Рассказы [Ангел Каралийчев] (fb2) читать онлайн

Рассказы

КОЛОДЕЦ НА ЧЕРНОМ КУРГАНЕ

Н. Фурнаджиеву

Укроет нас ночь синим рядном, по которому плывут как золотые мошки миллионы звезд. Июльская ночь. Невидимая влюбленная женщина с темным мягким телом и нагими прохладными руками. Она идет босиком по равнине, шуршит стерней. Обнимает деревья, жадно прижимает их к груди, и они постепенно тают, как синий дымок над костром. Она мнет несжатые нивы, выходит на заросшую дорогу и машет длинной веткой — гонит впереди себя стадо, которое возвращается в кошару, звеня бубенцами. Потом она спустится вниз, к будке стрелочника, и остановится у переезда. Будет ждать. Прильнет ухом к рельсам и станет слушать — не идет ли машина с огненными глазами. И когда, задыхаясь от бешенства, словно дикий зверь, вырвавшийся на волю, выскочит машина, ночь стремглав помчится впереди нее по белой насыпи железного пути. Стрелочник дед Ангел выйдет к пути в одном исподнем и увидит, как где-то за большим мостом, не выдержав, обрушится ночь с высокой железной насыпи и упадет вниз лицом в луга.

Когда мы уснем, она придет на Черный курган и прохладной рукой станет гладить наши лица, опаленные черным зноем.

— Дед Златан!

Хоть бы собака уснула, хоть бы не рычала, не будила меня. Пускай мне приснится, что меня гладит Ганкина рука. Я увижу ее глубокие черные очи, они склонились надо мной и говорят мне. И услышу мамин голос:

— Приходи ко мне на могилку, — хоть посмотрю на тебя!

Кажется, будто в Ганкиных глазах трепещет вся мамина любовь ко мне.

Как хорошо ночью на Черном кургане! Отсюда видна вся широкая Дунайская равнина, которая где-то далеко сливается со звездной ширью. А справа — высокие Черкювские курганы, там стоит старый монастырь святого Николы. Красными глазами высматривает он, спят ли испитые работой и жарой герловцы. Внизу лежит наше сельцо, над ним разостлалась серая мгла и укрыла его, как наседка цыплят.

— Хлоп-хлоп-хлоп!

— Клю-клю-клю!

Вокруг стоят снопы, будто большие черные птицы расселись по стерне, опустив крылья. Слева что-то тайное шепчет лес. Кто знает, каких страстей мог бы он насказать! Ведь он своими глазами видел окостеневший нож и мутный взгляд убийцы! Ведь его зеленая мягкая грудь кровью забрызгана!

Лошади тяжело и глухо топочут мимо кошары и затихают внизу, у колодца, где сегодня плакала Ганка. Подпасок напоит коней и помчится по нивам — только волосы заблестят под луной. Потом и он пропадет в лугах, а тяжкий топот рассыпется в воздухе, словно черный ком земли. Как всегда.

— Дед!

— Чего тебе?

— Ты видел нынче, какая Ганка черная с лица? Глаза провалились, стали будто ямы. Смотрит на тебя, а тебя не видит. Я ее нынче встретил у колодца — прямо сердце перевернулось. Стоит, прислонилась к колоде и плачет. Я ей говорю: «День добрый!», а она не слышит, даже не видит меня. Взяла кувшины с водой и пошла. Хотел я заговорить с ней — и не мог. Камнем она мне на сердце легла, как застарелая хворь. Отчего это, дед?

— Не знаю, сынок.

— Еще весной она меня остановила и говорит: «Монка, ты по лесу ходишь; может, знаешь, где похоронен брат твой Андрей?» — «Как же не знать!» — «Если я тебе дам одну вещь, отнесешь ему на могилу?» — «Ладно», — говорю. На другое утро я и погнал стадо мимо ихнего дома; Ганка вынесла серебряный крестик, который на груди носила, у сердца, и дала, чтобы я закопал его в головах у Андрея. Дала и велела сказать ему… Да как заревет:

«Монка, не пускают меня к нему, не дают повидаться!»

Так и взял бы ее в охапку и отнес в лес. Но тут скрипнула калитка и показалась ее мать. Я и погнал коз дальше.

* * *

Весь день сегодня как птичья стая кружили жницы над нивой хаджи Нойо. А хаджи Нойо — всему Черному кургану хозяин. Весь день пели жницы, далеко летели сильные голоса, но не слышно было в поникших от зноя хлебах ясного голоса Ганки, черноокой хаджи Нойовой дочки. Как ей петь, когда ей теперь весь белый свет не мил! Посмотришь вокруг — все то же, что и было: поляны, нивы, деревья, солнце; только нет Андрея. Ну и что, разве мало других парней? Э-э-эх!..

— Андрей-то? Какой человек был!

— Свет не клином на нем сошелся.

— Ну, тебе с ним не равняться!

— Мне-то? А вот посмотришь, она еще услышит про меня. Пойду в гайдуки. Всем дорогам хозяином стану, котел денег нагребу и все бедным раздам. Чтобы услышали мое имя во всех концах света.

— Она — богатейская дочка, тебе не ровня…

— Это же говорят про меня люди: что, мол, он такое! Козопас драный, весь день лазает по деревьям, горлинок ловит да плетет из лозы корзинки! Пускай говорят! Они еще увидят! И дома хаджи Нойо подожгу, и амбары!

— Несуразное несешь!

— Ты меня еще не знаешь.

— Дом поджечь легко — сердце человеческое зажечь трудно. Вот ты в чем себя покажи! По Андрею вся молодежь с ума сходила! Слушались его парни, как верные псы! Если бы он захотел да вывел их на Белый обрыв и сказал: «Прыгайте вниз!» — они бы и прыгнули, как слепые. Ты тоже из его воли не выходил. Если человек за правое дело стоит — у такого человека слово крепче железа!

Прав дед Златан. Он немало по свету бродил, много чего видел, пока ноги не уходились и глаза не нагляделись. Знает он, что говорит. А я… Кипят у меня в голове мысли, и говорю, что на ум взбредет. И ношу с собой в торбе ящериц, чтобы пугать ими мальчишек-волопасов. И по Ганке душа горит, и выше Андрея прыгнуть охота.

— Дед!

— А?

— Что же из меня выйдет?

— Сам видишь, что, — козопас.

— Это козы-то? Да я их перережу или по оврагам разгоню, чтобы их волки задрали.

— Ну да, известное дело! Ай да Монка!

Я вскакиваю, хватаю накидку и бегу вниз. Дед смеется надо мной! Пускай смеется.

— Эй, слушай! Завтра встань пораньше, когда еще звезда стоит над Черкювскими курганами, да нарви травы на перевясла, чтобы хватило на весь день!

Я хочу крикнуть, что наделаю таких перевясел — не снопы вязать, а перевешать всех… но ведь опять мимо ударю! Не знаю, почему, всегда я говорю то, чего нет. И в торбе ящериц ношу. Если бы мог — медведей бы носил, косматых да зубастых, и старикам показывал, чтобы их в дрожь бросало.

* * *

Вот он, колодец под столетним дубом. Этой ночью он смотрит в небо огненным глазом — полным месяцем, что плавает в нем. Лечь бы возле него и слушать, как бормочет дуб, о чем он шумит! Только слушать, потому что, когда я говорю, — глупости болтаю, будто дитя малое. Здесь сегодня стояла Ганка и плакала; прижалась белой рубахой горячей грудью к колоде, а загорелая рука висит над водой, как отшибленная.

Родничок глотает ее слезы. Открыл рот, ждет, когда они капнут, и пьет отчаяние черных очей.

— Приходи ко мне на могилку…

У мамы тоже были черные глаза. Когда отца убили на войне, она почернела лицом, как Ганка, и высохла, как она.

Наверху, в кошаре, уснул дед Златан, собака задремала у его ног, только костерок еще не погас. Когда головни поздно за полночь наговорятся и сомкнут побелевшие веки, из лесу выйдут трое и будут промывать пулевую рану Андрея Карадимова, пока вода не покраснеет. Ганка будет неподвижно стоять у родничка. Дуб умолкнет, и повеет могильным холодом. Снопы, как гайдуки в тулупах, снимут шапки перед покойником. А как заголосят в селе первые петухи, трое поднимут мертвеца и унесут в лес, туда, где он похоронен в могиле, вырытой ножами.

— Пью-ю-ю! Пью-ю-ю-ю! — пискнула ночная птица и прошумела в ветвях. Месяц котенком свернулся за облачком и замер от страха. Птица взмахнула крыльями над самой землей, вспорхнула и исчезла. Где-то раздался протяжный крик:

— Пью-ю-ю!

Вдруг мне стало страшно тяжко, в груди затрепетала неудержимая му́ка, к глазам подступили слезы. Что такое потерял я? Что со мной?

За спиной прошелестели шаги. Идут! По телу бегут мурашки. Идут темные люди! Нет, не люди — духи!

Я вскочил.

Нигде никого. Где-то далеко в лесу — притаившемся и страшном — кричит черная выпь… Пить ли ей хочется или хищник унес ее детей из гнезда? Круглый месяц полощется в серебристой воде колодца.

А если придут трое и принесут тело брата? У меня, наверное, сердце разорвется…

Я возвращаюсь к кошаре.

Укутавшись в тулуп, ложусь рядом с дедом. Почему мне не спится? Я закрываю глаза, а перед глазами то же…

— Дед, ты спишь?

— Хр-р-р-р…

— Дед!

— О? Ты меня зовешь, Монка?

— Это грешно, а?

— Что?

— Я вчера прошел мимо могилы Андрея, выкопал Ганкин серебряный крестик и надел его на шею. Это большой грех, а, дед?

— Какой еще крестик? Спи лучше! Чего тебя сон не берет, как домового.

Я умолкаю. Надо мной снова склоняются черные Ганкины очи, полные слез.

ЗА ОКНОМ

Маленькие пыльные селенья вдоль железного пути. Темная кожа крестьян, жаркие взгляды темнооких девушек, которые выпрямляются с засученными рукавами и смотрят. Ясный вечерний час. Поезд, как стремительная черная змея, подняв голову, пробирается между хлебами; облитые заходящим солнцем, подрагивают окошки — золотые чешуйки.

Домики — белые горошины, брошенные среди широких бездонных нив. Катятся горошины перед холмами, кланяются трубами, ломают яблоневые ветки, падают, поднимаются, задыхаются от смеха и страха. На них накатывается злобный собачий лай, дергает лохмотья, брошенные на плетни для просушки. Тихим шагом крадется по соломенным кровлям петушиный крик, потом расправляет крылья и летит в небо, как вечерняя мольба.

— Ку-ка-ре-куууу! — теряется в кротком уханий выси белое летнее облачко.

Где-то поет колокол. Забытый трепет. Грех или радость. Или мираж на опаленной ладони проклятых нив. Или крик земли, которая жаждет вырвать из своей сочной груди тяжкий плод добра и бросить его младшим братьям:

— Возьмите, ешьте! Умойте огненной водой свои руки, с которых капают кровавые капли!

Если бы мы могли быть только братьями! Добрыми и верными детьми щедрой земли. Вставать ранним утром с жесткой постели, умываться, глядя на зарю, по-детски радоваться солнцу, которое отправляется в путь над нивами, чтобы влить в их жилы соки и здоровье. Пить теплое густое молоко и, напрягши мышцы, ощущать, как в них переливается сила. Чтобы соха и серп пели у нас в руках. Чтобы глаза наши были здоровыми и ясно видели склоны серых холмов, на которых растет хлеб.

— О-о-о! О-о-о! — гремит подземный крик земли, которая вот-вот расступится, чтобы поглотить старый мир.

Бегите, бегите, горошины! Бегите по благословенной шири хлебов, которые раскрывают влажные зеленые объятия, готовые обнять вас и целовать нежными темными поцелуями, пока вы не растаете.

Вечер. Яблони. Огороды. Поле. Низенькие желтые вокзалы, укрытые за кронами лип. Часто и отрывисто звенят чугунные колокола. Телеграфные столбы — люди с белыми ушами — непрерывно бьют в окно, как секундные стрелки часов.

— Тик-так! Тик-так!

А сверху спускается небо — синее, усеянное прозрачными дождевыми каплями, будто поле, покрытое утренней весенней росой, над которым поднимается солнечный пар. Спускается, чтобы услышать темный стон народа, погребенный в черной пахоте.

Поезд останавливается, вытянувшись на рельсах, упирается лбом в землю, отдыхает и снова набирается сил.

Напротив — сливовый сад. Сломавшаяся ветка висит беспомощно над плетнем. Белая дорога вьется в сумерках. Девушка с белым коромыслом поднимает котлы с водой, опираясь о зеленое горло колодца. Воспоминание толкает меня в грудь.

…Тащатся телеги со снопами. Серебристая пыль вьется над улицей. Покой летнего вечера простер руку над селом. Внезапно — невесть откуда — появились они. Запели пули. Телеги стали заезжать в открытые ворота. День опустел. Ты положила руку мне на голову. Я смотрю и не могу наглядеться на тебя. Где мы были? Твое лицо, загрубевшее от ветра, смугло и желто, как стерня. Где-то слышны крики. Воют собаки. Это пожар, правда? Под головой у меня мокро. Кровь. Я лежу у дороги, ты — надо мной. Глаза твои полны слез. Помню — ты развязала белый платок, нежно склонилась ко мне, перевязала мою рану и погладила меня. Мне стало легко-легко, почудились голоса близких людей, будто песня.

Внезапно я очнулся. Передо мной вырос черный ужас:

— Их перебили?

Я попробовал подняться, простер к тебе руки с мольбой и жадной му́кой.

Ты исступленно охватила меня, упала мне на грудь, зарыдала страшно. Плакала стерня, плакал рой черных мошек, вьющихся над нами.

Я закрыл глаза…

Поезд мчится мимо сел, как зверь от погони. Глухо стучатся в окна темнолицые деревья, будто летучие мыши.

ЗОВЕТ ЕГО МОГИЛА

Взяла его тоска по земле, которая семьдесят три лета как мать родная кормила его своей крепкой грудью; а пуще всего тянуло его на могилу Пеньо — что лежит где-то там, наверху, под большим дубом у Белого камня.

Захотелось ему увидеть нивы, куда он горстью бросал крупное зерно. Чья черная земля выпила так много его радостей и пота. Захотелось потрогать эту землю и унести память о ней в могилу. Ведь умрет он — и покинет ее навсегда, больше не вернется. И никогда больше его стальная коса не зазвенит над широким лугом, и никогда уже не поставить ему на том конце поля, что за грушей, три ряда снопов, — чтобы увидели их жницы с самой Трубы и сказали:

— Молодец, Пейо, опять выстроил снопы, как войско. У него нетей не бывает.

А ночью, при месяце, до вторых петухов, он уже навалит три телеги снопов и не пустит потом волов пастись.

Куда девались годы?

Где-то над полями и селами прокатилось тяжелое колесо — его рабочий день. Приломило ветки яблони, которую его дед посадил у пчельника, примяло высокую рожь, снесло старый дом, раздавило самого Пейо. Укатилось неведомо куда.

Вставши утром, дед Пейо взял клюку, перешел двор, умылся холодной водой у колодца, выпрямился и перекрестился, глядя на копны, за которыми трепетало солнце. Бескровные высохшие губы что-то шептали. Старик медленно пошел по току, нагнулся и толкнул калитку сада. Вошел в сад, обвел взглядом ульи, у летков которых густо копошились пчелы, и повернулся к вишням. Снял с головы ветхую серую шапку, сел на влажную траву. В полуоткрытую калитку просунул голову Московец — старый дедов пес, прыгнул через перелаз. Лег у ног старого хозяина, вытянул шею и потерся мордой о мягкую траву.

В ветвях вишен, что этой весной дали налитую черную ягоду, пели пчелы. Дед Пейо заслушался. Достал глиняную трубочку, но не закурил, — вспомнил, что пчелы не любят табачного дыма. Посмотрел на ульи и задумался. Взгляд его скользнул по соломенным островерхим домикам маленьких крылатых работниц и улетел куда-то далеко, где давно не бывал. Кажется ему, что он слышит ясный женский голос:

— Пейчо-о-о! Иди в огород, набери молочая…

И он увидел, как мать его — статная черноокая женщина, — подоткнув юбки, толкает тяжелую дубовую дверь и входит в дом с коромыслом на плече.

Старик замечтался.

Здесь стоял тогда старый дом… Эге — когда-то, давным-давно. Прогнивший, источенный червем, но родной и милый.

Над его головой пчелы сосали мед и что-то жужжали на своем красивом языке:

— Дзин-дзин! дзин-дзин-зирр!

…На улице кричат ребятишки, поют на плетнях петухи, хлопая крепкими крыльями. Стучат на улице колесами телеги, везут чаны с виноградом. В садах осыпаются персики — спелые и мягкие. Ударившись о землю, плод быстро синеет, на его кожице выступают как пот мелкие прозрачные капли. Дом был маленький и робко прятался за ветками высоких акаций. Сюда, на плетень амбара, смотрело окно спальни. Яблоню посадил его дед, когда у него родился первый внук. Старик помнит, как она росла вместе с ним, тянула голову к небу, заслоняя весь пчельник. На чердаке амбара выгородили голубятню. Развели голубей — белых и сизых. По утрам они с радостным плеском крыльев взлетали над током, бередили синий воздух, и казалось, что с их крыльев падает горячими каплями солнце.

Из дома выходит рослая полногрудая женщина с крынкой и бросает птицам кукурузные зерна.

— Чирррр!

Голуби слетаются к ней и жадно клюют кукурузу. Набив зобы, они быстро улетают куда-то далеко, в молочный туман, развесивший тонкие белые полотнища на верхушках приречных ив…

Другой была жизнь. Широкой и властной. Так ему казалось, потому что сам он бы мал. Люди были здоровые и рослые. Нивы обширные: тянется борозда — за час не обойдешь. Сады и поля давали крупный плод, леса были темные и непроходимые, а в Каиновом овраге водились стада кабанов, которые топтали кукурузу, стоило ей налить зерно.

— Дзинь-дзинь-дзинь!

Говорят пчелы меж собой на своем языке, снуют в ульи и из ульев — не остановишь. Копят мед. Всю жизнь копят. Всю жизнь работают, хоть рук у них и нет.

Где-то пропели петухи.

Дед Пейо протер глаза, посмотрел на небо, с трудом поднялся с места.

— О-ох!

Московец грелся на солнышке, тихонько поднимая тяжелую лапу, и бил по траве, над которой кружилась мошкара. Зеленый дятел громко стучал по сухой ветке шелковицы.

— Пора трогаться… Мое время кончается…

И стало ему вдруг страшно жаль жизни: пчел; дома, который давно снесли; Московца; русокосой Ганки, которая каждый вечер приносила в поле воду в тыкве-горлянке, чтобы он сварил похлебку жнецам. Старик оперся на клюку и изо всех сил стиснул ее, задрожав всем телом.

— Велю положить ее со мной в гроб. Пускай с ней и закопают. Как знать, может, пригодится.

Кто-то окликнул его.

Одет синевой Белый камень. На вершине стоит во весь рост столетний дуб. Под ним — могила Пеньо.

— Иду! Иду!

А по дороге он пройдет мимо нив, будет останавливаться на краю и смотреть на них. Какой хлеб вырос! Какой колос, какое зерно налилось! Шумит на ветру. Кто-то будет жать его нынче осенью! Отпустил бы господь Пеньо с неба — только на жатву да на молотьбу. Э-эх! Да вернулись бы прежние лета! Земля горит, чернеет. Желтые груши падают в траву. Жницы поют ясными голосами. А он стоит под грушей и смотрит — ровно ложится сжатый хлеб. Пеньо вяжет, а снопы, как овцы, разбрелись по полю.

Идет дед Пейо мимо нив, пошатывается. За ним, повесив голову, бредет Московец.

— Иду, эй, иду!

Встретит его Пеньо на том свете и спросит:

— Отчего ты меня забыл, отец? Сестра каждую субботу приходила, могилу водой поливала, базилик клала. Днем мне не скучно. Смотрю с высокого места и все вижу — людей в поле, скотину. А ночью остаюсь один-одинешенек. Только дуб надо мной стоит. И будто на месяце бродят тени — ищут кого-то.

Помни мое слово, отец, встану я из гроба. Позову и живых, и мертвых, расскажу им, как дитя плакало в материнской утробе, как земля расступилась, чтобы поглотить тысячи трупов. Заплачут люди. Реки слез потекут, как текли ручьи крови.

— Сынок, не убивайте! Не отрывайте дитя от отцовского сердца. Сердце из груди вырываете. Господи, научи грешных людей добру!

Вот и могила сына.

Семь месяцев минуло с той поры. Рухнул сын, как срубленное дерево, полное влажной силы. Ушел из жизни прежде времени.

Дед Пейо снял шапку.

— Я пришел, сынок.

Здесь лежит Пеньо, здесь зарыт сын деда Пейо. Кажется, вот-вот встанет он из земли — сильный и рослый, черноглазый как мать — и скажет:

— Отец, выпили мою кровь кровопийцы!

И заполыхают его черные глаза, как угли.

— Вот ты где, Пеньо! Ох, устал я, ноги уже не держат.

Старик сел. Опустил глаза и стал смотреть на деревянный крест, на котором висели сухие ноготки и стебель базилика. Рука его тихо и кротко стала гладить землю.

— Зачем ты зовешь меня каждый день?

Где-то за холмами дрогнул и взвился протяжный тоскливый голос. Кто-то поет или кто-то плачет. Нагнувшись над колосьями, ходит и ищет потерянный клад. Старый дуб ударил веткой о ветку, заворчал. Кажется, что деревья в полях сдвинулись с места — искать кого-то. Пошел и сам Белый камень, пошла и могила, пошел и дед Пеньо.

— Куда же нам идти?

Выскочил изо ржи заяц, набрал ходу, пересек всю ниву, остановился на краю, наставил уши и в тот же миг пропал, как серый камень.

А из-под земли идет голос — близкий и страшный.

— Это ты, Пеньо? Добро пожаловать, сынок. Мать твоя уж сколько дней ходит по холмам, тебя ищет. Свихнулась, бедная. Сердце у нее не стерпело. Бродит как шальная. Крошки в рот не берет. Сядет у речки, достанет твою рубаху и плачет. Сказали ей, что ты уехал в город на базар, так она встала рано утром и пошла к самым Осенам — тебя встречать. Я ее уже вечером нашел; стоит на кургане и на дорогу смотрит…

Бывало, идет Пеньо, черный от солнца. На плече блестит коса, в глазах светится мужская сила. У колодца девушки звенят ведрами, окликают его.

А он только и скажет: «Добрый вечер!», да мимо. Идет и о чем-то своем думает. Все какие-то планы строит. Голова невесть чем занята. А девки — загляденье, какую ни возьми, каждой замуж пора, каждой смерть как охота замереть в сильных мужских руках. Эй, Пеньо, не упусти!

Да разве ему втолкуешь! Ему, вишь, надо свои порядки завести на белом свете.

Иной раз встречу его, гляну и спрошу:

— Ну, сколько скосил сегодня?

— Луг повалил.

— Весь?

— А то как же!

Вот ведь что! Никакой работы он не боится! По земле идет — она прогибается. И хлеба перед ним склоняются, и луга. И люди, потому что он каждому правду в глаза говорит.

Снова зашумел дуб.

— Зачем ты звал меня, сынок? Тяжело мне уже ноги таскать — еле пришел к тебе. Мне уже пора в дорогу, да не могу уйти, не простившись с тобой. Кто знает, увидимся ли на том свете.

Был ты как сокол. Белый сокол с крепкими, словно железо крыльями, летал высоко в небе. Ты летал поверху, а по земле ходила твоя голубая тень. И сбили тебя пулей, — кто они были, эти, что против вас?..

Дед Пейо потер лоб, стараясь что-то понять. Нет, пусто в голове! Тяжело простучало колесо его отминувшего дня. Заскрипела земля. Птицы переполошились и бросились кто куда — за плетни, за сады. Яблоня рухнула на землю. Нивы запылали.

Весь мир сгорит, и вместо него народится новый. Новые люди станут пахать нивы. Новые песни запоют на посиделках. Ох, господи, послал бы ты мне еще деньков, — дожить бы, увидеть бы…

— За что вы, сынок, положили свои головы?

Молчит могила.

Силится дед Пейо понять и не может. Темнота стоит в глазах.

Кто это опять позвал его?

Она прошла за пчельником и будто позвала его. Мать! Ее давно зарезали турки в ущелье под Гюрлеком. Вот она идет ему навстречу с закатанными рукавами, в волосах белая веточка — черешневый цвет.

— Пейчо-о-о! Где ты, сынок?

— Иду, мамочка, иду!

Старик подался вперед, прислонился к кресту и тихо уснул.

СЛЕПОЙ ГЫДУЛАР

Илии Бешкову

Имя ему было Телилей, но крестьяне делиорманского села Орлица кликали его Талеем. У Талея была ореховая гыдулка и чуткая рука, что пять лет смычком радовала души орличан, но глаз у него не было. Он слышал, как свистит крыльями орел, когда кружит высоко в небе, но что такое орел, не знал. По ночам он сидел на траве под стрехой полуразрушенной Хаджийской мельницы, и хлопотливая струйка воды рассказывала ему бесконечную историю, — сил не было до чего грустную и давным-давно забытую. Где-то далеко на глухой равнине блеял отбившийся от стада ягненок; над головой слепого шелестели листья. Иногда он поднимал свои пустые глаза к звездному рою и полному месяцу. Припозднившийся жнец с серпом на плече и умытыми летним сумраком глазами неспешно спустится по белой тропке к воде, нальет полную тыкву-горлянку и спросит слепого:

— Что ищешь в небе, Талей?

— Звезды.

— Да разве ты их видишь?

— Не вижу, зато слышу. Всю ночь они плывут и поют, но голос у них не как у человека.

— А какой же?

— Не знаю, как сказать. Чудный голос. Слушаю, и сердце тает. Говорят, что звезды падают с неба, как спелые груши с дерева, когда подует ветер. Я их не вижу, но слышу, как они падают. И когда одна ударится о землю, другие стонут. Знал бы ты, как стонут и плачут! Потом всю ночь не спится.

— Не спится тебе, Талей, потому что ты не устал. Ты поди потопчись на жнитве от темна до темна, поломай горб, как я, так не то что звезды или там цикады запоют — хоть из пушки будут стрелять, все равно не проснешься. Не так, что ли?

— Ну, приду я на поле, — отвечал слепой, — что делать стану? Только жнецам буду мешать да хлеб потопчу.

— Да кто тебе велит ходить? Ты сиди при своей гыдулке.

Но Талей жаждал увидеть белый свет.

Никто в Орлице не знал, откуда взялся слепой гыдулар. Пять лет назад рано утром — на самую родительскую субботу, — бабка Тиша вышла из дома, чтобы ударить в колокол. Бабка мела и мыла ветхую сельскую церковь. На площади она увидела человека незнакомого и нездешнего, одет он был во все старое, на плече у него висела кожаная торба, а в торбе — гыдулка. Старушка подошла к нему, оглядела всего, откашлялась и приступила к незнакомцу:

— Ты чей будешь, добрый человек?

Незнакомец ответил:

— Я Телилей.

— Какой Телилей?

— Телилей-слепец.

— Откуда идешь?

— Из тьмы.

— Из тьмы-ы-ы? Батюшки светы, какая еще тьма? Чего тебе у нас надо?

Слепой не ответил. Бабка Тиша живо сбегала в церковь, прибрала там, принесла воды, вымела двор, ударила в колокол, вернулась на площадь и опять увидела незнакомца. Человек в глубоком раздумье сидел на камне.

— Ты ждешь кого, что ли?

— Никого не жду. Я к вам пришел. Вчера, когда шел я через горячие хлеба, спросил жнецов, нет ли где поблизости моста. А они мне говорят, иди, мол, на Орлицкий мост, на ваш то есть. Много ли по нему народу ходит?

— Ого, как не ходить! Вся Орлица да еще девять окрестных сел. Во всей округе другого моста нет.

— Отведи меня, бабушка, туда!

Бабка Тиша взяла его за руку и привела на мост. Талей ступал по длинному высокому мосту, и шаги его отдавались эхом. Будто падали в прозрачную воду и как камни тонули в глубине. Он перешел на тот берег, где были нивы, сел под ивой, что с аистовым гнездом, прислонился к шершавому дереву, да там и остался. Потекли дни, месяцы, годы.

Первую ночь он провел там же, под низкими ветвями. Аистята допоздна возились в гнезде, что-то говорили на своем птичьем языке, ворковали, как дождевые капли в тихом омуте, и волновали его сердце. На другой день, когда роса осыпала гнездо и солнце омыло его черный лоб, слепой достал из кожаной торбы гыдулку и провел смычком по струнам. Аистята умолкли. Потянулись орличане на телегах. Иные останавливались послушать, потом ехали дальше, к золотому мареву и дивились, откуда взялся слепой. А Талей пел, но то была не песня — то душа его билась во мраке и жаждала увидеть белый день.

Вечером сердобольная бабка Тиша принесла ему два-три куска от просвир, горсть вареного жита с кусочком сахару и содовый хлеб. Дала ему поесть, потом спросила:

— Где спать будешь?

— Мне и здесь хорошо.

— Здесь нельзя, ты лучше ступай за мной. Гляди, там внизу, где белая труба над вербами, стоит пустая Хаджийская мельница. Думала я сегодня и решила, что там тебе будет хорошо. Вишь, утром дождик шел. Промокнешь — где станешь кости сушить?

Талей повернулся к бабке:

— У меня кожа дубленая. Но раз говоришь, что можно…

И пошел вслед за Тишей по холодному песку вдоль реки. Они прошли кусты гибкой ивы, из которой орличане плели корзины для винограда и коробы для соломы. Подошли к мельнице. Бабка Тиша остановила слепого.

— Напротив — слышишь? — вон под той разлатой грушей течет вода, захочешь пить — там и напьешься. А вот тут жернов лежит; когда встанешь рано, садись на него, грейся на солнышке. А теперь идем, покажу тебе горницу.

Когда они вошли в дом, Талей начал ощупывать давно не беленые облупившиеся стены.

— Ты на стены не смотри, — сказала старуха, — здесь тепло, зимой сам увидишь, как огонь разведешь. Постой, вот я тебе половичок принесу, есть у меня половичок. Ветхий, а все послужит. Другого нету, стара я уже, ткать не могу.

И зажил Талей в пустой мельнице. Ночью спал под бабкиным половиком, а днем сидел под кривой ивой с аистовым гнездом и играл, обняв свою гыдулку. Рука слепого, столь искусно водившая смычком по струнам, никогда не протягивалась за милостыней. Но если по утрам иной орличанин, выходя в поле, отламывал горбушку от свежего каравая, завернутого хозяйкой в пестрое полотенце, и клал перед слепым, тот брал хлеб. Если вечером жнецы приносили ему мягких спелых груш или желтых персиков — он съедал сочные плоды. Мало-помалу орличане свыклись со слепым, приняли его песню и каждый день уносили ее с собой в поле как благодарность. А Талей уже знал и людей, и телеги, и скотину — по шагам, по голосам, по колокольцам. Он узнал, кого как зовут, и когда вечером люди возвращались с поля и говорили «Добрый вечер, Талей!» он отвечал им по именам. Таков был этот слепой. Люди шутили с ним, иные строили насмешки, но он не обижался.

Первым же летом, после петровок, когда на широком спелом поле на каждой ниве как желтые куропатки расселись снопы, орличане начали лазить в кошельки и опускали монету — другую в горло гыдулки. И снова в душе слепого ожила тоска по самой милой сердцу женщине, которую он потерял в темноте.

…Был он очень мал. Жил с матерью на самой окраине села. Каждый день она уходила работать на чужих людей, а сына оставляла дома. Но однажды летним утром она ушла, а вечером не вернулась. Маленький слепой мальчик ждал до полуночи, прислушивался к дыханию людей и животных, прижимался ухом к земле, чтобы уловить ее шаги — и не услышал их. Тогда, оледенев от страха, он выскочил из дома, протянул руки перед собой и стал ощупывать темноту. Он не мог увидеть, куда она пропала, потому что у него не было глаз!

Девять лет ходил Талей по селам, расспрашивал людей и камни, птиц и деревья на бесконечной дороге; никто не знал, куда она девалась. Тогда слепой вернулся в ветхий домишко, снял со стены ореховую отцовскую гыдулку и пошел с ней по свету, распевая свои бесхитростные песни, и забыл про мать.

И только когда зазвенели серебряные монетки в гыдулке, ожила старая его печаль и захотелось ему, чтобы его обняли мягкие материнские руки. Прошлой весной бабка Тиша ходила встречать ягнят, чтобы не забредали в чужие дворы; так она ему сказала: хоть так, хоть этак, но надо накопить денег. Говорят, что где-то в чужой земле есть родничок со зрячей водой. Кто из него умоется — зрячим станет. Родничок тот далеко, на краю света. Пешком туда не дойдешь. Вот собрал бы он деньжат, тогда купил бы себе коня, а то и билет на железную дорогу… А когда прозреет, обойдет всю землю и отыщет мать…

Каждое воскресенье ночью слепой уходил в поле и хоронил собранные деньги под камнем. Иногда он всю ночь сидел над кучкой монет, перебирая их в пальцах, считал и пересчитывал. Они согревали ему душу. И не раз, пересыпая деньги с ладони на ладонь, он чувствовал, как у плеча его дышит молодой конь, готовый к дальней дороге.

Так прошло четыре лета.

На пятое земля родила небывалый урожай. В поле колос гнулся от зерна, ломались от плодов ветки яблонь и груш, на полянах блеяли ягнята, а во дворах толкалась птица. Повеселели орличане, но оказалось, что не к добру. Однажды вечером, дня за два до жатвы, выпал невиданный град и побил весь хлеб до последнего зерна. Когда страшная туча загремела над самым селом, Талей ушел под мост и долго слушал, как падают с неба орехи, но не понял, что произошло. Туча быстро улетела прочь, засияло благодатное солнце. Оно нежно ласкало израненную землю, и слепой, согретый неведомой радостью, достал свою гыдулку и провел смычком по струнам, которые только что сами гудели, отзываясь на грохот тучи. Вокруг была пустошь. Нивы, еще утром желтые нивы, сейчас лежали черные, будто вспаханные. Будто их оставили под пар. Хлеба не стало. Но Талей этого не видел.

Он заиграл веселую песню и прислушался, — не захлопают ли крыльями аистята. Но те молчали. На мост вступил один орличанин. Человек торопился к побитому полю, качал на ходу головой и что-то говорил сам себе. Услышав Талееву гыдулку, он подскочил к слепому как ужаленный и замахал руками.

— Эй, неблагодарный! Мы тебя здесь пять лет кормим, как свою собаку, а ты вот что! У нас сердца от му́ки разрываются, а он радуется, рученицу играет! И не стыдно тебе! Да ты хоть на мертвых птенцов посмотри, что у тебя под ногами лежат, хоть их пожалей! Неужто у тебя сердца нет! Убирайся из села, сегодня же убирайся, иди, откуда пришел! Если завтра утром увидим тебя здесь — камнями проводим, чтобы запомнил орличан!

Обозленный старик выхватил у слепого гыдулку и со всей силы ударил ею по иве.

Талей онемел. До самого вечера сидел он под деревом, не шевелясь, а когда над Орлицей опустилась ночь, он встал и начал ощупывать землю. По кусочкам собирал он свою гыдулку. Шаря по траве, он нащупал что-то мягкое. Это был убитый градом аистенок. Слепой выпрямился, вытер рукавом глаза и пошел в поле. Нашел заветный камень, вырыл все монеты, что собрал за пять лет от орличан, ссыпал их в торбу и пошел в село.

Среди площади, на которой встретила его бабка Тиша в родительскую субботу, он высыпал на землю все монеты, которыми одарили его орличане в радостные дни. Монетки сверкали при луне, как слезы. Орлица спала глубоким сном, и слепой слышал, как подрагивают ее сломанные крылья. С горькой тяжестью в сердце гыдулар без гыдулки покинул село и пропал в темноте, из которой появился пять лет назад.

ПРИБЫТОК

— Смотри, возвращайся с прибытком! Полную телегу выводишь с отцовского двора — полную домой приведешь, слышишь, Ненчо?

— Слышу, мама.

— Колоколец повесил Караману на шею?

— Нет.

— Повесь.

— На что он мне?

— Ночью, как поведешь телегу и зажелтеет под луной ровная дорога, он тебе будет петь. Вместо товарища скуку развеет.

Ненчо послушался матери, вернулся на ток, нашел под навесом колоколец и повесил его на шею буйвола.

— Прощай, мама!

— Доброго пути, сынок! И еще одно тебе скажу. Не к завтрашнему вечеру, а послезавтра ляжет перед вами Тунджа. Как переедете Тунджу, на том берегу будет село. Посреди села высокий тополь стоит, издалека виден. Называется село Мекиш. В прошлый год заезжали вы туда или мимо проехали?

— Ночевали мы там.

— Ну да. И теперь, небось, заночуете. Слушай! Как распряжете телеги да разведете костер, прошу тебя: не ходи на мекишские посиделки, не слушай ихних песен.

— Почему, мама?

Старуха-мать подошла прямо к сыну и глянула ему в лицо.

— Почему, говоришь? Не знаю, как тебе сказать. Очень ты на отца похож, каким он был в молодые годы. За поясом его дудку носишь, а на плечах — его голову.

Ненчо потянул за цепь.

— Не спеши. Дай я на тебя погляжу. Если тебе мать мила, не ходи, Ненчо, в Мекиш! Дай клятву!

Ненчо засмеялся. Осторожно погладил седую голову матери и потянул цепь. Буйволы тяжело зашагали за ним. Звякнуло большое ботало. Телега покатилась вниз по накатанной твердой дороге, прибавляя ходу, чтобы догнать остальные телеги.

Старуха приставила ладонь ко лбу, прикрываясь от солнца, которое закатывалось за облетевшую грушу, и долго смотрела, как качается тыква-горлянка, повешенная на колышке у правой боковины. Налетел ветер, поднял в воздух листву на дороге, спрятал телегу. Только ботало еще постукивало. Вот и оно заглохло. Только тогда старуха вернулась с улицы за калитку, но в дом не пошла, а побрела по опустевшему двору, остановилась под шелковицей, сорвала сухой лист, раскрошила его в руке и принялась без всякого дела ходить по току, усыпанному желтой листвой.

— Ох, нету в доме других рук! Была бы у нас молодуха — птичкой крутилась бы по дому, двор подметала, воды принесла да цветы полила — ишь они от жажды и головки повесили! Да стены бы побелила, да черными и красными цветами расписала! Вот была бы мне радость!

Теплая и смутная надежда заколыхалась в увядшей груди. Старуха нагнулась и принялась собирать хворост для очага.

* * *

На третий вечер караван остановился на ночь под разлапистым столетним орехом, что шелестел над лужайкой, низко опустив могучие ветви. Будто большая черная птица, он стоял на перекрестке среди широкой Заралийской равнины и летом манил к себе жниц, которые ходили на заработки в Загорье, а осенью — караваны, что везли зерно к морю. Этот гостеприимный старик был для путников, что постоялый двор — давал им приют и укрывал от жары.

Дед Вылко, самый старый из возниц, с сережкой на левом ухе, отпустил цепи, оставил телегу и пошел к дубу. Старик заговорил с деревом:

— Эй, дожил я, довелось еще раз увидеться. Когда я принял цепь из отцовских рук, да привел первый раз караван на это место, ты такой же старик был. А я — мальчишка. Под носом еще и пух не растет, а сам думаю — весь свет у меня в кулаке, а Черное море мне по колено. И что же стало? Не успело колесо повернуться, не успел на базар съездить да хлеб продать — а мешок годков полон. Тяжелый стал, дьявол. Буйволу не вытянуть. Ноги-то еще держат, но телега моя свои пути-дороги уже прошла. Где-то она засядет! Когда сломается, вы, — обернулся он к товарищам, — поставьте надо мной вместо креста спицы от колеса и ступайте своей дорогой. А под этим дубом остановитесь. Это не дерево, а скала, так и знайте. Его ни буря не повалит, ни засуха не высушит. Корень у него — в самое сердце земли ушел. А дело у него — встречать да провожать дорожных людей вроде нас. Вы бы, ребята, поспрошали его о своих отцах, он бы вам много чего порассказал, да говорить не может…

Буйволов распрягли, кинули им сена, развели костерок и уселись вокруг огня. Стали говорить о долгом пути, о малых селах, о сырой земле, о бедняцкой доле. Далекое поле быстро темнело. Орех еще ниже опустил ветви. Ясная синева ушла с неба. Бодро вдыхали буйволы свежесть и слушали тихие шорохи ночи, которая была уже близко. Одинокий аист взмахнул крыльями, вытянув шею, пролетел к селу, откуда доносились петушиные крики, тревожный лай собак и людские голоса.

— Сбился с дороги, — сказал чей-то тонкий голос.

— Нет, внучек, не сбился, а припозднился.

— Тебя послушать, так он весь день в поле работал.

— Аист без дела сроду не сидит. Целый день кружит по селам, спрашивает молодаек: которая хочет через год получить доброго молодца? Завтра он полетит в дальний путь за море. Счастье тому, у кого на крыше аист совьет гнездо да подарит хозяину волынку.

— Какую еще волынку? — спросил Ненчо.

— С двумя руками, с двумя ногами.

— Дед Вылко, да ведь это дело нетрудное, — снова сказал тонкий голос. — Положи на крышу возле трубы сломанное колесо, — аист и прилетит к тебе жить.

— Эх, Илия, тебе ли меня учить! Сколько я колес на крышу клал, чтобы аиста приманить! Да что говорить, моей тягобе конца-краю нет. Хозяйка моя померла и оставила меня одного, как перст. Не было у нас детей. Всем была хороша, и работящая, и кроткая, цены такой жене нет, да вот поди ты! Злому врагу такого не пожелаю — одинешеньким остаться.

— А чем тебе плохо? Ни о ком душа не болит. Что заработаешь — все твое. Пускал бы тебе в трубу длинноногий каждый год по волынке, да наплодился бы их у тебя полный угол, что бы ты тогда запел!

— Что запел бы? Ты дай их мне, да не считай — сколько. Выведу я их за ворота да пошлю в поле, руки к земле приложить. А я по бессилию и землю-то свою запустил, нет уже сил ее поднимать, как раньше.

— Оно, конечно, славно, если дом полон детей, да для этого знаешь что надо?

— Что?

— Надо, чтобы оставили мы на ночь телеги с зерном, а наутро нашли бы в каждой по торбе золота. Эх, повернул бы я тогда телегу вспять да вернулся бы домой. Ворота отопру, телегу среди двора брошу. Позову жену, детей: а ну, глядите, что вам отец привез! Эх, вот рехнутся от радости! Ага! А потом — марш в поле — ступайте землей командовать! И через десять лет бай Илия едет посмотреть сыновей. А сыновья все в городах живут, в большие люди вышли.

— Будет тебе про это, — перебил его дед Вылко, — не в деньгах дело.

— Знаю я, что тебе деньги не нужны, небось, целый горшок припрятал.

— У таких, как я, тайных горшков не водится, но нет у меня помощников, замены нету, пустая моя жизнь. Ненчо, — обратился он к молодому парню, — смотри, брат, не останься в жизни одиноким!

Ненчо ничего не сказал. Он встал и пошел к телеге; лежащие буйволы проводили его кроткими взглядами прозрачных глаз. Они светились при луне как большие звезды. Парень принес мешок, и когда набрасывал его на спину Карамана, черный труженик мотнул головой, и медное ботало трижды звякнуло. Голос его побежал далеко в темноту, будто это колокола.

Сел парень на дышло, прислонился широкой спиной к колесу, снял черную шапку. Волосы его рассыпались по лбу. В душе его поднялся стук туфель да звон расписных ведер. Зашелестела белая рубаха, хлынула ледяная вода из колодца, и в длинной колоде закачался высокий тополь. А вот и девушка, в волосах росяной цветок; она стоит перед ним потупив глаза и подает ему напиться. Он говорит ей:

— Не могу я больше ждать.

— Мама говорит, что я еще мала.

— Ничего не мала. Пока доедем до моего села, вырастешь.

— Как не вырасти! Погоди до другого раза, когда опять приедешь. Я еще и даров к свадьбе не ткала, не вышивала. И венчального платья не шила.

— Ты сама — дар дорогой. Смотри, как налилась за это лето. Так и хочется осыпать тебя, как колос, сорвать, словно яблоко.

— И не стыдно тебе говорить такое!

Ненчо тянется отнять у нее цветок, но она не дает.

— Слушай, пташка моя, в субботу мы обратно поедем. На шее у моего буйвола колоколец висит, издалека слышен. Как услышишь его в одном краю села — выходи на другой край. Придешь? Вот и отвезу матери полную телегу добра с прибытком.

С постоялого двора слышен голос:

— Нанка-а-а! Ты что, колодец копаешь, чтобы воды достать? Ступай домой!

— Иду, мама! — девушка вздрогнула, быстро зачерпнула воды, схватила ведра и бегом побежала к дому.

Сущий козленок!

— Хоть бы белый аист завтра слетал в Мекиш! Может, Нанка увидит его и попросит волыночку — с руками и ногами!

Разгорелось Ненчово сердце. Он смотрел в темноту и видел отцовский ток. Среди тока — стог, на стогу — аист, а под стогом старуха держит передник.

— Ну, пускай его! — кричит старуха.

Радость потекла по жилам парня. Ненчо достал из-за пояса дудку, поднес к дрожащим губам. Начал веселую песню, но скоро перешел на другую, печальную.

То была не песня, а плач.

Подошел дед Вылко, сел рядом с парнем, положил руку ему на плечо.

— О чем тоскуешь?

— Я-то? Вовсе не тоскую.

— А песню завел — слезы к глазам подступают. Может, заботы у тебя какие? Хочу я тебя, Ненчо, спросить об одной вещи, только ты на меня не сердись.

— Спрашивай, дед!

— Где ты был прошлой ночью? Мы же все вместе спать легли. Ночью я проснулся посмотреть, взошла ли дорожная звезда. Ее еще не было видно. Привстал, вижу: один из твоихбуйволов стоит и смотрит туда, где Мекиш. Иду к телеге поглядеть, в чем дело. Вижу — тебя нет. Скажи мне прямо, где был. В селе?

— В селе.

— Не след тебе в Мекиш ходить.

— Почему?

— Его там чуть жизни не лишили.

— Ты про отца?

— Про него. И он был вроде тебя. Помню его, будто сейчас перед собой вижу. Идет впереди каравана, цепь в руке, шапка набекрень. В котором году было — не могу сказать. Хорошее зерно отвезли мы тогда на море, выручили сколько полагается и ехали домой веселые. Подъезжаем к Мекишу, он повернул — и прямо в село. Отговаривали его — не слушает. «Я, говорит, посмотрю, кто меня остановит! Распрягу телегу у самого колодца, песню заиграю, девок соберу. Если какая понравится… Мекишане в те времена злющие ходили. Спросишь, почему? Болтали, что колодец их чертов заколдованный; мол, кто из него воды отопьет, оторваться не может. А я тебе скажу: не в колодцах дело, а в девушках. Каждая красоты невиданной. Раньше-то дорога через самое село шла, и все путники на постоялый двор заезжали. Выйдут девки за водой, а путники на них глядят да усы крутят. И то сказать: не наглядишься. Каждую осень крали из Мекиша самую красивую. Ну, терпели мекишане, терпели, пока терпенье кончилось, а потом огородили село высоким плетнем, отвели дорогу в сторону. А твой отец тот плетень топором рассек. Мы-то не посмели за ним пойти. Били его тогда в селе, убивали, да до смерти не могли убить, крепко душа в теле держалась. Еле он вырвался, без рубахи и без буйволов. Потом в постели лежал целый год. А как встал на ноги, уперся: не стану жениться, и все тут. Семь лет в холостяках ходил, потом уже встретил твою мать да гнездо с ней свил.

— А почему не хотел жениться?

— Да говорили, будто была у него одна в Мекише, опоила его приворотным зельем. Иначе с чего бы ему плетень топором рубить?

— Кто такая?

— Не знаю. Сколько я к нему ни приступал, чтобы назвал ее, — нет и нет. Скрытный человек. Мол, что было, то было, да померло и похоронено. Так он говорил, да я-то знал, что не померло, а живет и углем жжет его душу.

— Что жжет?

— Тоска по первой.

— А после женитьбы отец не заезжал в Мекиш?

— Ездил один раз, и того-не надо было делать.

— Почему?

— Откуда мне знать. Спроси свою мать. Я ее, бедную, однажды встретил на мосту, она с кладбища шла. Как заплачет, как запричитает! Мол, пропади оно пропадом то село, гори огнем! Чтоб от него следа не осталось!

Видно, признался ей старый перед смертью. Я ее спрашивал — не говорит. Ты, как домой вернешься, сам ее спроси, может, тебе и скажет. Когда мы в путь собирались, она ко мне приходила. Мол, если пойдешь в Мекиш, чтобы не пускал я тебя. Не след тебе было туда ходить!

Субботним вечером показался на дороге длинный караван. Когда он поравнялся с Мекишем, от него отделилась одна телега и повернула к селу. Караван остановился среди дороги. За телегой побежал старик, долго махал руками, но, поняв, что телегу не остановишь, вернулся назад.

* * *

На следующий вечер колоколец Карамана зазвенел у Ненчовых ворот. Старуха-мать вскочила, выхватила из очага головню, зажгла лампу и, прикрывая огонек ладонью, вышла встречать сына.

— Иди, мам, посмотри, какой я тебе прибыток привез!

Старуха подошла к телеге, подняла лампу повыше и обмерла: в телеге прямо и неподвижно сидела молодая красавица.

Ненчо бросил цепь и схватил морщинистую материнскую руку, чтобы поцеловать ее. Девушка не знала, куда девать глаза от стыда.

— Откуда привез?

— Из Мекиша, мама.

— Из Мекиша?

Сверкнули глаза у старухи. Заблестели монетки в ушах девушки.

— Как тебя звать, дочка?

— Нанка.

— Чья будешь?

— С постоялого двора.

— Уж не дочка ли Русаны-хозяйки?

— Ее.

— Матушки, пресвятая богородица, до чего дожить привелось! Что ты наделал, Ненчо! Что ты наделал! Не говорила ли я тебе: не ходи в Мекиш! Ведь эта красавица, твоя невеста — родная сестра тебе!

Как от удара, покачнулся парень. Девушка окаменела. Мать заплакала. Все трое не знали, куда деться.

САМОЕ ДОРОГОЕ

В селе Айдуду держали рослых вороных коней. Бывало, мчится такой конь по полю, буйную гриву ветер развевает, копыта выворачивают комья земли — каждый с колодец. У деда Минчо Крайнего коня не было. В молодости он еще кое-как сводил концы с концами. По осени ссыпал в амбар зерно — каждое с кизиловую ягоду. Но нужда крепко придавила его, и теперь в опустевшем дворе бродили чужие куры. А по вечерам соседские козы перепрыгивали полуразвалившийся плетень и обгрызали тоненькие ветки вишен в заброшенном саду. В кустах стоял, опустив голову, Серый — старый тощий осел, единственное живое существо, которое осталось у деда Минчо на всем свете.

Последней надеждой старика был его двадцатилетний сын. Два года назад он поцеловал морщинистую отцову руку и ушел за Родопы, а в прошлом году июньским вечером вернулся из города куцый Лазар и остановил свою тележку у дедовой калитки. Глухо позвал:

— Дед Минчо, ты тут?

— Тут я, где мне быть, — отозвался старик.

— Иди сюда, я тебе про Бояна скажу.

Дрогнуло сердце у старика, сжалось, охваченное темным предчувствием.

— Ты только не горюй, дед. Плохую новость я тебе привез. Нету больше твоего Бояна. Погиб в бою. Так в газете написано. Говорят, показал большое геройство.

Старик пошатнулся и прислонился к облупившейся стене; ему показалось, что качнулся и старый молчаливый дом. Он долго стоял не шевелясь. В ушах у него звенело. Он не знал, что сказать куцему, смотрел на него невидящими глазами. Потом только осмелился спросить:

— Погиб, говоришь? А, Лазар? Значит, конец?

— Конец, — сказал Лазар и поник головой.

— Неужто я его не увижу, Бояна моего?

Лазар ничего не ответил. Не знал, какими словами утешить раненое отцовское сердце.

Старик заплакал и стал кулаком тереть глаза.

Куцый тронул повозку. Прошел Минчо по заросшему двору, мимо короба для зерна, который уже три года зернышка не видел; толкнул калитку и встал на току. Растерявшаяся его душа задыхалась от муки. Перед глазами как в тумане поплыли деревья, прокатилось сломанное колесо, которое уж много лет стояло у плетня и мечтало о глубоких колеях дороги, что вела между нивами, над которыми колышутся колосья и подмаренник. Повернулся дед Минчо и хотел было сесть под кривой грушей с поникшими ветвями. Груши, румяные от солнца, висели как сережки и при малейшем ветерке падали на землю.

Дед Минчо до полуночи сидел под деревом, охватив руками седую голову. Думал. Что же осталось у него на грешной земле? Кто поделится с ним куском хлеба? Что теперь будет? Куда он денется? Этого бедняга не знал. Когда месяц высоко поднялся в небе и потянуло прохладным ветерком, старик притих и почувствовал возле уха теплое дыхание. Он повернул голову и встретил два больших глаза, которые смотрели на него с любовью и тоской. Это был Серый. Он стоял, развесив уши, и будто говорил: «Не бойся, пока у меня спина цела, проживем!»

Дед Минчо обнял его за шею, и старые друзья без слов поняли друг друга.

На другой день по большой дороге, что вела в город, шел тихий, сгорбленный дед Минчо Крайний. Глаза у него ввалились и покраснели. Шапка гнула голову к земле. Правой рукой он сжимал недоуздок Серого, нагруженного двумя корзинками спелых груш.

— Что везешь, дедушка? — их догнали две крестьянки, у одной из них висела за спиной пестрая зыбка.

— Груши на базар.

Женщины заглянули в корзины.

— Да ты только посмотри, ай да груши! Прямо золото!

Старик продал груши, купил того-сего и кое-как перезимовал.

А этим летом груша не родила…

Дед Минчо и так прикидывал, и этак — что делать. Откуда взять денег на зиму? Ему немного надо. Только на хлеб… Дровишек они с Серым привезут. Одежда пообносилась, но ее можно залатать, зиму как-нибудь протянет. Ничего он не мог придумать. А холодный ветер уже срывал желтые листья с деревьев, свистел в голых ветках.

Рано утром в субботу дед Минчо с Серым отправился в город. Соседи дивились:

— Что глухому старику делать на базаре? Продавать ему нечего, а купить — так у него ломаного гроша нет. Видно, ума лишился старый…

Поздно вечером дед Минчо вернулся в Айдуду один. Серого не было. Старик продал осла. Деньги лежали у него за пазухой, завязанные в тряпицу.

Старик вошел в дом, потоптался, постоял в раздумье у очага и опять вышел во двор.

Дул ветер — холодный, осенний.

Дед Минчо в темноте прошел на ток, встал под стрехой, где вчера еще был привязан Серый. Не думая, он протянул руку пощупать — хватит в яслях сена на всю ночь. Потом опомнился, почуяв страшную пустоту в душе и вокруг себя. Он понял, что совершил большой грех: продал самое дорогое, что было у него на свете после Бояна.

Посмотрел дед Минчо на бесплодную темноту вокруг, вытащил из-за пазухи тряпицу с деньгами, развязал узел и начал перебирать ассигнации.

«Бумажки, — подумал он, — на что мне эти бумажки, когда мне уже слова сказать не с кем? Зачем эти проклятые бумажки?»

Дохнул сильный ветер, выхватил из рук старика деньги и понес над спящим селом.

БОЖИЛОВА НАДЕЖДА

За окном вьюга швырялась снегом, заносила мирно спящее село, выла как бешеная собака — тоскливо и протяжно. Под ее напором трещали ветви.

— Вставай, хватит с тебя, уже полночь миновала! У меня тут не постоялый двор. Расселся у печки, как бей какой! Или вовсе домой не собираешься?

— Постой, Пышо, дай еще немножко погреться. Холодно!

Дед Божил протянул стариковские руки к отверстому горлу печки, в которой уже не было живого жара, а только теплый пепел. Он дрожал всем телом.

Пышо приоткрыл дверь корчмы.

— Батюшки, какая вьюга! И метет, и метет. Чуть не с человеческий рост навалило! Дед Божил, ведь у тебя не как у людей — плетня нету! В твоем саду нынче ночью волки будут в чехарду играть! Если что, бери головню и выходи прямо на крыльцо, да не бойся: волк от огня бежит, как черт от ладана!

— Откуда в моем доме огню быть, сынок! Под навесом ни сучка не найдешь, хоть шаром покати! Нету дровишек, Пышо, нету!

— И не будет, пока ума не прибудет! Чудной ты человек! Возьми да продай свою памятку. Люди тебе за нее денег отвалят!

— Жалко, — отозвался дед Божил.

— Мели, Емеля, твоя неделя! Жалко ему! Старый человек, девяносто лет землю топчешь, а рассуждаешь как дитя малое. Всех близких на тот свет проводил, — вон их у тебя сколько на кладбище лежит, — да и забыл уж про них, а такой пустяковины жалко. Зачем она тебе? В могилу унесешь? Или тебе с ней в гробу теплее будет? Смотри, какая метель на дворе. Поезжай завтра в Оряховицу да продай, там в торговых рядах есть один золотых дел мастер, он такие штуки скупает. И ведь до того богатый: тряхнешь посильнее — золотые посыплются! Он тебе за твою памятку шапку денег отвалит. Вот и пойди по базару, да купи хороший тулуп да крепкие сапоги с подметкой в два пальца, чтобы ноги не мокли. Ты погляди на себя! Царвули свиные, да и те протерлись, вместо онуч старые тряпки. А рубаха у тебя где? Под антерией кожа сверкает. Стыдоба одна! А послушал бы меня — и зажил бы по-человечески. Плохо разве?

— Нет, не плохо, правильно ты говоришь. Да как в такой снег до Оряховицы доберешься…

— По железной дороге. Для того ее и сделали.

— А где денег взять на дорогу? Кто меня даром повезет?

— Это пустяки, денег я тебе дам, если хочешь. Двадцать пять левов дам взаймы. Отчего не дать, ты не такой человек, чтобы позариться на чужое. Когда вернешься, отдашь. На обратную дорогу тебе денег не надо — с полной мошной приедешь.

Дед Божил встал, поплотнее закутался в антерию, залатанную на локтях мешковиной, и пошел к двери.

— Ну, надумал? — спросил Пышо, провожая старика. — Может, завтра и в путь, а?

— Ночью подумаю, а завтра увидим. Жалко ведь, больше ничего у меня не осталось на белом свете!

Вьюга поглотила сгорбившегося от холода старика. Пышо закрыл дверь корчмы, подпер ее топором, задул свечку и пошел в теплую горницу, где уже спали его домочадцы.

Долго добирался дед Божил до своего жилья сквозь снежную бурю. Войдя в темный дом, он стряхнул с себя снег, ощупью добрел до холодного очага и сел думать. Скоро голова его ушла в плечи. Мыслями дед Божил перенесся в прошлое, перевалил хребет лет и оказался в далеком селе, над которым стоял красный месяц. Дул теплый осенний ветер. Старик пошел по улице к сельской площади и там застыл как вкопанный. Перед ним выросла виселица из тесаных бревен, на ней качался рослый, сильный человек с длинными висячими усами, в серой холщовой рубахе. В ногах повешенного лежала черная шапка, а на шапке блестел золотой львенок.

— Батя, — глухо прошептал старик и задрожал всем телом, — это я, твой Божил…

И старик увидел себя таким, каким он был в тот день…

Босоногий мальчонка, пробравшись на площадь через соседские огороды, с ужасом смотрит на мертвеца, потом бросается к нему, обнимает за ноги, целует их…

— Батя, это я, твой Божил, слышишь?

Но мертвый не слышит, не отвечает. Тогда испуганный мальчишка, оглядевшись, хватает черную шапку и исчезает в ночной темноте…

Слезы душат деда Божила. Он утирает их рукавом и затихает. Ветер бьется в ветхие стены, надувает пузырем бумаги, которой заклеены окна. Над селом стоит стон, будто кто-то зовет на помощь, будто где-то бьют в набат…

Проснувшись на другой день, старик поглядел в окно и увидел, что снегу навалило по грудь. Зима шутить не любит!

— Эх, будь у меня теплый тулуп, да сапоги, да телега дров! — вздохнул он. — Развел бы я огонь, да разулся, да постлал бы тулуп в углу возле трубы. Эх, мамочки! Огонь трещит, искры в трубу летят, а я лежу, греюсь да потягиваюсь… Прав Пышо, придется ехать в город. А не поедешь — он ведь по-другому заговорит: скажет, нет хлеба, и все тут…

Верно, у них с Пышо уговор: корчмарь будет давать старику хлеб, пока тот жив, а когда умрет — Пышо возьмет дедов дом и двор, где даже плетня нету. Ведь он, собака, что захочет, то и сделает, вдруг возьмет да скажет: «Нету хлеба! — и не даст.

Дед Божил, решившись, пошел в кладовушку, вытащил из-за пояса ключ от сундука, отпер его, ощупью нашел, что искал, и опять задрожал всем телом.

Пышо отсчитал старику двадцать пять левов на билет, а на прощанье сказал:

— Ты гляди, купи себе еще и шарф потеплее, шерстяной, вот и закутаешься как следует. А мне привези газетку, новости почитать. Стосковался я по газете. Разве мне место здесь, в этой глуши, да что поделаешь — судьба…

В полдень дед Божил стоял перед лавкой золотых дел мастера. Он долго оббивал снег с царвулей, потом нерешительно постучался. Ему открыл сам хозяин — плотный человек с толстой золотой цепью поперек живота и в блестящих башмаках со скрипом. На пальцах у него блестели кольца.

— Чего надо? — спросил он.

— Дело у меня…

— Какое? Подарки к рождеству покупаешь?

— Нет. Продаю одну вещицу.

— Что за вещица?

— Герб золотой. Когда мы дрались с турками, я его на шапке носил. Я был в чете капитана деда Николы, которого убили под селом Колиби. Слыхал про такого? Капитан Никола, про него и песня есть, должен ты его знать. Я у него знамя носил. Жалко, помер Пеньо-сорвиголова из Лясковца, он бы тебе рассказал про меня. А львенок-то еще с бунтовных времен, его носил мой отец, Иван Божилов. Старый комита, которого турки среди села повесили. Ты, небось, слышал про него. Это мой отец. От него-то мне львенок и достался.

— А зачем продаешь? — поинтересовался хозяин.

— Нужда заставляет, сынок, куда денешься! Такая нужда — дальше некуда. Как выпал большой снег — и огня в доме развести нечем. Прошлый год научили меня добрые люди: подай, мол, прошение царю. Напиши, кто таков дед Божил, про бедность свою скажи, про то, что бунтовного льва имеешь… Может, дадут тебе какую пенсию…

— Ну, а ты написал?

— Как не написать, написал. Адвокатин с меня пятнадцать левов взял за это.

— А царь что?

— Да ничего. Ему и горя мало, что какой-то дед Божил из села Опыка последней рубахи лишился и от холода зубами стучит.

Старик полез за пазуху, достал платок, осторожно развернул его и подал хозяину маленького золотого льва с потемневшими гнутыми лапами и дыркой вместо глаза.

Хозяин взял вещицу, надел очки, осмотрел ее с одной стороны, с другой, постучал по ней ногтем и сказал:

— Ты, дед, обознался.

— Как так?

— Это не золото.

— Что ты? — старик даже рот разинул.

— Не золотой герб, говорю! Жестянка!

— Что ты такое говоришь? Как это может быть…

— Ломаного гроша не стоит, выкинуть на помойку — и вся недолга. Зря ты на билет тратился да в такую даль ехал. Ты из какого села-то?

Дед Божил ничего не ответил. Поморгав, он взял львенка, осторожно завернул его в платок, как вещь бесконечно дорогую, спрятал за пазуху и вышел на улицу.

Хозяин засмеялся ему вслед:

— Ты бы прежде, чем по холоду в город тащиться, показал его в селе человеку, который хоть раз золото в руках держал…

На улице несчастный старик долго стоял, не двигаясь с места, и смотрел на высокие снежные холмы. Горько было у него на душе.

Значит, вот оно как! Ничего у него не осталось, кроме могил на кладбище да памятки от отца. И эта его последняя радость и надежда не стоит ломаного гроша! Жестянка! Как же может львенок быть жестянкой!

Денег на обратную дорогу у него не было, и старик решил вернуться в Опыку пешком. Выйдя за окраину, он побрел по равнине. Внезапно дорога затерялась в сугробах. Куда теперь идти? Старик пошел по глубокому снегу, но скоро быстро устал и присел отдохнуть.

Скоро злая вьюга снова обрушилась на холмы и занесла его снегом…

ЛОМОТЬ ХЛЕБА

— Уплыла землица! — с трудом выговорил дед Адам, глядя вслед мерильщикам.

Молодой учитель, подвернув штанины, шагал по росистым хлебам, а вслед ему с шипеньем ползла по земле железная лента. Кривица, плотный и самодовольный хозяин машинной мельницы в Асеново, крикнул:

— Не так ведешь, учитель! Неправильно меряешь! Больно велика у тебя получилась эта нива! Глубоко руку в мою мошну запускаешь! А ну, перемерим еще раз!

Кривица с кряхтеньем нагнулся и взялся за другой конец рулетки. Металлическая лента свистела как утка, что защищает своих утят. Он тоже вошел в хлеба и пропал, за ними — только голова плыла поверху, как тыква над зеленой водой.

Дед Адам безнадежно махнул рукой и отошел в сторону — чтобы не смотреть. Он сел под грушей, что стояла на меже, достал из кармана платок и стал тереть лицо, по которому время провело глубокие борозды. Шелестели высокие колосья. Старик беззвучно говорил:

— Посижу в последний раз в твоей тени, старое отцовское дерево. Тебя еще отец сажал. На твои ветки когда-то мать вешала мою зыбку. Вот там батя вязал большие снопы и укладывал их — крестец к крестцу.

Он носил белые порты и белую рубаху. Лицо у него было темное, как корка чистого пшеничного хлеба, а брови светлые. На паламарке, которой он жал, был выдолблен глубокий крест. Потом на этой же ниве я вязал снопы за семью жницами и слушал, как поет Латинка, дочка деда Ангела Ямалии. Вот пела, чертовка! А когда мы поженились, то в первую голову сюда пришли, сеять кукурузу. Я пашу, а она идет за мной следом и пускает зерно в борозду. Красивая была она, одевала пестрый тканый пояс и застегивала на перламутровую пряжку, а на пряжке вырезаны два коня, один против другого. Были мы тогда молодые и тоже буйные, как кони. Летели по белу свету и не было удержу. Где теперь те кони? Съело их время, как волк. На той же ветке, где висела моя зыбка, вешали мы зыбки трех сыновей. В землю Фракии безо времени легли двое, остался один — самый младший, самый дорогой сердцу…

Старик полез за пазуху и достал платок, в который была завернута четвертушка бумаги. Развернул и стал читать по слогам:

«…Здесь чужбина, не то, что дома. Никому ты не нужен, никто хлеба не подаст. Батя, скорей пришли денег. Ты писал, что денег нет и банк ссуды не дает. Продай большую ниву! Кривица купит, я уж ему написал. Он не против. Сейчас ты должен поддерживать меня. Дай мне окончить ученье. А о завтрашнем дне не заботься. Вот выучусь, стану доктором — устроюсь в каком-нибудь городе у моря. Возьму к себе и тебя, и маму, отдохнете на старости лет. Читай газеты, попивай кофе и ходи на базар за свежей рыбой. Других забот у тебя не будет. А мама пускай качает внука и поет ему песни, как она одна умеет петь…»

— Доктор Петко Адамов! Младший сын деда Адама! Молодец старый Адам! Сказал: выучу сына, последнее отдам, а выучу! И выучил!

Вот что станут говорить люди, а дед Адам будет важничать.

— Верно ты сказал, дед Адам! Так в точности и вышло: двадцать семь декаров и три ара. А мне на глазок казалось меньше. Покупаю! Вместе с хлебом! — сказал Кривица, убирая рулетку и жадно обводя глазами ниву, которая кланялась ветру, как молодая сноха свекру.

— Хлеба не отдам. Я это жито сеял — я его и соберу. Ты что же это, голодом хочешь меня уморить? — пробормотал дед Адам, ошеломленный словами Кривицы.

— Дело твое. Только я земли без жита не возьму. Подумай, дед Адам! Хорошенько подумай. Смотри, не скажи потом, что Кривица своего слова не держит. Дело-то нешуточное, я деньги даю, твоего сына на доктора учить буду!

— Пропала землица! — вздохнул дед Адам и поднялся. Отряхнул комья с портов, глубоко вздохнул и потащился к селу.

* * *

У доктора Петко Адамова собственный дом в самом красивом черноморском городе. Есть и сад с черешнями, грушами «дюшес», розами и кактусами. Есть и стройная жена с руками, словно изваянными из слоновой кости, и ногтями, похожими на зерна граната. Жена сидит в саду, дышит морским воздухом и страшно скучает. Доктор очень занят. Этот молодой человек, вернувшись из Европы, локтями пробил себе дорогу в жизни, обставив всех старых врачей. Теперь он впереди всех. Со всей округи идут к нему больные. Здесь и крестьяне с испитыми лицами и мутными глазами, в толстых суконных портах в самые жаркие дни, с единственной пятилевовой ассигнацией, для верности завязанной в платок. Доктор — член всех благотворительных обществ. Он возглавляет местный хор, руководит обществом трезвости, выступает с интересными беседами от имени женского кружка «Здравец», секретарем которого состоит его жена. Этот молодой человек быстро поднялся по лестнице успеха. И забыл стариков, которые отдали последнее, чтобы выучить его. Он высоко взлетел, и на дверях него висит золотая табличка с черными буквами: «Доктор Петко Адамов».

* * *

Поздравление

Любезный мой сын Петко! Четыре года мы с матерью ждали, чтобы ты нас позвал к себе, посмотреть на твой дом да порадоваться на тебя и на красавицу-сноху. Что же это ты, сынок? Почему ты нас забыл? Знал бы ты, какая наша жизнь тяжелая. Ох! Хорошую-то землю я ведь Кривице продал, и теперь остались мы, дерево без корня. Пришли такие дни, что ни горсти зерна не найдешь в амбаре. Прямо сердце разрывается, как подумаю, как было раньше и каково теперь приходится. Прошлый год отдали и полоску, где мать твоя садила фасоль, лук, бобы да огурцы. Нужны были деньги на хлеб. Купили у Кривицы пять крынок жита — а там половина куколя. Смололи мы его. Убрали в сундук и взаперти держим. Петко, мать твоя что ни день плачет. В пятницу, бедная, никому не сказавши, пошла в город пешком, к тебе собралась. Шла, шла, и дошла до монастыря св. Троицы, и там обессилела. Вернул ее в село Маслинка, тот, что возит подсолнуховое семя на маслобойню. Привез на телеге и денег не взял. Петко, оно видно, что ты нас к себе не возьмешь, так хоть бы господь над нами сжалился и сказал: «Идите ко мне, дед Адам и баба Латинка, хватит вам маяться в дольней жизни». Раньше ты хоть малость денег посылал, а сейчас и вовсе ничего. Говорят, что ты теперь богатый человек. Что тебе стоит устроить меня куда-нибудь, хоть в дворники при общине, — глядишь, на хлеб и хватит. Я еще держусь, а мать твоя от забот совсем плоха…»

* * *

Жилистый человек в резиновых галошах и красном фракийском кушаке, пыльный и небритый, вошел в кабинет доктора Петко Адамова. Доктор в это время просматривал рукопись своей беседы «О хлебе насущном». Читал он не внимательно, потому что мысли его кружились вокруг кухни, где в большой кастрюле тушились два молодых петушка.

— Что тебе? — спросил доктор посетителя, не оборачиваясь.

— Господин доктор, случился мне путь из села в ваши края. Я вам привез посылочку от бабы Латинки и деда Адама.

Гость сунул руку в торбу и начал шарить внутри, потом достал маленький сверток.

— О-о-о, наконец-то мои родители вспомнили, что у них есть сын! Как они там живут-поживают?

— Хорошо, господин Адамов, очень хорошо.

— Ну, разумеется! Чистый воздух, солнце, яйца, свежее масло, брынза. А письма нет?

— Было и письмо, но дед Адам меня догнал на околице и отобрал его. Дай, говорит, сюда письмо, а вместо него отвези сыну, доктору то есть, ломоть хлеба, какой мы с его матерью едим.

— А что еще? — спросил доктор, принимая сверток.

— Больше ничего. До свиданья, господин доктор. Извиняйте.

Когда посетитель ушел, доктор Петко Адамов развязал узелок и обнаружил ломоть хлеба, которые месили материнские руки.

— Эти люди издеваются надо мной! Это не хлеб! Это гадость какая-то!

Доктор Адамов рассердился, схватил хлеб и вышвырнул в окно. Воробьи, копавшиеся в песке, вспорхнули, потом слетелись к хлебу, клюнули по разу и улетели прочь.

Через полчаса молодой врач в белоснежном чесучовом пиджаке вышел в сад. Нагнулся, поднял ломоть хлеба и рассмотрел его. Невидимая рука сжала его горло.

РОСЕНСКИЙ МОСТ

— Не знаю, мать. Может, грешен я.

— Скажи, в чем дело, сынок.

— А что говорить?

— Три года с постели не встаешь. Три лета протянулись, как длинный караван мимо твоего окна, только в окно заглядывали. Дрозды малые учились петь в гнезде на вишне. И вишня трижды наливалась черными ягодами. Ты руки не протянул, ягодки не сорвал. Три раза на гумне ссыпали хлеб. Неужто тебе белый свет не мил? Неужто не хочется выйти на солнышко, поглядеть на деревья и нивы, на красивый мост? Поглядеть, как девушки расцвели, ровесницы твои? Три лета с постели не встаешь.

— Не знаю, мама. Мне уже ничего не хочется.

— Зачем так говоришь…

Лампада кротко обливала красным светом лицо больного. Сидя на топчане, старуха нежно гладила руку сына. И не знала, как спросить. Из левого глаза ползла, как муха, красная материнская слеза. За окном стояла белая ночь. Где-то на улице над черными плетнями, будто шепот, возникал шум листвы. Деревья тихо качали ветвями. Белые трубы стояли над пустой листвой. Словно хотели увидеть, все ли спит в темноте. Серый котенок удивленными глазами смотрел на улицу.

— Помнишь, мама…

— Что?

— Когда начал я строить Росенский мост? Летом. Тогда Милка сшила мне белую рубаху с красной каймой. Как я этой рубахе радовался!

— Помню, будто сегодня было. Тебе в то лето сравнялось двадцать два года — жениться пора было.

— Все надо мной смеялись. Говорили, что не связать мне Черкювское поле с селом. Не выйти одному против реки, не одолеть ее, не опоясать каменным поясом. Не укротить, как молодую жену. А я знал, что могу. Семь лет ходили мы с батей по чужим краям, дома людям ставили. Научился я камень класть, и руки меня слушались. Батя смотрел на меня веселыми глазами. Однажды спустились мы к реке — срубить старую осину — помнишь? Сели на берегу. Буйная, шумная течет Росица, а ивы наклонили темные шапки, — хотят окунуться, чтобы прохладнее было.

Старый и говорит:

— Слушай, Манол, мне не удалось, а у тебя получится. Вот тут. Чтоб встал мост на оба берега, связал два мира. Там, напротив, люди хлеб растят. Дай им мост — пусть легко будет на работу ходить.

На старой осине пела птица. Я слушал чудную песню. И спросил:

— Да разве я смогу им его дать?

— Можешь. Запомни хорошенько: тут самое удобное место. И чтобы был большой мост, о четырех сводах. Позови мастеров из Фракии тесать камень, сельчан соберешь на помощь, ничего не бойся. Большое добро сделаешь людям. Будут тебя помнить, пока свет стоит.

Пела малая птаха, и крылья у нее светились серебром. Падали с них чистые капли. Я стоял и думал: и не сказал бы мне ничего отец — я все равно сделал бы! Вот он, напротив, — страшный мост! Увидел я его, мама, таким, каким потом построил. Как обруч охватил реку. А она, хитрая желтая гадюка, пролезает под него, извивается, потягивается горячим телом и свободно и бешено кидается вниз, к синим холмам. И услышал я, как застучали тяжелые телеги, как загремели колеса, увидел, как мотают головами виторогие делиорманские буйволы.

— И еще одно запомни, — услышал я батин голос. — Когда начнешь его класть, вмуруй в основы тень того, что тебе всего милее.

Я вздрогнул.

— Что мне всего милее?

— Сам знаешь.

Больной умолк. В окно лился желтый лунный огонь. Тени со смехом бежали наперегонки по белой улице. Ночь развернула серебряное покрывало. Посеребрила весь мир. Вдалеке по темной равнине сновал невидимый гонец, спрашивал нивы, не хотят ли они пить, не полить ли их завтра утром.

И они ему отвечали.

— Покинул батя белый свет, а меня оставил мост строить. Знал я, как его сделать, не знал, нужно ли человека в жертву принести. И спросить некого. А весна уж аистов прислала, предупреждает: скоро буду! Пришли загорелые лохматые каменотесы, поднялся стук, поднялся долбеж. Начал я работу. И страшно мне было, и весело. Нелегко, мама, погубить человека. Как на это решиться? Кого в мост вмуровать? Подходил урочный день. Раскопали мы оба берега. Ходил я как чумной, думал, с ума сойду. Однажды вечером пошел на кладбище. Упал на отцову могилу, землю ногтями скребу.

— Скажи, кого! Ты знаешь!

Но могила молчала. Разве станет холодная могила говорить!

Вернулся я домой и к рассвету задремал. И увидел старика. Идет он с поля, такой, каким при жизни был, сам в красном широком кушаке, а на правой руке белый орел сидит. Остановился на высоком берегу Росицы и зовет меня:

— Смотри хорошенько, где сядет белый орел! Он тебе покажет, кого в мост вмуровать. Не бойся, сынок!

Поднял он правую руку и подбросил орла в воздух. Взмахнул крыльями белый орел и взвился в небо. Сделал три больших круга над селом и опять спустился. Прямо камнем упал, а куда — я не увидел. А батя на меня посмотрел, головой покачал и пошел к реке. Тут перед ним поднялся мой мост, он и пошел на другой берег. Там остановился, оглядел мост от края и до края и махнул рукой. Я услышал:

— Давай!

Я вздрогнул и вскочил. Надо мной стояла ты, мама, и говорила:

— Давай, Манол, уже рассветает. Телеги давно выехали! Вставай! Мастера тебя ждут.

Вышел я из дому и пошел не к мосту, а свернул к дворам деда Нойо, — может, увижу Милку и все ей расскажу. Авось полегчает на душе. Подхожу к дому — и встал как вкопанный. На ореховом дереве у них сидит белый орел. Точь-в-точь как тот, которого батя выпустил. Потемнело у меня в глазах. Загудело в ушах. Бросился я к кладбищу — отца искать, кости его разрыть, спросить: как он мог мне на нее показать! Мой кровный отец! Неужто ему не жалко? Да где там! Разве с мертвеца спросишь!

На мосту пели каменщики. Росица шумела и уносила их песни.

Они и знать ничего не знают. Поют и камень кладут. Кладут своими большими, как лопаты, потрескавшимися руками. Они вмуруют в мост красивую песню. Им хорошо! А я кого вмурую?

Сел я на могилу и стал искать Милкин двор с ореховым деревом. Вижу — белое облачко летит в небе. Белая душа купается в утреннем пламени. Вечером увижу Милку, как я в глаза ей посмотрю, какие слова скажу?

Нагнулся я к почерневшему кресту, и слезы сами потекли из глаз. Обо всем забыл…

Внизу на дороге я увидел желтую пыль. Услышал бубенцы и громкие крики. Идут по дороге телеги со снопами — не счесть сколько их. А на оглобле первой телеги, мама, сидит птичка, что на осине пела, клюет зерно. Подъехали телеги к реке, остановились. Никто не распрягает. Ждут.

Кого ждут?

Я встал. Протер глаза и приставил руку ко лбу: нет никого. А внизу мастера камень кладут и покрикивают.

Решил: пусть будет, как судьба велит.

Вечером у колодца моя Милка нагнулась к воде, наполнила котелки; чудным желтым огнем сверкнули ее сережки, когда мерил я ее длинную черную тень.

Только месяц меня видел…

В ветвях запела пичужка. Котенок наставил уши и одним прыжком вскочил на окно. Глаза его посмотрели в темноту, но ничего не поняли. Больной ушел в свои думы: та же птаха! Никак она у него из головы не идет! Голос медовый, как колокольчик: так же пела она и на старой осине, пока ее не срубили. По ночам прилетает под окно, свою песню поет. И теперь опять прилетела. Спряталась в густой вишневой листве. На окне машет серой лапкой котенок. Мать сидит, смотрит на сына и глазам не верит. Как ему сердце позволило милую погубить?

— Чтобы этому мосту провалиться! Хоть бы его водой унесло!

Манол поднял глаза на мать и тихо сказал:

— Зачем проклинаешь, мама! Ведь я сам решил поставить мост! Я сам ее отдал, сам между камней уложил…

— Большой грех ты совершил, сынок!

Посветлели глаза мастера.

— Помнишь, когда мост достраивали? В воскресенье. Какое веселье было, какая радость! Из девяти сел народ съехался праздновать открытие Росенского моста. И детей привезли целую стаю — пускай посмотрят. Двое чабанов на волынках играли, — те, что на лето с гор пришли в Железный лог. Помнишь ты их? Черноглазый еще сватал за себя нашу Куну, а ты не соглашалась, не хотела отдавать ее в такую даль, к чужим людям. На полянке кипело варево в казанах — девять яловиц зарезали сельчане. Лежит вокруг Черкювское поле и тоже радуется. Ласточки пляшут над лугами. Ждет поле, чтобы пришли пахари, вонзили в него старые грушевые сохи и с кличем повели борозды, чтобы бабы засучили рукава, заиграли серпами. Старики обходили мост, постукивали палками, щупали холодный камень, говорили:

— Чудо сотворили руки Манола!

Что за чудо я сотворил, про то я один знал.

Всем было весело. Все пили из глиняных мисок, из расписных баклажек. А я молчал и пить не мог. Смотрел на веселую толпу. И когда волынки заиграли рученицу, вскочил тут и стар и млад, взялись за руки. Закружилось бешеное хоро. Кто-то крикнул:

— Эй, да вы забыли! Где же мастер, пускай и он с нами встанет!

Но не успели отплясать первую рученицу — умолкли волынщики. Дрогнули люди, притихли. Расступились. Обернулся я, мама, и вижу: покойника несут.

Ты знаешь, кто это был.

Проводил я тело до кладбища, бросил на могилу горсть земли — пусть Милке пухом будет, — а когда вернулся, опять пошел в круг. До полуночи плясали.

Мы и костры развели, чтобы светло было. Как черные огни горели глаза девушек. А я весь горел от муки и от бешенства. Думал: забуду ее. Пьян был, что с пьяного возьмешь.

Ночью, к первым петухам, все разошлись по домам. Все устали до смерти. Я никуда не пошел. Сел на камень и сижу. Одолели меня тяжкие мысли. О чем думал — не знаю. И тут вдруг слышу — зовет кто-то из темноты:

— Ма-но-о-ол!

А может, и показалось; может, никто и не звал меня. Встал я и пошел прямо на голос в темноте. Месяц заливал нивы желтой водой. Сколько я так шел — не помню. И вижу: напротив, на кургане, стоит голая женщина, волосы распущены до пят.

Она сбоку подошла, хлеба помяла. Откуда? Никто не слыхал, не видал. Вся равнина как шалая от песни цикад, от звездного огня. Может, и я был шалый. Иду к ней, глаз с нее не спускаю. Она меня ждет. И опять слышу:

— Мано-о-о-ол!

Где-то жалобно затявкали собаки. Я думаю: они на месяц смотрят и сами не знают, чего лают. Не знают! Остановился я и задрожал. Задрожали и заволновались хлеба. Кто это? Где я видел ее? Ох, какие темные глаза… Когда я в них смотрел, почему они мне такие родные? Ласково погладили они меня, и женщина пошла ко мне. Белая, красивая. Никогда я голой женщины не видел. Вьются, шелестят ее волосы. Жгут меня ее глаза. В тот же миг потемнели нивы, и она протянула ко мне голые руки:

— Давно я тебя жду!

И как заговорила, тут я и узнал: Милка!

Крикнул я. Нет, не крикнул, страшно мне стало. Бросился я бегом через хлеба, а она за мной:

— Куда ты, Манол? Ведь мы с тобой сегодня обручились. Не видел, сколько людей собралось на нашу свадьбу? Со всех сел приехали. Нас поздравляли! Кончилась наша свадьба!

И я услышал ее хохот — помнишь Милку, деда Нойо дочку?

Упал я.

Чувствую — душат меня ее мягкие волосы…

Глиняная лампада дрогнула и погасла. Месяц спрятался за вишню. Старая мать гладила лоб больного и тихо плакала. Котенок гонялся за тенями на белой улице. А где-то далеко ходил по полю неведомый гонец с облаков и спрашивал хлеба, не хотят ли они водицы. А колосья ему отвечали.

— Мама, прошу тебя, когда пойдешь в субботу на кладбище, зайди к ней на могилу. Поздно, когда все уже разойдутся. И скажи ей вот что, уже три года течет Росица под мостом, моет его камни, неужто она еще не отмыла моего греха? Спроси ее, мама, она скажет, есть ли мне прощенье.

СВАДЬБА МОМЧИЛА

Крики гостей во дворе стали затихать. Ночь одолевала веселье. Топур-паша, заложник на свадьбе, устал плясать, и горло у него пересохло от кукареканья. Он швырнул в угол обреченного петуха, увешанного бусами из жареной кукурузы и красного перца, намазанного бронзовым лаком. Одурелая птица упала, растопырила крылья, попыталась шевельнуть ими, но сил у нее уже не было, и так и осталась сидеть с расставленными крыльями. Топур-паша подсел к попу Димитру и начал пальцами водить по его мокрой от вина бороде. Поп оскорбился и хватил его по руке. Ребятишки, уткнувшись в материнские подолы, давным-давно спали сладким сном, не обращая внимания на крики свадебщиков.

Старые сваты — Кольо-гайдук, отец Бойки, и Арабин, отец Момчила, вели бессвязный разговор о кладе, зарытом в крепости Калепатека. Три кувшина золота и драгоценных камней, сокровище царя Ивана Шишмана, спрятаны под древним дубом. Лежат, ждут в глубокой пещерке, выложенной камнем. Кольо-гайдук считал этот клад своим, будто царь Иван Шишман был ему прадедом, и никому не давал близко подойти к развалинам древней крепости, потыкать киркой в каменную кладку.

— Кто посмеет посягнуть на этот клад — упадет на землю без дыханья…

Иван Кехая, музыкант, черноглазый чабан Кольо-гайдука, играл на гыдулке кроткую песню, держа смычок бесчувственной рукой; струны еле слышно отзывались, будто деревья роняли последние капли после отшумевшего летнего дождя; будто сонный ветер шелестел и нежно будил заснувший лес. Пальцы его гладили жесткие струны, а музыканту казалось, что это не струны, а золотые пряди женщины, у нее золотые ресницы и манящий грудной смех… Перед ним стоял на коленках дед Раздолчо, по прозвищу Цикада, по обычаю одетый в подаренную ему на свадьбе бархатную жилетку. Поперек жилетки он повесил блестящую цепь без часов, а сверху набросил свою сиротскую антерию, залатанную на локтях кусками старой рубахи. Он опускал в горло гыдулки мелкие монеты, которые гости бросали музыканту, и то и дело отирал ладонью глаза. Когда гыдулка тяжелела, Иван не глядя высыпал монеты на стол. Дед Раздолчо собирал их горстью в кучку, опускал в карман жилетки монетку — другую, — брал свою дань, — и снова кидал деньги в горло гыдулки. Дружки уже не обносили гостей противнями с печеным мясом, крученым пирогом и куриными крыльями, а кололи орехи, сыпали в разлатые расписные миски сушеный виноград и персики. Цедили вино из двух бочек. Одну, полную белого вина от тамянки-лозы, дал на свадьбу Арабин; другую с дегтярно-черным вином Кольо-гайдук привез из Мелника.

Молодые уже ушли в спальню. Момчил сидел рядом с новобрачной на кровати. Его колено касалось ее бедра, чувствовало ее тепло, и разгоряченная кровь начинала бурлить в жилах. Молодая в белом платье, подхваченном в талии шелковой безрукавкой, шитой серебром, кусала губы как завороженная и смотрела на стену, не в силах отвести глаз от висевшего там ружья и старых кремневых пистолетов Арабина. Иногда она прикрывала глаза ресницами; золотые ресницы опускались, как крылья мертвой птицы, и губы ее начинали дрожать. Этот трепет через ее бедро перебегал в тело Момчила, бежал по жилам, и он тянулся гладить сквозь вуаль ее косы, что змеями сбегали по спине и падали на белое одеяло кругами как паутина. Момчил смотрел на эту паутину, и ему казалось, что он завяз в ней, как муха. И спасенья ему нет.

— Какая ты стала! Когда я возвращался этой осенью в родные края с чужбины, думал, что застану все ту же девчонку с румяными щеками, тот же бутон яблоневый, южным ветром не тронутый. Такую, какой помню со школы, маленькую Бойку. Да только бутона не нашел…

— А что нашел? — неспокойно спросила Бойка, не поднимая ресниц.

— Цветок. Мне сказали, что для тебя Иван Кехая сложил ту песню, которую девчата поют на посиделках, да чабаны играют на свирелях на горных пастбищах.

— Какую песню?

— Неужто не знаешь? — усмехнулся Момчил. — А я, как услышал ее в первый же раз на посиделках, когда вы кукурузу лущили, она меня за горло взяла, дыханья лишила. Подхватила, как буйная река, потащила в страшную глубину. Ты ведь помнишь тот осенний вечер? Золотой месяц плыл над чистым током, было светло, и ни один парень не смел отозвать свою любимую в сторонку, увести ее в сад под темную листву, под виноградную лозу. Ты вышивала на белом полотне лапку птицы, что сидит на кудрявой ветке. К полуночи явился Иван Кехая с цветком за ухом, пришел с верхних лугов. И как заиграл — весь ток наполнил музыкой. Закачались копны, месяц заслушался и споткнулся о ветки ореха, вспыхнула темная листва. Кольо-гайдук вышел на галерею, закурил и вздохнул. А ты, Бойчица, положила на колени работу, что для приданого шила, да так и глотаешь песню, и музыку, и музыканта… Разве не так было?

— За песню я все готова отдать. Хочешь, разорви мне грудь и вынь оттуда сердце.

— Где оно, это сердце? — воскликнул Момчил.

— Оно здесь! — вскрикнула молодая.

Момчил протянул руку к груди Бойки, но, коснувшись горячей кожи, внезапно смутился и отдернул руку, будто ожегся.

— В ту ночь было мне очень тяжко. Будто дьявол какой схватил меня обеими руками и бросил в горячую печь. Как обугленный ушел я с посиделок. До зари бродил в темноте по полям, спотыкался о борозды, карабкался на холмы и падал как камень. Иду мимо вашего двора, остановился под чинарой у колодца. Вода журчала и разговаривала неведомыми голосами. Взял я ковшик, поднес к губам и говорю себе: из него пила воду Бойка. Глажу каменную колоду и говорю: здесь проходила летом из сада Бойка, моя невеста, усталая и разрумянившаяся, несла коромысло с двумя корзинами черешни. Некого было мне обнять, так я охватил морщинистую чинару. Хотелось мне тряхнуть ее изо всей силы, выдернуть с корнями.

Бойка засмеялась. Смех у нее был грудной игрешный.

Момчил удивленно посмотрел на нее: чему тут смеяться?

— Ох, какой ты у меня, Момчил! Отчего же ты не залез на белую ветку чинары, с ветки — на забор, а с забора — на траву во двор. Нашел бы мое окошко, тихонько залез бы в темноте. Застиг бы меня сонную, теплую…

— И всегда оно у тебя летом открыто?

— Что?

— Окошко.

— Зачем спрашиваешь? — вздрогнула Бойка.

— Так, знать хочу.

— Скажи, зачем! — хмуро повторила молодая.

— Скажу. Затем, что нехорошие разговоры идут про тебя в селе, но я решил: на людской роток не накинешь платок, это не бочка, втулкой не заткнешь. Известное дело такую красавицу и подавно захотят очернить. Ведь если родится яблочко на самой верхушке яблони, его самое сильное солнышко греет, оно самым жарким румянцем горит, так про него обязательно скажут: червивое…

— Ку-ка-ре-куу! — хрипло закричал в замочную скважину Топур-паша. Он драл горло, чтобы разбудить молодых, которые еще и не ложились.

Момчил привстал.

Бойка жестом остановила его:

— Сиди тут! Зачем у тебя на стене ружье висит?

— Ведь я должен выстрелить в окно, подать знак, что сваты могут подогретую ракию пить.

— Рубаху! Давайте рубаху! — зашептал Топур-паша в замочную скважину.

Бойка вдруг вскочила и задрожала, как осенний лист, что еле держится на оголенной ветке. Она бурно бросилась в объятия Момчила, охватила его обеими руками и тихо, без слез заплакала.

— Давайте рубаху! — повторил за дверью Топур-паша, но жилистая рука схватила его за плечо и дернула назад.

— Милачок, ты не кукарекай, не то положу твою голову на колоду и отрублю топором, как петуху. Да, отдам тебя бабам, чтобы сварили в кастрюле. Погоди еще малость, пускай сваты разберутся, кому копать клад на Калепатеке. Пошли чокнемся! Желаю пить из стеклянного стакана. Не хочу баклагу! Давай выйдем на холодок, я тебе что-то сказать хочу…

Сторож Димо потащил Топур-пашу на улицу и начал ощупывать его голову.

— Где у тебя ухо? Ты не дергайся, не укушу. Дай ухо, я тебе одну штуку скажу!

— Говори! — насторожился Топур-паша.

— Милачок, я тут один стаканчик приготовил — без дна. Как рубашку вынесут, ты не лезь вперед. Я сам хочу поднести гретой ракии сватам. Ишь, клад делят… Я этого дня давно жду! Угощу Кольо-гайдука, будет он меня помнить! Попробовал я копать на Калепатеке, он меня знаешь как отделал! Все кости переломал. Копал, верно. А что, разве мне золото не нужно? Неужто я богатством распорядиться не сумею! Неужто у меня нету права накупить себе земли, завести стада в горах, дворец себе построить, подарить жене на шею золотое монисто, чтобы блестело не хуже Бойкиного! Ясно говорю?

— Ясно! Как вот эта свечка!

— Когда Кольо-гайдук умрет, я этот клад вырою. Пусть кто попробует эти деньги тронуть — в решето превращу! Почему? Потому что мне за них больше всего синяков досталось.

— И за Бойку…

— И за Бойку, правильно. Милачок, хороша баба! Огонь! Я ее летом видел, да как видел! Хошь, скажу! Идет из сада, несет две большие корзины черешни. А сама — всем черешням черешня, съел бы, да и только! Идет по тропке через просо к речке, туфлями скрипит — скрип, скрип, будто мышь по доске. А я за ней следом, как кот какой. Плечо у нее под коромыслом покраснело. Верхняя пуговка на рубашке расстегнута, а под рубашкой бьются две горлинки! И-эх! Только держись!

— Будет тебе, — Топур-паша стал вырываться. — Не хочу я таких слов слушать. Мы ихний хлеб едим, ихнее вино пьем.

— Ах ты, святенький! Ах ты, монашка непорочная! Не хочет слушать! Отчего так? Да ты сам все время носом водишь, будто пес, который зайца учуял. Думаешь не видно? Молчи, стой тут! А ихний хлеб мы с тобой давно с лихвой отработали! Так слушай, милачок. Подошла Бойка к перелазу отцовского сада, сняла корзины с коромысла, поставила у плетня, а сама в сад перемахнула. Да через покос, мимо тутовника, и шмыгнула в ивняк. А я, милачок, обошел вокруг пчельника деда Обрешко и на другой берег, да на пузе, что твой змей, ползу в высокой траве. Хотелось мне увидеть, что разгорячившаяся девка делать станет. Я, милачок, человек не робкий, но когда Бойка рубаху с себя стянула да на берег кинула — обмер. Сердце стучит, как цыганский даул. Ползу обратно, опять как змей, да только змей-то поперек спины ударенный. И бегом оттуда… Не могу ее забыть! Как свеча, говоришь? Правильно! Вот я подожгу сейчас Кольов дом!

— Врешь! — охваченный внезапным весельем, воскликнул Топур-паша. — Твое здоровье!

— За это я положу тебя головой на колоду и топором — тюк! Твое здоровье!

Иван-музыкант оборвал кроткую песнь, струны гыдулки неподвижно застыли. Тогда встал отец Момчила и сказал:

— Иван, всю ночь я жду, когда ты сыграешь Бойкину песню. Так давай, чего тянешь?

— Давай, Ванчо! — подхватил поп Димитр и подмигнул на дверь, за которой были молодожены.

— Бойкину, милачок! Сыграй мне Бойкину! Я так желаю! — топнул ногой сторож, будто главнее его не было человека на свадьбе.

Иван не стал ждать других уговоров. Он взял инструмент и ударил смычком, и по телу его пробежала сладкая дрожь. Пальцы наперегонки заплясали по струнам русалочью пляску. Омытый в золотом дожде звуков, неспешно выползал на белый свет, как змея на весеннее солнце, голос песни. Внезапно он оборотился невидимой птицей и взмахнул крыльями над трапезой. Женщины ахнули. Старики закивали. Дети зашевелились, потянулись и снова уснули, убаюканные теплой песней. Поп Димитр погладил бороду и замычал в такт музыке. Сначала казалось, что Иван удерживает птицу за ноги и она неловко взмахивает крыльями. Внезапно музыкант закрыл глаза, набрал в грудь воздуха и выпустил райскую песню на волю:

Птица долго кружилась над свадьбой, раза два ударилась в переплет темного окна, попробовала вылететь на волю, но не смогла. Повернула в комнату, поднялась под потолок, который искусная рука резчика изукрасила, как ковер, описала круг и хотела ухватиться за него коготками, но не удержалась и упала камнем прямо в медный котелок с густым вспенившимся вином, который внесла сноха Кольо-гайдука. Обрызгала белую рубаху молодайки, и та, смутившись, выбежала во двор.

Птица выпорхнула из котелка, отряхнула мокрые крылья и полетела к двери, за которой были новобрачные. Обернулась золотой пчелой и влезла в замочную скважину, где стоял упоительный запах молодой горячей плоти. Закружилась над головой Бойки, села ей на плечо. Поползла вниз, подняв крылышки, залезла за пазуху и со всей силы вонзила свое жало. Бойка подошла к зеркалу и дрожащими руками стала поправлять волосы.

— Ты что это? — спросил Момчил.

— Хочу выйти!

— Зачем?

— Плясать буду!

— Нашла время!

— Буду плясать!

— Раз хочешь плясать, выйдем! — покорно встал Момчил.

Молодая опустила на лицо фату, резко дернула ручку и распахнула дверь. Все глаза в горнице уставились на нее.

— Не хочу эту песню! — крикнула она и стрельнула глазами на Ивана. — Давай рученицу!

— Давай рученицу, милачок! Раз Бойка желает, и я желаю! — подскочил сторож, пьяно размахивая руками, как огородное чучело. И пошел в пляс, не дожидаясь музыки.

Иван опустил глаза и посмотрел на белые чулки молодой; нагнувшись, она снимала туфли. Может и безрукавку снять, но еще не смеет…

— Давай, что ли! — толкнул его дед Раздолчо и пустил монету в горло гыдулки. — Плачу́!

Музыкант рассеянно начал рученицу. Первым встал отец Момчила, тяжело повел плечами и начал хлопать в ладоши — две большие лопаты ударялись одна о другую. Перед ним петухом скакал Димо-сторож. Но вот встал Кольо-гайдук, ухватил пьяного сторожа за антерию и оттащил к стулу. Тогда пустилась в пляс Бойка, размахивая полотенцем, которое схватила со стола вместо платка. Она пошла мелким дробным шагом, будто перебирала ногами просяные зернышки. Потом резко подпрыгнула на обеих ногах, и Арабин отозвался тяжким топотом, будто камни толкал. Закачался весь дом, загремел, зазвенели окна, затрещал потолок. Сонные дети проснулись, начали тереть кулачками глаза и оглядываться, как испуганные зайчата.

— Град идет! — промолвил про себя Момчил и прислонился к притолоке. — Птенец выпал из гнезда, залитого дождем, прыгает по веткам, под листьями, а градины — что орехи. Будет ли он жив, когда мать вернется в гнездо, когда припечет солнце и засветится лес, запоют тихую песню колокольцы на шейках ягнят, что разбредутся по полянам? Град идет над моим домом и бьет черепицу!

Заложник пошел вприсядку между плясунами, охваченный огнем рученицы, уперся руками в землю и перекувырнулся. Башмаки его ударились в подол бабке Златарке, и она начала его клясть.

— Чтоб ты лопнул, проклятый! Чтоб тебя черви сожрали! Убил до смерти!

Иван мотнул головой и подошел к свату. Долго играл для него одного, пока тот не упал без сил на подушку. Потом музыкант повернулся к Бойке. Поднял глаза и посмотрел на нее. Меж ними пробежала молния. Она подожгла фату и превратила ее в пепел. Сгорел и свадебный венок. Сгорел и Момчил, тихий парень, что подобрал птенца, побитого градом, и согревал его своим дыханием. Долго Бойка носилась вихрем по комнате, как лесная русалка, под изумленными взглядами гостей, пока наконец не обессилела и чуть не упала. Муж подхватил ее на руки и унес в комнату. Опустил ее на кровать, запер дверь и задул лампу.

Когда пропели вторые петухи, заложник и сторож вышли из комнаты молодых. На очаге посвистывал кувшинчик, полный огненного зелья. Ракия уже закипела; в очаге догорали грушевые поленья, вокруг валялись в беспорядке пустые кастрюли, горшки, противни, миски. Димо быстро выхватил из-за пояса стаканчик, подпер донышко пальцем снизу и наполнил его доверху. Топур-паша схватил кувшинчик. Они вышли к свадебщикам и направились к отцу молодой. Кольо-гайдук встал, чтобы принять ракию от заложника. Глаза его просияли. Будто мельничный жернов свалился у него с плеч. Он как огня боялся Бойки. Вдруг дочь осрамила его род и дом? Вдруг этой ночью ему вымажут ворота дегтем? Но когда он увидел, что ему подносят гретую ракию — на душе стало легче.

— Держи ракию крепче, милачок! — засмеялся сторож.

Гайдук Кольо протянул руку, но как только взялся за стакан, Димо отпустил палец, и ракия полилась на стол.

— Со свадебкой! — крикнул сторож.

Кольо-гайдук покачнулся — его ударило прямо в сердце, — обвел горницу безумными глазами, потом зверем бросился на сторожа. Схватил его за шею и начал душить. Сильные руки сгребли его и дернули назад.

Арабин крикнул. Голос его грянул громко, будто из пустого погреба. Все застыли.

— Рубаху!

— Рубашку принесите! — подхватил поп Димитр.

Топур-паша засеменил к комнате молодоженов, исчез за дверью и скоро вернулся. Все бросились глядеть невестину рубаху.

— Мама, подними меня повыше, я тоже хочу посмотреть, мамочка! — захныкала какая-то девочка.

— Свадьба кончилась! Бери свою дочь и убирайся из моего дома! — Арабин встал перед сватом и расставил руки.

— Кто посягнул на мою дочь? — заревел Кольо-гайдук и страшными глазами обвел гостей. В его взгляде было безумие.

В это время из комнаты показался Момчил с ружьем в руках.

— Я посягнул, — сказал он. Холодный пот заливал его лоб. Сердце куда-то упало, будто перезрелый плод.

Его никто не слышал.

— Я посягнул! — крикнул Момчил, и все замерли.

Молодожен поднял ружье к окну и трижды выстрелил над головами гостей. Взревела тяжко раненная тишина. Осколки стекла посыпались на стол. Дети от испуга закричали. Бабье бросилось на улицу, как всполошившиеся куры из курятника, куда забралась лиса.

— Музыку! Где музыкант?

Иван, желтый, как свеча, поднял скрипку и заиграл: «Ракия льется…» На току вспыхнул огонь: там подожгли целую копну сена. Дружки потащили котлы с вином на улицу, брызгали вином на снег. Гости намазали лица сажей и принялись скакать через костер, валяться в снегу. Их крики и смех сотрясали ночь. Проснулись собаки, залаяли, принялись протяжно выть.

Дед Раздолчо Сверчок долго собирал со стола разбросанные монеты, потом выполз на галерею, похлопал себя по полному карману жилетки, посмотрел на костер и крикнул:

— И-и-и-ха-ха!

И скатился по лестнице во двор.

БЕССОВЕСТНЫЕ ЛЮДИ

Момчил говорил:

— Бойка, постой передо мной — хочу посмотреть на тебя. Подержи на руках сына моего, Дамяна, — хочу порадоваться ему. Засмейся, мой юнак, покажи свои первые зубки! Дай я тебя пощекочу! Смотри, как он смеется! Смотри, какой он! Ах, папин птенчик! Вот вернусь из Адрианополя, привезу ему соболью шапочку да желтые сапожки, чтобы топал в них по снегу. Как раз через три месяца мой сын начнет: топ-топ-топ! Когда я вернусь — ты бросишься встречать меня, а Дамян впереди побежит. Хорошенько присматривай за сыном, Бойка!

— А мне какой подарок привезешь из Адрианополя?

— Тебе? Не бойся, и тебя не забуду. Куплю тебе бусы, чтобы каждая жемчужина сверкала у тебя на шее как капля росы.

— И только-то?

— Куплю тебе и кованый пояс чистого серебра. Знаю я одного золотых дел мастера в Адрианополе, лавка его в темном переулке, напротив мечети султана Селима. Он делает пряжки из серебра, а на них птицы узорчатые, летают вверх-вниз, машут крыльями. Как живые!

— А еще что?

— А еще привезу тебе подарок на коне.

— Скажи, какой?

— Не скажу.

— Скажи, Момчил! Пожалуйста! — Бойка просяще и капризно вытянула губы.

— Дай ухо! Подойди поближе!

Бойка шагнула к коню. Момчил коснулся губами ее волос, сладкий сок подступил к его горлу. Он шутливо прошептал:

— Привезу тебе самого Момчила.

Молодайка засмеялась звонко, заливисто, беззаботно. Заколыхалось ее стройное тело. Смех ее рассыпался, как золотые хлебные зерна из горсти сеятеля. Она подняла свои длинные золотые ресницы и открыла дивные зеленые глаза, омытые тихой золотой влагой, которая кружит голову и волнует кровь.

Сердце Момчила глухо стукнуло.

— Я здесь! — сказало оно золотым глазам.

Счастливый, путник протянул с коня обе руки, чтобы обнять ее. Конь шевельнулся, вздернул голову, чуть привстал на задних ногах и тяжелыми копытами сдвинул расшатавшийся булыжник. Сверкнули искры. Бойка отпрянула.

— Осторожнее, ты нас раздавишь!

Молодой муж вздохнул:

— Мои товарищи давным-давно перевалили через Мерджанов холм и колокольцы стада заглохли за лугами. Надо ехать, а не хочется. С тобой так хорошо! Прощай, жена!

— Прощай, Момчил, и доброго пути! А Иван, твой приятель, тоже едет сегодня?

Момчил искоса глянул на жену:

— Второй раз ты меня спрашиваешь про Ивана. Нет, не едет. Богатейские сынки тяжелы на подъем. Говорит, что тетка Златарка больна, в постели лежит, вот и останется Иван с матерью на день — другой, а потом будет догонять нас уже во Фракии. Но почему Иван сегодня у тебя из головы не идет?

— Потому что я не хочу, чтобы ты один ехал через леса, где полно разбойников, да ночевал у татар.

— Ну и что же, что у татар? Неужто Иван меня убережет, если что? У меня в татарском селе есть приятель, они еще с отцом знались. Он за меня готов в огонь и в воду. А его хозяйка умеет гадать и по руке, и на кофейной гуще. Все говорит, как по книге: и то, что было, и то, что будет. Буду ехать обратно — позову их к нам в гости. Прошлый год я опять останавливался у них и говорил им про тебя. Очень хотят тебя увидеть. Я их позову в гости.

— Кого?

— Татар.

— Очень мне нужны татары! Не хочу чужой веры в доме! Для чего ты мне их сюда водить будешь!

Момчил подумал: «Иван тоже не любит татар».

— Дай руку! — сказал он.

Бойка протянула руку. Широкий рукав рубахи сполз к плечу, оголив руку, белую и нежную. Момчилу жадно хотелось погладить эту нежную руку, но он не посмел.

— Слушай мой наказ. Когда пойдешь к тетке, не надевай ту тонкую да узкую безрукавку, шитую золотом, что я привез тебе прошлой весной. Не надевай золотое монисто на шею и не щурь глаза, когда смотришь на Ивана. Слышишь?

— Отчего ты мне это наказываешь?

— Оттого, что ты красивая.

— Ну и что, что красивая? — играла словами Бойка.

— Загорится он.

— Кто?

— Иван. Я его знаю, он на красоту слаб.

— Но ты и меня знаешь.

— Хорошо знаю, потому и прощу.

— Что ты хочешь сказать? — Бойка с укором глянула на мужа. Зеленая влага в ее глазах вспыхнула, как подожженная ракия. — Господи, как тебе не грех? — сказала она, и две слезы, как зеленые дождевые капли, блеснули под ресницами. — Так ли ты прощаешься со мной? Едешь в дальний путь, а сам норовишь укусить, — говорила она сквозь слезы. — Отчего и ты не останешься дома? Останься, поедешь вместе с Иваном.

Момчил принялся гладить ее мягкие волосы, наклонился с седла, коснулся губами ее лба, вдохнул теплое дыхание жены, вытер ладонью слезы, стекавшие по загорелым щекам.

— Не надо, — сказал он, — не сердись, ты знаешь, как я боюсь потерять тебя. До свиданья, росинка моя!

Он толкнул коня, выехал в открытые ворота, повернул наверх по каменистой кривой улице и скоро скрылся за густой листвой придорожных деревьев. Две птицы, испуганные топотом коня, выпорхнули из листвы и взвились в небо. Бойка стояла у открытых ворот с ребенком на руках, пока не высохли слезы. Потом повернулась и живо пошла к дому, мимоходом протянула руку к забору, сорвала алую мальву и воткнула ее в волосы надо лбом.

* * *

Тонкий окровавленный рог месяца трепетал над копнами хлеба, стоявшими в ряд на пустом, чисто выметенном току златодольского татарина. Момчилово стадо заполнило весь двор, черные овчарки смирно лежали у ворот, привязанный конь фыркал под грушей. Все уже спали: молотильщики, которых нанял татарин, — возле копен, утомленные дальней дорогой Момчиловы товарищи — в горнице, дверь которой открыли от духоты; спали и овцы, будто диковинные черные плоды. Один Момчил лежал без сна на галерее, смотрел на плетень, где белели два черепа с пустыми глазницами, надетые на колья калитки, что вела на ток. Сердце его задыхалось от темной тоски: назад!

Он беззвучно говорил:

— Как я люблю тебя! Но твоя душа — как птичка, она бежит от меня. Сядет на плечо и смотрит чудным взглядом, волнует сердце, и я весь замираю. Начнет петь — я стою как немой, слушаю; будто льется на меня медовый дождь, будто весенний ветерок гонит облака. Рука моя тянется погладить тебя, пересохшие губы ищут твои влажные губы. Я тянусь к тебе, но только дотронулся — ты улетаешь, исчезаешь в листве на целые дни, на годы. Только трепет листьев да капли росы, что падают с потревоженных веток, показывают, что ты там. Но где ты?

А Бойка со смехом отвечала ему. Ах, этот смех!

— Да ты бредишь! Я здесь, обними меня посильнее! У тебя такие большие и силные руки, а ты не смеешь схватить меня и прижать к себе так, чтобы у меня дух занялся и в глазах потемнело. Ты боишься. Почему ты боишься меня?

— Боюсь, потому что знаю, что потеряю тебя.

— Ничего ты не знаешь. А бояться я должна больше тебя, потому что в Адрианополе много белолицых ханым, а ты полон сил и красив…

Момчил приподнялся. Ведь покидая дом, он обидел жену! Сейчас Бойка лежит ничком на постели и плачет. Его жена — как осиновый листок: дрожит от самого малого ветерка. От любого пустяка готова заплакать. Он должен вернуться, осушить эти слезы этой же ночью, сейчас же. И он обнимет ее сильно, чтобы у нее дух занялся, и… Он встал. Спустился с галереи, посмотрел на высокие, маленькие звезды, что мерцали как светлячки, нашел Наседку — Большую Медведицу. Она только что взошла, ее цыплята разбежались по небу, клюют золотые зерна. Не успеет заря одолеть полпути к небу, а он уж вернется. Еще до рассвета будет здесь. Никто ничего и не узнает. А если и опоздает — его подождут, овцы никуда не денутся.

Он быстро отвязал коня, провел его меж овец, они зашевелились, сонный колоколец тихо звякнул и тут же умолк, одолеваемый дремой. Момчил отпер калитку, тихо отодвинул деревянный засов и повел коня в поводу. Вышел на улицу, притворил калитку и сел верхом. Застучали копыта. Он мчался по холмам, по глухим темным долинам, по посеребренным звездами и месяцем русалочьим полянам — домой осушить слезы своей жены…

Когда он подъехал к воротам своего дома, в городке Средногорья, спящем кротким сном, конь его зашатался, он тяжело и отрывисто дышал и обливался горячим по́том. Вокруг царило безмолвие. Какая-то цикада тянула сонную песню в листве лозы, что закрывала своей тенью половину двора. Сквозь ее листья никак не мог пробиться во двор сдавленный свет; Бойкино окно светилось.

Момчил тяжело перепрыгнул через забор. Большой белый пес бросился ему навстречу, тявкнул, узнал хозяина и замолчал. Стал вертеться в ногах, махал хвостом, ластился. Момчил прошел под темной лозой, со стуком поднялся по лестнице и ударил кулаком в дверь. Никто не отозвался. Он ударил еще раз, и еще.

— Кто там? — послышался в скважину испуганный голос Бойки.

— Бойка, это я.

* * *

Дверь приотворилась, и Момчил вошел в дом. Перед ним стояла Бойка, глаза ее были затуманены страхом, усталостью и чем-то другим. Момчил очень хорошо знал, чем. Сердце его словно ожгло ядовитым огнем. Волосы у нее черные, мягкие и спутанные, как только что скошенная трава. В этих волосах рылись чужие пальцы. На плече видны два красных пятна. Почему она его не прикроет? Какая она томная и красивая! Жена встала с постели, испуганная стуком в дверь. Она встала встретить мужа. На губах у нее даже дрогнула влажная улыбка.

— Почему ты вернулся?

Момчила бьет дрожь. Он теряет ее! Еще минута — и он заревет, начнет бить, крушить. Но в тот миг, когда рука его холодеет, готовая занести кулак, из спальни доносится голос ребенка. Этот милый голос останавливает его. Укрощает бешенство в крови, как тихое материнское слово. Разрывает черную пелену перед глазами, как весеннее солнце разрывает дождевую тучу.

— Вернулся, чтобы посмотреть на сына, — говорит он, а сам ничего не видит перед собой. — Вечером, как приехали мы в татарское село, старая хозяйка гадала мне на кофейной гуще. «Этой ночью, — говорит, — будет пожар в твоем доме, все огнем сгорит! Спеши, спасай невинную младенческую душу!» Сказала она мне это, бросила чашку на землю и разбила ее, чтобы предсказание не сбылось.

— Поэтому ты бросил и стадо, и чабанов? Поверил слабоумной бабке! Какой ты смешной, Момчил! Видишь — и дом твой цел, и я… — она потянулась обнять его, но Дамян снова подал голос в колыбели. Момчил отстранил ее:

— Иди к ребенку!

Бойка будто этого и ждала. Она живо вернулась в спальню, скрылась за дверью. Прошелестела ее рубаха.

Момчил не двигался с места. Он поднял руку, отер со лба горячий пот и смахнул что-то, что мешало ему ясно увидеть свой дом. В глаза ему бросился очаг. Видно, здесь горел нынче вечером сильный огонь, светилось для кого-то. Теперь все кончено, и огонь угас. Только тихий белый пепел покрывает угли. Посуда свалена в беспорядке. Дверь в спальню чуть приоткрыта. Там Бойка кормит его ребенка. Его сына. Желтый свет залил порог — буковое бревно. В спальне догорает свеча. Отчего они ее не погасили, когда легли?

Он шагнул вперед, толкнул дверь и прежде всего другого увидел кровать. Она измята. Одна подушка валяется на полу, на ней — отпечаток тяжелой ноги, так показалось Момчилу. Бойка сидит к нему спиной возле колыбели. Кормит ребенка. Какая добрая и заботливая мать! Глухой час ночи. Нигде ни звука, только сдавленно прокричал петух да Дамянчо шумно глотает теплое материнское молоко. Ничего другого не слышно. Из-под отброшенного стеганого одеяла виден краешек серебряных ножен. Эти ножны вместе с острым чабанским ножом Момчил когда-то привез из Адрианополя, чтобы порадовать своего приятеля Ивана. Какая тонкая работа. Стебель тянется вверх, выпускает бутоны — как живые, вот-вот лопнут. А на самом верху стебля — тоже бутон, не цветок. И не поймешь, что такое покажется из этого бутона, что это будет за цветок.

— А теперь оставь ребенка и иди позови Ивана из горницы! — далеким, глухим голосом сказал Момчил. Его слова будто ледяной водой окатили его жену.

Бойка положила ребенка в колыбель, будто выпустила из рук камень, и повернулась к мужу белая, как полотно. Попробовала схитрить:

— Что ты говоришь? Откуда взяться Ивану в горнице?

— Я не знаю, зачем он пришел. Иди позови его, пускай сам скажет, — тем же голосом повторил Момчил.

Молодая женщина, прикусив губы, встала, пошатнулась, потом покорно пошла открыла дверь в горницу. Быстрый свет скользнул в темноту и озарил лавки, устланные пестрыми половиками, яркие вышитые подушки, развешанные по стенам старые, прокопченные временем картинки, низенькие треногие табуретки. У окна неподвижно, как каменный, стоял Иван. Без шапки. В вышитой рубахе, опоясанной ярким синим поясом, в арнаутской расшитой абе, с двумя рядами золотых пуговиц, круглых, как виноградины, — приоделся! Момчил шагнул к нему. Впился глазами в ровные ряды желтых пуговиц.

— Что ты делаешь в моем доме среди ночи?

Иван молчал.

— Зачем ты как вор забрался в мой дом среди ночи? — снова спросил Момчил.

— Я пришел к Бойке.

— К Бойке? Мать твоя тяжело больна, и ты пришел к Бойке, чтобы отвести ее к тетке, — пусть повидаются в последний раз. Хорошо ты сделал! Правильно! Садись.

— Мне недосуг.

— А ты не торопись. Я тоже хочу повидать старую бабку Златарку, тетку моей жены. Вчера, как ехали темным лесом, все про нее думал. Забыл я перед отъездом наказать ей: если увидит на том свете батю, пускай передаст ему, что живется мне хорошо. Поставил я новый дом. Нашел себе жену — красивую, работящую и верную. Приданого она мне не принесла, зато родила золотого сына. Пускай отец на том свете порадуется.

Иван смотрел на него, вконец растерявшись.

— Садись. Что я хотел тебе сказать? Я вчера на дорогу наточил свой кинжал. Человек всегда должен иметь при себе оружие, потому что земля наша полна разбойников. А ты твой наточил, Иван? Тебе надо остерегаться!

Иван начал ощупывать свой пояс. Его охватила тревога. Момчила мучила какая-то тяжкая мысль, он ссутулился, будто она гнула его к земле, как мельничный жернов. Он ощутил страшную жажду, губы его высохли и потрескались.

— Постой, давай выпьем с тобой. Угостимся. А потом выйдем из дома. В последний раз будем пить с тобой. А когда станем уходить — хоть весь мир проснись, никто нас не увидит. А мы уйдем. Все уйдем. Бойка, нацеди в котел вина из малого бочонка. Дай выпить, жжет меня. Я ж сказал тебе: гореть пожару…

Бойка вышла бесшумно, как тень…

— Какая тьма! — лихорадочно заговорил Момчил. — Месяц стоит на небе, но он мертвый, не светит. В той комнате свечка при последнем издыхании. Отчего погас свет в этом доме? Слышишь? Старые грешники помирают, еще до третьих петухов кто-то полетит на небо и покинет бессовестных людей, что топчут землю, бессовестных людей… Но что это я тебе говорю…

Он умолк. Подпер голову кулаками, потому что она стала страшно тяжелой и готова была, скатиться с плеч.

Так же бесшумно, как и вышла, босая, на цыпочках вошла Бойка и поставила перед мужчинами котелок с черным вспенившимся вином. Принесла и стаканы. Момчил зачерпнул прямо из котла стаканом, поставил его на стол. Наполнил второй стакан и поднял его, не чокнувшись с гостем, не пожелав ему здоровья. Повернулся к жене, которая стояла неподвижно и смотрела на него расширенными от темного животного ужаса глазами. Только теперь он заметил, что она стоит перед ним и перед чужим человеком в одной рубашке. Его ожгло густым пламенем.

— Пей! — крикнул он Ивану, и голос его заполнил весь дом. — Видишь, какое у меня черное вино? Как кровь старого буйвола!

Он засмеялся, и диким был этот смех.

Иван поднял стакан, омочил губы и хотел было встать.

— Стой, куда ты? У нас с тобой еще дело есть. Хочу попросить у тебя совета. Ты умный человек. И отец твой умный человек, он пьет кофе в конаке с адрианопольским пашой, а его кошарам в горах счета нет. Дай мне совет, мы же друзья. Ведь говорят, что друг в беде познается.

— Какой совет нужен тебе? — спросил Иван, который никак не мог понять, знает Момчил или не знает.

— Слушай! Была у меня нива. Хорошая нива. Все, что имел, отдал я за нее. Вспахал, засеял, и родила она мне пышное да высокое просо. Обнес я эту ниву высоким плетнем и все лето пуще глаза берег, чтобы кто не помял да не потоптал. А среди нивы стояла кудрявая груша, на груше — гнездо, а в гнезде день и ночь пела птица — золотая голова. День и ночь… Я ходил на ниву, слушал птицу и думал, что счастливее меня человека нету. Жизнь моя текла как в сказке. Но однажды ночью, когда буйное просо созрело, я зашел взглянуть на ниву, и знаешь, что увидел? Быка! Посевы топчет, зерно жует. Ты умный человек, скажи, что мне делать: то ли быка заколоть, то ли просо сжать?

Иван заметался как рыба в сети, которой опутал его Момчил. Открылась ему нагая истина, и стал он хитрить:

— Одного быка убьешь, — сказал он, — другой бык повадится в просо ходить. Раз ты меня спрашиваешь, мой совет такой: сожни просо!

— Просо?! — взревел Момчил и вскочил с места, голос его вспыхнул как порох, глаза зловеще сверкнули. — Ты хочешь, чтобы я просо сжал? А цену этому просу ты знаешь? Видишь, — обернулся он к Бойке, — с каким человеком спала ты нынче ночью? Я с тебя пылинки сдувал, а он тебя толкает под нож, лишь бы свою шкуру спасти. Хорош твой совет, Иван! А по мне — лучше и просо убрать, и быка зарезать. Все счеты начисто покончить. Нынче же ночью, сейчас же!

Глаза его налились кровью. Он пинком распахнул дверь спальни. Взял с постели Иванов кинжал. Вынул его из ножен. Острый клинок сверкнул как спасение, как берег перед глазами моряка, стоящего на палубе тонущего судна. Он повернулся. Иван стоял у стены белый, как мертвец. Бойка смотрела на него безумными глазами. Эти глаза молили: пощади! Пощадить? А вы пощадили меня, когда… Дом покачнулся. Деревянные стены затрещали, потолок прогнулся, пол ушел из-под ног. Вино из котелка выплеснулось на пестрый половик, потекло к дверям, обагрило порог. Не вино это, а человеческая кровь!

Он выпустил ножны. Они упали на железную подкову, которую Момчил на счастье прибил на пороге горницы, и зазвенели. Звон разбудил младенца в колыбели. Он запищал спросонья, как котенок. Момчил вздрогнул. Остановился. Заглянул к себе в душу. Внутренний голос сказал ему:

— Постой, образумься! Невинно дитя, что лежит в колыбели! Как ему переступить через труп матери, когда оно начнет ходить и встретится с людьми? Он споткнется о труп и разобьет себе голову! А когда ты подаешь ему руку, чтобы он поцеловал ее, как положено сыну, — на губах его навеки останутся пятна крови. Послушай меня, Момчил, как брата, остановись!

Рука Момчила еще сжимала кинжал, но в душе он уже сдался.

— Хорошо, — сказал он внутреннему голосу, — послушаю тебя.

Он выпустил нож и сдавленно сказал:

— Вон из моего дома! Оба!

Иван смотрел на него как полоумный и не верил своим ушам.

— Вон! — закричал разъяренный Момчил.

Ночной гость и Бойка как тени скользнули мимо него и исчезли. Дом опустел. Момчил подошел к колыбели и упал перед ней на колени. Нагнулся к ребенку. Увидев его, младенец засмеялся, открыл ротик и показал два перламутровых зубика. Протянул ручки, чтобы схватить отца за висячие усы.

Момчил стал нежно гладить ребенка.

— Только ты у меня остался! — сказал он. Что-то сдавило его горло и стало душить. Крупные чистые слезы хлынули из его глаз и закапали на счастливое лицо Дамяна.

СТРУНА

И долго на свете томилась она,

Желанием чудным полна,

И звуков небес заменить не могли

Ей скучные песни земли.

М. Ю. Лермонтов

— Вчера я ходила по воду. Сняла с плеча коромысло, нагнулась к воде посмотреть на себя… Эх, Секул, постарела я! Своих глаз узнать не могу — так они ввалились. Над правым ухом — два белых волоса. Только руки тонкие, какими были давно, в девичестве. Тонкие…

Опустив глаза в землю, Секул сидел на топчане и пытался скрутить цигарку. Его неуклюжие черные пальцы медленно передвигали табак по бумажке. Потертая табакерка вздрагивала на колене. Теплые слова шевелились в душе, просились на волю, хотели перелиться прямо в душу жены, но он не знал, как их сказать.

— Что же я поделаю, — тихонько сказал он, выпрямляя широкую спину, чтобы достать из-за пояса огниво. Синие глаза его блеснули под соломенными ресницами и стали ловить взгляд жены, которая пряла, крутя длинное пестрое веретено. Веретено пело, словно пчелы жужжали над цветами. Она почувствовала синюю ласку мужниных глаз, но не подняла головы. Секул посмотрел через ее плечо на колыбель в темном углу, услышал тихое дыхание спящего ребенка, жадно поглотил это дыхание, и лицо его посветлело. Он ударил кремнем.

— Что же я поделаю, — повторил он, — я человек простой, каменотес. Мое дело камень ломать в скале да скатывать его вниз и увозить на волах.

Рой искр вспыхнул, упал на рогожу.

— Я у тебя вместо рабыни. Весь день бегай взад-вперед, по дому хлопочи, таскай воду из колодца. Как положу на плечо коромысло — кости трещат. Таю я, как свечка. Какая я была, и что со мной стало! Нет, Секул, не для меня эта жизнь!

— Что это ты опять?

— Скажу. Вчера пошла я на кладбище посадить мальву на мамину могилу. Только нагнулась, слышу — голоса. Покойника принесли. Бабку Златарку хоронили. Как начали над ней кадить! Я ладана не выношу, душит он меня. Опустили ее в яму, стали закапывать. Комья стучат по гробу. Засыпали яму, сравняли с землей, и все им мало, кидают еще землю, холмик насыпают. Скребут лопатами. Целую гору земли навалили у нее над головой. Миленькая бабка Златарка! Как хлынули у меня слезы! Стою над могилой и рыдаю, а слезы стучат по черепку. Вышла я с кладбища, и знаешь, Секул, до самого дома мне чудился стук комьев, которыми мой гроб будут засыпать. Взяла сына, дала ему грудь — и отлегло от сердца. Вот какой конец у человеческой жизни! А в Кушкундалево нет ни кладбища, ни крестов, там не кадят ладаном. Лесные русалки рождаются, они засыпают и снова превращаются в росу…

Лягу и я поздней осенью на мягкую желтую хвою под какой-нибудь стройной пихтой. Убаюкают меня глухой шум леса да голоса звезд. И будет мне сниться, что я — звезда, отставшая от каравана и упавшая в тихое бездонное море. И я умру, и наутро меня не станет. Только капелька росы на обожженной хвое останется от Струны — лесной русалки. Засветится она, как бусинка. Прилетит птичка с зелеными крыльями и красными лапками, увидит росинку, сядет рядом и откроет клюв. Выпьет мою росистую душу и запоет. Из мокрого горлышка душа моя вылетит песней и рассыплется по веткам на лесной тропинке… Ах, Кушкундалево, Кушкундалево!

Она замолчала, опустила веретено и вздохнула. Веретено покатилось по полу, и голос пчелы, которая, трепеща крылышками, висела над медовым цветком, оборвался как золотая нить.

Секул положил цигарку на подоконник. Нагнувшись, он с кряхтеньем стал развязывать навои царвулей. Снял и пыльную рубаху. Голый до пояса, он ждал, чтобы жена принесла ему чистую белую рубаху — переодеться, но та засмотрелась в окно и не двигалась с места. Секул почесал черное мускулистое плечо, нагнулся к топчану, взял грязную рубаху и снова надел ее. Босиком подошел к колыбели, нагнулся. Дитя спало, как рыбка-кротушка, сунув в рот пальчик. Малый человек, волосенки соломенные, точь-в-точь как у отца! Гордая улыбка пробежала по лицу каменотеса. Он протянул руку погладить ребенка, но не посмел, потому что ладонь у него была грубая и мозолистая. Оцарапаешь ребенка, он и проснется. Секул вернулся к топчану и опять сел, глядя на тонкие плечи жены, по которым как руно белого барана сбегали вниз и падали до пола шелковые волосы. «Зачем она говорит, что состарилась! Она такая красивая!» Он потянулся за цигаркой — та уже погасла.

В темноте под самым окном петух захлопал крыльями и хриплым голосом прокричал: «ку-ка-ре-ку!» Его голос наполнил комнату. Секулова жена вздрогнула, как струна, которой коснулся смычок. Ее истомленное сердце встрепенулось: вторые петухи поют. Заря встает. Скоро придет новый день.

— Давай ложиться. Нынче я сильно запоздал. Такой выдался день — неудачный. Целую телегу перевернул хорошо еще, что скотина уцелела. Пока обратно камень погрузил — смеркалось, а пока домой вернулся — и ночь до половины утекла. Иди ко мне, ляг на мою руку. Очень мне бывает хорошо, когда ты положишь голову вот сюда!

— Ты спи, Секул, спи. Я вижу, какой ты усталый. Весь день камни ворочал. А на меня не гляди. Я все равно глаз не сомкну, даже если лягу.

Секул разнежился:

— Видела бы ты, Струна, какой мост ставят мастера вниз по Тундже. Великое дело! Крепкий мост. Как тебе сказать; примерно, две телеги снопов могут разъехаться. А на том берегу есть родничок. Говорят, там фонтан сделают, вроде бы уж очень сладкая в нем вода. Эх, были бы у меня деньги, я бы сам сделал тот фонтан, чтобы на камне мое имя поставили, внизу написали год и наше село. Вырос бы сын и прочел бы мое имя. Хочешь, завтра я отведу тебя туда?

Струна подхватила, как во сне:

— На что мне ваш мост! Странные вы, люди! Знай дороги строите да мосты, всю жизнь с землей боретесь, пока смерть вас в нее не уложит! Ах, как мне тоскливо, Секул, как тоскливо! Нет, не понять тебе меня! — внезапно воскликнула Струна, подняла руки, взмахнула ими словно крыльями и глотнула слезы.

— Почему не понять, я тебя понимаю…

— Если понимаешь — отпусти меня на волю…

Секул замер.

— Куда?

— В Кушкундалево. Отдай мне рубашку! Скажи, где ты ее прячешь! Я знаю, ты ее в землю закопал. Прошу тебя, молю тебя, на колени перед тобой встану, ноги твои буду целовать — не держи меня больше. Не для меня такая жизнь. Тошно мне от бедности, тошно мне от всего. Прошлое воскресенье вышла и я на хоро, как все люди. Вижу, другие женщины вырядились в мониста, оделись в шелковые платья, шитые серебром да золотом, — пляшут да смеются. Мониста на них играют. А я на себя поглядела — хуже цыганки. Ах, господи, как я хочу опять полететь! Улетела бы я в лес, побегала бы по синим теням деревьев, по кривым козьим тропкам, через малиновую чащу. Помчалась бы я на русалочье озеро. Ты его знаешь, Секул, ты ведь помнишь его? Там я купалась с сестрами в тот вечер, когда ты меня нашел. Ты ходил по лесу искать пропавшего буйвола. А вместо буйвола нашел меня. Сначала схватил с берега мою рубашку и бросился бежать, потому что знал, что без рубашки я не русалка, просто девушка. Ты бежал, а я за тобой следом. Просила тебя: «Отдай рубашку!» Добежали мы до лугов. На траве лежала роса. Я шла, глотала слезы и дрожала от холода. А ты, Секул, снял свою антерию и закутал меня. Сели мы возле грушевого пня, и ты обнял меня, чтобы согреть. Ах, как сладки показались мне тогда человеческие объятия.

Секулова жена замолчала и стала вспоминать пыльные дороги своей жизни среди людей. Потом, забыв о домашнем очаге, она полетела мыслями туда, куда звало ее сердце.

— Как приду к озеру, сниму конопляную рубашку и брошусь в прохладную воду. Искупаюсь, выйду на берег, протяну руки вверх — обниму небесную ширь. Одену свою девичью рубашку и опять стану чистой, как была. Вместо пояса подпояшусь змеей, и за плечами у меня вырастут легкие желтые крылья. Глаза у меня станут как зеленая озерная вода, глаза русалки — будто ничего и не было, будто и не бывало… Ах, Секул, поднимусь я над вершинами да запою, так что будут дивиться и лес, и горы: кто это поет, жаворонок ли или ангел небесный. Вечером ты усталый будешь ехать от карьеров или идти в пыли позади телеги, услышишь мой голос и скажешь: «Это моя жена поет, Струна — лесная русалка…»

Она закрыла глаза, вздохнула, и когда подняла ресницы, по щекам ее покатились слезы. Секул гладил ее по волосам, по плечам, по щекам, но она ничего не чувствовала. И заговорила опять:

— Пока была я бездетна, все надеялась: отпустит меня Секул, чего ему за меня держаться, я ведь яловая, но как родила… Ох, это дитя! Люблю я его, услышу его голос — словно мед на сердце каплет, а иной раз я так бы и куснула его между глаз, как гадюка!

Эти слова ударили Секула прямо в сердце. Он поднялся. Широко раскрыл глаза, и его соломенные ресницы застыли. Струна настороженно встретила его взгляд. Молния пробежала между ними, но гром не грянул. Он заглох в душе каменотеса, утонул в ней, как камень в глубоком омуте.

— До того, значит, дошло? — тихо сказал Секул, встал, закусил губы и вышел из дома. Долго его не было. Струна ждала, дрожа всем телом. И когда муж вернулся с дивной рубашкой, что соткана не из шелка, не из золота, не из серебра, она бросилась к нему, схватила рубашку и как безумная стала целовать его руки, обливая их слезами. Потом оглянулась, как будто забыла что, толкнула дверь и кинулась прочь из дома. Скоро утих шум ее шагов. Секул же смотрел на свои босые ноги и думал: «Какие противные у меня ноги! Кожа толстая, как у черепахи, пальцы кривые… Как Струне не сбежать от меня…»

Он вышел во двор и прислушался: ни шагов, ни собачьего лая. Только теплый ветер расталкивает темноту. Далеко в горах мерцает чабанский костер. Нет, не костер — это встает заря. Теплый ветер бьет прямо ему в лицо. Секул поднял руку, и пыльный рукав впитал в себя влагу, застлавшую глаза. Он вернулся в дом, посмотрел на брошенное веретено и промолвил:

— Кончено. Ушла моя Струна.

Сел на краешек топчана, потер лоб рукой. В душе его пожаром полыхал огонь.

* * *

Тихий осенний закат. На ветвях трепещут сети тонкой паутины. Птичьи гнезда пусты. Птенцы давно покрылись перьями и улетели. Пожелтели вековые дубы в старом горном лесу. Желуди падают, как пули, облетает медная листва. Кое-где сверкают, как бусины алых четок, крупные ягоды кизила. С грабов свисают лозы дикого винограда со зрелыми гроздьями. Солнце прядет золотые нити. Они пробиваются сквозь густые кусты, падают на землю и складываются в узорные ковры.

Струна идет по солнечным коврам. Ее русалочья рубашка сияет нетленным светом. На грудь она приколола лиловый цветок, он опустил головку и гладит ее смуглую кожу. За спиной висят усталые желтые крылья. Она летала над лесами Телилейскими, играла с птицами над утесами и с мошками на кривых козьих тропках. Плавала в озере, сушила волосы на русалочьей поляне, три раза ходила вКушкундалево — брать дурман-траву, ею можно приворожить какого-нибудь чабана. Целовала поздние цветы и как пчела сосала мед из их чашечек.

Уже пятый день, как она ушла из дома.

Перед ней встает горный хребет. Синева моет его гайдуцкие плечи. Русалка спускается на поляну. Здесь есть родничок, здесь растет росистая трава. К полуночи, когда выйдет на небо Большая Медведица, к родничку придет усталый Секул. Снова он будет искать ее, снова будет усталый каменотес карабкаться по темным тропкам. А Струна спрячется в листве дуба и знаку не подаст, что она здесь. А как ей хочется увидеть его! Как жарко он обнимал ее в ту первую ночь! Тяжело будет ей смотреть, как брошенный муж утирает слезы ладонью, но сердце ее не дрогнет, как не дрогнуло его сердце, когда она бежала за ним и просила отдать рубашку.

Она вышла на вершину холма и засмотрелась вниз. Темные долины, где ютились пыльные людские села, манили ее к себе. Она села на белый камень, нагретый солнцем, которое только что ушло с неба. Скоро потемнели горные вершины, утонули во мраке деревья. Пропала и козья тропа, что змеей вьется вниз. Далеко затрепетали светляки. Это села… Вдруг она услышала голос козленка. Должно быть, он отбился от матери и заблудился в лесу. Этот голос бился в ее сердце, будто дрожащий птенец в гнезде. Она вскочила. Бегом спустилась по козьей тропке и нашла среди деревьев белоснежного козленка с черными блестящими глазами. Нагнулась, взяла его на руки. Прижала к груди. Козленок дышал совсем как ее сын. Она закусила губу. Жаркая любовь вспыхнула в ней, любовь и тоска по первенцу. Струна взмахнула желтыми крыльями и в тревоге взлетела в воздух.

Русалка подлетела к загону, где уже спал пастух, спустила козленка за забор и стремглав полетела к огонькам, мерцавшим внизу, в Секулово село…

Как легкий ветер, Струна пробралась в окно. В комнате было темно и тепло. Секул лежал на спине, широко открытыми глазами глядя в потолок. Горе и заботы камнем лежали на сердце, и он не слышал, как появилась Струна. Белая фигура наклонилась над колыбелью, просунула пальцы под одеяло, схватила теплое тельце сонного ребенка, прижала его головку к отвердевшим грудям, впилась в щеку неистовым материнским поцелуем.

Секул приподнялся посмотреть, кто шелестит возле колыбели, кто душит маленького. Струна дала грудь сыну и, отыскивая в темноте взгляд Секула, боязливо прошептала:

— Секул, я вернулась. Пустишь ты меня снова лечь тебе на руку?

КАМЕННАЯ ДЕВУШКА

Благословенная долина, услада человеческой души! Пойменные луга вьются вдоль берегов Вита, сады цветут, пчелы на межах как золотые капли падают на землю. Старый кладоискатель дед Цвятко по прозвищу Моль лежит на спине и смотрит на высокие белые облака. Дивную пыль поднимают небесные стада. Где-то далеко поет работящая хозяйка, вскапывает землю. Две ласточки машут хвостиками-ножницами, долго трепещут крыльями, чирикают у скал и садятся на обрыв, уцепившись за камень над Змеиной пещерой. У замкнутой пещеры словно капель звенит колокольчик. В пещере — подземный дворец угленского змея. Там спрятан древний клад: два котла золотых да серебряных денег. А на полу пещеры сидит на камне каменная Славянка. Из глаз ее льются слезы, и прозрачный ручей течет на волю через трещину в скале. В темной пещере светло от золотой чешуи огромного ужа. Двести лет лежит он у котлов с деньгами, подняв голову, сторожит клад…

Дед Цвятко поднялся и побрел через луг вдоль реки, к излучине, у которой заглохли колокольцы озорных ягнят. Старик свернул к ручейку под скалой. Там он снял с плеча торбу, достал краюху ржаного хлеба, ножик и деревянную плошку с крышкой, в которой держал соль. Отрезал ломоть хлеба, окунул его в ледяную воду, и сухой хлеб зашипел. Дед Цвятко перекусил, потом опять вышел на луг. Глаза его блуждали по тысяче травинок, которые пробивались из-под земли. Здесь должна расти разрыв-трава; ею можно отпереть камень и взять клад угленского змея. Она где-то здесь среди белых столбиков подорожника, возле лютиков, под крыльями синих мотыльков. Но где? Всю жизнь ищет ее дед Цвятко. Уже и глаза его уморились искать, и стариковская душа истомилась надеждой.

…Однажды вечером двести лет назад змей выполз из пещеры. Стояла ночь. Он распахнул крылья и взмыл над Угленом. Село спало. Кротко шелестела листва тополей. Крупные осенние звезды каплями падали в омуты Вита. У излучины, где лежат росистые луга, купалась целая стая русалок. Их серебряные одежды блестели на темной траве, будто паутина на черной пахоте. Змей пролетел у них над головами, махая огненными крыльями. Русалки всплеснули руками, заахали и подняли к небу околдованные глаза. Месяц залил светом их мокрые плечи. Ночь покраснела от огня змеиных крыльев, как стыдливая невеста. Молодой змей описал огненное колесо над тополями, приставил руку ко лбу и стал смотреть в темноту. Где-то далеко у ветхого Быркача мигает огонек. Темные копны как немые стражи стоят на токах. Золотая айва светится в садах. Богородицын цветок — астра — клонится к земле румяным росистым челом и мечтает, чтобы его сорвали и прикололи на теплую девичью грудь. Девушки вышивают золотыми и серебряными нитками свадебные дары, поют медовые песни и ждут на посиделки угленского змея.

Угленский змей обернулся посмотреть на месяц, что потихоньку опускался за Белый камень, и полетел на огонек. Он опустился к каменной колоде, смочил лоб прохладной водой, и огненные крылья его мигом почернели. Змей сел на траву и прислонился к тополю.

Достал из-за пояса большое яблоко и разрезал его. Это яблоко он взял прошлой ночью из корзины, что набрала Ангелина. Нынче вечером она выйдет к нему в свадебном наряде, когда месяц скроется за Белым камнем. Как пропадет месяц, в волосах ее засветится светлячок. Обнимет змей белолицую девицу поперек спины, а она обовьет его шею горячими человечьими руками… Волчьей жадностью загорелись глаза у змея. Он встал и пошел по улице. Село дремало. Цикады заиграли свадебную песню.

— Славянка, сестричка, подай мне коралловые бусы! Разве не белая у меня шея — белая, как голубиное перо!

— Славянка, сестричка, подай мне кованый пояс. Разве не тонкий у меня стан — тонкий, как угленский тополь!

— Славянка, сестричка, подай мне желтые туфли! Разве не быстрые у меня ноги — быстрые, как у горной косули!

— Славянка, сестричка, посмотри в окно, — опустился ли месяц за Белый камень?

— За окном темно, как в погребе!

— Беги, сестричка, в сад, где под айвой роятся светляки! Поймай мне самого большого! Посажу я его в волосы, будет он светиться, как маленький огненный цветок. Скорее! Ах, ведь он уже ждет меня! Послушай, Славянка, как поймаешь светлячка, беги следом за мной прямо к колодцу у околицы!

Ангелина выскочила на улицу. Тревожно оглянулась на сад, где шуршали шаги Славянки, и вдруг спохватилась:

— А перстень! Перстень-то я забыла!

Она вернулась в дом. В этот миг из сада за калитку выбежала маленькая Славянка в белой рубашке. В горсти она держала светлячка.

— Ангелина, где ты? Подожди меня, я боюсь! Ох, бедный светлячок! Пока я тебя донесу, ты умрешь у меня в руке. Дай я тебя посажу в волосы. Там тебе будет лучше. Ой, кто это идет навстречу? Что за черный человек? Он тянет ко мне руки… Мамочка, пропала я!

Змей схватил Славянку и в темноте взмахнул крыльями. Они тут же засветились. Испуганная девочка закричала. Залаяли собаки в ветхом Быркаче, разбуженные криком. Проснулись люди, смотрят — два огненных крыла спускаются к Углену…

К воде пришел батрак деда Куньо. Наполнил расписные троянские кувшины, увидел деда Цвятко на лугу и крикнул:

— Что, дед Цвятко, все ищешь?

— Ищу, Йордан, — старик повернул к батраку, — что делать, может, и вправду найду!

— Может, и найдешь, дед, да только что-то нигде твоего ключа не видать. Слушай, а если ты и вправду найдешь разрыв-траву да отопрешь змеееву пещеру, что станешь делать с двумя котлами денег?

Тусклые глаза деда Цвятко ожили:

— Эх, Йордан, Йордан! Ты только дай мне разрыв-траву! Разве мне деньги нужны! Мне клад не нужен. Как открою пещеру, тут же позову Стоила-старосту и скажу ему: заворачивай оглобли, Стоил! Вези все золото да все серебро прямо в общину! Отсыпай каждому бедняку по шапке, а сиротам — по две. Ставь новую школу для мелюзги! А теперь перекинь через реку мост из железа и камня, чтобы люди дивовались! Купи молотилку — чтобы народ не морил скотину диканями! А с меня, Йордан, хватит каменной девчушки, что сидит в пещере и держит в руке каменного светлячка. Ты небось не знаешь, так я тебе скажу: когда змей со Славянкой прилетел в пещеру, он ее запер и ключ бросил в луга. А уж потом зажег свет и увидел, что перед ним стоит Славянка, а не та девушка, за которой он летал. Тут он страшно озлился, так что из глаз искры посыпались:

— Ты, — говорит, — меня обманула, так я тебя в камень превращу! Читай молитву! Жизни тебе осталось, пока не погаснет светлячок у тебя в руке!

Проговорил змей эти слова, схватил светлячка и положил ей на ладонку. Хлынули из Славянкиных глаз слезы. Зашевелила она губами, а как погас светлячок — обратилась в камень. Да вот штука, Йордан: сама каменная, а слезы текут, не останавливаются. Целый ручей натек и через трещину выбился на волю. Тот ручеек, из которого ты воду берешь, — это ведь из Славянкиных слез.

— А почему в нем вода студеная? Слезы-то теплые!

— Потому что глаза у нее каменные.

— Дед Цвятко, хочу я тебя об одной вещи спросить, только ты не сердись.

— Спрашивай!

— Зачем тебе каменная Славянка! Ты человек старый, уже и зубов лишился, тебе ли о женитьбе думать!

— Постой, сынок, не бери греха на душу! Мне жена уже не требуется. Мне дочь нужна. Всю жизнь мы с моей хозяйкой ждали, чтобы у нас дочка родилась. Уж она и по врачам ходила, и по ворожеям, травяные отвары пила, камни под рубахой на поясе носила. Не дал господь нашему дому зыбки! А в прошлом году призвал он к себе и мою старуху. Никого у меня на всем свете не осталось. Дом пустой стоит. А эту девочку, что двести лет в пещере сидит, я к себе домой возьму. Будет кому домишко подмести, цветы во дворе посадить, похлебку сварить, чтобы я горячего поел, когда с поля вернусь.

— А как ее оживить?

— Это дело нетрудное. Всего и лекарства-то — живой светлячок. Посажу ей на ладошку светлячка — она пошевелится, поднимет руку и утрет слезы… Ну, я пойду, а то мои ягнята куда-то запропали…

Дед Цвятко, ссутулившись, отправился своей дорогой. Свой посох он положил на плечи, перебросил через него руки. Рукава его повисли, как крылья старой птицы.

— Ошалел старик! Однако как знать, может, и правду говорит, — задумчиво промолвил Йордан и вспомнил, что дома его ждут с водой. Он схватил кувшины и зашлепал босыми ногами по тропинке.

Оглавление

КОЛОДЕЦ НА ЧЕРНОМ КУРГАНЕ

ЗА ОКНОМ

ЗОВЕТ ЕГО МОГИЛА

СЛЕПОЙ ГЫДУЛАР

ПРИБЫТОК

САМОЕ ДОРОГОЕ

БОЖИЛОВА НАДЕЖДА

ЛОМОТЬ ХЛЕБА

РОСЕНСКИЙ МОСТ

СВАДЬБА МОМЧИЛА

БЕССОВЕСТНЫЕ ЛЮДИ

СТРУНА

КАМЕННАЯ ДЕВУШКА