КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Дорогами "Дон Кихота": Судьба романа Сервантеса [Всеволод Евгеньевич Багно] (pdf) читать онлайн

Книга в формате pdf! Изображения и текст могут не отображаться!


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
ИЗДАТЕЛЬСТВО «КНИГА»

Общественная редколлегия серии:
Н. А. Анастасьев, С. И. Бэлза, М. Н. Ваксмахер,
Ч. Г. Гусейнов, Л. И. Лазарев, К. Н. Ломунов
Рецензент Л. С. Осповат
Разработка серийного оформления
Б. В. Трофимова, А. Т. Троянкера, Н. А. Ящука
Художник О. В. Некрасова

СУДЬБЫ КНИГ

В. БАГНО

ДОРОГАМИ
«ДОН КИХОТА»

ББК84Р74
Б 14

Всеволод Евгеньевич Багно
ДОРОГАМИ "ДОН КИХОТА"
Зав. редакцией Т. В. Громова
Редактор И. В Дашковская
Художественный редактор Б. Родионова
Технический редактор И. С Вититина
Корректор Э. В. Ежова
Оператор Т. А. Баранова
ИБ № 1467. Сдано в набор 25.09.87. Подписано в печать 20.05.88.
А 01998. Формат 70x90/32. Бум. офс. № 1. Гарнитура Пресс-Роман. Глубокая печать. Усл. печ. л. 16,38. Усл. кр.-отт. 33,05.
Уч.-изд. л. 19,07. Тираж 60 000 экз. Изд. № 4305. Заказ 682.
Цена 1 р. 40 к.
Набрано на композере в издательстве "Книга"
Москва, 125047, ул. Горького, 50.
Отпечатано в ордена Трудового Красного Знамени москов­
ской типографии № 2 Союзполиграфпрома Госкомиздата
СССР. Москва, 129301, проспект Мира, 105.
Типография В/О "Внешторгиздат" Государственного комитета
СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли
Москва, 127576, Илимская, 7.

Издательство "Книга", 1988

НАПУТСТВИЕ И ПРОРОЧЕСТВО
АМАДИСА ГАЛЬСКОГО
Ты будешь слыть бесстрашным человеком,
Твоей отчизны будет первый жребий,
Твой мудрый автор выше всех в подлунной!

Эти строки — из одного из посвятительных сонетов
к 1-й части "Дон Кихота" — напутствие и пророчество
Амадиса Гальского. Напутствие оправдал Мигель де Сер­
вантес, пророчество сбылось в читательских откликах,
изданиях, переводах, переделках. Писателю было суж­
дено пройти долгий путь со своим героем, чтобы и са­
мому увидеть в нем бесстрашного человека, а не прос­
то безумца, и заставить поверить в это своих читателей.
Долгий путь предстоял и каждому читателю — по доро­
гам Испании, благодаря Сервантесу, родным для каж­
дого из нас, по "кривым и поперечным" прихотливого
авторского замысла, по хитросплетениям ума ламанчского рыцаря. Многие поколения были призваны оспа­
ривать друг у друга право на истину в последней инс­
танции об ускользавшем у них из рук, но столь притя­
гательном сервантесовском замысле. Осмысление "Дон
Кихота" человечеством в известной мере повторило
путь писателя, в процессе познания что-то утрачивая, и
5

прежде всего убеждение в собственной равновеликости
с автором, а следовательно, непосредственность и зор­
кость, непосредственность первого впечатления и зор­
кость современника, но и приобретая со временем глу­
бину и масштабность, хотя и отягощенные и затуманен­
ные пиететом.
В истории книги судьба романа Сервантеса (зарож­
дение замысла, нити, связывающие "Дон Кихота" с ры­
царской традицией, "присутствие" в преломленном
виде 1-й части во 2-й, полемичность 2-й части серванте­
совского романа по отношению к подложному "Дон
Кихоту" Авельянеды, издания, интерпретации и т.д.) —
одна из самых замечательных страниц. "Дон Кихот"
переведен на многие языки. Среди переводчиков рома­
на были Смоллетт, Флориан, Тик. Жуковский. Перевести
его мечтал Тургенев. Одна из первых драматических
переделок "Дон Кихота" принадлежала перу Кальдеро¬
на. Тайну притягательности для человечества серванте­
совского образа пытались разгадать Шеллинг и Гегель,
Тургенев и Достоевский, Гейне и Томас Манн, Унамуно
и Ортега-и-Гассет. Герои многих великих романов, та­
кие, как Пиквик, Тартарен из Тараскона, мадам Бова­
ри, Том Сойер, Инсаров, князь Мышкин, обязаны
своим рождением не только творческой воле своих
создателей, но и цепкой памяти жанра, сохранившей
идеи, мотивы и приемы, заложенные впервые Серван­
тесом в "Дон Кихоте". Роман вдохновил таких худож­
ников, как Хогарт, Ходовецкий, Гойя, Доре, Домье,
Пикассо, таких композиторов, как Мендельсон, Ри­
хард Штраус, Рубинштейн, Мануэль де Фалья.
Причина подобной популярности кроется в том,
что, опровергая собственное мнение ("невозможно со­
чинить такую книгу, которая удовлетворила бы всех"),
Сервантес создал произведение на все времена, все на­
роды и все возрасты. Начиная с XIX столетия "Дон
Кихот" живет "двойной" жизнью, для взрослого и дет­
ского читателя. Место романа Сервантеса в мировой
6

культуре и его действенность уникальны. По словам
К. Н. Державина, "немногие из книг в своей истории
поднялись до той степени художественной и идейной
значимости, на которой снимается само понятие кни­
га и рассказанное приобретает очертания доподлинной
реальности" (50, 8). И таков "Дон Кихот". Попытаться
пройти его дорогами, хотя бы некоторыми из них, —
цель этой книги.

ЧАСТЬ I

УХОД АЛОНСО КИХАНО
ДОБРОГО
ГЛАВА I

ОБИТАЛИЩЕ УНЫЛЫХ ЗВУКОВ
Читателей "Дон Кихота" всегда озадачивала одна
его особенность. Сервантес крайне скупо описывает
внешность своих героев, пейзажи и быт. О Рыцаре Пе­
чального Образа мы в лучшем случае узнаем, что люди,
с которыми сводит его судьба, дивятся "длинной его
шее, и тому, что он такой долговязый, и худобе и блед­
ности его лица". Мы не ведаем, под какими именно
деревьями устраиваются на ночлег герои, прислонив­
шиеся "к стволу то ли бука, то ли пробкового дуба".
И мы вынуждены смириться с тем, что так никогда и
не узнаем, как был обставлен дом Диего де Миранды
("здесь автор подробно описывает дом дона Дьего,
описывает все, чем обыкновенно бывает полон дом бо­
гатого дворянина-землевладельца, однако же перевод­
чик этой истории почел за нужное опустить эти и про­
чие мелочи, ибо к главному предмету они никакого от­
ношения не имеют..."). Тем не менее прав был Флобер,
8

отметивший: "Как зримы эти дороги Испании, нигде
не описанные Сервантесом". Мы видим мир глазами
Дон Кихота, для которого быт, пейзажи и интерьеры
современной ему Испании не имели никакого значе­
ния. Он их не видит. При этом он в мельчайших дета­
лях и подробностях описывает воображаемый быт —
аксессуары дорогого его сердцу мира рыцарских рома­
нов: замка, занявшего место постоялого двора, или
войска, материализовавшегося из облака пыли, подня­
того овечьим стадом. Почему же тогда для каждого из
нас (даже для тех, кто читал неиллюстрированного "Дон
Кихота") сам Рыцарь Печального Образа, Санчо Панса,
постоялые дворы Ламанчи, буковые рощи и горы
Сьерра-Морены наделены чертами подлинной реаль­
ности? И Дон Кихота, и его оруженосца, и погонщиков
со стадами кобылиц, баранов или быков мы видим
совершенно отчетливо, каким-то ясным внутренним
зрением. Не потому ли, что сам Сервантес увидел этот
скрытый от него мир, "приветные долины, безоблач­
ные небеса, журчащие ручьи", обостренным внутрен­
ним зрением, находясь в тюрьме, "местопребывании
всякого рода помех, обиталище одних лишь унылых
звуков"?
При скудности биографических данных о Серван­
тесе (почти полное отсутствие творческих автографов
и частных писем, явная нехватка и иного рода доку­
ментов) особенно ценны собственные его свидетельст­
ва. Однако что значит "engendró en una cárcel"? "Напи­
сал" в темнице, "начал писать" или только "задумал"?
То, что Сервантес писал "Дон Кихота" в тюрьме, было
известно современникам. Именно так они истолковали
мельком брошенное замечание в Прологе либо имели
более достоверные сведения. Автор подложного "Дон
Кихота", скрывшийся под именем Алонсо Фернанде­
са де Авельянеды, играя двойным значением слова
"yerros" — (1 — заблуждения, ошибки; 2 — грехи,
9

пороки), — злобно замечает, что погрешности романа
Сервантеса вполне естественны, если помнить, что на­
писан он был в атмосфере тюремных грехов, пропитав­
ших и запятнавших его.
Один ли раз Испания давала возможность недавне­
му алжирскому пленнику, захваченному в плен пирата­
ми и в течение пяти лет томившемуся в неволе, попол­
нить свои тюремные впечатления в последние годы XVI —
первые годы XVII столетия? В какой из темниц, бога­
тый выбор которых родина услужливо предложила
своему великому сыну, писался "Дон Кихот"?
До сих пор не выяснено, два, три или даже четыре
раза писатель попадал в тюрьму в тот период, когда он
мог работать над романом, и какая из этих тюрем имеет
большее право считаться "малой" родиной "Дон Кихо­
та". Возможно, первый раз герой Лепанто, знаменитого
морского сражения европейского флота с турками,
величайшего из событий, "какие когда-либо происхо­
дили в век минувший и в век нынешний и вряд ли про­
изойдут в век грядущий", геройски проявивший себя
в алжирском плену, попал за решетку уже на родине,
в небольшом городке Кастро дель Рио, в 1592 году,
затем в Севилье, наверняка — в 1597-1598 и, весьма
проблематично, — в 1602. По некоторым предположе­
ниям, Сервантес был также ненадолго посажен в тюрь­
му в ламанчском местечке Аргамасилья де Альба,
однако эта гипотеза вряд ли состоятельна. Одним из
аргументов ее приверженцев является первая фраза
романа. То, что Сервантес отказывается "припоминать"
название селения, в котором родился его безумный
герой, истолковывается как нежелание упоминать
место, где ему самому было нанесено оскорбление.
Что же касается самого селения, то считать родиной
Рыцаря Печального Образа Аргамасилью де Альба
побуждали завершающие 1-ю часть романа пародийные
сонеты и эпитафии на смерть Дон Кихота, принадлежа10

щие перу Черномаза, Лизоблюда, Сумасброда, Зубо­
скала, Чернобеса и Тики-Така, академиков Аргамасильских. Между тем в первой фразе Сервантес употребил
формулу, обычную для нотариальных документов того
времени, и главное для произведений фольклора
и к фольклору непосредственно примыкающих Без
каких-либо намеков на тайные причины своего "не­
желания" Сервантес воспользовался этой же формулой
в своем последнем романе "Странствия Персилеса и
Сехизмунды": "...обращаюсь к прекрасным моим
странникам, прибывшим по пути в одно не большое,
но и не малое селение, коего название я сейчас уже не
помню..." (3, 325).
Однако тюремное заключение в Кастро дель Рио
и Севилье — реальность. После смерти отца Сервантес
остался главой семьи, состоявшей из матери, жены,
двух сестер и племянницы, без всяких средств к су­
ществованию. Он решается оставить Мадрид и в 1587 го­
ду едет в Севилью, где получает место комиссара по
закупке провианта для Армады (пока еще не побеж­
денной и только после краха иронически названной
Непобедимой), тридцатитысячный экипаж которой
готовился к морской экспедиции в Англию. Писатель
был вынужден заниматься реквизицией продовольст­
вия у обремененного поборами населения Андалусии.
В "Новелле о беседе двух собак" он назовет комисса­
ров посредниками, "разрушающими государство". Но
поскольку продовольствие по установленным ценам
изымали не только в городских и сельских общинах,
но и у крупных землевладельцев, монастырей и церк­
вей, то Сервантес очень скоро нажил себе немало вра­
гов. Не раз из-за своей несговорчивости он попадал в
трудное положение. Хватало и охотников донести на­
чальству о его финансовых затруднениях. В 1589 году
его винили за плохое качество собранных двумя года­
ми ранее сухарей и пшеницы. В 1590 году от него тре11

Портрет Сервантеса работы Хуана де Хуареги.
1606 г.

буют особого отчета о продовольствии, собранном им
в течение всех трех предыдущих лет. В 1592 году
Сальвадор де Торо обвиняет Николаса Бенито, подчи­
ненного Сервантеса, в том, что он не заплатил ему за
реквизированную пшеницу. Ответственность косвен12

ным образом падает на Сервантеса. В этом же году
казначейский чиновник Сетина требует от него уплаты
якобы недостающих семисот девяноста пяти реалов, и
конфликт уладили поручители Сервантеса, поскольку
сам он был неплатежеспособен.
Коррехидор Эсихи Франсиско Москосо обвинил
Сервантеса в незаконной реквизиции пшеницы в Тебе
и Эсихе и даже продаже ее на сторону. В результате
19 сентября 1592 года Сервантес оказался за решеткой
в тюрьме города Кастро дель Рио. Не здесь ли был на­
чат "Дон Кихот"? Может быть, не случайно в библиоте­
ке ламанчского рыцаря отсутствуют книги, опублико­
ванные после 1591 года? Однако это заключение было
крайне непродолжительным. Еще одним аргументом в
пользу "севильской" гипотезы служит упоминание поэ­
мы "Слезы Анжелики" (1586) среди книг библиотеки
Дон Кихота. О ее авторе, Луисе Бараона де Сото, умер­
шем в 1595 году, священник, учинивший над библиоте­
кой суд, говорит в прошедшем времени. К тому же в
тюрьме столь небольшого городка, как Кастро дель Рио,
писателю не пришлось бы жаловаться на "шум" и "вся­
кого рода помехи". Между тем они ему запомнились,
коль скоро он пишет о них в Прологе. Другое дело
знаменитая Королевская тюрьма в Севилье.
Служба Сервантеса, унизительная, хлопотная и не­
прибыльная, продолжалась и после разгрома Непобеди­
мой Армады у берегов Англии. Казначейские чиновни­
ки, привыкшие к злоупотреблениям, неоднократно
пытались обнаружить их и у него. Назначение в 1594 го­
ду на место сборщика налоговых недоимок в Гранаде
принесло ему новые неприятности. Поводом для за­
ключения в 1597 году послужило банкротство севильского банкира Симона Фрейре де Лимы, которому Сер­
вантес дал для перевода в Мадрид значительную часть
собранных им средств: семь тысяч четыреста реалов.
Писателю было приказано в течение двадцати дней
13

вернуть числившуюся за ним сумму. Хотя переданные
им Симону Фрейре деньги удалось вернуть, наложив
арест на имущество обанкротившегося банкира, Сер­
вантеса все же посадили в тюрьму, обвинив в утаива­
нии значительной суммы, якобы оставшейся у него
после сбора недоимок.
После того как писателя выпустили, обвинение
продолжало над ним висеть, и, по одной из версий,
до недавнего времени бытовавшей в сервантесоведении, в 1602 году финансовым органам снова удалось
на основании того же запутанного дела добиться за­
ключения Сервантеса. Данные об этом заключении
крайне ненадежны, неопределенны и сбивчивы. Для
нас же существеннее другое. Многочисленные сторон­
ники версии о первом севильском заключении как о
времени начала работы над романом ссылаются на от­
сутствие в "пасторальном" отделе библиотеки Дон Ки­
хота "Аркадии" Лопе де Веги, изданной в 1598 году,
которую, при любом к ней отношении, писатель не дол­
жен был обойти вниманием. Гипотезу о втором севильском заключении как о времени зарождения замысла
"Дон Кихота" пришлось бы отвергнуть даже в том
случае, если бы сам по себе факт заключения подтвер­
дился. К середине 1604 года роман был уже завершен.
Если предположить, что он был начат в 1602 году, то
получается, что Сервантес работал над ним примерно
полтора года. Как объем произведения, так и чрезвы­
чайная занятость Сервантеса в это время (переезд из
Севильи в Вальядолид, куда была переведена столица,
заботы о многочисленных домочадцах, разного рода
дела, которыми неимущему писателю приходилось за­
ниматься) заставляют сомневаться в том, что весь ро­
ман был написан в эти годы.
Среди большого числа документов, впервые обна­
родованных Астраной Марином в семитомной "Герои­
ческой, достойной подражания жизни Мигеля де Сер14

Распоряжение судье Гаспару де Вальехо
выпустить Сервантеса из тюрьмы,
подписанное Филиппом II

15

вантеса Сааведры", изданной в 1948—1958 годах, мно­
гие относятся к севильскому периоду жизни писателя.
Среди них скромная запись о крещении некой Марии,
дочери Бартоломе де Ухена и Анны де ла Пена, обнару­
женная Астраной Марином в приходском архиве Эскивиаса, родном городе жены Сервантеса. Поскольку
Сервантес значится крестным отцом, он никак не мог
в это самое время отбывать второй срок в Королев­
ской тюрьме в Севилье.
Стараниями того же Астраны Марина прояснились
многие обстоятельства и так называемого первого,
почти наверняка единственного, севильского заклю­
чения писателя. В частности, мы имеем документ,
подтверждающий невиновность Сервантеса, обвиненно­
го в утаивании части собранных им недоимок. Недора­
зумение, стоившее писателю многих месяцев тюрьмы,
вышло из-за ошибок в расчете. Ввиду обвинений,
возводимых на незадачливого сборщика налоговых
недоимок, из Мадрида пришло высочайшее распоряже­
ние, подписанное королем 6 сентября 1597 года: "По­
велеваю, чтобы под залог, долженствующий быть
взысканным с поручителя, дона Франсиско Суареса
Гаско, Мигель де Сервантес в двадцатидневный срок
предстал в столице для отчета и внес числящуюся за
ним сумму; в случае, если данный залог не будет
оставлен, он должен быть задержан и за его счет под
надежной охраной доставлен в столицу". Судья Гаспар
де Вальехо более чем странно отнесся к этому распоря­
жению. Сервантеса посадили в Королевскую тюрьму в
Севилье за сокрытие двух с половиной миллионов мараведи, т.е. всей суммы, которую в течение долгого
времени собирал Сервантес и по которой у него уже
не было задолженностей. Так или иначе, распоряжение
Филиппа II было нарушено, и в начале октября писа­
тель оказался за решеткой.
16

В Королевской тюрьме в Севилье в это время со­
держалось от пятисот до тысячи заключенных. Один
из современников Сервантеса так охарактеризовал
знаменитую тюрьму: "Словесные перепалки между
многочисленными заключенными, отвратительными и
оборванными, вонь, суматоха и гвалт — все это более
всего напоминает земной ад". В тюрьме обычными яв­
лениями были кражи, поножовщина и даже убийства.
У вновь прибывших, которые отказывались вносить
"вступительный взнос", отнимали все самое ценное.
Устройство тюрьмы чем-то напоминало "круги" дантевского "Ада". Например, именитые заключенные по­
мещались в Старой Галерее. Иерархия преступлений
также принималась во внимание: Новая Галерея пред­
назначалась для каторжников, приговоренных к гале­
рам; отдельно помещались богохульники; а в Лаби­
ринт попадали те, кого обвиняли в нескольких прес­
туплениях сразу.
Оказавшись за решеткой, Сервантес тут же написал
Филиппу II жалобу на Гаспара де Вальехо. 1 декабря из
Мадрида было послано новое высочайшее распоряже­
ние, подписанное королем. Из него следовало, что,
коль скоро за Сервантесом никаких иных преступле­
ний, кроме не сданных им семидесяти девяти тысяч
восьмисот четырех мараведи, не числится, он должен
быть немедленно освобожден и отправлен для отче­
та в столицу. Между тем невзлюбивший писателя
Гаспар де Вальехо и на этот раз не повиновался, и Сер­
вантес был выпущен из тюрьмы лишь в конце апреля.
При всех тяготах и унижениях и несмотря на
"шум" и "помехи", столь колоритная тюрьма дала
Сервантесу "свободу", досуг, необходимый для твор­
ческого труда. Более полугода "оседлой" жизни поз­
волили Сервантесу, которому в ту пору исполнилось
пятьдесят лет, отрешиться от каждодневных забот и
вновь осознать себя писателем.
17

Вероятно, именно в это время были написаны
первые главы романа (с 1-й по 6-ю), достаточно цель­
ные, законченные и но фабуле, и по тональности,
главы, повествующие о 1-м выезде героя. На прин­
ципиальных отличиях 1-го выезда от 2-го мы ниже
специально остановимся. В дальнейшем, раздвигая
границы повествования, превратив "назидательную"
новеллу в обширный роман, Сервантес включил сю­
да и написанные еще в 1588 году новеллы "Плен­
ник" и "Безрассудно-любопытный", имевшие пер­
воначально самостоятельный характер, а также сти­
хи, созданные ранее, однако не принесшие ему сла­
вы поэта, такие, как датируемая 1596 годом "Песнь
отчаянья" — известная читателям как песнь влюблен­
ного пастуха Хризостома в XIV главе 1-й части.
Роман был завершен в Вальядолиде. Впрочем,
часть глав могла быть написана в Толедо. В IX главе
сообщается, что продолжение романа, оборванного
на поединке Дон Кихота с бискайцем, было найдено
рассказчиком в Толедо, на улице Алькала. Не исклю­
чено, что Сервантес приехал в Толедо, захватив с собой
рукопись первых глав "Дон Кихота", о которых так
или иначе стало известно толедцам и оказавшемуся
там в то же время Лоне де Веге. Сервантесоведов дав­
но смущает упоминание романа во вступительных сти­
хах к "Плутовке Хустине" толедского врача Лопеса де
Убеды, изданной в 1604 году, и выпад против Серван­
теса и "Дон Кихота" в датированном тем же годом
интереснейшем письме Лопе де Веги, заслуживающем
особого разговора. На этом основании строили гипоте­
зу о существовании предшествующих 1605 году изда­
ний сервантесовского романа.

18

ГЛАВА II
«ДОН КИХОТ» ОТ СЕРВАНТЕСА

"Случайно взгляд его уперся в зеркало, низко ви­
севшее над столом. Это было дешевое зеркало, изго­
товленное не из стекла, а из полированной жести,
треугольное, с широким верхом и книзу заостренное,
в раме из красного дерева. Сервантес всмотрелся в се­
бя. Силы небесные, так вот он каков! Давно ли еще
золотились его бородка и длинные ниспадающие усы?
Теперь они стали тускло-серебряными. А эти длинные,
глубокие, вялые складки подле носа. Рот... Он полю­
бовался на свои зубы. Хорошо, если оставалось восемь
или десять, да и те не желали встречаться попарно при
жевании, каждый предпочитал горделивое одиночест­
во. О прежнем напоминали одни лишь глаза, в которых
еще ютилась упрямая жизнь. Но остальное... Отражение
в скверном зеркале к тому же еще чересчур удлиня­
лось — жалостно и смехотворно. Он уже много меся­
цев не видел своего лица и теперь обретал меланхоли­
ческое удовольствие в его изучении. Так вот что
оставила ему жизнь! Почти бессознательно начал он
чертить, рисовать. Он неуверенно зарисовывал себя са­
мого на канцелярском листе. Он набросал свое лицо,
худое и угловатое, преувеличенно длинное и непомер­
но горбоносое". Так представляет себе зарождение ро­
мана замечательный немецкий писатель Бруно Франк
в своей романизованной биографии Сервантеса. Вмес­
то прошения на имя Президента Королевской Высшей
счетной палаты Сервантес запечатлел на бумаге свой
облик. "Хорошо бы изобразить себя на муле, — про­
должал фантазировать Бруно Франк, — выезжаю­
щим каменистой дорогой на проклятую службу, с
зажатым под локтем жезлом. Он нарисовал и это.
19

Мельницы Ламанчи, сохранившиеся
со времен Сервантеса

Ему понравилось. Получился, правда, не правительст­
венный сытый мул с огненными глазами. Получился
убогий, истощенный лошадиный скелет. На скелете
царственно высилось тощее тело всадника, уныло све­
сив нескончаемые ноги. Посох, зажатый под локтем,
изобразил он не с округленным увенчивающим набал­
дашником, но заострил и выбросил его вперед, как
копье. К копью и остальное вооружение. Он украсил
себя родом панциря и шлемоподобным сооружением
без забрала" (142, 233—234). Вспомнив свои мытарст­
ва, разочарования, неосуществленные надежды, никому
не нужные высокие представления о предназначении
человека, он с головой ушел в романную биографию
своего "безобразного и нескладного сына".
20

При скудности подлинно биографических данных
слишком велико искушение строить гипотезу о поли­
тических, этических и эстетических взглядах Серван­
теса на основании речей его героя, искать намеки на
его жизненный путь в злоключениях Дон Кихота и
даже видеть особенности его внешности в описаниях
Рыцаря Печального Образа. На поиск черт, сближаю­
щих автора и его героя, читателей провоцировал сам
Сервантес, лукаво заявивший в Прологе: "Но отменить
закон природы, согласно которому всякое живое
существо порождает себе подобное, не в моей власти.
А когда так, то что же иное мог породить бесплодный
мой и неразвитый ум, если не повесть о костлявом,
тощем и взбалмошном сыне, полном самых неожи­
данных мыслей, доселе никому не приходивших в
голову..."
Параллель между "отцом" и "сыном" особенно
настойчиво проводилась в XIX веке. Э. Шаль, например,
утверждал, что Сервантес, размышляя о своей жизни,
казавшейся ему сном, высмеял самого себя, свой ге­
роизм и свою гордыню. Высмеял свою страну, ее
нищих и ленивых идальго, ее авантюрный дух. "Дон
Кихот", считает он, — это лукавая автобиография,
исповедь, монолог. Поэтому жизнь Сервантеса мож­
но объяснить его книгами, а его книги — судьбой
автора.
В XX веке Э. Шалю вторит Р. Рохас. "Дон Кихот" —
это автобиография, история благородного человека,
истоптанного свиньями, посаженного в клетку страж­
никами и осмеянного бакалаврами и трактирщиками.
Вполне уместны приводимые знаменитым аргентин­
ским писателем и ученым факты биографии Серванте­
са: неблагодарность властей по отношению к герою
Лепанто и алжирскому узнику, тюремные заключения,
отказ в ответ на прошение Сервантеса о назначении его
на какую-нибудь должность в Америке и т.д. Вспом21

ним, какой иронией проникнут панегирик властям,
проявляющим неустанную заботу об инвалидах и вете­
ранах войны, вложенный "одноруким мудрецом"
Сервантесом в уста Дон Кихота:" ...если старость
застигнет вас на этом благородном поприще, то, хотя
бы вы были изранены, изувечены и хромы, все равно
это будет почтенная старость, и даже бедность вас не
унизит, тем более что теперь уже принимаются меры,
чтобы старые и увечные воины получали помощь и
содержание, ибо нехорошо поступать с ними, как
обыкновенно поступают с неграми: когда негры сос­
тарятся и не могут уже более служить, господа дают
им вольную и отпускают и, под видом вольноотпу­
щенников выгоняя из дому, на самом деле отдают в
рабство голоду, от которого никто, кроме смерти,
освободить их не властен" (2, XXIV) 1.
Совпадений, действительно, довольно много 2 .
Сервантес и его герой — ровесники. Если возраст Алон­
со Кихано приближался к пятидесяти годам, когда он
решил стать странствующим рыцарем, то писателю
было около пятидесяти, когда он придумал своего
героя. Оба они — обедневшие идальго. Однако глав­
ное — роднящие их гуманистические идеалы и горькая
судьба. По-видимому, есть доля истины в том, что
Сервантес создал своего героя, "беззлобно подшучи­
вая над собой" (Х. Л. Борхес). И все же, как ни горька
была судьба автора и героя, Дон Кихоту его любовь к
людям позволила после всех мытарств высказать им
свою искреннюю привязанность, а Сервантесу — напи­
сать роман, проникнутый верой в людей и любовью
к ним.
Даже если не поддаваться искушению видеть в
"Дон Кихоте" духовную автобиографию Сервантеса,
нельзя не признать, что биографический элемент в ро­
мане весьма силен. Первые слова "Дон Кихота" —
"В некоем селе ламанчском..." — строка из романса, а
22

не намек на конкретное село, вызывающее у автора
неприятные воспоминания. И все же родился Рыцарь
Печального Образа не только в Королевской тюрьме
в Севилье и не только в мадридской типографии, но и
в ламанчском местечке Эскивиас, на родине жены
писателя, и путь к нему лежал по тем же дорогам Ла¬
манчи, по которым странствовал его герой. Здесь
весной 1587 года он слышал историю некоего Алонсо
Кихады, дальнего родственника своей жены, жившего
в начале XVI века. Всю жизнь этот доверчивый почи­
татель рыцарских романов искренне верил в доподлин¬
ность всего изложенного их авторами. Натяжкой было
пытаться видеть в нем прототипа сервантесовского
героя. Но столь же неразумно преуменьшать значение
этих рассказов, равно как и упоминание в приходском
архиве Эскивиаса священника Перо Переса, морисков
Рикоте, семьи Карраско и некоторых других фамилий,
встречающихся также и в "Дон Кихоте". В сочетании
эти достаточно распространенные в Испании фамилии,
которые в романе Сервантеса носят односельчане
ламанчского рыцаря, дают весьма красноречивую
картину.
В уста пленника, героя вставной новеллы, писатель
вложил хлесткую характеристику Гассан-паши, пра­
вителя Алжира: "Каждый день он кого-нибудь вешал,
другого сажал на кол, третьему отрезал уши, и все по
самому ничтожному поводу, а то и без всякого пово­
да, так что сами турки понимали, что это жестокость
ради жестокости и что он человеконенавистник по
своей природе" (1, XL). Биографические мотивы в
романе тяготеют в основном к двум линиям в жизни
Сервантеса, условно говоря, линиям Марса и Аполло­
на. Не случайно не только в "Дон Кихоте", но и во
всех произведениях Сервантес наиболее часто упоми­
нает Магомета, Александра Македонского, Карла V,
Овидия, Вергилия, Лопе де Вегу, Катона, Сида, Дон
23

Дом Алонсо Кихады де Саласар в Эскивиасе

Хуана Австрийского. В "Дон Кихоте" современники
без труда узнавали в облике его персонажей черты
реальных людей, прежде всего литераторов, таких, как
Лопе де Вега, Тирсо де Молина, Хуан де ла Куэва,
Суарес де Фигероа.
Намного опережая свое время, Сервантес исполь­
зует среди других новаторских литературных приемов
прямые рассуждения персонажей романа, якобы нахо­
дящихся с ним в личном знакомстве, о нем самом или
о его произведениях. Так, мы узнаем, что с давних пор
в большой дружбе с автором священник Перо Перес,
сосед Дон Кихота, который предлагает спасти от гибе­
ли сервантесовскую "Галатею". Когда хозяин постоя­
лого двора подарил священнику рукопись, в которой
к известной ему "Повести о безрассудно-любопытном"
была приплетена сервантесовская "Повесть о Ринконете
24

Герб дома Алонсо Кихады

и Кортадильо", тот рассудил, что автор повестей, види­
мо, один и тот же, и коль скоро одна хороша, то и дру­
гая должна быть недурна. Не забывает Сервантес
сказать доброе слово и о своей "Нумансии". А о том,
как мужественно держался он в алжирской неволе, мы
узнаем из рассказа пленника: "Единственно, с кем он
хорошо обходился, это с одним испанским солдатом,
неким Сааведра, — тот проделывал такие вещи, что
турки долго его не забудут, и все для того, чтобы
вырваться на свободу, однако ж хозяин мой ни разу
сам его не ударил, не приказал избить его и не сказал
ему худого слова, а между тем мы боялись, что нашего
товарища за самую невинную из его проделок посадят
на кол, да он и сам не раз этого опасался. И если б
мне позволило время, я бы вам кое-что рассказал о
подвигах этого солдата, и рассказ о них показался бы
25

вам гораздо более занимательным и удивления достой­
ным, нежели моя история" (1, XL).
В Прологе Сервантес заявляет о себе всего лишь
как об отчиме Дон Кихота, не обязанном, следователь­
но, подобно отцу, не замечать недостатков сына, а в
самих недостатках находить нечто остроумное и при­
влекательное. Однако читатель ни в Прологе, ни в пер­
вых главах не узнает, кто же является отцом. И лишь
в конце VIII главы нам становится известно о существо­
вании первого летописца истории, обрывающего по­
вествование во время поединка Дон Кихота с бискайцем, и о втором его биографе, отправившемся на
поиски продолжения, которое, как он надеялся, сохра­
нилось в архивах или письменных столах ламанчских
писателей. И наконец в IX главе рассказчик или второй
биограф случайно обнаруживает на улице Алькала в
Толедо у мальчика, продававшего торговцу шелком
тетради и старую бумагу, рукопись под названием
"История Дон Кихота Ламанчского, написанная Сидом
Ахметом бен-Инхали".

ГЛАВА III
ОТЕЦ И ОТЧИМ
ДОН КИХОТА

Ирония многослойна. Горький слой причастности
автора, как бы уклоняющегося от отцовства, к судьбе
сына едва ли не самый заметный. Мог ли Сервантес не
сознавать, что жизнь (или житие, согласно М. де Унаму¬
но) Алонсо Кихано Доброго слишком напоминает его
собственную биографию, биографию гуманиста, воина,
не умевшего подстраиваться под житейское кредо
окружающих, стремившегося "всем делать добро и
26

никому не делать зла" и в награду получавшего на­
смешки меценатов, презрение собратьев по перу, щелч­
ки по служебной линии и кусок черствого хлеба в
старости? Возможно, это одна из причин, не сугубо
эстетическая, обращения Сервантеса к "услугам" под­
ложного автора, некоего Сида Ахмета бен-Инхали.
Отказавшись от отцовства, он воспользовался преиму­
ществами своей отстраненности от романа и вложил в
уста его "отца", мудрого мавра, все свои самые сокро­
венные мысли. Кстати говоря, еще в 1835 году Фермин
Кабальеро подметил, что имя "отца" является почти
полной анаграммой имени "отчима", если, конечно,
следовать законам арабской графики и записать их,
пропуская гласные: C d m t B n n g l (Cide Hamete Веnengeli) — M g l d C r b / v / n t s (Miguel de Cervantes).
Повествование от имени подложного автора не­
редко "арабского" происхождения — это достаточно
распространенный литературный прием, Сервантесом
используемый и одновременно пародируемый. Так,
в библиотеке Дон Кихота был рыцарский роман под
названием "Летопись деяний Леполемо, прозванного
Рыцарем Креста, сына императора германского, напи­
санная на арабском языке и переведенная на испан­
ский" (1521). Нельзя не вспомнить также изданную
в 1595 году знаменитую книгу "История о раздорах
Сегри и Абенсеррахов, мавританских рыцарей из
Гранады... Повесть заново извлечена из одной араб­
ской книги, написанной очевидцем событий, мавром
из Гранады по имени Абен Хамин, и излагает собы­
тия с основания города. Переведена на кастильский
язык Хинесом Пересом де Итой, жителем города
Мурсии".
Более того, не довольствуясь введением подлож­
ного автора, Сервантес применил сложную систему
кривых зеркал, так восхищавшую романтиков и
писателей начала XX века. Свидетелями подвигов
27

Дон Кихота были его земляки, ламанчцы. Сид Ахмет
собрал воедино и литературно оформил эти доподлин­
ные истории, хотя, как замечает переводчик его рома­
на на испанский язык, беспристрастность историка
ему подчас изменяла, а кое-когда он принимал за под­
линные кем-то сочиненные, явно апокрифические
вкрапления. Сам же переводчик, толедский мориск,
обещавший переводить слово в слово, "ничего не про­
пуская и не прибавляя от себя", не только дает иногда
пояснения к тексту, но и в, отдельных случаях втор­
гается в него, кое-что опуская, а в чем-то и полемизи­
руя с Сидом Ахметом. Рассказчик же, старающийся
соблюсти объективность, вступает в прямой контакт
с читателем. Более того, сам Дон Кихот как бы "под­
сказывает" будущему историку стилистику его, Рыца­
ря Печального Образа, жизнеописания: "Златокудрый
Феб только еще распускал по лицу широкой и простор­
ной земли светлые нити своих роскошных волос, а
пестрые птички нежной и сладкой гармонией арфоподобных своих голосов только еще встречали румяную
Аврору, покинувшую мягкое ложе ревнивого супруга,
распахнувшую врата и окна ламанчского горизонта и
обратившую взор на смертных, когда славный рыцарь
Дон Кихот Ламанчский презрел негу пуховиков и,
вскочив на славного своего коня Росинанта, пустился
в путь по древней и знаменитой Монтьельской равни­
не" (1, II). Несколько забегая вперед, напомним, что
и сами читатели приобретают во 2-й части романа неко­
торые полномочия, когда герои то и дело встречаются
с людьми, читавшими 1-ю часть, и узнают о том впе­
чатлении, которое производит роман об их подвигах.
На этой любопытнейшей игре, сложных взаимоотно­
шениях рассказчика, автора и переводчика, стоит
остановиться подробнее.
С появлением в 9-й главе подложного автора форма
романа изменилась: в ней появилась масса новых от28

тенков. Для сервантесовского замысла это давало
немало преимуществ, открывало новые возможности
для раскрытия мировидения автора, характеристики
персонажей, создания все новых комических эффек­
тов. Прикрываясь игрой между автором, переводчи­
ком и рассказчиком, Сервантес нередко проповедует
свои эстетические взгляды: "Вообще говоря, Сид Ах¬
мет бен-Инхали повествователь чрезвычайно любозна­
тельный и во всех отношениях добросовестный: это
явствует из того, что все, о чем мы здесь сообщаем,
даже низменное и ничтожное, не пожелал он обойти
молчанием, и с него не худо бы взять пример истори­
кам солидным, чей слишком беглый и чересчур сжатый
рассказ о событиях течет у нас по усам, а в рот не
попадает и которые то ли по собственной небрежности,
то ли из коварных побуждений, то ли по своему неве­
жеству оставляют самую суть на дне чернильницы"
(1, XVI). Любопытно, что к вопросу о правах и обя­
занностях "историка" и "сочинителя" Сервантес вер­
нулся в своем последнем, "высоком", романе, люби­
мом своем детище, но на этот раз уже с позиций "сочи­
нителя": "...не все, что происходит в жизни, достойно
описания, иное, без малейшего ущерба для повести,
можно и опустить; есть такие деяния, о которых по
причине необыкновенного их величия должно умалчи­
вать, есть и такие, которые по причине крайней своей
низости также не подлежат оглашению, ибо это лишь
историк обладает тем преимуществом, что, о чем бы он
ни писал, все сохраняет у него отпечаток подлинности;
сочинитель же таким преимуществом не обладает:
ему надлежит излагать события точно, занимательно и
правдоподобно, — с тем чтобы, вопреки и наперекор
лжи, коренящейся в самом замысле и нарушающей его
стройность, возникла истинная гармония" (3, 325).
После эпизода в пещере Монтесиноса Сервантес
заставляет читателя усомниться в правдоподобии
29

рассказанной ему истории, введя в текст "примечание
на полях" озадаченного Сида Ахмета, которое добро­
совестный переводчик счел необходимым сохранить в
своем переводе: "Я не могу взять в толк и заставить
себя поверить, что с доблестным Дон Кихотом все
именно так и происходило, как о том в предыдущей
главе повествуется, и вот почему: все приключения,
случавшиеся с ним до сих пор, были вероятны и прав­
доподобны, но приключение в пещере в высшей степе­
ни несообразно, и у меня нет никаких оснований
признать его искренность" (2, XXIV).
Сервантес использует различные возможности, что­
бы показать дистанцию между рассказчиком, автором
и переводчиком, разницу между их позициями. Иногда
он прибегает к прямым цитатам из рукописи "первого
летописца". Во 2-й части, например, приводится сле­
дующее "мусульманское" вкрапление: «„Благословен
всемогущий аллах!" — восклицает Ахмет бен-Инхали
в начале этой восьмой главы. "Благословен аллах!" —
троекратно повторяет он; произносит же он эти благо­
словения, мол, потому, что Дон Кихот и Санчо далеко
уже выехали за деревню и что читатели приятной этой ис­
тории могут считать, что с этого самого мгновения начи­
наются деяния Дон Кихота и прибаутки его оруженос­
ца...":» (2, VIII). Иногда рассказчик сетует на недоста­
точную точность у Сида Ахмета, особенно в отношении
растений и животных. Так, в знаменитом эпизоде с за­
колдованной Дульсинеей Санчо "увидел, что из Тобосо
навстречу ему едут три крестьянки не то на ослах,
не то на ослицах, — автор этого не разъясняет, однако
же, вернее всего, то были ослицы, обыкновенно заме­
няющие сельчанкам верховых лошадей..." (2, X).
Сервантес намекает, что Дон Кихот в ярости не очень
стесняется в выражениях, однако то ли автор, то ли
рассказчик смягчают обороты его речи из соображений
благопристойности.
30

Определенные права даются и переводчику-мориску. Иногда он поясняет не очень понятные, с его точки
зрения, пассажи в рукописи Сида Ахмета, как, напри­
мер, его восклицание "Клянусь как христианин-католик". Если автор подозревал апокрифичность эпизода
в пещере Монтесиноса, то переводчик сомневается от­
носительно беседы, которую вели между собой Санчо
и его супруга Тереса Панса, считает ее вымышленной,
ибо Санчо изъясняется таким слогом, какого нельзя
было ожидать от ограниченного его ума, и рассуждает
о таких тонкостях, которые не могли быть ему извест­
ны. Переводчик, в целом, достаточно буквалистичный,
иногда позволяет себе вольности, как, например, в
описании дома Диего де Миранды он опускает излиш­
ние, с его точки зрения, подробности.
Наконец, у читателя может сложиться впечатление,
что и рассказчик в какой-то мере вторгается в текст,
коль скоро вначале (1, IX) он узнает от него, что Санчо
встречается на страницах этой истории под двумя про­
звищами: Панса и Санкас, а затем ни разу второго из
них в романе не обнаруживает. Естественно предполо­
жить, что рассказчик, не оговаривая этого, вносит в
текст какие-то изменения.
Чего же достигает Сервантес, применяя подобную
своеобразнейшую, как бы запутывающую читателя,
искуснейшую и на первый взгляд чересчур искусст­
венную систему? Не будет ли читатель обескуражен и
удручен, узнав, что столь натуральные диалоги между
Дон Кихотом и Санчо являются переводом с испанско­
го на арабский, а затем с арабского на испанский?
Прежде всего, как это ни парадоксально, читатель
с большим доверием относится к повествованию, коль
скоро оно не чересчур жестко контролируется едино­
властным сочинителем.
Игра на вымышленном авторе и известной отстра­
ненности писателя от собственного творения давала и
31

некоторые иные преимущества. Иногда Сервантес го­
ворит от имени вымышленного автора то, что по раз­
ным причинам он не хотел бы говорить от своего. Мы
узнаем, например, что Сид Ахмет бен-Инхали стоит на
том, что у герцогской четы "не все дома", коль скоро
они так усердно измывались над ламанчским рыцарем
и его оруженосцем. Не случайно, знакомя читателя с
вымышленным автором, Сервантес пишет: "Я знаю,
что в этой истории вы найдете все, что только от зани­
мательного чтения можно требовать; в изъянах же ее,
буде таковые обнаружатся, повинен, на мой взгляд,
собака-автор, но отнюдь не самый предмет. Итак,
если верить переводу (значит, и ему, т.е. переводчику-мориску, не во всем можно верить. — В. Б.), вот с
чегоначинается вторая ее часть" (1, IX). Понимать эти
слова надо, конечно же, не буквально. Сервантес вво­
дит их, чтобы обезопасить себя от возможных цензур­
ных нападок. И акцент на развлекательности романа,
и "мавританская вуаль" сыграли не последнюю роль
в том, что инквизиционная цензура была не слишком
придирчива.

ГЛАВА IV
НАЗИДАТЕЛЬНАЯ НОВЕЛЛА
О ДОН КИХОТЕ

Настолько органичным для истории человеческого
духа стал образ Дон Кихота, что мы редко отдаем
себе отчет в том, что он, в отличие от других образов,
вошедших в золотой фонд мировой культуры, таких,
как Прометей, Медея, Фауст или Дон Жуан, не сущест­
вовал в фольклорной или литературной традиции, а
был создан фантазией Сервантеса. Другое дело, что и
32

он возник не на пустом месте. Литературные источни­
ки есть у романа, прототипы, реальные или вымышлен­
ные, есть и у Рыцаря Печального Образа.
Как показал замечательный испанский филолог
Р. Менендес Пидаль, истоки образа Дон Кихота, и преж­
де всего первого выезда героя, лежат в анонимной,
грубо бурлескной "Интермедии о романсах", напе­
чатанной в "Третьей части комедий Лопе де Веги и дру­
гих авторов", изданной в Валенсии в 1611 или 1612 го­
ду. Некий Бартоло, помешавшийся на чтении романсов,
покинув молодую жену, отправляется в путь вместе
со своим односельчанином Бандуррьо, дабы на кораб­
ле Непобедимой Армады совершить подвиги в Англии.
Взирая на окружающий его мир сквозь призму роман­
сов, которые он непрестанно цитирует, Бартоло прини­
мает пастуха и пастушку за мавра Альморади и его
пленницу и вступается за честь последней. Пастух,
отняв у него копье, избивает его. Подвиги новоис­
печенного героя романсов заканчиваются дома, в
постели, куда его укладывают домочадцы и друзья.
Черты сходства между Интермедией и первыми пятью
главами "Дон Кихота" таковы, что почти исключают
случайное совпадение. Помимо прочего, ламанчский
рыцарь не только, подобно Бартоло, принимает себя
за героя романсов (и в этих пяти главах главным об­
разом за героя романсов, а не рыцарских романов), но
в основном одного и того же романса — о маркизе
Мантуанском. Считая себя героем этого романса,
влюбленным Балдуином, который, раненный, лежит
в глухом лесу, он бредит теми же строками из этого
романса, что и Бартоло:
О приди, моя сеньора,
Разделить мою печаль!
Или ты о ней не знаешь,
Иль тебе меня не жаль?
(Пер. М. Лозинского)
33

Ни у кого из сервантесоведов не возникает сомне­
ния в том, что между "Интермедией о романсах" и
"Дон Кихотом" имеется генетическая связь. Другое де­
ло, что чему предшествовало. Казалось бы, бесхитрост­
ная Интермедия написана по мотивам сервантесовско­
го романа, как и немалое число иных прозаических,
драматургических и стихотворных произведений в Ис­
пании XVII века. По одной из версий, ее автором был
сам Сервантес. Однако убедительнее гипотеза Менендеса Пидаля. Основываясь на стремлении героя сра­
жаться против англичан, он относит ее написание к
1590 или 1591 году. Главным же аргументам служит
существенное отличие 1-го выезда Дон Кихота от
2-го и очевидная связь 1-го выезда с Интермедией, для
которого она могла послужить исходной ситуацией.
Ее стимулирующее воздействие, ничтожное для серван­
тесовского замысла в целом и все же существенное на
первых порах, привело к тому, что вначале на первый
план выходит "романсовая" линия. Сервантес был
искренним почитателем этого своеобразнейшего про­
явления национального гения испанцев. Только силь­
ным непосредственным впечатлением (от которого
Сервантес, впрочем, вскоре избавился) можно объяс­
нить то, что Дон Кихот, сходящий с ума от чтения
рыцарских романов, в первых главах постоянно цити­
рует не столько их, сколько романсы. И это при том,
что ни одного из популярнейших в Испании той поры
сборников романсов в библиотеке ламанчского ры­
царя не оказалось. Прием пародирования романсов
проник, таким образом, в роман "контрабандой" и
очень скоро был вытеснен разрастающимся и углуб­
ляющимся сервантесовским замыслом. "Интермедия
о романсах", с ее натуралистичностью и грубым комиз­
мом, подсказала Сервантесу лишь чисто внешние
подробности повествования. На связь с нею в дальней­
шем нет и намека.
34

Грандиозный роман Сервантеса, энциклопедия ис­
панской жизни и образ, волнующий всех людей во все
времена, с одной стороны, и более чем скромное произведение-однодневка, цель которого — развенчание
распространенного порока, с другой — что между ними
общего? И общего действительно ничего нет, если не
считать того, что Интермедия подсказала саму идею
конфликта человека, лишенного "такта действитель­
ности" (Белинский), с этой действительностью. Одна­
ко, не говоря уже о том, что в развитии замысла для
читателя все явственнее проступают благородство
помыслов и пламенная душа героя, уже история
первого выезда Дон Кихота неизмеримо глубже одно­
образных злоключений Бартоло, да и комизм уже
первых глав романа совсем иной природы.
В связи с "Интермедией о романсах" возникает
другая, более важная тема: Сервантес и Лопе де Вега.
Лопе де Вега как возможный прототип Дон Кихота.
Имеется немало оснований считать "Интермедию о
романсах" сатирой на Лопе де Вегу. Едва женившись
на Изабеле де Урбина, Лопе покинул ее, отправился в
Лиссабон и отплыл в Англию на корабле Непобедимой
Армады "Сан Хуан". Авантюрная канва его биографии,
равно как и особая приверженность романсам, вызы­
вали немало язвительных откликов в испанской лите­
ратуре той поры. Часть из них приписывается перу Сер­
вантеса. Косвенным образом пародийная подоплека
"Интермедии" сказывалась на сервантесовском замыс­
ле, при натянутых, а затем и враждебных отношениях,
которые сложились между двумя гениями испанской
литературы к рубежу XVI—XVII веков. Данная ассо­
циация была на руку Сервантесу, даже если она и не
входила в его планы.
Ни разница в возрасте (примерно в одно поколе­
ние: Сервантес родился в 1547-м, Лопе — в 1562 году),
ни абсолютно различный жизненный опыт, ни во многом
35

противоположные взгляды на искусство не помешали
двум величайшим писателям Испании некоторое время
находиться в дружбе. Сервантес надеялся на радушие
сограждан, помнивших о его мытарствах на чужбине
и проявленную при этом стойкость, — и на благосклон­
ность публики к его стихотворным и драматическим
сочинениям. Лопе де Вега, подававший блестящие
надежды юноша, почитал собрата по перу, романтичес­
кая биография которого обладала в его глазах бес­
спорной ценностью. Затем один из них, вынужденный
на многие годы уйти в тень, стал строже относиться
к нравственным принципам своего недавнего юного
друга и к его драматургии, завоевавшей всенародное
признание вопреки, с точки зрения Сервантеса, здра­
вому смыслу и эстетическому вкусу. Другой стал
несколько мнительным, что было вызвано положе­
нием первого драматурга Испании, личная жизнь кото­
рого является предметом всеобщего обсуждения, а ус­
пехи вызывают зависть.
Сервантес был дружен с семьей мадридского ак­
тера и антрепренера Херонимо Веласкеса и не мог
остаться безучастным к скандалу, вызванному оскор­
бительными сатирическими куплетами Лопе в адрес
своей бывшей возлюбленной Елены Осорьо, дочери
Херонимо Веласкеса, и ее родителей. Вполне возмож­
но, что это стало причиной разрыва. Любопытно,
что мать Елены называла Лопе Рыцарем Пламенного
Меча (одно из прозвищ Амадиса Гэльского), и Сер­
вантесу это не могло не быть известно.
Несомненно, что в "Дон Кихоте" содержатся вы­
пады против самого Лопе де Вега, намеки на недос­
татки его произведений, критика его драматурги­
ческих принципов. Уже в Прологе, говоря о писателях,
обильно уснащающих свои сочинения хвалебными
вступительными сонетами, изречениями мыслителей
прошлого и настоящего, многочисленными ссылками
36

на авторитеты и длинными списками имен, Сервантес
главным образом имел в виду Лопе де Вегу и такие
его поэмы, как "Святой Исидор" (1599), "Красота
Анжелики" (1602), роман "Странник в своем оте­
честве" (1603). Лопе действительно грешил в эти
годы внешней ученостью изложения и академичес­
кой схоластикой.
Не прошла не замеченной первыми читателями
"Дон Кихота" и критика принципов "нового искусст­
ва" комедии, выдвинутых Лопе и блестяще им же
реализованных. Сервантес, основывавший свои пьесы
на классических принципах и болезненно переживав­
ший неуспех своих комедий, вложил в уста каноника
следующую филиппику, в которой осуждаются но­
вовведения Лопе, ориентированные на вкусы и воз­
можности современного зрителя: "В них нет ни скла­
ду ни ладу, а между тем чернь смотрит их с удовольст­
вием, одобряет их и признает за хорошие, хотя они
отнюдь не заслуживают подобной оценки; авторы,
которые их сочиняют, и актеры, которые их пред­
ставляют, говорят, что иными они и не должны быть,
ибо чернь любит-де их такими, каковы они есть,
а те, в которых есть связь и в которых действие раз­
вивается, как того требует искусство, удовлетво­
ряют, мол, двух-трех знатоков, всем же остальным
их мастерство — не в коня корм..." (1, XLVIII). Вряд
ли стоит приписывать подобный взгляд самому Сер­
вантесу, однако в какой-то мере его точка зрения
здесь отражена.
И в пародийных вступительных стихотворениях
к "Дон Кихоту" современники усмотрели намеки
на Лопе де Вегу и даже на Тирсо де Молину, его
верного оруженосца. Эти реальные намеки и ассо­
циации приводили подчас сервантесоведов к дале­
ко идущим выводам. В Дон Кихоте видели сатиру на
Лопе, в Санчо — на Тирсо де Молину, а в Дульсинее —
37

Титульный лист рыцарского романа
из библиотеки Дон Кихота

на возлюбленную Лопе Микаэлу де Лухан. Особенно
настойчиво эту версию развивал Х. С. П. Лопес Навио 3.
То, что "Дон Кихот", по авторскому признанию,
представляет собой пародию на рыцарские романы,
осмыслялось как скрытый намек на ту роль, которую
сыграли в творчестве Лопе де Веги романсы. Лопе
действительно нередко писал комедии на сюжеты,
почерпнутые из Романсеро, источника, питавшего ис­
панскую литературу не только Золотого века, но и
последующих эпох. Однако нет никаких оснований
38

Титульный лист рыцарского романа
из библиотеки Дон Кихота

думать, что Сервантес увидел в его пьесах более опас­
ные попытки вдохнуть новую жизнь в рыцарство, чем
собственно рыцарские романы, и направил острие сво­
ей критики против этих комедий.
Внешность Лопе, известная нам по описаниям
современников, и особенно его портрет, принадлежа­
щий перу Пачеко, прямо соотносилась с внешностью
Рыцаря Печального Образа, воссоздаваемой по скупым
данным, почерпнутым из романа. Не последнюю роль
в концепции Лопеса Навио играет параллель Дульси39

нея — Люсинда (Микаэла де Лухан). Многочисленные
любовные увлечения "чудища природы" давали обиль­
ную пищу для пересудов его недоброжелателям. Муж
Микаэлы де Лухан, посредственный актер, уехал в
Америку, и она была четырнадцать лет, с 1596 по
1610 год, возлюбленной Лопе. Если верить одному из
посвященных ей сонетов Лопе, эта неграмотная жен­
щина, с золотистыми волосами и голубыми глазами,
была родом из Ламанчи, из какого-то селения вблизи
Сьерры-Морены. Силой своей фантазии и любви поэт
превратил Микаэлу Лухан в Камиллу Люсинду, дав
ей звучное имя и обессмертив ее в своих стихах.
Было замечено также, что написание имени Дульсинеи
(Dulcinea) является полной анаграммой имени Люсинды (Lucinda), имени, под которым Лопе воспел
свою возлюбленную. Пытались представить Микаэлу
Лухан прототипом дамы сердца Рыцаря Печального
Образа, хотя текст романа, по существу, никаких
оснований для этой соотнесенности не давал.
Наконец, согласно Лопесу Навио, Сервантес ввел
подложного автора, намекая его именем, что Лопе де
Вега фактами своей биографии и своим творчеством
"вдохновил" его на создание если не всего романа, то,
по крайней мере, его центрального образа. Итак,
Сид Ахмет бен-Инхали. В "Сиде", что по-арабски
означает "господин", читатель будто бы должен заме­
тить намек на тщеславие Лопе. "Ахмет" — арабское
имя, чрезвычайно распространенное в творчестве
Лопе де Веги, увлекавшегося мавританскими моти­
вами ("Ахмет из Толедо" — название одной из коме­
дий Лопе). Среди попыток истолкования "бен-Инхали"
одна подсказана самим Сервантесом — "Беренхена"
(Berenjena), т.е. "баклажан". Именно так, по законам
народной этимологии, подложного автора "Дон Кихо­
та" называет Санчо. Если учесть, что толедцев часто
называли баклажанщиками (berenjeros), и вспомнить
40

название вышеупомянутой пьесы Лопе де Веги, то на
первый взгляд, внешне, концепция приобретает строй­
ность. Отмечалось также, что, помимо названия коме­
дии, и сам Лопе мог ассоциироваться с Толедо, так
как в 1600-е годы некоторое время жил в этом ста­
ринном испанском городе, бывшей столице, как раз в
то время, когда там побывал Сервантес, работавший
над "Дон Кихотом".
Лопе де Вега уже в 1604 году, т.е. до выхода в
свет "Дон Кихота", имел какое-то представление не
только о романе в целом, но и о содержащихся в нем
выпадах против него и его творчества, и эти сведения
отразились на часто цитируемом письме, написанном
Лопе во время его пребывания в Толедо. В нем содер­
жится одно из первых упоминаний "Дон Кихота":
"О поэтах ничего не говорю, наш век богат ими;
многие еще в завязи, готовясь расцвести к будущему
году, но среди них нет ни одного столь плохого, как
Сервантес, ни столь глупого, чтобы хвалить "Дон
Кихота"... Не прибавлю ничего более, чтобы не подра­
жать Гарсиласо, когда он сказал: "К сатире я иду не­
торопливым шагом", — вещь противная мне в большей
степени, чем мои книжонки Альмендаресу и мои коме­
дии Сервантесу". Вряд ли случайно указание на крити­
ку комедий Лопе Сервантесом непосредственно при­
мыкает к неприязненной оценке "Дон Кихота".
Современники Сервантеса в связи с "Дон Кихо­
том" неоднократно поднимали вопрос о содержащихся
в романе выпадах против эстетических принципов
великого испанского драматурга и его комедий. Так,
вскоре после опубликования "Дон Кихота" Сервантес
получил анонимный сонет, автор которого нападает на
писателя и предрекает страницам романа весьма по­
стыдную участь. Особенно винят Сервантеса в тех
пассажах в романе, где содержатся намеки на Лопе.
Автор подложного "Дон Кихота", скрывавшийся под
41

псевдонимом Алонсо Фернандеса де Авельянеды,
писал, что толчком для него послужила обида, нане­
сенная ему "и еще более тому, кого столь справедливо
превозносят самые отдаленные народы и кому столь
многим обязана наша нация, тому, кто достойно и
плодотворно в течение многих лет восхищает нас на
испанских сценах своими удивительными и неисчис­
лимыми комедиями, создаваемыми в строгих прави­
лах искусства, диктуемого светом, и с той пристой­
ностью и целомудрием, коих должно ожидать от слу­
жителя святой инквизиции".
При всем внимании, которого достойны подобные
свидетельства, нам вряд ли следует становиться на
позиции авторов анонимного сонета и подложного
"Дон Кихота", что в какой-то мере происходит с при­
верженцами версии о Лопе де Веге как прототипе
образа ламанчского рыцаря. По ней, если быть после­
довательными, Сервантес оказывается прежде всего
завистником, которому не давала покоя слава млад­
шего собрата по перу, и он, чтобы сокрушить своего
противника оружием смеха, создаст своего "Дон
Кихота". В этой теории есть своя логика, но в ней нет
места тому Сервантесу, благородному, благожелатель­
ному и уравновешенному человеку, которого мы
знаем из его книг и из дошедших до нас фактов его
биографии.
В грандиозной архитектонике "Дон Кихота" наш­
лось место и для критики неприемлемых для Серван­
теса, — классика, с одной стороны, и реалиста, с дру­
гой, — "романтической" эстетики и драматургии
Лопе де Вега и его "романтического" бытового пове­
дения. Однако очень скоро замысел разросся, обога­
тился и углубился. Перед Сервантесом вставали иные,
более важные задачи.
Первые пять глав (или шесть, если считать главу
"суда" над библиотекой Дон Кихота, связующее звено
42

между двумя его выездами) представляют собой
законченное единство. "Протокихот", если восполь­
зоваться словом, предложенным Г. Торренте Бальестером. Мы вправе предположить, что первоначально
Сервантес думал написать не роман, а новеллу, наподо­
бие "Назидательных" с более чем определенным
назиданием. Образ Дон Кихота в этих главах еще
лишен глубины, хотя к там он уже чрезвычайно ярок.
В стремлении героя стать странствующим рыцарем не
последнюю роль играет тщеславие. Он путешествует
пока по вполне пикарескному миру. Комическая сти­
хия, уже сейчас весьма подвластная писателю, пока еще
несколько монотонна и однонаправленна.
Опыт первых глав, условно говоря, назидательной
новеллы о Дон Кихоте, в какой-то мере связанной с
"Интермедией о романсах", был чрезвычайно важен.
Сервантес понял, что увлеченность пародируемого ге­
роя романсами косвенным образом задевает и досто­
инства романсов и что герой, воображающий себя в
своих галлюцинациях Вальдовиносом или Рейнальдосом, утрачивает тем самым индивидуальность, оказы­
вается обычным сумасшедшим и не может долгое
время интересовать. Поэтому в дальнейшем и романсы
будут выведены из-под удара, и галлюцинации больше
не повторятся.
Знаменитая речь Дон Кихота перед козопасами
о Золотом веке позволяет говорить об изменении
замысла. Однако новая концепция зарождалась испод­
воль. Уже в седьмой главе, когда перестает ощущать­
ся сдерживавшее Сервантеса влияние "Интермедии о
романсах", Дон Кихот высказывает мысль, что мир
нуждается в возрождении ордена странствующих
рыцарей. Как отмечал К. Н. Державин, две линии разви­
тия деяний своего героя, маниакально-фантастическую
и общественно-моральную (вспомним эпизод с пастуш­
ком Андресом), Сервантес намечает уже во время
43

первого выезда Дон Кихота. Мало-помалу становится
очевидным, что герой дается теперь под двойным
освещением. Появляется мудрый, образованный и бла­
городный человек, отныне сосуществующий с опасным
душевнобольным, начетчиком и сумасбродом.
С седьмой главы Сервантес, благодаря появлению
Санчо Пансы, с блеском начинает применять двойное
освещение не только главного героя, но и окружающе­
го мира.
Уход Алонсо Кихано, "за свой нрав и обычай"
прозванного Добрым, мотивирован иначе, чем нелепое
фанфаронство Бартоло, возомнившего себя рыцарем,
достойным стяжать на турнире наивысшие награды.
Алонсо Кихано, уверенный в своей удали, будучи на
самом деле старым, в своей силе, будучи слабым,
уходит не только для собственной славы или даже
для пользы своего отечества. Алонсо Кихано Добрый
ушел и потому, что совесть его не позволяла, пропове­
дуя высокие идеалы благородства и любви к ближне­
му, жить наперекор им, спокойно взирая на чинимые
вокруг беззакония, и заниматься хозяйством, а досуг
посвящать чтению. Именно неистовая любовь к лю­
дям, — как еще в 1900 году подметил киевский про­
фессор П. И. Житецкий, — заставляет испанского идаль­
го, старого, по тогдашним понятиям, и отнюдь не бо­
гатырских физических возможностей, уйти из дому,
дабы попытаться искоренить всякого рода неправду
в противоборстве всевозможным случайностям и
опасностям (62, 146). Если бы уход Алонсо Киха­
но был мотивирован только его честолюбием и ма­
ниакальностью, читатель не поверил бы затем в доб­
роту Рыцаря Печального Образа, а последующее обо­
гащение замысла воспринималось бы как искусст­
венное.

ГЛАВА V
АМАДИС И ЕГО ПОТОМКИ

Современники Сервантеса были убеждены, что он
написал "Дон Кихота" главным образом для того,
чтобы высмеять рыцарские романы и навсегда отбить
у своих соотечественников охоту их читать. Авельяне­
да, автор "Лже-Кихота", утверждал, что он поставил
перед собой ту же цель: избавить Испанию от пагубно­
го увлечения пустыми рыцарскими романами. Цензор­
ские апробации ко второй части "Дон Кихота" Серван­
теса настойчиво акцентировали именно эту сторону
романа. Лиценциат Маркес Торрес обращал внимание
на "большую поучительность и пользу" в искоренении
пустых и лживых рыцарских историй, а магистр Хосе
де Вальдивьесо был еще красноречивее: "Сочетая
правду и шутки, приятное и полезное, поучение и раз­
влечение, скрывая под приманкой остроумия цепкий
крючок обличения и выполняя намеченную задачу
изгнания рыцарских романов, труд этот достоин
чести таланта его создателя, чести и славы нашей на­
ции, предмета восхищения и зависти иноземцев".
Даже противники "Дон Кихота" видели в творении
Сервантеса прежде всего пародию. В "Критиконе"
Бальтасара Грасиана, аллегорическая фигура, олице­
творяющая собой "Благоразумие", ополчается на
охотников до чтения "Дон Кихота", сменившего ры­
царские романы: "Это все равно, что угодить из грязи
да в болото, — критики сии тщились изгнать из мира
одну глупость с помощью другой, еще похлеще"
(47, 202).
Знатоков творчества испанского писателя и по­
клонников его таланта до сих пор продолжает смущать
45

вопрос, является ли полемика с эпигонскими рыцар­
скими романами основной идеей "Дон Кихота".
Казалось бы, у нас нет оснований не доверять
если не чутью современников, то, по крайней мере,
признанию самого автора. Одним и тем же пафосом
проникнуты Пролог к 1-й части и последние строки
2-й. Если в Прологе, следуя совету некоего приятеля,
он намеревается неустанно стремиться к тому, чтобы
разрушить "шаткое сооружение рыцарских романов",
то, прощаясь через десять лет с читателями на послед­
ней странице 2-й части, Сервантес подтверждает, что
у него "иного желания и не было, кроме того, чтобы
внушить людям отвращение к вымышленным и неле­
пым историям, описываемым в рыцарских романах".
Рыцарские романы в Испании XVI века, против
которых ополчился Сервантес, — это один из тех
запоздалых плодов, которыми так богата испанская
литература. Жанр расцвел в Испании на три столетия
позже, чем во Франции, Германии и Англии. У испан­
цев были, конечно, опыты в этом роде и раньше.
Однако не случайно составленная в начале XIV века
"Хроника весьма могучего и прославленного господ­
него рыцаря, который благодаря своим добродетель­
ным деяниям и смелым подвигам стал королем Мен­
тона" (единственный, по существу, в полном смысле
рыцарский роман средневековой Испании) была
напечатана лишь в XVI веке. Не случайно также гор­
дость испанской литературы, роман, покоривший все
европейские народы. "Четыре книги весьма могучего
и весьма добродетельного рыцаря Амадиса Гэльско­
го", также упоминавшийся уже в XIV веке, известен
нам лишь в редакции Гарси Родригеса де Монтальво,
изданной в 1508 году.
Менее чем за сто лет до выхода 1-й части "Дон
Кихота" в Испании было издано около ста двадцати
рыцарских романов. Даже в период между 1580 и
46

1604 годами, когда, казалось бы, наметился спад ин­
тереса к рыцарским романам, они выходили не менее
чем в сорока пяти изданиях, причем наибольшим успе­
хом пользовались "Зерцало принцев и рыцарей, в кото­
ром повествуется о бессмертных подвигах рыцаря
Феба и его брата Росиклера" (9 изд.), "Лисуарге Гре­
ческий" (4 изд.), "Амадис Гальский" (3 изд.), "Белианис Греческий" (3 изд.). Поистине благоприятной
почвой и для возникновения рыцарских романов, и
для их успешного бытования были люди, недавно
успешно завершившие Реконкисту, непрестанно вое­
вавшие с турками, преисполненные впечатлениями от
Нового Света и еще большими в связи с ним надежда­
ми. Чудесная действительность Латинской Америки
напоминала "Амадиса"; компенсацией за манившую,
но так и не обретенную сказочную страну Эльдорадо
служили приключения его племянников, сыновей и
внуков. Ни с чем иным, как с описанием фантастичес­
ких городов в рыцарских романах, сравнивают в
"Правдивой истории событий завоевания Новой Испа­
нии" Берналя Диаса дель Кастильо конкистадоры
впервые увиденную после долгого ожидания и труд­
ного похода столицу Мексики: "Мы были поражены и
говорили друг другу, что город этот походит на описы­
ваемые в книге об Амадисе очарованные места своими
высокими башнями, шпилями и зданиями, подни­
мающимися из воды".
Особого разговора заслуживает "Амадис Гальский", одна из самых знаменитых испанских книг,
роман, который теперь, к сожалению, знают только
по "Дон Кихоту". Классическая характеристика "Амадиса Гальского" принадлежит Марселино Менендесу-иПелайо: "Несмотря на то, что "Амадис" многим обязан
рыцарскому роману предшествующей поры, можно
сказать, что он открывает собой новый этап в развитии
жанра. Идеал рыцарей Круглого стола становится здесь
47

еще более утонченным и возвышенным. Избавленный
от любовной одержимости Тристана, адюльтерных
прегрешений Ланцелота, двусмысленного мистициз­
ма героев легенды о Святом Граале, Амадис — это во
всех отношениях безупречный рыцарь, зерцало мужест­
ва и учтивости, образец для подражания верным
вассалам и постоянным в любви юношам, защитник
и покровитель слабых и обездоленных, карающая дес­
ница на службе у морали и справедливости" (160,
CCXXIV).
Секрет успеха эпигонских рыцарских романов, а
позднее — бульварных, псевдоисторических, приклю­
ченческих был вскрыт еще в XIX веке тем же Менендесом-и-Пелайо (предсказавшим, по сути дела, и успех
детективов в наше время). Они развлекают и взы­
вают к добрым чувствам. Они написаны доступным
стилем. Они динамичны и основаны на эстетике "узна­
вания". Они спекулируют на извечно волнующих
темах — смертельной опасности и любви. Они удовлет­
воряют потребность людей в невероятном, интригую­
щем, таинственном и идеальном. Они проникнуты
благородным, всем понятным пафосом борьбы добра
со злом. Они не обманывают ожиданий людей, устав­
ших от повседневных забот и работы: поначалу повол­
новав, приводят их вскоре к благополучной развязке.
Личность автора не утомляет в них своей оригиналь­
ностью, не вынуждает перестраиваться и пытаться уяс­
нить себе его цели и взгляды на мир, а честно и скром­
но "служит" читателю.
О преимуществах такого рода литературы рассуж­
дали уже современники Сервантеса. Так, известный
португальский писатель Франсишку Родригиш Лобу
в 1619 году в книге "Придворные в деревне и зимние
ночи" писал: "В книге, основанной на вымысле, по­
вествуется о том, как должно было быть, а не о том,
как было на самом деле, и в этом ее неоспоримое
48

достоинство; кабальеро перед нами такой, какого
только можно помыслить, дамы наиблагороднейшие,
короли наисправедливейшие, любовь наиподлиннейшая, просторы бескрайние, преданность, учтивость и
обхождение — наилучшим образом отвечающие дово­
дам рассудка. Какую бы из этих книг вы ни взяли в
руки, тщеславие в них всегда осуждается, обездолен­
ным оказывается содействие, слабым поддержка, а
добрые дела всегда вознаграждаются". Писатель-мистик, один из самых крупных испанских прозаиков
XVI столетия, Луис де Гранада тонко подметил другую
особенность психологии человека, заставляющую его
искать отдохновение в полных лжи рыцарских рома­
нах. Поскольку в глазах людей мужество и смелость
суть самые чтимые добродетели, читатели благосклон­
но относятся к сочинениям, герой которых презирает
смерть и оказывается ее победителем. Вместе с тем
героической линии в этих романах сопутствует любов­
ная, дающая возможность читательницам поверить,
что и они могут дождаться подобного поклонения.
Страсть к рыцарским романам равняла классы.
В любви к ним могли поспорить гранды, бедные идаль­
го, вроде самого Дон Кихота, и представители низших
слоев общества. Франсиск Португальский в "Искусст­
ве светского обхождения" рассказал об одном своем
родовитом соотечественнике, который, вернувшись
однажды домой, застал всех своих домочадцев в
слезах. Причиной скорби оказалась смерть Амадиса, о
которой они только что прочитали. Согласно француз­
скому путешественнику Бартелеми Жоли, провин­
циальные испанские идальго проводили время в празд­
ности и безделье: "Пообедав и соснув часок-другой,
они читают какие-нибудь книги про рыцарей". Что до
простых людей, то здесь полного доверия заслуживают
слова Сервантеса. "По мне, — признается в "Дон
Кихоте" хозяин постоялого двора, — лучшего чтива
49

на всем свете не сыщешь, честное слово, да у меня са­
мого вместе с разными бумагами хранится несколько
романов, так они мне поистине красят жизнь, и не
только мне, а и многим другим: ведь во время жатвы
у меня здесь по праздникам собираются жнецы, и сре­
ди них всегда найдется грамотей, и вот он-то и берет
в руки книгу, а мы, человек тридцать, садимся вокруг
и с великим удовольствием слушаем, так что даже
слюнки текут" (1, XXXII).
Впрочем, "Амадисы" не оставили равнодушными и
таких искушенных читателей, как Тереса де Хесус, ко­
торая в юности, задолго до подвижнической деятель­
ности, запоем читала рыцарские романы, в чем позднее
откровенно признавалась в своей знаменитой "Книге о
жизни", шедевре испанской прозы: "Я мало-помалу
пристрастилась к ним, и эта невинная, по моему разу­
мению, забава начала разъедать мои чувства, делая ме­
ня нечувствительной ко всему остальному. Я не увиде­
ла в этом ничего дурного и продолжала убивать целые
дни и ночи напролет за столь пустым занятием, забо­
тясь о том, чтобы меня не видел отец. До такой степени
я была охвачена этой страстью, что места себе не нахо­
дила, если только у меня не было новой книги" (168,
30). Замечательный каталонский рыцарский роман
Джоанота Мартуреля "Тирант Белый", для которого
нашлись добрые слова и у Сервантеса, оставил след в
произведениях Боярдо и Ариосто, "Амадис Гальский"
в оригинале был в библиотеке Монтеня, а чрезвычайно
популярные в свое время романы Фелисиано де Силь­
вы, едко осмеянного Сервантесом, отразились тем
не менее у Ф. Сидни и Э. Спенсера.
Повальное увлечение рыцарскими романами пере­
далось и жителям Нового Света. Красноречива опись
одного из ящиков, отправленного севильским книго­
торговцем в Новую Испанию в 1586 году. Все тридцать
девять книг, в нем содержащихся, за исключением
50

двух экземпляров "Галатеи" Сервантеса, составляли
рыцарские романы: "Амадис", "Прималеон", "Рыцарь
Феба" и т.д. Если к проникновению развлекательного
чтива в народную среду в Испании власти относились
более или менее снисходительно, то увлечение индей­
цев рыцарскими романами насторожило метрополию,
о чем свидетельствует обнародованная в 1543 году
королевская грамота. В ней высказывалось беспокой­
ство, что индейцы, начитавшись рыцарских романов,
усваивают проповедуемые в них нравы, проникаются
описанными в них пороками и перестают читать душе­
полезные книги.
Когда мы сейчас говорим, пользуясь словами са­
мого Сервантеса, что благодаря ему рыцарские романы
"пошатнулись", нельзя забывать, что, с одной стороны,
его отношение к рыцарским идеалам было далеко не
однозначно, а с другой, — что увлечение "Пальмеринами" и "Эспландианами"вызывало тревогу не только у
Сервантеса, и не у него первого. "Рыцарство, — писал
Горький, — было осмеяно в народных сказках раньше
Сервантеса и так же зло и так же грустно, как у него".
На протяжении всего XVI столетия параллельно расту­
щей популярности рыцарских романов набирало силу
и противодействие им со стороны крупных мыслите­
лей, моралистов, теологов, эрудитов. Выдающийся
испанский философ Хуан Луис Вивес был убежден, что
рыцарские романы пишутся людьми лживыми и неве­
жественными, они вредят и мужчинам и женщинам:
делают их бесчестными и грубыми, укореняют и раз­
вивают жестокость, разжигают ярость и возбуждают
развращенные вожделения. Антонио де Гевара, знаме­
нитый писатель и историограф при дворе Карла I,
полагал, что рыцарские и сентиментальные романы
подрывают нравственность и уводят от добродетель­
ной жизни. Эразмист и замечательный филолог Хуан де
Вальдес в своем "Диалоге о языке" утверждал, что
51

рыцарские романы, за исключением "Амадиса" и не­
которых других, не только содержат в себе наглую
ложь, но вдобавок написаны таким отвратительным
языком, что ни один самый крепкий желудок не спо­
собен их переварить. При этом он вынужден признать­
ся, что на протяжении десяти лучших лет жизни он
не мог найти для себя лучшего занятия, чем чтение
этого вздора, который доставлял ему такое удовольст­
вие, что он просто бредил им, пока не прочел все
доступные ему произведения этого жанра. Известный
теолог Педро Малон де Чайде обращался к своим
читателям с вопросом, неужели Священное Писание
не преисполнено примерами героизма, самопожертво­
вания и благородства, чтобы не искать их в нелепых,
бредовых романах.
Между тем инквизиция, несмотря на призывы
как со стороны теологов, аскетов и мистиков, так и
со стороны ученых и гуманистов запретить романы,
растлевающие нравы, была настроена по отношению
к ним весьма благодушно, не включала их в свои
"Индексы запрещенных книг". В то же время ею пре­
следовались мистики, основной целью которых было
стремление достигнуть слияния своей души с богом.
Официальная Испания также никаких мер, ограничи­
вающих распространение рыцарских романов, не при­
нимала, хотя разного рода "рекомендации" на этот
счет ко двору поступали. Например, Вальядолидские
Кортесы в 1555 году направили на имя короля пети­
цию следующего содержания: "Очевиден тот вред,
который в наших королевствах приносит юношам и
девицам, а также всем остальным чтение лживых и
вздорных книг, таких, как "Амадис" и иные подобные
ему, возникшие после него, а также стихи, фарсы на
тему любовных связей и прочий вздор; ибо, коль
скоро молодежь от безделья только этим и увлекается,
она привыкает к тому, о чем повествуется в прочитан52

ных ею книгах: к любовным переживаниям, баталиям,
прочему вздору; и, возбужденная, как только предос­
тавляется малейшая возможность, очертя голову бро­
сается ее использовать Мы просим Вашу милость
положить всему этому конец, для чего необходимо,
чтобы ни одна из этих и подобных им книг более не
читалась и не была переиздана под страхом суровых
наказаний; те же, которые уже существуют, Вашей
милости надлежит приказать собрать и сжечь, а также
запретить впредь печатать эти книги, равно как и стихи
и фарсы без того, чтобы были просмотрены и одобре­
ны Королевским судебным советом; Ваша милость
окажет этим неоценимую услугу Господу..." Способ
лечения Испании от "рыцарской" (а заодно и поэти­
ческой и драматургической) болезни, предложенный
светскими вальядолидскими властями, более смахи­
вает на инквизиционную практику. Не случайно Сер­
вантес апологию подобных методов вложил в уста
священнослужителя и полностью дискредитировал их,
сведя сцену просмотра библиотеки Дон Кихота к эле­
ментарному погрому и сожжению, якобы по оплош­
ности ключницы, всех книг.
Нетрудно заметить, что позиция опровергателей
рыцарских романов в Испании, предшественников,
в этом смысле, Сервантеса, во многом совпадает с
мнением многочисленных оппонентов Дон Кихота в
романе. Какова же была точка зрения самого Серван­
теса?
В "Дон Кихоте" читателями рыцарских романов
является большинство персонажей романа, почти все,
с кем судьба сводит Рыцаря Печального Образа, начи­
ная с погонщиков и кончая герцогской четой. Многие
из них оказываются страстными поклонниками Амадиса и его многочисленной родни. Причем каждый нахо­
дит в этих романах нечто, что именно ему по сердцу,
что близко именно его душе. Хозяин постоялого двора
53

предпочитает слушать "про эти бешеные и страшные
удары, что направо и налево влепляют рыцари". Его
супруга — потому, что во время праздничных публич­
ных читок рыцарских романов в доме бывает тишина
и муж забывает с ней ругаться. Их дочь неравнодушна
к тем сценам, где рыцари сетуют на разлуку со своими
дамами. А их служанка Мариторнес предпочитает
узнавать "про какую-нибудь сеньору, как она под
апельсиновым деревом обнимается со своим милень­
ким, а на страже стоит дуэнья, умирает от зависти и
ужасно волнуется". Один из священнослужителей,
осуждая подобное чтиво, признается, что в свое время
и он, стремясь облагородить жанр, попробовал напи­
сать рыцарский роман.
В целях литературной полемики Сервантес разра­
ботал сложную и разветвленную систему развенчиваю­
щих приемов. Прежде всего — слово и дело Рыцаря
Печального Образа. Доведенная до абсурда стилистика
и испытание реальностью пресуществленного рыцарс­
кого кодекса чести как нельзя лучше показывают
нелепость эпигонско-рыцарских чрезмерностей. В ка­
кой-то мере общей задаче содействуют многочислен­
ные филиппики против рыцарских романов, произно­
симые духовными противниками Дон Кихота. По
убеждению каноника, одного из самых искусных
опровергателей рыцарских романов в "Дон Кихоте",
слог этих книг груб, подвиги неправдоподобны, лю­
бовь похотлива, вежливость неуклюжа, битвы утоми­
тельны, рассуждения глупы, путешествия нелепы —
словом, с искусством разумным они ничего общего не
имеют и по этой причине подлежат изгнанию из хрис­
тианского государства наравне с бесполезными людь­
ми. Однако эти филиппики, при всей их здравости,
в значительной мере подтачиваются всевозрастающей
симпатией читателей к ламанчскому рыцарю, а косвен­
ным образом — и к его убеждениям. Наконец, куда
54

более действенным, чем собственно полемические
приемы, был постоянный контраст "поэзии" Дон Кихо­
та и "прозы" Санчо Пансы. Естественное поведение
крестьянина, его здравый смысл, мудрость и та правда
жизни, носителем которой в романе и является Санчо,
оказались в конечном счете теми лучами, под кото­
рыми развеялись, как дым, химеры романов о подви­
гах Флорисмантов и Пальмеринов. (Это, конечно, не
означает, что сам Санчо не падок на эти химеры и что
его здравый смысл не позволяет ему с восторгом сле­
дить за хитросплетениями рыцарских повествований.
Нельзя забывать, что Сервантес писал для читате­
лей рыцарских романов. Несомненно, что человек,
державший в памяти приключения Пальмеринов и
Белианисов, читал "Дон Кихота" совсем иными глаза­
ми, чем мы. Современник Сервантеса знал, что прозви­
ще Дон Кихота — Рыцарь Печального Образа — заимст­
вовано из романа "История могучего и доблестного
рыцаря дона Клариано де Ланданиса", в котором
описываются удивительные деяния Рыцаря Печального
Образа, сына доблестнейшего Гастона де ла Лоба.
Современник Сервантеса видел, что сцена с мертвым
телом перекликается с одним из приключений рыцаря
Флориана из "Пальмерина Английского". Рассказ Дон
Кихота о посещении им пещеры Монтесиноса во мно­
гом восходит к эпизоду в "Геройских подвигах Эспландиана". Приключение с волшебным конем Клавиленьо заимствовано из романа "Кламадес и Клармонда" и переосмыслено в полемических целях. А
покаяние Дон Кихота в горах Сьерра-Морены пароди­
рует соответствующее поведение Амадиса Гэльского.
И если в последнем случае мы узнаем это от самого
Сервантеса, то во многих других он полагается на спе­
цифическую эрудицию своих читателей.
Надо полагать, что любители рыцарских романов
испытывали смешанные чувства, когда узнавали
55

обыгрываемые Сервантесом штампы: "Однако же со
всем тем вот что я подозреваю, Санчо: верно, ты плохо
описал мне ее красоту, — если не ошибаюсь, ты сказал,
что очи у нее, как жемчуг, между тем глаза, напоми­
нающие жемчужины, скорее бывают у рыб, чем у жен­
щин, а у Дульсинеи, сколько я себе представляю, дол­
жен быть красивый разрез глаз, самые же глаза —
точно зеленые изумруды под радугами вместо бровей,
так что эти самые жемчужины ты у глаз отними и пере­
дай зубам, — по всей вероятности, ты перепутал, Санчо,
и глаза принял за зубы" (2, XI).
Подчас для создания комического эффекта Сер­
вантесу достаточно было включить тот или иной пассаж
из рыцарского романа в свой текст. Таково рассужде­
ние Дон Кихота о девах, которые, дожив до восьми­
десяти лет, ухитряются сходить в гроб такими же
непорочными, как их родительницы. Одних оно стави­
ло в тупик и заставляло подозревать ошибку Серван­
теса (Жуковский, переводчик "Дон Кихота", для
большего "правдоподобия" заменил "матерей" на
"бабушек"). Другие приходили в восторг от приме­
ненного Сервантесом способа создания комического
эффекта. Лишь кое-кто из первых читателей, по-види­
мому, помнил, что в романе "Дон Белианис Греческий"
речь идет о том, что донья Долисена, вернувшись до­
мой после долгих лет странствий, была столь же непо­
рочна, как и ее матушка. Тонкая литературная пародия
оказывается куда действеннее прямых выпадов эру­
дитов. В целом же во 2-й части пародия углубляется.
Рыцарские романы теперь пародирует не сам Серван­
тес, а созданные им герои. Дон Кихот теперь редко
обманывается. "Рыцарский" материал ему ныне пос­
тавляют другие персонажи, знающие, на какую ногу
он хромает: Санчо, выдающий вульгарную крестьянку
за заколдованную Дульсинею, Самсон Карраско, при­
кидывающийся сначала рыцарем Леса, а затем рыцарем
56

Белой Луны,герцогская чета, подыгрывающая ламанчскому рыцарю и устраивающая сцены с колесницей
Мерлина, Клавиленьо, и т. д.
И все же отношение Сервантеса к рыцарским рома­
нам не только полемическое. "Рыцарский" след в "Дон
Кихоте" совершенно очевиден. Не случайно Самсон
Карраско при знакомстве с Рыцарем Печального Обра­
за, пересказывая Дон Кихоту роман о его подвигах,
польстил ему, но сказал при этом сущую правду. Прав­
ду, которая с равным успехом могла бы быть сказана
о герое "серьезного" рыцарского романа: "Мавр на
своем языке, а христианин на своем постарались в
самых картинных выражениях описать молодцеватость
вашей милости, великое мужество ваше в минуту опас­
ности, стойкость в бедствиях, терпение в пору невзгод,
а также при ранениях и, наконец, чистоту и сдержан­
ность столь платонического увлечения вашей милости
сеньорою доньей Дульсинеей Тобосской" (2, III). Сер­
вантес выступил не столько против рыцарских романов
как таковых, сколько против бездарных сочинителей,
нелепостей и преувеличений массового чтения, навод­
нившего в XVI веке испанский книжный рынок,
основную массу которого составляли эпигонские
рыцарские романы. Он критикует, с одной стороны,
моду на них, принимающую нелепые формы, а с дру­
гой, — чисто литературные и технические недостатки
большинства существующих сочинений этого жанра.
Беда, с точки зрения Сервантеса, создателя нового
типа европейского романа, не столько в пафосе "ры­
царей Феба" и "Флорисмантов", сколько в бездарности
и невежестве их сочинителей.
Даже развязка "Дон Кихота" доказывает, что
главным для Сервантеса было осмеяние рыцарских
романов. Выздоровление от помешательства на ры­
царской теме необходимо было хотя бы для того, что­
бы отмежеваться от Авельянеды, автора подложного
57

"Дон Кихота". Пишущие о "Лже-Кихоте" нередко ут­
верждают, что в финале Авельянеда засадил своего
героя в сумасшедший дом, забывая при этом отметить,
что он успел его оттуда извлечь и снова пустить стран­
ствовать: "Коль скоро горбатого могила исправит,
сказывают, что, выйдя из сумасшедшего дома, он
снова сел на своего конька и, купив коня получше
прежнего, направил свой путь в Старую Кастилию,
где с ним случились удивительные и неслыханные
приключения побывав в Саламанке, Авиле и
Вальядолиде, называя себя Рыцарем Злоключений,
которые, быть может, иное перо опишет еще лучше"
(155, 313). К смерти же Сервантес должен был привес­
ти своего героя хотя бы для того, чтобы какой-нибудь
новый Авельянеда не "осмелился грубым своим и
плохо заостренным пером" снова описать подвиги
Рыцаря Печального Образа.
Так, как если бы вся суть "Дон Кихота" состояла
в осмеянии рыцарских романов, он кончается во
французском переводе-переделке 1746 года и сделан­
ном на его основе русском переводе Н. Осипова
1791 года. Выздоровевший Дон Кихот, объясняя свое
стремление вернуться домой, обещает, что будет
"пещись" об умножении и сохранении своего имения,
которое за время его отсутствия "довольно поистощилось".
Отношение Сервантеса к рыцарским романам бы­
ло сугубо ренессансным. В "Дон Кихоте" он полемизи­
ровал с тем типом рыцарского романа, который вос­
ходил к французским средневековым образцам, а
в "Странствиях Персилеса и Сехизмунды", своей
лебединой песне, ратовал за возрождение античного
авантюрного романа. Опираясь на эллинистическую
прозу, он пытался создать роман нового типа, видя
в этом единственно возможный путь обновления
данного жанра. Не случайно о подлинно ренессансном
58

рыцарском романе, "Амадисе Гальском" (хотя и не
совпадающем с его воззрениями на жанр), он отзывал­
ся с симпатией. Не случайно также в Посвящении к
"Странствиям Персилеса и Сехизмунды" он писал, что
в душе его еще живут дорогие образы "Достославного
Бернардо", вне всякого сомнения, задуманного им
романа о легендарном Бернардо дель Карпио, герое
битвы в Ронсевальском ущелье.
Более того, слова каноника в "Дон Кихоте" —
"Вымысел тем лучше, чем он правдоподобнее" —
имеют прямое отношение как к эстетическим принци­
пам Сервантеса, так и к жанровой природе романа.
Сервантесоведы не часто обращают внимание на сле­
дующую фразу романа, имеющую ключевое значение:
"...я хочу одного — чтобы он (читатель. — В. Б.)
был признателен мне за знакомство с его славным ору­
женосцем Санчо Пансою, ибо, по моему мнению, я
воплотил в нем все лучшие качества оруженосца,
тогда как в ворохе бессодержательных рыцарских
романов мелькают лишь разрозненные их черты"
(1, Пролог). Почти что с равным успехом подобная
характеристика могла относиться и к его хозяину.
"Дон Кихот", помимо прочего, это как бы рыцарский
роман нового типа.
В разноречивой оркестровке "Дон Кихота" огром­
ную нагрузку несет "слово" Амадиса Гэльского. Блес­
тящий образец подлинно рыцарской стихии, и миро­
воззренческой и языковой, лишенной, по сути дела,
пародийных элементов, — слова Дон Кихота, обращен­
ные к "зачарованной Дульсинее": "А ты, высочайшая
доблесть, о какой только можно мечтать, предел бла­
городства человеческого, единственное утешение ис­
терзанного моего сердца, тебя обожающего, внемли
моему гласу: коварный волшебник, преследующий
меня, затуманил и затмил мне очи, и лишь для меня
одного померкнул твой несравненной красоты облик и
59

превратился в облик бедной поселянки, но если только
меня не преобразили в какое-нибудь чудище, дабы я
стал несносен для очей твоих, то взгляни на меня неж­
но и ласково, и по этому моему смиренному колено­
преклонению пред искаженною твоею красотой ты
поймешь, сколь покорно душа моя тебя обожает".
Искуснейший монолог, перл куртуазного красноречия,
выражающий в то же время подлинные и глубокие
чувства, вне всякого сомнения, писан Сервантесом с лю­
бовью. Пародийность же и особенности нового, созда­
ваемого писателем искусства, возникают от сочетания,
стыка этого монолога с обрамляющими его, совершен­
но немыслимыми в однотонном рыцарском повество­
вании репликами Лжедульсинеи: "А да ну вас, чихать
мы на вас хотели! Поглядите на этих господчиков:
вздумали над крестьянками насмехаться, — шалишь,
мы тоже за словом в карман не полезем. Поезжайте
своей дорогой, а к нам не приставайте и будьте здоро­
вы". "Вот еще наказанье! — отрезала крестьянка. —
Нашли какую охотницу шуры-муры тут с вами заво­
дить! Говорят вам по-хорошему: дайте дорогу, пропус­
тите нас!" (2, X).
В "Дон Кихоте" как в художественном целом
реальность и идеалы находятся в невиданном до той
поры гармоническом единстве. Творчество Сервантеса,
как это было отмечено еще М. Менендесом-и-Пелайо,
это не антитезис, не сухое и прозаическое отрицание
рыцарского романа, но очищение и дополнение его.
Оно не убивало, а преображало и возвышало его идеал.
"Все, что было поэтического, благородного и прекрас­
ного в рыцарстве, — писал он, — приобретая более вы­
сокий смысл, вошло и в это новое искусство. Все же,
"Амадис Гальский".
Иллюстрация Х. Кромбергера. 1535 г.
60

что было химерического, безнравственного и ложного
не столько в самом идеале рыцарства, сколько в его
извращениях, исчезло, точно по волшебству, перед
классической ясностью и добродушной иронией одного
из самых здравых и уравновешенных умов эпохи
Возрождения. Таким образом, "Дон Кихот", являясь
последним, окончательным и совершенным вариантом
рыцарского романа, собравшим в себе, как в фокусе,
рассеянную поэтическую энергию и возведшим случай
из частной жизни на высоту эпопеи, оказался первым и
непревзойденным образцом современного реалистичес­
кого романа" (122, 260).
Вполне понятна гневная отповедь Байрона в
XIII главе "Дон Жуана":
Насмешкою Сервантес погубил
Дух рыцарства в Испании; не стало
Ни подвигов, ни фей, ни тайных сил,
Которыми романтика блистала;
Исчез геройский дух, геройский пыл —
Так странно эта книга повлияла
На весь народ. Столь дорогой ценой
Достался "Дон Кихот" стране родной! (13, 650).
(Пер. Т. Гнедич)

И все же английский поэт заблуждался. Не приходится
сомневаться в глубоком уважении к рыцарским идеа­
лам человека, на собственном опыте знавшего цену
подлинного геройства. В намерения Сервантеса вовсе
не входило развенчание героического начала. С первой
главы романа он подводит читателя к мысли, что беда
Дон Кихота в том, что рыцаря Пламенного Меча он
ставил выше Сида. Толедский каноник, пытаясь вер­
нуть безумца на путь истинный, советует ему, выражая
в данном случае авторскую точку зрения, читать не
сказки об Эспландианах и Бельянисах, а подлинные
истории деяний Сида и Фернана Гонсалеса, которые
заставят его полюбить истинную доблесть, быть
добродетельным и бесстрашным.
62

"Дон Кихот" не только не убил идеалы рыцар­
ственности, благородства и самоотверженности, но
служил им поддержкой в жизни тогда, когда рыцар­
ские романы этой поддержкой служить не могли.
ГЛАВА VI
«КНИЖНАЯ» БОЛЕЗНЬ

Дон Кихот — герой "книжный". В истории книги
роман Сервантеса занимает совершенно особое место
хотя бы потому, что один из его уроков — предостере­
жение тем, кто склонен принимать на веру прочи­
танное.
Некий идальго возомнил себя странствующим ры­
царем, читая рыцарские романы "с утра до ночи и с
ночи до утра". Достойная восхищения любовь к книге
("дабы приобрести их, он продал несколько десятин
пахотной земли и таким образом собрал у себя все
романы, какие только ему удалось достать") и трога­
тельное к ним доверие обернулись утратой границы
между вымыслом и реальностью ("и до того прочно
засела у него в голове мысль, будто все это нагромож­
дение вздорных нелепиц — истинная правда, что для
него в целом мире не было уже ничего более досто­
верного"). Источник сведений Сервантеса о том, что
люди впечатлительные могут сойти с ума от чтения
романов — книга замечательного испанского медика
и философа Хуана Уарте де Сан Хуан "Исследование
способностей к наукам" (1575). История сохранила
рассказ о некоем саламанкском студенте, который
вместо того, чтобы заниматься науками, злоупотреб­
лял чтением рыцарских романов. Однажды, дойдя до
того места, где на полюбившегося ему героя нападают
крестьяне, он вскочил и, схватив линейку, стал носить­
ся по комнате и размахивать ею; на вопросы напуган63

ных товарищей он ответил: "Оставьте меня, господа,
я читаю роман и хочу защитить рыцаря. Какое не­
счастье! Как дурно поступили с ним эти мужланы!"
Сервантесу могли быть известны этот или подобные
ему анекдоты.
По первоначальному авторскому замыслу Дон
Кихот в сфере своего помешательства — начетчик и
подражатель. Он живет в соответствии с буквой ры­
царского кодекса, усвоенного из второсортных рома­
нов. На любую живую и неповторимую жизненную
ситуацию он смотрит сквозь призму того или иного
эпизода, так или иначе подверстываемого под случай;
в соответствии со стоящей перед ним "задачей" выби­
рает монолог, звуковое оформление "подвига", — ма­
териал для будущего историка. На протяжении всего
романа лукавый и ироничный Сервантес насыщает
его монологами и иного рода реминисценциями из
рыцарских романов. Много восторженных слов было
высказано по поводу ответа Дон Кихота победившему
его рыцарю Белой Луны. Принципиальное значение
этим словам, как квинтэссенции мироощущения сер­
вантесовского героя, придавал Мигель де Унамуно.
Между тем этот действительно замечательный ответ,
столь естественно вытекающий из всего поведения
Дон Кихота и его убеждений, ситуаций и горьких раз­
мышлений о горькой своей судьбе, более чем напоми­
нает строки из стихотворного романа Херонимо Уэрты
"Флорандо Кастильский, гордость рыцарства".
Несуразность жизни-стилизации подчеркивается с
первых страниц романа, когда, по аналогии с громки­
ми именами любимых героев, Алонсо Кихано нарекает
себя Дон Кихотом Ламанчским. Комизм этого имени
двоякий. Не случайно первые читатели 1-й части рома­
на, односельчане сервантесовского героя, такие же
бедные идальго, как и он, были возмущены тем, что он
назвал себя без всяких на то оснований доном. Далее
64

бросается в глаза сочетаемость слов "Дон" и "Кихот",
или, точнее "Кихоте", что означает — набедренник,
часть рыцарского вооружения (впрочем, Сервантес,
возможно, рассчитывал также на ассоциацию со сло­
вом "queja" ("жалоба"), в сочетании с суффиксом
"ote" вносящим в слово оттенок увеличительности).
Кстати говоря, "Кихот", или, в старой традиции,
"Кишот" с легкой руки переводчиков с французского
(немое "е" во французском написании "Quichotte"
не произносится) вошел в русскую культуру раз и
навсегда, хотим мы этого или не хотим. Эта ложная
форма закреплена авторитетом Пушкина, Гоголя,
Белинского, Тургенева, Достоевского, Горького, и
русское ухо с ней навсегда свыклось. Наконец, Серван­
тес не упустил возможности обыграть работающую для
испанца этимологию испанской исторической области
"La Mancha". Без сомнения, "Ламанча", земля, не
вызывающая никаких "героических" ассоциаций, нося­
щая и в истории, и в культуре, и в экономике Испании
вспомогательную функцию, как нельзя лучше подхо­
дила в пародийных целях в качестве родины героя. В
то же время в бытовом языке "la mancha" — это
"пятно", "клочок земли". Таким образом, человеком,
вознамерившимся возродить то славное время, когда
ратоборствовало странствующее рыцарство, оказался
буквально Дон Набедренник с Клочка земли. Уже имя
должно было производить отрезвляющее впечатление
на восторженных почитателей Бельянисов Греческих и
Пальмеринов Английских. В том, что этимология сов­
ременниками ощущалась, не может быть никакого
сомнения. Например, в комедии Кальдерона "Дети
фортуны" читаем:
Верен дамам я до гроба,
Хоть в Египте будь она.
Пасть пятно на честь готово —
Буду я. даю вам слово,
Дон Кихот сего пятна 4.
65

На одном из маскарадов, который проходил в
1617 году, т.е. через два года после выхода 2-й части
"Дон Кихота", звучали построенные на игре слов стихи:
Soy Don Quijote el Manchego
Que aunque nacido en la Mancha,
Oy defiendo a la sin mancha

(Я ламанчец Дон Кихот, / Который, хотя и родился в
Ламанче, / Защищает ныне ту, чья честь незапятнана).
Сервантес не мог не учитывать этой возмож­
ности, поскольку первые слова романа. — "В некоем
селе ламанчском" — представляют собой строку из
романса, в котором также многозначность слова
"la mancha" обыгрывалась:
En un lugar de la mancha
que no le saldrá en su vida

(В некоем селе ламанчском, / которого ему ввек не
забыть, — и в то же время: в некоем месте, связанном
с пятном, которое уже не сотрется с его памяти).
Авалье-Арсе и Рилей обратили внимание еще на
одно обстоятельство: "Его наставниками являются
книги, преимущественно рыцарские. Дон Кихот осу­
ществляет в жизни ренессансный принцип imitatio,
т.е. принцип художественного творчества, основанный
на подражании образцам прошлого" (151, 51). Дейст­
вительно, у ламанчского рыцаря главенствует принцип
подражания непревзойденным образцам, т.е. принцип
по сути своей ренессансный. Однако творческий прин­
цип, оправданный в искусстве, герой переносит в сфе­
ру жизненных устоев, сферу поведения, путая, таким
образом, эстетику с этикой.
Ориентация Дон Кихота на книжные образцы, на
готовые формулы, создающая комический эффект и
ощутимая по всему роману, все же отличается в пер­
вых пяти главах. Порвав последнюю нить, связывав­
шую его с "Интермедией о романсах", Сервантес
66

утвердил своего героя (во время второго его выезда)
в подражании исключительно героям рыцарских рома­
нов и заодно избавил от галлюцинаций. Рыцарь Печаль­
ного Образа теперь не утрачивает собственной личнос­
ти, подражая Амадису и другим любимым своим
героям. Он прекрасно сознает свое от них отличие,
а также и особую тяжесть своей миссии. Так стилиза­
ция превращалась в стиль.
И все же Дон Кихот не только слепо копирует
слова и поступки своих кумиров, как утверждает
Дмитрий Мережковский в этюде о Сервантесе в книге
"Вечные спутники". Мережковский, близкий в ту пору
народническим кругам, строго судит ламанчского
рыцаря за отсутствие критического мышления и раб­
ское следование авторитету. Внимательное чтение
романа показывает, что писатель именно на отклоне­
нии героя от прямого подражания либо на доведении
этого подражания до абсурда и, таким образом, прео­
долении его добивался как наиболее сильного коми­
ческого, пародийного, эффекта, так и обогащал образ
штрихами, возвышавшими его и вызывавшими восхи­
щение всех его пламенных сторонников. "Итак, —
писал В. Е. Мюльман, — в романе изображается безумие
странствующего рыцаря, его постепенное вживание
в выбранную роль, которую он, очищаясь, творчески
переосмысливает, чтобы, мало-помалу освобождаясь
от своего безумия, пожертвовать ею ради всеобщего
блага. Таким образом, психологический смысл романа
можно было бы определить как превращение неподлинных и полуподлинных ценностей в подлинные"
(161, 13—14).
Дон Кихот сам сознает свое отличие от рыцаря
Пламенного Меча и рыцаря Феба, понимает, что он им
не чета ("Впрочем, господь не оставит свой народ и
пошлет ему кого-нибудь если не столь грозного, как
прежние странствующие рыцари, то уж, во всяком
67

случае, не уступающего им в твердости духа" (2, 1).
Вспомним, с другой стороны, серию сумасбродств,
которые Дон Кихот в качестве влюбленного почел за
нужное совершить в Сьерре Морене. Дело в том, что
в подражание Мрачному Красавцу, который, будучи
отвергнут Орианой, наложил на себя покаяние, Рыцарь
Печального Образа решил последовать его примеру.
Разницу между обоими мгновенно учуял его оружено­
сец: "Сдается мне, — сказал Санчо, — что вытворять все
это рыцарей заставляла необходимость, что у них была
причина каяться и валять дурака. Ну, а у вашей милос­
ти что за причина сходить с ума?" (1, XXV).
Беспримерный идеализм Дон Кихота с особой
рельефностью выступил в IX главе во время его встре­
чи с купцами, которых он вынуждал признать, что,
сколько бы ни было красавиц на свете, прекраснее
всех ламанчская императрица Дульсинея Тобосская.
Здравомыслящие купцы, не имея особого желания
связываться с сумасшедшим, заявили ему, что охотно
признали бы ее таковою, если бы он показал ее саму
либо, на худой конец, ее портрет. Столкновение прак­
тического сознания с воинствующе-идеалистическим
блестяще воплощено в ответе Дон Кихота: "Если я вам
ее покажу, — возразил Дон Кихот, — то что вам будет
стоить засвидетельствовать непреложную истину? Все
дело в том, чтобы, не видя, уверовать, засвидетельство­
вать, подтвердить и стать на защиту, а не то я вызову
вас на бой, дерзкий и надменный сброд". На подобный
максимализм, подобную высоту человеческого духа
(либо, если взглянуть на это с другой стороны, — неле­
пость) был способен только он, выбравший дамой
сердца не писаную красавицу и наделенную всеми
достоинствами принцессу, как то делали "здравомыс­
лящие" рыцари, а простую крестьянскую девушку,
Альдонсу Лоренсо, в которую он некогда был влюблен
68

и силою своего воображения наделил ее всеми мысли­
мыми и немыслимыми достоинствами.
Вспомним также знаменитые слова, с которыми
побежденный Дон Кихот обратился к рыцарю Белой
Луны и которые, как уже говорилось, в значительной
степени заимствованы из одного из рыцарских рома­
нов: "Дульсинея Тобосская — самая прекрасная жен­
щина, а я самый несчастный рыцарь на свете, но мое
бессилие не должно поколебать эту истину. Вонзай же
копье свое, рыцарь, и отними у меня жизнь, ибо честь
ты у меня уже отнял" (2, LXIV). С точки зрения ры­
царского кодекса, ламанчский рыцарь совершает
здесь неслыханный проступок: отказывается выполнять
данное им обещание и условия поединка, в частности,
признать в случае поражения, что госпожа рыцаря Бе­
лой Луны бесконечно прекраснее Дульсинеи Тобосской. Это ли не доказательство импровизационности,
незапрограммированности и независимости сознания
Дон Кихота, того Дон Кихота, каким он стал к концу
романа и который составляет разительный контраст
с героем первого выезда?
ГЛАВА VII
«ВЛЮБЛЕННЫЙ НИ В КОГО,
ПОДРАЖАТЕЛЬ ДОБРЫМ,
БИЧ ДУРНЫХ...»

Триумфальное шествие Дульсинеи по мировой
культуре начинается с обретения ею имени. Дульсинея,
которую Дон Кихот лепил силою своего воображения
из устраивавшего его как творца материала — кресть­
янской девушки Альдонсы, — не утрачивает, кстати
говоря, своего первоначального имени. Как и все уров­
ни и элементы романа, имя дамы сердца Рыцаря
69

Печального Образа несет не только комическую на­
грузку (испанское имя "Альдонса" фольклорно моти­
вировано: в, пословицах это нередко девица легкого
поведения). На основе одного и того же слова "сла­
достный" в эротическом и высоком его значениях
Сервантес вскрыл лабораторию фантазии своего героя,
претворяющего действительность в мечту. К той же
основе, что и имя крестьянской девушки, герой приба­
вил суффикс "нея", долженствующий придать "пасто­
ральному" имени (памятуя о пастушке Дульсине в
"Счастье любви, в десяти частях" сардинского поэта
Антонио де Лофрасо, представленной в библиотеке
Дон Кихота) "рыцарское" звучание. Идентичность
имен — "Aldonza" — "Dulcinea" — подчеркнута со всей
определенностью, если вспомнить, что, согласно Сер­
вантесу, роман — перевод с арабского, т.е. имена долж­
ны были быть написаны арабской вязью, с пропуском
гласных, и таким образом перед нами полная анаг­
рамма.
Истоки донкихотовского мифа о Дульсинее мож­
но без труда обнаружить в испанском детском фольк­
лоре:
Царица морская стоит перед вами,
Если поверите в это вы сами.

Дон Кихот не пытается выдать вымышленную женщи­
ну за реальную. Значение для него имеет лишь то,
какой он себе ее представляет. Этого же он ждет и от
окружающих Отвечая на коварный вопрос герцогини,
он сказал: "Одному богу известно, существует Дульси¬
нея на свете или же не существует, вымышлена она или
же не вымышлена, — в исследованиях подобного рода
нельзя заходить слишком далеко. Я не выдумывал мою
госпожу и не создавал ее в своем воображении, однако
все же представляю ее себе такою, какою подобает быть
сеньоре, обладающей всеми качествами, которые способ­
ны удостоить ее всеобщего поклонения..." (2, XXXII).
70

Роман в ходе развития грандиозного сервантесовс­
кого замысла претерпел существенные изменения.
Однако высокое чувство любви героя к Дульсинее
осталось неизменным. Дон Кихот легко переносит по­
бои, поражения, даже смиряется с постоянными коз­
нями волшебников, обесценивающих все его дости­
жения на ратном поприще. Свела его в могилу неспо­
собность отстоять в поединке с Самсоном Карраско,
прикинувшимся рыцарем Белой Луны, честь своей
госпожи и заставить весь мир признать, что она самая
прекрасная женщина в мире. Мог ли Сервантес пред­
полагать, что идеалом рыцарского служения женщине
в веках останется не любовь героев классических
рыцарских романов, а трогательная верность ламанчс­
к о е рыцаря?
По свидетельству Санчо, у его хозяина душа нарас­
пашку; он никому не способен причинить зло, а делает
всем только добро. Каковы они, добрые дела Дон
Кихота? Были ли его дела добрыми, и не выдает ли
добрейший Санчо желаемое за действительное? В этом
отношении сервантесовский замысел, при всех изме­
нениях, которые он претерпел, проведен достаточно
последовательно.
Еще русский критик конца XIX века П. И. Житецкий отметил, что рыцарские книги лишь вывели Дон
Кихота из созерцательного бездействия, однако его
мироощущение, его идеалы, которые он приписывает
влиянию рыцарской литературы, были сформированы
до того, как он, погрузившись в нее, сошел с ума.
В рыцарских книгах Дон Кихот нашел лишь готовую
программу действий, которая соответствовала его
нравственной сущности (62, 146). Неверно лишь
насчет готовой программы действий. Ее ("Сколько
беззаконий предстояло ему устранить, сколько крив­
ды выпрямить, несправедливостей загладить, сколько
обездоленных удовлетворить!") вывести из эпигонских
71

рыцарских романов было весьма затруднительно.
Сервантес не пишет об этом, между тем очевидно, что
сложиться она могла лишь на основе жизненного
опыта героя. В этом виде она в какой-то мере совпа­
дала с положениями рыцарской морали, регламенти­
руемой уставом. Раймунд Луллий,великий средневеко­
вый каталонский философ и писатель, наставляя своих
не всегда альтруистически настроенных современни­
ков, писал в "Книге о рыцарском ордене": "Обязан­
ность рыцарей состоит в том, чтобы защищать вдов,
сирот, людей обиженных и бедняков... охранять доро­
ги и защищать земледельцев" (159, XIII—XIV). Дон
Кихот откровенно уклоняется от всех остальных
обязанностей, в то время как его безумие давало ему
возможность проявить себя на любом поприще. Он
не испытывает потребности "поддерживать и защи­
щать святую католическую веру" (стоило лишь отпра­
виться в Африку) ; вместо этого он доставляет немало
хлопот священнослужителям. Вместо того, чтобы
оказывать всяческое содействие своему королю,
он освобождает его "невольников", каторжников,
поскольку дал клятву защищать "утесняемых власть
имущими". Вместо того, чтобы служить оплотом за­
конности, ламанчский рыцарь идет на постоянные
конфликты с нею и становится объектом пристального
внимания своеобразной испанской жандармерии той
поры, стражников Святого братства.
Причина подобного избирательного подхода Дон
Кихота к рыцарскому кодексу — его исключительная
доброта. Дабы рассеять все сомнения на этот счет,
Сервантес на последних страницах романа пишет:
"Дон Кихот всегда, будучи просто-напросто Алонсо
Кихано Добрым, равно как и Дон Кихотом Ламанчским, отличался кротостью нрава и приятностью в об­
хождении, за что его и любили не только домашние,
но и все, кто его знал" (2, LXXIV). И все же несомнен72

но, что именно в этом качестве герой и для самого
автора раскрывался постепенно, параллельно развитию
и углублению замысла. Не случайно именно в послед­
них главах романа мы находим проявления подлинной
доброты Дон Кихота, либо не имеющие никакого от­
ношения к рыцарственности, либо даже идущие враз­
рез с нею. Что может быть ужаснее его состояния после
поражения в поединке с рыцарем Белой Луны? По су­
ти дела, Дон Кихота уже нет. Есть бренное тело, кото­
рое направляется домой, чтобы умереть. А между тем
он искренне обрадовался, узнав, что дон Грегорио
(неизвестный ему человек!) вернулся из плена. Или
другой пример. Как ни жаждал Дон Кихот расколдования Дульсинеи, благодаря целебной силе своего
оруженосца (только эта надежда и поддерживала в
нем жизнь после поражения), он все же приостановил
самобичевание Санчо, убоявшись, что тот засечет себя
до смерти, со словами: "Судьба не допустит, друг
Санчо, чтобы, стараясь мне угодить, ты засек себя до
смерти: ты нужен жене и детям, а Дульсинея подождет
до другого раза" (2, LXXI).
Герцен писал: "Дон Кихот, мешающийся не в свои
дела, в тысячу раз больше человек, чем какой-нибудь
лавочник, которому ни до чего нет дела, кроме до
чужих денег" (39, 245). У Дон Кихота, который дейст­
вительно постоянно мешается не в свои дела, обострен­
ная восприимчивость к чужому горю. И все же Серван­
тес показывает, что в поведении ламанчского рыцаря
сказывается не только его доброта, но и его сумасше­
ствие. Времена изменились. Он по собственному
разумению решил искоренять несправедливость и
злоупотребления, в то время как, с точки зрения
большинства людей, с которыми его сводит судьба,
для этого в любом государстве существуют специально
предназначенные для этой цели люди и учреждения.
Эта грань сервантесовского замысла была выявлена
73

К. Марксом. "Дон Кихот, — писал он, — должен был
жестоко поплатиться за свою ошибку, когда вообра­
зил, что странствующее рыцарство одинаково совмес­
тимо со всеми экономическими формами общества"
(89, 92). Бывшие рыцарские привилегии — следить за
порядком, защищать невинно обиженных и наказывать
обидчиков — были возложены на представителей
государства. Выполняли ли рыцари свои обязанности
или нет, этого Дон Кихот знать не может и уже поэто­
му вполне может верить, что выполняли, а вот то,
что государство с ними не справляется, — это он видит
и пытается приложить здесь свои силы. Чего же он
способен достичь? Идти по пути демонстрации под­
линных добрых дел Рыцаря Печального Образа в тот
железный век, когда его угораздило родиться, реаль­
ных добрых дел героя-одиночки, оторванного от
реальности, — это значило грешить против истины и
сочинять очередной рыцарский роман. При всевозрас­
тающей симпатии к своему герою и несмотря на благие
порывы последнего, Сервантес почти каждую его
попытку приводит к краху.
Проникаясь все большей симпатией к своему ге­
рою, Сервантес не обольщается относительно его воз­
можностей творить добро. Об этом в одном из ин­
тервью прекрасно сказал Фолкнер: "Жизни нет дела
до добра и зла. Постоянный выбор между добром и
злом делал Дон Кихот, однако лишь в своем иллю­
зорном мире. Дон Кихот безумен. Когда же он сталки­
вается с реальной жизнью и пытается разобраться в лю­
дях, он совершенно не в состоянии отличить добро
от зла" (141, 241). Основная стихия "Дон Кихота",
несомненно, комическая. Неиссякаемый источник
комических ситуаций — как раз все новые попытки
героя навязать действительности и в такт с нею живу­
щим людям свои представления. Не стоит забывать,
что Рыцарь Печального Образа не только стремится
74

помогать слабому, нуждающемуся в помощи; он так­
же неистово и нетерпеливо ищет приключений, втор­
гается в несовершенный, но весьма налаженный мир,
в котором несовершенные элементы хорошо пригнаны
друг к другу, и, ослепленный своими видениями,
нарушает размеренное, а главное, закономерное тече­
ние жизни. А подобные преступления всегда наказуются. Как минимум — смехом.
Не говоря уже о том, что многие приключения
Дон Кихота основаны на заблуждении и никакой помо­
щи страждущему человечеству он не мог бы оказать,
принимая участников похоронной процессии за зло­
деев, совершивших преступление, а бурдюки с ви­
ном — за головы великанов, некоторые из его авантюр
приносят несчастья ни в чем не повинным людям.
Алонсо Кихано остается Добрым, но он же остается
и опасным сумасшедшим, причуды которого стоили,
например, некоему бакалавру сломанной ноги. "Засту­
паясь за обиженных, — сказал тот Дон Кихоту, — вы
меня так изобидели, что обиду эту я буду помнить
всю жизнь, и потому встреча с искателем приключе­
ний явилась для меня истинным злоключением"
(1, XIX). В поисках униженных и оскорбленных
ламанчский рыцарь похода покалечил погонщиков,
помешавших ему бдеть над оружием. По чистой слу­
чайности не убил злополучного владельца "Мамбринова шлема", который вовремя рассудил за благо "свер­
зиться с осла", и т. д.
Жесткость сервантесовского замысла особенно
рельефно выступает в эпизодах с пастушком Андресом
и дуэньей Родригес. Первый из них — одна из немногих
в книге реальных возможностей для Дон Кихота на
деле осуществить свою позитивную программу. Между
тем его заступничество за Андреса привело лишь к еще
более жестокому избиению мальчика. Встретившись
вновь со своим заступником, пастушок проклинает
75

Дон Кихота, а вместе с ним и всех странствующих
рыцарей вместе взятых. Таков же примерно позитив­
ный итог и заступничества Дон Кихота за права дуэньи
Родригес и ее дочери, обманутой вассалом герцога.
И на этот раз светоч странствующего рыцарства, при­
званный защищать вдов и заступаться за честь девиц,
своим вмешательством привел лишь к тому, что
дуэнья потеряла место, дававшее ей кусок хлеба, а
ее дочь оказалась, помимо своей воли, в монастыре.
Однако точно так же не стоит забывать, что Рыцарь
Печального Образа не только ищет приключений, но и
стремится защищать слабых и карать злых. Писатель
умышленно вставил в длинную череду нелепых выхо­
док Дон Кихота, его сумасбродств, эпизоды, в кото­
рых герой действительно пытается восстановить пору­
ганную справедливость. Конфликт столкновения Дон
Кихота с действительностью оборачивается здесь
своей трагической стороной, ибо мы не только осоз­
наем бессилие героя устранить антагонизм обиженных
и обижающих, но и неподатливость антагонистически
устроенной реальности подобным экспериментам с
нею.
Таким образом, и в этом пункте роман оказался
шире первоначального замысла. И в этом пункте образ
перестает быть сугубо развенчиваемым и приобретает
контуры, позволяющие говорить о Дон Кихоте, как о
герое, дела которого (точнее, результаты этих дел)
подчас не расходятся со словами. Таков в первой части
эпизод с пастушкой Марселой, которую заступничество
ламанчского рыцаря избавляет от преследования
досаждающих ей ухажеров. Оказав моральную под­
держку поэту Лоренсо, Дон Кихот помог ему выстоять
в борьбе с прагматическим отцом, "рыцарем Зеленого
Плаща", за свое предназначение в жизни. Рыцарю Пе­
чального Образа, человеку не от мира сего, была близ­
ка поэтическая сущность этого юноши, оказавшегося
76

на распутье, кое в чем подобного уравновешенному,
добропорядочному, живущему в согласии с миром,
по общепризнанным нормам жизни отцу, но во многом
и отличному от него, и он протянул поэту руку помо­
щи. В конечном счете неоднозначен и эпизод с осво­
божденными Дон Кихотом каторжниками, в котором
он, основываясь на принципах высшей справедливос­
ти, дарует свободу тем, кто от природы был свобод­
ным. Далеко не все они были отпетыми негодяями,
и из их же слов было ясно, что нередко за решетку
попадали те, кому нечем было расположить в свою
сторону служителей Фемиды, в то время как негодяи
куда более высокого полета, благодаря связям и
взяткам, ускользали от правосудия. Дон Кихот вносит
свой вклад в счастливое разрешение конфликта между
Камачо Богатым и Басилио Бедным и содействует
женитьбе последнего. Необъяснимая на первый взгляд
популярность у грядущих поколений именно эпизода
со свадьбой Камачо объясняется, по-видимому, не
столько его "пасторальной" тональностью, сколько
тем, что это одно из немногих приключений Рыцаря
Печального Образа, в котором он, стремясь помогать
обиженным и угнетенным, в этом преуспевает.

ГЛАВА VIII
БЕЗУМЕН ИЛИ ДЕРЗНОВЕНЕН?

Отличия 2-й части "Дон Кихота" от 1-й слишком
очевидны, чтобы на них не обращали внимания его
читатели. Однако как произведение в целом, так и
образ главного героя претерпевали постоянную и
постепенную эволюцию на протяжении всего романа.
Уничтожение библиотеки Дон Кихота подводит черту
77

иод "Протокихотом". Впереди — и открытие образа
Санчо Пансы, и подлинно гуманистические монологи
Рыцаря Печального Образа, и сатирические зарисовки,
обогатившие блестящую комическую стихию первых
глав, и необычайно богатая оттенками сервантесовская
ирония, так восхитившая немецких романтиков.
Дон Кихот первых шести глав прежде всего безумен,
затем он станет, как это тонко подметит Санчо, не
столько безумен, сколько дерзновенен.
Мотив безумия давал Сервантесу массу преиму­
ществ. Роман буквально перенасыщен разными видами
умопомешательства. Помимо самого ламанчского ры­
царя, это прежде всего Карденьо, сошедший с ума на
любовной почве. При встрече с ним, интуитивно чувст­
вуя свое родство с этим, до сей поры незнакомым
ему человеком, Дон Кихот обнял его и долго сжимал
в объятиях. В известной степени это и безрассудно-любопытный из вставкой новеллы, севильский и кордовские сумасшедшие, речь о которых идет в Прологе ко
2-й части, а также севильский сумасшедший, о котором
Дон Кихоту рассказывает цирюльник.
"Выводимый автором дурак, — по словам М. М. Бах­
тина, — остраняющий мир патетических условностей, и
сам может быть объектом авторского осмеяния, как
дурак. Автор не обязательно солидаризируется с ним
до конца. Момент осмеяния самих дураков может
выступать даже на первый план. Но дурак нужен авто­
ру: самим своим непонимающим присутствием он
остраняет мир социальной условности. Изображая
глупость, роман учится прозаическому уму, прозаи­
ческой мудрости. Глядя на дурака или глядя на мир
глазами дурака, глаз романиста научается прозаичес­
кому видению опутанного патетической условностью
и ложью мира" (15, 215). Ранее, в 1905 году, в юби­
лейной анонимной статье о "Дон Кихоте", помещенной
в "Новом журнале литературы, искусства и науки",
78

Лопе де Вега. Портрет работы Луиса Санчеса.
1598 г.

в этой связи было сделано даже любопытное сопостав­
ление Рыцаря Печального Образа с Иванушкой-дурачком. В одном случае инстинкт гения, в другом — чутье
народа подсказали, что именно дурак, наделенный
великим простодушным сердцем, является носителем
высших идеалов и искателем высшей справедливости.
С точки зрения "умных братьев", он должен быть не­
леп и смешон. При работе над "Идиотом" Достоевский
не упоминал Иванушку-дурачка, но сервантесовский
79

герой помог ему открыть ту же закономерность: юмор
открывает прекрасное в комическом и Дон Кихот
прекрасен единственно потому, что смешон.
Размышления русского писателя, косвенно касаю­
щиеся Дон Кихота и имеющие прямое отношение к эво­
люции образа князя Мышкина, помогают увидеть
в романе Сервантеса особенности, не замеченные ранее.
Только в комической книге, рассчитанной на некоторое
неправдоподобие ситуаций, оправдываемых смехом,
безумец, пытающийся искоренить зло, мог просущест­
вовать на протяжении многих сотен страниц. В серьез­
ной книге честный писатель должен был либо пойти
на отмену правдоподобия и написать рыцарский (впо­
следствии — типа "Парижских тайн") роман, либо
заставить своего героя идти на компромиссы, изме­
нять своим идеалам с единственной целью — выжить,
либо привести его в самые сжатые сроки к гибели.
Если бы Дон Кихот не был безумен, можно было
бы сказать, что он отважен до безумия. И все же
никому не придет в голову оспаривать тот непрелож­
ный факт, что сервантесовский герой действительно
отважен. Отметим при этом, что в первых шести гла­
вах при всех внешних проявлениях отваги Дон Кихот
не всегда может быть признан отважным, коль скоро
безумие его подчас проявлялось в форме галлюцина­
ций. Истинную отвагу он проявлял тогда, когда ясно
сознавал, кем он является на самом деле, и не прини­
мал себя за своих непобедимых кумиров. В минуты,
когда ламанчский рыцарь принимал себя за Балдуина,
он был лишен если не отваги, то собственной отваги.
Избавив его от галлюцинаций, Сервантес мог позво­
лить ему, уже во 2-й части, даже бежать с поля боя.
Страстные поклонники Рыцаря Печального Образа
нередко болезненно воспринимают это бегство, кото­
рым завершилось приключение с ослиным ревом,
когда Дон Кихот, бросив сбитого с ног Санчо, "поворо80

тил Росинанта и во весь мах помчался прочь от толпы,
из глубины взывая к богу, чтобы он избавил его от
опасности" (2, XXVII). Здесь нелишне напомнить, что
Дон Кихот бежит не от смертельной опасности, а от
возможности умереть самой нелепой, с его точки
зрения, смертью, а именно, смертью от огнестрельного
оружия, которое он ненавидел всеми фибрами своей
души ("Благословенны счастливые времена, не знав­
шие чудовищной ярости этих сатанинских огнестрель­
ных орудий, коих изобретатель, я убежден, получил
награду в преисподней за свое дьявольское изобрете­
ние, с помощью которого чья-нибудь трусливая и под­
лая рука может отнять жизнь у доблестного кавальеро, — он полон решимости и отваги, этот кавальеро,
той отваги, что воспламеняет и воодушевляет храбрые
сердца, и вдруг, откуда ни возьмись, шальная пуля
(выпущенная человеком, который, может статься, сам
испугался вспышки, произведенной выстрелом из
этого проклятого орудия, и удрал) в одно мгновение
обрывает и губит нить мыслей и самую жизнь того,
кто достоин был наслаждаться ею долгие годы" (1,
XXXVIII)).
Сервантес позаботился о том, чтобы, как это ни
парадоксально, но за всю бытность, Дон Кихота стран­
ствующим рыцарем в Испании XVII века огнестрель­
ное оружие, по сути дела, ни разу, за исключением это­
го случая, герою не угрожало. Столкновение каторж­
ников с конвоирами, вооруженными аркебузами,
может не приниматься в расчет, так как последние
не успели его применить. Между тем в спровоцирован­
ном Санчо конфликте с крестьянами, вооруженными
самострелами и аркебузами, опасность храбрецу
быть убитому шальной пулей, пущенной каким-ни­
будь трусом и ничтожеством, была слишком реаль­
ной.
Дон Кихот не только добр, безумен, отважен, он
81

еще и "хитроумен", что вынесено в заглавие. Кроме
того, что испанское слово "ingenioso" не поддается
однозначному переводу на русский, да и не только на
русский язык, не так-то просто понять, что же хотел
этим сказать автор. Во времена Сервантеса под "in­
genio" понимался природный дар, изобретательность,
понятливость. По Хуану Уарте, "ingenio" — это при­
чудливое сочетание бредней, меланхолии и находчивос­
ти. По-видимому, последнее толкование более пер­
вого отвечает меняющейся и неоднозначной, но все
же сути сервантесовского героя. "Хитроумным", ско­
рее, является Санчо (не утрачивая при этом наивности),
а Дон Кихот в основном предстает как"выдумщик".
Идальго-выдумщик! Воображение и фантазия унасле­
дованы Дон Кихотом от своего отца Сервантеса (или
"отчима", как тот представляется в Прологе к 1-й
части).
Сервантес щедро наделил своего героя воображе­
нием и фантазией, — качествами, которыми по праву
мог гордиться сам. В "Путешествии на Парнас" он
писал: "Я силою своего воображения превосхожу
других". В "Дон Кихоте" же именно воображение ге­
роя не дает пресечься сюжету. Об этом недвусмыслен­
но пишет сам Сервантес: "Так, увлекаемый собствен­
ным воображением, отмеченным печатью его доселе
невиданного умопомешательства, он продолжал гово­
рить без умолку и перечислять рыцарей обеих вообра­
жаемых ратей, тут же сочиняя девизы и прозвища и
придумывая за каждого из них особый цвет и особую
форму доспехов" (курсив мой. — В. Б.) (1, XVIII).
Фантазии Дон Кихота настолько рельефны, деталь­
ны, образны и пластичны, что их реальность в границах
романа оказывается если не равновеликой, то, по край­
ней мере, равноправной с реальностью внешнего мира.
По сути дела, в первых главах перед нами три реаль­
ности: книжная, готовая реальность героев, за которых
82

Дон Кихот себя принимает; творимая на основе прочи­
танной литературы и фантазий иллюзорная реальность;
реальность испанской действительности конца XVI —
начала XVII века. Однако впоследствии первая на­
всегда исчезнет за ненадобностью со страниц романа.
Дон Кихот — демиург. Он создает свою вселенную
рядом с реальной, будучи с ней в разладе. Он своеоб­
разный падший Ангел, возжелавший в своей гордыне
невозможного и за это наказанный. Чертами подлин­
ной реальности для него (на этом настаивал еще М. де
Унамуно) обладают великаны, а не мельницы. Поэтому
ему так трудно найти общий язык с окружающими.
С точки зрения людей, с которыми встречается Дон
Кихот, мир двулик. Это прежде всего их, реальный,
мир и мир фантастический, выдуманный мир Дон
Кихота, который они принимают в расчет со скидкой
на его иллюзорность.
Помимо того, что точка отсчета у Дон Кихота
иная, мир для него многолик и в то же время един
и целен. "Вот почему, — поучает он Санчо Пансу, — то,
что тебе представляется тазом для бритья, мне пред­
ставляется шлемом Мамбрина, а другому — чем-нибудь
еще" ( 1 , XLV). Стиль мышления Дон Кихота не ме­
няется при переходе от рыцарских тем к нерыцарским.
Поэтому ему так трудно понять, почему окружающие
говорят о нем, что он бывает то здравомыслящим, то
вдруг безумным. По его убеждению, он всегда одина­
ков. В крайнем случае, он готов был бы согласиться,
чтобы люди, с его точки зрения заблуждающиеся,
почитали его всегда и во всем безумным.
Эксперимента ради можно представить себе другой
роман о подвигах Дон Кихота, написанный не скепти­
ком и реалистом Сидом Ахметом бен-Инхали, а неким
историком-идеалистом, о котором и мечтал Рыцарь
Печального Образа, историком, исполненным веры в
рыцарские романы. Это было бы произведение, в кото83

ром перед нами предстал бы мир-перевертыш. Дон
Кихоту, как известно, не довелось прочесть роман,
описывающий его приключения. Если бы это произош­
ло, он, несомненно, был бы очень расстроен (хотя это
огорчение и не смогло бы лишить его уверенности в
своей правоте). Дело в том, что мудрый араб, опреде­
ляя свое отношение к двум реальностям, условно
говоря, реальности мельниц и реальности великанов,
со всей определенностью склоняется в пользу первой,
принимая, таким образом, сторону оппонентов ламанчского рыцаря. Если бы он принял в споре о мель­
ницах и великанах сторону Дон Кихота, мы прочли
бы совсем иной, приключенческий, выполненный в
традициях рыцарских романов, но при этом в высшей
степени оригинальный роман. Противостояние двух
миров, достигающее примерно к середине 1-й части
своего апогея, к концу ее значительно ослабевает
как структурообразующий принцип, так как основную
сюжетную канву, начиная с тридцать второй главы,
составляют вставные новеллы. Что же касается 2-й час­
ти, о которой подробнее речь пойдет ниже, то в ней
это противостояние фактически сходит на нет, ибо
по-прежнему стойкие иллюзии Рыцаря Печального
Образа остаются при нем, сюжетом же в ней в основном
управляет "обманная" инициатива забавляющихся
героем окружающих его людей.
Воображение и фантазия Дон Кихота не могли не
основываться на обширных познаниях. Исходя из
постулируемой универсальности странствующих рыца­
рей, Сервантес наделяет своего героя познаниями в
самых различных областях человеческой деятельности,
заставляет поражаться его разносторонности, эрудиции,
уму и мудрости как персонажей романа, так и его
читателей. Немаловажно при этом, что если вначале
Дон Кихот выказывает свои познания главным обра­
зом в пределах, очерченных кругом жизненных инте84

ресов героев рыцарских романов — в лекарственных
травах, в ратном деле, то во 2-й части он уже профес­
сионально рассуждает об арабских заимствованиях в
испанском языке и о труде переводчиков. Не только
идеалы, поведение и причина помешательства Дон
Кихота, но и широта и разнообразие его познаний
подсказали Джованни Папини мысль попытаться
отгадать, какой же была жизнь Алонсо Кихано до тех
пор, пока он не предстал перед нами в образе ламанчского рыцаря. Из якобы новонайденной "Юности Дон
Кихота", принадлежащей перу Сервантеса, мы узнаем,
что Алонсо Кихано учился в Саламанкском универси­
тете, но, наскучив схоластикой, бросил его через два
года, занявшись литературой. После любовной неуда­
чи он ушел в монастырь, но, убедившись в неискрен­
ности религиозных чувств большинства монахов,
отправился в Америку. Там, возмущенный дурным
обращением с индейцами, он написал негодующее
письмо королю. По доносу он был посажен в тюрьму
и признан сумасшедшим. О юности Алонсо Кихано мы,
однако, можем вместе с Джованни Папини лишь га­
дать. Но как бы то ни было, в романе Сервантеса герой
предстает как эрудит, правдоискатель и гуманист.
Расширяющаяся вселенная романа была в том
числе и расширяющейся вселенной внутреннего мира
Дон Кихота. Он предстает не только как персонаж,
подобно
героям рыцарских романов, но и как
личность. Заявка на личностную форму видения мира
дается уже в первых главах. Г. В. Степанов писал по
этому поводу: "Дон Кихот хочет поступать как персо­
наж рыцарских романов и уже поэтому предстает пе­
ред читателем как личность. Реальная среда разрушает
его замыслы, обнажая драматическое несоответствие
замышленного и действительного, содействуя тем
самым формированию личности. Придав Дон Кихоту
черты и свойства этического человека, Сервантес
85

атакует рыцарский миф именно с этих позиций и
одерживает победу над ним" (128, 82).
По мере развития и углубления замысла, с каждой
главой Рыцарь Печального Образа все более оказывал­
ся проводником ренессансных идей его создателя.
Впервые во весь голос новая ипостась героя заявила о
себе в знаменитой речи о Золотом веке. Рассуждения
о высшей справедливости ("превращать же в рабов
тех, кого господь и природа создали свободными,
представляется мне крайне жестоким"), мире ("мир
и есть прямая цель войны, а коли войны, то, значит,
и воинов"), сущности таланта ("Затем я должен
сказать, что прирожденный поэт, вдобавок овладев­
ший мастерством, окажется лучше и превзойдет сти­
хотворца, который единственно с помощью мастерст­
ва намеревается стать поэтом, и это оттого, что ис­
кусство не властно превзойти природу — оно может
лишь усовершенствовать ее, меж тем как от сочета­
ния природы с искусством и искусства с природой
рождается поэт совершеннейший"), свободе ("Свобо­
да, Санчо, есть одна из самых драгоценных щедрот,
которые небо изливает на людей; с нею не могут
сравниться никакие сокровища"), вложенные Серван­
тесом в уста своего героя, завершают образ гуманиста,
наделенного (вне сферы своего безумия) чертами
гармонического человека Ренессанса.
Волею своего творца и силою его таланта Дон Ки­
хот оказался героем развивающимся и меняющимся.
Мы, например, не сразу замечаем, что ламанчский
рыцарь блестящий полемист. Эта черта проступает
все явственнее по мере того, как все более яростными
становятся нападки на его идеалы со стороны людей,
с которыми его сталкивает судьба, все более мудрыми
и хлесткими оказываются аргументы Санчо. Все чаще
Сервантес позволяет Рыцарю Печального Образа прибе­
гать не к мощи своей длани, а к доводам рассудка.
86

В. Краус обратил внимание на то, что роман после
того, как Дон Кихот, освобождающий каторжников,
по существу, совершает уголовное преступление,
строится по законам детектива, вернее, по законам, по
которым впоследствии будут строиться детективы:
преступление, бегство, погоня, арест, раскаяние 5.
Доля истины в этом наблюдении, конечно, есть. Необ­
ходимо лишь добавить, что речь идет о правилах
построения интригующей фабулы, перепавших детек­
тивному жанру от щедрот сервантесовского романа,
который от главы к главе, по мере развития "детек­
тивной" фабулы, все более подчиняется совсем дру­
гим, неизмеримо более сложным законам.
Ошибкой было бы считать, что Сервантес не созна­
вал оригинальности своего замысла. Не меньшей ошиб­
кой было бы также думать, что образ Дон Кихота не
оказался открытием и для самого автора. "Люди вы­
растают по мере того, как художник их познает", —
утверждал В. Шкловский (149, 376). Точно так же,
как роман разрастается и углубляется на глазах читате­
ля, так же он разрастался и углублялся под рукой
писателя. "В двойственной сложности образа, — писал
Р. Менендес Пидаль, — и заключается основное поэтичес­
кое нововведение: героические усилия нового Амадиса сочетаются со слабостью и оказываются постоян­
но подавлены тяжким гнетом пошлой действительнос­
ти; безумие рыцаря сочетается с необычайной чест­
ностью и мудростью и постоянно возвышается его
благороднейшими порывами" (92, 611).
О разумных безумствах Дон Кихота и о романе
как свидетельстве честного человека о разумных
безумствах героя писал сам Сервантес, хотя некото­
рые "мудрые" читатели романа считают открытие
двойственности героя своей прерогативой. При этом
проявление мудрости Дон Кихота и комических его
черт таково, что смешон он примерно одинаковым
87

образом на протяжении всего романа и наше представ­
ление о нем как о комическом персонаже не очень
обогащается по ходу романа. В то же время наше
представление о сервантесовском герое как о мудром,
добром и благородном человеке от главы к главе
обогащается; Дон Кихот растет как герой положи­
тельный.
Более того, одна и та же особенность Дон Кихота
нередко воспринимается по-разному в начале романа и
в его конце. Одно из открытий Сервантеса заключается
в том, что он создал героя, у которого слова не расхо­
дятся с делом. Диего де Миранда, или, как склонен
был обращаться к нему посетивший его Дон Кихот,
рыцарь Зеленого Плаща, говорит о госте, что это
умный человек, пораженный безумием, и безумец,
наделенный здравым смыслом. Все, что ламанчский
рыцарь говорит, с его точки зрения, разумно, справед­
ливо и красиво выражено, тогда как все то, что он
делает, безумно, дерзко и нелепо. Объясняется эта
характеристика тем, что люди, с которыми Рыцаря
Печального Образа сводила судьба, привыкли к проти­
воречию, несовпадению между словом и делом, идеа­
лом и действительностью, в то время как Дон Кихот,
человек цельный и в своих убеждениях и в своем
безумии, не знает разлада между мыслью и действием.
Диего де Миранде, человеку иных представлений о
взаимоотношениях личности и общества и иного пси­
хологического склада, не приходит в голову, что Дон
Кихот всего лишь делает то, что говорит. Гостеприим­
но принявший ламанчского рыцаря в своем доме
идальго (да и большинство героев романа) не пере­
стает удивляться, как это Дон Кихот не понимает, что
необходимо приспосабливаться к обществу и что это
приспособление состоит в сложной системе сдвигов,
замен и "подгонки" слова к делу, их взаимных
уступок.
88

Все свои поступки Дон Кихот совершает, исходя
из благородных побуждений. Его антагонисты либо
совершают поступки, исходя из иных побуждений,
либо, исходя из благородных побуждений, поступков
не совершают. При всей от главы к главе растущей
симпатии к своему герою, Сервантес, будучи реалис­
том, показал, что следствием подобной прямой связи
между словом и делом должно быть поражение. Таким
образом, та особенность Рыцаря Печального Образа,
которая вначале ощущается читателем как повод для
смеха, по ходу романа оборачивается добрыми чувст­
вами по отношению к наивности, прямолинейности
и обреченной на провал бескомпромиссности. И в
этом — мастерство Сервантеса.
ГЛАВА IX
САНЧО ДОБРЫЙ

Мы не знаем, когда у Сервантеса возникла мысль
дать в спутники Дон Кихоту Санчо Пансу. Появился
он впервые в седьмой главе и впредь не только не исче­
зает из поля зрения читателей, но даже выходит неред­
ко на первый план. Открытие пары героев, взаимодо­
полняющих друг друга (худоба и костлявость Дон
Кихота и толстое брюхо Санчо, пристрастие Санчо к
"натуральным" занятиям, как-то: еда и сон, и антипа­
тия к ним Рыцаря Печального Образа, как к пустой
трате времени, необходимого для более важных дел;
народная мудрость Санчо и книжная образованность
ламанчского рыцаря, здравый смысл оруженосца и
мир, увиденный сквозь призму высоких идеалов),
познающих мир со взаимокорректирующих позиций, —
оказалось одной из самых замечательных удач писателя.
89

Достаточно сравнить первые пять глав, в которых Дон
Кихот путешествует наедине со своими однотонными
мыслями, и остальные, насыщенные диалогами с ору­
женосцем и "двоящимися" приключениями, чтобы
понять гениальность интуиции Сервантеса,
"Две выступающие вместе и контрастирующие
одна с другой фигуры, — отмечал Э. Ауэрбах, — коми­
ческие и полукомические, — это древний и до сих
пор живой мотив фарса, карикатуры, цирка, кино:
худой и долговязый, низенький и толстый, хитрый и
глупый, господин и слуга, образованный и важный,
неученый и простоватый и самые разные комбинации —
все это встречалось в разных странах, в разных куль­
турах, в разных сочетаниях и переплетениях. А Серван­
тес создал единственное в своем роде — нечто совер­
шенное" (12, 356). С другой стороны, Дон Кихот и
Санчо схожи с теми сказочными персонажами, которые
были необходимы друг другу, потому что один из
них был зряч, но безног, а у другого, слепого, были
ноги. Точно так же Дон Кихот необходим Санчо, а
Санчо необходим Дон Кихоту, потому что первый
видит только то, что внутри его, а второй — только
то, что вне его. И Сервантес дал их друг другу в спут­
ники.
Выбор оруженосца для странствующего рыцаря,
выбор спутника, с которым предстоит делить все тяго­
ты походной жизни, на верность, добросовестность и
сметливость которого в самые ответственные минуты
придется полагаться, — дело ответственное. Чем прив­
лек Дон Кихота Санчо Панса? Почему именно его он,
не раздумывая, выбрал для столь почетной роли?
Санчо трусоват ("У Дон Кихота сердце запрыгало, а у
Санчо екнуло"), он не слишком добросовестен
(вспомним, как, по его милости, ламанчский рыцарь
перед герцогской четой грохнулся оземь с Росинанта,
у которого было плохо подтянуто седло), он весьма
90

корыстолюбив (вожделенный остров видится ему на­
селенным туземцами, которых он намерен незамедли­
тельно продать), расчетлив ("Вот почему я еще раз
повторяю, что стою за Камачо: с его котлов можно
снять немало пенок, то есть гусей, кур, зайцев и кроли­
ков"). Наконец, он в любую минуту готов слукавить
и одурачить своего хозяина. Чего стоят, например, мни­
мое посольство к даме сердца Дон Кихота, придуман­
ный им фарс с заколдованной Дульсинеей и "древес­
ный" способ самобичевания ради ее расколдования.
Далекий потомок Санчо Пансы, слуга лесковского
героя, Дормидонта Рогожина, прозванного Донкихо­
том Рогожиным, будучи искренне привязан к своему
хозяину, ничтоже сумняшеся, втихомолку показывал
его любопытствующим за деньги. К чести Санчо, до
этого он не додумался при всей своей хитрости и
расчетливости.
Между тем чутье Дон Кихота, несмотря на его
обычную непрактичность, в данном случае было безо­
шибочным. В очередной раз он действовал в наруше­
ние рыцарского кодекса. Оруженосца он подбирал "по
своему росту", себе, а не какому-либо абстрактному
странствующему рыцарю. Романтики, думается, не
столько ошибались, сколько выдавали желаемое за
действительное, когда утверждали, что сервантесов­
ские герои — антиподы. Антипода в оруженосцы не
выберешь. Прав был священник Перо Перес, хорошо
знавший своих земляков, когда сказал, что их обоих
словно отлили в одной и той же форме.
Алонсо Кихано Добрый (равно как и Мудрый)
выбрал человека, который в чем-то сходен с ним
либо удачно его дополняет. Зачем Дон Кихоту храб­
рость оруженосца, если он один, по его убеждению,
стоит сотни? Зачем ему кристальная честность оруже­
носца, если он весь мир несет в себе, почти не зависит
от мира окружающего и совершенно равнодушен к его
91

благам? По словам Сида Ахмета, выбирая Санчо, Дон
Кихот исходил из того, что этот его односельчанин
(Санчо как-то скажет, что он Дон Кихота знает чуть ли
не с пеленок) "был человек добропорядочный (если
только подобное определение применимо к людям,
которые не могут похвастаться изрядным количеством
всякого добра), однако же мозги у него были сильно
набекрень". По мнению односельчан, Санчо и в самом
деле был слегка с придурью.
Выбирая в спутники Санчо Пансу, Дон Кихот, не­
сомненно, отдавал должное его уму, находчивости, ос­
троумию, жизнелюбию. Подобно своему хозяину,
Санчо был большим фантазером (замечателен его рас­
сказ о том, какой он видел землю, пролетая вместе с
Дон Кихотом на "волшебном" коне Клавиленьо "по
области огня"), свободолюбивым ("И я предпочитаю
в летнее время развалиться под дубом, а в зимнюю
пору накрыться шкурой двухгодовалого барана, но
только знать, что я сам себе господин, нежели под
ярмом губернаторства спать на голландского полотна
простынях и носить собольи меха"), несмотря на свою
хитрость — доверчивым ("заколдовавший" Дульсинею
Санчо легко поверил в герцогский розыгрыш с Дульси¬
неей и Мерлином), несмотря на расчетливость — вер­
ным ("и вот за это простодушие я и люблю его больше
жизни и, несмотря ни на какие его дурачества, при
всем желании не могу от него уйти").
Все недостатки Санчо, в глазах Дон Кихота, вне
всякого сомнения, окупала его доброта. Только
Санчо Добрый и мог стать оруженосцем Дон Кихота.
Уехав голяком с острова Баратарии, взяв только
полкаравая хлеба и полголовы сыра, он их вскоре
отдал паломникам, просившим, как ему показалось,
милостыню. Санчо, как отмечает Сид Ахмет, был чело­
веком весьма сердобольным. Грубоватая привязан­
ность к хозяину, чуткость и доброта подсказывают ему
92

трогательное и, в общем-то, весьма действенное (не
произойди в Рыцаре Печального Образа необратимой
перемены) объяснение злополучного поражения, вы­
нуждающего их отказаться от странствий: "Ах! — со
слезами воскликнул Санчо. — Не умирайте, вы
упали с Росинанта, оттого что я плохо подтянул под­
пругу" (2, LXXIV).
Если человека, любящего роман Сервантеса и хо­
рошо его знающего, попросить назвать какие-либо
наиболее характерные особенности Санчо Пансы, то
непременно сразу же или почти сразу же речь пойдет
о его пословицах. В "Дон Кихоте", в обеих его частях,
разбросано до трехсот пословиц, поговорок и посло­
вичных речений, значительная часть которых исходит
из уст Санчо. Однако и в этом отношении сервантесов­
ский замысел развивался, трансформировался и обо­
гащался новыми открытиями. Дело в том, что первую
пословицу Санчо произнес в девятнадцатой главе
романа, в то время как появился в седьмой. Даже та­
кой тонкий и глубокий знаток "Дон Кихота", как
Р. Менендес Пидаль, не заметил эволюции образа ("В гла­
ве VII он выехал в роман на своем сером, беспрестанно
сыпля пословицами" (92, 604) ).
По существу, из испанского пословичного мате­
риала Санчо Панса и "выехал в роман". Это такие
пословицы, в которых фигурирует имя "Санчо", как
"Вон там едет Санчо со своей клячей"; "Чем Санчо
лечит, от того Доминго болеет"; "Что у Санчо в голо­
ве, знает только он да дьявол"; "Говорит Санчо из
Томахонес, у кого нет овец, у того и штанов нет".
Взятые в целом, они в какой-то мере обрисовывают
контуры образа, жизнь в который смог вдохнуть лишь
гений Сервантеса.
Каскады пословиц Санчо — некая параллель ориен­
тации Дон Кихота на предписания странствующего ры­
царства. Подобно ламанчскому рыцарю, следующему в
93

своем бытовом, повседневном поведении стародавним,
вычитанным из книг образцам, Санчо оценивает все
происходящее в минуты пословичного
безумия,
нанизывая один на другой образцы веками отточенной
народной мудрости, часто не имеющие никакого отно­
шения к происходящему, В своем начетничестве они
стоят друг друга и в конечном счете прекрасно друг
друга понимают и прощают друг другу столь сходные
слабости. Вместе с тем, как и в случае с отношением
Дон Кихота к рыцарскому кодексу, пословицы Санчо
нередко перестроены, видоизменены в соответствии с
неповторимыми условиями, в которые попадает
герой.
Еще более близость между хозяином и слугой под­
тверждается тем, что, когда Санчо Панса не садится на
своего пословичного конька, он, подобно Дон Кихоту,
который, за вычетом рыцарских монологов, высказы­
вает гибкий, глубокий и острый ум и поднимается до
вершин ренессансных воззрений на человека и его
место в жизни, способен мыслить и поступать как
истинный мудрец, неразрывно связанный с основами
народного миропонимания. Во время своего недолгого
губернаторства он действует в согласии с радикальны­
ми взглядами таких мыслителей, как Томас Мор и Томмазо Кампанелла. Замечательна, например, учрежденная
Санчо Пансой новая должность — "альгвасил по делам
бедняков, не с тем, однако, чтобы преследовать их,
а с тем, чтобы проверять, подлинно ли они бедны, а
то ведь бывает иной раз и так, что калекою прикиды­
вается вор, у коего руки целехоньки, и выставляет
напоказ мнимые язвы здоровенный пьяница". И это —
реальная защита прав подлинных бедняков.
Первоначально, видимо, назначение нового персо­
нажа мыслилось Сервантесу в двух основных аспектах :
пародирование такого важного элемента в мире ры­
царских романов, как оруженосец, и выявление фан94

Портрет графа де Лемос

тасмагоричности рыцарского взгляда на мир с по­
мощью героя, выступающего от имени бытовой, жиз­
ненной и реальной правды жизни. Однако очень скоро
эти непосредственные задачи оказались превзойденны­
ми и стали вырисовываться контуры грандиозного
образа живого представителя крестьянства. Крестья­
нин, сопровождающий своего хозяина по всем путям
и перепутьям его подвижнической деятельности,
раньше, действеннее и человечнее всех развенчивает
маниакальную деятельность Дон Кихота и бесплод­
ность его книжных фантазий, но в то же время именно
он улавливает гуманистическую сторону чаяний и по­
рывов болеющего душой за все человечество хозяина
и проникается ею.
95

Образ человека из народа, рожденный фантазией
Сервантеса, пожалуй, превосходит все, что было созда­
но до него в этой области в мировой литературе. Штрих
за штрихом, из главы в главу все более очевидным
становится непреходящий смысл открытия писателя,
сумевшего не только поставить крестьянина в центр
обширнейшего повествования, но и наделить его черта­
ми подлинной реальности. Писатели, обращавшиеся
впоследствии к народной теме, внимательнейшим
образом штудировали роман Сервантеса, пытаясь
понять его секрет, способность изображать человека
из народа руками, не трясущимися ни от гнева, ни от
подобострастия, наделенным слабостями и пороками
и при этом симпатичным и обаятельным, абсолютно
естественным, наделенным чертами национального
своеобразия и вместе с тем "лица необщим выра­
женьем", героя толпы и героя-личность, увиденного
глазами соотечественника и сочеловека.
ГЛАВА X
«КРИВЫЕ И ПОПЕРЕЧНЫЕ» ИСТОРИИ
ЛАМАНЧСКОГО РЫЦАРЯ

"Дон Кихот" все еще, не слишком считаясь с фак­
тами, называют "первым романом" в мировой литера­
туре.
Слишком многим ему обязана литература после­
дующая. От него исходят самые разнообразные им­
пульсы, обогатившие все литературы, многие поколе­
ния, эстетические тенденции, импульсы, которые
отозвались не только в романе. Однако и к нему
стягиваются (как это всегда бывает с гениальными
произведениями искусства; только бездарные книги
могут основываться на одном вдохновившем их лите96

ратурном источнике) многочисленные нити оплодотво­
ривших его, хотя и не определяющих его сути куль­
турных воздействий 6. Это тот уровень формирования
замысла, на котором разговор об "Интермедии о
романсах" будет занимать уже весьма скромное
место.
Отголоски в "Дон Кихоте" предшествующей и
современной Сервантесу литературы, испанской и
зарубежной, принадлежащих перу признанных литера­
торов и произведений народного творчества многочис­
ленны и разнообразны. И главное, роль, которую
они сыграли в зарождении и развитии замысла, их
назначение в структуре "Дон Кихота" очень различны.
Помимо рыцарского романа, это и пасторальный ро­
ман (Сервантес отдал ему дань в историях Марселы и
Хризостома, Басилио и Китерии), и сентиментальный
(такова в "Дон Кихоте" повесть о сложных взаимоот­
ношениях между Карденио, Люсиндой, Доротеей и
Фернандо, завершившихся двумя браками), и психоло­
гический (который поднят Сервантесом на новый
уровень новеллой о безрассудно-любопытном), и
авантюрный (образцом которого в "Дон Кихоте"
служит история пленника), и плутовской (линия Хинеса де Пасамонте и некоторые другие), и Романсеро
(пронизывающее, в частности, все приключение в пе­
щере Монтесиноса), и испанская поэзия Золотого века,
особенно лирика Гарсиласо де ла Веги, и испанский
фольклор, стихия которого явственно доминирует в
партии Санчо. Причем фольклорный элемент значим
не только сам по себе: в значительной мере "фолькло¬
рен" сам принцип включения писателем предшествую­
щей культуры в роман. Сервантес цитирует нередко по
памяти. Культура прошлого, и народная и профессио­
нальная, бытует в "Дон Кихоте" так, как она бытует в
народе, в устной традиции. Например, в двадцать
третьей главе 2-й части Сервантес по памяти приводит
97

фрагмент романса о смерти Дурандарте, сконтаминировав два различных романса на одну тему.
Установлено, что на развитие действия в "Дон Ки­
хоте" повлияла "Энеида" Вергилия. Неоднократно
делались попытки доказать прямую связь сервантесов­
ского замысла с "Божественной комедией" Данте 7.
Отмечалось, что образ Беатриче в переосмысленном, а
в какой-то мере и пародируемом виде сыграл не по­
следнюю роль при работе Сервантеса над образом
Дульсинеи, что прообразом для волшебного коня
Клавиленьо послужил Гернон из "Божественной ко­
медии", что эпизод с каторжниками, особенно вопро­
сы, которые задает им Дон Кихот, напоминает "Ад"
в целом, что во встрече Рыцаря Печального Образа с
Монтесиносом пародируется встреча Данте с Верги­
лием, а эпизод с колесницей Мерлина, во время кото­
рого Дон Кихот впервые видит "Дульсинею", — пер­
вую встречу поэта с Беатриче в "Божественной коме­
дии". Возможно, все это так. Однако важнее другое.
Вряд ли Сервантес имел это в виду, но, пофантазиро­
вав, можно предположить, что, начиная с VII главы,
писатель воспользовался теми возможностями, кото­
рые открыл Данте в "Божественной комедии", дав
своему герою проводника по чуждому, но влекущему
его миру. У него ту же, по существу, функцию выпол­
няет Санчо, который не столько оруженосец, сколько
провожатый Дон Кихота в мире реальности, которого
сам он неотъемлемая часть и в котором хозяин его
новичок. Как и у Данте, стержень повествования сос­
тавляет реакция ведомого на этот неведомый ему мир.
Многому научил Сервантеса Боккаччо. Особенно
отчетливо это влияние сказалось в незамысловатой
структуре вереницы вставных новелл, которыми пере­
насыщено пребывание Дон Кихота на постоялом дворе.
Изображая рыцарские похождения в комическом осве­
щении, внося комический элемент в героическое начало
98

эпоса, Сервантес проявил себя как последователь
Ариосто.
Три самые авторитетные тенденции в испанской
прозе XVI века составляют переливчивую, многого­
лосую стилистику "Дон Кихота" и его поэтику, воз­
никшую из взаимодействия соположенных эстетиче­
ских сфер: это рыцарский роман, плутовской и пасто­
ральный. Отчужденность современного читателя от
эмоциональной атмосферы пасторального романа зна­
чительно большая, чем от рыцарского и, тем более,
плутовского. Для Сервантеса же мир пасторальных
чувств, стихия пасторального романа, его философия
обладали непреходящим значением. Он обогатил этот
процветавший в Испании эпохи Возрождения жанр
своей "Галатеей", которой весьма дорожил. В "Дон
Кихоте" пасторальные вехи многочисленны и немало­
важны для понимания замысла в целом. Мотив неосу­
ществленного "пастушества" Дон Кихота и Санчо
чрезвычайно важен. Он как бы дает новую перспекти­
ву, вырывает сюжет из проторенного многими сотня­
ми страниц русла — русла пародии на рыцарские ро­
маны (немыслимо, кстати сказать, представить себе,
чтобы герои решили стать пикаро, а автор, соответст­
венно, намекнул бы на попытку перевести роман в ре­
гистр плутовского или псевдоплутовского романа). Этот
поворот дал бы в руки Сервантеса совершенно иные
возможности — пародировать пасторальный роман он
вряд ли стал. Однако уход в гармонический мир идеа­
лов для Рыцаря Печального Образа был еще более
невозможен, чем тихое, бескомпромиссное существо­
вание в такт с принявшей его в свое лоно реальностью.
Не случайно за этой неосуществленной Аркадией Дон
Кихота поджидала Смерть.
Дон Кихот — прямой антипод плута, добрый, до­
верчивый, нерасчетливый. Санчо также пикаро лишь с
одного боку, поскольку он и в самом деле сметлив,
99

лукав и легок на подъем. Ни в коей мере не являясь
плутовским романом, "Дон Кихот" кое в чем исполь­
зует возможности, открытые авторами плутовских
романов: умение создавать реалистическую картину
нравов, трезвый взгляд на место и роль идеалов в
современной писателям действительности, попытку
приблизиться к адекватному отражению речевых
особенностей персонажей из народа, преимуществен­
ный интерес к демократической среде, правдоподобие
в изображении взаимоотношений между людьми.
Между тем в сервантесовском романе нет самого
главного: плута либо по необходимости, либо по
призванию, легко свыкающегося с борьбой за сущест­
вование и находящего в конце концов в ней вкус.
Нет в нем и трезвого, как правило, пессимистического
и нередко циничного взгляда на мир.
Не всегда ощущая культурные слои в "Дон Кихо­
те", читатели подчас превозносили Сервантеса за то,
что им было заимствовано с теми или иными целями.
Так, Унамуно квинтэссенцией мироощущения Дон
Кихота счел песню, которую побежденный рыцарь
спел "под аккомпанемент собственных вздохов":
Любовь, при мысли томной
О том, как я мучительно страдаю,
Я к смерти поспешаю,
Дабы покончить с мукой столь огромной.
Но, досягнув могилы,
Как тихой пристани среди ненастья,
Я так исполнен счастья,
Что крепнет жизнь, и умереть нет силы.
Так, жизнью умерщвленный,
Я в смерти обретаю воскресенье,
О, странное боренье,
Где смерть и жизнь, сражаясь,
непреклонны! (2, LXVIII)
(Пер. М. Лозинского)
100

Между тем этот мадригал заимствован Сервантесом у
П. Бембо.
Уже одна причудливая композиция "Дон Кихота" —
свидетельство гениальности его автора. Своеобразие и
композиции, и замысла в целом не в последнюю оче­
редь состоит в сочетании вставных новелл с основным
рустом повествования, в которое они "вставлены".
В XVII и XVIII веках одни из переводчиков и издате­
лей "Дон Кихота" готовы были довольствоваться
лишь вставными новеллами, другие освобождали от
них роман, как от ненужного балласта. И те и другие
бесконечно обедняли "Дон Кихота".
Вставными новеллами Сервантес компенсировал
в "реальном" романе свою тоску по высокому. Их
нагнетание к концу 1-й части — определенное свиде­
тельство того, что Сервантес хотел уравновесить
полученную читателем изрядную дозу комического и
"низового" изображением благородных чувств. Осо­
бенно насыщены вставными новеллами главы, дейст­
вие которых происходит на постоялом дворе — пере­
крестке судеб и мотивов в "Дон Кихоте". Во 2-й части
роль вставных новелл заметно падает. "Веди свою
историю по прямой линии и оставь кривые и попереч­
ные", — с этими словами Дон Кихот обращается к
мальчику, помощнику раешника маэсе Педро. Под
знаком этого совета проходит и 2-я часть романа,
в которой уже почти нет вставных новелл, коль скоро
гуманистическим, "высоким" содержанием все более
насыщается образ главного героя, "прямая линия"
романа.
Однако функции вставных новелл этим не исчер­
пываются. Они, по словам С. Г. Бочарова, словно некая
эманация сознания Дон Кихота во внешней действи­
тельности и некоторое подтверждение реальности его
великой иллюзии. "С точки зрения внешнего "обыкно­
венного" мира, — продолжает он, — ясно заметна грань,
101

где жизненные истории "выпадают" и переходят во
вставные, а люди становятся персонажами и переходят
из "этого" мира в "другой": когда они переодеваются
в другие костюмы" (122, 96). Подчас вставные новел­
лы противопоставлены основному сюжету, как, напри­
мер, в новелле о пленном капитане. Химерические
подвиги и столь же химерическая любовь Рыцаря Пе­
чального Образа "испытываются" историей о под­
линно рыцарском героизме и стойкой героической
любви.
Реальный характер этой назидательной новеллы
подчеркивается тем, что Сервантес упоминает в ней о
собственном мужественном поведении, а героя наделя­
ет именем одного из своих сотоварищей по алжирско­
му плену.
С другой стороны, вставные новеллы нередко
своеобразные двойники тех или иных линий основного
сюжета. Это своеобразное дублирование важных для
всего замысла мотивов призвано было, по-видимому,
хотя и на ином уровне и в иных формах, придавать им
большую убедительность и подчеркивать их универ­
сальность. Очевидно, например, что безумие Дон Кихо­
та перекликается с безумием Карденио, которое,
в свою очередь, в чем-то сходно с безумием Ансельмо,
героя новеллы о безрассудно-любопытном. Более того,
именно Карденио своими безумствами от любви
подсказал Дон Кихоту его безумства в горах СьерраМорена. Во вставную новеллу о трагической любви
Хризостома к Марселе вкраплено рассуждение Дон Ки­
хота о дамах сердца странствующих рыцарей. В данном
случае параллелизм усложняется введением еще одно­
го, пародирующего первый (рыцарский) и второй
(пасторальный) планы. Сразу же после того, как
Хризостома предали земле, следующая, XV, глава
1-й части, в которой Дон Кихота и Санчо Пансу изби­
вают янгуасцы, начинается с того, что Росинанту при102

пала охота "приударить за госпожами кобылицами",
которым, однако, хотелось больше пастись, чем уто­
лять его страсть.
Так что "Дон Кихот" — это система взаимодопол­
няющих, взаимообогащающих и взаимопародирующих
сюжетов.
ГЛАВА XI
ИЖДИВЕНИЕМ
ФРАНСИСКО ДЕ РОБЛЕСА

В 1585 году Сервантес, по его собственным сло­
вам, "отложил в сторону перо и комедии" и на двадцать
лет, по сути дела, выпал из литературной жизни Испа­
нии. "Post tenebras spero lucem" ("После мрака надеюсь
на свет") — эти слова из книги Иова были девизом гер­
ба типографии Хуана де ла Куэсты, в которой был
напечатан в 1605 году "Дон Кихот". Как нельзя лучше
они подходят к надеждам писателя, вернувшегося в
литературу после многолетнего молчания и не изба­
лованного успехом.
Завершив работу над рукописью в Эскивиасе и
в Толедо, Сервантес к весне 1604 года приготовил ее
к печати. Он решил посвятить роман одному из влия­
тельнейших и богатейших испанских аристократов,
дону Алонсо Диего Лопесу де Суньиге и Сотомайор,
герцогу де Бехар, маркизу де Гибралеон и графу
де Беналькар. Герцогу, имя которого Сервантес обес­
смертил, было в ту пору двадцать семь лет, он увле­
кался охотой и с презрением и высокомерием отно­
сился к людям искусства. Для Сервантеса, как и для
других писателей той поры, в условиях жесточайшей
цензуры это была вынужденная, унизительная, но
103

необходимая мера. Посвящение, т.е. жанр, который,
при всех этикетных моментах, предполагал известную
искренность, в сервантесовском исполнении содержит
немалую издевку, поскольку представляет собой
откровенный плагиат. Основу его составляет компи­
ляция фраз из посвящения Фернандо де Эрреры в его
книге "Примечания к творениям Гарсиласо" маркизу
Айямонте и предисловия к этой же книге, принадлежа­
щего перу Франсиско де Медины. Можно предположить,
что писателю не случайна "изменило" вдохновение в
момент написания проникнутого далеко не искренним
энтузиазмом, восхищением и благодарностью Посвя­
щения.
Ныне известно всего восемь экземпляров издания
"Дон Кихота", признанного первым, причем история
этого признания достаточно авантюрна. Начнем с того,
что, по нескольким свидетельствам современников,
вроде бы явствует, что существовало более раннее изда­
ние романа, во всяком случае, 1604 года. Вот некото­
рые из них. Сервантесоведов давно ввергали в сомне­
ния вступительные стихи к роману "Плутовка Хустина" Франсиско Лопеса де Убеды, привилегия на печата­
ние которого была выдана 22 августа 1604 года, т.е.
за четыре с лишним месяца до выхода в свет первого
известного нам издания "Дон Кихота". Применив
модный в ту пору прием "обрубленных" стихов, Лопес
де Убеда писал:
Я царица Пикарди — (и,)
Пославней доньи Оли — (вы,)
Дон Кихо — (та) и Лосари — (льо,)
Альфара — (че) и Селести — (ны).

Внимания заслуживает документ, обнаруженный в
римском архиве и представляющий собой рукопись
толедского мориска Хуана Переса. Если только по
прошествии тридцати трех лет (рукопись датирована
1637 годом) Х. Перес чего-нибудь не перепутал, в
104

1604 году, во время посещения им книжной лавки
в Алькала де Энаресе он был свидетелем разговора, в
котором был упомянут "Дон Кихот".
Главным аргументом служит приведенный выше
фрагмент из письма Лопе де Веги к герцогу де Cecсe
от 14 августа 1604 года, в котором драматург уверяет
своего корреспондента, что в Толедо нет ни одного
поэта «столь плохого, как Сервантес, ни столь глупо­
го, чтобы хвалить "Дон Кихота"». Не исключено, что
по стечению обстоятельств не сохранилось ни одного
экземпляра более раннего издания, предположительно
1604 года. В известной "Новой испанской библиотеке"
(1672—1679) Николаса Антонио отмечено немало книг,
ни одного экземпляра которых до нас не дошло.
С другой стороны, можно было бы предположить ши­
рокое хождение романа или фрагментов из него в ру­
кописи. Однако значительно правдоподобнее другое
объяснение. Думается, не случайно оба наиболее
достоверных свидетельства локализованы в Толедо.
Сервантес был в Толедо в 1604 году, вероятно, имея
при себе рукопись "Дон Кихота", о которой стало из­
вестно и Лопе де Веге, также побывавшему в этом
году в Толедо, и толедскому врачу Лопесу де Убеде.
Причем Лопе де Вега, по-видимому, вынужден был
пользоваться только слухами. От кого-то, кто либо
слышал о романе от самого Сервантеса, либо присутст­
вовал у него при чтении тех или иных глав, либо нако­
нец читал еще незавершенный роман в рукописи, он
знал, что Сервантес завершает работу над "Дон Кихо­
том". Прежде всего он должен был обратить внимание
на то, что роман предваряется посвятительными соне­
тами, сочиненными самим автором, в одном из кото­
рых, а также в Прологе как будто содержатся выпады
против него и его драматургии. Это давало возмож­
ность (а в какой-то мере и вынуждало, если учиты­
вать темперамент Лопе де Веги) нанести ответный удар
105

по Сервантесу. В частности, было использовано предпо­
ложение, что писателю пришлось самому сочинять
посвятительные сонеты, поскольку не нашлось ни од­
ного столь глупого поэта, «чтобы хвалить "Дон Кихо­
та"».
В конце июня 1604 года Сервантес вел в Мадриде
переговоры о своем новом романе с издателем и кни­
гопродавцем из Алькала де Энареса, поставлявшим
книги самому королю, Франсиско де Роблесом. Сер­
вантес не питал иллюзий относительно честности,
порядочности и гуманности книгопродавцев. Он не
отказал себе в удовольствии высказаться об их жуль­
ничестве устами еще одного своего знаменитого су­
масшедшего, лиценциата Видриеры. На вопрос, какую
именно заковырку тот видит в ремесле книгопродав­
цев, лиценциат Видриера ответил: "А вот всех тех
выкрутасов, которые вы проделываете, покупая у
автора права на книгу, да еще ваших издевательств над
ним в случае, если он печатает книгу на свой счет,
так как вместо тысячи пятисот экземпляров вы печа­
таете три тысячи, и когда писатель думает, что в прода­
жу поступают его книги, на самом деле продаются
чужие". Понятно, почему Сервантесрешил обратиться
к Франсиско де Роблесу, сыну Блас де Роблеса, которо­
му он был обязан публикацией "Галатеи".
Мадридская книжная лавка Франсиско де Роблеса,
унаследованная им от отца, была в то же время чем-то
вроде литературного клуба, в котором обсуждались
литературные новости и в котором до него дошли
весьма заинтересовавшие его сведения о "Дон Кихоте".
Поэтому, когда Сервантес сообщил ему, что у него
имеется рукопись большого романа, опытный издатель
немедленно согласился взять на себя расходы по его
публикации. Неизвестно, какую сумму получил Сер­
вантес за привилегию на издание. В свое время, приоб­
ретая привилегию на издание "Галатеи", отец Ф. де Роб106

леса заплатил Сервантесу тысячу триста тридцать три
реала. Можно предположить, что, коль скоро объем
"Дон Кихота" превышает объем его первого романа,
Сервантес получил не менее тысячи шестисот реалов,
т.е. той суммы, которую тот же Франсиско де Роблес
заплатил ему позднее за привилегию издания "Назида­
тельных новелл".
В середине января 1605 года первые экземпляры
"Повести о костлявом, тощем, взбалмошном сыне,
полном самых неожиданных мыслей, доселе никому не
приходивших в голову" были доставлены из типогра­
фии Марии Родригес (известной, по имени ее управ­
ляющего, как печатня Хуана де ла Куэсты на улице
Аточа) в книжную лавку Франсиско де Роблеса. "Веч­
ная" книга была впервые издана на бумаге крайне
низкого качества и со множеством типографских
опечаток — вклад Франсиско де Роблеса и Хуана де ла
Куэсты в общее дело.
Если верить корректору, Франсиско Мурсиа де ла
Льяне, подписавшему в Алькала де Энаресе Свидетель­
ство об опечатках, издание не заключает ничего, что
не соответствовало бы подлиннику. Остается пред­
положить, что корректор, доставивший и доставляю­
щий массу хлопот целой армии издателей и коммента­
торов "Дон Кихота", подписал Свидетельство, не
открывая книгу.
История открытия editio princeps не менее занима­
тельна. Вдохновленные успехом "Дон Кихота", Роблес
и Куэста выпускают второй тираж первого издания,
единственный экземпляр которого был обнаружен
лишь в 1916 году. И уже после этого (а также после
двух лиссабонских изданий) они выпустили второе
мадридское издание, которое в течение двух веков
считалось первым.
Впервые на существование двух мадридских изда­
ний 1605 года намекнул в конце XVTII столетия
107

английский комментатор "Дон Кихота" Джон Боуль.
М. Фернандес де Наваррете в 1819 году наконец выявил
отличия между двумя изданиями, но по ошибке отдал
пальму первенства второму, которое, таким образом,
послужило образцом для переизданий, в том числе
академических. Окончательно прояснился вопрос лишь
в 1829 году благодаря усилиям Д. Висенте Сильвы,
который, в частности, отметил, что именно во втором
издании издательские права были распространены на
Португалию, а заодно и на Арагон, поскольку немед­
ленное появление после мадридского издания двух
португальских вынудило Ф. де Роблеса об этом побес­
покоиться.
Во втором издании Сервантесом или издателем
исправлены многочисленные, хотя далеко не все,
опечатки, внесены отдельные исправления цензурного
характера, речь о которых пойдет ниже, сделана попыт­
ка устранить недоразумение с похищением осла у Сан­
чо Пансы. Дело в том, что в editio princeps по недосмот­
ру издателя отсутствовал эпизод с кражей осла у Санчо
Хинесом де Пасамонте, затем вскользь сообщалось о са­
мом факте кражи, однако далее Санчо как ни в чем не
бывало вновь сопровождал своего хозяина, сидя верхом
на фактически отсутствующем у него уже осле. При
этом одни из читателей могли заметить противоречие,
другие, не заметив, могли обратить внимание либо на
исчезновение осла, либо на его необъяснимое появле­
ние. Так, у Авельянеды Дон Кихот перед своим новым
выездом решает купить Санчо Пансе нового осла
вместо украденного. Во втором издании выпавшие
эпизоды кражи осла и его случайной находки были
восстановлены, соответственно, в 23-й и 30-й главах.
Однако по очередному недосмотру в спешке не были
устранены упоминания о "контрабандном" появлении
осла у оруженосца до трогательной сцены в 30-й главе
("Ну, как ты без меня поживал, сокровище мое,
108

Титульный лист первого испанского издания
"Дон Кихота". 1605 г.

красавец мой, дружочек мой серенький?"). Таким об­
разом, обвинения в небрежности, забывчивости, рас­
сеянности были необоснованными, однако Сервантес
счел необходимым во 2-й части ввести, с одной сторо­
ны, рассказ о хитроумном способе похищения злопо­
лучного осла, а с другой, — объяснить противоречие в
тексте первого издания недосмотром Сида Ахмета
бен-Инхали или наборщика.
Установление подлинно первого издания имело
самые разнообразные последствия. Оно, например,
позволило раз и навсегда покончить с вопросом о
некоторых (разумеется, не обо всех) ошибках Серван­
теса, в действительности оказавшихся мнимыми.
Пересмотрел все очень строго,
Противуречий очень много,
Но их исправить не хочу, —

писал Пушкин. Сервантес также не был склонен ис­
правлять все из замеченных им или первыми читателя­
ми "Дон Кихота" "противоречий". Гений вправе иметь
свои представления о художественном времени и
пространстве, о сцеплениях сюжетных линий, мотивов
и фактов, тем более что действительности он их не на­
вязывает. Не говоря уже о том, что многие из пресло­
вутых "ошибок" писателя не более как свидетельство
невнимательности, невежества или эстетического дог­
матизма некоторых сервантесоведов.
Как бы предвидя подобный "подвижнический"
труд сотен, если не тысяч, лингвистов, издателей, ком­
ментаторов и просто радетелей за чистоту "Дон Кихота",
Сервантес устами Самсона Карраско заметил, что "про­
изведения напечатанные просматриваются исподволь,
потому и недостатки таковых легко обнаруживаются,
и чем громче слава сочинителя, тем внимательнее
творения его изучаются" (2, III). Даже отнюдь не
благоволивший к Сервантесу Лопе де Вега в пьесе
"Любовь к неизвестному" смеется над критиками110

педантами, для которых талант Сервантеса заслонили
его "небрежности". Что же касается сервантесоведов последующих эпох, то мнимые ошибки, огрехи и
промахи писателя нередко на деле оказывались осо­
бенностями испанского языка конца XVI — начала
XVII века, своеобразными чертами языка и стиля
самого Сервантеса. Даже многие из стилистических
"советов" Сервантесу Родригеса Марина, автора одного
из лучших комментированных изданий "Дон Кихота",
несостоятельны, как убедительно показал А. Розенблат 8. В упрек Сервантесу, например, нередко ставили
повторение слов (или группы слов), вместо того, что­
бы пытаться понять функцию этого стилистического
приема в структуре романа.
Урон роману нанесли не только вполглаза глядев­
шие на него наборщики и корректоры, но и неусыпное
око инквизиционной цензуры. Прозвучавшее в романе
заверение, что в нем нельзя найти ни одного непристой­
ного слова,ни одной мысли, которая не была бы вполне
католической, сугубо развлекательный, казалось бы,
не претендующий на остроту проблематики, характер
произведения и его нацеленность на подрыв "пороч­
ных" рыцарских романов — все это в целом ввело цен­
зуру в заблуждение. Многое удивительным образом
осталось незамеченным не только в первом, что можно
было бы объяснить случайной оплошностью, но и во
всех последующих изданиях. Мы не знаем, чем пришлось
пожертвовать писателю при подготовке первого изда­
ния, однако нам известны купюры и поправки после­
дующих. Весьма красноречивы, например, купюры
второго и третьего изданий, опубликованных в Лисса­
боне.
Лиссабонская инквизиционная цензура оказалась
более усердной, чем мадридская. Полностью изъят
диалог между Вивальдо и Дон Кихотом в XIII главе,
где собеседник ламанчского рыцаря высказывает
111

предположение, что обет, который в качестве странст­
вующего рыцаря дал Дон Кихот, более строг, нежели
обет картезианских монахов. Рыцарь Печального Об­
раза, усугубляя крамольность сказанного, утверждает:
"Но исполнение воинских обязанностей и всего, что
с ними сопряжено и имеет к ним
касательство,
достигается ценою тяжких усилий, в поте лица, следст­
венно тот, кто таковые обязанности на себя принимает,
затрачивает, разумеется, больше усилий, нежели тот,
кто в мирном, тихом и безмятежном своем житии
молит бога о заступлении беспомощных". В этих
изданиях отсутствуют также упоминание тайных
прелестей Дульсинеи, которыми "можно лишь скром­
но восхищаться" (1, XIII); описание неудачного сви­
дания Мариторнес с погонщиком мулов (1, XVI);
фраза о молитвах, которые Дон Кихот произнес над
склянкой с "чудесным" бальзамом Фиерабраса, и
крестных знамениях, которыми он эти молитвы
сопроводил (1, XVII) ; слова из главы о приключении
с сукновальнями, из которых следует, что Дон Кихот
прежде всего препоручил себя Дульсинее и лишь
затем — господу богу (1, XX); описание способа из­
готовления Дон Кихотом четок из подручного материа­
ла, а именно, из подола рубашки (1, XXVI); рассказ
о потере Доротеей ее девической чести (1, XXVIII).
Святотатственный способ изготовления четок выз­
вал сомнения и у цензоров второго мадридского изда­
ния Роблеса и Куэсты. Безумствуя в горах СьерраМорены, подражая Амадису Гальскому, Рыцарь Пе­
чального Образа пытался вспомнить всю последова­
тельность чувств и поступков своего кумира. В первом
издании мы читаем: «Впрочем, я уже вспомнил, что
усерднее всего прочего он молился и поручал себя бо­
гу. Да, но что я буду делать без четок? Но он тут же
сообразил, как с этим быть, а именно оторвал от бол­
тавшегося края сорочки огромный лоскут и сделал на
112

нем одиннадцать узелков, из коих один — побольше,
и вот этот самый лоскут и заменял ему четки в течение
всего времени, которое он здесь провел и которого
ему с избытком хватило на то, чтобы миллион раз
прочесть „Ave Maria"». Это описание, на которое не
отважился бы ни один испанский вольнодумец того
времени, было заменено на более благочестивое.
Поскольку второе издание послужило образцом для
большинства последующих, многим поколениям чита­
телей этот эпизод был известен в ином виде. После
слов "усерднее всего он молился" шел новый текст:
"Так я и сделал. Четки ему заменил десяток круп­
ных желудей пробкового дуба, нанизанных один к
другому".
В "Очистительном кодексе" кардинала Сапаты,
изданном в 1632 году, мы находим указание на необ­
ходимость искоренения во всех изданиях "Дон Кихота"
близких по смыслу фраз из 1-й и 2-й частей романа.
Первая из них — это рассуждение об отзывчивости,
которая, если не идет далее благих намерений, так же
мертва, как мертва вера без дел (1, L). Вторая —
сентенция: "И еще прими в рассуждение, Санчо, что
добрые дела, которые делаются вяло и нерадиво, не
засчитываются и ровно ничего не стоят" (2, XXXVI).
Проникнутые гуманистическим пафосом, эти фразы
в условиях контрреформации воспринимались как
отзвуки идей Эразма Роттердамского (запрещенного
в Испании) об активной позиции человека. Ревнителей
чистой веры не случайно смутила в этих на первый
взгляд вполне благопристойных наставлениях воз­
можность их превратного толкования. С одной сторо­
ны, в них можно было увидеть намек на недостаточ­
ность соблюдения церковных норм, а с другой, —
внутреннее оправдание каждого акта милосердия,
свойственное еретическому движению иллюминистов, много хлопот доставивших испанским инквизито113

рам. И это уже не говоря о возможном истолковании
этих фраз как обличения религиозно-обрядового хан­
жества.
Слишком о многом Сервантес должен был умалчи­
вать. Незадолго до смерти в "Странствиях Персилеса
и Сехизмунды" он с горечью писал, что только молча­
ние ненаказуемо и что, слава богу, за непроизнесенные
слова человек не несет ответственности. Писатель вы­
нужден был пользоваться сложной системой оговорок
и иносказаний. Удивляться приходится не тому, что он
не мог подчас прямо высказывать свои мысли, а тому,
что ему все же удавалось выражать свои гуманистиче­
ские идеалы, свое несогласие с контрреформационными принципами и практикой.

ГЛАВА XII
«ДАВАЙТЕ НАМ ЕЩЕ
ДОН-КИХОТОВЫХ ПОХОЖДЕНИЙ...»

Популярность "Дон Кихота", с молниеносной
быстротой уже в 1605 году распространившаяся по
Испании и Португалии, а в ближайшие годы по Европе
и в Новом Свете, — явление уникальное. Успех был
неслыханным еще и потому, что речь шла о книге
писателя, который, по существу, был известен лишь в
литературных кругах. Поражало также и то, что слава
была всенародной, т.е. роман вызвал восхищение в том
числе и в тех кругах, которые были оплотом рыцар­
ских романов. Кстати говоря, это заставляет усомнить­
ся в том, что в "Дон Кихоте" увидели только пародию
на рыцарские романы. Думается, приход славы вряд
ли в этом случае мог бы быть столь мгновенным.
По-видимому, читателей увлекла в романе не только, а
114

может быть, даже не столько его направленность про­
тив пагубного чтива.
Широкая популярность подтверждается прежде
всего обилием следующих одно за другим изданий.
Только в 1605 году 1-я часть "Дон Кихота" была из­
дана в Испании шестью изданиями. Некоторые из них
носили пиратский характер. Затем география заметно
расширилась. В орбиту первых маршрутов "Дон Кихо­
та" попали Брюссель (1607) и Милан (1610). Впрочем,
не стоит особенно обольщаться относительно столь
впечатляющей "географии". Она в значительной мере
была вынужденной. Франсиско де Роблес не очень ве­
рил в успех книги и поэтому первоначально приобрел
привилегию, распространяющуюся только на Касти­
лию. Поразительный успех романа заставил его проя­
вить расторопность. Второе издание было подготовле­
но им в двухмесячный срок, и уже в июне оно оказа­
лось на прилавках. В нем, быстро сориентировавшись и
приняв во внимание инициативу Хорхе Родригеса,
Педро Класбека и Франсиско Мондрагона, порту­
гальских и валенсианского издателей, он сумел распро­
странить привилегию на весь Пиренейский полуостров.
Естественно, что вслед за этим инициатива перемести­
лась за его пределы.
Некоторые из зарубежных изданий выходили с
ведома Сервантеса и Роблеса. Так, 7 марта 1607 года
они предоставили право издать "Дон Кихота" в Брюс­
селе Р. Вольпиусу. О широкой распространенности
испанского языка в Италии свидетельствует миланское
издание, осуществленное на языке оригинала, "дабы
не лишать его прелести, непосредственно связанной
с его природным языком". Курьезом этого издания
является замена герцога де Бехар, которому Сер­
вантес посвятил свой роман, на другого вельможу.
Сервантес, поддерживавший деловые отношения
с Франсиско де Роблесом, который уделял ему малую
115

долю своих постоянно растущих доходов от "Дон
Кихота", был в какой-то мере в курсе издательского
успеха детища своей фантазии. Он был недалек от
истины, когда в Посвящении ко 2-й части писал, что
особенно нетерпеливо ждет выхода его романа вели­
кий китайский император, сообщивший ему в письме
о своем намерении учредить коллегию для изучения
испанского языка в первую очередь по тексту серван­
тесовского романа. На вопрос Дон Кихота, действи­
тельно ли существует история великих его деяний,
составленная неким мудрым мавром, Самсон Карраско ему ответил: "Сущая правда, сеньор, и я даже
ручаюсь, что в настоящее время она отпечатана в ко­
личестве более двенадцати тысяч книг. Коли не верите,
запросите Португалию, Барселону и Валенсию, где
она печаталась, и еще ходят слухи, будто бы ее сейчас
печатают в Антверпене, и мне сдается, что скоро не
останется такого народа, который не прочел бы ее
на своем родном" языке" (2, III). До появления 2-й
части романа "Дон Кихот" был выпущен десятью
изданиями. Если считать средним тиражом полторы
тысячи экземпляров, то Самсон Карраско дал Рыцарю
Печального Образа почти исчерпывающую по своей
точности информацию.
Роман настолько быстро входил в культурный
обиход, что уже в книге одного португальского лите­
ратора, обосновавшегося в Вальядолиде, изданной в
1605 году, оказалось возможным сопоставление
жителей тогдашней столицы Испании с Дон Кихотом,
Санчо Пансой и Дульсинеей Тобосской. Бесценное
свидетельство популярности 1-й части "Дон Кихота"
за пределами Испании сохранил для нас лиценциат
Маркес Торрес, подписавший разрешение к печати
2-й части. Он счел возможным в тексте своей апро­
бации, как бы следуя примеру самого Сервантеса,
неслыханно дерзко обращавшегося с законами жан116

pa, подробно воспроизвести свою беседу с членами
французского посольства Людовика XIII: «Со всей
истинностью удостоверяю, что двадцать пятого февра­
ля сего тысяча шестьсот пятнадцатого года, во время
визита, который был нанесен светлейшим сеньором
доном Бернардо де Сандоваль и Рохас, кардиналомархиепископом Толедо, моим владыкой, в ответ на
посещение
его светлости французским послом,
прибывшим для переговоров по поводу браков своих
и испанских высочайших особ, многие французские
кавалеры, сопровождавшие посла, столь же учтивые,
сколь и просвещенные, друзья изящной литературы,
обратились ко мне и к другим капелланам владыки
моего кардинала, желая узнать, какие из книг почи­
таются как наиболее признанные. Когда речь зашла
о том сочинении, которое я в данное время цензурую,
они, едва услышав имя Мигеля де Сервантес, приня­
лись рассказывать о том уважении, которым пользуют­
ся во Франции и в сопредельных королевствах его
творения — „Галатея", которую один из них знает
почти всю наизусть, первая часть „Дон Кихота" и
новеллы. Похвалы их были столь велики, что я предло­
жил им навестить автора этих трудов; они ответили
выражением живейшего желания осуществить это.
Они подробно расспрашивали меня о его возрасте, за­
нятиях, положении и состоянии. Я вынужден был
сказать им, что он стар, солдат, идальго и беден. На это
один из них ответил следующими, точно передаваемыми
здесь словами: „Значит, такого человека Испания не
сделала богатым и не поддерживает на государствен­
ный счет". Тут вмешался другой кавалер, высказав с
большим остроумием мысль: „Если нужда заставляет
его писать, дай бог, чтобы он никогда не жил в достат­
ке, ибо своими творениями, будучи сам бедным, он
обогащает весь мир"».

117

Коль скоро речь идет о романе, написанном в нача­
ле XVII века, мы могли бы быть лишены столь драго­
ценного материала, как непосредственные, первые
читательские отклики на "Дон Кихота", однако муд­
рый араб Сид Ахмет бен-Имхали позаботился и об этом
Читателями 1-й части являются многие из персонажей
2-й, и прямые читательские отклики на —нее звучат в
самом тексте романа. Самое в них поразительное — это
их разнообразие: «Касательно же храбрости, учтивости
и начинаний вашей милости, — продолжал Санчо, — то
на сей предмет существуют разные мнения. Одни гово­
рят: „Сумасшедший, но забавный", другие: „Смельчак,
но неудачник", третьи: „Учтивый, но блажной"» (2, II).
Не может быть никакого сомнения, что часть этих
откликов вполне достоверна, хотя, конечно, Серван­
тес не мог при этом не использовать возможность в
завуалированном виде высказать собственные взгля­
ды. Дон Кихот узнает о книге, описывающей его под­
виги и деяния, от Самсона Карраско: "Детей от нее не
оторвешь, юноши ее читают, взрослые понимают, а
старики хвалят. Словом, люди всякого чина и звания
зачитывают ее до дыр и знают наизусть, так что чуть
только увидят какого-нибудь одра, сейчас же говорят:
"Вон Росинант!" Но особенно увлекаются ею слуги,
нет такой господской передней, где бы не нашлось
Дон Кихота: стоит кому-нибудь выпустить ее из рук,
как другой уж подхватывает, одни за него дерутся,
другие выпрашивают" (2, III).
Мы располагаем откликами и в полном смысле
этого слова, и, по счастью, точка зрения писателей,
эрудитов и критиков соседствует в них с оценками,
бытовавшими в народной среде. В основном они,
правда, относятся к более позднему периоду, чем
десятилетие, разделяющее 1-ю и 2-ю части, поэтому
речь о них пойдет ниже. Здесь достаточно упомянуть
о дифирамбах, расточаемых цензорами 2-й части,
118

превозносившими "Дон Кихота" как высокоталантли­
вое произведение, сочетающее легкое чтение с полез­
ной критикой рыцарских романов. Современники
прекрасно понимали, что роман вовсе не исполнен
благочестивого духа. Одно из свидетельств мы нахо­
дим у Авельянеды, писавшего: "Ошибки его первой
части "Дон Кихота" находят извинение в том, что она
была написана среди обитателей тюрьмы и оказалась
полной сплетен, клеветы, несдержанности и вспыльчи­
вой злобы, свойственной всем заключенным". Сатири­
ческая грань "Дон Кихота" не только не ускользнула
от внимания этого идеологического противника Сер­
вантеса, но и заставила его дать творцу Рыцаря Печаль­
ного Образа бой на его территории.
Кто знает, не Авельянедой ли написан анонимный
сонет, автор которого, подобно сочинителю "Лже-Кихота", вступается за честь Лопе де Веги. (Высказыва­
лось также предположение, что он принадлежит перу
самого Лопе де Веги.) "Как-то раз, — писал Сервантес
в «Добавлении к „Путешествию на Парнас"», — когда
я жил в Вальядолиде, пришло письмо на мое имя,
причем доплатить за него нужно было один реал. При­
несла его и уплатила за доставку моя племянница,
но уж лучше бы она его не принимала Ну так вот,
распечатал я конверт, а в нем оказался вымученный,
слабый, лишенный всякого изящества и остроумия
сонет, в котором автор бранил Дон Кихота. Мне стало
жаль моего реала, и я велел не принимать больше
писем с доплатой за доставку". Из терцетов этого
сонета явствует, что сервантесовский роман истолко­
вывался его автором как пародия на Лопе де Вегу:
Завистник старый, выслушай урок:
То солнце Лопе, то подобен туче;
Твой Дон Кихотишка худой ездок —
По всем задворкам его гонит случай;
Утратит бороды последний клок
И путь свой завершит в навозной куче.
119

Проанализировав читательские отклики на 1-ю часть
"Дон Кихота", особенно те, которые нашли отражение
во 2-й части, можно сделать любопытные выводы о
значении оценки романа читателями для Сервантеса в
ходе его работы над 2-й частью. Кое-что, несомненно,
заставило его несколько изменить свой замысел, внес­
ти в него коррективы, в целом же убедиться в правиль­
ности выбранного пути.
В чем же подправили Сервантеса читатели его
романа? Прежде всего в обрисовке образа ламанчского
рыцаря. "Как бы то ни было, — сказал бакалавр, —
некоторые читатели говорят, что им больше понрави­
лось бы, когда бы авторы сократили бесконечное
количество ударов, которые во время разных стычек
сыпались на сеньора Дон Кихота". Сам Дон Кихот
его полностью поддержал: "И все же они могли бы
умолчать об этом из чувства справедливости, ни к чему
описывать происшествия, которые хотя и не нарушают
и не искажают правды исторической, однако же могут
унизить героя" (2, III). Автор послушался этого совета
и во 2-й части свел к минимуму побои, одновременно
разнообразя приемы, раскрывающие душевное богат­
ство своего героя. Как известно, во 2-й части перед
нами уже в полном смысле два главных героя, Дон
Кихот и Санчо Панса, равновеликих и по значению в
развитии фабулы, и по жизненности их образов, и по
симпатии, которую они вызывают у читателя. В данном
случае писатель также, по всей вероятности, прислу­
шался к читательскому мнению. Родригес Марин, изу­
чивший списки книг, отправленных в 1605 году в
Новый Свет, обнаружил, что, наряду с авторским назва­
нием, в них встречается и иное — "Дон Кихот и Санчо
Панса" 9 .
Вне всякого сомнения, именно под нажимом чита­
тельского мнения Сервантес был вынужден отказаться
от широкого введения в повествование столь дорогих
120

его сердцу вставных новелл. В 44-й главе, ловко
манипулируя выдумкой с подложным автором, он
пишет, что переводчик опустил жалобы Сида Ахмета
бен-Инхали на то, что он, помимо своей воли, изымал
из 2-й части вставные новеллы только потому, что они
не заинтересуют (т.е. не заинтересовали) большинство
читателей, которые либо не обратят на них внимания,
либо заскучают от них, сколь изящно и искусно эти
новеллы ни были бы написаны. Сид Ахмет, считая
их более значительными и более занимательными,
чем основной рассказ о безумных выходках Дон
Кихота и глупых речах Санчо и в обиде за них, намерен
издать вставные новеллы отдельно. В виде наказания
читателям 2-й части они оказываются лишенными
сих красот; вводится лишь несколько эпизодов,
которые вытекают из естественного хода событий.
Так шла работа над 2-й частью.
Неудивительно, что ценители таланта Сервантеса,
знавшие о его планах, с нетерпением ждали завершения
и выхода в свет 2-й части романа. Готовящуюся публи­
кацию 2-й части "Дон Кихота" обсуждают герои одной
из пьес Тирсо де Молины:
— Как мои вам приключенья?
— Стоит им попасть в Мадрид,
Им придаст Сервантес вид
Должный при своем уменьи;
Он их вставит в том второй
О ламанчце Дон Кихоте:
Вот и часть вы, плоть от плоти
Его славы мировой.

Читательское нетерпение проникало даже на страницы
романа: "Давайте нам еще Дон-Кихотовых похожде­
ний, пусть Дон Кихот воинствует, а Санчо Панса бол­
тает, рассказывайте о чем угодно — мы всем будем
довольны" (2, IV).
Твердо решив (хотя, возможно, и не сразу) напи­
сать вторую часть романа, Сервантес из года в год по
121

разным причинам был вынужден откладывать свой
замысел. Прежде всего потому, что одновременно он
работал над завершением "Назидательных новелл",
"Путешествием на Парнас", "Странствиями Персилеса
и Сехизмунды", "Восемью комедиями и восемью ин­
термедиями". Пьесы он писал, поскольку не оставлял
надежды на драматургическую славу, а новеллы обе­
щал издателю, все тому же Франсиско де Роблесу,
который к тому же снабдил его в счет будущего
произведения деньгами. Кроме того — столичная суета,
пересуды, смерть близких ему людей, хлопоты и
неприятности, связанные с замужеством дочери.
Только после 1608 года работа над второй частью
"Дон Кихота" начинает понемногу продвигаться. В
Прологе к "Назидательным новеллам" он уже сообщал,
что в скором времени выйдут в свет "подвиги Дон
Кихота и шутки Санчо Пансы".

ГЛАВА XIII
АПОКРИФИЧЕСКИЙ «ДОН КИХОТ»

Последние месяцы работы над второй частью рома­
на были омрачены выходом подложного "Дон Кихота".
Сервантес мог и не завершать 1-ю часть стихом из
"Неистового Роланда" Ариосто: "Forse altri cantera con
miglior plettro" ("Другие, может статься, воспоют с
большим поэтическим блеском") (в чем он, однако,
без сомнения, раскаялся) — защиты авторских прав
это ему все равно не обеспечило бы. Книга называлась
"Второй том хитроумного идальго дон Кихота Ла­
манчское, содержащий его третий выезд и являющий­
ся пятой частью его приключений".
122

Само по себе появление апокрифа, спекулирующе­
го на сюжетной канве произведения, пользующегося
успехом у публики, для Испании Золотого века случай
достаточно распространенный. Проторенный путь не
только проще; он гарантировал читательский успех.
Воспользоваться открытием соотечественника и сов­
ременника считалось столь же естественным, как
"прильнуть" к античному мифу.
У автора "Лже-Кихота" были все основания писать:
"Пусть никто не удивляется, что эта вторая часть исхо­
дит от другого автора, ибо не так уже редки продолже­
ния разных повествований, принадлежащие перу
различных лиц. Сколько поэтов воспевало любовь
Анжелики и ее приключения! Написано много различ­
ных "Аркадий", и "Диана" принадлежит не одной ру­
ке... Поскольку дозволено существовать стольким
"Селестинам", которые — и мать и ее дочери — бродят
но белу свету, вполне можно допустить странствовать
по полям и дон Кихота с Санчо Пансой" (155, 14).
Кто же из испанских литераторов
назвался
Алонсо Фернандесом де Авельянедой? Обнародовать
его имя долгое время считалось первоочередной зада­
чей в сервантесоведении. Лавры первооткрывателя,
литературоведческого детектива, казались настолько
заманчивыми, что вокруг Авельянеды было сломано
немало копий. С большей или меньшей убедитель­
ностью в претенденты на авторство зачислялись перво­
классные писатели, у которых были основания недо­
любливать Сервантеса или считать себя задетыми в
"Дон Кихоте", начиная с Лопе де Веги, верного его
паладина Тирсо де Молины, мнительного Руиса де
Аларкона, Бартоломе де Архенсолы, чертами которо­
го, как полагали, Сервантес наделил духовника гер¬
цогской четы, и кончая Алонсо Кастильо Солорсано.
Другая ветвь догадок основывалась на контрреформационном пафосе
"Лже-Кихота" и определенном
123

подозрении в недоброжелательстве Сервантеса к доми­
никанскому ордену. Так, кандидатами на авторство
оказались духовник Филиппа II, доминиканский монах
уроженец Арагона Луис де Альяга и Хуан Бланко
де Пас, доминиканский монах, предавший в Алжире
Сервантеса и его товарищей. В части гипотез основной
акцент сделан на предполагаемом арагонском проис­
хождении автора апокрифического "Дон Кихота",
что в какой-то мере подтверждают языковые особен­
ности романа. В результате в списке претендентов
фигурирует немало арагонских писателей. Наконец,
Фицморис-Келли высказал остроумную гипотезу о под­
линности "подложного" имени Алонсо Фернандеса де
Авельянеды. Кто знает, может быть, и в самом деле
Авельянеда не псевдоним, а подлинное имя литератора,
о котором история никаких сведений до нас не донесла.
Вполне естественно, что ни одна из гипотез не мог­
ла быть обоснована с максимальной убедительностью.
Но даже максимальная убедительность на основе
косвенных данных не могла бы решить вопрос окон­
чательно. Вместе с тем очевидны определенное литера­
турное дарование Авельянеды, контрреформационная
направленность его романа, некоторые особенности
арагонского диалекта в языке и защита себя и Лопе де
Веги от "нападок" Сервантеса.
Авельянеда обвиняет автора "Дон Кихота", ветхо­
го, как замок Сан-Сервантес, "солдата, старого годами,
но хвастливого, как мальчишка", "язык которого
расторопнее его рук", ибо из них он владеет только
одной, в неуважении не только к "чуду естества" на
троне драматургии, которому поклоняются все наро­
ды, но в преследовании "служителя святой инквизи­
ции". Сервантес вынужден ввести в Пролог ко 2-й час­
ти что-то вроде краткой объяснительной записки (если
воспользоваться современной терминологией), рас­
крывающей его отношение к Лопе де Веге: "...не могу
124

я преследовать духовную особу, да еще такую, которая
состоит при священном трибунале; и если автор в
самом деле говорит о лице, которое имеется в виду,
то он жестоко ошибается, ибо я преклоняюсь перед
дарованиями этого человека и восхищаюсь его творе­
ниями, равно как и той добродетельной жизнью,
какую он ведет неукоснительно". Впрочем, последняя
часть этой "записки" не может восприниматься серьез­
но ввиду общеизвестности биографических казусов
жизнелюбивого драматурга, служившего прекрасному
полу с куда большим усердием, чем священной инкви­
зиции.
Помимо прямых выпадов в Прологе, Авельянеда
использовал в самом тексте романа обстоятельства
личной жизни автора "Дон Кихота". Так, в главе, где
речь идет о пребывании Дон Кихота в тюрьме, содер­
жатся намеки на скандальное дело Гаспара де Эспелеты, человека, убитого возле дома, где квартировали
Сервантес с семьей, что повлекло за собой обвинение
дочери и племянницы писателя в неблаговидном по­
ведении, а самого Сервантеса — в том или ином каса­
тельстве к убийству. В эпизоде с труппой странствую­
щих актеров Авельянеда вновь возвращается к теме
зависти Сервантеса, бездарного драматурга, к славе
гениального Лопе де Вега. В сцене пребывания Дон
Кихота во дворце мадридского вельможи содержатся
намеки на безуспешные попытки писателя поступить
на службу к графу де Лемос.
Пытаясь опорочить имя Сервантеса, автор "ЛжеКихота" широко воспользовался его открытиями.
Он во многом следует ориентирам, намеченным его
предшественником, разрабатывает жилы, освоенные
творцом Рыцаря Печального Образа. Однако неизбеж­
ное и сознательное отклонение от сервантесовского
замысла дает о себе знать уже в обосновании героем
Авельянеды своего намерения стать странствующим
125

рыцарем. ("Этот том, — заканчивает свой Пролог
Авельянеда, — кое в чем отличается от первой части
романа, ибо и характер мой противоположен характе­
ру его автора, а что касается мнений по поводу тех
или иных событий истории, — тем более столь допод­
линной, как эта, — то каждый может идти той дорогой,
какую он изберет".) Лже-Кихот приводит две новые
причины: служение господу и стремление обогатить се­
бя и свою родину, т.е. типичные добродетели контрреформационной Испании: служить оплотом католициз­
ма и проводить колонизационную политику в Латинс­
кой Америке.
Отделяя замысел от его творца, Авельянеда осво­
бождал его и от гуманистической стихии, которой он
был проникнут. С литературной же точки зрения, по
удачному выражению С. Джильмена, "поэзия" Серван­
теса обернулась "прозой" у Авельянеды. По сути дела,
в отношении к Дон Кихоту и к Санчо Пансе намерения
Авельянеды состояли в том, чтобы отделить от них
Сервантеса и доказать, что они живут самостоятельной,
независимой от автора жизнью. Согласно представле­
ниям современников Сервантеса, литературные персо­
нажи живут независимой от своего создателя жизнью
и могут с полным правом быть использованы другими
писателями. В XX веке Сервантеса отделил от его ге­
роев Унамуно с той же, казалось бы, целью — доказать
парадоксальную мысль, что подлинным автором
"Дон Кихота" является он, Мигель де Унамуно. Каза­
лось бы, очевидна перекличка между взглядами сов­
ременников Сервантеса и эстетическими концепциями
XX века (Пиранделло, Унамуно) об автономной жизни
героев, которые почти уравниваются в правах со свои­
ми создателями. По существу же, отличия между пози­
циями колоссальны. По мнению Унамуно, восходяще­
му к романтическим представлениям, Сервантес не
осознал величия своего героя, унизив его, а согласно
126

Авельянеде, Сервантес не понял ничтожества Дон Ки­
хота, наделив его благородством и добротой.
На первый взгляд "Дон Кихот" Авельянеды мало
чем отличается от сервантесовского романа. Казалось
бы, то, что их объединяет, явно превосходит то, что
отличает их друг от друга. Можно предположить, что
немалой части читателей "Лже-Кихот" показался весь­
ма похожим на подлинный. И даже выход в свет
2-й части романа Сервантеса не всем открыл глаза
на пропасть, их разделяющую. По сути дела, на протя­
жении всего XVII века подавляющая часть читатель­
ских откликов на "Дон Кихота" Сервантеса вполне
могла бы относиться и к "Дон Кихоту" Авельянеды.
Колоссальное различие между ними доказала дальней­
шая судьба обоих.
Подложный "Дон Кихот" остановился в своем
развитии, едва родившись. Интерес к нему не иссякал
благодаря тени, отбрасываемой романом Сервантеса;
более того, иногда, правда, ненадолго и не
всеми,
ему даже отдавалось предпочтение (например, Лесажем).
Однако подобная "гальванизация" ничего не добавля­
ла к осмыслению романа, который ввиду своей одно­
мерности мог кому-то нравиться, а кому-то нет, но
был, по существу, исчерпан первыми истолкованиями;
в дальнейшем ничего существенно нового в осмысле­
нии романа предложено не было. Мировая судьба
"Дон Кихота" Сервантеса, наоборот, доказала его
неисчерпаемость. Роман жил на протяжении почти четы­
рех веков тревогами и чаяниями человечества, прони­
каясь все новыми философскими, политическими,
этическими и эстетическими проблемами, помогая
людям отвечать на мучающие их вопросы.
Заземляя образы Дон Кихота и Санчо Пансы,
Авельянеда прежде всего вводит двойной мотив пре­
дательства. Дон Кихот предает Дульсинею Тобосскую,
Санчо — своего хозяина. Расчетливость будущего
127

рыцаря Разлюбившего бросается в глаза с первых стра­
ниц романа. Еще не отправившись в путь, он говорит
Санчо: "Коль скоро Дульсинея столь бесчеловечна и
жестока, а главное, неспособна оценить оказываемые
мной услуги, глуха к моим мольбам, неотзывчива к
моим речам и, наконец, неподатлива, я желаю про­
верить, в подражание рыцарю Феба, оставившего
Кларидану, и многим другим, алкавшим новой любви,
не найду ли я в другой женщине большего доверия и
большей чуткости к моему ревностному служению''
(155, 30).
Более того, из другого разговора Лже-Кихота с
Псевдо-Санчо следует, что он стыдится Дульсинеи Тобосской, в недавнем прошлом Альдонсы Лоренсо, и
считает ее недостойной себя, надеясь в скором времени
очаровать при дворе какую-нибудь даму, близкую
королеве. Наконец, Дон Кихот Авельянеды отрекает­
ся от Дульсинеи, утратив надежду на ее расколдование.
Рыцарь Разлюбивший, как он себя отныне именует, —
это существеннейшее отклонение от сервантесовского
замысла. Сервантес осмеял рыцарские романы, не
затронув рыцарских идеалов. В своем воинствующем
идеализме Рыцарь Печального Образа заставляет куп­
цов принять на веру его утверждение, что Дульсинея
Тобосская прекраснее всех женщин на свете. Доведен­
ный до предела идеал куртуазной любви не теряет
своей возвышенной сути, хотя герой при этом вызы­
вает улыбку. Не случайно любовь ламанчского рыцаря
к Дульсинее оказалась для последующих поколений
одной из самых его притягательных черт. Другой паро­
дийный прием, наиболее простой и примитивный, —
заставить героя забыть свою возлюбленную — выбрал
Авельянеда. В этом случае впрямую затрагиваются
рыцарские идеалы. Авельянеда наделяет своего героя
такими чертами, как чинопочитание и заискивание
перед сильными мира сего. Лже-Кихот мечтает о том,
128

как заведет дружбу с графами, герцогами и маркиза­
ми, которые состоят на службе при королевской особе,
а может быть, и его королевское величество отметит
его как одного из лучших рыцарей Европы. Однако
при всей своей расчетливости он безумен. Причем
мотиву безумия Авельянеда придал черты чисто кли­
нического случая, сведя, таким образом, на нет любые
попытки истолковать его начинания как проявления
подлинного благородства, доброты, самопожертвова­
ния и мужества.
Под стать хозяину и оруженосец, оставляющий его,
как только подворачивается другой, сулящий достаток
и спокойную жизнь. Во 2-й части "Дон Кихота" Серван­
теса Санчо разоблачает авельянедовских самозванцев,
кратко характеризуя своего хозяина и себя: "...мой
хозяин выведен у Сида Ахмета человеком отважным,
мудрым и, кроме того, пылким влюбленным, я же —
простодушным и забывчивым, а вовсе не пьяницей и
не обжорой" (2, LIX).
Автор "Лже-Кихота", воспользовавшись чужой
находкой, походя обессмертил себя, хотя и не "гру­
бым своим и плохо заостренным страусовым пером".
Сервантес в стремлении отмежеваться от его поделки,
полемизируя с ним в самом тексте 2-й части своего
романа, щедро одарил его недоброй, но все же славой.
Присутствие апокрифического "Дон Кихота" в
структуре последних шестнадцати глав несет весьма
существенную нагрузку. Один роман в другой вводит­
ся чрезвычайно искусно: встречей Дон Кихота и Санчо
с Альваро Тарфе, одним из персонажей "Лже-Кихота".
Тарфе свидетельствует, что Дон Кихот (другой, не тот,
с которым он беседует на постоялом дворе) был его
добрым другом. Однако, познакомившись с подлин­
ным Дон Кихотом и его оруженосцем, он осознает,
насколько эти лучше тех. Дон Кихот на самом деле
оказался благороднее, а Санчо остроумнее. В конце
129

концов заимствованный Сервантесом герой Авельяне­
ды приходит к выводу, что волшебники, преследующие
Дон Кихота хорошего, вознамерились преследовать и
его самого через посредство Дон Кихота плохого.
Сервантес, заставляющий своего героя рассуждать о
подложном романе и возмущаться распускаемой о
нем самом лжи, добивается особого художественного
эффекта. (Однако сколько человеческого и эстетичес­
кого такта он проявил, не позволив Дон Кихоту про­
честь написанный о нем роман, хотя имел во 2-й части
для этого все возможности.) Его герой приобретает
контуры и черты доподлинной реальности. Сквозь
призму прочитанного нами в романе Сервантеса мы
смотрим глазами его героя на то, что написано о Дон
Кихоте в другой книге и отличается от того, что нам
уже известно, и, естественно, относимся к этим новым
сведениям с недоверием. И, наоборот, то, что мы про­
чли у Сервантеса, на фоне "выдумок" Авельянеды
воспринимается нами как происходившее на самом
деле.
Эту особенность 2-й части тонко подметил Томас
Манн в своем "Путешествии по морю с дон Кихотом":
"...дон Кихот и его оруженосец покидают сферу дейст­
вительности, к которой принадлежали, роман, в кото­
ром жили, и, радостно приветствуемые читателями их
историй, облегченные плотью в виде поэтизированных
реальностей, пускаются разгуливать по некоему миру,
который, подобно им, представляет в сравнении с ми­
ром предшествовавшим, миром книги, более высокую
степень реальности..." Именно в "Дон Кихоте" в нема­
лой степени коренятся метафизические игры со време­
нем и пространством своеобразнейшего писателя сов­
ременности аргентинца ХорхеЛуиса Борхеса. Многому
научили его как писателя Рыцарь Печального Образа
и его оруженосец, в недавнем прошлом герои 1-й части
романа, которые, выйдя со страниц художественного
130

произведения, общаются с людьми, читавшими об их
подвигах в книге. Поэтому события, происходящие
во 2-й части, оказываются уже полуреальностью —
полукнигой, некой ступенью между этими двумя
мирами.
Сервантес не просто вводит разговор о "Лже-Кихоте" в свой роман. Дон Кихот не был бы блестящим
полемистом, если бы таковым не был его творец.
Бесплодность автора подложного "Дон Кихота" и второразрядность самого романа были выявлены Серван­
тесом с неменьшим блеском и успехом, чем вредонос­
ность эпигонских рыцарских романов. Мужества
Сервантесу было не занимать, и он не упрекнул Авелья­
неду за пристрастие ходить проторенными путями и
скудость воображения. Упрекает он его за отклонения
от намеченного в 1-й части пути, став, таким образом,
первым проникновенным критиком своего романа.
Прежде всего во избежание недоразумений и в благо­
родном гневе на "лживого тордесильясского писаку"
Сервантес добавил к своему имени на титульном листе
2-й части: "автор первой части". В первом издании пер­
вая книга состояла из четырех частей. Вторую книгу
Сервантес назвал второй, а не пятой частью, не желая
уподобляться Авельянеде. Однако куда более сущест­
венным оказалось вынужденное изменение маршрута
Дон Кихота. Авельянеда, следуя плану, намеченному
Сервантесом в 1-й части, направил своего героя на
турнир в Сарагосу. "Дон Хуан заметил, что в этой
книге рассказывается, как Дон Кихот или, вернее,
кто-то другой под его именем участвовал на таком
турнире в скачках с кольцами — турнире, скудно
обставленном, с жалкими девизами и с еще более
жалкими нарядами, но зато изобиловавшем всякими
глупостями. В таком случае, — объявил Дон Кихот, —
ноги моей не будет в Сарагосе, — тем самым я выведу
на свежую воду этого новоявленного лживого повест131

вователя, и тогда все увидят, что Дон Кихот, которого
изобразил он, это не я" (2, LIX).
Неприязнь Сервантеса к Авельянеде обогатила нас,
однако, эпизодами, связанными с поездкой Дон Кихо­
та в Барселону и его пребыванием в этом городе.
Во всяком случае, сцена на галерах не могла входить
в первоначальные планы, коль скоро Сарагоса не
является морским портом. Но нельзя и забывать, что
отказ Дон Кихота ехать на турнир в Сарагосу, которая
была осквернена пребыванием в ней его двойника,
лишил нас других сцен, контуры которых в сознании
Сервантеса стали вырисовываться еще в ходе подго­
товки 1-й части.
Отказавшись от сведения счетов со своим против­
ником, Сервантес все же не упускает возможности вы­
сказать свое мнение о его книге. В семидесятой главе
воскрешенная из мертвых Альтисидора рассказывает,
что перед воротами ада играли черти, перебрасываясь
вместо мяча книгами, одной из которых был "Лже-Кихот". В конце концов его сочли недостойным даже
этого места и предложили выбросить в преисподнюю.
В пятьдесят девятой главе Сервантес обвиняет Авелья­
неду в плохом знании романа, на котором тот основы­
вался. Однако один из высказанных упреков не очень
удачен. Авельянеда действительно плохо усвоил
1-ю часть, да и усвоенное трансформировал в неблаго­
видных целях. И все же имя Мари Гутьерес, жены
Санчо, он заимствовал у самого Сервантеса, назвавше­
го ее так однажды, а не придумал.
Как это ни парадоксально, но мы должны быть
благодарны автору подложного "Дон Кихота" за то,
что 2-я часть романа Сервантеса такова, какой мы ее
знаем. Она явилась вдохновляющим источником,
действующим от противного. Развивая некоторые из
тенденций, намеченных у Сервантеса, Авельянеда
настолько их утрировал, что Сервантес заметил опас132

ность, которую они таили, и счел необходимым пойти
по иному пути. Хотя нельзя и преувеличивать значения
этой "школы". Внесенные в срочном порядке изме­
нения вряд ли коснулись сути. И роман в целом, и об­
раз главного героя у Сервантеса во 2-й части отлича­
лись от "Дон Кихота" и Дон Кихота 1605 года уже
изначально. Частично это объяснялось теми законо­
мерностями, под знаком которых развивался роман,
частично было вызвано внутренней эволюцией, кото­
рую претерпел за десять лет, разделяющие обе части,
сам Сервантес как личность и как писатель. Отразилась
на замысле и реакция читателей, а следовательно, и
критиков 1-й части романа. Не стоит забывать также,
что к моменту выхода в свет "Лже-Кихота" Сервантес
уже написал пятьдесят восемь глав, и если и внес при
доработке романа некоторые изменения с целью
отдаления своего детища от апокрифического "Дон
Кихота", то все же они не могли быть особенно су­
щественными.
Однако возможность для доработки у Сервантеса
была, не говоря уже о главах с 59-й по 74-ю и Прологе,
написанных после знакомства с романом Авельянеды.
"Лже-Кихот" вышел в свет в конце лета или начале
осени 1614 года. Апробация 2-й части "Дон Кихота"
Сервантеса была дана 27 февраля и подтверждена
17 марта 1615 года. Привилегия на ее печатание была
получена 30 марта. Но затем она попала на дополни­
тельный просмотр и получила третью апробацию толь­
ко 5 ноября 1615 года. Таким образом, из-за того, что
2-я часть была на вторичном цензурном просмотре, ее
издание растянулось на очень долгий для того времени
срок — на целых семь месяцев. Без сомнения, Серван­
тес использовал это время для работы над рукописью
уже после сдачи ее в печать и смог ко времени новой
цензурной апробации внести в нее некоторые измене­
ния, поправки, уточнения и дополнения.
133

Авельянеда натуралистичен и груб в деталях. Когда
в Сарагосе Дон Кихота препровождают в тюрьму и наде­
вают наручники и на ноги колодку, его, беспомощно­
го, так избивает один из тюремщиков, что кровь хлещет
у него из носа и изо рта. Стремясь ни в чем не уподо­
биться своему завистнику, Сервантес полностью из­
бежал во 2-й части таящуюся в фабуле опасность
впасть в тривиальность и грубость, сведя до минимума
издевательства над Рыцарем Печального Образа. Воз­
можно, именно после знакомства с романом Авельяне­
ды и в пику ему, заставившему не только Дон Кихота
забыть Дульсинею, но и Санчо — бросить своего хозяи­
на, Сервантес особо акцентировал в разговоре Санчо с
герцогиней мотив верности: "Но такая уже, видно, моя
судьба и горькая доля, должен я его сопровождать, и
все тут: мы с ним из одного села, он меня кормил, я
его люблю, он это ценит, даже ослят мне подарил, а
главное, я человек верный, так что, кроме могилы,
никто нас с ним разлучить не может" (2, XXXIII).
Вполне вероятно, что к таким уточнениям, имею­
щим полемическую направленность, относятся и
отдельные остросатирические штрихи в обрисовке
образа духовника герцогской четы, либо в блестящей
отповеди Дон Кихота его нападкам на странствующее
рыцарство. Подобное прояснение собственного замыс­
ла и углубление его именно в связи с "Лже-Кихотом"
были бы вполне естественными, ибо Авельянеда
выступает ярым ревнителем интересов церкви и в его
романе особенно велик удельный вес как благочести­
вой проповеди, так и прямых наставлений Дон Кихоту
со стороны священнослужителей.
Сугубо полемическую цель имеет второе посеще­
ние Дон Кихотом и его оруженосцем дворца герцога. У
Авельянеды пребывание Дон Кихота во дворце мад­
ридского вельможи служит цели полного развенчания
героя. Поэтому Сервантес в ходе второго посещения
134

героями герцогской четы с особой явственностью
выявляет их превосходство над хозяевами. Как заме­
чает Сид Ахмет бен-Инхали, "шутники были так же
безумны, как и те, над кем они шутили, ибо страсть, с
какою герцог и герцогиня предавались вышучиванию
этих сумасбродов, показывала, что у них самих не все
дома" (2, LXX).
Думается, однако, что читатели не столько вняли
доводам Сервантеса, сколько, получив в свое распоря­
жение оба романа, отличили подлинное от подложного.
Апокрифический "Дон Кихот" успехом не пользовал­
ся. Он не переиздавался на протяжении всего XVII и
первой половины XVIII столетия. "Сервантесовские
герои, — по словам Н. И. Балашова, — уже "жили", а
фальсификатор потерпел тройное поражение: "ЛжеКихот" оттенил несравненное художественное достоин­
ство и гуманистическую насыщенность подлинного; он
способствовал заострению и ускоренному выходу вто­
рой части; в довершение Авельянеда постепенно сам,
своему рассудку вопреки, был захвачен логикой
сервантесовского образа, и его нескладный Лже-Кихот
стал сбиваться с контрреформационного курса" (66,
371). В самом деле, проникаясь стихией сервантесов­
ского романа и сбиваясь с намеченного курса, автор
подложного "Дон Кихота" обеспечил себе некоторое
внимание грядущих поколений. Звездный час его —
переделка, принадлежащая перу Лесажа.
Ален Рене Лесаж, которому оказался близок
достаточно яркий пикарескный слой в романе Авелья­
неды, даже отдавал "Лже-Кихоту" предпочтение.
Между тем сопоставление его —переделки с оригиналом
показывает, что подложный "Дон Кихот" понадобился
ему для создания на его основе весьма самостоятельно­
го произведения, наделенного характерными особен­
ностями творчества замечательного французского писа­
теля и в то же время лишенного многих "характерных
135

особенностей" романа Авельянеды. Очевидно, что "Дон
Кихот" Сервантеса значительно менее подходил для
подобных манипуляций. Достаточно сказать, что, поми­
мо прочего, Лесаж полностью изменил финал. В его
романе Дон Кихот, встретившись с посланницей Дуль­
синеи, вспоминает о своей былой любви. Когда друзья,
пытаясь вернуть его домой, сообщают ему, что земли
Дульсинеи захвачены несметными вражескими силами,
он возвращается, мечтая о победе, и погибает от руки
стражника Святого братства.
ГЛАВА XIV
ТРИ ВЫЕЗДА ДОН КИХОТА

Взяв в руки 2-ю часть романа Сервантеса, читатель
тут же обращал внимание на два заметных отличия ее от
1-й. Прежде всего Дон Кихот именовался ныне "хитро­
умным рыцарем", а не "идальго", как в 1-й, что, как и
многое другое, могло быть вызвано стремлением от­
межеваться от "хитроумного идальго" Авельянеды,
равно как и стремлением подчеркнуть рыцарственность
своего героя. Бросалось также в глаза, что роман на этот
раз был посвящен дону Педро Фернандесу де Кастро и
Андраде, графу де Лемос и маркизу де Сарриа. Видный
сановник был весьма щедрым меценатом, за что его с
редким единодушием превозносили Лопе де Вега, быв­
ший одно время его секретарем, и Сервантес, Гонгора и
Кеведо. Однако,
ввиду существования подложного
"Дон Кихота", Сервантесу было гораздо важнее под­
черкнуть преемственность между своими романами.
Вводя читателя в курс дела в Прологе ко 2-й части,
Сервантес счел необходимым акцентировать подлин­
ность своего романа, его прямую связь с 1-й частью,
136

преемственность между ними и, таким образом, отвести
его от апокрифического. Поэтому он пишет: "И боль­
ше, читатель, не говори автору ничего, а я ничего не
скажу тебе, — прими только в соображение, что предла­
гаемая вторая часть Дон Кихота скроена тем же самым
мастером и из того же сукна, что и первая..." Это
высказывание вызвано, конечно же, не только полеми­
ческими задачами. 2-я часть и впрямь скроена из того
же сукна, что и 1-я. Преемственность между ними ска­
зывается и в авторском взгляде на мир и на место
человека в нем, и в обрисовке персонажей, и в поэти­
ке, и в языке 10. Достаточно красноречив, например,
определенный параллелизм между обеими частями,
перекличка между ними.
Очевиден, например, параллелизм между двумя
"подвигами" Дон Кихота, когда он действительно
столкнулся с беззакониями и имел реальную воз­
можность помочь обиженным. Это истории с пастуш­
ком Андресом в 1-й части и дуэньей Родригес и ее
дочерью — во 2-й. И в том и в другом случае естест­
венное течение беззаконий смывает законное воз­
мущение Рыцаря Печального Образа. "Влюбленности"
в Дон Кихота дочери хозяина постоялого двора в 1-й
части соответствует "влюбленность" в него Альтисидоры во 2-й. Не менее явственно перекликаются
вставные новеллы. Новелле о пленном капитане соот­
ветствует новелла об Ане Феликс и доне Грегорио.
При этом частичный параллелизм позволяет перевести
повествование в иной регистр, увидеть сходные сюжеты
в различном освещении. Так, трагический финал
истории безумного от любви Хризостома в 1-й части
переплавлен в жизнеутверждающую тональность эпизо­
да со свадьбой Камачо во 2-й.
Отдельные мотивы, пунктирно намеченные в 1-й
части, находят свое продолжение во 2-й. С Хинесом де
Пасамонте, освобожденным Дон Кихотом мошенником,
137

Титульный лист португальского издания.
1605 г.

укравшим у Санчо осла, мы встречаемся во 2-й части,
где он появляется в обличье раешника маэсе Педро.
Непосредственно из фиктивного посольства Санчо к
даме сердца своего господина в 1-й части вытекает
столь важный для 2-й части мотив заколдования Дуль­
синеи. Герои 2-й части самозабвенно играют в "Дон
Кихота". Однако опробован этот прием был уже в 1-й,
где игра с переодеванием и вышучиванием ламанчско¬
го рыцаря сначала втягивает Доротею, а затем всех
138

Титульный лист первого издания "Дон Кихота"
Алонсо Фернандеса де Авельянеды

"высоких" постояльцев Хуана Паломеке. В тех эпизо­
дах, которые являются своеобразными двойниками
соответствующих эпизодов 1-й части, особенно заметна
эволюция сервантесовского замысла.
Роман претерпел эволюцию на всех своих уровнях.
Взять хотя бы такой, казалось бы, очевидный постулат
рыцарского кодекса, как необходимость очищать зем­
лю от разбойников. Несомненно, это входило в планы
Дон Кихота, однако, освобождая каторжников, он в
139

какой-то мере (хотя они одновременно и притеснители
людей и жертвы, что, конечно, путало карты ламанчско¬
го рыцаря) уже нарушил этот кодекс. Оправдывая себя
соображениями высшей справедливости, он затем осоз­
нал свою ошибку, сформулировав ее следующим обра­
зом: делать добро мужланам — это все равно что воду ре­
шетом черпать. Заметим попутно, что столь милая сердцу
многих интерпретаторов романа идея о "неблагодар­
ных" каторжниках (Дон Кихот их освободил, а они его
закидали камнями) не соответствует действительности.
Закидали они его камнями только после того, как он
посягнул на их свободу и попросил невозможного —
отправиться всем вместе на поклон к Дульсинее, т.е.
отдать себя снова в руки правосудия, а затем и попы­
тался воздействовать силой.
Во 2-й части происходит уже совсем невозможная
вещь: Дон Кихот оказывается гостем разбойников, с
любопытством изучает их нравы, а затем отправляется
в Барселону с рекомендательным письмом от их глава­
ря, благородного разбойника Роке Гинарта. Именно с
благородным разбойником Роке Гинартом, как в 1-й
части с влюбленным безумцем Карденио, Рыцарь
Печального Образа ощущает духовное родство. Его
душа открыта людям; он многим симпатизирует,
способен оценить достоинства людей, с которыми его
сводит судьба, но только в Карденио и в Роке Гинарте
он с первого взгляда, интуитивно, признал братьев.
Случайно ли поэтому чуть ли не один Роке Гинарт
дает ламанчскому рыцарю однозначно положительную
характеристику? В письме к своему барселонскому
приятелю он определяет его как "самого занятного и
самого здравомыслящего человека на свете".
"Дон Кихот" 1615 года и в самом деле скроен из
того же сукна, что и 1-я часть романа, хотя мастер стал
опытнее и мудрее. В то же время Сервантес во время
работы над 2-й частью не всегда, по-видимому, имел
140

1-ю под рукой и не во всех деталях ее помнил. В девя­
той главе Дон Кихот сообщает, что он никогда в жизни
не видел Дульсинеи, в то время как в первой главе
1-й части речь идет о том, что он был в нее (т. е. в Альдонсу) влюблен, а в двадцать пятой, — что он видел ее
четыре раза. В первой главе 2-й части мы узнаем, как
довольны были священник и цирюльник своей зате­
ей — привезти Дон Кихота домой, заколдованного, на
волах, — "о каковой их затее повествуется в последней
главе первой части". Между тем этой "затее" посвяще­
ны пять последних глав. Особенно много неточностей,
в том числе и в отношении 1-й части, содержится в тех
главах 2-й, которые были написаны импровизационно,
в известной спешке, после знакомства с "Дон Кихо­
том" Авельянеды. Сервантес спешил, стремясь как мож­
но скорее дописать роман и издать его, дабы перечерк­
нуть подложный. На последней странице 2-й части он
просит читателя, если тот встретит Авельянеду, убе­
дить его, чтобы он "не ворошил в гробу усталые и уже
истлевшие кости Дон Кихота и не смел, нарушая все пра­
ва смерти, перетаскивать их в Старую Кастилию, не смел
разрывать его могилу, в которой Дон Кихот воистину и
вправду лежит, вытянувшись во весь рост, ибо уже не спо­
собен совершить третий выезд и новый поход...". Однако
2-я часть как раз и была посвящена третьему выезду.
Итак, три выезда Дон Кихота. Лонгфелло, основы­
ваясь на рассыпанных по роману намеках и приметах,
а еще более на интуиции, привилегии великого поэта,
составил календарь странствий Дон Кихота:
Первый выезд — 28 июля 1604 года.
Возвращение — 29 июля.
Второй его выезд, уже вместе с Санчо Пансой, —
17 августа этого же года.
Возвращение — 2 сентября.
Третий выезд — 3 октября.
Возвращение 29 декабря.
141

Новое измерение роману дает речь Дон Кихота о
Золотом веке. С этого момента очевидно, что смех
перестает быть единственным стимулом к дальнейше­
му развитию сюжета, единственным хозяином положе­
ния в романе; Рыцарь Печального Образа с этого мо­
мента способен вызывать не только смех: он настоя­
тельно требует теперь перестройки читательского
восприятия. По существу, именно эта речь подводит
окончательную черту под первым выездом, под "Протокихотом", назидательной новеллой о спятившем от
чрезмерного чтения идальго, хотя приурочена она к
началу второго выезда (девятая глава).
Во время третьего выезда, по сравнению с первы­
ми двумя, резко уменьшается удельный вес "книжной"
проблематики. Из романа почти полностью исчезают
главы, наполненные литературно-критическими рас­
суждениями на тему места и роли рыцарских романов
в современной писателю Испании. Во 2-й части поверх­
ностной полемики с полной вымыслов рыцарской
литературой почти не ведется. Она уходит вовнутрь.
Приглушая фарсовость, оберегая своего героя от
унижающих его достоинство ситуаций, акцентируя
исконно присущие ему благородство, мужество и
мудрость, Сервантес отнюдь не смотрит сам и не за­
ставляет своих читателей смотреть на Дон Кихота
сквозь розовые очки. Ни в коей мере не изменил писа­
телю вкус, как это полагают некоторые кихотисты,
когда он под занавес подверг Дон Кихота унизительно­
му "свинскому" приключению. Мотив развенчания не
уступает место апофеозу, а как составная часть входит
в расширяющийся замысел.
Обаяние романтических построений, согласно кото­
рым Дон Кихот и Санчо Панса — противоположности,
два полюса жизни, было настолько велико, что тенден­
ция противопоставлять их и выявлять их отличия друг
от друга заслонила предельно ясный вопрос, почему
142

ламанчский рыцарь, имея возможность выбирать, вы­
брал в оруженосцы и спутники именно этого человека.
Ответ столь же ясен: потому что Санчо обладал качест­
вами, которые устраивали Дон Кихота. Более того,
потому что он либо был в его представлении едино­
мышленником, либо вполне мог таковым стать. И
роман подтверждает этот, на наш взгляд достаточно
очевидный, момент. При внимательном чтении, особен­
но 2-й части, выявляется еще одна примечательная осо­
бенность сервантесовской характеристики героев.
Когда перед нами только Дон Кихот и Санчо, Серван­
тес подчеркивает главным образом их противополож­
ность друг другу. Они прежде всего антиподы. Но
стоит только появиться постороннему человеку, как
рыцарь и его оруженосец начинают выступать "единым
фронтом", как явственно проступает их близость
друг другу и чуждость остальным.
Во время третьего выезда заметной становится еще
одна грань — взаимообогащение двух главных героев.
То, что по-русски не совсем удачно можно было бы
назвать кихотизацией Санчо и санчизацией Дон Кихота.
По ходу романа оба они не просто эволюционируют:
они движутся навстречу друг другу.
Сочетание здравого смысла и доверчивости для
характеристики Санчо не сразу было найдено писате­
лем. Вначале слуга лишь противостоит хозяину и выяв­
ляет своим скептицизмом нелепость экзальтации Дон
Кихота. Однако впоследствии Сервантес все чаще
показывает Санчо Пансу на перепутье, не решающимся
вступить в иллюзорный мир ламанчского рыцаря, но и
подверженным в силу своих природных данных наибо­
лее блестящим фантазиям своего хозяина. Поразитель­
ный контраст являет Санчо, поедающий желуди и
наведывающийся в бурдюк с вином во время вдохно­
венной речи Дон Кихота о Золотом веке, и Санчо,
чутко внимающий мудрым советам своего хозяина
143

перед тем, как отправиться губернаторствовать. "За­
колдованный" Санчо, как метко назвал его Асорин,
которого и жена уже с трудом понимает, следующим
образом объясняет происходящие в нем перемены:
"Да ведь что-нибудь да должно же пристать ко мне
от вашей премудрости, — сказал Санчо, — земля са­
ма по себе может быть бесплодной и сухой, но, если
ее удобрить и обработать, она начинает давать хо­
роший урожай. Я хочу сказать, что беседы вашей
милости были тем удобрением, которое пало на бес­
плодную почву сухого моего разума, а все то время,
что я у вас служил, было для него обработкой, бла­
годаря чему я надеюсь обильный принести урожай..."
(2, XII).
Доводам Санчо внял не только его хозяин, но и его
творец, сместивший на него во 2-й части сюжетный
центр тяжести, что было бы совершенно немыслимо
не только в традиционном рыцарском романе, но и в
1-й части "Дон Кихота". Стержнем 2-й части является
мотив "заколдованной" Санчо Пансой Дульсинеи.
К его губернаторству стянута вся центральная часть
книги (само губернаторство, наставления Дон Кихота,
эпизоды с Тересой Панса, переписка между героями
и т.д.). Важный в идеологической архитектонике рома­
на эпизод с мавром Рикоте введен через его посред­
ство. Санчо — активный участник многих эпизодов,
например с оживлением Альтисидоры, ослиным ревом
и т.д. И еще один важный штрих. Судьба не только
Дон Кихота, но и Санчо является отголоском судьбы
их творца. Санчо оставил губернаторское кресло та­
ким же нищим, как и занял его, впридачу изголодав­
шимся и избитым, подобно самому Сервантесу, кото­
рый оставил должность комиссара по закупке про­
вианта, не обогатившись, как это было заведено, а
еле сводя концы с концами, отсидев в тюрьме за при­
писываемую ему недостачу.
144

Так же и Дон Кихот не только привязывается к
своему оруженосцу ("...не успел Санчо выехать, как
Дон Кихот почувствовал одиночество"), но многому
учится у него, прежде всего человечности, естествен­
ности и здравому смыслу. "С кем поведешься, от того
и наберешься", — совсем по-санчопансовски, послови­
цей (в отличие от вышеприведенной "донкихотовской"
тирады Санчо) объясняет Рыцарь Печального Образа
те изменения, которые произошли с ними обоими за
время совместных странствий.
Во 2-й части Дон Кихот, по сути дела, более не го­
ворит напыщенным, велеречивым слогом в подража­
ние любимым героям. Он уже почти не следует гото­
вым образцам и на деле. Как личность и как своеобраз­
ный странствующий рыцарь он уже доказал свое право
на собственный, ему присущий слог и на собственное
поведение и живет теперь без ежеминутной оглядки на
канонические образцы.
Умные мысли, не к месту сказанные и абсолютно
не учитывающие реального положения вещей, а потому
выступающие в качестве глупостей, — этим приемом
Сервантес широко пользовался при характеристике
Рыцаря Печального Образа почти что с самого начала.
Уже в четвертой главе Дон Кихот, возражая пастушку
Андресу, говорит: "И Альдудо могут быть рыцарями.
Тем более, что каждого человека должно судить по его
делам". Однако из этих слов рано было бы делать
вывод о коренном переломе в тональности обрисовки
образа ламанчского рыцаря. Слова Дон Кихота нелепы,
ибо они вопиющим образом противоречат реальности,
в которой, по вышесформулированному тезису, Альдудо не рыцарь, так как он жесток и подл. Умная
мысль здесь, таким образом, лучшее доказательство
начетничества Дон Кихота; это — элемент культурного
багажа, которым человек, обремененный ученостью, не
умеет пользоваться. Речь о Золотом веке — это уже
145

сдвиг в развитии образа. Однако сдвиг лишь частичный,
поскольку Дон Кихот "мечет бисер перед свиньями".
Сказанные невпопад умные мысли Рыцаря Печального
Образа — это, по сути дела, те же мудрые пословицы
Санчо, употребленные некстати. Во 2-й части герои
эволюционируют и в этом отношении: они все более
кстати проявляют свою мудрость. А чтобы у читателя
не оставалось сомнений на этот счет, Сервантес застав­
ляет других персонажей восхищаться и пословицами
Санчо, и гуманистическими убеждениями его хозяина.
Как писал Менендес-и-Пелайо, "Дон Кихот" — это педа­
гогика в действии, наиболее поразительная и ориги­
нальная из всех педагогик. Это — безумие, которое
наставляет и исправляет слишком земное благоразу­
мие, это — здравый смысл, облагороженный сопри­
косновением со священным и трепетным жаром
мечтаний.
Однако взаимообогащение героев — это лишь
часть правды. Сервантесовский замысел интереснее и
глубже. В Санчо, впитывающем, усваивающем, приоб­
ретающем, раскрываются под влиянием Дон Кихота
прекрасные качества, которые изначально были в
нем заложены, но не находили выхода. Точно так же
Дон Кихот в чем-то учится у своего оруженосца, а
в чем-то это общение усиливает в нем те черты, кото­
рые ему были изначально присущи; вспоминает то,
что было отодвинуто, заглушено всепоглощающей
страстью.
17 апреля 1609 года Сервантес вступил в ряды
Братства рабов святейшего причастия. В 1613 году он
стал терциарием францисканского ордена, а незадолго
до смерти принял монашеский сан. Во 2-й части гораз­
до чаше встречаются заверения в том, что Дон Кихот
был ревностным католиком, носящие, впрочем, доста­
точно формальный характер и производящие впечатле­
ние вынужденных (коль скоро дальше заверений дело
146

не идет). В какой-то мере это могло быть вызвано ре­
комендациями цензоров или советами читателей.
Например, в эпизоде со львами Дон Кихот "двинулся
прямо к повозке, всецело поручая себя сначала богу,
а потом госпоже своей Дульсинее". Вспомним, что
доказательству права странствующих рыцарей пору­
чать себя не богу, а своей госпоже было в 1-й части
посвящено его специальное, пространное рассуждение.
Можно предположить, что Сервантес во 2-й части
заставил Дон Кихота противоречить себе не без посто­
ронней подсказки, не без нажима со стороны.
Попытки доказать, что "Дон Кихот" проникнут
контрреформационным духом, несостоятельны. О ка­
ком контрреформационном духе может идти речь, если
подсчитано, что в сервантесовских произведениях
сто семьдесят девять раз употреблено слово "христиа­
нин" и всего лишь двадцать четыре — "католик".
О каком религиозном рвении, если на протяжении все­
го романа ламанчский рыцарь и его оруженосец не наш­
ли времени и возможности для хотя бы одного посеще­
ния церкви; по крайней мере, Сервантес не счел необ­
ходимым нам об этом сообщить.
Сервантес сдержал свое обещание относительно
вставных новелл. Во 2-й части их значительно меньше,
чем в 1-й, и теперь они накрепко связаны с основным
сюжетом. Теперь опасность однообразия и монотон­
ности устраняется не яркими, праздничными и много­
ликими вставными новеллами, а иными средствами.
"Действительно, вторая часть произведения, — пишет
В. Краус, — открывает ряд отражений, благодаря кото­
рым интерес к развитию действия незаметно рассеи­
вается. Вот в чем причина того, что требование эстети¬
ческого многообразия реализовано в пределах много­
кратно
преломляющейся линии, без побочных
новеллистических вставок" (158, 100). В 1-й части
новеллы убаюкивали читателя своим благозвучным
147

течением и своими благополучными развязками. Они
идеальны, хотя искусно подаются как реальные. Во
2-й части писатель находит иное решение. Окружающие
Дон Кихота люди на время подстраиваются под него,
зло играют с ним в идеальный мир. А "высокое" вы­
тесняется в честные сказки пещеры Монтесиноса,
райка маэсе Педро. Есть и другая причина почти полно­
го исчезновения вставных новелл со страниц романа.
В 1-й части с их помощью вводится предусмотрен­
ный каноном мир человеческих отношений, той среды,
а именно верхних ступеней иерархической лестни­
цы, доступ к которым для Дон Кихота пока за­
крыт.
Во 2-й части роман о донкихотовских похожде­
ниях, прочитанный представителями этих классов,
открывает перед героем двери их дворцов и усадеб.
Однако ждут его там отнюдь не "вставные" страсти,
а вполне земные слабости и пороки.
Если при первом выезде Дон Кихота преследовали
галлюцинации и он принимал себя за других людей,
при втором оставался самим собой, но принимал все
окружающее не за то, чем оно являлось на самом
деле, то при третьем выезде он уже не обманывается.
История движется благодаря тому, что многие из
персонажей читали 1-ю часть и разыгрывают Алонсо
Кихано, называющего себя Рыцарем Печального Обра­
за. Три выезда — три этапа в движении Дон Кихота
по направлению к реальности. (Напомним снова,
что играть в Дон Кихота начинают уже в конце 1-й час­
ти. Подыгрывая ему, постояльцы Хуана Паломеке еди­
нодушно заявили, что бритвенный таз — это шлем
Мамбрина.) Пока мир ощетинивался. Дон Кихот был
непобедим (т.е. противники не могли сломить силу
его духа).
Однако теперь мир освоил его оружие и на­
чинает играть в Дон Кихота, хотя и с разными целями:
148

позабавиться и отпустить либо уничтожить Дон Кихота,
с тем чтобы спасти Алонсо Кихано. Как только это
происходит, оказывается, что герой беззащитен и об­
речен на поражение.
С другой стороны, кто знает, может быть, прав в
какой-то мере Г. Торренте Бальестер, полагавший, что
Дон Кихот нередко сам играет, выступает актером,
наслаждаясь игрой и пытаясь вовлечь в нее окружаю­
щих? Подчас он отказывается играть. И тогда расска­
зом об увиденном в пещере Монтесиноса он "возвра­
щает шутку" Санчо Пансе, который пытался одурачить
его баснями о заколдованной Дульсинее. А дочери
хозяйки постоялого двора и Мариторнес, "весьма
флегматично" отвечая на их отчаянные вопли о помо­
щи, мстит за то, что они привязали его за руку к окну
сеновала.
Особенно важен эпизод с Санчо, "зачаровывающим"
крестьянку в Дульсинею. Это эксперимент, экзамен на
безумие Дон Кихота. Действительно ли он видел в
мельницах великанов или вдохновенно фантазировал,
играя в великанов, как играют дети? На этот раз
ламанчский рыцарь отказывается играть в предложен­
ную ему игру, принимая действительное за действи­
тельное, крестьянок за крестьянок. Это, конечно,
парадокс, в котором есть, однако, рациональное зерно
и который построен на реальной основе. Когда в Дон
Кихота начинают играть окружающие, нарушается ор­
ганичность его мироощущения. Санчо Панса нарушает
розыгрышем ровное, естественное дыхание донкихотовской фантазии, фантазии мистифицирующей, пре­
творяющей идеальный мир в реальность. Форсированность, искусственность этого вторжения не принимает­
ся Дон Кихотом. Он не готов к этому и не видит
Дульсинею в крестьянке. А между тем в пахнущей
чесноком, широколицей, курносой, со срезанным
затылком, на один глаз кривой Мариторнес он сумел
149

увидеть принцессу. Будучи творцом. Рыцарь Печаль­
ного Образа не желает подчиняться диктату чужого
творчества.
Тот факт, что во 2-й части, в отличие от первой,
Дон Кихот более не обманывается, а обманывают его
другие, отмечается всеми. Удивительным образом
другое важное обстоятельство оказывается почти
незамеченным. Во 2-й части, особенно после резкого
изменения своего маршрута, Дон Кихот наконец
встречается с реальными приключениями, которые
сами идут ему в руки. Такими, как встреча с разбойни­
ками или появление вблизи Барселоны бригантины
алжирских корсаров. Однако Дон Кихот не реагирует
на предоставляющиеся ему возможности проявить
себя на рыцарском поприще. Он принципиально безу­
частен. И все же он мужественно борется за свое
безумие, которое мало-помалу его покидает. Таково
выдуманное им повествование об увиденном им в
пещере Монтесиноса. Дон Кихот не мог смириться с
тем, что он ровным счетом там ничего не увидел, и
счел своим долгом заставить себя увидеть нечто дос­
тойное, но крайней мере, для того, чтобы питать иллю­
зии Санчо, с трудом приобщенного им к рыцарскому
миру. Подобно Святому Мануэлю Доброму, мученику,
герою Мигеля де Унамуно, он решил, что, если даже
чуда нет, то, поскольку оно необходимо людям, надо
заставить их в него поверить, а самому нести крест
своего горького знания и неверия. Здесь уместно
вспомнить то, что сказал тот же Унамуно в связи с
эпизодом в пещере Монтесиноса: "Если кто-то видит
во сне ангела, это значит, что он хотел видеть во сне
ангела".
"Причудливые двусмысленности" 2-й части, как
назвал их Хорхе Луис Борхес, не оставляют равнодуш­
ным читателя. Во время беседы ламанчского рыцаря и
его оруженосца с Самсоном Карраско о 1-й части
150

романа Дон Кихот спрашивает, не собирается ли автор
издавать 2-ю часть. Вопрос необъясним, ибо 1-я часть
включает события, вплотную подходящие по времени
к началу событий 2-й части. Более того, выясняется,
что автор "с крайним тщанием историю эту разыски­
вает". Таким образом, как бы предполагается, что
история новых похождений Дон Кихота написана еще
до того, как произошла на деле. И все же не "причуд­
ливые двусмысленности", а неуклонно, от главы к
главе, растущая симпатия автора к своему герою
является самым притягательным во 2-й части.
Мы убеждаемся, что "Дон Кихот" — это в какой-то
мере роман испытаний. Обескураживающим, зубодро­
бительным, развенчивающим контактом с действитель­
ностью испытываются не столько идеалы Дон Кихота
(сами-то они испытание выдерживают), сколько
верность его своим идеалам. Рыцарь нового времени с
честью выходит из испытания. Ламанчский рыцарь
оказывается мужественнее и благородней своих
насмешников. Как во сне, благодаря тем же насмеш­
никам, Санчо пробует свои силы на поприще
губернаторства и доказывает, что он и в реальности
был бы идеальным губернатором. Оба они выдержи­
вают испытание "сном". Читатель выносит из книги
убеждение, что вполне заурядный, казалось бы, идальго
мог бы быть прекрасным странствующим рыцарем, а
ничем не примечательный крестьянин — прекрасным
правителем.
Величие Дон Кихота особенно велико оттого, что.
начав сомневаться во 2-й части в своем предназначении,
он ни на минуту не сомневается в подлинности, чистоте
и действенности своих идеалов. Не оставляя задачи
развенчания сумасбродствующего идальго, Сервантес
помнит, что еще в начале 1-й части он писал, что его
герой возложил на себя бремя и обязанности странст­
вующего рыцаря, долженствующего заступаться за
151

обиженных, помогать вдовам и оказывать покрови­
тельство девицам — "в наш век, в наше злосчастное
время". Время было злосчастным и для его творца,
хотя он не сумасбродствовал и не плыл столь откро­
венно против течения. "Лекарь высказался в том
смысле, что Дон Кихота губят тоска и уныние". В го­
речи Рыцаря Печального Образа немало горечи его соз­
дателя.
Симптомы выздоровления Дон Кихота — постоян­
ное убывание его уверенности в себе. Отсюда — оправ­
дано, естественно и подготовлено выздоровление героя
в последней главе.
Привязавшись к ламанчскому рыцарю, Сервантес
полюбил его самого, а не идею, которую он воплощает.
Поэтому мотив безумия должен был быть преодолен.
А как художник он сознавал, что выздоровевшему
Дон Кихоту на земле более делать нечего. Поэтому он
приводит его к смерти. И смерть эта, при всей обыден­
ности, отнюдь не умаляет достоинств недавнего Рыцаря
Печального Образа. Она, как заметил известный сов­
ременный филолог Мартин и Ригер, в точности соответ­
ствует похвале, которую Сервантес адресовал лучшему
каталонскому рыцарскому роману, "Тиранту Белому":
"Рыцари здесь едят, спят, умирают на своей постели,
перед смертью составляют завещания..." (1, VI).
Антипатия романтиков и Мигеля де Унамуно к
священнику, цирюльнику, ключнице, племяннице и
особенно к бакалавру Самсону Карраско, повинным в
выздоровлении Рыцаря Печального Образа и смерти
Алонсо Кихано, вполне понятна и оправдана. Однако,
если быть беспристрастными, нельзя не признать,
что односельчане Дон Кихота, будучи к нему привяза­
ны, стремились делать все для его же блага, а люди
посторонние и равнодушные к нему были довольны
его сумасшествием и видели в нем источник развлече152

ний. Конфронтация тех и других становится особенно
очевидной в ходе разговора Самсона Карраско, побе­
дившего Дон Кихота, с барселонским дворянином
Антонио Морено, сожалеющим об этом. О чем, собст­
венно говоря, спорят герои? Морено понимает, что его
позиция негуманна, однако он хочет, чтобы и сам
Дон Кихот был доволен, и людей бы радовал. А Кар­
раско, убежденный в универсальности рецептов душев­
ного здоровья и любя Алонсо Кихано, помимо своей
воли убивает его. Когда мы строго судим бакалавра,
мы забываем, что более других и действеннее других
о выздоровлении Дон Кихота заботился сам Сервантес.
С позиции Антонио Морено писателю было высказано
немало упреков. Между тем именно симпатия к герою
настоятельно требовала его выздоровления. Читатель
должен был увидеть, что тяга Дон Кихота к добрым
делам была продиктована не припадками безумия, а
природной добротой. Однако выздоровевшему Алонсо
Кихано, с его добротой и его убеждениями, в совре­
менной Сервантесу Испании делать нечего. Какими
средствами и на каком поприще в трезвом уме он стал
бы искоренять зло и неправду? Сервантес поступил с
Дон Кихотом так же, как позднее с Базаровым посту­
пил Тургенев.
ГЛАВА XV
«РОМАН ПОСТРОЕН КАК БЫ В ГОРУ»

Действительно ли сервантесовский замысел разрас­
тался под пером писателя? Сознавал ли Сервантес,
сколь гениальное произведение он создал? Не наделяют
ли читатели роман особенностями, красотами и глуби­
нами, о которых и не подозревал его скромный автор?
Очевидно, что на первый вопрос можно ответить лишь
153

утвердительно. То, что "Дон Кихот", захваченный
логикой и законами жанра, в нем впервые заявившего
о себе со всей определенностью, становится все более
значительным по сравнению с первоначальным замыс­
лом, было отмечено еще Фридрихом Шлегелем в рабо­
те 1800 года "Разговор о поэзии". Именно "Дон Кихот"
позволил Томасу Манну прийти к заключению, что все
великие произведения вырастают из скромных замыс­
лов.
Виктор Шкловский, не претендуя на открытие
общих закономерностей, писал: "Роман построен как
бы в гору. Дорога Росинанта идет вверх" (88, 369).
На второй вопрос ответить труднее. В Сервантесе
нередко склонны были видеть "среднего" человека,
хотя и художника божьей милостью, которому по­
счастливилось написать гениальную книгу, значения
которой он не был способен осознать. Эти представле­
ния были поддержаны такими авторитетами в сервантесоведении, как А. Морель-Фасьо или Ф. Родригес
Марин. По яркому сравнению последнего. Сервантес
в этом смысле был подобен Колумбу. Он был горд
открытием, однако ошибся относительно того, что
именно он открыл. Вместе со своим героем он мог
воскликнуть: "Я знаю, кто я", хотя не мог предугадать,
как его слова отзовутся в последующих поколени­
ях.
Не секрет, что писатель своим "благородным" де­
тям — "Галатее", "Странствиям Персилеса и Сехизмунды" — явно отдавал предпочтение перед "Дон Кихотом".
В "Путешествии на Парнас" он так характеризует свой
роман :
Отрадой стал для многих дон Кихот,
Везде, всегда — весной, зимой холодной
Уводит он от грусти и забот.
(Пер. В. Левика)

154

В. Левик удачно передал смысл сервантесовской стро­
ки. Думается, не совсем прав К. Н. Державин, который
пишет, что Сервантес здесь рассматривает свою книгу
как развлекательную, хотя и делает это намеренно,
сглаживая идейно острые углы (50, 151—152). Усом­
ниться в этом заставляет другая, более детальная
характеристика, которую Сервантес дает "Дон Кихоту" :
"Сид Ахмет бен-Инхали, писатель арабский и ламанч­
ский, в своей глубокомысленной, возвышенной, ус­
ладительной и занятной истории рассказывает...".
Перед нами целая россыпь эпитетов, которые никак
не укладываются в прокрустово ложе "развлечения".
"Дон Кихот" — это и пародия на рыцарские романы, и
занимательное чтение, и критика негативных явлений
в жизни Испании, и апофеоз благородства, силы духа,
героизма и свободы, и энциклопедия испанской жизни,
и многое другое, в том числе и то, что не входило в
намерения Сервантеса, но что позволило увидеть в
романе новый угол зрения, присущий эпохам, пришед­
шим на смену сервантесовской.
Возможность изобразить многообразие, перспек­
тиву и неисчерпаемость жизни явно входила в намере­
ния писателя. Вместе с Дон Кихотомчитатель попадает
на постоялые дворы, пастбища, крестьянскую свадьбу,
во дворцы, усадьбы, в логово разбойников, книгопе­
чатню, видит мельницы, молотобойни, галеры в Барсе­
лонском порту. Различные исторические области
Испании представлены в "Дон Кихоте" не только
впрямую (Ламанча, Старая Кастилия, Арагон, Катало­
ния), но и благодаря участвующим в действии предста­
вителям многих других областей (доблестно сражав­
шийся с Дон Кихотом бискаец, астурийка Мариторнес,
пленник, родившийся в Леоне, много андалузцев, и т.д.)
Мир "Дон Кихота" густо населен. В романе действуют
или, по крайней мере, участвуют в разговоре двести
пятьдесят мужчин и пятьдесят женщин: пастухи,
155

погонщики, крестьяне, купцы, каторжники, паломни­
ки, служанки, солдаты, разбойники, проститутки,
стражники, студенты, священники, лиценциаты, дуэньи.
Многоликость мира соотносится у Сервантеса с много­
мерностью человека. Вслед за вставной новеллой о
безрассудно-любопытном, испытывающем верность
супруги, сразу следует завершение истории о Карденио, Люцинде, Фернандо и Доротее, в которой Люцинда, несмотря на ухаживания и домогательства Фернан­
до, сохраняет верность Карденио, хотя он ей даже
не муж.
Энциклопедия испанской жизни в "Дон Кихоте" —
авторская, а не безличная. С объективистской точки
зрения, в ней царит известная путаница. Крестьянин
Санчо оказывается мудрым правителем, разбойник
Роке Гинарте — благородным, духовник герцогской
четы — злобным, скучающие герцог и герцогиня —
жестокими, "враг народа" мориск Рикоте — симпатич­
ным и, наконец, безумный идальго Алонсо Кихано —
великим сердцем.
Путешествуя по морю с "Дон Кихотом", Томас
Манн напомнил читателю, что в область подлинно чело­
веческого всегда мужественнее, дерзновеннее других
проникал юмор (88, 227). За последние полтораста
лет в сервантесовском романе чаще видели грустную
книгу, чем веселую.
Мало кто из нас представляет Рыцаря Печального
Образа смеющимся, между тем он смеется или улы­
бается очень часто. Далеко не все читатели помнят,
что "Дон Кихот" буквально искрится весельем, при­
чем реже меланхолическим (Флобер), а чаще самым
непосредственным, неподдельным.
О комизме в "Дон Кихоте" необходимо помнить
хотя бы потому, что юмор (в отличие от многих дру­
гих, "вскрытых" в романе пластов и граней) входил в
намерения Сервантеса. Другое дело природа этого
156

комизма. Вот что писал о ней А. Бергсон в своей книге
"Смех": "Несомненно, падение всегда падение; но
одно дело упасть в колодец, потому что смотришь
куда-нибудь в сторону, другое — свалиться туда, пото­
му что загляделся на звезды. И именно звезду созерцал
Дон Кихот. Как глубок комизм романтической мечта­
тельности и погони за химерой! Между тем, если взять
рассеянность как связующее звено, то можно видеть,
что очень глубокий комизм связан с комизмом самым
поверхностным. Да, эти увлеченные химерами люди,
экзальтированные, безумные и так страшно рассуди­
тельные, вызывают наш смех, затрагивая в нас те же
самые струны, приводя в движение тот же внутренний
механизм, что и жертва шутки в рабочем кабинете, и
прохожий, поскользнувшийся на улице. Это те же
падающие прохожие, те же наивные жертвы обмана,
преследующие свой идеал и спотыкающиеся о действи­
тельность, чистые сердцем мечтатели, которым ковар­
ная жизнь расставляет ловушки. Но это прежде всего
очень рассеянные люди, более заметные потому, что их
рассеянность — систематическая, вращающаяся посто­
янно вокруг известной идеи, потому что их злоключе­
ния тоже связаны между собой, — связаны той неумо­
лимой логикой, посредством которой жизнь обузды­
вает мечтательность, — и потому что они вызывают
вокруг себя, благодаря способности эффектов соеди­
няться между собою, бесконечно возрастающий смех"
(21, 103).
Если верить самому Сервантесу, то сатиры он
гнушался, а характер его дарования — сугубо юморис­
тический. Не случайно о "Селестине" он писал, что она
была бы божественна, если бы не обнажала так чело­
веческих слабостей. Сатирическую направленность и
остроту прозвучавшей в "Дои Кихоте" социальной кри­
тики литературоведы подчас склонны преувеличивать.
157

В полемике с этой тенденцией Э. Ауэрбах утверждал,
что после Сервантеса никто в Европе не пытался дать
такой светлый и свободный от всякой критики образ
действительности. "Игра, — пишет он, — никогда не
бывает трагической — это, вероятно, удалось нам
показать, — и человеческие проблемы, проблемы ин­
дивида и проблемы общества, не вызывают у нас стра­
ха и сострадания: светлая радость всегда окружает нас
в романе. Но светлый тон в романе не прост, а много­
слоен — как никогда ранее" (12, 353). В словах Ауэр­
баха есть доля истины, хотя и не вся истина, коль
скоро речь идет о "Дон Кихоте".
Ровный свет падает в романе на всех персонажей и
те правды, которые они несут (пожалуй, только духов­
ник герцогской четы дан исключительно в черном
свете). Наряду с этим в романе присутствуют, вопреки
лукавому сервантесовскому утверждению, и сатири­
ческие зарисовки, и социальная критика. Эта критика,
подчас крайне небезопасная в современной Сервантесу
Испании, ведется под двойным прикрытием абсурдной
точки зрения безумца и возможной недоброжелатель­
ности "собаки-автора", мавра Сида Ахмета бен-Инхали.
Обезопасившись, Сервантес развивает свои социальные
и этические идеалы и осуждает, как, например, в речи
Дон Кихота о Золотом веке, "наше ненавистное время",
полное лжи, лицемерия, корысти и пристрастия. Выра­
жением авторских мыслей, несомненно, является
следующее высказывание ламанчского рыцаря во
2-й части: "Ныне, в наказание за грехи людей, торжест­
вуют леность, праздность, изнеженность и чревоуго­
дие" (2, XVIII). В этих словах — обобщающая характе­
ристика современной Сервантесу Испании, ее оценка
писателем, чутко реагировавшим на симптомы упадка
и разложения.
Не имея возможности говорить о бедах Испании
открыто, Сервантес применяет следующий тактический
158

прием. В первой главе 2-й части речь идет о том, что
священник и цирюльник пришли к Дон Кихоту, еще
хворавшему после 2-го выезда, и завели с ним разго­
вор о "так называемых государственных делах и об­
разах правления, причем иные злоупотребления наши
собеседники искореняли, иные — осуждали, иные
обычаи исправляли, другие упраздняли, и каждый
чувствовал себя в это время новоявленным законода­
телем: вторым Ликургом или же новоиспеченным
Солоном;
и так они все государство переиначили,
что казалось, будто они его бросили в горн, а когда
вынули, то оно было уже совсем другое...". Социаль­
ная несправедливость — один из главных пороков
испанской действительности — нашла отражение в сце­
не великого междоусобья на постоялом дворе в конце
1-й части, когда даже стражники Святого братства,
при всех их правах и полномочиях, сочли за лучшее
не связываться с помогающими Дон Кихоту дворяна­
ми ("...чуть до стражников дошло, что сражаются с
ними люди не простые, как боевой их пыл тотчас же
охладел и они покинули поле брани; они живо смекну­
ли, что, чем бы все это ни кончилось, в ответе будут
они..." (1, X L V ) ) .

Завуалированная критика инквизиции и ее мето­
дов содержится в ловко выведенной Сервантесом
из-под ударов цензуры сцене сожжения "нелепой и
лживой" литературы рыцарских романов. Прежде
всего сама практика аутодафе была глубоко чужда
гуманистическим идеалам писателя и многим из его
современников. С другой стороны, не случаен и мотив
"оплошности" ключницы, обессмысливающий про­
цедуру отбора "вредных" книг от "полезных", ибо
в итоге были сожжены все книги, в том числе такие,
"которые надобно было дать на вечное хранение в
архив". И наконец вполне определенно на обращение
уже не с грешными книгами, а с праведными людьми
159

Дом, в котором умер Сервантес
(согласно "Топографии города Мадрида
дона Педро Техейры". 1656 г.)

намекает здесь же приводимая пословица — "из-за
грешников частенько страдают праведники" (1, VII).
Особенно яркое и глубокое развенчание "железно­
го" века, в который ему выпало родиться, Сервантес
дает во 2-й части своего романа, главным образом, в
"герцогском" цикле, т.е. в главах с 30-й по 57-ю. Более
чем смелыми являются как высказывание, вложенное в
уста мориска Рикоте, о существующей в протестантской
Германии, злейшем враге католической Испании,
свободе воли, так и апофеоз Барселоны, столицы
Каталонии, неоднократно восстававшей против испанокастильского абсолютизма ("...обиталище радушия,
приют для чужестранцев, пристанище для бедняков, от­
чизна храбрецов, город-мститель за угнетенных...").
160

Комизм рыцаря Горестной Фигуры (как назвал
сервантесовского героя один из первых русских пере­
водчиков романа) и нелепость его поступков служат
чем-то вроде предохранителя в мире, в котором мы то
и дело встречаемся с изгоняемыми из родных мест
морисками (насильственно обращенными в христиан­
ство маврами), с каторжниками, многие из которых
попали на галеры только за то, что не смогли подку­
пить судей, страхом людей перед Инквизицией, застав­
ляющим людей спешно виниться во вполне невинных
забавах (вспомним, например, Антоньо Морено),
жестокостью сельских богатеев, беззакониями, твори­
мыми знатью. Трагизм естественным образом снимает­
ся (однако успев заявить о себе) тем, чем, собственно,
он только и может сниматься, — комизмом.
И другие вопросы вставали перед бесчисленной ар­
мией читателей "Дон Кихота". Ренессанс или барокко
представляет роман в истории мировой литературы?
Написал ли Сервантес сатиру на человеческий энту­
зиазм? Если не Дои Кихот, то кто из героев романа
выражает авторскую точку зрения? Развенчивает или
превозносит автор Рыцаря Печального Образа?
Роман возник на границе двух эпох. Неудивитель­
но, что "Дон Кихот", насыщенный элементами барочной
"техники", проникнут ренессансным мироощущением
автора, который, однако, чутко реагировал и на кру­
шение идеалов Возрождения и на сдвиги в обществен­
ной психологии.
На второй из этих вопросов мудро ответил тонкий
знаток Сервантеса, немецкий романтик Людвиг Тик.
Вряд ли что-либо, кроме самого энтузиазма, могло
породить такой всеобщий, лавинообразный энтузиазм,
какой порождал и порождает "Дон Кихот". Роман
не мог быть понят в полном объеме современниками.
И уже по другой причине (из-за потерь, неизбежных
при временной дистанции) не мог он также быть
161

в полном объеме понят и последующими поколения­
ми. Чрезвычайно труден вопрос об авторской позиции.
Именно поэтому он и был истолкован как развлека­
тельный, т.е. как произведение, в котором как бы нет
авторской позиции. Правда Сервантеса не совпадает
ни с правдой Дон Кихота, ни с правдой испанской
действительности. Первая повергается в прах несокру­
шимой силой реальности, сочной, озорной и в своем
жизнелюбии беспощадной. Реальная действительность
Испании конца XVI — начала XVII столетия развенчи­
вается несокрушимостью идеалов человечности и спра­
ведливости, проповедуемых тем же нелепым и беспо­
мощным Рыцарем Печального Образа. Подобная автор­
ская позиция не имела аналога в предшествовавшей и
современной Сервантесу литературе. Вполне естествен­
но, что она ускользнула от самых проницательных,
чутких читателей. Сервантес был реалистом и в сфере
литературы, и в сфере частной жизни, и в сфере об­
щественных идеалов. Поэтому он с одинаковой после­
довательностью ниспровергает и идеалистическое про­
жектерство Дон Кихота, его "звездную" болезнь,
и материалистическое прожектерство Санчо Пансы, его
"островную" болезнь. Кое-кто из сервантесоведов
склонен видеть носителя авторской позиции в Диего де
Миранде, гостеприимно принявшем странствующих
правдоискателей и правдостроителей в своем имении.
Неторопливое, разумное бытие семейства Диего де
Миранды, даже при учете отдельных иронических
штрихов в описании того идиллического существова­
ния в гармонии с природой, обществом и самим собой,
вполне могло бы производить впечатление идеального
и достойного, с точки зрения автора. Однако оно су­
ществует не в безвоздушном пространстве, а неизбеж­
но сопоставляется с полной треволнений и потерь
романной биографией мудрого и благородного
безумца. И сопоставление это, с этической точки
162

зрения, явно не в пользу добродетельного Диего де
Миранды.
Сервантес был заинтересован в читателе-соавторе.
И в Прологе к 1-й части содержится призыв к читатель­
ской активности ("...ты можешь говорить об этой
истории все, что тебе вздумается, не боясь, что тебя
осудят, если ты станешь хулить ее. или же наградят,
если похвалишь"), и в самом тексте романа он
сознательно бросает читателя на произвол судьбы
("Ты, читатель, понеже ты человек разумный, сам суди
обо всем, как тебе будет угодно, мне же нельзя и не
должно что-либо к этому прибавлять...").
Каждый из нас — соавтор Сервантеса, иногда столь
увлекающийся, как Унамуно, заявивший, что он напи­
сал свою книгу, дабы вновь создать "Дон Кихота", или
Хорхе Луис Борхес, сочинивший рассказ «Пьер Менар,
автор „Дон Кихота"».
Фолкнер, очень любивший Сервантеса, в одном из
интервью сказал: "Я пишу о людях. Может быть, в
книги и проникают разного рода символы и образы,
я не знаю. Когда хороший плотник что-нибудь строит,
он забивает гвозди туда, куда следует. Когда он кон­
чает, из шляпок, может быть, и образуется причудли­
вый узор, но он вовсе не для того прибивал гвозди".
Несомненно, что Сервантес "прибивал гвозди" в нема­
лой степени для того, чтобы раз и навсегда заколотить
крышку гроба над рыцарскими романами. Без сомне­
ния, значение для нас ныне имеет не столько то, что
намеревался сказать Сервантес, сколько то, что ему
удалось сказать. Как волею автора, так и волею мил­
лионов читателей "Дон Кихот" превратился в зеркало
человеческой жизни и всего мироздания (Сент-Беф).
Прежде чем отправиться дорогами "Дон Кихота",
уже не сопутствуемого своим творцом, по странам и
эпохам, искусствам и судьбам людей, которые на но­
вом витке галлюцинаций сочли себя Дон Кихотами,
163

приведем суждение Борхеса из его "Притчи о Серван­
тесе и Дон Кихоте": «Мог ли Сервантес подозревать,
что века сгладят в итоге различие между вымышлен­
ным миром рыцарских романов и повседневным
миром семнадцатого столетия и что и Ламанча, и
Монтьель, и тощая фигура странствующего рыцаря
станут для будущих поколений такой же поэзией,
как плаванье Синдбада или безмерные пространства
Ариосто».

ЧАСТЬ II

«ИЗ РОДНОЙ ЛАМАНЧИ
ВДОЛЬ И ВДАЛЬ»
ГЛАВА I
ИЗДАНИЯ ПИРАТСКИЕ,
ТОРГОВЫЕ И СТОРОЖЕВЫЕ

"Твой труд проник уже во все пределы". Так, в зна­
чительной мере пророчески, писал Сервантес в "Путешест­
вии на Парнас" о распространении в мире изданий и пере­
водов своего романа. Вот их приблизительная картина:
XVII век — более семидесяти изданий.
XVIII век — более ста пятидесяти изданий.
XIX век — около шестисот изданий.
XX век — уже сейчас значительно больше, чем в прошлом
веке.
Неизмеримо больше вреда, чем собственно пират­
ские издания, т. е. издания, незаконно осуществленные
в нарушение полученной Сервантесом привилегии на
публикацию и последующие перепечатки романа, при­
несли пиратские действия "друзей" Сервантеса, издате­
лей, комментаторов и истолкователей "Дон Кихота",
произвольно, вплоть до XX века, вторгавшихся в текст
и менявших его в соответствии с их логикой.
165

В лучшем случае дело ограничивалось упреками в
адрес Сервантеса и недоумением, оседавшим в коммен­
тариях. Так, Диего Клеменсин в своем во многом замеча­
тельном издании 1833-1839 годов высказал следующие
"соображения": "Невероятно, чтобы Санчо мог позволить
себе такое в разговоре с хозяином". Он же, комментируя
одно высказывание Санчо в сорок первой главе 2-й части,
рассказывавшего о своем полете на Клавиленьо ("козочки-то ну, прямо, цветочки, гвоздики"), язвительно заме­
тил: "А что, "гвоздики" не "цветочки"?". Причем этот
вопрос адресован автору, а не герою. Между тем прав
был Сервантес, блестяще передавший особенности образ­
ной речи человека из народа. Однако укоризнами дело
не ограничивалось. Совершенной катастрофой обора­
чивалось подчас вторжение педантов в сам текст ро­
мана.
Эстафету комментированного издания "Дон Кихота"
из рук Диего Клеменсина принял Хуан Эухенио Артсенбуч, опубликовавший свою работу в начатой им серии
"Библиотека испанских авторов" в 1846 году. Вот один
из примеров логики, примененной им в своей издательс­
кой деятельности. Основываясь на труде Висенте де лос
Риоса «Хронологический план "Дон Кихота"», он внес
исправление в начало двадцать девятой главы 2-й части,
где речь идет о том, что "выехав из рощи, Дон Кихот и
Санчо спустя два дня мерным и весьма умеренным
шагом добрались до реки Эбро". Артсенбуч, исходя из
того, что такое расстояние Росинант и Серый за два дня
"мерным шагом" вряд ли могли покрыть, в первом сво­
ем издании, опубликованном в Аргамасилье, поставил
"десять" вместо "двух" дней, а во втором, подправив
себя же, написал компромиссное "четыре". Заботли­
выми эрудитами Сервантесу было оказано немало
других "услуг". Теперь об услугах подлинных, а не
мнимых.
Шедевром с точки зрения подготовки текста и
166

типографского дела и в то же время шедевром печат­
ника Королевской академии Хоакина Ибарры-и-Марина
явилось четырехтомное издание "Дон Кихота", подго­
товленное Испанской королевской академией в 1780
году. Наконец-то патриотические чувства испанцев
были удовлетворены — издание Ибарры превосходило
все иностранные. Большинство внесенных в него изме­
нений, по сравнению с editio princeps, были продикто­
ваны интересами дела и устраняли противоречия, выз­
ванные главным образом оплошностью первого издате­
ля и рассеянностью наборщиков. Кроме того, было
устранено деление 1-й книги романа на четыре части,
коль скоро Сервантес 2-ю назвал 2-й частью, и, таким
образом, 1-й оказывалась вся 1-я книга. Было состав­
лено новое пояснение содержания к десятой главе 1-й
части, отвечающее описываемым событиям, и т. д.
Издание было украшено виньетками и гравюрами на
отдельных листах Антонио Карнисеро и других совре­
менных ему испанских художников.
Событием в испанском сервантесоведении XVIII
века стало также издание 1797—1798 годов, осущест­
вленное ученым-библиографом Хуаном Антонио Пельисером-и-Пиларес, снабженное весьма богатым тексто­
логическим комментарием и сведениями историколитературного характера.
Из зарубежных изданий на языке оригинала выдаю­
щимся памятником подвижнической деятельности
издателя и комментатора Джона Боуля стал "Дон
Кихот", опубликованный в Англии в 1781 году. Любо­
пытно, что Боуль, занимающий столь почетное место в
истории комментирования и издания "Дон Кихота", по
его собственному признанию, испанский язык знал
лишь по книгам и в отдельных случаях сомневался
даже в постановке ударения. Однако кропотливый,
многолетний труд, помноженный на любовь к "Дон
Кихоту", и выдающиеся филологические способности
167

помогли ему составить комментарии, которые по сей
день не потеряли своей научной ценности.
В потоке коммерческих изданий, характерных для
XIX века, выделяется труд Диего Клеменсина, издан­
ный в 1833—1839 годах. Его комментарии и по объему,
и по скрупулезности превосходили все, составленные
до этого времени. И лишь их убедительность оставляла
желать лучшего. Упрекали Клеменсина и за чрезмер­
ность, необязательность многих пояснений. Хуан Валера
как-то не без оснований ехидно заметил: "Дон Кихот
привязывает коня к дереву. Очевидно, что столь прос­
тое действие не требует комментария. Клеменсин,
однако, дает его и объясняет нам, что Дон Кихот в дан­
ном случае поступил так, подражая такому-то и тако­
му-то рыцарю... В другом случае Дон Кихот не привя­
зывает своего коня к дереву, а оставляет
пастись.
Клеменсин незамедлительно приводит примеры бес­
численных аналогичных поступков других странствую­
щих рыцарей".
Все издания XIX века были чересчур смелыми в
искоренении "ошибок" Сервантеса или его издателя.
Значительно более консервативным оказался Клементе
Кортехон, опубликовавший "Дон Кихота"в 1905—1915
годах. Первое подлинно критическое издание, в кото­
ром воспроизводятся текстовые отличия ранних публи­
каций романа, было осуществлено Рудольфо Скевиллом и Адольфо Бонилья-и-Сан Мартином (1928—1942).
Огромную и в высшей степени достойную работу
по реконструкции авторской воли Сервантеса проде­
лал Франсиско Родригес Марин, опубликовавший
первое свое, пока еще весьма далекое от совершенства,
издание "Дон Кихота" в 1911—1913 годах. Ему удалось
доказать, казалось бы, само собой разумеющуюся вещь:
во всех мало-мальски спорных случаях надо прежде
всего верить Сервантесу, печатать по возможности так,
как было опубликовано в editio princeps и не искать в
168

любом "сомнительном" (по невежеству современного
издателя или комментатора) случае опечатки или следа
авторской спешки. Для доказательства он приводит в
каждом подобном случае аналогичные примеры (лекси­
ческие, грамматические, стилистические) из современ­
ной Сервантесу литературы. Так он отстоял сотни мест
в тексте, подправляемых его предшественниками.
Однако в полном смысле критическим издание Родригеса Марина не было, ибо при всем чутье издателя,
его знаниях и осторожности он шел по пути рекон­
струкции авторской воли, основываясь на материале
печатного текста (коль скоро не сохранилось рукопи­
си), произвольно отметая при этом не устраивающие
его варианты. Второе издание Родригеса Марина
появилось в 1916 году, третье, дополненное и расши­
ренное в области примечаний, — в 1927 году, четвертое,
последнее, подготовленное, исправленное и дополнен­
ное самим Родригесом Марином, — в 1947—1949 годах.
Это издание в десяти томах, последние два тома кото­
рого составляют приложения и указатели (именной,
учитывающий имена, упоминаемые в примечаниях и
приложениях, и предметный), достойно венчает труд
замечательного ученого, скончавшегося в 1949 году.
ГЛАВА II
«ФЛАМАНДСКИЕ КОВРЫ
С ИЗНАНКИ...»

В "Путешествии на Парнас" есть следующие строки :
Твой труд проник во все пределы,
На Росинанте путь свершает он.
И зависти отравленные стрелы
Не создают великому препон.
(Пер. В. Левика)
169

Всем памятны также пророческие слова ламанчского
рыцаря: "И вот, благодаря многочисленным моим
доблестным и христианским подвигам, я удостоился
того, что обо мне написана книга и переведена на все
или почти все языки мира" (2, Пролог).
Первые переводы "Дон Кихота" или фрагментов
романа появились еще при жизни Сервантеса. Можно
себе представить, как его обрадовало известие, полу­
ченное Роблесом от испанского посла в Лондоне Педро
де Суньиги: в 1612 году в книжных лавках появилось
издание первого английского перевода "Дон Кихота",
осуществленное Томасом Шелтоном. Англичанину без­
условно принадлежит пальма первенства, тем более,
что перевод пять лет пролежал в рукописи, будучи
выполнен в ошеломляюще краткий срок, за сорок
дней, сразу же после получения Шелтоном оригинала
"Дон Кихота", посланного ему в Лондон из Брюсселя.
Первый опубликованный перевод фрагмента из
"Дон Кихота" — французская версия вставной новел­
лы о безрассудно-любопытном, принадлежащая перу
Никола Бодуэна (1608). В следующем году в Париже
был опубликован анонимный перевод новеллы о Мар­
селе и Хризостоме в двуязычном испано-французском
издании.
Первый перевод "Дон Кихота" на французский
язык осуществил в 1614 году Сезар Уден, полиглот,
секретарь-переводчик короля Франции, которому он и
посвятил свой труд. Переводчик остался доволен своей
работой и с гордостью писал о том успехе, который она
имела у публики. Его и в самом деле подтверждает
большое число переизданий. За изданием 1614 года,
которое является теперь библиографической редкостью
(его нет даже в Национальной библиотеке в Париже),
последовали издания 1616, 1620, 1625, 1632, 1639, 1646,
1665 годов. В трех последних перевод Удена был напе­
чатан вместе с переводом 2-й части "Дон Кихота",
170

выполненным Франсуа де Россе. Будучи профессиональ­
ным литератором, он оказался менее скрупулезным,
чем эрудит Уден, и в его работе больше всякого рода
отклонений и ошибок. Но и определенные литератур­
ные достоинства его версии также неоспоримы. "Хотя
он смягчает и ослабляет текст Сервантеса, зато ему не­
редко сопутствует удача в воссоздании упругого стиля,
полнозвучного языка, ярких красок" (152, 47) — так
характеризует его перевод М. Бардон, автор фундамен­
тального труда о судьбе "Дон Кихота" во Франции в
XVII и XVIII веках. Сохранились сведения о раннем,
1621 года, однако до сих пор не обнаруженном
немецком переводе.
По-видимому, нет ничего удивительного в том, что
при всех отличиях дарований переводчиков, знания
ими испанского языка и литературных ситуаций в их
странах, между первой английской версией Шелтона
(1612), французской Удена (1614) и итальянской Франчьосини (1622) очень много общего. Сказались тут,
конечно, и единая для эпохи переводческая практика и
отсутствие необходимости подстраивать оригинал под
иные эстетические и этические взгляды, поскольку эти
принципиально новые взгляды еще не успели ни в одной
из европейских стран определиться.
Общее лицо этих переводов — откровенная буквалистичность, рабское следование "букве" даже в тех
случаях, когда декларировалась известная независи­
мость. Так, вольности, допускаемые Франчьосини,
настаивавшим на том, что он подчас отдаляется от
текста, сводились в основном к замене отдельных
имен на итальянские (были, конечно, вторжения в текст
и иного, в частности цензурного, характера, как, напри­
мер, замена в восьмой главе "священников" на "меди­
ков"). Значительно более существенными оказались
отклонения от оригинала, вызванные плохим знанием
испанского языка (например, "maldita cama", т. е.
171

"злосчастное ложе", переводится Франчьосини, как
"signorie letto", т.e. "роскошное ложе"). Причем и здесь
немалая их часть обусловлена той же чрезмерной при­
вязанностью к "букве" оригинала. Так, Шелтон слово
"sucesos", которое означает "происшествия", перевел,
как "successes", т. е. "успехи". Прекрасным примером
может служить первое слово романа, т. е. первое слово
его заглавия: "El ingenioso hidalgo don Quijote de la
Mancha". Дело в том, что уже осмысление этого эпите­
та, того содержания, которое вкладывал в него Серван­
тес, допускает несколько версий. Неудивительно, что
нелегко пришлось и переводчикам, в том числе и на
романские языки. На русский язык, пожалуй, наиболее
точно, однако описательно, тяжеловесно его перевела в
начале XX века М. В. Ватсон: "остроумно-изобретательный". Первые переводчики подобных задач перед
собой не ставили, и, если только находилось в языке
слово с тем же корнем (хотя и с иным значением), оно
и попадало в перевод: "ingenieus" (французский, 1614),
"ingegnoso" (итальянский, 1622), "ingenious", т. е.
"чистосердечный", "прямой", "искренний" (английский,
1700).
В то же время у ранних переводов немало неоспо­
римых достоинств. Например, анализ первой немецкой
версии "Дон Кихота" показал, что она представляет
собой не только бесценный лингвистический документ
эпохи, отразивший важнейшие сдвиги в развитии
немецкой прозы барокко, но и художественную прозу,
не менее интересную для современного читателя, чем
лучшие образцы произведений немецких писателей
XVII столетия. 11 И все же, хотя переводы XVII столетия
и обладают важными преимуществами перед всеми
последующими, главное из которых — недостижимый
впредь аромат эпохи (не случайно многие из них в на­
ше время переизданы), они отличаются в целом теми
качествами, о которых прекрасно сказал Сервантес
172

Титульный лист первого французского
издания "Дон Кихота". 1614 г.

устами Дон Кихота: "Однако ж со всем тем я держусь
того мнения, что перевод с одного языка на другой
это все равно что фламандский ковер с изнанки:
фигуры, правда, видны, но обилие нитей делает их
менее явственными, и нет той гладкости и нет тех кра­
сок, которыми мы любуемся на лицевой стороне..."
(2, LXII). Перед нами блестящее и в высшей степени
точное определение самых первых, современных, по
сути дела, этому сервантесовскому высказыванию,
переводов, которые еще не стали интерпретациями. При
"обилии нитей", о которых пишет Сервантес, в ранних
переводах есть лишь случайные и стихийные элементы
интерпретаций. Для интерпретаций необходима времен­
ная дистанция.
В 1614 году Уден, и не пытаясь первоначально
разобраться в тонкостях, глубине и многоплановости
сервантесовского замысла, перевел "ingenioso" как
"ingénieux", т. е. как бы оставил эпитет без перевода.
Во втором издании он уже заменил "ingénieux" (т. е.
"изобретательный", "находчивый", "искусный", "остро­
умный") на "valereux" (т. е. "храбрый", "доблестный",
"мужественный"). А это уже вторжение в замысел, его
истолкование, в данном случае — упрощение, посколь­
ку и заглавие (эпитет вызвал недоумение у первых
испанских читателей, как противоречащий традиции
рыцарских романов и в то же время не однозначно
высмеивающий героя, если уж это пародия), и роман в
целом переводятся в традиционное русло. Ирония в
подобной замене как будто сохраняется, хотя и одноплановая, и, по своей сути, элементарная. Однако чита­
тельское ожидание, в угоду которому и перестраивался
роман и подгонялись те или иные его элементы, по
существу, оказывалось обманутым. В защиту перевод­
чика можно сказать, что "Дон Кихот" и в переводе
значительно сложнее примитивной схемы: либо все это
серьезно — и тогда герой действительно "доблестный",
174

либо перед нами пародия — и тогда герой смешон,
оттого что "не доблестен", "не храбр", "не мужествен".
После слов "Доблестный Дон Кихот Ламанчский" во
втором издании перевода Удена следовало характерное
пояснение, по нашим понятиям, аннотация, однако вы­
несенная в заглавие: "История великих его ратных
подвигов, верной любви и необычайных приключений,
произведение столь же полезное, сколь служащее для
удовольствия и развлечения". Роман и в самом деле
был увиден французским переводчиком под этим
углом зрения, хотя буквалистичность и не дала подоб­
ному прочтению развернуться в полной мере.
Франсуа де Россе в том же ключе пропагандировал
роман в своем посвящении жене одного из фаворитов
Людовика XVII. Он предлагал свою работу в качестве
своеобразного интеллектуального моциона, необходи­
мого для восстановления сил после чтения серьезной
литературы. Естественно, что переводческая концеп­
ция романа не могла не отразиться в какой-то мере и
на самом переводе. Первые французские, английские,
немецкие и итальянские переводы внесли немалую
лепту в отношение к "Дон Кихоту" как к легкому чте­
нию с элементами полезной антифеодальной сатиры,
отношению, в целом неизменному в Европе на про­
тяжении XVII, а частично и XVIII века. Вместе с тем
ранние переводы менее последующих удалялись от
оригинала (даже при учете фактических ошибок), так
как литературные вкусы, условно говоря, современни­
ков Сервантеса были достаточно близки к его собствен­
ным взглядам.
Задаче интерпретации, выработки у читателя
определенного представления о произведении, способ­
ствовали не только переводческие принципы, но и
проникнутые теми же идеями иллюстрации, даже
шрифт и формат книги. Так, Питер Мотте, английский
переводчик "Дон Кихота" (1700—1703), издавший
175

свой перевод в четырех изящных томиках, противо­
поставив его, таким образом, переводу Шелтона, издан­
ному в одном массивном томе, в Предисловии подвел
под это базу: "Поскольку книга более подходит для
развлечения, чем для серьезных занятий, место ей
скорее в кармане, чем на письменном столе."
Одна из самых откровенных интерпретаций-приспособлений к национальным вкусам и ко вкусам
эпохи принадлежит французскому переводчику Фийо
де Сен-Мартену, впервые издавшему свою версию в
1677—1678 годах. Именно он сделал "Дон Кихота"
достоянием французской культуры. И не только фран­
цузской, поскольку эта яркая версия, помноженная на
авторитет французского языка, послужила основой
для переводов "Дон Кихота" во многих европейских
странах, в том числе и в России. Фийо де Сен-Мартен
поставил перед собой задачу приспосабливать текст ко
вкусам французов, не слишком при этом отдаляясь от
оригинала, так что "некоторые места могут быть еще
восприняты как испанские". "Я полагал, — писал он в
свое оправдание, — что переводчик должен все-таки
сохранить некоторый аромат оригинала и совершенно
оторваться от переводимого автора — значит слишком
много на себя брать". Достаточно сказать, что, помимо
купюр, сокращений, стилистической перестройки в
"галантном" духе, две последние книги этого издания
полностью принадлежат переводчику. Вспоминается
отповедь Феофана Прокоповича переводчикам, допус­
кающим чрезмерные вольности в обращении с оригина­
лом: "Аще бо всяко разнствующим и далече отходя­
щим от слова его образом толковати восхотел кто, не
было бы то переводити, но свое новое нечто писати".
Однако Фийо де Сен-Мартен своего добился. Только во
Франции в период между 1677 и 1798 годом вышло
тридцать семь изданий его перевода. Сквозь призму его
прочтения на роман Сервантеса смотрело несколько
176

Титульный лист первого английского издания.
1620 г.

поколений европейских читателей. А вкусам французов
оно отвечало в такой степени, что даже в эпоху роман­
тизма, когда во главу угла ставилось внимание к исто­
рическим и национальным особенностям оригинала, у
Фийо де Сен-Мартена нашлись такие защитники, как
Нодье, Сент-Беф, Барбе д'Оревильи.
Чрезвычайная популярность сервантесовского рома­
на в Англии XVIII столетия подтверждается обилием
переводов. Переводу Тобиаса Смоллетта (1755) пред­
шествовало три других: Питера Мотте, Эдварда Уорда
(1711—1712) и Чарльза Джарвиса (1742). Коммерчес­
кими причинами было вызвано предложение перевести
"Дон Кихота", с которым обратились издатели к Смол¬
летту, рассчитывая, что работе такого мастера гаран­
тирован успех у публики.
Не зная испанского языка, Смоллетт был вынужден
основываться на предшествующем переводе Чарльза
Джарвиса и, конечно, не смог поэтому сказать нового
слова в интереснейшей истории осмысления романа
Сервантеса в Англии XVIII века. Версия Смоллетта — это
достаточно вольный перевод, в котором сделана попыт­
ка "сохранить дух подлинника и его идеи" при отказе
рабски следовать букве оригинала. Основной целью
своей работы автор признал в Прологе стремление
сохранить "абсурдную торжественность и бряцание
кимвал, посредством которых бесподобный Сервантес
создал образ Дон Кихота". Роман остался в представле­
нии англичан веселой книгой, полной комических
ситуаций, шуток, с нашей, сегодняшней, точки зрения,
да и по сравнению с оригиналом — грубых. Однако
Смоллетт был блистательным прозаиком, и в его пере­
воде угадывались подлинные масштабы писательского
дарования Сервантеса.
Из немецких переводов XVIII века особого разго­
вора заслуживает версия, выполненная Фридрихом
Юстином Бертухом (1775). Бертух отнесся к работе со
178

всей серьезностью: обсуждал со своим другом Шмид­
том особенности "партии" Санчо, заручился поддержкой
Виланда, получил от Лессинга одобрение своей инициа­
тивы, а также голландскую версию романа. Разверну­
тое заглавие его перевода включает указание на то, что
он "верен" оригиналу. Ошибочно было бы подозревать
немецкого литератора в стремлении обмануть читате­
лей. Недостаточная близость этого перевода подлинни­
ку— лишнее свидетельство исторической изменчивости
переводческих принципов и представлений о точности
перевода. С точки зрения Бертуха, изъятие отдельных
элементов романа не наносит ущерба "верности". К
этим элементам относятся предваряющие роман стихо­
творения, Пролог ко 2-й части, песнь Хризостома и
вообще многие стихи, монолог Марселы, некоторые
вставные новеллы, такие, как новелла о безрассуднолюбопытном или новелла о пленнике. Одна глава Бер­
туха подчас соответствует двум главам Сервантеса.
Значительный ущерб был нанесен лирической стихии
романа. Среди первых критиков перевода были Гаман
и Гердер.
И все же заслуги Вертуха неоспоримы, и одно из
достоинств его перевода заключалось в том, что в нем
можно обнаружить отдельные черты зарождавшегося
в недрах Просвещения следующего этапа осмысления
романа Сервантеса, элементы романтической концеп­
ции "Дон Кихота". "Пора сорвать, — писал Бертух, — с
симпатичного безумца Дон Кихота лохмотья нищего, в
которых он скитается по Германии вот уже более 26-ти
лет". Пока постулируется лишь стилистическая задача,
срывание "стилистических лохмотьев". Переводчик
ставит акцент на дидактической функции образа безум­
ца, а не на уроках извечной человеческой сущности,
воплощенных в ламанчском рыцаре. Однако это, по
существу, первые, пока робкие шаги к полной реаби­
литации героя. В предисловии к своему переводу Бер179

тух давал рекомендацию, которой романтики не замед­
лят воспользоваться. Он призывал некоего философа,
глубокого знатока человеческой природы, попытаться
проникнуть в суть сервантесовских характеров. Его
размышления и выводы, утверждал он, будут иметь
колоссальное значение и принесут огромную пользу
человечеству. Среди внимательных читателей и перево­
да Бертуха, и его предисловия были братья Шлегели и
Людвиг Тик.
1799 год — год публикации двух знаменитых
переводов, Флориана и Тика, представляющих собой,
однако, разные этапы мировой судьбы "Дон Кихота".
В течение нескольких десятилетий вся Европа
знакомилась с "Дон Кихотом" по версии, осуществлен­
ной литературной знаменитостью той поры, Жаном
Пьером Клари де Флорианом. В самой Германии, при
всей добротности уже существовавших переводов, в
1800 году была издана в оригинале эта версия, открыв­
шая новую эпоху в попытках воссоздать роман Серван­
теса на инонациональной почве. Именно к ней, ее то­
нальности, восходят все детские версии "Дон Кихота",
следующие ей вплоть до системы купюр.
Свое понимание романа и свою позицию перевод­
чика Флориан подробно изложил в предисловии, пере­
веденном Жуковским. "Знаю,— писал он, — что не все
французы читают его ("Дон Кихота".— В. Б.) с одина­
ковым удовольствием— причина тому один весьма
посредственный перевод на языке нашем, в котором
потеряна вся красота подлинника. Мне кажется, пере­
водчик почитал "Дон Кишота" обыкновенным рома­
ном, который только забавен. Он переводил каждое
испанское слово французским, первым попавшимся
ему в лексиконе, без выбора и сравнения: конечно,
забыл он, что в роде комическом никакое слово не
имеет синонима, что только одно хорошо, а все другие
негодны. Переводчик, писавший для нас, должен
180

был, сохраняя мысли автора, ослаблять некоторые
выражения, иное смягчать, а пуще всего писать плав­
ным и чистым языком. Он, кажется, думал больше о
верности; но рабская верность есть порок. В "Дон Кишоте" встречаются излишки, черты худого вкуса,— для
чего их не выбросить? Кто это назовет неверностью?".
И в другом месте: "...есть недостатки в Серванте: неко­
торые шутки часто повторяются, иные слишком растя­
нуты; есть неприятные картины. Сервантес не везде
имел очищенный вкус, он платил дань своему веку!
Сверх того, всякая нация имеет свой особенный вкус.
Я ослабил некоторые слишком сильные выраже­
ния, переделал многие стихи; выбросил повторения;
быстротою слога заменил красоты, которых не мог
найти в своем языке. Люди не слишком строгие,
которые не лишают переводчиков смысла и вкуса,
могут поверить моей любви к Серванту, что я выбро­
сил из него только то, что не могло быть его достойно
в переводе" (6, 9).
На протяжении долгой истории переводов "Дон
Кихота" сокращению или полному изъятию подверга­
лись разные пласты романа, разные элементы его
структуры. Сокращались то диалоги и пространные
рассуждения самого Дон Кихота на темы ратного дела,
нравственности, литературы, политики, человеческой
природы, как наносящие урон занимательности, то
вставные новеллы, как рассредоточивающие внимание,
то "натуралистические" эпизоды, как не отвечающие
требованиям, предъявляемым изящной словесности, то
сцены, в которых ламанчский рыцарь выступал в не­
выгодном для него свете. В переводе Флориана цели­
ком пропущены некоторые главы. При этом непереведенными оказались, с одной стороны, разговор Дон
Кихота с племянницей и ключницей, в ходе которого
он развивает свои идеи о различных "видах" родослов­
ных, а с другой,— глава, вызывавшая тягостные чувст181

ва у почитателей Рыцаря Печального Образа всех вре­
мен: а именно та, в которой его топчут свиньи. Однако
если первая из них могла восприниматься как "изли­
шек", а вторая — как "черта худого вкуса", то глава, в
которой приводятся чрезвычайно важные письма, кото­
рыми обмениваются Санчо и его хозяин, икончающая­
ся "Законоположениями великого губернатора Санчо
Пансы", могла оттолкнуть Флориана своим откровен­
но демократическим звучанием.
В Германии наиболее яркие романтические интер­
претации "Дон Кихота" были созданы Шеллингом и
братьями Шлегелями. Романтическая интерпретация
лежит в основе перевода Тика. Известно, что в своей
работе он руководствовался советами братьев Шлеге­
лей. Его версия в какой-то мере отвечает требованиям,
предъявлявшимся Новалисом к "мифологическим
переводам". "Перевод, — согласно Новалису, — бывает
или грамматическим, или же он изменяет произведение,
или же он претворяет произведение в миф. Мифологи­
ческие переводы суть переводы в самом высоком
смысле. Они передают чистую, идеальную сущность
индивидуального художественного произведения. Они
передают нам не реальное произведение, но идеал его.
Полагаю, что истинного образчика таких переводов
еще не существует. Только в некоторых критических
сочинениях и описаниях произведений искусства
можно найти следы подобного уменья. Для этого
нужен человек, в сознании которого полностью соеди­
нились поэзия и философия. Грамматические
переводы суть переводы в обыкновенном значении
термина. Для них требуется большая ученость, но спо­
собности только дискурсивные. Для переводов-переделок, если они хотят быть удачными, нужен высокий
поэтический талант. Иначе они легко впадают в паро­
дийность, как, например, перевод Гомера у Попа или
же все французские переводы, вместе взятые. Настоя182

щий переводчик этого направления должен быть поэ­
том на деле, должен уметь передавать идею целого, и
так или иначе он должен быть поэтом поэта, и поэт
должен у него сразу говорить и по-своему, и так, как
того хочет переводчик. В сходных отношениях состоят
гений человечества с отдельным человеком. Не только
книги, все можно переводить одним из трех способов,
описанных мною" (98, 105). Надо сказать, что, по
крайней мере, тенденции, к которым тяготеют перево­
ды "Дон Кихота" XVII — начала XIX века, в концеп­
цию Новалиса прекрасно укладываются. При этом он
сознавал, что "мифологический перевод" возможен
лишь в идеале, поскольку переводчики имеют дело со
словом, а философы и критики, создатели мифологи­
ческих интерпретаций, — со своим представлением об
этом слове.
Людвигу Тику удалось создать перевод, достаточ­
но точный и в то же время проникнутый определенной
идеей, цельной философско-поэтической концепцией
романа. Почти одновременно с версией Тика печатался
перевод Золтау (1800—1801). Мнения современников
разделились. В работе романтика, имевшего весьма
смутное представление об испанской жизни, сказыва­
лось к тому же плохое знание испанского языка (он,
например, мог спутать имя собственное с нарицатель­
ным). Вполне естественно, что вначале Тик слишком
зависел от перевода Бертуха. Литературные староверы,
сторонники "грамматических" переводов, предъявили
Тику немало претензий. И в наше время его версия,
ранее с точки зрения точности противопоставлявшаяся
флориановской, могла восприниматься как "гротеск­
ная пародия" и худший из всех немецких переводов
(153, 193).
Суть полемики касалась не частных ошибок; она
основывалась на различных философско-эстетических
принципах, классицистических, которые отстаивал
183

Золтау, и новых, романтических. Она заставила, кстати
говоря, романтиков пересмотреть, укрепить и углубить
свои позиции, в частности переводческие. "Дон Кихот"
Тика, таким образом, подготовил знаменитые перево­
ды шекспировских драм Августа Вильгельма Шлегеля.
При всех промахах Людвига Тика главное достоинство
его перевода в том, что, будучи написан превосходным
немецким языком, он захватывает читателя, заставля­
ет его поверить в гениальность Сервантеса. Не случайно
перевод вызвал восхищение Гете, а в наше время —
Томаса Манна. "Не могу передать восхищения, — писал
последний, — которое вызывает во мне перевод Люд­
вига Тика, этот гибкий, богатый оттенками немецкий
язык эпохи классики и романтики, наш язык в счаст­
ливейший его период. Он как нельзя лучше передает
огромного размаха юмористический стиль книги,
лишний раз внушающий мне соблазн заявить, не
обинуясь, что юмористическое является существенней­
шим элементом эпического, заставляющий меня
ощутить их слитность, — хотя вряд ли это можно
объективно обосновать" (88, 182—183).
Еще в начале XIX века мог появиться перевод,
основанный на следующих принципах: переводчик спо­
собен приблизиться к Сервантесу, лишь интерпретируя
его идеи, "не обращая внимания ни на фразы, ни на
слова". Это высказывание, полемически задорное,
принадлежит французскому переводчику Бушону-Дюборнье, версия которого была опубликована в 1807
году. Очевидно, однако, что наиболее перспективным
должен был оказаться путь, избегавший обеих крайнос­
тей, — как "вживания" в "дух" подлинника при забве­
нии его "плоти", так и "выживания" "духа" из ориги­
нала буквалистическим измором. Читатели вправе
были рассчитывать на перевод, основывающийся на
сильных сторонах этих тенденций, воссоздающий "Дон
Кихота" на иноязычной почве в максимально прибли184

женном к оригиналу виде и при этом отмеченный все­
ми особенностями оригинального художественного
произведения, органично вписывающегося в националь­
ную традицию.
Таким переводом оказался труд друга И. С. Турге­
нева, Луи Виардо, страстного испанофила и незауряд­
ного французского литератора, впервые изданный в
1836 году. Ошибки в понимании испанского текста
были почти исключены постоянной "редактирующей"
поддержкой жены писателя, знаменитой певицы Поли­
ны Виардо, испанки по происхождению.
В поисках ключа к сервантесовской стилистике
Виардо обратился к Монтеню, пытаясь проникнуться
духом французского языка относительно близкой Сер­
вантесу эпохи и в то же время в высочайшем своем
проявлении. Несмотря на критику, содержавшуюся в
брошюре Ф. Бидермана, посвященной переводам "Дон
Кихота" 12, версия Виардо только в России была благо­
склонно встречена такими читателями, как Белинский,
Тургенев, Достоевский. Кстати говоря, критика Бидермана, как это показал Л. Миар, оказалась весьма кон­
структивной 1 3 . Отмеченные критиком ошибки и недо­
четы не касались основных переводческих принципов.
Виардо не преминул этими уточнениями воспользовать­
ся, внеся исправления в текст своего перевода.
Классический английский перевод, принадлежащий
перу Джона Ормсби, датируется 1885 годом. Блестящее
знание испанского языка и профессиональное мастер­
ство еще не гарантировали переводчику безусловной и
неоспоримой удачи. Немаловажным подспорьем оказа­
лось глубокое проникновение в суть сервантесовского
замысла.
Каждая эпоха имела свою концепцию "Дон Кихо­
та"; иногда это находило подтверждение в переводе или
переводах, которые способствовали ее углублению. Ми­
ровая литература знает версии "Дон Кихота", соответст185

вующие точке зрения на роман Сервантеса деятелей
культуры барокко, просветителей, сентименталистов,
романтиков, реалистов. Как бы мы сейчас ни относились
к старым переводам, искажавшим шедевры мировой
литературы, именно они, благодаря тому, что иноязыч­
ное произведение оказывалось трансформированным,
приспособленным к литературным вкусам эпохи и
духовным запросам современников, становились жи­
вым культурным явлением. В то же время на родине
писателя его книга могла долгое время вызывать
только исторический, "антикварный" интерес. Пример
"Дон Кихота" показывает, что наибольшая слава
выпадала подчас наименее точным переводам. У них
долгое время не было соперников. Долгое время никто
не решался переводить снова, и даже после появления
более точных переводов читатель, уже осведомленный
о "неверности" своей любимой версии, снова ее требо­
вал. И новые издания находили сбыт.
Флориан был прав, когда заметил, что старые пере­
воды существуют наряду с новыми, и, что бы ни сказа­
ла публика о его работе, "Дон Кихот" и на французском,
и на любом другом языке стоит усилий многих и мно­
гих переводчиков.
ГЛАВА III
ЗАПЕЧАТЛЕВШИЕ ПЕЧАЛЬНЫЙ ОБРАЗ

Иконографическую судьбу "Дон Кихота" опятьтаки предсказали сами герои романа. "Бьюсь об за­
клад, — объявил Санчо, — что вскорости не останется
ни одной харчевни, гостиницы, постоялого двора или
же цирюльни, где не будет картин с изображением
наших подвигов" (2,LXXI). В этом перечне особенно
186

недостает дворцов, которые главным образом и до­
несли до нас росписи на мотивы "Дон Кихота". Так,
уже в 20-е годы XVII столетия французскому худож­
нику Жану Моснье было поручено Марией Медичи,
вдовой Генриха IV, украсить ее загородный дворец на
берегу Луары. Художник обратился к наиболее попу­
лярным литературным произведениям той поры, в том
числе сервантесовскому роману, эпизоды из которого
он использовал в росписи тридцати четырех плафонов
дворцовых залов.
Донкихотовские мотивы были чрезвычайно попу­
лярны у художников-ткачей XVIII столетия. В ману­
фактурах и мастерских Мадрида, Бове, Брюсселя,
Неаполя было выткано множество ковров-гобеленов,
изготовлено большое число шпалер, основу которых
составляла яркая, праздничная живописная интерпре­
тация, принадлежащая замечательному рисовальщику
Шарлю-Антуану Койпелю. Кстати сказать, один из
рисунков к "Истории Дон Кихота" был подарен фран­
цузским королем Петру I в 1717 году во время посе­
щения царем фабрики гобеленов. Ныне в собраниях
советских музеев находится одна из ценнейших кол­
лекций французских и фламандских гобеленов и шпа­
лер из сюиты "Дон Кихот", среди которых выделяют­
ся эрмитажные шпалеры "Наказание Санчо во дворе
гостиницы" и "Простенок", возможно, выполненные
на знаменитой мадридской мануфактуре "Святой
Варвары".
Недавно в Эстонской ССР, на Лохуской мызе, были
обнаружены бумажные обои, на которых представлены
сцены из "Дон Кихота". Аналога шпалерам Лохуской
мызы не существует, в том числе и во Франции, хотя
созданы они были на французской королевской ману­
фактуре. Специалистами были высказаны предположе­
ния, что эскизы к некоторым из этих панно были
выполнены Гойей 1 4 .
187

Не менее интересна "народная" ветвь иконографи­
ческих интерпретаций, хотя именно ей время нанесло
особый урон. Например, два сохранившихся превосход­
ных испанских лубка, воспроизводящих сцены из
"Дон К и х о т а " , — вне всякого сомнения, сколок с
богатой традиции. Неудивительно, что именно Испания
особенно богата примерами самого неожиданного
освоения народом своего национального сокровища.
Уже не первое столетие Дон Кихот и Санчо Панса
путешествуют по веерам, изделиям утвари, конфетным
оберткам, игральным картам; их можно встретить
среди детских игрушек.
К 300-летию со дня выхода в свет романа, в 1905
году, в Испании была выпущена, серия из десяти марок
с портретом Сервантеса и эпизодами из "Дон Кихота".
Это были первые в мире марки, посвященные лите­
ратурному произведению.
Однако вернемся к книге и посмотрим на "Дон
Кихота" глазами художников-иллюстраторов 15. Роль
их в осмыслении и популяризации романа неоспори­
ма.
Там, где переводы не могли выполнить свою
задачу, на помощь им приходили иллюстрации.
Иллюстраций, полностью адекватных "Дон Кихо­
ту", быть не может. Невероятно, чтобы какой-либо
художник сочетал в своей творческой палитре все те
грани писательской индивидуальности Сервантеса,
которые нашли отражение в "Дон Кихоте". Не случай­
но в одних живописных версиях (равно как и в интер­
претациях писателей или философов) удачен сати­
рический или юмористический план, в других— дра­
матический, в третьих — лирический, в четвертых —
сценки обычаев и нравов, в пятых — фантасмаго­
рические создания донкихотовской фантазии, в шес­
тых — гуманистический накал сервантесовского
замысла.
188

Дон Кихот. Рисунок Ф. Гойи

Возможны живописные версии, конгениальные
сервантесовскому роману. Конгениален офорт Гойи,
который мог бы создать иллюстрации, наиболее при­
ближающиеся к роману, способен был в полной мере
передать и искрометную веселость жанровых сценок,
и сатирический элемент в "Дон Кихоте", и безумные
фантазии героя, и полный трагизма разлад его с дейст­
вительностью. Есть основания предполагать, что Гойя
участвовал в конкурсе на иллюстрирование "Дон
Кихота", подготавливаемого Испанской академией, но
его работа была отклонена.
Спустя многие годы, в пору работы над "Капричос", он
сумел запечатлеть не столько самого ламанчского
рыцаря, сколько его больную душу. Таков и пикассовский рисунок, позволяющий, благодаря его напря­
женности, пронзительности и недоговоренности, поста­
вить рядом эпическое полотно и несколько уверенных,
направленных интуицией гения штрихов художника.
Многие из маршрутов "Дон Кихота" начинались в
Англии. Там был выполнен первый перевод романа.
Там был составлен первый комментарий к нему. Там
же, на титульном листе издания 1618 года, т. е. уже
через три года после выхода 2-й части романа, была
впервые сделана попытка воспроизвести подлинный
рыцарско-нерыцарский облик сервантесовских героев.
Они узнаваемы, хотя и путешествуют на фоне сугубо
британского пейзажа и несмотря на то, что в облике
Рыцаря Печального Образа бросается в глаза пышная
борода и длинные волосы, вещь невозможная для
испанца рубежа XVI—XVII веков (моду на короткие
волосы ввел Карл V, который полагал, что пышная
шевелюра — причина его головных болей. Естественно,
что придворные незамедлительно последовали его
примеру).
Ошибкой было бы принимать в расчет титульные
листы первых испанских и португальских изданий
190

1-й части, некоторые из которых украшены гравюрами
на дереве с изображением более или менее условных
странствующих рыцарей, иногда даже в сопровождении
оруженосцев. Очевидно, что в данном случае речь
может идти всего лишь о декоративном элементе,
унаследованном от изданий рыцарских романсов или
романов.
Каждая новая версия в иллюстрировании "Дон
Кихота", сохраняя некий инвариант, отвечала нацио­
нальным вкусам и традициям. Первыми в полном
смысле иллюстрированными изданиями романа Сер­
вантеса стали фламандские издания 1657 года (на гол­
ландском языке) и 1662 года (на языке оригинала). В
отличие от предшествующих, в которых, кроме укра­
шенного гравюрой титульного листа и фронтисписа, в
лучшем случае была одна иллюстрация, эти издания
включали, соответственно, двадцать четыре и тридцать
две иллюстрации, не считая фронтисписов. Эти иллю­
страции, проникнутые подлинно фламандским духом,
жизнелюбивым, плотским, лукавым, "заселенные"
здоровым, хозяйственным людом, покорили всю Евро­
пу и послужили образцом для немалого числа изданий,
антверпенских, парижских, лионских, римских. К ним
же восходит первое испанское иллюстрированное изда­
ние 1672 года. Это не более чем плагиат посредственно­
го художника Диего де Обрехона, и все же в нем уже
были намечены особенности, которые будут впредь
отличать иллюстрации, выполненные в Испании, от всех
остальных: они наиболее точно (что, конечно, совер­
шенно естественно) передают испанский колорит бес­
смертного романа.
Мудрое решение в отношении иллюстраций принял
Хоакин Ибарра-и-Марин при подготовке мадридского
издания "Дон Кихота", осуществленного Королевской
академией в 1780 году (если, конечно, не принимать в
расчет отклонение работы, представленной Гойей).
191

Академическое издание могло позволить себе, в ущерб
цельности впечатления, попробовать сочетать разные
подходы, разные приближения к роману, дающие как
бы объемное впечатление. Так, были напечатаны работы
шести иллюстраторов: Антонио Карнисеро, Хосе де
Кастильо, Бернардо Барранко, Хосе Бринете, Херони­
мо Хиль и Грегорио Ферро.
Событием в истории иллюстрированного "Дон Ки­
хота" стало английское издание, осуществленное на
средства одного английского вельможи, страстного
сервантесофила. Благодаря его инициативе и субсиди­
ям в 1738 году было осуществлено издание "Дон
Кихота" на испанском языке, с которым не могло
сравниться ни одно из ему предшествовавших. Оно
включает семьдесят две гравюры Вандербанка. Выпол­
ненные в спокойной манере, изящной и чуточку чопор­
ной, они были в высшей степени показательны для
Англии эпохи Георга II, точно так же, как были харак­
терны для Франции эпохи Людовика XV рисунки Койпеля, перенасыщенные театрализованной праздничностью.
История подготовки английского издания 1738
года интересна еще одним обстоятельством, напоми­
нающим приведенный выше казус с отвергнутыми
иллюстрациями Гойи. Точно так же на рассмотрение
жюри были представлены работы великого английско­
го рисовальщика Уильяма Хогарта, дерзкие по своей
неакадемичности и новизне взгляда на сервантесовский
роман и столь же благополучно отклоненные как "не­
достаточно серьезные". Оригинальность в подходе про­
явилась у Хогарта не только в манере, но даже в выборе
эпизодов сцен. Никому, например, до него не при­
ходило в голову обратиться к сцене переодевания свя­
щенника и цирюльника, готовящихся к "театрализован­
ной" встрече с Дон Кихотом.
В 1742 году в том же издательстве было опублико­
вано новое издание "Дон Кихота", на этот раз в анг192

лийском переводе, в котором к уже известным ил­
люстрациям Вандербанка была добавлена еще одна, на
которой изображен Рыцарь Печального Образа, как бы
позирующий художнику. Перед нами скорее реальное
историческое лицо, знаменитость, например Сервантес,
увиденный англичанином сквозь призму национальных
представлений о великом писателе, т. е. о Шекспире.
Иллюстрация, помещенная в издании середины XVIII
века, сигнализирует об одном весьма знаменательном
сдвиге: благородство облика героя, почтение по отно­
шению к нему со стороны иллюстратора недвусмыслен­
но свидетельствуют о первых попытках нового прочте­
ния романа.
В XVIII веке еще один прекрасный художник
испытал себя на истории подвигов Рыцаря Печального
Образа — Даниэль Ходовецкий. Впервые двенадцать
его иллюстраций увидели свет в 1771 году в "Almana­
que généalogique", издававшемся на французском языке
в Берлине. Пять из них были опубликованы в издании
"Дон Кихота" в немецком переводе, осуществленном
Бертухом (1775). Однако в этих иллюстрациях худож­
ник, пожалуй, не нашел еще своего ключа к роману. О
новом прочтении романа позволяют говорить иллюстра­
ции, опубликованные двадцатью тремя годами позже в
лейпцигском издании "Дон Кихота". В некоторых из
них блестяще передано предромантическое настроение
в осмыслении сервантесовского романа, в разных стра­
нах Европы заявившее о себе в конце XVIII столетия.
Характерным образчиком романтического истол­
кования романа Сервантеса художниками является
иллюстрация из английского издания 1818 года, приз­
ванная создать у читателя впечатление о том настрое­
нии, в котором пребывал Дон Кихот в горах СьерраМорены, подражая Мрачному Красавцу. Рыцарь Печаль­
ного Образа, вперивший взор в разверзнувшуюся перед
ним бездну, напоминает гордого и одинокого поэта,
193

добровольно покинувшего мир человеческих страстей
и бросившего вызов мирозданию.
Одним из самых прославленных иллюстраторов
"Дон Кихота" стал французский художник немецкого
происхождения Тони Жоанно, занимающий весьма
скромное место в истории живописи. Его многочислен­
ные иллюстрации сопровождали первое издание пере­
вода Луи Виардо, успешно конкурируя по глубине
проникновения в авторский замысел с работой пере­
водчика. Читателя поражало уже обилие и разнообразие
иллюстраций (восемьсот гравюр, выполненных лучши­
ми парижскими граверами) : это было наиболее богато
иллюстрированное издание из всех, до той поры уви­
девших свет.
Импровизационность манеры и неисчерпаемое
богатство фантазии— главное достоинство художника.
Тысячи людей, несколько поколений читателей во мно­
гих странах Европы (в том числе— России) и Америки
увидели ламанчского рыцаря таким, каким он виделся
Жоанно. Если кто и обратил внимание, что Дон Кихот у
него в одних случаях бородат, а в других — украшен
одними усами, то не придал этому никакого значения,
понимая, что именно в импровизационности— причина
обаяния иллюстраций. В романтизме Жоанно был отчет­
ливый народный, демократический акцент: рыцарские
бредни Дон Кихота он перевел в регистр народно-поэ­
тических представлений. Однако именно в этом пре­
ломлении читатели впервые воочию увидели порожде­
ния больного воображения Рыцаря Печального Образа :
сказочные замки, рыцарские турниры, драконов,
заколдованных красавиц, злых волшебников. Роман­
тиками, и более всего Жоанно, а за ним Доре, было
совершено открытие пейзажа в "Дон Кихоте", до поры
до времени как бы "заколдованного" Сервантесом.
Живописная интерпретация Жоанно безраздельно
господствовала в издательском мире около тридцати
194

Иллюстрация Т. Жоанно к "Дон Кихоту".
1836 г.

лет и вынуждена была уступить только другому роман­
тическому прочтению, серии гравюр Гюстава Доре.
Именно художнику, а не поэту или философу, как в
других европейских странах, суждено было создать во
Франции самую яркую романтическую трактовку
романа.
Когда Доре было предложено взять на себя иллю­
стрирование "Дон Кихота", он был уже знаменитым
художником. Специально в целях накопления необхо­
димых этнографических, а главное, эмоциональных
впечатлений он совершил путешествие в Испанию. В
1863 году издание "Дон Кихота" с гравюрами Доре
вышло в свет. В нем были использованы самые совре­
менные методы — цинкография, глубокая печать.
Только для этого издания художник подготовил
триста семьдесят пять иллюстраций, из которых сто
двадцать — во всю страницу. В работе Доре налицо все
важнейшие тенденции романтизма. Предрасположен­
ность к фантастическому и сверхъестественному. Инте­
рес к национальному своеобразию явлений культуры.
Драматизация переживаний духовно богатой личности.
Усиление символического звучания образов и сцен и
философская насыщенность происходящего, в том числе
в описаниях природы. Наиболее чуждой французскому
художнику оказалась комическая сторона "Дон Кихо­
та". Ей нанесен особенно заметный урон. Без сомнения,
не столько концепции немецких романтиков, сколько
всем с детства знакомые иллюстрации Доре (подчас
только они и остаются в памяти) затеняют для нас
сейчас, делают менее ощутимой смеховую, комичес­
кую стихию великого романа.
После появления иллюстраций Доре и триумфаль­
ного шествия их по разным странам резко сокращает­
ся число желающих сказать новое слово в иконографи­
ческой истории романа. Неизбежное соперничество с
творцом этих замечательных иллюстраций не могло не
196

охлаждать пыл многих, даже очень талантливых худож­
ников.
Пожалуй, в XIX веке успешно соперничать с вер­
сиями Доре, и то лишь в сфере чистой живописи, а не
на издательской ниве, могли только работы Оноре
Домье. Цикл рисунков, литографий и картин Домье на
мотивы "Дон Кихота" и в самом деле производят
впечатление творческого соревнования с Доре, коль
скоро они также датируются шестидесятыми годами.
Сочетая романтический пафос, а подчас и недоступ­
ный Доре накал психологических переживаний, с
обостренным чутьем к смеховой стихии в "Дон Кихоте",
доводя ее нередко до гротеска, Домье оставил нам
одно из самых своеобразных изобразительных прочтений
романа.
Грандиозный замысел в течение всей жизни вына­
шивал севильский художник Хосе Хименес Аранда. Он
задался целью проиллюстрировать каждую фразу рома­
на, создав нечто вроде кинематографической вереницы
сменяющих друг друга и непосредственно вытекающих
друг из друга картинок. Затея, естественно, заранее
была обречена на провал. Работа была начата в 1860
году и продолжалась до самой смерти художника,
скончавшегося в 1903 году. Более или менее в
соответствии с планом он сумел осуществить задуман­
ное на материале лишь семи глав, представив сто
тридцать семь рисунков.
Еще шестьсот пятьдесят набросков, отвечающих
тем или иным фразам последующих глав, до тридцать
девятой включительно, остались незавершенными. Было
подсчитано, что в соответствии с достигнутым или нача­
тым ему понадобилось бы сделать в целом около двух
с половиной тысяч рисунков.
Однако не Аранде, а Даниэлю Уррабьерте-Вьерж,
художнику с баскско-французской фамилией, удалось
создать цикл иллюстраций к "Дон Кихоту", не уступаю197

щих лучшим зарубежным версиям. Отдельные его
работы увидели свет на родине в последнее десятилетие
XIX века, однако полностью иллюстрированное им
издание было опубликовано лишь в 1906 году в Лон­
доне. С некоторыми оговорками можно было бы
согласиться с мнением одного из исследователей ико­
нографической судьбы романа, согласно которому Уррабьерте-Вьерж удалось передать своеобразие серван­
тесовского романа, "выявив бурлескный комизм
и высветив реализмом его человеческую суть".
В XX веке именно испанские художники сказали
новое слово о "Дон Кихоте". Одно из самых проникно­
венных изображений Рыцаря Печального Образа при­
надлежит замечательному испанскому живописцу Игнасио Сулоаге, который выполнил его незадолго до
смерти.
Рисунок не претендует на объективность, и
Сулоага не стремился дать в нем обобщающую харак­
теристику героя. Дон Кихот запечатлен в минуту отчая­
нья. Взгляд ламанчского рыцаря, разуверившегося в
своей способности исправить мир, исполнен безысход­
ности, горечи и страдания.
Если Сулоага и Пикассо, не являясь иллюстрато­
рами "Дон Кихота", оказались причастны к его судьбе
благодаря, по существу, одному рисунку каждый, то
другой знаменитый испанец, Сальвадор Дали, связан с
романом теснейшими узами, поскольку он несколько
раз предпринимал попытки его иллюстрировать. Наи­
более удались художнику те литографии, объектом
которых служат не столько сцены из "Дон Кихота",
сколько больное воображение героя сквозь призму
которого мы видим и сам роман. Дали как-то сказал о
ламанчском рыцаре: "Будучи испанцем и реалистом.
Дон Кихот не нуждается в лампе Алладина. Ему доста­
точно взять в руку желудь, чтобы воочию увидеть Золо­
той век" (154, 14).
198

Иллюстрация Д. Тонье

В лучших из своих литографий к сервантесовско­
му роману Дали воспользовался тем же методом.
Методом реалистическо-интуитивных прорывов в
неизвестное, в цельный мир донкихотовской фантазии,
199

причудливо сочетающий отголоски рыцарских пред­
ставлений с элементами повседневной действитель­
ности.
По иллюстрациям к "Дон Кихоту" можно было бы
изучать историю живописи XX века. Читатель получал в
свое распоряжение "Дон Кихота" в стиле модерн, сим­
волистские, экспрессионистические, сюрреалистические
версии. В них подчас не было и речи о попытках при­
близиться к сервантесовскому роману средствами
живописи. На одной из экспрессионистских иллюстра­
ций А. Хаземана к берлинскому изданию, опубликован­
ному в 1922 году, перед нами деформированная фигура
Дон Кихота, лицо эпилептика и дегенерата. Агрессив­
ность художника по отношению к сложившемуся
представлению о сервантесовском герое подчеркивает­
ся еще и тем, что речь идет о сцене на постоялом дворе,
где Рыцарь Печального Образа произносит одну из
самых мудрых своих речей о воинском поприще и
учености.
В 1929—1931 годах в Бельгии небольшим тира­
жом — триста семьдесят пять экземпляров — вышло
роскошное издание "Дон Кихота" на французском
языке, каждая глава которого была украшена иллю­
страциями, выполненными Германом Полем. После
выхода первого тома художник был удостоен премии
Французской академии. В работе Г. Поля впервые
нашел адекватное выражение один из самых эмоцио­
нально насыщенных эпизодов романа, в начале 2-й
части, где Дон Кихот в сопровождении Санчо под при­
крытием ночи едет в Тобосо, предвкушая встречу с
владычицей своего сердца. Художник самыми скупы­
ми средствами передает атмосферу таинственности,
душевного трепета и лиризма.
Особого разговора заслуживает совместное начина­
ние испанского издателя и русского художника. Барсе­
лонский издатель Г. Хили, задумав издание "Дон
200

Кихота" для библиофилов, аналогичное тому, о кото­
ром только что шла речь, решил, пойдя на определен­
ный риск, предложить работу по его иллюстрированию
русскому художнику А. Алексееву, жившему в Париже;
осуществленные в 30-е годы иллюстрации, гротескные,
исполненные пессимизма, отражали трагическую сто­
рону образа Дон Кихота и были проникнуты ощущени­
ем надвигающейся катастрофы. Предчувствия, которы­
ми дышали иллюстрации, подтвердились. В Испании
началась гражданская война, а издание, для которого к
тому времени была уже выполнена половина из заду­
манных ста пятидесяти иллюстраций, не состоялось.
Национальная картина мира, привычные формы
искусства наиболее явственно заявили о себе в цикле
иллюстраций, изданных в 1936 году в виде альбома в
Киото и выполненных Кэйсуке Сэридзавой. Японский
художник осуществил перелицовку "Дон Кихота",
переложив его на национальные нравы. Сохраняя ос­
новные ориентиры истории деяний ламанчского рыца­
ря, Сэридзава создал иллюстрации в традиционной
манере японской живописи, переодев героев в японские
одежды, заменив обычаи европейского рыцарства на
обычаи японских самураев, а льва, с которым жаждет
сразиться Рыцарь Печального Образа, — на куда более
привычного глазу японца тигра.
ГЛАВА IV
ПРОДОЛЖЕНИЯ НЕЗАВЕРШЕННОГО
СПОРА

В прологе ко 2-й части Сервантес писал: "... ты
можешь говорить об этой истории все, что тебе вздума­
ется, не боясь, что тебя осудят, если ты станешь хулить
ее, или же наградят, если похвалишь". Читатели после201

довали этому, со всей определенностью выраженному
совету.
Наши знания об адресате, читателе, для которого
автор предназначает свое произведение, имеют огром­
ное значение для познания самого произведения.
Дальнейшая его судьба связана со сменой эпох, поколе­
ний читателей, трансформацией, обусловленной изме­
нением представлений национальных, социальных,
философских, религиозных, эстетических 16 . Но тут-то
и возникают трудности. "В лингвистике, в литературе,
в культуре, — пишет академик Г. В. Степанов, — время,
словно резинка, стирает каждую бледную линию в ри­
сунке духовной жизни человечества. С другой стороны,
время стремится спрессовать имевшие место события
в тонкий лист прошлого и ставит трудноразрешимые
проблемы перед историком литературы. Вряд ли мож­
но даже претендовать на описание адресата таким,
каким он был в действительности. В научном исследо­
вании он всегда будет представляться как более
или менее условно сконструированный адресат"
(129, 28).
Нам никогда не узнать, какое воздействие оказал
"Дон Кихот" на всех своих читателей. Однако вряд ли
прав был Байрон, полагавший, что Сервантес своим
романом погубил рыцарское чувство испанцев и этим
привел свое отечество к гибели. Из подавляющего
большинства сохранившихся в истории культуры
высказываний о романе явствует, что "Дон Кихот"
отнюдь не оказывал гнетущего воздействия и не раз­
рушал присущее человеку героическое начало.
Взаимодействие "Дон Кихота" с читателями было
движением не однонаправленным, а встречным. Как
роман оказывал воздействие на умы читателей, так и
читательское восприятие как бы накладывало свой
отпечаток на книгу. Достоевский, как будет показано
ниже, помог увидеть своеобразный рационализм Дон
202

Кихота, Марк Твен вскрыл "Приключениями Тома
Сойера" близость психологии Рыцаря Печального
Образа детской психологии.
Очевидно, что земляки ламанчского рыцаря, свя­
щенник, цирюльник и бакалавр, по Сервантесу, из
любви к Дон Кихоту пытаются отвадить его от опасной
для него стези странствующего рыцарства. То, что
молодой и горячий Самсон Карраско хочет еще и
отомстить выбросившему его из седла Рыцарю Печаль­
ного Образа, дела не меняет. Между тем, начиная с
романтиков, несколько поколений читателей упорно
не обращали на это внимания и прочитали книгу
несколько иначе. Роман бездонен, в нем есть и это:
именно священник, цирюльник и бакалавр — настоя­
щие враги Дон Кихота, а не янгуазцы, каторжники и
погонщики, которые естественным образом защищают
свои интересы от посягательства псевдорыцаря. Под­
линными врагами Дон Кихота оказываются те, кто
выступает от имени здравого смысла, адвокаты сущест­
вующего порядка вещей, не желающие примириться с
тем, что ламанчский рыцарь бросает вызов тому миру
беззаконий и несправедливости, с которым они пре­
красно уживаются. И это есть в романе, и ради этого
открытия, бесценного для нас ныне, необходимо было
пожертвовать реальной привязанностью к Алонсо Кихано его односельчан, спасающих его, как они искренне,
в своей добропорядочности, благоразумии и умерен­
ности, убеждены, от него самого и от "чужаков",
измывающихся над ним и развлекающихся им.
Пытаясь проникнуть в глубины сервантесовского
замысла, а с другой стороны, прибегая к его помощи в
сложных жизненных ситуациях, читатели соотносили
Дон Кихота с самыми неожиданными историческими
лицами. Причем длинная цепочка сопоставлений была
начата самим ламанчским рыцарем, сравнивавшим себя
с Амадисом Гальским. Первоначально эти сопоставле203

ния возникали на почве поисков биографического
элемента в романе, скрытого личного смысла, обличи­
тельных целей. Так, Даниэль Дефо был искренне
убежден, что в образе Дон Кихота Сервантес высмеял
адмирала Непобедимой Армады, герцога Медина Сидонью. Вольтер проводил параллель между сервантесовс­
ким героем, с одной стороны, и Фридрихом II и Кар­
лом XII — с другой. В "Жизни Дон Кихота и Санчо"
Унамуно, помимо сопоставления легендарной биогра­
фии Христа и литературной биографии Дон Кихота,
сквозь призму сервантесовского образа увидена
биография основателя ордена иезуитов Игнасио Лойолы (аналогия, замеченная еще Вольтером). Ф. Жамм
сравнивал с ламанчским рыцарем самого Унамуно.
Параллель между образом Дон Кихота и Заратустрой
(а также его создателем) Проводится в книге «Путе­
шествие по морю с "Дон Кихотом"» Томаса Манна.
Высказывалось даже такое абсолютно нелепое пред­
положение, что "Дон Кихот" — это самая искусная
атака на культ Богоматери. Образы "Дон Кихота" ис­
пользовались деятелями Великой французской рево­
люции в полемике с их идеологическими противни­
ками.
"Так образ Дон Кихота, — писал М. М. Бахтин, — в
последующей истории романа разнообразно переакцентуировался и по-разному истолковывался, причем эти
переакцентуации и истолкования были необходимым
и органическим развитием этого образа, продолжением
заложенного в нем незавершенного спора" (15, 221).
Иначе и быть не могло, коль скоро "разговор о вели­
чайшем произведении — всегда разговор о судьбах
человечества, о причинах его побед и неудач" (148,
270).
Мало того, что в "Дон Кихоте" увидели миф. Его
содержание, границы, жизненность многими писателя­
ми, философами, учеными, политическими деятелями
204

Иллюстрация Д. Тонье

были увидены подчас взаимоисключающим образом.
Истолкования множились. Нередко "Дон Кихот"
становился спутником на всю жизнь. Г. Гейне, напри­
мер, утверждал, что он обращается к "Дон Кихоту"
205

каждые пять лет. Как роман рос, мужал и менял­
ся вместе с читателем, так и "судьба человечества",
увиденная в мифе о Дон Кихоте, на каждом новом
этапе жизненного пути его читателя осмыслялась им
иначе.
Многие из истолкователей сервантесовского рома­
на могли бы сказать вместе с Мигелем де Унамуно
(хотя решился только он, "первый испанец", согласно
Федерико Гарсиа Лорке): "Я уверен, что Дон Кихот и
Санчо родились для того, чтобы Сервантес рассказал об
их жизни, а я объяснил ее и откомментировал" (171,
228).
И все же самое поразительное в разноголосице
интерпретаций и истолкований то, что они не потопили
роман, а лишь помогли лучше понять его величие и что
все они отражали лишь грани романа, вмещающего в
себя все их многообразие и в себе все их при­
миряющего.
Своеобразие читательского восприятия "Дон Кихо­
та" сказалось и в "двойной", для взрослого и для
детского читателя, судьбе романа. Честь открытия
"Дон Кихота" как детского чтения принадлежит млад­
шим современникам и соотечественникам Сервантеса,
да и самому писателю, который сообщал о 1-й части
романа, что "детей от нее не оторвать". И все же в пол­
ном смысле "двойная" жизнь романа в XVII столетии
еще не началась. Речь может идти лишь о том, что "Дон
Кихот", будучи истолкован как легкое чтение, в какойто мере воспринимался и как детское. Не случайно
друг Сервантеса, известный испанский писатель Салас
Барбадильо, в своем "Пунктуальном рыцаре" утвер­
ждал, что Дон К и х о т — рыцарь, высоко чтимый и
детьми и взрослыми. Одним из первых, кто стал ре­
комендовать сервантесовский роман в качестве детско­
го чтения, был нидерландский литератор начала XVIII
века Юстус ван Эффен.
206

По счастью, мы располагаем сведениями, в каком
возрасте впервые прочли "Дон Кихота" многие круп­
ные писатели, философы, музыканты. В тех случаях,
когда нам достоверно не известно, что тот или иной
деятель культуры впервые познакомился с романом
Сервантеса в детстве, мы, по крайней мере, знаем, что
в юности он уже успел внести свой вклад в мировую
донкихотиниану.
Филдинг в двадцать один год написал пьесу "Дон
Кихот в Англии". Н. Осипов перевел "Дон Кихота",
когда ему было восемнадцать. Лессинг в возрасте
двадцати одного года уже был знаком с "Дон Кихо­
том", Гердер— в возрасте девятнадцати, Виланд —
шестнадцати, Шиллер— восемнадцати. Шеллинг и
братья Шлегели открыли для себя "Дон Кихота" в
юности, Т и к — в четырнадцатилетнем возрасте. Жу­
ковский обратился к переводу романа, когда ему был
двадцать один год. Мендельсон написал "Свадьбу Камачо" в возрасте восемнадцати лет. Лонгфелло, Эмер­
сон, Марк Твен, Б. Констан, Р. Дарио, Г. Келлер читали
"Дон Кихота" в детстве. Судя по тому, что "Записки
Пиквикского клуба" проникнуты несомненным сер­
вантесовским влиянием, Диккенс был знаком с "Дон
Кихотом" к двадцати годам. Шестнадцатилетний Рембо
завоевал первый приз на конкурсе, проводившемся
Французской академией, за стихотворение на латыни
"Обращение Санчо Пансы к своему ослу". Писемский
вспоминал в "Автобиографии", что он прочел "Дон
Кихота" в русском переводе, когда ему не было еще
четырнадцати лет. Лесковым роман Сервантеса был
прочитан в детстве, в Орле, когда он, посещая дом
А. Н. Зиновьевой, пользовался там библиотекой К. Н. Ма­
сальского, переводчика "Дон Кихота" на русский язык.
По признанию Флобера, роман Сервантеса был не толь­
ко первой его книгой (ему ее читал "папаша Минье");
именно "Дон Кихот" вдохновил одиннадцатилетнего
207

Иллюстрация Г. Доре. 1860 г.

Флобера на собственные прозаические замыслы.
4 февраля 1832 года он писал Эрнсту Шевалье: "Я гово­
рил тебе, что буду сочинять пьесу, так нет же, я буду
писать романы, они все у меня в голове: это прекрас208

Иллюстрация Г. Доре. 1860 г.

ная андалузка, бал-маскарад, Карденьо, Доротея,
мавританка, безрассудно-любопытный, благоразумный
муж" (140, 22). "Дон Кихот" был второй книгой, про­
читанной в детстве Маяковским.
209

Хотя в XIX столетии "двойная" жизнь "Дон Кихо­
та" была уже, казалось бы, фактом несомненным,
знаменитая речь И. С. Тургенева о Гамлете и Дон Кихоте
могла, вероятно, заставить кое-кого в этом усомнить­
ся. Ф. Толль писал, например, в рецензии на 2-е издание
переделки романа для детей, осуществленной А. Н. Гречем, что "Дон Кихот" "по содержанию и основной идее
своей вовсе и не годится для переделки в детскую
книгу, если бы даже талантливый детский писатель
взялся за эту цель" (114, 149).
В XX веке с аргументированным обоснованием этой
же точки зрения выступила известная впоследствии ис­
следовательница и собирательница детского фольклора
О. И. Капица. "Дон Кихот", считает она, относится к
числу книг, значение и смысл которых в ходе их при­
способления для нужд детского читателя совершенно
искажаются, потому что по своей сути они выходят за
пределы детского понимания и если становятся детски­
ми книгами, то только ввиду их занимательности. За
основу берется комический и авантюрный элемент, а
величие и нравственная красота образа ламанчского
рыцаря утрачивается (68, 1—5).
Это обвинение не совсем справедливо. Во всяком
случае, оно справедливо по отношению не ко всем
детским версиям "Дон Кихота". В значительной их
части, особенно более поздних по времени, сохраняют­
ся и "величие", и "нравственная красота". Однако тут
возникают проблемы иного рода. Как раз эти версии,
несомненно, представляют наибольшую трудность для
детей, серьезное испытание для их нравственных
чувств: они начинают симпатизировать герою, которо­
го все бьют и которого все поднимают на смех. И все
же дети как-то с этим справляются. Вот что писал в
связи с этим Генрих Манн: "Ребенок держит в руках
первую книгу, которую он читает: сам "ДонКихот" с
иллюстрациями Доре. На одной из иллюстраций изобра210

жен рыцарь в рубахе, пробивающийся с поднятым
мечом в руках через погребок, в котором лежат
бурдюки с вином. Эти бурдюки и есть враг: толстые,
перекрученные, красные, как вино, и злые, словно
чьи-то морды, они не похожи на обычные. Ребенку,
который читает книгу, они кажутся такими же страш­
ными и опасными врагами, как и самому рыцарю
(курсив м о й . — В. Б.). Ребенок этот на стороне Дон
Кихота, и приключения рыцаря меньше всего кажутся
ему смешными" (87, 276).
Однако и среди сторонников "детского" "Дон
Кихота" не было единодушия. Одни считали роман
Сервантеса "полезным для образования", поскольку
на примере сумасбродств главного героя он мог
отвадить детей от праздного фантазирования и обра­
тить их к действительности. Другие полагали, что
Рыцарь Печального Образа может научить благородству
и героизму. С этой целью, например, в перевод Греча
вводится следующий новый эпизод. Из него дети
узнавали, что во время пребывания у герцогской четы
Дон Кихот совершает настоящий подвиг: спасает жизнь
герцогине. Он в одиночку нападает на шестерых раз­
бойников, которые пытаются ограбить герцогиню, и
всех их убивает с помощью вовремя подоспевшего
герцога. Этот эпизод из бульварной литературы введен,
видимо, для того, чтобы учить юных читателей мужест­
ву и благородству и показать реальную победу добра
над злом, чтобы избавить их от путаного отношения к
герою, который оказывается всегда битым, несмотря
на свои благие порывы. Таков один из выходов из того
противоречия, о котором выше шла речь и которое
взрослые подчас сами загодя склонны были устранять.
Отметим также, что этот перевод, будучи впервые
опубликован в 1846 году, переиздавался в 1860, 1880,
1889, 1902 и 1913 годах.

211

Чем же вызван интерес детского читателя к этой
умной и трудной взрослой книге? Немаловажно аван­
тюрное начало, лежащее в основе романа. Детей не
может оставить равнодушными и комическая стихия,
которой блестяще владел один из величайших юморис­
тов в истории мировой литературы, о чем нередко
забывают взрослые. Не последнюю роль играет столь
важный для детей "познавательный" фонд. "Дон
Кихот" — кладезь бытовых, этнографических, экзоти­
ческих реалий и ситуаций: вспомним хотя бы атрибуты
"рыцарской" жизни. Книга не дает уставать. Внимание
ни на минуту не затухает благодаря постоянной смене
картин, стиля, "высоких" и "низовых" сцен, проис­
шествий и бесед.
В основу книги заложены принципы движения и
н о в и з н ы — безусловные достоинства для детского
восприятия. Роман взывает к благородным чувствам,
к которым дети более чем восприимчивы. Думается
все же, что главное не в этом. Очевидна близость
детской и донкихотовской психологии, мировоспри­
ятия Дон Кихота — детскому мировосприятию.
Дети, согласно Г е г е л ю , — это "Дон Кихоты наших
дней". Детский энтузиазм находит выход в симпатии
к герою-энтузиасту. Определяющее в образе Дон
Кихота и в его судьбе — вера в то, о чем пишется в
книгах, как в реальность. И в этом — полная аналогия
с детским восприятием книг. Главный герой романа
Сервантеса — фантазер, а значит, в какой-то мере ребе­
нок.
Дети, подобно ламанчскому рыцарю, редко идут
на компромиссы со своей совестью. Они конформисты
в значительно меньшей степени, чем взрослые, которые
из соображений пользы, выгоды и общепринятых пра­
вил вынуждены часто приспосабливаться к обстоятель­
ствам.
212

Дон Кихот в какой-то мере играет в странствую­
щего рыцаря. Уподобляясь ребенку, вычитав из книг
все необходимое для игры, он проникается ею и целой
системой сходных детским идеалов и устремлений
(тяга к справедливости, альтруизм, любовь к прик­
лючениям, жажда прослыть героем). То, что человека,
отстаивающего благородные идеалы, бьют, не всегда
вызывает внутренний протест у ребенка (в отличие от
подростка). Дети привыкли (в цирке) симпатизиро­
вать добрым людям (клоунам), которых хотя и бьют,
но им не больно. Они не верят в реальность ударов. И
все же именно здесь возникают основные трудности.
Ребенку трудно проникнуться одновременно чув­
ствами прямо противоположными : ощущением комиз­
ма и трагизма происходящего, насмешки над героем и
восхищения им, что составляет основу и глубину
"взрослого" восприятия романа Сервантеса. Гейне
вспоминал, как он ребенком плакал, дойдя до того
места, когда рыцарь Белой Луны побеждает Дон Кихо­
та. Однако именно особенности детской психологии
нередко помогают ребенку найти выход из трудного
положения. Детский читатель вполне может и принять
поражение Рыцаря Печального Образа в поединке с
рыцарем Белой Луны. Игра продолжается и оправдана
при любых неожиданных поворотах. Нарушением
правил игры дети должны считать выздоровление Дон
Кихота, "измену" его странствующему рыцарству и
приключениям. Особенно вопиющим нарушением пра­
вил игры, с точки зрения детского читателя, является
смерть Дон Кихота. Все, оказывается, взаправду.
Сказка имеет плохой конец. Любимый герой умирает в
конце книги. Он мог сколько угодно умирать на острых
поворотах сюжета, как клоун на арене, но в конце он
должен встать и с улыбкой попрощаться. У Сервантеса
же происходит нечто неслыханное, одновременно оттал­
кивающее, озадачивающее, приковывающее к себе
213

Иллюстрация С. Дали. 1957 г.

внимание, будоражащее. Финал оставляет маленького
читателя неудовлетворенным, но, возможно, впервые
заставляет его думать о книге долгое время после ее
прочтения, пытаясь понять то, что до сих пор было
214

ему недоступно. В этой "неправильности" "Дон Кихо­
та", его загадочности, возможно, и кроется причина его
притягательности для детей.
ГЛАВА V
«КОСТЛЯВЫЙ, ТОЩИЙ
И ВЗБАЛМОШНЫЙ СЫН ИСПАНИИ...»

В разные эпохи на первый план выходили: книга,
автор, образ. XVII век предпочитал книгу. Испанцы
встретили ее с улыбкой. Творческие отклики великих
писателей, мнение эрудитов, бытование сервантесовс­
ких образов в народной среде— достаточно широкий
спектр оценок и толкований — показывают и редкое
единодушие и в то же время нередкое как бы "забега­
ние вперед" в некоторых из этих точек зрения на "Дон
Кихота" испанцев XVII столетия.
"Дон Кихота" активно осваивает испанская литера­
тура, имя героя, ввиду его общеизвестности и узнавае­
мости, путешествует по знаменитым книгам. В сборни­
ке новелл Кеведо "Час воздаяния, или Разумная Фор­
туна", над которым писатель работал в 1630-е годы, с
сервантесовским героем сравнивается Марс, явив­
шийся вместе с другими богами на совет к Юпи­
теру.
Ламанчский рыцарь — частый гость на страницах
пьес Тирсо де Молины. Коль скоро герои драматических
произведений, рассчитанных на мгновенную реакцию
зрителей, без особых пояснений именуют себя то Дон
Кихотом, то Санчо Пансой, автор непременно должен
был надеяться на однозначность толкования. Герой
как сумасброд и непоседа ("Ко двору — во всю
прыть. / Я готов у Кихота / Санчо Пансою быть. / С пре­
великой охотой / вам в дороге служить" ("Я ему не
215

Иллюстрация С. Дали. 1957 г.

завидую") ), книга — как сатира на рыцарские романы
("Было Сервантеса уделом / в своем ламанчце очуме­
лом, / поверившем, что он герой..." ("Ложная Арка­
дия")). Свою оценку Сервантеса как искоренителя
216

эпигонских рыцарских романов Тирсо де Молина
подтверждает также в сборнике новелл и драм "Толедские виллы" (1621): "Мне кажется, друзья мои,
что, хотя испанский Боккаччо — я разумею Мигеля
де Сервантеса, — неумолимый гонитель странствующих
рыцарей, умер, волшебство, которое вмешивалось в их
приключения, снова дерзает смущать умы" (133, 125).
Упоминания Дон Кихота в пьесах Лопе де Веги
также со всей очевидностью показывают, что для него
Рыцарь Печального Образа прежде всего сумасброд и
затейник. В комедии "Вознагражденное пренебреже­
ние" герой и его слуга укрылись от преследования в
одном доме. Служанка предлагает им для легкого
чтения, весьма желательного в их ситуации, книги;
господину — произведения самого Лопе де Веги, а слуге
(Лопе не преминул воспользоваться свидетельством
Сервантеса, что его роман особенно полюбился слу­
гам) — "Дон Кихота". Поясняя выбор второй книги,
она говорит, что беглецы в известной мере повторяют
приключения сервантесовских героев. Собеседники
подтверждают ее правоту и выражают надежду, что им
удастся сохранить разум и не натворить больших глу­
постей. Сумасбродные выходки Дон Кихота приходят
на ум героине комедии "Любить не зная кого". Не
стоит, однако, забывать, что реплики героев пьес не
могут полностью служить свидетельством отношения
драматургов к роману Сервантеса, а в немалой степени
служат характеристиками персонажей.
Внимательным и благодарным читателем "Дон
Кихота" был Кальдерон. Это подтверждается частыми
в его драматургии заимствованиями мотивов из "Дон
Кихота", обыгрыванием имен сервантесовских героев,
использованием тех или иных характеристик персона­
жей. В "Осаде Бреды" упоминается эпизод с ветряны­
ми мельницами, в "Учителе танцев" речь идет о вос­
кресших из мертвых, несмотря на все "усилия" Дон
217

Кихота, Амадисе, Бельтенебросе и Эспландиане, в
"Дочери Гомеса Ариаса" в каламбурном ключе обыг­
рывается имя Росинанта: "rocinantes palabras" (слова,
которые ранее были клячами, и в то же время словаклячи, которые идут впереди других, ибо "rocin" поиспански — это "кляча", "ante"— прежде и впереди),
и т. д.
Еще в 1605 году в бурлескных целях использовал
имена Дон Кихота и Санчо Пансы Гонгора в сонете, на­
писанном в связи с празднествами в Вальядолиде. Свое­
образное толкование образа Дон Кихота предложил
другой великий испанский писатель барокко Бальтасар
Грасиан в своем трактате "Благоразумный" (1646).
Согласно Грасиану, главные пороки Рыцаря Печально­
го Образа — самоуверенность и заносчивость. Любо­
пытно, что знаменитый писатель-иезуит и философморалист счел самыми развенчивающими героя черта­
ми как раз те его качества, которые оказались наиболее
притягательными для последующих поколений, а имен­
но несоответствие физических данных Дон Кихота, его
возможностей, нацеленности слабого и старого ламанчца на геройство, его потребности в подвиге во имя
человечества.
Упоминания заслуживает и седьмая элегия "Эро­
тик" (1677) Эстебана Мануэля де Вильегаса, от кото­
рой, возможно, идет отсчет бытования в испанской
культуре слова и понятия "кихотист", сыгравшего в
Испании не менее важную роль, чем донкихотство— в
русской культуре.
Определенная полемика возникла вокруг понима­
ния "Дон Кихота" как сатиры на рыцарские романы.
Большинством роман так и был воспринят и в этом
смысле приветствовался. Португалец Мануэль Фариа и
Суса в комментариях к "Лузиадам" Камоэнса в 1639
году утверждал, что Сервантес своим "Дон Кихотом",
по существу, покончил с рыцарскими романами и что
218

Иллюстрация С. Дали. 1957 г.

последние потеряли почти всех своих читателей. Для
выдающегося испанского библиографа Николаса Анто­
нио "Дон Кихот" — это "Амадис" в комическом роде.
В то же время нельзя не вспомнить ядовитое замечание
Грасиана в "Критиконе", что Сервантес поставил себя
в смешное положение, желая избавить мир от одной
219

глупости с помощью другой, еще большей. Ранее в
1617 году сходным образом оценивал "Дон Кихота"
Хуан Вальядарес де Вальделомар в оставшемся неиз­
данным романе "Удачливый кабальеро". Определяя
жанр своего проникнутого религиозными идеями
романа, он ополчился в Прологе как против ры­
царских, пасторальных, плутовских и галантных
романов, так и против "Дон Кихота", отказываясь
видеть в Сервантесе своего единомышленника и союз­
ника. По его уверению, он не следует "нелепым и
глупым издевкам "Дон Кихота Ламанчского", кото­
рый сеет дурное семя в душах тех, кто теряет время на
чтение его".
Уже в XVII столетии крен в толкованиях "Дон
Кихота" был сделан в сторону этических проблем. Имя
ламанчского рыцаря чаще встречалось в книгах мора­
листов, мыслителей и теологов, чем в эстетических
трактатах. Согласно А. Наварро Гонсалесу, исследовав­
шему восприятие сервантесовского романа в Испании
XVII века, "это служит доказательством, что Дон
Кихот всегда был теснее связан с жизнью и действи­
тельностью, из недр которых он извлечен рукой гени­
ального творца, чем с литературой" (162, 39). Любо­
пытный факт, хотя и не поддающийся однозначному
толкованию, привел М. Батайон. Неизвестное лицо
написало на запрещенном испанской инквизицией
портрете Эразма Роттердамского, справа от лица: "И
его друг д. Кихот", и ниже— "Санчо Панса". При этом
сервантесовские образы неизбежно изымались из ро­
манной среды и рыцарского антуража и истолковыва­
лись в ином ключе. Так, для отца Мореты, автора
полемической книги, изданной в 1666 году, донкихо­
ты — это, главным образом, чванливые эрудиты, фана­
тично отстаивающие ложные идеи.
Редко, но все же проскальзывали в этих оценках
попытки истолковать образ в позитивном плане. На220

Иллюстрация С. Дали. 1957 г.

пример, эрудит Хуан де Роблес писал: "При виде
такого разнообразия человеческих чувств и литератур­
ных явлений я хочу подобно Дон Кихоту Ламанч­
скому, вступиться за красоту принцессы Дульсинеи
221

нашего языка от посягательств некоторых обнаглев­
ших рыцарей, стремящихся к беззакониям и надруга­
тельствам". Здесь первостепенное значение имеют два
обстоятельства. Сервантесовские образы используются
в филологической полемике при защите чистоты орфо­
графии кастильского языка от литераторов, варварски
с ней обращающихся. Таким образом, Дон Кихот
осмысляется как борец за правое дело. Подобными
примерами, хотя они и не типичны, два мифа все же
если не разрушаются, то, во всяком случае, весьма
расшатываются. В XVII веке сервантесовский образ
осмыслялся не только как отрицательный, достойный
осмеяния персонаж и воспринимался он не только в
своем буквальном значении. Этот вывод в какой-то
мере подтверждается и первыми перелицовками
романа, стихотворными, драматическими и прозаичес­
кими произведениями, написанными с разными целя­
ми на мотивы из "Дон Кихота".
В известной мере оправдались опасения Серванте­
са, пытавшегося уберечь свой роман от подражаний,
переделок и продолжений, взывавшего к совести ис­
панских литераторов на последних страницах романа:
"Тогда священник попросил писца выдать свидетель­
ство, что Алонсо Кихано Добрый, обыкновенно назы­
ваемый Дон Кихотом Ламанчским, действительно
преставился и опочил вечным сном; свидетельство
же это понадобилось ему для того, чтобы какой-нибудь
другой сочинитель, кроме Сида Ахмета Бен-инхали, не
вздумал обманным образом воскресить Дон Кихота и
не принялся сочинять длиннейшие истории его подви­
гов" (2, LXXIV). Уже современники оспорили Серван­
теса, утверждавшего: "Для меня одного родился Дон
Кихот", однако никто не решился последовать приме­
ру Авельянеды и написать очередного "Лже-Кихота",
т. е. романа, выдаваемого за продолжение подлин­
ного.
222

В полной мере отличие творческих индивидуаль­
ностей, мироощущений и жизненных позиций Серван­
теса и Кеведо проявилось в принадлежащем перу Кеве­
до и написанном около 1616 года "Завещании Дон
Кихота". Дело не только в том, что Кеведо увидел в
истории похождений ламанчского рыцаря лишь дейст­
венный способ осмеяния рыцарских бредней. Великий
сатирик, разрушитель иллюзий, острее всех своих
современников вскрывавший несостоятельность основ
испанской жизни, безжалостно развенчивает своего
героя, остающегося перед лицом смерти в полном
одиночестве (даже церковь от него отвернулась),
осмеянным, безумным, неприкаянным и опусто­
шенным.
Первые инсценировки "Дон Кихота" появились
еще при жизни Сервантеса. 1637 годом датируется пьеса
Кальдерона, основанная на сервантесовской фабуле,
утраченная к великому сожалению поклонников
творчества обоих гениев испанской литературы.
Особого разговора заслуживает пьеса "Дон Кихот
Ламанчский" известного в свое время (щедрое на
блестящих комедиографов) драматурга Гильена де
Кастро. Пьеса была написана не позднее 1610 года. Она
проникнута достаточно бережным отношением к рома­
ну. Сказалось это прежде всего в том, что Дон Кихот и
у Кастро вызывает не только смех, но и сочувствие со
стороны как персонажей пьесы ("Мне хочется смеять­
ся, хотя скорее надо было бы плакать"), так,по-видимому, и зрителей. Если у Сервантеса герой, выказывая
незаурядное литературное дарование, чуть было не
становится пастухом (в пасторально-литературном
воплощении), то у Гильена де Кастро ему приходит в
голову идея стать поэтом, блажь, согласно автору, более
или менее благоразумная:
И вот замыслил я иное —
Благоразумным и блажным
223

Поэтом стать. Владеет им
Благоразумие блажное.
Там разум дури сват и кум,
Где тот вовсю открыто правит,
Кто с ног на голову все ставит
И в пятки загоняет ум.

В прозе одним из самых ярких подражаний "'Дон
Кихоту" явился "Пунктуальный рыцарь" (1614) Альфонсо Херонимо Саласа Барбадильо. Писатель, многому
научившийся у Сервантеса в области литературной
техники, сумел создать образ, действительно сохранив­
ший отдельные черты своего прототипа. В романе
Саласа Барбадильо бедный идальго, назвавшийся звон­
ким именем Хуан де Толедо, отправился на поиски
приключений, намереваясь затмить подвиги рыцаря
Селений (так назван здесь Дон Кихот). Прибыв в
столицу, он вызывает вначале изумление, а затем ста­
новится всеобщим посмешищем. Осмеянный и присты­
женный, герой под прикрытием темноты покидает
столицу. После того как Сервантес напечатал 2-ю часть
"Дон Кихота", Салас Барбадильо вновь вернулся к
своему замыслу и издал в 1619 году 2-ю часть "Пункту­
ального рыцаря", которая, впрочем, явно уступает 1-й.
При несомненной генетической связи между обоими
героями не менее важны и отличия как между ними,
так и в авторском отношении к порождению своей
фантазии. Если "пунктуальный рыцарь" подчас вызы­
вает сочувствие и даже симпатию, то восхищение он
вызвать не способен. Сердце умудренного жизненным
опытом Дон Кихота пылает любовью к страждущему
человечеству, сердце любящего приврать молодого
Хуана де Толедо преисполнено тщеславия.
Предоставив разбираться в оттенках отношения к
"Дон Кихоту" ученым мужам и литераторам, испанский
народ принял "костлявого, тощего и взбалмошного"
рыцаря как сына, любовно, по-домашнему и не рассуж224

Гравюра У. Хогарта

дая. Сервантесовский роман, по-видимому, был первой
книгой, созданной профессиональным писателем, эпи­
зоды которой сразу же стали достоянием площадей и
улиц, имена героев — нарицательными, авторские
языковые находки — достоянием народной речи.
Широкую известность получил рассказ о догадли­
вости Филиппа III, который, увидев однажды с балкона
своего дворца студента, читавшего на ходу какую-то
книгу и безудержно смеявшегося, предположил, что
тот либо спятил, либо читает "Дон Кихота". Услужли­
вые придворные немедленно выяснили, что студент и
впрямь читал роман Сервантеса. Однако куда более
удивительными, чем догадка короля Испании, являют­
ся народные праздники, гуляния и маскарады, в ходе
которых уже в первые годы после публикации романа
можно было видеть людей, ряженых под Дон Кихота,
Санчо Пансу и Дульсинею Тобосскую.
Так, их можно было видеть в 1614 году в Сараго­
се, во время празднования причисления к лику святых
Тересы де Хесус. Год спустя, в Кордове, во время
празднеств, устроенных в ознаменование того же собы­
тия, была представлена сценка помолвки Дон Кихота и
доньи Дульсинеи. В 1617 году Дон Кихота можно было
видеть на площадях Севильи, в 1618 — в Саламанке. В
том же году во время празднеств в честь Девы Марии
Дон Кихот произносил следующие стихи:
Дульсинея ныне в тягость
Рыцарю, чей Лик Печален,

А мила — в ком жизнь и благость.
Уже в 1607 году сценка с участием Дон Кихота и его
оруженосца была разыграна за океаном, в перуанском
городе Панса.
Непосредственная реакция первых читателей и
поклонников "Дон Кихота" бесценна для нас не толь­
ко своей исторической весомостью. Она отражала во
многом близкую самому писателю точку зрения на
226

роман, и если в ней, по сравнению с авторским замыс­
лом, преобладал смех, то у последующих поколений в
недопустимой пропорции преобладала дидактика или
метафизическая сухость. Что удивительного в том, что
испанцы XVII века не заметили грандиозности серван­
тесовского замысла? Вспомним, что у самого Серван­
теса "Протокихот" первых шести глав существенно
отличался от остальных глав 1-й части, а 2-я часть, в
свою очередь, — от 1-й. Не случайно первые попытки
перелицовок романа более всего напоминают первый
выезд Дон Кихота.
Как справедливо писал Г. Диас Плаха, "свидетельст­
вом гениальности Сервантеса является не столько его
роман, сколько судьба этого романа. Действительно,
человечество никогда не могло спокойно и незаинтере­
сованно воспринимать творение Сервантеса, а, напро­
тив, как бы чувствовало себя обязанным занять по
отношению к нему определенную позицию, так что
оценки "Дон Кихота" в разные эпохи могут в свою
очередь служить характеристиками самих этих эпох".
При этом каждая нация одарила героя частицей своего
темперамента и миропонимания.
Возможно, во всей истории мировой литературы
нет примера инонациональной славы художественного
произведения, возникшей почти сразу после публика­
ции его на родине, какой являет собой поразитель­
ная популярность "Дон Кихота" в Англии XVII века.
Можно предположить, что одна из причин — своеобраз¬
ное осмысление Дон Кихота как символа Испании,
которая в ту пору представляла для Англии главную и
нешуточную военную опасность. Не случайно Дефо
полагал, что в образе ламанчского рыцаря Сервантес
запечатлел адмирала Непобедимой Армады герцога
Медина Сидонью.
Как и в Испании, активнее всего сервантесовский
роман стали осваивать драматурги. Один из персона227

жей комедии Бена Джонсона "Эписин, или Молчаливая
женщина" (1607) читает "Дон Кихота" наряду с "Амадисом Гальским", выказывая, таким образом, совер­
шенное равнодушие к разгоревшейся в Испании поле­
мике вокруг судьбы рыцарских романов и роли "Дон
Кихота" в их ниспровержении. Упоминание "Дон Кихо­
та" встречаем и в комедии Бена Джонсона "Алхимик",
написанной в следующем году. Значительно более тес­
ными узами связана с "Дон Кихотом" комедия Бомон­
та и Флетчера "Рыцарь Пламенеющего Пестика", опуб­
ликованная в 1613 году, однако датируемая, самое
позднее, 1611 годом. Объект осмеяния в ней — подруч­
ный бакалейщика, "отравившийся", подобно серванте­
совскому герою, рыцарскими романами, уверовавший
в их правдоподобие и усвоивший их выспренний язык.
Одной из самых ярких страниц английского донкихотолюбия является сатирическая поэма, антипуританский пасквиль Самуэля Батлера "Гудибрас" (1663—
1678). Нити, связывающие "Гудибраса" с "Дон Кихо­
том", очевидны, между тем нельзя сказать, что англий­
ский сатирик глубже других своих современников
проник в суть сервантесовского замысла. В поэме зло
высмеиваются политические противники писателя,
пресвитерианцы и индепенденты, в лице педанта судьи,
сэра Гудибраса, и его наушника, крючкотвора Ральфа.
Отражение и развитие получила лишь одна грань рома­
на Сервантеса; мягкий юмор, гуманистический пафос,
идеалы благородства и человеколюбия — все это, труд­
но сказать, осталось ли не замеченным Батлером или
же сознательно отодвинуто им в сторону, коль скоро
ослабило бы пафос весьма агрессивного, едкосатирического замысла.
Во Франции XVII века в "Дон Кихоте" увидели
прежде всего образцовое комическое повествование.
За редким исключением, рядовые читатели, критики,
драматурги и прозаики проглядели в романе Серванте228

са все, кроме занимательности. Однако "исключения­
ми" были такие писатели, как Бернарден де Сен Пьер
или Шарль де Сент-Эвремон. Последнему, например,
принадлежат следующие проникновенные слова: "Быть
может, в иных творениях писателей этой страны можно
найти не меньше вдохновения, чем в наших книгах, но
это вдохновение меня не удовлетворяет, за исключени­
ем Сервантеса в "Дон Кихоте", которого я мог бы
перечитывать всю свою жизнь, ни на мгновение не
пожалев об этом. Из всех прочитанных мною книг
именно "Дон Кихота" я бы с наибольшим удовольстви­
ем сам написал. На мой взгляд, нет ничего более под­
ходящего для формирования нашего правильного
восприятия любых вещей. Меня восхищает мастерство,
с каким Сервантес сумел устами величайшего безумца
земли нашей показать себя человеком наиболее прони­
цательным и величайшим знатоком души, какого толь­
ко можно себе представить" (167, 189).

ГЛАВА VI
ПРОСВЕТИТЕЛИ ДОН КИХОТА

Подобно Сент-Эвремону, наиболее проницатель­
ные умы уже в XVII веке возвели Сервантеса в ранг
великого писателя, мудрого сердцеведа, ратующего за
совершенствование рода человеческого. XVIII век при­
нял эстафету, и просветители, всячески акцентируя
антифеодальный пафос романа, увидели в Сервантесе
своего предшественника, а в истории безумца Дон
Кихота — апофеоз разума, доказанный от противного.
Теоретики, устроители и любители галантных празд­
неств, тактично соглашаясь с переоценкой творчества
великого испанца, активно осваивали сервантесовские
229

образы и совсем не "просветительские" его грани в
своей жизненной философии и в своем искусстве.
На протяжении XVIII столетия "Дон Кихот" был
издан в Англии четыре раза на испанском и не менее
двадцати четырех раз — в переводе. "Английский"
феномен популярности романа, таким образом, ока­
зался долговечным и никак не мог уже быть объяснен
конкретными общественно-политическими обстоя­
тельствами (противоборство Англии и Испании за
мировое господство, обусловившее в XV11 веке обос­
тренный интерес англичан ко всему испанскому).
Испания была ныне второстепенной, если не третьесте­
пенной, державой, испанский язык давно перестал
претендовать на роль международного.
Английские переводчики, критики, писатели пыта­
лись понять тайну притягательности как для них, так и
для всего мира сервантесовского романа. Чарльз Джарвис в предисловии к своему переводу (1742) обращал
внимание читателей на то, что рыцарские потехи давно
во всей Европе отошли в прошлое, а роман продолжает
волновать людей самых различных национальностей.
Самуэль Джонсон увидел причину популярности "Дон
Кихота" в глубоком проникновении его автора в
сокровенные глубины человеческой психологии, в том,
что он вскрыл общечеловеческие слабости и пороки и
наделил ими своею героя: "Много ли найдется читате­
лей, которые, веселясь или сочувствуя, могли бы отри­
цать, что и сами они хромали на ту же ногу Со­
страдая Дон Кихоту, мы припоминаем наши собствен­
ные заблуждения; смеясь над ним, мы, положа руку
на сердце, признаемся себе что мы не менее его достой­
ны осмеяния, и разница между нами состоит лишь в
том, что он вслух говорил то, что мы утаивали" (167,
202).
Романисты пытались подражать Сервантесу, осваи­
вать секреты его писательского мастерства, почитали
230

Иллюстрация К. Сэридзавы

за честь сравнение их произведений с "Дон Кихотом".
Когда в одном из недоброжелательных откликов на
"Робинзона Крузо" прозвучал намек на донкихотство
героя (по всей вероятности, имелось в виду неправдо­
подобие его приключений), Дефо считал это сопостав­
ление крайне лестным для себя: "Тот злорадный
глупец, который, захлебываясь желчью, рассуждал о
так называемом донкихотстве Р. Крузо, доказал воо­
чию, что ничего не смыслит в том, о чем говорит; его,
возможно, удивит, если я скажу ему, что задуманная
им сатира является для меня величайшим панеги­
риком".
Среди многочисленных подражаний "Дон Кихоту"
заслуживают упоминания "Воспоминания о необыкно­
венной жизни, творениях и открытиях Мартина Скриблеруса" (1733).
Их написал крупнейший английский писатель
Александр Поп в соавторстве со своими друзьями
Дж. Арбетнотом и Дж. Свифтом. В книге, оставшей­
ся незавершенной из-за смерти Арбетнота и болезни
Попа, в качестве новых Дон Кихотов высмеяны педан­
ты от литературы и науки: антиквары, филологи, кри­
тики, метафизики, юрисконсульты и т. д.
Долгим читательским успехом пользовалась книга
Шарлотты Леннокс "Дон Кихот женского пола" (1752).
В какой-то мере развивая пафос сатиры Попа и его
друзей, Ш. Леннокс направила острие своей критики
против романов мадемуазель де Скюдери и ее эпиго­
нов.
Мисс Арабелла, подобно Дон Кихоту, книжная
героиня. Начитавшись в тиши деревенского уединения
наполненных любовными переживаниями романов,
она возомнила себя одной из их героинь, окруженных
армией воздыхателей. Она легко поддается на розыг­
рыш, который устраивают соседи. Осознав смехо­
творность своего положения, а впоследствии и своих
232

идеалов, она в конце концов осознает преимущества
здравого смысла и благополучно выходит замуж.
Забегая вперед, отметим, что Флобер в "Мадам
Бовари" пошел по пути, намеченному английской
писательницей. Однако, взяв за основу то же переосмыс­
ление донкихотовской ситуации (женщина, живущая
иллюзиями, почерпнутыми из любовных романов),
Флобер поднял конфликт до уровня подлинного
трагизма и создал великий роман.
Пожалуй, лучшим образцом драматической пере­
лицовки романа на английские нравы является пьеса
Филдинга "Дон Кихот в Англии" (1733). Пьеса, повидимому, была задумана еще в его студенческие годы;
тогда же были написаны отдельные сцены. Этот замы­
сел, о котором Филдинг достаточно подробно писал в
посвящении пьесы герцогу Честерфильдскому, возник
не на пустом месте. Оригинальная концепция "Дон
Кихота" складывалась у английского писателя испод­
воль. Например, с ламанчским рыцарем сравнивался
единственный положительный герой первой его коме­
дии "Любовь под несколькими масками". В пьесе
"Политик из кофейни, или Судья в собственной ловуш­
ке" Филдинг уточняет и несколько конкретизирует
свой взгляд на роман и на образ Дон Кихота. Полуоправданием естественных человеческих слабостей
звучит следующая тирада добродетельного сэра Уорти:
"Большая часть человечества находится в том или ином
заблуждении, и Дон Кихот отличается от всех осталь­
ных не сумасшествием своим, но лишь его разновид­
ностью. Скупец и расточитель, изувер и вольнодумец,
политик из кофейни — все это Дон Кихоты, каждый в
своем роде" (акт I, сц. 12). Другой герой этой пьесы,
Констан, на собственном опыте познав, чем оборачива­
ется заступничество за тех, кому нанесена обида, делает
вывод: "Доброта — это донкихотство, и каждая прин233

Иллюстрация Ж. де Бошера

цесса Микомикона может посадить своего избавителя
в клетку" (акт III, сц. 2).
Донкихотовский цикл размышлений и исканий
Филдинга завершился незадолго до его смерти присвое­
нием ему самому его литературными, а точнее, идеоло234

гическими противниками прозвища "Дон Кихот".
Когда он, назвав себя "Цензором Нравов" Англии,
выступил с критикой темных пятен на родном отечест­
ве, анонимный автор сочинения, напечатанного в газете
"Старая Англия", потешался над писателем, который,
по его словам, обзавелся ослом вместо Росинанта, от­
правился на нем на поиски приключений, произведя
себя самолично в рыцари и именуя себя "Цензором
Великобритании".
В пьесе "Дон Кихот в Англии" образы, заимство­
ванные из сервантесовского романа и транспортирован­
ные в Англию, приходят в столкновение с английской
действительностью. Намного опережая свое время,
Филдинг увидел в Дон Кихоте носителя высоких гума­
нистических идеалов, в услугах которого никто не
нуждается. В пьесе усилена социальная критика. Хотя
Алонсо Кихано сформировала испанская действитель­
ность второй половины XVI столетия, Дон Кихот,
отправляющийся на поиски приключений, такой же
чужак по отношению к этой действительности, как и по
отношению к английской XVIII века. Поэтому замысел
сделать Дон Кихота не только наблюдателем, но и кри­
тиком современной писателю английской жизни,
обычаев и нравов Англии оказался в высшей степени
удачным. Отчетливо и остро прозвучавшая в пьесе
сатира органично вытекает из несовместимости феодально-рыцарских убеждений и идеалов Рыцаря Печаль­
ного Образа и проникнутой духом корыстолюбия,
всеобщей продажности и социального неравенства
капиталистической действительности Англии. В уста
Дон Кихота Филдинг вкладывает высказывания, про­
никнутые острой политической злободневностью: "По­
смотри вокруг себя. Что дает жизнь большинству,
кроме позора, нищеты и несчастий? Каждый
человек возвышается и становится предметом восхище­
ния, только поправ человечество. Власть и богатство
235

приходят к одному ценой разорения и гибели тысячи
людей" (акт II, сц. 1). Пафос пьесы весьма недву­
смысленно выражен в упомянутом посвящении ее гер­
цогу Честерфильдскому: "Живое изображение бедствий,
навлекаемых на страну всеобщей коррупцией, могло
бы произвести весьма сильное и действенное впечатле­
ние на зрителей". И далее: "Цель, с которой написаны
некоторые из этих сцен, не может не рекомендовать их
тому, кто столь блестяще отличился в борьбе за свобо­
ду, для которой раскрываемая мною коррупция может
когда-нибудь оказаться роковой".
При всей своей нелепости Дон Кихот благороднее
и разумнее своего английского окружения. И оно
мало-помалу начинает осознавать его превосходство.
Характерно, однако, что герой пока — испанец и его
введение в английскую жизнь искусственно. Кстати
сказать, первоначально в пьесе предполагалась пере­
лицовка не только пространственно-временная, т. е.
перенос действия в современную Англию, но и героя.
Не ламанчский рыцарь, а англичанин, отмеченный чер­
тами донкихотства, должен был стать центральной
фигурой пьесы. Надо полагать, что в этом для писателя
и заключалась главная трудность, так и не преодоленная
до появления пастора Адамса в романе "История
приключений Джозефа Эндрюса и его друга Абраама
Адамса" (1742).
Куда значительнее прямых подражаний оказался
косвенный, опосредованный сервантесовский вклад в
развитие английской прозы ее золотого тридцатилетия,
открываемого этим филдинговским романом и пред­
ставленного другими романами самого Филдинга, Смол¬
летта и Стерна. Наиболее привлекательными героями
для них оказались чудаки, люди нелепые, наивные и
добрые, противопоставленные деятелям нового типа,
проникнутым верой в здравый смысл и воодушевлен­
ным идеей накопительства.
236

Франция XVIII века, как бы стесняясь своей недав­
ней испанофилии, столь же решительно отказывалась
теперь признавать художественные достоинства шедев­
ров испанской литературы Золотого века. И, пожалуй,
лишь "Дон Кихот" выводился из-под удара. Мотивируя
подобную благосклонность, Монтескье, например,
писал, что из всех испанских книг единственно стоящая
та, в которой осмеяны все остальные. И все же у фран­
цузских литераторов XVIII века, привыкавших к
классицистически-стройным и просветительски-выверенным произведениям, было некоторое предубежде­
ние по отношению к раскованной, динамичной и не
считающейся с правилами хорошего тона прозе Серван­
теса. Так, непререкаемый авторитет в области литера­
туры во второй половине века, Ж. Ф. де Лагарп писал,
что, несмотря на несомненную популярность "Дон
Кихота" во Франции, роман удовлетворяет не всех и не
во всем. Людям строгих правил не по вкусу слишком
фривольные сцены, да и пристало ли разумному чело­
веку восхищаться рассказом о сумасбродствах несчаст­
ного безумца, которому место в сумасшедшем доме.
Произведения, продолжает он, в центре которых част­
ное смешное явление, какими бы замечательными
достоинствами они ни отличались, всегда будут усту­
пать тем, которые посвящены изображению человека
вообще, обобщенной его характеристике. Эта оценка
"Дон Кихота" как "конкретного смешного случая"
была высказана почти одновременно с первыми по­
пытками немецких романтиков увидеть в серванте­
совском романе грандиозный философский миф о
Человеке.
В бурбонской Испании XVIII века, во многом ориен­
тировавшейся на Францию, даже отношение к собствен­
ному культурному наследию подчас "переводилось" с
французского. Вообще же "Дон Кихот" приковывал к
себе внимание образованных испанцев в значительно
237

меньшей степени, чем последние книги парижских
знаменитостей.
В издании, осуществленном Испанской коро­
левской академией (1780), во введении, принадлежа­
щем перу Висенте де лос Риоса, читатель обнаруживал
целый реестр тщательно подобранных и рассортирован­
ных недочетов и промахов Сервантеса, как то: включе­
ние в текст вставных новелл о безрассудно-любопытном и о пленном капитане, неправдоподобие отдельных
сцен и т. д., что объяснялось недостаточно критическим
отношением писателя к своему труду. Кое-кто (на­
пример, Х. Карильо и Х. Марухан) полагал, что Серван­
тес достоин порицания, поскольку сделал в "Дон
Кихоте" из Испании и испанцев посмешище в глазах
других народов.
Удивительным анахронизмом, особенно в конце
века, звучали утверждения, что не только главной
целью (это еще куда ни шло), но главной заслугой Сер­
вантеса в "Дон Кихоте" было развенчание рыцарских
романов. Такова точка зрения аббата Хуана Андреса,
автора книги "О начале, развитии и современном
состоянии всех литератур" (1783), отголоски которой
можно было найти и в российской словесности. Висенте
де лос Риос высказал более дальновидную и более
отвечающую эпохе точку зрения на роман, согласно
которой осуждение недостатков рыцарских романов
не было единственной задачей Сервантеса: попутно
писатель сделал предметом своей сатиры почти все
социальные пороки и людские слабости.
Внимания, конечно же, заслуживает не только
столбовая дорога истолкований сервантесовского
романа, в данном случае разные оттенки просвети­
тельских взглядов, но и "проселочные" попытки ново­
го прочтения, хотя принадлежали они подчас перу
просветителей. В знаменитых "Марокканских письмах"
(1789) Хосе Кадальсо, шедевре просветительской
238

испанской прозы, возможно, впервые со всей опреде­
ленностью высказано здравое суждение о "Дон Кихоте"
как о романе с двойным дном: "У этой нации есть
книга, восхваляемая всеми другими. Я читал ее, и она
меня ни в коей мере не разочаровала; однако мне не
дает покоя мысль, что смысл ее, лежащий на поверх­
ности, один, а подлинный — другой, весьма от первого
отличный Перед нами серия экстравагантных
выходок некоего сумасшедшего, который верит в
существование великанов, волшебников и т. д., умо­
заключения глупца и подвергаемые осуждению сцены
жизни; однако, думается мне. за внешним слоем скры­
вается целый мир глубоких и значительных явлений"
(Письмо LXI). Другой испанец, Б. Д. П. Гатель, прихо­
дит к выводу, что каждый человек может вглядеться в
Дон Кихота и увидеть в нем самого себя.
Многие из испанских литераторов той поры ис­
толковали "Дон Кихота" как школу злословия, модель
сатирических выпадов, применимую и в новое время.
Под этим углом зрения (пожалуй, чересчур острым)
воспользовался опытом Сервантеса Хуан Пабло Форнер, писатель, известный злым языком и консерва­
тивными взглядами, ополчившись в своем "Ученом
осле" против басен Томаса де Ириарте. Как литератур­
ная пародия был задуман роман "История достослав­
ного проповедника фрай Герундио де Кампасаса, по
прозвищу Тупица" Хосе де Ислы, первая часть которо­
го вышла в 1758 году, а вторая в 1768 году, в Англии,
после долгих инквизиционных разбирательств, завер­
шившихся запретом на издание романа в Испании. На
первый взгляд "Фрай Герундио" — верный и вполне
полнокровный сателлит "Дон Кихота". Роман нацелен
против злоупотреблений пышным барочным красно­
речием проповедников, в условиях католической Испа­
нии наполнявших духовный мир современников писа­
теля барабанным боем обесцененных штампов, шедро
239

украшенных словесными арабесками. Как и роман
Сервантеса, "Фрай Герундио", в котором есть и свой
Дон Кихот, и свой Санчо Панса — спутник Герундио,
крестьянин Баррего, преисполнен социальной критики.
Однако сугубо критический потенциал романа, при
всей его полнокровноста, явственно показывает узость
просветительского взгляда на "Дон Кихота".
Близкий по своим взглядам к просветителям
итальянский писатель Джованни Мели, автор поэмы
"Дон Кихот и Санчо Панса" (1787), перенес героя,
сохранившего свои идеалы и иллюзии, в Италию XVIII
столетия. Попытки Дон Кихота внедрить в мир соци­
альную справедливость с помощью заведомо негодных
средств, с точки зрения автора, трезво оценивавшего
результаты деятельности просветителей, ни к чему не
приводят. Дон Кихот гибнет, а Санчо произносит над
его останками монолог, назидательный пафос которо­
го в том, что бессмысленно пытаться облагородить мир,
ибо это прерогатива Творца, который один только и
способен навести в нем порядок.
Почва для переворота вистолковании "Дон Кихо­
та", совершенного немецкими романтиками, была
подготовлена их предшественниками — Лессингом,
Виландом, Клингером, Гердером, Шиллером, Гете.
Братья Шлегели, Шеллинг, Людвиг Тик воспитывались
на их интересе к сервантесовскому роману, на их
попытках спасти вызывавшего их симпатии героя от
неумолимых обвинений, предъявляемых Дон Кихоту
их собственными разумом и логикой.
Молодой Гердер признавался в письме к своей
невесте, что, несмотря на замечательные душевные
качества Дон Кихота, многое в нем и отталкивало; и
все же, ощущая в себе некую донкихотовскую жилку,
он внутренне протестовал против того осмеяния, кото­
рому герой подвергается по воле автора. Назвав как-то
роман Сервантеса "первой комической эпопеей", он
240

писал об ее эпического масштаба героях: "Он выехал,
дабы искоренять неправду, восстанавливать справедли­
вость, протягивать руку помощи угнетенным и низвер­
гать тех, кого вознесла несправедливость. Сколько на
этом поприще ему пришлось претерпеть побоев
Если результаты не отвечали его душевным порывам,
то вменять это в вину следует не самому человеку, а
его безумию" (167, 206).
Самый крупный вклад поколения Гердера в
мировую донкихотиниану — роман Виланда "Победа
природы над мечтательностью, или Приключения дона
Сильвио де Розальзы" (1764). Генеалогия героя была
прояснена во французском переводе и выполненном с
него русском: "Новый Дон Кишот, или Чудные похож­
дения Дона Силвио де Розалвы" (1782). Если немец­
кие читатели уже из названия уясняли себе, на какую
ногу хромает герой, то русские узнавали об этом на
первых страницах: "Необыкновенная чувствительность
и, по непосредственно с оною сопряжено, также вели­
кая нежность принадлежали к дарованиям, коими
природа одарила его даже до излишества".
Отношение Виланда к своему мечтательному,
чувствительному и падкому на всякого рода фантазии
герою было двойственным и в этом смысле вполне
отвечало сервантесовскому. Высмеивая, писатель одно­
временно симпатизировал ему, брал его под защиту.
Лейтмотивом к роману могли бы послужить слова
Виланда, высказанные им в 1758 году в письме к
Циммерману: "...я на собственном опыте знаю, какую
опасность таит возвышенное и связанное с ним то эк­
зальтированное состояние, которое нас подстерегает".
В "Дон Кихоте" же он увидел надежное средство от
лихорадки душ, именуемой склонностью к абстракции.
С целью предостережения от нее и описаны приключения
красноречивого, добродушного, наделенного богатым
воображением идеалиста дона Сильвио де Розальвы.
241

В сопровождении своего "оруженосца", молодого
деревенского детины, который был начитан в ры­
царской литературе не менее своего господина, дон
Сильвио отправляется на поиски принцессы (пребы­
вающей пока в образе голубой бабочки), которую ему
напророчила волшебница. Двойственное отношение к
герою, заблуждающемуся, но симпатичному и к тому
же стремящемуся ко вполне достижимой цели, без
труда разрешилось. Доводы прекрасных очей Фелиции
оказываются сильнее доводов рассудка, приводимых
доброжелателями дона Сильвио, и он приходит к выво­
ду, что волшебницы "суть только твари нашей си­
лы воображения". Разыгравшаяся стихия идеализ­
ма не отвергается, но направляется по "разумному"
руслу.
ГЛАВА VII

ПОЭЗИЯ И ПРОЗА ЖИЗНИ

Если мы обратимся к любому стихотворению,
написанному за последние сто пятьдесят лет на любом
европейском языке и посвященному Дон Кихоту, то
почти наверняка (за редким исключением) так или
иначе оно будет восходить к интерпретации романа Сер­
вантеса немецкими романтиками. И многие поколения
испанистов были бессильны здесь что-либо изменить.
Романтизм грезил о произведении, отражающем
трагическую и комическую стороны жизни, совмещаю­
щем высочайшие устремления духа с гротесковым
изображением изнанки человеческого бытия, для кото­
рого притягательны как вызов героя-идеалиста, так и
своеобразие национальных обычаев и нравов. Трудно
было найти книгу, которая бы лучше "Дон Кихота"
отвечала всем этим требованиям. Естественно при этом,
242

Иллюстрация Г. Поля.
1929—1931 гг.

что при своих медиевистских интересах и симпатиях к
средневековью романтики всячески уклонялись от
постановки вопроса о пародийности "Дон Кихота" по
отношению к рыцарским романам. Не случайно, напри­
мер, на заре увлечения английских романтиков "Дон
Кихотом" в английских переводах были опубликованы
два испанских рыцарских романа: "Амадис Гальский"
(1803) и "Пальмерин Английский" (1807). Переходя
от умозрительных концепций на уровень конкретных
наблюдений и попыток творческого освоения, роман­
тики нередко забывали об отмеченной ими же двуфокусности романа. Например, в ранних редакциях и
вариантах "Гаспара из тьмы" Алоизиуса Бертрана мы
встречаемся с абсолютно серьезным отношением к Дон
Кихоту как к доподлинному рыцарю: "Другой, со спу­
щенным забралом, сжимал в правой могучей руке
эфес длинной шпаги, ножны которой бились об его
каблуки; то был Роланд, или Дон Кихот, или иной
какой рыцарь, славный своими ратными подвигами"
(22, 127). Характерно, однако, что упоминание ла­
манчского рыцаря в окончательную редакцию сборни­
ка не вошло.
Первыми увидели в "Дон Кихоте" недосягаемый
образец романа, заключающего в себе некую всеобъем­
лющую философию жизни, немецкие романтики.
Поскольку Фихте и Шеллинг, братья Шлегели и Тик,
Новалис и Эйхендорф, Жан Поль Рихтер и Клейст
использовали роман в литературной полемике, опира­
лись на него, утверждая свои собственные философские
и эстетические взгляды, нет ничего удивительного в
том, что они не обратили внимания на некоторые оче­
видные особенности сервантесовского замысла, в том
числе те, которые были уже выявлены их предшествен­
никами. Подобно Новалису, многие из них считали, что
основной пафос "Дон Кихота" — в неразрешимом
противоречии между действительностью и мечтой.
244

Безумие они склонны были приписывать не Рыцарю
Печального Образа, а реальности, которой он бросил
перчатку. Наиболее заметная особенность высказыва­
ний немецких романтиков о "Дон Кихоте" — обострен­
ный интерес к герою, заявленная в эпатирующей форме
солидарность с ним. Однако они же были первыми
внимательными и вдумчивыми читателями романа,
впервые взглянувшими на него как на образцовое
произведение искусства слова. Они восторженно
писали о "музыке жизни", которая есть в "Дон Кихо­
те" и должна быть в любом настоящем романе. Одна из
заслуг немецкой романтической критики — отмеченное
ими своеобразие позиции Сервантеса, критической по
отношению как к феодальным, так и к буржуазным
ценностям.
Для Фридриха Шлегеля "Дон Кихот" — романтичес­
кая книга, законченный шедевр высшего романтичес­
кого искусства. Отсюда тончайшая нюансировка,
органичность
его высказываний о своеобразии
сервантесовской прозы: "Ни в одной другой прозе
расположение слов не предстает столь симметричным и
музыкальным, ни одна другая не рассматривает в такой
мере различия стиля как массы цвета и света, ни одна
не отличается в общих выражениях светской культуры
такой свежестью, жизненностью и изобретательностью.
Всегда благородная и изящная, она то развивает до
крайних пределов острую проницательность, то теряет­
ся в сладких детских грезах" (147, 100).
Знаменитый критик призывал (и призывы были
услышаны) видеть в романе проявление двух главных
жизненных сил: поэзии, представленной Дон Кихотом,
и прозы, интересы которой защищает Санчо, С эстети­
ческой точки зрения, также, согласно Фридриху Шлеге­
лю, две взаимообогащающие тенденции управляют
законами романа: остроумие и поэзия. Прозаическое
изображение реальной жизни претворяется в поэзию.
245

Не только как самое богатое по духу и вымыслу среди
всех произведений, созданных остроумием, — утверждал
критик в своей "Истории древней и новой литературы"
(1812), — но и как живая и вполне эпическая картина
испанской жизни и самобытного испанского характера
"Дон Кихот" сохраняет неувядаемую прелесть, в то
время как многочисленные его подражания во всех
европейских литературах обречены на забвение.
Одна из самых глубоких интерпретаций романа
Сервантеса содержится в "Философии искусства"
(1802—1803) Шеллинга. Однако его идеи были долгое
время известны лишь узкому кругу учеников и вос­
торженных приверженцев его философских взглядов.
По Шеллингу, Сервантес создал из материала своего
времени историю Дон Кихота, который до настоящего
времени, так же как и Санчо Панса, носит черты мифо­
логической личности. Дон Кихот и Санчо, с его точки
зрения, суть мифологические лица для всего культур­
ного человечества, а история с ветряными мельницами
и подобные ей составляют подлинные мифы, мифо­
логические сказания. Свой занимательный рассказ
Сервантес построил на явлениях не национальной, а
общечеловеческой жизни. Тема же романа в целом —
реальное в борьбе с идеальным. При этом Шеллинг
высказывает глубокие соображения об отличиях 1-й
части "Дон Кихота" от 2-й: "В первой половине произ­
ведения идеальное борется лишь натурально-реалистически, т. е. идеальное в герое сталкивается лишь с
обыденным миром и обычными его действиями. В
другой его части это идеальное мистифицируется, т. е.
мир, с которым это идеальное сталкивается, есть не
обыденный, но сам по себе идеальный мир, подобно
тому, как в "Одиссее" остров Калипсо как бы являет
иной уровень вымышленности, нежели тот мир, в
котором развертывается действие "Илиады" (146,
386).
246

Из всех немецких романтиков наиболее близок
Сервантесу был Людвиг Тик, один из лучших перевод­
чиков "Дон Кихота". Следуя примеру своих предшест­
венников, Тик попытался обосновать законами серван­
тесовской поэтики такую важную для него и его собрать­
ев по перу категорию, как романтическая ирония.
"Дон Кихот", с его точки зрения, единственное произ­
ведение, в котором две антагонистические сферы:
поэзия и рассудок, серьезность и пародия, фантазия и
низменные явления жизни — находятся в нерасторжи­
мом единстве и являют собой в совокупности совершен­
нейшее творение искусства. И служит оно воплощением
чудодейственной романтической иронии, не имеющей
ничего общего с издевкой, сарказмом или шуткой.
Гейне, называвший себя последним романтиком,
во многом опирался на открытия своих соотечествен­
ников и предшественников, и вместе с тем его прочте­
ние — новый этап и в интерпретациях "Дон Кихота" и в
проникновении в глубины сервантесовского замысла.
Подобно Сервантесу, отвергавшему рыцарские романы,
но чтившему идеалы рыцарственности и благородства,
Гейне, которому оказались тесны романтические
представления и приемы, остался верен многим идеа­
лам романтиков. "Генрих Гейне, — писал В. Е. Мюльман, — видит в меланхолическом идальго, который в
век пороха и мушкетов хочет оживить захиревший
идеал странствующего рыцарства, олицетворенную
трагедию изжитой жизненной позиции; его выдержав­
шая испытание временем сочувствующая ирония сочла
глупость Дон Кихота таким же забавным сумасшест­
вием, как и романтическое движение в искусстве,
которое гальванизирует средневековое рыцарство и
которое хотело вновь оживить умершее прошлое"
(161, 5). Вместе с тем в интерпретациях Гейне уже
успевшие померкнуть романтические откровения за­
играли новыми красками. В концентрированном виде
247

его концепция, намеченная ранее в "Путевых карти­
нах", изложена во «Введении к "Дон Кихоту"», пред­
посланном изданию 1837 года.
Возможно, считает Гейне, Сервантес, сам того не
сознавая, написал величайшую сатиру на человеческую
восторженность. Несколькими годами ранее в "Роман­
тической школе" Гейне писал, что если немецким
юношам более всего по душе "Гамлет", а зрелые мужи
предпочитают "Фауста", то любимой книгой тех, кто с
горечью убедился в тщете всех человеческих усилий,
является "Дон Кихот", ибо в нем осмеяны все проявле­
ния энтузиазма. Отсюда явствует, что Гейне имеет в
виду не столько сам по себе сервантесовский роман,
сколько отражение его в сознании читателей.
Отталкиваясь от романтического противопоставле­
ния Рыцаря Печального Образа его жизнерадостному
оруженосцу, Гейне увидел в каждом из них грань жиз­
ни, нуждающуюся в другой и составляющую с ней
нерасторжимое единство: "Что же касается двух персо­
нажей, именуемых себя Дон Кихотом и Санчо Пансой,
беспрестанно пародирующих друг друга, но при этом
так изумительно друг друга дополняющих, то вместе
они образуют подлинного героя романа..." (37, 152).
Поэт призывает почитать в Сервантесе не только
основателя нового романа, но и создателя лучшего
образца этого жанра. Успех, согласно Гейне, сопутство­
вал в этом испанскому писателю потому, что он ввел в
рыцарский роман вернейшее изображение низших клас­
сов, влив в него народную жизнь. Именно это умершее
вместе с Сервантесом прекрасное, гармоничное равно­
весие аристократического и народного элементов (по­
скольку в новейшей литературе превалирует демокра­
тический элемент), взаимообогащающих друг друга, и
делает, считает Гейне, "Дон Кихота" непревзойденным
образцом.

248

ГЛАВА VIII

ПУТЕШЕСТВИЯ
С «ДОН КИХОТОМ»

В XIX веке слава "Дон Кихота" достигла своего
апогея, заставляя величайшие умы человечества биться
над разгадкой его причудливой и изменчивой природы,
а издателей — печатать роман невиданными ранее
тиражами, предназначая львиную их долю массовому и
детскому читателю. Романтическое неприятие действи­
тельности, с одной стороны, и немыслимая до той поры
демократическая переоценка ценностей, с другой, сде­
лали для XIX века особенно притягательным старый
испанский роман с его героем, бросившим вызов обще­
принятым нормам поведения, и мощным антифеодаль­
ным пафосом.
Немецкие романтики нашли талантливого популя­
ризатора своих идей в швейцарце Симонде де Сисмонди,
авторе книги "Литература Южной Европы" (1813).
Так, постепенно, сначала у немецких, английских,
французских романтиков, а затем у поколений, их
сменивших, складывалось новое представление о "Дон
Кихоте" как о кладезе моральных уроков, школе
благородства, величия и героизма.
В Германии "Дон Кихот" продолжал волновать
умы философов. Особенности донкихотовской психо­
логии вскрыл Гегель. "Сервантес, — писал он в "Лек­
циях по эстетике", — также сделал своего Дон-Кихота
изначально благородной, многосторонней и духовно
одаренной натурой, которая все время нас живо ин­
тересует. Дон-Кихот — это душа, которая в своем
безумии вполне уверена в себе и в своем деле; вернее,
его сумасшествие в том только и состоит, что он уверен
и остается столь уверенным в себе и своем деле. Без
249

этого безрассудного спокойствия по отношению к
характеру и успеху своих поступков он не был бы под­
линно романтичным; эта самоуверенность действитель­
но велика и гениальна во всем, что касается субстанцио­
нальной сути его помыслов" (36, 152—153).
Одной из лучших книг в мире считал "Дон Кихота"
Шопенгауэр. Он предложил следующую интерпретацию,
наиболее отвечающую, с его точки зрения, духовным
запросам современных ему читателей. Коль скоро
художественное произведение тем совершеннее и воз­
вышеннее, чем глубже оно погружается во внутренний
мир человека, а сюжет — это проекция его внутренней
жизни, то Дон Кихота и Роланда с Амадисом Гальским,
героев "внешней" жизни, разделяет пропасть. Даже
внешний мир претворяется в горниле его внутреннего
мира в нечто, ему одному принадлежащее, поскольку
его душа мощнее, а фантазия неистощимее, чем у
человека XIX века.
Ницше назвал "Дон Кихота" самой горькой книгой
из всех, когда-либо написанных человеком. Он призна­
вался, что, перечитывая роман, не получал удовольствия,
а выносил лишь тягостное чувство. Все, что есть серьез­
ного и страстного в человеке, утверждал он, что взыва­
ет к человеческому сердцу, все это — проявление дон­
кихотства.
Тенденции мифологизации романа широко пред­
ставлены и во французском романтизме. Подобно
Шатобриану, многие из его современников и соотечест­
венников почитали ламанчского рыцаря самым благо­
родным, самым смелым, самым любезным и самым
сумасшедшим из людей. Толкование французскими
романтиками "Дон Кихота" претерпело эволюцию,
однако вряд ли можно говорить о движении от Мери­
ме, увидевшего в Сервантесе величайшего стилиста, а
в "Дон Кихоте" — совершенное произведение искусст­
ва, — к Сент-Беву, оценивавшему сервантесовский
250

роман как зеркало человеческой жизни и всего миро­
здания 17 . Скорее наоборот, Мериме с позиций реализ­
ма выступил против романтических чрезмерностей,
отметил, что Сервантес написал наиболее жизнерадост­
ное из литературных произведений. В его, как бы
старомодном, стремлении видеть в "Дон Кихоте"
развенчание повального увлечения рыцарскими рома­
нами нетрудно заметить присущий ему пафос борьбы с
крайностями романтизма в литературе. С другой сто­
роны, донкихотство романтиков нередко служило
мишенью для трезвомыслящих посредственных лите­
раторов.
Открытие "Дон Кихота" считал самым важным
событием своей жизни Стендаль. Он признавался, что
мечтой его было начисто забывать роман сразу по его
прочтении, дабы каждый раз вновь его для себя откры­
вать. Бунт Мериме против экзальтации вокруг героев
прошел почти незамеченным. Стендаль, вместе с ним
открывавший новые горизонты для французской
прозы, не смог, подобно романтикам, удержаться от
того, чтобы не развести Дон Кихота и Санчо по разные
стороны барьера.
Широкий резонанс имела работа Э. Литтре о романе
Сервантеса, опубликованная в 1837 году, особенно
мысль философа о Дон Кихоте как о герое, подвижни­
ке и великом человеке, беда которого заключалась в
том, что, придя в мир, он опоздал на два столетия.
Приди он раньше, утверждает Литтре, его безумие
никем не было бы замечено. Он сохранил бы свой
возвышенный образ мысли, свое благородное сердце,
свое безграничное великодушие, потребность в само­
пожертвовании во имя долга.
Окажись Дон Кихот в тех, двухвековой давности,
обстоятельствах, он не только стал бы великим челове­
ком, но оказал бы благотворное воздействие на окру­
жающих.
251

По мысли Барбе д'Оревильи, созвучной с хорошо
известной всем нам оценкой русского писателя русским
же критиком, в смехе Сервантеса более слез, чем у
кого-либо из юмористов мировой литературы. В то же
время никакие слезы, с его точки зрения, не окупали
смех Сервантеса над самым святым: энтузиазмом,
жертвенностью, культом женщины, поэтическим взгля­
дом на мир, заботой об интересах слабого. Бурже
вспоминал, что на все его доводы и попытки доказать,
что автор "Дон Кихота" был верен в душе идеалам
рыцарственности, Барбе д'Оревильи повторял, что
Сервантес — преступник и что сатиры на энтузиазм он
ему простить не может.
"Дон Кихот" был одной из любимейших книг
Флобера. Долгие годы он бился над разгадкой тайны,
позволившей Сервантесу создать шедевр мировой
литературы, рядом с которым меркнут лучшие книги
современности. В 1852 году Флобер писал своей музе,
Луизе Коле: "По-прежнему читаю и чту Рабле и "Дон
Кихота", каждое воскресенье вместе с Буйе. Какое
подавляющее величие! Они, как пирамиды, — чем
больше их созерцаешь, тем кажутся выше — в конце
концов даже страшно становится. Чудесно в "Дон
Кихоте" отсутствие искусства и непрестанное слияние
иллюзии и реальности, благодаря чему эта книга так
комична и так поэтична. Какими карликами предстают
все прочие! Каким маленьким чувствуешь себя, боже
мой! Каким маленьким!" (140, 218). Любовь Флобера
к "Дон Кихоту" питал главным образом профессио­
нальный интерес. "Великих гениев, — писал он, —
отличают две черты: обобщение и создание нового. В
одном типе они сводят разрозненные личности и вно­
сят в сознание человечества новых людей. Разве в
существование Дон Кихота верят меньше, чем в су­
ществование Цезаря?" (140, 211). Задавшись вопро­
сом, почему Фигаро жалок по сравнению с Санчо, он
252

продолжая ту же мысль о полнокровности образов,
созданных Сервантесом, которым было бы тесно в
Комеди Франсез. Он признавался, что, благодаря
Санчо, полюбил произведения, "от которых пахнет
потом, такие, чтобы сквозь полотно были мышцы
видны и чтобы ходили они босиком, а это труднее,
чем носить сапоги". Уроки Сервантеса оказались
весьма действенными. Флобер учился у Сервантеса
развенчивая романтическое мироощущение и в быто­
вом поведении, и в своих романах. По принципу
"отсутствия такта действительности" к ламанчскому
рыцарю тяготеют и Фредерик Моро, и мадам Бовари,
которую Ортега-и-Гассет назвал "Дон Кихотом в
юбке", и Бувар, и Пекюше.
Уже современниками А. Франса было замечено, что,
вскрывая извечный конфликт между идеями и реаль­
ностью, неизменно становясь на сторону своих донкихотовских персонажей, французский писатель разви­
вал сервантесовскую линию в романе. В отличие от
многих своих современников, испытавших от чтения
"Дон Кихота" чувства горечи и подавленности (на­
пример, Ж. Пеладан, писатель-спиритуалист, назвал
"Дон Кихота" Библией пессимизма), он предложил
оптимистическую концепцию романа. Согласно Франсу,
роман, прочитанный еще в юные годы, на всю жизнь
дает заряд бодрости, душевного подъема и радостного
мироощущения. Горе тому, кто никогда не был подо­
бен Дон Кихоту и не принимал ветряные мельницы за
великанов. Жестоко обманываются те, кто не видят
вокруг себя ничего прекрасного и величественного.
Всеми оттенками донкихотовских мотивов играет
"Сирано де Бержерак" Эдмона Ростана. Свою точку
зрения на Дон Кихотов он изложил в "Контрабандис­
те", включенном в сборник стихов "Шалости музы"
(1890). В современной, пропитанной практицизмом
Европе идеалы — предмет контрабанды. Этой контра253

бандой занимаются поэты, Дон Кихоты наших дней.
Сам Дон Кихот приходит на испано-французскую
границу постаревший, но несломленный. Он называет
себя поэтом и контрабандистом и сообщает, что Роси­
нанта убили во время корриды, а Санчо правит и,
забавляя подданных, рассказывает им о своих приклю­
чениях.
Впрочем, образ Дон Кихота, баловня великих
умов, прекрасно уживался с дидактической и развенчи­
вающей традицией. Приключениями отдаленного потом­
ка ламанчского рыцаря наполнены четыре тома сочине­
ния "Дон Кихот философ, или История адвоката
Аблара", изданного в 1872 году. Помешавшись на
философской почве, герой отправляется в странствие,
вступая на каждом шагу в философские и религиозные
диспуты, пока наконец некий священник не возвраща­
ет его в лоно церкви.
В Англии среди почитателей таланта Сервантеса
также не было единодушия. На весьма горестные раз­
мышления навел "Дон Кихот" Байрона, который уста­
ми своего "Дон Жуана" осудил Сервантеса, воздвиг­
нувшего себе памятник, развеяв в прах рыцарские
чувства своих соотечественников и подорвав у чело­
вечества веру в успех благородных начинаний:
Всего грустнее в грустной сей истории,
Что мы смеемся, — а герой ведь прав,
Провозглашая славные теории
Борьбы с насильем и защиты прав.
Но мир его относит к категории
Безумцев, ничего не разобрав;
Весьма печальный вывод получился
Для тех, кто размышлять не разучился.
(Пер. Т. Гнедич) (13, 649).

По существу, в противоположность и как бы в пику
ему другой великий английский писатель-романтик,
Вальтер Скотт, утверждал, что во время нашествия
наполеоновских войск в Испанию магия сервантесов254

ских описаний побуждала захватчиков с почтением и
священным трепетом относиться ко всем местам,
например родине Дульсинеи Тобосо, или свидетелям
безумств Дон Кихота, горам Сьерра Морена, которые
обессмертил гений писателя, составившего славу
своей нации. Свое восхищение "Дон Кихотом" Вальтер
Скотт высказывал неоднократно, подтверждая его
частыми упоминаниями донкихотовских мотивов в
своих романах.
Когда началась подвижническая деятельность немец­
ких романтиков и Сервантес был признан гениальным,
если не первым, писателем, а роман — квинтэссенцией
прозрений о месте человека на земле, в Испании благо­
получно продолжали видеть в "Дон Кихоте" действен­
ное средство от заблуждений ума и сердца, а в его
авторе — одного из писателей, достойного внимания в
новое время.
В противоположность иностранцам, злоупотребляв­
шим умозрительными построениями, оторванными от
текста романа, испанцы впадали в другую крайность,
были чересчур привязаны к эмпирической стороне
вопроса, опираясь на односторонне-социологический и
психиатрический методы исследования. Вслед за
Агустином Дураном Антонио де Бофаруль полагал, что
в образе Дон Кихота Сервантес вывел типичного
представителя правящих классов и по контрасту с ним,
в образе его оруженосца дал свод типичных черт
представителя народных масс. Обычным для врачебной
практики случаем мании величия счел факт превраще­
ния Алонсо Кихано в Дон Кихота Эмилио Пи-и-Молист,
автор книги "Достоинства Дон Кихота с медикопсихологической точки зрения и основные соображе­
ния о сумасшествии для нового комментария бес­
смертного романа" (1886). Согласно Пи-и-Молисту, не­
управляемость героя объясняется его убежденностью в
своем нравственном и физическом превосходстве;
255

отсюда бахвальство, высокомерие, заносчивость и
агрессивность, т. е. вполне ординарный клинический
случай.
Тезисы немецкой романтической критики были
подхвачены Бартоломе Хосе Гальярдо, согласившимся
с тем, что Сервантес воплотил в образах Дон Кихота и
Санчо Пансы поэзию и прозу, фантастическое и реаль¬
ное, рыцарское и вульгарное. Однако в целом испанцы
в ХIХ веке противились мифологизации романа, и
достоинства их работ лежали совсем в иной плоскости.
Протестуя против зарубежных интерпретаций, расши­
рительного толкования "Дон Кихота", испанские
писатели настаивали на том, что для восхищения
потомков достаточно того, что Сервантес был тонким
психологом, внимательным наблюдателем жизни и
великолепным мастером слова, Анхель де Сааведра
убеждал своих соотечественников не верить тем, кто
усматривает в "Дон Кихоте" некий скрытый смысл.
Они же, писал он, навязывают Сервантесу идеи совре­
менных либеральных философов, подобно М. Монтегю,
утверждавшему, что ламанчский рыцарь символизиру­
ет Испанию XVII столетия, героическую, но авантюр­
ную, агрессивную и фанатичную. Ему вторит Бенхумеа,
сокрушающийся о том, что французские и немецкие
критики тратят силы на обсуждение вопроса: испанскую
ли душу или человечество живописал Сервантес в
"Дон Кихоте".
Основываясь на реальности сервантесовского текста,
испанские литераторы подправили немало ошибок
зарубежных истолкователей. Так, тот же Бенхумеа
резонно опроверг тех, кто считал верность идеалу
отличительной чертой Рыцаря Печального Образа, а в
удел оруженосцу оставлял лишь низменную и бес­
крылую реальность. Свой идеал имеет и Санчо, стремя­
щийся к нему с не меньшим пылом, чем его хозяин к
своему. Осваивая новый взгляд на роман, испанские
256

критики, благодаря постоянной опоре на текст (кста­
ти говоря, не адаптированный и не искаженный подоб­
но тем, которые были в распоряжении многих зарубеж­
ных интерпретаторов), приводили его нередко в
большее соответствие с "Дон Кихотом". Диего Клеменсин, например, в предисловии к изданию 1833—1839
годов писал: "Сервантес слил воедино в своем герое
оба начала, соединив экстравагантные выходки Рыцаря
Печального Образа с душевными совершенствами Алон­
со Кихано Доброго; мы смеемся над злоключениями
первого и не можем не любить второго" (167, 43—44).
Одно из самых глубоких осмыслений романа
Сервантеса в Испании XIX века принадлежит перу
крупнейшего прозаика Хуана Валеры. В докладе «О
"Дон Кихоте" и различных способах его комментирова­
ния и исследования», прочитанном в Испанской коро­
левской академии в 1864 году, он опроверг мнение
тех, кто склонен видеть в романе измену Сервантеса
идеалам рыцарственности и героизма, а также тех, кто
счел Дон Кихота и Санчо символическими, аллегори­
ческими фигурами, а не полнокровными образами.
Спор между интерпретаторами, высоко парящими над
романом, и комментаторами, пришпилившими себя к
букве романа, Валера, будучи реалистом, решил в
пользу реализма своего гениального соотечественни­
ка: "Сервантес написал самую увлекательную в миро­
вой литературе книгу, роман и самый идеалистический,
и самый реалистический из всех, когда-либо созданных,
ибо он запечатлел в нем, с точностью фотографа, всю
окружавшую его действительность, которую он знал
во всех мельчайших подробностях и которую с таким
блеском и такой выдумкой умел воспроизводить в
своих произведениях, и потому что в нем он сумел
претворить ее в совершенные образы, сумел возвы­
сить ее до высот поэзии благодаря живому огню и
ясному свету незапятнанного, лучезарного и чистейше257

го идеала искусства, который пылал в его душе"
(167, 102).
Нельзя сказать, что "Дон Кихот" был обойден
вниманием композиторов. Достаточно назвать коми­
ческую оперу Мендельсона "Свадьба Камачо", балет
Мариуса Петипа на музыку Минкуса, музыкальную
юмореску для оркестра Антона Рубинштейна, симфо­
ническую поэму "Дон Кихот" Рихарда Штрауса, чтобы
понять, что для музыки XIX века роман Сервантеса в
полном смысле не пустой звук. Однако в основном
он служил поводом для создания праздничных спек­
таклей, дивертисментов, насыщенных псевдоиспанскими мелодиями, танцами, дающими исполнителям
возможность продемонстрировать свое мастерство.
Бесконфликтность подобных музыкальных воплоще­
ний подчеркивается тем, что Рыцарь Печального Образа
не вызывает в них, как правило, ни осуждения, ни
сочувствия, связывая в единую сюжетную линию
звучащее мозаичное полотно бытовых сценок и песен­
ных мотивов. Очевидно при этом, что роман скорее
поддавался симфоническому решению, чем сценичес­
кому. В равной степени и в литературе неизмеримо
большего успеха достигали авторы эссе и этюдов о
"Дон Кихоте", чем пьес на мотивы романа. Основой
для композиторов служили интерпретации, предложен­
ные философами и поэтами. Таков "Дон Кихот"
Р. Штрауса, возможно, самое лирическое его произведе­
ние. В основе его симфонических вариаций на "рыцар­
скую" тему — романтико-идеалистическая и, по сущест­
ву, глубоко пессимистическая трактовка романа,
имеющая к моменту обращения композитора к донкихотовской теме — 1898 год — давнюю историю.

258

ГЛАВА IX
ПУТЬ КО ГРОБУ ДОН КИХОТА

Подчас воздействие "Дон Кихота" превращалось в
факт первостепенного значения в культурной жизни
той или иной страны. К роману Сервантеса нельзя было
уже подходить с обычными мерками инонационального
влияния или культурных традиций. "Дон Кихот"
наполнялся совершенно новым, "актуальным" смыс­
лом, в то время как в условиях "нормального" быто­
вания осмысление сервантесовского романа и образа
главного героя было значительно ближе к авторскому
замыслу.
Так было в Англии XVIII столетия, Германии
эпохи романтизма, России второй половины XIX и
рубежа XIX—XX веков. Так было и в Испании конца
XIX — начала XX века.
С осмыслением "Дон Кихота" в Испании про­
изошло примерно то же, что и в музыкальной испанис­
тике. В течение почти всего минувшего столетия вся
Европа, не исключая и Испании, знакомилась с музы­
кальным обликом этой своеобразной и притягательной
во все времена страны по произведениям не столько
испанских, сколько зарубежных композиторов. И
лишь Альбенис, Гранадос и Фалья коренным образом
изменили положение. Тот же переворот в литературе
совершили Унамуно, Ганивет, Асорин, Ортега-и-Гассет.
По сравнению с заинтересованным, талантливым, но
все же взглядом извне, в котором была известная
толика игры воображения, "Дон Кихот" испанцев,
равно как и Испания испанских композиторов, при­
обрел контуры национальной проблемы. Ортега-и-Гассет писал: "И все же, что такое "Дон Кихот"? Отдаем
259

ли мы отчет в том, что именно заложено в нем жизнью?
Мимолетные прозрения о нем осенили умы иностран­
цев: Шеллинга, Гейне, Тургенева... Откровения скупые
и неполноценные. "Дон Кихот" был для них вызывав­
шей восхищение диковиной; не был тем, чем он явля­
ется для нас, — проблемой судьбы" (163, 91).
Так называемое поколение 98-го года — Ганивет,
Унамуно, Асорин, А. Мачадо, — осознавшее свое един­
ство под знаком катастрофы Испании в войне 1898
года с США, вкладывало в роман Сервантеса сугубо
личные и национальные чувства. Мысли о "Дон Кихо­
те" оборачиваются размышлениями о предназначении
Испании, ее трудной судьбе, достоинстве, чести, как
исконных национальных качествах, не позволяющих
Испании пресмыкаться перед другими нациями, пре­
успевающими в практицизме, о путях возрождения
страны. В философском плане проблематику, которую
искали писатели, а особенно его идеологи, Унамуно и
Ганивет, можно определить как оппозицию — "Блуд­
ный сын или Сын Человеческий", используя их соб­
ственную стилистику, имеющую ясные библейские
ассоциации.
Отношение к "Дон Кихоту" Мигеля Унамуно с
годами менялось. Впрочем, уже при первом обращении
к роману, в эссе "Рыцарь Печального Образа" (1896),
он определяет главное, чему впредь останется верен, —
взгляд на Дон Кихота как на "индивидуализацию
народной жизни". Другой доминантой будет сознатель­
ное игнорирование исторической конкретности сер­
вантесовских образов. Дон Кихот и Санчо Панса
рассматриваются им в отрыве от всего романа, как
проявление исконных начал испанского духа, испанско­
го народа. Позднее он разовьет мысль о Сервантесе как
об евангелисте Дон Кихота, который не во всем был
способен его понять. Отвечая на упрек американского
профессора, заметившего, что слова Самсона Карраско
260

Унамуно приписал Санчо Пансе, и парадоксально за­
остряя мысль, он не столько в свою защиту, сколько в
назидание эрудиту заявил, что в отношении оригинала,
принадлежащего перу Сида Ахмета, ошибку допустил
Сервантес, а не он.
В 1898 году, под впечатлением катастрофы, Унаму­
но пишет статью. "Смерть Дон Кихоту", ратуя за то,
чтобы чванливый Дон Кихот уступил место Алонсо Кихано, истинному представителю Испании. Надо убить
Дон Кихота, утверждал он, чтобы воскрес Алонсо
Кихано, добрый, скромный, который говорил с козопасами о веке мира, великодушный освободитель
каторжников. 1905 годом датируется переведенная на
многие языки книга "Житие Дон Кихота и Санчо", а
1906-м — эссе "Путь ко гробу Дон Кихота", начиная со
второго издания книги включавшееся в нее в качестве
пролога. Бесценным нравственным наследием Рыцаря
Печального Образа провозглашается в них героический
энтузиазм одиночки, заранее обреченного на пораже­
ние. В духе проповедуемого им трагического оптимиз­
ма он воспринимает и роман, эту "самую грустную
эпопею", заставлявшую плакать юмориста Гейне,
поэму, в которой реальность и жизнь едва заметны, а
безумие и смерть необозримы.
Унамуно уподобляет борьбу за Дон Кихота новому
крестовому походу, который бы следовало пред­
принять "за освобождение Гроба Дон Кихота из-под
власти бакалавров, священников, цирюльников, герцо­
гов и каноников". "Я полагаю, — продолжал он, — что
должно отважиться на крестовый поход, дабы от­
воевать Гроб Рыцаря Безумств у завладевшим им
вассалов Благоразумия" (136, 239).
Проведя в книге "Житие Дон Кихота и Санчо"
многочисленные параллели между романной биогра­
фией ламанчского рыцаря и легендарной биографией
Христа, Унамуно попытался представить "кихотизм"
261

как своеобразный вариант национальной испанской
религии. Последовательно проводимая параллель между
Дон Кихотом и Христом вызывала и вызывает возмуще­
ние правых католиков. В. Марреро, например, осуждал
Унамуно за попытку навязать всей Испании "бедного,
старого и спятившего Христа из кастильского местеч­
ка". Между тем данная ассоциация приходила в голову
не только ему и не ему первому.
Вспомним князя Мышкина, который наделен
отдельными чертами как ламанчского рыцаря, так и
Христа. Подобная ассоциация, естественно, находила
немало противников. Например, Н. Николаев, автор
рецензии на постановку оперы Массне с Шаляпиным в
главной роли, ощутил ее в последней картине оперы и
не скрыл своего раздражения: "...и самая обстановка
сцены, и безжизненно висящий на сучьях огромного
дуба бессильный Дон Кихот, все это как бы символи­
чески воспроизводит картину Голгофы, кажется
слишком надуманным и производит (на меня, по
крайней мере) впечатление неблагоприятное. Это дело
не русского, т. е. прежде всего реально-трезвого,
простого и правдивого, а результат пресыщенной
изощренности романской фантазии, кого — автора или
режиссера, судить не берусь" (97, 327—328).
Согласно Унамуно, Дон Кихот — это испанский
Христос, воплощение трагического чувства жизни,
ведущий борьбу во имя идеала без надежды на победу,
наделенный верой, волей и созидающим началом. У
Дон Кихота есть свой апостол (правда, один), который
является духовным наследником своего учителя.
Именно Санчо, представитель народа, призван, по
мысли Унамуно, утвердить донкихотство на вечные
времена на испанской земле. Донкихотство с практи­
ческой точки зрения Унамуно рассматривал как идей­
ное оружие в борьбе с миром, каким его сделала техни­
ческая цивилизация, за тот мир, каким мы хотели бы
262

его видеть. Добродетелями в этой борьбе будут беском­
промиссность, готовность к самопожертвованию, не
знающая сомнений вера, героический идеализм. «"Он
потерял разум". Для нашего блага он его потерял;
чтобы служить нам вечным примером душевного
благородства. Сохранив его, смог ли бы он проявить
такой героизм? Он принес в жертву своему народу,
положил на его алтарь самое ценное, что у него было, —
разум. Фантазия наполнила его дивными причудами, и
ему виделось истинным то, что было всего лишь
прекрасным. В его вере было столько жизни, что он
решил сделать явью образы своей причудливой фанта­
зии, и, всей душой отдавшись этой идее, осуществил
задуманное» (171, 23). Такова не только оценка
сервантесовского героя, но и жизненная программа
для нового поколения. Унамуно утверждал, что в
Испании не будет современного сельского хозяйства,
промышленности, торговли и железных дорог до тех
пор, пока донкихотство не воцарится в душах. Внеш­
няя жизнь не станет могущественной, славной и блис­
тательной, пока в сердце народа не вспыхнет огонь,
горевший в груди Дон Кихота, мучительный, тревож­
ный и животворящий.
В минуты отчаяния, однако не оставляя надежды,
он мог написать:
Господь мой Дон Кихот, я грудь народа
Пронзил евангелием как копьем.
Но кнут лизать он продолжал тайком,
Из хлева глаз не показавший сроду.
Твоей души ни грана нет у сброда,
Хотя примеру Павла он потом
Последует. Мне суждено добром,
Примером врачевать его природу.
Душа Испании, в водоворот
Несешься ты. Не доброхотство —
Желание спасти тебя, как плот.

263

Твоя беда — штандарта с мачтой сходство.
Крещение переродит народ.
И все народы примут донкихотство.

Умудренный опытом, обласканный славой и
завоевавший право не скрывать своих истинных
симпатий, Хосе Мартинес Руис, писавший под псевдо­
нимом Асорин, признавался, что из персонажей сер­
вантесовского романа наиболее близок ему рыцарь
Зеленого Плаща. Обращаясь бесчисленное число раз на
протяжении своей долгой жизни к роману Сервантеса,
он всегда был несколько в стороне от своих собратьев
по перу, предлагавших одну за другой все новые
версии "Дон Кихота" как национального мифа. У него
был другой дар, который он осознавал и которому
был верен: дар прикосновением слова пробуждать в
душе читателя трепетное и интимное чувство любви к
роману, причем не столько к роману в целом, сколько к
мельчайшим его элементам. В атмосферу Испании
времен Дон Кихота, крохотных испанских городков,
которым он своим мимолетным посещением подарил
бессмертие, погружает читателя книга Асорина "Путь
Дон Кихота" (1905). "Действительно, — как справед­
ливо пишет И. А. Тертерян, — ему удалось добиться
зримости рисуемых им картин, он вызывает в читателе
непосредственную симпатию к литературному герою,
как к понятному, такому же, как и все мы, человечес­
кому существу. Но ведь, находя всему бытовую
мотивировку, Асорин безнадежно уменьшает масштаб
сервантесовской мысли" (132, 65).
В сущности, так же может быть охарактеризован и
излюбленный Асорином жанр апокрифических эпизо­
дов из "Дон Кихота", рассказы о том, чего не было, но что
вполне могло бы быть, либо изложение имевших место
событий, однако, устами иных, чем у Сервантеса,
персонажей. Так, о несостоявшемся поединке Дон
Кихота со львом мы узнаем в изложении сторожа
264

львов; узнаем о дальнейшей судьбе Альваро Тарфе,
впавшего в нищету и сохранившего лишь экземпляр
"Дон Кихота"; становимся свидетелями того, как
распоряжается Санчо Панса доставшимся ему от
герцогини Вильяэрмоса наследством. Способом "рас­
ходящихся кругов" биографий сервантесовских персо­
нажей Асорин в самом делесокращает дистанцию
между романом и читателями, однако оказывается,
что задушевный контакт меняет масштаб, а большим
большое виделось на расстоянии.
Для великого испанского поэта Хуана Рамона
Хименеса "Дон Кихот" был безумным буйством
свежих побегов слов, бессмертной книгой высоты
духа, ритма и наблюдений над жизнью. В лекции
"Аристократия и демократия", прочитанной в
1939 году, поэт приписал Дон Кихоту свой собствен­
ный эстетический идеал: сплав глубин народного
мироощущения и основ аристократической куль­
туры.
В 1919 году обращался к донкихотовской теме
великий испанский композитор Мануэль де Фалья.
Созданное им кукольное представление, дававшее, с
одной стороны, возможность прикоснуться к "Дон
Кихоту", а с другой — широко и творчески использо­
вать традиции народного искусства, носило подзаголо­
вок: "Музыкальная и сценическая редакция эпизода
приключений благородного рыцаря Дон Кихота Ла­
манчского, рассказанных Мигелем де Сервантесом".
При элементах стилизации, необходимой для раскры­
тия темы, музыка Фальи полна жизни, а партия ла­
манчского рыцаря — благородства, в полном соответ­
ствии с подзаголовком, особенно контрастным на
"марионеточном" фоне.
Социальной метафорой донкихотовская ситуация
выступает в поэзии Леона Фелипе, одного из крупней­
ших испанских поэтов XX века.
265

Росинант...
Тебя с места не сдвинут ни шпоры,
ни палка,
ни вожжи,
ни хлыст,
ни грубая ругань погонщика.
"Справедливость",
слово "справедливость",
вот он, тот пламенный бич,
который движет тобой.
Господи боже! Справедливость —
неужто она только бич?
Только бич!
Бич в руках у безумца.
Справедливость! Всего только слово,
Которое боги пока еще не разумеют.
(Пер.
В.
Столбова)

(137, 88—89).

Таким видится Леону Фелипе актуальный, нетлен­
ный смысл сервантесовских образов в стихотворении
"Бич". А в стихотворении "Муха" болезнь, которая
поразила Дон Кихота, истолковывается как нацио­
нальный недуг, как напасть, в которой, однако, про­
являются особенности испанского национального ха­
рактера:
Его укусила испанская муха,
муха безумной испанской мечты.
Укусы ее на себе испытали
святая Тереса,
Хуан де лос Риос,
мистики,
пикаро
и конкистадоры.
Муха рискованных странствий.
в которые ринулись все
и откуда никто не вернулся.
Ни разу никто не вернулся.
Бедняга Испания.
(Пер. В. Столбова)
Интерпретация "Дон Кихота" как общественнополитической метафоры непременно должна была
266

затронуть и периодику. В Испании появились газеты,
носившие имя ламанчского рыцаря. Одной из них,
издававшейся в период между 1894 и 1904 годами,
удалось втянуть в свою орбиту и модернистов, нахо­
дивших в ту пору общий язык с тяготевшими к этичес­
ким проблемам писателями поколения 98-го года.
Другая, издававшаяся в 1935 году на каталонском
языке в республиканской Испании, предлагала своим
читателям следующую программу:
"За мир во всем мире! Одно дело вести пропаган­
ду против войны и другое — строить мир. Основание
для издания газеты "Дон Кихот" мы видим в том,
чтобы пропагандировать в Испании и во всем мире
единственно действенное средство для достижения
эффективного мира: чтобы отношение к войне было
выражено всем народом. Необходимо, чтобы все нас
поняли и все поддержали. Мы должны доказать, что
отличаемся от животных, коль скоро у нас есть разум
и сердце. Гражданин! Если ты нас не поддержишь, то
будешь достоин того, чтобы тебе объявили войну.
Покажем же пример всему миру" (156, 452—453).
ГЛАВА X

ПОСЛЕДНИЕ МАРШРУТЫ
ЛАМАНЧСКОГО РЫЦАРЯ

Если в XIX веке практически невозможно найти
писателя, который остался бы в стороне от всеобщего
интереса к "Дон Кихоту", го в XX веке этот интерес не
был столь всеобъемлющим. Хотя в отдельных случаях
он был не менее глубоким. Тонкие наблюдения о
природе романа или особенностях образа Дон Кихота
оставили Дарио, Бергсон, Жамм, Йитс, Кафка, Томас
Манн, Камю, Карпентьер. На опыт Сервантеса опира267

лись Джойс, Пруст, Фолкнер, Борхес, Грэм Грин и
многие другие.
Карпентьер писал, что у Испании за всю ее историю
не было лучшего посла, чем Дон Кихот. Согласно
Буэро Вальехо, Дон Кихот воплощает неистовый поиск
позитивных путей в эпоху упадка. Марк Шагал сравни­
вал с цирком Дон Кихота, ищущего свой идеал, словно
клоун, который выплакался и грезит о земной любви.
"Дон Кихот" был чрезвычайно любим Эйнштейном,
оказался близок ученому и как кладезь нравственных
уроков, и как книга о бунте против общих мест, само
собой разумеющихся истин. Вернувшись к литературе
и взглянув на "Дон Кихота" сквозь призму романного
цикла Пруста, спросим себя, зачем, если не в поисках
утраченного времени, отправился в путь ламанчский
рыцарь?
Великий никарагуанский поэт Рубен Дарио, сочув­
ствуя испанцам, потерпевшим поражение в войне 1898
года, увидел в Дон Кихоте символ Испании. Тогда же,
в 1899 году, был опубликован рассказ "Д. К." об
испано-американской войне, освещенной с точки
зрения сторонника Испании. В гарнизон, располо­
женный неподалеку от Сантьяго, приезжает вместе с
молодыми новобранцами знаменосец, лет пятидесяти,
имени которого никто не знает. Известно лишь, что на
его вещах вышита метка "Д. К.". Получив приказ
сдаваться в плен, ему последовал весь гарнизон, за
исключением странного знаменосца, который, не
выпуская из рук знамени, бросился в пропасть. В
заключение капеллан читает вслух строки из "Дон
Кихота", и всем становится ясно, с кем их свела
судьба.
Если рассказ "Д. К." известен лишь специалистам,
стихотворение Дарио "Литания господу нашему Дон
Кихоту" пользуется заслуженной славой. Это одно из
лучших в мировой литературе стихотворений, посвя268

щенных сервантесовскому герою, написанное в 1905
году, к торжествам по случаю трехсотлетней годовщи­
ны "Дон Кихота":
Искатель, исполнен высокой тревоги,
герой, освятивший земные дороги
своим неуемным стремленьем вперед —
на бой против ясности, прозы, расчета,
нелепых законов и глупости гнета,
обмана и правды, удач и невзгод...
Из рыцарей рыцарь, высоко взнесенный,
князь гордых, пэр пэров, барон непреклонный,
учитель, прими пожеланья мои
здоровья, ведь сколько ты терпишь мучений
от рукоплесканий, от пренебрежений,
от всех воспеваний, от всех поздравлений,
от черни, влюбленной в оковы свои!
Молись за страдальцев, без жизни, без веры,
за нас, чьи мученья не ведают меры,
за тех, в ком огонь упованья потух
по воле пришельцев, чей голос обманчив,
что смехом встречают дух гордой Ла-Манчи,
Испанский высокий и пламенный дух...

(Пер. А. Старостина) (49, 97).

«Путешествие по морю с "Дон Кихотом"» Томаса
Манна — один из самых известных откликов на роман.
Сам писатель в письмах времени создания эссе — 1934
года — оценивал его более чем скромно, отзываясь о
нем как о "пустяках" и "болтливо-ассоциативной
вещице", за которую он принялся, дабы выиграть
время и укомплектовать том эссе. Читатели отнеслись
к этому эссе иначе и занесли его в золотой фонд литера­
туры о "Дон Кихоте". Думается, впрочем, что дело не
в излишней скромности, а совсем в другом. Оценка
Манном собственного сочинения была не уничижитель­
ной, а как бы жанровой. Он дает понять, что не ставит
269

перед собой задачи предложить новую интерпретацию
образа Дон Кихота, соответствующую духу времени,
которую, возможно, от него ждали. Его цель иная (не
скромнее, а принципиально иная): поделиться своими
мыслями о романе, разрозненными, вневременными,
упрямо не складывающимися в стройную и готовую к
употреблению концепцию. Некоторые из них прозвуча­
ли уже в нашей книге. Своеобразная полемика возник­
ла между Томасом Манном и Хорхе Луисом Борхесом
относительно финала "Дон Кихота". Манна он не
убедил: "Тут налицо литературное убийство, умерщвле­
ние из ревности, хоть ревность эта и свидетельствует о
тесной, горделиво отрицаемой связи автора с вечно
примечательным созданием его духа — о глубоком
чувстве, ничуть не умаляемом тем, что оно находит
выражение в шуточных, литературного свойства
мерах предосторожности против непрошеных попы­
ток воскресить его героя" (88, 222—223). Борхес в
защиту Сервантеса писал, что, хотя кое-кому из писа­
телей и не по нраву пришлось выздоровление Дон
Кихота и его смерть не на поле сражения с придуман­
ными им великанами, сама форма романа требовала
подобного финала. Сну Алонсо Кихано положен конец
возвращением к нему разума; им же положен конец и
сну, который охватывает читателя, погружающегося в
роман. Вполне естественно, что в этом пробуждении и
возвращении к прозаической реальности Дон Кихот
нас опережает. Пусть даже и есть в этом финале жесто­
кость и, возможно, Сервантесу было за него стыдно,
но они с Дон Кихотом прекрасно поняли и простили
друг друга.
Борхес был одним из самых тонких, подлинных и
достойных ценителей того "сновидения", имя которо­
му "Дон Кихот". В этой привязанности не только не
обошлось без курьезов, но, собственно говоря, сплете­
нием курьезов, неповторимых и художественно полно270

ценных, она и является. Начать хотя бы с того, что
впервые испаноязычный писатель познакомился в
детстве с романом Сервантеса в английском переводе,
и, когда впоследствии он прочел "Дон Кихота" поиспански, его не оставляла мысль, что оригиналом все
же был английский перевод.
Поэту и философу "причудливых двусмысленнос­
тей" оказались особенно близки причудливые дву­
смысленности "Дон Кихота": Сервантес оказывается
приятелем цирюльника, и тот высказывает суждения о
сочинениях придумавшего его человека; сложная
игра между автором, переводчиком и рассказчиком;
Дон Кихот встречается с людьми, которые читали
историю его подвигов, и т. д.
Не удовлетворяясь теми задачами, которые не­
престанно возникали на тернистом пути ламанчского
рыцаря, Борхес ставит перед ним еще одну в эссе,
которое так и называется "Задача": "Представим, что
в Толедо находят тетрадь с арабским текстом и палео­
графы признают его написанным рукою того самого
Сида Ахмета бен-Инхали, к которому Сервантес
возвел своего "Дон Кихота". Из текста следует, что
герой (как известно, странствующий по дорогам
Испании со щитом и мечом и любому бросающий
вызов по любому поводу), закончив одну из своих
бесчисленных схваток, обнаруживает, что убил чело­
века. На этом фрагмент обрывается; задача состоит в
том, чтобы угадать или предположить, как поступит
Дон Кихот" (25, 230).
Как бы осуществляя пожелание Сент-Эвремона
("Из всех прочитанных мною книг именно "Дон
Кихота" я бы с наибольшим удовольствием сам на­
писал") Борхес создает один из лучших своих расска­
зов «Пьер Менар, автор "Дон Кихота"». Вспомним
также Унамуно, который писал, что лишь ему открыл­
ся подлинный душевный облик Рыцаря Печального
271

Образа, в то время как Сервантесу многое было
недоступно. Однако Пьер Менар поставил перед собой
совсем иную цель. Он не хотел быть самим Серванте­
сом, как не хотел быть и самым мудрым, самым
осведомленным и самым верным евангелистом Дон
Кихота. Еще один путь — стать вторым Мигелем Сер­
вантесом, изучив испанский язык семнадцатого сто­
летия, забыть историю Европы между 1602 и 1918
годами и т. д. — он также отверг как чересчур легкий.
А вознамерился он сочинить не второго "Дон Кихота",
но именно "Дон Кихота", продолжая при этом быть
Пьером Менаром, придя к роману через жизненный
опыт Пьера Менара. Подвижнический труд оказался
незавершенным: Менару удалось создать лишь две
главы целиком и фрагмент еще одной главы "Дон
Кихота", слово в слово в формальном отношении
совпадающие с сервантесовским текстом. Однако,
если в словесном плане текст Сервантеса идентичен
тексту Менара, по содержанию второй неизмеримо
богаче первого, так как по мысли Борхеса, историчес­
кий, духовный и эстетический опыт человека XX века,
который пытается "вместить все идеи" и которому,
кстати сказать, предшествуют многие поколения
читателей "Дон Кихота", бесконечно обогащает роман,
написанный некогда испанским писателем.
Предрасположенностью Борхеса к метафизическим
играм объясняется частое обращение писателя к моти­
ву сна и сновидцев, зеркально отражающих друг
друга. Он полагал, что живой интерес читателей к
проблеме Дон Кихот — читатель "Дон Кихота" обуслов­
лен нашим опасением, что если создания человеческой
фантазии могут быть читателями, то мы, в свою оче­
редь, читатели их историй, можем быть кем-то вы­
думанными. Эта мысль, частая в новеллистике Бор­
хеса, легла в основу стихотворения "Сон Алонсо
Кихано":
272

Приснился сон Сервантесу — Кихано.
Ну а тому приснился Дон Кихот.
Так сон во сне вершил круговорот,
Друг к другу направляя их незванно.
Кихано спит, и происходит встреча:
Лепанто, выстрелы и боль в предплечье.

Фолкнер признавался, что он перечитывает "Дон
Кихота" ежегодно. Рыцарь Печального Образа был
одним из любимых его героев, который неизменно
вызывал у него восхищение своими усилиями, на­
правленными на то, чтобы наш дряхлеющий мир стал
лучше. В одном из интервью он согласился, что в неко­
торых его героях есть нечто от Дон Кихота. Поясняя, в
чем же заключается эта близость, он сказал: "Это
вечная, печальная и комичная картина — Рыцарь,
вышедший защищать человека, а тот не хочет, чтобы
его защищали, да и не нуждается в его защите. Но это
прекрасное свойство человеческой души. Я надеюсь,
что оно останется у человека. Это комично и немного
грустно" (141, 320).
Не приходится удивляться, что "Дон Кихот"
активно осваивался кинематографистами. Среди много­
численных ранних худосочных лент, французских,
итальянских, английских, первая из которых датирует­
ся 1910 годом, выделяется, пожалуй, лишь датский
фильм 1926 года, в котором Дон Кихота и Санчо Пансу
сыграли замечательные актеры Шенстром и Мадсен,
известные всему миру как Пат и Паташон. Своим пред­
шествующим творчеством Пат и Паташон были внут­
ренне подготовлены к исполнению этих ролей, однако
малоудачный сценарий не позволил им раскрыть
возможности, скрытые в их комедийном даровании.
Преимущества датского фильма перед другими состоя­
ли еще и в том, что съемки впервые производились в
Испании, в тех самых местах, которые описываются в
романе. Фильм немецкого режиссера Г. В. Пабста
273

привлек к себе внимание исключительно благодаря
тому, что роль ламанчского рыцаря сыграл Ф. И. Шаля­
пин. Эта экранизация была осуществлена в 1933 году
во Франции, куда Пабст бежал в том же году от пре­
следования нацистов. Луначарский, откликнувшийся
на выход фильма рецензией, счел его в целом очеред­
ной неудачной попыткой пересказать "Дон Кихота"
языком кино. Даже Шаляпин, с его точки зрения,
обременен еще множеством оперных условностей. В
его исполнении нет ни пламенного, всепобеждающего
энтузиазма, ни всесогревающей доброты, ни обяза­
тельного, при новом отношении к герою, огромного
обаяния, вытекающего из контраста физической
немощи и бушующих полетов духа. Далее Луначарский
остановился на такой характерной особенности игры
Шаляпина, как оперные, по своей "жанровой" принад­
лежности, жесты: "Шаляпин, по-видимому, много
работал над своим жестом. Жест у него выразительный,
пластичный, красивый, но не дон-кихотский: нет
жестов уродливых, угловатых, добродушно-мешковатых, неудавшихся, сорвавшихся от старческой немощи
и, так сказать, общей "невоенности" бедного гидальго.
А ведь играть Дон Кихота значит играть на таких
жестах: иначе вы играете не трагикомедию "Дон-Кихот",
не трагикомический фильм, а ... оперу" (82, 3).
Приходится сожалеть, что свое намерение создать
фильмы о Дон Кихоте не осуществили Альдо Вергано,
который предполагал снять в роли ламанчского рыцаря
Тото, и Дж. де Сантис, делившийся своими планами с
Черкасовым. Коснувшись вопроса о дозировке смеш­
ного и трогательного в будущем фильме, де Сантис
сказал: "Если зрители в будущем фильме будут слиш­
ком много смеяться над действиями и поступками
рыцаря, то Дон Кихот должен немедленно остановить
действие и обратиться к ним со следующими словами:
"Синьоры! Над чем вы смеетесь? Тут, собственно
274

говоря, ничего смешного нет". И, наоборот, если
зрители будут слишком много плакать, то также заявить
им: "Друзья мои! Будьте оптимистами. Ведь жизнь
все-таки прекрасна!" (143, 41).
Отвлекаясь от экранизаций, надо сказать, что
донкихотовская тема проходит в таких фильмах Луиса
Бунюэля, как "Симеон-столпник"и "Назарин". Отвлечь­
ся от экранизаций действительно стоит, потому что,
пожалуй, ближе всех Рыцарю Печального Образа из
всех его многочисленных кинематографических и некинематографических двойников, последователей и
потомков герой Чарли Чаплина.
Один из киноведов определил смысл образа Чарли
как идею скитающейся, ищущей, бесприютной, обречен­
ной на комизм человечности. Если не знать, что эта
характеристика относится к фильмам Чаплина, можно
подумать, что это одно из многочисленных высказыва­
ний о "Дон Кихоте". Злоключения Чарли, по мысли
Н. П. Снетковой, это своеобразная донкихотская эпо­
пея первой половины XX века (124, 121). В герое
Чаплина не может не вызывать симпатию рыцарствен­
ность печального маленького человека, учтивого и
подчас на удивление смелого, и печаль
нелепого
рыцаря, понимающего, что он движется против тече­
ния и течение — иными словами, безжалостный и бес­
человечный мир — сильнее его. Вместе с тем, подобно
Рыцарю Печального Образа, не утрачивая душевного
благородства, мужества и доброты, Чарли упоительно
смешон. Однако это особый, редкий смех, тот же, что
вызывают и приключения ламанчского рыцаря, смех,
не замутненный чувством превосходства смеющегося
над осмеиваемым. Так Чаплин помогает нам увидеть
не замеченные до него особенности смеха Сервантеса.
Как это ни удивительно, но сочетание смешного и
трогательного в героях, генетически связанных с
Дон Кихотом, — большая редкость. До появления
275

романтический концепции они были преимущественно
смешными, после — стали главным образом трогатель­
ными, если не трагичными. В отличие от подавляющего
большинства произведений, отдаленно связанных с
романом Сервантеса, фильмы о Чарли роднит с "Дон
Кихотом" своеобразное сочетание комического и
драматического, или, точнее, — своеобразная форма
комического, органично вобравшая в себя драматичес­
кое начало.
В фильмах Чаплина, как и в "Дон Кихоте", герой
искренне желает миру добра, но мир упорно не заме­
чает не только его помыслов и поступков, но и его
самого, а если замечает, то грубо издевается над ним и
отвергает. Чарли лишен воинственности Дон Кихота,
равно как и его пассеистских устремлений и не пытает­
ся протаскивать в настоящее отжившие атрибуты
прошлого. Ему также, казалось бы, чужд и альтруизм
Рыцаря Печального Образа, его стремление восстанав­
ливать попранную справедливость. Герой Чаплина
путешествует по жизни в поисках личного счастья.
Однако вспомним, что в поисках покоя и счастья ему
то и дело не дает покоя чужое несчастье. В "Малыше"
он заботливо ухаживает за подброшенным младенцем,
в "Новых временах" он воспитывает оставшуюся
сиротой девочку, в "Пилигриме" спасает от грабителя
деньги честной семьи, в "Бродяге" избавляет от побоев
хозяйки несчастную служанку, в "Огнях большого
города" проявляет трогательную заботу о слепой
девушке. Объективно его попытки помочь попавшему
в беду ближнему (а не "дальнему", как в максималис­
тских
планах реального, а не интерпретированного
Дон Кихота) оборачиваются самопожертвованием. С
неумолимой, и вряд ли случайной, обязательностью
принося счастье другим, Чарли тем самым приносит
горести и неудачи самому себе. И еще один штрих. При
всей своей кажущейся мягкости, герой Чаплина, подоб276

но Дон Кихоту, оказывается несломимым (это не
слишком "законное" слово более других ему под­
ходит) в своих нравственных принципах, неспособнос­
ти к примирению с окружающей действительностью.
По фильмам Чаплина "Дон Кихот", как правило,
путешествует инкогнито, но иногда он заявляет о себе
во весь голос. Вспомним, например, следующий эпизод.
Чарли, сидя в ресторане, смотрит танец апашей. Когда
по ходу танца апаш, ревнуя партнершу, начинает
таскать ее за волосы, герой, забыв, что это всего лишь
танец, бросается на апаша, вступаясь за честь женщи­
ны.
Аналогия с порубленными Дон Кихотом кукламимарионетками райка маэсе Педро полная.
ГЛАВА XI

СЛЕД «ДОН КИХОТА»

Нельзя не согласиться с современным уругвайским
писателем Хуаном Карлосом Онетти: перед Серванте­
сом в долгу фактически все романисты последующих
эпох; в "Дон Кихота" каждый из них погружался,
унося что-то для себя 18 . И чаще всего, добавим уже от
себя, — модель главного героя.
Давно было замечено, что образы Дон Кихота и
Гамлета существенно отличаются от других образов,
вошедших в золотой фонд мировой литературы,
таких, например, как Фауст или Дон Жуан. Это отли­
чие, по мнению Л. Е. Пинского, заключается в том, что
первые дают возможность построить на их основе
очередной "сюжет-ситуацию" 19 . Однако, как показала
история творческого усвоения романа, в чем заключа­
ется эта ситуация — вопрос, на который однозначно
ответить невозможно. Долгое время не ощущалось, что
277

образ Дон Кихота в каждом случае был увиден под
определенным углом зрения. Многоплановый роман
Сервантеса не только давал право, но и "провоцировал"
на подобное толкование. Это, с одной стороны, вызы­
вало возражения и неприятие тех или иных версий, а с
другой — приводило к тому, что подчас оказывалась
незамеченной (если только автор сам не писал об
этом) генетическая связь, существующая между Дон
Кихотом и героями романов, подхватывающих в той
или иной мере сервантесовский замысел.
В донкихотовскую ситуацию, в понимании Пинско­
го, не укладываются слишком многие из известнейших
романов, герои которых тем не менее восходят к
ламанчскому рыцарю. Это и "сумасбродный пастух"
Сореля, и Абраам Адамс Филдинга, и голландский
губернатор Питер Твердоголовый, героикомический
персонаж из "Истории Нью-Йорка" Вашингтона Ирвин­
га, и Пиквик Диккенса, и Чичиков Гоголя, и Тартарен
из Тараскона Доде, и мадам Бовари Флобера. И что
общего, с другой стороны, между всецело отдающимся
игре Томом Сойером и простаком Буваром, Хуаном из
"Алой зари" Пио Барохи — Дон Кихотом анархизма и
донкихотовским идеализмом "милого Мансо" Гальдоса, эксцентрическими чудаками Филдинга, Смоллетта и
Стерна и любимыми героями Лескова? Что общего
между Мюнхгаузеном, фантазером и вралем, вообра­
жение которого, не знающее преград и чувства меры,
делает его героем фантастических приключений, и
Уленшпигелем Ш. де Костера, "великим гезом", "граж­
данином человечества", "духом Фландрии", защитни­
ком попранных прав своего народа; героем Ж. Верна
Паганелем, чудаком-ученым, до самозабвения влюблен­
ным в науку и трогательно привязанным к окружаю­
щим его людям, и Сирано де Бержераком Э. Ростана,
поэтом, острословом и дуэлянтом, в одиночку противо­
стоящим подлому и пошлому миру? Естественно, что
278

подчас несовместимы значение образа Дон Кихота как
прототипа тех или иных образов мировой литературы
и вклад того или иного автора в дальнейшую разработ­
ку сервантесовского образа. Для многих из этих писа­
телей соотнесенность их героев с Рыцарем Печального
Образа была на периферии замысла и не несла в нем
существенной нагрузки, для других она имела значение
лишь в начале работы или же, наоборот, выдвигалась
на первый план при ее завершении.
При всем многообразии творческих разработок
сервантесовского замысла, различных "приближений",
почти все образы, генетически восходящие к образу
ламанчского рыцаря, так или иначе тяготеют к трем
его граням. Их можно условно обозначить как линии
Дон Кихота Ламанчского (отсутствие такта действи­
тельности), Рыцаря Печального Образа (высокое начало
самопожертвования) и Алонсо Кихано Доброго (поло­
жительно прекрасный человек).
Первая из этих ипостасей, самая ранняя и к середи­
не XIX столетия почти сошедшая на нет, нашла отраже­
ние в многочисленных романах и драматических пере­
делках XVII—XVIII веков. В какой-то мере эта развен­
чивающая тенденция, сочетающаяся с комической
стихией повествования, восходит к подложному "Дон
Кихоту" Авельянеды. Мексиканский писатель Фернан­
дес де Лисарди в романе "Кихотита и ее кузина"
следующим образом характеризует свою героиню,
донкихотство которой проявлялось в матримониаль­
ном прожектерстве: "Дон Кихот был сумасшедшим, и
донья Помпоса тоже сумасшедшая. У Дон Кихота были
периоды возвращения рассудка, во время которых он,
не касаясь рыцарства, рассуждал самым восхититель­
ным образом. Донье Помпосе они также ведомы,
когда беседа с ней доставляет удовольствие; однако
она теряет рассудок, стоит ей коснуться тем любви и
красоты. Химера, которой подчинен рассудок Дон
279

Кихота — уверенность в том, что он рожден, дабы
возродить странствующее рыцарство; сознание доньи
Помпосы захвачено мыслью, что она самая прекрасная
и совершенная дама на земле У Дон Кихота была
его воображаемая дама, которую он почитал принцес­
сой; в голове у доньи Помпосы уже создан образ
возлюбленного, достойного ее милостей, который
окажется послом или генералом" (157, 119—120).
Тип Дон Кихота, помешавшегося на всем великом,
хранящего в душе идеал героизма, однако "напыщен­
ного, изнеженного, ожиревшего, недостойного своей
мечты", Дон Кихота в обличье Санчо, был создан
А. Доде в цикле романов о Тартарене из Тараскона.
На основе типических черт провансальского нацио­
нального характера и в то же время главных героев
романа Сервантеса Доде удивительно удался образ,
сочетающий веселость и изнеженность, рыцарские
порывы и тщеславие, наивность и пустозвонство,
доброжелательность и фантазерство.
В какой-то мере повторением ситуаций и колли­
зий "Дон Кихота" является роман Флобера "Мадам
Бовари". Героиня, начитавшаяся модных чувстви­
тельных романов, пытается строить жизнь по их образ­
цу и заходит в тупик в своем упорном нежелании
видеть мир таким, каков он есть. При этом, хотя
именно разочарованность героини в "провинциаль­
ной жизни" возвышает ее над окружением, в своем
эгоизме она неизмеримо ниже Дон Кихота, одной из
доминант образа которого является "высокое начало
самопожертвования".
Линия Рыцаря Печального Образа, которая наи­
более ярко представлена многими романами XIX века,
непосредственно связана с философско-психологической и публицистической традициями интерпретации
сервантесовского образа. Кстати сказать, честь откры­
тия традиции "переакцентуаций" романа Сервантеса,
280

основывающихся на отрыве произведения от его
автора, также принадлежит автору "Лже-Кихота". И в
этом смысле он оказался предшественником Гейне,
Тургенева и Унамуно. Персонажи, развивающие герои­
ческое начало в сервантесовском образе, как правило,
считают своим долгом совершение добрых дел и
отмечены печатью жертвенности. Нередко, как бы
оправдывая "печальную" сторону образа, они несчаст­
ны в своих идеалах и незадачливы в своих стремлени­
ях и начинаниях.
В самом тексте "Моби Дика" "Дон Кихот" охарак­
теризован как "чеканные листы чистейшего золота".
Одна из оригинальнейших возможностей дальнейшего
развития сервантесовского образа проявилась в капи­
тане Ахаве, в пристальном, бесстрашном, вперед
направленном взоре которого была "бездна несгибае­
мой твердости и непреоборимой, упрямой целеустрем­
ленности". Можно предположить, что Ахава, неуклон­
но стремящегося к своей цели, которую он ясно видит
своим внутренним взором, не обращая внимания на
окружающий мир, ожидает, по мысли автора, крах,
потому что он в своем благородном порыве преследо­
вал Зло, которое являлось лишь порождением его
сознания. Итак, в образе, созданном фантазией Сер­
вантеса, американский писатель акцентирует его фана­
тизм, его стремление к намеченной цели, к уничтожению
мирового Зла, понятого совершенно умозрительно.
Как было замечено, в романах "Приключения
Тома Сойера" и "Приключения Гекльберри Финна"
Марка Твена школа Сервантеса сказалась в том, что
писатель, в особенности при создании образа Тома,
сумел сделать юмор средством поэтизации жизни. Не
менее важно, что сквозь призму образа Тома Сойера
можно увидеть то, что прошло ранее незамеченным в
сервантесовском персонаже. У Дон Кихота тоже в
какой-то мере психология ребенка. Согласно А. Серрано281

Плахе, сделав своего героя ребенком, Марк Твен
интуитивно "исправил" Сервантеса, устранив ту "не­
естественность" романа испанского писателя, которая
для него, как реалиста нового этапа развития литера­
туры, служила помехой 20 . При этом соотнесенность не
исчезла. Вспомним эпизод игры в "разбойников". Там,
где отдающийся игре Том увидел "целый караван
богатых арабов и испанских купцов, с двумя сотнями
слонов, шестью сотнями верблюдов и тысячей вьючных
мулов, нагруженных алмазами", Гек, подобно Санчо,
к своему огорчению, ничего не увидел. И тут Том
обратился к авторитету Дон Кихота: "Если бы ты хоть
что-нибудь знал, хоть прочел бы книжку, которая
называется "Дон Кихот", тогда бы не спрашивал. Тут,
говорит, все дело в колдовстве. А на самом деле там
были сотни солдат, и слоны, и сокровища, и все прочее,
только у нас оказались враги — чародеи, как Том их
назвал, — и все это они превратили в воскресную
школу нам назло" (131, 211). Тем, чем для героя
Сервантеса был рыцарский роман, для Тома Сойера
является роман приключенческий. Как и его литера­
турный предшественник, Том, при всей чистоте своих
побуждений и идеалов, самые благородные из своих
поступков совершает в значительной мере "приключе­
ний ради". Подобное сочетание мотивов, вполне оправ­
данное возрастом героя, заметное уже в "Приключе­
ниях Тома Сойера", особенно отчетливо проступает во
всей истории с побегом Джима, и прежде всего в
последних главах "Приключений Гекльберри Финна".
Дон Кихот был добрым не потому, что был рыца­
рем, а рыцарем он был потому, что был добрым. Это
соображение нередко приходило в голову читателям
романа Сервантеса. Мысль, что Алонсо Кихано Добрый
живет внутри Дон Кихота, стала одним из лейтмотивов
книги Унамуно "Житие Дон Кихота и Санчо". Не оста­
вила она равнодушными и романистов. Иная возмож282

ность для развития образа, заложенная в Алонсо Кихано Добром, не сошедшем с ума от чтения рыцарских
романов, раскрывается в образе пастора Абраама
Адамса, старого чудака, воодушевленного высокими
идеалами гуманизма, за которые ему приходится
терпеть не меньше невзгод, чем Дон Кихоту. Филдинг
писал о своем герое, что он задуман как образец
совершенной простоты и что доброта его сердца,
расположив к нему всех хороших людей, оправдает
его творца. Стерн, знакомя читателей с Йориком,
внушает им высокое представление о деликатности и
благородстве чувств почтенного священнослужителя,
которые можно поставить наравне с самыми благород­
ными душевными качествами бесподобного ламанчс­
кого рыцаря.
Неоднократно проводилась параллель между геро­
ем Сервантеса и Пиквиком Ч. Диккенса. По закону,
сформулированному впоследствии Достоевским, соз­
давшим образ князя Мышкина, Пиквик (как и пастор
Адамс) прекрасен, потому что смешон. Диккенс
заставил своего героя пройти тот же путь внутреннего
развития, который прошел, по воле своего творца, Дон
Кихот: по мере того как развертывались события, в
характере его произошла "решительная перемена", и он
стал добрее и разумнее. Не случайно в конце отведен­
ных ему романом приключений Пиквик, подобно
герою Сервантеса, почти перефразировав его, мог
сказать: "Если я мало сделал добра, то смело думаю,
что зла я причинил еще меньше". Однако конец фразы:
"...и все мои приключения послужат источником
занимательных и приятных воспоминаний на склоне
моей жизни" — отчетливо показывает дистанцию
между героями. Наиболее яркое воплощение линия
Алонсо Кихано Доброго нашла, несомненно, в "Идио­
те" Достоевского.

283

Любая соотнесенность героев мировой литературы
с Дон Кихотом может вызывать сомнения и возраже­
ния прежде всего потому, что сервантесовский образ —
диалектичный, многоплановый, многомерный, а все
эти герои развивают какую-либо одну его грань.
Сумасшедший, чудак, консерватор, борец за свои
идеалы, фантазер, фанатик, гуманист. Однако это
несоответствие не смущало писателей, исходивших из
убеждения, что образ, созданный фантазией Серванте­
са, должен постоянно возрождаться, ибо "это вечный
тин, никогда и ни при каких условиях не умирающий".
Так, по мысли И. А. Гончарова, живая литература не
выполняет своего долга, если не прослеживает даль­
нейшего развития художественных типов, созданных
предшествующими литературами, и не отражает в
новых произведениях новый период истории. Писатели
новых поколений должны обновлять в своих творени­
ях эти вечные типы, воссоздавать в новых образцах
"основные черты нравов и вообще людской натуры,
облекая их в новую плоть и кровь в духе своего
времени" (45, 11).

ЧАСТЬ III

РУССКИЕ
ДОН КИХОТЫ
ГЛАВА I
РЫЦАРЬ ГОРЕСТНОЙ ФИГУРЫ
И ШЕВАЛЬЕРЫ ЭРРАНТЫ

С редким единодушием испанские литераторы и
литературоведы признают, что именно в России (и в
этом смысле только Англия может составить ей конку­
ренцию) "Дон Кихот" нашел своих наиболее горячих
почитателей, наиболее глубоких истолкователей, наи­
более пришелся "ко двору". По словам Мигеля де
Унамуно, "бедный ламанчский рыцарь, восстав из
гроба, в который его положил Сервантес, обошел
весь мир, будучи радостно встречен и понят во многих
его уголках, прежде всего в Англии и России..." (170,
660). "Не нужно быть знатоком русской литерату­
ры, — утверждает современный исследователь, —
чтобы без труда заметить, насколько сильна в русском
народе тяга к мифу о Дон Кихоте и к роману, его по­
родившему" (166, 138). Ему вторит другой его сооте­
чественник и коллега: "Знакомясь с русской литерату­
рой и, прежде всего, с грандиозным русским романом
285

XIX века, трудно уклониться от вопроса о влия­
нии, которое имел на нее величайший из испанских ро­
манистов" ( 1 6 5 , 22). Были попытки раскрыть причи­
ны особой популярности "Дон Кихота" в России, а
также охарактеризовать национальное своеобразие
этого восприятия. Одни полагали, что основная среди
этих причин — несомненная близость, существующая
между русским и испанским национальными характе­
рами, такие черты, общие для обоих, как поиск Абсо­
люта, и в порывах духа, и в привязанности к земле,
осознание своей мессианской роли в Европе, и т. д.
С точки зрения других, восприятие "Дон Кихота" в
России — это "синтез аскетизма и страсти"; роман
Сервантеса стал в этой столь далекой от Испании
стране трагическим символом, как нельзя лучше
выражающим переломную, конца XIX — начала XX ве­
ка, эпоху 2 1 . На все эти вопросы даст ответ лишь сама
русская литература 22 .
В том, что до России "Дон Кихот" добрался с неко­
торым опозданием, удивляться не приходится. И до­
рога была дальняя, и в развлекательной литературе
(а именно в этом качестве роман и воспринимался в
XVII веке) древнерусские книжники особой надоб­
ности не испытывали. И все же уже в XVII столетии
роман попадал в Москву, правда, оседая в библиотеках
иностранцев. Так, "Дон Кихота" в английском пере­
воде выписал себе через купцов Патрик Гордон, шот­
ландец, облеченный доверием Петра I, умерший в Москве
в 1699 году 23 . Да и русские люди в петровскую эпоху
имели некоторое представление о романе Сервантеса.
Среди "Рассказов Нартова о Петре Великом" находим
следующий: "Государь, отъезжая к Дюрнкирхену и
увидя великое множество ветряных мельниц, рас­
смеявшись, Павлу Ивановичу Ягужинскому сказал:
"То-тобы для Дон-Кишотов было здесь работы!" (86, 87).
286

Одно из первых печатных упоминаний "Дон Кихо­
та" (»держится в переводном сочинении "Рассуждения
о оказательствах к миру", изданном в 1720 году. Фра­
за: "Я бы в отчаяньи был видеть между моими одноземцами воскресенных известных кавалеров круглого
стола, и оное дон-кисхотизмо, по которому люди по­
буждаемы были, дабы по всему свету ездить..." —
снабжена следующим любопытным примечанием рус­
ского переводчика, не слишком уверенного в эруди­
ции своих читателей: "В книге, называемой Донкисхот,
описано фабульное житие гишпанского кавалера,
Донкисхот называемого, который будто, ездя по всему
свету, многие смеху достойные и фантастические дела
делал и за всякого человека, которого он обижен быть
почитал, вступался и один воевал. О нем же в той же
книге описано, что он с ветряными мельницами, почи­
тая оные за великих богатырей, дирался. И кавалеры
круглого стола называются те, которые тому Донкисхоту подобные безумные дела делают". Далее пояс­
няется, кто такие "заблудящие кавалеры": "...шевальеры эрранты или заблудящие кавалеры называются
все те, которые, ездя по всему свету, без всякого рас­
суждения в чужие дела вмешиваются и храбрость
свою показывают" (105, 488—489).
"Дон Кихот" был в библиотеке Ломоносова. Све­
дения о романе использовали в литературной полемике
В. К. Тредиаковский и А. П. Сумароков. Тредиаковский
в "Разговоре между чужестранным человеком и рос­
сийским об ортографии старинной и новой и о всем,
что принадлежит к сей материи" (1747) устами "рос­
сиянина" проповедует: "...разговору должно быть натуральну, а именно такому, какой был, при всех
удивительных похождениях, между скитающимся
рыцарем Донкишотом и стремянным его Саншею
Пансою. И потому неприятно им будет,
что нет в нашем разговоре ни единые епистолии,
287

сочиненный прекрасным слогом и к отданию надлежа­
щий Дулцинее дю Тобосо".
В сходном с Монтескье ключе, парадоксальном по
форме, однако абсолютно естественном для эпохи,
трактует роман Сервантеса Сумароков, выделяя его
из лавины обрушившейся на Россию беллетристики.
Поскольку чтение развлекательных западноевропейс­
ких романов истолковывается им как "погубление
времени", а "Донкишот — сатира на романы", то в
этом и состоит его достоинство, наряду с весьма ма­
лым числом "достойных" произведений этого жанра.
Всем памятна та сцена в "Путешествии из Петер­
бурга в Москву" А. Н. Радищева, в которой одно из
дорожных происшествий сравнивается со сражением
ламанчского рыцаря со стадом баранов, принятым им
за вражескую армию: "Колесница его превосходитель­
ства закрыта была непроницаемым облаком от взоров
ожидающих его, аки громовой тучи, ямщиков. Дон
Кишот, конечно, нечто чудесное тут бы увидел: ибо
несущееся пыльное облако под знатною его превосхо­
дительства особою, вдруг остановись, разверзлося, и
он предстал нам от пыли серовиден, отродию черных
подобным" (гл. "Завидово"). Впрочем, из этого су­
губо живописного описания остается неясным, чем был
"Дон Кихот" для русского писателя. Однако в других
радищевских произведениях, "Житии Федора Василье­
вича Ушакова", "Бове", просветительский пафос его
трактовки романа вполне очевиден. В первом из них
Радищев следующим образом характеризует грубого
надзирателя российских юношей, учившихся в Лейпци­
ге: "До того времени не ведали мы, что гофмейстер
наш за похвалу себе вменял прослыть богатырем, и если
ему не было случая на подвиги, с Бовою равные, то
были удальства другого рода, достойные помещения в
Дон Кишотовых странствованиях". Строки из поэмы
"Бова" также не оставляют сомнения в том, что и в
288

образе ламанчского рыцаря, и в романе в целом Ра­
дищев прежде всего отметил его развенчивающую,
антифеодальную грань:
Были рыцари не хуже
Славна в свете Дон Кишота.
В рог охотничей, в валторну
Всем трубили громко в уши:
"Дульцинея Тобозийска
Всех прекраснее на свете"

(112, 43).

В целом отрицательным героем Дон Кихот был,
по-видимому, и для И. А. Крылова, хотя тот и отметил
благородство его идеалов. В XVI письме "Почты ду­
хов" он уподобляет ламанчскому рыцарю героя
трагедии Я. Б. Княжнина "Росслав": "Главный герой
сей трагедии был некоторой островский Дон Кишот
(это один роман гишпанский, стоющий любопытства;
я тебе его пришлю. Впрочем, ты, путешествуя по раз­
ным странам, может быть, видел многих и знатных
Дон Кишотов). Он был вдруг: философ, гордец и
плакса..." В другом письме, XXXII, упомянут "нововыезжий Дон Кишот", который "воспевал себе сам
похвалы с таким восхитительным красноречием, что
все удивлялись его бесстыдству".
"Пасторальное" звучание басни И. И. Дмитриева
"Дон Кишот" не имеет ничего общего с сентименталистским переосмыслением донкихотства, речь о ко­
тором пойдет ниже. Следуя подсказке Сервантеса,
Дмитриев перевел Дон Кихота из рыцарей в пастухи,
заставил его рассыпать свое стадо на поля по первому
морозу, воспевать зимой "весенню розу" и петь эклогу
перед коровницей Аглаей, за что и был бит ее мужем.
После этого герой
Чрез поле рысаком во весь пустился дух,
И с этой стал поры ни витязь, нипастух;
Но просто дворянин без глаза.

289

Мораль басни:
Ах, часто и в себе я это замечал,
Что глупости бежа, в другую попадал

(104, 257).

Донкихотство, таким образом, истолковывается как
глупость, блажь, достойные наказания сумасбродства.
Русская проза конца XVIII века, по-видимому, не
менее активно, чем проза середины XIX, осваивала
сервантесовский опыт, хотя и в иных формах и на
ином уровне собственных потенций. Санчо Панса по­
служил одним из прототипов оруженосца Простая в
"Вечерних часах, или Древних сказках славян древлян­
ских" В. А. Левшина. Сочетание трусости, чревоугодия,
хитрости и остроумия в образе Простая со всей опре­
деленностью показывает, что оруженосец Рыцаря Пе­
чального Образа привлек внимание русского писателя.
Сам факт знакомства Левшина с сервантесовским за­
мыслом, хотя бы в отношении основных особенностей
образа Санчо, не может вызывать сомнений. Им был
осуществлен перевод комической оперы А.-А.-А. Пуансине на музыку Ф.-А.-Д. Филидора "Санхо Панса губер­
натором в острове Баратарии", которая в 1785 году
была представлена в Москве.
Не без воздействия "Дон Кихота" у Екатерины II
возникла идея "Сказки о горе-богатыре Косометовиче" (и написанной на ее основе комической оперы),
призванной ославить шведского короля Густава III,
замышлявшего войну с Россией. Подобно вехам, ассо­
циации с "Дон Кихотом" закладываются в текст мето­
дично и последовательно. Горе-богатырь Косометович
решает стать странствующим рыцарем, исходя из сле­
дующих умозаключений: "Молчите, братцы, я ныне
много наслышался от сказальщиков о рыцарских и бо­
гатырских делах, я сам хочу таковые же предпринять.
Геройством надуваясь,
И славаю прельщаясь,
290

(Поет.)

Лоб спрячу под шишак,
Надену рыцарски доспехи,
И сильной мой кулак
В бою доставит мне успехи.
Для богатырских дел
Я много думал и потел;
Хотя же стал я храбр недавно,
Но будет имя славно.
Пойду я бодр теперь и горд.
На вест, на зюйд, на ост и норд

(61, 486)

Выбор героем коня и доспехов при всем своеоб­
разии деталей представляет собой лишь вариацию донкихотовских хлопот: "...наконец выбрал себе ка­
кую-то Мезенскую клячку не пригожую с худою и
сказал, что ему иной не нужно, а сия будет его конь
богатырский"; «Кривомозг, видя, что горе-богатырь
переломал всю сбрую богатырскую и что со всем тем
она ему еще не по силе и по нраву, отвел его в сторону
и сказал ему: „О чем, сударь, ты так много заботишься,
вить дело твое в том, чтобы доспехи казисты были;
послушай мой совет, дай нам волю, мы сделаем тебе
для легкости латы из картузной бумаги и выкрасим
железным цветом, а вместо шишака со ржавчинами
сошьем тебе косую пушистую шапочку на хлопчатой
бумаге с журавлиными перьями разных цветов, и ты
будешь и казист и великолепен"». Единственный "под­
виг" горе-богатыря состоял в том, что однорукий
старик, "имея только в руках ухват", поколотил
Косометовича и двух его слуг, конюшего Кривомозга
и щитоносца Торопа.
Характер усвоения Левшиным и Екатериной II
"Дон Кихота" весьма различен. Если Простай Левшина
наделен привлекательными чертами, делающими бли­
зость с сервантесовским образом весьма ощутимой
при всех фабульных отличиях, то карикатурность ге­
роя сказки Екатерины II, начисто лишенного благород­
ных устремлений Рыцаря Печального Образа, при всем
291

формальном и схематичном сходстве, скорее напоми­
нает фарсовость "Интермедии о романсах".
Концом XVIII века датируется любопытное произ­
ведение, до недавнего времени остававшееся не опуб­
ликованным, "Анисимыч, Нового рода Дон-Кишот. Ис­
тинная быль с прибавочкою и с прикрасочкою, или
Превращение раскольника в ромоническаго любовни­
ка, видавшего на яву чертей. Росиское сочинение
1793 года" 24 . На первый взгляд соотнесенность Анисимыча с сервантесовским героем представляется
неоправданной и необъяснимой. Между тем для нее
имеются все основания. Надо лишь не упускать из
виду, что образ Дон Кихота в отличие от других обра­
зов, вошедших в золотой фонд мировой литературы,
таких, как Фауст или Дон Жуан, значительно реже вос­
создавался во всей полноте реалий, со всеми своими
сюжетными, пространственно-временными, а не только
мировоззренческими атрибутами. С другой стороны,
не стоит забывать, что для XVIII века Дон Кихот —
прежде всего отрицательный герой. Нетрудно заметить,
что в таком случае выполняет функцию увлечения ры­
царскими бреднями. Анисимыч, превращающийся из
раскольника в "ромоническаго любовника", почитает­
ся Дон Кихотом по причине своего "глупого суеверия
и дурачеств". Прощаясь с читателями, автор пишет:
"Вот тебе, любезный читатель, изображения глупаго
суеверия и злобнаго лицемерия, употребляющаго
наисветейшия вещи к закрытию своих злостей, и ко­
рыстолюбия, и сластолюбия, и такъже пример безьсовесных шелунов, разоривших человека и доведших
до безумия и до нищеты". С ламанчским рыцарем
героя роднят также доверчивость ("Всему верующий
мой Анисимыч"), склонность к авантюрам и чрез­
вычайная подвижность. Эти качества приводят героя
русской повести ко все новым дурачествам и сума­
сбродствам (так и называются отдельные главы),
292

к тому, что он был всеми одурачен и осмеян. Впрочем,
в отличие от Рыцаря Печального Образа, "новый ДонКишот" в конце концов не только излечивается от
дурачеств и заблуждений, но и выгодно женится:
"На денги купил он лавки и постоялой двор и с них
получал наем, и умер, надурачась довольно на свете,
в глубокой старости". Подобный рачительно-благодушный финал вполне соответствует концовке "Дон
Кихота" в переводе Н. Осипова, изданном за два года
до создания "Анисимыча".
Не только в XVIII, но и XIX веке многие русские
литераторы знакомились с "Дон Кихотом" в перево­
дах на западноевропейские языки, главным образом
французский, а кое-кто и в оригинале. Нет ничего
удивительного в том, что нередко предпочтение дава­
лось французским переводам-посредникам перед теми
русскими версиями, которые с этих переводов-посредников были сделаны. Так, А. Н. Муравьев в письме к
брату от 21 марта 1817 года (когда существовало уже
три перевода "Дон Кихота" на русский язык), советуя
читать античных авторов, уподобляет это чтение всем
памятному чудодейственному бальзаму Фьерабраса,
оставляя при нем его "французский" ярлык:"Я желал
бы тебе заняться чтением жизни славных мужей, ты не
поверишь, какое волшебное они над страждущими
производят волшебство. — Книгу сию уподобить
можно: beaume
de fier-à-bras Рыцаря Донкишота,
излечающему все возможные болезни..." (77, 256).
И все же на рубеже XVIII—XIX веков "Дон Ки­
хот" был одной из тех книг, которые в каждой дере­
венской библиотеке уже находились, причем как
по-французски, так и в русских переводах (51, 26).
В XVIII столетии роман Сервантеса, хотя в очень несо­
вершенных и "куцых" по количеству глав переводах,
выходил дважды. Первое издание, "История о славном
Ла-Манхском рыцаре Дон-Кишоте", относится к
293

1769 году. Ее автором был Игнатий Антонович Тейльс,
преподаватель немецкого языка, а позднее секретарь
совета Сухопутного шляхетного корпуса, литератор и
переводчик из круга Н. И. Новикова. Перевод сделан с
переработки, принадлежащей перу Фийо де Сен-Мартена, и отличается, естественно, всеми ее особенностями.
При этом доведен он лишь до XXVII главы. Как и в
другой русской версии, выполненной в XVIII веке, в
переводе Тейльса очевидна тенденция к снижению и
образа Дон Кихота, и образа Санчо. Рыцарь Печального
Образа, не поддающийся очарованию Мариторнес, име­
нуется "подлипалой"; все новые идеи ему подсказы­
вает "плодовитая его глупость". Снижение образа
Санчо осуществляется в значительной мере за счет
огрубления языка героя: "Поэтому, — сказал Санхо, —
если бы я был король по какому-нибудь чуду из тех,
которые вы производить умеете, то и Анна толстомя­
сая, наша скотница, была бы, по крайней мере, коро­
лева, а дети наши королевичи? Признаться но ис­
тине, барин, я таки в том несколько сомневаюсь, —
подхватил Санхо, — и то скажу, что короны, хотя бы
с неба валились, то бы ни одна не пришла хозяйке
моей по голове: правду матку сказать, она трех денег
не стоит, как же ей быть королевой?" (4, 75).
И все же в переводе Тейльса немало языковых и
стилистических "попаданий". Подчас это адекватно
переданный высокий слой лексики, свойственный ре­
чам Дон Кихота ("Чуть только пресветлый Аполлон
начинал позлащеные локоны белых власов своих рас­
пускать по поверхности земного круга и птички прият­
ным своим согласием стали вещать приход прекрас­
ной л сияющей Авроры, которая, оставляя ложе
ревнивого своего супруга, показывалась смертным на
своде ла-Манхского горизонта, как славный Дон Кишот, враг непристойного покоя и неги, садится на бес­
примерного коня своего, Рыжака, и вступает в древнее
294

и славное поле Монтьельское..." (4, 12)) либо эквива­
лентно переданный комизм описаний, пронизанных
естественной, разговорной интонацией ("Мариторне
доставалось от того очень ловко, и она, лишась нако­
нец терпенья и не помышляя уже более, в каком сос­
тоянии находилась, положила ему за то отплатить;
начала его по брюху и по роже так взваривать, что он
совсем проснулся, и, видя такую почоску, не зная
притом, за какую благодать, пооправился и поймал
Мариторну по-свойски так, что между ими сделалась
самая забавная сшибочка, каковой еще нигде не
бывало" (4, 28)).
Следующий перевод осуществлен в 1791 году
Николаем Осиповым. Назывался он "Неслыханный
чудодей, или Необычайные и удивительнейшие под­
виги и приключения храброго и знаменитого рыцаря
Дон Кишота". Он выполнен на основе французского
перевода-переделки 1746 года. Принципиальное отли­
чие последнего от перевода Флориана, к которому
чуть позже обратился Жуковский, состояло в том, что
если во втором довольно много сокращений и пропус­
ков, то в первом еще более существенную роль играют
произвольные вставки. В версии Осипова оказался
возможным следующий пассаж — немыслимое в рома­
не Сервантеса поругание Дульсинеи, оставленное Дон
Кихотом безнаказанным: "Тьфу пропасть! — вскри­
чал Санхо; дело видно не на шутку. Вот то-то настоя­
щая принцесса, а не прежняя ваша Тобосская мерзав­
ка, для которой хотели вы принудить меня дать себе
влепить три тысячи шестьсот ударов плетью. Вот за
такую принцессу не жаль хоть и удавиться. — Оставим
теперь прежние наши дурачества, — сказал Дон Кишот, — и станем их вспоминать единственно для наше­
го обличения" (5, 263).
Перевод Осипова "обогащен" не только введением
грубофарсовых сцен с Санчо Пансой (чего стоит, на295

пример, эпизод, в котором пьяный Санчо за несколько
"алтын денег" подставляет обычное для подобных сцен
место под выстрел бекасиной дробью), но, что особен­
но важно, Дон Кихота в нем вылечивают от сумасшест­
вия с помощью некоего "потребного для излечения
от сумасбродства лекарства". Роман у Осипова конча­
ется так, как он должен был бы кончиться, если бы
замысел его действительно состоял лишь в осмеянии
рыцарских романов (с присовокуплением стремления
покончить с современными авантюрными романами).
Оскудение замысла приводит к тому, что выздоровев­
ший Дон Кихот, объясняя свое стремление вернуться
домой, обещает, что будет "пещись" об умножении и
сохранении своего имения, которое за время его от­
сутствия "довольно поистощилось". В целом же пере¬
вод Осипова вполне отвечал просветительской тради­
ции интерпретации романа и свою роль в какой-то
мере, видимо, выполнил. Однако в это же время
складывалось новое представление о "Дон Кихоте".
Рубеж XVIII—XIX веков отмечен первыми попыт­
ками философско-психологического истолкования
романа Сервантеса.
Из постоянного ощущения разрыва идеала и реаль­
ности в собственной жизни возникает тема мечтателя
Дон Кихота у М. Н. Муравьева. В письмах к сестре,
Ф. Н. Луниной, он отождествляет себя с Дон Кихотом,
называет себя "странствующим рыцарем". Сам факт
отождествления в высшей степени симптоматичен. Он
показывает, что пародийный, сатирический аспект
отступает на второй план.
С новым, сентименталистским, Дон Кихотом мы
встречаемся в стихотворении К. Н. Батюшкова "Ответ
Тургеневу" (1812):
Сей новый Дон-Кишот
Проводит век с мечтами:
С химерами живет.
296

Беседует с духами.
С задумчивой луной,
И мир смешит собой!

С предельной ясностью новое прочтение выразил
Карамзин в письме 1793 года к И. И. Дмитриеву: "Назо­
ви меня Дон-Кишотом; но сей славный рыцарь не мог
любить Дульцинею так страстно, как я люблю — чело­
вечество!". А "бедному поэту" Карамзин советует:
Или, подобно Дон Кишоту,
Имея к рыцарству охоту,
В шишак и панцырь нарядись,
На борзого коня садись,
Ищи опасных приключений,
Волшебных замков и сражений,
Чтоб добрым принцам помогать,
Принцесс от уз освобождать.

В "Рыцаре нашего времени", написанном в 1803
году, мы находим более развернутое и глубокое ис­
толкование сервантесовского образа. Герой Карам­
зина соотносится с Дон Кихотом на том основании,
что любовь к чтению, при впечатлительности натуры,
породила в нем "донкишотство воображения": "Леон
на десятом году от рождения мог уже часа по два
играть воображением и строить замки на воздухе.
Опасности и героическая дружба были любимою его
мечтою. Достойно примечания то. что он в опасности
всегда воображал себя избавителем, а не избавленным:
знак гордого, славолюбивого сердца! Герой наш мыс­
ленно летел во мраке ночи на крик путешественника,
умерщвляемого разбойниками; или брал штурмом
высокую башню, где страдал в цепях друг его. Такое
донкишотство воображения заранее определяло нравст­
венный характер Леоновой жизни. Вы, без сомнения,
не мечтали так в своем детстве, спокойные флегмати­
ки, которые не живете, а дремлете в свете и плачете от
одной зевоты! И вы, благоразумные эгоисты, которые
297

не привязываетесь к людям, а только с осторожностью
за них держитесь, пока связь для вас полезна, и свобод­
но отводите руку, как скоро они могут чем-нибудь вас
потревожить!" (69, 599).
ГЛАВА II

«БЕЗУПРЕЧЕН В ОТНОШЕНИИ СЛОГА...»

Когда в 1860 году И. С. Тургенев утверждал, что в
распоряжении русского читателя нет хорошего пере­
вода "Дон Кихота", он был одновременно и прав и
не прав.
Приходится сожалеть, что эту миссию не взял на
себя сам Тургенев, неоднократно намеревавшийся
приняться за перевод "Дон Кихота", Островский,
прекрасно воссоздавший на русской почве интермедии
Сервантеса и мечтавший перевести некоторые главы из
"Дон Кихота", или Достоевский, перу которого при­
надлежит сцена из "Дон Кихота", блестяще воспроиз­
водящая писательскую манеру Сервантеса. Это мнение
могло быть оспорено только версией Жуковского,
однако Тургенев, по-видимому, попросту не прини­
мал ее во внимание, как не отвечавшую понятию
"перевод" и не сохраняющую как раз те особенности
романа Сервантеса, которые были необходимы рус­
ской прозе середины XIX века.
Между тем этот перевод, несомненно, имел гро­
мадное значение для русской прозы первой четверти
века.
Жуковский принимается за перевод в 1803 году.
Уже в 1804 году выходит первый том, а в 1806 году
были изданы все шесть гомиков этого перевода.
Что же заставило писателя взяться за эту работу?
Вряд ли полностью соответствует действительности
298

объяснение, предлагаемое П. Загариным. По его мне­
нию, Жуковский взялся за перевод по заказу Платона
Петровича Бекетова, имевшего свою превосходную
типографию. А в примечании к статье, напечатанной в
1821 году в "Сыне отечества", автор которой упрекал
Жуковского за то, что тот не переводил с испанского,
переводчик статьи, в оправдание русского писателя,
пишет: "Жуковский переводил Дон-Кишота в молодос­
ти своей единственно для приятною препровождения
времени". Этих объяснений, по-видимому, недостаточ­
но. Наверное, решающее значение имело новое пред­
ставление о романе Сервантеса и особенно о его глав­
ном герое, которое в это время только начинало скла­
дываться и которое было созвучно идеалам молодого
Жуковского. Оно сменило просветительский взгляд на
роман Сервантеса, как на смешную книгу о некоем
сумасброде, взгляд, согласно которому Дон Кихот —
антигерой. Эпиграфом к переводу Жуковского могла
бы послужить фраза: "Если любить добродетель есть
безумство, то признаюсь, я безумец", переведенная им
из Флориана и отсутствующая у Сервантеса. Начиналась
эпоха философско-психологического истолкования
"Дон Кихота"; Жуковский в своем переводе, несом­
ненно, стоит у ее истоков. Очевидно, что в понимании
Жуковского Дон Кихот — это личность добродетельная
и героическая.
В этом смысле роман Сервантеса мог и должен
был заинтересовать Жуковского, особенно же в версии
Флориана, в которой роман и образ главного героя
были несколько переосмыслены именно в этом ключе.
Жуковский обнаружил в "Дон Кихоте" многое из того,
что отвечало его литературным пристрастиям и устрем­
лениям и что привлекало внимание его современников,
все те элементы, которые были либо недавно введены
в русскую литературу, либо только в нее входили, од­
нако в разрозненном виде, а в романе Сервантеса при299

сутствовали в сочетании, синтезе и единстве: 1) слож­
ное прозаическое повествовательное полотно, состоя­
щее из разнородных элементов; 2) нередко идилличес­
кая атмосфера, мастерски обрисованная Флорианом и
им значительно усиленная; 3) гениальный образ чело­
века из народа, "поселянина", отличный от нередко
блеклых, одномерных изображений его в русской
оригинальной и переводной литературе второй по­
ловины XVIII века; 4) герой, воодушевленный высо­
кими идеалами, и вместе с тем живой и реальный;
человеческий тип, в обрисовке которого еще не было
в русской литературе достаточного опыта, но была
насущная потребность; 5) яркие сатирические зарисов­
ки. Опыт Дон Кихота давал возможность поднять раз­
личные языковые и стилистические пласты в одном
произведении одновременно, без разделения на жанры,
наряду с возможностью пропаганды высоких идеалов
добродетельной жизни. В период формирования своих
эстетических взглядов Жуковский задавался вопро­
сом: "Какой предмет зрелища? Наставлять или увесе­
лять? — Я думаю — больше последнее или и то и дру­
гое, ибо одно только полезное или. лучше сказать, не
вредное, согласное с добродетелью увеселение может
быть общим!" 25 . Поэтому ему явно должны были
импонировать взгляды Сервантеса на роман: "По
моему мнению: поле романа усеяно прелестными
цветами. Человеку с талантом остается только срывать
их. Он может приятное смешать с полезным. Для чего
не изобразить нам в блестящей картине героизма и
примерных добродетелей вместо несносных, однооб­
разных сражений, вместо холодной и неестественной
любви, которая противна вкусу и чистоте нра­
вов?" (7, 219—220). Неудивительно поэтому, что
у Жуковского вполне могло возникнуть желание пере­
вести роман Сервантеса. Не зная испанского языка,
Жуковский естественным образом должен был обра300

титься именно к переводу Флориана. Одновременно с
версией Флориана в том же 1799 году был издан
знаменитый перевод Л. Тика, открывающий новую,
по сравнению с флориановским, романтическую
эпоху в переводах "Дон Кихота". Вполне естественно,
что в библиотеке Жуковского сохранился "Дон Ки­
хот" в переводе Тика. Однако не случайно это оказа­
лось издание 1810—1816 годов. В 1802 году, когда
Жуковский принимался за перевод, авторитет такой
европейской знаменитости, как Жан Пьер Клари де
Флориан, значил для него несравненно больше, чем,
не вполне для него пока ясное, звучание новых идей
немецкого романтизма.
В целом Жуковский достаточно точно следовал
тому ключу, который был предложен Флорианом, и
тем особенностям, которыми отличается перевод
Флориана. Прежде всего, в нем пропущены целиком
некоторые главы.
Перевод Жуковского выдержан в целом в близ­
ком к версии Флориана стилистическом регистре
карамзинского сентиментализма. Слог Жуковскогопереводчика в Дон Кихоте во многом условен, насы­
щен привычными словосочетаниями, "обыкновенностями", по его собственным словам. Прежде всего это
сказывается во вставных новеллах. В конце XVIII — на­
чале XIX века они настолько были в духе времени,
что их не только не сокращали и не опускали, но
даже издавали в качестве отдельных произведений.
Вставные новеллы поддавались подобной трансформа­
ции, особенно новеллы "пасторального" типа, такие,
как эпизод о пастушке Марселе из первой книги и
чрезвычайно популярный эпизод со свадьбой Камачо.
В целом же вставные новеллы и многие из монологов
Дон Кихота решены стилистически достаточно убеди­
тельно. В передаче Жуковского следующим образом
звучит, например, знаменитая речь о Золотом веке:
301

"Блаженнный век! отцы наши называли тебя златым
не для того, чтобы злато, божество нашего железного
века, изобильнее для них рождалось, но для того, что
бедственные слова твой и мой не были никому извест­
ны. В то время невинности и мира люди рождались с
одинаковым правом на блага земные. Сочный плод
тенистого дуба доставлял им пишу приятную, простую,
чистые потоки, шумящие ручьи катили к ногам их
светлые волны, утоляли жажду их благотворными
струями..." (6, 173—174). В то же время Жуковский
нередко проникается буколическо-идиллическим на­
строением, не замечая, вслед за Флорианом, сарказма
Сервантеса.
Уже Флорианом роман подвергался известной
перестройке с точки зрения "благопристойности".
Позиция Жуковского в этом смысле была близка
флориановской. "Благопристойность" в литературе,
с его точки зрения, высказанной примерно в те же
годы, когда он работал над переводом "Дон Кихота",
"не есть изменение натуры, но ее очищенность. Нату­
ра может сохранить всю силу свою, и не быть отврати­
тельной. Простота не есть грубость". Подобная транс­
формация, помимо устранения "черт худого вкуса",
наносила ущерб комизму. Так, во 2-й главе 1-й книги
сначала сервантесовские бабенки, "из числа тех, ко­
торые, как говорится, ходят по рукам" (destas, que
llaman "del partido"), превращаются у Флориана "в де­
виц не слишком строгого поведения" (de celles qui
ne sont pas sévéres), a y Жуковского в "молодых деву­
шек", а затем эти "молодые девушки" у Жуковского
(следующего на этот раз за Флорианом) смеются не
оттого, что Дон Кихот называет их "девицами" (как
в оригинале), а оттого, что он называет их "почтен­
ными". И мотивировка, и комизм в значительной
мере утрачены.
Рекомендации Флориана "...пуще всего писать
302

плавным и чистым языком" Жуковский следовал
неукоснительно. Более того, не удовлетворяясь
"арабесками" Флориана, вызванными попытками пере­
дать словесную игру Сервантеса и некоторые барочные
особенности его стиля, в чем Флориан подчас терпел
неудачу, Жуковский прояснил сталь, облегчил его.
Язык русского "Дон Кихота" чище, яснее, фразы не­
редко короче.
Особую сложность для переводчиков "Дон Кихо­
та" всегда представляли пословицы Санчо Пансы.
Жуковскому пришлось иметь дело с испанскими
пословицами во французском переложении Флориана,
именно в этом отношении, на удивление, буквалистич­
ного. Жуковский сознавал, что при передаче моноло­
гов Санчо главное — сохранить "свободное дыхание".
Поэтому он легко шел на отступления от буквы пере­
вода Флориана, понимая, по-видимому, что за некото­
рыми образными рассуждениями Санчо могут стоять
устойчивые испанские фразеологизмы.
Жуковский в целом весьма удачно взамен испан­
ских пословиц, дословно переведенных Флорианом,
или пословиц французских приводит русские посло­
вицы и поговорки, при этом достаточно нейтральные
по звучанию, такие, как "Береги монету про черный
день", "У кого свербит, тот и чешется", "Слухом земля
полна", "Еду, не свищу, а наеду, не спущу", "Иной в
чужом глазу видит соломинку, а в своем бревна не
замечает", "Будет и на нашей улице праздник", "Пи­
санного пером не вырубишь топором", "Дай синицу в
руки, а не сули ястреба в небе", "Смелость города бе­
рет", "Век живи и век учись", "Я знаю, где раки зи­
муют", и т. д.
Заметная особенность перевода Жуковского, по
сравнению с флориановской версией, — усиленная
фольклорность. Это позволяет Жуковскому, вопреки
нейтрализующей манере французского писателя, при303

близиться к "Дон Кихоту" Сервантеса "через голову"
Флориана.
Так, при переводе стихотворения, которое Дон
Кихот адресует вышеупомянутым бабенкам на постоя­
лом дворе, Жуковский воспользовался русским "скла­
дом" (четырехстопным хореем с дактилическим окон­
чанием), к которому в попытках овладения народ­
ным тактовиком до него прибегали Державин, Херас­
ков, Карамзин, Воейков:
Кто счастливее в подсолнечной
Док Кишота и коня его!
Позавидуйте мне, рыцари!
Здесь прелестным я красавицам
Отдаю свое оружие!
Здесь прелестные красавицы
О коне моем заботятся! (6, 80).

Версия Жуковского убедительнее флориановской.
Не говоря уже о том, что он каким-то образом по­
чувствовал, что четыре строки, сохранившиеся у Фло­
риана, не успевают создать необходимого лирического
настроения, и добавил три своих, вплотную, в смысле
эквилинеарности, приблизившись к шести строкам,
имеющимся в оригинале.
Существенной трансформации уже в переводе
Флориана подвергнут образ Дон Кихота. Усилена ли­
рическая стихия, "сняты" или сглажены снижающие
героя эпизоды и ситуации. В переводе Жуковского об­
раз Дон Кихота еще более "завышен". "Серьезные" мо­
нологи Дон Кихота, отношение к которым у Серванте­
са далеко не однозначно, переданы абсолютно серьез­
но, без малейшего оттенка иронии (ощутимой у Флориана) или отстранения от них. Собственные творчес­
кие интересы и тенденции национального литературно­
го развития привели к тому, что "Дон Кихот" не был
воспринят Жуковским как пародия. Во всяком случае,
полемичность замысла Сервантеса, по-видимому, не
304

ощущалась как автором перевода, так и его читателя­
ми в области языка, стиля, речевых (а следовательно,
и мировоззренческих) характеристик. Пафос моноло­
гов Дон Кихота, одновременно мудрых и смешных,
в утрированном виде и комическом освещении пере­
дающих типичные рассуждения героев рыцарских ро­
манов и тем самым развенчивающих их, воспринимает­
ся Жуковским не только серьезно, но и с восторгом и
воодушевлением. Исчезает многомерность романа,
многоплановость оценок, у Сервантеса заключающаяся
в том числе и в разрыве между добрыми началами,
проповедуемыми рыцарскими романами, и нелепостью
самих "проповедей".
Знаменательно, что даже некоторые ошибки Жу­
ковского в понимании французского текста проник­
нуты той же тенденцией.
Например, французское "magnanime" — буквально
"великодушный" (у Сервантеса "magnánimo") — было
истолковано им как "великое сердце". И эта ошибка,
имеющая прямое отношение к идеализирующей образ
Дон Кихота тенденции, наполнила новым смыслом
фразу: "Один, пеший, без всякой подпоры, кроме
своего сердца, сего великого сердца, незнакомого с
робостью..."
Там, где Осипов называет Док Кихота "набитым
дураком", Жуковский назовет его "помешанным".
И стоит за этим, конечно же, не случайный и произ­
вольный выбор того или иного слова в синонимичес­
ком ряду, а новый взгляд на роман Сервантеса и на
образ главного его героя. Само сумасшествие Дон
Кихота у Жуковского если не снимается, то, во всяком
случае, отходит на второй план. Дон Кихот для него,
несомненно, не совсем сумасшедший. Любопытное
рассуждение на тему "О характере сумасшедших в
трагедии" мы находим среди его записей, сделанных
примерно в те же годы. Жуковский пишет о допусти305

мости характера сумасшедшего в трагедии, однако
делает существенную поправку (надо полагать, не без
оглядки на "Дон Кихота") относительно романов:
"Трагический характер есть сила и слабость, характер
сумасшедшего есть одна слабость, ибо он есть одно
страдание, слабость жалкая, но возбуждающая некото­
рое отвращение Сумасшедший может быть
трогателен в романе, а не в трагедии; я думаю, больше
потому, что роман оставляет больше действовать
воображению..." 26 Однако, поскольку сумасшествие
он все же определяет как болезнь, которая "отнимает
у человека свободу действовать", как "бесчувствие", а
характер сумасшедшего как "нечто неопределенное,
неявственное,
непостоянное", очевидно, что Дон
Кихот, с точки зрения Жуковского, в полном смысле
сумасшедшим не был 2 7 .
Современниками Жуковского его инициатива бы­
ла встречена в высшей степени благожелательно.
С точки зрения рецензента "Вестника Европы", автор
перевода "оказал приятнейшее одолжение любителям
отечественной словесности", предоставив в их распоря­
жение
роман
"приятный и занимательный"
(31, 286—292).
"Дон Кихот" Жуковского не потерял своей акту­
альности и через четверть века, о чем свидетельствует
рецензия на перевод С. С. де Шаплета, осуществленный
с той же флориановской версии. "В слабом и отчасти
переиначенном Дон Кихоте Флорианова перевода, —
по верному в целом замечанию рецензента "Литера­
турной газеты", — В. А. Жуковский весьма счастливо
угадал дух подлинного произведения Сервантеса и
передал его живым, прекрасным слогом" (76, 286).
И даже рецензент "Московского Телеграфа",
ополчившийся на перевод Флориана и Шаплета и про­
тивопоставляющий им романтическую версию Тика,
сделав скидку на "юный возраст" Жуковского, обра306

тившегося к "Дон Кихоту", отметил его значение в
борьбе с засилием французской словесности.
Стилистическое решение, предложенное Жуковс­
ким в переводе Флориановой версии "Дон Кихота",
казалось настолько убедительным, а с другой сторо­
ны, настолько высок был авторитет его автора, что,
когда С. С. де Шаплет, весьма плодовитый и известный
в свое время переводчик, решил осуществить новый
русский перевод, основываясь на версии Флориана,
он вынужден был иногда почти дословно следовать
прочтению своего предшественника. Шаплет откровен­
но воспользовался находками Жуковского, не стес­
няясь, черпал из его перевода, причем делал это, по
всей вероятности, умышленно, не опасаясь быть ули­
ченным, исходя, возможно, из соображения, что дос­
тойное воссоздание на русской почве шедевра Серван­
теса — дело общее и бессмысленно искать новых ре­
шений там, где предшественник их уже нашел.
Перевод Шаплета был подвергнут единодушной
критике. И если возмущение Н. М. Языкова вызвал
выбор французского, а не более точного немецкого
перевода-посредника, а рецензент "Московского Теле­
графа", резко осудив попытку передавать "в другой
раз русским читателям водяную переделку Флориана",
отметил, что в своем переводе Дон Кихота Шаплет
"беспрестанно грешит против чистоты русского язы­
ка", то рецензент "Литературной газеты" справед­
ливо сетовал на то, что "при нынешнем распростра­
нении у нас языков чужеземных русский читатель
вынужден довольствоваться переложением с переводапосредника, а не с испанского подлинника". Перевод
Жуковского к этому времени свою миссию и в оз­
накомлении нескольких поколений русских читателей
с романом Сервантеса, и в развитии русской прозы
выполнил. Поэтому вряд ли обоснована резко крити­
ческая оценка работы Жуковского, содержащаяся в
307

монографии американской исследовательницы Л. Букетовой-Туркевич: "В неудавшейся попытке придать, в
соответствии с рекомендациями Флориана, своему
русскому языку легкость и изящество Жуковский
совершил ошибку, заменив отчетливо-разговорным
стилем классическую величавость стиля Сервантеса.
Очень мало духа сервантесовского произведения сох­
ранилось в переводе Флориана: совсем ничего не оста­
лось в версии Жуковского" (169, 13—14). В подтвер­
ждение своего мнения она приводит фрагмент письма
Жуковского к А. И. Тургеневу, свидетельствующий, с
ее точки зрения, о том, что Жуковский сам стыдился
своего перевода: "Ты хочешь, чтобы я прислал тебе
полную роспись моих произведений (**) в стихах и
прозе и переводов для помещения обо мне известия в
вашем обозрении. Helas! Pauvre Jacque! Je sens trop
fort ma misere. Пусть скажут: он перевел Дон-Кишота,
но как перевел, ни слова, ибо..., и что сего творения
будет скоро напечатано второе издание, кое-как по­
правленное..." (108, 52). Однако данное высказывание
не поддается столь однозначному толкованию. Во вся­
ком случае, ясно, что, если бы Жуковский, уже доста­
точно известный в ту пору, действительно считал,
что "Дон Кишот" наносит ущерб его писательской
репутации, он вряд ли согласился на его переизда­
ние или, по крайней мере, существенно его пере­
делал.
Не только личность Жуковского и его эстетические
взгляды наложили отпечаток на перевод, но и сам
писатель в дальнейшем в какой-то мере ассоциировал­
ся с Рыцарем Печального Образа. Так, Александр Ве­
селовский привел слова Вяземского из письма к
Титульный лист русского издания "Дон Кихота"
в переводе В. А. Жуковского. 1803 г.

308

А. И. Тургеневу от 12 декабря 1820 года и следующим
образом откомментировал их: «Жуковский тоже ДонКихот в своем роде. Он помешался на душевное и
говорит с душами в Аничковом дворце, где души
никогда не водились". — Он "набил руку на душу,
чертей и луну", но ему нужно непременно бы иметь
при себе Санхо, например, меня, который ворочал бы
его иногда на землю и носом притыкал его к житейс­
кому" Санхо-Вяземского не случилось при Жу­
ковском, и опасения относительно Дон-Кихота были
в известной мере справедливы» (29, 310).
Оставим в стороне вопрос о конкретных формах
"помешательства" Жуковского и согласимся, что он
не ошибся, принимаясь за перевод "Дон Кихота".
ГЛАВА III
«МЫ, РУССКИЕ, НЕ ИМЕЕМ
ХОРОШЕГО ПЕРЕВОДА „ДОН КИХОТА"...»

Перевод Шаплета был встречен с нескрываемым
раздражением прежде всего потому, что современники
Пушкина от переводчиков стали требовать "более вер¬
ности и менее щекотливости и усердия к публике —
пожелали видеть Данте, Шекспира и Сервантеса в их
собственном виде, в их народной одежде" (109, 137).
Пришла пора переводить с испанского.
Первым из русских литераторов к испанскому
оригиналу обратился Константин Петрович Масальс­
кий, прозаик, поэт и переводчик, весьма заметная
фигура в русской литературе 30—40-х годов. Овладев
испанским языком, он уже в 20-е годы, одним из пер­
вых в России, переводил испанскую лирику. В 1838
году вышел из печати его перевод первых 27-ми глав
"Дон Кихота", о котором Белинский, не слишком жа310

ловавший Масальского как писателя, отозвался весьма
благосклонно. Утверждая, что перевод Масальского
в качестве перевода буквального противопоставлен
вольным пересказам, существовавшим до 1838 года,
и сочувственно его оценивая, "Отечественные записки"
ратовали за третий тип перевода, сочетающий точность
передачи с "гибким и богатым русским языком", за
переводческие принципы, следование которым даст
возможность передать "и верность, и плавность под­
линника" (102, 69). Рецензия Ф. В. Булгарина любо­
пытна тем, что выявляет точку зрения писателя на
"Дон Кихота" как на плутовской роман. Булгарин
слегка упрекает переводчика (впрочем, не без основа­
ний) в том, что в русской версии нет "благородной
простоты тона, той легкости и той иронии, которая
даже обыкновенное приветствие превращает в эпи­
грамму в устах Сервантеса" (119, 990—991). Что ка­
сается остальных рецензий, то они также в целом при­
ветствуют появление перевода.
Антидемократическая установка (в том числе и
в переводческой деятельности) послужила причиной
достаточно внимательного отношения к оригиналу
(при невнимании к потребностям и возможностям
читателей). Следствием ориентации переводчика на
"объективное", формальное воспроизведение текста
явилось довольно холодное отношение к его работе
читательской публики. После появления в 1866 году
версии, выполненной В. Карелиным, перевод Масальс­
кого больше не переиздавался. Прекращение переиз­
даний, конечно, в немалой степени было вызвано тем,
что перевод Масальского был неполным. Немаловаж­
но также, что Карелин, в отличие от Масальского,
откровенно следовал принципам приспособления пере­
вода потребностям текущего дня. Наиболее отчетливо
все сильные и слабые стороны перевода Масальского
выступают при сопоставлении его с переводом Каре311

лина, выполненным в новую литературную эпоху и
отразившим иные представления об этой специфичес­
кой отрасли литературного труда.
О В. А. Карелине известно лишь, что он был сот­
рудником "Русского инвалида". Его перевод "Дон
Кихота" выдержал шесть изданий (1866, 1873, 1881,
1892, 1901, 1910 гг.), причем последние вышли после
появления нескольких новых версий — А. Г. Кольчугина (1895), Н. М. Тимофеева (1895), Л. А. Мурахиной (1899), М. Басанина (1903), под ред. Н. В. Тулупова (1904) и М. В. Ватсон (1907). На первое издание
откликнулся только "Голос" редкой по откровенной
тенденциозности рецензией. Охарактеризовав вскользь
перевод Масальского, тяготевший к буквализму, как
неудовлетворительный "по тяжелому складу языка",
рецензент "Голоса" рассматривает перевод Карелина
как в высшей степени своевременный. Доказательству
этого тезиса и посвящена, собственно говоря, вся ре­
цензия. По мнению ее автора, такие "капитальные"
произведения, как "Дон Кихот", которые "вечноживыми и неувядаемо-прекрасными идеалами дейст­
вуют обличительно против всего ложного, фальшиво­
го, эксцентричного", особенно необходимы в эпохи,
когда оригинальная литература того или иного народа
падает или принимает ложное направление. Под "лож­
ным направлением" понималась деятельность револю­
ционных демократов, "партия, проповедующая под ви­
дом либеральных и туманных доктрин самый узкий
материализм, самое тупое отречение от всего прекрас­
ного и от его лучших представителей". Далее следует
прямое уподобление их Дон Кихоту и опасение, что
они собьют с толку слишком много "неразвитой моло­
дежи": "Отуманенные поверхностным чтением Прудона и Фурье, при полном незнании русской действи­
тельности и современных потребностей общества, они

312

пустились на своем Росинанте в бестолковую защиту
женщин и всех притесненных и гонимых..."
Обстоятельной критике перевод был подвергнут
много лет спустя в статье Л. Ю. Шепелевича «Русская
литература о „Дон Кихоте"». Автором было выявлено
большое число разного рода неточностей и ошибок в
понимании испанского текста. Однако не в них глав­
ный интерес, а в тех отступлениях от подлинника, ко­
торые были осознанными и принципиальными. В "Дон
Кихоте", с точки зрения Карелина, немало грубых
промахов, и он, как переводчик, считал своим долгом
"несколько сгладить их" (10, 53). Прежде всего,
"за ненадобностью", был опущен пролог, в котором
Сервантес излагает свои взгляды на искусство. По той
же причине, как не представляющие интереса для сов­
ременного читателя, не переводятся и пояснения со­
держания к каждой главе. Знаменательно, что в пе­
реводе Масальского, не доведенном до конца, пролог
тем не менее сохранен, ибо в эпоху становления метода
критического реализма в России у него могли найтись
внимательные читатели. Существенной трансформации
в соответствии со взглядами Карелина на донкихотст­
во как философско-психологический феномен и об­
щественное явление был подвергнут образ Дон Кихота.
Можно сказать, что Карелин а своем переводе созна­
тельно воспользовался тем преимуществом, которое
имеется у любого читателя романа Сервантеса, обра­
щающегося к нему второй раз, перед автором, а имен­
но начальное представление о Дон Кихоте второй
части, преимуществом, которое приводит читателя,
коль скоро он переводчик, к известному искажению
авторского замысла. У Карелина это прежде всего
сказалось в том, что в переводе сделано все возмож­
ное, чтобы Дон Кихот был как можно менее смешон.
Как в переводе Масальского, так и в переводе
Карелина опущены все места, которые показались
313

их авторам непристойными. Иногда в результате
этих купюр, вызванных одновременной ориентацией на
взрослого и детского читателя, а также (в случае Ка­
релина) стремлением "очистить" образ Дон Кихота,
страдает не только комическая сторона романа, но и
его смысл. Вот, например, как звучит весьма своеоб­
разно аргументированная просьба Санчо освободить
на время его хозяина из клетки в современном пере­
воде Н. Любимова: "...попросил священника позволить
его господину выйти на минуточку из клетки: если
его-де не выпустят, то в тюрьме будет не столь опрят­
но, как того требует присутствие такого рыцаря,
каков его господин" (1, XLIX). Масальский не дошел
в своем переводе до этого эпизода, Карелиным уловка
Санчо опущена: "Санчо попросил священника позво­
лить рыцарю выйти из клетки" (10, 496). Масальско­
му в аналогичных ситуациях удается достигнуть коми­
ческого эффекта за счет полного неправдоподобия
повествования. Эпизод из XVI главы первой части, в
котором Мариторнес, служанка на постоялом дворе,
обещала погонщику прийти к нему ночью, "дабы
утолить его страсть и исполнить все, что только он
от нее ни потребует" (1, XVI),претерпел в русских
переводах следующие изменения: "Погонщик и Астурийка сговорились провести эту ночь в разговорах.
Она обещалась явиться к нему на беседу..." (9, 164).
"Теперь необходимо сказать, что Мариторна обе­
щала придти в эту ночь на свидание к погонщику..."
(10, 113).
Комическая тональность романа, значительно ос­
лабленная Масальским, однако интуитивно ощущаемая
им как значимый аспект романа, почти совершенно
утрачена в переводе Карелина. Будучи противником
гоголевского направления, Масальский невольно пере­
нял отдельные стороны эстетической программы как
Гоголя, так и писателей натуральной школы. Это дало
314

ему возможность передать некоторые элементы писа­
тельской манеры Сервантеса, не замеченные или созна­
тельно опущенные Карелиным, исходившим из задач,
стоявших перед русской литературой 60-х годов. Это
отразилось, в частности, в переводе многих "непри­
стойных" сцен, представляющих блестящие образцы
сервантесовского стиля, способности писателя дости­
гать комического эффекта сложной комбинацией
стилистических средств, в том числе широким исполь­
зованием эвфемизмов.
Ни в переводе Масальского, ни в переводе Каре­
лина не была удовлетворительно решена сложнейшая
задача адекватной передачи испанских поговорок и
пословиц. Немало других упреков можно было бы
высказать переводчикам, если подходить к их работам
с максималистских позиций и не учитывать последую­
щих версий, хлынувших как из рога изобилия на
рубеже XIX—XX веков и оттеняющих достоинства
переводов Масальского и Карелина.
Строение фраз, выбор стилистических средств и
лексических эквивалентов не оставляет сомнения в
том, что оба переводчика, особенно Карелин, активно
пользовались французской версией Л. Виардо, прибегая
к его помощи во всех затруднительных случаях, пере­
водя при этом в целом с испанского подлинника.
Перевод с испанского был, пожалуй, единствен­
ным достоинством большинства версий рубежа веков,
которое, впрочем, далеко не всегда было полноценным
ввиду многочисленных ошибок в понимании текста.
В этом смысле от всех своих "соседей" выгодно от­
личается перевод М. В. Ватсон, неутомимой пропаган­
дистки испанской литературы в России. Однако такие
безусловные достоинства, как прекрасное знание язы­
ка и уважение к авторской воле, при соприкосновении
с гением, за которым переводчица пыталась верноподданнически следовать шаг за шагом, оборачивались
315

тяжеловесным языком, безжизненным стилем, кото­
рым грешат многие и многие пассажи этого труда.
Вместе с тем перевод Ватсон в целом, по сравнению с
предшествовавшими, был несомненным достижением,
и по сей день он может быть весьма полезен как под­
строчник — за редким исключением, достаточно на­
дежный.
В целом же шесть новых переводов, опубликован­
ных в течение двенадцати лет и, несомненно, порожден­
ных предъюбилейной волной (1905
год — трехсот­
летие публикации первого издания "Дон Кихота"),
более всего напоминают конкурс на лучший перевод
романа Сервантеса. К опубликованным работам сле­
дует прибавить и незавершенный перевод И. Я. Павлов¬
ского, работа над которым датируется девяностыми
годами и который обещал быть одним из самых
удачных 28 .
ГЛАВА IV
«ОТСУТСТВИЕ ТАКТА
ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ...»

Русские литераторы пушкинской поры отразили в
своих критических опусах и художественных произве­
дениях разноголосицу истолкований "Дон Кихота".
Бытование в одну и ту же эпоху различных точек зре­
ния, одни из которых доживали свой век, а другие
с трудом прокладывали себе дорогу, способно оза­
дачить читателя и поставить в тупик исследователя,
ищущего в "Дон Кихоте" "Дон Кихота" и склонного
ожидать от писателей-современников единодушия в от­
ношении к сервантесовскому роману.
В "Полярной звезде" на 1823 год А. А. Бестужев
писал: "Фонвизин, в комедиях своих "Бригадир" и
316

"Недоросль", в высочайшей степени умел схватить
черты народности и, подобно Сервантесу, привести в
игру мелкие страсти деревенского дворянства".
Эти слова можно переадресовать немалому числу
русских прозаических произведений 1820—1830-х го­
дов, авторы которых стремились, подобно Сервантесу,
"привести в игру мелкие страсти деревенского дворян­
ства", впрочем, по-разному понимаемые.
Донкихотовские мотивы явственны в романе
Нарежного "Два Ивана, или Страсть к тяжбам" (1825),
одну из глав которого автор счел даже возможным
назвать "Дон Кишот в своем роде". Речь в ней идет о
том, как один из героев, пан Харитон Заноза, вспомнив
прочитанные в молодости романы ("Бова Короле­
вич", "Еруслан Лазаревич", "Петр — Золотые ключи"),
взгромоздясь на иноходца, а слугу-оруженосца посадив
в возок, в который была впряжена кобыла, отправил¬
ся в Полтаву "позываться с целою сотенною канцеляриею". По мысли Нарежного, страсть к тяжбам, кото­
рой он отдает весь свой пыл и энергию, — своеобраз­
ный аналог помешательства Дон Кихота, который,
следовательно, истолковывается как сумасброд, тратя­
щий силы на ложные цели.
Как известно, массовая литература, писатели вто­
рого и третьего ряда с особой отчетливостью, с одной
стороны, и с запозданием — с другой, проявляют и
фиксируют тенденции литературного процесса. Харак­
терный пример - "Муромский Дон Кишот, или Чест­
ные сумасброды. Нравственно-сатирический роман"
(1833) А. А. Орлова 29 .
Эпигонски-просветительский пафос уже на первой
странице выражен с наивной откровенностью: "...люди
здравомыслящие поймут, для чего я пишу; т.е. в шут­
ливых выражениях осмеиваю порок". Отдавая, впро­
чем, должное доброму сердцу своего героя, Орлов
пускает по верноподданническому руслу долженствую317

щую проклюнуться у читателя симпатию к своему
герою-сумасброду: "Описавши путешествие рыцаря
Щетины, я описал добродетельного человека, хотя
и непросвещенного. Представил я его шутливым су­
масбродом; но, надобно вникнуть, сумасбродство
его ничего не произвело, кроме добра. Я желаю быть
добродетельным сумасбродом, нежели умным глуп­
цом, т.е., имея человеческие слабости, которые нико­
му не вредны, почитать, любить, уважать Правосла­
вие, Отечество, Царя; беспрекословно повиноваться
Святым велениям Церкви, Отечества и Отца Оте­
чества!" (100, 111).
Муромский Дон Кишот именуется рыцарь Белого
Филина Щетина; подобно Рыцарю Печального Образа,
наследовавшему славу Амадиса Гэльского, он —
наследник Ильи Муромца. Санчо Пансу заменил стре­
мянный его Повитушкин, которого рыцарь Щетины
вскоре после их выезда для истребления разбойников
отблагодарил, произведя в рыцаря Оторванного Конс­
кого Хвоста, а затем и Околевшей Лошади. Особого
благородства и любви к добру в поступках Муромско­
го Дон Кишота поначалу не было заметно: он и его
слуги отвлекали от дел пастухов и били их. Замысел
проясняется, начиная с того момента, когда рыцарь
Щетины накормил голодных крестьянских ребятишек.
Благотворительная деятельность Муромского Дон
Кишота призвана была перевоспитать хозяина ребя­
тишек, жадного помещика, окружившего себя ино­
странцами и "обдиравшего" своих крестьян. В этом
перевоспитании ("Благодарю провидение, что оно
послало ко мне сего простака для наставления меня в
добродетели") и заключается главный подвиг героя.
Мораль романа — в названии одной из глав: "Хоть
сумасбродствуй, да делай добро; а и все будешь
умен".
О соотнесенности рассказа Баратынского "Перс318

тень" (1832) с романом Сервантеса со всей определен­
ностью сигнализирует его зачин, явственно напоминаю­
щий перевод первых фраз "Дон Кихота": "В деревуш­
ке, состоящей не более как из десяти дворов (не нуж­
но знать, какой губернии и уезда), некогда жил
небогатый дворянин Дубровин. Умеренностью, хо­
зяйством он заменял в быту своем недостаток роско­
ши. Сводил расходы с приходами, любил жену и еже­
годно умножающееся семейство — словом, был счаст­
лив, но судьба позавидовала его счастью" (14, 7). Поч­
ва, на которой помещался герой рассказа, Опальский, —
модное в ту пору увлечение оккультными науками, —
достаточно традиционна для новых Дон Кихотов в ев­
ропейских литературах конца XVIII — начала XIX века.
Увлечение магией сочеталось у героя Баратынского с
роковой для него страстью к склонной к проказам де­
вице. В духе герцогской четы она вместе с офицерами
и соседями-дворянами потешалась над бедным влюб­
ленным в нее идеалистом: "...то посылали его верст за
двадцать пешком с каким-нибудь поручением, то зас­
тавляли простоять целый день на морозе..." Подоб­
но Дон Кихоту, Опальский перед смертью излечивается
от болезни, суть которой в расстроенной игре вообра­
жения. "Кончина моя приближается, - говорит он, мне предвещает ее внезапная ясность моих мыслей.
От какого ужасного сна я проснулся!.. Вы, верно,
заметили расстройство моего воображения... Благо­
дарю вас: вы не употребили его во зло, как другие, —
вы утешили вашею дружбою бедного безумца".
Новомодная немецкая идеалистическая филосо­
фия становится причиной умственного расстройства
"Дон-Кихота XIX века" (1834) К. П. Масальского,
опубликовавшего четырьмя годами позже перевод сер­
вантесовского романа. Как и Дон Кихот, Левкоев, с
точки зрения окружающих, обо всем говорил связно
и разумно до тех пор, пока разговор не касался фило319

софских вопросов. Тогда "в голове его восставал
хаос, в котором все отвлеченные выражения новейших
философов, дуализм, идеализм, идентизм, трансцен­
дентализм, макрокозм, микрокозм, потенц, индиви­
дуальность, реальность, объективность, субъектив­
ность, и прочая, беспорядочно летали и кружились, как
хлопья снега во время сильной вьюга" (91, 151).
Не довольствуясь, будучи Дон Кихотом, радостью
от наслаждения объектом своего помешательства, т.е.
философией, "рыцарь Туманной Фигуры, искатель
философских приключений" решил применить свои
знания на деле. Позвав слугу и приказав закладывать
лошадей, на вопрос, куда ехать, он ответил: "Куда хо­
чешь. Туда, где человечество наиболее нуждается в
истинном воззрении на Природу". Интересна позиция
автора по отношению к своим героям, во многом на­
поминающая сервантесовскую. Масальский симпатизи­
рует Левкоеву во всем, помимо его безумного и без­
думного увлечения современной немецкой филосо­
фией. Однако это увлечение не может не отражаться
на его поступках и отношении к окружающим. Герой
не замечает чувств его девушки и подлинных дружес­
ких чувств своего давнего приятеля. В то же время
противники Левкоева, перед которыми он мечет бисер,
пошлые, тупые и злобные помещики, которые пишут
на него донос, с тем чтобы доказать, что он помешался
и учредить над ним опеку, еще менее близки автору.
Идейные разногласия и различие эстетических про­
грамм не помешали Белинскому дать высокую оценку
повести, которая, несомненно, привлекла его своей
направленностью против немецкой идеалистической
философии.
Еще в 1847 году, спустя полвека после замечатель­
ных слов Карамзина, П. А. Каратыгин мог написать
незамысловатую комедию-водевиль. "Дон Кихот Ламанхский, рыцарь Печального Образа, и Санхо Пансо",
320

в финальной сцене которой был возможен веселый
праздник в честь только что побежденного героя.
Зато прямым отголоском карамзинского призна­
ния звучит монолог героя-идеалиста философско-фантастической повести В. Ф. Одоевского "Сегелиель, или
Дон Кихот XIX столетия" (1832): "...чувство любви
к человечеству пылает в душе моей, мучит меня... о
судьба! судьба! зачем ты вложила в меня это терзаю­
щее, это беспокойное чувство? всю бы вселенную хо­
тел я обхватить в мои объятья; всех людей хотел бы
прижать к моему сердцу — простираю руки и обнимаю
одно облако". Как видим, даже поставив в центр
повествования героя-идеалиста, сориентировав его на
сервантесовский образ, русские писатели, как бы
полемизируя друг с другом, могли относиться к
донкихотовскому горению прямо противоположным
образом.
Остался ли безучастным к этому спору Пушкин?
Принято считать, что за упоминаниями Сервантеса
в статьях Пушкина нет ничего или почти ничего.
Вспомним, однако, что Писареву в его знаменитой
статье "Пушкин и Белинский" пришло в голову дерз­
кое, граничащее с эпатажем сопоставление Татьяны
Лариной с Дон Кихотом. Через сто лет эту соотнесен­
ность, по крайней мере в стилистическом плане, за­
крепил М. М. Бахтин, отметивший, что роль ричардсоновского языка в разноречивой оркестровке "Евгения
Онегина" (старуха Ларина и деревенская Татьяна)
аналогична роли «облагороженного слова "Амадиса"
в ситуациях и диалогах "Дон Кихота"» (15, 209).
Трудно сказать, был ли для самого Пушкина его
«рыцарь бедный» — "тот же Дон-Кихот, но только
серьезный, а не комический", как полагает героиня
романа Достоевского "Идиот". Скорее всего эта
соотнесенность не входила в намерения Пушкина.
Однако каждое новое литературное произведение
321

формирует в читательском сознании новую систему
сцеплений между явлениями культуры. Так, слова
Аглаи в какой-то мере обогащают наши представления
о сервантесовском и пушкинском героях.
Параллель окажется вполне правдоподобной, если
предположить, а еще лучше доказать, что в разноголо­
сице мнений и точек зрения на сервантесовскою героя
Пушкин отметил в нем, скорее, серьезную, а не коми­
ческую грань. Для этого предположения имеются ос­
нования. В главе, не включенной в окончательную ре­
дакцию "Капитанской дочки" и сохранившейся в чер­
новой рукописи, Гринев в один из самых драматичес­
ких моментов повествования назван в злобе Швабриным "Дон Кишотом Белгородским". Таким образом,
под донкихотством понимается здесь благородство
помыслов, рыцарское служение даме ("До свидания,
Мария Ивановна, — добавил Швабрин, намеревавшийся
поджечь своих пленников, — не извиняюсь перед вами :
вам, вероятно, не скучно в потемках с вашим рыца­
рем").
Характер усвоения "Дон Кихота" русской литера­
турой середины, а в какой-то мере и второй половины
XIX века был во многом определен Белинским. Гени­
альным произведением он назвал роман еще в 1837
году в письме к Бакунину. Насколько высоко он
оценивал гений испанского писателя, можно судить
хотя бы по тому, что из прозаиков Запада только с
Сервантесом он находил возможным сравнивать
своего любимого писателя, Гоголя.
Интерес к "Дон Кихоту" в XIX столетии, как
правило, сводился к философским, морально-эти­
ческим и психологическим рассуждениям. Те удиви­
тельно редкие мысли о природе романа Сервантеса, ко­
торые иногда проскальзывали, помимо своей уникаль­
ности, характерны еще и тем, что почти всегда они про­
ходили незамеченными. Тем более знаменательно, что
322

в России громадную роль сыграли высказывания Бе­
линского, заострившего внимание как раз на сущности
творческого метода испанского романиста. В ходе
борьбы с романтической эстетикой Белинский дал
яркое и глубокое реалистическое истолкование рома­
на. Как и в случае с Шекспиром, именно он в своих
критических статьях открыл новый, реалистический
этап осмысления творчества Сервантеса. Противопос­
тавив свою точку зрения взглядам немецких романти­
ков, видя в Сервантесе своего предшественника, Бе­
линский уже в 1838 году, в заметке по поводу выхода
в свет перевода, выполненного Масальским, секрет
бессмертия романа связал с его реалистичностью:
«Великое создание Сервантеса вполне достойно вели­
кой славы. "Дон Кихотом" началась новая эра искус­
ства нашего, новейшего искусства. Он нанес решитель­
ный удар идеальному направлению романа и обратил
его к действительности. Это сделано Сервантесом не
только сатирическим тоном его произведения, но и
высоким художественным его достоинством: все лица
его романа — лица конкретные и типические. Он более
живописал действительность, чем пародировал устаре­
лую манеру писания романов, может быть, вопреки
самому себе, своему намерению и цели» (17, 424).
Тот же плодотворный подход позволил русскому
критику сказать новое слово и об образе Дон Кихота,
и, хотя концепция Белинского, в соответствии с
изменениями в его духовном и социальном опыте,
менялась, инвариант в ней, однако, вполне определим:
"Дон Кихот — благородный и умный человек, ко­
торый весь, со всем жаром энергической души, предал­
ся любимой идее; комическая же сторона в характере
Дон Кихота состоит в противоположности его люби­
мой идеи с требованием времени, с тем, что она не
может быть осуществлена в действии, приложена к
делу" (18, 34).
323

"Каждый человек есть немножко Дон Кихот; но
более всего бывают Дон Кихотами люди с пламенным
воображением, любящею душою, благородным серд­
цем, даже сильною волею и с умом, но без рассудка и
такта действительности" (18, 34).
"Если б эта храбрость, это великодушие, эта пре­
данность, если б все эти прекрасные, высокие и благо­
родные качества были употреблены на дело, во время
и кстати, — Дон Кихот был бы истинно великим чело­
веком" (20, 80). Те или иные стороны этой концепции
были подхвачены впоследствии русской критикой,
подчас с полемической целью, нашли свое отражение и
дальнейшую жизнь в тех или иных художественных
образах, порожденных уже русской действительностью.
"Сервантес со злой иронией объявляет миру бес­
силие и несвоевременность его"(38, 36), — в этом выс­
казывании А. И. Герцена отчетливо выступает та тенден­
ция в русской литературе о Сервантесе 40—80-х годов,
которая дает возможность охарактеризовать ее как
"актуальную" критику, для которой "Дон Кихот" был
произведением злободневным. Испанский писатель
эпохи Возрождения был увиден сквозь призму рус­
ской реалистической прозы, воспринят с учетом кон­
кретных задач ее становления и развития, ее специфи­
ческих особенностей. Соотнося оба историко-литера­
турных явления, русский критик в конце века имел
все основания писать: "Цветущий в наши дни демокра­
тический роман был впервые намечен Серван­
тесом" (41, 390).

ГЛАВА V
«ЕСТЬ И ДОНКИХОТЫ
МЕЖДУ НИМИ...»

Отношение к "Дон Кихоту" как к живому лите­
ратурному явлению, динамичному фактору культур­
ной жизни проявилось в почти одновременно возник­
ших, перекрещивающихся и взаимодополняющих друг
друга философско-психологической и публицистичес­
кой традициях интерпретации образов Дон Кихота и
Санчо Пансы. Они откровенно нацелены на современ­
ника и, при всем различии целей и принципов, призва­
ны были помогать ему ориентироваться в сложных
проблемах, выдвигаемых русской действительностью.
В таких романах, как "Дон Кихот", образ, по опреде­
лению М. М. Бахтина, "становится открытым, живым
взаимодействием миров, точек зрения, акцентов.
Отсюда — возможность переакцентуации такого обра­
за, возможность разных отношений к заложенному
внутри образа спору, разных позиций в этом споре и,
следовательно, разных истолкований самого образа.
Образ становится многозначным, как символ" (15,
220—221).
Одной из самых ярких и плодотворных для разви­
тия русской литературы оказалась интерпретация
сервантесовского образа, предложенная И. С. Тургене­
вым. Замысел статьи на тему "Гамлет и Дон Кихот"
возник у писателя еще в 40-е годы, во время фран­
цузской революции, в связи с его размышлениями о
необходимости "сознательно-героических натур". Тогда
же, в письме 1847 года, он впервые в одном контексте
упоминает двух героев мировой литературы, два
мировых образа, олицетворяющих противоположные
грани человеческой личности. Однако вместо Гамлета
тогда Дон Кихоту был противопоставлен Сехисмундо,
325

герой пьесы Кальдерона "Жизнь есть сон". Статья была
напечатана в январском номере "Современника" в
1860 году. Тогда же она была прочитана автором во
время публичного чтения, организованного Обществом
для вспомоществования нуждающимся литераторам и
ученым в Петербурге, в зале Пассажа.
Хотелось бы обратить внимание на одну параллель,
особенно важную в связи с намеченной Тургеневым
ранее парой "Дон Кихот" — Сехисмундо.
В работе В. И. Водовозова 1858 года имеется сле­
дующее рассуждение, наводящее на мысль о причинноследственной связи, существующей между двумя
статьями: "Не выступи он (Дон Кихот. — В. Б.) в свет,
не будь он ничтожного происхождения, он мог бы
сделаться Гамлетом: в обоих отразился век с его
резкими противоречиями высоких идей и грубой,
пошлой действительности, с его стремлением к дея­
тельности и отрицанием прежних, самодовольных
мечтаний. Но Гамлет герой, страдающий от недостатка
воли, которой сила ознаменовала тот век; он, как
питомец Севера, глубоко сосредоточен в самом себе и
осознает свою неспособность или невозможность
действовать; напротив, пламенная, рыцарская Испания
могла произвести только героя, в высшей степени
сообщительного, светского и любезного, который,
наперекор всему, хочет по своим идеям преобразовать
общество" (33, 10—11).
Речь, однако, по всей видимости, должна идти об
общей тенденции, об общих законах осмысления
мировых образов в России. В то же время статья
русского автора о Сервантесе вполне могла заинтере­
совать Тургенева, размышлявшего об образе Дон
Кихота, и в этом случае нет ничего удивительного в
том, что мысль Водовозова о близости типов могла
окончательно убедить Тургенева в их решительном
326

антагонизме и заставить, в полемических целях, под­
черкнуть его еще более отчетливо.
Интерпретация Тургеневым образа Дон Кихота
была противопоставлена традиционному в русской
литературе и публицистике взгляду на героя Серванте¬
са как на архаиста, консерватора, не желающего
считаться с требованием времени. Для Тургенева Дон
Кихот — положительный герой, борец, революционер,
носитель новой идеологии. Собирательный образ,
раскрываемый русским писателем в этой статье и
обозначенный именем сервантесовского героя, выра­
жает, по словам Тургенева, "веру прежде всего; веру в
нечто вечное, незыблемое, в истину, одним словом, в
истину, находящуюся вне отдельного человека, но
легко ему дающуюся, требующую служения и жертв,
но доступную постоянству служения в силе жертвы"
(135, 332). Доминантами его натуры могут быть
признаны самопожертвование и деятельность: "Он весь
живет (если так можно выразиться) вне себя, для
других, для своих братьев, для истребления зла, для
противодействия враждебным человечеству силам —
волшебникам, великанам и притеснителям". Тургенев
вовсе не отрицает способности Дон Кихота заблуждать­
ся ("...главное дело в искренности и силе самого
убежденья... а результат — в руке судеб. Они одни
могут показать нам, с призраками мы боролись, с
действительными ли врагами и каким оружием покры­
ли мы наши головы..."), он лишь снимает этот вопрос
с повестки дня, считая неизмеримо более важной их
способность "вооружаться и бороться", идти "неуклон­
но вперед, вперив духовный взор в ими только видимую
цель".
Первоначально концепция Тургенева, при значи­
тельно меньшей разработанности и глубине, была
несколько более гибкой и многогранной. В набросках
к статье мы находим следующую запись, уточняющую
327

соответствующее место в окончательном тексте: "Но
смерть Д Кихота потрясает. — В это мгновение
весь его великий смысл становится доступным. "Alonso
el Bueno" — это прозвище удивительно. Главное основа­
ние всякого величия и гения — доброта и нравствен­
ность" (73, 77). Таким образом, этот аспект образа Дон
Кихота, столь обостренно воспринятый впоследствии
Достоевским, входил первоначально и в тургеневскую
концепцию, но был вытеснен на последних стадиях
работы стремлением до предела сконцентрировать вни­
мание читателя на основном отличии двух мировых
типов. Имелась в первоначальных набросках и прямая,
в духе Достоевского, соотнесенность Дон Кихота с
Христом: "Попирание свиными ногами встречается
всегда в жизни Дихотов, именно на конце. —
Пощечина фарисея Христу". Долгое время эрудитов
озадачивала свобода обращения Тургенева с текстами.
Опираясь на "Гамлета" и "Дон Кихота", он нередко
допускал значительные и, надо думать, подчас созна­
тельные отступления от них, когда того требовала
логика развития его замысла. Тургенев не только с
самого начала оговаривает, что он дает интерпретацию
образов Гамлета и Дон Кихота, а не анализирует их, ко
особо отмечает, что это будет точка зрения русского
человека, то отношение к героям Сервантеса и Шекспи­
ра, которое, по его мнению, присуще русскому челове­
ку: "Но, к сожалению, мы, русские, не имеем хороше­
го перевода "Дон-Кихота"; большая часть из нас
сохранила о нем довольно неопределенные воспомина­
ния; под словом "Дон-Кихот" мы часто подразумеваем
просто шута, — слово "донкихотство" у нас равно­
сильно с словом "нелепость", — между тем как в
донкихотстве нам (курсив мой. — В. Б.) следовало бы
признать высокое начало самопожертвования, только
схваченное с комической стороны".
Статья не только имела шумный успех, вызвала
328

самые разноречивые отклики, но и явилась немаловаж­
ным фактором в культурной жизни России. Обозрева­
тель "Нашего времени" писал: "Средства, употреблен­
ные для распространения этой речи, так могуществен­
ны, что едва ли есть теперь на всем пространстве нашего
обширного отечества грамотный человек, не прочитав­
ший ее или не прослушавший из уст самого автора".
На статью или на речь так или иначе откликнулись
А.И. Герцен, Н.А. Добролюбов, Д.И. Писарев, П.В. Аннен­
ков, И.И. Панаев, А.А. Григорьев, Н.С. Лесков, Л.Н. Толс­
той, Н. В. Шелгунов, Н. К. Михайловский, П. Л. Лавров,
П. А. Кропоткин и многие другие. Можно не сомневать­
ся, что объяснение этому надо искать не в средствах,
употребленных на распространение речи.
Наиболее пространный отзыв принадлежал перу
некоего А. Львова, брошюра которого, выпушенная в
1862 году, носит аналогичное со статьей Тургенева
название. Одна из основных задач, поставленных перед
собой автором, — выявить все отступления от текстов
Шекспира и Сервантеса, — достаточно бессмысленна,
если принять во внимание, что Тургенев вовсе не ста­
вил перед собой историко-литературных целей. Однако
не учет этих отступлений составляет главный пафос
сочинения Львова. Оно направлено, по сути дела, против
всяких философско-психологических истолкований
образов, против "актуализации" произведений Шекспи­
ра и Сервантеса. Взяв за основу тезис: сумасшедший не
может иметь никакого нравственного характера, —
автор попытался доказать, что Дон Кихот был всего
лишь сумасшедшим. Сервантес, по мнению А. Львова,
"не заставляет его совершать ни одного подвига и
постоянно доказывает, что мы должны обращать
внимание на сумасшествие Дон-Кихота, что и состав­
ляет главную задачу произведения Сервантеса (курсив
мой. — В. Б . ) " .
Тенденциозность замысла наряду с отсутствием
329

элементарной этической чуткости приводит к следую­
щим высказываниям: "...г. Тургенев старается возбу­
дить у нас сочувствие к Дон-Кихоту, не обращая
внимания, что цель всякого комического произведе­
ния заключается в представлении героя в таком виде,
чтобы он не мог возбудить в нас сочувствия, иначе
само произведение грешит..." Завершает брошюру
следующее пожелание: "Может быть, автор вполне и
ясно сознавал те два человеческие типа, которые
желал представить, но сознавал их как поэт, и, если бы
избрал не философскую и критическую форму, а более
свойственную своему таланту, например повесть или
рассказ, вышло бы совсем другое, — и, что всегда
важнее, автор не ввел бы тогда в соблазн многих не­
опытных читателей своими парадоксами и превратным
толкованием двух гениальных мировых произведений"
(83, 170). По существу, Тургенев, движимый, впрочем,
внутренними побуждениями, внутренними потребнос­
тями, использовал в дальнейшем в жанрах повести и
романа те открытия, которые ему удалось совершить в
литературно-критической форме.
"Парадоксы" Тургенева ввели в соблазн не только
неопытных читателей, хотя новое понимание образа
Дон Кихота, по всей вероятности, первое время вызыва­
ло некоторые опасения. Характерно, например, свиде­
тельство П. Л. Лаврова: "Его возвышение
Дон-Кихота — я это очень хорошо помню — показалось
натянутым для публики и было большею частью отне­
сено к чему-то вроде литературного каприза" (32, 89).
Весьма красноречиво также недоумение рецензента
"Санкт-Петербургских ведомостей": "...мы гораздо
более сочувствуем Гамлету и не смеем сравнивать с
ним Дон-Кихота" (118, 290). При этом был осознан
тот факт, что Дон Кихот Сервантеса и интерпретация
этого образа Тургеневым — не одно и то же. В целом
же замысел писателя был понят верно, хотя далеко не
330

всегда безоговорочно принимались те или иные харак­
теристики. А. Я. Пятковский, руководствуясь в какойто мере тургеневским описанием, но отнюдь не турге­
невской "шкалой ценностей", приходит к прямо
противоположным выводам. Последовательно защи¬
щая тип Гамлета, Пятковский утверждает, что исчез­
новение Дон Кихотов с лица земли "будет минутой
окончательного торжества человеческого ума" (111,
230).
Возможность подобного рода трансформации тур­
геневской точки зрения была тонко подмечена Н. К. Ми­
хайловским, писавшим: "Было бы, например, большою
ошибкою сказать, что вообще деятельный, решитель­
ный, смело берущий на себя ответственность тип
(каков Дон Кихот) дороже и ближе Тургеневу, чем
тип колеблющийся, рефлектирующий, не смеющий сде­
лать то, что, по совести, обязан сделать (каков Гам­
лет). Совсем не эти стороны того и другого были
важны для Тургенева, не их он имел в виду, когда
проводил свою параллель между Гамлетом и Дон-Ки­
хотом В Дон-Кихоте же его прельщала отнюдь не
цельная твердость характера и готовность действовать
на свой страх, а поэтический порыв, стремление кудато к свету и беззаветная любовь к людям" (96, 273).
Пожалуй, наиболее крайняя точка зрения была выска­
зана Л. Н. Толстым, который, вообще оставив в стороне
образы Гамлета и Дон Кихота, увидел в статье, о кото­
рой отозвался с симпатией, "указание пути спастись от
сознания пустоты" (78, 450).
Вполне естественно, что популярнейшая статья
Тургенева породила несколько статей-сателлитов, родст­
венных по типу сочинений, например "Фауст и ДонКихот" М. В. Карнеева и "Вечный скиталец Дон-Кихот
и Амадис Гэльский, Дон-Кихот и Фурье, Дон-Кихот и
Гамлет, Дон-Кихот и Пер-Гюнт" В. Л. Львова-Рогачевского. Однако главный интерес представляют не они, а та
331

традиция "актуализации" образа Дон Кихота, которая
ведет свое начало в какой-то мере со статей Белинско­
го, но существование которой стало особенно замет­
ным в культурной жизни России лишь после появления
статьи Тургенева. В этих чрезвычайно разнообразных
высказываниях деятелей русской культуры с Дон Ки­
хотом соотносятся славянофилы и революционеры,
либералы и консерваторы. Появление этой традиции
было не только возможно, но и вполне естественно,
ибо в романе Сервантеса были поставлены "вопросы,
которые еще подлежали решению истории" (50, 162).
Знаменательно, что эта тенденция в наименьшей
мере проявилась у писателей западнической ориента­
ции. С другой стороны, в упоминаниях западников Дон
Кихот подчас лишен индивидуального лица и фигури­
рует лишь как представитель испанской ветви обще­
европейской культуры 3 0 .
С тургеневским истолкованием образа Дон Кихота
не согласился Н. А. Добролюбов, назвавший в статье
"Когда же придет настоящий день?" "смешными ДонКихотами" либералов, которые, сочувствуя угнетен­
ным, пытаются изменить существующее положение
вещей, искореняя отдельные злоупотребления. Читате­
ли "Современника" получили достаточно подробное
представление об отношении критика к "русским ДонКихотам": "Внешней борьбы нам не нужно, но необхо­
дима усиленная, непрерывная, самоотверженная борь­
ба с внутренним врагом — с общественным злом и не­
правдой. Враг этот среди нас, часто в нас самих. Вос­
ставая против общественных пороков, развращения,
произвола, апатии и находя в них корень всех наших
зол, мы нередко вдруг замечаем, что сами не менее
других виноваты — и в произволе, и в апатии, и в
разврате и пр. Есть ли возможность сохранить при
этом полную силу героизма? Поневоле многие начина­
ют накидываться на мелочи, воображая, что в них-то
332

и есть все дело, или сражаться с призраками и, таким
образом, в практической деятельности являются
обыкновенно забавно-жалкими Дон-Кихотами" (52,
500). Поэтому Дон Кихот, в старом или новом своем
обличье, отличительная черта которого, по мнению
Добролюбова, "непонимание ни того, за что он борет­
ся, ни того, что выйдет из его усилий", не имеет с
подлинными революционерами ничего общего.
В борьбе со славянофилами образ Дон Кихота
первым использовал Белинский в статье о "Таранта­
се" В. А. Соллогуба. Вслед за ним в аналогичных целях
к сервантесовскому герою обратился Писарев, заявив­
ший: "Славянофильство есть русское донкихотство,
всегда искреннее, часто трогательное, большею частью
несостоятельное" (106, 337).
К Белинскому же восходит та линия публицисти­
ческого истолкования образа Дон Кихота, которая
усматривала в нем реакционера и консерватора. "Разве
изувер по убеждениям в наше время не Дон-Кихот", —
писал Белинский в той же статье о "Тарантасе", имея в
виду в данном случае не только и не столько славяно­
филов. О дон кихотах реакции пишет в "Былом и ду­
мах" Герцен, дон кихотами консерватизма именует
своих идейных противников Салтыков-Щедрин. Возни­
кает даже совершенно, казалось бы, невозможный
образ "коронованного Дон Кихота". Таковым был, в
понимании Герцена, Павел I (кстати сказать, "Дон
Кихот" был одной из любимых книг Павла I). Дон
кихотом системы, созданной Петром I и Екатериной II,
был, с точки зрения Бакунина, Николай I.
Наконец, понимание многими русскими литерато­
рами образа Дон Кихота было близко к тургеневскому.
Однако даже в случае несомненной связи оно далеко
не всегда было ему созвучно. А. А. Григорьев, например,
в стихотворных "Монологах Гамлета Щигровского
уезда", намекая на литераторов демократического
333

лагеря, создает образ "мещанского дон-кихота",
"бойца многоглаголивого и вздорного", требующего
"срезать все на нет". Оценка Герценом "Дон Кихота
революции" с годами менялась. Если в "Письмах из
Франции и Италии" (1855) он видится Герцену как
"практически смешной и щемящий сердце образ", то
в "Концах и началах" (1862), признав этот образ
героическим, Герцен называет Гарибальди и Мадзини
великими безумцами, святыми Дон Кихотами. Эта
эволюция в значительной степени объясняется прямым
воздействием тургеневской концепции. Как пророка
социального переустройства общества трактовал образ
Дон Кихота молодой Д. С. Мережковский, близкий в ту
пору к народникам.
Параллельно с философско-публицистической тра­
дицией истолкования образа Дон Кихота в России
продолжалась традиция историко-литературного осмыс­
ления романа Сервантеса в целом. Новая заслуживаю­
щая внимания попытка была сделана переводчиком
"Дон Кихота" на русский язык В. А. Карелиным, перу
которого принадлежит сочинение "Дон-Кихотизм и
демонизм" (1866), печатавшееся впоследствии в виде
приложения к переизданиям его перевода "Дон Кихо­
та". (Впрочем, в этой хаотичной, эклектичной и доста­
точно противоречивой работе нашлось место и со­
поставлению Дон Кихота с героем "Потерянного рая",
и рассуждениям о славянофилах, искавших в до­
петровской Руси хрустальные замки и несравненную
Дульсинею, и сведениям о положении пролетариата в
Турции, и о материальном благосостоянии народа в
Сербии.)
В. Г. Короленко, прочитавший этюд Карелина в
1890 году и искавший в нем, несомненно, прежде всего
философско-психологическое истолкование образа Дон
Кихота, записал в дневнике: «Что за наивная попыт­
ка — измерить гигантские общечеловеческие типы
334

аршином маленькой современной минутки. Не менее
яркое доказательство, что наука, даже и "современ­
ная", имеет своих Санчо-Пансо и что филистерство и
педантизм так же вечны, как и донкихотизм, столь
глубокомысленно комментируемый г. Карелиным»
(72, 190). Видимо, в 60-е годы сочинение Карелина
воспринималось несколько иначе. Н. К. Михайловский,
например, выявив много противоречий в положениях
автора, счел его во многих отношениях интересным.
Несколько в стороне от публицистических поле­
мик стоит сопоставление судьбы поэтов в непоэтичес­
кую эпоху с донкихотовскими пассеистическими
устремлениями, принадлежащее Вяземскому. В статье
"Взгляд на литературу нашу в десятилетие после
смерти Пушкина", первая редакция которой датирует­
ся 1847 годом, а вторая — приблизительно 1874-м, он с
горечью констатировал: "Мы видим, что железные
дороги частью уже упразднили, а со временем и окон­
чательно упразднят бывшие пути сообщения. Другие
силы, другие пары давно уже уволили огнекрылатого
коня, который ударом копыта высекал животворные
потоки, утолявшие благородную и поэтическую
жажду многих поколений. Ныне Пегас — та же кляча
Россинант, на которой разъезжал Рыцарь Печального
Образа, и поэт в наше время едва ли не тот же Дон
Кихот" (35, 309).
Как справедливо отметила Л. Букетова-Туркевич,
первым русским автором, сместившим акцент с эти­
ческого значения образов, созданных творческой
фантазией Сервантеса, на эстетическое, был В. Г. Авсе­
енко, известный в свое время беллетрист и критик 3 1 .
Как бы примиряя все существующие характерис­
тики, интерпретации и оценки, находя им оправдание в
многогранности и неисчерпаемости романа, горизонты
которого бесконечно раздвигаются и будут раздвигать­
ся с приходом новых поколений, Авсеенко пишет:
335

"Правы те, которые вместе о самим автором видят в
ней прежде всего пародию на рыцарские романы.
Правы также те, которые утверждают, что Сервантес
хотел осмеять самомнение, самообольщение, тщеславие
и фанфаронство, свойственное испанскому характеру.
Правы также те, которые видят в Дон-Кихоте борьбу
идеализма, отрешившегося от действительных условий
жизни, с трезвой практичностью, здравым смыслом и
заботой о материальном благе. Правы также видящие в
этом романе олицетворение противоположных сослов­
ных типов надменного, мечтательного, фантазирующе­
го дворянского характера и трезвого крестьянского
"себе на уме". Правы также те, которые хотят видеть в
Дон Кихоте воплощение начала веры, воплощение
вечного общечеловеческого типа, противоположного
типу сомневающегося, анализирующего Гамлета. Нако­
нец, правы и те, которые видят в Дон-Кихоте социаль­
ную и политическую сатиру на Испанию в первый
период ее упадка..." (11, 454).
Одной из характерных особенностей русских
работ о Сервантесе, написанных как учеными-филологами, так и литераторами, является мысль об Алонсо
Кихано Добром как о подлинном Дон Кихоте. Наиболее
отчетливо она была сформулирована П. И. Житецким.
По его мнению, рыцарские книги лишь вывели Дон
Кихота из созерцательного бездействия, однако его
мироощущение, его идеалы, которые он приписывает
воздействию рыцарской литературы, были сформиро­
ваны до того, как он, погрузившись в нее, сошел с ума.
В рыцарских книгах Дон Кихот нашел лишь готовую
программу действий, которая соответствовала его
нравственной сущности. Естественно, продолжает Житецкий, что гуманизм создателя Дон Кихота, героя,
ринувшегося с этой прекрасной программой в жизнь, не
нуждавшуюся в его услугах, был куда более глубоким
336

и плодотворным: "Вот эта вера в человека, каковы бы
ни были его ошибки и заблуждения, вера в нравствен­
ные силы его и составляет настроение самого поэта,
более возвышенное и широкое, чем причудливый идеа­
лизм Дон-Кихота или же наивно грубый материализм
оруженосца его. В этом настроении великого поэта
заложена тайна влияния его на современников и на
потомков" (62, 146),
Очевидно, однако, что при всем значении сущест­
вовавшей на русском языке критики о "Дон Кихоте"
она весьма слабо отвечала как возросшему интересу к
Сервантесу со стороны всей образованной России, так
и вниманию, которое уделяли роману испанского
писателя русские авторы.
ГЛАВА VI
«ПРИВЕЛ МНЕ В ПРИМЕР
СЕРВАНТЕСА...»

Долгую историю имеют сопоставления с "Дон
Кихотом" "Мертвых душ" Гоголя.
Как известно, советуя Гоголю приняться за боль­
шое сочинение, подарив ему сюжет "Мертвых душ",
Пушкин привел "в пример Сервантеса, который, хотя
и написал несколько очень замечательных и хороших
повестей, но если бы не принялся за Дон Кишота, ни­
когда бы не занял того места, которое занимает теперь
между писателями..." (43, 439—440). Тот факт, что,
работая над "поэмой", Гоголь ориентировался в
какой-то мере на роман Сервантеса, не подлежит
сомнению. Одно из доказательств тому мы находим в
письме Гоголя к Жуковскому от 10 января 1848 года:
"Уже давно занимала меня мысль большого сочиненья,
в котором бы предстало все, что ни есть и хорошего и
337

дурного в русском человеке, и обнаружилось бы пред
нами видней свойство нашей русской природы. Я
видел и обнимал порознь много частей, но план целого
никак не мог передо мной выясниться и определиться в
такой силе, чтобы я мог уже приняться и начать
писать. На всяком шагу ячувствовал, что мне многого
недостает, что я не умею еще ни завязывать, ни развя­
зывать событий и что мне нужно выучиться постройке
больших творений у великих мастеров. Я принялся за
них, начиная с нашего любезного Гомера". Остается
добавить, что в первоначальной редакции названы
имена других литературных учителей: Шекспира, Ари­
осто, Филдинга, Сервантеса, Пушкина — писателей,
"отразивших природу таковою, как она была, а не
каковою угодно некоторым, чтобы была".
Близость между романами объясняется многими
причинами. Начнем с того, что между творческими
индивидуальностями русского и испанского писателей,
которых разделяло несколько столетий, было много
общего. С другой стороны, нельзя забывать и о литера­
турной традиции в развитии европейской прозы,
благодаря которой воздействие Сервантеса на Гоголя
преломлялось через произведения Филдинга, Стерна,
Гофмана и других. Какую же роль сыграл "Дон Кихот"
в формировании замысла "Мертвых душ"? Ответ на
этот вопрос непременно должен опираться на гоголевс­
кое понимание романа Сервантеса. В "Учебной книге
словесности для русского юношества" Гоголь дает
следующее определение вводимого им понятия "мало­
го рода эпопеи": "В новые веки произошел род повест­
вовательных сочинений, составляющих как бы средину
между романом и эпопеей, героем которой бывает хотя
частное и невидное лицо, но однако же значительное
во многих отношениях для наблюдателя души челове­
ческой. Автор ведет его жизнь сквозь цепь приключе­
ний и перемен, дабы представить с тем вместе вживе
338

верную картину земную, почти статистически схвачен­
ную картину недостатков, злоупотреблений, пороков
и всего, что заметил он во взятой эпохе и времени
достойного привлечь взгляд всякого наблюдательного
современника, ищущего в былом, прошедшем живых
уроков для настоящего. Такие явления от времени до
времени появлялись у многих народов. Многие из них
хотя писаны и в прозе, но тем не менее могут быть
причислены к созданиям поэтическим. ...Так, Ариост
изобразил почти сказочную страсть к приключениям и
к чудесному, которым была занята на время вся эпоха,
а Сервантес посмеялся над охотой к приключен,
оставшейся, после рококо, в некоторых людях в то
время, когда уже самый век вокруг их переменился,
тот и другой сжились с взято ими мыслью. Она
наполняла неотлучно ум их и потому приобрела обду­
манную, строгую значительность, сквозит повсюду и
дает их сочинениям малый род эпопеи, несмотря на
шутливый тон, на легкость и даже на то, что одна из
них писана в прозе" (43, 478—479).
Как известно, Гоголь раскрывал понятие "малого
рода эпопеи" прежде всего на основе "Мертвых душ".
Назвав их поэмой, он, несомненно, опирался на свое
представление о "Дон Кихоте", на свою концепцию
романа Сервантеса. Не будет преувеличением сказать,
что именно "Дон Кихот" как отдаленный образец
учитывался Гоголем при работе над эпическим произ­
ведением в прозе, написанным в шутливом тоне, даю­
щем, по словам Пушкина, "полную свободу изъездить
вместе с героем всю Россию и вывести множество
самых разнообразных характеров". Определенное
значение для русского писателя могли иметь и эстети­
ческие взгляды Сервантеса. Напомним, например, что в
том или ином переводе Гоголь, несомненно, знал при­
веденную выше сервантесовскую теорию романа, в
339

которой, в частности, отстаивается мысль, что "можно
быть эпическим поэтом и в прозе".
Таким образом, имеются известные основания
назвать "Мертвые души" романом сервантесовского
типа, однако не только лишь в смысле традиций так
называемого романа "большой дороги", к которым
никак не сводимы творения русского и испанского
писателей. Сближает с "Дон Кихотом" "Мертвые души"
и та роль, которую гоголевская поэма сыграла в
современной ей русской литературе. По словам Бахти­
на, "все важнейшие романные образцы и разновиднос­
ти были созданы в процессе пародийного разрушения
предшествующих романных миров" (15, 122). Несом­
ненно, к этому ряду, открывающемуся серванте­
совским романом, примыкают и "Мертвые души". В
переходную эпоху от романтизма к реализму ''Дон
Кихот" нередко воспринимался как произведение остро
злободневное, ибо усматривалась аналогия между
борьбой Сервантеса с рыцарской литературой и неприя­
тием романтической эстетики. Небезынтересно со­
поставить два высказывания Белинского о значении
произведений испанского и русского писателей, сыграв­
ших, по его мнению, громадную роль в борьбе с отжив­
шими свой век литературными направлениями:
"Сервантес убил своим несравненным "Дон-Кихо­
том" ложно идеальное направление поэзии..." (16, 226).
"Гоголь убил два ложных направления в русской
литературе, натянутый, на ходулях стоящий идеализм,
махающий мечом картонным, подобно разрумяненному
актеру, и потом — сатирический дидактизм" (19, 398).
Перефразировав слова Р. Менендеса Пидаля, можно
сказать, что Гоголь создал современный роман, под­
вергнув реалистической переоценке все фантастичес­
кие вымыслы эпохи романтизма 3 2 .
Вряд ли целесообразно соотносить "Мертвые души"
с "Дон Кихотом" на том основании, что их авторы, по
340

своему творческому методу, являются представителя­
ми "ренессансного реализма", хотя для этого, несом­
ненно, имеются некоторые основания, например единая
природа сервантесовского и гоголевского комизма.
Типологически смех Сервантеса и смех Гоголя — стихии,
безусловно, родственные. Широко известны слова
Белинского, который возражал Аксакову, считавшему
юмор Гоголя уникальным: "...например, в романе
Сервантеса Дон Кихот и Санчо Панса нисколько не
искажены: это лица живые, действительные, но боже
Мой! сколько юмору и веселого и грустного, и спокой­
ного и едкого в изображении этих лиц!" (18, 429).
Как и "Дон Кихот", "Мертвые души" были перво­
начально задуманы как произведение по преимуществу
комическое и лишь постепенно, по мере углубления
замысла, превратились в широчайшую картину России,
в произведение, в котором, как и в "Дон Кихоте",
"налицо слияние серьезного и комического, ничтожнос­
ти и пошлости жизни со всем, что есть в ней великого и
прекрасного". Комизм предстает неразрывно связан­
ным с трагизмом, все проявления его, от социальной
сатиры и до иронии, призваны быть сопутствием
трагизма (как и всегда в пародии), подчеркивают
противоречие, существующее между пошлостью, царя­
щей в действительности, и высокими, хотя и во мно­
гом различными идеалами, которыми вдохновлялись
оба писателя.
Неоднократно отмечалась генетическая связь (на
первый взгляд производящая впечатление парадокса)
между образами Чичикова и Дон Кихота. На этом
настаивал еще Алексей Веселовский: "Дон-Кихот по­
кидает свое мирное дедовское гнездо р а д и осуществле­
ния рыцарского идеала, всеми забытого и попранного,
для защиты угнетенных и слабых. Нашему времени
уже непонятна эта фантастическая погоня за радужны­
ми химерами, и Дон-Кихоту наших дней приличнее
341

другой наряд и другие цели. Что если бы изобразить в
виде полной противоположности ламанчскому рыцарю
рыцаря наживы, стремящегося не освобождать гони­
мых, а самому угнетать и разорять, и если бы так же
заставить его вечно переезжать с места на место, ища не
столько приключений, сколько возможности совер­
шать, как Топтыгин у Щедрина, "крупные, средние и
малые злодейства"? Мысль о подобном переложении
фабулы Сервантеса на русские нравы николаевских
времен легко могла прийти на ум Пушкину и прежде
всего должна была решить вопрос о самой форме рома­
на, место действия которого будет столько же на боль­
шой дороге и проселочных путях, сколько в четырех
стенах помещичьего жилья". И далее: «Если не в Пуш­
кине, то, во всяком случае, в Гоголе должно было
возбудить сочувствие это зрелище искупления былых
излишеств и заблуждений, и в число причин, определив­
ших искупительное значение второго и третьего томов
"Мертвых душ" во внутренней истории Чичикова, ду­
мается нам, следует включить и влияние "Дон-Кихота"
(30, 567—568). Преемственность подмечена верно,
однако "деятельность" как Дон Кихота, так и Чичико­
ва увидена в ложной перспективе. Герой Гоголя дол­
жен соотноситься с Дон Кихотом непосредственно,
прямо. Для русского писателя афера Чичикова — не
симптом грядущего будущего, а заблуждение, ослепле­
ние. Что же касается сервантесовского образа, то
Гоголь воспринимал его в просветительской традиции.
Дон Кихот для него — антигерой, донкихотство — явле­
ние отрицательное. Костанжогло, персонаж, выражаю­
щий во многом мысли автора, называет Дон Кихотом
просвещения помещика, который "заведет такие
школы, что дураку и в ум не войдет", и Дон Кихотом
человеколюбья — помещика, который "настроит на
миллион рублей бестолковейших больниц да заведений
с колоннами, разорится да и пустит всех по миру"
342

(42, 68). Отметим здесь, что явной перекличкой (хотя
и в новом виде и на новом этапе) со словами Муразова,
обращенными к Чичикову: "Я думаю о том, какой бы
из вас был человек, если бы так же, с силою и терпень­
ем да подвизались бы на добрый труд, имея лучшую
долю! Боже мой, сколько бы вы наделали добра! Если
бы хоть кто-нибудь из тех людей, которые любят
добро, да употребили бы столько усилий для него, как
вы для добывания своей копейки, да сумели бы так
пожертвовать для добра и собственным самолюбием и
честолюбием, боже мой, как процветала
наша земля!" (42, 112), — звучат высказанные позд­
нее известные взгляды Белинского на сервантесовский
образ.
У Гоголя сумасшествие выступает в форме стяжа­
тельства. Сама по себе замена сумасшедшего на жулика
не должна удивлять. С эпохи Возрождения функции
образов плута и чудака были весьма схожи. Их назначе­
нием было вскрытие реального положения вещей, оба
они были более зрячими, чем их окружение, и в этом
смысле были "взаимозаменяемы". Однако, хотя Чичи­
ков, подобно Дон Кихоту, активно вторгается в дейст­
вительность и действия их одинаково отличаются от
обычного нормального поведения, отличие между
ними состоит уже хотя бы в том, что Гоголь, вероятно,
пародирует энтузиазм Дон Кихота энтузиазмом своего
героя, придав ему, в противоположность первому,
практический смысл, приведя при этом также к полно­
му краху.
Можно отметить также, что характеристика одного
из второстепенных персонажей второй части романа, а
именно Хлобуева, непосредственно восходит к "Дон
Кихоту", к тому впечатлению, которое неизменно про­
изводил рыцарь Печального Образа на людей, видевших
и слышавших его впервые: "В речах его обнаружилось
столько познанья людей и света! Так хорошо и верно
343

видел он многие вещи! Так метко и ловко очерчивал
немногими словами соседей-помещиков, так видел
ясно недостатки и ошибки всех, , что они оба были
совершенно обворожены его речами и готовы были
признать его за умнейшего человека". "Мне удивитель­
но, — сказал Чичиков, — как вы, при таком уме, не
найдете средств и оборотов?" — "Средства-то есть", —
сказал Хлобуев, и тут выгрузил им целую кучу
прожектов. Все они были до того нелепы, так странны,
так мало истекали из познанья людей и света, что
оставалось только пожимать плечами..." (42, 86—87).
Многие особенности определенным образом орга­
низованного романного слова, почти уникальное
сочетание некоторых черт реалистического метода,
впервые воплощенное в "Дон Кихоте", на новом этапе
развития литературы и на новой почве проявляются в
творчестве Гоголя. Например, к Сервантесу в конеч­
ном счете восходит такая важная особенность стиля
русского писателя, как частые переключения с одного
языкового регистра на другой, расшатывающие ста­
бильные жанровые подразделения. Роднит Гоголя с
Сервантесом присущее им обоим величавое и вместе
с тем вязкое словесное изобилие, усиливаемое протя­
женностью периодов.
Сходным образом Сервантес и Гоголь используют
эвфемизмы. Как правило, они связаны с "низовыми",
натуралистическими, непристойными или игривыми
выражениями или описаниями и играют важную струк­
турообразующую роль, так как дают право на сущест­
вование в пределах романа низовой культуре (хотя и в
несколько трансформированном виде). Гоголь при­
надлежал к той линии развития европейского романа,
восходящей к Сервантесу, которая вступала с читате­
лем в прямой разговор о секретах своего писательско­
го ремесла.
Благодаря тому, что Гоголь учился у Сервантеса
344

"постройке больших творений", Козинцев в творчестве
Гоголя мог найти ключ к "Дон Кихоту". Излагая
режиссерскую экспозицию своего будущего фильма,
он вынуждал членов художественного совета вместо
Испании, сверкающей пестрыми красками, увидеть
очень обыкновенный, неяркий мир, который известен
всем по произведениям Гоголя. Мы увидим лужу, про­
должал Козинцев, на краю света, знаменитую мирго­
родскую лужу, и неожиданно мы обнаружим стык —
Сервантеса, Гоголя и Диккенса.
ГЛАВА VII
«ВЫСОКОЕ НАЧАЛО
САМОПОЖЕРТВОВАНИЯ...»

"Сервантес стал для меня тем же, чем, вероятно,
стал для Вас Пушкин", — писал Тургенев Анненкову.
В этих словах, видимо, не было особого преувеличе­
ния. В Сервантесе он, несомненно, видел художника,
близкою себе по творческим устремлениям и по спо­
собу отражения действительности. Это явствует хотя
бы из той характеристики, которую он дает творчест­
ву испанского писателя: поэзия Сервантеса, с его точки
зрения, "глубокая река, спокойно текущая между
разнообразными берегами; и понемногу увлеченный,
охваченный со всех сторон ее прозрачными волнами,
читатель радостно отдается истинно эпической тишине
и плавности ее течения" (135, 343). Эти слова вполне
могли быть автохарактеристикой.
Еще современниками было подмечено, что тур­
геневская интерпретация образа Дон Кихота была
широко реализована в его художественных произ­
ведениях, и не могла не быть реализована, так как
ему, по словам Л. Н. Толстого, была присуща "не
345

формулированная, двигавшая им и в жизни и в писа­
ниях вера в добро — любовь и самоотвержение, выра­
женная всеми его типами самоотверженных и прелест­
нее всего в Дон-Кихоте, где парадоксальность и особен­
ность формы освобождали его от стыдливости перед
ролью проповедника добра" (134, 150). Согласно
П. А. Кропоткину, учитывавшему прежде всего реальное
существование типов, описанных Тургеневым в рус­
ской действительности, Тургенев любил Гамлета
и восторгался Дон Кихотом.
В статье "Гамлет и Дон-Кихот" получили философ­
ское обоснование все те вопросы, которые волновали
его как художника и к которым он неизменно воз­
вращался на каждом новом этапе своей творческой
биографии: о разнообразии форм взаимоотношений
личности с обществом, о необходимости для человека
рано или поздно попытаться осмыслить свое существо­
вание, о возможности деятельного, активного добра.
Вполне закономерно поэтому, что многие любимые
герои писателя наделены в той или иной степени черта­
ми Дон Кихота, подчас в сложном сочетании с гамле­
товскими. Тургенев не случайно настаивал в своей ре­
чи на том, что очерченные им образы — мыслительные
абстракции, а в жизни реальные человеческие типы рас­
полагаются на огромном пространстве между этими
двумя полюсами.
Одним из первых тургеневских донкихотовских
персонажей был Яков Пасынков. С Дон Кихотом
явно соотнесен Рудин. Эта соотнесенность, фактически
незаметная в начале романа, заявляет о себе при отъез­
де Рудина из имения Ласунской, когда он в разговоре
с Басистовым проводит параллель между собой и Дон
Кихотом, покидающим герцогский дворец. По-донкихотовски смешны все последующие попытки Рудина
"принести существенную пользу" и в хозяйстве бога­
того помещика посредством "разных усовершенство346

ваний и нововведений", и в деле преобразования
несудоходной реки в судоходную, и в поисках путей
коренного переустройства преподавания в гимназиях.
И, наконец, концовкой романа Тургенев стремится
доказать, что Рудин может стать Дон Кихотом, способ­
ным на бесцельный, но все же героический поступок.
Это "напряжение" между гамлетовскими и донкихотовскими чертами в образе Рудина было отмечено еще
"провинциалом" в открытом письме к Тургеневу, на­
печатанном в "Отечественных записках" (автор пись­
ма — К. Н. Леонтьев): "Уже в Рудине было видно подоб­
ное стремление собрать нескольких представителей и
поставить их всех в более или менее враждебное
столкновение с человеком, Гамлетом в частной жизни
и Дон-Кихотом в общественной, с человеком, у кото­
рого все социальное неудачно и бессознательное вели­
колепно..." (103, 22).
Пожалуй, наиболее завершенным художественным
воплощением тургеневской концепции Дон Кихота,
почти совсем лишенным гамлетовских черт, является
Инсаров из романа "Накануне". Со времени появления
первых рецензий на роман сложилась устойчивая тра­
диция видеть в понимании русским писателем образа
Дон Кихота ключ, автокомментарий к роману и его
центральному персонажу. Инсаров, по словам П. Е. Басистова, — это "отвлеченная идея донкихотства, в бла­
городнейшем смысле этого слова, окрещенная славян­
ской фамилией, но, при всем том, оставшаяся отвле­
ченной, как создание мышления, а не фантазии"(103, 9).
В отличие от Басистова, Н. Н. Булич благодарит Турге­
нева за обращение к "живому (курсив мой. — В. Б.) че­
ловеку, составленному из жертвы, веры, сознательной
деятельности, которых ждет наша жизнь, как поле
дождя" (114, 17). Рецензент справедливо напоминает
критике, что коль скоро она признает мысль речи и
мысль романа одной и той же, то необходимо учитывать,
347

что в Дон Кихоте для Тургенева важны были не без­
рассудные поступки, а "сердце его, непреклонная воля,
нравственность, а главное, вера, теплая вера в успех
своего дела, служение идее, неразрывно слившейся с
жизнью, со всем существом человека".
Что же дает нам сопоставление образов Дон Кихо­
та и Инсарова? Нередко другие персонажи романа
говорят об Инсарове то же, что сам Тургенев говорил о
герое Сервантеса. Особенно характерны некоторые за­
писи в дневнике Елены и ее письмо к Инсарову. "Ты
веришь, а тот нет, потому что только в себя верить
нельзя" — так Елена определяет разницу между Инса­
ровым и Курнатовским. На той же основе противопос­
тавляет Тургенев Дон Кихота Гамлету. Дон Кихот, по
его мнению, "верит, верит крепко и без оглядки", в
Гамлете же — "эгоизм, а потому безверье. Он весь жи­
вет для самого себя, он эгоист; но верить в себя даже
эгоист не может; верить можно только в то, что вне
нас и над нами". Характеры совпадают вплоть до
некоторых частных штрихов к их портретам. Если в
Дон Кихоте, с точки зрения Тургенева, отсутствует
чувство изящного, то в Инсарове "поэзии нема", как
утверждает Шубин. Его оценка первоначально содер­
жала следующее важное уточнение: "ограниченность
и потому сила", что полностью соответствует мнению
Тургенева, что истоки воли Дон Кихота, его уверен­
ности в своей победе коренятся в его ограниченности.
Разговор о донкихотстве Базарова, пожалуй,
проблематичен, хотя близость между сервантесовским
и тургеневским образами усматривали как современ­
ники Тургенева, так и исследователи в XX веке, осно­
вываясь на отличных от тургеневской концепциях об­
раза Дон Кихота. Весьма красноречиво, например,
сопоставление Дон Кихота с Базаровым в брошюре
В. Карелина "Дон-Кихотизм и демонизм": "...мы спро­
сим: не видим ли мы возле нас — вознесшегося над
348

обыкновенным уровнем, исполненного самых благо­
родных намерении, ума и таланта, который принял на
наших глазах ветряную мельницу за великана, провоз­
гласив поклонение новому Анису — распластанной
лягушке, отвергнув во имя ее если не все великое, то
столько прекрасного и возглашая, что человек на
высшей ступени своего духовного развития может
просить только хлеба и лягушек" ( 7 0 ) .
Позднее Б. М. Энгельгардт назвал Базарова "Дон
Кихотом позитивизма, который принимал великанов
за мельницы, волшебные замки за грязные харчевни,
который видел в любимой женщине (Прекрасной Да­
ме) — роскошное тело для анатомического театра"
(150, 14).
Наконец, с точки зрения русского писателя, свое­
образными донкихотами были народники. Эту анало­
гию усмотрели и западные (в частности, испанские)
наблюдатели. Данную параллель проводит, например,
Э. Пардо Басан (возможно, не без помощи тургенев­
ской "Нови"), прекрасно знавшая русскую литерату­
ру и всю жизнь интересовавшаяся русской жизнью, в
книге "Революция и роман в России" (1887). Русский
народ, по ее мнению, так же не понял своих "фанатич­
ных обожателей", как грубая поселянка не поняла воз­
вышенных речей "ослепленного ее красотой" Дон Ки­
хота (164, 182—183). Наибольший интерес в этом
отношении представляет "взгляд изнутри", например
мнение П. Л. Лаврова: «Здесь, при оценке того коми­
ческого элемента, который внес Тургенев в фигуры
"опростившихся", следует взять в соображение слова
его по поводу подобного же элемента в Дон-Кихоте,
сказанные за семнадцать лет ранее Бесспорно, что
бойцы за лучшее будущее русского народа, выставлен­
ные автором в "Нови", были для него сродни Дон-Ки­
хоту, но следует не забывать, что для него донкихоты
были "служителями идей и обвеяны ее сиянием"(1, 337),
349

что "попирание" их "свиными ногами" есть "послед­
няя дань, которую они должны заплатить грубой слу­
чайности, равнодушному и дерзкому непониманию" и
что тем самым "они завоевали себе бессмертие" (1, 351).
Конечно, Добролюбовы и их законные наследники в
деле революционной мысли не хотели признать в своих
рядах людей типа Дон-Кихота , но партии, совер­
шающие и особенно начинающие великое историческое
дело, составляются не по собственным идеалам, а по
тому фатальному процессу, которому прошедшее
подчинило эволюцию вырабатывающего их общества»
(67, 397).

ГЛАВА VIII

«ПОЛОЖИТЕЛЬНО
ПРЕКРАСНЫЙ ЧЕЛОВЕК...»

Интерес Достоевского к "Дон Кихоту" коренился
прежде всего в нравственных проблемах, которые
были затронуты в романе Сервантеса, проблемах,
имеющих общечеловеческое значение. В "Дневнике пи­
сателя" за 1876 год он называет "Дон Кихота" "вели­
ким произведением всемирной литературы", принадле­
жащим к числу книг, которые "посылаются челове­
честву по одной в несколько сот лет" (59, 25). Там же
Достоевский высказывает пожелание, чтобы роман
Сервантеса стал настольной книгой юношества: "...зна­
комство с этой величайшей и самой грустной книгой
из всех созданных гением человека, несомненно, воз­
высило бы душу юношества великою мыслью, зарони­
ло бы в сердце его великие вопросы и способствовало
бы отвлечь его ум от поклонения вечному и глупому
идолу средины, вседовольному самомнению и пошло­
му благоразумию". И наконец: «"Во всем мире нет
глубже и сильнее этого сочинения. Это пока последнее
350

и величайшее слово человеческой мысли, это самая
горькая ирония, которую только мог выразить чело­
век, и если б кончилась земля, и спросили там, где-ни­
будь, людей: "Что вы, поняли ли вашу жизнь на земле
и что об ней заключили?" — то человек мог бы молча
подать Дон Кихота: "Вот мое заключение о жизни и —
можете ли вы за него осудить меня?"» (57, 92). С точ­
ки зрения русского писателя, "Дон Кихот" — это "за­
ключение о жизни". Не случайно именно как "заклю­
чение о жизни" он рассматривал и собственное твор­
чество.
Первое упоминание "Дон Кихота" мы находим
в "Романе в девяти письмах" 1847 года. Однако начало
творческого восприятия Достоевским романа Серван­
теса приходится на 60-е годы. Не приходится удивлять­
ся, что в центре внимания оказался образ князя Мыш­
кина. Однако критики в большинстве своем недооце­
нили ту трансформацию, которую претерпел в созна­
нии Достоевского образ Дон Кихота и которая нашла
наиболее полное выражение в главе "Ложь ложью
спасается" из "Дневника писателя" за 1877 год. Между
тем очевидно, что при анализе данной литературной
связи надо исходить не столько из образа, созданного
фантазией испанского писателя, сколько из концепции
этого образа у Достоевского.
Сцена между Дон Кихотом и его оруженосцем —
основа этой главы — совершенно самостоятельное
произведение русского писателя, столь же самостоя­
тельное, как, например, "Сцена из Фауста" Пушкина.
Главой "Ложь ложью спасается" Достоевский
лишний раз доказал, что он был блестящим мастером
в воссоздании чужой литературной манеры. Что каса­
ется стиля романа Сервантеса, его синтаксиса, его
лексических особенностей, подробностей повествова­
ния, описаний, то они воспроизведены Достоевским с
удивительной точностью. В результате сочетание мест351

ного колорита, деталей сюжета, проникновения рус­
ского писателя в сущность сервантесовского образа
и тонкой стилизации литературной манеры оказалось
настолько цельным и убедительным, что принадлеж­
ность этой сцены Сервантесу долгое время не вызыва­
ла никакого сомнения.
Замысел эпизода возник в сознании писателя,
по-видимому, за год до написания. В записной тетра­
ди 1875—1876 годов имеется характерная запись:
"Дон Кихот, люди из киселя". Эта фраза послужила
толчком для создания всей сцены разговора Дон Ки­
хота с Санчо, которая представляет собой начало срав­
нительно небольшой по объему первой подглавки
второй главы сентябрьского номера "Дневника писате­
ля" за 1877 год. Завершают подглавку размышления
Достоевского как по поводу романа Сервантеса, так
и по поводу сочиненного им эпизода.
Вот эта сцена — памятник интуиции, вкусу и ге­
нию Достоевского, равно как и невниманию, довер­
чивости и недогадливости его читателей:
"Однажды Дон-Кихот, столь известный Рыцарь
Печального Образа, самый великодушный из всех
рыцарей, бывших в мире, самый простой душою и
один из самых великих сердцем людей, скитаясь с
своим верным оруженосцем Санхой в погоне за при­
ключениями, вдруг был объят некоторым недоуме­
нием, которое заставило его долго думать. Дело в том,
что часто великие древние рыцари, начиная с Амадиса
Гальского, истории которых уцелели в правдивейших
книгах, именуемых рыцарскими романами (для
приобретения коих Дон-Кихот не пожалел несколько
лучших акров своего маленького поместья), — часто
эти рыцари, во время полезных всему миру и слав­
ных странствований своих, встречали вдруг и неожи­
данно целые армии, во сто даже тысяч воинов, насы­
лаемых на них злою силою, злыми волшебниками,
352

им завидовавшими, мешавшими им всячески достиг­
нуть великой цели их и соединиться, наконец, с их пре­
красными дамами. Обыкновенно происходило так,
что рыцарь, встречая такую чудовищную и злую
армию, обнажал свой меч, призывал в духовную
помощь себе имя своей дамы и затем врубался один в
самую средину врагов, которых и уничтожал всех, до
единого человека. Кажется бы, дело ясное, но ДонКихот вдруг задумался, и над чем же: ему показалось
вдруг невозможным, чтобы один рыцарь, какой бы он
силы ни был, и даже если бы махал своим победонос­
ным мечом целые сутки без всякой усталости, мог
зараз уложить сто тысяч воинов, и это в одном сраже­
нии
— Я разрешил это недоумение, друг мой Санхо, —
сказал наконец Дон-Кихот. —Так как все эти велика­
ны, все эти злые волшебники, были нечистая сила, то
и армии их носили такой же волшебный и нечистый
характер. Я полагаю, что эти армии состояли не совсем
из таких же людей, как мы, например. Люди эти были
лишь наваждение, создание волшебства, и, по всей
вероятности, тела их не походили на наши, а были бо­
лее похожи на тела, как, например, у слизняков, чер­
вей, пауков. Таким образом, крепкий и острый меч
рыцаря, в могучей его руке, упадая на эти тела, прохо­
дил по ним мгновенно, почти без всякого сопротивле­
ния, как по воздуху. А если так, то действительно он
мог одним взмахом пройти по трем или по четырем
телам, и даже по десяти, если те стояли в тесной куче.
Понятно после того, что дело чрезвычайно ускорялось,
и рыцарь действительно мог истреблять, в несколько
часов, целые армии злых арапов и других
чудищ..." (59, 24—25).
Магия вживания Достоевского в художественный
мир "Дон Кихота" такова, что читательская доверчи­
вость не только объяснима, но и оправдана. Все ситуа353

тивные и бытовые детали, которые фигурируют в этой
сцене, не выдуманы Достоевским, а взяты непосредст­
венно из текста романа. Сюда относится сама ситуация
разговора Дон Кихота с оруженосцем во время их
скитаний, содержание их разговора, обилие повество­
вательных реалий: упоминание Амадиса Гальского,
злых волшебников, прекрасных дам и т. д. Особо
хотелось бы отметить отступление о продаже Дон
Кихотом нескольких акров своего поместья для при­
обретения книг, так как оно значительно расширяет
временные рамки данного эпизода. Однако весь этот
материал переосмыслен Достоевским совершенно
по-новому.
Смысловой пик эпизода — сравнение вражеских
армий со слизняками и пауками, вокруг которого
Достоевский строит все свои рассуждения о характере
Дон Кихота и о человеческой природе вообще, —
взят им из романа. С той лишь разницей, что у Серван­
теса вражеские полчища сравниваются с марципанами,
бобами и тестом, а Дон Кихот Достоевского сравни­
вает их с червями, пауками и слизняками. Столь же
существенна и близость героев Сервантеса и Достоевс­
кого по отношению к миру и по восприятию его. Не
случайно у Достоевского "фантастический человек
затосковал по реализму". Редко обращают внимание
на то, что реальный мир, окружающий Дон Кихота, и
мир его фантазий и представлений были для него
единым миром, который он постигал как реалист и
рационалист. Вспомним, что в сцене, сочиненной
Достоевским, Дон Кихота смутило, собственно, лишь
математическое соображение. Достоевский одним из
первых в "Дон Кихоте" отметил те черты, которые
являются излюбленными им самим. При этом он, ско­
рее всего сознательно, разработал и углубил те сторо­
ны сервантесовского образа, которые оказались ему
необходимы для развития собственных соображений
354

о взаимоотношении фантастического и реального в
жизни и искусстве.
Особенность трактовки Достоевским сервантесов­
ского образа в том, что он, сознательно или бессоз­
нательно, смешивает свои собственные сомнения,
борьбу веры и неверия с внешними потрясениями,
которые испытывает вера Дон Кихота. В конечном сче­
те герой Сервантеса оказывается наделенным сомне­
ниями героев Достоевского. Так, характеризуя своего
Дон Кихота, Достоевский пишет: "Самый фантастичес­
кий из людей, до помешательства уверовавший в
самую фантастическую мечту, какую лишь можно
вообразить, вдруг впадает в сомнение и недоумение,
почти поколебавшее всю его веру".
Однако сомнение не могло быть на деле длитель­
ным состоянием души героя Сервантеса. Одно прикос­
новение к сомнению (столь неожиданное для него
поражение в поединке) привело его к перерождению и
в конечном счете к смерти. Кстати, и на эту особен­
ность героя обратил внимание сам Достоевский:
"...идеал странствующего рыцарства столь велик,
столь прекрасен и полезен и так очаровал сердце бла­
городного Дон-Кихота, что отказаться верить в него
совсем уже стало для него невозможностью, стало
равносильно измене идеалу, долгу, любви к Дульсинее
и к человечеству". Более того, существование волшеб­
ных армий, по словам Достоевского же, не может
подвергаться сомнению, ибо "как же могли эти вели­
кие и прекрасные рыцари проявить всю свою доблесть,
если б не посылались на них все эти испытания...".
Между тем для того, чтобы в полной мере проявилась
доблесть странствующих рыцарей, они должны были
(естественно, в сознании Дон Кихота) сталкиваться
не с "наваждениями", не с телами слизняков, а с реаль­
ными противниками. И естественно, что сам Дон Кихот
355

не мог усомниться в реальности существования сво­
их противников. Знаменательно, что, в представле­
нии Достоевского, Санчо, будучи человеком зауряд­
ным, в противоположность своему хозяину не сом­
невается.
Между тем имеется неопровержимое свидетельст­
во самого ламанчского рыцаря, который, как извест­
но, чутко реагировал на все малейшие отклонения от
веры: "Он во всем сомневается и всему верит".
Нет ничего удивительного, что образ князя Мыш­
кина связан именно с Дон Кихотом Достоевского,
Дон Кихотом сомневающимся, наделенным "двойны­
ми мыслями", которые он, однако, вынужден, по воз­
можности, преодолевать. Кстати сказать, в сатире
"Послание Белинского к Достоевскому" (начало
января 1846 г.) Белинский и Тургенев самого Достоев­
ского назвали Витязем Горестной Фигуры (135, 332).
В этой связи можно вспомнить, что образ князя Мыш­
кина носит в какой-то мере автобиографический ха­
рактер. Возможно, во время работы над романом
Достоевский учитывал, что в начале литературной
деятельности его личность ассоциировалась у совре­
менников с образом рыцаря Печального Образа.
Над романом "Идиот" Достоевский работал за
границей, с осени 1867 года по январь 1869 года. В
письме к А. Н. Майкову от 12 января 1868 года он де­
лится своими соображениями о характере главного
героя романа, над которым работает, и о своей глав­
ной идее — изобразить "вполне прекрасного человека".
В письме к С. А. Ивановой от 13 января Достоевский
уточняет свою мысль: "Упомяну только, что из пре­
красных лиц в литературе христианской стоит всего
законченнее Дон-Кихот" (60, 71). Наряду с Христом,
Дон Кихот, несомненно, был одним из главных лите­
ратурных прототипов его героя. Кто знает, не опыт ли
Сервантеса, надоумившего бедного идальго назваться
356

"доном", не имея на то оснований, и сочетать его с
прозаическим "набедренником" ("quijote"), подсказал
Достоевскому мысль назвать своего героя Львом
Мышкиным. Вспомнив, кстати, что Алонсо Кихано,
"за свой нрав и обычай прозванный Добрым", был,
помимо прочего, и рыцарем Львов.
Как всегда интересны подготовительные материа­
лы к роману, в которых явственно виден каркас за­
мысла, но также заметны и "леса", в том числе литера­
турные связи, впоследствии писателями снимаемые,
затушевываемые. Самая броская в интересующем
нас плане — запись, вводящая в философский фон ро­
мана знаменитую речь Дон Кихота о Золотом веке.
" — Согласны вы, Князь?
— Нет, не согласен. Всякая травка,всякий шаг, —
Христос. — Вдохновенная речь Князя.
(Дон-Кихот и желудь). "За здоровье солнца" (54,
277). Таким образом, Достоевский связывал монолог
князя "За здоровье солнца" с речью Дон Кихота о Зо­
лотом веке, поводом для которой, как известно,
послужили его размышления о желуде.
В окончательном тексте "Идиота" автор несколько
раз подводит читателя к мысли, что Мышкин — это
новый Дон Кихот. Как известно, Достоевский любил
давать литературный или, шире, культурно-исторический "ключ" к своим произведениям. Литературные ас­
социации, по его мнению, должны были дополнять и
обогащать образы героев целыми комплексами обще­
человеческих черт, связанных с тем или иным миро­
вым образом. В частности, писатель любил мимохо­
дом отмечать книги, которые читают его герои. Харак­
терный пример этого литературного приема имеется в
"Идиоте". Полученную от князя записку Аглая сначала
кладет на свой столик, а затем в какую-то толстую
книгу. "И уж только через неделю случилось ей раз­
глядеть, какая это была книга. Это был "Дон-Кихот
357

Ламанчский". Аглая ужасно расхохоталась — неиз­
вестно чему"(53, 157). В комплекс литературных
ассоциаций (столь важных для каждого из героев
Достоевского) входит также пушкинский "рыцарь
бедный". Этот образ как промежуточное звено между
двумя интересующими нас героями заслуживает осо­
бого внимания. Своеобразная "родословная" князя
Мышкина, до поры до времени скрытая, становится
очевидной во время чтения Аглаей пушкинской "Ле­
генды". По ее словам, «рыцарь бедный», а следователь­
но, и князь, "тот же Дон-Кихот, но только серьезный,
а не комический". В другом месте, говоря о герое
баллады Пушкина, она характеризует его следующим
образом: "...в стихах этих прямо изображен человек,
способный иметь идеал, во-вторых, раз поставив себе
идеал, поверить ему, а поверив, слепо отдать ему всю
свою жизнь". Неважно, в чем, собственно, состоит
этот идеал, важно лишь, чтобы "это был какой-то
светлый образ". Расширяя границы пушкинского ге­
роя, Достоевский тем самым приближает его к образу
Дон Кихота. В черновиках к "Идиоту" имеется чрез­
вычайно важное уточнение этого идеала применитель­
но к Мышкину, которое, бесспорно, отдаляет его от
пушкинского образа и приближает к странствующему
рыцарю Сервантеса: "Да, он "был полон чистою лю­
бовью", он был "верен сладостной мечте" — восстано­
вить и воскресить человека!"
Известную близость обнаруживают оба писателя
в оценке смертной казни и каторги. По мнению Мыш­
кина, убийство по приговору того, кто убил, "несрав­
ненно ужаснее, чем убийство разбойничье". Рассужде­
ние Дон Кихота о каторжниках и его дальнейшее по­
ведение является как бы предваряющим мысль князя
активным ответом на нее и активной ее проекцией.
Узнав, что "эти люди идут на галеры по принуждению,
а не по доброй воле", Дон Кихот освобождает их.
358

Единственный его аргумент — то, что природа созда­
ла их свободными. В обоих случаях писатели противо­
поставляют официальным законам и справедливости,
на них построенной, справедливость, основывающуюся
на более высоком законе — любви и милосердии.
Достоевский не мог не обратить внимания на столь
близкий ему мотив в "Дон Кихоте". Он даже намере­
вался ввести аналогичную сцену в текст своего романа.
В черновиках есть такая запись: "Князь выпустил убий­
цу Я его выпустил, а он зажег село (крестьяне
взяли с меня)". Аналогия между двумя эпизодами
очевидна, тем более, что предполагались и плачевные
последствия события 33 .
В начале работы над романом Достоевский наме­
тил определенный путь создания положительного ге­
роя. С. А. Ивановой он писал, что Дон Кихот прекрасен
единственно потому, что в то же время смешон. Юмор,
по его убеждению, открывает прекрасное в комичес­
ком. Он, видимо, предполагал в какой-то мере соче­
тать обе эти черты в князе Мышкине. Обращает на
себя внимание следующая запись в черновиках: "Нес­
колько ошибок и комических черт Князя". Однако
почти в то же время появляется запись прямо противо­
положного характера: "Смешон. Как он отклоняет
смех". Если в начале работы над романом Достоевс­
кий предполагал соединить в Мышкине обе черты,
способные, по его мнению, пробуждать симпатию в чи­
тателе: наивность и комизм, — то впоследствии писа­
тель так охарактеризовал своего героя: "Герой романа
Князь, если не смешон, то имеет другую симпатичную
черту, он! невинен!". Таким образом, Достоевский
отступил от им же самим открытого закона.
Князь Мышкин лишен воинственности своего
отдаленного прототипа. В ходе развития замысла
Христос потеснил в его душе Рыцаря Печального Об­
раза. Вспомним, однако, что образ самого Дон Кихота,
359

как любой из мировых образов, многогранен. Дон
Кихоту всегда сопутствовал Алонсо Кихано Добрый.
Ошибочно полагать, что в романе на последних страни­
цах происходит превращение одного в другого: "...я
уже не Дон Кихот Ламанчский, а Алонсо Кихано, за
свой нрав и обычай (курсив мой. — В. Б.) прозванный
Добрым". Переставив акценты, Достоевский именно
Алонсо Кихано Доброго сделал героем "Дон Кихота".
И все же не случайно большинство из еле улови­
мых параллелей относится к черновым материалам.
Особой близости между образом Мышкина и его
отдаленным литературным прототипом быть не могло,
ибо этому препятствовало существенное различие
как в методах художественного постижения и вопло­
щения действительности, так и в авторском отношении
к герою.
Помимо романа "Идиот" других прямых доказа­
тельств творческого осмысления русским писателем
"Дон Кихота" немного. При этом в многогранном
сервантесовском образе на первый план выступает
та или иная его черта: отсутствие "такта действитель­
ности", беззаветное служение женщине и т.д. Напри­
мер, опять-таки в подготовительных материалах, на
этот раз к роману "Бесы", читаем: "Социалистов и
нигилистов даже. Он, бесспорно, как идеал, кроме
самых глупеньких. — И вот этот идеал, веривший в
свое воскресение, как в дважды два, умирает, конеч­
но, разумеется, без воскресения. — Это сильнее всего...
искусство последним словом в этой мысли дало
только Дон-Кихота" (55, 306). Особый интерес пред­
ставляет для нас образ Аркадия из романа "Подрос­
ток", так как в нем, в плане литературных ассоциаций,
должны были, по мысли автора, сочетаться отдельные
черты одновременно Дон Кихота и Санчо Пансы.
Предполагалось сложное единство нравственной чисто­
ты ("Вообще же весь роман через лицо подростка,
360

ищущего правды жизненной (Жиль-Блаз и Дон-Кихот),
может быть очень симпатичен" (56, 63)) и "здравого
смысла, благоразумия, хитрости, золотой средины"
("Когда он ночью у Васина, то излагает ему часть
сущности идеи (Санхо-Панса)" (56, 221); ("Разговор
обароне-горбуне и острове на Балтийском море"
(56, 34)).
На протяжении всей творческой деятельности
Достоевского привлекала речь Дон Кихота о Золо­
том веке. Ее мотивы оригинально преломились в
рассказе "Сон смешного человека". Монолог Дон
Кихота был, вне всякого сомнения, лишь очень от­
даленным источником концепции Золотого века,
вложенной Достоевским в уста своего героя, однако
некоторые детали представлений о нем у обоих героев
совпадают. Среди совпадающих пунктов можно вы­
делить следующие: 1) люди любили окружающий мир,
но плохо его знали. Они не мучили природу орудиями
труда; та все давала им сама; 2) люди были правдивы,
естественны и дружелюбны; 3) отсутствие сладострас­
тия: "У них была любовь и рождались дети, но никогда
я не замечал в них порывов того жестокого сладострас­
тия, которое постигает почти всех на нашей земле,
всех и всякого, и служит единственным источником
почти всех грехов нашего человечества" (58, 113).
Сравним: "Девушки, как я уже сказал, всюду ходили
об руку с невинностью, без всякого присмотра и над­
зора, не боясь, что чья-нибудь распущенность, сладо­
страстием распаляемая, их оскорбит, а если они и
теряли невинность, то по своей доброй воле и хотению.
Ныне же, в наше подлое время, все они беззащитны,хотя
бы их спрятали и заперли в каком-нибудь лабиринте
наподобие критского, ибо любовная зараза носится в
воздухе..." (1, XI). Совпадение в этом пункте имеет
Для нашей темы особое значение. Как известно, в пред­
ставлении Достоевского сладострастие — один из
361

самых тяжких грехов. Не случайно те немногие из его
героев, которым отказано во всем человеческом,
были, как правило, "сладострастниками".
Интерес Достоевского к "Дон Кихоту" также
вызван его размышлениями о связи фантастического
и реального в искусстве, о проникновении фантасти­
ческого в реальность, и наоборот, — интересом, кото­
рый был свойствен русскому писателю на протяжении
всей его жизни. Реализм Сервантеса — это именно тот
реализм, право на который Достоевский отстаивал как
в своей публицистике, так и в литературной практи­
ке, — реализм "в высшем смысле".
Стремлением к "жанровой энциклопедичности"
Достоевский также скорее всего обязан Сервантесу.
В композиции у обоих художников это стремление
проявляется в форме "контрапункта". Композицион­
ное единство в "Дон Кихоте" и в романах Достоевско­
го достигается путем умелого сочетания динамичных,
стремительных, "событийных" сцен действия, сцен
"диспутов", "полемик", фактически останавливающих
основной сюжет, и "вставных" новелл, в структурном
отношении чрезвычайно важных. Можно отметить
такую особенность романов Достоевского, также,
возможно, восходящую к "Дон Кихоту", как неожи­
данные и не всегда оправданные встречи всех главных
героев в одном месте, "сгустки" сюжетных линий,
которые, как правило, завершаются "скандалами",
непременно вскрывающими важные элементы писа­
тельского замысла. Заслуживает внимания также
наблюдение М. М. Бахтина о наличии во многих произ­
ведениях Достоевского, особенно в "Идиоте", "карнавально-фантастической" атмосферы, которую он
связывает с воздействием романа Сервантеса.

362

ГЛАВА IX
«НЕ НЕСЕТ ЛИ ОТКУДА-НИБУДЬ
ОБИДОЮ...»

Одним из самых ярких воплощений идеи о рус­
ских Дон Кихотах являются многие из любимых
героев Н. С. Лескова. Роман Сервантеса был прочитан
им еще в детстве в Орле, когда он, посещая дом
А. Н. Зиновьевой, пользовался хранившейся в нем
библиотекой К. П. Масальского. Впоследствии встречаю­
щиеся ему типы русских людей он подчас соотносил с
полюбившимся ему сервантесовским героем. Однако
его представления об образе Дон Кихота, вероятно,
окончательно оформились лишь под впечатлением
речи Тургенева. Перу Лескова принадлежит один из
немногих благожелательных отзывов о ней, в котором,
впрочем, содержится не совпадающая с тургеневской
интерпретация образа Дон Кихота. Лесков всецело
принял пафос речи, возвеличивающий Дон Кихотов,
поборников добра, однако для него они, с одной сто­
роны, народные заступники, вожди крестьянских вос­
станий, а с другой — "праведники", носители еван­
гельской правды.
Любовь к простому люду и желание помочь ему
всегда, по мнению русского писателя, зажигала и бу­
дет зажигать в крови народных Дон Кихотов
"пламень ревности за правду по закону святу, иже
принесоша отцы".
"Все любимые герои Лескова, — пишет И. В. Столярова, — милые его сердцу праведники, в той или иной
степени несут на себе отсвет трагикомической личнос­
ти Дон Кихота". И это не случайно, ибо "в одушевляв­
ших русских Дон Кихотов стремлениях к высшей
справедливости, в их нравственной бескомпромисснос363

ти, в самоотверженном служении идеалу Лесков уви­
дел наиболее яркое воплощение особенностей нацио­
нального духа, характера русского человека" (130,
77—78).
Чертами донкихотовской самоотверженности от­
мечены герои таких романов и рассказов русского
писателя, как "Овцебык", "Однодум", "Некуда",
"Захудалый род", "Инженеры-бессребреники". Сер­
вантесовский образ поворачивается в них разными
гранями, различные черты его облика, особенности
его мироощущения и отношения к людям всплывают
и напоминают о себе в облике, тех или иных словах,
поступках и судьбе персонажей Лескова.
Герой рассказа "Овцебык", Василий Петрович
Богословский, унаследовал от рыцаря Печального
Образа, помимо лихорадочного стремления переуст­
роить общество на началах высшей справедливости,
непоседливость и высочайший идеал женщины. В от­
личие от героя Сервантеса, он с самого начала осоз­
нает несбыточность своих надежд, драматизм своего
положения, с механической неуклонностью приводя­
щий его к самоубийству. Причиной, определившей
жизненный путь "однодума", поставившей его, по­
добно Дон Кихоту, в оппозиционное положение по
отношению к его окружению, послужило неукосни­
тельное следование евангельской морали. Как и герой
Сервантеса, жизненная программа которого оформи­
лась при чтении рыцарских книг, он, читая одну только
Библию, дождался духа, давшего ему мысль самому
сделаться крепким, дабы устыдить крепчайших",
"стал умствовать и прилагать к делу свои библейс­
кие воззрения".
Многими нитями связан с героем Сервантеса
один из центральных персонажей "Захудалого рода",
любимой книги Лескова, "преоригинальный, бедный,
рыжий и тощий дворянин Дормидонт Рогожин, имя
364

которого было переделано бабушкою в Дон-Кихот
Рогожин". Первым сигналом, призванным ориентиро­
вать читателя на образ Дон Кихота, служит костюм
Рогожина: "...верхнее короткое платье вроде камзола
или куртки, похожей на бедный колет рыцаря Ламанчи". В этом наряде он с кучером Зинкой, его Санчо
Пансой, разъезжал по всей округе и "водил во все
стороны носом по воздуху, чтобы почуять: не несет ли
откуда-нибудь обидою, за которую ему с кем-нибудь
надо переведаться".
Основой донкихотовской морали Дормидонта
Рогожина послужили, с одной стороны, либеральные
идеи, которыми он пропитался, попав в Отечествен­
ную войну 1812 года во Францию, а с другой — стрем­
ление дворянский "дух благородства поддержать от
захудания". Единство переплетенных между собой
слова, почерпнутого из дворянских родословных,
и дела, призванного восстановить справедливость на
земле, несет отпечаток глубокого проникновения
писателя в сущность донкихотовской ситуации:
"Приезжал ли он избитый и израненный, что с ним
случалось нередко, он все равно нимало не изменялся
и точно так же читал на память повесть чьего-нибудь
славного дворянского рода и пугал других захуданием
или декламировал что-нибудь из рыцарских баллад,
которых много знал на память".
В замысле Лескова очевиден несомненный полеми­
ческий заряд. Можно отметить, например, что попыт­
кам его героя восстановить справедливость подчас
сопутствовал успех: "...там офицера на ярмарке про­
учил; там жадного попа прибил; тут злую помещицу
в мешке в поле вывез". Пожалуй, самым в этом
смысле характерным примером является поведение
отпущенных им на волю крестьян: "Они взялись ему
убирать огород и луг для его коровы и пары кляч и
перекрыли ему соломой горенку".
365

Характерно, что Рогожин сам соотносил себя с
образом Дон Кихота. Когда Варвара Никаноровна Про­
тазанова сравнила его с сервантесовским героем,
он ответил: "Я бы счастлив был, но только не в том
месте родился". Тем более знаменательно, что в черно­
вом варианте рукописи был следующий любопытный
эпизод: "...откуда,
соскучась, бежал в Испанию,
ходил там с погонщиками мулов и все отыскивал
следы ног Дон-Кихота, похождениями которого начи­
тался с детства и принимал всю его историю не за
вымысел Сервантеса, а за действительность; высоко
уважал благородного рыцаря Ламанчского. Над ним,
вероятно, в Испании смеялись, но он, конечно, не
удостаивал этих насмешек никакого внимания: он,
пожалуй, был готов согласиться, что, может быть,
не было никогда рыцаря, который принимал баранов
за войска и дрался с ветряными мельницами, но ни
за что в мире не согласился бы, что не было совсем
Дон-Кихота, который один хотел стать за всех угнетен­
ных и обиженных. Точно так же, как Дон-Кихот, он не
раз дрался в Испании с грубыми людьми, обижавшими
людей слабых, и напал на сторожей роскошного сада за
то, что они привязали к дереву маленького воришку; он
был страшно исколочен палками и потерял свободное
владение левою рукою и правый глаз, вспомнил, что у
него есть родина и на ней ему принадлежавшие три
крестьянские двора, и поплелся домой" (75, 585—586).
Защищаясь от обвинений в искусственности образа
Рогожина, Лесков писал И. С. Аксакову, что подобные
чудные люди на каждом шагу встречались во всех из­
вестных ему мелкопоместных губерниях.
Интересно решен и образ спутника Дон Кихота
Рогожина, мужика Зинки, который считал своего
хозяина «дурачком, или по крайней мере „божьим
человеком"». По-своему к нему привязавшись, находя
366

вкус в бродячей жизни, он не забывал пользоваться
тем, что Рогожин прослыл во всей округе чудаком и
"очень долго показывал его желающим на постоялых
дворах за пироги и за мелкие деньги".
Сумасшедшим был признан Николай Федорович
Фермор, главный герой "Инженеров-бессребреников",
который "хоть и блажил, но все понимал". Страстно
стремившийся к праведности, он, в отличие от немно­
гих своих единомышленников, "не хотел бегать от
жизни в свете, а, напротив, хотел борьбы со злом —
он хотел внести посильную долю правды и света в
жизнь". В этом произведении, достаточно суров ом по
замыслу, Лесков показывает, как донкихотство
сопряжено с трагизмом и герой его, "переведавшись
со злом" и проиграв, "сам похоронил себя в бездне моря".
Одним из самых глубоких у Лескова (и, возмож­
но, во всей русской литературе) воплощений идеи
донкихотства является образ Савелия Туберозова из
"Соборян". Хотя сам автор в тексте на этот раз героя
Дон Кихотом не называет, однако неоднократно чи­
тателя к этой мысли подводит. Можно привести, на­
пример, следующий, чрезвычайно знаменательный диа­
лог между Туберозовым и Тугановым: (Туганов.)
" ты маньяк Протопоп остановился и с оби­
дою в голосе спросил:
— За что же я маньяк?
— Да что же ты ко всем лезешь, ко всем пристаешь:
"идеал, вера"? Нечего, брат, делать, когда это всему,
видно, время вышло.
Туберозов улыбнулся и, вздохнув кротко, отве­
тил, что прошло не время веры и идеалов, а прошло
время слов.
— Совершай, брат, дела.
— Дел теперь тоже мало.
— Что же нужно?
— Подвиги.
367

— Совершай подвиги. В каком только духе?
— В духе крепком, в дыхании бурном... Чтобы сами
гасильники загорались!" (74, 183).
Подобно другим героям Лескова, отмеченным
печатью донкихотства, Савелий Туберозов отстаивает
во многом авторскую точку зрения на мир и является
в то же время воплощением сомнений автора в спо­
собности таких людей, как его протопоп, изменить мир
к лучшему. Между тем в Туберозове больше общего с
его прототипом, сервантесовским героем, прежде все­
го потому, что он живет наиболее напряженной духов­
ной жизнью. При этом он нисколько не перестает быть
натурой активной, готовой к подвигу во имя
утверждения своих идеалов.
К числу мотивов, восходящих к впечатлениям от
чтения "Дон Кихота" Сервантеса, следует отнести цент­
ральный узел романа. Дон Кихоту было пятьдесят лет,
когда он, начитавшись рыцарских книг, увидел свое
назначение в том, чтобы искоренять всякого рода
несправедливость. Савелий Туберозов "прозрел" еще
в более преклонном возрасте. После грозы, которая
застала его в поле, для него началась новая жизнь, на­
полнившаяся истинной верой и надеждой, жизнь, в
которой он, по его убеждению, должен был успеть
сказать правду. Поведение Савелия Туберозова, как и
подвиги Дон Кихота, со временем стало приобретать
все более героический и в то же время трагический ха­
рактер. Герои продолжают действовать, хотя явственно
видят, что идеалам их не осуществиться и что им не
приходится рассчитывать на благодарность. Подобно
Дон Кихоту, герой Лескова мог бы сказать, что враги
вольны обрекать его на неудачи, но сломить его
упорство и мужество они не властны. Высказанная во
время проповеди правда явилась подвигом протопопа,
за который он был наказан и лишен права на борьбу,
"права голоса".
368

Запрет, наказание, наложенное на Савелия Туберозова, лишившее его возможности активно воздейст­
вовать на души прихожан, несет ту же функцию, что и
слово, данное Дон Кихотом Самсону Карраско после
поражения в поединке. Лишенные возможности выпол­
нять свое назначение на земле, они умирают. "... хилый
и разбитый событиями старик Туберозов был уже не
от мира сего. Он простудился, считая ночью поклоны,
которые клал по его приказанию дьякон, и заболел —
заболел не тяжко, но так основательно, что сразу стал
на край домовины. Чувствуя, что смерть принимает
его в свои объятья, протопоп сетовал об одном, что
срок запрещения его еще не минул. Ахилла понимал
это и разумел, в чем здесь главная скорбь". Для срав­
нения можно привести описание последних дней жиз­
ни Дон Кихота: " может статься, он сильно затоско­
вал после своего поражения, или уж так предуготовало
и распорядилось небо, но только он заболел горячкой,
продержавшей его шесть дней в постели Друзья,
полагая, что так на него подействовало горестное соз­
нание своего поражения и своего бессилия освободить
и расколдовать Дульсинею, всячески старались разве­
селить Дон Кихота Лекарь высказался в том
смысле, что Дон Кихота губят тоска и уныние" (2,
LXXIV).
Последним штрихом к характеристике героя слу­
жит нота примирения. Подобно Дон Кихоту, Саве­
лий Туберозов тоже избавился перед смертью от "за­
блуждений": простил тем, кто, "букву мертвую блю­
дя", "божье живое дело губят".
Таким образом, в образе протопопа Савелия
Туберозова, в его "подвиге", просматривается слож­
ная система мотивов и черт, роднящих его с героем
Сервантеса, а также другими персонажами Лескова,
проникнутыми идеей донкихотства: он борец за исти­
ну, за человеческие души, за свои идеалы, которым
369

не место в окружающей его действительности; в своей
непреклонности он непонятен, подчас смешон.
"Оруженосцем" Савелия Туберозова является
дьякон Ахилла, который так же не подходит для роли
дьякона, как Санчо для роли оруженосца. Им одинако­
во недоступны идеи, движущие поступками людей, к
которым они привязаны, однако именно они глубже
других вживаются в их души. Как и в "Дон Кихоте",
герои "Соборян", испытывая друг к другу симпатию,
оказавшись в тесном общении, постепенно "раскры­
вают" друг друга. Образ дьякона выполняет в романе
несколько функций, во многом совпадающих с функ­
циями образа Санчо Пансы в "Дон Кихоте". В какой-то
мере он представитель, квинтэссенция и даже защит­
ник интересов реального мира, он антипод Савелия
Туберозова, его противоположность (хотя и не пол­
ная), он собеседник протопопа (хотя и не единствен­
ный) и, наконец, он главный комический персонаж.
Возможно, "Дон Кихотом" навеяно описание горя
Ахиллы при последних часах жизни протопопа: "Че­
рез несколько дней Ахилла, рыдая в углу спальни
больного, смотрел, как отец Захария, склонясь к из­
головью Туберозова, принимал на ухо его последнее
предсмертное покаяние". "Ахилла, дрожа, ринулся к
нему с воплем и, рыдая, упал на его грудь". "Смерть
Савелия произвела ужасающее впечатление на Ахиллу.
Он рыдал и плакал не как мужчина, а как нервная
женщина оплакивает потерю, перенесение которой ка­
залось ей невозможным".
После смерти протопопа Ахилла продолжает
(весьма, впрочем, своеобразно) "дело" Туберозова.
В свое время протопоп, подобно Дон Кихоту, освобо­
дившему каторжников, отпустил мещанина Данилку,
приведенного к нему за ухо Ахиллой за то, что тот
всенародно "еретичествовал". Поймав вторично Данилку, который пугал ночами народ и "таскал, что откуда
370

попало", Ахилла на этот раз сам отпустил его, совер­
шив при этом противозаконный поступок, руковод­
ствуясь усвоенными от Туберозова соображениями
высшей справедливости и памятуя о том, что тот
грабил от голода. Не случайно, наконец, Данилка
ограбил на кладбище и могилу Туберозова, отплатив
ему таким образом неблагодарностью за благодеяние.
Этот сюжетный ход, возможно, также был подсказан
Лескову эпизодом с каторжниками в "Дон Кихоте".
Языковая стихия как "Соборян", так и других
произведений русского писателя также дает повод счи­
тать его одним из самых талантливых и последователь­
ных представителей той линии развития романа, кото­
рая была начата "Дон Кихотом", с исключительной
широтой и глубиной реализовавшим "все художест­
венные возможности разноречивого и внутренне диалогизированного романного слова" (15, 137). Доста­
точно сказать, что высокий слог в устах священнослу­
жителей являет полную аналогию высокому стилю
"рыцарских" монологов героя Сервантеса. Очевидно
при этом, что отношение Лескова к этому "облагоро­
женному" слову сложнее, чем авторское отношение к
аналогичному слою лексики в "Дон Кихоте".
Продолжая, условно говоря, "общественно-моральную" линию развития сервантесовского образа,
Лесков, в отличие от Достоевского, воспринял самую
суть донкихотовской ситуации, увидел в герое Сер­
вантеса активную натуру, протестующую против
условий жизни, не соответствующих его высоким
о ней представлениям. Поворачиваясь разными граня­
ми, выступая в ипостасях чудака, мечтателя или бунта­
ря, он проходит через все творчество русского писате­
ля, каждый раз отражая новые представления автора
о донкихотовской натуре, человеческих качествах,
вызывающих его симпатию, и о способности русских
Дон Кихотов изменить судьбу России.
371

ГЛАВА X
ВОКРУГ ГЛАВНЫХ ВЕХ

Творчество Гоголя, Тургенева, Достоевского и
Лескова — важнейшие вехи в истории восприятия
русскими писателями романа Сервантеса.
Однако вокруг этих вех пульсировала литератур­
ная и культурная жизнь, распоряжавшаяся "Дон Ки­
хотом" по-хозяйски и по-родственному.
На разных этапах русского литературного процесса
функции "Дон Кихота" были различны. Это и неудиви­
тельно. Роман Сервантеса, по справедливому мнению
С. Г. Бочарова, как "первый" роман, и при этом роман
гениальный, как бы "больше" ("шире") следую­
щих за ним, более "типичных" романов". По существу,
в "Дон Кихоте" была заложена вся дальнейшая исто­
рия жанра. Именно поэтому различные по своим
творческим устремлениям русские писатели могли
одновременно, но разному учиться у Сервантеса.
Велика была роль "Дон Кихота" в России в пере­
ходный период от романтизма к реализму. Писатели
натуральной школы находили в романе Сервантеса
широкое бытовое полотно, обостренный интерес к
повседневной жизни, к земным потребностям ма­
ленького человека, не без пользы для собственного
творчества обнаруживали в "Дон Кихоте" элементы
вытесненной в XVIII — начале XIX века из большой
литературы "низовой" культуры. Последняя особен­
ность, по-видимому, не утратила своей актуальности
даже для современников Чернышевского. "Но фар­
сом, — писал он в 1854 году, — не пренебрегали и ве­
ликие писатели: у Рабле он решительно господствует;
чрезвычайно часто попадается он и у Сервантеса.
Фарс должен ограничиваться внешними приключения372

ми и внешними безобразиями, потому чаще всего он
нарушает приличия, самое внешнее в человеческом
обществе, и в этом случае обращается в цинизм, у
Гоголя находят много цинизмов; но цинизм его
еще очень благопристойный в сравнении с тем, что
находим у Рабле, Сервантеса и даже у Вольтера"
(144, 187—188).
С другой стороны, в "Дон Кихоте" видели блестя­
щий образец критики устаревших идей, бичующей
"современное рыцарство и нелепое рыцарство буду­
щих поколений, которое, хотя и не называется рыцар­
ством по своей форме, тем не менее похоже на него по
своей сущности" (83, 67). Опыт Сервантеса, несомнен­
но, в какой-то мере учитывался при создании произве­
дений сатирической направленности, пародий на эпи­
гонскую романтическую литературу, либерализм, идеа­
листические течения общественной мысли. Так, в
статье 1861 года Писарев, характеризуя романы Писем­
ского, Тургенева и Гончарова, в которых остро стави­
лись вопросы современности, писал, что тип красивого
фразера, увлекающегося потоком своего красноречия,
тип человека, для которого слово заменяет дело и
который, живя одним воображением, "прозябает в
действительной жизни", развенчать было так же необ­
ходимо, "как необходимо было для Сервантеса
похоронить своим Дон-Кихотом рыцарские романы
как одно из последних
наследий средневековой
жизни" (106, 214).
Небезынтересными для современников Гоголя
могли быть следующие напутствия Сервантеса писате­
лям, переведенные Масальским и опущенные Карели­
ным, "работавшим" на русский реализм нового этапа:
"Старайся также, чтобы, читая твое повествование, ме­
ланхолик почувствовал охоту к смеху, весельчак
стал хохотать более обыкновенного, простой человек
не соскучился, знаток удивился изобретательности,
373

степенный не презирал и умный похвалил твою исто­
рию" ( 9 , XI).
Именно в "Дон Кихоте" русские писатели могли
найти столь созвучный и столь редко встречающийся
в литературе своеобразный трагический юмор, извест­
ный у нас как "смех сквозь слезы". Произведение
Сервантеса — роман "синтеза" "высокой" и "плутовс­
кой" традиций жанра — могло послужить примером
для крупнейших русских романистов в их отказе от
однолинейности в изображении жизни, современного
им общества. В ткани повествования "Дон Кихота"
без труда различимы фрагменты самых разнообразных
жанров, различных типов романа. И эта особенность
романа могла послужить образцом для многих рус­
ских писателей, возможно, начиная с Пушкина.
На авторитет Сервантеса опирался Гончаров в
борьбе с формализмом и натурализмом, затрагивая
важнейшие проблемы типичности,
фантазии, язы­
ка.
Сервантес оказывался союзником в защите
русским
писателем
реалистических
принципов
изображения действительности, в его литературной
полемике с теми, кто "отрицают в художественных
поисках правды такие пособия, как типичность, юмор,
отрицают всякие идеалы, не признают нужною фанта­
зию и т.д."(45, 106).
Отстаивая свои представления о подлинном рома­
не, на опыт Сервантеса ссылался в разговоре с Л. Ф. Пан­
телеевым Салтыков-Щедрин: "У нас установилось
такое понятие о романе, что он без любовной завязки
быть не может; собственно, это идет со времени
Бальзака; ранее любовная завязка не составляла
необходимого условия романа, например "Дон-Кихо­
та". Я считаю мои "Современные идиллии", "Головлева", "Дневник провинциала" и другие настоящими
романами". Ссылками на "Дон Кихота" Сервантеса
374

и "Записки Пиквикского клуба" Диккенса СалтыковЩедрин защищал свое право на нетрадиционное на фо­
не современной ему русской литературы построение
романов, производящее, при поверхностном подходе,
впечатление бессвязности, на введение фантастическо­
го элемента, который вызывает незаслуженные упреки
в "фельетонности и водевильности". В рецензии "Сно­
пы. Стихи и проза Я. П. Полонского. СПб., 1871" талант
Сервантеса повернулся для русского сатирика новой
гранью: "... мы утверждаем, что неясность миросозер­
цания есть недостаток настолько важный, что всю
творческую деятельность художника сводит к нулю.
В этом нас убеждают примеры таких великих и обще­
признанных художников, как Сервантес, Гете, Шиллер
и друг., которые всегда полагали в основу своих
произведений действительные стремления и нужды
человечества и, сверх того, умели с полною ясностью
определить свои отношения к этим стремлениям и
нуждам. Если произведения этих писателей имели в
свое время громадное воспитательное значение, если
это значение и поныне не утратило своей силы, то объ­
яснение этого факта следует искать именно в их тен­
денциозности, в том, что они беседовали с читателями
не о сновидениях, а раскрывали перед ними ту жиз­
ненную разрозненность и смуту, под гнетом которых
страдало и страдает человечество" (117, 397).
Совсем иначе, а именно как способность волновать
умы, избегая прямых поучений и откровенной дидакти­
ки, была воспринята эта сторона творческого метода
испанского писателя Писемским. "...Сервантес, — пи­
сал он в 1877 году, — вряд ли думавший кого-либо
поучать своим Дон-Кихотом, явил только картину
умирающего рыцарства, и она помнится всем читаю­
щим миром" (107, 33). По воспоминаниям А. Ф. Кони,
во время "застольных и вечерних бесед" у Писемского
особенно интересными были разговоры о задачах
375

искусства, в центре которых оказывались рассуждения
о творчестве Шекспира и Сервантеса 34 .
Как "умнейший человек своего века, отлично
знающий Испанию во всех отношениях, и как ис­
тинный реалист", Сервантес противопоставляется Лопе
де Веге в примечании к переводу одной из интермедий,
блестяще осуществленному Островским. В одной из
статей Островского непосредственно к размышлениям
о "Дон Кихоте" примыкает чрезвычайно характерное
для русского драматурга рассуждение о морально
преобразующем значении литературы: "Публика ждет
от искусства облечения в живую, изящную форму
своего суда над жизнью, ждет соединения в полные
образы подмеченных у века современных пороков и
недостатков. И художество дает публике такие
образы и этим самым поддерживает в ней отвращение
от всего резко определившегося, не позволяет ей во­
ротиться к старым, уже осужденным формам и зас­
тавляет быть нравственнее" (101, 141).
В трактате "Что такое искусство?" Л. Н. Толстой
готов был с точки зрения "внутреннего содержания"
отнести к произведениям "хорошего всемирного
житейского искусства" любимый им роман Серванте­
са. В вариантах содержится существенное уточнение
данной оценки: он причисляет "Дон Кихота", наряду
со стихотворениями Шиллера, Гюго, Ламартина, рома­
нами Диккенса и Достоевского, к произведениям,
передающим "самые высокие чувства, до которых
дошли люди известного времени, но доступные только
малому количеству людей".
Еще более разнообразными, чем высказывания
русских авторов о романе испанского писателя, были
формы творческого усвоения русской литературой
опыта Сервантеса. Далеко не случайно "Дон Кихот"
был понят русскими писателями значительно глубже,
чем критиками (за исключением Белинского).
376

Гравюра С. Ф. Галактионова. 1831 г.

Предпосылкой проникновения в самую суть серван­
тесовского творчества было глубокое понимание
русской действительности.
Громадную, до сих пор достаточно не оцененную
роль сыграл "Дон Кихот" в центральном для русской
литературы XIX века самобытнейшем и мучительном
поиске положительного героя, героя-современника.
Русские писатели исходили из убеждения, что образ,
созданный фантазией Сервантеса, — "вечный тип,
никогда и ни при каких условиях не умирающий".
Задача же романистов — возрождать эти вечные типы,
облекая их в новую плоть в духе своего времени. По­
добное мнение, особенно четко сформулированное
И. А. Гончаровым, несомненно, разделяли многие его
современники. По сути дела, именно к этому выводу
могла привести речь Тургенева о Гамлете и Дон Кихо­
те. Не случайно именно в этом смысле она вызвала
ряд возражений. Так, М. Ф. Де-Пуле, сотрудник "Вре­
мени", журнала, издававшегося братьями Достоевски­
ми, писал: "В состоянии ли наша жизнь выставить
Дон-Кихотов не по натуре только, а de facto — это
еще вопрос, в положительном решении которого мы
крепко сомневаемся" (34, 130). В статье "Схоластика
XIX века" (1861) Д. И. Писарев утверждал, что рус­
ским людям образ Гамлета более близок, чем образ
Дон Кихота, и что им мало понятны "энтузиазм и мис­
тицизм страстного адепта" (106, 118). "Что же будут
делать Дон-Кихоты, со своими историческими идеала­
ми, на поприще реальной действительной жизни?"
(115, 230) — вопрошал А. Пятковский, убежденный
в том, что исчезновение подобных людей с лица земли
будет минутой окончательного торжества человечес­
кого ума.
Герои романов Тургенева, Достоевского и Леско­
ва — достаточно сильный аргумент против этих и по­
добных им скептических рассуждений. Наконец,
378

нравственная характеристика, которую Чернышевский
дает революционерам в романе "Что делать?", "весьма
близка к тому комплексу черт, которые Тургенев
считал принадлежностью Дон Кихота" (79, 95).
Особенно примечателен юмористический элемент в
изображении автором героических натур, их взаимоот­
ношений, а также очевидный оттенок трагикомич­
ности в показе столкновений "новых людей" с обыва­
телями. Явной перекличкой с тургеневской мыслью о
попирании Дон Кихотов "свиными копытами" как о
непременном, завершающем аккорде их биографий
являются размышления Чернышевского об истори­
ческой судьбе "новых людей": "...под шумом ши­
канья, под громом проклятий они сойдут со сцены,
гордые и скромные, суровые и добрые, как были".
Знаменательно, что Чернышевский, таким образом,
на русском материале осуществил замысел Герцена о
произведении, посвященном "Дон Кихоту революции".
Тургенев, по справедливому мнению Л. М. Лотман,
подсказал в высшей степени продуктивный путь —
от осмысления традиционных, открытых задолго до
них человеческих типов к новым и смелым творчес­
ким созданиям, открытиям в области характеров.
"Таким образом, — продолжает она, — давая свою
классификацию типов и свое оригинальное толкование
"основополагающих" образов, выражающих эти типы,
Тургенев делал нужную для литераторов, открываю­
щую им дополнительные творческие возможности,
чрезвычайно полезную в отношении "технологии" их
творческого труда работу. Многие писатели воспользо­
вались предложенными им эталонами типов и шли в
своем творчестве по пути конкретизации сверхтипов,
полемического их переосмысления" (79, 100).
Коль скоро Гончаров считал "конкретизацию
сверхтипов" в творчестве современного автора более
чем желательной, естественно предположить, что он
379

и сам попытался ее осуществить. Любопытные призна­
ния, проясняющие кое в чем замысел романа "Обрыв",
содержатся в его письме к С. А. Никитенко: "...с той
самой минуты, когда я начал писать для печати (мне
уже было за 30, и были опыты), у меня был один ар­
тистический идеал: это — изображение честной, доброй,
симпатичной натуры, в высшей степени идеалиста, всю
жизнь борющегося, обманывающегося и, наконец,
окончательно охлаждающегося и впадающего в апатию
и бессилие от сознания слабости своей и чужой, то есть
вообще человеческой натуры Та же была идея у меня,
когда я задумывал Райского...". Однако, по словам пи­
сателя, осуществить своего намерения он так и не сумел,
поддавшись исключительно "отрицательному направле­
нию в литературе". "Один Шекспир, — продолжает Гон­
чаров, — создал Гамлета, да Сервантес — Дон-Кихота,
и эти два таланта поглотили в себе почти все, что есть
комического и трагического в человеческой приро­
де" (45, 367). Здесь же он отмечает в Сервантесе
его стремление предостерегать против ложной идеали­
зации и показывать "заносчивую гордость людей в
настоящем свете".
Что касается соотнесения героя со сверхтипами,
то читатель "Обрыва" приходит к убеждению, что
Райский — это Дон Кихот, Дон Жуан и Гамлет одно­
временно. Отличие героя романа Гончарова от других
персонажей русских романов, носителей идеи донки­
хотства, в том, что акцент в нем сделан на его "лите­
ратурности", на его стремлении смотреть на жизнь
глазами литературы. Чрезвычайно напоминает "Дон
Кихота" описание увлечения Райского "Освобожден­
ным Иерусалимом" и вообще книжный характер его
идеалов и симпатий, его восторгов и негодований:
"Он содрогался от желания посидеть на камнях пусты­
ни, разрубить сарацина, томиться жаждой и умереть
без нужды, для того только, чтобы видели, что он
380

умеет умирать. Он не спал ночей, читая об Армиде,
как она увлекла рыцарей и самого Ринальда... Он
сжимался в комок и читал жадно, почти не переводя
духа, но внутренне разрываясь от волнения, и вдруг
в неистовстве бросал книгу и бегал, как потерянный,
когда храбрый Ринальд или, в романе мадам Коттен,
Малек Адель изнывали у ног волшебницы И все
это, не похожее на текущую жизнь около него, захва­
тывало его в свою чудесную сферу, от которой он
отрезвлялся, как от хмеля. После долго ходил он
бледен и скучен, пока опять чужая жизнь и чужие
радости встрепенут его, как живой водой" (44, 49).
Дон Кихот упоминается на протяжении романа
несколько раз, однако наиболее характерным являет­
ся разговор между Райским и Аяновым в начале рома­
на: "А ты был и Дон-Жуан и Дон-Кихот вместе. Вот
умудрился. Я не удивлюсь, если ты наденешь рясу и
начнешь вдруг проповедовать..." — "И я не удивлюсь,—
сказал Райский, — хоть рясы и не надену, а пропове­
довать могу — и искренне, всюду, где замечу ложь,
притворство, злость — словом, отсутствие красоты,
нужды нет, что сам безобразен..." Ближе к тургенев­
ской интерпретации слова Райского о Марке Волохове,
однако в прямо противоположном освещении: "Есть
и дон-кихоты между ними: они хватаются за какуюнибудь невозможную идею, преследуют ее иногда иск­
ренне, вообразят себя пророками и апостолами в круж­
ках слабых полов, по трактирам. Это легче, чем рабо­
тать. Проврутся что-нибудь дерзко про власть, их пе­
реводят, пересылают с места на место".
Не только тургеневская концепция, но и взгляды
Белинского на сервантесовского героя могли иметь
решающее значение в обращении русских писателей
к донкихотовскому характеру. С рассуждениями
Белинского связан, видимо, замысел Салтыкова-Щедрина, от которого сохранился набросок "Будь добро381

нравен". Юный Мичулин, "нашпигованный идеями дол­
га, чести и нравственности, проникнутый духом презре­
ния к грубой и похотливой плоти...", был, по-видимо­
му, с точки зрения автора, характером типическим,
так как он писал: "Одним словом, такого-то года,
числа и месяца Петербург мог считать в стенах своих
одним Дон-Кихотом больше... а их много, очень много,
и когда-нибудь на досуге расскажу вам об них довольно
курьезную повесть..." (116, 370). Однако намерения
своего писатель не осуществил, если не считать ранней
повести "Противоречия" и отрывка "Дворянские
мелодии", в которых ассоциации с образом Дон
Кихота не несут сколько-нибудь значительной на­
грузки.
Русская литература, в которой, начиная с 40-х
годов, образ человека из народа занял одно из цент­
ральных мест, творила его прежде всего из живого
интереса к реальному русскому крестьянину, и ее
поиски мало в чем соприкасались с сервантесовской
традицией. Однако особенно в начале этих поисков
опыт испанского писателя в создании образа Санчо
Пансы мог пригодиться, в частности, в преодолении
характерного для начального этапа развития "натураль­
ной
школы"
формального, голого
комизма
диалектной речи при создании типического народного
характера. Кстати сказать, далеко не всегда акцент
ставился на народном обличье героя Сервантеса.
Вспомним Аркадия из романа Достоевского "Подрос­
ток", Ахиллу из "Соборян" Лескова. С романтическим
противопоставлением Санчо Пансы, как человека с
практической жилкой, Дон Кихоту, как бескорыстно­
му искателю правды или борцу за нее, мог быть связан
не только образ Аркадия Долгорукова, но и Штольца
из романа Гончарова "Обломов".
Русская проза во второй половине ХIХ столетия
достигла в своем развитии таких высот, что вполне
382

могла вступить с Сервантесом и в формальное состяза­
ние, попытаться средствами русского языка создать
стилистический эквивалент "Дон Кихота". Помимо
эпизода, сочиненного Достоевским, о котором выше
уже шла речь, внимания заслуживает также "Недавно
найденная глава из Дон-Кихота", принадлежащая перу
К. К. Случевского. Задача, поставленная перед собой
писателем, прекрасно сформулирована им самим,
назвавшим цикл рассказов, в который, кроме "Недав­
но найденной главы из Дон-Кихота", входят "Капитан
Немо в России (глава из Жюля Верна, никем и никогда
не напечатанная)" и "Сказка тысяча второй ночи",
"Подражаниями". Таким образом, в его планы не
входило давать новое истолкование романа Сервантеса
или образа Дон Кихота.
Эпизод, придуманный русским писателем, —
скорее, новая глава к детской версии "Дон Кихота",
веселой и доброй книги, из которой сознательно устра­
нена напряженность столкновения героя-идеалиста с
действительностью. Писатель находится как бы в сто­
роне от "нового" толкования героя Сервантеса, кон­
цепций немецких романтиков, Гейне, Белинского,
Тургенева, Достоевского. Создается впечатление, что
Случевский уклоняется от какой бы то ни было оцен­
ки Дон Кихота и гораздо больше внимания уделяет
стилю, сюжету, подробностям повествования, внеш­
него облика героев и их речей, чем раскрытию их внут­
реннего облика. Знаменательно, что, в отличие от об­
раза Дон Кихота, образ Санчо разработан гораздо
более полно. Именно он находится в центре повество­
вания. Для его характеристики Случевский нашел
гораздо больше живых, оригинальных деталей. Язык
его Санчо Пансы производит впечатление значительно бо­
лее испанского, чем язык героя Сервантеса из русских
переводов XIX века, а Санчо в целом оказался про­
никнут подлинно сервантесовским мироощущением.
383

Что же касается стиля рассказа, то его также сле­
дует признать большой удачей писателя. Уже с первой
фразы: "Тем временем Санхо, только-что проснув­
шийся, приветствовал восходившее раскаленным ша­
ром солнце почесыванием своего правого бока; он,
должно-быть, долгое время покоился на нем, избрав
кроватью, поневоле, поверхность клочковатого поля,
подготовленного к боронению" (123, 66) — слышится
интонация, в достаточной степени приближенная к
сервантесовской. Замечательны такие, казалось бы,
малозначащие детали, как описание длинных волос,
"висевших с путовых косточек всех четырех ног ко­
ня", которые, "точно густые султанчики, стали болтать­
ся по воздуху и едва не обматывали собой копыт
Россинанта".
Судя по этому небольшому опыту подражания,
Случевский действительно был тонким мастером
чужой литературной манеры.
ГЛАВА XI

«ДОН КИХОТ» РУССКИХ СИМВОЛИСТОВ

"Дон Кихот" не мог не заинтересовать русских
символистов. Он оставил глубокий след в их творчест­
ве, хотя интерес этот имел иные причины, чем у роман­
тиков, многие из которых прошли "школу" Серванте­
са, и этот интерес иначе проявлялся.
В России в отношении к "Дон Кихоту" сказалась
преемственность во многих существенных моментах
"нового искусства" по отношению к классической
русской литературе XIX столетия, реалистическому
методу.
Не случайно Блок был убежден, что движение
русского символизма к реализму началось с давних
384

пор, чуть ли не с самого зарождения русского симво­
лизма. Показательно поэтому отношение символистов
к Сервантесу, реалистическая основа таланта которого,
с одной стороны, была слишком очевидной, а с дру­
гой — "за давностью лет" не требовала прямых полеми­
ческих выпадов и ревностного отстаивания своих
эстетических принципов,
со стороны Сервантеса
никак не могущих быть опровергнутыми. Однако
важнее другое. "Школа" Сервантеса, имевшая огром­
ное значение для Гоголя, Тургенева, Достоевского и
Лескова, не могла иметь такого же значения для сим­
волистов. Роман в целом не заинтересовал их и не мог
заинтересовать. В их творчестве отразились лишь те
или иные грани романа, к тому же существенно транс­
формированные и переосмысленные. "Дон Кихот"
символистов — это роман Сервантеса, увиденный
глазами рыцаря Печального Образа, сквозь призму
его мировосприятия. Призыв же учиться у Сервантеса
исходил в эту эпоху не из их среды, а от Горького,
который настойчиво рекомендовал читатьСервантеса
многим русским и советским прозаикам.
Восхищение русских символистов "Дон Кихотом"
и обращение к нему как к источнику вдохновения
имело прежде всего общие основания. В 1910 году
в газете "Новое время" появилась любопытная замет­
ка, пафос которой состоял в развенчании эстетическо­
го донкихотства "нового искусства". Ее автор, А. Бурнакин, писал: "Новейшая русская литература, с Брюсовым-Сальери во главе, донкихотствует вот уже
десяток лет, неустанно, но бесплодно хлопочет над
трупом
красоты...". Автор дал оценку "нового
искусства", прежде всего, конечно, символизма, уви­
денного сквозь призму донкихотства (тоска по утра­
ченной красоте, скорбь о разрыве с природой, мечта о
возрождении силы и гармонии, жажда совершенства
и порыв к "высшим глаголам"). «"Рыцарь Печального
385

Образа!" — восклицает он, — как ты теперь нам близок
и понятен. — Вот он, новый поэт, — "нео-романтик",
"нео-классик", "трубадур", "аполлонист", вот он —
кифаред, с непослушно-фальшивой кифарой, плачевный
раб Аполлона, отринутый любовник спящей царевны —
красоты! Твои святые помыслы — на его озабоченном
челе, твое благое дерзание — в его чахлой груди, твое
фантастическое искание — под его недальновидным
пенснэ!
Вперед, мечта, мой верный вол,
Неволей, если не охотой!

— в отчаяньи выкликает современный Дон-Кихот, и
это понукание, это хлыстовское самонасилие не осуж­
дения, а сожаления заслуживает, как единственное
и последнее средство "прославления"; оно трогатель­
но, как мука невыразимости, как трагедия отчаянья
и бессилия"» (28, 4). Донкихотство, таким образом,
дается со знаком минус, равно как и литературное яв­
ление, к которому оно приравнивается. При этом
параллель проводится между философско-эстетическими взглядами символистов и не всем романом
Сервантеса в целом, а лишь своеобразно истолкован­
ным образом Дон Кихота. И в этом смысле она вполне
оправданна. Не случайно для "нового искусства", как
в литературе так и в живописи, так характерно было
стремление к "пассеистским экскурсам и всевозмож­
ным реставрациям".
Символизму была в высшей степени присуща
тенденция к поиску родственных ему явлений и аспек­
тов в истории мировой культуры. Однако при всем
почтении символистов к "Дон Кихоту" они не вос­
принимали весь роман как родственное им явление.
Другое дело — образ Дон Кихота. Согласно Брюсову,
символисты чаще всего пользовались разбираемым
произведением лишь как исходной точкой, чтобы
развить сложный узор собственных мыслей. Это в
386

полной мере относится к оценке символистами
"Дон Кихота".
Определить эту оценку непросто, так как, помимо
различий по многим принципиальным пунктам между
взглядами приверженцев символизма и эволюции
символизма, концепция даже одного автора была
нередко противоречивой и с годами менявшейся.
Эти противоречия в немалой степени были вызваны
тем, что в этом осмыслении русскими символистами
романа Сервантеса они нередко были вынуждены
сочетать
собственно
символистский
взгляд с
поразительными по своей глубине, выразительности и
популярности оценками "Дон Кихота" Белинским,
Тургеневым и Достоевским. Подчас это, наверное,
происходило непроизвольно, настолько художественно
завершенными и убедительными были концепции
реалистов, во многом чуждые им по существу.
У истоков символистских воззрений на "Дон
Кихота" стоит Мережковский. Сервантеса он ввел в
число "Вечных спутников" человечества. Однако мало
кому сейчас известно
(да и современники,
возможно, об этом помнили не очень отчетливо),
что первый вариант статьи о Сервантесе, написанный
за восемь лет до выхода книги "Вечные спутники",
существенно отличался от окончательного текста.
А за два года до этого, в 1887 году, в "Северном
Вестнике" было напечатано его стихотворение "Дон
Кихот". Мережковский был в ту пору студентом
историко-филологического факультета Петербург­
ского университета, испытавшим сильное влияние
народнических идей. Дон Кихота он в то время рас­
сматривал как пророка социального переустройства
общества.

387

Страстно, с юношеским жаром
Он толпе крестьян голодных
Вместо хлеба рассыпает
Перлы мыслей благородных :
"Люди добрые, ликуйте, —
Наступает праздник вечный:
Мир не солнцем озарится,
А любовью бесконечной...
Будут все равны; друг друга
Перестанут ненавидеть;
Ни алькады, ни бароны
Не посмеют вас обидеть..."
Из приходской школы дети
Выбегают, бросив книжки,
И хохочут, и кидают
Грязью в рыцаря мальчишки.
Аплодируя, как зритель,
Жирный лавочник смеется.
На крыльце своем трактирщик
Весь от хохота трясется.
И почтенный патер смотрит,
Изумлением объятый,
И громит безумье века
Он латинскою цитатой.
Из окна глядит цирульник,
Он прервал свою работу
И с восторгом машет бритвой,
И кричит он Дон Кихоту :
"Благороднейший из смертных,
Я желаю вам успеха!.."
И не в силах кончить фразы,
Задыхается от смеха.
Все довольны, все смеются
С гордым видом превосходства
И никто в нем не заметит
Красоты и благородства.

388

Он не чувствует, не видит
Ни насмешек, ни презренья:
Кроткий лик его — так светел,
Очи — полны вдохновенья.
Смейтесь люди, но быть может
Вы когда-нибудь поймете,
Что возвышено и свято
В этом жалком Дон Кихоте:
Святы в нем — любовь и вера, —
Этой верою согреты
Все великие безумцы,
Все пророки и поэты!
(120, 45—46)

Мережковскому принадлежит идея резкого противо­
поставления героя, в котором "святы" любовь и вера,
грубой, самодовольной толпе, "с гордым видом пре­
восходства" высмеивающей "великих безумцев, про­
роков и поэтов". В целом же эта трактовка объясня­
ется прямым воздействием речи Тургенева "Гамлет и
Дон-Кихот", согласно которой Рыцарь Печального Об­
раза воплощает "высокое начало самопожертвования".
Сейчас тургеневская концепция безоговорочно прини­
мается, а уже через два года в статье "Дон Кихот и
Санчо Панса" Мережковский будет ее открыто опро­
вергать. В то же время тургеневская общая характе­
ристика наполняется в этом стихотворении более
конкретным содержанием. "Хождение в народ" как
"донкихотство" — эта ассоциация должна была возни­
кать в сознании первых его читателей.
Журнальный вариант статьи Мережковского о Сер­
вантесе прежде всего обширнее окончательного. На
этих купюрах стоит остановиться подробнее. Статья
Мережковского вначале в значительной степени была
посвящена опровержению тургеневских тезисов. С той
же примерно точки зрения, с какой речь Тургенева
была подвергнута критике сразу же после ее обнаро­
дования А. Львовым. Существенное отличие позиций
389

Львова и Мережковского состоит в том, что если
первый выступал против всяких, по сути дела, философско-психологических интерпретаций романа Сер­
вантеса, то второй в этой же статье называет свой ме­
тод "субъективной критикой". По-видимому, впослед­
ствии Мережковский, с одной стороны, увидел
нелогичность опровержения тургеневской концепции
со стороны принципиального "интерпретатора", а с
другой — почел для себя несколько унизительным
писать как бы комментарий к чужим мыслям. Он,
в частности, показывает ошибочность следующих тези­
сов Тургенева: 1) польза для человечества в самопо­
жертвовании Дон Кихота; 2) Дон Кихот едва знает
грамоте; 3) Дон Кихот чужд тщеславия, и т. д. Вмес­
те с тем роль русской традиции в истолковании романа
Сервантеса была для молодого Мережковского столь
велика, что, критикуя "крайности" тургеневской
интерпретации, он брал на вооружение доводы Белинс­
кого (правда, не упоминая его), как, например, в сле­
дующем пассаже: «"Кто, жертвуя собой, вздумал бы
сперва рассчитывать и взвешивать все последствия,
всю вероятность пользы своего поступка, тот едва-ли
способен на самопожертвование" (мысль Тургене­
ва. — В. Б.). Напротив, только тот, по-моему, и спосо­
бен на истинное, ценное для человечества самопожерт­
вование, кто относится к жертве вполне разумно и соз­
нательно, кто делает добро не в припадочном, по­
лоумном состоянии, а спокойно и трезво, не придавая
особенной важности своему героизму, в ком ясная,
сильная мысль не убивает любви, а поддерживает,
укрепляет ее. Самопожертвование, которое боится
разума, мало заботится о благе того, для кого при­
носится жертва, не есть настоящее самопожертвование,
а только проявление болезненной и бесполезной
жажды подвигов. Вера без контроля науки, чувство
без контроля разума, которое у нас прославляется в
390

последнее время не одним Тургеневым, — несмотря
на величайший героизм, могут привести только к пос­
тупкам диким, чудовищным и сумасшедшим, как
это блистательно доказывает пример Дон-Кихота»
(93, 13—14).
В окончательном тексте не остается не только
критики концепции Тургенева, но даже и упоминаний
его имени. Были опущены также имевшиеся в жур­
нальном варианте пассажи, в которых фигурируют
конкретные явления русской жизни, например полеми­
ка с толстовцами. Переделывая статью, Мережковский
отсекал многие из рассуждений, условно говоря, "де­
мократического" свойства. Не вошел, например, в
окончательный текст следующий фрагмент социологи­
ческого характера: «Сервантес недаром с такой точ­
ностью определяет степень материальной обеспечен­
ности Дон-Кихота. Дело в том, что эта обеспеченность
и проистекающая отсюда праздность, отсутствие стро­
гой рабочей дисциплины слишком часто являются для
людей привилегированного класса источником отор­
ванного от жизни романтического идеализма и бес­
плодных мечтательных порывов, про которые трудо­
вой человек из народа отзывался почти всегда неодоб­
рительно: „барин с жиру бесится"». По мнению Мереж­
ковского, именно вследствие излишка досуга, обеспе­
ченности, отсутствия реальной деятельности и опыта,
который может дать только борьба с действительной
жизнью из-за насущных интересов, провинциальный
идальго старается наполнить пустоту своего унылого
существования жизнью, вычитанной из книг.
Отголоски народнических воззрений прямо отрази­
лись на последних трех страницах статьи в журнальном
варианте. Они были полностью опущены Мережковс­
ким при подготовке "Вечных спутников", поскольку в
корне расходились с его общественно-политическими
воззрениями конца 90-х годов и особенно неприемлемы
391

были в качестве выводов. "Если есть, — писал Мереж­
ковский, — что-нибудь более светлое и отрадное в этой
горькой сатире на человечество, то его надо искать,
конечно, не в рыцаре печального образа, не в предста­
вителе интеллигенции, а в мужике. Вся жизнь ДонКихота сплошное безумие, горячечный бред, — когда
же он пробуждается от него, он умирает. У СанчоПанса гораздо больше жизненной силы. Крестьянин не
так-то легко сдается в борьбе за существование. В нем
есть свежесть, здоровье и устойчивость, которых недо­
стает барину". И далее: "В душе крестьянина сильна и
непобедима инстинктивная любовь к свободе. Предста­
вителю интеллигенции далеко до такой практической
мудрости: он испорчен до мозга костей самолюбием и
мелким тщеславием. У мужика нет и следа этого лож­
ного тщеславия. Как Дон-Кихот, он горьким опытом
понял ничтожество земного величия, власти и почестей,
но, поняв это, он сделался еще больше и сильнее; он
не только не проклял жизнь, но тогда-то и благословил
ее от всей души, убедившись, что "земледельцы счаст­
ливее царей"; интеллигентный человек, поняв ничто­
жество своего книжного идеала, оказывается неспособ­
ным к жизни и умирает". Тут же Мережковский
замечает, что у слуги тщеславие не заслоняет, как у его
хозяина, врожденного инстинкта любви, и незаметные
хорошие дела Санчо приносят больше истинной пользы
несчастным, чем громкие подвиги Дон Кихота.
Вместе с тем противоречия в разных пластах и
линиях мировоззрения Мережковского дают о себе
знать постоянно на протяжении статьи. Так, вышепри­
веденные рассуждения он заключает следующим умо­
заключением: "Мужик слепо верит барину, барин
слепо верит в сказки, вычитанные из книг. Слепой
ведет слепого, — по евангельской притче, — оба они
падут в яму. В этом-то и заключается вечная всемирноисторическая трагикомедия, осмеянная гениальной
392

сатирой Сервантеса. Дон-Кихот, т. е. слепая, полоумная,
сбившаяся с дороги интеллигенция, ведет за собой
Санчо Панса, т. е. слепой, невежественный народ".
Мережковский странным образом не замечает, что
подобные идеи абсолютно не согласуются как с факта­
ми, за внимание к которым он ратует, так и со многи­
ми из его собственных высказываний. Он доказывал,
например, что а) Санчо отнюдь не слепо верит Дон
Кихоту; б) он умен; в) в нем "жизненная сила" и т. д.
В угоду схеме Мережковский считает возможным
пожертвовать логикой собственных рассуждений, а
именно, что благодаря присущим Санчо жизненной
силе и любви к свободе он, в отличие от своего хозяи­
на, в "яму" не упадет.
Статья оказалась проникнутой противоположными,
взаимоисключающими тенденциями. Особенно отчет­
ливо это проявилось при характеристике Санчо Пансы,
образ которого Мережковский считает не менее важ­
ным, чем образ Дон Кихота. По Мережковскому, Сан­
чо — "преданный сын римско-католической церкви", а
по своим политическим симпатиям "искренний мо­
нархист и убежденный консерватор". Эта оценка
соседствует с демократической точкой зрения на губер­
наторство Санчо, которое Мережковский характеризу­
ет как сатиру на власть (в журнальном варианте было
еще конкретнее — "государственную власть") и как
настоящий апофеоз "народного духа и народной прав­
ды". С одной стороны, он отмечает, что Санчо — аван­
тюрист по натуре и он обладает вполне цельным,
законченным мировоззрением, которое он выражает
образными, иногда поразительно глубокими послови­
цами, и в этих пословицах воплощается живой ум
народа. А с другой, утверждает, что в замысел Серван­
теса входило, помимо прочего, и осмеяние глупости
Санчо, как сатиры на "главный недостаток народа: на
бездействие, лень и неподвижность ума".
393

В отношении русских символистов к "Дон Кихо­
ту" заметна преемственность во взглядах немецких
романтиков. Впрочем, некоторые сильные стороны
этих романтических концепций и не были усвоены их
русскими последователями (например, мысль о "музы­
ке жизни", которая есть в "Дон Кихоте" и должна быть
в любом истинном шедевре). Перекличка с идеями
немецких романтиков есть и в статье Мережковского.
Герои Сервантеса, считает он, это — "вечная противо­
положность здравого смысла и увлечения, действитель­
ности и грезы, реализма и книжной отвлеченности
Культурный человек в своем увлечении, доходящем до
подвижничества, крестьянин в здравом смысле, грани­
чащем с практической мудростью, оба — трагические
представители двух вечно разделенных и вечно тяго­
теющих друг к другу полусфер человеческого духа —
идеализма и реализма".
Вместе с тем в статье несомненны и отдельные от­
звуки первого подлинно реалистического истолкова­
ния "Дон Кихота" Белинским. Весь глубокий смысл
сатиры Сервантеса, пишет Мережковский, заключается
в том, что нравственное превосходство Дон Кихота
пропадает бесследно, без малейшей радости для людей,
обращается в проклятие для него самого только по­
тому, что оно не соответствует степени умственного
развития героя. Он достаточно добр, но мертвая схо­
ластика не может указать пути и цели. В самом конце
статьи эти мысли подхватываются: "Нельзя сказать,
чтобы человечеству недоставало любви, самоотвержен­
ности и веры. Мало ли Дон-Кихотов. Они и верят, и
любят, они жертвуют собою и ведут на смелые подвиги
послушных оруженосцев, Санчо-Панса, но будущее
принадлежит не Дон-Кихотам, а тем истинным героям,
которые сумеют соединить чувство с разумом, веру с
наукой, порыв любви со спокойным расчетом
сил".
394

Основная и, по-видимому, наиболее дорогая авто­
ру мысль статьи такова: миру, закосневшему в низ­
менных заботах, грубости и лжи, противопоставлены
два мечтателя, облагораживающие жизнь своим при­
сутствием. Они счастливы даже в своих невзгодах. В то
время как "здравомыслящих" людей преследуют или
скука, или несчастье. Развивая эту концепцию, он
пытается представить Сервантеса как писателя, напи­
савшего "сатиру на человечество", обнаруживающего
перед читателями "все ничтожество, бессердечность, ли­
цемерие и вечную глупость людей", а жизнь изображаю­
щего как "мрак и бездонный омут". Впрочем, удель­
ный вес подобных идей, характерных для того ис­
кусства, которое пропагандировал сам Мережковский,
в статье не столь велик. Между тем он вовсе не пытает­
ся представить Сервантеса "великим религиозным
писателем и отцом современного мистического симво­
лизма" (169, 183), как утверждает американская
исследовательница Людмила Букетова-Туркевич, осно­
вываясь на вырванной из контекста единственной
фразе: "Сервантес — преданный сын римско-католичес­
кой церкви, благочестие его заключено в определенные,
ограниченные формы ортодоксальных догматов, и ни
одна капля религиозного чувства не пролилась на при­
роду". Сама по себе эта фраза вполне естественна у
Мережковского, однако в истолковании ее БукетоваТуркевич не точна. Во-первых, речь в данной фразе
идет не о религиозном рвении Сервантеса, а о том, что
его взгляд на природу, как взгляд художника романс­
ких стран, католика, противоположен взгляду на
природу Шекспира, Байрона, Гете и Шелли, северных
художников-пантеистов, проникнутых "мистическим
поклонением тайне мира". Во-вторых, американская
исследовательница обрывает фразу. Далее у Мереж­
ковского читаем: "...не воскресила его для художника,
не показала вечной тайны за призрачной декорацией
395

неба, земли и гор" (94, 39). Вряд ли при подобном
уточнении Мережковский мог истолковать Сервантеса
в этом отношении как предшественника "современно­
го мистического символизма". Он вовсе не пытается
рассматривать автора "Дон Кихота" с этой точки зрения
как своего единомышленника. Букетова-Туркевич
выдает здесь желаемое или, точнее, ожидаемое за
действительное.
Если в главном пафосе рассуждений Мережковско­
го отразились декадентские философско-эстетические
воззрения, то не на них подчас обращали внимание
первые читатели и рецензенты "Вечных спутников".
Овсянико-Куликовский в своей рецензии справедли­
во отметил, что "субъективизм" "субъективной крити­
ки" сказался в статье о Сервантесе в значительно мень­
шей степени, чем в других статьях, тема которых была
для автора более животрепещущей, например в статье
о Пушкине. Рассуждения о Сервантесе основаны во
многом на объективных данных. «В "Дон Кихоте", —
пишет он, — нет, собственно, никакой интриги, узла
последовательно развивающегося действия, есть одно
основное, почти неизменное с начала до конца драмы
положение, необыкновенно сильное по своей идее, и на
эту громадную ось романа нанизываются едва улови­
мые мелочи жизни. Вот почему содержание "Дон Кихо­
та" рассказать почти невозможно, как нельзя расска­
зать вполне правдиво будни какого-нибудь действи­
тельно жившего, невыдуманного лица. Жизнь наша
главным образом состоит не из тех драматических
перипетий, которые обыкновенно романисты делают
канвой своих произведений, а из ряда тусклых мело­
чей. Эти-то мелочи Сервантес умеет передавать с непод­
ражаемым реализмом, и вместе с тем он делает их
значительными, благодаря тому, что в них просвечива­
ет одна и та же идея » (99, 338—339). Мережковский
предвосхитил любопытный взгляд на Дон Кихота и
396

Санчо Пансу, как на отчасти детей, для которых жизнь —
игра. Этот взгляд, например, лежит в основе работ, в
которых проводится параллель между Томом Сойером
и Дон Кихотом, как известно, вполне оправданная.
Столь яркая творческая интерпретация "Дон Кихота",
как роман Марка Твена, высвечивает неожиданную и
не учитывавшуюся ранее грань образа Дон Кихота,
позволяет глубже проникнуть в сущность серванте­
совского замысла. Мережковским ранее предложен
тот же подход (основывающийся, впрочем, на одном
"Дон Кихоте"): "Оба настоящие дети по душевной
чистоте и беспечности. Санчо еще за минуту
перед тем готов был умереть от страха, сам неустра­
шимый Дон-Кихот испытывал чувство, весьма похо­
жее на робость. И все это не мешает им забавляться
ребяческой шуткой, они серьезно погружены в эту
игру, горячатся, увлекаются спором по поводу сказ­
ки, выдуманной для трехлетних детей". Непосредст­
венно от этих рассуждений Мережковский переходит к
основной линии своего замысла: "В этой, по-видимому,
нелепой жизни есть легкость, свобода, поэзия — все,
чего так недостает людям в их серых, рабочих буднях.
Беззаботные искатели приключений, любопытные стран­
ники, жадные ко всякой новизне, Дон-Кихот и СанчоПанса вырвались из условных рамок жизни. Рыцарь
превращает все, что видит перед собой, в мечту; оруже­
носец — в шутку, в забаву. Санчо требует только, что­
бы жизнь была смешной, Дон Кихот — чтобы она была
фантастической, но оба относятся к ней бескорыстно,
т. е. более поэтически, чем остальные лица романа. И
вот почему серьезные люди, утомленные борьбой из-за
насущных интересов, так смеются и так любят то не­
серьезное, что заключено в мечтаниях этих взрослых
детей... Все смотрят свысока на чудаков, шутят над ни­
ми — и стараются быть поближе к ним, чтобы хоть на ми­
нуту согреться около этого смешного, милого счастья".
397

От современников не ускользнуло, что "Вечные
спутники" Мережковского, в том числе статья о
Сервантесе, проникнуты противоречащими друг другу,
несочетающимися тенденциями. Спасович, например, в
связи с этим писал, что остается лишь надеяться, что
Мережковский сосредоточится, сделается последова­
тельнее и будет наконец представлять собой цельное
лицо, а не компанию расходящихся в разные стороны
противников. Эти расходящиеся в разные стороны
противники уже в XX веке дали о себе знать в различ­
ных концепциях романа Сервантеса и образа Дон
Кихота, исходящих как из лагеря символистов, так и
со стороны противостоявших им деятелей русской
культуры.
Символисты у Сервантеса не столько учились,
сколько черпали из "Дон Кихота" материал для своих
философско-эстетических концепций. Так, для Вяч. Ива¬
нова, одержимого идеей будущей "органической"
культуры, когда личность вновь сольется с коллекти­
вом, а искусство, чтобы осуществить свою жизнестроительную, теургическую миссию, вновь станет "собор­
ным", всенародным, 300-летняя годовщина выхода в
свет 1-й части "Дон Кихота" оказалась очень хорошим
поводом для развития собственных идей. Свою кон­
цепцию он изложил в статье 1905 года "Кризис индиви­
дуализма". Дон Кихот для него — олицетворение
"действенного пафоса соборности". По Вяч. Иванову,
"не новое действие родится в нем, а старое воскресает.
Но в бессознательной своей глубине и он несет росток
новой души. Ново дерзновение противопоставить
действительности истину своего мироутверждения.
Если мир не таков, каким он должен быть как посту­
лат духа, — тем хуже для мира, да и нет вовсе такого
мира. Дон-Кихот не принимает мира, подобно Ивану
Карамазову: факт духа новый и дотоле неслыханный"
(64, 51).
398

Поэт проповедовал тем, кто стоит под знаком
соборности, отвергнуть демонические потуги и проник­
нуться глубоким несогласием и бестрепетным вызо­
вом дурной и обманной действительности, с каким
противостоял ей Дон Кихот.
Одиннадцать лет спустя в статье "Шекспир и Сер­
вантес" Вяч. Иванов вновь почтил память писателя,
отразившего "дневное сознание" своей эпохи в то
время, когда светит уже свет вечерний. Если в статье
Мережковского мы встретились с отголосками концеп­
ций Белинского и Тургенева, то Вяч. Иванов опирается
на идеи того же Белинского и Достоевского и приво­
дит прочно ассоциировавшиеся с "Дон Кихотом" стро­
ки из "рыцаря бедного" Пушкина. Напомнив мысль
Достоевского, что Дон Кихоту не хватило одного —
гения, Вяч. Иванов далее пишет: "Но быть одаренным
благодатью и роковою силою гения значит быть в
разуме истории и в живой связи ее и открыть миру
существенно новое, в какие бы старые формы оно ни
укрывалось. Дон-Кихот же выпал из разума истории и
связи ее, и ветхие формы, в какие облек он свой
порыв, повисли смешными лохмотьями былого вели­
колепия, и сам он обречен был в течение долгих веков
служить посмешищем и притчею во языцех, — так что
перед нами, как перед самим Сервантесом, подобно
загадке Сфинкса, стоит в образе Странствующего
витязя вечная проблема: как может благородное и
доблестное, святое и пламенное, чистейшая любовь и
вера, не смутимая никакою видимостью, вечно расте­
каться самым верховным Разумом жизни? и как люди,
осмеивающие и презирающие высокое и святое, могут
оказаться в согласии с чудом этого Разума?.." (65, 6).
Вопрос остался открытым.

399

ГЛАВА XII
МИФ О ДУЛЬСИНЕЕ

Для той глубокой трансформации, которую в
сознании русских символистов претерпел образ Дон
Кихота, было необходимо, чтобы в нем увидели под­
линно мифологическую личность. По существу, рус­
ские символисты разрабатывали миф о Дон Кихоте,
основа которого была заложена немецкими роман­
тиками, главным образом Шеллингом в его "Филосо­
фии искусства".
Символизм, как известно, унаследовал от роман­
тизма очень многое. Глубоко была усвоена и романти­
ческая концепция "Дон Кихота". Впрочем, не меньшее
значение имели и отличия. Для немецких романтиков
противоборство мечты и реальности непреодолимо и
трагично и вообще, и в "Дон Кихоте" в частности.
Несколько упрощая суть дела, можно сказать, что
символисты находят возможность примирить то и
другое, например в символе. В осмыслении же романа
Сервантеса символисты ближе к авторскому замыслу,
поскольку у Сервантеса мироощущение и бытовое
поведение Дон Кихота неразрывно связаны между
собой. Дон Кихот не противопоставляет мечту и реаль­
ность (для этого необходимо четко сознавать их отли­
чие). Он насильственным путем, активно, мужественно
пытается вводить мечту в реальность, веря в реаль­
ность абстрактных понятий и идеальных отношений.
Пытается и окружающих заставить признать реальность,
полновесность, материальность своих идеалов. Отсюда
героизм его позиции, вызывавший восхищение роман­
тиков; отсюда же недоступный им его трагический
оптимизм (хотя они и сознавали трагизм его положе­
ния).
400

Наиболее оригинальный и законченный, восходя­
щий через посредство немецких романтиков к "Дон
Кихоту", миф в русском символизме принадлежит Фе­
дору Сологубу. Все его творчество пронизывает миф о
Дульсинее и Альдонсе. Это одно из наиболее ярких
проявлений сологубовской теории "преображения
жизни искусством". Миф о Дульсинее, творимой Дон
Кихотом в своем творческом сознании из грубой,
"козлом пахнущей" крестьянки Альдонсы, стал скла­
дываться у Сологуба в годы реакции как альтернатива
преобразованию мира. Донкихотовская позиция по
отношению к реальности осмысляется как единственно
достойная художника. Наиболее подробно Сологуб из­
ложил свою концепцию в статье "Мечта Дон-Кихота
(Айседора Дункан) ", создавая затем бесчисленные ее
версии в других статьях, романах и пьесах.
"Лирический подвиг Дон Кихота, — утверждает он, —
в том, что Альдонса отвергнута как Альдонса, и приня­
та лишь как Дульцинея. Не мечтательная Дульцинея, а
вот та самая, которую зовут Альдонса. Для вас — смаз­
ливая, грубая девка, для меня — прекраснейшая из
дам" (126, 160). Кстати сказать, косвенным образом
постулируется необходимость резкого поворота худож­
ника к грубой прозе, к вторжению в действительность
и отказ от устремленности к заоблачным целям: "Во­
истину прекраснейшая, потому, что в ней красота не та,
которая уже сотворена и уже закончена и уже клонит­
ся к упадку, — в ней красота творимая и вечно поэто­
му живая. Как истинный мудрец, Дон-Кихот для тво­
рения красоты взял материал, наименее обработан­
ный и потому наиболее свободы оставляющий для
творца".
Характерно, что на протяжении всей статьи ни разу
не прозвучало имя Сервантеса, а о Дон Кихоте Сологуб
нередко надолго забывает. Дон Кихот для него — сино­
ним лирического поэта, а донкихотовское отношение к
401

миру — "лирическое понимание действительности".
Дон Кихот, т. е. лирический поэт, художник, по Соло­
губу, призван творить из грубого материала то, чего
нет, но что должно быть, а подвиг лирического поэта в
том, чтобы сказать тусклой земной "обычности" сжигаю­
щее нет, "силою обаяния и дерзновения устремить кос­
ное земное" к воплощению в прекрасную форму.
Перед нами, конечно, отнюдь не попытка проникнуть в
сущность сервантесовского замысла, а, как и в случае
с Вяч. Ивановым, эстетический манифест.
В этой концепции "дульсинированного" мира
порой звучали и социальные, гражданские нотки. В
статье "Демоны поэтов" Сологуб дает некоторые
пояснения к своему пониманию поэзии Дон Кихота,
говорящего жизни вечное нет. По его словам, "святое
недовольство и жизнью и самим собой, о котором
писал Некрасов, свято, потому что оно праведно-лирическое отрицание мира. Оно говорит: Мир не таков,
каким я хочу, чтобы он был. Отрицая этот мир, я
творческим подвигом всей приносимой в жертву
жизни сделаю, что могу, для создания нового мира, где
прекрасная воцарится Дульсинея" (126, 181).
Проблематика статьи "Мечта Дон-Кихота" развива­
ется в прологе к пьесе "Победа смерти". Поэт не узнал
Дульцинеи, таскающей тяжелые ведра, ожидая встре­
тить ее в атласных башмаках, шитых жемчугом. Про­
лог завершается словами Дульцинеи: "Опять не увенча­
на, не воспета, не полюблена истинная красота этого
мира, очаровательница Дульцинея во образе змеиноокой
Альдонсы. И великая во мне усталость и великая тоска.
Но не могу и не хочу оставить моего замысла. Неуто­
мимая, буду стремиться к тому, чтобы увенчана была
красота и низвергнуто безобразие. Неустанно в разных
образах явлюсь поэту, любовнику и королю. Воспой
меня — скажу, — полюби меня, увенчай меня. Иди ко
мне, иди за мною. Только я жива в жизни и в смерти,
402

только во мне жизнь, только мне последняя победа"
(125, 21).
Однако с воплощением мифа о Дульсинее в соб­
ственно художественных произведениях нередко воз­
никали трудности. Так, "Заложники жизни" представ­
ляют собой одну из реализаций только что прозвучав­
шего обещания Дульцинеи "в разных образах являться
поэту, любовнику, королю". Последний монолог
героини пьесы Лилит — это, по существу, монтаж при­
веденного выше монолога Дульцинеи из пролога в
"Победе смерти". В рецензиях на постановку пьесы
отмечалось, что Сологуб здесь изменяет собственным
идеалам и идет на компромисс. Созданный им миф
оборачивается в какой-то мере против него, во всяком
случае с точки зрения читателя, для которого элементы
этого мифа были уже узнаваемы и который вдруг
воочию видит измену донкихотовской бескомпромисс­
ности и максимализму. Например, согласно ЛьвовуРогачевскому, Сологуб "под шумок без ножа зарезал
свою мечту, увенчал лаврами довольного и трезвого
Санхо-Пансу". "Какой унизительной пошлостью и само­
довольной обывательщиной, — продолжает рецензент, —
веет от "Заложников жизни". Нам, реалистам, при­
ходится защищать мечту-дульсинею от автора, полу­
чившего, как Санхо-Панса, губернаторский пост в...
Александринке" (84, 2).
Последним отголоском мифа о Дульсинее являют­
ся донкихотовские мотивы, которые вплетаются в
стихотворения Сологуба 1920—1922 годов, прежде все­
го посвященные памяти Анастасии Николаевны Чеботаревской, жены поэта, которая 23 сентября 1921 года
покончила жизнь самоубийством. Помимо отождествле­
ния Чеботаревской с Дульсинеей, в этих поздних сти­
хах наиболее отчетливо прозвучало отождествление
самого поэта с Дон Кихотом:
403

Дон Кихот путей не выбирает,
Росинант дорогу сам найдет.
Доблестного враг везде встречает,
С ним везде сразится Дон Кихот.
Славный круг насмешек, заблуждений,
Злых обманов, скорбных неудач,
Превращений, битв и поражений
Победит славнейшая из кляч.
Сквозь скрежещущий и ржавый грохот
Колесницы пламенного дня,
Сквозь проклятья, свист, глумленья, хохот,
Меч утратив, шит, копье, коня,
Добредет к ограде Дульцинеи
Дон-Кихот.
(127, 465).
Приобретая черты подлинной реальности и сопри­
касаясь с реальным трагизмом, концепция теряет
стройность, а контуры мифа утрачивают четкость:
Все такое же, как и прежде,
Только ты уже не тот.
В сердце места нет надежде,
Побежденный Дон-Кихот.
Перед гробом Дульцинеи
Ты в безмолвии стоишь.
Что же твои затеи
И кого ты победишь?
Пораженье не смутило
Дон-Кихотовской души
Но, хотя б вернулась сила,
В битву снова не спеши.
С бою взятые трофеи
Ты положишь перед кем?
Над могилой Дульцинеи
Ты и сам угрюмо нем.
(127,462).
В частной беседе Сологуб как-то сказал: "Правду
жизни можно познать только через любовь к единст­
венной женщине. Все равно (курсив мой. — В. Б.) —
404

Дульцинея она или Альдонса: для любящего — всегда
Дульцинея. Вне такой любви правда и смысл жизни
заказаны" (627). Таким образом, миф о Дульсинее в
том виде, в каком он был заявлен в статье "Мечта
Дон-Кихота", прекращает свое существование.
Отзвуки сологубовского мифа то и дело дают о
себе знать в произведениях его современников. Так,
стихотворение Северянина: "Тоска о Сканде" кончает­
ся следующей строфой:
И вот опять в душе лазорие,
И вновь душа моя поет
Морей Альдонсу — Черноморие
И Сканду — Дульцинею вод!
(121, 223).

И наконец, одна гипотеза, которая уже высказыва­
лась 3 5 . С большой осторожностью, но все же, думается,
можно сказать, что миф о Дульсинее в русском симво­
лизме наивысшее свое воплощение нашел в отдельных
мотивах "Стихов о Прекрасной Даме" Блока.
Вспомним хотя бы строки стихотворения "Religio":
Я стерегу Ее ключи
И с Ней присутствую, незримый,
Когда скрещаются мечи
За красоту Недостижимой.
Мой голос глух, мой волос сед.
Черты до ужаса недвижны.
Со мной всю жизнь — один Завет:
Завет служенья Непостижной.
(23, 231).

ГЛАВА ХIII
«Я ДУМАЮ ХОРОШО СЫГРАТЬ „ТЕБЯ"
И НЕМНОЖКО ,,СЕБЯ"„»

В 1935 году Шаляпин писал: "...на свете есть толь­
ко Пушкин, Данте и Сервантес". Для Сервантеса,
судьбы "Дон Кихота" Шаляпин также значил немало.
Русским певцом был создан образ, конгениальный
сервантесовскому.
Оперу "Дон Кихот" Массне написал специально
для Шаляпина, который, прослушав ее, делился с Горь­
ким своими первыми впечатлениями: "Это был Дон
Кихот, рыцарь печального образа. Да, именно печаль­
ного образа и такой честный, такой святой, что даже
смешной и потешный для всей этой сволочи, этой
ржавчины, недостойной быть даже на его латах
О Дон Кихот Ламанчский, как он мил и дорог моему
сердцу, как я его люблю" (139, 331). К исполнению
роли Шаляпин готовился тщательно и всесторонне.
При этом внутренняя подготовка предшествовала
внешней. В книге "Маска и душа" Шаляпин вспоми­
нал, что, внимательно прочитав роман, он пришел к
убеждению, что во внешности рыцаря Печального
Образа (а именно на внешность публика реагирует
прежде всего) должны быть отражены и фантазия,
и беспомощность, и замашки вояки, и слабость ребен­
ка, и гордость кастильского рыцаря, и доброта свя­
того, что необходимо добиваться яркого сочетания
комического и трогательного и что если, будучи мечта­
телем, герой должен быть медлительным в движениях,
то глаза его непременно должны быть не трезвыми,
не сухими. Исходя из нутра Дон Кихота, он увидел
его внешность: "Я дал ему остроконечную бородку,
на лбу я взвихрил фантастический хохолок, удлинил
его фигуру и поставил ее на слабые, тонкие, длинные
406

ноги. И дал ему ус, — смешной, положим, но явно
претендующий украсить лицо именно испанского
рыцаря... И шлему рыцарскому и латам противопоста­
вил доброе, наивное, детское лицо, на котором и
улыбка, и слезы, и судорога страдания выходят поче­
му-то особенно трогательными" (139, 256).
Вживаясь в образ ламанчского рыцаря, Шаляпин —
блистательный рисовальщик сделал множество каран­
дашных набросков, изображавших Дон Кихота в са­
мых разнообразных ракурсах, положениях и сценах:
голова, рука, пальцы, Дон Кихот верхом на Росинанте,
с копьем в руке, сражение с ветряными мельницами,
сцена с Дульсинеей, наконец, смерть. Дирижер А. Б. Хессин вспоминал, что, опасаясь за успех дела и понимая
ту огромную ответственность, которая ложится прежде
всего на исполнителя главной роли, воссоздающего
мировой образ, близкий миллионам людей, он выска­
зал свои опасения Шаляпину. В ответ Шаляпин вынул
из письменного стола и показал ему альбом своих
карандашных набросков. Все рисунки, пишет Хессин,
были исполнены такой исторической правды, такой
художественной проникновенности, что от моих опа­
сений не осталось и следа. Не случайно, по мнению
большинства специалистов, Дон Кихот был наиболее
"личным" из всех созданий Шаляпина.
Премьера состоялась в 1910 году в Монте-Карло,
а затем в Москве и Петербурге.
В одном почти все отклики на постановку были
единодушны: Шаляпин сумел приблизиться к "Дон
Кихоту" через голову композитора и либреттиста,
вопреки им и несмотря на то, что они сделали, каза­
лось бы, все, чтобы в опере не осталось и следа сер­
вантесовского замысла.
Один из рецензентов, Н. Николаев, не без основа­
ний возвел Дон Кихота Шаляпина к тургеневской
407

Ф. И. Шаляпин в роли Дон Кихота.
Рисунок Ф. И. Шаляпина. 1910 г.

интерпретации. Между тем никакая интерпретация
ничего не могла бы поделать с бездарным либретто,
примером литературной бесцеремонности, если бы не
обаяние голоса Шаляпина, вдохновенно проповедую­
щего идеалы справедливости и добра. Обаяние голоса
делает логичным и оправдывает самые несуразные и
шаблонные повороты интриги. Через двадцать лет то
же впечатление от новой постановки оперы "Дон
Кихот" в Париже вынес критик Андрей Левинсон.
408

"Дон Кихот". Опера Ж. Массне.
Большой театр, Москва. 1910 г.

Метаморфоза, производимая гением Шаляпина с
сентиментальной и назидательной буффонадой драма­
тургического материала, уподобляется им волшебству,
посредством которого ламанчский рыцарь превращал
мельницу в великана, а крестьянку — в прекрасную
Дульсинею. Другой характерной особенностью Шаля­
пина в "Дон Кихоте" критик счел его "испанизм", хотя
в музыке, а уж тем более в либретто не было ничего от
иберийского колорита. Э. Старк в книге "Шаляпин"
409

писал: "Всю чарующую мягкость души Дон Кихота,
весь его увлекательный идеализм, всю сосредоточен­
ность и безмятежность духа Шаляпин проводит в
голосе сквозь такую виртуозную гамму разнообраз­
нейших оттенков, в смысле изменения характера звука
в зависимости от душевного переживания в каждое
данное мгновение, какая под силу только певцу,
доведшему вокальную технику до последних границ
совершенства" (138, 103—104).
Современники отмечали, что Шаляпин, создав
образ, исполненный колоссального заряда нравствен­
ной чистоты и бескомпромиссности, убедительнее
десятков глубокомысленных трактатов доказал, что
нельзя жить без идеала, без великой цели. И еще одна
цель, возможно, более скромная, была у Шаляпина,
которую он, по мнению Луначарского, достиг — вос­
создать Дон Кихота.
Приступая к работе над ролью Дон Кихота, Шаля­
пин писал Горькому: " . . . я думаю хорошо сыграть
"тебя" и немножко "себя", мой дорогой Максимыч".
Реальный человеческий облик Алексея Максимовича
Горького, подвижника и человеколюба, виделся Ша­
ляпину прообразом будущего его героя.
По мнению Горького, неизменному на протяжении
всей жизни, назвать человека Дон Кихотом, это значит
сказать о нем самое лучшее, что может быть сказано о
человеке. Сервантес, по признанию писателя, был од­
ним из его учителей. "Дон Кихота" читают герои Горь­
кого ("...это прекрасная умная книга. В ней описан че­
ловек, который посвятил себя защите несчастных,
угнетенных несправедливостью людей... человек этот
был всегда готов пожертвовать своей жизнью ради
счастья других — понимаете? Книга написана в смеш­
ном духе... но этого требовали условия времени, в
которое она писалась... Читать ее нужно серьезно,
внимательно..." (46, 215). Сам Горький советовал
410

внимательно читать роман Сервантеса многим русским
писателям, от Л. Андреева до Гладкова и Федина,
настаивая на том, что автор "Дон Кихота" ближе к
истине о человеке, чем натуралисты и "фотографы",
и что такие герои, как Рыцарь Печального Образа, —
подлинный материал для историков.

ГЛАВА XIV
«НЕ СО ШПАГОЙ.
А В РАБОЧЕМ СВОЕМ ПИДЖАКЕ...»

Вместе со Шкловским советская культура могла
бы сказать, что она семьдесят лет прошагала рядом с
Санчо Пансой для того, чтобы понять Дон Кихота.
И путь этот был плодотворным. Многомиллионные
тиражи обеспечивались не только читательским спро­
сом, но и прекрасными переводами сначала Г. Л. Лозин¬
ского (1929, опубликован под редакцией Б. А. Кржевского и А. А. Смирнова), известного филолога, обладав­
шего тонким литературным чутьем, а затем Н. М Люби­
мова, признанногомастера перевода. Обе версии
пользовались, а вторая и поныне пользуется, заслужен­
ной любовью читателей. Это, однако, не значит, что
роман в новом рождении не утратил в них каких-либо
из своих качеств. В переводе Лозинского, например,
стилистическая амплитуда скромнее сервантесовской.
Он несколько более "интеллигентен", чем следова­
ло бы; ему явно не хватает временами просторечной
сочности перевода Любимова (которая, впрочем,
иногда по-пантагрюэлевски избыточна). Перевод же
Любимова, в основе которого лежит безоговорочно-ренессансная концепция романа, свойственная
40-м — началу 50-х годов, не мог в силу этого в долж411

ной мере отразить барочные особенности стиля Сер­
вантеса.
Интерес советской литературы к Дон Кихоту,
человеку, который хочет переделать мир, был настоль­
ко естественным и в то же время настолько органич­
ными были проявления этого интереса, что донкихотовские мотивы ощутимы, казалось бы, в великом мно­
жестве произведений, а связь при этом с романом
Сервантеса почти утрачена. Тем интереснее для нас
цикл пьес, в том числе принадлежащих перу Луначар­
ского, Чулкова, Булгакова, Шварца, в которых Дон
Кихот сохраняет и свое имя и свое рыцарское об­
личье.
По признанию Луначарского, пьеса "Освобожден­
ный Дон Кихот" была начата им еще в 1916 году, что
имеет первостепенное значение, поскольку время за­
рождения ее замысла, таким образом, падает на пред­
революционные годы. Первые сцены были готовы в
1919 году, а закончена пьеса была в 1922-м. Хотя
"Освобожденный Дон Кихот" и не опирается ни на
какие мало-мальски исторические события, Луначарс­
кий относил ее к разряду исторических или культурно-исторических. Пьеса действительно обусловлена
историческим опытом и к историческому же опыту
взывает. Ключ к ней мы находим в послесловии Луна­
чарского к изданию "Дон Кихота" 1924 года: "Проле­
тариат часто на своих фронтах встречает и Дон-Кихо­
тов и Санчо. Кафе больших городов набиты донкихот­
ской интеллигенцией, которая, жестикулируя и вопя,
толкует о великих идеалах.
К сожалению, многие из этих Дон-Кихотов —
Гамлеты, по выражению Тургенева, и остаются по сю
сторону дела. Но есть такие, которые готовы
броситься в свалку жизни, но под ложным, фан­
тастическим знаменем А между тем сколько
таких
Дон-Кихотов
можно спасти и сколько
412

их, вероятно, будет спасено в победном марше про­
летариата" (81, 251—252).
Главный герой пьесы — "донкихотский интелли­
гент", скорее всего, современник сервантесовского.
Дон Кихот Луначарского — не сумасшедший, а добрый,
доверчивый человек, который решил стать стран­
ствующим рыцарем, чтобы приносить людям пользу
примером и теми малыми добрыми делами, которые,
возможно, ему удастся совершить. Герой Луначарско­
го близок князю Мышкину в своей проповеди добра
и милосердия, пьеса же в целом — это тот "Дон Кихот",
читатели которого уже знакомы с "Идиотом" Достоев­
ского. "Нельзя переделать все, — говорит он. — Будем
творить одно маленькое добро за другим. Будем стра­
дать, сколько нам суждено, и любить, сколько смо­
жем". На эту тираду женоподобный красавец, граф
Мурцио, один из приближенных герцога, замечает ему:
"Вас называют безумцем, Дон Кихот. Но вы просто
неудавшийся поэт, травоядный мечтатель".
Пьеса заострена социально. Социальными причина­
ми Луначарский мотивирует и твердость воли кузнеца
Дриго, и широту взглядов студента Бальтасара, и не
только абстрактный гуманизм дворянина Дон Кихота,
но и его дворянскую спесь, прорывающуюся, когда
Санчо, наслушавшийся революционных лозунгов, пыта­
ется ему перечить. Толстовство Дон Кихота Луначар­
ского, индифферентно-пацифистская программа ("...
будем делать непосредственное добро, не заботясь об
остальном") заставляют его сначала отбить у стражни­
ков бунтовщиков, восставших против герцога, а затем,
когда к власти приходит народ, а бывшие хозяева ока­
зываются за решеткой, — освободить графа Мурцио.
Правда человека, поставившего себя над схваткой,
видится этому Дон Кихоту самой великой, ибо она вне
времени и пространства и не замешана на зле. Однако и
время, и пространство его правды заявляют о себе
контрреволюционным мятежом, который поднимает
413

Мурцио. Дон Кихота изгоняют за пределы Испании
Прощаясь с ним, Бальтасар, понимающий его и сочув­
ствующий ему (выражающий во многом авторскую
точку зрения), говорит: "Ах, Дон Кихот, вы не годи­
тесь в граждане истекающей кровью голодной Респуб­
лики, руководимой людьми, которые народной буре
хотят во что бы то ни стало дать победу и сквозь
Черное море, пески пустыни и жестокие сечи ввести
народ в обетованную землю. Но когда придем мы в
обетованную землю, когда снимем мы кровавые
жаркие доспехи, вот тогда-то позовем вас, белый Дон
Кихот, вот тогда скажем мы: войдите под завоеванные
нами кущи помочь нам творить добро. И как вольно
тогда будет дышать ваша грудь и каким естественным
покажется вам все вокруг. О тогда вы станете
поистине освобожденным Дон Кихотом. Но и тогда
вы, зажмурившись, будете глядеть назад, на пропасти и
ужасы, которые не вами пройдены. Ах, вы не можете
понять, что мы платим ту цену, не уплатив которой не
войдешь в страну, где освобожденный Дон Кихот
найдет гармонию и свет" (80, 144).
1934 годом датируется пьеса Г. И. Чулкова "Дон
Кихот", в которой трудно узнать автора вызывавшей
некогда жаркие споры концепции "мистического
анархизма". Пьеса проникнута антирационалистическим пафосом, который косвенно задевает и Возрожде­
ние, так как его интересы представляет герцог, решив­
ший высмеять в Дон Кихоте средневековье. Герцог
разыгрывает перед Дон Кихотом и Санчо спектакль,
прокручивая заново перед ними события их жизни,
и доказывает с "ренессансной" логикой, что даже
самые здравые попытки ламанчского рыцаря помочь
людям (например, эпизод с пастушком Андресом)
кончились крахом. Однако Дон Кихот прерывает нра­
воучительный спектакль, врываясь на сцену, дабы
устранить совершенные по его вине ошибки. Столь
414

Иллюстрация Н. Пискарева
к пьесе А. В. Луначарского
"Освобожденный Дон Кихот". 1922 г.

же безуспешно пытается перевоспитать Дон Кихота
поклонник разума Самсон Карраско, у владычицы
сердца которого черты — как Пифагора числа, взор —
как стекла астронома, речь — как медная латынь,
сама же она — не метафизика, а здравый смысл.
Героя Чулкова, как и Дон Кихотов других совет­
ских писателей, облачиться в доспехи странствующего
рыцаря заставляет картина социальной несправедли­
вости, социальный порядок, при котором "вся власть
глупцам — и рабство всем иным". Чулков весьма
своеобразно решил мучившую многих поклонников
Рыцаря Печального Образа проблему финала. Его
герой перед смертью, прозрев, возлюбил реальность:
Не бред желаний — истина сама
Исполнена любовью и свободой —
Не где-то там, в эфирной пустоте,
А на земле — божественно прекрасной —
Я вдруг увидел мир благоуханный!
Я, как Адам, хотел бы вновь назвать
Зверей и птиц, деревья и людей
Их светлыми, как солнце, именами...
Вот этот кипарис совсем не сон,
И ты не сон, мой милый, добрый Санчо!
А это кто! Альдонса! Ты — не бред,
А девушка с горячей кровью в сердце,
Ты, как земля, проста... Земля! Земля!
Хочу тебя лобзать... (145, 85).

Но если прозрение, пробуждение к жизни вполне
оправдано, то тем более необъяснимой оказывается
смерть, не мотивированная, как у Сервантеса, неже­
ланием героя, прозревшего и утратившего веру в свой
идеал, довольствоваться реальностью.
В отличие от пьес Луначарского и Чулкова, "Дон
Кихот" Булгакова — честная инсценировка, в которой
драматург, комбинируя эпизоды, контаминируя моти­
вы и упрощая чересчур барочный для современной
сцены язык героев Сервантеса, по возможности близко
следует за сервантесовским замыслом, не стремясь соз416

дать "нового Дон Кихота", интерпретируя в той
степени, в какой это диктуется писательской индиви­
дуальностью и в какой это необходимо для свободного
драматургического дыхания. В то же время пьеса
Булгакова — одно из самых значительных художест­
венных произведений, непосредственно связанных с
сервантесовским романом.
Булгаков в полной мере воспользовался преиму­
ществами, которые дает драматургический жанр с
неоднократной сменой декораций и
временными
провалами между действиями. В романе читатель
оказывается свидетелем "подвигов" Дон Кихота и
всех приключений, которые с ним происходят; он упус­
кает Рыцаря Печального Образа из виду редко и нена­
долго. Зрителю булгаковской пьесы приходится до­
мысливать происходящее с Дон Кихотом в промежут­
ках между действиями. И если немногочисленные
приключения героя не подтверждают его правоты, то
зритель при желании может дофантазировать на един­
ственно доступном для него пути, а именно том,
который подсказывает ему фантазия героя. Автор
не несет ответственности за фантазии зрителя, а зри­
тель на стезе сотворчества получает особенно дорогое
ему эстетическое удовольствие.
Природа таланта Булгакова сократила разрыв
между Рыцарем Печального Образа и остальными
персонажами. По существу, его Дон Кихот долгое
время ничем среди других героев пьесы не выделяется.
Причем не только с точки зрения художественной
достоверности образов, но и в отношении человеческих
качеств. Даже для погонщика мулов, поколотившего
Дон Кихота и Санчо, у него нашлись живые и прида­
ющие образу рельефность краски. Дон Кихот не возвы­
шается более, как скала, над остальными ни масшта­
бами своих помыслов, ни масштабами своей роли.
Только в последней картине мы видим Дон Кихота.
417

которого Булгаков, незадолго до его смерти, резко
поднимает над общим фоном. И художественно это
оправдано: глубину мыслям Дон Кихота придает
горечь пробуждения от "рыцарского" сна. "Ах„ Сан­
чо! — восклицает он. — Повреждения, которые нанесла
мне его сталь, незначительны. Также и душу мою сво­
ими ударами он не изуродовал. Я боюсь, не вылечил
ли он мою душу, а вылечив, вынул ее, но другой не
вложил... Он лишил меня самого драгоценного дара,
которым награжден человек, — он лишил меня свобо­
ды! На свете много зла, Санчо, но хуже плена нету
зла! Он сковал меня, Санчо!.. Смотри, солнце срезано
наполовину, земля поднимается все выше и выше и
пожирает его. На пленного надвигается земля! Она
поглотит меня, Санчо!" (27, 456).
Пьеса Булгакова, написанная в 1938 году, была
впервые поставлена в Ленинграде 13 марта 1941
года, в Государственном академическом театре им.
А. С. Пушкина, где Дон Кихота сыграл Н. Черкасов.
Рецензенты обратили внимание на то, что Дон Кихот
Булгакова и Черкасова "избавлен от быта и от сла­
бостей быта"; если он и смешон, то в значительно
меньшей степени, чем у Сервантеса. В целом же и игра
Черкасова, и спектакль были признаны удачными.
Зато постановка, осуществленная в апреле того же
года в Москве, в театре им. Евг. Вахтангова, с Р. Си­
моновым в главной роли, вызвала двойственное впечат­
ление. Отмечались ее элегическая умиротворенность
и некоторая сентиментальность трактовки централь­
ного образа.
Для Черкасова приближение к роману Сервантеса
в булгаковском прочтении оказалось его третьим
Дон Кихотом. Главная, четвертая, роль была впереди.
Новая встреча произошла в 1955 году, когда на кино­
студии "Ленфильм" был запущен в производство
фильм Г. Козинцева по сценарию Е. Шварца. Это был
418

первый полнометражный цветной широкоэкранный
фильм режиссера и одновременно киностудии.
Приступая к экранизации, Козинцев со всей опре­
деленностью дал понять, что он будет ставить фильм
не для торжественной даты, а для обыкновенных дней,
что "осваивать классику" он не намерен и что он попы­
тается избежать "наследства" и "памятника". Сценарий
Шварца привлек его своим актуальным звучанием,
присущей герою потребностью увидеть человеческие
лица под масками, которые на них напялил волшеб­
ник Фрестон. Поэтому столь важный для Шварца
эпизод с мельницами, со знаменитым монологом Дон
Кихота, выражающим философию замысла, он помес­
тил в конец фильма: "А я говорю тебе, что верую в
людей, не обманут меня маски, которые ты напялил на
их добрые лица, и я верую, верую в рыцарское благо­
родство. А тебе, злодею, не поверю, сколько бы ты не
вертел меня... я вижу, вижу: победит любовь, верность,
милосердие. Ага, заскрипел! ты скрипишь от злости,
а я смеюсь над тобой! Да погибнут злобствующие
волшебники!"
Противостояние Дон Кихота с его высоким пред­
ставлением о предназначении человека и действитель­
ности, раскрываемой в трех, все более отчуждающих
человека ипостасях — обывательский быт родного
селения, грубая жестокость постоялого двора и утон­
ченная бесчеловечность дворца герцога, — углубляется
оппозицией Дон Кихот — Самсон Карраско. Эта оппо­
зиция, пунктиром намеченная у Сервантеса, со всей
определенностью раскрывается у Шварца, который
увидел в ней один из главных нравственных уроков
для своего современника. Призывая побежденного
им Дон Кихота жить разумно, как все, во всех случаях
жизни сохранять спокойствие, Самсон Карраско не
замечает, что мимо них проходят каторжники, гремя
цепями, а над ними на каждой ветке дерева — пове419

шенный. Вежливо выслушав исчерпавшего свои сентен­
ции бакалавра, Дон Кихот говорит ему: "Бакалавр!
Ваше благоразумие — убийственнее моего безумия".
Козинцев прекрасно сознавал, что даже при самом
бережном отношении к роману как к"памятнику" ему
не удалось бы, ввиду многочисленных трансформаций
и потерь, связанных с временной дистанцией, перено­
сом из одного вида искусства в другой и т. д., сохра­
нить в неприкосновенности все уровни и элементы ро­
мана. Главный итог того осознанного сдвига, который
заметен уже в пьесе Шварца, а в фильме еще усилен, —
это устранение комического начала в образе рыцаря
Печального Образа. Кинематограф, по мысли Козинце­
ва, не в состоянии передать сочетание трагического и
комического, насмешки над героем и восхищения им.
Между тем по замыслу и режиссера и сценариста
герой должен был вызывать восхищение многомил­
лионного, не слишком искушенного, в том числе и
в тонкостях сервантесовского романа, зрителя. Идя
на эту сознательную жертву, Козинцев вспоминал
Чаплина, которому удавалось это сочетание, не заме­
тив, однако, что именно экранный Чарли и является
самым подлинным духовным наследником ламанчс­
кого рыцаря. Патетическое звучание ключевых эпизо­
дов, высокий трагизм экранной судьбы Дон Кихота
Шварца и Козинцева шли бы вразрез с комической
окраской образа, сознательно поэтому из палитры
устраненной.
Поставленной цели служил и широкий экран,
возможности которого были еще не вполне ясны.
"Новый размер, — писал Козинцев, — меня прельщал
для целей, казалось бы, странных применительно к
широте кадра. Я хотел подчеркнуть пустоту, одино­
чество мудрого безумца. Пустота, как представлялось
мне, имела как бы два полюса: степи и холмы, выж­
женные солнцем, безлюдие Ламанчи, две фигурки —
420

одна на коне, другая на осле; карета, проезжающая в
облаке пыли; цепочка каторжников; оазис постоялого
двора — и холодная, злая пустота герцогского двора:
монастырские стены, придворные в черном, совер­
шающие в заведенный час механический церемониал.
В ледяное пространство чопорных отношений и догма­
тических представлений попадает добрый безумец,
ищущий справедливости" (71, 268). (Эти слова Козин­
цева могли бы служить введением в цикл иллюстра­
ций к "Дон Кихоту", осуществленный Саввой Брод­
ским.) Комическая стихия, вытесненная из фильма,
давала о себе знать во время съемок. Чрезвычайно
забавную анекдотическую сценку занес в свой дневник
Черкасов: "17 мая. Опять вернулись к недоснятой пер­
вой поляне. Погода плохая. Гуляли по парку в костю­
мах и гримах, но без лат, разумеется. Васильев (дуб­
лер Черкасова. — В. Б.) собирал полевые цветы. Мимо
него по дороге проходила женщина в платочке, оче­
видно, работница Массандры. Увидев его, на секунду
остановилась, остолбенела, затем пошла дальше и через
каждые десять-пятнадцать секунд пути оглядывалась
на него, постепенно приближаясь ко мне. И когда нако­
нец поравнялась со мной, остановилась как вкопанная.
Затем ее с ног до головы передернуло как бы электри­
ческим током. В ее глазах было изумление: каким об­
разом этот странный, длинный человек так быстро
оказался на другом конце дороги? Бедная побежала
не оглядываясь. Воображаю, что потом рассказывала
она своим соседям и подругам!" (143, 85—86).
В режиссерской экспозиции Козинцев призывал
авторский коллектив увидеть ламанчскую дыру
сквозь призму гоголевского "Миргорода"; в то же
время видение главных героев романа идет от "Тиля
Уленшпигеля". «В "Дон Кихоте, — утверждал он, —
один герой в трех образах: Дон Кихот, Санчо Панса и
Дульсинея. В этом мне представляются три черты
421

Иллюстрация С. Бродского

испанского народа (и всякого народа), три прекрасные
черты: народ возвышенный, мечтательный, практич­
ный». "Подсказка" Ш. Костера (Уленшпигель — дух,
Неле — сердце, Ламме — утроба народа Фландрии)
позволила углубить и насытить дополнительными ас­
социациями новое русло, предложенное роману Евге­
нием Шварцем. Так роман Шарля Костера из жизни
Фландрии, давший новую жизнь сервантесовским
образам, подсказал неожиданный ракурс фильму о
Дон Кихоте.
Пожалуй, более всех трагическую сущность судь­
бы Дон Кихота, его разлада с действительностью, вы­
светил Савва Бродский в своем цикле иллюстраций к
роману, опубликованных в 1976 году. В "Дон Кихоте"
он попытался увидеть пронесенный его создателем
422

Иллюстрация С. Бродского

крест мук, сомнений и страданий, пронесенный с тем,
чтобы рассказать людям об истинных ценностях жизни.
Чтобы взяться за тысячную вариацию донкихотовской
темы, утверждал он, художник должен снова "про­
мыть эту книгу в своем сердце, как золотоносный
песок". Иллюстрации Бродского — это очередная
яркая интерпретация романа, имеющая не столько
иллюстративный, сколько самостоятельный смысл,
в границах которой поражения ламанчского рыцаря,
измывательства над ним, его горечь и его одино­
чество — доподлинны и неприглядны. На лучших из
них, самых трагичных и при этом самых далеких по
настроению от "Дон Кихота" Сервантеса, есть третье
действующее лицо — пустыня, о которой ранее писал
Козинцев, но которой он не показал. «В этой пустыне
423

человеческой, — пояснял Бродский свой замысел, —
и засветилась светлая вера Дон Кихота „в истину,
находящуюся вне отдельного человека, требующую
служения и чувств"» (26, 31—32).
Как героический, трагический, комический, лири­
ческий символ судьба Дон Кихота была увидена совет­
скими поэтами. "Вот это книга! — вспоминал Маяковс­
кий свои детские впечатления от "Дон Кихота". —
Сделал деревянный меч и латы, разил окружающее".
В стихах Багрицкого, отстаивая попранные права
комизма, "пунцовый рак, как рыцарь в красных
латах, как Дон Кихот, бессилен и усат". У Ахмато­
вой на пересечении новых смыслов "Санчо Пансы и
Дон Кихоты и, увы, содомские Лоты, смертоносный
пробуют сок". "Последний рыцарь, тощий, длинноно­
гий, в наш первый путь ведет нас за собой", — воскли­
цает детский читатель романа, любимый герой Мар­
шака. Дон Кихот Окуджавы — "не в доспехах и не
со шпагой, а в рабочем своем пиджаке". И, наконец,
вместе с Павлом Антокольским мы можем с уве­
ренностью сказать: "Рыцарь печального образа прочен,
путь впереди бесконечен".

«ДОН КИХОТ» И ДОНКИХОТСТВО

Пройдя через сознание миллионов, "Дон Кихот"
оказал реальное воздействие на жизнь, одних увлекая
благородством героя, других остерегая от карикатур­
ности его подвигов. Эти раздумья Брюсова вводят нас
в историю донкихотства, донкихотства как культур­
ного явления, пожалуй, главного итога освоения мно­
гими поколениями читателей романа Сервантеса.
История донкихотства начинается с того момента,
когда кто-то из читателей романа впервые сравнил
себя с Дон Кихотом или, точнее, — назвал себя Дон
Кихотом. Не исключено, что этим читателем был Лопе
де Вега. В изданном в 1634 году сборнике "Светские
и духовные стихи лиценциата Томе де Бургильос",
посвященном Лопе де Вега, есть стихотворение, кото­
рое, по мнению некоторых специалистов, может при­
надлежать перу и самого Лопе:
Гора заоблачная, человек
Не часто достигал твоей вершины
(Была б ты лучше, будучи равниной).
Лучей игривых преломляешь бег.
И по траве муравчатой лавиной
Всклокоченные космы гривы львиной
Бегут как волны золотистых рек.
Самообман на твой манящий склон
Меня привлек. Бесплодные усилья
Добыть прекраснейшую из корон.
Поэта, Дон Кихота из Кастилья,
Невзгоды занесли на Геликон,
А лучше бы остаться мне в Мембрилье.
425

Кто бы ни был автором этого стихотворения, тот факт,
что лирический герой, поэт, соотносит себя с рыцарем
Печального Образа, для истории донкихотства имеет
исключительное значение.
Основой для такого сложного культурного явле­
ния как донкихотство явился отрыв героя от романа,
тот факт, что имя героя Сервантеса стало, по свиде­
тельству Тургенева, "смешным прозвищем даже в
устах русских мужиков", не имевших о романе ника­
кого представления. Подобные интерпретации могли
возникать только в отрыве от романа (либо романа —
от его автора, как это было с Унамуно, которому для
"переакцентуации" пришлось освободить роман от его
творца).
Донкихотство как культурное явление в какой-то
мере соотносимо с гамлетизмом 36 . Однако донкихот­
ство — понятие значительно более емкое и многогран­
ное, покрывающее значительно более широкий круг
значений. Гейне видел в петраркизме "лирическое дон­
кихотство". Карамзин писал о "донкихотстве вообра­
жения". Образ "мещанского Дон Кихота" создает
Аполлон Григорьев. Герцен ввел понятие "Дон Кихота
революции". Новую версию — "эстетическое донки­
хотство" — выдвигает эпоха рубежа XIX—XX веков.
Многие из концепций донкихотства нашли отражение в
том или ином образе мировой литературы — Абрааме
Адамсе, Пиквике, Уленшпигеле, мадам Бовари, Тартарене, Томе Сойере, Инсарове, князе Мышкине.
Донкихотство — явление международное. Однако
в разных странах оно наполнялось разным содержа­
нием. Примечательна уже сама история этого термина,
у истоков которой — современники и соотечественни­
ки Сервантеса. Одним из первых в уничижительном
значении слово "кихотист" ("quijotista") употребил
Эстебан Мануэль де Вильегас. В эпоху романтизма
одним из тех, кто утвердил в сознании современников
426

высокий смысл слов "донкихотство", "донкихотский",
"донкихотствовать", был Вальтер Скотт. Нам станет
понятнее неистовое стремление Унамуно утвердить
"кихотизм" в качестве национальной религии, если мы
познакомимся со следующей позитивистской оценкой,
принадлежащей одному из его старших современни­
ков: "В конце концов, что такое кихотизм, как не
фальшивая монета по отношению к подлинной, лице­
мерие — к набожности, филантропия — к милосердию,
философствование — к философии, педантизм — к нау­
ке: это частичное расстройство психической системы,
как в интеллектуальной, гак и в эмоциональной сфе­
рах, непременно сопровождаемое отдельными соответ­
ствующими проявлениями. Все это заставляет меня
счесть его болезнью" (167, 174). Один из первых
русских "подступов" — в форме "дон-кихотизмо" —
содержится в вышеупомянутом переводном сочинении
"Рассуждение о оказательствах к миру".
Глагол "донкишотствовать" в значении "сума­
сбродствовать" введен в русский обиход, по-видимо­
му, Державиным. В знаменитой "Оде к Фелице" читаем:
Не слишком любишь маскарады,
А в клоб не ступишь и ногой;
Храня обычаи, обряды,
Не донкишотствуешь собой.

Однако уже у Кюхельбекера, в "Ижорском", мы
встречаем совсем иное толкование, предвосхищающее
тургеневское. В какой-то мере уподобляясь Байрону,
герой в конце мистерии восклицает:
Послушайте и смейтесь: кровь
И жизнь отдать, приять крещенье муки
Мне что-то хочется за веру, за любовь,
За правду и свободу,
Я на корабль в Одессе сяду
И донкишотствовать отправлюся в Элладу!
427

Ссылкой на неспособность графа М. С. Воронцова дон­
кихотствовать против власти "ни за лице ни за мнение",
какие бы они ни были, если власть поставит его в необ­
ходимость объявить себя за них или за нее, Вяземский
предостерегал находившегося в ссылке Пушкина, сове­
туя ему быть осторожным "на язык и на перо".
В XIX веке интерес к "Дон Кихоту", как правило,
сводился к философским, морально-этическим и пси­
хологическим рассуждениям. Диалектическое истолко­
вание сервантесовского образа Белинским, а по сути
дела, и предложенная им новая концепция донкихот­
ства диссонировали с однонаправленными тенденци­
ями, "развенчивающей" и "превозносящей", которым,
однако, предстояло сыграть решающую роль.
Одной из немногих в русской культуре попыток
амбивалентного понимания донкихотства, восходя­
щего в конечном счете к концепции Белинского, явля­
ется статья Блока "Рыцарь-монах" (1911), посвящен­
ная Владимиру Соловьеву. Отдельные штрихи этого
портрета можно обнаружить в написанном ранее, в
1901 году, стихотворении "А. М. Добролюбов", о поэтедекаденте, впоследствии подвижнике и проповеднике :
Будто играющий в жмурки
С Вечностью — мальчик больной,
Странствуя, чертит фигурки
И призывает на бой.

Характерна ассоциация с "рыцарем бедным" Пушкина,
которая возникает в стихотворении, посвященном
А. М. Добролюбову, и потом будет подхвачена в статье
"Рыцарь-монах". Блок специально останавливается
на двойственности философа, его "двоящейся" сущ­
ности. Добрый человек и воин. Мыслитель и чудак,
изменивший духу времени (т. е., подобно Дон Кихоту,
в понимании Белинского, лишенный такта действи­
тельности). Худоба, которой не может скрыть одежда,
взгляд, "углубленный мыслью", панцирь, щит и меч —
428

таким видится Блоку Соловьев, прямо соотносимый
с "рыцарем бедным" Пушкина, а следовательно, по
традиции, закрепленной авторитетами Достоевского и
Вячеслава Иванова, — и с Рыцарем Печального Образа.
«Что щит и меч, — вопрошает Блок, — добрые дела и
земная диалектика для того, кто „сгорел душою"?»
И сам же отвечает: «Только средство: для рыцаря —
бороться с драконом, для монаха — с хаосом, для фи­
лософа — с безумием и изменчивостью жизни. Это —
одно земное дело: дело освобождения пленной Царев­
ны, Мировой Души, страстно тоскующей в объятьях
хаоса и пребывающей в тайном союзе с „космическим
умом"» (24, 451).
Донкихотство не было предметом специального
изучения. Считалось, что это — явление, не имеющее
достаточно четких границ и слишком многоплановое
для описания. Думается, однако, что можно выделить
две линии, к которым тяготеет все великое множество
трактовок, концепций и конкретных упоминаний:
донкихотство как публицистическая метафора и
донкихотство как морально-этическая категория.
Деятели Великой французской революции обвиня­
ли в донкихотстве своих идейных противников. В XIX
веке в реакционных кругах активно муссировалась
мысль о донкихотстве революционеров. Так, в Испа­
нии в среде консервативно настроенных политиков,
литераторов и публицистов пользовалось популярнос­
тью тенденциозное сочинение "Дон Кихот XIX века,
или История жизни и деяний, приключений и подвигов
Леграна, героя, современного философа, странствую­
щего рыцаря, просветителя и реформатора человечес­
кой природы", принадлежащее перу Хуана Франсис­
ко Синьереса и опубликованное в 1836 году. Автор
признавался, что целью его было воспрепятствовать
увлечению молодежи книгами, проникнутыми револю­
ционными идеями, и развенчать их, как некогда
429

Сервантес развенчал рыцарские романы. Гейне, ви­
девший донкихотство в попытках не только оживить
давно отжившее прошлое, но и слишком рано ввести
будущее в настоящее и причислявший себя к этой, пос­
ледней, разновидности Дон Кихотов, вне всякого сом­
нения, учитывал интерпретации, подобные книге
Синьереса, и полемизировал с ними. На донкихотстве
революционеров настаивал Тургенев (впрочем, еще
Пушкин в черновиках к статье "Александр Радищев"
писал, что в Радищеве нельзя не признать "политичес­
кого Дон Кихота", действующего с удивительной
энергией и рыцарской совестливостью, предвосхищая,
таким образом, основные тезисы речи Тургенева).
Весьма красноречив был бы один список перели­
цовок романа Сервантеса, призванных покончить с
той или иной разновидностью донкихотства. Тут и
"Духовный Дон Кихот" (Лондон, 1783), и "Адский
Дон Кихот" (Лондон, 1801), и "Дон Кихот театров"
(Мадрид, 1802), и "Наполеон, или Истинный Дон
Кихот Европы" (Мадрид, 1813), и "Моральный и поли­
тический Дон Кихот" (Париж, 1817), и "Романтичес­
кие Дон Кихоты" (Париж, 1830), Дон Кихоты жен­
ские, деревенские, масонские и многие другие.
Публицистическая традиция знает даже уподобле­
ние Рыцарю Печального Образа целых наций. Дон Ки­
хот как символ Испании выступает в бурлескном про­
изведении "Вызов на дуэль, или Рыцарское выступле­
ние Дон Кихота Ламанчского, рыцаря Печального Об­
раза, в защиту своих соотечественников, кастильцев",
опубликованном в Лиссабоне в 1642 году, т.е. вскоре
после освобождения Португалии от испанского гос­
подства. Используя в пародийных целях пафос ламанч­
ского рыцаря и стилистику романа, автор высмеивает
Дон Кихота — Испанию, полного амбиции героя, пред­
ставляющего свой народ. На донкихотстве испанского
народа три столетия спустя настаивал А. Мачадо. В тра430

гические для Республики дни он увидел в донкихот­
стве своих соотечественников и единомышленников
совсем иной смысл: "Вполне возможно, что народ,
у которого есть что-то донкихотовское, не всегда бу­
дет преуспевающим народом. Но я никогда не уступлю
тем, кто называет его низшим народом. Мы не должны
также думать, что он окажется бесполезным народом,
что его существование не важно для всего ансамбля
человеческой культуры, что у него нет своей миссии на
земле, своей ноты внутри звучащего оркестра истории.
Потому что ведь когда-нибудь надо бросить вызов
львам, даже с самым неподходящим для этой схватки
оружием в руках. И нужен безумец, который начнет
схватку. Безумец, который станет примером" (122, 70).
Достоевский в "Дневнике писателя" за 1877 год
в главе "Меттернихи и Дон-Кихоты", раскрывает
свое понимание назначения и судьбы России, сравни¬
вая ее с Дон Кихотом, но Дон Кихотом обновленным
у которого есть уже и "гений" и "новое слово", кото­
рый "осмыслил свое положение в Европе и не пойдет
уже сражаться с мельницами". Согласно Достоевско­
му, положение России оказывается потому особенно
завидным, что она при этом не утрачивает своих рыцар­
ских качеств: "Поверьте, что Дон-Кихот свои выгоды
тоже знает и рассчитать умеет: он знает, что выиграет
в своем достоинстве и в сознании этого достоинства,
если по-прежнему останется рыцарем; кроме того
убежден, что на этом поприще не утратит искренности
в стремлении к добру и что такое сознание укрепит его
на дальнейшем поприще" (58, 50).
Отчетливый "русский" акцент заметен в тургенев­
ской концепции донкихотства. Речь Тургенева имела
решающее значение для формирования представления
о донкихотстве, воплощающем вполне определенную,
позитивную идею общественного служения. В ней пе­
ресеклись обе линии (донкихотство как публицисти431

ческая метафора и донкихотство как морально-этическая категория), и она же им обеим дала новый им­
пульс. Вопросы, которые волновали писателя и к
которым он неизменно возвращался на каждом новом
этапе своей творческой биографии: взаимоотношение
личности с обществом, необходимость для человека
рано или поздно попытаться осмыслить свое существо­
вание, возможность деятельного, активного добра, ~
получили здесь философское обоснование и стали,
таким образом, достоянием всего человечества. Имен­
но к тургеневской речи, а не к роману Сервантеса не­
редко обращались последующие поколения читателей в
поисках ответов на мучившие их вопросы о роли
донкихотства в жизни.
Впрочем, идеалы благородства, героизма, самопо­
жертвования во имя высокой цели связывались с дон­
кихотством уже на рубеже XVIII—XIX веков. У Карам­
зина, например, в "Рыцаре нового времени" герой
соотносится с Дон Кихотом на том основании, что
любовь к чтению породила в нем "донкихотство вооб­
ражения". Однако только тургеневская речь оконча­
тельно закрепила за донкихотством эти лучшие чело­
веческие качества. О людях, наделенных ими, Турге­
нев писал: "Мы видели их, и, когда переведутся такие
люди, пускай закроется навсегда книга истории!
в ней нечего будет читать". От возможности утраты
тех же качеств предостерегал Мериме: "Горе тому,
кому никогда не приходили в голову хоть некоторые
мысли Дон Кихота и кто не рисковал получить палоч­
ные удары или вызвать насмешки за то, что пытался
восстановить справедливость" (95, 348).
В духе тургеневской концепции донкихотство ис­
толковывается в поэме мыслителя и писателя Влади­
мира Сергеевича Печерина. Если у Тургенева конкрет­
ные формы деятельности высоких духом Дон Кихотов
432

только подразумеваются, у Печерина о них говорится
прямо:
Вот он — рыцарь благородный!
Несравненный Дон Кихот!
Он поэт! Он вождь народный!
Он отечество спасет!
(40, 211—212).

Видя свое предназначение в том, чтобы содействовать
освобождению человечества, Печерин решил, эмигри­
ровав за границу, всецело ему отдаться. Вполне понят­
но его стремление объяснять свои благородные поры­
вы тем, что он вел свой род от Рыцаря Печального
Образа.
Донкихотство русской интеллигенции — тема ста­
тьи, опубликованной в 1910 году в демократическом
журнале "Жизнь для всех". Автор, скрывшийся под
псевдонимом "М. А.", предложил одну из самых ярких
и публицистически острых интерпретаций романа Сер­
вантеса, развивающую и конкретизирующую идеи
Тургенева о донкихотстве как беззаветном служении
людям. Поскольку стилистика статьи имеет первосте­
пенное значение для предположений относительно ее
автора, приведем из нее большую цитату, в которой
сконцентрированы основные ее тезисы: "Все, что
бескорыстно, что высоко и чисто, то не умирает, а
вливается в сокровищницу жизни, обогащая ее, и
горе тем, кто отвернется от света и поклонится тьме,—
они сами готовят себе смерть, бесплодность и забвение.
Я говорю о другом странствующем Рыцаре Печального
Образа — о русской интеллигенции. У нее много черт,
общих с Дон Кихотом. В ее душе ярко горел пламень
бескорыстного служения угнетенным и обиженным,
она была всегда жрицей высокого и чистого идеала
и так же, как Дон Кихот, выступала она на борьбу,
не считая врагов, и в вооружении едва ли лучшем. Она
не была избалована победами, даже призрачными,
433

но, падая под ударами судьбы, она говорила: "То,
чему я служила — это единственно ценное, из-за чего
стоит жить, и эта истина не должна пострадать от моего
бессилия доказать ее" — и она предпочитала скорее
смерть, чем отказ и измену. Но настали другие време­
на, и то, что было ясно и непреложно, то, чему покло­
нялись еще так недавно, было отброшено. Интеллиген­
ция свое личное поражение приняла за поражение
своих идеалов красоты, добра и справедливости; она
забыла, что вне идейности, вне бескорыстного, одухо­
творенного служения неимущим и обездоленным для
нее нет жизни, и она наказана тем, что ей пришлось
опускаться все ниже и ниже в пропасть нравственного
маразма. Угар, слава богу, проходит, и померкшие
было боги вновь начинают светиться тихим светом,
но грустно и больно вспоминать ужасы недавнего
нравственного падения" (85, 227—228). Думается,
не лишено оснований предположение, что автором этой
статьи был Горький. Насколько известно, Горький
данным псевдонимом, который, кстати сказать, не
раскрывается в "Словаре псевдонимов" М. А. Масанова, не пользовался. В то же время сам по себе псевдо­
ним "М. А." вполне мог быть "перевертышем" инициа­
лов Алексея Максимовича. Однако поводом для пред­
положения служит, конечно, не псевдоним, а пафос
статьи, идейная позиция автора, высказанная после по­
ражения первой русской революции при появлении
симптомов новой революционной ситуации, горьковская концепция образа Дон Кихота (в "Беседах о ре­
месле" Горький, например, сказал об образе Дон Ки­
хота, что это "самое честное и высокое" из всего, что
было создано художественным гением человечества) и,
наконец, стилистическое лицо статьи, которое выдает в
ее авторе если не самого Горького, то литератора,
испытавшего сильное его идейно-художественное воз­
действие.
434

Особенно глубокий след, оставленный образом
Дон Кихота в русской культуре, был обусловлен тем,
что многие русские писатели соотносили его с собой,
со своими представлениями об истине и добре, прино­
равливали его к своим философским и общественным
взглядам. Превращение донкихотства в культурное
явление, охватывающее и бытовое поведение, подтвер­
ждается широким использованием термина в частной
переписке, что избавляло от необходимости давать
тому или иному лицу (в том числе и собственному
внутреннему состоянию и собственным поступкам)
пространную характеристику. Наиболее близок рыцарь
Печального Образа оказался Аполлону Григорьеву,
настойчиво подчеркивавшему свое внутреннее род­
ство с ним. Уже в 50-е годы он начинает ощущать
себя человеком, родившимся "под знаком" Дон Ки­
хота. "Стараюсь делать дело, — читаем в одном из его
писем этого периода, — по обыкновению Дон-кихотствую (играю с огнем и порохом)... ну, да что об
этом!.. Иногда я уличаю себя в Дон-кихотстве и злоб­
но смеюсь над самим собой, а на утро принимаюсь
за новые Дон-кихотские подвиги" (48, 170). Несколь­
ко иным настроением, включающим и автоиронию,
проникнуты его высказывания 60-х годов: "Из сего
можешь ты заключить, что я уже снова Донкихотствую
с азартом и упоением но ведь я уже в себе целый
мир создаю, мир, в котором я правлю в роде пророка
гуманизма и борца за него. Вот потому-то я и Ламанч­
ский герой. Но как фанатизм убеждения и природное
красноречье импровизатора всегда заразительны, то
слушателей моих я уже увлек и начинаю настраивать"
(48, 274—275).
Прислушаемся еще к одному мнению: "История —
это житейская действительность, для которой надо
быть рожденным, для которой требуется умение
и о которую разбивается неуместное великодушие
435

Дон Кихота. Это внушает симпатию и кажется смеш­
ным. Но чем бы в таком случае явился Дон Кихот —
идеалист в противоположном смысле, мрачный и пес­
симистически приверженный насилию, Дон Кихот
зверства, который притом все же оставался бы Дон
Кихотом? До этого юмор и меланхолия Сервантеса
не дошли" (88, 187). До этого дошел исторический
опыт Томаса Манна, высказавшего в 1934 году это
мудрое предостережение.
И все же если положить на весы стремление Дон
Кихота приносить людям пользу, делать добро — и
нелепость его поступков, реальный вред, который он
приносит окружающим, то перевешивает и перевеси­
ло — это доказали десятки миллионов читателей —
первое. Сервантесоведы со знанием дела доказывают,
что писатель не собирался создавать такой образ,
который составил основу "высокой" линии донки­
хотства. Однако их попытки убедить читателей при­
держиваться в этом вопросе объективной истины,
пожалуй что, обречены на провал. Эти попытки —
не что иное, как донкихотство, в ином, впрочем, от­
тенке своего значения. Человечеству был необходим
миф о Дон Кихоте, необходим был образ, призванный
нести в духовной культуре именно эту функцию, и он
будет нести эту функцию, ибо из всех великих миро­
вых образов именно Дон Кихот наиболее для нее
подходит. Мы редко отдаем себе отчет в том, что не
случайно символом героизма стал не какой-нибудь
непобедимый герой рыцарского романа или бесстраш­
ный витязь народных сказаний, а старый, смешной и
нелепый Рыцарь Печального Образа, заранее обречен­
ный на поражение.
Донкихотство как Дульсинея человечества, как вы­
сочайшее представление о предназначении человека, воз­
никшее на основе "Альдонсы", реального, конкретного
образа, созданного фантазией испанского писателя.
436

ПРИМЕЧАНИЯ

1
Сервантес Сааведра M. де. Собр. соч. В 5 т. М., 1961.
Т. 2. Дон Кихот Ламанчский. Здесь и далее ссылки на это
издание "Дон Кихота" в переводе Н. М. Любимова даются в
тексте; арабской цифрой обозначается часть, римской — глава.
2
Многочисленные новые документы, опубликованные
Л. Астраной Марином в написанной им семитомной биографии
Сервантеса (Astrana Marin L. Vida ejemflar y heroica de Miguel de
Cervantes Saavedra. Madrid, 1948-1958. V. 1-7), позволяют,
наконец, основывать подобного рода сопоставления на реаль­
ном фактическом материале.
3
См.: Lopez Navio J. S. P. Génesis у desarrollo del Quijote //
Anales Cervantinos. Madrid, 1958. V. 7. P. 157-235; El Entremes
de los Romances, sátira contra Lope de Vega, puente de inspiración
de los primeros capítulos del Quijote; Cide Hamete Benengeli: Lope
de Vega; Los dos autores del Quijote: primer autor (Lope), segundo
autor (Cervantes) // Anales Cervantinos. Madrid, 1959-1960.
V. 8. P. 151-235.
4
Стихотворные произведения, кроме специально огово­
ренных случаев, даются в моих переводах.
5
См.: Krauss W. Studien und Aufsatze' Berlin, 1959' S' 101.
6
С наибольшей полнотойфольклорные и литературные
источники "Дон Кихота" раскрываются в работах: Molho M.
Cervantes: raices folklóricas. Madrid, 1976; Márquez Villanueva F.
Fuentes literarias cervantinas. Madrid, 1973.
7
См., напр. : Avery W. T. Elementos dantescos del Quijote —
Primera parte // Anales Cervantinos. Madrid, 1963, V. 9. P. 1-28;
Segunda parte // Ibid. Madrid, 1974-1975. V. 13/14. P. 3-36.
8
См.: Rosenblat A La lengua del "Quijote". Madrid, 1971.
9
См.: Servantes Saavedra M. de. El ingenioso Hidalgo
Don Quijote de la Mancha. Ed. y notas de F. Rodriguez Marin.
Madrid, 1912. T. 5. P. 73.
10
Система подхватов, переосмыслений ситуаций и ис­
пользования эпизодов, персонажей и мыслей, высказанных в

437

1-й части "Дон Кихота", — во 2-й, систематизирована в работе
Х. Б. Авалье-Арсе и Э. К. Рилея (Suma Cervantina. London, 1973).
11
См.: Melz Ch. F. An evaluation of the earliest german
translations of "Don Quixote": Juncker Harnisch aus Fleckenland.
Berkelay and Los Angeles, 1945. P. 342.
12
См.: Biedermann F. B. Don Quichotte et la tache de
ses traducteurs. Observations sur la traduction de M. Viardot. ParisLeipzig, 1837. Мнение Бидерманна было известно и русскому
читателю (Новый перевод "Дон Кихота" на французский
язык // Моск. наблюдатель. 1839. Ч. 1. Смесь. С. 7-8).
13
См.: Miard L. Louis Viardot, traducteur du Don Quichotte,
ou les secrets d'une "belle infidéle" // Cahiers Ivan Tourgueniev.
Pauline Viardot. Maria Malibran. Paris, 1984. N. 8. P. 24-26.
14
См.: Лийн Э. К. Бумажные обои с Лохуской мызы на
темы из "Дон Кихота" Сервантеса // Памятники культуры:
Новые открытия. Ежегодник, 1983. Л., 1985. С. 435-444.
15
Богатейший материал по иконографии "Дон Кихота",
по всем эпохам и многим странам, с учетом самых разнооб­
разных жанров изобразительного искусства представлен в
кн.: Givanel Mas у Gaziel J. Historia gráfica de Cervantes y del
Quijote. Madrid, 1946. Досадным, хотя и вполне понятным
(если принять во внимание год — 1946 — и место издания
книги — Испания) упущением является почти полное отсут­
ствие в ней русского отдела. Надежным ориентиром в русской
иконографии "Дон Кихота" служит статья П. Е. Корнилова
"Заметки о Сервантесе в русском изобразительном искусстве"
(Сервантес: Cr. и материалы. Л., 1948. С. 187-200).
16
Литература о восприятии романа Сервантеса в различ­
ные эпохи и в разных странах необъятна и, естественно, не­
равноценна. Наибольшей полнотой и в то же время надеж­
ностью отличаются следующие работы: раздел "Сервантес в
веках", написанный З. И. Плавскиным по материалам, в основ­
ном собранным К. Н. Державиным, в книге К. Н. Державина
"Сервантес" (М., 1958) ; разделы, посвященные бытованию
"Дон Кихота" в мировой культуре в кн.: Сервантес и все­
мирная литература. М., 1969; Сервантесовские чтения. Л.,
1985;
из многочисленных зарубежных исследований:
Bardon M. "Don Quichotte" en France au XVII et XVIII siécle.
1605-1815. Paris, 1931.V. 1-2; Cervantes across the centuries.
New York, 1947; Bertrand J. J. A Cervantes en el pais de Fausto.
Madrid, 1950; Bertrand J. J. A. Génesis y desarrollo de la concepción romantica de Don Quijote en Francia, — Anales Cervantinos.
Madrid, 1953. V. 3. P. 1-41; Madrid, 1954. V. 4. P. 41-74; Madrid,
1955-1956. V. 5. P. 79-142; Brüggemann W. Cervantes und
die Figur des Don Quijote in Kunstanschauung und Dichtung der
438

deutschen Romantik. Münster, 1958; Navarro A. El Quijote español
del siglo XVII. Madrid, 1964; Freden G. Don Quijote en Suecia.
Madrid, 1965; Colon G. Die ersten romanischen und qermanischen
Übersetzungen des Don Quijote, Bern, 1974; Close A. The romantic
approach to Don Quijote. A critical history of the romantic tradition
in "Quijote" criticism. New York, 1978; Flores R. M. Sancho Panza
through three hundred seventy-five years of continuations,
imitations and criticism. 1605-1980. Newark, 1982; разделы,
посвященные традициям "Дон Кихота" в испанской литерату­
ре и инонациональному воздействию романа в изданиях:
Homenaje a Cervantes. Valencia, 1950. V. 1-2; Cervantes. Su obra y
tu mundo. Madrid, 1981;
многочисленные публикации
сравнительно-литературного характера в самом авторитетном
периодическом издании, посвященном творчеству Сервантеса
— "Anales Cervantinos". Ранее весомый вклад в изучение судьбы
"Дон Кихота" в мировой литературе внесли Л. Риус, Дж. Фицморис-Келли, Т. В. Бергер, Ф. де Икаса, П. Азар, С. Монтеро-Диас.
17
Такова точка зрения Х. Х. А. Бертрана, высказанная в
статье: "Génesis у desarrollo de la concepción romantica de Don
Quijote en Francia" (Anales Cervantinos. Madrid, 1955-1956.
V. 5. P. 137).
18
См.: Онетти X. K. Речь при вручении премии Серван­
теса // Писатели Латинской Америки о литературе. М., 1982.
С. 334.
19
См.: Пинский Л. Сюжет "Дон Кихота" и новый евро­
пейский роман // Вопр. лит. 1960. №4. С. 168-181.
20
См.: Serrano-Plaja A. Realismo mágico de Cervantes.
Madrid, 1967. P. 35.
21
См.: Carmona A. Rusia y el alma del Quijote // La jirafa,
Barcelona, 1957. Año 2. P. 14; Icaza F. de. El "Quijote" durante
tres siglos. Madrid, 1918. P. 146, 155.
21
Конкретная история творческого усвоения русскими
писателями наследия Сервантеса изучена еще явно недостаточ­
но, хотя в этом отношении уже были намечены общие контуры
решения проблемы и исследованы отдельные эпизоды истории.
См., напр.: Шепелевич Л. Ю. Русская литература о "Дон Кихо­
те" // Журн. Мин-ва народного Просвещения. 1902. Июль.
Ч. 332. С. 200-213; большинство работ сборника: Сервантес.
Статьи и материалы. Л., 1948; Плавскин З. И. Сервантес в
России // Мигель де Сервантес Сааведра: Библиогр. рус. пер.
и критич. лит. на рус. языке, 1763-1957. М., 1959. С. 937; Багно В. Е. "Дон Кихот" Сервантеса и русская реалис­
тическая проза // Эпоха реализма: Из истории международных
связей русской литературы. Л., 1982. С. 5-67; из исследова­
ний зарубежных ученых как первая работа монографического
439

характера (хотя и страдающая неполнотой, так как автору
остались неизвестны многие исследования советских литера­
туроведов) большой интерес представляет кн.: BuketoffTurkevich L. Cervantes in Russia. Princeton, 1950. К сожалению, я
не имел возможности ознакомиться с монографией
Ю. Айхенвальда "Дон Кихот на русской почве" ( Т . 1-2,
Vermont, 1982-1984), о существовании которой мне стало
известно, когда работа была уже в печати.
23
См.: Алексеев М. П. Русско-английские литературные
связи ( XVIII век — первая половина XIX века). М., 1982. С.
66. (Лит. наследство. Т. 91).
24
См.: Степанов В. П. К агиографии Чупятова: (Неизвест­
ная повесть о раскаявшемся старообрядце) // Древнерусская
книжность: По материалам Пушкин. Дома. Л., 1985. С. 108-173.
25
ГПБ, ф. 286, оп. 2, №46, л. 57.
26
Там же, л. 49.
27
Подробнее анализ перевода, осуществленного Жуковс­
ким, в сопоставлении с переводом-посредником Флориана, см.
в моей статье : «В. А. Жуковский — переводчик "Дон Кихота"»
(Жуковский и русская культура. Л., 1987. С 293-311).
28
ЦГАЛИ, ф. 2520, оп. 1, № 52.
29
На "Муромского Дон Кишота", а также на "Перстень"
Баратынского, речь о котором пойдет ниже, мое внимание
обратил А. А. Карпов, которому приношу искреннюю благодар­
ность.
30
См.: Malkiel У. Cervantes in nineteenth Century Russia //
Comparative literature. Eugene. 1951. T. 3. N. 4. P. 324.
31
См.: Turkevich-Buketoff L. Cervantes in Russia. P. 92-93.
32
"Сервантес создал современный роман, подвергнув
реалистической переоценке все фантастические вымыслы ры­
царских романов" (Менендес Пидаль Р. Избранные произведе­
ния. М., 1961. С. 54).
33
Другие примеры, подтверждающие немаловажное зна­
чение "Дон Кихота" для Достоевского в ходе его работы над
"Идиотом", особенно на первом этапе, см. в моей статье
"Достоевский и писатели Испании". (Iberica: Культура народов
Пиренейского полуострова. Л., 1983. С. 95-99).
34
См.: Кони А. Ф. А. Н. Островский (отрывочные воспо­
минания) // Островский, 1823-1923: К столетию со дня рож­
дения. М., 1923. С. 22.
35
См.: Бэлза С. И. Дон Кихот в русской поэзии // Серван­
тес и всемирная литература. С. 229.
36
Русский гамлетизм исследован в работах Ю. Д. Левина,
прежде всего в статье "Русский гамлетизм" (От романтизма
к реализму: Из истории междунар. связей рус. литературы.
Л., 1978. С 189-236).

СПИСОК ЦИТИРУЕМОЙ
ЛИТЕРАТУРЫ

1. Сервантес Сааведра М. де. Собр. соч.: В 5 т. М., 1961.
Т. 1.

2. То же. Т. 2.
3. То же. Т. 5.
4. Сервантес Сааведра М. де. История о славном
Ла-Манхском рыцаре Дон Кишоте. Спб., 1769. Т. 1.
5. Сервантес Сааведра М. де. Неслыханный чудодей, или
Необычайные и удивительнейшие подвиги и приключения
храброго и знаменитого странствующего рыцаря Дон Кишота.
Спб., 1791. Т. 2.
6. Сервантес Сааведра М. де. Дон Кишот Ла Манхский.
М., 1815. Т. 1.
7. То же. Т. 3.
9. Сервантес Сааведра М. Дон Кихот Ламанчский. Спб.,
1838. Т. 1.
10. Сервантес Сааведра М. де. Дон-Кихот Ламанчский.
Спб., 1881. Т. 1.
11. Авсеенко В. Г. Происхождение романа, литературноисторические очерки // Рус. вестн., 1877. Т. 132. № 12.
12. Ауэрбах Э. Мимесис: Изображение действительности в
западноевроп. литературе. М., 1976.
13. Байрон Дж. Г. Паломничество Чайльд-Гарольда. ДонЖуан. М., 1972.
14. Баратынский Е. А. Перстень // Проза русских поэтов
XIX века. М., 1982.
15. Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики: Исслед.
разных лет. М., 1975.
16. Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 1953. Т. 1.
17. То же. Т. 2.
18. То же. 1955. Т. 6.
19. То же. Т. 8.
20. То же. Т. 9.
21. Бергсон А. Собр. соч. М., 1914. Т. 5.
441

22. Бертран А. Гаспар из тьмы: Фантазии в манере Ремб­
рандта и Калло. М., 1981.
23. Блок A. A. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1960. Т. 1.
24. То же. 1962. Т. 5.
25. Борхес Х. Л. Проза разных лет. М., 1984.
26. Бродский С. Г. "Дон Кихот" // Вечные книги. М., 1982.
27. Булгаков М. А. Пьесы. 1962.
28. Бурнакин А. Эстетическое донкихотство // Новое
время. 1910. 17 сент.
29. Веселовский Александр Н. В. А. Жуковский: Поэзия
чувства и "сердечного воображения". Спб., 1904.
30. Веселовский Алексей Н. Этюды и характеристики.
М., 1894.
31. Вестн. Европы. 1806. Ч. 30, № 21.
32. Вестн. народной воли, 1884. № 2.
33. Водовозов В. И. О "Дон Кихоте" Сервантеса и в осо­
бенности о второй части романа // Журн. Мин-ва народного
просвещения. 1858. № 9.
34. Время. 1861. № 2. Отд. III.
35. Вяземский П. А. Эстетика и литературная критика. М.,
1984.
36. Гегель Г. В. Ф. Соч. М., 1940. Т. 13.
37. Гейне Г. Введение к "Дон Кихоту" // Гейне Г. Полн.
собр. соч.: В 12 т. М.; Л., 1949. Т. 8.
38. Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. М., 1954. Т. 3.
39. То же. 1959. Т. 17.
40. Гершензон М. О. Жизнь В. С. Печерина. М., 1910.
41. Гиляров А. Н. Старые поэты в новых русских перево­
дах. Дант, Боккачьо, Ариост, Сервантес, Байрон // Киев,
университ. изв. 1894. Т. 34. № 11.
42. Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. М., 1951. Т. 7.
43. То же. 1952. Т. 8.
44. Гончаров И. А. Собр. соч.: В 8 Т. М., 1953. Т. 5.
45. То же. М., 1955. Т. 8.
46. Горький A. M. Собр. соч.: В 30 т. М., 1950. Т. 5.
47. Грасиан-и-Моралес Б. Карманный оракул; Критикон.
М., 1984.
48. Григорьев A. A. Материалы для биографии. Пг., 1917.
49. Дарио Р. Избранное. М., 1981.
50. Державин К. Н. Сервантес. М., 1958.
51. Дмитриев М. А. Мелочи из запасов моей памяти. М.,
1854.
52. Добролюбов H. A. Собр. соч.: В 9 т. М.; Л., 1963. Т. 6.
53. Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л. 1973. Т. 8.
54. То же. Полн. собр. соч.:В 30 т. Л., 1974. Т. 9.
442

55. То же. 1974. T. 11.
56. То же. 1976. T. 16.
57. То же. 1981. Т. 22.
58. То же. 1983. Т. 25.
59. То же. 1984. Т. 26.
60. Достоевский Ф. М. Письма. М.; Л., 1930. Т. 3.
61. Екатерина II. Соч. Спб., 1901. Т. 2.
62. Житецкий П. И. Очерки по истории поэзии. Киев. 1900.
64. Иванов Вяч. Кризис индивидуализма. К трехсотлетней
годовщине "Дон Кихота" // Вопр. жизни. 1905. № 9.
65. Иванов Вяч. Шекспир и Сервантес // Утро России. 1916.
№ 114.
66. История всемирной литературы. М., 1985. Т.З.
67. И. С. Тургенев в воспоминаниях современников. М.,
1969. Т. 1.
68. Капица О. "Дон-Кихот" Сервантеса в детской лите­
ратуре // Что и как читать детям. Спб., 1913/1914. № 7/31.
69. Карамзин Н. М. Соч.: В 2 т. Л., 1984. Т. 1.
70. Карелин В. А. Дон-Кихотизм и демонизм. Крит. этюд
(по поводу Дон-Кихота Сервантеса). Спб., 1866.
71. Козинцев Г. М. Собр. соч.: В 5 т. Л., 1982. Т. 1.
72. Короленко В. Г. Дневник (1881-1893 гг.). Полтава,
1926. Т. 1.
73. Левин Ю. Д. "Гамлет и Дон-Кихот". План-проспект
и наброски текста // Тургеневский сборник. М.; Л., 1966.
Вып. 2.
74. Лесков Н. С. Собр. соч.: В 11 т. М., 1957. Т. 4.
75. То же. Т. 5.
76. Лит. газ. 1830. Т. 11. № 71, разд. "Смесь".
77. Литературное наследие декабристов. Л., 1975.
78. Литературное наследство. 1939. Т. 37/38.
79. Лотман Л. М. Реализм русской литературы 60-х годов
XIX века. Л., 1974.
80. Луначарский A. B. Освобожденный Дон Кихот. М.,
1922.
81. Луначарский A. B. Послесловие // Сервантес. Дон
Кихот Ламанчский. М., 1924.
82. Луначарский A. B. Шаляпин в "Дон Кихоте" // Веч.
Москва. 1933. 5 сент.
83. Львов А. Гамлет и Дон-Кихот и мнение о них И. С. Тур­
генева. Спб., 1862.
84. Львов-Рогачевский В. Сологуб в роли Санхо-Пансо //
Луч. 1912. № 55.
443

85. М. А. Дон-Кихот и русская интеллигенция // Жизнь
для всех. 1910. № 8/9.
86. Майков Л. Н. Рассказы Нартова о Петре Великом. Спб.,
1891.
87. Манн Г. Книги и дела // Человек читающий. М., 1983.
88. Манн Т. Собр. соч.: В 10 т. М., 1961. Т.10.
89. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 23.
90. То же. Т. 24.
91. Масальский К. Дон-Кихот XIX века // Б-ка для чтения.
1834. Т. 7. Отд. I.
92. Менендес Пидаль Р. Избранные произведения: Исп.
лит. сред. веков и эпохи Возрождения. М., 1961.
93. Мережковский Д. С. Дон Кихот и Санчо Панса // Сев.
вестн. 1889. № 8.
94. Мережковский Д. С. Вечные спутники. Кальдерон и
Сервантес. 3-е изд. Спб., 1907.
95. Мериме П. Собр. соч.: В 6 т. М., 1963. Т. 5.
96. Михайловский Н. К. Литературно-критические статьи.
М., 1957.
97. Николаев Н. Памяти Сервантеса (Ф. И. Шаляпин в роли
Дон Кихота) // Театр и искусство. 1916. № 16.
98. Новалис. Фрагменты // Литературные манифесты за­
падноевропейских романтиков. М., 1980.
99. Овсянико-Куликовский Д. Н. Д. С. Мережковский.
Вечные спутники // Жизнь. 1899. № 8.
100. Орлов A. A. Муромский Дон Кишот, или Честные
сумасброды: Нравственно-сатир. роман. М., 1833. Ч. 1.
101. Островский А. Н. Полн. собр. соч. М., 1952. Т. 13.
102. Отеч. зап. 1839. Т. 2. Отд. VI.
103. Отеч. зап. 1860. Т. 130, май.
104. Пантеон русской поэзии. 1814. Ч. 1, кн. 2.
105. Пекарский П. Наука и литература в России при Петре
Великом. Спб., 1862. Т. 2.
106. Писарев Д. И. Собр. соч.: В 4 т. М., 1955. Т. 1.
107. Писемский А. Ф. Полн. собр. соч. Спб., 1910. Т. 1.
108. Письма В. А. Жуковского к Александру Ивановичу
Тургеневу. М., 1895.
109. Пушкин A. C. Полн. собр. соч. Л.. 1937. Т. 12.
111. Пятковский А. Гамлеты и Дон-Кихоты // Русь. 1864.
№ 18.
112. Радищев А. Н. Полн. собр. соч. М.; Л., 1938. Т. 1
113. Рус. богатство. 1860. № 3.
114. Рус. слово. 1860. № 5. Раздел "Критика".
115. Русь. 1864. № 18.
444

116. Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч.: В 20 т. М., 1965. Т. 1.
117. То же. 1970. Т. 9.
118. Санкт-Петербургские ведомости. 1860. № 60.
119. Сев. пчела. 1839. Ч. 248.
120. Сев. вестн. 1887. № 9.
121. Северянин И. Стихотворения. Л., 1976.
122. Сервантес и всемирная литература. М., 1969.
123. Случевский К. К. Соч. Спб., 1898.
124. Снеткова Н. П. "Дон Кихот" Сервантеса. 2-е изд.,
доп. Л., 1970.
125. Сологуб Ф. К. Победа смерти. Спб., 1908.
126. Сологуб Ф. К. Собр. соч. Спб., 1913. Т. 10.
127. Сологуб Ф. К. Стихотворения. Л., 1978.
128. Степанов Г. В. Дон Кихот: персонаж и личность //
Сервантесовские чтения. Л., 1985.
129. Степанов Г. В. К проблеме единства выражения и
убеждения (автор и адресат) // Контекст, 1983. М., 1984.
130. Столярова И. В. Русские донкихоты в творчестве
Н. С. Лескова // Русская литература ХХ-ХIХ веков. Л., 1971
(Учен. зап. Ленингр. ун-та. Сер. филол. наук. Вып. 76).
131. Твен М. Приключения Тома Сойера. Приключения
Гекльберри Финна. Рассказы. М., 1971.
132. Тертерян И. А. Испытание историей: Очерки исп. лит.
XX века. М., 1973.
133. Тирсо де Молина. Толедские виллы. М., 1972.
134. Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: (Юбил. изд.) М.; Л.,
1934. Т. 63.
135. Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. М.,
1980. Т. 5.
136. Унамуно М. де. Избранное: В 2 т. Л., 1981. Т. 2.
137. Фелипе Л. Бич // Из современной испанской поэзии.
М., 1979.
138. Федор Иванович Шаляпин. М., 1960. Т. 2.
139. Федор Иванович Шаляпин М., 1976. Т. 1.
140. Флобер Г. О литературе, искусстве, писательском
труде: Письма. Статьи: В 2 т. М., 1984. Т. 1.
141. Фолкнер У. Статьи, речи, интервью, письма. М., 1985.
142. Франк Б. Сервантес. М., 1960.
143. Черкасов Н. К. Четвертый Дон Кихот: История одной
роли. Л., 1958.
144. Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч.: В 15 т. М., 1949.
Т. 2.
145. Чулков Г. И. Дон Кихот: Трагикомедия в 4 актах.
2-е изд., испр. М.; Л., 1937.
146. Шеллинг Ф. В. Философия искусства. М., 1966.
445

147. Шлегель Ф. Эстетика. Философия. М., 1983. Т. 2.
148. Шкловский В. Б. За сорок лет: Статьи о кино. М.,
1965.
149. Шкловский В. Б. О теории прозы. М., 1983.
150. Энгельгардт Б. В пути погибший // Об Александре
Блоке. Пг., 1921.
151. Avalle-Arce J. B., Reley Е. С. Don Quijote // Suma Cervan­
tina. London, 1973.
152. Bardon M. "Don Quijote" en France au XVII-e et au
XVIII-e siécle. 1605-1815. Paris, 1931. V. 1.
153. Bertrand J. J. A. Cervantes en el pais de Fausto. Madrid,
1950.
154. Dali S., Deón M. Histoire d'un grand livre "Don Quichotte"
illustré par Dali. Paris, 1957.
155. Fernández Avellaneda A. El Quijote. Madrid, 1958.
156. Givanel Mas y Gaziel J. Historia gráfica de Cervantes y del
Quijote. Madrid, 1946.
157. Icaza F. de. El "Quijote" durante tres siglos. Madrid, 1918.
158. Krauss W. Studien und Aufsätze. Berlin, 1959.
159. Llull R. Libre del orde de cauayleria. Barcelona, 1897.
160. Menéndez y Pelayo M. Orígenes de la novela. Madrid,
1905. T. 1.
161. Mühlmann W.E. Don Quijote. Die tragödie des irrenden
Ritters. Hamburg, 1947;
162. Navarro-González A. El ingenioso Don Quijote en la
Esparta del siglo XVII // Anales Cervantinos, Madrid, 1957. V. 6.
163. Ortega y Gasset J. Meditaciones del Quijote. Ideas sobre
la novela. Madrid, 1969.
164. Pardo Bazañ E. La Revoluciòn y la novela en Rusia. Madrida,
1887.
165. Pujals E. Proyección de Cervantes en la literatura rusa. Revista Nacional de Educación, Madrid, 1951. N. 11.
166. Real de la Riva С. Historia de la critica e interpretation de
la obra de Cervantes // Revista de Filo logia Española, Madrid,
1948. T. 32.
167. Rius L. Bibliografía critica de las obras de Miguel de Cervantes Saavedra. Madrid, 1905. T. 3.
168. Santa Teresa de Jesus. Obras Completas. Madrid, 1976.
169. Turkevich-Buketoff L. Cervantes in Russia. Princeton, 1950.
170. Unamuno M. de. Ensayos. Madrid, 1945. T. 1.
171. Unamuno M. de. Vida de Don Quijote y Sancho. Madrid,
1975.

ОГЛАВЛЕНИЕ

НАПУТСТВИЕ И ПРОРОЧЕСТВО АМАДИСА ГАЛЬСКОГО

5

Часть первая

Глава
Глава
Глава
Глава
Глава
Глава
Глава

УХОД АЛОНСО КИХАНО ДОБРОГО

I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VIL

Глава VIII.
Глава IX,
Глава X.
Глава XI.
Глава XII.
Глава XIII.
Глава XIV.
Глава XV.

"Обиталище унылых звуков..."
"Дон Кихот" от Сервантеса
Отец и отчим Дон Кихота
Назидательная новелла о Дон Кихоте
Амадис и его потомки
"Книжная" болезнь
"Влюбленный ни в кого, подражатель
добрым, бич дурных..."
Безумен или дерзновенен?
Санчо Добрый
"Кривые и поперечные" истории ламанч­
ского рыцаря
Иждивением Франсиско де Роблеса
"Давайте нам еще донкихотовых
похождений..."
Апокрифический "Дон Кихот"
Три выезда Дон Кихота
"Роман построен как бы в гору"

8
19
26
32
45
63
69
77
89
96
103
114
122
136
153

Часть вторая

"ИЗ РОДНОЙ ЛАМАНЧИ ВДОЛЬ И ВДАЛЬ"

Глава
I. Издания пиратские, торговые и сторожевые
Глава II."Фламандскне ковры с изнанки..."
Глава III. Запечатлевшие Печальный Образ
Глава IV. Продолжения незавершенного спора
Глава V. "Костлявый, тощий и взбалмошный сын
Испании..."
Глава VI. Просветители Дои Кихота
Глава VII. Поэзия и проза жизни
Глава VIII. Путешествие с Дон Кихотом
Глава IX. "Путь ко гробу Дон Кихота"
Глава X. Последние маршруты ламанчского
рыцаря
Глава XI. След "Дон Кихота"
447

165
169
186
201
215
229
242
249
259
267
277

Часть третья
РУССКИЕ ДОН КИХОТЫ

Глава

I. Рыцарь Горестной Фигуры и шевальеры
эрранты
Глава II. "Безупречен в отношении слога..."
Глава III. «Мы, русские, не имеем хорошего пере­
вода "Дон Кихота"...»
Глава IV. "Отсутствие такта действительности..."
Глава V. "Есть и дон-кихоты между ними..."
Глава VI. "Привел мне в пример Сервантеса..."
Глава VII. "Высокое начало самопожертвования..."
Глава VIII. "Положительно прекрасный человек..."
Глава IХ. "Не несет ли откуда-нибудь обидою..."
Глава X. Вокруг главных вех
Глава XL "Дон Кихот" русских символистов
Глава XII. Миф о Дульсинее
Глава XIII. «Я думаю хорошо сыграть "тебя" и не­
множко "себя"»
Глава XIV. "Не со шпагой, а в рабочем своем пид­
жаке..."

310
316
325
337
345
350
363
372
384
400

"ДОН КИХОТ" И ДОНКИХОТСТВО

411
425

Примечания
Список цитируемой литературы

437
441

Б14

285
298

406

Багно B. E.
Дорогами "Дон Кихота": Судьба романа
Сервантеса. — М.: Книга, 1988.
Автор рассказывает о судьбе знаменитого ро­
мана Сервантеса. Читатель узнает о возникновении
замысла книги, первом ее издании, спорах современ­
ников о "Рыцаре Печального Образа" и, наконец, о
триумфальном шествии "Дон Кихота" через века и
страны.
Книга иллюстрирована. Для широкого круга
читателей.
ББК 84 Р 7-4