КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Близнецы (целиком) [Артем Луниш] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Артем Луниш Близнецы

За окном, за тонким податливым стеклом широко дышала ночь. Шел дождь. Ночной весенний дождь — редкое дело. С другой стороны, в Петербурге дожди никогда не считались редкостью. А если учитывать глобальное потепление…  Дождей будет еще больше. Ну и слава богу.

Артем перевернулся набок, подпер локтем щеку (когда-нибудь моя физиономия окончательно утратит симметрию, — мельком подумалось ему) и снова уставился в книгу.

Было три часа ночи, Артем валялся на кровати и читал. Собственно, то же самое он делал и весь день. Как ни крути, у безработицы есть свои плюсы.

Уволился он неделю назад и, пожалуй, сам не мог сказать — зачем. Хотя нет, в глубине души он знал причину, но думать об этом не хотелось. Уволился и уволился — черт с ним. Что было — то прошло.

Иллюзорное желтое электричество заливало старые, пергаментные обои тесных стен, разномастную мебель, объединенную только общим преклонным возрастом, тускло блестевшие карманные издания Камю и Бердяева (последний был основательно припорошен пылью), аляповатые толстенные тома фэнтези, золотисто-коричневого Достоевского, Борхеса в неизменной траурной обложке. И почему Борхеса всегда издают в черном? Очевидно потому, что Борхес умер. Других причин вроде бы нет.

Артем тихо улыбнулся. У него было довольно своеобразное чувство юмора, настолько своеобразное, что его следовало бы считать не чувством юмора, а каким-то другим.

За окном струилась вода, колыхались под ударами капель листья тополей, а комната была залита фантомным электрическим светом — такой свет иногда можно увидеть во сне, и еще, наверное, именно из него сотканы миражи пустынь.

Артем потянулся, отложил книгу и с сомнением взглянул на мокрое стекло. Потом перевел взгляд на зеркало. Оно было треснуто — когда-то, в пьяном экстатическом безумии, он развлекался тем, что швырял в него бутылки, наблюдая, как они несутся прямо в его лицо, как коричневые осколки осыпаются по его щекам. Было весело и страшновато — как на американских горках.

Сейчас трещина в зеркале пришлась так, что продолжала линию его рта. Превращала его обычную полуулыбку в глумливый оскал. Артем отвернулся. К черту. По ночам следует занавешивать зеркала или оборачивать их к стене. Впрочем…  Нет, лучше все-таки занавешивать.

Он открыл шкаф (дверь привычно поплыла куда-то вниз, Артем столь же привычно ее подхватил и водворил на полагающееся место), вытянул оттуда джинсы, кенгурушку и футболку.

Поколебался между кожанкой и тренчем, в конце концов вышел как есть.

Свет в подъезде не горел. Вернее, горел только на его площадке и еще где-то выше, через несколько этажей. Было сыро, свежо и темно, отчетливо слышался неумолчный шелест. Артем любил дожди.

Он уже спускался во влажную темноту, как вдруг ему послышался негромкий стон и тут же испуганный шепот: «Тише! Тише, пожалу…» — не договорив, голос умолк.

Артем стоял, прислушиваясь — ноги уже в темноте, на невидимых избитых ступенях, а тело еще в относительном благополучии света.

Ничего больше он не услышал, но развернулся и пошел наверх — на голос.

Голос был детский. И стон, стон тоже был детский. Может быть, это и галлюцинация. Но проверить стоило.

Иногда, какой-то магией преодолевая домофон и кодовую дверь, в подъезд пробирались подростки-наркоманы. Из самых несчастных, которым негде было больше уколоться или нюхнуть.

Если там валяется ребенок в передозе или, наоборот, в абстиненции, нужно вызвать скорую. Если у них все нормально…  Пойду своей дорогой, кому они мешают? И не милицию же на них натравливать, в самом деле?

Так решил Артем, с некоторой опаской поднимаясь по ступеням. Ведь на самом-то деле он не знает, что там наверху. Как с этим котом Шредингера. То есть там могут быть дети или…  или мертвые дети, ха-ха.

— Там есть кто-нибудь? Я ничего вам не сделаю. Я просто хочу узнать, все ли в порядке.

Тишина. Артем окончательно успокоился и про себя решил, что, для очистки совести, дойдет до освещенной площадки и, если никого не увидит, уйдет обратно.

Дошел.

На подоконнике, на фоне черного, постоянно оплывающего из-за струй стекла сидели двое.

Мальчик и девочка. Очень худенькие, очень бледные в коробке этих голубых масляных стен, под прямым ярким светом и с ночью за спиной.

Девочка поддерживала мальчика, который полусидел в безвольной позе, уронив голову на грудь.

Черт, сколько им лет? Девять, десять, двенадцать? Слишком давно не видел детей. Но они не наркоманы. Кажется.

— Что? Что случилось? — Артем все так же стоял, не поднимаясь к ним, словно ему было нужно…  нет, не разрешение, но хотя бы какая-то реакция безмолвной девочки с неподвижным взглядом.

Мальчик хрипло кашлянул — так иногда кашляют пожилые коты — и медленно поднял голову.

Близнецы! — успел подумать Артем, через ступеньку взбегая наверх, — ну надо же.

Кажется, девочка наконец заговорила, но Артему было не до того. Он надеялся, что ему показалось, хотя и сам не очень верил. Когда мальчик на мгновение поднял голову, он увидел, что у ребенка прострелена щека. Как будто кто-то заставил его широко открыть рот, а потом приставил дуло к натянутой коже и выстрелил.

Блядь. Блядь. Так и есть. Две симметричных запекшиеся дыры, как румянец у больного чумой. Господи, как пуля должна была обжечь слизистую рта!

Артем, одной рукой поддерживая мальчишку, второй неловко копался в карманах. Мобильник, черт, где он? Ключи, смятые купюры, зажигалка, пусто, ключи, смятые купюры, зажигалка, пусто. Не взял.

— Стой здесь, я сейчас спущусь за телефоном и позвоню в скорую, — обернулся он к девочке.

Та смотрела напряженно, но как-то бессмысленно, будто постоянно прислушиваясь к чему-то внутри. Растрепанная прядь темных волос, выбившаяся на щеку, мелко и ровно дрожала. О господи.

— Что с тобой? Тоже ранена?

Какую-то секунду она молчала, и Артем уже собрался бежать вниз, когда она заговорила.

— Нет. Пожалуйста, не надо скорую. Помогите нам. Или мы просто уйдем, — голос был размеренный, как у человека под гипнозом или у испытывающего сильную боль. Только это заставило Артема ответить на высказанный бред.

— Я не врач. Я не могу вам помочь. Скорая… — ,не закончив, он пошел вниз по лестнице.

Услышал сзади шорох. Эта несчастная дура встала и пыталась поднять мальчишку.

Неужели он сам был таким же тупым в детстве? Не верится.

— Нельзя в скорую! Они сразу позвонят, скажут. Они всегда говорят, — испуганно крикнула девочка.

Артем на секунду остановился и, увидев это, она быстро продолжила, — мы не сбежали из детского дома, мы не сбежали от родителей! Я потом скажу! Пожалуйста, не вызывайте скорую, нельзя, они узнают.

Артем остановился. Выругался. Что он знает? У ребенка прострелена щека. Прострелена. Он не избит, не ранен ножом. В него стреляли. Тут вам не Америка, огнестрелы есть далеко не у всех. Да, может…  Может, этим детям и правда нельзя в скорую.

Артем выругался еще раз. Зачем я ввязался? Что теперь делать? Раненый ребенок…  И девчонка просто не понимает. Может, в скорую им и нельзя, но и совсем без врача тоже нельзя. Раненый ребенок. В моей квартире. Зачем я только ввязался в это?

— Хорошо, — злобно сказал он, устало поднимаясь обратно и чувствуя, что его обманули, причем нелепо и глупо, — хорошо. Давай его сюда.

Слова ничего не значили, он сам, охнув — ведь он никогда не был силачом, да ему и не нужно никогда было — взял мальчика на руки и, тяжело покачиваясь, осторожно пошел вниз. Дай бог сейчас еще не сверзиться обоим!

Девчонка только мешала, семеня рядом и держась за ногу брата.

— Не мельтеши! Иди где-нибудь…  сзади.

— Не могу. Я оттягиваю его боль.

Артему захотелось ее ударить.

Так, неуклюже и медленно, они спустились через темные пролеты. Артем очень боялся упасть вместе с мальчиком. И еще очень боялся встретить каких-нибудь поздних соседей.

Шелестел дождь. Послышался дружный смех где-то на улице. Толстые потеки коричневой краски на его двери блестели под лампочкой.

— Вынь ключи из кармана. Из заднего! Два поворота. Да отпусти ты эту чертову ногу.

Она неожиданно отпустила. Тело у него в руках ощутимо дрогнуло. Чушь. Все чушь.

Пинком распахнув дверь, он вошел в квартиру. Прихожая была резко расчеркнута мутноватой, пыльной тьмой и яркой полосой света из кухни. Руки у него подгибались, падали вместе с лежащим на них телом, как обессилевшие детали машины с кончившимся топливом.

Кое-как, тяжело и неровно дыша, чуть не крича от ломающей боли в мышцах, он прошел в комнату и уложил тело на кровать.

Надо было заниматься спортом. Не надо было курить, а вот ходить на физкультуру стоило.

Он сидел, на полу, привалившись к кровати, а мальчик лежал на скомканных простынях. Лампочка била прямо ему в глаза, но он их не закрывал.

Что теперь делать? Что теперь делать? Черт, на обж тоже надо было ходить.

— Большое спасибо, — тихо сказала девочка. Артем повернулся. Стоит в дверном проеме, немного похожая на отражение в зеркале, и совершенно непонятно, как долго она здесь. То ли шла прямо за ним, то ли только сейчас появилась.

— Пока что не за что. Иди, закрой дверь.

— Я уже закрыла, — смотрела она только на брата, и Артем почувствовал одновременно неловкость и раздражение.

— Молодец. Иди на кухню и…  Нет, лучше посиди с ним. Я сейчас попытаюсь узнать, что можно сделать.

Артем сел за компьютер и, чувствуя себя на редкость глупо, вбил в поиск: «Первая помощь при огнестрельных ранениях».

Спохватившись, закрыл браузер и запустил tor. Вдруг их и правда ищут? Тогда такие запросы наверняка фиксируются.

Черт, как быстро я купился. Как быстро принял эту нелепую игру. Ладно, неважно. Уж лучше оказаться добрым дураком, чем дураком злым.

Как он и ожидал, все советы сводились к: «уложите и незамедлительно вызовите скорую».

Ладно, сейчас что-нибудь придумаем.

Артем не отличался железным здоровьем и, может быть, именно поэтому, совершенно за ним не следил. Его домашняя аптечка была скудна, к тому же основу ее составляли таблетки янтарной кислоты, запасаемые на случай особенно сильного похмелья.

Что нужно сделать? Так, во-первых, обезболивающее, потом нужно промыть рану, черт, ему будет страшно больно… И надо как-то прикрыть ее, повязку наложить, что ли… Да какая там повязка — на щеку? На обе щеки?

И рот, рот наверняка сильно обожжен. Если стреляли с близкого расстояния… А так попасть могли только с близкого расстояния, мальчишку наверняка держали. Во что же я вляпался?

Артем бросился на кухню, мельком бросив взгляд на кровать. Глаза у мальчика теперь были закрыты, но поза не изменилась. Тонкая ладонь с цветастым хиппейским браслетиком на запястье лежала у него на животе.

Ну да, оттягивает боль, — усмехнулся Артем.

Он лихорадочно рылся в верхнем отделении холодильника, где почему-то хранил лекарства. В конце концов, в шершавых ворохах активированного угла и янтарной кислоты откопал вату и перекись водорода. Обезболивающего не было, вообще никакого.

Ладно, хоть что-то.

В комнату он возвращался медленно, ступая тяжело и ровно. Перед поворотом коридора остановился на секунду и вдруг судорожно вздохнул, как будто плакал. Он никогда не причинял никому серьезной боли. Во всяком случае, физической. С душевной все сложнее, ему было чего стыдится и о чем жалеть. Но все-таки это не то, совсем не то.

Девочка сидела в той же позе. Мальчик лежал лицом в потолок. Глаза у него были уже не просто закрыты, а кажется, зажмурены. Это хорошо. Наверное.

Он подошел к кровати, склонился рядом с девочкой.

— Держи его сейчас крепко. Он будет дергаться и… наверное, сильно кричать.

Девочка кивнула. Она смотрела на него с надеждой и Артем разозлился.

— Учти, я ни черта не знаю, что сейчас делать. Вообще ничего не знаю!

Чувствуя холодок в груди, он встал на колени рядом с кроватью. Заметил, как подрагивает в руках вата.

— И это… Давай, оттягивай боль, — слабо улыбнулся он, отчасти, чтобы хоть немного оттянуть момент, отчасти чтобы подбодрить девочку. Зря он сейчас кричал. И зря поперся на стон в подъезде.

— Так, — теперь он обращался к мальчику, — сейчас будет больно. Но недолго, постарайся потерпеть. Рану надо промыть, у меня тут не очень… не очень чисто.

Он не слишком-то верил, что раненый его услышит, но мальчик чуть кивнул, губы слегка раздвинулись — он пытался улыбнуться. Края ран при этом шевельнулись.

— Не двигайся, — мрачно сказал Артем и, под отчаянный вопль кого-то внутри: «что ты делаешь? Что ты пытаешься сделать?!», приступил.

Ему, а вернее, мальчишке, повезло. Рана была чистой, во всяком случае, на непрофессиональный взгляд Артема.

Он смачивал вату перекисью, осторожно смывал подсохшую корку крови, выбрасывал красно-черный тампон и отрывал новый кусок ваты. Кровь на бледной коже пузырилась, вздувалась бледно-розовой пенкой. Руки дрожали, он боялся задеть край раны. Мальчик молчал, только иногда морщился и еще сильней зажмуривал глаза. Сердце у Артема колотилось, руки дрожали, но, как ни странно, все это была только физиологическая реакция — внутри он был пуст и холоден, и только чувствовал легкое головокружение.

Наконец он очистил лицо ребенка. Без окружающей корки дырочки выглядели совсем маленькими, безобидными. Но в одну из них он увидел влажно блестевшие зубы и его чуть не стошнило.

Артем выдохнул, размял кисти рук. Вроде бы хорошо… Вроде бы неплохо получилось.

— Так. Сейчас я наложу компресс. И все, ляжешь спать. Утром посмотрим, что еще можно сделать.

— Спасибо, — сказала девочка.

Мальчик открыл глаза, моргнул и, кажется, тоже собрался благодарить — во всяком случае, он приоткрыл рот, но тут же сморщился от боли.

— Ты лучше молчи пока. Ты молодец, продержался. Сейчас еще немного потерпеть — и все.

Мальчик заметно удивился, стрельнул зелеными глазищами на сестру.

Ну да, ну да, снятие боли, как я мог забыть.

Осталось немного, да и Артем чувствовал теперь себя намного увереннее. Он оторвал два куска ваты побольше, обернул их бинтом, смочил перекисью. И с помощью пластыря худо-бедно закрепил их на ранах. Держалось все это не слишком здорово, но ничего лучше не было.

— Постарайся не сбить их. И давай, спокойной ночи.

Артем укрыл ребенка одеялом — мальчик проделал несколько невнятных телодвижений, призванных продемонстрировать извечное «да я сам, спасибо» — погасил свет и вышел. Закрывая дверь, он слышал размеренное гудение вентилятора компьютера.

Молча уселись на кухне. Все той же шелестящей, ровной поступью топтался за окном дождь.

Артем почувствовал вдруг сильную усталость, глаза закрывались сами собой, мышцы расслабились, он чувствовал легкий озноб.

Он потянулся, закурил, сгорбившись на табурете, посмотрел на девочку.

— Ты, наверное, тоже устала. Извини, нам пока ложиться нельзя.

— Нет, я не хочу спать. Я вообще не сплю. А это вы хорошо придумали, чтобы он поспал. Спасибо.

Артем на секунду прикрыл глаза. Меньше всего ему сейчас хотелось спорить с юной дочерью цветов. Не спит — ну и пусть не спит. Пока сама не заснет, хех.

— Ладно. Как скажешь. Сейчас я пойду в аптеку. Если вас и правда ищут, выключите свои телефоны. И симки выньте.

— У нас нет телефонов.

— Замечательно. Тогда пошли. Закроешь за мной дверь.

Замок на квартире Артема был старинный, может быть даже тот самый, который поставили при постройке — а его дом был построен в тысяча восемьсот шестьдесят каком-то году. На полу подъезда имелось некоторое затертое подобие древней мозаики, указывающее точную дату, но последней цифры не было — вместо выбитых плиток зиял, словно хаос под тонким покровом видимостей, шершавый и как будто всегда влажный цемент. Как бы там ни было, замок одним своим тяжеловесным, чугунным оскалом отбивал всякое желание его вскрывать — даже очень глупому вору было понятно, что сокровищ за его бульдожьей мордой — повидавшей и разночинных студентов в вытертых пледах и помятых шляпах, и томных юношей с лицами, раскрашенными под Пьеро, и первых чекистов в рабочих кожанках, и людоедов в заиндевевших шубах — не обнаружится. Посему со своей прямой функцией замок справлялся, однако, если вы не хотели рисковать своими пальцами, закрывать его лучше было изнутри.

Артем вышел, некие массивные шестерни в глубине механизма мрачно заскрежетали, и дверь закрылась.

Артем расслаблено побрел вниз, в темноту. Он чувствовал себя очень странно, как будто весь мир вдруг изменился, а он остался прежним. Или наоборот. Но, так или иначе, все приобрело какие-то новые, свежие черты (или, опять же, просто изменилось его восприятие).

Он шел по мокрому асфальту, под мерно дрожащими, тяжелыми листьями тополей. Из подворотни послышался грубый и бессмысленный смешок, за ним последовало урчащее, вязкое междометие.

Артем оглянулся. Там стояли двое мужчин лет сорока. Оба курили. Зачем они стоят здесь, среди ночи и дождя, перед самым рассветом?

Когда он проходил через двор, сзади ему послышался легкий топоток. Он быстро обернулся. Никого.

Артем пошел дальше и теперь услышал за спиной эфемерный писк, неопределенной интонацией похожий на смех. В этот раз оборачиваться он не стал.

Зеленая змея, обвивавшаяся вокруг красного креста, призывно светила, окрашивая в радугу струи дождя. Все вместе, на фоне темно-синей, грозовой стены, выглядело как гениальная инсталляция — не такая, какие создают гениальные художники, а из тех, что появляются сами собой и через мгновение исчезают.

Открывая дверь, он заметил, что ладони измазаны кровью, но возвращаться было лень, да и не стоило оно того.

Белый, стерильный свет. Белый стерильный пол, прозрачные стекла витрин, и уже не просто белый, а прямо-таки режущий глаза халат. Над халатом была черная, кучерявая борода, а над бородой — худое смуглое лицо с блестящими черными глазами.

Провизор выглядел, как выглядел бы Усама Бен Ладен во врачебном халате. Артем на секунду почувствовал в руке тяжесть калашникова, а за спиной — пыльный ветер афганских гор.

С трудом подавив отчетливый позыв к поклону и «Салам алейкум» в качестве приветствия, Артем вежливо сказал:

— Доброй ночи. Дайте, пожалуйста, обезболивающего. Самого сильного, которое можно купить без рецепта. И какую-нибудь противоожоговую и заживляющую мазь. Да, и витаминов, — он всегда был особенно вежлив с продавцами, потому что сам когда-то работал в магазине и знал, что чувствуют вечно улыбающиеся люди за прилавками. Особенно по ночам. Правда, этот конкретный продавец не выглядел, как порабощенная кассовым аппаратом бледная тень человека. Он скорее выглядел так, как будто у него есть ядерная боеголовка и он не использует ее только потому, что сейчас ему не хочется.

Усама скользнул глазами по его измазанным черной кровью ладоням, дипломатично улыбнулся и ушел куда-то за прилавок.

После покупки всех лекарств его кошелек заметно отощал. Артем с неприятной злобой подумал, что из-за этих детей уже — уже, а ведь что еще будет! — придется устраиваться на новую работу на неделю раньше, чем он мог бы.

На обратном пути он зашел в круглосуточный супермаркет. В прошлом году его то ли подожгли, то ли он сам загорелся, и воспоминание о плывущих от жара черных стеклопакетах (и красных огоньках за ними) несколько утешило Артема, когда он выплачивал непомерную цену за пять банок пива.

Нагруженный и, в конечном счете довольный совершенным добрым делом, Артем шел под дождем домой. Квартира встретила его подозрительным шипением.

— Я жарю яичницу, — сказала, выглянув из кухни, девочка — Я подумала, вам стоит поесть.

Артем вздохнул. Гости обживались.


Дождь поредел, тугие струи истончились, холодной моросью наполняя серый рассвет, а потом и вовсе превратились в тяжеловатую взвесь воды в воздухе. На горизонте неприятно алело встающее солнце. От Обводного канала доносились резкие крики чаек.

Яичница была съедена, сигарета закурена, первая банка открыта.

Артем пытался собраться с мыслями.

— Так. Теперь расскажи мне, что с вами случилось.

Девочка заерзала.

— Можно без имен, если уж так все серьезно. Просто обрисуй ситуацию. Скорее всего, все не так плохо. И в скорую вам можно, и вообще, вы… — он немного запутался, усталый после бессонной ночи и всех ее переживаний, — в общем, вы преувеличиваете. Я думаю. Но мне нужно узнать, что произошло, чтобы понять, прав ли я, или все действительно так уж серьезно.

— Нет, в скорую нельзя, — быстро ответила девочка.

— Ну так объясни, почему? Или я сейчас же вызову врача и избавлюсь от вас обоих, — Артем, конечно, не сделал бы этого (во всяком случае, не удостоверившись в безопасности подобного шага) и поэтому сказал резче, чем хотел.

Девочка глядела в пол. Артем успел докурить сигарету и почти допить банку, когда она наконец подняла глаза и робко предложила, — давайте, мы просто уйдем?

Артем застонал. Ну и как с ними разговаривать?

— Не надо никуда уходить, — злобно сказал он, чувствуя, что его шантажируют, и вполне успешно, — а вот утром или объяснитесь, или я вызову скорую. Но сами вы никуда не пойдете.

Помолчали. За окном шуршала метла первого дворника. Крякнула открываемая банка.

— Помните, я говорила, что оттягиваю боль? Вы не поверили.

— Многие бы не поверили, — улыбнулся Артем, — предлагаешь эксперимент?

— Да, — серьезно кивнула девочка, — будет не больно, правда.

— Давай. Тебе нужно меня касаться, да?

Он протянул через стол руку, девочка, чуть помедлив, обхватила его запястье. Ладони у нее были холодные и шершавые.

Артем, захваченный странным предвкушением (а вдруг и правда?), взял вилку, и быстро ткнул себя в плечо.

— Аааа, блядь, — тут же заорал он.

— Аааааай, — вторила девочка.

Наверное, удар получился сильнее, чем Артем хотел. Или он до некоторой степени действительно рассчитывал ничего не почувствовать.

— Тебе-то чего орать было? — спросил он, потирая плечо. Болело довольно-таки ощутимо.

— Испугалась.

— Чудесно. И зачем была эта глупая шутка?

— Просто слишком быстро, — расстроенно сказала девочка, — нужно, чтобы вы постоянно чувствовали боль. Тогда получится.

Артем подозрительно посмотрел на ребенка. Вроде бы не смеется.

— Постоянно чувствовать боль. Предложение соблазнительное, ничего не скажешь.

— Не постоянно. Ну, какое-то время, — кажется, она всерьез расстроилась, — извините.

Артем, чувствуя, что примерно так и начинаются все истории о учителях, над которыми глумятся дети, вздохнул и ответил, — давай на ты. И как тебя зовут?

— Давайте, — улыбнулась девочка, — меня зовут Гипнос, а моего брата — Танатос.

Артем кисло улыбнулся, — очень… мило. Я Артем.


Несмотря на бессонную ночь и выпитое пиво, он долго не мог заснуть. Ворочался, то закутывался в одеяло с головой, то спускал его, зыбкий, колеблющийся свет раздражал, Артем злился. Единственную кровать занял раненый мальчишка. Кроме кровати у Артема была только раскладушка — древняя, с причудливыми изгибами алюминиевых дуг, сверкающих тысячами царапин, с деревенским, в мелкий цветочек, вытертым ситцем. Артем не был джентльменом. Будь девочка хоть года на четыре постарше, он преспокойно бы забрал раскладушку себе, а ей бы постелил на полу. Но девочке с древнегреческим именем было двенадцать лет, если не меньше. И Артем лежал на полу кухни, старательно отгоняя мысль о том, что по его спящему телу будут бегать тараканы.

Серыми, потертыми волнами вплывал в комнату ненастный утренний свет. С угрюмой размеренностью через равные промежутки скрипела по асфальту дворничья метла. Звук то приближался, то отдалялся, словно дворник хотел подойти к его дому, но все не решался. Упокоенный этим размеренным шуршаньем, Артем наконец начал засыпать, бессвязно думая: «Гипнос и Танатос, сыновья Никты-ночи. Ну что же, хорошо, что нынешний готы подводят столь глубокий базис под свою…  под свою идеологию, да. Гипнос и Танатос, сыновья Никты-ночи. И еще что-то про медные и костяные ворота, из которых выходят лживые и пророческие сны…».

Все сливалось, смягчалось, теряло форму. Одеяло переходило в пол, пол, плавно закругляясь, в стену, колышущиеся занавески как будто слились с воздухом, став просто цветным порывом прохладного ветерка.

Размеренное шуршание наконец стало одним непрерывным звуком, то усиливающимся, то ослабевающим — как шум волн где-то далеко-далеко.

Артем заснул.

А дворник на улице, действительно, томился, тосковал, но из-за невнятного, смутного страха не мог подойти к его дому. Он шел, сколько мог, равнодушно помахивая метлой, но потом что-то в нем ломалось, он разворачивался и быстро шел назад, все так же автоматически скребя своим инструментом по асфальту. Потом он останавливался, тяжело дышал, пытался понять, что же именно его пугало. Стоял так, и снова, как завороженный, шел к дому Артема — желтому старому дому, разросшемуся в его глазах до какого-то таинственного храма, до древней пещеры со спящим драконом и его сокровищами, до, быть может, хрустального гроба со ждущей поцелуя мертвой женщиной.

Дворник не всегда был дворником. Когда он только приехал в Питер, он работал живой рекламой. Ходил по улицам в костюмах огромных плюшевых докторов, медведей и прочих талисманов иллюзорного мира рекламы и торговли и раздавал яркие бумажки, которые брали редко, а если и брали, то только чтобы донести до ближайшей урны. Поначалу это казалось неплохой идеей — на свете не так уж много профессий, в которых маска является обязательным элементом дресс-кода. Но летом в костюмах было удушающее жарко, дышать было тяжело, голова болела, а иногда вдруг темнело в глазах, слабели ноги, и он с ужасом думал, что если он сейчас упадет, то никто ему не поможет, так он и сдохнет в этом плюшевом саркофаге, сжимая стопку блестящих глянцевых бумажек в руке. Зимой же. Костюмы были достаточно толстые, чтоб под них нельзя было надеть куртки или пальто, но при этом совершенно не удерживали тепла. Он стоял как бы голый под черным колючим ветром и старался не смотреть на себя. Когда он смотрел, восприятие двоилось. То он видел свои жилистые обнаженные ноги, засыпанные снегом, заиндевевшие, то — ярко красные, гадко раздутые штаны очередного рекламного персонажа, чью шкуру ему приходилось носить. А король-то голый, ха-ха. Или даже — мертвец в мультяшной шкуре.

Проработав полгода, он уволился. Недели две валялся дома в привычной полудреме — когда реальность смешивается с фантазиями, легкое тело слабеет и колеблется под слабым сквозняком из-под прикрытой двери, и нет ничего прекрасней игры теней в подпотолочных сумерках, а проснувшись, еще можно какое-то время видеть героев сна и даже разговаривать с ними.

Но даже ему нужно было что-то есть, чем-то платить за электричество и воду, в конце концов, просто не выглядеть подозрительным бездельником. И через две недели он устроился дворником. Выбор был совершенно случаен, собственно, это был даже не выбор — потому что он не выбирал, да и не из чего было выбирать. Решение, однако, оказалось удачным. Оказалось, что оранжевая дворничья накидка (некая злая карикатура на табарды средневековых герольдов) ничуть не хуже раздутых масок рекламных костюмов. Никто не обращал внимания на мрачных апельсиновых гномов, скребущих своими метлами на рассвете и в сумерках. Эта накидка была даже лучше маски — она не скрывала черт его лица, она делала больше. Делала его лицо невидимым, безразличным. А маска — хотя какая-то — была ему нужна.

Он вырос в далеком южном городе. Люди там всегда ходили раздетые, много смеялись, много пили, рано теряли невинность и очень рано уезжали — возвращаясь уже глубокими стариками, но чаще не возвращаясь вовсе. Это был один из тех городков, где солнце сверкает на мальчишеских улыбках, а единственное кладбище давно превратилось в общественный парк.

Он был удивительно чужд этому месту. Вялый, медлительный мальчик с тусклыми глазами и противным, холодным и мокрым, рукопожатием. Может быть, глуповатый, хотя это тоже была скорее медлительность, чем глупость.

Еще у него было ассиметричное лицо. О, оно не всегда было таким. Если он все правильно помнил, это началось в 14 лет. На глазу у него вскочил чирей — ячмень, так это называется. Он не пошел к врачу — не столько из-за боязни боли (чирей и так болел, и довольно сильно), и, конечно, вовсе не из-за безразличия к собственной внешности — сколько из-за своей извечной пассивности. Чирей тяжело, непрерывно ныл, словно прорастал каким-то омерзительным зубом, временами прорывался густым, вонючим гноем — один раз это случилось в школе, во время урока и он, спрятав голову в темный изгиб локтя, плакал от отвращения и жалости к себе. Одноклассники, конечно, ничего не говорили, но ему было достаточно взглядов. Он и сам смотрел в зеркало с ненавистью и каким-то удивленным отвращением. Это и правда я? Я действительно так выгляжу? Черт подери, странно, что мне до сих пор не запретили выходить на улицу.

Потом ячмень как-то сам собой исчез, оставив после себя маленький шрам. С тех пор его левый глаз немного отличался от правого. Заметить это можно было, только пристально вглядевшись. Но, тем не менее, разница все же была.

К 16-ти годам что-то произошло с его челюстью. Или это было и раньше, было всегда, а он просто не видел. Так или иначе, ассиметрия его лица теперь была очевидной: слева тяжеловесная коровья челюсть, справа — хищный, изящный изгиб. Тогда же он заметил, что левое ухо у него больше правого и другой формы.

Он надеялся, что сумеет, когда начнет расти борода, стрижкой сгладить эту разницу. Когда она таки начала расти, вспоминать эти надежды без смеха было невозможно. Конечно, волосы тоже не желали расти как положено. Слева было нечто пушкинское, справа — какая-то вялая поросль, вроде пучков саксаула в пустыне.

Конечно, ему хотелось быть красивым. Ну, пусть не красивым, но хотя бы нормальным, не уродливым. Но дело было не только в этом. Когда-то давно он прочитал, что внешность, изменяясь со временем, начинает все больше отражать внутренний мир человека. Злой и подлый ребенок еще может выглядеть, как юный ангел, но тридцатилетний подлец и будет выглядеть, как подлец. В этом что-то было, наверное. Морщины отображают нашу мимику, а мимика отображает наши чувства. И со временем отдельные черточки — гусиные лапки в уголках глаз, печально опущенные уголки рта, красные пористые носы, жирные, свисающие щеки, многократно расчесанный, не прошедший с юности прыщ на виске, тяжесть в глазах, вздернутые или поджатые губы — все это со временем сложится в единый узор, портрет нашего я, того, спрятанного где-то далеко в темноте. Он, конечно, не верил этой теории абсолютно, но все же принимал во внимание. Что-то в ней было. Но что же тогда отображало его лицо? Его перекошенное, разноглазое лицо? Глядя в зеркало, он словно каждый раз узнавал про себя что-то новое, и это новое вовсе не радовало. Он узнавал про себя (узнавал в себе) что-то плохое — не подростковые глупости, не обыденные, всеобщие пороки — что-то плохое на самом деле.

Ему частенько снился один сон — как он встает с кровати, бредет в ванную и там находит затолканные в угол отрубленные человеческие ноги. И понимает — это он кого-то убил, это он — убийца. Тут ему становилось так страшно, так тяжело и безысходно от этой мысли, что он просыпался.

Этой ночью он снова видел его, и снова лежал на скомканных простынях, слушал шелест дождя из открытого, наполненного свежей ночной темнотой, окна и радовался. Слава богу. Слава богу, все хорошо. Я не убийца, я — во всяком случае, пока еще — не убийца.

Так он лежал и радовался своей невинности, а потом задремал. А когда проснулся, был уже рассвет и надо было спешить на работу.

Странное это было утро, с чистым, бесконечным небом, омытыми ночным дождем пустыми улицами, прозрачным воздухом меж каменных стен. Мир как будто сбросил свою заскорузлую кору, как будто снова стал юным и прекрасным, как многие века назад.

Он чувствовал легкое беспокойство, тонкую, упругую тоску где-то на краешке сознания. Словно бы в голове у него кто-то пел красивую и немного грустную песню, и эта песня была еще и зовом, призывом, чем-то вроде приказа — но не того, что дает тебе твоя воля или твой разум, извечно подавляя и ограничивая тебя, а другого. Того глубинного желания своей собственной сущности, которому подчиняются дети, которому подчиняется пятилетний мальчик, ясным осенним утром бросающий свою красную шапочку в подернутую льдинками синюю лужу. Он делает это не потому, что ему захотелось намочить шапку или, скажем, разбить льдинки в воде. Он делает это просто потому, что его «я», не ограничиваемое ни утилитарным бытовым здравым смыслом, ни соображениями общественной благопристойности, захотело это сделать, почувствовало, как это будет красиво.

То же самое чувствовал сейчас и дворник. Его влекло туда, на север, к Обводному каналу, который жил словно одновременно в 19-м, двадцатом и — чуть-чуть — двадцать первом веках. По левую сторону канала стояли закопченные кирпичные руины заводов с темными проемами выбитых окон, с иссеченым ветрами кустарником, растущим на осыпающихся крышах. Эти заводы были брошены, но они вовсе не были необитаемы. Среди развалин, то тут, то там, ютились жутчайшие общежития гастарбайтеров, какие-то склады, подозрительные автосервисы и репетиционные базы для подростковых групп.

А по другую сторону канала стояли обычные бледно-желтые пятиэтажки с геранью и кошками в окнах. Канал пересекал высокий, закопченный и производящий впечатление целиком сделанного из чугуна и зеленой меди железнодорожный мост.

Тяжелым зимним утром, за несколько дней до нового года, дворник, случайно оказавшись там, видел, как под этим мостом мужчина топил обмотанный полиэтиленом труп огромной собаки. Канал не замерзал почти никогда, даже в самые суровые зимы рыжая застойная вода тихо струилась вдоль окаймленных льдом гранитных берегов.

И теперь его влекло туда, на север. Что-то звало его, вернее, он сам себя звал. Равнодушно пройдя мимо ЖЭКа, где по утрам им выдавали метлы и обещания не задерживать зарплату, он дошел до остановки. Сел в дребезжащий пустой трамвайчик и поехал на север. Пение у него в груди, у него в голове становилось все громче. И радостней.


Артем проснулся. Потянувшись, он с удовольствием подумал, какой интересный сон ему приснился. Но тут же заметил, что лежит на полу кухни, завернувшись во фланелевое одеяло и со стопкой старых свитеров вместо подушки под головой. Значит, все так и есть. В его комнате спит раненый мальчик, он потратил кучу денег на лекарства, а на плече… Да, на плече у него алел четырехзубый след вилки. И ведь поверил же, на какую-то секунду я ей поверил — усмехнулся, покачав головой, Артем.

Потянувшись, он кое-как встал. Спина неприятно ныла. Окно все еще было распахнуто и серый, грязноватый холод струился по его коже. Артем с надеждой потрогал пузатый бок облупленного чайника — холодный. Понятно.

Он вяло поплелся в душ, раздраженный этим неурядистым утром (и этой неурядистой ночью тоже), невыспавшийся, злой и несчастный. В щелях двери уютно желтело электричество, слышался бодрый плеск воды. Занято.

Да что же это такое, — тоскливо возмутился Артем, — приютил, называется.

Постояв несколько секунд перед дверью, он постучал и тут же разозлился на самого себя — с каких это пор он робко стучит в двери собственной квартиры? — и решительно рванул дверь на себя.

Он-то просто хотел выразить свое возмущение, но дверь оказалась незаперта и глазам его предстала довольно странная картина.

В ванной, под раковиной, у него стояла стиральная машинка. Не заметить ее было невозможно — даже если вы по рассеянности, или, скажем, спросонья, не видели выпирающую ее грань, то вскоре получали этой самой гранью по ноге — так вот, на стиральной машинке стояла открытая мыльница. А над плещущейся ванной склонилась девочка. Локти ее энергично двигались — судя по всему, она стирала.

Вторжения Артема она так и не услышала, и он несколько секунд взирал на ее труд с некоторым даже благоговением.

— Вы чего? Из какой-то коммуны, что ли?

Девочка подскочила, с какой-то танцевальной нелепостью размахнула руками и обернулась.

— Ффуу… — с забавной правдоподобностью жеста держась за сердце, ответила она. К мокрому лбу у нее прилипла прядка волос, руки были в какой-то пене — в общем, она смотрелась очень трогательно, — здравствуйте!

А я уж испугалась, — довольно добавила она и улыбнулась.

— Привет. Ты чего вручную стираешь?

— Чего? — недоумение было вполне искренним, и Артем одновременно развеселился, удивился и насторожился.

— Стиральная машинка, — тоном человека, говорящего обитателям какого-нибудь Алепсоса-18 «Мы пришли с миром», показал он, — она стирает.

Девочка недоуменно смотрела в указанном им направлении.

Артем вздохнул, заглянул в ванну — вода была мыльная и чуть розоватая, в ней вяло колыхались какие-то темные ткани, смахивающие на помесь медузы с пиявкой. Выпустил воду, не выжимая, забросил одежду в машинку, показал, как включать и на что нажимать.

Он до некоторой степени ожидал дикарских восторгов, но Гипнос смотрела подозрительно.

— Она точно отстирает? Там кровь, ее сложно счистить!

Артем вздрогнул. Да, приятель, а ты уж позабыл…

— Отмоет, — хмуро ответил он, — тебе нужно в душ?

— Эээ…  Да.

Это ты знаешь, — про себя заключил Артем, — залезай тогда, я после тебя.

Покинув ванну, он с несколько улучшившимся настроением прошел на кухню, закрыл окно и поставил чайник на огонь. Закурил, по телу, как всегда, когда куришь до завтрака, разлилась приятная слабость.

И все-таки что-то тут не сходится. Про стиральную машинку она словно бы слыхом не слыхивала, а с душем знакома. И холодильник ее вчера не поразил. Видела ли она компьютер? Впрочем, тогда было не до этого. Ах, черт, мальчишка!

Раненый все еще спал. Артем осторожно поднес ладонь ко лбу — жара вроде бы нет. Дыхание глубокое, ровное. Пожалуй, будить его не стоит. Потом перевяжу, нечего тревожить рану.


Окраина большого города. Молочно белеют в свежей тьме огромные конусы домов, косматый фиолетовый парк громоздится совсем по-дикому, пахнет мокрой корой и землей, а между ним и шоссе — узенькая полоска мокрого тротуара. Идет дождь, оранжевые фары несущихся по шоссе машин высвечивают во влажной тьме тяжелые капли и раскрашивают их красным и желтым. Водителям одиноко и со смутным чувством глядят они на краснеющие сквозь занавесь дождя фары впереди. А по узенькой полоске тротуара, упорно — вперед и вверх — тянущейся между шоссе и парком, идут двое ребятишек. Измятая ливнем темная одежда, вьющиеся волосы, спадающие на бледные лбы, усталые и беспокойные глаза. И редко-редко — озорная и чуть сторожкая улыбка, как бы говорящая: «Эх, сколько я могу, весь мир могу перелопатить! Но неужели никто не догадывается обо мне?».

Машины, как прожекторы, осветят на мгновение детей и убегают дальше, толкая перед собой лучи золотистого света. Дети не расстраиваются — они с удовольствием пошли б даже парком, лишь бы их никто не видел, и даже пробовали, но напала стая бродячих собак. Дети идут, пенится, бурлит вода, во тьме вспыхивают, как выстрелы, фары проезжающих машин.

— Э-э, — ленивый, жирный голос, — вы что здесь одни?

Лицо белое, бритое, по нему стекают холодные капли. Серая форма издает резкий запах популярного одеколона, на поясе — потрескавшаяся кобура. Рядом — другой, тощий, нескладный, рыжий. Из-под кепи торчат оттопыренные уши, из-под локтя косо торчит ствол автомата.

Дети молчат. Мальчик открывает было рот и тут же закрывает. Девочка тихонько шевелит спрятанным в кулаке большим пальцем.

Полицейские придвигаются, первый склоняется, перекрывая огромной головой полнеба.

— Ну? Чего молчим, наркоманы? — дружелюбно осведомляется он.

Дети переглядываются. Молчат. Вдруг заскрипела нелепая, здоровенная рация на поясе у первого, и дернулись, чуть не подпрыгнули.

— Чего нервничаем? — он снова склоняется, берет девочку за подбородок, заглядывает в глаза, — черт, и не разобрать.

А рыжий все молчит, по черному стволу автомата стекает вода, собирается на конце, тяжело шлепается вниз еще одна капля в шелестящем сером потоке.

— В отделение?

— А надо? — сомневается рыжий.

— Видишь, ебнутые какие-то.

Рыжий с сомнением кивает.

— Давайте, два шага вперед, — теперь, когда сомнения разрешены и решение принято, он становится добродушным, — сейчас родителей ваших найдем, дилеров ваших найдем.

Идут. Фары высвечивают странную процессию: двое детей, сзади двое конвойных, и всюду — неистовый ливень, не каплями, не струями, а сплошным потоком, водопадом несущийся вниз.

В отделении смурно, скучно. Грязный пол, бледные лица, серая форма, колышутся вокруг лампочки коричневые облака табачного дыма.

— Это еще кто?

— Хуй его знает. Не отвечают, дергаются.

— Ну-ка, — подошел, тем же точно движением взял за подбородок, взглянул в глаза, — ладно. Наркотики употребляли?

Переглянулись, испуганные, одновременно покачали головами.

— Немые, что ли? Нормально скажите.

— Чего орешь? Дети же, — еще один, худой, высокий, подошел, заинтересовался. Сколько их уже вокруг столпилось!

Высокий вдруг подобрался, напрягся весь.

— Брось их в обезьянник пока.

— Зачем?

— Бросай, говорю.

И ушел, на ходу доставая из кармана мобильник.

— Идемте.

Пыльные узкие скамейки, душная, тоскливая темнота по углам. Тихо, скучно. Дети садятся, переглядываются. Мальчик хочет что-то сказать, но девочка прижимает палец к губам. Сквозь стеклянную дверь светит коридорная лампочка, а все равно темно, мрачно.

С неприятным, чавкающим звуком падают капли — с волос, с рук, с одежды. Сидят.

Наконец — через час, два, пятнадцать минут? — подходит тот, высокий. Бесшумно открывает дверь.

— За мной.

Дети молча сидят на месте.

— За мной, говорю! Или всю ночь хотите здесь просидеть?

Дети сомневаются, но все же кивают. Быстро, чуть ли не бегом, проходят мимо дежурки.

Дождь поредел, стало холоднее. За дымкой, покрывающей ночное небо — бледная луна.

Высокий проводит детей мимо ряда приземистых милицейских уазиков, сажает в какой-то седан.

Пристегнулся,завел мотор.

— Пока не узнаю, кто вы и где ваши родители, отпускать не имею права. Но ночь хоть не в клетке проведете, — закуривает, огонек сигареты меленько дрожит, — не переживайте.

Ловко выворачивает из теснины соседних автомобилей, тряско катит по узкому переулку и вдруг выруливает на широкую, запыленную осыпающимся кирпичом набережную Обводного канала.

Машина сразу набирает скорость, несется в темноте и только мгновенная вспышка встречных фар на миг осветит салон: двое детей сидят, взявшись за руки, и с затаенным беспокойством глядят в окно. Худое лицо водителя напряжено, в уголках губ скопилась слюна. Еще ему как будто холодно, во всяком случае, плечи его дрожат неразличимой рябью.

Свернули, проехали, качаясь на выбоинах, вдоль белых бетонных заборов. Наконец свернули в какой-то двор, остановились перед рядом одинаковых, длинных и низких зданий — не то склада, не то казармы. Пусто кругом, тихо. Водитель заглушил мотор.

Девочка хочет что-то сказать, но мальчик крепко сжимает ее ладонь и прикладывает палец к губам. Водитель, заметив их пантомиму, истолковывает ее по-своему.

— Вот-вот, кричи-не кричи, — моргнул, с наслаждением почесал щетинистый подбородок, — ну, чего мусолят, ебантяи?

Словно отвечая ему, ржавые створки ворот склада отворились и машина медленно въехала внутрь. Огромное пустое помещение — бетонный пол, железные стены — печально освещается двумя лампами дневного света.

Их ждали — невысокий, толстый мужчина с черными жучиными глазками и еще один, огромный: белая, выбритая налысо глыба. Водитель остановился, заглушил мотор. Щелкнул чем-то и, приветственно махнув рукой, вылез из машины. Пожал руку толстенькому, дружелюбно кивнул глыбе и принялся что-то объяснять, время от времени указывая на машину.

Мальчик улыбнулся и, покрутив ручку, чуть-чуть приоткрыл окно.

— Федеральный розыск… награда, плюс негласное указание по нулевке…

— Серьезно.

— Да, и…  Особые меры, надо бы выяснить…

Они двинулись к машине и мальчик поспешно закрыл окно.

— Вылезайте, — открыв дверь, сказал высокий.

— Эти? — непонятно развеселился толстяк. Жучиные глазки как-то очеловечились, повеселели, — ищут пожарные, ищет милиция…  Ну, говори.

Дети молчат, высокий злорадно улыбается, глыба равнодушно моргает на лампу.

— Кто такие? Почему в федеральном розыске? Да еще по нулевке? Примечание № 0 — это не шутки, мальчик. Это, говоря проще, «живым или мертвым». Вот я и подумал, что это за ребятишки такие? А теперь еще любопытней стало — на фотографиях как-то вы постарше выглядите.

Дети молчат, и глыба непонятно преображается — вот стоял, отрешенный, равнодушный, недвижимый, моргал холодной лампе и — не сделал ни движения, и поза вроде бы та же, только взгляд опустил, а весь он теперь нацелен, направлен, сконцентрирован на ютящихся у его подножия близнецах. Словно автоматический радар, вдруг обнаруживший непонятный объект.

Неслышный звук — это невольно отступивший мальчик коснулся машины. Девочка стоит по-прежнему, только кулаки сжаты и отчетливой крупной дрожью, как в мультике, трясутся ноги.

— Спокойно, — говорит толстячок и делает затейливый жест. Глыба тут же выключается.

— Степан, дайте-ка мне пистолет.

Высокий медленно расстегивает кобуру и протягивает толстяку маленький черный пистолет. Он продолжает улыбаться, но глаза тревожные.

— Красивый мальчик, ты уверен в своей красоте? — невообразимо, страшно, медленно и неотвратимо, как во сне, черное дуло прижимается к белой щеке, — внешность не главное, и я помогу тебе это понять, — ласково продолжает толстяк и жучиные глазки посверкивают.

И вдруг…  Лицо ребенка искажается в неслышном крике, свет сереет, отовсюду наваливается комкая, тяжелая масса — как приснившаяся материя из старого анекдота — лысый испуганно оглядывается, зажимает зачем-то уши, приседает. Гремит выстрел и крик наконец становится слышен. И девочка, зажмурившись, все топает и топает ножкой…

— Понятно, — скептически протянул Артем. Раненый мальчик по прозвищу Танатос еще спал и Артем решил выяснить, кто же все-таки у него в гостях. Теперь девочка почему-то не запиралась и рассказала все сразу — только вот это «все» было не слишком реалистично — даже для Артема, чье сознание с самого детства незаметно обрабатывалось сотнями фэнтезийных и фантастических книг.

— Понятно, — снова повторил он, — а почему вы в федеральном розыске? Да еще по этой нулевке?

Девочка ткнулась в дымящуюся чашку с кофе, попыталась сделать глоток, но обожглась и закашлялась.

— Ясно, — после неловкой паузы продолжил Артем, — короче, проблем много, а откуда — мне знать необязательно.

— Мы — конец света, — уныло ответила Гипнос.

— Не может быть, — саркастически протянул он. Потом подумал, что вышло грубовато, и добавил неловко, — мир большой, а вы совсем маленькие.

— Мы знаем, — серьезно кивнула Гипнос, — тяжело придется.

Артем вздохнул, медленно затушил сигарету, протянул зябнущие ладони к остывающей чашке. Немного помолчали.

— То есть выстрел был случайный. Это, наверное, хорошо. Хотя не знаю, понятия не имею! — он вдруг схватился за голову, точно только сейчас осознав серьезность происходящего.

— А что произошло в конце? Какой-то взрыв?

— Нет, — глядя в чашку, отвечала девочка, — это лысому снилось, а я достала.

— В смысле?

— Я умею доставать вещи из снов, — она подняла взгляд и улыбнулась, — иногда помогает.

— Это как с вилкой? — впервые ему вдруг подумалось, что вся эта нелепость — просто фантазии двух перепуганных, спрятавшихся в воображении детей. И лучше всего будет отвести их в милицию. А выстрел… Что ж, такой раной могли наградить и одноклассники. Даже вероятно — игровая, бесцельная и как бы эстетическая, образная жестокость.

— Вчера просто не получилось. Давай, я попробую.

— Мне ничего не снилось, — вяло ответил Артем.

Она моргнула, — так не бывает. Снилось, просто забыл… Тебе снился дождь и какая-то огромная улитка. Достать?

Артем не успел ответить — впрочем, он, наверное, согласился бы — как перед ним, на тепло-оранжевой клеенке, будто выпрыгнув из пустоты, появилась раковина — самая обыкновенная темно-коричневая влажная спираль, только толщиной с его руку и обхватом в чайник.

Артем отшатнулся, ноздри уловили темноватый, мокрый запах.

Он в изумлении глядел на стол, а девочка сосредоточенными, плавными движениями, словно совершая ритуал, поворачивала улитку, пока прямо на Артема не уставился проем — только в нем, вместо студенистой упругой массы, сиял огромный, ярко-голубой человеческий глаз, обрамленный длинными ресницами.

Это событие имело множество самых разных последствий. Мелких и посерьезней, очевидных и идущих очень далеко, смешных, грустных, страшных и веселых.

Так, Артем поверил в историю близнецов, и хоть вскоре его вера потребовала новых чудес — в них не было недостачи. Потому что год тот выдался богатый на волнения, пожары и чудеса.

А сегодня Артем трясущимися руками запихнул улитку в пакет и, движимый брезгливым сочувствием и страхом, выбросил его в Обводный канал.

Пока его не было, робкий дворник прокрался-таки в подъезд и с неведомым прежде для себя упоением и восторгом, с сознанием красоты и важности своего дела, принялся скоблить смутные красно-коричневые пятна.

Дверь хлопнула, прохладный полумрак и тишина подъезда — как в склепе или на осеннем кладбище — были нарушены, и дворник дернулся и вскочил, прижимая к груди мокрую тряпку. Артем, счастливый избавлением от жуткой улитки и с нервным восторгом ждущий новых чудес, весело пробежал по лестнице и вдруг столкнулся с человечком в оранжевой робе. Тот отупело стоял, прижимая к груди мокрую тряпку и застенчиво улыбаясь. Лицо его обладало странным свойством: при малейшем изменении освещения или угла зрения или даже проста цвета фона, оно неопределимо и мгновенно менялось, как голографическая картинка. Сбегая вниз по лестнице, в хороводе теней он сменил тысячи масок. Артем было подумал, что это какой-то полицейский или фсбшный шпик, но потом отбросил свои опасения — слишком уж неказист был выряженный дворником человечек.


Рана загноилась. Конечно, нелепо, но после улитки из сна, Артем, сам того не замечая, ждал чудесного выздоровления мальчика — в книжках-то герои никогда не болеют и ранами долго не маются. Однако дырки были точно те же, только на почерневших краях выступили прозрачные капельки гноя. Жар усилился, мальчик лежал в полубреду. Говорить он не мог — язык сильно распух — и только невнятно стонал.

Испуганный Артем промыл рану, влил в глотку мальчику растворимую аспиринку и на этом его идеи закончились.

— Ты можешь помочь? — шепнул он Гипнос.

— Нет. Могу только снять боль и все, — девочка сидела притихшая, очень маленькая и серьезная.

— А он сам? Может что-нибудь?

— Может, — кивнула она, — но тут не поможет.

— Что он умеет?

— Показать человеку его смерть. Все.

— Даа, — протянул Артем, — значит, нужен врач. Да еще такой, чтоб не позвонил в милицию, увидев его раны.

Знакомых медиков у Артема не было. Да и вряд ли он сумел бы объяснить ситуацию даже знакомому.

— Можно попробовать у этих, которые аборты делают, — вдруг сказала Гипнос, — они же иногда незаконные делают. На запрещенных сроках — испугаются полицию вызывать.

— Они не приедут, надо самим везти. А везти не на чем.

— Там ему лучше будет, — тихо возразила Гипнос, — где детей убивают. Он же Танатос, — еще тише продолжила она.

Артем молча смотрел на нее; девочка сидела, опустив глаза. Вязкая, глухая тишина окутывала комнату. Молчали — сколько, Артем не мог бы сказать, — и вдруг затрещал дверной звонок.

На пороге стоял давешний человечек в оранжевой дворницкой робе.

— Там полиция приехала. С собаками, — вместо приветствия сказал он, глядя как-то сквозь Артема.

— И что? — стараясь не выдавать себя, отвечал Артем.

— И ничего, — вдруг озлобился человечек, — к вашей двери кровавый след вел. Я, конечно, стер, но ведь они с собаками…

— Какой еще след? Убирайтесь! — заорал изнервничавшийся за день Артем и захлопнул дверь. Он был как бы не в себе. «Провокатор, провокатор, как при царе», — шептал он, выходя на кухню. Но под окнами, действительно, стояло несколько новеньких полицейских фордов. Артем почувствовал, что как никогда близок к обмороку.

Снова затрещал звонок. Артем бросился к дверям.

— Дайте какой-нибудь дезодорант. Или лучше освежитель воздуха, — опять не глядя в глаза, презрительно сказал человечек. И, видимо, не удержавшись, бросил вслед Артему, — хоть бы спросил, кто звонит!

Не зная, куда себя деть и что делать, Артем стоял в дверях и ждал маленького дворник. Снизу раздавалось резкое шипение освежителя, шаркающие шаги. Время от времени человечек то ли бормотал себе под нос, то ли мычал какую-то неясную мелодию.

— Кто там?

— А, ты! — вздрогнул Артем. В темной прихожей весело и таинственно, как у зверька, блестели глаза девочки, и этот блеск совсем не вязался с ее тревожным шепотом.

— Не знаю, кто. Вроде бы дворник.

Гипнос серьезно кивнула, как будто теперь, после слов Артема, все объяснилось.

Внизу хлопнула дверь, загремели по лестнице тяжелые сапоги, слышался гулкий, усиленный эхом лай. Артем, позабыв о непонятном помощнике, тихо затворил дверь — сам удивившись, как сообразил не хлопнуть с перепугу, и стал прислушиваться к происходящему на лестнице. Но ничего не было понятно: слышался лай, топот, грубые и громкие, но невнятные голоса, ездил вверх-низ лифт. Потом все неожиданно стихло.

Артем на деревянных ногах прошел в кухню, сел у чайника — еще с завтрака теплый, ну надо же — и закурил. На клеенке — круглое влажное пятно. «Да, улитка», — вспомнил Артем.

— Ушли? — коротко спросила Гипнос.

— Ушли, — кивнул Артем, — вот только непонятно, как они нас нашли. Если это, конечно, по нашу душу были.

— По нашу. Они нас чувствуют, им тревожно становится, когда мы рядом.

— Кто «они»? — устало вопросил Артем.

— Другие. Те, кому… — она не закончила.

— Ладно, — Артем устало потер глаза, — а этот дворник? Ты его знаешь?

— Нет. То есть лично — нет. Но он… Часть свиты, что ли. Не знаю, как сказать.

— У тебя еще и свита есть, — вздохнул Артем.

— Это вроде как сила притяжения. Мы — большая сила, мы сломаем этот мир. И силы поменьше к нам притягиваются, как планеты к солнцу.

Артем улыбнулся столь сильному сравнению, — что-то пока что врагов притянулось куда больше. А из «сил поменьше» — один дворник.

— Нам будут помогать только наши. Те, кому невыносима, — она выразительно обвела взглядом как бы не просто заставленную старой мебелью кухоньку Артема, а весь земной шар, — теснота мира.

Странно и вместе с тем неудивительно прозвучали эти многажды раз уже сказанные слова в ее детских губках.

— Ладно. Оставим мир в покое… Хотя, честно сказать, мне в нем вполне просторно. И желания уничтожать его я пока в себе что-то не замечал.

— Необязательно прямо…

— Я вас просто пожалел, — улыбнулся Артем, — мне и дела нет до мира. Получится — ломайте, нет — так нет.

— Значит, ты наш, — убежденно сказала девочка.

Артем рассердился, — я вообще ничей.

— Ну а дворник наш, — дипломатично улыбнулась Гипнос.

Желтело за окном мирно, неспешно заходящее солнце. Размеренно звякали капли из протекающего крана. Сидели, будто ждали чего-то.

— Ты это серьезно? Насчет смерти, будто твоему брату станет лучше?

— Да, должно стать.

Это «должно стать» Артему не очень понравилось, но делать было нечего.

— А просто кладбище подойдет?

Девочка задумалась.

— Может быть. Но все равно нужно отсюда уезжать. Они еще вернутся. Они нас чувствуют.

— Да что за «они»-то? — раздражился Артем.

— Такие. Кому и так хорошо. То есть плохо, но он так привык к своему плохо, что считает, что ему хорошо.

— По-моему, я так тоже до встречи с вами жил вполне неплохо, — саркастически заметил Артем, — но теперь, конечно, глаза у меня открылись.

— Нет, — неохотно протянула Гипнос, — ты можешь и по-другому, или, нет, можешь представить по-другому… Нет, не могу объяснить, — расстроилась она.

— Знать бы еще, что тебе и правда есть что объяснять, — пробормотал Артем, — ладно, хватит об этом. Ночью поедем на Охтинское. Есть идея.


Еще со школьных времен остался у Артема один приятель. Звали его Андреем Ваганьковым и с самых ранних лет он отличался чрезвычайной серьезностью, доходящей даже до странностей. Сошлись они так: в ту пору вновь вошла в моду готика — в ее подростковом понимании, разумеется. Только если в других школах угрюмые приверженцы маргинальных субкультур были травимым или, в лучшем случае, игнорируемым меньшинством, то в школе Артема они задавали тон. Артем же, в силу живости натуры, с одной стороны, и значительной начитанностью — причем как раз по части классической готики — с другой, готом быть не желал. С Ваганьковым дело обстояло еще серьезнее. С большой язвительностью и злобой он насмехался над сверстниками, не раз бывал бит, но продолжал выкрикивать оскорбления и во время побоев — что, надо думать, только сильней растравляло бьющих. А сам, как позже выяснилось, проводил у себя дома ритуалы черной магии и вроде бы даже с жертвоприношениями. Во всяком случае, резал себе вены и поил кровью самостоятельно выструганного идола.

Закончив школу, он никуда поступать не стал, в армии тоже почему-то не служил, а отсидев год за кражу в суперкамркете бутылки водки, устроился сторожем на одно из петербургских кладбищ.

Артем иногда с ним созванивался, раз-два в полгода приезжал распить бутылочку-другую и побродить по заброшенным окраинам старинного некрополя. Кажется, Ваганьков со школы совсем поглупел, обрюзг и огрубел душой, и в речи его почти не было слышно человеческих слов — сплошь оккультные термины да уголовный сленг. Но это, наверное, было даже к лучшему.

Собирались долго, особенно еще потому, что неясно было, надолго ли едут и вернутся ли вообще. Начал Артем с мер безопасности — почистил на всякий случай компьютер, затем, подумав, и вовсе снес снес систему. Разобрал ноутбук, который хотел взять с собой, и вытащил сетевую карту. Собрал его. Подумал, снова разобрал и поставил карту на место — по ней, конечно, можно было отследить ноутбук, но откуда неведомым врагам знать, что его вообще нужно отслеживать? Выписал все номера в ученическую тетрадку (ничего более подходящего не нашлось) — телефону в его плане отводилась особая роль.

Глядя на аккуратно выписанный столбик номеров, Артем подумал, что вряд ли они ему хоть раз понадобятся. Да и смотрится в наши дни записная книжка несколько подозрительно. Но все-таки взял с собой.

Еще он запихал в сумку всю домашнюю аптечку, старинный кипятильник (сам не знал, зачем), губную гармошку, пару футболок и белье, шерстяной свитер, запасные джинсы и два номера журнала «Отечественные записки» за 1876-й год — единственную хоть сколько-нибудь ценную вещь в его доме.

Пока собирался, Гипнос не мешала — сначала хозяйничала на кухне, потом сидела с братом. Артем принял душ, побрился. Лицо в зеркале было обычное, разве чуть бледнее всегдашнего. Артем глядел на себя несколько секунд в странном оцепенении. «Вот оно, — билась тревожная мысль, — вот и мое первое приключение».

— Поедем так, — объяснял он, — сначала до Раухфуса. Как бы в больницу, на перевязку. Оттуда вызываем второе такси — будто бы уже из больницы. И едем к Ваганькову.

Гипнос подумала, неуверенно кивнула.

— Что?

— Водители купятся. Но прохожие офигеют — доехали до больницы, постояли, уехали.

— Там прохожих мало. Я специально эту больницу выбрал. Ну, а увидят — что поделать. Других идей нет. Надо только его сейчас как-нибудь так перевязать, чтобы попрофессиональней выглядело.

Мальчик метался в жару. Рана выглядела совсем плохо.

— Все точно так, как ты сказала? Если нет, говори сейчас. Это не шутки, без врачей он… — заканчивать мысль Артем не стал.

— Я понимаю, — тихо сказала Гипнос. Худенькое бледное лицо было серьезно и печально, черный локон неаакуратно вылез на щеку, глаза чуть поблескивали — будто колодец под звездным небом, — я правду сказала.

— Хорошо, — решился Артем, — тогда начинаем.

Повязка пропиталась гноем и кровью, прилипла к ране. Отрывалась тяжело, с вязким хрустом. Даже сквозь лихорадочный полусон мальчик вскрикивал от боли. Странно было смотреть на его распухшее, покрытое смесью пота, крови и гноя лицо, на черные дырки в щеках — и тут же видеть совершенно такое же, только чистое и здоровое, лицо Гипнос.

Повязку наконец сняли, раны почистили. Мальчик бормотал что-то, тонко вскрикивал. Гипнос принесла чай и куриный бульон. Пить сам Танатос не мог — надо было поддерживать голову и аккуратно, по ложечке, вливать.

Артем отдирал повязку, промывал рану отрезком бинта, смоченного перекисью водорода, поддерживал раненого — а сам все думал, что вот сейчас, прямо сейчас, не бросая все это и не вызывая скорую, совершает убийство. План — да и какой в самом деле план? Отвезти раненого на кладбище, где он сам собой выздоровеет? — начинал казаться все более глупым и опасным.

Но улитка… Как она лежала, огромная, на столе, и на клеенке остался потом влажный круг, пахнущий заросшим прудом и еще чем-то терпким… Улитка заставляла принимать слова Гипнос всерьез. А в таком случае приходилось действовать так, как решили.

* * *
Дождь перестукивал по железным крышам, стекал по темно-красным, закопченным кирпичам стен, струился в трещинах бетонных плит, которыми были вымощены лабиринты прогулочных двориков. Угрюмые, упрямые петербургские Кресты незаметно осыпались под весенним ливнем. За двойными решетками окон, неярко светившихся вечными, никогда не выключаемыми лампочками, серело ненастное утро. Вот уже и залязгала по галерее тряская тележка баландера. Открывались кормушки, слышались веселые и хриплые голоса.

— Аинна, Шахир, танидара продление! Прокурор харгуш иссичя!

В ответ раздался смех, потом, — аинна, аинна! Харгуш ошора!

— Россия для русских! — заорал кто-то с четвертой галереи.

— А Кресты для таджиков! — задорно ответил голос с сильным грузинским акцентом.

Снова общий смех. Вова подумал, что последняя фраза была довольно двусмысленной.

— Хлеб-сахар парни берем, — в открывшуюся кормушку просунули буханку хлеба, покрытую легким сероватым налетом выделявшейся соды. Голос у баландера был усталый — он катал свою тележку уже два года и еще столько же ему оставалось. На удо остававшиеся в Крестах на рабочку особенно не рассчитывали.

— А черняги нет у тебя?

— Нет, утром только белый.

— Ясно, — Вова протянул в кормушку кантюшку для сахара, — насыпь побольше, да? Что там, сигаретами поможем, что надо.

— Не, сейчас не могу. Если останется, заеду к вам.

— Ага, давай.

Кормушка закрылась. Крошечный выход, окошко в живой мир исчезло. Тесные стены, выкрашенные в бутолочно-зеленый цвет, сводчатый потолок, желтый от десятилетиями скапливавшихся никотина и смолы, корявые железные шконки. Собственно, здесь можно было или стоять в проходе между шконками, или сидеть на них — а больше и места не было. В 19-м веке, когда Кресты строились, предполагалось, что это будет одиночная тюрьма. Сейчас, в конце нулевых, в камеры пихали по четыре-пять человек. В девяностые, судя по рассказам — еще больше, чуть не до двадцати. Это на восемь-то квадратных метров, на шесть спальных мест! Говорят, тогда и под шконкой было не западло спать, еще далеко не худшее место.

Вова вытащил полиэтиленовый пакетик из свертка, заткнутого за полочку над унитазом — туалеты располагались тут же, на этих же восьми квадратных метрах и отделялись от камеры в целом только полиэтиленовой занавеской — если она была, конечно.

Хотел уж убрать хлеб, но вдруг замер на месте. Выступившие на боку буханки разводы соды вдруг сложились в неясное, размытое изображение мужского лица. Высокий лоб, высокие скулы, аккуратные усы и бородка. В ушах у Вовы загудело, и все вокруг будто смазалось, подернулось дымкой — только лицо видно было ясно и четко.

— Не надумал? — спросил Нечаев.

— Нет, — твердо ответил Вова.

— Ну, как скажешь, — Нечаев улыбнулся, дернув пушистым усом, и исчез, снова превратившись просто в неясный узор из шероховатостей хлебной корки и налета серой соды.

Брякнула, открываясь, кормушка; Вова вздрогнул.

— Что, сахар нужен вам? — нетерпеливо спросил баландер.

— Да-да, — очнулся Вова, — вот, насыпь кантюшку, — и протянул пластиковое ведерко.

— А чем заинтересуешь?

— Сигареты, кофе, — назвал Вова самую ходовую тюремную валюту.

— Кофейку насыпь мне.

Бартер состоялся, баландер, грохоча тележкой, уехал прочь.

Вова присел на шконку, повертел бесцельно в руках буханку хлеба. Под окном шаркал метлой уборщик.

Это началось с первого дня его заключения. То есть нет, с первого дня в Крестах — а до этого он еще просидел два дня в отделении и почти неделю — в Адмиралтейском ивс, сохранив об этом месте самые худшие воспоминания.

Из ивс его привезли в Кресты. В жуткой тесноте и грязи собачника, усталый, измученный, потерявшийся — одним словом, оглохший, как здесь говорили, — Вова стал свидетелем встречи подельников — молодых дагестанцев, грабивших курьеров интернет-магазинов. Они разительно выделялись из общей массы новичков — хорошо одетые, высокие, здоровые, прямо-таки пышущие жизнерадостностью и весельем. При задержании они отстреливались от полицейских, сумели все же оторваться, но ночью вернулись на место схватки за брошенным пистолетом — чьим-то кому-то подарком. Так они оказались в Крестах. Были здесь и убийцы, и воры, и мошенники, но больше всего было, конечно, наркоторговцев и наркоманов. Народная — так называли 228-ю статью Уголовного кодекса.

Привезли к ним и высокого, худого мужчину. Под высоким лбом, переходящим в лысину, ютились мелкие, недвижные черты лица. Он двигался резко, напряженно, руки держал по швам — позже Вова подумал, что его сильно били.

Опытный уголовник легко различает малейшие отклонения в том, как человек держится, как ведет себя.

— Какая статья? — осведомились у вновь прибывшего из глубины собачника, где в клубах табачного дыма сидели солидные люди — грузные, с серо-белой кожей, в простой, немаркой одежде.

Мужчина молчал, смотрел напряженно, но бесцельно.

— Ну, серьезная хоть? — как бы в шутку, с насмешкой, спросил еще кто-то.

— Серьезная, — ответил высокий. Он был все так же напряжен, стоял прямо, сжав ноги, прижав руки к бокам.

— Так какая?

— 132-я, — отвечал тот и начал неприятно и жалко лепетать что-то про детский кружок, которым он руководил, про гастроли, про то, что дети трогали друг друга, дрочили… Он не договорил — при последних словах один из дагестанцев широко, быстро размахнулся и ударил его. Высокий упал на грязный бетонный пол, из треснувшей смуглой головы потекла темная кровь. Его подняли, заставили умыться, с подобием заботы указывая, где еще осталась кровь. Кажется, он сплюнул в раковину зуб. Один из блатных — кабардинец, сидевший с Вовой в ИВС — выговаривал ударившему.

— Ты так не делай больше. Ты ничего еще не знаешь, а бьешь. Так здесь не принято.

— Ты слышал, что он говорил? — возбужденно отвечал дагестанец.

— Ты ему договорить не дал, сразу ебнул, — смеялся блатной. Видно было, что выговаривает он для порядку.

— Да мне по хуй, что угодно делай, но дети…

— Он уже здесь, все. Он сам за все ответит. А ты сейчас за себя лучше думай.

Остальные тяжело и равнодушно молчали. Длинный, закончив умываться, достал мятую пачку Винстона. Кто-то, что удивило Вову, протянул ему зажженную спичку.

— Ты упал.

— Да, конечно, вот тут подскользнулся, тут мокро и упал — снова залепетал педофил.

— Заткнись! — страшно крикнул на него дагестанец, — встань в угол, отвернись, чтобы я тебя не видел!

Высокий замолк, послушно забился в угол, прижимаясь спиной к грязным стенам.

— Теперь повернись! Лицом, лицом в угол!

— Да я так…

— Ладно, хватит, — сказал блатной, — хватит пока.

Все случившееся произвело на Вову тяжелое впечатление. Он со страхом и неприязнью к самому себе подумал, что, на месте высокого, наверное, вел бы себя так же.

После медосмотра педофил не вернулся в собачник. Все сошлись на том, что тот все же нажаловался. Вова не был уверен, но промолчал. Ему не хотелось лезть во все это.

«Мое дело — поскорее убраться отсюда с наименьшими потерями для души и тела», — думал он, — «Я не хочу становиться частью этого мира, не хочу и не буду участвовать в его темной, опасной и безрадостной жизни. Я — другой и хочу остаться другим».

Как вскоре выяснилось, он не был оригинален. В камере арестованные (а вовсе еще не заключенные) насмешливо величали друг друга зеками — с ироническим твердым «е». Разного рода уголовные присказки и словечки тоже употреблялись только в качестве невеселых шуток. Вообще здесь смеялись много, смеялись даже над самыми грубыми или приевшимися шутками, смеялись над тем, что вовсе не было смешно, смеялись даже просто так, безо всякого повода. К «играм в тюрьму» относились с презрением, хотя все равно «играли» — иначе не получалось. Впрочем, потом, покатавшись по камерам, Вова понял, что везде свои устои и правила: где-то держатся старые тюремные законы и понятия, где-то — просто человеческие отношения, где-то — право силы и подлости.

Вова, слабо представлявший себе условия тюремной жизни, стал жертвой ряда розыгрышей — не слишком остроумных, но и не злых.

— Как тут без приколов? Мы тут почти год сидим, от скуки с ума сойти можно, — говорили ему потом сокамерники.

Едва познакомившись, Вова, сумевший пронести через обыск всего одну книгу (а литература с воли была тут почему-то запрещена), да и то уж прочитанную, осведомился о библиотеке. Ему посоветовали писать заявление на врача, а уж на обратном пути попросить конвоира отвести в библиотеку.

— Если напишешь заявление на библиотеку, никто тебя не поведет. А так заглянешь.

— А там как? Художественная литература только или нет?

— В смысле?

— Ну, я могу взять там какой-нибудь учебник? Неплохо бы выучить немецкий и повторить школьный курс химии, — увлеченно продолжил Вовы.

— Конечно! Учебников до хера, все учатся!

— Что тут еще делать!

На следующий день, под бдительным и не лишенным приятности надзором молодой конвоирши (здесь почему-то служило много женщин, молодых и красивых), Вова отправился к врачу.

Толстая тетка в сером халате, не сказав ни слова, даже не поздоровавшись, даже о жалобах не спросив, пихнула ему в бок ледяной градусник, измерила давление и, сунув ошеломленному ее натиском Вове каких-то шершавых таблеток, зычно пригласила следующего страждущего. На этом визит к врачу и завершился.

— Вы не могли бы отвести меня в библиотеку?

Конвоирша — молодая казашка — непонятно светила темными глазами.

— Поднимайтесь на галерею, — наконец сказала она.

— Но мне нужно…

— Поднимайтесь на галерею. Первая дверь налево — увидите, — в глазах ее было обещание и насмешливая загадка.

Вова поднялся по узкой, причудливо изогнутой металлической лесенке и прошел через открытую локалку. Слева, действительно, была крошечная деревянная дверь, на которой даже значилось: «Библиотека. Часы работы: с 10.00 до 21.00». Этот нелепый распорядок совершенно не вязался с тюремной жизнью, но таких противоречий здесь было много. За дверьми с многообещающей табличкой оказался… маленький шкафчик, на неглубоких полках которого безмолвствовала крепко потрепанная советская проза. Чувствуя на спине пристальный взгляд оперативника, Вова вытащил «Железный поток» Серафимовича, сборник прозы Андрея Белого и неведомое «Пальто, сшитое из лоскутов» какого-то американца.

«Кажется, жизнь налаживается» — подумал Вова.

С этого-то все и началось. «Пальто из лоскутов» было отправлено соседям снизу, Серафимович оставлен до лучших времен, а Вова взялся за Белого. Сборник был тоненький, все, или почти все, Вова же когда-то читал и, думал он, приятно было бы вернуться в те далекие (а прошло-то всего четыре года) времена, когда он был утонченно-весел, язвительно остроумен, хорошо одет и девушки — не все, конечно, но именно те, каких ему хотелось, провожали его взглядами. В ту чистую, прохладную осень, похожую на хрустальный гроб со спящей девочкой. Тогда он только и дела, что читал, пил и бродил по пустынным, сырым паркам.

А сейчас он лежал на свалявшемся матрасе, тесные темно-зеленые стены холодили кожу, на сердце было тоскливо и пусто, и он то останавливался на одной строчке, равнодушно прочитывая ее раз за разом, то просто глядел на затейливые закорючки букв, и сердце у него болело — безо всяких фигуральных выражений, просто болело и все.

Да, тогда-то все и началось — буквы закружились, заиграли, в их беспорядочном движении на мгновенье возникали и тут же исчезали правильные фигуры: ромб, круг, треугольник. Голова утопала в хрусткой, жаркой подушке, откуда-то доносились отрывистые звуки гармоники, зелень стен расслоилась, как мутная озерная вода в солнечных лучах, и он увидел, что когда-то стены были выкрашены в коричневый и на этом коричневом был нацарапан убегающий парусник, а еще раньше стены были оклеены серыми газетами с непривычным шрифтом и злыми заголовками, и были снова зеленые стены со следами ударов на них, и бледно-красные с карандашным «Да здравствует третий интернационал!», и был голый кирпич, и за ним тоже что-то еще было — но уже не разглядеть сквозь толщу завязшего в стенах старой тюрьмы времени.

И вдруг все кончилось — нахлынула упругая, подводная тишина и перед собой Вова увидел сложенное из колышущихся буковок лицо: самое обычное русское лицо, курносое, с выраженными скулами, аккуратно подстриженными усами и короткой бородкой.

— Сергей Геннадьевич? — беззвучно шевельнул онемевшим, чужим ртом Вова.

— Да, — ответил Нечаев.


Пейзаж напоминал картины Де Кирико: темно-синее небо с распухшим, ватным облаком сверху, двор в черно-красных кирпичных стенах, круглая башня, торчащая из-за стены. И все это — за бледно-желтыми прутьями решетки и отсекателя. Труднее всего в тюрьме было на прогулке. И когда приносили передачу или письмо. Бередило, раздвигало края раны, прерывало привычное забытье, напоминало об огромном прекрасном мире за стенами. Морозов, сидя в одиночке, говорят, утешал себя: «Я сижу не в тюрьме, я сижу во вселенной». Вова в таких построениях смысла не видел. День шел за днем, продление за продлением, а в перерывах ничего не происходило — ни следователь к нему не приходил, ни адвокат, и непонятно было, что там происходит с его делом и осталось ли еще какое-нибудь дело вообще, или его позабыли, потеряли и держат просто потому, что не отпускать же. И приходил Нечаев, то складываясь из букв раскрытой книги, то вдруг проявляясь в складках одеяла, то соткавшись мгновенно в узоре теней и трещин на штукарке… А то и просто голос — твердый, приятный, со сладким холодком в глубине. Увещевал, смеялся, предлагал невозможное… Вова верил. Если бы не верил — согласился бы, а так… Что-то еще Сергей Геннадьевич потребует за освобождение? Да и дальше как? Ну, убежишь. Не девятнадцатый век, поймают.

— Ну как, не надумали, Владимир Алексеевич?

— Нет. А вы, Сергей Геннадьевич, так и не ответили. Что вы здесь делаете? Сидели вы в равелине, там же и скончались.

Нечаев улыбнулся, — дух витает, где хочет… Слышали небось такое изречение? А вообще-то, вам не все равно? Я здесь и готов помочь, это главное. А что до остального… Мне нет никакой охоты опровергать те нелепости, что насочиняли о посмертной жизни трусы, — он помолчал, — я здесь.

Башня, широкий двор, дым, столбом поднимающийся в темное небо. Вова отвернулся. Дима читал «Коронацию» — из Акунинской серии о приключениях Фандорина, сыщика-джентльмена, Абу крутил четки, Женя готовил.

Из-за двери доносились крики — сегодня собирали большой этап, разгружали Кресты перед приездом комиссии из Европы. Бегал Сеня, бывший нацист и террорист, а теперь первый друг оперчасти.

— Давлетбаев?

— Магомет Сулумбекович!

— Завтра в Горелово!

— Коссинский!

— Евгений Олегович!

— Завтра в Горелово!

— Пужин?

— Иван Николаич!

— Завтра в Горелово!


— Вот бы тебя, Женя, в Горелово, — не отрываясь от книги, сказал Дима, — там бы тебя живо побрили.

У Жени были длинные волосы, а Абу еще заставил его отращивать бороду.

— И хорошо, если только голову, — добавил Вова. Дима рассмеялся, Женя делал вид, что ему все равно.

— Ты что молчишь, придурок? — спросил Абу, — тебе такое говорят, а ты молчишь.

Женя пошевелил губами, издал пару невнятных звуков. Он сосредоточенно помешивал кипятильником густое варево в пластиковом ведерке.

— Ты понимаешь, что они имеют в виду?

— Да…

— Тогда чего ты молчишь? Или тебе это нравится все? Я смотрю, с тобой и правда что-то не то, — он на мгновенье отвернулся от Жени и весело подмигнул Вове.

— Но это же шутки…

— Какие шутки? Здесь нет шуток, запомни уже. Не возражаешь, значит — согласен. Все, можно ебать.

Женя молчал.

— Да не молчи ты, понял?

— Я понял, просто я готовлю.

— Ладно, парни, хватит, — примирительно сказал Вова, — для нас же человек готовит.

— А надо его подучить, — ответил Дима, — не дай бог, и правда в Горелово поедет. Такой вот, как сейчас.

— Это пиздец, — засмеялся Абу.

Вова пожал плечами и отвернулся к окну. Черные трещинки на желтых прутьях решетки…  Ус, кусок уха, нос…

— Так как же, Владимир Алексеич?

Вова опустился на шконку. Сколько можно? Как все надоело, и камера эта, и рожи эти, и этот вот, со своим побегом.

Сегодня Вову возили на суд. Очередные два месяца. Иного он и не ждал, но все равно не весело.

— И куда ты меня увезешь?

— В Крайск.

— Где это? И почему ты предлагаешь побег именно мне?

— Крайск — город в Сибири. Золото, пушнина, пьянство, разврат, огромные суммы у случайных — темных и неизвестных — людей, грабежей за год больше, чем в Москве и Петербурге вместе взятых. Хорошее поле для революционной работы. Что же до Вас… А почему Вы, собственно, решили, что я предлагал побег только Вам?

— Кому же еще?

— Например, одной барышне. Она сочла меня плодом своего воображения. Решила, что жандармы подмешивают ей в пищу дурман, — он покачал головой, только на мгновенье этого движения и возникнув в сеточке паутины в углу.

— Ясно, — ответил Вова и отвернулся, доставая из-под подушки книгу. Хватит, хватит, я слишком устал.

Звонок, проверка, сырой, холодный воздух на прогулке, душ раз в неделю, щи из нечищеной свеклы и рыбный суп «могила»… Дерево за стеной облетело. Потом на голых ветвях наросли шапки снега. Потом снег сошел и снова зарядили дожди. И новые почки проклюнулись на дереве. Продление, продление, продление. Объяснительные — «налаживал межкамерную связь» — обыски, проверки, прогулки. Продление, продление, продление.

Нечаев приходил теперь редко и почти не говорил, просто маячил на периферии зрения, на краю взгляда, улыбаясь и карикатурно покачивая головой. Вова делал вид, что не замечает его. Болело сердце.

Прогулка, проверка, передача, конь с малявой, проверка, прогулка, обыск, суд с очередным продлением.

Весна кончилась, огромная страна горела черно-желтым остроязыким пламенем лесных пожаров, города задыхались в густом чаду, и в разгар жаркого лета темно было от дыма, будто началось бесконечное солнечное затмение. По радио передавали какие-то дикие новости: о партизанах, воюющих в Приморье, о умирающих детях, о том, почему заливают бетоном могилы кремлевских бонз… Впрочем, каждый выпуск завершался неизменной оптимистической мелочью — то президент сироту поцелует, то премьер-министр с медвежонком сфотографируется.

А в соседней камере умер от жары один старик и теперь им разрешили открывать кормушки. Тюрьма наполнилась непрерывным крикливым многоголосьем.

Вова задыхался, не мог встать, метался, путаясь в сыром белье и даже матрас у него был насквозь мокрый от пота.

— Владимир Алексеич, поедемте? В Крайске сейчас зима.

— Какая зима? Все врешь, мучаешь меня.

— А хоть бы и лето? Все равно там лучше, согласитесь. И прохладней — Сибирь! И ходите, где хотите. Купаться, опять же — река чистейшая, тайга кругом. Квартиру вам найдем какую-нибудь на первое время. Поедемте, право слово!

— Еду, еду. Только отвали, — Вова отвернулся к стене и закрыл глаза. Влажная, горячая подушка липла к щеке.

Проснувшись, он долго оглядывал незнакомую комнату. Выцветшие желтые обои, непокрытый деревянный стол у окна (стекло все в многолетней пыли), рассохшаяся дверь, а на двери — потемневший портрет какого-то бородача. Сам Вова лежал на кровати с непривычно высокими сплошными спинками и был накрыт толстым разноцветным лоскутным одеялом. Жарко почему-то не было. Вова встал, прошелся зачем-то от стены к стене. Пол был холодный и грязный.

Сел на кровать, укутался в неизвестное цветастое одеяло. Его бил озноб.

Он ничего не понимал, да и не хотел сейчас понимать. Посидел, тупо поглядел в стену и в конце концов решил просто лечь спать.


— Вставайте! Ну, совсем от вас не ожидал. Вставайте же! — Вова увидел над собой белое усатое лицо. Нечаев тряс его за плечо — сильно, так что голова металась из стороны в сторону. Он видел, что Вова проснулся, но все равно продолжал трясти и увещевать.

— Все, все… Да перестаньте, я уже проснулся!

— Ну, слава богу. Сейчас я вам покажу квартиру, а дальше уж обживайтесь сами. Спешу.

— Подождите. Я не соглашался на побег, почему вы меня увезли?

— Вы согласились, — напускная веселая суетливость исчезла, Нечаев смотрел насмешливо и жестко. Вове стало страшно — это был уже не призрак, в которого можно и не верить. Это был живой человек с белой, как сметана, кожей, аккуратными усами и серыми, равнодушными глазами. Сергей Геннадьевич Нечаев. «Вот я и попался, — подумал Вова, — вот и все».

— Да не беспокойтесь вы. Вот, я вам принес одежду. Одевайтесь, я покажу вам квартиру, — повторил он и протянул Вове сверток.

Темно-серые брюки, белая рубашка и толстый фланелевый халат — «шлафрок» мелькнуло позабытое словечко. Вова торопливо оделся — все сидело не то чтобы неудобно, но непривычно, все линии и изгибы скроены были иначе.

— Держите, — Нечаев сунул ему пару каких-то узорчатых домашних туфель. Один был когда-то прожжен.

— Ну, прекрасно. Что вы, как ребенок, в самом деле? Я думал — серьезный товарищ, настоящий революционер. Идемте, — и, ухватив Вову за локоть, он повлек его к дверям.

— Подождите! — Вову кольнуло страшное подозрение, — какой сейчас год? К себе вы, что ли, меня затащили?

— Нет, нет. Да идемте же, я спешу, — не глядя, отвечал Нечаев и почти потащил Вову к дверям.

Вышли в небольшую квадратную комнатку. Здесь была еще одна дверь — правда, забитая серыми досками — и лесенка, убегающая вниз, в темноту. Под низким потолком на крюке висела керосиновая лампа — оранжевый, живой свет.

Нечаев снял ее с крюка и пошел вниз.

— Я Вас тут во флигеле подселил. Сам дом — выйдем, увидите — давно заброшен, и уже лет тридцать как отошел казне — ну и стоит запертый, ветшает потихоньку. Настоящее дворянское гнездо раньше было — а потом выкупил купчина, миллионщик один. Он и пристроил сей нелепый флигелек — весь дом в саду, а вот выпер на улицу, окнами на кабак, — он неприятно рассмеялся, — ну, сами увидите. Сад хорош, правда, не сейчас. А вот в дом лучше не лезьте — поди, прогнило все, не ровен час…

Они спустились в узкий коридор, с одной стороны которого тянулся ряд маленьких тюремных окошек, а с другой — заколоченных дверей. Вова увидел сваленные в углу рассохшиеся серые доски и сразу подумал, что лесенка тоже, наверное, совсем недавно была заколочена. «Во что я вляпался?» — с тоской и страхом подумал он.

Они шли по коридору: Нечаев впереди, держа лампу над головой, Вова сзади, поглядывая в окна. Сугробы, тонкие черные стволы, хмурое серое небо. Зима. Господи, кошмар какой-то! Не хочу, не может быть этого!

— Здесьвот у нас — у вас, верней сказать, кухонька, так же и прихожая и даже гостиная в некоторых случаях, — он снова выдал скрипучий смешок.

Печь, длинный, вдоль всей стены, стол с разнообразной утварью, огромная бочка, лавка и два железных ведра на ней. На стене висела гитара, в углу — черный, почти неразличимый образок. Окон не было, дальний угол отгорожен серой занавеской.

— Здесь одна старуха живет, Марфа. Еще от Ольницких осталась. Она вас Евгением Васильевичем величать будет — так вы не возражайте. Во-первых, до истерики доведете, во-вторых, она вам только тогда служить будет, если будет вас за Ольницкого держать. А Ольницкий для нее только один остался.

— Где она сейчас? — зачем-то спросил Вова.

— На кладбище, думаю. Или в саду. Идемте, идемте дальше.

Вышли, снова потянулся заброшенный коридор. Свернули, уткнулись в обитый крючками тупик. Еще одна рассохшаяся дверь.

— Ну, прощайте. Вечером принесу вам одежду, чтобы уже могли выходить. А пока осваивайтесь. Да-с, вот вам, — он выудил из кармана здоровенный медный ключ, — второй себе оставлю — звонка здесь нет, — Нечаев поскрипел замком, распахнул дверь — холодный порыв так и обдал лицо и шею, — и вышел. Снова заскрипел, неповоротливо ворочая внутренностями, замок — видно, снаружи запирал.

Можно было, конечно, проверить ключ, просто подышать свежим (еще каким свежим, девятнадцатый век на дворе!) воздухом, но на Вову напала беспричинная усталость и скука. Какая разница? Там будет заснеженный сад, там будет Нечаев и сумасшедшая старуха — Глафа, Марфа, как ее. Там будет чинопочитание, николаевский фрунт, бородатые, искореженные трудом и голодом мужики и робкие толстовцы, бесконечные, как зимняя ночь, пьяные драки, кабаки. Будут отчаявшиеся, ожесточенные люди в бородах и с бомбами и добродушные, привычно-жестокие усачи в золотых погонах. Девятнадцатый век, облагороженный русской литературой, захваленный русской ностальгией, век, в муках и упоении родивший саму идею «России».

Вова вернулся в кухоньку, сел на лавку, посидел. Хотелось есть, но беглый осмотр никаких результатов не дал. Он снял со стены гитару и принялся наигрывать Bouree Баха.

* * *
Это событие имело множество самых разных последствий. Мелких и посерьезней, очевидных и идущих очень далеко, смешных, грустных, страшных и веселых. Пакет с улиткой шлепнулся в воду и пошел ко дну, пуская вялые пузырьки. Он опустился на неглубокое песчаное дно, подняв густые рыжие облака. Муть колыхалась в старых медленных водах, маленькие слепые рыбки неизвестного вида разлетелись в стороны и теперь трепыхались поодаль, тревожно ловя острыми носиками движение воды. Уйти не давал голод, приблизиться — страх. Мимо медленно плыл мелкий человеческий мусор — по большей части бутылки из-под пива и конфетные фантики.

Но вот красная кирпичная муть осела, рыбки, увидев неподвижность пришельца, осмелели и закружились вокруг, тычась острыми носиками в твердую раковину. Сияющий голубой глаз благожелательно помаргивал.

Рыбки, не найдя ничего съедобного, уплыли. Равнодушно шорхнул, проскальзывая мимо, гигантский плоский змей. Голубой глаз все так же равнодушно сиял в красно-коричневых усталых водах, вяло поплескивающих меж пыльных каменных стен. Так продолжалось какое-то время, затем течение вдруг убыстрилось, вода посветлела. Тяжелая, крупная раковина дернулась, ее развернуло вокруг собственной оси и поволокло по песчаному дну, вздымая муть и древний, давным-давно затонувший мусор. Голубой глаз, переворачиваясь и вращаясь, все так же невозмутимо сиял.

Затем каким-то боковым потоком ее отнесло в сторону, забило в щель меж гранитных плит. Какое-то время улитка держалась так, заклиненная, но напор был слишком силен, и ее понесло вниз и вбок, в черную жерловину. Так ее влекло по извилистому узкому желобу, она еще несколько раз застревала, но всякий раз продолжала движение. Наконец улитка в ревущем грязном водопаде упала на дно бескрайнего черного озера. Ее отнесло немного в сторону, а там подхватило подводным течением и понесло дальше, в холодные глубины. Там она остановилась наконец и лежала, помаргивая, в черноте и тишине. Тишина эта длилась долго, а затем ее нарушили детские голоса.

Из бетонных скругленных стен гигантского туннеля сочилась густая коричневая влага. Поплескивала зеленая вода, бросая призрачные блики на потолок и стены. По узкой бетонной кромке идет мальчик. Кожа у него серая, мучнистая, вокруг глаз маленькие язвочки.

Он расставляет поперек подземного канала сети. Большую часть улова составляет вареный лук, который люди, видимо, варят только для того, чтобы выплеснуть в раковину. Но попадаются и ценные вещички, и не так уж редко… Да вот то колечко, за которое Хуршед дал целую тысячу рублей. А бывает, что и попросту купюру выловишь. Обычно рваные, правда, но что поделать.

А иногда попадаются просто забавные вещицы. Особой ценностью они не обладают, продать их некому, но в том-то и дело, что их как раз и не хочется продавать. Да, бывает. Но большей частью ловится лук и еще черви — плоски и прозрачные твари, от этого самого лука почти и не отличимые.

Серый свет запыленных лампочек не столько разгоняет, сколько подчеркивает темноту. Опускаются в канал сети, поплескивает холодная вода. Завтра сети надо будет обходить, а на сегодня все — домой.

Канал уходит в огромную зарешеченную трубу, и между выступающей в туннель трубой и потолком находится небольшая ниша — размером с Вашу ванную комнату, если она у Вас есть.

Ниша прикрыта светло-зеленой, усыпанной мультяшными морскими коньками и раковинами, полиэтиленовой занавеской. Мутно светлеет впереди эта занавеска и внутри у мальчика все сжимается от неосознанного чувства. Сам он, пожалуй, только неясно подозревает, что чувство это — жалость. Жалость не к себе, но ко всем остальным одиноким, нищим, выброшенным в подвал вселенной.

Занавеска неярко, тепло светится: за ней горят самодельные масляные лампы. За ней бетонный пол, усыпанный украденными опилками, за ней три самодельных гамака (и один уже не нужен, один уже не нужен, как же так может быть: один уже не нужен), деревянные ящики из-под фруктов с одноразовой посудой и сухими связками чеснока, подвешенные к потолку полиэтиленовые пакеты с одеждой и книгами.

Мальчик тяжело взбирается по короткой лесенке, отодвигает занавеску.

— Ну как? — встречает его девочка. Худенькая, с такой же серой, похожей на плохое тесто, кожей, и такой же — колючим бобриком — стрижкой. Мальчишка-мальчишкой, только губы — красиво очерченные и, кажется, подкрашенные, — да еще голос. Ну и еле заметные выпуклости под свитерком.

— Об косяк, — грубо отвечает мальчик и устало садится на ящик, — расставил, пионеров не встречал.

Пионеры были местной легендой. Полк призрачных детей с красными знаменами, беззвучными барабанами и горнами, марширующий будто бы по нижним ярусам. Согласно легенде, в годы войны фашисты расстреляли и замучали подпольный пионерский отряд, а тела сбросили в канализацию. И теперь вот бродят они там, в темноте, и ищут выход из-под земли. А если встречают кого из малышни, забирают к себе. Взрослые-то им не нужны.

— Я не про это.

— Ну, а я не про то, — сердито отвечает мальчик, — давай поспим, Анька… Не хочу я… — он не закончил.

— Ложись, конечно. Я посижу еще, нужно закончить, — она что-то полощет в щербатом тазике.

Мальчик ложится в гамак, накрывается грязным одеялом, отворачивается лицом к стене.

Аня полощет.

— Ты, Ань, мечтаешь о чем-нибудь? — через какое-то время спросил он.

— Конечно, мечтаю, — с готовностью отвечает девочка, — я хочу первым делом…

— Я не про это, — морщится под одеялом мальчик. Голос у него опустелый, как прохладный воздух — только не как осенний ветер, а как из офисного кондиционера. Опустелый и страшно усталый у него голос, — я вот… Подумалось сейчас — вот бы заснуть и не проснуться, никогда не просыпаться.

— Ты чего? — испуганно начала девочка, но он опять перебил ее.

— Спать себе и спать, и чтоб никаких снов.

— Это умереть, значит, — помолчав, твердо ответила Аня.

— Ну и что, что умереть. Можно и умереть, не так уж весело живем, — злобно ответил мальчик, но голос у него теперь был уже живой. Он заворочался под одеялом (гамак опасно закачался), но от стены не отвернулся.

— Потом… Потом мы вырастем, разбогатеем, купим себе настоящие квартиры или даже дома. Найдем родителей и к себе перевезем. И детей из детдомов будем усыновлять. Все еще будет.

— Держи карман шире: вырастем, разбогатеем… — передразнил он, — в канализации и старики живут, сама знаешь. И мы здесь будем до старости жить. До самой старости — здесь.

О помолчал немного и добавил решительно, — прав был Петька, золотая голова.

Тут ему вдруг вспомнилось раздутое, ярко-синее Петькино лицо с разбухшими так, что казалось — только тронь и лопнут — шариками глаз, с выломанной улыбкой (капельки вечной канализационной испарины на неровных зубах), с постыдно оттопыренной ширинкой… Как они с Аней вынимали его из петли и, дураки последние, пытались дуть в скалившийся мертвый рот. Как потом волокли его до Котла, и как страшно было бросать тело в жадную черную воду.

Тишина. Побулькивает вода, капает, слышно, как проносится где-то далеко поезд метро.

— Прости, — говорит мальчик и, не дождавшись ответа, вылезает из гамака.

Аня сидит на ящике, неподвижные руки свисают в таз с мыльной водой.

* * *
* * *
* * *
* * *
My dear, my forest sun
Through the fallen leaves grass is growing
We will die and the new will come.
* * *
О тебе узнал я
Во вчерашнем странном сне
Все, что я увидел
Будет вечно жить во мне
Если ты захочешь
Обо всем мне рассказать
Ветер знает, где меня искать
Весенний день
Попался в это небо
Я вспомнил, где я не был
О чем мечтал
Остановиться мне бы
Но я
Всю ночь не спал
Как для географа карта,
Фьить-фьють,
Как для пилота штурвал.
Он на секунду остановился, утер рукавом пот со лба.
Фьить-фьють,
Стильный оранжевый галстук
Мне верным спутником стал.
Как для географа карта,
Как для пилота штурвал,
Стильный оранжевый галстук,
Мне верным спутником стал.
Любите девочки
Простых романтиков
Отважных летчиков
И моряков.
Бросайте девочки
Домашних мальчиков,
Не стоит им дарить
Свою любовь.
* * *
Ты далеко от меня
За пеленой другого дня
Но даже время мне
Не сможет помеша-а-ать…
Ты далеко от меня,
За пеленой другого дня,
Но даже время мне не сможет
Помеша-а-ать
Перелететь океан
И, разогнав крылом туман,
Упав с ночных небес,
Скорей тебя обнять.
Но ты сказала мне
Это — мечты.
И ничего в них нет —
Вот и все, что
Сказала мне ты.
На экране появилась фотография Артема: растленная челка спадает на бледный лоб, развратные губы липнут друг к другу, кривясь в дерзкой усмешке, темные глаза сверкают похотью и кокаином. Артем на этой фотографии был похож одновременно на Дантеса и Артюра Рембо.

— Пока, — сказала Гипнос.

— Забей ты. Все это бессмысленно, все эти расследования. Отсюда не сбежать. И потом…

Разобравшись с телом, я заглянул в бардачок. Там, оказывается, был у водителя широкий охотничий нож и я окончательно пришел в хорошее расположение духа.

И теперь вот, сразу после ухода Артема, кассирша, вывесив табличку «пятнадцатиминутный перерыв», побежала докладывать начальнику станций. Оказалось, плюгавец все еще был у него.

Из водителя вдруг раздался какой-то звук — будто внутри у него лопнул шарик с жидкостью. Артем быстро взглянул на него и отвернулся.

Навстречу ему шли давешние подростки. В руках у них были видимо тяжелые, приятно бугрящиеся и позвякивающие пакеты.

— Если мы останемся, сюда нагрянут штурмовые отряды. Всю вашу «партизанскую армию» с вертолетов перестреляют, — запальчиво сказал Танатос, — это вам не грибников отстреливать.

— А что он может решить? В смысле, какие варианты?

— Подожди, — сказала она, — какой, говоришь, дома сгорел?

Самой Ане природа, Земля представлялась чем-то вроде огромной, бесконечно любящей матери. Уродливые слабые детеныши терзали ее, травили ядом, вырывали огромные раны в ее теле. А она — из своей бесконечной любви — терпела людишек и не спешила сбросить их с себя. И нелепые, беззащитные человечки все больше наглели, не желали уже знать ее любви и ее страданий, а только ели, ели, ели ее. Жадные и глупые, они продолжали пожирать свою мать, и Земля бесконечно страдала и бесконечно терпела и бесконечно любила своих детей. А вот теперь надо было вонзать в ее тело стальные штыри. Для дела, конечно, а как же иначе? Но ведь и все остальные — для дела…

— Она в самом деле сумасшедшая?

Это была большая удача, и Артем купил четыре купейных билета до Свердловска. В Сыктывкар, при всей безвыходности их положения, все-таки не хотелось. Кроме того, брать билет до последней станции показалось ему опасным в конспиративном смысле. И без того кассирша весьма подозрительно оглядела его несолидную физиономию и только после застенчивого «сдачи не надо» согласилась записать его паспортные данные со слов.

— Не понимаю, на фига тебе эта штука, — вдруг сказал Ян.

— Хорошо, — тихим сорванным голосом ответил Ястребинов, — хорошо… Но советую из России уезжать. К чертям собачьим, сразу же.

— Говорю же, мертвый город. Говори — не говори, не услышат.

— Уже рассвет, — Сергей поднялся, — я спать пойду.

— Спасибо, — сказал Андрей Петрович, убирая оружие.


Холодный ветер полоснул по горлу. «Уволюсь — и правда бороду отпущу», — подумал полицейский.

Она вышла в сад. Дымный осенний воздух, напоенный туманами и запахами умирающих трав, омыл лицо — как будто любовник на прощание погладил по щеке. Аня поглядела на руки — красные, распухшие, все в волдырях.

Он быстро отогнал непрошеную мысль. Проблем и без того хватало, даже с избытком. Он вздумал было покричать, надавить на детей — сдаваться полицейский не собирался, да и толку не было, уж понятно, что все равно убьют — да те скрылись в придорожных кустах.

— У меня тоже были! И сейчас есть.

— Брось ты это, — неожиданно сказала она.

— Доходный дом… Тот, что в центре.

— Что… ну что еще? — говорил еще ничего не понявший, но смущенный напором Коля.

Я оторвался от флейты и сунул ее за пазуху. Я совсем не рассердился на выходку старухи и, спускаясь, даже напевал себе под нос:

— Если только нам потолок по дороге на головы не обвалится.

Проехали через брошенную деревню, и дальше — по пустынным лугам и перелескам, под медленно вечереющим небом. Артем и сам не заметил, как задремал, и тогда Гипнос тихо сказала полицейскому, — пожалуйста, едьте осторожнее. А то от тряски мой брат может случайно нажать курок.

Шурша дождевиком и сбив шляпу на затылок, войлочный мужчина влез на соседнее сиденье.

Вова вышел из комнаты, сбежал вниз по лестнице. На кухне было пусто, одежда лежала, как он ее оставил.

— Да брось! — сказал Артем и, видя, что хозяева непреклонны, добавил, — ну, считай это в плату за постой, если тебе так больше нравится.

— Ну да, — с сомнением сказал Коля.

— Блин. Ключ — вот он. А замка нет.

— Пойдемте, — наконец сказал он, — дома поговорим.

— Ничего себе, — сказала Яна.

Но, как ни странно, рыбалка Юстасу понравилась. Он прыгал от радости и хлопал в ладоши при виде каждой диковинной твари, вытащенной из воды. Он с азартом закидывал удочку и тут же вытаскивал обратно — нет ли улова? И снова закидывал. Объяснить ему, что нужно ждать, пока потянет, не представлялось ни малейшей возможности. Аня с недоумением и даже испугом наблюдала за этими неуемными восторгами; Коля, казалось, не обращал внимания. Только когда под конец Юстас принялся с развеселым гиканьем носиться по берегу, он раздраженно бросил, — ебнуться хочешь? И вообще, не пугай рыб.

— Проходите, — Веня указал на стол, — есть чай, кофе, пиво.

Очень довольный тем, как все обернулось, Вова шел по Крайску и с интересом глядел по сторонам. Вот у круглосуточного магазина — почти там, где стоял кабак — толпятся большеголовые, краснорожие мужики в кожанках, спортивных костюмах, скособоченных пуховиках и ностальгических кепках таблеткой. Слышится невнятная хриплая ругань, сглатываемые междометия. Вот проходит, аккуратно обходя лужи и деловито принюхиваясь, поджарый черный пес.

— Да, пошли, — она тряхнула головой, отвернулась от окна, — пора.

— Просто я…

— И что теперь делать?

У него было молодое длинное печальное лицо, все в оспинках и клочках щетины. Густые каштановые волосы коротко острижены, причем не просто растрепаны, а как бы вздыблены в руинах древней укладки.

Водитель затормозил, руки его метнулись к бардачку, но убийца оказался быстрей. Нож пропорол куртку, вошел под ребро.

— Вы можете отвезти меня в Свердловск?

— Потом, — сердито оборвал его Сергей, — мы отпустим их. И дадим провожатого до ближайшей дороги, и дадим оружие, и дадим немного денег. А там увидим, чем все это кончится.

— Вы, я смотрю, боитесь смерти, — перебил его Вова, — очень даже.

В сенях раздался топот, хлопнула дверь, послышались оживленные и недовольные детские голоса.

— Обвинению в чем? — улыбнулась Марья.

— Что-то рано они в этом году, — невпопад согласилась Катя.

— Пойдемте, — обернулся Артем к детям. В темноте уже нельзя было различить лиц, но ясно чувствовались их страх и неуверенность.

Артем уже спускался за насыпь. Так он уселся на мокрую черную землю и раскрыл рюкзак. Вытащил купленные, казалось, невесть когда, телефоны, выдал близнецам, один взял себе.

В конце концов, теперь это мои частные владения, — улыбался он.

Шелестнула шторка. Все.

— Революционный Камаринский, — засмеялся Нечаев, — между прочим, собственное сочинение.

— Держи, — она сунула ему в руки желтоватый, сильно пахнущий затхлостью, но, кажется, чистый сверток.

Я подождал, пока он успокоится (хоть мне очень хотелось взять трубку и рассказать, что я сделал с мальчишкой), а потом залез в телефон. Мне было страшно тяжело сообразить и вспомнить, как совладать с такой хитрой игрушкой, я прямо чувствовал, как переплетаются, мучая друг друга, мои исковерканные мысли. Но дело того стоило. Среди всяких нелепых фотографий и роликов я нашел видеозапись, на которой (под далекий звон посуды и гудки автомобилей с улицы) две рослые женщины в белых халатах вскрывали мужской труп.

— Сюда-сюда, — крикнул Артем и ему вторили дети.

— А интернет?


И однажды проснувшись так, он, особо не задумываясь, нацепил куртку и поехал в центр. В одном из небольших оружейных магазинчиков купил электрошок — самый мощный из тех, на которые не требовалось разрешение. Он потратил почти все деньги, но на душе стало поспокойнее. С электрошоком в кармане — по уверению продавца, пробивавшем самую толстую куртку (главное, не касаться врага о время разряда) — он чувствовал себя увереннее, хоть, конечно, и понимал, как это чувство безосновательно и опасно.

— Следил за мной? — уперевшись в него требовательным взглядом, спросила Марфа.

Ответом ему было скептическое молчание.

Артем пожал плечами.

— Да ничего. Так, делюсь светскими новостями.

— Да говорил же я, по ним видно! — злобно простонал сверху Танатос, — чувствуется как-то!

Они сели в уголке под бледными связками сухого чеснока. При их приближении со стола с суетливым достоинством ретировался маленький черный таракан.

— А я в армию не пойду, — заявил Авось, — у меня душа за Россию не болит.

— Ну, прости. Надо было идти, я не знала, как там Вова.

— Не знаю.

Вова кивнул.

— Ничего. Они не захотели разговаривать.

— Что такое? — спросил Енот.

Танатос, отказавшись от всяких обсуждений, залез наверх и лег спать. Но он, конечно, не заснул, против воли прислушиваясь к разговору.

— С хутора, но там недалеко. Из школы возвращаемся.

Наставительно подняв палец, Лена продолжила, — поскольку деньги в нем бесконечные, значит, они являются не продуктом личного труда, а природным ресурсом.

— Открывай давай, — сердито пропыхтели сзади. Ян и Яна поднимались, с трудом волоча ящик с пивом.

— Ничего. Там вообще никого не должно быть.

Подростки синхронно прошлись по нему тяжелыми пустыми взглядами — будто какой-то безрадостный порыв ветра ударил ему в лицо — и молча прошли мимо.

— Неужели все? — подумалось ему, — да, все.

Вечер. Лесорубы так и не пришли».

— Все, на кухню.

— Наверняка ты знать не можешь.

— Убийство, — Орлин облизал липкие тонкие губы; кажется, он ничуть не был удивлен появлением Вовы, — здесь произошло убийство.

— Залезайте. Отвезем в больницу ваших детей.

Вова скептически оглядел себя. «Зато по погоде», — утешился он.

— Нет.

— Посмотрим, — тихо сказала Гипнос, — везение ли это вообще.

— Фигня, — сказала веснушчатая Яна, сестра рыжего Яна, — статья 167-я. До пяти лет. Вот максимум, что нам грозит.

— Вот и все, — согласилась Гипнос, глядя на машину. В темных стеклах угадывался силуэт сидящего человека с опрокинутой в руль головой.

— Успокойся ты. Ты настоящая, я уверен.

— Пойдемте, посмотрим.

Я к чему это вспомнил? Красивый мальчик, чьи уши я скормил своей случайной подруге — облысевшей дворняге с человеческим лицом, — чьи глаза я запустил высоко-высоко, к самым звездам, чье темно-красное, налитое кровью сердце долго истекало соком на вертеле… Короче, он подарил мне свой телефон. Серьезно, так и сказал: На, бери. Денег у меня нет.

— Пока не проверил. Но здесь числа сходятся и там, думаю, тоже. Весь день там здесь укладывается в один сон.

— Марфа! — не без внутренней робости крикнул Вова, — водки!

— Привет! — весело крикнула Марья, — прочитал?

— Вот зачем шиповать деревья? — спросила Аня.

Когда они подошли к дому, из-за колонны застенчиво выглянула маленькая темноволосая девочка в спускавшемся ниже колен взрослом свитере. Толпа незнакомых людей видимо смущала и пугала ее, она смотрела с очаровательной настороженностью.

Так и не замеченный никем, Вова постоял немного, повернулся и тихонько пошел назад, к берегу — ему вдруг почудилось, будто, заприметив его, бородачи, все в том же молчании, не спрашивая и не обвиняя, схватят его и утопят тут же.

— Тогда выливаю, — предупредил Артем. Гипнос чуть дернула плечиком.

— Хорошо. Идите.

— Да-с, грязно на Руси, — сказал Прыжов и забарабанил бледными толстыми пальцами по столешнице.

— Да, — Гипнос и Танатос хором улыбнулись. Довольно вымученно, на сторонний взгляд Артема.

Где-то на свалке закричали чайки.

Вова тяжело заворочался, как всякий человек, накануне выпивший много водки и проведший ночь на столе, разом почувствовал слабость и ломоту в каждой мышце, и неприятную круговерть в голове и желудке.

Быстро и бесшумно подкатила к церкви упряжка. Прыжов спрыгнул с козел, забарабанил в дверь. Степан в окно углядел его, узнал, хоть и с трудом, и поспешил вниз, где препирался уж с незваным гостем опасливый батюшка.

— Нет, — серьезно сказала Гипнос, — он твой. Он тебе такой приснился, неразменный. Я просто вытащила.

Остальная меблировка заключалась в высокой стопке сложенных раскладушек и истлевших деревенских половичках.

— Можно разделиться, — предложила Лена, — они же ищут юношу и двоих детей, а не девушку с детьми и юношу отдельно.

— Я, — после заминки ответил Артем. Спросить имя хозяина он так и не удосужился.

— Ну и что? — резонно спросил мальчик, — дети разные бывают.

Все же опасаясь, что выстрел привлек чье-нибудь внимание, они быстро позавтракали шоколадными батончиками с энергетиками, умылись остатками минералки и Артем с наслаждением выкурил первую сигарету. Стоял ненастный безвременный полдень, внешне ничем не отличающийся от любого другого часа дня. Артем вытащил полученную от эльфов карту и кое-как определил их местонахождение.

— Хватило.

Руль Коля так и не разблокировал, но, по счастью, стоял Мерседес прямо перед выходящей на набережную Обводного канала аркой.

— Поступил?

Кроме своей машины, тот грустный человек оставил мне еще почти восемь тысяч рублей. Мне очень хотелось выпить и еще нужно было обустроить логово. С первым было просто — в ближайшем магазине я купил ящик водки, пятилитровую канистру воды, хлеба и вяленой рыбы. Покатавшись по городу, нашел и прибежище себе на первое время. На далекой окраине, в каком-то цыганском предместье, стоял на отшибе, спрятавшись в густые заросли крапивы (с фасада) и камыша (с торца), крепкий еще деревянный дом. В нем было пусто и грязно, но на чердаке я расчистил себе угол под лежбище и занес туда по шаткой, темной лестнице покупки. Машину я отогнал в центр, а домой вернулся пешком.

— Просто давно не разговаривал с девушками. Забыл все это.

— Это не я. Это Танатос показал ему его смерть, — она вопросительно посмотрела на брата; тот кивнул, мрачно глядя, как они потягивают горячий кофе.

— Ты где так стрелять научился? — спросила Яна.

Артем ткнул окурок в сырой песок и за мгновение до того, как тусклый огонек исчез, увидел гладкий край старой, потемневшей доски. Порывшись в карманах, он чиркнул зажигалкой и обнаружил в углу пещеры деревянную табличку. А табличкой эту сглаженную временем доску можно было назвать потому, что когда-то маркером на ней были выведены аккуратные печатные буквы.

— Он же дурачок! И родители у него есть!

Продавщица, девушка с печальной улыбкой и в красном фартучке, взглянув на изможденного Артема, предложила, — хотите, помогу донести?

— Сейчас — вполне хватит и этого. Но потом во мне может проснуться любопытство.

— Вообще-то не очень, — вздохнув, сказала она и протянула девушке руку с невесть откуда взявшимся кошельком, — держите.

— Ага, ага, — кивал Андреич, разливая жидкий чай в пыльные фарфоровые кружки, — угощайтесь, — он подвинул Артему вазочку с цементным брикетом халвы.

— В контексте твоей истории — нет. И потом, она, наверное, сильно запугана Нечаевым.

— Без помощника мне не начать свою работу, — сказала Марья, — а мне мэр лично гарантировал возможность работы по специальности.

Вова чертыхнулся про себя, но вслух ничего не сказал.


— Не знаю, — равнодушно сказала Марфа, — может, и вовсе просто дом ему нужен. Кружком они тут сбираются, а будто бы к Евгенюшке, к барину то есть, в гости. Для того и ты здесь.

Она отошла в сторону, указав рукой на крайнее надгробие.

— Жест доброй воли? — сыронизировал Танатос. Гипнос вообще не отвечала.

— А мне очки? — спросил Танатос.

— А будешь пиво, — с мрачной насмешливостью сказал Веня и выудил из-под холодильника запотевшую бутылку, — это пароль вообще-то. Вернее, отзыв. Означает, что тебе можно доверять, — и Веня еле заметно улыбнулся уголками губ.

Вялой рукой Артем нащупал сигареты, вытащил, но курить не хотелось. Просто чтобы не сидеть просто так, он достал из рюкзака бутылку с водой, выпил.

— Доигрался, — мрачно ответил Артем, — стащил травмат у меня.

— Где здесь магазин? — рассердившись, закричал Артем. Дорогу им заступить он, впрочем, не решился.

А на кровати его ждало невесть откуда взявшееся свежее белье. Хрусткое, еще теплое после глажки. Вова только лег — и сразу заснул.

— Хорошо. Опишите его еще раз.

— Ты как? — спросила Гипнос.

— Нет, — сказал Артем, — и вообще, какая вам разница?

— Так… Теперь отойди назад. Ты тоже, Гипнос.

— 14-е марта, — не оборачиваясь, ответила девушка.

— Тогда пойдемте в мэрию. Буду искать работу.

— Нельзя, — сожалеющее вздохнул Артем, — впереди у нас бой. Шансов мало, конечно, но все равно надо быть готовыми.

Я залез на свой чердак, усталый, забился в угол, на мягкую кучу скомканного тряпья. Подумав, вытащил новую бутылку из ящика, выпил. Но не давала водка теперь ни покоя, ни умиротворения. Тогда я достал костяную флейту. Здесь, наверху, еще более нежной, хрупкой была она. Белая, почти полупрозрачная тонкая кость — и снова на секунду я увидел серьезное круглое лицо рыжего мальчика. Осторожно зажав флейту в зубах, я вылез со своего чердака на крышу. Близкие звезды приветливо светили мне, и далеко простирался мир кругом, и каждая халупа чумазого цыганского поселка светилась изнутри желтым светом.

— Довезите до центра, — твердо ответил Артем.

— Давай.

— Что вам от меня нужно? — устало спросил Вова. Во вчерашнюю весну и маленький, по-своему красивый городок под сенью красных флюгеров уже не верилось.

— Ничего, — кивнул Вова, — простите, у вас табаку не найдется? — задал он давно мучивший его вопрос.

Вспомнились вдруг ему из далекого-далекого детства серые шерстяные рейтузы, к которым точно так же приставали снежки и льдинки. Удивительно неудобная вещь! Просто как специально придумано.

На самом деле разумная жизнь теплилась буквально в двух шагах от них, с любопытством наблюдая за нашей троицей. Но трусоватые обитатели помойки не спешили афишировать свое присутствие и идти на контакт. И хотя они могли рассказать кое-что о лесе, через который собирались пройти Артем с близнецами, но, как водится, предпочли дать событиям развиваться своим чередом.

— Держи тогда.

Лицо у нее покраснело от огня и жара, куртка была прожжена, но хуже всего были руки — резиновые перчатки расползлись и вплавились в кожу.

Он оглянулся на Танатоса — мальчик, оказывается, успел задремать.

Размытый желтый цветок колыхался на буром, мутно зеленом фоне. И виделся черный силуэт у костра.

«Не бомж. Не замерз» — подумал Артем и развернул тело обратно.

Здесь все было по-другому, совсем не так, как в том весеннем, давно покинутом всеми доме, который уже видел Вова. В холодной, промерзлой темноте чуть светился округлый мрамор скульптур. Поблескивал в слабом зимнем свете, пробивающемся меж тяжелых темно-синих штор и драпировок, заиндевелый паркет. Чуть дрожали, нежно позвякивая, огромные стекла в глубоких оконных проемах.

В темноте медленно, будто всплывая из воды, проявлялось желтое пятно. Оно увеличивалось, контуры яснели, цвет становился ярче — и вот уже маленькая желтая фигурка в остроконечном капюшоне выплывала из темноты.

— Не нужно, — обнажил в улыбке плохие зубы водитель.

— Нет.


— Ты про дворника?

— Да.

— Закончили, — с облегчением сказал Ваня, — теперь назад.

— Показывай. Погоди, лошади есть у тебя?

Я вышел из города — вокруг простирался бесконечный изумрудный лес. Где-то далеко, у самого горизонта, высились руины какого-то исполинского сооружения. Я свернул с заросшей росистой травой дороги и забрался на высохший, разлапистый дуб. Там я уж устроился поспать, как вдруг затряслась земля и небосвод, осыпаясь, зазвенел громогласным хрусталем. Я удивился было, но тут же сообразил, в чем дело: это звонил телефон смелого мальчика. Я вытащил его из карманы и тут же земля остановилась и небо замолчало — только вибрировал на моей ладони и играл какую-то мелодию прямоугольный, почти плоский черный телефон.

— Обыщи мой кабинет. По всей должностной инструкции. Бумаги не смотри. Найти нужно оружие.

— Иван, — повелительно сказал Нечаев, — идемте, пора. Я вижу уже Анну.

— Чушь какая-то, — с отвращением сказала девушка и стянула с золотых волос капюшон, — мы из Фронта Освобождения Земли. Первая партизанская армия. А elf — это просто аббревиатура. Earth Liberation Front.

Напротив сидел смуглый некрасивый юноша, уткнувшийся в электронную книгу, толстая женщина в очках, похожая на его школьную учительницу по математике, дальше — старик в облезлом пальто, парочка ярко одетых подростков.

Первые звезды высыпали на небо, но я их не видел. Цыганский поселок гомонил общим сходом, но не слышал я их. Я не пил и не ел, но не чувствовал ни голода, ни жажды. Мы сидели на темном чердаке, и я, завороженный, глядел на свою пленницу, и призрачные видения ее рассказов обступали нас, то выходя вперед, то прячась за спинами. Тут был косматый черный волк, и девочка в красном беретике, и огромная лягушка в сверкающей короне, и буйногривый конек, и старуха с костяной ногой и неподвижными мертвыми глазами, и добрый веселый дурак в алой рубахе, и мужчина с ярко-синей бородой, прячущий руки за спину, и бог знает, кто еще. Призраки теснились в темноте, но не смели к нам приблизиться, потому что одним словом девочка могла их убить и снова возродить к жизни. Сколько историй она знала — жутких, странных историй, про людей, о которых я никогда не слышал, и о местах, где никогда не бывал.

— И куда ему нужно?

— Все, пора. Поехали.

— «Как тать в нощи»?

Гостей разместили на втором этаже, уставшую и переволновавшуюся девочку Маша уложила спать, и все собрались на кухне.

— Скажите, а вы не знаете, как отсюда уехать?

— С того дома, что сгорел. Сам не знаю, остался ли у ней кто, — добавил он, но Марфа, кажется, уже не слушала.

— Прострелили, — быстро сказал Гипнос, — мы в войну играли и…

— Это какое-то суеверие? — он кивнул на чеснок — От нечисти?

— Все, давай.

— Ка-кая ты кра-сивая, — на мотив какой-то песенки раздельно произнес Сергей, — да, пошли. Пошли, Енот.

Водитель только покачал головой.

Полицейский сделал и это.

Вова прошел анфиладой совершенно одинаковых просторных комнат, свернул в коридор, со слабой неприязнью вспомнив вытянутые бесстрастные лица на портретах, и подкрался к маленькой черной дверке, из-за которой слышался уверенный голос Нечаева. Вова приник к замочной щели.

Артем разглядывал мятую спину толстяка. Он весь был мятый: и серые форменные штаны, и толстый зад под ними, складками шла бесформенная черная кожанка, капельками пота поблескивал на солнце тоже мятый, складчатый затылок.

Артем поежился — вспомнилось ему, как сотряслись в этот момент внутри у него тяжелые, мягкие мешочки органов.

— Откуда ж ты такой приехал? — усевшись напротив Вовы, спросила Марфа.

Танатос прыснул.

— И вряд ли они станут масштабно шерстить город, — добавила Лена, — снимем какую-нибудь халупку пока.

— Как бы пропали, — улыбнулся Андрей, — родители их ищут.


— Вот и будет убираться и получать потихоньку зарплату.

— Похоже, — согласился Танатос с неуместной бодростью.

— Потом… — задумался Вова, — я подумал, все равно сейчас в полицию идти, консула вызванивать. Так можно попробовать домой залезть.

Вова пожал плечами, — а смысл врать им? Бессмысленная ложь получается.

Лодка удвоила скорость.

Катя вдруг поняла, чем ее так тревожит костер, и пустое небо, и мчащийся впереди огромной алой бабочкой Авось. Это желтое, напоенное горячечным жаром, пятно на мутном фоне коричневых и тускло-зеленых пятен напомнило ей картину «Отчаяние». Художника Катя не помнила (хотя он был какой-то знаменитый), но помнила саму картину и картина была страшная.

— Теперь, — зловеще предрек Коля, многозначительно подняв палец, — все может быть. Все, что угодно. Любая пакость.

До Петрозаводска они доехали наконец в тиши и покое — без погонь, неприятных знакомств и перестрелок. Электричка шла три с половиной часа и большую часть этого времени Артем проспал — поглядел немного на обступающие железнодорожное полотно хмурые леса, послушал перестук колес и негромкий гул вагона — в этот ранний час ездили в основном пенсионеры, их компания разительно выделялась — и задремал. Дети, конечно, спали с самого начала, они толком и не просыпались даже — в полудреме, ведомые Артемом и рыжей девушкой добрели до платформы, сели в электричку и тут же заснули. Лена не спала вовсе — с тревогой и запоздалыми сомнениями поглядывала она в окно, за которым проносились величественные и дикие пейзажи. Смотрела на странного парня и странных детей — исцарапанные, измученные, с неясными тенями на лицах. Может быть, не стоило с ними связываться. Может быть… Но хуже, чем было, все равно уже не может быть. И это маленькое приключение — как глоток чистой воды, как порыв высокого ветра. А так, три года в забегаловке: день-ночь-сутки прочь, день-ночь-сутки прочь, недостача в кассе, день-ночь-сутки прочь, конец смены — спать, спать, спать, вот и выходные кончились, день-ночь-сутки прочь, день-ночь-сутки прочь. Она вдруг вспомнила, как неожиданно разрыдалась в магазине, увидев в очередной раз повышенные добрым правительством цены на сигареты — так это было глупо и стыдно, и жалко, и как, глядя на это очередное небольшое повышение, она вдруг почувствовала себя загнанной лошадью, и конца-края этому видно не было — еще жить и жить.

— Ясно, — сказал старший оперативник, — поезжайте-ка, парни, по грунтовке и по шоссе в обе стороны. Опросите народонаселение. Неплохо бы знать хотя бы, в каком направлении он двигался. Все, я в отделение. Дальше пусть вот этот, — он пренебрежительно кивнул на следователя, — работает.

— Здравствуйте! — кое-как просипел Вова, сам не зная, да и не интересуясь особенно, с кем здоровается.

Президент хмыкнул. Почему-то у него было хорошее настроение, хоть в последнее время он, услышав такую дикую новость, страшно разозлился и раздражился бы, — неожиданно обнаружили город. Ясно. Ну и чем тебе этот город не угодил?

Вова сгорбился на стуле. «Бред какой-то», — подумал он.

Прыжов, не спрашивая, налил Вове самогону, подвинул миску с серой вареной говядиной.

— Серьезно-серьезно, — передразнила Марфа, разливая чай по неуклюжим глиняным кружкам, — серьезней некуда.

— Да… — задумчиво протянула Марья, — вообще-то похоже на правду.

Мы призываем всех, кому дорог наш город, кому дорог мир вокруг нас, придти сегодня на митинг. В 16-ть часов, на площади перед мэрией. Теперь нам есть что терять, теперь нам есть, что защищать и за что бороться. Приходите!

Но с ролью убитого горем папаши эти слова не вязались и я поспешил прибавить, — с крыши упали.

И ему не нравился Андрей, вообще не нравилось их кладбищенское сиденье. Ему снились плохие сны — очень плохие. Утром он не мог вспомнить ни одного, но всякий раз просыпался с чувством только что произошедшей катастрофы. Он думал над тем, с чем сравнить это состояние и единственное, что ему пришло в голову, это чувства человека, просыпающегося с тяжелого перепоя и вдруг вспоминающего, что вчера совершил убийство.

Он, в качестве прикрытия, оставался здесь. Остальные двинулись вперед.

— Давно нет, — засмеялся водитель.

Коля взял у Юстаса ключик, повертел его в руках, оглядел со всех сторон, для пущей солидности даже прикусил, — кажись настоящий. Не финтифлюшка.

В черном пластиковом пакете у него был целый ворох псилоцибов: хрупких, нежно-серых грибов с остроконечной шляпкой и длинной тонкой ножкой.

Все дружно рассмеялись.

Вова молчал.

— Заметили? — сказал водитель, — автомобилей нет. Ни одного пока.

— Ну да.

— Смотрите, — она раскрыла, посчитала купюры. Отвернувшись, вытащила восемь тысячерублевых бумажек и снова распахнула кошелек. Внутри было восемь тысяч.

— Иван, вы меня своей поддержкой дискредитируете, — насмешливо сказал Сергей Геннадьевич, — проголосуем. Кто за что?

— Да, но это не наш дом. Я смотрительница местного музея, — отвечала Маша, — у этого города, вообще говоря, очень интересная история.

От Анны, уже на быстрой черногривой тройке, Прыжов помчался к Степану. Тот жил у сельского батюшки, представившись семинаристом из Москвы, а вместо платы исполнял обязанности звонаря. На колокольне, куда тяжело было подниматься старику-священнику, он хранил химические реактивы для взрывчатки и зажигательных смесей и нелегальную литературу.

— Марфа! — еще раз крикнул Вова, холодея от тоски.

— Это неважно, — безмятежно откликнулась Яна, — во всяком случае, должно быть неважно.

Коля изо всех сил застучал по панели, стараясь в предельно короткое время нажать все кнопки и сдвинуть все рычажки.

Девушка вздохнула, — вы зря сюда приехали, Женя.

— Весь лес перебудим, — поморщилась Аня.

Вова перевел дух. Неудобно, конечно, с папашей получилось. Впрочем, полно, откуда ему знать, что это действительно Василий Ольницкий? Марфа могла и пошутить. Вова поглядел на бородача. Лицо, во всяком случае, не слишком аристократическое. Вот черт, да это же Достоевский! Тот самый знаменитый портрет. Это показалось Вове анахронизмом. Все-таки, к тому времени, как Достоевский прославился, Нечаев уже умирал от голода в Петропавловском равелине. А портрет, надо полагать, прославился еще позже.

— Просто так города не бросают, — внесла свою лепту Лена.

Девочка выглянула, смущенно помахала крохотной ручкой, и тут же снова спряталась.

— Не за что, — грустно улыбнулся водитель.

— Да. А тетрадку надо бы здесь оставить.

— Ничего, мы им покажем! — жизнерадостно заявила Лена.

— Ну, хорошо, — сказал полицейский, приподнимая фуражку и вытирая побагровевший, мокрый лоб, — но больше без документов не ходите. Прощайте.

— Иди сюда, поможешь, — перебил его Вова, — иди-иди, заплачу.

Впереди начинались городские предместья — серые избы, печальные огороды, иззябшие сады. Вдалеке виднелись оплывающие под дождем кубы пятиэтажек. Они высадились прямо под указателем на Грязевку, и Нива, подмигнув напоследок фарами, укатила, раскачиваясь на неровной дороге, в ельник.

В каком-то отупении стоял пожилой водитель, чувствуя, какнеловкие детские руки расстегивают пояс, снимают кобуру.

— Из детдома? Или от родителей? — спросила Аня.

— Гулять можно ночью и на рассвете. И только со мной.

Артем иронически отдал честь. И они ушли.

Площадь перед мэрией была пуста и холодна, все окна темны. Ветер разносил, посвистывая, обрывки листовок. Над темной пустой площадью простиралось темно-синее небо с первыми, маленькими и холодными, звездочками.

— Пиздец, — емко охарактеризовал ситуацию мальчик.

— Здорово у вас! — искренне восхитился Танатос.

— Невозможно так сидеть, когда они веселятся.

— Мне нужно на кладбище. Можете меня проводить?

— Ого, — сказал он, — твои, да? — и снова захихикал.

Проснулся он на рассвете. Чадила в душной темной комнатке угасавшая свечка, от заледеневшего окна несло холодом. Он встал и долго бродил спросонья по комнате в своем ретро-белье, и все никак не мог отыскать одежду. В конце концов, Вова обнаружил ее — всю, вместе с сырым пальто и пахучей шапкой — сваленной в постели, в ногах. Кое-как он разложил измятый свой гардероб на столе, а сам потуже завернулся в халат, накинул на плечи лоскутное одеяло и отправился на кухню.

Он перевел дух и уже уверенней поглядел по сторонам, — и то, что сказала Гипнос — правда. По-моему.

Нечаев помолчал, — тяжело говорить, не хочется. Нужно было, чтобы я сам хоть на секунду, хоть на миг, проклял дело рук своих. Отказался бы, отрекся, — он еще помолчал немного, кадык меленько дрожал, — а теперь вот все. Я умираю и, думаю, уже по-настоящему. Я освободился от Крайска.

— Других идей нет. Все остальное теперь почему-то не получается, — и он выразительно покосился на Юстаса. Вел Коля себя так, будто вчерашнего разговора не было.

Они нагнали горожан уже на главной улице: тихой, залитой теплым вечерним светом, осененной нежными почками молодых тополей и лип. Парочка услышала преследователей и, обернувшись, остановилась. Артему с компанией сразу стало как-то стыдно своего отчаянного бега, они приостановились и подошли уже вполне солидным мерным шагом, только все не могли отдышаться.

Я и сам не заметил, как заснул, а когда проснулся, у меня на груди лежала холодным шершавым клубком болотная гадюка. И монетки в кармане не было, и мишка в рюкзаке был совсем не тот, что у меня в детстве. Похожий, но не тот.

— Интересное истолкование, — сказал Сергей.

— Почему мы останавливаемся? — спросила Гипнос.

— Мы будем защищать лес, — сказал Ваня, — а ты, — он ткнул пальцем в Енота, — скоро умрешь. Вот все, что сказал мне король.

— Скромно, но уютно, — заключил мужик и весело подмигнул Артему.


— Конец света в позитивном смысле, — Лена вздохнула, — о’кей. И что нам теперь делать?

Прыжов молчал.

— Отдохнем, — согласился усталый и равнодушный ко всему на свете Артем.

Он успел обернуться; черное жало ткнулось в подбородок, затрещал разряд, и — бьющийся в конвульсиях опер непроизвольно нажал на курок. Грохнул в тишине одинокий выстрел, электрошок выпал из разом ослабевшей руки, дворник, зажимая рану на животе, привалился к стене.

Левую руку тихонечко пожали. Кто шел слева — Танатос или Гипнос — Артем не помнил.

В сенях он шепотом напустился на детей, — какая речка? С ума сошли? Вас вся Россия ищет!

Артем легонько пристукнул его по шее «Осой».

— Да брось ты! В город же не будем выходить, так, вдоль речки пройдемся. Там и нет никого.

Вова шел по широкой прямой улице, вдоль которой, кажется, и был выстроен Крайск. За спиной остался мост — тот самый мост, из тяжелого зимнего сна — далеко впереди желтело здание вокзала. Людей на улицах было немного, машин — еще меньше, но вот разнообразная полудомашняя живность, кажется, процветала, плодилась и множилась. Вслед Вове поворачивали изящные головы сидящие на окнах и крышах многочисленные коты, косились из подворотен беспородные псы самых разных габаритов и окрасов, перелетали, следуя за гостем, с дерева на дерево, с карниза на карниз, стайки воробьев.

Вова опять промолчал, а старуха откликнулась, — и любишь ты, Сергей, страху нагонять. Радость сегодня, Евгений Васильич домой вернулись!

— У меня аттестация по уголовному праву в понедельник. Не хотелось бы пропускать, — серьезно сказала Яна.

Дома Артем наспех поговорил с Андреичем, отдав ему долг за жилье и сказав, что завтра на рассвете они уезжают в Петербург. На самом деле собирался он вовсе не в Питер, да и выезжать надо было ночью — чтобы выиграть хотя бы несколько часов форы. Вывел и близнецов попрощаться с хозяином — пусть запомнит, как они выглядели.

Фигурка испуганно дрогнула и подалась было назад, в темноту, но Аня, предупреждающе схватив товарища за руку, сказала, — мы не гнались, мы заблудились. А ты кто?

— Никак, — орлин пожал плечами, — это вы, судя по всему, с ним связаны.

Водитель вздрогнул, скрипнув массивным задом по сиденью, подался вперед. Из серого дома с выбитыми окнами вышли две маленькие фигурки и, держась за руки, двинулись к нему. Дети.

Где твои семнадцать лет?

— Пошли тогда, — повторил Артем. За воротами, за скучными рядами надгробий темнела приземистая сторожка. Свет не горел.

На кухне его разморило. Тяжелый, разомлевший от самогона и обилия впечатлений, Вова грузно клонился к столу, чуть не падая носом в деревянную миску с чересчур жирными щами.

— Ладно, — сказала Аня, — хватит рассусоливать.


Затем скрипнули сапоги и Нечаев что-то сказал. Тяжелые шаги двинулись к двери. Вова замер на месте, с одной, без конца повторявшейся на разные лады мыслью: «Бутылкой по голове — и бегом по коридору, бутылкой по голове — и бегом по коридору». Но почему тогда он не бежал сейчас, когда этот только подходил к двери?

Он бросился наперерез Юстасу с ппсниками, под тревожное и сердитое блеянье клаксонов перебежал на красный свет, свернул в арку, пронесся по тихому двору, разметав сонную с зимы стайку голубей, и, тяжело дыша, остановился в подворотне у самых дверей 71-го отдела полиции.

— Укрой ее чем, — посоветовал Терентию Вова и скорее бросился обратно в подъезд.

Облицованный холодным кафелем вокзальный зал был пуст. Круглые часы, висящие под самым потолком, показывали половину пятого утра. Из трех касс работала только одна, да и в ней сидел седенький бородатый дедушка, никак не совпадающий с привычным образом кассирши, — один взрослый и два детских до Петрозаводска, — отыскав на расписании самый далекий город, куда ходили электрички, сказал Артем.

— Хорошо, — легко согласился хозяин, — половину авансом.

— Им свидетели как раз не помеха. Даже наоборот, — непонятно ответил второй секретарь и вышел из кабинета.

— А то, что на ляжке у него три родинки, а посередине — седой волосок. Как у Пети.

Он вышел в сад.

Прыжов, которого прислуга не сразу и пустила, лихорадочно врал Анне, спокойной и серьезной, только вернувшейся домой из загородной поездки.

В лесу было очень тихо, сумрачно и пахло мокрой корой. Кое-где еще белели оплывшие, ноздреватые сугробы.

— Каждую ночь счастливый сон, — подумав, сказал Артем, — неплохо.

— Еще недавно вам бы очень дорого далась эта прихоть, — заметила Маша.

Но среди холода и тьмы вдруг всплыла яркая картинка: голубое небо, сосновые ветви, гитарный перезвон. Вот как я умру, — вдруг истово поверил водитель, — а значит, ничего ты мне, пакость, не сделаешь. Не сможешь.

— Девочка!

Девочка подумала, потом робко соврала, — не знаю.

Самовар уж был раскален, сиял горячим медным боком, и румяные пироги будто светились в полумраке, и потрескивало в печи догорающее с ночи огромное полено.

— Гммм, — затруднился Вова, — сложно сказать.

Коридор уводил в сумрачную глубь, из которой доносился лязг и басовитое гудение, но им туда не нужно было.

— Нам помогут, — добавила Гипнос.

— А нет чего покушать? — наконец осмелился спросить измучившийся Юстас.

Встретимся с тобою? — донесся до него обрывок песни и он удивился еще больше. Медленно, будто во сне, он приподнялся, взглянул в открытый шов — там голубело небо меж сосновых ветвей. И вдруг раздался оглушительный, мгновенно приближающийся свист, небо взорвалось белым жаром, и после мгновения горячей боли все исчезло. Снова была холодный вечер, и железо машины, на которую он облокотился, и малолетний преступник, внимательно заглядывающий ему в глаза.

— Становись, становись! — кричал Степан, и длинные волосы его развевались, путаясь в звездах, и борода вилась по ветру. Он, может быть, страшен был, потому что Прыжов, обернувшись наконец, тоже закричал что-то и чуть с козел не свалился. Степан схватил его за воротник и кое-как объяснил, что нужно.

— Что? — спросил ничего не понимающий Вова.

Владимир Сергеевич, был, очевидно, испуган этой истерикой и сердито отвечал, — да у вас и пистолета нет! И по чину с вами стреляться не могу! Вас за оскорбление не вызывать положено, а… — он не закончил.

— Так куда вам? — поинтересовался он.

— Ну, хоть что-то, — сардонически комментирует добычу мальчик.

— И это тоже, — серьезно кивнула Гипнос.

— Извините, — вполне трезвым голосом сказал Прыжов, утирая слезы, — извините, просто… — он не закончил.

Вова, почему-то чувствуя себя неловко, откинулся к стене и раскурил трубку.


— Почему нас тогда никто не арестовывает? Никто не ломится в купе?

— Поспим немного, — она в самом деле подвернула под голову шарф и подтянула к животу коленки. Танатос, кажется, собирался последовать ее примеру.

— А вы откуда звоните? — вдруг подозрительно спросили в трубке.

Марфа зашлась в кхекающем кашле-плаче, будто задыхалась, — не видишь ты… Он бес, он всех окрутил, всех запутал. Но я-то еще живая, я помню, сколько раз это было.

— Всем привет, — сказал человек, остановившись на границе освещенного круга, и музыка стихла, — кстати говоря, поздравляю!

— Идти сможешь? — спросил практичный Танатос.

— Я те дам водку на ожоги лить! — совсем рассердился Ваня, — и свои не смей «дезинфицировать»! Завтра в лес схожу, подлечу вас.

— И максимально деликатно. Сейчас ваши люди туда отправляются не власть устанавливать, а на разведку, соединенную с дипломатической миссией.

— Вова, а тебя…

А у порога сидел на скособоченной скамейке высокий тощий дядька с покрытой коричневыми родимыми пятнами лысой головой.

Вова с наслаждением выпил разом чуть не пол-кружки, поглядел на пироги, но есть не хотелось.

— Не знаю, — смеялся Вова, — если смотреть в перспективе, к вам и от вас можно только в краткие периоды исторического времени.

— Или наоборот, — нахмурился Артем, — он все расскажет, и там поймут, что мы не просто преступники, но те самые преступники.

Они как раз уволокли Артема с центральной аллеи, когда тот длинно, прерывисто застонал и попытался схватиться руками за воздух, окончательно застопорив их движение.

— Тогда почему вы хотите уехать?

— Успокойся, Марфа. Все сготовила, все вкусно вышло. Евгений Васильич очень довольны.

— Хочешь? — он зачерпнул дымящегося, ароматного варева и протянул ложку Авосю.

Звонили из ФСБ, по тому делу. Даже в мыслях президент иначе как «то дело» новую странную проблему не называл. Она была ему неприятна, он не хотел ничего о ней знать, он не хотел, чтобы хоть что-то связывало его с этой историей. Не то чтобы президент был так уж щепетилен — щепетильные люди президентами не становятся. Но он уж очень привык играть роль столпа демократии и поборника прав человека, и не хотел от этой роли отказываться. Поэтому все дело президент препоручил ФСБ, а сам постарался забыть о неприятной и смутной истории. Но не выходило — чекисты постоянно требовали новых полномочий, постоянно рвались докладывать — когда президент решительно не хотел вообще ничего слышать о «том деле», решительно не хотел иметь к нему никакого отношения!

Артем затушил окурок. Сказал себе: «Сейчас я узнаю, как я умру», но ничего такого не почувствовал. Любопытство, да и то довольно вялое.

Ельник был все так же пуст и бездвижен, и ни ряби не проходило по черной стоячей воде, ни звука не раздавалось, только неслышно осыпались на тихом ветру чешуинки с сухих тонких стволов — точь в точь, как осыпается кожа с псориазников. И как же я был удивлен, когда навстречу мне выехал, показавшись из-за поворота, полицейский уазик. Конечно, никуда я не побежал, а решительно двинулся ему навстречу. И наваждение рассеялось — когда машина приблизилась, оказалось, что никакой это не уазик, а старая синяя Нива.

— Мы тоже очень рады, — серьезно сказала Гипнос, — но сейчас надо уходить.

— Тревожно что-то.

Почему бы и нет? — радовался он своей свободе.

— Сегодня здесь праздник, — сказал ее спутник и тоже улыбнулся, по-мальчишески обаятельно.

Они брели по шпалам уже довольно долго: Артем впереди, по раскисшей земле, близнецы сзади. Сначала они пытались приноровиться к расстановке шпал и шагать только по ним, но ничего не вышло, и теперь просто ковыляли по сырому шуршащему гравию.

— Что-то тревожно мне, — прогудел, поднимаясь, Енот.

Мальчик подумал, — нет, не расскажет. Это слишком личное. Да и нельзя же вообще ничего не делать.

— Блокировать выезды из города.

Прыжов, сидевший до этого в угрюмом молчании, казалось, только и ждал подобного, — вы! Подлец, мразь, кровосос! Как вы смеете! — он даже слюной брызгал.

— Давайте отпустим их, — сказал Юстас, когда они уже шли вдоль канала.

— Ложись, — неслышно крикнул сестре Танатос и, опрокинув на землю Артема, упал сам.

— Зачем ты это сделал? — когда водитель вместе со своим уазиком давно скрылись позади, спросил Артем.

— Зато не слишком принципиальная, — злобно ответил Прыжов, но тут же поправился, — простите. Уже три дня не ем, не сплю, только пью без продыху.

Я шел, шел и шел по непрерывно вкручивающейся вглубь земли изящной металлической лесенке. Ни зги не было видно кругом, и я только чувствовал все возрастающий холод перил. Баул я уж давно сбросил вниз, и он укатился, глухо перекатываясь и шелеща, в темноту. А я все шел, шел и шел, и, наверное, приближался уже к центру земли. Тяжело было дышать — стылая, вязкая испарина забивала горло, и сердце глухо билось в тесноте грудины и тесноте тяжелой черной земли. Голова у меня кружилось от бесконечных поворотов, и предчувствие тошноты тревожило горло. Наконец впереди забрезжил — будто сквозь плотную ткань — какой-то призрак света. Еще несколько утомительных кругов, и я спустился в крохотную подземную камеру. Желтый огонек освещал скругленные стены, незаметно переходящие в низкий потолок. Подле огня на застеленном черной тканью топчане лежала белая костяная флейта. Я сразу понял, что сделана она из человеческой кости, и не просто какой-то там кости, а из позвоночника девятилетнего мальчика. Я даже увидел его на секунду, этого мальчика — он был рыжий и толстый. Больше в этой келье не было ничего (и моего баула, кстати, не было тоже), и я, забрав флейту, начал подъем. Дорого мне далось это восхождение. Не раз и не два останавливался я передохнуть, и щупал грудь равнодушной рукой — не остановилось ли сердце, а если не остановилось, не вылетело ли оно из-за ребер, не стучится ли, мягкое, прямо под кожей. Один раз я оступился и улетел, подпрыгивая на острых углах, вниз. Выкатился я теперь не в келью, а в круглую комнатенку, стены которой были расписаны маслянистыми фресками, изображающими мрачный ельник с человеческими волосами вместо хвои. В этой круговерти я и лесенку-то не сразу заметил, а когда заметил, поспешил удрать из жуткого леса в безопасную темноту. Наконец поднявшись, я долго не мог отдышаться, и долго глядел на красный закатный свет. Уже вечер, оказывается.

Танатос стоял у окна, глядел на покрытые бледными, нежными почками яблони и прислушивался к нестройному пению.

— Пришли, — Коля остановился у черневшей в красной стене пробоины, — пригнись.

— Привет! Все нормально?

— Давайте разожжем костер, — сказал Сергей.

— Ничего, я тоже не слишком образован, — глупо и невпопад ответил нервничающий Вова, но Прыжов не обиделся.

— Ты что? — схватил таксиста за плечо Артем, — погнали!

— Снимаю, — ответил Авдотьев, прильнувший к окну с камерой, — народ как бы возвращается откуда-то. Все из одного центра идут. С флагами, между прочим.

— Мне, наверное, домой пора, — неуверенно сказал Авось.

Проснулся в своей машине старый шофер, встрепенулся, поглядел вниз — деревня была все так же пуста и тиха. И оперов видно не было. «Сколько я проспал?» — шорхнула неприятная мысль.

— Очень мало, — серьезно сказала Марфа, — бывало, весь город выгорал.

Ускользнувший же Прыжов, с красной рожей, по которой текли и замерзали на морозе слезы, оскальзываясь на льду и проваливаясь в снег, бежал в центр города, где жила Анна. Он понимал, что все кончено — проклятый Орлин задержал его, а он слишком ослаб, чтобы сопротивляться ему. К тому же тот толковал что-то про шампанское… Было ясно, что он разоблачен или вскоре будет разоблачен. К тому же Прыжов устал, измучился. То, что Нечаев заставлял его делать, находило какой-то отклик в глубине его существа, застрагивало какие-то темные, трепещущие струнки — Прыжов вырос в сумасшедшем доме, где служил писарем его отце, а позже, в юности, претерпел много зла и несправедливостей. И все же и он уже больше не мог продолжать. И теперь он решился закончить все, оборвать эту страшную и постыдную история, да так, чтобы ни следочка, ни конца от нее не осталось. Прыжов спешил к Анне.

— Не хотелось бы злоупотреблять вашим гостеприимством, но я хотел бы пива.

Поехали. Я заметил, что за машиной увязался один из вчерашних призраков, тот, с лицом Арины. Это, конечно, был хороший знак.

Вова довольно долго думал, прилично ли будет подойти к нему и спросить папиросу, но тут юноша встал, подошел к хозяину и, пихнув подмышку полученную от него бутыль, сам направился к Вовиному столу.

— Можешь вполне рассчитывать, — сказал Артем, — во всяком случае, шанс погибнуть молодыми для нас очень велик. Что делать будем?

Когда детей наконец уложили — вдвоем на один диван, другой постели у Андрея не было — И Артем, предусмотрительно забрав ноутбук, вручил его хозяину, они уселись на кухне.

— Простите.

— Сусидко-сусидко, поиграл и отдай! — с отчаянием и злобой крикнул фсбшник. Пистолет не появился.

— Кто стрелял? — спросил Танатос, осторожно приподнимая голову.

— Шеф, давай побыстрей, — уже настойчивее говорил он, — хорош уже полосу выбирать.

— Как будет? О чем вы вообще?

— Пошли.

Юноша, кажется, проследил его взгляд.

— Барин!

— Электрички сейчас не ходят. Куда вам? Отвезу.

Вова отставил третью уж по счету кружку, набил трубку и с удовольствием закурил. Вдруг в голову ему пришло самое простое разрешение всей этой непонятной истории — отправиться к генерал-губернатору, да и рассказать ему о планах Нечаевцев. Конечно, Нечаев вытащил его из тюрьмы и тем самым наложил на него определенные обязательства. Да и без этого донос — дело неприятное. Но, во-первых, Вова так и не вспомнил, как давал согласие на побег. А во-вторых, совсем не обязательно будет называть конкретные имена. Просто предупредить, посоветовать быть бдительным. А потом можно будет и Нечаев упредить, — окончательно успокоил совесть Вова, — честно скажу ему, что обо всем рассказал властям и им следует бежать. Конечно, нелегко это будет… Ему вспомнилось бледное лицо Нечаева, высокий лоб, высокие скулы… Ладно, зато наконец решено. Это лучше, чем мучиться сомнениями.

Артем ожидал чего угодно, но не последовавшего вопроса.

— Как раз сделают, — уже тише возразил Танатос, но больше не протестовал.

Нечаев засмеялся, — вот так сравнение! А впрочем, ты прав. Только тут, видишь ли…

— Смотрите, — он выудил из кармана маленькую черную коробочку, — вот тут семь кнопок, это ноты. А регулятор сбоку для октав. Я сам придумал! — с гордостью добавил он и передал инструмент Лене.

— Ухожу в отставку, — легко сказал он, — так и понимать.

— Нет никакого другого мира. Все в твоей голове. И Лесной Король тоже.

— Мне нужно выгладить и высушить одежду. Или найти новую.

— Получается, да. Я же говорил.


Лена в ответном порыве придвинулась к нему, купюра выглянула еще чуть дальше, сверкая бумажной невинностью.

Аня выразительно хмыкнула и Коля стремительно покраснел.

— А что с детьми? — спросил он.

— Я пойду, — хрипло сказал Прыжов, но не двинулся с места.

«Часа два я, наверное, проспал, — сидя в темноте, думал Вова, — может, три… Все равно надо вставать».

Вова глядел на него, не решаясь высказать свои чувства.

Коля, повинуясь внушенному боевиками стереотипу, схватился за голову и бросился (порвав штаны и больно ушибив коленку) на асфальт. Тут бы его и застрелили, если бы не тот самый лопоухий полицейский. Он уж догонял напарника, когда тот вдруг остановился, рванул автомат с перевязи, и начал стрельбу.

— Волновались, — объяснил Танатос. Артем даже не нашелся, что ответить, так это его вдруг порадовало, а просто кивнул.

— Степан, что ты скажешь? — обратился к бородачу Нечаев.

— У самого губернаторского дома, — захихикал Прыжов, — прямо под окошком его превосходительства.

Внушительные мужчины вышли, аккуратно притворив дверь. Вова подошел к диванчику.

Принесенный комок сырой измятой одежды она разглядывала с презрительным недоумением. Наконец молча сунула сверток подмышку и ушла к себе.

«Милая моя, солнышко лесное», — вспомнился ему простой и добрый напев, и снова зачесался в предчувствии бороды подбородок.

Вова с тревогой и жалостью посмотрел на нее. Девушка зябко обхватила себя за плечи. На шее под тонкой нежной кожей синели струйки вен.

Под темным небом тяжело и недвижно, словно бы навсегда уже, лежал молочно светившийся снег. Колючие огоньки редких звезд, фиолетовая темнота, полная таинственных силуэтов, в глубине сада. Далеко-далеко слышались высокие голоса, завораживающие, хриплые звуки гармоники.

— Боюсь, поверим, — про себя заметил Танатос.

— Кажется, все, — сказал Нечаев.

— Холодно.

Тут Ваня не выдержал и разразился гневной филиппикой по адресу фармацевтических компаний, фармацевтики в целом и сегодняшнего отношения к здоровью вообще. Затем он высказался в том смысле, что, мол, не зная природы, невозможно ее любить по-настоящему, без знания любовь оборачивается бессодержательным мимопроходящим обожанием — вроде того, как девочки влюбляются в рок-звезд. А если не любишь природу, то на кой взялся ее защищать?

— Что? А…


— Пешком все равно дольше получится, — хмыкнул, прикуривая, Артем. Старая примета сработала — едва он сделал первую затяжку, освещая красным огоньком мутную, влажную внутренность бетонного домика, как вдали показалась машина.

А больше в комнатке и не было ничего, и места не было ни для чего больше.

— По городу шел цирк! Слоны, и клоуны, и музыканты! — с каким-то нездоровым оживлением заговорил Юстас, — и они играли музыку, и я пошел за ними! А потом они все спрыгнули в люк и в темноте я их потерял. И сам потерялся.

Аня засмеялась, — выходит, так.

— Пошли, — легко согласился Вова, хоть ему было немного грустно уходить из этого утра.

Он мигом вскочил и принялся пританцовывать, размахивая левой рукой, словно подвешенным протезом, и одновременно пытаясь ее потирать и массировать. Из кармана его вывалился пистолет, но Артем не заметил. Ему вспомнилась история одного знакомого, который пьяный заснул в кресле, и проснулся с онемевшей рукой. Знакомый потряс-повертел конечность, но ничего не вышло и, решив, что кровь сама разгонится, отправился похмеляться. Рука не отошла до вечера, а когда на следующее утро он наконец отправился к врачу, выяснилось, что разработать ее будет совсем непросто. В итоге его приятель просто так, в семнадцать лет, остался без пары пальцев.

И смотрел твердо и будто даже с презрением.

— Сейчас увидите, — улыбнулся библиотекарь, — это Семен.

— Я и сам не знаю, — улыбнулся Веня, — конспирация же… Но пожалуйста.

— Шапка-невидимка и сапоги-скороходы.

— Что дальше? — спрашивал он у Гипнос — Мы не можем вечно прятаться? Тем более, здесь.

— Нет. Остался… там.

«Может, свернули? Но куда ж тогда его?» — тревожился Коля. Весеннее солнце ласковой кошкой терлось об шею, затылок; сквозь уличный шум слышно было, как за спиной, во дворе, курлычут голуби, попискивают воробьи.

— Ну да, — удивившись повороту разговора, отвечал Артем.

Андрей недоверчиво засмеялся.

— Пойдем домой, — сказал Вова и взял ее за руку, — здесь все уже кончилось. Впереди нас ждут большие дела.

— Спасибо, но я сам справлюсь, — вежливо ответил Артем.

— Доброе утро, граждане, — несуразно поздоровался полицейский.

— Подожди, — сказал Танатос и, немного рисуясь, подошел к водителю, — я сделаю тебе прощальный подарок, — торжественно сказал он.

— Где «там»? Откуда ты знаешь, что там? Здесь все одинаковое, одна темнота!

— Гм, — заметил юноша, оглядывая их пакеты, — а я думал, обошлось без грабежей.

— Вот и выруби эту ох*енную группу, — сказал Енот. Ноги у него подрагивали в такт музыке.

— Ну и мерзкое же местечко, — с удивлением сказал Ян.

Коля издали наблюдал за ним. Поначалу все шло хорошо: мимо шли нарядные молодые люди, многие подшофе или в легких наркотиках и тусклого звона монет почти и не слышно было — кидали малышу все больше купюры. Мелкие, конечно, но все равно. Сам Юстас тоже держался исправно: табличку не прятал и время от времени тер глаза кулачком — будто плакал.

А проснулся он от заполнившего комнату солнечного света, и от этого у него было хорошее настроение, и он не сразу мог понять, где он и когда. Желтое, пушистое весеннее солнце глядело прямо в тонкое прозрачное стекло, и комната казалась совсем заброшенной — в пыли пола отпечатки подошв, изжелтевшие пергаментные обои, рассохшаяся дощатая дверь.

— Да, а…

— Нет, — наконец сказал водитель, — похож, конечно, но по-моему не он.

Голос у него был такой слабый, что Вове стало стыдно.

— Я хожу в стрелковый клуб. Как-нибудь узнаю огнестрельное ранение.


— И все, — Ваня расчесал пятерней бороду, — я не знаю, что это значит. Может, это вообще случайный сон. Лесной Король ведь не показался.

— Я, — Аня подняла руку, как в школе. Сергей негромко засмеялся.

— Даже не развязали, сволочи, — пробормотал толстяк и уселся на обочину. Однако, дело, видно, принимало серьезный оборот. Это были люди Ажанова, единственного преступного авторитета, оставшегося в области после бойни 90-х и массовых арестов начала нулевых. Еще Ажанов был главой отдела по обеспечению безопасности и правопорядка города Рында. Если и его подключили к поискам, дело серьезное.

Нечаев, кажется, остался доволен, — вы совершенно наш. Впрочем, мы тут как в тюрьме живем, так что все одно.

— А ты кого ждал? — улыбнулся Ваня.

Прыжов неискренне улыбнулся, — нет. А впрочем, да, наверное.

Вова выпил. Происходящее стало забавлять его. «По-крайней мере, довольно познавательно» — подумал он.

— Хорошая все-таки у тебя дача, — сказала Яна.

Юстас — которому единственному в голову пришла эта нелепая мысль — бросился на пол.

— А познакомились мы с вами?

— Далеко еще идти? — наконец не выдержал он.

— Куда-нибудь. В Свердловск.

— Прямо по главной улице, — пожал плечами Олег, — но там нет никого.

— Осточертела уже водка, ей-богу, — не глядя на Артема, бросил он.

— Все. Все это уже много раз было, и всегда все повторялось и опять так будет, до самого Страшного Суда.

— Не очень понимаю, как из первого следует второе, — строго сказала Марья.

— Все нормально будет, — подмигнул он неподвижным лицам детей и полез вверх по насыпи.

— Вы здесь живете? — с удивлением спросила Лена, когда они свернули к ажурной решетке, за которой стоял, окруженный мокрым голым садом, классический особняк.

— Так зачем вам его тащить, командир. Это мой двоюродный брат, хороший парень.

Артем вытащил из-под стола рюкзак, выложил на стол пистолеты и электрошок.

— Ты — другое дело, — он помолчал немного и повторил, — ты — другое дело. А этот… Да ты посмотри на него!


Вновь вошедшим она кивнула на раскрытый прилавок, рядом с входом в который стояла бочка с прорезью для монет и купюр. На бочке была лаконичная надпись: «Имейте совесть!».

— Вы все?

Аня выпивает, маленькое бледное личико морщится.

— Ну… Да.

— Как предполагает полиция, дети были похищены их дальним родственником — Артемом Синявским.

Степан поскреб ногтем впалую щеку, мельком взглянул на Анну и быстро, чтобы не передумать, сказал, — я за вас. Революция все-таки важнее.

Сунул в карман электрошок и пару тысячных купюр.

— У нас на всех четверых одни документы. Если разделимся, кого-то точно схватят.

— Садись, отшельник, — похлопал по скамье Нечаев. Прыжов вдруг громко расхохотался.

— Молчишь, — невесело сказал Прыжов. Он весь как-то обмяк и не то что опустился на лавку, а осел, как оседает сугроб весной.

Танатос отвернулся от окна, грустно посмотрел на сестру, — как в тюрьме, ей-богу. Ну, давай тогда в шахматы.

— Сергей пришел, что сразу слышно, — весело сказал он и, безошибочно выделив Вову из толпы, подошел к нему, — Евгений Васильич, здравствуйте! Мне Сергей говорил, что вы скоро будете. Очень рад, а я собственно, Прыжов Иван Гаврилыч, коллежский советник. Я, простите, так сам себя представил, но здесь образованных людей мало, и мы уж просто, без церемоний.

— Не знаю, — Вова пожал плечами, — в кабаке.

— Я не мужик, — со всей возможной холодностью ответил Вова, с неприязнью глядя на расхристанного, встрепанного Прыжова.

— Хорошо. Теперь повернитесь.

— Уже сломал? Или еще доламывает? — после вялой паузы, с оскорбительной скучающей интонацией спросил Вова. Ему неприятно было так говорить — но что-то подсказывало, что только так можно пробудить в Марфе отклик, заставить ее говорить.

— Можно попробовать… А если хозяин здоровый?

— Охренеть, — сказал Коля, — это, считай, минус два желания. Мерседес-то тоже — фью!

Тут ее, кажется, перебили.

— Блокировали основные выезды. Задержали несколько человек, пытавшихся пройти к нам. Говорят, журналисты.

Артем хмыкнул и показал табличку детям.

— Алло.

— Зачем? Зачем ему все это? — потрясенно спросил Вова.

— Взрывчатка? — загорелся лейтенантик.

— Да хватит уже!

— Нет, просто…

Артем с девушкой вернулись в кафе. Она сделала ему коктейль из крепкого кофе, колы и коньяка — довольно мерзкий на вкус, но бодрящий.

Марфа бестолково хлопотала у закопченных развалин печи.

— Охренеть! Наконец-то, — сказала Аня, а Коля хмыкнул.

Он выпил прямо из горлышка и откинулся на спинку стула, слипшийся кок медленно перевалился назад, — есть у вас табак?

Еще вчера приметил я в одной из комнат первого этажа квадратный люк с черным чугунным кольцом, и сейчас решил попросту сбросить останки своего незадачливого собутыльника в подпол. Не очень-то это технике безопасности соответствовало, но тащить куда-то тяжелый баул было слишком лень.

— Погиб. Через лес по старой дороге проезжала инкассация — пенсии в деревню везли. Мы ее взяли, но Енота застрелили.

Девица вернулась к ним, — паспорт при себе?

— Ну что? — спросило Гипнос.

— Что естественно, то не безобразно, так ведь? — по голосу Вова понял, что Нечаев улыбается, — вы слишком мало пьете. Еще две бутылки шампанского.

— Пожалуйста, продолжайте, — поощрили его на том конце провода.

— Вот, опять гуляем, — удовлетворенно кивнул Нечаев, — пойдемте, поглядите.

— Ладно, посмотрим, — наконец сказала она, обращаясь, правда, больше к Артему, чем к мальчику — Чтобы вы понимали ситуацию ясно: мы не можем рожать здесь. А дело должно быть продолжено. Лес будет защищен, — и отвернулась, считая, видимо, дальнейшую дискуссию непродуктивной.

— Погодите, — сказала Лена, — вы серьезно? Все настолько круто?

Нечаев удивился, — в каком смысле, простите? Вы мне здесь незачем. То есть, конечно, если есть желание, то присоединяйтесь, работы много. А вытащил я Вас просто из сочувствия. Я ведь, знаете, в тюрьме умру.

Прозрачная, узенькая речушка весело бурлила меж нежных ивовых берегов. Я долго шел вдоль нее, пока не увидел наконец спокойную темную заводь, оттененную льнущим к воде ракитником. Я разделся, развесив пахнущую кровью, потом и табачным дымом — больше всего табачным дымом — одежду на ветвях и опустился в холодные, спокойные воды.

— Не знаю, — сказал Артем, — странно как-то.

«Что еще за речка?» — подумал Артем, а вслух сказал, — немедленно домой. Что вы, издеваетесь, что ли?

А ночью — сумасшедшей от электричества и водки ночью — состоялся еще один разговор.

— А моему труду вы не доверяете, — сухо заключил Андреич, — думаете, тех трех сотен не стоит…

Артем вспомнил неподвижный, равнодушный взгляд мальчишки.

Девушка хотело уже уходить, даже сделала шаг, но снова вернулась.

Дымка постепенно рассеивалась, и Артем обнаружил себя в вагоне метро. Неслась за серыми стеклами изредка нарушаемая вспышками фонарей темнота, покачивался вагон.

— А как же, — шепотом удивился Прыжов, — убили-то так же, а на такую фантазию, знаете, не у всякого воображения хватит.

Зала была ярко освещена несколькими керосиновыми лампами, свету которых, казалось, тесно было под низким потолком. За центральным столом, в окружении пустых и полупустых бутылок сидел Орлин, он был пьян. Больше в зале никого не было, только из-за внутренних дверей доносилось какое-то побрякивание и копошение.

— Жутковато, — сказал Вова.

— Трое, — честно ответил толстяк. Он был уверен, что это проверка. Про оперов они, конечно, знали. Не могли не знать.

— Такие вопросы должны бы общим собранием решаться, — заметил Степан, — но делать нечего. Сейчас — это прямо сейчас.

Хозяйка желтой машинки выбежала на улицу в одном халате и тапочках. Блестяще разработанная и исполненная акция провалилась. За всю эту долгую, тяжелую ночь они так ничего и не добыли.

Дом был темный, сырой и сильно пахнущий картошкой. И комнаты тоже были темные, сырые и пахнущие картошкой.

— Ну тогда забей, — раздраженно ответила Аня. Она зябко обхватила себя за плечи и тревожно огляделась по сторонам, — все равно прав нет.

— В поджоге районной администрации.

— Да вот! Люди! — перебил ее Танатос, указывая вперед. И правда, вдалеке, где аллея переходила в главную улицу, вроде бы двигались две одинокие фигурки. Не говоря ни слова, Артем с компанией бросились бежать.

— Прогулялся, — Ваня пожал плечами, — разведал объект.

Проводница нервно улыбнулась и бросила быстрый взгляд в сторону вокзала, — да. Скорее бы уж отправление! — с неожиданным чувством добавила она.

— Не знаю, — пожала плечами Гипнос, — может быть, Танатос знает.

Марфа не дигалась и заскучавший и уставший Вова продолжал наблюдение только потому, что любопытно ему было узнать, на чьи могилы пришла старуха. Марфа повалилась на землю, подтянула колени к груди. Вова с ужасом и смущением глядел на эту сцену. Ему хотелось отвернуться и уйти, но что-то — быть может, просто инерция собственных действий? — держало его.

— В местной полиции. К допросу пока не приступали.

Я, соблюдая дистанцию, двигался за первыми двумя. Сердце у меня уже екало от хищного предвкушения, и в животе урчало.

«Куда они его? В семьдесят первый должны, больше некуда, — быстро, с нервным упоением предстоящим риском подумал Коля, — значит, так…»

Вова двинулся к толпе, плотной чернотой копошившейся на льду — точь в точь как грозовая туча на горизонте. Мужики молчали и это немного пугало — непонятно было, то ли они не замечают его, то ли не обращают внимания. И что же они между собой все молчат?

— Передам. Прощайте.

— Да понял я, — с досадой перебил Артем, — только это одно и то же. Людям, у которых есть власть, не больно-то хочется перемен. Вот и получается, что за нас только слабые, а против только сильные, — он помолчал немного, — ладно, попробуем стопом доехать до Кургана, а там посмотрим.

Вова кивнул, — тогда пошли.

Артем, уж не зная, что на эту элегию ответить, молчал. А рука в крмане уже обняла черный пластик электрошока — слишком уж жадно водитель сосал свою душную сигарету, и слишком голодный у него был голос. Нетерпеливый, неспокойный, быстро сглатывающий слюну.

— На фига стрелять по фонарю? — спросила Аня, — все равно светло будет.

— Где твои семнадцать бед? — кричал Андреич.

— Восемнадцать, — автоматически соврал Артем.

— До свиданья, — ответили в уже пустом кабинете.

— Глупость все это, — вяло сказал Вова.

— Нет, это все хрень какая-то.

— Уф! — вздохнул Танатос, — наконец-то!

— Бам! — подлетел, брякнулся.

— Замолчите, — наконец отозвался Нечаев, — на полпути дела не бросают. Мы начнем через две недели, десятого апреля. Как раз пасха.

Невидимый впереди Коля хмыкнул.

Вова непонятно рассмеялся. Маша покосилась на него.

Артем поглядел вниз, на тихую деревню. Где-то там пропал дворник. Где-то там пропали, оказывается, еще и двое полицейских.

Гипнос самостоятельно вылезла из полурасстегнутого рюкзака, поднялась, — спасибо за помощь. Что там?

— Что, простите? — спросил фсбшник.

Слуга сделал шаг в сторону и остановился, а увидев, что и Вова остановился вслед за ним, громким укоризненным шепотом пояснил, — проходите-с. Барин ждет.

Орлин ловко откупорил бутылку, разлил искрящийся напиток в грубые деревянные кружки.

О тебе узнал я/Во вчерашнем странном сне/Все, что я увидел/Будет вечно жить во мне.

— Здравствуйте. Я — Евгений Ольницкий, — начал было он, но старик перебил его.

— Две комнаты, — пожал плечами мужик, — размещайтесь, как хотите. Удобства во дворе, корм за свой счет. Если хотите, можете брать свежие яйца. Но они обычно не несутся, — он кивнул на бродящих по весенней слякоти угрюмых птиц, искоса на них поглядывающих.

— За нами действительно охотятся. И вы не сможете защитить нас, хотя, конечно, спасибо. В последний раз, — с невольным тщеславием говорил Артем, — брать нас прилетели вертолеты и какие-то спецотряды. И я думаю, если нас поймают, им и в голову не придет что-нибудь спрашивать про этот лес и вас.

Марфа молча прошла мимо, чуть дернув плечом — может быть, качестве приветствия — и скрылась за занавеской.

— Все, пойдем.

«Now!» — рявкнул хор.

— Вижу, возражений нет, — продолжил Нечаев.

— Пока, — эхом повторил Артем.

— Если бы по нам, давно бы повязали, — рассудила Гипнос.

Но трубку уже повесили.

Кажется, Вове наконец повезло.

Тут — быть может, Артему показалось? — она прямо-таки непристойно подмигнула одышливо дышащему толстяку, чуть шорхнула передаваемая купюра и толстяк отступил.

— Думаю, да, — кивнул Артем.

— Да, — отвечал Орлин равнодушно. Кажется, грубое обращение офицера с Вовой послужило для него своеобразным сигналом: «этого — можно», потому что он вытащил из кармана пистолет, наставил его на Вову и сказал, — а вообще-то вы мне мешаете. Убирайтесь, не то застрелю.

— Он не работает.

— К чему ты это?

Нечаев засмеялся безо всякой веселости, — этот кружок — сборище дурачья, бесполезная трата времени. Они смотрят в прошлое, вспоминают испанскую хунту, революцию в Нидерландах, еще какую-то чушь… Они смотрят в прошлое, а потому только и могут, что болтать да спиваться по захолустным городкам. Самое большее, на что они способны — это самоубийство. Этого слишком мало для революции и для революционера. Поэтому я с ними пью и развратничаю, — он поморщился и как-то скептически шевельнул нижней губой, будто на секунду задумавшись об этимологии слова «разврат», — чтобы стать их частью. Чтобы потом схватить их и повернуть лицом к будущему. Тогда, быть может…

— Мне тоже, — согласился Вова.

Здесь покоится Бертранд. Он был смелый и красивый и погиб молодым, — гласила надпись.

— Ну, тебе лучше знать, — с сомнением протянула Марья, — водку будешь?

— Есть, есть огурчики, — с глубокой язвительностью отвечала Марфа, — вы раньше не жаловали, а теперь, чаю, соскучились.

— Добро пожаловать в Крайск! — весело сказала девушка, внимательно оглядев их компанию.

— А я сеть проебал, — после паузы сказал мальчик.

— А зачем? — Артем вздохнул, — да и некому тут нас арестовывать. До ближайшей остановки можем быть спокойны.

«Revolution» — затянул солист.

— Ну, давай, — уверенности в ее голосе слышно не было.

Войлочный мужик снова зачесался, звучно, с хрупом, даже будто зажмурив от удовольствия глаза. Водитель неприязненно скосил на него взгляд. И тут неприятный попутчик одним быстрым, темным промельком выхватил откуда-то нож и уткнул его водителю в бок.

Уже на рассвете, когда догорали, потрескивая, под серым небом руины, а спасшиеся тихо плакали от холода и горя, они уехали прочь. Девочка, укрытая одеялом и Вовиным пальто, как ни странно, заснула.

— Ты старший, — обратился он к Артему, — правда ли, что за вами охотятся? И правда ли все то, что сказала девочка?

Артем нервно оглянулся — дедушка из кассы с интересом на них глядел.

— Не из-за него, — сердито сверкнула глазами девочка.

Наконец Нечаев встал и, так и не сказав ни слова на долгий монолог собеседника, и даже не попрощавшись, пошел к дверям. Юноша вскочил было из-за стола, но тут же безнадежно опустился на лавку. Выудил из кармана портсигар, долго не мог прикурить, наконец задымил, сбрасывая пепел прямо в тарелку перед собой и как-то странно, буквой «о» улыбаясь.


— Так точно, — покорно сказал фсбшник и произнес в телефон, — сусидко-сусидко, возьми поиграй!

— Как — что? Откуда здесь цветы?

Водитель покорился и кое-как, с помощью подсаживающего его Артема, уместился в крохотный закуток. Дверь захлопнулась — и все звуки оборвались. Он видел, как что-то беззвучно говорит Артем серьезным детям, как выдает мальчику «Осу» и, прихватив из рюкзака Макаров, отправляется вниз, в деревню. С некоторым злорадствомводитель вспомнил, что пистолет не заряжен. А мальчишка даже не удосужился проверить! Видно, и впрямь не дезертир. Однако, зачем он пошел в деревню? Или они и впрямь не знали об операх? Но тогда куда те исчезли? — думал полицейский. И наконец: а что если и этот тоже не вернется?

Артем набрал Гипнос. Сбросил, едва она взяла трубку. Если может говорить, значит, все хорошо. Экран засветился приветливым голубым огоньком — перезванивала. Снова сбросил, перезвонил сам.

— Шел за вами, — пожал плечами дворник, — рад, что наконец догнал.


И грянул гром, и хлынул дождь, и ударила молния, и в ее мгновенном пронзительном свете вспыхнули перед Артемом крупные печатные буквы: «Магазин» и стрелочка.

Идут дальше. Вторые сети пусты, третьи тоже. В четвертых — последних на канале — размокшая, но целая сотня.

— Нет. Говорят, бросался?

— Проголодались, чаю, с дороги? А у меня и не готово ничего, как снег на голову. Ты уж посиди здесь, пока я сготовлю, дай мне наглядеться на тебя. Как ты маленький сюда бегал с уроков, помнишь, — она все сюсюкала — и опять неестественно, карикатурно — а сама уже гремела ухватом, и крошила что-то в чугунок, и морщинистой рукой пихала ровные брусочки в черное жерло печи — прямо тысячерукий Шива, поедающий вселенную.

— Первый раз не считается?

— Поселок, — она на мгновение задумалась, — да, наверное, просто поселок под Крайском. Довольно странное место.

Вова потерянно наблюдал за ней, а из головы никак не лез неизвестный батюшка. Что же это такое? Выставят вон в одних туфлях и халате? Или батюшка тоже сумасшедший? Не весело, живи тут с ними, подстраивайся под их фантазии… А может, и нет никакого батюшки? Старуха-то не в себе, да и Нечаев… Врать ему незачем, кажется.

Тишина, но… Вот поскрипывает лестница, вот шаркают по коридору маленькие частые шаги. Тук-тук-тук — стучится Марфа в дверь. Звук такой, что Вове представляется, что она стучит не рукой, а костью, туго обтянутой потемневшей кожей культей.

— Да.

— Правду придется сказать, — строго и равнодушно обронила Аня, и от этого предательства (он-то думал, она за него!) Юстас совсем упал духом.

— Ничего, — Танатос махнул рукой в сторону печальных изб, — не думаю, что местным жителям есть до всего этого дело.

— Ээ, без разницы, — пренебрежительно отмахнулся Андрей и задымил Примой. У Артема немедленно заслезились глаза и запершило в горле.

— Скажите, как отсюда можно уехать? — обратился Вова к симпатичной девушке в брючном костюме, курившей у дверей мэрии. Уж здесь-то, — решил он, — должны знать.

— Тогда вот что, — юноша на секунду задумался. На белом лбу сидел комар, а он не решался сделать даже коротенькое движение, чтобы отогнать его, — просто свяжи ему шнурки.

— Ребята, у вас все в порядке? — она спрашивала у детей.

Вова открыл дверь: тесный темный подъезд освещался крохотной плошкой, пахло плохой пищей и водкой, на ветхих досках пола лежал кургузый грязный половичок. Единственным украшением голых стен служила темная гравюра с портретом Николая Первого. Устремлялся в черноту узкий и низкий, будто не под обычных людей, а для горбунов и карликов, коридор. И вела еще куда-то наверх хлипкая лестница. На нижней ступеньке, поближе к слабому свету, сидела девочка лет пяти, худенькая, заморенная, с растрепанными мягкими волосами. Такая крохотная, и в таком сереньком, замызганном платьи, что Вова не сразу и заметил ее в темноте, и вздрогнул от неожиданности, когда она шепотом спросила: А папка что? Спит там?

И Юстас остался с ними. Вскоре выяснилось, что для всякого дела Юстас бесполезен и даже опасен. Сети он ронял, ронял и улов, крыс боялся и к охоте был негоден, на прятках — «и это с его-то невинной рожей!», как справедливо заметил Коля — умудрился дважды выдать себя и товарищей. Решили было, что ему в самый раз нищенствовать, но и из этого ничего не вышло.

Артем попытался оглядеть себя. Увидел колени, обтянутые серыми брюками, руки, лежащие на коленях — не старые и не молодые.

Может быть, это было чересчур сложно для Коли, а может, и нет. Может быть, в нем говорило просто эстетическое отвращение к такой странной твари, как улитка. И к тому же он помнил, кто и где выловил ее. Юстас — тот самый маленький Юстас, который явился к ним из темноты и пустоты и плел сказки о цирке и звездном свете. Юстас — неизвестно откуда, Юстас — неизвестно кто. Потом он выловил — сказал, что выловил — эту тварь в Котле. В Котле, в чью черную воду всего тря дня назад упало тяжелое Петино тело. И потом, как он мог поймать улитку? У нее даже рта нет, только этот дуратский глаз. Он просто принес ее из Котла, а сам куда-то исчез.

— Может, и неизвестны, — защитил водителя Танатос.

— Дмитрий Анатольевич, там население тыщ пять! Государственных органов вроде бы никаких! Наших нет, во всяком случае! — в голосе фсбшника слышалось отчаяние, — в самом городе беспорядки, митинги какие-то! И налогов они не платят! — совсем уж ябеднически закончил фсбшник.

Аня подняла глаза, улыбнулась, вытирая слезы, — да, конечно. Я, кстати, еще одно желание проебала. Успела, дура, шмоток попросить.

Артем отдернул прибитый, оказывается, прямо к раме, бархат и тут же увидел сквозь коричневое от пыли стекло чье-то бледное, искаженное лицо.

— А слова мои всегда просты, — обнаружил я, что тихонько напеваю себе под нос, — ты, ты и только ты. И новая музыка, новая музыка, новая...

— В городе Крайске, — кивнул Артем на огромные буквы, висящие над пустым и мертвым вокзалом, — должен сказать, очень подходящее название.

— Выключи наконец своих «Tomorrow», — закричал Енот, — мне, может, помирать завтра, а ты поспать не даешь.

— Одно все-таки осталось. Что загадаешь?

Нечаев уселся напротив Вовы, развязно улыбнулся и оживленным голосом спросил, — ну, освоились? Вижу, играете? Это хорошо. Женя, — он склонился к Вове, карикатурно понизил голос и даже подмигнул, — тоже играл. А я вот только на гармонике! — и заливисто захохотал невесть над чем.

Стена ткнулась в протянутые в темноту руки — конец. Чиркнула спичка и метнулись от слабого света полчища черных тараканов. Вова с омерзением подумал, как шел — по ним и с ними — в темноте. Три двери выходили в этот грязный тупичок и все три были заперты. Не было Прыжова дома и вот почему.

— Вот это да, — подумал Вова, а потом сказал вслух, — вот это да.

В саду их нагнал лобастый бритый наголо юноша своеобразной наружности. На нем были джинсы, футболка, туго запахнутый банный халат и шарф. Из кармана халата торчала бутылка вина.

— Сто раз пересчитала! — отрезала девушка.

— Подождите, — остановил плюгавец спешащую убраться подальше кассиршу, — в какой вагон они билеты взяли?

Они выпили по бокалу вина, вяло поковыряли салат.


По глухой тишине медленно подкрадывались привычные звуки: вкрадчивый плеск, позвякивание капели, далекий гул огромных вентиляторов.

А там старая, облетевшая яблоня светилась белым, желтым, красным и зеленым светом, и ветер бесконечно уносил в ночь шлейф изумрудных листьев — будто дорога до самых звезд. И белоснежным троном возвышался пластиковый стул.

— Посмотрим, — неопределенно согласился Вова, — так что там с убийствами? Я видел вчера утопленницу.

— Тогда с чего вы взяли, что это тот же убийца?

Поезд потихоньку, незаметно сбавлял ход. Они приближались к городу — леса перешли в парки и скверы, ровными линиями шли одинаковые серые пятиэтажки с какими-то красными украшениями на крышах.

Конечно, мы не эмигранты и не беглецы, и никого к бегству и не призываем. Просто мы любим наш город и не хотим, чтобы он оставался одной огромной тюрьмой. Больше этого не будет, больше мы никогда не позволим запереть себя в клетке! Никто ведь даже не знает, сколько это длилось… И деды наши не помнили, когда была связь с Россией, и даже прадеды. Старожилы рассказывали, что видели в детстве самолеты над Крайском — вот и все. Да и этим рассказам как-то не верилось. И если уж каким-то чудом или счастливой оплошностью врага блокада наконец прорвана — нельзя допустить ее возвращения. Выспались, хватит. Пора вставать!

В центр города, к единственному на весь Крайск доходному дому, где квартировал Прыжов, подъехали лихо, взметая поземку, и, кажется, на весь мир звеня колокольцами. Трехэтажный каменный дом с черными, как колодезная вода, стеклами маленьких окон, в которых кое-где помаргивали желтые язычки свечей, низко навалившейся, будто бык на телку, крышей и еле заметным, призрачным дымком из огромной красной печной трубы. У подъезда лежала какая-то темная тряпичная куча, в которой угадывались линии человеческого тела. С часто застучавшим сердцем Вова развернул кучу — это оказался всего лишь уснувший пьяница. В черной бороде запутались вываренные листки капусты, толстые губы разбиты и сочатся белесым гноем. Вова отвернулся, не сдержав брезгливости, отряхнул руки.

— Надо уезжать, — сказала Гипнос, — нам еще месяц нужен, может, даже больше.

Я был весь в угольной пыли, наверное, прилипших листочках еще и веточках, запутавшихся в волосах, но нисколько не переживал. Я ведь чудовище из сказки, и если люди видят меня, они говорят просто: „это тени так сложились“ или „там никого нет, это халат так на стуле висит“, а то и вовсе „это галлюцинация“. Серьезно, так и есть. Мир и человеческое сознание — это как два зеркала, стоящие друг напротив друга…  Что есть в одном, то есть и в другом, и нельзя сказать, мир ли создается сознанием, или сознание миром. И люди вечно глядятся в эти зеркала и не могут выбраться из их бесконечного лабиринта. А я — я брожу по темной комнатке, где стоят друг напротив друга эти зеркала и не отражаюсь ни в одном — ведь они заслоняют друг друга. Я брожу в подсознании (кстати говоря, если есть подсознание, есть и подмир, подреальность; впрочем, тут уж нет разделения на на объекты вашей души объекты материального мира, здесь все едино, все смешано в темноте). Реальность и человеческое сознание — это два зеркала, стоящие друг напротив друга, и стоят они в темной комнатенке, полной неведомых ужасов и чудес. Там живу я. Потому-то меня и нельзя поймать — нет больше зеркала, в котором бы я отражался и сам я не знаю мира, в котором люди живут.

Темнолицая, сгорбленная старуха, вся в каких-то бесформенных многослойных одежках, входит.

— Светлана Владимировна…

— Тебя, скорее всего, убили бы, — ответила Аня, — а детей напоили бы… кое-чем. И дети стали бы эльфами. Ваня неплохо разбирается в травах, грибах. На биохимика учился.

Вова кивнул, — ну вот…

Теперь самым главным было отмерять шаги — берег обрывался резко и ничего не стоило мгновенно ухнуть на несколько метров в холодную, испещренную тысячами подводных течений, воду. Горелки не помогали. По правде говоря, дрожащего огонька хватало только на то, чтобы дать понять, что вокруг ничего не видно.

— В три п*зды животворящим крестом да за х*р ты взнузданный, стобл*дище бесстыдное, — выпевал, надрываясь, старушечий голосок, провожая на пол закоптелый чугунок, и дрожал, струился вокруг красный воздух. Больше всего это походило на какой-то безумный обряд. Вова, прикованный страшным и нелепым зрелищем, не мог оторвать глаз. И вот старуха, молитвенно воздев к потолку коричневые косточки рук, обернулась вокруг своей оси. Их взгляды встретились, и Вова готов уже был бежать прочь от ее круглых черных стекляшек, как Марфа схватилась за сердце и с костяным перестуком — тук-тук-тук — обвалилась на пол.

— Ты помнишь, на сколько мы заказывали машину?

«Как это он одновременно спит и его нет?», — тяжело думал Артем, покорно шагая за своим провожатым. Дети и золотоволосая партизанка шли следом.

— Кончилось все тем, что вызвали казаков и разогнали народ. Кого сразу зашибли, кого потом чин-чином повесили. Степан погиб, конем затоптали. Анна застрелилась вскоре. Мы с Прыжовым уехали в Петербург. Что было со мной дальше, в общем, известно. Но это здесь. А по ночам мне снился Крайск, вся эта история, от начала и до конца, и снова, и снова… Крайск стал моим проклятием, а я стал проклятием Крайска. В конце концов меня уморили голодом в Алексеевском равелине. Умирал я, помню, счастливый. Нового царя взорвали мои новые товарищи, а мои сны, я думал, умирают вместе со мной. Как бы не так: все продолжилось, будто я и не умирал вовсе. Только теперь кроме сна не было ничего. Я не мог изменить собственных поступков, я словно бы со стороны наблюдал за собой, только изредка и на мгновенье получая контроль. И тогда я пытался что-то изменить, ввести новые лица — раз уж сам не мог ничего сделать. Но история повторялась, снова и снова. А теперь вот конец, — старик вдруг неудержимо зевнул, распахнув иссохшее, как ручей в пустыне, горло, — все, идите. Прощайте.

— Племянники, — усаживаясь рядом с водителем, отвечал Артем, — доигрались, блин. Давай, шеф, до Рауфхуса.

— Были тут, — она уселась за стол, с шумным хлюпаньем выпила чаю, — так что глупо это, все равно все будет, не изменишь, не исправишь. Ну а хочешь — иди.

— Тогда на обычный вокзал, — дал слабину Артем.

— Вы чего приутихли? — наклонилась к близнецам Лена, — устали?

— Я никуда не побегу, — спокойно сказала Анна, внимательно глядя на Прыжова.


— Если есть митинги, то и власти есть, — уже серьезно сказал президент, — разбирайтесь! Приезжайте, устанавливайте контакт, выясните, что там вообще. А тогда уж и решать будем. Город они обнаружили!

— Здравствуйте.

— Мне нужном было с ним поговорить. Я не понимаю, что происходит.

Президент опустился в кресло, раздраженно шлепнул тапочком. Да что ж это такое? Вот, он был в халате, потому что зазвонил в ванной…  Ну, теперь весь день себе испорчу мелочью!

— Помолчи ты, — оборвал ее Сергей, — я его не видел. И уверен, что остальные, — он глядел Ане прямо в глаза, — тоже.

Шутка была встречена нестройным, неуверенным смехом, а рыжий Терентий весь как-то сжался, улыбнулся было — но белое, нервное лицо все перекосилось в уродливой и страшной гримасе.

— Да все, наверное, в аду. Рай пустой совсем, — он поднял голову, моргнул и хлопнул себя по колену, — ну, хватит болтать. Собираемся!

— Вон, гляди!

Рыжебородый юноша вернулся.

Войлочный мужчина вытер нож о волосы убитого, сунул в карман. Оттащил тело на обочину. Вернувшись к машине, с интересом заглянул в бардачок — там обнаружился широкий охотничий нож. Тупой, но сталь хорошая.

— Все, — сказал водитель, — мне туда. А Русса 0 вот она.

— Из Старой Руссы, — все так же честно волновался Артем, — только, знаете, я не уверен… Они так выглядели… Как семья…

Уже на пороге, открывая тяжелую дверь, я спохватился и сбросил дождевик. Осторожность не помешает, хотя вряд ли меня можно поймать. Потому что как только я сбрасываю дождевик, я перестаю существовать здесь. Я вроде духа — только не того, что вселяется в людей, а скорее вроде того, что вселяется… Ну да, в старые дождевики. Я много думал об этом раньше — сейчас-то я почти совсем не думаю.

— Полагаю, собаки? — осведомился старик, вежливо приподнимая черную шляпу. В голосе его слышался мягкий, сглаживающий акцент.

— И откуда их столько понабралось? Не помню, чтобы их так много было.

— По-мо-ги-те! — хором крикнули близнецы.

Я легко встал, накинул на плечи рюкзак, пинком разбудил собаку.

Юноша дернулся и недоверчиво взглянул на Вову — тот все так же дерзновенно улыбался и покачивал ногой — юноша вспыхнул, сделал движение, будто собираясь встать из кресла, щеки его побелели, а нос, наоборот, покраснел, и неизвестно, чем бы все и кончилось — все ж дома он был много уверенней в себе, да и Вова, по его убеждению, был «свой», а своих он не боялся — как в комнату вошел слуга и дребезжащим, звучным когда-то баритоном объявил, — Сергей Владимирович ожидает Вас у себя.

Ну вот и все. Теперь и думать нечего, до Грязевки его допускать нельзя. Я продолжал разговор, хотя о чем шла речь, сказать сейчас не могу. Рука моя с томительной медлительностью ползла к ножу, и думать я сейчас не мог ни о чем вообще. Пусто в голове и темно было. И вот я наконец выхватил нож, и уткнул его водителю под ребро, и весело сказал, — останавливайся.

— А ему и не надо, он маленький.

Деревья воздевали к белому небу худые черные руки, прозрачные светлые воды омывали старые надгробия, унося вниз, к реке, прошлогодние листья, бурые травинки, суетливый и цветастый человеческий мусор. А к вечеру опять подмерзало и белел в ночи снег — будто истончившаяся ткань мира расползалась, открывая белые проплешины. А с неба глядели на просторно раскинувшееся кладбище далекие зимние звезды.

— Вы атеист?

— И мне, — попросил Ваня.

— Хорошо-то как! Господи, и ведь совсем недалеко от Рынды!

«Должным образом обставленное политическое убийство, — сказал он, — послужит нам обоим». Платы никакой от Орлина не требовалось, а требовалась помощь.

Гипнос кивнула. Глаза у нее были закрыты.

— Окурок в карман, — добавила Аня.

— Ну наконец-то! — Коля пригляделся и хмыкнул, — тут бояться нечего, думаю.

Некоторое время Аня молча глядела на него.

— На последний.

— Отойдем, — сказал Артем.

В купе они заперлись, сняли рюкзаки и Лена спросила, — будем ждать, пока поедем? Или сейчас открываем?

Сначала его беспокоил шелест за отходящими обоями — там жили своей непонятной жизнью целые полчища маленьких черных тараканов. Затем ходил по дому, скрипя половицами и заставляя дрожать старую мебель, кто-то большой и тяжелый, в окованных сапожищах, и детский страх перед незнакомцем совершенно охватил Вову. Потом все успокоилось и он уж засыпал, завернувшись в одеяло, как раздался заполошный, отчаянный крик, всколыхнувший в темноте древний панический страх, не было на который ответа и отпора в сознании современного человека. Вова вскочил на постели. Свеча уж потухла и не видно было ни зги.

Андрей вздохнул, посидел немного, а потом вдруг нырнул под стол — за валявшейся там пачкой Примы, как выяснилось.

— Надо же, какие предосторожности, — как мог ядовито сказал Артем.

Артем, не раздумывая, выпил, и подхватил вслед за Андреичем:

Он утряхнул рюкзак, оглядел душную темную комнатку.

Дорога вела в подтопленный мертвый ельник, непрерывно осыпающийся серыми иголками на тихом ветру. Размытый, бледный шар солнца мерцал в светло-сером, прозрачном небе.

— Аа, — Танатос подумал немного и просиял, — можно. Готов?

— Гипнос, тебе электрошок. Ты можешь и без оружия помочь.

Марфа молча кивнула и снова принялась за чай. Вова, не зная, куда себя пока деть, отправился наверх, в спальню и долго там курил, глядя в заледеневшее, серо-синее окно.

В просторной, отделанной светлым деревом гостиной они расселись по креслам. Аня соорудила на столе маленький натюрморт: стаканы и рюмки, две бутылки водки, нарезанный здоровенными ломтями шпиг на пластиковых тарелочках.

Аккуратно подложил Катину голову в огонь — с противоположной стороны. Затем спохватился, чертыхнулся, вытащил и кое-как обкромсал ножом волосы. Сунул обратно. Авось уже весь обуглился.

Президент подумал и попробовал сымпровизировать. Он положил телефон на столик, пристально уставился на него и, немного смущаясь, сказал: Сусидко-сусидко, возьми поиграй!

Следующей же ночью в двери его дома осторожно постучали. Заинтригованный неожиданным поворотом событий (он-то ждал митингов и пикетов, в самом крайнем случае — демонстраций и жалоб в местное отделение КПРФ), Андреич сунул подмышку полено — драться, под другую бутыль самогона — мириться, и распахнул двери.

— Может, они повернули на другой путь?

Они сидели в крохотной песчаной пещерке на берегу реки, совсем недалеко от кладбища. Где-то далеко выли сирены, слышны были редкие теперь выстрелы. Видно, патроны кончились, а может, сообразили, что толку от пальбы нет.

— Вместе с Нечаевым?

— А зачем тогда? — удивился попутчик?

— Стоять, — раздался чей-то уверенный голос и из лесного сумрака соткалась затянутая в черное и зеленое фигура. Откуда-то сбоку вышли еще двое. Скрипнули сзади прошлогодние листья.

Вова смерил последнего уничижительным взглядом, — тогда пойдем поужинаем.

Юноша задумался.


— Артем.

— Конечно, грустно, — бодро согласился Танатос, — но на самом деле, только для этого люди и уезжают — ради этой самой любви и грусти.

Тишина, только поскрипывает под январской вьюгой старый деревянный дом. Окна слепые от снега, только медная лампа нездоровым оранжевым заливает комнатку, смешиваясь по углам с жирной темнотой.

— Можно закурить? — спросил Артем.

— Спасибо, — сказал мальчик и слышно было, как воздух выходит через дырки в щеках. Андрей молча наблюдал за перевязкой, не слишком, кажется, заинтересовавшись.

— Небось вообще тетка попалась, — Аня потопала ногами, наклонилась и подняла мутную ледяную глыбину, — только машинку жалко.

— До свиданья, — хором сказали близнецы.

— Не может быть, — равнодушно сказал Коля.

— Интересно, конечно, — Вова не удержался и зевнул. То ли в самогоне было дело, то ли в избытке новых впечатлений — но его неудержимо клонило в сон, — Сергей Геннадьевич, зачем я вам здесь?

— Ну да. Слушай, у тебя нет какой-нибудь раскладушки?

Вова опасался, что, взволнованный и смущенный соседством девушки (пусть даже и в пижаме), заснет не скоро. Но едва он улегся в мягкие объятия матраса, под теплое пуховое одеяло, в пахнущую чистотой и чуть-чуть духами темноту, как тут же голова его потяжелела и он погрузился в темные, глубокие воды сна.

До дома — ниши за занавеской для душа — шли радостные, смеялись, болтали и Юстас был словно старый, проверенный друг, свой среди них. А теперь вдруг такой вопрос.

Артем вздохнул, — давай воды тогда. Завтра куплю на первое время.

— Все, — равнодушно ответил он, — мало?

«Дура!» — подумал Коля, а потом сказал вслух, — вот ты дура, Анька.

— На Большом Каретном, — устало отвечал Артем.

— Кое-что я узнала, — сказала Марья, — дома обсудим.

— Что вы играете?

Водитель пожал плечами. Он сомневался, чтобы здесь им что-нибудь грозило.

— Спит, — ответил наконец он, глядя на девочку.

— Кажется, это что-то вроде его дневника.

— Да, упустили. Но это еще не все. Как я полагаю… эээ… обнаружено незаконное поселение. Значительных размеров.

— На последней электричке. В десять.

Краем глаза он заметил неясное движение. Со стола пропал его пистолет!

— До свиданья.

— Смотри, как звук разносится.

— Еще недавно она и невозможна была бы, — возразил Вова.

Улитка моргнула и тут же в углу (мгновенно облицевавшемся белым кафелем) возникла огромная, сверкающая чистотой ванна, а из сияющих кранов били горячие быстрые струи.

— Только почему нет никого?

— Значит, так, — рассудительно начал Сергей, — если мы их отпустим, их выследят, и они выдадут нас. Если спрячем их — за ними явятся. И даже если они станут нашими — за ними все равно явятся. И если мы убьем их, их будут искать. Так что никакой разницы нет. Лес все равно умрет и мы умрем, защищая его. Кажется, я растолковал твой сон, — улыбнулся он Ване.

— Тебе-то чего тревожиться? — усмехнулся Сергей, — тебя, если что, папа отмажет. Это мы…

— Так не делается, — холодно сказал Нечаев, — и что тут думать? Думайте сейчас и отвечайте.

— Надолго. Детей уложим — поговорим.

— Здравствуйте, Геннадий Андреевич. Что там с городом этим? Новости есть?

— У меня кроме водки только вода, — растерянно улыбнулся Андрей, и эта неуверенная улыбка на мгновение очеловечила его.


— Привет. Или на людях мы не знакомы?

— Здравствуйте, Сергей Геннадьевич, — сказал Вова.

Помолчали. Гипнос тревожно поглядывала на них, Танатос снова погрузился в неподвижность.

Скрылся позади синий щит с белой надписью «Старая Русса».

Долго, меланхолично похмелялись — Енот напевал советские революционные марши, в его исполнении приобретавшие какую-то похоронную завершенность. Посмотрели какой-то бестолковый фильм ужасов, от которого у Ани совсем разболелась отошедшая было голова.

И вскоре к нему подошла бы толпа отчаянных разгневанных людей, возглавляемых революционными агитаторами. Таков был план Нечаева — первый его серьезный план в череде многих и многих последовавших (студенческие волнения в 60-тых и 70-тых, пожары в Петербурге в 65 м, несуществующая революционная организация, члены которой, однако, вполне себе существовали и действовали всерьез…) — и он, пожалуй, вполне мог осуществиться. И куда более фантасмагоричные и странные идеи работали в его исполнении. Чрез годы, постаревший и больной, он сидит в тюрьме, в страшном Алексеевском равелине. Правительство не желает открыто казнить Нечаева, но с каждым годом паек его все уменьшается и уменьшается… Сначала понемножку, а потом, как увидели, что узник все крепок, и куда быстрее. Нечаев железной волей агитирует собственных тюремщиков, заставляет их связать его с Народной Волей. И — предлагает народовольцам план собственного побега. Да какой! Фальшивый дворцовый переворот, организация волнений, шантаж (с перечнем компромата на высших лиц государства), нелепый маскарад (зачем, если тюремщики и так сагитированы?)… Но и это могло бы выйти у него — но народовольцы велели подождать. Мол, вот царя казним, тогда и вам попытаемся помочь. Царя казнили — и Народная Воля тут же была разгромлена. Нечаев вскоре умер в тюрьме. И этот, первый план его, тоже проваливался сейчас — только теперь уж по совершенной случайности.

— Вы Владимир Парин? — спросил один.

— Ну? — спросил водитель, — хватит?

Они остановились на границе этого маленького беспорядочного лагеря. Рыжебородый бледный юноша побрел куда-то в сплетенье черных сырых ветвей, остальные остались с ними.

— Спокойной ночи.

— Так вы не знаете! — совсем всполошился Прыжов, — да ведь это последняя сенсация, такого и в Европе, кажется, не было. Ну, сейчас вы скажите, слыхали вы о подобном в своих странствиях, или нет? Берут девку, загоняют ей сами знаете куда бутылку из-под шампанского, так чтоб одно донышко торчало. А потом — раз! — он хлопнул по столуладонью, облившись самогоном сам и обрызгав Вову, — и тюк по донышку! И все нутро у девки иссечено. Ну, как, слыхали вы о таком в Европе?

Отказать Нечаеву Орлин уже не смел, да и соблазнительно было.

Вот с чего все началось, — позднее думала Аня. Именно с той осенней ночи. Все, кажется, шло как обычно, но на каком-то незаметном перекрестке она — они — сделали что-то другое. Не то, что должны были. Вздор, потому что они ничего и никому не были должны. Не то, что полагалось? Может быть. Какая-то мелочь: их улыбки в тот самый момент… Или, может, то, как Аня прислушивалась к чужой, невесть откуда взявшейся мысли: «А может, и черт с ним? Пусть горит?»

Вова поднялся и, шатаясь, тяжело побежал по коридору. За его спиной с грохотом и треском рухнула вниз кровать.

Он еще помолотил в дверь и даже попытался высадить ее плечом, но ничего не вышло. Неудача не расстроила Вову, он находился в том счастливо-возбужденном состоянии, когда ни для каких огорчений в сердце просто нет места, и даже действительно горестная, страшная весть встречается самое больше истерическим смехом.

Артем пожал плечами, они с Леной закурили.

Марья пожала плечами, — знаешь, когда Нечаев уже сидел в тюрьме, он сочинил план побега и сумел передать его народовольцам — через сагитированных им жандармов. Так там, в этом плане, много было такой вроде бы бессмысленной, фантасмагорической лжи — будто бы в стране переворот, на престол входит новый император — своей вызывающей нелепостью и отвлекающей от главного, от того, что будет делаться.

Гипнос тяжело вздохнула.

— Я думал там остановиться, — задумчиво протянул дядька и сдвинул шляпу на затылок.

— Теперь чистить их еще, разделывать, — нарушила тишину Аня.

В этот самый момент бредущего к шоссе полицейского догнал ослепительный свет мощных фар. Несчастный измученный толстяк остановился и вдруг чуть не заплакал от радости. По правде говоря, за все годы службы он впервые попал в такую переделку. Дорога осточертела ему, он так и не смог выпутаться из куртки. Ботинки со связанными шнурками пришлось снять, ноги были изранены, но боли не чувствовалось — он полагал, из-за обморожения.

— Я не об этом, — перебила Марья, — старое кладбище было снесено в 20-е. Сейчас на его месте стоит мэрия.

Серебристые заросли крапивы зашелестели, расходясь, и из них вышел козлоногий сатир. Лицом он был темен и говорить не мог, только мычал. Звезды пачкались о его всклокоченные сальные волосы и воняло от него мерзко. Он просительно и глухо мычал, разевая черную мокрую пасть, и протягивал мне белый пластиковый стаканчик. Его вторжение, прямо скажем, испортило весь вечер, но, вздумай я его убить или прогнать, это испортило бы его еще больше. Кроме того, он, может, давно уже здесь жил и, с его точки зрения, это я к нему вторгся. Потому, настроенный благодушно, я налил ему водки и предусмотрительно вручил в распухшие, чешуистые от грязи руки сигарету. Деликатно отойдя за костер, он выпил и закурил. Так, в сдержанно-доброжелательном молчании, мы выпили с ним первую бутылку водки, затем — вторую. А на середине третьей я пришел в неистовство, выбил ему последние зубы и заставил отсосать мне. Вот и все, что я помню, но, видимо, было еще что-то, потому что проснувшись, я обнаружил разбросанные по всему дому части его уродливого тела.

«Евгений Васильевич Ольницкий, 1841–1841», — ничего не понимая, прочел Вова.

— Теперь я знаю, что у вас будет за пожар, — сказал Вова.

— Кто это?

— Где-то наверху, наверное. Да неважно, ты что, не понимаешь? — она бросилась к пакету…

Мужик одобрительно хохотнул, — ищь, (именно так, со свистящей «щ»), резвая! — сказал он.

— Подождем. Сейчас отправишь две группы в город. Задача — сбор информации о положении дел, наведение контактов с местными жителями и органами власти. Когда сами что-нибудь узнаем — тогда и допрашивать можно. И ничего больше, понял? Это прямое указание президента. Так что держи свою инициативу при себе.

— Не совсем, — Вова жестом спросил разрешения и достал из пачки тонкую сигарету, — давайте на ты.

Только к полудню, когда начало уж припекать солнце, грунтовка наконец вывела их из леса, подняла на зеленый пригорок и перед ними открылась небольшая — дворов в семь — серая деревенька. Сразу было видно, что деревня давно покинута. Ни живой души, ни даже собаки какой не было, и дымок не поднимался к высокому небу, и чернели выбитые окна. Но главным были отнюдь не все эти отдельные признаки, и даже не их сумма, а недвижная тишина (или тихая недвижность), какой встретили их серые невысокие избы. Видно, уезжали отсюда основательно, без спешки, потому что вывезено было все подчистую, и кое-где даже печи разобраны были. Они отыскали избу покрепче и почище, и устроились на ночлег — дети были вымотаны, да и Артем, путаясь в вертких мыслях, никак не мог сосчитать, сколько часов уж не спал. Дворник же решил побродить пока по округе — Артем выдал ему электрошок, «Осу» на всякий случай, оставив себе.

Невидимая в темноте Гипнос покачала головой.

Дверца машины приглашающее распахнулась.

— Это все-таки не объясняет вашего спокойствия.

— Они не то чтобы запрещены. Что их запрещать, итак никому на фиг не нужны. Но все-таки властями как-то не одобряются…

Ян, держа за кончик, окунул в канистру веревку, затем облил высокие шины бульдозеров бензином, протянул импровизированный фитиль. Ваня ссыпал поверх маслянистой жидкости заранее истолченное сухое горючее.

— Стой, стой ты! — крикнула старуха. Несчастный Вова покорно пошел обратно.

Всю дорогу его не покидало чувство слежки. Пока они пешком шли до пересечения Малодетскосельского и Московского (куда, из соображений конспирации, вызвали такси), Артем был еще сколько-нибудь спокоен. В конце концов, все это могло быть просто паранойей.

— Ох-ох-ох.

— Пошли, — легко согласилась Марфа.

— Пойду-ка гляну, — сказал второй секретарь президента, когда кассирша вышла, — все-таки странно, что он так открыто билеты купил. И почему четыре, не могу понять.

Рюкзак за спиной несколькими ощутимыми тычками выразил радость и ободрение.

— Спасибо.


Марфа молчала.

Оттуда, невнятно потоптавшись, следы шли вниз, к реке. Широкая ледяная дорога искрилась под прильнувшим к высоким холмам берега небом. У проруби толпились мужики, впереди виден был высоко висевший над рекой мост.

— Подождем, — сказал Артем и поглядел в окно. На платформе было безлюдно, но все же рисковать не стоило, — потерпите, ребята.

— Понятно, — ответил Прыжов и надолго замолчал.

— Там, там! — пронзительно крикнула она, показывая рукой в темноту. И тут же смолкло, только приглушенные, мелодичные отголоски еще затихали по углам.

— Я не на митинг, — отрезал начинавший чувствовать себя глупо, а потому злящийся, капитан, — так где мэрия?

Президент полистал гладкие белые страницы, посмотрел на столбики цифр, на дуратское канцелярское словоблудие. С ума сойти, — подумал он, — и на это я трачу жизнь.

— Марфа! — крикнул он во всю мочь.

Кофе здесь был крепкий, а булочки — свежие. Словом, идеальное место. Артем вытащил ноутбук и погрузился в изучение новостей. Как ни странно, ни слова не было о нападении на патрульную машину. Зато сообщалось о начале массовых учений военных и спец. частей МЧС в Карелии. Дело, кажется, было плохо.

Хлопнула дверь, дунуло свежим воздухом. Не задерживаясь в пустых сенях, оперативники двинулись на кухню. Дворник пропустил обоих — благо, яркая тряпка обращала на себя внимание, не давала глазеть по сторонам — и только потом, скользнув за спину, ткнул сдвоенное металлическое жало в белую беззащитную шею. Раздался скрипучий треск, в воздухе будто пронеслось что-то, и первый повалился к его ногам. Дворник шагнул ко второму, а тот уже оборачивался, уже тянул что-то из внутреннего кармана куртки.

— Пошли? — оживленно кивнул Авось.

— Не знаю, сердито — что за допросы? — отвечал я, — я ж не врач.

За окном заливисто заржала лошадь, послышался грохот чего-то падающего. Вова сел на кровати, отыскал носки, и, отчего-то смущаясь и злясь на себя за это смущение, натянул их.

Вова вздохнул.

Подумав, отдал Танатосу пистолет, а Гипнос — большую часть денег.

— Ну… я… — он шмыгнул носом, — меня похитили!

Тот покачал в темноте головой.

— Шеф, вы бы на дорогу смотрели, — мрачно сказал Артем, но был проигнорирован.

— «В Днепре завелись крокодилы. Благодаря промышленным отходам, средняя температура в реке повысилась настолько, что позволила сбежавшим из зоопарка крокодилам поселиться под Киевом». То? — хмыкнул Артем.

За окном сгущались дымные сумерки, медленно темнело бесцветное небо. Голоса у магазина постепенно становились громче и возбужденнее — будто кто-то увеличивал громкость мира.

— Да, — удивилась девушка, — просто все на митинге.

Они взяли кофе, горячие сосиски в тесте и даже какой-то бледный салат. Измученная девушка улыбнулась Артему устало и дружелюбно. Такими улыбками, наверное, приветствуют в сером загробном мире новичков.

Следователь облегченно вздохнул, пугливо огляделся — не видно ли кровопийц-журналистов — выудил из кармана пиджака фляжку и, усевшись на бампер синей нивы, взялся опохмеляться. Угрюмый эксперт все так же курил в сторонке, с отвращением глядя на гаишников, и к работе не приступал. Он ждал, пока все уедут, чтобы сделать лаконичную запись «следов не обнаружено», а там — кто докажет обратное? Конечно, если бы он сейчас все замерил и сфотографировал, то давно уж поехал бы домой, но работать не хотелось и проще было подождать. Кроме того, он ленился еще и из принципа. Он был противник идеи уголовного преследования как таковой.

— А тебе-то что? Живи, ешь-пей, все одно сгоришь, сгоришь в адском пламени.

— Не слишком много вы пьете перед собранием?

Надо было отчитаться президенту, а затем, после хороших новостей, и уточнить, как же все-таки с пистолетом.

— Разница в содержании, — ответил юноша, — мы ведем себя, как вели бы себя эльфы в современном мире. А не устраиваем кукольные представления, подражая героям чужих сказок. Чем, кстати, эти самые хрестоматийные эльфы ни за что не стали бы заниматься.

— Хорошо, — после паузы сказала Гипнос. Голос у нее был серьезный и грустный.

— Как тебя зовут? — спросил Артем.

Нервный огонек свечи чуть разгонял темноту, и лежащая на столе трубка то исчезала, то проявлялась снова. В животе у Вовы сосало, но спускаться на кухню было лень, к тому же — Марфа, а он не хотел ее сейчас видеть. Вскоре он заснул.

Аня устало опустилась на ящик.

Его слушали с интересом (впрочем, весьма сдержанным), а когда всем надоело, Сергей сказал, — ладно-ладно. Не кипятись. Мы просто за Енота с Аней беспокоимся.

Артему хотелось сказать, что ему жаль, что он не слушал истории водителя, но ведь он очень устал и у него был на редкость долгий день. Или что-нибудь в этом роде. Но начать как-то не получалось, и остаток пути — до чуть покосившегося, осененного печальным запустением указателя с надписью «Грязевка» и стрелкой, указывающей на уходящую в болота и низкий, будто побитый метеоритным дождем, серый ельник, мокрую грунтовку.

Андрей Григорьевич убрал телефон, подумал, что вот опять, всю ответственность свалили на него, дают по телефону указания, которые нарушить нельзя, а исполнять — опасно и глупо. И не докажешь ведь потом — мол, президент позвонил и приказал. Он даже усмехнулся при этой мысли. Ну, а в самом деле. Если он на дисциплинарном заседании возьмет да и брякнет правду-матку? Посмотрят, как на идиота, и даже в протокол не занесут.

— Вообще-то есть, — вдруг тихо сказал, встав с кушетки, гимназист, — мы в первую очередь защитники народа. Нельзя об этом забывать. Поэтому, — он был уже весь красный и стоял прямо, будто у доски, — поэтому я выдвигаю встречное предложение — поджечь богатую часть города. И, — он вдруг овладел собой и даже как-то озорно улыбнулся, — распостранить прокламации, объясняющие, кто это сделал, зачем и почему.

— Нет, а долго еще?

— Ничего себе городок, — одобрительно сказал Танатос, запрокинув голову в голубое небо с подсвеченными солнцем пушистыми облачками. Гипнос кивнула.

— Хочу, да. Где можно умыться?

— Послушайте, а вы-то откуда здесь? — наконец удивился Артем.

— Эм… А вакансия водителя трамвая с обучением?

— Они, сказали, на них охотятся, — сказала Аня, — федералы и еще кто-то.

Старик поскучнел, заблестевшие было жучиные глазки опять потухли.

Он нащупал босой ногой ботинки, влез в них и, не зашнуровывая, сошел вниз.

— Ладно, — принял это объяснение Артем, — спасибо еще раз.

Все чище становился красный свет, навстречу Вове стремились тысячи и тысячи тысяч черных тараканов, они полностью покрывали стены и пол, и потолок, и оттого казалось, что и сам коридор движется к нему навстречу, засасывает Вову в черную жаркую воронку. Наконец он добежал до тупичка — здесь уж чувствовался жар большого пламени. Левая дверь была распахнута, оттуда плыл по коридору красный жар. А в самой комнате — тесной и совсем уж голой, ярко освещенной огнем — на полу была свалена горящая куча одежд (мужских и женских), книг, кажется, даже париков… Рядом суетился и напевал, еще что-то подкладывая, толстый, раскрасневшийся Прыжов.

— А ты чего не ешь?

— Лучше сначала в Грязевку, за детьми, а потом обратно, в Руссу. Я заплачу.

Владимир, уж не изображая гостеприимства, встал вслед за ним.

— Ну и хорошо, ну и ладно. Мы вас все уж заждались, — от этого «мы» на Вову накатила паника — что еще за «мы»? ни о каких «мы» Нечаев не говорил!

— Смешно, — вздохнул он.

— Да хватит уже, — махнул рукой Артем, — только внимание привлекаем.

«Дорогие сограждане! Вы, конечно, удивлены. Это первая газета в Крайске за долгие-долгие годы. А может быть, и вообще первая. Мы давно готовились к изданию ее и в ближайшее время не собирались выходить из подполья. Но о случившемся нельзя было молчать, вот мы и взялись за дело. Судя по всему, связь с Большой Землей восстановлена! Наконец-то, господа и товарищи, наконец-то! Кажется, блокада прорвана, кажется, этой весной лед и правда тронулся!

— О-па, — ошеломленно выдохнул Коля.

— Лучше с голоду умереть. Ведь там, — она осеклась, взглянув на Юстаса, — та рыба сама неизвестно что ест.

— В Крайск — да, — засмеялась Марья.

Все замолчали. Больше попыток возобновить диалог Артем не предпринимал.

— Смотри, — Лена показала.

Что-то шорхнуло на дороге, мимо сада проехала черная машина с выключенными фарами. Но никто не обратил на нее особого вниманья. Сейчас было не до дел — слишком свежим был запах травы в прохладном воздухе, слишком таинственны были сумеречные тени — сиреневые, пепельные и густо-синие, уютным пламенем светила масляная лампа и, как бриллианты, изумруды и рубины, искрилось стекло разноцветных бутылок под высокими сводами коллонады. А музыка потихоньку приближалась, и вот уже из сада вышел высокий темноволосый человек в кожаной куртке. Он что-то держал в руках — какую-то совсем крохотную вещицу — и эта вещица пела совершенно неизвестным тембром, выразительным и упругим. Мелодия была энергичная, веселая, и все же с некоторой неуловимой ноткой меланхолии.

Голос был тонкий, нежный, но с какой-то хрипотцой в глубине.

Хозяин же на библиотекаря походил значительно меньше, чем на подпольщика, но и на подпольщика тоже походил не очень. Был на нем распахнутый роскошный темно-красный халат, а под ним — пляжные шорты и посеревшая майка в каких-то пятнах. Череп его был кругл, значительно превосходил средние размеры, и был обрит налысо, под станок. Под этим массивным уголовным черепом странно смотрелось грустное лицо чересчур умного для своих лет человека. А на вид подпольному библиотекарю было лет семнадцать. Вова, ожидавший увидеть нечто среднее между Львом Толстым и Борисом Савинковым, приободрился и глядел на хозяина даже с легким превосходством.

Не споря, Артем полез внутрь. В шалаше оказалось неожиданно просторно, сухо и относительно тепло. Поверх покрывавшего землю брезента было брошено несколько шерстяных одеял. Проникавшие в редкие щели полосы рассеянногосвета прорежали сумрак. Следом залезли дети и затянутая в черное и зеленое лучница.

— Провожу, — улыбнулась смотрительница, — а что? Вам приснился клад на городском кладбище?

Вова вышел на лестницу, с неземной радостью вытащил из грязи окурок и окончательно обнадежился, прочитав знакомую надпись — «Петр І».

— Нет. Нужно образование.

— А если бы мы были просто… — Артем не мог подобрать слово, — ну, просто взрослый и двое детей. Что бы вы сделали?

— А можно нам в тот? — указал Артем на крытый полиэтиленом.

Водитель молча забрал деньги и тут же унесся прочь, оставив Артема и детей перед запертыми воротами кладбища.

— До свиданья.

— Все-таки вы слишком легко с этим смирились. Подозрительно легко.

— Хочу мерседес, — чтобы отвязаться, сказал Коля.

Я медленно ехал по городу и высматривал свою добычу, но никого не было, а живот уже подводило от тоскливого голода.

Артем поднялся, дал руку Гипнос (на которой, оказывается, лежал). Хотел помочь Лене, но она с бранью встала сама и с демонстративной заботой подняла мальчика.

— Конечно, попробуем. Куда ж мы денемся-то.

Артем докурил и с простодушной улыбкой протянул окурок Ане, — затуши, я не знаю, где здесь.

— Ясно, — подумав, ответил Танатос. Гипнос кивнула.


— Что-что. Местные жители город не покидают. Вообще никогда. Автобусов нет. Поезда ходят только до Песков. Теперь, оказывается, и туда не ходят. Так страшно было! Словно все вокруг участвуют в каком-то заговоре или спектакле, и только для тебя одной все по-настоящему. Я уже и машину пыталась угнать, и пешком уйти…

За дверью он столкнулся с бледным юношей.

Выскочила на улицу быстрая тоненькая фигурка. Коля подпрыгнул и ударил гайкой в место, где должен был быть затылок. Правильно рассчитал — с тихим-тихим «ахх» изо рта жертвы вылетел воздух, и неизвестная упала на лед.

Вова открыл калитку и прошел в сад. Он еще издали увидел Марью — тоненькую белую фигурку меж высоких бледно-желтых колонн. Марья помахала ему и Вове стало чуть легче на душе.

— И как?

— Дядя, — ответил Артем, — вот, доверила сестричка.

— Так вы не из местных?

Президент, воодушевленный открытием, а также предчувствием того, как утрет фсбшникам нос, причем на их собственном поле, нашел пропущенные вызовы и перезвонил.

— И что же?

Девочка кивнула, глаза у нее будто бы чуть светились в темноте.

Вова оглянулся. Красный жар стоял уж рядом, а первые ярко-желтые змейки пламени стлались шагах в трех от него.

И почти не удивился, когда из полумрака ответил звучный и как бы мурлыкающий баритон, — увольняешься?

— Я — Маша, а это — Вова. Пойдемте.

— Нет, — убежденно сказал Артем, — надо уезжать. Попробовать прорваться.

— Да какая разница, — и, видя, что Аня не двигается с места, добавил, — еще сети не все проверили, и на прятки сегодня надо идти.

Он встал — все движения у него были медленные и плавные, будто он боялся расплескаться.

— Говорю же, вы меня выручили, — засмеялся шофер и подмигнул Артему карим глазом, — давайте, высаживайтесь.

Кое-как ополоснув багрово светящееся от жара лицо остатками минералки и сунув в карман скомканный тонкий дождевик, я отправился в город.

Артема записал номер, выключил телевизор.

— Звучит не очень-то гостеприимно, — пошутил Вова.

— А если я закурю, будешь стрелять?

— Черт его знает, — сказал Артем, когда они вышли на улицу, — может, город и не брошен.

— Ох ты ж, — испуганно ахнул Енот, — они же все мертвые!

— Опять вы про свой конец света? — вздохнул Артем.

— Да. Вы что, страдаете провалами в памяти? — она обернулась от стола и смотрела на него. Вове под этим взглядом было неуютно и хотелось одеться.

— Красота, — сказал Ян, кое-как освободился из объятий кресла, подхватил сестру и вышел вслед за Ваней.

Артем вытащил сигареты, закурил, — ну все, пошли.

Он вдруг рассмеялся.

Вдвоем с Прыжовым они перетащили все необходимое в коляску и умчались в город.

— Так точно, товарищ полковник, — отвечал лейтенант. В глазах его сквозило легкое презрение.

— Хватит ерундой заниматься! Вставайте! — рассердился Артем. Он и сам устал, и ноги болели так, что в ягодицы отдавало, но нельзя же было прямо тут взять и заночевать.

Артем совершенно не умел утешать, да и сил сейчас не было, а потому просто сказал, — мне тоже очень жалко.

— Зачем?

Юстас порхнул в сторону — точь в точь конфетный фантик, подхваченный ветерком.

— Трехэтажный, каменный? С красной такой трубой?

Старичок удивленно заморгал выцветшими голубыми глазами, переложил из руки в руку авоську и ответил, — так вот он, вокзал. Езжайте себе, молодой человек…

— Она сумасшедшая.

Яна училась на юриста.

Кто-то закричал. Раздался первый выстрел — и тут же все потонуло в непрерывной пальбе.

— Да, я видел его, — серьезно сказал Ваня, — он прыгал по ветвям и заслонял мне солнце.

— Они — наш новый мир, — наконец выговорил Артем, — не трогай их.

— Так. Это интересно, — кивнула девушка.

Он подошел к кустам. Странная робость — какого-то физиологического характера — не давала ему коснуться того, что лежало в кустах. Впрочем, и так все было ясно. Мертвый мужчина. Бомжа, наверное, замерз. Все же он наклонился (в волосах у трупа запутались веточки и бурые прошлогодние травинки) и развернул лежащее боком тело к себе. С бело-желтого лица неслышно упали очки в черной пластиковой оправе. Грудь мужчины была залита кровью.


Артем вытащил сигареты и закурил.

— А теперь попроси, чтоб вернул. Как в детстве. И разбирайтесь с этим вашим городом. Все, жду звонка.

Вова пожал плечами. Он не очень-то доверял статистике.

— Не съедят. Лезь уже, — она подтолкнула малыша к лестнице. Юстас, бойко перебирая конечностями, полез наверх.

А четвертый, последний дом, упирающий черную крышу в зеркалом отражавшее все небо, открыл мне настоящее чудо. На чердаке, меж ребер пробивающегося в щели света был самый настоящий детский штаб. И пружинный матрас был там, и старое одеяло, и деревянный ящик, служащий столом, и свеча в консервной банке вместо подсвечника, и шахматы, и укатившаяся в угол бутылка из-под лимонада, и тоненькая тетрадка с неуклюжими записями, и Том Сойер без обложки, и Стивен Кинг в обложке самодельной и даже как-то разрисованной, и моток бечевки, и спрятанные под матрасом сигареты и даже старая, но, видно, с любовью оберегаемая гитара.

Красное закатное марево разливалось по горизонту и в этом мареве тонули острые черные крыши далекой деревни. Огромное пустое небо висело над заболоченной, буро-зелено-желтой равниной. А у раскисшей грунтовки горел маленький костерок.

Он съежился в сыроватой темноте, прижался к деревянной двери и вдруг, сквозь неумолчный вой, услышал в темноте подъезда суетливые, быстрые шаги: шлеп-шлеп-шлеп.

— Заходите, — указал на задернутый зеленой тканью вход в шалаш рыжий.

Он плеснул на оледеневшее стекло мутной жидкости и быстро поднес свечу. Стекло все осветилось синими и белыми огоньками, пламя разлилось по матовой поверхности и тут же исчезло. Лед, кажется, подтаял. Вова повторил операцию, протер окно рукавом. Видимость теперь была удовлетворительная.

— Да, спасибо, родненький, — старуха как бы очнулась, даже голос был другой — старческий, надтреснутый, но живой, не то что прежний скрип и визг, — замаялась я что-то. Видно, время пришло, не зря домовину покупала.

На следующий день Артем нацепил здоровенные солнечные очки и отправился в центр. В хозяйственном магазине он приобрел пшенично-золотистую, как указывалось на этикетке, краску для волос, в универмаге — машинку для стрижки с кучей насадок, в магазине оптики — пару модных очков с простыми стеклами.

Водитель с тоской поглядел сквозь частую решетку в салон автомобиля. Висит, покачивается ароматическая елочка — а ведь, наверное, это еще он сам задел ее, когда только вылезал навстречу подлым деткам. «Впрочем, — урезонил себя полицейский, — глупо на них злиться. Может, они в еще худшем положении, чем я».

— Где ты его видела? — наконец спросил он.

— Да ну? — глядя Артему в глаза, спросил он, — в бо-а-а-альницу?

— Рано поперлись, говорил же.

— Ничего, вычистим. Само время вычистит!

Артем вытащил сигареты, закурил.

Впереди вспыхнул хищный желтый свет.

— И тебе приснилось что-то на кладбище.

— Что за Пески?

— Это Маша и Вова, хранители музея. А это Артем, Лена, Галя и Тарас, наши гости с большой земли. А этот полночный странник — Семен, слесарь и изобретатель.

Вова воспрял духом, — не подскажите, как к ней пройти?

— Надо его позвать, — сказала Гипнос.

— Мы будем их есть? — спросил Юстас.

— Наверное, да, — с сомнением протянула Гипнос, — но…

Артем глядел на них во все глаза. Двое юношей и девушка — все с длинными, неровно обкромсанными волосами, а юноши еще и в жиденьких бородках. Одеты они были в ветровки защитного цвета, поверх которых были намотаны распоротые черные полиэтиленовые пакеты, спортивные штаны обмотаны чем-то вроде онучей, на ногах — черные высокие кроссовки. Но главное — в руках двое держали мощные спортивные луки, нацеленные не на Артема даже — на детей. А за спиной у остановившего их парня — высокого, с черными волосами и курчавой бородой — висел арбалет.

Измочаленная, раскисшая грунтовка тянулась по заболоченной буро-зеленой равнине. Впереди чернели на фоне закатывающегося солнца острые крыши изб. Вдоль дороги бродили на костистых, мозолистых ногах цапли и поглядывали круглыми птичьими глазами на пришельцев. Недоброжелательно так поглядывали.

Встал в дверях, оглядел темную и ветхую комнатенку. Ноги бородача свешивались с одного края кровати, косматая голова — с другого, руки сваливались сбоку и места в каморке совсем не оставалось — разве что под столом.

Спорить Аня не стала; впрочем, бросать окурок на одеяла или даже оставлять под ними Артему было неудобно, так что через какое-то время он и сам пихнул его в карман.

— Нужно прятаться здесь, — предложила Гипнос, когда Артем вернулся, — попытаемся уехать — схватят. Уж дороги-то они точно контролируют.

— Наш, — нахально пискнула девочка, — наш дворник.

— От кого ты прячешься?

— Сам ты люпенарий, — тихонько буркнул Юстас и уселся у сверкающих на весеннем солнышке стеклянных дверей.

— И что теперь делать?

— Вы знакомы? — удивилась Марья.

— Ага.

Они вышли из чащи на старую, раскисшую грунтовку и Енот вдруг остановился.

— Принеси, пожалуйста.

— Мы сейчас вам перезвоним, — благожелательно ответили на том конце провода.

— Сусидко-судико, поиграл и отдай!

Конечно, полицейского следовало убить и, конечно, они этого не сделали. Убедившись, что дорога выводит к шоссе, они вернулись назад по грунтовке километра на полтора. Там водителю снова связали шнурки и стянули руки под кожанкой.

— Я и сам могу научить. Хоть завтра.

— Месяц, — устало сказала Гипнос, — может, меньше. Эти эльфы…

И, не удостоив их и взглядом, он медленно развернулся и направился к торговавшей полевыми цветами бабушке.

— Да, — просто ответила Гипнос.


— Да. Он попрощался со мной.

Она взяла за руку Юстаса и протянула ладонь Коле, но тот встал с другой стороны и крепко ухватил малыша за капюшон.

— Нет, — она подумала немного, затем сказала, — но вообще-то я сплю в пижаме и могу выделить тебе пол-кровати. Если ты не храпишь, — уточнила она.

— До Охтинского? — спросил водитель, смуглый, красивый парень, с интересом оглядывая их компанию.

— На всякий случай, — голос из-под тонкого матерчатого респиратора звучал чуть приглушенно, — камеры теперь на каждом шагу.

— Есть дело. Мы с ней в одном доме живем, откуда я знаю, что ей в голову придет?

— Что отсюда так просто не уехать. Или вообще не уехать.

— Волшебно, — глухим угрюмым голосом отвечала девочка. Артем с Леной засмеялись.

— Как мы после этого через город поедем? — жалобно спросила Гипнос.

Дети сидели рядышком на разложенном диване, у ног стояла черная спортивная сумка.

Прошло некоторое время. Прямо под носом у Артема полз по сырым, разбухшим листьям крохотный черный муравей. В пустом, прозрачном, но одновременно не бесцветном небе кружилось потревоженное воронье.

— Работает? — кивнул на здоровенный деревянный ящик с запыленным экраном Артем.

— Наездитесь еще по заграницам-то. Батюшка ваш… — она как-то странно всхлипнула, причем получилось чрезвычайно похоже на сдерживаемый смешок. Но все же это был не смех.

Юстас замялся, отвечать ему явно не хотелось.

Юноша вопросительно посмотрел на него.

— Весело вы тут живете, — вздохнул Артем.

— Ау! А-а-у! А-уаау-у! — усиленный эхом тоненький и чистый голос метался по всему залу.

— Тебе нельзя, — вздохнул Артем, — извини.

Президент устал, был раздражен и изнервничался. Уже которую ночь он не мог нормально поспать: его мучили кошмары. И раньше, бывало, они снились ему, но он никогда их не запоминал. Просто просыпался вдруг с темным чувством безграничного неопределенного страха, и, потихоньку успокаиваясь, долго с любовью и умиротворением глядел на такие обычные, такие простые и привычные вещи: подушка, шкаф, ветка сирени за прозрачным окном, а страшный сон таял в прохладном утреннем воздухе. Теперь все было иначе: каждая ночь превратилась в изматывающую бесконечную погоню. То он за кем-то гнался, то сам спасался в черных туннелях от неведомых и всесильных преследователей. Просыпался он разбитый и ничуть не отдохнувший. С раздражением пил кофе, с раздражением просматривал дела. Впервые за последние десять лет позволил себе проигнорировать звонок. Это было трусливо и глупо, и еще совсем недавно он ни за что бы так не поступил. Но что ж поделать? Да, что-то во мне сломалось, — думал он, — а как иначе? Нельзя безнаказанно брать на себя такую власть. Мы все, все меняемся. И ты знал, когда шел на это. Так теперь плати по счетам.

— Подожди ты, — напуганный его поспешностью, отодвинулся Артем, — это, между прочим, серьезное потрясение.

Они стояли в абсолютной тишине и черноте, будто выбежав за край мира. Попробуйте крепко зажмурить глаза, заткнуть ватой уши и нос и так подпрыгнуть — и, может быть, на мгновенье этого прыжка вы окажетесь в каком-то подобии того положения, в котором находились дети.

Поскрипывали под его башмаками мириады снежинок и в плавных изгибах светящихся в темноте сугробов крылась какая-то далекая красота, будто намек, может быть, не лишенный иронии, на каноны Микеланджело.

— Как он выглядел?

— Поймал! — он сунул Ане в руки сверток, та инстинктивно оттолкнула, успев заметить какой-то голубой проблеск.

Ян пожал плечами, Аня нерешительно кивнула.

— Его спасаешь, а он в ухо бьет!

— Все как раз только начинается, — негромко возразил юноша. Девушка быстро взглянула на него: видно, за этой фразой крылось что-то, что они не могли обсуждать при малознакомых людях.

— Да не за что.

— Я заплачу, я же сказал.

— Значит, так, ребята, — совсем уж по-простецки начал Ваня, — я сегодня плохо спал. Лесной Король не показался мне и сам я не смог его найти. Я обошел весь лес, но не нашел его. А потом я вышел к свалке и увидел на вершине горы мусора наши тела. Я хотел подойти и посмотреть, как мы умерли, но не смог. Тогда я проснулся.

— Проводите меня, — Вова поднялся с кресел, — я сам не найду дороги.

— Полиция приехала, — сообщил он.

Подпольный библиотечный комитет»

Водитель вспомнил, как при задержаниях всегда удивлялся, до чего компактно можно сложить людей.

Они шли по вечернему, укутанному густыми сумерками лесу. Впереди поблескивали первые звезды, а вокруг шуршала, скрипела, потрескивала сухими листьями просыпающаяся ночная живность.

Внутри оказался кабинет мэра. Обстановка была скромная: книжный шкаф, допотопный компьютер, стол у окна, карта Крайска на стене. В углу стоял вытертый диванчик, а на диванчике, укрытый под горло черным пальто, лежал мэр. Снизу из-под пальто торчали ноги в серых носках. Левый носок был порван.

Из темноты в свет фар выпрыгивали сплетенья голых ветвей, черные тонкие стволы, вздыбленные кусты, ухабистая дорога.

— Мы поняли, кто вы. Вы — это кусочек нового мира. Цыпленок, разбивающий тесную скорлупу. Свежий росток в умирающем отравленном лесу, — голос его, то глухой и торжественный, то срывающийся на неприличный щенячий визг, мало сейчас отличался от голоса обыкновенного ребенка, вдохновенно и взволнованно рассказывающего что-нибудь скучное. Разве что воздух чуть посвистывал во вспухших ранах на щеках.

Танатос насмешливо фыркнул, — да ну! Конечно, здесь неплохо, и хозяин — дядька забавный. Но ведь это все мало совсем. Все равно надо было уезжать, бежать вперед.

На ответ Вове попросту не хватило дыхания — он и так боялся, что вот сейчас, на пороге, упадет в обморок.

— Почему вы не скажите правду?

Градоначальник поднял на него мертвый пустой взгляд и вдруг улыбнулся беззубым ртом, — знаете ли, Евгений Ва-силь-е-вич, чтобы мне по долгу и чести следовало делать после этого вашего рассказа?

— Воды нет.

— Это улитка, она… — тревожно пискнул ей вслед Юстас, очевидно, взволнованный судьбой остальных гадов.

— Шляпа все это, — повторил он, — вся эта гипертрофированная забота о физическом здоровье. Какой-то животный нарциссизм.

— Я, как газету утром увидел, понял — началось! — вещал рыжебородый потрепанный мужчина внушительной комплекции, одаряя окружающих винными парами и улыбками, — ну, думаю — поехали!

— Думаешь, я сумасшедшая? Это ты сумасшедший, дурак. Ты кто?

Тихая и серьезная, вышла Гипнос. Солнечные зайчики прыгали на ее белом лице.

— Что… Что это? Вы знали?

Сергей подвинулся и Артем с детьми уселись на коричнево-зеленый брезент. Аня уселась рядом, а Ян остался стоять над ними.

Продрог он по пути страшно, да к тому ж и перепугался — глянув случайно в переулок, он увидел, как трое усатых офицеров избивают тростями женщину. У нее были длинные серые волосы и простые серые одежды. Она не сопротивлялась явно, но все пыталась встать и снова падала под градом ударов. Сцена была совершенно безмолвна — ни жертва, ни мучители не издавали ни звука, и ударов слышно не было, а только взметалась поземка от сильных, быстрых движений. Эта-то тишина больше всего и напугала Вову, а потому он отвернулся и быстро прошел мимо, представляя, как догонит его сейчас эта усатая троица и тоже будет избивать на светлом, широком проспекте, под высоким черным небом.

Андрей яростно почесал буйну голову, отпил, сморщившись, маленький глоток.

Аня и остальные тесной группкой столпились в глубине леса, а Ваня направился к товарищам. Шагал по лесу он бесшумно (Ваня был экологом старой закалки и успел еще поездить в лагеря «Радуги»).

Авдотьев промолчал.

Снова было темно, и жарко, и остромордые черно-красные тени кружились вокруг меня, и не было ножа, чтобы отбиться, и не было дороги, чтобы убежать. Из высокого далека, из чужой вселенной глядели на меня звезды и глаза смелого мальчика глядели, а я только уворачивался и прыгал, и падал, и оскальзывался и только в последний миг уходил от острых морд. И много уж было этих последних мигов, целая вечность их была. Я задыхался, и сердце болело, и тело тяжелело, ныло от усталости. Но хуже всего было то, что мне очень хотелось спать. Веки тяжелели, падали и красные морды исчезали в черной мгле, и только огромным усилием воли мне удавалось открыть глаза и бросить тяжелое тело в сторону. И вот моей воли оказалось мало, веки опали, скрывая приближающихся врагов, и я упал на черный камень.

— Не знаю, — удивился вопросу Вова, — лет тридцать, может, чуть больше.

Побывал, конечно, плюгавый человечек и на вокзале. Поговорив немного с начальником станции, он затем выгнал того из его собственного кабинета и по очереди вызвал к себе всех кассирш.

Вспыхнул и исчез крохотный желтый огонек. Красной точкой разгорелась сигарета.

— Да нечего там обсуждать, — махнул рукой Ваня, — приходим, делаем дело, уходим.

— Но и там тоже не сон, потому что… Не знаю, потому что из Питера меня привезли туда. И только потом, заснув, я впервые оказался здесь.

— Хозяин выбегает из дому. Мы его бьем по голове и все забираем.

Я поднес флейту к губам и заиграл, и красные, синие и зеленые звуки поплыли к круглой пятнистой луне. Дверь одной из халуп распахнулась, на пороге появилась крохотная фигурка растрепанного со сна мальчика. Он постоял немного и неуверенно двинулся ко мне. Из переулка вышла, присоединяясь к нему, длинноволосая девочка в ночной рубашке. И еще подходили дети, распахивались и приоткрывались осторожно двери домов, лачуг и сараев, и с пустыря подходила игравшая там ребятня, а я все играл, и плакал от боли толстый мальчишка в своем неведомом далеке.

— Что? — повернулся Сергей.

— Откуда ты знаешь? И какая разница, какие у него там родинки! Этого быть не может, и вообще, мало ли совпадений бывает? И откуда ты знаешь? Ты! — он даже задохнулся от возмущения.

— Вы думаете? — вежливо осведомился Артем.

— Нужно подумать, — Аня сосредоточенно почесала кончик носа, — уже налажали, хватит.

— Да, — устало и значительно, как и подобает лидеру огромной державы, сказал он, — чего звонил, Андрей Григорич?

Марья, страшно пораженная этой мыслью, глядела на него во все глаза.

— Очень просто. Сбили с ног, а пока я поднялся, вещей уже не было.

— Это не сон, даже не похоже.

Дети и рюкзак поместились на заднем сиденьи, Артем сел рядом с водителем. В тесном салоне было тепло, негромко играл джаз, пахло кофе и потертым кожзамом старых сидений. Измученные бессонной ночью и долгим переходом, дети тут же заснули. Артем тоже задремывал, едва улавливая обрывки речи водителя.

— Так-то лучше будет.

— Неси сюда, — после еще одного шумного глотка ответствовала Марфа.

— Фууф, — юноша выдохнул с облегчением, опустил пистолет и наконец пришлепнул комара. Вытащил сигареты, закурил. Дети подошли к нему. Полицейский глядел на них со злобой, какой сам Артем не удостоился.

Пораженная Аня смотрела на него во все глаза.

— Заметили, — сказал сидящий рядом плотный мужчина с коротко остриженными русыми волосами и здоровым румянцем на широком, загорелом лице, — и это не все, между прочим. Авдотьев, снимаешь?

— А что не хрень? — серьезно спросил Ваня.

— Приводы были?

— Нет, но я его из окна узнал. Не беспокойтесь, пожалуйста, — вежливо объяснил Степан и улыбнулся скромно, искренне и как бы немного смущенно. Не то чтоб он лицемерил — он и впрямь иначе и не умел улыбаться, а смеяться, например, вообще не смеялся, последний раз много лет назад, в детстве. Он был то, что действительно означают слова «серьезный человек». Мучительно и тяжело раздумывал Степан над всяким вопросом, представлявшимся ему значительным, сколь бы абстрактным и отвлеченным тот ни был. Так, будучи еще семинаристом, три месяца обдумывал он все имеющиеся доказательства существования Бога, и наконец нашел их несостоятельными. В тот же день он вышел из семинарии. Другой бы, может, запил, может, пытался бы застрелиться, а то и вовсе, ничтоже сумнящеся, продолжил бы учебу, а потом и карьеру бы в церковной иерархии принялся б строить — но Степан был не таков: слишком положителен и честен. Любое потрясения, любое, самое тяжкое испытание всегда встречал он смущенной будто улыбкой и открытым взглядом.

Она еще пошуршала бумагами, набрала короткий, в три цифры, номер.

Наступила пауза. Потом Лена спросила, — правда?

— Что такое? — спросила Яна.

— А где твой черный пистолет?!

— Раковина у вас за спиной.

— Мама-то где у тебя? — спросил Вова.


— Покажи.

— Полезайте пока сюда.

— Угу, — согласился Авдотьев, — товарищ капитан, может, с ними поговорим? Библиотекарь все-таки общественный работник.

— Мы не можем остаться, — сказала Гипнос.

— Вы бы дали детям отдохнуть, — после паузы сказал Андреич, — а то только испортите.

Юстас хмыкнул. Совсем по-взрослому хмыкнул, не как какой-нибудь семилеток.


Вова на миг запнулся, собрался с силами и продолжил, — во-вторых, чей это портрет? На двери, у вас за спиной.

Дверь флигелька распахнулась, невысокая широкая фигурка споро двинулась к калитке. Вова соскочил с подоконника и бросился вниз по лестнице. Он натянул пальто, пихнул в карман бутыль, обернул горло пледом и выскочил за дверь. Ветер метнул в лицо пригоршню снежных хлопьев, на секунду ослепил, но впереди раздался металлический вой калитки и Вова бросился на звук.

Он забарабанил пальцами по столу (тут же с раздражением вспомнив исчезнувшее оружие), закурил. Что же это… Опять мне решать? Но там, значит, не так все просто, если даже президент испугался. Свалил, опять свалил на меня! Значит, он что-то еще знает, что-то не такое благостное. И боится брать решение на себя, боится, сволочь, ответственности. Думает, опять я все разгребу. И по шапке потом получу — в случае необходимости. Нет, шалишь!

— Сусидко-сусидко, поиграл и отдай, — пробормотал насмешливо президент.

Нечаев молчал, пристально глядя на него. Наконец открыл рот, шлепнув тонкими губами, спросил, — ты ведь и не понял, как все произошло?

И от трактира шел быстрым шагом по натоптанной тропинке бледный светловолосый юноша, почти мальчик, в серо-синем гимназическом мундире под распахнутым пальто.

— Ах да, вас же ограбили, — Вове послышалась в ее голосе легкая насмешка, — держите, — она протянула ему пятисотрублевую купюру.

Замолчали. London bridge is falling down, — равнодушно хрипел Вэйтс. Они молча пили, дымили сигаретами, любезно двигая друг другу пепельницу и все глядели в медленно темнеющее небо за окном. Но, не успев еще совсем спрятаться в темноту, начало светлеть — будто медленно, по капле, размывали краску. В саду запели птицы.

Вова долго, со вкусом пил чай, прислушиваясь к встающему утру. Вот зазвенел колокольчик проезжего ямщика, взлаяли где-то далеко тощие крестьянские собаки, из-за реки зазвенели гулко церковные колокола и раскатистый звук чуть сотряс толстый еще ледяной панцирь реки.

— О господи, — сказал Артем.

— И что он сейчас видит? — без особого интереса спросил Артем.

— Пойдемте, — повлек Вову Прыжов, — не будем мешать, они сами к нам присоединятся.

Вова молчал, старик без всякого выражения глядел на него и снова вдруг испортил воздух. Громкий звук будто пробудил его — градоначальник вздрогнул и продолжил, — не знаете? Следовало бы мне вызвать сейчас слуг и препроводить вас в околоток. Там бы вас следовало арестовать и доп-ро-сить. Да, допросить, — он наставительно поднял неестественно длинный указательный палец, — а уж в зависимости от результатов допроса — верней, от того, как скоро и после каких наших усилий эти результаты бы появились — мы бы вас или повесили или сослали бы куда-нибудь к а-ле-у-там. Да, алеутам, — сладким голосом повторил генерал-губернатор и причмокнул.

Коротко кивнув, он двинулся вперед, быстро скрывшись в темноте. Гимназист подобрал пистолет, бережно отряхнул от снега. Коротко взглянув вслед Нечаеву, он тряхнул головой, жадно вдохнул морозный воздух и пошел в противоположную сторону — туда, где навстречу ему загорались в темноте огни фонарей.

Какое-то время стояла тишина, нарушаемая лишь далеким эхом (может быть, воображаемым), его шагов.

— Не нервничайте. Скоро уже поедем, тогда и откроем вас.

— На втором.

— А сам Лощина в розыске, — внес свою лепту один из оперов, — пропал без вести. Сестра его ищет.

— Давай правда спать, а? Завтра повеселее будет.

— Я к генерал-губернатору. Полагаю, к отцу.

— Бар, говоришь, не будет… (хек-хек-хек) Всегда будут, и были всегда. Я малая не такая была, красивая… (хек-хек-хек-хек) Девкой здесь была в услужении. Барин, Василий Олегович, меня приблизил. Красой величал (хек-хек-хик-хик-хик), зер щон, говорит. Енфант, говорит. Я глупая была, мне едва пятнадцать лет минуло. (хек… хек) А когда понесла, он младенчика моего, сыночка нашего, утопил. Как кутенка. Сбросил в прорубь и все. Похоронить не дал по-человечески… А уж как я молила, в ноги падала… Предрассудки говорит. И смеется; много он смеялся, Василий Олегович, знал свою красу: только улыбнется и любая девка или хоть благородного сословия тут же как кошка драная перед ним. Только меня так уж не зачаровать было. А тут и барыня как раз родила. Евгенюшку, господи помилуй, — последние слова Марфа произнесла с каким-то первобытным ужасом, и зарыдала.

— Ты в порядке? — заорал он, глядя на непроницаемую, плотную шторку.

— Пошли на реку, — предложил Вова.

— Это оружие.

Под пронзительный вой сигнализации Коля быстро склонился (краем глаза заметив загоревшееся окно) к девушке.

— Не хочу я вспоминать.

Вова полуслез-полусвалился со стола. Девушка включила чайник и, кажется, сменив гнев на милость, спросила, — хотите чаю?

Коля надел модные в те годы галифе, серую олимпийку и легкую кожанку. Сам он прежде нещадно издевался над любителями подобного стиля.

— Уехать?

— Тогда сразу убегаем.

— Куда? — настороженно спросил, притормозив и опустив стекло, печальный молодой водитель. Незнакомец — с растрепанными сальными волосами и заросшими неаккуратным серым войлоком впалыми щеками — улыбнулся, обнажив белые десна.

Водитель закурил, сделал музыку погромче. Но веселые изощренные джазовые мотивы нелепо повисали в окружающем пейзаже и шофер поспешил вовсе выключить радио.

— Я подбросил их вчера до Пудоши. Они говорили, им в Новгород надо.

Вове стало стыдно.

Они столкнулись в дверях. Бледный, некрасивый юноша, испугавшийся в дымном кабаке дуэли с Прыжовым, оказался сыном генерал-губернатора. Вова не сразу и вспомнил его, тот же, кажется, был действительно рад.

— На Большом Каретном.

— Всем привет! — улыбнулся Вова и наклонился к девчушке, — ты как? Нигде не болит?

— Это у меня фотограф один жил, — с удовольствием заговорил Андреич, — много-много таких копий понаделал. Что-то увез, а остальные мне оставил.

— Я Лесной Король, — сказал Ваня и уселся на пластиковый стул, но тот вдруг опрокинулся, и Ваня укатился куда-то в темноту. А они засмеялись и их смех рассыпался серебром.

— Точно все о-кей? — она нерешительно улыбнулась.

— А я бы с удовольствием посмотрела на Крайск девятнадцатого века.

Проснулся Вова с одной мыслью: Как так вышло, что смотреть они решили «Про уродов и людей»? Все-таки совсем неподходящий фильм.

Голос его был невыносимо манерен. Барские, ленивые, скучающие нотки, казалось, покровительственно поглядывали на все вокруг — и на Байрона, и на музыку, и на снежную зимнюю ночь… На Вову подобное отношение вряд ли распространялось — как ни крути, он был в глазах юноши почти европейцем. Вова вспомнил сцену в трактире и тихонечко рассмеялся.

Аня закинула пакет за спину и полезла следом. Твари тихо пошурхивали и спиной, сквозь плащ и пакет, она чувствовала их осторожное движение.

Андрей Григорьевич почувствовал ненависть. Через мгновение она сменилась тревогой и страхом. Это не могло быть шуткой, не могло! А значит, президент сошел с ума.

— Это я уж понял, — невежливо перебил Вова, — я имел в виду пожар.

— Вы слышали о похищении близнецов Лунишей? — вдруг спросил мужичонка.

Следующий день прошел в какой-то загадочной, нервной суете. Притаившись за занавеской, благоухающий самогоном Андреич с тревогой наблюдал, как старушки семенят туда-сюда по улицам — кто в одиночку, кто парами, кто даже группами. Встречаясь друг с другом, старушки загадочно кивали и быстро проходили мимо, словно незнакомые. Где-то назойливый, дребезжащий голосок выводил на одной ноте «Интернационал».

Танатос кивнул, Гипнос посмотрела на него укоризненно.

Последовала пауза.

— Я Юстас. Я тоже заблудился.

Нечаев вдруг засмеялся, — вот тоже… — он икнул, жадно хлебнул самогону, — примечательно в своем роде и очень по-русски. Вы от этакого отвыкли, думаю. Лет уж десять как ждет Марфа смерти. Причем не когда-нибудь, а прямо завтра-послезавтра. Купила гроб — до этого еще копила на него чуть не с девичества — а ставить некуда. Что же, вытащила из своего закутка кровать, вместо нее, представьте — гроб, и спит в нем, — он довольно хихикнул. Говорил он как о совершенно постороннем лице, словно Марфа не была тут же с ними. Вова поглядел на старуху — та сидела, сгорбившись и, звучно причмокивая, мелкими глотками пила самогон. Странное было зрелище.

Артем выразительно взглянул на Гипнос, но та предпочла не заметить.

В первой сети ничего. Мертвые лепестки лука, липкие обертки, подрагивающий, будто от холода, комок прозрачных червей.

Двери вагона с лязгом распахнулись. Трое хмурых полицейских, поблескивая мятыми кожанками, быстро прошли через вагон, поглядывая на народ пустыми равнодушными взглядами. Лена вздрогнула, незаметно толкнула ногой рюкзак под сиденье. «Он ведь так и не сказал, что у него там», — подумала она. К счастью, за всю дорогу это было единственное их приключение.

Дома они так же молча расселись в гостиной. На столе весело сверкали в электрическом свете бутылки, рюмки и стаканы. Снежным пластом лежали ломти сала, по-домашнему зеленели соленые огурцы.

— Да я поняла, просто так сказала.

На кухне его ждал еще горячий чайник, пачка тонких дамских сигарет и — развернутая газета. Сбоку быстрым, размашистым почерком было приписано: «Ты только посмотри!!!».

— Можно пожарить булку, — предложил Вова, — вкусно получается, я умею.

Он ничего, конечно, не говорил о кружке, Вова это помнил. Но поразила его не обыденная ложь — а опасное совпадение. Только сегодня ему удалось узнать об их группе и даже пробраться в дом — и вот вечером же Нечаев сам совершенно открыто заговаривает с ним об этом. Могла ли Марфа донести? В это верилось с трудом. Но тогда что же?

— Командир, мы в больницу спешим, — подал голос Артем.


— Что, уже шоссе? — засуетился тощий, — притормозите-ка. Мы вот с этим товарищем выйдем.

— Не знаю, — ответил Артем, — может, не по нам?


— Хватит! Ничего не видно, ничего не слышно, ну на фиг.

— Где ж ему еще быть, губернатору-то? — засмеялись за занавесью.

Вышли наконец из сада и Вова увидел впереди чугунную ограду, а за ней — тускло-желтые огоньки и приземистые силуэты стоявших кругом людей.

— Бам! — подлетел, брякнулся, плеснув кровью ему на кроссовки.

— Выполняйте! Потом сами спасибо скажете!

А потом он взорвался.

Машина остановилась. Артем полез за деньгами.

Юноша повертел в руках кобуру, вытащил пистолет и, подумав, бросил в рюкзак.

— Много чего. 19-й век мне снился.

— Не слишком много?

— Не стыдно тебе? — укоризненно спросила Катя, — как ты такой в армию пойдешь?

Белые стены, окно, сверкающее так, что сквозь него ничего не было видно, стол, заваленный разного рода пошлыми безделушками. За столом сидела девица в круглых очках в черной пластиковой оправе.

— Вы, — она будто не узнавала товарищей, — вы видели его.

— У вас не мечи, а луки. Какая разница? — спросил осмелевший Артем. В глазах у него было темно от усталости.

— Нет, не похоже на то. Ее вряд ли легко запугать. Какая-то власть над старухой у него есть, конечно. Но дело тут не в страхе. Не знаю, может..

Он сам не понимал, откуда взялась в нем эта странная дерзость. Может быть, подумал он, это естественная реакция человека на неволю. И пулю (пусть резиновую) в живот.

— Не знаю, — с отвращением говорит мальчик, — может, лук.

— Куда вы пропали? — она перевела дух; грудь под белой футболкой высоко вздымалась и глаза Артема поневоле скашивались вниз. «И всего-то месяц без секса», — с неудовольствием подумал он и усилием воли перевел взгляд на лицо их преследовательницы.

Но Авось уже кричал и размахивал руками, смело разгоняя цапель — с себя ростом, если не выше.

— Это сон Андрея, — сказала Гипнос и вздохнула, — каждую ночь ему это снилось. Я хотела сказать… Теперь вот пригодилось.

— Под Питером живут дикие гуси? — удивился Ян.

Снежный буран мел ему в лицо, жадно хрупал под ногами ломкий наст, подвывал ветер и еще далеко-далеко будто бы играли на гармони. Вова шел, не разбирая дороги, и на ходу прикладывался к бутылке, обжигая губы холодом и водкой.

— Ну да, привыкла. Так ведь это самое главное и есть.

— Мы здесь живем. Сами, без взрослых, — ответила Аня.

— Ага, — согласился Артем, — вы как? — обернулся он к детям. Танатос сидел, и даже под повязкой видно было, что он улыбается. Девочка, кажется, тоже еле сдерживала торжествующую улыбку.

— Травматика бьет очень больно, — кивнула Аня, — но на самом деле у тебя просто большой синяк.

— Вы можете отвезти меня в Свердловск? Я заплачу.

— Просто ты перебрал, — весело сказал Нечаев и бережно отложил гармонику.

На первом этаже флигелька тускло желтело окошко. Марфа не спит еще, — вяло подумал Вова. Он был невесело пьян, череп, смерзшийся от холода, сдавливал мозг, дышать было тяжело.

Третье желание было потрачено. Дети сидели за успевшим остыть столом и курили.

— То ли еще будет! — бодро сказал Танатос, — это ты просто привыкла.

— Тема, — тихо засмеялся он.

«Может, у него просто такая манера клиентов заманивать?» — вздумал успокаивать себя Артем, а ответил саркастически, — подальше от Руссы на восток. Не в сторону Питера.

— Я? — удивился Вова, — я нигде не остановился, у меня все украли.

— Так что не нужно выдумывать. Пойдемте в магазин!

— Ага, — сказал Артем и вдруг заметил, что рука незаметно сама собой отошла.

— Серьезно?

— Где тебя сегодня нет?!

— Расскажите мне последние светские новости, — сказал Вова, пригубив напиток.

Нет, не то что бы вдаль, — праздно фантазировал Вова, глядя на портрет, — скорее он будто глядит в открытую дверь подвала. В подпол, в тесный чуланчик, доверху набитый смерзшимися белыми телами.

Артем, аккуратно перетащив рюкзаки под окно, чтобы с платформы не углядели, чуть приоткрыл молнии.

А у Енота теперь, оказывается, на его могучих плечах, обтянутых черной футболкой, на его могучей белой шее и правда покоилась забавная черно-белая пушистая мордочка.

— А гостиницы у вас по праздникам работают? — взяла дело в свои руки практичная Лена.

— Да-да, конечно, — кисло улыбнулся Артем.

— С утра у нас был обыск. Или зачистка, сам не знаю…

Он задумался на секунду, но отбросил мысль.

— Может, и случайные, — проворчал мальчик, но дальше не спорил.

Никто ему не ответил и они пошли вперед, к лесу, из смутных глубин которого доносился гул проносящихся машин. С быстро сереющего неба падали крупные редкие хлопья. Бледным, жемчужным сиянием вставал впереди рассвет.

Пел я неведомо кому и несся в своей новой машине навстречу городу, и размахивал в такт рукой, и что-то мне подсказывало, что меня ждут веселые денечки.

— Да, собаки.

В комнате было холодно, пахло свечным воском, с двери глядел в какую-то угрюмую даль знаменитый писатель.

— Это ничего, — с неожиданной для самого себя веселостью отвечал Вова, — в окно полезу, опыт есть. Пошли, место покажешь.

Однако большинство изб были заперты, глухи и немы. Кое-где из-за заборов раздавалось басовитое рычание и истеричные старушечьи и стариковские выкрики. От таких домов Артем с детьми спешили убраться поскорее.

— Я заплачу, — добавил Вова, заметив колебания Терентия.

— Спасибо, — сказал он.

— Что нужно было?

Марфа молча ушла.

— Первая жертва, — кивнул Нечаев, — только никакая она не утопленница, имейте в виду. А сегодня утром нашли еще одну.

Коля шагнул вперед с явным намереньем встряхнуть пару раз Юстаса за шиворот, но передумал.

Быстро, будто во сне, оседали, проваливались могилы и из них вылетали тысячи воздушных шаров — синих, красных, белых. На какое-то время все скрылось за матово блестящими, со скрипом трущимися друг о друга боками, а когда шары кончились, обнаружилось, что за ними из могильных провалов лезут странные полупрозрачные твари. Сквозь их перламутровую плоть видны были тонкие белые кости и только лица оставались обычными человеческими лицами — старик, ребенок, женщина средних лет.

Утром в Крайск вошли танки.

— Ну, помню. И что?

— Что, вообще все?

— Нет, не хочу. Лена, хочешь узнать, как умрешь?

— Вот-вот, — засмеялась Марья, — именно так… Да. А после того угона со мной поговорил мэр. Чего вам, говорит, тут пропадать. У них ведь и зона своя есть! Меня сюда определили. Определили… Знаете, эти старые выражения иногда очень точны.

— И кто вы такие? Чтобы ради вас ОМОН поднимать? — скучающим голосом спросила девушка.

— Извините, — сказала, вставая, Лена, — пойду тоже покурю.

— Ну и денек, — сказал наконец Танатос.

Солнце напитывало своим неутомимым светом плотные шторы, и оттого те чуть светились кровяным красно-оранжевым теплом. Вова взял себе еще пива — попутно обнаружив на холодильнике довольно ветхий порнографический журнал — выпил и его под шепотки из квартиры и уж раздумывал, не стоит ли браться за третье, когда Марья с Веней вернулись.

Он как-то быстро дернулся — движение сродни падению доминошной фишки с ребра плашмя — и, упрямо глядя перед собой, ответил, — это лучше, чем ничего.

На кухне — жарко натопленной, ярко освещенной — сидели Нечаев и Прыжов. Веселые, раскрасневшиеся, с блестящими глазами. Под тонкими белыми пальцами Нечаева заливалась гармоника. Трубные, дикие, напоенные древним ликованием звуки теснились в огненной комнатке.

— Из купе почти невозможно прорваться, — сказал Танатос, — а теперь их там много будет, наверное. Но попробуем.

— Почему вы такие? Ничего хорошего не хотите, все только плохо, плохо.

В ночной — свежей, живой, пронизанной капелью и светом фонарей — темноте дети немного очнулись, протрезвели.

— Командир, вон у нас парень на заднем сиденьи, — перебил его таксист, — на перевязку едем, ты чего?

Вова не сразу и понял, что за папка, так не вязался страшный пьяница на пороге и эта девчушка.

— Это Андрей Григорьевич, из штаба по новомугороду.

Артем выдержал психологически точную паузу, — так, может, вместе продегустируем? Только детей встречу и…

— Тревожно что-то, — вздохнул Енот и Аню от этого вздоха совсем сплющило.

— Да не нервничайте вы так, — снова засмеялся Нечаев (уж очень он был весел сегодня), — вам не о чем беспокоиться. Способ убийства явно изобличает преступника. Вы же вне подозрений.

Пыхтя и изворачиваясь, толстяк выполнил требуемое.

Вова пересел на скамейку лицом к занавешенному окну. Откуда-то из глубины квартиры слышались тихие голоса Марьи и Вени. Вова вдруг понял, что, кажется, немного ревнует, и грустно ему от этого стало.

Озеро оживилось. В побежавшей наконец воде завелись странные твари — красное-синие миниатюрные чашечки водорослей, клубки прозрачных червей, округлые, бледнобокие рыбы без глаз, но с двумя костяными пастями на обеих концах толстого тела, двухвостые слепые ужи, «чертовы головы» и много еще чего.

— Вы где? — злобно шепнул Артем.

От луков и арбалетов Артем вежливо отказался. А предложенный взамен пистолет, подумав, взял.

— Аня, — сказал Ваня, — мы его не видели. Никто из нас.

— Так идем наконец? — спросила Гипнос.

— Алло. Сергей Геннальевич (Вова вздрогнул), здравствуйте. Тут просят увеличить штат музея-заповедника, просят по…

И на прощанье хлопнул Колю по плечу уже Петя — такой, каким Коля его никогда не видел — с отросшими волосами, с увеличившимися будто и потемневшими глазами, с истончившимися чертами лица, выражавшими красоту и страдание.

— Где он снимает?

Выбравшись из этого царства запустения, он с удовольствием вдохнул свежий чистый воздух. Вечерело. Красноватый теплый закатный свет смазывал колышущиеся флаги, счастливые веселые лица, играл размытыми бликами на золоте труб.

— Не согласна?

— Посидите пока здесь. В холодильнике еще пара бутылок есть. И в окошко приглядывайте.

— Горный лев — это, бл*дь, кугуар.

— Конечно, — удивился Прыжов, — а вы что, из богомольцев? Вот уж не ожидал.


А ведь все начиналось как обычно (если, конечно, так можно сказать про акцию, ведь каждая акция — это праздник, это маленькая победа в непрерывно проигрываемой войне).

— Повезло нам, — еще раз сказал Танатос, — все целы, только этот.

— Ну, что? Будем транспорт ждать или своим ходом пойдем?

— Извините, вы не знаете, а как уехать из города?


— Это ясно! — бодро гаркнул начальник, про себя вопрошая с тоской: «когда ж это все кончится?», — Наденька, сделай десять билетов. Поближе к вот этим вот.

— Хорошо, спасибо. Может быть позже, — он попытался улыбнуться. Глаза предательски скашивались к мирно сидящим за столом ппсникам, — дайте еще три кофе пожалуйста.

— Очень милый, — согласился Артем, еле сдерживая расползающиеся в счастливой улыбке губы.

— Дворники, — улыбнулся Артем, — в лучшем случае — работники библиотек и хосписов. А искать нас будет ФСБ и, если я вас правильно понял, еще и бандиты.

Когда ппсники наконец ушли, она сама подошла к их столику.

Старик еще раз приподнял шляпу и ушел в темноту. А Вова по освещенной живым пламенем заснеженной улице двинулся к кабаку.

— Я здесь бывал. В детстве.

— Ну вот, — сказала Яна, — в настоящих партизан превращаемся.

— Нормально. Просто настроение что-то не очень.

— Не-а, не будут, — улыбнулся Вова, — сейчас же весна. А весной я все еще сижу в тюрьме, только летом к вам исчезну.

— Ну вот и все, — сказал он, — осталось только ждать.

Одновременно сказали Танатос и Гипнос.

— Что там такое? — встретил их встревоженный Сергей.

— Опять ты за свое, — недовольно сказал Сергей.

Когда Вова вышел из коридора, пьяница лежал совершенно в той же позе, как он он его оставил: лицом в пол, разметав длинные руки-ноги по тесному подъезду. Девочка сидела рядом с ним и тихонько причитала-уговаривала: Тятя, вставай! Тятенька, вставай, пожалуйста! Пойдем домой! Тятя, вставай!

— Робин Гуды! — глупо захихикала Яна.

Однако на этот раз все прошло иначе, причем самым кардинальным образом. Когда до поста оставалось метров сто, патрульная машина вдруг взорвалась огромным черно-желтым цветком, гаишника выбросило куда-то за обочину, а само такси ощутимо тряхануло. Водитель резко затормозил, колеса заскользили по мокрому асфальту. Из придорожной рощи к телу гаишника быстро заскользили две черные тени.

— Не за свое, а за общее, — отрезала Аня, — вот на фига шиповать деревья, если мы все равно им всю технику сожжем? — она демонстративно обращалась только к Ване.

— Вы что, сирота? У вас кто-нибудь остался в вашем Париже?

Артем затушил окурок в ржавой и закопченной консервной банке.

— Что вам ясно? — с любопытством спросила Марья.

Шапкина обернулась. Лицо ее было страшно.

Я сунул в карман найденные сигареты, тронул первую струну — звук был чистый, как зимнее утро — и гитару тоже решил взять с собой. Но пока еще было рано. Я вынул из-за пазухи нож, улегся на матрас, накрылся одеялом, наказав себе проснуться пораньше. Спал я крепко, и проснулся отдохнувший и веселый, а снился мне город моего детства — высоченные дома из красного кирпича, и яркое густо-синее небо, и текучая вода, и прозрачные скверы, и высокие люди кругом, каждый из которых бережно хранил свою печальную тайну.

— Блин, для чего я их собирал весь день? — сказал Ваня, — пошли гулять!

— Приехали. На поезде.

— Вот они, — сказал Ян, — встретили их в лесу, — невесть кому пояснил он.

Утром долго, хмуро пили кипяченую воду. Юстас сидел робкий, притихший. Коля вяло прихлебывал кипяток, сонно жмурясь и зевая, Аня прятала глаза и сидела, отвернувшись ото всех.

Разбудили его громкие звуки хриповатой разудалой гармоники.

В мутном, зыбком рассвете своего последнего предательства Шапкина нараспев произносила незнакомые английские слова и истово кланялась тряпкой свисавшему в безветренной тишине американскому флагу.

— Спасибо, — сказал Вова, — хоть и не знаю, за что.

Ближайший междугородний поезд был на Сыктывкар, с кучей промежуточных остановок. Он отходил меньше, чем через час.

— Блокировать выезды из города, — согласился Андрей Григорьевич, — а журналистов задерживать у тебя приказ был?

Юноша с готовностью рассмеялся.

В следующем доме было пусто, полы в одной из комнат были расчерчены под классики.

Он устроился на подоконнике, набил трубку и приложился к бутыли. И пяти минут не прошло, как вдали показалась черная фигурка, быстро двигавшаяся от центра к мосту. Вова пригляделся — лица, конечно, нельзя было разобрать, но цилиндр (впервые им здесь, кстати, виденный), богатый бобровый воротник узкого пальто и тросточка говорили сами за себя. Это мог быть только Орлин.

— Мои, — сдержанно ответил Артем.

— Пойдем на звук? — неуверенно предложила она.

— Не знаю… Ну, пошли.

Вова последовал за слугой, на прощанье чуть кивнув юноше — тот сделал вид, что не заметил. Они проследовали анфиладой сумрачных холодных комнат с зачехленной мебелью и остановились перед потемневшей деревянной дверью.

Вова сел в снегу, выудил из кармана бутыль, выпил, обжигая горло спиртом, а губы — ледяным стеклом, самогону.

— Дворников хватает. Но вновь прибывших нужно как-то устраивать, поэтому вам назначат в качестве района ответственности, например, вашу собственную квартиру. Вы же дома у себя убираетесь? — сочла нужным она спросить у бритого налысо и заметно похмельного Вовы.

Водитель сидел в машине и глядел на пустую улицу заброшенной деревни. Опера, ушедшие вроде как ее осматривать, исчезли бесследно. Надо было вызывать подмогу, сообщать о случившемся, а он все ждал — вдруг они просто задержались, нашли какого-нибудь бомжика и беседуют с ним. Вся беда была в том, что он не знал, сколько проспал — час, пять минут, секунду. Если вот так, с бухты-барахты, объявить тревогу, по головке не погладят. А если действительно что-то случилось — тем хуже. Его спросят, почему он не позвал на помощь сразу, как только это (что? что же, черт подери?) произошло. Ах, вы спали? — он как наяву услышал голос своего начальника, сладкий, подлый, — спаааали… Он уж взялся за рацию, чтобы — черт с ним — поднимать тревогу, как дверь одного из домов распахнулась.

Потому что едва он, переведя дух, коснулся подошвами влажной, пружинящей земли, как сзади раздался молодой, неуверенно-строгий голос: «Немедленно покиньте территорию усадьбы! Иначе я сейчас же вызываю полицию!»

— Так точно, товарищ полковник, — ответили в трубке.

— Да.

— Наверное, — сказала Аня.

— Второй раз сегодня это слышу. Кажется, раньше нужно было просто продержаться сколько-то там на свободе и живыми?

— Гипнос, ты как?

— Здесь когда-то жил Евгений Васильевич Ольгинский.

— Тогда, — сказал Танатос, — тогда обстоятельства твоей жизни вели тебя к смерти в метро. А сейчас все могло измениться.

— И? — выразительно спросил Сергей.

— Вот, наверное, и все, — сказала Аня, — мы остались на даче — пока не заживут наши раны. Тренировались стрелять из арбалета, потом Ваня луки привез. Из вуза, меня, оказывается, отчислили, и возвращаться вроде как стало и не нужно. Зимой грабили и палили окрестные дачи, что побогаче. Еще несколько раз брали вырубку и больше к нам не совались. Один раз даже устроили засаду на дороге: людей застрелили, а машины отогнали подальше и сожгли. И лес будто платил нам — столько было грибов, ягоды. Земля проседала под кустами и ветви клонились к земле. Оставаться дальше было опасно — и мы оставили Енотову дачу и совсем ушли в лес.

— Авось! — крикнула еще раз Катя, и мальчик приостановился, а красный дождевичок, взметнувшись последний раз, опал. Обольщаться, впрочем, не стоило: Авось продолжал идти к костерку. И музыка — простая, веселая и очень бодрая, юная, что ли — теперь звучала намного громче.

— Марфа? Бывшая кормилица Евгения Ольницкого. Голубка дряхлая твоя.

— Знаешь, куда дорога ведет? — спросил у дворника Артем.

Вова чуть не засмеялся невеселым смехом.


— Это, между прочим, музей-усадьба. Здесь не похмеляются.

Но Вова решил не сдаваться, — так почему вы ничего не делаете? Даже не пытаетесь?

— Уходить, — уверенно ответил Танатос.

— Мне, — поддержала брата Яна.

— Ну как? — негромко спросил он.

— В первый раз слышу, — рассеянно отвечал Артем, высматривая такси.

— Запасных нет. Танатос, слезай. Возьмешь второй травмат.

Маленькое Анино личико, бледное, с темно-серыми мешками под глазами, окруженное топорщившимся темным ежиком, мерцало, будто в глубине чистой, светлой воды.

— И Сергей забыл, что мы можем убить их и вынести тела на опушку. Тогда фобосы не сунутся в лес, — сказала Яна.

— Садитесь. Довезу почти до города.

Помолчали еще.

Сергей выдал всем резиновые перчатки, аккуратно сложил в большой туристический рюкзак штыри, канистру с бензином, веревки. Ян снова натянул респиратор.

Марья пожала плечами.

— По-разному может быть, — задумчиво протянула Марья, — простите, как, вы сказали, вас зовут?

— Ну, тогда поехали, — выворачивая на шоссе, улыбнулся он, — а что у вас с парнем?

Он поглядел на шагавшего рядом дворника — в темноте его накидка будто бы чуть светилась недобрым оранжевым светом. «Странно, как он опять так появился — будто бы в самый последний момент…»

— Он не может говорить, — ответила за мальчика Гипнос.

— Пусть Ваня решит, — сказала девушка и чуть ослабила тетиву, опуская лук.

Андрей Григорьич вздохнул: хотел все-таки по-хорошему уйти, но уж как выходит. Набрал Ястребинова, непосредственного своего руководителя.

Рюкзак тяжело оттягивал назад и вниз, лямки натирали плечи, ноги болели страшно, будто мышцы превратились в тяжелую черную резину. Артем попытался подсчитать, сколько они уже в бегах. Получалось, с облавы у Андрея прошел всего один день — Господи, всего один день, а как тяжело, как страшно, и сколько еще бродить так, по грязи и крови — неизвестно. В черном железе рельс тускло бликовали звезды, где-то далеко-далеко посвистывали машины — и водители в них, уверенные и целеустремленные, властно развалившиеся в удобных креслах и твердо взирающие на уносящуюся под колеса ночь.

— Эти штыри, между прочим, улика, — сказала Яна. — Компрометирующий фактор. Надо от них избавиться, и лучше всего не выбросить просто так, а пустить в дело.

Артем покачал головой и аккуратно положил табличку на прежнее место. Песок под ней был чуть более рыхлым. Или казался таковым.

— Негде, — Марфа, кажется, поняла его чувства, потому что добавила, — брось ты. Она сама и не поймет, что в домовине спит. Да детям и все равно.

Марфа остановилась у группы невысоких, завязших в снегу надгробий, перекрестилась и неожиданно упала на колени. Вова, прижавшись к оледенелой коре, укрывался за покрытой рубцами и наростами, будто иссеченной топором, липой. Будто из далекой дали, на самой периферии слуха слышались чистые голоса птиц.

— А мне-то что?

— Проснулся? Это Енот. Родители у него алкашня и мы забрали его с собой. Он будет последний настоящий эльф. Как, может, и вы.

— Так что с нами будет? — спрашивала Гипнос.


Послышался давешний кхекающий звук. Это она так плачет, — вдруг сообразил Вова.

Артем распахнул дверцу и кивнул водителю. У того было обыкновенное, чуть вытянутое лицо, порез от бритья под нижней губой, подстриженные под машинку пегие волосы. Артему подумалось, что он, наверное, из области.

— Рано же у вас рабочий день кончается, — с неприязнью процедил капитан, — благодарю.

— Это как?

— Один паспорт у них был, — уточнила кассирша, но начальник оборвал ее жестом.

— Здравствуйте, здравствуйте… Я уж слышал от сына, что вы вернулись. Что же так долго не заходили? Мы с вами незнакомы, да ведь познакомиться дело нехитрое. Мы и с батенькой вашим хорошими друзьями были, царствие ему небесное.

В просторном холле, отделанном скользким белым мрамором, было тихо, прохладно и сумрачно.

— Учтите, — он похлопал по карману, в котором, не вынимая, носил электрошок, — это — для защиты. Грабить я никого не буду. Так что будем работать.

— Вы вредите делу революции. А ваша смерть принесла бы много пользы. Стали бы нашим мучеником, я уж и черновик статейки заготовил «Охранка без суда и следствия убивает революционеров», — глядя из-под длинных ресниц, со счастливой ненавистью отвечал гимназист. Он был очень красив в это мгновение.

— Вот так, — сказал он молчащим близнецам, — не оставляют нас в покое. Соберитесь — так, чтоб наготове быть.

Орлин-младший быстро взглянул на него, но промолчал.


Авось неуклюже оглянулся — Катя, такая взрослая, тринадцатилетняя, была уже совсем рядом. Шла к ним и, встретившись взглядом с Авосем, укоризненно покачала головой. Авосю стало как-то повеселее.

Белая фанерная дверка, украшенная прикленным на жвачку листом с грозной, но непонятной надписью: «Опоздавшие на 5 (пять!) минут будут оштрафованы на неделю (неделю!) своего труда», открыла подсобку.

Затем мужчина раздел куцые безголовые тела, связал одежду в узелок и забросил в топь. Брезгливо выплеснул похлебку на землю и долго, обстоятельно готовил себе ужин. А затем со вкусом ел под широким звездным небом.

Через десять минут, укутанный в шерстяное одеяло, он уже трясся на заднем сиденьи, прижимая к пузу теплый, блестящий бок термоса.

— В окне.

— Нам тоже надо будет забыть?

Юстас немного подуспокоился, а обратно шел уже совсем серьезный, молчаливый и даже торжественный. Обеими руками он прижимал к груди какой-то мокрый сверток. Впрочем, ни уставший Коля, ни Аня, несшая в вытянутой руке пошурхивающий пакет с уловом, не обращали на него внимания.

— Провокатор, — презрительно заключил свою речь худой бледный человек в черной кожанке и, сплюнув, быстро пошел прочь, так что Вова с Марьей не успели ничего ответить на этот неожиданный совет.

Впереди было уже чуть потемневшее сиреневое небо, наступали прекрасные весенние сумерки. Зеленые почки будто чуть светились в пепельно-голубом воздухе, многочисленные коты и собаки провожали их исполненными достоинства взглядами.


— Продолжаются поиски исчезнувших на прошлой неделе близнецов Синявских.

— Не знаю, — Марья достала сигареты, они закурили, — не хочу о нем говорить.

У себя он запалил свечной огарок, отогрел им заледеневшее стекло и устроился на подоконнике. Раскурил трубку, выпил водки и принялся за наблюдение. Пункт был выбран удачно: виден был вчерашний кабак, из трубы которого вился утренний дымок, спускающийся к реке сад, стоптанный снег дороги, бегущий куда-то вдаль экипаж (изо рта лошадей вырывались клубы пара). Тропинка от флигеля к калитке уже натоптана и вчерашние Вовины следы — вниз к реке и обратно — еще не замело.

— Ничего не хорош. Он как леший. Он нас сюда заманил.

— Почему ты спросила?

— Нет. Видно, из-за праздника, — сказала Маша, — но здорово!

— Это Анны Игоревны упряжь, — ответил Терентий, — только ей здесь делать нечего.

— Пойдемте. Осталось совсем немного.

— С вас 120 рублей.

— Попробуй, — с сомнением предложил мальчик.

— Это за нами. Пошли.

Марья фыркнула, — это твое «я уверен» совсем не добавляет уверенности.

Марья пожала плечами, а Вова направился к мужчинам.

— Ну, там ты ложишься, скажем, 5-го, и просыпаешься 6-го? Или и правда проходит целый день?

Марья задумалась. Они сидели в белых пластиковых стульях, выставленных, по необыкновенно теплому утру, в коллонаду и кормили взъерошенных еще с утра, бойких воробьев. Крохотные птицы весело суетились над хлебными крошками, заливисто пересвистываясь под сенью осыпавшихся колонн, и что-то невыразимо счастливое было в этой картине. Вова подумал, что, наверное, чувствовал бы то же самое, выйдя чин-чином из тюрьмы.

— Посмотрим, — улыбнулась Аня, — но я пока не вижу в ваших глазах искренней поддержки и горячего одобрения.

Вова промолчал.

Маша вздохнула, — тем более как-то неудобно.

— Давай лучше возьмем еще пива и посмотрим что-нибудь. Кстати, как у тебя с похмельем?

— Да. Во-первых, очевидно, Нечаеву зачем-то нужен Ольницкий. Пусть даже и фальшивый. Для того он тебя и привез.

Девочка была очень бледна и казалась нездоровой.

— Добрый вечер, граждане! — громко и внушительно поздоровался капитан, потому что на их появление никто особенного внимания не обратил.

— Здесь? — спросил водитель.

Тут взгляд его упал на окно. Весна! Это не потепление, это настоящая уже весна! Радость и нечто вроде надежды еще несмело, украдкой, подкрались к его сердцу, как первые приливные волны, тонким накатом покрывающие сухую толщу песка.

— На ней мои отпечатки, — возразил Артем.

— Из них чуть не треть — самоубийцы, почти одна пятая — убитые или казненные, и примерно половина — крестьянские дети. Так что лучше уж не чокаться, я такое правило себе завел.

— Где он?

— Что это? — сообразил Артем, — сколько времени?

— Он придет незаметно…

— Где-то тут, в толпе. Лучше здесь подожди.

Ян не ответил.

Цепочка следов, глубоко утопавших в снегу, вилась меж черных стволов в глубину сада. Маршрут Вова уже знал — к полуразрушенной беседке, там непонятное топтание, а оттуда — к заледенелой реке. Вчера он видел, как из проруби достали мертвую женщину. Подошел было — там целая толпа собралась — но вдруг испугался и, не оборачиваясь, быстро пошел прочь. Ему вдруг подумалось, что в убийстве тут же обвинят его и набросятся, раздерут в клочья или там же утопят. Мужиков он боялся. Они походили на каких-то подземных гномов или даже Уэллсовских морлоков. Невысокие, но ужасно широкоплечие, все заросшие нечесаными бородами, с глазами пустыми и тяжелыми, а иногда — веселыми, злыми, как у охотящегося зверя. Он уже знал, что это — не обычные русские мужики. «Сибирь» — как вчера сказал Нечаев. Да, Сибирь.

— Что ты можешь против Нечаева? — вдруг спросила Марфа.

— Ага, — без особой радости согласилась Гипнос.

— Народ инстинктивно чувствует правду, — говорил Нечаев, — как ни обманывай, как ни темни, ни топи в невежестве, народ чувствует правду. Голодного, даже дурака и невежу, не убедишь, что он сыт. Вот по городу ходят слухи, обвиняющие в последних убийствах дворянство. Слухи совершенно беспочвенные, а тем не менее все же откуда-то пошли. Пошли они от смутного, неосознанного понимания правды…

И теперь — бах, бах, бах! — молотил он по выкрашенной зеленой краской деревянной двери, а за его спиной ждали дети, и было холодно, и белел между деревьями не стаявший снег, и некуда больше было идти.

— Здесь нет камеры хранения. Если хочешь уйти, можешь оставить мне. Только забери до двенадцати. Смена кончается.

— Ясно, Дмитрий Анатольевич.

— Я и не сомневаюсь, — льстиво отвечал Андреич, увлекая его на кухню, — а вы простите, кто? Старший брат?

— Можно на реку пойти, — наконец сказала Марья.

— Тоже покажитесь, — сказал он детям.

Золотистый утренний свет наполнял комнату, и будто бы далекий ускользающий смех слышался Вове, когда он проснулся. Марьи не было; по комнате бегали солнечные зайчики, снизу доносились приглушенные расстоянием веселые, оживленные голоса. Вова чувствовал себя выспавшимся и отдохнувшим.

Они прислушались и через какое-то время Артем и впрямь уловил, кажется, далекие золотистые звуки труб.

— Я не из Парижа. Я из Питера.


Аня удивленно посмотрела на него. В темноте выражения лица было не различить, но глаза у Вани блестели, отражая редкие звезды.

Вова смотрел на Нечаева. На бледное неподвижное лицо, на котором как-то отдельно растягивались губы, открывался рот и шевелились усы. На аккуратную бородку, на серый сюртук, на темно-русые волосы и запавшие глаза. Неужели он все знает? Не может быть. Но все-таки, именно сегодня…

— Пойдем? — Аня посмотрела на Сергея. Глаза у него светились мягкой зеленью, а по темным волосам пробегали синие искорки.

— Как видите. Я все еще здесь.

Наконец хриплый голос спросил, — уходишь? Это как понимать? — в голосе слышались угрожающие нотки, и раньше они всегда действовали на Андрея Григорьевича, но не сейчас. Он чувствовал себя веселым и свободным.

Ян сделал потише, но тише не стало.

— Скажите, какое сегодня число?

— Из цветов венок сплету я, буду песни петь, — пропела Яна.

Артем тяжело воззрился на кладбищенского сторожа. А с тобой-то что случилось? — хотелось спросить, — и вообще, о чем ты?

На фсбшников посмотрели с доброжелательным любопытством.

Он распахнул расположенную позади хозяйского стола маленькую дверку и, войдя, увидел на секунду следующую картину: на черном полу стояли на четвереньках двое в офицерской форме и что-то делали с разметавшимся женским телом. Все это он видел через плечо третьего офицера — очень бледного, с ярко-черными оттопыренными усами, а в следующее мгновение этот офицер, что-то невнятно и злобно шипя, вытолкал его и громко захлопнул дверь. И, оборачиваясь к Орлину, Вова вспомнил, что уж видел этого усача — это он избивал женщину в переулке. И те двое, наверное, оттуда же.

— А вино? Шампанское? — безнадежно спросил Вова, вспомнив вдруг что-то из своих прежних представлений о девятнадцатом веке.

— Удалось?

— Да я не помню уже, — махнул рукой Андреич, — ты пей, пей, не отставай, — и разлил самогон по стопкам. Каким-то образом ему удавалось наливать из трехлитровой банки в крохотные стопочки, не проливая ни капли. Опрокинули еще по одной, закусили.

— Зайдем все же с грунтовки. На всякий случай, — сказал Ваня, — пошли.

А после они заперлись в своих комнатах и принялись за маскировку. Отросшие волосы девочки Артему удалось кое-как обрезать и даже соорудить нечто вроде каре. После они общими усилиями покрасили ее в «золотисто-пшеничный». В качестве окончательного штриха Артем сунул ей еще очки. И преображение свершилось — из старого тусклого зеркальца на них — и на себя — глядела незнакомая и, честно говоря, довольно неприятная девочка.

— Как его еще только взяли сюда? — подумал Вова.

Но полицейский подчинился.

— Похоже, за нас взялись всерьез, — сказал Артем, поделившись новостью.

— Берите. Она внизу, еще не распряжена. Передайте Нечаеву, что я буду в Москве, на прежней работе.

— Да, конечно, — устало сказал он и вдруг громко испортил воздух. Вова от неожиданности даже на стуле подпрыгнул, а от понятного смущения не знал, куда девать глаза.

— Очень рад, — сказал библиотекарь, протянул руку и улыбнулся. Рукопожатие было крепким.

А на самом деле президент вовсе ничего не боялся и ни на кого не пытался свалить решение. Он вообще про Крайск успел совершенно забыть. Поговорив утром с фсбшником, он взялся за бумаги. Надо было просмотреть отчет финансовой комиссии, инспектировавшей экономические министерства и службы — минэкономразвития, пенсионный фонд, министерство сельского хозяйства и так далее.

Оглянулся он, только дойдя до сада, отбрасывавшего синие тени на лед реки. Мужики все так же толпились у проруби — что они там делали? Искали второй труп? Но на черной нитке моста, протянутой через звездное небо высоко над рекой, виднелся теперь стройный силуэт. Незнакомец стоял на мосту, над клубившейся толпой, и приветственно — только непонятно, кому — махал рукой.

Расселись по местам: дети сзади, Артем, не выпускавший из рук пистолета, рядом с водителем. Гипнос он передал электрошок, мальчику оставил «Осу».

Артем с Леной, больно стукнувшись головами, вскочили.

— Ну да. В природе все есть, надо только знать.

Как Артем и ожидал, продавец (рыжий мечтательный юноша с явными признаками недоедания в лице и фигуре) не стал отказываться от сделки, услышав о забытом паспорте. Ему платили по пятьдесят рублей за каждый заключенный договор и он не хотел их терять.

— Ближайшее в 5.40 будет. С вас сто шестьдесят два рубля, пятьдесят копеек. А ведь еще недавно билет по тридцать рублей был, между прочим.

Они сидели вдвоем наверху, как то оторвавшись от остальных.

— До свиданья тогда, — вежливо попрощался фсбшник и вышел. Отказу он ничуть не расстроился.

— Тогда нужно с ними поговорить.

Он подошел к автомобилю и попытался открыть двери, но не нашел даже замочной скважины.

Неизвестная Анна наконец выбралась из сада. Невысокая, худенькая, туго затянутая во все черное. Только пятнышко лица светлело под черной шляпкой — будто бледный огонек свечи. А у классической коллонады особняка — нелепой на сияющем снегу, под алмазным зимним небом — их уже ждал длинноволосый бородач в темных просторных одеждах.

— Попробуй поговорить с ней.

— Что там такое было?

— Знаком.

— Если что — стреляй по фонарю, — наставительно сказал напоследок Ян.

— Странно, — сказал Артем, — рано еще для воробьев.

— Подожди, это в каком году было?

— Тихо ты, — прозвучал раздраженный голос и он почувствовал, как его взяли за руку, — я вроде знаю, где мы. Только…

— Да, — грустно сказала Марья, — из Крайска нельзя уехать, но я все-таки надеялась, что у вас получится.

Когда они наконец вернулись, Юстас еще спал. Измученные бессмысленным блужданьем, дети сбросили сырую одежду и, не сказав друг другу ни слова, легли спать.

— Здорово, — искренне сказал Вова.

— И как нам его найти?

— Кто бы спорил, — проворчал Артем, — только кто ж нам даст?

— Ты у Андреича остановился? — спросила его стоявшая у калитки соседка — толстая горбатая старуха.

— Я сейчас вернусь, — сказал он девочке, деликатно отцепляя крохотные пальчики.

— Там нет слов. То есть есть, но они не подходят.

— А придется, — сказал Сергей, — лучше нам пока здесь посидеть. А то Аня с Енотом все в ожогах… Как ни крути, а подозрительно.

— Ну, в следующем году это будет первая годовщина революции, — сформулировал Вова.

— Смелый…

— Когда как, — повторила Марфа, — по вечерам, ближе к ночи уже. Следи в окно. Там одни, — она презрительно усмехнулась, — на лодке приплывают и через сад идут. От тебя видно будет.

— Ну-ка, Марфа, подай нам с Евгением Васильевичем графинчик и закуски какой! Чай, надо по-русски встретить путешественника нашего, — и он снова нагло засмеялся и подмигнул Вове.

Панические мысли заметались у Артема в голове. Бежать — но куда, как? и что потом делать? — драться — а как с ним драться, если все оружие в рюкзаке? Физические свои возможности Артем оценивал трезво. Можно было, наверное, попробовать дать взятку, но Артем в жизни не давал взяток и не знал, как это делается.

— Я ухожу в отставку. С завтрашнего дня.

— Робин Гуд, по сути, был нашим идеологическим противником. Шервудский лес был заповедником, одним из первых. А он там браконьерствовал и защищал свое право там браконьерствовать. Та же падла, что и эти, в Приморье.

«Now!» — рявкнул хор.


— Поверим, поверим, — улыбнулась Гипнос и добавила серьезно, — мы и сами чудес повидали!

— А Енот? — спросила Гипнос.

— Ну слава Богу, — устало сказал Артем, — то, что нужно.

— Других вариантов нет.

— Да, конечно. Извините.

— Почти угадал, — кивнула старуха, — а мы с ним погодки, я даже позже родилась. Видишь, как он человека заездить-то может. Я теперь не то что в матери — в бабки ему могу сгодиться.

— Сигнализация же.

— Мы могли бы вас убить, — сказал Артем, — даже должны бы, потому что вы нас видели и запомнили. Но мы этого не делаем, — он вздохнул и почесал кончик носа тяжелым черным пистолетом, — пожалуйста, запомните это.

— Положи на стол что-нибудь. Ключи, например. Прямо перед собой. Теперь скажи: «сусидко-сусидко возьми поиграй!»

— Я детдомовский, — привычно буркнул Коля и оба полицейских оглушительно расхохотались.

— Это кто ж сюда на колясках приезжает? — поинтересовался Вова.

Продавщица — буйнокудрая цветущая женщина в красном платье и с золотом во рту — совершенно устранилась от происходящего. Она сидела в стороне на пластиковом кресле, пила вино и с несокрушимым достоинством и благоволением глядела на публику. В черных глазах посверкивали веселые золотые молнийки.

— Ох! Где вы его нашли?

— Скажите, а что это все-таки за фотографии? — он кивнул на ближайшую, где черно-белый, до жути документальный Ельцин мучительно и уродливо умирал.

Он инстинктивно чувствовал, что с представителем их профессии — пусть и из такого странного места — ему будет легче разговаривать.

— Рано же еще. Там никого не было, — хмуро отвечал Танатос.

— Как ты думаешь, что они едят? — подцепив комок палочкой и поднеся к глазам, спрашивает Аня.

У магазина, как водится, толпились алкоголики. Один из них — с львиной гривой черных сальных волос и странным синеватым румянцем на малиновом лице, сосредоточенно застегивал грязный пиджак и вполголоса напевал: «Эй-ой, да конь мой вороной! Эй-ой, да обрез стальной! Эй! Ой!» Больше он ничего не пел, только повторял эти строчки, а голос у него для мужественной песни был совсем неподходящий: плаксивый, с сентиментальными бабьими нотками.

Машина повернула, шорхнул под шинами асфальт.

— В 6-ть. Еще три часа есть.

Наконец дверь распахнулась. Из темноты, пахнущей потом и водкой, выплыло красное, раздутое лицо Андрея. Со времени их последней встречи он еще больше растолстел и огрубел, а сейчас был пьян и походил на помесь льва и обезьяны. Всклокоченные сальные волосы вились вокруг красного, обросшего жидкой порослью, лица и, змеясь, прятались в темноте.

Мальчик фыркнул, но подчинился.

На пороге стояла окутанная ночной тьмой и тайной приземистая фигура, в которой Андреич узнал ветераншу тыла Шапкину. Старательно измененным голосом Шапкина поинтересовалась, не мог бы он поспособствовать в получении американской визы. Не жалующий предателей и ничего не знавший о визах (кроме самого факта их существования), Андреич прогнал ее прочь.

Артем, решив показать, что и сам не лыком шит (а главное, хоть немного отсрочить следующее исполнение «Большого Каретного»), взялся за гитару. Подумав, он сыграл старинную итальянскую мелодию, простую и печальную, на основе которой Игги Поп написал потом свою знаменитую «In the death car». Андреич заскучал уже на середине, но, как вежливый хозяин, оценил положительно.

Ему не отвечали, только бородач раздумчиво покачал головой, затем кивнул, как бы поняв для себя что-то.

Танатос мрачно и невзначай заметил, — жаль, не все они были такими веселыми.

Начальник оторопело глядел на него. Человечек шлепнул губами поверх серых остреньких зубов, развернулся и пошел прочь. Начальник в спину ему показал фигу. Правда, только в кармане.

— Да…  Все-таки это очень необычно. Так вот, я сидел уже долго и тут окончательно рухнула надежда выйти из зала суда. К тому же стояла — то есть будет стоять — страшная жара. Короче, мне начал являться призрак Нечаева. Предлагал устроить побег в в экологически чистый, благополучный городок с развитой инфраструктурой. То есть к вам.

— Я посмотрел, — вдруг сказал Андрей, кивнув на ноутбук, — они и правда в розыске.

— Но убийства были. Я сам видел… один труп.

— О чем же вы с ним разговаривали? Тогда, в трактире?

— Сейчас, молодой человек, — дед затыкал прямым напряженным пальцем (только одним) в клавиатуру, — на сколько?

Танатос проводил Артема взглядом, — судя по всему, долго он разговаривать собрался.

— Есть-то будешь? — хмуро спросила Марфа.

— Как? — буркнул Коля и замолчал. Он молчал и глаза у него прятались в тени, и не видно было, что он там думает.

— А вы как же? — наконец спросил он.

— Почему? — удивился Артем, — мы же оторвались!



По узкому коридору меж бород, зипунов, тянущихся куда-то корявых рук, сальных кудрей и засаленных шапок, глубоко вдавленных в черепа глазниц и разевающихся черных ртов, Вова дошел до дверей кабака. Раз в толпе мелькнуло будто нервное, бритое лицо, показавшееся ему знакомым.

— Ничего ты не поймал, лезь наверх.

— Что тогда делать? — требовательно спросил мальчик, — если идти глупо?

Окон в подсобке не было, левая и дальняя стены были заставлены ящиками с сигаретами и сладостями, на холодном кафельном полу лежал надувной матрас, накрытый мрачным темно-серым одеялом. Еще здесь был белый пластиковый стул, служащий чем-то вроде тумбочки: на сидении лежали зарядка, керамическая пепельница, зажигалка и бутылка из-под минералки.

Синяя Нива дымилась в стороне, смятый капот, казалось, шел волнами.

— Я видел Лесного Короля, — сказал Ваня.

— О, я знаю. Кажется, он был связан с революционерами?

— Красавец, чо. Герой-кавалерист.

— Чур, я первая, — юркнув за появившуюся вместе с ванной шторку, крикнула она.

— Родителей-королей, — с сомнением продолжила Аня.

Название деревни, — „Грязевка“ — указанное на повороте, показалось мне примечательным и я свернул на топкую, измочаленную грунтовку, петляющую в мертвом ельнике. Потемневшее небо заплакало, и я приметил скользящие меж сухих ломких стволов быстрые, обрывистые тени. Просто лоскуты чуть более темного воздуха, вьющиеся вслед за мной. Профиль смелого мальчика, старик, которого я когда-то убил, Арина… Принимая знакомые формы на мгновение, тени — игрой ли солнца, резким порывом ветерка, рассекавшей их веткой — тут же снова теряли всякие осмысленные очертания, и вновь показывали мне свое лицо, и снова прятались. Так они провожали меня до самой опушки, а когда я вышел из мертвого леса, мне открылась удивительная картина. Несколько островерхих черных изб (ни дымка не поднималось над ними, и ни звука не доносилось от них) контрастно выделялись на фоне раскинувшегося до пустого горизонта болота — тускло-желтой, бурой, мшистой плоской равнины, отражающейся в высоком прозрачном небе. Ядовитым желтком растеклось вдалеке солнце — сам не знаю, рождалось оно или умирало. От него мне навстречу летел косяк маленьких черных птиц.

— Только десять? Может быть, лучше больше? На всякий случай?

— О господи, — вздохнула Аня, — сами пойдем, пусть тут сидит.

— Почему подохнем? Завтра на прятки пойдем.

Вова промолчал.

Нечаев только хихикнул и влил в себя остатки самогона.

Андрей Григорьич вздохнул, — найдешь взрывчатку — тоже хорошо. Но вообще ищи пистолет. Макаров, табельный.

Гипнос пожала плечами, — все равно не получится. Слишком далеко, по-моему.

— Да. Но вы не понимаете… — она махнула рукой и улыбнулась.

Нечаев улыбнулся, тонкие губы натянулись на старых зубах, — освободился, да. А ты представляешь, что будет делать президент, когда посреди его страны вдруг появится новый город? Неизвестно откуда, неизвестно с какой властью. Впрочем, главное-то известно — не с его властью.

— Там же, — ради разнообразия ответил Артем и пустил колечко к темному потолку. Песня «На Большом Каретном» исполнялась уже далеко не в первый раз.

Вова сел, поставил лампу посередине стола, залив дергающуюся в тенях комнату ровным оранжевым светом.

В темных стеклах очков прохожие — сплошь в аляповатых спортивных костюмах, даже и девушки — казались какой-то невеселой галлюцинацией.

Мороз нежно и больно обнял его — обожженного и исцарапанного, чистый холодный воздух переполнил ликующие легкие. Вова сел, потом, опираясь на руку, встал. Побрел вдоль дома. Раз прямо перед ним упала в снег и зашипела яростно тяжелая черная доска, вся изрытая червоточинами искр и огневок.

— Что это? — завопил, пытаясь перекричать, мальчик. Он выпустил сеть, вскочил и инстинктивно, сам не заметив, встал в подобие боксерской стойки. Аня не отвечала; все так же сидя на корточках, она быстро оглядывалась по сторонам.

— Аа, — сказала старуха.

— Проходите, — сказал Андрей и скрылся в темноте, оставив дверь нараспашку.

— А что с детьми?

Вова разлил водку, закурил. There’s a world going on underground, — торжествовал Вэйтс.

— Вы? — удивился Вова, — что вы здесь делаете? Что произошло?

Неслись по широкому полотну тяжелые быстрые машины, а на той стороне белел кубик автозаправки и — о, чудо! — магазина при ней.

— Куда вам? — опустив стекло, вежливым голосом поинтересовался водитель.

Может быть, у нее случился сердечный приступ. Может быть, она умирает. Может быть, уже умерла. Но я не войду туда. Потому что может быть — это просто ловушка.

Черное узкое пальто — довольно потрепанное и даже с небольшой заплаткой подмышкой — баранья шапка, шарф, великоватые ботинки, шерстяные носки и почему-то клетчатый плед.

Артем подумал. Потом сказал, — поехали. Я лично не против. Но ты должна понимать, что мы не раскатываем по просторам Родины, всюду находя неразменные кошельки и прочие чудеса. Большей частью мы убегаем, прячемся, мокнем под дождем и простужаемся на морозе.

По вечернему небу медленно плыли небольшие пушистые облачка. Мягкий закатный свет гладил их лица ласковым теплом. По пустым улицам — все еще были на митинге — с достоинством прогуливались коты и собаки. Они шли домой. Потому что в Крайске все уже закончилось, а в мире только начиналось.

— Дети устали, — решил не сдаваться Артем.

— Ему холодно. Он так у нас помрет, — сказал Коля.

— Ты что? В разбойники подался?

— Правда! — горячо заговорил Юстас, — попробуй, загадай что-нибудь.

— И что дальше?

— Угу, — кивнул Вова, — скоро опять… Туда.

— Пока же готовьтесь. Иван, будешь работать в кабаке. Но главное — подготовь мне Трофима. Степан, переправь материалы пока. Не будем рисковать.

Аня надулась. У нее не было никаких аргументов и все они, наверное, были правы, но какая разница? Она все равно не любила шиповать деревья.

Марфа все всхлипывала, но сидела прямо, не склоняя ни головы, ни плеч в обычной позе плачущего, и Вова старался не видеть направленных прямо на него круглых черных глаз, непрерывно истекающих серыми какими-то слезами.

Андрей разлил водку по пластиковым стаканчикам, разломил пополам горбушку и посыпал мелкой солью.

Поколебавшись, Артем двинулся к нему. Мужик сидел, хищно и ласково, будто рукоятку ножа, поглаживая торчащее из-за пазухи водочное горлышко.

— Кажется, — кивнула Марья, — но точно нельзя знать. Как раз в те годы Крайск сгорел — почти дотла, страшный был пожар; город, считай, заново заселили, почти все прежние погибли в огне. И все — почти все — архивы сгорели. Так что в истории нашего города много белых пятен.

— Давайте еще раз посмотрим, — сказал плюгавец и зарылся в карманы дешевого пиджачка. На свет божий явились дорогая позолоченная ручка, несвежий носовой платок, весь в табачных крошках, смятый спичеченый коробок и наконец — маленькая фотография.

Затрезвонил телефон и изнервничавшийся юноша чуть не выбросил его с перепугу в несущуюся мимо них непрерывную волну автомобилей.

В молчании они сидели за белым пластиковым столиком и, обжигаясь, мелкими глотками пили кофе.

— Пошли, — сказал он Лене, взваливая рюкзак, — мы едем в Свердловск.

Продавщица сверкнула глазами и, ничего не отвечав, повернулась к полкам.

Мелкий дождик неприятно лип к коже. Шуршал, булькал, потрескивал обступивший железнодорожную насыпь голый лес.

— Я не помещусь.

Судя по всему, это был его кабинет. Пол был застлан неестественно пышной медвежьей шкурой, на черном кожаном диванчике валялось седло, испачканный чем-то хлыст и гарда от кавалерийской сабли, у крошечного занавешенного окошка стояла изрезанная ножом конторка — на ней лежала исписанная нотная тетрадь и медная пепельница. Стоял здесь и книжный шкаф, заполоненный (весь, кроме верхней полки) сочинениями романтиков — Гете, Шиллер, Жуковский, Байрон, Гейне, Пушкин; верхняя же полка посверкивала плотным рядом винных бутылей.

— За упокой пьем, — серьезно отвечал Нечаев.

— Не, не поеду.

— Пытаюсь положить на музыку, — объяснил он, усаживаясь в кресло, — со скуки чем только не займешься.

Поплескивает о бетонные бортики вода, тусклые блики мечутся по стенам и потолку.

Коля, наверное, не думал об этом. Ему представилось легкое тело, падающее в черные воды, жадный плеск и тут же — кусок белого жирного мяса, жарящийся на горелке.

Они и так стояли спокойно, только Артем непрерывно икал и весь трясся. И тут Гипнос топнулаиспачканной белой кроссовкой по сырому гравию дорожки, и — земля состряслась.

Вошедшую компанию встретили восторженными и самыми сердечными приветствиями, поздравляли, обнимали и угощали… Вова подумал, что здесь все знают друг друга, но и его, точно так же, как Машу с Вовой, хлопали по плечам и предлагали выпить на брудершафт.

Лена засмеялась, — ешьте скорей, а потом покажите нам свой инструмент! Я никогда подобного не слышала!

Может быть, для того Нечаев и привез его сюда — из одной тюрьмы в другую. Прикрыть кого-то, прикрыть себя. Или даже не так. Выставить его убийцей, распустить эти гнусные слухи — но так, чтобы его нельзя было осудить. И тогда разгневанный пристрастным судом народ подымется на революцию. Бред? Да кто его знает.

Маша встала, вытряхнула пепельницу, — чего не ешь, остывает.

Андреич покивал.

Тетрадка вспыхнула огненным цветком и исчезла. Артем зашипел, дуя на обожженные пальцы.

— Остановитесь, мы выйдем, — обхватив вспотевшей рукой электрошок, сказал Артем. Сзади что-то тревожно и испуганно говорила Гипнос.

— Хрень все это, — весело сказала Яна.

— Проедемте с нами. Мэр хочет вас видеть.

Енот довольно гыкнул, Ваня тихонько посмеялся.

Они укрылись на лавочке за кофейным автоматом.

— Подождите, командир, — просто сказала Лена, — мы только приехали, вон, с поезда сошли.

— Все, свободно, — счастливая, раскрасневшаяся, со все еще чуть удивленной улыбкой, вышла Аня.

И тут, неожиданно для всех, и в первую очередь для Вовы, гимназист заплакал. Безуспешно пытаясь сдержаться, с исказившимся, некрасивым и мокрым лицом, он вскочил и бросился прочь из комнатки. Вова едва успел отодвинуться в спасительную темноту, как дверь распахнулась и гимназист пронесся мимо.

Аня брезгливо бросила пакет с уловом в угол.

— Ты ничего не чувствуешь? — спросил он у Гипнос.

Двое оперов, не споря, вылезли из машины и направились вниз, к серым приземистым домам. Из пыльного чердачного окошка глядел на них бывший дворник.

В трубке молчали, слышалось сиплое дыхание.

Аня на вытянутых руках, как святыню, подняла над головой огромную улитку с сияющим человеческим глазом. Тоненький, маленький Юстас изгибался вокруг нее в восторженном танце.

— Чего вы смурные-то такие? — в свою очередь удивилась Лена, — радоваться надо!

Наконец Марфа икнула, резким, птичьим движением схватила со стола кружку и, опрокинув голову, нервически подрагивая жилками на горле, выпила.

— В Крайске. Только в 19-м веке. В одной из зим девятнадцатого века.


— Долго слишком, и в обратку никого не найти. Короче, нерентабельно.

Артем вытащил из кармана сплющенную пачку, закурил и — не с тревогой, только еще с предчувствием тревоги, безымянным чувством, противоположным надежде — спустился вниз.

— Из цветов венок сплету я, буду песни петь, — засмеялась Яна и закружилась в танце, и ее рыжие волосы разбрасывали искры.

В мэрии было тихо и, кажется, пусто — так ему показалось. Впрочем, из-за некоторых дверей слышались голоса и стук по клавиатуре, но и эти обычно уверенные и самодовольные чиновничьи звуки теперь были робки и смущены. Они поднялись на третий этаж, прошли долгим коридором и остановились перед скучной белой дверкой с табличкой: «кабинет № 0».

— И чая нет, — сказал Андрей и поскреб пальцем распухший ярко-красный нос, — я, видишь ли, вроде как пощусь.

И вдруг все кончилось.

Танатос щелкнул пальцами.

Только на рассвете, сам уже устав, Андрей дал измученному Артему заснуть.

— То есть вчера мы пили, прошла ночь, и вот сейчас утро?

Юноша насторожился, — давно ушли?

— Зачем?

— Слушаю, Дмитрий Анатольевич, — преданно сказал фсбшник, но про себя подумал: Ну куда ты лезешь-то? Про письмо молоком, что ли, услыхал?

— Да. Спасибо, — он кивнул на транспарант. Она только поморщилась — мол, о чем ты?

— Вы этому усачу не верьте, — сказал он, когда Вова с Марьей проходили мимо, — никуда он не поступал и вообще всю жизнь в Крайске прожил.

Навстречу по коридору бежал лейтенантик — совсем еще молодой, только-только из Академии. Ага! — подумал Андрей Григорьич.

— Брось, — сказал Артем, — страшновато, конечно, но это просто брошенный городок. Таких много и ничего в них нет.

— Почему? Объясняет. Я особенно и не рассчитывал, что все будет вот так здорово.

Цапля приостановилась и пронзительно, недобро закричала.

— Теперь сюда, — шепотом, поддаваясь тишине, сказала Марья, и они вошли в крайний, самый дальний от арки подъезд, прикрытый рассохшейся деревянной дверью самого домашнего вида. Лестница была так узка, что казалась винтовой. К тому же было тут темно — ни на одном пролете лампочки не горели, а окна были слишком запылены, чтобы пропускать свет. И баррикадами высились на каждом этаже горы мусорных пакетов.

— Да… — отвечал потрясенный фсбшник, — сработало…

Вова рассеянно кивнул, глотнул чаю, закурил.

Девушка взглянула на него — в пыльной одежде, с исцарапанным бритым черепом — и спросила будничным тоном, — что у тебя там?

— Молчишь, — повторил он, налил себе и, дергая кадыком, выпил, — ну, как с вами без революции? — спросил он у Вовы, — дворяне-дворянчики.

После паузы Артем сказал, — давайте наверх. Там поговорим.

Поднявшись на высокий берег, они увидели тревожное зарево неспящего города — слева, ощетинившийся голыми ветвями лес — впереди, и бесконечную, простирающуюся до близкого в темноте горизонта свалку — справа.

— Набросился?

Старуха — Марфа, Глафа? — была довольно высока, но ходила скрючившись, и оттого казалась меньше. Лицо было широкое, какой-то нечистой смуглоты, глаза круглые и черные, будто пуговицы. Сизые, отседевшие волосы аккуратно, волосок к волоску, расчесаны, словно у покойницы или огромной куклы.

— Да, вроде бы.

— «По-моему» звучит не слишком уверенно, — протянул Ян.

Они прожили у Андреича еще неделю, до того самого дня, как вновь разразилась гроза, и молния сверкала над темной равниной, и ливень сбивал с деревьев первые листочки, и в темной пыльной комнате Артема неожиданно не вспыхнул таинственным голубым светом экран телевизора.

Он отпрянул от липы, попятился назад и готов уж был тихо убраться отсюда подальше, как Марфа, наверное, потревоженная хрустом снега, оглянулась и проворно вскочила на ноги.

Артем промолчал — чего уж теперь препираться. И правда наш.

— Да.

— До автовокзала.

— Мужичье, — сказала Аня, — ну тебе-то чего трусить? Я, знаешь, в куче разных лагерей протеста была. И ни разу мы сами не ушли — то ОМОН нас разгонял, то чоповцы, то вообще уголовники какие-то. И ничего, жива-здорова.

Мэрия была пуста и брошена, двери кабинетов распахнуты. Сквозняки играли разлетевшимися бумагами, шаги Вовы гулко отдавались в тишине. Только в одном кабинете сидел взъерошенный маленький человечек и ожесточенно стучал по клавишам древней печатной машинки. Вова остановился в дверях, глядя на него.

— Давай детям что-нибудь придумаем сначала.

— Где еще два?

— Да, и вот еще что, — с величайшим предвкушением начал президент, — есть у меня идея, для вашего ведомства. Потом обсудите оперативное применение.

Сторожко прошли меж низких кубиков бытовок. Хрустели под ногами истоптанный, искалеченные куски деревьев, выплывал из темноты оранжевый цвет бульдозеров, бились о толстое стекло фонаря мотыльки.

— Я с вами поеду.

Коля услышал сзади непонятный шум, стрельба оборвалась. Он поднялся с асфальта и, не замечая боли в разбитой коленке, без единой мысли в голове, бросился прочь.

— Толку гадать, — продолжал Артем, — главное, что пока мы в безопасности.

И еще раз.

— Мы не просто детишки, — гордо сказал Танатос, — мы даже не просто детишки, умеющие доставать вещи из снов. Мы — Конец Света.

— Есть еще штыри? — спросил Ваня.


— О Господи, — с отвращением сказал Ян и натянул респиратор.

— Мы пришли, чтобы сломать скорлупу мира. Вы бьетесь об нее изнутри, потому что вы — птенец и змееныш, ищущие солнца. А мы ломаем ее снаружи. И если мы не сделаем того, что хотим, вы в конце концов задохнетесь в своем яйце и ваши тела будут гнить на вершинах мусорных гор.


— Я не вру! — уже чуть не плача, крикнул он и Коля угрожающе привстал, а Аня хмыкнула и отвернулась.

Наконец впереди показался желтый бетонный грибок древней автобусной остановки — отсыревший, поблекший, исчирканный названиями давно позабытых групп. Они вылезли на пустынное шоссе и залезли под грибок.

«Как это — похититель и дети разделились?» — подумал полицейский. У начальника нашлись другие возражения.

«Now!» — рявкнул хор.

А еще Вова заметил, что к концу его речи Прыжов весь затрясся, будто в безмолвных рыданиях.

— А может, шахид взорвался. Или это вообще просто сердечный приступ.

Вова оторопел, — то есть я в вашем аду? Каким образом?

На этом покупки не закончились. В трех разных салонах он приобрел три простенькие Ноки. Затем поехал на Гостиный двор. Поднявшись по эскалатору, вышел на Невский — сырой, просторный, заполоненный неоном и людьми — и, отыскав желтую стойку подключения к сотовой связи, двинулся к ней.


— Фу, — сказала Маша, — какие неприятные слова. Да и дом не наш, говорила же.

— Весело тут, — сказал Артем, — а это мы еще у самого города.

Сейчас, в чистом дневном свете, дворницкая выглядела печально и пусто. В углах и под столом скопилась пыль, из-под кухонного шкафа выглядывал какой-то ветхий исцветший журнал, в белой жестяной раковине одиноко жил маленький черный паучок (Марья прозвала его Сартром).

— А почему Курган? — спросила она.

— Из-за спины, между нами не выходи, — добавил он.

— Говно, — вздохнула Марья и выпила, — да какая разница?

— Долгая история.

Мальчик кивнул.

И Артем провалился в окутанную золотистой дымкой полудрему. Растекался где-то над головой молочный свет, и что-то мерно, приглушенно стучало.

— Ну, ну, разухарились. Откушайте лучше, откушайте с дороги, — старуха расставляла тарелки. Вова, конечно, не много знал о быте девятнадцатого века, но стол все же показался ему чересчур бедным. К уже имевшимся огурцам и самогону добавились: котелок с гречневой кашей, миска с рубленой свеклой и — кислая капуста. Не ел Вова уже давно, но аппетита любовно расставленные блюда не вызывали.

— Как «что»? Вы весь стол заняли!

— Не знаю, — хмуро ответил попутчик, — я ж не врач. С крыши упали.

— Значит, они поспешат. Но я уж слышал, как они договорились сделать это.

— Беру, — склонив лысую пятнистую голову на плечо, согласился хозяин, с интересом глядя на оставшихся за спиной Артема детей, — пятьсот в день. За троих.

Аня чувствовала, как дрожит рядом крохотное тельце Юстаса; она держала его за руку — костлявые пальчики ходили ходуном.

— Ясно, — эхом повторил дядька и одним быстрым, округлым движением снял гитару с колен, сунул ее куда-то за спину и вдруг оказался рядом с Авосем.

«Revolution» — затянул солист.

— Так ты надолго?

— Иди домой и спрячь девочку, — быстро сказал Вова, — это за мной, но может и ее попытаются забрать.

В тишине, подсвеченные сзади высокими языками пламени, они шли по грунтовке, затем — через лес, вдоль опушки и по полю, средь высокой сухой травы.

Вова кивнул, выудил сигареты, закурил, — ты газету делал?

Вова хмыкнул, — это очень необычный город. Вечером мы вам расскажем.

Фотография была личная. За спиной Артема простиралось сверкающее солнечными бликами море, над головой плыли по голубому небу белоснежные облачка. Водитель поглядел на улыбающегося юношу. Он. Может быть, он. Глаза те же, темно-зеленые, необычно широко расставленные. Только здесь он был веселый, загорелый, счастливый, и, хотя черты вроде бы были те же, но совокупность их, лицо человека, получалось совсем другое. Водитель вспомнил юношу с черным пистолетом в напряженной руке, не решающимся смахнуть комара с бледного лба, чтобы не отвлечься. Да, может быть, он. Но тогда придется говорить и про детей?

— Попробую, конечно.

— Да брось ты, — сразу забыл все свои страхи Авось, — это наши, с Грязевки.

Наконец я остановил машину и вышел. Тишина стояла страшная. Она щупала, слабила мышцы, и в уши лезла, и в сердце лезла, и даже кости мои истончились от этой тишины, так что я даже чуть осел на серый асфальт. И вдруг мир будто вздрогнул, стряхивая с себя оцепененье. Из-за поворота, которого не было (верней, он появился, когда они из него вышли), мне навстречу выпорхнула стайка детей. Они смеялись и кричали что-то веселыми голосами и пролетели мимо меня, будто разноцветный ветер. Не раздумывая, я залез в машину, развернулся и покатил вслед за ними. Город ожил и пропала куда-то глухая тишина, и двери появились на домах.

Огляделся кругом. Прохожих не было, дети, столпившиеся вокруг памятника, который отсюда виделся вовсе не фаллосом, а бюстом какого-то бородатого мужика, стояли спиной.

— Ничего себе — забить, — возмутился Коля. И тут машина приветливо пикнула, фары дружески подмигнули и отчетливо щелкнули открывающиеся замки.

— Спасибо, — сказал Артем Гипнос, — ты можешь еще что-нибудь сделать?

Гипнос засмеялась, — доброе утро!

Нечаев остановился, устал говорить. Белый кадык его, похожий на зоб у ящерицы, меленько дрожал, — толпа собралась у губернаторского дома. В пояс кланялись, помочь просили… Терпелив русский народ, да и нам не удалось сагитировать, — Нечаев чуть улыбнулся, — им не отвечали.

Орлин молчал.


Фыркнув, девушка набросила на них остальные одеяла. Очень быстро Артем заснул.

— А, — кивнул водитель, — а что у тебя?

У Артема похолодело в груди и животе.

Следующий день прошел в подготовке. Андреич вкопал новый флагшток, переврав количество звезд и полосок, намалевал новый флаг и вдобавок к тому, вывел на огромном куске фанеры аккуратные черные буквы «Выдача виз» и установил фанерный лист под флагом.

Оставаться на вокзале дальше было рискованно, а потому они проигнорировали манящие запахи буфета и ушли в город. Долго блуждали они по светлым и тихим улицам, провожаемые взглядами редких прохожих — чужаки здесь были редкостью, и наконец отыскали крохотную, сверкающую белоснежным кафелем столовую, на стеклянных дверях которой было вывешено объявление «Свободный Wi-Fi».

Танатос, сидевший до этого молча и походивший на маленького будду, поднял голову.

В голосе слышалась непонятная злоба — спрятанная и, наверное, хорошо спрятанная, но все же заметная. Артем решил, что благоразумнее будет помолчать.

Отогнать мысль не удавалось, а подняться к гостю и объяснить (может быть, попутно продегустировав совместно самогон) Андреич стеснялся.

— Здорово, — улыбнулась Гипнос.

Прорезанная сквозняками темнота, вяло бледнеющий мрамор скульптур, паркет в мокрых слякотных следах. В доме было неожиданно тепло и чуть-чуть пахло отогретыми прелыми листьями.

Он со значением поглядел на Вову и тот поспешно кивнул, — да. Очень вкусно.

— Должны быть, — твердо сказал румяный, — не бывает, чтобы полиции не было. Ребята, вообще смотрим внимательно! Они тут не по форме, скорее всего. Но там нарукавная повязка какая-нибудь, хоть что-то должно быть. Сосредоточились.

— Просыпайтесь. На следующем повороте я сворачиваю, а вам дальше, по прямой.

— Да. Тебе нужно подружиться с Марфой. Она говорит, это уже много раз было…

— Потерпи. Немного осталось.

— Нет, — медленно сказал Артем, — нам бы здорово забрать лодку и не переправляться.

Толстяк обернулся — а что еще оставалось? Вот ведь вляпался, — думал он.

Следующий глоток ожег мне горло, и мир стал еще чуть тише и прекрасней. Вспыхнула крохотным отражением костра спичка и к небу медленно поплыл легкий дымок.

— Гипнос, ты как?

— Да.

Вова, с тяжелым чувством слушающий рассказ, не знал, что теперь сказать и надо ли вообще что-то говорить. Но и молча сидеть было невыносимо.

От протоптанной тропинки в сумрачную глубь сада уходила цепочка следов. Вова поглядел на них. Снег чуть светился, черными колоннами подпирали звездное небо голые деревья. Было так красиво, что легче и веселее стало Вове, он не то что протрезвел, а как бы очнулся, поглядел вокруг ясными глазами и пошел по незнакомым следам вглубь сада.

— Ну вот, — сказал Артем, — ты не спишь.

— Как думаешь… — начала Аня, но не закончила вопрос.

Сначала, в темноте, в густых зимних тенях, он и не приметил людей, так тихо они стояли — и ему подумалось, что, может, и правда все это сон, а на самом деле лежит он сейчас в чистой постели, рядом с Марьей в ее пижаме, и встает уж за окном ясное весеннее солнце.

«Вряд ли удастся ее споить», — подумал Вова, — «Она меня перепьет, если только не жульничать».

Когда он поднялся на пригорок, из кустов ему навстречу вылезли близнецы. Танатос сжимал в кулачке черную «Осу».

Далекая музыка утихла, пролязгала по шоссе какая-то колымага.

— Не очень, — не оборачиваясь, туманно ответил предводитель.

— А что, потом нельзя будет?

— До Старой Руссы. Или подбросьте по направлению, — отвечал Артем. За его спиной фыркнул Танатос — видимо, внешность водителя показалась ему забавной.


— Теперь по поводу телефонов. Забыл сказать: если мы вдруг все-таки разделимся и надо будет отыскать друг друга, звоним так: два раза сбрасываешь, только на третий говоришь. Если я позвоню и, не сбросив, сразу начну говорить — значит, меня заставляют вам звонить. Бросайте трубку и бегом подальше оттуда. Ясно?

Вова забарабанил по дереву кулаками. Но никто не отпер ему и даже не отозвался, и низкий, дрожащий звук не стал ни громче, ни тише, и ничем не был нарушен.

Но тут одна из женщин сняла маску (вскрытие было уже почти закончено) и я узнал свою мать. Какую-то секунду она глядела мне прямо в глаза, и я не выдержал — выбросив телефон, я в ужасе бросился прочь.

— Какое-то просто невероятное везение, — сказал Танатос, отряхивая штаны, — просто невероятное!

— Ничего, нам полезно будет, — сказал Ваня и ушел в дом. Аня, подумав немного, последовала за ним.

— Ладно, — сказал чуть смущенный Коля, — ключи есть, а где машина?

— Наверное, да, — кивнул, улыбаясь своими роскошными зубами, дядька, — но давай сначала с твоей сестрой познакомимся, — и подмигнул.

— Что же вы не пьете? Пейте, очень вкусно.

Гипнос ужинать водой со хлебом отказалась. Танатосу сменили повязку и Артем впервые услышал его голос.

— Это все, — пропыхтел Вова, перелезая через очередную пахучую кучу, — издержки конспирации?

— Может, он не все, что там писал, делал, — сказал вдруг молчавший до этого молодой человек с чуть ассиметричными чертами лица и в оранжевой дворничьей накидке — измятой, кое-где прожженной, пропахшей кострами дальних странствий. В нем, если приложить некоторые усилия, можно было узнать того дворника, что когда-то давно спас Артема с детьми от зачистки. Теперь он окреп, посуровел; взгляд его был тверд, щеки небриты, а форменной безрукавке отчетливо различались обожженные пулевые отверстия. В общем, повидал человек жизнь.

Полицейский кое-как поднялся, прислушался. Так и есть — хрипловатое пофыркивание служебного уазика. Ну, слава Богу.

— На Пасху, — заметила Марья, — а не на февраль. Ну да не суть. Пожар был. И уголовное дело было, а обвиняемых не было. Это факты. Но были еще и слухи — будто бы нигилистами руководил сам Нечаев, после пожара и уехавший в Петербург.

Они быстро шли по замершим в безлюдной дремоте улицам, и Вова подумал, что, наверное, в них легко узнать чужаков, не выросших в этом городе. И здесь, конечно, спешили и бежали — дети, например. Но ни разу он не видел здесь людей, спешащих целеустремленно, не из привычки или соображений трудовой дисциплины.

— Что значит «вновь прибывших»? — спросил Вова.


— Ваши документики, — сказал незаметно подошедший полицейский. Был он толст, мрачен и, по всему видать, это у него не утренняя смена начиналась, а ночная заканчивалась.

Вова встал на подоконник, чуть дрожа — и от холода, и от волненья — развернулся, подставив спину солнцу и ветру. Одной рукой держась за деревянный переплет, он осторожно перегнулся в сияющую солнечным светом и голубизной не неба пустоту и обхватил мокрый металл трубы. Ладонь скользила, смазывая сотни крошечных, очень холодных капелек. Вова на некоторое время замер в этом неосновательном положении, затем решился и одним рывком перебросил тело на трубу. Дальше было просто — во всяком случае, до определенного момента.

Она остановилась, судорожно вздохнула и сказала, — когда ты искал своего короля, ты видел еще мячик, прыгающий по ветвям. Вот он.

— Вы с Грязевки?

Артем про себя застонал.


— Сети так вчера и не развесили, — после паузы вздохнула она. Никто не ответил и она медленно встала, подняла за концы сырую пропахшую сеть и встряхнула ее.

Но Ани в гостиной уже не было. Закусив рюмку водки платформой анальгина, она в ванной отдирала от кожи расплавившуюся, почерневшую резину перчаток.

— Ты что-то помнишь?

— Не надо тут благодетелей из себя корчить. Нам ваши подачки ни к чему! Коли вы считаете, что я вам фуфел гоню, так имейте смелость прямо сказать! А не покупать тайком химическую дрянь.

Автомобиля еще и не видно было, а дороговизна уже чувствовалась — и в нарочито прямых очертаниях крупного кузова, и в тускловатых, благородно-сдержанных отблесках металла, и даже в масштабе — подойдя, они обнаружили, что колеса высотой мальчику по пояс.

С темного холма мигнули желтые огоньки фар, мазнули, поднимаясь на крутой подъем, теплыми лучами по ночному небу и, перевалившись через пригорок, машина покатила вниз.

— Да, — с облегчением сказал арбалетчик, — пошли, — бросил он Артему с детьми и, повернувшись к ним спиной, двинулся в лес. Сзади скрипнула под чьими-то ногами листва. Девушка кивнула и, сопровождаемые этим странным конвоем, они двинулись в глубь леса.

— Голова от вас разболелась, — пожаловалась Гипнос.

— Подождите-ка, — он вынимал из рюкзака какую-то тяжелую черную ленту, тускло поблескивающую металлом.

— И какова зарплата?

— Пошли домой, — сказала Марья, — теперь можно и пива попить.

Следы привели его к полуразрушенной беседке, смутным костяком белевшей в звездных зимних сумерках.

— Нет! А тетя Маша мне бусы подарила! — она с гордостью вытянула из-под ворота яркие пластиковые бусы.

— А что? — подозрительно отвечал светловолосый, с густыми грязными усами. Его собеседник лишь скептически улыбался.

— Евгений Васильевич, но лучше просто Эжен. Мне так привычнее.

— Знаете, — сказал Артем, — мы уж было думали, что это город животных.

Лопоухий же (дослужившийся в дальнейшем до подполковника милиции) до старости лет с удовольствием рассказывал эту историю всем желающим (да и не желающим тоже), неизменно заканчивая рассказ следующим прагматичным выводом: «Вот так-то, один смелый поступок дает толчок карьере на долгие годы!»

— Евгения Васильевича Ольницкого. Того самого, которым я представлялся.

— Сколько вас приехало?

— Угу, — невнятно пробормотал сонный Танатос. Гипнос дошла до матраса с закрытыми глазами.

— Вечером расскажем, что здесь раньше было, — сказал Вова, — та еще история.

Аня с сожалением поглядела на него, — думаешь, скоро помирать, так все можно?

— А может быть, интрига еще тоньше. Знаешь, в древние времена у многих народов был обычай. Настоящий правитель на какое-то время отстранялся от власти и почестей, а на его роль выбирался какой-нибудь безвестный бродяга. Он жил какое-то время в неге и роскоши, пользуясь всеми царскими привилегиями, а потом его приносили в жертву богам. Это делалось, во-первых, для мистического обновления народа и государства, а во-вторых, должно было обмануть смерть и спрятать от нее настоящего царя.

Близнецы замерли на мгновение, уставившись на два тела у своих ног. Потом молча подхватили Артема подмышки потащили вниз, в темную глубь кладбища. С вертолета что-то хрипел мегафон, но пока не стреляли.

— У вас с документами все в порядке? — зачем-то спросил Артем.

— Марфа!

Нечаев пожал плечами.

— Да, — сказал он, — в больницу.

— В кабинете.

— Вот тебе и заграница, — рассердился Прыжов, — мужик бы такого не спросил.

Марфа молча подвинула ему кружку с чаем, покрутила миску с сушками.

Вова подумал.

Тятя лежал бородой вниз и молчал.

— Вообще-то Артем прав, — неуверенно сказала Гипнос.

— Там, — она неуверенно ткнула пальцем в темноту.

Что на это отвечать, Вова не знал. Мелькнула и тут же исчезла мысль о дуэли, перчатку, что ли, бросить надо или просто пощечину дать… Но здесь, на закопченной кухоньке, это было совсем нелепо.

— Хорошо, — сказал Артем, — спасибо.

— Э-м-м… да. Решил съездить на Родину, пока можно.

— Вот и вечер, — вздохнула Марья.

— Я не продукт вашего бреда. Я существую. Я уверена, что существую.

Машина остановилась у подножия холма, фары погасли. Будущие члены первой партизанской армии Фронта Освобождения Земли пыхтели в темноте, разгружая багажник и таща припасы наверх.

И, торжествуя, президент повесил трубку.

— Благодарю, — Вова улыбнулся окоченевшими губами, — не пойму, то ли я располнел, то ли пальто подменили.

Коля без особой охоты полез мыться. Что-то тревожило его, не давало не только радоваться, но и просто принимать свалившееся счастье. На тяжких примерах жизнь научила его некоторым простым и глубоким истинам, и одной из них было: «бесплатный сыр бывает только в мышеловке». Но здесь это пессимистическое правило было неприменимо, потому что оно было для жизни, а здесь было чудо. Но что же тогда? Может быть, неосознанное чувство, говорившее ему, что старая жизнь с ее несправедливыми, но по крайней мере известными порядками, кончилась: начиналось что-то новое, неизведанное. Чудо, чудо, чудо, чудовище… Ему представилась улитка: как он наклонялся к ней и просил шепотом, а она исполняла требуемое, лениво и бессмысленно дергая веком. Чудо — это и есть чудовище, только такое чудовище, которое не делает тебе зла. Но все равно — чудовище.

Простившись с Прыжовым у трактира, Сергей Геннадьевич двинулся к центру города. Вова, предчувствовавший развязку, шел следом. А за ними, преследуя невидимых в темноте людей, шел фонарщик — старик-еврей, весь в черном — и зажигал чугунные фонари.

Вова, еще не отошедший от боя, растерянно теребил располосанный когтями рукав.

— Набросьте, холодно, — и, встретив недоверчивый Вовин взгляд, уверил, — так ходят, не сомневайтесь. Да и что Вам за дело, если холодно.

Марфа по-старушечьи засмеялась: сухоньким, трескучим пересмешком, с какой-то истеричной хрипотцой в глубине.

Машина развернулась и помчалась сквозь черную ночь обратно, на большую землю. Авдотьеву было жалко уезжать.

Вова кивнул, выпуская к потолку густые клубы коричневого дыма.

Но вот он очнулся и тихо пошел назад, в темноту сада. Снег весело похрустывал под ногами, впереди чернел дом, буквой «Г» обнимавший сад. Красно-оранжевым светило крохотное Марфино окошко. И чистую тишину нарушал доносящийся от флигеля грохот и громкая брань.

— Здесь есть вузы?

— Руки за голову, — крикнул, надрываясь, Артем. Что, если полицейский опять не подчинится? Сможет ли он выстрелить? Наверное, сможет. Все-таки, это только травматика.

Аня подумала, — какая разница? Другой мир, другое видение мира — это одно и то же. Мир — это представление о мире в моей голове. А раз есть представление о Лесном Короле, то и он сам есть. Верней, он и есть представление.


— Вставайте уже!

— Что, извини?

— Нет, почему…

Тогда он закрыл убитому глаза и, хоть это было неприятно, вернул его на крышку, да еще и кирпичей подвалил. Его, наверное, услышали, потому что из подпола донесся бессвязный протестующий вой, а затем удары посыпались с удвоенной силой.

Она кивнула, — и мы даже не узнали, как его зовут!

— Вот у него хозяин точно здоровый, — согласилась Аня.

Артем, сжимая в руках пистолет, которым он совершенно не умел пользоваться, спустился в деревню и начал осмотр домов. Пустота и тишина стояли в этих пронизанных сквозняками голых коробках и чем-то неуловимо напоминали они Артему восковые фигурки.

— Продует, — недовольно сказал Ян.

Я ехал очень медленно, почти в полной темноте и слышал, как отдаются в сидение быстрые, тяжелые удары моего сердца. Из черноты вокруг выросли впереди невыносимо жуткие силуэты острокрыших изб, одна из них тут же осветилась изнутри багряно-желтым светом и тут же распахнула слепящую, бездонную пасть окна. Молнии исчезли, и гром не гремел, и даже вязкий иссиня-черный дождь неслышно колыхался теперь вокруг моей маленькой машинки. Ничего не было, только чернота и пустое желтое окно.

— Постов много, — после паузы пренебрежительно ответил шофер, — а у меня лицензии на оказание транспортных услуг нету.

Мальчик помолчал. Он совсем не был уверен, что они здесь в безопасности.

— Не влияют. Я же говорю, целый день здесь — просто сон там. И наоборот. К тому же там я тоже пью, так что в любом случае просыпаюсь с похмелья.

До Охтинского доехали в молчании, по грязным исколдобленным улочкам старых рабочих кварталов, под стремительно темнеющим небом.

«Revolution» — затянул солист.

— Слушай внимательно, — согласился президент, — ты где сейчас, в кабинете?

— Никто сейчас случаем не подумал, — начала она, — не подумал, что это город животных?

— Не знаю, можно покричать.

— Не обязательно, — вскинулась Гипнос, — дело не в работе, а во внутреннем настрое.

Угрюмый бетонный куб мэрии. У стеклянных дверей — молодые люди и девушки, сверкающие белоснежными воротничками и манжетами, дорогими оправами очков и сдержанным глянцем кожаных портфелей. Слышится невнятная хриплая ругань, сглатываемые междометия.

— Это все грибы, — улыбнулся Сергей, — нет никакого Лесного Короля.

— Для конца света маловато и как-то слишком реалистично. Но примем. Читаю дальше: эпидемия детских и подростковых самоубийств продолжается в Великобритании. Сегодня в разных частях Лондона погибли трое школьников: двенадцатилетняя Энн Прайс, семнадцатилетний Фарид Анлара и пятнадцатилетний Мэтью Найли. Полицией ведется расследование относительно принадлежности погибших к молодежной организации «Революция своими силами», пропагандирующей, цитата, «освобождение рабочего класса путем самоуничтожения эксплуататоров своими собственными силами». Нда…

— Я не храплю. Только у меня пижамы нет.

— В принципе, да, — согласился Вова, — но не так. А вы ее будто со дня на день ждете.

А Катя шла и думала: что сказать и, главное, как? Просто подойти, взять брата за руку и заявить: «Извините, нам домой пора»? Или так: поздороваться с мужиком, а потом сказать Авосю: «Пошли скорей, мама ждет»? Лучше, наверное, так. Чтобы мама ждала.

— Ладно, — Ваня рассеянно почесал бороду, — садитесь пока.

Зеркала у них не было и только взаимные комплименты — большей частью иронического характера — помогали оценить обнову.

— Что? — спросил Вова, но она не обратила внимание.

Помолчали.

— Я еще никогда не рыбачил, — после паузы сказал Юстас.

Девушка кивнула, — почему их ищут, можно не спрашивать.

Они долго плутали по темным, сырым дворам, оскальзывались на корке льда, таявшей поверх асфальта, пугались собственных теней, принимая их за патрули, а вокруг все ржавели какие-то уж совсем допотопные Волги и Жигули.


— Злые тролли берут здесь дань с путешественников, — ответил за Артема таксист. Оскал исчез и лицо его было пусто, как лунная равнина.

Боль постепенно тихла, кажется, она вытекала из него вместе с кровью; он уж чувствовал, как немеют ноги. Он закрыл глаза — все равно уж почти ничего не видел, уложил руки поверх раны.

Вова сел подле диванчика на пол, — скажите, а как все было по-настоящему? В тот, первый раз?

В столовую зашла группа туристов. Они были бородаты, загорелы, а на спинах у них висели огромные рюкзаки.

— А ты думал? — засмеялась Марфа, — что ты ему, человечек? У него на все человечек есть, на всякую малость.

Шли, проваливаясь в глубокий снег: Нечаев широко, привычно, а Вова поминутно оступаясь и тяжело пыхтя. Башмаки, за которые он больше всего волновался, оказались непромокаемыми, но вот низ брюк мало того, что отяжелел льдом и снегом, но еще и холодил иззябшую кожу стылой сыростью, и кололся грубой шерстью.

— Давно приехал? — спросил Ваню шедший первым Енот.

— Что «господи»? — наседал старик.

Артем постоял немного, ожидая продолжения, но старуха молчала, равнодушно глядя ему за спину и пошлепывая толстыми губами.

— Не отдам, — совершенно обыденно ответили в пустом кабинете, — обойдешься.

Посеревшие от дождя и времени кубы пятиэтажек становились все ближе и выше, ноги ныли все сильней, а ни магазина, ни людей видно не было. В конце концов Артем плюнул, перекурил, и пошел назад.

— Все хорошо, что хорошо кончается, — пробормотал Артем и, вытащив сигареты, закурил.

Долгая пауза. Шуршит по стенам шалаша морось.

— Спасибо.

— Что? — радостно удивилась девушка, — ну, значит все и впрямь кончилось.

— Проедемте, — согласился Вова.

— Не знаю, — ответила Гипнос, — я сбилась.

— А то!

— Здравствуйте. Я Орлин, Владимир Сергеевич. Гляжу, вы смотрите, а подойти не решаетесь, — с фальшивой — и явно дававшейся с трудом — развязностью сказал он, — бросьте это все. Нас здесь ровно двое дворян, причем не только на кабак, но и, считай, на весь город.

— Город сгорел дотла, — просто сказал он, — но моей матери не было в Крайске. Мы подожгли в Пасху, все были в церкви… Погибли немногие, на то и был расчет. Но люди потеряли все. А на следующий день губернатор и чиновники отплясывали на балу у Анны. И слухи, много разных слухов ходило в народе…

Несколько удивленный, но все еще больше сердитый и думающий больше о завтраке, чем о непонятных переменах, Вова осторожно спустился вниз.

Когда близнецы уже поднимались по склону, навстречу им из машины вылез пожилой толстяк с усталым лицом. Больше никого, кажется, не было, и Артем вздохнул с облегчением.

Накинул пиджак, сунул в карман ключи, сигареты, мобильник. Оглядел темный кабинет с занавешенными окнами. Неужели все? Выходит, да. Быстро начеркал короткую записку: «Не забудьте поливать цветы, они за шторами», прижал папкой.

Но вот метель поутихла, и Вова обнаружил, что они на кладбище. Высокие корявые липы приостановили снегопад, деревянные кресты сырели в неподвижных сугробах. Кое-где были видны полузаметенные цепочки следов: больше птичьих, но и человечьих тоже.

— Грош цена таким предсказаниям.

— Говорю тебе, автовокзала больше нет, — неожиданно разозлился водитель, — только желтые развалины и груды кирпича.

Сзади послышался легкий шелест-шорох. Они разом обернулись.

Ппсники на разбойничий свист обернулись, захлопал глазами Юстас…

— Ну, от родителей. Чего вы допрашиваете!

Она даже не успела договорить. Одним движением мужик оказался рядом с ней и ударил невесть откуда взявшимся ножом под ребро. Авось вскрикнул и бросился к дороге, но мужик уже был тут как тут. Лезвие неощутимо прошлось по горлу, Авось булькнул и упал.

— Голос детский был.

— Знаешь это место?

Нечаев как будто задумался. Пожал плечами, — не знаю. Для вас — да. Для меня, пожалуй, тоже, хоть и не совсем. А для кого-то — нет. А что вам задело?

— Ладно. Какая, в сущности, разница?

— И здоровые какие, — с опаской поглядывая на шлепающую за ними еще от школы птицу, сказал Авось, — что ей лягушки. Она зайцев может ловить.

— О, — сказала Аня. Маленькая, округлая машинка дружелюбно желтела в темноте.

Сам он сидел, дымил сигаретой, глядел в белесое грустное небо, расчеркнутое тонкими черными ветвями, допивал второе пиво, с удовольствием чувствуя, что и сам засыпает.

Артем с Леной полезли под стол высвобождать детей.

Леденела за большими окнами черная ночь, а здесь поблескивало лаком старое фортепиано, и чуть лоснилась обивка уютных глубоких кресел, а кремовые обои засижены были острокрылыми певчими птицами. Комната освещалась керосиновой лампой, стоявшей на круглом столике, судя по размерам, специально под лампу и сделанном, с потолка свисала запыленным стеклом старинная свечная люстра.

— Нет. Но тоже недалеко от вас, на заднем дворе кабака.

Гипнос в очередной раз провалилась в неглубокую яму, вытянула ногу (кроссовок влажно чмокнул мать-сыру-землю) и сказала, — все, хватит. Давайте хоть передохнем.

И по невидимому в бесконечной черноте бетону они пошли вперед, вправо, назад и влево.

— Наверное, нет. Ну, немного лучше, потому что моложе. Чище, что ли… Я вообще-то не знаю, — ожидаемо закончил он.

— Ладно, — сказала Яна, — оставим это… пока. Что с ними делать? — она кивнула на Артема с детьми.

— Понятно, — ответил Артем и оглянулся на дверь в прихожую.

— Счастливо оставаться, — непонятно попрощался он и исчез.

— Хорошо будет умирать, — серьезно сказал Танатос.

— Да ничего, — сказал Нечаев и вдруг весело улыбнулся, — разве что в народе ходят слухи, что девок, мол, баре губят. А начало убийств совпадает с вашим приездом.

— Экспроприация, — мечтательно улыбнулся Ян, протягивая Артему одну пачку. Позже практичная Гипнос пересчитала деньги — ровно двадцать пять тысяч.

— Это наш лес. И мы его защищаем.

— Пожар? — нахмурился Нечаев, — ладно, слушайте.

Артем пошел дальше. Распахнул заднюю дверцу, за шкирку выволок полицейского, с ненавистью глядя на толстую, подлую рожу. Очень хотелось ударить, пустить кровь, выбить зубы, но Артем сдержался.

Бледные щеки ее разрумянились, глаза блестели, — тот кошелек, который ты мне дала. Он неразменный!

— Я не вру, я… — съежился бедный Юстас и кудри у него встопорщились, как у только что вылупившегося птенца.

«Я еще в детстве понял, что все сказки — это правда. Людоеды и вампиры охотились на детей, заманивая их в подвалы, великаны медленно умирали в больницах, не в силах нести дальше тяжесть собственного тела, а газеты пестрели рекламой предлагающих свои услуги колдунов. Я любил эти гаденькие газетенки с полураздетыми женщинами весьма средней степени привлекательности (впрочем, они меня тогда не интересовали), фотографиями убийц и насильников с коряво подрисованными топорами и пятнами крови, и — самое главное — набранными мелким шрифтом историями, делающими страшные сказки, плохие сказки, но все же — былью. Целыми днями я бродил по своему вечно слякотному и вечно пустому городу в поисках оставленных кем-нибудь газет. И они находились — отсыревшие, смятые, с оборванными обложками. И тогда я, осторожно оглядываясь по сторонам, медленно приближался и, вдруг схватив, тут же прятал в карман. Потом, всем телом чувствуя свой секрет, я искал какой-нибудь укромный уголок — в глубине кустов, на ржавой крыше гаража, во дворе брошенного дома — и, развернув свое сокровище, чувствовал, как холодеет моя душа и волны поднимаются где-то в темной глубине меня, куда я еще не мог заглянуть. Уж конечно, я знал — чувствовал — что я делаю. Что-то плохое, быть может, худшее, чем то, чем я занимаюсь теперь. Иначе ведь я бы не прятался. Домой я никогда их не приносил — во мне ведь и хорошее было, да и сейчас, может, есть.

— А если не вернетесь? — тревожно спросил Терентий.

Вокзал был пуст, тих и, кажется, брошен.

— А вы кто? — Юстас съежился под недобрым взглядом мальчика, но на вопрос отважился.

— Да, — угнетенный пейзажем, ответил Артем, — тут, у входа, — он медленно запустил руку в карман, обхватил холодный пластик телефона и, стараясь смотреть в окно, запихнул мобильник куда-то под сиденье.

И неуверенно добавила, — и вообще, лучше бы уйти с миром.

Мерседес удвоил скорость, вырвался поперек трассы, только чудом не успев под колеса тяжелой фуры, и тут же, подбитый пассажирским автобусом, завертелся на месте и, выкатив на тротуар, пробил чугунную решетку и застрял в проеме, сердито фырча колесами над неподвижной водой.

— Хорошо, — угрожающе ответил фсбшник, — хорошо же.

Откуда-то налетел холодный, черный ветер и Аня зябко поежилась.

— Куча мелочей, — сказал Танатос, — всяких дуратских мелких чудес. Но когда они вдруг сложатся — мир окажется совсем другой.

— Да не за что. Пошли отсюда.

— Сначала скажи, кто вы такие.

— Отвыкли от России-матушки, — проницательно улыбнулся толстяк, — пойдемте внутрь.

С недовольным кряхтеньем мальчик спустился, — и какой тут смысл? — бурчал он.

С неба сочился мутный рассвет. Шоссе гудело уже совсем рядом. Вдруг трубный глас пронесся по темному воздуху — видно, промчался дальнобойщик. Артем выбросил бутылку, закрыл рюкзак.

Вдвоем они кое-как втащили тяжеленного бородача по лестнице и пошли коридором — таким же узким и низким, только здесь еще густо пахло сгнившей капустой. Малышка шла впереди и чиркала спичкой, освещая им дорогу.

— Может быть, раньше. А сейчас — просто для гигиены.

— Вот и все, — вздохнула Аня, — последняя связь с нормальной жизнью.

— На чупа-чупсы, — хмыкнул мальчик.

— Ушли осматривать деревню и не вернулись, — саркастически улыбаясь, отвечал толстяк. Детские игры какие-то, честное слово. Кожанка его нестерпимо сверкала на солнце, по лицу ручьем тек пот, туго сжатая кожанка мешала дышать, но вообще говоря, он чувствовал себя на удивление неплохо. Даже некоторую удаль и дерзость, позволяющие смотреть на победивших врагов с легким презрением, чувствовал он сейчас в себе.

Артем вытащил сигареты, протянул открытую пачку дворнику, закурил сам.

— Не знаю, — не оборачиваясь, ответил Артем, — до рассвета-то добредем.

— Можно не спрашивать, — согласился Артем.

— Не думаю, что так уж все плохо. Вы где остановились?

Артем попытался что-то сказать, но его перебили.

— Откуда вы звоните? — настойчиво повторили в трубке, — из дома?

— Прыжов? На первом этаже, в конце коридора, — отвечал, не слезая с облучка, Терентий.

— Это Котел. Здесь, — она чуть было не сказала «здесь мы тебя похоронили», — здесь мы ловимрыбу.

— Именно.

Вокруг даже закланялись, но лиц не было видно, только дико светились белки глаз. И снова послышались Вове смешки.

— Здесь, — сказала Марфа и запалила свечной огарок. В слабом прыгающем свете Вова увидел маленькую темно-красную комнатку. Вдоль стен стояли разномастные стулья и кресла, в углу кушетка, у занавешенного тяжелым черным бархатом окна — секретер и вытертый до набивки, лоснящийся на сгибах и углах диван. Мутно-красные, с неясным темным узором обои отходили от стен и чуть колыхались, будто театральный занавес или водоросли. На полу у секретера валялся оборванный листок бумаги. Вова с воодушевлением подхватил его, но находка оказалась пустышкой. На клочке местной бумаги — плотной, желтоватой — был изображен толстомясый хряк с эрегированным пенисом и головой Прыжова. Шарж был небрежен, но очень выразителен. Вовы посмотрел с обратной стороны — ничего — и отбросил бумажку.

Юстас обнаружился за шторкой — он сидел на бортике ванной и болтал ногами в прозрачной горячей воде.

Лена ловко выщелкнула барабан, — патрона не хватает.

— Ищете работу?

Печь полыхала во всю мощь, источая не свет даже, а видимый жар — сгустившийся красный воздух. Марфа — старая Марфа — кружилась посреди кухоньки в неуклюжем танце, темная юбка вспухла пузырем. Она то и дело, тяжело пошатнувшись и взмахнув руками, сбрасывала на пол что-нибудь из утвари. Тарелки, горшочки, кадушки, ножи и ложки стремительно неслись вниз и беззвучно бились об пол, а Марфа, не прекращая танца, провожала каждое паденье страшной бранью. Вова и не знал, что так можно ругаться.

Где твои семнадцать бед?

Петрозаводск — маленький уютный городок, меж желтыми двухэтажными домами которого зеленеют густые заросли сирени и яблонь, а улицы обсажены белыми березами, и всюду в маленьком городе слышится веселое бурление узкой и неглубокой, но зато довольно быстрой речки Пывы. Они прибыли в него чистым солнечным утром, более-менее выспавшиеся, оторвавшиеся на какое-то время от погони, а потому довольные и веселые.

— Есть три вакансии: водителя трамвая, дворника и главы отдела безопасности и правопорядка, — деловито затараторила конторщица.

— И должны принадлежать трудовому народу, — иронически закончил Артем.

— Охренеть, — сказал Вова. Марья открыла пиво, они выпили по глотку. Быстрыми струйками полетел к беленому потолку дым тонких сигарет.

— Ну его к черту, — подумал он, — пойду в кабак.

— Садись с нами, пожалуйста, — сказала Маша, — только стул захвати из кухни.

— Спасибо, — польщено улыбнулась Марья.

Так они сидели под звездами, среди ветхих колонн, пили искристое шампанское, а ветерок доносил до них запахи трав и реки. Время от времени кто-нибудь с помощью изобретения Семена издавал тонкий, печальный и очень красивый звук, всякий раз приходящийся исключительно к месту. Над домом взошла огромная, голубовато-белая, полупрозрачная луна. Библиотекарь с Семеном собрались домой. Простились тепло и даже с сентиментальной нежностью. Веня и слесарь быстро скрылись в темноте, но до них долго еще доносились звуки наигрываемой Семеном на ходу мелодии.

Он сбился, перевел дыхание и завел уже другую:

— Так давайте их отпустим! — снова встрял Юстас.

— Ладно, — сказал Артем и затушил окурок в сырой земле — они разговаривали на улице, в одном из многочисленных запущенных уголков старого кладбища, — наверное, рано об этом.

— Ого. Что ж ты делал?

— Алло! — весело сказала Гипнос.

Жмурясь на солнце, Танатос вылез из шалаша.

— Коля, — уже серьезно сказала Аня, глядя на него снизу вверх, — ну тебе-то не шесть лет!

Приглушенные, доносились звуки нехитрой лагерной жизни: мерно и лениво кололи где-то дрова, звенела мандолина, потрескивал костерок, иногда ветер доносил негромкие голоса, один раз — звонкий хохот.

— Значит, так. Огласке неисполнение тобой приказа и несанкционированное задержание граждан я придавать не буду. Но если хоть малейший шум, если хоть одна статейка, хоть одна жалоба — ты делаешь публичное заявление о том, что вопреки прямым указаниям руководства, по собственной инициативе задержал данных граждан. Понял?

— Кассетный, — проникновенно сказала Марья, — какой уж тут интернет.

— Я сейчас уйду, — хрипло сказал Вова, прокашлялся и добавил, — не надо никого вызывать.

И, не довольствуясь этим, многие еще выставляли на балконах, вывешивали из форточек, цепляли к карнизам красных птиц. Вова вспомнил слова Марьи о давнем пожаре и подивился местным традициям.

— Пошли. Если его не прогонять, то кормить надо.

— Это точно к Вам, Степа? — спросил, не отходя от дверей, старик, — вы ждете кого?

К вечеру, когда на подсиненном небе зажглись первые звезды, лагерь ожил. Ходили туда-сюда бледные длинноволосые юноши и девушки в суперсовременных ветровках (неброских, греющих в холод и прохлаждающих в жару) и с мощными спортивными луками за спинами. На небольших костерках грелись котелки и закопченные чайники. Сидя у огня, напевали негроко, под редкий, звонкий перебор мандолины, давешний рыжий конвоир и молоденькая веснушчатая девушка — его сестра:

Но тут за их спинами мощно и грубо прогудел клаксон. У ворот сада стояла длинная черная машина, из нее вылезали двое внушительных мужчин в костюмах.

— Бам! Бам! Бам!

— Гуськом за Яном, — указала Аня. В руке ее клацнул (звук этот отозвался быстрой ноющей болью у Артема в животе) пистолет.

— Тоже, значит, свой кусок России продать надумали, — кивнул Нечаев, — в Европе-то веселей мужицкую кровушку пропивать. Да и самих мужиков не видно — ну и кажется, что все чин-чином, что так и нужно, а?

— Ни капли, — по бледному веснушчатому листу расплылась улыбка, — и вообще, что за сексистские стереотипы?

Вова пошел дальше. Подумалось: кого же охраняют полицейские внизу? Огромный брошенный дом и умирающего в далекой затерянной комнатке старика? Выходит, так.

Взялся за Катю. Нож скрипел по костям, хрупали сухожилия. От костра запахло палеными волосами. Мужчина пыхтел и продолжал петь:

Юстас легко спрыгнул с бортика, — прощай, Коля. Живи долго, не умирай — плохо там, доложу я тебе. Может, только таким, как я… Самоубийцам. А может, и всем. Не знаю. Чем я мог — помог. Но вы дурью не майтесь, по три желания на человека. А вы уже сколько потратили?

Они натянули поперек дороги шипастую ленту, закрепили концы и чуть присыпали размокшей землей. Пошли дальше.

— Экологи стараются, — пожал плечами Артем. Впереди шумело шоссе и думать он мог только об одном: о какой-нибудь придорожной кафешке с горячим кофе, дымящимся в маленькой белой чашечке или хотя бы супермаркете с минералкой, с целыми рядами холодных прозрачных бутылей с водой. Пить хотелось страшно.

— Давайте обратно в дом, — сказала она.

— Это вы со школы?

— Нету никакой аптечки, — растерялся Енот, — разве что водкой продезинфицировать.

Они расположились во все той же дворницкой. За окном была густая холодная синь, слышались таинственные весенние звуки — шорохи, шелесты, тихая капель, потрескивания и поскрипывания старого дома.

— Все в порядке, — весело сказала Гипнос, — мы в полном порядке.

— Что это? — спросил Ваня.

Вова пожал плечами и завернулся в плед.

— Да не за что.

Откуда-то от реки, от накрытого сумерками сада, пробивалась сквозь рокочущий шум реки простая веселая мелодия.

— Ладно, сказала Гипнос и осторожно, кончиком пальца дотронулась до своего отражения, — в целом, ничего.

— Здесь вообще нет гостиниц, — наконец сказала девушка, — извините, как вы сюда попали?

— Предупреждать надо, — строго сказал Сергей.

Андрей заставил его сидеть с собой всю ночь. Они пили, и пахло водкой, и лампочка скрывалась в густых коричневых клубах папиросного дыма, а в плотно занавешенное черным бархатом маленькое квадратное окно кто-то все стучал и стучал.

— Сейчас уж никакой машины нет, — ответил Артем.

— Отдыхайте, — сказала она, усаживаясь по-турецки, — я буду вас охранять.

— Ты бы спортом занялся, — сказала Аня, — не стыдно тебе?

— Шесть «Сибирского», пожалуйста, — деликатно оттеснив от прилавка Вову, сказала Марья.

— Что может? — настороженно спросил он.

— Будем. Больше нечего.

— Да так, — объяснил Вова, усаживаясь поудобнее и укладывая ногу на ногу, — я смеюсь над идеализированными представлениями об исторической роли дворянства.

Вова выпил пива, глубоко затянулся и выпустил дым в потолок. Попытался собраться с мыслями.

Вова промолчал.

— Лена. А тебя?

— Я никого не люблю, — сурово мрачно отрезал Андреич. И отодвинул от Артема халву.

— Ладно, — вздохнула Аня и что-то странное, взрослое, немыслимое и сказочное послышалось в ее голосе, — ты помнишь, я его мыла?

— Курить у вас можно? — спросил Артем, откидываясь на спинку сиденья.

— Нет.

Узкая аллея, обсаженная молодыми тополями, вела, плавно изгибаясь, от вокзала. Людей по-прежнему не было, но чем дальше они отходили от вокзала, тем больше вокруг становилось самой разнообразной живности. Первым провозвестником явилась стайка воробьев, с тонким чириканьем пронесшаяся у них над головами. Затем они увидели сидевшую на скамейке — в совершенно человеческом одиночестве — кошку. При их приближении кошка неспешно удалилась. Вскоре появились вокруг и псы: обычные дворняги, самых разных комплекций и окрасов. Большинство из них просто провожали чужаков внимательными спокойными глазами, но один рыжий пес, смахивающий на помесь спаниэля и таксы, довольно долго следовал за ними, сохраняя, впрочем, известную дистанцию. Пес был очень красив, рыжая шерсть сверкала на уже вечереющем солнце, и Лене вдруг подумалось, что это их местный сопровождающий, гид и охранник.

Водитель только кивнул, не отрывая глаз от убегающей к далекому синему горизонту дороги. Танатос недоброжелательно покосился на сестру — он не любил, когда за него говорили — но тоже промолчал.

— Мер-се-дес, — прочла-пропела Аня надпись на брелке и чудесно, недоверчиво улыбнулась, — не знаю, но…

Они выждали пять минут — дворник так и не появился. Машина неподвижно стояла на пригорке и не видно было, есть ли кто внутри. И будто бы ничего и не происходило, тишина стояла в деревне, но напряжение все сгущалось. И когда откуда-то стали доноситься еле слышные, приглушенные звуки ударов, они не выдержали. Дальше оставаться в неизвестности было невозможно.

— Кто оружие понесет? — спросил Сергей.

Сокрушенный этой последней неожиданностью, Вова медленно и как-то неловко — хотя какая тут нужна ловкость? — повернулся. Перед ним стояла худенькая невысокая девушка с коротко остриженными русыми волосами и нежной полупрозрачной кожей. На ней было простое светлое платье какого-то вневременного кроя и серый кардиган из грубой шерсти.

Андреич степенно огладил себя по лысине, сказал для приличия: «Конечно, с утра…», но, видно, был доволен. И Артем со своей стороны был доволен тоже. Водку он купил именно для того, чтобы выпить с хозяином. Им руководила, во-первых, старая сентенция, давно уже ставшая не убеждением даже, а частью его личности, о том, что истина, якобы, в вине; а во-вторых, бесконтрольная, иррациональная и очищенная от всякой смысловой нагрузки надежда — надежда сама по себе, не важно на что и почему, иначе именуемая чувством «авось». Авось, Андреич окажется бывшим сотрудником ГРУ — и расскажет по пьяни о методах поиска и преследования отечественных спецслужб. Авось, Андреич окажется тибетским монахом (что подтверждалось его лысой головой) и научит Артема паре боевых приемов. Авось Андреич — ветеран-чернобылец (на что вполне указывали пятна на его голове), приобрел под влиянием мирного атома паранормальные способности и сможет им помочь… В общем, вариантов было неисчислимое множество.

Андрею Григорьевичу не нравился приказ президента. Отправлять разведывательно-дипломатические отряды в совершенно незнакомые условия, неизвестно к кому… Да еще после того, как один умник задержал точно таких же разведчиков с той стороны! Да, опасно и глупо, именно так. С другой стороны, а президенту-то что? Не ему же ответственность нести, не ему же с журналистами или даже — тьфу-тьфу-тьфу! — прокурором объясняться. Нет уж! — решил он — В этот раз пусть по-честному будет! Если что — твердо заявлю, что исполнял негласные указания президента. А там — на пенсию. Сам попрошусь, не выгонят. Буду рыбку ловить, грибы собирать… Давно пора.

— Не Юра, а Юстас. Я побежал за цирком.

Он устало вздохнул, — отъедем куда поспокойнее и попробуем хоть с местными поговорить. Хотя вряд ли толк будет.

— Да, — согласился Артем, — пора бы.

В темном салоне разгорелся от затяжки огонек сигареты и на секунду высветил угловатое, худое лицо водителя с беспокойными темными глазами.

На столе дымилась яичница и стояли две запотевшие бутылки с пивом, но ни пить, ни есть не хотелось.

— Знаю, — Вова попробовал свеклы, поспешно заел гречей, допил самогон.

Она сунула в карманы сигареты, кошелек и ключи. Сумочки у нее не было, — пошли уже.

— Да это глупо просто! Тем более, у вас праздник!

— Не знаю, — сказала Марья и устало потерла глаза, — все, не хочу больше об этом думать, и так голова кругом идет.

Они прожили у Андреича еще почти неделю. Светлыми рассветами гуляли втроем вдоль берегов быстрой, бурливой речушки, на карте лесных эльфов названной Зубровкой, а местными жителями метко перекрещенной в Переплюйку. Густо синими, будто выведенными широкими мазками Де Кирико, вечерами сидели на лавочке перед домом: Артем с Андреичем выпивали по одной, дружескими кивками заменяя беседу, дети кормили быстрых черных птиц. Дни же были пусты: Артем со скуки обучался премудростям самогоноварения, близнецы играли в единственную имевшуюся на его ноутбуке игру — 4-х Героев меча и магии. Так они жили, в благословенной тиши и покое, а по деревням вокруг Старой Руссы разъезжала синяя Нива и пропадали дети, и медленно, день за днем, час за часом, шел пешком из Петербурга влекомый неясной тоской молодой человек с ассиметричным лицом и в оранжевой дворницкой накидке. И рыскали по дорогам патрули, и неведомые комиссары из ФСБ разъезжали по детдомам и спецприемникам, внимательно вглядываясь холодными глазами в лица выстроенных шеренгой воспитанников. И молча уходили, и отправлялись дальше — искать, искать, искать! Никто из них не знал, кого на самом деле и зачем они ищут, но фсбшники не задавали очевидных вопросов — во-первых, потому, что отучены были, а во-вторых, потому, что чувствовали — мир, такой простой и покорный, меняется и, может быть, скоро ничего уже не будут значить красные корочки и тяжелые пистолеты, и знакомые генералы и депутаты. А значит — искать, делать, делать что-нибудь, лишь бы не чувствовать, как плывет под ногами земля, лишь бы не видеть снова давно позабытой и перечеркнутой реальности.

Артем выбросил окурок, затоптал разлетевшиеся искры, — пошли.

— Посторонись, — бросила она вставшему с лавки Вове и прошла мимо, плеснув ледяной водой на его домашние туфли.

— Фоторобот предполагаемого преступника вам показывали?

— Вы поступали на биофак? — спросил он обоих, не зная, к кому обращаться.

Он снова поднялся и, поскрипев рамой, распахнул окно. Свежий ветерок охолонул лицо, Вова высунулся и поглядел вниз. Второй этаж, да и снег сошел — прыгать, пожалуй, рискованно будет.

Сергей Геннадьевич замолчал уже надолго, Вова ждал.

Объявили об отправлении. Вагон мягко качнулся, двери хлопнули так, что стекла в купе задребезжали. Замурлыкали теплые моторы.

— Я — путешественник, — улыбнулся дядька, показав очень большие и очень белые зубы. Ни у кого в Грязевке таких зубов тоже не было.

— Молодец! А я забыл, стыдоба.

Артем закурил, тонкий пряный дымок взвился тонкими струйками. Красный огонек вспыхивал в темноте.

— Почему еще? — раздраженно спросила Аня.

— Покажи мне мою смерть. Как тому старику в больнице.

Когда они вышли на улицу, из давешних алкашей присутствовал только один — тот самый бритый противник неудавшегося биолога. Он стоял, прислонившись к стене и запрокинув бледное худое лицо к солнцу. В пальцах у него истлевала сигарета и черная кожаная куртка была осыпана пеплом.

— Да где «там»-то?

Коля лихо, навскидку сбил с лопоухого полицейского фуражку и бросился назад, во двор. Лопоухий с ошеломленно-глупым лицом стоял посреди тротуара, его напарник с грозным «Стой, сволочь!» бросился за Колей. Юстас, не будь дурак, помчался, лавируя меж прохожих, по солнечному, многолюдному проспекту. Табличку из рук он так и не выпустил.

— Мэрия, что ли? — удивились вокруг, — опоздал, товарищ. Митинг давно кончился!

— Ничего. Разок-то можно, — сказала Марья, — это Веня, наш библиотекарь. А это Артем, Лена, Галя и Тарас (Танатос скептически поджал губы, но выражать протеста не стал). Они приехали поездом! — со значением добавила она.

Артем представил, как обтягивает ткань рюкзака очертания пистолетов. Он толкнул ногой рюкзак под стол, стараясь выглядеть спокойным, допил кофе.

— Сейчас, — кивнула девушка.

Они прошли по дну лощины, поднялись в густые заросли ив и одичавших яблонь и вышли вдруг на небольшую, очищенную от листьев и крепко утоптанную полянку.

И за следующим — невыносимо плавным, лениво изгибающимся поворотом — им открылось шоссе.

— Да, — осторожно отвечал полицейский, не понимая, к чему ведет незнакомец.

Марфа неприятно хмыкнула и скрылась за занавеской.

Вова постоял чуть, глядя на него изумленно, затем сказал злобно: «Идиот» и вышел вон.

— Когда я только приехала, еще ходили электрички в Пески.

— Боюсь, вы и не поверите. Это надо пережить, — сказал Маша.

— Меня погубило слишком хорошее воображение. То есть нет, воображение то у меня никакое, я, например, не могу выдумать, чтобы взять и увидеть. Не воображение, а способность верить. Я ведь, знаете, в не очень счастливой семье вырос. Во всяком случае, со стороны она, наверное, такой казалась. То есть мама-то у меня была прекрасная, удивительная просто. Мы очень ее любили, очень. И, конечно, ревновали по-детски. И очень мучали ее этим — уже по-взрослому мучали, понимаете? По-настоящему. Из-за нашей ревности мама так и не увидела, что мы ее любим. А она нас страшно любила. Вспоминаю сейчас и сердце болит.

Артем оглянулся: Гипнос была спокойна, Танатос, кажется, спал.

— Нечаев.

Где-то далеко, на самой границе слуха, что-то гудело — низкий, вибрирующий звук.

— Дальше прятаться не придется, — уверенно ответил вместо девочки Танатос.

Ходили сюда редко, только когда совсем уж голодно становилось — слишком непривычным был вид выловленных тварей, слишком странным пресный, с неуловимой сладостью, вкус белого жирного мяса, слишком далека и опасна была дорога. Давно брошенные кирпичные ярусы еще царской канализации, испещренные непонятными красными надписями, заваленные мусором, уже превратившимся для новых обитателей подземелья из дела рук человеческих в девственный ландшафт.

— В деревне еще посмотрим и все.

— А эти твои переходы из века в века? Не влияют?

— Машина, Евгений Алексеич, оформлена на Лощину Никиту Андреевича.

Яна истерически хихикнула.

Проснулись и Артем с детьми.

Он помолчал немного и неуверенно добавил, — значит, все хорошо.

Вова молчал. Об этом он не задумывался.

Напились, пошли дальше. И снова потянулось вдаль бесконечное железнодорожное полотно. Звезды потихонечку гасли, небо тягостно светлело, будто кто-то осторожно вливал в синюю краску белила. Гул шоссе впереди стал чуть громче.

Коля и Аня благоразумно промолчали, но Юстаса это остановило ненадолго. Не дождавшись ответа, он продолжил, — она исполняет желания, правда.

— Акции Газпрома? Или нет, просто собственное королевство?

Она внимательно оглядела их потрепанную компанию, кивнула и сказала, — ну, ладно.

— В Грязевку.

Вова закрыл окно и все звуки стихли, вернулась пыльная тишина, бедный кабинетик и больной старик на диване.

Коля встал в густой, сырой тени под козырьком подъезда, сжав в кулаке огромный заводской болт с накрученной ребристой гайкой — этакая карманная булава.

Это любопытно, — думал он.

Подняв воротник и сунув руки в карманы, Вова пошел домой.

Девица вздохнула обреченно. Она, верно, могла вздохами выражать любое чувство и даже достаточно сложные абстрактные понятия.

— Спасибо, — Артем глотнул безвкусного чаю, колупнул, чуть не сорвав ноготь, твердокаменную халву.

Долго я так пролежал, пока мир не посветлел немного, и пока мне совсем уж холодно не стало. Тогда я кое-как сел, тихонько растер онемевшее тело, и, раз со мной ничего страшного не случилось, осмелел и, поднявшись, выглянул в окно. Стоял тихий сумрачный рассвет. Дорога была пуста и поля кругом были пусты, и редкие заросли низких деревьев. Я, оказывается, уже подъехал к пригородам и перед машиной действительно тихо стояли старые черные избы. Я вытащил сигареты, закурил. Тишина не всколыхнулась, набросилась на меня стремительно. Тогда я открыл дверь и пошел в сторону от дороги, на близкий звук плещущейся воды.

Лена кивнула.

— Не в первый раз же, — после паузы сказал Коля. Перспектива возиться с то чересчур упругими, то вязкими, как желе, телами живучих тварей тоже не слишком его радовала.

Они ехали той же дорогой и, когда впереди показалась патрульная машина и знакомая фигура гаишника подле нее, Артема охватило неприятное дежа-вю.

За окном посвистывала поземка, с чуть слышным скрипом бились в ледяное окно мелкие сухие снежинки, потрескивали дрова в закопченной полуразваленной (или не до конца сложенной) печи. Помаргивала (видать, кончалось масло) медная лампа на столе. Вова разлил самогон, выпил, подвинул Марфе кружку. Откинулся к стене, медленными, неловкими движениями набил трубку, закурил.

Дети медленно, аккуратно сгибая измученные ноги, уселись на мокрое пористое дерево шпал.

— Ммммда, — неуверенно протянул Артем. Он начал жалеть о том, что они решили подождать здесь.

Артем улыбнулся, вытащил сигареты и закурил.

— Что это было? — спросил Танатос.

— Да, деревня, — задумчиво повторила Гипнос и вдруг всхлипнула, — плохо-то как!

— Всегда пожалуйста, — улыбнулась Аня, — пока, — и мгновенно исчезла за шелестящим пологом дождя.

— А это зачем? — показал на него, застегиваясь, Вова.

Он вошел внутрь — сразу почувствовав царящую за стеклом атмосферу древности — и, чуть дрожащими пальцами поворачивая диск, набрал записанный вчера номер.

А когда он проснулся, в черное стекло бились мириады хрупких ледяных камикадзе, и выл под крышей ветер, а на столе горела керосиновая лампа, и сидел, глядя прямо на него, усатый бледный мужчина в старинной одежде.

Марфа поставила перед ним кружку горячего чая, колотый сахар — вприкуску, румяные пироги, сама уселась напротив.

— За них награда предложена, — сказал Андрей, внимательно глядя на Артема, — немаленькая.

— Что ж, а Крайск освободился от вас.

— Даа, — с почтением протянул Вова, — а вы и впрямь повидали чудес!

— Что ты с ним сделала? — спросил Артем, протягивая девочке пластиковый стаканчик.

Встала Анна, — я за предложение этого мальчика. Может быть, это ошибка. В политическом смысле ошибка. Но мы должны попробовать это перед тем, как… Перед тем как… — она будто задыхалась и не могла закончит, — мы должны сначала попробовать так.


— Давайте что ли, за успех акции, — сказал Ваня.

Веселые денечки мои кончились довольно быстро. Первая жирная темно-синяя капля растеклась по лобовому стеклу, включенные дворники размазали ее еще шире. И с неба хлынул густо-черный сливовый дождь. Тут же стало темно, и в темноте загорелись глаза чудовищ. Огромные, желтые, немигающие, они глядели на меня из темноты, то приближаясь с мгновенной скоростью, то снова прячась вдали. С обмершим сердцем, медленно-медленно ехал я им навстречу сквозь непроницаемую, жирную, черную пелену дождя. Где-то далеко, над огромной полуразрушенной пирамидой, высившейся за городом, вспыхивали молнии. И глядели на меня из темноты невидимые кошмары с мерцающими тусклым желто-оранжевым светом глазами.

Вова послушно, как тот мул, что всю жизнь служит человеку, чтобы хоть раз хорошенько его лягнуть, выпил. Резкий водочный привкус был неприятен, но закусывать он не стал.

Из сквера слышалась музыка: играли на гитаре и трубе. Капитан, с державшимся позади Авдотьевым, двинулись вперед, где при свете разноцветных фонариков и свечей, развешанных на ветках, сидели, болтая и смеясь, люди. В стороне капитан увидел прислоненный к дереву и совершенно позабытый флаг с российским триколором. Это его немного подбодрило.

— Да… То есть так точно, — сказал полицейский и покосился на переднее сиденье, где сидел начальник. Но тот никак не вмешивался, а значит, крысеныш этот имеет право его допрашивать. Военный, что ли? — гадал водитель — Или даже фобос?

— Вы слышите? — вдруг спросил Танатос, — музыка!

Впереди, за решеткой сада, желтели крохотные низкие окошки кабака. Оттуда доносился невнятный низкий гул голосов и Вове вдруг вспомнилась строчка из прочитанного в тюрьме стихотворения Шторма — «Und durch die Stille braust das Meer/ Eintonig um die Stadt».

— Кушай, кушай…

— Тошнит уже от этой водки, — сказал Ян и встал, — кому еще пива принести?

— Усаживайтесь, — указал на продавленные, вытертые кресла, стоявшие напротив диванчика, Орлин, — вина, шампанского?

— А нет? — лихо опрокинув в темное недро глотки сразу пол-кружки, крякнула Марфа, — из грязи да в князи. Усадьба, поместье, фамилия лучшая в городе?

Вова споро переоделся. Белье, виденное им прежде только в исторических кинокартинах — кальсоны с завязками и широкая рубаха с рукавами в три четверти, к тому же довольно ветхое, оказалось впору.

Вова стянул рубашку, обнажив отросшее за время ареста бледное брюшко, и сунул обритую голову под струю холодной воды. Давненько он не чувствовал такого отвращения к себе и миру.

Они завтракали в загаженной кухоньке, глядя на вечереющее небо. Андрея не было с самого утра (их утра, начинавшегося часов в пять вечера). Артем, маясь головной болью и еще больше неустроенностью и смутой их нынешней жизни, пересказал детям вчерашний разговор с Андреем.

— Офигеть, — сказала Лена, жадно вдыхая чистый, сосновый воздух, — так близко от Рынды и так непохоже.

Вова пожал плечами и как мог нагло улыбнулся, — это вам так кажется. Вы просто слишком близко к сердцу все принимаете.

— Скорее превентивной обороны, — засмеялась Марья, — полицейских он в окно углядит, а пока они сюда поднимутся, успеет приготовиться.

— Пить будешь? — спросил Андрей.

— Видел мой магнитофон?

— Ну как? — спросила Гипнос.

Стояла уже ночь. Высоко над широкой ледяной лентой реки сиял в чистом темном небе золотистый месяц. Светился, переливаясь сиреневыми тенями, снег. По утоптанной тропинке шли вдоль темного сада Нечаев и Прыжов. Высокий, быстрый Нечаев — впереди, за ним угрюмо топтал снег Иван Гаврилович. Он шел с непокрытой головой, шапка торчала из кармана. «Толстый и тонкий», — подумал Вова.

Аня независимо (и чуть смущенно) фыркнула. А в мире стало чуточку лучше.

— Нет, — медленно отвечал Вова, — нет, не слыхал. Но в Европе и о крепостном праве давно не слышно.

— Не сон, конечно. Иначе как бы я вообще здесь оказался?

Милая моя, солнышко лесное

— Туда пойдем в боевом порядке. Ты с арбалетом, один травмат Еноту, один… Кто еще хочет пистолет?

— Ладно, хватит, — Артем поднялся, — намек понят. Пошли искать разумную жизнь.

— Могу — попробовать.

— Ну что, пошли? — спросила Яна.

— Я там видела. Что-то желтое, — немного успокоившись, сказала Аня.

Водитель все молчал и мне вдруг ужасно захотелось выбить ему зубы. Но тут я заметил, какие они острые, с блестящими от слюны режущими кромками, и отказался от этой идеи.

— Ну, будет теперь жизнь, — потрясенно выдохнула Марфа, — это же его дом был… И мать его там жила.

— Поехали. А что здесь? Ничего не осталось?

— А кто под подозрением?

А верней всего, то, что все они, вся группа — Аня готова была поклясться в этом — *видели* спящего в горящем бульдозере рабочего. Видели и молчали. Все молчали.

— Какой-то он не слишком осторожный для подпольщика, — заметил Вова, когда они вышли из подъезда.

А где твой черный пистолет?

— Тогда откуда они знают, что мы здесь? Или это и правда случайные учения?

И, развернувшись, ушел. Авдотьев с тоской бросил последний взгляд на разноцветный фонарики, уютно горевшие в темно-зеленых, глубоких сумерках, на красивых и веселых девушек и юношей, улыбавшихся в темноте, на золотую трубу в руках у длиннобородого, похожего на Дамблдора из «Гарри Поттера» или Венедиктова из «Эха Москвы» статного старика, и поплелся вслед за капитаном.

— Знакомы. Я ее видел во сне.

— Немедленно доложишь мне, как выяснится что поопределеннее. Тогда и будем действовать, — президент помолчал, — и все-таки странно как-то, Андрей Григорич!

— Можно, — подумав, согласился водитель, — мне тоже прикури… Ну, ни фига себе, — наконец выдохнул он.

Дверь в коридор тоже не открывалась. Тут уж Вова не стал тратить время на церемонии и, подстегиваемый переходящим уже в страх беспокойством, замолотил в дверь ногами. Не тут-то было! Дверь сносила все удары с насмешливым равнодушием — крепкая, не пружинящая даже поверхность как-то сразу давала понять, что долби-не долби, а так все и будет: дверь цела, а ты внутри.


— Извините, — кивнул Артем и вышел к близнецам.

— Ты умеешь доставать вещи из снов? — округлила глаза девушка.

Артем зябко поежился, глубоко затянулся. Огонек сигареты на мгновение осветил тесные песчаные своды, неподвижные лица детей. Как они добрались сюда, Артем не помнил.

— Душевно, — яростно хрустя огурцом, сказал он, — только чего без слов?

Марфа все так же легко шла вперед. Вова, выждав немного, двинулся следом. Мягко похрупывал снежок, весело чирикали нарядные красногрудые снегири.

— Вижу, не верите, — Нечаев, как будто, протрезвев, поднялся из-за стола, — пойдемте, прогуляемся. Посмотрите на Россию-матушку, — он равнодушно улыбнулся.

Теперь они оба увидели это — быстрый тускло-желтый промельк, будто язык пламени. Не сговариваясь, не думая о том, что делают, дети бросились в темноту. Азарт погони захватил их — пустота со свистом, заглушавшим их собственное дыхание, проносилась мимо, впереди мелькали желтые вспышки, иногда им казалось, что они слышат легкий, панически-быстрый топоток…

Синяя Нива лихо развернулась на грунтовке и покатила обратно, к шоссе.

— Пошли они, я думаю, от того, что вы сами их распускаете, — вдруг перебил Нечаева бородач, — но это ничего, это так и нужно. Я, — он запнулся, оглядел аудиторию, встал и неловко поклонился, как бы спрашивая разрешения говорить, — я долго об этом думал. Революции нужен толчок, нужна острая ситуация, в которой мы могли бы начать уже работать, начать действовать по-настоящему. Это и мелочь может быть, как гвоздь из песенки, — он опять запнулся, растерянно улыбнулся и оглядел сидящих и равнодушно слушающих его людей. Очевидно, его мучила мысль о том, что он говорит неправильно, неясно и они не понимают его, — отдать жизнь за революцию легко. Но просто чтобы сама эта возможность появилась — жизнь отдать, да не просто так, не за чушь, не за химеры, а на дело ее положить — нужно много еще работать. И тут уж ничего жалеть нельзя и себя, конечно, в первую очередь, — он был бледен и говорил уже решительно, сурово, безо всяких запинок, — да, нельзя себя жалеть! Подумал, все взвесил — и сделал. Даже если подлость, даже если… Душу свою топчи, кромсай, а дело делай! — почти криком закончил он и что-то невыразимо грозное, тревожное исходило в этот момент от него. Но с окончанием речи словно исчез и некий дух, владевший им на ее время. Бородач растерянным и мягким взором, как у отрыдавшего свое горе человека, оглядел темно-красную комнатку с шелестящими на сквозняке обоями и тенями по углам и тихо сел. Худенькая Анна пожала его локоть и негромко сказала что-то. Бородач слабо улыбнулся в ответ.

— Как видите. Я здесь.

— Я не знаю, — ответил Орлин и к нему будто бы вернулись силы, потому что он с усталым презрением добавил, — оставьте свои филерские штучки. Пусть все идет, как идет — мы заслужили и худшее.

Покатили, качаясь на впадинах, дальше. С мертвых стволов им вслед глядели маленькие черные птицы.

Хозяин встретил их на кухне. Из-за плотных светло-серых штор пробивался косыми лучами солнечный свет. Немногочисленная мебель была расставлена безо всякого порядка и разбора: стол, накрытый извечной сине-белой клеткой, обставлен низенькими разноцветными табуретками, у плиты зачем-то офисное кресло, прислонялась к стене колченогая садовая скамейка, а у завешенного окна стоял высокий детский стульчик. А на стульчике — горшок с геранью. И все это освещалось золотистым светом из-под оранжевого абажура.

Начать с того, что Андреич совершенно открыто занимался самогоноварением. Кроме того, он был старым холостяком, где-то у него, кажется, был сын, но женат он никогда не был. Женским по преимуществу населением пенсионной окраины это, конечно, не одобрялось.

И даже новый Енот на мгновение отвлекся от своей букашки, поглядел на мячик, моргнул, и снова ушел в себя.

— «Оса», — не задумываясь, назвал Артем единственный известный ему травматический пистолет.

Шли будто по пустыне — ни домов, ни людей, ни экипажей — ничего кругом не было, только черное небо сквозь белый снег.

— Привели? — с трудом приподняв голову, спросил мэр, — выйдите, мне теперь никто не опасен.

— Не знаю… Где наш дворник?

— Я иду спать, — наконец сказала Марья и отвернулась от окна, — можете оставаться здесь. Обустраивайтесь сами.

— Что делать будем? — деловито спросил Танатос.

— Ясно, — сказал Вова и с силой затушил окурок.

Но в материальном плане мы были все же неблагополучны. Телевизора у нас не было, например. И в садик все ходили в пуховиках, а я в облезшей шубке. И дети швырялись камнями. На прогулке. Я-то был неглупый мальчик иуже тогда предпочитал делать вид, что это игратакая. Может, с этого у меня и началось раздвоение личности… — водитель помрачнел, замолчал. Взглянул на Артема — тот, не открывая глаз, покивал. Водитель чуть улыбнулся и продолжил, — ну, вот. Телевизора у нас не было, а дети в меня камнями швырялись. Поэтому я много читал и больше всего мне нравились книги, где дети попадают в какой-нибудь волшебный мир. Чистый, ясный, юный мир. И там, кстати, возраст имел большое значение. В некоторых книгах в волшебный мир не мог попасть никто старше семи лет, в некоторых — девяти, в других — но это уж край — двенадцати. Были и такие, где в волшебный мир мог попасть кто угодно, но они мне не нравились. Я чувствовал неправдоподобие такой ситуации: взрослый — и в волшебном мире. И вот я читал книги и ждал. Вот мне стукнуло семь — и никуда я не попал. Ладно, может быть, в девять. Но вот мне девять — и все по — прежнему. Немного осталось шансов! Вот мне двенадцать — крайний срок! — водитель кое-как засмеялся и осторожно положил руку на грудь — у него заболело сердце, — а я ведь не просто ждал. Я готовился — занимался фехтованием, спортивной стрельбой из лука… Но тут уж я, конечно, все бросил. Начал курить, пить, бесцельно шляться по улицам. Девочки, конечно, появились. В общем, чушь всякая. Но учился я все равно хорошо — бог умом не обидел. Мама еще тогда говорила: «кому много дано, с того много и спросится», а я не понимал, злился. Как это так — мой ум, мои способности — и не мое? Кем-то даденное? Глупый был, жадный. Ну вот… Потом я убить себя пытался — когда школу заканчивал. Чувствовал, что дальше такой халявы не будет. Выжил, конечно. А мама сколько натерпелась… Вся квартира в крови была. Она боялась, что это я убил кого-то, а попытку самоубийства так, инсценировал. Звучит смешно, — водитель вяло улыбнулся, — а представьте, каково ей было. Потом я в вуз поступил. В СПБГУ, на дневное-очное-бесплатное. Мне-то плевать было, я в себе не сомневался. А мама очень радовалась. Ну и, конечно, выгнали меня — пил, не ходил. Слишком легко досталось. Еще до первой сессии вылетел. Редкий случай, я полагаю. Напился, конечно — как полагается. А мама просто убита была. Ведь вот, подняла, из самой нищеты вытащила — а я все бросил, мол, не нужно мне. Ну, вылетел. Работал где-то там, рассказ написал. В другой вуз поступил — уже попроще. Но опять, конечно, не учился нормально. Скучно мне стало, в революцию полез. И самое гнусное, что это для меня вроде игры было, вроде экстремального спорта. Плевать я хотел на народ, — он произнес слово «народ» с какой-то странной интонацией, не то чтобы презрительной, скорее будто бы сомневался он в самом существовании этого «народа», — на политику. Попался, отсидел десять месяцев в тюрьме и два — в закрытой психушке. Мне опять плевать было. Что там — передачи мама носит, адвокату платит, а я лежу себе, книжки читаю. За меня мама переживала. Адвокаты эти подлые… Самая подлая профессия. Я понимал ведь, что прокурор — враг, и судья — враг, и нет вообще никакого суда, а просто поймали меня враги. Но хотелось ведь верить, что хоть адвокат за нас. Правда, я уже говорил, это все мама перестрадала. А я так… Как обычно, в общем. А знаете, что мамасделала, когда я вышел? Оформила мне бесплатный пробный абонемент в фитнесс-центр на десять дней. На полноценный-то у нас денег не было…  Вот такая у нас была семья, понимаете? — он взглянул на Артема. Тот спал.

Нечаев остановился, помолчал, и вдруг отвесил низкий поклон и звучно отвечал: Гой еси, Терентий Петров!

Коля выволок из-под матраса пластиковое ведро, критически осмотрел его внутренность, но нашел, видимо, достаточно чистым: он налил воды из пластиковой бутылки и пихнул в ведро кипятильник. Розетка у них была, но они старались как можно реже ей пользоваться — это считалось большим нарушением конспирации.

— Но лето еще не наступило! Сейчас — март 2010-го!

— Бам! Бам! Бам!


— Вот ты за*бал, — сказал Сергей.

— Жалко убивать будет? — саркастически перебил его Артем.

— Он выдаст, — прохрипел, не поднимая головы, Прыжов, — он может выдать.

— Она исполняет желания, — непонятно ответил Юстас.

Голова у меня болела, и тело ослабло, и жар, кажется, накатил, и меньше всего мне сейчас хотелось возиться с этим непонятным трупом. Кое-как я собрал куски сатира в клеенчатый баул, а на кровавые пятна, подумав, махнул рукой. Завтра замою, никуда они не денутся.

На кухоньке помаргивала вонючая плошка, красноватым пламенным отблеском сиял толстопузый самовар, дергалось, будто в эпилептическом припадке, пламя крохотного свечного огарка.

Енот и Сергей все сидели в засаде, распластавшись в кустах на пригорке, чуть поднимавшемся над вырубкой.

Пройдясь по ближайшим торговым центрам и съездив еще на Сенную и (в целях конспирации и от нечего делать) на Ладожскую, Артем приобрел еще пять симок на, соответственно: Алькова Александра Алексеевича, Буркина Бориса Борисовича, Ветлицкого Вениамина Валентиновича, Гайко Григория Геннадьевича и Дальского Данилы Дмитриевича.

— Кто?

— Мне людей не хватит, — пробормотал начальник, но больше не спорил.

— Я почти поправился, — сказал мальчик и осторожно дотронулся до щеки, — Да и продержаться недолго осталось.

И все пошли в сад.

— Я и так уж знаю, что будет делаться. Толку-то…

— Все празднуют, и никто не знает, что за праздник? — удивилась Лена.

Но самое главное, с Андреичем нужно было подружиться. Артем понимал, что восемнадцатилетний парень с двумя детьми подозрителен. Особенно учитывая многочисленные телесюжеты о педофилах — бродячих и оседлых, молодых и старых, бизнесменах и дворниках.

Дядька был незнакомый и совершенно точно не Грязевский. Хотя бы потому, что никто в Грязевки, даже старики, шляп не носил. А этот был в черной круглой шляпе. Из-под шляпы торчали в разные стороны сальные патлы и торчало лицо, поросшее войлочной щетиной.

— Нет, спасибо, — Артем постарался вежливо улыбнуться, — спасибо.

— Вы, — яростно обвела их глазами Аня, — вы все видели, вы видели его.

Вова засмеялся, — знаете, даже не сформулировать. Если в двух словах, то меня похитил призрак Нечаева и привез сюда.

— Входи.

— Ну что?

Они вылезли на пустынную улицу; машина, шорхнув шинами, развернулась и умчалась прочь.

Дети клевали носом; Артем распором оставшиеся пакеты, сплавил их в какое-то подобие одеяла — тонкое, но теплое.

— Как обычно, — он затушил сигарету в пластиковой баночке из-под каких-то витаминов, завернул крышку и сунул в карман. Можно было не сомневаться, что опорожнит он ее в единственном на весь Питер пункте переработки мусора, расположенном где-то у черта на куличиках (Аня там ни разу не была). Ездил Ваня туда раз в две недели с целой тележкой мусора — буквально всего мусора, который так или иначе появлялся в его жизни. Или просто попадался Ване на глаза.

Вова выпил, украдкой покосился на Нечаева. Тот теперь уж не клал руку на плечо собеседнику, не склонялся к нему и не убеждал, а сидел, откинувшись на спинку стула и сложив руки на груди, и со скептической улыбкой слушал юношу, горячо и безнадежно то ли просящего, то ли грозящего. Нос у бледного юноши раскраснелся и даже с Вовиного места было видно, как трясутся у него руки.

Ваня засмеялся.

Когда они вышли — через бывшую кухню и бывший черный ход — бледно-оранжевое стылое солнце уже растекалось по черной кромке далекого леса. Закат.

— Мне туда же, подвезу, — механически ответил водитель, и этот абсурдный ответ растревожил уж всерьез.

— Ничего, — буркнул капитан, — сейчас поедем к мэрии, осмотримся — и обратно. Идиотский городок.

— Аа, — протянул, дыша ему в лицо, дядька и тут же очутился на прежнем месте у костра.

— Так это же хорошо! Так вам интереснее работать, разве нет?

А собранные анонимной листовкой на антиамериканский митинг старушки в немом изумлении глядели на нее с улицы. Шапкина же, будто в трансе, никого не замечала и продолжала петь и кланяться.

„Ну и мальчик“, — подумал я и разозлился. Потом мне вспомнилисьгазетенки моего детства, я успокоился и даже рассмеялся.

— Курить бы бросил, вот и приблизился бы.

— Я не говорил? Я Вам одежды принес на первое время. Надеюсь, с размером угадал.

Вот и все. Полицейский оказался в импровизированной смирительной рубашке.

Оглянулся он, только дойдя до сада, отбрасывавшего синие тени на лед реки. Мужики все так же толпились у проруби — что они там делали? Искали второй труп? Но на черной нитке моста, протянутой через звездное небо высоко над рекой, виднелся теперь стройный силуэт. Незнакомец стоял на мосту, над клубившейся толпой, и приветственно — только непонятно, кому — махал рукой.

— Куда? — спросил водитель. Я сразу понял, что у него какое-то горе, но мне-то что за дело? Его горе осталось там, в реальном мире, а теперь он здесь, у меня.

Гипнос кивнула, — да. Скорее всего, никакие это не учения. Нас будут искать.

— Я не могу истолковать твой сон, — сказала Гипнос, по-прежнему обращаясь только к Ване, — но я могу достать кое-что из него.

— Офигеть. Я сама, кажется, сплю. Это что, все правда? — повернулась она к Артему.

Других вариантов по-прежнему не было, но Артем подумал, что, может, и не стоило приводить сюда детей. Может, лучше было бы даже на улице переночевать. Андрей что-то слишком уж быстро катился по наклонной.

Кажется, они подошли к привилегированной части некрополя. Надгробия, кресты, склеп — все здесь было уже не из дерева, а из ноздреватого серого камня. Впереди стояла невысокая часовенка с черным железным крестом, производящее впечатление давно брошенной.

— Что это за место? — зачарованно спросил Танатос, глядя в окно.

— Ну что? Обсудим план операции? — спросила Яна.

— А чего так поздно? — тут же перебил ее мужик.

— Понятно, что грибы. Но ведь их использовали раньше для прорицаний. Для путешествий в другой мир.

— Именно поэтому и рациональнее, — наставительно поднял палец Прыжов и, в подтверждение своей мысли, тут же выпил и закусил половинкой соленого огурца.

— Как! — ахнула Марья, пожалуй, излишне аффектированно, и Вова подумал, что она вовсе не дура и ухо с ней надо держать востро.


— Водку пьют, но не похмеляются?

— Ну, что же? Что же положено? — вкрадчивым от злобы голосом спрашивал Прыжов. Он встал, громоздясь над юношей и весь дергаясь, точно в судороге. Владимир сидел в прежней позе, только все мышцы его, казалось, окаменели. Нос юноши опять покраснел, но он все же не отодвигался и не отводил глаз.

Ржавый щит с надписью «Грязевка» чуть покачнулся в мокрой земле, когда тяжелая Нива свернула на грунтовку и, мигнув фарами, покатилась вперед, к размытому горизонту.

Сергей поглядел на стол, блистающий еще несъеденным-невыпитым великолепием, и поправился, — послезавтра можно начать.

Он вернулся в дом, попрощался со взволнованным священником, наспех соврав, будто у их гостя, старинного его приятеля, невесть за что арестовали племянника. Батюшка сочувственно поохал и даже благословил напоследок, но помощи не предложил.

— Холодно, — вяло откликнулся Вова.

— Теперь знаю. А что?

— Много сгорело?

«Какому еще делу?» — подумал, поднимаясь, Вова.

Вова, по тюремной привычке чуть было не брякнул в ответ — уже, мол, сел — и, кивнув, опустился на неудобный деревянный стул.


Вова укрылся в коридоре, с волненьем услышав легкий шелест ее платья.

Лена пожала плечами.

— Ну-ка, подожди, — сказал Вова, — бери девочку и садись.

— Это мы вызывали, — сказал Артем, открывая дверь, — просто телефон сел.

А пьянка тем временем продолжалась. «На Большом Каретном» была сыграна еще Бог знает сколько раз и смрившийся Артем даже вытащил гармошку — чтобы хоть как-то разнообразить музыку. Они переместились из завешенной жуткими фотографиями кухни в сени, а оттуда — на лавочку пред домом, в прекрасные весенние сумерки. Исслезившийся Андреич рассказывал о своей американской эпопее и сошедшей с ума Шапкиной, а Артем сидел, задрав голову, и то ему казалось, что небо с пугающей быстротой падает вниз, то что он сам летит в глубокую пустоту, к первым звездам. Печально и красиво блеяла привязанная коза, белея шкурой в густых сумерках. Где-то далеко играла музыка — Артему казалось, что та же самая, утренняя. Он встал, с трудом оторвавшись от неба, поглядел кругом. Андреич дымил беломором и серый дым столбом поднимался вверх. Артем пошатнулся, оперся о плечо Андреича.

«Пошел ты на х*й, *блан», — подумал полицейский. Но промолчал.

— Он выдаст, — настойчиво повторил Прыжов и поднял всколокоченную голову с уродливым лысым пятном лица. В голосе его слышалось непонятное страдание, — он может выдать… Товарищи, мы в опасности. Нам надо уехать. Нам надо срочно уехать отсюда. Может быть…

Артем только махнул рукой.

Прыжов обернулся. Лицо его было черно от копоти, вздыбленные волосы потрескивали, глаза дико сверкали. Ответить он не успел — почерневшие, подточенные золотистыми огоньками доски потолка подломились с оглушительным треском. Взметая тучи пыли и расплескав по стенам быстрые золотистые искры, прямо на голову Прыжову спорхнул домашний половичок. Прыжов смахнул его, закричал что-то, бросился на Вову, сбил его с ног и выбежал из комнаты.

— Да так, — невесело улыбнулась смотрительница, — можно было попытаться проверить, что на самом деле сон, а что нет.

— Ерунда. Я до сих пор без документов живу, и ничего.

Этот подъем вселил в них неясную надежду: чем выше они поднимались, тем становилось чуть светлее (хотя никакого источника света не было), тем меньше попадалось бурелома и, главное, луж.

Близнецы в унисон кивнули.

Артем поглядел на нее. Ветер гнал по платформе пыль; Артем выбросил окурок и вернулся в купе.

— А на какой нам этаж? — сообразил Вова.

Вова поднялся по широкой заледенелой лестнице, прошел сумрачную коллонаду, распахнул широкие, темные от сырости деревянные створки.

По шоссе я шел довольно долго. Стоял тихий ненастный рассвет. И неба будто вовсе не было — только бесконечная, пропитанная прозрачной моросью высь над головой.

— Можно побегать, — глупым басом сказал Енот. Из черно-белой шерсти торчали голые человечьи уши.

И вдруг со своего места поднялся Прыжов. В этот миг он был страшен и походил на животное. Щеки его жадно пылали в полутемной комнатке, влажные губы страстно липли друг к другу, взгляд был темен. Он встал, пошатнулся и прохрипел, — я против. Против. Я за Нечаева, — и сел обратно.

А Авось уже несся вперед по заболоченной, раскисшей равнине к мутному желтому огоньку. И причудливыми взвихрениями вился за ним его красный дождевичок.

— Что такое? — всполошился Танатос.

Девушка ушла, но через минуту вернулась к их столику с целым подносом пирожных, белоснежным кофейником, источающим бодрящий дымок и даже скляночкой с коньяком.

Пока спускались вниз (Вове духу не хватило взять ребенка за руку, но девочка сама привычно ухватилась за штанину), слышали, как хлопнула внизу подъездная дверь.

Комната быстро заполнялась пронизанным алыми отсветами мутным дымом. Над головой что-то заскрежетало — и в проеме разъеденного огнем потолка показалась железная ножка чьей-то кровати. Вова вдохнул — и страшно закашлялся, кое-как поднялся на четвереньки. Надо было уходить — он здесь задохнется и не поможет никто, наоборот, пожалуй, увидят — так на смерть забьют. Дом уж давно проснулся — многие тревожные и испуганные голоса, ругательства и плач сливались в один пронзительный, оглушающий вой.

Авось был единственный в своем роде восьмилетний диссидент. Цапель он боялся, а отстаивать свои убеждения, хоть перед всей Грязевкой, не боялся нисколечко. Хотя, в сущности, патриотически настроенные старшеклассники представляли для Авося много большую опасность, чем равнодушные цапли. Но, как уже было сказано, цапель Авось боялся, а людей — нет.

— Вот видишь, — сказал Танатос, — может, когда он нас сдаст, уже и поздно будет.

Артем медленно стащил рюкзак, чувствуя его живую, подвижную тяжесть. Аккуратно положил на асфальт и пошел к кассам. Сзади раздался приглушенный протестующий крик — Артем оглянулся и увидел, что рюкзак с Гипнос повалился на бок. Лена спешно поднимала его. Мимо равнодушно проходили неспешные пенсионеры, стайки подростков, частые темно-синие патрули — и никто ни о чем не догадывался. Даже странно.

— Ну да, — через какое-то время сказал Артем, — и правда, как в сказке получается. Воруете детей, не пускаете людей в лес. Молоко вам еще на крылечках не оставляют?

— Твое мы не собирали…

— Я же говорил, я пошел за цирком и, — робея от того, что ему не верят, начал Юстас.

«Так ведь он совсем молодой!» — подумал Авось.

— Знала, знала, — довольно кивнула Марфа, — ты ведь совсем не первый такой, не первый самозванец. Все спят, никто не понимает. Только я и он, только я и он, а все спят.

— На ближайшее.

Юноша протянул ему раскрытый портсигар, — держите. Ах, как я соскучился по разговору. А то эти хамы, — он покосился на Прыжова, — или лебезят, или наглеют. И, туда же, лезут в революцию.

Во втором справа доме этой опустелой тишины не было. С порога Артема встретили звуки мерных, глухих ударов.

— Ну!

Артем наконец сообразил, что обращаются к нему, кивнул детям и вылез.

— Ну да, — он осел, как сугроб весной, — прости меня.

— Да здесь тоже не жарко.

Однако, подняв неожиданно легко отворившуюся крышку, никакого подпола я не обнаружил. Ажурная винтовая лесенка из какого-то черного металла уводила вниз, в темноту. Кое-как взвалив баул на спину, я схватился за легкие перила — еще не хватало кувырнуться вниз — и ступил на первую ступеньку.

— Почему же в аду? — попыталась улыбнуться Аня.

— Вы его не бойтесь, — тихо сказал Артем, — он безобидный, хоть и противный.

Уселась в белый пластиковый стул. Над головой облетала старая яблоня, где-то далеко в сером небе летел косяк птиц — прочь от Питера, вдогонку за солнцем.

— Мелькали такие мысли, — согласился Артем, — но я стараюсь их отгонять. Ребят, возможно такое?

— И все? — Марфа с радостным удивлением глядела на Вову.

Артему вдруг подумалось, что пьян здесь только он. Опьянение вдруг тяжело навалилось, застучало болью в груди, вдавило голову в плечи, пеленало глаза… А Андрей смотрел, склонив голову на бок.

Выслушав взволнованную и перепуганную (самый вид этого невзрачного человечка мог почему-то испугать) кассиршу, он сказал только, — четыре купейных. Без документов, — и улыбнулся серенькими зубками.

Он уж близко был к дверям — воздух стал чуть чище и холоднее и страшное многоголосье звучало совсем рядом — как сзади кто-то навалился на него, опрокинул и прошелся по спине тяжелыми сапогами. Вова снова встал, побрел вперед. В мутном, коричневом дыму не видно было ни зги, только языки пламени высвечивались, и смутно копошилось что-то темное впереди.

На усыпанный опилками пол спорхнули шуршащие шоколадные обертки, бурые водоросли, разбухшие сигаретные фильтры. Что-то тихо, светло звякнуло.

— Надо идти, — обернувшись, жестко сказал Танатос.

— Я тебе говорила вчера. Он бес, настоящий бес. Вьется, крутит вокруг… И смеешься над ним, а потом в силу входит, берет тебя под горло и ведет, куда ему нужно.

Ему вспомнился было вчерашний вечер (и обрывок ночного кошмара, в котором Марфа исполняла роль Бабы-Яги), но он легко отогнал эти образы. Дворянин я в конце концов или нет?

В подъезде был затор — дверь открывалась вовнутрь, а людям не развернуться было на крошечном пятачке, толпа смялась, закупорив двери, а по лестнице прибывали все новые жильцы. Серо-коричневый дым застилал глаза, люди не видели друг друга, а только толклись упорно и яростно горячие, напряженные тела. И крик, слитый из множества детских, женских, мужских голосов, стоял над толпой.

Рыбак заозирался, отложил удочку.

— Может быть, — сказал мэр, — может быть, и случайно. А ведь всего-то и нужно было…

— Тоже верно.

— На Лощина, может?

— Поставьте, пожалуйста, самовар, — стараясь держаться на занятых позициях, сказал Вова, — я хочу с вами позавтракать и поговорить.

— Ладно, — он подошел к уазику, распахнул заднюю дверцу — в крошечный зарешеченный отсек.

— Да, умели раньше песни петь, — сказал Андреич, — а у вас в Питере что теперь слушают? — он говорил о Петербурге будто о далекой сказочной стране вроде Индии.

Неприметная тускло-красная машинка, прятавшаяся за щитом с изображением какой-то сомнительной красотки, приглашающе мигнула фарами. Хорошим предзнаменованием это Артему почему-то не показалось.

Из кустов навстречу ему вылезли близнецы.

И на столе, соткавшись из полумрака, появился пистолет.

— А ты еще можешь таких достать?

Вокзал был совершенно точно брошен. Мягкий предвечерний свет проникал через большие проемы окон, пахло одичавшими травами и запустением. Они остановились перед украшавшей стену мозаикой. Огненные птицы и затянутые в черную кожу изможденные рабочие атаковали белых офицеров. Офицеры были усаты и большеглазы, как инопланетяне.

Сидевший в гардеробе старик, похожий на домового, не поднимая очков от скабрезной газетенки, постучал ручкой по стойке. Пришлось раздеться.

— Травматика, — оценил полицейский.

— Папа! Папа! — вдруг невесть как донесся до него сквозь общий вопль чистый, пронзительный голосок. И Вова, отвернувшись от огня, попытался войти в толпу. Но плотно сомкнутая стена спин не поддалась. Ни зазора в ней не было, ни слабины. Вой все гремел в ушах, голова от дыма мутнела и шла кругом, саднило горло и трудно было дышать. Как Вове могла в этот момент придти в голову новая, спасительная мысль — непонятно. Но вместо того, чтобы пробиваться к дверям, он бросился назад в коридор, заскочил в первую попавшуюся открытую дверь — мелькнул в дыму подсвеченный жадным пламенем портрет Некрасова — выбил окно и вынырнул в зиму.

— Не знаю, ни разу там не был.

Вова поморщился — не любил он это слово.

— Очень уж только неудачно вы момент выбираете. Невовремя.

Бритый проницательно взглянул на него и хохотнул, — ладно. Твои скоро будут.

— Это трудная вода, — вспомнилась Вове строчка из старой песни, — буду, конечно.

А на темном крыльце меланхолично разгорался и снова затухал крошечный огонек сигареты.

Юстас моргнул. Мягкие пушистые кудри как будто чуть светились в темноте, широко расставленные зеленые глаза испуганно поблескивали, и весь он походил на бездомного котенка.

Марфа задернула занавеску, они вернулись за стол.

— За счет заведения, — улыбнулась она и ловко поставила поднос меж тарелок и чашек.


— Я сидел в тюрьме. И не рассчитывал, что вот так запросто, за красивые глаза, мне организуют побег. Я был прав. Никакого побега не было, просто камера теперь побольше. Да и вообще, может, все это мои бредовые видения. Очень может быть. Вчера здесь была зима 19-го века, а сейчас — весна 21-го. Похоже на бессвязный бред.

— Можно? — указав на гитару, спросил Вова.

Начальник станции, всполошившись, бросился за ним.

— Так вокзал теперь заброшен?

Но закончить он не смог, потому что в этот самый миг дети исчезли — это в голове у Коли мелькнула перепуганная мысль: «Хочу, чтобы мы сейчас же оказались дома».

Голова у него снова была обычная, человеческая.

Разлили водку, выпили.

— А что, у вас там телефонов нет? — спросил водитель. Очень уж все-таки этот тип не походил на человека, у которого могут быть дети.

Вова так и обомлел.

— Не ваше дело. Скажите лучше… — он задумался, застучал ногтем по конторке, — что вам известно об этих убийствах? Будто бы девок баре губят, — он искусственно засмеялся и поперхнулся шампанским. Откашлялся мучительно, весь красный, испуганный, поднял сочащиеся слезами глаза на Вову, — уфф… Что за баре? Зачем гу…?

И снова они блуждали по бесконечным дворам, тянущимся, казалось, уже долгие километры.

— Ни за что, — привычно брякнул Вова.

— А что…

— Оно же по тридцать, — доставая кошелек, ответила благоразумная Марья, — получается, сто восемьдесят.

Степан поднялся, — тогда я пойду. Надо работать.

Измученный этими бессмысленными расспросами и доведенный до отчаяния неизменным удивлением, возникавшим в глазах аборигенов при вопросе: «Как покинуть Крайск?», Вова побрел обратно к усадьбе. Посмурневшие к вечеру воробьи устало поклевывали что-то с тротуаров. Многочисленные коты и кошки, восседающие на крышах, балконах и подоконниках, теперь не обращали на Вову внимания. В синих дымчатых сумерках поскрипывали, медленно поворачиваясь вслед ветру, красные петухи. Кажется, в Крайске стало одним жителем больше.

Трое остановились, глядя на этот кусочек долгожданной цивилизации.

За стеклянными дверьми, мутными от дождя и снега, раздался автомобильный гудок.

— Хочу ванну! Горячую ванну, с джакузи и всем и чтобы прямо здесь! — кричала Аня, воздевая руки к темному сырому бетону.

По кухне бродили куры, и по сеням бродили куры, а ни близнецов, ни хозяина видно не было. Чертыхнувшись, Артем вытащил мобильник — 7 часов утра. Чудесно, иначе и не скажешь.

— Но…

— Там темно, холодно и вообще как-то… неуютно.

— Уже ничего. Уже все в порядке, — ответила Аня.

— Должна быть.

Помолчали немного. Артем курил.

Тут в кафе зашли два ппсника — худые, нескладные, с чертами лиц простыми и благородными. На Артема с детьми они даже не взглянули, а, зацепившись автоматами, прошли к стойке, взяли кофе и уселись в углу.

Проворные пальцы в это время вытащили кошелек, с томительной медлительностью расстегнули застежку — и показался, застенчиво выглянув из кожаного нутра, краешек пленительной тысячерублевой купюры. Толстяк моргнул, чуть придвинулся к Лене.

Вова в одиночестве допил чай, налил себе еще стакан, со второй попытки раскурил трубку. Могут они обвинить его в этих убийствах? Вчера он весь день провел в кабаке, его видели. Весь вопрос в том, когда девушка утонула. С чего они вообще взяли, что это убийство? Ах да, она же была раздета.

— Я с вами, — сказала Анна, — до свиданья.

— Надо идти, — сказал Артем, — а то здесь мы просто замерзнем.

Артему хотелось спать, вовсе не хотелось пить и уж тем более что-то объяснять, но выхода не было.

Вова пожал плечами, — можно у вас курить?

И тут белая, белейшая вспышка затопила его глаза и звук, будто хлыст, ударил по ушам. Обжигающее сияние, яростный свет корчился перед ним, быстрая боль вдруг пронзила грудь — и он снова оказался в темной пещере, как раз под аккомпанемент далекой автоматной очереди.

— Я участвовал, — скромно отвечал библиотекарь.

Синяя Нива притормозила рядом с ними и дверь приглашающее распахнулась.

— Все пропало, Анна. На нас донесли, только о Вас власти не знают пока. Немедленно бегите…

— Опять там? В проруби возле сада?

Полицейский вздохнул, — довольно высокий, худой, бледный. Глаза темно-зеленые, широко расставленные, обрит налысо.

— Что было?

— И что это было? — спросил Вова.

— Вы ко мне? Или к отцу?

Нет, так дальше нельзя, — с неприязнью глядя на темный портрет неизвестного бородача, решил он, — я пусть и самозваный, но помещик. Да и вообще так жить нельзя.

Приглядевшись, он увидел еще одну палатку — выше по склону, прямо над ними. Застежка-молния у нее была украшена парой сосновых шишечек.

Она вытянула еще две тысячи, смущенно объяснив, — это нам не додали, — и протянула кошелек Гипнос.

— Что?

На грязном бетоне лежат цветы. Простые полевые цветы, испачканные и раздавленные. Он двинулся было дальше, но Аня стояла на месте.

Артем выглянул под взвесью стоявшую морось, протянул руку.

— Ты знаешь, меня теперь довольно сложно удивить.

«Дай бог только не промахнуться, — даже зажмурился от этой мысли он и вытянул из кармана рогатку, — засажу в глаз, пиздец мне»

— Угу, — кивнула Марья, — и как здесь оказались?

— Вот, полюбоваться можете, — и Нечаев бесцеремонно отодвинул серую занавесь. Темная стена была вся обклеена выцветшими детскими рисунками — кошки, деревья, дома под дождем. Стоял и грубый дощатый гроб. Внутри было смятое одеяло, выглядывал полосатый матрас. Подушки не было.


Андрей Григорьевич дрожащей рукой вытащил сигарету, закурил и тут же затушил с отвращением. Так, я зашел в кабинет, снял пиджак — вот он висит, выложил на стол документы, ключи и пистолет…  Фсбшник заглянул на всякий случай под стол и тяжело вздохнул.

— Даже не знаю, чем вас всех кормить, — вздохнула Марья, — у нас есть два яйца, булка и чай.

Артем укоризненно посмотрел на нее.

— Правда похитили! Ночью я проснулся оттого, что все звезды собрались и светили в мое окно. И я подошел к этому свету и там была лестница. Я по ней полез, а она вела из моего окна в люк и дальше в темноту, вниз, вниз и вниз, — он замолчал, открыл рот, как бы собираясь что-то добавить, закрыл его и наконец с надеждой улыбнулся.

— Конечно, угощайтесь, — обрадовано засуетился Прыжов, резкими, быстрыми движениями — будто комаров давил — захлопал себя по карманам, ничего не нашел, встал, сел и сказал, — кончился, кажется.

Вдоль-по берегу — перелезая через валы бурелома, взбираясь на мусорные кучи, проваливаясь в заполненные холодной водой ямы — они брели прочь от сияющего инопланетными, холодными цветами города. Голубое, бледно-зеленое, розовое свечение вздымалось за их спинами, а впереди была темнота, звезды, да выделяющийся сплошной чернотой силуэт сгоревшего трамвая, венчающий мусорный холм.

Толпа зашевелилась, заворчала; люди оборачивались и из темного копошения вспыхивали белые пятнышки лиц.

Лена посмотрела на Артема.

Орлин раздраженно пожал плечами, вытер носовым платком слезы, — а вы? Нет, что ли?

Вместе с Енотом они кое-как выволокли ничего не понимающего спросонья рабочего из бульдозера и связали остатками фитиля.

Полицейский от неожиданности подпрыгнул и, не поняв еще ничего, начал оборачиваться. Тогда Артем выстрелил ему под ноги. Всполошились и порхнули стайкой какие-то пестрые птички у него за спиной.

— Да.

— Что желтое?

Заинтригованный, Вова обошел, проваливаясь по колено в снег, флигель и сторожко заглянул в окно.

Напевал, улыбаясь белыми деснами, и помахивая в такт свободной рукой, сидящий за рулем мужчина.

— Один — Ане. Остальные — и я в том числе — прут оборудование. На обратном пути все оружие несет Енот. Пойдешь отдельно, короткой дорогой, — пояснил Еноту Ваня, — там покажу. Все согласны?

— Нет, с автомата, — растерялся Артем (сердце его забилось медленнее, трубка тяжелела в ослабевшей руке), — я Сергей Геннадич, мобильный 8 901 330 40 42. Просто денег мало… сейчас, — смущенно закончил он.

— Ну да, мелкий, — тише продолжил он, — но все равно! Так не бывает, чтобы из-а одного малыша… Да не видишь ты, что ли! — отчаялся объясниться он, — нам уже есть нечего, уже, понимаешь ты это? Подохнем тут, никто и не заметит.

— Скажите, как вы связаны с Нечаевым?


— Что за мальчик с вами? — спросил Артем.

— Да нет, — саркастически ответил Танатос. Он уже сидел, скрестив ноги, на черном полиэтилене и глядел на полузарывшийся в слипшуюся, пересыревшую прошлогоднюю листву пистолет.

— Мы — эльфы. Не дурачки с деревянными мечами, а именно такие, какими их когда-то выдумали.

— Спит. Погляди-ка, — Марфа встала, отодвинула цветастую занавесочку. Девочка, укрытая под подбородок одеялом, лежала в Марфином гробу. Со странным чувством Вова глядел на эту картину.

— Юстас! — хором крикнули Аня с Колей.

Он поднялся с поваленного ствола, на котором они сидели и отряхнул джинсы, — пошли.

Артем закурил, выпустил дым к бледным вечерним звездам.

— Это уже не тебе решать, граждане они или нет. Переведи их в какую-нибудь гостиницу, что ли. Устрой покомфортнее. Но охрану все-таки приставь.

— Та. Других нету.

Я закричал от восторга и огромными прыжками бросился вниз, к деревне. Попирая высокую, влажно хрустящую под моей тяжестью траву, я слетел со склона и приостановился — мне послышались чьи-то голоса. Я постоял немного в тени высокого черного дома, весело подмигивающего мне выбитыми стеклами. Но все было тихо и я забрался внутрь.

— Все равно спасибо.

Это был маленький железный щит, замаскированный с другой стороны маленькой голубой елью. Стрелочка указывала на самую обыкновенную избу, но сейчас было не время для сомнений.

Вокзал действительно кишел полицейскими. Проходя в толпе праздных, ничего не подозревающих людей, Артем — в камуфляжном костюме, новых кроссовках и с тяжелым рюкзаком за спиной — чувствовал удивительно приятное, острое чувство. Вроде того, как в детстве, при игре в прятки. Рядом пыхтела, сгибаясь под своим рюкзаком, Лена.

— Здравствуйте, — взволнованным голосом честного человека сказал Артем, — я смотрел вчера вашу программу. По-моему, я видел этих детей и… и похитителя.

На подоконнике лежала шахматная доска, на веревках под потолком висели вещи.

— И как убили? — как мог равнодушно спросил Вова.

— Есть, — после паузы устало ответила старуха.

Тут новая мысль пришла ему в голову.

— Из дома просто так не сбегают, — ответила Аня.

Он постоял еще немного в наступившей тишине и сел. Бородач грустно покачал головой, Анна, напротив, решительно кивнула, но никто ничего не сказал.

Артем очнулся. Взглянул в окно — полная луна величественно парила над низкими пепельными облаками.

— Ты кто такой? Хули ты здесь делаешь?!

А года через два Нечаевы снова гостить приехали, и с сыном. Только теперь уж он об уважении не говорил, — едко улыбнулась Марфа.

— Опусти окно, — сказал Гипнос Артем. «Какой тяжелый сон», — скользнула посторонняя мысль.

— Прощайте.

Мэр был острижен ежиком, волосы были грязно-серого цвета. Исхудавшее лицо с глубоко запавшими щеками и тонкими бесцветными губами тонуло в пышной белой подушке. Торчал, выпятившись, острый костистый кадык. Ресниц и бровей у мэра не было. Глубокие морщины, как шрамы или червоточины, врезались в туго натянутую на череп кожу. И все же, пожалуй, можно было узнать Нечаева. Постаревшего, больного, но Нечаева.

— Посиди с ними. Я пойду покурю.

— Вот что, — перебила его Аня, глядя прямо в уже чуть потускневший голубой глаз, и быстро (чтобы не передумать) сказала, — хочу, чтобы в мире стало хоть чуточку лучше.

В магазине царило самое оживленное веселье. Народу была тьма, все радостно гомонили, похлопывали друг-друга по плечам, восторженно вспоминали митинг и свое героическое участие. Из рук в руки передавали затрепанный экземпляр «Новой газеты».

— Проснитесь! Да вставайте же!

— Ясно, — устало сказал Вова, — все, я спать пойду.

Коля встал. Ему было тринадцать лет, лицо у него было в подсохших грязевых брызгах, штаны разодраны, а плечи накрывал сплавленный из полиэтиленовых пакетов плащ, но он держался церемонно — по-настоящему церемонно, как трехсотлетний герольд.

Тут эта сука подошла ко мне и потерлась морщинистым лицом о колено. И по глазам смелого мальчика и по его тихому тонкому вскрику я понял, что он видит то же, что и я — лысеющую, когда-то рыжую дворняжку с опущенным хвостом и некрасивым, старым женским лицом. Он уже был в сказке, он уже приснился мне и, конечно, некуда ему было теперь бежать. Поэтому я запустил его глаза к звездам, а его уши захрустели на прокуренных зубах моей сучки, а его сердце горело алым огнем в темноте подвала.

— Давайте вечером поговорим. И давай на ты.

Первые звезды уже заглядывали в темные окна, когда они наконец сложили карту и сели пить чай. Ароматно дымились разномастные чашки, печально, как бы предчувствуя свою участь, поблескивал гладкой коркой шоколадный торт в голубом свете ноутбука — электричества, конечно, не зажигали.

Он сегодня много пил и мало ел и видел много нового и много страшного. И вскоре он заснул и прошедший день — уродливо раздутый, перекомпанованный и перемешанный с худшими воспоминаниями детства — вернулся к нему во сне.

— Как вы шли за нами? — спросил он дворника, — последний раз мы виделись в Питере.

Проходя через чахлую городскую площадь с бюстом какого-то чугунного бородача в центре — главной и единственной городской достопримечательностью (примечательной в основном выбитом на лбу у бородача нецензурным словом) — Артем увидел истлевающую на весеннем солнце будку телефона-автомата, отчужденным памятником позабытой цивилизации торчащую на углу, и его осенило.

Вова отодвинулся от круглой, красной, как закатное солнце, щеки Прыжова, от возбужденных мокрых черных глаз.

Вова рывком сел. Перед ним стояла пытающаяся выглядеть рассерженной девушка с электрическим чайником в одной руке и кружкой, из которой свисал ярлычек чайного пакетика, в другой.

Танатос принялся ловить снежные хлопья, хотя пять минут назад жажды не высказывал.

И даже положил себе немного свеклы.

Я остановился и поднял руку. Нива подъехала, обдав меня сладким ароматом бензина, боковое стекло медленно опустилось.


Андреича в округе недолюбливали. На то были бытовые, политические и даже мистические причины.

— Не знаю, — угрюмо ответил толстяк, пытаясь, несмотря на босые ноги и связанные за спиной руки, сохранять достоинство, — к шоссе пошли.

Артем и сам не знал, зачем. Он знал только, что Танатос выздоравливает и теперь может говорить, почти не испытывая боли. Знал, что не хочет, чтобы в этого мальчика стреляли еще. Что он в принципе против стрельбы как воспитательного метода. И потом… После знакомства с близнецами как-то легче и смелее ему стало дышать, и мир снова превратился из огромного пластикового офиса в бескрайнюю прекрасную землю, укутанную зеленой дымкой лесов и полей, украшенную хмурыми горами и огромными, страшными, но тоже красивыми по-своему городами, где жили люди — вечно усталые, измученные и скучающие, но со все еще теплящимся огоньком любви и смелости в душе: все еще верящие, любящие, сражающиеся кто за что. Он не хотел, чтобы это чувство — это видение мира — пропало.

Артем замотал головой и снова застонал — теперь коротко и жалобно.

— Может быть, — сказал Артем.

Коля медленно, весь сотрясаемый быстрой дрожью, залез в горячую воду, включил напор посильнее и только тогда, в пару, рокоте и плеске, разрыдался.

Орлин прошел первым, зажег свечи в подсвечниках — треглавом на столе и двуглавом на книжном шкафу.

— Спасибо.

— Что-то здесь не так. Почему вы не возмущаетесь, не злитесь, не обвиняете меня во лжи?

— Знавал я одну девочку оттуда. Не знаю, как город, но девочка была хорошая, — беспечно ответил Артем.

— Где ты слышал стрельбу? — вяло возразил Артем.

Прихватив с собой лампу — на лестнице было темно — Вова сошел вниз.

Наступила тишина и дул черный, холодный ветер.

— В смысле? — Артем почему-то подумал о деньгах.

— Понятно, — Орлин улыбнулся, — ну, до свидания.

Мальчик пожал плечами, — сам не знаю. Но, может, теперь он с меньшим азартом будет насылать на нас погоню.

— Производит впечатление, — подытожил Сергей.

— Есть нечего, пить нечего. Денег нет, еще и чуть не расстреляли. И все это, — подчеркнул Коля, — из-за него.

Пел сидящий у костра дядька и по голосу слышно было, что он улыбается. Авось мчался вперед, из-под резиновых сапожек летели во все стороны мутные брызги и пустое, далекое небо равнодушно, неумолимо темнело.

— Далеко еще? — спросила Гипнос.

Вова зябко почесался, поглядел на темноту по углам. Лампа моргнула и разгорелась ярче. Заскрипела лестница — возвращалась Марфа.

— Где они собираются?

— Все, прощайте. Не могу больше, пойду, — сказал Вове Прыжов. Ничего в нем не было от того жизнерадостного толстяка, что встретил Вову у трактира.

Вова откинул одеяло, потянулся и капризным, барским баритоном крикнул, дурачась: «Марфа-а! Завтракать!»

— Будешь что-то искать, докапываться, — она в свою очередь вздохнула, — придется разговаривать с мэром.

— Скажите, где здесь камера хранения? — вежливо осведомился он и вдруг неудиержимо зевнул.

— Нет, — возразил Вова, — неудобно, вы же гости все-таки.

Он вскочил с кровати, подошел к окну. В саду дрожали на легком ветерке первые нежно-зеленые почки, сквозь голые деревья видны были солнечные блики на реке. Перед домом играли в мяч Марья и темноволосая девочка лет пяти в спускавшемся ниже колен взрослом свитере. Пожалуй, Вова не удивился бы сейчас, если бы в комнату зашла вдруг старая Марфа.

— Енот! — Аня засмеялась и попыталась погладить его по голове, но рука все шла мимо. Сергей решительно взял их за руки и вывел в ночь.

— На Большом Каретном.

Но это было еще не все. Пока дети потихоньку — осторожно! — вылезали из машины, к Мерседесу уже спешили румяные гибддшники, не в силах скрыть напускной суровостью счастливых улыбок. Такая авария — и с такой машиной! — сулила немалый куш.

— Пейте, пейте! Вы такого, поди, и не пробовали!

— Ну хорошо.

— Идите все время прямо, увидите вокзал…

В цнтре зала стояло несколько дырчатых металлических скамеек — в фильмах такими обычно оснащены тюрьмы и полицейские участки. Они уселись — Танатос тут же прикрыл глаза и задремал. Девушка вытащила кошелек.

— Что ж я маленьким не сдох, — прогудел себе под нос Енот.

Ему никто не ответил; Коля сердито жмурился, у Ани бурчало в животе. Юстас совсем заробел.

— Сколько ждать-то? — не выдержал мальчик.

— И все?

Но никому их кони были не нужны, более того, рядом с упряжкой Терентия стояла еще одна — черногривые, взмыленные лошади недобро косились на них дикими глазами, фырчали и били копытами. Девочка испуганно ойкнула.

Остановились подле длинных, приземистых складов купца Тинникова, торговавшего красками. Степан выгрузил ящик зажигательной смеси, выудил из кармана револьвер и безмятежно направился к дверям склада. Прыжов, не дожидаясь продолжения, помчался дальше. Его грандиозный, абсурдный план, кажется, осуществлялся. В огне, который съест почти весь город, исчезнут и забудутся предшествовавшие пожару убийства. Никому и в голову не придет что-то там расследовать, а если все же и придет — на Прыжова уж ничто не будет указывать. С восторженным воплем несся он по пустым зимним улицам, не жалея лошадей и не боясь разбиться. Прыжов ехал к себе домой.

— В каком смысле «здорово»? О чем вы?

— Но ничего этого не нужно, — ласково сказал старик и щека его — а вместе с ней и серый клочок бакенбарда — нервически дернулась, — в кружке этом у меня свой человечек есть. И вас он что-то там не заприметил, — градоначальник нахмурился, прищелкнул пальцами, — или не донес, да…

Артем встал на колени у тела, взглянул в измученное лицо. Ни на что не надеясь, перехватил запястье, думая посчитать пульс, но мешали удары снизу. Тогда он оттащил тело в сторону и, хоть после этого все уже было ясно, посидел рядом с трупом, вслушиваясь в несуществующее биение.

— Сам не знаю. Мне, может, и прятаться не надо. А вот они, — он указал на носящихся меж надгробий детей, — в федеральном розыске. И бандиты их вроде ищут.

Остальные, посидев еще немного, разошлись по комнатам — затягивать вечер означало только все испортить. Они заснули легко и быстро, а ночью им виделись тревожные и радостные видения.

— Точно?

— Ну, может и так, — легко согласился Артем, проследив его взгляд.

— Ну, это не дело, — пропыхтел Андреич и, будто лихой моряк красавицу, подхватил гитару, — давай нашу любимую!

— Как это — неразменный кошелек? — спросила Маша.

Артем, напротив, остановился, — почему? Можно передохнуть.

— Пробовали?

Артем с интересом поглядел на него, но дальше расспрашивать не стал.

Раздался условный стук — вернулась Лена.

Дверь на лестницу оказалась заперта. Повертев туда-сюда позеленевшую ручку громоздко-изящной формы и без успеха покричав минут пять, рассерженный и голодный Вова уже безо всяких экивоков выбил дверь ногами. На лестнице царила глухая подвальная тишина, в ссохшейся черной грязи уныло желтел одинокий окурок.

Звякнула на кухне дверца холодильника, вернулся Ян с тремя бутылками пива и консервным ножом.

— Кто это? — тихо спросил Танатос.

— На перевязку? — осведомился старик.

— Привет, Веня, — просто сказала Марья и пожала хозяину руку.

— При чем здесь срок? — вздохнул Енот, — ментов я не боюсь и тюрьмы не боюсь. А только перестреляют нас чоповцы когда-нибудь. Или отп*здят до инвалидности. И никакая полиция им не понадобится.

— Иван Гаврилыч? — тонким глупым голосом уточнил Терентий, — знаю, ваше благородие.

— Это если он может, — ответила Аня и что-то — может, не в словах, а в тоне, или даже не в тоне, а в том, как этот тон звучал рядом со спящим малышом… В общем, что-то напугало Колю, коснулось холодком.

— Барин, барин пришел, — настороженно и одобрительно ворчала толпа.

— Лучше? — хмыкнул Артем.

Он подошел к окну и распахнул его. В комнату ворвался ликующий гул толпы, хрипловатые, счастливые голоса ораторов, обрывки звуков труб — играли «Прощание славянки». Площадь была переполнена, вся расцвечена красными и бело-голубыми государственными флагами. Тонкая цепочка затянутых в черное полицейских окружала мэрию.

— Сусидко-сусидко, поиграл и отдай, — повторил фсбшник. Ему послышалось насмешливое, звучное фырканье.

— Как я введу паспортный контроль на вокзалах? Это не в моих полномочиях.

— Ничего, — хмыкнула девушка, — вам полезно.

Артем кое-как растянул губы в улыбку.

— Свет тогда погаси.

— Подождите. Хоть патруль какой возьмите с собой. Опасно одним.

Где, в каких краях

«Хватит, — отогнал он от себя ерундовые мысли (сам про себя знал, что это он предстоящей операции боится, глупостями отвлекает), — ну, теперь уж все от Юстаса зависит. Может, и не ступит».

— Ко-ко — ой, не могу, — конечно, детдомовский, — утирал слезы первый.

В углу на стуле сидел Прыжов и медленными вялыми движеньями тер лицо. Кажется, он был тяжело и безмысленно пьян.

— Я теперь не могу лезть, — тихо сказал Юстас, когда Коля уже поднялся наверх.

Доносился тонкий красивый голос.

— Где, в школе?

Улица была совершенно пуста, только вдалеке ковылял кто-то в черном, а вокруг него радостно нарезала круги большая собака.

— Не твое дело, — наконец выбрал линию поведения усач, — иди, иди отсюда.

— Лечить будешь?

Наконец им повезло. Небольшой домик из почерневшего дерева, выстроенный развернутым прочь от улицы углом, оказался гостеприимнее своих соседей. Никакого забора вокруг не было, а под сенью голых яблонь потерянно бродили иззябшие тощие птицы, которых Артем с сомненьем определил как куриц.

Отвечать у Артема не было сил, он и дышал-то с трудом. Вдруг понял, как это тяжело — дышать. И сколько мышц при этом задействуется. И тут холодная маленькая ладошка легла ему на лоб и — боль исчезла. Вся и сразу, будто сменился кадр на экране.

— Нет, — сказал из темноты Ваня, — живые. Просто другие немножко.

— Ни х*я ты, Вася, наглый…

— Буду рад, — коротко ответил человек, и вошел в круг света. У него оказалось худое бледное лицо, растрепанные коротко остриженные волосы и сдержанно-доброжелательная улыбка.

Вова, как завороженный, глядел на эту масштабную картину, прекрасную своей загадочностью, неким неизвестным подтекстом, сюжетом, объединяющим все элементы: толпу мужиков, заледеневшую реку, ночь, утопленницу, приветствие незнакомца на мосту, — в целое.

— Вот и все?

Жил библиотекарь-подпольщик, как выяснилось, прямо напротив мэрии. Они свернули в напоенную отблесками солнечного света арку и прошли в крохотный двор, посредине которого располагалась серая каменная ваза. Поперек горлышка вазы был уложен лист фанеры, а на нем стояла пустая водочная бутылка. И еще здесь была удивительная тишина, казалось, весь дом пуст и только редкие тени бродят там, за стеклами окон.

— Сам вижу. А флаги-то красные.

— А со всей Грязевки только вы в школу ходите?

— Доброе утро, — сказал Артем.

— Странно, что здесь мусора нет. Смотрите, как чисто, — сказал Танатос.

— Теперь — в Грязевку. Я до врача шел, в Руссу. Дети разбились у меня, я за помощью шел.

— Маша. Так вот, если тебе и правда приснилось городское кладбище 19-го века, то идти на наше бессмысленно.

Усатый обиженно заморгал, второй издевательски расхохотался. Кажется, Вовины слова приняли за шутку.

— Спасибо, — сказал Артем, — извините, это жилой город?

— Пойдемте домой, — сказал Сергей, взял Енота за руку и увел. И Ян увел свою танцующую сестру. И Ане ничего не оставалось, как взять Ваня за руку и повезти его в дом.

Заглянуть бы сейчас ему в глаза — старые, сухие, измученные. Худое лицо его высохло, окостилось и он похож сейчас на вдохновенного пророка, увидевшего нечто огромное и страшное, малой частью чего является наша Вселенная.

— Шляпа какая-то, а не оружие. Только лес беспокоишь грохотом. И воняет она.

— Думаю, теперь я могу уволиться, — сказала девушка и тихонько засмеялась от этой мысли.

Кое-как, с помощью своего неизвестного знакомого и мордатого швейцара с тупой и надменной рожей, он высвободился из пальто.

Кроме лука у нее, оказывается, был еще и травматический пистолет.

— А, черт, ты…

Артем сбросил рюкзак, пихнул его в угол. Подтолкнул в комнату детей.

Губернаторский сын улыбнулся мелкими зубками.

— Чушь какая-то, — Марья тряхнула головой, — за что вы сидели?

— В смысле?

На столе была деревянная миска с нарезанным сыром, серый, ноздреватый хлеб и вчерашние сушки.

— Не может быть! — воскликнула девушка и даже всплеснула ладонями, — меня зовут Мария Львовна. Я смотрительница музея-усадьбы Ольницких.

— Ребят, вы, вообще, кто? — спросил Артем, — ролевики, что ли?

— Сдать-то он, наверное, сдаст. Но, может, не сразу… — Протянул Танатос.

— Аа. Что за дети с тобой?

— Руки к фуражке, — выходя из кустов, сказал Артем.

— А, ну да. Я уж думал…  Так я оказался здесь. Но это еще не все. Каждую ночь… Нет, когда я засыпаю там, я оказываюсь здесь. И это не сон, потому что я верю, что ты — настоящая.

Андрей Григорьевич прочитал сумбурный отчет капитана,посмотрел наспех смонтированную пленку и несколько успокоился. Кажется, проблем с этим странным городком не будет. Вон они какие квелые!

— Вы к отцу? Проходите, сейчас отогреетесь, — он под руку ввел Вову в дом и с тоской и завистью прибавил, — отвыкли от наших морозов.

— Утешила, — хмыкнул Сергей.

Она захихикала; двигалась при этом только челюсть, механически качаясь на шарнирах. Звук был неестественный, будто у дешевой куклы. Отсмеявшись, Марфа неожиданно добавила, — белье принесу, подожди.

Напротив дома стояла толпа полуголых, обожженных людей — спасшиеся ждали своих детей, братьев, родителей. А прямо в запертые двери, сочившиеся жирным черным дымом, молча и яростно ломился кто-то худой и высокий. Отлетал, выбитый толпой, снова вставал, и снова бросался к дверям. Вова, хромая, прошел мимо.

Он еще пощелкал пальцами, потом звучно захрустел ими, дергая поочередно сначала каждый на левой руке, затем на правой. Про Вову он, кажется, забыл, потому что, когда вновь поднял взгляд и увидел его, то удивился и даже испугался будто, но тут же с собой справился и доброжелательно сказал, — идите-идите, молодой человек… Спасибо за сочувствие нашему делу.

Артем расправил одеяло, улегся. По бокам пристроились близнецы.

Аня насмешливо фыркнула.

— Ничего, — Аня помотала головой, — утром поговорим. На трезвую голову.

— Да.

Марфа улыбнулась, — уж как-нибудь. Да у стариков и сон короткий.

— Вот уж по фиг.

Он почесался, звучно испортил воздух.

— Ты с ума сошел? Не видишь, что творится? — заорали в трубке, голос у начальника сорвался и фсбшник ему посочувствовал.

Минут пятнадцать они, как положено, наблюдали за вырубкой. Тишина и темнота, только вьются вокруг фонаря серые комочки мотыльков.


— Почему вы помогаете Нечаеву? Почему не расскажете правды?

Лена, не выдержав, фыркнула. Танатос насупился. Гипнос иронически улыбалась.

— Привет, Семен, — сказал Веня, — посиди с нами. И покажи свое замечательное изобретение.

— Комнату покажите. А там расплатимся.

Андрей улыбнулся, и лицо его расплылось, будто подтаявший шарик мороженого.

А здесь простые беленые стены ярко освещались прикрытой толстым стеклянным колпаком лампочкой, угрожающе хрипел из магнитофона Том Вэйтс — на самой низкой громкости, только чтоб слышно было — а на чистых досках непокрытого стола стояли два граненых стакана, половинка черного хлеба, пластиковая тарелочка с нежно-белыми головками соленого чеснока.

«Брямс-брямс-брямс!» — оглушительным хором, как сотни колоколов, зазвенело в темноте разбитое стекло. И еще громче, перекрывая затихающий звон, завыла сигнализация — так громко, что Коля уж перетрусил и был готов бежать, уверенный, что сейчас встанет на ноги весь двор.

— Вам — никак. Дайте мне только десять билетов на этот поезд.

— Марфа, есть водка?

— Не похмеляются, — отрезала девушка, — хотите чаю?

Вова поднялся к себе, уселся на кровать и попытался обдумать сложившееся положение. «Что все это может значить? Привезли, заперли и… Бросили?» — что-то подсказывало ему, что весь флигель сейчас пуст, необитаем, — «Непонятно, зачем. Правда, откуда мне знать, что для Нечаева логично и естественно? Но не это сейчас важно, дело в другом.»

Марфа, ошеломленная новостью, только кивнула на прощанье.

— Иди на х*р, лол, — даже удивился такому предложению Артем.

И тут из толпы вынырнула Марья. Она была вся раскрасневшаяся, глаза сверкали, а в руках был самодельный транспарант: «Свободу политическому заключенному Владимиру Парину!»

— Да? — удивилась Гипнос.

— Пока что ни одного не было, — скептически заметил водитель, — а ведь тут митинг или массовые гуляния, или что еще там.

У кабака стояли черной недвижной толпой люди. За желтыми, маленькими разбойничьими окошками метались какие-то тени.

— Полезная же штука. Хоть засады организуй.

— В первый.

— Штыри давай. Все, вы двое — к вырубке. Если что — Енот, стреляй в воздух. А ты попробуй фонарь разбить.

— Берешь на постой?

— Да о чем вы, наконец? — возмутился Артем.

Помолчали, выпили.

Двинулись к толпе. Теперь видно было, что далекие огоньки — это желтые, низкие окошки кабака. В толпе еще держали масляную лампу со все никак не тухнущим слабым язычком пламени. Мужики все были невысокие, в длиннополых одеждах, курчавый мех шапок мешался со спутанными волосами, почти все были бородаты и черноволосы — только один, рыжий и бритый, вдруг выкатился под ноги, визгливо крикнул, — наше Вам почтеньице, Сергей Геннадьевич!

— Тогда с чего вы взяли, что она есть?!

Вспомнив первые кадры, он поежился. Ну ладно, что поделать. Вова встал с постели, с отвращением обнаружив, что опять спал в одежде.

Аня тряслась на заднем сидень, зажатая меж широкоплечим Енотом и рыжим Яном. Енот, настроенный меланхолически, тихонько напевал: «Этих дней не смолкнет сла-а-ва, нет, не смолкнет ника-а-гда, партизанские отря-а-ды занимали го-а-арада». Это он так себя подбадривал.


— Ммм… Надо бы… эээ… с именьем разобраться. Заложить думаю.

«Может быть, еще не все, — билась одуряющая мысль, — мало ли вертолетов летает над городом».

— Интересно, — сказала она таким тоном, будто оценивала замысел его романа.

— Ладно, — вздохнул Вова. Прыжова не было, где его искать — непонятно, а значит, делать пока нечего, — поднимам твоего тятю. Ты на каком этаже живешь?

— Говорила же — углядит, — сказала Марья, уводя Вову за собой в узкий проем, — проходи.

— Здравствуйте.

«Это он хорошо придумал, я сам не догадался», — подумал Коля и собрался уж уходить, как вдруг к Юстасу подошли два ппсника и после непродолжительного диалога повели его куда-то.

— Тоже хочу поступить. Ищу репетитора, — нашелся Вова.

Кто-то вызвал скорую. Энергичные молодые люди в белых халатах разогнали старушек и увезли Шапкину куда-то. Домой она больше не вернулась и, по слухам, закончила свои дни в сумасшедшем доме. Андреич, потрясенный делом своих рук, собственноручно спилил флагшток, прилюдно сжег американский флаг и злополучную табличку «Выдача виз», а после три дня подряд хлестал самогон пополам с валокордином. После еще Америка подала на него в суд, за оскорбление государственного флага, и требовала его выдачи, но молодой адвокат Дмитрий Серов блестяще защитил Андреича, доказав, что число звезд и полосок отнюдь не совпадало с оригиналом, а потому сожженный флаг не являлся собственно американским.

Уже вечерело. Дымчатые, таинственные сумерки опускались на город, приглушали и сглаживали краски и углы. А люди все не расходились — гуляли парочками по липовой аллее, сидели компаниями в садах и скверах, мальчишки гонялись туда-сюда за желтыми, красными и голубыми воздушными змеями. Раз они увидели совершенно непривычную и странную им картину: в одном доме окна на первом этаже были раскрыты, над ними был укреплен алый транспарант с надписью: библиотека. В окне, поминутно исчезая в глубине квартиры, стояли двое — бритый наголо лобастый юноша и пожилая уже женщина в очках и собранными в хвостик седыми волосами. Они выдавали книги — прямо через окно. А вокруг толпился народ и призывно тянул руки, словно за какой манной небесной.

— Танатос, сними с него пояс и кобуру, — сказал юноша, глядя водителю в лицо и не опуская пистолета.

На этом общение и завершилось. Дальше сидели в тишине.

— Сидите, не дергайтесь, — сказал он детям и подошел к стойке.

Они глядели на Юстаса, свернувшегося калачиком в Петином гамаке. Юстас спал, засунув в рот большой палец и весь меленько трясся от холода, желтый край капюшона — он так и не снял свой дождевичок — чуть дрожал.

— Как?

Комнаты дома — пахнущие сухой холодной пылью, пустые, с высокими белеными потолками — тянулись анфиладой от торца к дверям. Я прошел все их, и везде было пусто, только побелка скрипела под ногами, но в последней я заприметил валявшуюся в углу игрушку. Это был изрядно облезлый мягкий мишка со свалявшейся шерстью и черными, живо блестящими пластиковыми глазами. Я постоял немного, держа его на руках и глядя в широкое, очеловеченное страданиями лицо. У меня в детстве такой же был, точь в точь. Я перевернул его — на спине кармашек, ну да. Равнодушными, быстрыми пальцами я раскрыл молнию — внутри оказалась блестящая монетка с просверленной посередине дырочкой. Главное мое — вместе с хранящим ее медведем — сокровище в семь лет. Я повертел монетку в руках и, подумав, сунул в карман. Медвежонка забросил в рюкзак.

— У меня нет никаких жалоб.

Себе Артем оставил Макаров.

— И тем не менее. Я сам слышал, как они договаривались.

— Все готово, — весело сказал Сергей. Енот шумно вздохнул.

— Я вовсе не…

— За каким еще цирком? — подозрительно спросил Коля.

— Вы где поступали?

— Как он выглядел? — спросила Аня.

Улицы были светлы от снега и частых фонарей и совершенно пусты. Над головой простиралось черное зимнее небо, сверкающее далекими лучистыми звездами. Только протоптанные в снегу дорожки и цепочки следов развеивали странное впечатление, что город давно уж пуст и брошен, и ни в одном доме, ни в одной квартире, ни за одной дверью и ни за одним окном нет ни души.

— Так сколько еще? — спросила Аня.

Близнецы послушно вылезли, и машина, синяя нива, заляпанная грязью, остановилась.

Потом я насытился, потом, задрав ей хвост, трахнул сытую и равнодушную дворняжку.

— Значит так, — сказал он, глядя на них сверху вниз, — не я все это затеял. Так что не надо на меня злиться. Это вообще все ваши дела.

Длинный зал с низким потолком и рядами грубых столов освещался масляной лампой, висевшей на закопченном крюке, да еще стояли кое-где оплывшие свечечки.

Конечно, подобная щепетильность служила ему похвалой, но если бы Вова видел хоть один настоящий пожар, он бы понял, как она неуместна.

Дворник распахнул черный глубокий зев, оступившись, сам чуть не свалился внутрь. Подтащил к провалу первого, сбросил вниз. Второй опер уже подергивался, глаза под тонкой кожей век бегали: вверх-вниз, влево-вправо, вверх-вниз, влево-вправо. Дворник сбросил в подпол и его, затем заложил в петли доску покрепче, а сверху улегся сам.

— Нет, а куда?

— Ладно, не надо… — махнул рукой Артем.

— Нет. Училась на искусствоведа, случайно нашла упоминание об усадьбе Ольницких. Уникальном, якобы, шедевре русского классицизма.

— Спасибо, — сказала Марья Вене.

— В этом. То есть осень-зима 2009-го, весна-лето 2010-го.

Водитель пожал плечами. Да, он запомнит. И если доведется участвовать в задержании этой троицы — он не будет стрелять. Но и только. Так он решил про себя.

— Когда они здесь собираются?

Артем пожал плечами, — вагон метро. Я еду куда-то, напротив сидят другие люди. И вдруг вспышка — будто извержение вулкана.

— В Старой Руссе нет автовокзала, — вдруг сказал водитель, — я был там… Только развалины, и горькие травы, и хищные птицы кружат над брошенными желтыми кассами.

— Я бы Вас, разумеется, пригласил — продолжал Нечаев, — я в Вас уверен и другие, знай они Ваши заслуги, поддержали бы меня единодушно. Но Вы ведь решили отойти от революционной работы.

— Почему?

— Да?

Машина снова оказалась красной, только теперь на ее боку желтели крупные округлые цифры: 6 000 000.

— В Грязевку надо, — просительно улыбнулся я, — и обратно.

— Тут где-то, — поспешно вставил Артем.


На завтрак были поданы сушки и чай. Сидели в кухоньке; печь дышала густым, смоляным теплом. Вове вспомнился вчерашний — позавчерашний? — танец Марфы.

— Вот и молодец, — насмешливо похвалил Нечаев, блеснув стеклянной зеленью глаз, — вот и молодец, — рассеянно повторил он, наливая себе самогону.

— Да, товарищ полковник, — лейтенант остановился, преданно глядя в глаза.

— Отчасти.


— Извините, а здесь есть автобусная станция?

— Да, до Охтинского.

— Не можешь, — проскрипела Марфа, — сколько Нечаеву лет?

— Вы, если что, звоните так же. Посидите сегодня дома, окей? В шахматы поиграйте. Список заодно составьте, что вам из вещей нужно. Я с хозяином поговорю.

Толстяк скучливо пошелестел страницами, поднял на них глаза, — это все? Что, больше ни у кого документов нет?

«А что, если отодвинуть ее? Что, если я отодвину ее и войду внутрь?» — отогнал он чужую мысль. Неприятная была мысль и страшная. Он отошел от шторки.

Звук. Здесь гул приближающегося вертолета был намного громче. Но на улице было пусто и спокойно. Прохожих не было, стояло несколько припаркованных иномарок — вроде бы тех же, что и вчера.

Коля отвернулся. В углу тихонько шевелился пакет с уловом. Ему вдруг стало тревожно.

Холодная бледно-желтая штукатурка осыпалась с высоких просторных стен, по широким пустынным коридорам гуляли сквозняки, огромные окна наполняли весь дом чистым бело-голубым светом. В бывшей дворницкой все было так же, но хоть габариты помещения были человеку 21-го века привычнее, чем брошенные просторы барских комнат. Вова и Марья пили чай и разговаривали.

Артем взял близнецов за руки и решительно двинулся в душную, клубящуюся темноту. Они прошли коротким коридором (под ногами что-то хрустело), из открытой двери в спальню Андрея чуть светил раскрытый ноутбук. Артем мельком взглянул на экран — там извивался в тисках худой бледный мужчина в маске. Над ним стояла женщина в длинном черном одеянии. То ли порнография, то ли фильм ужасов.

— Понял, Андрей Григорьевич. Но они никакие не граждане, документов у них нет, даже журналистских карточек, кстати.

Артем не знал о прошлом Андреича и предполагал, что, сойдясь с одним местным жителем, так или иначе станет отчасти «своим» и для всех остальных. На деле же дружба с Андреичем только удвоила бы подозрительность окружающих.

Девочка только сверкала глазенками на пришельцев, выглядывая из-за головы Маши.

— Можете пока остаться у нас, — предложила девушка, — места хватает.

— Ты чего? — очнулась Аня, — не надо!

— Им известны наши новые приметы, — возразил Артем, — опасно оставаться в городе.

Вова молча смотрел на страшного старика, и усталость, тоска и холод тяжелой волной накрывали его сердце.

— А машина, значит, та самая, — вспомнила Гипнос, — в которой нас тот дядька подвозил.

— Откушали бы сперва, — а на столе уж бутыль (никакой не графинчик!) с чем-то мутным, две кружки и деревянная миска с квашенной капустой.

— Не получается. Дырок не хватает.

— Именье думаю заложить, — вспомнил он.

Помочь хоть как-то было нельзя — тушить дом было уж бесполезно. Люди прыгали с окон вторых и третьих этажей, но снег вокруг доходного дома растаял от жара, и они разбивались, если только не приземлялись кому на голову. Соседи тоже высыпали на улицу и деловито обливали теперь стены своих домов черной ледяной водой. Погорельцам никто и не думал помочь, на них смотрели с молчаливым осуждением. В толпе бродила толстая старуха в нелепом и богатом платье. Она то причитала, то бранилась, то грозила кому-то, а раз набросилась с кулаками — еле оттащили — на молодую девушку. Это была хозяйка дома.

Нечаев широким решительным шагом стремился куда-то по пустой ночной улице. Черным-черно меж высоких каменных домов, только поскрипывает под сапогами снег и дует всюду стылый пустой ветер. Вова, весь иззябший от холода и страха, крался за Нечаевым.

— Бл*дь, — сказал юноша, — наручники у вас есть?

— Отлично.

— Нас упекут в тюрьму, как пить дать.

Танатос кивнул обритой головой. Гипнос глядела в окно, где в далеком синем небе плыла куда-то, перемигиваясь со звездами, крохотная светящаяся точка спутника.

Он кое-как сел, спросил у охранницы, — курить-то хоть можно?

— Придется рассказать. Черт его знает, вдруг ты маньяк-убийца, а я пригласила тебя в свой дом.

— Меня зовут Аня, а это Коля, — она уже успокоилась и только слышалось за старательно-мягким голосом нервное дрожание, — а как ты здесь оказался, Юра?

Вова, смущенный, как часто бывают смущены люди чужой грубостью, отвернулся к заледеневшему окошку. По кухоньке стлался сизый дым — ах, с каким наслаждением он курил!

— Твои? — радостно удивился шофер.

— Я бы не сказал, что нас идеализируют, — осторожно заметил губернаторский сын, — скорее наоборот.

— Ну, чего с ними? — спросила девушка.

— Пить самогон рациональнее, — удивился Вовиному вопросу Прыжов.

— Кто вы такие? — спросил Ваня.

— Авдотьев, со мной. Я разговариваю, ты снимаешь. Будь наготове, — кивнул капитан водителю и они вышли.

— Вот мяч, который в моем сне прыгал по ветвям и застил мне солнце, — сказал Ваня, — я им верю.

Сегодня ночью нескольким радиолюбителям удалось поймать сигналы на ранее мертвом диапазоне. Сейчас, после некоторой настройки (подробная инструкция на последней странице), вы можете прослушивать передачи со всей России — даже со всего мира! — на самом обычном радиоприемнике. Работают ли выезды из города — пока неизвестно. Еще ранним утром наши корреспонденты выехали на основные направления. Уже тот факт, что они до сих пор не вернулись, вселяет оптимизм.

— Пару раз выйдем и днем, — согласился Артем, — но тоже все вместе. Понятно?

Он засмеялся, вспомнив, как двумя быстрыми рыбинами метнулись к этому ножу тонкие белые руки. «Не успел, приятель», — вслух сказал он.

— Дома расскажем. Хотя вы вряд ли поверите, — вздохнув, повторила девушка.

— Замечательный у вас город! — искренне сказал Артем, — просто удивительный!

— Я сам когда-то вел подобные «дневники», — чуть улыбнулся уголком губ бывший дворник, — хотя единственным возможным моим приключением в те годы было найти пятьдесят рублей в чей-нибудь мусорке.

— Добрый вечер! — отозвался веселый красивый юноша, сидевший в центра компании, — меня зовут Олег, а это Лия. Ну, с ребятами сами познакомитесь. Садитесь с нами!

Вокруг засмеялись.

— Курить? — удивилась Аня, — нет.

— Потому…  Потому что это ад мой, наш с ним. Я за трусость свою расплачиваюсь… и еще за кое-что. А он — за гордыню и подлость. И ничего мы менять не должны, потому это наказание наше от Бога.

— Прикольно, — честно оценил Артем, — а что за фотограф?

— Понятно, — согласился Танатос.

— Ну что, сети?

— Доброе, — кивнул Вова, — вы так и смотрели на меня всю ночь?

— Вчера.

— Марфа, генерал-губернатор в городе?

— Так как прикажете действовать? — молодцевато и в то же время услужливо спросил начальник станции.

— Танатос умеет показывать. И так мы узнаем, убьют нас при задержании или нет.

— Что? — ойкнул Юстас.

Артем полез за деньгами, но тут из-за его спины выглянула Гипнос.

— Да? — не слишком удивился Вова, — да, со временем тут какая-то неувязка. Погоди! Это значит, что сейчас где-то в Питере, в Крестах, я сижу в тюремной камере.

Внизу каналов не было, были глубокие, но узкие, как колодцы, резервуары, сообщающиеся между собой невидимыми трубами. Здесь все время что-то капало, позвякивало, плескалось в звучной, ждущей тишине. Потолок был низкий — подпрыгнув, мальчик легко коснулся шершавой, холодной поверхности — но конца-края этому залу не было видно. Сети здесь опускали глубоко, на несколько метров в черную глубину — до самого дна.

Артем закурил, потер ноющие виски. В кружке чая дрожало его отражение. Артем помешал ложечкой. Отражение распалось и сложилось снова.

— А ты?

Голос у нее был убитый.

— Да-да, — Вова заерзал на лавке, приказал себе успокоиться и снова заерзал. Куда девать из рук гитару, он не знал.

— Кто бы мог подумать.

— А что есть будем? — спросила Аня. Коридор медленно, почти неощутимо поднимался. Вскоре они подошли к горе из битых кирпичей, ржавой арматуры, гниющих досок и прочего невидимого хлама, впирающего в темноту изломанные угловатые фаланги.

Вова робко протолкался меж окружавших трактир мужиков и по старым следам побрел к особняку Ольницких.

— Ничего ты в мужской красоте не понимаешь. Вырасти сначала, а потом комментируй, — чуть смущенно ответил он.

— Собираемся, уходим, — злобно сказал Артем, — в темпе.

Он наконец отпилил голову и подпихнул ее в костер — лицом к огню.

— Тогда давайте наверх! Чего сидеть-то!

— Слышь-ка, играет, — удивился Авось.

— Сколько еще нам нужно скрываться?

— Да… Так что это такое? То есть, ты — и стрельба, и какие-то дети.

— Поедем просто так, — пожал плечами Танатос, — ничего, справимся.

— Ладно, чего там… — Он выпивает еще стопку, — грустно все это. Не хочу больше, не могу.

— Спит? — уважительно спросил арбалетчик.

Подоткнувшись сбоку к Танатосу, Артем осторожно накрылся шуршащим смятым полиэтиленом, успел подумать, что вот, тепло скапливается, и с этой мирной мыслью мгновенно заснул.

Водитель молчал и я, в приступе вдохновения, продолжил, — дети разболелись у меня, я за помощью шел.

Мимо прокатила коляску молодая мама, оживленно болтая, прошли подростки в разноцветных одеждах и с разноцветными банками в руках, невыносимо медленно проковылял старик с таким лицом, что Коля подумал с усмешкой: «В войну небось полицаем был», а ппсников все не было.

Артем проснулся под негромкий разговор детей и золотоволосой охранницы. Сам не зная зачем, он продолжил лежать с закрытыми глазами, слушая их.

— Да и видели бы, какая разница… — начала было Яна.

— Стойте, где стоите, — враз осевшим голосом сказал Артем, откашлялся и повторил, — стойте, где стоите.

В созданном Нечаевым плане Анне отводилась роль богатой петербургской дворянки, невесть зачем, правда, приехавшей в Крайск. Все это, в общем, было верно, только с семьей своей Анна давно порвала всякие связи, не сойдясь убеждениями.

— Херово, — отвечал Коля, — бежим.

— А фамилия?

— Вылетело из головы как-то.

— Скорее наоборот, — усмехнулся он, накинул рубашку и застегнул пару пуговиц, — или мне приснился очень длинный сон. Длиной в целый день.

— Сестра, — ответил Авось и отступил на шаг.

— Прости, ок? Где у нас спирт, давай… это… помянем, — он говорит натужно, прячет глаза и как-то бестолково, неуклюже дергается туда-сюда. Все это ему тяжело и неприятно и совсем сейчас, сейчас, всего через день после Петиной смерти, не нужно.

И Вова не только не вошел, но и мимо двери на кухню шел на цыпочках, и проклинал себя, когда скрипнула под ним половица — все будто в кошмарном сне. И только уже поднявшись к себе, запершись на ключ и завернувшись от всех бед в цветастое тряпичное одеяло, позволил себе ироническую мысль: «Вот тебе и хозяин-боярин. Вот тебе и дворянин-помещик в своем собственном доме».

— Немного, — скромно ответила девушка.

Он потушил и вытряхнул трубку, пихнул ее в кисет. Уже привычным движением сунул в карман бутыль с самогоном и выскочил в коридор. Заворачиваясь в пальто и обматываясь пледом, он на мгновение задержался у зеркала. «Не может быть», — подумал он, прильнув к серому зазеркалью: на лбу и щеках у него проступал первый весенний загар.

Полог откинулся и в заполненной вечерним солнцем щели возникло вытянутое бледное лицо, обрамленное длинными рыжими волосами и рыжей же бородой.

— Шляпа все это, — сергей поперхнулся дымом, закашлялся.

— Ну, спокойной ночи.

— Понятно, — грустно кивнула Гипнос.

— Там! — закричала Аня, указывая рукой. Но они все так и стояли, будто зачарованные, и Аня бросилась к полыхающей машине.

А тем временем в Крайск, трясясь на колдобинах старой дороги, въезжали две большие черные машины. Медленно и настороженно, как хищный зверь, катили они по весенним, залитым ярким солнышком улицам.

— Не у меня, а у родителей, — сердито пробурчал Енот. Он не любил, когда ему напоминали о достатке (относительном, но все же достатке) и связях его семьи. Сам Енот специально никуда не поступал, специально отслужил в армии, а после службы устроился дворником. Когда Ян как-то заметил: «Хорошо быть левым, когда есть поддержка справа», Енот чуть не набросился на него с кулаками. Еле успокоили.

— Только до трактира, — хмуро отвечал Прыжов, убыстряя шаг. Кажется, ему стало легче; может быть, он хоть немного протрезвел.

— Я тогда лучше домой, к папке, — заплакала девочка, как плачат обыкновенно дети — не от горести какой, а от тревоги или испуга.

Я распахнул дверцу и одним прыжком вылетел девочке за спину. Она и ойкнуть не успела — одной рукой я обхватил ее голову, зажав рот ладонью, второй обхватил живот, и, быстро пятясь, уволок ее в машину. Брыкалась она, как дикая, и пришлось ударить ее головой о дверь. Девочка обмякла, и я, еще тяжело дыша, но уже успокоившись, запихнул в красный мокрый ротик шуршащий комок дождевика, накинул ей на голову мешок и обвязал локти веревкой. Получившийся кулек я бросил под сиденье и, положив ей на хребет ногу, огляделся по сторонам. Тишина и пустота, только кружатся над желтыми развалинами крупные черные птицы. Что-то там делает ее дружок? Я поехал домой.

Подойдя ближе, Вова увидел лежащее на льду тело — синеватая, подмороженная кожа, водоросли, вплетенные в темные волосы, затвердевшие, уставившиеся острыми сосцами в небо, груди. Ноги и низ живота были накрыты серым шерстяным одеялом. Утопленница.

— Извини, — проворчала она, — извини! Где мы?

Засмеялся, а потом сказал, — тогда зачем все это? Это не поможет ни от бандитов, ни от фобосов.

— Залезайте. Отвезем в больницу ваших детей, — ответил наконец он.

— Здорово получилось, — честно сказал Вова.

— Пить хочется.

— Ну, тогда мне нечего стыдиться. Я самозванец, и ты — пособница, — злобно сказал Вова.

— Я вас провожу, — говорил Нечаев.

Исщербленное маленькое зеркало, висевшее на двери, отразило изможденного сурового юношу в сомнительной щетине и царапинах. Отражение Артему понравилось. «Значит, вот как я сейчас выгляжу. Пожалуй, мужественнее, чем раньше».

— Что?

Девушка неожиданно чихнула и Вова, стремясь произвести хорошее впечатление, вежливо сказал, — будьте здоровы.

— Пошли, — вздохнул Енот. Он достал из рюкзака канистру с бензином и веревки, вынул из кармана пистолет.

— Что вам? — недружелюбно спросил он, но она и внимания не обратила.

— Да нормально, пошли.

— Да никак, — Лена пожала плечами, — его не было в расписании, мы вообще в Свердловск ехали. Но поезд вдруг остановился и мы решили выйти здесь. Красивый город.

Вечером, под далекий звон колоколов, Вова отправился к губернатору. Пальто его теперь было необыкновенно узко, так что и дышать было почти нельзя, шапка все так же пахла диким зверем, а плед Марфа ему не отдала, для своих каких-то нужд его приспособив.

— Давай. Только я забыла, как тебя зовут.

Миновав толпу книголюбов, они свернули в тихий переулок, выехали на аллею и остановились перед чугунной решеткой, за которой, в изумрудных сумерках маленького сквера, светили желтые огонечки и белели лица людей.

Вова поежился, вспомнив утопленницу. Кто же махал ему оттуда, с протянувшегося сквозь зимнюю ночь моста?

— А ты сам куда? В поселок? — спросил я.

— Тебе нету. Если мы все трое будем в очках, это перебор получится. Неестественно.

После разговора со стариком выпить Вове хотелось страшно, да и любопытно было бы поболтать немного с Орлиным-сыном: одна случайная догадка, связанная с Байроном и зеленой винной бутылкой требовала разрешения. А потому, хоть и хотелось ему послать губернаторского сына к черту и отправиться домой или в кабак, он покорно поплелся за ним, сказав только: Зря вы думаете, что общая подлость объединяет. Как раз наоборот.

Прыжова, глядевшего на юношу со сладострастной злобой, он как бы не замечал и обращался исключительно к Вове, — вы ведь Ольницкий, Евгений Васильевич?

Он влез в прогретые, колющиеся брюки, накинул пальто, и, как был, нараспашку, без шапки, выскочил в сад.

Провожаемые любопытными темными глазами, Артем и дети побрели вверх по склону. Впереди далеко и смутно гудела оживленная даже в этот час трасса.

Артем отдышался, огляделся и только потом отвечал, — сложно сказать. Результатов эксперимент не дал. Здесь я не умру, и при прорыве не умру тоже. Я умру в метро и, кажется, нескоро.

Дети долго шли в пустоте, хором выпевая обрывки попсовых песен — целиком ни одну не знали. Пели они большей частью для того, чтобы слышать друг друга, а еще чтобы заполнить бесконечность хотя бы звуками. Они шли и шли, шли и шли, совершенно не уставая (может быть, потому, что усталость — это тоже мерило времени, а никакого времени там не было) и вдруг как-то сразу, безо всякого заметного перехода, будто просто выйдя из темного угла на свет, оказались в знакомых местах — низкий потолок, ржавые металлические опоры, черные квадраты глубоких резервуаров.

— Не хочешь со мной мыться, Колька? — и вдруг подмигнул озорным темным глазом, — суеверный ты все-таки человек.

Впереди показалась темная, укутанная в какие-то бесформенные тряпки, фигура. Неизвестный плавным, быстрым шагом двигался навстречу машине. Затем он резко остановился, будто увидев что-то нежданное и медленно поднял руку с оттопыренным большим пальцем.

Ночной лес шуршал, потрескивал, покрапывал дождик по опавшим листьям, где-то далеко пели неведомые ночные птицы, и в их голосах были одиночество, и отчаяние и безбрежная радость полета, простирающимся под крыльями упругим темным небом.

Такого оживления их мирная округа еще не знала. Андреич сидел у окошка, выглядывал из-за занавески и тоскливо думал: «Что-то они затевают».

— Во дети, — с ноткой зависти заметил водитель, — им это как стрелялки.

Вова кивнул. Зарплата его не слишком волновала.

Летели во весь опор, кони хрипели, взметая тяжелыми ногами клубы поземки, ветер хлестал лица сухими снежинками, у Прыжова снесло его чиновничью фуражку, у Степана размотался и в ненастное зимнее небо шарф. Разговаривать невозможно было, и с трудом докричался Степан до Прыжова, чтобы тот остановился в положенном месте.

— Ничего. Тряпки какие-то, — холодея от чудовищности своей лжи, сказал Артем, — пошли.

— Да брось ты! Это, между прочим, две пачки сигарет, хлеб, кефир и… И еще останется!

Марфа бессмысленно глядела на него круглыми черными глазами.

— А, ну да, — легкомысленно согласился Танатос.

— Ясно, — растерялся Авось, — а я мимо проходил… И слышал, как вы играете.

— Ты не знаешь просто, какой мир огромный. И красивый. И есть такие вещи, такие — мы их и представить не можем. И все это мы еще увидим и везде побываем.

Несколько мгновений они молча глядели на пришельца, затем мальчик заорал:

Нечаев замолчал и наступила тишина. Прыжов сидел все так же спрятав лицо в ладонях и даже, кажется, чуть покачиваясь от тяжелого, безрадостного хмеля. Бородач и Анна глядели на Нечаева: он — выжидательно, она — с каким-то неясным выражением.

— Да, конечно, — ответил Вова и вышел на улицу. Полумертвый от пьянства бородач был неестественно тяжел и Вова еле управился с ним, втаскивая в придерживаемую девочкой дверь. Ветер трепал подол оборванного коротенького платьица. Терентий не помогал и даже с коляски не слез.

— Сергей Геннадьевич, просим, — робко и невпопад сунулся было какой-то усатый толстяк с гармошкой.

— Да, — голосом, будто из глубокой ямы, сказал через какое-то время Сергей, — пойдемте.

— А что? Это серьезное правонарушение? — забеспокоился Вова.

Он сидел в кухоньке и играл. В животе было пусто, в голове — тем более, и затейливые кружева старинной мелодии, мягко, как хлопья снега, падали на черные лавки, закопченные стены, выщербленный кирпич печи — Вова не очень разбирался в устройстве русской печи (верней сказать, совсем не разбирался), но эта показалась ему какой-то то ли полуразобранной, то ли, наоборот, не до конца сложенной.

Они спустились в узкую, сырую лощину, по дну которой бежал рыжий ручеек. Артем и дети промочили начавшую было высыхать обувь, а их конвоиры бодро шлепали высокими черными кроссовками прямо по воде.

— Это еще не все, — прервала его Марья, — попадалась Вене книжечка, сектантов каких-то, еще тех лет. Будто перед самым пожаром знамения были, и девушек тоже убивал кто-то. Но тут уж, заметь, никакого дела не было и никаких серьезных подтверждений нет.

— Думать не могу, как их есть.

Приземистый, засыпанный снегом сруб выглядел как-то неожиданно без окружавших его толп. Впрочем, заледенелые окошки тускло светились, а из-за двери доносился неясный низкий гул, очень тихий, будто из глубины улья или от трансформаторной будки. А дверь оказалась заперта.

Она снова закхекала, из глаз полились темные слезы. Вова, дрожащий — то ли от страха, то ли от стыда, то ли от злости — повернулся и пошел прочь.

После выдержанной и весьма многозначительной, как показалось президенту, паузы, телефон вернулся. Так, значит, всегда им пользоваться нельзя, это он ясно намекнул. Ничего, договоримся с сусидкой! Со всеми можно договориться!

— Своеобразное самообслуживание, — заметил Артем, — это здесь всегда так?

— Было дело, — белозубо улыбнувшись, согласился Семен.


Была уже ночь, Юстас спал. Разговаривали шепотом.

— Ничего, с такого расстояния очень эффективно, — улыбнулся Артем, — на собственном опыте знаю.

Оперативники, вопреки надеждам дворника, начали методично осматривать деревню. До Артема с детьми им оставалось еще три дома, до дворника — два. Сжимая в кармане электрошок, беглый дворник спустился с чердака на первый этаж, вышел в сени, но передумал — устраивать засаду здесь было опасно: водитель мог что-нибудь заметить, да и до выхода слишком близко. Подумав, он снял вою ярко-оранжевую жилетку и бросил в центр кухни, а сам притаился у дверей, сжав во вспотевшей ладони черный пластик электрошока.


— Были, — кивнул он и, держа двумя пальцами уголок, поднес к бьющимся на ветру листам огонек зажигалки.

— Это правда? Насчет дубовых шкафов? — спросил Вова, когда они вышли в коридор.

Сжимая пистолет в холодной руке, он пошел на звук и ему предстала страшная картина. В пустой голой комнате, серой от пыли и сумрачного света, лежал на полу труп и в такт мерным глухим звукам подскакивал на досках, расплескивая из раны на животе застоявшуюся темную кровь.

— Ты втащи его сюда, а то он замерзнет. Я не могу сама, — сказала девочка и, вспомнив, вежливо добавила, — пожалуйста.

— Ну? — поторопил незнакомец, — узнали?

— Хозяин! На постой берешь? — крикнул Артем.

Вова скрылся в темном углу. Они прошли в двух шагах от него, так что Вова на секунду даже почувствовал тепло дыхания Прыжова.

— А здорово бы нам, — протянула Гипнос, — переправиться.

— Ааа, — с облегчением сказала Гипнос, — хорошая эпитафия. Я бы тоже хотела такую.

— Высоко?

— На, поджигай, — Ян сунул сестре зажигалку, — а то вдруг рукава парами пропитались.

— Здравствуйте, садитесь, пожалуйста.

— Ну так как ты здесь оказался… Юстас? — недобрым голосом спросил Коля, когда они наконец расселись, заварили чай и закурили.

— Надеюсь, нет, — засмеялся Вова.

Крадучись, они спустились по темной лестнице, в душе навсегда прощаясь с царящим здесь запахом картошки. В прихожей было темно и стояли какие-то незнакомые (по-крайней мере, на ощупь) угловатые разлапистые предметы, так что пройти тихо не удалось. Впрочем, Андреич спал крепко и, что немаловажно, долго. И сегодня он проснется только в одиннадцать утра и будет уверен, что постояльцы уехали с рассветом.

— Через несколько километров нас ищут точно так же, как и здесь, — Артем стянул с плеча рюкзак, кряхтя, как старик, уселся на него, — идти пешком вообще бессмысленно. Хоть здесь сиди, хоть дальше иди — без разницы.

— Ну? — грубо ответили в трубке и Андрей Григорьевич сразу утвердился в своем решении.

— Понятно. Ладно, потом выдадим. Оформим вас помощником смотрителя, — она издала короткий неодобрительный полувздох, — оклад десять тысяч. У нас это много.

— Да. Попробуем остановиться у частников. Это если наши приметы еще не транслируются по всем каналам.

— Хорош уже.

— Еще полчаса, значит, — взглянув на чугунный циферблат, сказал Артем, — пошли внутрь.

— А я вас уже видел, — сказал Вова, — вы предупреждали меня о провокаторах.

На следующий день они встали поздно. Вани нигде не было — и все решили, что он убрел-таки за своими целебными корешками. Посмеялись.

Ей никто не ответил.

Нива моя была оставлена в самом центре, в двух-трех перекрестках от главной площади, украшенной здоровенным гранитным фаллосом, на самой головке которого было выцарапано угрюмое бородатое лицо. Стояло белесое, предполуденное безвременье, когда улицы всех городов мира пусты, и только дети (и их кошмары) отваживаются выходить на тихие, просторные от безлюдья площади, проспекты и улицы.

— Высушу, — ответила, выходя из-за занавески, Марфа, — может выглажу, — она с сомненьем пожевала губами, — к губернатору все равно утром не ездят. А к вечеру посмотрим.

Андрей Григорьевич выпил кофе в буфете, выкурил сигарету и отправился в оперативный штаб.

Он разливает спирт в две одноразовые стопочки и, не найдя подходящих слов, пододвигает одну Ане.

По всей области уже искали неизвестных преступников, напавших на патрульную машину, введен был и печально известный план «Перехват». Но примет преступников пока никто не знал и с объявленной в негласный розыск троицей не связывал. Толстяк же про себя решил ничего не говорить про детей. Если им хватит ума отказаться от показаний до передачи дела в суд, то дети выйдут к нападению на патруль непричастными. Кроме того, толстяк помнил, что они его не убили, когда имели не только возможность, но и необходимость. Помнил он и странное видение, показанное ему мальчишкой. Просто сейчас не думал о нем.

— Нет, господин президент, тут дело другое. Крупное поселение… Город. Неожиданно обнаружили город.

В щели забитых окон струился серый сумрак, из кухни чуть слышно потрескивали угли, а в зеркале — засиженном мухами прямоугольном зеркале безо всякой рамы — улыбался своему свежеприобретенному загару Вова.

— Не нервничайте, — прошипел-просвистел тощий, сейчас выглядевший, как поблескивающий сгусток мрака, — за нами скоро приедут. А пока поговорим.

— Шампанского.

Президент рассердился, — опять экологов гонять будете? Хватит уже, не надо. Пусть хоть кто-то сельским хозяйством занимается.

И Вова пересказал всю свою Крайскую историю. И о Марфе, и о Нечаеве, и о предположительно сумасшедшем Прыжове и нервном юноше, об убийствах, о себе самом, оказавшемся в шатком положении мертвого самозванца.

— Дурак или чо? — заходился другой, — ягуар есть, а кугуара нету.

Артем отщелкнул окурок и тот, пронесшись маленькой кометой по темному небу, упал в лужу, всколыхнув отражения далеких звезд.

Комната их поразила Вову теснотой, бедностью и неустроенностью. Терентий же только привычно вздыхал. Потолок нависал, будто не в человеческом жилье, а в шкафу. А с потолка свисали длинные хлопья сажи. Голый пол, голые стены, кровать за серенькой занавеской, крохотная железная печурка, похожая на ведро с трубой, стол, а на столе — свечной огарок и нечищеная луковица. Вот и все, а в комнатушке только и оставалось свободного места, что квадратик посередине — двоим встать, тесно прижавшись друг к другу. Непонятно было, как этот великан вообще здесь жил, и уж тем более непонятно — как его сюда втащить. Кое-как, выгнав всех в коридор, пятясь вслепую и больно ударяясь о тесно сомкнувшуюся мебель, Вова втащил все же пьяницу на кровать.

— И что нам передал король, тирим-поль-поль, тирим-тим-поль? — танцевала Яна.

— Хорошо, — просто сказала Анна и поднялась из кресел, — чем я могу вам сейчас помочь?

— Это не кошмар. Для него, во всяком случае. Хороший даже сон. Счастливый.

Их уже много стояло у моего дома и, как завороженные, глядели они, задрав головы, на луну и на меня. А я смеялся флейтой, и тот рыжий труп плакал флейтой, и это было одно и то же, сладостное, хрустальное, бесконечное — мой смех и его слезы.

На расчищенной от леса круглой поляне молчаливо темнели приземистые бытовки, в стороне, ближе к опушке, стояли два бульдозера и желтел одинокий фонарь. Все вокруг было завалено размокшими кусками коры, обрубками стволов, растопыренными ветвями. Сильно пахло сырой древесиной.

— Рабочий в бульдозере, — Ваня мучительно улыбнулся, — мы не сразу его… заметили.

— Успокойся уже! — наконец вяло рассердился Артем, — дай отдохнуть, пять минут погоды не сделают.

Ну, здесь все просто будет. Веревка у меня была, и мешок был, а вместо кляпа можно использовать скомканный дождевик.

Телефон остался на месте, но в комнате раздался отчетливый смешок. Президент вздрогнул. Затем вздохнул, помассировал веки… Когда он открыл глаза, телефона уже не было.

— Сама знаю.

— Так расскажи, — лениво поощрил его Андрей, — расскажи про свои приключения, потому что я, честно сказать, до сих пор не могу поверить, что они с тобой случились.

— А там не объяснено, зачем они нужны?

— Так зачем тебе нужно было на кладбище?

На площади дети разделились, двое пошли в сторону полуразрушенного желтого здания, над которым в каком-то особенно синем небе кружили крупные птицы, а остальные двинулись через площадь к поблескивавшему на солнце гранитному фаллосу.

На улице сияло свежей голубизной весеннее небо, бодро чирикали быстрые воробьи, мокрый асфальт пригревало маленькое пушистое солнце.

— Когда как, — пожала плечами Марфа и от этого простого человеческого движения, так неожиданного в красной комнатке, пропитанной несбыточными мечтами и страшными фантазиями, на Вову повеяло теплом. Он с симпатией глядел на невысокую крепкую старуху в темных многослойных одеждах и уж за то одно любил ее сейчас, что она была здесь с ним.

Коля хмыкнул в темноте.

— Блеск, — сказала Аня, — а почему он выбежит?

— Смотри-ка, огонек, — сказала Катя.

В кабине бульдозера спал (все еще спал) мужчина. У него было серое, усталое лицо и черная щетина, и прыгающий свет проскальзывал по этому мертвому лицу, то скрывая его в тени, то снова открывая.

И из пустоты на поляну вывалился красно-синий детский мяч.

Это была беднейшая окраина города. Река — здесь широкая,мелкая, с пологими берегами — окружена была голыми прутьями ив, а за ивами тянулись тесно сдвинувшиеся темные домишки. Ни в одном окне не горел свет, и собаки не лаяли. Их здесь и не держал никто: нечего было охранять.

— Идите, — согласился Нечаев, — и не забудьте про шампанское. Можно не сегодня, но до конца недели. А теперь пойдемте. Уже ночь.

Ответа не последовало, но в кухню, действительно, вошла Марфа. На плечах ее было коромысло, а на коромысле — два ведра черной речной воды с плавающими в ней еще льдинками.

— Чо, не веришь? Я в свое время на биофак поступал!

— Да, — хором ответили девочка и Терентий.

— Давай только накинем плащи, — сказала практичная Аня, — а то изгваздаемся, пока вылезем.

Они шли довольно долго. Гул шоссе все удалялся, пока вовсе не исчез за гранью слышимости. Небо посветлело, редкие хлопья перешли в редкую же, липковатую морось. Их провожатые брезгливо надвинули капюшоны. Артем и не подозревал, что пригородный лес может быть так обширен.

Сам же Андреич в непонятном радостном волнении бродил внизу, прислушиваясь к своим нежданным постояльцам и никак не мог выгнать с краешка сознания мелкую, назойливую мысль: «Чего это он водки накупил? Думает, я ему порожняк какой-то подсунул?»

Они подкатили прямо к дверям. Капитан выскочил из машины, с недоумением прочитал объявление на дверях присутственного здания — «Завтра в 17.00 здесь пройдет общегородское совещание по поводу того, как нам использовать освободившееся здание мэрии. Кто не придет завтра — повторных голосований не будет, так что потом не жалуйтесь». Капитан подергал запертые двери, плюнул, и залез обратно в машину.

Вова допил самогон, закусил сыром, пытаясь прогнать едкий спиртовой осадок.

Тут к детям подлетела какая-то толстая старуха в темных одеждах и закричала что-то испуганно и негодующе, и била детей по щекам, и оттаскивала за шивороты, и увела наконец всех.

— Это «Tomorrow». Ох*енная группа, — сказал Ян. Он развалился в кресле, уставив прикрытые тонкой кожей век глаза в потолок. Руками он делал движения, будто играл на воображаемом аккордеоне. На полу рядом с ним сидела Яна и безостановочно смеялась — так, что уже пузыри пошли и лицо налилось мутной синевой. Впрочем, это уже, наверное, кажется.

— Да! — жарким шепотом сказала девушка, — я пятьсот рублей взяла, а потом смотрю — снова восемь тысяч.


— Бам! — ударили снизу так, что его подбросило на крышке, рана тут же всплеснулась болью.

— Значит, остаемся.

Это было жуткое, опустошающее душу зрелище, но Артем, к счастью, оправившись от первого впечатления, сумел сообразить, в чем тут дело. Вот, значит, куда делись пропавшие полицейские. Вот что сталось со дворником.

Марфа мелкими глоточками допивала самогон.

— А в гостинице нужен паспорт? — вдруг спросил Танатос.

— Мы здесь хозяева. Нам нечего его бояться, — наконец выразила владевшее ей чувство Аня, — мы в безопасности и должны ему помочь.

— Нет, в Грязевке, — он еще помешал варево и осторожно снял котелок с огня, — но ты прав, можно и в школе.


Аня сама вызвалась проводить их через лес к полузаброшенному полустанку, с которого, двигаясь по железной дороге прочь от города, они вышли бы на федеральную трассу «Москва-Свердловск». У них были неплохие карты, у этих первых эльфов. И еще у них были деньги. Артем страшно удивился, когда Ян открыл здоровенный клетчатый баул и на дне его обнаружилась россыпь пачек тысячных купюр.

— Здесь никого. Хоть сейчас начинай.

— Давай я лучше завтра до аптеки сгоняю, — примирительно сказала Яна.

Отправились в магазин.

Артем вздохнул, — у тебя, кажется, смена до двенадцати?

Вова рассмеялся и они пошли, оставляя за спиной длинные тени, навстречу теплому вечернему солнцу.

— Удостоверение вам выдаст, — девица дернула подбородком в сторону Марьи, — непосредственный руководитель. Держите карточку. Оформление сегодня, значит, зарплата через месяц. По поводу паспорта зайдите в паспортный стол.

— Надо же, как погода меняется, — заметил Артем.

— Просто заткнись. Помолчи хоть немного, дай подумать.

Домой он вернулся холодный и пустой, будто распотрошенный труп в мертвецкой, а надо ведь было еще успеть отогреться и дело сделать. Самовар был еще горячий, светил в темноте медным жаром. Вова разделся, разложив твердые от мороза одежды у печи, накинул халат и в одеяло завернулся, проглотил пирог, запил горячим чаем и, не забыв бутыль самогона, побежал наверх.

— Попробую, — улыбнулся Ваня, — и еще я грибов насобирал.

«Завтра уезжаем… Все, завтра едем», — думал он, засыпая, и мысль была радостная, новая, открывающая дорогу вперед.

— Когда — дальше? Где тот конец света, который вы принесли?

— За возвращение на родину! — провозгласил Нечаев и одним глотком выпил едва не пол-кружки.

Проваливаясь по колено в жадный, рассыпчатый снег, Вова добежал до калитки, вышел из сада. Не дойдя еще до толпы, начал кричать: Я Евгений Ольницкий! Пропустите, я Евгений Ольницкий!

А снизу, от реки, к которой они пробивались, шли другие — в синих одеждах и черных масках, с короткими автоматами в руках.

Аня хмыкнула.

— Ты знаешь, что в Крайске нет ни одной библиотеки? — на ходу спросила Марья.

Вова, пораженный этой сценой, смущенный своим самозваным дворянством, глядел в стол и сосредоточенно дымил папиросой.

— Никак. Знаешь, в облаках или в складках на одеяле можно иногда увидеть человеческое лицо… Вот так и он, просто очертания лица, которые ты вдруг — и видишь.

Вова, мучимый неясными подозрениями, глядел белое, будто присыпанное мукой, лицо Нечаева.


— Вот пепельница, — библиотекарь указал на скамейку, под которой, действительно, стояла на полу тяжелая темно-синяя керамическая пепельница с рекламой сигарет.

— Что? — не оборачиваясь, спросил занятый освобождением Гипнос Артем.

Решили, что голосовать у заправки все же опасно (вдруг продавщица еще не сменилась?), а потому пошли наискось, через лес, а потом еще час брели по зазябшему придорожному лесу вдоль шосее.

— Светлана Владимировна, это очень срочно, — осторожно начал фсбшник.

Они прошли анфиладой одинаковых в темноте просторных комнат, долго шли по узкому черному коридору (на стенах висели два-три портрета, лиц в темноте было не разобрать).

Девушка задумалась, почесала кончик веснушчатого носа, — не-а, не стоит. Прорвемся так прорвемся, нет так нет. Чего гадать? И вообще, хорошо бы выпить.

Двор был все так же тих и безжизненен, только исчезла куда-то с вазы водочная бутылка.

— Теперь так же правую.

— Я понимаю, но…

Артем пожал плечами. Врать уж глупо было теперь, да и не хотелось ему врать. Она, в конце концов, не полицейская, не чиновница, вряд ли знает каких-нибудь местных «серьезных людей». Что теперь, ото всех подряд прятаться?

— Что ж поделать, — равнодушно ответил Коля, — так… Наверное, она в том подъезде живет. — Надо прямо у входа брать, чтоб соседи не спалили, — говорил-то он спокойно, важно, а внутри все дрожало от нервного предвкушения, тренькало, будто натянутая струна. И чувствовал он себя легким-легким: в груди и животе только сосущая пустота.

Ваня мучительно задумался. Звезды одна за другой осыпались с неба и огонь их холодел и гас, пока они падали к земле.

Лихо развернувшись поперек грунтовки, я покатил в город. Мне захотелось послушать музыку и я одной рукой выудил из рюкзака свою старую маленькую кассету. Группа „Браво“, альбом „Весна“. Футляр тресканый-перетресканный, вкладыш истерся, как папирус, зато музыка хорошая.

— Не парься, — сказал Коля, — это все мелочи. Выпьем?

— Нет, — твердо сказал Артем.

— Увидим, что там с растяжками. Это, пожалуй, опасно — регулярно использовать такую редкую штуку. А вот арбалет — вещь, — сказал Ваня, — надо еще хотя бы один купить. И на курсы какие-нибудь записаться.

— Мальчик! — крикнула Аня.

— Вы никогда не говорили и я не приставала. Но теперь, после этого, ты должен мне сказать.

— Останавливайся, — сглатывая слюну, булькающим голосом приказал он.

— А кому?

Она уселась на полку и еще раз вздохнула, — кажется, кто-то говорил о мороженом?

— Я тоже шиповку не люблю, — вдруг сказал Сергей, — но что поделаешь.

Искать машину не пришлось — новенький серебристый седан стоял прямо у люка в тихом дворе старого брошенного дома, где они обычно выбирались на поверхность.

Они поглядели вслед быстро исчезающей в темноте лодке.

— На чем это играют? — удивилась Марья, — не могу разобрать.

— Все.

Нечаев с Прыжовым остались одни. Несколько минут они молчали. Прыжов вдруг икнул, сотрясшись всем своим толстым телом.

— Что? — спросила Марья.

Повертев в руках права, он продолжил, — выходите. Осмотрим машинку.

Вдруг Вова почувствовал впереди неясное движение, грянул выстрел и, ослепленный вспышкой, он упал в снег, и не успев еще ничего сообразить, откатился в придорожную канаву.

Гипнос пожала плечами, допила чай, — все равно уезжать грустно.

— Очень приятно познакомиться.

„Все, пора“, — вдруг почувствовал я, как чувствуешь неожиданно укол в палец. Собрался, бережно убрал теплую, оранжево блестящую старым лаком гитару в футляр, нащупал в кармане монетку — все в порядке.

— А он нам нужен? И вообще, кого «его»?

— Поспешать надо, — сказал Терентий, — уведут лошадок-то.

— Давай, — равнодушно соглашается мальчик и отставляет стопку.

— Ну да, — она потянулась, жмурясь светившему в лицо солнышку, — пошли. Уточним, когда все-таки был пожар. И попробуем узнать что-нибудь еще и про убийства.

Скрипнула входная дверь, дыхнуло морозцем по коридору, и даже в натопленной кухне по спине у Вовы пробежал неясный озноб.

И я лежал в темноте, и багровые, теплые шары плавали вокруг, то приближаясь, то медленно улетая вдаль.

«Revolution» — затянул солист.

Обустраивать было нечего. Он вытряхнул пепельницу, допил водку. Выключил магнитофон. Стянул носки, расстегнул рубашку и, укрывшись в пальто, лег прямо на стол. За окном алел восток.

— Оставь свои декадантские штучки. Только тоску наводишь.

То, что произошло — глубоко значимый фактор для всего нашего сообщества. Жизнь в Крайске изменится, меняется уже сейчас, и старой, закостеневшей системе управления нет в ней больше места. Она могла еще держаться за крохотный, оторванный от всего мира городок — но в огромном, прекрасном мире, в свободном Крайске, вернувшимся в этот мир, нельзя ее больше терпеть. Ведь мэров, кажется, выбирают, не так ли? Ну, на какой бы срок вас, Сергей Геннадьевич, не выбрали, он уж давно вышел. Все.


Артем выудил сигареты, — на.

— Что с девочкой?

— Нет.

— Интересная традиция, — только и заметил Артем.

Отвечать на это было нечего.

— Пришли, — прошептал, остановившись, Ваня, — перчатки все надели?

— Какие другие? — насторожился Вова.

— Нет.

Орлин сам вышел на него. На одном из журфиксов у градоначальника, куда Прыжов ходил за двумя вещами: дармовой выпивкой и свежей порцией ненависти к властям, юноша познакомился с ним и начал туманно намекать на его, Прыжова, знакомства с некими «людьми решительными». Пьяный Прыжов ничего не понял и с радостью свел Орлина-младшего с Нечаевым. Как выяснилось из их первой беседы, Орлин, наслышанный о кабацких знакомствах Прыжова, искал попросту уголовников. У него были большие долги — и ожидалось большое наследство. Нечаев возникшее недоразумение разрешил, но расхолаживать молодого наследника не стал.

Из заросшей крапивой и одичавшей бузиной глубины сада вышел Ваня. Борода — он зачем-то носил бороду — у него растрепалась, в мягких светлых волосах запуталась пара сухих листиков.

Вова глядел на него во все глаза. Как то подобное поведение не вязалось с благородным девятнадцатым веком. «Впрочем, да, я же дворянин и помещик», — вспомнил он, — «А Прыжов так, разночинец. Пакость какая, хорошо, у нас такого нет давно».

— А вообще-то… — протянула Лена, глядя на туристов, — есть идея.

— Так что держите. У меня такого точно не было.

— Ваша? — спросил он у Вовы.

Нечаев налил обе кружки до краев — при этом облив Вове брюки. На мгновение их взгляды встретились и Вова понял: он сделал это нарочно. Он, может быть, даже не пьян, или, во всяком случае, не так сильно пьян, как хочет показать.

— Да. Он же весной был? В Пасху, да?

— Послезавтра уезжать уже надо, — сказал Енот.

— Да и не знаю толком. Но только в Пасху они хотят город поджечь. Это я уж точно знаю и затем и пришел, чтоб Вас предупредить.

— Вы боитесь его? И зачем вообще Нечаеву нужен самозванец? Вы видите, я с вами вполне откровенен и сам признаю свою неблаговидную роль. Но я ничего не знал о Евгении и ничего ему не должен, а вы были его няней. Вам доверили Евгения Ольницкого родители.

— Стоп! — завопила Аня, когда они плавно — но довольно быстро — выкатили из арки прямо навстречу свистящему потоку машин.

Артем закурил новую сигарету, потер слипающиеся глаза.

Артем незаметно пихнул Лену локтем, она сообразила и вытащила паспорт.

Аня хотела ответить, но тут под низкими сводами взорвался крик.

Андреич, отдуваясь и улыбаясь счастливо, отложил инструмент. Опрокинул стопку самогона, захрустел огурцом.

— Послушайте, — начал было Артем, но старика было уже не остановить.

— Хорошо. А если…

Сергей резко обернулся (взметнулись и опали черные волосы), стрела вжикнула и унеслась куда-то в небо.

Побулькивало и трещало что-то в косматом лесу, за спиной изредка слышался свист пролетавших по шоссе машин. Впереди медленно проплывала по небу лучистая точка спутника. И нежно-печальный, светящийся таинственным перламутровым светом, вставал из-за черного леса рассвет.

— Ладно, — согласился изрядно потрепанный Танатос, — но это не смешно!

А старик-гардеробщик, похожий на домового, видел в это время белый потолок, и белую простыню, под которой смутно угадывалось тело, и свои руки, лежащие на этой простыне. Все это словно бы плыло в молочном, золотисто-дремотном свете. И только от сердца расходилась по всему телу черная боль. Боль нарастала, будто гул приближающегося самолета, он услышал далекий, приглушенный лай, и вдруг резкая вспышка ослепила его. Теперь не было ничего, кроме черной боли, роем хищных насекомых заполонившей его тело. А потом и боль исчезла, и старик очнулся: со скабрезной газеткой на коленях и ручкой, зажатой в пальцах. На крючках еще покачивались куртки, но посетителей не было. Старик посидел немного, держась за сердце, а затем пошел в свою каморку при гардеробе — выпить чаю с мятой да пожаловаться на здоровье, бедность и пациентов фотокарточке давно умершей жены.

— Какая разница, было-не было, — начал Артем, но тут на кухне что-то громко скрипнуло. Все трое как по команде обернулись.

— Сделай мне кофе, пожалуйста. А Вова будет пиво.

— Водить умеешь? — только и спросил он.

И через секунду обе машины уже плясали в ярко-желтом праздничном пламени. Мечущийся, прыгающий свет танцевал на их неподвижных, улыбающихся лицах. И тут Аня увидела.


— Я выгляжу, как гопник, — с отвращением сказал Танатос и отвернулся от зеркала.

— Из пистолета, — сказала Гипнос, — игрушечного.

— Смотрите. Это Артем Луниш, предполагаемый похититель.

И хозяин, не обращая внимания на так и стоящих на кухне гостей, занялся своими делами: поставил чайник, закурил выуженный из кармана окурок, вытряхнул в мусорное ведро пепельницу, пустые бутылки аккуратно сполоснул и поставил за шторы, на подоконник.

Артем совершенно не знал цены денег в Руссе (он и в Питере-то слабо ее себе представлял), но вроде бы было дешево, — а условия?


— Нас все равно видели, как мы приезжали, — возразила Гипнос, — и хозяин нас знает. Будет подозрительно, если мы не будем из дома выходить.

Из-под конька низкой железной крыши на них печально посматривали нахохленные воробьи. Много их было, тесно прижавшихся друг к другу, серо-коричневых пуховых шариков, темные глазки сверкали, кажется, вдоль-под всей крыши.

— Ясно, Дмитрий Анатольевич.

— В Грязевку?

— Уходить, что делать, — нервно рассмеялся Артем, — одна надежда — стрелять сразу не будут, блин.

— Отлично, — Ваня выудил из кармана пластиковую баночку, пачку дешевых сигарет, зажигалку. Закурил — и остальные немедленно задымили — а некурящая Аня фыркнула, как рассерженный котенок.

— На платформе совсем пусто, — сообщил он, — даже не верится, что и правда оторвались.

— Так… Бегом в спальню, собирайтесь.

— Ха-ха-ха! — громогласно расхохоталась она, — что мне до вас? Сейчас я получу визу и улечу в Америку!

Вова приник к окну. Нечаев, худой, высокий, быстро шел, по-журавлиному высоко поднимая ноги в заткнутых в сапоги серых брюках. Следом хлопотливо и неуклюже переваливался толстый Прыжов. Раз он упал, и Нечаев заботливо помог ему подняться и даже отряхнул шинель.

В темном небе метался меж первых звезд опутанный воздушными шарами вертолет.

Бах! Бах! Бах! — он старательно отгонял мысль о том, что будет делать, если сторож сменился. Даже не сменился, просто вышел. Идти было некуда и страшно.

Поднявшись к себе в скрипучую, обклеенную ветхими обоями комнатку, Вова запалил огарок, поискал глазами часы. Не нашел. Да и все равно они здесь, наверное, без будильника…

Так я заснул, окруженный причудливыми и дикими виденьями, а когда проснулся, не было моей маленькой сказочницы. И до вечера я сидел на крыше и пил водку пополам со светлыми слезами и ждал, что придут за мной лесорубы, чтобы вспороть мне брюхо. Но не о том я горевал, а о моей волшебнице, убежавшей от меня.

Авось вздрогнул и приблизился к сестре.

— Это не украли, это ограбили, называется. И что же потом?

— Нормально! — весело перекричала струи Аня, — сейчас сам увидишь.

— А толку, что не сразу?

— Последний.

Ничего не соображая, просто по инерции, Артем пополз вперед. Дети — за ним.

С серого неба, шурша по земле, сочилась морось. Маленький лагерь, спрятанный в хоженом-перехоженом пригородном лесу, замер в дремоте. Медленно тухла под дождиком жаровня.

— Нечаева?

Прыжов оживился, разлил — вровень с краями, как заметил угрюмо покорившийся судьбе Вова — водку, быстро выпил и с аппетитом захрустел капустой.

— Господин президент, тут несколько неясная ситуация…

— Вот и не говорите!

Город действительно был как будто брошен. Ни единой живой души не было видно. Вот показался бело-желтый, выстроенный в классическом стиле, вокзал. И на платформах никого, а асфальт сильно выщерблен и истрескан. Поезд остановился, но двери не открывались.

— Ныряй, — предложила девочка и они усмехнулись друг другу. Стало полегче.

— Что ясно-то? Вот сейчас мы и идем к одному подпольному библиотекарю. Я к тому, чтобы ты не удивлялся. У него свои причуды, я и сама толком не знаю, что притворство, а что правда.

А тем временем совсем, по меркам автомобильного века, недалеко от них, под точно тем же ярко-синим далеким небом, под тем же припекающим солнышком, сверкали сгрудившиеся черные кожанки, хрипели неразборчиво рации и похмельный, похожий на выползшего из могилы мертвеца, следователь раздавал неслышные и никому не интересные указания. На самом деле распоряжался здесь старший оперативник — румяный, высокий мужчина, похожий на благополучного уголовника из 90-х (кем он, в сущности, и являлся). Оценив хмурым взглядом непонятное топтание вокруг машины — ночью прошел ливень, смывший почти все следы — он матерно выругался и направился к толпе оживленно переругивающихся гаишников и оперов рангом помладше. Прошелся он прямо по неясным следам, и эксперт-криминалист, куривший в сторонке, проводил его долгим печальным взглядом.

— Где бы он сейчас мог быть?

— Ну, девчонки, — только и сказал Коля, оторопело внимая праздничному рокоту и плеску. На секунду ему представилась Аня — худенькое, ускользающее тело в жарком пару, раскрасневшиеся щеки, мокрый встопорщенный ежик черных волос…

— Может, ей в комнатах постелить?

Коля закурил. Оглянулся — Юстаса нигде не было. Ну, неважно. Чувствуя себя довольно глупо, он наклонился к лежавшей на столе улитке и тихо сказал: «Хочу ужин. Настоящий, с вином, закусками… И на скатерти!». Белесое нижнее веко медленно, как тяжелая волна, прокатилось по глазу — вниз и вверх — и Коля уже не удивился, увидев сверкающий хрусталем стол и почуяв удивительно аппетитные запахи.

Нечаев чуть кивнул, глаза его были закрыты. Вова вышел, тихо притворив дверь. Охраны в коридоре уже не было. Ну да, все все понимают.

Утром — впрочем, какое здесь утро — они, ежась от сырого липкого холодка, завернувшись в одеяла, молча сидят у составленных вместе горелок — кипятят воду. Потом пьют кофе — временами оно у них есть — жуют подсыревшие, мягкие крекеры.

— Мы купим продукты, — сказала Лена, — только покажите, где магазин.

— Откуда она?

— Нет, — выйдя из-под яблони, твердо сказал Андреич, — никакой визы ты не получишь. Предатели демократии не нужны.

— Не хочется.

— Вряд ли, — сказала Гипнос, — смотрите, как пусто.

Продавщица промолчала, с невозмутимостью божества наблюдая, как Вова складывает бутылки в полиэтиленовый пакет.

— И у нас есть Юстас, — взглянув на нее, уже обычным голосом добавил Коля. Лицо его стало прежним, — его тоже нужно кормить… — И чуть улыбнулся.

— Прощайте. Удачи вам.

— Скажите, а вы правда выросли в сумасшедшем доме?

— Представляю, конечно, — невольно улыбнулся ее энтузиазму Вова. Ему подумалось, а какая же Марья настоящая? Какой она была на «Большой земле»? Такой, как все эти дни или такой, как вот сейчас? — А у нас ночью пожар был. Сгорел дом Нечаева.

— Ладно, ладно.

— Погляди-кось на себя родимого, если так.

— Смелый. Жалко будет убивать, — Яна с интересом поглядела еще на Артема и упорхнула.

— Нет, — после крошечной, но сразу же выдавшей ее паузы, сказала Катя, — не од…

— Не пробьемся, — сказал капитан, — вон тут сколько желающих.

Остальные молчали. Енот с Сергеем разлили первые сто грамм, не чокаясь, выпили.

Сердце кольнуло обидой, но Андрей Григорьевич не обратил внимания, — и я вам совет дам. Вы по этому городу отчет прочтете. В отчете все хорошо, но это не вся информация. Чего там нет — я не знаю. Знаете, вроде бы, президент. По каким-то своим каналам. Так что советую действовать осторожно.

— Это приказ Нечаева. Мы все же попробуем, несмотря ни на что. Но сегодня, иначе никак. А бала не будет, конечно, и Вам нет нужды здесь оставаться. Нечаев потом найдет Вас.

Вова постоял немного у дверей и, рассудив, что здесь ему делать нечего, пошел домой.

— По-мо-ги… — с азартом продолжили дети.

— Когда отправление?

Терентий неохотно подчинился.

— Позже в поджоге обвинили нигилистов. Уголовное дело завели, но обвинять-то некого было — просто некие безымянные нигилисты, город неизвестно зачем поджегшие, и сами в пламени и погибшие.

— Ложитесь. Я еще посижу.

— С населением сейчас контакты завязывать нецелесообразно, — решил румяный здоровяк, — прокатимся, посмотрим. Надо какого-нибудь местного полицейского найти или вроде того.

— Да, скорее всего. Хотя, постой, ты же мне показывал мою смерть. Я умру в метро.

— Попробуем сегодня добраться до Старой Руссы. Эту ночь хотелось бы провести в постели.

— На 15.30, — голосом отличницы сказала Гипнос. Мальчик стоял к ним спиной, задрав голову к небу и глядя на птиц. Красно-белая повязка мокла под дождем.

— Какой-то ты дурак, — резюмировал Коля, — ну и чего с ним делать будем? В полицию отведем?

— А знаете, что? — наклонившись к нему, дуратским шепотом спросил Прыжов, — а знаете, что убийства продолжаются? Вчера нашли третью жертву.

— Я Евгений Ольницкий, — как мог твердо ответил Вова.

— Нет, — честно ответил водитель, потому что наручники, во-первых, были не у него, а в машине, а во-вторых, были не личной, а казенной собственностью.

Помолчали. She was a middle-class girl, — завел Том Вэйтс.

— Полдень, — сказала Гипнос, — машин мало.

Марфа моргнула круглым черным глазом, хрипло захихикала (в темной беззубой пасти мелькал красный язык).

Артем пожал плечами и вдавил и так уже умирающий огонек в твердую, утоптанную землю.

— Хорошо.

В кухне — тесной, истончившейся от чересчур яркого электрического света комнатке — стоял непокрытый деревянный стол (с тремя бутылками дешевой водки, горбушкой черного хлеба и старенькой лакированной солонкой на нем), маленький холодильник, чем-то неуловимо напоминающий первый «Запорожец» и несколько офисных стульев. Единственное окно было плотно занавешено черным бархатом. При виде этого бархата Артем вспомнил школьные жертвоприношения Андрея, и ему почему-то стало смешно.

— Если и с Грязевки, то не наши, а наш, — заметила Аня.

Таксист, скаля неровные желтые зубы, тормозил. Впереди круглела раздутая синей формой фигура гаишника. У Артема екнуло сердце.


— Приехали, — сказал Артем.

Худенькие, серые, они бредут по туннелю и кажется, будто весь мир опустел и они — маленькие, голодные, попыхивающие Примой из-под капюшонов самодельных полиэтиленовых плащей — остались одни в целом мире.

— Да хрен его знает. Тревожно что-то стало.

— Нет, — наконец сказала Маша, — зимой.

— Какие-то мы идиоты, — согласилась Аня.


На улице было свежо, тихо и пусто. Ветерок холодным шелком ластился к обритой макушке Артема, маленькие звезды с приветливым интересом глядели на них, темная дорога вела через сады и огороды, брошенные избы и пустыри вперед, туда, где не спал еще, наверное, центр города.

Водитель сбавил скорость, одной рукой вытащил из бардачка сигареты, прикурил. Сначала он злился на спящего, но потом вздохнул и подумал, что так, пожалуй, и лучше. На окнах оседала мельчайшими капельками морось, серое бездонное небо сливалось вдали с голыми бескрайними полями.

— А кто его знает, — весело ответила Марья, — это Крайск, детка.

Марфа равнодушно кивнула.

— Родные что ли здесь?

— Наша, — кивнул он, — только не дочка. Она потерялась, а пока живет здесь.

Изможденный, трезвый только от холода, он кое-как добрел до дома. Разделся, сбросив сырую одежду на пыльный пол, завернулся в одеяло. Залпом допил печально поплескивающие остатки водки.

— Точно, точно. Не знаю, кто, может, тот мальчишка нас выдал, и Нечаев приказал…

Дети молча шли по узким низким коридорам, освещая себе дорогу горелками. Юстас испуганно жался к Ане, Коля, нахмуренный, серьезный, шел впереди. Удочки, болтавшиеся у него за спиной, отбрасывали длинные изломанные тени, превращая его в подобие огромного жука, вставшего на ноги.

— По-идиотски смотришься, — сказала Яна.

На расстеленных тряпках цвета хаки сидели все старые знакомцы: рыжая Яна, Черная Борода с арбалетом на коленях, обритый мальчишка с серой кожей уроженца русской деревни, баюкающий на ладони какую-то букашку. И — сновидец Ваня. У него было вытянутое интеллигентное лицо, к которому отчаянно не хватало очков, длинная русая борода и растерянные зеленые глаза. Из всех присутствующих он один был без оружия.

— Куда?

Шелестнул полог, в шалаше посветлело.

— Сколько тебе лет, — непринужденно спросил арбалетчик («какая у них белая кожа», — скользнула мысль).

— Ясно, — сказал толстяк, — дамочка, вы с детьми свободны. Гражданин, пройдемте.

— Все понятно. До свидания.

— Долго объяснять. Вообще, не понимаю, как вы в город-то попали. Впрочем, вы же Ольницкий… — она встала, смела ладонью крошки со стола. — Попробуйте уехать. Немедленно. О полиции и консуле лучше пока забудьте. Там заявление настрочите, — она усмехнулась, — на большой земле.

Дети не шевелились.

— Положим, Иван, мужик бы нас без вопросов выгнал бы. Коли бы увидел, что мы в его избе его самогон пьем и его коровой закусываем.

— Эй! — возмутилась-удивилась девушка.

Человечек обернулся, закричал злобно, — что вам? У меня отчеты, отчеты, отчеты!!!

Но идти все равно уже было некуда. Быстрым, уверенным шагом к ним приближались люди — молодые веселые парни с пистолетами в руках, улыбающиеся (еще настороженно, но все же улыбающиеся) своей добыче. Где-то за их спинами алела куртка Андрея.

Девочка поняла его. Задумалась, потом ответила, — нет. Нет ничего, чтобы могло нам помочь.

— Может быть, это твой дворник, — стараясь казаться спокойным, ответил Артем.

— Нет здесь никаких светских новостей, — отвечал Орлин, выпил залпом всю кружку и налил себе еще, — потому что и света никакого нет. Ну, по четвергам собираются у отца чиновники, кто поинтереснее… Да и они приходят только ради стола. О балах я уж и не говорю. Во всем «городе», — он произнес последнее слово с жесточайшей иронией, — только пиво да самогон, вина только у нас есть, отцу привозят…

И все было бы неплохо, но уже с утра в Петрозаводске — как, в общем, и во всей Карелии — распоряжался уж не губернатор, и не глава районной администрации, а некий «второй секретарь президента». Маленький плюгавый человечек в дешевом пиджачке. Человечек этот отказался от всяких приемов и встреч, наскоро и будто брезгливо поболтал с местной властью, ничего не объяснив встревоженным чиновникам, и тут же принялся разъезжать туда-сюда по Петрозаводску и окрестностям, лично разговаривая не только с начальниками, скажем, полицейских отделов, но и рядовыми патрульными, управляющими железнодорожных станций и даже кассирами. Всюду он сулил большие деньги за самое обычное выполнение самых обычных обязанностей и навевал неясный страх и отвращение черными мокрыми глазками.

Вова отошел от окна, поставил подсвечник на стол. Серо-желтое пятно разлилось по деревянной столешнице, комната же была погружена в темноту. Вова по памяти дошел до кровати, сбросил в ноги халат и улегся спать.

Частенько вдалеке зловещей рыжей искоркой показывался тот мертвый мальчишка, морочил меня и заманивал куда-то. Я, конечно, не верил ему и давно бы уже свернул в сторону, да не было пока ни одного перекрестка. Дома сомкнулись, как стены в коридоре, до самого горизонта, а на горизонте, в смазанной дымке, то и дело показывался рыжий, махал рукой и звал меня, и некуда было свернуть, только и мог я, что ехать как можно медленнее. И я ехал, и длился коридор — высокие, чуть не до неба достающие дома из красного кирпича и кирпича желтого, и покрашенные зеленой краской, со шпилями, башенками и балконами, с окнами круглыми, квадратными и прямоугольными. Нигде ни арки, ни перекресточка. Даже еще ни одной двери не приметил я. Небо уж чуть потемнело, и воздух посвежел, а все ни единой живой души не попадалось мне навстречу, и даже рыжий давно уже не показывался. Тянулся вперед бесконечный коридор, и точно так же тянулся он назад в моих зеркалах.

— Пошли, — дернула Артема за рукав Гипнос, — пока он не опомнился.

— Шик, — сказала Аня, но Коля не обратил внимания.

На старой девятке, купленной ими вскладчину, они отправились на Енотову дачу. Все, как положено — два ящика пива, водка, мясо для шашлыков. А под выпивкой-закуской лежали связки стальных штырей, два травматических пистолета и — арбалет. Тогда Сергей впервые предложил использовать спортивные луки и арбалеты. Мол, бесшумно, экологически чисто, законом не ограничено. Взяли на пробу.

— Тогда, может, выпустишь нас? — в приглушенном голосе Танатоса явно слышались довольно сильные чувства, — мне дышать нечем!

— Доброе утро, — уже безо всякой барскости, а твердо, как с равным, как с врагом, чью силу ты знаешь, а в своей не уверен, начал Вова, — во-первых, мне нужна сменная одежда и белье. Белье обязательно!

— Удалось. Пошли скорей.

— Кто что, — ответил Артем, — демократия же.

— Привет, — Веня говорил, будто начинающий чревовещатель: лицо его оставалось неподвижно-печальным и рот приоткрывался лишь чуть-чуть.

— Вот именно, — пробурчал Танатос, но Артем не обратил внимания.

Перепачканные и сторожко озирающиеся, они выползли из пещерки в ночь. Рябила темная вода, и танцевали в воде крохотные звезды, а из-за огромного снежно-белого облака, одиноко громоздившегося в темном небе, выглядывал округлый бок далекой луны.

— Уже наслышан, — просто отвечал Орлин, чуть отступая в темный холл, — скажите, вы хорошо знаете Прыжова?

Вова только кивнул. «Батюшка? Обманул, подставил, сволочь!»

Веки сами собой смежились, и последний взгляд в набегающей тьме упал все на тот же портрет. Некрасивое, исстрадавшееся лицо, нервно сцепленные огромные руки. Достоевский с угрюмой, бессильной тоской глядел в свой подпол.

— Не знаю. Просто так написано. Пошли.

Он встряхивает сеть и опускает ее обратно в воду.

— Не очень, — признался Вова.

— Не за что, — весело сказала Гипнос.

— Ты сгоришь в аду.

— В крайнем случае, разобьем стекло, — легкомысленно предложила девочка.

— Это наши гости, не бойся. Поздоровайся с ними.

Марфа чуть дернула сгорбленными острыми плечами — мол, делай, что хочешь.

— Пока он больше похож на деревенского дурачка.

В мэрии, как выяснилось, имелся целый отдел «по трудоустройству вновь прибывших граждан».

— Штраф за пять минут опоздания — две тысячи рублей. Четверть зарплаты, объяснила девушка.

— Евгений Васильевич! — закричал он с порога — то ли сам возвращался откуда, то ли только выходил, — здравствуйте!

— Образования у меня нет. Значит, или дворник, или глава отдела по…

— Я понимаю, — голос у нее был расстроенный и растерянный, — но сейчас он не может говорить. Я передам, что вы звонили.

На улице фальшиво заливалась гармоника, слышались какие-то невнятные и угрожающие выкрики.

— Куда? — просто спросил он.

— Вы идите, — оглянулся он на Марью с Вовой, — я потом закрою.

— Пойдемте в сад, — сказала Аня.

— Мне ее жалко стало. И вообще, нельзя же вообще ничего не делать.

Вова разлил водку по кружкам, двинул одну к Марфе.

— Кажется, все в сборе, — сказал в своей пыльной комнатенке Вова, — пожалуй, пора.

— Мы должны идти на восток, я запомнил. Впереди был рассвет.

— Даже если он не из спецслужб, все равно донесет. Мы его явно впечатлили, — улыбнулась Гипнос, — а там поймут. Они же тоже чувствуют…

Семен вернулся со стулом и стаканом с тарелкой. Поглядев на стол, он с искренним удивлением сказал, — а я и не подозревал, что такой голодный!

— Можно и так сказать, — белозубо улыбаясь, ответил арбалетчик. На белых щеках его проступил румянец, борода растрепалась на торчащие в разные стороны клочки и казалась фальшивой. На вид ему сейчас было лет 18-ть, если не меньше.

— Ты видела, да?

— А что ты видел? — с живым любопытством спросил Танатос.

Но когда она подошла к костру, все слова вылетели из головы, да и мужик в дуратской шляпе заговорил первым:

Вова обернулся. Внушительные мужчины в костюмах были уже рядом.

— Как вы доносили, — парировал губернаторский сын и вдруг засмеялся, — пойдемте, выпьем по этому поводу. Теперь, думаю, мы достаточно близки, чтобы выпить на брудершафт, — и снова захохотал тонким голосом.

И потянулись низкие арки, желтая штукатурка в сырых разводах, темные лужи, хрусткий лед, окна — будто бесконечный ряд копий «Черного квадрата», редкие звезды меж высоких тесных стен.

— Сунь в пакет и лезь уже.

— Ну что?

— Ага, — согласилась Марья, свернула транспарант и сунула подмышку, — на память. А может, пригодится еще.

— Нет у меня никаких фотографий, — сказала девушка и уселась к ним за столик, — вы что, даже внутрь не заглядывали?

— Заткнись.

— Алло, Дмитрий Анатольевич, я по поводу города…

Артем с детьми ночью гуляли, обходя за два-три часа все кладбище. Затем дети предоставлялись самим себе, а Артем (большей частью вынужденно) отправлялся в сторожку к Андрею — пить одку, дымить папиросами и вести долгие разговоры — веселые, но пустые.

— Нет, — сухо и, кажется, сердито, ответил рыжий.

Пауза. Наконец она сказала, — я сочувствую. Правда, сочувствую.

Прямо над вершиной горы, чуть не достававшей до потолка, располагался квадратный люк с тусклой зеленой бронзовой лесенкой, уползавшей вверх, в темноту поярче, помоложе.

Все было темно, но я как-то видел и даже детали примечал. У всех шедших мне навстречу женщин — в красных платьях, в платьях зеленых и вовсе без одежды — вместо глаз были маленькие, крепко зажмуренные щелки вагин, а у мужчин вместо носов — вяло свисающие пенисы. Мне страшно хотелось их оторвать, но я не решался — мужчины были широкоплечи и усаты.

— Все, — ответила за всех Яна.

— Это души умерших людей. По поверью.

— Зачем? — пролепетал толстяк, но уж было поздно: тощий чуть не за шиворот выволок его из теплого салона в стылый мрак.

— Здесь одно стекло стоит больше, чем все наши органы, вместе взятые.

— На какое время.

— Даже чая нет? — удивился Артем.

— Теперь прошу Вас не нервничать и глупостей не делать. Конечно, так на моем месте любой бы говорил, но мне и правда терять нечего. Выстрелю.

— Марфа? — крикнул вопросительно он.

Коле в первую минуту подумалось, что оно, пожалуй, для всех, в том числе и для самого Юстаса, к лучшему. Но товарищей, даже таких малохольных, не бросают. Надо было выручать.

Голос у нее был довольный.

Аня чуть отскочила в сторону, размахнулась и со всей силы бросила тяжелую льдину в округлое переднее стекло.

— На речке, — растерянная его недовольством, ответила Гипнос.

— Все, — с облегчением сказал он, — поехали домой.

— Ну как вы, ребята? — весело спросила она, — скоро едем. А я еще успела купить мороженого!

Артем хмыкнул, — вы хоть понимаете, что мы только что сделали? Да даже если бы нас раньше никто не искал, то после этой долбанной деревни мы стали преступниками номер один. Нападение на полицейских, похищение сотрудника… Так что для нас ближайшее укромное местечко — Никарагуа. Или что-нибудь еще похуже.

— Серьезно? Тогда не знаю.

— Пить кто-нибудь хочет?

Дальше лезли молча, и когда поднялись наконец на последний пролет, дверь была уж распахнута.

Марфа сидела равнодушно, не поднимая головы, а когда Вова, усталый и нежный, отнял пальцы от струн и аккуратно положил гитару на лавку, только угрюмо кивнула и после долгой паузы добавила, — хорошо играешь. Не по-нашему.

— Ага.

В полной тишине они доехали до здания больницы имени Рауфхуса — вытянутого вдоль дороги закопченного кирпичного барака, похожего не то на завод, не то на казарму. Голые исковерканные стволы тополей невпопад торчали вдоль дороги, с сонной подозрительностью посматривали на шоссе квадратные маленькие окошки. Над центральным входом поднималась небольшая башенка, украшенная здоровенным чугунным блином часов.

— Я тоже, — хихикала Марфа, а по смуглому лицу забежали страшные, похожие на червоточины, складки, — только я игрушка получше. Поинтереснее. Ты как кукла девчачья. Голову оторви и выбрось. А я вроде деревянной лошадки. Меня долго ломать можно.

— Да, — удивился Ваня.

— То есть сейчас, где-то в Питере ты сидишь в камере?

Вова вяло кивнул. Ему было тоскливо, хотелось скорее сбежать отсюда — пусть хоть в свой флигелек — и ни капли интереса к экскурсии в русский кабак девятнадцатого века он не испытывал.

— Еще раз спасибо, — и вдруг рыжая замученная девушка рассмеялась. Артем подумал, что тяжелая, наверное, жизнь в Рынде.

Анне следовало на 2-е апреля, сразу после Пасхи и пожара, наметить большой бал для всех чиновников градоправления и вообще сколько-нибудь богатых и значительных людей. Это был бы первый в истории Крайска бал и, уж конечно, никто бы не отменил его из-за погоревшей черни. Все купечество и чиновничество города, генерал-губернатор и начальник полиции собрались бы в одном доме.

— Я достану поесть.

— Нет, это в память об одном давнем пожаре.

«Наверное, затопили, — подумал Вова, направляясь в давешний коридор, — неужели я действительно нужен только для этого? Просто чтобы можно было растопить огонь для собрания?»

Лунная соната, все то же Bouree, этюды Шопена и Гвитано Гвиницетти (те, что попроще), а под конец — просто забавы ради — «Звезду по имени солнце».

Отогнав упряжку в сторону, Вова, Терентий и девочка ждали до утра. Огромного бородача они так и не увидали, девочка молчала. Власти на пожар так и не прибыли.

Но сколько они не катались по городу, сколько не вглядывались в толпу — ни одного человека в форме, или в хоть каком-то ее подобии так и не заметили.

— Аня! — закричал мальчик, — Аня! — и принялся ощупывать темноту.

— Временами, — туманно ответил мужик и уточнил, — в грозу.

— Гуси. Гуси улетают на юг.

Заболел, что ли?

Вова сел, с подозрением глядя на него.

— Круто — не очень удачно выбранное определение, — проворчал Артем, — но вообще да, дело довольно серьезное. И я предупреждал.

Они выпили по стопке, в неясном смущении пряча друг от друга глаза.

Аборигены переглянулись.

— Вы слишком много берете на себя, господин мэр, — подумав, сказал Вова, — смотрите.

— Я не знаю, — Ваня заплакал, — я не знаю.

— И что вам снилось? — она протянула ему дымящуюся кружку.

— Ну и ладно, — после паузы жестко сказала Марья, — слушай, я тут подумала… Если связь и впрямь восстановится, то ведь тебя будут искать и посадят обратно. Надо тебе местный паспорт сделать, и побыстрее.

Двое других спорили над сканвордом.

— Куда-нибудь. Я думаю, они скоро район оцепят. Надо успеть проскочить.

Артем проснулся от холода и еще от того, что по его телу бегали маленькие черные жучки. Он полежал немного, глядя в серый деревянный потолок. Из окналетел печальный белый свет. Было тихо, только где-то далеко-далеко играла музыка — попса 90-х, странно сочетавшая в себе быстрые ритмы и безмысленно-веселые тексты с минорной, обреченной мелодикой. Артем прислушался. За стеной, где спали близнецы, было тихо. Артем встал, потянулся, шурша смятой одеждой и хрустнув костьми.

— Пойдем наверх. Переоденемся и проведаем твой Мерседес.

— Тебе не хочется? — удивилась она.

— Доброе утро.

Артем шагнул в сторону, и кладбищенскийсмотритель увидел детей.

— Хорош ты, — ткнула его острым локотком в бок Аня и в темноте блеснула улыбка.

— Нет уж, дайте, я закончу, — поднял палец Андреич, — так сказали бы сразу. Так, мол, и так, эта твоя блевань нам, питерским, не нужна, неси сдачу, старпер.

— А теперь вылезай. Моя очередь.

«Как же его все-таки зовут?» — подумал Вова.

— Тогда поехали. Сергей, Енот — доставайте оружие.

— Я сейчас же вызываю полицию, — повторила девушка. Она походила на выпускницу педагогического вуза, поставленную лицом к лицу с первым школьным хулиганом.

Какое-то время они глядели друг на друга и Вова, нелепо надеющийся, что остался неузнанным, бросился прочь.

— Окей.

Артем уже далеко забрел в лабиринт покосившихся заборов, разваливающихся изб — обитаемых и нет, серых сморщенных лопухов каких-то доисторических размеров, тощих садов, заполоненных неизвестными ему маленькими черными птичками, неприятно скрежетавшими клювами. Вокруг бродили тощие злые козы, одичавшие коты, прибитые жизнью угрюмые дворняги, словом, самая разнообразная живность, а людей не было. Один раз только встретилась ему компания подростков: с одинаковыми, коротко остриженными волосами неопределенного цвета, серой кожей и в шуршащих спортивных костюмах. На вопрос Артема о магазине они ответили презрительным молчанием и прошли, не останавливаясь, мимо. Пожалуй, надо было идти назад, к старухе или хозяину, но делать этого не хотелось. В конце концов, ни одного перекрестка он еще не прошел, и если двигаться все время прямо, рано или поздно магазин должен попасться.

Артем пожал плечами и пошел дальше.

— Давай сегодня дома посидим.

Дикторша — холеная женщина тридцати лет, при всей своей холодности и продуманной полуофициальности костюма имевшая что-то человеческое, по-женски тревожное в голосе (и, быть может, глазах) — говорила:

— Где они? — спросил бритый. Он не удивился, не посочувствовал. Она даже не поздоровался.

— Это все понятно, — сказал Сергей, — я не спорю. Но он не может знать больше, чем знаешь ты. Не может предсказывать будущее.


— Мне нужна ваша упряжка. Все нужно сделать как можно быстрее.

— Да, наверное, — отвечал Вова.

— Вот ты кто! — тыкала его в бок, смеялась старуха.

— Спасибо большое, — она, кажется, готова была заплакать, — всю зарплату потеряла, даже ночью снился.

— Это как же ты? — выворачивая на проспект и нервно оглядываясь через плечо, спросил таксист.

Вова поглядел на Веню — тот был спокоен — пожал плечами.

— Блин, Аня, — сказал Ваня, — чего молчала-то? Где тут у вас аптечка? — спросил он у Енота.

— Ну да, — наконец сказал он, — логично.

Бросившись через палисадник и распахнув деревянную дверь, Артем действительно оказался в магазине. Стеклянные прилавки, кафельный пол в разводах засохшей грязи, жужжащее радио и кучка чернобородых и краснолицых мужчин, столпившихся у пластикового стола в углу — традиционная обстановка, знакомая народу России с детства — не то что успокоила, но даже умиротворила его, утешили и примирила с покатившейся Бог весть куда жизнью. С мягкой, просветленной улыбкой он накупил продуктов, водки (в дипломатических целях), побольше шоколада — детям (он понятия не имел об их вкусах, а потому исходил из стереотипичных представлений), пива и сигарет — себе. С той же светлой улыбкой он вышел в дождь и, радуясь тяжести в руках, пошел домой. Пот, мешаясь с дождевой водой, тек по его лицу, но улыбки смыть не мог.

Он на каждую акцию их таскал и очень расстраивался, если забывал надеть.

— Первая ласточка?

Полицейский кивнул.

Марья тихо засмеялась, — ничего. Я уж как-нибудь постараюсь сдержаться.

Они ушли, сколько хватало сил, подальше в редкий лес и, застелив землю распоротыми черными пакетами, устроили пикник. Странно было сидеть вот так, под серым утренним небом, слушая посвист ветра и машин, и есть шоколадки в ярких обертках и пить ледяную минералку, отдающую содой. А вокруг пахло мокрым лесом и ненастным утром, и слышались печальные и равнодушные голоса птиц.

Не умея, да и несколько опасаясь навязываться, Вова вернулся к Марье.

— Здорово, — ничуть не удивившись, отвечал библиотекарь, — блин, а тебя Марья искала!

Помолчали немного; за окном засвистала какая-то птица и резко замолкла.

— Так… Это, видать, ключи зажигания… Это газ… Нет, тогда… Поехали! — завопил он, с веселым ужасом глядя вперед.

Артем угрожающе громко кашльнул. Никто необратил на него внимания.

— Ну, пошли искать нашу тачку?

— Хорошо. Подождите здесь.

Я заприметил их еще из далека — две крохотные фигурки, бредущие из бесконечной плоской равнины вперед, к закатному зареву. Легко их оказалось приманить и еще легче — убить. И я лежал, подставив сытое брюхо под холодный звездный свет, а звезды смеялись хрипло, и птицы кричали из глубины болота, и всю ночь желтело далекое окошко в Грязевке — видно, детей ждали, думали, может, заблудились дети.

Он подхватил пиджак, сунул в карман мобильник и твердым, чеканным шагом вышел из кабинета.

Одно зашипованное дерево надолго отпугивает лесорубов и спасает — на какое-то время — все остальные, но все же. Здесь важен был именно аспект боли.

— Дома поговорим, — неожиданно солидно прогудел Енот.

— Не устала? — спросил Ян.

— Не гонят же что-то царя, — насупился Прыжов.

С грозой утихло и его томление. Выпив перед на сон грядущий стопочку, он лег спать — весь светлый, грустный, пронзительно чувствующий красоту мира и несовершенство человечества. Вдруг что-то кольнуло его сердце — ему вспомнилась Шапкина. Сдерживая рыдание, но не утирая выступивших слез, он лежал в темноте и сам не заметил, как заснул.

— Не знаю. Но кое-что могу, это точно.

— Ну, не дрейфь и не тушуйся. Ты — люмпенарий, жертва режима. Тебе стесняться нечего — это им стыдно должно быть, — сказал ему напоследок Коля и ободряюще хлопнул по плечу.

Небо потемнело, наливаясь грозной синевой, морось вдруг поутихла. Маленькие черные птички возбужденно скрежетали, коты и собаки попрятались в свои немудреные убежища, и одинокая белая коза, привязанная к чьему-то забору, блеяла с экстатическим ужасом.

На тихих, солнечных улицах было почти пусто: прогуливались медленным шагом редкие пенсионеры, дремали на крышах, балконах и подоконниках счастливые коты и кошки, да стояли, конечно, у магазина первые страждущие.

— Ну и что, что два месяца? — тихо, себе под нос, спросила Аня. Она Петю любила, как любят рано повзрослевшие дети: трогательной, красивой любовью, не исключающей физиологического, но при этом невинной и простой — как любят в сказках и романтических комедиях.

— А, ну да, ну да… — с готовностью закивал говорливый шофер.

— Очень удачно. По единице на человека. Ты умеешь стрелять?

— Успеем еще поговорить, — сказал Артем и выпил, — я хочу спать. Ты не поверишь, что сегодня был за день.

Президент почувствовал азарт первооткрывателя. Ну-ка, выйдет ли и теперь?

Отыскав в ногах халат, он нашарил в кармане спички, чиркнул. Вспыхнув на мгновение, спичка изошла вонючим дымом. Вова натянул халат, подбежал к окну, зажег еще пару спичек.

— Все, давай. Я к вам выезжаю, через часик буду.

— Долгонько ж ты думал, — насмешливо сказала Марфа, выходя из-за занавеси, — другие первым делом доносить бежали.

— Алло, Алексей Алексеевич?

— Так вы из Парижа? — весело спрашивала хозяйка усадьбы.

— Ясно, — сказал Вова, сумев на ходу пожать плечами.

Мысли были бесплодны и угрюмы, и президент сбежал от них в ванну. Едва он залез в нежную, ласково встречающую его упругими пузырьками воду, как телефон зазвонил снова. Президент неожиданным для самого себя мальчишеским жестом зажал уши и подождал. Отнял руки — благословенная тишина. Ну, слава Богу.

— Дома так дома.

— Попробую, — согласился Сергей.

— Это ваши полицейские? — спросил Вова.

— Евгений Васильич! Вы, как же, вернулись? — голос хриплый, с визгливыми нотками, и все кажется фальшивым, поставленным.

От этих успокоительных мыслей и, главное, от твердого решения он успокоился, на душе потеплело. И даже о пропавшем пистолете фсбшник вспомнил с улыбкой. Да что мне за дело! Я через месяц на пенсию ухожу!

Артем, с видом крайнего нетерпения, небрежным жестом сунул проводнице билеты и их единственный паспорт. Он волновался, но и тут все обошлось. Подувядшая девушка в синей форме только кивнула и нервно оглянулась. Артем проследил ее взгляд — чуть в стороне стоял худой неказистый мужичонка в дешевом мятом пиджаке. Ничего особенного он из себя не представлял, и Артем, пожав плечами, скрылся в вагоне.

— А зачем подходить-то? За нами погоня, тебя могут допрашивать. Так честно скажешь, что не знаешь.

Вова, которого Нечаев ни о чем не предупреждал, только пожал плечами, — сам пока не знаю.

— Ясно, — сказал худой, — так куда они направились?

— Мы тут не заблудимся? — оглядываясь в круговерти черных стволов, спросила Гипнос.

Все имена Артем аккуратно записал на бумажку — чтобы потом можно было пополнить счет.

— Я.

— Только четыре. Даже еще четырех нет. Куда мы приехали?

— Нет, я имею в виду, ты действительно найдешь осенью в загаженном пригородном лесу что-то от ожогов?

Вова выждал еще минут пять в узком запыленном коридоре, покрытом цепочками разномастных следов.

Прыжов ушел, не прощаясь.

— Так тебе в Руссу или куда?

— Может, это поезд столкнулся со встречным, — предположил Танатос.

— Благодарю, — саркастически прохрипели в трубке, — эх, Андрей… — начальник закашлялся.

— Доброе утро! — пискнула девочка.

Сдачу с двух тысяч он принес в виде двух засаленных сотен и трехлитровой банки с самогоном.

— Как же, — залезла следом Аня, но Коля предпочел ее не услышать.

— Проваливай, — поддержал товарища бритый, но при этом дружелюбно подмигнул Вове.

Андреич был оскорблен до глубины души. Сначала он думал поставить новый флагшток и выкопать подле него волчью яму, но потом сообразил, что раз забора у него нет, то копать придется ночью, за одну ночь ничего, что удовлетворило бы его чувства, он не выкопает, а значит, соседи все равно все заметят. И тогда из затуманенных самогоном глубин сознания всплыл другой, куда более изощренный и жестокий план.

— А читают тут много, — хмыкнул водитель.

Ни о чем не спросив, половой — худой мужичонка с белым и глупым лицом — поставил перед ними бутыль, две кружки и миску квашеной капусты.

— Ничего, сейчас повеселее будет.

— Хорошо бы, — согласился библиотекарь и вдруг рассмеялся, — вы слышите?

У девушки были длинные русые волосы и бледная, прозрачная кожа, на которой розовел нежный румянец. Юноша щеголял отросшим ежиком и сдержанными бакенбардами. Ресницы у него были подпалены.

— Поспим немного, а днем пойдем голосовать, — сказал Артем.

— Ого, — утробным голосом сказал гаишник, — а что с парнем?

— Конец, — просто и даже будто весело отвечал Танатос, — там был конец нашего путешествия.

— Может, это вообще шина лопнула у кого-то, — сказал, поднимаясь и отряхиваясь, Артем.

Аня сидела тихая, опустив глаза. В руках у нее были какие-то разноцветные тряпки, вокруг валялись пакеты.

— О господи, — пробормотал Артем, отодвигаясь от стола и закуривая.

— Поговорим, — согласился Артем, — только попозже. И в какой-нибудь более спокойной обстановке.

— Все, пойду.

Они постояли немного, глядя на воду.

— Опять, — сказал он и его губы скривила тонкая усмешка, — это какой уже раз?

Возле него остановился огромный черный внедорожник, производящий впечатление угрюмой необоримой силы. Из машины, хлопнув дверцей, выскочил бритый молодчик в накинутой на спортивный костюм кожаной куртке. На поясе открыто висела кобура.

— Да. Вы, вообще-то, странно реагируете. Я первое время рвала и метала.

Проснулся я в угольной яме и долго сидел в ней, холодный и безучастный, пока случайно не задрал голову и не увидел небо над головой. Тут же я вылез и пошел через лес к шумящему, как сердитое море, шоссе.

— Продолжать идти, — довольно сказал Артем, — и надеяться, что нам повезет. Или можно попробовать подняться наверх, к людям, — он саркастически хмыкнул, — может, подбросят. Хотя в таком виде… — Он махнул рукой.

Вова затянулся потухшей трубкой, выбил ее прямо в карман халата и сказал, — доброе утро!

Серый, прозрачный воздух медленно темнел, наливался яркой синевой, на светлом еще небе проглянули первые звездочки, тени в глубине сада загустели, будто бы приобрели плотность и объем. Где-то далеко-далеко, так что еле слышно, грай воронья. Сумерки.

— Чего это ты еще выдумал! — разозлился Вова, — конечно, вернусь.

Артем запихнул мобильник в карман и, повернувшись, столкнулся с чуть светившейся в темноте пятнистой головой Андреича.

— Ну как? — с азартом спросила Аня, подбегая к нему.

Девица устало вздохнула и приготовилась спорить.

Идиот! Все кругом идиоты! — яростно думал Андрей Григорьич, выходя из здания. В гулком, отделанном серым мрамором вестибюле, он уселся на холодную лавочку и вытащил телефон.

Так, в напряженной, невеселой тишине, они выехали из центра и покатили по шоссе, с одной стороны которого тянулись изуродованные огромными наростами липы-переростки, а с другой — какая-то бесконечная стена в потускневших рекламных плакатах. Низкое серое небо сочилось белесой слякотью — не то снег, не то дождь. Артема вдруг охватило чувство ирреальности происходящего. Все это слишком походило на тягостный, тоскливый сон.

— Ну, Евгений Васильич, расскажите, где были, что видели? Как Вам Европа? И что теперь, по возвращении, делать думаете?

Кружилась, морочила белым водоворотом снежная вьюга. Приземистая плотная фигурка, черневшая старым мужским зипуном, быстрыми маленькими шажками неслась вперед. Вова, проваливаясь в снег чуть не по колено, и напряженно вглядываясь в снежную круговерть, не отставал.

— Я понял, — глядя прямо в глаза Сергею Геннадьевичу, перебил Вова.

Открыв дверь, попутчик вытолкнул хрипящее тело на дорогу. Выскочил следом, за волосы поднял водителя на колени и, задрав его лицо к бледному солнцу, перерезал горло. Горячая, яркая кровь хлынула на землю. В этом бледном пейзаже она казалась фальшивой, ненастоящей.

— Залезайте, — кивнул водитель.

Старательно скаля плохие зубы, таксист как-то непонятно лавировал в потоке, высматривая что-то на обочине.

Яна скептически скривила губы, но промолчала.

— Что? Ээ… Ну, там фотографии были.

Вова чуть пригубил — слава богу, вроде бы водка, как водка — закусил огурцом и, стараясь быть развязным, сказал, — отчего ж не чокнулись?

И он с разбегу бросился на спину коллеге, опрокинув его в асфальт.

— Не знаю. Всем, — он то ли плачет, то ли смеется.

— Вот тебе мусор, — равнодушно сказала Гипнос, ткнув пальцем в какую-то кучу тряпья в кустах. Артем машинально проследил взглядом ее движение. И увидел в бесформенной куче темных тряпок копну свалявшихся мертвых волос.

Хлопнула дверца, и машина умчалась, оставив полицейского в темноте и одиночестве.

— Оттуда-то можно уехать?

Но едва он подумал о воздержании, как ему страшно захотелось выпить. Ну что мне за дело? Пожар — и пусть пожар. Не уехать — и черт с ним. Нас и здесь неплохо кормят.

— Да, музея-усадьбы. Хорошо. Сколько положить окладу?

Он зачерпнул гречи, немного потряс ложкой над тарелкой — а то многовато получилось, съел. Греча. Самая обыкновенная греча, только несоленая. И недоваренная. Вова налил себе, выпил, закусил половинкой огурца. Нечаев неприятно хрустел капустой, глаза его весело искрились.

Когда они подошли к шоссе, Гипнос размахнулась и бросила что-то далеко в кусты.

Танатос начал что-то — сердито и испуганно — но тут в свете фар вдруг появилась грозно-оранжевая фигура, водитель тонко, как птица или ребенок, вскрикнул, вывернул руль и нажал зачем-то на газ. На полной скорости машина провалилась в широкую канаву, вылетела из нее, будто с трамплина, пропорола, скрипя черными ветвями о стекла, какие-то кусты, и с ходу влетела в дерево.

Так что к дому его превосходительства — весьма скромному и, надо заметить, весьма нелепому в сибирской зиме бледно-желтому особняку в классическом стиле — Вова пришел едва живой от холода и удушья. Его вряд ли и пустили бы, да повезло, что встретил знакомого.

— Так это легальные акции, — совсем опечалился Енот, — я и сам в таких лагерях бывал. Там ничего, под камерами же все, совсем убивать не будут. А нас попросту, как журналиста этого…

— Ты в этом разбираешься? — уважительно спросил Ян.

Мальчик покачал головой. Выглядел он сейчас намного лучше, чем когда они выезжали.

Не вышло. Глухо хлопнул выстрел и Артем, крича от боли, упал на одеяла.

Грустно мне было и я накарябал коротенькую записку — чтоб родители хоть больше не мучались ложными надеждами — „Не ждите и не ищите Ваших детей (девочку и мальчика). Я их убил и съел. Тел, как Вы понимаете, тоже можно не искать. Простите меня пожалуйста. Гитару возвращаю“. Записку я сунул в чехол и тихонько подбросил на задний двор. Потом я немного понаблюдал за домом — там, несомненно, что-то происходило. Тени за задернутыми шторами то метались туда-сюда, то надолго застывали на месте. Из трубы густо валил жирный черный дым, но ни голосов, ни вчерашнего жужжания слышно не было. Вообще стояла тишина страшная, неколебимая, весь мир будто толстым стеклом залили, и я даже увидел, как поблескивает этим стеклянным блеском небо. Поглядев немного на ширящееся под небосводом черное облако, я закричал по-вороньи и пошел прочь. Маленькое круглое солнце с лицом моей матери медленно поднималось впереди, из-за ельника, равнодушно, не узнавая, глядело на меня. Я поспешил скрыться в лесу. Я очень люблю свою маму, очень люблю, и когда вижу ее, мне так стыдно становится. Кто я такой теперь? Бродяга и убийца, да к тому же людоед, да к тому, может, и сумасшедший. Любому на моем месте было бы тяжело глядеть матери в лицо.

Кафе все еще было пусто. Никто не заинтересовался брошенным прливком и кассой. За стойкой была неприметная белая дверь, ведущая в узкий кафельный коридор, одновременно, видимо, являвшийся и кухней — потому что у стены, перегораживая дорогу, стояли холодильник, пыльная газовая плита и стол, длинный и узкий, как такса.

Но тут в кухню зашел сам Нечаев. Он широко и глупо улыбался, а войдя, пошатнулся и ухватился за косяк. Вова не сразу понял, что он пьян — так это не вязалось с Нечаевым. То, что Сергей Геннадьевич напился, почему-то встревожило Вову. И то, что старуха привычно и даже как бы деловито кивнула вошедшему — это тоже было тревожно.

Марфа устало пожала плечами, сгорбившись над рюмкой.

Пробуждение выдалось иным. Проснулся Артем просто от холода, обнимавшего ноги, пронырливой змейкой скользящего по спине. Но проснувшись, обнаружил, что у него полностью отнялась левая рука. Он перевернулся на спину, правой рукой приподнял левую — тяжелую и непривычную на ощупь. Отпустил — рука брякнулась на землю. Тут Артема охватил страх.

— Я, наверное, тоже пойду, — сказал Вова. Ему было гадко и от водки, и от духоты и темноты, а больше всего — от омерзительной сцены, свидетелем которой он стал. Он представил, как придет в свой флигелек, ляжет спать, а проснется уже в своей камере в Крестах. Вот бы!

В машине, оказывается, был еще и третий — шофер. Внушительные мужчины же уселись сзади, по сторонам от Вовы. Всю недолгую дорогу ехали в молчании. В приоткрытое окно дул свежий весенний ветерок.

— Пошли, что ли, — вздохнул он, — чувствуешь что-нибудь? Тебе здесь и правда лучше?

Они по очереди сходили в душ, и когда Вова вылез из ванны, Марья, уже в пижаме, сидела на кровати.


— Поговорим-пообщаемся.

— Слава Богу, — флегматически заметил Артем, пытаясь выпустить колечко, — я уже устал бегать. И здорово бы пожить здесь немного.

На Большом Каретном!

— Серьезно? — глупо спросил Вова.

— В городе у Вас, Сергей Владиславович, — заторопился он, надеясь, что имя-отчество не переврал, — действует один кружок, нигилистов. Я всего вам сказать не могу, даже имен назвать не могу…

— Охохо, — вздохнула Аня.

Он бросился прочь из темной комнатки.

Нечаев одобрительно кивнул, — за, скажем так, абстрактный упокой. Знаете ли вы, что по статистике, за то время, которое нам потребовалось на этот тост, в России умерло семь тысяч человек.

— Она вполне безобидна, — засмеялся Нечаев, — понаблюдайте за ней, сами убедитесь.

Протяжный скрип — и косой прямоугольник слабого света медленно уплыл из черного коридора. Дверь закрылась.

«И окурок!» — осенило Вову, — «На лестнице лежит самый настоящий, вполне современный окурок, с поролоновым — или губчатым, или каким-то еще — фильтром в оранжевой бумаге». Конечно, это ничего еще не доказывало. Быть может, в мелочах прошлое и настоящее здесь смешиваются, просачиваются друг в друга. Но все же… Да, очень могло быть, что он дома.

— Я Ольницкий, Евгений Васильевич, — сдуру брякнул Вова и тут же пожалел. Хотя что еще было говорить? Я — беглый арестант Владимир Парин?

На этом рукопись обрывалась. Артем оторвал глаза от прихотливых, бледно-фиолетовых закорючек, поглядел на остальных.

— Не знаю. Толку вырубки палить…

— Так что за праздник? — поинтересовался Артем.

— Ты чего? — спросила она.

— Эм… — девица покраснела и натужно зашуршала бумагами, — сейчас посмотрю.

Коля опустился рядом с ней.

Пожав плечами, Артем взялся за ноутбук.

— Тогда полторы тысячи в неделю. За троих, — забросил пробный камень Артем.

Он распахнул окно, как только позволял механизм. Первой, не забыв взять с собой пистолет, вылезла Лена. Артем подсадил Гипнос, девушка помогла ей слезть. Так же переправился и Танатос. Артем передал им рюкзаки и полез сам. Не имея ни малейшего опыта (к тому же его-то никто не подсаживал), он как-то нелепо полез боком. И когда Артем лежал в неудобной позе на узкой и жесткой планке окна, поезд резко тронулся. Панически взревел гудок. От одного этого звука Артем чуть не свалился под колеса. Артем кое-как свесил ноги, ход поезда увеличился. Пожалуй, он бы ни за что не решился сейчас прыгнуть — да и не вышло бы, он застыл в дурацком и неудобном положении, когда нельзя было безопасно двигаться ни туда, ни сюда. Но его бесцеремонно схватили за ноги и плечи и попросту стащили с поезда. Артем повалился, кажется, травмировав своих спасителей, потому что послышались довольно грубые ругательства. Мимо все быстрее проезжали вагоны, пассажиры глазели на них из окон.

— Авось! — не строго, а скорее обреченно прикрикнула Аня и поплелась, хлюпая резиновыми сапогами, за ним. Не брат, а наказание какое-то.

— Когда я играл за эльфов, мы их постоянно ели. Горами. И однажды мне привиделось, что орки — это на самом деле орки, а не переодетые идиоты. Чуть не застрелил одного.

Наступила тишина. Шапкина постояла немного, пугая своей улыбкой рассвет, и тяжело упала на землю.

— Все, — сказал, разгибаясь, Вова, — ты извини, мне бежать надо.

— Может, и не придется, — оптимистически заявил Ян, впервые обратив внимание на пленника.

На Большом Каретном!

— Можно еще раз попробовать.

— Большое спасибо, — сказал Артем. Девушка равнодушно кивнула и обратилась к Гипнос, — скажи, а как ты узнала, что это мой кошелек?

И онипровели прекрасный вечер. Поужинали сваренным общими усилиями сырным супом, а потом Артем сидел у окна, попивая пиво, дымя сигаретой и глядя на затихающую грозу, а близнецы, закутавшись в одеяла, играли в одолженные у Андреича шахматы.

— Скидка, — загадочно отвечала продавщица и во рту у нее сверкнуло золото.

Полицейский пожал плечами, однако, видимо, был согласен. Во всяком случае, рук от головы не отнимал.

— Есть идея. Смотри: ищем машину подороже, только чтоб у дома стояла. Бросаем в нее кирпич или льдину.

— Для кого как, — лукаво улыбнулся Нечаев и его белые щеки пошли складками, — да, вы же курите? Держите пока, на первое время, — он протянул Вове засаленный кисет и темную деревянную трубку, — осваивайте. Я пойду, пора.

— В каком смысле?

— Может, мы из полярной экспедиции, — она остановилась, осторожно сгрузила рюкзак на землю, — все. Я здесь подожду.

— Может быть, — как бы воображая эту перспективу, замечтавшись, отвечал он, — а может, мы и так в аду. Умерли и не заметили.

— Все, — он поднялся, отряхнул штаны, — если не вернусь в течение получаса, уходите в лес. И не звоните мне.

— Я боюсь, что и за это ответственность ляжет на меня. И опять ничего не кончится.

Проходя коридором, Вова попросил Марфу осветить портреты. Лица были ярко-белые, чересчур вытянутые, с животной печалью во влажных глазах.

— Может быть, это потому что… — Артем еще продолжал говорить, а сам уже тяжелым, неловким рывком валился на охранницу. Взять ее за горло и, главное, не дать схватиться за пистолет…

— Может, не та машина? — спросила Аня.

— Не пугай зря. И потом, что ж ты думаешь, я здесь по собственной воле? Думаешь, мне здесь нравится? Самогонку вашу хлебать.

Затем вышла Аня (наказав: «сидите, пока не позовут») и, отдернув занавешивающую вход ткань, встала сбоку.

— Да-да, — смущенно ответил Вова и поспешил сменить тему, — простите, но я к вам в первую очередь по делу.

— Не знаю, что-то желтое.

Плеснули весла, лодка развернулась и быстро поплыла в противоположную сторону.

Домовой хмыкнул, — удивил, Андрей Григорьевич. Спасибо за предложение. Не могу пока. Но при случае обязательно вспомню.

— Да, — согласился Ваня.

В стороне от толпы Вова увидел подпольного библиотекаря. Тот прижимал к огромной бритой голове допотопную видеокамеру и снимал все происходящее. Вова подошел к нему.

Катя невольно ускорила шаг. Авось был уже далеко и ближе к незнакомцу, чем к ней. Конечно, бояться вроде бы нечего. Грязевка, она Грязевка и есть, но все же…

Аня промолчала. Ей иногда казалось, что остальные — Яна-Ян, Енот, Сергей и даже Ваня — воспринимают их борьбу как-то неправильно. С какой-то другой стороны.

— Откуда? — просто спросил Артем.

— Бам-бам! — трупо подпрыгнул и, не приземлившись толком, снова взлетел.

— Нельзя спать, — сказал Артем, — немного осталось… И нельзя превращаться в бродяг.

— Ну, слава Богу. Танатос, свяжи ему за спиной рукава.

Вова ловко раскурил трубку.

— Нет. Где мы?

— Нет, — подозрительно легко сказала Лена и отвернулась.

У сверкающей свежевымытыми стеклами школы — бурливая толпа малышни. У детей худые, бледные лица, странно искажаемые улыбками, подмигиванием, выражениями самых разнообразных чувств.

— Последняя связь с нормальной жизнью — пистолет? — уточнил Артем.

— Я смотрительница музея-усадьбы Ольницких, — вмешалась Марья, — мне необходим помощник. Сад необходимо вычистить, в особняке — разобрать завалы. А там, между прочим, дубовые шкафы. Я с этим физически не справлюсь.

— Если это был не сон, — между делом обронила Марья, кроша в руках хлеб.

— Кажется, неплохо все прошло, — стараясь казаться невозмутимым опытным подпольщиком, сказал Ян.

Костистая холодная ладонь прошлась по его лицу, водитель отшатнулся.

— Ну, ты не повторяешься. Когда врешь, легче не выдумывать все самому, а использовать кусочки правды и чужих сочинений, — она махнула рукой, — ну, ты понял.

— Да не за что, — вяло ответил тот. Видно было, что гости успели его утомить.

Вова не спеша выпил чашку чая, с удовольствием закурил и только тогда взялся за газету. Раньше он периодики в Крайске не видел. Она состояла из всего двух листов, пропечатанных на непривычной, грубой бумаге. Называлась просто «Новая газета», а первая полоса открывалась ликующим аршинным заголовком — «Наконец-то!». Даже в начертаниях букв чувствовалась какая-то буйная жизнерадостность.

Вова выглянул на улицу — Терентий все так же сидел на козлах, посасывая самокрутку и тревожно поглядывал назад — где-то вдалеке раздавались неясные, дикие выкрики.

— Они стоят больше, — наконец разлепил распухшие губы Артем, — они… Что ты мне подсыпал? Ты же что-то подсыпал мне! — вдруг отчаянно прорвалось из него.

— Спасибо, — ответил я и сунул телефон в карман. А он успокоился и даже дернулся, будто решил, что я его отпущу.

«Что, и мобильников тоже?» — подумал водитель, но промолчал. Выспрашивать что-то еще сейчас показалось ему неприличным. И, со смутным чувством ошибки, онраспахнул дверь.

— Устраивайтесь пока, — вздохнул Артем, — пойду магазин поищу.

— Зачем?

— О-кей. Когда ближайшая станция?

В магазине таинственно посверкивали темным стеклом ужасающе дешевые вина и портвейны, густым, средневековым коричневым светилось толстобокое пиво, кричали, как умирающие в муках, яркие коктейльные банки. А на фоне всего этого причудливого великолепия громоздилась обтянутая красным шерстяным свитером буйнокудрая женщина в самом расцвете сил. Щеки ее пылали румянцем, глаза светились зеленью, и когда она говорила, видно было, как в темной пещере рта тускло светится золото.


Только что он не просто вышел за рамки должностных инструкций (что там, дело обычное), но совершил самое настоящее уголовное преступление, но ему вдруг стало легко и весело. Что я, в самом деле, исповедоваться им должен? Нужны дети — вот пусть сами детей и ищут. Я этим заниматься не хочу и не буду.

— Неужели та самая? — обрадовалась Гипнос.

— Нет, — улыбнулся Артем.

Нечаев держал за запястье давешнего гимназиста; в снегу под его ногами валялся пистолет.

— Они не чувствуют боли, — серьезно сказал Ваня. Он не был так уж прорицателен, просто сам знавал подобные чувства.

— Удивился — это мягко сказано, — заметил Артем.

— Андрей Григорьич, вы что, табельное потеряли? — разочарованно спросил лейтенант.

— Я агностик, — глотнув еще, храбро отвечал Вова, — и по-моему, это единственная разумная позиция.

Юстас неохотно и даже как бы ласково опустил сверток в пакет. Раздался неприятный чавкающий звук.

Старик поглядел на них немного, и завопил в ответ пронзительно, — да, беру! — но с места не двинулся.

Вокруг творилась какая-то невнятная не схватка даже, а просто толчея. Ни на пули, ни на самих агрессоров мертвецы почти не обращали внимания. Они бестолково топтались на месте, кружились меж черных стволов, а из заполненных белесым туманом могил непрерывно выныривали все новые и новые.

Маша обняла девочку, с некоторым трудом подхватила на руки.

— Пойдемте завтракать, — сказал Нечаев.

— Ничего не можешь. Ты для него кукла, игрушка.

— Зачем? — уже на улице повторил водитель. Машина унеслась прочь. Асфальт был жесткий, холодный и мокрый — без ботинок это особенно чувствовалось.

— Ладно, пошли в дом. Надо поговорить.

Я завыл от ужаса, кое-как остановил машину, перелез назад и скорчился там на полу, под сиденьем, с обреченным ужасом глядя на темные стекла — не заглянет ли ко мне мой кошмар, прячущийся в темноте, не идет ли кто из избы за мной?

Но завтра было уже поздно.

Посидели сколько-то в тишине. Метнувшись последний раз, умер огонек свечи. Потрескивала еле слышно сгорающим маслом лампа.

Он уже запихивал билеты в бумажник, как вдруг в пустом зале загремело звонкое «Эй!». Артем обернулся — к ним бежала, бросив прилавок и кассу, рыжая девушка. Артем чертыхнулся. Ну, не бежать же от нее было.

— Скажите, эта старуха, кто она?

— Что там?

— Хорошо, — Вова поднялся, хотелось почему-то сказать этому кровососу что-то хорошее, — я так и не поблагодарил вас за побег. Спасибо.

Старуха наконец допила самогон, налила себе новую порцию. Самогон был мутный и как-то густо булькал.

— Новости посмотри, — сказала девочка, — увидишь. Из мелочей все и складывается.

Но это все мелочи. На такие бытовые различия соседи великодушно готовы были закрыть глаза, но дальше шла политика. И уж тут ожесточенные множеством идеологических битв сердца пенсионеров пылали самой настоящей ненавистью. Хорошим тоном в этой стариковской деревне считалось ругать власти, хвалить СССР и голосовать за коммунистов. Андреич же и власти ругал, и СССР, а на выборы не ходил вовсе. А однажды взял и вкопал у себя на дворе огромную жердину и каждое утро назло соседям поднимал на ней американский флаг. Поначалу конфликт развивался относительно мирно: к Андреичу явилась делегация старушек и вопросила, за сколько он продался империалистам. Андреич отвечал язвительным хохотом.

Наверное, сон был слишком недолог; но теперь Вова не вернулся в весну. Он просто исчез, исчез мир, а к ночи, к первой звезде Вова выплыл из бесконечной тишины.

Танатос улыбнулся и единственный сохранившийся пластырь отвалился от грязной щеки.

— Вы знаете, что в городе происходят убийства?

Ни одна из трех касс не работала. В окошках было вывешено расписание. «Крайск — Свердловск, 05.00, 19.00; Крайск — Пески, 12.00». Давно уже не Свердловск, а Екатеринбург, — подумал Вова и пошел прочь. Делать здесь, очевидно, было нечего.

Гипнос вздохнула, — хреново.

Юстаса посадили у дверей богатого торгового центра, дали в руки табличку: «Помогите, мама очень болеет, кушать нечего!». Юстас только жалобно глядел на них и хлопал ресницами — длинные они у него были.

— В смысле, не из-за него? Он появился и началось!

— Ого, — сказал Коля. Все-таки ужин, шмотки, ванна там — это одно, а машина — совсем другое.

— Очень странно, — согласился фсбшник.

— Нас ищут, — сказал Танатос.

Танатоса Артем попросту обрил под тройку; себе, под подозрительное хихиканье детей, попытался сделать подобие американской военной стрижки, но потом плюнул и тоже обрился. Нацепил очки — и очень неплохо вышло. Он походил теперь на сурового, изможденного духовными поисками молодого режиссера.

— Сложно сказать. Я их случайно встретил у себя в подъезде. Мальчик был ранен, за ними гнались. Ну я и приютил их, конечно. А потом все так завертелось… И теперь мы здесь.

— А ты сам куда? В поселок?

И, прихватив банку с самогоном и сунув под мышку, вышел.

Скрипнула дверь. Вова оглянулся и уперся взглядом в блестящие пуговицы Марфы. Широкое смуглое лицо казалось нечистым, сивые волосы расчесаны волосок к волоску, как у куклы.

Дверь кабака распахнулась, оттуда выглянул румяный толстый мужчина в донельзя измятом чиновничьем мундире нараспашку и накинутой поверх него грязной дубленке.

— Это ты дурак, — ответила Аня и совсем уж тягостно Коле стало рядом с ней в темноте.

Я полежал немного, глядя, как кружатся в красноватом вечернем свете пылинки.

— Ээй, на лодке, — не в полную силу, еще боясь нарушить тишину, крикнул он, — греби сюда, дело есть.

Покачивалась на воде округлая черная плюшка надувной лодки, неподвижный силуэт человека в плаще и шляпе, с тоненькой удочкой в руках, вдруг пошевелился.

— И правда.

— Не потерял, а украли, — отрезал фсбшник, — но надо проверить. Все, выполнять.

— Гляди, какой механик нашелся, — сказала она и Юстас взорвался счастливым хохотом.

Мальчик пожал плечами.

— Ты видел утопленницу, причем без повреждений. А остальное все — болтовня, разговоры.

Танатос выкарабкался кое-как, встал, разминая затекшие конечности и вдруг испуганно ойкнул.

Веня сделал глоток сидра, взглянул на небо — там среди звезд проплывала лучистая точка спутника, — да, мы вернулись наконец в реальный мир. Не хочется портить праздник, но еще неизвестно, как этот мир к нам отнесется и что попытается сделать с Крайском. И корреспонденты наши так и не вернулись… Мы еще утром послали их проверить выезды из города, — пояснил он Артему и Лене.

Артем кивнул; он сейчас вдруг погрузился в задумчивую и вместе с тем безмысленную полудремоту. Да, и еще один приют они оставляют, чтобы бежать куда-то. В холодную ночь, освещаемые проносящимися мимо равнодушными машинами…

— Пройдемте в гостиную. Отцу о вас доложат.

— Из леса.

Из-за занавеси послышался сухой кхекающий звук — будто кошка кашляет. Звук повторился, сдвинулась серая ткань и Марфа молча сунула ему в руку тяжелую бутыль, заткнутую тряпицей. Вова прихватил со стола кружку и, довольный, пошел наверх.

— Почему?

— Тогда зачем помогаешь ему? Почему не объявишь всему городу, что я самозванец?

— Ну и о чем речь тогда?

— Ну, так вот, — уже спокойно, даже равнодушно продолжила Марфа, — барыня родила и мы всем двором в деревню поехали. И меня взяли. Кормилицей, говорит, будешь. Вот, говорит, как удачно совпало, — Марфа снова захихикала, но быстро успокоила себя глотком самогона, — Не выдержала я, — вздохнула она, — Не стерпела такой обиды… Да и кричал он, Евгенюшка. Мне бы тогда одной посидеть, Богу помолиться, может, по-другому повернулось бы, — она икнула, сделала маленький глоточек самогону, махнула сухой ручкой, — помню, лето стояло. В детской светло, золотисто. И он кричит. На весь мир кричит, ненавистный, душу мне топчет. Я как не своя была, будто вихрем закруженная. Подушку схватила, душу ребеночка и будто нет ничего кругом: ни впереди, ни сзади, ни справа, ни слева. А как очнулась, глянула в окно — батюшки! — там гимназист стоит, смотрит. Назавтра подошел ко мне, говорит: «Я вас, Марфа, начал уважать». Я и не поняла сначала ничего, а как сообразила, закричала на него, заплакала. А он и говорит так доверительно: «Я всю вашу историю знаю и вам сочувствую. Я и сам байстрюк — отец-то дворянин, а мать такая же девка дворовая. Я вас не выдам». Тут я пуще прежнего разрыдалась. Он и ушел. Потом вызнала: Нечаевы гостили тогда у барина. И сын с ними был, пятнадцати годков и, точно, гимназист. И слухи вправду такие ходили, будто девка дворовая его барину родила… Младенчика похоронили — чуть не тайком — все ж чувствовал старый барин, что нечисто что-то тут. Но и свою вину тоже знал, понял, что заигрался, полез, куда уж лезть нельзя.


— Ну да. Мне нужно было посмотреть одну могилу.

Но она не успела ответить. Мальчик, о котором Артем уже привык думать в страдательном залоге, неожиданно проявил себя. Он деликатно подергал Артема за полу куртки, привлекая внимание, и, указав на машину, решительно кивнул. Гипнос молчала.

— Красиво, — оценил Артем.

И они зашагали навстречу рассвету.

— Встань здесь. Левее, — сказала Аня.

Ах, ты подлец! — подумал подумал Андрей Григорьевич, — это уж за всякие рамки! Фу, и за бабу спрятался. Называется, выбрали президента.

Гудящий звук стал громче. Теперь ясно было, что это летит вертолет. Артем допил чай, вытянул сигарету, повертел ее в руках и только тут сообразил.

— Будете?

Марфа улыбнулась темной щелью рта, моргнула и заскрипела в ответ, — это вашего батюшки портрет. Как же вы не признали-то…

Прыжов весь как-то поник, склонил сальную, вздыбленную голову над кружкой, — да… Да, наверное, вы правы.

И пока Артем думал, как отвечать, неожиданно встала Гипнос, — я — Сон, а это мой брат — Смерть, а это наш друг, он работал рекламщиком.

— Чью?

В холодном, продуваемом быстрыми сквозняками, зале гулко отдавались негромкие Вовины шаги. Он остановился перед огромной, в полстены, мозаикой на революционную тему. На темном грозовом фоне изможденные рабочие в черных кожанках в штыковую атаковали бесстрастных усатых офицеров в белом. Но и тут — что и заинтересовало Вову в мозаике — были петухи. Ярко-красные птицы с кривыми клювами и растопыренными когтями неслись, хлопая крыльями, над пролетарским войском. А один из офицеров даже целился в стаю кроваво-огненных птиц.

— Ничего, — подмигнул ей Артем, — замаскируемся.

— Здравствуйте, — совершенно неожиданно ответил ему женский голос, — это Светлана Владимировна. Мой муж… Дмитрий Анатольевич сейчас не может разговаривать.

Сети на канале кончились. Теперь нужно было узким черным коридором, перемежающимся шаткими металлическими лесенками, спускаться на нижний ярус.

— Понятия не имею.

Вова в сердцах плюнул и оставил его.

— Все, не могу больше, — сказала Гипнос и повалилась прямо на насыпь.

— Только пешком. У меня бензин свой залит, между прочим.

Артем улыбнулся, помахал в ответ.

— Сусидко-сусидко, поиграл и отдай, — слабым голосом сказал он. Ничего не произошло.

— Подумаешь, прав нет, — продолжал он, уже забираясь в роскошное нутро, — тут сплошная автоматика, он сам нас повезет.

— Ничего особенного. Багаж.

— Вовсе нет. Я бы тоже хотел кофе, — сердито сказал Вова.

— Тихо, — сердито сказал Артем и осторожно выглянул в окно. На пригорке над деревней стоял полицейский уазик.

Медленно проезжая через неохотно расступающуюся толпу, Вова увидел стоящего в стороне Нечаева. Сюртук его весь был прожжен, по бледному лицу растекался огромный синяк, на руках чернела корка засохшей крови. Нечаев был очень прям и строен, и очень чужд всему происходящему; люди обходили его стороной. Вова узнал в нем человека, все пытавшегося пробиться в горящий дом. Проезжая мимо, он отвернулся.

— Безопасности и правопорядку, — сказала девица, поправила очки на носу и вздохнула, — вакансия дворника, в принципе, фиктивная.

Посидели. С неба редкими крупными хлопьями полетел снег. Гипнос поймала одну снежинку на ладонь, слизнула.

— Пошли, — сказал он, взваливая на плечи рюкзак. И они пошли вперед, в синюю ночь, в косматый лес, обступавший сворачивающую с шоссе грунтовку.

— Купите три бутылки, — насмешливо отвечала Марья, — и не надо так демонстративно удивляться!

— Нормально, — удивился Вова, — голова болит, слабость и озноб, жалость к миру и отвращение к себе. Или наоборот.

— Мой? Или родины?

— Нет. Но вместе с его матерью.

Тот встал, неуверенным движением убрал за ухо прядь длинных волос, — я не знаю. Мне нужно подумать… Я смогу ответить завтра, — наконец закончил он.

Старуха как-то бессмысленно, слепо суетилась между столом и печью — подходила к столу, постояв, резко разворачивалась, брала с печи какой-нибудь ножик или кружку, тупо глядела на них, ставила на место, роняла, поднимала, снова глядела, ставила, переставляла, разворачивалась было к столу, но тут же дергалась обратно. Она походила на сломавшийся автомат и смотреть на нее было тяжело имуторно.

— Можно проверить. Это мы можем проверить.

— Да… — протянул Коля.

А в предпоследнем — третьем — кажется, кто-то жил. Тихо было, и дым не шел из трубы, но иногда за занавесками проплывали смутные силуэты и еле слышно доносилось низкое механическое жужжание. Я постоял под окнами, обошел дом кругом, но залезть внутрь не рискнул.



— Налейте чаю, — после секундной паузы сказал Вова, — я не знаю, как этим пользоваться, — указал он на самовар.

Вокруг рассмеялись.

Артем долго давил окурок в банке из-под шпрот, служившей пепельницей.

— В смысле на «неделю труда»? — спросил Артем, — отстранят от работы, как в школе?

Город был странно безлюден: копошились у губернаторского особняка крохотные приземистые фигурки, закончили свое невнятное дело, исчезли — и все погрузилось в недвижную белую пустоту. Странно одинокие на просторных заснеженных улицах, собрались к холодному полудню у кабака давешние бородачи, юркнули в черную нору — и снова тишь и безлюдье. Проскакал, стуча по мосту копытами, всадник и понесся дальше, к центру города; быстрыми злыми шагами, поминутно проваливаясь в снег, прошел высокий юноша с длинными волосами — не то семинарист, не то нигилист. Вот и все, а недолгий зимний день уже синел, небо наливалось темным цветом и прозрачное солнце заволокло снежными хлопьями.

Но тут Артем увидел, что за стоящим у кладбищенской ограды джипом кто-то прячется. Тяжело и, наверное, с кряхтеньем, согнувшись, сидит на корточках, опершись кистью о грязный асфальт. И из-за капота выглядывает кусок спины, обтянутой нелепой ярко-красной Андреевой курткой.

— Посмотрим, — неопределенно ответил Вова.

Вова повернулся к кабаку спиной и решительно двинулся к особняку, бледно-желтым призраком мерцавшему среди снега и тьмы.

Но просто старшего все скажу, — решил он, — иначе нельзя. Да и не поймают его, так он еще бог весть чего натворит.

На платформе было уже почти пусто, и тощий мужичонка, тревоживший почему-то проводницу, тоже исчез. Солнце скрылось за хмурой серой пеленой, все было тускло и скучно. Вдалеке над невысоким, преимущественно двухэтажным, городом высились две черные тонкие трубы.

— Вы быстро учитесь, — он отпустил запястье мальчика и неожиданно улыбнулся — Вова впервые видел у него такую улыбку. Настоящую, без игры и притворства, — если не согласны со мной, поезжайте в Петербург. Работайте, дела хватает. Время покажет, кто прав. Революция все расставит по местам и всех оценит по заслугам.

Они вели его, как конвойные — один сбоку, один сзади. Но, может, просто привычка. Вова обернулся — занавеска на окне первого этажа тут же отодвинулась, Марья помахала ему. Он подмигнул, хотя, конечно, она с такого расстояния не увидела.

— Доброе, — сдержанно ответила Гипнос. Танатос молчал — видно, волновался.

— Извините, как я могу отсюда уехать?

Артем сунул мобильник в карман джинс и пояснил молчащей девочке, — это таксист. Пока все хорошо.

— Да, — Артем протер глаза, неловко хрустнул затекшей шеей, — да, спасибо.

Юстас наконец замолчал.

Ответом ему было приглушенное, но весьма сердитое ворчание.

«Now!» — рявкнул хор.

— Из чего прострелили? — тяжело бухнул гаишник.

Он кажется, сам себя убаюкал музыкой — странное дело, но так и было. Во всяком случае, широкое и некрасивое лицо старухи, ее заполошный и какой-то ненатуральный крик: «Евгенюшка! Евгений Васильевич приехали!», поразили и испугали его, так что даже сердце расколотилось и долго не успокаивалось.

— Но вы существуете и можете существовать, только если будем мы. Потому что я — Смерть, а она, — он указал на Гипнос, — сон. И мы пришли сломать старый мир, чтобы вы и такие как вы могли стать новым.

— Ладно, потом узнаем, что за цирк. Пойдешь с нами.

Это бездонное озеро, непрерывно журчащее под низкими — едва полтора метра — осыпающимися сводами и называлось Котлом.

— Минус Мерседес, — прокомментировала Аня.

— Отдай пистолет, сволочь, — мрачно сказал он.

Прыжов одним глотком допил свою кружку, налил, причмокивая, вторую и поторопил Вову, — пейте, как-никак, на родину вернулись. Веселие руси есть питии… А впрочем, гнусная ложь. Спаивают, травят народ. В скотов превращают, князьки да святые-то.

— Это ко мне, простите за беспокойство.

— Нет. Ты просто не умеешь пить.

— Кто такой этот Бертранд и не в его могиле ли мы сейчас сидим? — с деланным спокойствием спросила Гипнос.

— Давайте их отпустим, они хорошие, давайте не будем их кушать, им больно будет, — заканючил Юстас и Коля с подозрением оглянулся на него — даже для семилетка это было чересчур глупо.

— Да все уже. Пошли.

— Вот что я узнала, — сказала Марья, когда они вернулись в бывшую дворницкую, поставили чай и расселись за столом, — пожар произошел зимой, в середине февраля. Случились беспорядки.

— Хорош жути нагонять, — сердито сказал Сергей, открыл окно и закурил.

Звучно, солидно хлопнула дверца черного внедорожника, грянули изнутри нервные ноты какой-то протестной, судя по доносившемуся тексту, антиполицейской, песни и старший оперативник отбыл. Оставшиеся поворчали, расселись по тряским служебным уазикам и покатили в разные стороны — кто на грунтовку, кто к Старой Руссе, а кто на запад, к Питеру.

Они тащили его из последних сил — с самого начала были эти самые последние силы — и продирались сквозь кусты, и спотыкались на ровном месте, и кусали воздух оскаленными ртами, а над головой висел ярко-желтый вертолет и оглушающее кричал что-то человек с мегафоном, и ветер пригибал их к земле, швырял в лицо веточки и комочки земли. Надгробия — старые и новые, мраморные и жестяные, кресты и звезды — казались ненастоящими, будто позабытая декорация к давно снятому и забытому фильму.

— Плохо только, что мы такие бледные, — сказал Артем, — не похожи на туристов.

— Верно, и на этот раз без вашего шампанского не обошлось? — саркастически спросил Вова, — зачем вы сюда пришли? Зачем искали Прыжова?

— Да, да, — Артем скидывал в рюкзак смятые футболки, аккуратно обернул свитером ноутбук и сунул туда же, — все, ребята. Кажется, нас брать приехали.

— Гм, — сказал фсбшник, — спасибо за приглашение, граждане, — он особенно подчеркнул это обращение, — но мы спешим. Скажите, где у вас здесь… эээ, правительство?

Артем уселся рядом с ним, дети залезли назад. Водитель осторожно повел Ниву по ухабистой дороге. Он глубоко и жадно затягивался, и даже в темноте было видно, что фильтр сигареты насквозь мокрый от слюны.

— Давай, — рассеянно сказала Аня. Сергей ушел. Аня сидела в темноте и прислушивалась к бредовому диалогу внизу. У нее было тяжело и как-то неустроенно на сердце, будто она забыла что-то очень важное.

— Они ведь и будут рассчитывать, что мы попытаемся уйти. Именно для этого и оцепят. А прочесывать, может, и не будут. Лучше ночь здесь переждать, — Гипнос передернула плечами, — А то вылезем — и пиф-паф, ой-ой-ой.

При следующем прыжке Артем наступил на пистолет — и грянул выстрел. Близнецы выскочили из своей полиэтиленовой постели, а Артем, напротив, бросился на землю с криком «Ложись!». Дети упали обратно.

— Не знаю, — после паузы хмуро ответила Марфа.

«Двести восемьдесят шестая! — с ужасом подумал лопоухий, — им по хуй, не посмотрят, что сам не стрелял!»

Дети помогли ему сесть, со страхом и долей отстраненного любопытства глядя на него: белая, как холодильник, кожа (и черные комочки земли, налипшие на щеку), обугленные жерла ноздрей, сухой, неестественный блеск глаз.

Енот опустил глаза. Лицо Яна пряталось в темноте, его сестра улыбалась. Ваня смотрел прямо и бесхитростно.

— Да, конечно. Простите, глупо ляпнул.

— Так, — раздался голос Нечаева, — надеюсь, теперь мы обойдемся без эксцессов. Можно обговорить детали. Главное — когда. Я предлагаю…

— Ясно, — кивнула Марья.

— Скотина, — сказала Гипнос.

— Заткнись ты, — сказал Ян, — на нервы действуешь.

— Он очень осторожный, — возразила Марья, — просто иногда устает.

Аня, как частенько бывало, почувствовала к ней острую неприязнь.

— Сложно объяснить. Особенно если сам не понимаешь, — задумался он, — этот город был сном. Всего лишь кошмаром одного человека. Но вот теперь мы вернулись наконец-то.

— Ну что? — спросил водитель, когда они вернулись.

Услышав кусок бесконечного спора, Вова резко повернулся к пьяницам.

В противоположном конце комнаты сидели рядом Анна и неожиданно молодой бородач и внимательно слушали Нечаева. Самого же Сергея Геннадьевича видно не было и только торчала из-за границы видимого сектора нога с заправленной в сапог серой брючиной.

Артем выждал секунду и повесил трубку. Быстрым шагом двинулся прочь от будки, с площади, в оживленные узкие переулки. Ему подумалось, что он не смог бы сказать, с кем разговаривал: с мужчиной или женщиной, старухой или юношей.

— Да не за что, — вздохнул домовой, — за цветами я пригляжу, не беспокойся. Ну, прощай, что ли.

Но старуха просто заплакала: темные струйки текли по широкому смуглому лицу, она вся тряслась в кашляющих, сухих всхлипываниях.

— Ага, — и они вместе рассмеялись.

— Пусть пока отдохнут. Вани нет.


— Нам нужно передохнуть. Так больше нельзя. Найти укромное место и залечь там хотя бы дня на три.

И вдруг синее, как море, небо с первыми звездами, и далекий лес, и пустая дорога — все это исчезло для водителя. Он увидел над головой смыкающийся зеленый полог палатки. Услышал гитарный перезвон и приглушенные голоса. И еще у него назойливо чесался подбородок — он с удивлением обнаружил, что, оказывается, отпустил бороду.

— Вы подслушивали! — злобно закричал изнервничавшийся Вова.

— Мы — весна, — сказал сзади тихий голос и Артем, обернувшись, увидел того, кто все это время конвоировал их сзади и чью стрелу он представлял в своей спине при мысли о побеге. Мальчик лет четырнадцати, в великоватой ему ветровке, с луком за плечами и пустыми черными глазами.

Гаишник, казалось, только того и ждал. Лицо его расплылось в тонкой улыбке.

— Тогда…

У Андрея Григорьевича было темно в глазах.

— Пусть пока с нами поживет, — примирительно сказала девочка, — если что, сам домой запросится.

— Так чем обязан визиту? — повторил Вова, уже, правда, не сердясь — Нечаев умел быть обаятельным. К тому же на самом-то деле это он был здесь в гостях, причем куда в большей степени, чем кто-либо другой.

Марфа поставила ведра на лавку у печи, постояла немного, отдыхая, и скрылась за своей занавеской.

— Не знаю, — задумался тот, — наугад.

— От сигнализации проснутся.

Аня сама не была уверена. Запад здесь не отличался от востока, а лево от права, и даже верх и низ можно было перепутать, если долго бродить по нижним ярусам: накатывало вдруг головокружительное чувство, что ты вверх ногами бродишь по темноте, тесно зажатой меж потолком и полом.

— Что вы делаете? — оторопело спросил Вова.

— На фиг мы ему нужны? — спросил Танатос.

Но тут в зал вернулись ппсники. Девушка быстро шепнула, — не уходите, — и побежала к стойке.

— Только не вздумайте звонить, — предупредил он, — я сам постараюсь дать вам знать, если что.

— Так точно. А по поводу допроса…

— Ох, — вздохнул Вова, — даже не знаю, как начать… Я сидел в тюрьме, в Петербургских Крестах. По сфабрикованному, прошу заметить, обвинению.

— Может, ошиблись? — безнадежно спросил Артем.

Иван Николаич уже выходил — выбегал — из кабака, когда они встретились. Он страшно изменился, с тех пор как Орлин видел его последний раз, был будто бы долгой болезнью измучен и очень испуган. Орлину удалось задержать его и вернуть в кабак. Они выпили, несчастный заказчик кое-как подошел к интересовавшей его теме. Прыжов сидел как на иголках, не слушал и не понимал его.

Близнецы, кряхтя, поднялись.

— Старый! — крикнула Аня.

Нагруженный покупками, Артем кое-как пересек шоссе в обратную сторону.

— Только теперь, — улыбнулся Вова, — раньше в город не все могли попасть. И не всегда.

И тут телефон будто соткался из воздуха, оказавшись прямо на его коленях. Президент моргнул, схватил телефон, повертел, быстро просмотрел меню и контакты. Да, тот самый!

— Кому? — грустно спрашивает Аня.

Днем Андрей спал, а ночью дежурил в сторожке, выходя на рассвете на обход — гонять охотящихся за траурными венками бомжей и караулить в засаде поспешающих домой сатанистов.

— Зачем ты это сделала? Только внимание зря привлекаем! — раздраженно шипел Артем.

Где-то сбоку, в просвете ветвей, завиднелся маленький желтый огонек.

— Мы должны быть ближе к природе.

— Школа в поселке, далеко идти. Извините, нам… — зачастила Катя, но мужик опять не дал договорить.

— Прыжов, знаешь, где живет? — спросил, отдуваясь, Вова.

— Так ты умрешь, — просто сказал мальчишка, — я считаю, полезная информация. Надеюсь, там не было ничего ужасного. Пока.

— С документами — да.

— Одеяла сдвинь, затуши в земле.

Больше за всю дорогу не было сказано ни слова.

Дверь распахнулась и в нее ворвался вихрь темного неба, усыпанного маленькими сверкающими звездочками.

— Да.

— Ты откуда? — спросила Аня.

Аня ухмыльнулась, — не молоко, а водку и консервы. Приносят на опушку.

И правда, ветер донес до них обрывок простой и радостной мелодии.

Артем пожал плечами, — все честно. Мы хотели его обмануть, он не дался. Пошли.

— Издалека. Очень издалека. Оттуда, где таких, как Нечаев, давным-давно казнили и заморили по тюрьмам. Я могу помочь.

— Давайте присядем. Тут неудобно говорить.

— Предательница! — вдруг звонко крикнула Лена Ветрова, и остальные старушки тут же загомонили, хватаясь за сердце и потрясая клюками кошелками.

— Ничего мы не увидим. Так здесь и сдохнем, под асфальтом. Отомстить бы только, — он выпивает, наливает себе еще.

— Может быть, вы все останетесь с нами. Может, ваш дядя остаться не сможет.

Танатос молчал, прикрыв глаза и трудно дыша. Артем вытащил сигареты, закурил. Белый дым поплыл куда-то вдаль по темно-синему небу. Помолчали.

— Послушайте… — начал было, рассердившись, Артем, но Гипнос перебила его.

На Большом Каретном!

Из темноты вдруг вынырнул Ваня, лицо у него было белое и он похож был на мертвеца.

Вова промолчал.

— Хорошо. Медленно опускаем левую руку. Теперь вытяните ее из рукава, под куртку.

Вечерня уж прошла, отзвенели колокола и потревоженные вороны, ворчливо перекрикиваясь, вернулись на звонницу, где облюбовали себе насест. Священник все клал поклоны в своей комнате, Степан, мучаясь тусклой свечечкой, штудировал на чердаке учебник химии.

Отдышавшись, Коля выглянул на улицу. Ага, идут. Юстас совсем уж перепуганный, прижимает к груди табличку и чуть-чуть не плачет. Ппсники, волки, веселые, улыбаются. Один так даже лопоухий — вон как хрящи из-под фуражки выпирают. И кого только в менты не берут!

Когда-то давным-давно, в самый разгар девяностых, в глубине канализации прорвало горячую трубу. Вырвавшаяся на волю вода пробила кирпичные перегородки старых ярусов и образовала огромное озеро, — пустое, безжизненное, глубокие воды, медленно остывающие под низким потолком. Трубу, конечно, заделали, но осушить рук не хватило — тяжелое было время. И мертвая вода застаивалась в темноте, пока однажды новый поток не ударил по поблескивающей ровной, как стол, глади.

— Отлично. Тогда это тебе.

Он, не раздеваясь, лег на кровать. Надо поспать, но немного, до темноты. И, может, он увидит весну и Марью.

Тот вынужден был согласиться с мальчиком.

— Я постелю им у себя. Думаю, мы с тобой один фиг спать не будем.

Она чуть улыбнулась, — сходите, купите водки. Поговорим.

Аня готова была срубить одно дерево, чтобы спасти лес. Что там, она (по-крайней мере, теоретически) готова была убить человека, чтобы спасти в лес. Но придти и загнать стальной штырь в неподвижное, бессильное убежать или хотя бы закричать от боли и безысходности, существо…

— Когда вылезем, тогда и порадуемся, — отрезал Танатос.

— Нехило, — сказал Ян.

— Хочешь кушать? — спросил Вова.

— Контрабандные небось? Пошли. И детям лучше у меня в подсобке устроиться.

Ваня подхватил мешок со штырями, — остальные — за мной.

— Вот так зеленые постепенно отходят от марксизма, — раздумчиво прокомментировала Яна. В глазах у нее плясали желтые огоньки.

— Рано еще.

— И ближе к народу, — серьезно сказал Нечаев.

Лена (в который уж раз) спросила, — да почему мы так уверены, что он из этих? Может, самый обычный дядька. Ну, удивился, понятное дело.

Авось отдышался и снова побежал. Краем глаза он видел далекие черные крыши родной Грязевки и заходящее за ними солнце.

— Да брось ты! Я уже знаю, что в 5.40. Осталось к расписанию подойти.

И еще раз от всего сердца поздравляем вас всех. Наконец-то, господи, наконец-то!


— Правда, правда, — фыркнул Артем, — только в позитивном смысле конец света. Как я понимаю.

Они прошли совсем немного, как все вокруг вдруг осветил резкий электрический свет, приглушенно прокричал клаксон и к ним, веско покачнувшись на ухабине, подкатила старая синяя Нива.

— Хорошо, — скрипучим голосом сказал Нечаев, — хорошо бы так.

— От самонадеянности и глупых идей, — сухо улыбнулась потрескавшимися губами девушка, — отдыхайте.

— Шляпой какой-то мы занимаемся, — через какое-то время сказала Яна, — офисы надо жечь. А не вырубки.

Вова сделал глоток обжигающего чая, осторожно сел, окинул равнодушным взглядом бывшую дворницкую.

Вот, показались! Блестят не по размеру подобранные черные кожанки, висят, болтаясь дулами вниз, как гирлянды какие-то, автоматы. На мгновение вялое покачивание направленных вниз стволов заворожило мальчика; все-таки он собрался с силами и, чуть отскочив назад и поднимая рогатку, оглушительно свистнул (а пока делал, думал — «господи, ну не будут же они стрелять по мне»).

— Предлагаешь спрятать меня в рюкзак? — хмыкнул Артем.

— Я не знаю, — честно отвечал водитель, — я заснул.

— Если вы имеете какую-либо информацию о местонахождении детей и предполагаемого преступника, просим позвонить по телефону…

— Ну, ну, давайте же стреляться, — в его голосе слышались просительные нотки, — давайте стреляться, если вы придаете какое-то значение своему позорному дворянству!

— Что, народишко, порядки нарушаем? — все тем же шутливым басом вопросил Нечаев, входя в круг. Он словно бы не видел общего замешательства, вызванного их появлением, отчужденного молчания стоявших кругом мужиков.

— Что кончилось? — спросил Артем, но они не обратили внимания.

Пока дети вытягивали сеть из блестящей, как будто липкой воды, Аня напряженно прислушивалась к чему-то, и мальчик, заметив это, сказал, — брось ты, цветы и цветы. Не мы одни здесь живем.

— От чего? — спросил Артем.

Анна хотела возразить, но бородатый Степан удержал ее и тихо сказал, — так лучше. Для всех лучше.

Вова пожал плечами.

Вова глянул в окно: в тенях сада медленно и путано, будто в невидимом лабиринте, двигался кто-то худой и черный, почти сливающийся с лоснящимся, как виноград, зимним небом.

— Экологи, — лучница вздохнула, — были — экологи. А сейчас уж и не знаю.

— Да ничего, — наконец рассердился Артем, — хватит уже скандалить на пустом месте. Нормально все с вашим самогоном.

— Ясно, — сказала Лена, — а за что они нас арестуют?

На обратном пути на Вову напала стая бродячих собак и он натерпелся страху, отбиваясь от скалящихся из тьмы пастей и мучаясь от густого, дикого запаха псины. Спасло его только появление фонарщика. Шагах в десяти от ожесточенной, невидимой и почти бесшумной схватки, разгорелось, потрескивая, желтое масляное пламя. И стая тут же исчезла, будто быстрый сон.

— Они нас не арестуют, — мрачно пробурчал сверху Танатос, — они нас убьют.

Они были как бы подхвачены огромным экстатическим чувством и Коля, оказавшийся в стороне, смотрел на эту сцену — и особенно на вознесенную над головами гигантскую улитку, бессмысленно и торжественно моргавшую по сторонам — с каким-то вялым отвращением и даже страхом.

— Не люблю я их, — вздохнул Авось.

Вова заприметил новенький, свежеотпечатанный томик Байрона — судя по обложке, на языке оригинала, — лежащий на крышке фортепиано, и примостившуюся возле педалей темно-зеленую винную бутылку.

— Тебе уже нельзя мыться с девочками.

Коридор был наполнен мутными, багровыми отсветами, впереди раздавался непонятный треск, шум падающих предметов, тревожные, хриплые и визгливые со сна голоса; пахло гарью. Вова побежал вперед.

Всю дорогу — в дрожащем овале желтого света, окруженные колышущимся полумраком — шли молча. Уже на пороге, натянув кое-как пальто и нахлобучив шапку, Вова обернулся и сказал, — вы спрашивали, что мне известно об убийствах? Мне известен способ убийства. Рассказать?


Звезды кружились в медленном торжественном танце, и поднимались к небу тонкие струйки сигаретного дыма, а вдалеке, за лесом, разливалось по горизонту мертвое восковое свечение города.

— Может, хватит уже? — вмешался рыжий Ян, — пойдемте дело делать.

— По-настоящему, — Нечаев то ли засмеялся, то ли закашлялся, — я уже точно не помню, как все было впервые. Столько раз это повторялось потом… Прыжов начал выходить из-под контроля. Он был несчастный человек, очень много успевший повидать горя и несправедливостей. Отец его служил писарем в сумасшедшем доме, мать умерла родами. Товарищами его по играм в детстве были больные. Бог весть, какой волей, каким трудом он вырвался оттуда. Лучшим кончил гимназический курс и поступил в университет. Но тут как раз вышел указ «О кухаркиных детях». Теперь в высшие учебные заведения допускались только дети дворян и купечества. Прыжова выгнали. Он и тут еще не сдался, тайком пробирался на лекции, пытался учиться… Но это, конечно, смешно было. Он пил, ходил по кабакам, собирал разные слухи в народе, писал «Историю русского нищенства» — показательный выбор темы, да? — Нечаев снова закашлялся, отдышался, устало прикрыл глаза тонкими, испещренными коричневыми сосудами веками, — там я его и встретил. Он вступил в организацию, мы направились в Крайск — я это давно выдумал, я ведь в Крайске вырос. Но Прыжов полюбил Анну. Объясниться он и не думал — в нем много еще оставалось от ребенка, привыкшего играть с сумасшедшими. И он начал сходить с ума, становился опасен. Тогда я попытался использовать его безумие, направить его в нужное русло. Знаете это поверье, что жиды, мол, пекут мацу на крови христианских младенцев? Я вот подумал, почему бы такой же слух про дворян не пустить? Оно бы и действительности больше соответствовало.

Уж конечно, лучше к Андреичу после этой истории относиться не стали. Только теперь к отчужденности добавилась опаска — и Андреич стал совсем изгоем.

— Потому что они пригонят новую. Потому что раз уж мы выехали на акцию, надо сделать все по максимуму. Ну и чтобы Еноту поменьше обратно тащить пришлось, — он улыбнулся одними уголками губ.

Я выждал еще немного, подкатил поближе. Девочка, не оборачиваясь, глядела в проем, в котором исчез ее друг или, может, брат.

— Не было, но…

— Пока неизвестно. Может быть, ты и прав. Может, он хочет обвинить тебя в убийствах и разжечь гнев черни.

«Прятками» они почему-то называли воровство.

Аня, глядя на его лицо, прыснула. Коля-то знал, как стеснялся Петя своих родинок, верней, не родинок, а росшего между ними длинного волчьего волоса — жесткого, толстого и прозрачного. Он даже и Коле-то не сразу рассказал, да и потом еще долго отказывался показать. А подсмотреть было невозможно, потому что рос волос на месте, обыкновенно скрываемом трусами.

— Вот и уезжаем, — сказала Гипнос, — мне здесь понравилось, вообще-то.

— Ну что, сработало? — возбужденно спросил президент.

— В доме, в барских покоях бывших. С флигелька не пройдешь, все двери заколочены.

— Ну и как?

— Давай потом это обсудим, — резко ответил Ян. В темноте молочно белел его респиратор.

— Старый, выходи! — повторила она, явно дурачась.

Действительно, улицы производили вполне жилое впечатление. В окнах домов висели занавески, кое-где даже горел свет. Урны были полны вполне свежего мусора.

Дорога свернула, выводя из колючего голого леса на поле. Изумрудная трава чуть светилась под звездным небом. Темнел островерхий силуэт стоящего на холме дома.

— Слышите? Ответственность лежит на людях. Они взяли ее.

На следующий день Шапкина организовала перед его домом антиимпериалистический митинг, посвященный, почему-то, в основном преступлениям Вьетнамской войны. А ночью вновь явилась к нему, требуя визу. Андреич согласился, выставив встречное требование: дать присягу и поклониться американскому флагу.

И ушла в черный провал раскрытой двери, все покачивая маленькой головой с расчесанными волосок к волоску сивыми прядями.

— Вы вот вчера водку купили, я видел, — начал Андреич.

— Именно об этом я и хотел сказать, — раздался спокойный и твердый голос Нечаева, — именно об этом. Революцию на пустом месте не сделаешь. И если нет революционной ситуации, мы должны сами ее создать, а не ждать когда она явится. Этак долгонько ждать может придется. Поэтому предлагаю: организовать поджоги бедных окраин города. И, разумеется, распустить слухи, — тут в его голосу послышалась улыбка, — обвиняющие в пожаре власти. Да их и так обвинять будут, и поделом. Толпа обездоленных, враз все потерявших людей — это уже сила. Да и терять им будет нечего.

— Чего хотел? — спросила Марфа, повернув к нему темное, широкое лицо.

После долгой вялой паузы, в которую Вова неповоротливо пережевывал вопрос, он ответил, — нет. Спасибо… Мне надо поспать.

— Все соседи спят давно.

— Я и не мылся, — оскорбился Юстас, — я только сейчас залез.

— Ване. Это наш командир.

— Полицейских нет, — заметила Лена, — вообще никого нет. Пора бы сваливать, кажется.

— Спокойно. Стоять спокойно, — заговорил шедший впереди белобрысый парень, поднимая ладонь.

— Терентий! — закричал он, припомнив имя узнанного им, кажется, мужичка, — Терентий, давай за мной, — и начал продираться сквозь толпу к свободному месту, на заснеженную дорогу. А когда наконец протиснулся меж тесно сдвинувшихся тулупов, зипунов и дубленок, в которых, казалось, и людей-то не было, за спиной его уж стоял рыжий Терентий.

Сели, поглядели друг на друга: Прыжов доброжелательно, Вова довольно нервно.

— Отлично. Успеешь обучить меня карате.

— Вижу, — просто ответил он.

Вова мучительно покраснел, — у меня нет денег.

Вова, едва дыша, снова прильнул к скважине. Удалявшаяся спина Прыжова постепенно открывала обзор: все было так же, только Анна казалась сколько-нибудь взволнованной произошедшим. Нечаев полностью, с ногами, исчез из видимого сектора. Прыжов тяжело опустился на стул.

— Я не об этом. У нас электричка только в 5.40. Возьмешь рюкзак к себе?

— Ничего, — уверенно сказала Гипнос, — чтобы они не попытались — они ничего не смогут сделать.

Дядька, кажется, не услышал. Он выудил из кармана длинную деревянную ложку и помешал булькающее в котелке красно-коричневое варево.

Водитель толкнул Артема.

Вова вылез из постели и выглянул в окно. Сквозь ручьем льющуюся капель видно было ясное небо, мокрые голые деревья, освобожденно вздыхающую землю с сухой прошлогодней травой и лишь кое-где рыхлые, сверкающие на солнце кучи снега. И так все это было хорошо и красиво, что он даже не удивился и не подумал, что вот, вчера была зима.

Обратно я шел веселый, злой и почти счастливый. Видел я гулявших на том берегу, средь брошенного пасмурного утра, детей, слышал их тихие голоса и робкий немного, сторожкий будто смех. Девочка и мальчик, кажется, брат и сестра, кажется, даже близнецы. Долго я глядел на них из своих кустов и непонятная тоска вдруг загрызла мне сердце. Потом девочка поговорила по телефону и они ушли. Ну и я побрел прочь.

Вова и так бы выпил — что просто так сидеть — а получалось, что по указанию Нечаева. Эти дешевые приемчики — словно из курса «Успешный руководитель и альфа-самец за 10 часов» — злили. И непонятно было, всерьез ли это Нечаев, или как раз чтобы разозлить.

Последовало секундное молчание, затем Танатос непринужденно сказал, — тогда повезло нам.

Сам он выскочил из кухни, пронесся по коридору и распахнул деревянную дверь сторожки.

— Не знаю, как отсюда уйти. И вообще, на самом деле этого места нет, — голос у нее был незнакомый. Твердый, будто за гранью тоски и страха.

Сергей хмыкнул в густую бороду, Аня улыбнулась.

— Повезло, — сказал таксист, выворачивая с обочины, — правильно я вас взял. У меня, вообще-то, труп в багажнике.

— Каждую ночь? — равнодушно удивился Артем, — как же он на кладбище с такими кошмарами работает?

— Вы чего? Чего гоняетесь-то? — бледный, тоненький голосок — и вот перед ними уже стоит перепуганный мальчик лет семи с мягкими светлыми кудрями и в веселом желтом дождевичке.

Гипнос улыбнулась и подмигнула Артему.

— Не тебя. Вас, ребята, — кивнула она близнецам.

— Так, эээ, чтобы без лишних свидетелей. Одним проехать, — осмелился прервать начальственные размышления железнодорожник.

— Хватит врать! — довольно осторожно, но внушительно ударил по столу — два ящика ребром и шахматная доска на них — Коля.

— А почему повсюду висят петухи? Это герб?

Вова взял инструмент, стер ладонью пыль. И заиграл.

Светловолосый и белокожий гимназист с раскрасневшимися от мороза щеками сидел на кушетке и, кажется, мало обращая внимания на речь Нечаева, колупал ногтем обивку.

— Это все такая чушь, что ты и представить себе не можешь, — сказал он и (просто чтобы попробовать) закусил водку сушкой, — это все неважно. Будет неважно, уже скоро.

— А что, на самом деле не уникальный?

— Ага, — весело согласился Енот, — и растяжку натянули!

Он выудил из кармана бутыль самогона, отпил прямо из горла. «Шампанское, — вдруг сообразил Вова, — ну конечно, шампанское».

Они расположились в коллонаде. Быстро темнело, на ярко-синем небе выступили первые звезды, из-за темного сада мерно шумела река. В свете старинной масляной лампы, найденной Вовой, сверкали многочисленные разноцветные бутылки. Белые колонны будто чуть светились в сумерках.


Машина замедлила ход, остановилась, и вдруг руки водителя — его тонкие белые запястья — порхнули, будто две рыбины, к бардачку. Не выйдет! Жадно хрупнув курткой, мой ножичек наконец залез ему в нутро. Я вышвырнул его из машины, сам выскочил следом и, схватив его за волосы и задрав его лицо к низкому стеклянному небу, перерезал ему горло. Кровь хлынула на мокрую землю и я закричал что-то ликующе.

На экране появились фотороботы Танатоса и Гипнос — довольно похожие.

Президент полежал в ванной, принял душ, выпил еще кофе и больше откладывать было нельзя, это уж становилось глупо. Надо было перезвонить. В кармане халата телефона не было, и ванной тоже не было. Конечно, это был не единственный телефон президента, но его раздражал сам факт непонятного исчезновения: ведь только что был здесь, только что трезвонил и не давал покоя! Президент знал, как такая глупая мелочь может иногда лишить покоя, сидеть занозой в мозгу и не давать ни на чем сосредоточиться. Кроме того, это все-таки был не просто телефон. Хоть по образованию президент был юрист, но он многое усвоил из опыта своего чекистского предшественника и, в частности, необходимость прямого контакта со средним звеном, с исполнителями, минуя ближайшее окружение. Именно для этих целей потерянный телефон и предназначался.

— Ложитесь пока, — к электричке разбужу.

Они растолкали заснувшего Танатоса, Артем подхватил рюкзак, не удержавшись, сунул в карман склянку с коньяком. Гипнос на ходу облизывала испачканные в креме пальцы.

— Не улыбайтесь так, — резко сказал плюгавец, — а то вы не на полицейского похожи, а на рекламу пива.

— Хватит, — закричал мальчик. Он нервно озирался по сторонам и испуганно улыбался.

— Те, прежние, тоже пили-гуляли, — сказала она, поставив на стол здоровенную — литра на два, как прикинул Вова — бутыль непривычной формы, — пили-гуляли, пока можно было. Потому можно-то не всегда будет…

— Ну, а теперь гуляй, рванина! — неожиданно закончил свою речь Нечаев и, залихватски выхватив у усача гармошку, заиграл что-то быстрое, удалое. Вокруг облегченно закрякали, забулькала водка — пили прямо из горла, обжигая губы ледяным стеклом, — кто-то пустился вприсядку. И все в кромешной зимней тьме.

Под ногами шуршали бурые прошлогодние листья и Артем видел, что кое-где из-под них пробивается молодая трава — бледная худосочная поросль, производящее почему-то отталкивающее впечатление своим упорным жизнелюбием. Золотилось вечернее уже солнце, и далеко-далеко над голыми черными кронами высилось чистое густо-синее небо. Пахло костровым дымом, весной и — еле уловимой гнилью.

— Даже и проверять не стоит.

Тряский уазик, под хрип и скрежет радиоприемника, промчался, подпрыгивая на ухабах, по лесной дороге, взлетел на пригорок и остановился.

— А огурчиков нету? — робко и по-детски спросил Вова. Ясно было, что не пить не получится, закусывать тоже следовало, а квашенную капусту он терпеть не мог.

Вслед мне донеслось осторожное похрустывание. Берегла зубы, старая.

Девушка поглядела ему вслед. Артем клонился вслед за мешком, будто старинные весы. Шума машины она не слышала.

Аня молчала и даже дышала тихо-тихо.

«О господи», — подумал Артем и безо всякого веселья улыбнулся и кивнул.

Вова промолчал. Солнце зашло за облака и в комнате потемнело, пастелевые, светлые тона налились пепельной серостью. Где-то в саду с влажным хрустом осел сугроб.

Что-то черное, угловатое подрагивало на самом краю зрения и Артем резко обернулся. Это покачивалась на плече у девушки в черном большая хозяйственная сумка. Артем отвернулся.

— Садись лучше, выпей с нами, посиди.

— Вот упырь, — с чувством сказала Лена.

— Да, конечно, — без всякого энтузиазма подтвердила она.

— Как вы вообще сюда приехали? То есть как узнали о Крайске?

— Что?

Они вышли из леса и побрели по заросшему высокой, росистой травой полю к видневшемуся впереди полустанку. Под ногами хлюпало и, как выяснилось, с неба накрапывал грустный серенький дождик.

За одним из столов сидели Нечаев и бледный юноша с мелкими чертами чуть ассиметричного лица. Нечаев негромко говорил что-то и все время пытался положить ладонь на плечо собеседнику, а тот все сбрасывал ее нервным жестом и был, кажется, сердит и испуган.

— Понятия не имею, — честно ответил Артем.

И сейчас он только улыбнулся на сбивчивый, перегарный шепот Прыжова и спросил, — это точно? Извините, но Вы пьяны.

Лена глубоко вздохнула, жадно и пристально оглядываясь кругом, стараясь получить цельное, полное впечатление об этом мире в эту минут, запомнить и навсегда сохранить это впечатление в себе.

— А паспортный стол?

— Жигули, — фыркнул Коля, — с него взять нечего, гол как сокол. Еще у нас просить будет.

И Вова залпом допил самогон, на секунду пронизавший все тело жаркими алыми искрами. И налил себе еще.

— Тоже вот, и табаку теперь не достать, — пожаловался Прыжов, — да… А вы, простите, к нам по делу? Или так-с, посмотреть на родные пенаты?

— Увольняюсь, — согласился Андрей Григорьевич.

Закряхтел, вгрызаясь в светлую древесину, перфоратор. Еще один штырь спрятался в податливой глубине, затаился на время, чтобы ответить когда-нибудь стальным гудением на врезавшееся в ствол лезвие, задрожать глухо и бросить в сторону незадачливого лесоруба с его пилой. Шиповки были делом серьезным. В принципе, колья должны были просто ломать бензопилу, но случалось и так, что выбитое из рукояти лезвие, все еще вращающееся, яростно свистящее в замершем воздухе, убивало и калечило лесорубов.

Дети не спорили.

Артем чуть пожал плечами, сосредоточившись на колечках из дыма. Кольца (как всегда) не получались.

— Да сговорились вы что ли! — рассердился Артем, — пойдемте. Здесь точно не стоит торчать.

— Так оно и есть плохо, — равнодушно отвечает он, — да и пересмотрели мы там дерьма, — неохотно добавляет.

— Ого. Так ты читал? Ты представляешь, что это значит? — она чуть не подпрыгивала на месте, лицо разрумянилось и улыбку она никак не могла подавить.

— Я раньше ролевиком был, — пренебрежительно улыбнулся Сергей, — за эльфов поигрывал.

— Тьфу, — не выдержав, сказала Лена, — у нас есть неразменный кошелек. Так что не переживайте.

Помолчали. Лена приоткрыла окно — в купе ворвался живой, пронизанный солнечным светом и сосновой зеленью, воздух. Над мчащимся поездом простиралось чистое голубое небо.

Он, конечно, догадывался, кто организовал все дело. Но точно пока не знал.

— Нет.

Полицейский почувствовал внизу какое-то неясное движение.

— Какой на хер, — повысил голос Коля и Аня тшикнула.

— Это кто? — тихо спросила Аня.

— Понятно, — сказал Коля и как-то очень глупо прокашлялся, — укхм-кхм.

— Вы, — тощий указывал теперь сидящему впереди начальнику, — утроить количество патрулей в районе. Ввести паспортный контроль на железнодорожном и автовокзалах, усилить пикеты на основных трассах. Ориентировка, — желчно улыбнулся плюгавец, — лицо, похожее на Артема Луниша. А скорее всего — сам Луниш. Возможно, похититель и дети разделились.

— Там сейчас неуютно. Ледоход… Даже не знаю, как сказать. Чересчур дикий и величественный пейзаж. Совершенно не нуждающийся в человеке.

— Да, — начиная входить во вкус, ответил Вова, — угостите папиросой.

— Но я все равно хочу поехать с вами.

— Негласно, — презрительно сказал тощий, — пусть ваши люди обходят вагоны перед отправлением.

Марфа глубоко вдохнула морозный воздух.

— Нет. Но билеты и места отсюда должны быть. От Петрозаводска.

Он сел.

— Где твои семнадцать лет? — разухарившись, кричал Андреич. Лысая голова его раскраснелась и гитара звучала уже скорее как ударный, чем как струнный инструмент.

— Я тоже слышу, — сказала Гипнос.

И весь героизм кончился. Бледный человек, лежа под Артемом, обхватил его шею локтем и сдавил. Артем застонал, разбухшие от прилившей крови уши заполнял низкий клекот зависшего над ними вертолета. Противник подвернул его под себя, нажал коленом на пах, слепой от боли Артем нащупал в кармане электрошок и, позабыв все наставления продавца, ткнул им в живот врагу и разрядил. Тут же все его тело сострясла мгновенная всепроникающая боль, перед ослепшими глазами, в которых отражалось теперь темное небо и желтый вертолет в нем, плавала какая-то засвеченная темнота или, может, затемненный свет. Он ничего не слышал и ничего не видел, но обоняние на мгновение обрело удивительную чуткость: пахла сырая черная земля, пахло потом — его и противника, из разбитого окна несло водкой и духотой, а от подножия склона талым снегом и почему-то огурцами пахла река.

— Пошли.

— Ничего себе выбор, — сказал Вова и вспомнил серый конструктивистский куб.

— Аа, — она улыбнулась, — тогда понятно, чего вы от полиции бегаете?

Вова вошел в красную комнатку и, сопровождаемый тихим шелестом дрожащих вдоль стен обой, подошел к окну и чуть отодвинул уголок тяжелой черной портьеры.

Они основательно нагрузились провизией, пихнули в бочку тысяч шестнадцать — чтобы несколько покрыть расходы хозяйки и, попрощавшись со всеми, ушли.

Андрей больше не расспрашивал гостя и, кажется, избегал детей. Только однажды, на второй день их кладбищенской жизни, когда Артем вернулся на Охтинское со здоровенным электрошоком, тремя дешевыми мобильниками и ворохом сим-карт, Андрей спросил:

Дворник понимал, что скоро опера очнутся. Времени у него оставалось совсем мало. Потемневшим взглядом он обвел пустую просторную комнату и увидел вдруг квадратный люк в подпол. Это было то, что нужно. Кое-как, на полусогнутых ногах, зажимая рану и чувствуя, как льется меж пальцев густая теплая кровь, он преодолел пару метров до люка. Когда он согнулся, чтобы открыть его, внутри у него что-то булькнуло и кровь полилась сильнее.

— А так прямо здесь — пиф-паф, ой-ой-ой, — передразнил Танатос, — даже не пиф-паф. Швырнут сюда одну гранату и даже пикнуть не успеем.

И вот тут впервые в жизни он повел себя, как киногерой. Не задумываясь, Артем обтянутым штормовкой локтем разбил стекло и вместе с градом осколков вывалился из окна на растерявшегося соглядатая.

Девочка молча кивнула. Остриженные когда-то волосы отрасли, выглядывали черные корни. Она выглядела очень печальной и брошенной.

— Так что там с одеждой?

— Все произошло случайно, — твердо ответил Вова.

— Кричите вы, — прошипел Артем, — вас не страшно.

Человечек обернулся и оскалился злобно, как крыса, — убирайтесь вы наконец! Куда угодно. Но чтоб я вас больше не видел.

— Да, — сказала Гипнос, — именно так. Какие-то мелочи меняются, как они меняются всегда, постоянно. Но это только будет казаться, что изменения обыденны и ничем не отличаются от прежних… — она почесала кончик носа и посмотрела на брата.

— Осталось еще немного.

— Нет, — просто ответила Марфа.

— Где?


— Спасибо, — ответила девушка и снова чихнула, — вы кто такой? Что вам здесь нужно?

Вова встал над ним. Прямо перед его глазами сверкал напомаженный кок губернаторского сына.

— Нет смысла держаться обычными детьми, — вмешался Танатос, — да тогда и прятаться было бы не нужно. Мы все таки должны быть сном и смертью.


И Вова ушел. В коридоре было темно и тихо, только слышались позади тихие причитания малышки: «Тятька, вставай! Тятя, вставай, пошли домой! Пошли домой, тятя!»


Так я заснул, а когда проснулся, было так же темно, но никаких шаров уже не было. Дворняжка лежала рядом, грея мне бок.

Стараясь выглядеть спокойным, Артем еще раз огляделся, скользнув по джипу рассеянным взглядом, посмотрел на небо — вот он, сволочь, быстрый ярко-желтый вертолетик в густой вечерней синеве, совсем уж близко. Артем почесал грудь, зевнул ивернулся в сторожку.

Заваленный мусором и буреломом подтопленный берег широкой реки был пуст. За их спинами северным сиянием разворачивались огни большого города.

— Ничего, цивилизация придет и сюда, — сказал старик, — свет приходит, рано или поздно.

— Кому как, — пожал плечами Вова, — да. В общем, следствие затягивалось, прошло полгода. Наконец начался суд и дело стало разваливаться. Я уж было воспрял духом, но мне весьма прозрачно намекнули, что оправдывать меня все равно никто не собирается, а мое упрямство просто заставляет в конце концов дать мне реальный срок. К тому времени я сидел уже год, стояла страшная жара…

— Ничего себе. А числа совпадают?

Лена пожала плечами.

Над головами них вдруг пронеслась стрела, раздался звон, фонарь погас и стекло неслышно осыпалось на землю. Стало чуточку темнее.

— Зачем они тебе? — спросила Аня.

— Ну все, — когда до полустанка оставалось еще метров триста, Аня остановилась, — дальше сами.

— Езжайте, — после паузы сказал гаишник. Мокрое от снега лицо казалось неживым, голубые глаза глядели поверх машины, куда-то вдаль, где темно-серая земля сливалась с серым небом.

Поднявшись, они прошли в комнатку детей. Близнецы уселись рядышком на раскладушке (в ней что-то хрустнуло, конструкция просела, но устояла), Артем остался стоять.

Марфа встретила их заботливыми охами, тут же унесла куда-то заснувшую в коляске девочку, выдала Терентию на водку, а Вову отправила переодеваться, велев затем приходить откушать. Все это было странно, но задумываться над новой стадией ее сумасшествия у Вовы не было сил. Надеялся только, что не отравит. На кухню он вернулся в белье и халате, а Марфа, с некоторым смущением, вернула ему плед. Вова тут же укутался — в комнате было жарко натоплено, печь аж гудело, и самовар раскален — но его бил озноб. Марфа суетилась у печи и, не оборачиваясь, тихо спросила:

— Марфа! — крикнул он в темноту.

— Еще две, слышите? — настойчиво повторил Нечаев.

— Может умереть, — объяснила Аня.

— Ты дурак, что ли? Кушать нечего, понимаешь ты, болван? — злобно сказал Коля.

— Ну да, сам, — с готовностью кивнул Юстас.

— Я тоже поймал.


Ваня подергал себя за бороду, поглядел на лежащий в центре поляны мячик.

— Хватило, рассеянно ответил я. Голова моя другим была занята, я думал, что хорошо бы мне машиной обзавестись. Вроде бы я умел водить когда-то.

Марфа, кажется, скрипнула зубами — тягучий, тонкий звук.

— Я же говорил! — торжествующим, обличающим людское неверие голосом говорил Юстас и широко расставленные глаза его вдохновенно горели, а на протянутой к Коле ладошке лежал маленький блестящий ключик.

— Окей, спасибо, — сказал Артем, — меня зовут Артем, а это Лена. А это, — он вздохнул, — ээ… Галя и Тарас.

— Сам знаешь.

— Здравствуйте. Я недавно прибыл в город и вот… решил остаться.

— Эх, сусидко, — вздохнул он, — отдал бы пистолет. Казенный же, мне отчитываться.

— Ага! — сказал гибддшник № 1. Против воли лицо его расплывалось в улыбке.

— Нету, — наконец сказал Коля, — сейчс пойдем рыбачить.

На него смотрел бледный обритый парень с испачканным какой-то травяной пакостью лицом и черным пистолетом в вытянутой руке. «Дезертир, — решил водитель, — хотя нет, пистолет…»

Кухня, довольно чистая и даже со свежей скатертью на столе, была украшена многочисленными фотографиями умирающего Ельцина. Черно-белыми, цветными, психоделически-яркими, выдержанными в мягких, полупрозрачных тонах итальянского неореализма — но везде первый президент России, страдальчески зажмурившись, давился распухшим мясистым языком, а по пухлым щекам его текли черные нефтяные слезы. На заднем плане угадывалась высокая фигура в плаще и шляпе с узнаваемым профилем Владимира Владимировича Путина.

Не снимая шляпы, мужчина медленно отпиливал Авосю голову и вполголоса напевал и подсвистывал:

Колеса бодро перестукивали; едва они выехали из Петрозаводска, как солнце вышло из-за серой пелены, и в его свете зеленели бескрайние леса, тянущиеся до самого горизонта. Но настроение в купе было безрадостное.

Степан дернул подбородком, но промолчал.

— Он пошел к шоссе и оттуда, наверное, в Рынду, — спокойно отвечал водитель.

Они обходили вырубку по широкому полукругу, зашиповывая в случайном порядке деревья. Перфоратор звучно тарахтел в ночной тишине.


— Это знак, — рассмеялась Яна. Ваня вышел навстречу ночному небу, и едва в их поле зрения его силуэт совместился с дверным проемом, как он исчез. Пропал мгновенно и сразу.

Я прислушался. Тишина. Да, самая настоящая тишина. Значит, сейчас детей в деревне нет. Мне навстречу они тоже не попадались. Да и вряд ли они в город ходят учиться — больно далеко. Дальше, наверное, дальше по дороге.

— Будем думать, — Артем зевнул и сладко потянулся, — надо взять еще кофе.

— Пошли, — согласилась Аня, но никто не двинулся с места.

— Он забывает. Прежнюю человеческую жизнь.

— Где она?

Бах! Бах! Бах! — не заботясь о приличиях, молотил в зеленую деревянную дверь Артем. Вокруг была весенняя ночь: сырая, темная, полная запахов и звуков.

— Вот черт. Неужели это серьезно?

Танатос протянул руку, глотнул. Гипнос покачала головой.

Танатос охнул. Гипнос стояла, все так же требовательно глядя на него, будто не услышала или не поняла.

— В смысле?

Оставшееся время они просидели за картой, пытаясь составить какой-нибудь оптимальный маршрут, что было, конечно, делом бессмысленным, потому что искали их везде, на всех дорогах и во всех городах, искали теперь не только власти, но и огромная прослойка мучимых совестью и ничего не делающих целыми днями людей — пенсионеры. От них спасения уж не могло быть, ни приюта, ни убежища. Так что, в сущности, было совершенно все равно, куда ехать. Конечно, где-то поиски велись тщательнее, а где-то наоборот, но ведь они все равно этого не знали. Поэтому они остановились в конце концов на Кургане — город этот хорош был уж тем, что находился почти на границе трех областей, и эта малая разница в юрисдикции могла им помочь. Плюс к тому, рядом были горы, тайга, где можно, наверное, какое-то время бродить, скрываясь. И вдобавок, совсем недалеко — Казахстан, где новые власти еще не устали гордиться независимостью и исподтишка пакостили большому соседу. Это тоже могло сыграть им на руку.

И действительно, по улицам, аллеям и переулкам расходились веселыми толпами люди. Флаги реяли под высоким чистым небом, в тепло-оранжевом свете уже вечернего солнца. Люди, улыбались, пели. На черные машины, медленно катившие по пустой проезжей части они совершенно не обращали внимания, будто не видели.

— Со мной тоже.

— Нет, — сказал Прыжов, — они хотят взять нас с поличным и ждут Пасхи. А мы сделаем все сейчас и скроемся. Я, наверное, останусь, — он кое-как улыбнулся сквозь слезы, — слухи, агитация…

— Хорошо, — Марья кивнула, взяла малышку за руку и ушла в дом.

— Теперь жди заражения.

Анна подумала, покачала головой, — никто меня не найдет. Вас всех арестуют и повесят, тем более, если был донос.

Артем помолчал. Потом сказал просто: Дворник погиб. Он сумел запереть полицейских.

— Не хочу я вспоминать, — повторяет он и морщится, — Ань, дай мне отойти. Мы с Петькой еще в детдоме скорешились, сбежали вместе, пол-страны объехали, здесь устроились… Тебе что, ты его и знала-то месяца два, — с обычным для детей тактом закончил он.

— Некуда уезжать, не знаю, куда.

— Как вы это проделываете? — спросил Авось.

— Где они сейчас?

— Что ты достанешь?

— Ладно, пошли, — вздохнула Аня, — попробуем как-нибудь выйти. Только держитесь за руки.

— К вырубке подходим с леса. Шипуем деревья. Затем обходим по грунтовке и с фланга атакуем врага. Охраны там нет — я проверил.

И они с Марьей исчезли в черном коридоре. Заскрипела и хлопнула дверь — Вова сначала удивился, потом сообразил, что ее просто закрыли.

— Чертов рыбак, — зло сказала Гипнос, и Артем кое-как засмеялся.

— Он просто маленький!

— Доброе, — после хмурого молчания ответили из-за занавески.

Артем поднялся, заглянул к близнецам — те уже спали. Он поглядел на них немного и тихонько притворил дверь. У себя он быстро разделся, осторожно забрался в шаткую раскладушку и тут же уснул.

— А это кто за тобой идет?

Вова, вздохнув, подчинился. Он разложил на ломте черного хлеба говядину, размазал сверху хрен, приготовил вдобавок к тому соленый огурец. И только после этого выпил. Самогон неожиданно мягко прокатился по горлу, накатил волной ласкового светло-красного жара. Вова не торопясь закусил, тщательно прожевал, проглотил и спросил, — чем обязан визиту?

— Это, — кивнул я на разверстую утробу мальчика, — твое. Пока.

Нечаев наступил на пистолет.

— Ну как?

— Что вам нужно? — враждебно спросил он.

Оказывается, порядок выхода был строго регламентирован. Ян вышел первым, отошел от шалаша шагов на пять и, вынув лук, нацелил его на проем.

Поезд набирал ход, но тощий и слабенький на вид мужчина держался вровень до самого конца платформы. Видно, на злобе.

— Мы пришли на собрание, — сказал Нечаев, — наш кружок — я вам, кажется, говорил, собирается в старом доме.

Ответа не было, и такая тишина стояла кругом, что Вове подумалось — точно ли здесь, в душной темной комнатке, вздымался вихрем этот крик, или это был какой-то концентрированный ночной кошмар.

«Нечаев здесь!» — вскочил Вова на кровати. В комнате было темно, свечной огарок почти весь истек и крохотный огонек танцевал уже по горячей лужице жидкого воска. Потух — и последние материальные предметы — доски стола, подсвечник, уголок кожаного кисета — исчезли в общей темноте.

— Так, — юноша, кажется, расслабился, чуть опустил пистолет, — теперь ноги вместе, господин полицейский. Руки в прежнем положении. Танатос, затяни ремень у него на ногах.

Никто не спросил его, кто «она» и Юстас продолжил сам, — улитка, которую я поймал. Она исполняет желания.

— Ээ… Сережа.

— Ключи зажигания. Забрала на всякий случай, — объяснила она.

— Прощай, — эхом повторил Андрей Петрович. И вдруг предложил, — а хочешь, ко мне переезжай. Все лучше, чем казенный дом.

— Заебались бы вычищать, — коротко и просто отвечает Аня. Это не ругань и даже не звучит, как ругань.

— Это вы Ельцина так не любите? — спросил Артем, — или Путина?

— Ну извини!

— А куда вы едете?

— А говорят, на детские дома денег не выделяют, — хмыкнул сохранивший спокойствие второй, — короче…

По счастью, рядом с оконным проемом проходила водосточная труба. Вид у нее был не слишком обнадеживающий, но выбора не было.

Градоначальник оказался худым, иссохшим стариком с серыми бакенбардами по сторонам костистого лица и черными маленькими глазками. Он и дома у себя сидел в мундире и при орденах, и на вошедшего Вову взглянул с начальственной строгостью.

Конечно, ничего это не доказывало — кроме того, что сразу после двусмысленного разговора с Вовой губернаторский сын помчался на поиски Прыжова — но, с другой стороны, свидетельствовало о том, что Орлин, самое меньшее, убийствами весьма обеспокоен, а может, и сам имеет к ним какое-то отношение. «Потому-то и дела никакого нет, и бумажек никаких не осталось, — осенило Вову, — Орлин-младший убийце покровительствует». В том, что убивает Прыжов, Вова почти и не сомневался — тот буквально сам кричал об этом всем своим видом.

Тишина. Щурится неизвестный бородач с выраженными монгольскими скулами.

— Да, но все же сложно представить.

— Это важно, — возразила Аня, — если это правда, мы должны или убить их, или спрятать. Они выдадут нас.

— Нет, — сказал Танатос, — по-моему, Бертранд — это собака. Его просто похоронили в этой пещере.

— Высоко? — не зная, что спросить, после паузы спросил водитель.

Он заворачивается с головой в одеяло и отворачивается к стене. Аня тушит самодельные горелки — все, кроме одной — и тоже ложится. Они лежат молча, глядя на крохотный огонек в бескрайней темноте и потихоньку засыпают.

Андрей Григорьевич, предчувствуя, что тот начнет разыгрывать патриотическую мелодраму, быстро сказал, — прощайте, — и повесил трубку.

Марья подумала, — получается, да.

Водитель, оставшись один, выключил радио, откинулся на сиденье и с наслаждением закрыл глаза.

— Хватит ржать! — с возмущением возопил Танатос и рюкзак его повалился на бок. Артем бросился поднимать его.

— Ну и кто ж тебя похитил? Получается, сам сбежал, — рассудительно заметил Коля.

— Респиратор не забыл? — сердито буркнул Сергей.

— Мэра зовут Сергей Геннадьевич?

Круглолицый, голубоглазый гаишник моргнул мокрыми от снега ресницами и, чуть дернув плечом (что, видимо, заменяло отдание чести), сказал усталым недобрым голосом, — документы, пожалуйста.

— Ты меня прости все-таки, — невнятно говорит он, забираясь в гамак, — очень я устал что-то.

— Буржуазные стереотипы, — тоненьким голоском прокомментировала Гипнос, но все же поднялась.

— Нет. Фамилия такая: Лощина, — пояснил гаишник, — а этот труп явно не его. Не Лощины в смысле.

Старик уже открыл было рот — несомненно, чтобы направить их в какой-то кабинет на какой-то этаж — как в секундной тишине Танатос щелкнул пальцами. Старик замер с открытым ртом.

Вова глубоко вздохнул сырой, холодный воздух.

Перебежками, под сердитые гудки мчащихся автомобилей, пересек шоссе. Цены в магазине были непомерные, и Артем, устало и счастливо улыбаясь чахлой продавщице, отдал почти все деньги за гору шоколадных батончиков, неестественно блестящие пирожки с мясом, пару литров минералки, три баночки энергетического напитка, пару пив себе и два рулона пакетов для мусора.

— Я не тебе, а Юстасу.

План был составлен в минуту и к осуществление приступили тут же. Дети чин-чином вышли из дома; Артем, сжимая осу, выскочил в окно. Дети медленно двинулись по улице к машине. Артем крался следом в зарослях бурьяна, крапивы и одичавших яблонь. От густых запахов трав и земли у него щипало в носу. Глаза — вот уж невовремя — заслезились. Он, городской житель, и не подозревал, что у него есть аллергия.

Коля с сожалением натянул поверх своего ультрамодного наряда полиэтиленовый плащ, пестрящий названиями магазинов, в которых он никогда не был.

Он, будто вспомнив о дефицитности напитка, вторую кружку пил мелкими глоточками, звучно прихлебывая.

— Ну так что? — спросил обескураженный, смущенный и немного рассерженный Вова.

— Твое счастье. Что дальше по дороге?

— Через полчаса.

Голос его в протяжение этой речи менялся, и сам он, подходя к Коле, как-то несоразмерно увеличивался.

Коля несся по пустым, сонным дворам, со страхом и упоением слушая тяжелый топот за спиной. Он напугал одиноко ковылявшую куда-то старушку, успел позавидовать увиденному на мгновение дымчатому коту, гревшемуся у подвальной отдушины, и уже совсем уверился в успехе операции, как сзади гигантским кузнечиком застрекотал автомат.

Мутноватое зеркало показало ему какого-то незнакомого юношу с очень белой шелушащейся кожей и в живописном наряде.

— Я сам всего не знаю, — артем устало потер виски, — просто нам надо спрятаться. На какое-то время. Этого тебе, наверное, недостаточно?

Лощина расширилась, выводя их во что-то вроде кратера с лысым дном и засаженными ивами и дикими яблонями склонами. Артем увидел прячущуюся в зарослях палатку — круглую современную палатку, наспех перекрашенную из тревожного оранжевого в защитные цвета — рядом дымился костерок с жаровней над ним. В стороне стояли еще два внушительных шалаша, сооруженных с большим знанием дела. Один был сверху укрыт обрывками полиэтилена, второй — нет.

А в лучах молодого весеннего солнца медленно поворачивались многочисленные флюгера в виде красных петухов. Кованые алые петушки с угрожающе поднятой лапой и остроязыким гребнем венчали каждую крышу. И над оседающим старинным особняком, и над посеревшей от дождей блочной пятиэтажкой, и даже над мрачным кубиком мэрии — всюду тревожно алели птичьи силуэты.

— Пошли уже, а?

— Скоро этот город сгорит. Сгорит на хер, — с непонятным злобным удовлетворением сказал Вова.

— Да, — хрипло ответили в трубке, — да, слушаю.

Никто не отозвался на его призыв и только солнышко робко, сквозь стекло, пригревало кожу.

— Значит, идем.

— Спасибо, — кивнул Вова.

— Вот и он так говорит, — с откровенной неприязнью уперев в Вову круглые черные глаза, сказала Марфа.

Он встал и убрел, пошатываясь, в коридор. Запершись изнутри, он лег спать в комнате детей.

Потом, в темноте своего чердака, я пил теплую водку, и багряные, жаркие шары плавали в густом спертом воздухе. Потом я заснул, и пока я спал, мою флейту украли цыгане. Это приснилось мне, и сон был вещий — я проснулся и первым делом полез в карман, и флейты там не было. Долго плакал я, и выл от злости, и зубами скрипел, и обещал себе сжечь весь их поселок, а пепел по ветру развеять. Но вставал день и я наконец почувствовал голод.

Пока что все складывалось на удивление хорошо — Артем все-таки сомневался, что удастся без документов сесть на междугородний поезд — и обратно шел окрыленный успехом.

Теперь можно было и отдохнуть. Из старых досок, обрывков обоев, фанерных листов и прочего горючего мусора я сложил перед домом костер, а сам уселся на крыльце с первой бутылкой водки и протянул ноги к огню. Тихие сумерки опускались на мою глухомань, и серебрилась в синеве молодая крапива. Стояла звонкая, живая тишина, вплетающая в себя стрекот насекомых, поскрипывание моего старого дома, далекий гвалт цыганских ребятишек.

В следующую их встречу Нечаев попросил его принести из отцовского погреба шампанского. С десяток бутылок. Это было странно. Более того, это походило на розыгрыш. Орлин потребовал объяснений, Нечаев скучливо слушал, а потом сказал: «Не наглейте, господин младший градоначальник. Мы, рискуя собой, оказываем вам — пусть и без всякого желания — услугу. Ни о каких объяснениях не может быть и речи. Тащите бутылки, если вам еще нужно ваше наследство». Орлин подчинился. И — ничего не происходило. Папенька был жив, кредиторы наседали, Нечаев куда-то исчез, а Прыжов, как Орлин ни подходил к нему, всегда оказывался пьян. Быть может, и притворялся, но разговаривать с ним все равно было невозможно. А в городе тем временем начались убийства, поползли слухи, обвиняющие неких абстрактных «бар». Единственными конкретными барами в городе были Орлины — отец и сын. Да вернувшийся недавно из Европы молодой Ольницкий. Все это было тревожно — особенно некоторые детали убийств — но младший Орлин был слишком глуп и труслив, чтобы что-либо предпринять. Он много пил, прятался от кредиторов, и старательно убеждал себя, что все это — часть какого-то хитрого плана, осуществление которого, наконец, завершится смертью папеньки.

Дети остановились пред зданием и, поглядывая на кружащих над ними птиц, переговаривались о чем-то. Лица у них были серьезные и даже чуть испуганные. Я глядел на обтянутую белыми джинсами попу мальчика и представлял себе кусок мяса, жарящийся медленно на вертеле. Девочка тоже была плотненькая, с румяными щечками — хоть сейчас кусай. Наконец они договорились о чем-то, обнялись, как взрослые, на прощанье, и мальчик ушел в высокую арку, зияющую в желтом доме, за которой, сколько можно было видеть, высились только горы битого кирпича да бледные подвальные травы росли.

— Ой, — сказал Авось и остановился, — а вы кто?

— Может, все-таки Ладу? Или вон Жигули. Совсем новые.

Парень сдавленно кашльнул, но послушно надавил на газ. В зеркале заднего вида двое в черном тормошили тело гаишника, стягивая с него автомат. Вся сцена быстро уносилась назад.

— До свиданья, — сказал Нечаев, убирая гармонь в потрепанный кожаный чехол, — я завтра еще загляну к Вам.

Подслушанный разговор отца с Ольницким страшно поразил его. Оказывается, никакое убийство кружком и не планировалось, они совсем другими вещами занимались. Оказывается, вся затея с самого начала была бессмысленной и страшно опасной, потому что у папеньки в кружке был осведомитель. Орлин помчался к Прыжову, чтобы на всякий случай полностью расторгнуть договор.

— И то хорошо.

Ночная темнота обняла их, спрятав в своей живой, влажной прохладе пятерых маленьких людей, гуськом спускавшихся с холма. Впереди, чуть подсвеченный далекими огнями города, вздымался к небу костистыми, голыми ветвями лес. Они обходили его по самой опушке, путаясь ногами в сухой высокой траве. С темного неба зарядила невидимая морось. Аня шла последней, иногда сжимая в кармане холодную рукоятку пистолета. Ее, как всегда перед акцией, охватило нервное, зябкое возбуждение. Будто перед первым свиданием.

— Нет, — сказала Катя, — домой пора. И вообще…

— Дура что ли! — испугался-рассердился Коля.

Они прошли холодной серой анфиладой, вернулись в давешнюю гостиную, где догорала уж, помаргивая, лампа, вышли в темный холл и поднялись по скрипучей, застланной красно-черным ковром лестнице на второй этаж. Здесь долго шли еще узким коридором, в конце которого таинственно мерцало зеркало, пока не остановились у неразличимой в полумраке дверки и Владимир не заскрипел ключом.

— Это Вова. Новенький, — представила Марья гостя. Рукопожатие у библиотекаря оказалось неожиданно сильным.

— Куда теперь? — ежась, спросила Аня и голос, к радости мальчика, у нее был обыкновенный, прежний.

Он вздохнул и добавил, — а еще вчера нас было четверо. Наш товарищ погиб.

— Гляди! — воскликнула девочка.

— Про права я даже не спрашиваю, — счастливым голосом сказал гибддшник № 2, — будем родителям звонить.

— Возьму. А что там?

— Помолчал бы ты лучше, — веско сказала старуха.

— Я говорил, у Вас выход на кабак. Вы туда заходите почаще, интересно бывает. И, главное, не бойтесь — проницательно посмотрел Нечаев на Вову и взял его за плечо, — во-первых, народишко смирный, и в голову не придет барича тронуть. Им все божья роса — это вам не двадцатый век. А во-вторых, у меня там Прыжов. Тоже, кстати, интересный человек, — он глубоко, всей грудью вдохнул морозный воздух, — вырос, представьте, в сумасшедшем доме. Сын полка.

Пора. Наверное, пора, — наконец решился он.

Сквозь чистое стекло на них глядел плюгавый мужичонка в дешевом пиджаке. Глаза его были вытаращены и совершенно безумны. Мелкие черты лица искажены в нелепой гримасе. Вдруг мужичонка что-то заорал, брызгая слюной на стекло. Слышно его, конечно, не было. Поезд мягко, неспешно тронулся, а плюгавец, не переставая страшно, яростно кричать и строить безумные гримасы, помчался следом. Жуткое было зрелище.

— Сидеть, — с искренней злобой ответил водитель и окурок выпал из его губ, мокро шлепнувшись на пол, — сидеть и молчать.

Наступила тишина.

Тут из подсобного помещения раздался страшный крик и Прыжов, не говоря ни слова, бросился вон. Орлин хотел удержать его — куда там. Поднялась страшная суматоха, причин которой Орлин не понимал, кабак обступила из ниоткуда вынырнувшая будто толпа, нагрянула полиция.

— Нет, — странным дрожащим голосом ответил Танатос, — просто все кончилось. Все наконец кончилось. Мы, считай, победили.

— А у меня ТТха. Один в один, хоть банки грабь! — и он довольно засмеялся.

— Что, опять упустили? — сочувственно хмыкнул президент. Теперь он, обладатель тайны, чувствовал превосходство и мог сочувствовать, а не раздражаться.

— Поместишься. Главное, чтобы голова пролезла.

Артем собрал с пола электрошок и еще один пистолет — получалось, уже третий. Два боевых и травмат. И вышел из страшного дома.

— Гляди-ка, лодка, — вдруг сказал Танатос.

— Уехать.

— Успеется, — отвечал Нечаев и, вместе с нервничающим Вовой, вышел в центр круга, — это, каторжники, Ольницкий Евгений Васильевич! — вокруг зашептались, некоторые поснимали шапки, но Вове послышались и смешки, — смотрите у меня, теперь не буяньте особо! Евгений Васильевич крут и европейского порядку, это вам не я — будете буянить, кликнет урядника и дело с концом.

— Выключи ты эту мммузыку, — сказал Енот, — что-то нехорошо она влияет.

— Спит, — согласился рыжий, — за мной, — кивнул он Артему.

— Окей, — пожал плечами Вова.

— Не знаю. Не мне решать.

— Выходит на шоссе. А дальше городок какой-то, не помню.

— Стою в двух шагах от вас, за рекламным щитом. Подходите, мне тут не развернуться.

— Давай. Раз, два, три… Ау-аауа-аууаа! — в два голоса загремело по низкому залу. Звук оглушал, ошеломлял, был так громок, что казался видимым — быстрым серебристым оборотнем, мечущимся во тьме. Они вдруг оба не узнали своих голосов.

— Анна, мы говорили с вами. Ваша работа начнется позже.

— Да, — неохотно согласился он и ущипнул ее за локоть.

— Не знаю адреса. Доходный дом, — ответил Вова и принялся медленно набивать трубку.

— За нами следят, — легонько дернув его за рукав, сказала Гипнос.

— Сюрприз для пожарных, — ответил довольный Енот, — полицейская штука, я, в общем, через папу…

— Как очнется.

— Привал, — объявил он.



— Нам надо будет серьезно поговорить.

— Во время никогда не будет, — серьезно сказал Гипнос.

Вова молчал.

Артем остановился, снял рюкзак и уселся на него.

И они действительно кое-что затевали — старушки собирали петиции. Но и это был только отвлекающий маневр. Этой ночью утомленный тревогами и наблюдением Андреич спал крепко, а когда проснулся, обнаружил, что его замечательный флагшток спилен под корень. Осуществили эту дерзкую диверсию мстительная ветеранша тыла Шапкина, всю операцию и организовавшая, и вечно молодая (по-крайней мере, душой), бывшая боевая летчица Лена Ветрова.

Она аккуратно перешагнула через бледно-желтый букетик, вдавленный в черную влажную грязь.

Городок, в который привело их шоссе, назывался «Рында». Они страшно устали, и спать хотелось нестерпимо, но задерживаться здесь было нельзя. В маленьком привокзальном кафе было пусто, и только расцвеченная редкими фонарями и фарами ночь заглядывала в окна. За стойкой была грустная и очень усталая девушка с коротко остриженными рыжими волосами.

— Это для того, чтобы вас не связывать, — серьезно ответил Ян.

— Они ее не съедят?

Старик молча слушал, костистое лицо восковым тусклым бликом отражало свет лампы.

— А что такое? Пойдемте, я немедленно зафиксирую вашу жалобу! — заволновалась девушка.

Андрей Григорьевич скрипнул зубами, выругался про себя (еле сдержался, чтобы не вслух), — у тебя какой приказ был? — перешел на «ты» он.

Через полчаса, чистый, серьезный, с топорщившимся мокрым ежиком, он вылез из ванны.

Анна промолчала.

— Он точно был один? — спросил сидящий рядом тощий, плюгавенький мужичок с нелепо пышной щеточкой усов на маленьком личике. Жидкие рыжеватые волосы были зализаны и расчесаны на пробор.

Артем сильно сомневался в его правоте, но спорить не стал. Других вариантов ведь не было.

Все же он принялся за работу: читал, сверял, перепроверял. Но его ела изнутри простая и очевидная мысль, мучавшая его последнее время: что все это абсолютно бессмысленно. Как он ни резюмируй доклад, что он ни прикажи сделать — все останется по-прежнему. И зачем только надо было эту комиссию организовывать? Пользы никому и никакой, а мороки вон сколько. Нет же, полез!

Президент решительно отлистал в конец, к заключению, и приписал в конце: «Полностью одобряю, но выполнение в данный момент преждевременно. Оставить до следующего обсуждения бюджета». Вышло очень умно и дипломатично.

Да и чтобы он ни написал, действовали бы ровно по этой инструкции. А какую пользу я мог бы принести, — подумал президент, — ведь я первооткрыватель, если подумать. Но нет, сиди тут, корпи над бумажками. Неужели дня я не могу себе посвятить? Да и не себе ведь даже — общей пользе. Причем по-настоящему, а не так вот… — он бросил недоброжелательный взгляд на отчет, — ведь это что-то невероятное! Если это теперь работает…

Он решительно убрал документы в ящик стола и открыл браузер. Но тут президенту стало неловко: ведь наверняка все его запросы отслеживаются, и как-то даже смешно будет неведомым наблюдателям читать, что президент вдруг взялся искать информацию по магии. Все, что президент знал о компьютерной безопасности — это использование прокси. Но такая простая уловка вряд ли обманула бы наблюдателей. И получилось бы даже еще смешнее — неуклюже и примитивно замаскированный, демонстрирующий президентскую стеснительность, запрос.

Да ну вас к черту, — подумал он, — у всех свои интересы. И потом, когда вы узнаете!

Президент получил неплохое образование. Главное, что оно дало ему — это умение работать с литературой и отделять зерна от плевел.

Поэтому сейчас он, до этого не знавший о магии абсолютно ничего, легко отсеивал разные нью-эйджевские секты и псевдо-интеллектуальную, замешанную на путанной философии, магию Средних Веков, от народной традиции (к которой как-то естественно склонялся).

Собрав приличный сборник заклинаний на все случаи жизни — от любовных до отгоняющих злых собак — президент взялся за методичную их проверку.

К сожалению, собак у него не было, ни добрых, ни злых, а жена, как он полагал, любила его и так. Поэтому он начал с немногочисленных погодных заклинаний. Президент попробовал вызвать дождь — не вышло. Таким образом, проверку заклинания для ясной погоды пришлось отложить. Напротив первого президент поставил минус, напротив второго — вопросительный взгляд.

И, увлеченно потерев руки, пошел по списку дальше…

За весь день он повычеркивал целую кучу заклинаний, но ничуть не разочаровался. Все равно ему нравилось этим заниматься. Да и были ведь и успехи! Выбрав самого неприятного своего знакомого — фсбшного генерала Ястребинова, за которым, к тому же, водились какие-то темные делишки — президент наслал на него самую легкую порчу, какую смог найти. Выждав для контроля пятнадцать минут, президент позвонил фсбшнику. Тот, оказывается, заболел! Президент, конечно, и встревожился немного, но и обрадовался тоже. Поставив в длинном списке заклинаний первый жирный плюс, он позволил себе небольшой перерыв на чай, и вновь принялся за работу. К двум часам дня с русской народной магией было покончено. Из более чем двухсот проверенных заклинаний работали три: одна порча, заклинание от головной и зубной боли и еще одно, то самое, от дождя. К полудню над столицей заморосило, и президент, воспользовавшись случаем, прогнал из города дождь. Скопировав работающие заклинания в отдельную папку, президент взялся осваивать традиции алтайских шаманов. Несколько раз звонил телефон, но он не отвечал — он так давно не занимался ничем, что приносило бы ему довольствие само по себе, вне зависимости от результата, что теперь просто не мог остановиться.

Вернувшаяся вечером с приема жена застала президента лихорадочно бегающим по кухне. Лоб у него был чем-то испачкан.

— Привет, милая, — он наскоро поцеловал ее в щеку, — где тут у нас базилик, я не могу понять?

— Подожди, у тебя тут на лбу что-то, — она попыталась его задержать, но президент вырвался.

— Не трогай! Это так и надо!

— Я не про прическу, просто ты испачкался в чем-то.

— Это бычья кровь, так для ритуала нужно, — объяснил президент, — так где тут у нас базилик?

— Бычья… — женщина охнула, подошла к мужу, осторожно и мягко обняла его, — бедный ты мой!

Сошел с ума, переработался. Да какое там переработался — заездили, сволочи! — думала она горько.

Президент на мгновение обмяк, но энергия слишком переполняла его.

— Ну-ну! — ласково сказал он и погладил жену по волосам, — не переживай. Со мной все в порядке, я тебе скоро объясню. Просто сейчас ритуал нельзя прерывать, — и забыв про базилик, убежал в кабинет.

Женщина опустилась на стул, вздохнула. Ничего. Как-нибудь справимся.

Зазвонил телефон — муж оставил его на столе. Раньше она никогда не снимала трубку, если звонили на этот телефон, но теперь-то уж что…

— Алло, Дмитрий Анатольевич, я по поводу города…

— Здравствуйте, — перебила она, — это Светлана Владимировна. Мой муж… Дмитрий Анатольевич не может сейчас говорить.

— Светлана Владимировна, это очень срочно, — после удивленной паузы сказали в трубке.

— Я понимаю, — она чуть не разрыдалась в этот миг, но сумела сдержаться, — но сейчас он не может говорить. Я передам, что вы звонили, — и повесила трубку.

Посидев еще немного на кухне, она решилась и пошла к мужу.

— Дима! — осторожно приоткрыв дверь, позвала она, — ты закончил?

Президент сидел в начерченном прямо на паркете кругу, а рядом с ним сидело какое-то пушистое большеглазое существо, похожее на гигантского коалу.

Светлана Владимировна охнула.

— Я все-таки вызвал его! — весело сказал президент, — он приносит удачу и защищает дом от воров.

Гигантский коала звучно мяукнул.


С рассветом в оперативном штабе воцарилось уныние. Никто ничего не делал, все ждали начальства — а начальства не было. Полковник, оказывается, взял и подал в отставку. Звонили генералу — но тот так страшно хрипел и кашлял, что нельзя было разобрать, что же он приказывает. Самым старшим по званию оказался капитан, но он, кажется, сошел с ума: все сидел на дороге с биноклем и глядел на Крайск. Авдотьев попытался было растормошить его — куда там.

— Иди-иди, — шепотом сказал капитан, — не выдавай меня. Они там хитрые, следить надо.

Авдотьев вздохнул, принес капитану термос с чаем и бутербродов (тот сидел все в той же позе и даже не заметил его), а сам вернулся в штаб. Звонили из полиции, спрашивали, что делать с журналистами.

Авдотьев лаконично отвечал: «Отпускайте», повесив трубку, вздохнул.

Не хотелось ему сидеть во всеми брошенном и никому не нужном штабе. Он поглядывал в окошко, курил, вспоминал Город (он так его про себя и называл, с заглавной буквы), где в вечернем небе плывут красные флаги и воздушные змеи, где белеют в изумрудных сумерках улыбки и сверкают молодые, веселые глаза, где, наконец, никто его не испугался, никто не поджимал брезгливо губы при виде удостоверения и не пытался подхалимничать. А просто взяли и пригласили к себе.

— Эх, разбомбим мы их! — печально думал Авдотьев, — а если мы вдруг не разбомбим, так другие спохватятся.

Предсказания его оправдались. Ближе к полудню загудели вдруг на дороге мощные моторы, заскрипел натужно асфальт, и к штабу подъехала танковая колонна, возглавляемая маленьким черным автомобильчиком.

Из автомобильчика вылез маленький серый человечек, злой и больной на вид, истерически потребовал старшего.

— Капитан в разведке, — сохраняя меланхолическое спокойствие, отвечал Авдотьев, — так что конкретно здесь старший я.

Человечек ощерился и Авдотьев увидел, что зубы у него крошатся. Да и вообще он плохо выглядел: узенькие плечи, как снегом, засыпаны перхотью, вокруг мокрых глаз — огромные темно-синие круги. Он был почти лыс, только кое-где торчали невпопад из тусклого черепа пегие волосенки.

— Отлично, — сказал, ощерившись, человечек, — я второй секретарь президента. Городом теперь занимаемся мы. Можете сворачивать свой штаб.

— Штаба и так, считай, нет, — честно отвечал Авдотьев, — сами свернулись. А я поеду с вами.

— Зачем?

— Ястребинов приказал, — глядя сверху вниз на человечка честными глазами, сказал Авдотьев, — хотите, проверьте.

Человечек брезгливо пожал плечиками, — ну, езжайте. Садитесь на любой танк, только не ко мне.

Авдотьев залез в тряское нутро головного Т-90, и колонна двинулась на город.

— Командир, приказ-то какой? Если не секрет? — спросил Авдотьев.

— Нет никакого приказа, — мрачно отвечал командир, рыжеусый дядька лет под сорок, — поддержку, понимаешь, оказываем.

Авдотьев кивнул, — я из штаба ФСБ. Заранее предупреждаю — буду следить за соблюдением законности, вроде как прокуратура.

— Следи, — охотно согласился командир, — только ты это не мне, а этому скажи.

Авдотьев понял, — сказал уже.

— Хорошо, — кивнул командир, — я Андрей Валентинович, подполковник 3-й бронетанковой дивизии.

— Лейтенант ФСБ Григорий Авдотьев, — с некоторой самоиронией отвечал Авдотьев.

— Лейтенант? — удивился командир, — а постарше никого нет что ли?

— Штаб развалился, — пожал плечами Авдотьев, — никто не хочет этим городом заниматься.

— А что там? Ты в самом городе был?

— Был. Ничего особенного. Город как город, народ гостеприимный.

— Говорят-то по-русски?

— Конечно, по-русски, — даже рассердился Авдотьев, — а вам что рассказывали? Что это база НАТО небось?

— Нам вообще ничего не рассказывали. Езжай да пуляй, в кого скажут. Оказывается, и так можно.

— Стрельбы не будет, — сказал Авдотьев, — если только этот… секретарь… — он, не закончив, вздохнул.

— Дай-то бог, — согласился командир.

— А что там, в городе-то? — обернулся механик, — просто так нас не послали бы?

— Не знаю я, что там такого. Говорю же, просто город.

Механик, скептически скривив губы, отвернулся.

Колонна въезжала в Крайск. Огромные машины с хрустом давили асфальт, ревели с первобытной силой моторы, разбегались в стороны многочисленные коты и собаки. Прохожие удивленно глядели на равнодушно катившие мимо машины. Мутно-зеленая бронированная колонна казалась грязным, грубым мазком на светлой, чистой картине.

На площади перед зданием мэрии танки остановились.

Тонкий скрипящий голоса объявил, — две головные машины — за мной. Остальным держать под контролем площадь и основные магистрали.

Маленькая черная машинка бесшумно покатила дальше, к окраинам города. За ней медленно и угрюмо двигались танки.

— Куда это он? — спросил командир.

Авдотьев попытался припомнить географию города, — к реке, вроде бы. Там мост — может, хочет выезд перекрыть.

— Вляпались мы в говно, я вам скажу.

— Потому и штаб разбежался, — несколько идеализируя, подтвердил Авдотьев. — Грязное дело. А ответственность черт пойми на ком. Держу пари, чуть что — и исчезнет этот секретарь. А нам объясняться.

Командир кивнул.

— Ребята говорят, здесь какой-то научный центр был. Эксперименты ставили, на беспризорниках, — сказал механик, — а потом союз развалился, и все это дело в частную лавочку перешло. И какие-то детишки вроде как сбежали.

— Чушь, — решительно отрезал командир, — ты, Василий, молодой еще. Союза, почитай, и не видел. Даже настоящего закрытого города не видел. А я застал. Будь здесь такой центр — поверь, совсем иначе тут все было бы.

— Ну, а что тогда? — агрессивно спросил механик.

— Не знаю, — просто отвечал командир, — на 93-й похоже немного.

— Когда Белый дом гоняли?

— Да.

Авдотьев уважительно замолчал. В год расстрела Белого Дома ему было аккурат пять лет.

Машинка петляла по узким улочкам, терпеливо дожидаясь осторожно кативших танков, иногда заезжала даже в дворы и подворотни, возвращалась назад, останавливалась, словно бы в растерянности, и снова неутомимо продолжала рыскать по городу.

— Нет, — сказал командир, — вряд ли мы выезды перекрывать едем. Он вроде как ищет что-то.

— Похоже, — согласился Авдотьев.

Свернув на узкий переулок — танки, проезжая, сдирали штукатурку со стен, они выехали к реке, окаймленной пологой бетонной набережной. Впереди, на высоком холме, белела в сетке голых черных ветвей, старинная усадьба. Автомобиль остановился, танки — вслед за ним.

Микрофон пискнул, заскрипел, и тихий, изможденный голос приказал, — разворачивайтесь. Обратно, в центр, как можно быстрее.

И сама машинка, в противоречии со слабым голосом водителя, лихо развернулась вокруг собственной оси, и помчалась назад.

— Не нашел, — резюмировал Авдотьев.

— Похоже на то, — согласился командир, — голос слышал? Что это с ним?

Лейтенант пожал плечами, — он мне еще утром больным показался.

Командир задумался над чем-то, надолго замолчал.

Площадь теперь была полна народу. И огромные машины, такие грозные на полупустых улицах, как-то терялись в пестрой толпе, среди множества оживленных и взволнованных лиц. Кое-где бойцы вылезли на броню и о чем-то толковали с горожанами.

Черная машинка остановилась перед толпой. Сейчас она казалась совсем уж маленькой, чуть ли не игрушечной. Последовала пауза — и из распахнувшейся двери вышел, пошатнувшись, серый маленький человек в плохо сидящем пиджаке.

Люди замерли. Мертвенной, пустой скукой веяло от этого человечка. Он стоял, опершись на раскрытую дверцу, и смотрел на толпу, на вдруг смутившихся солдат на броне. Авдотьев решительно полез из танка.

Человечек встряхнулся и тонким, скрипучим голосом закричал, — здесь находятся трое опасных преступников. Здесь, среди вас. Я не знаю, как они назвались, но они прибыли в ваш город недавно, это двое детей и мужчина.

В толпе зароптали.

— Выдайте их, — надрываясь, перекрикивая людей, продолжил человечек, — и мы уедем. Прямо сейчас. Если нет — танки откроют огонь. Тоже прямо сейчас.

Ни человечек, ни горожане, ни Авдотьев не слышали этого, но немедленно во всех машинах зазвучал спокойный голос командира: Огонь не открывать ни в коем случае. Повторяю, огонь не открывать.

Авдотьев подошел к человечку.

— Я вас арестовываю, — решительно сказал он, — документы предъявить?

Человечек обернулся. Из черных глаз метнулась такая злоба, что Авдотьев упал.

— Я повторяю, — пронзительно закричал человечек, — сейчас же выдайте преступников. Я знаю, они здесь. Я чую их.

Из толпы вынырнула девушка с черными растрепанными волосами и в строгом деловом костюме, — ордер на арест предъявите. И свои документы. Это раз. А танки должны немедленно убраться отсюда. В мирное время проезд тяжелой военной техники по городу запрещен.

— Ордер будет, — сдерживаясь, сказал человечек, — будет. Но вы должны выдать их сейчас.

— Нет, — просто ответила девушка, — да и с ордером еще посмотрим. Вряд ли вы достанете ордер прокуратуры Крайска. А мы под ее юрисдикцией.

Вова, стоявший тут же, в толпе, вдруг узнал ее голос — это была та самая девушка из мэрии, что когда-то предлагала емувакансию вагоновожатого трамвая и начальника департамента по безопасности и чему-то там еще.

Близнецы вдруг, не сговариваясь, начали проталкиваться вперед.

— Эй, вы куда? — встревожено спросил Артем.

— Надо, — обернулась Гипнос, — пора.

Артем двинулся за ними, Лена и стоявшие тут же Вова с Машей — то же.

— То есть вы не признаете юрисдикцию федеральной прокуратуры? — вкрадчиво спросил тем временем человечек.

Темноволосая девушка махнула рукой и досадливо ответила, — иди ты к черту, болван.

В толпе засмеялись, кое-кто из бойцов поддержал.

— Бойцы, в машины! — страшно заорал секретарь. Ему подчинились, но стоявшее над толпой неумолчное фырчание моторов стихло — это солдаты, не сговариваясь, выключили двигатели.

И в наступившей тишине из толпы протолкнулись близнецы, секундой позже позади них встали Артем, Лена, Маша и Вова.

— Ага, — сказал человечек и вынул из кармана черный маленький пистолет, — идите сюда, к машине.

Близнецы молча смотрели на него.

Человечек поднял пистолет, — идите, или я выстрелю.

Люди молчали, молчали моторы грозных танков. Смолк даже ветер и в глухой, ватной тишине вдруг отчетливо хлопнул выстрел.

Человечек, крикнув пронзительно, упал. За его спиной поднимался Авдотьев.

Сделав шаг вперед, он невзначай наступил на черный пистолетик, к которому уже тянулась бледная ручка упорного секретаря.

— Граждане! — он вдруг смутился перед всеми этими людьми, которых он совсем не знал. И еще ему тяжело было отвести взгляд от лица встрепанной темноволосой девушки, спорившей с человечком, — оружие было применено совершенно законно, для защиты граждан от посягательства, сопряженного с насилием, опасным для жизни. Танки сейчас уезжают. Но я бы хотел остаться. Я офицер ФСБ и мог бы помочь при повторении подобных… инцидентов. Гм… — Авдотьев откашлялся, наконец отвернулся от красивой девушки (а то уж неудобно было), — если вы не против, — наконец закончил он.

Толпа взорвалась ликующими криками, вылезший из танка командир помог погрузить невнятно хрипящего человечка в машину.

— Молодец, — сказал полковник, — но мы бы не стали стрелять, — с гордостью продолжил он, — настрелялись, хватит.

Авдотьев, улыбнувшись, кивнул.

— Приказ, ты, конечно, за меня отдал, но один черт уезжаем, — он подмигнул Авдотьеву и хлопнул по плечу, — бывай.

— До свиданья, — вежливо попрощался Авдотьев.

Впрочем, танки пока не уезжали и нескоро бы еще смогли уехать — их окружила бурлящая толпа, бойцы повылезали из машин. Кажется, начинался праздник.

К Авдотьеву подошла темноволосая девушка, на белой чистой коже проступил румянец, глаза взволнованно сверкали, — большое спасибо! Оставайтесь обязательно, я… мы будем очень рады.

У Авдотьева в груди разлилась теплая мурлыкающая радость. Он даже глаза на секунду зажмурил.


Вокруг светило весеннее солнце, вокруг шумели и улыбались люди, и ветер приносил свежие и чистые запахи реки и просыпающихся садов. Высоко над их головами, в чистом светлом небе пролетал косяк крупных птиц — дикие гуси возвращались на север.

— Ну что? — спросил Артем, — конец?

— Начало, — ответила Гипнос.

И Танатос подтвердил, — это только начало.