Жил-был ты… Сильный, быстрый, нелюдимый. Когда появлялся в городе, приносил с собой запах костра, речной прохлады, дороги и вольности. Мужчины хмурили брови и вздыхали, тоскуя о недосягаемой свободе. А женщины уводили в дом детей и торопливо чертили в воздухе охранные знаки, потому что видели в твоих зрачках пустоту и страшились ее. Угрюмый длинноволосый бродяга, одинокий и равнодушный к любым проявлениям жизни. Пройти по шаткому мостку над пропастью, вдохнуть свежий аромат кремово-белых кистей чубушника, разорить гнездо пеночки или часами смотреть в огонь, — нет разницы, чем убивать время. Суровыми некрашеными нитками сплеталась судьба, а сердце саднило, стянутое прочными швами свободы. Одиночкой проще, не так ли? Никого не вспоминать днем, не видеть во сне ночью; вечером не произносить заветное имя в молитве, с утра не ждать привета… Можно сказать, тебя и не существовало… По крайней мере, до встречи на перекрестке, у заброшенного колодца под осокорем…
Ты шел вслед за дорогой, не гадая, куда попадешь. Если не стремишься к цели — то неважно, светит солнце в спину или испещряет веснушками щеки, камень или песок шуршат под сапогами, овевает лицо колючий, со снежинками, ветер или сквозистое благоухание розоватых цветков каперса… На поясе в кожаном чехле — нож, за плечами — рюкзак, впереди — неизвестность. Присматривая местечко для отдыха, увидел придорожный колодец. Зеленел по камням сочный мох, валялась на земле снятая крышка, рядом — куртка и поношенные ботинки. Значит, стоило заглянуть внутрь. Дрожали зубчатые листья осокоря, чернела кора, сиротливо трепыхался обрывок веревки, привязанный к стволу. А в пересохшем колодце кто-то сидел. Мальчишка. Он слабо взмахнул рукой, приветствуя твою крепкую веревку. Ты вытянул его, осмотрел. Кости целы, а ушибы заживут. Он жадно пил воду, опустошая твою баклагу, и тут из ворота пыльной рубашки показалась коричневая мордочка, раздался требовательный голодный писк. Сложные версии поступка, — поиски клада, укрытие от разбойников, попытка увидеть днем звезды, — разбились о наивный детский ответ…
— Полез в колодец за виверрой? Зачем?
Зверек смотрел огромными глазами, выпускал и втягивал коготки, принялся мурлыкать, когда мальчик погладил золотисто-бурую шкурку. На спинке и голове подсыхали ранки — следы от когтей и клюва крупной птицы. Филин, что ли, нес и в колодец уронил? Да, маленькой виверре крупно повезло.
— Она плакала, — паренек виновато улыбнулся, и ты почувствовал — с пронзительным, никому не слышным звоном лопнул первый шов на сердце. Мальчик умел вызывать приязнь — так же, как виверра умела плавать или лазать по деревьям. Взлохмаченные светлые волосы и худая шея, обветренные губы и хрупкие пальцы, обнимающие зверька, творили чудеса с твоей душой-одиночкой. Проснулись давно забытые желания — обнять, согреть, накормить. Вдруг понадобился дом, желательно обитаемый и уютный, и чтобы в сундуке хранилась чистая одежда, а на столе, накрытые полотенцем, ждали хлеб и молоко… Умение не выбирают, с ним рождаются. И мальчишка смотрел на тебя робко, понимая — между вами протянулась крепкая багряная нить, пока не имеющая названия. Любовь или дружба, отношения отца и сына или ученика и учителя, — но узелки уже затянулись, и с перекрестка вы ушли вместе…
Паренька звали Вьюнок, а пушистый звереныш остался безымянным. Да и не требовалось его приманивать — виверра неотступно следовала за Вьюнком, терлась о ноги, мурлыкала и приносила задушенных крыс в подарок. В общем, вела себя с хозяином как большая доверчивая кошка, а ко всем прочим относилась настороженно и, наверно, укусила бы протянутую руку. Может, поэтому желания потрогать ее не возникало.
С того вечера вы не разлучались и бродили по земле втроем. Получить хлеб и приют теперь не составляло труда. Одно дело, когда синим звездным вечером в дверь стучал подозрительный одинокий бродяга: такой и ограбить, и убить может. И совсем иначе смотрели люди на двух верных друзей, что путешествуют в кампании ручного зверька и располагают к долгой беседе за кружкой пива. Мужчины больше не сторонились тебя, приятельски хлопали по плечу — если с другом, значит, хороший человек. А Вьюнку достаточно было улыбнуться, чтобы хозяйки заспорили, у кого вы переночуете. Словно манящие чары исходили от полудетской фигурки: люди вдруг делались добродушными и доверчивыми. Даже ты, одиночка по натуре, с ужасом думал о часе разлуки… А час этот неумолимо приближался… Вьюнок рос, из худенького мальчишки превращаясь в стройного, грациозного подростка с кошачьими повадками и неуловимой, манящей улыбкой. На него заглядывались девчонки, а женщины вздыхали и, прикрываясь материнской заботой, норовили приласкать, погладить. Ты опасался появления особы, которая заберет у тебя друга.
И однажды она появилась…
Солнце садилось, лиловое небо оттеняло черный еловый лес, дорога становилась шире и ухоженней. Приземистыми домиками и мощеной улицей, запахом чечевичной похлебки и горящими фонарями у калиток, тихим сонным поскрипыванием флюгеров начинался очередной маленький город…. Вы не знали названия, но видели — здесь славно. На вопрос о гостинице встреченный старик-фонарщик оглядел вас, приметив и грязную потрепанную одежду, и пустые кошельки, и взрослую виверру, коричнево-золотистым облачком крутившуюся у ног. Покачал головой:
— В гостиницу не пустят. Идите лучше к Альбине-вышивальщице.
Улыбка Вьюнка, беззащитная и располагающая, подействовала и на него. Прихватив холстинный мешок с инструментами, старик вызвался показать дорогу. Разглядывая аккуратно подстриженные живые изгороди и предвкушая горячий ужин, ты вполуха слушал размеренную речь фонарщика.
— Не обижайте нашу Альбину, — попросил он на прощанье. — Она добрая, хотя и со странностями.
Прихрамывая, он подался вверх по улице, зажигать фонари на калитках. Вьюнок улыбнулся:
— Альбина понравится нам, правда? Мы ведь тоже со странностями.
Ты пожал плечами. Какая разница. Лишь бы в доме отыскались спальное место и немного еды.
Поросшая гвоздикой-травянкой и диким овсом дорожка вильнула и юркнула в огород, оставив вас на пороге. Молоточек деликатно стукнул три раза. Через минуту Альбина отворила дверь. Охваченное тусклым светом лампы, высветилось лицо — и наполовину скрылось распущенными волосами. Сверкнул и пропал в тени узкий футлярчик, висевший у девушки на шее, рисовальным швом пробежали по корсажу искристые змейки, колыхнулся подол длинного платья.
— Пустите переночевать, хозяюшка, — приветливо попросил Вьюнок. Она посторонилась, впуская вас. Молча показала, где взять еду, куда ложиться спать, — и ускользнула в мягкие сумерки.
Виверра лакала молоко из миски, на усах висели белые бусинки, длинный хвост неподвижно лежал на полу. Ты лениво смотрел на огонь в очаге и думал, что совсем не плохо — иметь крышу над головой. Тепло, уютно, мирно… В тишине пели сверчки, тени от огня волновались на стенах, от сухих поленьев пахло медом и смолой. Вьюнок бродил с лампой по комнате, разглядывал вязаные дорожки на полу и посуду в ореховой горке. Потом не выдержал и приоткрыл резной сундучок, стоящий у окна. В неровном свете блеснуло золото…
— И правда странная. Обычно люди прячут ценности, а она выставляет напоказ…
— Может, золото — не главное в ее жизни? — задумчиво ответил Вьюнок, пересыпая монеты из ладони в ладонь. — Холодные, — он закрыл сундучок, подсел к огню согреть руки и скоро задремал. Все реже взлетали и опускались ресницы, сонная улыбка постепенно соскальзывала с лица, и только уголки губ оставались приподнятыми. Даже во сне мальчик чему-то радовался. Ты до сих пор не свыкся с его солнечной безмятежностью, ведь сам никогда не улыбался: это открывает человека и делает беззащитным. Доверять без оглядки — непозволительная роскошь. А Вьюнок, кажется, думал иначе, обратив улыбку в волшебное оружие, далеко до которого твоему ножу…
Вы не дождались возвращения хозяйки и под тихий шелест дождя за окном принялись готовиться ко сну.
— Она промокнет, — проговорил Вьюнок в забытье.
Ты прикрыл мальчика одеялом, погладил по мягким волосам и вернулся к огню. А может, забросить рюкзак в пыльный угол и не вспоминать о дорогах, отдавшись нехитрым прелестям размеренной оседлости? Словно выражая похожие мысли, виверра забралась к тебе на руки и свернулась клубком, сыто замурлыкала. Пушистая тушка едва помещалось на коленях, теплая, расслабленная — как умеют расслабляться кошки. Неожиданный акт доверия. Что за перемены он сулит? Но думать и анализировать не хотелось, глаза слипались, тело требовало отдыха. Виверра позволила перенести себя на постель, и скоро дом погрузился в безлунную серую дрему.
Утро подкралось на мягких лапках и осторожно тронуло за нос ароматом свежеиспеченного хлеба. Проснувшись, ты долго не мог понять, где находишься. Глядел на беленый потолок, бревенчатые стены, знакомый резной сундучок и прислоненную к столу ольховую метелку. На сундучке сидела виверра и облизывалась, потом потянулась и выпрыгнула в открытое окно. А где Вьюнок? Так, нужно встать, потянуться, прислушаться. В соседней комнате беседовали и смеялись. Тоскливая ревность воткнула в сердце первую колючку. Раньше Вьюнок не искал женского общества. Что изменилось за ночь?
Ты придал лицу равнодушное выражение и толкнул дверь, оказавшись, судя по всему, в мастерской. По лавкам лежали стопки полотна, блестящие разноцветные отрезы шелка, тяжелые рулоны бархата. В корзинках яркими пятнами теснились мотки крашеной шерсти, переливались на свету золотые и серебряные клубки. Связанные косами, пестрели вышивальные нитки, игольница щетинилась толстыми и тонкими иглами. В раскрытой берестяной шкатулке вперемешку ютились наперстки, лоскутки, обрывки кружева, шильца и крючки. За столом у окна, чтобы свет падал слева, сидела Альбина. Круглолицая, стройная девушка, перетянутая в талии узорчатым кушаком поверх светлого барежевого платья. Бледная кожа, гладкие волосы, собранные сеточкой, на груди продолговатый кожаный футлярчик. Губы сжаты, ресницы опущены. Круглые маленькие пяльцы, привинченные к столу, отдыхали с неоконченным вензелем, а мастерица работала над материей, заключенной в прямоугольную деревянную рамку. Рядом примостился Вьюнок и рассказывал байки, на которые девушка иногда отзывалась коротким смешком.
— Альбина вышивает мне рубашку! — воскликнул мальчик в ответ на твое «Доброе утро». Ты по привычке пожал плечами, но вежливость заставила посмотреть на ткань. Ну да, вьюнки, белые, розоватые, перевитые зеленой завитушкой стебля. Мастерица отвлеклась и посмотрела на тебя в упор. Сердце екнуло, подпрыгнуло и остановилось… Багряная нить натянулась до предела, врезаясь в живое, причиняя боль. Вот она, разлучница. Легкой вязью движений, невесомыми штрихами взглядов, мимолетными виньетками улыбок — стежок за стежком — привяжет к себе Вьюнка, пришьет его судьбу к своей, заставит позабыть прошлое. Маленькие ножницы с острыми концами скоро перережут прочную связь вашей дружбы. Дышать стало невозможно, в горле пересохло. Ты замер, глупо уставившись на Альбину, девушка смутилась и снова спряталась за мелькающей черной иглой.
— Она и тебе рубашку вышьет, — радостно сообщил Вьюнок. — Охранный узор, волшебный.
Ты кивнул и поспешил на улицу. Вдохнул запах ночного дождя, плеснул в лицо ледяной водой из рукомойника, поежился от свежести. Сердце опомнилось и снова застучало, пытаясь вернуться в прежний ритм. Выжидая, пока чувства улягутся, принялся рассматривать двор. Увитый бальзамином палисад. Неухоженный огород, где раскинула пятнистые листья расторопша, желтыми язычками лепестков дразнился осот, поблескивала бирюзовыми росинками лебеда. Колодец. Дровяной сарай. На поленнице сидела виверра и принюхивалась, насторожив уши. Кошке тут нравилось. И Вьюнку… Они оба не прочь поселиться в этом доме. А ты собирался сейчас позавтракать и уйти. Но вернулся в комнату — и наткнулся на умоляющий взгляд Вьюнка.
— Давай задержимся, пожалуйста, — попросил он. Хотел добавить что-то, но смутился. И снова тоска и боль прошептали: видишь, какой он уже взрослый, привлекательный, желанный? Видишь, как ласково глядит на него Альбина? С Вьюнком она разговаривала и шутила, с тобой — испуганно молчала, страшась неподвижного, без эмоций, лица. Да, что поделать, умеешь только пугать, а не внушать любовь. Раньше гордился, а теперь загрустил.
Вы остались у мастерицы, не оговаривая срок. Миновала неделя, потом другая. Будни затягивали, становясь привычными и приятными. Вертелся флюгер, цвел бальзамин, охотилась на мышей виверра. И все же ты понимал: однажды уйдешь отсюда, подчинишься зову дороги. А пока расслабился и старался платить за гостеприимство. Смастерил Альбине раздвижные ясеневые пяльцы, научил крепить колышки и запяливать ткань. Точил ножницы, костяным дыроколом готовил полотно для белой глади, вымачивал нитки в горячей воде, проверяя качество окраски. Ручной труд приносил спокойное удовольствие, в памяти всплывали неожиданные знания. Однажды торговец принес Альбине иголки. Девушка неуверенно рассматривала товар, и ты не утерпел. Качественная игла — упругая. Чтобы проверить, нужно просто переломить одну. Те, которые ломаются, как стекло, или гнутся, как проволока, — не годятся. А вот если сопротивляются пальцам и перелом выходит гладким, — товар стоящий. Гладким должно быть и ушко, иначе кончик нитки рассучится и прорежется. И уж конечно, не стоит отдавать предпочтение искривленной игле, — стежки получатся неверными, и усилия пойдут насмарку. Увлекшись, ты подобрал полный комплект — короткие и длинные, цыганские и гобеленовые, оставив Альбине лишь расплатиться. Удивленная мастерица предложила испробовать покупку. Неуверенно сделал первый прокол, вышил ряд крестов на голубом батисте, закруглил контур — и, выронив пяльцы, схватился за грудь, где вспышкой искр разорвался второй шов…
В дом Альбины каждый день являлись люди. Крошечные саше и необъятные скатерти, кружевные салфетки и раззолоченные кошельки, — дело спорилось, горело. Вьюнок помогал, выполняя несложные поручения, — приметать или выдергать канву, отнести готовый заказ. Он щеголял в рубашке, покрытой выпуклыми цветками, а тебе девушка до сих пор не подарила обновку, хотя вроде и обещала. Помнила, конечно, но почему-то медлила, словно не различала рисунок твоей темной души. А ты наблюдал, как под ловкими пальцами рождаются переплетные орнаменты, рельефные монограммы, дворянские и княжеские короны, — и замечал: для отделки крестильных рубашек и венчальных нарядов мастерица достает острую черную иглу из футлярчика на груди. Однажды Альбина вернула молодой матери детскую крестильную сорочку, не оживленную ни единым витком или петелькой. Женщина разрыдалась. Чудная реакция на отказ, ведь можно отдать заказ другой вышивальщице, чего же горевать…
Однажды вечером вы собрались к ужину. Вьюнок теребил край скатерти, обрамленной васильками и пятиугольными листьями, дразнил виверру. Ты резал хлеб и наливал вино, изредка поглядывая на мастерскую Альбины. Сегодня девушка непривычно задержалась, никогда раньше не работала при лампе, берегла зрение. Вьюнок тоже беспокоился и вздыхал, прислушиваясь к вечерней тишине.
Наконец Альбина появилась, заплаканная и словно погасшая.
— Игла сломалась, — проговорила она.
— И только? Купишь новую, — улыбнулся Вьюнок.
— Такие редкости водятся не в лотке торговца, а лишь под сводами таинственного замка леди Мулине, — мастерица положила на стол пустой футляр. — Больше я не смогу начертить чужую судьбу, залатать сердечные раны, стянуть края глубокого горя, оттенить и сделать насыщеннее тусклую, скучную жизнь… — Альбина всхлипнула. — Видел же — крестильные рубашки и свадебную одежду я вышиваю особой иглой.
— И саваны? — спросил ты. Девушка опешила:
— Савану вышивка не нужна, разве не знаешь?
Тут же в памяти возникли безутешная мать и белая крестильная рубашечка.
— Кто это — леди Мулине? — спросил Вьюнок.
— Выдумка, детская сказка, — отрезал ты.
— Нет, не сказка! — горячо возразила Альбина. — Среди серых вязов, возле озера, стоит бело-голубой замок. Владеет им леди Мулине. Прекрасная и бессердечная волшебница создает изумительные вещи при помощи чар и людских эмоций. Чем сильнее чувства, принесенные в жертву, тем могущественнее сотворенный предмет. Мою иглу добыл дедушка — для бабушки. Все забрала у него леди Мулине — любовь, дружбу, желание трудиться. А взамен три шва наложила на сердце, чтобы выдержало оно дорогу. Дедушка открыл дверь, молча отдал узкий футлярчик — и умер на пороге…
— А историю бабушке поведал призрак? — не удержался ты. Мастерица грустно взглянула, поднялась и оставила вас. Вьюнок бросился следом. Обовьет, утешит, согреет улыбкой, он умеет. Ужинать довелось в одиночестве. Виверра смотрела укоризненно, но не отказалась от жареного куриного крыла. Потом выпрыгнула в окно. Ты долго сидел у огня, ждал друга, но Вьюнок не вернулся из комнаты Альбины. Так-то. Они вдвоем, мальчик сделал выбор, и третьему лишнему пора откланяться.
Утром оказалось, Вьюнок тоже собирается. В замок леди Мулине.
— Может, взять денег? — задумчиво спросил он. — Купить иголку за сундучок с золотом?
— Для леди Мулине деньги не имеют ценности, — ответила заплаканная Альбина. — Она потребует самое дорогое, что есть у человека… Не ходи, Вьюнок!
— Вернусь, — пообещал он.
— Вернется. Я позабочусь.
— Пойдешь со мной? — просиял Вьюнок. — Тогда бояться нечего!
И лицо мастерицы посветлело. Что же, хоть на роль охранника сгодился, невесело подумал ты. Заточил нож, проверил сапоги, наполнил водой баклагу. Дорога звала, тянула. Чудились в манящей дымке зеленый пологий холм и подернутая туманом лощина, легкомысленный пересвист ветра в камышах, аромат можжевельника, терпкий вкус крапчатых ягод облепихи…
Приблизилась, держа на вытянутых руках аккуратный сверток, Альбина.
— Прими от меня подарок, — голос срывался, сквозил тревогой. Нет, ты не вздрогнул, умел сдерживаться. Но холодная, колючая ладошка сжала сердце, зазмеился через трещинки страх. Подаренная рубашка ослепила нетронутой белизной. В таких — хоронят, пронеслось в голове.
— Игла сломалась, когда я хотела сделать первый стежок. Прости.
— Не смертельно, — ты пожал плечами, стараясь казаться равнодушным.
Выпили молока, помолчали на прощанье — и покинули город. Щемящая тоска заставила оглянулся на желто-красные, со шпорцем, цветы бальзамина, фонарь у калитки, неподвижный флюгер и рядом, на крыше, — темный силуэт большой кошки. Альбина стояла, глядя на вас… нет, пожалуй, на Вьюнка. В глазах девушки плескалось столько ласковой страсти, что хватило бы на двоих, но вся она предназначалась тоненькому, хрупкому подростку в вышитой рубашке… Отчетливо виделось, как нежность окутывает Вьюнка, целует, приглаживает мягкие светлые волосы, бережно берет за руку и ведет по дороге. Тут и охранки-талисманы ни к чему. Ступая за мальчиком шаг в шаг мыслями и молитвами, Альбина не позволит ему погибнуть. А вот тебе осталось надеть белую рубашку и шагать навстречу приключению. Даже если оно окажется последним…
На перекрестке, у колодца под осокорем, Вьюнок остановился в растерянности.
— Кинем жребий? — спросил он, вглядываясь в убегающие дороги.
— Ни к чему. Нам направо.
— Знаешь, где живет леди Мулине? А говорил — выдумка…
— Для того и говорил, чтобы тебя сберечь от глупостей.
Он вздохнул. Ты промолчал, безумно сожалея и не в силах ничего изменить. Эх, мечтал стать ему отцом, другом или учителем. А станешь — воспоминанием, которое постепенно вылиняет, истлеет. Перетрется багряная нитка, исчезнет, уступит место радужной вышивке любви…
— Идем. Если поторопимся, успеем дотемна…
Мальчик оглянулся на город. Где-то там Альбина склонилась над жемчужным швом, наискось затягивая узелки, а виверра отправилась ловить птиц и точить когти о ствол старой сливы. Он решительно вздохнул и согласился:
— Идем.
Уже много лет никто не стремился попасть в замок леди Мулине, поэтому дорога старалась изо всех сил угодить путешественникам, наконец ступившим на нее. Убирала из-под ног камешки, прокладывала мостки через лужи и овражки, рассыпала по обочинам алую землянику, родники и тенистые липы. К полудню замок показался вдали, бело-голубой, филигранный, изящный, словно вытканная картина в золотистой раме солнечных лучей. Замерли гладкие, матово-серые вязы, боялись шевельнуться метелки травы, не прилетали пчелы к ярким соцветиям гравилата. По озеру не пробегал ветерок, и лебеди застыли парой изломанных линий.
— Немыслимо! — восхищенно прошептал Вьюнок. Словно пересекая невидимую границу, шагнул на лужайку — и иллюзия пропала…. Встряхнули шероховатыми листьями вязы, смялась трава, загудели пчелы, рябью подернулось озеро, и лебеди взлетели, тяжело махая крыльями. Ты огляделся — и ступил следом. Вы прошли по нереальному, словно мозаичным швом расцвеченному, саду. Замковые окна приветливо поблескивали, отражая солнце, приоткрытая калитка ждала гостей, словно чудесная игла леди Мулине заранее вышила ваше появление на туго натянутом шелке…. Приглашая, распахнулись витражные двери, поднялись тяжелые бахромчатые занавеси, в ярком полуденном свете предстал перед глазами гобеленовый зал.
И снова невозможная, иллюзорная роскошь заставила вас молча оглядываться, теряясь на фоне торжественного великолепия обстановки. Мебель здесь казалась матерчатой, ненастоящей, созданной из плотных магических нитей. Связаны крючком ажурные спинки стульев. Разукрашены стразами и пайетками инкрустированные ларцы. Стебельчатым швом выжжены гирлянды на белой скамье, а фарфоровые медальоны кабинетов и львиные лапки кресел — искусно прикрепленная аппликация…. Хотелось взяться за края и заглянуть на изнаночную сторону: не оставила ли вышивальщица неряшливых узелков, все ли концы спрятала под стежками?
Вьюнок ахнул изумленно. Ты повернулся вслед его восторженному взору — и без сил опустился на кушетку, загороженную карминной, в бисерных бутонах и звездах, ширмой. Жег, резал, рвался на части, не желая исчезать из сердца, третий шов… От нестерпимой боли выступили слезы, но отвести взгляд не получалось. Покатыми опаловыми складками стекала со второго этажа лестница, и по ней медленно спускалась хозяйка замка. Леди Мулине. Небрежно разбросанные розовые маки невесомой гладью осыпали черное платье, тускло светились жемчужины, скрепляющие прическу. В руке волшебницы — маленькие серебряные пяльцы, а к бархатной шемизетке приколота игла — та, за которой вы прибыли сюда. Но для тебя сейчас существовала только она, обворожительная женщина в черном. Любовь колючей терновой плетью опутала душу, кровь бежала из последнего разорванного шва… Вьюнок поклонился и раскрыл рот для приветствия, когда леди Мулине проговорила:
— Какой юный… Для кого просишь иглу?
— Для невесты. Альбина заботится о людях, дарит им счастливую судьбу…
— Глупышка. Заботилась бы лучше о себе.
— О ней позабочусь я! — вспыхнул мальчик.
— Не надейся. Выпьешь эликсир и позабудешь невесту, дружбу, заветное дело. Пропадут чувства. Станешь пустым и равнодушным.
Вьюнок нахмурился, поблекла всегдашняя улыбка. Спросил глухим голосом:
— Я смогу отнести подарок Альбине?
— Нет. Не каждый мужчина выдерживал подобное испытание, где уж ребенку. Отдашь игле пронзительную любовь — чтобы прокалывала камень, лед и воздух. Крепкую дружбу — чтобы не ломалась и не гнулась. Сокровенное мастерство — чтобы не иссякали магические узоры. Самую острую боль — чтобы кончик иглы никогда не тупился. И от этой боли — умрешь.
— Я готов, — еле слышно сказал он.
В руках леди Мулине возникла стеклянная чашка. Волшебница взболтала прозрачную жидкость, смакуя, вдохнула аромат — и протянула напиток Вьюнку.
— Хочешь получить иглу — выпей до дна.
Мальчик посмотрел на тебя. По лицу его читались страх, отчаянная решимость и — преданность. Нет, он бы не забыл вашу дружбу… Хранил бы всю жизнь в уютном закутке, вплетя багряную нить в разноцветье любовных переживаний.
— Пей, — грустно поторопила леди. — Или не отнимай мое время. Трус недостоин драгоценного подарка.
Вьюнок повернулся к тебе:
— Когда я умру, отнесешь Альбине иголку?
— Нет, — ты показался из-за ширмы, с удивлением наблюдая за леди Мулине. Как волокна канвы выдергивают из-под готовой поделки, так ниточка за ниточкой сползали с лица волшебницы надменность, холодность, равнодушие. Ничего напускного не осталось. Перед вами стояла слабая, растерянная женщина, больше не владеющая ситуацией.
— Иголку Альбине вручишь сам, — ты забрал чашку из дрожащей руки друга. — Невеста ждет жениха. И зверьку негоже без хозяина оставаться.
— Погоди! — воскликнула леди Мулине.
— Не беспокойтесь, леди. Не заметили разве? На мальчике оберег. А я в погребальной рубашке.
Ты улыбнулся Вьюнку. Оказывается, улыбка — это не трудно и даже приятно. А потом выпил безвкусную жидкость и уже не слышал горестный вскрик друга и торжествующий смех леди Мулине.
В круговерти снов распушались кисточки, вились петельки, переплетались кружева, а после мир снова стал доступен восприятию. Ты очнулся. Сердце не болело, стучало размеренно и тихо. Голова утопала в мягкой подушке, а белую рубашку сменила черная, расшитая розовыми маками.
У изголовья кровати сидела леди Мулине. Тонкий профиль, темные завитки прически, бледность кожи искусно подчеркнута черным бархатом платья. Длинные пальцы комкали белоснежный платочек, а на безымянном свилось золотой змейкой обручальное кольцо.
— Вы замужем, леди?! — судорожно простонал ты, забыв о приличиях. Она испуганно посмотрела, потом вздохнула.
— Была. Все убранство замка создал мастер Мулине. Он боготворил меня, но считал слишком жестокой. Жалел людей, умиравших за глупый кусочек металла. Постепенно стал тяготиться любовью и… однажды попросил… В общем, он ушел свободным и пустым, оставив острую черную иглу. Которую, кстати, забрал твой друг…
— А я…?
— Упал в обморок, выпив ключевой воды, — усмехнулась волшебница.
Ты смутился. Множество мыслей вилось в голове, спросить бы сразу обо всем.
— Иди, я расскажу тебе о мастере Мулине, — она жестом пригласила сесть рядом, в соседнее кресло. Взяла серебряные пяльцы с туго натянутой тканью. Точеные пальцы вдели нить в иглу… Стежок за стежком — и картина на шелке начала проясняться. Леди Мулине неспешно заговорила:
— Жил-был ты…
