КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Ледовый десант [Павел Федорович Автомонов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Ледовый десант

РОКИРОВКА Роман

Найду или долю, или за Днепром лягу головою…

Т. Г. Шевченко, «Гайдамаки»

Часть первая ПЛАЦДАРМ

1

— С богом, сыны мои, на быструю воду!..

Так старый паромщик в холщовых штанах и рубахе благословлял воинов, переплывавших Днепр. При этих словах он подносил свои искривленные, узловатые пальцы под надтреснутый козырек солдатского картуза, будто отдавал честь. Прошлой ночью дед Роман Аверьянович Шевченко трижды побывал на правом берегу со своим паромом.

Еще в дни бабьего лета сорок первого он сам затопил паром, а вчера поднял со дна Днепра и переправил в Зарубенцы и Григорьевку многих земляков — переяславских партизан, взвод пехотинцев и даже армейских артиллеристов с двумя гаубицами.

Старческие глаза деда щурились, слезились, даже когда солнце светило в затылок. Видел он плохо, но слышал хорошо и поэтому знает, что творится на берегах родного Днепра. Строчат на той стороне пулеметы, автоматы, ухают-бьют минометы — значит, стоят, держатся на плацдарме красноармейцы. А если тишина — смолкли автоматные очереди, взрывы гранат — считай, все полегли.

— Только бы хлопцы вгрызлись в тот берег, выстояли! — шепчет старый паромщик пересохшими губами.

Да, зрение у деда Романа плохое, но память цепкая. И уже вовеки ему не забыть вчерашней ночи. И фамилии многих воинов, которых перевозил на пароме, помнит. У Андрея от травы — Стоколос, у Терентия от сосновой смолы — Живица, у Петра от топора — Заруба, у Максима от сварливой жинки — Колотуха, а у Ивана от благородного зверя — Оленев. Иван без одной руки, а все же переправился на тот берег со своими партизанами.

На лодках, на рыбацких дубках и дуплянках, на связанных железных бочках, кадках, дежах и снятых с петель воротах, на сшитых и набитых соломой плащ-палатках, на всем, что только могло держаться на воде, плыли на тот берег солдаты. Некоторые лодки порассыхались, и бойцы затыкали щели обмотками. Двое или трое гребли досками, веслами, другие вычерпывали воду касками и котелками.

Дед Роман то и дело предупреждал:

— Спускайте лодки и плоты против течения повыше, чтобы не снесло аж в Канев… Вон на круче высокий тополь. Напротив него и причаливайте.

— Спасибо, диду!

— Премного благодарны, наш адмирал! — отвечали ему бойцы.

— Тогда с богом, сыны мои, на быструю воду!..

Когда совсем рассвело, все пространство над рекой наполнилось жутким ревом. Десятки немецких самолетов стали бросать бомбы в Днепр, на уже захваченный красноармейцами правый берег. Бомбили и левый берег, куда волнами выкатывались из леса все новые и новые лавы бойцов, обозов, автомашин, тягачей.

Вскоре на левом берегу подняли вверх стволы-хоботы зенитки. На опушках разместились дальнобойные орудия. Навстречу «юнкерсам», «хейнкелям», «мессерам» полетели «яки», «лавочкины», «илы» и «петляковы».

Над Днепром вспыхнули воздушные бои.

— Диду-у-у! Бомбят!..

— Уходите с берега!..

— Прячьтесь!.. — кричали красноармейцы.

Но старый паромщик стоял неподвижно, будто прикипел к песчаной дюне, будто врос в нее. Он слушал грохот боя и думал о своих двух сыновьях — Мироне и Матвее. Может, и они придут в какой-нибудь из лав сюда, на берег?

Теплый ветер трепал седую, густую, как кудель льна, бороду Романа Аверьяновича. Прищурившись, он вглядывался в правый берег, где вот уже часов двадцать грохотал бой, куда все плыли и плыли красноармейцы. Иногда его обветренные губы шевелились, и с них слетали одни и те же слова:

— Да хранит вас бог, сыны мои! Счастливого вам пути!..


С выходом на правый берег Днепра отдельных подразделений стрелковой дивизии полковника Федора Федосеевича Сильченко «пятачок», захваченный группой разведчиков, расширился, превратился в плацдарм.

На нем мало еще было пушек, минометов, снарядов и других боеприпасов. Совсем не было орудий большого калибра, «катюш», танков. Но воевать надо. Поэтому по всем подразделениям был передан приказ Сильченко. Каждому драться за пятерых, за десятерых! Выжимать из винтовок, автоматов, ПТР, минометов и орудий все, на что они только способны! Во что бы то ни стало расширить плацдарм и любой ценой удерживать каждую отвоеванную пядь земли!

Еще ночью вражеских солдат выбили из Зарубенцев, частично из Григорьевки. Взяты были стратегически важные высоты 214,9 и 216,8.

Днем стало трудней. Упорные бои то и дело вспыхивали за высоту, обозначенную на карте цифрами 244,5. Когда ее склоны покрывали сотни огненных вспышек, она была похожа на действующий вулкан.

Артиллеристы выкатывали, выносили на руках орудия на удобные места, чтобы прямой наводкой поддержать атаку пехотинцев.

Плотный огонь с вражеской стороны нещадно сек красноармейцев. Падали убитыми рядовые, сержанты, офицеры.

Вдруг среди взрывов и стрельбы раздался тревожный голос Максима Колотухи:

— Ро-о-о-та! Слушай мою команду!..

Погиб ротный, и старшина Колотуха взял командование бойцами на себя.

В мирные дни на Пятой заставе кое-кто из пограничников посмеивался над Колотухой — слишком уж любил он командовать. Бывало, выйдет из канцелярии, еще на крыльце сожмет «гармошкой» голенища хромовых, до зеркального блеска начищенных сапог, поправит зеленую фуражку, чтобы сидела немного набекрень, и закричит: «Смирно!.. Равняйсь!» — так, что на том берегу Прута, за границей, слышно. Звучали в его голосе и самодовольство и самовлюбленность. Не беда. Какой старшина не мечтает стать ротным, а то и командиром батальона.

Но все это было в мирное время.

С тех пор Максим Колотуха прошел тяжкими дорогами войны от Прута до Волги, от Сталинграда до Днепра, да еще было и три «пересадки» во вражеский тыл, куда засылали его от штаба украинского партизанского движения. Что значит командовать сейчас в таком бою, он знал хорошо. Тут не до командирского «я». Тут решается судьба людей. И от того, как поведет себя командир, многое зависит.

— Ро-о-о-та!.. — снова закричал Колотуха.

Его уверенность почувствовали бойцы и стали напряженно ждать команды.

На их участок обороны ползли пять танков. Бронебойщики по силуэтам определили: это самые маневренные немецкие «T-V» — «пантеры», оснащенные семидесятипятимиллиметровыми пушками. За «пантерами» бежали автоматчики.

Бронебойщик Абдула, залегший со вторым номером в двух шагах от Колотухи, поудобней устроил противотанковое ружье, попробовал, крепко ли стоит оно на бруствере окопа.

Старшина посмотрел на Абдулу. Вздохнул.

«Ну начнет он бой, следом за ним — еще два расчета пэтээровцев. Пять «пантер» этими ружьями не остановишь. Танк — машина грозная. И на одной гусенице будет вертеться, не прекращая стрелять по нашему брату из пушки и пулеметов. А тем временем автоматчики под броневым прикрытием приблизятся к нам, откроют огонь, и тогда…»

— Пропустить танки через окопы! — подал команду Колотуха. — Отсечь автоматчиков от «пантер»! — Он вытер рукавом гимнастерки пот со лба. — Когда танки переползут через окопы, бейте их в борта, по бензобакам!

— Пропустить танки!..

— Отсечь автоматчиков!..

— Бить танки в борта!..

— Бить по бензобакам!.. — стали передавать бойцы команду Колотухи от одного окопа к другому.

В воздухе висели тучи рыжего дыма, земля содрогалась от разрывов снарядов. Танки неумолимо приближались, лязгая гусеницами, траки которых поблескивали, словно зубищи в разинутых пастях фантастических чудовищ.

Послышались крики и стоны раненых. Танки, стреляя из пушек и пулеметов, подошли вплотную к окопам. Теперь огонь их был уже не страшен — бойцы оказались в «мертвой зоне».

Колотуха присел в окопе.

Страшно, когда над тобой кружат вражеские самолеты. Но еще страшнее, когда небо заслоняет черное днище танка.

Пересилив чувство страха, Максим открыл глаза. Гусеницы «пантеры» рвали, кромсали землю, взвихривали пыль. В окопе дым, чад — не продохнуть. На голову и за воротник гимнастерки сыплются комья земли. От танка несло жаром, как от вагранки. С днища капало густое масло.

«Если сейчас развернется и пойдет вдоль окопа, всё, конец, засыплет землей», — со страхом подумал Максим.

Но танк не развернулся. Проскочив через окоп, он пополз дальше, к позициям артиллеристов.

Колотуха облегченно вздохнул. Приподнялся, выглянул из окопа. Все пять «пантер» были уже в их тылу.

— Открыть огонь по танкам! — подал он команду.

— Патрон! — закричал тут же первый номер противотанкового ружья.

— Есть патрон! — ответил заряжающий.

В роте было немало бойцов, которые участвовали в битве на Курской дуге. Тогда перед командованием стоял вопрос, как побороть в психологии солдата «танкобоязнь». Командиры получили приказ: научить воинов бороться с танками. Накануне битвы было проведено даже учение, на котором присутствовал командующий Воронежским фронтом генерал армии Ватутин.

В то время у немцев появилась новая техника: тяжелые танки «тигры» и еще более мощные «королевские тигры», средние танки «пантеры», самоходные артиллерийские установки «фердинанд». Надо было во что бы то ни стало сдержать наступление танковых сил противника, чтобы потом перейти в решительное контрнаступление.

Так и случилось под Белгородом: активная оборона войск генерала Ватутина стала прологом к широкому контрнаступлению Воронежского и Степного фронтов на Украине. Развивая это контрнаступление, армии генерала Ватутина прошли с боями сотни километров. И вот теперь вышли к берегам Днепра.

По «пантерам» стали бить три противотанковых ружья. Красноармейцы бросали гранаты и бутылки с горючей смесью.

Вскоре один танк застыл с перебитой гусеницей в десяти шагах от окопов. Загорелся неподалеку от него другой — в баки с горючим угодили сразу две бронебойные пули. Одна из «пантер» повернула башню, жерло орудия опустилось вниз — наводчик стал искать цель. Но бронебойщик Абдула опередил его. Выстрелил первым.

— Молодец Абдула! — крикнул Колотуха. — Угодил в самое яблочко.

По бокам «пантеры» заструился желтоватый дымок. Из-под башни вырвались языки пламени.

Через люки подбитых трех «пантер» начали вылезать танкисты. Красноармейцы открыли по ним огонь из винтовок и автоматов.

— Вот вам, гады!..

— Получайте!..

— Захлебывайтесь нашим свинцом!.. — подбадривали они сами себя криками.

Оставшиеся невредимыми два танка продолжали двигаться в глубь обороны.

В схватку с ними вступили артиллеристы.

Бывший матрос-севастополец наводчик Василий Волков, услышав команду командира орудия: «Прицел — семнадцать!» — привычно ответил:

— Готово!

— Огонь! — рубанул воздух рукой командир.

Раздался выстрел.

— Мерку сняли точно! — похвалился возбужденный Волков. — Горит «пантера»!

Заряжающий снова загнал бронебойно-зажигательный снаряд в казенник, и Волков поймал в перекрестье прицела последний танк.

Грохнул выстрел.

Еще один.

— Опять мимо.

Но третьим снарядом Волков все-таки поджег «пантеру».

— Все! Хватит мерки снимать! — крикнул весело командир орудия.

Вспотевшие, закопченные артиллеристы стали перекатывать пушку на другое место, чтобы ударить прямой наводкой по дзотам гитлеровцев на высоте.

— Эй, сухопутный матрос! Из твоего носа что-то капает! — поддел заряжающий наводчика.

— Это морские слезы радости! — ответил Волков, толкая орудие. — Если не веришь, попробуй на вкус!

— Вот здесь небольшой холм. Возле него и будет наша позиция! — остановил артиллеристов командир и начал разглядывать в бинокль огневые точки фашистов на высоте. — Приготовить бронебойно-зажигательные! По дзоту!.. Прицел — шестнадцать…

Пока артиллеристы и минометчики меняли позиции, пехотинцы старшины Колотухи косили вражеских автоматчиков, которые надеялись ворваться в окопы под прикрытием брони «пантер». Но танки, не встретив сопротивления в предполагаемом секторе, не останавливаясь, пошли дальше. Автоматчики отстали от них.

План атаки немцев нарушился.

Теперь в дыму и пыли автоматчики ничего не видели и толком не могли понять, откуда по ним стреляют, где находятся окопы русских. Они растерялись. Одни остановились, другие продолжали бежать вперед. Третьи повернули назад.

Максим Колотуха хотел было уже подать команду: «Рота! В атаку!» — но вдруг послышались тревожные крики:

— Самолеты!..

— Воздух!..

Максим запрокинул голову. Со стороны немцев летело девять «юнкерсов». Через минуту-две они будут над головами.

Неподалеку Колотуха увидел скуластое, испачканное в земле и копоти лицо ефрейтора Терентия Живицы. Крикнул:

— Живица! Ко мне-е!

Другой раз Терентий еще подумал бы: идти сразу же к этому самозваному ротному или подождать? Своим «Ко мне-е!» Колотуха еще в мирное время так надоел ему! Но сейчас шел бой за Днепр, тяжелый бой, и жизнь каждого из них висела на волоске.

По траншее, вбирая голову в плечи, Живица подбежал к старшине.

— Как только самолеты окажутся над нами, сразу же в атаку! — приказал ему Колотуха и, немного помолчав, добавил: — Я побаиваюсь за новичков. Их у тебя человек двадцать. Обрати внимание на них. Поведи за собой. Дорога каждая секунда!

— Есть! — козырнул Терентий.

Вернувшись к своим бойцам, он крикнул:

— Слушай мою команду! Приготовиться к атаке!

Терентий почувствовал, что нет у него командирского голоса. С сожалением подумал: «Одолжить бы горло у Колотухи!..»

— Самолеты же летят!..

— Сейчас бомбить станут!.. — зашумели партизаны.

— Самолеты врага — наше прикрытие! Все страхи вон из своих душ! Приготовиться!..

Живица окинул придирчивым взглядом новичков. С ними он познакомился лишь вчера на том берегу, когда партизаны встретились с красноармейцами. Еще тогда ему стало как-то не по себе оттого, что в регулярной армии появились бойцы, одетые не по форме: в пиджаках, в которых еще до войны ходили на работу, в кепках с пуговкой, в рубахах с отложным воротничком, в косоворотках.

Что он знает о них? О Сашке Вывозенко, Дмитре Лопуцком или Иване Мащенко? Всем им где-то по восемнадцать. Глаза у Вывозенко серые, глубокие, словно напуганные. Вывозенко еще на той стороне сказал: «Мне бы поучиться в училище. Девять классов закончил!..» Может, потому он робко и озирается сейчас вокруг, что думает не о предстоящей атаке, а об училище? А Лопуцкий ничего не говорил ни на том берегу, ни здесь, на плацдарме. Но губы у него искусаны, лицо бледное. Мащенко жмется к стенке окопа, испуганно шепчет: «Нам тут, хлопцы, и пальцем не шевельнуть! Ведь это же укусить не грушку, а Марушку!..»

К этим новобранцам у Терентия Живицы сочувствие. И сам он когда-то был таким. Ничего, обрастут перьями, если останутся живыми.

А вот к учителю Ивану Гавриленко и Даниле Мостовому, «наследственному гречкосею», как он говорит о себе, затаилось в душе какое-то недоверие — слишком умными хотят выглядеть, не скрывают, сожалеют, что попали на Днепровский плацдарм из родного дома «без пересадки».

Самолеты подлетели к окопам.

Рота пошла в атаку.

Колотуха был уверен, что время для атаки выбрано удачно — гитлеровцы на высоте сейчас не ждут их.

Артиллеристы и минометчики прекратили огонь, чтобы не накрыть снарядами и минами своих. Начали снова менять позиции. Их гимнастерки хоть выкручивай, из-под низко надвинутых на лоб касок блестят лишь белки глаз и зубы.

— Взвод, за мной! — поднял руку Терентий Живица.

До высотки не так уж и далеко. Несколько сот метров. Но попробуй преодолей их под свинцовым ливнем, под градом осколков от мин и снарядов.

Живица бежал и думал лишь об одном: только бы все тоже бежали, кричали «ура!», стреляли! Только бы не струсили, не остановились.

Он оглянулся. Несколько бойцов в гражданской одежде, будто сговорившись, упали на землю рядом с убитыми. Среди них — Вывозенко, Лопуцкий, Мащенко… Они плакали, то ли от нервного напряжения, то ли от страха быть убитыми.

Немецкие летчики словно забыли, что высоту обороняют их солдаты. На нее с поднебесья посыпались с воем сирен тяжелые бомбы. Задрожала от взрывов земля. Бойцам старшины Колотухи казалось, что и впереди, и сзади, и вверху над ними сплошная стена из осколков и пуль. Стена смерти!

— За мно-о-ой! Бомбы падают и на немцев! Мы пока что в «мертвой зоне»! — закричал Живица. — Хлопцы! Вывозенко! Лопуцкий! Мащенко! Вставайте! А вы? — обратился он к Гавриленко и Мостовому. — Трусы! А ну за мной! Вперед! Бегом!

Живица не знал, что еще сказать новичкам, чтобы поднять их дух, взбодрить. Он махнул рукой и снова побежал к вражеским окопам, стреляя на ходу из автомата. Он ругался, кричал «ура!», но больше не оглядывался, чтобы не видеть бойцов, поддавшихся страху.

Вдруг заметил, что его обороняют несколько красноармейцев, и среди них — новички в пиджаках, косоворотках, кепках с пуговками на макушке.

— Давай, Лопуцкий! Давайте, Мащенко, Вывозенко! Молодцы!

Терентий повеселел. Значит, он чего-то стоит, если за ним пошли бойцы. Даже Гавриленко и Мостовой, у которых, как ему казалось, свое на уме, бегут и кричат «Ура!».

У Живицы прибавилось сил. Он побежал быстрее. До вражеских окопов почти рукой подать. Скоро он ворвется в один из них и станет крушить проклятых фашистов кулаками, прикладами автомата. Он должен отомстить им за сожженную в церкви мать, за муки двоюродной сестры Надежды Калины.

Терентий был горд, что все-таки подчинил своей воле других, слабых духом, тех, кто растерялся или испугался. Они послушались его, пошли за ним!

Ему вспомнился первый бой с фашистами на берегу реки Прут двадцать второго июня сорок первого года. И тогда у них, пограничников, было лишь стрелковое оружие: винтовки, пулеметы, гранаты и один автомат ППТ у начальника заставы капитана Тулина. Правда, им помогали еще артиллеристы из соседней части, что дислоцировалась в, пограничной полосе. Тот давний бой очень похож на этот. И тогда силы фашистов превосходили их. И тогда некоторых красноармейцев-пограничников охватил страх. Но они сумели подавить его. Вся застава пошла в контратаку. И гитлеровцы дрогнули, отступили на их участке границы.

Живица на миг остановился, чтобы перевести дух. Мимо него пробегали, крича «Ура!», новички, которых полминуты назад он считал трусами.

Привычным движением пальцев Терентий вырвал кольцо гранаты и швырнул ее в окоп. Следом полетели гранаты других красноармейцев.

Ближний бой почти всегда выигрывают те, кто врывается в траншеи противника. Им сверху видней.

Так случилось и на этот раз. Вскоре рота Максима Колотухи овладела последней полосой немецких траншей на высоте.

Бой утих.

Терентий Живица присел на дно окопа, чтобы отдышаться. Он представил многоголового змея, который выплевывает из всех своих ненасытных пастей огонь. Это с ним сражались его бойцы. И вот наконец-то он выдохся, обессилел.

Но бой утих ненадолго. Вскоре на захваченную красноармейцами высоту 244,5 немецкое командование бросило девять танков — шесть «пантер» и три «тигра». Следом за танками шла цепь автоматчиков.

— Приготовиться к бою! — подал команду старшина Колотуха.

2

Блиндаж, отбитый несколько часов назад у немцев, стал для полковника Федора Федосеевича Сильченко командным пунктом.

Блиндаж фундаментальный — под тремя накатами, посредине железная печь, дымоход выведен наружу. Гитлеровцы позаботились, думали об обороне «Днепровского вала» и на время холодов следующей зимы.

Федор Федосеевич в бинокль видел на высоте 244,5 полдесятка сожженных «пантер». Но это не очень-то его утешало. Он хорошо знал, что фашисты могут послать еще десять, двадцать и даже больше бронированных машин: сил здесь у генералов Гота и Манштейна предостаточно.

Два года назад в такой же сентябрьский день под грозный грохот немецких орудий и трескотню пулеметов Сильченко (тогда он был майором) покидал Киев с группой саперов, подрывавших мосты через Днепр. На мостовую падали спелые каштаны. Он поднял несколько штук. Каштаны были неповторимых оттенков — от темно-красного до коричневого. На них виднелись тоненькие прожилки. Один каштан имел форму сердца, и он подумал: когда же снова вернется в Киев? Когда еще раз напьется воды из Днепра?

Сюда, на южный от Киева плацдарм, который в сводках уже назывался Букринским, Сильченко вышел с первой тысячей бойцов своей дивизии и гвардейской мотомеханизированной бригады, форсировавшей Днепр, пока что без танков и тягачей.

Обстановка на плацдарме была напряженной. Воинам приходилось нелегко. Они оказались как бы во вражеском тылу — с трех сторон плацдарм подковой окружали фашистские войска, а с четвертой — широкая река.

Сколько надо было иметь бойцам мужества, сил — и физических, и духовных, — чтобы продвинуться вперед или хотя бы удержаться на уже отвоеванном рубеже!

Такого боевого порыва, бесстрашия и неутомимости у рядовых и командиров полковник Сильченко еще не видел на войне. Для бойцов Воронежского фронта Днепр был еще и важной вехой, отметкой. За ним до самой границы больше не встретится такой мощной водной преграды. От Днепра до Берлина почти столько же километров, сколько от Сталинграда до Киева. Днепр был и своеобразным экватором в этой войне по расстоянию, которое должны пройти армии обеих сражающихся сторон, и, возможно, экватором и по времени.

Ночью и утром за села Зарубенцы, Григорьевку и Луковцы, за господствующие высоты продолжались бои.

Захваченный плацдарм требовал единого командования, новых подкреплений, прикрытия с воздуха штурмовой и бомбардировочной авиацией, срочной переправы танков и тяжелых орудий. Надо было немедленно высадить хотя бы две воздушно-десантные бригады, чтобы перекрыть вражеские коммуникации, ведущие к букринскому изгибу Днепра, до конца использовать фактор внезапности…

Обо всем этом размышлял полковник Сильченко, наблюдая в бинокль за танками немцев, которые уже в четвертый раз шли в контратаку.

«И все же танков не так уж и много, — Федор Федосеевич опустил бинокль. — Генерал Гот считает, что столкнет нас в воду силами, что дислоцируются в этом изгибе Днепра?.. Или ждет не дождется подкреплений?»

Сильченко взял телефонную трубку.

— Алло!

— Кабель оборван где-то на Днепре. Связисты ищут обрыв, — доложил телефонист.

— А рация?

— Убит радист…

«Жаль, — вздохнул Федор Федосеевич. — Если бы работала рация, можно было бы передать на тот берег даже открытым текстом: «Плацдарм взят. Не теряйте, в штабе фронта ни минуты. Всеми способами перебросьте сюда людей. Десантируйте бригаду или две парашютистов. Пора уже показать десантникам, на что они способны в этой войне! Мы должны во что бы то ни стало пройти хотя бы полтора десятка километров от берега в глубь вражеской территории…»

В блиндаже под тремя накатами Сильченко не засиживался — ходил по траншеям, посещал позиции артиллеристов и минометчиков. Важно, чтобы красноармейцы видели его. И не имеет значения, из какой он дивизии и армии. Главное для бойцов — на плацдарме находится полковник, а раз так, значит, есть уже здесь и значительные силы.

В одной из траншей Федор Федосеевич вдруг остановился, увидев чернявую женщину, младшего лейтенанта медицинской службы, склонившуюся над раненым. Невысокая, с легкой сединой на висках, она была очень похожа на его жену Лиду, погибшую во время эвакуации из Киева в Харьков.

Санинструктор подняла голову.

«И щеки, как у Лиды, слегка румяные, — отметил Сильченко, — должно быть, от волнения, от напряжения. А глаза не такие…»

Он встретился с взглядом глубоких темно-карих глаз женщины. От них к носу тянулись едва заметные ниточки морщинок.

«Так может смотреть лишь человек, который много пережил», — подумал Федор Федосеевич.

Санинструктор, поправив бинт на голове раненого, встала.

Увидев Сильченко, солдат обратился к нему:

— Разрешите… К своим…

Сильченко хотел было возразить, но боец понял его и без слов. Добавил:

— Тут почти все с дырками. Так что не обращайте внимания…

— Хорошо, сынок, иди к своим, — кивнул Федор Федосеевич.

— Солдат прав, — вздохнула санинструктор. — Я видела пулеметчика без одной руки… Многих раненых надо немедленно эвакуировать на ту сторону. Если останутся здесь — не выживут.

— А есть возможность переправить раненых на Левобережье? — спросил Сильченко.

— Какая там переправа! Беспрерывный обстрел, бомбежки.

— Вы давно здесь?

— Как раз взошло солнце, когда наш паром причалил к круче. Занималась перевязкой… — санинструктор умолкла, губы ее задрожали.

— Что, погиб ваш знакомый?

— Да… На берегу я увидела солдата, которого знала с сорокового года. Он служил на заставе моего мужа капитана Тулина. Это пограничник Ваня Оленев. От своих людей в партизанском штабе знала, что Оленев остался в немецком тылу инвалидом, без одной руки. И вдруг встречаю его утром тяжело раненным еще и в живот. Его лихорадило, и он все звал свою Надю. Это имя я тоже слышала от бойцов и моей дочки Леси еще на заставе. Мне до сих пор слышится его голос: «Надя! Надя!..» Не доживет Оленев до вечера.

Женщина заплакала.

— Успокойтесь! — Федор Федосеевич осторожно прикоснулся рукой к плечу санинструктора. — Может, ваш Оленев еще выдержит. Он же герой, если без одной руки сражался на плацдарме… Вы из какого полка, дивизии?

— Наш комдив — полковник Сильченко…

— Федор Федосеевич.

— Федор Федосеевич, — с безразличием произнесла женщина.

— А вы, значит, Тулина?

— Да, Маргарита Григорьевна Тулина, жена погибшего в первый день войны начальника Пятой заставы на реке Прут.

— Вы, наверное, знаете и полковника, ныне генерала Шаблия Семена Кондратьевича?

— Знаю. Он был начальником штаба отряда пограничных войск округа. Знакома и с его женой.

— А я с Шаблием дружу еще с юности. И в войну встречался… Вот так, Маргарита Григорьевна. Ваш командир дивизии — это я, — Сильченко улыбнулся.

— Знакома и с его женой, — повторила растерянно Тулина. В глазах ее застыло удивление. — Все-таки мир тесен…

— Это потому, что вот уже год, как мы находимся на одном и том же южном крыле немецко-советского фронта: Харьков, Сталинград, Курская дуга, теперь Днепр, Киев, Украина…

Попрощавшись с Тулиной, Сильченко пошел дальше по траншее. Остановился на артиллерийской позиции капитана Петра Зарубы.

— Как настроение?

— Держимся! — ответил Заруба.

— А что скажет солдат? — обратился Сильченко к бойцу с перебинтованным плечом.

— Нормально, товарищ полковник. Вот только на плацдарме сквозняков много. Снаряды проносятся со свистом, создают ветер. Бомбы свистят, воют. Еще и свинцовые ливни из крупнокалиберных пулеметов нас поливают, — ответил красноармеец, глядя прищуренными глазами на комдива.

— Дыши носом и не простудишься! — пошутил и Сильченко.

— Так и делаем: дышим через нос, хоть и рты раскрываем при каждом выстреле из гаубицы, как сомы на берегу.

— Вижу, что настроение у вас соответствует обстановке. Как фамилия?

— Стоколос Андрей.

— Андрей Стоколос? — переспросил Сильченко. — Сын генерала Шаблия?

— Так точно, Федор Федосеевич! Узнал вас сразу. А вы меня не узнали.

— Я же видел тебя пять лет тому назад. А что это за отметины? — кивнул Сильченко на исцарапанную шею Андрея.

— Это он с немцами целовался, — весело сказал кто-то из артиллеристов.

— Надо же такому случиться, — потупил голубые глаза Андрей. — Ночью брали блиндаж. Один кабан, на Геринга похожий, навалился на меня, вцепился пятерней в горло. Еще бы мгновение, и раздавил бы, как лягушонка. Хорошо, что старшина Колотуха рукояткой кинжала стукнул его по голове.

Сильченко бросил взгляд на сапоги Стоколоса, перевязанные парашютной стропой, усмехнулся.

— Сапоги привязал, чтобы на тот берег не убежали?

— Так точно! На всякий случай. Привычка. Когда обувка привязана к ногам, спокойнее. И в грязи не останется, и в воздухе не слетит с ног. И когда приходится драпать, кирзачи на ногах.

Сильченко почувствовал в этих словах не шутку, а иронию. Андрей вдруг помрачнел, его широкие черные брови сошлись на переносице.

Федор Федосеевич заметил это.

— Тебя что-то беспокоит? — спросил он настороженно.

— В доте лежит мой раненый друг Ваня Оленев…

— У тебя, кажется, специальность радиста? — Сильченко вспомнил давний разговор с генералом Шаблием, который рассказывал ему о своем названом сыне Андрее.

— Так точно! Он высококлассный радист, — вмешался в разговор командир артиллеристов Петр Заруба.

— Мой радист убит, поэтому я временно возьму к себе Стоколоса. Заодно и друга своего, пограничника, проведает. Я уже здесь слышал о нем, — Сильченко помолчал, о чем-то раздумывая. — Ну что, капитан, страшны «пантеры» и «тигры»?

— Пока на нас бросались в основном хищники среднего типа — «пантеры». «Тигров» фашисты меньше посылают. И пехота, и мы выдерживаем эти дуэли, — ответил Заруба.

— А почему бы немцам не кинуть на плацдарм сотню танков? — вдруг спросил Сильченко.

Капитан Заруба пожал плечами.

— Наверно, нет у них здесь столько танков. Не ждали нас под Зарубенцами, Григорьевкой, Малым Букрином…

— Следовательно, — прервал Зарубу Сильченко, — наше командование должно немедленно сбросить за букринским изгибом реки одну, а то и две воздушно-десантные бригады?

— В этом есть резон, товарищ полковник! А еще мало танков у немцев потому, что им негде здесь развернуться в боевые порядки. Идут к Днепру, как гуси, табуном.

— Да, рельеф тут почти горный, — согласился Сильченко.

— В далекую геологическую эпоху эта местность разламывалась, трескалась. И теперь ранней весной воды делают свое дело: углубляют и расширяют овраги, разломы. Потому-то немецкие танки идут кучно, будто клином. Однако это не тот гудериановский «клин». Танки здесь могут двигаться только по дорогам и рядом с ними. Сравнительно узкий сектор обстрела нам на руку. Хватило бы только у нас снарядов…

— Танки!..

— «Тигры»!.. — раздались вдруг тревожные голоса.

Сильченко вздохнул.

— Ну вот вам и «тигры», по которым вы так соскучились…

3

Андрей Стоколос вошел в дот, в котором находились тяжелораненые.

Вдоль стен на полу, застеленном соломой, ржаной сторновкой, принесенными из села Зарубенцы, лежали солдаты с забинтованными головами, руками, ногами. Стон, крики. За стенами дота — жара. Душно и здесь. За ранеными ухаживали сгорбленные бойцы, которым было уже за пятьдесят.

Иван Оленев лежал возле амбразуры, освобожденной от крупнокалиберного пулемета. В амбразуру врывался ветер с Днепра, но Иван все равно задыхался. Лицо его было обескровленным, нос заострился. Глаза тоскливые, без огоньков, которые всегда вспыхивали во время встречи с друзьями.

«Может, сейчас его глаза просто кажутся погасшими, потому что в доте полумрак?» — подумал Андрей, садясь на солому рядом с Оленевым.

— Ваня? Ты узнаешь меня? Узнаешь?.. Тебе тяжело говорить?.. Ну тогда молчи. На мое перебинтованное плечо смотришь… Рана легкая. Наши удерживают плацдарм. А старшина Колотуха командует ротой. Ты меня слышишь, Ваня?.. Ты еще будешь жить! Скоро переправят тебя на левый берег. Там есть прекрасные хирурги. И как же тяжко тебе сейчас, друже… Да, ты меня узнал. О! Улыбочка появилась в уголках твоих губ. Глазами показываешь на свою грудь. В кармане что-то оттопыривается…

Андрей расстегнул карман гимнастерки Оленева, достал из него орден Ленина, завернутый в чистый клочок материи. Орден сверкнул в лучах солнца, пробивавшихся сквозь амбразуру дота.

— Ты сберег во время оккупации орден! Молодец, Ваня…

Стоколосу показалось, что Иван прошептал:

«Это моя первая и последняя награда на войне. Ты, Андрей, не забыл первый бой на границе? Мы забросали гранатами четыре лодки с немецкими десантниками. Отбили атаку гитлеровцев. Мы тогда победили!..»

Нет, Иван не произнес этих слов. Он молчал. Говорили лишь глаза — о том, что он понимает его, своего друга Андрея.

— Ты геройски воевал, Ваня! Помнишь нашу любимую: «Стоим на страже всегда, всегда, а если скажет страна труда…»? — Стоколос заметил, как вдруг передернулось лицо Оленева. — Ты не веришь, что мы дойдем до родной Пятой заставы?.. Дойдем! И ты вместе с нами… Хочешь знать, как чувствует себя твой товарищ Терентий Живица? Он взводом командует. А меня к тебе послал сам комдив Сильченко. Иди, говорит, проведай своего друга Ивана Оленева и передай ему низкий поклон… Может, ты за Надю Калину переживаешь? Так знай, мы найдем ее. Освободим. Клянусь!

Оленев слегка кивнул головой, и по телу Стоколоса пробежала дрожь: Иван понял, о чем он сейчас сказал. Надя!.. Любимица всей Пятой заставы. Сколько пограничников вздыхали по ней! Но она избрала его, Ивана Оленева…

— Возьми мою руку… Побудь… возле меня, пока я… умру… — тихим, еле слышным голосом произнес Иван.

Андрей вздрогнул. «Кто бы мог подумать, что у Ивана такая сила духа! Просит посидеть рядом, пока умрет… Что живит его мозг? Воспоминания? О чем он думает сейчас? О родном Енисее и далеком детстве? О прирученном лосе, которого запрягал в отцовы сани? О своей жене Наде Калине с Десны? А может, вспомнил, как сражались мы с гитлеровцами в первые дни войны на границе?..»

Андрей взял уже холодную руку Ивана, сдерживая волнение, прошептал:

— Не умирай… Тебе нельзя умирать… Ты должен дойти вместе с нами до нашей заставы… Прошу тебя, Ваня, не умирай…

— Хорошо, что ты… пришел… Я начал войну… с тобой на реке… Прут… С тобой и закончу ее… на Днепре… Умоляю… Найди мою… Надюшу…

— Найду! — кивнул Стоколос. — Обязательно найду.

«Эта любовь даст тебе, Ваня, силы продержаться еще час-два. А потом… С таким ранением человек обречен. Никто и ничего его не спасет». Андрей погладил руку Ивана.

Услышав позади шорох, оглянулся. С пола, устеленного соломой, санитары подняли тело умершего бойца, положили на носилки.

Андрей наклонился еще ниже над Иваном, чтобы он не видел ни санитаров, ни умершего красноармейца.

Губы Оленева снова шевельнулись.

— Я верю… и тебе… и Наде… Знаешь, кого… я утром встретил… здесь?

— Кого?

— С границы… — Иван улыбнулся.

Но вдруг глаза его стали бессмысленными. Губы скривились, на них выступила желтая пена.

Стоколос крепче сжал руку Оленева и почувствовал холодные, как голые кости, пальцы.

Иван не дышал, лежал неподвижно, уставив раскрытые глаза в потолок дота.

— Как все просто, — покачал головой Андрей.

Он встал, держа на ладони орден Ленина, хотел закричать на весь дот-лазарет: «Умер мой верный друг Иван Оленев! Первый пограничник, награжденный в этой войне орденом Ленина!»

Не закричал. Перехватило дыхание.

Иван Оленев напомнил сейчас Андрею его родного отца, начальника заставы, убитого на китайской границе в 1929 году. И отец лежал тогда вот такой же бледный. Но он умер сразу, потому что пуля попала в сердце. А Иван догорал долго — его тяжело ранили в живот, сердце не задели ни пули, ни осколки, и оно, уже почти обескровленное, стучало, стучало, борясь за жизнь. И вот наконец затихло.

«Я передам, Ваня, твои слова всем нашим!.. Меня не убьют — я должен разыскать и освободить твою Надю. Так оно и будет! Не может же война убить всех. Хватит с нее Рубена, Сокольникова, Тулина, Рябчикова, Опенкина…»

Стоколос не услышал, как подошли к нему два санитара. Один из них тронул его за плечо, спросил:

— И этот умер?

— Не этот, а Иван Оленев! Тысяча девятьсот двадцать первого года рождения. Пограничник…

— Прости, солдат, — вздохнул санитар. — Я столько уже вынес нашего брата из этого дота!

Андрей стоял и пристально смотрел на Ивана Оленева, будто хотел запомнить каждую черточку его лица. «Интересно, кого же он еще увидел здесь с нашей заставы?..»

— Несите. Я пойду с вами, чтобы знать, где его похоронят…

— В братской могиле над Днепром.

— Похороним и отсалютуем первым героям Днепра…

«Отсалютуем. В землянке капитана Зарубы моя рация. Мой салют — это позывные «ЗСТ-5» в эфир, Ваня! Прощай, друг! Знаю, батько Шаблий ждет с нетерпением от нас вестей. Как мне сказать генералу о твоей смерти?..»


С кручи была видна бескрайняя даль Левобережья. Солдаты насыпали могильный холмик. Вскоре на берегу прогремел прощальный салют.

Андрей спустился с кручи к воде. Неподалеку причалили три плота с красноармейцами. Андрей подбежал к ним.

— Хлопцы, свежих газет не прихватили с собой?

— С нами здесь корреспондент. У него спроси, — ответил пожилой усатый старшина.

— Какой корреспондент? Где он? — удивился Стоколос.

— Вон лежит уже на берегу: ноги в воде, а туловище на суше, — засмеялся кто-то из бойцов.

— Действительно, газетчик наш, земноводный, — пошутил Андрей, увидев молоденького сержанта, передававшего что-то по телефону. — Он подошел к нему, поздоровался. — Что, провода не хватило? Ноги в Днепре, а голова и руки на плацдарме.

— Не мешай! — крикнул сержант. — Меня плохо слышат.

Он передавал по телефону стихи из записной книжки, лежавшей на планшете. Андрей сел рядом.

Стали наші напирати
На Лубни та на Пирятин.
Німцям стало не до сну,
Повтікали за Десну…
«Вот это да!» — даже рот раскрыл от удивления Стоколос.

Утікає німчура
Вже за береги Дніпра.
Коли підем напролом,
Буде жарко й за Дніпром!.. —
продолжал диктовать сержант.

— Видать, тебе действительно жарко, что ты ноги окунул в воду!

Корреспондент приложил палец к губам, дескать, помолчи, не мешай.

— Гей, товаришу, пора
Нам до синього Дніпра!
— Я, товаришу, готовий
Не спинитись і за Львовом!
— Ишь как разогнался! — воскликнул Андрей. — У меня в полевой сумке проволока — двенадцатиметровый кусок антенны. Может, нарастим?

— Зачем? — поднял на него удивленные глаза сержант.

— Нарастим, и ты на двенадцать метров станешь ближе к Львову, — по-дружески подморгнул Андрей.

— Как приняли? — закричал сержант в телефонную трубку. — До встречи! Я — Бандура!..

Когда связь прекратилась, сержант вылез из воды, почесал затылок.

— Из-за тебя не передал еще одну строфу.

— Скажи мне, я запомню.

Сержант стал читать:

Німець німця запитав:
«Ти Дніпро перепливав?»
Німець німцю відповів:
«Я не з риб, я із звірів!»
— Здорово! У тебя все такие оптимистические стихи, сержант? У меня в полевой сумке есть баклага со шнапсом. Глотни и согрейся, а то окоченеешь, пока дойдешь до Львова. — Андрей протянул сержанту свою полевую сумку.

— Тебя, вижу, задело? — кивнул тот на его перебинтованное плечо.

— Еще ночью… Заживет, — махнул рукой Стоколос.

Сержант открыл баклагу.

— За наш плацдарм!

— И за твои стихи! — добавил Андрей.

Сержант сделал три небольших глотка. Вытер губы рукой.

— Я еще и лирику пишу. На одной странице с Андреем Малышко печатался.

— У тебя есть свежая газета? Знаешь, я не видел своих газет уже месяцев пять. Партизанил, а потом сразу сюда, на плацдарм.

— О! Я про тебя напишу… А газета есть. Сегодняшняя. «За честь Родины» — ежедневная красноармейская газета нашего Воронежского фронта. Я сам нештатный, — признался сержант, протягивая Андрею газету.

— Спасибо!

Стоколос положил газету на землю, склонился над ней.

— «Перед нами Киев — гордость и слава родной земли!.. — стал читать он вслух. — Героическая Красная Армия принесла знамя свободы в наш славный Чернигов!..» Так вот почему ты упоминал в стихах Десну. О! Тут и приказ Верховного Главнокомандующего в честь взятия Чернигова…

— Соседи наши. Вместе с Центральным фронтом, наверное, и Киев будем брать, — сказал корреспондент, доставая из своего вещмешка сухари и кусок колбасы. — Хочешь?

— Недавно обедал, — отказался Андрей. — Ты же, друг, не только одни стихи передавай на тот берег в редакцию…

— Стихи я под конец, под занавес, как говорят. А перед этим передал корреспонденцию о взятии села З…

— То есть Зарубенцев?

— Разгадал шифр.

— Вот сообщение о взятии на Левобережной Украине городов — Прилуки, Ромны, Лубны, Ромодан, Пирятин, Миргород, а еще дальше на Полтавском направлении — Красноград, а на Днепропетровском — Павлоград.

— Города эти были нашими два дня назад. А информация вчерашняя, — заметил корреспондент. — Возможно, сегодня наши освободят и весь берег Десны, а под Киевом выйдут к Дарнице. Дела идут, газета пишет!

— Поэтому и лозунг кинули твои газетчики: «Днепр зовет!» А что тут про Черчилля и Рузвельта сообщается? — Андрей стал просматривать четвертую страницу.

— Вчера писали про Италию. Немцы теперь воюют со своим недавним союзником. Вон там, внизу, прочти письма девчат из немецкой неволи.

— Есть, вот они, — кивнул Андрей. — Пишет Оля К. с дороги: «Кушать нам дают через два дня на третий, и то какую-то бурду без хлеба. Бурда вонючая, аж из души воротит. Хорошо, что в торбе есть еще немного сухарей из дома, а то уже, наверное, пропали бы. Мама, не плачьте по мне. Слезы теперь не помогут. Ждите… Ну, пока что и всё. Целую вас много раз и обнимаю. Ваша Оля».

«Неужели вот так везут в Германию в закрытом товарняке и нашу Надю?» — вздохнул Андрей.

— Письмо Гали В. «О, знали бы вы наши муки! Ноги пухнут с голоду. Едем под присмотром немецких конвоиров. Бежать невозможно. Когда нас загоняли в вагоны, один хлопец хотел было бежать, но конвоиры его застрелили. И днем и ночью я плачу и думаю о вас, родные мои, о родном крае. Если бы имела крылья, то поднялась бы и полетела. Неужели мне, несчастной, суждено погибнуть в проклятой Германии…» А вот из письма Прасковьи С. «Эту пасху мы встречали как никогда — на каторжной работе. Дни проходят, как в тюрьме…»

Андрей поднял глаза на корреспондента.

— А почему газетане поместила фамилии девчат?

— Ты что, с неба свалился? Ведь родные этих девчат еще в оккупации. Газета может дойти и до немцев.

— Прости, я как-то не подумал об этом.

— Письма мы печатаем для того, чтобы придать красноармейцам злости к немецким палачам. Как же без злости выиграть войну? Возьми себе, если хочешь, газету. В ней и стихотворение «К тебе, Днепр!» Андрея Малышко.

— А я — Андрей Стоколос.

— А я — Филипп Миронец! — улыбнулся сержант.

— Вот и познакомились. Газету прямо сейчас покажу своим хлопцам-пограничникам. Здорово! Газета за двадцать второе сентября сорок третьего года. Сегодня день осеннего солнцестояния, и мы на Днепре. А ровно два года назад бились с эсэсовцами под Барышевкой и Яготином, — Андрей умолк, повернулся лицом к Днепру.

В воду падали снаряды, мины и бомбы. От их взрывов Днепр клокотал, пенился, вздымался гейзерами. Иногда опрокидывались лодки, разлетались в щепки плоты. Из-за грохота взрывов, рева самолетов криков людей не было слышно, хотя раненые и живые, конечно, кричали, падая в воду, хватаясь за доски, бревна, даже за щепки, только бы выжить, не утонуть. Но судьба не ко всем была милосердна. Течение, огибая плацдарм, быстро несло трупы красноармейцев вниз, туда, где синели каневские боры.

4

Когда в эфире зазвучали позывные «ЗСТ-5» (эти позывные означали — 5-я застава, они были неизменными у радиста Андрея Стоколоса) и начальник украинского партизанского штаба генерал Семен Кондратьевич Шаблий узнал о боях красноармейцев и партизан возле сел Зарубенцы и Григорьевки, он уже не мог заснуть. Мысли его были там, на Днепре. Ему не терпелось поскорее оказаться на месте форсирования реки.

Кроме водителя Николая Ветрова с генералом всегда выезжал «в командировки» и радист сержант Петр Ивлев, который имел рацию «Север». Рация была главным оружием для генерала. И радист все время находился при нем, куда бы он ни ехал, где бы ни был.

«Эмка» мчалась полевыми дорогами, объезжая колонны солдат, обозы и вереницы автомашин, направлявшихся к Днепру. На берегу — в лесах и кустарниках, в камышах сосредоточились пехотинцы, артиллеристы со своими орудиями на конной и тракторной тяге и без всякой тяги, минометчики, машины, нагруженные ящиками снарядов и мин. Все ждали лодок, паромов, плотов, которых не хватало, а те, что сновали от берега к берегу, порой разлетались вдребезги от прямых попаданий вражеских снарядов и бомб.

Понтонно-мостовые подразделения, как и армейские тылы, были еще далеко. И саперы принялись мастерить из железных бочек, привезенных с железнодорожной станции, паром на шестьдесят тонн, который мог бы выдержать танк «КВ» или самоходную артиллерийскую установку «зверобой», имевшую 152-миллиметровое, самое мощное в танковых войсках орудие. На таком пароме могли уместиться и две «тридцатьчетверки». У саперов уже был готов и трос к парому. Они спешили, зная, как трудно бойцам на правом берегу без танков.

Начали строить и мост через Днепр.

Саперам помогали местные сельчане — старики, женщины, подростки, инвалиды. Пришли все, кто мог хоть что-нибудь делать, захватив с собой кто топор, кто пилу, кто лом или кувалду.

Бородатый старик без левой руки на большом фанерном листе написал мелом: «Даешь мост за две недели!» Щит поставили на куче песка.

Генерал Шаблий, увидев его, улыбнулся.

Мост через Днепр — трудная, почти непосильная работа в условиях бомбардировок и обстрелов. Однако мост необходим. Понтонные парки, металлические конструкции для моста через Днепр находятся еще где-то на железнодорожных узлах Белгорода, Воронежа, а плацдарм на Днепре уже захвачен.

Все ломало стратегию вдохновителя создания «Днепровского вала» генерал-фельдмаршала Эриха фон Манштейна. Правда, форсирование Днепра на юг от Киева еще не означало создания русскими стратегического плацдарма на Правобережье. Войскам, которыми командовал генерал армии Ватутин, еще надо было выйти на оперативный простор, ввести в действие танковую армию. Форсирование Днепра вблизи старинного украинского города Переяслава было неожиданным для немецкого командования. Внезапным оно оказалось и для инженерных войск и тылов Воронежского фронта.

Теперь нужен был срочно мост. Иначе танковая армия, тяжелая корпусная артиллерия могут надолго остановиться на левом берегу. Без танков, без «бога войны» — тяжелой артиллерии — немыслимы выход войск на оперативный простор и взятие Киева, столицы Украины.

Шаблий подошел к мостостроителям. Два офицера держали в руках большой лист бумаги с начерченной схемой будущего моста.

— Неужели успеете сделать за две недели? — спросил их Семен Кондратьевич, кивнув на схему.

— Должны бы управиться, — ответил стоявший рядом усатый плотник.

— А может, удастся и за десять дней, — произнес не очень уверенно лысый старик с топором в руке.

— Невероятно, — прошептал Шаблий. — Такая ведь широкая река… Да еще эти проклятые бомбардировщики…

— Все знают, что это невероятно, — тихо произнес офицер. — Но знаем и то, что надо.

«На Днепре все, весь народ солдаты! — подумал генерал, увидев на песчаной дюне деда, опиравшегося на клюку. — Одет во все полотняное. Наверное, сам шил или старуха…»

Старик щурил глаза и время от времени вытирал их рукавом полотняной рубахи.

Семен Кондратьевич подошел к нему.

— Добрый день, дедушка.

— Здорово, добрый человек.

— Смотрите, как ваши земляки мост строят?

— Рад бы глядеть, да глаза еле видят. Мне уже за восемьдесят. Ночью перевозил на пароме наших артиллеристов на тот берег. Затопил свой паром, когда наша армия оставила Днепр. А теперь вот поднял. Пригодился. Шевченко я, Роман Аверьянович, добрый человек.

— Вы уже дважды назвали меня «добрым человеком», — улыбнулся Шаблий. — А ведь меня, наверное, плохо видите.

— По голосу можно узнать, кто добрый, а кто злой.

— Значит, вы Роман Аверьянович Шевченко… Это вы с переяславскими партизанами имели связь?

— Был у них за осведомителя. Ходил в село Хоцкое со своей старухой в разведку. Мне-то обошлось, а жинке фашисты глаз выжгли раскаленным шкворнем за те походы… Да еще немцы и полицаи измывались над нами за то, что мы скрывали государственного преступника. Говорили, что это какой-то нынешний Кармелюк или Максим Железняк. Только позже догадались, что этим преступником для немцев был хлопец из латышей. Артуром его звали. Мы спрятали его, босого, в дни, когда еще гуляла вьюга. Из плена немецкого бежал он аж из-под Белой Церкви.

— Из латышей, говорите? — взволнованно произнес Шаблий. — Это наш партизан Артур Рубен.

— Да. Артур. А фамилию не спрашивал. Сперва я и двое моих внучат приняли его за немца. Картавил, когда по-нашему говорил. Но пойдет ли немец босиком по морозу? Будет ли ползти по хрупкому, еще тонкому днепровскому льду? И поняли мы: свой человек, хоть и из латышского племени…

— Низкий поклон вам, Роман Аверьянович, от партизан Украины! Ваше имя хлопцы передавали по рации в штаб. А я начальник партизанского штаба генерал Шаблий. Поклон вам и от всей армии за то, что своим паромом перевозили на правый берег наших воинов. Вы ведь уже плохо видите, а все-таки отважились.

— Большая честь разговаривать с генералом. Вот только почему-то долго, сынок, вы не возвращались.

— Виноваты, Роман Аверьянович, — склонил голову Шаблий. — Не возвращались долго, потому что в сорок первом очень далеко отошли от Днепра.

Дед Шевченко в ответ промолчал.

Генерал Шаблий почувствовал себя неловко. Пауза затянулась. И он спросил просто так, лишь бы поддержать беседу:

— А где ваша хата?

— На том берегу Днепра была. Немцы сожгли. Но у меня здесь, возле берега, издавна стояла сторожка. В ней мы со старухой и внуками и прятались после того, как жене фашист глаз выжег… А я вот обоими глазами и при ясном солнце почти ничего не вижу. Стал как та сова. Свет слепит глаза, и они слезятся. Да и пора уже, наверно. Родился я, говорили, еще во времена крепостного права. Так что по этим берегам и слепым могу пройти. Топтал эти стежки-дорожки, когда еще в одной рубашке бегал, без штанов. Лет тому… — Роман Аверьянович вдруг умолк, так и не сказав, сколько же времени прошло с тех пор, когда он бегал по лугам и в лесу в одной рубашке.

— Так сколько же вам точно годков, дедушка?

— Может, восемьдесят пять, а может, и больше… Хотел было помочь горбылей поднести сюда, к берегу, так прогнали меня ваши солдаты, — пожаловался Роман Аверьянович.

— Если очень хочется помочь мостостроителям, то пойдемте со мной, принесем хоть несколько бревнышек, — сказал Шаблий и направился к штабелю бревен, приготовленному оккупантами для отправки в Германию.

За полчаса они принесли из леса к берегу двенадцать горбылей. Дед Шевченко был доволен.

— Вот теперь душа моя успокоилась: и я внес свою долю в строительство моста, — сказал он на прощание генералу Шаблию.

Семен Кондратьевич достал из кармана галифе часы на серебряной цепочке. Стрелки показывали 9.43. В десять часов радиосеанс.

— Ну, мне пора. Счастливо вам оставаться, Роман Аверьянович. — Шаблий пожал деду Шевченко руку и направился к старому дубу с развесистой кроной, возле которого стояла его «эмка».

Радист Петр Ивлев уже развернул антенну. Один конец провода закинул на ветку дуба, а другой — прикрепил к кусту лещины. Скрестив ноги, он сидел вместе с водителем Николаем Ветровым возле рации и старался как можно плотнее пристроить к ушам наушники, чтобы меньше мешали слушать эфир рокот моторов, стрельба и взрывы, раздававшиеся неподалеку. Заметив нетерпеливый, вопрошающий взгляд Шаблия, он успокаивающе сказал:

— Рация в порядке, товарищ генерал-майор.

— Что ж, работай, — кивнул Шаблий. — А я тем временем подожду.

Семен Кондратьевич задумался. «Подожду». Сколько в этом слове неизвестности?.. Прошло восемь часов, как состоялся первый сеанс радиосвязи с Андреем Стоколосом. Наверное, ждет каких-либо вестей с того берега и Роман Аверьянович? Почему же я не сказал ему, что перевезенные им бойцы откликнулись, что они воюют? Забыл! А может, кто-то из них уже ранен или погиб? За восемь часов многое могло случиться. На войне каждую минуту, даже каждую секунду, наверное, кто-нибудь погибает. А за восемь часов погибнуть могут сотни…»

Уже две недели золотой осени генерал Шаблий кочует с радиоузлом в боевых порядках Воронежского фронта. Его радисты-операторы держат связь с десятками раций, передающих сведения из вражеского тыла. Особенно внимательно дежурные радисты прослушивают эфир на так называемых «аварийных волнах», которые в любую минуту могут принести радиограмму с литером «молния» — сообщение об овладении и захвате переправ и плацдармов на правом берегу Днепра, Припяти или Десне.

— Есть уже связь с «ЗСТ-5»? — спросил нетерпеливо Шаблий у радиста.

— Еще не настало время, товарищ генерал-майор, — ответил Ивлев.

— Вроде бы уже пора, — недовольно произнес Шаблий. — Внимательней слушай, Петро!

Низко над деревьями, стреляя из пулеметов, пронеслись три «мессера». Пули посбивали ветви, вонзились в стволы сосен и дубов.

Семен Кондратьевич прижался к дубу, ощутил щекой шершавую кору.

«Вот под таким же дубом тетка София закопала казацкую саблю, — вздохнул Шаблий. — Хотя нет. Наш дуб старше, ему триста лет. А если спилили его немцы? А если выкопали из-под корней казацкую саблю?..»

Новая волна рева моторов — советские «лаги» и «миги» погнались за «мессерами».

Вскоре Ивлев передал генералу расшифрованный текст первых трех радиограмм.

Командиры отрядов деснянских партизан сообщили, что их силами при помощи местного населения в боях взяты переправы под селами Карпылевка, Моровск, Соколовка, Максим, Надынивка, Гнилуша, Смолин, Слабин. Партизаны продержались до прихода армейских пехотных рот и артбатарей.

— Началось, — улыбнулся Семен Кондратьевич. — Наконец-то началось!

Этого события генерал Шаблий ждал полгода. Еще в марте он с офицерами партизанского штаба в общих чертах разработал план боевого взаимодействия отрядов партизан с частями Красной Армии в битве за Днепр. Партизаны должны были навести десятки переправ через Десну, Припять и Днепр и захватить «пятачки» на правом берегу Славутича еще до подхода передовых частей армии. План этот был доведен до сведения председателя Государственного комитета обороны. А две недели назад он был утвержден командующим Воронежским фронтом генералом армии Ватутиным.

— Началось, — повторил шепотом Шаблий, словно боясь, что его могут услышать командующий группой «Юг» генерал-фельдмаршал Манштейн и командующий 4-й танковой армией генерал-полковник Гот, против которых Ватутин использовал партизанский «козырь».

Семен Кондратьевич достал из планшета карту и провел на ней несколько синих линий через Десну. Там, где шли бои, он нарисовал красным карандашом «пионерский костер» с тремя язычками пламени. С сожалением подумал: «Все эти села находятся на северо-востоке от Остра, вверх против течения Десны. Вот если бы еще и Остер захватить. Ведь к днепровской переправе возле Окунинова идет прямая шоссейная дорога!»

Шаблий перевел взгляд с карты на радиста.

— Что ты еще принял, Петро?

— Сейчас такое время, когда многие рации выходят в эфир.

— Послушай те, что на правом берегу Днепра.

— Через семь минут по расписанию должна выйти Леся Тулина.

— Прими ее, Петро! Постарайся. Я места себе не нахожу. До сих пор в неведении, что происходит у наших севернее Киева…

5

Предчувствие близкой беды не обмануло Семена Кондратьевича.

Леся Тулина — ее позывные «ЗСТ-5-Л» — сообщила:

«На рассвете партизаны после тщательной разведки внезапным ударом захватили позиции противника на правом берегу Днепра. Плацдарм захвачен. Сейчас отбиваем контратаки пехотинцев и танков. Немцы послали на наши позиции сорок самолетов. Не хватает противотанковых орудий. Ждем Красную Армию. Трудно. Стоим. Держимся. В плен не сдаемся».

И подписи командиров и комиссаров отрядов, принимавших участие в этой операции.

Тревожна была и вторая радиограмма.

«Захватить переправу нет возможности: немцы обороняют понтонный мост 12 орудиями и минометами. От Чернигова отступают моторизованные и пехотные подразделения противника. Немцы имеют намерение перебросить свои полки через Остер к Окунинову, а потом за Днепр. Просим помочь…»

Генералу Шаблию все стало ясно: партизанам на правом берегу угрожают не только силы немцев, обороняющие противоположный берег, но и придеснянская группировка с танками, которая перейдет по понтонному мосту через Десну, а потом по окуниновской переправе — на правый берег Днепра и сильно укрепит оборону севернее Киева.

…«Эмка» быстро мчалась полевыми и лесными дорогами, направляясь на Новую Басань, где расположился штаб Воронежского фронта.

— Скорее, Коля! Скорей! — подгонял Шаблий водителя, хотя хорошо знал, что быстрее, уверенней и надежней мог ездить на «эмке» разве что Гриша Буряк, который погиб два года назад.

Шаблий был уверен, что эти радиограммы из партизанских соединений и отрядов приняли и операторы-радисты радиоузла, что сообщения эти уже передал в штаб фронта его заместитель Илья Гаврилович Веденский. И все-таки он торопился. Ситуация в нижнем течении Десны вдруг усложнилась и требовала срочного вмешательства штаба Воронежского фронта. От того, как быстро будет разгромлен противник в районе основной переправы через Десну, зависит и судьба Днепровского плацдарма севернее Киева, откуда дали тревожный сигнал партизаны.

Шаблию вспомнились слова из радиограммы: «Держимся. В плен не сдаемся…» Ему хорошо известно, что значит держаться во вражеском тылу против вооруженных до зубов фашистов. Это — отбить десятки атак немцев за день. Это — контратаки. Это — бессонные ночи, смерть друзей, стоны раненых.

Семен Кондратьевич закрыл глаза, начал обдумывать сложившуюся ситуацию.

«Восемь захваченных переправ на Десне еще не означают, что Десна в наших руках. Остер — наиглавнейший узел сопротивления немцев на подступах к Киеву с северо-востока…»

«Эмка» вдруг затормозила — дорога была запружена автомашинами, а на обочине лежали и сидели пленные гитлеровцы. Возле них стояли красноармейцы, сопровождавшие колонну, и один немец. Он о чем-то говорил с лейтенантом.

Семен Кондратьевич хотел было узнать, из каких частей пленные, но вдруг услышал:

— Товарищ генерал-майор! Товарищ Шаблий! — Это кричал пленный «немец», стоявший рядом с лейтенантом. — Я — Янкелевич! В сорок первом был в Коммунистическом партизанском полку. Потом… Нас провожали на фронт в июле сорок первого. Помните меня, Семен Кондратьевич?

Шаблий кивнул.

— Конечно, помню. Не раз читал радиограммы из вашего соединения. В них упоминалась и ваша фамилия. А почему вы среди пленных немцев?

— Долго говорить, но нечего слушать, — грустно ответил Янкелевич, взглянув на лейтенанта. — Не поверили, что я партизан, и майор Добрин отослал меня в колонну пленных. Это если коротко.

Шаблий задержал взгляд на небритом, усталом и измученном лице Янкелевича.

— Что все это означает, товарищ лейтенант? — обратился он к начальнику конвоя. — Это же наш человек!

— Никакой не наш, — махнул рукой лейтенант. — Майор Добрин быстро расколол его. И…

— Товарищ генерал-майор! — прервал лейтенанта Янкелевич. — За два дня до форсирования нашими Днепра мы, партизаны, имели план дислокации немцев в Каневе, Корсуне, Белой Церкви, Мироновке, Фастове, Кагарлыке, Городище и в Смиле. Я должен был передать этот план нашему командованию. Убежден: если бы наши данные попали в штаб фронта девятнадцатого или хотя бы двадцатого сентября, то успехи на плацдарме были бы утроены. Однако я попал не к командиру дивизии или корпуса, а к майору Добрину. Он стал выяснять мою личность, а карту положил себе в ящик стола. Он решил, что я подослан немцами, чтобы навести туман на ясный день. Что делать? Справке, выданной командованием партизанского отряда, он не поверил. Вот и оказался я здесь. Не себя мне жаль, товарищ генерал. Жалко, что разведданные, собранные десятками наших людей в подполье и партизанами, оказались ненужными. Уже сейчас некоторые сведения устарели. А могли бы эти данные помочь войскам расширить плацдарм. Вот и весь мой горький рассказ, товарищ генерал. Вы же помните меня? Мы даже вместе фотографировались возле товарного вагона.

— И это помню. Вы стояли справа от меня через двух бойцов. — Шаблий помрачнел, повернулся к лейтенанту: — Так что?

— Вы имеете в виду… — растерянно забормотал лейтенант.

— Надеюсь, вы все поняли. Я забираю товарища Янкелевича с собой, в партизанский штаб.

— Но я же за него, как и за всех, отвечаю! — заволновался лейтенант.

— Я дам вам расписку на депутатском бланке, если вам мало того, что я начальник украинского партизанского штаба, — нервным голосом ответил Шаблий и осуждающе покачал головой. — Пренебречь такими разведданными! Это надо же…

Он достал из планшета блокнот, вырвал листок со штампом «Депутат Верховного Совета СССР» и быстро написал:

«Взял из колонны военнопленных командира партизанского отряда тов. Янкелевича. Удивляюсь безответственности отдельных офицеров, нерассудительность и бездумность которых льет воду на мельничное колесо противника.

Генерал-майор Шаблий».
— Вот, товарищ лейтенант, мой автограф вашему майору Добрину, — сердито произнес Шаблий и повернулся к Янкелевичу: — Сейчас я выдам вам новое удостоверение.

Через минуту он протянул Янкелевичу красную книжечку.

— Вот, пожалуйста! Теперь вы снова — командир партизанского отряда.

— Товарищ генерал! С этим удостоверением я смогу вернуться назад, к Днепру. Там люди сооружают мост. А я ведь тоже техник-строитель. Да и силы в руках еще есть. Мне бы только сбросить эту немецкую шкуру.

— Хорошо, — подумав, ответил Шаблий. — Коля! — позвал он водителя. — Найди свою спецовку и отдай товарищу.

Янкелевич быстро переоделся. Комбинезон оказался для него великоват.

— Ничего, — улыбнулся Янкелевич. — Сойдет. Надоело таскать немецкое обмундирование. А вон как раз и «ЗИС» едет к Днепру.

Шаблий поднял руку. «ЗИС» остановился.

— Подбрось нашего товарища, — попросил Семен Кондратьевич водителя.

— Снаряды к гаубицам везу, — сказал шофер. — Я не против. Пусть забирается в кузов. Будет держать ящики, чтобы не подпрыгивали на выбоинах. Я дрожу как осенний лист на ветру. Вот-вот бабахнет. Теперь будем дрожать вдвоем.

— Садитесь! — Шаблий пожал руку Янкелевичу. — Жаль, что вашу карту не увидели те, кому она адресовалась… Будете на правом берегу, разыщите Андрея Стоколоса, Терентия Живицу, Максима Колотуху… Они в артдивизионе капитана Зарубы. Возможно, снаряды эти и предназначены для их гаубиц.

Янкелевич приложил руку к груди.

— Еще раз повторяю: у меня нет никакой обиды на майора Добрина. Жаль только, что наше командование своевременно не получило информацию о противнике, которую с таким риском собирали партизаны и подпольщики в тылу армии Гота.

Янкелевич забрался в кузов, сел на ящик со снарядами.

Тяжело нагруженный «ЗИС» тронулся с места.

— Вот и вынужденная остановка, — сказал Николай Ветров.

— И необходимая, — вздохнул Шаблий. — Не встретили бы мы сейчас Янкелевича, еще неизвестно, как сложилась бы его судьба… Какое головотяпство! Люди, рискуя жизнью, добыли такие ценные сведения о враге, и мы не сумели ими воспользоваться. Нет, так воевать нельзя, если мы хотим победить малой кровью. Давай, Коля, гони к Новой Басани…

6

В просторной горнице сидели двое — командующий фронтом генерал Николай Федорович Ватутин и командир танковой бригады полковник Виктор Петрович Майборский.

Военный совет фронта только что решил послать к Десне сводный танковый отряд, чтобы захватить переправу. Силы отряда: сорок «тридцатьчетверок» и «КВ», три дивизиона противотанковых орудий, два дивизиона зенитной артиллерии, рота минометчиков на автомашинах, полк самоходных артиллерийских установок, два мотострелковых батальона, рота саперов и рота разведчиков. Сводный отряд будут сопровождать грузовые машины с горючим и боеприпасами.

Командующий фронтом и комбриг склонились над картой. Майборский стал водить карандашом, показывая маршрут, по которому должен пройти отряд.

— Прорываем линию фронта южнее шоссейной дороги Козелец — Киев, ставим там заслон и идем дальше на Булахов, а потом — к Десне. Вторая колонна идет на Литки. Это ближайший пункт на Десне к Киеву. Здесь может быть наша будущая переправа. От Литок до Лебедивки двадцать километров. Если нашим войскам удастся форсировать Днепр из Лебедивки на Лютеж и Старые Петривцы, то у нас будет плацдарм в тридцати километрах от Киева.

— Конечно, эти наши плацдармы и «пятачки» спутают карты фельдмаршалу Манштейну, — сказал Ватутин. — Однако Литки — второразрядное задание. Из Чернигова немцы отступают на Остер, на переправу через Десну. Ее нужно отбить у немцев и по ней немедленно переправить танки на правый берег.

— Они уничтожат понтонный мост, — заметил Майборский.

— Тогда не будет через Десну переправы и у танкистов генерала Гота. Вдоль Черниговского шоссе танкам не пробиться на Бровары и на Киев. Вслед за вашим отрядом части Тридцать восьмой армии сделают все, чтобы расширить прорыв и выйти на левый берег Днепра неподалеку от Дарницы. У танков Гота остается лишь одна дорога к Киеву — через Десну, через эту переправу!

— А сколько, товарищ генерал, у них там может быть сейчас танков? — Майборский нарисовал на карте эллипс между Черниговом, Козельцом и Остером.

— Вечером воздушная разведка засекла в одном месте до полусотни танков, в другом — до тридцати.

— А ведь есть еще танки, которых не засекли.

— Сколько бы их там ни было, все они ваши. Танки Гота не должны выйти ни на правый берег Днепра, ни за Днепр севернее Киева. Иначе мы там не добудем другого плацдарма. А нам их необходимо два! — решительно сказал командующий. — Вы подойдете к Остеру с запада. В этом есть момент внезапности. И еще одно. Вам надо разгромить танковую группу противника: она угрожающе нависла над нашими дивизиями, которые вышли к Переяславу и форсировали Днепр в районе Зарубенцев, Григорьевки, Большого и Малого Букрина. Манштейн может послать танки, которые вы должны уничтожить, на северо-запад, а другую группу от Кременчуга и Канева на северо-восток, чтобы отсечь наши части вблизи Переяслава и на нравом берегу Днепра. Силы вблизи Кременчуга у него есть. Гитлер дал ему дивизии из «Атлантического вала»…

— Это же будет авантюра с их стороны! — воскликнул Майборский. — Такие расстояния… Да и силы у Манштейна…

— Не говорите так, — покачал головой Ватутин. — Среди немецкого командования фон Манштейн прославился еще в сороковом году тактикой «срез серпом». «Танковым серпом» он врезался в территорию Голландии, Бельгии, Франции… Впервые с Манштейном я встретился в июле — августе сорок первого, когда был начальником штаба Северо-Западного фронта. Тогда он командовал пятьдесят шестым армейским корпусом, шедшим напролом впереди войск группы «Север». Этот корпус не оглядывался на фланги. «Вперед, на Петербург!» И только. Командование нашего Северо-Западного фронта договорилось со штабом Ленинградского фронта «пощербить» «серп» Манштейна. Тогда как раз и пришли на помощь только что созданные партизанские отряды. Они устраивали засады, завалы, подрывали мосты на пути немецких танков. Как начальник штаба фронта, я понял, что действия партизан должны быть согласованы с армией. Я посылал самолеты У-два к партизанам со своими посланцами — они координировали их действия с нашими задачами на фронте. И в нынешней операции на Днепре нам помогают партизаны, чего, конечно, не учитывает противник… Но хватит воспоминаний! Не забывайте, что большие расстояния были и в сорок первом. Тогда Гитлер перебросил танковую группу Гудериана со Смоленского направления на Лохвицкое, а танки Клейста из Кременчуга пошли на ту же Лохвицу и Ромны… Мы ко всему должны быть готовыми, имея перед собой такого сильного, опасного противника.

Ватутин умолк, взял стакан с чаем, сделал несколько глотков.

— Пейте. Еще не остыл.

— Спасибо, товарищ генерал, — кивнул Майборский. — Я уже вдоволь напился… Этот вариант исключает переход танками генерала Гота Десны и Днепра севернее Киева… — стал размышлять он вслух.

— Вы идете на Десну ради обоих вариантов, — прервал Майборского Ватутин. — Сейчас командованию Четвертой танковой армии, противостоящей нашему фронту, до зарезу нужна переправа и Остер как пункт обороны на Десне. По сведениям нашей разведки, Манштейн еще в феврале выдвинул идею «Днепролинии», которую немцы и мы сейчас называем Днепровским, или Восточным, валом. Эта «линия» предложена для сокращения длины фронта. Какого-либо иного разумного выхода у Манштейна нет, чтобы закрепиться на Днепре. Если даже попытки немцев отсечь наши войска возле Днепра, по вашим словам, Виктор Петрович, мы будем считать авантюрными, с чем я тоже согласен, Днепровский вал все равно глобальная стратегия врага на юге. На днепровских кручах армии Манштейна хотят просидеть как можно дольше. В этой связи для немцев понтонная переправа через Десну очень важна! — Ватутин сделал паузу, внимательно посмотрел на Майборского, будто хотел убедиться, понял ли он его суждения, и, улыбнувшись, продолжил: — Мы все про Манштейна и Гота говорим, ставя себя на их место. Это, конечно, надо. Но давайте поговорим и о вас, о ваших командирах и солдатах. Цель танкового рейда — не секрет. Ею должен проникнуться каждый командир взвода и роты, каждый боец. Важно, чтобы в вашем трудном походе все хорошо понимали, ради чего идут в рейд и что всем надо совершить…

— Все будет сделано, товарищ генерал армии! — взволнованно произнес Майборский. — Я донесу ваши требования до каждого командира танкового и мотострелкового взвода.

— На танкистов — сталинградцев и белгородцев — я полагаюсь. Они не подведут. Они доказали под Прохоровкой, потом во время наступления, что им под силу все, на что только способны люди!

Ватутин еще с времен боев на Сталинградском фронте хорошо знал Майборского. Да и теперь мог убедиться в его находчивости, сообразительности. Взять хотя бы последний бой у переправы через Днепр. Майборский использовал в том сражении «троянского коня» (им был партизан Артур Рубен), почти без потерь уничтожил сотню немецких автомашин, бронетранспортеров, немало солдат и офицеров.

На войне с «во что бы то ни стало» и «любой ценой» встречаешься очень часто. Однако и в безвыходной ситуации всегда есть выход. Надо лишь своевременно найти его. Генерал Ватутин верил в молодого полковника Майборского, иначе поставил бы командовать соединенным отрядом не его, а кого-нибудь из генералов. Опыт — это хорошо, но нужна и решительность. А таким решительным и был командир отдельной гвардейской бригады Виктор Петрович Майборский.

— Ваш рейд, — еще раз напомнил Ватутин, — осуществляется ради будущих успехов Третьей гвардейской танковой армии генерал-лейтенанта Рыбалко, которая идет уже к Днепру, чтобы прикрыть правый фланг войск нашего фронта. Цель — уничтожить танковые силы противника, те, что могут оказаться возле Киева или прорваться на юг, навстречу кременчугской группировке. Этот узел вам нужно разрубить своим рейдом.

— Как с поддержкой с воздуха? — спросил Майборский.

— Через час штурмовая авиация начнет обрабатывать линию фронта. Я дал приказ, чтобы не меньше двенадцати «илов» сопровождали вас в течение дня. Будет помогать вам авиация и во время боя за переправу через Десну.

— На душе всегда легче, когда видишь вверху свои самолеты, — улыбнулся Майборский.

Командующий фронтом и комбриг вышли из хаты.

Майборский направился через двор на огороды, где находились пять тяжелых танков «КВ» штаба сводного отряда.

Ватутин открыл калитку. Возле ворот стоял его бронетранспортер, а неподалеку серела запыленная «эмка» генерала Шаблия.

Семен Кондратьевич выбрался из машины (он только что подъехал), стряхнул с галифе пыль.

— Как там? — спросил Ватутин, когда узнал, что Шаблий был на переправе.

— Начинают строить деревянный мост. Солдатам помогают сотни жителей из окрестных сел. Саперы готовят паром для танков. Привезли две пустые цистерны из-под бензина. Работа кипит, и Днепр тоже. Стрельба не утихает…

— А как наша авиация?

— Сражается с немецкой над Днепром.

— Наши летчики должны до конца использовать свое преимущество в небе, — строго произнес Ватутин. — О том, что сводный танковый отряд идет во вражеский тыл, вы, конечно, знаете? Армейские части сделают все, чтобы как можно быстрее прийти к партизанам, захватившим «пятачки» на Днепре к северу от Киева.

— Шесть таких «пятачков» на Днепре и один на Припяти.

— Молодцы! — кивнул Ватутин. — Однако тот край — сфера деятельности войск фронта генерала Рокоссовского. Мы с ним договорились о взаимодействии на Днепре… По глазам вижу: у вас что-то неотложное ко мне?

— Да. Вы, товарищ генерал, сейчас сказали, что нужно до конца использовать преимущество нашей авиации. А мы порой игнорируем данные разведки.

— Конкретней, — нахмурился Ватутин.

— Командир партизанского отряда Янкелевич два дня назад пришел со сведениями о дислокации немцев вокруг букринского изгиба Днепра. Но эти ценные сведения так и не попали к нам в штаб. Майор Добрин из стрелкового корпуса никак не мог выяснить личность Янкелевича. Теперь время потеряно. Дислокация у немцев меняется чуть ли не каждый час. Думаю, если бы в штабе фронта знали о разведданных Янкелевича, были бы приняты какие-то меры. Может, нам удалось бы захватить больший плацдарм возле Зарубенцев и Григорьевки. А может, и Днепр форсировали бы в другом месте.

— Какая безответственность! — гневно сжал губы Ватутин. — Как важен был для нас каждый «язык» с того берега два дня назад, вчера, даже прошлой ночью. Когда же мы научимся видеть дальше своего носа?

— Сведения собирали десятки партизан, подпольщики. Все данные Янкелевич нанес на карту. А кончилось тем, что его отослали в колонну немецких военнопленных. Вот так, Николай Федорович.

— Где сейчас Янкелевич?

— Я выдал ему новое удостоверение, и он поехал к Днепру строить мост.

К ним подошел Майборский. Он уже переоделся. Был в комбинезоне и танкошлеме.

— Разрешите, товарищ генерал армии, обратиться к генерал-майору Шаблию?

— Вы знакомы? — поднял удивленно брови Ватутин.

— Знакомы, — сказал Шаблий, обнимая Майборского. — Политрук ты наш! Это на границе… А сейчас… Рад тебя видеть, Виктор Петрович!

— Разделяю радость такой встречи, — улыбнулся Ватутин. — Извините, но я должен ехать.

Вскоре бронетранспортер Ватутина тронулся с места и помчался по улице в сторону Переяслава, к Днепру.

Последний раз генерал Шаблий встречался с Майборским, тогда еще подполковником, в столичной гостинице «Москва» в конце марта сорок третьего года. Майборский с группой танкистов привез в те дни ценный трофей — «королевского тигра», чтобы показать его командующим бронетанковыми войсками и артиллерией. Сколько уже пройдено и пережито за прошедшие полгода! Поговорить бы сейчас по душам. Но для этого нужно время. А его, как всегда, не было.

— У нас еще с четверть часа до выхода танков в рейд, — сказал Майборский.

— Как звучит: «Рейд танков»! — улыбнулся Шаблий. — Знаю, что этот рейд задуман и как ответ на тревожные радиограммы партизан.

Они подошли к штабным «КВ».

— В сорок первом и сорок втором на «КВ» и «тридцатьчетверке» пушки были короткоствольные и меньшего калибра. Теперь не то… — сказал задумчиво Шаблий. — Я слышал, что у вас, Виктор Петрович, есть и танк «Пятая застава». Это правда?

— Теперь в моде длинноствольные пушки. Их начали ставить после появления «пантер» и «тигров». А что касается вашего вопроса, танк «Пятая застава» в моей бригаде есть всегда, даже если сгорит машина. Это — как эмблема бригады! Есть у нас и танк «Капитан Тулин»…

— Ну молодец, Виктор Петрович! — воскликнул Шаблий.

— Есть у нас и машины, названные именами танкистов, которые погибли, сгорели. Эти танки — наша боевая история, эстафета подвига, передаваемая молодым танкистам.

— А у партизан есть два радиопозывных — «ЗСТ-пять» и «ЗСТ-пять-Л», — похвалился Шаблий. — Первый — «пароль» моего Андрея, а второй — Леси Тулиной, хорошо известной тебе дочери начальника заставы.

— Вот как! — лицо Майборского слегка порозовело. — Вы так говорите, будто не я вам еще из госпиталя в сорок первом писал, чтобы дали мне адрес Леси… Кстати, один мотострелковый батальон и две противотанковые батареи мы оставим в Литках. Они пойдут на помощь отряду, в котором находится. Леся Тулина… А что касается длинноствольных орудий на танках, то вы сказали правильно. Танки стали более мощными и красивыми с такими орудиями. Ради этого мы и взяли в плен полгода назад «королевского тигра» и отправили его в Москву, чтобы там на танкодроме командующий артиллерией генерал-полковник Воронов и генерал-полковник бронетанковых войск Федоренко лично увидели это чудо немецкой техники и решили, как удвоить огневую мощь наших танков. Советские конструкторы настоящие гении! Еще до войны они предвидели, что на танках необходимо будет заменять орудия калибром вдвое большим. Поэтому и сконструировали просторной башню. Немцы же до сих пор не могут поставить на старые танки пушки, которые пробивали бы броню «тридцатьчетверки» и «КВ», и вынуждены создавать новые конструкции, много в чем позаимствованные у наших «Т-тридцать четыре» и «КВ». Средний танк «Т-пять» назвали «пантерой», а тяжелый «Т-шесть» — «тигром». А есть еще и «королевский тигр» — «Т-шесть-В».

— Любят фрицы хищников — пантеру, тигра. А у самих норов хищницкий. Недавно подпольщики из Киева сообщили: фашисты вывезли в Германию из Публичной библиотеки Академии наук Украины триста двадцать тысяч редких, древних рукописных книг и журналов, содрали со стен соборов четырнадцать фресок, в том числе четыре в Михайловско-Золотоверхом монастыре, — с болью произнес Шаблий. — Они подчистую выпотрошили из церквей драгоценные вещи культа, ограбили музеи. А эсэсовский штурмбанфюрер Вассерман, художник, охотился за саблей моих предков, довел из-за нее до смерти тетку Софию Шаблий.

— Да, — вздохнул Майборский, — они специалисты убивать, так сказать, художники своего дела. Знаете, свои противотанковые орудия на самоходных лафетах гитлеровцы назвали: «оса», «овод», «куница», «носорог»…

Полковник вдруг умолк, увидев проходившего по улице танкиста в комбинезоне, с автоматом и биноклем на груди.

— Луденко! — окликнул его Майборский.

Танкист тут же подбежал, доложил.

— Командир взвода разведки Луденко явился!

— Вы из этих краев?

— Так точно! Из села Лебедивки, что на левом берегу Днепра.

— А мы сейчас идем к Литкам.

— Знаю и это село на Десне, как свое родное. Мы к девчатам туда бегали.

— Бери шестерых разведчиков и на танк!

— Есть, товарищ полковник!

В больших серых глазах Луденко заискрилась радость от предчувствия свидания с родными, односельчанами.

Козырнув, старшина Луденко побежал на край села, где уже выстраивался к походу сводный танковый отряд.

— Это же в каком-то из штабных «КВ» будет находиться и секретарь Киевского обкома партии, член Военного совета Зиновий Тимофеевич, — сказал задумчиво Шаблий. — И мне бы с вами! Так нет, нужно быть неотлучно вблизи радиоузла. Удачи вам всем, Виктор Петрович, в этом рейде!

Майборский взглянул на часы.

— Через пять минут подам команду: «По машинам!» Не хотелось говорить, но придется. Артур Рубен погиб…

— Как! Артур? Погиб? — перехватило дыхание у Шаблия.

— Да. В том бою, неподалеку от переправы. В униформе немецкого майора он остановил колонну машин, бронетранспортеров и сопроводил к лесу до «особого приказа». Помощником у него был Терентий Живица. Артур играл роль посредника ставки Гитлера. Недаром учился еще в школе с детьми немецких колонистов в своей Латвии. И вот там, у леса, наши танки и поработали. Уничтожили все машины и бронетранспортеры. Артура узнал уже упоминавшийся вами штурмбанфюрер Вассерман и застрелил. Живица не успел спасти его, но штурмбанфюрера прошил автоматной очередью.

Один за другим загрохотали, вздрагивая, «КВ».

— Артур, Артур… — прошептал Шаблий. — Мой Андрей с того берега передавал, что тяжело ранен Оленев. Но об Артуре ни слова не сказал…

— Наверное, не хотел волновать вас.

Гул моторов усилился. Майборский хотел уже было подать команду «По машинам!», но к ним подбежал капитан — командир танкового батальона.

— Семен Кондратьевич! Я лишь пожму руку вашу и… на танк! Это я — Игнат Тернистый, друг вашего Андрея по школе. Мне сказал старшина Луденко, что вы здесь. Как же не повидать земляка?..

Тернистый говорил торопливо, будто хотел сказать сразу все за каких-то полминуты. Глаза его сияли. Такая неожиданная встреча.

Когда-то полковника Шаблия, начальника штаба пограничного отряда, пригласили выступить в школе. Игнат сидел с Андреем Стоколосом на одной парте. Они слушали его раскрыв рты. И вот выросли. Один стал пограничником, другой — танкистом.

— Так вы узнали меня, Семен Кондратьевич?

Шаблий не сразу нашел в себе силы улыбнуться: он только что думал об Артуре.

— Узнал. Как же ты вырос! И уже капитан. Тебе ведь всего двадцать один.

— Да. Я на семь месяцев старше вашего Андрея. Передайте ему мой привет!

— Спасибо, передам. Но пока что по радио.

— Мне пора, Семен Кондратьевич, — сказал Майборский, следя за бегом секундной стрелки на своих часах. — До будущей встречи!

Вскоре лавина бронированных машин тронулась в путь.

Рев моторов танков, тягачей постепенно утихал. Оседала на землю и поднятая колесами и гусеницами желтоватая пыль.

«Сорок танков! Это все-таки сила! — радостно подумал Шаблий. — А два года назад в этих местах нельзя было увидеть ни одного нашего танка. Только и разговоры про немецкие, что прорвались к Лохвице, отрезав путь войскам от Киева к Харькову. Такой бы танковый отряд тогда!..»

Над селом, над деревьями и крышами черными стрелами пронеслись двенадцать «илов» — поддержка танковому отряду.

7

У генерала Шаблия до нового сеанса радиосвязи с радистами-разведчиками, обслуживавшими партизанские соединения и отряды на Днепре, оставалось несколько часов. И он решил съездить и село, где в тяжкие дни сорок первого года его приютили добрые люди.

Семену Кондратьевичу давно хотелось проведать своих спасителей. Но слишком много было работы. Ни одного свободного часа. И вот наконец-то удалось выкроить время.

Шаблий сидел рядом с радистом, прислонясь плечом к дверке «эмки». Глаза его были закрыты. Но он не спал. Думал об Артуре Рубене.

«Артур, Артур… Как же так? Вырвался из такого плена, из лап, считай, самого группенфюрера Мюллера и его приспешника Вассермана и все-таки погиб… Сколько ты своим пленом задал хлопот! И мне и всему штабу… «Артур — предатель, а генерал Шаблий — политический растяпа! Пригрел врага, который возводит поклеп на партизан, на Советскую власть в своей листовке…» Как мы обрадовались с полковником Веденским, когда получили от тебя весточку прямым текстом! Ведь шифра у тебя никакого не было, когда бежал из плена… Воюет все же Пятая застава! И вот на тебе! После неимоверных мук погиб. И твой побратим Иван Опенкин, наш первый среди партизан Герой Советского Союза, тоже погиб. Нет уже в живых ни командира, ни комиссара Пятой заставы. Но многие хлопцы еще воюют. Жива и Леся Тулина… Сражается с врагом твоя застава, Артур! Еще пойдут твои друзья в наряд на охрану государственной границы, когда закончится война… Что я скажу твоим латышам? Что скажу, Артур, матери твоей?..»

Шаблию вспомнилась встреча с пограничниками Пятой заставы накануне войны. Среди них стоял и сержант Артур Рубен — крепыш, чемпион округа по борьбе, сын латышских стрелков, родственник самого командарма ЯнаФабрициуса. «Мог ли человек, в пятнадцатилетнем возрасте убежавший из дому в Испанию, чтобы сражаться против фашистов, изменить присяге Красной Армии? Нет, конечно!..»

Вспомнилась и встреча в Ворошиловграде, когда Опенкин и Рубен отчитывались о действиях партизанского отряда «ЗСТ-5». А потом аэродром… Десант Ивана и Артура Рубена июньским вечером сорок второго года должен был лететь в район железнодорожной станции Лозовая на бомбардировщиках. Но на аэродроме не оказалось транспортного самолета. Тогда в предвечернем воздухе пахло чебрецом и молодой полынью. Небо было чистое, без единого облачка. Казалось, и оно вбирало в себя эти запахи донецкой степи.

Больше он с комиссаром отряда Артуром Рубеном не встречался…

«Эмка» ехала пыльной дорогой. Вдали островками проглядывали села. Шаблий узнавал даже отдельные осокори, липы и тополя, пережившие оккупацию, — будто казацкие пики, они гордо устремлялись в небесную голубизну.

Не все поля прошлой осенью и весной были засеяны зерном. За два года войны на нивах бурно разросся бурьян: полынь, чертополох, пырей. То в одном, то в другом месте поля были перерезаны полосами окопов и траншей. В некоторых из них закопаны трупы тысяч расстрелянных и сожженных фашистами советских людей — военных и гражданских.

Села, видневшиеся на горизонте, были знакомы Шаблию. Здесь в сорок первом он водил полк чекистов и красноармейцев в атаку. Здесь погиб его шофер Гриша Буряк. Здесь сельчане помогали ему одеждой, куском хлеба, когда он пробивался на восток, к фронту. Это была самая тяжелая в его жизни одиссея.

За двадцать два года воинской службы Шаблию доводилось вести бои с белогвардейскими бандами на Дальнем Востоке, часто нарушавшими государственную границу, принимать участие в походах против белокитайских армий. Но все те рейды были победными. А в сорок первом — выход из киевского окружения… Бойцы были морально угнетены. Погибли командующий Юго-Западным фронтом генерал-полковник Кирпонос, секретарь ЦК КП(б)У, член военного совета фронта Бурмистренко, многие командиры…

Шаблий вышел к своим через полтора месяца, протопав семьсоткилометровую тропу по территории, захваченной врагом.

Ему было интересно теперь узнать: какова судьба его спасителей? Одна из родственниц — тетка Явдоха — отдала тогда Шаблию пальто своего мужа. Жива ли?..

Уже через полчаса он получил ответ.

Нет хаты тетки Явдохи. Нет и полсела — сожгли каратели. Жутко кругом. Печально шумят опаленными ветвями тополи, клены…

Семен Кондратьевич побрел по изувеченной земле в сад навстречу девчушке лет четырнадцати и примерно такого же возраста хлопцу, вылезшим из землянки, выкопанной между двумя яблонями.

— А-а… Товарищ депутат, — узнала его девчушка. — Аж вот вы когда вернулись! А мама и тато не дождались вас. Маму немцы сожгли, а тату расстреляли в жандармерии. Я с Андрейкой убежала в лес. Но когда наши пришли, мы вернулись.

Шаблий присел на корточки, обнял девчушку и хлопца за плечи, погладил их по головам.

— Ты, значит, Андрейка? У меня есть сын Андрей. Сейчас он на фронте… А тебя как звать? — обратился он к девчушке.

— Оксаной.

— Я никогда вас не забуду, Андрейка и Оксана! Освободят наши Киев, заберу вас к себе. Будете у меня за сына и дочь. Согласны? — решительно произнес Шаблий, почувствовав и свою вину в том, что дети стали сиротами.

«Если бы я не заходил со своими побратимами по несчастью к их родителям, то, может, они и были бы живы? — подумал с болью он. Но тут же появилась другая мысль: — Нет, не я виноват в гибели их матери и отца. В этом повинны проклятые фашисты. Только они…»

— Ну так что, согласны? — повторил тихо свой вопрос Семен Кондратьевич. — Пусть будет у меня два сына Андрея и две дочери — Лида и Оксана.

Дети молча кивнули, прижались к нему.

Шаблий выпрямился, увидел, что их окружает гурьба босоногой, в плохонькой одежонке детворы. Подошли старики, женщины. Лица у всех изможденные, в морщинах. Казалось, люди пережили десятилетия каторги. И все же в глазах сверкали огоньки радости: вчера село освободила Красная Армия!

— Как-нибудь проживем, товарищ командующий, — услышал Шаблий и вздрогнул.

Перед ним стоял старик, который в сорок первом вел его через здешние леса и перелески в сторону фронта, а потом передал таким же надежным, как сам, людям. Те повели его дальше.

Шаблий обнял старика.

— Конечно, отец, будем жить…

Он кивнул водителю. Николай быстро принес несколько банок консервов, буханку хлеба, высыпал из вещмешка на расстеленную газету кусочки сахара, раздал детям.

— Спасибо, товарищ нарком, — поблагодарила Оксана.

— Не нарком, милая…

— Так немцы говорили, когда охотились за вами.

— Вон оно что, — сдержанно улыбнулся Шаблий.

— А разве это не правда?

— Не правда, Оксанка. Никогда не верь ни одному слову врага…

Переговорив с сельчанами, Семен Кондратьевич сел в машину.

Когда «эмка» отъехала от села, он обратился к шоферу и радисту:

— Скажите, хлопцы! Сколько таких вот стариков, женщин, старух, сколько таких вот подростков помогали партизанам? Тысячи тысяч!.. А кто эти люди для командования фронта, руководителей партизанского движения?

— Партизаны, хотя и без винтовок! — ответил шофер.

— В какие списки борцов их надо занести? Как отметить сделанное ими во имя Победы?

— Не знаю, товарищ генерал, — пожал плечами радист.

— И я не знаю. Нет, они не партизаны и не подпольщики. Они просто люди, наши, советские люди.

— Да, с фашистами на нашей земле сражаются не только армия и партизаны, сражается весь народ, — задумчиво произнес радист. — Вокруг сожженные села, окопы. Здесь будто фронтовой рубеж был до прихода Красной Армии…

Через час «эмка» остановилась на окраине городка.

Под двумя развесистыми яворами притаилась хата. За подворьем темнел сад. Там, в вишняке, стояла замаскированная крытая автомашина, в которой дежурили радисты партизанского штаба.

Шаблий по приставной маленькой лестнице поднялся в машину. На небольшом столике лежало несколько расшифрованных радиограмм. Он взял одну из них.

«Штаб. Шаблию. Партизаны штурмом взяли райцентр Новошепеличи. Бойцам Красной Армии передано 50 лодок. Строится переправа через Припять. Ширина 5 метров, толщина 15—20 сантиметров. Захвачены переправы возле сел Зимовище и Кривая гора. Партизанское соединение получило благодарность от генерал-лейтенанта Черняховского, командующего 60-й армией…»

— А от «ЗСТ-пять» и «ЗСТ-пять-Л» есть? — спросил Шаблий, вытирая пот со лба.

— Пока ничего не поступало, — ответил старший радист. — А те, что есть, вы уже знаете.

— Плохо, — недовольно произнес Шаблий, словно радисты были виноваты в том, что Андрей и Леся не выходили в эфир.

«…Отбиваем контратаки пехотинцев и танков. Немцы послали на наши позиции сорок самолетов. Ждем Красную Армию… Держимся. В плен не сдаемся…» — вспомнились Семену Кондратьевичу слова тревожной радиограммы, переданной Лесей Тулиной.

Шаблий стал читать радиограммы партизан о взятии небольших «пятачков» на правом берегу Днепра вблизи сел Домантовое, Теремцы, Новый Глебов…

Не везде партизаны встретились с подразделениями регулярной армии. Как разворачиваются события на ближайшем к Киеву плацдарме? Судьба партизан там зависит от мотострелков, посланных на помощь полковником Майборским. Форсируют ли они Десну со своими мотоциклистами и противотанковыми орудиями? Выстоят ли партизаны до ночи? Хотя бы только до ночи…

Шаблий склонился над картой. Перед глазами извилистая лента Днепра, помеченные черточками болота, кружочками — населенные пункты.

Он представил жестокие бои на захваченных плацдармах. Рев самолетов, пикирующих на позиции партизанского соединения, в котором находится Леся Тулина.

— Товарищ генерал! Вот еще радиограмма.

— От «ЗСТ-пять» или «ЗСТ-пять-Л»? — встрепенулся Шаблий.

Радист отрицательно покачал головой.

— Что там? — нахмурившись, спросил Шаблий.

— В селах Сивки, Нижние и Верхние Жары, Навозы, Неданчице организованы переправы. Партизаны встретились с передовыми батальонами Красной Армии…

— Здорово! — оживился Семен Кондратьевич.

Просмотрев все поступившие радиограммы, Шаблий задумался.

Когда создавался план партизанских действий на лето и осень сорок третьего года, он обратил особое внимание на киевское Полесье. Шаблий считал и до сих пор считает, что это огромный плацдарм, где могут сосредоточиться войска для взятия Киева. Во вражеском тылу он оставил группу Андрея Стоколоса — Максима Колотухи, которая должна была собрать, объединить все партизанские отряды, сосредоточить в районах железной дороги и шоссе Киев — Коростень и привести их к Днепру. Такую же миссию осуществляло еще несколько групп парашютистов, посланных Шаблием на оба берега Днепра, Десны и Припяти. Сегодня уже двадцать второе сентября, и можно сказать, что партизаны справились с его заданием. Как скоро теперь будет расширен этот плацдарм, превращен в стратегический? Когда начнется освобождение Киева? Откуда генерал Ватутин нанесет по врагу главный удар?..

Утром Ватутин поехал в Переяслав, к плацдарму, названному штабистами Букринским. Перед отъездом сказал, что этот плацдарм для фронта имеет огромное значение. Следовательно, туда будет переправляться танковая армия. Там будут основные силы, которые должны взять Киев?..

Неуверенность и сомнения вдруг охватили Шаблия, когда он стал сравнивать Букринский плацдарм с южным. Вспомнилась радиограмма двухнедельной давности. В ней Андрей Стоколос сообщал о готовности партизанских отрядов овладеть плацдармом севернее Киева, где могут развернуться танковые корпуса. От Киева к этому плацдарму с северной стороны нет ни одной железной дороги, лишь шоссе на Димер, Иванков, Чернобыль и дальше на Белоруссию. Полесская сторона — тупик Украины, стык немецких групп армий «Юг» и «Центр». А стык — всегда слабый рубеж между фронтами, армиями, дивизиями…

Шаблий не заметил, как в радиорубку тихо вошел его заместитель инженер-полковник Веденский. Наконец почувствовал на себе его взгляд, оглянулся.

— А, это вы, Илья Гаврилович. А я воюю на карте, сравниваю плацдармы: северный с южным. Как вы думаете, какой из них будет основным в битве за Киев?

Веденский в ответ пожал плечами.

Шаблий заметил печаль в его глазах. Вспомнил жену Веденского — разведчицу Анну-Луизу, работавшую теперь в чужой стране. Он знал историю их любви, а потом и женитьбы во время войны в Испании. Знал, что письма от жены Веденский носит с собой.

— Ничего не слышно про Анну?

— Молчит, Семен Кондратьевич. Но я сейчас думаю не про Аннушку. В штаб фронта поступили списки убитых на Букринском плацдарме. Среди них и Иван Оленев. Умер от тяжелого ранения.

Лицо Шаблия окаменело. Еще один погибший с Пятой заставы. Утром он услышал про Артура Рубена, а теперь вот не стало и Оленева.

— Вы говорили, что наши выйдут на рубеж реки Прут, откуда начали войну бойцы Пятой заставы. Кто же из них останется в живых к тому времени?

Веденский не ответил. Он почувствовал в голосе генерала крик души. В том вопросе был и страх за Андрея.

— Помню июльский день в Киеве. Прихожу домой, а там хозяйничают, плещутся, как гуси, в ванной комнате мой Андрей, Ваня Оленев и Максим Колотуха. Еще и поют: «Стоим на страже всегда, всегда. А если скажет страна труда — прицелом точным врага в упор. Дальневосточная, даешь отпор!.. Краснознаменная, смелее в бой!..»

Воспоминания Шаблия прервал радист:

— Еще одна радиограмма! Но снова не от Леси Тулиной…

8

Поиски запорожской сабли, которые настойчиво вел штурмбанфюрер Вассерман, подходили, как ему казалось, к концу. Власовец Вадим Перелетный все же напал на след пограничников Ивана Оленева и Терентия Живицы. Он знал, что Живица встречался с владетельницей запорожской реликвии Софией Шаблий. Потом этот след привел в село на Десне. Убили родных Терентия Живицы, пленили двоюродную его сестру Надежду Калину.

Вассерман и Перелетный были уверены, что Надежда знает тайну сабли от брата Терентия и своего мужа Оленева, которые неожиданно исчезли из села. Ушли конечно же в партизаны.

Штурмбанфюрер Вассерман решил допросить Надежду. Но еще не успел осесть дым и пепел над сожженным селом, как его вызвали в Запорожье, в штаб группы армии «Юг», где служил его брат Хорст Вассерман.

Штурмбанфюрер выехал в Запорожье, а Надежду Калину до своего возвращения оставил в селе вблизи шоссе Чернигов — Киев под присмотром водителя «мерседеса» Магера, эсэсовца Бремка и Перелетного.

Перед отъездом он сказал им: если задержится в штабе Манштейна, то Магер, Бремк и Перелетный должны отвезти пленницу в Киев, в Святошино. На третьей просеке есть дача, где они могут поселиться и там дожидаться его возвращения. Строго предупредил их, чтобы они не обращались за помощью к любителям драгоценных трофеев доктору Бенцингу и художнику Клейну.

Вассерман не хотел, чтобы эти особы из «высшего света» узнали и про запорожскую саблю. Зачем ему все эти доктора и художники, когда он сам и живописец, и график. Операция «Казацкая сабля» должна быть локальной. Конечно, о поисках сабли знает его брат — полковник, танкист. Но он не жаден к драгоценностям, как Бенцинг или Клейн, которые уже вывезли из Киева четырнадцать фресок XII века, и еще неизвестно, чьей собственностью станут эти уникальные шедевры Киевской Руси.

Вассерман не сомневался, что Магер, а особенно Бремк — с ним он был в одной команде, поджигавшей рейхстаг, — надежные сторожа. Ну а власовец Перелетный выполнит любую их команду.


Бремк «окольцевал» ногу пленницы стальным обручем, к которому мертвым узлом прикрепил телефонный кабель. Другой конец провода привязал к своему ремню. Когда выводил Надю во двор, то наматывал кабель на руку. Пленница могла отойти от него метров на десять, не больше. О побеге и думать бесполезно. Кабель можно было лишь перерубить топором.

…Обстановка на фронте усложнилась. Линия фронта неумолимо приближалась с северо-востока к шоссе Киев — Козелец.

В ночь на 22 сентября немцы заняли оборону вдоль шоссе, чтобы прикрыть в районе Козельца отступление танковых, артиллерийских и пехотных частей к Остеру и Броварам. Фашистское командование было уверено, что через сутки или двое здесь появятся советские войска.

Охранники Надежды Калины решили ехать под Киев, в Святошино. Прошли слухи, что к Кременчугу уже не проскочить: войска генерала Ватутина вышли вблизи Переяслава к Днепру. Киев же немцы по приказу фюрера будут защищать «как порог собственного дома».

Магер, Бремк и Перелетный встали чуть свет.

Вернувшись с подворья в хату, Магер сказал, что ехать невозможно — очень сильный туман.

Но туман не рассеялся и через три часа после восхода солнца. Хаты, хлевы, сады, поля, луга были в бело-серой пене. Магер боялся, что в такой мгле напорется на «пантеру», «тигра», на тягач или автомашину и от их «мерседеса» получится блин. Он решил подождать, пока солнце подымется выше и растопит, разгонит своими еще по-летнему теплыми лучами туман.

Бремк, Магер и Перелетный сели за стол.

В горницу вошла хозяйка Параска Даниловна, неся в руках окутанный тряпочкой горячий чугунок с исходившей паром картошкой. Улыбнулась, как торговка на базаре:

— Прошу. Картошечка в мундирах. Недавно выкопана, чистая. Другой такой нигде нет.

Параска Даниловна оказывала радушное гостеприимство немцам. И это немного удивило Перелетного. Не напускная ли эта вежливость? Конечно! Ведь полицаи, забиравшие в Германию молодых сельчан, спрашивали у нее про дочь Зину. А она всем отвечала одно и то же: «Поехала дочка в Киев. Там живет ее тетка, а моя сестра Дарина…»

Перелетный был недалек от истины.

Перед нежданными гостями Параска Даниловна вынуждена была быть вежливой, предусмотрительной, как она говорила, «стелиться». Присутствие в ее хате эсэсовцев не пускало на порог полицаев, которые ловили девчат и хлопцев для отправки в Германию. Ее семнадцатилетняя Зина уже неделю как прячется на лугу, возле маленького озерка, в стожке сена. Так что хочешь не хочешь, а будешь вежливой с этими шкуродерами.

Параска Даниловна поставила на стол еще и миску с солеными огурцами и помидорами, тайком вздохнула, остановив сочувствующий взгляд на пленнице.

— И ты поешь, дочка.

— Спасибо, тетенька, — ответила Надежда. — Я Надя Калина. А брат мой Терентий Живица был в пограничниках. Это я так говорю, на всякий случай.

— Осунулась ты, ешь. Может, бог даст, все пройдет, все образуется. Не забуду ни про тебя, ни про твоего брата.

Чтобы не мозолить глаза своим присутствием Бремку и хитрому, всегда себе на уме Перелетному, Параска Даниловна вышла из горницы, приговаривая:

— Ох-хо-хо… Когда же все это кончится?..

Шофер Магер порезал шмат сала на кусочки, открыл банку сардин. Бремк наполнил рюмки коньяком, положил свободный конец телефонного кабеля на диван, стоявший возле стены. Он не отпускал от себя пленницу даже во время обеда.

— Ешь! — процедил сквозь зубы Вадим Перелетный, вытаращив глаза на Надежду.

— Не хочется, — спокойно ответила Надя.

— Будешь! — рявкнул Бремк. Он стиснул кулаки. «Если бы не приказ шефа, я бы тебе в рот затолкал всю картошку!»

Бремку надо было держать себя в руках. В смерти художницы Софии Шаблий штурмбанфюрер Вассерман обвинил не только солдат, которые вели ее по улице, но и его, Бремка: дескать, перестарались. Хотя он не бил тогда старуху. Просто сердце у тетки генерала Шаблия не выдержало, разорвалось… Теперь же надо беречь для шефа Надежду, следить, чтобы до приезда Вассермана и волосинка не упала с ее головы.

Бремку уже осточертела возня с этой саблей. Возможно, ее и нет. Возможно, это просто легенда, выдуманная самим Перелетным, чтобы быть ближе к штурмбанфюреру и подальше от фронта, куда посылают власовцев и других предателей. Но приказ есть приказ.

— Поешь, Надя, — пододвинул миску к пленной Перелетный. — Хватит тебе точить зубы на меня. Война ведь. Не я поджигал твою хату, не я убивал мать…

Надежда бросила презрительный взгляд на Перелетного.

— Я же сказала: не хочу.

— Ну как знаешь, — пожал плечами Перелетный.

Немцы и Перелетный выпили, начали закусывать.

— Донерветер! Когда же проклятый солнце разгонит туман! — выругался Бремк. — Наш фюрер не любит солнца. И правильно. Вся беда на земле из-за солнца.

— Через полчаса поедем, — сказал Магер, причмокивая. Он любил вкусно поесть.

Надежда тоже подумала о солнце. Она знала еще со школьной скамьи, что с сегодняшнего дня солнце поворачивает на зиму. Таков закон природы. Скатывается вниз и орбита ее жизни. Надя хотела одного — чтобы поскорее закончились все эти мучения.

Немцы и Перелетный подошли к окну: туман рассеивался. Услышало-таки солнце их гнев и ругань. Можно выезжать.

Надежда напрягла слух. Где-то далеко гремели артиллерийские выстрелы, ревели самолеты. До ее слуха донеслись и удары колокола: бэм… бэм… бэм… бэм…

Надежда вздрогнула, будто снова услышала крики детей, женщин, закрытых в облитой керосином и уже подожженной церкви. Перед ее глазами предстали суетливые солдаты, бегающие с канистрами от хаты к хате. Когда керосина не хватило, чтобы поджечь все село, каратели стали бить по хатам из пулеметов зажигательными пулями. Наверное, лишь она одна, Надя Калина, из всех односельчан и осталась в живых, потому что от нее Вассерман ждет признания о сабле, изукрашенной серебром и золотом, с эфесом, усыпанным драгоценными камнями…

«Бэм… бэм… бэм… бэм…» — звучало в ушах Нади. Удары колокола смешались с грохотом разрывов бомб и снарядов.

«Видимо, поздно вы, хлопцы-красноармейцы, приедете…» — подумала с болью Надя.

Гул самолетов раздался над хатой.

— Это советские «илы» — «черная смерть»! — закричал Бремк, — Надо прятаться в погреб! Хорошо, что не выехали раньше, накрыли бы нас на шоссе!

Самолеты с ревом пронеслись над селом. Ударили немецкие зенитки и крупнокалиберные пулеметы. Земля вздрогнула от взрывов бомб.

Магер, Бремк и Перелетный, толкая в спину Надежду Калину, побежали к погребу.

«Двенадцать наших самолетов!» — успела сосчитать Надежда, остановившись перед входом в погреб. Она окинула взглядом подворье — лежал бы поблизости топор. Перерубила бы проволоку…

Бремк дернул телефонный кабель, Надежда упала.

— Больно же! Ироды проклятые!..

Опять послышались удары колокола. И Надежде снова представилась страшная картина — вся в огне церковь, заполненная сельчанами. «Ад в родном селе над Десною…» — вздохнула горестно она.

Надежда плакала от своего бессилия. Думала, что слез у нее уже давно нет, последние выплакала во время пожара и расстрелов в селе. Но, оказывается, где-то на самом донышке еще были эти слезы и вот полились ручьем. Еще бы! В небе летают «илы», где-то поблизости гремит фронт, откатываясь к Киеву и Остру, а ей так и не дождаться своих, не быть освобожденной из тяжкой неволи.

«Бэм… бэм… бэм…» — гремело в ушах Надежды.

«Выродки! Ни убежать, ни покончить с собой не дадут… Были бы близко Терентий и Ваня, они бы придумали, как меня выручить. Нет ни брата, ни мужа — ушли на шоссе Киев — Полтава или к Днепру. Хотя бы упала рядом бомба, чтобы погибли и эти трое, и я вместе с ними…»

Когда самолеты, обстреляв немецкие позиции вблизи шоссе Киев — Козелец, наконец улетели, Магер отважился завести «мерседес». Времени было в обрез. После налета «илов» могло быть еще хуже: у русских теперь мощные танковые войска, которых боятся немецкие солдаты. А танки могут оторваться от линии фронта и на тридцать километров. Магер хорошо понимал это — на фронте он не первый день.

Побороли свой страх и Бремк с Перелетным. Они вылезли из погреба, кинулись за чемоданами. Среди награбленных ими вещей были и уникальные картины, иконы.

Услышав рокот двигателя машины, из хаты вышла, боязливо озираясь по сторонам, хозяйка. Покинуть хату — большой риск для селянки. Отступающие немцы намного злее тех, что приходят во время наступления. Да еще такие, как Бремк.

Параске Даниловне хотелось увидеть пленницу Надю. Может, та что-нибудь скажет на прощание. Ведь свои скоро придут. Это понимают и немцы.

— Прощай, милая! — крикнула Параска Даниловна, сжавшись в комок, боясь, что, сейчас раздастся автоматная очередь.

— Прощайте! — крикнула в ответ Надежда.

Ей хотелось сказать еще что-то. Она вспомнила разговор между Вассерманом и Перелетным. Они говорили о какой-то даче в Святошино, под Киевом. Надежда верила, что вот-вот придут свои и ее непременно будут разыскивать и брат, и муж.

— Мы будем в Святошине, — торопливо сказала она.

— Прощай, дочка. Все может быть. На то воля господня. А ты для них нужна еще живой. Это я поняла, — обняла Параска Даниловна Надю за плечи. — Я скажу нашим, кто ты и кто твой Терентий Живица.

«Мерседес» выехал на шоссе, запруженное тягачами и машинами, и пополз, будто большой черный жучище, в том же направлении, куда двигались войска.

Не успел «мерседес» достигнуть крайней хаты возле дороги, как в гул, рокот машин и беспорядочную стрельбу из орудий и пулеметов вдруг ворвались голоса немецких солдат, полные ужаса:

— Русише панцер!..

— Русские танки!..

Магер в это время как раз обгонял колонну. Сквозь переднее стекло хорошо было видно, как шесть «КВ» и «тридцатьчетверок» ворвались на позиции артиллерийской батареи метров за двести от шоссе. Напуганные солдаты побежали, размахивая руками. Спасаясь от одного танка, они попали под гусеницы другого. Из танков строчили пулеметы. Слышался скрежет железа, трещали, ломались орудийные лафеты, втыкались в землю покореженные стволы противотанковых «кобр».

Над шоссе снова появились «илы». Они летели так низко, что казалось, заденут крыльями башни своих же танков. «Илы» летели на бреющем полете, чтобы видеть, где свои, а где чужие.

Загорелось несколько машин с солдатами и дна бронетранспортера.

— Так вас! Так! — закричала Надежда, сжимая кулаки. — Горите, проклятые!

— Молчать! — прошипел Бремк.

На большую угрозу он сейчас был не способен. Такого страха ни ему, ни Магеру и Перелетному видеть еще не приходилось. Каждый боялся за свою жизнь. И только Надежда Калина была безразлична к смерти, которая могла наступить в любую минуту.

— Так вас, проклятых! Бейте! Бейте их за все наши муки! — закричала она снова.

Перелетному показалось, что настал наконец момент, когда надо держать ответ за прожитую жизнь. С чем он встречает свою погибель? Своих покинул в сорок первом. Но разве он виноват, что Красная Армия оказалась неподготовленной к такой войне?.. Перешел к немцам из идейных соображений — во имя самостийной Украины, которая потребует своих руководителей. Тогда он не думал, что штурмбанфюрер сделает из него палача своих же людей. И вот тебе на… София Шаблий, самодеятельная художница… Что стоило ей сказать, где спрятана сабля? Сказала бы, и все муки и ее самой, и Надежды Калины, и юной соседки Тани на том и закончились бы! Так нет, вздумалось старухе сопротивляться, выводить из себя Вассермана, а перед смертью еще и крикнуть: «Люди! Это они меня за Сталинград! За то, что мой племянник — генерал Шаблий!..»

А еще Вассерман решил допрашивать золотоволосую Таню, от сладострастных мыслей о которой он, Вадим, весь становился будто наэлектризованный. Да, по характеру он — человек завистливый, самолюбивый. Ну и что? Ему еще до войны было не по себе от того, что Таня не смотрит на него. Сама соплячка, а он уже заканчивает университет…

Как было укротить свою злость на Таню, когда она смотрит влюбленными глазами на Андрея Стоколоса, этого байстрюка от пограничников, воображавшего себя полководцем? Как мог он приказать своему сердцу быть безразличным к ней, когда вдруг заметил, какими преданными глазами смотрит она на пленного Артура? Разве этот обреченный на смерть латыш красивее его, Вадима? Что хорошего увидела она в узнике Вассермана? Или у нее свет клином сошелся на этих пограничниках?! Не хватало еще третьего для комплекта — Гната Тернистого. Тот тоже был неравнодушен к ней…

Да, его охватила такая злость, что не жаль было и самой Тани, когда ее нежную ножку прострелил штурмбанфюрер Вассерман, не добившись признания, где спрятана та самая драгоценная сабля.

Сказала бы, и все! И никаких мук!

И уж совсем зависть разбудила в нем зверя к тем, кого уважала, а то и любила Таня. Оставшись с раненой по приказу Вассермана на случай, если девушка в бреду, возможно, станет говорить и про саблю, он все же обесчестил Таню. Отомстил сразу и Андрею, и Артуру, и Гнату и был доволен, что Таня, так похожая на Изольду из немецкой рыцарской легенды, все же досталась ему, пусть и раненой, пусть и в бреду, но не им — ее воздыхателям.

А еще история с Надеждой Калиной… Словно налитое соком красное яблочко, Надежда не обращает на него никакого внимания! Созданная будто для любви с настоящими мужчинами, каким считал он себя, она отдалась Ивану Оленеву, примаку, инвалиду. Что увидела в сибирском медведе красавица Десны? Наверное, назло ему, Перелетному, она взяла себе в мужья безрукого Ивана и этим самым словно заслонилась от него щитом. А чем кончилась беседа штурмбанфюрера с Надеждой?.. Сказала бы, где спрятана та сабля, может, и село не было бы уничтожено под корень. Вот так кончается игра молодежи в «несгибаемых революционеров» со штурмбанфюрером и самим Гитлером!..

«Мерседес» так трясло на ухабах, что Перелетный то и дело тыкался лбом в спинку переднего сиденья.

Бремк тоже думал о своей жизни. Он вспомнил, что родился в верующей семье, и просил бога пощадить его, дать ему пожить еще хотя бы немного, хоть бы полчаса. Но, вымаливая у всевышнего жизнь, Бремк держал автомат в сторону пленницы, чтобы в случае чего исполнить приказ Вассермана, — он был верен присяге фюреру, которую дал еще в тридцать третьем году, когда в одну из февральских ночей загорелся рейхстаг. С того времени пожары неизменно сопровождают Бремка на его жизненном пути, особенно здесь, на Украине.

В отличие от Перелетного и Бремка, у Магера страх не вызывал никаких воспоминаний. Он придал ему рассудительности, азарта, что часто случается с опытными солдатами, действующими на грани жизни и смерти. Левая нога Магера была все время в напряжении — переключала коробки скоростей, правая нажимала на педаль газа. Впереди, сзади, по бокам ползли десятки машин, и надо было внимательно смотреть по сторонам, чтобы не случилось аварии.

Тяжелые и средние танки, рассредоточившись в боевую линию, вот-вот должны были появиться на шоссе.

«Проскочить бы!..» — это была единственная молитва, которой жил Магер.

— Панцер! Панцер!..

— «Тигер»!.. — раздались крики солдат.

Магеру показалось, что он ослышался. Неужели с другой стороны шоссе появились немецкие танки? Хотя в этой огненной круговерти все может быть.

Вокруг стоял дым, чад. Разлитый бензин из пробитых баков горел на сотни метров от дороги. Без умолку трещали пулеметы, били орудия, скрежетало под гусеницами тягача железо. «Мерседес» полз по обочине, пытался вырваться из этого ада.

«Хотя бы отказал мотор или лопнула камера! Хотя бы осколком или пулей убило Бремка! Ишь, как намотал на свою руку конец моего «налыгача»!» — Надежда с ненавистью взглянула на эсэсовца. И вдруг увидела неподалеку танки. На броне — красноармейцы. С автоматами, в пилотках и танкошлемах.

«Так близко свои! В какой-то сотне метров. Неужели проскочат мимо? А если не проскочат, значит, раздавят «мерседес», как грецкий орех…»

— Хлопцы! Родные! — приподнялась Надежда. — Бейте по этой машине!

Ее тут же схватил за руку Бремк, усадил на место.

Надежда успела прочитать надписи на башнях танков: «Славный», «За Родину», «5-я застава»… С болью подумала: «Ведь это же и Ваня, и Терентий служили на Пятой заставе…»

Ни один из танков не погнался за «мерседесом», даже не выстрелил вдогонку из орудия или пулемета. Советские танкисты уже знали, что им придется вступить в бой с двенадцатью «пантерами» и «тиграми». Надо было беречь снаряды. Зачем тратить боеприпасы на какую-то машину, да еще с женщиной?

«Неужели мне суждено все-таки погибнуть в немецкой легковой машине?» — Перелетный вспомнил, что зимой его автомобиль остановил взрывом гранаты, а потом обстрелял в этих же придеснянских краях какой-то партизан, возможно, и брат Надежды. И вот снова беда.

Перелетный удивлялся, что «мерседес» еще мчится куда-то, подскакивая, покачиваясь.

«Может, Магер убит и машина едет сама по себе…» — подумал он. Но поднять голову, чтобы убедиться в этом, не решился.

«Мерседес» вдруг повело в сторону, и он остановился.

— Спустило правое заднее колесо! — объявил Магер, повернувшись к Бремку.

Перелетный вытер с губ густую слюну. Зыркнул на Надежду. Встретился со жгучим насмешливым взглядом ее карих глаз из-под черных широких бровей, сошедшихся на переносице.

«Почему Бремк не застрелил ее, когда она кричала, обращаясь к танкистам: «Хлопцы! Родные! Бейте по этой машине!» Откуда у нее столько смелости, отваги. Неужели действительно и этой Надежде, и Тане придает силы в самые трудные минуты вера в победу Красной Армии? А старая София?.. Откуда такая уверенность, если Красная Армия обливается кровью? Что за женщины? Почему я не могу понять их душу?..» Перелетный не выдержал Надиного взгляда, отвернулся.

— Ты, Магер, водитель-ас! — похвалил шофера Бремк. — Я так и скажет штурмбанфюреру Вассерману, его брат оберсту, если доведется встретиться. Ты спас нас всех. В том числе и господин Перелетный. У него два душа. Одна душа в пятка, а другая — у бога.

— У господин Перелетный два душа? — переспросил Магер.

— У господина Вадима всегда два душа. Одна из них — душа труса.

Надя, всхлипывая, все оглядывалась назад. «Так близко были наши! Я даже видела лица красноармейцев, что сидели на танках. Неужели мне придется умереть на чужбине? За что мне выпала такая горькая доля?»

Советские «КВ» и «Т-34», перерезав шоссе, начали бой с немецкими танками.

9

«Тридцатьчетверки» и «КВ», развернувшись в боевую линию, включили на полную мощность двигатели и на предельных скоростях ринулись на позиции противотанковых орудий «кобра», на окопы, ходы сообщений, доты, дзоты и другие огневые точки врага.

Гитлеровцы еще не успели прийти в себя от налета «илов» и артобстрела. Вражеские артиллеристы стреляли беспорядочно — они не ожидали нападения советских танков.

Приближаясь к позициям врага, «КВ» и «Т-34» шли в лоб, стараясь не подставить под огонь немцев свои борта. Когда же до противотанковых орудий «кобра» осталось метров пятнадцать, они свернули чуть влево и помчались к ним наискосок, утюжа по пути окопы и блиндажи, засыпая, давя в них пехотинцев и гранатометчиков.

Больше всего судьба экипажа танка во время атаки зависит от механика-водителя, его умения, выдержки. Он должен четко исполнять приказы командира, внимательно следить за местностью, своевременно предупреждать о появлении опасности.

Механик-водитель Сидоров будто прикипел к рычагам управления. Его глаза внимательно глядели через триплекс вперед: для стрельбы — ровное место, для тарана и утюжения — бугорки блиндажей.

Но как ни утюжь окопы, всех солдат не передавишь. Капитан Тернистый схватил уже третью гранату с фальшборта, вставил взрыватель в корпус, пальцами правой руки нажал на предохранительный рычажок и, приоткрыв люк, швырнул ее во вражескую траншею.

И тут же в ответ немецкая бутылка с горючей жидкостью упала под башню его танка.

Вентиляторы не действовали, и пламя, ворвавшееся сквозь щели в «КВ» острыми, длинными языками, сразу же задохнулось.

Танк наполнился дымом. Нечем стало дышать.

— Горим! — закричал радист-пулеметчик Панин, увидев огонь на башне, и открыл люк.

— Что ты делаешь, сумасшедший! — Тернистый поднял руку, закрыл крышку люка.

В танк ворвался свежий воздух, а с ним и тонкая, как змея, струйка огня. Она обвила рукав кожаной куртки капитана. Сбросив шлем, Гнат начал бить им по загоревшемуся рукаву.

— Я виноват! Испугался! — пришел в себя радист-пулеметчик Панин.

— Замолчи! — прикрикнул на него механик-водитель. — Не всякий огонь — пожар! Хотя понять тебя можно. Ведь это твой первый бой…

— Задраить щели! Надеть противогазы, кому дышать тяжело! — приказал Тернистый. — Сидоров, оторвись от пламени!

— Есть!

Противогазы никто не надел. Наводчик Барабаш и заряжающий Нечитайло заткнули ветошью все щели в танке. Кислорода стало еще меньше.

Тернистый наконец управился с огненным змеем на рукаве. На танке же пламя все еще приплясывало, обвивай башню.

Но вот «КВ» рванулся вперед с такой силой, что огонь на башне сбило ветром. Еще бросок — под гусеницами затрещали бревна блиндажа.

«КВ» был похож на загнанного в западню сказочного зверя, пытающегося вырваться на свободу.

— Оторвались! Молодец Сидоров! — крикнул Тернистый. — Впереди «кобра». Дави эту гадюку! Покажем гансам, на что способна наша «Пятая застава»!

Немецкие артиллеристы стали наводить длинный ствол орудия на «КВ» Тернистого. Гнат отчетливо видел нарисованных на стволе кобр с гордо поднятыми головами, из которых высовывались острые жала.

«Кобры» — грозное оружие. Они стреляют кумулятивными снарядами, прожигающими даже толстую броню танков насквозь. Механик-водитель Сидоров хорошо это знал. Он включил на полную мощность двигатель — «КВ», взревев, рванулся к «кобре» и опрокинул ее ударом гусеницы. Танк замер, качнувшись по инерции. А потом медленно, на малой скорости, двинулся на дзот. Придавил его, втиснул в землю вместе с расчетом.

— Так держать, Сидоров! — подбодрил механика-водителя Тернистый. — Теперь возьми левее. Видишь земляной холмик? Это еще один дзот!

«КВ» свернул влево.

Весь экипаж танка «5-я застава» действовал умело, слаженно. Наводчик Барабаш помогал Тернистому вести наблюдение, указывал цели, иногда стрелял и без его команды — Тернистый руководил боем не только своего экипажа, но и всего батальона. Заряжающий Нечитайло готов был в любую минуту послать в замок орудия бронебойный или осколочный снаряд. Радист-пулеметчик Панин, когда выпадала свободная минута, строчил по фашистам из пулемета.


…Танки полковника Майборского, разгромив оборону немцев, широкой волной устремились на шоссе и стали таранить, расстреливать из пушек и пулеметов автомашины, тягачи с орудиями, бронетранспортеры, мотоциклы. Шоссе и обочины покрылись десятками костров, от которых тянулись в небо красно-черные дымы.

Вслед за танками на автомашинах и тягачах двинулись мотопехотинцы, артиллеристы, саперы, несколько самоходных артиллерийских установок — «САУ-152», прозванных бойцами «зверобоями».

Чтобы не пропустить к Киеву вражеские танки и воинские части, полковник Майборский решил на месте перехода шоссе оставить засаду из трех танков капитана Тернистого и двух противотанковых батарей. Основные силы объединенного отряда направятся к Десне. Он сказал об этом по рации Тернистому.

— Все понял! — ответил Гнат.

— Держись! Мы пошли! — сказал на прощание Майборский.

— Есть держаться! — вскинул Тернистый по привычке к виску руку, забыв, что разговаривает с командиром объединенного отряда по рации.


Танки «5-я застава», «За Родину!», «Славный» свернули с шоссе на уже убранные огороды, протянувшиеся от хат до лугов. На огородах лежала кучами картофельная ботва и высохшие плети тыкв. Понуро стояли безголовые стебли подсолнухов. Неподалеку от лугов пролегала обсаженная акациями, кленами и тополями дорога. Будто приток реки, она вливалась в основное русло — тысячелетний шлях между двумя древнерусскими княжествами — Черниговским и Киевским.

Тернистый рассредоточил танки. «За Родину!» притаился в вишневом садике, прикрывшись уже тронутой багрецом листвой; «Славный» — за ригой, а для своего «КВ» «5-я застава» он избрал позицию на лугу, где было несколько копен сена, одна — возле самого озерка. Отсюда хорошо было видно не только шоссе, но и обсаженный акациями и тополями проселок.

Танк «5-я застава» перестал дрожать — механик-водитель выключил двигатель. Через верхний люк Гнат вылез из машины, подошел к озерцу умыться.

Дым, пылища после боя уже осели. Озерцо, похожее на зеркало в зеленом обрамлении, поглотило, казалось, все синее небо.

Тернистый умылся. От рук, черпавших холодную воду, разошлись круги, заиграли солнечные зайчики.

— Здравствуйте, товарищ танкист! — неожиданно услышал Гнат.

Он оглянулся и увидел девушку. Она только что вылезла из копны сена и теперь отряхивалась от сухой травы, прилипшей к ее ногам, ситцевому платью, к шее, к густым русым волосам, волнами спадавшим на плечи.

— Гляди… Русалка вынырнула из озера! — удивился Гнат.

«Как похожа эта девушка на Таню из родного села! — подумал он. — И глаза такие же синие. Вот только волосы у Тани золотистые, а у нее будто присыпаны пеплом…»

— Русалка и сухая, — смерил Гнат незнакомку взглядом с ног до головы.

— Я тут пряталась в сене, — смутившись, пояснила девушка.

— Как же тебя зовут?

— Зина Сугоняка.

Тернистый назвал себя.

— Такой молодой и уже капитан! — не поверила Зина.

Гнат украдкой посмотрел на ее стройные, загорелые ноги, залюбовался горделиво поднятой головой, лицом, усыпанным золотистыми веснушками.

«Очаровательна. Действительно, русалка!..» — а вслух сказал:

— Ты сильно рисковала, находясь здесь, весне. Мы частенько используем для маскировки копны, и сейчас мой танк замаскируем под одной из них. Прятаться надо в окопе или в погребе…

— Я же не от снарядов пряталась, а от немцев и полицаев, чтобы не забрали в Германию.

К ним подошли водитель-механик Сидоров, радист-пулеметчик Панин, наводчик Барабаш и заряжающий Нечитайло. Поздоровались.

— С освобождением тебя, девушка! — воскликнул Панин.

— А вы навсегда пришли? — спросила тихо Зина.

Танкисты заулыбались.

— Навсегда!..

— Конечно!..

— Разве можно оставлять на растерзание фашистам такую красавицу!..

— Спасибо вам.

— За «спасибо» не отделаешься, — лукаво подморгнул Панин.

— Так я сейчас сбегаю домой и принесу яблок. Пепинка уродила. И груши. А соседка даст глечик молока…

— Не молоко и груши имеет в виду наш Леонид, а поцелуй, — пояснил намек радиста-пулеметчика Тернистый и смутился от этих слов.

Панин тут же подставил Зине щеку.

«Ты смотри, какой быстрый! — ревниво подумал Гнат. — Привык, что мама дома целовала в щеку!»

Наводчик Барабаш сжал губы дудочкой и тоже стал ждать поцелуя.

Гнат не выдержал, подошел к Зине, обнял за плечи и стал целовать ее в щеки, приговаривая:

— Это — за самого смелого из нас радиста-пулеметчика Панина. Это — за ветерана танковых войск ленинградца Сидорова. Это — за укротителя «тигров» Барабаша. Это — за славного отпрыска запорожского люда заряжающего Нечитайло…

Зина оттолкнула Тернистого.

— Ишь какой отважный!

— Поцелуй за себя оставишь на потом, — засмеялся Барабаш. — Знай меру.

— «Потом» на войне может и не случиться, — с грустью произнес Гнат.

— А у меня дочка такая же, как ты, Зина, — вздохнул Сидоров. — В Ленинграде она, блокаду пережила. Олей звать… Можно одолжить немного сена для нашего «КВ»?

— Разве ваш танк ест сено? — подняла удивленно брови Зина.

— Меньше, конечно, чем мамонт, — вмешался в разговор Тернистый. — Но…

— Берите хоть полкопны, — улыбнулась Зина.

Танкисты, прихватив с собой по охапке сена, ушли, начали маскировать «КВ». Гнат остался вдвоем с Зиной.

— Вон наши бегут из села, — показала Зина рукой. — Бегут к вашим танкистам с узелками и корзинами. До войны тетки что только не продавали на этом шоссе: картошку, лук, яблоки. У нас хорошая картошка родит.

— А ты здесь, сидя в копне, не голодала? — Гнат заметил в синих, лучистых глазах Зины печаль. — О пережитом думаешь?

— О вас… Вон рукав обгорел, весь в дырках. Еще пахнет дымом.

— Такая наша работа… Так что же ты здесь ела?

— Картошку вареную, лук. А вода рядом. Ночью ходила крадучись и набирала в кувшинчик. Вон он стоит возле копны. — Зина взяла глиняный кувшин, зачерпнула из озерцаводы, подала Тернистому: — Пейте.

Гнат сделал несколько глотков.

— Вкусная вода… А ночью одна не боялась?

— Боялась. Но еще страшнее было оставаться дома. У нас в хате поселились два эсэсовца и один из наших, родом из-под Белой Церкви. Предатель. Вадимом его звать. Вот они втроем и сторожили Надю Калину. Такая ценная была для них, что эсэсовец держал ее на привязи. Все допытывался про какую-то саблю, украшенную драгоценными камнями и золотом. Надю я так и не увидела — домой не приходила, боялась попасть немцам на глаза. А тот выродок из-под Белой Церкви, мама говорила, все красавца из себя строил. И к Наде приставал. А она маме сказала, что у нее есть брат — пограничник Терентий Живица…

— А что-нибудь еще она говорила твоей маме?

— Больше ничего. Для нее имя брата было как бы паролем для наших. Наверное, ее брат — известный пограничник, как Карацупа, о котором до войны писали в газетах.

— И я читал про Карацупу, когда учился в школе… — Гнат помолчал. — Так как, ты говоришь, фамилия того перевертыша?

— Разве он скажет свою фамилию? А имя его Вадим! Он откуда-то из-под Белой Церкви.

— Одного Вадима я знал еще до войны — Перелетного. Сволочь из сволочей. Гад ползучий. Университет окончил. Выпендривался перед всеми, что очень грамотный… Да, рассудительная у тебя мать, раз спровадила свою дочь подальше от его глаз.

— Если бы стали ко мне приставать, я и сама сюда бы сбежала. Здесь мне все с детства знакомо.

Зина умолкла. О чем-то задумалась.

Молчал и Гнат.

Ему хотелось обнять Зину, сказать, что он непременно вернется к ней, что будет писать ей, что теперь они друзья на всю жизнь.

Как быстро летят минуты, а сколько хочется сказать! Ему уже пошел двадцать второй год, но влюбиться, если не считать школярского увлечения золотоволосой Таней, вроде и не в кого было. А сейчас война. Сейчас тем более не до любви.

Зина, только теперь увидев шрам на щеке Гната и красное пятно от ожога на шее, подумала, что они не безобразят его, а придают ему мужественности. Конечно, он не трус. Такой молодой, а уже капитан, командир танка. Разве это ни о чем не говорит? Да, ты горел, Гнат, и не раз. И сегодня горел. Это видно по рукаву кожаной куртки. Он прожжен. А руки черные от железяк, дыма, пороха… Серые глаза открытые, по-детски чистые, искренние. Наверное, ласковый и добрый этот Гнат…

Когда к ее полуоткрытым губам припали губы Гната, она не оттолкнула его, обвила его шею руками. Но тут же отстранилась, пробормотала растерянно:

— Только ж ты… Не много ли берешь на себя?.. Смотри какой!..

Сердце Гната колотилось, словно перед боем. Знала бы Зина, как нелегко было решиться ее поцеловать! При хлопцах целоваться было не боязно. Целовал за них всех! А остался с глазу на глаз и оробел. Наверное, так сегодня чувствовал себя Леня Панин в первом своем бою, когда увидел пожар в танке.

Преодолев волнение, Гнат наконец сказал:

— Не сердись, Зина… — Поднял голову и уже смелее произнес: — Я вот вдруг представил, как ты выглядишь весной, когда цветет луг.

— Ну и как же? — прошептала Зина. — Весной у меня нос от веснушек как ласточкино яичко. Не лицо — одно горюшко!

— Зачем ты так говоришь? Веснушки тебе к лицу, они как венок из цветов весенних.

— Правда? Не обманываешь? — встрепенулась Зина. — А я и в оккупации плела венки и все примеряла. Вокруг враги, а я плету венок. Горе тогда кажется как жуткий сон, а цветы — вот они, наяву! Ведь цветы росли до войны и потом будут расти… Ой! — вдруг вскрикнула Зина. — Кажется, тебя уже трижды звали твои танкисты.

— Вполне возможно. В танке мы все немного пооглохли. Да еще и ты сейчас со мною рядом…

Зина подула на красноватый шрам на щеке Гната, спросила:

— Не болит?

— Нет.

— И на шее ожог скоро заживет.

— Еще как заживет, — кивнул Гнат.

— Я вот смотрю на сад и клуню, где стоят танки. Сколько там людей уже собралось! Как они все рады! Мы ведь так долго вас ждали! Многих наших девчат немцы успели отправить на каторгу в Германию… О! Да что это с ними? Почему-то все бегут от танков? — Зина испуганно глянула на Тернистого. — И мама сюда бежит с узелком…

— Товарищ капитан! — послышался тревожный голос Панина. — Я только что принял радиограмму от командира объединенного отряда! В нашу сторону идут двенадцать вражеских танков — пять «тигров» и семь «пантер»!

— Ну вот, Зина, и кончился у нас перерыв между двумя боями-уроками, — грустно сказал Тернистый. — Беги спрячься где-нибудь в погребе. А после боя…

— Так у тебя же всего три танка, а у них двенадцать! — испуганно воскликнула Зина.

— У нас есть еще и противотанковая артиллерия. И потом — мы в засаде, начнем первыми бой. Беги, Зина! Мне пора в машину.

— Я тебя буду ждать… Приду сюда, на свой лужок, к озерку… Только не гори больше, Гнат!

— Хорошо. Не буду.

Тернистый смотрел вслед Зине, побежавшей навстречу своей матери, и думал: «Как это просто! Взяли вот и договорились о свидании на лугу, возле озерца. Словно в мирные дни…»

10

— Зина… — прошептал пересохшими губами Гнат, все еще глядя вслед девушке.

Он прислонился спиной к верхним тракам гусеницы. «Ну что скажешь? — погладил Гнат шершавые вмятины на броне танка. — Вон сколько у тебя ран! Не сосчитать. Держись, друг, и сегодня! На тебя ведь будут смотреть люди из села и с ними Зина! Выдержим! А после боя она снова придет к озерку, как и договорились. Если бы все это случилось…»

— Товарищ капитан! — обратился Сидоров уже в третий раз к Тернистому. — Сейчас у немцев двенадцать машин. А потом сколько будет?

— Потом могут появиться еще, — отозвался Нечитайло.

— Если, конечно, доживем до «потом», — хмуро произнес Панин.

— Не паникуй, сынок, — успокоил радиста-пулеметчика Барабаш.

— У орудия буду я, — сказал Тернистый Барабашу.

— Воля ваша, товарищ капитан, — пожал плечами наводчик. — На нашем счету было уже немало «тигров». Война на этом лугу не кончится. А эти зверюки — чтоб они подохли! Бьем, бьем их, а они снова появляются у Гитлера.

— Верно, — кивнул Гнат. — Появляются. Заводов в Европе хватает. Вот и клепает немец «пантеры», «тигры», «фердинанды».

— Да, — грустно покачал головой Барабаш. — Выходит, еще сильный этот пес — Гитлер…

— Танки! — раздался голос Панина.

— Занять всем свои места! — приказал Гнат.

Танкисты быстро забрались в «КВ».

Тернистый припал к телескопическому прицелу, начал наводить ствол орудия на цель. Это был «королевский тигр» — семидесятитонное чудовище с лобовой броней 20 сантиметров. За этот бронированный панцирь немецкие солдаты прозвали танк еще и «черепахой».

Сегодня у Гната был своеобразный юбилей. С «королевскими тиграми» он уже встречался в весеннее равноденствие полгода назад. Но тогда… Тогда старший лейтенант Тернистый чуть не заплакал, как ребенок, которому не дали желанную игрушку.

…Была вторая половина марта сорок третьего года. Советские войска вынуждены были оставить Харьков.

На станцию Томаривка, что находится на железной дороге Готня — Белгород, прибыл эшелон с двенадцатью новыми немецкими танками. Одиннадцать уже утром двинулись на боевые позиции против гвардейской бригады подполковника Майборского. Двигатель двенадцатой машины вышел из строя, и ее оставили на ремонт возле дома стрелочника.

Случилось неимоверное! Вражеские танки необычной конфигурации, с длинными орудийными стволами открыли огонь с большого расстояния и за каких то двадцать минут подбили тринадцать «тридцатьчетверок». Это означало, что новые машины гитлеровцев вооружены мощными орудиями. Советские танки никогда с такой большой дистанции не стреляли — снаряды не достигали цели, а если и достигали, поразить ее не могли.

Командование забеспокоилось. Немецкие «тигры» на фронте уже встречались под Сталинградом, в группировке генерал-фельдмаршала Манштейна «Дон». Но такого зверя танкисты еще не видели.

Майборский дал приказ Тернистому, чтобы он с тремя машинами подкрался как можно ближе к новым танкам врага и испытал мощь их лобовой брони.

Три «Т-34» направились к железнодорожной насыпи, где находились позиции немцев. Метров за триста от нее остановились. Тернистый подал команду: «Бронебойным! Заряжай!»

Сделали один за другим четыре выстрела. Все снаряды попали в цель. И никаких результатов. С брони «королевского тигра» летели лишь искры. Снаряды не могли ее пробить.

Снова прямое попадание. И опять одни лишь искры.

Неслыханно! Такого еще не бывало!

Тернистый приказал механику-водителю подойти еще поближе к вражескому танку. Ему не верилось, что бронебойные снаряды не пробьют немецкую броню.

Выстрел…

Еще один…

И опять лишь снопы искр высекались с лобовой брони и с башни.

Если бы Гнат бил по гусенице, то «королевский тигр» уже давно вертелся бы как юла. Но гусеницу можно перебить и взрывом связки гранат, разорвать бронебойной пулей из ПТР. Перебить гусеницу — это еще не все. Танк и с перебитой гусеницей, как и зверь с раненой лапой, может огрызаться. За броней — экипаж, орудие, один или два пулемета.

Нет, гусеница не беспокоила Тернистого. Ему приказали проверить крепость стали фашистского танка. И он должен был это сделать, рискуя машиной и собственной жизнью. Он должен был во что бы то ни стало выполнить приказ. От этого во многом зависели будущие бои с «королевскими тиграми».

Гнат снова припал к прицелу. Неужели он так и не продырявит броню, не подожжет эту стальную громадину?

Выстрел.

И опять безрезультатно.

Тернистый чуть не заплакал от обиды. Да, «тридцатьчетверка» с такой пушкой бессильна против нового танка гитлеровцев. Вести дальше неравный бой было бессмысленно. Фашисты уже пришли в себя. Сейчас дадут залп, и от «тридцатьчетверки» останется лишь обгоревший остов.

Тернистый наклонил пониже ствол орудия и послал бронебойный снаряд в гусеницу танка. Увидев, что гусеница «расстегнулась», подал команду: «Отходим!..»

Ночью танкисты, посланные Майборским, захватили «королевского тигра», который стоял возле дома стрелочника с отремонтированным уже двигателем, и он был отправлен в Москву…

А уже в июле расхваленные известным танковым стратегом Гудерианом «королевские тигры» в битве на Курской дуге пылали как факелы. И случилось это потому, что «тридцатьчетверки» и «КВ» перевооружили, удвоив мощность орудий. Появились и самоходные артиллерийские установки, одна из которых — «зверобой» имеет гаубицу 152-миллиметрового калибра.

Так что испытание брони «королевских тигров» Гнатом Тернистым возле станции Томаривка было не напрасным.


Гнат верил в выбранную позицию, в согласованную работу экипажа. Спокоен был и за молодого радиста-пулеметчика Панина: он теперь знает, почем фунт лиха.

Гнат не отрывал глаз от прицела.

— «Тигр», а неповоротливый, — сказал Панин, следя за вражеским танком сквозь пулеметную амбразуру.

— Да, — махнул рукой Сидоров, — против наших танков «тигры» — слабаки!

Это было сказано скорее для самоуспокоения. Немецкие танки — грозное оружие. Они были мощными, радиофицированными, имели приборы для ориентации ночью.

Тупорылый, приземистый «королевский тигр» выполз из-за деревьев и стал водить по сторонам орудийным стволом. Но он был уже на прицеле у Тернистого. Гнат целился в борт. Можно было ударить и под башню или прямо в нее. Снаряд пробьет немецкую броню. Но бить в борт все-таки надежнее.

— Бронебойный! Заряжай!

— Готово! — доложил Нечитайло.

Тернистый нажал на спуск.

— Есть! — обрадованно крикнул Панин. — Угодили прямо в борт!

Тут же загремели выстрелы с танков «За Родину!» и «Славный».

Они подбили две «пантеры». По борту одной заструился дымок, потом показались языки пламени. И вот уже черный столб заклубился в небо.

Еще одна «пантера» вертелась на месте с перебитой гусеницей.

Третью «пантеру» танки, словно клещами, взяли в перекрестный огонь, и она раскололась, как огромный орех.

Только теперь фашистские танкисты поняли, откуда летит к ним смерть. Они стали маневрировать. Танки, стреляя с ходу, поползли на луг, на огороды. Один из «тигров» прицелился в копну, стоявшую неподалеку, разметал бронебойным снарядом сено.

Тернистый поджег еще одну машину.

По его «КВ» ударили «тигр» и «пантера». Один снаряд пролетел мимо. Другой отколупнул кусок лобовой брони.

«5-я застава», «За Родину!» и «Славный» покинули укрытия.

Капитан Тернистый не навязывал свои приемы ведения боя другим экипажам. Командиры машин, особенно механики-водители, — люди стреляные, не раз горевшие. Каждый из них воюет согласно своему характеру, опыту. На них можно положиться.

Гнат научился у комбрига Майборского, у механика-водителя Сидорова, у других опытных танкистов смотреть на танк как на живое существо, подвластное воле человека. Как у танкистов, так и у танка есть свой норов. И не каждому по силам обуздать его, укротить. Сидорову это легко удается. Грозный «КВ» в его руках словно послушный, дрессированный зверь.

«КВ» «5-я застава» мчался навстречу «тигру», Сидоров старался подойти к ним сбоку. Он всегда ищет складки на местности, за которыми можно, стреляя, прикрыться от ответного выстрела. Но здесь был ровный луг.

— Дорожка, — доложил Сидоров.

«Дорожка» — это значит местность пока что равнинная.

Танк шел хотя и быстро, но плавно. И все-таки трудно было на ходу ловить цель.

Согласно инструкции, из танков положено стрелять, остановившись на несколько секунд, — так скорее поразишь цель. Но это по инструкции. «Семь раз отмерь, один — отрежь». Такое правило хорошо в ателье мод, в пошивочной мастерской, а не в танковом бою. Здесь пока семь раз будешь примерять, тебя несколько раз могут поджечь. В бою необходимы внезапность, маневр, неожиданный удар. Поэтому Тернистый и его экипаж стреляли во время схваток с немецкими танкистами всегда с ходу. И так делали не только они.

Снаряд угодил в гусеницу «тигра».

— У фрица «лапоть» развязался! — крикнул Сидоров, следя за боем через триплекс.

«Вижу!» — мысленно произнес Гнат.

— Поддай, Леня, огоньку! Фрицы как раз вылезают из танка!

Панин застрочил из пулемета. Два танкиста, взмахнув руками, упали рядом с разорванной гусеницей.

Вдруг «КВ» содрогнулся — снаряд из «тигра» попал в лобовой пулемет. Осколками убило Панина, а заряжающего Нечитайло ранило в ногу.

— Сидоров? Как ты там? Живой? — спросил Тернистый.

— Задело куском брони левое плечо.

— Держись! Барабаш, замени Нечитайло!

Не успел наводчик заменить заряжающего, как еще один снаряд, выпущенный «тигром», пробил бак с соляркой. Пламя охватило борта. Едкий дым сквозь щели начал проникать к танкистам.

— Сидоров, вытаскивай Нечитайло! Барабаш, возьми Леню! Всем покинуть машину! — распорядился Тернистый.

Гнат хорошо понимал, что «КВ» теперь обречен. Пламя вот-вот доберется до боекомплекта, и тогда… Успеть бы вынести раненого и убитого.

Сидоров начал вытаскивать через нижний люк Нечитайло. Барабаш поднял неподвижное тело Панина и понес его к верхнему люку.

В «КВ» уже нечем было дышать. Гнат сбивал пламя плащ-палаткой, поглядывая то на верхний, то на нижний люки, через которые покидали машину танкисты. Вдруг поскользнулся на разлитом газолине, упал на днище «КВ». Газолин попал на комбинезон, загорелся.

«Проклятые «тигры»! — подумал Гнат, закрывая лицо руками и натужно кашляя. — Еще час назад я стоял возле копны сена, рядом была Зина, стряхивала с ситцевого платьица сухие травинки. Кажется, с тех пор прошли годы… Милое озерцо… Только оно спасет меня! Добраться бы до воды… А может, это конец?..»

Перед его глазами предстал механик-водитель, голову которого… снесло снарядом. А танк все равно шел, потому что руки убитого Горлова намертво вцепились в рычаги. Гнат тогда подумал: это кто-то из танкистов сел на место Горлова и ведет «тридцатьчетверку». Он протянул руку, чтобы убедиться в этом: в дыму ничего не было видно. Но головы не нащупал — пальцы погрузились в горячее кровавое месиво… А у механика-водителя Роденко из экипажа Майборского обломками брони выбило глаза. И все же он продолжал вести танк, слушая команды Майборского, и вел до тех пор, пока не раздавили последнюю «кобру».

— Капитан!.. — словно сквозь толщу воды услышал Гнат голос Барабаша. — Танк вот-вот взорвется! Давай руку! Скорей!..

Тернистый старался дышать ровно, чтобы не потерять сознание. Даже сама мысль, что ты еще дышишь, придает какие-то силы. Посмотрел на верхний открытый люк. Вспомнил: еще утром во время прорыва обороны немцев все ругали Панина за то, что он открыл этот люк, когда в «КВ» угодил снаряд. Тогда, спасаясь от огня, закрыли ветошью каждую щелочку. А вот сейчас наоборот — было бы побольше этих щелей, был бы пошире этот люк — больше бы поступало в «КВ» свежего воздуха и, глядишь, он продержался бы лишние несколько секунд.

Собрав последние силы, Гнат встал, кое-как добрался до люка. Его тут же подхватили сильные руки Барабаша. Наводчик помог Тернистому вылезть из танка.

— Прыгай, капитан!

Оба упали в траву, покатились, сбивая с одежды пламя.

«Вода!.. Озеро!..» — стучало в голове Гната.

Он побежал к воде.

Огонь на его комбинезоне то уменьшался, сбитый ветром, то разгорался с новой силой.

«Только бы не упасть… Если упаду, огонь сожрет меня…»

Вот и влажный песок.

Еще шаг…

Еще один…

Вот и вода!

Гнат вытянул перед собой руки и бултыхнулся в озерцо. Нырнул, раскрыл глаза. Вблизи стайками плавали мелкие рыбки, виднелся камыш, между стеблями преломлялся свет от солнца. Да, он в воде. Это уж точно!

Гнат поплыл, гребя обеими руками. В родном селе он с Андреем Стоколосом и Павлом Оберемком не раз устраивали соревнования: кто дольше пробудет под водой. Сейчас Гнат боялся вынырнуть, чтобы снова не оказаться в объятиях огня. Счет секундам не вел.

На берегу неизвестно откуда появилась Зина.

— Господи! Да он же утонул! — в отчаянии закричала она.

Зина повернулась к Сидорову и Барабашу — они погасили на своих комбинезонах пламя и молча умывались, черпая пригоршнями воду из озерца.

— Товарищи танкисты, его же надо спасать!

— Если не сгорел, то не утонет, — отозвался Сидоров.

Тернистый все еще не появлялся на поверхности озерца.

Наконец у противоположного берега показались сперва его ноги, разбрызгивавшие воду, потом голова и туловище. Гнат не переворачивался на спину — было мелко. Он лежал в воде, словно выброшенный волной дельфин. Зина подбежала к нему.

— Гнат! Как же ты напугал меня!..

Тернистый тяжело дышал. Теперь ему было хорошо после адских мук в огне и подводного плавания. Он лежал, раскинув ноги, уперевшись лбом в сложенные руки. Да, он живой! Победил огонь! Победил смерть!

— Гнат, это я, Зина! Твои танкисты уничтожили шесть немецких танков. Хлопцы говорят, что еще три подожгли артиллеристы. А три дали деру и вряд ли вернутся. Слышишь, Гнат?

Тернистый наконец поднялся, сел на берегу. Увидел Сидорова с перебинтованным плечом, Нечитайло, который лежал в траве, скривившись от боли в раненой ноге.

Тело Лени Панина лежало рядом с ними. Комбинезон на нем был изодран и красен от крови. Осколок снаряда пробил Лене сердце, и он умер без мук. Даже улыбка застыла на губах…

— О чем думаешь? — склонилась над Гнатом Зина.

— Как Леня хотел тебя поцеловать… И не довелось. Он же совсем юный. Может, еще ни с кем и не целовался, — тихо произнес Тернистый, почувствовав и свою вину в смерти Панина. — Надо было бить не по гусенице, а влепить в башню тому «тигру», чтобы немцы не смогли выстрелить в ответ…

Зина смотрела то на Гната, то на танкистов. Ей все они казались своими, давно знакомыми, словно училась с ними в одной школе, но года на три позднее, словно хлопцы только что выбежали из классных комнат на большую перемену. Какой хороший сегодня день! И мир вокруг такой солнечный, светлый. Если бы еще не эта смерть…

Танкисты завернули в брезент тело Панина и отнесли на борт танка «За Родину!». Теперь в этой машине будет находиться и командир батальона Тернистый.

— По машинам! — негромко скомандовал Гнат и повернулся к Зине: — Прости, что я сейчас вот такой… Как хорошо было перед боем и как тяжело теперь, когда не стало Лени. Еще до Киева не дошли, а я уже побывал в таком огне… Обещал тебе больше не гореть, а оно, видишь, как вышло.

— Ты в этом не виноват, — вздохнула Зина. — Все обойдется. Я так переживала за тебя, будто мы знаем друг друга всю жизнь… Правда, Гнат.

Танкисты начали расходиться по своим машинам. В их глазах Зина видела печаль.

«Сколько же вы, хлопцы, еще будете гореть в боях? Сколько вас погибнет, как Леня Панин? Скольких искалечит война? Не спасет и броня…» — подумала Зина, и ей стало жутко от этих мыслей.

Гнат положил руку на ее плечо.

— Милая луговая царевна! До встречи! Обещаю еще раз не гореть больше.

— Возвращайся, Гнат, — прошептала Зина. — И не забывай, что я жду тебя…

11

Высунувшись по пояс из башни «КВ» «Капитан Тулин», Майборский видел в бинокль село, которое только что обошел с севера 2-й танковый батальон. Другая группа машин ворвалась в село с запада.

Это был последний укрепленный пункт немцев перед переправой на Десне. До нее оставалось километра три.

Над Десной летали «илы», стреляя из пулеметов и сбрасывая бомбы на позиции гитлеровцев. А с земли звонко частили зенитки. Восемь зениток в селе, к которому подошли танки, тоже стреляли по «илам». Этим воспользовались танкисты.

На большой скорости механики-водители повели машины к позициям зенитчиков. Артиллеристы были захвачены врасплох. Они не успели даже опустить стволы орудий, чтобы ударить по танкам.

Две «тридцатьчетверки» направились к мосту через небольшую речушку Остер. Четыре других, стреляя осколочными снарядами и из пулеметов, начали уничтожать зенитные орудия. Заскрежетал под гусеницами металл. Танкистам помогали десантники-автоматчики. Они стреляли по блиндажам и окопам, бросали гранаты, показывали командирам танков цели, которые надо было уничтожить.

Через несколько минут зенитная батарея была разгромлена.

Танки, не сбавляя темпа, помчались дальше.

…Запаниковали служащие оккупационных учреждений, засуетились, забегали по улицам. Из разбитых окон полетели пачки бумаг, из труб закурились дымы — гитлеровцы стали жечь ценные документы, чтобы они не попали в руки танкистов. Всюду галдеж, крики, беспорядочная стрельба, рев дизелей «КВ» и «тридцатьчетверок».

Майборский и без бинокля видел насыпь, тянувшуюся к понтонному мосту немцев. На обоих берегах реки в котлованах стояли зенитные орудия.

«Именно об этой батарее сообщали партизаны генералу Шаблию, — подумал Майборский. Он посмотрел на небо, вздохнул. — Жалко, «илы» уже заканчивают свою работу».

Резкие, гулкие выстрелы загремели над рекой. Это зенитки ударили по танкам.

— Рассредоточиться! — подал сигнал по рации Майборский.

Немцы подбили два танка. Машины начали останавливаться возле хлевов, в садах, чтобы вести прицельный огонь по позициям зенитчиков.

В бой вступали минометчики они только что подъехали на автомашинах.

Когда огонь немецких орудий становился не очень плотным, танки срывались с места и, стреляя, продвигались к реке, занимали новые позиции.

Майборский стал оценивать сложившуюся ситуацию.

Восемь орудий стоят на левом берегу реки. Ничего не скажешь, удобную выбрали позицию для стрельбы по самолетам — большой сектор обстрела. Вдоль берега расстилается луг. На правом берегу стеной поднимается сосновый бор. Зенитчики с левого берега хорошо понимают, что им придется перебираться на Правобережье. Но упорство их можно объяснить лишь тем, что они надеются на подход своих танков с востока, о которых говорил утром командующий Ватутин.

— Батальону Амелина! Атаковать зенитчиков! — приказал Майборский.

Из-за хлевов, из-за дуплистых верб, что росли на лугу, десять «КВ» и «тридцатьчетверок» двинулись к немецкой переправе. Часть танков продолжала стрелять с места по зенитным орудиям. Пройдет еще несколько секунд, и они тоже рванутся к насыпи, ведущей к понтонному мосту.

Насыпь у немецких артиллеристов хорошо пристреляна. Зенитные орудия очень опасны для танков. Они сбивают самолеты на высоте даже нескольких километров, танки же находятся от них в семистах — шестистах метрах. Зенитчики уверены, что танки русских не осмелятся идти по насыпи. Это же абсурд. Верная смерть. Придает им сил и то, что сюда вот-вот подойдут танки Гота и русский механизированный отряд, прорвавшийся так далеко в их тыл, будет полностью разгромлен.

И все же немецкие зенитчики нервничали, страх не покидал их. Они хорошо понимали: в случае чего в критический момент саперы взорвут переправу и они останутся на левом берегу на растерзание советским танкистам.

— Вперед! — приказал Майборский механику-водителю.

«КВ» «Капитан Тулин» рванулся с места, двинулся к переправе.

Грохотали танковые пушки, радисты-пулеметчики поливали огнем расчеты зенитных орудий. Выстрелы зениток постепенно становились все реже и реже. Еще минута-две, и танки прорвутся к понтонному мосту, пойдут по нему.

«Скорее! Скорее!.. — мысленно торопил танкистов комбриг Майборский. — Надо во что бы то ни стало захватить переправу целой! Саперы вот-вот подорвут ее…»

Броню «КВ» «Капитан Тулин» секло осколками шрапнельных снарядов. Танк аж гудел от бронебойных болванок, время от времени попадавших в него. Позади «КВ» почти впритык бежали десантники.

В смотровую щель Майборский увидел, как «тридцатьчетверка», проскочив мимо подбитого танка, помчалась по насыпи к переправе. Следом за ней — еще одна…

— Молодцы! — закричал комбриг, высунувшись из люка, хотя хорошо знал, что похвалу его никто из танкистов не услышит.

Вражеские артиллеристы не выдержали психического напряжения. Они поняли: переправу через Десну для полсотни своих танков им не удержать, еще, того и гляди, самим придется пробиваться к Киеву по Черниговскому шоссе.

С левого берега тягачи потащили к мосту две зенитки. Начали сниматься с позиций еще два орудия.

Опоздали!

Саперы не стали их ждать. Для них важно не пустить на правый берег русские танки, не отдать им целой переправу через Десну. Прогремел сильный взрыв — в воздух взлетели обломки понтонного моста.

Майборский до боли прикусил губу. «Жаль, не удалось захватить мост! А как бы он сейчас понадобился! Придется докладывать, что захвачено только место переправы…»

Вскоре бой на берегу Десны утих. Надо было позаботиться о раненых танкистах, мотострелках, артиллеристах, похоронить убитых. Все очень устали: некоторые подразделения побывали в боях по нескольку раз.

Комбриг Майборский понимал: отогнанные от Десны воинские части немцев скоро встретятся с теми пятьюдесятью танками, что идут от Чернигова к Киеву. Следовательно, силы гитлеровцев теперь значительно превысят силы его объединенного отряда. Как же быть? Командир танковой группировки немцев уже, наверное, знает, что переправы через Десну нет. У него остался единственный выход — прорываться к Киеву. Значит, схватки с танкистами Гота не избежать…

Майборский вывел отряд за село.

В порыжевшем от дыма комбинезоне, без шлема комбриг вылез из машины, стал разглядывать местность. Перед ним простиралось поле с оврагами и холмами. С трех сторон оно подступало к высоте. Неподалеку от нее пролегала дорога. По ней непременно пойдут вражеские танки. И через эту высоту тоже.

Майборский посмотрел на запад, где над самым лесом висело солнце, окутанное вечерней дымкой.

«Солнце такое же ясное, как и вчера, — подумал комбриг и покачал головой. — Встретиться бы с тобой утром!.. Сколько человеку надо? Только бы встретить восход солнца!..»

До утра еще двенадцать часов. К этому времени, возможно, решится главное — прорвутся танки генерала Гота к Киеву или нет. Как изменились тактические замыслы на Днепре за прошедшие два года! В сорок первом самым трудным было — остановить врага, как можно дольше удержать Киев. Теперь же, в эти сентябрьские дни, — не дать танкам противника возможности отступить за Днепр.

Танкисты Гота, как и сам генерал, чванливы, наглы, самонадеянны. Все это у них еще со времен захвата Голландии, Бельгии и Франции, где победы им доставались легко благодаря измене французского маршала Петена.

«Ну что ж, — вздохнул Майборский, — скоро мы с вами встретимся. Посмотрим, на что вы способны…»


Гитлеровцы не стали ждать утра. Надеясь на свой большой перевес в живой силе и технике, они решили в бой вступить с ходу.

Обе танковые лавины начали сближаться. Машины Майборского маневрировали, выбирая позиции, использовали отдельные пригорки, одинокие вербы, чтобы вести прицельный огонь по врагу. Выстрелив, машины делали рывок вперед и снова стреляли.

«КВ», находившийся рядом с танком комбрига, вздрогнул от сильного взрыва. Из выхлопной трубы вылетели кольца дыма, подсвеченные лучами заходящего солнца. Майборский понял: вышел из строя двигатель, — но танк продолжал сражаться, экипаж стрелял из орудия и пулемета. Одна из «тридцатьчетверок» вскочила в воронку от бомбы и упала набок, уткнувшись стволом орудия в землю. «Очень жаль, вышла совсем из боя», — подумал с болью Майборский.

Вокруг стоял рев, гул, скрежет металла. Небо закрыли клубы дыма, тянувшиеся от десятка подожженных танков — немецких и наших.

Темп наступления «тридцатьчетверок» и «КВ» начал спадать: ощущалась нехватка снарядов. А в резерве — ни одного танка. Все брошено в бой. Возможно, последний бой войск Воронежского фронта на. Левобережье.

«Что же делать? Где взять силы, чтобы победить? Как поднять дух бойцов? — ломал голову Майборский. — Еще бы один натиск…»

— Расчехлить знамя! — крикнул он вдруг радисту-пулеметчику старшине Кулаковичу.

Майборский уперся ногами в сиденье, открыл люк, поднял над танком знамя. Красное полотнище затрепетало на ветру.

И тут же осколок вражеского снаряда пробил кожаный комбинезон Майборского, вонзился в руку, державшую знамя.

Комбриг почувствовал острую боль. Но на сиденье не опустился. Он был словно под гипнозом. Его губы шептали:

— Надо держать знамя! Надо держать, даже если еще раз ранят. Лишь бы не в сердце…

— Всем, всем! Гвардейское знамя над танком комбрига!.. — передал в эфир старшина Кулакович.

Танкисты хорошо понимали, что это означает. Знамя они расчехляли лишь в самые торжественные минуты и тогда, когда надо было победить или умереть. Это знамя им вручили за мужество и героизм, проявленные в боях под Сталинградом. Кончик знамени Майборский целовал, стоя на колене и давая клятву сражаться с фашистами до последней капли крови.

Такую же клятву дали и все бойцы — танкисты, мотоциклисты, артиллеристы, минометчики, саперы танковой бригады.

Несколько «тридцатьчетверок» обогнали танк комбрига и пошли против «пантер» на таран. Снаряды из пушек «Т-34» и «КВ» врезались в борта, в гусеницы вражеских машин.

— Знамя над танком комбрига!.. — продолжал передавать в эфир Кулакович и тут же расстреливал из пулемета танкистов, покидавших «пантеры».

Над головой Майборского свистели осколки и пули.

— Товарищ комбриг, у вас на руке кровь! — крикнул старшина Кулакович, высунувшись из люка. — Давайте я буду держать знамя!

— Возьмешь, когда меня здесь убьют!

— Не убьют вас, не сожгут и наш танк-знаменосец. Видите, нас уже прикрывают «тридцатьчетверки»! Наш танк под двойной, даже под тройной броней!

Майборский посмотрел влево, потом вправо. С обоих боков мчались «тридцатьчетверки», заслоняя своими корпусами его «КВ». Они рассекли боевую линию немцев, стали заходить им в тыл.

Вражеские танкисты не знали, что предпринять. Продвигаться вперед — значит напороться на артиллерийский огонь противотанкового дивизиона. Возвращаться назад тоже нельзя, это значит подставить свои борта русским танкам, зашедшим им в тыл.

Их замешательством, растерянностью воспользовались танкисты Майборского. Они усилили огонь, стараясь попасть в бензобаки «пантер» и «тигров». Бензин не солярка, которой заправляются «КВ» и «Т-34». Он вспыхивает сразу, даже от попадания пулеметной очереди.

Бой закончился уже в сумерках полным разгромом немецкой танковой группы.

Майборскому помогли снять комбинезон, перевязали раненую руку. Старшина Кулакович свернул иссеченное осколками знамя, надел на него чехол.

Из рации донесся приглушенный голос:

— Виктор, брат! Где твои «лапти»? Как дела?

Это проявил беспокойство командир стрелкового корпуса генерал Мартисян, с воинами которого танкисты Майборского взаимодействовали, с тех пор как начали наступление на Украину с южного крыла Курской дуги. Тяжелые «КВ» и средние «тридцатьчетверки» с облепившими их, будто пчелы вощину, автоматчиками отрывались обычно на несколько десятков, а порой и на сотню километров от пехотных подразделений генерала Мартисяна, вклинивались в оперативную глубину противника и наводили ужас на немецкие гарнизоны в селах и городах в междуречьях Ворсклы и Псла, по берегам Хорола, Сулы, Удая…

Так было и на этот раз.

— Брат, Акоп Сурамович! «Лапти» на Десне, — усталым голосом ответил Майборский.

— Все понятно. Будь здрав!..


Танки возвратились в село. На броне машин — раненые и убитые воины.

Выбравшись из «КВ», Майборский глубоко вдохнул предвечерний воздух, настоянный на запахах сосновых боров, лугов и чистой воде Десны. Попробовал согнуть раненую руку. Поддалась. Значит, плечо и предплечье целы.

«Да, — улыбнулся Майборский. — Комбинезон для танкиста все равно что кольчуга для рыцаря…»

В селе танкистов встретил член военного совета фронта Зиновий Тимофеевич. Он обнял комбрига и, глядя в его законченное лицо, произнес:

— Я доложил Ватутину про ваш бой. Спасибо вам большое от Николая Федоровича. Командующий сказал: «Генерал Гот не прошел! А наши танки пройдут на тот берег и возьмут Киев!» Как ваша рана?

— Терпеть можно, — улыбнулся Майборский, довольный похвалой Ватутина. — Хлопцы уже оказали помощь.

— Как думаете: стоит послать несколько «Т-34» и батальон мотострелков навстречу нашим главным силам?

— Я за это! — кивнул Майборский.

— Так и сделаем. А вы немного поспите, еле держитесь на ногах. Я пройдусь по подразделениям, проведаю раненых. — Зиновий Тимофеевич подкрутил кончик уса, вынул из кармана носовой платок и стал вытирать им лицо комбригу.

— Я сейчас умоюсь, — смущенно произнес Майборский.

В его глазах тлели огоньки, похожие на далекие звезды, что одна за другой загорались в уже прохладном сентябрьском небе. Над лугами оседал туман…

12

В запорожском «Вольфшанце» («Волчьем логове») еще все жило пребыванием здесь фюрера. Две недели назад он приезжал в штаб армий группы «Юг» на очередное срочное обсуждение сложившейся ситуации и новых планов. После его отъезда прошло уже десять дней, а командующий группой армий «Юг» фельдмаршал Эрих фон Манштейн до сих пор не мог избавиться от ощущения, что он вдыхает испарения жареной и квашеной капусты, морковного пюре и других вегетарианских блюд аскетичного фюрера.

Главный бункер группы армий «Юг» окружали деревянные бараки, в которых расположились спецслужбы и казино, а вся территория была обнесена высокой оградой из колючей проволоки. В самом большом бункере, похожем изнутри на купейный вагон, где должен разместиться Гитлер и эсэсовцы «лейбштандарта» (батальона личной охраны фюрера), прорубили окно на север. Южное окно замуровали — Гитлер не любил, когда в окно заглядывает солнце. К северной стене перенесли огромный дубовый стол на ножках в виде львиных лап. Чтобы не осталось вообще никаких следов южного окна, фельдмаршал приказал повесить на этом месте огромный портрет фюрера.

Гитлер приезжал в Запорожье в штаб Манштейна и в феврале сорок третьего года. Тогда он был очень нервен и разгневан за поражение 6-й армии под Сталинградом. Зол был и на своего любимца в ту пору генерал-фельдмаршала Манштейна — он не смог своей группировкой «Дон» деблокировать кольцо русских и, пробиться к окруженным под Сталинградом войскам Паулюса. Для гнева у фюрера были и другие причины: немцы уже потеряли Харьков, Ахтырку, Павлоград, Новомосковск, а танковый батальон русских остановили всего в двадцати километрах от Запорожья.

Гитлера тогда сопровождала его генеральская свита: Кейтель, Йодль, Цейтлер.

В феврале сорок третьего года фюрер решил воспользоваться отсутствием второго фронта на европейском континенте и почти полной приостановкой англосаксами военных действий в Африке. Он перебросил на Украину из Франции, Бельгии, Голландии 23 дивизии, из них 5 танковых. В ряды вермахта было мобилизовано около миллиона немцев.

Теперь Гитлер сосредоточил на Украине такие силы: 1-я танковая армия генерал-полковника фон Маккензена, сына известного фельдмаршала первой мировой войны, — она составила левое крыло группы «Дон» и была усилена одиннадцатью дивизиями, из которых четыре танковые: была сформирована группа армий «Юг» под командованием «героя Севастополя» генерал-фельдмаршала Манштейна — в нее вошли 1-я танковая армия Маккензена, 4-я танковая армия генерал-полковника Гота, соратника Манштейна с времен 1939 года по фронтам на западе и на востоке, 6-я армия генерал-полковника Холмудта, базировавшаяся на Крымском полуострове, 8-я армия генерала Венка, которая была в центре войск группы «Юг», а также оперативные группы «Кемф» и «Холлидт».

— Манштейн! — обратился Гитлер к командующему армиями. — Огласите в своих войсках вот этот приказ: «Новое наше контрнаступление против большевистских армий будет иметь мировое значение!..» А вам, Кейтель, Йодль и Цейтлер, нужно быть уверенными, что отныне мы перехватываем у русских стратегическую инициативу. Гот силами двадцати четырех пехотных и семи танковых дивизий идет на Харьков, кладет мне к ногам Харьков и Белгород. Первая танковая армия Маккензена ведет наступление в Донбассе. Вы меня слышите? Вы меня поняли?..

Фюрера слышали, фюрера поняли. Донбасс, Украина, вообще юг России и Кавказ всегда были главными направлениями в восточной стратегии Адольфа Гитлера.

— Если Донбасс, Кривой Рог, Никополь и Марганец с их стратегическим сырьем останутся в наших руках, войну мы можем продолжать сколько угодно! — громко, словно хотел убедить не только генералов, но и самого себя, добавил Гитлер.

Для Манштейна этот тезис, как и для всего генералитета, был давно известен. Магнаты промысловых монополий Крупп и Маннесман уже вложили в Донбасс, Запорожье, Кривой Рог, Никополь, в шахты, копи и заводы этого района свои акции. Уголь, железную и марганцевую руды уже добывали. Правда, немецким промышленникам не удалось пустить хотя бы один большой металлургический, машиностроительный заводы или хотя бы одну турбину Днепрогэса. Было объявлено, что в Запорожье вот-вот задымится первая домна. Но оказалось, что рабочие умеют не только саботировать, но и заниматься диверсиями без взрывов: металл так и не вылился, застыл в домне. А турбинный зал гидростанции вдруг затопило днепровской водой…

В успех нового наступления верил не только Гитлер, верили и генералы, присутствовавшие на совещании в запорожском «Вольфшанце». Красная Армия после наступления от Волги и Дона к Сумам, Ахтырке, Павлограду и Новомосковску понесла большие потери. Ей требовались срочно резервы. Ранней весной сорок третьего года перевес в живой силе и технике на Украине оказался на стороне немцев.

1-я танковая армия Маккензена от берегов Азовского моря и из района Сталино направилась на север, захватывая по пути западные районы Донбасса. А большие силы 4-й танковой армии Гота пошли в сторону Харькова. В распоряжении Гота было свыше 800 танков, среди них несколько батальонов «тигров», столько же самолетов. На Харьков двигалась целая танковая армада.

Войска Воронежского и Юго-Западного советских фронтов стали отходить на северо-восток и на восток. За месяц жестоких, упорных боев корпуса и дивизии фельдмаршала Манштейна захватили в Донбассе ряд районов, а на северном крыле группы армий «Юг» 4-я танковая армия взяла Харьков и Белгород. За Харьков Манштейн получил орден «Дубового листа».

Однако на большее армии Манштейна, потерявшие в боях полтысячи танков, были не способны. Упорное, хорошо организованное сопротивление войск Воронежского фронта под командованием Ватутина за Белгородом, вдоль всего южного фаса Курской дуги, подлило в радужное настроение фельдмаршала черной печали. Получая награду «Дубовый лист», Манштейн понял, что его успех в боях за Харьков в марте не означает победы над русскими в стратегии. Это был лишь тактический успех в данный момент. Теперь пришло время думать о продолжительной обороне, о сокращении фронта на более выгодных рубежах.

Эрих фон Манштейн увлекся втайне от самого фюрера, чтобы не разозлить его, планом «Линия Днепра». Он решил создать оборону на заранее приготовленных позициях в полосе от Перекопа по реке Молочной до Мелитополя и дальше к Запорожью, на восток от которого возникнут три линии обороны, а потом вверх по течению Днепра, вплоть до впадения в Днепр реки Сож. Дальше оборонный вал будут сооружать уже войска группы армий «Центр» на рубежах Орша — Витебск и по «линии Сталина» (бывшей границе СССР с Латвией и Эстонией) по реке Великой, Чудскому озеру, реке Нарва и Финскому заливу.

Манштейн не решался изложить эту идею Гитлеру, потому что фюрер был очень воинственно настроен. Фельдмаршал не отважился сказать ему, что февральские и мартовские победы — это лишь тактические успехи, что стратегическая инициатива еще не завоевана и что надо думать об обороне на Днепре, на реке Молочной.

Все это вместо Манштейна сказал Гитлеру приземистый, округлый, как арбуз, щекастый и уже с заметной лысиной, короткорукий начальник штаба немецких сухопутных войск генерал-полковник Карл Цейтлер. За энергичную подвижность его прозвали «шаровой молнией». Развернув карту, он торопливо изложил перед Гитлером новый план «Линия Днепра» фельдмаршала Манштейна.

— Мой фюрер! Взгляните! Река Молочная, Запорожье, среднее течение Днепра и дальше на север. Там уже находятся войска группы армий «Центр»…

Цейтлер стал с нетерпением ждать, что скажет Гитлер. Фюрер долго смотрел на карту, потом буркнул:

— Этого я не знал.

— И тоже впервые вижу эту карту. Думаю, что ее надо ликвидировать, — предусмотрительно предложил генерал-полковник.

Цейтлер не любил Манштейна, завидовал ему, как и Гудериану, к которому Гитлер тоже относился хорошо. Манштейн в глазах Цейтлера — человек, родившийся в рубашке. Еще бы! За 250 дней командир корпуса Манштейн не смог победить воинские части моряков контр-адмирала Октябрьского, оборонявшие Севастополь. А когда русские сами оставили город, за взятие черноморской цитадели Гитлер преподнес Манштейну фельдмаршальский жезл и объявил его героем Севастополя.

В конце августа 1942 года фюрер посылает командующего армией Манштейна с танковым корпусом из Крыма на Ленинградский фронт, чтобы новый фельдмаршал положил Петербург к его ногам. «Будет сделано!» — пообещал Манштейн. Но вернулся с севера на Украину ни с чем. Красные удержали Ленинград, сорвав замыслы Гитлера и Манштейна своими «активными боями местного значения».

Фюрер ставит перед Манштейном новое задание: возглавить группировку «Дон», деблокировать кольцо русских вокруг Сталинграда, пробиться к окруженной 62-й армии генерал-полковника Паулюса. И что же? Не пробился Манштейн сквозь боевые порядки генерала Ватутина. Но фюрер все равно считает его талантливым полководцем.

Цейтлеру хотелось как-то навести гнев фюрера на «любимчика» Манштейна, и он подсунул Гитлеру его карту с планом «Линия Днепра». Но Гитлер в те мартовские дни был озабочен своим и не обратил внимания ни на намеки Цейтлера, ни на идею Манштейна — создать линию обороны на Днепре. О каком Днепре может идти речь, если войска взяли Харьков, Белгород, стали фронтом на реке Северский Донец.

На самом же деле гитлеровская армия не просто стала на реке Северский Донец. Ее наступление остановили Воронежский и Юго-Западный фронты. А в июле — августе эти же войска сорвали новую операцию Гитлера «Цитадель» на южном фасе Курской дуги, опять взяли Белгород и Харьков, разгромив там танковые дивизии немцев, и вышли на Левобережную Украину в юго-западном направлении, к Днепру.

В августе Гитлер вдруг вспомнил разговор с Цейтлером о «карте Манштейна» и издал приказ о сооружении «Восточного вала» от Черного моря до Балтийского.

Доты, дзоты, эскарпы, блиндажи на правом берегу Днепра строили сотни тысяч немецких солдат. А восточнее Запорожья гитлеровцы согнали тридцать тысяч жителей, чтобы с востока окружить город тремя линиями обороны. Такие же линии создавались севернее и южнее Киева. Укреплялись позиции в районе Днепропетровска, Кременчуга, Черкасс.

Последний раз Гитлер побывал в запорожском бункере десять дней назад. В присутствии генералов штаба группы армий «Юг» он предупредил автора «Линии Днепра»:

— Так и скажите всем командирам: Днепр — порог нашего дома, порог Великой Германии. Каждый солдат и офицер обязаны оборонять этот порог до последнего дыхания. Если вы, Манштейн, сдадите Днепр, ваши солдаты больше не нужны Германии…

Фельдмаршал горделиво поднял голову и, перехватив колючий взгляд Гитлера, уверенно произнес:

— Мой фюрер! Мои войска на Запорожском плацдарме находятся на том же меридиане, что и Полтава. Войска удерживают Полтаву, Кременчуг. Дайте мне еще пять-шесть дивизий, и я ударю из Кременчуга на Пирятин и Лохвицу. Лохвица… Не вызовет ли она некоторые ассоциации у большевиков? Киевский «котел» сорок первого года, гибель командующего фронтом генерал-полковника Кирпоноса… Дайте мне еще пять-шесть дивизий, и мы создадим Воронежскому фронту киевский «котел» сорок третьего. Войска группы армий «Центр» поддержат нас ударом с севера…

— Нет у меня свободных дивизий! — сердито оборвал Манштейна Гитлер.

— Снимите их с побережья Ла-Манша. Англосаксы не откроют в этом году второго фронта. Я уверен. Здесь, на Днепре, на востоке наш главный фронт!

— Дивизии Воронежского фронта клином врезаются в нашу оборону до самого Днепра, — напомнил генерал-полковник Цейтлер.

— Пусть идут, скопляются. На правый берег они не выйдут со своими танками и тяжелой артиллерией. Железные дороги нами разрушены, мосты через реки уничтожены. Сталину надо ждать, пока Днепр покроется льдом, чтобы перебросить на правый берег танки и тяжелую артиллерию.

— Да, да, — согласился Гитлер. — Но дивизий вы больше все равно не получите. Хватит двадцати трех, что я дал вам весной.

— Тогда я вынужден буду сокращать линию фронта, чтобы все усилия сосредоточить на «Линии Днепра».

— Чтобы удержать Криворожско-Никопольский бассейн! — добавил гневно Гитлер. — И Крым тоже! Этого требуют наши отношения с Румынией и Венгрией…

Этот разговор состоялся 10 сентября, а сегодня 22 сентября. Вечер.

Командующий группой армий «Юг» Эрих фон Манштейн в снежно-белом кителе, с «крестом» под верхней пуговицей и «дубовыми листьями» в петлицах (наградами за Севастополь и Керчь в сорок втором году и за Харьков в сорок третьем), пригладив седые волосы, сел за свой стол. В хрустальной вазе букет астр. Фельдмаршал уставился в письменный прибор с вытравленным на нем родовым гербом Левинских-Маиштейнов.

Герб имеет форму щита. На нем — две собаки. Аристократ-пудель держит в левой лапе меч. А напротив — охотничий пойнтер поднял передние лапы, высунул язык. Все на гербе означает характерные черты рода Манштейнов. Пудель с львиной гривой, с мечом в левой лапе олицетворяет воинственность. Легавый пойнтер, который вынюхивает добычу и может надолго замереть, ожидая и показывая хозяину, куда стрелять, — преданность и старательность. А разум символизирует шахматная доска вверху щита. Предки Эриха фон Манштейна были военными, отец — генерал первой мировой войны.

Фельдмаршал посмотрел на стену, увидел свою тень: нос слишком горбат, как у ворона, губы плотно сжаты.

Распахнулась дверь. В комнату, как всегда, ровно в 22 часа, вошел для доклада полковник Хорст Вассерман.

— Мой фельдмаршал! Только что пришло сообщение от генерал-полковника Гота. Между шоссе Киев — Чернигов и рекой Десна русские танки разбили наши разрозненные части. Готу не удалось отвести пятьдесят танков за Днепр.

— Как так? — удивился Манштейн. — Пятьдесят танков не смогли прорваться в таком хаосе?

— Не прорвались. Гота встретили давние его противники с постоянной эмблемой на одном из «КВ» — «Капитан Тулин». Это танки Майборского. Мой фельдмаршал! Я давно мечтаю скрестить шпагу с этим заносчивым комбригом в танковом бою.

— Такой случай еще подвернется, Хорст, — сказал задумчиво Манштейн и с досадой добавил: — Печальная потеря. Что же это? Неужели так постарел неугомонный, неутомимый Гот? А я обещал фюреру повторить большевикам Шумейково урочище! Было бы у нас еще с десяток дивизий… — Манштейн посмотрел на свой герб, вздохнул. — Не понимаю: почему фюрер побаивается снять дивизии с «Атлантического вала»? Ведь Черчилль сказал по радио, что Великобритания должна готовиться ко второму фронту в тысяча девятьсот сорок четвертом году.

— Наших сил, мой фельдмаршал, на атлантическом берегу осталось минимум, — осмелился заметить Вассерман. — Восточный фронт нещадно съедает наши дивизии.

— Можно и еще снять! Англосаксы ждут, когда измотаются русские. А у них сил не бездонный кладезь… Что там на Днепре, на запад от Переяслава? Далеко ли продвинулись войска Красной Армии?

— Русские продвинулись на шесть километров в глубь нашей обороны и на семь по берегу Днепра, — доложил полковник Вассерман.

— Как? — гневно посмотрел на него фельдмаршал. — Их еще не сбросили в Днепр? Ничего не понимаю. — Манштейн поднял телефонную трубку. — Соедините меня немедленно с генералом Готом!

Через полминуты в телефонной трубке раздался голос Гота.

— Слушаю вас, господин фельдмаршал!

— Что вы, господин Гот, скажете о вторжении русских на правый берег Днепра в районе Переяслава? Почему они до сих пор там?

— Господин фельдмаршал, вы же знаете мое кредо относительно плацдармов для танков. Захват плацдармов — не самоцель. Трудно захватить те плацдармы, которые позволяют продолжить наступление с наименьшей потерей времени.

— Я знаю это кредо и считаю, что оно является достойной лептой, внесенной вами в теорию бронетанковых войск Великой Германии, — произнес Манштейн потеплевшим голосом.

— Рад слышать, господин фельдмаршал, вашу похвалу! У русских, у генерала Ватутина, нет такого танкового плацдарма в районе сел Зарубенцы, Григорьевка, Большой и Малый Букрин, — уверенно сказал Гот. — Из букринского лука можно, натянув тетиву, пустить вперед танковую армию. Такова моя точка зрения, господин фельдмаршал.

«Умный все-таки этот Гот!» — подумал Манштейн, успокаиваясь.

— Боюсь, как бы из днепровского лука не была брошена третья танковая армия генерала Рыбалко, которая спешит к Днепру. Разверните перед букринской «подковой» сто пятьдесят танков и самоходных артиллерийских установок девятнадцатой, седьмой и танковой дивизии СС «Рейх», двадцатой моторизованной дивизии, сто семьдесят шестой, сто двенадцатой, семьдесят пятой пехотной дивизии, — распорядился Манштейн. — Надо во что бы то ни стало отбросить русских назад, в Днепр! Вы слышите меня, господин Гот?

— Да, господин фельдмаршал.

— Сколько у вас танков между Черниговом и Киевом? Нужно все танки переправить за «Линию Днепра».

— К сожалению, мои танки встретили препятствие. Бригада, а может быть, корпус Майборского навязывает нам бои.

— Снова этот Майборский… Избегайте боя! Танки нам нужны для обороны Киева!

— Все ясно, господин фельдмаршал!

Манштейн положил трубку и обратился к полковнику Вассерману:

— Всем нашим войскам в полосе действий генерала Ватутина остерегаться воздушных десантов. Далее. Нашей авиации надо усилить боевые действия. Надо ликвидировать любые попытки русских навести стационарные переправы через Днепр. Авиация не должна прозевать эшелоны с понтонно-мостовым оборудованием.

— Понял. Я записал все, адресованное генерал-полковнику Готу. — Полковник Вассерман смущенно переступил с ноги на ногу, глядя в глаза Манштейну. — Еще одно неприятное сообщение, господин фельдмаршал: партизанские отряды взяли местечко Новошепеличи на стыке между группами армий «Юг» и «Центр». Эта акция позволила отдельным частям русских из фронта Рокоссовского захватить переправу через Припять. Там же, на север от Киева, части Рокоссовского с помощью бандитов-партизан захватили и плацдармы… Простите, «пятачки» на правом берегу Днепра…

— Что, русским захотелось помесить грязь в полесских болотах? — насмешливо скривил губы Манштейн и поправил длинным, с алмазным перстнем пальцем волосы над покатым лбом, изрезанным морщинами. — Как могли оказаться там регулярные подразделения Рокоссовского? Какие еще там партизаны? Мы же их всех разбили во время карательных акций в июне.

— К сожалению, они существуют, господин фельдмаршал. И действия их скоординированы с армейскими штабами. Все это работа генерала Шаблия, который теперь мой смертельный и кровный враг! — повысил голос Хорст Вассерман.

— У нас там хватит сил, чтобы сбросить воинские части и партизан в Днепр.

— Конечно, хватит, — Хорст Вассерман сделал паузу и со злостью добавил: — Генерал Шаблий отныне враг всего нашего рода.

Лицо Вассермана покрылось красными пятнами, на глазах появились слезы. Он вынул из планшета черную повязку.

— Разрешите, господин фельдмаршал, надеть? В нашей семье великий траур. Четыре дня назад бандиты Шаблия убили моего брата штурмбанфюрера Вернера Вассермана, художника…

— Так вот почему вы такой мрачный. А я думал, что это захваченные русскими на Днепре «пятачки» испортили вам настроение. Не надо паниковать! Мы окружим войска Ватутина возле Днепра. Однако выдержка у вас дай бог! Четыре дня назад погиб брат, а вы только теперь решили надеть на рукав траурную повязку.

— Я солдат, господин фельдмаршал! Служба прежде всего! — сказал Вассерман, став по стойке «смирно». — У меня есть с кого брать пример! У вас тоже на Восточном фронте погиб любимый сын Геро…

Манштейн склонил голову.

— Сочувствую вашему горю. Но мой Геро погиб на фронте. А ваш брат, кажется, имел звание штурмбанфюрера? Но он не был на фронте. И погиб. Как же это случилось?

— Во всем виноваты бандиты генерала Шаблия. Я отомщу им! Гибель брата тем более значима, что он напал на след драгоценной реликвии — сабли запорожских казаков. Эта сабля была собственностью какого-то наши или султана, побежденного казаками. Мой брат Вернер должен был вот-вот найти ее и… не успел, — поделился тайной Вассерман.

— Ничего не понимаю, — развел руками Манштейн. — Казацкая сабля… Турецкая… И зачем она понадобилась вашему брату?

— Законным владельцем этой сабли должны были стать вы, господин фельдмаршал! Мы сейчас находимся на земле запорожцев. На их острове Хортица расположен ваш штаб. Я и мой брат готовили вам презент — эту самую турецкую саблю. Она сделана из дамасской стали, украшена драгоценными камнями. Вы могли бы подарить ее фюреру, когда тот в последний раз приезжал в Запорожье. Но мой брат не успел найти реликвию, — Вассерман перевел дух, вздохнул. — Самое удивительное в этой истории то, что сабля хранилась у тетки генерала Шаблия под Белой Церковью. Семен Шаблий — потомок запорожских полковников…

— Так надо поехать к этой тетке и конфисковать саблю, — пожал плечами Манштейн.

— Тетка — большевистская фанатичка. Она погибла, но саблю не отдала.

— Перестарались эсэсовцы?

— Нет, у нее не выдержало сердце. Брат рассказывал мне о людях, посвященных в эту тайну. С вашего разрешения, господин фельдмаршал, я как-нибудь съезжу в те места и попробую все же найти драгоценную саблю.

— Хорошо, — кивнул Манштейн. — У вас будет такой случай. Есть еще вопросы ко мне?

— Только в порядке информации. Из Киева доктора Бенцинг, Розкампф и художник Клейн сообщили, что последние двадцать тысяч из трехсот двадцати тысяч уникальных книг Академической библиотеки отправлены в Германию.

— А я тут при чем?..

Полковник Вассерман сделал вид, будто не слышал слов Манштейна.

— Господин фельдмаршал! Мы здесь имеем бесценные вещи! Наша специальная группа подготовила к отправке из Киева старинные музейные экспонаты, изделия скифов. Картины Киевского русского музея упакованы в девяноста восьми ящиках. Еще мой брат говорил, что среди картин есть такие, как «Итальянка возле водоема» Штейнберга, «Княжна Тараканова» Флавицкого, ряд полотен Айвазовского, акварели Бенуа, натюрморты Петрова-Водкина, Герасимова…

— Я прежде всего солдат, — недовольно произнес Манштейн. — Мое дело воевать против Красной Армии.

— Это верно, господин фельдмаршал! Но Киев — город дислокации группы армий «Юг», и наш штаб должен знать, чем занимаются здесь ученые и искусствоведы… Подготовленные нами грузы будут отправлены в Вильденгоф и Кенигсберг. Думаю, бог будет милостив и фронт туда не дойдет, — окончил свой доклад полковник Вассерман.

Манштейн молчал, уставившись в письменный прибор с вытравленным на нем фамильным гербом.

Выждав минуту, Хорст Вассерман спросил:

— Какие будут еще распоряжения, господин фельдмаршал?

— Готовьтесь к эвакуации группы армий «Юг» из Запорожья в Кировоград, — тихо, почти шепотом произнес Манштейн.

13

Вечерело.

На опушке, которую пересекала извилистая лесная дорога, за шаг от молодой рябины, усеянной гроздями красных ягод, трое копали яму. Возле насыпанного холмика песка и земли лежали три автомата — два ППШ и ППС, планшет, три солдатских вещмешка, фуфайки и каски. На двух мужчинах — вылинявшие гимнастерки без погон. С ними девушка, одетая в темно-синюю юбку, свитер и жакет, на ногах — кирзовые сапоги.

— Отдохни, Леся, сами управимся, — сказал Устин Гутыря, вытерев ладонью пот со лба.

Он выпрямился и, казалось, стал в два раза выше. Провел рукой по волнистому чубу, уже поседевшему, хотя Устину еще не было и тридцати лет.

Лесин взгляд задержался на подбородке Гутыри. Когда она два года назад впервые встретилась в Харькове с инструктором-минером, ей очень понравилась ямочка на его подбородке. А сейчас эта ямочка казалась почему-то лишней на хмуром, почерневшем лице Гутыри.

В лучах заходящего солнца блеснуло лезвие лопаты. Солнечный зайчик на миг ослепил Устина. Он закрыл глаза. И с ужасом подумал: «Вот так же утром блестели траки гусеницы «тигра»…»

Устину вспомнился бой на плацдарме, отвоеванном у немцев бойцами партизанского соединения.

Нападение партизан было для врага неожиданным. Гитлеровцы около часа приходили в себя и только потом пошли в контратаку, выслав вперед пять танков — «пантер» и «тигров». Но у партизан были и противотанковые орудия, и противотанковые ружья.

Бронебойщиком — первым номером расчета — к этому времени стал и партизанский минер Устин Гутыря. Двумя выстрелами он заклинил башню «пантеры». Другие партизаны стали бить по ведущим колесам, каткам, в борта вражеских машин, где находились бензобаки. Была пущена в ход и «западня», придуманная Гутырей, — доска с тремя прикрепленными минами. Ее клали на вероятном направлении танков, а потом пододвигали с помощью проволоки к гусеницам.

Танки на флангах были подбиты, а центральный шел прямо на Гутырю. Рядом разорвался снаряд. Устина подбросило взрывной волной, и он упал в нескольких метрах от «тигра».

Гутыря уже не слышал ни выстрелов, ни рева мотора — оглох. Он лишь видел, как перекатываются гусеничные траки, поблескивая на солнце.

Бежать было поздно. Да Устин и не знал, сможет ли он вообще встать, сделать хоть несколько шагов. Казалось, все тело было парализовано.

Перед глазами Устина блестели в лучах солнца отшлифованные траки гусениц «тигра», а ему мерещилось большое красное яблоко, которое когда-то, давным-давно в детстве, дала ему крестная мать. Никогда раньше не вспоминал он об этом яблоке. И вот вдруг всплыло оно с глубокого дна памяти.

«Все, конец, — подумал Устин. — Это смерть в образе яблока явилась ко мне. И это не траки гусениц, а ее оскаленные зубы-клыки…»

Но смерть в этот раз пощадила Устина. Когда он открыл глаза, то увидел, что блестящие траки гусеницы висят неподвижно над его головой. А «тигр» окутан дымом, борта его лижут языки пламени.

— Я еще живой! — закричал Устин и услышал свой голос, треск пулеметов. Слух вернулся к нему.

Гутыря встал, увидел своего побратима — осетина Шмиля. Тот держал на руках девушку. Золотистые волосы ее ниспадали до земли, со спины струйками стекала кровь. В крови были и руки Шмиля.

— Таня! — вскрикнул Устин.

Он понял, что случилось, пока лежал без сознания. Это она, Таня, остановила его смерть своею смертью…

Весь день партизаны отбивали атаки врага, начинавшиеся после артиллерийского и минометного огня. Как ни трудно было, партизаны выстояли: помогло противотанковое оружие и боеприпасы, доставленные им самолетами с Большой земли.

Командование партизанского соединения давно готовило бойцов к таким боям, особенно бронебойщиков, расчеты противотанковых орудий, минометчиков и минеров. Партизаны хорошо знали, что все предыдущие схватки с немцами — это лишь пролог к теперешним боям, своего рода подготовка к осуществлению операции «Днепр». Последней операции в тылу врага. Ведь как только на правый берег, на взятый плацдарм, выйдут взводы и роты регулярной армии, партизаны станут уже красноармейцами. Об этом говорил и генерал Шаблий, и его заместитель полковник Веденский, когда прилетали в партизанские отряды и соединения.

Немцы продолжали стрелять из орудий и минометов, снова и снова налетали «юнкерсы» и «хейнкели» на партизанские позиции, на левый берег Днепра, куда уже подходили отдельные взводы еще разрозненных воинских частей и начинали готовить средства переправы через реку.

Очень жестоким, кровавым был день 22 сентября для партизан на захваченном плацдарме севернее Киева. Хорошо, что сюда не смогли прорваться пятьдесят танков Гота. Если бы это случилось, возможно, партизаны и не смогли бы удержать отвоеванный у фашистов плацдарм. Не случилось! Советское командование удачно скоординировало единство действий танкистов, мотопехотинцев и стрелковых частей на левом берегу Днепра с действиями партизан на правом.

…День клонился к закату. О нем долго будут помнить и Манштейн с командующим 4-й танковой армией Готом, войска которого занимали позиции на Днепре севернее и южнее Киева, а до сегодняшнего дня еще и восточнее Киева. Им и в голову не могло прийти, что русские займут один из плацдармов севернее Киева ударом не с левого берега Днепра, а с правого.

На плацдарм начали переправляться пехотинцы и артиллеристы с противотанковыми орудиями. Заговорила снова вражеская артиллерия. В небе снова появились самолеты — вода в Днепре закипела от взрывов бомб и снарядов…

Лишь к вечеру партизаны выкроили время, чтобы похоронить Таню.

— Не обрубай, Шмиль, корень у рябины, — сказал тихо Гутыря.

Шмиль бросил на него недоуменный взгляд. Зачем такое говорить? Он и не собирается этого делать!

Шмиль что-то буркнул и стал осторожно, словно колдовал над минным взрывателем тончайшей конструкции, разравнивать пальцами корешки рябины, свисавшие в яму. Его так поразила гибель девушки, что с самого утра и он не произнес ни слова, замкнулся в себе.

Шмиль вылез из ямы, вытер лоб рукавом гимнастерки, посмотрел на солнце, изрезанное широкими лезвиями-стволами деревьев на красно-золотистые ленты. Молча подошел к сосне, возле которой лежал гроб.

Гроб раздобыл Устин Гутыря в селе. Какой-то старичок приберегал его для себя на чердаке. Но, узнав о смерти восемнадцатилетней девушки, отдал партизанам.

Леся Тулина воткнула в песок лопату, одернула жакет, поправила коротко подстриженные темные волосы, прядями упавшие на вспотевший лоб, задержала взгляд на красных, покрытых пылью гроздьях рябины. Вздохнула.

— Жаль, не смогли найти белое платье, венчальную фату…

— Зачем это белое платье и фата? — нарушил наконец молчание Шмиль. — Таня — воин. Мы положим в ее гроб автомат с диском патронов. Предки осетин — богатыри-нарты всегда хоронили воинов с оружием.

— Но ведь она мечтала стать чьей-то суженой. Может, даже Артура Рубена, с которым хотя и встретилась лишь один раз, но так взволнованно, тепло рассказывала мне о нем.

Шмиль и Устин переглянулись. О том, что Таня встречалась с пленным Артуром, привезенным штурмбанфюрером Вассерманом на допрос в село под Белой Церковью, они знали. Знали и то, что ни Артур, ни Таня ничего не сказали Вассерману и Перелетному о запорожской сабле. Но о любви Тани к Артуру они слышат впервые. Возможно, это просто плод Лесиной фантазии.

Осторожно опустили в яму гроб, в котором вечным сном будет спать Таня. И вечно ей будет восемнадцать. И ее золотистые, как рассыпанный сноп пшеницы, волосы никогда уже не покроет седина.

Глухо застучали комья земли, брошенные на гроб Лесей.

Шмиль и Гутыря стали засыпать яму.

Леся смотрела на красные кисти рябины и всхлипывала.

Подбежали партизаны, закончившие бой. Замерли у могилы, склонили головы.

— Как там? — спросил их шепотом Устин Гутыря.

— На плацдарм высадились красноармейцы и противотанковая батарея…

— Мы выстояли…

— Пусть Леся так и передаст генералу Шаблию: «Выстояли! Встретились с частью регулярной армии!..»

Партизаны высыпали по горсти земли на могильный холмик. Подняли над головами автоматы, пистолеты, винтовки.

Прозвучали прощальные залпы.

Вздрогнули, качнулись красные гроздья рябины…

14

Тишину в машине-радиофургоне нарушал писк морзянок, стрекот телеграфных ключей и изредка нетерпеливый, тревожный голос начальника украинского партизанского штаба Шаблия:

— Не выходит на связь «ЗСТ-5-Л»?

— Пока что нет, товарищ генерал, — отвечал одно и то же старший дежурный.

Медленно шло время в напряженном ожидании. Вот уже и вечер настал. В оконце радиофургона стали заглядывать звезды.

Генерал Шаблий и полковник Веденский все время находятся возле радистов. В машине есть нары. Сейчас на них лежит полковник Веденский, читает какую-то книжку при свете маленькой электролампочки, питающейся от двенадцативольтного аккумулятора.

Генерал Шаблий сидит за столом над разостланной картой, оперевшись подбородком на левую руку. В правой — карандаш, заточенный с обоих концов, — красный и синий. Семен Кондратьевич помечает на карте взятые партизанами переправы, плацдармы, места боев на берегах Днепра, Десны и Припяти. На карте уже двадцать пять таких пометок — двадцать пять захваченных у врага переправ.

В марте Шаблий проявил настойчивость, убедил Верховного Главнокомандующего передать партизанскому штабу Украины полк транспортной авиации с опытными в ночных полетах летчиками. Эта авиация необходима была, чтобы переправить за Днепр радистов, инструкторов-минеров, разведчиков и сотни тонн груза — автоматы, боеприпасы, противотанковые ружья, минометы, орудия, несколько тысяч мин замедленного действия, медикаменты. Такого количества самолетов не было ни у одного территориального партизанского штаба — бои на Украине в 1943 году имели важное стратегическое значение для всего хода войны.

— Как «ЗСТ-5-Л»? — еще раз напомнил Шаблий радистам.

— Пока что нет, товарищ генерал, — развел руками старший дежурный.

Шаблий с нетерпением ждал выход в эфир Леси Тулиной. Как только она сообщит, что плацдарм удержан и передан регулярным войскам, можно считать, что партизаны Украины выполнили в основном свою задачу.

Семену Кондратьевичу вспомнилось, в каких сложных, трудных условиях начинал работу партизанский штаб в июне сорок второго года, когда противник остановил наступление Юго-Западного фронта на изюмо-барвинковском направлении и сам развернул хорошо продуманное и подготовленное контрнаступление на восток, к Дону, Волге, на Северный Кавказ. Тогда их поддержал сам Верховный Главнокомандующий. А в мае сорок третьего он приказал ему и полковнику Веденскому вылететь к партизанам, чтобы разработать тактику борьбы с фашистами во время действий Красной Армии на Курской дуге и во время наступления на Днепр.

Они полетели в тыл врага. Встречались с командирами партизанских групп, отрядов, соединений, с рядовыми бойцами. Объясняли им, что любая партизанская тактика приемлема, если она эффективно помогает Красной Армии на фронте громить немцев. Главные враги для партизан не карательные отряды, а регулярные войска гитлеровцев, эшелоны, которыми перебрасывается живая сила и техника противника на фронт. А поэтому одинаковое право на существование имеет и диверсионно-разведывательная группа из десяти — двенадцати бойцов, и отряд из сотни бойцов, и соединение из одной-двух тысяч партизан. Партизанские зоны — это базы, с которых отряды должны выходить в рейд к железнодорожным узлам на Правобережье Украины, чтобы перерезать вражеские коммуникации.

Ради будущих взаимодействий с армией он добился снабжения партизан еще одним эффективным видом оружия — рациями. Теперь, подобно фронтовым частям, существует радиосвязь и между соединениями партизан и между отдельными отрядами.

— Нет позывного «ЗСТ-5-Л»? — снова спросил Шаблий у старшего дежурного радистов.

— Нет, товарищ генерал…

— Слушайте внимательно. Не провороньте.

Наконец радист доложил взволнованным голосом:

— В эфире «ЗСТ-5-Л»! Дождались! Правда, Лесю плохо слышно.

Шаблий встал из-за стола, подошел к радисту.

— Постарайтесь принять! И скорее расшифруйте!

Семен Кондратьевич нервничал. Ему не давало покоя предчувствие какой-то беды. «Неужели партизаны не удержали плацдарм? Неужели отступили, не выстояли? Как же долго расшифровывают радиограмму!..»

— Товарищ генерал! Наши в девятнадцать часов встретились с пехотинцами Тринадцатой армии генерала Пухова! — доложил радист и уже тише добавил: — Здесь еще фраза про девушку. Должно быть, вы ее знаете, поскольку Тулина обращается к вам лично…

— Какая девушка? — прервал радиста Шаблий. — Что там о ней? Читайте!

— «Погибла соседка Софии Шаблий — восемнадцатилетняя Таня…»

Семен Кондратьевич прижал руки к груди: сердце забилось с перебоями. «Вот оно, предчувствие…»

В машине запахло валерьяновым корнем. Полковник Веденский открыл пузырек с лекарством, наклонил над жестяной кружкой, стал отсчитывать капли…

15

Десна несла свои воды в Днепр тихо, величаво, даже как-то слегка игриво, будто понимала, что на ее берегах уже нет ни одного вражеского солдата.

Майборский подъехал к Десне на машине «бантам» следом за танками. «КВ» и «тридцатьчетверки» остановились среди верб и осокорей, возле озерец, вобравших в себя ясное небо. Прижимая к груди перебинтованную руку, Майборский выбрался из машины, подошел к воде.

Через Десну сновали несколько лодок и один небольшой паром — они перевозили людей, орудия, ящики с боеприпасами. Паром мог удержать даже автомашину-полуторку или три запряженные повозки. Неподалеку красноармейцы вязали из бревен плоты. По обоим берегам стояли зенитки, задрав кверху стволы. На высокой сосне зенитчики, будто аисты, свили себе гнездо — наблюдательный пункт, откуда подавали сигналы о приближении вражеской авиации.

На лодках Майборский увидел и своих танкистов. Они не спешили ни на тот, ни на этот берег — задержались посередине реки: жердями мерили дно и втыкали вехи. А целая толпа босоногих, в трусах танкистов месила глину под развесистой вербой.

Ныли заняты работой и другие бойцы — макали тряпки в автол и складывали в кучу.

Еще ночью Майборский советовался с механиками-водителями, интересовался у них: смогут ли пройти танки по дну реки. Для «Т-34» нужны тридцатитонные, а для «КВ» и «зверобоев» шестидесятитонные паромы. Таких паромов на Десне нет, и еще неизвестно, когда они придут, — все средства брошены для переправы танков на Букринский плацдарм.

«Пройдут!» — сказал уверенно механик-водитель Сидоров с подбитого танка «5-я застава».

До войны Сидоров испытывал тракторы на Кировском заводе, танк знает хорошо. На него можно положиться.

«Если мы не попробуем, то это сделают другие танкисты, которые придут сюда вслед за нами, — добавил капитан Тернистый. — Удастся нам — опыт передадим другим, и время будет выиграно!..»

«А если не удастся… — вздохнул Майборский. — Что тогда?..»

Он посмотрел на капитана Тернистого, который стоял в новом комбинезоне, с планшеткой и пистолетом на боку возле танкистов, месивших глину под вербой. Вспомнил слова командира стрелкового корпуса Мартисяна: «Жаль брат Виктор, что «лапти» не летают».

«Да, танки не летают, но через широкие, глубокие лужи проходят запросто. На Десне глубина двухметровая. Вода накроет и башню танка. Но двигатель должен выдержать, если обороты все прибавлять и прибавлять. Лишь бы вода не залила выхлопную трубу, не потекла в щели… Законопатить все дырки тряпьем, обмазать глиной, и можно попробовать. Ты прав, дружище, «лапти» не летают, но «крокодилами» могут стать на несколько минут…»

Майборский подошел к своему «КВ» «Капитан Тулин», положил здоровую левую руку на борт. Давно не писал он Лесе Тулиной. Да и куда было писать? В оперативную группу партизанского штаба генерала Шаблия? Но весь штаб еще не передислоцировался из Москвы. А Леся, наверное, где-нибудь на одном из плацдармов на Днепре. Ничего, скоро она узнает и об их недавнем бое, и о знамени над танком, носящем имя ее отца Павла Тулина. Узнает, как помогло им это знамя в решительную минуту схватки с танкистами Гота. Сколько было пережито в том бою! На следующий день он заметил, что седых волос прибавилось вдвое. Да, еще один такой бой, и поседеет совсем.

Майборский посмотрел на броню своего «КВ», испещренную рубцами и вмятинами. Если посчитать, то наберется не меньше двух десятков этих вмятин, зазубрин от осколков бомб, снарядов, мин, стальных болванок. Вспомнил: когда машина попадала в беду и не могла двигаться, экипаж никогда не покидал ее. Бывало, что из пяти человек оставалось только двое. И тогда «Капитан Тулин» вел огонь по врагам, не подпускал их к себе. А в минуты затишья подползали ремонтники и отбуксовывали подбитый танк-знаменосец в безопасное место. Поэтому и находится до сих пор в строю его «КВ» «Капитан Тулин».

Здоровой левой рукой Майборский провел по вмятине в лобовой части танка. Памятная отметина! Тот бой хорошо он помнит.

Это случилось после очередного ремонта «КВ» и экранирования. По глухому удару он догадался, что в лоб танку угодил снаряд. Другая болванка застряла в башне. Вдребезги разлетелось зеркальце наблюдения. «Наверное, поэтому не везет мне в любви!» — подумал он вдруг тогда. Были еще попадания. Один снаряд снес трак гусеницы. Другой повредил задний пулемет. Но и после того жестокого боя «КВ» не списали. Ремонтники «подлечили» его, и он снова стал в строй.

Майборский погладил теплую броню танка. Где только не воевал вместе с ним «Капитан Тулин». И под Воронежем и сорок втором, и под Сталинградом зимой сорок третьего, и в жаркие дни июля под Прохоровной, и под Ахтыркой, где было уничтожено только вражеской пехоты несколько тысяч, и в походе на Левобережную Украину. И вот теперь на Десне. Что только не довелось ему испытать! Попадал и в воронку от тысячекилограммовой бомбы, не раз вертелся на одной гусенице, возвращался из боя, словно еж, весь утыканный снарядами-болванками, которые не пробивали броню.

— Дойдем, друг, с тобой и до Берлина, — прошептал Майборский и перевел взгляд на танкистов, столпившихся на берегу.

Провести по дну Десны первый танк поручили механику-водителю Сидорову.

«Тридцатьчетверка», слегка подрагивая, будто ей было холодно и она побаивается входить в реку, медленно двинулась по песку, коснулась воды нижними траками. Позади танка шел наводчик Карабаш, держа в руках двухметровый кусок пожарного рукава, — нижний его конец был надет на выхлопную трубу. Двигатель работал пока на малых оборотах, и в выхлопную трубу могла попасть вода.

«Надо было самому сесть за рычаги», — подумал капитан Тернистый, не сводя глаз с удаляющейся от берега «тридцатьчетверки». Он вдруг снял планшет, кобуру с пистолетом, положил на траву и побежал за танком. Вскочив на броню, схватился за приваренную к башне скобу.

— Вперед, Сидоров! Ты же ленинградец! Вперед! — в мальчишеском азарте закричал Гнат.

Механик-водитель, будто услышав слова Тернистого, увеличил скорость — «тридцатьчетверка» пошла быстрее.

Под танком, словно в водовороте, клокотала вода, поднимала со дна песок. По реке разбегались волны. «Тридцатьчетверка» все глубже уходила под воду.

К танку подплыла лодка. Капитан Тернистый прыгнул в нее с башни. Выпрямился. Повернулся к «тридцатьчетверке» и снова закричал:

— Давай, Сидоров! Жми! Покажи, на что способна советская техника!

Сидоров знал, что за его «тридцатьчетверкой» следят все, кто находится на берегу, хотя она уже и скрылась под водой.

Как ни законопачивали щели, вода все же просачивалась в машину. Рычаги стали влажными, скользкими.

«А если затопит? — подумал с ужасом Сидоров. — Может, прибавить скорость? Нет, нельзя. Дно реки — не асфальт, не мощеная дорога… Да, трудная служба у подводников. Ведь они ничего не видят, ничего не знают, кроме того, что услышат, засекут акустические приборы. Нам, танкистам, все-таки легче, хотя и горим мы, бывает, в адских огнях, как в степи под Сталинградом или под Воронежем, как на ромашковом поле под Прохоровкой. Тогда командующий танковой армией генерал Ротмистров сказал: «Запомните, дорогие воины, этот день — двенадцатое июля сорок третьего года. Сегодня мы опровергли утверждение гитлеровцев о том, что они побеждают летом, а мы — зимой с помощью генерала мороза. Нет! Сегодня температура плюс двадцать пять, но мы все равно победили! Мы перемолотили армаду «тигров», «пантер», «фердинандов» и «королевских тигров»! Теперь и лето будет только нашим!..»

— И осень теперь будет нашей! И Днепр, и Десна осенью будут нашими! — прошептал Сидоров.

«Когда же кончится эта жуткая темень? Когда я выползу наконец на берег, распахну люк и вдохну полной грудью свежий воздух! Должно же это случиться? Должно! Непременно должно! — Сидоров посмотрел на светящийся циферблат трофейных часов. — Неужели прошло только две минуты, как «тридцатьчетверка» погрузилась в воду? Странно. Мне кажется, что я нахожусь под водой уже целую вечность…»

Дрожит, рассекая воду Десны, штырь-антенна. Сотни глаз воинов напряженно следят за ней с берега, с лодок, с парома.

Горький комок подкатился к горлу Майборского, захотелось пить. Левой рукой он рванул воротник комбинезона, нащупал пуговицы гимнастерки, расстегнул их. Теперь уже недолго осталось ждать. Через минуту-другую танк выползет, словно гиппопотам, из реки на песчаный берег.

И вот наконец-то, будто шапка гигантского гриба, над ровной поверхностью Десны появилась башня «Т-34».

Прошло еще несколько секунд, и «тридцатьчетверка», фыркая, будто какое-то доисторическое существо, выползла на прибрежный песок. Не дожидаясь, пока лодка пристанет к берегу, капитан Тернистый прыгнул в воду и по отмели побежал к танку.

Сидоров выбрался из «тридцатьчетверки» через верхний люк. И сразу же попал в объятия Тернистого. Удивленно воскликнул:

— Товарищ комбат! Я был на дне — и сухой. А вы? Почему вы такой мокрющий?

— Помогал тебе. Танк подталкивал. Пощупай, как натрудил мускулы, — засмеялся Гнат.

Над Десной загремело громкое «ура!».

Комбриг Майборский снял с головы шлем, зачерпнул из реки воды, смочил ею лицо, чуб. Облегченно вздохнул.

«Через несколько часов все танки будут на том берегу. А к вечеру мы оборудуем хотя бы один тридцатитонный паром… Ха-ха, брат Мартисян! Мои «лапти», оказывается, и летают!» — Майборский подозвал к себе стрелка-радиста Кулаковича, сказал ему весело:

— Появится в эфире генерал Мартисян, передай ему: «Друг Сурамович! «Лапти» уже на том берегу Десны». Так и передай! Понял?

«КВ» и «тридцатьчетверки» один за другим начали выходить на «старт» против поставленных на реке вех.

Гнат переплыл на лодке назад. Подойдя к Майборскому, он чуть не вскрикнул от удивления: возле комбрига стояла Зина Сугоняка с узелком в руке.

Зина, увидев Гната, мокрого с ног до головы, всплеснула руками.

— Боже! Опять горел!

— Нет, — улыбнулся Тернистый. — Просто люблю купаться в озерах и реках… Зина, ты даже не представляешь, что сейчас совершил мой механик-водитель старшина Сидоров! Он доказал перед всем фронтом, что такую водную преграду, как Десна, наши танки могут перейти вброд. Пусть волна накрывает их с головой — им не страшно!

— Я рада за Сидорова и за всех вас. Вот мы с мамой достали у сельчан немного гусиного жира. Лучшей мази от ожогов не найти. — Зина протянула Тернистому небольшую махотку.

— Спасибо, — кивнул Гнат.

Он внимательно посмотрел на девушку. Одета в теплый жакет, на ногах новые, купленные еще до войны, наверное, материны чулки, парусиновые ботинки на низких каблуках, на голове берет. Гнат перевел взгляд на чемоданчик, стоявший неподалеку под вербой.

— Наверное, далеко собралась. Вижу, оделась по-осеннему. Да еще и с вещами… Впрочем, не надо ничего отвечать. Я сейчас переоденусь, и мы с тобой поговорим.

Гнат побежал к танку.

— Товарищ полковник, — обратилась Зина к комбригу. — Возьмите меня в армию. Я до войны даже сдала на значок «Готов к санитарной обороне». Буду вашим бойцам раны перевязывать, ожоги смазывать. Вот уже и гусиного жира принесла.

— А что сказала мама, узнав о твоем намерении? — спросил Майборский.

— А что они, матери, могут сказать? Поплакала немного, а потом… — Зина потупила глаза: — Потом согласилась.

— Сколько же тебе лет? Только правду говори. А то я по твоим глазам вижу, что ты меня обманываешь. Ведь мама не пускала тебя. И сейчас, наверное, плачет.

— Восемнадцать… Без десяти месяцев.

— А почему не семнадцать и два месяца? — засмеялся Майборский. — Конечно, семнадцать — не восемнадцать для девушки во время войны. Не надо, Зина. Обойдемся без тебя в боях. Сей хлеб, трудись на свекольной плантации, своей работой ты и поможешь нам.

Переодевшись в сухое, к комбригу и Зине подошел капитан Тернистый.

— Наверное, просилась в армию? — спросил он Зину. — Приехала к нам с вещами…

Зине хотелось сказать: «Ну что пристал ко мне с этим вопросом? Ишь как испугался! Глаза беспокойные…»

— Смотрите, уже четыре… Шесть… Двадцатый танк вышел на тот берег. Ой, здорово! — в восторге воскликнула она, так и не ответив Гнату. Подумала: «Хотя бы заговорил полковник. Что же он молчит как рыба…»

— Я дам машину, капитан, — задумчиво произнес Майборский, — и ты с моим шофером Панкратьичем отвезешь Зину домой. Мать поблагодаришь за гусиный жир. И сегодня, и всегда он нам ой как понадобится!

Тернистый растерянно посмотрел на комбрига. Все произошло так неожиданно. Он сперва обрадовался. Но тут же помрачнел. Поедет с Зиной к ее матери. А что скажет мать? Спасибо, что нашли пропавшую непослушную дочку?

— А может, Зина не хочет, чтобы я проводил ее домой? — сказал тихо Гнат.

— Что ты! — возразила Зина. — Мама да и все село видели, как ты горел, будто герой из легенды…

— Вот видишь, капитан! В глазах матери и всего села ты герой, — улыбнулся комбриг.

«Дети еще, — покачал головой Майборский. — И разговаривают, как восьмиклассники, словно и не было для них двух лет войны. Когда кончится она, такие, как Гнат Тернистый, как Андрей Стоколос, вернутся к мирной жизни с опаленными сердцами, со шрамами на теле. Юность их будет уже позади. Беритесь, хлопцы, скажут им, за работу, ведь всё в руинах — от Новороссийска и Сталинграда до Бреста. Кто захочет, может учиться. Но и работать, и учиться придется тоже нелегко. Не будет вдоволь ни хлеба, ни одежды, ни жилья. Все это — результат войны…»

Майборский долго смотрел вслед Тернистому и девушке, не спеша шагавшим к машине. С реки доносился шелест камыша и плеск воды: волны то набегали, то расходились от танков, переправлявшихся через Десну на тот берег.

16

Прошло двенедели с тех пор, как танки бригады Майборского форсировали Десну.

Солнечным октябрьским утром полковник собрался ехать на Лютежский плацдарм, чтобы с комбригом мотострелков майором Лебедевым провести рекогносцировку местности. Он вызвал старшину Луденко.

Никифор Луденко, слегка приволакивая правую ногу (она еще не совсем сгибалась), подошел к комбригу. Комбинезон старшины крест-накрест перекрещивали ремни: на одном висела планшетка, на другом — трофейный кольт. Змейка вверху на комбинезоне была немного распущена, но воротник гимнастерки, как и положено, был застегнут на все пуговицы.

— Поедем через твое село на тот берег, — сказал Майборский.

— Выходит, вы не забыли? Не забыли, что я родом из Лебедивки? — в глазах старшины вспыхнули огоньки радости. — Поехали! Местность вокруг Лютежа я хорошо знаю. А от Лютежа по шоссе до Киева и тридцати километров не будет. Поехали, товарищ полковник! Вы же разрешите заскочить к матери?

— Конечно, разрешу. Эх, мне бы вот так выпало счастье побывать дома, у матери! — вздохнул Майборский, укладывая на заднее сиденье «бантама» кипу газет — «Правда», «Красная звезда» и газеты танкистов — «За честь Родины», «За счастье Родины», «На штурм».

Через несколько минут «бантам» покинул лагерь танкистов и заколесил лесной дорогой, время от времени преодолевая песчаные барханы.

— Разрешите, товарищ комбриг, посмотреть газету Тридцать восьмой армии, — нарушил молчание Луденко.

— Бери, читай, — кивнул Майборский.

Старшина взял газету «За честь Родины».

— Так, что они тут пишут? «Умей пользоваться трофейным пулеметом В-30…» Это дело нам, разведчикам, знакомое. «От умелого и смелого воина не спасет «тигра» стальная шкура!..» Тоже правильно! «Стреляй по «тигру» из орудий всех калибров, забрасывай бутылками, бей противотанковой гранатой!..» Ясно. «Торопись вперед, товарищ! У сержанта Лозенко мать, жена и двухлетняя дочь угнаны в Германию!..» Это уже страшно, товарищ полковник! У меня тоже есть и мать, и девушка. Может, и их угнали в Германию?.. «Шесть повешенных в Великой Дымерце…» Этих казненных мы с вами видели, товарищ комбриг. Если бы примчались в село на какой-то час раньше, успели бы спасти всех от гибели. В этой же Великой Дымерце сожжено пять семей. Сожжена коммунистка, стахановка Евдокия Бессмертная и ее дочь… А фамилия какая! Бессмертная… Там же сожжено больше сотни домов, клуб… Не армия у немцев, а поджигатели, висельники! — Луденко помолчал. — Сердце разрывается от мысли: как она там, моя родная хата? Да что хата! Была бы мать жива! Одна ведь теперь. Отец на Центральном фронте воюет, я — на Воронежском. А брат Федя погиб на станции Котлубань под Сталинградом, в прошлом году…

— Там меня ранило, — вспомнил Майборский. — Ты не говори матери, что брат убит, если похоронка еще не пришла. Мало ли что бывает на войне. Да и не надо омрачать радость матери. Она же так обрадуется, увидев тебя.

— Вы верите, что она жива?

— Верю.

— Спасибо, Виктор Петрович! Вы Сиянина знаете? — спросил вдруг Луденко.

— Если полковник, то знаю.

— В газете не указано звание. Тут стихотворение о нем. Прочитать?

— Читай.

А ждать луны или рассвета
Сиянин в жизни бы не стал,
Когда приказ сильнее света
Ему дорогу освещал.
— Вперед, орлы!.. —
Он как отец
Вел воинов к Днепру.
И каждый выполнил боец
Приказ еще к утру.
— Это было под Зарубенцами и Григорьевкой. Да, старшина. Это про того самого Сиянина. Живой ли он теперь? — Майборский развернул тоже газету. — А вот пишет Андрей Малышко про твой, Никифор, родной Днепр… «Таким я помню его с детства. На зеленых вишенских лугах, над тираспольскими кручами, за каневскими темно-синими лесами катит плавно волны свои, будто дремлет под солнцем, будто ищет древний путь из Смоленщины к запорожским водоворотам. Гневный и ласковый, теплый и голубой, все небо вобрал в себя, все соки земные выпил, ненасытный и жадный, течет и пенится через века, через пространства и время, словно история моего народа, буйная, радостью напоенная, а больше кровью и горем… Здравствуй, Днепр мой! Здравствуй, моя родина!..»

— Здравствуй, моя хата! — не сдержался Луденко. — Это и про меня написал Малышко. Так и мне хотелось сказать, когда мы вышли к Днепру. И это же скажет душа моя без слов, когда я переступлю порог своей хаты: «Здравствуй, моя родина! Здравствуй, моя мама!..»

— «Мой родной город! — продолжал читать Малышко комбриг. — Рвут твое тело немецкие шакалы, жгут в огне великую красоту твою. Режут широкие улицы, как могучие жилы на сильном теле. Мы припомним и это! Не убить тебя, жива душа твоя, Киев! Через муки и смерть, через 750 дней горькой и страшной неволи твоей мы пришли к твоим стенам, чтобы спасти тебя. Здравствуй, мой Днепр! Здравствуй, мой Киев!..» — Майборский положил на колени газету. Помолчал немного, потом, тяжело вздохнув, произнес: — Да. Это означает, что наш фронт в долгу перед народом!

— А что «На штурм» пишет в «Гвардейском смехомете»? — вмешался в разговор водитель машины, усатый Панкратьич. — Почитай что-нибудь, товарищ старшина.

— Можно найти и «Смехомет», — отозвался Никифор Луденко. — Вот он. «Дуче, — спрашивает Гитлер. — Как твои дела в Африке?» — «Что? Что? Не слышу…» — «Как твои дела в Тунисе, спрашиваю». — «Плохо слышу, дорогой фюрер! Вы что, уже из Сталинграда звоните?» А вот еще. «Гитлер обращается к Герингу: «Что будет с нашими союзниками Хорти, Маннергеймом, Антонеску, Муссолини, если мы проиграем войну?» Геринг: «Ничего особенного. Изменится только одна буква: они станут нашими соузниками…» Понял, Панкратьич? Сядут все рядом на скамью подсудимых!

— Скорее бы это случилось!

— А вот случай в полицейском участке: «Господин полицейский! У вас дома произошло большое несчастье: дети играли в гестапо и отрезали вашей бабушке голову…»

— Вот дают! — воскликнул Панкратьич. — А там азбуки случайно нет вроде той, что уже помещали: «Адольф — эрзац вождя и бога, авантюристу в гроб дорога!..»

— В этом номере нет…

Машина въехала в село Лебедивка. Много хат было сожжено, как и в Великой Дымерце, о чем писала армейская газета и что видели своими глазами танкисты гвардейской бригады Майборского. Сельчане Лебедивки перебивались в вырытых на скорую руку землянках, в погребах. Там же прятались и от налетов немецкой авиации на днепровскую переправу. До освобождения село было партизанским, теперь стало, фронтовым. Так что страдания земляков Никифора Луденко все еще не кончились. Они до сих пор находились под огнем немцев, как и солдаты, что ждали очереди переправиться на правый берег Днепра.

На обочинах дороги, забитой обозами, автомашинами, тягачами и колоннами пеших красноармейцев, толпились дети, подростки, женщины, старики. Все в старой, латаной одежде, большинство — босые. Лица худые, почерневшие. Уже не один день стоят здесь сельчане, крича охрипшими голосами:

— А мужа моего, Охрима Попудренко, нет среди ваших?..

— А моего брата, Ивана Симоненко?..

— Может, видели Михаила Науменко…

— А о внучке моем, Павлуше Герасименко, не слыхали?..

Звучат и звучат имена, фамилии воинов, которых ждут матери, сестры, бабушки, стоят смущенные молчаливые девчата. Как им хочется встретить своих хлопцев, за которых так и не успели выйти замуж и уже неизвестно, выйдут ли вообще!

Сельчане предлагали бойцам яблоки, груши, сливы. Кто махотку молока, кто кусок ячменного или ржаного хлеба. Мальчишки стояли с ведрами, предлагали воинам отведать холодной воды «из самых лучших в мире криниц» — к ним не успела дотянуться рука ненасытного Гитлера, поэтому вода не отравлена, как это нередко случалось в других партизанских селах.

— Хлопцы, милые! А мужа моего…

— А сына моего…

Снова и снова слышались имена и фамилии солдат — освободителей родной земли.

Старшина Луденко нервно ерзал на сиденье. Он узнавал многих женщин и стариков, узнавал девчат. Марины среди них не было. Ему хотелось выйти из машины и обнять всех земляков, спросить их о матери. Но попробуй тут выйди хоть на миг, сельчане сразу «растащат по кусочкам!». Он грустно улыбнулся: «В этих колоннах, наверное, я один из нашего села!»

Луденко взглянул на Майборского и опустил голову. «Лучше уж не смотреть на сельчан, пока не доедем до хаты…»

А дорога гудела, стонала, кричала:

— Возьмите, родные сынки, крыночку молока…

— Прошу яблочек отведать!..

— Попейте водички! Холодная, аж зубы ломит!..

Глаза старшины Луденко наполнились слезами.

И вдруг:

— Не видели сына моего Никифора Никитича Луденко?.. Или младшенького Федю?.. Или мужа Никиту Антоновича Луденко?..

Никифор вздрогнул.

«А может, послышалось?..» — подумал он, боясь поднять голову.

Но комбриг уже остановил машину.

Никифор узнал свою мать. Сухонькая, изможденная, она стояла на обочине, теребя по привычке кончик белого платка. Правую руку протянула к колоннам пехотинцев и машин, медленно двигавшимся по дороге.

— О сыне Никифоре Луденко не слыхали?..

В материнском голосе была боль двух лет оккупации, неведение о судьбе сыновей и мужа, ожидание их, бессонные ночи, все пережитое за долгие годы разлуки. И еще слышалось в материнском голосе не отчаяние, а надежда, ибо матери всегда верят в счастливую судьбу своих сыновей до последнего вздоха.

— Мама! Я здесь!.. — крикнул Никифор так, что его, наверно, услышали и за Днепром. — Я здесь, ма-ма-а!..

Спотыкаясь, мать и сын бросились навстречу друг другу. Обнялись, уверенные, что уже никогда не разлучатся. Так казалось и матери, и сыну в эту незабываемую, неповторимую в их жизни минуту.

Мать стала гладить обветренное лицо Никифора, нащупала пальцами шрамик на щеке.

— Это от осколка, мама. Еще в прошлом году заработал, под Сталинградом. Поехали домой…

— А кто это с тобой?

— Наш командир полковник Майборский Виктор Петрович, — с гордостью произнес Никифор, вытирая ладонью слезы на лице матери.

— А я Маланка Омельяновна. Прошу в гости.

Полковник обнял мать левой рукой за плечи.

— Ваш Никифор все беспокоился: как вы тут? Мы знали, что пройдем через ваше село…

— Я-то жива… — Маланка Омельяновна не знала, к кому обращаться: к родному сыну или к Майборскому. — Вы словно братья. Оба чернявые и красивые. Только глаза у одного карие, а у другого серые.

Она улыбнулась, перевела взгляд на толпу односельчан, смотревших на нее завистливыми глазами. Еще бы! После двух лет оккупации встретить в родном селе своего освободителя-сына. Маланке Омельяновне показалось, что сейчас завидует ей и само солнце, висевшее над Днепром. Оно лило на землю уже не жгучие лучи, а теплые, ласковые.

— Ну так идемте в гости… Хоть на часочек… А наш батько тоже где-то на фронте… Про Федю ничего не слыхал, сынок?

— Не слыхал, мама, — потупил глаза Никифор.

Это была, наверное, первая в его жизни неправда, сказанная матери. Конечно, он обманывал ее, когда учился в начальной школе и приходилось драться с хлопцами на переменке или после уроков и возвращаться домой с оторванными пуговицами. Но он не считал это тяжким преступлением. Ему просто не хотелось выдавать матери своих недругов по стычке. «Что же вы в школе, все время дубасите друг друга?.. — укоряла мать. — А кто это тебе ухо расцарапал?» — «Это я с дерева упал…» — бурчал он в ответ. Не мог же он сказать, что опять подрался из-за обиды, нанесенной ему. Его дразнили Чипкой. Так звали героя романа Панаса Мирного «Разве ревут волы, когда ясли полны?». Он не любил имя Никифор, считал, что поп нарочно записал его так в святцах, потому что мать мало дала ему яиц и сала. Другие хлопцы — Петры, Павлы, Иваны, Грицки… А он — Никифор… В романе Чипка кончил тюрьмой. Незавидная судьба! Уж если доведется умирать, думал он, то — как матросы из Кронштадта, в которых они играли, когда пасли коров и овец.

Не мог сказать Никифор матери сейчас правду про Федю. Из его пехотной роты в том бою осталось в живых лишь десять красноармейцев. Один из них — друг Феди — и написал ему в госпиталь, что брат погиб на станции Котлубань.

«Мать сейчас такая счастливая! И без меня ей пришлют похоронку на Федю…»

— Брат воюет, как и все мы, — вздохнул Никифор.

— У нас есть время, — посмотрел на часы Майборский. — Садитесь, мамаша, в наш лимузин. Поехали.

Маланка Омельяновна села рядом с сыном. А вокруг толпа — односельчане никак не насмотрятся на своего Никифора Луденко.

— Дождалась-таки мать сына!.. — осенила их крестом соседка, бабка Килина.

Машина еле протискивалась среди людей. За нею бежали мальчишки с ведрами и корзинами.

«Вот так и мы когда-то бежали за приехавшим в село во время коллективизации уполномоченным, в кителе, с орденом Красного Знамени», — улыбнулся Никифор.

«Маланка… Это же из здешних сел брал натуру для своей повести «Фата моргана» Михайло Коцюбинский, — вспомнил Майборский школьные годы. — Диканьку, Миргород и Нежин мы брали. А там Гоголь… Вот как и где довелось недавним ученикам школ повторять уроки родной литературы. И какой ценой? Приходится кровью платить за возвращенную народу родную землю…»

— Ой, боже праведный! — наклонилась Маланка Омельяновна к Майборскому, сидевшему рядом с водителем. — Вы командир, а я с вами вот так запросто…

— Перед вами, мамаша, мы все равны, — ответил Майборский.

— А где же наша хата? — вскрикнул Никифор. — Груша растет, а хаты…

— Прости, сынок. И вы простите, Виктор Петрович. Нет нашей хаты! И на подворье — ни щепки. Сожгли проклятые каратели. Тут гарцевала целая их команда. Подумали, что я партизанка… Извините, что не сказала сразу…

«Бантам» остановился на подворье. Здесь еще пахло пожарищем. Никифор, выбравшись из машины, побежал в сад.

— Это мы виноваты, что в сорок первом пустили фашистов сюда, за Днепр! — тихо сказал Майборский.

«Сколько же горя вынесли наши матери! — с болью подумал он. — И сколько еще им придется терпеть? Кто ответит! Кто знает?..»

— Чем же вас, родные мои, угощать? Где же вас посадить, дорогие мои, золотые мои гости? — забеспокоилась Маланка Омельяновна. — Все проклятый фашист спалил. Ни кола ни двора. Только вишенки кое-где уцелели. А я курень построила. Хоть от дождя можно спрятаться. А вот что зимой буду делать, и ума не приложу.

— Сейчас что-нибудь придумаем, — сказал комбриг. — Панкратьич! — обратился он к водителю. — Мигом во второй батальон к капитану Тернистому. Пусть комбат прикажет первой роте запрячь танк и привезти сюда дерева на хату. Немцы в лесу много оставили штабелей сосны, дуба…

— А разве танки «запрягают»? — искренне удивилась Маланка Омельяновна.

— Если в лес по дрова, то запрягают, мамаша.

Панкратьич положил на стол солдатский вещмешок с продуктами. Козырнул:

— Есть ехать к капитану Тернистому!

Никифор с замирающим сердцем вбежал в сад. Остановился. Положил ладонь на обгоревший ствол одной из вишен. С нее он в детстве сдирал клей, вкусный такой — не передать словами.

А по этой вишне с двумя стволами от одного корня он, возвращаясь с поля домой, сверял вечером по солнцу время. Работать приходилось и прицепщиком, и трактористом, и комбайнером. Под той вон вишней, опустившей низко к земле ветки, стоял с Мариной. Под ней обнимал Марину, впервые поцеловал.

«Где теперь она? Забрали в Германию? Погибла в партизанском отряде? А может, вышла замуж за какого-нибудь полицая?.. — сердце Никифора забилось громко, учащенно. — Нет, Марина не способна на такую подлость… Надо спросить у матери. Правда, она не хотела, чтобы я гулял с Мариной. Ну и что? Матерям всегда кажется, что их сын самый красивый человек на свете и жена должна быть тоже писаной красавицей…»

Все в саду для Никифора было милым, родным. И вишни с опаленными стволами, и высохшая на солнце трава, и запыленные, потрескавшиеся листочки подорожника, и зеленый спорыш. Такие сады он не раз видел и в донских станицах, и в селах под Сталинградом. Но в родном саду, на родном подворье даже высокая лебеда возле кучи перегноя, даже чертополох и белена не такие, как всюду. Нет, это не обычные сорняки. Это какая-то неотъемлемая часть тебя самого, кусочек твоей жизни. Они видели твои первые шаги, знают тайны твоего детства, твоей юности…

Никифор подошел к полковнику. Майборский сидел на старом табурете у стола. Никифор хорошо помнит этот стол. Помнит даже большой, похожий на кошачью голову сучок на нем. Рядом шелестели уцелевшие вишенки уже слегка подсохшими, красноватыми листьями с желтоватой каймою. Еще неделя-две такой сухой осени, и вишни распрощаются со своей листвою.

На столе консервы, три банки «второго фронта», сухари, кулек с сахаром-рафинадом. Мать поставила чугунок с тыквенной кашей. Каша еще немного парила.

— Сахар вы оставьте себе, — сказал комбриг Маланке Омельяновне, заглядывая в чугунок. — Не каша, а само солнце! Еще и вишневым дымком приправлена…

— Вместо молока. Забрали немцы корову, съели свинью, переловили почти всех кур, — пожаловалась Маланка Омельяновна. — Ничего, как-нибудь проживем. Есть тыквы, буряки. И кукурузы немного, и картошечки… Сынок, а чего это ты за столом не снимаешь свой шлем? Грех же! Хоть на шевелюру твою посмотрю. А то и подергаю! Или ты стриженый?

— Каша на солнце похожа, потому что тыква желтая и собирала лучи солнца, — сказал Никифор, будто и не слышал замечания матери.

Майборский бросил на него осуждающий взгляд.

— Не принято сидеть за столом в шапке.

— Но мы же не в хате, — буркнул Никифор и нехотя снял шлем, пересел на другое место, чтобы мать не видела рассеченное осколком левое ухо. — Мы ведь на подворье, в саду.

Маланка Омельяновна наложила в миски каши.

— Ешьте, дорогие гости. Угощайтесь тем, что бог послал.

— Не бог, а вы, мамаша, — улыбнулся Майборский, — Ведь это вашими руками выращена тыква. — Он съел пару ложек, причмокнул языком. — Вкусная! Давно такого лакомства не пробовал.

— Какое там лакомство, — возразила Маланка Омельяновна. — Обычная наша теперь еда.

Мать все же заметила, что у сына рассечено левое ухо. Ужаснулась, но ничего не сказала. Только горестно вздохнула. «Так вот почему ты ходишь в шлеме…»

Слезы застыли на глазах Маланки Омельяновны. Думала, что давно уже все выплакала. А они, как подземная вода в родной кринице, подкатились к глазам и задержались там на мгновение.

Маланка Омельяновна сидела за столом, сложив руки на груди, и смотрела на своего Никифора. Она словно окаменела. В ее выцветших глазах сейчас было столько ласки, что ее хватило бы на всех бойцов-разведчиков, которыми командовал Никифор, на всех танкистов полковника Майборского.

«Забежал все же мой сыночек! Хромаешь. Шофер сказал, что у тебя была перебита ножка. А еще ведь и шрамы на щеке и на руке. И ухо рассечено. А какие же у тебя, Никифор, раны еще и под рубахой?..»

— Ты, сынок, наверное, в госпитале не долежал? — покачала головой Маланка Омельяновна.

— Было такое, — кивнул Никифор. — Ничего, раны заживут, мама. Впереди — Днепр, а там — Вышгород и Киев!.. Спасибо за кашу!

— Уже уходите? — всплеснула руками Маланка Омельяновна. — А я еще и не насмотрелась на тебя, сынок. Может, какое-нибудь зелье дать, чтобы нога скорей зажила? Ты же немного хромаешь. А у вас, Виктор Петрович, рука ранена… Ой, бедные вы мои!.. Когда же кончится эта проклятущая война?..

— Я, мама, воюю больше на танке. Сидишь или лежишь себе, что твой кум королю, — засмеялся Никифор, подбадривая мать.

— А может, вы еще немного побудете? — Маланке Омельяновне было обидно, что сын так быстро покидает родное подворье.

— Нет, нам пора, мамаша, — сказал Майборский. — А древесину вам привезут.

Никифор обнял мать.

— Возьмем Киев, я вернусь с хлопцами-танкистами, и поставим хату за один день! Правда же, товарищ комбриг?

— Верно! Если не танкисты, так сельчане поставят хату матери двух сыновей-воинов и мужа-солдата.

К подворью подъехал «бантам». Шофер доложил:

— Приказ выполнен. Капитан Тернистый запряг танк старшего сержанта Нетудыхаты. Нашли цепи, веревки и подались на лесоразработки.

Маланка Омельяновна метнулась в курень, вынесла вышитый рушник.

— Это вам, Виктор Петрович! Нашим освободителям… Еще девкой когда-то вышивала. Возьмите в знак такого счастливого дня.

— О, вы настоящая художница! — воскликнул Майборский. — Такая красивая вышивка!

— Пусть вам везет в будущих боях…

Комбриг прижал к груди Маланку Омельяновну. Подумал: «Обнять бы вот так родную мать. Когда это случится? Да и случится ли? А вдруг…»

— Ваш сын еще побудет с вами, — сказал Майборский. Он посмотрел на часы, перевел взгляд на Никифора. — Два часа, думаю, вам хватит на воспоминания. Я буду на правом берегу в штабе мотострелковой бригады. Там меня и разыщешь. Большое спасибо, мамаша, за рушник.

— Это я должна вас благодарить. Такую радость вы мне сегодня предоставили. Как хочу я, чтобы выжили вы в этой страшной войне! Сынок! Дорогой Виктор Петрович! Возвращайтесь! Пусть уж и с такими ранами, но живыми. Живыми!..

— Спасибо, мамаша. Пусть сбудется ваше желание, — Майборский сел в машину, дрогнувшим голосом сказал шоферу: — К переправе!

17

В прибрежном лесу, в лозняке — скопление людей, подвод, машин. Дежурный на переправе майор то и дело предупреждает водителей, чтобы ехали на первой скорости. Машины вести трудно. Помост, чтобы не так был заметен с воздуха, немного притоплен. В сторону свернуть нельзя. Малейшая неосторожность, и машина тут же загремит на дно Днепра.

— Гей, славянин! — кричит молоденький водитель, высунувшись из кабины грузовика, черноусому вознице на подводе. — Чего ворон ловишь? Включи фары!

— Где твой глаза? У жена за пазухой? — отшучивается «славянин» с широким, приветливым лицом и щелочками-глазами. — Куда смотрел? Я включил «подфарник».

— Что мне твой подфарник? Ты сзади включи «стоп-сигнал»! А то наеду на твою колымагу своим бронтозавром.

— И не забудь, брат-обозник, почистить «свечу»! — вмешивается в веселую перебранку кто-то из пехотинцев.

— Что «свеча»! Возьми камышину, боец Устамбеков, и продуй «карбюратор» у своего буланого! — продолжает подшучивать над возницей молоденький водитель грузовика.

— Я не Устамбеков, я Жугумалиев! А ты… А ты возьми камышина и прочисти у себя в носа. А то сильно свистишь!.. И — «Даешь Киев»!

Над колонной бойцов раздался дружный хохот. Сын казахских степей победил в шутливой перепалке молоденького водителя из Рязани или из Тулы.

Панкратьич повернулся к Майборскому.

— На эту переправу, товарищ полковник, привезти бы хлопцев из «Гвардейского смехомета!» Пусть бы послушали.

— Да, веселая картина, — улыбнулся комбриг, выбираясь из «бантама».

Майборский подошел к дежурному на переправе майору, стал уговаривать, чтобы пропустили его машину быстрее.

— А-а… Знаю ваших, — кивнул майор. — Мотострелковая бригада прикрывает правый фланг частей Тридцать восьмой армии. Это около Ирпеня. Час тому назад туда повезли боеприпасы два «газона». Проезжайте!

— Спасибо, товарищ майор.

Панкратьич повел «бантам» по мокрым, крепко скрученным проволокой горбылям. Колеса почти полностью были в воде. Впереди «бантама» шел солдат с флажком и показывал, в каком направлении надо ехать.

Вдруг случилась пробка — заглох мотор у «газона».

Крики, ругань.

— Мать твою!..

— Продуй «карбюратор»!..

— Сбрасывай машина в воду!..

— Вот-вот налетят «юнкерсы»!..

— Кран потом вытащит твой «газон»…

— До берега близко, а добраться не можем!..

«Газон» сбросили с помоста.

Вереница машин, подвод снова медленно тронулась к правому берегу.

Издали переправа на Днепре казалась огромным черным монистом.

— Воздух!..

— Самолеты!..

С обоих берегов ударили зенитные батареи. Водители включили вторую скорость, неистово заревели моторы. Ездовые начали хлестать кнутами лошадей. Опять крики, ругань.

Черная цепочка машин, подвод, людей возле самого берега разорвалась, рассыпалась в разные стороны.

На этот раз вражеские авиаторы не попали в переправу — столбы воды взметнулись по бокам. Спуститься ниже, чтобы ударить из пулеметов, они не осмелились.

Потеряв два самолета, «юнкерсы» улетели. На правый берег Днепра снова потянулась цепочка машин, подвод, людей.


Штаб мотострелковой бригады расположился среди вековых сосен, неподалеку от передовой. Лес обрывался недалеко от блиндажей. А дальше тянулись луга, прорезанные неширокой речкой Ирпень, которая и разделяла позиции подразделений советских и фашистских войск.

Майор Григорий Лебедев был старше полковника на несколько лет. С Майборским он давно на «ты», еще с тех пор, как оба командовали батальонами — Виктор танковым, а Григорий мотострелковым. За Котельниково Майборский получил звание майора, за бой под Прохоровкой — подполковника, а уже на Левобережье, возле Днепра, за разгром мотоколонны противника ему присвоили звание полковника.

Лебедев дальше майора не поднялся. «Забыли обо мне в отделе кадров», — отшучивался он, когда друзья интересовались, почему до сих пор ходит в майорах.

Лебедев был талантливым, смелым командиром. Мотострелки — это помощники танкистов, десантники, которые первыми врываются во вражеские окопы и там встречаются с глазу на глаз с фашистами. Экипажи танков за броней, огонь пулеметов им не страшен. А мотострелка может скосить и пуля, и осколок мины, снаряда или гранаты. Вступает частенько мотострелок и в рукопашный бой.

Потери среди мотострелков в боях всегда чувствительны, «текучесть кадров» во время прорыва вражеской обороны очень заметна. А кадрам тем — по восемнадцать-девятнадцать лет. Среди рядовых и командиров старожилов мало. Сколько уже юных мотострелков из бригады Лебедева погибло на Дону, под Сталинградом, на Северском Донце, под Белгородом, на Ворскле, на Псле, под Гадячем, на Суле, под Лубнами, на Десне и Днепре, под Киевом! Особенно ощутимы были потери летом сорок второго года. Тогда Лебедев не успевал даже лично познакомиться с новичками. Обстоятельства требовали немедленно бросать пополнения в бой, в танковый прорыв. Такова судьба танкового десантника, или мотострелка, или мотопехотинца, как величают солдат этой героической службы.

Лебедев не из тех, кто завидует своим младшим побратимам, которые опередили его на одну или две звездочки. Сердце его болит за другое: обидно видеть ребят убитыми. Им еще ходить бы в десятый класс, учиться в техникумах, в ремесленных училищах, в институтах. А они почти каждый день идут в бой, сдают экзамены на мужество, верность своей земле, Родине. И не видно конца этим экзаменам.

Лебедев обнял Майборского.

— Что с рукой? Серьезная рана?

— Да нет. Заработал в последнем бою на том берегу. Стоял в люке…

— А-а-а! Держал знамя над башней. Слыхали. Молодец! Разбить силы врага вдвое большие — это не только отвага, но и талант:

— Мне кажется, талант как понятие не вяжется с боями. Вот талант, — Майборский кивнул на газеты, выглядывавшие из его планшета. — Как просто, без всякого надрыва текут, словно река, слова Андрея Малышко. Кстати, тоже майор, как и ты.

Лебедев развернул газету.

А ти, мій Дніпре, мій поточе,
У широті, в голубині,
Сивієш, дужий, опівночі
І плещеш хвилею мені.
Лебедев с чувством, словно на уроке литературы, прочитал стихотворение. Спросил у Майборского:

— Что скажешь об Указе Президиума Верховного Совета СССР о переименовании Переяслава в Переяслав-Хмельницкий? Об утверждении ордена Богдана Хмельницкого трех степеней?

— В Указе все ясно сказано: «Переименовать в ознаменование памяти великого сына украинского народа, государственного деятеля и великого полководца Богдана Хмельницкого…» А орденом этим будут награждать военачальников, командиров за умелые и смелые операции.

— А ты уверен, что операции на Днепре наше командование проводит сейчас умело? — вдруг спросил Лебедев. — Киев мы и до сих пор не взяли.

— В штабе фронта сейчас маршал Жуков. Что-нибудь да решат с Ватутиным.

— Вчера мои разведчики привели немецкого лейтенанта. Дивизия, в которой он служит, сегодня должна передислоцироваться отсюда к Ржищеву. Головные силы немцев киевского направления там, где и наши головные силы, — на юге от Киева. Вот и наскочила коса на камень! Немцы, говорят, потеряли там тысяч пятьдесят солдат. Бородино октября сорок третьего. А танки Третьей гвардейской армии так и не вышли на оперативный простор, — с сожалением произнес Лебедев, хорошо знающий, что такое наступление без танков. — Оттуда Киев нам не взять…

— У тебя в бригаде были партизаны и с ними радистка Леся, — прервал Лебедева Майборский.

— Да, была. Чернявая, скромная девушка. С нею еще двое: один осетин, Шмиль, другой — Устин, минер, бронебойщик, на все руки мастер…

— Фамилию Леси знаешь?

— Разве у таких, как она, есть фамилии? Она же разведчица-парашютистка.

— У тебя была Леся Тулина, дочь погибшего начальника пограничной заставы. Его имя в моей бригаде носит танк-знаменосец!.. Я ей после боя на том берегу написал письмо. Думал, если не встречу здесь, так ей передадут. Оказывается, она уже в штабе генерала Шаблия.

— Да, — кивнул Лебедев. — В партизанском штабе. Чай будем пить?

— Можно и попить, — задумчиво произнес Майборский.


На КП вошел солдат, доложил:

— Бронетранспортер готов!

Лебедев встал из-за стола.

— Поехали, Виктор Петрович, на рекогносцировку.

— С левого берега старшина Луденко не явился? — спросил Майборский у солдата.

— Только что прибыл на полуторке, привезшей боеприпасы.

— Очень хорошо. Луденко тоже поедет с нами.

Выйдя из землянки, Майборский посмотрел на блиндаж, в котором еще несколько дней назад дежурила Леся на радиовахте. Вот если бы она и сейчас была там. Он бы зашел, поздоровался. Леся, конечно, удивилась бы. Последний раз они виделись очень давно, накануне войны, 21 июня.

В тот вечер он, старший политрук, привез на Пятую заставу кинофильм «Танкер «Дербент» и два отделения пулеметчиков из резервной группы — на той стороне Прута уже скапливались грозные тучи войны. Тогда он подарил ей гуцульскую шкатулку — в честь окончания десятого класса.

«Да, это я, Леся, — сказал бы он. — Вот куда занесла тебя судьба…»

А что бы еще сказал! Хватило бы смелости признаться ей в любви? Нет, едва ли. А как хотелось все это время ее увидеть! Хорошо, что она есть на свете. Когда лежал в госпитале, она для него была как воздух бессарабской степи над Прутом, как вода из карпатских родников. Думал о ней, и боль отступала, и на душе становилось легко-легко…

Майборский провел рукой по глазам. Единственное, что его немного утешало, — Леся сейчас на радиоузле партизанского штаба. А это все-таки не передовая на фронте.

Вдруг лес наполнился свистом снарядов, взрывами. Треснув, с сосны упала ветка. Вздрогнул дуб, зашелестели еще крепкие, зеленые листья.

Лебедев и Майборский упали на землю.

— Черт возьми! — выругался Лебедев. — Каких-то двести метров от КП до бронетранспортера, а приходится чуть ли не ползком добираться.

— Все в жизни относительно, Гриша, — улыбнулся Майборский.

— Знаю. Иногда двести метров значат всю тысячу километров…

Когда артналет прекратился, Лебедев и Майборский встали, отряхнули со штанов и с гимнастерок сосновые иголки.

Неподалеку заурчал мотор бронетранспортера.

18

Командир мотострелковой роты Павел Сероштан смотрел в бинокль на село Гуту, которое надо было взять сегодня, пока немцы не прислали сюда танки.

Село небольшое. Серые деревянные хаты. Есть и побеленные, как в степной Украине. Кровли соломенные и камышовые. Местами поблескивают и цинковые крыши. Возле хат хлевы, погребки, навесы, амбары, сады и огороды, а за огородами левады.

От Гуты на север и юг, на запад и восток четыре дороги. Одна из них пролегает в Святошино, другая на Пущу-Водицу. Эти направления могут понадобиться в будущих боях за Киев. Поэтому из Гуты и надо было скорее выбить немцев.

Мотострелки старшего лейтенанта Сероштана из бригады майора Лебедева не смогли взять село с ходу. Два немецких пулемета, стреляя наискосок с чердака высокой хаты, стоявшей на пригорке, и с хлева соседней усадьбы, перерезали дорогу красноармейцам, и атака захлебнулась.

Причина была еще и в том, что атаковали фашистов не обычные пехотинцы, а мотострелки, которые привыкли больше к ближнему бою. К вражеским окопам их всегда подбрасывают танки. Потом десантники прыгают с брони и завершают начатое танковыми орудиями, пулеметами и гусеницами. Но сейчас своих танков под Гутой нет. Да их мало и на всем Лютежском плацдарме.

Сероштан нервничал. Обидно было, что бойцы не могут овладеть Гутой.

В бригаде мотострелков Павла Сероштана знают как офицера, который встречался с глазу на глаз с генералом армии Ватутиным в июне сорок третьего, когда и немцы, и Красная Армия готовились к битве на Курской дуге. В то время командующий фронтом следил за подготовкой бойцов к «активной обороне».

Сероштан со своими солдатами отрабатывал элементы «обороны». Во время отражения «атаки танков» командующий фронтом приказал взводу «тридцатьчетверок» произвести стрельбу из орудий и пулеметов и на полном ходу пойти на окопы. Многие солдаты, и не только молодые, со страхом переглянулись. Это заметил Ватутин, улыбнулся: «И я с вами…» И спрыгнул в траншею.

Красноармейцы и командующий фронтом стали ждать «нападения» танков. Гранаты у них были без капсюлей, бутылки наполнены водой. «Тридцатьчетверки» же стреляли поверх голов настоящими снарядами и пулями.

Танки, надсадно ревя моторами, развернулись в шахматном порядке и двинулись на окопы. От одного лишь шума и грохота стало жутко. Когда же заблестели перед глазами бойцов гусеницы, то многие невольно зажмурились.

Осыпалась в траншеях земля под тяжестью танков. По условиям учений надо было не только стоять, прижавшись к стенке окопа, или упасть на дно, но и посмотреть снизу на танк. Что могли солдаты увидеть снизу? Днище в масляных потеках, и больше ничего — «тридцатьчетверка» висела над окопом секунды две-три. Но и этого впечатления оказалось достаточно, чтобы побороть в себе страх и больше не бояться стальных чудовищ во время атаки. Ведь каждый воин был так близко от танка, что мог пощупать рукой его горячее стальное тело. Долгими казались эти секунды, пока гусеницы переползали через окоп. Когда же над головами вместо забрызганных маслом днищ «тридцатьчетверок» появилось ясное небо, Сероштан крикнул: «Гранаты!..»

Вот так готовил генерал Ватутин пехотинцев и мотострелков к «активной обороне».

Некоторые воины возмущались: «Это издевательство!..» Но когда вспыхнула битва на Курской дуге, когда началось наступление немецких танков (сражение продолжалось целую неделю), а потом развернулась известная всему миру танковая битва возле села Прохоровки, то каждый боец понял, что означала «активная оборона» для войск Воронежского фронта в операции «Цитадель». На такую оборону войска 4-й танковой армии генерала Гота не рассчитывали — у них еще кружилась голова от успехов во время летних наступлений в сорок первом и сорок втором годах. А двенадцатого июня сорок третьего полностью развеялся миф, что русские могут воевать только зимой и по бездорожью. С того праздничного дня (у Павла Сероштана был как раздень рождения) Красная Армия на южном фасе Курской дуги перешла в наступление и вот дошла теперь до Днепра, заняла плацдарм на правом берегу.

В разговоре с офицерами старший лейтенант Сероштан не забывал напомнить, что во время учений находился в одном окопе с генералом Ватутиным. Своих же солдат он учил действовать по-ватутински и в атаке, и в обороне.

Во время атаки Сероштан мог безошибочно определить рубеж, откуда можно броситься на вражеские окопы. И бежать надо не останавливаясь, иначе враг успеет опомниться и использует все огневые средства, чтобы остановить атаку. А что значат слова «атака захлебнулась»? Это невыполнение приказа, это большие потери людей, причем потери напрасные, потому что все надо начинать заново.

Определить рубеж для атаки непросто. Ведь с этого рубежа солдаты бегут к вражеским траншеям, дотам, блиндажам под пулями и осколками. Но не всегда удается достичь укреплений врага одним броском. Противник может открыть такой плотный огонь, что и шага не ступишь. Тогда надо на время залечь и ждать поддержки артиллеристов, минометчиков. Но как только огонь врага уменьшится, надо тут же встать и пробежать еще какое-то расстояние. Какое? Все зависит и от местности, и от наличия огневых средств у противника и у своих.

Сейчас Сероштан смотрел в бинокль на село Гуту и думал, что же предпринять. Снова поднять бойцов в атаку? Нет, этого делать нельзя. Пулеметы немцев не дадут продвинуться вперед. Надо во что бы то ни стало уничтожить эти две огневые точки. Выход только в этом. Кого же послать? Кто это сделает?

Сероштан посмотрел в сторону Шмиля и Устина. Эти люди уже прошли курс войны за целый университет. Кому, как не им, заткнуть пасть немецким пулеметам?

Через минуту Шмиль и Устин подползли к Сероштану. Оба одеты в фуфайки, на головах пилотки, на ногах кирзовые сапоги, перевязанные парашютной стропой. У каждого на боку кобура с пистолетом, полевая сумка.

Шмиль и Гутыря закурили «козьи ножки». Устин сел на траву, скрестив по-турецки ноги. Он смотрел на крайние хаты, сады и огороды. Все зримей осень. На яблонях, грушах и вишнях уже желтеют листья. С огородов люди собрали все, что выросло, уродило. Лежали кучи картофельной ботвы, стебли подсолнечника. Ближе к луговине, тянущейся к самому лесу, там, где низко, росли головастые кочаны капусты.

«Точно так и дома, под Уманью, в эту пору. Как там сейчас?» — подумал Гутыря.

Еще с сорок первого он знал, что мать и сестра Марина остались без крова. Хату сожгли полицаи, пронюхавшие, что Марина прятала на чердаке красноармейцев. Устин посмотрел на Шмиля.

«Вот этого осетина прятала. Наверное, еще и влюбилась. А он, гордый нарт, не признается…»

Шмиль лежал на траве, раскинув руки. Смотрел в небо, мысленно витая над родными горами. Видел высокие сосны с пышными кронами среди скал. За что они держатся корнями? Ведь вокруг одни камни. Как удалось им вырасти, устоять против ураганных ветров и снежных бурь? Ему бы иметь такую силу.

Гутыря придавил каблуком сапога «козью ножку» и снова посмотрел на Шмиля.

«Улыбается. Наверно, Марину вспоминает. Да, хорошего молодца Марина выменяла у мордатых арийцев за кусок сала и два десятка яиц…»

Шмиль и лейтенант Рябчиков, заместитель начальника 5-й заставы, попали и плен из-за своей оплошности. Напоролись на фашистов, одетых в красноармейскую форму, которые собирали якобы отставших от своих частей заблудившихся бойцов. Так и оказались за колючей проволокой на «диете»: гнилая капуста и «компот» из дождевой воды, что держалась по нескольку дней в лужах.

Устин знал, что Шмиль не любит вспоминать о своем позорном плене, о сале и яйцах, на которые Марина со своей подругой Маланкой выменяли его и лейтенанта Рябчикова у немцев-надзирателей. Когда же об этом шутя начинали говорить бойцы, глаза Шмиля вспыхивали гневом, губы нервно дергались: «Куз-немцы! Куз-айганаг!..» — что означало: «Собаки-немцы! Собаки-предатели!..» «Собака» было самым ругательным словом Шмиля. Других ругательств он никогда не употреблял.

Гутыря вздохнул. «Если живы мать, Марина, моя любовь Маланка, то, наверное, жгут сейчас на огородах картофельную ботву, пекут сахарные бураки, картошку… Увидеть бы их, побыть с ними хотя бы минутку…»

В селе залаяла собака. Шмиль вздрогнул. С того времени как под Харьковом погиб лейтенант Василий Рябчиков, когда они пробирались к своим, Шмиль возненавидел этих «друзей человека». Собаку, что накинулась на Рябчикова, он пристрелил. Но спасти лейтенанта не смог. Немец, поводырь собаки, сразил Василия очередью из автомата. С тех пор собачий лай всегда терзал душу Шмиля. «Выживу — разыщу близнецов Рябчикова — Романчика и Еленку, заберу к себе!..» — повторял всякий раз он мысленно, как только слышал собачий лай.

Гутыря и Шмиль пополнили диски автоматов и обоймы пистолетов патронами, осмотрели гранаты и подрыватели к ним, затянули потуже парашютные стропы на сапогах. Тонкие, прочные парашютные стропы они всегда носили с собой. А перед боем, перед выходом в разведку подвязывали ими на всякий случай сапоги.

— Я оставлю вам, товарищ старший лейтенант, полевую сумку. Мешать будет. В ней письма, документы, — обратился к ротному Гутыря.

— Давай, — кивнул Сероштан. — И отправляйтесь. Мы прикроем вас. Будьте осторожны.

Шмиль и Устин побежали среди кустов лещины и сосенок, которыми заканчивался лес, ко рву, тянувшемуся до самых огородов. В нескольких шагах от рва — хорошо укатанная дорога. И ров и дорога пересекали поле в том месте, где оно немного возвышалось. Скрытые этим холмиком Шмиль и Устин небыли видны немецким пулеметчикам. «Мертвую зону» они преодолели быстро. Оба высокие, поэтому бежали, наклонив головы. Когда добрались до рва, пулеметчик на хлеве заметил их, дал длинную очередь.

— Собака! — выругался Шмиль.

— Ложись! — крикнул Устин.

Оба прыгнули в ров, прижались к влажной земле.

Пулеметчик дал еще одну очередь. Пули просвистели над головами.

В ту же минуту отозвались и пулеметчики мотострелков. Немцы перенесли огонь на них. Этим воспользовались Шмиль и Гутыря. Где ползком, где перебежками они стали продвигаться по рву к селу.

«Интересно, сколько же километров я прополз с тех пор, как начал служить на границе, с августа сорокового до сегодняшнего октября сорок третьего?» — стал прикидывать Шмиль.

Где-то в селе опять залаял пес.

В роду Мукаговых, как везде в Осетии, уважали собак — помогали они пасти скот. Шмиль всегда кого-нибудь пас: гусей, овец, коз, волов и, наконец, коней — пасти их доверяли только опытным, надежным пастухам. Собаки были верными помощниками ребят-чабанов. А его дедушка называл собаками злостных, завистливых, чересчур горячих «кровников», готовых ради какой-нибудь мелочи начать драку с другим родом. «Дурные они собаки… —говорил он. — Ведь это ж только собаки бросаются в драку без всякой на то причины».

Находясь в плену, Шмиль видел, как собаки набрасывались на обессиленных, еле державшихся на ногах красноармейцев. Этого он не мог им простить.

Ров вывел Шмиля и Гутырю к огороду крайней хаты. Напротив хаты стоял хлев, а еще ближе к рву — немного скособоченный, сбитый из досок нужник. Пригибаясь, держа наготове автоматы, они направились к нему.

Немцев во дворе не было видно. Никто по ним не стрелял. Очевидно, все внимание пулеметчиков на хлеву и на чердаке хаты было сейчас сосредоточено на мотострелках, готовившихся к атаке.

Шмиль и Гутыря осторожно, будто шли по минному полю, прокрались к хлеву. Шмиль разогнул усики лимонки, выдернул их и швырнул гранату на крышу хлева в соседнем дворе.

Раздался взрыв.

— Я — к пулеметчикам! — Гутыря перепрыгнул через невысокий плетень и, пригибаясь, побежал к хлеву.

Неподалеку вдруг заревел двигатель бронетранспортера. Сквозь его рокот до Шмиля донесся отчаянный крик женщины:

— Я Надежда Калина!.. Мой брат пограничник Терентий Живица!..

Шмиль оторопел, растерянно посмотрел по сторонам. Почудилось? Или в самом деле он слышал голос женщины? Надежда Калина… Та самая, которой пограничники писали письма?.. Да, у Терентия Живицы была двоюродная сестра Надежда. Но почему она здесь, в этом селе, а не на Десне или еще где-нибудь?..

— Я На-а-де-е-жда-а!.. — снова донесся до Шмиля приглушенный крик. Женщине, видно, закрывали рот.

Из-за соседней хаты выполз бронетранспортер и помчался по улице села.

Шмиль хотел было броситься за ним, но в двух шагах от себя увидел оскаленную морду овчарки. С губ ее свисали клочья пены. Еще секунда, другая, и собака прыгнет на него.

Шмиль ударил овчарку носком сапога. Завизжав, она отлетела на несколько метров. Вскинул автомат, всадил в нее три пули. Оглянулся. Кто же мог натравить на него овчарку? Те, что драпанули в бронетранспортере?

С улицы во двор вбежали два солдата. Шмиль полоснул по ним автоматной очередью…

Гутыря вскочил в хлев, чуть было не стукнулся головой о лестницу, стоявшую напротив открытой двери. Посмотрел по сторонам. Пусто. Никого. Пахло высохшими кизяками. От кольца из яслей тянулась веревка, которой когда-то привязывали корову. Устин повесил автомат на правое плечо, достал из кобуры пистолет. «На каждую цель — свое оружие!..» Он был уверен, что пулеметчики убиты или тяжело ранены. Но все же надо быть готовым ко всему. Полез по лестнице на чердак.

Окровавленные немцы не подавали признаков жизни. Гутыря взял пулемет, диски с патронами, спустился с чердака.

На околице села поднялась стрельба. Мотострелки, решив, что с огневыми точками врага покончено, пошли в атаку. Но пулемет, расположенный на чердаке хаты, дал о себе знать.

Устин и Шмиль переглянулись. Что же делать? Эта огневая точка на их совести. Они побежали вдоль огорода к подворью хаты, откуда строчил пулемет. Остановились у плетня. Отсюда хорошо было видно, как «плевался» с чердака огнем немецкий пулемет. Устин поставил рогачи трофейного пулемета на плетень, прицелился, нажал на спуск.

Пулемет немцев на чердаке замолчал. А над соломенной крышей появился дым, из стрехи вырвалось пламя.

— Проклятье! — закричал Гутыря. — Диск заряжен зажигательными пулями!

В село с криками «Ура!» ворвались мотострелки.

Вскоре бой затих. Но старший лейтенант Сероштан понимал, что немцы с потерей Гуты не смирятся. Они предпримут еще не одну попытку отбить село. Хорошо, что подошли свежие силы — противотанковые орудия, бронебойщики с ПТР. Гитлеровцы вот-вот пойдут в атаку. И наверняка бросят в бой танки.

Огонь с крыши, подожженной Гутырей, перекинулся на стены хаты. Сельчане и бойцы начали тушить пожар. Ведь рядом стояли другие хаты с низко насупленными соломенными и тростниковыми стрехами, на которые могло в любую минуту перекинуться пламя.

Старики, женщины, подростки передавали по цепочке бойцам ведра с водой, которую черпали в кринице. Те подхватывали их, ныряли в клубы дыма и выливали воду на охваченные пламенем стены хаты.

Когда пожар наконец потушили, Шмиль подошел к толпе сельчан, спросил:

— Кто та женщина, которую немцы увезли на транспортере?

— Она называла себя Надеждой Калиной. Приехали они с нею на бронетранспортере…

— На другой машине привезли собаку…

— Да да… У Микитихи сразу за подворьем яма выкопана для картошки и бурака. Немцы кинули в ту яму собаку…

— Наверно, хотели кинуть туда и Надю, но не успели. Как раз вы уничтожили немецких пулеметчиков…

— Собака… Яма… Надя… Ничего не понимаю. Зачем это им? — пожал недоуменно плечами Шмиль.

— Говорят, что у немцев есть такая псарня, где содержат голодных собак, а потом натравливают их на людей.

— А когда привезли пленницу?

— Утром…

— Ее охраняли двое с автоматами и один наш…

— Какой там наш? Оборотень, предатель…

— Вадимом его звать. Так к нему обращалась Надя…

Устин, слышавший этот разговор, подошел к Шмилю.

— Вадимом, говорите, звать? А фамилия его случайно не Перелетный?

— Этого мы не знаем…

— Фамилии его не слышали… — зашумели в ответ сельчане.

К полусгоревшей хате подъехал бронетранспортер в сопровождении мотоциклистов. Из машины вышли Лебедев и Майборский.

— Что тут случилось кроме пожара? — спросил Лебедев, увидев хмурых Шмиля и Устина.

— Товарищ майор, дайте мне мотоцикл! — сказал решительно Шмиль и повернулся к Майборскому: — Товарищ полковник, разрешите! Я догоню их! Только что из села увезли на бронетранспортере сестру нашего Терентия Живицы — Надежду Калину.

— О Наде мы слышали в селах над Десной, — вздохнул Майборский. — Бронетранспортер ты уже не догонишь. А если и догонишь, что ты с ним сделаешь? К тому же с той стороны идут пять немецких танков.

— И около двух рот пехоты, — добавил старший лейтенант Сероштан. — Правда, пехота отстала метров на триста — четыреста. Можно отсечь их и — под корень!

Шмиль скрипнул зубами, сжал кулаки.

— Собаки-эсэсовцы!.. Шакалы!..

Майборский положил левую руку ему на плечо.

— Успокойся, друг. Тех напуганных шакалов мы все равно где-нибудь настигнем и выручим Надежду. Мои танкисты чуть было не захватили их «мерседес» на шоссе Киев — Чернигов. Вы сейчас опоздали здесь всего на несколько минут. Думаю, на третий раз уйти им не удастся. Я сегодня же буду разговаривать с генералом Шаблием, и он сообщит всем своим партизанским разведгруппам, отрядам, подпольщикам об этом бронетранспортере, «мерседесе» и его пассажирах…

— Танки!..

— К селу подходят танки!.. — раздались голоса бойцов.

Майборский посмотрел на артиллеристов, успевших установить уже орудия. Крикнул:

— Приготовиться к бою! Пропустить танки! Отсечь от них пехоту! Танки уничтожить!..

19

20 октября 1943 года решением Ставки Верховного Главнокомандования Воронежский, Степной, Юго-Западный и Южный фронты были переименованы в 1-й, 2-й, 3-й и 4-й Украинские. Перед ними была поставлена задача: расширить плацдарм на правом берегу Днепра, освободить Правобережную Украину. Как и четыре, и десять месяцев назад, юг страны, был и до сих пор оставался основным участком боевых операций на советско-немецком фронте.

Разведчики взвода старшины Колотухи решили отметить день рождения фронта — привести очередного «языка». Букринский плацдарм протяженностью в двадцать километров по берегу Днепра и в глубь обороны немцев до семи — слишком тесен, чтобы не заметить приготовления войск к новому наступлению, которое наконец-то вывело бы 3-ю гвардейскую танковую армию на оперативный простор.

Пока что четыре сотни танков притаились в глубоких оврагах неподалеку от берега Днепра и села Зарубенцы. Иногда несколько танков вступали в бой, взаимодействуя с пехотинцами и артиллеристами малых и средних орудий. Но танковые «маршруты» были пристреляны немцами. Такие атаки достигали в лучшем случае лишь тактических успехов. Шесть, десять танков — это не танковый корпус, идущий на прорыв.

За четыре недели боев Букринский плацдарм войск генерала Ватутина немцы «подпоясали» тремя линиями обороны.

Вдоль первой линии тянулся противотанковый ров шириной в три метра. На зигзагах были установлены дзоты с амбразурами к Днепру и на фланги. Это давало гитлеровцам возможность держать на прицеле советские танки и на подступах ко рву, и по всей длине. По гребням рва тянулись в три-четыре ряда проволочные заграждения, за ними — минные поля. А в буераках и лесах были созданы завалы. Вблизи дорог немцы поставили десятки артиллерийских и минометных батарей, а в местах возможного прорыва закопали в землю танки, башни которых торчали среди травы словно грибы. Это были танки дивизии «Рейх», битой под Белгородом и снова пополненной на Днепре.

Гитлер любил героические названия, не сходившие с уст прусской военщины, такие, как «Рейх», «Викинг», «Великая Германия», «Мертвая голова», «Адольф Гитлер». Они олицетворяли воинственный дух третьей германской империи.

За минными полями тянулась разветвленная сеть траншей, ходов сообщений и опять — дзоты, огневые позиции артбатарей, минометов. А дальше на запад и север в направлении Киева были расположены батареи тяжелых орудий и железобетонные огневые точки.

Всю систему обороны, что подковой огибала Букринский плацдарм войск генерала Ватутина, обслуживало шестьдесят тысяч солдат и офицеров, около двухсот самолетов, несколько сотен танков, много другой техники.

Концентрация немецких войск, и особенно танковых и моторизованных дивизий, между Ржищевом и Каневом была доказательством того, что генерал-фельдмаршал Манштейн считал плацдарм русских главным на киевском направлении. В этом его убеждали и попытки наступления войск 1-го Украинского фронта, чтобы выйти на оперативный простор, и местонахождение штаба 3-й танковой армии генерал-лейтенанта Рыбалко под Зарубенцами, и пребывание на Букринском плацдарме командующего фронтом генерала армии Ватутина вместе с представителем Ставки Верховного Главнокомандования маршалом Жуковым.

Манштейн и командующий танковой армией Гот делали все, чтобы закрыть здесь на замок войска 1-го Украинского фронта.

Но готовилось и еще одно наступление с букринской «подковы». Поэтому бойцы старшины Колотухи, влившиеся после расформирования партизанского отряда в ряды действующей армии, непременно должны были добыть «языка».

Маршрут и действия разведчики обдумали заранее. Опыт подсказывал, что «языка» лучше всего брать на стыке, границе между позициями двух соседних немецких дивизий. Такие места, небольшие коридоры, — как бы ничейная территория. Чарли Чаплин даже обыграл это в одной из своих кинокомедий. Его герой семенит по самой линии границы двух государств, а полицейские обеих стран не могут его взять. Не знают, кому надо хватать «преступника», по чьей территории он идет. По таким коридорам прорывались из окружения и партизаны во время карательных экспедиций гитлеровцев.

Вот такие доказательства выставил Андрей Стоколос во время разбора разведчиками места их предстоящих действий. С ним все согласились.

Бывшие пограничники и партизаны, а теперь солдаты артиллерийского дивизиона Максим Колотуха, Терентий Живица, Андрей Стоколос и бывший моряк Василий Волков старательно обследовали коридор между двумя немецкими дивизиями. Скорее не коридор, а трещину, щель между позициями двух подразделений. Ею оказался овраг, по дну которого протекал ручей. Берега его были обрывисты, поросли терном и шиповником. Листья кустарников в те последние дни золотой осени казались маленькими огоньками.

На склоне оврага находился дзот. Расчет его ходил за водой к ручью. Разведчики установили, что дважды за водой спускался один и тот же немец; ему хорошо была известна тропинка среди противотанкового и противопехотного минных полей. Колючая проволока возле ручья обрывалась. Значит, по дну ручья нетрудно будет пройти за проволоку. Берега крутые. Если вдруг вспыхнет осветительная ракета, можно пригнуться и прикрыться их тенью. Да и вообще по дну ручья идти надежнее, чем через колючие кусты.

Ясное дело, в позднюю пору ночи часовых у немцев будет вдвое или втрое больше, а их, разведчиков, только четверо. Но союзником им станет расслабленность часовых. Они будут переговариваться, курить, вести себя беспечно. Их же на посту много. Кто-то пойдет по нужде…

Как только стемнело, под прикрытием вражеского артобстрела разведчики подобрались к исходному рубежу и стали ждать глубокой ночи.

Им было холодно даже в фуфайках и в шапках-ушанках — дул пронизывающий северный ветер. До Октябрьских праздников оставалось еще три недели, когда красноармейцы переходили на зимнюю форму одежды, если судить по мирным годам. Но война круто изменила весь уклад мирной армейской жизни.

Ушанка в разведке удобная вещь: надежно сидит на голове, не то что пилотка или фуражка. Сапоги бойцы подвязывали веревками, чтобы не увязали в грязи. Так делали и разведчики-парашютисты — за два года и четыре месяца войны Колотуха и Стоколос побывали ими дважды. Бывало, что сапоги слетали с ног, когда парашютист покидал самолет.

Перед выходом на захват «языка» старшина Колотуха весь день прислушивался и присматривался к бойцам: не чихает ли кто-нибудь из них, не кашляет. Подошел к Василию Волкову — с ним он подружился еще на пароме деда Романа Шевченко, когда форсировали Днепр, — и серьезно, будто врач-терапевт, спросил:

— Дышать через нос умеешь?

— А как же! — удивился севастополец.

— Ничего тут удивительного нет. Чтобы не схватить насморк, надо дышать через нос. Насморк — это предатель. Он может в любой миг выдать разведчика врагу. Понял?

Василий в ответ улыбнулся, молча кивнул.

Капитан Заруба советовал Колотухе взять с собой человек восемь. Но Максим возразил:

— Дело не сложное. Можно обойтись и вчетвером. Только бы добраться к немцам незамеченными.

Заруба не стал настаивать.


— Чего, Андрей, на звезды засмотрелся? — шепотом спросил Колотуха Стоколоса. — Хочешь через звезды с Лесей перемолвиться?

— Что ты понимаешь в этом, Максим, славный потомок пустозвонов-говорунов? — с иронией ответил Андрей. — Я по звездам определяю, сколько сейчас времени.

— Ну и что? — отозвался Волков. — Наверное, уже перевалило на четвертый час.

— Почти перевалило. Через сорок минут будут меняться часовые.

— У нас еще есть четверть часа. Проверьте ножи, автоматы, гранаты. И чтобы ничего не звякнуло, не брякнуло, — предупредил Колотуха.

— Есть! — ответил за всех Терентий Живица.

Андрей Стоколос отыскал в небе Лесины и свои звезды. Их четыре: звезда Надежда, звезда Счастье, звезда Любовь и звезда Юность.

«Пусть будет Юностью самая яркая звезда в созвездии Большой Медведицы! — сказала Леся в ту последнюю ночь перед войной на берегу шумного, бурного Прута. — Она никогда не сгорит! Правда?..»

Звезда все еще светится. А юность их сгорела в огне боев. Вернее, сгорела не вся. Но и конца войне не видно. И в любую секунду и Лесина юность, и его может догореть, оборваться.

«А звезда Любовь в том же созвездии, что и звезда Юность. Это Полярная звезда! Она извечно показывает дорогу людям, ведет их к желанному берегу, к оазису в пустыне…»

«Ты сама — звездочка!» — прошептал он тогда.

Мысли Андрея перенеслись в село на берегу реки Белая. Вспомнилась бабушка София.

«Проклятая стратегия! Не могли сразу рвануться вперед! Застряли. Какие жестокие были бои! Но не удалось прорваться дальше. А до села каких-то несколько десятков километров отсюда!» — Андрей сердился и на свое командование, и на себя, будто от него тоже зависела эта остановка.

«Милая бабушка! Кто теперь будет рисовать цветы? Ты надеялась на Таню. А она… Какой же ты, Гитлер, людоед! И ты, и твой Вассерман убили чудесную художницу Софию Шаблий! А еще считаете себя живописцами!..»

По телу Андрея пробежала дрожь, в ушах зазвучали слова бабушки Софии, которые передала партизанам Таня: «Люди! Это они меня за Сталинград!..»

«Это они меня за Сталинград!..» Был он вместе с Максимом Колотухой в Сталинграде в августе сорок второго. Там их ранило. Знает, какие огромные потери понесли гитлеровцы в битве за этот город. Теперь они хотят во что бы то ни стало удержаться, перезимовать на Днепре. Это подтверждают и их упорное сопротивление, и оборонные сооружения на правом берегу Славутича.

Где-то далеко гудели самолеты. Время от времени темное небо прорезали сполохи осветительных ракет. Иногда из сонных дзотов строчили пулеметы. И опять наступала тишина, которую нарушало лишь тихое журчание ручья на дне оврага.

Максим Колотуха взглянул на светящийся циферблат трофейных часов. До начала операции оставалось пятнадцать минут — подобраться к немецкому блиндажу им надо как раз в пересменку часовых.

«Успеем, — решил Колотуха. — Пусть бойцы немного отдохнут».

Терентий Живица смотрел не на небо, а на ручей. Еще с довоенных лет привык он смотреть не вверх, в небо, а вниз, на землю, которую пахал тракторным плугом, бороновал, засевал зерном, подсолнухом, просом или гречихой — ею так богаты нивы Черниговщины. Когда ж ему, селянину, было смотреть вверх, любоваться голубизной неба.

С того дня как сожгли родное село и погибла мать, Терентий стал хмурым, печальным. А тут еще и смерть Артура Рубена. Живица совсем потерял покой. Казнил себя, что опоздал, не успел на какое-то мгновение прошить пулями штурмбанфюрера Вассермана. Одно мгновение, а мучиться теперь придется всю жизнь.

— Не пора ли нам? — прошептал Стоколос.

— Пора, братцы! — кивнул Волков.

Все встали.

Максим Колотуха повернулся к Живице.

— Прошу тебя: осторожней обходись с часовым. Угомони свою злость, не убивай кулаком фрицев. Слышишь меня, товарищ ефрейтор?

— Слышу, — недовольным голосом ответил Терентий и добавил шепотом на ухо Стоколосу: — Служака. Теперь и к своей Галине будет обращаться: «Слышишь, товарищ ефрейтор Галя? Я хочу с тобой поцеловаться!» Уродится же такой! Хорошо, что ему звание младшего лейтенанта до сих пор не присвоили.

Пикировались, спорили Живица с Колотухой еще с довоенного времени. Но словесные их стычки были незлобивыми. Старшина заметил, что Живица принадлежит к людям простодушным, которые всем и всему верят. Вот и стал подначивать его. Терентий почти все шутки, подначки Максима воспринимал всерьез, потому и сложилось у него мнение, что старшина Колотуха — служака до мозга костей, что дай такому возможность, и он «будет вить из солдат веревки». Но стоило им не видеться хотя бы полдня, как они уже вздыхали, хандрили друг без друга, а сослуживцам становилось скучно без их перепалок.

— Ты послушай старшину, Терентий, — сказал Андрей. — Когда будешь глушить немца, не очень замахивайся кулаком. Думай не о своих мертвых родных, не о смерти Артура и Оленева, а о деле. Пойми: не убитый нам нужен солдат или унтер, а живой, чтобы с ним поговорили в штабе. Наши, должно быть, готовятся к третьему удару на Букринском плацдарме. Недаром и Жуков приехал сюда.

— Хорошо, буду осторожным, — буркнул Живица.

— Ну, двинулись, — тихо произнес Колотуха.

— С богом, как говорится, — добавил Волков, поправляя за спиной вещмешок, в котором лежали три мины.

Разведчики, держа наготове автоматы, бесшумно, крадучись пошли по узкой полоске земли между ручьем и обрывистым берегом к колючей проволоке.

20

Пробравшись к тому месту, где немцы брали воду, разведчики минуту передохнули и поползли к блиндажу. Первым — Колотуха, за ним Живица, потом Стоколос, Волков.

Когда до блиндажа осталось метров двадцать, увидели часового. Он стоял спиной к ним и мурлыкал какую-то песенку.

Проползли еще несколько метров. Замерли.

Колотуха посмотрел на часы. Было ровно четыре часа. Он поднял руку, что означало: внимание, приготовиться.

Из блиндажа вышли два немца. Часовой перестал мурлыкать песенку, что-то сказал им.

Андрей Стоколос впился глазами в часового. Максим Колотуха не спускал взгляда с солдата, что пришел на смену. Терентию Живице достанется третий, самый высокий, без головного убора: он вышел просто подышать свежим воздухом, покурить. Василий Волков должен был поставить у выхода из блиндажа мины и, исходя из обстановки, помогать товарищам.

«Главное, чтобы солдаты не успели выстрелить, не подняли шума», — подумал Колотуха. Он слегка приподнялся, приготовился к прыжку.

Приподнялись, будто на стартовой линии, уперлись ногами в землю и остальные разведчики.

«Не прозевать бы мгновения, как тогда, когда Вассерман поднял автомат на Артура!..» — прошептал мысленно Терентий Живица.

Василию Волкову вспомнился лагерь под Запорожьем, куда немцы привезли его вместе с другими матросами-севастопольцами. Вспомнились издевательства надсмотрщиков. Ему казалось, что у блиндажа стоят те самые надсмотрщики. О, наступил час их расплаты! Теперь он не со связанными руками. Теперь и они почувствуют силу его кулаков.

Максим Колотуха махнул рукой.

Без шума, без крика разведчики бросились на немцев.

Андрей Стоколос навалился на часового, не успевшего еще смениться. Оба упали. Андрей тут же поднялся, стал на колени, ударил ручкой кинжала по руке гитлеровца, тянувшейся к автомату, лежавшему рядом. Солдат ойкнул. Перевернув пленного на спину, Андрей быстро достал из кармана парашютную стропу, связал ему руки тугим узлом, в рот сунул кляп.

— Все! — прошептал Андрей. — Данке! Дыши, Ганс, через нос, чтобы не простудиться, как говорит наш старшина.

Колотухе повезло. Его «пациент» даже не попытался оказать сопротивление. Увидев приставленное к горлу лезвие кинжала, он, не проронив ни слова, поднял дрожащие руки.

Когда Живица очутился возле своего кандидата в «языки», тот стоял к нему спиной и с наслаждением потягивался. Терентий заметил на кителе погоны с кубиками. «О, это хорошая птичка!» — мелькнула у него мысль. Он прыгнул на немца, схватил его за горло. Лейтенант вырвался, двинул кулаком в скулу Терентия.

— Ах ты, гад! — прохрипел Живица. — Вот и обходись с таким поосторожней!

Он замахнулся на немца кинжалом. Но тот перехватил его руку — кинжал упал на землю. Лейтенант оттолкнул Живицу, принял боксерскую стойку. На ремне у него висела кобура. Но он почему-то не выхватывал из нее пистолета, не прибегал к его помощи.

К ним подскочил Василий Волков. Вдвоем с Живицей они наконец сбили лейтенанта с ног. Волков заткнул ему рот кляпом, а Терентий стал связывать руки парашютной стропой.

Василий побежал к блиндажу, чтобы у выхода поставить мины ударного действия. Их солдаты называют еще «сюрпризом». Три таких «сюрприза» гарантировали на несколько минут невмешательство обитателей блиндажа в схватку, проходившую за его стенами.

Терентий Живица связывал руки лейтенанту и тихо ворчал:

— Все из-за старшины. Гуманист несчастный! «Бей вполсилы»! А этот гад, как чемпион по боксу, врезал мне! До сих пор скула ноет. Если бы не Волков, то поминай как звали Терентия…

К нему подошел Андрей Стоколос.

— Ты, наверное, уже десятый узел завязываешь. Стропы не хватит. Давай поставим на ноги этого рыцаря. Не нести же нам его.

Один «сюрприз» Волков положил под дверью блиндажа. Два других в десяти и пятнадцати метрах от него.

Прошло всего две минуты с тех пор, как разведчики напали на немцев, но им казалось, что схватка эта длится уже целую ночь.

Волков понял, что Живица и Стоколос без него не управятся с пленным, побежал к ним.

Лейтенант лежал на земле, дергал связанными руками, надеясь разорвать парашютную стропу, вертел головой, старался выплюнуть кляп.

— Вот черт попался! — выругался Живица. — Как бык норовистый. Давай-ка я возьму его за ноги, а вы подхватывайте под руки. Добежим до ручья, а там потащим волоком, если станет выкаблучиваться. Ну, фриц, ком, ком, а то врежу в морду!

Живица, Стоколос и Волков подхватили лейтенанта, понесли к ручью, где их уже с нетерпением ждал с двумя пленными Колотуха.

Терентий вдруг сорвал с головы солдата фуражку.

— А что, если заткнуть трубу на крыше блиндажа? Я видел, из нее дымок тянется, значит, топится у них там печка. Пусть угорят.

— Не надо, — возразил Колотуха. — Это уже будет химическая война против немцев. Да и фуражка такая понадобится в штабе как реальное доказательство.

— Что ты городишь? Какая химическая война? Какое реальное доказательство? — пожал недоуменно плечами Живица.

— Разве не видишь, фуражка необычная, с наушниками? В штабе на это обратят внимание и разберутся. А про химическую войну потом…

Когда разведчики с пленными отошли от блиндажа метров на двести, позади раздался взрыв — сработала одна из мин.

Из ближнего дзота тут же застрочил пулемет. Но остальные огневые точки молчали. Немцы, видимо не зная толком, что случилось, не решались попусту тратить боеприпасы.

Прогремел еще один взрыв — сработала вторая мина.

В небо взлетели осветительные ракеты. Застрочили пулеметы и из других дзотов.

Колотуха и Стоколос подтолкнули в спину своих пленных дулами автоматов.

— Шнель! Шнель! — поторопил их Андрей.

Немцы ускорили шаг.

Услышав стрельбу, лейтенант начал вырываться из рук Живицы и Волкова. Терентий стукнул его в бок кулаком, процедил сквозь зубы:

— Ты, гад, довертишься сейчас у меня! Пущу пулю в лоб — сразу успокоишься.

Он и в самом деле готов был пристрелить пленного. И если бы это был рядовой солдат, наверное, так и сделал бы. Но ведь это офицер. Он много знает. Такой «язык» очень ценен. И его надо было, чего бы это ни стоило, доставить в штаб дивизии.

Вытирая со лба пот, Волков нечаянно сбил рукой свою шапку, и она покатилась по склону оврага к ручью. Бежать за нею не было времени. Он чертыхнулся. Теперь старшина Колотуха будет упрекать! «Ох уж эти матросы, любят пофорсить! Носил шапку, словно бескозырку, набекрень, вот и доносился!»

Взорвалась третья, последняя мина.

Огонь из дзотов усилился. Открыли стрельбу и орудия. В небе то и дело вспыхивали осветительные ракеты. Темная октябрьская ночь превратилась в день.

Немцы вели огонь по заранее пристрелянным целям. Разведчикам и пленным, пробиравшимся по дну оврага, словно по дну глубокой траншеи, он был не страшен. И вскоре все они без единой царапины миновали нейтральную полосу и подошли к своим позициям.

— Стой! Пароль! — раздалось впереди.

— «Прут»! — крикнул Стоколос.

— «Застава пять»! — послышалось в ответ.

— Свои, свои, — понизил голос Стоколос.

Пароль спрашивал сам командир артдивизиона капитан Заруба. Не усидел в землянке, пришел на передовую, чтобы встретить разведчиков.

— Ну как, разжились чем-нибудь? — спросил капитан.

— Два бычка и на всякий случай один подсвинок, — улыбнулся Андрей.

— Точно. С ярмарки вернулись не с пустыми руками, — подал голос Терентий Живица. — Идите сюда и заберите лейтенанта, а то у нас уже сил нет тащить его.

Терентий развязал пленного, вытащил из его рта кляп.

— Дыши теперь и ртом.

— Спасибо, — ответил по-русски лейтенант и усмехнулся. — Что? Здорово я тебя… Как это по-вашему?

— Врезал, — машинально подсказал Живица и погладил пальцами опухшую скулу. Вдруг растерянно заморгал, удивленно воскликнул: — Ты смотри! Еще и по-нашему маракует.

— Немного понимай, — кивнул пленный.

— Так, может, ты хорошим, разговорчивым «языком» будешь для командира дивизии? — Живица окинул взглядом стройную, плотную фигуру лейтенанта, еще раз погладил пальцами свою опухшую скулу. — Если ты, Ганс или Фриц, против Гитлера, то зачем же так сильно ударил меня?

— Я не Фриц и не Ганс. Я Клаус Дилинг. Я оборонялся, геноссе Терентий! — ответил пленный.

— А мое имя откуда знаешь?

— Ваш старшина хорошо говорит.

— Ну и дела, — покачал сокрушенно головой Живица.

Когда пленных увели, к Колотухе подошел Волков, сказал виновато:

— Я потерял шапку…

Старшина, хотя и был в хорошем настроении, все же отчитал Василя:

— Меньше бы форсил! Не надо было носить шапку набекрень. Походишь теперь и в бескозырке. Ты забыл, что начхоз дивизии — человек скупой, вряд ли выдаст новую…

21

На пороге землянки появилась фигура капитана Зарубы. Максим Колотуха спрыгнул с нар, крикнул:

— Встать! Смирно!

Он вскинул правую руку, чтобы козырнуть, но вспомнил, что без головного убора, смутился, опустил руку.

Живица, Стоколос и Волков, продирая глаза, быстро слезли с нар, застыли по команде «смирно».

— Товарищ капитан, бойцы отдыхают! — доложил Колотуха.

— Вольно, — кивнул Заруба. — Можно было и не поднимать… Пусть бы отдыхали…

— А я что говорил, — недовольно буркнул Живица, обращаясь к Стоколосу. — Этот Колотуха служака неисправимый.

Заруба положил каску на стол, сбитый из ящиков от снарядов, как и всюду на передовой, сказал веселым голосом:

— Вам всем от полковника Сильченко благодарность. Двое из «языков» только вчера прибыли из Макаровки, что находится северо-западнее Киева. Третий — на днях из Франции. Это означает, что немцы стягивают сюда силы из Западной Европы.

— А как там Клаус Дилинг? — спросил Живица.

— Ценный «язык». Даже больше чем «язык», — загадочно ответил капитан.

— Может, коммунист? Если так, что же он меня… Нет, тут что-то не то… Это он прикидывается своим…

— А те двое? — поинтересовался Волков.

— Сто пятый полк, семьдесят вторая пехотная дивизия. Один из них, наверно, собирается стать писателем, дневник ведет, — пошутил Заруба и, достав блокнот, продолжил: — Я кое-что переписал: «Третьего, девятого, сорок третьего. Каждый день воздушные налеты русских. А ночью партизаны. Ночью подорван железнодорожный путь на Мироновку. Вся земля заражена партизанами. Рота разбита. Погибли мои последние друзья — Генрих и Фриц. Положение отчаянное…»

— Мнут им наши бока! — воскликнул Живица.

— Мнут, — улыбнулся Заруба и стал читать дальше: — «Нам выдали фуражки с наушниками. Неужели будем зимовать на Днепре?..»

— Ага! — хитровато прищурил глаза Колотуха. — Эти наушники существенное доказательство, как на судебном заседании. Немцы собираются топить свои печки в землянках и зимой.

— Ваши рассуждения, товарищ старшина, не лишены основания, — кивнул Заруба.

Капитан Петр Заруба обращался ко всем младшим командирам и рядовым на «вы», исключением был лишь Андрей Стоколос, которого мать Петра после трагедии на Пеле в январе сорок второго года считала как бы своим сыном. Она все время вспоминала о нем в письмах. И в только что полученном капитаном Зарубой письме, которое передал ему вместе с газетами дивизионный почтальон, как всегда, спрашивала о нем.

Стоколос просматривал газеты и не вмешивался в разговор.

— О! — вдруг воскликнул он. — Пишет мой знакомый корреспондент Филипп Миронец. Вот послушайте.

Язик, як кажуть, в Київ дальній
Вас доведе і відведе назад.
Але бійці прислів'я славне
Тлумачать ось на новий лад.
Ми вірим, кажуть, в грізну зброю —
Багнет наш в Київ приведе,
І де пройде хоробрий воїн,
Там ворог не сховається ніде!
Де недруг лютий, німець вражий,
Багнет наш миттю розбере,
Він нам дорогу вірну вкаже.
Дорога ця: бійці, вперед!..
Терентий Живица развернул другую газету.

— Здесь тоже стихи. Солдаты-фронтовики пишут.

Із яруг, де чорною пітьмою
Ніч лякливо в простір визира,
Сто смертей вела війна з собою
До крутого берега Дніпра.
— Сразу видно, что это про наш плацдарм, — прокомментировал Василий Волков.

— Конечно, про наш, — согласился Живица и стал читать дальше.

Гнаний страхом, ворон до байраку
У пітьмі стрілою прошумів,
Десь далеко, повен переляку,
Закричав між чорних яворів.
Ми дивились на дніпровські кручі,
І тоді здалось мені, що всі
Переправи ждали нерішуче,
На піщаній сидячі косі.
В нас лицарство предківське воскресло,
Що Дніпро на Січі гартував.
І рішуче плескотіли весла —
З ночі правий берег виринав.
Ранком знов на кручі гроз і слави,
Що в віках не меркне, не вмира,
Сонце встало червоно, ласкаво,
Як дарунок волі з-за Дніпра…
Живица помолчал, положил газету на стол.

— Вот так пишет младший сержант Иван Редуненко. Полевая почта двадцать четыре тридцать девять-С.

— А что там на Западе? — спросил Колотуха.

— На Западе? — переспросил Стоколос. — Сейчас найдем. Ага. Вот… «Налет английских бомбардировщиков на Берлин… Тридцать два бомбардировщика не вернулись на свою базу… Во Франции продолжаются забастовки рабочих… Бельгийские партизаны в Арденнском лесу подожгли лесопильный завод… Италия объявила войну Германии… Правительства СССР, США и Великобритании признают Италию совместно воюющей стороной…» Ну а то, что немцы выкрали Муссолини, вы знаете из прошлых газет.

— А настоящего фронта так до сих пор и нет, — развел руками Василий Волков. — Тянут резину Черчилль и Рузвельт.

— Вы правы, — вздохнул капитан Заруба. — Английский премьер-министр Черчилль сказал по радио, что во всем мире нет военной организации, которая смогла бы нанести Гитлеру такой удар, который нанесла ему Красная Армия. Черчилль приветствует советские войска. И тут же говорит, что они, англичане, заслужили бы осуждения, если бы допустили, что их планы и действия базировались на перспективе быстрого краха Германии. И далее. Он, дескать, уверен, что кампания сорок четвертого года в Европе будет очень суровой и от западных союзников она потребует намного больших человеческих жертв по сравнению с теми, что они имели до сих пор.

Капитан Заруба прошелся по землянке, сел за стол.

— Теперь вам понятно, почему ваш пленный лейтенант прибыл сюда из Франции? Черчилль всему миру оповестил, и Гитлеру в том числе, что только в сорок четвертом году он откроет второй фронт на Европейском континенте.

— Хитрая лиса этот премьер, — покачал головой Андрей Стоколос. — Похвалил нас и тут же на всякий случай выдал сроки высадки своих войск. До сорок четвертого еще два месяца и десять дней. Но зимой едва ли англичане и американцы решатся плыть по морю. Разве что весной.

— Конечно. Море ведь будет холодным, — иронично произнес Живица.

— Вот-вот, — постучал пальцами по столу Заруба. — Зачем им плыть по холодному морю, если можно дождаться лета. Так что у Гитлера в распоряжении еще полгода возить к нам дивизии из Франции, Бельгии, Голландии… Надо полагаться не на союзников, а на свои силы. Так будет надежней.

Заруба достал из полевой сумки зеленую баклагу со спиртом, две банки консервов и буханку хлеба.

— У самого начпрода Берулавы выпросил для вас, — похвастался капитан. — Налил почти полбаклаги.

— Это хорошо! Сейчас погреемся, — потер руки Волков.

— И закусим «вторым фронтом», — сострил Стоколос.

— Верно, — засмеялся Живица. — Ведь колбаса заокеанская, из Америки. Хоть этим помогают нам.

Старшина Колотуха молча разлил в кружки спирт. Стоколос поставил на стол котелок с водой. Волков порезал кинжалом хлеб, открыл банку с ветчиной. В землянке запахло перцем и лавровым листом.

Заруба поднял свою кружку. Взгляды всех устремились на него. Бойцы артдивизиона знали, что капитан выпивает очень редко, лишь в особых случаях, и не раз говорили: будь его воля, он отменил бы наркомовские сто граммов. По этому поводу артиллеристы шутили: «Командира лучшего, чем капитан Заруба, не найти во всей армии, но хорошо, что он не нарком».

— За бойцов самого передового на войне края — за разведчиков! За вашу дружбу, за чувство локтя товарища! Одним словом, за вас! За то, чтобы скорее мы дошли до государственной границы, откуда начался для всех вас, кроме Волкова, боевой путь! — произнес немного торжественно, но от души капитан Заруба.

Все выпили, стали закусывать.

Андрей Стоколос жевал колбасу с хлебом и незаметно разглядывал капитана Зарубу. Худощавое бледное лицо. Глубокие, задумчивые карие глаза. Нос за минувшие четыре недели еще больше заострился. Над правым карманом гимнастерки привинчены два ордена Отечественной войны.

Андрей представил Зарубу в форме гренадера первой Отечественной, когда воевал его далекий предок — генерал Засядько. Да, форма гренадера очень красиво смотрелась бы на нем. Стройный, высокий, лицо благородное, одухотворенное. Ни дать ни взять — дворянин-декабрист.

— Генерал-майор Шаблий, как сказал комдив, хочет забрать вас в свой штаб, — нарушил молчание Заруба.

— Штаб в Москве. И нам туда дорога. Но только с пересадкой в Киеве, — ответил Стоколос. — Правильно? — повернулся он к старшине Колотухе. — Или, может, не так?

— Точно! — кивнул Максим. — Надо сперва взять Киев. Ведь ради этого мы с тобой и выполняли последнее задание в тылу немцев.

— Время покажет, — задумчиво произнес Заруба. — От Леси Тулиной не получали вестей? — Он обращался вроде бы ко всем пограничникам, но посмотрел на Андрея.

— Не забыли ее? — улыбнулся Стоколос.

— Разве можно забыть сталинградскую зиму и двух девчат среди заснеженной, скованной морозом степи, — Заруба отодвинул от себя кружку с недопитым спиртом, положил на стол руки ладонями кверху, уставился в них.

Вот этими руками он тогда, зимой, оттирал замерзшие ноги партизанской разведчице Лесе Тулиной. Заруба стал вспоминать, как все было.

Какая-то казачка с хутора привезла к его блиндажу на телеге, запряженной волами, двух девчат, одетых, как довоенные модницы, в новые пальто и сапожки. А мороз стоял градусов двадцать, если не больше.

«Верите их, хлопцы, и оттирайте спиртом или снегом, а то окоченеют, как те несчастные…» — сказала казачка.

«Какие несчастные?» — спросил он ее.

«Да итальянцы и румыны! Шли вместе с девчатами в плен сдаваться. А я ехала с хутора за соломой в степь. Смотрю: процессия. Говорю им: «Садитесь, отвезу к своим!..» Сели девчата, а с ними и солдаты, что искали русского плена. Все худущие, аж светятся, обросшие, с черными бородами, будто апостолы. Везла я их, везла, а наших позиций все не видно. Везла час, другой. Потом — глядь назад. А солдатики уже задубели. Враги, а жалко стало. Надо же было им идти сюда из теплых краев, чтобы окоченеть меж Доном и Волгой. Говорю девчатам: «Слезайте. Разомнитесь…» Подвела волов к оврагу, приподняла бок телеги. А из нее… посыпались, как дрова, замерзшие тела чужеземных солдат. Так что с одними девчатами к вам приехала. Таким жить и детей рожать. А деток ой как нужно будет после этой истребительной войны!..»

Лесю и Оксану артиллеристы внесли на руках в блиндаж. Он вместе с бойцами начал оттирать спиртом их замерзшие ноги. Сердито сказал:

«Какие же у вас бездумные начальники! Разве можно посылать на задание людей в сапожках в такие лютые морозы?»

«Когда мы выходили на задание, была оттепель. Мороз ударил неожиданно. Еще ведь только девятнадцатое ноября, — ответила Леся. — А начальники у нас не бездумные. Наоборот…» И умолкла.

Это «наоборот» развеселило его. Он улыбнулся и еще старательней начал растирать теплыми руками задубевшие ноги девушки. В те минуты он готов был отдать ей свою кровь, лишь бы ожили ее ноги, лишь бы не стала она — красивая, черноглазая — калекой. Помнится, ужаснулся, представив Лесю на костылях. «Пускай уж мы, но почему и девчата должны страдать на войне?..»

Мысли Петра Зарубы вспугнул взрыв снаряда.

— Проснулись, проклятые гансы, — буркнул Терентий Живица и вышел из землянки.

К дальнобойным орудиям немцев присоединились батареи среднего калибра и минометы. В стрельбе улавливался ритм, будто ею кто-то руководил, дирижировал.

Заруба вздохнул, потер загрубевшими, мозолистыми ладонями свои щеки. Вот так в ту зиму под Сталинградом он тер и обмороженное лицо Леси, тер осторожно, боясь поцарапать мозолями нежные щечки, похожие на лепестки яблоневого цветка, из которого осенью должно вызреть красноватое яблоко.

«Это хорошо, что судьба свела меня на войне с бойцами Пятой заставы! — мысленно произнес капитан. — Что бы я знал о той границе, если бы не они?..»

— Дубы за ночь стали совсем багряные, — сказал Живица, войдя в землянку. — А небо ясное-ясное. Наверное, скоро ударит мороз.

— «Дубы за ночь стали совсем багряные», — повторил машинально слова Терентия Стоколос.

Он закрыл глаза и увидел могучий дуб на подворье бабушки Софии, посаженный запорожцами еще три сотни лет назад. Дуб и цветы. А под дубом накопана сабля — драгоценная реликвия бабушки Софии и ее рода… Под тем дубом он, Павло Оберемок и Гнат Тернистый готовились к экзаменам за десятый класс, мечтали о воинской службе: он — о границе, на которой служил отец, Павло — о Морфлоте, где служил дед. Терентий мечтал стать танкистом.

Зазуммерил полевой телефон, стоявший на полке у выхода из землянки. Заруба поднял трубку.

— Да. Это я… Понятно.

Заруба одернул гимнастерку, повернулся к Стоколосу.

— Проводи меня к командиру дивизии.

Андрей быстро надел каску, взял сумку с противогазом, автомат.

— Я готов, товарищ капитан.

22

Заруба и Стоколос шли молча. Вдруг капитан остановился, достал из кармана гимнастерки письмо, протянул Андрею.

— От матери. Прочти. Тут она и про тебя пишет.

Андрей развернул письмо, стал читать.

«…Сынок мой Петя! Ты писал, что в части с тобой служит и Андрей, которого я вылечила от болезни, а на следующее утро спасла его и партизанского командира от немцев. Береги Андрея как родного брата. Он так похож и на тебя, и на Миколу. Знаю, что у него нет родных — ни отца, ни матери. Говорил: погибли на границе с Китаем в 1929 году. Скажи Андрею, что он и мой сын, а твой брат. Скажи, что наше село — его родное село, наша хата — его хата. И пусть мои слова согреют его душу и в холодную осень, и в лютую зиму на фронте, а в жарком бою вольют в сердце надежду на победу.Передай Андрею, что близнецы их пограничника Василия Рябчикова уже ходят с дедом Феофаном на Псел ловить рыбу…»

Дочитав до конца письмо, Стоколос вернул его Зарубе. Прошептал:

— Ваша мама очень хороший человек.

Заруба улыбнулся.

— Ну так как, брат Андрей… Я не хотел при солдатах начинать этот разговор. Действительно, давай будем братьями. Давно тебя просил обращаться на «ты», когда мы одни. А теперь вот и мать…

— Спасибо, — щеки Андрея покрылись румянцем. — Это для меня большая честь. А вас… тебя, капитан, прошу быть братом нашей Пятой заставы.

— Согласен, — кивнул Заруба. — Пошли со мной в штаб. Договоришься с начальником связи работать на своей партизанской рации. Не ржаветь же такой технике.

Стоколос пожал плечами.

— Пойти-то можно. Но я не верю в переговоры с начальником связи. В моей рации нет микрофона. Она рассчитана на работу зашифрованными радиограммами. Фронтовые радисты не подходят для меня, а я для них.

— Все равно пошли, — махнул рукой Заруба. — На месте решим, что и как.

Штаб дивизии находился в полутора километрах от позиции трех батарей капитана Зарубы. Большой отрезок пути можно было пройти траншеями, выкопанными еще немцами. Но Заруба и Стоколос выбрали полевую, хорошо укатанную гусеницами тягачей, танков и колесами машин дорогу, разветвлявшуюся в сторону оврагов, балок, в которых притаились зенитки и батареи полевой артиллерии, укрытые маскировочными сетками.

На дороге и по обочинам то и дело попадались воронки, залитые водой и отражавшие небо. Вода в ямах стоит подолгу — снаряды и бомбы вырвали чернозем до самой глины.

Над головой — голубое небо. Глаза невольно щурились. В такие дни небо прощается с летом и все будто растворяется в лучах солнца, становится золотым. И поднепрянские балки, и овраги, и дубы, и грабы, и ясени, словно перед ярмаркой, надели на себя яркие жупаны, чтобы пощеголять друг перед другом, у кого из них одеяние нарядней. А в расплавленной солнцем выси висела паутина бабьего лета. Она будто звенела от прикосновения солнечных лучей и летела на юг своим маршрутом над перекопанными пригорками и высотками, над низинами и оврагами.

Андрей засмотрелся на паутину. Ему почудилась какая-то мелодия, рождаемая движением паутины. Но вдруг в эту мелодию ворвался далекий гул самолетов.

Андрей остановился. Остановился и Заруба, запрокинув голову, уставился в небо.

Летели «юнкерсы» и «хейнкели». По ним открыли огонь зенитки, находившиеся ближе к переднему краю. В небе появились белые шарики взрывов.

Приготовились к бою и артиллеристы возле полевой дороги. Послышались голоса:

— Цель схвачена…

— Азимут…

— Высота…

— Трубка. Шрапнелью…

К Зарубе и Стоколосу подбежал лейтенант в каске.

— Проклятые! Не дадут и до штаба дивизии дойти!

Заруба смерил взглядом лейтенанта с ног до головы — новенькая полевая форма, начищенные до блеска сапоги.

— Сейчас начнут. Наверно, все бомбы скинут на нашу батарею.

— Много чести для батареи, — ответил Заруба. — Бомбы они несут на переправу, на замаскированную дальнобойную артиллерию на левом берегу.

От выстрелов зениток содрогалась земля. Командиры орудий поворачивали стволы, стараясь поймать цель в перекрестие прицела.

«Юнкерсы» и «хейнкели», казалось, были безразличны к огню артиллеристов. Летели они высоко, и поразить их на такой высоте было не так-то просто.

Со свистом и воем на землю посыпались первые бомбы. Загрохотали взрывы.

— Мелкие бросают, — сказал Заруба. — Тяжелые берегут для переправы.

Лейтенант, поддерживая сумку с противогазом, побежал в поле.

— Куда? Назад! — закричал Заруба. — Надо бежать навстречу самолетам, а не от них!

Но лейтенант не услышал его, побежал еще быстрее.

— Зеленый, необстрелянный, — Заруба в сердцах сплюнул. — Не успела научить война, как спасаться от бомб.

Гул «юнкерсов» и «хейнкелей» нарастал, приближался. Стоколос и Заруба кинулись навстречу самолетам, следя за падением бомб.

— Ложись! — крикнул Заруба.

Оба упали в бурьян, инстинктивно закрыв руками головы. Несколько бомб взорвались возле того места, где они только что стояли. Перестали стрелять зенитки, самолеты были уже перед ними, — «мертвая зона».

Стоколос и Заруба вскочили, побежали навстречу второй волне самолетов. Заговорили снова зенитки.

С поля донесся крик лейтенанта.

— Говорил же ему… — Заруба выругался. — Наверное, ранило осколком, а то и еще хуже.

Когда самолеты улетели, Заруба и Стоколос подбежали к лейтенанту.

Он лежал на спине и стонал. Рядом курилась небольшая воронка от бомбы.

Андрей закрыл глаза: осколок бомбы оторвал лейтенанту подошву нового хромового сапога вместе со ступней. Кровь лилась на землю.

— Быстро на позицию! Позови санитара! — крикнул ему Заруба, а сам присел над лейтенантом, стал доставать из сумки противогаза индивидуальный пакет.

Андрей побежал к зенитчикам.

Артиллеристы приводили в порядок зенитки после стрельбы. Командиры орудий в бинокли следили за воздушным поединком, вспыхнувшим над Днепром.

— Вашего лейтенанта тяжело ранило! Медика и носилки на поле! — крикнул Андрей.

— Лейтенант Бончиков ранен!..

— Где санинструктор Сильченко?.. — зазвучали на позиции голоса.

Андрей остановился, снял каску, чтобы отдышаться. Вытер вспотевшее, запачканное лицо, подставил его ветерку, дующему с Днепра.

Из блиндажа выбежала санинструктор. Ее черные, слегка поседевшие волосы непослушно выбивались из-под пилотки. Следом за ней выскочили двое солдат. Один, пожилой, сутулый, с медалью «За оборону Сталинграда» на груди, держал носилки. Солдаты обогнули санинструктора и первыми остановились возле Стоколоса.

— Где наш Бончиков?

— Куда ранен?

— На поле. Капитан возле него…

— Маргарита Григорьевна! — обернулся сутулый солдат, державший носилки. — За нами!

Андрей захлопал глазами. Ему было непривычно слышать, чтобы девушек-санинструкторов называли по имени-отчеству.

Он вспомнил свою Пятую заставу, начальника Тулина и его жену Маргариту Григорьевну, мать Леси, стройную, красивую, с огненными черными глазами и гордо поднятой головой. Такой же была и Леся. Только в талии чуть стройнее матери. Санинструктора тоже зовут Маргарита Григорьевна.

Женщина в форме младшего лейтенанта поравнялась с Андреем. Он удивленно уставился на нее. Это была она, его будущая теща, как в шутку называли пограничники жену командира заставы.

— Маргарита Григорьевна, — прошептал Стоколос, забыв о раненом Бончикове и обо всем на свете. — Вы-ы-ы?..

Санинструктор остановилась, ойкнула.

— Андрей?! Неужели это ты?..

Она схватила Стоколоса за руку, и они побежали вместе к тяжело раненному лейтенанту.

«А почему же артиллерист назвал фамилию Сильченко? — недоумевал Андрей. — Ведь это же фамилия командира нашей дивизии. Может, я ослышался? Да и мало ли украинских фамилий здесь, на фронте! Одних только генералов сколько — и Москаленко, и Жмаченко, и Рыбалко, и Кравченко… Наверное, это фамилии кого-нибудь из солдат, побежавших к раненому…»

Над лейтенантом склонились санитары. Возле его правой ноги была лужица крови. В ней отражалось красное небо. Такого неба Андрею еще не приходилось видеть.

Маргарита Григорьевна достала из санитарной сумки шприц, сделала укол в ягодицу лейтенанту.

Лицо Бончикова было восково-желтое, как кленовый листок, лежавший возле его щеки, принесенный сюда откуда-то ветром. Глаза широко раскрыты, мутноватые. Он много потерял крови и, наверное, понимал, что санинструктор ему уже ничем не сможет помочь.

— Не надо было бежать вам, лейтенант, от самолетов. Вперед по инерции летят бомбы. Надо было бежать навстречу «юнкерсам», тогда, может, все и обошлось бы, — сказал капитан Заруба, лишь бы не молчать.

— Извините, — произнес пожилой, сутулый санитар. — Как говорят, знал бы, где упасть, то соломки бы подстелил… От судьбы не убежишь…

— Мама… Ма-а… — шевельнул обескровленными губами Бончиков.

И затих. Затих навсегда.

— Бессмысленная смерть, — вздохнул молодой санитар.

— Бессмысленная? — переспросила Маргарита Григорьевна. — А разве сама война — не бессмыслица? Разве была необходимость погибнуть этому парню? Разве, — обратилась она к Андрею, — была необходимость погибнуть, сгореть в огне Сокольникову на том берегу Прута? Разве была необходимость погибнуть в первый день войны моему мужу?..

Пожилой санитар снял пилотку, склонил голову. Плечи его еще больше сгорбились.

— Прости, лейтенант… Не знаю даже твоего имени, сынок. Не успел узнать. Вчера ведь только пришел к нам вместо убитого комвзвода. Не сумели мы вырвать тебя из лап смерти. Прости.

Санитары положили мертвого лейтенанта на носилки, подняли их.

— Мы на батарею, товарищ капитан.

— Идите, — кивнул Заруба.

Санитары выжидающе посмотрели на Маргариту Григорьевну. Увидев, что она взяла под руку солдата, сопровождавшего капитана, недоуменно переглянулись и не спеша зашагали к позиции.

Заруба догадался, что санинструктор — это та самая женщина с границы, о которой ему не раз писала мать. Она привезла двух близнецов лейтенанта Рябчикова в село Лютеньки. В пору оккупации к ней присматривался комендант. Она все время была под прицелом блудливых глаз немецких офицеров. Позже ушла в партизанский отряд Опенкина — Рубена. Их мать знала лично, как и радиста Андрея.

Капитан Заруба, Стоколос и Маргарита Григорьевна молча шли за санитарами.

На полевой дороге остановились. Заруба повернулся к Маргарите Григорьевне.

— Нам со Стоколосом в штаб дивизии. Но вам, как и понял, надо поговорить с Андреем. Я вас узнал по письмам моей матери и по рассказам Андрея. Вы жена капитана Тулина, начальника заставы, мать Леси…

— Да, — тихо сказала Маргарита Григорьевна. — Только теперь я Тулина-Сильченко. Я жена вашего комдива.

Андрей бросил на Маргариту Григорьевну гневный, осуждающий взгляд. Она сникла, глаза ее погасли. Казалось, какой-то давящий комок застрял у нее в горле, ей будто не стало хватать воздуха.

— Ты осуждаешь меня, Андрей? — прошептала Маргарита Григорьевна.

Он хотел уже было назвать ее «изменщицей», сказать нехорошие слова и про самого полковника Сильченко. Но вдруг подумал: «Какое я имею право?.. Это ведь ее личная жизнь, ее дело».

— Нет. Может, так вам будет легче на фронте, на свете вообще, — сказал тихим голосом Андрей.

Заруба, увидев, как блеснули вначале злые огоньки в синих глазах Андрея, насторожился. Но, услышав его ответ, успокоился. Обнял за плечи обоих.

— «Юнкерсы» и «хейнкели» полетели назад с переправы обходным маршрутом… Дорогие вы мои пограничники, я пошел в штаб. А ты, Андрей, подожди меня на этой батарее. Как, Маргарита Григорьевна, согласны?

Она кивнула головой, но тут же прошептала:

— Там же похороны.

— Простите…

— Да мы и здесь подождем, под этой вербой, — сказал Стоколос, взглянув на Маргариту Григорьевну.

— Хорошо. Жди меня, Андрей, возле вербы.

Столетняя верба была похожа на поникшую, сгорбленную старушку, которая заждалась кого-то у дороги. Некоторые ветки были обрублены осколками. Одна из них свисала, держась лишь на одной коре. Но и она еще жила, еще трепетали на ней под ветром пожелтевшие листья, как и на других, здоровых ветках.

Из земли выпирали толстые, потрескавшиеся корни, на которые десятки лет садились отдохнуть путники. Сели на них и Андрей с Маргаритой Григорьевной. Андрей прислонился спиной к дуплистому стволу.

— Как Леся? Писала вам? Не встречались с нею? — спросил он дрогнувшим голосом.

— Две недели назад я видела ее в партизанском штабе, под Новой Басанью. Леся собиралась лететь в Ровенскую область, — тихо ответила Маргарита Григорьевна…

— Мы так и думали…

— Кто это мы?

— Я, Колотуха и Живица. Втроем мы остались после форсирования Днепра у артиллеристов.

— Леся полетела к генералу Василию Андреевичу. У них там около восьми тысяч партизан, есть и польские отряды. Радистов надо много.

— И вы ее не удержали?

— Ей хоть кол на голове теши, она все равно будет стоять на своем.

— Да… Как, впрочем, и вы… Можно было бы вам немного поспокойнее место найти, даже на фронте. А вы на плацдарме… — упрекнул Маргариту Григорьевну Андрей. — Не жалеете вы себя обе… А меня простите. Признаюсь вам. Сперва подумал не то, что надо, услышав о ваших отношениях с полковником Сильченко. Однако какой я вам судья и прокурор? Что я понимаю в людских душах, старше моей на два десятилетия? Что было у меня за плечами? Детство на границе, полное тревог. Немного отдохнул от потрясений у бабушки Софии Шаблий, когда учился в восьмом — десятом классах. Потом война. Я четко вижу, что справедливо в жизни, что нет, что прекрасное, что пакостное. Но этого, наверное, мало? В душе человеческой столько оттенков… Виноват перед вами, хотя в глаза и не сказал ни одного плохого слова. Да и вашего теперешнего мужа хорошо знает мой отец, Семен Кондратьевич Шаблий. Оба они последними оставляли Киев. Ваш полковник — сталинградец, первым вышел на плацдарм. Знаю от капитана Зарубы: его уважают бойцы.

Андрей хотел успокоить этими словами Маргариту Григорьевну. Понимал, что сердитый взгляд его очень расстроил ее.

От села мчались, подпрыгивая на выбоинах, «виллисы», газики, трофейные «мерседесы», мотоциклы с колясками — командиры полков и дивизионов возвращались в свои части. Из кабин машин и колясок мотоциклов офицеры посматривали на Стоколоса и Маргариту Григорьевну. Некоторые в знак приветствия махали руками.

— Странно. Слишком быстро закончилось совещание, — удивился Андрей.

— Там не только штаб дивизии, но и армии, — сказала Маргарита Григорьевна. — Что-то решали срочное… А вон и машина Федора Федосеевича.

Она поднялась, быстро пошла навстречу «виллису». Андрей последовал за нею. В открытой задней кабине сидели двое — капитан Заруба и полковник Сильченко. Машина затормозила.

Первым вышел Заруба. Он стал было открывать дверцу «виллиса» с другой стороны, но Сильченко махнул рукой: не надо. Стоколос козырнул. Полковник в ответ на его приветствие сказал:

— Буду с вами откровенным. Захваченный вами лейтенант подтвердил, что командование противника именно этот участок обороны, на котором мы рвемся в наступление, считает основным на киевском направлении. Мы отослали пленного в штаб фронта. Мне кажется, что пленный должен повлиять на решение командования относительно нового наступления с Букринского плацдарма.

Сильченко вдруг сменил тему разговора:

— Где твоя партизанская рация, Андрей?

— В штабе артдивизиона.

— Я как раз и хотел поговорить с начальником связи штаба дивизии, чтобы использовать эту рацию для дела, — обратился к комдиву капитан Заруба. — Но радист, — кивнул он в сторону Стоколоса, — говорит, что его работа на рации не подойдет нашему узлу связи.

— Не знаю нюансов, — признался Сильченко. — Об этой рации в присутствии командующего корпусом спросил майор Добрин и сказал, что рацию надо сдать.

Стоколос нахмурился.

— Правильно. Рацию я сдам, но куда надо. Получил я ее в Москве, в партизанском штабе. Туда и сдам. Рация — мое личное оружие на войне, как и автомат. Пусть она сейчас лежит в сейфе капитана Зарубы. Настанет час, если меня не убьют, я еще полечу с нею на ту сторону фронта. Вот так и скажу майору Добрину, если он лично будет разговаривать со мной. У меня ведь дорога в партизанский штаб только через Киев.

Сильченко приказал шоферу отвезти капитана Зарубу и Стоколоса на позиции артдивизиона и сразу же вернуться сюда, к вербе.

Когда «виллис» уехал и Федор Федосеевич остался вдвоем с женой, неподалеку на позиции зенитчиков загремели выстрелы из винтовок и автоматов.

— Прощальный салют, — сказала Маргарита Григорьевна. — Недавно во время бомбежки погиб лейтенант Бончиков. Вчера только принял взвод управления…

— Вон как… Жалко. — Сильченко склонил голову, помолчал. — Война взяла ни за что ни про что лейтенанта Бончикова. А завтра, во время наступления… — Он обнял жену. — Иди, Маргарита, иди, милая, на свою артпозицию. А я тут посижу над картой, надо обдумать разговор с офицерами в штабе.

Маргарита Григорьевна пошла к зенитчикам.

— Милая. Хорошая. И несчастная на этой войне… — прошептал Федор Федосеевич, глядя ей вслед.

Сильченко сел на потрескавшийся от солнца толстый корень вербы, свисавшей над неглубоким рвом, развернул карту. Глаза остановились на стрелке-указателе с надписью над ней «Киев». Ему вспомнился последний день пребывания в городе — восемнадцатого сентября сорок первого года.

Тогда, помнится, он подумал: кто первым вернется к Днепру — Шаблий или он? И когда?.. Лаяли немецкие пулеметы возле Выдубецкого монастыря. Им вторили орудия и минометы. Фашисты вступили в опустевший Киев. На правом берегу Днепра начался уже счет часам, дням и месяцам вражеской оккупации. Он зачерпнул воду в пригоршню, отхлебнул. А Шаблий лег на песок и пил воду прямо из реки.

Сильченко тяжело вздохнул. «У нас больше сил, чем у немцев, и не можем взять Киев! У нас солдаты такого высокого духа, а мы не можем вырваться из этих оврагов и балок на широкий простор…»

Сильченко оторвал глаза от карты, прищурившись, посмотрел на солнце. Оно уже опускалось к горизонту. Было красным.

«К морозу, — подумал Федор Федосеевич. — Прощай, золотая украинская осень!.. А нам бы сейчас туманов и дождей на ноля Харьковщины, Полтавщины, Черниговщины и Сумщины, засеянные рожью и пшеницей. Эти области уже освобождены от немцев, и люди в следующем году впервые за войну соберут урожай. Туманов бы и дождей на нивы и на погибель войскам генерала Гота, который так вцепился в холмы и пригорки вокруг Букринского плацдарма…»

Острые пожелтевшие листья вербы слегка шелестели над головой Сильченко. Он встал, прикоснулся к ним щекой. Грустно улыбнулся. «А завтра этих листьев уже, наверное, не будет. Сорвет ветер. Ведь они еле-еле держатся. За боями и хлопотами и не успел полюбоваться красотой бабьего лета…»

23

Уже третий день громыхает битва на Букринском плацдарме. Войска 40-й и 27-й армий никак не могут ощутимо прорвать оборону немцев и продвинуться вперед. Но и фашисты, сосредоточив большие противотанковые средства на высотах, вблизи дорог и создав глубокоэшелонированную оборону, бессильны сбросить русских в Днепр, чего требовали от командующего 4-й танковой армией генерал-полковника Гота сам Гитлер и фельдмаршал Манштейн.

Николай Федорович Ватутин находился на наблюдательном пункте. Перед ним — панорама плацдарма. Немцы вели интенсивный огонь из дзотов, дотов, из десятков танков и самоходок, вкопанных в землю и расположенных на высотах, простреливая весь плацдарм до самого Днепра. Пехота наступала от крутого как лук, изогнутого берега вверх, на высоты, на которых располагались сотни огневых точек противника. Артиллеристы орудий среднего калибра, минометчики шли в боевых порядках пехотинцев, вынося на руках, выкатывая на прямую наводку свою технику под густым огнем врага с земли и воздуха. Взрывы бомб сливались с разрывами сотен мин и снарядов. «Тридцатьчетверки», «КВ» и пехотинцы, что шли вслед за танками, а порой и впереди танков, то и дело обволакивались дымом, сквозь который взвихривались сполохи огня. Вздрагивали, как во время землетрясения, овраги и пригорки. Гудело небо от натужного рева самолетов.

Генерал Ватутин был хмур. Его тактика в больших битвах — маневр и удар — не сработала. Не утешало и то, что не получилось и у Манштейна здесь, на букринском изгибе Днепра, как и прошлой зимой на Дону, а в июле под Белгородом, первым ударом и всеми силами осуществить свой «срез серпом».

«Танки не в своей стихии, — подумал Ватутин, следя в стереотрубу за боем. — На разных участках битвы этих танков по шесть — девять. Капля в море. Развернуться же большим силам негде».

Это было одной из причин неудач на Букринском плацдарме. Сокрушала оборону немцев и авиация. Десятки самолетов почти беспрерывно висели в воздухе, поддерживая атаку пехотинцев. Но и авиации не удавалось поставить точку над «i» в битве на земле. Последнее слово было за танками и пехотой. Однако завершающего удара на Букринском плацдарме пехота не могла нанести немцам без большой массы танков, которые вышли бы на рубеж Медведивка — Лазирцы — Грушивка. А с этого рубежа танкам уже можно было стартовать к Мироновке, Ржищеву, Василькову, Фастову и дальше на Киев.

Ватутин повернулся к своему адъютанту:

— Передай Москаленко, Рыбалко и Трофименко: наступлению отбой! — И совсем тихо добавил: — А то они, как и их солдаты, будут биться до конца… Я хочу побыть один.

— Есть, товарищ генерал! — козырнул адъютант.

Ватутин шел по траншее к своему бронетранспортеру. Его сопровождал ординарец, двадцатилетний Митя, всегда, словно тень Николая Федоровича, находившийся рядом.

Командующий будто не замечал офицеров и солдат с закопченными лицами, перебинтованными головами и руками, отвечал на их приветствия механически, иногда вскидывал руку к козырьку фуражки, иногда просто кивал.

Со стен траншеи сыпался песок — только что закончился налет вражеской авиации. Бревенчатые и глиняные стены в некоторых местах были красными от крови. Она запеклась, не успев впитаться в землю, в древесину.

У командования фронтом была надежда, что 3-я и 5-я воздушно-десантные бригады, которые посылались в тыл противника соседним Вторым Украинским фронтом, быстро перережут главные коммуникации противника, развернут боевые действия и тем самым будут способствовать продвижению войск 27-й и 40-й армий вглубь Правобережья.

К сожалению, десантная операция, начатая соседним фронтом, не принесла желаемых результатов.

Ватутину вспомнились молодые годы. Когда он был курсантом в Полтавской войсковой школе, к ним не раз приезжал Михаил Васильевич Фрунзе. Напутствовал он курсантов и во время отправки на Крымский фронт. А потом приезжал во время боев с кулацкими бандами. Под Решетиловкой Фрунзе был ранен.

Запомнился день 1 октября 1922 года, когда Михаил Васильевич приветствовал выпускников. Ватутин закончил Полтавскую войсковую школу с отличием. В тот день он получил первую должность — его назначили командиром взвода 76-го полка 23-й стрелковой дивизии, штаб которой дислоцировался в Купянске, недалеко от родного Валуйского района Воронежской области. «Я оправдаю доверие Коммунистической партии быть командиром в родной Красной Армии!» — сказал Ватутин в ответ на пожатие руки Фрунзе. «Я верю! — Фрунзе улыбнулся, добавил: — Верю и как командиру и как коммунисту…»

Николай Федорович миновал полосу траншей и вышел на открытую местность. Вдали виднелся левый берег Днепра. Над лесом висели лохматые облака, среди них местами проглядывала голубизна неба. Дул, тоскливо завывал сильный, порывистый ветер, будто оплакивал погибших на этих холмах солдат-героев Днепра.

«Нет, надо менять главное направление наступления на Киев! Надо брать город с севера! С Лютежского плацдарма! — твердо решил Ватутин. И у него сразу полегчало на сердце. Он иронично усмехнулся: — Век воюй, век учись!..»

Николай Федорович вспомнил свою учебу в Киевской высшей объединенной школе, в академии имени Фрунзе и в академии Генерального штаба Красной Армии.

Работая на штабных и командных должностях в Киевском, Северо-Кавказском, Сибирском военных округах, а в 1939—1941 годах на должности заместителя начальника Генштаба, Ватутин как командир и как штабист во время учений всегда отличался умением анализировать обстановку, видеть на карте и на местности свои войска от взвода и роты до дивизий и корпусов и находить правильное решение поставленных перед ним командованием задач. Это он доказал и на войне.

В разгар Сталинградской битвы генерал-лейтенант Ватутин командовал Юго-Западным фронтом. 6-я немецкая армия Паулюса была окружена, и Гитлер спешно создал ударную группу «Дон» под командованием генерал-фельдмаршала Манштейна, которая должна была прорвать кольцо окружения ударами из Котельниково и Тормосина.

Войска Ватутина вместе с дивизиями Сталинградского и Донского фронтов все туже стягивали петлю вокруг 6-й немецкой армии. И в то же время Ватутин, рокировав свои силы на правое крыло фронта, приготовил новый удар, чтобы войти в тыл тормосинской группировке Манштейна и парализовать его попытки пробиться к Паулюсу.

Солдаты Юго-Западного фронта захватили на Дону небольшой плацдарм, изрезанный оврагами. Немцы старались удержать любой ценой этот рубеж — Дон прикрывал пути на Ростов, на Донбасс и дальше на Украину. У Ватутина не было перевеса в силах, и он снял дивизии с других участков, создавая перевес на главном направлении. Он решил прорвать оборону немцев в часы, когда над землей висит морозный туман.

Ударила артиллерия по заранее намеченным целям. Потом пехота и танки пошли в атаку. Но вдруг на полях, по которым уже прошли пехотинцы, под танками стали взрываться мины. Они лежали глубоко под снегом. Пехотинцы не могли подорваться на них. А танк — машина тяжелая.

Ватутин послал на минное поле подразделения саперов и минеров, чтобы они сделали для танков коридор. Саперам стали помогать экипажи танков. Туман рассеялся. В воздухе появились «хейнкели» и «мессершмитты». Немцы усилили огонь.

«Как быть?» — искал выход из создавшегося положения Ватутин.

Оборонная полоса противника еще не прорвана, степь усеяна немецкими противотанковыми минами. Работа по разминированию коридора проходила медленно. Вводить в бой танковые корпуса генералов Полубоярова и Павлова было слишком рискованно.

«Что будете делать?» — спросил Верховный Главнокомандующий по ВЧ.

«Все же я введу танки в бой!» — ответил решительно Ватутин.

И танки пошли. Проскочив по узкому коридору через минное поле, они вырвались на оперативный простор. И теперь уже эту стальную лавину ничто не могло остановить. Плацдарм за Доном площадью в четыре квадратных километра вскоре расширился на двести километров по фронту и на шестьдесят в глубину.

Манштейн не смог сдержать натиска войск Ватутина, хотя бросил в бой танковые, пехотные, альпийские дивизии, прибывшие с запада.

Еще одна тяжелая ситуация на том же Дону. В холодные декабрьские дни прошлого года Ватутин заболел, поднялась температура, его лихорадило. Ночью пришло тревожное известие: к штабу фронта прорвалась немецкая дивизия. Больной командующий тут же бросил в бой резервы. Враг был остановлен и разбит.

После этого случая Ватутин приказал в каждой стрелковой дивизии создать «летучие» отряды, посадить их на машины. Эти отряды проникали в тылы фашистских армий, нападали на штабы, на отдельные подразделения немцев под Сталинградом, на Дону, на Северном Кавказе…

А здесь, на Букринском плацдарме, его войска не могут овладеть стартовыми рубежами для броска на Киев. Манштейн и Гот потирают от удовольствия руки. Еще бы! Их «Линия Днепра» оправдывает себя.

«Да, не каждый плацдарм может быть плацдармом для выхода танков в прорыв… Но дни твои, фельдмаршал Манштейн, под Киевом сочтены. Ты проиграешь, старая лиса, битву! Проиграешь. У нас главным плацдармом будет Лютежский!» — мысленно произнес Ватутин.

— Пора перекусить, Николай Федорович, — напомнил ординарец командующему, когда подошли к бронетранспортеру.

— Никаких перекусок, — махнул рукой Ватутин. — Сейчас же едем на Лютежский плацдарм!.. Успеем за четыре-пять часов? — спросил он водителя транспортера.

— Постараемся, товарищ генерал, — ответил тот.

Бронетранспортер с днепровской кручи, обрывавшейся в Зарубенцах, начал спускаться извилистой дорогой к деревянному мосту. Дальнобойная артиллерия немцев била по переправе. Досадно и обидно. Уже месяц, как овладели плацдармом, а тяжелая артиллерия фашистов все еще стреляет по переправе.

Бронетранспортер переехал притопленный слегка мост, выскочил на дорогу, петлявшую среди песчаных дюн. Ватутин посмотрел в окошко. На поросшей кустарником дюне стоял дед, опершись на пастушью палку. Он будто поджидал кого-то из-за Днепра.

Ватутин уже не раз видел этого деда. Приказал водителю остановиться. Выбрался из бронетранспортера, подошел к старику.

Это был паромщик, дед Роман Аверьянович Шевченко.

Ватутин поздоровался, спросил:

— Кого-нибудь ждете?

— Жду, — кивнул Роман Аверьянович. — Пора нашим уже пойти на Белую Церковь, на Кагарлык, Фастов.

— А они не идут, — грустно произнес Ватутин.

— Немец тут здорово укрепился, сынок. Ухватился за берег зубами. Так-сяк с ним не повоюешь.

— Вы меня видите, дедушка? — спросил вдруг Ватутин.

— Прости, сынок. Глаза у меня плохие. Вижу, что ростом ты невысокий, а какие погоны, что-то не разберу. А сам я смолоду воевал с турками за Болгарию…

— И мой дед воевал за Болгарию, — подхватил Ватутин. — Может, встречали кавалериста Григория Дмитриевича? — Николай Федорович не стал называть своей фамилии.

— Нет, не встречал.

— А что люди говорят про нашего командующего фронтом? — спросил Ватутин и снова не назвал своей фамилии.

— Про Ватутина? Да говорят… Сперва говорили, что он намылит шею немцу и через несколько дней возьмет Киев. А теперь больше ругают немцев, что те так укрепились… Тут так-сяк не навоюешь. Надо с умом. Танков вон сколько наших пошло, а дело не с места. А твой дед, сынок, жив?

— Помер вместе с отцом и младшим братом от голода в двадцать первом, хотя под головой вместо подушки лежал мешок с зерном. «Пусть внуки едят, а я свое отжил», — сказал перед смертью.

— Благородной души был ваш дед Григорий Дмитриевич.

— Вы запомнили его имя и отчество?

— Глаза у меня плохие, а память и на хорошее, и на плохое цепкая, как репей на фуфайке.

Ватутин улыбнулся.

— А у вас картуз с надтреснутым козырьком. Неужели он еще с турецкой войны?

— Что? Картуз понравился? Может, поменяемся? — пошутил Роман Аверьянович. — А вот у тебя, сынок, кокарда и картуз вроде золотом поблескивают. Должно быть, генерал?.. Я уже тут с одним познакомился. Может, слыхали? Семен Кондратьевич Шаблий, партизанский, можно сказать, наш народный генерал. Обещал, что мою старуху медалью «Партизан Отечественной войны» наградят. Пострадала, сердешная. Я и моя старуха кое-что выведывали у немцев по обоим берегам Днепра. А в Хоцьках ее схватили жандармы и стали допрашивать, что и как. «Чего тут ходите, что выведываете?» — спрашивают. «Сами по себе ходим. Есть всюду родственники», — она в ответ. Но не поверили басурманы, раскаленным шкворнем моей старухе глаз выжгли… Спалил германец и мою хату. Мы с внучатами соорудили курень тут неподалеку, в лесной чаще. Вот такие неважные дела, — закончил рассказ дед Шевченко, внимательно приглядываясь к Ватутину.

— Да, не очень-то хорошие дела, — покачал головой Николай Федорович. — Когда увижу генерала Шаблия, то скажу, чтобы он действительно представил к награде… Как вашу жену звать-величать?

— Матрена Гавриловна Шевченко.

— А как вас?

— Роман Аверьянович. А ты Ватутина, часом, не встречал?

— Случалось, — улыбнулся Николай Федорович. — Может, и ему что передать?

— Да он и сам, наверное, знает. Тут надо что-нибудь придумать такое, чтобы у немецких генералов глаза от удивления на лоб полезли… Говорю это как солдат, который когда-то воевал за Болгарию.

— А что же надо сделать такое, чтобы у фельдмаршала Манштейна и генерала Гота глаза полезли на лоб? — засмеялся Ватутин.

— Я ведь почти слепой и не вижу их позиций. А поэтому и не знаю, куда и какие силы бросить, чтобы обдурить немца и действительно взять Киев.

— Значит, немцев надо первым делом обдурить? — переспросил Ватутин.

— Конечно. Ты что, немца не знаешь? Он же без циркуляра и в нужник не пойдет. А на войне и подавно! Только обдурить, перехитрить его надо. Тогда и Киев будет наш!

— Мы сделаем все, чтобы Киев взять. Мы обдурим немцев. Вам же спасибо за совет, — кивнул Ватутин.

— Не за что благодарить. Разве за то, что перевозил на тот берег артиллеристов капитана Зарубы и бойцов-пограничников? Так за это дело благодарил генерал Шаблий. Как там мои хлопцы под родными Зарубенцами и Григорьевкой?.. Ты, сынок, видать, танками командуешь? — вдруг поинтересовался дед Шевченко.

— Почему вы так решили? — пожал плечами Ватутин.

— Дед твой Григорий Дмитриевич в кавалерии ведь служил? А в теперешнюю войну кавалеристы на танки пересели. По нашим селам, знаю, все трактористы стали танкистами, а до коллективизации служили в кавалерии. А про генералов и говорить нечего — они один перед другим наперегонки из седел — на башни танков!

Николай Федорович засмеялся, представив генералов, которые служили в кавалерии, а теперь сидят на башнях танков, свесив ноги.

Ватутин любил простых, искренних людей. Такими были его дед, его отец, Федор Григорьевич, его мать Вера Ефимовна. Да и сам он был из таких. Другой бы не женился на бывшей батрачке, совсем безграмотной девушке, полусироте, какой была его Таня, ныне Татьяна Родионовна, мать двоих детей.

«Грамота — дело наживное, — сказал он своей матери, когда та узнала, что он собирается жениться. — А Таня не только собой, но и душой красива!»

«Делай как знаешь, и бог тебе судья!» — буркнула в ответ мать.

Вот и женился командир Красной Армии на неграмотной девушке и выучил ее за несколько лет грамоте, да так, что она может теперь и сама учить других.

«Какая высокая человеческая красота у этого деда! Колоритный, хоть снимай его в кино! — подумал Ватутин, направляясь к Днепру. Зачерпнул пригоршней воды, умылся. — Да, надо что-то решать, чтобы не только у Манштейна и Гота, но и у самого Гитлера полезли глаза на лоб!» Ватутин повернулся к деду Шевченко.

— Значит, говорите, надо обдурить немца?

— Что, сынок? — Роман Аверьянович приложил ладонь к уху. — Что-нибудь тревожит тебя? Чую по твоему голосу и по вздохам.

— Тревожит, — кивнул Ватутин. — Особенно сегодня. Места себе не нахожу. Хоть с моста да в Днепр! Но ничего, пройдет!

— Ты держись, сынок, — вздохнул Роман Аверьянович. — Я и сам бы лег под вражеский танк. Пусть давит, лишь бы Киев наши скорее взяли, лишь бы верх взять в этой битве!.. А как ты смотришь на то, что переименовали наш Переяслав на Переяслав-Хмельницкий? Да еще и орден утвердили Богдана Хмельницкого?

— Одобрительно смотрю, Роман Аверьянович.

— И я тоже. Пусть теперь весь мир знает и про наш Переяслав, и про гетмана Хмельницкого! Запорожские казаки так-сяк не воевали, а всегда с толком, доблестно и хитро. А еще скажу… Если Ватутину тут трудно, то куда же смотрит Сталин? Он ведь у нас Верховный? И он должен командовать так, чтобы у Гитлера глаза полезли на затылок.

— Аж на затылок? — покачал головой Ватутин.

— А что? — дед Роман погладил свою седую бороду. — Каждому свое: у генералов их глаза пусть лезут на лоб, а у Гитлера на затылок. Он, подлюга, заслужил этого. За одну только мою старуху его бы на кол посадить!

— За все получит Гитлер, дедушка! — воскликнул Ватутин.

— Будем надеяться. А может, ты и есть генерал Рыбалко, или Жмаченко, или Москаленко, или Трофименко?..

— Ого, сколько вы знаете генералов! — удивился Николай Федорович.

— Я здесь, как на границе, каждый божий день стою! Так как же мне своих генералов не знать? — пожал плечами Роман Аверьянович. — Однако ты не Кравченко, не Москаленко…

— Почему вы так думаете?

— А потому что ты русский, сынок. Я сразу это понял. Ты истинно русский, — дед Шевченко помолчал и, понизив голос, продолжил: — Наверно, ты и есть Ватутин? Я знал, что ты был на том берегу. А где же еще быть командующему, когда начались бои?

Николай Федорович в ответ промолчал.


…Бронетранспортер тронулся с места.

До Сваромьи ехать еще километров сто восемьдесят. Придется переправляться через Десну. Десна в памяти Ватутина ассоциировалась теперь с действиями танкистов объединенного отряда полковника Майборского. Они все-таки сделали свое дело: не пустили танки генерал-полковника Гота на Киев.

«Как смело, находчиво переправились танки Майборского по дну через Десну, — подумал Николай Федорович. — В случае чего таким же образом могут переправиться и сотни, тысячи танков через Десну! Но где найти эти танки для Лютежского, главного плацдарма в битве за Киев?..»

Часть вторая РОКИРОВКА

1

Было уже далеко за полночь, а Сталин все еще сидел в своем кабинете в глубоком раздумье. Его беспокоила обстановка на киевском направлении. Третье наступление 40-й и 27-й армий с Букринского плацдарма потерпело неудачу. 3-я гвардейская танковая армия так и остается без действий в оврагах вблизи Зарубенцев. Нет стратегического успеха у войск генерала Ватутина, которые прочно, словно цепью, приковали здесь главные силы 4-й танковой армии генерал-полковника Гота.

«Вот и выходит, — подумал Сталин, — что главное звено дробится еще на одну цепочку, в ней и надо найти слабое колечко, разорвав которое Ватутин возьмет Киев. Где оно?..»

Он подошел к столу, на котором была расстелена карта. Усталые, сощуренные, уже выцветшие карие глаза сосредоточились на голубой линии, что извивалась и петляла, рассекая Украину пополам. Пробежали по левому берегу Днепра, останавливаясь на обозначениях корпусов, дивизий, полков, отдельных бригад, расположенных вдоль семисоткилометровой извилистой береговой полосы от белорусского городка Лоева до Запорожья и дальше по реке Молочной.

Сталин, не отрывая взгляда от карты, закурил трубку. С начала битвы на Курской дуге внимание Ставки приковано к Украине. Здесь решающие в нынешнем году баталии.

Три дня назад решением Ставки переименованы Воронежский, Степной, Юго-Западный и Южный фронты, действующие на Украине, в 1-й, 2-й, 3-й и 4-й Украинские фронты. Эти названия — аванс за освобождение Украины и Крыма от немцев. Развернуться бы на Правобережье. От Умани через Винницу до ближайших рубежей западной границы не так уж и далеко. Да! Граница на реке Прут! Дойти бы туда, откуда началась война! Это так важно! Но костью в горле — оборона Манштейна под Киевом!

Полчаса назад Сталину принесли папку с материалами разведданных армий, которые вели боевые действия на Украине, и партизанской разведки штаба генерал-майора Шаблия. Ему захотелось детальней ознакомиться со сведениями о противнике на «Днепровском валу».

Он перевернул листок настольного календаря и стал читать донесения разведчиков.

«…После провала наступления на Курском выступе верховное командование Германии сразу же издало приказ о немедленном сооружении «Восточного вала» — стратегического оборонного рубежа от берегов Финского залива по реке Нарва до Пскова и Острова, то есть по «Линии Сталина» — граница СССР с Эстонией и Латвией до лета 1940 года. Этот отрезок «Восточного вала» носит название «Пантера». Далее рубеж идет по линии Витебск — Орша, по реке Сож — среднее течение Днепра и от Запорожья до Молочной, до Черного моря. Главная часть «Восточного вала» — Днепр с высоким правым берегом…»

— А кому это сегодня не известно? — с иронией произнес Сталин и стал читать другой документ.

«…В немецких войсках группы «Юг» Гитлер огласил свой приказ: «Защищать Днепр, как порог нашего дома». Для солдат, у которых не хватит духу удержаться, уготованы эсэсовские заслоны — они будут расстреливать тех, кто покинет позиции…»

— Слишком образно выразился Гитлер, — скривил в ухмылке губы Верховный Главнокомандующий.

Он стал бегло просматривать остальные донесения разведчиков.

«…Гитлер заявил: «Удерживая Запорожье, Кривой Рог, Никополь и Марганец, мы можем продолжать войну сколько угодно… Такова воля истории: мы не капитулируем…»

«…Гитлер в Запорожье сказал: «Скорее Днепр потечет в обратном направлении, нежели русские преодолеют такую мощную водную преграду… цепь дотов и естественную крепость…»

Суждения генерал-фельдмаршала Манштейна и генерала Рауха были более прозаичны:

«Пусть большевистские войска накапливаются возле Днепра, пусть готовят переправу, пусть выберутся и на правый берег. Отсюда, из Запорожья, с гигантского изгиба реки, мы ударим по тем коммуникациям и переправам, а наши правобережные дивизии сбросят красных в Днепр…»

— Это такую судьбу они готовят войскам генерала Ватутина? — снова скривил в ухмылке губы Сталин.

«…10 сентября в Запорожье на совещании, в котором участвовали Гитлер, Цейтлер, Манштейн, Гот и Раух, Манштейн заявил, что Красная Армия решится переправить на правый берег танки и тяжелую артиллерию только через замерзший Днепр… Река является надежной преградой не только потому, что широка и глубока, но еще и потому, что западный берег значительно выше восточного. Так что немецкая оборона расположена очень удачно…»

— Ошибаетесь, господа немецкие генералы! — прошептал Сталин. — Танковую армию мы уже переправили на тот берег. Саперы и местные жители за две недели построили деревянные мосты… Однако правда то, что танковая армия Рыбалко никак не может выйти из оврагов и балок на оперативный простор… Но из Запорожья и Кременчуга вам уже не ударить по киевской группировке генерала Ватутина. Вы опоздали! Запорожье, Днепропетровск уже наши!

«…Газета 17-й немецкой армии сообщила: сокращение фронта сделает его более насыщенным, чем он был раньше…»

— Логично, — кивнул Сталин. — Более короткий фронт — большее скопление войск. Когда-нибудь фронт в Берлине будет, возможно как и в Сталинграде, самым коротким…

Письмо рядового 3-й роты 574-го полка 304-й немецкой пехотной дивизии:

«…Отступление к Днепру вызвало полную растерянность среди солдат и офицеров. Никто не понимает, что происходит и как далеко будем отступать. Настроение у солдат скверное. Все пьют без меры шнапс. Я каждый день выпиваю бутылку. Сейчас сильно болит голова. Одно утешает: что скоро все это кончится…»

Письмо другого солдата:

«…Меня снова мучают целые полчища вшей. Не знаешь, с какого бока чесаться. «Обезвошивание» стало мечтой нашего брата. Надеюсь, чтосудьба будет милостива ко мне… Нам остается только удивляться, что немецкая стратегия допускает, чтобы противник расширял плацдарм. Но я лучше помолчу, чтобы не было беды…»

«Гитлер сказал: «Борьба на востоке тяжела. Но я хорошо изучил историю, чтобы знать, что последнюю битву выиграет тот, кто проявит наибольшее упорство. Наши бойцы на востоке делают неимоверное. Но я требую сделать невозможное возможным, как бы ни было тяжело…»

Сталин начал просматривать радиограммы, поступившие из штаба генерала Шаблия.

«…Во второй половине сентября партизанские отряды на север от Киева захватили, организовали с помощью населения 25 переправ на Десне, Припяти и Днепре. Из них на Днепре возле сел Окунинова, Новый Глебов, Теремцы, Домантово, Сорокошин переправы были удержаны в жестоких боях с фашистами до подхода частей Красной Армии…»


«Штабу партизан.

Несмотря на осатанелое сопротивление врага, удерживаем позиции на правом берегу Днепра вот уже четыре дня. Наши пришли! Мы обеспечили переправу частей 17-го стрелкового корпуса.

Командир соединения «За Родину».
«Штабу партизан.

Через Десну и Днепр партизанское соединение «За Родину» полностью обеспечило переправу боевых частей 17-го стрелкового корпуса. Спасибо.

Генерал-лейтенант Бондарев».
«Штабу партизан.

Весь район на запад от Десны представляет собой настоящий партизанский край. Здесь мы воочию убедились, какой грозной силой в борьбе с оккупантами стали партизаны, какую стойкость и отвагу проявляют советские люди, которые в ответ на призыв Коммунистической партии бьют врага не только на фронте, но и в тылу. Лишь один крестьянин И. П. Свиноед на своей лодке перевез на правый берег Днепра несколько наших подразделений. Сотни и сотни партизан вливаются и пополняют наши войска…

Командующий 13-й армией генерал Пухов».
Сталин прошелся по кабинету. Сел за стол.

— Вам, господин Манштейн, не понять оптимизма командующего армией генерала Пухова. Не понять подвига крестьянина Свиноеда!..

Еще одна радиограмма.

«ЗСТ-5». Молния. Штаб партизан. Шаблию.

Оперативная группа сообщает: партизанские отряды готовы по вашему сигналу овладеть несколькими переправами и плацдармами на правом берегу Днепра и Припяти в районе Новошепеличей. Считаем, что плацдарм на север от Киева будет иметь большое стратегическое значение для Красной Армии, поскольку местность эта низинная и есть где развернуться танковым корпусам и тяжелой артиллерии. Ждем подхода регулярной армии.

10.IX.43. Стоколос».
Сталин резко встал, опять заходил по кабинету.

«Неужели генерал Ватутин не обратил внимание на эту радиограмму партизан? Местность низинная и есть где развернуться танкам и тяжелой артиллерии?..» Его глаза уставились в обозначенные на карте позиции войск 1-го Украинского фронта на Букринском плацдарме. Вспомнил только что прочитанные слова фельдмаршала Манштейна: «Красная Армия решится переправить на правый берег танки и тяжелую артиллерию только через замерзший Днепр…»

— А мы не стали дожидаться морозов. Решились! — Сталин потер рукой подбородок. — Решились! Но, наверно, не там…

Он снова сел за стол, обхватил голову руками.

«Нет, еще не поздно превратить ошибку в тактическую приманку! Эвакуировать 3-ю танковую армию с Букринского плацдарма на Лютежский плацдарм. Надо эвакуировать и артиллерийский корпус. Снять несколько самых боеспособных дивизий 40-й и 27-й армий. Рокировка! Решено! Войска на Букринском плацдарме должны имитировать подготовку к наступлению. Оставим вместо танков тысячу макетов и фальшивые позиции. Рокировка! Скрытая от противника. Передислоцируем войска ночью, под сплошной дымовой завесой, и как можно скорее. С Лютежского плацдарма мы сможем взять Киев до Октябрьских праздников».

Сталин, конечно, понимал, что осуществить передислокацию войск на двести — двести двадцать пять километров очень тяжело. Особенно трудно придется артиллеристам. Не хватает машин, тягачей. Но надо! Надо, чего бы это ни стоило! И второго ноября или, в крайнем случае, третьего ноября нужно развернуть стремительное, внезапное наступление на Киев. А перед Манштейном и Готом демонстрировать, что Красная Армия до сих пор пытается взять его «букринскую крепость», чтобы вырваться на оперативный простор и освободить Киев с той стороны, откуда ворвались в город два года назад немцы.

Сталин еще раз взглянул на голубую ленту Днепра, извивавшуюся на топографической карте, взял лист бумаги и стал писать проект директивы Ставки:

«Представителю Ставки ВГК товарищу Жукову, командующему 1-м Украинским фронтом товарищу Ватутину…»

2

Рокировка…

Командующий фронтом генерал Ватутин отдал приказ о рокировке танковой армии, частей усиления, тяжелой артиллерии с Букринского плацдарма на север от Киева.

В то же время бойцы 40-й, 27-й и 47-й армий начали изготавливать макеты танков, орудий, тягачей, автомашин, чтобы расставить их в полосе обороны армий. Работа эта хотя и была кропотливая, но приятная для плотников и столяров и нудная, надоедливая для тех немногих солдат, кому до войны не приходилось брать в руки топоры, рубанки, пилы. Срок — полтора суток.

Тюканье топоров, стук молотков, жужжание пил, казалось, соревновались с выстрелами автоматов и винтовок, с залпами орудий, с грохотом взрывов снарядов. Бутафорию ставили под прикрытием дымовой завесы — в погожие часы над Букринским плацдармом все время висели «рамы».

Вскоре немцы нанесли бомбовый удар по макетам танков, орудий и тягачей, поставленным в оврагах. Узнав об этом, Ватутин был доволен: враг клюнул на приманку.

Тем временем возле настоящих танков и самоходок хлопотали механики-водители. Надо было подготовить машины к далекому ночному походу, проверить надежность и смазку всех узлов и агрегатов, заполнить горючим баки и (про запас) железные бочки. Танкисты рисовали на кормах машин белые квадраты, чтобы по ним могли ориентироваться механики-водители идущих следом «КВ» и «Т-34». Командиры танков и самоходок будут сидеть на бортах машин, чтобы лучше наблюдать за обстановкой на дороге.

Готовились к походу и химические подразделения. Они должны обеспечить задымление мостов, дорог, полевых и лесных проселков, по которым будут передвигаться войска.

Трудно придется шоферам и водителям тракторов. Тягловой силы не хватает. Поэтому каждому из них надо будет осуществлять по две-три ездки с Букринского на Лютежский плацдарм, чтобы перевезти орудия, боеприпасы, людей.

Саперы тоже готовились к предстоящей операции.

Тяжелые танки «КВ» и «САУ-152» могут выдержать только шестидесятитонные паромы. Их мало. Значит, на берегу образуется очередь, и согласованность в работе паромов должна быть четкой. С полным напряжением будут действовать два понтонных моста, рассчитанные на шестнадцать тонн.

Все радиостанции танковых и других воинских частей работали, как и прежде, на тех же волнах. Заполненный голосами и сигналами морзе эфир подтверждал будничность ситуации под Букрином и на Лютеже, усыпляя радиоразведку противника.

Рокировка…

Не передислокация, а действительно рокировка, как в шахматной игре, когда тура, которую шахматисты сравнивают с дальнобойной артиллерией, передвигается с крайней линии на центральную, чтобы перехватить инициативу игры именно на центральном, главном, направлении. Единственный раз в шахматной игре королю разрешается «перепрыгнуть» через две клетки — это в момент короткой или длинной рокировки. Именно длинную рокировку и осуществляли войска генерала Ватутина с южного Букринского плацдарма на северный Лютежский.

Рокировался и полк, сформированный из дивизии Федора Сильченко, которая за четыре недели боев понесла ощутимые потери, и отдельный артиллерийский дивизион, точнее, две артбатареи капитана Зарубы. Командующий фронтом решил передислоцировать этот наиболее боеспособный полк в армию, которой выпало вести наступление с Лютежского плацдарма на Киев.

Ночь на 26 октября была холодной, влажной. Низкие серые тучи еще с вечера, казалось, придавили к земле все живое на обоих берегах Днепра. Этой ночью и тронулась первая сотня танков из оврагов под Зарубенцами к реке, чтобы еще раз форсировать Днепр, но теперь уже с правого берега на левый.

Гудели приглушенно моторы танков и тягачей, спускавшихся с круч к паромам, к деревянным и понтонным мостам. Ни одного огонька вокруг. Только вблизи можно было заметить белые квадраты на кормах «тридцатьчетверок», «КВ» и самоходно-артиллерийских установок.

На бортах танков и самоходок сидели командиры машин, подавали команды механикам-водителям. В движении могучей стальной армады чувствовались слаженность, четкость.

Тягачей и автомашин не хватало для переброски воинов, поэтому в кузове «челябинца», тащившего орудие, сидели не только артиллеристы, но и несколько минометчиков и один офицер — его посадили полковник Сильченко и капитан Заруба. Погоны незнакомцы были спрятаны под застегнутой на груди плащ-палаткой, но фуражка свидетельствовала, что офицер из штаба корпуса, — на передовой даже лейтенанты ходят в пилотках, а в бою — в касках.

Из кузова «челябинца», въехавшего на понтонный мост, Андрей Стоколос, Терентий Живица, Максим Колотуха и Василий Волков молча смотрели, как рядом плыл, будто скала, паром с шестидесятитонной самоходкой — «зверобоем».

Андрею Стоколосу надоело тягостное молчание.

— Волков! А тебе не страшно в кузове тягача пойти под воду? Трактор не эсминец, не катер, не лодка, и можно буль-буль…

— Салага ты, Андрюха! — засмеялся Василий. — Вода — моя стихия. Вода не изменит Волкову, она моя подруга.

— Не изменит, говоришь? А как же ты в плен попал? — произнес тихо офицер.

— Это было на суше, а не на море, — грустно ответил Волков. — Море!.. Горизонт всегда манит глаз. Смотришь на тот горизонт и чувствуешь, что ты великан, а не какое-то там маленькое создание…

— Почему великан? — спросил Терентий Живица.

— На море видно, что земля круглая, поэтому на горизонте появляются и исчезают корабли. Представь, Терентий, всю землю разом и самого себя на ней. Ты видишь, что планета наша шарообразная. Где еще такое увидишь, как не на море?.. В пустыне солнце не даст тебе смотреть. Да и ветер глаза песком засыпает. Пустыня не море. Там же бархан за барханом. А море, да еще когда прибой, — это же музыка! Чайковский! — Волков повернулся к Стоколосу. — Помнишь, Андрей, как мы форсировали Днепр? Что? Подвела нас река? Нет. А это потому, что матрос Волков был рядом с вами! Поэтому и Днепр был словно шелковый, а вода его была послушной.

— Я вижу, ты такой же романтик моря, как тот герой из фильма «Танкер «Дербент», который подбивал клинышки к каждой красивой женщине, — вмешался в разговор старшина Колотуха. Сложив губы дудочкой, он прошептал: — «Мгу… Я р-романтик м-моря…» А потом раз — и поцелуй взасос.

— Вульгарный ты, старик, — не утерпел Андрей Стоколос. — Хотя и женат, имеешь сына… А вода, Василий, была нам послушной потому, что дед Роман стоял на пароме, а не только ты.

— Согласен, — кивнул Волков. — Я и дед. Славный дед! Таких еще поискать надо!

Дул холодный северо-западный ветер. Сек косой дождь. Андрей запрокинул голову: захотелось посмотреть на свои и Лесины звезды — Счастье, Любовь, Надежда, Юность… Ни зги не видно. Кажется, на востоке просветлело небо, и из разорванных туч пугливо выглянуло несколько звезд. Вдруг, будто сговорившись, закашляли Колотуха и Живица. Стоколос почувствовал запах дыма.

— Сачки-химики дорвались до дымовых шашек. Всюду темнота, а им взбрело в голову показать, что они не спят.

— Почему это они сачки, если не спят и делают свое дело? — возразил Терентий Живица.

— Химики только то и делали все два года войны, что пускали дым в глаза нам и немцам и проверяли, носишь ли ты, Терентий, противогаз с собой, — сказал тихо Колотуха.

Тягач за тягачом, машина за машиной сходили с понтонного моста на увлажненную дождем дорогу и направлялись к месту сосредоточения, к лесу, вблизи села Цыбли, откуда вскоре должны были двинуться на северо-восток, к пока что далекой Десне.

На месте сосредоточения артиллеристы капитана Зарубы выбрались из кузовов тракторов и автомашин. Заруба подошел к полковнику Сильченко. Подошла к нему и Маргарита Григорьевна в шинели, с санитарной сумкой на боку.

— Товарищ полковник! Разрешите мне поговорить с вашей женой! — обратился к Сильченко офицер из штаба корпуса.

— У вас не хватит времени, товарищ майор. Через несколько минут мы отправляемся по маршруту, — недовольно ответил Сильченко.

Майор в накинутой на плечи плащ-палатке хотел еще что-то сказать, но возле них остановился бронетранспортер, и из него вышел в сопровождении охраны и неотступного ординарца Мити генерал Ватутин.

— Это хозяйство Сильченко? — спросил командующий фронтом.

— Да! — ответил полковник, став по стойке «смирно». — Мои солдаты уже все на этом берегу… Разрешите обратиться к вам, товарищ генерал армии?

— Вы уже обращаетесь. Я слушаю.

— У меня есть мысль: хотя бы одним из моих полков осуществить не большую, а малую рокировку.

— Поясните.

— Надо свернуть к Днепру ниже Дарницы. Там Казачий остров…

— Там есть наши подразделения, но малочисленные, — ответил задумчиво Ватутин.

— С острова Казачий, когда уже начнутся бои на Лютежском плацдарме и в прорыв пойдут Тридцать восьмая и Третья танковая армии, надо высадить десант южнее Киева и перерезать шоссе Киев — Пирогов — Обухов. Немцы непременно станут перебрасывать подкрепления с Букринского плацдарма к Киеву, а кратчайшего пути у них уже не будет.

— Идея заслуживает внимания, — кивнул Ватутин. — Однако остров на глазах у немцев, по нему можно стрелять с правого берега даже из винтовок. Тяжело будет переправлять артиллерию.

— Ради всей битвы за Киев можно обойтись ротными минометами, пулеметами и противотанковыми ружьями. Их будут прикрывать несколько сотен автоматчиков и стрелков. Перережем шоссе, овладеем плацдармом — переправится и среднекалиберная артиллерия, — Сильченко помолчал. — Я хорошо знаю этот остров. Рыбачил там. На левом берегу местные жители помогут нам средствами переправы. Во всех случаях наше появление под самым Киевом в дни наступления Тридцать восьмой армии и Третьей танковой с Лютежского плацдарма должно дезориентировать немецкое командование.

— Но еще до наступления Тридцать восьмой армии вы можете намозолить немцам глаза своим пребыванием на острове.

— Это правильно, — согласился с мнением Ватутина Заруба. — Но ведь мы и дальше будем удерживать остров незначительными силами, которые находятся там сейчас. А тут в одну ночь внезапно, навально высадимся на правом берегу…

— На левом берегу напротив Киева у нас в наличии три полка из разных дивизий. Значит, надо образовать сводный отряд из этих полков, — тут же решил Ватутин. — Даю разрешение на вашу «малую рокировку»!.. Мне сообщили из штаба корпуса, что вы высказали недовольство тем, что в третий раз мы начинаем наступление на Букринском плацдарме. Говорили с раздражением, припомнили, что в прошлом году у вас уже было недоразумение со штабом дивизии, когда вам пришлось командовать полком, тем, что попал в железные клещи противника.

Сильченко улыбнулся.

— Недоразумение со штабом дивизии для меня закончилось с «плюсом» и «минусом». «Плюс» — я спас, вывел без потерь весь полк. «Минус» — за невыполнение приказа штаба дивизии меня понизили в звании. Но кто-то из высших командиров отстоял, хотя могло быть и хуже…

— Тем «кто-то» был я, — тихо, чуть ли не шепотом, произнес Ватутин, вспомнив конфликт командира полка Сильченко с командиром дивизии. — Тогда вы сказали генералу, что берете на себя ответственность за судьбу полка как командир и как коммунист. А это уже много значило. Если бы каждый из наших полковников, генералов и маршалов поступал вот так же, как вы, мы, уверен, не отступили бы от Изюма и Барвинкового до Волги и Кавказского хребта.

Ватутин пожал руку Сильченко и повернулся к группе солдат, которым старший сержант читал армейскую газету «За честь Родины».

— «…Давай нам десять на одного — всех побьем, повалим, в плен возьмем!.. Друзья! Помните о присяге, подчиняйтесь начальникам, боритесь храбро, и все падет перед вами!» Это слова Суворова! — пояснил старший сержант солдатам. — А вот что говорил запорожцам Максим Кривонос: «Нет других средств против этих неправд, издевательств, как только сломить врагов нашей силой и всех их уничтожить!» А вот что сказал Богдан Хмельницкий: «Я решил мстить не только за свою обиду, но и за попрание народа русского!» А народ про Хмельницкого так говорил: «Хмельницкий славно сказал, когда казаков в бой водил: «Гей, казаки! В бой идите, ворога под пень рубите!..»

— Все это чужие мысли и истины! Ты скажи что-нибудь и от себя, если такой грамотный, — перебил старшего сержанта кто-то из красноармейцев.

— Слушайте и мое: «Смелость в бою окрыляет сердца! Смелость на подвиг зовет молодца!»

— Неужели это ты сам сочинил? — спросил старшего сержанта Терентий Живица.

— Сам. А вот мои новые стихи.

Танкисты!
                Идите
Броней напролом,
Чтоб фрицев добить
За родимым Днепром!
— Да это же Филипп Миронец! — воскликнул Андрей Стоколос, подойдя к собравшимся красноармейцам. Это наш молодой армейский поэт. Он первым сообщил в газету о боях под Зарубенцами и Григорьевкой. Я сам видел его в работе: ноги в воде, туловище, на всякий случай, на границе Днепра и берега, а голова и руки на суше. Еще и телефонная трубка возле уха.

— Складно сочинил! — похвалил Живица. — По мне, легче из бронебойки «тигра» поджечь, чем две такие строчки слепить. Видать, у тебя, сержант, божий дар. Давай дальше…

— Что за скоморох тут объявился? — негромко, но так, чтобы услышал командующий, спросил майор в плащ-палатке, обращаясь к капитану Зарубе. — Такими стишками можно выдать и секреты рокировки… «Броней фрицев… добить… за Днепром!» Ясно, что идем не куда-нибудь, а в Дарницу.

— Да что вы! Скоморохи — песельники, их уважали люди. Филипп Миронец поднимает дух у солдат в это холодное, хмурое утро, — возразил капитан Заруба.

— А вы кто такой? — спросил Ватутин, подойдя к майору.

— Майор Добрин. Из штаба стрелкового корпуса. Химики пускают дымы, танкисты выключили фары. И все ради засекреченности данной операции. А тут во весь голос: танки идут за Днепр… Где гарантия, что эти слова не услышит лазутчик в кустах, если не ближе?

К Ватутину подошел полковник-танкист с планшеткой на боку, и все бойцы и командиры стали расходиться. Полковник отдал честь и доложил:

— К семи часам утра переправилось девяносто танков, двести двадцать орудий, триста пятьдесят тягачей, тысяча восемьсот автомашин. Переправа будет продолжаться, пока не рассеется туман.

— Танков еще маловато, — покачал головой Ватутин.

— Трудно с шестидесятитонными паромами. Сделаем все, чтобы следующей ночью все танки были на левом берегу Днепра. В Высокой Дубенче не будем задерживаться, сразу — на Сваромскую переправу.

— Хорошо. Побеспокойтесь и дальше о маскировке. Ни одна машина не должна быть замечена с самолетов и наблюдательных аэростатов.

— Есть, товарищ командующий. Разве что какая-нибудь гнида… Ведь на Днепре все солдаты — герои!

— Герои! Об этом пишут и в газетах. Однако от лазутчиков никто не застрахован, — вмешался в разговор майор Добрин.

— В принципе ваше замечание правильное, — согласился Ватутин и вдруг оживился: — Добрин? А-а… Кажется, это вы задержали недавно партизана-разведчика Янкелевича, когда наши подошли к Днепру?

— Было такое, — неохотно ответил майор. — Но сейчас обстановка у нас напряженная. Рокировка все-таки! Солдаты сделали макеты танков, чтобы ввести в обман противника, механики-водители понарисовали квадраты на танках и погасили фары во время похода, химики пускают дымовые завесы, а мы отвечаем за то, чтобы ни один лазутчик не пискнул из этих колонн по своей рации и не «затерялся» по дороге. Каждый из нас на своем посту. И все вместе — куем победу!

— Куйте победу! — сказал раздраженно Ватутин. — И не забывайте, что первыми ее кузнецами являются разведчики. Вот почему такие встречи, как встреча с Янкелевичем, должны кончаться разговорами в штабе корпуса, армии или фронта. Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду.

— Понимаю. Спасибо за совет, товарищ генерал! — козырнул майор Добрин.

Бронетранспортер Ватутина направился к берегу Десны.

Майор Добрин не знал, что предпринять: находиться и дальше среди солдат Зарубы или уехать. Решил остаться. На это были причины. В артдивизионе служат названый сын генерала Шаблия — бывший пограничник Андрей Стоколос и еще двое с той же пограничной заставы. Стоколос имеет портативную радиостанцию «Север» — она хранится сейчас в сейфе капитана Зарубы. Кто может поручиться, что с «Севера» не передадут на тот берег Манштейну известие о рокировке танковой армии и частей усиления? Разве у шефа немецкой армейской разведки не было возможности завербовать кого-нибудь из тех троих в сорок первом, в сорок втором, наконец, в сорок третьем, когда они все находились на вражеской территории по нескольку месяцев подряд? Да и где гарантия, что они добровольно пошли в партизаны, а не имеют задания от того же абвера? Верить бойцам, конечно, надо. Но и присматривать за ними тоже надо. Особенно за теми, кто уже трижды побывал на оккупированной территории. А Терентий Живица даже дома жил с осени сорок первого до весны сорок третьего.

Майора Добрина беспокоило и благодушие капитана Петра Зарубы, принявшего эту тройку. А полковник Сильченко?.. Женился на Маргарите Тулиной. То, что муж ее преданный Родине человек, — факт бесспорный. Капитан Тулин был начальником Пятой погранзаставы на реке Прут и погиб в первые дни войны. А его жена? Она ведь находилась в оккупации на Полтавщине, за ней приударивал немецкий комендант. А полковник Сильченко увлекся ею и женился. Что станет с офицерским корпусом, если все командиры начнут жениться на вдовах?.. А этот слишком доверительный разговор между командующим фронтом и полковником Сильченко? Ватутин еще и руку пожал полковнику. Почему Сильченко не попросил подкрепления в свою поредевшую на Букринском плацдарме дивизию? Ведь это уже не дивизия, а полк. А может, и просил?..

При упоминании о Маргарите Григорьевне майор Добрин вздохнул: «Все-таки красивая женщина, ничего не скажешь. Из глаз так и сыплются искры. Видно, полковник в бабах разбирается. Испугался, что эта королева еще кому-нибудь приглянется, вот и наложил свою лапу…»

Добрин подошел к капитану Зарубе.

— У рядового Стоколоса была рация. Где она сейчас?

— В штабном сейфе моего дивизиона, — ответил Заруба.

— А почему вы не сдали рацию куда следует?

— Рация не моя и не значится на счету дивизиона. Это собственность штаба партизанского движения. За нее Андрей Стоколос отвечает перед своим штабом. Стоколоса и еще двух бывших пограничников — Живицу и Колотуху — собирается от нас забрать начальник партизан генерал Шаблий. Но они сказали ему, что останутся в моем дивизионе, пока наши войска не возьмут Киев.

— А этот Стоколос действительно сын генерала Шаблия?

— Да. Это может подтвердить и полковник Сильченко. В молодые годы он служил вместе с Шаблием.

— Я бы все-таки посоветовал сдать рацию.

— Я уже сказал, что рация не числится за моим дивизионом, — повысил голос капитан Заруба.

«Самоуверенный, гордый, будто не прапрадед был генералом от артиллерии, а он сам, Заруба, уже генерал», — отметил Добрин. Помолчав, сказал:

— Ну что ж, дело ваше. Рация — на вашу ответственность. Прошу вас не информировать Стоколоса о нашем разговоре.

— И без вашей просьбы я ничего бы не сказал. Андрей Стоколос — впечатлительный человек и может серьезно обидеться. А нам еще надо поберечь нервы для скорых боев.

— Так точно! — козырнул майор Добрин и отошел от Зарубы.

В кузове с бывшими пограничниками и морячком, который за словом в карман не лезет, ехать Добрину больше не хотелось. Глазами он стал искать другой транспорт. Увидел полковника Сильченко и Маргариту Григорьевну, стоявших возле газика. Они о чем-то говорили. Говорили громко, не таясь. Видимо, разговор был серьезным.

Добрин направился к ним. По пути достал из кармана кителя пачку «Казбека», сунул в рот папиросу и стал высекать огонек из трофейной зажигалки.

Маргарита Григорьевна ваяла мужа за руку.

— Ты ведь сегодня еще и не завтракал. Чем-то озабочен? Что случилось?

— Как там в солдатской притче? Не отрывайся от кухни, не попадайся на глаза начальству и не проявляй никаких инициатив. А у меня все наоборот, — грустно усмехнулся Сильченко. — От кухни я действительно оторвался, потому что потерял аппетит, а начальству в лице командующего фронтом попал на глаза. Виноватым, правда, не стал после разговора с Ватутиным, но не удержался и подал командующему свою идею. Теперь должен, как твердит солдатская заповедь, ее выполнять. Мой полк возвращается резко на запад, на шоссе Пирятин — Дарница.

— А может, возьмешь меня?

— Мы встретимся в Киеве накануне Октябрьских праздников. Это самое позднее, — заверил жену Сильченко.

— Ну что ж… Пойду со своими пограничниками, если уж вы проявили такую инициативу на свою же голову, — сердито сказала Маргарита Григорьевна, обращаясь к мужу на «вы».

— Конечно, я мог промолчать, и полк пошел бы вместе со всеми, — развел руками Сильченко. — Но на юг от Дарницы тоже нужно развернуть бои для общего успеха в Киевской операции. Пойми, я знаю эти места еще с довоенного времени. Зачем же поручать такую работу другому человеку? Ты не обижайся на меня. Ватутин даже дал дельный совет, уточнил мое намерение. Теперь он будет планировать действия с учетом моего полка и тех подразделений, что пока дислоцируются там, на левом берегу.

Грузовые машины, в кузовах которых сидели пехотинцы и минометчики полковника Сильченко, повернули влево, на шоссе Харьков — Киев.

Федор Федосеевич обнял жену за плечи, поцеловал.

«Ну и ну! — покачал головой майор Добрин, увидев, что десятка два машин поворачивают резко на запад. — Что они, с азимута сбились, эти Сильченки? Полковник не может без выкрутасов. Опять что-то задумал. Должно быть, с разрешения командующего фронтом. Ишь, стратег какой нашелся! Даже со своей королевой Марго разлучается. Что бы все это могло значить?..»

3

За время службы на границе Максиму Колотухе много раз случалось выступать на собраниях — пионерских, комсомольских, рабочих, партийно-комсомольских. Не было собраний лишь в группе партизан, в их отряде десантников. Какие еще там собрания и протоколы, если все на виду, если комсомольские и партийные билеты на Большой земле и бойцы платили взносы не деньгами, а добытыми разведданными, сброшенными под откос фашистскими поездами.

Но одно дело вражеский тыл, а другое — регулярная армия. Тут есть партийное и комсомольское бюро. Тут собирают раз в месяц членские взносы. Даже если ты находишься на переднем крае, подползет парторг, или комсорг, или кто-нибудь из бюро, и, будь добр, заплати взносы. Заплати и распишись в ведомости, как того требует устав.

Сегодняшнее партийно-комсомольское собрание командиру орудия Максиму Колотухе и наводчику Василию Волкову должно запомниться навсегда. Сегодня накануне наступления на Киев их должны принять в партию.

Рано утром они побрились, подшили к гимнастеркам белые подворотнички, Колотуха надраил до блеска голенища хромовых сапог. Сколько бойцы 5-й заставы знают его, не помнят, чтобы он ходил в кирзовых сапогах. Даже когда выдавали кирзачи перед вылетом десанта, он умудрился как-то поменять их на хромовые сапоги.

Шли уже пятые сутки, с тех пор как началась рокировка танковой армии и частей усиления с Букринского плацдарма на Лютежский. Большое количество техники еще было сконцентрировано в густых лесах между Днепром и рекой Ирпень. Как и во время рейда через днепровские переправы вблизи Зарубенцев, все заботились о маскировке танков и орудий от глаз воздушных разведчиков, да и не только воздушных. Поэтому даже повара варили горячую пищу лишь раз в сутки и только на сухих сосновых ветках — они не дымят и сразу вспыхивают огнем.

Солдатам показывали фильм «Кутузов». О нем много говорили, спорили. Особенно всем запал в память один эпизод — это когда фельдмаршал Кутузов приказывает ночью зажечь как можно больше костров, чтобы ошеломить Наполеона количеством войск, преграждающих захватчикам дорогу на Калугу. А вот теперь, через сто тридцать один год, такой же хмурой осенью, солдаты и офицеры делали все, чтобы враг не заметил присутствие на Лютежском плацдарме танковой армии и больших сил артиллерии.

Вечером второго ноября танковые части заканчивали последние приготовления перед штурмом вражеских укреплений. Каждый экипаж брал по два боекомплекта снарядов, пулеметных лент, двойной запас солярки-горючего. Танкисты приваривали к бортам трех-четырехметровые кронштейны и устанавливали на них фары. Атака должна начаться рано утром. Чтобы лучше было видно поле боя, несколько танковых отрядов пойдут в атаку с включенными фарами — пусть немцы стреляют по фарам, отдаленным от «тридцатьчетверок» и «КВ» на три-четыре метра.

…Когда коммунисты приступили к голосованию, Максим Колотуха заволновался еще больше. Хотя на это и не было причин. На все вопросы он ответил правильно. Биография у него чистая. Женился, находясь в партизанах, и уже имеет полуторагодовалого сына. Есть боевые награды. Никаких родственников за границей нет. Но «знакомые» скоро будут. Вся продажная нечисть, что воевала против партизан, окажется там, когда Красная Армия перейдет западную границу.

Ему вспомнился побратим-пограничник, а потом комиссар партизанского отряда Артур Рубен и командир отряда Герой Советского Союза Иван Опенкин. Оба они еще до войны были коммунистами. Уже потому, что Рубен и Иван погибли, надо вступать в партию, чтобы не редели ее ряды в этой кровопролитной войне. И сожженный фашистами пограничник Сокольников предстал перед глазами, а в ушах зазвучали его слова: «Передай маме. Я не предал Родину!» Вот почему он и написал в заявлении:

«В бой за Киев хочу идти коммунистом. Если погибну в бою, пусть живет мой народ…»

Волновался и Василий Волков. А если упрекнут пленом? Что из того, что рекомендацию написал сам командир артдивизиона капитан Заруба? Перед партией все должности и чины равны! А вдруг не поверят пулевым ранам на спине и на груди, полученным во время расстрела севастопольцев в Запорожье на виду у самого генерал-фельдмаршала Манштейна? Подпольщики вагоноремонтного завода, спасшие его после того, как выполз из кучи трупов полуживым, говорили, что он родился в сорочке. Нет, никому не желает он такой «сорочки», разве что тем, кто расстреливал его, и самому Адольфу Гитлеру…

Напрасно волновались Колотуха и Волков. Все коммунисты единогласно проголосовали за них.

После собрания Волков ушел в лес. Ему захотелось побыть одному. Он остановился возле вековой, дуплистой сосны и, прислонившись к шершавому стволу щекой, заплакал. То были слезы, которые он сдержал, когда эсэсовцы расстреливали моряков, когда стреляли в него самого. Когда-нибудь они должны были прорваться…

К Максиму Колотухе подошла Маргарита Григорьевна.

— Поздравляю, Максим, с приемом в партию!

— Прими и от нас поздравления! — крикнули в один голос Терентий Живица и Андрей Стоколос.

— Спасибо, друзья, — старшина пожал протянутые руки. — А вы, Маргарита Григорьевна, к нам в гости? Все-таки лучше бы вам находиться в медсанбате.

— Не будем об этом говорить! На войне не думают о том, где лучше. Сам ведь все время ищешь не там, где лучше, как та рыба, где глубже, а наоборот.

— Поужинаете с нами? — предложил Колотуха Маргарите Григорьевне.

— С удовольствием, — кивнула она.

— Ну так что, хлопцы, идите накрывать стол. У нас сегодня такая дорогая гостья…

Андрей Стоколос, надев на палку котелки, направился к кухне. Следом за ним зашагал Терентий Живица.

Ужин состоял из первого и второго. Рано утром начнется бой. Сухой трехдневный паек солдаты получили еще днем. Завтра рассчитывать на кухню не придется.

— Эй, пограничники! — укоризненно покачал головой повар. — Почему мало котелков принесли? Я сегодня наварил с запасом. На шестерых и полведра могу насыпать. Всяких шпионов ловили, а тут не сориентировались. Берите мой котелок вдобавок, только верните. Казенная вещь. Я за нее отвечаю.

— Вернем. Знаем, что такое растрата для повара и кладовщика, — ответил Живица. — Насыпай побольше. Может, по чарочке дадут, чтоб ночью не замерзли. Землянок ведь нет.

— Пора забывать о плацкарте, Терентий! Нагреетесь, когда начнете стрелять по гансам. Это я вам гарантирую. Ах, как пахнет! — повар шмыгнул своим приплюснутым носом. — Тут и петрушечка сушеная и укропчик, которыми я запасся еще в селе под Ворсклой. Ешьте, братцы, суп гороховый и знайте, что витаминов и белков в нем, как в лимоне!

— Хватит трепаться! — оборвал Андрей повара. — Ты мяса в суп-то положил?

— Ты, Андрей, привык к генеральскому меню. Знамо дело. А тут бери, что дают. А дают то, что положено. Смотрите, братцы! Я Стоколосу налил лишний котелок, а он еще и нос задирает. Ишь недовольный! Кто следующий?

— А что у тебя, товарищ генерал кухни, дополнительно на второе? — спросил кто-то из артиллеристов.

— Шрапнель! Это чтоб завтра не забыли, чем бить по фрицам. А выпадет честь мне еще сварить завтрак, то предложу бронебойку на второе — гречку. В ней железа на трехдюймовый снаряд хватит! Раз поел, еще раз перекусил, и будет мускулатура, как у пограничника Живицы.

Терентий и Андрей повесили на палку котелки с гороховым супом и кашей.

— А где ваше спасибо, пограничники? — упрекнул их разговорчивый повар. — Ладно, идите. Обойдусь и без вашей благодарности. Подходи, кто следующий? Завтра буду на боевой позиции. На кухне каникулы, пока не возьмем Киев. Так что берите суп гороховый и ешьте от пуза!..

Бывшие пограничники почувствовали себя уютно в холодном осеннем лесу — с ними ужинала Маргарита Григорьевна. От ее присутствия было по-домашнему тепло и к мирные дни на заставе. Все бойцы заставы с уважением относились к ней. Часто по вечерам она вместе с дочерью Лесей пела им украинские песни. Иногда и подкармливала их чем-нибудь вкусным, принесенным из дома. Сейчас Колотухе, Живице и Стоколосу показалось, что Маргарита Григорьевна и замуж вышла за командира дивизии Сильченко лишь потому, чтобы быть ближе к ним, пограничникам, и ни по каким другим причинам.

Из-за деревьев вышел Василий Волков, сел возле Стоколоса.

— Ты где, друг любезный, пропадаешь? — Андрей подвинул ему котелок с супом. — Ешь, а то остынет. Но сначала прими наши поздравления. Ведь у тебя сегодня праздник. Максима мы уже поздравили. А ты куда-то исчез.

— Спасибо, — сказал Василий и, не проронив больше ни слова, стал есть суп.

4

В тот же вечер командующий группой армий «Юг» генерал-фельдмаршал Эрих Манштейн находился в своем кировоградском бункере и ждал вестей с фронта.

Лицо его было чисто выбрито, выглядел он моложе своих пятидесяти шести лет. Поредевшие седые волосы были гладко причесаны, от этого голова с чересчур покатым для арийского черепа лбом казалась как бы приплюснутой. Взгляд его серых глаз был всегда прищуренный, глубокий, крючковатый нос и сгорбленная фигура придавали схожесть с вороном, готовым вот-вот взлететь.

Вошел быстрыми шагами растерянный оберст Вассерман с папкой в руке.

— Что-нибудь случилось, полковник? — спросил спокойно Манштейн.

— Сообщение, мой фельдмаршал! — ответил Вассерман. — Наша контрразведка схватила связную между киевским коммунистическим подпольем и штабом генерала Шаблия.

— Шпионка несла на ту сторону фронта сведения о дислокации частей четвертой танковой армии генерала Гота? — снял очки фельдмаршал и вперил взгляд в серые, пронзительные глаза Вассермана.

— Нет. Сведения иные. Неизвестно, зачем они им понадобились?

Вассерман протянул несколько листков, вырванных из ученической тетради, командующему. Манштейн усмехнулся.

— Зачем мне читать большевистские листовки, которые расклеивают в Киеве на стенах домов и заборах? Я человек военный.

Вассерман продолжал держать листки бумаги перед командующим.

— Коммунисты призывают ленивых людей к экономическому саботажу против Германии? То, что народ ленив, — это так, — кивнул Манштейн. — Согласно инструкции 1571-564, украинец был и остается для нас чужим, и поэтому каждое доверительное проявление интереса к украинцам, их культурному наследию идет во вред и ослабляет те существенные черты, которым Германия обязана своим могуществом и величием. А чтобы не было этого интереса, культурные ценности Украины должны быть в Германии… Ваша рука устала держать бумаги. В документе сведения о культурных интересах? — спросил с иронией Манштейн.

— Здесь и ваша фамилия, мой маршал!

Манштейн погасил улыбку, взял листы.

— Перевод, — протянул еще несколько листков с машинописным текстом Вассерман и добавил: — Бандиты Киева сообщают в штаб генерала Шаблия. Цитирую: «О зверствах и преступлениях фашистских оккупантов».

Манштейн стал читать вслух:

— «…В Киеве верховодит шайка военных преступников: генерал-комиссар Могуния, бывший комендант города генерал Этергард, высший руководитель СС и полицайфюрер Гельтерман, генерал полиции порядка Шэер, оберштурмфюрер Эрлингер, штадткомиссар СА, бригадефюрер Квитцрад, комендант с 1942 года в Киеве генерал-майор Ромер, командующий тылом Украины генерал авиации Китцингер, генерал-майор Виров, начальник бригады СС генерал-майор Лернер и другие. Свои преступления они творили и творят по указке немецкого правительства и верховного командования: рейхскомиссара Украины Эриха Коха, заместителя рейхскомиссара фон Ведельштадта, главнокомандующего армейской группой «Юг» генерал-фельдмаршала Эриха фон Манштейна…»

Фельдмаршал резко поднял голову: — Я-то здесь при чем?

— Агенты генерала Шаблия пишут о вывезенных немцами трехстах тысячах уникальных изданий книг и журналов, о конфискации древних фресок и ценностей из Исторического, Украинского и Русского музеев, которые не были эвакуированы на Восток. Среди других фамилий называют доктора Бенцинга, доктора Розкампфа и художника Клейна, друга моего брата. Как видите, украинцы, названные в инструкции 1571-564 неполноценной нацией, во время оккупации интересуются судьбой музейных и художественных ценностей. Выходит, им не безразлично, где будут храниться художественные реликвии: в Киеве или в замках Восточной Пруссии…

Манштейн стал читать приказ коменданта Киева, приведенный в письме начальнику Украинского партизанского штаба:

— «…Случаи поджогов и саботажа, участившиеся в Киеве, вынуждают меня прибегнуть к самым суровым мерам. Поэтому сегодня расстреляно 300 жителей Киева. За каждый новый случай саботажа или поджога будет расстреляно значительно большее количество жителей Киева.

Этергард, генерал-майор, комендант города.
2.II.1941 г.».
Манштейн взял другой лист.

— «29.IX.41. Бабий Яр. Было заметно, как слой земли шевелится от движения еще живых людей. Свидетельствуют М. Ф. Петренко и Н. Т. Горбачева. Руководили уничтожением людей в Бабьем Яру: офицер СС Топайде, сотрудники жандармерии Иоганн Меркель, Фогт и командир взвода СС Ровер… 14.X.41. Расстреляно 300 больных из психбольницы в балке Кирилловской рощи…»

Удивительно… — произнес задумчиво Манштейн, подняв голову и уставившись в свой родовой герб, на котором подстриженный пудель замахнулся мечом в сторону востока.

— Удивительно, что эти Петренко и Горбачева вылезли из яра живыми, — подхватил Вассерман. — Но наша контрразведка знает свое дело. Донесение у нас.

— Да, наша немецкая контрразведка работает безукоризненно, — все так же задумчиво сказал фельдмаршал, кивая головой. — Думаете, этот документ составлен в одном экземпляре?

— Может, и не в одном. Но Киев еще наш! А подпольщики пишут с такой уверенностью, словно Ватутин уже взял город и большевики вообще победили в этой войне.

— Где сейчас шпионка? — как бы между прочим спросил Манштейн.

— Ее допрашивают о сообщниках с помощью собаки, выдрессированной на специальной ферме-псарне.

— Специальная собачья ферма? — поднял удивленные глаза на Вассермана Манштейн. И тут же с безразличием добавил: — Хотя мне нет до этого дела. Я человек военный.

Зазуммерил телефон. Манштейн взял трубку. Звонил генерал-полковник Гот.

Вассерман вышел.

— Добрый вечер, — поздоровался Манштейн. — Что нового у вас?

— На киевском направлении Сороковая и Двадцать седьмая армии генералов Трофименко и Жмаченко начали наступательные действия на Букринском плацдарме.

— Снова старое, — кивнул Манштейн. — Ничего нет удивительного. Скоро праздник большевистской Октябрьской революции, и они хотят отметить этот день еще одним наступлением с Букринского плацдарма, обреченным на провал.

— Так точно, господин фельдмаршал! — согласился генерал Гот.

— Вы знаете, что я вас ценю как стратега, как теоретика, как истинного солдата! — воскликнул Манштейн и умолк, иронично усмехнувшись.

— Слушаю вас, мой фельдмаршал! Готов оправдать себя на посту командующего Четвертой танковой армией!

— У вас разведка поставлена на должную высоту?

— И разведка, и контрразведка, господин фельдмаршал.

— В течение последней недели разведка не засекла никаких перемещений танковых сил? — спросил Манштейн. — Это я говорю к тому, что генералы Жмаченко и Трофименковедут бои на Букринском плацдарме малым количеством танков.

— Их танки, как корабли, заякорились в оврагах под Зарубенцами, о чем доложила наша авиаразведка сегодня после обеда. На плацдарме им ведь не развернуться! Я еще в своей статье писал…

— Да. Я знаю, господин Гот. Вы писали: «Для танков захват плацдарма не является самоцелью. Важно захватить те плацдармы, которые дадут возможность продолжить наступление с наименьшей потерей времени…»

— Именно так, мой фельдмаршал! Там же я еще писал: «По маршу моторизованной части, осуществляемому колонной, можно судить о дисциплине особого склада и способностях командиров…»

— Глубокомысленные слова, подтвержденные вашей практикой, господин Гот… Вам уже известно, что на Первом Украинском фронте сейчас находится представитель Ставки маршал Жуков. А Ватутина и я, и вы, господин Гот, знаем еще с Дона и по операции «Цитадель».

— Так точно! У нас достойные противники. Но немецкая командирская школа лучшая в мире.

— Командирская школа лучшая в мире, а немецкая армия непобедимая. Поражений у нас нет. Есть только потерянные победы.

— Крылатые слова, мой фельдмаршал!

— А теперь еще раз о ситуации под Киевом. О том, что наша контрразведка работает прекрасно, свидетельствует досье у Гиммлера на всех советских генералов, офицеров, возможно, и на большинство солдат. Это факт… А не могла ли наша контрразведка проворонить, пропустить что-нибудь из приготовлений фронта генерала Ватутина к двадцать шестой годовщине Октябрьской революции? Вы же знаете, что большевики спокойно не могут встречать свои праздники.

— Вон вы о чем! — воскликнул Гот, поняв, что беспокоит Манштейна. — Ничего подозрительного на Букринском плацдарме не произошло. Разве что были дымы над Днепром в ясную погоду. Русские ремонтировали разбитые нашей авиацией переправы через реку. На железной дороге, ведущей к Дарнице из Брянска и Харькова, никакого оживления не наблюдалось. Так что обстановка и на северном Лютежском плацдарме та же самая, что и неделю и две назад. Сталин не давал никаких подкреплений Ватутину.

— Тогда я спокоен, — сказал Манштейн.

— Да, господин фельдмаршал, будьте спокойны. Танки, тяжелые орудия — не иголка в стоге сена…

— До свидания, Гот!

— Спокойной ночи, мой фельдмаршал.

Однако ночь на третье ноября у Манштейна была неспокойной. Сон не приходил. Мозг угнетало какое-то недоброе предчувствие. Фельдмаршал считал причиной тревоги и волнения сообщение полковника Вассермана о захваченной связной партизан. Ему виделась залитая кровью земля, шевелились полуживые люди.

В одной яме, которую партизаны называют в документе Бабьим Яром, он видел вместе с киевскими евреями и моряков-севастопольцев, и матросов с Днепровской флотилии. Эти Петренко и Горбачева считались трупами, а… выползли.

Зачем генералу Шаблию собирать такие сведения? На каком основании бандиты-партизаны посмели назвать третьим в списке самых злостных военных преступников в Киеве, на Украине его, командующего группой армий «Юг» фельдмаршала Манштейна? На каком основании агенты Москвы в тылу немцев утверждают, что он будто бы давал санкции на массовые казни, на поджоги и грабежи? Его обязанность — воевать с Красной Армией. Он такой же солдат, как и генерал-фельдмаршал Паулюс. Только в плен никогда, ни при каких обстоятельствах не сдастся…

Манштейн вспомнил, как въезжал в Варшаву на белом коне. В своих приказах он уже хотел было подписываться двойной фамилией Манштейн-Левинский. Но побоялся гнева Гитлера — фюрер ненавидел поляков, все польское, славянские и польские фамилии, оканчивавшиеся на «цкий», «ский», «евич».

Вспомнил победный бросок через Арденны. А летом и осенью сорок первого года — поход 56-го танкового корпуса к Ленинграду и Новгороду.

Генерал-лейтенант Ватутин задержал тогда стремительное продвижение корпуса. А тут еще новое горе — погиб девятнадцатилетний сын Геро, служивший в 51-м танковом гренадерском полку 18-й дивизии.

Год спустя снова пришлось встретиться с Ватутиным, теперь уже на Дону. Фюрер приказал танковой группе «Дон» деблокировать сталинградское «кольцо». Не получилось. Помешал опять Ватутин.

Весной 1943 года он с генералом Готом подарили Германии Харьков и Белгород. И это после поражения в Сталинградской битве. Какая дорогая победа! Но летом и она оказалась утраченной, потому что фюрер не отозвал больше из Франции и Бенилюкса дивизий.

И вот осенью войска Ватутина снова встретились с армиями Манштейна, на этот раз на Днепре. Те же противники — потомок древнего рода пруссаков, пятидесятишестилетний фельдмаршал Манштейн и сорокалетний генерал армии Ватутин, сын бедняка, внук русского солдата, воспитанник советских воинских школ и академий. Кто из них теперь одержит победу?..

Да, настроение фельдмаршала было испорчено сообщением Вассермана о захваченной связной партизан. И лишь воспоминание о сыне Геро как-то уравновешивало его.

«Геро был умный, скромный, любил искусство и все прекрасное в жизни. Он был храбрым солдатом великой Германии. Погибнуть в девятнадцать лет смертью солдата — это великая честь для истинного немца, сына самой выдающейся в мире нации…» утешал себя, словно молитвой, фельдмаршал.

«Сколько одержал я побед! Неужели все они напрасны? Неужели мы потерпим поражение в этой войне? Нет, господь бог не отвернется от нас. Он не станет помогать безбожникам-коммунистам. Если победит Красная Армия, это будет исторически несправедливо. Ведь война для немецкой нации — спутник ее истории. Войны были, есть и будут для немцев. Но в будущем они уже будут проходить без ошибок фюрера и отдельных генералов-штабистов…»

Манштейн вспомнил слова графа Мольтке: «Лучшие уроки на будущее мы берем из собственного опыта. Однако этот опыт всегда недостаточен, и мы должны использовать опыт других армий, других стран».

«Вот она, жизнь… Кто бы мог подумать, что немецким генералам придется учиться кое-чему у командиров Красной Армии? Но что поделаешь… Такова действительность… Сталинград… Бой 12 июля 1943 года больших сил танков под Прохоровкой… Форсирование русскими Днепра, Десны и Припяти… А захват партизанскими отрядами генерала Шаблия около трех десятков переправ, отдельных «пятачков» и удержание их до прихода регулярных войск?.. А нынешние деревянные мосты через Днепр, немного скрытые под водой, чтобы не были заметны с воздуха?.. Все это и есть опыт, о котором говорил Мольтке и который мы должны перенимать у русских…

Да, к сожалению, все время приходится иметь дело с этими партизанами. Никак не можем истребить их. И, наверное, никогда не истребим. Партизаны слишком злят оккупационные власти, военных, и те прибегают к крайним мерам. Вот и получается какое-то «чертово колесо». Власти не умеют найти контакт с местным населением, и начинаются репрессии, карательные меры. Все это как дождь, что льет на заросшую бурьяном ниву. Бурьян от него разрастается еще сильней — сильней становится и сопротивление партизан оккупационным властям и немецкой армии…»

Манштейн смежил веки. Он снова увидел, как шевелится земля под расстрелянными в Бабьем Яру на окраине Киева и в Зеленом Яру под Запорожьем. Фельдмаршал вздрогнул, ему стало жутко и почему-то холодно. Он натянул одеяло на голову…

5

С командного пункта уже разошлись генералы, командующие армиями и дивизиями, а Николай Федорович Ватутин все еще смотрел, по давней привычке штабиста, на карту, взвешивал, все ли учтено на Лютежском плацдарме.

О готовности к бою 38-й армии докладывал командующий Москаленко, которому только вчера было присвоено звание генерал-полковника. В состав 38-й армии входят четыре стрелковых корпуса, 7-й артиллерийский корпус прорыва и 1-я Отдельная Чехословацкая бригада. Этим силам надлежало прорвать оборону немцев на четырнадцатикилометровом рубеже по фронту от Вышгорода до села Мощун и нанести удар по Пуще-Водице, Святошину и станции Жуляны. Когда фронт будет прорван, в наступление пойдут 3-я гвардейская армия, рокированная с Букринского плацдарма, и кавалерийский корпус.

Ватутин остановил взгляд на стрелках, охватывавших Киев с запада и направленных на Васильков, Фастов, Гребинки. Туда по его приказу должны ринуться танки 3-й армии и 5-го гвардейского танкового корпуса.

Николай Федорович представил себя на месте противника. Какие силы у него? На фронте от устья Ирпеня до Триполья девять пехотных, две танковые дивизии, части артиллерии резерва командования. Сил не так уж и много. Однако у генерала Гота есть четырнадцать пехотных, пять танковых и две моторизованные дивизии, расположенные от Киева в нескольких часах хода. Из этих дивизий можно послать на Лютежский плацдарм значительное подкрепление.

— Темп и только темп в наступлении! Дорожить каждым часом, каждой минутой! — повторил вслух Ватутин свой приказ командующим 38-й и 3-й танковой армиями. — Лесистая местность будет сковывать наши возможности в наступлении и будет выгодной генералу Готу, если он перебросит сюда резервы… Да и в междуречье Вздвыжа и Ирпеня группировка немцев является достаточно серьезной угрозой Лютежскому плацдарму. Это междуречье — полоса действий 1-го Белорусского фронта. Но обезлички на стыке между двумя фронтами вы, господа немцы, не дождетесь! В междуречье вольются войска 60-й армии генерала Черняховского и прикроют наш правый фланг. А как же иначе! Черняховский даже письмо написал Сталину о том, что хочет принять участие в Киевской операции. Вот ему и выпала честь. А он мой выдвиженец, сталинградец. На такого можно надеяться!

На карте стрелы, большие и маленькие, «подковы», обозначающие места дислокации воинских частей, треугольнички и квадратики с флажками — штабы, силуэты танков и цифровые названия дивизий, корпусов, армий, отдельных бригад, полков, дивизионов. За всеми этими пометками — десятки тысяч красноармейцев, тысячи офицеров, двадцать генералов, сотни самолетов, тысячи орудий и минометов, тысячи тягачей и автомашин.

Ватутин представил это огромное количество техники и людей, покачал головой.

— Возьмем Киев! Обязательно возьмем! — прошептал он уверенно и посмотрел на часы.

Было 4 часа 55 минут.

Николай Федорович поправил шарф, подворотничок кителя, пришитый ординарцем Митей несколько часов назад, застегнул на все пуговицы шинель, надел фуражку с позолоченным козырьком. Собранный, подтянутый, в начищенных до блеска сапогах, Ватутин направился к выходу с командного пункта.

Небо было усеяно звездами, что не так часто случается в начале ноября. Звезды большие, и казалось, что они висят очень низко над землей. На восточном небосклоне серебрился серп месяца, рога его были повернуты на юг, в сторону Киева.

Под ногами командующего хрустнули комки замерзшей земли. Неподалеку виднелась высокая полынь, покрытая изморозью. Всюду следы морозца.

«Наверное, будет погожий день, — подумал Ватутин. — Значит, будет возможность поработать летчикам воздушной армии генерала Красовского».

Николай Федорович полной грудью вдохнул чистый, морозный воздух, который казался каким-то целительным, бодрящим, словно был настоян на этих ясных звездах, на серебристом месяце, на предрассветной мгле. Откуда-то издалека донесся гул моторов. Ватутин прислушался.

«Это эскадрильи из армии Красовского. Получили приказ бомбардировать немецкую оборону на Лютежском плацдарме. А на Букринском уже полтора суток, как армии Трофименко и Жмаченко ведут наступательные действия, чтобы еще крепче приковать к себе главные силы Гота, приковать и внимание Манштейна. Вчера Трофименко и Жмаченко сообщили, что будто бы «клюнуло». Манштейн дал распоряжение дополнительно укрепить свои силы на букринской «подкове» еще двумя пехотными дивизиями и танковой дивизией СС «Рейх». Кажется, старик уверился, что я снова избрал Букринский плацдарм как основной для наступления на Киев. Ну что ж, пусть хитрая лиса и дальше думает, что его оборона надежна, русские не прорвут ее…»

У немецкого командования были основания не нервничать. На позициях, что замыкали Букринский плацдарм, Манштейн сосредоточил 18 пехотных, 5 танковых и 2 моторизованные дивизии.

После рокировки танковой армии и сосредоточения артиллерийского корпуса прорыва на Лютежском плацдарме соотношение сил изменилось, особенно в танках и орудиях, в пользу 1-го Украинского фронта. Но 4-ю армию Гота обслуживало 700 самолетов, да и маневрировать он мог еще тремястами танками и самоходками. Поэтому надо было действовать на Букринском плацдарме, чтобы приковать к себе главные силы немцев.

Ватутин вздохнул: «А полковник Сильченко предлагает еще и третий плацдарм — острова на южной окраине Киева. Удалось бы батальонам перерезать шоссе Киев — Пирогов — Кагарлык!»

Николай Федорович волновался. Еще бы! На его плечах такой груз. Но ничего, выдержит. Плечи у него крепкие, солдатские. Он твердо стоит на земле. Никаким вышколенным в кадетских и гренадерских корпусах манштейнам и готам не сбить его с ног.

Перед глазами командующего предстала его мать Вера Ефимовна.

«Мама! Ты уже проснулась, не спишь. Всю жизнь ты привыкла вставать чуть свет, чтобы успеть похозяйничать во дворе, в хате, а потом засесть за любимый ткацкий станок и ткать полотна и рядна, лучше которых не было не только в селе Чепухино, но и во всем Валуйковском районе. Сейчас, наверное, вспоминаешь своих сыновей-воинов — пехотинца Афанасия, артиллериста Павла, танкиста Семена и меня, командующего 1-м Украинским фронтом. Нелегко в окопах Афанасию — он повредил себе грудь еще до войны, когда упал с дерева. И Павлу и Семену тоже нелегко. Но труднее всего, мама, наверное, все-таки мне. Ведь я отвечаю за тысячи солдат. Сколько их сегодня погибнет? Сколько будет раненых? Этого никто не знает. Но потери будут. И немалые. А я хочу, мама, всей душой хочу, чтобы меньше легло костьми людей на берегах Днепра, под Киевом в этой баталии… Милая моя Танюша! Ты сейчас, конечно, спишь. Что снится тебе в эту предутреннюю пору?..»

Ватутин не уловил момента, когда гул бомбардировщиков и штурмовиков вдруг усилился, стал грозным, зловещим. От мыслей о матери, жене его оторвала вспыхнувшая в небе ракета.

Началось…

Загрохотали тысячи орудий, минометов и «катюш». Вокруг стало светло, как днем.

Николай Федорович потер озябшие руки.

«Вот такую бы силу артогня в оборонных, тяжелых боях на южном фасе Курской дуги четыре месяца назад! Тогда бы немцы выдохнулись намного раньше».

В памяти всплыл недавний разговор на совещании командования фронта. Генерал-полковник Москаленко предложил сконцентрировать на шестикилометровом отрезке, где будет осуществляться прорыв, до четырехсот и даже более орудий на километр, не считая минометов и «катюш». Такой плотности артиллерии еще не знала военная стратегия в годы Великой Отечественной войны. Маршал Жуков высказал опасение: не рискованно ли оставлять остальные восемь километров фронта только с одной девятой частью орудий? Но Москаленко верил в свой замысел. Поверил в него и он, Ватутин. Поддержал Москаленко. Встал, сказал: «Надо всегда делать то, что противник считает невозможным. Сбитый с толку враг — это заявка на успех. А от внезапного удивления до испуга — один-два шага. Суворов учил своих военачальников: кто испугался, тот уже наполовину разбит!..»

Ватутин поднес к глазам бинокль. Над немецкими позициями то и дело вспыхивали огни. В воздух взлетали обломки дзотов, дотов, блиндажей.

Николай Федорович улыбнулся. «Что, товарищ Сталин, теперь опять скажете по телефону, что Ватутин и Жуков не знают, где у них «правая сторона», а где «левая»? Наша тактическая ошибка уже превращается в победу не только в битве за Киев, но и в стратегическую победу на всем Правобережье Украины».

Над обороной немцев появились краснозвездные штурмовики и бомбардировщики.

— Настал твой черед, товарищ Красовский, — прошептал Ватутин. — Доканчивай то, что не удалось артиллеристам. И начнем штурм.

Ватутин спустился в траншею и направился на КП, где его ждали сообщения с передовых позиций.

6

Затихло.

Смолкли орудия. Улетели самолеты.

Заряжающий Андрей Стоколос взглянул на замкового Живицу. В ушах Андрея гудело и грохотало.

— Терентий! — крикнул он.

Но Живица не ответил.

«И этот тоже как тетерев», — подумал Андрей.

Он выпрямился. Болела спина, болели руки. Жгли кровяные мозоли. Поднял руки к губам, начал дуть на них. Глухота стала проходить. Андрей уже слышал грозное «Ура!» пехотинцев, которые пошли в атаку.

«Да, на совесть мы поработали, — вздохнул облегченно Стоколос. — Хорошо прошлись по вражеским позициям железной метлой».

Артиллеристы капитана Зарубы ждали, когда красноармейцы займут передовые рубежи немецкой обороны, чтобы перекатить орудия на новые позиции и оттуда поддерживать прямой наводкой пехоту.

На батарее, где служили бывшие пограничники Колотуха, Стоколос и Живица, появилась Маргарита Григорьевна.

— Кто тут ранен?

— Пока что нет таких. Вы бы шли на медпункт, — посоветовал капитан Заруба. — У нас есть санитары мужчины. Это и моя просьба, и хлопцев с заставы, и, я уверен, полковника Сильченко.

— Смотрите, — сказала в ответ Маргарита Григорьевна. — Пехотинцы уже достигли переднего края!

— О, действительно! Молодцы! — воскликнул Стоколос. — Сейчас нам снова придется поработать.

Танки батальона капитана Тернистого занимали исходную позицию — она находилась неподалеку от расположения артбатарей капитана Зарубы. «КВ» и «Т-34», казалось, плыли, то утопая в небольших низинах, то вновь показываясь на пригорках. На танках сидели мотострелки. Они что-то выкрикивали, подняв вверх автоматы.

Первым остановился «КВ» «Капитан Тулин», следом за ним — остальные машины. Надо было подождать, пока подойдут еще две танковые роты.

— Братцы! Да это же наши! На башне написано: «Капитан Тулин»! — закричал Колотуха. — Это танки комбрига Майборского!

К «КВ» подбежал Андрей Стоколос.

— Гнат! Привет! Не узнаешь?

Тернистый спрыгнул на землю, обнял Стоколоса.

— Здорово, дружище! Я знал, что ты где-то здесь. Везет нам. Уже второй раз за время войны встречаемся. То под Сталинградом, то вот теперь под Киевом.

Андрей отступил на шаг, окинул взглядом фигуру Тернистого.

— Ты такой важный, уже капитан.

— А что? — улыбнулся Гнат. — Чуть было даже не женился на девушке с Черниговщины. С первого взгляда влюбился. Зиной звать. Обязательно женюсь, как только вернусь с войны. А у тебя есть девушка?

— Только что с нею говорил. Видишь вон ту звезду? — Андрей запрокинул голову к небу. — То не просто небесное светило, то звезда моей девушки. И моя тоже — звезда Надежда. А остальные три уже погасли. Светает…

— Романтик ты, как и бабка София Шаблий… Устин и Шмиль рассказывали… Подожди-ка. Вот беспамятный! Они же у нас на броне! Мотострелки!

К ним подбежали Шмиль и Устин, Колотуха и Живица. Начали обниматься.

— Во! Мои соколики обнимаются с вашими! — кивнул Зарубе командир роты мотострелков старший лейтенант Сероштан. — Настоящее тебе братание танкистов с артиллеристами на войне!

— Не с немецкими же, а со своими, — пошутил Заруба.

— Да… Тут ваших орудий командующий фронтом наставил сотнями на километр, — покачал головой Сероштан и с гордостью добавил: — А я товарища Ватутина, нашего славного генерала, знаю лично. Вот так, как сейчас с вами, капитан, разговаривал с ним. И по делу. А потом еще скрепляли мы дружбу, когда стояли в окопе, а над нами ползло днище танка. Так и несло от него горячим маслом, раскаленным железом. А генерал Ватутин говорит: «Не закрывай глаза! Всем потом доложишь, какое пузо у танка!» Понял, капитан?

— Ясное дело, — кивнул Заруба. — Генерал Ватутин из ваших душ страх выгонял, чтобы вы не боялись танков вблизи.

— Верно. Тренировались под своими танками, чтобы не страшно было пропустить немецкие, а потом влепить им по корме и по бензобакам!

— И какое же пузо у танка? Например, у желтого «тигра», присланного сюда Гитлером из Африки?

— И у желтого «тигра» пузо черное, в пузырях. Вот так! Будем знакомы, товарищ капитан. Я — комроты Павло Сероштан. От самой Курской дуги иду вместе с Николаем Федоровичем. Он говорил, что не против пройти со мной и до Берлина.

Заруба назвал себя. Подумал: «Скромности этому Сероштану не занимать. Но парень, видать, боевой. В танковые десантники командовать ротой слабаков не посылают…»

Маргарита Григорьевна была растрогана неожиданной встречей с Устином и Шмилем. А когда увидела надписи на танках «Капитан Тулин» и «5-я застава», глаза ее наполнились слезами. Об этих танках она слышала не раз. И вот наконец увидела. Выходит, воюет ее Павел Германович Тулин, воплотившись в тяжелый танк «КВ».

К горлу Маргариты Григорьевны подкатил терпкий, давящий клубок. Ей стало стыдно перед памятью мужа. «Зачем я согласилась выйти замуж?.. Что скажут, что подумают обо мне и Шмиль, и Гутыря, и все хлопцы Пятой заставы?..»

— Мы с Лесей были на этом плацдарме. Не знаете, где она сейчас? — спросил Шмиль.

— Она уже в партизанах. На Волыни, под Ровно, — тихим голосом ответила Маргарита Григорьевна.

К исходной позиции подошли еще две танковые роты. Теперь весь отряд был в сборе.

— Нам пора! — крикнул капитан Тернистый. — Времени маловато на такую встречу. Но не будем жалеть. Правда, Андрей? Ведь Киев идем брать… По ма-ши-нам!

Будто оглушенные взрывом снаряда, стояли пограничники и смотрели вслед Гнату Тернистому, Шмилю и Устину. Все же случаются радостные, волнующие минуты на войне.

Артиллеристы капитана Зарубы покатили гаубицы по следу, оставленному танками батальона Тернистого. Над недавними позициями фашистов еще висели клубы дыма и поднятой пыли. Доты и блиндажи разрушены. Земля вокруг была словно вспахана глубокими лемехами.

Пехотинцы, минометчики и артиллеристы частей 38-й армии генерал-полковника Москаленко, расширяя прорыв во вражеской обороне, шли вперед. Но уже через два километра передовые роты пехотинцев и танковые батальоны были встречены плотным артиллерийским и минометным огнем. Вдоль шоссе Киев — Новые Петривцы немцы бросили в бой до семидесяти танков.

Отчаянное сопротивление противник оказал и вблизи древнего Вышгорода, пытаясь удержать его высотки, с которых и Киев, и левый берег Днепра, и голубая Десна, вливавшая в него свои воды, были видны как на ладони.

7

В это утро фельдмаршал фон Манштейн начал разговор с командующим 4-й танковой армией генерал-полковником Готом не по расписанию. В его голосе теперь уже не было, как прежде, бесстрастного спокойствия, уверенности.

— Что представляет собой прорыв Ватутиным фронта с Лютежского плацдарма? — спросил Манштейн у Гота. — Красные пытаются взять Киев? Или ведут бои за расширение плацдарма, за выход к железной дороге Киев — Коростень?

— Судя по вчерашним сведениям разведчиков, есть основание утверждать, что танковая армия Рыбалко осталась на Букринском плацдарме. Значит, на север от Киева началась вспомогательная операция. Есть сведения, что здесь действуют танки бывшего чекиста-пограничника полковника Майборского.

— Приготовьте для передислокации сто двадцать пять танков и самоходных установок из Корсуня и Белой Церкви к Киеву. Какое положение на шоссе Киев — Новые Петривцы?

— Я бросил туда семьдесят танков. Наши части оказывают сопротивление в районе Вышгорода. Русские во время ураганной артподготовки миновали наши артиллерийские батареи, что находились на лесных опушках.

— Остановите продвижение Тридцать восьмой армии красных. Как можно быстрей перебросьте к Киеву танки из-под Белой Церкви и Корсуня.

— Есть, господин фельдмаршал! Храни вас бог!

Манштейн положил телефонную трубку, задумался.

— Неужели поражение? — осмелился спросить полковник Вассерман. — Неужели Сталин втайне от нашей разведки прислал Ватутину на Лютежский плацдарм танковые корпуса?

— Запомните, господин полковник, немецкая армия не знает поражений! «Тайфун» сорок первого, Сталинград сорок второго, «Цитадель» сорок третьего, потеря Запорожья, Днепропетровска и Кременчуга — все это лишь наши утраченные победы. В нашей ставке не могут прочитать внимательно даже текст речи плутократа Черчилля, с которой он выступил по радио. Русские уже два года и пять месяцев ждут открытия второго фронта во Франции, Нидерландах. А его не будет еще год. Об этом заявил сам Черчилль. Плевать ему на русских! Дует каждый день по бутылке армянского коньяка и выдает себя перед сопливыми англичанами за первого каменщика Британии — строит и снова разрушает кирпичную стену вокруг своей усадьбы, — фельдмаршал усмехнулся. — Для укрепления мускулатуры на животе.

— Но ведь фюрер прислал на Украину три десятка дивизий с Запада, — напомнил Вассерман.

— Этого мало.

Вассерман пожал плечами.

— Многие генералы так же, как и фюрер, считают, что операция «Морской лев» — высадка немецких войск на Британских островах — дала бы русским возможность укрепить оборону и подготовиться к нашему вторжению в Советский Союз.

— Я не согласен с этими генералами, — возразил Манштейн и уже хотел было назвать их «невеждами в стратегии», но передумал, поскольку Вассерман назвал вместе с ними и фюрера.

— Если бы войну с Советским Союзом мы начали на год позже, то сколько бы за год заводы Харькова, Сталинграда, Челябинска, Ленинграда построили танков «КВ» и «Т-34»! Первые «катюши» появились в июле сорок первого года под Оршей. А сколько было бы их у русских в июле сорок второго? Представьте, что эти несколько тысяч «катюш» и танков «Т-34» и «КВ» Красная Армия имела бы в начале нашего наступления. Представьте, что «катюши» ударили бы по нашим войскам еще вблизи границы. Жертвы. Низкое моральное состояние солдат. Откуда у русских, этих неполноценных славян, такое оружие?

— Что с вами? — удивился таким смелым суждениям Вассермана фельдмаршал.

— Я сказал только то, что слышал от наших генералов. Они полностью одобряют своевременное выступление фюрера против России.

— Знаю вашу преданность фюреру, — кивнул Манштейн. — Я тоже предан ему. Но как стратег имею и свое мнение.

— Фюрер всегда к вам прислушивается, — польстил Вассерман фельдмаршалу.

— Если бы всегда, — не без спеси произнес Манштейн. — Неосуществленная верховным командованием операция «Морской лев» — наша потерянная победа. Великобританию и Америку, как и Францию, мы поставили бы на колени за несколько месяцев. Советский Союз не успел бы много построить своих танков и «катюш». А мы бы вели войну теперь лишь на одном фронте, Восточном… Какие еще есть сообщения с левого крыла нашего фронта?

— На Лютежском плацдарме красные сконцентрировали на участке прорыва сотни орудий на один километр.

— Что, Сталин прислал так много артиллерии Ватутину? — удивился Манштейн.

— Наша разведка не засекла передвижений артиллерийских частей противника. Наверное, генерал Москаленко стянул орудия на участок прорыва со всего плацдарма, — высказал предположение Вассерман.

— Считаете, что это разумное решение?

— Об этом мы скоро узнаем, господин фельдмаршал.

— Такая мощная артиллерийская подготовка… Как бы в прорыв не пошли танковые корпуса, — задумчиво произнес Манштейн.

— Откуда им взяться? — пожал плечами Вассерман. — Хотя… — Он умолк, заметив, что фельдмаршал недовольно поджал губы.

День прошел в тревожном ожидании новых сообщений с киевского направления. Узнав, что русские ведут наступление без большого количества танков, Манштейн немного успокоился.

…На следующее утро четвертого ноября фельдмаршал пришел в свой бункер усталый — почти всю ночь не спал. Сел в обитое кожей кресло за стол, пододвинул ближе к себе письменный прибор с родовым гербом. Взял телефонную трубку.

— Господин Гот? Я вас слушаю.

— Господин фельдмаршал, случилось непредвиденное! Ватутин ввел в прорыв танковую армию и отдельный танковый корпус!

Манштейн скрипнул зубами.

— Вы утверждали, что танки…

— Я утверждал согласно данным армейской и воздушной разведок, — виноватым голосом ответил Гот.

— Танковая армия и отдельный корпус? — переспросил Манштейн.

— Да, господин фельдмаршал. Похоже на то, что… — генерал не договорил.

— Где Ватутин мог взять столько танков для одновременного наступления на Букринском и Лютежском плацдармах? Вы же вчера утверждали, что танков на Букрине стало больше, чем было раньше. Откуда взялась танковая армия под Киевом? Неужели русские перебросили танки самолетами? Это фантастика! «Данные разведки являются основой для принятия решения командования». Это ваши слова? — в сердцах выкрикнул Манштейн.

— Мои… Мы уже кое-что выяснили. Танковая армия Рыбалко пытается обойти Киев с запада и юго-запада и прорваться к Василькову и Фастову…

— Вон как! Вспомните, что вы мне говорили. Танки — не иголка в стоге сена… Танки в оврагах и балках на Букринском плацдарме… Никакие эшелоны с танками к Дарнице не шли… Наша разведка… Наша контрразведка… — со злостью произнес Манштейн.

— Я сам видел фотоснимки. Танки находились вблизи Зарубенцев и Григорьевки. Но, оказывается, это были лишь макеты танков, изготовленные русскими…

— Еще одна новость! — прервал Гота Манштейн. — Красные занимаются маскарадом! Когда же танки успели «перелететь» за двести километров через три водных рубежа! У меня не укладывается все это в голове!

— Господин фельдмаршал! Судя по документам, взятым у погибших советских танкистов, с Лютежского плацдарма наступают гвардейская танковая армия генерал-лейтенанта Рыбалко и отдельный мотомехкорпус.

— Как же могли танки русских так быстро и неожиданно передислоцироваться?

— Маршал Жуков и генерал Ватутин осуществляли рокировку танковой армии и больших сил артиллерии ночью. Потому так дымило над Днепром и на левом берегу.

— Вот кому вы посвятили свой афоризм о марше моторизованных колонн, по которому можно судить о дисциплине особого склада и способностях командования! Услышал бы это фюрер. Уже завтра бы вы не командовали четвертой армией!

— Воля ваша, господин фельдмаршал!

— Наша разведка никуда не годится! О том, что Ватутин осуществил на наших глазах рокировку танковой армии, тысяч автомашин и сотен орудий, мы узнали, когда фактически русские битву за Киев уже выиграли! — Манштейн передохнул. — Где эти сто двадцать пять танков и самоходок, о которых мы говорили вчера?

— Идут по двум шоссе на Киев.

— Приложите все усилия, чтобы остановить прорыв танков противника на Фастов. Это важнее, чем удержать город. Не допустите, Гот, чтобы вас окружили в Киеве. Ватутин на это надеется. Спасать надо не Киев, а наши войска от нового Сталинграда. Я подумаю о контрнаступлении на Киев.

— Есть, господин фельдмаршал! Я сделаю все возможное. Я убью сразу двух зайцев — не дам себя окружить и сдержу натиск войск Ватутина, — пообещал Гот.

— Желаю успеха, — буркнул Манштейн и повесил трубку.

Глаза фельдмаршала уставились в родовой герб. Он покачал головой, вздохнул. «Меч у нашего милого пуделя затупился. Жаль, очень жаль…»

Вошел Хорст Вассерман.

— Какие будут указания, господин фельдмаршал?

— Вы, кажется, хотели скрестить шпаги с полковником Майборским, врагом вашего рода? Такой случай представился. Возглавьте танковый полк.

Вассерман почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Да, он просился на фронт. Но просился, зная наперед, что Манштейн не разрешит. А теперь…

Хорст Вассерман щелкнул каблуками.

— Спасибо за честь, мой фельдмаршал! Неужели под Киевом мы терпим поражение?

Манштейн встал.

— Мы теряем добытую в сорок первом Гудерианом и Клейстом победу. Думаю, у вас будет возможность увидеть под Киевом и сослуживцев вашего брата, опекающих украинскую пленницу.

— Разрешите, мой фельдмаршал, идти готовиться к вылету в штаб генерал-полковника Гота?

— Идите, готовьтесь, — махнул рукой Манштейн. — Наш штаб тоже сейчас будет собираться в дорогу. Мы передислоцируемся из Кировограда в Проскуров.


Связной самолет с Хорстом Вассерманом приземлился неподалеку от Белой Церкви. Здесь дислоцировалась одна из дивизий. Она должна была отправиться к Киеву, и половиной этих танков будет командовать он, полковник Вассерман.

На аэродроме Хорста ждал «опель» и представитель из штаба 4-й танковой армии. С генералом Готом у Вассермана не было особого желания встречаться. Эта встреча была бы похожа на беседу студента с профессором, возомнившим себя великим теоретиком и большим полководцем.

На всякий случай Вассерман перед вылетом выписал в свой блокнот отдельные высказывания танкового стратега Гота и классиков немецкого воинского искусства. Сейчас, сидя в машине, он раскрыл свой блокнот и стал просматривать эти записи.

Гот утверждает:

«По маршу моторизованной части, который осуществляется колонной, можно судить о дисциплине особого склада и способностях командира…»

Сегодня ночью он, полковник Вассерман, поведет свой танковый полк на фронт. Вассерман задумался: «По какой же стратегии и тактике воюет танковый генерал Рыбалко?»

Его взгляд снова остановился на высказываниях генерал-полковника Гота:

«Своевременное и безопасное снабжение — одно из важнейших условий успеха для принятия решения командования… Боевая охрана войск необходима на отдыхе, на марше и, до определенной меры, в бою…»

Вассерман усмехнулся: все-таки он оказался предусмотрительным. Не зря выписал высказывания танковых стратегов рейха. Знанием этих постулатов можно сразу завоевать симпатию у командующего 4-й танковой армии. Прибыв на место, он сразу же поинтересуется обеспечением дивизии и данными разведки в районе Фастова, куда направляет его сам командующий группой армий «Юг» Манштейн. Это должно произвести впечатление на Гота.

Надо узнать, как относится Гот к другому танковому гению — Роммелю. Если между этими теоретиками отношения нормальные, то можно будет при случае вспомнить африканского «гростигра»:

«Лучших результатов добивается тот командир, решения которого основываются на данных конкретной обстановки, а не на абстрактных размышлениях и ранее построенных схемах».

Почти те же слова, что и у Гота о значении разведки. Кто же из них высказался первым? Чтобы не попасть впросак, надо выяснить.

«Скорость движения танков зависит не только от двигателей, но и от способности командиров…»

Слова Крювеля.

А вот и Гудериан:

«Сомнения возникают постоянно. Вопреки всем сомнениям успеха добивается лишь тот, кто способен действовать в любых обстоятельствах. Потомки скорее простят ошибочные действия, чем полное бездействие».

Вассерман облегченно вздохнул: «Тут есть даже оправдание своего поражения. Это хорошо».

Еще один афоризм Гудериана:

«Нет безвыходных ситуаций, а есть люди, охваченные отчаянием…»

Машина вскочила в выбоину. Вассермана подбросило на сиденье, блокнот выпал из его рук.

«Вся земля вокруг искорежена взрывами бомб и снарядов. Удивительно. Мы, немцы, имеем таких теоретиков танковой войны и не смогли победить под Сталинградом и на Курской дуге. Неизвестно, победим ли и здесь, на Днепре…»

Вассерман нагнулся, поднял блокнот, снова уставился в него.

«Для достижения решительного успеха в бою необходима хорошая организация войск», —

слова фон Шелля, его теперешнего соседа по маршруту Белая Церковь — Фастов — Киев.

«Но ведь это известно из воинских уставов всех армий мира! Если доведется встретиться с фон Шеллем, можно будет напомнить его же слова:

«Танкист должен применять свое оружие с такой скоростью и ловкостью, как пехотинец времен Фридриха Великого!»

Так писал еще и барон фон Швеппенбург. Но неужели русский солдат времен Суворова не мог тоже быстро применить оружие?.. А полковник Майборский на правом берегу Днепра так применил танковое оружие, что фон Шелль еле спасся, оставив на поле боя десятки подбитых машин…»

«Опель» ехал по улицам старинного города, основанного на берегу реки Рось. Вассерман спрятал блокнот в планшет, задумался.

Возможно, его танкам действительно придется встретиться в бою с бригадой Майборского. Разведка доложила, что подтвердилось и данными танкистов: под Святошином действуют танки «5-я застава» и «Капитан Тулин». Впервые с этими танками он встречался под Сталинградом. Второй раз на Белгородско-Харьковском плацдарме под Прохоровкой. Там, на поле, усеянном бело-желтыми ромашками и синими васильками, двенадцатого июля его танковый полк был полностью разгромлен бригадой Майборского, танкисты которого отважились на таранный удар.

В тот июльский день на одном ромашко-васильковом поле Манштейн и Гот потеряли триста восемьдесят танков и самоходных артиллерийских установок. Командующий Воронежским фронтом генерал Ватутин и командующий 5-й танковой армией генерал Ротмистров так организовали глубокоэшелонированную оборону, так обеспечили оборону противотанковыми средствами, что отборные дивизии немцев на южном фасе Курской дуги «Адольф Гитлер», «Викинг», «Великая Германия», «Райх» и «Мертвая голова» за неделю боев уже были обескровлены. К тому же русские имели в резерве новую танковую армию.

Это была великая «утраченная победа» фон Манштейна. А потом — Днепр и Киев…

Мысли полковника Вассермана сосредоточились на другом. Перед вылетом из Кировограда он дал телеграмму Бремку и Магеру, чтобы те немедленно ехали в Белую Церковь со своей пленницей. Телеграмма была закодированная. О коде договорились раньше, в письмах.

Думая о предстоящем свидании с пленницей, Вассерман был уверен, что она признается ему, где спрятана реликвия. Он возьмет ту саблю, чтобы подарить ее фельдмаршалу Манштейну, а пленнице скажет, что берет для музея Великой Германии. Он обратится к ней по имени. Ведь те эсэсовские псы наверняка не называют ее по имени и обращаются с ней, как с рабыней. Потому она и молчит. Здесь надо быть психологом.

Марш танковой дивизии начнется поздно вечером — днем самолеты 1-го Украинского фронта носятся вдоль дорог, ведущих к Киеву, бомбят скопление техники и войск. Особенно «илы» — «черная смерть». До вечера еще есть время — он успеет поговорить с глазу на глаз с этой девицей, которая конечно же знает, где спрятана драгоценная реликвия предков партизанского генерала Шаблия.

8

Бронетранспортер Магера, Бремка и Перелетного с пленницей прибыл в Белую Церковь через час после прилета из Кировограда полковника Вассермана.

…К парку «Александрия» подъехал «опель», остановился. Из машины выбрались Вассерман и Бремк, зашагали в глубь парка.

В безлиственных кронах ясеней, грабов, кленов, лип и верб посвистывал ветер. Между серыми и голыми деревьями горделиво шелестели золотисто-красной листвой могучие дубы и высокие пирамидальные тополя.

Полковник Вассерман все время крутил головой, разглядывал то колоннаду, то беседку, но больше всего восхищался он высокими деревьями и островками живописных полянок.

Откуда-то из-за кустов навстречу Вассерману и Бремку вышел Перелетный в кожаном пальто и в шляпе, надвинутой на глаза, — он всегда прятал их от людей.

Поздоровались. Вассерман сказал, что знает Перелетного со слов брата, знает, что он преданный немцам человек.

— Данке, — поблагодарил за похвалу Перелетный.

Эсэсовца Бремка, в отличие от Вассермана, не приводили в восторг ни японская сакура, ни испанская ель. Ему было не до любования красотами природы. Надежда Калина до сих пор не сказала, где спрятана сабля предков генерала Шаблия. Он уже хотел было прикончить пленницу, поскольку фронт приближался, а ему еще надо отвезти в Восточную Пруссию ящик произведений живописи из Киевского музея русского искусства. Среди других полотен есть и картина художника Штернберга, друга украинского поэта и живописца Тараса Шевченко — «Итальянка возле водоема». С такими ценными трофеями находиться вблизи линии фронта рискованно. Однако полковник Хорст Вассерман не разрешил убивать пленницу и пожелал сам поговорить с нею с глазу на глаз.

Бремк наперед знает, что Надежда Калина теперь все расскажет, поскольку помощником на допросе будет пес с собачьей фермы. На той псарне специально тренируют собак для допросов упрямых, но слишком ценных «языков». Собачья ферма — новое «оружие» немецкой контрразведки. Еще в октябре они уже приготовились было допросить Надежду с помощью собаки, но русские неожиданно начали атаку на село Гута. Пришлось бежать, даже пса оставили в яме.

На этот раз в парк «Александрию» Бремк привез не только собаку, но и трехлетнего ребенка — забрал его в Киеве у одной молодой матери, которую отправили на работу в Германию. Чтобы ребенок не кричал, он отдал его Надежде, да еще и с гостинцем — кульком эрзац-конфет. Побаиваясь недовольства полковника Вассермана, Бремк освободил пленницу от провода, которым она была привязана за ногу, и разрешил ей поиграть с ребенком.

Его немного беспокоило: как отнесется к «новому методу» допроса Вассерман. Он все-таки фронтовик. Да и об искусстве разглагольствует как профан, не знает даже, что «Джоконду» нарисовал не немец, а какой-то итальянский недоносок. Да, Хорсту Вассерману в этих делах далеко до брата Вернера Вассермана. Но все же они оба дети одних родителей! Должны понимать, что для допроса все методы хороши.

Неподалеку загавкала собака.

«Бедная! Мучается голодная в яме!» — мысленно произнес Бремк и взглянул на полковника, поправлявшего в это время козырек своей высокой фуражки.

— Пес? — удивился Вассерман.

— Мы привезли овчарку для допроса. Если эта большевичка не скажет, где спрятана сабля, то применим собаку, — решил ничего не утаивать Бремк.

Вассерман в ответ промолчал. Ему вспомнились слова фельдмаршала Манштейна: «Я-то здесь при чем? Я военный человек». В памяти всплыла жуткая картина: холм земли, а под ним шевелятся недобитые люди — пленные красноармейцы, матросы, женщины,дети, старики…

Вассерман посмотрел на Перелетного.

«Что заставило его перейти на нашу сторону? Неверие в победу Красной Армии? А может, он трус и не захотел идти на фронт? Или у него есть свои счеты с большевиками? Возможно, родители раскулачены. Может быть, сидел в тюрьме. Но брат рассказывал, что у него университетское образование. Значит, все это отпадает. Очевидно, перешел на нашу сторону из идейных соображений, имея в виду борьбу с Москвой за самостийную Украину. — Хорст усмехнулся. — Фантазия! Никто, никакой фюрер не даст Украине самостоятельности! Ибо это означало бы признать украинцев полноценной нацией. Но такого быть не может! Настоящая нация лишь одна — наша, немецкая!»

— Вы сами видели казацкую саблю, господин Перелетный? — нарушил молчание Вассерман.

— Да, герр оберст! Видел до войны. София Шаблий — моя соседка.

— Брат говорил, что она художница.

— София, скорее, причудливая женщина, влюбленная в цветы. У нее и огорода не было — кругом сплошь цветы: одни зацветают, другие стоят с бутонами и вот-вот расцветут, а третьи вянут. И так с ранней весны до морозов. Она и рисовала эти цветы. Сюжеты брала из украинских народных песен о любви. Никакого самостоятельного мышления.

— Вы говорите о ней, господин Перелетный, в прошлом времени.

— Да, герр оберст. София Шаблий умерла. Сердце…

Надежда Кабина сидела на лавочке под развесистой липой и покачивала на руках уснувшего ребенка.

Рядом с ней сидел, оперевшись руками на автомат, Магер.

Увидев Бремка и Перелетного с полковником, Магер вскочил, застыл по стойке «смирно».

Надежда продолжала качать ребенка, не обращая внимания на подошедших врагов.

— Чего сидишь? — подскочил к ней Перелетный. — Перед тобой полковник немецкой армии. Встать!

— Для меня вы все одинаковы. Все вы палачи, — с безразличием произнесла Надежда.

Вассерман попросил, чтобы ему перевели ее слова. Бремк и Перелетный, перебивая друг друга, перевели. Они думали, что полковник тут же вспыхнет гневом, начнет кричать, топать ногами. Но Вассерман спокойным голосом сказал:

— Надя, где спрятана запорожская сабля? Поделитесь тайной, и мы отпустим вас домой, получите даже награду. Сабля нужна для музея…

Когда Бремк перевел слова полковника, Надежда поправила волосы правой рукой, поддерживая левой спящего ребенка, прижавшегося к ней, как к матери, и тихо сказала:

— Ни про какую саблю я не знаю. Я жила на Десне, а сабля спрятана где-то на берегу Роси. А может, ее партизаны передали уже на ту сторону фронта. У генерала Шаблия была возможность…

Бремк, Магер и Перелетный были удивлены, услышав такое от своей пленницы. Им она всегда отвечала одно и то же: «Я ничего не знаю».

«Неужели на нее подействовал спокойный, доверительный тон голоса Хорста? — подумал Бремк. — Странно…»

— Вы полковник? — вдруг спросила Надежда у Вассермана. — Эсэсовец? Гестаповец? Прикажите им убить меня. Нет больше сил мучиться.

Перелетный перевел слова Калины.

— Я фронтовик, — с гордостью произнес Хорст Вассерман.

— А почему вы не на фронте?

— Я был на фронте. И сегодня еду на фронт. Я танкист. А ваш брат — пограничник, чекист. За Киев ведет бой танковая бригада полковника Майборского. У него есть танки «Капитан Тулин» и «5-я застава», — ответил Вассерман, подчеркивая, что ему многое известно.

— Тогда мы с вами еще большие враги, — сказала Надежда. — Мой брат служил на Пятой пограничной заставе.

— Кто тут кого допрашивает? — не сдержался Бремк. — Говори: где запорожская сабля? — замахнулся он кулаком на Калину.

— Ребенок спит. Устал, бедный. Скажите Бремку, чтобы он не кричал, — обратилась к Вассерману Надежда.

Полковник предостерегающе поднял руку и снова тихим, доверительным голосом спросил:

— Где сабля, Надя?

— Не знаю, — пожала плечами Надежда. — Расстреляйте меня. Хватит издеваться надо мной. Я ничего не знаю.

— Это ваше последнее слово? — повысил голос полковник.

— Последнее. Я не знаю, где сейчас сабля. Мой брат ничего про саблю не говорил.

Вассерман махнул рукой. Бремк понял его. Подскочил к Надежде, вырвал у нее ребенка и, тыча ему в рот конфету, быстро зашагал к бугорку свежей земли, видневшемуся среди деревьев.

— Ты будешь виновата в смерти этого малыша! — крикнул Бремк, оглянувшись. — Не мы, а ты!

Неподалеку от него залаяла собака. Лай доносился откуда-то из-под земли.

Надежда сжалась в комок. «Так вот зачем они привозили собаку в Гуту под Киевом! Люди говорили про какую-то яму. И тут пес воет в яме. Они хотели бросить меня в яму к собаке еще в Гуте, но в это время красноармейцы пошли в наступление…»

— Магер! Веди пленницу! — приказал Бремк.

Магер, тыча дулом автомата в спину Надежды, подвел ее к яме.

— Я же говорил, что ты будешь виновата в смерти ребенка! — крикнул Бремк и бросил малыша в яму. — Где сабля? Иначе и ты сейчас последуешь за ним.

Надежда закрыла руками глаза, попятилась, упала на землю. «Ваня, Терентий!.. Где вы, хлопцы с Пятой заставы?.. Спасите меня! Спасите свою Надежду… Ведь в письмах вы называли меня: «Наша Надежда!» Придите скорее!..»

Она лежала, прижавшись щекой к холодной, недавно вынутой из ямы земли. Откуда-то издалека, словно сквозь толщу воды, до нее донесся голос Бремка.

— Нам говорили, что ты знаешь, где сабля…

Надежда потеряла сознание.

Пришла в себя она уже в яме. Увидела оскаленную морду овчарки.

— Не трогай меня, не трогай!.. — зашептала Надежда, прижимаясь спиной к холодной сырой земле.

Над ямой склонился Бремк.

— Лоз!.. Взять!..

— Не трогай меня! Не трогай!… — как молитву, повторяла Надежда, не сводя широко раскрытых глаз с собаки.

— Форверст! Лоз! — закричал снова Бремк.

Овчарка бросилась на Надежду.

— К сожалению, операция «Запорожская сабля» оказалась безуспешной, — сказал Вассерман. — Больше ею не занимайтесь. Яму забросайте, чтобы и следа не осталось…

9

В окопах, вырытых под вербами и кустами ивняка, солдаты полковника Сильченко ждали команды переправиться с левого берега на остров Казачий, а оттуда им предстояло форсировать Днепр уже вблизи Киева.

Полковник обходил бойцов, присматривался к средствам переправы, стянутым с острова Труханова и из прибрежных сел. Познакомился с хлопцами, которые во время форсирования Днепра станут штурманами и лоцманами. Их более десяти. Реку и все поймы Днепра они знают еще с детства.

Главным лоцманом Сильченко назначил белобрысого, с облупленным носом Алексея Стакурского, девятнадцатилетнего парня с острова Труханова.

Алексей в июле сорок первого добровольцем пошел в армию. Воевал на Правобережье Днепра и отходил на восток через эти же острова. Под Пирятином осколок немецкого снаряда вырвал кусок мяса из ноги, повредил кость. Это были страшные дни для Алексея. Раненых красноармейцев немцы или убивали, или отвозили в лагерь для пленных.

Алексей, пересиливая жуткую боль, зарылся в стожок сена. Бинт из индивидуального пакета, которым была перевязана нога, заскоруз от засохшейся крови. Нечем было промывать рану: спирт в солдатской баклаге кончился. Алексей ел коренья купыря — его много росло вокруг на лугу. Пересохшими губами слизывал по утрам с травы росинки.

Как-то утром к стожку подъехала арба. Возницей был старик. Алексей рассказал деду, кто он и почему оказался здесь. Ему было уже безразлично, сдаст его старик немцам или спрячет от их глаз, — такой он был немощный и голодный.

Дед приютил Алексея и тайком через людей передал в Киев его тетке, что племянник ранен и сейчас находится в селе, неподалеку от Пирятина. Вскоре тетка привезла костыли, и Алексей, где пешком, где на попутных подводах, добрался до Киева.

Нога нестерпимо болела, рана начала гноиться. Надо было срочно делать операцию. Алексей отправился в больницу, расположенную на бульваре Тараса Шевченко. К тому времени там лежало свыше ста раненых красноармейцев и матросов. Их не успели вывезти в тыл.

Хирург профессор Краменко сделал Алексею операцию. Но под присмотром врачей не удалось полежать даже двух дней. В больницу явились фашистские солдаты. В первые дни оккупации Киева они грабили квартиры эвакуированных киевлян и тех, кто остался. Но вот дошла очередь и до больниц. Настало время навести и здесь «новый порядок».

Переписав всех раненых красноармейцев, фашисты ушли. А вечером в палату заглянула старшая медсестра, чуть не плача сказала: «Хлопцы! Родные! Завтра вас поведут на расстрел или прикончат здесь! Спасайтесь, кто может. Уходите отсюда!..»

Темной сентябрьской ночью Алексей на костылях вышел из больницы и направился к Днепру. Преодолевая страшные муки, он добрался все же до Днепра и на лодке переплыл на Труханов остров…

Это было два года назад. А в сентябре 1943 года Алексей переправил на киевские острова около двухсот красноармейцев. Принимал участие во многих боях. А однажды с отделением бойцов двое суток отбивал атаки фашистов. Силы были неравные. Не хватало боеприпасов. Но подошло подкрепление с левого берега, и немцы прекратили атаки.

Теперь Алексей Стакурский готовился к новому «путешествию» на острова — должен был помочь переправиться туда полку Федора Федосеевича Сильченко.

— Моя лодка не протекает. И не беда, если какая-нибудь другая даст течь. Бойцы касками и котелками вычерпают воду, — сказал Алексей полковнику. — У нас нет смолы, да и костры разжигать рискованно — немцы могут заметить приготовления, и тогда…

— Хорошо! — согласился Сильченко. — Будем вычерпывать воду. Только бы не отнесло наши плавсредства на юг.

— Все рассчитано. Мы отчаливаем за два километра вверх по течению, и при таком ветре нас прибьет прямо к Казачьему. Надо только держать весла на правом борту. Каждый рулевой лодки пришьет на спину клочок белой материи. Для ориентировки…

— Правильно, — кивнул Федор Федосеевич. — Танкисты рисуют на кормах машин белые круги, треугольники, чтобы ориентироваться в темноте. Так и мы сделаем.

Сильченко подошел к другой группе бойцов. Поздоровался. Здесь было много новобранцев, бывших окруженцев, которых уже опалило огнем войны за прошедших два месяца.

Сильченко присел на старое корневище, принесенное половодьем, похожее на огромного осьминога.

— Как настроение, товарищи?

— Нормально, — ответил Гавриленко. — А где сейчас наши бывшие командиры — Колотуха и Живица?

— Хе-хе! — хмыкнул Данила Мостовой, проведя пальцем по небритому подбородку. — Иван соскучился по Живице. Забыл, наверное, как он обозвал его трусом?

— Ты говоришь так, будто сам не боялся, — ответил Гавриленко. — Разве я один?

— Все кинулись в атаку, а ты все еще лежишь и думаешь, как на ярмарке в Ромнах: тут ли отдавать свою драгоценную жизнь или чуть погодя — где-нибудь в Польше, а может, и в Германии…

— Вот сцепились, — прервал Мостового молодой боец Александр Вывозенко. — Что ж вы не говорите о том, как вас обоих Живица похвалил?

— Что-то не помню, — пожал плечами Гавриленко.

— И я тоже, — буркнул Мостовой.

— Короткая у вас память, — вмешался ровесник Вывозенко Дмитрий Лопуцкий. — Товарищ Абдула! Напомните им, что говорил Живица.

— Он кричал: «Молодцы хлопцы!..» Сам слышал. — Абдула повернулся к Сильченко. — А где сейчас действительно Живица и Колотуха, товарищ полковник?

— В артдивизионе капитана Зарубы, на Лютежском плацдарме. Уже сутки, как там воюют за Киев, — ответил Федор Федосеевич.

— И ваша жена, наверное, там? — с тревогой спросил Гавриленко. — Я о своих детях и об Оксане думаю все время.

— О детях и об Оксане он думает, — скривил в усмешке губы Мостовой.

— Думаю. Поэтому и страх меня в первом бою охватил.

— А вы женаты? — спросил Сильченко Мостового.

— Не успел.

— Пора бы уже, — сказал Вывозенко. — Или ждешь, пока стукнет тридцать?

— Ничего я не жду, — махнул рукой Данила. — Был бы женат, тоже, как Гавриленко, думал бы в бою о детях и жене, а не о том, как разбить врага.

— В этот миг надо думать не о родных и не о себе, а об армии. Правильно? — обратился к полковнику Вывозенко.

— Наоборот, — не согласился Сильченко. — Надо думать прежде всего о себе. О том, что только от тебя лично зависит: выигран будет бой или проигран. Армия состоит из отдельных солдат. Каждый из вас ее частица…

— Здравствуйте, товарищ полковник! — прервал Сильченко подошедший майор Добрин.

— Приветствую вас. Какими ветрами? — удивился Федор Федосеевич появлению майора.

— Северными. Из штаба корпуса. А вы беседуете с бойцами?

— Да. Перед трудным маршрутом на правый берег Днепра.

Они отошли в сторонку и остановились за кустами краснотала. Первым заговорил майор Добрин:

— Ваши написали на Ивана Гавриленко, что тот в бою под Зарубенцами проявил себя «явным трусом», как сказано в письме.

— Зачем обращать внимание на поклепы?

— Прокурор корпуса другого мнения. Он за то, чтобы Гавриленко изолировать, а точнее, арестовать как труса, склонного к дезертирству, если не больше. Вы же слышали, как Гавриленко несколько минут назад в споре, кажется с Мостовым, сам признался, что он трус?

Сильченко в ответ промолчал.

— Так как быть? Прокурор требует принять меры для «профилактики».

— Я не позволю, товарищ Добрин, никакому прокурору и вам подозревать красноармейца Гавриленко в склонности к дезертирству. Гм… Написал кто-то, что он явный трус. А вспомните свой первый бой, если он у вас был. Да, кажется, был…

— Был, и не один! — в глазах Добрина вспыхнули огоньки гнева. — Я участвовал во многих тяжелых боях.

— Гнев в таком разговоре не советчик, — заметил Сильченко. — Гавриленко честно рассказал о своем душевном состоянии во время боя, когда пограничник Живица обозвал его и таких, как он, трусами. А Мостовой, Вывозенко, Лопуцкий героями себя проявили? Подождите, подождите… Уж не Мостовой ли автор письма? За что-то он недолюбливает Гавриленко, хотя мобилизованы они из одного района и даже из одного села.

— Не знаю, — ответил Добрин. — Возможно, и Мостовой. Из письма видно, что тот, кто писал, хорошо был знаком с Гавриленко и до войны.

— Научиться бы заглядывать в душу людей. Но это нам не под силу, — с сожалением произнес Сильченко. — Лично я прежде всего обратил бы внимание на того, кто писал донос на своего товарища. Скорее всего это один из тех, кто желает соседу, чтобы у него корова сдохла.

— Так и сказать прокурору?

— Воля ваша. Гавриленко же я обижать не позволю. У него двое детей. Что скажет им мать, если его арестуют? Об этом вы подумали? Да и за что его арестовывать?.. Давайте кончим этот разговор, товарищ майор. У меня уже вторая встреча с вами, и опять не очень приятная.

— Я понимаю ваше настроение. Знаю, что у вас в прошлом году были неприятности — вы не выполнили приказа штаба дивизии. Прокурор побаивается, как бы не случилось у вас новой неприятности из-за таких, как Гавриленко.

Федор Федосеевич грустно покачал головой.

— Да. Я в прошлом году не выполнил приказ командира дивизии и за это имел неприятности. Но ведь полк-то я вывел из окружения. И вывел почти без потерь.

Добрин достал из кармана галифе коробку «Казбека».

— Хотите?

Сильченко взял папиросу. Закурил.

— В ту пору я находился на краткосрочных курсах и в выходной день приехал в полк, где служили мои друзья еще с довоенных времен. Захотелось повидаться с ними. Но погостить не удалось. Два полка дивизии, в том числе и тот, в котором я находился, были окружены немцами. Окружены наглухо. Среди первых убитых оказался и командир полка, мой друг Ермолаев. Обстоятельства вынудили меня взять на себя командование. Огненный смерч взрывов орудийных снарядов, мин, налеты самолетов-штурмовиков. По рации я получил команду: «Выходите из окружения «коридором», по которому вышел первый полк». Но я уже знал, что в «коридоре» немцы устроили настоящую сечу: от полка не осталось и трех рот. Повторять этот маршрут — значит идти на самоубийство. Как быть? Сами ведь знаете: приказ есть приказ! Командир дивизии приказывает выводить полк через «коридор». Но если выполнить этот приказ, полк будет разгромлен. Что делать?

— Да, ситуация, — вздохнул майор Добрин.

— Я ответил по рации открыто: «Буду выполнять ваш приказ!» На самом же деле я решил прорваться совсем в другом направлении — через молодой ельник. Чтобы ввести в обман противника, подтянул некоторые силы к «коридору». Немцы тоже послали туда новые подкрепления. Это означало, что мою радиограмму они перехватили.

— А командование дивизии, конечно, нервничало.

— Ясное дело. Прошел день, второй на исходе, а Сильченко не выводит полк из окружения. Чего он ждет? Почему не выполняет приказ? А я жил лишь одним: спасти полк, не опозорить память моего друга, погибшего командира Ермолаева. К вечеру второго дня, когда фашисты приковали свое внимание к «коридору», я объявил командирам, чтобы подразделения были готовы к атаке. Маршрут показал только перед самым выходом.

— Получается, вы тоже проявили недоверие к своим подчиненным командирам? — усмехнулся майор Добрин.

— В этом полку я знал лишь немногих. Обстановка была, сами понимаете, сложная…

— Понимаю, — кивнул Добрин. — Простите, если я вас обидел этим замечанием. Продолжайте, очень интересно, что же было дальше.

— Бойцы должны были ползти к ельнику двумя цепями. Первая цепь врывается в ближние окопы и навязывает немцам рукопашный бой. Вторая цепь, словно волна, перекатывается через них и, не задерживаясь, прорывается ко второй полосе окопов. Командиров и красноармейцев, конечно, удивило то, что они услышали. Все уже знали о приказе штаба дивизии выходить из окружения через «коридор» и о моем согласии.

— В штабе дивизии ваше поведение сочли своевольным. Там смотрели на обстановку со своей позиции.

— Верно. Все так и было… Я обратился к командиру роты Василю Ивасику, — Сильченко улыбнулся. — Правда, интересное сочетание имени и фамилии? Так вот, я сказал ему, что будем вырываться из окружения через ельник. Он ответил: «Разрешите мне первым вести бойцов в рукопашную? Дело это, конечно, не из приятных, но противнику тоже не очень весело вступать в такой бой». — «Правильно, — сказал я. — Не надо думать, что только на каждого из нас нацелены автоматы и штыки. В таком же психологическом состоянии находятся и солдаты врага. Но мы должны быть выше духом. И тогда мы победим».

Василь Ивасик начал выводить свою роту. Бойцы незаметно, ползком добрались до ельника. Вскочили, с криком «Ура!», «Бей фашистов!» пошли в атаку. За каких-то две минуты на позиции врага было брошено несколько сотен гранат. Не успел умолкнуть грохот от этих взрывов, как новая волна в составе двух батальонов накатилась на ельник. Немцы были ошеломлены внезапностью нашей атаки. Растерялись и не смогли оказать сильное сопротивление. Наш полк прорвался. Мы вышли из окружения почти без потерь, с большими трофеями и даже с пленными немецкими солдатами.

— Значит, вы спасли полк, а вас за это понизили в звании?

— Да. Но было бы еще хуже, если бы не вмешался генерал Ватутин… А знаете, у меня сейчас созрела идея! Вот так и завтра двумя-тремя цепями мы будем накатываться на позиции немцев на правом берегу вблизи шоссейной дороги Киев — Пирогов. В дело пойдут полторы тысячи гранат. Артиллерии ведь не будет в первые часы боя. Вот и заменят ее гранаты. Представляете, полторы тысячи взрывов!..

Сильченко умолк. Молчал и Добрин. Майор думал об услышанном, о доносе на солдата Гавриленко. Полковник — о форсировании Днепра, о предстоящей атаке, о жене. «Надо было взять с собой Маргариту. На войне от смерти никто не застрахован. Погибнуть можно и здесь, и на позициях артиллеристов Зарубы… Странно. Все к своим пограничникам рвется…»

— Мне пора ехать, товарищ полковник, — козырнул Добрин. — Прошу вас, обратите все-таки внимание на Гавриленко.

«Ну что с ним делать? — поморщился Сильченко. — Вроде все уже объяснил, а он, оказывается, так ничего и не понял».

— Такие, как Гавриленко, в ответе не только перед командиром, но и перед своей совестью, если она у них есть. Научить бороться со страхом можно и тридцатилетнего. А вот перевоспитать подлеца…

— Разрешите, товарищ полковник? — прервал Сильченко подбежавший офицер. — Комбаты и ротные уже собрались на совещание. Дежурный по штабу старший лейтенант Ивасик.

— Сейчас приду, — кивнул Сильченко.

Когда Ивасик отошел, Добрин спросил:

— Так это и есть тот самый ротный, о котором вы говорили?

— Да, тот самый. До свидания, товарищ майор.

— До свидания, товарищ полковник. Желаю вам удачи.

— Спасибо. Пусть наши новые встречи, — Сильченко улыбнулся, — будут более приятными.

Добрин пожал плечами.

— Это зависит не от меня одного.


Полковник Сильченко переправлялся на остров первым рейсом с ротой старшего лейтенанта Ивасика.

Лодки и дубки бесшумно отчалили от берега. Не слышно было даже плеска весел. Течение Днепра быстро несло их на юг: успевай только удерживать правый борт против волны.

Сильченко смотрел на молчавших солдат, вооруженных автоматами, винтовками и гранатами. Возле бронебойщиков стояли вверх дулами противотанковые ружья. «ПТР похоже на казацкое копье, — подумал Сильченко. — И остров, к которому плывем, называется Казачий…»

На острове красноармейцев с нетерпением ждали бойцы, уже более двух недель державшие там оборону. Напротив острова на берегу были укрепления немцев.

…Флотилия лодок, дубков и плотов снова наготове. Теперь бойцы сводного отряда из нескольких полков 38-й армии должны были форсировать западный рукав реки и вступить в схватку с врагом на берегу.

Ночь была темная, холодная. К полуночи ветер разогнал тучи, и небо густо засияло звездами. Иногда на противоположном берегу Днепра вспыхивали осветительные ракеты, отражаясь в воде золотистыми блестками. Изредка на кручах, что тянулись от Киева вдоль Днепра, раздавалась пулеметная стрельба. Немцы, дежурившие на батареях и в дзотах, время от времени напоминали о себе.

С острова на правый берег Сильченко переправлялся на плоту с полутора десятком солдат.

— Только бы не начали обстрел, — прошептал кто-то позади него.

Федор Федосеевич оглянулся: это сказал Гавриленко.

Сильченко ждал, что ему сейчас возразит Мостовой. Но никто не обронил ни слова. Слышались лишь вздохи и плеск весел.

«Повезло бы действительно высадиться незамеченными на берег…» — вздохнул Сильченко, а Гавриленко сказал:

— Выше голову!

— Держусь, товарищ полковник, — прошептал Иван.

«Гавриленко честный человек. Из него выйдет хороший солдат!» — подумал Сильченко и повернулся к Мостовому:

— А вы как себя чувствуете?

— Я? — переспросил Мостовой, словно не расслышал вопрос полковника. — Хорошо себя чувствую. Я давно уже не из робкого десятка.

— Молодец! — похвалил Данилу Сильченко. — Так держитесь и дальше.

Мостовой сказал неправду. Он боялся предстоящего боя, возможно, даже больше, чем его земляк Гавриленко, на которого написал прокурору корпуса, что тот якобы трус. Написал, потому что был зол на своего односельчанина.

Года четыре назад Гавриленко отбил у Мостового Оксану, ставшую потом его женой. Мостовой возненавидел за это и Ивана, и Оксану. И вскоре послал прокурору района и в органы НКВД анонимные письма, в которых написал, что Иван Гавриленко враг народа, что, напившись, он порочит на уроках перед учениками Советскую власть.

На самом деле Иван был человеком непьющим, любил детей, любил свою работу. Но им заинтересовались органы НКВД. И началось… Нервотрепка длилась несколько дней. И все это время Мостовой злорадствовал: так тебе и надо, теперь тебе не до Оксаны. Ишь, красавец нашелся… Под первую мобилизацию в июне Иван Гавриленко не попал — находился в белорусских лесах на заготовке древесины для строительства колхозного коровника. Там его и застала война. В Белоруссии он не смог вступить в армию — на шестой день войны немцы захватили Минск. Лишь через три месяца Иван добрался до родного села — худой, обессиленный.

А Данила Мостовой за это время успел побывать в армии, попал в окружение и… вернулся домой. Какая там война, если немцы осадили Киев! Был удобный случай пойти в полицаи. Но сдержался: все-таки немцев под Москвой остановили. Решил подождать, осмотреться. Весной сорок третьего узнал, что Гавриленко связан с партизанами. Хотел было написать об этом немцам. Но… Красная Армия стояла уже под Харьковом. Мостовой долго колебался: что же делать? Наконец, взвесив все плюсы и минусы, попросил Гавриленко отвести его в партизанский отряд. Так за месяц до появления на Днепре стрелковой дивизии полковника Сильченко Данила Мостовой стал партизаном.

Мостовой заметил, что Сильченко как-то не так, как на других солдат, смотрит на него. «Неужели догадался, что это я написал на Гавриленко? Майор Добрин из штаба корпуса приезжал, они о чем-то говорили между собой. Почему же майор не вызвал Гавриленко? Теперь бойся сам. Узнают почерк. Гм… «Выше голову, Гавриленко!» Если полковник знает о письме, то почему же он так относится к Ивану? Почему? Надо бы наоборот. Такого следует подозревать, от него можно ждать чего угодно… А если это письмо у полковника и он покажет написанное Гавриленко? Уже раз я чуть не попался на такой крючок. Но обошлось. А сейчас?..»

Мостовой потупил глаза. Ботинки заливало холодной водой. Промокли и обмотки.

Мостовой был недоволен и интендантами (не могли выдать сапоги), и полковником Сильченко — уж слишком суетливый, беспокойный он, все время трется среди солдат, будто хочет заглянуть и душу каждому. «А зачем ему моя душа? Какое ему дело до меня? Занимайся трусом Гавриленко, о нем знает сам прокурор корпуса. Организуй срочный «военный трибунал», и… к стенке! Познал сладкую любовь с Оксаной, нарадовался, натешился, и хватит на этом свете тебе, Гавриленко, счастья!»

Под плотом журчала вода, все отчетливей выступал из мрака противоположный берег.

«Как там? Что будет со мной? — занервничал Мостовой. — Ранило бы легко в левую руку и — в санчасть, а потом в госпиталь, подальше от этого Сильченко и землячка Гавриленко. Пусть уж будет что будет. В крайнем случае, надо упасть на том берегу в какую-нибудь воронку и отлежаться, пока возьмут шоссе и село Виту-Литовскую…»

— Приготовиться! — тихо приказал Сильченко.

Данила вздрогнул от его голоса, сцепил зубы.

«Ну и попал я в часть! Мало этому полковнику, что уже раз форсировали Днепр и побывали в самом пекле! Придумал себе еще одно форсирование… Вступать в бой с немцами без поддержки артиллерии и танков — это же абсурд, явная смерть! Написать бы на этого Сильченко куда следует, пусть бы там доказывал, что он не верблюд…»

Плескалась, хлюпала, билась о плот беспокойная вода, отражая яркие звезды и вспышки немецких ракет, время от времени взлетавших над берегом. Бойцы на плоту, на лодках, плывших сбоку, впереди и сзади, размеренно поднимали и опускали весла.

Немцы на берегу молчали. Ждут, когда красноармейцы подплывут ближе? Или их дозорные уснули и не видят приближающейся опасности?

Вдруг плот уткнулся в мель вблизи песчаной косы. Тут же появился главный лоцман Алексей Стакурский.

Мостовой затаил дыхание: «Только этого и не хватало. Сейчас немцы откроют огонь, и все мы станем кормом для рыб и раков…»

Стакурский жердью столкнул плот с мели, и его опять понесло по течению.

Мостовой облегченно вздохнул: «Знает, дьявол, реку как свои пять пальцев. С закрытыми глазами может перевезти на тот берег».

Иван Гавриленко думал об Оксане, о детях. Как они там? Живы, здоровы?.. Ему вспомнился бой на Букринском плацдарме, во время которого Терентий Живица обозвал его трусом.

«Но разве лишь я один оробел тогда?.. И Данила Мостовой тоже болтает, что я трус. До сих пор ревнует к Оксане. Но ведь Данила не любил ее по-настоящему. У него было столько девчат и молодиц. Оксана нужна была ему разве лишь для того, чтобы в мужской компании похвалиться, что и с ней крутил шуры-муры. Пусть себе злится. Пусть себе бесится. Но зачем же в присутствии полковника трусом обзывать, будто сам такой уж храбрый рыцарь! Не потому ли, когда прибыл какой-то майор из штаба корпуса, Сильченко как-то испытывающе посмотрел на меня?.. А откуда Данила знает того майора? Даже фамилию назвал. Добрин, кажется…»

— Приготовить гранаты, — прервал размышления Гавриленко старший лейтенант Ивасик. — Все три взвода третьей роты! За мной!

Красноармейцы друг за другом начали прыгать с плота в воду, высоко поднимая автоматы и солдатские вещмешки, в которых кроме сухого трехдневного пайка были еще патроны и гранаты.

Вода холодная, по телу пробегает дрожь, но ничего, терпимо. Лишь бы немцы не торопились открывать огонь из орудий и пулеметов.

— Давай, давай, хлопцы! — поторапливал бойцов Ивасик, выбравшись на берег.

«Даем, даем!» — хотел было ответить Гавриленко, чтобы подбодрить себя, но споткнулся у самого берега на мели и упал.

Поднимаясь, нащупал ладонью что-то круглое. Это был плывший по воде каштан. Невольно улыбнулся, расстегнул фуфайку, спрятал его в карман гимнастерки. «Посажу где-нибудь в городе. А что? Может, и вырастет деревце в память об освобождении Киева…»

Сразу в атаку Ивасик своих бойцов не повел. Стал ждать, когда красноармейцев высадится на берег как можно больше, чтобы следом за первой цепью атакующих шла и вторая цепь.

Сводному отряду Сильченко повезло. Уже сотни бойцов залегли на берегу, а немцы не открывали огня — не видели десантников. Они знали, что основные бои идут где-то за сорок километров отсюда, севернее Киева, потому и вели себя так беспечно.

— Товарищ полковник! Мы готовы! — доложил Ивасик Сильченко.

— Действуйте!

— Гранаты к бою! — тихо приказал Ивасик.

Сотни гранат полетели в окопы немцев. Загрохотали взрывы.

Полковник Сильченко бежал вместе с красноармейцами и искоса поглядывал на Гавриленко. Вот он на миг остановился, бросил гранату и с криком «Ура!» прыгнул на плечи высунувшегося из окопа гитлеровца.

«Молодец! — отметил Сильченко. — Какой же он трус? Настоящий солдат!..»

Данила Мостовой бежал и зыркал испуганными глазами по сторонам.

— Только бы пронесло… Только бы не убило, а лишь ранило в руку… — шептал он, дрожа от страха. — Ну пусть в плечо… Только бы остаться живым…

10

После освобождения Пущи-Водицы и Святошина танки пошли дальше на юг и северо-запад, чтобы обойти Киев, овладеть железнодорожным узлом Фастов и городом Васильков, откуда войска 1-го Украинского фронта должны были выйти на фланги букринской группировки генерал-полковника Гота.

Гитлеровцы бросили в бой все свои резервы, надеясь вернуть хотя бы часть населенных пунктов, освобожденных войсками 38-й армии.

…Двенадцать немецких танков ползли на позиции артиллеристов капитана Зарубы. Впереди семь тяжелых танков «тигр». Они шли клином. За ними средние — «пантеры». Следом за танками бежали пехотинцы.

Прогремел дружный залп орудий.

Передний «тигр» остановился — снаряд разорвал гусеницу. Остальные танки, стреляя из пушек и пулеметов, продолжали ползти вперед.

Прогремел еще один залп орудий.

Застыла на месте охваченная огнем «пантера».

Неподалеку от капитана Зарубы разорвался снаряд. Он упал, сбитый с ног взрывной волной. Но тут же встал, протер запорошенные пылью глаза.

«Пантеры» и «тигры», не сбавляя хода, приближались к позициям артиллеристов. Пока они были далеко, все семь орудий стреляли только по ним. Теперь надо было бить и по танкам, и по пехоте.

— Стрелять четырем орудиям по танкам, а трем — по пехотинцам! — приказал Заруба.

Открыли огонь шестиствольные минометы гитлеровцев. От осколков мин и снарядов погибли три артиллериста, несколько человек были ранены. Среди них и Колотуха — осколок попал ему в живот.

К Максиму подползла санинструктор Маргарита Григорьевна.

— Терентий! Прицел — десять! — корчась от боли, крикнул Колотуха.

— Знаю. Лежи спокойно, — ответил Живица.

Увидев санинструктора, Максим сердито сказал:

— Почему вы здесь, на передовой? Уходите поскорее отсюда.

— Мое место рядом с вами, — Маргарита Григорьевна не произнесла больше ни слова, стала бинтовать живот Колотухи.

— Самолеты!..

— Ложись!.. — раздались тревожные голоса артиллеристов.

— Их еще не хватало, — процедил сквозь зубы Максим, переворачиваясь на другой бок, чтобы Маргарите Григорьевне было удобней перевязывать рану.

Рев самолетов становился все громче. Их было около двух десятков.

— Оленева тоже ранило в живот под Зарубенцами… Теперь меня, — вздохнул Колотуха.

Ему вспомнилось, как два года назад под Киевом он кинжалом отрубил Оленеву руку, висевшую на сухожилии. Нет теперь Ивана. Погиб.

На позиции начали рваться бомбы. Но артиллеристы продолжали стрелять по танкам и пехоте.

Волков поймал в прицел группу автоматчиков, ударил по ним осколочным. Увидев, как их разбросало взрывом, радостно воскликнул:

— Так вам, гады!

Стоколос загнал в казенник бронебойный снаряд. Крикнул Живице:

— Готово!

У Терентия с танками свои счеты еще с июля сорок первого. Тогда на берегу Днестра он шел на «тигра» с гранатой. Теперь у него грозное оружие — противотанковое орудие.

— Волков! Чего молчишь? — крикнул Заруба.

— Я остался один! Но ничего, управлюсь! — ответил Василий.

Колотуха услышал, как вскрикнула вдруг Маргарита Григорьевна. Руки ее тут же обмякли, бинт упал на землю.

— Что с вами? — приподнял он голову.

Губы Маргариты Григорьевны были полураскрыты. Она улыбалась. Но улыбка ее была какая-то странная, холодная, леденящая душу.

«Чего это она? — удивился Колотуха. — Разве сейчас до веселья? Тут такое творится…»

К ним подбежал майор Добрин. Увидев мертвую Маргариту Григорьевну, горестно вскрикнул:

— Как же это случилось?

— Она заслонила собою меня от осколков, — прошептал Колотуха.

Добрин сокрушенно покачал головой.

— А я хотел сказать Маргарите Григорьевне, что на плацдарме напротив острова Казачий — порядок. Сильченко выполнил свою задачу — обрубил коммуникации немцев Киев — букринская группировка. Он настоящий военачальник! Давай помогу тебе, старшина!

— Управлюсь сам. Помогите лучше Волкову. Он возле орудия один.

— Хорошо, — кивнул Добрин. — Буду у него заряжающим. — Он подбежал к орудию Волкова. — Какой давать снаряд?

— Осколочный! — показал Василий рукой на ящик со снарядами. — По пехоте!

Добрин загнал в казенник осколочный снаряд. Прогремел выстрел.

— Заряжай снова осколочный! — крикнул Волков.

Соседнее орудие Живицы стреляло по «пантерам». В эти танки попасть было трудней, чем в «тигры». Они лучше маневрировали, быстрей двигались.

«Юнкерсы» продолжали бомбить позиции артиллеристов.

— Накрылась еще одна «пантера»! — кричал радостно Добрин. — Отвалилась башня!

— Точно! — улыбнулся Волков. — Давай теперь снова осколочный! Саданем опять по пехоте!

Добрин до войны служил заряжающим в артиллерийском дивизионе, а уже оттуда пошел в военное училище. Орудие для него не диковинка — не раз приходилось стрелять на учениях.

— Шпионов пока не поймал, а вот «пантеру» уничтожил и около двух дюжин фашистов пригвоздил к земле… — разговаривал сам с собой Добрин, время от времени посматривая на мертвую Маргариту Григорьевну. «Почему она на передовой? Почему полковник Сильченко разрешил?..»

Заметив советских «ястребков», вражеские самолеты прекратили бомбежку и улетели на юго-запад, к своим аэродромам. Бой утихал. Семь «тигров» застыли неподвижно перед артиллерийскими позициями. Три уцелевшие «пантеры» попятились за пригорок, отстреливаясь на ходу. Две другие стояли, охваченные дымом.

Андрей Стоколос распрямил спину. Заметив возле орудия Волкова майора Добрина, удивился. «Чего это он оказался здесь? — Но тут же его мысли переключились на другое. — Старшина Колотуха ранен… И… кажется, Маргарита Григорьевна…»

— Ты, Стоколос, прости меня. И все вы на батарее, — тихо сказал Добрин.

— О чем вы? — пожал недоуменно плечами Андрей, не сводя глаз с Маргариты Григорьевны, — она лежала на боку, гимнастерка на спине была пропитана кровью. — Чем вы провинились перед нами?

Стоколос подошел к Колотухе и попятился, увидев мертвой свою, как говорили до войны пограничники Пятой заставы, тещу.

— Как же это, Максим? — Андрей опустился на колени, погладил холодный лоб Маргариты Григорьевны. — Мама! — неожиданно вырвалось у него.

Это дорогое слово он давно не произносил. Помнил смерть родной матери на китайской границе в 1929 году. Белокурая, синеглазая, лежала она тогда убитая посреди хаты. А он, пятилетний, забился в угол, спрятался за мешок гречихи, который, возможно, и спас его от пуль и осколков гранаты, брошенной в окно бандитами. Иногда называл матерью Полину Ивановну, жену генерала Шаблия. А Маргариту Григорьевну, добрую, мужественную, как и родная мать, как и все жены пограничников-командиров, всегда называл по имени и отчеству. Почему-то стеснялся называть ее матерью.

— Как же это, Максим? — повторил Стоколос. — Мы ведь завтра будем в Киеве! Что же я скажу полковнику Сильченко?

Майор Добрин опустил голову. Он прибыл сюда не затем, чтобы известить артиллеристов о взятии полковником Сильченко нового плацдарма под самым Киевом. Его мучили сомнения. Он хотел убедиться, как ведут себя на фронте бывшие пограничники и младший лейтенант медицинской службы Маргарита Григорьевна. Он считал, что у него есть основания не доверять им. Все они по два-три раза засылались на оккупированную врагом территорию, были за линией фронта в самые трудные для Советской страны дни — армия отступала, отходила на восток. А в такое время, как ему казалось, легко было кому-нибудь из них разувериться в победе над врагом, стать предателем.

И вот они перед ним — Максим Колотуха, Терентий Живица, Андрей Стоколос и бывшая жена начальника 5-й заставы Маргарита Григорьевна. Мертвая.

У Добрина задрожали губы. «Такая красивая, молодая и погибла… Погибла на передовой… А я наводил справки, как жила, как вела она себя в селе Гадячем…»

Добрин казнил себя и за то, что относился с недоверием и к матросу Волкову. А тут вот пришлось стрелять с ним вместе из орудия. Взглянул на Василия: одежда порвана, местами прожжена, ни одной пуговицы на гимнастерке. Вспомнил, как вел он себя только что во время контратаки немцев, и стало еще горше на душе.

Хотел «засечь» радиста-шпиона во время передачи немцам радиограммы о рокировке танков и артиллерии с Букринского на Лютежский плацдарм. Подозревал Андрея Стоколоса. Могли же его завербовать фашисты еще в сорок первом? Могли. Что с того, что он названый сын генерала Шаблия? Шаблий сам политический слепец, если не больше. Послал во вражеский тыл латыша Артура Рубена. А он, оказавшись в плену, написал листовку «Правда о «партизанском движении», которую немцы сбросили на партизанские леса Украины и Белоруссии, на линию фронта… А разве можно было верить Терентию Живице? Ведь он фактически сидел дома во время оккупации с осени сорок первого… А старшина Колотуха? Успел жениться в партизанском отряде и уже имеет сына?..

Теперь все эти сомнения остались позади.

Добрину вспомнился инцидент с командиром партизанского отряда разведчиком Янкелевичем. Он продержал его тогда полтора суток, выясняя анкетные данные, биографию, а ценные сведения о дислокации фашистских войск на букринском изгибе Днепра и в районах Канева, Мироновки, Белой Церкви, Корсуня и Смилы старели с каждым часом…

Добрин стал на колени возле Маргариты Григорьевны, снял каску и, склонив голову, прошептал:

— Прощай… Прости меня…

— Сюда идет капитан Заруба! — крикнул кто-то из артиллеристов.

Встречаться с капитаном Добрину сейчас не хотелось. Он поднялся, надел на голову каску и молча побрел по траншее в сторону командного пункта.

11

Потрепанные в трехдневных боях на Лютежском плацдарме, под Пущей-Водицей и Святошином дивизии Манштейна и Гота, боясь окружения, начали отступать из Киева. Суетились на улицах команды поджигателей и саперов. Языки пламени вырывались из окон главного корпуса Киевского университета. Над измученным городом поднялись черные смерчи дымов.


Воины 38-й армии рвались в Киев, чтобы спасти город. Вражеские солдаты, ждавшие своей очереди отступления на Белую Церковь, к Фастову и Попельне, словно обреченные смертники, оказывали жестокое сопротивление. В скверах, на площади, опустошенных улицах были установлены противотанковые «кобры», минометы, зенитные батареи.

Танки Тернистого быстро продвигались к центру. Дорогу показывал командир разведроты старшина Никифор Луденко, сидевший на броне «КВ» вместе с бойцами. Центральные кварталы Киева он знал не хуже своего родного села Лебедивки.

— Приготовить гранаты! — крикнул своим разведчикам Никифор Луденко. — За мной, хлопцы!

Красноармейцев как ветром сдуло с танка. Пробежав несколько метров, Луденко на секунду остановился, выдернул кольцо «лимонки», швырнул гранату в подъезд дома.

Пулемет умолк. Но последней очередью успел скосить старшину Никифора Луденко.

Прижав руки к простреленной груди, Никифор упал на мостовую. Его взгляд задержался на брусчатке, на цифрах «1900», вырубленных на сером булыжнике. «А сегодня пятое ноября сорок третьего года», — подумал он.

Ему вспомнилась мать, послышались ее слова: «Ведь ты же, сынок, и не отлежал своего в госпитале. И ногу тянешь, и на шее ожог, и ухо порвано, и рука пробита. Одну рану получил под Сталинградом, другую — под Белгородом, третью — на родной Десне, говоришь… А какие же у тебя раны еще и под гимнастеркой, один господь знает…»

Луденко перевел дыхание. В глазах поплыл туман, задрожали фигуры солдат. Узнал Шмиля и Устина Гутырю, других бойцов разведроты. Узнал и склонившегося Гната Тернистого.

— В вашем танке мои вещи, товарищ капитан, — прошептал Луденко. — Там немного денег на хату. Старую ведь спалили немцы.

— Знаю, Никифор, — кивнул Тернистый. — Я же сам посылал танк, чтобы леса притащил на вашу хату.

— Зайдите с полковником к матери. Она его за сына почитает. Скажите, что мой брат Федя погиб на станцииКотлубань…

— Знаю. Возле той станции сражались и наши танки.

— Двое нас сыновей было. Остался хотя бы отец живым…

— Скажу маме все, Никифор, скажу.

Подошли двое санитаров, распороли ножом комбинезон Луденко, чтобы перевязать рану.

— Товарищи! Киев наш! Над Киевом красные флаги! — послышался радостный крик.

Это кричал, подбежав к группе танкистов, корреспондент армейской газеты Филипп Миронец. Увидев раненого старшину, остановился:

— Кто этот танкист?

Капитан Тернистый назвал имя и фамилию командира взвода разведки танковой бригады. Добавил:

— Торопился Никифор от Сталинграда в родной Киев. Отсюда до его села рукой подать: оно на том берегу Днепра, где сейчас переправа. И вот…

— Неужели нет надежды? — склонился над Луденко Миронец.

Один из санитаров печально покачал головой:

— Нет…

— Раны заживут, мама… Вышгород и Киев надо брать… — прошептал в бреду Луденко.

Оцепеневших солдат встряхнул рокот бронетранспортера. Послышался чей-то голос:

— Командующий фронтом подъехал! Идет сюда!..

Тернистый доложил Ватутину о последних событиях, о героической гибели старшины Луденко.

Ватутин склонил голову, помолчал, потом обернулся к сопровождавшему его офицеру:

— Гвардии старшина Луденко заслуживает звания Героя Советского Союза. Подготовьте документы.

Командующий окинул взглядом столпившихся солдат — пехотинцев и танкистов. Увидел старшего лейтенанта Сероштана. С ним он под Курском стоял в окопе, через который переползала «тридцатьчетверка». «Все-таки дошел Сероштан до Киева! — подумал Ватутин. — Молодчина! Дойти бы ему еще и до Варшавы, до Берлина!.. — Глаза Ватутина прищурились: — Вроде бы и эти знакомы?.. Конечно! Три недели назад я видел их без погон на берегу Ирпеня. Воины генерал-майора Шаблия. Тогда эти двое не пошли в партизанский штаб, пожелали участвовать в боях за Киев. И взяли Киев. Молодцы!»

Послышался шум приближающейся машины. Ватутин оглянулся. Остановилась «эмка», из нее вышел Шаблий. Поздоровались.

— Одна из последних смертей в Киеве, — печальным голосом произнес Ватутин, кивнув на мертвого Луденко, которого танкисты уже завернули в брезент и положили на броню танка. — Я познакомился с этим воином еще на Дону. Мать ждет его в Лебедивке, возле переправы.

Шаблий отвел Ватутина в сторону.

— Дело неотложное, товарищ командующий. К Фастову направляется сотня танков из двадцать пятой дивизии…

— Мы знаем об этом. Дивизии ведет фон Шелль, воспитанник Гудериана. Слушаю вас.

— В тех районах действуют три наших партизанских отряда — васильковский, фастовский и бышевский. Они составляют четвертый батальон Киевского соединения. Отряды боеспособные, разведка у них на высоком уровне, — Шаблий раскрыл планшет. — Вот радиограммы. Тут названы села и города возможной встречи танкистов с партизанами. Партизаны проведут танки к железнодорожной станции, в Фастов. Туда стянутся автоколонны немцев, отступающих из Киева.

— Это хорошо, что ваши люди будут проводниками у танкистов, — кивнул командующий. — Нам бы использовать ночь — утром немецкие танки навяжут нам бой. Сделаем так. Пошлем туда бригаду полковника Майборского. Он мастер таких походов.

Ватутин подозвал капитана Тернистого.

— Догоняйте свою бригаду! И расскажите Майборскому все, что услышите сейчас от генерала Шаблия… Уже завтра утром Фастов, важный железнодорожный узел, должен быть взят нами. Иначе может создаться серьезная угроза Киеву с этого направления. Да и с запада тоже. Манштейн скапливает танковые силы возле Житомира, Староконстантинова. Об этом сообщает воздушная разведка. Нам надо спешить. Однако торопливость не перечеркивает рассудительности. Пользуйтесь услугами партизан. Такого преимущества нет у Манштейна и Гота. Бойцы генерала Шаблия хорошо знают местность, обстановку, людей.

— Есть! Все учтем! — козырнул Тернистый.

Ватутин подошел к «КВ».

— О включенных фарах во время атаки в Святошине я знаю. А вот фары на конусах откидных кронштейнов вижу впервые. Сколько выдумки у вас, танкистов! Однако ночью лучше идти без включенных фар и с партизанскими разведчиками на броне, как советует генерал Шаблий.

— Учтем ваше замечание! По машинам! — крикнул Тернистый и побежал к своим танкистам.

Было хмурое осеннее утро. В Киеве стихали выстрелы. Но война продолжалась…

12

Прорвав оборону немцев в районе Святошина, танковые корпуса и бригады 1-го Украинского фронта двинулись на юг, чтобы перерезать шоссейную дорогу из Киева на Белую Церковь и захватить Фастов.

Потеряв Киев, Манштейн и Гот лихорадочно начали стягивать силы к Фастову и Попельне, готовясь к контрнаступлению против 3-й гвардейской танковой армии генерал-лейтенанта Рыбалко.

Комбриг Майборский распределил по батальонам и ротам проводниками партизан, присланных генералом Шаблием.

В батальон Тернистого проводником был назначен шестнадцатилетний хлопец Митя. Худенький, беловолосый, с румянцем на щеках, он был очень похож на девочку. Партизаны часто наряжали его в женское платье и отправляли на разведку. Однажды его не узнал даже родной отец.

Митя получил задание встретиться на явочной квартире с подпольщиками, работавшими на мельнице. Фастов он хорошо знал. Быстро добрался до дома Горпины Андреевны, куда должны были прийти подпольщики. Возле тына на толстой колоде сидел один из них, дымя самосадом, и будто ненароком посматривал по сторонам. Это был его отец.

«Вот так номер! — растерялся Митя. — Сейчас он начнет насмехаться. Скажет: что это ты нарядился в девчачье платье?..»

Но отец не узнал его, сердито буркнул:

«Чего бы это дивчине шляться по улицам в такую позднюю пору? Ишь накрасилась! Немцам хочешь понравиться? Нет батога на тебя. О матери хотя бы подумала».

«Да это ж я, тату! — тихо сказал Митя. — Ну и подпольщик! Родного сына не узнал… Так и скажу командиру…»

Отец растерянно заморгал глазами.

«Как был ты сорвиголовой в школе, так и остался им…»

Теперь партизанская жизнь позади. Митя сидит на теплой, как спина коня, броне «КВ» Тернистого плечом к плечу с бойцами-автоматчиками. Вглядывается в ночь. Тьму вспарывают огненные трассы пулеметов, вспышки ракет.

— Чего это они стреляют? — пожал недоуменно плечами Митя. — Ночь, а они…

— От неуверенности, сынок, — ответил пожилой усатый сержант. — Они знают, что Киев уже советский, что наши танки пошли в прорыв. А что будет дальше, им невдомек.

— Чудно.

— Почему чудно?

— Чудно, что у немцев так много снарядов. Сколько тех поездов с боеприпасами пустили мы под откос. Между Фастовом и Бояркой мы укокошили дюжину эшелонов. А они все равно стреляют…

— Выходит, мало укокошили, сынок. Есть боеприпасы у немцев. Чтобы побить фашистов, мы и избрали себе в помощники темную ночь. Ночь — подруга наша.

— И сестра партизан, — улыбнулся Митя.

Из люка высунулся Тернистый. Запрокинул голову, стал вглядываться в звезды.

— Сверяете, правильно ли мы идем, товарищ командир? — спросил его Митя. — Идем на юг. Если бы не грохот танков, мы бы уже слышали гудки паровозов на железнодорожной станции. Там днем было пять эшелонов. Курсирует и немецкий бронепоезд.

— На машинах, тех, что ведет комбриг к железно-дорожной станции, есть взвод саперов-подрывников. Они перекроют дорогу бронепоезду: подорвут рельсы.

— А почему не мост?

— Мост уже завтра понадобится нашим железнодорожникам. Мы ведь идем в наступление.

— Не подумал, — смутился Митя. — Мы привыкли уничтожать все, что служит фашистам.

Впереди показалась река.

— Товарищ капитан, эта речка хоть и небольшая, но берега заболоченные. Увязнут танки, — сказал Митя.

— А через мост смогут пройти?

— Немецкие танки проходили.

— Значит, и мы пройдем!

Тернистый отправил в разведку танк «малютку» и «тридцатьчетверку», выделил им три танка боевой охраны, которые должны были прикрыть и переход батальона через мост.

На околице села танкисты увидели артиллерийскую батарею. Орудия были прицеплены к автомашинам, артиллеристы спали в хатах. Услышав рокот моторов, они начали выскакивать на улицу, но тут же попадали под пулеметный огонь танков.

Бой длился несколько минут. Разгромив батарею врага, танки Тернистого беспрепятственно переправились через мост.

Вскоре с «малютки» по радио сообщили: у въезда в Фастов на холме стоят противотанковые орудия «кобры».

Тернистый приказал автоматчикам и партизанам-проводникам покинуть машины. Батальону приготовиться к атаке.

13

Комендант города еще год назад облюбовал хату Горпины Андреевны и иногда присылал на постой к этой тихой, незаметной женщине офицеров и знатных промышленников, приезжавших из рейха. В хате прибрано, чисто, опрятно. Перед иконами, обрамленными вышитыми рушниками, все время горит лампадка.

По мнению оккупационных властей, Горпина Андреевна была далека от политики. Никто в комендатуре даже не подозревал, что ее хата является конспиративной квартирой партизан и подпольщиков.

Оберста Вассермана, влиятельного офицера, прибывшего из ставки самого Манштейна, комендант города тоже поселил в хате Горпины Андреевны. Пусть полковник-фронтовик хорошо поужинает, отведает украинского борща и в домашнем уюте и покое переспит ночь перед завтрашним решительным боем с танками русских, нацеливших свой удар на железнодорожную станцию. Осенняя ночь долгая и темная, а линия фронта проходит где-то в пятидесяти километрах. Чего же тут особенно волноваться? И так тревог выпало немало в течение последних двух дней.

Хорст Вассерман ел вкусный борщ, приятно пахнущий капустой и сметаной. Хозяйка еще добавила сметаны, и полковник довольно закивал головой:

— Зер гут, зер гут.

— В борще варилась курка, — сказала Горпина Андреевна, вытирая чистым полотенцем руки.

Слово «курка» Вассерман знал и без перевода, как знают немецкие солдаты слова «яйка», «млеко» и «дай». Эти слова стали самыми употребляемыми в лексиконе оккупационных войск.

Но когда Вассерман ложкой вынул куриное сердце, он вдруг побледнел, будто увидел в борще жабу.

— Подсыпать? — подошла к столу с половником Горпина Андреевна. — Вот печеночка.

Вассерман, увидев в половнике еще и куриную печенку, вздрогнул. Ему вспомнился рассказ брата: печенкой и сердцем Бремк и служащие собачьей фермы кормили овчарок перед допросами партизан и слишком упорных и ценных пленных. Он достал из кармана френча носовой платок, прижал его к носу: его стало тошнить.

Адъютант тут же выхватил из кобуры парабеллум и направил дуло на Горпину Андреевну. Она захлопала глазами, не понимая, что это вдруг случилось с ее постояльцем.

— Я хочу капусты, — тихо произнес Вассерман.

Адъютант перевел его слова.

— «Коль» — капуста. Знаю, — кивнула Горпина Андреевна. — Я сейчас полезу в погреб.

В цинковом корыте возле печи лежало выкрученное после стирки белье. Горпина Андреевна взяла простыню, две наволочки и сказала нарочито громко:

— На улице морозец. Пусть промерзнет белье до утра.

Во дворе она повесила на веревку простыню и две наволочки. Такая договоренность была с Митей. Если на веревке висят две наволочки и простыня, значит, у Горпины Андреевны на постое офицер. С этим Митей одни хлопоты: что-нибудь да выдумает, будто играет в разведчиков. А ведь это же настоящая война, не забава. Но все же, отметила про себя Горпина Андреевна, голова на плечах у хлопца есть. Зачем подставлять себя напрасно под пули.

Капусту Горпина Андреевна посолила неделю назад, но бочка уже заметно опустела. Еще бы! За капустой присылал своего гонца даже сам комендант города. Капуста вкусная, с яблоками.

Горпина Андреевна спустилась по шаткой лесенке в погреб, вынула из бочки кружок, придавленный камнем, набрала целую миску капусты.

Проходя мимо развешенных наволочек и простыни, тяжело вздохнула: «Митя! Митя! Когда же мы дождемся своих? Не повесят ли нас на этой самой веревке? А люди еще пустили обо мне слух: немецкая прислужница! Удивятся, когда увидят с петлей на шее…»

Капуста с квашеными яблоками оживила Вассермана. Он выпил еще рюмку коньяку, закусил моченым яблоком, доел не спеша борщ.

После сытного ужина офицеры разошлись по комнатам. Вассерман занял большую комнату, капитан-адъютант — меньшую.

Горпина Андреевна, убирая со стела посуду, слышала, как полковник повернул ключ в дверном замке. Замок в дверь врезали немцы по приказу коменданта города, чтобы в комнату не заглядывала хозяйка, когда кто-нибудь квартирует у нее.

«Отсюда закрылся, а во дворе и на улице поставил два танка и легковую машину, — подумала Горпина Андреевна. — Что ж оно будет утром? Сколько танков на окраине города, возле вокзала…»

Вассерман включил карманный фонарик, осветил стены. Подошел к окну, посмотрел на «тигра» и танкетку «куницу». Экипажи спят: кто в танке, кто сверху на броне. Улыбнулся. Рядом стоял еще и «опель». «Выбирай, герр оберст, любой вид транспорта: хочешь, — на колесах, хочешь — на гусеницах…»

Вассерман закурил сигарету. Из головы не выходили мысли о предстоящем бое с бригадой полковника Майборского.

«Этого Майборского генерал Ватутин все время посылает вперед еще со времен битвы на Дону. Каков он из себя? По сведениям разведки, ему лет тридцать. Юноша против меня, Гота и Манштейна. Молод у них и командующий фронтом Ватутин. Сталин после неудач в сорок первом и сорок втором дал дорогу молодым офицерам, понимающим природу современной войны моторов, ее стратегию, и они воюют смело, даже дерзко. С такими надо быть осторожными. Да к тому же и разведка у большевиков не то что у нас. Проморгали рокировку танковой армии с Букринского на Лютежский плацдарм. И результат — потеряли Киев. Попробуй теперь отбей его у Ватутина…»

Вассерман хорошо знает, что Ватутин не раз стоял против Манштейна и на Дону, и дважды под Белгородом, и под Киевом. Однако фельдмаршал редко вспоминает имя Ватутина. Ясное дело. Урожденному прусскому военному аристократу неудобно произносить слова похвалы прямому противнику, внуку солдата, воспитаннику Фрунзе и новой полководческой школы красных, да еще и на пятнадцать лет моложе по возрасту. Слишком горд генерал-фельдмаршал. Это и плохо. Надо видеть и учитывать и положительные, и отрицательные стороны противника.

Вассерман погасил сигарету, снял френч, повесил его на спинку стула. На сиденье положил планшет с картой, записной книжкой, штабными бумагами. Штаны аккуратно сложил на спинку кровати, ближе к ногам. Улегся под чистую простыню, а сверху укрылся одеялом.

— Пошли, боже, мне удачу в завтрашнем бою, — прошептал Вассерман.

И стал еще раз продумывать в деталях будущее расположение своих танков и противотанковой артиллерии. Бой он начнет из засады. Главное, хорошо начать. Танки в засаде — грозная сила…

Где-то далеко гремели орудия, гудели самолеты. Мысли Вассермана вернулись к недавнему ужину. Куриное сердце и печенка, сваренные в борще… Почему это вдруг женщина предложила ему их съесть?

Вассерман смежил веки, механически стал считать: один, два… И уснул.


Танкисты полковника Майборского высунулись из нижних и верхних люков, чтобы глотнуть свежего воздуха, подставить вспотевшие головы под морозный ветерок.

Майборский с начальником штаба майором Чумаченко, с командирами батальонов и партизанами-проводниками стояли на пригорке и смотрели на притихший город.

Перед ними расстилалась просторная низина. За ней на юг и на запад тянулись невысокие холмы. Немного поодаль проходила железнодорожная насыпь. Именно сюда уже прошли и пытаются еще пройти танковые подразделения противника. Они будут идти на эту высотку, которой ночью овладел батальон капитана Тернистого.

— Что нам делать? — спросил у офицеров Майборский, — Как сообщили партизаны, у немцев около сотни тяжелых и средних танков. Приблизительно столько же автомашин с пехотой. Это значительно больше, чем у нас.

— И поэтому они думают, что мы не начнем бой, пока сюда не подойдет танковый корпус. Это будет завтра, и они готовятся к бою со всем корпусом, — первым заговорил начштаба майор Чумаченко.

— Значит, их надо как-то обмануть, — развел руками Майборский.

— А как? — пожал плечами Чумаченко.

— Атаковать, не ожидая утра! Ночью! Рассредоточить машины и повести ураганный огонь в направлении исходных позиций танков и самоходок врага. Надо вести огонь с ходу, все время передвигаясь, чтобы создать впечатление, что наших танков тоже не меньше сотни. А для приманки выдвинем вперед три или пять машин. Это вынудит противника развернуть свои силы.

— Сперва нужно пройтись по улицам города и «подмести» их, — подал голос капитан Тернистый. — Мы раздавим машины вместе с пехотой, и тогда нам легче будет биться с танками.

— Еще одно. На вокзальную площадь надо послать «тигробоев», — предложил майор Чумаченко.

— Эти «САУ-сто пятьдесят два» неповоротливы как черепахи, — возразил кто-то из офицеров. — Им бы лучше находиться в засаде.

— На стороне самоходно-артиллерийских установок ночь и партизаны-проводники, хорошо знающие каждую улицу, проулок, площадь, сады, — стоял на своем Чумаченко.

— Точно!

— Проведем и «черепахи».

— Сперва пехоту надо обезвредить, а она сейчас отлеживается по квартирам, — зашумели партизаны.

— И к тетке Горпине заглянем, товарищ полковник. Нет ли у нее случайно важных гостей? — подал голос и Митя. — Они у нее часто гостят.

— Конечно, заглянем и к тетке Горпине, — кивнул Майборский. — Наверняка к ней должен кто-нибудь прийти на ночлег. Подумайте, Митя, об этом с капитаном Тернистым. А я со своей группой танков и «тигробоев» возьму вокзал. Сигнал к атаке — выстрел из орудий и три красные ракеты. Все! — рубанул воздух рукой Майборский. — По машинам!


«КВ» капитана Тернистого мчался огородами к хате тетки Горпины. С улиц время от времени долетал шум немецких автомашин и тягачей, слышались резкая речь и выкрики солдат.

«КВ» остановился неподалеку от хаты Горпины Андреевны. Тернистый послал Митю и пятерых автоматчиков на разведку.

Пригибаясь, разведчики вбежали на подворье. Остановились возле калитки.

— Кто-то есть, — шепнул Митя. — Видите сигнализацию? Простыню и две наволочки.

— Ишь как придумали! — засмеялся молоденький сержант, назначенный Майборским командиром группы разведчиков. — Давайте посмотрим, что на улице. А потом — в хату!

Горпина Андреевна не спала. Услышав условный стук в окно, осторожно отодвинула на дверях засов и вышла на крыльцо.

— Тетка Горпина! — тихо произнес Митя. — Это я.

— Слышу, Митя, что это ты. Что надо?

Разведчики посоветовали Горпине Андреевне спрятаться в погребе, а сами засели возле окон. Задняя стена была глухой. Два окна, выходивших на улицу, взять под контроль было невозможно — там стояли «тигр» и танкетка «куница».

Митя с двумя бойцами на цыпочках зашли в сени. Кто-то наткнулся на пустое ведро, и оно с грохотом покатилось по полу.

Разведчики вскочили в хату. В горнице послышался звон разбитого стекла. Высадили плечом дверь, ведущую в горницу, и увидели, как за окном мелькнула фигура в исподнем белье.

На полу посреди горницы валялись хромовые сапоги. На стуле висел офицерский китель. Разведчики вбежали в соседнюю комнату. Адъютант Вассермана, вскочив с кровати, выхватил из-под подушки пистолет. Но выстрелить не успел. Упал на пол, сраженный автоматной очередью младшего сержанта, командира группы.

На улице с «тигра» застрочил пулемет. «КВ» Тернистого рванулся к нему. Ударил в бок. «Тигр» опрокинулся.

«Жаль, нет тут Андрея Стоколоса. Посмотрел бы, как «Капитан Тулин» расправляется с «королевским тигром», — подумал Тернистый.

Тем временем полковник Вассерман в исподнем белье бежал по улице с двумя танкистами, выскочившими из опрокинутого «королевского тигра».

«Как же так? — думал он лихорадочно. — Нечестно воюет Майборский! Он партизан, бандит! Боже мой, что я скажу генералу Готу, фельдмаршалу Манштейну? Я босый, на промерзшей земле… Я хотел скрестить шпаги в открытом бою с этим Майборским… Но ничего, утром я еще отомщу ему. Надо только добраться до вокзала! Там стоят мои танки. И мы еще посмотрим, чья возьмет…»

Вассерману вдруг вспомнилась Надежда Калина. «Пусть бы ее замучил Бремк со своим псом, выкормленным на деликатесе… Зря я отпустил ее…»

Бежать уже не было сил. Вассерман остановился. На улицах города горели автомашины, тягачи, бронетранспортеры. Трещали пулеметы. По грохоту орудий Вассерман понял, что в районе вокзала стреляют советские самоходно-артиллерийские установки 152-миллиметрового калибра.

Хорст Вассерман и два бежавших рядом с ним танкиста время от времени поднимали вверх руки, прося, чтобы их взяли проезжавшие по улице автомашины и бронетранспортеры. Но водители не обращали внимания на их просьбы.

— Не все еще кончено, нам бы только добраться до своих главных сил, — утешал себя и танкистов Вассерман.

Один из бронетранспортеров затормозил.

— Вы кто? — спросил водитель.

Вассерман назвал себя.

— Прошу, герр оберст, в кабину, а вы, — кинул он двум танкистам, — на броню.

Усевшись на мягкое сиденье рядом с водителем бронетранспортера, Вассерман опять вспомнил Надежду Калину. «Может, потому что отпустил на волю эту пленницу, я и остался живым?.. Жаль планшета, дневника, записей «мудрых установок» наших полководцев. Что скажут, прочитав эти записи, полковник Майборский, генерал Ватутин? Конечно, планшет попадет в штаб их фронта… И что подумает этот Майборский, узнав, что я брат убитого его танкистами штурмбанфюрера? Майн гот! Как непроста судьба солдата на фронте!.. Дай нам, боже, победу!..»

Напрасно взывал к богу полковник Вассерман. Попытки немцев вернуть города Фастов, Васильков и Попельню оказались тщетными. Танковая дивизия фон Шелля была разгромлена, а сам Шелль разделил судьбу полковника Вассермана, еле спасся бегством на танкетке.


Утром на следующий день танкисты бригады Майборского затаив дыхание слушали сообщение Совинформбюро.

«Войска 1-го Украинского фронта в результате стремительно проведенной операции со смелым обходным маневром 6 ноября, на рассвете, штурмом овладели столицей Советской Украины городом Киевом — большим промышленным центром и исключительно важным стратегическим узлом обороны немцев на правом берегу Днепра… В боях за освобождение города Киева отличились войска генерал-полковника Москаленко, генерал-лейтенанта Черняховского, танкисты генерал-лейтенанта Рыбалко, летчики генерал-лейтенанта авиации Красовского и артиллеристы генерал-лейтенанта артиллерии Королева…»

14

Хмурым ноябрьским днем Маланка Омельяновна хозяйничала возле своего куреня.

Вдруг напротив сожженной хаты остановились две автомашины.

Маланка Омельяновна разогнула спину, выпрямилась. Увидела уже знакомого Виктора Петровича Майборского, одетого в шинель, с планшеткой на боку и с солдатским вещмешком в руке. Рядом с ним шагал коренастый мужчина с генеральскими погонами.

Маланка Омельяновна напрягла память. Где-то она уже видела это немного скуластое лицо, подбородок с ямочкой. У нее замерло сердце. Он, Ватутин Николай Федорович! Это его фотография была помещена в газете…

— Здравствуйте, товарищ генерал, — тихим, печальным голосом произнесла Маланка Омельяновна. — И вы, Виктор Петрович, здравствуйте. Помните, когда вы заезжали к нам, то на подворье не было и щепки. А ваши хлопцы танком леса наволокли. Входите в мой курень, что под вишенками. Уцелели кое-где. Холодно ведь на дворе.

— Спасибо, не беспокойтесь, — сказал Ватутин, вспомнив свою мать, которая была чем-то похожа на мать Никифора Луденко.

— Виктор Петрович, а почему… Почему Никифор не заскочил домой? Обещал ведь заехать, когда возьмете Киев. Но теперь уже выгнали супостатов из города, а его с вами нет…

— Спасибо вам за сына Никифора Никитовича, — склонил голову Ватутин.

Маланка Омельяновна попятилась, ноги у нее подкосились.

— Не заехал, — прошептала она. — А обещал хату построить. Зима ведь на пороге.

Генерал и полковник переглянулись. Нелегко говорить матери о смерти ее сына. Но говорить надо. От этого никуда не уйдешь.

— Погиб Никифор Никитович смертью героя в самом центре Киева, — вздохнул Ватутин. — Там и похоронен.

— Ой, лышенько! — охватила голову руками Маланка Омельяновна. — Не успела ж я, сыночек, насмотреться на тебя! За что же мне муки такие? Ой, горе тяжкое! Пришла похоронка и на младшего — Федю. И этот погиб на станции Котлубань…

Ординарец подал Ватутину папку.

— Вот Указ Президиума Верховного Совета СССР, — Ватутин помолчал, переступил с ноги на ногу. — Читать его не буду. В нем говорится о присвоении вашему сыну звания Героя Советского Союза.

Майборский положил к ногам Маланки Омельяновны солдатский вещмешок.

— Здесь его вещи. Здесь и деньги, которые он собирал из солдатских копеек для вас. И его письма…

— А ведь говорил: «Заживут раны. Я еще заскочу…» Вот и зажили раны… — Слезы покатились из глаз Маланки Омельяновны. — Сынок мой, любимый, дорогой! Как же я теперь?..

Ватутин обнял Маланку Омельяновну за плечи.

— Спасибо вам, мамаша! Мы еще заскочим к вам. А сейчас Житомир надо брать. В Польше будем громить фашистские войска. Берлин возьмем…

Маланка Омельяновна вытерла рукой заплаканные глаза.

— Вы вот так сразу и на фронт?

— Николаю Федоровичу сразу. А мне, — развел руками Майборский, — с пересадкой в Москве… Вызывают… А там — куда пошлет командование.

— Вызывают… Куда пошлет командование… — плечи Маланки Омельяновны еще больше сгорбились. Уже второй ее сын погиб там, куда посылает командование. Вернется ли третий Луденко — муж?..

Часть третья ПАРТИЗАНСКИЙ КОРИДОР

1

Погода в середине декабря была переменчивой, неспокойной. Осень упорно боролась с зимой. У осени уже не было сил, чтобы удержать тепло, а зима еще не набрала разгона, ожидала подкреплений — холодных северо-восточных ветров. Снег и мороз сменялись оттепелью.

Небо почти все время было беспросветно-серым, хмурым. Оно будто придавливало к земле все живое. Летчики в те дни по обеим линиям фронта сидели без работы.

Нелетная погода сорвала генерал-лейтенанту Шаблию поставку партизанским отрядам и диверсионным группам боеприпасов. При такой погоде никак нельзя было использовать авиацию. А грузов надо было перебросить во вражеский тыл несколько сотен тонн.

Радисты Украинского партизанского штаба ежедневно при носили начальнику диверсионного отдела инженер-полковнику Веденскому и генералу Шаблию радиограммы — «молнии», в которых партизаны и разведчики просили взрывчатку, боеприпасы, медикаменты.

Особенно много взрывчатки и мин требовалось соединению генерал-майора Алексея Федоровича, действовавшему возле Ковельского железнодорожного узла и пустившему под откос свыше четырехсот вражеских эшелонов. Ковель и теперь оставался одним из самых важных центров сосредоточения фашистов на южном крыле фронта.

Боеприпасы просил штаб генерал-майора Михаила Ивановича. Его отряды славились стремительными рейдами и ударами по коммуникациям врага. Житомирская партизанская дивизия Степана Федоровича, соединение генерал-майора Александра Михайловича, десятки других соединений и отрядов, создававших партизанский коридор между двумя немецкими группировками «Центр» и «Юг», тоже требовали боеприпасов.

«Как перебросить несколько сотен тонн боевого груза с фронта партизанским отрядам?» — ломал голову Шаблий.

Боеприпасы находились неподалеку от Овруча, недавно освобожденного частями 13-й армии. Шаблий и Веденский пришли к выводу: в Овруче надо создать перевалочную базу и оттуда обозами перевезти взрывчатку, оружие, медикаменты в десятки отрядов по коридору, возникшему на стыке 1-го Украинского и 1-го Белорусского фронтов. В этом коридоре тоже было неспокойно. Там располагались не только партизанские отряды и соединения, но и банды украинских националистов, а также польские отряды и группы — одни из них ратовали за союз с советскими партизанами, другие действовали от имени польского эмигрантского правительства Миколайчика, третьи ждали директив Сикорского.

И все-таки только через этот коридор можно было перебросить боеприпасы в партизанские отряды и вывезти в советский тыл раненых.

…Ватутин, внимательно выслушав Шаблия, сказал:

— Я подпишу командующему Тринадцатой армией наряды на получение партизанами боеприпасов с фронтовых складов.

— И чтобы помог командующий транспортом, — подсказал Шаблий. — Партизаны — это же силы его армии.

— Хорошо, — кивнул Ватутин. — Берите со складов все, что вам нужно…


Белая изморозь таяла на ветках деревьев. Шаблий распахнул окно в своем кабинете, и с улицы ворвался разноголосый гомон. С тех пор как штаб передислоцировался из Москвы в Киев, в нем почти каждый день происходили встречи боевых побратимов по партизанским отрядам и десантным группам, по школе минеров и радистов. Всем было что вспомнить за прошедшие два года и шесть месяцев войны, поговорить о будущем.

В кабинет вошли двое — Андрей Стоколос и Терентий Живица. В новеньких гимнастерках, с подшитыми белыми подворотничками, в темно-синих галифе. Гимнастерки были туго подпоясаны офицерскими ремнями. У Андрея на груди — два боевых ордена, у Терентия — орден Красной Звезды — награда за бои на границе в июне сорок первого. У обоих на ногах — унты, подарок якутских охотников и оленеводов. В таких унтах ходят почти все офицеры штаба и партизанские командиры, прибывающие из вражеского тыла.

Шаблий и Веденский поздоровались с Андреем и Терентием.

— Ну чем не казаки? — воскликнул Шаблий. — Немного отдохнули? Вот и хорошо.

Генерал прошелся по кабинету, остановился возле длинного стола, на котором лежала разостланная карта.

— Партизаны сильно ругаются, — Шаблий улыбнулся. — Хотят нас всех повыбрасывать в окно. Да еще и с третьего этажа. Им нужна взрывчатка, патроны, ПТР, орудия. Что же касается авиации — сами знаете, — развел он руками. — Не летают пилоты.

— Конечно, этим пижонам нужно солнышко, — упрекнул авиаторов Андрей.

— Не летают и наши, и немецкие, — вмешался в разговор Живица.

— Немцы пусть! — махнул рукой Андрей, — А наши? Погода, видите ли, нелетная. А война разве приостановилась в такую погоду?

— Не надо упрекать летчиков, — повысил голос Шаблий. — Вспомните, какой подвиг они совершили в мае — июне нынешнего года. Почти триста тонн груза перебросили и три сотни людей за три недели во вражеский тыл! Давайте поговорим о партизанском коридоре, — Шаблий склонился над картой, — К сожалению, в нем разгуливают банды полесского «сечевика», атамана Тараса. Можете встретить в коридоре и отряды польской самообороны, не присоединившиеся к нашему партизанскому движению. Некоторые из них стоят за польское эмигрантское правительство, другие ждут, пока развернет армию где-нибудь в Иране или еще где-либо подальше от главного фронта генерал Сикорский. Третьи же хотят сражаться против немцев как интернационалисты-коммунисты. Наконец, есть и такие группы поляков, Которые ни туда и ни сюда — как бы нейтральные между Красной Армией и фашистами. Чем дальше на запад к нашей границе, тем сложнее военно-политическая обстановка. Поэтому надо быть очень бдительными, осторожными, прибегать порой к дипломатии…

Услышав слово «дипломатия», Стоколос и Живица переглянулись. Шаблий заметил это.

— Да, да, к дипломатии, — повторил он. — Берегите отряд, который будет сопровождать обоз. Ну и, конечно, сам обоз. Главное — довезти боеприпасы. Они очень нужны соединению генерал-майора Василия Андреевича. Без боеприпасов двадцать отрядов, подчиненных штабу Василия Андреевича, не смогут помочь Красной Армии в боях за Цумань, Костополь, Деражное и, наконец, Ровно и Луцк, откуда до государственной границы рукой подать.

— Что ж, отец, ты генерал, а мы солдаты, — вздохнул Андрей. — У каждого из нас своя судьба, своя дорога. Нам выполнять твои замыслы. Но, кажется, планы у тебя такие, что я и Терентий едва ли успеем…

— Я успею! — прервал Стоколоса Живица. — Я должен дойти до бункера самого Гитлера, чтобы рассчитаться с ним за все! Я успею!

— Андрей! Ты сейчас нервно переутомлен. Тебе надо больше быть на свежем воздухе, — грустно усмехнулся Шаблий. — Знаю, хлопцы, по себе, как далеко улетают наши мечты… Как только Тринадцатая и Шестидесятая армии развернут наступление, а партизаны им помогут, наш штаб перебазируется в Ровно. Эту военную тайну я вам открываю потому, что сегодня даю вам еще и задание номер два. Оно не менее важное, чем первое. Партизанский отряд, в котором ты, Андрей, будешь начальником штаба и главным радистом, а ты, Терентий, — минером-инструктором и командиром взвода или роты подрывников, отправится в Польшу. Вы должны уничтожать эшелоны минами замедленного действия и радиоминами, осуществлять разведку для нашего штаба и Генштаба и конечно же быть уполномоченными партизанского движения и всей Красной Армии на территории порабощенной гитлеровцами страны.

— Ах вон что! — воскликнул Андрей. — Но в таком случае нам нужен кто-нибудь, кто знает польский и немецкий языки.

— Сегодня вы познакомитесь с немцем и поляком, — кивнул Шаблий. — Они пойдут с вами.

— Немец? — удивленно поднял брови Терентий Живица. — С фрицем идти в Польшу? Он что? С нами заодно?

— Сейчас вы увидите этого немца. — Шаблий повернул голову к полковнику Веденскому. Тот молча поднялся и вышел из кабинета.

— По наряду штаба фронта, — продолжал Шаблий, — возьмете со складов Тринадцатой армии взрывчатку, боеприпасы, ПТР и противотанковые орудия, снаряды к ним. Все это перевезете из Народычей, Тетерева, Малина в Овруч на перевалочную базу. В Овруч будут стекаться партизанские обозы. Документы у вас будут подписаны генералом армии Ватутиным.

— Это ж сколько придется походить по начальству! — покачал головой Живица. — Найдутся такие, что и слушать нас не захотят.

— Как, например, генерал-полковник Пухов, — поддержал Терентия Андрей.

— Ну это вы напрасно, — возразил Шаблий. — Пухов — большой друг партизан. Мы помогли ему в боях на Десне, на Днепре, в районе Коростеня и в Овруче… Мы тут посоветовались и решили вам обоим условно присвоить звание капитанов. Как вы на это смотрите?

Живица даже рот раскрыл от удивления. Вот это да! Сегодня они пойдут с Андреем в госпиталь проведать старшину Колотуху. Зайдут в палату, снимут с плеч белые халаты и… Колотухе вставать еще нельзя, не зажила полностью рана, но крикнуть ему шутя «Лежать смирно!» можно.

— Вы, конечно, пойдете в госпиталь проведать Максима Колотуху, — словно угадав, о чем думает Живица, сказал Шаблий. — Передайте ему от меня привет. Мы и его пошлем вслед за вами. Он вас еще догонит! Я это говорю потому, что Колотуха из тех людей, которые убегают из госпиталя, как только поднимутся на ноги…

Открылась дверь, в кабинет вошли полковник Веденский и мужчина, одетый в форму немецкого лейтенанта.

— Знакомьтесь, товарищи, — обратился Веденский к Живице и Стоколосу. — Клаус Дилинг.

Андрей и Терентий удивленно переглянулись. Действительно, сегодняшний день у них необыкновенный. Сперва получили важные задания, потом нежданно-негаданно им присвоили звание капитана. И вот — встреча с Дилингом, лейтенантом немецкой армии. Это же они вместе с Колотухой и Волковым взяли его в плен на Букринском плацдарме.

— Мы уже знакомы, — буркнул Живица. — Познакомились три месяца назад.

Клаус Дилинг, поняв, почему Терентий такой мрачный, улыбнулся.

— Прости, товарищ, я обороняйся. Не хотел, чтобы меня убили. Я ведь солдат…

— А что же ты сразу не крикнул «Гитлер капут!»? Обошлось бы без драки. Я тебя вполсилы, а ты…

— Успокойся, — подошел Шаблий к Живице. — Знаю, что гитлеровцы сожгли твою хату, убили мать. Знаю твое горе, понимаю и разделяю его. И мою тетку Софию довел до смерти штурмбанфюрер Вассерман.

— Я встречался с этой доброй и милой женщиной, — вздохнул Терентий. — Она накормила меня, еще и саблю запорожскую показала, за которой охотился Вассерман… А цветы на ее картинах и до сих пор стоят перед глазами.

— Красивые цветы?

— Красивые. Будто собраны со всего нашего деснянского луга. Будто накануне первого покоса…

— Да, именно так. Накануне покоса… — Шаблий помолчал. — Я уверен, что ты хлопец политически подкованный. Так что запомни: гитлеры приходят и уходят, а Германия, а народ немецкий остается…

— И этот Дилинг пришел к нам ради новой Германии, которая останется, когда исчезнут гитлеры? — поднял голову Живица.

— Да, ради этого, — кивнул Шаблий. — Ты разве не знаешь, сколько немцев было в Испании, когда там тоже шла война с фашистами?

Живица в ответ промолчал.

Генерал Шаблий и полковник Веденский начали разговаривать с Клаусом Дилингом. Его ответы переводил Веденский. Отдельные фразы по-русски произносил и сам Клаус Дилинг. Когда он сказал: «Мой отец сейчас в Заксенхаузене», — Живица не сдержался, спросил:

— Страшный этот Заксенхаузен? Наверно, в таком лагере мучили и нашего Рубена?

— Страшный, — вместо Дилинга ответил полковник Веденский. — Гитлер соорудил его в конце тридцатых годов для немецких коммунистов. Теперь там десятки тысяч людей со всех захваченных Гитлером стран. И наши пленные тоже.

— Да, да, — подхватил Клаус. — В этом лагерь есть немцы, русские, украинцы, поляки, французы, сербы, норвежцы, белорусы, чехи, словаки, голландцы, бельгийцы…

«Может, в тот Заксенхаузен повезли и Надю», — подумал Терентий и впервые сочувственно взглянул на Дилинга. Воцарилось молчание.

— Илья Гаврилович! — обратился Терентий к Веденскому. — Спросите у Клауса: перешел бы он по собственной воле к нам, если бы мы его не притащили, как дикого кабана?

— И про кабана спросить? — улыбнулся Веденский.

— Нет, не надо, — смутился Живица.

— Я вырастал, когда Гитлер и Геббельс напустил туман на подростков, чтобы они стали солдатами их армий, — ответил Клаус. — Я ждал случай перейти к вам. Вы помог это сделать.

— А как сейчас насчет тумана? — спросил Живица.

Клаус вздохнул:

— Ветер развеял туман.

Полковник Веденский пригласил Дилинга и Живицу в свой кабинет, чтобы продолжить разговор о задании. Генерал Шаблий остался вдвоем с Андреем.

2

Шаблий сел на стул рядом с названым сыном, обнял его за плечи.

— Андрей! Вижу, тебя удивляет то, что я посылаю вас пешком. Конечно, если бы распогодилось, можно было бы отправиться самолетом до места действий. Но ведь ты, Шмиль, Гутыря уже проходили этим коридором с запада на восток к Днепру в августе — сентябре. Вы знаете местность, людей, неплохо ориентируетесь в тамошней обстановке. Не забывайте про разведку во время рейда, чтобы не попал под удар немцев такой ценный обоз. Надеюсь на тебя, на вас, пограничников.

— Я понимаю, что мы с хлопцами должны организовать перевалочную базу боеприпасов и способствовать тому, чтобы эти боеприпасы дошли до своего адресата! — сказал Стоколос после продолжительного молчания. — Но я ведь прежде всего радист! Даже на фронте хранил рацию в сейфе капитана Зарубы. Майору Добрину я ее не отдал, хотя он и настаивал. А теперь она будет бездействовать. Вспомни, отец, какие радиограммы я передавал с западного берега Днепра! Ты ведь говорил, что некоторые из них шли даже на имя Главнокомандующего…

— Успокойся! Чего митингуешь? — улыбнулся Шаблий. — Пойдешь со своей рацией снова… Постой. Ты назвал фамилию Добрина?

— Да. Он чуть было не причислил меня к шпионам. Заруба отстоял. Чувствовал, он все прикидывал, шпион я или нет… А вот в бою под Святошином, когда возле наших орудий стояли два, а то и один артиллерист, я вдруг увидел майора Добрина заряжающим орудия матроса Волкова. Стрелял по «тиграм» и «пантерам», по немецким автоматчикам. После боя Заруба кинулся разыскивать Добрина, но тот как в воду канул. Хлопцы заметили: Добрин влюбился в Маргариту Григорьевну. Мне кажется, что приезжал он в дивизион и разговаривал с нею не потому, что хотелось ему знать про жизнь Тулиной в оккупации, а потому, что так велело сердце. Видел бы ты, как он переживал смерть Маргариты Григорьевны.

— Ну, о чувствах майора Добрина я не знаю. И не будем об этом говорить. Скажу лишь одно — он написал заявление с просьбой послать его во вражеский тыл на ответственное боевое задание.

— Ого! Наши силы растут! — воскликнул Андрей. — Выходит, поэтому и держишь меня у себя, ждешь, когда придет сюда майор Добрин? Значит, я должен вместе с ним идти в немецкий тыл?

— Не вместе. Но все может случиться. Возможно, где-нибудь когда-нибудь и вы встретитесь. Сейчас сюда придет командир польского отряда Микольский из соединения Василия Андреевича. Он недавно выписался из госпиталя.

— Микольский! Я встречался с ним в тылу. Я даже кое-что записал о нем в нашем отчете, — вспомнил Андрей. — Микольский. Чернявый, нос крючком. Ему лет двадцать восемь, лоб изрезан морщинами. Да… С аккордеоном. Он тогда играл «Червона ружа, бялый квят»…

— Ишь какая у тебя наблюдательность! — похвалил Андрея Шаблий. — Познакомься с ним поближе. Если он тебе нравится как человек и командир, пойдешь к нему начальником штаба бригады. Да, у него будет бригада. Вместе с тем будешь и старшим радистом, а там и радиоминером. Ну так что, согласен?

— Теперь понятно, зачем мне выдали погоны капитана, — улыбнулся Стоколос.

— Когда мы с тобой находились в партизанских отрядах прошлым летом, Василий Андреевич как-то сказал мне, что бойцы симпатизируют тебе. А он хорошо разбирается в людях. В глазах партизан ты сразу стал своим хлопцем. Важно уметь найти ключ к сердцу, контакт с партизанами разных национальностей. У тебя нет никакого высокомерия. Ты интересовался их жизнью, пел вместе с ними песни. Тебе они открывали свои души, рассказывали самое сокровенное. Твое отношение как парашютиста и посланца Красной Армии к людям, внимание к ним крайне необходимы вовремя выполнения ответственных заданий, особенно в критических ситуациях…

— Ты говоришь об отношениях с бойцами разных национальностей, — прервал Шаблия Андрей. — Что ты имеешь в виду?

— А то, что национальный вопрос сейчас — один из самых сложных. Это надо хорошо осознать командирам и комиссарам наших отрядов. Пойми: вы будете действовать как бы в «котле»: фашистские оккупанты, жандармерия, местная полиция, советские партизанские отряды и подполье, отряды украинских и польских националистов, команды власовцев, исламских легионеров, созданные гитлеровцами из бывших военнопленных, местное украинское и польское население… Тысячи людей, обманутых врагом! Этих людей не надо путать с верхушкой националистов, которые всегда были и есть наймитами иноземного империализма.

— Ты так говоришь, отец, будто собираешься послать меня в штаб атамана Тараса, а не в польский отряд, — развел руками Андрей.

— Ты, сынок, неправильно меня понял. Дело в том, что кое-кто из тамошних людей подался к атаману Тарасу, потому что тот назвал себя партизаном и сказал, что воюет против Гитлера. Взвесь: Советская власть в том краю существовала лишь полтора года! Какое сознание у рядовых атамана Тараса, вчерашних затурканных селян?.. Им надо объяснить их ошибку, которую еще не поздно исправить. Вот такая, Андрей, точка зрения Центрального Комитета партии…

— К вам можно, пан генерал?

Стоколос и Шаблий оглянулись.

В кабинет вошел среднего роста мужчина с орденом Красного Знамени и медалью «Партизану Великой Отечественной войны» на груди. Обут он был, как и большинство офицеров партизанского штаба, в оленьи унты.

— Чернявый. С ямочкой на подбородке. Глаза зоркие, мечтательные. Китель и орден — советские, а сам поляк! — улыбнулся Андрей. — Рад вас видеть, пан Микольский, в столице Украины! Как там «Червона ружа»?..

— «Бялый квят…» — продолжил Микольский. — Не забыли мою песню?

— Нет. Польские и украинские песни мелодичные, кое в чем даже похожи.

— Помню, как вы под телегой писали свой «Дневник». Вы журналист?

— Нет, я писал одиссею генерала Шаблия в партизанских отрядах.

— Одиссея… Гм… Я преклоняюсь перед настоящими произведениями композиторов, живописцев, литераторов, тех, что волнуют сердца и через века. Ведь сердце у человека не изменилось и за десяток тысяч лет. Правда? — Не дождавшись ответа, Микольский добавил: — Поэтому мне и понятны, и близки старинные картины, древние греческие драмы… Да, чуть не забыл, вам привет от медсестры из московского госпиталя.

— Лида? Как она поживает? — встрепенулся Андрей.

— Вышла замуж за минера Якимчука. В день женитьбы он стал Героем Советского Союза. Свадебный подарок!

— Он заслужил это звание еще в сорок втором, — сказал генерал Шаблий.

— Жизнь идет. А я женился на Гале. Вы ее знаете… Хотелось бы немного перекусить и с глазу на глаз поговорить.

— Квартиры у меня нет, — пожал плечами Шаблий. — В кабинете и ночую. Можно и здесь…


Вечером окна кабинета генерала Шаблия были плотно закрыты шторами, чтобы не пробивался свет на улицу. По ночам в погожие часы вражеская авиация осуществляла налеты на Киев. Фельдмаршал Манштейн не смирился с потерей столицы Украины. Из-под Житомира его дивизии начали контрнаступление. Им удалось временно захватить Житомир, Коростышев. Обстановка на Житомирском шоссе была очень напряженной. Да и южнее Киева, в Белой Церкви, находились еще вражеские войска.

Побродив по улицам Киева, Стоколос вернулся в кабинет Шаблия (генерала не было), сел за стол, пододвинул к себе стопку газет, стал их просматривать.

Сообщение ТАСС о выступлении Черчилля на банкете, устроенном мэром Лондона:

«…Я рад заявить, что выдающимся событием этого знаменательного года было славное наступление русской армии от Волги на запад, через Днепр, в результате которого, как сообщил нам маршал Сталин, освобождено от захватчиков две трети оккупированной русской земли. В процессе этого наступления Красная Армия нанесла страшный удар по самой жизненной основе и системе немецкого военного могущества. Эта некогда страшная колесница немецкого могущества и тирании разбита, сломана, превзойдена в бою, в маневре русской доблестью, искусством командования и наукой, и вполне может оказаться, что она разбита смертельно. Мы и наши американские союзники делаем все, что в наших силах, чтобы поскорее перебросить наши войска через моря и океаны и ввести их в действие против врага. Здесь, в Лондоне, на нашем традиционном торжестве мы приветствуем советские войска…»

— Даже не верится, что это слова Черчилля, — пожал плечами Андрей. — Говорит про второй фронт… Впрочем, о нем Черчилль намекал еще в сорок втором, потом в сорок третьем. На пороге уже сорок четвертый… Наверно, только когда мы перейдем границу, фронт наконец-то откроют…

«События в Югославии. 8 декабря. Агентство Рейтер сообщает, что на днях на освобожденной территории страны проведены собрания представителей всех районов, на которых был создан Национальный комитет освобождения со всеми правами и функциями временного правительства Югославии…»

«Сенатор Меррей в заявлении корреспонденту ТАСС заявил: «Американский народ приветствует Декларацию трех великих лидеров союзных правительств, которая является одним из самых больших событий в истории человечества и знаменует собой начало новой эры международного сотрудничества. Декларация трех великих держав — веха для угнетенных народов всего мира…»

«Это вы так говорите, пока президент у вас Франклин Рузвельт. Американский империализм был всегда одним из самых хищных», — подумал Андрей и снова склонился над подшивкой.

«Тегеранская встреча принесла радость широким массам народа, который надеется на прочный мир. Тирания и угнетение будут ликвидированы. Тегеранская встреча должна стать исчерпывающим ответом тем, кто колебался относительно России. Длительный мир невозможен без сотрудничества трех великих держав…»

«Что ж, красиво говорит сенатор-демократ Лукас! Если бы так было и на самом деле. Если бы…» — Андрей развернул еще одну газету.

«Сообщение из Польши. Офицеры и солдаты 3-й пехотной дивизии готовятся к принятию присяги. Среди бойцов 3-й пехотной дивизии немало бывших участников нелегальных организаций, созданных лондонским эмигрантским правительством. Однако эти люди не могли примириться с тем положением, в которое они были поставлены своими руководителями. Они не могли спокойно наблюдать, как немецкие захватчики подвергают мукам и уничтожению польский народ. Покинув свои дома, они ушли в партизанские отряды и с оружием в руках сражались против немецко-фашистских захватчиков, пока не пришли советские войска. Теперь они имеют возможность вступить в ряды своей родной Польской армии…»

Андрей перевернул страницу.

«Сообщение «Специальной комиссии по установлению и расследованию обстоятельств расстрела немецко-фашистскими захватчиками в Катынском лесу военнопленных польских офицеров». Комиссия установила, что до захвата немецкими оккупантами Смоленска в западных районах области работали на ремонте шоссейных дорог польские военнопленные офицеры и солдаты. Их лагеря были в 25 и 45 километрах на запад от Смоленска. Свидетели показали, что после начала военных действий, в силу сложившихся обстоятельств, лагеря не могли быть своевременно эвакуированы и все военнопленные поляки, а также часть охраны попали в плен к немцам… В августе и сентябре оккупанты проводили многочисленные облавы на военнопленных, бежавших из тех лагерей, и тайно уничтожали польских офицеров и солдат. Это осуществляло учреждение, имевшее вывеску «Штаб 534-го строительного батальона», которое размещалось в «Козьих Горах» Катынского леса.

Свидетель Алексеева, бывшая жительница с. Борок Катынского сельсовета, направленная старостой для обслуживания «Штаба», свидетельствует: «В конце августа и в первой половине 1941 года на дачу в «Козьи Горы» почти ежедневно приезжало несколько грузовых машин. Сначала я не обращала на это внимания, но потом заметила: всякий раз, перед тем как въехать на территорию дачи, эти машины на полчаса, а то и на час останавливались где-то на проселочной дороге, что ведет от шоссе к даче. Шум машин затихал, и начиналась одиночная стрельба. Выстрелы раздавались через короткие, но приблизительно одинаковые промежутки времени. Потом стрельба стихала, и машины подъезжали к даче. Из них выходили немецкие офицеры и унтер-офицеры. Громко разговаривая между собой, они шли мыться в баню, после чего пьянствовали. Баня в эти дни всегда топилась…»

Другой раз Алексеева видела под конвоем группу военнопленных поляков, а потом, услышав выстрелы, поняла, что поляков расстреляли…

Зимой 1942—1943 годов, когда немецко-фашистская армия под Сталинградом и на Северном Кавказе потерпела поражение, когда единство СССР с союзниками стало крепнуть, немцы решили пойти на провокацию. Они использовали для этой цели злодеяния, учиненные ими в Катынском лесу, приписав их органам НКВД Советского Союза. Этим они рассчитывали поссорить русских с поляками и замести следы своего преступления…»

Под документом стояли фамилии свидетелей и членов «Специальной комиссии». Среди них академик Н. Н. Бурденко (председатель комиссии), писатель Алексей Толстой, митрополит Николай, председатель Всеславянского комитета генерал-лейтенант А. С. Гундоров… Расследование началось 23 сентября, сразу же после освобождения Смоленска.

Стоколос задумался: «Когда Артур Рубен попал в плен к фашистам, они от его имени написали листовку «Правда о «партизанском движении». Выходит, оружие гитлеровцев не только бомбы, снаряды, пули, но и провокации… Какие неприятности пришлось пережить тогда отцу, пограничникам 5-й заставы и всему партизанскому штабу! И все из-за той листовки за подписью Рубена, хотя он к ней никакого отношения не имел. Но попробуй докажи каждому, кто поверил в ту листовку, что это мерзостная провокация… Вот так и в этом случае: гитлеровцы молчали про Катынский лес, а в конце сорок третьего вдруг начали лить крокодиловы слезы по польским военнопленным, которых сами же уничтожили…»

Открылась дверь. В кабинет вошли генерал Шаблий и Микольский, в руках у них были небольшие пакеты.

— Что с тобой? — удивился Семен Кондратьевич, увидев раскрасневшегося Андрея.

— Да вот… — кивнул на газету Стоколос. — Читал сообщения о злодеяниях оккупантов в Катынском лесу.

— Я знаю польских офицеров, которым удалось бежать из Катынского леса, — сказал тихо Микольский. — Эти беглецы пополнили партизанские отряды в Белоруссии. Кое-кто пошел в группы «лондонцев». И у меня в отряде есть двое из Катынского леса.

— Ты что? Читал газету? — удивился Стоколос.

— Какую газету? — не понял Микольский.

— Вот!.. Послушай.

«Свидетель Базилевский рассказал «Специальной комиссии» о своей беседе с зондерфюрером 7-го отдела немецкой комендатуры Гиршфельдом — прибалтийским немцем, который хорошо говорил по-русски: «Гиршфельд с циничной откровенностью заявил мне, что исторически доказана вредность поляков и их неполноценность, а поэтому уничтожение населения Польши послужит унавоживанию грунта и создаст возможность для расширения жизненного пространства Германии. Гиршфельд с похвальбой сказал, что в Польше интеллигенции не осталось совсем — ее повесили, расстреляли, сгноили в тюрьмах и лагерях…»

Микольский сжал кулаки.

— Мразь этот Гиршфельд!

— У зондерфюрера есть еще и земляк, который выше его рангом, — сказал генерал Шаблий. — Это обер-палач нашей Украины — Альфред Розенберг, творец учения о «третьей империи», о продвижении немцев на восток и уничтожении ими славянских народов. Он один из главных виновников гибели тысяч советских женщин, детей, организатор невольничьих рынков. Он уже отправил на каторгу два миллиона украинцев. В июне под Херсоном, в немецкой колонии Хальбштадт, Розенберг заявил, что никакой Украины больше нет, ее стерли в прах, и этот прах стал частицей фатерлянда. Я дал радиограмму партизанам, подпольщикам, чтобы они уничтожили Розенберга во время этой поездки. Но его хорошо охраняли эсэсовцы. Однако возмездие все равно настигнет этого выродка!

— Что ж, у нас одна цель, — поднял руку Микольский, — бить врага до конца! Нех жие наша пшиязнь! Розенберг и Гиршфельд утверждают, что ни Польши, ни Украины уже нет. А мы есть! У нас хватит пороха, чтобы испепелить не только Розенберга, но и самого Гитлера!

— Так и будет! — кивнул Андрей. — Тем более теперь, когда придем к партизанам со взрывчаткой, патронами, снарядами! Ого, немцам несладко придется!

Шаблий, Стоколос и Микольский стали готовить ужин: нарезали хлеб, открыли банку консервов. Да и в кружки было что плеснуть.

— За нашу дружбу! — провозгласил тост генерал-лейтенант Шаблий, положив руку на плечо Микольского.

— За пшиязнь! — воскликнул Микольский. — Судьба свела меня на Волыни с генералом Василием Андреевичем. Он доверил мне командовать одним из первых польских отрядов. Рад, что после московского госпиталя встретился с вами, товарищ генерал! Теперь буду и с вашим сыном. Хочу, чтобы вы больше знали обо мне…

Рассказать Микольскому то, что он хотел, что накипело на душе, не довелось. В кабинет вошел полковник Сильченко. Поздоровался, поставил на пол чемодан.

— Тут вещи Маргариты Григорьевны, — тихим голосом сказал он. — Вернется Леся из вражеского тыла, передай ей, Сеня, — обратился Сильченко к Шаблию.

— Сочувствую твоему горю, Федя, — вздохнул Шаблий. — Еще одна невосполнимая утрата на войне. Маргарита была добрым другом нашей семьи…

Несколько минут в кабинете стоила тишина. Не нарушил генерал Шаблий. Спросил Сильченко:

— Как там на фронте?

— Я только что из штаба Ватутина. Утром еду на передовую. Житомир у немцев. Гитлер прислал Манштейну еще несколько дивизий из Югославии, Франции и Норвегии. Теперь у них против нашего Первого Украинского фронта воюет пятьдесят одна дивизия, и из них десять танковых. Фашистская пресса уже трезвонит о победном наступлении на Киев. Смотрите, — Сильченко склонился над картой. — На востоке возле самого Днепра, в районе Корсуня и Белой Церкви, еще удерживаются немецкие войска. Манштейн, очевидно, думает нас отсечь, — он показал рукой вдоль берега Днепра на север. — Но ведь эти десять дивизий под Корсунем, если мы возьмем Житомир, а потом и Ровно и Луцк, тоже можно отсечь, да еще и крепко завязать в «мешке»! Так сказал Ватутин. Вот чем может кончиться авантюра Манштейна.

— А наши партизанские отряды почти не действуют. Нет боеприпасов, — с досадой произнес Шаблий. — Теперь, Андрей, ты понимаешь, что означает и для Первого и для Второго Украинских фронтов доставка партизанам боеприпасов, активизации их действий в районе Ровно, Луцка, Сарн, Ковеля, куда будут идти в наступление войска генерала Ватутина? Немцы вынуждены будут рокировать часть дивизий сюда, к нашей старой границе, где еще в тридцатые годы строилась «линия Пилсудского». Там много ходов сообщений, дзотов. Активизация действий партизан в тылу «линии Пилсудского» — серьезная помощь войскам наших фронтов.

Андрей встал.

— Понимаю! Хорошо понимаю важность операции «Партизанский коридор»!

— Завтра же ты, Андрей, Живица, Шмиль и Гутыря получите мандаты, подписанные командующим фронтом. Слышишь, товарищ капитан? — Шаблий достал из ящика стола красную книжечку, подал ее Микольскому: — Это вам.

— Тут, видно, какая-то ошибка, — пожал плечами Микольский. — Я ведь командир отряда, а в документе значится: «Командир партизанской бригады»…

— Никакой ошибки, — покачал головой Шаблий. — Во вражеском тылу вы, товарищ Микольский, скоро будете командовать бригадой. Так что постоянно думайте о пополнении своей будущей бригады бойцами-поляками.

— Есть постоянно думать! — воскликнул Микольский. — Значит, мою бригаду вы пошлете в Польшу?

— Пошлем в Польшу, за Буг. Приказ получите, когда мы возьмем Ровно.

Андрей Стоколос подошел к полковнику Сильченко, одиноко стоявшему возле окна, и тихо, будто боялся прервать его печальные думы, сказал:

— Недели через две я встречу Лесю. Вещи Маргариты Григорьевны пока что останутся здесь, в штабе. О вас я Лесе все расскажу, и как можно теплее…

3

На следующий день Андрей Стоколос и Терентий Живица получили в штабе 1-го Украинского фронта письмо к командующему 13-й армией, распоряжение и наряды на боеприпасы для партизанских отрядов.

Под вечер группа Стоколоса на двух полуторках выехала из Святошина. Утром они должны были прибыть к реке Тетерев, где был расположен один из фронтовых складов.

В этом направлении два года назад продвигался партизанский отряд «Смерть фашизму», сформированный из киевских рабочих-арсенальцев. Бойцами отряда были и пограничники Стоколос, Колотуха, Оленев…


Остановились переночевать в селе на берегу реки. Хозяин хаты принес четыре снопа обмолоченной ржи, бросил на пол.

— Угостил бы чем-нибудь, но, к сожалению, и картошины нет. Недавно лишь выгнали из села немцев. И слава богу, хоть хата цела. Другие села дотла сожгли.

— Ничего нам не надо, — ответил за всех Живица.

…Проснулись партизаны на рассвете. По осенней, припорошенной снегом дороге, исковерканной воронками, машины подъехали к Тетереву. Остановились на лесной опушке.

— Где комендант склада? — спросил Стоколос у зенитчика, вышедшего из блиндажа.

— Возле вокзала, товарищ капитан.

Машины, миновав лесок, подъехали к разрушенному вокзалу. Стоколос пошел разыскивать коменданта.

4

Весь следующий день группа Стоколоса корректировала движение подвод и девяти автомашин. Среди них были и два «челябинца» с прицепами. Погрузка боеприпасов на складах шла полным ходом с раннего утра и до позднего вечера. Даже ночью некоторые водители успевали сделать по две ходки к Овручу, куда с запада подходили обозы от партизанских отрядов.

— Клаус, ты уже надышался нашим партизанским и армейским духом? — спросил Андрей Дилинга, проводив очередной обоз из пятидесяти подвод.

— Ого, надышался! — поднял руку Дилинг. — Так могут только русский!

— Ты читал книгу «Железный поток» Александра Серафимовича? Так назвал писатель могучую армию борцов с белогвардейцами. Партизанские обозы с оружием — это тоже железный поток, который не учитывают ни Манштейн, ни Гот.

— Пусть не учитывают, — улыбнулся Клаус. — Хуже для них.

Настала пора и группе Стоколоса с обозом подвод отправляться на запад. Охрана обоза была ненадежной — свыше полутораста бойцов из десяти отрядов.

Погода стояла слякотная. То дождь, то снег. Лошади и волы с трудом тащили подводы по раскисшей дороге. Иногда партизанам приходилось настилать в заболоченных местах хворост и камыш. Вымокали до нитки. Сушились у костров. Разводить их не боялись. Вражеские самолеты в такую погоду не летали над «партизанским коридором».

Чтобы подбодрить уставших партизан, Андрей стал вспоминать шутки и остроты, напечатанные в газетах.

— Эй, Клаус, что там у нас на букву «А»?

— «Адольф — эрзац вождя и бога. Авантюристу в гроб дорога!» — четко ответил Клаус, как учил его Живица для «пополнения знаний русского языка».

— Молодец! Данке. Благодарю. А теперь на букву «бэ».

— Быстрее зайца, шибче лани бежит Бенито с поля брани…» — ответил Клаус и, не дожидаясь похвалы, спросил: — Дальше идет буква «зе»?

— «Зачем я Гитлера родила?» — завыла фрау крокодила…» — уверенно продекламировал Терентий Живица и замахнулся на волов кнутом: — Гей! Цоб-цобе!

— Неправильно, Терентий. Надо наоборот: «Завыла фрау крокодила: «Зачем я Гитлера родила?» — к удивлению партизан, находившихся поблизости, и самого «профессора» фольклора Живицы, ответил Дилинг.

— Что в лоб, что по лбу, — махнул рукой Терентий.

Вдруг слева раздались автоматные очереди, взрывы гранат. Взвод охраны обнаружил засаду и первым открыл огонь.

Обоз остановился. Партизаны приготовили к бою автоматы, карабины, ручные пулеметы.

Но выстрелы вскоре утихли. Группа прикрытия вернулась к обозу. Старший доложил Стоколосу:

— Уничтожили бандеровскую засаду. Семеро бандитов убито. Остальные разбежались. С нашей стороны потерь нет.

— Усилить бдительность! — приказал Стоколос. — Быть готовыми к бою не только с бандеровцами, но и с немцами.

Обоз снова двинулся в путь.

5

На перроне полуразрушенной железнодорожной станции Белая Церковь толпились люди с котомками за плечами и узелками в руках. Каждая группа в сопровождении немцев-конвоиров. Вдоль эшелона бегали солдаты. Офицеры стояли, заложив руки за спины, наблюдали, как на платформы грузятся большие ящики с награбленными вещами, мешки, набитые всем, что можно вывезти в Германию.

Вадим Перелетный стоял на перроне с двумя чемоданами. Одет он был как эсэсовец, в кожаное пальто-реглан без петлиц и погон, обут в хромовые сапоги, шляпа надвинута на самые глаза: боялся, что его может узнать кто-нибудь из земляков.

До войны Перелетный не раз бывал на этой станции — ездил отсюда в Киев. Вокзал тогда шумел возбужденно, перрон и зал заполняла студенческая молодежь, рабочие-железнодорожники, работавшие в Фастове. Сейчас вокзал походил на невольничий рынок. Сколько же отсюда отправлено людей на запад! Это последний эшелон, вот-вот сюда ворвутся советские танки. Но, кажется, бог смилостивился над немцами. Их армия начала контрнаступление под Житомиром и продвигается на Киев. Так что и эти эшелоны пройдут в Мироновну, а потом на Цветковое и повернут на запад, в Здолбунов, Ровно…

Сегодняшнее продвижение немцев на киевском направлении не радовало Перелетного. Он знал, что немцы после поражения под Белгородом и потери Киева уже не в состоянии осуществить стратегическое наступление. Чего не бывает на фронте! Вот уже последние дни декабря, полтора месяца, как немцы потеряли Киев, а Белая Церковь все еще у них. Но Перелетный хорошо понимал, что немцам уже не удержать не только Белой Церкви, но и, очевидно, всей Украины. Значит, настало время и ему, Перелетному, сменить свою «пластинку судьбы».

Куда податься, чтобы быть поблизости от немцев и в то же время не с ними? Во власовскую РОА и там пересидеть непогоду? Но ведь немцы используют власовцев как карателей. Бывает, что немецкое командование посылает власовцев и легионеров из мусульманских народов на фронт, где надо заткнуть дыры. Да и кто такой генерал Власов, чтобы идти под его начало? Никакой он не политик. Обычный монархист… Если бы немецкая армия победила, то Россия была бы поделена на княжества, как в средние века. Националисты — те более мудры. Они научились политике еще во время владычества Польши, а в Галиции еще раньше, при власти Австро-Венгрии. Чтобы мобилизовать в свои отряды население, бандеровцы и мельниковцы провозгласили программу: за самостийную Украину против немцев, поляков и кто бы там ни был, в том числе и против русских. А тем временем, когда во Львове провозглашали «самостийность», в первые недели войны на Волыни немцы позволили националистам создать «Полесскую сечь», которая должна была уничтожать большевистские партизанские отряды, подпольные организации.

Так какая же теперь у «самостийников» война? Против немцев? Нет. Против партизан? Тоже вроде бы нет. Война у них против населения — за идеи, за хлеб и сало, ибо без провизии и выпивки нет и «повстанческой армии».

Да, он, Перелетный, согласен на такую войну. Был и еще один козырь в пользу украинских националистов. Что бы они ни говорили, а многие украинцы все же поверили, что их отряды будут воевать с немцами. Поэтому каждому грамотному человеку понятно: если гитлеровские полчища будут разбиты советскими войсками и союзниками — Соединенными Штатами Америки и Англией, то националистов ни США, ни Англия не станут считать сообщниками Гитлера. Даже наоборот. Эти «западники» всегда политики. Сейчас они служат Гитлеру, а если его разобьют, то будут служить кому-нибудь другому…

— Шнель!.. Шнель!.. — прервал размышления Перелетного голос конвоира.

Вадим повернул голову к группе женщин (их загоняли солдаты в товарняк) и вздрогнул.

— Надя! Калина! — крикнул он.

Надежда остановилась.

Схватив чемодан, Вадим подбежал к толпе женщин. Солдат преградил ему дорогу автоматом.

— Надюша! — закричал Перелетный. — Я к последнему допросу не причастен! Я ничего не знал про собаку! Ты не сердись на меня! Я тебя разыщу! Освобожу! Узнаю, куда едет эшелон! Жаль, что мой поезд отходит. Я бы тебя выручил. Я…

Надежда резко повернула голову. Ее каштановые волосы рассыпались по плечам, словно сноп, освобожденный от перевясла. Над лбом взвихрилась седая прядь. На Перелетного глядели темные, с погасшими огоньками глаза, смотрели, словно из глубокой ямы, из той самой, в которой в последний раз допрашивали ее, используя для допроса голодную собаку.

— Иди прочь с моих глаз! — негромко, сквозь слезы сказала Надежда. — Оборотень! Предатель! Перевертень!..

«Зря отпустил ее тогда Вассерман, зря пристрелил собаку. Отмучилась бы в тот день, и всё. А теперь… Новые муки… Теперь она будет обычной пленницей, а не особенной, знающей тайну древнего запорожского сокровища…»

— Шнель!.. Шнель!.. — закричал конвоир.

Перелетный вбежал в свой вагон. Поезд тронулся.

Как бы там ни было, а он, Вадим Перелетный, доволен своей судьбой. Едет не в «телятнике». Уже миллионы соотечественников, ровесников полегли на войне, а он, слава богу, хорошо одет, есть серебро-золото. Оно поможет ему в трудные времена. Два фунта золотых монет и колец, сережки с алмазами, золотые цепочки что-нибудь да значат! Все это конфисковано у жителей Белой Церкви, Мироновки, Узина, Корсуня, Городища и сел, где приходилось штурмбанфюреру Вассерману искать следы подпольщиков и партизан. Есть в чемоданах и бесценные произведения живописи.

Царские монеты с профилем последнего императора России Николая Второго с помощью мастера он спрятал в рукоятки небольших и неприглядных кинжалов. Два кинжала были на поясе, третий в полевой сумке. В той же кожаной сумке лежали три батарейки к немецкому карманному фонарику. В батарейках тоже золото, драгоценности.

Есть и «политический багаж» — без него к украинским националистам и соваться нечего. В планшете — листовка «Правда о «партизанском движении», подписанная одним из вояк генерала Шаблия Рубеном, попавшим в плен к немцам. Текст писали, конечно, немцы. В листовке немало вздора, нелепостей — немцы поверхностно знают штаб генерала Шаблия, его структуру, планы. Зато ругани там в адрес отдельных командиров, деятелей партизанского движения, в адрес Советской власти достаточно, чтобы вызвать раздражение у «энкэвэдистов».

Он, Перелетный, скажет верховодам националистических отрядов: «Эту листовку надоумил написать я лично, чтобы насолить своему земляку генералу Шаблию…» Эти слова, конечно, произведут впечатление: к ним пришел земляк партизанского генерала Шаблия, первого врага «партизан» Боровца и Бандеры. Еще он скажет, что листовка за подписью Рубена растревожила штаб Шаблия, как муравейник или рой оводов. Выходит, он, Перелетный, уже внес свою частицу в борьбу против советских партизан, в развенчание сути партизанского движения.

В «тайнике» за подкладкой полевой сумки хранилась еще одна листовка. Это обращение ЦК КП(б) Украины к рядовым бойцам националистических отрядов с просьбой выйти из леса, сложить оружие. В ней черным по белому написано, что большая часть рядовых участников националистических отрядов искренне желает сражаться с немецкими захватчиками, именно потому они и пришли к националистам, объявившим оккупантов врагами. Но потом вожаки националистов обманули доверчивых людей, потому что они агенты немецкого империализма, враги украинского народа.

Этот документ — палка о двух концах. Листовку он покажет только атаманам националистов. Мол, видите, каковы намерения у Москвы и большевистского Киева относительно ваших «казаков»! И добавит после паузы: «Нашли красные пропагандисты обманутых рядовых солдат. Этих холопов и обманывать не надо. При власти Пилсудского они были затурканы, безграмотны, жили на Полесье, как в какой-то африканской колонии. Они молились ксендзам, попам, кланялись царям, цесарям, польским панам, посадникам. Самостийная Украина им могла примерещиться только во сне…»

Конечно, эти слова произведут впечатление на самого пана атамана Тараса. Ясное дело, носить с собой такую листовку — большой риск. Однако листовка должна убедить вожаков националистов, что он, Перелетный, собирается воевать за Украину по большому счету. Эта листовка должна открыть ему шлагбаум к руководящим должностям в лагере националистов. Если найдут ее «рядовые», то атаманы могут и голову снести. Вот почему листовка так хорошо спрятана от посторонних глаз.

Вагон качнулся. Перелетный испуганно вздрогнул. Эшелон в любую минуту могли подорвать партизаны. Неужели это случилось? Нет, пронесло. Перелетный облегченно вздохнул, расстегнул пуговицы реглана, сунул руку в карман пиджака, где находилось свидетельство, выданное еще штурмбанфюрером СС Вассерманом. С таким документом можно было проехать и пройти далеко.

Свою личную линию в войне Перелетный определил еще летом сорок первого года, после первых поражений Красной Армии. Что ж, он ошибся в этой «политике». Вышло не так, как думал. Но кто не ошибается в жизни? Однако эта ошибка пока что в его пользу. Он жив, не знает горя, мытарств, когда уже умерли миллионы, а три четвертых его ровесников, если не больше, погибли.

В его воображении всплыла золотоволосая Таня, первая любовь Андрея Стоколоса, красивая, недоступная. Таня чем-то напоминала ему спелую сливу с сизым пушком, к которому ничьи пальцы не прикасались. Такой Таня привиделась и в тот день, когда Вассерман заставил его дежурить возле раненой: не скажет ли девушка в бреду что-нибудь про казацкую саблю. Не сказала. Слива в сизом пушку разбудила его воображение, и он добился своего, чего не удалось бы ему никогда, если бы не было этой войны, если бы Таню не ранил штурмбанфюрер Вассерман. Пусть во всем этом есть что-то животное.

Ну и что? Зато Таня не досталась никому из тех сопляков-десятиклассников — ни Гнату Тернистому, ни Павлу Оберемку, ни Андрею Стоколосу.

Они еще в школе строили из себя героев! Где они теперь?.. Павло, наверно, погиб на дне Балтийского моря в своей подводной лодке. Гнат, конечно, сгорел в танке. Третий… Андрей Стоколос… Разве что генерал Шаблий пригрел его в своем штабе на радиослужбе. А может, и его уже нет в живых.

— А я живу! Ха-ха! — засмеялся злорадно Перелетный, прислонившись лбом к оконному стеклу вагона.

6

Победное наступление Красной Армии испортило настроение атаману Тарасу. Радужные думы и замыслы создать если уж не самостийную Украину, то хотя бы независимый Полесский край и быть первым министром и главнокомандующим, растаяли еще в июле — августе сорок третьего. Именно тогда он был уже готов согласиться с советскими партизанами на нейтралитет. Черчилль, Рузвельт и Сталин договорились об открытии второго фронта.

Нейтралитет означал бы избежать открытого боя, выиграть время. Не может же долго английский и американский империализм находиться в одной упряжке с большевистской Красной Армией. Нейтралитет между «Полесской сечью» и партизанами был бы желателен именно летом сорок третьего — сохранилось бы войско, укрепилось бы командными кадрами, военными специалистами. Пусть себе воюет Красная Армия с Гитлером. А он продолжал бы вести свою политику, дескать, он тоже против немцев на Украине. Пусть знают об этом и в Лондоне, и в Вашингтоне. Это не сорок первый год, Красная Армия уже на Днепре и даже на Правобережной Украине.

Однако вмешался московский депутат от Волыни, секретарь подпольного обкома партии Василий Андреевич и поломал своей пропагандой и властными указаниями затею переговоров о нейтралитете…

Да разве два года назад он, атаман Тарас, мог подумать, что немцы не победят? Наоборот, верил, что война закончится к осени. К тому времени будут взяты не только Киев, Москва, Ленинград, но и Баку и стрелы немецких ударов будут направлены на Индию. Что значил в таком порыве вперед немецких армий какой то там секретарь обкома, мотавшийся по районам, чтобы эвакуировать оборудование, которое, дескать, пригодится на Востоке? Смех, и только!..

Атаман Тарас вспомнил не такие уж и далекие события. Он приземлился на парашюте в родном селе. Разыскал школьного учителя, «одолжил» у него велосипед и смело поехал по улицам. Не каждый встречный сразу узнавал его — недавнего владельца Карпиловских каменных карьеров. Он отпустил рыжую бородку, его высокая фигура стала еще стройней.

Вдруг увидел знакомого монтера и остановился.

— Будь здоров, Мартынчук! Куда так торопишься? Не узнаешь?

— Тороплюсь. На станции грузят вагоны, которые пойдут на Киев. Там секретарь обкома партии. Попросил поколдовать над электропроводкой.

— Вон как! — прикусил губу Тарас. — Полтора года, как пришла сюда Красная Армия, а ты уже стал с головы до ног советским. Но ничего… Пройдет. Ты… Ты меня действительно не узнаешь?

— Ей-богу, не узнаю, — развел руками и прищурил глаза Мартынчук.

— Вот тебе и раз. Да я же владелец Карпиловских карьеров. Ты же у меня дома электричество проводил.

— А-а! Пан Тарас! Борода у вас как у апостола. Да вы ведь как в воду канули, когда сюда пришла Советская власть. Теперь узнал. Вы тогда со мной за работу не рассчитались.

— Я нарочно не хотел платить польскими злотыми. Теперь заплачу украинскими, нашими деньгами. Сам знаешь: с Польшей покончили немцы. Покончат они и с большевиками. А мы, а наша Украина будем жить. У нас и правительство свое будет. Я, может, стану в нем самым первым министром.

— Шутите, пан, — усмехнулся Мартынчук.

— Никаких шуток.

— Всюду стреляют. Вы не боитесь на велосипеде разъезжать?

— А кого мне бояться на своей земле? Ты читал книгу про запорожского полковника Тараса Бульбу? Он ничего и никого не боялся, поехал в Варшаву на подводе, лежа под грудой кирпича, чтобы увидеть казнь своего сына Остапа. Вот так и я не боюсь. Не случайно же поп дал мне имя Тарас. Я — сама история. Вот убегут большевики, ты обо мне еще услышишь. Приходи. Мне нужна целая армия надежных людей. Скажу тебе по секрету. Я из самой Германии. Опустился сюда на парашюте. Ты бы решился на такое путешествие? Конечно, нет. Потому что ты простой хлоп, а я герой, сама история! С Адольфом Гитлером говорил, как вот с тобой, о вольной и самостийной матери Украине. То, что начал Симон Петлюра в восемнадцатом году, завершу я в сорок первом. Я и шрифт привез для издания газеты «Гайдамаки». Приходи в печатню работать электриком. У нас на Волыни будет «Полесская сечь», а ее казаки — гайдамаки двадцатого века. Хоть это ты понял, монтер?.. Слушай, Мартынчук! Ты поезжай на станцию и убей секретаря обкома, вашего Василия! А? Станешь героем Украины. Имя твое запишут в историю.

— Да у меня не хватит смелости.

— Не хватит. Это точно.

— Я все думаю, как же вы, пан, с немцами в одной упряжке. Ведь народ, люди считают немцев своими врагами.

— Наши враги — москали и ляхи, а не немцы. Немцы помогут нам образовать самостийную Украину. Мы не лыком шиты. Мы используем историческую ситуацию и добьемся того, что Украина будет вольной, без большевиков. Вот только уедут Советы, можешь во весь голос кричать: «На Полесье появился пан Тарас, народный мститель, борец за свободную Украину!»

— А мы думали, куда девался наш хозяин? Оказывается, вы были в самой Германии.

— Что поделаешь — вынужден был. Пришли Советы, отобрали карьер, я и бежал в Берлин. Закончил там школу. Надо было подковаться в военных делах. Наступает историческое время — будет у нас самостийная Украина. Немцы нам помогут. Мы с ними сейчас одна рука. Придут сюда — иди служить в полицию, а потом найдешь меня, будешь при мне в «Сечи». А сейчас отличись во имя Украины — убей обкомовского секретаря… Или же дай мне свои инструменты, я поеду вместо тебя ремонтировать электричество и прикончу секретаря. А? Вот будет сенсация! Вся Германия узнает об этом. И господин Черчилль в Лондоне! Ладно… Я пошутил. И без меня убьют его немцы. Далеко со своими эшелонами он не уедет. Красные долго не продержатся. Может быть, до осени. Крайний срок. А Киев немцы отдадут нам. Ну бывай! А за твою давнюю работу я рассчитаюсь с тобой…

Этот эпизод время от времени атаман Тарас вспоминал с огорчением, потому что никто из его единомышленников и он сам не думали, что война так затянется, а большевики выстоят, да и не только выстоят, но и перейдут в широкое наступление.

Атаман Тарас сидел, обхватив руками тяжелую голову после вчерашней пьянки. За его спиной на стене среди икон висел портрет Петлюры в форме министра обороны Украинской Народной Республики. Под портретом надпись «1918 год». На столе лежали экземпляры большевистских газет, издающиеся подпольными райкомами КП(б) Украины, его, Тарасовой, «Сечи»: «Червоний шлях», «Син України», «Кармелюк», «Богунец», «Червона зірка», «Червоний прапор»…

Что-то уж много красного в этих названиях. Да, пропаганда большевиков на высоком уровне. Ладно занимались бы себе агитацией. Но не тут-то было! Атаман с ненавистью уже в который раз стал просматривать акт, подписанный десятками партизан и местных жителей, опубликованный в подпольной газете все тем же Василием Андреевичем.

«…В селе Позднем люди, именующие себя украинскими националистами, учинили кровавую расправу над своими земляками, братьями и сестрами украинцами.

1. Эта банда немецких наемников, предателей народа зарубила тесаками депутата Верховного Совета Украинской Социалистической Республики Калину Афанасьевну Хомич, ее трехмесячную дочь, брата и мать.

2. В эту кровавую ночь бандиты, которых знают как бандеровцев, мельниковцев, бульбовцев, зарезали еще пятерых мужчин, семерых женщин, двух девушек и тринадцать детей.

3. Готовилась расправа над 70 жителями села. И только внезапное наступление партизанского отряда в ту ночь спасло остальных людей от иудиных рук так называемых националистов.

Эту расправу бандиты учинили потому, что крестьяне села Позднего отрядили к советским партизанам сорок бойцов и всегда были их сообщниками в борьбе против немецких фашистов. Националисты называют себя борцами за независимую, свободную Украину. Но этими борцами являются те, кто сражается с немецким фашизмом, который заливает кровью нашу родную землю. Этими борцами за украинский народ являются советские партизаны, Красная Армия.

Смерть немецким захватчикам!

Позор и смерть предателям из националистических банд, поднявшим руку на своих братьев, сестер, толкающим народ на братоубийственную войну…»

Дальше шли подписи.

«Пишут, что люди «зарублены тесаками», — покачал головой атаман Тарас. — Кто из советских командиров после таких «актов» пойдет на нейтралитет? А что делать, если это село Позднее действительно большевистское?.. Пропагандисты и газетчики Василия Андреевича раструбили на весь край и про Гуту-Степанскую, где «сечевики» уничтожили поляков. Красные писаки слово «сечевик» берут в кавычки, мол, они не настоящие казаки, а самозванцы. «Так называемые националисты». Это как бы выходит, что и большевики тоже за свободную, самостийную Украину, только в союзе с русскими и другими советскими народами…

Да, слаба наша пропаганда! Потому и плачевны результаты. Нет у нас такого человека, который мог бы это дело возглавить. Взять, к примеру, Власа Самчука, строящего из себя писателя. Пишет, изрыгает ругань, злость изо рта так и брызжет, а сам женился на артистке — она снималась тут в советском фильме, где и застала ее война. Чего ждать от такого пропагандиста?.. А московский депутат Василий выпускает в подполье газеты. Его люди еще и журнал литературно-политический издают — «Народный мститель». Рисуют картинки на меня, пана Тараса, как рисуют власовские карикатуристы на Сталина, Черчилля и Рузвельта. Рисуют — значит, я действительно историческая личность. Что верно, то верно. Пан атаман Тарас уже вошел в историю, стал и первым министром, и главнокомандующим армией. Но какой? Ни артиллерии, ни минометов, ни толковых, из академий или хотя бы из военных училищ, спецов…»

В светлицу вошел дежурный сотник по штабу и доложил:

— Тут один просится к вам на прием, пан главнокомандующий.

— Кто такой? — нахмурился атаман.

— Не местный. Из-под Белой Церкви. На мой взгляд, трус — коленки дрожат. Я это заметил, когда он увидел, как из соседней хаты выносили коммуниста с отрезанными ушами.

— Нехорошо, что каждый, кто приходит к нам, видит тех, кого выносят! Я ведь предупреждал. Надо быть больше политиками… Зови его сюда! Посмотрим, что за птица! Может, он закончил советское военное училище? Был капитаном? Майором?

— Мне сказал, что учился в университете. Одним словом — профессор!

Сотник исчез за дверью.

В комнату вошел Перелетный.

Атаман Тарас смерил его взглядом с головы до ног, сказал негромко:

— Слава Украине!

— Героям слава! — ответил Перелетный, подняв правую руку.

— Какими ветрами занесло в нашу «Сечь»?

— Ветром судьбы, которая «не лукавила со мной», — ответил Перелетный, процитировав слова стихотворения Шевченко.

— Добже! Добже! — ответил атаман Тарас. — Знаешь, кто я?

— Первый борец за самостийную Украину! — вскинул голову Перелетный.

— Добже… Теперь рассказывай, только всю правду, о себе. Меня тоже интересует, что ты знаешь про коммунистов на Украине, раз уж нелукавая доля завела тебя сюда.

— С самого начала войны я был у немцев консультантом по вопросам искусства, служил у штурмбанфюрера Вассермана. У меня есть соответствующие документы. Но красные взяли Белую Церковь и мое родное село. Еще раньше партизаны и танкисты убили штурмбанфюрера Вассермана, моего шефа. С вами я давно хотел встретиться, пан Тарас. Слава о вас гуляет по всей Украине. Однако нелегко было вырваться от немцев.

— В какой области искусств тыконсультировал штурмбанфюрера? Уж не в методике ли допроса военнопленных?

— По живописи. Штурмбанфюрер был еще и художником.

— Гм… Еще и художником, — ухмыльнулся атаман. — Однако эти сведения из сферы, которая мало имеет отношения к политике и военной ситуации.

— Понимаю вас. Я жил в селе, откуда родом генерал Шаблий, точнее, откуда родом его отец и мать, поскольку этот чекист родился на Дальнем Востоке.

— Там бы ему и доныне быть! — с досадой заметил Тарас. — Этот генерал — наш враг номер один. Он делает все, чтобы разложить мою армию. Действует всеми правдами и неправдами. Как земляк, ты, возможно, знаешь хорошо этого Шаблия. Когда он был молодой, церкви закрывал, издевался над священниками? Говори, только правду.

— Я говорю правду, пан атаман. Шаблий не закрывал церквей. В восемнадцать лет он стал служить на границе и до самого первого дня войны находился там. Начинал на востоке, кончил карьеру пограничника на западе. Так что враги его, откровенно говоря, те, кто нарушал границу, кто переходил государственную границу и на Амуре, и на реке Прут, и на Западном Буге. Это я точно знаю.

— Убедительно. У тебя рыцарское отношение к своему противнику. Но ведь и на войне есть пропаганда. Все эти факты можно развести небольшой долей вымысла, и про Шаблия выйдет статейка, в которой он предстанет таким энкэвэдистом, что от его имени будут дрожать все обыватели Полесья и селяне! Как?.. — заговорщицки спросил Тарас.

— На войне есть всякое оружие, — дипломатично ответил Перелетный. — Написали ведь немцы листовку от имени комиссара Рубена, в которой говорится, что он добровольно перешел на их сторону, и это дало большой эффект. Есть слухи, что Шаблия чуть было не сняли с должности из-за той листовки: дескать, пригрел в своем штабе предателей. Попав к немцам, они поносят Советскую власть, возводят на нее поклепы. Сила слова — великая сила.

— Добже… Они возводят поклепы и на меня.

— У Шаблия есть названый сын — Андрей Стоколос, тоже пограничник. Но сейчас с группой бойцов он выполняет от партизанского штаба особые задания. Уже несколько раз побывал в немецком тылу. Должно быть, и сейчас где-нибудь здесь. Он спец по радио.

— А у нас и радио сейчас на том уровне, что было в сороковом году. Ни одной радиограммы Шаблия за три года не расшифровали. А мины? Взрываются с первого до сорокового дня. Это ведь страшно для поездов: наезжаешь на мину раз, другой, а на тридцатый она взрывается.

— Я не минер, — пожал плечами Перелетный.

— Ясное дело. Ты пропагандист, идеолог. Будешь пока что командовать сотней. И потом… Мне нужны люди именно с той Украины, что за Днепром, и те, что закончили советские университеты… И много древних картин вы изъяли у обывателей в пользу «третьего рейха» и штурмбанфюрера?

— Несколько вагонов только из киевских музеев. Все вывезено в Восточную Пруссию… В замок… Название мне не сообщили…

— Это ты брешешь, что не знаешь, в какой замок.

— Вильденгоф, на окраине Кенигсберга, — поспешно ответил Перелетный.

— Вот и вспомнил. Жаль, что этот замок не на Волыни.

— А еще немцы охотились за казацкой саблей — реликвией рода генерала Шаблия. Ее добыл еще триста лет тому назад его предок-полковник в бою с турецким военачальником. Очень дорогая сабля, с золотым эфесом. А ножны той сабли изукрашены александритом, изумрудом, сапфиром и рубином.

— Ну-ну! — оживился атаман Тарас. — А не кажется ли тебе, что законным владельцем казацкой сабли должен быть я?

— Уверен, что так и должно быть по справедливости, по велению истории. Однако, несмотря на неимоверные усилия, приложенные мной, людьми штурмбанфюрера, даже представителем штаба фельдмаршала Манштейна, саблю не нашли. Многие свидетели умерли, а живые стали партизанами Шаблия…

— И нет никаких следов? Вот был бы для нашей пропаганды факт: вручение пану атаману исторической реликвии — сабли запорожского полковника. А?

— Да, это было бы здорово! Есть одна женщина, сестра пограничника Живицы, ныне партизана. Она должна знать эту тайну от брата. Сейчас она в Белой Церкви. Это Надежда Калина. Ее отпустил полковник Вассерман. Белая Церковь недели две назад была еще под немцами. Надежда Калина сейчас где-нибудь в лагерях беженцев…

Перелетный не собирался говорить об этом. Но не удержался, сказал. Скоро Красная Армия выйдет на границу, и для атамана Тараса останется одна дорога — на далекий запад, подальше от ныне воюющих сторон. Надо жить! Той сабли, возможно, уже никому не увидеть, кроме рода Шаблия. Но как на приманку на эту саблю может клюнуть атаман. А если клюнет, значит, будет держать при себе и его, Перелетного.

— Говоришь, Надежда Калина сейчас где-то в лагере немцев?

— Я как-то даже видел ее на станции. Эшелон с женщинами перегоняли куда-то на запад. Но немцы не сказали, куда их везут. Где-то здесь их выгрузили как рабочую силу.

— Поищем твою Калину, пан Перелетный. Если найдем, то обменяем ее у немцев на какие-нибудь сведения о Красной Армии… Сабля с позолоченным эфесом… Ножны украшены самоцветами… Добже… — Атаман оживился, вызвал сотника: — Слушай меня внимательно, Подмоченный. Переодень десятка два хлопцев в партизан. Наденьте шапки с красными лентами. Время от времени затевайте в лесу игру с паролем «Москва» — «Сталинград». Где-нибудь на этот пароль клюнут.

— Клюнут, — кивнул сотник.

— Так вот. Приведи ко мне какого-нибудь спеца, который знал бы важные секреты русских. Понял?

— Ясно, пан главнокомандующий. — Сотник вышел.

Атаман Тарас повернулся к Перелетному.

— Становись на довольствие. Бери сотню. Сработаемся. Мне люди с головой нужны.

— Благодарю, — щелкнул каблуками Перелетный. — Я оправдаю ваше доверие.

— У нас принято давать прозвища новичкам, как у славных запорожцев. Один Подмоченный, другой Найда… Может, станешь Перевертнем? Ведь перевертывался, превращался из советского человека в немецкого служаку, а теперь вот хочешь стать бойцом самостийной Украины. Или я не прав?

Вадим в ответ промолчал. Именно так несколько дней назад его назвала Надя Калина.

Перевертень… Оборотень… Этим она хотела обидеть его. А тут вдруг и атаману взбрело на язык это слово. «Ну что ж, — вздохнул Перелетный, — пусть, как говорят, называют хоть горшком, лишь бы в печь не ставили. Только бы выжить…»

7

Обоз с боеприпасами продвигался медленно. Дороги во многих местах были раскисшими, то и дело встречались огромные лужи. Командование обоза, направлявшегося в штаб генерал-майора Василия Андреевича, знало обстановку и по обе стороны дороги, и далеко впереди. Время от времени на фланги высылались группы разведчиков — они находили контакты с местным населением, партизанскими отрядами и группами самообороны. Разведчики добывали «языков», дополнявших информацию о враге. Андрей Стоколос ежедневно утром или вечером разворачивал свой «Северок», и позывные «ЗСТ-5» летели в эфир. Андрей держал связь с радиоузлом генерала Шаблия и областным штабом партизан генерал-майора Василия Андреевича. Стоколос принимал сообщения о продвижении немецких воинских частей вблизи маршрута обоза, о дислокации банд буржуазных националистов.

Все эти меры сводили на нет попытки фашистского командования разгромить обоз, продвигавшийся из Овруча в тыл к партизанам.


По пути Гутыря с подрывниками несколько раз отлучался на железную дорогу Сарны — Коростень — ставили под рельсы мины замедленного действия. Но у него чесались руки поставить радиомину где-нибудь на узловой станции, в ресторане, — должны же немецкие офицеры отмечать встречу Нового, 1944 года.

Он поделился своими мыслями со Шмилем.

— Я за! Пусть фашистские собаки получат подарок от Деда Мороза! — сказал Шмиль.

— Были бы на станции свои люди, которые «забыли» бы чемоданчик где-нибудь в раздевалке или в буфете…

— Есть такие люди, есть, — прервал Гутырю Шмиль. — Работают на станции. Имеют связь с партизанами. С нами тут идет один хлопец. Он сведет тебя с ними.

Андрей Стоколос, выслушав Гутырю, дал свое согласие.

— Хорошо. Но будьте осторожными. Встреча через пятнадцать часов вот на этом перекрестке дорог, — показал он на карте. — До него двадцать километров.

— Успеем, — кивнул Гутыря.

…Закончив успешно операцию на железнодорожной станции, подрывники возвращались в «коридор». Моросил дождь, все промокли.

Местный хлопец, передавший в надежные руки чемодан со взрывчаткой, посоветовал зайти к леснику, который жил на околице села.

— Давайте зайдем, — согласился Гутыря, — обсушимся, согреемся и двинемся дальше на условленное место встречи с обозом.

Лесник принял подрывников без радости, но и без проявления недовольства. Время такое: сейчас пришли советские партизаны, через два часа наведаются «сечевики», потом — немцы.

Достал из печи кастрюлю теплого борща и махотку узвара из яблок и сушеного терна. Сухари у партизан были свои.

Не успели бойцы переобуться, как во дворе вдруг раздался выстрел, вбежал часовой.

— В соседнюю хату, метров пятьдесят отсюда, зашли семеро, — сказал он. — Одного оставили на карауле. Караульный заметил свет в наших окнах и стал подкрадываться сюда. Я остановил его окриком: «Стой! Кто идет?» А он выстрелил из карабина и побежал к соседней хате.

— Это «сечевики» нагрянули к соседям. Один из них крутит любовь с Ксенией, — сказал лесник.

— Один крутит любовь, а шестеро его стерегут? — удивился Гутыря.

— Черт их знает, — пожал плечами лесник. — Может, и не один. Вдовушка она сдобная, как пышка.

Гутыря задумался. «Эту хату они штурмовать не станут. Не за тем пришли… Но могут и напасть…»

— И вы украинцы, и они украинцы… Я пойду и скажу им, чтобы все вы разошлись по-доброму своими дорогами, — предложил свои услуги лесник.

— Идите, — сказал Гутыря. — Однако знайте: хата ваша сгорит дотла, если вы…

— Избавь боже! — прижал руки к груди лесник.

Около часа прождали бойцы лесника. Но он так и не вернулся. Партизаны не знали, что лесник пошел не к соседям, а на противоположный конец села, где квартировала рота немцев.

Стало светать. Гутыря решил начать переговоры с бандитами. Он открыл окно и крикнул:

— Вчера мы встретили ваших людей на просеке! Они клялись, что все вы воюете против немцев!

— То вы встретили не наших людей! — послышалось в ответ из окна соседней хаты. — Вы своими пакостями на железной дороге не даете нам спокойно жить!

— А вы знаете, что немцы три дня назад расстреляли в здешних селах двести человек?

— Знаем! У нас с немцами нейтралитет!

— А с нами? Что у вас за отряд? Кто командир?

— Военная тайна!

— Мы партизаны депутата товарища Василя!

— А мы воины атамана Тараса! И сотника Перелетного! Вам еще и биографию сотника рассказать? Ставьте магарыч. Он у нас новенький. Говорит, что откуда-то из-под Белой Церкви. А голова как у пана министра, университет окончил, профессор. Видите, какие к нам идут! А ваш депутат пишет в листовках, что мы несознательные, что будто бы служим под началом пана атамана не по своей воле. Мы борцы…

— Пропустите нас к лесу! Мы вас не тронем, хотя у нас два пулемета, а остальные — с автоматами! — оборвал разглагольствования «сечевика» Гутыря.

— Немцы! Немцы! — вдруг раздался голос часового во дворе. — Цепью идут!

Партизаны выскочили из хаты лесника.

— Всем в лес! — крикнул Гутыря.

Из соседней хаты вышли семь человек, подняли руки вверх, закричали:

— У нас с немцами — нейтралитет!

— Мы против большевиков!

— Мы охраняем для вас железную дорогу!

Гутыря бежал позади бойцов и думал: «Неужели здесь появился Вадим Перелетный? Сообщник штурмбанфюрера Вассермана, палач Софии Шаблий и нашей Тани…»

— Берегите патроны! Цельтесь получше! — предупредил он бойцов. — И еще одно. Если меня убьют, скажите капитану Стоколосу такие слова: «Волна — шестьдесят один! Волна — шестьдесят один!» Понятно? Стоколос знает, что это такое.

Пуля угодила в правое плечо Гутыри. Устин бросил левой рукой гранату в немцев. Покачнулся, упал — еще одна пуля впилась в левое бедро.

— Хлопцы, скорее в лес! — крикнул Гутыря. — Я прикрою вас! Приказываю! Отходите!..

К нему подбежал пожилой партизан.

— Я остаюсь с вами.

— Не надо, Веремей. Спасайся.

Рядом разорвалась граната. Осколок раздробил левый локоть Гутыри.

Веремей открыл огонь из автомата по немцам. Вдруг вскрикнул: пуля угодила в грудь. Упал возле Гутыри.

Устин наклонил голову, чтобы схватить зубами уже отогнутые усики-«лимонки», которую с трудом удерживала немощная рука.

Когда немцы подбежали к нему, грохнул взрыв…

8

В полдень вернулись разведчики на вспотевших лошадях, сообщили: «Впереди, километрах в двух, завал! Обозу не пройти!»

Где завал, там жди засаду. Кто повалил лес? Немцы? Банда националистов?

Обоз остановился. Надо было выслать два или три взвода хорошо вооруженных партизан, обойти завал и разгромить тех, кто сидит в засаде с пулеметами, гранатами, а возможно, и с минометами.

Командиры склонились над картой. Все надо рассчитать, взвесить. Обоз прошел двести восемнадцать километров. Осталось еще каких-то полсотни верст. Не так уж и много. Только бы грузы были доставлены к месту назначения.

Сорок бойцов получили задание и покинули обоз.

Вскоре тишину разорвали пулеметные и автоматные выстрелы, послышались крики: «Вперед! Бей гадов!»

К Андрею Стоколосу подбежал Микольский, крикнул:

— Это Гаврила Хуткий громит вражескую засаду! Он мой друг! Нам на помощь пришел отряд имени Ворошилова. Хуткий до войны служил милиционером…

Вскоре стрельба утихла. Андрей Стоколос и Микольский подъехали на лошадях к завалу.

Возле спиленных и срубленных деревьев кипела работа. Звенели пилы, раздавался стук топоров. Кругом лежали обрубленные ветки сосен и елей. В ноздри ударил крепкий запах хвои и живицы.

— О, кого я вижу! Пан Микольский! — спрыгнул с коня Гаврила Хуткий.

Микольский тоже соскочил с коня, расставил руки для объятия.

— Василий Андреевич выслал встретить вас. Все может случиться на такой дороге. Так что мы добрались сюда и разгромили немецкую засаду! Одни веники остались.

Микольский и Хуткий обнялись, трижды расцеловались. Стоколос с улыбкой смотрел на этого, с первого взгляда, чудного командира отряда в сером пальто с потертыми и обтрепанными рукавами, будто он не снимал его ни летом, ни зимой несколько лет подряд.

Сапоги юхтевые, синие галифе. «Милицейские, — подумал Андрей. — Еще с довоенного времени». Под пальто не только маузер, но и кожаная полевая сумка. Нестандартная, пошитая кем-то или самим владельцем этого непременного у командиров атрибута. Китель немецкий, а под ним вышитая украинская сорочка. На голове сивая шапка с вырванными кусками ваты.

К Хуткому подбежал молодой человек в хромовых, начищенных до блеска сапогах, в офицерской шинели, на боку довоенного образца кобура для пистолета ТТ (такие кобуры носили, когда на заводах еще изготовляли ТТ с гофрированными «щечками»).

Стоколос растерянно смотрел то на командира отряда Хуткого, то на подбежавшего офицера. «Не иначе как этот молодец — франт, модник, — подумал Андрей. — Откуда у него кобура образца тридцать седьмого года? Да и как можно ходить в начищенных сапогах в этих болотах и песках?»

— Узнаешь, Алексей, нашего соседа по боям со швабами? — обратился Хуткий к офицеру.

— Так точно, товарищ командир! Добрый день, пан Микольский! — козырнул партизан. — Слушаю ваши дальнейшие распоряжения.

Пока Стоколос знакомился с Хутким и с другими командирами, подошел весь обоз. Завал быстро разобрали.

— Чего смеешься, сын генерала Шаблия? — обнял за плечи Андрея Гаврила Хуткий. — Форма моя тебя удивляет? Мне в этом пальто пока что везет на войне. Всякое бывало. Пальто все пробито пулями, а для меня пуля еще не отлита. На том и стою! То брехня, что человека встречают по одежке. Вот, — показал он рукой на партизана-франта. — Мой ординарец! Выхлопотал себе должность у Василия Андреевича. А тот по простоте душевной сказал: «Будь при Хутком и отвечай за него перед областным штабом и Советской властью!» И вот Алешка как тень ходит, когда я хожу, и бегает, когда я бегаю. А тут еще Василий Андреевич на партийной конференции сказал, что сам лично подготовит всех местных жителей, чтобы при первых же выборах в Верховный Совет Украинской Социалистической Республики выдвинули меня депутатом, если к тому времени останусь живым. А как же, говорит Василий Андреевич, у нас демократия!

— Верно, — кивнул Андрей. Заметив, как только что веселое, добродушное лицо Хуткого вдруг помрачнело, спросил: — Что-нибудь неприятное случилось?

— Бандиты тесаками зарубили Калину Афанасьевну Хомич, депутата Верховного Совета УССР. — Хуткий склонил голову, направился к своим партизанам.

Обоз с боеприпасами теперь уже шел под охраной двухсот бойцов. Это была сила. Никто из обозников не сомневался, что задание штаба генерала Шаблия будет выполнено.


…На перекрестке лесных дорог минеров группы Устина Гутыри не было, хотя они должны были прийти сюда три часа назад.

— Я останусь с десятком всадников, — сказал Шмиль Андрею. — А вы идите дальше. Они опаздывают… Наверное, где-то попали в передрягу.

— Нет, — возразил Андрей. — Нам всем надо умыться, побриться, а кое-кому заняться «профилактикой». Останемся здесь на два часа всем обозом.

Партизаны разбили, возможно, последний бивак в этом рейде. Сразу вспыхнуло с десяток костров. Бойцы грели воду в солдатских котелках, в ведрах. Многие партизаны сняли исподние рубахи, чтобы сквозь рукава пропустить струю дыма и пара. Это была та самая «профилактика», о которой говорил Андрей. Прошло уже десять дней, как обозники последний раз побывали в бане. Как тут не появиться вшам!.. А там, где вши, может вспыхнуть и эпидемия тифа.

Партизаны мылись до пояса, скребли бритвами бороды, усы, хотя некоторые дали слово не бриться, пока не пройдут «коридор». На войне солдаты часто дают обещание не бриться до какого-нибудь определенного события.

Андрей Стоколос выбрил щеки, а черные усики оставил. Посмотрел в зеркальце: черные брови и усы черные, а над ними белый чуб. Надо же, какой контраст.

Вдруг почувствовал чей-то взгляд. Оглянулся. За спиной стоял Гаврила Хуткий.

— Ничего, — сказал он, — не переживай. Вернутся твои минеры. Держись!

Хуткий сел рядом на поваленное дерево.

— Я и держусь, — кивнул Андрей. — С самой первой минуты войны, когда начал стрелять в фашистов, которые плыли на наш берег на резиновых лодках через Прут.

— Я знаю об этом, сынок. Леся Тулина мне рассказывала. Мы с нею часто видимся. Она приезжает в наш отряд по комсомольской линии. Не удивляйся. А минеры… Думаю, что на вокзале у них все было как надо. В селах всюду наши люди. И на станции тоже. А вот до недавнего времени железную дорогу охраняли не только немцы, но и бандиты Крука. Эти «сечевики» хуже немцев и их собак-овчарок, что вынюхивают тол под рельсами. Я предъявил Круку «ультиматум». И он вроде бы угомонился или подался в другие края.

Хуткий начал вспоминать свои переговоры с «сечевиками».

Партизанским подрывникам становилось все труднее и труднее пускать под откос фашистские эшелоны — слишком усилилась охрана железной дороги. Вскоре узнали, что охраняют железнодорожную колею не только немецкие солдаты, но и бандиты из ватаги Крука. Банда подчинялась атаману Тарасу. Кое-кого из круковцев Хуткий знал с довоенного времени — в этих краях он служил милиционером, когда Красная Армия в 1939 году освободила западноукраинскую землю. В начале войны он не раз слышал, как националисты хвалились, что они тоже партизаны и будут воевать против немцев. Теперь эти псевдопартизаны стали пособниками фашистов. Сторожа из них неплохие: хорошо знают местность, каждый изгиб железнодорожной колеи, каждую вырубку, каждый куст вдоль дороги.

Гаврила Хуткий решил пойти на переговоры с бандитами. Он понимал всю сложность своего решения и долго молчал, когда Марта, жена (она жила при партизанском штабе), увидев печаль на его лице, спросила:

— Что с тобой? Неужели собрался к этому проклятому Круку?

Что он мог ей ответить? Он привык делать самую трудную работу — и до войны, и в годы войны.

Жена поняла его без слов. Вздохнула:

— Будь осторожным, Гаврюша.

— Еще не отлита та пуля, которая меня убьет, — сказал он наконец, надевая долгополое пальто.

Сын, услышав эти слова, посоветовал:

— Бери, батьку, побольше патронов.

— Думаешь, я напрасно надел это пальто? В нем карманы как торбы у нищего старца.

Сын подал трубку, набитую табаком.

— Таким и расти понятливым казачиной, — улыбнулся Хуткий, — чтоб и про люльку не забывал, и про патроны.

…Придя в село, Гаврила Хуткий зашел в крайнюю хату. Хозяин как раз обедал. Увидев его, он удивился.

— Ты что, сдурел?

— Нет, не сдурел, Стецько.

— Тебя же убьют сейчас! В селе шесть круковцев.

— Знаю. Шестеро здесь, а девять собаками рыщут — охраняют немцам железную дорогу. Дай-ка и мне поесть каши. Да и молока в миску налей побольше!

Стецько глянул на жену. Хозяйка поставила на стол еще одну миску с горячей гречневой кашей, исходившей паром, влила в миску и молока.

— Это ты, Стецько, хорошо делаешь, что гречку сеешь, — похвалил хозяина Гаврила, съев кашу. — Этой весной гречку уже будем сеять на колхозной ниве. Так что прошу: прибереги мешок-другой на семена.

Хозяин не успел ответить — в сенях кто-то затопал. Распахнулась дверь. Вошел Гринь, получивший у Крука прозвище Сучка. Стецько перекрестился.

— С карабином не шуткуй, Сучка, — предупредил Хуткий. Он откинул полы пальто, и его пальцы легли на спусковой крючок маузера.

Гринь побледнел, опустился на скамью возле окна.

Хуткий поблагодарил хозяйку за ужин и обратился к Гриню:

— Ну что молчишь? Говори.

В эту минуту в хату вошли еще двое бандитов.

— Кладите, панове, оружие на скамью! — поднял Хуткий над головой «лимонку».

Бандиты тут же положили винтовки на скамью, уселись рядом с Гринем.

— Если бы еще пришел сюда ваш Крук, можно было бы начать переговоры, — сказал Гаврила. — Это вы убили на Лютинских хуторах пасечника Юхима?

— Нет, это сделал Крук. Юхим был связным у партизан генерала Василия, и он его застрелил, — признался Гринь.

— Вы тоже принимали участие. Вы убили и мать нашей партизанки Нади Бекеш. А ее сестру с тремя малыми детьми утопили в речке.

— Не мы! Наши из Володымерца…

— Так сколько же, панове бандиты, вы уже перебили своих земляков? Да еще и безоружных.

— В списке на уничтожение ты, Гаврила, стоишь у Крука первым уже два года, — пролепетал испуганно Гринь.

— Не отлита еще пуля для меня. А теперь рассказывайте…

— О чем? — развел руками щупленький бандит, вобрав голову в плечи.

— Ну хотя бы о своем атамане Тарасе. Он заявлял, что будет бить немчуру. Но почему-то не бьет. Даже помогает фашистам. Посылает вас охранять железную дорогу. И вы охраняете ее вместо немецких овчарок.

— Хи-хи, — осклабился мордастый «сечевик».

— Ты чего? — вытаращил на него глаза Гринь.

— Как чего? У тебя ведь прозвище Сучка. А Гаврила говорит про немецких овчарок.

— Быдло ты и остолоп! Заткнись!

— Тише, — успокоил бандитов Хуткий. — Ну так я слушаю.

— Тебе, Гаврила, признаемся, — сказал тихо Гринь. — Зачем нам сейчас бить немака или портить пути на железных дорогах? Пусть немцы идут на восток и бьют большевиков. А когда они попятятся назад, тогда мы их и накроем мокрым рядном и создадим здесь вольную Украину. Мы не дураки, чтобы сейчас вступать в бой с немаками. Мы должны сохранить свои силы на потом. Так сказал Крук, а услышал он это от пана атамана Тараса.

— Какие же вы подлецы, продажные шкуры! — покачал головой Хуткий. — А с виду вроде бы похожи на людей.

— А еще сказал Крук, что ты, Гаврила, продался Советам, — не удержался Гринь и испуганно захлопал глазами.

— Я, говоришь, продался? Да я заодно с тысячами, с миллионами! Я с народом! Наши люди бьются за Советскую власть. А эта власть за нашего брата, за бедняка, за обиженных панами, за сирот, за трудящийся люд. Ты понял, Гринь, то бишь Сучка? А Крук ваш мерзопакостник, подлец, прихвостень немецкий. Кто из предводителей с вами? Всякий мусор, который пособирал Гитлер, чтобы мучить и пытать народ. До чего же вы довоевались, дожили? Вы против своих людей, лижете фашистам сапоги до блеска. Оккупантам… А их Красная Армия все равно разобьет! И мы ей поможем. Куда вы тогда побежите? У пана Тараса есть золото, деньги, он махнет и за океан. А вы… Да вы же как шлюхи! — сплюнул Гаврила. — За что боретесь, за что воюете? Ни чести, ни совести у вас нет!..

— С кем вы ведете речь! Этот Гаврила ярый агент большевиков! Заткните ему глотку и тащите в управу. Там он у нас запоет на высокой ноте «Интернационал» и «Катюшу»! — послышался хриплый голос за окном.

Это говорил сам Крук.

Крук был уверен, что его «сечевики» уже схватили главного врага националистов. Но Гринь подал ему знак рукой, и он выстрелил через окно несколько раз. Пули вонзились в дымоход печи. В ту же секунду и Гаврила ответил выстрелами. Крук побежал от хаты на огород.

Хуткий взял со скамьи карабин, две винтовки, повесил их на плечо. Сказал пленным:

— Не буду я в этой хате проливать кровь. Отрезайте, панове, пуговицы на штанах и отдайте мне ваши ремни. Идите вперед, а я за вами. Убивать я вас не стану, если будете идти спокойно.

Гаврила достал из кармана лист бумаги, положил на стол.

— Стецько, благодарю еще раз за кашу. Про мешок гречки для колхозной нивы не забудь. Ты ведь слышал, как наши мужики пели перед войной?

Жну буйну пшеницю, а серце радіє,
Раніше я ниви не мав.
На пана трудився, я панові сіяв,
І с панської ниви врожай я збирав…
— Нет, не слышал, Гаврила, такой песни. И в колхоз не пойду, — возразил хозяин хаты.

— У тебя есть еще время подумать. А вот этот «ультиматум» ты передай Круку. Он к тебе скоро заявится. Тут идет речь про собачью службу, в полном понимании, на железной дороге. Пусть образумится и перестанет творить каверзы, а не то я применю новое оружие, присланное из Москвы, против его банды. Бывай, Стецько!

Хуткий привел в свой отряд трех пленных бандитов. Двоих на следующий день отпустили, взяв с них слово, что они не будут служить «овчарками» и покинут банду. Третий «круковец» решил остаться у партизан. Его определили «кашеваром» на «чертову кухню» — так партизаны называли овраг, в котором вытапливали тротил из авиабомб и снарядов…

Андрей Стоколос смочил трофейным одеколоном царапины на щеке и подбородке, повернулся к Гавриле.

— Так, говорите, вблизи станции «сечевиков» Крука уже нет? Подействовал «ультиматум»?

Хуткий вдруг поднялся, сказал тревожным голосом:

— А вон и наши! Двое несут кого-то на носилках из плащ-палатки. Третий поддерживает раненого. А где же остальные? Неужели погибли?

Сердце у Андрея сжалось. Он встал. Покачнулся. Его поддержал за плечо Хуткий, горестно произнес:

— Видно, где-то их перестреляли немцы по ту сторону железной дороги. Война…

9

Наконец-то распогодилось. Северо-восточный ветер разогнал тучи, низко висевшие над лесом, и обозники увидели долгожданное солнце.

— Аллах! И ты тоже, Исус! Зачем вы там сидите на небесах, если собака Перелетный остается жить, а тетки Софии, нашей Тани, моего побратима Устина Гутыри уже нет в живых? Какая же это справедливость на свете? — тихо произнес Шмиль, обращаясь к своим друзьям Стоколосу и Живице.

Те в ответ промолчали.

Обоз выбрался на финишную прямую. А через три часа дозорные конники и пехотинцы остановились вблизи лагеря генерала Василия Андреевича.

Вперед пошли Стоколос, Микольский и Хуткий с группой автоматчиков. Хотя еще вчера Андрей знал из радиограммы из штаба генерала Шаблия, в каком урочище находятся партизаны Василия Андреевича, все же шли они, держа оружие наготове.

Наконец послышалось:

— Пароль!

Микольский узнал голос партизана из своего отряда. Крикнул:

— Андровский!

Тот подбежал, обрадованный неожиданной встречей. Пояснил Микольскому:

— Наш отряд прикрывает областной штаб с запада. Швабы каждый день сюда лезут, а боеприпасов — кот наплакал! Сегодня пароль: «Киев» — «Курок»!

— Чтоб было на что спускать курок, мы привезли вам десятки тысяч патронов, — весело сказал, вмешавшись в разговор поляков, Андрей. — Куда направлять наш обоз?

— Вот это да! — развел руками часовой. — Прямо дар божий!

Партизаны, охранявшие штаб, радисты, врачи, бойцы роты управления выбежали из землянок, блиндажей, стали допытываться:

— А соль привезли?..

— А патрончиков к автоматам?..

— А табак есть?..

Минеры-подрывники начали обниматься. Теперь они снова станут в своих отрядах бойцами передовой линии партизанского фронта, как назвал их еще летом генерал Шаблий.

— Тол есть?..

— Мины «МЗД-5» есть?..

— А «маломагнитные» мины?..

— А письма из штаба привезли?..

— Кое-кому и письма есть, — сказал Терентий Живица. — Станцуйте, отдадим…

Заходящее солнце, скрытое деревьями, едва освещало партизанский лагерь последними лучами. В тот вечер оно не просто заходило на ночь. Взойдет оно уже в новом, 1944 году.

Хотя смерть Гутыри, Веремея и еще двадцати бойцов, погибших во время перехода из Овруча, угнетала людей, все же в лагере царило оживление. Расспросы, объятия, возбужденные голоса.

Из командирской землянки вышел Василий Андреевич. Полы фуфайки расстегнуты, на ремне — пистолет ТТ. На генеральском кителе золотисто поблескивали пуговицы. Фуражка надета немного набекрень. Из-под козырька выбивалась прядь русого чуба.

Генерал-майор внимательно осмотрел прибывших, кого-то выискивая. Наконец его чисто выбритое, без единой морщинки лицо оживилось.

— Микольский? До Москвы на самолете, а из Киева? На сером коне?

Микольский уловил в голосе командира тревогу, насторожился.

— Василий Андреевич… Что нибудь случилось с моей Галей? Да?

— Ты, Микольский, того… не очень… Все уже прошло.

— Галя жива?

— Жива. Сейчас она в Самарканде, в госпитале.

— А почему же Хуткий мне ни слова об этом не сказал? — обиженно спросил Микольский.

— Так мы договорились с Василием Андреевичем, — ответил Гаврила и отправился к своим бойцам.

— Успокойся, — сказал генерал, — Галю ранило.

— Да ведь она же медсестра! — удивленно воскликнул Микольский.

— Оказывала помощь другим. А пуле безразлично, медик ты или боец передовой… Все будет хорошо. Генерал Шаблий прислал самолет, и пилоты вывезли раненых и с ними Галю на Большую землю. Пока вы сюда добирались с обозом, она успела даже написать. — Василий Андреевич достал из кармана письмо. — Вот для тебя.

Микольский взял письмо. Ему вспомнилось, как в июне этого же сорок третьего года Василий Андреевич вызвал его к себе и сказал:

«Выслушай меня внимательно. Есть свежие данные. Под Владимирцем в лесах прячется много поляков, бежавших из городов и сел. Их терроризируют немцы, польские и украинские националисты. Возьми взвод и узнай, что там и как. Надо людям помочь».

«Зачем взвод? Я прихвачу аккордеон, газету на польском языке «Червоний штандарт», листовки, а в рукаве куртки спрячу пистолет. Возьму еще пару лимонок», — ответил генералу Микольский.

Тот подумал и согласился:

«Тебе видней!»

Под Сарнами Микольский встретил двух капралов из польского отряда самообороны и пришел с ними на хутор. Кругом в палатках жили сотни польских семей. Зашел в одну хату и стал играть на аккордеоне. Скоро там столпились женщины и мужчины. Он играл «Червона ружа, бялый квят». Девчата подпевали. Вдруг в открытые окна просунулись дула винтовок. Прозвучало грубое:

«Руки вверх!»

«Руки вверх? — переспросил Микольский. — А кто будет играть за меня? Ты? Так ты не умеешь! Лучше, не мешай!»

«Он еще и разглагольствует, пся крев! Провокатор! — закричали польские националисты. — Расстрелять его!..»

Микольский сжал мехи аккордеона под нацеленными винтовками. У него был пистолет, спрятанный в рукаве. В кармане две гранаты. «В конце концов, — подумал он, — могу порешить нескольких, а потом и на себе поставить крест». Однако это не выход. Его прислал сюда сам Василий Андреевич, чтобы помочь людям, а при случае и привести мужчин в партизанский отряд.

«Я командир партизанского отряда Микольский, — сказал он. — Я бью фашистов под командованием генерала Василия Андреевича, депутата Верховного Совета…»

Эти слова произвели впечатление на поляков. Но кто-то вдруг крикнул:

«Врет он! Петлю ему на шею!»

Щелкнули затворы винтовок. И тут же стройная чернявая девушка, та, что минуту назад пела, загородила Микольского собой.

«Позор убивать человека, который пришел к нам с песней! Так могут поступить лишь нелюди!» — крикнула она дрожащим от волнения голосом.

Микольский ощутил теплое пожатие руки девушки. Вдруг из сеней в хату ворвались люди с винтовками.

«Оружие в сторону, панове!»

«А вы кто?..»

«Мы партизаны отряда имени Устина Кармелюка. А перед вами с аккордеоном командир Микольский».

«Правильно! Партизаны-кармелюковцы наши друзья. Они всегда помогают полякам».

«Просим! Заходите в хату!»

Националисты испугались, ушли прочь.

«Как твое имя?» — спросил Микольский девушку.

«Галя. Я из-под Клесова. Убежала в лес. А ты вправду Микольский?..»

И вот теперь ранена… В Самарканде… А где это?

— Галя! Галя!.. — вздохнул Микольский, прочитав письмо жены.

— Партизанские хирурги, возможно, так не сделали бы операцию, как в Киеве. А оттуда Галю эвакуировали в Самарканд, — сказал Василий Андреевич. — Ты не печалься. В Самарканде лето долгое, и Галя там быстро вылечится. Генерал Шаблий передал, что она выздоравливает. Так что успокойся.

— Верю, что так. Я уже спокоен, Василий Андреевич, — кивнул Микольский.

К генералу подошел Стоколос. Доложил о прибытии обоза с боеприпасами, сообщил о потерях, понесенных партизанами в дороге. Назвал Устина Гутырю и еще несколько фамилий. А вот какая фамилия у поляка Веремея, Андрей не знал.

Василий Андреевич спросил тихо, почти шепотом:

— А где похоронены погибшие бойцы?

— Знаем, товарищ генерал-майор…

Больше не надо было никаких слов. Под кронами могучих сосен и дубов воцарилась тишина. Партизаны сняли шапки, пилотки, фуражки. Было слышно, как неподалеку стреляли искрами костры: в котлах варился ужин. А немного подальше полыхал самый большой костер, возле которого в огромных железных бочках минеры вытапливали из авиабомб и снарядов тротил. Его потом заливали в формы, и эти плитки использовали на железных дорогах в диверсионной работе.

Василий Андреевич обнял Стоколоса.

— Здравствуй, крестник!

Терентий Живица толкнул локтем в бок Шмиля:

— Ты смотри! Один отец — генерал-лейтенант, другой вот крестный — генерал-майор. Не удивлюсь, если мне скажут, что у нашего Андрея есть родственник и маршал. Так-так, с такими знакомствами мы далеко пойдем в этой войне.

— Далеко, Терентий. Но сейчас пошли лучше искать нашу Лесю.

Шмиль и Живица скрылись за толстыми стволами вековых деревьев, а Стоколос остался с Василием Андреевичем.

— Ишь какой вымахал! И не узнать. Усы отпустил.

— Не хотел отставать от моды, — смутился Андрей. — Многие бойцы слово дали не бриться, пока не доберемся сюда с обозом.

— Весь обоз уже здесь, и ты только что доложил, — заметил генерал.

— Не весь. На одном возу лопнули ободья перед самым финишем. Дорога ведь — сами знаете. На возу части противотанкового орудия. Мы вам четыре таких орудия привезли.

— Как раз к делу. Теперь наш артдивизион будет укомплектован почти полностью, — повеселел Василий Андреевич. — А с усами тебя, пожалуй, Леся и не узнает. Еще спутает с кем-нибудь.

— Не спутает, — улыбнулся Андрей. — Где она сейчас?

— Именно сейчас передает радиограмму генералу Шаблию о выполнении операции «Партизанский коридор».

С Василием Андреевичем за годы войны Стоколос встречается уже четвертый раз. Первая встреча — в июле сорок первого года возле здания ЦК партии. Вторая — опять в Москве. В штаб Андрей прибыл из партизанского госпиталя, а Василий Андреевич готовился к вылету во вражеский тыл. Потом виделись в этих же лесах, когда к партизанам прилетал Шаблий и полковник Веденский, а с ним и Стоколос как радист оперативной группы штаба.

— А где же Веденский? — озабоченно спросил Василий Андреевич. — Из штаба сообщили, что он тоже должен был прибыть…

— Илья Гаврилович решил ехать сюда на «эмке». Известно: тише едешь — дальше будешь. Наверное, пересел с машины на волов и где-нибудь через неделю будет здесь.

— Прибытие полковника означает, что вскоре Ровно станет местом базирования партизанского штаба.

— Есть такая задумка у отца. Вы угадали.

— Что же тут угадывать? От Ровно до Польши, Чехословакии рукой подать. Наш У-2 туда долетит и вернется назад той же ночью… Слушай, крестник, а что вы еще привезли из дефицита? — прищурил хитровато глаза Василий Андреевич.

— На одной из подвод, за которой шли неотступно я, Шмиль, Живица и наш третий минер Гутыря, тот, что вчера погиб, есть и необычная поклажа — радиомины.

— Чудесно! Удивительно! На волах привезти радиомины! Вдумайся: волами — радиомины. На такое способны только потомки запорожцев!

Эти слова генерал произнес с гордостью. Он имел на это полное основание. Его дед был из казацкого рода. А родился Василий Андреевич на берегу Днепра. В начале Отечественной войны полковой комиссар Василий Андреевич был членом военного совета 12-й армии, вместе с командармом подготавливал операцию «Хортица». Это была в сорок первом году одна из немногих, но памятных контратак, далекий пролог к решительному контрнаступлению советских войск против армий фашистов.

К генералу и Андрею подошли Живица, Шмиль и Дилинг.

— Леся сейчас на дежурстве, — сообщил Живица. — Скоро придет.

— Знакомьтесь, Василий Андреевич, с моими друзьями-побратимами по Пятой пограничной заставе, — обнял за плечи Шмиля и Живицу Андрей.

— Как бы хотелось, чтобы вы втроем дошли до той самой заставы и чтобы там закончили войну, — сказал задумчиво Василий Андреевич.

— Постараемся, — ответил за всех Живица. — Половина войны ведь уже пройдена.

Стоколос взял за локоть Клауса Дилинга, подвел к генералу.

— Да, — улыбнулся Василий Андреевич. — О вас сообщал Шаблий. Как вы перенесли такой трудный поход? Как вообще вы находите наших партизан?

— «Война и мир» Толстого, «Железный поток» Серафимовича, — образно ответил Дилинг.

— Точная характеристика! Хлопцы научили вас говорить такими метафорами?

— Это я подковал политически Клауса Дилинга, — гордо произнес Живица.

— Да, это так, — подтвердил Дилинг. — Впервые с Терентием я встретился на Букрине… — И он сложил два кулака. — Теперь мы друзья!

Подбежала Леся Тулина. Она была в гимнастерке, на груди — два ордена Отечественной войны 2-й степени, над левым карманом рдел значок «КИМ».

Она не бросилась Андрею на шею, а подошла к старшему — Шмилю.

— Шмиль! Дорогой ты наш! Орел ты наш! — прошептала, обнимая осетина.

Он растерялся, не знал, что и сказать в ответ.

Живица даже съежился, когда к нему стала приближаться Леся. Он был уверен, что она самая красивая в мире девушка. С Лесей Терентий не виделся с июля сорок первого года. Он невольно стал сравнивать ее нынешнюю с той, давней.

«Вроде такая же и не такая. Такая же стройная, хотя и немного пополнела. Голова гордо приподнята. Мальчишеская прическа. Задиристой была. Такой, наверное, и осталась. Наплачется с нею Андрей, если поженятся. Такая всем нравится. Ишь, как все таращат глаза на нее…»

Леся положила голову на широкую грудь Терентия, заплакала.

— Леся!.. Вот и встретились. Через два с половиной года. Не плачь. Будем живы — не помрем, — стал утешать Живица девушку. — Ты ведь, говорят, секретарь комсомола, а плачешь. Что же делать тогда рядовому комсомольцу, мне?

Леся поцеловала Терентия. Живица покраснел, прошептал растерянно:

— Я еще… никогда не целовался… с девушкой. До войны обнимался… и только. Все не было смелости. Все откладывал… на завтра. И вот ты меня… поцеловала…

— Ты хороший. Ты настоящий друг. В тебя влюбилась даже Таня, соседка Андрея.

— Не может быть! — удивился Терентий. — Я не красавец, чтобы в меня влюблялись девчата, как… — Он замолк на секунду. — Потому что лицо у меня, когда смеюсь, на солнце похоже, такое круглое.

— Так это же чудесно, что лицо у тебя солнечное! — воскликнула Леся.

Наконец она подошла к Андрею. Остановилась напротив него. Они смотрели друг на друга. И молчали.

Говорили их глаза, как и тогда на берегу Прута июньской ночью сорок первого года, когда признались друг другу в любви. Тогда их свидетелями были звезды.

Голубые глаза.

«Я спешил к тебе, думал о тебе. Думал и днями и ночами, когда небо усеивалось звездами. Посылал мысли свои к тебе, к звездам Надежде, Юности, Счастью, Любви…»

Карие глаза.

«Самая яркая звезда — Любовь. Она вобрала в себя и свет, и силу звезд Юности, Надежды и Счастья…»

Голубые глаза.

«Вот сейчас при всех прижму тебя к груди и поцелую».

Карие глаза.

«Мама писала о тебе, милый. Мама и умерла на твоих глазах. Когда-то она мне говорила, чтобы мы после войны поженились… Теперь ты один у меня…»

10

«Волна — шестьдесят один»…

Этими словами Устина Гутыри жили сейчас его друзья Шмиль, Терентий Живица, Андрей Стоколос, Леся Тулина и минеры-подрывники. Все, кто знал значение слов «Волна — шестьдесят один», в эту новогоднюю ночь были помыслами с радистами: «Только бы ничего не помешало! За Гутырю! Кровь за кровь! Смерть за смерть!..»

Еще днем Андрей облюбовал холмик неподалеку от штабных землянок и «чертовой кухни». Украшением холмика была старая дуплистая сосна. Ее ветки с южной стороны гнулись до земли. Никаких деревьев рядом больше не было. Сосна росла свободно. Поэтому и выросла такой высокой, роскошной.

Здесь Андрей решилраскинуть свою рацию.

Радисты, наблюдавшие работу Андрея Стоколоса во время радиосвязи в тылу, не раз удивлялись его пренебрежительному отношению к антенне и противовесу. Антенну он не поднимал высоко, а бросал ее конец с гирькой на кусты лещины или на нижние ветки елей. Не натягивал и противовес.

Раньше не верила в возможность радиопередач на малых антеннах и Леся Тулина. В партизанской радиошколе ей преподали истину, ставшую аксиомой: чем выше антенна, чем она длинней при маломощной рации, тем лучше услышат сигналы за линией фронта радисты партизанского штаба и Центра.

Но, по теории Андрея, эта аксиома была палкой о двух концах. Один конец — немецкие радиопеленгаторы из штабов полков, дивизий и корпусов, расположенных вблизи действий партизан или отдельных групп. Запеленговав рацию, фашисты тут же посылали к месту работы радиста группу захвата.

Другой конец палки: как спастись от этого самого страшного врага радистов в тылу противника — радиопеленгаторов? Ничего определенного об этом на курсах, в радиошколах не говорилось, кроме того, что надо чаще менять расписание выхода в эфир и место передач, усиливать вооруженную охрану рации.

Стоколос еще в первую зиму войны стал разбрасывать антенну так, чтобы электромагнитные волны от его рации, распространяющиеся над землей, сразу же гасли и попадали в приемники немецких радистов, которые находятся на расстоянии пяти — двадцати километров, потерявшими силу, немощными. А радиоволны, идущие в небо на сто, двести, пятьсот, а то и полторы тысячи километров, были услышаны штабом, Центром. Для «земной» волны он создавал «мертвую зону», «небесная» же пробивала себе «маршрут» согласно с природой распространения коротких радиоволн.

Но этой новогодней ночью Андрей и Леся должны были работать так, как их учили, — железнодорожная станция находится недалеко. Антенна будет высокой и длинной, чтобы сигнал их рации поймал радиоприемник, вмонтированный в минный заряд и спрятанный в кожаный саквояж. Подпольщики, работающие на железнодорожной станции, знают, в какое место поставить саквояж, знают, что взрыв должен произойти в ноль часов, ноль минут нового, 1944 года. Поэтому жертв среди своих людей не должно быть в ресторане, куда соберутся немецкие офицеры со станции и из местного гарнизона.

Ночь Нового года… В эти минуты каждый думает, вспоминает, где и как он встречал прошедшие новогодние праздники.

Год назад Андрей лежал в партизанском госпитале под Москвой. А тридцать первого декабря сорок второго он и Шмиль находились в заснеженном лесу под Миргородом в отряде Ивана Опенкина и комиссара Артура Рубена, куда послал их полковник Шаблий. А сорок первый год встречал дома, вместе с бабушкой Софией Шаблий. В то время его неразлучные друзья Гнат Тернистый и Павло Оберемок были уже… Один учился в танковом училище, другой служил на подводной лодке на Балтике. А он ждал весны, чтобы пойти служить на западную границу…

Андрей настроил рацию, завернутую в прорезиненную материю, чтобы не покрылась ржавчиной, когда ее прятали под корнем сосны или дуба, потер руки, встал. Обнял Лесю, тихо сказал:

— У нас в запасе на всякий случай есть Илья Гаврилович. В три минуты Нового года он пошлет сигнал с мощной радиостанции, когда фрицы будут пить вторую чарку, если мы не уничтожим их во время первого тоста… Я подстраховался. Только ты об этом никому не говори. Пусть все думают, что это мы сделали, минеры Устина Гутыри. Да так оно и будет! Наши подпольщики все проверят до единой секунды.

На верхней панели рации чуть рдела лампочка. Она вспыхнет, когда Андрей нажмет на головку телеграфного ключа.

Кто-то из партизан включил карманный фонарик, бросил сноп синего (для маскировки) света на рацию, чтобы Андрею было видней.

В амперметре покачивалась, дрожала стрелка.

Наконец рука Андрея потянулась к похожей на маленький гриб-боровичок головке ключа.

— И я! — протянул свою руку Живица.

— И я! — подхватила Леся.

— И мы тоже! — раздались голоса партизан.

Над головкой радиотелеграфного ключа нависло несколько рук.

— За Устина Гутырю! — крикнул Стоколос и нажал пальцами на ключ.

— За капитана Тулина и Маргариту Григорьевну.

— За миллионы убитых, замученных и сожженных наших людей!

— Смерть фашистам! — закричали столпившиеся рядом партизаны.

…Вскоре они узнали, что в первые минуты нового, 1944 года радиомина в ресторане на вокзале сработала. Солдаты вытащили из ресторана дюжину трупов своих офицеров.

11

Утром третьего января, когда Андрей Стоколос находился в землянке генерала Василия Андреевича, вошел возбужденный Микольский.

— Разрешите, товарищ генерал? Только что вернулись мои разведчики. В двадцати километрах отсюда стали лагерем на острове восемьдесят вооруженных поляков. К ним приходили «сечевики» устанавливать «нейтралитет».

— Ох, уж этот «нейтралитет», — вздохнув, покачал головой Василий Андреевич. — Для вояк пана атамана «нейтралитет» — мешать нам и способствовать немцам. А полякам…

— Знаю, Василий Андреевич, — прервал генерала Микольский. — У поляков есть три пути: Миколайчик, Сикорский и Войско Польское в союзе с Красной Армией. Я сейчас же поеду к ним. Уверен, что большинство из них еще с полудой на глазах.

— И я с Микольским! — воскликнул Андрей. — Мне с поляками идти плечом к плечу и дальше, как сказали нам в Киеве. Надо себя испытать в отношениях с ними.

Василий Андреевич молчал, взвешивая сказанное Микольским и Стоколосом. Наконец ответил:

— Я не против. За людей, за их души мы, советские партизаны, должны бороться. Такова линия партии. Идите, хлопцы! И берегите себя.

Вскоре пятеро всадников покинули лагерь. Ехали по бесснежной земле. Снег белел лишь в оврагах и вокруг раскидистых дубов и сосен.

Остановились на берегу реки. Под вербой лежала кверху дном большая лодка. Вскоре к ней бойцы привели старичка в старом кожухе, латаной шапке из телячьей сыромятной кожи, уши которой торчали, как крылья черной галки. Дед принес весла. Договорились, что трое партизан будут ждать Микольского и Стоколоса здесь, на берегу, возле вербы, а они поплывут на остров.

«Видно, интересный этот дед, — подумал Андрей. — Ишь как смотрит на меня!..»

— О чем же поляки говорили между собой, диду, когда вы их перевозили на остров? — спросил Микольский.

— Больше молчали. А когда говорили, то о разном шла речь, — ответил дипломатично старик.

Стоколос и Микольский завели коней в лодку. Кони ступали боязно, нехотя, глядя большими с поволокой глазами на воду, на противоположный берег, залитый серой и холодной мглой. По шкуре буланого, которого Андрей держал под уздцы, пробежала мелкая дрожь. Стоколос глянул на Микольского. Лицо у командира раскраснелось, он был возбужден. На холодную воду Микольский не обращал внимания. Он уже думал, подыскивая слова для разговора со своими земляками.

Закинув аккордеон за спину, Микольский взял в правую руку уздечку, а левой рукой стал гладить морду жеребца, приговаривая успокоительные слова.

Андрей похлопал по шее своего коня:

— Спокойно, дорогой, тут неглубоко… Микольский! Ты знаешь песню «Там, вдали, за рекой»?

— На том берегу я сыграю, а ты споешь, если нас не убьют «за рабочих», как поется в песне, — ответил шутливо Микольский.

— Не убьют. Как думаете, дедушка? — поднял глаза Андрей на перевозчика.

— Я в политике не силен, — ответил старик. — Но разве можно убивать таких, кто идет к незнакомцам, как к своим друзьям? Вас же двое. А их ого-го сколько! А кони у вас послушные. Иной конь окажется на шатком суденышке и начинает вытанцовывать испуганно. А эти стоят смирно, положив головы на ваши плечи. Чуют своих всадников.

У поляков, наверное, часовые имеются. Нас уже заметили. Не хватайтесь за оружие. Они ведь меня узнали. Не подумают, что я везу к ним плохих людей. Избави боже, — старик перекрестился. — Уже можно ступать в воду. До берега вода по колено.

Взяв за уздечки лошадей, Стоколос и Микольский пошли к берегу. Старик заякорил лодку.

— Действуй, как я! — решительно сказал Микольский. — Следи за мной. Вон, видишь, трое идут навстречу с винтовками наготове.

— Понял.

— Стой! Пароль? — крикнули с острова.

— Нет, ниц пароля! — сказал в ответ Микольский. — Ведите нас к командиру.

— Ишь какой быстрый! Кто такие?

— Мы представители штаба генерала Шаблия, — ответил Микольский.

— Этот штаб находится в Киеве, — сказал один из поляков.

— Да, теперь в Киеве, — подтвердил Стоколос.

— А не от атамана ли Тараса вы случайно?

Микольский и Стоколос вышли на берег. Кони зафыркали, начали переступать с ноги на ногу, бить копытами, будто хотели стряхнуть с ног холодные капли воды.

— Не видите, что я поляк, а мой приятель — капитан с погонами Красной Армии? — повысил голос Микольский. — Где ваш командир?

— На острове.

— А вы разве не с острова? Чего это вы тут сидите, когда надо воевать с Гитлером? Ведите к командиру!

Дозорные объяснили, что командир и его люди находятся на другом островке, отделенном от этого острова неширокой, в дюжину метров, протокой.

— Лодка есть? — спросил Никольский.

— На той стороне. Сюда приплывет, когда придет наша смена, — пояснил один из часовых.

Микольский сел на коня.

— Ну, милый, пошли! Тут недалеко.

Андрей тоже вскочил в седло.

Часовые удивленно переглянулись между собой.

Микольский и Стоколос подъехали к протоке. Кони вошли в воду. Поплыли.

«А вдруг по нас пальнут из карабинов. — подумал Андрей. — Тогда конец! Но зачем им стрелять сейчас в беззащитных?»

Позади прозвучал выстрел. Потом еще один. Андрей вздрогнул. «Ну вот, так и есть…»

— Это они подают знак своему отряду, — успокоил его Микольский.

Раздался еще один выстрел. Уже с островка, к которому плыли Стоколос и Микольский. Пуля не просвистела поблизости, и Андрей отметил: «Стреляют вверх. Дают сигнал, что предупреждение принято!..»

Вдруг конь Микольского начал тонуть. Микольский слез с него, ухватился за гриву. Другой рукой снял со спины аккордеон и поднял вверх, чтобы не намочить в воде. Так и шел по пояс в воде через протоку. Холод сводил ему ноги, но он сцепил зубы и шел вперед, преодолевая бурное течение.

Навстречу Микольскому и Стоколосу кинулось двое солдат в длинных шинелях.

— Как вас звать-величать, панове? — спросил Андрей, увидев, что Микольский и слова вымолвить не может. Окоченел.

— Янош! — ответил один.

— Крац, — назвал свою фамилию другой солдат.

— Янош и Крац, возьмите коней, пробегитесь с ними. Пропадут же! — обратился по-польски к дозорным Микольский.

Те повели коней вдоль берега.

Из кустов вышла группа солдат и окружила Стоколоса и Микольского. Андрей отцепил от ремня баклагу со спиртом, подал Микольскому.

— Глотни!

Тот пригубил. Спросил у солдат:

— Где ваш командир?

— Возле костра.

— Так что, панове! Пошли к командиру? — обратился Микольский к солдатам.

Те растерянно переглянулись.

Неподалеку пылал костер. «Как много значит костер для человека с тех пор, когда он стал жарить на огне мясо зверей и птиц, — невольно подумал Андрей. — Как желателен костер для партизан, для разведчиков-парашютистов, ведь им приходится жить под открытым небом. И вообще без костра не выжить…»

Пан Паневский, которому доложили о двух неизвестных, перебравшихся к ним на островок через ледяную воду, к удивлению Андрея, сказал:

— Пана Микольского я знаю с тридцать девятого года.

— Аккордеон не очень намок? — забеспокоился Микольский.

Солдат, державший аккордеон, нажал на клавиши, и над островком прозвучал аккорд из нестройно собранных звуков.

— Конечно, вы не от пана атамана Тараса, — начал первым разговор Паневский, посматривая то на Микольского, то на Стоколоса. — От генерала Василия?

— Угадали, — сказал Стоколос. — Мы от партизанского штаба генерал-лейтенанта Шаблия.

— Слыхали о нем. Он переманивает польские отряды к себе. И Микольского перетащил. А мы не хотим.

Солдаты с завистью смотрели на новенькие автоматы Микольского и Стоколоса, на их полевые сумки, на топографическую карту, которую Микольский сушил у костра, и на их сапоги, из-за голенищ которых выглядывали меховые якутские чулки.

Андрей угостил солдат папиросами «Казбек» и «Беломор» — десятки табачных дымков взвились над опушкой. Микольский развернул полы шинели, и все увидели на его груди орден боевого Красного Знамени и медаль «Партизану Отечественной войны» 1-й степени.

Паневский иронично усмехнулся:

— Мы не хотим воевать под командой Москвы.

— Лондон с твоим Миколайчиком далеко, — парировал Микольский.

— А генерал Сикорский? — недовольно спросил Паневский. — Генерал подписал в декабре сорок первого года советско-польскую декларацию о дружбе и взаимопомощи.

— Но в дальнейшем Сикорский проводил политику, враждебную Советскому Союзу. Хотел охранять Польшу в горах Ирана, а не воевать здесь, на немецком фронте, — сказал Микольский.

— Да. Недавно наше правительство разорвало дипломатические отношения с генералом Сикорским, и это использовали немцы в своей пропаганде.

— Есть факты, что поляки бегут из сел в города, а там их ловят фашисты и отправляют в Германию, — вмешался в разговор Андрей Стоколос.

— Конечно, есть такое, — согласился Паневский.

— Швабы хотят уничтожать украинские села руками поляков. Дескать, националисты атамана Тараса вас режут, так почему бы и вам не пустить кровь украинцам.

Стоколоса поддержал Микольский:

— Москва дает полякам первоклассное оружие. Неужели, ты, Станислав, думаешь, что нашу Польшу освободят англичане, а не Красная Армия, не Войско Польское, что формируется сейчас?

— Не хотим идти под руку Москвы! — отрезал Паневский.

— Эта рука вылечила меня от ран. Я лежал в партизанском госпитале, — Микольский начал раздеваться, чтобы высушить одежду. На его груди виднелось несколько шрамов. — Это след от немецкой гранаты. Одну я успел бросить обратно к фашистам, а другая… Вот видите — результат.

Стоколос достал из полевой сумки газету «Червоний штандарт» и листовку-призыв к польскому населению.

— Красная пропаганда! — махнул рукой Паневский.

Андрей передал газету и листовку солдатам. Те с интересом стали их читать.

Паневский сердито сжал губы.

Андрей добродушно улыбнулся:

— Ваши жолнеры, пан Паневский, должны знать, в какой обстановке им придется воевать.

— Что ж… — растерянно сказал Паневский. — Делегация ваша от солидной организации.

Воцарилось молчание. Андрей посмотрел на Микольского — ему помогали сушить одежду и сапоги польские солдаты.

«Молодец Микольский! — подумал Андрей. — Не теряй ни секунды, завоевывай симпатию…»

Видел все это и Паневский. С какой стати к нему пристал как репей этот советский капитан? Он уже было хотел подойти к Микольскому, окруженному группой солдат, как вдруг Стоколос сказал:

— Автомат у вас — ППШ, а не английский или немецкий. ППШ более надежный. Хотите, я дам к нему патронов? — Андрей постучал пальцами по висевшему на ремне подсумку с запасными дисками.

— Не откажусь. Кто же откажется от дефицита в немецком тылу, каким являются патроны к советским автоматам? Но это не значит, что я перейду на сторону штаба генералов Шаблия и Василя, — добавил Паневский.

— Дело ваше. Лишь бы вы стреляли в наших общих врагов — немецких фашистов, — сказал Андрей, снимая подсумок с патронами. — Таких патронов у нас миллионы штук.

Протянутая рука Паневского вдруг повисла в воздухе, задрожала. Стоколос подумал, что Паневский откажется от драгоценного подарка. Однако на него сейчас смотрели восемьдесят его солдат. Для многих из них советский ППШ — мечта. Паневский взял подсумок с патронами. В свое оправдание сказал:

— Порох не пахнет ни Москвой, ни Лондоном, ни Берлином…

Потом вздохнул: «Все! Конец моему независимому отряду. Каких-то полчаса общения Микольского с моими солдатами поселили в их души колебания, если не прямое желание перейти на сторону красных! Микольский… А еще был другом и на фронте в сентябре тридцать девятого года, и потом. Гм… «Рука Москвы» залечила ребра Микольскому, наградила орденом Красного Знамени. И послал нечистый на мою голову этих двух агитаторов! Матка боска! Спаси отряд…»

— Пан Паневский, — сказал Стоколос, — переходите к нам. Вместе пойдем и в Польшу бить швабов. Над своими людьми вы будете командиром. Это мы вам гарантируем. Микольского назначили командиром бригады польских партизан. Комбриг! Вдумайтесь в это!

— Так это он и набирает в свою бригаду людей? А еще другом был! Перешел к Советам…

— Независимо от того, пойдете вы с нами или нет, я о нашей встрече сообщу в Украинский партизанский штаб, — прервал Паневского Стоколос. — Скажу, что переговоры с вами будут вестись и дальше. В Москве сегодня же будут знать о вас.

Паневский задумался.

Жизнь… Она одна у всех, а смерть разная. У Микольского отец умер от истощения: такие были мизерные заработки во время кризиса. Паневскому легче: он учитель. За эти годы тысячи поляков, как перелетные птицы, подались в Соединенные Штаты, в Канаду, в Бельгию, Литву, Латвию. Паневский жил в одном небольшом городке с Микольским и знал, откуда у него появились такие крепкие мускулы. Он работал грузчиком на железной дороге. Чтобы не голодать, добровольцем пошел в армию на два года раньше призывного срока. Служил матросом. Закончил службу. А накануне войны и Микольского, и Паневского (обоих в чине унтер-офицера) взяли в армию. Война не заставила себя ждать. Горделивые польские генералы оказались беспомощными и перед немецкой стратегией, и перед высокой вооруженностью противника. Однако поляки на фронте проявляли мужество. Этого не забыть.

Паневский вспомнил бой под Варшавой, куда рвались войска генерала Манштейна. У немцев танки, тяжелая артиллерия. У поляков — сабли, пулеметы, винтовки. Поляки за баррикадами, как в прошлые времена. И все же танки не прошли. После артподготовки немцы бросились на штурм. Польские жолнеры примкнули штыки к винтовкам и двинулись навстречу. Это была первая встреча Паневского и Микольского со швабами с глазу на глаз. И в том бою победила, пусть ненадолго, отвага польских солдат.

И Паневский, и Микольский видели, как в Варшаву въезжал на белом коне Манштейн. Польша капитулировала. Правительство бежало в Лондон. Гитлер решил стереть Польшу с лица земли, назвал ее на географических картах «Область интересов Германии».

Паневский и Микольский с десятками тысяч жолнеров попали в немецкий плен. Оба решили бежать. Первый раз бежали неудачно. Их схватили жандармы и снова бросили за колючую проволоку. Второй раз бежали во время перевозки пленных в другой лагерь. Паневский и Микольский на полном ходу грузовой машины выпали из кузова, добрались до Кобринского района, и там их задержали красноармейцы. Но командир со шпалой на петлице, выслушав рассказ Микольского, увидев его рабочие руки, отпустил обоих, сказав: «Всюду создаются школы, а учителей не хватает. Идите, Станислав Паневский, преподавать родной язык в польское село. А вам, Микольский, найдется работа и в МТС, и где вы только пожелаете».

Паневский стал преподавать в семилетней школе польский язык, а Микольского пригласили в Дом культуры в оркестр. Тогда строился Днепро-Бугский канал, и оркестр часто выступал перед строителями канала. Паневский преподавал также и ботанику, поскольку его предшественник заболел. Учителей не хватало — пооткрывали школы во всех селах, чего не было во времена властвования в этих краях Пилсудского.

Но мирная жизнь вскоре оборвалась: немцы без объявления войны с территории Польши совершили нападение на Советский Союз. Теперь все поляки увидели, чего стоила политика Франции, Англии и польского правительства, которое было враждебно настроено против Советского Союза. Однако Паневский над этим глубоко не задумывался, хотя и знал: когда немцы развернули наступление на Чехословакию в 1938 году, Москва просила Польшу пропустить ее армию к Чехословакии, потому что с Бенешем у Советского Союза был договор о взаимопомощи. Но кто же пропустит войска Москвы через Польшу? Такого мнения придерживались те, кто сидел в правительстве, так думал и он, Паневский.

Когда же Гитлер бросил сто семьдесят дивизий на Советский Союз, весь мир увидел, что Польша стала плацдармом для наступления фашистов на восток.

Во время гитлеровской оккупации и Паневский, и Микольский старались быть незаметными для немцев. Но вскоре их обоих вызвали в жандармерию. Недавний инженер Левкович из строительного батальона, работавший на канале, спросил их: узнают ли они его?

«Узнаем», — ответил Паневский.

«Ты учил детей политике, придется расплачиваться!» — сказал Левкович Паневскому.

«Какая политика, пан? Я учил детей родному языку!»

«Разве ты не знаешь, что польский язык не признает сам фюрер!»

«Это его личное дело», — сказал Паневский.

«А ты, Микольский, играл на аккордеоне большевикам, чтобы им работалось лучше».

«А вы, пан Левкович, были тогда инженером», — парировал Микольский.

«Молчать! Будешь капельмейстером в батальоне. О бегстве забудьте оба. Знаем, как вы бежали из-под Варшавы, где вас взяли в плен немцы. Теперь вам негде спрятаться, все уже завоевано Германией. Да и командование батальона знает, где живут ваши матери. В случае чего — смерть им. Так вот, Микольский, набирай оркестр и начинай службу!»

И стал Микольский капельмейстером оркестра батальона. Барабанщиком взял Паневского. В оркестр Микольский подбирал людей, ненавидевших оккупантов и готовых к сопротивлению.

Вскоре до батальона дошли слухи о партизанских отрядах. Один отряд создал местный милиционер, другой — бывший председатель райсовета, третий — секретарь райкома партии. Немцы были встревожены действиями партизан под командованием коммунистов. Против них они решили послать батальон поляков. Микольский пытался не только оркестрантов, но и весь батальон отговорить от этого похода, предлагал уйти в лес. Не получилось.

Батальон двинулся в поход на советских партизан. В каждой колонне на подводах ехали немцы-надсмотрщики во главе с офицером. Немцы хлестали шнапс, заедали колбасой, салом, марокканскими сардинами. Командир пригласил Паневского и Микольского к своей подводе подкрепиться и спеть «Червону ружу, бялый квят». Микольский сказал, что сначала сходит посмотрит, все ли в их обозе в порядке. Пошел с ним и Паневский. Они расставили своих людей так, чтобы те находились впереди и сбоку подвод, на которых лежали автоматы и пулеметы.

Обоз приближался к запруде.

«Здесь будем начинать, — сказал Микольский. — Здесь каждый на виду: с одной стороны пруд, с другой болото».

«Давай», — согласился Паневский.

Бой длился несколько минут. Трупы фашистов были утоплены в болоте, оно сразу же засосало их. Поляки забрали с подвод оружие, боеприпасы и ушли в лес.

Это произошло ранней весной сорок третьего года. Но с тех пор сразу же и разошлись дороги Паневского и Микольского. Паневский с несколькими солдатами стал на сторону эмигрантского правительства. Микольский видел своими верными союзниками советских партизан.

Тогда с Микольским ушло человек шестьдесят. С Паневским осталось девять человек.

Теперь у Паневского восемьдесят штыков. Это огромная сила, но он боится, что снова большинство пойдет за Микольским.

— Ну так что? — обратился к своему бывшему другу Паневский. — Пришел набирать себе пополнение?

— Да, Станислав. Я сформировал польскую партизанскую бригаду. Мне нужны надежные земляки.

— Панове жолнеры! — обратился Паневский дрогнувшим голосом к солдатам, столпившимся вокруг костра. — Кто со мной пойдет воевать против швабов и других врагов за свободную Польшу?

— За Польску от можа до можа! — выкрикнул кто-то из солдат и, подбежав к Паневскому, выкинул руку вперед. — Стройся! Стройся, панове!.. Еще Польска не згинела…

«Вот в чем расхождение между Паневским и Микольским, — вздохнул Андрей Стоколос. — Кроме швабов у Паневского есть и еще враги… А этот солдат даже крикнул: «За Польску от можа до можа…» То есть за Польшу, куда войдут земли Украины, Белоруссии и Литвы…»

Человек двенадцать, чеканя шаг, подошли, как на параде, к Паневскому. Остальные выжидали. Посматривали то на Паневского, то на Микольского, и лишь некоторые на Стоколоса. Но вот Янош и Крац подошли к Микольскому и стали по правую руку. Начали подходить и другие солдаты, озираясь на Паневского.

Один из солдат подал Микольскому аккордеон. Над островом зазвучала мелодия «Интернационала». Микольский играл так вдохновенно, что Андрею казалось, что в эту минуту гимн рабочего класса слышен во всем мире.

Микольский заиграл польскую народную песню «Червона ружа, бялый квят». Еще несколько солдат подошли к нему и стали рядом.

Паневский еле сдерживал слезы. Что поделаешь? Война со швабами, война с другом, война с самим собой…

Из кустов солдаты вытащили связанный из сосновых бревен плот, спустили на воду. Янош громко крикнул:

— Мы готовы в путь! Поплыли, пан Микольский!..

12

Четвертого и пятого января сорок четвертого года партизанские отряды Хуткого, Микольского, Салькова, отца и братьев Шпиленей, которые прикрывали областной партизанский штаб с севера, северо-запада и запада, отбили несколько атак фашистских карателей, пытавшихся прорваться к лагерю генерала Василия Андреевича.

Штаб Василия Андреевича знал, что немцы не успокоятся, — им приказано во что бы то ни стало разгромить партизан до начала решительных боев с Красной Армией. Во все отряды надо было послать патроны к пулеметам, автоматам, винтовкам, гранаты, а также по нескольку противотанковых ружей. Хорошо вооружить партизан надо было еще и потому, что вот-вот с той стороны фронта генерал Шаблий даст «добро» на боевой рейд. Его должны осуществить партизаны во взаимодействии с частями Красной Армии.

Обстановка не позволяла командирам отрядов Хуткому, Микольскому, Шпилене и Салькову покинуть партизан хотя бы на один день. Поэтому боеприпасы должны были везти взвод поляков, находившийся в охране штаба, и бойцы, назначенные Василием Андреевичем.

Вместе с обозом покидали областной партизанский штаб Стоколос, Шмиль и Леся. Андрей отправлялся на свое постоянное место — в отряд Микольского. Шмиль останется в отряде, которым командует белорусская семья Шпиленей — отец Сергей, сыновья Янко и Михай. Первый — комиссар, второй — начштаба. Шмиль будет в отряде главным минером и представителем областного штаба. У Леси была работа по комсомольской линии в отряде Гаврилы Хуткого.

Стоколос, Живица и Шмиль стали прощаться с Дилингом. Клаусу не хотелось расставаться.

Чтобы поддержать настроение Дилинга, Живица положил руку на его плечо, улыбнулся:

— На букву «у» или «цэ»… — Но вдруг лицо Терентия стало серьезным. — Клаус! Вот слова нашего кинорежиссера Александра Довженко. Запомни их на прощание. «Партизаны Украины — наша слава, наша гордость. Это неувядающий символ бессмертия нашего доброго и честного народа!»

— Запомню, Терентий! — Клаус обнял Живицу.

Генерал Василий Андреевич, пожимая руку Лесе, сказал:

— Не задерживайся. Мы в ожидании больших событий…

Всю дорогу партизан сопровождали голые деревья, умытые холодными дождями. Грустные и неприветливые стояли осины, березы и вербы вдоль лесных речушек. Даже ели и сосны, которые всегда зимой красуются своими зелеными кронами перед остальными деревьями, тоже будто вылиняли, стали серыми. Черными среди лугов и болот торчали кусты. Лишь песчаные кручи слегка желтели как островки среди серых деревьев под серым, холодным небом.

Вскоре прибыли в лагерь «Белорусского отряда» — так называли отряд Шпиленей, хотя бойцами тут были не только белорусы, но и украинцы, русские, поляки и партизаны других национальностей.

— Утром каратели атаковали наши позиции, — сказал старший сын командира Янко. — Мы дружно дали им по мордасам из всех видов оружия. Карту привезли?

— Да, — Шмиль достал из планшета карту. — Здесь и Ровно, и Броды, и Холм, и Люблин…

— Знакомьтесь, — сказал Андрей. — Наш осетин. Генерал Шаблий послал Шмиля к вам. Классный минер!

— Вот это да! — обрадовался Янко. — У нас есть мины «МЗД-5», а ставить их умеет только одно отделение подрывников.

— Я научу, — пообещал Шмиль.

— Без этих мин война на рельсах не война, — развел руками Стоколос. — Шмиль у вас будет как бы уполномоченный штаба.

— Это я заметил и по патронам, и по бронебойкам, и по тому, что вы привезли карту, — кивнул командир. — Это солидно. Оставайся с нами, Шмиль. Поможешь нам.

Пока Андрей, Шмиль, Живица разговаривали с командиром и комиссаром, Леся растворилась в толпе партизан-комсомольцев.

Младший сын Шпиленя Михай расстелил плащ-палатку, положил на нее топографическую карту и, склонившись, стал мысленно отмерять боевой маршрут отряда.

Отец и два сына Шпилени очень похожи внешне: курносые, ясноглазые, белокурые. Ушли они в лес еще в первые недели оккупации. Думали: переждут месяц-два, а там и Красная Армия вернется. Не случилось этого. В лесу их схватили немцы, устроившие облаву на солдат-окруженцев.

«Мы не партизаны. У нас и оружия нет», — начал оправдываться отец.

Но его и слушать не стали. Посадили всех за решетку в большой каменный хлев, где уже находилось человек двадцать таких же, как они. Шпилени почувствовали, что им теперь одна дорога — в партизаны. Стали думать, как бежать. Михай сказал:

«Я попрошусь в полночь у часового до ветра. Должен же он вывести меня. А там…»

Так и сделали. Уговорили дежурного полицая вывести хлопца. Когда они возвращались в хлев, полицай поставил «шмайсер» возле двери, чтобы открыть замок, Михай оглушил его ударом по голове и схватил автомат. Ключ торчал в замке. Открыл дверь, крикнул: «Все свободны! Бегите кто куда!»

Но мужики и хлопцы не стали разбегаться. Решили создать партизанский отряд. Командиром выбрали Шпиленю-отца, комиссаром старшего сына Янко, а начальником штаба младшего сына Михая.

Надо было вооружиться. Михай посоветовал совершить нападение на самоходные баржи, плавающие по Припяти. Партизаны согласились с ним.

На берегу Припяти у самой воды стояли два вековых дуба. Партизаны забрались на ветки, притаились.

Когда баржа подплыла к ним, Шпиленя-отец подал команду: «Вперед!» На палубу баржи прыгнули с деревьев десять человек. Рулевой и два матроса онемели от страха. Немцы в каюте были пьяные — оказать сопротивление не смогли.

Трофеи оказались немалые: восемь винтовок, три автомата, ручной пулемет, гранаты да еще ящики с колбасой, консервами и сухарями.

Партизаны сделали пробоину в дне баржи и затопили ее.

Так же поступили и со второй баржей.

Движение на реке приостановилось. Немцам потребовалось несколько дней, чтобы очистить от затопленных барж фарватер.

Хотя Шпилени воевали в родных местах не под своими фамилиями, все же угроза уничтожения матери, сестер, детей все время висела над ними. Поэтому они решили перебазироваться на Украину, в соседнюю область, где действовал отряд бывшего милиционера Гаврилы Хуткого. Весной сорок третьего года отряды Шпиленей и Хуткого влились в соединение Василия Андреевича.

— Спасибо за карту, за боеприпасы, — поблагодарил Стоколоса Михай.

Настала пора прощаться с отрядом Шпиленей и со Шмилем.

— До встречи в Ровно! Привет Салькову, Хуткому и Микольскому! — сказал командир.

Этими словами было сказано все, хотя никто не знал, когда состоится эта встреча, сколько десятков или сотен километров в походах и боях еще придется пройти.


В лагерь отряда «Смерть фашизму!» группа Андрея Стоколоса прибыла одновременно со взводом партизан. Партизаны шли строем, весело пели:

В рейд и путь далекий —
Был приказ таков!
Вел нас сероокий
Командир Сальков…
— Слыхали? — повернулся к Стоколосу командир взвода. — Не про каждого командира слагают хлопцы песни. Наш Сальков пришел сюда еще в сорок втором со своей ротой…

— То действительно был рейд героев, — сказал Андрей. — Пройти шестьсот с лишним километров, форсировать реки Десну, Сож, Днепр, Припять. Славный рейд!

Стоколос подошел к командиру отряда.

— Вы еще вчера вели ожесточенные бои, а сегодня поете. Что, изменилась обстановка?

— Вчера нам действительно было тяжело. Фашисты хотели стереть нас с лица земли. Уж очень не нравится им название нашего отряда. А оно у нас неизменно еще с Сумщины — «Смерть фашизму!». И точка. Спасибо за боеприпасы. У нас уже почти не осталось патронов.

— А почему сегодня немцы приутихли?

Сальков усмехнулся, ответил вполголоса:

— Взвод, что вернулся с позиции, сообщил: каратели смотали удочки. Мне так думается, что наша армия сегодня прорвала «линию Пилсудского» и уже вошла на земли Западной Украины. Вот еще вернется разведка, и станет ясно.

— Почему вы говорите так тихо? — удивился Андрей.

— В моем отряде свыше ста бойцов, которые пришли сюда из Ямполя-Сумского, Середино-Буды, Глухова… Представляете, что значит для них день, когда Красная Армия войдет в пределы этой области?.. А местные партизаны и жители? Все ждут не дождутся уже два с половиной года этого дня. Поэтому и говорю негромко, пока не проверено.

Сальков пригласил гостей поесть, отдохнуть.

— Спасибо, — поблагодарил Андрей. — Но, к сожалению, у нас нет времени. Надо торопиться к Хуткому. Пообедаем с вами в другой раз. Думаю, это скоро случится…

13

Гаврила Хуткий обнял Андрея.

— Благодарим за патроны. Патрончики, как и тол, — наш партизанский хлеб, а для врага — смертельная закуска. И полякам — бойцам Микольского — тоже надо подбросить патрончиков. Большая в наших отрядах растрата боеприпасов. А хочется, чтобы соседи по левую и правую руку были надежные.

— Именно об этом и говорил Василий Андреевич, дополнительно посылая вам боеприпасы, — сказал Андрей.

Хуткий сбил набекрень овечью шапку, и, прищурив глаза, повернулся к Лесе Тулиной.

— Леся, а где же твоя кутья? Тоже мне! Секретарь комсомола, а забыла, что сегодня должна быть кутья. Ведь завтра рождество.

Командирская землянка, в которую пригласил Хуткий Лесю, Живицу и Стоколоса, была выкопана вчера. В этом отряде не было постоянных позиций. Место стоянки менялось в зависимости от поведения фашистских карателей. Но все же кто-то из бойцов раздобыл для командира стекло, одно окошко было застеклено. Из мебели в землянке были скамьи, стол и нары. Пол не успели настелить. Да и надо ли? Вместо пола зеленая хвоя. На столе горел каганец.

Гости поели супа из баранины. Это на первое. На второе — кусок баранины из того же котла.

— Поляки поехали к Микольскому, а ты, сын Шаблия, останешься здесь до утра? — спросил Хуткий у Андрея. — Займись-ка нашей рацией. Что-то барахлит эта «музыка».

— Я хотя и не радиотехник, но мы вдвоем с Лесей, думаю, сможем наладить, — ответил Андрей. — И останемся, пожалуй, до утра.

— Это хорошо! — обрадованно воскликнул Гаврила. — А рацию надо привести в порядок. Без радио я как глухой и слепой. — Хуткий повернулся к Лесе, заговорщицки подмигнул ей. — Говоришь, нет жениха? Обманываешь. Вот он возле тебя сидит. Товарищ Живица будет за дружка-боярина, а я за свата.

Леся и Андрей покраснели.

— Нет смелости, — буркнул Андрей наконец.

— Сразу видно казацкую натуру. У меня тоже не было смелости подойти к Марте, когда та еще не была моей женой. Кроме меня шестеро хлопцев крутилось вокруг нее. Да что там вспоминать, — махнул рукой Хуткий. Он передвинул на грудь самодельную полевую сумку, висевшую на боку, и достал из нее какой-то небольшой предмет, завернутый в голубую тряпочку. — Вот печать моего родного сельсовета Высоцкого района с гербом Украинской Социалистической Республики. Ну так как? Согласны?

Леся и Андрей смущенно переглянулись.

— В сорок первом наши отходили на восток, — продолжал Хуткий, — а бойцы хранили знамя как святыню, потому что верили: под это знамя когда-нибудь станет новое поколение красноармейцев. Пока есть знамя, живет и воинская часть. Поэтому я и взял печать в первую неделю войны из родного сельсовета и, как видите, храню ее, как солдаты и партизаны свое знамя. Есть печать — есть и Советская власть. Даже во время этой проклятой оккупации.

— Горько! — крикнул Живица.

Андрей обнял Лесю, поцеловал.

— Вот это по-нашему, — радостно произнес Хуткий и приложил печать к чистому листу бумаги. — Текст напишем потом. Была бы печать. Если до вечера не встрянем в бой, то сегодня же справим и свадьбу. И не будет греха ни перед какими попами, ни перед какими ксендзами, чтоб им пусто было!

— Да что вы говорите! Какая свадьба? — развела руками Леся. — Неподалеку от ваших позиций стоит три сотни гитлеровцев. Их кутья прошла еще двадцать четвертого декабря. Они могут устроить нам хорошую ночь перед рождеством.

— И это может быть, — кивнул Хуткий. — Но государственная печать уже поставлена…

— Горько! — снова крикнул Живица. — Ну и товарищ Хуткий! Ловко все провернул!

В землянку вбежал молоденький партизан.

— Прошу прощения! Только что шпионку задержали.

— Так сразу и шпионку? — улыбнулся Хуткий.

— Сама полька, а несет в миске кутью. Просит свидания с вами.

— Кутья? Шпионка? Просит свидания?.. Что-то ты, Карпо, заговариваешься. Уж не хлебнул ли ты, часом, ради святого вечера? Пусть заходит, — махнул рукой Хуткий.

В землянку вошла «шпионка». Это была молодая красивая женщина в новом пальто с лисьим воротником, на голове — шерстяной темный платок с красными цветами. На ногах — хромовые сапожки. Виновато улыбнулась, поздоровалась:

— Мне нужен командир, пан Гаврила. — Молодица поставила на стол узелок, в котором была миска с кутьей. — Стефа Домбровская меня звать.

— Я — командир, — сказал Хуткий. — А это мои верные люди, — кивнул он на Лесю, Андрея и Терентия. — Можете говорить при них. Они посланцы с Большой земли, то есть уполномоченные от Красной Армии.

— Люди говорят, что вы лично знакомы с депутатом советского парламента Василием Андреевичем. Говорят, что вы с ним до войны даже пиво пили…

Гаврила Хуткий смутился. Все же пошла молва про то пиво по всему краю.

А началась эта молва в марте сорок третьего года.

На областной партийной конференции коммунисты говорили, что надо везде создавать подпольные организации, партизанские отряды и группы самообороны. Хуткий крикнул с места:

«Буквально и в полном понимании надо бить фашистов! — Кивнул в сторону представителя обкома партии: — Вы, товарищ, так и передайте Василию Андреевичу, который вернулся в область, что Гаврила Хуткий в полном понимании будет громить немчуру. Я, знаете, до войны с ним пиво пил…»

Коммунисты заулыбались, а председатель президиума — командир соединения — спросил серьезно:

«Ты, Гаврила, случайно не помнишь, какой марки вы пиво пили? А может, тебя первый секретарь ликером угощал?»

«Ликер — это панская забава. Сладкий, противный. А чего вам так смешно?»

В этот миг к представителю обкома партии подошел партизан:

«Василий Андреевич! Над нашим аэродромом советский самолет».

Хуткий покраснел. Оказывается, представитель обкома и есть Василий Андреевич. Ну и дела. Как же он не узнал его! Да, сильно изменился бывший секретарь Ровенского горкома партии.

Василий Андреевич что-то сказал партизану и обратился к Хуткому:

«Считай, Гаврила, что мы давно знакомы. Я тебя действительно знал как участкового милиционера. И твою кандидатуру одобрил для работы в подполье. Вижу, не ошибся. Ты славно воевал все эти два года, товарищ Хуткий. Это главное. А чарку мы с тобой еще выпьем. Даже сегодня. Самолет сбросил нам грузы, и генерал Шаблий непременно среди стратегического товара положил баклагу, а то и две со спиртом!..»

— Значит, все знают, что я пил пиво с нашим депутатом? — хохотнул Гаврила. — Ну и ну! Так что же дальше, пани Стефа?

— У меня есть дело к депутату. Вы отведете меня к нему?

— Сперва я должен сам узнать, какое у вас дело.

— Мой Антек завел трех любовниц — Зосю, Матильду и Ганку. Зачастил к ним. Меня перестал любить. Забыл и про детей. А у меня их трое.

— Где вы живете?

— На станции Рафаливка.

— Так там же есть немецкая комендатура. Вот и обратились бы к коменданту: приструни, мол, моего Антека, — с насмешкой в голосе сказал Хуткий.

— Я без шуток, пан Гаврила, — обиделась Стефания. — Разве немцев можно назвать властью? Разве у них можно просить справедливости и порядка?

— Верно, — сказал Хуткий. — Действительно нельзя.

— Я вижу на этой земле правду лишь во власти Советской. А депутат генерал Василий Андреевич ее уполномоченный. Немцы как пришли, так и уйдут. А Советская власть есть и будет!

— Все ясно. Вы хотите, чтобы мы забрали вашего Антека в партизаны?

— Да. И чтобы он не знал, что я ходила к вам жаловаться на него. У вас он возьмется за ум, перестанет пьянствовать. Да и дети будут гордиться, что их папа стал красным партизаном.

— Все сделаем, пани Стефа. У Василия Андреевича уже есть три польских отряда. Могу вашего Антека и к себе взять. Когда вы вернетесь домой, пошлю трех хлопцев — двух украинцев и одного поляка на разговор с вашим мужем. Только и вы не говорите ему, что были у нас.

— Не узнает. У меня еще есть к вам одно дело. Не с пустыми руками ведь я пришла сюда.

— Видим: кутью принесли.

— Немцы меня обыскивали. Но не нашли бумажку под кашей. — Стефания развязала узел, протянула листок бумаги Хуткому. — Это я записала еще в августе, когда ездила в Дубно к сестре.

Гаврила Хуткий взял листок, стал читать вслух:

— «Двадцать второго — двадцать четвертого июля тысяча девятьсот сорок третьего года в город Дубно Ровенской области немцы пригнали два эшелона: один из семнадцати вагонов, другой из девяти. В вагонах были дети в возрасте от четырех до двенадцати лет. Эшелоны прибыли из Днепропетровской и Кировоградской областей. Привезенных детей немцы продавали в Дубно жителям. Гражданка Ганя Месюк купила хлопчика за три марки и девочку четырехлет за три марки. Всех детей было продано…»

— Если бы люди не раскупили детей, — прервала Хуткого Стефания, — то их всех увезли бы в Германию. Хорошо, что таким «добрым» оказался начальник эшелона. Я слушала у одной немки на станции советское радио и знаю, что Сталин, Рузвельт и Черчилль подписали декларацию. В ней сказано, что швабов будут судить как военных преступников. Пусть эта бумажка тоже станет документом о злодеянии фашистов.

— Этот листок мы сохраним. Я сегодня же дословно передам его содержание в наш партизанский штаб, — сказала, еле сдерживая слезы, Леся.

— Спасибо, милая панянка! Вы такая красивая! Как роза, как цветы на моем праздничном платке. Еще вот что хочу сказать. Завтра утром отходит эшелон с людьми. Немцы везут на каторгу женщин из заднепровской Украины. Они находились в лагере, а тут вдруг стали всех загонять в зарешеченные вагоны.

— Мы перехватим этот эшелон! — стукнул по столу Живица. — Я сам поведу подрывников!

— Да. Надо остановить эшелон и освободить людей, — без раздумий согласился Хуткий.

— Еще одно. Немцы, что обложили вас, собираются выезжать. Я слышала от солдат, что Красная Армия прорвала «линию Пилсудского» и уже находится в Ровенской области. Так что немцам сейчас не до вас, им надо обороняться от армии русских.

— Так вот почему сегодня фашисты не атакуют наши позиции! — воскликнул Хуткий. — Что ж, пани Стефа, спасибо вам за такие вести. А что касается вашего мужа-гуляки, обещаю вам: мы сегодня же ночью вставим в его голову клепку, которой у него не хватает. Молодчина, что пришли к нам.

— А куда ж я еще могла пойти? — пожала плечами Стефания. — Только к депутату советского парламента или к вам, пан Гаврила. Вы же его друг.

— Вы голодны? Идите на кухню. Вас покормят. Да и сапожки надо подсушить. Вас проводят наши хлопцы.

— Да, мы проводим! — встал Терентий Живица. — И поднесем немцам кутью — освободим людей, которых гитлеровцы хотят увезти в свою Германию. Пойдемте, Стефа!..

14

От свежей струи воздуха, ворвавшегося сквозь открытую дверь, закачался огонек каганца, стоявшего на столе. В землянке пахло хвоей от свежих еловых веток, положенных на нары. Там, где должна быть подушка, веточек больше, и они более мягкие. Андрей положил сверху Лесину рацию, сказал:

— Я тебе под голову подложу еще свою фуфайку. Она мягкая.

— Думаешь, что сюда уже никто не придет? — прошептала Леся, прижавшись к Андрею.

— Никто. Свою «виллу» нам подарил на всю ночь дядька Гаврила.

— Какие минуты мы пережили в этой землянке! Ты и я — муж и жена. Неужели это… — Леся не договорила. Умолкла.

Андрей обнял ее, поцеловал.

— Как пахнет хвоей, лесом и даже легким морозцем! — сказала Леся, подойдя к оконцу. — Андрюша! А не такой ли месяц в ночь перед рождеством черт украл на хуторе близ Диканьки?

— Может, и такой, — пожал плечами Андрей. — Постой… Как там у Гоголя? «В Диканьке никто не слышал, как черт украл месяц. Правда, волостной писарь, выходя на четвереньках из шинка, видел, что месяц ни с сего ни с того танцевал на небе, и уверял с божбой в том все село…» — Андрей улыбнулся. — Как это хорошо, что тебя не успел украсть комбриг Виктор Майборский на Лютежском плацдарме! Отец вовремя вызвал тебя в штаб, а потом без пересадки сюда, к Василию Андреевичу.

Леся вздохнула.

— Все правильно. Отозвали, спровадили без пересадки. А вот твои слова про Виктора, честное слово, ни к чему.

— Прости, больше не буду.

— Мы с тобой сироты: потеряли матерей и отцов. И все наши погибли в бою. Как это страшно! Твои погибли в двадцать пять лет, мои в неполных сорок. Но судьба, спасибо ей, свела нас с тобой. Может, будем счастливы? А?

— Мы уже счастливы, Леся!..

15

На рассвете эшелон тронулся со станции на запад. Заскрипели колеса, будто кто-то насыпал в буксы песка.

С перерывами на неделю или две, когда пленниц надсмотрщики выгоняли на срочные оборонные работы (они время от времени требовались немецкому командованию, чтобы не пустить Красную Армию в Польшу), Надежда Калина пробыла в вагоне семь дней. И всегда думала о побеге.

«Если бы наши партизаны подорвали эшелон! Ну же, хлопцы! Шарахните под рельсами так, чтобы искры посыпались, чтобы кувырком полетел эшелон вместе с нами…» — шептала по ночам Надежда.

Вагон темный. Но и здесь, как и всюду на земле, после ночи наступило утро. Лучи солнца процеживались скупыми полосками сквозь маленькое зарешеченное оконце, прорезанное под самой крышей.

Утро! Гудят трактора на паровом клине, среди них и трактор Терентия. Топот стада, идущего на пастбище, звон ведер возле криниц, перекличка петухов и звонкое пение птиц. Утро… Девчата Надиного звена идут в поле…

Надежде вспомнилась нелегкая работа на свекольной плантации, которая сейчас показалась бы радостью. Теперь не лопатами изрыта плантация, а снарядами и бомбами. Не против долгоносиков выкопаны на полях глубокие траншеи, а против солдат в серо-зеленых френчах, пришедших завоевывать родной край.

Солнечные лучи разогнали мрак в вагоне. Лица у девчат и женщин осунувшиеся, серые. На груди у каждой дощечка с черными цифрами. Эти цифры заменяли имя и фамилию рабыни.

Кто-то сказал, что поезд скоро пересечет границу СССР с Польшей. Женщины заохали, зарыдали. Чернявая, красивая молодица, обхватив голову руками, тихо запела:

Побачити б рідненьке поле,
Хоч слово почути тут раз.
О боже, не вернеться воля?
Мабуть, не вернеться назад…
Слушая песню, Надежда вся дрожала, будто ее снова кинули в яму, где ждал ее голодный пес Бремка.

Чужа тут рука не догляне,
Спочити рабам не дадуть,
І плакать ніхто вже не стане,
Коли і тебе повезуть.
Спочатку на тачку положать,
І стежка у ліс заведе,
І день той, сумний і тривожний,
В розмові про тебе пройде…
«Нет, так жить больше не буду! Убегу!..» — решила Надежда.

Она подошла к забитому досками оконцу, оторвала одну доску.

— Надя! Ты что надумала?..

— Покалечиться можно…

— Разобьешься… — раздались голоса женщин.

— Пусть погибну! Но так жить больше не могу! Помогите, сестренки.

С помощью женщин Надежда подтянулась на руках к оконцу. Худенькое тело без помех протиснулось сквозь щель.

— Прощайте, милые! — крикнула Надежда и прыгнула на железнодорожную насыпь.

Минуты через две эшелон остановился. Мимо вагонов, к хвосту поезда побежали, ругаясь, солдаты.

— Это за Надей! — с испугом вскрикнул кто-то из женщин.

Вдруг застрочили автоматы и пулеметы, загрохотали взрывы гранат.

— Партизаны!

— О, донерветер! — послышались голоса конвоиров эшелона.

Кто-то открыл дверь «телятника». В вагон ворвались свет и свежий воздух.

— Выходите, товарищи! Вы свободны! Освободили вас партизаны отряда Гаврилы Хуткого.

— Так вы и есть Гаврила Хуткий? — спросила одна из женщин.

— Я Терентий Живица.

— Господи!.. Только что выпрыгнула из окна Надя Калина. Она не раз вспоминала своего брата Живицу, пограничника. Может, вы ее брат?

— Да, я ее брат, — сказал Живица.

— Бегите, хлопцы, по колее. Она упала где-то недалеко!

— Беги, Терентий! Спасай свою сестру!

Живица побежал вдоль вагонов.

— Надя! Надя!..

— Я здесь, Терентий! — послышался из кустов слабый девичий голос.

16

Ветры разогнали тяжелые, лохматые тучи. На синем небе наконец-то появилось солнце.

Ясная погода принесла партизанским отрядам генерал-майора Василия Андреевича и беду. Не успели бойцы штаба, артдивизиона и трех отрядов после тридцатикилометрового марш-броска за последнюю ночь стать лагерем неподалеку от хутора, как тут же прилетели немецкие бомбардировщики.

От взрывов бомб разлетались в щепки повозки. Испуганно, безумно ржали кони, вырываясь из оглобель. Стонали и кричали раненые.

Василий Андреевич упал возле толстого пня. Рядом с ним упали Леся Тулина, ординарец Микола Гуманец. Чуть поодаль — редактор областной газеты Коровайный, бойцы штаба.

Лишь Надежда Калина стояла как вкопанная, даже берет сняла.

— Надя! Ложись! — крикнула Леся.

Но Надежда в ответ даже не шевельнулась. Василий Андреевич вскочил, обнял правой рукой Надежду за плечи, упал вместе с нею на землю. И сразу же почувствовал сильный удар в плечо. Пальцы нащупали горячий осколок, пробивший фуфайку. «Повезло! — облегченно вздохнул Василий Андреевич. — Осколок ударил плоской, а не острой стороной». Ему подумалось, что Надя считает его трусом, и он сказал, словно оправдываясь:

— Ты столько натерпелась в плену, пережила. Зачем подставлять себя осколкам? Мы тут все за тебя в ответе перед твоим братом. Правда, Леся?

— Правда, Василий Андреевич, — отозвалась Леся.

Когда самолеты улетели, Надежда испуганно воскликнула:

— Вас ранило, Василий Андреевич? В ту руку, что заслонила мою голову?

— Чепуха. Комком земли ударило в плечо, — ответил спокойно генерал. — Что это за повозка, опрокинувшаяся в лужу? — спросил он у своего ординарца.

— Подвода Коровайного. С газетами.

— Газеты намокли?

— Немного. Подсушим, — сказал подбежавший редактор.

— Осколок ударил в правое плечо? — шепотом спросила Надежда Василия Андреевича. — Это из-за моей неразумной головы.

— Оставь про свою голову, Надя, — махнул рукой генерал. — Ударил комок земли, и только. На этом хуторе мы остановимся. Идите с Лесей к крайней хате. Там будет штаб. Сварите что-нибудь горяченькое бойцам.

— А остальные пять хат? — спросил ординарец.

— Скажи медикам: пусть занимают под санчасть четыре хаты. Пятую — под радиоузел.

— Есть! — козырнул ординарец. — Наконец-то за две недели под крышей побудут раненые.

— Леся! Пора начинать радиосеанс с кавалерийским корпусом. Быстренько разворачивай свою «музыку». Создается такое впечатление, что они уже выдохлись и приостановили наступление. И это тогда, когда мы возле Цумани, в трех десятках километров от Ровно, — недовольно сказал генерал.

— Бегу, Василий Андреевич! Чувствую: сегодня мне придется не только принимать, но и передавать. Буду работать в хате, чтобы не мерзнуть здесь, под открытым небом, — ответила Леся.

Василий Андреевич вошел в хату-штаб. Возле печи хозяйничала Надежда. Пахло разваренным пшеном и жареным луком. Запахи щекотали ноздри.

— Кажется, пахнет не только пшеном и луком, — прищурил хитровато глаза Василий Андреевич.

— Ваш ординарец Микола две курицы принес. Говорит, у немцев конфисковал на шоссе. Кулеш будет на славу, — ответила Надежда. — Давайте я зашью дырку на вашей фуфайке.

— Это мелочь, Надежда!

В хату вошел Гаврила Хуткий.

— Чую, тут кулеш варят! — вместо приветствия сказал он.

Генерал обнял Хуткого за плечи.

— Рассказывай.

— Товарища Клауса Дилинга передали своим людям, как того и требовал Шаблий. Видели бы вы, как он прощался с Терентием. Оба плакали. Вот вам и враги на Днепровском плацдарме…

— Спасибо, что выполнили это задание. Клаус должен помочь нашим войскам, когда мы перейдем границу, — сказал генерал. — Как там подпольщики? Как обстановка в Ровно?

— Оккупационные власти совсем осатанели. На улице Белой уже расстреляны, сожжены, закопаны живьем тысячи наших людей. Белая улица стала черной от пепла… Бандеровский писака, редактор Влас Самчук, драпанул, подался куда-то на запад со своей газетенкой «Волынь»… Погибли Луць, Шкурко и Жарская. Я их хорошо знал. Все они коммунисты и были непримиримыми бойцами за воссоединение западных земель с Советской Украиной. Весь город говорит об их казни. Марина Жарская с петлей на шее крикнула: «Люди! Не забудьте моих деток!» Федя Шкурко: «Наш народ не запугать виселицами! За нас отомстят!» Иван Луць: «За тебя, Родина, отдаем жизнь! Живи вечно, наша большевистская партия!..» Вот так умерли мои земляки.

— Инквизиторы, а не люди эти гитлеровцы! — сквозь зубы процедил Василий Андреевич, ударив рукой по столу, на котором лежала расстеленная карта. — И я знал Луця, Шкурко и Жарскую. Каких прекрасных людей мы потеряли!

— По дороге на этот хутор бойцы Терентия Живицы заминировали шоссе и подорвали с десяток грузовиков. Подорвалась и одна легковая машина. Из пассажиров остались в живых обер-лейтенант и шофер. Мы их привезли. Допрашивали офицера. Он клянется в том, что возле Цумани немцы сконцентрировали тридцать танков. Очевидно, побаиваются прорыва Красной Армии на Дубно и Луцк. Этот обер говорит, что фронт стабилизировался и их командование посылает три дивизии, чтобы разбить партизан генерала Василия. Так, гад, и говорит. Уже завтра будут окружать нас…

— А может, это неправда?

— Не сказал бы. Движение немцев на дорогах в сторону Деражного, Цумани и Клевани слишком оживленное.

— Оберста кормили?

— Он уже трижды жрал с тех пор, как мы взяли его в плен, а наши хлопцы еще ни разу не ели. Все торопились прийти сюда на хутор, как и было договорено.

— Тебе что, жаль? Пусть дневальный насыплет ему кулеша.

— Не в том дело, жаль или не жаль. Они, гады, отравляют воду в колодцах. Бросают в колодцы собак, кошек, человеческие трупы…

— Кстати, об отравлении, — прервал Хуткого Василий Андреевич. — Еще раз предупреждаю: возле каждого колодца надо поставить дощечку с надписью: «Пить запрещено!» Есть уже немало случаев отравления партизан.

— Согласен. Врачи как сумасшедшие мотаются, делают свое дело. Но ведь и наш брат партизан думает, что никакая пуля его не возьмет, а что уж говорить про какую-то микробу.

— Ты сам этот брат партизан, товарищ Хуткий. «Еще не отлита для меня пуля!» Чьи слова?

— Мои, товарищ генерал.

— Эти слова знают все партизаны и даже «сечевики». А знают ли их немцы, спроси у пленного обер-лейтенанта.

— Виноват. Но не очень, товарищ генерал-майор. Я и в самом деле верю, что не отлита для меня пуля, — улыбнулся Гаврила.

Василий Андреевич внимательно посмотрел на Хуткого, задержал взгляд на его длиннополом, в дырках от пуль и осколков пальто.

Гаврила понял, что генерал сейчас скажет: «Когда ты уже снимешь это пальто?» Он решил опередить его:

— Вы сами в порванной фуфайке ходите. Видел, Надя дырку зашивает. Так почему же мне, рядовому члену партии, нельзя носить это пальто, хотя бы для маскировки? Не видно ни маузера, ни портупеи с планшеткой. Вот разгромим фашистов, тогда я весной на колхозной подсолнуховой плантации поставлю палку и надену на нее свое пальто. Пусть пугает воробьев.

— Хорошо. Иди и подкрепись. Спасибо за разведку, хотя и очень тяжелы для сердца твои сведения, — сказал генерал.

В светлицу вбежала Леся Тулина с листком бумаги в руке.

— Из штаба корпуса передали: в нашем квадрате блуждает обоз с ранеными красноармейцами. Пятьдесят подвод. Сто пятьдесят раненых бойцов. Мы должны их разыскать и приютить.

— Еще одна новость! Гуманец! — повернул голову Василий Андреевич ординарцу. — Немедленно вызовите Шпиленя, Микольского, Салькова и полковника Марухина!..

17

В лучах солнца серебрились восемнадцать «юнкерсов». Оберст Вассерман высунулся из башни «тигра» до пояса и помахал белой перчаткой пилотам, которые так хорошо поработали против бандитов генерала Василия. Летчики словно увидели взмах его перчатки, некоторые «юнкерсы» качнули крыльями с черными крестами.

Стоял небольшой морозец. На обочинах дороги застыли дубы, еще не скинувшие пожухлую листву, столетние корабельные сосны с багряно-зелеными кронами хвои. Хорсту Вассерману не хотелось спускаться в машину — уж очень красиво выглядел осенний лес.

По приказу фельдмаршала Манштейна оберст Вассерман с пятнадцатью танками должен был отсечь от железной дороги и шоссе Ровно — Луцк партизан и перерезать путь красноармейским частям на Ровно с севера, от Костополя.

«Тигр» Вассермана шел третьим среди четырнадцати «пантер». На броне командирской машины находилось десять автоматчиков. Двое из них вооружены новым видом противотанкового оружия — фаустпатронами, от которых не будет спасения даже «КВ».

Еще двадцать танков во главе с фон Дем Бахом шли на юг от Цумани, чтобы помешать русским прорваться через шоссе Луцк — Цумань — Ровно на северо-запад, в направлении Дубно. Такой прорыв может создать угрозу полного окружения Ровно и открыть ворота к Бродам.

Командир «тигра» посоветовал Вассерману спуститься в танк и наблюдать за местностью через триплекс. Но Вассерман не обратил внимания на его слова. Кого опасаться? Подразделений Красной Армии нет. По партизанам генерала Василия только что нанесли удар «юнкерсы».

У группы оберста Вассермана было и другое задание. Его танки и мотопехота на нескольких десятках грузовых машин должны были затянуть узел «мешка», в который попал генерал Василий под Цуманью и Деражним.

Манштейн, фон Дем Бах и Хорст Вассерман все продумали. Кавалеристы русских генералов Баранова и Соколова устали за три недели боев, распылили свои силы. Им надо несколько дней, чтобы прийти в себя. За это время можно покончить с партизанской группировкой генерала Василия.

Так все и будет. Красные в Польшу не пройдут. Уже завтра от отрядов генерала Василия останется мокрое место. Три пехотные дивизии и танки Вассермана уничтожат партизан.


Комбриг Микольский сел на пенек возле Андрея Стоколоса, принимавшего радиограмму из штаба Василия Андреевича.

— «Молния», — сняв наушники, сказал Андрей. — В нашем квадрате обоз с ранеными красноармейцами. Пятьдесят подвод. Надо разыскать. Спасти. Комбригу явиться срочно на совещание в штаб.

— Как мог попасть во вражеский тыл обоз с красноармейцами? — пожал удивленно плечами Микольский. — Матка боска! Двое наших мчат от Ровенского шоссе! — воскликнул он и резко поднялся.

Когда всадники подъехали — это были партизаны из дозора, — Микольский встревоженно спросил:

— Что случилось?

— Пятнадцать танков…

— Один громоздкий. Здоровенный…

— А за ними штук двадцать грузовиков с солдатами… — перебивая друг друга, ответили партизаны.

— Бронебойщикам! Гранатометчикам! — крикнул Микольский. — Приготовиться к бою! Вот тебе и «Червона ружа…». Здоровенный, громоздкий — это «тигр». Я видел этих зверей в Москве на выставке трофеев. Андровский! Бери пятьдесят всадников и три расчета ПТР. Мы тут начнем, а вы ударите в хвост колонны.

Андрей взял с подводы завернутую в плащ-палатку десятизарядную винтовку СВТ с оптическим прицелом, проверил, есть ли в магазине патроны, вытер носовым платком масло с затвора.

…Рокот танков нарастал, приближался. Стоколос с винтовкой в руке и автоматом, висевшим на груди, стоял возле комбрига. Тот с недоверием посмотрел на СВТ.

— С такими винтовками мы с Ваней Оленевым начали войну в три часа пятьдесят пять минут по московскому времени, — сказал Андрей.

— Война началась в четыре часа, — поправил его кто-то из бойцов.

— Может, и в четыре. Но мы с Оленевым открыли огонь по подплывавшим на лодках гитлеровцам в три часа пятьдесят пять минут. — Андрей поднял глаза на комбрига: — Если кто из немцев высунет голову из башни, сразу стреляю.

— Хорошо, — кивнул Микольский. — Твой выстрел будет сигналом к бою.

Первыми из-за поворота выскочили мотоциклисты.

— Пропустить! — приказал Микольский.

Когда шесть мотоциклов с колясками, в которых сидели фашисты, промчались, появились танки. В третьем «тигре» стоял офицер, высунувшись из люка по пояс и держась за скобу рукой в белой перчатке.

Андрей стал целиться в грудь фашиста.

Лесную тишину вспугнул выстрел. Офицер ткнулся головой в броню «тигра». Белая перчатка выпала из его руки.

Уничтожив несколько танков и машин, партизаны отступили в глубь леса.

18

«Эмка» генерал-лейтенанта Шаблия остановилась возле хаты тетки Софии.

Первым из машины выбрался Максим Колотуха. За ним Семен Кондратьевич Шаблий.

Вошли во двор. На двери хаты висел замок. Неподалеку стоял турник. На нем подтягивался, делал «передний вылаз» и «крутил солнце» Андрей, когда учился в школе.

Шаблий заглянул в хлев. Там возвышался штабель нарубленных дров. Возле него — топор и лопата. «Кто-то хозяйничал, даже печь топил», — улыбнулся генерал.

Шофер Микола и Колотуха начали копать землю под дубом. Шаблий стоял рядом и молчал.

Вдруг позади раздался чей-то голос:

— А вы, скажу откровенно, «Аврору» знаете? Почему здесь роете?

Шаблий обернулся: перед ним стоял дед Пилип. На ногах калоши, подвязанные бечевкой, одет в синие галифе и старый морской бушлат.

— Знаем «Аврору»! — крикнул Колотуха. — Это она по буржуазии стреляла в ночь на двадцать пятое октября семнадцатого года.

— Тогда свои, — тряхнул седой головой дед Пилип. — Сам лично был на «Авроре» в ту вечно памятную минуту. Сокровенно скажу вам… Здравствуйте, товарищ генерал! Здравствуйте, наш славный земляк, Семен Кондратьевич! Узнали меня?.. Я ваших парашютистов, ангелов небесных, в прошлом году принимал. Сюда, к дубу, и Таню приводил.

— Здравствуйте, Пилип Матвеевич! Рад видеть вас, — обнял генерал деда. — За то, что принимали наших, спасибо. Узнаете одного из них? — кивнул он на Колотуху.

— Кажется, Максим? Старшина…

— Ха, берите выше, Пилип Матвеевич! — крикнул Колотуха.

— Вижу, что уже капитан… Я ключи от хаты нашей Софии сохраняю. Музей после войны здесь создадим. Даже бушлат свой отдам в музей. А назовем его: «Музей революции и нашей боевой славы». А? Сокровенное название? Давно уже про него думал.

— Пилип Матвеевич, лучше в хате оставить одни картины с цветами на стенах и… никакой революции, — возразил Шаблий.

— А еще, генерал, сокровенно скажу, — рассердился дед Пилип. — Вот Максим откопает саблю, и оружие отнесем в хату. Потому как сказал греческий философ: оружие цветам не помеха. Такова жизнь… А как там воюют Андрей, Павло Оберемок, Гнат Тернистый? Ведь это же мои авроровцы! Сколько я им всего порассказывал! И про революцию, и про то, как мы, матросы, на Финляндском вокзале Ленина держали на плечах. А он сокровенно на весь мир сказал: «Да здравствует наша революция!» Я вам не говорил, Семен Кондратьевич, про это? Тогда знайте: сперва мы Ленина из вагона подняли на свои революционные матросские плечи, а потом уже он пошел к броневику. Вот такая была правда…

— Есть! Откопали, товарищ генерал! — воскликнул радостно Максим.

— А я что говорил? Найдем! Проклятый фашист Вассерман и у меня выпытывал, не знаю ли я, часом, где сабля Шаблиев? А я ему: «Добывай в бою саблю, гнида фашистская! Балтиец не выдает революционной тайны!..»

Максим размотал кусок брезента, которым была укрыта сабля. Засверкали в лучах солнца рубины и сапфиры на ножнах.

— Сокровенно — чудо! — покачал седой головой дед Пилип.

Колотуха передал саблю Семену Кондратьевичу. Тот взял ее обеими руками, поцеловал.

— Мы передадим ее в «Музей партизанского подвига». Будет такой музей в Киеве! Там и место этой запорожской реликвии. Ведь и запорожцы, как и мы, были армией народа. Правильно, Пилип Матвеевич?

— Правильно, Семен Кондратьевич, — подхватил дед Пилип. — Сокровенно сказано. И музей такой будет. А теперь пойдемте в хату…


Через два часа генерал Шаблий вернулся в Киев, в свой штаб. В кабинете его уже ждал полковник Веденский.

— Как прошла операция «Сабля»? — с улыбкой спросил он, увидев веселые искорки в глазах генерала.

— Порядок! Как тут у нас?

— Есть радиограммы от Василия Андреевича, от разведгрупп. Под Ровно назревают решительные события. Я полечу туда сегодня с Колотухой. Погода сейчас летная, а завтра неизвестно, что будет. Я должен быть там, Семен Кондратьевич.

— Хорошо. Максим тоже рвется к своим друзьям. Сейчас закажем самолет.

— Я уже заказал биплан Р-8. Он ждет нас на аэродроме в Святошине, — сказал виноватым голосом полковник. — Надо беречь время. У Василия Андреевича на учете каждая минута. По-моему, он решил совершенно правильно. Нечего ждать совета или приказов — не по-джентльменски перекладывать работу на другие плечи, когда можно сделать ее самому.

— Вы правы, Илья Григорьевич, — кивнул Шаблий, читая радиограмму. — Не надо избегать ответственности, даже если есть большой риск погибнуть. Никто за меня, за вас, за генерала Василия Андреевича воевать не будет и отвечать тоже… Какое преступление! На улице Белой в Ровно число расстрелянных, сожженных, закопанных живьем уже превысило пятьдесят тысяч. — Шаблий подошел к карте. — Цумань — большой опорный пункт немцев в двух километрах от шоссе и железной дороги Ровно — Луцк. Цумань — ключ от Ровно и Луцка. Если возьмем Цумань и по соседству станцию Клевань, значит, решим судьбу всей операции, прикуем к себе силы трех дивизий немцев, поднимем шлагбаум для прохода войск в Ровно и Луцк. Очень правильно мыслит Василий Андреевич. Я сейчас же иду к командующему фронтом. Удар партизан любой ценой должны поддержать части Тринадцатой армии. Только так…

— Обратите внимание. Радиограмма от Андрея. «Бригада Микольского встретила на дороге пятнадцать танков и двадцать автомашин с солдатами. После боя противник повернул назад. Два солдата стреляли из нового оружия. Очевидно, противотанковый «пистолет». Микольский разыскивает обоз с ранеными красноармейцами…»

— Так… — задумался Шаблий. — Скажите Василию Андреевичу, чтобы бригаду Микольского и еще два польских отряда он держал в резерве. Я сейчас напишу приказ на выход бригады в Польшу. Передадите приказ там адресату. Чересчур задирист Микольский с немцами, а дорога ему стелется далекая и нелегкая. И еще… Скажите Микольскому, что я от его имени послал в Самарканд бандероль. В ней часики — подарок его Галине. Кажется, он говорил, что второго февраля ей исполняется двадцать лет.

— Вот это по-нашему, Семен Кондратьевич! Молодец! — воскликнул Веденский, словно этот подарок предназначался его милой, верной, самой красивой в мире Анне-Луизе, которая выполняла сейчас задание вдали от Родины.

19

Всадники вели коней за поводья, позади них партизаны несли раненых на трофейных, пятнистых, как болотная вода, и на своих зеленых прочных плащ-палатках, натянутых на жерди.

От места боя с вражеской танковой колонной до штаба Василия Андреевича было не больше пятидесяти километров. Однако Стоколос вел партизан напрямик через лес. Шли они уже полтора часа. Бойцы волновались, особенно те, кто лежал на носилках. А что, если заблудились? А что, если выйдут на лагерь лондонских поляков или «сечевиков» пана атамана? Их ведь только двадцать человек, а еще шестеро раненых.

Андрея угнетала, тревожила молчанка. Надо, решил он, завести какой-нибудь веселый разговор, подбодрить людей.

Словно подслушав его мысли, один из раненых, тот самый Антек, на которого партизанам жаловалась жена Стефания, спросил:

— Братья, а какой сегодня день?

— Холера ясная, Антек! — воскликнул Андровский. — Ты что, забыл, когда тебе назначила свидание Зося, Марта или кто там еще? Разве это так уж важно, когда тебя просверлили швабы пулей: в субботу или в понедельник?

— Перестань скалить зубы, Андровский, — недовольно ответил Антек.

— Сегодня тридцать первое января сорок четвертого года. Воскресенье. День солнца. И этот день длиннее двадцать первого декабря на целый час, — ответил Андрей Стоколос.

— Лишь бы не понедельник, — буркнул кто-то из раненых. — Понедельник — день тяжелый.

— Чудак! — возразил Стоколос. — Я, например, родился в понедельник. Понедельник — отличный день: начало недели, старт настоящей работы, первый шаг в исполнении замысла, задумки на целую неделю. Для того, у кого есть цель, работа, дело, — все числа одинаковы. Это лишь лодыри посматривают на календарь, ждут, когда будет праздник или выходной. Такие на войне маршалами не становятся.

— Пан-товарищ капитан! Вы что, учителем были?

— Сколько же вам лет? — раздались голоса партизан.

— Это не имеет значения сколько. Важно, что прожиты эти годы…

— Говорите тут! — прервал Стоколоса чей-то разгневанный голос. — А идете не по азимуту. Так можно напороться и на немецкую засаду. Слишком долго тянется эта дорога напрямик.

— А ты хочешь пробираться обходной дорогой, да еще и ехать на возу, как на ярмарку? — не согласился Стоколос.

— Холера ясная! Я и без карты, без компаса знаю дорогу, — воскликнул Андровский. Он запрокинул голову, стал вглядываться в небо.

— Не танцуй, пан Андровский! На других наговариваешь, а у самого азимут туда, где панянка самогон варит.

Все засмеялись. Даже раненые.

— Стой! — подал команду Стоколос. — Отдохнем немного.

Отряд остановился.

— Капитан! — крикнул Антек. — Прошу тебя, сверься все-таки с картой.

Андрей понимал, как тяжело сейчас раненым. Ведь им оказана лишь первая медицинская помощь. Болят раны, болит и душа. Вдруг нападут немцы, или польские националисты, или «сечевики» пана атамана Тараса? Конечно, если бы они лежали на телегах, им было бы легче. Но после боя с танками о каких подводах может идти речь?.. Где их достать? Да и пробираются к своим не по дороге, а через лесные дебри. Вот так же где-то в этих краях пробирается и обоз с ранеными красноармейцами. Если их не встретят партизаны бригады Микольского, то все они наверняка погибнут от рук фашистов. Угнетает раненых и недавнее нападение карателей на хутор, где находился партизанский госпиталь. Тридцать раненых и медиков погибло во время этой преступной акции гитлеровцев. Погибли бы и все остальные, если бы на помощь не подоспел отряд отца и сыновей Шпиленей.

Стоколос развернул карту и, водя по ней концом карандаша, стал показывать партизанам, где они сейчас находятся и где располагается их лагерь.

— Вот опушка. Четырехугольнички — это хаты, хутор. А вот здесь мы. Идти нам осталось еще минут тридцать.

— А не обманываешь, капитан? — спросил раненный в голову партизан.

— Карту я знаю, как любимую песню. Карты я мог читать еще до того, как в школе стал изучать географию. Когда мы, хлопцы, играли в войну, я командовал разведкой и учился ориентироваться на местности. А на границе, на фронте, в тылу врага стал и штурманом, и лоцманом.

— Холера ясная! — воскликнул Андровский. — Там госпиталь и штаб. Мы уже скоро будем у своих! Да разве Микольский взял бы в нашу бригаду такого начальника штаба, который не вывел бы нас из лесной чащи?

Андрей подошел к ближним носилкам, склонился над лежавшим на них раненым партизаном.

— Как вас звать-величать?

— Антек Домбровский.

— А жена ваша Стефания?

— Да, Стефа. Откуда вы ее знаете?

— Знаю! — улыбнулся Андрей. — Вы ведь рассказывали свою биографию Микольскому. Любите свою Стефу? По глазам вижу: любите. Ишь как заискрились огоньки в глазах!

— А у вас есть девушка?

— Есть. Не девушка, а жена.

— Сколько же вам все-таки лет? — спросил Андровский. — На вид такой молодой и уже женат.

— Ничего удивительного, — ответил Андрей. — Это в буржуазной стране, как ваша Польша, таким красивым хлопцам, как Андровский, надо долго раздумывать: жениться или не жениться. Земли нет, денег нет. На что жить?

— Верно, — вздохнул Андровский. — Откуда тебе, капитан, все это известно?

— Известно. Из книг, из газет. Буржуйская молодежь жениться не торопится. Ей надо натанцеваться, нагуляться в ресторациях. А в нашей стране никто за меня не будет ни работать, ни защищать Отчизну. Поэтому и жениться надо молодым, чтобы раньше дети пошли в жизнь, поскольку опять же за моих детей никто не будет работать, не будет защищать Родину от международного империализма. Лодырей жизнь не любит…

— А твоя супруга красивая? — прервал Стоколоса Андровский.

— Как червона ружа, как бялый квят, — улыбнулся Андрей.

— Капитан, а вы были ранены? — спросил Антек.

— Зачем такое спрашивать? — удивился Андровский. — Разве мог кто-нибудь из тех, кто служил в Красной Армии двадцать второго июня сорок первого, остаться не тронутым пулями? Этих хлопцев даже раненых уже мало. Убиты. Первый редут, который сдерживал нападение дивизий Гитлера.

— Что верно, то верно, Андровский, — кивнул Стоколос. — И у воинов того первого редута не было такого оружия, какое есть теперь у нас, партизан. На всю нашу Пятую заставу имелось лишь два пулемета и один автомат. Остальное оружие — винтовки сорокалетней давности. Был я ранен серьезно под Сталинградом, лежал в госпитале в Саратове с танкистами, а долечивался в партизанском госпитале, под Москвой, где поставили на ноги и вашего комбрига Микольского… — Стоколос встал. — Отдохнули? Теперь в дорогу.

Партизаны подняли носилки с ранеными. Отряд двинулся сквозь лесные дебри дальше.

Через полкилометра на лесной дороге послышались негромкие голоса. Андрей остановил отряд. Партизаны спрятались за стволы деревьев, приготовили к бою оружие.

Стоколос узнал на сером коне Шпиленю-отца, подбежал к нему.

— Привет батьке Шпилене!

— Приветствуем партизан польской бригады! — крикнул Шпиленя, подняв левую руку.

Увидев лежащего на подводе Шмиля, Стоколос вздрогнул. Бросился к подводе.

Его остановил Шпиленя-отец.

— Осторожно! Тиф. Твой Шмиль болен.

Стоколос остановился.

— Несолидно воюет немчура. Отравили воду в кринице. А наши минеры напились той отравы, — печальным голосом произнес Шпиленя-отец.

Стоколос не знал, что и сказать в ответ.

Шмиль широко открытыми глазами с покрасневшими прожилками на белках смотрел на Андрея и не узнавал его. Но вот узнал. Поднял голову. Закричал:

— Я не больной! Я просто устал! Андрей, милый друг, ты ведь веришь, что я не болен тифом? А они хотят отправить меня в госпиталь. А ночью будет решительный бой!..

— Шмиль! Ты уже раздавил два градусника! — Шпиленя-отец повернулся к Андрею: — Не хотел мерить температуру, выругал фельдшера. У нас теперь нет градусников. Придется просить у главного терапевта Мерлиха. А если и у него есть такие Шмили, то вся партизанская медицина осталась без термометров.

Шмиль провел рукой по пересохшим губам, посмотрел грустно на Стоколоса.

— Успокойся. Я поговорю о тебе с Василием Андреевичем. Может, терапевт Мерлих больше разбирается в болезнях, чем ваш фельдшер. Крепись. Ты меня понял?

Шмиль молча кивнул.

Оба отряда вместе направились к партизанскому лагерю.

20

Комбриг Микольский привел в госпиталь в сопровождении двух своих батальонов обоз с ранеными красноармейцами. На полусотне повозок страдали, мучились от боли девяносто четыре бойца. Пятеро умерли на трудной двухсуточной дороге к партизанскому госпиталю.

Теперь раненых на хуторе стало двести человек, да еще десять партизан были больны брюшным тифом. Хат для размещения раненых и больных не хватало — в каждой хуторской семье ютились родственники или просто беженцы из Ровно, Клевани, Цумани и Луцка.

Партизаны начали строить шалаши.

Вскоре два шалаша были уже готовы, внутри каждого загорелись небольшие костры.

В одном из шалашей разместили тифозных. Лежал здесь и Шмиль. Медики определили: брюшной тиф. Однако Шмиль протестовал против этого диагноза и ждал, когда на хутор вернется главный партизанский терапевт Мерлих — его срочно вызвали в отряд имени Богуна вместе с хирургом Юхном оперировать комиссара отряда.

Шмиль думал об одном: как бы убежать из этого шалаша, оседлать коня и помчаться вслед за отрядами, которым предстоит штурмовать Цумань. Он не мог смириться с тем, что партизаны без него будут брать город.

Шмиль лежал на мягких ветках сосны с закрытыми глазами. Вот-вот должны прийти Живица, Стоколос и Леся. Что же их так долго нет? Почему задерживаются? Уже скоро стемнеет, обещали же прийти.

За стеной послышались чьи-то шаги.

В шалаш вошел плотный, широкоплечий мужчина. Это был главный партизанский терапевт Мерлих.

— Где тут осетин Шмиль?

— Это я, доктор…

— Здравствуй, Шмиль! Прислал меня к тебе сам Василий Андреевич. Показывай язык.

Шмиль показал язык.

— О! — воскликнул Мерлих.

— Что значит «о»? — спросил встревоженно Шмиль.

— Не делай мне большие глаза, кавказец! Припухший язык, следы от зубов на языке.

— Это от злости. Пять дней молчал, держался. И вот…

Мерлих стал ощупывать живот, приговаривая:

— Бледный он у тебя. Надутый. Все это признаки…

— Разве бывают румяные животы? — улыбнулся Шмиль.

— Мне не до шуток! Бледный живот через неделю покроется розовыми пятнами. У тебя сыпной тиф. Так вот, — Мерлих повернулся к остальным больным. — Всех вас надо бы перевести в хату. Вам нужно тепло. Но, к сожалению, даже тяжело раненных негде приютить. Как аппетит, Шмиль?

— Нет никакого аппетита. Меня все время мучает мысль о погибшем друге Устине Гутыре…

— Верю. Тебе тяжело. Но есть надо. И по пять раз в день. Пей чай, компот. И полный покой, — Мерлих окинул взглядом шалаш, понуро покачал головой. — Санитары будут натирать камфорным спиртом или подсолнечным маслом места, на которых лежишь, между лопатками и ниже… Да. Не делай большие глаза! Придется полежать недели три. Что поделаешь. Такова жизнь.

— Такая жизнь на войне ни к чему, доктор, — сердито произнес Шмиль.

— Самолет! «Юнкерс»!..

— «Фокке-вульф»!.. — закричали партизаны.

— Нужны мы сейчас этому «фокке-вульфу»! — Шмиль приподнялся на локте. — На ржаном поле вспыхнуло три костра. Наши летят!..

Шмиль почувствовал себя обиженным. «Так никто из друзей ко мне и не пришел. Зачем я им теперь?.. Хорошо, что не отдал санитарам автомат. Оружие здесь, под головой. Если что-то…»

— Эй, хлопцы! — прервал размышления Шмиля Андрей Стоколос. — Больные и раненые! К вам прилетел из Киева сам профессор! Ты слышишь, Шмиль? Тебя будут лечить особо!..

Шмиль затаил дыхание: кто бы это мог прилететь, какой профессор?

В шалаш вошел коренастый мужчина.

— Здравствуйте, товарищи! Что же вы утратили бдительность и напились отравленной фрицами воды? Так не годится. А кое-кто из вас даже не признает медицины, не слушается доктора Мерлиха. Непорядок на заставе. Таких, как Шмиль, я буду лечить отдельно. Один укол в припухший язык, а другой в корму…

Шмиль обомлел. Он узнал Максима Колотуху, радостно воскликнул:

— Это ты, старшина?

— Какой старшина? Я уже капитан! Сам знаешь: на войне если не лениться…

— Брат мой, раны залечил?

— Да. Подлудили меня немного, как чайник медный с прожженным дном. И вот прилетел к вам. А потом… «Брестская улица — на запад мы идем…»

Колотуха не договорил — в шалаш вошел полковник Веденский. Поздоровался.

— Обещал догнать нас на «эмке», думал, что так и будет. Машина должна обогнать волов. Но…

— Сбоечка вышла! — расплылся в улыбке Андрей Стоколос. — И наш полковник с Максимом прилетели самолетом…

Веденский подошел к Шмилю.

— От партизанского штаба тебе, Гутыре и всем, кто ставил радиомину в ресторане на вокзале, благодарность. Вы открываете шлагбаум для этих мин в нашей партизанской войне против фашистов.

— Спасибо, что зашли. Свалил меня этот коварный тиф, хоть надевай петлю на шею и…

— Да что ты, Шмиль! — поднял руку полковник Веденский. — Выбрось из головы такие мысли!

— Моя душа уже как волосок. Измучился я…

Колотуха сжал руку Шмиля.

— Помнишь майора Добрина? Он был с нами в бою третьего ноября под Святошином.

— Да. Помню. Тогда тебя, Максим, как раз и ранило, а Маргариту Григорьевну убило.

— Так вот. Добрин теперь тоже сражается с фашистами вместе с нами в тылу…

Шмиль закрыл глаза. У него уже не было сил продолжать разговор.

Полковник Веденский, Стоколос, Колотуха и Живица тихо вышли из шалаша.

21

Возле хаты, в которой находился областной партизанский штаб, стояла группа мужчин, одетых в фуфайки, бушлаты, шинели, кожаные куртки, пальто. На головах черные кубанки, сивые папахи, шапки-ушанки с нашитыми наискосок красными лентами. У каждого на ремне кобура с пистолетом, у некоторых были полотняные сумки с лимонками. Это командиры, комиссары и начштабы отрядов партизанского соединения, которым командовал генерал-майор Василий Андреевич. Они пришли в штаб, чтобы получить приказ и уточнить место в предстоящем бою.

Стоколос, Живица и Колотуха поздоровались с шумной ватагой командиров возле крыльца и зашли в хату. В печи горел огонь, хотя два казанка уже стояли на шестке.

Печь топили для раненых. Их положат после окончания совещания в этой хате. От казанков клубился пар. В хате стоял запах пшенной каши, приправленной жареным луком.

Повариха Надя Калина половником насыпала кулеш в глиняные миски и солдатские котелки, с которыми подходили к печи партизаны.

Андрей Стоколос потянул носом.

— Надо же! Моя любимая каша. Да еще с курятиной.

— Точно! — подтвердил Живица. — Ординарец генерала конфисковал утром десяток кур у немцев, взятых в плен. Восемь отдал раненым, две принес на кухню.

— Доставайте ложки и подкрепляйтесь, — улыбнулась Надежда.

— Не откажемся, — потер руки Андрей. — Кончится война, пойдем с Лесей на колхозный рынок и купим мешок пшена. Вари себе, ешь и горя не знай.

Максим, Андрей и Терентий сели за стол, достали из-за голенища ложки.

Надежда печально посмотрела на них. Вздохнула.

— Не могу забыть до сих пор своих мук. Как вспомню ту яму с собакой, вагон-душегубку, выродков-эсэсовцев…

— А ты не вспоминай, Надя, — сказал Максим Колотуха.

— Хотела бы, да не получается. Не спит память ни днем, ни ночью. Девчата говорят, что я страшно кричу во сне.

— И все из-за иуды Перелетного! — сжал кулаки Живица. — Как жаль, что я не попал в него из винтаря зимой сорок второго!

Андрей Стоколос встал, достал из полевой сумки парашютную стропу, показал Надежде.

— Я поклялся заарканить Перелетного этой стропой. И верю: настанет такой день, когда мы задушим его…


До начала совещании было еще немного времени, и Андрей стал разглядывать плакаты, доставленные майором Добриным из Украинского партизанского штаба самолетом.

На одном была изображена украинская ночь. Среди тяжелых туч озерцо чистого неба, на нем — желтыйкруг луны. «Словно у Куинджи, — подумал Андрей. — Но это только фон…» К столбу на круче привязана колючей проволокой молодая женщина в белой, разорванной на плечах кофте. Ее волосы растрепаны, вся ее фигура устремлена вперед, гордо поднята голова. Кажется, женщина вот-вот разорвет проволоку, которой привязана к столбу. Вверху на столбе доска, на ней крупными буквами написано: «БОЕЦ, УКРАИНА ЖДЕТ ТЕБЯ!»

«Как же ты, женщина-мученица, похожа на нашу Надю!» — подумал Андрей.

В светлицу вошел майор Добрин.

— Товарищи партизаны! Прошу внимания. За четыре недели нового, сорок четвертого года войска Ленинградского фронта разорвали под Ленинградом кольцо блокады, фашисты разгромлены и отброшены под Псков. А посмотрите сюда, — Добрин показал на карту, висевшую на стене. — Вот Канев, Корсунь, Шендеривка и Звенигородка. — Добрин сделал карандашом овал. — Здесь «колечко». Окружено десять дивизий генерала Штеммермана. Эти окруженные дивизии пытается выручить Манштейн. Он собрал уже до тысячи танков. Вот эти ромбики — танковые полки и дивизии немцев…

— Бог ты мой! Да этих ромбиков по всей Украине как тараканов! И где только немчура берет столько танков? — покачал сокрушенно головой Сальков.

— У Гитлера еще много танков, — ответил майор. — А из двадцати пяти танковых дивизий, тех, что воюют на Восточном фронте, фашистское командование держит девятнадцать дивизий на Правобережной Украине. Из них одна в районе Ровно. С пятнадцатью танками этой дивизии встретилась сегодня бригада товарища Микольского.

— Беспокойный этот Манштейн, — вмешался в разговор Стоколос. — Год назад он вел танковую группу «Дон», чтобы выручить Паулюса. Сейчас ведет тысячу танков спасать в корсуньском «котле» группу Штеммермана. Тактика немцев, которая была у них в сталинградской ситуации, повторяется.

— Не совсем, — поправил Стоколоса Добрин. — В Сталинграде Паулюс надеялся, что к нему прорвутся, а тут Штеммерман изо всех сил пытается сам выйти навстречу Манштейну. Но скоро и это «колечко» потеряет Гитлер. И тогда войскам генерала Конева будет прямая дорога к государственной границе, к Пруту…

К Андрею Стоколосу подсел на лавочку Микольский.

— Чего улыбаешься? Хочешь угадать мои мысли? Давай я лучше скажу сам. Думаю про свою Галю. Как она там, в Самарканде? Взять бы нам родное ее Ровно в день рождения — второго феврали.

— Успеем ли? — пожал плечами Стоколос. — Ведь второе февраля уже послезавтра.

— Генерал и полковник! — крикнул стоявший у двери дежурный партизан.

В хату вошли Василий Андреевич и Веденский.

— Немного просветились, товарищи? — улыбнулся Василий Андреевич. — Знаете теперь обстановку на фронтах и свое место в стратегии Верховного Главнокомандования? Спасибо вам, товарищ Добрин, за информацию. А сейчас поговорим конкретно о действиях каждого отряда, каждой роты, каждой группы подрывников во время штурма Цумани…

ЭПИЛОГ

Полтора месяца минуло в жестоких, упорных боях на Правобережной Украине.

В поединке с фашистскими войсками победила Красная Армия. А для фельдмаршала Эриха фон Манштейна неудачи в операциях против четырех Украинских фронтов были последними «утраченными победами» в нынешней войне. Фюрер снял Манштейна с должности командующего. Возможно, Гитлер еще некоторое время продержал бы на фронте Манштейна, своего недавнего любимца, но британский премьер-министр Черчилль подлил масла в огонь, бушевавший в душе фюрера из-за неудач на Украине.

«Английский и американский народы полны искреннего восхищения по поводу военных триумфов русского народа, — заявил Черчилль, — Я неоднократно отдавал должное его удивительным действиям, и теперь я должен сказать вам, что продвижение армий от Сталинграда до Днестра, когда русские подходят уже к Пруту, пройдя за один год девятьсот миль, — это являет собой величайшую причину краха Гитлера. С того времени как я обращался к вам в последний раз, захватчики не только изгнаны с опустошенной ими земли, но и дух немецкой армии в значительной мере сломлен, благодаря русской доблести и военному руководству…»

Все это было сказано Черчиллем в адрес советских войск, воевавших против группы армий Манштейна. Генерал-фельдмаршал фон Манштейн, способности которого высоко оценил тот же Черчилль в 1940 году во время наступления в Арденнах за его «срез серпом», был заменен ярым нацистом генерал-полковником Шернером. Эрих фон Манштейн покинул свой последний на войне «Вольфшанце» в Проскурове.

Отставку Манштейна Гитлер принял в день весеннего солнцестояния.

В тот же день танкисты гвардии полковника Виктора Майборского вышли к пограничной реке Прут.

«КВ» командира корпуса «5-я застава» выскочил на пригорок и остановился.

На броне оживление. Десантники и трое бывших пограничников Колотуха, Живица и Шмиль (Андрей Стоколос находился с бригадой Микольского в Польше) сняли с танка дубовый полосатый столб с прибитой вверху дощечкой с надписью: «СССР».

В голубом небе, местами подернутом белыми облачками, сияло мартовское солнце. Майборский, стоя в люке, смотрел на реку, которую защищал в первые часы войны и к которой наконец-то вернулся. Позади, за пограничным столбом (его вкапывали в землю Шмиль, Максим и Терентий), осталась пройденная с боями дорога длиною в несколько тысяч километров.

Неподалеку гремели залпы орудий, трещали пулеметы, выли мины. Красноармейцы освобождали берега Прута от фашистов.

Майборский выбрался из «КВ». Раскинув руки, упал на землю.

В его памяти всплыли бои 5-й заставы в сорок первом году. Всплыли лица капитана Тулина, лейтенанта Рябчикова, сержанта Рубена, рядового Оленева, сожженного фашистами Сокольникова…

Майборский приподнял голову, увидел: на полной скорости к берегу мчится, разбрызгивая воду в лужах, «виллис».

Машина резко затормозила. Из нее вышли одетый уже по-весеннему, в кителе с депутатским значком генерал-лейтенант Шаблий и Леся Тулина. Ее короткие, по-мальчишески подстриженные волосы теребил свежий ветерок.

Взявшись за руки, Шмиль, Терентий Живица и Максим Колотуха начали утрамбовывать грунт вокруг вкопанного пограничного столба. Леся побежала к ним. Немцы усилили обстрел минами и снарядами левого берега. Серое облачко земли взвилось возле Леси. Она упала, протянув руки вперед.

— Милая! — склонился над Лесей Майборский, подбежавший вместе с Шаблием. — Ты слышишь меня, Ле-ся-а?..

— Леся! Родная ты наша!.. — прошептал Шаблий.

— Ты слышишь нас? Ты слышишь, что передает Левитан? — склонился над Лесей Живица.

Радисты полковника Майборского повесили на сосну рупор, и из него звучал торжественный голос Левитана, передающий сводку Совинформбюро:

«Войска Второго Украинского фронта, продолжая стремительное наступление, несколько дней назад форсировали Днестр на участке в сто семьдесят пять километров, овладели городом и важным железнодорожным узлом Бельцы и, разворачивая наступление, вышли на нашу государственную границу — реку Прут…»

ЛЕДОВЫЙ ДЕСАНТ Повесть

РАЗДЕЛ ПЕРВЫЙ

1

В полдень в эфире зазвучали позывные рации «ЗСТ-5». Радист-оператор старший сержант Гнат Михалюта, поправив наушники, стал принимать радиограмму.

В этот ноябрьский день сорок первого года у его корреспондента по ту сторону фронта во время передачи были почему-то сбои на ключе, и он по два-три раза повторял отдельные цифровые группы.

Но вот корреспондент отстукал: «Конец», — и Михалюта начал расшифровывать радиограмму.

Вскоре на чистом листе бумаги он написал весь текст и с удовлетворением воскликнул:

— Все-таки клюнула акула на нашу наживку!

Одернув гимнастерку и не надевая шинели и шапки, Гнат выбрался из кузова крытой машины-радиостанции.

Полтораста метров, отделявших его от небольшого домика, на втором этаже которого разместился партизанский отдел при штабе фронта, он преодолел как спринтер.

В комнате было двое — начальник отдела полковник Семен Шаблий и его заместитель, «главный минер» полковник Илья Веденский.

— Вам, товарищ полковник, «молния», — сказал Михалюта, подавая Веденскому лист бумаги с текстом донесения.

Полковник взял радиограмму, и Гнату показалось, что у него задрожали руки. «Видно, вспомнил обо всем сделанном ради этих нескольких строк радиограммы», — подумал он, сочувственно глядя на Илью Гавриловича.

— Наконец-то, — улыбнулся Веденский и стал читать вслух: — «Сегодня утром командир 68-й немецкой пехотной дивизии, он же комендант Харькова генерал-лейтенант Георг фон Браун, переселился с Холодной горы на улицу Дзержинского, 17. Туда же передислоцировался и штаб его дивизии. Андрей».

— Вот это новость! — воскликнул Шаблий.

— Наконец-то! — повторил Веденский. — Три недели морочил нам голову…

— Береженого бог бережет, — заметил Шаблий. — Знает эту присказку и генерал Браун.

— Хитрая лиса этот генерал, — добавил Михалюта. — Но все-таки на зиму полез фон-барон в комфортабельную нору.

Генерал-лейтенант Георг фон Браун действительно имел все основания побаиваться действий минеров Красной Армии, поскольку в день оккупации Харькова, а потом и еще в течение тридцати дней мины взрывались на шоссе под машинами, под поездами, на аэродромах. Поэтому он и не торопился поселиться где-нибудь в центре города. Фон Браун облюбовал неприметный домик на Холодной горе и прожил там три недели, пока немецкие саперы обезвреживали мины на центральных улицах. Ясное дело, комендант города не мог жить в небольшом кирпичном доме из трех комнат с нужником во дворе. Ему понравился особняк на улице Дзержинского, 17, и он приказал саперам старательно обследовать его. Эту работу осуществлял взвод минеров самого опытного в дивизии сапера капитана Гейдена. Гейден «прощупал» стены, подвалы, вспомогательные помещения и даже кучу угля. Нашел и обезвредил мину замедленного действия и вскоре доложил фон Брауну, что мин больше нет.

Обо всем этом партизанские разведчики сообщили Шаблию и Веденскому.

— Этой же ночью отметим переселение фон Брауна! — решительно сказал Веденский и, помолчав, добавил: — А то можем и опоздать.

— Думаете, немецкие саперы могут догадаться, что к чему? — с опаской спросил Шаблий.

— Мы все сделали, чтобы запутать их, сбить с толку. Но у Брауна есть капитан Гейден. Я знаю его еще по статьям в довоенных журналах. Надо действовать, Семен Кондратьевич! Идите в штаб фронта и просите самолет.

«Волнуется «главный минер», — вздохнул Михалюта. — Еще бы! Сколько отдано сил, знаний всему этому — подорвать во вражеском тылу при помощи радио военный объект».

Он вдруг подумал, что ждет полковника, если случится неудача — нежелательный, но вместе с тем и извечный спутник многих изобретателей. Что и говорить, перепадет Веденскому на орехи! Припомнят ему: «Мы же тебя предупреждали, что это нереально, что это напрасная трата средств!..»

Михалюта сам был два месяца тому назад свидетелем разговора полковника Веденского с высокопоставленным, властным и неуступчивым чиновником. Он предостерегал и поучал Веденского — инженера, кандидата технических наук — так, что дрожала мембрана в телефонной трубке.

«Все будет хорошо, Илья Гаврилович, — мысленно стал успокаивать Гнат Веденского. — Возьмите и меня с собой для связи с «ЗСТ-5». А то пока дождетесь известий о результатах эксперимента, и сердце может не выдержать. Возьмите! Вот только, правда, я никогда не летал. Да еще и погода такая, что можно залететь черт знает куда. Но все это несущественно. Возьмите!

— А если подать сигнал с нашего радиоузла? — предложил полковник Шаблий неуверенным голосом, будто знал наперед, что Веденский возразит.

— Никаких экспериментов, Семен Кондратьевич! Просигналим только из мощной, стационарной радиостанции. В Воронеже готовы к этому. Там меня ждут два инженера, с которыми я монтировал радиостанцию еще в двадцатых годах. А чтобы скорее узнать о результатах, возьму с собой Михалюту… Как? — остановил Веденский взгляд на старшем сержанте.

— Пусть проветрится и Михалюта, — согласился Шаблий. — Не раз жаловался, что его во вражеский тыл не посылают. Теперь пусть совершит пробный вылет. Ты ведь еще не летал? — повернулся полковник к Михалюте.

— Пока что только ласточкой с вербы в пруд, — признался Гнат. — Но ведь погода какая — морось, туман…

— Распогодится, сегодня даже подмерзает. Уговорим наших соколов и потихоньку, над самой землей потарахтим вдоль железной дороги курсом норд, — успокаивающе сказал Илья Гаврилович. — Иди, Гнат, готовься в дорогу.

— Есть идти и готовиться! — ответил Михалюта и вышел.

В коридоре Гнат остановился. Его указательный палец стал чертить в воздухе цифру «300». Триста километров. Это — расстояние, которое должен преодолеть радиосигнал и подорвать взрывчатку, заложенную под особняком на улице Дзержинского в Харькове. Триста километров — это одна тысячная секунды… Гнат прикусил губу: это ж сколько творческих мук, переживаний и страданий ради дела, которое свершится за одну тысячную секунды! И еще подумал, что с полковником Веденским он готов лететь и на край света, и в логово фашистов, чтобы там поставить мину и разнести в клочья самого Адольфа Гитлера…

— Все еще витаешь в небесах, Гнат, вместе с радиоволнами? — улыбнулся Веденский, проходя мимо. — Приземляйся и не забудь взять новые анодные батареи для рации, чтобы там в эфире не ловить ворон.

— Не забуду, товарищ полковник! Не подведу!

— И я так думаю. Мы ведь с тобой оба политехники. Я закончил в девятьсот семнадцатом Петроградское политехническое училище.

— А я лишь два курса Харьковского политехнического института. Написал одну курсовую работу и ту не успел еще как следует обмозговать, — вздохнул Михалюта.

2

Биплан Р-8 разбежался по полю и оторвался от земли.

Сквозь иллюминаторы полковник Веденский и старший сержант Михалюта смотрели на Шаблия, махавшего им рукой. Но вскоре аэродром и одинокая фигура полковника потонули в серой мороси.

— Уже ничего не видно. Только серая муть вокруг, — с тревогой произнес Михалюта.

— Такая погода нам на руку. Не встретимся с «мессершмиттами».

— «Юнкерсы», «хейнкели» и «мессеры» гнездятся на харьковском аэродроме. Что и требуется доказать!

— Докажем, если сработают мины, — улыбнулся Веденский. — Возьми вот, попробуй.

Гнат взял краснобокое яблоко, протянутое Веденским. Ему вспомнился сентябрь последнего мирного года, родное село под Золочевом. Тогда сады пахли спелыми яблоками, а степь — хлебом и солнцем.

Гнат откусил яблоко, и свежий, холодный сок увлажнил губы.

— Думай о чем-нибудь приятном, — посоветовал полковник, положив руку в шрамах на плечо Михалюте.

Гнат хотел спросить об этих шрамах, но не решился. Полковник, поняв его взгляд, сказал:

— С Карельского перешейка отметины.

— А нынешняя война какая у вас по счету?

— Шестая… Воевал в гражданскую. В тридцать седьмом с итало-немецкими фашистами и испанскими мятежниками. Потом в Центральной Азии и в Монголии воевали мы с японскими милитаристами. Это — в тридцать девятом. Потом освободительный поход на Западную Украину и в Белоруссию. Вскоре — война на Карельском перешейке…

— А ведь еще были и белокитайцы, — напомнил Гнат.

— С белокитайцами воевал наш Шаблий, за что и отмечен именной саблей командующим Особой дальневосточной… Да, слишком урожайна наша эпоха на войны, — с горечью вздохнул Илья Гаврилович.

Михалюта вдруг схватил за руку полковника — самолет начал падать вниз, будто потеряв управление. Р-8 скрипел как несмазанный воз. Казалось, вот-вот отвалится крыло. Мотор стал давать перебои, чихал. От страха Гнат едва не вскрикнул. Наконец самолет выровнялся, двигатель заработал ритмичнее, но рокот был не однообразный: он то стихал, то усиливался, время от времени закладывало уши.

Когда самолет проваливался, будто в яму, Гнату казалось, что его внутренности обрываются.

«А еще мечтал два года назад поступить в морское авиационное училище. Не приняли по документам — не хватило одного года! А если бы все было в порядке и медики стали бы крутить меня на стуле и показывать палец: вижу ли я его?..» Гнат припал лицом к иллюминатору, глянул вниз. Сквозь разорванные тучи островками виднелись серые нивы и села с белостенными, как на Харьковщине или Ворошиловградщине, хатами, хотя это уже была русская земля. А вон железнодорожная колея.

«Рельсы! — мечтательно вздохнул Гнат. — На них я когда-то впервые встретился…»


Да, та встреча произошла на железнодорожной колее. На станции Основа он ждал рабочего поезда на Золочев и от нечего делать прохаживался по железнодорожному полотну — между шпалами буйно росли лебеда, одуванчики.

Вдруг замер: перед ним стояла девушка. Ее шея, руки, ноги были покрыты густым загаром, а волосы от солнечных лучей казались рыжеватыми. Чтобы удобнее было держать чемодан, она поставила ногу на рельсу. Брови над синеватыми глазами были темными, а на лице играли солнечные зайчики. «Сколько солнца в ней!» — подумал он, оглядывая девушку с ног до головы.

— Откуда ты, такая красивая?

— А из каких краев ты, такой смелый! — ответила девушка.

— Я из Золочева. Там есть село над тихой, мало кому известной речкой и большим прудом.

Девушка убрала с рельса стройную загорелую ногу и критическим взглядом смерила его. Он понял, что она отметила: ботинки уже стоптаны, к тому же еще и парусиновые, штаны старые, поношенные, рубаха вылинявшая…

Он хотел было извиниться, что задел такую принцессу, но передумал. Перебросив с одной руки в другую самодельный чемодан из фанеры, решительно сошел с колеи.

— Скатертью дорожка! — негромко сказала девушка.

— Так ты еще и с норовом! — обернулся он. — Ну тогда слушай! — И перешел на шутливый тон: — В твоих глазах и синь небес, и море, и солнце…

Девушка не удержалась и ответила:

— Угадал. Мое родное село на берегу Азовского моря.

— Так ты на Мариуполь?

— Да. Жду ленинградского поезда.

— А точнее: где твой дом?

Девушка кокетливо усмехнулась:

— Мой адрес? Село на берегу Азовского моря, крайняя хата над яром, возле моста, что на шоссейной дороге.

— Ого, какой адрес! Но я запомнил.

— Не заблудишься, когда захочешь наведаться в гости?

— Когда-нибудь и в самом деле наведаюсь. А как тебя звать-величать?

— Натали.

— Наталка… Наташа…

— Натали! — повторила гордо девушка.

— Угу… Понял. Как у жены Пушкина — Натали.

— Вижу, что читал кое-что.

— Немного. Давай я подержу твой чемодан. Ведь поезда еще долго ждать.

— И где только такие грамотные учатся? — спросила насмешливо Натали.

— Ну хотя бы в политехническом. А ты и вправду красивая!

Натали подобное, конечно, слышала не раз. Но после его слов почему-то зарделась. Покорно подала руку и сказала:

— Такому только дай палец…

Он крепко пожал ее руку и уже не хотел выпустить из своей. Натали и не пыталась ее освободить.

— Обманываешь, что студент, — прошептала она. — Ты с завода «Серп и молот», слесарь. Угадала?

— Ты имеешь в виду мои мозоли? Это я в институтских мастерских нажил их: отец — рабочий, мать — крестьянка. А ты в каком институте или техникуме?

— Я еще молода для института, — вздохнула Натали. — Мне только что исполнилось семнадцать.

— Кто бы мог подумать! — развел он удивленно руками.

— А глаза у тебя сейчас лукавые, — заметила Натали, погрозив пальцем. — Учусь я одной женской профессии. Учусь на мастера молочного дела! Что, не нравится? Ого, и губы надул!

— Не надул, а прикусил. Почему не нравится?.. Всегда дома будет свеженькая и густая сметана, в которой и ложкой не повернуть. Молочко.

— Насмехаешься?

— А ты сердишься? Не всем же быть политехниками! Да и зачем? Вот ты гордо назвала себя мастером молочного дела. Значит, тебе нравится эта профессия. Ну и прекрасно!

— Ты это вправду?

— Не шучу.

— Мой поезд уже миновал стрелки, — Натали посмотрела вдаль.

— Не хочется тебя отпускать. Вот так бы и пошел с тобой по шпалам аж… до Мариуполя. Когда и где мы встретимся еще?

— Здесь, на железнодорожном полотне, через две недели. В это же время!


— Ты когда последний раз встречался со своей девушкой? — неожиданно спросил Илья Гаврилович, словно догадавшись, о чем думает Гнат.

— Три месяца назад, в августе. Когда тысячи девчат из Харькова ехали куда-то под Лохвицу на рытье окопов.


…Эшелон со студентами, которых посылали на окопы, отходил от Ахтырки. Старшим был преподаватель Анатолий Петрович. Когда Гнат разговаривал с Наташей, он подошел к ним на несколько шагов, будто хотел хоть что-то услышать из их разговора. В правой руке он держал большой чемодан, одет был в новый шерстяной костюм, на ногах — лакированные ботинки.

— Когда мы теперь встретимся? — спросил Гнат Натали.

— Не знаю…

— И я тоже не знаю!

— Теперь никто ничего не знает. Некоторые люди не знают даже, победим мы или нет.

— Помнишь слова песни? «Хоть трудно будет, победим!» Как же иначе? Верь в это, что бы ни говорили. И еще верь, что я люблю тебя.

— И я тебя люблю, — шепотом произнесла Наташа.

— Натали! Пора в вагон! — крикнул Анатолий Петрович.

— Да ведь все еще на перроне.

— А с тобой кто это, брат? — кивнул преподаватель Гнату в знак приветствия.

— Почему брат? Мой ухажер! — громко сказала Наташа и покраснела. — Знакомьтесь. Гнат Михалюта, студент политехнического.

«И какого черта он торчит возле нас?» — мысленно выругался Гнат.

Преподаватель понял по его недовольному взгляду, что он здесь лишний, и отошел.

— Он что, в тебя влюблен? — спросил ревниво Гнат. — О некоторых хлопцах, которые симпатизируют тебе, ты говорила. А про этого нет.

— Наверно, влюбился. Кто ему запретит? — пожала плечами Наташа.

— Конечно, никто не запретит. Но ведь он стар для тебя. Ему уже за тридцать…

— Говорит, что двадцать восемь…


Вспомнив тот августовский день, когда он последний раз виделся с Наташей, Гнат вздохнул.

— Сейчас не знаю, Илья Гаврилович, где она. Под Лохвицей в западню попали многие наши бойцы. А что сталось с моей Наташей, вырвалась она из окружения или нет, мне не известно.

— Наш Шаблий выходил из окружения пять недель. И все-таки вышел! — сказал полковник.

— А вы тоже, наверное, думаете сейчас о своей последней встрече с женой?

— Думаю, Гнат.

— И далеко она?

— За тридевять земель. Последнее письмо я от нее получил за неделю до начала войны. Когда теперь напишет, неизвестно. Ей сейчас там не легче, чем мне. То письмо я ношу при себе.

— Она случайно не радистка? — поинтересовался Гнат.

— Нет, не радистка… Давай готовиться к посадке. Вон внизу уже показались пригороды Воронежа…

3

Полковника и старшего сержанта на аэродроме встречали два инженера, которых Веденский называл по отчеству — одного Дмитричем, другого — Степанычем. И хотя это была встреча давних друзей, никто из них не проявил большого восторга и радости. На лицах инженеров лежала печать озабоченности, большой ответственности за предстоящую операцию, назначенную на четыре часа утра.

В город въехали на «эмке». Уже стемнело, когда гости прибыли на радиостанцию. Все зашли в аппаратную. Инженеры и Веденский стали проверять готовность приборов и оборудования.

«Лишь бы не сорвалось! Лишь бы победил Илья Гаврилович!» — повторял словно заклинание Михалюта, следя за работой инженеров.

Время тянулось медленно. Долгая ноябрьская ночь, казалось, будет длиться бесконечно.


…Веденскому вспомнился Белорусский вокзал, поезд, отправляющийся за границу. Возле вагона стояли родственники Анны, с которой он познакомился лишь несколько дней назад в военкомате, ее маленькая дочурка. Какая-то женщина тихо сказала:

— Не переживай, за твоей дочуркой мы присмотрим. Через неделю ей уже идти в первый класс.

— Верю вам. И не надо слез, — ответила спокойным голосом Анна.

Прошло полсуток, как поезд пересек границу и помчался по западной области Белоруссии. Веденскому казалось, что купе такое уютное и спокойное, что можно забыть обо всем на свете и крепко уснуть. Но он знал: в любой момент могут войти жандармы и потребовать документы. Агенты Пилсудского, наверное, имеют его фотографию. Он волновался: время от времени подкручивал нарочно, для маскировки, отращенные усы. А выходя из купе, старался скрыть, что он стройный, подтянутый, — умышленно поднимал одно плечо, не надеясь на усы и измененную прическу.

«Хорошо, что хоть Анна едет под своей фамилией», — утешал он себя.

Он не знал тогда еще толком: кто она? Есть ли у нее муж? И если есть, то где он находится? Знал твердо лишь одно: эта стройная, милая женщина, хорошо владеющая тремя иностранными языками, — человек большого мужества.

Анна отодвинула занавеску на окне и прошептала:

— Чужой мир!.. Почти ничего не видно, кроме силуэтов станционных строений и света фонарей.

Он прижался лбом к стеклу.

— Верно. Вокруг темень. Но звезды здесь такие же, как и у нас. И луна такая же…

Их головы иногда слегка касались. Он ощущал на своей щеке прядку ее волос и боялся пошевелиться: так приятно было от этого прикосновения.

— Почему так тяжко, Рудольф? — спросила Анна, назвав его конспиративным именем, под которым он будет жить во Франции и в Испании.

— Вовсе не тяжко.

— Хорошо, что вы успокоились. Отдыхайте, а я буду на страже. Отосплюсь потом.

— Может, лучше вы отдохнете? — предложил он.

— Нет. Пока мы едем там, где вас могут узнать, я должна бодрствовать. Я часовой при вас, — еле слышно сказала Анна.

— Спасибо! Тогда я приземлюсь на вторую полку. Спокойной ночи.

Анна положила свою ладонь на его, и он прикоснулся губами к ее пальцам…


Веденский взглянул на часы, висевшие на стене аппаратной. Было без пяти минут четыре.

— Все будет как надо, Илья Гаврилович, — сказал Дмитрич.

— Выйдет по-вашему, как и с минами замедленного действия, — поддержал инженера Михалюта.

Гнат имел в виду первый раунд боя минеров с фашистами харьковского гарнизона. В сентябре бойцы инженерных батальонов и партизаны поставили мины замедленного действия на железнодорожных путях, под мостами, виадуками, на аэродромах. Эти мины начали взрываться на пятый, двенадцатый день после взятия фашистами города, когда на аэродромах уже размещались самолеты, а по железным дорогам поползли эшелоны с солдатами и техникой.

Сегодня Веденский должен открыть еще одну страницу в истории минно-подрывной техники. Сегодня будет нанесен удар по штабу генерала фон Брауна в здании, куда он только что переселился со своей свитой. За четыре недели оккупации Харькова по приказу Брауна или с его благословения как коменданта города фашисты казнили тысячи харьковчан. Поэтому смерть Брауна — это его расплата не только как генерала немецкой армии, но еще и как военного преступника.

Михалюта следил за приборами, затаив дыхание.

До четырех часов осталось три минуты.

Полковнику Веденскому казалось, что это не часы так громко тикают, а грохочет его сердце. Секунды перед финишем. Они всегда напряженные: требуют всех сил, нервного возбуждения и какого-то нового дыхания, потому что уже не хватает воздуха. Секунды, за которыми — огромная работа, борьба с чиновниками во всех инстанциях, не веривших в новую минно-подрывную технику…


— Ха-ха!.. Да мы своими бомбами снесем головы коммунистам в Испании и во всем мире! — вдруг прозвучало в ушах полковника на немецком языке.

Еще тогда, в 1937 году, он впервые ощутил на себе взгляд фашиста — самоуверенный, надменный.

Эта встреча произошла в парижском ресторане. Ожидая, пока появятся проводники через Пиренеи, Илья, Анна и испанский коммунист, встретивший их на вокзале, зашли в ресторан пообедать. За соседним столиком сидели уже подвыпившие немецкие летчики. Они только и говорили о самолетах и воздушных боях. Вдруг один из них воскликнул:

— Мечтаю встретиться в небе с русским Чкаловым! Я научу его, как надо летать! Как надо воевать!..

— О, мы покажем коммунистам! — подхватил его сосед.

Аппетит у Ильи сразу пропал. Он еле сдержался, чтобы не бросить немцу: «Не говори гоп…»

— Держу пари, — обратился к своим приятелям голубоглазый пилот, тыча пальцем в Илью. — Вон тот, с усиками, коммерсант. Эй ты! Коммерсант? Француз?

Летчик поднялся, подошел к их столику. Остановил посоловевший взгляд на Илье.

— Ты коммерсант?

— Я эмигрант из России, — ответил Илья.

— О!.. Ха-ха-ха! — засмеялся гитлеровец. — Ты из России? Оставил там усадьбу, фабрику? Мы вместе войдем в Россию, и очень скоро! — Фашист наполнил коньяком рюмки. Поднял свою, воскликнул: — За победу над Россией!

«Сколько наглости, — подумал Илья. — Еще не известно, вернется ли из Испании, а уже мечтает о России? Еще посмотрим, проклятый фашист! Идешь за чужой головой — неси и свою!»

Летчик хотя и выпил уже много, однако понял, что его тост не понравился русскому эмигранту, и с подозрением спросил:

— Ты коммунист? Держишь курс на Испанию? Наши коминтерновцы записались в бригаду имени Тельмана. Да мы им всем снесем головы своими бомбами! Ха-ха-ха!.. Пей, эмигрант, за нашу победу!..


В это мгновение Веденскому так хотелось, чтобы тот летчик, если он не погиб за Пиренеями, был среди тех полутора десятков офицеров, которых генерал фон Браун пригласил в свой особняк, — об этом сообщили партизанские разведчики по рации.

Четыре часа.

Пальцы покалеченной руки полковника Веденского нажали на ключ.

Стрелки приборов качнулись вправо и застыли, показывая силу тока, только что переданного в приемник, вмонтированный в заряд огромной силы под зданием на улице Дзержинского.

Быстро перестроили передатчик.

Веденский снова нажал на ключ. Глаза его были прищурены, словно он прицеливался через оптический прицел снайперской винтовки.

Еще один сигнал полетел к заряду на улице Дзержинского.

В аппаратной наступила тишина. Веденский положил голову на столик.

— Снова как на вокзале в ожидании поезда, — сказал Михалюта. — «ЗСТ-5» выйдет в эфир лишь в десять часов утра… Я давно хотел спросить вас, Илья Гаврилович. Этот самый фон Браун случайно не родственник немецкому физику фон Брауну? Накануне войны я писал курсовую работу на тему: «Спонтанный распад тяжелых элементов». Пришлось почитать несколько иностранных журналов. Там я и наткнулся на сообщение Вернера фон Брауна.

— Да, Гнат. Харьковский генерал — кузен того физика, — поднял голову Веденский.

— «Спонтанный распад тяжелых элементов», — повторил Дмитрич. — Каких именно?

— Урана, тория и протактиния.

— И как оценили курсовую? — поинтересовался Степаныч.

— Не успели — война началась. Да и тема заслуживает не курсовой, а фундаментального исследования. Этой проблемой занимаются физики во многих странах и уже перестали публиковать сообщения о своих экспериментах. Засекретились.

— Самовар вскипел, — Дмитрич пригласил Веденского и Михалюту в соседнюю комнату. — Здесь будете и отдыхать. Стол накрыт.

Чаевничали недолго, потому что все были утомлены, хотели спать. Михалюта улегся на канапе. Веденский рядом — на койке.

— Почему ты, Гнат, мало сахара положил в чашку с чаем? Или мне показалось? — нарушил молчание Илья Гаврилович.

— В детстве я съел свое, и больше не тянет на сладкое, — ответил Михалюта, укрываясь жестким одеялом.

— Матушка баловала сладостями?

— Ага… Всех нас так баловали, что недостаток калорий мы пополняли возле центрифуг. Теперь даже не верится, что я мог выпить кружку белой, густой как мед патоки.

— Вон оно что! И вкусно было?

— Объедение! Особенно когда закусываешь соленым огурцом или листом квашеной капусты.

— Со смаком ты рассказываешь. А я подумал было, что твоя мать закормила тебя конфетами.

— Неужели я на такого похож? — усмехнулся Михалюта. — Я ведь из рабочей семьи!

— В твоем голосе гордая нотка. Значит, интеллигентов считаешь людьми второго сорта?

— Не интеллигентов, а мещан.

— Это хорошо, — Веденский помолчал. — На фронт добровольно пошел?

— Писал заявление в военкомат, как и многие студенты. Да и кто даст броню двадцатилетним хлопцам, когда на фронте льется кровь?

— И все-таки война — это тоже жизнь, — задумчиво произнес Илья Гаврилович.

— До этой минуты я считал наоборот: война — это смерть, — не согласился Михалюта. — Вы, наверное, имеете в виду свою жену Анну-Луизу. Ведь если бы не война, вы бы с нею, возможно, и не встретились.

— Философ ты, Гнат, — вздохнул Веденский. — Ладно, давай спать…

4

Михалюта раскрыл глаза и увидел улыбающееся лицо Ильи Гавриловича. Веденский был уже одет. На гимнастерке сверкали два ордена Красного Знамени, а в петлицах горели четыре шпалы. Он вынул карманные часы и укоризненно показал на циферблат.

Михалюта глянул в окно, прищурился. Вокруг белым-бело: ночью выпал снег.

— Через десять минут начнется сеанс радиосвязи, — напомнил полковник.

Гнат натянул сапоги и вышел во двор. Стал хватать пригоршнями свежий снег, растирать им лицо, руки, грудь. Умывался и думал о радисте с позывными «ЗСТ». Он должен выйти в эфир через несколько минут.

«Где он? Под Харьковом в лесу, в парке или в руинах на какой-нибудь улице?.. Если мина сработала от сигнала рации, то это означает, что можно управлять по радио не только взрывными устройствами на большом расстоянии. Очевидно, об этом думал и Веденский со своими минерами. Мины — это временно, вынужденно, а управление аппаратами, машинами на расстоянии с помощью радиоволн — это вопрос близкого будущего…»

В комнате, где они отдыхали, Гнат раскинул две антенны, подсоединил к рации анодные батареи и катодные сухие элементы, надел наушники и включил рацию на «прием». Среди разнотонного писка нашел позывные «ЗСТ-5» и поворотом ручки отрегулировал четкость сигнала. Потом переключил рацию на передачу, оповестил кодом, что готов принять радиограмму.

Михалюта стал записывать на листе бумаги столбики цифр. Слышимость была не очень хорошая, и он напрягал слух, чтобы без ошибок принять радиограмму.

— Ну что там? — нетерпеливо спросил Илья Гаврилович.

— Принял, — ответил Гнат. — Сейчас расшифрую. Подождите еще несколько минут.

«Как долго!» — подумал Веденский. Он давно уже убедился, что вся его жизнь складывается вот из таких напряженных секунд, минут и часов.

Наконец Михалюта одернул гимнастерку, поправил ремень, будто он ему жал, и вслух прочел:

— «Убит генерал фон Браун и пятнадцать офицеров из штаба 61-й пехотной дивизии, которые были на банкете и там ночевали. Детально о результатах и других взрывов сообщим вечером полковнику Шаблию. Андрей».

Михалюта думал, что полковник запрыгает как мальчишка от радости. Но Веденский лишь сказал, глядя куда-то сквозь стену:

— Дали бы нам, Гнат, добро на массовое изготовление таких мин.

— Да мы тогда подняли бы в воздух и самого Гитлера! — воскликнул Михалюта. И уже тише добавил: — Неужели и теперь будут сомнения у ваших противников — изготовлять или не изготовлять эти мины? А знаете, я почему-то уверен, что сигнал можно подать даже с моей маломощной рации. Какая, в конце концов, разница для приемника, вмонтированного в заряд? А, Илья Гаврилович?

— Это хорошо, что ты любишь искать и экспериментировать, а не идти проторенными путями. Для политехника это необходимо, это — характер. Иначе тебе тут нечего делать. А сейчас лично от меня большая тебе благодарность за участие в этой операции. — Веденский обнял Михалюту.

Зазуммерил телефон. Полковник взял трубку.

— Поздравляю тебя, Илья Гаврилович, твоих коллег-инженеров и старшего сержанта с выполнением задания! — раздался в трубке взволнованный голос Шаблия. — Прекрасная работа!

— Вот если бы такого же мнения были и товарищи, от которых зависит дальнейшее развитие этого дела, — сказал, вздыхая, Веденский.

— Начальству виднее. Кстати, тебя откомандировывают временно на другой фронт.

— Да ты что! — возмутился Веденский. — Только наладишь какую-нибудь серьезную работу и тут собирай вещевой мешок! И куда меня хотят отправить?

— На Азовское море, пока лед не тронулся.

— При чем здесь лед? — удивился Веденский. — Такой старт! И вот тебе на… Поезжай на Азовское море.

— Возвращайся, обо всем узнаешь. Скажу лишь одно: солнышко припечет, и ты снова к нам, чтобы не перегрелся на пляже, — пошутил Шаблий.

— Хорошо. Возвращаемся, — понурым голосом ответил Веденский.

— Возьмите и меня с собой, товарищ полковник, — прошептал Михалюта. — Очень вас прошу.

— Ну что ж, — повеселел вдруг Веденский. — Собирайся, Гнат. Поедем с тобой ловить тюльку…


Михалюта всю дорогу до аэродрома молчал. Перед его глазами то и дело представала Наташа — загорелая, обветренная степными и морскими ветрами, со взвихренными волосами, ниспадавшими на плечи. Слышался ее кокетливый голос: «Мой адрес? Село на берегу Азовского моря, крайняя хата над яром, возле моста…»

Скоро он окажется с полковником на этом Азовском море, правда на южном берегу, северный захвачен немцами.

Гнату снова вспомнился шумный, встревоженный Харьков, Южный вокзал, откуда он провожал Наташу копать противотанковые рвы и окопы.

«Добралась ли она из-под Лохвицы до родного села? — подумал с болью он. — Жива ли? Удастся ли еще когда-нибудь встретиться с нею?..»

РАЗДЕЛ ВТОРОЙ

1

Наташа нравилась не только Гнату. На нее заглядывались парни и из ее села на берегу Азовского моря, и в Харькове. Но особенно неравнодушным к ней был преподаватель техникума, где она училась, Анатолий Петрович. За него можно было выйти замуж и жить, как говорили подруги, словно за каменной стеной. Но ведь ему уже под тридцать. А ей лишь восемнадцатый год пошел.

Гната она вспоминала чаще, чем других поклонников. И когда ехала на рытье окопов в тряском грузовике, ей чудился его голос, мягко выводивший: «Повій, вітре, на Вкраїну…» В этой песне был намек на измену девушки. Они не раз тихо пели ее с Гнатом, сидя на рельсах заброшенного железнодорожного пути станции Основа.

Каждую субботу она приезжала на трамвае на станцию и там поджидала прихода поезда Ленинград — Мариуполь. И всегда встречала Гната, едущего в обратном направлении. Встречи эти были короткими. Другие же свидания на улицах Харькова, у кинотеатров, в скверах они словно откладывали на потом, тем более что май — июнь — пора экзаменов. Откладывали, ибо не знали, что начнется война.

На рытье окопов со студентами двух старших курсов техникума приехал и Анатолий Петрович. Они работали в августовскую жару почти без передышки с зари до зари. Наташа верила, что от того, какими глубокими будут их окопы, зависит, пройдут ли дальше, до Гадяча, до Ахтырки, до Котельвы, немцы. Именно до этих городов, потому что за ними уже недалеко и Харьков. А Харькова фашистам, конечно, никогда не увидеть.

Так самоотверженно комсомольцы работали разве что на строительстве Харьковского тракторного и на Днепрогэсе. Об этом Наташа знала из книг, из рассказов старших.

Вместе со всеми копал окопы и Анатолий Петрович: полнотелый, с животиком, из-за которого девчата прозвали его «кавунчиком». Он частенько подходил к Наташе и говорил: «Отдохни, а я твою норму довыполню!» — «Довыполняйте!» — отвечала она обрадованным голосом, вытирая пот с лица. А девчата посмеивались: «О, кавунчик уже подкатил к своей дыньке!»

Вот и снова подошел.

— Нам надо серьезно поговорить, — сказал негромко Анатолий Петрович. — И сегодня же! А то будет поздно.

— О чем? — пожала недоуменно плечами Наташа.

— О том, как нам быть дальше. Ты ведь слышишь? Гремит — все ближе и ближе. Наши окопы и рвы не понадобятся.

— Да, уже сколько красноармейцев прошло мимо, не останавливаясь в этих рвах и окопах. И все же требуют копать.

— И я о том же говорю. Надо уходить отсюда, — прошептал Анатолий, вытерев вспотевшую лысину. — Я договорился с председателем колхоза, он даст подводу, наберем харчей и уедем куда-нибудь подальше.

— Вы не верите, что наши остановят здесь немцев? — резко спросила Наташа.

— А ты разве веришь? Может быть, и остановят. Но не здесь. И потом, я же не против своих. Но в данном случае как нам быть?.. Киев немцы уже взяли. Наша армия не способна выстоять на этих рубежах. Что же дальше?

— Действительно, что же дальше? Не знаю. Но чувствую, что как-то надо бороться, помогать нашим.

— Гм… Бороться. Громкое слово. Бороться на нашем месте — значит выжить! Выжить, пока сюда снова вернется Красная Армия и прогонит немцев. Пойми меня, милая! И не стоит идти на восток. Нашим и так будет трудно с хлебом, чтобы прокормить всех эвакуированных. Вон их сколько!.. Твоя воля, Наташенька. Можно податься ко мне на Винничину. Можно и к тебе на берег Азовского моря. Зарегистрируем брак в каком-нибудь сельсовете. А жить будем не у тебя, а в каком-нибудь заброшенном селе. Какой там немец тронет нас.

Сказав это, Анатолий Петрович даже съежился, боясь, что Наташа станет обзывать его трусом, эгоистом, который думает только о своей шкуре. Но она молчала, и он успокоился, не желая нарушать молчание, так много значившее для него.

2

Над степным хутором зажглась вечерняя звезда. А неподалеку висел серп молодого месяца, который, казалось, хотел скосить эту звезду. С десяток хат спрятались в густых вишневых и яблоневых садах. Разместить в них всех людей, прибывших на рытье окопов, было невозможно. Поэтому многие спали на чердаках (ночи были теплые), на погребках и сеновалах.

Анатолий Петрович взял Наташу за руку.

— Милая ты моя, золотая ты моя! Послушай меня, и мы уцелеем в этой страшной круговерти. Завтра чуть свет подвода будет готова.

— Не надо, люди увидят, — выдернула она свою руку.

Возле хаты, где жила Наташа с девчатами, стояло несколько красноармейцевс винтовками. Все были возбуждены, хотя и разговаривали вполголоса.

— Я снимаю с себя командование взводом! — решительно заявил лейтенант. — Из окружения можно вырваться лишь поодиночке.

— А я тебе что говорил? — прошептал Анатолий Петрович, снова взяв Наташу за руку. — Военные и те кто куда…

— Будем пробиваться все вместе на Харьков. По своей же земле идем! Чего нам бояться тех немцев? — сказал сержант. — Кто со мной — три шага вперед! За ночь пройдем километров тридцать.

— Не корчи из себя командира, товарищ Пепинка! — сплюнул под ноги лейтенант.

— Еще в боях под Киевом я нутром почувствовал, что ты не выдержишь до конца, — в сердцах, но все так же негромко заметил сержант Пепинка.

— За такие слова против своего командира и к стенке можно! — повысил голос лейтенант.

— Я против такого командира, который может командовать взводом, лишь когда армия прочно стоит в обороне, и у которого не хватает духа командовать взводом, когда армия в беде! Угроз твоих я не боюсь! В случае чего моя десятизарядная винтовка всегда наготове и пронзит тебя и тех, кто с тобой собирается податься по домам, чтобы там, возле жены и матери, воевать с оккупантами!.. Вы нужны в армии! А если хотите партизанить, то это надо делать подальше от матери и жены, чтобы они не угодили на виселицу…

Лейтенант и его единомышленники молчали. Да и что они могли ответить?..

Наташа вдруг вспомнила своих старших братьев Гришу и Степана. Их в первые дни войны призвали в армию. Как они? Пошли бы за сержантом Пепинкой или же решили бы остаться здесь? «Ну а с кем вы?» — посмотрела она на красноармейцев, стоявших рядом с лейтенантом.

Однако те будто воды в рот набрали. Им, видно, нужно было время, чтобы осмыслить слова сержанта.

— Ну что вы, товарищи, — вмешался Анатолий Петрович. — Что вы как в гражданскую — брат на брата. Успокойтесь. Сейчас поужинаем. У нас тут кавуны есть, чего-нибудь и мясного добудем…

— А вы кто такой? — поинтересовался лейтенант.

— Я здесь со своими студентами на окопах. А другие подробности ни к чему.

— Последний раз обращаюсь к вам! Кто со мной? Времени в обрез… Пошли! — поторопил красноармейцев сержант Пепинка.

Несколько бойцов вышли на широкую, хорошо накатанную степную дорогу, потрескавшуюся от жгучего солнца. Трое колебались, переступая с ноги на ногу. Два красноармейца подошли к лейтенанту и стали рядом, давая этим понять, что они думают так же, как и он. Наконец и те, что раздумывали, колебались, направились к сержанту.

— Ты не раз говорил до войны о чести бойца и командира. Куда же эта твоя честь девалась, лейтенант?! — крикнул с издевкой Пепинка.

— Прекрати болтовню, сержант, иначе я!.. — лейтенант выхватил гранату из сумки, висевшей на ремне.

— Далеко куцему до зайца! — усмехнулся Пепинка. — Вставь сначала в гранату запал! У тебя хватит мужества, лишь когда наши придут, чтобы бить себя в грудь, что ты тоже кровь за народ проливал. Идите, вояки!.. И не говорите о борьбе. Вы о ней сразу же забудете, как только окажетесь с глазу на глаз с фашистами. Вы станете трусами, а то и предателями. Идите!..

Наташа смотрела на сержанта и думала: «Сколько твердости, уверенности у этого парня в такое страшное время!..»

Пепинка повесил винтовку на плечо, поправил на голове пилотку, проверил указательным пальцем, на месте ли звездочка.

— Пошли, товарищ сержант! Пошли! — раздались голоса бойцов.

3

Сержанта Пепинки и его красноармейцев уже не было видно, а Наташа все думала о нем. «Отчаянный, храбрый… Неужели для него так важно: посередине звездочка на пилотке или нет?.. Да, что-то страшное вокруг творится. Попробуй вырвись из этого ада. И не только Анатолий Петрович, а и лейтенант такого же мнения. Ну а сержант Пепинка?.. Как тут разобраться, кто из них прав?..»

Лейтенант спрятал гранату и сказал, с трудом сдерживая злость:

— Шалопут! Ну что он понимает в обстановке? Ему всего-то восемнадцать лет. Сам погибнет и других подставит под немецкие пули. Вокруг — парашютисты-десантники врага. В десяти километрах отсюда танковая армия немцев. Куда ему пройти?

«Куда действительно пройдешь? Пожалуй, зря сержант так злился на своего командира…»

Раздумья Наташи прервал лейтенант:

— А вы, девонька, откуда?

— Мы из харьковского техникума. А это Анатолий Петрович, наш преподаватель.

— Как зовут?

— Наташа.

Лейтенант еще раз глянул за крайнюю хату, за которой скрылись бойцы, процедил сквозь зубы:

— Скатертью дорога!

Наташа вздрогнула. «Скатертью дорога…» Эти слова когда-то вырвались и из ее уст. Но произнесла она их тогда, на станции, не потому, что хотела прогнать Гната Михалюту, а наоборот, чтобы вернуть его, когда он решил уйти. Потому что Гнат нравился ей. И хотелось немного пококетничать с ним. А какой смысл вкладывает в эти слова лейтенант?

— Кажется, кто-то об ужине говорил? — нарушил молчание командир взвода. — Вот здесь, возле хаты, можно и перекусить. Садись и ты, девонька, с нами! Натомилась, наверно, на этих окопах?

Анатолий Петрович бросил ревнивый взгляд на Наташу и ничего не сказал. Ему не хотелось, чтобы Наташа, на которой он давно уже решил жениться, сидела в темноте рядом с красивым, чубатым (он завидовал всем, кто имел шевелюру) лейтенантом. Но командир взвода стал сейчас как бы его союзником. Ему понравилось, как он вел себя с сержантом. Кто знает, может, этот жесткий разговор повлияет на Наташу, сломит ее.

— Вы не переживайте, товарищ лейтенант. Ваш сержант мыслит как оппортунист, — скептически заметил Анатолий Петрович. — Кто же будет разворачивать партизанское движение в тылу врага? Да я сам знаю, что в Харькове еще в июле и августе были созданы партизанские школы… Вы тут посидите, а я схожу к хозяйке. Война войной, а есть надо.

— И не отрываться от кухни, — пошутил кто-то из солдат. Анатолий Петрович ушел в хату. Наташа села на постеленную плащ-палатку, подобрала ноги.

— Почему такая печальная? — спросил ее лейтенант. — О чем думаешь?

— А чему радоваться?

— Ты такая юная. Просто мурашки по спине бегут, когда думаешь, что таких красивых девчат изувечит война.

— Вы бы, военные, меньше отступали, лучше бы воевали, вот и судьбы девчат не были бы изувеченными. Вы уйдете на восток или здесь останетесь… А кто же защитит несчастных девчат от захватчиков? Кто?

Лейтенант молчал. Он не сводил горящих глаз с Наташи. Вдруг взял ее за руку, крепко сжал. Красноармейцы о чем-то спорили между собой и не заметили этого.

Щеки у Наташи вспыхнули: «Да как он посмел!.. — Пальцы лейтенанта показались ей какими-то мягким, потными, неприятными. — Наверно, у всех трусов на фронте вот такие…» — брезгливо сморщилась она и выдернула руку.

— Разве мы отступаем по своей вине? — вздохнул лейтенант. — Киев три месяца держали. А что толку? — Он помолчал и вдруг зашептал торопливо, будто боялся, что не успеет высказаться: — Наташа, милая, пошли завтра утром со мной. Не пожалеешь. Я серьезно… Ты такая необычная. Я всю жизнь тебя искал и вот наконец-то нашел. Ты словно сошла со страниц романа Тургенева…

Наташа закусила губу. Уже второй мужчина просит у нее руки и сердца. Анатолий Петрович хочет стать ее защитником. А этот?.. У нее перед глазами снова предстал сержант Пепинка. И — Гнат. Чем-то они похожи: Пепинка и Михалюта.

«Конечно же Гнат пошел бы с этим сержантом искать свои войска. Иначе кто же тогда вернется сюда освобождать людей? Нет, если уж идти куда-то, то не с тобой, а скорее с ним!» Наташа взглянула на Анатолия Петровича, ставившего на плащ-палатку рюмки, две бутылки с самогоном и тарелку с нарезанным салом.

Все уселись, молча выпили, стали так же молча закусывать.

— Выпей и ты! — кто-то подал Наташе наполненную рюмку.

— Не хочется, — покачала она отрицательно головой.

— Вот спасибо, товарищ лейтенант, что вы надоумили мою жену не рваться на восток… — будто сквозь сон услышала Наташа хмельной голос Анатолия Петровича.

— Так это ваша жена? — чуть не подавился куском хлеба командир взвода.

— Да, — отвел взгляд Анатолий Петрович, наливая вторую рюмку лейтенанту. — Война войной, а жизнь жизнью.

«Как он посмел такое сказать! Да и кому? Какая же я беззащитная! Почему не ушла с Пепинкой, с теми бойцами?..»

— Что с тобой? — повернулся к Наташе Анатолий Петрович. — Испугалась, что будет трудной дорога? Дойдем!

— А может, тут какое-нибудь насилие? — нахмурился лейтенант. — Так мы не позволим! — добавил он сурово.

«Что он имеет в виду?.. Пепинка назвал его бесчестным. Что на его языке означает «не позволим»?.. Вот сейчас бы вскочить и броситься в степь, через Псел и Ворсклу, в Полтаву, в Запорожье, в Мариуполь…»

— Выпей, Наташа! — улыбнулся Анатолий Петрович.

Она выпила, долго прокашливалась. Съела кусочек сала с хлебом.

«Где Лохвица, а где Мариуполь. Какие расстояния! А по земле ходят вот такие, как лейтенант и два его красноармейца. Они нарочно остаются здесь, чтобы ждать прихода своих войск. Дождутся ли? А если дождутся, какими глазами будут смотреть в глаза сержанту Пепинке, когда тот вернется?.. Или, может, пойдут к немцам? Вот и пойми их…»

— Братики мои родные! Придите! Гнат, милый! Приди! — прошептала словно в забытьи. — Гриша! Степа! Придите…

Лицо Анатолия Петровича передернулось.

«Что это с нею? Почему она вспомнила братьев? Да еще и этого студента? Гнат сейчас учился в спецшколе. А от выпускников ее через несколько месяцев начальство, наверно, и костей не соберет! Вот лейтенант молодец. Решил партизанить там, где будет удобно. А такого, как Гнат Михалюта, обязательно пошлют к черту на рога, не посмотрят и на два курса института. Тем более он радист, об этом говорила Наташа, когда ехали поездом до Ахтырки. Школа хоть и секретная, но от людей ничего не утаишь…»

Анатолий Петрович видел Гната лишь два раза. Первый раз на трамвайной остановке. Студент, в парусиновых ботинках, в клетчатой рубахе-ковбойке и в брюках клеш из дешевой материи. Ждал Наталку, чтобы поехать с ней на Основу. Он тогда стоял в сторонке и решил не преследовать их, чувствуя, что будет третьим лишним. А второй раз видел его, когда Михалюта в форме старшего сержанта, в пилотке и в кирзовых сапогах пришел на Южный вокзал провожать Наташу на рытье окопов. Перед отходом поезда он взял Наташу за плечи и привлек к себе. Поцеловать, видно, не хватило духу. Молокосос еще! А может, и она не позволила. Обычный себе сержант. С какой стати вспоминать его имя?..

— Гнат!..

Этот стон Наташи услышали все, кто сидел под вишней, сквозь запыленные листья которой пробивался золотистый свет звезд и месяца, готового вот-вот спрятаться за облачко.

4

В саду под вишней был не просто ужин, состоялась не предвиденная ни Наташей, ни Анатолием Петровичем свадьба.

В тот вечер Наташа пила, как никогда еще в жизни. От отчаяния и безысходности, от страха перед наступающей ночью, от обиды на людей и отвращения к самой себе.

После ужина долго плакала. Потом стала безразличной ко всему. А через некоторое время уже смеялась: будь что будет. Да, жизнь ее потекла по другому руслу, душа ее была сломлена, как сказал лейтенант. Это он перевернул ее душу своими разговорами. Был бы лейтенант таким же, как сержант Пепинка, возможно, этого и не случилось бы. А теперь…

Наташа лежала рядом с Анатолием Петровичем на сеновале в хлеву и отбивалась от его цепких рук.

— Золотая ты моя! Я все время любил тебя. Ты же теперь моя женушка. Завтра мы распишемся в сельсовете и поедем к твоим. Там матушка хворая. Вдвоем мы будем ей помогать. А хочешь, махнем в мое село под Винницей? Там такая красота над Бугом! Еще и работу найдем. Мы же мастера. У нас есть профессия…

— А что люди скажут?

— А что люди!.. Они тоже будут искать где-нибудь работу, чтобы не помереть с голода. Что люди, когда лейтенант и тот идет из окружения домой!

— Лейтенант остается, чтобы партизанить, — неуверенно возразила Наташа.

— Ха-ха! Партизанить! Нашли дурака. Сейчас всяк себе на уме.

— Спать хочу, — сказала устало Наташа.

— Ничего, — Анатолий начал гладить ее волосы. — Золотая ты моя! Все будет у нас хорошо…

— Не трогайте меня!

— Хорошо. Спи. Я тебя всегда буду слушаться. Носить тебя на руках буду. Только забудь этого Гната в матерчатых ботинках и дешевых штанах…

«Ты запомнил одежду Гната. Но ведь он не преподаватель, как ты, а только студент. И он не просто учился, лишь бы иметь диплом. Он знал, зачем учится. Да на таких, как Гнат, держится мир науки и сама жизнь! А что ты по сравнению с ним, мастер молочного дела?..»

Крепкие руки Анатолия Петровича обхватили Наташу за плечи. Она лишь тяжело вздохнула. У нее уже не было сил ни кричать, ни сопротивляться…


Проснулись они, когда лейтенанта и обоих красноармейцев уже не было. Хозяйка сказала, что те встали чуть свет и ушли.

Наташа, опустив голову, как привидение, бродила среди вишен, где вчера состоялась их свадьба. Вдруг увидела валявшиеся в траве петлицы, звездочки с пилоток. Подобрав их, с ужасом подумала: «Да они же действительно трусы! Посрывали звездочки… Значит, им раз плюнуть и своему народу изменить! Лейтенант… В чью же победу он верит? Пошел на запад, а не на восток?»

— Наташенька! — послышался голос Анатолия Петровича. — Нам пора собираться.

Хозяйка, готовя для свиньи картошку и высевки, лукаво усмехнулась:

— А он у тебя ревнивый. Зато любить будет!

— А мне что до этого? — пожала плечами Наташа.

— Как так? — удивилась женщина и добавила: — Говорят, немцы уже обошли наше село, у нас теперь власти будто бы нет.

— Откуда вы знаете?

— А вот подводу прислали за вами. Кучер сказал: пусть поторопятся зарегистрировать свой брак, если вчера это была не игра. Иначе будет поздно.

К ним подошел Анатолий Петрович.

— Вы меня обижаете, Кондратьевна! Собирайся, Наташа! Подвода нас ждет. Заскочим в сельсовет — и дальше своей дорогой.

— Какая подвода? — Наташа недоуменно взглянула на Анатолия Петровича.

— Я же говорил тебе. Ты что, забыла?

Наташа сникла, опустила голову, побрела в хату собирать свои вещи.

Вместе с ними на подводу сели еще две девушки, Таня и Света, сокурсницы Наташи.

Через час приехали в село. На площади, напротив старинного собора, возле сельсовета — подводы, несколько машин, множество людей, неподалеку — табун скота. Коровы ревут, машины то и дело сигналят, люди не разговаривают спокойно, а кричат, будто глухие.

Анатолий Петрович разыскал председателя сельсовета, невысокого мужчину в армейской форме, с наганом на боку.

— Мирон Саввич! Зарегистрируйте наш брак, — показал он на Наташу.

— Да вы что? — удивился председатель сельсовета и выразительно покрутил рукой возле виска.

— Жизнь не может остановиться и на войне, — спокойно сказал Анатолий Петрович.

— Ясно, что не остановится! Вот пойдем в партизаны, все, кого не взяли в армию. Кто бы мог подумать, что этот Гудериан обойдет нас. Даже скот не успели эвакуировать, — председатель сельсовета вздохнул. — Что ж, бюрократию разводить в такое время не будем. Давайте свои паспорта. Эй, Фрося! — крикнул он секретарю. — Достань бланк.

Вскоре брак Анатолия Петровича с Наташей был зарегистрирован. Кучер остался в селе, а они отправились дальше.

Ехали полевыми и лесными дорогами. То впереди, то сзади гремели артиллерийские залпы. В небе время от времени проносились немецкие бомбардировщики. Однажды они обстреляли обоз, к которому пристала их подвода. Лошадь рванулась в сторону, подвода опрокинулась.

Когда самолеты скрылись за горизонтом, Анатолий Петрович посмотрел на сокурсниц Наташи и сказал:

— Лошадь голодная. Ей тяжело тащить такой груз. Придется нам с вами расстаться. Идите одни. Не пропадете. Всюду найдутся добрые люди, и воды дадут напиться, и накормят.

Девчата взяли свои немудреные пожитки. Светлана всхлипнула. А Таня гневно бросила:

— И не стыдно вам, преподавателю, так хамски поступать со своими студентками?

— Здесь недалеко село, — махнул рукой Анатолий Петрович, пропустив мимо ушей эти слова. — Там и заночуете! Не теряйте времени!

— Прощайте, Таня, Света, — Наташа стала обнимать подруг. — Может, больше и не увидимся…

— А зачем нам видеться? — с вызовом сказала Татьяна.

— Идите, пока не стемнело, — поторопил девчат Анатолий Петрович.

— Давайте не ссориться, попрощаемся тихо-мирно, — всхлипнула снова Света.

Девчата побрели тропинкой через поле к селу, видневшемуся на горизонте.

— Скатертью дорожка, — прошептал Анатолий Петрович.

Наташа тяжело вздохнула. «И этот, как и лейтенант вчера? Они что? Сговорились вот так провожать тех, кто не согласен с ними? Что творится вокруг… Все люди уже как бы разделились на два лагеря: в одном сержант Пепинка со своими бойцами, а в другом — Анатолий Петрович и лейтенант с двумя подонками. А куда же мне?»

Наташа стала собирать свои вещи, крикнула:

— Светлана! Таня! Подождите меня! По-до-жди-те!..

К ней подскочил Анатолий Петрович, схватил за руки.

— Ты что, с ума сошла?!

— Какой же вы жестокий человек! — покачала головой Наташа.

— Не надо так, женушка моя милая! Ты без меня пропадешь в этом пекле! Я же все сделаю, чтобы нам жилось хорошо. Вот у тебя стоптанные ботинки. Завтра достану тебе новые. И хватит устраивать здесь трагедию!

Наташа смерила его гневным взглядом.

— Не надо было так поступать с ними.

— Как?

— Прогонять их.

— Вокруг такое творится!

— Настало бы безвыходное положение, они бы и сами решили оставить эту злополучную подводу.

— Ну да! Оставили бы…

Наташа снова начала собирать свои вещи.

— Я пойду с ними!

— Никуда ты не пойдешь! Ты моя жена! Наш брак скреплен гербовой печатью…

— Он не скреплен приязнью. Это была лишь игра, в которой я исполняла роль куклы!

Анатолий Петрович обнял Наташу.

— Пусти!

— Наконец-то ты перешла на «ты». Это уже просветление в наших отношениях. Успокойся, милая.

Он стал целовать лицо, руки Наташи.

— Золотая ты моя! Будем вместе в этот страшный час! Рассуди сама: куда они пойдут? А мы — в твое село. Наши, наверно, еще не сдали Мариуполь?..


Дорога к Азовскому морю была нелегкой. Лошадь и подводу отняли какие-то окруженцы, от села до села добирались пешком, иногда — на попутных машинах.

Сёла, по которым уже прошли немцы, выглядели так, будто по ним пронесся огненный смерч. Всюду пожарища, всюду слезы и рыдания матерей над убитыми детьми и безумные крики детей над мертвыми матерями. В некоторых селах натыкались на повешенных с дощечками на груди: «Партизан» или «Коммунист».

Всю дорогу Наташе не давала покоя мысль: как она посмотрит в глаза Гнату, когда встретится с ним?

Осенью ветры часто гостят в юго-восточных степях Украины. Когда они ночью завывали под окнами так, что дрожало стекло, Наташе слышалась песня о девушке, которая забыла своего возлюбленного, а «другого приласкала». И еще она видела по ночам укоризненный взгляд Гната Михалюты…

РАЗДЕЛ ТРЕТИЙ

1

Полковник Веденский и старший сержант Михалюта (Шаблий отпустил его по просьбе Ильи Гавриловича) прибыли в Ростов-на-Дону, отбитый недавно у фашистов. Декабрь принес радостную весть: началось контрнаступление Красной Армии под Москвой. В эти же дни советские войска развернули активные действия и под Тихвином, чтобы хоть как-то облегчить судьбу блокированного железным кольцом смерти Ленинграда.

На Азовское море полковник Веденский приехал по вызову командующего Южным фронтом. В декабре лед в Таганрогском заливе стал таким толстым, что мог выдержать любой транспорт — и колесный и гусеничный. Создавалась реальная угроза вторжения немецких моторизованных частей из района Таганрога на южное побережье залива, в тыл 56-й армии, прикрывавшей Ростов-на-Дону с запада и юга.

Командование Южного фронта забило тревогу — на стопятидесятикилометровой полосе южного побережья залива находилось лишь две с половиной тысячи пограничников и матросов Азовской флотилии, никаких больше воинских частей и резервов не было. Чтобы сдержать такими малыми силами врага, командование решило минировать южное побережье залива и отдельные участки на льду, делать огромные проруби, в которые ночью проваливались бы немецкие танки, тягачи и машины.

Для осуществления работ по минному заграждению нужен был опытный специалист. Вот почему инженер-полковник Илья Гаврилович Веденский оказался на берегу Азовского моря.

Под вечер Веденский был уже в приемной командующего. Войдя в кабинет, он стал ждать, пока генерал закончит что-то писать.

«Чуб ершистый, как и в тридцать седьмом, когда встретился с ним впервые под Тереулем», — подумал Веденский.

В голубом берете Малино зашел тогда быстрыми шагами в комнату, пошутил: «У вас что-то всюду пахнет горячей смолой, как в аду. Во дворе в котлах варят, все столы завалены ящиками, банками, залитыми смолой». — «Это всё подарки фашистам», — ответил он.

Малино присел на подоконник, снял приплюснутый берет и потрогал пальцами жесткую, ершистую шевелюру. «Рассказывайте, Рудольф…»

Мысли Веденского прервал все такой же звонкий, возбужденный голос:

— Салуд, камарадо Рудольф! Рад видеть нас! — Командующий вышел из-за стола, подал руку: — О, уже седина на висках! Да и у меня тоже… На четыре года мы стали старше со времени нашей первой встречи.

— Прибыл в распоряжение вашего фронта! — доложил Веденский.

— Знаю. Сам просил, чтобы вас отозвали сюда. Обстановка нам уже известна?..

Они склонились над картой. Командующий провел кончиком карандаша по линии Таганрогского залива и с грустью сказал:

— Вот здесь почти открытый участок фронта. Если бы не лед, то наш берег находился бы под охраной кораблей Азовской флотилии. Но лед растает не скоро. Поэтому вся надежда на минное заграждение.

— И сколько наших сил на южном берегу залива? — поинтересовался Илья Гаврилович.

— Шестнадцать бойцов на один километр фронта. Пограничники и моряки.

— Не густо.

— Зато пограничники и моряки! — подчеркнул командующий.

— А мин у саперов фронта хватит?

— Пока что нет. Но будем налаживать массовое изготовление, — генерал поднял на полковника прищуренные лукаво глаза. — Может, у вас есть какое-нибудь другое предложение?

— Кажется, есть. Не южное побережье мы должны минировать, а посылать группы минеров на северный берег. Мы должны бить врага еженощно и так, чтобы у него отпало желание перейти на наш берег!

— Вы и здесь не можете обойтись без партизанского метода борьбы, — улыбнулся командующий.

— Не имеет значения, как будут называться эти люди — партизанами, красноармейцами или моряками. Важна тактика! И нам грех не использовать в данной ситуации именно партизанский метод борьбы. Нужно посылать минеров на тот берег по льду!

— Чувствую в ваших словах уверенность, — снова улыбнулся командующий. — Это хорошо. Знаю, что вот такую партизанскую тактику на войне вам приходится отстаивать перед армейским командованием и еще кое перед кем.

— И поэтому получаю синяки и шишки.

— Шишки от своих, а синяки от немцев, которым вы так насолили минами в Харькове, что они стали сбрасывать в наш тыл листовки, в которых сообщали, что все ваши мины их саперы обезвредили.

— Если бы все обезвредили, то молчали бы, — заметил Веденский.

— И я так считаю. Листовками они хотят вас скомпрометировать, дескать, присмотритесь повнимательней к этому инженер-полковнику. Несомненно, что противник о вас знает давно. Знает и то, что вы четыре года были в Испании. Вот они и хотят свести с вами и давние, и нынешние счеты. А тут еще радиомины вдобавок, — командующий похлопал Веденского по плечу. — Заметный вы человек, Илья Гаврилович, даже у немецкого командования.

Веденский снова склонился над картой. Взгляд его остановился на светло-голубом пятне Таганрогского залива. «Да, такого участка для действия минеров еще поискать на всем фронте! Лед крепкий. Выдержит не только человека…»

— Если выйдет по-вашему, — прервал его размышления генерал, — то две с половиной тысячи наших бойцов и батальон минеров смогут сдерживать силы противника в несколько десятков тысяч солдат.

— Это не мой, а ваш план! Я внес лишь некоторые коррективы — минировать не наш, а вражеский берег, — уточнил Веденский.

Командующий кивнул, скрывая улыбку.

— Я действительно об этом думал. Но боялся высказать такую идею. Все! Решено! Немедленно будет сформирован специальный батальон минеров, и вы возглавите подготовку бойцов.

— Желательно, чтобы батальон был из добровольцев.

— Только из них! В «ледовые десанты» должны идти одни лишь добровольцы. Но имейте в виду: ширина залива от двадцати до сорока километров. А ночь уже начинает уменьшаться. Поэтому вам надо поскорее выехать на место будущей базы батальона, посмотреть на море, поговорить с рыбаками, матросами. Бывалые люди много чего могут подсказать.

— Как только подберу минеров, сразу же и поеду. В батальоне начнут проводить занятия, а я буду изучать залив.

— Так и договорились! А теперь отправляйтесь в штаб саперной части. Он находится в помещении музыкального училища. Там вы встретите…

Вошел адъютант и доложил, что командующего фронтом ожидает на проводе Москва.

— Пусть вам помогает саперская сметка! Дело важное. Коли что — сразу обращайтесь ко мне. Да и вообще надо бы нам встретиться. А, Рудольф? Выкроим как-нибудь часок?.. Да, вот еще… Не забудьте передать от меня привет тем, кого встретите у саперов, — заговорщицки сказал генерал и подморгнул.

Во дворе штаба командующего фронтом Веденского ждала «эмка». В ней сидели водитель и старший сержант Михалюта.

— Поехали в музыкальное училище, — приказал Илья Гаврилович шоферу.

2

«Эмку» встретила группа саперов — среди них было несколько командиров в белых полушубках и шапках-ушанках. Выйдя из машины, Веденский поздоровался.

— Мне нужен командир батальона старший лейтенант Мотыльков.

— Старший лейтенант Мотыльков — это я, — вышел вперед офицер лет тридцати пяти, в новеньком полушубке. — А вы инженер-полковник Веденский?

— Угадали. А это мой спутник, старший сержант Михалюта, радист и минер. В батальоне будет командиром группы.

Веденский, Мотыльков и Михалюта вошли в большую классную комнату. На стенах висели портреты композиторов, возле окна стоял рояль, стеклянные дверки шкафов были облеплены афишами. На одной из них — веселые ребята из джаза Леонида Утесова и хитроватое лицо самого Утесова.

— Ну что ж, — улыбнулся Веденский, — будем и мы набирать джаз-команду!

— Пожалуйста, товарищ полковник! — кивнул Мотыльков. — У нас большой выбор.

— Нам нужен боевой командир спецбатальона минеров, которые будут ходить на тот берег Таганрогского залива. Согласны на эту должность?

— Ходить или, может, немного и ездить? — с иронией спросил Мотыльков. — Залив — это вам не Дон.

— Об этом мы поговорим на месте действий. Сейчас же давайте решать в принципе.

— Если в принципе, то я согласен! — вытянулся по стойке «смирно» старший лейтенант. — Служил на границе, а после демобилизации работал слесарем на Краматорском машиностроительном заводе. Даже имел броню.

— И почему же не эвакуировались с заводом?

— А я на той броне написал заявление в военкомат, чтобы направили на фронт. Другого листа бумаги под рукой не нашлось. А жена и дочурки-близнецы поехали с краматорцами на восток.

Мотыльков достал из нагрудного кармана гимнастерки фото, показал Веденскому. На фотографии красовались две белокурые головки с бантами.

— И у меня есть дочь в Москве, — вздохнул Илья Гаврилович.

Перед его глазами предстало лицо Анны-Луизы: «Милая! Как ты там, на чужбине?»

— Разрешите, я пойду выстрою бойцов?

— Хорошо, товарищ старший лейтенант, идите, — тихо, не по-уставному ответил Веденский.

Две роты и взвод управления стояли перед зданием училища на утоптанном сотнями сапог и валенок снегу. У всех бойцов обветренные, потемневшие лица, словно загоревшие на летнем приморском солнце.

После приветствия Веденский сказал:

— Мне поручено сформировать спецбатальон минеров, которые будут действовать небольшими группами на северном берегу Таганрогского залива. Цель — взрывы штабов, складов оружия и других важных объектов врага. Главное наше оружие — мины. Поэтому мы будем стараться избегать встреч с противником с глазу на глаз. Малыми силами мы сможем наносить чувствительные удары фашистам. Наш спецбатальон будет состоять из добровольцев. Кто согласен записаться в него — два шага вперед.

Один за другим из строя начали выходить бойцы. Когда добровольцев было уже больше сотни, тишину вдруг разорвал громкий голос:

— Камарадо! — К Веденскому подбежал плотный мужчина с черной бородой. — Вы узнаете меня?

— Доминго, брат мой!.. Так это о тебе намекал в Ростове командующий?!

Они обнялись.

— Конечно!

— Ты тут не один?

— Наших целый группа. Пришли в этот батальон как минер и инструктор. В Испании не удалось победить Франко и фашизм, так что придется бить Гитлера здесь.

Капитан Доминго, как и сотни бойцов и командиров испанской республиканской армии, эмигрировал в Советский Союз. Семьи их остались во Франции.

К Веденскому и Доминго подошли еще несколько испанцев. То один, то другой зябко переступали с ноги на ногу — сыны оливкового края не привыкли к таким морозам.

Один из них не был похож на испанца — русый, голубоглазый. Он обратился к Михалюте по-украински:

— Почему вы так смотрите на меня?

— Вы испанец и знаете украинский язык? — удивился Гнат.

— Я из Канады, воевал в Испании в канадской бригаде, в роте имени Тараса Шевченко. До революции мой отец эмигрировал из Золочева, что под Львовом.

— Вон как? Я тоже из Золочева, только того, что под Харьковом. Выходит, мы земляки, — подал руку Михалюта и назвал свое имя.

— А я Павло Цимбалюк. Испанцы зовут меня Пабло. Вы командир, и я хочу быть в вашей группе.

— Согласен. Я возьму вас.

— Спасибо за доверие. Со мной еще два испанских хлопца. Вон один стоит, с черными бакенбардами. Его зовут Канель. А рядом — Бельда. Я с ними был еще там, в Испании.

— Очень хорошо, — кивнул Михалюта. — Вместе нас уже шестнадцать — два отделения.

В это время на пороге училища появилась девушка в полушубке, подпоясанном широким ремнем. Красноармеец, которого Цимбалюк назвал Канелем, тут же подбежал к ней. Девушка остановилась. Канель показал пальцем на свою щеку, сказал, что она отморожена.

— Вас ист дас?.. Матадор помчался к нашей Нине-Кармен! — воскликнул боец Михалютиной группы Сергей Колокольцев. — Она и в самом деле трет ему щеку!.. Еще дырка будет! Вы посмотрите на него, товарищ старший сержант! У него щеки и так красные, как раки, вынутые из кипятка. Что ему мороз, когда у него такая горячая испанская кровь?!

— Помолчал бы ты лучше, — буркнул сержант Нудьга.

— Вас ист дас?.. По какой причине вы мне рот затыкаете? Думаете, если дослужились до сержанта, так уже…

— Был ты, Серега, ростовским вором, им и останешься, — махнул рукой Нудьга.

— Не слушайте его, товарищ старший сержант, — повернулся к Михалюте Колокольцев. — Где это видано, чтобы воров брали добровольцами в минеры? Немцы на это не сказали бы: «Вас ист дас?..»

— А ты еще что-нибудь знаешь по-немецки? — сердито спросил Нудьга.

Колокольцев не обратил внимание на его слова.

— Посмотрите, товарищ старший сержант, как Нина трет испанцу щеку. А все облизываются от зависти. Попробуй понять женщину! Замужняя, а улыбается. Выходит, нравится ей быть на виду у батальона…

— Откуда тебе известно, что она замужняя? — прервал Колокольцева Нудьга.

— Нина сама мне говорила, что замужняя. Можешь спросить у нее. Муж — майор медслужбы, блондин, сто восемьдесят пять сантиметров, мастер спорта по классической борьбе.

— И ты поверил? — покачал головой Нудьга.

— Я ведь не такой, как некоторые пограничники, которые классных минеров из себя корчат. Говорила, что и карточку мужа скоро покажет.

— Блондин? А может, рыжий?

— Разве может такая красивая женщина выйти за рыжего, пусть и майора! — пожал плечами Сергей Колокольцев. — Скажите ему, товарищ старший сержант!

— А то как же, скажу. Видно, эта Кармен вам всем тут зубы позаговаривала. Вы что, девчат не видели?

Колокольцев и Нудьга удивленно переглянулись. В самом деле, какие могут быть девчата у Нудьги, когда он вот уже четвертый год в армии. Или у Колокольцева, которому еще и восемнадцати не исполнилось.

— Вы обозвали Сергея Колокольцева вором. На каком основании? — спросил Михалюта у Нудьги, подчеркивая этим, что он не позволит обижать людей.

— Я отвечу, — сказал Колокольцев. — Я был знаком с одним «ночником», который летал на дальних бомбардировщиках в ночные полеты на Берлин. И для шутки назвался «ночником». А Нудьга сразу же: ага, «ночник», значит, ночной вор. Вот так! Пойду к Кармен.

— Вот и возьми такого голыми руками, — недовольно проворчал Нудьга, когда Колокольцев ушел.

— Он что, балагур? — спросил Михалюта.

— Не нравятся мне такие герои на словах. Зачем бить себя в грудь? Ты покажи себя в деле.

— Может, когда-нибудь и заносило хлопца, как сани на скользкой дороге, — возразил Михалюта. — Стоит ли вспоминать об этом? Он же доброволец. Шутки шутками, но давайте без упреков.

— Я поделился сомнениями, и только.

— Не обижайтесь. Я просто предупреждаю, потому что и полковник не любит, когда его подчиненные ссорятся между собой.

— Чего мне обижаться? Уже хорошо то, что вы откровенный. — Скуластое лицо Нудьги расплылось в улыбке, а глаза хитровато сощурились. — А вы давно знаете полковника Веденского?

— С августа сорок первого.

— А я с июня сорок первого. Еще до войны с ним встретились на заставе, — с гордостью ответил Нудьга. — Думал, что он узнает меня, когда стояли в строю. Да нас почти три сотни человек, а он один.

— Сам бы подошел, как капитан Доминго.

— Подойду как-нибудь. У меня с товарищем полковником были дела стратегического значения.

— Может, вы и полковника Шаблия знаете?..

— А кто же его из наших не знает? — удивился Нудьга. — Приезжал незадолго до войны на заставу вместе с полковником Веденским… А в сентябре выводил людей из окружения. Я был с полковником в одной атаке…

3

Илья Гаврилович все же узнал сержанта Нудьгу и подошел к нему первым.

— И вы здесь?

— Так точно! И сержант Нудьга здесь, товарищ полковник!

— Как ваши «ведра»? Послужили охране границы? — засмеялся Илья Гаврилович.

— Так точно! Послужили!

Веденский задумчиво посмотрел на сержанта. Ему вспомнились дни, когда он вместе с Шаблием инспектировал заставы.


…Застыли в строю пограничники. Взоры бойцов устремлены на полковника Шаблия.

— Скрывать от вас не стану, да вы и сами видите, что на той стороне границы скапливаются грозовые тучи, — Семен Кондратьевич прошелся перед строем и продолжил. — Люди вы уже обстрелянные, бывали в разных переделках, и мне нет необходимости еще раз напоминать, что в случае нападения врага вам первым придется схватиться с ним. Думайте, ищите выход даже в безвыходном положении. Выжимайте из своего оружия все, на что оно способно… И еще одно: народ верит в вас. Помните: в ваших руках судьба Родины. Прочувствуйте это сердцем, и тогда никакой враг не будет вам страшен…

Веденский стоял перед шеренгой пограничников и разглядывал бойцов. Лица у всех сосредоточены, взгляды прищурены — в глаза светило красное солнце, висевшее над горизонтом по ту сторону границы. Он оглянулся. На западном берегу реки — другое государство. Оттуда в любой час мог напасть враг — в прибрежных рощах и перелесках стоят замаскированные танки, тягачи, крупнокалиберная артиллерия.

За годы службы в армии Веденскому довелось побывать на многих участках границы. И всюду солнце было разным. В Белоруссии оно мягкое, ласковое, как багряная золотая осень в родной среднерусской полосе. На Камчатке солнце было низкое и холодное, как и замерзшее вокруг море. В Туркестане — ослепительное, висящее над самой головой.

Да, везде солнце было разным. И везде — одно и то же. Оно — единственное светило, что дает Земле жизнь. И согревает оно не только родную землю, но и земли других государств.

До сих пор Веденский как-то не задумывался над этим. А вот теперь, обернувшись на запад, куда смотрели пограничники, он впервые понял, ощутил, что солнце одно для всех народов. Одно для всех. И планета Земля не такая уж и большая…

Уже раздалась команда: «Вольно! Разойдись!» — а Веденский все еще стоял под впечатлением своих дум о солнце.

— Товарищ полковник! — к нему подошел плотный, подтянутый пограничник. Грудь колесом, зеленая фуражка сбита немного набок. — Сержант Нудьга! Хочу посоветоваться с вами.

— Слушаю вас, — негромко сказал Веденский.

— Хотя наши и пишут в газетах, что войны не будет, но, как сказал сейчас товарищ полковник, в случае чего первыми фашистов придется встречать нам. И мы же будем виноваты, если пропустим их на восток. А ведь там скоро жатва, люди на заводах, на шахтах работают. Третью пятилетку выполняют… — Сержант оглянулся, понизил голос. — Начальник заставы не разрешает мне ставить противотанковые мины в местах возможного прохода вражеских танков.

— Противотанковые мины? — удивился Веденский.

Когда-то он был инициатором минирования многих участков границы, где могла пройти вражеская техника. Этих мин нужно было сотни тысяч. Но затраты оправдались бы. Веденский и кое-кто из высших командиров в Генеральном штабе считали, что на первых десятках километров от границы войска агрессора должны встретить заранее обученные диверсионные партизанские отряды. Еще в начале тридцатых годов он возглавил спецшколу в Харькове, учил командиров, начальников штабов и комиссаров будущих партизанских отрядов минно-подрывному делу, тактике партизанской войны. Но его замыслам не судилось осуществиться, определяющим стало иное мнение: «Сразу же после нападения агрессора война перебросится на территорию противника…»

— Откуда взялись у вас на заставе противотанковые мины? — спросил Илья Гаврилович.

— Я сам их смастерил. Тротила у нас полно, нашлись и ведра, металлические ящики из-под патронов к винтовкам. У меня уже есть двенадцать таких мин. Но начальник заставы не разрешает ставить, боится, что какая-нибудь корова наступит на них.

— Серьезная причина, — ответил Веденский, сдерживая улыбку.

— Не только я начиняю ведра тротилом. В Карпатах на одной заставе сам начальник увлекся минированием. Но случился скандал — на мину все-таки наступила корова.

— А вы прогоняйте пастухов подальше от пограничной полосы.

— Не по-людски это будет, не по-красноармейски. Политрук говорит, что мы не имеем права их прогонять. Ведь это же их земля.

В словах сержанта Веденский почувствовал правду. Действительно, если коровы начнут подрываться на минах, что скажут о пограничниках местные жители, год назад воссоединенные с Советской Украиной?..

— Но должны же пастухи понять, что это нужно для защиты границы, — сказал Веденский, будто спорил с кем-то. — Я поговорю с начальником заставы. Он предупредит чабанов через сельсовет, чтобы не подходили слишком близко к пограничной полосе…


И вот сейчас Веденский пожимает руку сержанту Нудьге.

— Я рад вас видеть, товарищ сержант. Ну как, помогли ваши «ведра»?

— Один средний танк и три танкетки подорвались… В батальоне говорят, что вы в Харькове применили радиомины. Надо же! От «ведер» до радиомины пройти за каких-то полгода.

— Да, прошли, — кивнул Веденский. — А теперь пойдем дальше.

Он посмотрел на запад. За крышами построек над горизонтом висело красное, будто кровавое, солнце.

4

— Солнцу все равно кого греть — нас или фашистов, — задумчиво произнес Михалюта. — Садится себе как ни в чем не бывало, будто и нет войны. Садится у немцев. Это ж там и Таганрог, и Мариуполь…

— Солнце заходит там летом, — возразил Нудьга. — А сейчас, зимой, оно садится в Таганрогский залив, в Азовское море. До суши не доходит. Короткий день… О, Нина-Кармен что-то посматривает в нашу сторону!

— И тебе она нравится?

— А что? — зарделся пограничник.

— Да ничего.

— Это сплетня, что она замужем… Между нами, Гнат, Нина действительно мне очень нравится. Но пусть об этом не знают такие, как Сергей Колокольцев. Почти каждую ночь снится. А сказать ей смелости нет. Немецкие танкетки добивал гранатами после того, как они подорвались на «ведрах», а тут… — Нудьга развел руками. — Она с третьего курса института пришла, почти врач. Младший лейтенант медслужбы. А я… Идет сюда. Ладно, я побежал.

Михалюта засмотрелся на одинокое дерево: черный крученый ствол, казалось, распинал повисшее над горизонтом красное солнце.

К нему подошла Нина.

— Что, товарищ старший сержант, смотрите, как солнце собирается на покой? Был бы сейчас фотоаппарат, увековечила бы ваш взгляд.

— А вы стали солнцем для Канеля! — выпалил Гнат. — Да и не только для него.

— Я замужем.

— Это у вас муж — майор?

— Откуда вы знаете?

— Да вот знаю. Нет у вас никакого майора!

— Как так нету?.. Вы, товарищ старший сержант, астролог или следователь?

— Астроном, — пошутил Гнат. — Я бы посоветовал вам обратить внимание на одного достойного парня. Хотя бы ради моральной поддержки нашей боевой группы…

— Вы и до войны в свахах ходили?

— Нет, до войны я изучал физику атомного ядра в Харькове. И еще — радио.

— Так о ком же вы говорите? — поинтересовалась Нина. — О Сергее Колокольцеве?

— Нет.

— А-а, сержант Нудьга?

— Это отличный парень!

— А меня в ледовый десант возьмете? — прищурила глаза Нина.

— В группах санитары — мужчины. Вас не пустят.

— А у вас есть девушка?

— Была… Теперь не знаю, где она. Село ее на том, сейчас вражеском берегу… Вот уже и солнце садится. Снимите рукавицы и ловите его последние лучи.

Нина сняла рукавицы, вытянула перед собой руки.

— Лучи холодные, но ласковые. Завтра будет погожий день.

— День… Как много это на войне! — задумчиво произнес Гнат. Он смотрел на Нину, а ему виделась Наташа.

— Значит, раскрыли мою тайну. У меня и в самом деле нет никакого майора. С этой выдумкой мне легче здесь находиться. Поэтому, прошу вас, не говорите никому об этом.

— Не скажу, — улыбнулся Гнат.

Он стал сравнивать Нину с Наташей. «Нет, Наташа единственная в мире, похожей на нее я никогда не встречу. Где ты теперь? Может быть, тоже сейчас ловишь последние лучи солнца в своем селе, в хате на краю обрыва? Из окна тебе видны и море, и солнце. Это оно посылает привет от меня, Наташенька!..»

— Вот и скрылось солнце за горизонтом, — вздохнула Нина. — Только зарево, красное, аж страшно. Сколько тайн скрывает в себе это солнце? Что мы знаем о нем?

— «Солнце — источник энергии…» С этой фразы я начал один из разделов своей курсовой работы. Энергия солнца сконцентрирована в атомах. У нас же, на Земле, такая энергия закована в ядрах. Ее надо получить. И, наверно, легче всего получить ее из самых тяжелых элементов.

— А зачем нам эта энергия? Разве мало на земле топлива?..

— Скоро будет мало. Надо же, — засмеялся Гнат, — выдумать себе блондина мужа. Уж лучше бы брюнета. Вы тоже почти блондинка.

— До конца не продумала эту легенду. Вы, пожалуйста, не сердитесь на Колокольцева за то, что он передал мне ваши слова. «Видно, эта Кармен вам всем тут зубы позаговаривала. Вы что, девчат не видели?»

Гнат смутился, опустил глаза.

— И поменьше наказывайте Сережу Колокольцева. Его и так, бедненького, «утюжит» все время Нудьга. А Сережа — хороший парень и самый молодой в батальоне.

— Почему я должен его наказывать? Но если заслужит…

— Так, значит, сержант Митя Нудьга? — прервала Гната Нина и кокетливо прищурила глаза.

— Он! — кивнул Михалюта. — Илья Гаврилович верит, что мы с ним дополним друг друга, когда будем ходить на тот берег. А полковник знает людей. С каким уважением относятся к нему бойцы-испанцы!.. О, все уже на ужин пошли! Пора и нам…

5

На следующий день полтора десятка бойцов и командиров спецбатальона на «эмке» и грузовике выехали из Ростова в Шабельск. Это село находится в Краснодарском крае. Оно должно было стать базой во время рейдов подрывников на вражеский берег.

Группу возглавил полковник Веденский. Кроме минеров и разведчиков он взял с собой еще и интендантов. Они должны были позаботиться о жилье, о топливе, которое не так легко досталось в этом безлесном краю, о добавочных пищевых пайках из местных ресурсов.


…После обеда полковник Веденский, капитан Доминго, инструктор-минер Чико, старший сержант Михалюта и сержант Нудьга отправились к заливу ознакомиться с условиями, в которых придется осуществлять ледовые десанты после того, как минеры закончат обучение и станет толще лед.

Перед ними до самого горизонта простиралась белая бескрайняя равнина. Если бы солнце не светило в глаза, то, как заверяют местные рыбаки, можно было бы увидеть и противоположный, вражеский берег залива.

Минеры спустились на лед прорезанной в круче дорогой, по которой рыбаки подвозят на берег снасти, а обратно везут на подводах тюльку, бычков, камбалу, лещей, судаков, осетров, иногда и белуг, тяжелых, как откормленные свиньи, — корма в заливе и во всем Азовском море вдоволь, на дне лежат десятки затопленных барж с зерном. Подошли к рыбакам, вооруженным пешнями, жердинами-прогонами, похожими на казацкие пики, которыми вытаскивают из прорубей сети или заводят их в воду.

Среди рыбаков были и хозяева хаты, где остановились полковник Веденский и капитан Доминго, — дед Федор Семенович Головатый и его румянощекая чернявая внучка Зина. Она была обута в валенки, «подкованные» большими подковами на шипах, — их здесь называют бузлуками. Гнат заметил, что Зина смущенно поглядывает на Марьяно Чико, а тот улыбается ей и подмигивает. «И когда только успели познакомиться?» — удивился он.

Илья Гаврилович перекинулся несколькими словами с дедом Федором Семеновичем, и минеры пошли дальше.

Солнце и лед слепили глаза, идти было тяжело. И сапоги, и валенки скользили. Ног не поднимали, а двигали ими, будто шли на лыжах.

Через три часа бойцы совсем обессилели, а добрались только до середины залива. Как же нелегко будет выполнять задание боевым группам! Ведь им придется еще столько пройти до вражеского берега, поставить там мины и возвратиться назад!

— На сапоги и валенки надо надевать бузлуки, — сказал Нудьга. — Иначе будем скользить, как козлы на льду.

— Где же ты раньше был со своим предложением? — поддел его Михалюта. — Туда и назад можно и на санях. Для лошадей сошьем белые накидки. Надо снаряжать целый обоз.

— А сани и коней можно маскировать вон в тех торосах, — подхватил Веденский. — Посмотрите, там будто ледокол прошел. Это ветер так взвихрил лед.

Лучи солнца преломлялись в прозрачных, немного припорошенных снегом льдинах, отчего они казались разноцветными и светились по-праздничному торжественно, словно хрусталь.

— Друзья, — обратился Илья Гаврилович к испанцам, — могли бы вы увидеть такое чудо у себя на Средиземном море?

Доминго и Марьяно, пританцовывая от холода, одобрительно закивали.

— Вытанцовываете, как на фиесте, — пошутил Веденский. — Надо было обуть валенки.

— Да, — засмеялся Доминго. — Танцуй русский «барыня»…

Возвращаться назад было еще труднее. Нестерпимо болели ноги, ветер швырял в лицо снежную крупу. Когда вдали показался берег, минеры уже чуть не падали от усталости.

Гнат представил этот нелегкий путь десантников к врагу и обратно. «Бедные наши ноги! Выдержат ли они? И кони тут едва ли помогут, будут скользить, падать на льду, как ты их ни подковывай. Может, попробовать приспособить аэросани?»

Но эту мысль он тут же отбросил. Аэросани поднимут такой шум, что его услышат не только немцы в Таганроге и Мариуполе, но и турки в Арзеруме!.. Да, не зря об этих краях народ когда-то сложил думу:

Не дрібні дощі накрапали,
Коли три брати із города Азова,
З турецької бусурманської
Великої неволі утікали…
Став найменший брат до Савур-могили доходжати,
Став же буйний вітер повівати,
Із козацьких молодецьких його ніг валяти…
«Как вот и нас валит», — вздохнул Михалюта.

Через час ветер заметно утих — берег становился все ближе. Уже виднелись черными пятнышками рыбаки на льду. С каждым шагом они становились все больше и больше, а вскоре можно было уже и отличить по шапкам и платкам мужчин от женщин.

Дед Федор Семенович насмешливо встретил минеров:

— Кто ж выходит на лед без бузлуков!

— Промашка вышла, — признался Илья Гаврилович. — На ошибках учимся.

— Зачем на них учиться, когда можно и без них обойтись, — заметил Федор Семенович, беря в руки корзину с рыбой. — Зима, возьми пешню, прогон…

На помощь им кинулись Чико, Нудьга и Михалюта.

— Подожди, подожди, ты чего так раскраснелся? — подошел Федор Семенович к испанцу. — Заболел?

— Но, но… — отрицательно покачал головой Марьяно.

Федор Семенович снял кожух и подал испанцу:

— Давай поменяемся на куфайку!

— Но, но…

— Да меняйся уж! — вмешалась Зина, взглянув на Марьяно черными глазами из-под белого, низко надвинутого на лоб платка.

Чико неохотно стал снимать стеганку.

— Мы с Зиной приглашаем всех на уху, — сказал Федор Семенович. — Илья Гаврилович и Доминго знают, где я живу, а вы… — обратился он к Михалюте, Нудьге и Чико, — спросите любого, где находится Федь Головатый, каждый скажет. Ведь намерзлись же?

— Есть немного, — признался Михалюта. — Мы еще никогда не ели ухи из морской рыбы.

— У нас тут не только морская, но и речная, — похвалился Федор Семенович. — Есть и царская рыба.

Зинины глаза искрились, темные дуги бровей из-под белого платка лукаво поднялись вверх и опустились, на румяных щеках образовались ямочки.

Бойцы побрели к берегу. Марьяно все оглядывался. Но Зина делала вид, что не замечает этого.


Хата Федора Семеновича стояла на круче. Стены побелены известью, крыша покрыта тростником. Три окна выходили на улицу. На подворье — хлев, погребки. Огород, спускавшийся с кручи к морю, от соленых морских ветров защищал невысокий тын.

На кухне возле печи лежала охапка колючего курая и несколько кусков кизяка. Курай и кизяк — самое распространенное топливо в степной приморской стороне. Но уху варили на огороде, возле самого обрыва, в огромном казане, принесенном Федором Семеновичем и Марьяно. Чико все время улыбался, не отходил от старого рыбака, во всем помогал ему.

— Чико за кожух старается, — сказал Михалюта Доминго.

— Хочет понравиться не только одной Зина, но и падре Федор, — подморгнул капитан.

Вошли в хату. Зина поставила на стол огромную миску с квашеными красными помидорами и графин с вином.

— Садитесь, милости просим, — пригласил Федор Семенович гостей к столу, ставя перед каждым рюмку.

Гнат подозрительно посмотрел на полковника: Илья Гаврилович грозился, что во время вылазок на вражеский берег никакой «наркомовской» нормы не будет. «У минера, — сказал он, — должна быть ясная голова, холодный ум, а греет его пусть собственное сердце».

Но сейчас Илья Гаврилович вместе со всеми выпил рюмку вина.

Зина подала каждому алюминиевую миску с ухой. Уха парила, запах щекотал ноздри.

— Не каждая рыба годится в уху. Из морской для нее подходит бычок, кусок белуги, кефаль… Вот ты, хлопче, белугу как раз и ешь, — повернулся Федор Семенович к Гнату, — Такой рыбы, как у нас, на Азове, не водится ни в одном море. Разве что на Каспии.

— Вкусная уха! — похвалил Михалюта.

Старик стал рассказывать, как варится двойная, тройная уха из морской и речной рыбы, о своем крае. В его глазах светилась гордость за родную степь, раскинувшуюся вблизи моря и пламенеющую весной тюльпанами и маками.

— Когда цветут жердели, вишни, а потом и яблони, то прибрежные села кажутся облитыми белой пеной. И вся эта благодать от солнца, от земли и моря, от усилий рук человеческих, — Федор Семенович подозвал внучку. — Угости-ка нас еще и кавунами.

— Из той бочки, что с яблоками? Или из той, что с капустой? А, — махнула Зина рукой. — Я принесу из обеих, — и выбежала из хаты, сопровождаемая ласковым взглядом Марьяно.

Веденский и Доминго стали вспоминать дни борьбы с фашизмом в Испании. Им было что рассказать и серьезного и смешного.

Республиканцы хорошо знали, что за Веденским следят франкистские лазутчики. Поэтому Илью-Рудольфа и его жену Анну надо было поселить в такую квартиру, которая не вызывала бы подозрения. «Мадридцы всё знают!..» — сказал тогда капитан Доминго и поселил супругов в домике сельского падре.

Милая, интеллигентная, скромная пара понравилась падре. Особенно Анна, в ее голубых глазах он видел покорность души, смиренность. Падре как-то раз сравнил ее со святой Луизой. С тех пор она и стала Анной-Луизой.

Тогда минеры Ильи-Рудольфа и капитана Доминго изготовляли мины-сюрпризы. Поэтому почти в каждой хижине, кошаре, в хлевах, где квартировали бойцы, находился спрятанный от чужих глаз динамит. Два чемодана с тротилом хранились и в комнате Ильи Гавриловича и Анны, под их кроватями.

Однажды Илья Гаврилович был на боевом задании с партизанами. На городок налетели немецкие бомбардировщики. Две бомбы упали во дворе священника. Перепуганный, бледный, с молитвой на устах падре вбежал в комнату, забрался под кровать Анны, схватил чемодан и заслонился им от осколков.

Но крышка вдруг открылась, и из чемодана посыпались плитки тротила.

Такие плитки падре уже видел в домах и укорял людей за вмешательство в мирские дела. Священник так был поражен тем, что пара добропорядочных квартирантов обманула его, что забыл о страхе.

Возле крыльца взорвалась еще одна бомба, и осколки со свистом влетели в комнату сквозь открытую дверь. Один попал в чемодан с тротилом, стоявшим под кроватью Ильи-Рудольфа. Запахло горелым.

В комнату вбежала Анна. Поняв, что произошло, она схватила чемодан и выскочила с ним во двор. Побежав к колодцу, высыпала в него взрывчатку. Одна плитка упала на землю и взорвалась, окутав Анну черным дымом.

Падре поблагодарил Анну-Луизу за то, что спасла ему жизнь, и велел, чтобы она, не ожидая своего мужа-коммерсанта, покинула дом…

Веденский и Доминго переглянулись. Капитан улыбнулся:

— Я знаю, что вы, Илья Гаврилович, женился на Анна. Я еще тогда сказал нашему Мануэлю Бельде: «Эти русский — влюбленные. Поженятся и на война. Мадридцы все знают!» Но Бельда мне, правда, не поверил.

— Разве можно было думать о любви и женитьбе, когда мы еще не дошли до фронта, а уже погиб один доброволец из Канады? — сказал, вздохнув, Веденский.

— Это вы про земляка Пабло Цимбалюка? Бельда часто потом вспоминал тот трагический случай. Позже Пабло научил его словам той песня…

Доминго и Бельда были проводниками большой группы добровольцев, которые шли из Франции в Испанию.

Переход границы был назначен, когда на посту стояли французские солдаты, сочувствующие народному фронту. Поэтому на границе особенно трудностей не возникло.

Шли по узкой тропинке. Вскоре начался дождь. Тропинка стала скользкой. Впереди кто-то поскользнулся и сорвался в пропасть. Отчаянный предсмертный крик разорвал тишину:

— А-а-а!

От этого крика Анна вздрогнула, оступилась. Еще какое-то мгновение, и она тоже сорвалась бы в пропасть. Но Доминго успел схватить ее за руку.

Погиб доброволец-украинец из Канады. Это была первая жертва — еще до того, как бойцы добрались до фронта.

Все спустились на дно ущелья, нашли изуродованное тело добровольца. Там его и похоронили. Когда лег на могилу последний камень, кто-то из добровольцев тихо запел «Заповіт» Шевченко:

Поховайте та вставайте,
Кайдани порвіте…
Потом долгие часы шли молча. Анна не выпускала руки Ильи Гавриловича. Не тогда ли, на той тропинке в Пиренеях, он почувствовал, что Анна — его судьба? Он верил, что не сорвется в пропасть, как канадский украинец, не погибнет в Испании, потому что любит Анну и должен жить, чтобы эта любовь расцвела, принесла свои плоды…

Зина принесла три зеленоватых, с темными полосками кавуна, с которых еще стекал рассол. Доминго разрезал их, причмокнул языком:

— Вкусно! Мадридцы все знают!

— А откуда у вас такая фамилия? — спросил у хозяина Михалюта.

— Давнее дело, — тряхнул седой головой Федор Семенович. — Наши предки-запорожцы пришли сюда с Южного Буга еще в восемнадцатом столетии. К этому берегу пристало несколько десятков казацких челнов и яхта кошевого атамана Захара Чепиги. Пришли обозы и по суше — их привел полковник Савва Белый. Еще был с ними и войсковой судья Антон Головатый с грамотой царицы на эти земли. Старые люди рассказывали, что Головатый, когда выпьет, любил говорить: «Ой, хватит, братья, нам печалиться! Теперь мы, милые братья, забудем про нужду, будем жить вольно, да верно служить царице-государыне, кордон охранять, рыбу ловить, горилку пить, да будем богатыми селянами…»

— Вон как! — вырвалось у Михалюты. — «Забудем про нужду… Будем богатыми селянами…»

— Ты угадал, хлопче! Богатыми тут люди не стали, потому что быстро появились помещики Щабельские, которые меняли людей даже на борзых собак… А войсковой судья Головатый вскоре умер от малярии.

— Пограничником, значит, был ваш предок? — по-своему рассудил сержант Нудьга.

— Похоже, что так. А в гражданскую я в красной коннице служил. Как же казаку без сабли!

Потом речь зашла о ледовых десантах. Федор Семенович посоветовал на полозы саней набить подрезы, чтобы те не ходили из стороны в сторону по льду, а шли ровно.

— Не забудьте и о бузлуках для коней, — напомнил он.

У Михалюты было уютно на сердце — от тепла, вкусной еды, вина. Он сидел разомлевший и вслушивался в тиканье маятника на стенных часах, отсчитывавших секунды и минуты, которые уже никогда не вернутся, как не вернется в море волна, что выплеснулась на берег, принеся с собой песчинки и камушки.

РАЗДЕЛ ЧЕТВЕРТЫЙ

1

Колхозники рыболовецкой артели пообещали дать минерам лошадей и сани, набить на полозы подрезы, позаботиться о бузлуках.

Бойцы днем и ночью учились закладывать мины на дороге с твердым покрытием, возле строений. Вскоре всем выдали стеганки, маскировочные халаты, саперные ножи, кусачки, комплект инструментов для работы с минами, гранаты Ф-1.

Полковник Веденский побывал в штабе Азовской флотилии — с нею спецбатальон должен будет держать постоянную связь. Встретился с командующим армией, в тылу которой будут базироваться минеры. И моряки, и армейцы просили, чтобы боевые диверсионные группы приводили с северного берега «языков», наносили на карту дислокацию вражеских войск и огневые точки, узнавали, по каким дорогам движется техника немцев.

Что касается разведки, у Ильи Гавриловича был свой план. Он предусматривал использовать для сбора сведений о противнике рацию старшего сержанта Михалюты, которую тот взял с собой, когда ехали сюда, с разрешения полковника Шаблия. Чтобы скорее найти общий язык с разведотделами, полковник Веденский посещал штабы армий и Азовской флотилии вместе со старшим сержантом.

Но вот все споры и сомнения остались позади. Спецбатальон минеров, преодолев нелегкие сто тридцать километров, прибыл на берег залива, на место наиболее вероятной возможности вторжения фашистских моторизованных сил.

Уставшие бойцы были рады жилью, уже приготовленному для них интендантами. Казармами стали молокопункт (коров еще осенью, когда немцы взяли Ростов, погнали дальше, в глубь Северного Кавказа), а также классные комнаты в школе, стоявшей у самого обрыва. Это было старое здание из красного кирпича, с широкими окнами, на высоком фундаменте. Классы были пусты — начались зимние каникулы. Еще один взвод разместился внизу, под кручей, в помещении правления рыболовецкого колхоза. Командиров расселили по хатам.

Группа Михалюты заняла самый большой класс. Дежурные затопили печь. Повеяло теплом, домашним уютом.

Гнат лег на соломенный матрац, закрыл глаза. Стал вспоминать пройденную нелегкую дорогу.

Из Азова вышли перед рассветом. Над бескрайней степью висел молодой месяц. Через полтора часа оказались у моря. Оно таинственно поблескивало льдом. В лучах солнца пламенели зубчатые верхушки торосов, темнели проруби, пробитые рыбаками. Слева — степь, припорошенная снежной крупой. И в степи, и на море снег не держался — сдувало ветром. Но в балочки и низины его столько намело, что можно было утонуть с головой.

Впереди шла боевая охрана, за нею на санях командование батальона, потом минеры, построенные по взводам и ротам, а в хвосте колонны — походная кухня.

Полковник Веденский время от времени останавливал свою машину и ждал, пока пройдет весь батальон. В шеренгах плечом к плечу с красноармейцами шагали и бойцы-испанцы.

Кажется, на третий день пути он увидел Нину и рядом с ней сержанта Дмитрия Нудьгу. Улыбнулся, вспомнив слова капитана Доминго: «Мадридцы все знают!..»

Он смотрел на Нину и сержанта, а думал о Наташе. «Где ты теперь? Как живется тебе? Помнишь ли меня? Не забыла?..»

Он и сейчас будто воочию увидел заросшую бурьяном железнодорожную колею, рельсы, поблескивавшие в лучах заходящего солнца, пахнущие смолой шпалы.

Услышал опять немного самоуверенный, кокетливый голос Наташи: «Мой адрес? Село на берегу Азовского моря, крайняя хата над яром возле моста…»

Гнат вдруг рывком поднялся. «Что же это получается? Наташино село находится на крутом берегу Таганрогского залива. Его пересекает шоссейная дорога, ведущая из Мариуполя на Таганрог, дорога, имеющая для немцев большое стратегическое значение. Одно из заданий у нас — ставить мины на шоссе. Несомненно, в том селе есть гарнизон, поскольку оно чуть ли не самое большое между Мариуполем и Таганрогом. А если так, то почему бы… — у Гната перехватило дыхание: — Если Наташа вернулась домой, то она, конечно, поможет нам…»

В классе было шумно. Мануэль Бельда что-то наигрывал на мандолине, а Сергей Колокольцев выбивал на ложках ритмы зажигательной мелодии. Несколько бойцов притопывали в такт ногами. Но вот все притихли: вошел дежурный и сообщил, что завтра три группы, в том числе и группа старшего сержанта Михалюты, отправляются на тот берег.

— Вас ист дас?.. Выходим в море! На катерах? — нарушил первым молчание Колокольцев.

— А мне определенно что-то погода не нравится. Как бы не потеплело, — озабоченно обронил самый старший по возрасту в группе Степан Воскобойников.

— Что? Твой барометр показывает к оттепели? В носу закрутило? — пошутил Колокольцев, — Так ты подбрось в него табаку, как вон Цимбалюк подбрасывает топливо в печь! И твой нос покажет «добро» на выход.

Воскобойников был человеком незлобивым и в ответ на подобные шутки прикладывал обычно большой палец к виску, а остальными четырьмя выразительно помахивал, произнося при этом лишь одно слово: «определенно».

— Сергей, прекрати выступление не по делу! — оборвал Колокольцева Нудьга.

Михалюта подошел к окну. Опершись на подоконник, стал смотреть на небо. Оно было чистым, дымы из труб поднимались ввысь, слегка покачиваясь. Ветра почти не было, и он подумал, что предположение Воскобойникова едва ли оправдается. Спросил у дежурного:

— Обоз готов?

— Да. Колхозники рыбартелей помогли. И сани приготовили, и попоны для лошадей пошили. — Дежурный, козырнув, вышел.

Цимбалюк поставил на стол казан с чаем.

— Жалко, кофе нет. В Испании мы каждый день пили кофе.

— Вас ист дас? А мясо вы там ели? — спросил Колокольцев. — Я читал про знаменитого рыцаря Дон Кихота. Однажды он врезался в отару овец. Вот где было мяса на шашлыки!

— Мясо мы ели. В Испании достаточно мулов и буйволов. А бараниной нас угощали крестьяне, когда мы им помогали во время сева или во время жатвы, — ответил Цимбалюк. — Чудно как у них сеют кукурузу — зерна втаптывают пятками в землю.

— В горах иначе не можно сеять, — пояснил Чико. — Зерна надо втаптывать, чтобы с террас не смыл дождь.

Дневальные принесли термос с кулешом. Нудьга разрезал буханку на равные доли, попросил Воскобойникова раздать бойцам. Колокольцев насадил свой кусок на нож и принялся поджаривать на огне. Хлеб станет легче, уменьшится в размере, но зато будет хрустеть на зубах и пахнуть дымком.

Съев миску кулеша и выпив кружку чая, Гнат лег на матрац, задумался. С кем же завтра пойти ему к хате Наташи? Все бойцы вроде бы надежные парни. Никто из них в трудную минуту не бросит товарища в беде. Но тут важно, чтобы об этом визите не узнало преждевременно начальство. Сначала надо все разузнать, а потом уж докладывать. Если Наташа дома, неужели она не уговорит мать где-нибудь спрятать его с рацией на два-три дня?

В классе тихо зазвучала песня.

Зашуміла та біла береза,
Та ще й калинові гаї.
Не завдавай, молода дівчино,
Мому серцю туги…
Гнат знал, что с этой песней восемь лет назад Павло Цимбалюк пересек Атлантический океан. В Канаду его позвал отец, который годом раньше уехал туда на заработки. Эту песню слышали и канадские леса, где Павло и отец вместе с такими же бедняками, как они (финнами, французами, поляками, сербами), работали на лесоразработках.

— Я думаю, что у каждого человека есть своя задушевная песня, — вздохнул Воскобойников.

— Си… Да… — послышался голос всегда молчаливого Мануэля Бельды.

В класс вошел высокий, немного неуклюжий в кожухе деда Федора Семеновича Марьяно Чико. Улыбаясь, достал из полевой сумки белый пушистый шарф и такие же белые шерстяные носки.

— Зина подарок, — похвастался он.

— Вас ист дас? Старик подарил кожух, а внучка — шарф! Везет же людям! Дай-ка… — Колокольцев не договорил — по радио начали передавать сводку Совинформбюро.

На запад и северо-запад от Москвы Красная Армия продолжает наступательные бои. Диктор перечислял освобожденные селения, большинство названий которых бойцы слышали впервые. Под Ростовом, под Ржевом и под Тихвином — без перемен. На Ленинградском фронте бои местного значения, немцы обстреливают осажденный город и сбрасывают на Ленинград бомбы.

Когда диктор умолк, Гнат перевернулся на правый бок, подложил руку под щеку и закрыл глаза.

Где-то на улице завыла собака. Мануэль Бельда вдруг вскочил с матраца и прошептал:

— Это Пират.

— Какой Пират? — удивился Михалюта.

— Встретил тут собака. Такой доверчивый.

— Ну и Мануэль…

— Я люблю собак. А завтра в море…

— Ты так говоришь, будто мы уходим на подводных лодках.

— Я ненавижу подводный лодка, — сморщился Бельда.

Он с минуту помолчал и стал рассказывать об одной страшной трагедии.

…В мае 1937 года Мануэлю довелось сопровождать добровольцев из Франции на одном из барселонских судов. Оно отчаливало из Марселя. Ночью тайком от полиции Бельда провел добровольцев на корабль. В трюме собралось около двухсот пятидесяти человек. Но обо всем пронюхали шпионы. Утром на судно ворвались французские жандармы. Матросы начали с ними драку, не пускали их в трюм. Видимо, жандармы не очень-то и старались исполнить свои обязанности. Помахав кулаками, они вскоре ушли.

В трюме было тесно. Не хватало воздуха. Люди задыхались.

Наконец отчалили.

Через несколько часов патрульный катер сообщил, что поблизости находится фашистская подводная лодка. Но капитан не испугался и дал команду следовать дальше. Появился республиканский самолет, помахал крыльями. Настроение у пассажиров улучшилось.

Мануэль Бельда вышел на палубу, стал любоваться морем. Еще час, и покажется Барселона.

Вдруг всплыла подводная лодка, выпустила две торпеды. Одна прошла мимо, другая попала в заднюю часть судна. Несколько человек было убито, многих ранило. Все начали спешно надевать спасательные пояса.

Судно стало тонуть.

«Вот она, моя смерть! — подумал Мануэль. — Даже могилы не будет!»

Матросы и бойцы-добровольцы начали торопливо отвязывать спасательные лодки и спускать на воду. Возле одной из них оказался Мануэль, стал помогать матросам. Лодка повисла на канате. Наконец пассажиры уселись. Когда до воды оставалось метра два, лодка опрокинулась, люди очутились в море.

Вода вокруг корабля была багряной от крови. Кто не умел плавать, хватались за доски, за бочки, за все, что попадалось под руку.

Рядом сел гидроплан, его облепили люди, будто пчелы свои соты. Мануэль был далеко от гидроплана и уже начал захлебываться водой. Он снова стал прощаться с жизнью. Никто над ним не заплачет, не запоет, как над тем парнем:

Як умру, то поховайте
Мене на могилі
Серед степу широкого…
— С тех пор я и ненавижу подводный лодка, — закончил свой рассказ Мануэль.

В классе воцарилась тишина.

— А как же ты остался в живых? Кто тебя спас? — нарушил наконец молчание Нудьга.

— Нас пришли подобрать две моторный лодка. Еще десять лодка выслал рыбаки. В одну втащил меня. Скоро я пришел в себя. Кто-то протянул бутылка рома…

— И сколько же тогда людей утонуло? — спросил тихо Гнат.

— Человек семьдесят… Нас переодели в сухой одежда, а вечером поезд поехал в Барселона. В вагоне я встретил еще один «утопленник» — Пабло Цимбалюк.

— Вот, значит, когда вы стали братьями. Поэтому Цимбалюк и просился быть вместе с тобой.

— Си… Да, камарадо Гнат!

Мысли Михалюты снова унеслись на вражеский берег. Встретит ли он в селе Наташу? А если ее нет, то, может быть, мать не откажется им помочь… Скорей бы наступило это завтра! Говорить командирам о Наталке он пока не будет. Зачем ловить рыбу впереди невода?..

Где-то неподалеку опять завыла собака. Бельда вздрогнул, резко поднял голову. Долго прислушивался. Потом тяжело вздохнул и, ни слова не сказав, ткнулся головой в подушку.

2

Полковник Веденский и старший лейтенант Мотыльков провожали три диверсионные группы в первый рейд. Минеры были одеты в маскхалаты, лошадей ездовые покрыли белыми накидками. На санях — мины, вязанки сена, мешок с овсом, ранцы с патронами, сухарями и вяленой рыбой. Были здесь и лопаты, ломы, кайла, без которых не обойтись во время работы на замерзшем грунте.

Пожатия рук, слова напутствий: в случае непогоды минеры должны были вернуться даже с середины залива.

На круче стояли женщины и девчата. Каждая что-нибудь принесла на дорогу бойцам.

Провожала минеров и Нина. Она сразу же подошла к группе Михалюты и, к удивлению Колокольцева, подала руку Нудьге.

Сергей толкнул локтем в бок Мануэля, стоявшего рядом.

— Видел? — кивнул он в сторону Нудьги и Нины. — Вас ист дас? Что сказал бы твой капитан Доминго?

— Доминго сказал бы, что мадридцы все знают!

— Даже Пират и тот с завистью поглядывает на них! — Колокольцев наклонился к собаке, которая терлась возле ног Мануэля. — Пошел вон, Пират! Бузлуки на твои лапы не наденешь, и если ты побежишь за нами, то назад не вернешься.

Бельда засмеялся и стал гладить пса.

Наконец лошади, запряженные в сани, тронулись. Ледовый десант быстро удалялся. Вскоре его уже не было видно с берега.

Цокали конские копыта, отбивая кусочки прозрачного льда. Впивались в лед шипы бузлуков, надетые на сапоги. Посвистывали надрезы на санях, полосуя лед, будто остро заточенные коньки. Фыркали лошади, выдыхая клубы сизого воздуха.

Вечером группы разделились, как и было предусмотрено. До вражеского берега оставалось километров восемь — десять.

Михалюта посмотрел на часы. Без двадцати минут пять.

Смерклось. Небо стало тяжелым, покрылось тучами. Неожиданно подул ветер, пошел густой снег. Северный, бьющий в лицо. Лошади остановились — глаза залепливало снегом. Как ни уговаривали их ездовые, как ни кричали на них — они ни с места. Пришлось вести под уздцы.

Преодолели еще километров пять. По подсчетам Михалюты, уже должны были быть торосы, а от них до вражеского берега не больше двух-трех километров. Но торосов не было видно.

— А не сбились ли мы с пути? — встревожился Воскобойников. — Определенно.

— Вас ист дас? Имея компас, разве можно заблудиться? — возразил Колокольцев.

В эту минуту внезапный шквал сбросил с саней вязанку сена, и она покатилась по льду. Колокольцев тут же побежал за ней. Несколько раз упал, но все же догнал ее, принес и положил обратно на сани.

Прошел еще час. Лошади ступали тяжело. Груз был нелегким. На санях не только мины, но и много взрывчатки. Ее решили перенести на вражеский берег с первого же выхода и где-нибудь спрятать, чтобы в следующий раз добираться «налегке», лишь с одними минами.

— Может, все-таки сбил нас с курса ветер? — снова забеспокоился Степан.

— Еще, не дай бог, в Турцию занесет через Керченский пролив! — воскликнул Колокольцев.

— Определенно, мелешь такое! Все же не зря крутило в коленях.

— В правую или в левую сторону? — засмеялся Колокольцев. — Попроси Нудьгу, он раскрутит.

Сержант Нудьга никак не среагировал на эти слова. У него одно в голове — Нина. Молодец-таки Гнат, замолвил словечко. Нина стала теплее относиться к нему. А что? Разве он хуже других? Разве она не знает, что в пограничники всегда отбирают самых достойных людей?.. А достоин тот, кто предал Родине, честен, смел и не без царя в голове. Об этом говорили еще на границе и Шаблий и Веденский. Разве не он, Дмитрий, догадался применить против захватчиков мины-«ведра»?..

На сердце у Дмитрия тепло. Когда покидали берег, к нему подошла Нина, подала свою маленькую руку, улыбнулась. Эта улыбка и греет сейчас его душу.

Что нужно человеку для счастья? Точно так же Нина прощалась с Михалютой, Колокольцевым, Цимбалюком, со всеми минерами. Ну и что? К Нудьге-то она подошла первой. Он это хорошо знает. И счастлив этим.

Вскоре минеры наткнулись на глыбы льда с острыми вершинами. Это и были долгожданные торосы, где бойцы должны оставить лошадей и ездовых и дальше, к берегу, добираться уже пешком.

— Ну что, товарищ командир? — потер руки Нудьга. — Будем готовиться к вылазке.

— Будем, — кивнул Михалюта. — Не забывайте о разведке. Запоминайте хорошо дорогу. Подмечайте каждый бугорок, тропку, овраг, каждый сугроб снега. Я пойду в сторону поселка, а ты, Нудьга, прямо по стрелке компаса.

— Хорошо. Мусафиров, Бабаян! Забирайте с саней пакеты. А вы, — обратился Нудьга еще к трем бойцам, — берите лопаты, кайла и все остальные причиндалы.

— Есть взять «заказные бандероли»! — прогудел в ответ Мусафиров и начал складывать в вещмешок замотанные в материю, не пропускавшую воду, плитки тротила.

— Определенно, я и Цимбалюк с лошадьми будем ждать вас в торосах, — ни к кому не обращаясь, вздохнул Воскобойников.

— Да, вы будете ждать нас здесь, — сказал Михалюта и добавил сочувственно. — Кому-то же надо… Со мной пойдут двое.

— Я, товарищ командир! — шагнул к Гнату Мануэль Бельда.

— И я! — поднял руку, словно школьник на уроке, Сергей Колокольцев. — И никаких там «Вас ист дас?»!

— Согласен. Со мной пойдут Бельда и Колокольцев!

Торосы остались позади. Михалюта, Бельда и Колокольцев шли теперь по ровному льду. Иногда встречались небольшие сугробы — верная примета, что берег близко.

Здесь был финиш восточных ветров. Но сегодня дул северный. Сейчас он притих, обессилел, будто сказочный дракон, которому отрубили все головы. На небе ни луны, ни звезд. Вокруг — белая тьма.

3

Дмитрий Нудьга знал, что не только в группе, но и во всем батальоне его считают опытным минером, бесстрашным солдатом, закаленным еще в мирное время на границе. Знает об этом и младший лейтенант медслужбы Нина. А какая девушка может быть равнодушной к воину, которого другие солдаты называют отчаянным, смелым? С далекого Урала, из Кирова, Ярославля девчата, даже не видя в глаза красноармейцев, пишут им искренние, ласковые слова. Нину, конечно, храбростью не удивишь: она сама находится на фронте. И все-таки… К нему первому подошла, когда провожали их в этот рейд. Да и не такой уж он и храбрый, отчаянный. Обычный солдат, как все. Можно подумать, что он не боится смерти, что ему на все наплевать. Так уж и не боится! Конечно, боится. Кто же не боится этой смерти?..

Ему вспомнилась служба на границе. Приходилось задерживать и лазутчиков, диверсантов. Но сейчас он сам для немцев и диверсант, и лазутчик. И они, ясное дело, примут все меры, чтобы обезвредить его. С ним будет лишь пятеро своих, а рядом — целые фашистские дивизии. Поэтому каждый шаг, каждое движение должны быть хорошо продуманы, всесторонне взвешены.

— Будьте осторожными, — шепотом предупредил минеров Нудьга, когда подошли к берегу. — Со мной — Мусафиров и Бабаян. Остальные ждут здесь.

Берег был крутой, обрывистый. Промерзшая земля — словно камень. Кое-где росли кусты терна, глода. Руки натыкались на высохший бурьян. Мусафиров тихо ойкнул, наткнувшись на чертополох, — колючки достали до пальцев даже сквозь рукавицы.

Наконец вскарабкались наверх. Им повезло. На круче огневой точки не было.

Несколько минут лежали, отдыхали.

— Запоминайте каждую былинку, — сказал Нудьга, вглядываясь прищуренными глазами в белую равнину, раскинувшуюся перед ними.

В нескольких десятках метров едва различимо поблескивало шоссе Таганрог — Мариуполь. Это и есть их объект. За шоссе — степь. Там виднелись, словно маленькие копешки сена, кусты терна и боярышника, вдали, слева, сквозь негустой снегопад мерцали огни. Там населенный пункт. И конечно же гарнизон немцев — рыбаки в своих хатах не станут жечь глубокой ночью ни ламп, ни каганцов. Справа шоссе, убегая от моря, круто изгибалось. Это как раз то место, где надо ставить мины.

Нудьга встал.

— Добираемся вон до тех кустов, что на той стороне дороги.

Пригибаясь, побежали к шоссе. Но вскоре пришлось залечь — появился патруль.

Через несколько минут два солдата поравнялись с минерами. Воротники шинелей подняты, поверх шапок повязаны то ли женские платки, то ли башлыки.

Когда патруль растаял в снежной пелене, Нудьга поднял руку.

— Пошли дальше.

— А может, давайте ползком? — предложил Мусафиров.

— Правильно. Так будет безопасней, — согласился Нудьга.

Переползли шоссе, забрались в кусты.

— Копайте, долбите яму, — приказал Нудьга. — Здесь будет наш склад. Посматривайте на шоссе. А я снова — на лед.

Когда он спустился с кручи в залив, к нему подбежали трое минеров.

— Ну как там?

— Пока все в порядке. Идите влево, в направлении населенного пункта, и ставьте мины. Один наблюдает, двое устанавливают. Постарайтесь без стрельбы. Сделайте свое дело, возвращайтесь сюда же! Возьмите тротила на три мины. Я заберу остаток.

И снова сержант Нудьга с тяжелым вещмешком за плечами стал карабкаться по обрывистому берегу наверх. За ним — трое десантников.

На круче минеры немного передохнули и поползли к дороге. Нудьга — прямо, остальные — влево.

По шоссе проходили патрульные солдаты. Время от времени светили по сторонам карманными фонариками.

Нудьга слышал негромкий разговор, смех гитлеровцев. Переговаривались они как-то устало. Видимо, патрулирование их подходило к концу и с минуты на минуту должна была прийти смена.

Снег уже еле сыпался, но ветер не утихал. Подул, казалось, еще сильнее. Нудьга вытащил из рукавиц руки, стал растирать исцелованное лютым декабрьским ветром лицо. «Как там Михалюта, Бельда и тот «ночник» — Колокольцев? А может, они напоролись на немцев и… Война есть война…»

Чтобы как-то отвлечься от этих тревожных мыслей, Дмитрий начал вспоминать свое детство.

Еще в шестом классе он решил, что станет пограничником, как Карацупа, — о нем писали в пионерских газетах. Отец работал тогда бригадиром поезда и два лета брал его с собой. Где только не побывал он: в Москве, Севастополе, Мурманске, Одессе, Ленинграде… А однажды даже ездил во Владивосток. С вокзала пошли к памятнику борцам революции на Дальнем Востоке. На высоком пьедестале — фигура красноармейца со знаменем. Ниже — с одной стороны группа бойцов первой русской революции, а с другой — отлитые из бронзы партизаны Приморья. Он смотрел на огромный памятник, и ему слышалась песня, которую часто пели в школе. Последние ее слова: «И на Тихом океане свой закончили поход» — звучали всегда как-то особенно, казалось, отзывались в самом сердце. Об этой поездке во Владивосток, о памятнике он написал заметку в школьную газету. И все мальчишки завидовали ему. А учительница Клавдия Васильевна похвалила его в классе при всех учениках…

Добравшись до кустов, Нудьга сбросил с плеч вещмешок.

— Принимайте еще одну «заказную бандероль»!

— Ого, целую гору приволок! — удивился Бабаян.

— Зато на льду теперь ничего не осталось.

Вдруг в небе над заливом вспыхнули ракеты, где-то вдали затрещали крупнокалиберные пулеметы.

Минеры замерли, будто каждого оглушили эти выстрелы, ослепили вспышки ракет.

— Чего они всполошились? — задумчиво произнес Нудьга. — Может, просто от страха? Подбадривают себя? Ладно, — махнул он рукой. — Бабаян, ты прикрывай нас, а мы с Мусафировым начнем ставить мину.

— Есть прикрывать! — ответил Бабаян.

Они уже не раз ставили мины «на шомпол», «на палочку», мины с упрощенным подрывателем «на шнур», а Нудьга даже мины-«ведра». Но это все нижний этап в минной войне. Сейчас у них — новинка, мины замедленного действия, обращению с которыми учил сам полковник Веденский и капитан Доминго.

«Неужели не успеем поставить до возвращения патруля? — тревожился Нудьга. — Должны! Обязаны успеть!»

Это была его первая мина замедленного действия. Взорвется она не под первой машиной, что проедет по ней, а под четвертой. Вторую мину он настроит на пятую машину. Третью — на седьмую… И так каждая группа! О, если все пройдет удачно, будет такой эффект!

Ямка готова. Теперь надо быть особенно осторожным. Ведь взрыватель — химический электролит. «Настройка» его на заданный срок — очень тонкая и опасная работа.

Наконец первая мина поставлена.

Бабаян никаких сигналов тревоги не подает, значит, можно спокойно заниматься своим делом.

Нудьга с Мусафировым отошли шагов на десять и стали копать новую ямку.

Когда поставили третью мину, подбежал Бабаян.

— Сюда едет машина, вдалеке мигнули фары.

— Вот и хорошо, — улыбнулся Нудьга. — Сейчас поищем поблизости выбоину и поставим мину натяжного действия. Осталось еще пять килограммов тротила и взрывателей.

Выбоину нашли быстро. Немного углубили ее, положили заряд со взрывателем.

Нудьга вставил во взрыватель тонкую палочку, к ней привязали нитку от парашютной стропы, выкрашенную в серый цвет. (Даже на такую мелочь было обращено внимание во время подготовки к вылазке на вражеский берег.) Мусафиров осторожно вынул предохранительную чеку из взрывателя, а Бабаян засыпал выбоину и заложил ее камнями.

Нитку протянули через дорогу, вбили на обочине в мерзлую землю колышек и привязали к нему.

— Машина уже близко. Бежим к заливу! — приказал Нудьга.

— Вот и получат сейчас фрицы от нас подарочек, — потер озябшие руки Бабаян.

— Заказную бандероль с нашей печатью, — добавил Мусафиров.

— Бежим, бежим быстрее! — поторопил их Нудьга.

4

Осторожно, будто по битому стеклу, пробирались Михалюта, Колокольцев и Бельда к вражескому берегу.

Вдруг огненной змеей взлетела в небо ракета.

— Ложись! — крикнул Колокольцев, шедший немного впереди.

В сполохе ракеты Гнат увидел вмерзшие в лед судна. «Наверное, баржи!» — подумал он и упал на лед.

Застрочили пулеметы.

«Все ясно: на суднах живут в кубриках солдаты. Услышав сигнал тревоги, выскочили на палубу и начали стрелять, — догадался Михалюта. — Вот тебе, Гнат, и первое боевое задание».

Он закрыл голову руками, будто они могли защитить от вражеских пуль.

«Не может быть, чтобы фашисты нас заметили! — сверлила мозг беспокойная мысль. — Стреляют наугад. Для того чтобы спокойней потом спалось в позднюю ночь. А может, немецкие агенты предупредиликомандование, что на южном берегу дислоцируется батальон, готовящий к рейдам диверсионные группы?.. Если так, то… А я ведь еще хотел побывать в хате над обрывом, возле мосточка. Тот мосток надо взорвать…»

— Командир! — крикнул Колокольцев. — Мануэль убит!

— Убит? — вздрогнул Михалюта. — Да ты что…

— Наверно, слепая пуля, — Колокольцев приложил голову к груди испанца. — Сердце молчит.

Гнат подполз к Бельде.

— Мануэль?!

Увидел на льду кровь.

«Вот так. Сколько он воевал на своей земле, пришел помогать нам, и… погиб сын оливковой страны на льду Азовского моря. А вчера говорил про свое родное Средиземноморье, в котором четыре года назад чуть не утонул. И там море, и здесь море… И еще говорил с Цимбалюком о «Заповіте» Шевченко, что звучал над Пиренеями. Песню, обращенную к людям Украины, пели на границе Франции и Испании. Почему он так часто вспоминал эту песню? Боялся умереть в море? Боялся, что не будет на земле могилы? И все же погиб в море, хотя и скованном льдом…»

В небо взвилась еще одна ракета. С палуб судов снова застрочили пулеметы. Ракета погасла, и пулеметы смолкли.

«Что я скажу полковнику, испанцам? Что войны без жертв не бывает? Еще ни одной мины не поставил, а уже потеряли бойца. — Гнату вспомнился Пират, который терся возле ног Мануэля на берегу. — Возможно, собака предчувствовала беду? Бессмысленная смерть. Так мизерна цена жизни!»

Михалюта с Колокольцевым завернули неподвижное тело Мануэля в плащ-палатку, как заворачивают маленьких детей в одеяло, когда выносят их на улицу.

Что они знали о нем? Почти ничего. Ни Гнат, ни Сергей не были с Мануэлем в Испании. И вместе с тем знали много. Ведь Бельда воевал под командованием Ильи Гавриловича, ходил в тыл фалангистов, взрывал итальянские и немецкие машины и поезда. Мануэль с Сергеем часто играли по вечерам: один на мандолине, другой на гитаре. Теперь мандолина осиротела.

Положив тело Мануэля на спину, Михалюта тихо сказал:

— Пошли назад.

«И зачем я его взял с собой? — упрекал он себя. — Проклятые баржи! Надо обозначить их на карте».

— Командир! Баржи мы должны уничтожить! Этого требует смерть Мануэля, — сказал Колокольцев, будто догадавшись о мыслях Гната.

Путь к торосам был нелегким. Михалюта и Колокольцев то и дело обращались друг к другу: «Давай я понесу Мануэля! Ты устал!» Они не говорили «мертвого», «труп». Для них Бельда оставался живым.

Времени не замечали: хотелось скорее встретить своих. И в то же время побаивались этой встречи, ведь в торосах — Цимбалюк, боевой друг Мануэля. Это же он просил Гната взять Бельду в свою группу.

«Что теперь скажешь Павлу, испанцам?» — уже в который раз задавал себе этот мучительный вопрос Михалюта.

Впереди поблескивал чистый лед, по нему курился снег. Гнат достал спички. Огонек вспыхнул и тут же погас. Колокольцев поднял полы маскхалата, прикрыл руки Михалюты от ветра. Гнату удалось зажечь три спички. Когда они сгорели до конца, Сергей сказал сердито:

— Вас ист дас? Никакого ответа! Спят они, что ли?

— Нудьга со своими уже на берегу. А Цимбалюк и Воскобойников просто не заметили нашего сигнала, — спокойно произнес Михалюта. — А может, ты плохо смотрел?

— Я ночью хорошо вижу, — буркнул недовольно Колокольцев. — Нигде никакого огонька-ответа.

— Неужели мы свернули в сторону и прошли мимо нашего лагеря в торосах?

— Ни огонька! Только белые мухи перед глазами. Вот тебе и «Вас ист дас?»! — вздохнул Колокольцев.

Он стал испуганно смотреть по сторонам. Это не понравилось Михалюте. «Не зря Нудьга предупреждал, — подумал он. — Да, такой, наверно, может оставить товарища в беде. До вражеского берега рукой подать и не заблудишься».

Гнат посмотрел на съежившегося Колокольцева, утомленного тяжелой ношей, — тело Мануэля частенько лежало и на его неокрепших плечах.

«Вот и верь таким… Но я и Наташе верил… А разве сейчас не верю? Как же жить и воевать без веры?..»

— Мануэля понесу я! — решительно сказал Гнат. — И нести буду, пока не встретим своих!

— Свои могут быть километров за двадцать пять на том берегу залива.

— Ничего, донесу.

— А я? Так не годится! — рассердился Колокольцев.

— Ты слабее меня. Да еще такой ветер и мороз. Шагай и помалкивай. Так будет лучше.

Гнат старался ступать мелкими шагами, чтобы три шипа на бузлуках глубже входили в лед.

Вдруг ему послышался чей-то голос и как будто смех. Но разве сейчас до смеха? Он повернул голову, с тревогой спросил Колокольцева:

— Сергей, ты что-то сказал?

— Вас ист дас? Я молчу. Выполняю приказ.

Значит, все это померещилось. Ему просто вспомнилась ироническая, пренебрежительная ухмылка Анатолия Петровича на харьковском вокзале, когда провожал Наташу. Вспомнился ее голос. Эти воспоминания и породили галлюцинацию.

Уже более двух часов находятся они в пути, а торосов, где их ожидают Воскобойников и Цимбалюк, нигде не видно. У Гната онемела спина под тяжестью тела Мануэля. Ноги подкашиваются. Кажется, еще шаг, два — и все, дальше он не сможет идти.

— Слышишь, командир? — дернул его за рукав маскхалата Колокольцев.

Гнат остановился, присел, опустил на лед тело Бельды.

— Откуда у тебя силы берутся вот так идти без передышки? Думаешь, если мы у немецкого берега, так я оставлю тебя? Побегу к ним, и концы в воду?

— Если бы я в тебя не верил, не взял бы с собой. Было из кого выбирать, — ответил сердито Михалюта. — Случилось нежданное-негаданное. К тому же мы еще и заблудились.

— А может, дать короткую очередь из автомата? Или гранату бросить? Вдруг наши услышат?

— Давай.

Прозвучала короткая очередь. Прислушались. В ответ — тишина.

— Нам не донести Мануэля, — вздохнул Колокольцев.

— Что ты хочешь этим сказать? — насторожился Михалюта.

— До нашего берега километров двадцать, не меньше. Своих мы уже не застанем. Они уехали, чтобы их утром в торосах не накрыли немцы из минометов и орудий… У меня есть бечевка. Давай привяжем ее к плащ-палатке с телом Мануэля и потащим. Где перекат, сугроб, там перенесем. Иначе выбьемся из сил и замерзнем где-нибудь посредине моря.

— Ты молодец, — улыбнулся Михалюта. — Хорошая мысль. Давай так и сделаем.

Сколько они еще прошли? Километр, два? Остановились. Начали бить друг друга по коленям рукавицами, натирать друг другу снегом щеки.

Гнат упал. С его головы слетела шапка и покатилась по льду. Колокольцев кинулся за ней.

Когда вернулся, Михалюта лежал, уткнувшись лицом в снег.

Колокольцев склонился над ним.

— Вот шайка… В волосы набилось снегу. И он уже смерзся.

Где-то на севере прозвучали один за другим три взрыва.

— Это наши, — прошептал Михалюта.

— Какая-то машина уже подорвалась на мине. Или хлопцы саданули по мосту. За наши муки, командир… А шапку надо подвязать, а то еще раз слетит, не догонишь.

Взрывы на шоссе придали Михалюте и Колокольцеву сил. Они встали, побрели дальше.

Каждый шаг давался нелегко. Падали, вставали и снова падали. Снег забивался в валенки, в рукава, под шапку.

«Нет, неправду говорил Нудьга о Колокольцеве. Без Сергея я, наверное, давно бы замерз. Не надо было мне одному без передышки столько нести Мануэля… — Михалюта остановился и тут же упал. От его дыхания лед под щекою стал влажным. Гнат ощутил на языке привкус соли. Полежать бы минут десять, пять, даже минуту… Наверно, вот так же солоно и горько было Мануэлю, когда он тонул к своим родном море…»

И ушах Гната зазвучал «Заповіт» Шевченко: «Як умру, то поховайте мене на могилі…»

5

Ветер внизу, в торосах, дул не очень сильно, но все равно и здесь было не теплее, чем на берегу. Лошади стояли со взъерошенной шерстью, понурив головы, переступали с ноги на ногу. Воскобойников и Цимбалюк время от времени поднимались с саней, подходили к лошадям, поправляли на них «рыцарские балахоны», давали овса. Но животные не ели — ветер рассыпал зерно по ледяному полю.

— Ну и погодка! Да еще эти выстрелы и вспышки ракет! Уже пора бы вернуться Нудьге с хлопцами. Определенно! А о Михалюте нечего и говорить! Как ты думаешь, Павло? — обратился Воскобойников к Цимбалюку.

— Тревожно на сердце, батьку! Из головы не выходит американец Мунь, — ответил Цимбалюк.

— Кто он, этот Мунь?

— Наверно, коммунист. В Испании это было. Послало нас командование помочь республиканцам, попавшим в западню. Наша группа во главе с Мунем остановилась возле дороги. Я с тремя интернационалистами заминировал ее. Вскоре появилась колонна машин с фашистскими солдатами. На наших минах подорвалось и загорелось три машины. Но нам тут же пришлось вступить в бой. Из других машин повыпрыгивали солдаты и развернулись цепью. Группа наша оказалась в железных клещах. Мы стали прорывать вражеское кольцо. Муня тяжело ранило. Я и еще один боец понесли его на руках. Уже стемнело, небо заволокло тучами, и мы не знали, куда, в каком направлении надо идти. «Дайте мне несколько гранат, а сами идите дальше! — сказал Мунь. — Иначе мы все погибнем!» Мы не послушались и приготовили для него носилки. Тогда Мунь взял гранату и сказал: «Если вы меня понесете, я подорву себя и вас». Что нам оставалось делать? Спасти бы его мы все равно не смогли. Он уже умирал. Когда Мунь повторил свой приказ, подняв над головой гранату, мы со слезами на глазах оставили его. А вскоре позади раздались крики фалангистов. И тут же прогремел взрыв.

— Вон как… Мужественным человеком был Мунь. Определенно, — вздохнул Воскобойников.

Неподалеку послышались голоса. Цимбалюк и Воскобойников насторожились. Взяли в руки автоматы. Но тревога их была напрасной. Это вернулась группа минеров Нудьги.

— Что? Все бублики и пряники оставили немцам на завтрак? — радостным голосом спросил Цимбалюк.

— Девять замедленного действия поставили. И одну нажимную, — ответил Нудьга. — А где Михалюта?

— Нет его. Не вернулся еще.

— Как нету? — ужаснулся Дмитро. — Уже скоро рассвет!

«Почему я с ним не пошел? — в отчаянии подумал Нудьга. — Какой из него разведчик! Да и можно ли было посылать троих? Неужели?.. Немцы вот-вот могут начать обстрел прибрежной полосы. До них нет и трех километров. Что же делать?..»

— Возвращаемся на свой берег. Михалюта, видимо, обошел нас и, наверное, уже далеко. — Нудьга помолчал, вглядываясь в полумрак. — Да, надо идти. Оставаться здесь больше нельзя.

Вдруг сбоку замаячила чья-то фигура. Первым ее заметил Цимбалюк.

— Наши! Наши идут! — радостно закричал он.

— Не стреляйте! — послышался в ответ женский голос. — Не стреляйте!

К минерам подошла молодая женщина, одетая в теплое пальто, обутая в валенки, с узелком, висевшим на руке.

— Кто ты такая? — строго спросил Нудьга.

— Я на тот берег. Ваши бабахнули на шоссе, я и подумала: «Значит, можно перейти залив. А вдруг и их встречу». Одной боязно в такую даль.

Незнакомка бессильно присела на свободное место на санях и разрыдалась, вздрагивая всем телом.

— Вчера в коленях крутило, сегодня бабу встретили. Разве можно ждать в таком случае какой-нибудь удачи? Определенно, нет, — произнес недовольным голосом Воскобойников и уже более приветливо обратился к женщине. — Поплачьте. Быстрее согреетесь.

— Шла на тот берег? — переспросил Нудьга. — А что ты там забыла?

— Село мое под немцами. А на той стороне наши. У меня там знакомые живут.

Нудьга заботливо укрыл ноги женщины рядном, а сверху положил еще и сена.

— Тронулись.

— Н-но, Серый! — крикнул Воскобойников.

Санные упряжки двинулись по направлению к берегу.

Нудьга сел возле женщины.

— Кто же ходит по льду без бузлуков?

— Я ведь в валенках. Я свою стежку знаю с детства. От хаты балкой до моря, мимо зарослей боярышника и терна. Даже пальто не порвала. А потом — мимо двух самоходных барж, что вмерзли в лед под кручей, и сюда.

— Что за баржи?

— На них склад всяких боеприпасов. И немцы там живут.

— Вон откуда стреляли по нашим! — в сердцах воскликнул Нудьга. — Проголодалась, наверно, пока шла сюда? У нас есть сухари, таранька. Похрупай, пожуй, если… если ты не шпионка. Уж больно складно ты говоришь, как по-заученному.

— Сами жуйте свою тараньку, — сердито ответила незнакомка, перестав всхлипывать.

— Как твое имя?

— Натали, Наташа.

— Значит, на нашем берегу у тебя есть знакомые?

— Да. Я уже сказала.

Над санями засвистели мины, прогремели взрывы. Вспышек с берега не видно, поэтому трудно было определить, как далеко находятся немцы.

— Я видела ракеты и слышала стрельбу, — после долгого молчания произнесла Наташа. — Кто-то из ваших наткнулся на эти баржи?

— Возможно, наш командир. Наверное, где-то заблудился. Мы его догоним. Эй, Мусафиров, дай автоматную очередь! И через каждые четверть часа стреляй!

Тишину вспорола автоматная очередь. Где-то вдали справа в ответ прозвучала тоже очередь из автомата.

— Это старший сержант со своими подает знак!

— Точно. Это Михалюта!

— Стреляй, Мусафиров, еще! — закричали обрадованные минеры.

У Наташи перехватило дыхание. Послышалось или в самом деле кто-то назвал фамилию Гната?

— А командир ваш не из студентов? — дрогнувшим голосом спросила Нудьгу.

— Да, из Харькова, Гнат Михалюта. А что?

— Так и есть! — воскликнул кто-то. — Наши стреляют. Три очереди подряд!

— Хорошо, что мы едем к своему берегу! — Нудьга повернулся к Наташе. — Ты его знаешь?

— Знаю. Познакомились перед войной.

Наташа тяжело вздохнула. Скоро увидит Гната. И что же она скажет ему? Ей вспомнились встречи с ним. Их было не так уж и много, но все они врезались в память. О своей любви Гнат говорил открыто, искренне. Она же немного побаивалась его любви. От многих старших по возрасту девчат и замужних женщин не раз слышала, что с мужьями, похожими на Гната, у которых на первом месте наука, творчество, работа, трудно живется на свете. Жена рядом с таким мужем оказывается как бы в тени. Ну куда ей, простой девушке, равняться с ним?..

— Ты не замерзла? — прервал раздумья Наташи Нудьга.

— Нет! Гната больше не слышно?

— Пока что молчит. Знаешь, он славный хлопец. Даже за меня словечко замолвил одной недоступной девушке!

— Почему же она такая недоступная?

— Я только сержант, а она — младший лейтенант.

— А я под Лохвицей встретила никчемного лейтенанта и хорошего сержанта Пепинку. Настоящий боец! Так что дело, наверное, не в званиях, а в самих нас, людях.

Нудьга в ответ промолчал.

«Какой заботливый этот сержант, — подумала Наташа. — Беспокоится, не холодно ли мне. А сперва принял за шпионку… И о Гнате добрые слова сказал. Как жестоко я поступила с ним! Что скажу: Гнату при встрече? Он же клялся мне в любви, верности. А я?..»

Наташе снова вспомнились последние минуты прощания на харьковском вокзале. А потом печальная одиссея под Лохвицей, ее поспешное замужество и трудная дорога к родному селу.

Пришли они в село, когда морозы уже сковывали землю, а залив покрылся льдом. Жили дома, вместе с матерью. Казалось, ей было безразлично, кто и какой у дочери муж: так она была поражена отступлением Красной Армии.

Вскоре одна бомба упала возле самого моста. Взрывом контузило мать. Она стала чахнуть на глазах, словно дерево с подрезанными корнями.

Через месяц немцы предложили Анатолию должность старосты. Он сначала отказывался. Но вскоре подружился с Назаровым, бывшим старшиной, который сдался в плен и стал в селе начальником полиции.

«Что мы, пан Анатолий, теряем? Мои родные где-то на Брянщине, твои тоже где-то за Днепром. Мы тут люди временные. Почему бы нам не пожить по-людски?» — так не раз говорил Назаров шепотом, а когда хорошенько выпьет — во весь голос и в присутствии даже матери.

«И люди вы временные, и совесть у вас временная!» — отвечала ему сердито мать.

Прошло несколько дней, и Анатолий стал старостой. К нему зачастили гости — немецкие офицеры, начальник полиции. Пили, крутили патефон.

«Пусть бы уж этот полицай… Но ведь ты же, Анатолий, моей единственной дочери муж! — вздыхала горестно мать. — Вижу, ума у тебя совсем нет…»

«Это у вас весь ум бомбой выбило из головы!» — кричал в ответ Анатолий.

Так мать и умерла, не дождавшись своих сыновей…

Сани опять остановились. Кто-то из бойцов дал три короткие автоматные очереди. Прислушались. В ответ также прозвучали выстрелы.

6

Уже совсем стемнело. Метель стала утихать.

Вскоре минеры, ехавшие на санях, увидели впереди две неподвижные фигуры. Почему двое? А где третий? Кого нет? Колокольцева? Бельды? Михалюты? Все молчали. Как оглушенная, сидела и Наташа.

Когда подъехали ближе, узнали Михалюту и Колокольцева. А третий… Мануэль Бельда, укутанный в плащ-палатку, лежал возле их ног.

— Как же это? — вскрикнул Павло Цимбалюк.

— Пуля попала прямо в сердце, — тихо произнес Колокольцев.

— Мануэля Нельду на сани Цимбалюка! Сергей, и ты иди туда! А мы с командиром — на сани Воскобойникова. Там есть санитарка! — распорядился Нудьга. Он подставил свое плечо Гнату. — Держись. У тебя сегодня тяжелая ночь.

— Самое трудное теперь позади. Я уже подумал было, зачем замерзать в этой пустыне, лучше уж все кончить гранатой, — произнес Михалюта хриплым голосом.

— Зачем же так? Сейчас ты оживешь. Руки у санитарки теплые, ласковые, — подморгнул хитровато Нудьга и крикнул: — Наталка, спасай своего харьковского студента!

Михалюта не успел опомниться, как к нему бросилась какая-то женщина.

— Гнат?! — вскрикнула она.

— Так это ты? Санитарка? — Михалюта обнял Наташу и посмотрел на минеров растерянными глазами.

— А мир не такой уж и большой. Определенно, — печально улыбнулся Воскобойников.

Гнат сел на сани. Наташа — рядом с ним. Она избегала его взгляда, говорила о гарнизоне в их селе, о сержанте Нудьге, который сперва принял ее за шпионку, а потом, узнав, кто она, подобрел и даже рассказал, как он, Гнат, замолвил за него словечко какой-то девушке.

Михалюта взял ее руки в свои, прижал к щеке. Наташа резко вырвала руки, будто их прислонили к раскаленной плите.

— Что с тобой? — удивился Гнат, а сердце сжалось от недоброго предчувствия. — Как твоя мама?

— Умерла.

— Кто же дома остался?

— Квартиранты.

— Немцы знают, что ты отправилась на наш берег?

— Никто не знает. У меня родственники есть везде, а в Мариуполе отцова сестра, тетка моя.

— Наверно, у тебя дома остался какой-нибудь защитничек?

Это был самый мучительный вопрос, на который рано или поздно она должна была ответить. Гнат заметил растерянность Наташи.

— Я думал прийти в твою хату, что возле моста, на краю обрыва, и попросить у тебя и у твоей матери убежища для себя и своей подруги.

— Какой еще подруги? — насторожилась Наташа.

— Рация ее имя. Коротковолновая радиостанция… Я еще в тот день на вокзале почувствовал, что нам может кто-нибудь перейти дорогу.

Наташа прикусила губу. Тогда, на вокзале, во время проводов харьковских студентов на рытье окопов, Гнат, увидев Анатолия Петровича, сказал, что преподаватель техникума староват для нее. Сказал, конечно, шутя, будучи уверен, что она не изменит ему, не променяет ни на кого другого. А она… Почему она, дура, не пошла с сержантом Пепинкой? Почему поддалась, попалась, как рыба на крючок, на слова того лейтенанта и Анатолия Петровича?.. Как-нибудь добралась бы до своего села и без помощи Анатолия. А не дошла бы, где-нибудь приютили бы люди. Тогда и мать дома не умерла бы. Ее добил своей изменой, своим хамским поведением Анатолий, пан староста.

Наташа опустила голову, всхлипнула.

— Мама… Мама…

Гнат положил руку на ее плечо.

— Успокойся. Я ничего не буду расспрашивать. Мы уже не те, какими ходили по шпалам заброшенной колеи, ожидая поездов на Мариуполь и Золочев. Те поезда шли в разные стороны. Видимо, такова наша судьба.

— Справа, определенно, обоз Марьяно мчится! — вдруг воскликнул Воскобойников.

Вскоре обе группы встретились. Михалюта слез с саней, пошел навстречу Марьяно Чико. Тот брел прихрамывая, поддерживаемый Канелем. Гнат узнал на правой ноге Марьяно шарф, подаренный ему Зиной.

— Марьяно! Что за фиеста? А где твой второй валенок?

— Подарок немцам, — вместо Чико ответил Франциско Канель.

Минеры тут же рассказали о ЧП, которое приключилось с их командиром.

Вся группа приблизилась к берегу незамеченной. Чико шел первым. И вдруг провалился в снег. Нога запуталась в Какой-то проволоке. Он догадался, проволочное заграждение, а может, мина натяжного действия. Если мина, то стоит только дернуть ногу и… Нет, не для того он пришел на берег этого Азовского моря, чтобы погибнуть на первых метрах вражеской территории.

«Что застыл, будто аист над лисичкиным блюдцем?» — спросил кто-то из минеров.

Чико не совсем понял сравнение, но знал, что подрывники часто называют мины «блюдцами» и «сковородками».

«Мина!» — крикнул он.

Осторожно придержав валенок за голенище, Чико высвободил из него ногу.

«Снимай с моей шея шарф», — попросил Канеля.

«А валенок?»

«Но! Но!» — решительно предостерег Чико.

Франциско снял с шеи Марьяно длинный шарф и обвернул им его ногу. Потом перевязал бечевкой.

Чико осторожно опустил в валенок мину-сюрприз. И группа, обойдя минное поле, вышла на шоссе Таганрог — Мариуполь.

— Мы слышали сильный взрыв, — кивнул Михалюта. — Наверно, это сработал ваш «сюрприз». А у нас несчастье. Убит Мануэль Бельда. Он там… На санях… Взяли, чтобы похоронить на берегу… Наткнулись на вмерзшие баржи. Оттуда ударили из пулеметов.

Чико и Канель опустили головы. Долго стояли молча.

— Значит, это по вам стрелял с берега? — выдавил наконец из себя Чико.

— Не с берега, а с барж.

— Под эта стрельба мы выходил на берег, — вспомнил Чико. — Наши взрывы — это салуд камарадо Мануэлю!

— Салуд! — Гнат сжал руку в кулак. — Потерь больше нет?

— Нет.

— И у нас тоже. Только вот… — Чико показал на перевязанную шарфом ногу.

— Вижу, — сказал Михалюта. — Поехали. Надо спешить.

Ледовый десант старшего сержанта Михалюты и инструктора Чико снова двинулся в путь.

— Слышите? — поднял руку Нудьга. — На берегу взорвалась граната. Это нам сигналят. Илья Гаврилович, наверное, волнуется. Мусафиров, дай в ответ автоматную очередь!..

7

— Товарищ полковник! Я слышал выстрелы, — доложил красноармеец, подбежав к Веденскому, стоявшему на берегу залива. — Может, это группа старшего сержанта Михалюты возвращается. Или группа Марьяно.

Рядом с Ильей Гавриловичем стояли капитан Доминго, старший лейтенант Мотыльков и командир группы Осипов, вернувшийся со своими минерами несколько часов тому назад.

— Взорвите еще одну гранату! — приказал Веденский.

— Есть! — козырнул красноармеец.

Уже двадцать часов прошло с тех пор, как группы ушли на задание. Но вернулась только одна. Полковник Веденский нервничал. Утром на заливе разыгрался буран. Были посланы поисковые группы с сигнальными ракетами. Однако поиски ничего не дали. Ледяная пустыня молчала. Только ветер неистово кружил снежным вихрем. Было двенадцать часов дня, а от подрывников никаких вестей.

Веденский запрокинул голову. В серых низких тучах уже появились голубоватые озерца далекого и желанного неба. На мгновение выглянуло солнце, напомнив, что оно все-таки есть на белом свете.

Кучками на крутом берегу стояли красноармейцы, несколько женщин и ватага мальчишек. Возле утомленных долгим ожиданием людей вертелся черный Пират. Иногда он смотрел на залив и жалобно скулил.

— Идут!

— Наши!

— Ура! — закричали вдруг мальчишки.

Веденский взял за локоть Доминго, улыбнулся:

— А вы говорите: «Мадридцы все знают». Вон сколько людей пришло на берег! Кто из них знал о рейде? Никто!

— Не можно выслать группа конспиративно, — развел руками Доминго.

— Да, это наши! Но почему пешком? — удивился Мотыльков.

— Разве на санях пробьешься через такие сугробы?.. Наверно, оставили их где-то неподалеку, — ответил Веденский и стал спускаться по тропинке к заливу.

Следом за ним направились Доминго, Мотыльков, фельдшерица Нина Аркадьевна, придерживая санитарную сумку, и Зина.

— Кто? — спросил полковник, когда увидел на носилках чье-то укутанное в плащ-палатку тело.

— Мануэль Бельда, товарищ полковник! — доложил Михалюта.

— Бельда?! — воскликнул Веденский. — Какого товарища мы потеряли! — Он снял шапку, опустил голову. — Мануэль Бельда! Как же так?..

Все вокруг молчали. Все знали, что Илья Гаврилович вместе с Мануэлем и Доминго воевал в Испании. Сколько эшелонов с итальянскими фашистами пустили они под откос! И вот нет больше его боевого соратника, его старого друга.

Веденский тяжело вздохнул:

— Приготовьте гроб. Вечером похороним… А что с Чико?

— Попал в проволочную сетку, соединенную с минами. Пришлось оставить валенок. Вот и приморозил ногу, — ответил Нудьга.

К Чико подбежала Нина.

— Надо немедленно в госпиталь, — сказал она.

— Нина Аркадьевна, пусть Марьяно останется у нас, — попросила Зина. — Госпиталь в Ейске, а моя хата — рядом.

— Нет! Обязательно в госпиталь.

— Никакого госпиталя! — заслонила собой носилки Зина. — Сделаем все сами.

Нина повернулась к полковнику:

— Илья Гаврилович, в таком случае я не отвечаю за обмороженного.

— Не надо этих предостережений, Нина Аркадьевна! — махнул рукой Веденский.

Капитан Доминго со страхом прислушивался к этому разговору. На войне он привык видеть бойцов убитыми, ранеными, видел утонувших, повешенных, видел, как в лагере эвакуированных из Испании гибли сотни людей от жары и жажды. Но чтобы врагом солдата был еще и мороз — такое он видит впервые.

— Держись! — произнес Доминго, склонившись над земляком.

— Будем жить, Доминго. Группа поставила семь мин, еще и мой валенок, — улыбнулся Чико.

Зина приложила ладонь ко лбу Марьяно.

— У него жар. Несите скорее в хату.

Михалюта и три минера-испанца понесли Чико в хату Федора Семеновича Головатого.

Лишь теперь Зина увидела женщину, прибывшую с минерами.

— Наташа! Натали? Каким образом?

— С того берега, Зина, — припала Наташа к груди подруги.

К ним подошел Мотыльков, подозрительно посмотрел на Наташу.

— Как вы здесь очутились?

— Встретила ваших бойцов в торосах…

— Так точно, товарищ старший лейтенант! — подтвердил Нудьга. — Она с нами приехала.

— Вы так говорите, словно совершили какой-то героический поступок, — заметил Мотыльков.

— Вон как? — удивился полковник Веденский, слышавший этот разговор. — Вы, наверное, очень устали, — обратился он к Наташе. — Пойдемте в хату, погреетесь…


…Хозяйка хаты, бабка Варвара, поставила на стол чугунок с горячим, только что вынутым из печи узваром — компотом из сухофруктов.

— Пейте. Тут груши, яблоки, абрикосы, сливы — все, что родится в наших садах.

Выпив компота, Веденский, Мотыльков и Наташа склонились над картой Таганрогского залива.

— Вот здесь находятся две большие баржи с боеприпасами. С них фашисты и обстреляли Михалюту и его товарищей. А вот это глубокий овраг, возле которого стоит моя хата. Здесь вот мост на шоссейной дороге… — Наташа вдруг умолкла. Ей вспомнилось, как она давала свой адрес Гнату. У нее и в мыслях тогда не было, что скоро ее родная хата понадобится ему как ориентир.

— Что с вами? Мы слушаем, — поторопил ее Мотыльков.

— В селе два склада с оружием, гарнизон солдат и штаб. Начальник гарнизона майор. Вот здесь стоят артиллерийские батареи. Три, — показала Наташа три пальца.

— Значит, артдивизион.

— А вот здесь и здесь находятся… Немцы говорят: «Иван-долбай».

— Ясно, батарея минометов, — кивнул Мотыльков. — Нашим еще повезло, что на берег вышли без боя… Всё?

— Нет, не все, — скривилась Наташа, будто съела что-то кислое. — Я боялась, когда шла к вам. Все-таки с того берега. Начнете расспрашивать. «Как? Почему?» А разве люди виноваты, что остались в той проклятой оккупации?

Илья Гаврилович задержал взгляд на Наташином животе. Она заметила это. Смутилась.

— Да. Я жду ребенка. Мой муж староста нашего села.

Наташа быстро произнесла эти слова, что камнем лежали на ее сердце, угнетали душу.

— Бывает, — только и сказал Мотыльков, с недоумением взглянув на Веденского.

— Я уговаривала его идти вместе. Но он отказался. Боится, что его тут расстреляют. Он дружит с начальником полиции Назаровым. Тот сам с Брянщины.

— И муж не задержал вас? — с подозрением спросил Мотыльков.

— Его дома не было.

— Так почему же вы все-таки решили прийти к нам? Кто вас надоумил? Что толкнуло вас на этот шаг?

— Совесть… И братья, которые в Красной Армии… И сержант Пепинка…

— Какой еще сержант Пепинка? — насторожился Мотыльков.

— Встретила такого сержанта под Лохвицей. Он оставил в моей душе глубокий след, — Наташа встала, подошла к вешалке, где висело ее пальто, отвернула мех на рукавах и достала оттуда петличку с двумя кубиками. — И еще глубокий след в душе оставила вот эта петлица.

— Что за пароль? — удивился Мотыльков.

— Пепинка с бойцами пошел на восток, чтобы прорваться к своим. А его командир, лейтенант, ночью сорвал со своей гимнастерки петлицы…

— И вы одну из них подобрали? Зачем?

— На память о том трусливом лейтенанте, — ответила с иронией Наташа.

— Илья Гаврилович? У этой девушки с каждой фразой все новая и новая информация! — изумился Мотыльков. — Ее рассказ похож на какую-то легенду.

— Из счастья и горя соткана доля, — нарушила молчание бабка Варвара. — Так и у нее… Ты вроде бы хворая, доченька?

— Хорошо, — встал Веденский. — Вы отдыхайте, а мы со старшим лейтенантом обмозгуем кое-что.

— Только не убивайте Анатолия! Не убивайте! Может, он еще опомнится! — выкрикнула Наташа в отчаянии.

— Вы его любите? — спросил Веденский.

— Он мой муж. Но с фронта он не убегал! Он был преподавателем в техникуме. Из окопов я с ним и пошла домой. Это немцы принудили его стать старостой.

— Не убегал с фронта… Опомнится… — сердито повторил Мотыльков. — Принудили стать старостой… Не он, а обстоятельства виноваты… Здорово у вас выходит!..

В хату вошел красноармеец, тихо произнес:

— Товарищ полковник, батальон построен для похорон Мануэля Бельды.

— Не стало моего друга Мануэля… — покачал сокрушенно головой Веденский. — Он так рвался на первое задание! Если бы я знал… А сколько еще будет похоронено! И на родной земле, и там… Нам надо дойти до Германии, до Берлина, чтобы добить фашизм на веки вечные, чтобы кровь, пролитая Мануэлем на льду Таганрогского залива, была отомщена… Пошли, товарищ старший лейтенант, хоронить нашего боевого побратима.

Веденский и Мотыльков вышли.

В хате стало тихо. Слышалось только тяжелое дыхание Наташи.

— Ты полежи, дочка. А я тоже пойду, — бабка Варвара повернулась лицом к углу, где висели иконы, трижды перекрестилась, накинула на плечи старый, потертый тулуп и, шаркая валенками, засеменила к двери.

После прощального салюта Цимбалюк и Гнат начали: тихо петь песню, которая так запомнилась Мануэлю в Пиренеях: «Як умру, то поховайте…»

Ее подхватили остальные бойцы — русские, украинцы, татары, испанцы…

Михалюта отошел от могилы, закрыл лицо руками.

«Мануэль, ты очень боялся погибнуть в море. И все-таки в море и нашла тебя смерть. Но мы вынесли тебя на берегу и твоя могила в степи, на круче, с которой видно далеко-далеко, даже тот, вражеский берег. Прости меня, прости всех нас, Мануэль. Мы ни в чем не виноваты. Война есть война. Может, завтра такая же участь постигнет и меня…»

Гнат обернулся и увидел Пирата, глядевшего на него тоскливыми глазами.

8

Подойдя к крыльцу хаты под тростниковой крышей, Гнат в нерешительности остановился перед дверью. Постояв с минуту, все же переступил порог. Зашел в горницу. Наташа сидела на кушетке. Он присел рядом, приложил ладонь к ее горячему, потному лбу.

— Я вот таблетки прихватил, наша фельдшерица посоветовала, — сказал Гнат, не зная, с чего начать разговор.

Он догадался, что Наташа вышла замуж, еще в первые часы встречи. Но тогда было не до расспросов.

— Вышла замуж за Анатолия?

— Угадал.

— А чего тут угадывать, — помрачнел Гнат. — Еще на вокзале в Харькове я понял, что он не выпустит тебя из своих когтей.

— Он спас меня в ту страшную осень. А то, что вышла за него, я виновата! Только я!

— Почему же в таком случае ты его бросила? — пожал плечами Гнат.

— Хотела перейти на нашу сторону фронта. Тут мои братья. Тут жить моему ребенку.

— А он?

— Он боится войны, боится, когда стреляют…

— Боится?.. Вот из таких трусов немцы и вербуют себе помощников.

— Ты прости меня, — Наташа взяла руку Гната, прижала к своей щеке. — Я недостойна тебя… Но все равно я люблю тебя. Люблю… Я еще не сказала самого страшного: Анатолий служит у немцев старостой.

— Подлец! — вскрикнул Гнат. — Завтра же пойду на тот берег и притащу его сюда на веревке, если сам не захочет идти.

— Может, он образумится, — вздохнула Наташа. — Прошу, не убивай его.

— Нужен он мне, — махнул рукой Гнат.

«А что, если Наташе вернуться домой? Дескать, была в гостях у тетки. И ультиматум мужу: или на чердаке спрячется радист, или придут минеры и нацепят на шею «медальон» со взрывчаткой. Как он себя поведет?»

— Я, кажется, нашел выход для твоего Анатолия. Может, удастся вставить пару клепок в его голову.

Наташа заплакала. Гнат стал гладить ее золотистые волосы. Вдруг припал к ним губами. Обнял Наташу, начал целовать ее горячий лоб, щеки, губы. Она не отталкивала его, не сопротивлялась. Только вырвалось из груди как стон:

— Какие же мы несчастные с тобой, любимый!

Наташа легла на кушетку. Гнат заботливо укрыл ее клетчатым, сшитым из цветных треугольничков и квадратиков одеялом.

— Мне пора идти.

— Иди. Не сердись на меня, не осуждай. Умоляю. Я уже сама осудила себя. Иди, — прошептала Наташа.

Когда Гнат вышел на улицу, в небе над морем светило солнце. Ветер совсем утих.

Возле школы Гнат встретил в полной боевой экипировке три группы подрывников. Они шагали на подворье рыбколхоза, где их уже ждал обоз из нескольких саней: очередной ледовый десант отправлялся на вражеский берег.

Гнат в знак приветствия поднял руку.

Где-то неподалеку, как и два дня назад, завыл Пират. Но в этот раз он выл более жалобно. А может, это Гнату просто показалось.

РАЗДЕЛ ПЯТЫЙ

1

Минеры спецбатальона развернули широкую диверсионную деятельность. Почти каждый день боевые группы отправлялись на вражеский берег. Но вскоре подрывники стали жаловаться, что им мешают пулеметные гнезда, а по одной группе фашисты открыли огонь даже из орудий. Чтобы облегчить работу минеров, надо было срочно выявить огневые точки врага, расположенные на берегу. Эти сведения необходимы были и авиаторам для нанесения удара с воздуха по артиллерийским и минометным батареям фашистов.

…Четыре боевые группы отправились в рейд.

Местами на льду поблескивали зеркальца воды, в которых отражалось голубое небо и закатное солнце. Температура была плюсовая, морозы отступили, и началась оттепель.

На первых санях сидели вооруженные красноармейцы, на остальных — только ездовые. На санях громоздилось что-то тщательно прикрытое белыми простынями.

Через два километра обоз остановился неподалеку от рыбаков.

— Вы, я вижу, тоже на промысел, товарищи саперы? — спросил председатель колхоза, опираясь на костыль.

— Угадали, дядя Митя! — ответил как давний знакомый Колокольцев. — Везем — вас ист дас…

— А почему же ваши вороные кверху копытами лежат?

— Военная тайна. Определенно! — вмешался в разговор Воскобойников.

— Знаем, сами когда-то служили. — Председатель колхоза поднял костыль, лукаво усмехнулся. — Что-то ваша военная тайна на наживу похожа.

Михалюта подошел к Зине. Она недовольно сказала:

— Все-таки настояла ваша Нина на своем! Отвезли Марьяно в госпиталь. Вчера я с женщинами ходила в Ейск.

— И как он?

— Лучше.

— Если еще пойдешь, то передай от меня привет.

— А у тебя как с Наталкой?

— Военная тайна, — Гнат приложил палец к губам.

— У вас всё военная тайна, — махнула рукой Зина. — Минеры по всем хатам облазили чердаки, искали шкуры для чучел, наготовили из фанеры и досок «машин» и «орудий» — и думаете, что об этом никто ничего не знает?

Гнат в ответ промолчал.

Обоз тронулся дальше.

Постукивали бузлуки по чистому льду, посвистывали полозья саней. А вокруг — белая пустыня под голубым небом. Лошади заметно устали. Ездовые то и дело подхлестывали их.

— Как думаете, капитан? — обратился Михалюта к Доминго, кивнув на сани, на которых лежали конские чучела. — Клюнут немцы на наживку нашего полковника?

— Клюнут. В Испании находчивость Илья-Рудольфа помнят и мы, и фалангисты.

— А я с ним готовил первый взрыв радиомины, — похвалился Михалюта.

— Полковник на роду написано быть минером! — уверенно сказал Доминго. — Наша мастерская гремел на всю республиканская Испания. Мы изготовляли мина разных типов, гранаты. Илья-Рудольф изобрел несколько замедлителей — «картофельный», «яблочный». А я был автор испанского «апельсинового» замедлителя. Тогда же мы создал и маломагнитный мина. Они хорошо держатся на металле и взрываются в зависимости от длины фитиля через пять — тридцать минут после установка. Мы использовали куски водопроводной труба, консервные банка, наполненный гвоздями и проволокой. Для взрывателя нужен был капсюли и бикфордов шнур. Но капсюля не хватало. И Илья-Рудольф сказал, что можно делать граната с черным порохом. Они взрывался без капсюля.

— Выходит, что наш батальон учился еще в Испании? — улыбнулся Михалюта.

— Да, — кивнул Доминго.

В небе послышался далекий гул самолетов. Михалюта запрокинул голову:

— Сюда, на залив, летят!

— Неужели знает, что мы идем на их берег?

— Зачем мы их пилотам, — сплюнул под ноги Колокольцев. — Для нас хватит и того, что немцы приготовили на берегу.

— Сие от нас не зависит, Сережа, — сказал Гнат и крикнул: — Передайте по обозу: «Остановиться и замаскироваться!»

Обоз остановился. Минеры накрыли сани простынями, спрятались под ними.

Гул самолетов приближался.

— Ни бугорка, ни ямки, — прошептал Воскобойников, — долбанет бомба, и… Определенно.

— Не долбанет! Они нас не заметят, — подбодрил его Нудьга.

Гул начал стихать.

— Вот видишь. Я же говорил. Пронесло. Можно вылезать из куреня.

— Нельзя! — крикнул Михалюта. — Слышите, снова возвращаются. Все-таки ищут нас.

От рева самолетов, казалось, позванивал лед. Минеры притаились: вот-вот ударят пулеметы, со свистом и воем обрушатся на лед бомбы.

Но самолеты и на этот раз пролетели над головами подрывников, не сбросив ни одной бомбы. Вскоре их гул стал еле слышным.

Обоз тронулся дальше.

Через несколько минут бойцы услышали далекие взрывы и звонкие выстрелы зениток. Вражеские самолеты бомбили советский берег.

— Там ведь и наши рыбаки! — воскликнул с болью Цимбалюк.

— Зачем им рыбаки? — возразил Колокольцев. — Им нужны мы.

— Определенно! — поддержал его Воскобойников. — Не иначе как какой-нибудь лазутчик предупредил о нашем рейде.

Стало смеркаться. Небо постепенно засеивалось звездами. Над вражеским берегом одна за другой взлетело несколько ракет. По льду залива заскользили лучи прожекторов. В последнее время немцы, обеспокоенные взрывами на дорогах, каждую ночь устраивали подобные фейерверки.

Обоз остановился, как и всегда, в торосах. Пошел густой липкий снег. Он скрывал от вражеских глаз и бойцов и лошадей.

Вскоре боевые группы отправились к берегу. В торосах на этот раз остались не только ездовые, но и несколько минеров. Их задание — поставить на льду чучела лошадей, макеты пулеметов, орудий. А когда немцы, обнаружив «десант», откроют по нему огонь, — определить по вспышкам места расположения артиллерийских и минометных гнезд и занести их на карту.

2

Темно. Падает снег. На душе у бойцов тревожно. Где сейчас противник — далеко или ждет где-нибудь рядом, в окопе на прибрежной круче?

— Что-то вроде бы сильно стучат бузлуки? — прошептал Колокольцев.

— Ветер заглушает, за несколько шагов ничего не слышно, — успокоил его Михалюта.

— Что, Сергей, боишься ступать ножками? Так можно ползти и на пузе. Оно мягкое, стучать не будет, — пошутил Нудьга.

В кустарнике под кручей подрывники остановились передохнуть. Двое останутся здесь, будут ждать, пока им передадут «языка». Остальные отправятся на берег выполнять задание.

Тем временем на льду вдоль вражеского берега минеры устанавливали чучела лошадей, макеты орудий, пулеметов. Развешивали на палках старые мешки, рогожки, обливали их бензином.

Эту операцию подрывники до мелочи обговорили перед выходом в рейд. Провели несколько тренировок. Поэтому сейчас все делалось быстро. Ни одного лишнего шага, ни одного лишнего движения.

Наконец сани с минерами помчались от берега в глубь залива.

Вскоре лучи одного, потом еще двух прожекторов упали на лед, выхватили из темноты чучела лошадей, фанерные макеты людей, пулеметов. Прошло несколько секунд, и на вражеском берегу загрохотали орудия.

— Вас ист дас?! — воскликнул Колокольцев. — Во какой салют устроили гансы в нашу честь!

— Это Воскобойников и Цимбалюк с хлопцами заставили их салютовать, — улыбнулся Нудьга. — Молодцы! Значит, операция удалась…

— Тихо, — прервал его Михалюта. — Слышите голоса?..

Минеры залегли.

Неподалеку справа застрочил пулемет.

«Наверно, это то самое гнездо, про которое говорила Наташа!» — подумал Гнат и прошептал:

— Ползем к пулемету. Там и возьмем «языка».

Четыре белых привидения прыгнули в окоп на головы пулеметчиков.

Один из фашистов схватился за карабин, но даже поднять его не успел — Нудьга вонзил ему в спину штык. Другой гитлеровец открыл было рот, чтобы закричать, позвать на помощь, — к нему подскочил Колокольцев, сунул в рот кляп, стал связывать веревкой руки.

И только третийпулеметчик смирно стоял у стенки окопа с поднятыми руками и испуганно бормотал:

— Я румын… Я румын…

— Я немного знай румынский язык, — сказал Ангел Гаспар.

— Поговори с ним, — попросил Михалюта испанца.

К окопу подполз Мусафиров.

— Надоело ждать под кручей вашего «языка». Решил помочь вам. Ну как? Есть «ценная бандероль»?

— Какая там «ценная», — недовольно буркнул Михалюта.

— «Ценная бандероль», Мусафиров, ездит в легковых машинах и сейчас спит в теплой хате. «Ценного» на кручу не пошлют, — добавил Нудьга.

Мусафиров взглянул на гитлеровца, показал пальцем на кляп:

— «Бандероль» с печатью.

Михалюта поднял вверх ствол пулемета, повернулся к Гаспару.

— Ангел, спроси у румына, знает ли он, в каких хатах квартируются офицеры? А я пока, чтобы все было в ажуре, немного постреляю.

Михалюта дал две длинные очереди в небо, снова повернулся к Гаспару.

— Ну как, знает?

— Знает. И где живет офицеры, и где живет староста, пан Анатоль.

— Очень хорошо, — кивнул Михалюта. — Мусафиров, забирай «языка» и иди в залив. Только смотри, чтобы он кляп по дороге не выплюнул. Такой крик поднимет, что на нашем берегу услышат.

— Я ему выплюну! — Мусафиров поднес к лицу фашиста кулак. — Понял, Ганс? Ком, вперед!

К полночи стрельба на побережье утихла.

Четверо минеров и пленный румын прошли немного по шоссе и свернули к хате, стоявшей над яром. Во дворе возле хлева остановились. Михалюта снял с плеча автомат.

— Ну что ж, пошли, друзья, к старосте в гости…

3

Каждую ночь немцы бьют из пулеметов и орудий по заливу, а на шоссе гремят взрывы. Как тут заснешь? Даже если выпьешь, все равно сон не приходит. Анатолий думал: как только женится на Наташе, сразу же и душа успокоится и жизнь пойдет веселее. Дудки! Ничего этого не случилось. Нет ни покоя, о котором он так мечтал, ни веселой жизни. Вот тебе и молодая женушка.

Дура! Выкинула очередной фокус — среди ночи оставила родную хату и ушла. Ясное дело, куда. Не к тетке в Мариуполь, а на тот берег. В этом нет никакого сомнения. Она давно собиралась туда. Уговаривала и его идти вместе с нею. И вот решилась…

Как же он, опытный педагог, не раскусил этого чертенка? Ишь, показала свои зубы, свой норов! Что она забыла на том берегу? Неужели ей не понятно, что немцы лишь временно остановились под Ростовом, временно отступили от Москвы. Придет весна, и они снова двинутся на восток и все-таки своего добьются. Юг страны нужен Гитлеру до зарезу: тут и уголь, и металл, и нефть, а из Баку рукой подать до Индии. Немцы знают, что делают.

Вот уж действительно дура. Ушла в метель. Даже о будущем ребенке не подумала. Конечно, вернется. Никуда она не денется. А пока придется всем говорить то же самое, что сказал начальнику полиции Назарову: «Жена пошла проведать тетку в Мариуполь».

Анатолий прислушался. Слава богу, орудийный грохот на берегу прекратился. Он снял сапоги, погасил на столе лампу. Нащупал в темноте постель и не раздеваясь упал на пуховую перину.

Вдруг в дверь постучали.

«Кого это принесло в такой поздний час?» — удивился Анатолий.

Стук повторился.

— Анатолий Петрович, я от Назарова. Не осталось ли у тебя что-нибудь выпить? — раздался за дверью чей-то хрипловатый бас.

— Осталось, — недовольно буркнул Анатолий. — Носит в такую пору! Как только патруль вас пропустил?

— А что патруль? Я пообещал налить и патрульным. Такой холод! Кто к ним будет принюхиваться!.. Вернулся с позиции обер-лейтенант Беккер. Хочет выпить. Вот Назаров и послал.

Анатолий зажег лампу, отодвинул дверной засов.

— Спать не даете…

В его грудь уперлось дуло автомата.

— Оружие есть? — спросил Нудьга.

— Н-нет… Пр-ростите… Есть п-пистолет под под-душкой, — пробормотал, заикаясь, Анатолий.

4

Узнав Михалюту, Анатолий еще больше испугался, весь съежился. «Все, это конец! Гнат встретил Наташу на том берегу, и вот пришел отомстить за то, что она досталась не ему…»

— Уже очухался? — спросил его Михалюта. — У нас мало времени.

— Вы ведь меня не… убьете? — Анатолий показал глазами на автомат. — Вам что-нибудь нужно от меня? Оружие я отдал вам добровольно. Своих людей я и пальцем не тронул.

«А Наташину мать разве не ты свел в могилу?!» — хотел крикнуть Гнат, но промолчал.

— Ишь какой свой нашелся! — хмыкнул Колокольцев. Взяв со стола тарелку с колбасой, он повернулся к пленному румыну: — Бери, Ионеску, угощайся.

— А-а, — протянул Анатолий. — Ионеску здесь? Он у вас за проводника?

— Это не имеет значения, — бросил Михалюта.

— А почему ты не поинтересуешься Наташей? — спросил вдруг Анатолий и снова весь съежился: он был уверен, что Наташа на советском берегу.

Гнат сделал вид, что только теперь вспомнил о Наташе.

— Действительно, что ж это я… Где она? Что с ней? Вы же вместе ездили копать окопы.

— Ничего о ней не знаю с тех пор, как в последний раз виделись под Гадячем, — с расстановкой произнес Анатолий, глядя в глаза Михалюте. А в селе я никому не сделал зла. Я ведь не полицейский, — добавил он.

— У немцев же служишь! — вмешался Нудьга.

— Но зла никому из своих не причинил.

«Ну и подлец! — Михалюта стиснул зубы. — Так врать про Наташу! Живет же в ее хате! Или думает, что я не знаю, из какого она села?»

— Вот консервная банка. Ее надо вымыть горячей водой — в ней недавно были шпроты, — сказал Нудьга.

— Зачем? — удивился Анатолий.

— Сюда будешь класть листочки бумаги с сообщениями: какие воинские части проходят через село в Таганрог, то есть на фронт, и какие в Мариуполь. Желательно, чтобы были и номера частей и фамилии командиров. Пиши все: количество орудий, автомашин, какой груз везут, сколько походных кухонь и прочее. Запомни, это твой единственный шанс спасти свою жизнь.

— А где прятать банку? — со страхом прошептал Анатолий.

— Мы вместе пойдем в яр. Выберем место. Только без вранья! — предупредил Михалюта. — О новых заданиях мы будем сообщать через тот же «почтовый ящик»… Но это еще не все. — Михалюта прошелся по комнате. — Если появится необходимость, то я поселюсь у тебя на чердаке или в погребе на несколько дней.

— А вдруг немцы пронюхают? Вы это вправду? Ведь это же рискованно для обоих, — развел руками Анатолий.

— Смотрю я на тебя, староста, — покачал головой Михалюта. — И никак не могу понять: такие мы разные с тобой.

— Да что вы… Я ведь ничего… Я ведь, Гнат, за твою жизнь беспокоюсь… Я согласен… хотя и боязно… С какого дня станете на квартиру?

— Всему свое время.

— А я, если хотите… Я тоже хотел пойти на тот берег.

— Почему «тоже»? Кто-нибудь уже пошел?

— Это просто с языка сорвалось… Хотел, да побоялся, что ваши меня к стенке поставят как врага народа, хотя я ничего и не сделал против Красной Армии. Я даже с фронта не убегал. Я не был мобилизован. Истинную правду говорю.

— А почему же не сказал, где твоя жена? — с насмешкой спросил Гнат.

— Что? — вздрогнул Анатолий.

— Где твоя жена, спрашиваю? И как ты попал в хату Наташи?

— Виноват. Вот тут я сказал неправду. Натали поехала к тетке в Мариуполь… Ее отвез один майор, инженер…

— Инженер? Откуда такая осведомленность?

— Фридрих Францевич. Совсем мирный человек, на «мерседесе» ездит по металлургическим заводам. Однажды у меня обедал с начальником гарнизона… Наташа поехала с ним…

— Хватит! — оборвал Анатолия Гнат. — К тетке так к тетке. За ее жизнь ты отвечаешь головой!

— Я все понял. Все.

— Если продашь нас немцам, то мы повесим тебе на шею медальон величиной вот с эту консервную банку! — пригрозил Нудьга.

Вскоре все вышли из хаты и огородами направились в сторону яра.

5

Подрывники в сопровождении Ионеску шли по улице с таким видом, будто несли патрульную службу.

Возле дома Беккера их остановил часовой.

— Это я, Фридрих, — сказал ему по-немецки Ионеску. — Выпить хочешь?

— О, гут, гут!

— Вот эти солдаты несут пакет обер-лейтенанту Беккеру. Он дома?

Часовой кивнул и хотел что-то сказать, но ему заткнули рот шарфом, вывернули руки назад и связали тонкой веревкой. Колокольцев перерезал телефонные провода, тянувшиеся от столба к окну. Михалюта постучал в дверь.

— Пакет из штаба, герр обер-лейтенант!

— В такой поздний время? — послышался полусонный голос за дверью.

— Срочно!

— Надо был позвонить.

— Обрыв на телефонной линии, герр обер-лейтенант!

Дверь открылась.

Увидев черные дула автоматов, обер-лейтенант испуганно вскрикнул:

— Майн гот!

Минеры вбежали в дом.

Семь кроватей в трех комнатах были пустыми. Колокольцев взял с тумбочки планшет с документами и какими-то камнями. Спросил у Михалюты:

— Высыпать камни или прихватить с собой?

— Бери! — приказал Гнат и обратился к обер-лейтенанту. — Господин Беккер! Это планшет майора?

— Да.

— А где он сам?

— Инженера пригласил ужин начальник гарнизона, командир наш артдивизион.

Колокольцев достал из вещмешка мину, выдвинул нижний ящик письменного стола и положил ее туда. Ящик закрыл на ключ.

Нудьга свою мину привязал под столом к перекладине в офицерской столовой. Еще одну мину спрятали за портрет Гитлера, висевший в большом зале. Подрыватель поставили на семь часов.

Задворками минеры с пленными Ионеску и Беккером выбрались на шоссе.

Михалюта поправил на боку тяжелый планшет.

«Интересно, что за бумаги хранятся здесь у инженер-майора? Да еще и камушки какие-то. Может, драгоценные?..»

6

Подрывники из группы старшего сержанта Михалюты ставили мины на шоссе. Когда появлялись патрульные солдаты, бесшумно расползались, прятались в придорожных кустах.

Последнюю мину устанавливал Арон Бабаян. Закоченевшими от холода пальцами он начал вставлять в заряд детонатор.

И вдруг вспышка.

— Только детонатор, — скривившись от боли в правой руке, прошептал Бабаян, чтобы успокоить товарищей.

Установка мин требует навыков, опыта и внимания — их-то и не хватало Бабаяну. Ему еще повезло, что детонатор взорвался не в мине.

…Подрывники под кручей ожидали возвращения Михалюты из разведки.

Вскоре послышался голос Колокольцева:

— Вас ист дас? Где вы там?

— Здесь мы! — крикнул негромко Мусафиров.

— Чего стоите такие поникшие? — подойдя к минерам, спросил Михалюта.

— Бабаян ранен.

— Что с ним?

— Детонатор взорвался в руках.

— Все-таки не обошлось, — покачал недовольно головой Нудьга.

Когда все уже были на льду, Бабаян обратился к Михалюте:

— Меня, наверное, спишут из батальона?

— Не знаю.

— Замолви за меня словечко. Пусть оставят хотя бы ездовым.

— Попробую.

К ним подошел Колокольцев.

— Арончик, я хотел попросить у тебя рекомендацию в комсомол.

Бабаян остановился. «Надо же, я сокрушаюсь, что меня теперь спишут из батальона, а Сергей — с такой просьбой. Значит, есть еще надежда…»

— Дам, Сережа. Вот только рука. Пальцы покалечил, — с сожалением сказал Бабаян.

— Это не беда. Напиши левой, — простодушно посоветовал Колокольцев.

Гнат мысленно похвалил Сергея. Как будет с Ароном дальше, неизвестно. Но то, что боец переживает, казнит себя, видят все. И просьба Сергея очень своевременная. Бабаян сразу почувствовал, что он нужен, что не все еще потеряно.

Пленный обер-лейтенант от холода еле держался на ногах, то и дело пританцовывая в хромовых сапогах, хватался руками за уши — байковые наушники не очень-то помогали.

— Вас ист дас? — показал Колокольцев на его наушники. — Что же ваш Гитлер такой скряга? Даже шапками солдат не обеспечил. Пусть мерзнут арийские уши? Так, что ли?

Обер-лейтенант в ответ только махнул рукой.

Когда подошли к своему лагерю в торосах, начало светать. Там собрались уже все группы.

Обоз саней тронулся в обратный путь.

Михалюта достал из трофейного планшета блокнот, раскрыл его. Вся страничка была исписана формулами и цифрами. Гнат чуть не вскрикнул от удивления: формулы были ему знакомы.

7

Километров за десять от берега минеров встретили три грузовые машины, высланные навстречу командованием батальона, чтобы забрать раненых и обессиленных. От шоферов бойцы узнали, что накануне фашистские самолеты сбросили бомбы на рыбаков. Троих тяжелораненых отправили в госпиталь.

Прибыв на берег, командиры боевых групп доложили о выполнении задания, а старший сержант Михалюта передал в штаб батальона обер-лейтенанта Беккера, немца-пулеметчика и румына Ионеску.

Ионеску сразу же заявил:

— Я все расскажу.

— Есть хочешь? — спросил его Мотыльков.

Ионеску кивнул.

— Ничего, сейчас вас всех покормят, напоят чаем, согреетесь.

Пленных увели.

— Что это? — спросил Веденский, листая блокнот, переданный ему Михалютой.

— Записи одного немецкого инженер-майора. Там есть схемы, рисунки и формулы. Я кое-что понял. Этот Фридрих Францевич часто употребляет слово «эрзац», то есть заменитель. Инженер занят поисками замены взрывчатых веществ.

— Где же он хочет найти этот эрзац?

— В атомном ядре. Заменить взрывчатые вещества должна энергия атома. Некоторые из этих формул знакомы мне еще по институту.

— Вон как. Выходит, блокнот этого Фридриха слишком серьезный.

— У меня в дороге было время подумать… Его идея меня испугала. В институте я учил, что энергия атома будет направлена служению человечеству. А тут идут поиски взрывчатых веществ в энергии атома, чтобы уничтожать людей. Блокнот надо передать нашим ученым.

— Мы передадим его в Государственный комитет обороны. Пусть ознакомятся наши специалисты. Ты сам отвезешь блокнот и пленных в штаб армии.

— Пусть прихватит и карты, на которые нанесены огневые точки фашистов на побережье, — добавил Мотыльков. — Молодцы! Весь вражеский берег разворошили.

— А что скажет об этом блокноте обер-лейтенант Беккер? — обратился Илья Гаврилович к пленному офицеру.

— Майор прибыл из Берлин на металлургический заводы. Вчера вечером он находился в Мариуполь, а завтра должен быть в Таганрог. Интересуется какими-то шлаками, — ответил Беккер.

— В его планшете есть и слитки шлака, — кивнул Михалюта.

— Я не специалист по энергетика. Мой дело артиллерия и связь. Но инженер-майор говорил еще и о поиск в этих краях какой-то тяжелый элемент.

— Жаль, что вы не прихватили с собой этого Фридриха, — вздохнул Веденский.

— Он случайно остановился в селе. Хорошо, что Колокольцев наткнулся на планшет, — сказал Михалюта. — Помните, Илья Гаврилович, еще в Воронеже мы говорили с вами о том, что физики многих стран бьются над тем, чтобы извлечь энергию из атома? Незадолго до начала войны сообщения во всех журналах на эту тему вдруг прекратились. Наверно, потому, что эти поиски пошли в другом направлении. Теперь их цель — извлечение энергии из атома для военных нужд.

— Как ведет себя муж Наташи? — после паузы спросил Веденский.

— Подлец он! Даже не признался, что Наташа ушла на наш берег. Видимо, боится, что мы начнем ее искать. Но согласился быть нашим информатором, договорились о связи.

— А верить ему можно?

— Можно, пока обстоятельства будут в нашу пользу. Такие люди готовы служить кому угодно, лишь бы не подставлять свою голову под пули. — Михалюта помолчал и неуверенно добавил: — Хотя этого и не поручали мне, но я все же решил узнать, возьмет ли он меня на квартиру с рацией. Хотя бы на неделю. Согласился.

— Да ты что! — скептически усмехнулся Мотыльков. — Как только явишься к нему, он тут же продаст тебя гестапо. Лучше бы послал его в разведку на Кривую Косу. Там, говорят, стоит большой гарнизон. Надо разведать. Если это так, мы бы договорились с морячками и ударили бы вместе по Кривой Косе.

— Интересная мысль, — поддержал комбата Илья Гаврилович.

— Неужели он не догадывается, что его жена у нас? — пожал плечами Мотыльков.

— Может быть, и догадывается, но не подает виду. Поэтому, наверное, и хочет нам угодить.

— Чужая душа — темный лес, да еще у отступника. Думаю, тебе не следует говорить об этой встрече с Наталкой.

— А зачем ей говорить? Она и так все уже сказала.

Гнату снова вспомнилась заброшенная железнодорожная колея. Наташа на рельсах. Он вздохнул, посмотрел в окно.

Веденский заметил его волнение.

— Что тебя, Гнат, беспокоит: посещение старосты или записки немецкого инженера?

— Блокнот немца. Формулы в нем беспокоят.

— Так, — полковник задумался. — И меня тоже. В тридцать третьем году в Ленинграде проходил конгресс физиков. Я присутствовал на заключительном заседании. Как раз выступал французский ученый Жолио-Кюри. Он сказал, что последние исследования физиков могут использовать фашисты, которые уже дорвались до власти в Германии, господствуют в Италии. Ты, Гнат, представляешь?

— Что, Илья Гаврилович?

— Если какой-то инженер-майор фашистской армии вынюхивает на юге Украины руды тяжелых элементов, собирает шлаки на металлургических заводах, то чем тогда занимаются физики в самой Германии?

Известно чем. Поэт Павло Тычина в том же тридцать третьем году вот что написал:

Мы тревожим стратосферу,
атомное ядро и сферу —
о прекрасный час!
Неповторимый час!
— Прозорливый поэт. «Мы тревожим стратосферу, атомное ядро и сферу». К этому идет. Наши радиомины в Харькове свидетельствуют о том, что с помощью радио можно на огромном расстоянии управлять не только взрывами.

— А мне до сих пор верится, что мина в Харькове могла быть подорвана и сигналами из обычной, маломощной рации.

— Надо было подстраховать себя, — признался Веденский. — Я ведь говорил тебе, что у нашей мины много противников. Они считали наш замысел фантастическим, даже авантюрным… Но теперь это позади. Нам надо делать свое дело. Сегодня твоя группа получила благодарность за отличную работу в тылу врага. Колокольцев, которого Нудьга считал «ночником», подал заявление в комсомол. Люди растут. И не только как специалисты минирования. Вот что важно, Гнат.

Веденский достал из нагрудного кармана кителя письмо, положил его в планшетку.

— От дочери, — улыбнулся Илья Гаврилович. — Уже в шестом классе. А кажется, совсем недавно ей было восемь лет. Кажется, совсем недавно она провожала на Белорусском вокзале свою мать в Испанию… Пишет, что скучает по мне и маме. — Веденский помолчал. Вздохнул. — Ты, Гнат, проведай Наталку. Ей сейчас так нужна твоя поддержка! Что молчишь? Блокнот немецкого майора до сих пор не дает покоя?

— Рельсы и шпалы, — задумчиво произнес Михалюта и начал пальцем что-то выписывать в воздухе. — В голове железная дорога, по которой до войны ходил поезд Мариуполь — Ленинград и привозил Наталку из родного села в Харьков!

— Не понял, — развел руками Веденский.

— Пока что мы минировали шоссейную дорогу, военные объекты, — поднял Гнат указательный палец. — Разрешите, я пойду с группой к железной дороге Волноваха — Мариуполь. Если за ночь не успеем, останемся на вторую. А десяток мин замедленного действия под рельсы поставим. Немцы там непуганые. Нудьга и Мусафиров говорили мне, что у них руки чешутся поработать на железной дороге. У меня тоже. Это интереснее, чем на шоссе, и надежнее! Колеса паровоза не свернут в сторону, не объедут мину.

— Значит, ты уже думал об этом? Но до железной дороги больше пятидесяти километров, — Илья Гаврилович посмотрел на карту.

— Поэтому и надо нам три ночи, чтобы надежно было.

— Заманчиво! — воскликнул комбат Мотыльков. — Волноваха — Мариуполь — одна из двух железнодорожных веток, питающих прибрежные войска фашистов всем необходимым. Эта ветка имеет стратегическое значение для противника. Я — «за»! Но чтобы было, как ты говоришь, надежно, твоим минерам надо хорошенько потренироваться. Ближайшая от нас железнодорожная станция Ейск. Туда и пойдете дня на три. С вами поедет в Ейск младший лейтенант медслужбы Нина Аркадьевна. Дадим вам бойцов для прикрытия и охраны с двумя ручными пулеметами. Жалко, конечно, что там нет леса. Но что поделаешь…

— Так это хорошо, что нет леса, — прервал комбата Веденский. — Мины замедленного действия пока не очень-то приживаются в партизанских отрядах. Там отдают преимущество минам мгновенного действия. Они срабатывают на глазах, и виден результат работы. Но это хорошо в условиях, когда железная дорога проходит через лесной массив и когда она не очень сильно патрулируется. А вражеские эшелоны надо подрывать не только в зонах, где есть лес, но и в степи. И твоя, Гнат, группа должна это доказать. Значит, Волноваха — Мариуполь. Та самая железная дорога, по которой ездила Наталка?

— Та самая.

— Зайди к Наталке и передай привет от меня. Скажи, что она тоже наш боец… Почему помрачнел?

— Да как-то неудобно идти к ней.

— Будь мужчиной, Гнат! Она порвала все нити со своим мужем-старостой, многим нам помогла. Это — наш человек. Поверь мне. В людях я немного разбираюсь.

— Хорошо, Илья Гаврилович. Я зайду, чтобы… чтобы расспросить, как лучше подобраться к баржам, тем, что стоят у берега.

— Что-что? — насторожился Веденский.

— В первый наш выход Бельду, Колокольцева и меня немцы встретили огнем, когда мы шли с моря. Значит, к ним можно подобраться незамеченными с суши.

— Вон оно что? У тебя сегодня какое-то озарение. Идеи так и сыплются из головы. Подойти к баржам с берега. Интересно. Согласен с тобой. Обдумай хорошенько эту операцию. И мы ее потом обсудим.

Михалюта вышел из штаба. Низко над заливом в сторону вражеского берега летели краснозвездные штурмовики. Гнат улыбнулся. «Скоро вы, соколы, будете точно знать, где расположены артиллерийские и минометные позиции фашистов. Клюнули гансы на приманку Ильи Гавриловича».

Ему вдруг вспомнилось, как полковник говорил про свою дочурку-шестиклассницу. «Свою! — Гнат прикусил губу. — Но ведь она же не родная его дочь…»

8

Михалюта шел по знакомым улицам села и удивлялся: почему полковник так высоко ценит Наташу? Ведь она же изменщица.

К нему подошли Нина и Дмитро Нудьга.

— Что ты, как конь, понурил голову? — скуластое лицо Нудьги расплылось в улыбке.

— Думу думает большую, — пошутила Нина и лукаво повела глазами в сторону хаты, где жила Наташа. — У Наталки скоро крестины. Наверно, кумом будете, Гнат?

Нудьга тут же нахмурился:

— Зачем так, Нина!

Гнат с нарочитым безразличием заметил:

— Вы, Нина Аркадьевна, наверное, уже проведали Наталку? А что касается кумовьев…

— Прошу прощения. Я не хотела вас обидеть, — покраснела фельдшерица. — Просто нечаянно сорвалось.

— Хорошо. Не будем об этом, — примирительно сказал Михалюта. — Я только что от полковника. Наша группа командируется в Ейск на три дня. Вы, Нина, тоже едете с нами.

— Значит, разрешили! — радостно воскликнул Нудьга.

— Тогда я побежала собираться. До встречи! — Нина повернулась и быстро зашагала к санитарному пункту.

— Как у тебя с нею? — спросил Гнат, когда фельдшерица была уже далеко.

— Вроде бы нашли общий язык. Но мне кажется, что она в тебя влюблена.

— Брось ты! Нина мне не нравится.

— Правда? — Нудьга схватил Гната за руку, крепко сжал ее. — Вот спасибо. А я думал… Ты сходил бы к Наталке. Проведал бы ее. Тем более, она хорошо знает местность возле железной дороги.

— И ты о том же?

— А кто еще?

— Полковник. Да и Нина… Тебе, Дмитро, советую в Ейске не отходить от нее ни на шаг. Там знаешь сколько моряков! А они — хлопцы будь здоров!

— Учту твое пожелание, Гнат, — кивнул Нудьга. — Теперь, когда я узнал, что ты не соперник мне, предложу ей руку и сердце.

…В Ейске на Нину действительно заглядывались моряки Азовской флотилии. Но Дмитро Нудьга не спускал с нее глаз, был надежным телохранителем.

Гнат никому не давал поблажки. Шестнадцать бойцов до поздней ночи ползали по железнодорожной колее, копали под рельсами ямки, относили на плащ-палатке землю, ставили мины, маскировали их.

На четвертый день группа Михалюты вернулась из Ейска в Шабельск.

РАЗДЕЛ ШЕСТОЙ

1

К торосам минеры Гната Михалюты, как всегда, доехали на санях. От них известными только им стежками-дорожками зашагали к берегу. Вскоре без каких-либо приключений переползли шоссе и направились в степь.

Впереди дозор — Колокольцев и Мусафиров. В ста метрах от них — основная группа.

За два часа прошли с десяток километров. Так далеко они еще ни разу не забирались в тыл врага. В селах, скрывавшихся в балках, мигали огоньки, гудели машины. Иногда поднималась стрельба.

— Может, передохнем? — нарушил молчание Воскобойников. — Определенно, все устали.

— Нет, — возразил Михалюта. — Пока не найдем место, где можно будет провести день, — никакого отдыха.

Время от времени к Михалюте подходили Колокольцев и Мусафиров, чтобы сверить маршрут с картой. Их обступали бойцы, кто-нибудь включал фонарик.

Ориентирами минерам служили балки и древние курганы. Где-то в этих степях находилась и Савур-могила. И снова Гнату пришли на память слова о побеге трех братьев из Азова:

Став найменший брат до Савур-могили доходжати,
Став же буйний вітер повівати,
Із козацьких молоденьких його ніг валяти.
«Що перше горе — безвіддя,
Друге — безхліб'я…
Уже ж мені своїх братів не наганяти.
Уже ж мені в отцевському дворі не бувати,
Уже ж мені свого отця-неньку у вічі не видати.
Наслідував мені господь
У турецькій, у бусурменській у великій неволі
На Савур-могилі смертю постраждати…»
Стали найстаршого сина із двору зсилати,
Стали його обществом-народом
До розстрілу випроводжати.
Став найстарший брат
Гірко плакати-ридати,
Свого брата найменшого
Пішого піхотинця споминати…
Гнат мечтательно вздохнул.

— Об этой степи Чехов написал повесть. Возможно, он видел эти самые места. Только это была летняя степь.

— А весной тут, конечно, настоящая красота! Цветут тюльпаны, маки, как море плещется ковыль! — восторженно произнес Нудьга. — А с курганов, наверное, и море видно.

Михалюта остановился.

— Смотрите, луна всходит.

Луна только что выглянула из-за вершины кургана и казалась его серебряной короной. Минеры стояли в тени, а вокруг мириадами алмазов поблескивал снег.

— Какая сказочная картина! — покачал головой Михалюта.

— Стоять бы вот так рядом с любимой девушкой и смотреть без конца на это чудо. — Нудьга положил руку на плечо Михалюты. — Эх, Гнат, когда только кончится эта проклятая война! Как хочется тишины, покоя, девичьей ласки.

— Кончится, Дмитро, когда-нибудь кончится, — грустно улыбнулся Гнат. — И мы еще попляшем и на твоей, и на моей свадьбе. Ну что, хлопцы, пошли дальше?

Уже перед рассветом минеры переползли речку Кальмиус — идти по тонкому льду было опасно. Провалишься в воду — что делать? Ни обсушиться, ни обогреться негде.

Когда в степи начала заниматься заря, остановились. Пора искать место, где можно было бы пересидеть до вечера.

Михалюта и Нудьга поднесли к глазам бинокли и стали рассматривать степь. Неподалеку увидели кошару с дырявой крышей. Рядом была криница с журавлем.

— Кошара брошена, наверно, осенью, — сказал Нудьга. — Как? Заселим? Да и железная дорога всего в каком-то полукилометре. А от сел и хуторов клуня довольно далеко.

— Согласен, — коротко ответил Михалюта.

Подрывники зашли в кошару. Сняли с чердака остатки сена, пахнувшего полынью, притрусили пол.

Во время похода бойцы проголодались. Поэтому все тут же начали доставать из вещмешков хлеб, тарань, жареную рыбу. Воскобойников вынул оладьи, испеченные из жмыха и дерти, которые дала ему на дорогу какая-то молодица. Мусафиров предложил «пирог» из перетертой и пережаренной вместе с высевками тюльки.

Нудьга обвел взглядом «стол», облизал губы и проговорил грустным голосом:

— Ешь — не хочу. А представьте себе, как сейчас хотят есть ленинградцы: и наш брат, и гражданские? Когда я слушаю передачи из Ленинграда, кровь в жилах застывает. Сколько там уже умерло людей от голода! Кто сосчитает?

Минеры тут же притихли, помрачнели.

После обеда все улеглись спать. На страже остались два подрывника. Не спал и Гнат Михалюта. Он лежал на чердаке и следил за железнодорожной колеей, расположенной неподалеку от кошары. Его внимание привлекла насыпь, описывавшая дугу на краю балки.

«Там и будем ставить мины», — решил Гнат.

Он начал обдумывать предстоящую операцию, распределять силы минеров.

«Охрана и прикрытие — четыре бойца со стороны Волновахи и столько же с мариупольского направления. Остальные занимаются минированием: двое устанавливают заряды, третий относит землю, маскирует мины. Надо наготовить веников. Курящих заставим вывернуть свои карманы — посыплем заминированные места табачком, чтобы собаки не вынюхали след. Один будет следить за сигналами бойцов прикрытия! Каждая тройка должна поставить самое малое две мины. Расстояние между минами — сто шагов. Фашистам и в голову не взбредет, что так густо может быть заминирован участок длиной всего в полтора километра! Электролиты надо настраивать от восьмого эшелона через каждые три или четыре. — Михалюта улыбнулся. — Вот сутолока будет!..»

Из-за поворота выехала дрезина с тремя солдатами. Ехала она медленно. Это насторожило Гната: «Следят, нет ли чего подозрительного на колее».

Через несколько минут из Волновахи на Мариуполь прошел поезд. На платформах стояли танки, орудия. Было и четыре пассажирских вагона.

Михалюта стиснул зубы. «Это тебе не машина на шоссе! Один такой эшелон чего стоит, если полетит с насыпи…»

Из-за тучи выглянуло солнце. Гнат, прищурившись, смотрел на блестящие рельсы, которые тянулись к самому горизонту и где-то там, далеко-далеко, казалось, протыкали хмурое небо.

«Это ж и Наташа ездила здесь. И, наверное, думала о наших встречах на станции Основа?.. Да, все в жизни взаимосвязано…»

Михалюта взглянул на Дмитра Нудьгу, спавшего рядом. Сержант улыбался во сне.

— Счастливый… — прошептал Гнат.

Нудьга, будто услышав его голос, тут же проснулся…

— Отдохни, Гнат! А я послежу и за часовыми, и за обстановкой. Покемарь. Ночь будет напряженная.

— До нее еще дожить надо.

— Доживем. Никуда от нас не денется эта ночь.

— Ты во сне улыбался, словно после поцелуя с Ниной.

— Она и в самом деле мне снилась. Видишь, даже во сне не расстаюсь с ней.

— Половина дня уже тю-тю. По всему видно, что мы прошли сюда незамеченными. Только бы в кошару кто-нибудь не забрел.

— Если кто-то заглянет, задержим до ночи.

Но никто минеров за день не потревожил. Все обошлось благополучно. И вечером они начали готовиться к выходу на железнодорожное полотно.

2

Более двух часов с перерывами (прошло три поезда) работали уже минеры. Бойцы выдалбливали под рельсами ямки для восьмикилограммовых зарядов и мин, относили с насыпи песок и землю, осторожно, словно хрусталь, опускали в ямки смертоносный груз.

Подрывники хотя и тренировались на рельсах в Ейске, все-таки нервничали, волновались. Особенно нелегко было Михалюте, Нудьге, Колокольцеву и Мусафирову — они настраивали химический электролит на заранее назначенный срок взрыва, ставили «ловушки», которые подорвут заряд, если немцы, обнаружив мины, начнут их обезвреживать.

Когда поставили последнюю — четырнадцатую мину, Михалюта подошел к Нудьге:

— Дмитро, ты как-то говорил про НЗ на берегу залива. Он еще там?

— Конечно. Этот НЗ ждет удобного случая. А почему ты спросил?

— Да та-ак… Потом скажу. Сейчас хлопцы все устали, измучились.

— Это верно… Люди все как выкрученные мочалки, — согласился Нудьга. — Но я, кажется, догадываюсь, что ты задумал.

— Помолчи пока, — предупредил Михалюта. — Дойдем до залива, тогда я все и скажу.

Возвращались подрывники к берегу той же дорогой. Навстречу дул влажный теплый ветер, который нес уже весну. И хотя тяжелые вещмешки опустели (в них не было тротила и мин, запасов продуктов), бойцы шли медленно. Не слышно было ни смеха, ни шуток. Десятки километров, пройденные ими, давали о себе знать.

Через четыре часа минеры наконец добрались до прибрежной полосы. Нудьга вывел группу прямо к кустам, где был спрятан тротил, завернутый в водонепроницаемую ткань.

— После такой каторжной работы и перехода я приказывать не хочу, — сказал тихо Михалюта. — Но у меня есть один план: надо подорвать баржи с боеприпасами, с которых мы были обстреляны. За Мануэля Бельду.

Минеры начали перешептываться. Все знали, что испанцы давно собираются покончить с этими баржами, отомстить за смерть своего земляка.

— Почему раньше не предупредил об этом! Хлопцы уже расслабились. Определенно, — высказал недовольство Воскобойников.

— Нужно всего шесть-семь минеров. Надо снять часовых, взобраться на палубы и там поставить заряды.

— По мне стреляли с этих барж, я и пойду снимать часовых! — вышел вперед Сергей Колокольцев.

— Я тоже пойду! — стал рядом с Колокольцевым Мусафиров.

— А мы что, хуже вас?..

— Ишь, герои…

— Мы тоже пойдем! — послышались голоса.

— Хорошо, — повеселел Михалюта. — Пошли. А те, кто совсем обессилел, пусть не спеша идут к своему берегу. Мы догоним.

Забрав из тайника взрывчатку, подрывники взобрались на кручу, переползли шоссе.

Вскоре они добрались до затона, где стояли неподалеку от берега похожие на длинные скирды две баржи, превращенные немцами в склады боеприпасов.

Ползти по льду было неприятно, то и дело попадались лужи. Многие минеры промокли. Утешала всех одна мысль — отсюда, со стороны берега, враг их не ждет, пулеметы на баржах нацелены в глубь залива.

У барж были выставлены двое часовых. Один прохаживался, постукивал ногой об ногу. Другой дремал, прислонившись к трапу.

В дело пошли финские ножи. Часовые были сняты без шума.

Подрывникам хватило десять минут, чтобы на обеих баржах поставить мины замедленного действия на самый короткий срок, — им не надо было копать лунки, относить землю, возиться с электролитом. Тут все делалось без всякой маскировки, да еще и при ясной луне.

Спустившись по трапам с барж, минеры побежали в сторону южного берега. Бежали из последних сил, скользили, падали в лужи.

— Быстрее! Быстрее! — торопил бойцов Михалюта. — Вот-вот сработают мины.

— Дьяволы, а не люди! Определенно, дьяволы! — кричал Воскобойников, упав на лед. — Где же взять столько сил? Не могу! Вы что? В одну ночь хотите всю вражескую армию разбить?

Над ним склонился Колокольцев.

— Вас ист дас? Сейчас здесь будет такой ад, какого ни один черт не видел. Вставай, батя! И…

Он не договорил.

На барже, стоявшей ближе к берегу, вспыхнул огонь. А через секунду залив вздрогнул от взрыва. Под ногами минеров затрещал лед. В небо взметнулось пламя. Баржа разломилась пополам, корма и нос стали быстро погружаться в воду.

На берегу застрочили пулеметы. Луч прожектора скользнул по заливу и замер на второй барже. И тут же сработала, будто ждала этого мига, вторая мина. В небо снова взметнулся огненный смерч. От грохота взрывов боеприпасов у минеров заложило уши.

Огонь и дым застлали весь вражеский берег.

Воскобойников улыбнулся.

— Ты прав, Сергей! Определенно, ад! Побежали! Теперь у меня столько сил, что я, кажется, до самого берега без передышки смогу добежать…

3

Уже вторую ночь полковник Веденский почти не спал, хотя на наблюдательном пункте, расположенном на самом берегу залива, бойцы отдали ему одни нары. Он переживал за минеров старшего сержанта Михалюты, на этот раз ушедших на задание так далеко.

Илья Гаврилович бродил над обрывом, заложив руки за сниму, и через каждые двадцать — тридцать минут спрашивал у дежурного на наблюдательном пункте:

— Ну что там?

— Никаких сигналов, никаких признаков, — отвечал каждый раз одно и то же дежурный.

И вдруг среди ночи на вражеском берегу взметнулись два фонтана огня. Пальцы полковника впились в светящийся циферблат. Стрелка обежала круг, проскочила двадцать семь точек, и Веденский услышал два приглушенных взрыва.

— Это Гнат подорвал баржи! Хотя бы все обошлось благополучно, — прошептал он.

Илья Гаврилович представил, как нелегко сейчас бойцам Михалюты. По ним бьют пулеметы и минометы. Бежать по льду опасно — много полыней, особенно возле берега, где лед исклеван артиллерийскими снарядами. Один неосторожный шаг — и все! Конец! Окажешься на дне залива.

— Дежурный! — повернулся полковник к наблюдательной вышке. — Передайте, чтобы готовили обоз. Как только начнет светать, надо будет выехать навстречу группам.

— Из колхоза только что позвонили: обоз готов. Можно ехать хоть сейчас.

Когда развиднелось, вдали, на ледяном поле, появились темные точки. Вскоре они приобрели очертания человеческих фигур. Минеры возвращались без маскировочных халатов, чтобы скорее заметили свои.

Навстречу им помчались сани.

Через полчаса Доминго, Гаспар, другие бойцы уже выпрыгивали из саней. Они дрожали от холода. Одежда на них смерзлась. Лицо Ангела Гаспара почернело, он еле держался на ногах.

— Что случилось? — с тревогой спросил полковник.

— Хол-лод-дно, — ответил Ангел, стуча зубами.

— Он искупался, — пояснил Доминго. — На льду появилось много промоина.

— Сейчас же идите греться! Смените белье.

Доминго поднял руку:

— Докладывай. Минер моей группа подорвали мост на шоссе и поставил семь мин! — Доминго помолчал и, вздохнув, добавил: — Мадридцы все знают. Но кто баржа без нас уничтожили!

— Си-и… Без нас, — обиженно добавил Ангел Гаспар, еле шевеля языком.

— Минеры старшего сержанта Михалюты, — ответил Веденский.

Доминго улыбнулся.

— Камарадо Михалюта… А договорились вместе… Не хорошо.

Вскоре к берегу подъехала группа Михалюты. Гнат доложил Веденскому о выполнении задания.

— Молодцы, спасибо! — поблагодарил полковник минеров. — Готовься, Гнат, к поездке в Ростов. Тебя вызывают в штаб фронта.

— Зачем? — удивился Михалюта.

— Не знаю, — пожал плечами Илья Гаврилович.

Гнат однажды уже ездил в Ростов — отвозил планшет немецкого инженера и сопровождал пленных. Тогда в разведотделе штаба фронта он сказал о намерении полковника Веденского послать разведчика с радиостанцией на северный берег Таганрогского залива. «Может, в этом и кроется причина вызова?» — подумал Гнат.

4

Подрывники полковника Веденского работали без сбоев, четко по графику. Одни группы ставили мины, другие в это время готовились к походу, третьи, вернувшиеся с задания, отдыхали.

Днем и ночью гремели взрывы на северном берегу — взлетали в воздух склады с боеприпасами, превращались в груду металла эшелоны с танками, орудиями и другой техникой. Движение транспорта на шоссе Мариуполь — Таганрог иногда прекращалось на несколько часов. Не помогли немцам и «тралы» — нагруженные песком сани, которые бронетранспортеры толкали впереди себя. Узнав о «тралении» дороги, подрывники начали ставить мины замедленного действия с таким расчетом, чтобы они взрывались не под первым наездом на них, а под вторым, четвертым и даже десятым.

Гитлеровцы стали минировать свое побережье. На их минах в первые ночи подорвалось четыре минера. Но уже на третью ночь бойцы Веденского наловчились не только обезвреживать вражеские мины, но и переставлять их в другие места — гитлеровцы начали подрываться на своих же минах.

Фашисты прорубили у самого берега длинные полыньи. Но и эта акция не остановила минеров. Они стали брать с собой доски и по ним переползать через проруби.

Фашистское командование подключило к борьбе с подрывниками Веденского авиацию. Немцы хорошо знали, что минеры выходят на задание вечером, когда еще светит солнце, и возвращаются на свой берег поздним утром. Над заливом стали появляться группы «хейнкелей» и «мессершмиттов». Полковник Веденский обратился к командующему фронтом за помощью — в схватку с вражескими самолетами вступили краснозвездные истребители. В небе над побережьем и Азовским морем начались жестокие воздушные бои.

Такой была обстановка в середине сорок второго года на берегах Таганрогского залива.


Староста Анатолий ни днем, ни ночью не знал покоя. Он чувствовал себя между двух огней: с одной стороны — немцы, которым служил, с другой — «белые привидения» с южного берега, которые побывали у него три недели назад.

Свое слово, данное минерам, он держал — консервная банка, спрятанная в яру, не пустовала. В последние дни он все чаще жаловался, что жить в селе ему теперь опасно. Немцы начали догадываться, что в окрестностях села имеются агенты партизан и минеров. Подозревали в шпионаже даже старост и некоторых начальников полицейских участков. А тут еще взрыв барж с боеприпасами. Наказаны многие офицеры за неумение бороться с советскими подрывниками. А что ж тогда ожидать после такого фейерверка ему, старосте села, вблизи которого все это происходит?..


Ранним февральским утром красноармейцы, патрулировавшие на берегу, заметили на льду залива двух неизвестных. Это были начальник полиции Назаров и староста Анатолий.

— Стой! Кто такие?

— Ведите к своим командирам, — сказал Назаров. — Я начальник полиции.

— А я староста, — буркнул Анатолий. — Мы принесли ценные сведения.

Красноармейцы повели их в штаб батальона. За ними увязались мальчишки.

— Полицаев ведут!

— Полицаев поймали! — кричали они, перебивая друг друга, и швыряли в перебежчиков снежками.

К мальчишкам присоединились женщины — раскрасневшиеся, разгневанные. Узнав, что пленные не немцы, а предатели, некоторые хватали палки и рогачи. Шум и крик поднялся на всю улицу.

— Что за гвалт, Варвара Ивановна? — спросила Наташа у хозяйки, вошедшей в хату.

— Полицая и старосту из поселка, что на том берегу, ведут.

Наташабросилась к окну. Процессия как раз находилась против хаты. Наташа узнала высокого, съежившегося Анатолия и низкого, щуплого Назарова.

«Какой позор! До чего я дожила?.. Гнат, милый, прости меня! Прошу! Я не буду жить с ним. Но сейчас… — Наташа выскочила на улицу, даже не набросив на плечи платка. Услышала ругань, проклятия. — И меня проклинайте, люди! И меня!..»

Крики были такими грозными, что на акациях закаркало воронье, поднялось в небо, закружилось, будто хотело посмотреть, чем же это заняты люди.

Анатолий мысленно прощался с жизнью. Он надеялся переждать в селе Наташи огненный смерч войны. Жить тихо, мирно. Но ничего из этого не получилось. Хотя сначала все вроде бы шло хорошо. Но потом…

Первым потрясением был побег Наташи на советский берег. Будь он тогда дома, убил бы на месте. Казнил себя, что до конца ее не узнал, не раскусил. «Пусть замерзает, если ей не хочется жить, если не понимает, что к чему на войне! — утешал он себя той ночью. — Может быть, дошла, а может?.. Такой ветрище!..»

Другим потрясением, свалившимся как гром среди ясного неба, был приход «белых привидений» во главе с Гнатом Михалютой. Злая судьба свела их с глазу на глаз не только как соперников, любивших одну девушку, но и как врагов.

Надо было спасать себя, и он согласился быть информатором. Он был бы им и дальше, и немцы, возможно, ничего не узнали бы. Но ведь Михалюта сказал, что придет к нему с рацией. А это уже страшно. Это значит смерть. Сигналы рации услышат немцы, засекут, а потом на виселицу и радиста, и того, у кого он скрывался.

«Нет, надо идти на тот берег, так будет лучше. Может быть, свои не расстреляют. Все-таки я им служил, — тешил он себя мыслью. — Да и Наташа, наверно, там. И она замолвит за меня словечко. Ведь мы ребенка ждем! А дитя не виновато, что клокочет такая страшная война и не поймешь, кто кого побеждает и чей будет верх…»

Он решил поговорить об этом с начальником полиции Назаровым. Если бы тот согласился. Ну, посадят в тюрьму. Но ведь не расстреляют же. Посидит, а там видно будет. Если победят немцы, то обязательно выпустят, если возьмут верх свои, учтут, конечно, что он был информатором минеров, и простят все грехи.

Сейчас, когда его вели, будто вора, пойманного с поличным, когда разгневанные женщины, мальчишки толкали в спину, плечи, обзывали грязными словами, он уже каялся, что отважился перейти на этот берег, жалел, что Назаров согласился, — один он не пошел бы. Он проклинал себя, Гната, Наталку. Конечно, можно было бы остаться и там. Но все побережье уже лихорадило. Немцы не таясь говорили, что среди полицаев есть большевистский лазутчик, а может быть, замешан в диверсиях и сам староста, чья жена так неожиданно и бесследно исчезла. Особенно поднялся шум, когда за одну ночь были взорваны два моста, когда от взрыва мины погибло четыре офицера и немецкий инженер, прибывший из Берлина.

Вот тогда-то он и не выдержал, поделился своими мыслями с начальником полиции.

«Как быть? — переспросил Назаров, хитровато прищурившись. — С кручи да в море! Ведь на суше, если не убежим, все равно найдут и повесят. Выход один — на тот берег. Может, простят… Немцы уже бегут от Москвы. Пошли, пока не поздно…»

Он все думал, с какого боку подойти к Назарову, а оказалось, начальник полиции сам искал выход для своего спасения.

— Простите!.. Смилуйтесь, люди! — упал на колени Анатолий.

Вдруг на всю улицу раздался крик:

— Это мой муж! Не убивайте его!

— Наши мужья и сыновья на фронте!..

— А эти гады!.. — зашумели в ответ женщины.

Наташа еле протиснулась в середину толпы.

— Убейте и меня! Это мой муж! — крикнула она так решительно, словно и в самом деле готова была умереть за Анатолия.

Сельчане удивленно посмотрели на нее. Заметили на красивом лице рыжеватые пятна. Застыли в нерешительности…

5

Задержанных допрашивал старший лейтенант Мотыльков в присутствии полковника Веденского.

— Скажите, с какой целью вы перешли на наш берег?

— Мы пришли к вам искупить свою вину, — ответил Назаров, понурив голову.

— А Михалюта еще хотел у старосты поселиться с рацией, — с насмешкой в голосе заметил Мотыльков полковнику. И снова обратился к задержанным: — Чем вы можете это доказать? Где гарантия, что вы пришли не как шпионы?

— Клянусь, нет! — вскинул Назаров голову.

— А может быть, вы надеялись затеряться в нашем тылу, сменить фамилии и продолжать жизнь, словно и не служили немцам? — спросил Веденский. — Что скажете на это, господин Анатоль?

Услышав свое имя да еще с прибавкой «господин», Анатолий вздрогнул.

— Понимаю, я не заслуживаю доверия. Но я не шпионить пришел, — залепетал он. — Мне угрожала виселица. Вдруг не стало жены, немцы решили, что она ушла к партизанам. А тут еще эти взрывы. Меня вчера вызывали в Бердянск, в гестапо.

— И вы пошли на этот берег с надеждой, что наш народ милосердный?

Анатолий вобрал голову в плечи, стиснул зубы.

— Дайте мне возможность кровью искупить свой позор! — воскликнул Назаров. — Пошлите меня за «языком», и я вам его приведу. Хотите, забросаю гранатами комендатуру! Только поверьте мне!

— А староста приведет «языка»? — спросил Мотыльков.

— Нет, у него не хватит духа, — ответил Назаров. — Приведу я! Он до смерти испугался, когда на нас набросились женщины и мальчишки. Если бы не Наталка, он, наверное, умер бы от страха.

— А может, от стыда и позора?

Анатолий выпил стакан воды, еще больше втянул голову в плечи.

— Я служил у немцев, — продолжал Назаров, — но я не убил ни одного человека. Дайте мне возможность искупить вину своей кровью в бою, а не у стенки. Уверяю вас…

— Не убил, потому что не хватило времени, — прервал его Мотыльков. — Попав в окружение, старшина Назаров спрятался. Не попытался перейти линию фронта или найти партизан. Превратился в послушную овечку. Немцы приказали ему стать на учет, и он стал. Приказали служить в полиции, и он стал полицаем. Так?

— Так, — буркнул Назаров. — Тогда я не верил, что немцев можно остановить. Моя вина. Расстреляйте меня! Только не пишите об этом матери.

— Ишь, мать он вспомнил! — покачал головой Веденский. — Что же ты раньше о ней не подумал?

— Очень прошу вас, не пишите матери, что меня расстреляли свои, — повторил Назаров. — Пусть я буду среди тех, кто пропал без вести.

Мотыльков закурил папиросу, прошелся по комнате:

— Сколько солдат в гарнизоне вашего села?

— Две сотни, — ответил Назаров.

— И… комендатура в школе, — добавил приглушенным голосом Анатолий. — За высоким забором с колючей проволокой.

— Две сотни, говорите? И комендатура в школе? — переспросил Мотыльков.

— Да, — кивнул Назаров. — Я хорошо знаю и подходы к штабу полка на Кривой Косе. Не раз там бывал.

Мотыльков повернулся к конвоиру.

— Уведите их!

Назаров и Анатолий встали.

— Могу я встретиться со своей женой? — спросил Анатолий.

— Наташа не хочет с вами встречаться, — ответил Мотыльков.

— Не может быть! — воскликнул Анатолий. — Ведь она спасла меня, собой рисковала.

— Может быть, потому и не хочет, что спасла. Идите!

Когда Анатолия и Назарова вывели, Мотыльков вопросительно посмотрел на полковника:

— Я сам поведу бойцов в село и разгромлю комендатуру.

— Согласен, — ответил Веденский. — Мне кажется, что этот второй, Назаров, в разговоре был более откровенным. А староста идет куда ветер дует. Но в этой ситуации именно он должен провести наших бойцов в село. Так надо для него самого.


Настроение у Анатолия было угнетенным. Где же Михалюта? Должен же подтвердить, что он, Анатолий, передавал минерам сведения о немцах. А может, это и хорошо, что его нет? Скажет, что не выдержал староста, оставил свой пост, назовет трусом.

И еще одно мучило Анатолия — Наташино поведение! Отказалась от встречи с ним. А он радовался, что она жива, верил, что любит, ведь только любовь может толкнуть женщину на такой поступок. Другая бы сказала: «Так ему и надо, получай по заслугам!» А Наташа защитила его от разозленных женщин, взяла позор, бесчестье и на себя. В те жуткие минуты она была для него ангелом. Но почему же теперь не хочет его видеть?

И вдруг Анатолий понял: причиной всего является все тот же Гнат Михалюта. Он, как привидение, преследует его с тех нор, как они расстались с ним на Южном вокзале в Харькове…

— Ты что скрежещешь зубами? — нарушил молчание Назаров. — Кого ты так пережевываешь?

— Тебе еще и смешно? — вспыхнул Анатолий.

— Нет, не смешно. Я все думаю, как нам надежнее комендатуру разгромить. Без этого мы здесь не нужны… А ты, конечно, боишься?

— Да, боюсь, потому что родился для другого дела.

— Хочешь быть директором завода? Министром? Похвально! Однако ты не забывай, что сейчас война… Ты как себе хочешь, а я поведу минеров на тот берег. Не использовать такой шанс — значит быть совсем дураком. Это единственная возможность спастись от расстрела. А твоя Наталка — женщина что надо. Таких еще поискать! Ты не стоишь и мизинца ее…

— Не мели чепухи! — оборвал Назарова Анатолий.

— Правду говорю. Наталка — святая женщина. Молись на нее. Ты совсем ей не пара. Понял? — Назаров сплюнул под ноги, лег на нары, повернулся лицом к стене.

6

Гнат вернулся из Ростова через пять дней. С ним прибыл и представитель Азовской флотилии капитан третьего ранга Багатолетко.

Увидев свет в окнах школы и услышав сквозь открытые форточки бодрую мелодию, Михалюта попросил шофера остановиться.

— Разрешите, товарищ капитан третьего ранга, мне здесь выйти? Водитель отвезет вас к полковнику. Я скоро приду.

— Хорошо. Можете быть свободны, — кивнул Багатолетко.

Газик помчался дальше, а Михалюта направился к школе.

В окно он увидел группу бойцов и девчат. Возле Зины Головатой стоял с гитарой Марьяно Чико. «Значит, вернулся из госпиталя, — улыбнулся Гнат. — Это хорошо».

Зина склонилась к Марьяно, что-то сказала ему. Он кивнул, ударил по струнам гитары. Минеры и девчата дружно захлопали в ладони, отбивая ритм мелодии. Нина пригласила на танец Дмитра Нудьгу.

«Ведь как бывает в жизни, — покачал головой Гнат. — Живут парень с девушкой рядом или служат в одной части, и девушка не знает, что парень любит ее, вздыхает по ней украдкой. Но стоит подсказать ей, и, глядишь, появилась на свете еще одна счастливая пара… Вышла бы Наташа замуж за такого, как Нудьга, слова бы ей не сказал в упрек. А то нашла вьюна, пескаря скользкого. Эх, Наталка-Наталка…»

Гнат хорошо понимал, что Анатолий пришел не за тем, чтобы искупить свой позор. Он побоялся прятать его с рацией в хате. А план — поселиться на той стороне залива — одобрили в разведотделах армии и фронта. И вот этот слизняк так подвел, приплелся в расположение батальона минеров.

С моря дул теплый, влажный ветер. Не за горами весна. Скоро растает лед в заливе. И тогда у минеров кончится здесь работа, батальон, конечно, передислоцируют на другой участок фронта. Подрывники оставят знакомых девчат, а кто и жену. Не все доживут до Дня Победы. Не все вернутся к своим родным, женам, любимым. Что поделаешь? Война есть война…

Бойцы-украинцы сильными голосами запели известную украинскую песню:

Розпрягайте, хлопці, коней,
Та й лягайте спочивать,
А я піду в сад зелений,
В сад криниченьку копать.
Весь батальон подхватил уже по-русски:

Раз… Два… Калина,
Чернявая дивчина,
В саду ягодку рвала…
В штабе батальона Михалюта застал полковника Веденского, комбата Мотылькова и капитана третьего ранга Багатолетко.

— Взятый вашими минерами в плен обер-лейтенант Беккер, — сказал Багатолетко, — дал ценные сведения о гарнизоне на Кривой Косе. Пока что там расположены три артиллерийские и три минометные батареи, осветительные установки и десять смонтированных на автомашинах радиостанций. Я сказал «пока что» неслучайно. Наличие стольких передвижных радиостанций свидетельствует о намерении немцев прислать на Кривую Косу еще воинские части. Сборным батальоном поручено командовать мне.

— Что ж, это хорошо, — кивнул Веденский, и добавил, посмотрев на Михалюту: — Некоторые наши минеры уже подружились с вашими моряками в Ейске.

— Ваше командование угадало наше желание — ударить сообща по Кривой Косе, — улыбнулся Мотыльков. — Встретим праздник Красной Армии и Флота вместе с вами! Сварим на Кривой Косе отличную уху!

— Сварим! — улыбнулся и Багатолетко. — Но надо спешить, пока немцы сами не ударили с Кривой Косы и пока лед не стал хрупким.

Мотыльков обратился к Михалюте:

— Рассказывай, что там в разведотделе?

— Наверное, заберут меня от вас. Пошлют с рацией на тот берег. Не надо было в штабе показываться на глаза, — невесело произнес Гнат.

Все притихли. Гнат понимал, что и капитан третьего ранга, и старший лейтенант, и полковник сейчас думают о нем. Может быть, сочувствуют ему. Ведь работать в тылу, где нет лесов, а только степь и море, где села и города забиты немцами, нелегкое дело.

— Товарищ старший лейтенант, а как ведут себя перебежчики? — после долгой паузы спросил Гнат.

— Ты опоздал с вопросом. Пока ты находился в Ростове, я водил бойцов на разгром комендатуры. Проводниками были перебежчики, — сказал Мотыльков.

— И что же? — заинтересовался Михалюта.

— До берега и поселка мы прошли незамеченными: проводники оказались надежными. Местность и расположение немцев знали хорошо. Назаров еще и прикончил часового возле комендатуры. Мы заминировали объект. Мины загремели, когда мы спустились с кручи на лед. В небе вспыхнули ракеты, нас обнаружили. Без боя не обошлось. Тогда и был убит Назаров, а Анатолий ранен в плечо.

— Пролил, значит, Анатолий Петрович кровь в бою, — задумчиво произнес Михалюта. — Снял с себя вину и перед Наталкой…

— Я еще не сказал вам об одной просьбе, — обратился капитан третьего ранга к Веденскому. — Командующий флотилией просит прислать к нам минеров-инструкторов, чтобы подучить моряков вашей специальности для действий в тылу противника. Скоро весна, корабли смогут выйти в море, наши десанты будут действовать на суше.

— Мы откомандируем к вам испанцев — Доминго и Чико. И еще кого-нибудь из наших, — ответил Веденский.

— Заранее благодарю. Без мин на вражеском берегу нам нечего делать.

— Да, это так, — согласился Веденский. — Без мин на войне не обойтись. — И задумчиво добавил: — Особенно без мин замедленного действия и мин, управляемых по радио.

Михалюта вышел из штаба.

Ночь была звездная. Воздух чистый, морозный. Дышалось легко.

Внизу, под кручей, — полоска берега и море, закованное льдом, с озерцами воды. Ранняя весна! Небо с каждым днем становилось все синей и синей, а ночью — темным, аж черным.

Гнат запрокинул голову.

«Сколько же этих звезд! Сверкают себе, и нет им никакого дела до наших земных забот, до наших бед и страданий…»

7

Последними покидали клуб хозяева-минеры и организаторы праздничного самодеятельного концерта, который надолго останется в памяти бойцов, моряков и местных жителей.

Михалюта вышел из клуба вместе с Чико и Зиной.

Зина была обеспокоена: Марьяно до сих пор хромал.

— С такой ногой сегодня в море нельзя, — сказала она.

— Но, но! — возразил Чико. — Гнат, мы был в первый поход, мы пойдем и в последний. Так?

Михалюта кивнул.

— Зина, ты Чико не знаешь. Никто его не остановит.

В стороне, под акацией с искривленным ветрами стволом, в черном пальто и белом пушистом платке стояла Наташа.

— Вышла полюбоваться первым дыханием весны? — спросила Зина, обнимая ее за плечи.

— Сегодня рыбаки будут провожать бойцов на тот берег. Вот и вышла повидать своих. А где же хлопцы?

— Отправились готовиться к походу, — ответил Михалюта.

Марьяно и Зина пошли дальше. Гнат и Наташа остались под деревом вдвоем.

В ветвях посвистывал ветер. В небе ни облачка, только солнце сияло в беспредельной голубизне.

— Скоро весна, — тихо произнесла Наташа, глядя на море. — И ты идешь?

— Иду.

Наташа положила руку на потрескавшийся, шершавый ствол акации.

— Я буду ждать тебя, Гнат.

— Анатолий скоро выпишется из госпиталя.

— Не говори мне о нем, — губы Наташи задрожали.

— Чудно: служил он у немцев — ты была с ним, а покаялся, пролил кровь — ты отворачиваешься от него.

— Тебе этого не понять, — вздохнула Наташа.

— Ошибаешься, я давно знал, что он не для тебя.

— А почему же ты не убедил меня в этом? Хотя, прости, началась война. Окопы под Лохвицей, тот лейтенант, что посрывал со своей гимнастерки петлицы, и сержант Пепинка… Моя нерешительность… Все это не прошло напрасно, все учило меня уму-разуму. Ты, Гнат, не думай, что я напрашиваюсь на твое внимание. Нет. Я просто буду ждать тебя и завтра, и всегда.

— Эти слова похожи на сказанные когда-то тобой и не похожи.

— Ты вспомнил станцию Основа?

— И железнодорожную колею, где мы ждали свои поезда — один на Мариуполь, другой — на Золочев. Это были разные направления.

— Не упрекай. Теперь у меня та же дорога, что и у тебя, у Нудьги, у всех вас. Ваши минеры останутся в моей памяти и сердце навсегда. Это мне поможет. Война ведь еще долго будет длиться.

— Да, войне пока что лишь девять месяцев, — произнес задумчиво Гнат и уточнил: — В час весеннего равноденствия будет ровно девять месяцев. А сколько же еще надо воевать, чтобы дойти до границы, до заставы, где служил Дмитро Нудьга, а потом еще до Берлина? Год? Два? Три?..

— А если немцы весной или же летом снова пойдут в наступление? — со страхом спросила Наташа. — Разве такое невозможно?

Гнат не ответил. Молча взял руку Наташи. На мгновение ему показалось, что они находятся на станции Основа.

— От моих братьев никакой весточки. Может, погибли. Ты, Гнат, теперь самый дорогой для меня человек.

Наташа достала из кармана носовой платочек с вышивкой по краям.

— Это тебе на намять.

Гнат расстегнул стеганку, спрятал платочек в карман гимнастерки.

— Вот что, Наташа, — Гнат переступил с ноги на ногу, не зная, как сказать о том, что его беспокоило.

— Говори.

— Возможно, я завтра не вернусь с того берега. — Заметив в глазах Наташи испуг, договорил торопливо: — Не вернусь вместе со всеми. Но это не будет означать, что меня убили. Просто так надо.

Она все поняла.

— Сколько людей в армии, а без тебя почему-то не могут обойтись там, — Наташа кивнула на залив, в сторону северного берега. — Ты возвращайся. Я рада, что ты есть на свете. Я буду ждать тебя.

Гнат осторожно вытер пальцем слезу на ее щеке и ушел.

Наташа долго смотрела ему вслед.

Ветер тоскливо завывал в колючих ветках акации, надсадно скрипел искривленный ветрами ствол.

«Вот так и моя жизнь, как этот ствол акации, неровная. Почему?» — с болью подумала Наташа.

8

Солнце спустилось к горизонту, когда на берегу под кручей выстроились взводы и роты морских пехотинцев и минеров. Бойцы были одеты в маскировочные халаты, вооружены винтовками-трехлинейками, автоматами, ручными пулеметами. На правом фланге несколько расчетов с ПТР — противотанковыми ружьями.

Минеры и моряки были перетасованы в шеренгах. Сержант Нудьга стоял рядом с мичманом Савиным, с которым познакомился в Ейске. Как и тогда, Савин был в фуражке с натянутым, будто кожа на барабане, верхом. Мичман так загляделся на младшего лейтенанта медслужбы Нину Аркадьевну (она о чем-то беседовала со старшим лейтенантом Мотыльковым), что не заметил, как к нему подошел капитан третьего ранга Багатолетко. Он снял с мичмана фуражку и надвинул на его голову черную шапку-ушанку.

Михалюта стоял рядом с главстаршиной Линницким, широкоплечим моряком с задумчивым лицом. Слева от главстаршины — Арон Бабаян, вернувшийся на днях из госпиталя. Раненая рука его быстро зажила. Из батальона Арона не отчислили. Напрасно он волновался.

Нина тоже отправлялась с санитарами к торосам, где они развернут медпункт. Переговорив с Мотыльковым, она пошла на левый фланг, где находились санитары со своими конными упряжками. Шла, сопровождаемая сотнями глаз, словно была здесь командующим и принимала парад.

Минеры и моряки стояли по команде «Вольно!» напротив полковника Веденского, комбата Мотылькова и командира морского десанта Багатолетко.

— Товарищи красноармейцы, матросы и командиры! — обратился к воинам Веденский. — Поздравляю вас с большим праздником, двадцатичетырехлетием Красной Армии и Военно-Морского Флота! Сегодня мы идем громить вражеский гарнизон на Кривой Косе. Немцев там больше тысячи. Нас меньше. Но мы моряки и минеры! Нам помогут группы партизан-подрывников. Командиры взводов и боевых групп ознакомлены с дислокацией врага, знают свою задачу. Два месяца тому назад наше командование побаивалось, что противник сосредоточит силы на северном берегу и ударит через залив по южному берегу. Чтобы этого не случилось, нас и прислали сюда. И мы честно выполнили свой долг. Противник привык иметь дело с нашими подрывными группами из десяти, пятнадцати, изредка двадцати бойцов. А этой ночью с моря нагрянет целый батальон хорошо вооруженных «белых привидений», как величают нас немцы. Да здравствуют наши доблестные Красная Армия и Военно-Морской Флот! Смерть фашистским захватчикам!

Берег задрожал от троекратного «Ура!». Багатолетко прошелся вдоль строя, вглядываясь в лица матросов и минеров, остановился и крикнул:

— Сборный батальон! Смир-но!.. На-пра-во!.. Шагом марш!.. За-певай!..

Мичман Савин откашлялся и начал звонким тенором:

Распрощался с Нюрой черноокой
У садочка, у ее реки.
И сказал я Нюре той бедовой:
«Ухожу я, Нюра, в моряки!»
Сотни матросов и минеров подхватили припев:

Марш вперед!
Друзья, в поход!
Все мы краснофлотцы!
Звук лихой
Зовет нас в бой…
Наташа стояла, обняв искривленный ствол акации, росшей одиноко на крутом берегу, и вслушивалась в песню, что доносилась с моря.

Вскоре песни не стало слышно — сборный батальон минеров и моряков растаял в бело-розовом, подсвеченном заходящим солнцем мареве.

9

Неподалеку от Кривой Косы несколько бойцов из взвода главстаршины Линницкого провалились в покрытую тонким льдом большую полынью, прорубленную немцами. Среди них был и старший сержант Михалюта.

Гнат нес два тяжелых вещмешка — в одном рация, в другом — питание к ней, поэтому он сразу же пошел ко дну.

Дома, в пруду, Гнат не раз нырял до самого дна. Но тогда перед прыжком в воду он набирал полные легкие воздуха. Сейчас Гнат не успел этого сделать — провалился неожиданно. Тяжелые вещмешки тянули его вниз. Он задыхался.

Из последних сил Гнат греб руками воду под себя, сучил ногами, чтобы вынырнуть и глотнуть воздуха. Уже несколько секунд над ним колыхалась черная толща воды.

Наконец вынырнул, увидел звездное небо, бойцов. Некоторые из них взбирались на лед. Кто-то, кажется, Линницкий, крикнул: «Держись, друже!» — и кинулся в воду. Следом за ним прыгнули Нудьга и мичман Савин.

Тяжелые вещмешки снова потянули Гната вниз — сбросить их в воде он не мог.

«Хотя бы уж скорее было дно. Говорят, Азовское море неглубокое. Я бы оттолкнулся и…»

Вдруг Гнат почувствовал, как кто-то схватил его за руку, но тут же выпустил.

«Наверно, это моя смерть?» — подумал он.

Гнат открыл глаза. Вокруг темень.

«Страшно умирать в море! Поэтому и боялся такой смерти Мануэль Бельда. Но он похоронен на круче, откуда видно чуть ли не его Испанию. А я?.. Это же я принес на берег его тело…»

Наконец-то дно! Гнат оттолкнулся из последних сил, стал выныривать. Вот и небо!

Несколько рук схватили Гната за воротник стеганки, вытащили на лед.

Но не от морского дна оттолкнулся Михалюта, теряя сознание. Под него поднырнули Нудьга и Савин и вытолкнули из воды.

Мичман Савин и главстаршина Линницкий вынырнули рядом. А Дмитро Нудьга не вынырнул. Он немного уклонился в сторону, ударился головой о лед и навсегда остался в морской пучине…


«Как страшно, когда вместо неба над головой толща морской воды…» — думал Михалюта, шагая рядом с главстаршиной Линницким и мичманом Савиным к вражескому берегу. Иногда он останавливался, поправлял за спиной вещмешок с рацией, облизывал пересохшие губы. И чувствовал на них горечь соли: то ли от высохшей морской воды, то ли от слез по утонувшему другу — сержанту Дмитру Нудьге.

ЭПИЛОГ

Через три недели после боя на Кривой Косе лед в заливе совсем растаял. Солнце растопило снег в степи, на полях, и он побежал в море звонкими ручейками с круч, на которые еще совсем недавно карабкались подрывники спецбатальона.

Солнце и ветер принесли на Азовское море весну. С наступлением тепла не стало работы у минеров. Батальон передислоцировали на другой участок фронта.


Взводы и роты прошли перед могилой Мануэля Бельды, свернули на дорогу, ведущую на Азов.

Полковник Веденский сказал водителю, чтобы он остановил машину.

На берегу, возле акации с искривленным стволом, стояла Наташа.

— Мне почему-то кажется, — еле слышным голосом сказала она полковнику, — что ветер вот-вот принесет льдину, а на ней — сержант Дмитро Нудьга и Гнат.

— Гнат твой жив… И ты держись. Жди сына или дочку. Ведь жить как-то надо.

— Да, жить надо, — кивнула Наташа.

Она вздохнула и мысленно еще раз повторила эти обычные, как и сама жизнь, как и сама смерть, слова.

Подойдя к обрыву, Наташа бросила в набежавшую волну три красных, как кровь Дмитра Нудьги и Мануэля Бельды, как кровь тысяч погибших на суше и на море воинов, цветка герани.

Волна качнула их раз, другой и понесла в море.

ВЕРНОСТЬ Повесть

ОТ АВТОРА

В 1962—1963 годах я работал с бывшим начальником Украинского штаба партизанского движения генерал-лейтенантом Строкачом Тимофеем Амвросиевичем над литературной записью его книги «Наш позывной — СВОБОДА».

В первые же дни нашего знакомства генерал Строкач рассказал мне о трагической судьбе его адъютанта, потом партизана, командира отряда капитана Александра Русанова. Последние материалы о Русанове Строкач получил лишь 27 июля 1963 года. Обрадованный и взволнованный до слез Тимофей Амвросиевич сказал мне: «Я всегда верил, что Русанов именно такой, до последнего дыхания наш, советский коммунист!.. Как можно скорее напишите о нем очерк…»

17 сентября того же года «Литературная Украина» напечатала мой рассказ «Родины не продал, секретов не выдал». А 23 октября 1963 года газета «Правда» опубликовала о капитане Русанове мой очерк «Верность».

К сожалению, Тимофею Амвросиевичу Строкачу не довелось увидеть эти две публикации: 16 августа 1963 года его сердце перестало биться. Но он сделал все как командир, как человек, как коммунист, чтобы вернуть Родине честное и героическое имя Александра Дмитриевича Русанова. А началось все с переписки.


Письмо Т. А. Строкачу.
«Переделкино. 23.2.1960 г.

Дорогой Тимофей Амвросиевич!

Я еще в тылу врага ознакомился с содержанием провокационного документа. Бросилась в глаза «липа», ее поверхностный и глуповатый тон в освещении фактов. В описании… немало такого, что фашистская разведка могла знать из «бабьего радио», из слухов или допросов рядовых, мало осведомленных партизан, попавших в плен. Капитан же Русанов по своему положению был настолько осведомлен, что если бы «раскололся», то, конечно, немецкое командование получило бы сведения, на то время чрезвычайно важные. Но, как сейчас выясняется, он погиб, вытерпев пытки, но не «раскололся»…

Петр Вершигора».
Письмо писателю Юрию Королькову.
«Киев. 16.4.60 г.

Уважаемый Юрий Михайлович!

Прошу прощения за несвоевременный ответ на Ваше письмо о Русанове Александре Дмитриевиче. По состоянию здоровья я не мог ответить сразу. Весьма и весьма Вам благодарен за Ваше письмо, оно очень меня порадовало.

Мне известно из прессы о Вашем благородном труде по восстановлению доброй памяти Мусы Джалиля и других, и я, как читатель, выражаю Вам, Юрий Михайлович, самую сердечную благодарность за Вашу настоящую большую человечность…

После войны кроме Вашего сообщения мне стало известно о Русанове вот что.

В январе 1952 года в одной из частей Советской Армии группы войск в ГДР командованию было сообщено: «30 декабря 1951 года во время работ по очистке территории бывшего концентрационного лагеря Заксенхаузен, город Ораниенбург, Германия, рядовой Заболотный Василий Федорович нашел удостоверение личности на имя бывшего капитана госбезопасности Русанова Александра Дмитриевича, 1919 года рождения, уроженца г. Тим, Курской области. Удостоверение личности найдено в одной из разрушенных камер этого концлагеря, в хорошо закрытой железной банке. На страничках удостоверения Русанов сообщает о прохождении своей службы и месте пребывания своих родных».

Теперь оригинал удостоверения личности Русанова с его письмом на вкладных листочках в сильно потертом виде находится в Киеве. Если Вы, Юрий Михайлович, проявите желание заняться делом Русанова и довести его до логического завершения, подобно делу Джалиля, я буду Вам искренне благодарен.

В случае, если у Вас не будет возможности найти время и уделить внимание этому делу, я буду просить сделать это других товарищей. Повторяю, лично я, по состоянию здоровья, пока что не в силах заняться такой работой. Но и оставить без внимания не имею права как коммунист и гражданин Советского Союза.

С искренним уважением и благодарностью к Вам,

Т. Строкач,
бывший начальник Украинского штаба партизанского движения, генерал-лейтенант».
Письмо Т. А. Строкачу.
«Москва. 20.4.60 г.

Уважаемый Тимофей Амвросиевич!

Признаюсь Вам, что я с большим волнением прочитал Ваше письмо. Очевидно, мы люди такого склада, что нас волнуют людские судьбы, судьбы людей, которые героически ушли из жизни. И это хорошо — ощущать такое волнение.

По сути Вашего письма хочется сказать вот что: значит, я не ошибся в своих предположениях о героическом и честном характере Русанова. О нем я писал в своей повести «Через сорок смертей», посвященной Джалилю… Я думаю, что лучше начать с очерка об Александре Дмитриевиче. Мне также кажется, что тут не должно быть какой-либо монополии. Если в Киеве или еще где-нибудь найдутся товарищи, которые пожелают заняться этой темой, приглашайте их, давайте им все материалы, в том числе и мои, которые я Вам пришлю…

С уважением и приветом,

Юр. Корольков».
Из письма бывшего узника фашистских лагерей.
«Ташкент, май 1960 г.

…На всю жизнь я запомнил образ человека, который в последние трудные минуты подбадривал нас, джалильцев. Капитан Русанов всегда советовал не падать духом, стойко держаться на допросах и быть верным сыном Советской Родины. Такой человек мог встретить смерть с улыбкой на устах, как встретил ее и наш Муса Джалиль…

Рушад Хусамутдинов».
Письмо к автору этой повести.
«Киев, 29 апреля 1969 г.

…После того как Саша Русанов помог мне, Пустельникову и Кондратьеву попасть в госпиталь в Хохенштейн, жизненная дорога моя пролегла через концентрационный лагерь в Лямдорфе. Потом были ужасающие лагеря с романтическими названиями «Гросс Розен» и «Дора».

2 апреля 1945 года во время жестокой бомбардировки я сбежал из лагеря с группой узников. Потом попал к американцам в Эйслебене, а оттуда к нашему командованию…

Теперь о Саше Русанове. И припоминаю мои беседы с ним в камере крепости Лютцен. Тогда мне казалось, что я с ним почти договорился о том, что продолжать борьбу против фашистов и власовцев можно, дав согласие пойти в школу власовских пропагандистов в Дабендорфе и действовать против врага, нанося ему удары в спину. Но, как оказалось потом, Русанов с этим не согласился и не пошел этим путем.

Почему?.. Может, потому что мы не раз говорили о поведении генерала Карбышева, с которым встречались и беседовали товарищи из нашей группы в Замостье, Хаммельбурге и других лагерях. Они рассказывали, как Карбышев просил ни в коем случае не поддаваться на провокации врага, быть стойкими. Его твердая уверенность в нашей победе подбадривала даже пугливые души.

Русанов считал Карбышева одним из передовых бойцов незримого фронта в тылу врага. Саша говорил: «Карбышев активно помогает еще больше вызывать у узников жгучую ненависть к фашизму, придает нам сил для борьбы». Несколько раз Саша просил меня рассказать о своей революционной деятельности, о встрече с Горьким, Макаренко, с чешским журналистом Юлиусом Фучиком. Саша всегда склонялся перед мужеством и силой духа и, очевидно, поэтому и не захотел в глазах власовцев и немцев быть униженным, хотя бы и для личной маскировки, и избрал себе смерть, и мужественно умер…

П. Колеса,
военный инженер 2-го ранга, пенсионер».
Письмо к автору этой повести.
«Архангельск, 22 мая 1969 г.

…Сделал все, что мог. Предсмертные завещания друзей частично выполнил и за восстановление добрых имен погибших буду бороться до конца своей жизни. Не забываю и про подлюг, которых рано или поздно отыщем, чтобы они получили по заслугам.

До глубины души взволнован Вашим оптимизмом и верой в людей, и особенно в капитана Русанова. Вот почему я от всего сердца приветствую Ваше желание написать повесть о нем… Пусть эта повесть будет достойным ответом любителям искать врагов среди верных сынов Отчизны…

Михаил Иконников».

Пройдут годы и десятилетия. Вырастут новые поколения. Но память о тех, кто отдал жизнь за честь, свободу и независимость нашей Родины, кто сражался с фашизмом до последнего своего дыхания и последней капли крови, всегда будет жить в сердцах советских людей. Пусть и эта маленькая повесть будет памятью о верном Сыне Отчизны капитане Александре Дмитриевиче Русанове.

НА ИВОТКЕ

Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая пересилила бы русскую силу!

Н. В. Гоголь. «Тарас Бульба».
Готовя операцию «Цитадель» в районе Курской дуги, гитлеровское командование решило покончить в своем близком тылу с партизанами. Против группы украинских, орловских и курских партизанских отрядов фашисты бросили в начале мая 1943 года шесть дивизий.

Каратели заблокировали массив Брянского леса и развернули наступление на партизанские базы. Сумские отряды занимали южную окраину леса от Старой Гуты до Новосильковских хуторов Хильчанского района.

Гитлеровцы раскололи оборону партизанских отрядов на реке Неруси на две части.

Партизаны держались стойко, сражались отчаянно. Но силы были неравные.

Группа партизан из отряда имени 25-летия РККА во главе с командиром майором Логвиновым была прижата к реке Ивотке. Бойцы бросились в воду, чтобы переплыть на тот берег. Но оттуда ударили фашистские автоматчики.

В реке вместе со многими партизанами погиб и командир Логвинов. От их крови Ивотка, освещенная пурпурными лучами заходящего солнца, стала красной.

А тяжело раненный комиссар Петр Оловенко выполз из воды, чтобы умереть на берегу.

— Пить. Только не из реки! — прошептал комиссар, глядя в лицо Русанова, склонившегося над ним. — Вот я и отвоевался…

— Был бы это фронт, — обронил кто-то из бойцов. — Приползли бы санитары, а потом — санчасть, госпиталь…

Русанов тяжело вздохнул. Он знал, что такое фронт, — за плечами у него была война с белофиннами. Там тоже помощь не всегда приходит вовремя. И все же на фронте, конечно, легче, потому что веришь, надеешься: если тебя ранят, то подберут санитары и ты еще можешь выжить. У них же, у партизан, нет такой надежды. Раненые — те же убитые, только не сразу. Раненых здесь лечить некому, негде их и приютить.

— Ты еще будешь жить, Петя! — сказал Русанов, лишь бы что-то сказать.

Оловенко отрицательно покачал головой. Он понимал, что жить ему осталось считанные минуты, может быть, час. Его глаза были полны слез.

— Какая нелепость…

Этими словами комиссар охарактеризовал ситуацию, в которую попали партизанские отряды. Линия фронта проходила в каких-то семидесяти километрах отсюда. Там сейчас было затишье, а здесь бушевал огненный смерч.

— Какая несправедливость, — шевельнул снова губами Оловенко.

Действительно. Почему бы сейчас Красной Армии не ударить по немецким позициям? Это было бы спасением для партизан. Так думал каждый, когда выпадала возможность передохнуть после жестоких боев.

— Наверное, у армии свои планы… Саша, ты служил адъютантом в партизанском штабе. Как ты считаешь, что думает генерал Строкач о нашем положении? — тяжело дыша, спросил Оловенко у Русанова.

— Тимофей Амвросиевич сейчас в такой же ситуации, как и мы, только на правом берегу Днепра. Вот уже две недели радиограммы подписывает не он, а начальник оперативного отдела. Секретарь ЦК КП(б) Украины товарищ Коротченко, генерал-майор Строкач и главный минер штаба полковник Старинов там… — махнул рукой на запад Русанов. — С партизанами. И там такая же битва с карателями, как и здесь…

Русанов точно не знал, полетели ли к партизанам, которые дислоцируются между Днепром и Припятью, Строкач, Старинов и офицеры штаба, но хорошо знал, что там тоже фашисты проводят карательные акции против народных мстителей, как и здесь, между Днепром и Десной. Об этом сообщали партизанские разведчики и пленные немцы. Русанову хотелось убедить тяжело раненного Оловенко, что Строкач сейчас на передовой линии партизанского фронта, что если бы он был ближе к Ставке Верховного Главнокомандования, то, возможно, там чем-нибудь помогли бы партизанским отрядам, действующим в полосе Центрального и Воронежского фронтов.

Разве знал Александр Русанов, вылетая из Москвы во вражеский тыл, что ему придется пережить такую трагедию?

Он вспомнил зимний вечер.


«Эмка» остановилась возле транспортного самолета.

Десантники, летевшие вместе с Русановым «к немцам», уже находились на аэродроме.

Объятия. Дружеские пожатия рук. Напутствия на дорогу.

— Главное, Саша, — обнял Русанова офицер штаба Зайцев, — возвращайся героем, с новыми орденами и уже майором!

— Зачем вы такое говорите, товарищ подполковник! — возразил Александр. — Главное — бить врага везде и всюду и всяческими способами…

— А в войне на рельсах применим новейшую минно-подрывную технику, — добавил генерал Строкач.

— Именно так! — кивнул Русанов. — Тимофей Амвросиевич, возможно, через неделю наши войска освободят мой родной Тим. Пусть товарищи из штаба напишут матери…

— Обязательно сделаем это. Напишем, что ты находишься в далекой командировке.

Строкач внимательным, цепким взглядом окинул Русанова с ног до головы. Стройная, широкоплечая фигура. Лицо мужественное, благородное. Губы под черными усиками крепко сжаты, на подбородке ямочки. Лоб высокий, брови широкие, темные, большие серые глаза задумчивы.

Генерал-майор Строкач уважал своего адъютанта за сметливость и ловкость в работе, за то, что он все свободное время отдавал изучению партизанской тактики борьбы, увлекался минно-подрывным делом. По рекомендации Строкача Русанов был даже преподавателем партизанской спецшколы минеров. Кое-кто из руководителей штаба возражал: дескать, молодой еще. Но Русанов, несмотря на свою молодость, уже успел побывать в жестоких схватках с белофиннами на Карельском перешейке. В феврале сорокового года возле села Кююреля тогда еще младший командир Русанов гранатами выбил врагов из дота и держался целые сутки до подхода красноармейцев…

— Счастливого пути! — сказал Строкач десантникам на прощанье.

В самолете было очень холодно. Так мерз Русанов только в карельских снегах лютой зимой сорокового года.

Говорят, лучше всего человека согревают думы. Александр стал вспоминать свое детство, родной город Тим на Курщине.

…Солнечное утро первого сентября. Восьмилетний Валентин, которому купили букварь, тетради, сшили из синего сатина торбу для учебников, вдруг сказал сквозь слезы:

— Не пойду в школу! Там дразниться будут!

— Я пойду вместе с Вальком! — шмыгнув носом, заявил шестилетний Саша.

— А нос тебе в школе кто будет вытирать? — улыбнулся отец.

— Сам вытру! Пойду Валька оборонять. Если кто будет дразнить, тут же отлуплю. А буквы я уже все знаю!..

— Гм… Молодец! Смелый, — снова улыбнулся отец и повернулся к Валентину: — А с Сашей пойдешь?

— Пойду, — повеселел Валентин.

— Ты посмотри на Сашку, мать! — обратился Дмитрий Уварович к жене. — Уже готов дать обидчикам сдачи. Вот это по-нашему, по-дедовски!

Саша и Валька не раз слышали от отца и матери, от родственников и соседей, что их дед Увар на большие праздники выходил бороться со всей улицей. И в Тиме не было такого человека, которого бы он не поборол. Маленькие Русановы гордились своим дедом-силачом.

— Ох уж и дед ваш! — скептически произнесла мать. — Одним махом клал на землю пятерых, а перед бабушкой дрожал как лист на ветру.

— Да разве же годится мужику воевать с женщиной! — подмигнул сыновьям отец. — Ну так что, пусть идет в школу и Сашка?

— Пусть. Да и нам дешевле обойдется. Одни учебники будут на двоих, — сказала мать и добавила: — Если потянет.

— Слышали?.. Так что учитесь как следует! — приказал отец. — Теперь неученому человеку грош цена.

— Слышали, папа.

— Будем стараться…

Так в первый класс Валентин и Саша пошли вместе.

Завуч школы хорошо знал Русановых — не раз ремонтировал сапоги и ботинки у Дмитрия Уваровича. Сначала он не хотел принимать в первый класс Сашу: ему ведь только шесть лет. Но потом решил: пусть походит, а там видно будет.

Саша учился хорошо, а брата оберегал, как кобчик свое гнездо. Налетал на каждого, кто пытался дразнить Валентина. В драку бросался смело. Не боялся схватиться даже с ребятами старше его. И вскоре все обидчики присмирели. «Лучше не связываться с этим пацаном», — говорили они о Саше.

После школы Александр закончил курсы токарей и работал в МТС в своем городе Тиме. Потом переехал в Воронеж и стал трудиться на машиностроительном заводе. Осенью 1937 года его призвали в армию.

Было ему тогда восемнадцать лет…


Капитану Русанову подали котелок с водой. Он склонился над комиссаром Оловенко.

— Вода, Петя. Чистая. Из родника. Выпей…

Но Петр Оловенко уже был мертв. Рука Александра погладила его ершистый мокрый чуб и застыла на похолодевшем лбу.

Еще одна человеческая жизнь легла на алтарь будущей победы. Кипучая, горячая молодая жизнь. Петр Оловенко случайно назвал себя комиссаром в тяжелую осень сорок первого года. Но он был настоящим комиссаром своего поколения!

Убитых хоронили при луне, огромным кругом висевшей над рекой. В возбужденном воображении Русанова рисовалось: луна — это огромный прожектор-«юпитер» для киносъемок, а их несчастье фиксирует невидимая кинокамера. Представлялось, как через много лет, когда его дочери будет за двадцать, она увидит со своими ровесниками в кинозале эти похороны и ужаснется, узнав отца и его побратимов, которые такой ценой добывали для своих детей и внуков право на жизнь в дни перед Курской битвой. Об этой битве уже осенью скажут, что она поставила фашистскую Германию перед катастрофой. Но все это будет хотя и скоро, но потом. А сейчас фашисты думают о реванше за поражение под Сталинградом. И потому с таким ожесточением накинулись на партизан в своих тылах на решающем участке войны на востоке.

— Будем пробиваться назад, в Брянский лес! — сказал Русанов, когда бойцы насыпали холмик над братской могилой.

Теперь их маршрут пролегал на север. У капитана Русанова теплилась надежда, что там они смогут объединиться с отрядами орловских и курских партизан и все-таки прорвут вражеское кольцо.

Почти каждый день вступали в схватки с карателями. Измученные боями, голодом и бессонницей, бойцы еле передвигали ноги.

В конце мая нескольким украинским партизанским группам удалось соединиться с русскими партизанскими отрядами. Но все отряды были сильно обескровлены в боях с карателями. У партизан не хватало оружия, боеприпасов, питания, совсем не было медикаментов. И все же они заняли круговую оборону. И выдержали несколько яростных атак гитлеровцев.

С тех пор как началась война и возникло партизанское движение, фашисты еще ни разу не проявляли такого упорства в проведении карательных операций. Может быть, потому, что именно тогда у генерала Шпейделя родилась теория «мертвой зоны выжженной земли». Казалось, что в эти дни для гитлеровской армии врагом номер один были не регулярные войска Красной Армии, а партизаны.

Десятки бомбардировщиков носились над лесом, над селами. Без умолку били по партизанским позициям артиллерийские и минометные батареи. Полевые и лесные дороги были заблокированы танками и бронетранспортерами. Горел лес. Горели села. От грохота и рева дрожала земля.

Партизаны мужественно отбивались и объединенными силами, и поодиночке. Но выстоять против регулярных войск не смогли.

5 июня фашисты прижали к Десне остатки партизанских отрядов и групп.

До последнего патрона сражались и бойцы отряда имени 25-летия РККА. Опыт подсказал капитану Русанову, что оставшихся партизан надо разделить на мелкие группы и пусть каждая группа самостоятельно пробивается сквозь вражеские ряды.

С Русановым осталось трое бойцов. Среди них был и Кузьма Пройдоха, который первым встретил капитана, когда он приземлился на парашюте в тылу врага.


Партизаны остановились на лесной полянке.

— Надо передохнуть, товарищ капитан, — сказал Кузьма Пройдоха. — Дальше идти нет сил.

— Правильно…

— Обсохнуть надо…

— Поспать хотя бы часок… — раздались голоса бойцов.

— Петр! — обратился Русанов к молодому партизану. — В караул! Разбудишь Кузьму через двадцать минут.

— Есть, — неохотно ответил Петр.

— Через двадцать минут меняем часового, — распорядился Александр. — В случае чего обращайтесь ко мне…

Еще никогда ни он, ни его товарищи не чувствовали себя такими усталыми. Уже больше двух недель они не могут оторваться от карателей хотя бы на километр. Все хутора и села заблокированы, на всех дорогах засады, мосты и переправы через реки под наблюдением. Ночи коротки, и за ночь далеко не уйдешь.

…Русанова разбудили выстрелы и собачий лай. Он вскочил на ноги и… наткнулся грудью на острые штыки. Перед ним стояли шесть жандармов с овчаркой. Один из них держал его планшетку.

«Неужели плен?!» — с ужасом подумал Александр.

Под кустом лежали убитые Петр и Кузьма. Партизану Василию солдаты связывали ремнем руки. Связали руки и Александру.

— Пошли! — сказал жандарм и толкнул прикладом в спину Василия, потом Русанова.

Под конвоем их повели в селение Середино-Буды. Путь неблизкий — двадцать пять километров. Измученные жаждой, окровавленные, они падали от усталости — жала штыков кололи тело, жандармы били прикладами в спины.

Шли до самых сумерек. Конвоиры менялись, а они все шли и шли, с трудом переставляя распухшие ноги.

На ночь Русанова и Василия закрыли в амбаре.

— Что, Вася, попробуем? — прошептал Русанов.

— Давай. Вот здесь подгнил горбыль.

…Когда пропели петухи, Русанов и Василий выбрались из амбара на огород. Проползли немного, потом вскочили на ноги и побежали, спотыкаясь на межах и утоптанных узких стежках, сбивая молодые подсолнухи и ломая стебли кукурузы.

— Вперед, Вася! Вперед! — подбадривал товарища по несчастью и самого себя Русанов.

В Тиме, когда учился в школе, и в Воронеже на машиностроительном заводе, где работал токарем, он не раз бегал во время спортивных соревнований, во время «военных» игр. Он мог пробежать без передышки не один километр и был уверен, что никакой «враг» от него не уйдет. Участники «военных» игр ходили в атаки и догоняли «противника», но никогда не отступали. «Красные» всегда побеждали «синих». Так было и в армии на всех маневрах. «Красные» непременно должны атаковать и побеждать «синих». «Красные» не убегают, а догоняют. А в это июньское утро ему приходилось убегать…

Русанов оглянулся. Лают собаки? Или это просто почудилось?

Оглянулся и Василий. Значит, не почудилось. Собаки действительно лаяли. Вот донеслись чьи-то голоса. Это была погоня. Немцы обнаружили побег.

Вдруг Василий упал, угодив ногой в колдобину. Вскрикнул. Русанов бросился к нему.

— Больно?

— Да, — скривился Василий.

Лай собак приближался. Тяжело дыша, Александр и Василий молча переглянулись. Сжав зубы, Василий встал, прихрамывая, снова побежал.

Огороды остались позади. Василий и Русанов уже бежали лугом, утопавшим в сизоватом тумане. Под ногами хлюпала вода, высокая, покрытая росой трава мешала бежать.

Впереди темнел лес. Еще минут десять — и они окажутся среди деревьев. Там легче будет спрятаться, уйти от погони. Вот только эти собаки и их поводыри сзади… Наверное, они тоже в своей Германии учились догонять противника.

В глазах Русанова помутилось. Земля и небо качнулись. Все в голове пошло кругом. Это от голода, недосыпания. Он сделал еще несколько шагов и упал.

Теперь над ним склонился Василий. Мокрый от росы Александр с трудом поднялся, прохрипел:

— Бежим, Вася!

Они снова побежали.

В ушах Русанова вдруг зазвучали немудреные слова песни, которую когда-то пели допризывники, маршируя по Воронежу:

Если ранен очень больно,
Отделенному скажи.
Отделенный не поможет,
Санитару доложи.
Как тогда все было просто и понятно.

А винтовку-трехлинейку
Никому никогда не отдавай!..
Уже ощущалось дыхание леса, доносились запахи молодых липких веточек. Сколько еще шагов осталось до спасения?

Позади запыхавшиеся враги. Позади злобно воют и лают псы. Кто назвал их друзьями человека? Какие же это друзья, если служат карателям, гестаповцам? Как ненавидел сейчас Русанов собак! Если бы не эти проклятые овчарки, немцы так скоро не напали бы на их след. Но лес уже рядом.

Вдруг раздался взрыв. Из-под ног Василия поднялся фонтан земли. Василий упал.

Рой осколков от мины просвистел над головой Русанова. Несколько мелких осколков угодили в плечо и бедро. «Почему не в сердце! Почему не в голову?» — застонал от боли Александр, падая на землю.

Он не слышал собачьего лая, хотя овчарки были рядом. В ушах почему-то продолжала звучать давняя песня:

Если ранен очень больно,
Отделенному скажи…
Морщась от боли, Александр стал подниматься. В ту же секунду овчарка вцепилась в рукав гимнастерки и так рванула, что он упал на спину.

— Встать! — гаркнул подбежавший жандарм.

В утреннем небе послышался гул. Сперва он был еле слышен, но с каждым мгновением становился все более грозным. Вскоре все небо дрожало от рева моторов. Десятки вражеских бомбардировщиков летели на восток.

«Неужели не мы, а фашисты начнут наступление на Курской дуге? — с болью подумал Русанов. — Начнут, не разделавшись до конца с нами, партизанами. В любом случае командование гитлеровцев вот-вот снимет блокаду, чтобы перебросить солдат на фронт, под Курск и Белгород. Нам надо было продержаться еще лишь несколько дней. Не смогли. Как жаль…»


Раздетый до пояса, капитан Русанов лежал, привязанный к широкой скамье, а гестаповцы загоняли ему под ногти иголки, били его сучковатыми палками до тех пор, пока лейтенант полевой жандармерии не поднимал вверх палец.

— Довольно! — говорил он и начинал снова допрашивать.

На все вопросы Александр Русанов отвечал одно: «Не знаю».

— Где другие партизанские отряды?

— Не знаю.

— У нас есть сведения, что несколько отрядов ушли в рейды. Куда и с какой целью?

— Не знаю.

— На железной дороге произошли загадочные катастрофы наших поездов. У партизан есть мины, управляемые по радио?

— Не знаю. Я не разбираюсь в минах…

Лейтенанта тревожило, что нескольким отрядам удалось вырваться из кольца окружения. Их надо было немедленно найти и уничтожить. Если не удастся сделать это в ближайшие дни, потом будет поздно — командование отзывает воинские части на фронт.

Русанов почувствовал, что лейтенант и два его помощника уже начали уставать от допроса. Да, повезло ему в жизни — наделила его судьба здоровьем и силой деда. Но дед Увар мог побороть и пятерых мужиков. А вот он не может справиться даже с тремя немцами. И лишь потому, что лежит привязанный к скамье. Освободили бы его от пут, дали бы свободу рукам. О, тогда бы он показал им свою силу!

— Поймите! Я ничего не знаю! — повторил Русанов, сам того не замечая, что словом «поймите» обратился к палачам, как к людям.

Жандармы вдруг приостановили свою работу. Но не потому, что в их душах заговорила жалость. Нет, просто настала пора сделать перерыв на обед. Сверх положенного у гитлеровцев не работали даже палачи. Они пошли в столовую, оставив возле Русанова только часового.

Но вот вернулись. Сытые, самодовольные. Следом за ними вбежал еще один жандарм и протянул лейтенанту листок бумаги.

— Радиограмма, господин лейтенант! Пленного Русанова отправить в Орел. Таков приказ.

— Гм… Тебе повезло, капитан, — сказал лейтенант. — Повезло. Силен ты. Если бы не твое крепкое здоровье, этот приказ, — он потряс листком бумаги перед глазами Александра, — застал бы тебя на том свете…

ЗА РЕШЕТКОЙ

В Орел Русанова доставили поездом, а с вокзала в тюрьму повели под конвоем. На его груди висела фанерка с надписью: «Убийца, шпион и бандит!»

Русанов еле переставлял ноги. От ран и пыток болело тело.

Время от времени он останавливался и в ту же секунду получал удар в спину.

— Ком… Ком… Бандит! — подгонял жандарм.

На обочинах скапливались люди, молча смотрели ему вслед.

— Держись, капитан! — раздался вдруг чей-то голос. — Скоро наши придут!

Несколько жандармов в черных мундирах, будто вороны, метнулись к людской толпе. Но найти и схватить смельчака не так-то просто.

Русанов улыбнулся. Впервые с тех пор пор, как попал в лапы фашистов. Шепотом повторил:

— Держись, капитан!..


В тюремный лазарет приходили посмотреть на «убийцу, шпиона и бандита» гестаповцы, офицеры-эсэсовцы, жандармы. Некоторые предлагали Русанову даже сигареты. Все были в хорошем настроении, смеялись, шутили.

— Теперь конец твоим красным! Курск завтра будет наш! Москва будет наша! — сказал один из жандармов.

…На пятый день в лазарет пришли два парикмахера. Увидев их, Русанов удивился. «Не все ли равно, каким умереть — побритым или обросшим щетиной?»

— Вас хотят видеть таким, каким вы были в партизанах, — сказал парикмахер.

— С усиками, подстриженным, — добавил его напарник. — Цените гуманное отношение, господин капитан. У вас даже не отобрали орден.

Мысленно Александр готовил себя к новым мукам на допросах, представлял, как гестаповцы будут ломать ему ребра, загонять иголки под ногти, бить по спине сучковатыми палками. И вдруг — на тебе. Перед ним не гестаповцы, а парикмахеры с бритвой, помазком и блестящим блюдечком с пенящимся в нем мылом. «Это все из-за моей планшетки!.. — чуть не вскрикнул Русанов. — Они узнали, кто я. И теперь…»

— Что? — усмехнулся Александр. — Провалилось ваше наступление на Курск? Сломали зубы? Теперь вам нужен Русанов?..

— Начнем, господин капитан, — подошел к нему парикмахер с бритвой.

— Прочь отсюда! — стиснул кулаки Александр.

— Если вы так будете себя вести, вам свяжут руки, ноги, и мы все равно побреем. Таков приказ, — сказал парикмахер.

— Прочь отсюда, подонки!

В глазах Русанова была такая решимость, горел такой гнев, что парикмахеров как ветром сдуло.

Но через несколько минут они снова вошли. Следом за ними ввалились надзиратели и офицер с нашивкой на рукаве «РОА».

— Никто из немцев не посмел сорвать твой орден, капитан! — ткнул власовец пальцем в грудь Русанову. — Говорят, что у ваших там есть еще и орден Александра Невского? Гм… Непонятно! Что общего между красным знаменем и князем Александром Невским, которого православная церковь сделала святым?.. Совсем свихнулись большевики. Еще орден Петра Первого или Ивана Грозного придумают.

— Смотри, какой умный, — сплюнул под ноги Русанов.

— Рад, что ты это сразу заметил.

— Мне противно говорить с тобой, продажная шкура!

— Я тоже офицер! — повысил голос власовец.

— Ты предатель.

— Оставь эти слова, капитан! Никто с той стороны фронта их все равно не услышит. Для Строкача ты пока что пропал без вести. Так что прекрати сопротивление и позволь парикмахерам заняться работой.

— Прочь! — закричал Русанов.

Власовец кивнул тюремщикам, и те, будто тигры, бросились на Александра. Он ударил одного кулаком в скулу, другого — головой в подбородок. Отдышавшись, надзиратели снова кинулись на Александра. Дальше сопротивляться у него уже не было сил. Его повалили на пол. Один надзиратель сел на грудь, двое стали крепко держать за руки и ноги. Парикмахеры принялись за работу.

— Ну вот, — усмехнулся власовец. — Изображал из себя железного большевика, а теперь лежишь, как распятый Исус Христос. Прекрати сопротивление, Русанов! Разве с тобой вот так нянчились бы, если бы не знали, что ты недавний адъютант Строкача? Такие птицы нечасто к нам залетают. Цени и ты немецкую доброту, возьмись за ум.

Бритва больно скребла по щекам, подбородку, оставляя кровавые полоски. Но Александр был безразличен к этому. Щемило до краев наполненное ненавистью и отчаянием сердце. Вот если бы оно разорвалось сейчас. Именно в это мгновение. И никаких мук больше, никаких допросов, никаких надежд немцев и власовцев на то, что он, капитан Русанов, «расколется» и сообщит им что-то ценное.

Парикмахер поднес зеркальце к его лицу. Он увидел свои большие серые глаза, густые черные брови, русые волнистые волосы, усики, ямочку под подбородком. Горько усмехнулся.

— Внимание! Еще раз улыбнитесь, пожалуйста.

Сотрудник власовской газеты «Заря» выхватил из полевой сумки «лейку» и прицелился, чтобы сфотографировать Русанова.

«Так вот зачем им нужно было мое бритое лицо!» — скрипнул зубами Александр.

Власовец щелкнул затвором фотоаппарата.

— Вот так! Улыбка, правда, не вышла. Но ничего, обойдемся и без нее.

— Зачем вам мое фото? — спросил Александр.

— Для интервью с капитаном Русановым. Без фото будет не так убедительно! — с ухмылкой ответил газетчик. — Обстоятельства требуют твоих показаний, капитан. Я советую тебе все рассказать, что будут спрашивать. Плата солидная — хорошая еда, шнапс. Не жизнь — шик! А что еще надо на войне? Почему молчишь?

— Неужели ты думаешь, что я продамся за шнапс и колбасу, как продался ты?

— Строишь из себя стального коммуниста? Напрасно! Тут из тебя выбьют комиссарскую спесь. Еще будешь плакать кровавыми слезами.

— Плакать будешь ты, когда на твою шею набросят петлю. А это будет. Слышишь? Гремит на фронте, под Орлом. Можешь записать для своей газетки. «Немцев обязательно разгромят под Орлом и Белгородом, потому что соседняя Курская область — родина Русанова». Как? Устраивает твоих господ эта военная тайна?

— Ты еще не представляешь, капитан, как весело тебе будет, даже если немцы отступят с твоей Курщины. Ты еще зальешься курским соловьем, если станешь упираться. А теперь возьми вот ремень, который у тебя отобрали. Подпоясанным будешь совсем молодцом, да еще при ордене. Мы не боимся, что ты повесишься на ремне. Для этого он слишком широк.

Власовец положил ремень на нары и поплелся к выходу.

Русанов захохотал:

— А ты еще и большой трус! Страх, наверное, загнал тебя в плен.

— Ошибаешься. Я здесь по убеждению, как и наш генерал. Мы за свободную Россию без Сталина и большевиков, — ответил власовец, остановившись возле двери. — Но мы еще повоюем с тобой, капитан! Смеется тот, кто смеется последним.

Русанов улыбнулся и вслед ему продекламировал:

Ты Родину предал, презренный пигмей!
Продал мать, жену и детей!
Так будь же ты проклят во веки веков
Народом, детьми и женой!..[1]

КРЕПОСТЬ ЛЮТЦЕН

В середине июля 1943 года немецкое командование спешно эвакуировало из Орла тылы, службы, учреждения.

Во дворе городской тюрьмы гремели выстрелы — расстреливали узников.

Ждал своей очереди и Русанов.

Но не дождался.

Пятеро конвоиров повели его из тюрьмы на вокзал и там посадили в товарный вагон с зарешеченными окнами.

Эшелон шел медленно, потому что партизаны — то орловские, то смоленские, то белорусские, а потом и литовские — разрушали железнодорожные пути.

В дороге прошла неделя. Наконец поезд остановился.

— Куда мы приехали? — спросил Александр конвоиров.

— Город Лютцен. Восточная Пруссия.

Русанова и его охранников встретил служащий полевой жандармерии с подковообразной бляхой на груди. Он сказал конвоирам, чтобы они отвели пленного в крепость.

Во времена средневековья в крепости Лютцен гнездились псы-рыцари Тевтонского ордена. Из этой цитадели рыцари нападали на земли прибалтов, грабили селения и города. Теперь здесь был концлагерь. В нем содержались не рядовые пленные Красной Армии, а военные специалисты или офицеры. В Лютцене шла моральная «обработка» узников, которых фашистское командование пыталось использовать по специальности.

Капитана Русанова привели не в камеру, а в коттедж, куда поселяли на первых порах генералов, полковников или инженеров, попавших в фашистский плен.

На столе — бутылка коньяка, раскрытая банка сардин, хлеб, колбаса.

Франц, приставленный к Русанову для охраны, потер руки:

— Все равно война, господин капитан. Коньяк и хорошая закуска — мечта солдата. Ешьте, пейте…

Поесть они не успели: появился надсмотрщик и сказал, что капитана Русанова вызывает майор Сахаров.

Александра отвели в соседний коттедж. На полу комнаты он заметил пятна крови и с ужасом подумал: снова начинается.

Из боковой двери вышел майор в немецком кителе с нашивкой «РОА» на рукаве.

— Как доехал, Русанов? Перекусил немного? Выпил? О! Глаза блестят! Значит, немного заправился?..

— Я с вами свиней не пас, чтобы вы «тыкали» мне! — ответил сердито Александр. — С кем имею несчастье говорить?

— Почему несчастье? — пожал плечами власовец. — Скорее — честь. Майор Сахаров, служу в контрразведке в армии генерала Власова. В сорок первом командовал в Красной Армии… Ну и как ужин? А коньяк? Это венгерский…

Сахаров кивнул надсмотрщикам. Те подскочили к Русанову, надели на его руки наручники.

— Так будет надежней, — сказал власовец. — Я знаю, как тебя брили-стригли парикмахеры в Орле. А теперь рассказывай.

Русанов смерил его гневным взглядом.

— Неужели вы думаете, что я расскажу о том, что вас очень интересует?

— Твое дело! Но если будешь молчать, про колбасу и кашу забудь! Я посажу тебя на «диету». Двести граммов эрзац-хлеба и кружка болотной воды. Как раз для твоей богатырской комплекции. Две недели…

— Это ты от злости показываешь свои зубы, майор! Ты кипишь потому, что немцы драпанули из Орла и Белгорода. Нет, кровь партизан пролилась не напрасно, и мои страдания здесь тоже не напрасны. Мы победим фашистов! И тебе, Сахаров, как приблудной собаке, придется искать другого хозяина, если до того времени наши тебя не схватят!

— Уведите его прочь! — приказал конвоирам Сахаров.


Русанов сидел на «диете». Как завидовал он своему другу Василию Яремчуку, который воевал в это время на железных дорогах Правобережья!

Весной 1942 года минер Яремчук выступил на Всеславянском митинге от имени украинского народа. Эту речь слышали генерал Строкач и кинорежиссер Довженко. Русанов с ними возвращался из Колонного зала Дома союзов. Довженко сказал, что поставит о Яремчуке художественный фильм.

А кто же теперь он, Русанов, в глазах Строкача и режиссера Довженко? Пока что он для своих — «пропавший без вести».

В камере тишина. Русанов сидел на нарах и прислушивался к журчанию ручейка за стеной. Пахло влагой, гнилью.

«Лютцен. Лютцен…» — вздохнул он тяжело и, покачиваясь на нарах, стал вслух сочинять стихи:

Двенадцать денечков по двести граммов хлеба
И по кружке болотной воды.
Совсем отощал, лежу, не вставая.
Что, гады, наделали вы?..
— Ну как ты, голубчик, отведал диетку? —
Стоит и смеется наймит. —
Теперь же садись, получи сигаретку,
Мне надо с тобой говорить…
Александр стиснул кулаки, застонал.

Урод, кровопийца! Чего же ты хочешь?
Ведь я ничего не скажу!
Будьте довольны тем, что забрали
Планшетку и карту мою!..
Вдруг вскочил на ноги. Как противно лежать гнилым бревном в ожидании голодной смерти или смерти на виселице! Душу точила злоба на власовцев. «Пусть уж немцы отравились гитлеризмом, словно угарным газом. Ну а Власов? Власовцы? Липнут, будто смола… Как от них отвязаться?..»

КАМЕРА «80»

Майор Сахаров и его прихлебатели засуетились. Через несколько дней в Лютцен должен прибыть сам штандартенфюрер Мюллер, начальник имперского управления гестапо.

Утром Русанову дали миску каши, кусок мяса. А под вечер перевели в камеру, занимавшую цокольный этаж главного сооружения замка. В ней находилось восемнадцать узников — после изнурительной работы они лежали на нарах.

— Здравствуйте! — склонил слегка голову Русанов. — Где тут можно приземлиться?

Ему ответили сдержанно. Многих удивило то, что новый узник пришел в камеру с советским орденом на гимнастерке.

— Можете приземлиться возле меня, — показал на край нар пожилой мужчина в вылинявшем офицерском кителе.

Русанов поблагодарил, сел на нары. Потом снял сапоги, лег.

— Откуда вы? — спросил сосед.

— Сейчас из камеры одиночки. Раньше находился в орловской тюрьме. Я партизан. Пятого июня попал в плен, — ответил Русанов.

Сосед вздохнул и ничего не сказал.

— Наверно, не верите? Не верьте, если вам от этого легче, — устало произнес Александр.

Два дня Русанов почти ни с кем не разговаривал. Никто его не трогал, не расспрашивал, и это особенно пугало Александра.

«Если уж здесь люди мне не верят, смотрят косо, то чего же тогда ждать от своих по ту сторону фронта? Неужели правду говорил власовец из «Зари», что мне никто среди своих не будет верить?.. Как раскрыть им свою душу? Как доказать, что я не стукач?.. Да идите вы ко всем чертям! — выругался мысленно Александр. — Сами же попали в плен, а воображают из себя… Бойкотируете? Ну и черт с вами! И один буду!..»

— Саша! — повернулся к нему сосед. — Хватит вам переживать! Ничего не поделаешь. Я тоже случайно попал в плен на Калининском фронте. Тяжело раненного и ногу, подобрали немцы. А в тридцатых годах преподавал в колонии беспризорных в Кураже…

— Значит, вы работали вместе с Антоном Семеновичем Макаренко? — обрадованно воскликнул Русанов.

— Да. Учил ребят законам физики, а заодно и верности.

— Как это — верности? — спросил Александр и сам ответил: — Хотя неплохо сказано! Верности тоже можно научить и в школе, как физике, математике… Простите, как вас зовут?

— Павел Адольфович Колеса.

— Ваш отец немец?

— Нет. Украинец. Из Шепетовки.

— Впрочем, это не имеет значения. С первого взгляда я понял, что вы искренний и честный человек. Это главное. Сахаров — русский, а на самом деле немецкий прихвостень, предатель!..

Договорить Александр не успел — его снова повели на допрос к майору Сахарову.

— Бери сигарету, и давай говорить, капитан, — улыбнулся наигранно власовец. — Секретов мне твоих не надо. Расскажи про себя. Кто ты? Откуда? Где работал? За что награжден?

— О себе? Это можно, — кивнул Русанов. — Все мои родные по ту сторону фронта.

— Мы знаем, что ты служил адъютантом у Строкача, что Строкач — чекист. До войны был заместителем наркома внутренних дел Украины, командовал пограничными войсками Украины, а теперь начальник партизанского штаба. Ну а дальше?..

— Что «дальше»?

— Нас интересует штаб. Что это за учреждения — Центральный, Белорусский, Украинский, Западный партизанские штабы? Не утаю от тебя, что немцы просто сбиты с толку этими штабами. Расскажи и будешь, как бог…

— Это я слышал еще в Орле от одного газетного шарлатана.

— Не от шарлатана, а от нашего журналиста Ковальчука. В «Заре» уже приготовлены три колонки за твоей подписью и с твоим портретом…

— Какие колонки? Какая подпись? — насторожился Русанов.

— Твои показания о работе украинского партизанского штаба и партизанском движении вообще. Там ты черным по белому пишешь: «Никакого партизанского движения нет. Просто энкавэдэ побратался с рецидивистами…»

— Вот какие сведения вам известны? — усмехнулся Русанов.

— Простота ты, капитан! Газетчиков, этих писак, не знаешь? Им важна твоя подпись и твоя фотография, а остальное таким, как Ковальчук, дописать нетрудно. Да еще кое-что подскажем и мы.

— Я нигде не подписывался! Нечего меня брать на пушку! — решительно заявил Александр.

— Произошел несчастный случай, капитан. Мы нашли твою записку в планшетке. По ней можно подделать твой почерк. И чему только учил вас Строкач? — хихикнул Сахаров. — Ходят в тылу противника с орденами, пишут приказы. Никакой конспирации… Если ты снова откажешься дать нам сведения, статья вскоре будет напечатана. Ясно?

— Вашей брехне никто не поверит!

— Поверят. Не таким скручивали головы этой, как ты говоришь, брехней. Только за один поклеп на Советскую власть тебя занесут во враги народа, ты будешь предателем Родины. А мы твою брехню разбавим еще и кое-какими фактами из партизанской жизни. Твои родные тут же попадут под надзор, с работы вон и «всеобщее презрение трудящихся». Ты что, с Луны опустился сюда на парашюте, а не из Москвы?

— И ты еще называешь себя майором? Я ненавижу тебя! — стукнул кулаком по столу Александр. — Ты слизняк! Ты гнида, которую надо раздавить!

— Я так и знал, что этим кончится наш сегодняшний разговор. Я мог бы бросить твое большевистское мясо овчаркам на завтрак. Я здесь все могу! — Сахаров вскочил, нервно заходил по комнате. — Жаль, что твоей персоной интересуется сам начальник имперского управления гестапо штандартенфюрер Мюллер. А то бы я…

Они стояли друг против друга. Оба русские и оба заклятые, непримиримые враги.

Сахаров не выдержал взгляда Русанова, махнул рукой в сторону двери:

— Вон отсюда! Боюсь, не выдержу и разряжу в твою большевистскую морду всю обойму!

Русанова отвели в камеру. Он сидел на нарах и думал об угрозе Сахарова напечатать его портрет и «признания», о приезде Мюллера.

Озабоченность Русанова сразу же заметил Павел Адольфович Колеса.

— Что-нибудь плохое случилось? — спросил он.

— Очень плохое. Злое и коварное. Хуже и быть не может, — вздохнул Александр.

— Тебя хотят расстрелять?

— Нет. Эти подонки написали грязную статью от моего имени. Угрожают, что газету с ней и моим фото забросят к партизанам и в расположение наших войск.

— Это действительно ужасно! Но ведь там знают тебя, Саша. Должны же тебе поверить?

— Должны! Там мои три брата, три сестры, мать, жена, дочурка. Ей только три года. Да, Павел Адольфович, должны. Там меня знают. Но… — Александр помолчал, провел рукой по заросшей щеке. — Сюда по какому-то делу приезжает начальник имперского управления гестапо Мюллер.

— Известно по какому. Он хочет побеседовать с кем-нибудь с глазу на глаз.

— Сахаров сказал, что меня он тоже вызовет на беседу. Что вы посоветуете?

— Вести себя так же, как до сих пор.

— А может, обозвать Мюллера дворняжкой Гитлера, как обозвал я Сахарова?

— Не надо. Ты должен держать себя как советский офицер даже перед шефом гестапо.

— Но ведь Мюллер — первый палач в Германии.

— Все равно. И перед палачами будь самим собой до конца. Достоинство — великая черта в характере человека.

— Хорошо. К Мюллеру я пойду даже чисто выбритым. Раздобудьте, пожалуйста, немного мыла у товарищей или порошка через вахтманов.

— А бритву? Или хотя бы нож? Где их найти?

Александр подошел к зарешеченному окну. Поднял руку и взял с подоконника небольшой осколок стекла.

— Вот и бритва.

Русанов лег на нары и стал задумчиво смотреть на заплесневевший потолок, на котором поблескивали капли воды.

— Павел Адольфович!

— Что, Саша?

— А может, плюнуть Мюллеру в морду и запеть «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…»?

Колеса наклонился над Русановым и зашептал:

— Вчера привели сюда молоденького техника. Пустельников его фамилия. Он спустился на парашюте с подбитого самолета. Парень боится за свой комсомольский билет. А уничтожить рука не поднимается.

— Пока что вахтманы меня не обыскивают. Так что я могу взять его комсомольский билет и хранить у себя.

— Возьми, Саша, а то парня уже завтра начнут «обрабатывать».

— Возьму, если вернусь от Мюллера…

С ГЛАЗУ НА ГЛАЗ С МЮЛЛЕРОМ

Утром пришли конвоиры, надели на руки Русанова наручники и повели на встречу с Мюллером. Подтянутый, побритый, хотя и со следами царапин на щеках, на подбородке, Русанов появился во дворе крепости.

В коттедже, где недавно его допрашивал Сахаров, теперь находился Мюллер со своей свитой. Конвоиры сняли с Александра наручники. Фотограф стал щелкать аппаратом, пытаясь поймать удобный момент и выгодную позу Русанова.

— Садитесь, — сказал Мюллер.

Штандартенфюрер был приземист, сед. Одет в черный мундир, на погонах блестели, переплетаясь, змейки. Глаза колючие, хитроватые.

Русанов знал немного немецкий язык, но скрывал это. Поэтому возле Мюллера стоял переводчик.

— Можете выпить рюмку коньяка. Как говорят русские, будьте как дома. Рассказывайте.

— Я воин, советский офицер и это звание пронесу с честью и достоинством до последней минуты своей жизни, — ответил Русанов, глядя в глаза Мюллеру.

Штандартенфюрер усмехнулся.

— К сожалению, капитан, вы не просто офицер. Вы партизан. А может быть, еще и чекист. Если даже не чекист, то вы хорошо знаете Строкача, который сейчас командует бандитами по всей оккупированной нами Украине.

— Партизаны — народные мстители, а не бандиты. Бандиты — ваши солдаты, господин Мюллер. Они жгут села, убивают женщин, детей, — возразил Александр.

Переводчик дрожащим голосом перевел слова Русанова. Мюллер поморщился и вдруг повысил голос:

— Это ответ на незаконные действия партизан против немецкой армии! Рассказывайте, что знаете.

— Простите, господин Мюллер, один вопрос к вам.

— Прошу.

— Если бы вы оказались на моем месте, вы бы выдали секреты своего штаба?

Штандартенфюрер затянулся сигаретой, наполнил коньяком рюмку и протянул Русанову. Александр выпил до дна, поблагодарил:

— Спасибо.

Такой разговор пленного капитана с самим Мюллером удивил всех присутствующих. Гестаповцы переглянулись. Их лица скривились в гримасах. Майор Сахаров стал нервничать. Он никогда не думал, что Мюллер, от одного имени которого дрожит тело и заплетается язык, будет так обходителен с пленным.

— Я понял вас, капитан. Но я не только солдат, а еще и представитель службы безопасности третьего рейха. Поэтому слова о чести, достоинстве и долге здесь, в гестапо, не имеют значения. Нам важен результат. С вами уже достаточно говорили в Орле, в Лютцене, — Мюллер кивнул на Сахарова, который тут же вытянулся по стойке «смирно».

Сахаров ждал, что Мюллер сейчас накричит на него, обзовет дармоедом, ослом. Но, к его удивлению, этого не случилось.

Мюллер был опытный психолог и понял, с кем имеет дело. Капитан Русанов понравился ему. Не лебезит, не трясется от страха. Явился побритым, с чистым подворотничком, в сапогах, начищенных до блеска.

— Кто дал вам бритву? — спросил Мюллер.

— Никто. Я брился кусочком стекла.

— Предлагаю вам служить у нас, господин капитан, в «РОА» генерала Власова. Вы можете далеко пойти. Со своей стороны я обещаю, что ваше имя не будет опозорено и проклято. Для генерала Строкача вы погибнете, а для нас будете жить и работать. Мы все можем.

— Я не выдам вам тайн и секретов, не изменю Родине! — твердым голосом произнес Русанов.

— Что ж, — развел руками Мюллер. — Поступайте, как хотите. Воля ваша. Но я предлагаю вам надежный выход из положения, в которое вы попали. У вас еще будет время подумать в Берлине. Здесь оставаться нет смысла. — Он кивнул Сахарову, и тот, вынув из полевой сумки газету, протянул ее Русанову.

— Читай!

Александр побледнел. На ширину всей страницы огромными буквами было напечатано: «Капитан Русанов рассказывает…» — а под заголовком большая статья. В его глазах зарябило от знакомых фамилий: Строкач, Ковпак, Грабчак…

— Какая подлость! — процедил сквозь зубы Александр.

— Эта газета может не попасть ни в формирования «РОА», ни в концлагеря, ни по ту сторону восточного фронта, если вы дадите позитивный ответ, капитан, — сказал Мюллер.

— Вашему вранью никто не поверит! Там знают мою преданность!

— Не будьте ребенком, капитан! — Мюллер вскочил с кресла и самодовольно погладил большой перстень на среднем пальце левой руки. — Поверят!.. Я вам раскрою тайну. Маршала Тухачевского лучше знали, чем вас. А где он теперь? Это мы помогли вам отправить его на тот свет. Вот так, капитан. А вы говорите «не поверят».

— Это наша боль, господин Мюллер! Я все равно не перейду на сторону власовцев!

— Ваш штаб, ваш НКВД никогда не простят вам того, что вы оказались в плену. И эту статью тоже не простят.

— Это мое горе, моя беда. Пусть и не простят, но предателем я не стану!

«Мое горе, моя беда…» — мысленно повторил Александр.

Ему вдруг вспомнилась последняя встреча с семьей родной сестры Серафимы Гатиловой. Тогда у него на коленях сидела белокурая четырехлетняя племянница Виолета. Девочка была похожа на его дочурку Людочку, а значит, и на него, и он ласкал ее, как свою родную, весело что-то рассказывал.

На столе — вареная картошка, миска соленых огурцов, раскрытые банки консервов, привезенные им.

— Саша, — улыбнулась сестра. — А помнишь, как я нечаянно высыпала из баночки деревянные гвоздики? Отец спросил: «Это ты, Сима, нашкодила?» Я испугалась. Ну, думаю, сейчас будет мне трепка. А ты вдруг становишься между мной и отцом и говоришь: «Это я опрокинул банку!»

Муж Серафимы не принимал участия в разговоре. Он все время напряженно думал о чем-то своем. Наконец сказал:

— Дорогая Сима! Уважаемые гости! Вы присутствуете здесь не только на проводах Александра в далекую командировку, но и на моих проводах в армию. Да, это так. Директор школы на мое место найдется. А вот на фронте Гатилова как раз и не хватает.

Так в семье сестры началось со встречи, а кончилось проводами двух родных ей людей — мужа и брата. Началось со слез радости, а кончилось слезами горя, тяжкими вздохами перед долгой разлукой.

— Выше голову, Сима! Мы непременно разобьем Гитлера! — сказал он тогда, обнимая сестру и вытирая с ее щек слезы. — Разобьем и вернемся! — Подхватил на руки племянницу и долго смотрел в ее глаза. — Целую тебя, Виолетка, ты так похожа на мою Людочку, потому что вы обе из русановского рода.

«Это все мое горе, моя боль, проклятый господин Мюллер! — мысленно произнес Русанов. — Если бы ты, фашистский палач, знал, как я люблю своих родных, как я их люблю!..»

— Читайте статью, — напомнил штандартенфюрер.

Наступила пауза. Мюллер поглаживал палец с перстнем, а Русанов знакомился с текстом «интервью».

— Ха-ха! — засмеялся вдруг Александр. — Строкач у вас стал генерал-полковником. А почему не маршалом? «Сталин очень любит и ценит Строкача, часто звонит ему по телефону, присылает подарки…» Написали бы еще для достоверности, что Сталин присылает Строкачу одеколон. Ха-ха! «Грабчак до войны грабил банки, взламывал сейфы!» Ваш писака, господин Мюллер, уловил, что в словах «Грабчак» и «грабил» есть сходство, и поэтому напечатал такую чепуху. Если вы хотите знать, то Грабчак до войны был начальником пограничной заставы. А это что?.. «В меру подхода Красной Армии партизаны перебрасываются дальше, во вражеский тыл…» Вы забыли, господин Мюллер, что в дни, когда я попал в плен, наступление на Курской дуге начали вы, немцы, а Красная Армия оборонялась и даже отступала. Но теперь моя армия стоит на Днепре, под Киевом, а партизанские удары за Днепром сидят у вас в печенках. Страх перед всенародным партизанским движением вынудил вас написать эту чушь. Где ваша спесь, с которой вы шли на Курск? Мне вас жаль! Вы забыли даже, что я попал в плен не вчера… Вам плевать на логику. Вас беспокоит партизанское движение, которым руководит мой Украинский штаб, и вы прибегли к такой дешевой провокации. Это же сказки барона Мюнхгаузена, а не признания капитана Русанова! И вы, господин Мюллер, думаете, что там поверят вашим друзьям-писакам?

Мюллер бросил гневный взгляд на Сахарова, глаза которого с собачьей преданностью забегали по сторонам.

— Поверят, господин штандартенфюрер, — сказал Сахаров. — Я предупреждал Русанова еще раньше. Тут есть поклеп на Советскую власть. Этого достаточно, чтобы капитана посадить за решетку, объявить врагом народа. Я сам когда-то писал на некоторых умников, и их сажали в тюрьму. «Пантелеймон такой-то матюкал Советскую власть…» И все. Нет Пантелеймона. А тут… Поверят! Что написано пером, того не вырубишь топором… А фото Русанова?.. Этой газетой мы разворошим партизанский штаб, как кучу муравьев.

— Можете у нас не работать. Но дайте нам ответы на эти вот вопросы, — Мюллер протянул Русанову два густо исписанных листа бумаги.

Александр бегло просмотрел текст.

«Что представляет из себя Украинский штаб партизанского движения?.. Количество партизанских отрядов, имеющих радиостанции?.. Дислокация этих отрядов?.. Оснащенность отрядов минно-подрывной техникой?.. Тактика партизанской борьбы?.. Какой тактике отдают предпочтение штаб и генерал Строкач?.. Что вы знаете о планах взаимодействия регулярных войск Красной Армии и партизан на Украине?.. Подготовка вашим штабом радистов, кадров вообще и засылка их в тыл немецких войск?..»

— Вот что нам нужно от капитана Русанова, — сказал штандартенфюрер. — Вы поняли меня?

— Да, господин Мюллер. Но напрасно вы тратите время. Я не майор Сахаров, который писал доносы на Пантелеймона, а теперь выслуживается у вас, «обрабатывает» несчастных земляков, попавших в плен. Я не стану таким же подонком, как он. Не стану мстить нашим, даже если многие из них проклянут меня за то, что я оказался здесь!

Дождавшись перевода последней фразы, Мюллер усмехнулся:

— Наконец-то до вас дошло. Значит, вы согласны, что вас дома проклянут, когда узнают о вашей статье?

Русанов в ответ промолчал.

Мюллер скривил губы, и Александру показалось, что это ощерился волк.

— Вы изображаете из себя Георгия Димитрова, — с иронией произнес штандартенфюрер. — Напрасно, капитан, напрасно. — Он повернулся к Сахарову. — Покажите ему, господин майор.

Сахаров достал из портфеля газету «Правда». У Русанова перехватило дыхание.

— Учтите, капитан, — сказал Мюллер. — Там еще не знают о вашей статье. Но знают, что вы сдались нам в плен. Так и пишут на основе свидетельств партизан, видевших вас в последнем бою. Вы для них предатель. Так пишет московская «Правда». Где же ваша гордость? Где ваше самолюбие?

Русанов стал внимательно читать каждую строку небольшой заметки, в которой сообщалось о том, что он сдался в плен. Все было не так, как говорилось в заметке. Как же она могла попасть на страницы «Правды»? Александр лихорадочно думал, сопоставлял. Первый номер газеты«Правда» вышел 5 мая 1912 года. В каждой газете стоит два номера — порядковый и номер с начала нового года. Здесь же был только один номер, который превышал пятнадцать тысяч. Но ведь за время существования «Правды» не вышло еще и десяти тысяч номеров. Значит, эта «Правда» печатается в Берлине для таких же пленных, как он. Ему все стало ясно.

Русанов вернул газету, сделав вид, что поверил в подделку.

— Вы спрашивали о моей гордости и моем самолюбии? Да, я горжусь, что являюсь сыном Советского Союза, горжусь, что моя армия стоит уже на Днепре и разгромит вашу Германию, господин Мюллер! Самолюбие?.. Мое самолюбие никогда не толкнет меня на путь предательства, на путь майора Сахарова.

— И вам не жаль своих родителей, братьев, сестер? Не жаль жену, детей, если они у вас есть?

— У меня есть дочь, — признался Русанов, опустив голову. — И при других обстоятельствах я любому, кто посмел бы обидеть моих родных, набил бы морду. Но сейчас война. Я солдат. И должен вести себя так, как подобает это настоящему солдату.

— А газета «Правда»? — спросил Мюллер после некоторой паузы.

Русанов горько усмехнулся.

— Московская «Правда», — он сделал ударение на слове «московская», — не станет печатать, что какой-то там капитан сдался в плен немцам. Она печатает информации только о немецких капитанах, которые сдаются в плен.

Мюллер обвел вопросительным взглядом присутствующих.

— Что скажете, господа?

— Большевик! Фанатик! До мозга костей! — выкрикнул один из гестаповцев.

— А вы? — обратился штандартенфюрер к майору Сахарову.

— Он просто дурак, остолоп!

Мюллер укоризненно покачал головой.

— Нет, капитан Русанов — умный человек. И весьма сведущ в том, что происходит в высоких кругах Красной Армии.

— Переводить эти слова, господин штандартенфюрер? — спросил переводчик.

— Конечно, — ответил Мюллер и пристально посмотрел на Русанова. — Я не удивлюсь, если узнаю, что капитан владеет немецким языком и мог бы обойтись без переводчика.

Александр прикусил губу. Еще одна новость! Мюллер считает его человеком, знакомым с высокими кругами армии. Впрочем, возможно, так оно и есть. Разве начальник Украинского штаба партизанского движения генерал-майор Строкач и его заместитель полковник Старинов не являются людьми из этого круга? Разве он, Русанов, не знает, сколько раз Строкач был на приеме у главнокомандующего, сколько раз вызывался на заседание Политбюро и Государственного комитета обороны, где шла речь о развитии партизанского движения, о руководстве отрядами, о помощи партизанам и о требованиях и задачах, стоящих перед ними? Ведь это же благодаря Строкачу шесть партизанских командиров получили звание генерал-майоров. Проклятый Мюллер почувствовал, что он, Русанов, важная для них птица. И не только потому, что они знают, какую должность занимал он в партизанском штабе… «Русанов — важная птица…» Так, кажется, недавно говорил и майор Сахаров. О, как бы он облегченно вздохнул, если бы от него отцепились и считали бы его обычным пленным!

— Говорите, капитан! — прервал размышления Александра Мюллер.

— Я все сказал.

— Жаль, — вздохнул Мюллер. — Тогда мы напечатаем большим тиражом листовку с вашим портретом и сбросим на партизанские леса Украины и Белоруссии. Над расположением ваших регулярных войск.

— Вашей листовке тоже не поверят! — махнул рукой Александр.

— Поверят! Поверят, капитан! Листовка будет называться «Правда о «партизанском движении». Последние два слова в кавычках. Это будет выглядеть как насмешка над вашим партизанским движением…

ПОБРАТИМЫ

В камеру Русанов вернулся, когда узники читали единственное чтиво, что было в крепости, — власовскую газету «Заря». Александр сел на нары, и конвоир освободил его от наручников.

Некоторые узники смотрели на» него сочувственно, но большинство настороженно, с укором и даже презрением. Еще бы! В газете «Заря» напечатано его фото, опубликовано интервью с ним «Капитан Русанов рассказывает…».

— Тебя посадили в нашу камеру как шпиона! — выкрикнул кто-то. — Поэтому и орден не сняли!

— Не надо бросать такие оскорбительные слова, — покачал осуждающе головой Павел Адольфович. — Вы же грамотные люди и хорошо знаете, что подобные показания немцы могут напечатать от имени любого из нас. Вы прочитали хоть что-нибудь про невидимые мины, которыми партизаны подрывают эшелоны, слава о которых дошла и до нашего «каменного мешка»? О тактике отрядов и численности партизан прочитали?..

— А ведь верно. Это — провокация…

— Мы верим тебе, Русанов!

— Вот это другой разговор, — улыбнулся Колеса. — А чтобы капитан не сомневался в нашем к нему уважении и сочувствии, давайте изберем его старостой камеры «Восемьдесят». Кто «за»?

Почти все узники подняли руки.

— Итак, капитан Русанов староста нашей камеры, — подвел итог голосования Колеса. — Уверен, что с его кандидатурой согласится и комендант, ведь наш капитан, благодаря власовской «Заре», стал теперь известной личностью! — с горечью в голосе сказал Павел Адольфович. — Что молчишь, Саша?

— Говори, Русанов!

— Нечего тебе сердиться на нас!

Услышав шум, в камеру вбежали вахтманы.

— Что случилось?

— Почему кричите?

— Старосту переизбрали!

— Теперь староста — капитан Русанов!

Вахтманы переглянулись. Русанова они хорошо знали и даже немного побаивались. Не раз видели, как цацкалось с ним начальство, приглашало иногда и на рюмку коньяка. Теперь же о нем написали еще и в газете.

— Пусть будет так. Но чтоб был порядок! — сказал старший вахтман, выходя из камеры.

— Что молчишь, Саша? — снова обратился Павел Адольфович к Русанову, когда в камере воцарилась тишина.

— А что говорить? Их «Заря» — только начало. Это я понял, когда разговаривал с Мюллером. Показывали даже газету «Правду».

— «Правду»? — удивился Колеса.

— Жулики! Фальшивомонетчики! Эта газета сработана в гестапо. Я сразу понял и по номеру газеты, и по тому, что наши никогда не печатают, что какой-то там капитан сдался немцам в плен. Видно, такую «Правду» они подсовывали не одному нашему пленному офицеру.

— Верно, — шепотом сказал Павел Адольфович. — Ты генерал-лейтенанта Карбышева знал?

— Слышал о нем много хорошего по ту сторону фронта. Генерал Карбышев был учителем полковника Старинова, рецензировал его первую статью о минах. Знаю, что Карбышев теперь в плену.

— Так вот… В нашей камере есть несколько товарищей, которые были с Дмитрием Михайловичем в лагерях в Замостье, Хаммельбурге. Немцы там распространили листовку, в ней писалось: «Генерал-лейтенант Дмитрий Карбышев перешел на службу Германии. Ваше дело проиграно. Русские, сдавайтесь, потому что лучшие ваши люди перешли к нам. Сдавайтесь…»

Русанов горько усмехнулся:

— Значит, и я среди лучших русских людей? Ведь немцы такое напечатали и про меня. Но когда-нибудь все это обернется против них самих.

— Дмитрий Михайлович Карбышев говорил пленным, чтобы они не поддавались на провокации врага, были стойкими, что наша армия обязательно разгромит Гитлера. Эта твердая убежденность, эти слова хорошо подбадривали робкие души некоторых наших товарищей.

— Настоящий человек всегда останется настоящим человеком в любых обстоятельствах. Таков и наш Карбышев, — кивнул Русанов.

— Верно, Саша. А знаешь, что Карбышев ответил немцам? «Советские генералы совестью не торгуют. Придется умереть — умру как солдат. Я — коммунист!..»

— Это всем сердцем сказано, — задумчиво произнес Русанов и вдруг оживился: — Если кто-нибудь из вас выживет, дождется своих, прошу, умоляю: передайте моей матери, генералу Строкачу, что я не изменил Родине!

— Сообщим, если…

— …если выживем, — добавил узник Кондратьев и, схватившись руками за грудь, закашлялся.

— У Кондратьева туберкулез. В этой камере, похожей на могильную яму, ему долго не протянуть, — шепотом произнес Павел Адольфович. — Да и вообще из этого проклятого Лютцена только две дороги — одна к немцам на службу, другая — в гроб. Третьей пока что здесь не знают.

— Что же делать? Как быть? — спросил Русанов.

— Когда я лежал в могилевском госпитале, то слышал рассказы про одного донского казака. Он был в плену. Ему тоже предложили служить у немцев. Он согласился. Ему дали отряд, набранный из военнопленных. Немцы добавили к этим казакам еще и своих и послали против белорусских партизан…

— И это отребье уничтожало партизан? — не выдержал Русанов.

— Нет, Саша. Это были не подонки. Они перебили всех немцев, предателей судили военно-полевым судом и расстреляли, а потом начали громить фашистов как партизаны. Этот отряд стал грозой для немцев. Как видишь, есть и такой выход. От тебя ни Мюллер, ни Власов пока что не отступятся. Вот и поступи, как тот донской казак. Помирись с Сахаровым и Власовым, а потом ударь немцам в спину, чтоб аж загудело!

— А как же с совестью, Павел Адольфович?

— Ты же сам сказал: «Настоящий человек всегда останется настоящим человеком».

— Давайте, — протянул руку Русанов.

— Что? — удивился Колеса.

— Комсомольский билет Пустельникова.

— А-а! Сейчас…

— У него серьезная рана?

— Да. Но парень мучается не так от раны, как от мысли, что, когда она затянется, за него возьмется майор Сахаров. Башковитый парнишка.

— А ваша рана?

— Поработаешь день — нога просто жжет. Ждешь не дождешься, когда ляжешь на нары, — сморщился от боли Павел Адольфович. — А почему тебя так интересуют наши раны?

— Я ведь теперь староста. И должен заботиться о своих побратимах по несчастью, — печально усмехнулся Русанов. — Я знаю одного врача в Хохенштейне. Когда Сахаров держал меня на «диете», этот врач вместе с немцем обследовали меня. Он из пленных, старший лейтенант медицинской службы. Калинин его фамилия. Наш человек…

— Ну и что из этого? — пожал плечами Колеса.

— Я хочу, чтобы кто-нибудь выбрался отсюда. И поэтому, Павел Адольфович, вы будете на ногах не только на работе, но и ночью, когда все будут спать. Догадались, зачем все это нужно? Ваша нога должна распухнуть, отечь, чтобы комендант крепости поверил, что ее надо или подлечить, или же ампутировать в госпитале…

— Эту несчастную ногу немцы чуть было не отрубили в Могилеве. Чтобы как-то спастись от газовой гангрены, я обратился к врачу Тарасенко. Он тоже из пленных. Я сказал: «Знаю, Вячеслав Иосифович, что вы наш патриот. Спасите мне ногу — я еще хочу воевать с фашистами…» Тарасенко сперва испугался моих слов, подумал, что я провокатор, но, взглянув на ногу, все понял. Нога была спасена. Но, очевидно, ненадолго…

— Калинин даст мне знать, когда в Хохенштейне не будет главного врача-немца, потому что это не врач, а настоящий пес фашистский, и я тут же как староста добьюсь, чтобы вас, Пустельникова и Кондратьева отослали на лечение.

— Это действительно какой-то выход, — согласился Павел Адольфович. — А ты, Саша, поезжай в Берлин, поступай в ту проклятую школу и распотроши ее так, чтобы пух из нее полетел! Разагитируй курсантов, действуй, как тот донской казак, который громит немцев в Белоруссии… Сделай вид, что помирился с Сахаровым. От него многое зависит…

— Когда я смотрю на этого пигмея, меня тошнит. Я не смогу скрыть своего отвращения при виде этого предателя. Не смогу улыбнуться ему. Когда-то я выступал в драматическом кружке, играл на сцене матроса Годуна, командира Кошкина, бойца-республиканца. Мне никогда не предлагали роль белогвардейца, малоопытного растяпы или даже солдата-марокканца в пьесе об Испании. Я играл только хороших людей, только мужественных бойцов, на которых мне всегда хотелось быть похожим…

— Ты, Саша, такой и есть.

— Но тут я не артист. Напарника Сахарова разыграть мне не удастся.

— Надо, Саша. Ради нашей борьбы.

— Меня выдадут мои глаза, мое лицо.

— Но ведь ты же работал после финской на западной границе. Ты был чекистом. Ты должен знать, что в волчьем логове надо порой выть по-волчьи.

— К такой встрече с волками я не готовился.

— Конечно, ты расставлял против них капканы…

— Сколько лазутчиков из Польского генерал-губернаторства мы выловили под Дрогобычем накануне войны…

— А теперь попал сам.

— Ладно, хватит об этом, — махнул рукой Русанов, ложась на нары.

— А мне уже сейчас отбывать свое «наказание»? — спросил Колеса. — Ложиться или стоять?

— Будете стоять, когда все уснут. Мне очень не нравится один наш инженер-подполковник, — шепотом сказал Русанов.

— Ты о Дробышевском? Согласен с тобой. Слишком старательно он работает на объекте, подсказывает немцам… Я тоже инженер и вижу это… Ну что ж, с твоего позволения, товарищ староста, полежу часок… Странная жизнь. Самому себе надо причинять муки, чтобы как-то жить дальше, — тяжело вздохнул Павел Адольфович.


На следующую ночь, когда все уснули, Колеса снова стоял возле нар.

— Чтобы не так тяжко вам было, рассказывайте что-нибудь. Вы ведь много встречали интересных людей, — попросил его Русанов.

— Еще бы! Я даже с царем Николаем Вторым и царицей был знаком. А Керенский назначил меня после февральской революции директором завода, — улыбнулся Колеса.

— Ого! — удивился Русанов. — Как же вы попали к царю?

— Я учился в Петербургском техническом училище. Средств на учебу не было совсем: кроме меня у отца, железнодорожного мастера, было еще четыре сына и три дочери. Учился я хорошо. Директором училища был барон фон Денбрингейм. Однажды он мне сказал: «Сразу видно, что вы немец. Хорошо учитесь». Я не растерялся и ответил: «Да. Мой отец Адольф — немец. А учиться не на что. Семья большая, заработки у отца мизерные…» Наверное, я понравился барону. «Пойдем к ее величеству императрице в Зимний дворец». Барон был вхож к царице. А как же — земляки! Вот и повел он меня в Зимний дворец. Там я и увидел и царя, и царицу.

— Каков же из себя этот царь Николай?

— Чем-то на манекен похож. Будто полуживой и накрахмаленный. Зато царица — дама энергичная. С бароном так стрекотала по-немецки! А ко мне обратилась на ломаном русском языке. Фон-барон представил меня как способного, но бедного немчика. Царица великодушно сказала, что я буду получать стипендию. С тех пор я даже ходил иногда в императорский театр.

— Так вам не было нужды и о революции думать! — шутя воскликнул Русанов. — Учились на стипендию царицы! Зачем же тогда сбрасывать ее с трона?

— К тому времени я уже закончил училище. Летом девятьсот шестнадцатого года я получил должность мастера механического цеха Петроградского завода номер один. Тогда же и стал руководителем повстанческого комитета.

— Какая неблагодарность! — иронично произнес Русанов.

— Таков ход истории, Саша, — сказал серьезно Колеса. — Керенский назначил меня директором того же завода, а после Октябрьской революции я стал директором «Красного выборжца».

— И сколько же вам тогда было лет?

— Девятнадцать… А через год я уже был на родной Украине, организовал передвижные мастерские для Красной Армии и был начальником этих мастерских. После гражданской работал директором школы фабричной молодежи. А с девятьсот двадцать седьмого в Харькове заведовал детской трудовой колонией имени Горького, а потом — коммуной имени Дзержинского. Тогда и подружился с Макаренко. Очень интересная была работа.

— И там вы учили бывших беспризорников, и не только технике, но и верности своей Отчизне? Кажется, так вы сказали, когда мы встретились впервые.

— Все верно. Учил. Но и самому мне тоже было у кого учиться. Я работал и встречался с многими выдающимися людьми… Ну а в сорок втором в июле случилось самое большое несчастье в моей жизни. На Калининском фронте я пошел во вражеский тыл на спецзадание. Там были окружены наши дивизии, и надо было подорвать технику, чтобы не досталась немцам. Когда возвращался, был тяжело ранен и попал в плен. А потом адские лагеря — Ржев, Вязьма, Могилев и теперь вот Лютцен.

— Лютцен, Лютцен… — вздохнул Русанов.

Он будто воочию увидел холеного, с бездумными глазами царя Николая и императрицу, протягивающую руку для поцелуя барону, невысокого светлоглазого юного Колесу в форме курсанта технического училища перед царицей и того же Колесу, уже инженер-полковника, ползущего с раненой ногой по болоту…

— Да, сложная штука жизнь, — вздохнул снова Александр, укладываясь поудобней на нарах.


…Русанову удалось повидать врача Калинина из Хохенштейна. Он сказал, что его шеф скоро уезжает в Берлин. Так что несколько узников из Лютцена может взять.

Павел Адольфович работал в тот день в карьере, не разгибая спины, а в камере простоял почти всю ночь. Нога набухла, посинела.

Русанов забил тревогу — доложил Сахарову, коменданту, что надо как-то спасать ногу инженер-подполковника Колесы, а заодно залечить раны Пустельникова и изолировать туберкулезного Кондратьева. Таково требование всей камеры, и он, Русанов, как староста просит начальство отправить эту тройку в госпиталь в Хохенштейн.

— Или ты задумал какую-нибудь авантюру, или же стал браться за ум, — сказал Сахаров.

— Будь человеком, майор! Зачем вам такой инженер, как Павел Адольфович, без ноги? Ведь он еще при Керенском был на большой должности. Царице руку целовал. А царица — немка. И отца его Адольфом звали. Подлечится и вернется в ваш проклятый Лютцен. А так помрет, если его не пристрелят в каком-нибудь котловане, — сказал Русанов.

— Кстати, капитан, это не твой ли выдающийся инженер сделал так, что три котлована затопило? — с издевкой спросил Сахаров.

— Сами немцы признают, что могла вкрасться ошибка в расчеты. Павел Адольфович на это не способен. Он слишком интеллигентный человек.

— Почему же тогда твой инженер сопротивляется, не хочет служить Германии?

— Не разобрался еще как следует во всем.

— Ох, Русанов, Русанов! Ты у меня в печенках сидишь. О тебе спрашивает генерал Власов, тобою снова интересуется господин Мюллер. Я не интеллигент и скажу тебе по-простому. Поедешь в Дабендорф, в нашу школу. А что касается твоих калек, я пришлю машину, и пусть они отправляются в Хохенштейн.

— Тебе очень нужно, чтобы я поехал в Берлин? — спросил Русанов.

— До зарезу! — провел пальцем по своей шее Сахаров.

— Этим ты хочешь доказать генералу Власову и штандартенфюреру Мюллеру, что не напрасно ешь немецкий паек?

— Слушай, капитан! Прекрати большевистское пустозвонство! — стиснул кулаки Сахаров. — Если хочешь — да. Да! Тот факт, что ты будешь в школе, — моя работа. Моя!

— Ладно. Прикажи отвезти этих троих в госпиталь. Сердце разрывается, когда смотришь на их муки.

— Пусть готовятся… А мы с тобой хорошо поработали. Ты понравился самому Мюллеру. Почему? Мне и до сих пор неясно. Ты же открыто рубил в глаза такое, за что сразу пулю в лоб или петлю на шею! Но Мюллер выслушал все, еще и нам нагоняй дал… Сейчас придем с комендантом, посмотрим ногу твоего инженера. Значит, самой царице руку целовал?..

— А ты можешь гордиться, что целуешь руку новому царю, его величеству генералу Власову!

— Черт с тобой! Говори, что хочешь, только поезжай в Берлин! — погрозил кулаком Сахаров.


В тот же день комендант, Сахаров и фельдшер осмотрели Колесу, Пустельникова и Кондратьева и согласились с Русановым, что их надо срочно отправить в госпиталь.

Александр сидел на нарах рядом с Павлом Адольфовичем.

— Вот мы и расстаемся, — прошептал он. — Врач постарается сделать все, чтобы в Лютцен вы больше не вернулись. Мне почему-то верится, что вы или сбежите, или дождетесь своих.

— А ты поезжай в Берлин, — сказал Колеса. — Там тоже борются люди с Гитлером.

— Останусь ли я здесь или поеду — все равно меня ждет петля или расстрел. И что хуже всего — муки. Муки, — вздохнул Русанов, положив руки на плечи Павла Адольфовича. — Не забудьте сказать нашим, что я не предатель, как написали обо мне немцы.

— Иди в их школу и разваливай ее!

— Не так это просто с моей натурой… Кажется, машина подъехала. Слышите шум во дворе?..

Колеса, Пустельников и Кондратьев стали прощаться с побратимами по несчастью.

— Скорей, скорей, пока начальство не передумало! — поторопил их кто-то из узников.

Павел Адольфович подал руку Русанову:

— Прощай, Саша. Ты сделал все, что мог, даже больше, чтобы вырвать нас троих отсюда.

— Пусть вам улыбнется судьба, — прошептал сквозь слезы Русанов.

Больного Кондратьева и раненых Колесу и Пустельникова вахтманы бросили в кузов, будто дрова. Туда же залезли двое солдат-конвоиров с автоматами.

Заработал мотор машины…

ПО ТУ СТОРОНУ ФРОНТА

Напряженно, днем и ночью, работал Украинский штаб партизанского движения, держа связь с сотнями отрядов и групп, находившихся в тылу фашистов.

При приближении Красной Армии к Днепру оперативная группа и генерал-майор Строкач были все время «на колесах», дислоцируясь вблизи штаба Воронежского фронта. В середине сентября командующий фронтом генерал армии Ватутин и Строкач составили план захвата партизанскими соединениями и отрядами переправ на Десне, Днепре, Припяти. Через две недели этот план был осуществлен. Украинские партизаны захватили двадцать пять переправ, а севернее Киева на Днепре и Припяти — несколько стратегически важных плацдармов и удерживали их до прихода советских войск. Партизаны и население приднепровских городов и сел в битве за Днепр оказали большую помощь Красной Армии. Это был подвиг украинского народа.

Тимофей Амвросиевич Строкач не знал покоя. В июне с секретарем ЦК КП(б) Украины Демьяном Коротченко, «вожаком партизанских минеров» полковником Стариновым, группой офицеров и работников ЦК он побывал во многих отрядах, дислоцирующихся между Днепром и Припятью. Планировал полететь еще и к партизанам Сумщины и Черниговщины. Но немцы начали свою операцию «Цитадель» на Курской дуге, которая через два месяца закончилась для них полным разгромом. Фашисты были изгнаны со всей Левобережной Украины. Теперь штаб Строкача находился неподалеку от Киева.

Каждое утро Тимофей Амвросиевич и начальник оперативного отдела полковник Соколов просматривали десятки радиограмм, изучали сведения партизанских разведгрупп от всех четырех фронтов, начавших действовать на Украине.

В кабинет вошел подполковник Перекальский.

— Рад вас видеть, Георгий Алексеевич! — приветствовал его Строкач. — Пожалуйста, последние сведения о дислокации отрядов и групп между Запорожьем и Днепропетровском.

— В Запорожье прибыл Гитлер. По одному этому факту можно судить, какое значение немцы придают запорожскому выступу в планах обороны на Днепре. А я вынужден как милостыню выпрашивать самолет у командования фронта…

— Сегодня же напишу об этом Верховному.

— Отряды и группы, несмотря на тяжелые условия, действуют хорошо. Особенно разведчики. Десантные группы имеют связь с подпольщиками. Схему оборонных сооружений в районе Запорожья уже передали армейскому командованию…

Перекальский не договорил — в кабинет вбежал взволнованный, раскрасневшийся подполковник Зайцев. Вытерев пот со лба, он протянул Строкачу листовку красного цвета.

— Объявился-таки, гад! Вот… Читайте. Раскололся, подлюга! Чуяло мое сердце еще тогда, что этим кончится.

— Ничего не понимаю. Кто подлюга? Кто раскололся?

— Да Русанов же!.. Вот листовка за его подписью! — с гневом проговорил Зайцев. — Послушайте, что тут пишется! «Секретарь ЦК и вор по кличке «Покоритель Шпицбергена» за одним столом…» «Вор» — это Грабчак. Вот про него: «В прошлом — взломщик касс, грабитель. В 1937 году был осужден к расстрелу, но потом расстрел был заменен десятью годами лишения свободы. В мире уголовных преступников известен по кличке «Покоритель Шпицбергена». Его бригада в количестве 120 человек также сформирована из осужденных преступников и проходила специальное полуторамесячное обучение в Москве…»

— А вы бы не удивились, товарищ Зайцев, если бы там было написано, что Андрей Михайлович Грабчак стал еще и «Покорителем Земли Франца-Иосифа»? — неожиданно спросил Строкач. — Вы помните, сколько человек было в десантной группе старшего лейтенанта Грабчака?

— Э-э, кажется, восемь, — ответил неуверенно Зайцев.

— Шесть. А немцы пишут, что вместе с Грабчаком на курсах прошло науку в Москве сто двадцать рецидивистов… А теперь скажите, сколько соединение Героя Советского Союза Грабчака уничтожило вражеских эшелонов?

— Свыше ста пятидесяти.

— Пусть будет только сто. Так что же, немцы за сто уничтоженных эшелонов оду будут сочинять о пограничнике и партизане Грабчаке?! — вдруг воскликнул генерал, побледнев.

— А про вас тут такое написал Русанов! — Зайцева не смутили слова генерала. — «В личной жизни Строкач прост и неприхотлив. Ест любую еду, может выпить…» Ну?! И вы такого, товарищ генерал, послали во вражеский тыл? Такой работал в нашем штабе? Чуяло мое сердце еще тогда…

Тимофей Амвросиевич прикусил губу, налил в стакан из графина воды.

— И мне, пожалуйста, — попросил Зайцев.

— Я вам и наливаю, — сдерживая волнение, сказал Строкач.

Зайцев, выпив одним залпом весь стакан, сокрушенно покачал головой.

— Каким все же подлым оказался Русанов!

— Вы так убеждены в том, что Русанов предал нас, будто сами присутствовали на его допросах в гестапо.

— Я не понимаю вас. Во-первых, я бы никогда не попал в плен, как не попали десятки других командиров и комиссаров сумских отрядов во время карательной экспедиции. А во-вторых, я никогда бы не писал против своей страны вот такое… — Зайцев положил листовку на стол. — Прочтите, и вам станет жутко, товарищ генерал-майор.

— Я уже не генерал-майор, — горько усмехнулся Строкач.

— Как это? — удивился Зайцев.

— Русанов пишет, что я с февраля сорок третьего года генерал-полковник.

Перекальский, бегло просмотрев листовку, бросил ее на стол, махнул рукой.

— Это грязная фальшивка геббельсовской пропаганды. Листовку написали от страха перед партизанским движением!

— Вот именно! — кивнул Строкач. — Она рассчитана на людей, которые не умеют или еще не научились думать. Неужели не понятно вам, товарищ Зайцев, что у фашистов кроме оружия, кроме концлагерей, душегубок есть еще и брехня?

— Но факт остается фактом, — пожал плечами Зайцев. — Русанов сдался в плен и написал поклеп на Советскую власть, на партизанский штаб…

В комнату вошел полковник Старинов. Увидев, что все присутствующие чем-то взволнованы, спросил:

— Что случилось?

Зайцев вопросительно посмотрел на Строкача. Но тот молчал.

— Лучше и не говорить! — вздохнул Зайцев. — Русанов продался немцам. Вон его показания! Даже с фотокарточкой и подписью.

Старинов взял листовку, просмотрев ее, задумчиво произнес:

— Представляю, как ему сейчас тяжело. Нет, Саша Русанов не из тех, кто способен предать своих. А подпись-то с каким хвостом! Так Саша не расписывался. Дешевая подделка. Чего тут голову ломать?

— А того, что мы утратили бдительность и проглядели в штабе немецкого лазутчика, — сказал Зайцев, обращаясь к Старинову, но ясно было, что он имел в виду и Строкача, и Перекальского.

Строкач встал, прошелся по комнате.

— Я верю в честность Русанова, как верю в честность полковника Старинова, Перекальского и вашу, товарищ Зайцев. Если бы дело обстояло иначе, ни один из вас не работал бы в штабе или меня здесь не было бы. Случилось большое несчастье с капитаном Русановым. Худшей беды не придумаешь.

— Но ведь факт. Листовка, подпись, фотоснимок. Почему эта листовка выпущена от имени Русанова, а не от имени кого-нибудь другого? — спросил Зайцев. — Разве у них там мало нашего брата?

— Да потому что Русанов, а не кто-нибудь другой был адъютантом штаба. Вы не верите Русанову — ваше дело. Но в ваших словах слышится больше злорадства, чем… — Строкач умолк, перевел дыхание. — Я запрещаю вам в моем присутствии утверждать, что Русанов предатель! Из того, что написано в листовке, делать такие выводы нет никаких оснований. Облить человека грязью, да еще там, в гестапо, нетрудно. А чтобы вытащить человека из беды… Надо быть чекистом, как говорил Дзержинский, с холодной головой, чистыми руками и горячим сердцем. У вас сейчас, товарищ Зайцев, горячая голова!

— Возможно. Но она горяча от забот за наше общее дело, за честь нашего штаба. Вы меня не убедили.

— Фашисты, как самой смерти, боятся партизанского движения и ненавидят нас. Я не верю их газетам, книгам и даже официальным документам. Все это ложь! Вы нашли в листовке клевету на Советскую власть. Но разве сказано в ней о рейдах наших соединений? О нашей связи с фронтами? Или, может быть, в ней есть сведения о количестве партизанских отрядов, которые держат связь со штабом? — Строкач взял Зайцева под руку, проводил к двери. — Идите и занимайтесь своей работой.

С минуту в комнате стояла тишина. Первым нарушил ее Старинов. Он протянул Строкачу лист бумаги:

— Это телеграмма генералу Федорову.

— «Ваше соединение нанесло мощные удары по вражеским коммуникациям…» — стал читать вслух Тимофей Амвросиевич. — Ну что ж, все верно, — прочитав телеграмму, сказал он. — Я со всем согласен. Только добавьте, чтобы представили к наградам тех, кто отличился.

— Есть! — кивнул Старинов и вышел. Строкач остался с полковником Перекальским.

— Тимофей Амвросиевич, вы помните половодье в Могилеве-Подольском? — спросил вдруг Георгий Алексеевич.

— Еще бы! Я тогда чуть не утонул со своим конем.

— Конь не утонул бы, он умеет плавать. А вот вы не умеете. Однако бросились спасать детей.

— Но раз конь умеет плавать, то чего мне было бояться? — усмехнулся Строкач. — Он не оставил бы меня в беде. Это такой был конь…

— Так вот. Сейчас вам в сто раз труднее, чем тогда. У вас нет коня, который выручил бы. Доброе и честное имя Русанова тонет в фашистской брехне.

— Главное для нас — доказать, что листовка, подписанная Русановым, — фальшивка гитлеровцев. Зайцев не единственный, кто будет обвинять его в предательстве.

— Помочь нам в этом могут только люди, которые разделяют сейчас с Русановым горе и муки, — задумчиво произнес Перекальский. — Для этого нужно время. Таких людей мы можем найти, когда освободим из фашистских концлагерей и тюрем пленных. А это произойдет после нашей победы.

— Я всем сердцем верю, Георгий Алексеевич, что Саша Русанов не предатель, что правда в конце концов восторжествует…

ДАБЕНДОРФ

Из крепости Лютцен капитана Русанова перевезли в Берлин. Офицеры-власовцы, Сахаров (он прибыл тем же поездом), Зыков и группа пропагандистов «РОА» встретили Русанова так, словно он никогда не обзывал их продажными шкурами, кровопийцами. На устах у всех льстивые улыбки.

— Приветствуем!

— Приветствуем тебя, капитан!

Русанов только глазами хлопал. «Что еще затеяли эти подонки?»

— Ты для немецкой и власовской армии сделал уже столько, что некоторым из нас и не снилось! — сказал Сахаров. — А строишь из себя…

— Артист ты, Русанов! — добавил власовский пропагандист Фадей Зыков. — Вот читай. Немцы даже красной бумаги не пожалели.

Зыков достал из планшетки листовку красного цвета и протянул Русанову. Свернутая в несколько раз, она была похожа на брошюру. На первой странице фото капитана Русанова и заголовок: «Правда о «партизанском движении». Последние два слова взяты в кавычки. Все было сработано так, как и обещал начальник управления гестапо Мюллер.

В конце текста Александр увидел свою подпись, уже знакомую по газете «Заря».

Власовцы следили за каждым движением Русанова. Зная силу его кулаков, на всякий случай отступили от него на несколько шагов.

Александр молчал. Он сравнивал текст листовки со статьей «Капитан Русанов рассказывает…». Статья вошла сюда полностью. Были и новые «сведения», которые немцы высосали из пальца или взяли из различных источников. Кое-что написано со слов агентов-предателей, засылаемых гестапо в отдельные партизанские отряды, кое-что немцы знали из советской прессы. Но в листовке не было ни одной фразы о работе Украинского штаба партизанского движения, о планах рейдов отдельных отрядов, об ударах на железных дорогах, о боевом взаимодействии отрядов с войсками.

Александр немного успокоился. Строкач, и не только он, сразу поймет, что это «липа».

— Что скажешь, капитан? — спросил Зыков.

— Честные противники так не поступают с пленными. Но фашизм — такой враг, для которого все способы хороши.

— Все сделано, как говорил Мюллер, — сказал Сахаров. — Тысячи таких листовок сброшены в районе действий партизан. Тебя привезли в Дабендорф, чтобы ты пришел в себя. Тебе передает привет сам генерал Власов. Ты с ним скоро встретишься.

— Взглянуть бы сейчас на твоего Строкача! — захохотал Зыков.

— Твои откровения перепечатали газеты «Доброволец» и белоэмигрантское «Новое слово». Ты становишься знаменитостью. Теперь-то наверняка примешь присягу на верность генералу Власову!

— Вижу, бог не лишил тебя чувства юмора, — Александр бросил презрительный взгляд на Сахарова. — И фюреру тоже нужна твоя присяга?.. Что же ты сразу не говоришь? Или, может, тебе, русскому, стыдно произносить это слово?

— Ишь как разошелся! Время у тебя еще есть. Можешь подумать…

Время подумать у капитана Русанова действительно было. Он уже знал, что многие даже из недавних друзей считают его изменником Родины, врагом народа. Ну что ж, пусть считают. Совесть его чиста. Предателем он не стал. И рано или поздно об этом узнают люди. Сейчас главное — борьба с фашизмом. Как организовать эту борьбу здесь, в глубоком тылу? Конечно, власовцы не все подлецы. Многие из них случайно попали в «РОА». Их можно объединить и… Правильно говорил Павел Адольфович Колеса, бороться можно и здесь. Но как их объединить? Сказать, что смирился со своей судьбой и согласен служить немцам, чтобы Власов дал какую-нибудь часть из своих формирований, а затем перейти на сторону партизан?.. Но ведь на слово не поверят…

Так думал Александр Русанов, попав в Дабендорф, где готовились кадры пропагандистов власовской армии.

Тем временем гестапо считало, что дело сделано: листовка дошла до партизан и у капитана Русанова нет иного выхода, как принять присягу на верность генералу Власову.

Встречаясь с власовцами, Александр теперь отмалчивался, делал вид, что привыкает к новым обстоятельствам. Давалось это ему нелегко. Чтобы не выдать себя, удержаться от споров с предателями, он старался избегать их. Его тянуло к курсантам, которые казнились, оставаясь наедине с собой, оплакивали свою судьбу. К ним он присматривался и при случае говорил с ними откровенно.

Однажды, направляясь в свой барак, Александр остановился возле двух курсантов. Оглянувшись вокруг, тихо сказал:

— Значит, решили пойти в агитаторы? Будете ездить по лагерям и говорить голодным военнопленным, что единственное их спасение — на кухне у генерала Власова?

— Нас самих загнал сюда голод, — сказал белобрысый курсант.

— Теперь никакого возврата назад, — добавил другой, чернявый.

— Пока еще не поздно, беритесь за ум и создавайте подполье. Сейчас Красная Армия сражается на Днепре, Гитлер из кожи вон лезет, чтобы там задержаться. Ему нужно много войск. Никакая тотальная мобилизация его не спасет, и он возлагает надежды на национальные легионы, сформированные из военнопленных. Вы должны сделать все, чтобы этих легионов было как можно меньше, а те, что уже имеются, не стали карателями и убийцами своих братьев. При первой же возможности создавайте партизанские группы…

— Ну хорошо, сбежим. А что нам партизаны скажут? — спросил белобрысый курсант.

— Покажите себя в бою против немцев, и вам скажут «спасибо»!

— А дома? — спросил чернявый. — Нас же свои расстреляют! Загонят в Сибирь!

— Сначала забейте хотя бы один гвоздь в гроб Гитлера, а потом уже думайте, что скажут свои. По головке, конечно, не погладят, но и расстреливать не станут, если узнают, что вы даже здесь копали Адольфу могилу. Нужно действовать, а не хныкать. Помните, что у вас по верности Родине уже стоит двойка. Ее надо исправить…

— Тихо. Идет майор Сахаров, — прошептал чернявый курсант.

— Двойку надо исправить, — повторил Александр.

— О! — воскликнул Сахаров. — Капитан Русанов беспокоится об отметках наших молодцов. Давно бы так.

Он подозрительно посмотрел на курсантов, потом перевел взгляд на стену барака, где висел приказ, в котором говорилось, что за «советскую пропаганду» в школе — смертная казнь.

Курсанты испуганно переглянулись и тут же ушли. Русанов тоже посмотрел на приказ. С его губ слетела ироническая улыбка.

— Вижу, и тебе весело, и мне тоже, — сказал Сахаров. — Думай, что хочешь, обо мне, но я пока доволен тем, что ты здесь, в Дабендорфе, потому что это моя заслуга!

«Ох, как же ты низко пал, капитан Русанов! Даже этот пигмей Сахаров кичится тем, что ты оказался в Дабендорфе! — с болью подумал Александр. — Но ведь Колеса, Пустельников и Кондратьев в Лютцене настаивали на том, чтобы я продолжал войну с фашизмом и власовцами в их логове…»

— Что вздыхаешь? — спросил Сахаров, почувствовав волнение Русанова.

— Все о доме думаю.

— Что о нем думать! Наш дом теперь здесь. В воскресенье примешь присягу, и мы хорошенько выпьем по этому поводу! — подморгнул Сахаров. — Я ставлю бутылку. Договорились?..


…В воскресенье курсанты принимали присягу на верность Власову и фашистской Германии.

Торжественная церемония сопровождалась песней власовцев, написанной кем-то на мотив комсомольской песни тридцатых годов.

Отступают небосводы,
Книзу клонится трава.
В бой идут за взводом взводы —
Добровольцы из РОА…
Начальник школы пригласил Русанова в свой кабинет.

Здесь уже были майор Сахаров и Зыков. Они весело о чем-то говорили, время от времени бросая взгляды на стол в углу комнаты, где стояли бутылки коньяка и закуска.

— Я думаю, что вам удобнее будет принять присягу здесь, а не в общем бараке, — сказал начальник школы.

— Мне все равно, — махнул рукой Александр.

— Я рад присутствовать при этих исторических в вашей жизни минутах, — начальник школы протянул Русанову текст присяги. — Прочитайте и поставьте подпись.

Стоит ему подписать эту бумагу, и он будет офицером, приближенным к самому Власову. Вот если бы об этой возможности знали по ту сторону фронта! Они бы непременно сказали: «Иди, втирайся в доверие и разваливай власовские формирования, а при случае покончи и с самим генералом-предателем. Иди, Русанов! Бороться на войне надо всюду, на всех рубежах».

Александр читал присягу, губы его дрожали. Боль за себя и за свою судьбу сдавила душу.

— Ну, — не выдержал Сахаров.

— Торопись, капитан! — подморгнул Зыков, кивнув на накрытый стол.

Как же ему вести себя в этой ситуации? А посоветоваться не с кем. Александр понимал: находясь среди власовцев, он может натворить немало вреда фашистам. Но… Удастся ли осуществить задуманное? А если нет? Поверят ли дома, что он принимал присягу не ради спасения своей жизни, а ради борьбы с врагом? Едва ли. Нет, лучше погибнуть сейчас, здесь. Как сказал генерал Карбышев: «Придется умереть — умру как солдат. Я — коммунист!..»

Оторвав наконец глаза от текста присяги, Русанов сказал:

— Почему вы решили, что я подпишу ее? Молчите? У вас один козырь — Русанова считают предателем и врагом народа по ту сторону фронта! Пусть считают. Но вы просчитались. Русанов не из тех, чтобы мстить своим изменой! — он разорвал текст присяги. — Я принимал присягу только один раз. Эта присяга на верность Красной Армии, на верность моей Родине! Я не отступлю от нее, даже если сейчас мне придется умереть. Так что…

— Сволочь! — прервал его Сахаров.

— Вот теперь точки над «i» поставлены, — усмехнулся Александр, выбросив в окно разорванный лист бумаги с присягой.

— Кроме последней, — сказал начальник школы. — Тебя расстреляют или повесят.

Русанов повернулся и вышел. Слова песни вдруг оборвались. В громкоговорителе загудело, а потом заверещало, как бывает, когда патефонная игла сползает с грампластинки.

«Ну что ж, будем ждать последней точки над «i», — вздохнул Александр.

ТЮРЬМА ТЕГЕЛЬ

…Люди, которые делили с капитаном Русановым горе, муки, кусок хлеба или картошину в немецких застенках, отозвались после войны. От смерти их спасла Красная Армия. Среди этих людей — бывший учитель, советский офицер, попавший в плен, Михаил Иконников, Вот его рассказ.


«С капитаном Русановым я встретился весной тысяча девятьсот сорок четвертого года в тюрьме Тегель. В этих берлинских застенках были люди разных национальностей, в том числе и немцы, обвиненные в подрывной деятельности против третьего рейха. Отдельных узников, которые находились у гестапо на особом счету, держали в камерах-одиночках. Таким узником камеры номер шесть на первом этаже был и Александр Русанов.

Я сидел в камере на четвертом этаже и видел Русанова, когда он подтягивался к решетке, — наши камеры находились в разных пэ-образных крыльях тюрьмы. Александра Дмитриевича почти каждый день выводили на прогулку под присмотром унтер-офицера, и его видели узники, чьи окна камер выходили во двор тюрьмы.

В ту весну на Берлин часто налетала авиация союзников. Во время воздушной тревоги вся охрана тюрьмы пряталась в погребах. В такие минуты Русанов, прижавшись к зарешеченному окну, пел. Я чувствовал, что этот человек жил песней, вкладывая в нее всю душу.

Однажды я услышал разговор. Двое узников разговаривали по-русски. Голоса их я узнал — это были капитан Русанов и узник с третьего этажа, татарский поэт Муса Джалиль, руководитель подполья в татарском легионе. Я понял, что оба они уже хорошо знакомы, потому что говорит не о пустяках.

— Но ты пойми, Муса! — возражал Русанов. — Найдутся люди, которые поверят фальшивке, и тогда в их глазах я предатель. Какое страшное слово!

— Да, капитан. Тебе неимоверно тяжело. Верю. Сам в таком положении. Сочувствую. Но что поделаешь! Одно скажу: у лжи ноги коротки. Наши потом разберутся.

— Твоя правда… — Русанов на секунду задумался, а потом добавил: — Эх, добраться бы до тех подлых писак-власовцев! Как мух передавил бы! Нет у них ни чести, ни совести!..

— Не стоит так волноваться! Нервы еще пригодятся. Как-нибудь переживем и эту подлость, —сказал Муса Джалиль.

Я был до глубины души поражен мужеством этих двух товарищей, их верой в человечность других. С некоторыми стихами Мусы Джалиля я познакомился, когда еще учился в институте. Особенно мне запомнился «Ледоход».

Проходили дни и недели. Налеты авиации усиливались, и тюремщики не только прятались сами, но и загоняли нас с верхних этажей тюрьмы в нижние.

Как-то ночью во время бомбардировки нас начали спешно размещать внизу. Я остановился возле камеры номер шесть. Напуганный взрывом подслеповатый вахтман открыл дрожащими руками дверь этой камеры.

Заскрипела в темноте койка. Моему удивлению и радости не было границ, когда я услышал знакомый голос:

— О! Привет, друзья! Каким ветром занесло вас в мою камеру? Не ждал, что придется принимать гостей, так как этот «номер люкс» закреплен только за мной. Другим посещать его запрещено. Размещайтесь!

— Капитан! — воскликнул я и потянулся к нему.

Русанов крепко обнял меня.

Из окна моей камеры я видел Александра Дмитриевича всегда бодрым, уверенным в себе. Через него это настроение передавалось и другим узникам. Сейчас же, стоя рядом с ним, я понял, как нелегко у него на душе!.. И как только мог он это скрывать от узников, видевших его из окон.

Наша встреча в камере номер шесть очень дорого обошлась вахтману — к Русанову никого нельзя было впускать. Тюремщика отправили в штрафную роту. Во время налетов дежурство возле шестой камеры на первом этаже начальство тюрьмы усилило, и к Александру Дмитриевичу больше никто из нашей подпольной группы не попадал.

Но он, как и раньше, был нашим другом и наставником. С ним мы общались с помощью записок, которые передавали уборщики, не прекращались разговоры и через решетки. У него я научился, как держаться на допросах, как проводить время в камере-одиночке, чтобы оно не казалось таким тоскливым, мрачным и бесконечным.

После допросов в гестапо я рассказывал Русанову о ходе следствия, и он давал советы, говорил, что надо отвергать все обвинения, запутывать следователя. Узнав, что я знаю немецкий язык, посоветовал утаить это.

— Они дадут тебе переводчика, а это сохранит твои силы во время допроса. Я в этом сам убедился. До конца допроса мой следователь изматывал себя, а я сохранял силы, был наготове в любую секунду, и никакой вопрос не заставал меня врасплох. Присмотрись, Михаил, если тебе попадет переводчик-эмигрант, как мне, тогда тебе повезло. У некоторых эмигрантов все же осталось что-то русское. Возможно, он сам хочет спасти свою шкуру. Не знаю. Но мой эмигрант не был похож на пигмеев Сахарова и Зыкова. Смотри, конечно, по обстановке. Возможно, мои советы и пригодятся тебе…

Эти умные советы я до сих нор вспоминаю с благодарностью. Я выиграл время, следствие затянулось, и, возможно, благодаря этому я остался жив. И могу рассказать теперь про нашего славного, милого, мужественного и незабываемого капитана Русанова.

Своим поведением, выдержкой он вызывал восхищение не только у нас, узников. Его уважали и побаивались даже враги. Особенно после того, как он схватил за грудки слишком уж верноподданного гестаповцам вахтмана и выбросил его из камеры. Вахтман хотел сделать в камере обыск. После этого произошел бурный разговор с начальником тюрьмы. Русанов сказал, что он никому не позволит унижать достоинство советского офицера.

После этого его не трогали и не наказывали за нарушение режима. Он знал, что тюремщики несут ответственность за жизнь подчиненных узников, и, находясь на особом положении, умел использовать это в своих целях. Вот почему в условиях такого тюремного режима Русанов мог иногда отколоть такое, за что других узников немедленно расстреляли бы.

За неделю до Первого мая многие из нас через коридорного Николая получили после утренней прогулки посылочки — по две-три вареные картошины, завернутые в бумагу, на которой было написано: «Привет, друзья! С великим праздником! Держитесь!»

Это приветствие написал Русанов. Мы были удивлены: где он достал картошку?

В ночь накануне Первого мая во дворе тюрьмы вдруг раздался выстрел. Всполошилась вся охрана. Утром мы узнали, что охранник заметил дым, идущий из окна камеры Русанова, и выстрелил. Начальник тюрьмы немедленно вызвал Александра Дмитриевича и потребовал от него объяснений.

— Ничего особенного, — сказал Русанов. — Я вот уже две недели варю картошку и передаю друзьям…

Начальник тюрьмы был ошеломлен.

— Откуда картошка? И как вы умудрились ее варить?

Русанов не собирался скрывать секреты этой по-настоящему партизанской операции. Каких-то двух-трех минут, пока конвоир выкурит сигарету, погреется на весеннем солнышке, было достаточно, чтобы он прыгнул в яму около столовой и набрал в карманы картошки. Конвоир грелся на солнце, а Русанов уже отряхивался возле него.

Потом он достал жестяную банку из-под консервов, нашел кусок проволоки и смастерил спираль. В тот же день в его камере заработала электроплитка. Ночью Александр Дмитриевич варил картошку, а днем отсыпался.

В ту ночь Русанов крепко заснул. Дно ржавой банки, в которой находилась свеча, прогорело, вспыхнули немецкие и власовские газеты, из окна камеры повалил дым.

Начальник тюрьмы, выслушав объяснения Александра Дмитриевича, закричал на вахтманов:

— На фронт! На фронт вас, твари!

Те дрожали от страха. А Русанов спокойно сказал:

— Правильно, господин оберст! Вашим тюремщикам не мешало бы понюхать пороху. Но в данном случае они не виноваты. Виноват я сам!..

— Партизан! — закричал оберст. — Это все ваши штучки, капитан! — И вдруг захохотал: — Майн гот! Фабрика-кухня в камере-одиночке! — Оберст достал пачку сигарет и отдал их Русанову. — За русскую находчивость!

Александр Дмитриевич забрал сигареты и раздал их товарищам. И хотя эти сигареты были из эрзац-табака, все же мы курили их с наслаждением и от души смеялись над вахтманами и оберстом.

Как всегда, утром Первого мая, подтянувшись к решетке, я посмотрел на тюремный двор. Зеленела трава между камней. Щебетали птицы. Вдруг я услышал знакомую песню:

Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля…
Это пел Русанов. Он часто встречал утро какой-нибудь песней.

— Привет, капитан! — крикнул я.

— С Первомаем, Михаил! С праздником вас, друзья! — ответил Русанов и, откашлявшись, продолжил: — Кипучая!..

— Могучая!.. — подхватили мы.

— Никем не победимая, страна моя, Москва моя!.. — донеслось с третьего и четвертого этажей.

К горлу подкатил комок. На рукав тюремной пижамы упала слеза. Мое душевное состояние в те минуты могут понять до конца только люди, которые мыкали горе на чужбине.

Через несколько часов нас вывели на прогулку. Мы, советские пленные, узники тегельской тюрьмы, хорошо знали друг друга и на прогулке всегда держались вместе. Среди нас были и подпольщики из группы татарского поэта Мусы Джалиля. Большинство узников-иностранцев тайком от охраны приветствовали нас. Из окон многих камер нам махали руками.

В этот день мы узнали, что фашистских оккупантов уже прогнали из Крыма. Новость была настоящим праздничным подарком всем узникам Тегеля. Кто-то вполголоса подал команду:

— Тверже шаг!

И мы, как на параде, стали идти в ногу. На весь двор раздался возглас:

— Да здравствует Первое мая!

Мы все, как один, повернули головы на голос. Это приветствовал нас из окна шестой камеры капитан Русанов. Мы видели, как он приник к решетке и улыбался.

— Смелее, друзья! Уже дрожат стены третьего рейха! Скоро победа! Будет праздник и на нашей улице!..

Охранники стали нас бить и загонять в камеры.

В камере я развернул пакетик, переданный мне одним иностранцем во время прогулки. В нем было три сигареты, кусочек хлеба и обрывок серой бумаги: «Дорогой друг! Поздравляем с праздником Первого мая!..» В это время щелкнул замок: пора выносить парашу.

В коридоре я остановился. Здесь стоял уборщик Николай. Пока охранник открывал соседние камеры, Николай шепотом сказал мне:

— В параше будет подарок от Русанова. Потом передашь соседу…

Через полчаса я взял чистую парашу и поставил в камеру. Дверь закрылась. Когда в коридоре стихли шаги, я поднял крышку. На дне лежал пакет. Это была немецкая газета. Развернул ее и глазам своим не поверил: между страниц вложена «Правда».

У меня перехватило дыхание, задрожали руки. Трудно передать то, что я чувствовал. Газета поступила из подпольного комитета. И Русанов с большим трудом сумел достать ее через немецких коммунистов.

С жадностью я стал читать «Правду». На первой странице опубликован приказ войскам, овладевшим крепостью и городом Очаковом. А на четвертой странице стихотворение о нас, военнопленных:

Мы идем все вперед днем и ночью,
Нам одна только мысль дорога:
Чем быстрее наш шаг, тем короче
Пытка братьев в застенках врага!
Да. Это написано о нас, «братьях в застенках врага». Родина не забыла о тех, кто мучился в фашистском плену. Я перечитывал каждую строку по нескольку раз. О нас не забыли!

Вечером разносили эрзац-кофе. Мне удалось передать газету товарищу в соседнюю камеру.

На этом Первомай в тегельской тюрьме не кончился. За несколько минут до сигнала «отбой» капитан Русанов устроил концерт. Он пел «Священную войну», «Стеньку Разина», «Катюшу». Последнюю песню подхватили узники — русские, татары, чехи, поляки, немцы… В ту же ночь нас жестоко избили, а десятки товарищей попали в карцер.

Узнав об этом, Русанов на следующий день устроил голодовку. Тюремное начальство, которое еще пыталось иногда заигрывать с пленным адъютантом генерала Строкача, вынуждено было выпустить узников из карцера.

Вот так мы и встретили праздник трудящихся всех стран Первое мая! Душой нашего праздника был капитан Русанов…

Джалиля и его товарищей фашисты вывели из тюрьмы на казнь. Этой вестью Русанов был ошеломлен до отчаяния, и я впервые подумал, что, всегда уверенный в себе, он покончит с собой…

А в конце августа тысяча девятьсот сорок четвертого года я случайно встретил Русанова в коридоре тюрьмы. Его щеки запали. Серые глаза прятались в глубоких впадинах под ровными, широкими темными бровями и высоким лбом. Он взглянул на меня и усмехнулся. Потом прошептал:

— Если останешься живой, сообщи моим родным и генералу Строкачу о моей судьбе. Здесь и мой конец…

— Конечно же, Саша, скажу. И твоим дома, и Строкачу, если…

— Расскажи всем, как боролись даже там, где нет возможности бороться…

— Расскажу, Саша, если…

Он достал из-за пазухи блокнот и протянул мне.

— Это твои стихи? — спросил я.

— Нет. Это стихи нашего покойного Мусы Джалиля. Храни блокнот как зеницу ока. Если тебя поведут на расстрел, передай верному человеку, другу, чтобы тот после войны переслал стихи Мусы в Москву или в Казань. Это моя просьба и мой приказ!

— Передам, отошлю, если… меня не убьют…

— Хочу верить, что ты будешь жить. Затягивай следствие, путай карты гестаповцам. Главное — выиграть время… Прощай, мой друг! Крепись…

Русанов подморгнул и с высоко поднятой головой направился в свою камеру, напевая песенку, которая была у нас как бы позывным:

Жил отважный капитан,
Он объездил много стран…
На следующий день Александра Дмитриевича вывезли из тегельской тюрьмы. Все узники приникли к решеткам. Охранники вели его через двор тюрьмы. Мы слышали, как раздавались его шаги. Вдруг он остановился и крикнул:

— Друзья! Меня увозят отсюда! Держитесь! Победа наша не за горами! Смерть немецким оккупантам!..

Это были последние слова, услышанные узниками тегельской тюрьмы от нашего Русанова. Больше никому из нас не довелось с ним встретиться на долгом и тяжком жизненном пути!..»

ЗАКСЕНХАУЗЕН

Капитан Русанов смотрел на мир из зарешеченного оконца тюремной машины. Вдоль шоссе стояли серые дома и коттеджи в два-три этажа. А возле них зачахшие, возможно, от едкого дыма такие же серые сосны. Навстречу мчались, выскакивая из мороси, «опели» и «мерседесы».

А вот и длинная, растянувшаяся на несколько сотен метров колонна изможденных людей в серо-полосатых пижамах и беретках. Узники, сопровождаемые окриками конвоиров, бегут рысцой, напрягая свои последние силы.

Русанов знает, куда гонят их… Минуту назад его «черный ворон» проезжал мимо металлургического завода Кайзера в Ораниенбауме, а неподалеку в Хьенисдорфе самолетостроительный завод «Хейнкель», там же поблизости и кирпичный завод. На эти предприятия и гонят «дешевую силу».

«Люди… Люди… — вздохнул Русанов и прижал к лицу скованные наручниками руки. — Они хоть, вместе, они хоть имеют возможность говорить между собой. А я?.. Хотя бы здесь не попасть в одиночку! А может, тут сразу смерть?..»

В Тегеле он все-таки не был одинок, хотя и сидел в камере-одиночке. У него были друзья — Муса Джалиль, Рушад Хусамутдинов, Михаил Иконников, Николай с Украины и английский пилот, с которым встречался, когда их обоих выводили на прогулку. Чтобы лучше познакомиться-с ним, он с помощью Иконникова выучил несколько английских слов. «Здравствуй. Победа. Сигарета. Друг…» Англичанин действительно был другом и не раз передавал продукты для ослабевших узников. Английские военнопленные получали через Красный Крест посылки с продуктами и поэтому могли немного помочь русским, которые были обречены только на тюремный паек.

В Тегеле Русанову приходилось встречаться лишь с несколькими узниками-патриотами. Но его знали сотни людей. Они видели его во дворе тюрьмы с орденом боевого Красного Знамени на гимнастерке, слышали его песни, знали о его «картофельной операции». Для многих узников разных национальностей он был и советчиком, и запевалой песен, расшатывавших стены тегельской тюрьмы, поднимавших дух побратимов по несчастью.

В последнюю минуту в Дабендорфе он не смог сыграть роль оборотня. Таков уж его характер. Он сказал: «Я принимал присягу только один раз. Это присяга на верность Красной Армии, на верность моей Родине!..» И с этого времени он стал не просто военнопленным, а политическим преступником для третьего рейха и власовского командования. После того инцидента в Дабендорфе — шесть месяцев Тегеля, а теперь вот его ждет «комбинат смерти» Заксенхаузен.

Лет семь назад Заксенхаузен был дачной местностью. Но в 1936 году Гитлер и рейхсфюрер Гиммлер пригнали сюда на каторжные работы тысячи политзаключенных, которые и соорудили концентрационный лагерь. Это был не обычный лагерь, а «показательный». В Заксенхаузене фашисты разрабатывали и испытывали на немецких коммунистах все способы уничтожения людей. От пыток, пуль, на виселицах, от отравления газами здесь погибли тысячи немецких антифашистов. Способы, методы и опыт фашистских палачей Заксенхаузена 1937—1939 годов вскоре были перенесены на все концентрационные лагеря третьего рейха.

«Черный ворон» свернул с шоссе и вскоре затормозил перед железными воротами. Справа от них стоял двухэтажный флигель. У охранника, сопровождавшего Русанова из Тегеля, проверили документы. Александр посмотрел на часы, висевшие над флигелем, будто скворечник. По берлинскому среднеевропейскому времени было без десяти минут восемь. Серая крыша. Серые стены флигеля. Серые готические буквы, образующие надпись над воротами: «Шуфтзгатлагер». Над стеной возвышались еще железные столбы с натянутой на них колючей проволокой.

«Черный ворон» въехал во двор лагеря и остановился. Русанову приказали выйти.

Держа скованные руки впереди себя, он выбрался из машины. Огляделся.

По периметру большого двора веером располагались длинные и приземистые серые бараки. Александру эти бараки показались огромными гробами с забитыми крышками. Этих «гробов» было около сотни, и в каждом из них узников, наверное, как селедки в бочке.

Он вздрогнул, увидев еще одну колонну пленных. Проходя мимо, почти все узники смотрели на него удивленными глазами. Это было похоже на парад, который принимал капитан Русанов в уже потертой, вылинявшей, но все-таки своей форме. Александру хотелось крикнуть им: «Держитесь, товарищи! Победа будет за нами!» Но ведь это же знают и они, ибо у каждого из них на рукаве нашит красный треугольничек — знак, что эти узники политические.

— Наши освободили Минск и Вильнюс! — вдруг выкрикнул Русанов. — Идут сюда!

Сотни рук поднялись вверх после этих слов. Конвоиры стали бить узников прикладами в спины, а эсэсовец, сопровождавший Русанова, грозно крикнул:

— Марш! Туда! — показал он к каменной стене. — Там стоять!

Русанов оглянулся. В тот же миг эсэсовец ударил его по голове так, что в глазах запрыгали искры. Александр покачнулся, но не упал.

— Стоять! Не двигаться! — приказал эсэсовец.

Русанов уставился взглядом в кирпичную стену.

«Чего еще эти гады хотят от меня? Почему не расстреливают? Не вешают?.. Неужели нельзя было прикончить меня в Тегеле? Сколько здесь торчать? Час?.. Два?.. Может, в этом лагере каждый узник подвергается такой экзекуции в первые часы пребывания? Сесть бы. Или упасть на землю, серую от дыма, который валит из труб крематория…»

Чтобы как-то отвлечься от этой гнетущей картины, Александр стал думать о далеком, родном городке Тиме. Перед его глазами на кирпичной стене, словно на экране, возникали лица матери, отца, сестер, братьев, жены, дочери, дедушки Увара, зятя Гатилова. Послышалось всхлипывание матери над убитым отцом…

— Кругом! — раздался вдруг властный голос охранника.

Русанов повернулся. Перед ним стояли двое офицеров-эсэсовцев — низенький, упитанный комендант Заксенхаузена Антон Кайндль и стройный, улыбающийся, самодовольный начальник лагерной тюрьмы «Целленбау» Курт Эккариус.

— Бандит-партизан! — сказал комендант Заксенхаузена. — Впервые вижу русского партизана-офицера. Вы, Русанов, еще нужны моему коллеге штандартенфюреру Мюллеру, поэтому ваше место не в бараке, а под опекой нашего славного гауптштурмфюрера Эккариуса.

Курт Эккариус щелкнул каблуками, склонил голову перед Кайндлем.

— Капитан должен гордиться, что он не с тысячами других.

— Изолятор! — приказал Кайндль.

— А потом в «Целленбау»! — добавил Эккариус и потер руки.

Гауптштурмфюрер Курт Эккариус радовался, когда в его распоряжение попадал новый узник. Если комендант Кайндль бывал в лагере не часто, приезжал только на показательные казни, то Курт Эккариус почти все время находился здесь. Он любил смотреть, как мучаются узники, как они умирают. Но с капитаном Русановым ему придется иметь несколько иные отношения. Его надо пытать не ради «спортивного интереса», как это он делает с сотнями узников, а для того, чтобы развязать ему язык. Интересный экземпляр этот капитан! Сменил уже третью тюрьму и до сих пор не раскололся. Теперь дважды в неделю его будет допрашивать следователь Вольф, а ему, Эккариусу, надо каждый раз «физически» и «морально» готовить капитана к допросу.

— До встречи, капитан! — ухмыльнулся Эккариус. — Мы с тобой еще поработаем…

И он «работал» систематически в течение двух месяцев.


…Трое эсэсовцев подвели капитана Русанова к железному крюку, свисавшему с колесика. Двое вывернули ему назад руки, связали их. Третий взял крюк, зацепил за узел на руках Александра. Русанов заскрипел зубами, превозмогая боль.

Закурив сигарету, Эккариус злорадно улыбнулся:

— Поскрипи… Поскрипи… Это ты следователя мог утомить, а меня тебе не удастся. У меня есть время, и никаких признаний от тебя мне не надо.

Гауптштурмфюреру Эккариусу действительно было безразлично, чего хотят добиться от капитана на втором году плена гестаповцы. Он испытывал наслаждение, видя, как морщится в муках пленный. Ему даже было жаль следователя Вольфа, ведь в какую-нибудь из сред или пятниц он может и не дождаться капитана Русанова на допрос.

Эккариус подал знак рукой, и палачи с помощью лебедки подтянули тело Русанова.

Снова скрежет зубов. И снова злорадная усмешка на устах Эккариуса.

— Поскрипи еще… Знаешь, капитан, чтобы не так болели руки и плечи, перенесем часть испытаний на спину.

Эсэсовец тут же внес несколько ореховых прутов и положил их возле ног Эккариуса.

— Это не обычные розги, а из орехового дерева. Ценное дерево! Гордись этим, капитан! Ореховые пруты упруги, долго не ломаются. Или, может, выручишь следователя Вольфа? Скажешь то, чего он хочет от тебя добиться?

— Что я могу знать, когда я уже год у вас? — сказал Александр, корчась от боли.

— То же самое я говорю и Вольфу. А он упрямо добивается от тебя признаний… Мне жаль господина Вольфа. Жаль, что он не может найти с тобой общего языка. А вот мы нашли его! — Эккариус махнул рукой.

Русанова тут же опустили на цементный пол, потом положили на широкую скамью, которая, наверное, насквозь была пропитана кровью. Оголили спину.

— На выбор, капитан! — засмеялся Эккариус. — На каком языке ты хочешь, чтобы считали удары? На русском? Французском? Английском? Польском? Чешском?.. Или, может быть, на японском?.. К сожалению, узников-японцев у нас нет. Китайцев тоже… Сегодня двадцать пятое августа. Следовательно, получишь двадцать пять ударов. Молчишь? Гм… Тогда мы приведем сюда интернациональную команду из двадцати пяти человек. Каждый арестант будет считать на своем языке. Действительно — идея! Интернационализм в действии! Ха-ха!

Через несколько минут появилась группа узников. Эккариус, выпятив живот, прошелся перед ними.

— Будете петь «Интернационал»?.. Гм… Не будете? Среди вас есть еще и английский лорд, чешские торговцы и французские ростовщики. Этот русский — интернационалист. Он хочет, чтобы вы все считали удары. Если кто ошибется, тот сам получит двадцать пять штрафных ударов. Итак, начали!

Боль в руках стала не такой резкой. Но спина… Будто по ней прошелся огонь — раз, другой, третий… А потом Александр перестал считать удары.

Охранники отвели Русанова в тюрьму «Целленбау». Там его передали тюремщику Паксу, которого гитлеровцы посадили как политического преступника, одновременно он исполнял обязанности вахтмана.

Пакс сочувственно относился к Русанову. Да и не только он. До него надзирателем камеры № 5, в которой сидел Русанов, был Отто Гопман, старый немец. Он был коммунистом. Восемь лет мыкал горе в фашистских концлагерях. Гауптштурмфюрер Эккариус, пронюхав о дружеских отношениях Русанова с Гопманом, перевел немца на завод, а к камере Александра приставил старого, молчаливого, всегда с понурой головой Пакса.

Пакс был членом подпольной организации, как и Отто Гопман. Русанов это знал. Но что может сделать подполье в таком аду? Разве что подбодрить слабых духом? Побег же здесь невозможен.

«Зачем такая жизнь?» — сказал однажды сам себе Александр. Его взгляд скользнул по зарешеченному окну, над которым свисала штора, ее опускали во бремя воздушной тревоги. Оторвал шнур. Штора упала на пол. Намотав на руки шнур, он попробовал его на прочность. Потом привязал один конец к решетке, а из другого сделал петлю.

«Все! Конец всем мукам! Иного выхода нет!» — в отчаянии подумал Александр и накинул петлю на шею.

Но гауптштурмфюрер был опытным садистом. Он знал, что капитан Русанов может наложить на себя руки. Поэтому не спускал с него глаз. Распахнув дверь, Эккариус вбежал в камеру, перерезал ножом шнур.

— Так, капитан, не годится! Не лишайте меня приятных бесед с вами. Пакс! Принеси сейчас же капитану горячего супа с «перчиком».

С этого дня Эккариус и следователь Вольф решили подсыпать в еду Русанову наркотики для поднятия тонуса после физических истязаний.

ЭТО — КОНЕЦ

И на этот раз капитан Русанов вернулся с «особой обработки» по методу гауптштурмфюрера Эккариуса, еле переставляя ноги. В камере он упал на откидную койку и застонал. Лицо его было бледным, щеки глубоко запали, а когда-то оно горело румянцем, здоровьем.

Вошел Пакс.

— Принес вам супу с «перчиком», — сказал он грустным голосом. — Хотел заменить, но не смог. За мной следят.

— Давай. С «перчиком» так с «перчиком», — облизал потрескавшиеся губы Александр.

— Я в тюрьмах уже более пяти лет, — вздохнул Пакс. — Всего насмотрелся, сам пережил немало. Но не помню, чтобы палачи с такой педантичностью ломали человека физически, а потом поддерживали его «морально» наркотиками. Почему они вас так мучают? Вы же в Гитлера не стреляли?

— Не знаю, Пакс. Наверное, я кому-то из высоких чинов гестапо понравился. Может, кто-нибудь из них проиграл меня в карты? Может, кто-то поспорил, что заставит меня сказать то, что хотят услышать? Откуда мне знать! Одно ясно — что убивать, как других, меня еще не хотят. Я, между прочим, уже привык к их маку, который подсыпают в еду. Очевидно, это зелье и удерживает меня на ногах.

— Плохи ваши дела, капитан, — покачал сочувственно головой старый Пакс.

— Верно. С этим пора кончать! — кивнул Русанов.

— С чем кончать? — не понял его Пакс.

— Ну вот с этим супом.

— Так ведь вам другого не дадут.

— Иди, Пакс, а то тебе еще влетит за разговоры со мной.

Пакс вышел, запер на засов дверь.

Русанов стал хлебать теплую бурду. Он знал, что эсэсовцы подсыпают в еду наркотики перед допросом. Надеются, что если не помогут развязать язык физические истязания, то это сделают наркотики. Зелье действительно поднимает настроение. После такого супа хочется говорить, сочинять стихи.

У Русанова был карандаш и маленький блокнотик. В него он записывал свои стихи, или, как он их называл, «куплеты». К середине сентября таких «куплетов» было написано свыше двухсот.

Стою я в дежурке, опять обыскали,
Изъяли ремень, ордена.
Затем водворили туда, где обычно
Людей превращают в дрова.
Первый арбайтлунг, дверь № 5 —
Политикам камеры эти.
Такие отделы я стал называть
«Арбайтлунг медленной смерти»…
Дверь отворилась, солнцем горит
Широкая лысая харя,
Она за столом, точно жаба, сидит,
Приветствуя меня так лукаво.
«Хайль Гитлер!» — фон Вольф начал тянуть.
В этом ты прав, что он хам!
Обоих связать вас болотным миртом
И в прорубь зимой окунуть.
«Скажите, Русанов, вы где были взяты?
Кто были ваши родные?
Сколько отделов имел наркомат?
Немедленно все говорите!»
«Рассказ не представит для вас интерес,
Все это есть в личном деле!..
Назвать вам отделы и их номера?
Ах вот вы чего захотели!..
Напрасно вы будете время терять,
Себя и меня беспокоить,
Долгом и честью считаю своими
Присягу народу исполнить…»
Заскрипел засов. Русанов сунул блокнотик в щель между стеной и полом.

Открылась дверь. В камеру вошел Пакс и тихо сказал:

— Прибыл господин Вольф. Идите на допрос…

На этот раз допрос продолжался недолго. Русанов кричал, бил себя в грудь, проклинал следователя и, обессиленный, упал на пол. Гестаповцы поставили его на ноги. Но он не мог сказать ни слова, и его на носилках отнесли в камеру.

Александр спал беспробудно двое суток. Тюремщики думали, что он умер. Доложили об этом Эккариусу. Тот, войдя в камеру и убедившись, что Русанов жив, приказал тюремщикам разбудить пленного перед новым сеансом «особой обработки».

Но Русанов проснулся сам. В камеру вошел Пакс. В кармане его куртки что-то оттопыривалось.

— Консервная банка? — спросил Александр.

— Да.

— О! С крышкой? Дай мне, пожалуйста.

— Для «фабрики-кухни»? — испугался Пакс, знавший о выходке Русанова в тегельской тюрьме.

— Нет. Но я тебя не выдам, не подведу.

Пакс отдал банку, и Русанов спрятал ее под койку.

— Не подведу, — повторил Александр. — И ты еще доживешь до того дня, когда подохнет Гитлер!

Пакс окинул взглядом камеру.

— Тесно. А придется ставить вторую койку.

— Присылают какого-нибудь агента?

— Не знаю. Может, и так, — пожал плечами Пакс.

Вахтманы внесли койку и ушли.

Русанов достал из щели между стеной и полом дорогой документ. Это было свидетельство на имя капитана госбезопасности Русанова Александра Дмитриевича. Пятнадцать месяцев он прятал его от гестаповцев.

Став на колени возле койки, Русанов склонился над свидетельством.

«Тимофею Амвросиевичу! Если бы ты знал, как мне сейчас тяжело! — Русанов перевернул листок и ниже слов «Пометки о приписке» стал писать дальше. — Победа наша. В эту победу я вложил свою лепту, но не пришлось увидеть плоды своей работы, ибо страданию должен быть предел — пытки невыносимы.

Прощайте, Родина и соотечественники!

Твой сын А. Русанов».
Александр глянул на дверь, прислушался. В коридоре тихо.

«Сообщаю о себе следующее: Русанов Александр Дмитриевич, 1919 года рождения, уроженец г. Тим, Курской области, ул. Ленина, дом 22.

Работал адъютантом особых поручений у зам. наркома НКВД УССР, комиссара госбезопасности т. Строкача Т. А., он же одновременно…»

Александр перевернул еще одну страничку и написал:

«…был начальником Украинского штаба партизанского движения. С 4.II.1943 года я был командиром партизанского отряда «25 лет РККА» в Брянском лесу. 5.VI.43 г. раненым попал в плен и скитался по ряду тюрем Германии до 15.IX.1944-го, подвергаясь нечеловеческим пыткам со стороны гестапо. Кончаю жизнь самоубийством — вскрытием вен.

Родину не продал, секретов не выдал.

Да здравствует Родина…»


…Дрожащими пальцами вытер дно консервной банки, обвернул свидетельство обрывком немецкой газеты и положил пакетик в банку. Потом достал из щели в углу блокнотик и засунул его тоже в консервную банку.

В коридоре послышались шаги.

Александр спрятал банку в щель.

Через минуту на пороге камеры появились трое — гауптштурмфюрер Эккариус, Пакс и молодой узник в полосатой пижаме.

— Чтоб не было скучно, привели тебе соседа, товарища, капитан, — сказал Эккариус и усмехнулся.

Русанов догадался, что привели к нему не друга-товарища, а охранника. Ну что ж, это их дело. Он показал новичку рукой на койку.

— Будьте как дома.

— Рад, что вы сразу поняли друг друга, — сказал гауптштурмфюрер.

— В тюрьме все свои люди, — с иронией произнес Русанов.

Когда их оставили одних, новичок назвал свое имя, фамилию.

— Мне безразлично, кто ты, — ответил Русанов. — Возможно, ты честный человек, возможно, агент гестапо. Но в одном почему-то уверен: ты доживешь до победы над Гитлером. Прошу тебя, Василий Васильевич, передай нашим вот этот блокнот. Это мои стихи, обращение к землякам. Здесь ты не вычитаешь особенной тайны, которая нужна им, гестаповцам. Но фамилии пигмеев, имена предателей тут есть. Не секрет, что гестапо арестовало славного бойца берлинского подполья полковника Бушманова…

— Почему вы думаете, что я непременно буду в Советском Союзе? — спросил Василий Васильевич, удивленный услышанным.

— Я не говорю, что ты попадешь в Советский Союз. Я только прошу каким-нибудь образом передать этот блокнот на Родину.

Василий Васильевич заколебался: брать блокнот или не брать.

— Бери! — повысил голос Русанов. — Это моя первая и последняя к тебе просьба! Кто бы ты ни был!

— Как это — последняя?

— Потому что это моя просьба перед смертью.

— Разве вас завтра казнят?

Русанов не ответил. Лег на койку.

Ему снова вспомнился родной Тим, детство. Первый день в школе, куда он пошел со старшим братом, чтобы «давать сдачи» обидчикам. Вспомнились сестры — Лида, Серафима, Галя, братья Иван, Вячеслав, Валентин… Отец под нацеленными стволами немецких карабинов. Мать… Жена… Дочка Люда… Как сложится жизнь у Люды? Узнает ли она когда-нибудь правду: кто был ее отец и как он погиб?.. Что думают о нем генерал Строкач и полковник Старинов? Они, конечно, не поверят гитлеровцам. А вот подполковник Зайцев, который провожал его во вражеский тыл «зарабатывать» ордена и чины и напутственными словами которого были: «Возвращайся героем!» — может, наверное, и поверить. А что думают о нем партизаны, тоже уже прочитавшие фашистскую листовку? Что думают мать, братья, сестры?..

Александр тяжело вздохнул, вытер рукавом слезы. Достал из кармана острый кусок от крышки консервной банки и начал перерезать вену на левой руке…


Услышав хрип, Василий Васильевич вскочил на ноги и крикнул:

— Что с вами, капитан?

Ответа не последовало. Он бросился к койке Русанова и упал, поскользнувшись в луже крови.

— На помощь! Капитан покончил жизнь самоубийством! — забарабанил он кулаками в дверь.

Прибежали вахтманы и врач. Они положили обескровленное тело Русанова на носилки и отнесли в лазарет. Там крепко перевязали бинтом рану на руке. Принесли обратно в камеру.

Теперь возле Русанова дежурили двое немцев и Василий Васильевич.

Рано утром пришли врач и гауптштурмфюрер Эккариус. Охранники возле койки Русанова спали. На цементном полу лежал окровавленный бинт, сорванный с руки Александра.

Русанов не дышал. Из его вены стекали последние капли крови.

Тюремный врач взял его за руку и тихо произнес:

— Конец.

— Труп в крематорий! — приказал гауптштурмфюрер Эккариус.

Старый Пакс снял берет и стал мять его в руках. Он смотрел на мертвого Русанова и плакал…

Примечания

1

Здесь и далее приводятся стихи, написанные А. Д. Русановым в фашистских тюрьмах и лагерях.

(обратно)

Оглавление

  • РОКИРОВКА Роман
  •   Часть первая ПЛАЦДАРМ
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •     10
  •     11
  •     12
  •     13
  •     14
  •     15
  •     16
  •     17
  •     18
  •     19
  •     20
  •     21
  •     22
  •     23
  •   Часть вторая РОКИРОВКА
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •     10
  •     11
  •     12
  •     13
  •     14
  •   Часть третья ПАРТИЗАНСКИЙ КОРИДОР
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •     10
  •     11
  •     12
  •     13
  •     14
  •     15
  •     16
  •     17
  •     18
  •     19
  •     20
  •     21
  •   ЭПИЛОГ
  • ЛЕДОВЫЙ ДЕСАНТ Повесть
  •   РАЗДЕЛ ПЕРВЫЙ
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •   РАЗДЕЛ ВТОРОЙ
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •   РАЗДЕЛ ТРЕТИЙ
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •   РАЗДЕЛ ЧЕТВЕРТЫЙ
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •   РАЗДЕЛ ПЯТЫЙ
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •   РАЗДЕЛ ШЕСТОЙ
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •   ЭПИЛОГ
  • ВЕРНОСТЬ Повесть
  •   ОТ АВТОРА
  •   НА ИВОТКЕ
  •   ЗА РЕШЕТКОЙ
  •   КРЕПОСТЬ ЛЮТЦЕН
  •   КАМЕРА «80»
  •   С ГЛАЗУ НА ГЛАЗ С МЮЛЛЕРОМ
  •   ПОБРАТИМЫ
  •   ПО ТУ СТОРОНУ ФРОНТА
  •   ДАБЕНДОРФ
  •   ТЮРЬМА ТЕГЕЛЬ
  •   ЗАКСЕНХАУЗЕН
  •   ЭТО — КОНЕЦ
  • *** Примечания ***