При загадочных обстоятельствах. Шаманова Гарь [Михаил Яковлевич Черненок] (fb2) читать онлайн

Михаил Черненок ПРИ ЗАГАДОЧНЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ ШАМАНОВА ГАРЬ

ШАМАНОВА ГАРЬ Рассказ

^{В темноте ничего нельзя было разглядеть. Скупое пламя зажженной лучины робко выхватило из мрака земляной пол, и охотники растерянно переглянулись… Почти у самых дверей, разбросив руки, задрав в потолок редкую бороденку, лежал мертвый Аплин. Чья-то безжалостная жестокая рука расправлялась с лисьенорцами.}

Однажды осенью мне по долгу службы пришлось на небольшом катерке обследовать верховье лесосплавной сибирской реки Чулым. Кроме меня и путевого мастера Акима Ивановича, в состав нашей экспедиции входил моторист катера Петр Лукашкин.

Широкоплечий, с добродушным, всегда улыбающимся лицом, Лукашкин оказался заядлым охотником. Стоило нам причалить на ночевку к какому-нибудь обстановочному посту, моторист тут же брал ружье и отправлялся на озера. Возвращался он, как правило, в темноте, и всегда с добычей.

Несколько раз пробовал охотничью удачу и я. Однако мне не фартило. И вот в один из вечеров, когда мы втроем в тесной каютке катера пили чай, Лукашкин взглянул на прислоненное к стене каюты ружье и, как бы утешая меня, заметил:

— Завтра мы с вами в Шаманову Гарь сходим, там наверняка повезет!

Аким Иванович, будто поперхнувшись, кашлянул, поставил на стол кружку и недовольно поднял лохматые брови:

— А ты был хоть раз в Шамановой Гари?

— Ни разу! Но ведь вы сами говорили, что глухарей там — тьма! — и Лукашкин повернулся ко мне: — На озерную не везет, боровую дичь по промышляем.

— Промысловик нашелся! — с еще большим недовольством буркнул Аким Иванович.

Мне было понятно недовольство старого мастера. Шаманова Гарь слыла в районе, который мы обследовали, весьма мрачным углом. О ней среди местного населения ходило множество противоречивых легенд, общим в которых было только то, что название Гари связано с таежным пожаром. Тяжелые мысли навевал сам ее вид. На протяжении нескольких километров вдоль берега торчали высокие обуглившиеся стволы когда-то могучих деревьев. Между ними тянулась молодая поросль, но черные великаны, как мрачные надзиратели, возвышались над ее кронами. В прибрежной части Гари не встречалось никакой живности. Только где-то в глубине ее, видимо, было болото — по осени туда каждое утро тянулось множество матерых глухарей.

…К Шамановой Гари наш катерок подошел рано утром. Заслышав стук катерного мотора, с песчаного берега то и дело снимались один за другим глухари и, тяжело пролетев над рекой, скрывались за черными стволами. Глухарей было так много, что, несмотря на ворчливое недовольство Акима Ивановича, я все-таки поддался охотничьему азарту и сам сагитировал Лукашкина пойти в Гарь.

— Если блуждать начнете, стреляйте, — видя, что нас не отговорить, посоветовал Аким Иванович. — Я сиреной с катера сигнал подавать стану, на него и держитесь в случае чего…

Мы заверили мастера, что все будет нормально, и, спрыгнув с узенькой палубы на берег, стали пробираться к тому месту, где, по нашим предположениям, должны были отсиживаться глухари. Под ногами путалась усыпанная пожухлыми листьями трава, крупные обгоревшие сучья торчали почти на каждом шагу. Время и ветер стерли с обуглившихся стволов сажу, и теперь они походили на столбы из чернолоснящегося камня.

Лукашкин отдал мне свою двустволку и шел стороной, в нескольких метрах. Изредка мы перебрасывались словами. До меня доносился хруст сушняка под его ногами.

— Глухарь! — неожиданно закричал Лукашкин. — Смотрите, смотрите!.. В вашу сторону полетел!

Машинально вскинув ружье, я тотчас увидел тяжело поднимающуюся птицу. Гулко ударил выстрел и раскатистым эхом затих в глубине Гари. Глухарь, осев на одно крыло, вильнул в сторону и скрылся из виду.

Позабыв обо всем, в порыве охотничьего азарта я бросился вперед сломя голову. В стороне, будто напуганный сохатый, ломился через заросли хвойного молодняка Лукашкин. Высохшие сучья царапали руки. Влажная от утренней сырости паутина неприятно липла к лицу, больно стегали колючие ветки. Я твердо верил, что вот-вот наткнусь на подстреленного глухаря, и отчаянно лез все дальше и дальше в заросли. Неожиданно под ноги мне попало что-то твердое, похожее на камень. Нагнувшись, я раздвинул рукой траву и от неожиданности отпрянул назад — у самых ног, уставившись в небо пустыми глазницами, лежал человеческий череп.

— Петро-о-о!.. — позвал я Лукашкина.

— Оо-о-о… — эхом откликнулась Гарь.

— Сюда-а! — снова крикнул я.

— А-а-а… — глухо ответила Гарь, и от этого по спине скользнул противный холодок.

Кусты рядом со мной затрещали, из них выглянул вспотевший Лукашкин.

— Есть один?.. — запыхавшись, спросил он.

Стволом ружья я указал на землю — череп чернел пустыми глазницами и хищно щерил редкие зубы. Рядом с ним торчали из травы острые пожелтевшие кости скелета.

— Из охотничьего ружья, пулей… — тихо проговорил Лукашкин, показывая на круглое отверстие в правом виске черепа. Помолчав, он добавил: — Сразу насмерть…

— Пошли! — потянул я его за рукав, совсем забыв о подстреленном глухаре.

Аким Иванович встретил нас недовольно. Начал было упрекать, что напрасно потеряли время, но, узнав о том, что мы видели, сразу приказал Лукашкину заводить мотор. Весь день он хмуро молчал и лишь вечером, когда солнце опустилось за угрюмую стену прибрежной тайги, пересиливая шум тарахтящего мотора, громко проговорил, повернувшись ко мне:

— Ночевать остановимся у бакенщика Иготкина! — И показал на приближающийся обрывистый берег, над которым темнел кряжистый кедр, а под его мохнатыми лапами светилось окно постового домика.

Видимо, услышав стук приближающегося мотора, на берегу показался рослый сутуловатый человек. Подождав, пока мы причалили, он спустился к самой воде и, увидев Акима Ивановича, заметно обрадовался. Это был довольно крепкий старик, которому, если бы не седые волосы и такая же белая окладистая борода, можно было дать не более шестидесяти лет. Из-под расстегнутого брезентового плаща виднелась флотская тельняшка, плотно обтягивающая могучую грудь, и чувствовалось, что старик, несмотря на возраст, обладает завидной физической силой.

— Вот это и есть Степан Егорович Иготкин, — знакомя нас, сказал путевой мастер.

— Ну, паря, Акимушка, ты всегда к самой стати являешься — только что уха у меня вскипела, — протягивая для рукопожатия широкую ладонь, проговорил старик. — Пошли в мою хату, пошли! Ужинать будем. Редко-ить такие гости ко мне заглядывают.

Обиталище старика ничем не отличалось от жилья других бакенщиков, но вот стены, тускло освещенные лампой, были почти сплошь увешаны Почетными грамотами. В таком количестве мне не приходилось видеть их ни на одном обстановочном посту: в аккуратно застекленных рамках они висели, как на выставке. Среди прочих выделялась одна, в которую была вставлена цветная журнальная обложка с фотографией морского офицера, очень похожего на Степана Егоровича.

…Когда котелок с ухой опустел, мы с Лукашкиным присели на топчан, стоявший рядом со столом, достали папиросы и одновременно протянули пачки Иготкину.

— Спасибо, пари, — отказался Степан Егорович, развязывая кисет. — К махорке привык, от нее будто мозг светлее работает.

Сытный ужин и тепло, исходящее от жарко топящейся печки, разморили нас. Хотелось лечь прямо на голые доски топчана и тут же заснуть. Лукашкин сидел, прислонившись спиною к стене, низко опустив голову. Неожиданно он посмотрел на меня и проговорил:

— Интересно, все-таки, кого убили в Шамановой Гари?..

При этих словах Иготкин удивленно повернулся к нам, и мне показалось, что он насторожился. Аким Иванович кашлянул, взял у старика кисет и, сворачивая самокрутку, будто извиняясь, сказал:

— Ребята на глухарей в Гарь ходили…

— Там на человеческий скелет наткнулись, — добавил Лукашкин. — Из охотничьего ружья пулей прямо в висок кого-то застрелили и в тайге бросили…

Наступило молчание. Потрескивали в печке смолевые дрова, чуть вздрагивал язычок пламени в лампе. Иготкин сидел сгорбившись, дымил самокруткой. Махорочный дым, выгибаясь причудливыми кольцами, вился над его белой головой, медленно уплывая к потолку.

— Ты бы, Степан Егорович, рассказал ребятам… — вдруг попросил Аким Иванович и опять словно извинился перед стариком: — Понимаю, бередить зажившую рану вроде бы и не стоит, но годы-то идут… Забывать люди стали то время, легенды разные про Гарь сочиняют…

Иготкин несколько раз кряду затянулся махоркой, прищурился, будто дым закипал ему глаза, вздохнул:

— Верно, паря, Акимушка. Непрочная штука — человеческая память. Каких только сказок про Гарь не навыдумывали, а ведь, если разобраться, то дело и не так давно вроде было…

— Вот и расскажи ребятам правду! — оживился Аким Иванович. — Они как-никак дольше нас с тобою проживут, своим потомкам перескажут…

В хорошем месте расположилось охотничье село Лисьи Норы. Со всех сторон — сибирская тайга со своими названиями: Мудринская, Соболиная, Бурундучья. Рядом с селом — река, а за ней опять таежная глухомань — Тунгусская. Тайга для лисьенорцев — что дом родной. Она их растила, кормила, а некоторых и хоронила.

Особенно богата дичью и зверем была Тунгусская тайга. По преданиям стариков, в ней кочевали енисейские тунгусы, среди которых шаманил некто Васька. Этот Васька был не только шаманом, но и ловким дельцом. Обирал тунгусов, выгодно сбывал меха рыскавшим по тайге купцам. Поговаривали даже, что он имел темные связи с заграничными торговцами, которых в то время в Сибири стало появляться довольно много. На этом Васька сколотил себе приличное состояние и неведомыми махинациями раздобыл гербовую бумагу с подписью самого томского губернатора, в которой значилось, что весь участок Тунгусской тайги переходит в его, Васькино, пользование.

С завистью смотрели лисьенорцы на тунгусские кедры. Пытались, как прежде, ходить туда на промысел, но редко кому удавалось вернуться с добычей. Только одного из лисьенорцев не трогал Васька — смелого и решительного промысловика Егора Иготкина.

Когда в Лисьи Норы пришел слух о революции, испугался Васька-шаман за свои владения, распустил среди охотников слух, что всех, кто пойдет в Тунгусскую тайгу, постигнет несчастье. Совсем приуныли лисьенорцы, только Егор Иготкин не побоялся Васькиных угроз. В первый же сезон после революции ушел он в Шамановы владения промышлять соболя. Ушел и не вернулся. Сильно уважали в Лисьих Норах Иготкина, поэтому самые лучшие охотники, несмотря на Васькины угрозы, ушли на поиски своего односельчанина. Через неделю принесли домой его застывшее, пробитое из самострела тело.

Не перенесла смерти любимого мужа жена Егора. Тоскуя, день и ночь ждала своего единственного сына Степана, который нес военную службу на далеком Балтийском море, но так и не дождалась.

Когда Степан Иготкин вернулся со службы, окна отцовского дома были заколочены, а лисьенорцы показали ему на сельском кладбище две припорошенные снегом могилки со свежими лиственничными крестами. Тяжело было Степану заходить в пустой родительский дом, поэтому и поселился он в небольшой избушке хорошего друга отца Гирманчи Темелькина, жившего вдвоем с дочерью, которую за добрый и отзывчивый характер односельчане называли ласково Дашуткой.

Старый остяк как мог успокаивал Степана. Вечерами, сидя у раскаленной докрасна железной печки, он чадил кривой трубкой и по-своему философствовал:

— Зачем, паря, шибко тоскуешь? Жизнь думать надо, в тайгу ходить надо. Самый крепкий лекарства — тайга…

Поддавшись уговорам старика, пошел Степан в тайгу. К вечеру вернулся усталый, но будто ослаб тяжелый обруч, давивший все последние дни сердце. Повеселел взгляд Степана, по-прежнему напружинились ослабшие было мускулы, и на следующий день он уже без лишних уговоров отправился на охоту.

Вечерней порой возвращаясь в село, увидел Степан свежую лыжню. Обрадованный близким присутствием человека, ускорил шаг, легко скользя лыжами по снегу. Задумавшись, забыл об окружающем и очнулся только тогда, когда чуть не уткнулся в спину идущей впереди девушки. От неожиданности даже вздрогнул. Чтобы сгладить невольное смущение, громко окликнул:

— Что тихо идешь?!

Девушка спокойно оглянулась, и Степан увидел ее лицо: порозовевшие от мороза смуглые щеки, алые, чуть припухшие губы, выбивающийся из-под платка завиток покрытых инеем волос и черные, как переспевшая смородина, глаза, смотревшие открыто и смело.

— Ты чья будешь? — удивленно спросил Степан.

— Темелькина, — строго ответила девушка и, уклоняясь в сторону, предложила: — Обходи, что ли, коль торопишься.

Но Степан и не думал обходить, вспомнил, как старик Темелькин рассказывал о своей дочери, промышлявшей в тайге не хуже опытных промысловиков. Последний раз Степан видел Дашутку Темелькину еще до службы и сейчас был поражен тому, как выросла она за эти годы, как похорошела.

— Стало быть, ты — Дашутка? — спросил Степан и, свернув с лыжни, пошел рядом.

— Стало быть, она, — ответила девушка, чуть-чуть улыбнулась и тут же добавила: — А вас, Степан Егорович, я сразу признала. Вернулись со службы, да?..

— Вернулся, — с внезапной радостью ответил Степан.

Доктора и время вылечивают самые тяжелые раны. Со временем затянулась и душевная рана Степана Иготкина. А доктором его стала Дашутка. Она заполнила в его душе ту пустоту, которая образовалась со смертью самых близких ему людей: отца и матери.

Весной они справили свадьбу. Дашутка пришла в дом Степановых родителей и в один день навела в нем порядок: желтизной засветился выскобленный пол, заголубели вымытые стекла окон, запахло в доме теплом и уютом, памятными Степану с детской поры. Темелькин жить с молодыми отказался — не хотел расставаться со своей избой.

Через год у Степана с Дашуткой родился сын. В сельском Совете записали новорожденного Василием Иготкиным, а Дашутка стала звать сына ласково Васильком.

Когда в семье согласье и радость, время летит незаметно. Село Лисьи Норы находилось в стороне от больших дорог, жизнь здесь шла тихо, будто и не было в России революции. Иногда лисьенорцы, ездившие в губернский город, привозили смутные слухи о том, что началась какая-то новая политика, называемая НЭПом, что опять появились купцы, которые скупают пушнину и продают ее за границу. Степан, занятый своим хозяйством, политикой не интересовался, а слухам, тем более сомнительным, не верил.

Однажды, только что возвратившись из тайги, он грелся у теплой печки и, дожидаясь, пока Дашутка соберет на стол ужин, наблюдал за сыном, резво бегающим по избе.

Неожиданно на крыльце послышался громкий разговор, затопали сапоги. В распахнувшейся двери появился Темелькин, а следом за ним рослый мужчина во флотской одежде.

— Дружка, паря Степан, тебе привел, — снимая шапку, сказал старик и, присаживаясь у порога на скамейку, как всегда сразу полез в карман за трубкой.

Короткий зимний день был на исходе. В сумерках Степан никак не мог толком разглядеть лицо вошедшего моряка.

— Не узнаешь, едрена-зелена? — басом проговорил тот.

— Андрей?.. — неуверенно спросил Степан, смутно припоминая своего сослуживца, с которым когда-то вместе охраняли Смольный.

— Он самый, — пробасил моряк. — Андрей, по фамилии Чимра. Забыл?..

— Как же забыть? Андрюха!..

Обнялись старые друзья, расцеловались.

За ужином Степан пробовал начать разговор, но, заметив, что друг сильно голоден, замолчал. Только когда Чимра наелся и поблагодарил хозяйку, Степан спросил:

— Что тебя занесло в нашу глушь?

Чимра ответил уклончиво:

— Сытно живете. — И показал на стол. — Мясо, поди, не выводится?

Степан усмехнулся, пожал плечами:

— Тайга кормит.

— А в России голод. Знаешь об этом?

— Слышал что-то такое…

— А я, Степан, своими глазами видел. Страшное это дело — голод, очень страшное… — тихо сказал Чимра. Помолчал и заговорил медленно, рассудительно, как когда-то на корабле разговаривал с матросами. — Трудное, Степан, сложилось в России положение. Продовольствия не хватает, топлива нет. Люди от голода мрут, как мухи. Тиф захлестывает. Надо самым спешным порядком восстанавливать хозяйство, а для этого надо покупать за границей машины, станки…

— За что их покупать, когда жрать нечего? — спросил Степан.

— Ты, едрена-зелена, слушай. За границей мы можем продать те товары, без которых сумеем прожить: меха, например, пушнину… Смекаешь?

— Их еще надо добыть.

— Вот за этим я и приехал в вашу глушь, — решительно сказал Чимра и повернулся к молчаливо слушавшему Темелькину. — Как, дед, думаешь, добудем?

Темелькин, польщенный вниманием гостя, утвердительно закивал:

— Добудем, паря, добудем. Тайга большой — весь народ кормить может.

Долго проговорили в тот вечер Степан и Чимра. Старик слушал их разговор молча. Только когда начали обсуждать, где лучше вести промысел, старый остяк вынул изо рта трубку и сказал:

— В Шаманову тайгу ходить надо.

Упоминание о Шамановой тайге напомнило Степану смерть отца. Темелькин это заметил и быстро заговорил:

— Пошто, Степан, хмуришься? Всем народом пойдем. Чего шамана Васьки пугаться?

…На следующий же вечер потянулись лисьенорцы к дому Иготкина. Заходили в избу, здоровались и молча рассаживались по лавкам. Изредка перебрасываясь словами между собой, чадили самосадом. Старики, повидавшие на своем веку самых плутоватых купцов, смотрели на нового заготовителя с любопытством, ухмыляясь в бороды, покашливали.

Чимра заговорил спокойно, уверенно. Охотники не перебивали его. Но когда речь зашла о закупочных ценах на пушнину и мясо, старик Колоколкин, считавшийся в Лисьих Норах одним из удачливых охотников, ядовито заметил:

— Высокие цены, паря, даешь. Однако, ловко обманываешь?

— Это не я даю, — посмотрев старому таежнику в глаза, ответил Чимра. — Это, отец, Советская власть дает, а она мужика никогда не обманывала и не будет обманывать.

Зачиркали спички, еще гуще плеснулся к потолку новый залп табачного дыма. Перебивая друг друга, заговорили охотники все враз об условиях заготовок, о начале промысла. Только Колоколкин молчал, пыхтел самокруткой и вдруг спросил:

— Значит, меня с Сенькой намерены уравнять? — Он небрежно показал на самого неудачливого охотника Семена Аплина. — И опять же: где такой артелью промышлять?

— Получать будет каждый за свою добычу, — вмешался в разговор Степан Иготкин. — А места в Шамановой тайге всем хватит.

Будто передернуло Колоколкина.

— В Шамановой? — переспросил он ехидно. — Пусть в нее идет тот, кому жизнь — копейка! Аль забыл уже, Степа, где твой папаша погиб?..

Не успел Степан ничего сказать, как заговорил Темелькин:

— Зачем на Сеньку показываешь, Иван Михалыч? Сенька в Бурундучьей тайге промышляет, потому плохой. Там совсем худой охота. А ты, Михалыч, часто в Шаманову ходишь, с Васькой заодно ходишь! Зачем народ пугаешь?!

Побагровел Колоколкин, резко поднялся и, протиснувшись между охотниками, вышел из избы. Следом за ним вышмыгнули еще несколько человек, но основная масса охотников все-таки осталась обсуждать необычный способ промысла — артелью. Расходились по домам с первыми петухами, а через неделю из Лисьих Нор вышел первый промысловый обоз.

Сезон начался на редкость удачно. Белки было в Шамановой тайге столько, что даже бывалые промысловики качали головами. Попадался то и дело соболь, а дичи уже в первую неделю добыли на добрый обоз. Никогда не охотившийся до этого Чимра и тот приносил за день по нескольку глухарей.

Через месяц двинулся с пушниной первый обоз. Сопровождать его отправились Степан Иготкин, Семен Аплин и Темелькин. Когда проезжали Лисьи Норы, в окне колоколкинского дома увидел Степан седую бороду Ивана Михайловича. Старик смотрел через промороженное стекло, и, вероятно, от этого лицо его казалось искаженным и злым.

На приемном пункте охотников встретили радушно. Хорошие деньги выручили за пушнину лисьенорцы. Даже на долю неудачника Аплина пришлась такая сумма, какой в другое время он и за два охотничьих сезона не выручал.

Темелькин сиял от радости. Он где-то успел по случаю удачи пропустить чарку и теперь попеременно то Степану, то Аплину задавал один и тот же вопрос:

— Кто дурак: Гирманча Темелькин или Ванька Колоколкин?

— Ванька дурак, — подсмеивались над старым остяком охотники.

— Правильно! — подтверждал он. — Шибко злой Ванька Колоколкин, потому дурак. Людей не любит — тоже дурак.

На обратном пути, возвращаясь в тайгу, решили заночевать в Лисьих Норах. Дашутка встретила Степана тревожно. Едва они остались вдвоем, она подала сложенный треугольником листок и, скрестив на груди руки, замерла в ожидании. Степан удивленно развернул записку.

«СТЕПКА УВОДИ СВОЮ КОМУНУ ИЗ ТАЙГИ ЕЖЕЛИ НЕ УВЕДЕШЬ ПОЛУЧИШЬ ТО ЖЕ ЧТО ПОЛУЧИЛ ТВОЙ ОТЕЦ», — без всяких знаков препинания было написано крупными печатными буквами.

Дашутка грамоты не знала, но женским своим сердцем чуяла что-то недоброе. Пока Степан читал, она внимательно смотрела на его лицо, и он, заметив этот пристальный взгляд, спросил как можно спокойнее:

— Кто принес записку?

— На крыльце нашла, — тихо ответила Дашутка. — Что там написано, Степа?

— Так… — махнул он рукой. — Пустяки.

Всю ночь не мог заснуть Степан. Ворочаясь, перебирал в памяти всех, кому мог стать поперек горла выход лисьенорцев на промысел в Шаманову тайгу. Больше всех думалось о Ваське Шамане. Но после смерти Степанова отца Шаман будто в воду канул, и уж более пяти лет его никто не видел. Вспомнилось странное поведение Колоколкина, его злой взгляд сквозь промороженное стекло, когда по селу проходил обоз с пушниной. Только под утро забылся Степан тревожным сном.

…Несчастье всегда приходит внезапно. Так случилось и на этот раз. Рано утром, когда охотники еще спали, на стан явился Темелькин, остававшийся в Лисьих Норах по своим делам. Разбудив осторожно Степана, он сел к потухшей печке и молчаливо стал ее разжигать.

— Ты что это, отец, на ночь глядя в тайгу пошел? — зевая спросил Степан.

— Плохой весть принес, — тихо ответил старый остяк.

— Что случилось?

— Дарью хоронить надо.

— Что?!

— Померла Дарья, совсем померла… — путаясь в словах, с трудом выговорил Темелькин, и по его щекам покатились слезы.

Ночь, когда случилось несчастье, была тихой и морозной. Выщербленный серп луны висел в звездном небе, тускло освещая спящее село. Утром, перед самыми петухами, вышел Гирманча Темелькин во двор и засмотрелся на небо. Холодило… Поежившись, совсем было собрался старик идти в избу, как неожиданно ударил в доме Степана глухой выстрел. Старик замер… Какой-то человек быстро перебежал на противоположную сторону улицы. Метнувшись в избушку, Темелькин сорвал со стены ружье. Выскочил на мороз, пальнул в воздух. Ахнуло над Лисьими Норами эхо, громко залаяли собаки.

Темелькин перезарядил ружье и заковылял к Степанову дому. Дверь была открыта. Старик прислушался: в доме навзрыд плакал ребенок.

— Дарья! — позвал старик. — Дочь!..

Ответа не было, только ребенок закричал еще громче. Нащупав в кармане полушубка спички, забыв об осторожности, Темелькин вошел в дом, засветил спичку и попятился — Дашутка лежала посреди комнаты навзничь. Левая половина ее груди была залита кровью. Держа мать за руку, сидел на полу Василек, плакал. Старик схватил внука на руки и выскочил на крыльцо — там уже собрались лисьенорцы.

Хоронили Дашутку в хмурый морозный день. Студеный ветер тянул над кладбищем поземку, завивая снежные кольца за бугорками могилок. Зябко ежились в полушубках мужики, концами полушалков вытирали глаза лисьенорские бабы. Степан без шапки стоял у свежей могилы. По его щекам катились крупные слезы и падали на стылую землю ледяными дробинками.

Со смертью жены будто оборвалось что-то в груди Степана. Голос его стал глухим, сердце болело. А после похорон Степан вообще слег. В бреду звал сына, метался. И пролежал в постели больше месяца… Уже отшумели над Лисьими Норами зимние ветры, и наступило предвесеннее затишье, когда, несмотря на сильные ночные морозы, полуденное солнце выжимает с крыш первую капель. Вскоре белка начала линять, и потянулись к домам охотники — в тайге делать стало нечего.

Лисьенорцы вернулись с большой добычей. Готовили обоз пушнины и ждали только Семена Аплина, который выходил из тайги последним. Дорога с каждым днем портилась, а Семена все не было. Чимра нервничал и в конце концов решил отправить обоз на приемный пункт — дольше ждать стало нельзя.

Через несколько дней после ухода обоза к Степану пришел растревоженный Темелькин. Показывая через окно на свисающую с карниза сосульку, заговорил:

— Совсем скоро дорога плохой станет. Надо искать Сеньку, шибко худо, видать, его дело.

Степан и сам догадывался, что не от хорошего задержался в такую пору Аплин в тайге, и, пересиливая слабость, решил идти с Темелькиным на поиски.

Тайга встретила запоздалых охотников печальным шепотом. Под сырым ветром деревья лениво шевелили ветвями, снег во многих местах просел, и лыжи шли по твердому насту с трудом, будто по наждаку. Воздух казался настоянным на терпком запахе смолы. Степан временами дышал глубоко, всей грудью, и чувствовал, как от пьянящего запаха весны начинает кружиться голова.

К стану добрались только на вторые сутки. Тайга хмурилась, лишь перед станом светились еще сероватые пятна уходящего дня. Срубленный из толстых бревен стан, припорошенный снегом, казался заброшенным и пустынным, а когда Степан отворил дверь, оттуда пахнуло холодом и запахом покинутого человеком жилья.

В темноте ничего нельзя было разглядеть. Скупое пламя зажженной лучины робко выхватило из мрака земляной пол, и охотники растерянно переглянулись… Почти у самых дверей, разбросив руки, задрав в потолок редкую бороденку, лежал мертвый Аплин. Чья-то безжалостная жестокая рука расправлялась с лисьенорцами.

Сняв шапки, в молчании стояли охотники у безжизненного тела, и Степан чувствовал, как трудно становится дышать. Задыхаясь, выбежал он из стана и, сжав ладонями виски, остановился, бессмысленно глядя на деревья. Неожиданно слабый металлический щелчок нарушил таежную тишину. Степан резко повернулся на звук — в каких-нибудь десяти метрах, из-за толстого кедра, прямо на него уставились прищуренные глаза на бородатом старческом лице и направленный в грудь винтовочный ствол.

«Конец», — мелькнуло в мозгу. Первым желанием было: броситься вправо, за угол стана, но другая, подсознательная, сила толкнула в противоположную сторону. Падая, Степан услышал хлесткий звук винтовочного выстрела. Крупная щепка, отлетевшая от сруба, больно ударила по щеке; лицо и шею обдал холодом колючий ноздреватый снег. Прежде, чем Бородатый успел передернуть затвор винтовки, Степан был на ногах. Из стана выскочил Темелькин и, не целясь, дуплетом из обоих стволов ударил в метнувшийся от кедра силуэт. Густо осыпая хвою, дробь стегнула по ветвям, но оказалась бессильной против человека, скрывшегося за деревьями.

Степан, не раздумывая, схватил ружье и лихорадочно стал надевать лыжи. Однако опытный старый остяк тревожно остановил его:

— Стой, паря Степка, стой! Тайга не любит глупой головы. Куда в потемках бежать? Как заяц на пулю нарвешься!

Всю ночь Степан и Темелькин просидели в стане у жарко топящейся печки, мучаясь догадками. Насколько Степан мог разглядеть, Бородатый походил на старика Колоколкина. Темелькин сопел трубкой и, закрыв глаза, тоже думал.

— Похоже, Васька Шаман был, — уже под самое утро сказал он. — Ловить зверя надо, иначе шибко много беды наделает.

Утром Степан с Темелькиным пошли по следу.

Бородатый предчувствовал погоню и старался запутать след. Несколько раз охотники плутали на одном месте, с трудом различая направление лыжни. Опасаясь друг друга, ни Степан с Темелькиным, ни Бородатый не разжигали костров, чтобы согреться; по ночам сторожко дремали в логовах из наломанных веток пихтача. Иногда Степану казалось, что дальше идти он уже не может. В такие минуты в памяти вставало лицо Семена Аплина, каким оно было, когда они вместе сдали добычу; вспомнилось, как в глазах промысловика, редко знавшего охотничью удачу, светились слезы радости. И снова появлялись силы, ненависть поднимала Степана, и он все шел и шел по следу убийцы.

На третьи сутки Степан окончательно ослаб. Пот заливал глаза, а все тело колотил морозный озноб. Стало трудно дышать. С силой он втягивал в себя воздух, внутри все леденело, как будто в легкие попадали острые кусочки льда, давил противный привкус крови. Вдобавок, вечером с гулом и свистом пронесся над тайгой ветер. Сорванный им с деревьев снег стал засыпать лыжню. «Все пропало», — с отчаянием подумал Степан и, тяжело глотая холодный воздух, устало прислонился к замшелому кедру.

Остановившийся рядом Темелькин вдруг настороженно заводил носом. Новый порыв ветра нахлынул на охотников, и тотчас ощутимо запахло смолистым дымом. Степан невольно подался вперед, отодвинул с пути мохнатую кедровую ветвь и в нескольких метрах от себя увидел огромный навал сушняка. Трепещущие от ветра языки пламени въедливо лизали смолевые сучья, разбрасывая по сторонам дымящие искры. Вблизи взметнулось еще одно желтое пламя, гулко затрещав хвоей, быстро поползло к вершине густой пихты. Ветер рванул кусок пламени, большим шматком бросил его на соседний кедр. Будто живой вздрогнул таежный великан и в какие-то секунды превратился в гудящий гигантский факел.

Дальнейшее Степан видел как в тумане. Лихорадочным взглядом он искал среди огненного хаоса Бородатого. «Спалит тайгу!» — с ужасом думал Степан и вдруг заметил, как в стороне от пожара мелькнула черная тень. Словно разъяренный медведь-шатун, рванулся Степан напролом за тенью. Бородатый, выбившись из сил, смог уйти всего на несколько метров. Сгорбившись, как загнанный зверь, он повернулся к Степану и вскинул винтовку. Но в тот же миг голова его дернулась, странно запрокинулась назад и весь он медленно стал оседать на снег. Степан почти не слышал звука темелькинского выстрела. Ветер подхватил этот звук и унес его в вышину, в неслышимость.

«Вот и все, — равнодушно подумал Степан. — Молодец старый Гирманча. От верной смерти меня спас». Тяжело передвигая лыжи, он подошел к убитому, мучительно долго смотрел в оскаленное лицо и очнулся только тогда, когда рядом стоявший Темелькин громко сказал:

— За Дарью!.. За Сеньку Аплина, за всех, кого сгубил ты, собака-Шаман!

Отвернувшись, Степан медленно взял с кедровой ветви горсть снега и поднес его к воспаленным губам. Невыносимая усталость навалилась на плени, и он почувствовал, что начинает погружаться в забытье. Как из тумана, глухо заторопился голос Темелькина:

— Поднимайся, Степан, поднимайся! Шибко скоро идти надо — иначе сгорим. Вместе с Шамановой тайгой сгорим!..

Тайга и впрямь полыхала уже вовсю. Напористый, тугой весенний ветер с сатанинской удалью хватал с разлапистых кедров охапки огнедышащего пламени, длинными языками вскидывал их к черному небу, закручивал в гигантские искрящиеся свечи и в дикой ярости швырял на соседние деревья. Тревожный, угрожающий гул, разрастаясь, превращался в задыхающееся, храпящее рычание. Вокруг заполыхало обжигающим жаром, от которого проседала могучая толща снегов.

Степан в полубреду, согнувшись, прятал лицо от нестерпимого жара и двигался, двигался вперед, смутно различая перед собой худенькую спину Темелькина. Каким чудом старый Гирманча нашел дорогу из этого пекла, Степан так и не понял. Пришел он в себя лишь у самого берега Чулыма, когда впереди черной стеной встала весенняя ночь, а за спиною до самого неба полыхало и улюлюкало зарево беснующегося огня…

— И что же дальше было? — спросил Лукашкин, когда старый бакенщик надолго замолчал. — Что стало с Чимрой, с Темелькиным, с вашим сыном?

Степан Егорович ответил не сразу. Долго затягивался самокруткой, задумчиво теребил бороду, как будто вспоминал бесконечно далекое время. Наконец он заговорил:

— Тайга горела чуть не месяц. Страшно горела, по ночам на много верст светло было от пожара. С той поры вот Гарью и зовется… А Чимра?.. Андрей Чимра выполнил задание, с которым к нам приезжал, сейчас на партийной работе. Можно сказать, большим человеком стал. Организованная им коммуна в охотоведческий колхоз преобразилась, и Темелькин в этом колхозе до конца своей жизни промышлял. Крепкий старик был, посчитай до восьмидесяти годков дожил, — Степан Егорович опять помолчал, бросил окурок в печку. После этого подошел к рамке с портретом морского офицера и заговорил с нескрываемой гордостью: — А сына своего, хоть и без Дашутки я остался, на ноги все-таки поставил. Теперь Василек мой крейсером командует на Тихом океане. В журналах вот про него печатают…

— Что ж ты, Степан Егорыч, о моем отце умолчал? — с ноткой обиды вдруг спросил путевой мастер Аким Иванович, и тут только на ум мне пришла его фамилия — Колоколкин.

Иготкин повернулся к нему, заговорил, будто извиняясь:

— Неглупый мужик был Иван Михалыч, неглупый. Понапрасну подозревали его в связи с Шаманом. И все из-за гордыни Ивана Михалыча. Не мог, паря, мужик мириться с тем, что новое предлагает кто-то, а не он. Ведь признал же впоследствии коммуну, передовиком много лет на промысле являлся… — Иготкин будто осекся: — Вот со мной вышло хуже. Не смог я промышлять после Дашуткиной смерти, тоска меня задавила. Ушел в сплавщики, плоты по Чулыму гонял, потом, когда пароходство возникло, осел бакенщиком на перекате. Служу, почитай, сорок лет… Сын к себе зовет, а я от насиженного места оторваться уже и не могу. Все вокруг моим кажется! Да вон хотя бы тот кедр у избушки! Когда обстановочный пост ставили, подростком был, а сейчас как распушился!.. Многое мы с ним видели, вот только семьями не обзавелись… — В голосе Степана Егоровича послышалась грустная нота: — Ладно, пари! Спать, однако, пошли!..

Время на самом деле перевалило за полночь. За окном посвистывал осенний ветер, мягко шебаршило что-то по крыше. Это кедр, наверное, ластился к нашей избушке…

Все молча стали укладываться на покой. Погасив лампу, Степан Егорович, покряхтывая, устроился на своей лежанке. Кашлянув, обратился к путевому мастеру:

— Что, Акимушка, ноне официальный прогноз сообщает: когда река станет?

— На третью декаду октября дают ледостав.

— В декаде-то десять дней. Точнее не говорят?

Аким Иванович усмехнулся:

— Когда метеорологи точнее говорили?

— Оно, конечно… А я вот так скажу: в самый раз первого ноября на моих перекатах сплошь ледок засинеет. К тому дню и навигацию прикроем.

— По моим приметам так же выходит, — путевой мастер вздохнул. — Утречком напомни, чего тебе на зиму завезти.

— А чего мне, Акимушка, на зиму-то… Как всегда, керосину, спичек, махры побольше, мучицы пару мешков, соли, сахарку, припаса охотничьего да обязательно, не забудь, новые батарейки для радиоприемника.

— Мясную тушенку брать не будешь?

— На кой шут она сдалась. В тайге грешно консервами питаться. Год ноне удачливый был: клюквой, брусникой я с лихвой подзапасся, грибов полную кадушку насолил. А мясца захочется — в любой день глухаря либо зайчишку добуду. Одним словом, проживу, — будто подводя черту, сказал Степан Егорович и глубоко зевнул.

Прислушиваясь к ровному дыханию бакенщика, я лежал и думал о том, что есть еще на Земле сильные духом люди. И никакая беда не одолеет их, как никакая непогода не сломает набравшийся сил таежный кедр!

^{…Я рядом, в колочке, находился. Думаю: «Мать родная! Этот Шуруп вполне может мой золотой крест у Гриньки заграбастать!» Со всех ног кинулся к избушке — из нее цыганка молоденькая мелькнула, которую раньше Гриня к себе приманивал.}

ПРИ ЗАГАДОЧНЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ Повесть

Глава I

Такого заядлого грибника, как дед Лукьян Хлудневский, в Серебровке не знали со дня ее основания. Несмотря на свои семьдесят с гаком, старик был еще так легок на ногу, что потягаться с ним мог не каждый из молодых. От колхозных дел Лукьян отошел по «пенсионным годам» и, поскольку мать-природа здоровьем его не обидела, с наступлением грибного сезона каждый день сновал с берестяным туеском по серебровским колкам.

Тот сентябрьский день для Лукьяна начался неудачно. Едва старик засобирался, бабка Агата, обычно спокойная, заворчала:

— И когда ты угомонишься с этими грибами? Девать-то их уже некуда!..

— В сельпо сдадим, — с самым серьезным видом ответил Лукьян. — На прошлой неделе Степан Екашев с сыном полсотни рублей отхватил с кооперации за свои малосольные груздочки.

— То Екашев! У Степана копейка меж пальцев не проскочит, не то что у тебя, простофиля! Вчера-ить полный туес по деревне задарма разнес и опять направляешься!

— Не задарма — за спасибо. А деньги куда нам, старая? И пенсии хватает.

Бабка Агата безнадежно махнула рукой, склонилась над лавкой у русской печи, сердито взялась мыть картошку. Опасаясь, как бы старуха и его не втравила в домашнюю работу, дед Лукьян юркнул за дверь, забыв второпях бутылку воды — постоянную его спутницу в лесных вылазках.

Жаркий оказался день. Когда солнце поднялось высоко, Лукьян изрядно запарился. Добравшись до Выселков, — так серебровцы называли место прежних крестьянских отрубов, — дед Лукьян свернул на знакомую тропку и нетерпеливо зашагал к студеному роднику. До желанной воды оставалось рукой подать, но Хлудневский вдруг вспомнил, что у родника обосновался цыганский табор, подрядившийся слесарничать в колхозе. Дед Лукьян издавна не любил цыган и при случае старался избегать с ними встреч. Досадливо крякнув, старик поцарапал сивую бороду, развернулся и задал кругаля до колхозной пасеки. Встреча с пасечником Гринькой Репьевым, прозванным в Серебровке Баламутом, тоже особо не радовала деда Лукьяна, однако лучше уж повстречаться хоть и с баламутом, но со своим однодеревенским, чем с бродячими цыганами.

Сокращая путь, старик свернул в молоденький березовый колок и, поглядывая по сторонам — не попадется ли где попутно добрый груздь, неожиданно увидел роящихся над ворохом прошлогоднего сушняка пчел. «Х-хэ, дурехи, нашли медовое место», — усмехнулся про себя дед Лукьян. Пчелы так густо облепили хворостяную кучу, как будто под ней находилась сладкая приманка. Из любопытства старик подошел к сушняку и осторожно, чтобы не жиганула шальная пчела, стал растаскивать хворостины. Под ними оказалась алюминиевая фляга, полнехонькая свежего меда.

«Мать-моя-мачеха! Не иначе, Гринька припрятал, чтоб уворовать», — встревоженно подумал Хлудневский и, отмахиваясь от недовольно загудевших пчел, торопливо уложил хворост на место. После этого старику совсем расхотелось появляться на пасеке. Он направился к дороге, ведущей в Серебровку, но до деревни надо было шагать добрых две версты, а пасека — вот она, за колком сразу. Пить хотелось — хоть помирай. Поправив за плечами полный туес отборных груздей, дед Лукьян задумался — не узнает же Гринька, что его секрет с медовой флягой раскрыт, — и все-таки решился зайти на пасеку.

Над пасечной избушкой дрожало знойное марево. Безудержно стрекотали кузнечики. Словно соревнуясь с ними, одинокая пичуга раз за разом вопрошала: «Никиту видел, видел? Никиту видел, видел?» Рядом с избушкой, уткнувшись оглоблями в густую траву, стояла телега. За ней, раскинув босые ноги, навзничь лежал пасечник Репьев. Недалеко валялись крупные куски медовых сотов и опрокинутая металлическая чашка.

«Вот работничек царя небесного — в такую жарищу водки до потери сознания натрескался», — осуждающе подумал о Репьеве Хлудневский. Стараясь не потревожить пасечника, он опустил на землю туес с груздями и, облегченно вздохнув, подошел к избушке, у которой, возле распахнутой настежь двери, на скамеечке стояло ведро с водой. Вода была теплой, но дед Лукьян прямо из ведра пил ее жадными глотками, обливая сивую бороду и поминутно сдувая подплывающие ко рту соринки. Утолив жажду, старик отдышался и вдруг почувствовал необъяснимую тревогу — показалось, будто Гринька Репьев не дышит. Дед Лукьян, крадучись, подошел к нему и остолбенел — горло пасечника было глубоко перерезано, а прорванная на груди рубаха запеклась черным пятном крови.

Хлудневский никогда не отличался религиозностью, но тут, чувствуя, как ноги будто приросли к земле, старательно начал креститься.

Глава II

Оперативная машина милиции, оставив за собой длинный шлейф пыли, свернула с магистрального шоссе на старую проселочную дорогу и, подминая колесами курчавящуюся зеленую мураву, устремилась к серебровской пасеке. Через несколько минут между березок замелькали разноцветные ульи. За ульями показалась черная от времени избушка-зимовник, возле которой, будто часовой на посту, замер низенький участковый инспектор милиции с капитанскими погонами на серой форменной рубашке. Тут же, сидя на ошкуренном бревне, хмуро курили белобородый худощавый старик и рослый, сутулый мужчина в черной флотской фуражке.

Как только оперативная машина остановилась, участковый решительно направился к ней, словно собирался отдать рапорт по всем правилам Строевого устава. Однако мигом выскочивший из машины щупленький старший лейтенант милиции скороговоркой опередил его:

— Ну, что тут, Кротов?

— Убийство при загадочных обстоятельствах, товарищ Голубев, — участковый показал на труп. — Огнестрельное ранение в грудь. К тому же, видать, бритвой горло перерезано.

Следом за старшим лейтенантом из машины тяжело вылез грузноватый районный прокурор с двумя звездами в петлицах. Протягивая участковому руку, проговорил:

— Здравствуй, Михаил Федорович.Как же ты проморгал такое?

— Здравия желаю, товарищ Белоносов, — отчетливо поздоровался участковый и хмуро стал объяснять: — Случай, полагаю, преднамеренный. Предупредить его было затруднительно, поскольку участок у меня, как знаете, не малый, и на всей территории наблюдается массовый наплыв горожан, которые…

— Считаешь, это — дело рук приезжих? — перебил прокурор.

— Непременно, товарищ Белоносов.

— Своих, способных на преступление, нет, что ли?

— Способных совершить убийство нет. Как известно, за двадцать лет службы на участке подобных происшествий у меня не зарегистрировано.

— Вот, на двадцать первом году зарегистрируем, — мрачно сказал прокурор.

Участковый развел руками — дескать, что поделаешь.

Пока длился этот разговор, из машины выбрались остальные участники оперативной группы: белобрысый молодой следователь прокуратуры Петя Лимакин; преждевременно располневший хирург районной больницы Борис Медников, выполняющий обязанности судебно-медицинского эксперта; всегда хмурый эксперт-криминалист РОВДа капитан милиции Семенов и пожилой проводник служебной собаки Онищенко с неизменным своим подопечным Барсом. Здоровенный дымчато-серый пес, миролюбиво присев на задние лары, сразу же высунул влажный язык, словно хотел проветрить его от смрадного воздуха, которым надышался в машине.

— Приступайте, — коротко сказал собаководу прокурор.

Онищенко, ослабив поводок, что-то шепнул на ухо овчарке. Шерсть на загривке Барса мигом вздыбилась, ноздри трепетно задрожали. Пригнув морду к траве, Барс будто поморщился, неуверенно покружил перед входом в пасечную избушку и сунулся к трупу. В трех шагах от него нервно заводил носом, словно принюхиваясь к босым ногам пасечника, затем, вдруг ощетинясь, изо всей силы потянул держащегося за поводок собаковода к тревожно насторожившемуся старику. Увидев, как овчарка рванулась к нему, старик испуганно повалился с бревна на спину. Сидевший рядом с ним мужчина в морской фуражке, быстро вскочив на ноги, как будто приготовился схватить собаку за горло.

— Товарищ Онищенко! — вскрикнул участковый. — Дед Лукьян Хлудневский обнаружил труп, а рядом с ним — колхозный бригадир из Серебровки Витольд Михалыч Гвоздарев, который приглашен сюда в качестве понятого. Скоро еще подойдут.

Собаковод, натянув поводок, опять что-то шепнул Барсу. Тот, словно вкопанный, присел и чуть слышно заскулил. Поводив мордой, вернулся к избушке, покружил вокруг телеги и размашисто бросился к березовому колку. Старший лейтенант Голубев устремился следом.

Ворвавшись в колок, Барс сунулся к кучке прошлогоднего сушняка, из-под которой виднелся белый бок фляги, повернул было назад, однако, словно передумав, тут же закружил на месте. Неожиданно повеселев, он потянул собаковода вдоль тропинки. Быстро миновав березовый колок, прыжком перемахнул через журчащий родничок и, вместе с Онищенко выбежав на утоптанную поляну, суетливо закружил по ней. Сделав около десятка восьмерок, Барс вдруг лег и, высунув мокрый язык, виновато посмотрел на своего хозяина.

— Управился, лучший друг человека? — остановившись рядом с ним, спросил запыхавшийся от бега Голубев.

Онищенко, тоже тяжело переводя дыхание, поглядел на пепелище недавнего костра и проговорил:

— Несколько человек на пасеке были, затоптали след.

Голубев, сняв фуражку, вытер вспотевший лоб. Оглядев поляну, сказал:

— Туристы, что ли, здесь лагерем стояли?..

— Похоже, цыганский табор останавливался, — ответил Онищенко.

— Может, еще один заход Барсу сделать?

— Если Барс лег, дело безнадежное.

Рядом с родником в зарослях крапивы чернели догнивающие толстые балки, видимо, когда-то, очень давно, служившие основанием небольшого строения. Напившись пригоршнями из родника, Голубев медленно побрел по поляне. Кругом валялись мятые обрывки газет, окурки, пустые папиросные пачки, консервные банки, огрызки свежих огурцов, несколько бутылок из-под «Волжского». У кострища поблескивали стеклянные банки с невзрачными этикетками: «Капуста маринованная», «Солянка грибо-овощная». Торчали колышки от просторных палаток. Попалась на глаза и белая пачка от сигарет «Союз — Аполлон». Голубев поднял ее, осмотрел и на всякий случай сунул в карман.

Суглинок у родника густо затоптали ребятишки. Судя по следам, одному из ребят было лет десять, второму меньше. В кустах валялись, будто спрятанные, обломки тележного колеса, а по-за кустами виднелась широкая примятая полоса, словно от поляны по направлению к пасеке лошадь протащила телегу.

Онищенко пустил по следу телеги Барса, и Голубев побежал за ними. Обогнув колок, след вывел на выкошенный широкий луг. Судя по отпечаткам копыт, лошадь тут гнали во весь мах, прямо к старой трактовой дороге, проходящей от пасеки не далее, чем в двухстах метрах.

Поравнявшись с пасекой, подвода, похоже, остановилась. Барс занервничал, круто свернул влево, к пасечной избушке. Не добежав до трупа, над которым склонились следователь Лимакин, судэксперт Медников и криминалист Семенов, Барс совсем уже остановился, поводил носом и через реденький колок вернулся к тележному следу на кошенине. Отмахав вдоль него до старого тракта, покрутил восьмерки и точно так же, как прошлый раз на поляне, прилег, высунув язык. Голубев, пристально рассматривая трактовую дорогу, без подсказки Онищенко понял, что дальше собака ровным счетом ничего не покажет — промчавшийся следом за телегой груженый ЗИЛ широкими своими скатами, словно могучими утюгами, пригладил поросшую травой колею.

Когда Голубев и Онищенко с понурым Барсом вернулись к пасеке, следователь Лимакин уже набрасывал схематический план места происшествия, а эксперт-криминалист Семенов, сосредоточенно морща лоб, «колдовал» над принесенной из колка флягой, снимая с нее отпечатки ладоней и пальцев. Борис Медников, докуривая сигарету, разговаривал с прокурором. Участковый Кротов, старик Хлудневский, оказавшийся в роли свидетеля, бригадир и еще два колхозника, приглашенные Кротовым в качестве понятых, насупленно слушали их.

— Что за туристы там стояли? — кивнув в сторону родника, спросил Голубев.

— Табор цыганский с полмесяца обитался… — густым басом ответил бригадир и, словно сам испугавшись своего голоса, смущенно кашлянул. — Дело такого порядка. Уборочная теперь в самом разгаре. Слесарных работ по горло, а слесарей у меня в бригаде — кот наплакал. Подвернулись эти самые цыгане, предложили свои услуги. Я, конечно, прежде согласовал вопрос с председателем колхоза Игнатом Матвеевичем Бирюковым. Тот дал «добро», ну и, понятно, пристроил я цыган в мехмастерской. Работу нарядами оформлял, оплата — в конце каждой недели. Так договорились. Работали любо-дорого. Сегодня спозаранку, как всегда, в мастерской появились, а когда удочки смотали — ума не приложу…

Голубев будто удивился:

— Что, и деньги, заработанные за последнюю неделю, не получили?

— Деньги они получали в соседней деревне, в Березовке. От Серебровки до нее два километра, правление колхоза там, — бригадир посмотрел на старика Хлудневского. — Когда дед Лукьян мне сообщил об убийстве, я как-то сразу на цыган подумал. Позвонил из конторы в мехмастерскую — там их ни души нет. Тут же давай звонить в правление колхоза, чтобы расчет не выдавали, а мне говорят, что цыгане там даже не появлялись сегодня. Видимо, в райцентр укатили.

В разговор вмешался участковый Кротов:

— Товарищ Голубев, в ваше отсутствие по распоряжению прокурора я из служебной машины связался по рации с дежурным райотдела и попросил, чтобы организовали задержание табора, поскольку на него подозрение падает.

— Правильно сделали, Михаил Федорович.

Прокурор, глядя на труп пасечника, сказал:

— Семенов предполагает, из допотопной берданки в упор выстрелили.

Голубев подошел к трупу. Посмотрев на глубоко разрезанное горло, спросил Медникова:

— Кажется, бритвой, а?..

— Это уже мертвому разрезали.

— Мертвому?! Зачем?

Медников, тщательно заплевав окурок, усмехнулся:

— Тебе, Слава, как инспектору уголовного розыска, самому на этот вопрос ответить надо, а ты врача спрашиваешь.

— Со временем отвечу, Боря.

Голубев, потянув за козырек, надвинул фуражку чуть не на самые глаза и подошел к распахнутой настежь двери пасечной избушки. Заглянув в нее, осмотрел помещение. У единственного оконца стоял самодельный стол с перекрещенными ножками из грубо отесанных горбылей. На нем — крупно нарезанные ломти хлеба, черный от копоти чайник, две деревянные ложки, захватанный пальцами граненый стакан и сплюснутая поверху алюминиевая кружка. За столом, в углу, была втиснута узкая кровать с перевернутой постелью. Возле нее — опрокинутая табуретка и новенькие женские босоножки. Правее, сразу у двери, приземистая печь, на которой возвышалась прикрытая темной крышкой кастрюля. От печки до стены выстроились пустые водочные бутылки. Некрашеный щелястый пол был чисто выскоблен, но у стола валялись окурки, обгоревшие спички. Здесь же лежала консервная банка, видимо служившая пепельницей, и случайно сброшенная со стола. На подоконнике краснела распечатанная пачка «Примы».

К Голубеву подошел прокурор:

— Что характерного обнаружили на месте стоянки табора?

— Кто-то на лошади в сторону райцентра ускакал, Семен Трофимович, — ответил Голубев.

— У цыган лошади были?

— Бригадир говорит, была старенькая монголка.

— А куда обувь пасечника делась? Почему он разут?

— Загадка… Вчера, говорят, красовался в новых кирзовых сапогах. Приезжал в Серебровку за колесом для телеги. Получил колесо на складе, а куда дел — неизвестно, телега-то его на тех же старых колесах. Бригадир предполагает, что цыганам продал. У их телеги одно колесо совсем негодное было.

— Вполне такое возможно. За родником обломки старого колеса в кустах спрятаны… Как понятые о пасечнике отзываются?

— Бригадир рассказывает, что Репьев выпивал лишнего, но дело свое исполнял старательно.

— Из местных жителей?

— Нет, приезжий.

— Это чьи? — показывая на женские босоножки, спросил Голубев.

— Говорят, одной цыганочки из табора. Розой зовут, — прокурор, достав из кармана пачку «Беломора», закурил. — Видимо, приласкал пасечник эту Розу, а у цыган на сей счет обычай строгий. Кстати, участковый такую версию выдвигает.

Голубев, посмотрев на разговаривающего с понятыми Кротова, окликнул:

— Михаил Федорович!..

Кротов, развернувшись через левое плечо, подошел четким шагом. Голубев, кивнув в сторону трупа, спросил:

— Думаешь, цыгане?..

— Так точно.

— Из-за чего?

— Полагаю, на почве мести. Ухаживать за Розой Гринька Репьев надумал, на пасеку к себе постоянно заманивал ее. Зная цыганские порядки, я строго предупреждал, чтобы не заводил шашни. Видно, не внял предупреждению…

— У цыган было ружье?

— По имеющимся сведениям, огнестрельного оружия в таборе не имелось.

Голубев сдвинул фуражку на затылок:

— Что это за табор был, Михаил Федорович?

— Просто-напросто две цыганских семьи, однако по своему обычаю вроде как вожака имеют. По документам этот вожак числится Козаченко Николаем Николаевичем. Имеет паспорт с временной пропиской в городе Первоуральске Свердловской области.

— Как вели себя здесь цыгане?

— Антиобщественных поступков не замечалось. Не скрою, в первые дни пребывания цыганки начали продавать по спекулятивным ценам губную помаду, краски всевозможные для подрисовки глаз да бровей и прочие дамские премудрости. Заметив такое, я немедленно составил с Козаченко беседу — спекуляция сразу прекратилась. Одновременно состоялся разговор и на предмет незаконного хранения не только огнестрельного, но и холодного оружия. Козаченко заверил меня, что такового в таборе не имеется. Оснований для производства досмотра вещей, как сами понимаете, никаких не имелось.

Заговорил прокурор:

— Может, зря, Михаил Федорович, мы цыган подозреваем? Криминалист высказывает предположение, что пасечника застрелили из старой берданки. У кого из местных жителей есть такое ружье?

— Ружья системы Бердан, товарищ Белоносов, местными жителями давно не употребляются. Теперь в моде высококлассные двуствольные бескурковки.

Подошли бригадир и следователь Лимакин.

— Извините, Семен Трофимович, — обращаясь к прокурору, сказал следователь, — осталось только осмотреть избушку внутри и протокол осмотра места происшествия составить.

— Осматривайте с криминалистом, — ответил прокурор.

Голубев достал из кармана сигаретную пачку «Союз — Аполлон», подобранную на стоянке табора. Подавая ее следователю, сказал:

— Возьми, авось пригодится.

Увидев пачку, бригадир пробасил:

— Это Козаченко курил. Другие цыгане «Севером» да «Примой» перебивались, а он чуть не весь запас «Союза — Аполлона» в серебровском магазине закупил.

— Хорошо цыгане здесь зарабатывали? — спросил прокурор.

— За последнюю неделю около двухсот рублей вышло. Наряды у меня в столе лежат, можно подсчитать.

— О Розе какого мнения?

Бригадир махнул рукой:

— Семнадцатилетняя свиристелка. Пляшет, поет, гадает, ребятам подмигивает. Внешностью очень смазливая, вот Гриня за ней и приударил.

— Сколько же лет Репьеву было?

— Тридцать еще не исполнилось. Мертвый он значительно старше выглядит.

— Холостяк?

— Да.

— Увлекался женщинами?

— Не сказал бы. Впервые на него какая-то дурь с этой цыганочкой нашла. Видимо, судьба…

Помолчали. Прокурор опять спросил:

— Слушай, Гвоздарев, а из местных никто с Репьевым не мог счеты свести?

Бригадир отрицательно крутнул головой:

— Нет, Семен Трофимыч, за местных я ручаюсь. Гриня, конечно, не ангелом был, и прозвище «Баламут» к нему не случайно прилипло. Иной раз, как выпьет, зубатился, бывало, с людьми, но из наших селян на убийство ни один человек не решится.

— А из гостей?..

— Гости в Серебровку, обычно, по субботам да воскресеньям наведываются, а сегодня — средина недели.

Прокурор повернулся к Голубеву:

— Будем отрабатывать версию с цыганами. Мы сейчас закончим осмотр и уедем, чтобы не тянуть с экспертизой. Тебе же, Вячеслав Дмитриевич, придется остаться на денек в Серебровке, потолковать с народом…

Глава III

Серебровка была обычной деревней с двумя рядами добротных бревенчатых домов, выстроенных по сибирскому обычаю вдоль одной улицы. От других сел, будто оправдывая свое название, она отличалась, пожалуй, лишь особой ухоженностью. Крыши домов белели аккуратно пригнанным шифером, окна — в узорных, ярко выкрашенных наличниках. Огороженные палисадники буйно заросли цветниками и малинником, а по сторонам от проезжей дороги вдоль всей улицы зеленела — такая редкая в современных селах — придорожная мурава.

Смерть пасечника не вызвала у серебровцев особого удивления. Все, с кем пришлось беседовать Славе Голубеву, будто сговорившись, заявляли, что Репьеву на роду было написано умереть не своей смертью. Мнения расходились незначительно: одни считали, что Гриня должен был сгореть от водки, другие — замерзнуть по пьяному делу в сугробе.

В Серебровке Репьев появился пять лет назад, освободившись из тюрьмы. Где он отбывал наказание и за что, никто из серебровцев не знал. В колхозе начал работать шофером, — водительские права у него были, — затем пробовал трактористом, комбайнером, куда-то уезжал из Серебровки, но быстро вернулся и упросил бригадира Гвоздарева направить его на курсы пчеловодов. Проучившись зиму в Новосибирске, прошлой весной принял колхозную пасеку. С той поры поселился в пасечной избушке. В деревню появлялся лишь за водкой да продуктами. Пьяный любил разыгрывать стариков и «качнуть права» начальству. Трезвый был замкнутый, нелюдимый и как будто стеснялся своих пьяных выходок. Несмотря на «художества», пчелиное хозяйство Репьев вел добросовестно и колхозный мед не разбазаривал, хотя на пасеку частенько подкатывали горожане. Своим же колхозникам по распоряжению бригадира и председателя меду не жалел. Об отношениях Репьева с цыганами никто из серебровцев ничего толком не знал, за исключением того, что Гриня «крутил любовь» с Розой.

Поздно вечером Голубев, переговорив с добрым десятком сельчан, пришел в бригадную контору. В просторном коридоре с расставленными у стен стульями пожилая техничка мыла пол, а из кабинета бригадира сквозь неплотно прикрытую дверь слышалось редкое пощелкивание конторских счетов. Осторожно ступая по мокрым половицам, Голубев прошел в кабинет. Бригадир Гвоздарев, кивком головы указав на стул, подбил счетными костяшками итог и, повернувшись к Голубеву, сказал:

— Двести сорок один рубль тридцать четыре копейки надо было получить цыганам за прошедшую неделю.

— Такие деньги шутя не оставляют, — проговорил Голубев. — Витольд Михайлович, можно сейчас пригласить сюда кого-нибудь из тех, кто работал с цыганами?

— Попробуем… — Бригадир посмотрел на приоткрытую дверь: — Матрена Марковна!..

В кабинет заглянула техничка:

— Чо такое, Михалыч?..

— Сходи до Федора Степановича Половникова. Скажи, бригадир, мол, срочно в контору зовет.

— Прямо щас бежать?

— Прямо сейчас.

Когда техничка, кивнув головой, скрылась за дверью, Гвоздарев повернулся к Голубеву:

— Половников — кузнец наш. В прошлом году на пенсию вышел, а работу не бросает. По моему поручению он как бы шефствовал над цыганами.

— Что они хоть собою представляли, эти цыгане?

— Всего их десятка два, наверно, было. Мужчины в возрасте от тридцати до сорока. Один, правда, парень молодой, лет двадцати — двадцати двух. Красивый, на гитаре, что тебе настоящий артист, играет. Старуха годов под семьдесят да два пацаненка кудрявых, как барашки. Старшему Ромке лет около десяти, а другой года на три помладше. Ну, да вот Роза еще…

— Сам Козаченко как?..

— Мужик деловой. Слесарь первейший и порядок в таборе держит — будь здоров! Я как-то смехом предлагал ему стать моим заместителем по дисциплинарной части. Отпетых разгильдяев у меня в бригаде, конечно, нет, но, что греха таить, дисциплинка иной раз прихрамывает. Как ни крути ни верти, а в сельском хозяйстве невозможно наладить работу по производственному принципу, чтобы люди трудились от гудка до гудка…

Только-только Голубев и бригадир разговорились о житейских делах, тяжело протопав по коридору, в кабинет вошел кряжистый мужчина, пенсионный возраст которого выдавали, пожалуй, лишь исполосованный морщинами лоб да густая проседь в медно-рыжих волосах. Взглянув на Голубева, одетого в милицейскую форму, мужчина смял в руках кожаный картуз и, невнятно буркнув: «Добрывечер», словно изваяние, застыл у порога.

— Проходи, Федор Степанович, садись, — пригласил бригадир, показывая на стул возле своего стола. — Разговор к тебе есть.

— Дак, я ж ничего не знаю, — с белорусским акцентом сказал кузнец, примащиваясь у самой двери.

Гвоздарев чуть усмехнулся:

— Откуда тебе известно, о чем разговор пойдет?

Бронзовое лицо кузнеца покраснело. Потупясь, он словно растерялся и виновато кашлянул:

— Дак, по селу брехня пошла, будто цыгане на пасеке убийство совершили…

— И ты о цыганах ничего нам сказать не можешь?

— А чего я про них скажу?.. — Кузнец исподлобья взглянул на бригадира: — Без моего сказу все знаешь.

— Как они сегодня с работы ушли? — спросил Голубев.

Кузнец пожал плечами:

— Дак, кто ведает, как…

Бригадир нахмурился:

— Ты не был, что ли, с утра на работе?

— Был.

— Ну, а в чем дело, Федор Степанович? Почему откровенно говорить не хочешь?

— Я ж ничего особого не знаю.

— Тебя «особое» и не спрашивают. Вопрос конкретный ставится: как цыгане сегодня ушли с работы?

Кузнец помолчал, несколько раз опять кашлянул. Затем, как будто обдумывая каждое слово, медленно заговорил:

— К восьми утра все десятеро мужиков под главенствованием самого Миколая Миколаича Козаченки явились в мастерскую. Не успели перекурить перед началом работы, Торопуня на своем самосвале подкатил. Правую фару, видать, по лихости умудрился напрочь выхлестать…

— Это шофер наш, Тропынин фамилия, а прозвище за суетливость получил, — объяснил Голубеву бригадир.

Кузнец, будто подтверждая, кивнул головой и продолжил:

— С Торопуниной фарой занялся сам Козаченко. Быстро управился, и цыгане всем гамузом стали домкратить списанный комбайн, на котором в позапрошлом годе Андрюха Барабанов работал, чтоб годные колеса с него снять… Глядя по солнцу, часов в десять прибег Козаченкин старший мальчуган Ромка и во весь голос: «Батька! Кобылу украли!» Козаченко с сынишкой одним мигом — к табору. Совсем недолго прошло — опять Ромка прибег. Погорготал с цыганами по-своему, и вся компания цыганская, как наскипидаренная, к табору чуть не галопом подалась. Больше я их не видел.

— Что там стряслось? — удивленно спросил Гвоздарев.

— Дак, если б Ромка по-русски говорил, а то он по-цыгански: «Гыр-гыр-гыр, гыр-гыр-гыр»… Вот, когда первый раз про кобылу закричал, это я понял.

— Значит, цыгане около десяти утра бросили работу? — уточнил Голубев.

— Может, позднее. Надо Торопуню спросить — тот всегда при часах, а я по солнцу время определяю.

— Это при Тропынине произошло?

— Нет. Когда Торопуня, наладив фару, отъехал с Андрюхой Барабановым от мехмастерской, побольше часу миновало, как Ромка первый раз появился.

Бригадир, повернувшись к Голубеву, пояснил:

— Барабанов — наш механизатор. Поехал покупать личную автомашину «Лада». Вчера утром из райпотребсоюза звонили, что очередь его подошла. — И повернулся к кузнецу. — Значит, Андрей с Торопуней в райцентр уехал?

— Ну, — подтвердил кузнец.

Голубев, перехватив его настороженный взгляд, спросил:

— Цыгане не упоминали в разговоре пасечника Репьева?

— Этот раз нет.

— А раньше?

— Вчерашним утром пасечник в мех мастерскую заходил.

— Зачем?

— Чего-то с Козаченкой толковал.

— Что именно?

— Будто про тележное колесо разговор шел. Не знаю, на чем они столковались.

— Репьев что, предлагал колесо цыганам?

— Так как будто бы.

— А цыганочку Розу знаете?

— Знаю.

— Она не родня Козаченко?

— Сестра. Миколай Миколаич в строгости ее содержит, а Роза подолом так и крутит.

Кузнец заметно успокоился, однако лицо его при свете электрической лампочки по-прежнему казалось замкнутым, а глаза избегали встречаться со взглядом Голубева, словно что-то утаивали. Задав еще несколько вопросов и не получив в ответ на них ничего существенного, Голубев закончил разговор. Федор Степанович сразу повеселел, правой рукой сделал перед грудью замысловатое движение, будто перекрестился, и, поклонившись, поспешно вышел из кабинета.

— Верующий он, что ли? — посмотрев на бригадира, спросил Голубев.

— Есть за Федором Степановичем такая слабость. Чуть не всю библию наизусть помнит, церковные посты соблюдает строжайшим образом, праздники божественные все знает… — Гвоздарев усмехнулся: — Любопытная штука с религией получается. Взять, к примеру, того же Федора Степановича. Всю сознательную жизнь при Советской власти прожил, а в бога верит. Поддался в детстве религиозной мамаше. Даже семьи не завел, живет бобылем. Но мужик честный, труженик — на загляденье.

— Кажется, с цыганами он что-то мутит…

Бригадир задумался:

— Недоговорить Федор Степанович может, но соврать, это никогда!

— Чего же он боится?

— В свидетели, наверное, попасть не хочет. — Гвоздарев мельком взглянул на часы: — Ого! Придется вам заночевать у меня, гостиницы в Серебровке нет.

— Я обещал Кротову. Не беспокойтесь.

— До усадьбы участкового дальше, чем до моей.

— Разговор у меня с участковым.

— Это другое дело, — пробасил бригадир.

Серебровка, погруженная в осеннюю темень, тихо засыпала. В большом дому участкового светились только два окна. Когда Голубев, миновав просторную веранду, вошел в дом, Кротов, облаченный в вышитую крестиком рубаху-косоворотку, сидел в кухне за столом. Увидев Голубева, он отложил газету, снял очки, улыбнулся:

— Думал, уж не придете… Семья спит, сам угощать буду, — и, не суетясь, стал разогревать на электроплитке большую сковороду жареных окуней. — Вчера вечером на Потеряевом озере с удочкой полчаса посидел — хорошо окунь брался.

— Часто в Березовке бываете?

— Каждый день. Там центральная усадьба колхоза, вот и рабочий кабинет там же.

— Не надоедает взад-вперед ежедневно по два километра шагать?

— Это у меня как физзарядка. Если срочно нужно — служебный мотоцикл имеется, связь к моим услугам, — Кротов показал на телефонный аппарат, стоящий на тумбочке у кухонного буфета. — Так что, можно сказать, неудобств не испытываю от того, что не на центральной усадьбе живу. Серебровка — деревня лучше, чем Березовка.

— Каждый кулик свое болото хвалит, — с улыбкой сказал Голубев.

— Привык я здесь. — Кротов включил электрический самовар и неожиданно сменил тему разговора: — Какие успехи в раскрытии преступления?

— Неутешительные.

Голубев устало присел к столу и принялся пересказывать то, что узнал из разговоров с серебровцами. К концу его рассказа «подоспели» окуни. Ставя на стол скворчащую сковороду, Кротов, будто рассуждая сам с собою, заговорил:

— У Репьева имелась слабость в пьяном состоянии неразумные шутки шутить. То, бывало, начнет с нехорошим смешком кому-либо угрожать, что подожгет усадьбу. То какой-нибудь засидевшейся в гостях старухе скажет, что у нее старик только что в колодец упал. То всей деревне объявит, будто у пасеки фонтан нефти из земли вырвался и там начался пожар, который вот-вот докатится до Серебровки и спалит всю деревню. Словом, находясь в нетрезвом виде, Гриня баламутил народ основательно. Так вот, полагаю, не подшутил ли Репьев таким способом над цыганами? Серебровцы, понятно, его неразумные шутки давно раскусили и пропускали их мимо ушей: мели, мол, Емеля — твоя неделя! А цыгане по неведению могли принять за чистую монету…

Весь ужин Голубев и участковый, словно соревнуясь, высказывали друг другу самые различные версии, но ни одна из них не была убедительной. В конце концов оба решили, что утро вечера мудренее, и Кротов провел Голубева в отведенную ему для ночлега комнату.

Рядом с кроватью высилась вместительная этажерка, битком заставленная годовыми комплектами журнала «Советская милиция». У окна стоял письменный стол. На нем вразброс лежали: толстый «Комментарий к уголовно-процессуальному кодексу РСФСР», такой же пухлый том «Криминалистики», «Судебная медицина», «Гражданский кодекс РСФСР» со множеством бумажных закладок, старенький школьный учебник русского языка и небольшой сборник стихов Александра Плитченко.

Над столом, в простенке между окнами, висела застекленная большая фотография, на которой улыбающийся молодой генерал с пятью звездами в квадратных петлицах пожимал руку совсем юному красноармейцу, чем-то похожему на Кротова. Заметив, что Голубев внимательно рассматривает фотографию, Кротов с некоторой смущенностью заговорил:

— За неделю до начала Великой Отечественной войны сфотографировано. Командующий Западного особого военного округа поздравляет меня с выполнением боевой задачи по стрельбе на «отлично». Через сутки, как я отправил эту фотографию родителям, грянула война.

— С самого первого дня Отечественную начали? — с нескрываемым уважением посмотрев на Кротова, спросил Голубев.

— Так точно. И в последний день расписался на рейхстаге. Фашистских главарей из фюрербункера выкуривал, умерщвленных геббельсовских детишек своими глазами в кроватках видел. Жуткая картина, доложу вам…

— Трудно в первые дни войны было?

На глаза Кротова внезапно навернулись слезы, однако он быстро совладал с собой и заговорил лишь чуточку глуше, чем обычно:

— На войне всегда нелегко, товарищ Голубев, а для Западного округа Отечественная началась особенно трагически. Командование утеряло руководство войсками, связь была нарушена. Наш стрелковый полк, к примеру сказать, трижды попадал в окружение. Когда последний раз вырвались из кольца, в живых осталось всего около роты…

Голубев рассеянно взял со стола сборник стихов. Перелистнув несколько страничек, спросил:

— Поэзию любите?

— В райцентре недавно купил. Стихи о деревне понравились. Есть шутливые, но, прямо-таки, как про нашу Серебровку написаны. Вот послушайте…

Участковый, взяв у Голубева сборник, полистал его и с неумелой театральностью продекламировал:

Возвращая сборник, улыбнулся:

— Совершенно точно подмечено. По воскресным и праздничным дням молодежь из города в село, словно саранча, налетает. И мясо отсюда в город везут, и овощи разные. Родители только успевают разворачиваться.

— Из «прилетающих подкормиться» пасечник никому дорогу не перешел?

— Исключать такое, конечно, нельзя, только, доложу вам, в Серебровке отроду убийц не водилось… — Кротов, поджав губы, задумался и вдруг предложил: — Давайте отдохнем, товарищ Голубев, а то мы до утра будем ломать головы и все равно ничего путного не придумаем.

Заснул Голубев, как всегда, быстро, однако спал на редкость беспокойно. Поначалу снилась пляшущая молодая цыганка. Голубев силился разглядеть ее лицо, надеясь опознать Розу, но это никак не удавалось. Совершенно невероятным образом цыганка вдруг превратилась в этикетку одеколона «Кармен» и, взвившись над пасекой, исчезла в голубом небе. Затем приснился угрюмый цыган, разбрасывающий по Серебровке пустые пачки «Союза — Аполлона». Потом появился на низенькой лошадке, словно всадник без головы, пасечник Репьев. Зажав под мышкой старую берданку, он, как из автомата, расстреливал убегающих от него цыган, но выстрелы при этом почему-то походили на телефонные звонки. Тяжело трусившая под Репьевым лошадь вдруг резко взбрыкнула и, заржав мотоциклетным треском, скрылась в березовом колке. В ту же минуту из колка вышел медно-рыжий морщинистый кузнец Федор Степанович, держащий в одной руке голову пасечника, а в другой — новые кирзовые сапоги. Кузнеца сменила длинная колонна марширующих по Серебровке здоровенных парней со странными, размахивающими крыльями, рюкзаками. Один из парней вдруг показал Голубеву язык и голосом участкового Кротова громко сказал:

— Нашлась цыганская лошадь!..

Голубев открыл глаза — в дверях комнаты стоял одетый по форме Кротов.

— Нашлась, говорю, цыганская лошадь, — повторил он.

— Где?!. — вскакивая с постели, спросил Голубев.

— У железнодорожного разъезда Таежное, который на полпути от Серебровки к райцентру.

— Немедленно едем!

Голубев, торопясь, стал одеваться.

— Лошадь уже здесь, во дворе, стоит, — участковый, словно оправдываясь, принялся объяснять: — В шесть утра позвонил начальник станции с разъезда и заявил, что возле станционного дома со вчерашнего дня бродит какая-то пегая бесхозяйственная монголка, запряженная в телегу. Я на мотоцикл и — в Таежное. Как увидел лошадку, сразу признал — цыганская. Оставил у начальника мотоцикл и на подводе сюда…

Слушая Кротова, Голубев вместе с ним вышел на крыльцо. Лошадь, с натугой вытягивая из хомута шею, жадно срывала зубами растущую во дворе густую траву. Около нее, сутулясь, стоял бригадир Гвоздарев и хмуро разглядывал на телеге бурое пятно величиною с суповую тарелку. У передка телеги желтела кучка свежей соломы и стояла завязанная в хозяйственную сетку трехлитровая банка, наполненная чем-то золотистым. Поздоровавшись с бригадиром, Голубев спросил:

— Это и есть цыганская лошадь?

— Она самая, — ответил бригадир и, показывая на левое переднее колесо, басовито добавил: — А вот это от пасечника Репьева к цыганам перекочевало. Выходит, не ошибся я вчера, предполагая такое…

Голубев подошел к телеге. Бурое пятно на ней оказалось засохшей кровью.

— Было соломой прикрыто, — сказал Кротов и показал на трехлитровую банку в сетке. — Это вот тоже под соломой находилось.

— Что в банке?

— Натуральный мед.

— Больше ничего на телеге не было?

— Все сохранил в таком состоянии, как предъявили мне на разъезде.

— Пойду звонить прокурору, — сказал Голубев.

Прокурорский телефон на вызов не ответил. Не оказалось на месте и следователя Лимакина. Лишь начальник РОВДа подполковник Гладышев снял трубку после первого же гудка. Обстоятельно доложив ему о лошади, Голубев спросил:

— Что делать, товарищ подполковник? Прокурор со следователем на мои звонки не отвечают.

Гладышев у самой телефонной трубки, похоже, чиркнул спичкой. Видимо, прикуривал. Голубев представил, как насупились густые брови подполковника, и тут же услышал его приглушенный голос:

— Прокурор и следователь сейчас разбираются с цыганами. Вчера задержали Козаченко, ну и весь табор перед прокуратурой свои шатры раскинул…

— На чем цыгане добрались до райцентра?

— Говорят, на попутной машине. — Подполковник, похоже, затянулся папиросой. — Ты сейчас поручи оперативную работу Кротову, пусть он держит нас в курсе дела. А сам гони-ка цыганскую подводу сюда. Здесь решим, чем дальше заниматься.

Глава IV

Едва только Голубев, передав лошадь с телегой эксперту-криминалисту Семенову, зашел в свой кабинет, позвонила секретарша и предупредила, что в тринадцать ноль-ноль у подполковника Гладышева собираются все участники оперативной группы, выезжавшей на серебровскую пасеку.

Занявшись текущими делами, Голубев не заметил, как пролетело полдня. Когда он вошел в кабинет подполковника, там, кроме самого Гладышева, уже сидели прокурор, следователь Лимакин и судмедэксперт Борис Медников. Все четверо разговаривали, как догадался Голубев, о цыганах. Точнее, говорил Медников — остальные слушали.

Сразу за Голубевым появился и эксперт-криминалист Семенов со своей неизменной кожаной папкой. Подполковник взглянул на часы и вдруг улыбнулся:

— Товарищи! Минут через пятнадцать к нам подойдет… новый начальник уголовного розыска! Уверен, все мы с ним сработаемся. И опыт, и умение у него есть, дай бог столько каждому!

— Любопытно, кто?

— Скоро увидите, — подполковник обвел взглядом присутствующих. — Есть предложение подождать, чтобы… новый товарищ сразу включился в дело.

— Резонное предложение, — сказал Медников и, не ожидая согласия других участников опергруппы, продолжил прерванный рассказ. — Так вот, значит, дело так было. Один морской капитан нанял цыганскую бригаду покрасить пароход. Написал договор, выдал цыганам краску и ушел на берег. Возвращается — пароход сияет, будто новенький, а цыган-бригадир деньги за выполненную работу ждет. Пошел капитан проверять сделанное. Смотрит — другой борт совершенно не крашен. Спрашивает цыгана: «Какие ж вам деньги, дорогой товарищ? Вторую сторону ведь не покрасили». Цыган достает договор: «Ты сам, капитан, эту бумагу писал?» — «Сам». — «Так, читай, чего написал: мы, цыгане, с одной стороны, капитан парохода — с другой…»

Все засмеялись.

— Опять свежий анекдот где-то подхватил, — глядя на судмедэксперта, с улыбкой сказал подполковник.

— Из жизни случай, — флегматично возразил Медников. — Вчера на пасеке бригадир Гвоздарев рассказал. Он много лет на флоте проработал.

Дверь кабинета неожиданно распахнулась. Появившийся в ее проеме широкоплечий рослый капитан милиции проговорил:

— Прошу разрешения, товарищ подполковник.

— Разрешаю, — живо отозвался Гладышев и быстро обвел взглядом присутствующих. — Вот и Антон Игнатьевич Бирюков — новый начальник нашего уголовного розыска.

— Антон?!. — словно не веря своим глазам, воскликнул Голубев. — Наконец-то согласился вернуться к нам?

Капитан поздоровался. Прокурор, придержав его руку, спросил:

— Сколько, Антон Игнатьевич, проработал в областном угрозыске?

— Два с лишним года.

— Уезжал туда, помнится, старшим инспектором, а вернулся начальником розыска. Молодец, заметно по службе вырос.

Бирюков засмеялся:

— Генерал приказал вырасти.

— Ну, да ты не скромничай, не скромничай. Это ведь дело хорошее.

— Его больше месяца на повышение уговаривали, — с восторгом вставил Голубев.

Прокурор подмигнул ему:

— Не радуйся прежде времени. Неизвестно, как с новым начальником служба пойдет.

— У нас пойдет! Не первый год друг друга знаем, мы ведь уже работали вместе.

Судмедэксперт Медников, пожимая широкую ладонь Бирюкова, упрекнул:

— Впустую из-за тебя веселую историю рассказал. Только было смеяться начали, а тут ты пожаловал.

— Давай вместе посмеемся.

— Смех у нас невеселый, Антон Игнатьевич, — сказал подполковник. — В Серебровке вчера пасечника застрелили и вдобавок уже мертвому горло перерезали.

Бирюков, обойдя всех присутствующих в кабинете, сел возле стола подполковника в свободное кресло. Повернувшись к Гладышеву, спросил:

— Я помешал?..

— Напротив, ждали тебя, чтобы сразу в курс дела, как говорится, ввести, — подполковник посмотрел на прокурора. — Начнем, Семен Трофимович?

Прокурор повернулся к следователю Лимакину:

— Давай, Петре, рассказывай, что нам с тобой известно.

Лимакин открыл записную книжку. Изредка заглядывая в нее, стал подробно излагать фабулу дела. Утешительного в его рассказе было мало. Все опрошенные цыгане объясняли свой внезапный отъезд из Серебровки опасением, что их могут обвинить в убийстве пасечника, который накануне продал вожаку Козаченко за десять рублей колхозное колесо для телеги. Увидел убитого пасечника цыганенок Ромка, который якобы искал угнанную неизвестно кем лошадь и забежал на пасеку.

— В это можно бы поверить, но один факт настораживает… — Лимакин задумчиво помолчал. — Кто-то очень жестоко исхлестал бичом цыганочку Розу. Когда я предъявил ей обнаруженные в пасечной избушке туфли, она страшно перепугалась и очень наивно стала утверждать, будто туфли отобрал пасечник, а после этого ни с того ни с сего избил ее бичом. Вот тут-то и возникает «но»… Во-первых, по утверждению колхозников, Репьев подобной жестокостью не отличался, а во-вторых…

— Мы не обнаружили на пасеке никакого бича, — быстро вставил Голубев.

Лимакин утвердительно наклонил голову. Подполковник повернулся к судмедэксперту:

— Боря, что вскрытие трупа показало?

— Вот официальное заключение, — Медников протянул заполненный от руки стандартный бланк. — Коротко могу сказать так… Пасечник находился в стадии легкого алкогольного опьянения. Весь заряд пришелся в сердечную полость и застрял там. Смерть наступила вчера, между девятью и десятью часами утра, а горло перерезано, примерно, на полчаса позднее. Резаная рана создает впечатление, будто нанесена она опасной бритвой, однако исследование показывает, что горло перерезано остро заточенным ножом с широким и очень коротким лезвием.

Едва Медников замолчал, снова заговорил следователь:

— К сказанному Борисом могу добавить, что при наружном осмотре трупа мы с ним особое внимание уделили осмотру ступней Репьева. Они чисты, к ним ничего не прилипло. Значит, обувь снята уже с трупа.

— Это еще зачем?!. — быстро выпалил Голубев.

Лимакин развел руками и продолжил:

— Из груди Репьева извлечено двадцать восемь свинцовых дробин четвертого номера, что дает основание предполагать: выстрел произведен из гладкоствольного оружия небольшого калибра. Порох — охотничий, дымный. Обнаружены два газетных пыжа от заряда. На одном из них — часть фотоэтюда под названием «Тихий вечер». По фамилии фотокорреспондента удалось установить: оба пыжа сделаны из обрывка районной газеты за десятое августа этого года. Характер пороховых вкраплений в области ранения показывает: выстрелили в Репьева примерно с двух метров. При нормальной длине ружейного ствола дробь на таком расстоянии практически не рассеивается. Но в данном случае есть отклонения, и довольно заметные, от нормы. Можно предполагать, что стреляли из ружья с укороченным стволом…

— Из обреза? — удивился полковник.

— Да, что-то в этом роде.

Подполковник взглянул на эксперта-криминалиста. По излюбленной привычке всегда докладывать стоя, капитан Семенов поднялся. Положил на край стола папку, раскрыл ее, сухо-официально сказал:

— Предположения Лимакина поддерживаю.

— Повышенное рассеивание дроби возможно и при непропорционально большом, по сравнению с дробью, заряде пороха, — заметил подполковник.

— Правильно, — согласился Семенов. — Но в данном случае заряд был нормальный, а стреляли из ружья малого калибра. Такие ружья были распространены лет сорок тому назад и в простонародье назывались берданками.

— Что дает дактилоскопическая экспертиза?

Прежде чем ответить, криминалист вынул из папки несколько увеличенных фотоснимков и передал их Бирюкову. Тот просмотрел их и поднял взгляд на Семенова.

— На стакане, найденном в избушке, обнаружены отпечатки пальцев Репьева и Розы. И на фляге пасечник оставил свои следы, однако в березовый колок унес ее не Репьев. Кому принадлежат отпечатки ладоней, оставшиеся на ручках и на самой фляге, пока не установлено. Что же касается цыган, их отпечатков мы вообще не нашли. Только на сигаретной пачке «Союз — Аполлон» сохранился «палец» левой руки Козаченко. Эта пачка, впрочем, подобрана не на месте происшествия, а на бывшей стоянке табора.

— «Союз — Аполлон» здесь есть? — спросил Бирюков, показывая криминалисту снимок рассыпанных по полу окурков.

— Есть. Анализ слюны на фильтре показал, что курить сигарету мог тот же Козаченко. — Семенов сделалпаузу. — На цыганской телеге обнаружена человеческая кровь второй группы. У Репьева была третья…

Наступило молчание. Бирюков с повышенным интересом рассматривал фотографии. Подполковник Гладышев, открыв лежащую на столе коробку «Казбека», закурил. Доставая из кармана пачку «Беломора», прокурор спросил:

— Не ранил ли Репьев своего убийцу?

— Чем, Семен Трофимович? — спросил следователь Лимакин. — На пасеке мы не обнаружили даже столового ножа.

— Ну, нож у пасечника был, — Бирюков отыскал снимок стола и указал на хорошо видные ломти нарезанного хлеба:

— Вот это, Петя, не топором нарублено. Кроме того, как можно жить на пасеке, не имея ножа?

Прокурор, разминая папиросу, поддержал:

— Конечно, нож у Репьева был. Вопрос — где он?

— А что Козаченко говорит насчет окурка, оставленного им на пасеке? — спросил подполковник Лимакина.

— Мы только сейчас об этом факте узнали, — вместо следователя ответил прокурор.

— Козаченко может заявить, что оставил окурок, когда покупал у пасечника колесо… — сказал Бирюков. — Какие-нибудь отпечатки следов на месте происшествия обнаружены?

— Трава там. Что в траве обнаружишь… — хмуро заметил Семенов, передавая Бирюкову снимок трехлитровой банки, наполненной медом: — Вот на банке есть отпечатки — и Репьева, и еще одного человека. Кто этот человек, устанавливаем.

Бирюков, просмотрев снимок, отложил его, взял другую фотографию, на переднем плане которой отчетливо просматривался след телеги, проехавшей по жнивью, а за реденькими березками темнела избушка пасечника.

— Это что, Петя?

— Следы… Судя по ним, вот от этого места к пасеке прошел человек, а потом вернулся назад. Убийца это или нет, мы не знаем. След можно было оставить и до и после убийства…

— Барс следов у пасеки не взял?

— Не взял. Время упущено.

Перебрав фотографии, Бирюков отыскал снимок засохшего кровяного пятна на цыганской телеге. Порассматривав его, обратился к Голубеву:

— Слава, обзвони больницы и фельдшерские пункты. Не обращался ли туда кто-либо с ножевым или огнестрельным ранением?

Голубев понятливо кивнул, а судмедэксперт усмехнулся:

— Вот так новая метла метет!.. Старается время не упустить, как Барс.

Бирюков нахмурился:

— Опасаюсь, Боря, что мы его уже упустили. Лошадь обнаружена на железнодорожном разъезде Таежное, где в сутки останавливается больше десятка электричек, идущих в оба направления. Преступник мог воспользоваться любой из них. — Посмотрел на прокурора: — Семен Трофимович, из цыган никто не исчез?

— Козаченко говорит, все на месте. Но мы ведь не знаем, сколько их было в действительности.

— А в колхозе сколько человек работало?

— Те, что работали, все в наличии.

— О лошади что говорят?

— «Кто-то угнал»… Цыганки в то время в палатках находились, не видели, а из мальчишек слова не вытянешь. — Прокурор помолчал. — Подозрительными кажутся и слова Розы. Мне она сказала, что спала в палатке, а другие цыганки говорят, будто Роза догнала табор на шоссе, когда цыгане «голосовали», останавливая попутные машины.

— Может, она просто отстала?

— Может быть, но что-то тут не то. Роза сильно запугана, без слез говорить не может.

После оперативного совещания в кабинете подполковника, кроме самого Гладышева, остались только прокурор и Бирюков. Все трое были невеселы. Посмотрев на Бирюкова, подполковник вздохнул:

— Видишь, Антон Игнатьевич, как приходится тебе вступать в новую должность. Будто нечистая сила подсунула это убийство! — И, словно стараясь приободрить нового начальника уголовного розыска, заговорил веселее: — С житьем тебе вопрос решен. Не трать времени, прямо сейчас иди в райисполком, там возьмешь ордер и ключ от квартиры в новом доме…

Бирюков ладонью откинул свалившуюся на лоб волнистую прядь волос:

— Квартира, Николай Сергеевич, от меня не уйдет, если с ней вопрос решен. Лучше я, не тратя времени, поеду в Серебровку. По-моему, ключ от преступления там надо искать.

— Может, пока с жильем устраиваешься, Голубев туда съездит? — словно советуясь, спросил подполковник.

— Я сам этим делом займусь. Кажется, тут не ординарное преступление.

— Считаешь, Голубев не справится?

— Мне легче, чем ему, будет в Серебровке разобраться. Там как-никак земляки мои живут.

— Да! — словно вспомнил подполковник. — Ты ведь родом из Березовки, а до нее от Серебровки, как говорится, рукой подать. Родителей попутно проведаешь. Давно у них был?

— В прошлом году.

— С отцом-то твоим, Игнатом Матвеевичем, я часто то в райкоме, то в райисполкоме вижусь. Председательствует он в колхозе славно, на здоровье не жалуется. Говорит, даже дед Матвей еще бодро себя чувствует. Сколько ему лет?

— Деду Матвею? Под девяносто.

— Геройский старик! — Подполковник обернулся к прокурору: — Представляешь, в империалистическую войну всех четырех Георгиев заслужил, а за гражданскую орден Красного Знамени имеет.

— Так ведь и Игнат Матвеевич с Отечественной вернулся полным кавалером «Славы»…

Бирюков встал. Подполковник живо спросил:

— Хочешь ехать?

— Пообедаю, с Розой и с Козаченко поговорю, потом на попутке уеду.

— Возьми нашу машину.

— Не стоит, Николай Сергеевич. Она внимание привлекает.

— Ну, как знаешь, — Гладышев протянул руку. — Желаю успеха!

Когда Бирюков вышел, подполковник заметил:

— Мировой парень! Не шумит, не пылит, как некоторые. Суть дела на лету схватывает! Чутье розыскника — невероятное! Я ведь сам его после института в старшие инспекторы выдвинул, и он ни единого дела не завалил. Четыре года не знал с ним заботушки…

— Голубев слабее? — спросил прокурор.

— Голубеву подсказывать надо… Но с Бирюковым у них прекрасно получается: Бирюков — голова, Голубев — ноги.

Глава V

Сутулясь на жесткой койке камеры предварительного заключения, Козаченко исподлобья смотрел на Бирюкова и молчал. Свет из зарешеченного окна делил угрюмое лицо и окладистую бороду цыгана на две симметричные половины. Затененная левая сторона казалась сизовато-черной. На ней выделялся лишь выпуклый злой глаз да под ухом золотилась круглая серьга величиной с металлический рубль. Поверх атласной желтой рубахи на цыгане была замшевая черная жилетка. Брюки из зеленого вельвета, с напуском на хромовые сапоги. Плечи широкие, крепкие. Руки с крапинками въевшегося металла на загрубевших пальцах. По паспорту цыгану было за пятьдесят, но выглядел он значительно моложе.

— Меня незаконно арестовали, — наконец хрипло выдавил Козаченко. — Я всего-навсего подозреваемый…

Бирюков, пододвинув табуретку, облокотился на стол:

— К подозреваемому, Николай Николаевич, может быть применена любая мера пресечения.

— На каком основании?

— Вас подозревают в убийстве. К тому же, вы не имеете постоянного места жительства и нигде не прописаны.

— Я прописан в Первоуральске.

— Первоуральск далеко, и прописка ваша там временная.

Козаченко смотрел на Бирюкова не мигая:

— В таком случае не позднее десяти суток предъявите мне обвинение или освободите из-под стражи.

— Это так и будет, — сказал Бирюков. — Вам доводилось отбывать наказание?

— Нет!

— Откуда знаете уголовно-процессуальный кодекс?

— Я старший среди своих людей, мне все надо знать.

— Почему, как старший, не хотите отвечать на вопросы, касающиеся убийства пасечника?

— Я прокурору отвечал.

— Не убедительно отвечали. Сами, Николай Николаевич, посудите: разве купленное у пасечника колесо может послужить поводом для обвинения цыган в убийстве? Вы чего-то другого испугались… Чего?..

Не отводя от Бирюкова немигающих глаз, Козаченко промолчал, только левая щека его вдруг нервно вздрогнула, будто ее укололи иглой.

— И еще одна неувязка, Николай Николаевич, — продолжил Бирюков. — Никто из находившихся в таборе не видел, кто и как угнал вашу лошадь. А ведь прежде, чем угнать, ее надо было запрячь в телегу…

— Ромка, сын мой, запрягал кобылу, — неожиданно сказал Козаченко. — В столовку с братаном хотел съездить.

— Столовой в Серебровке нет.

— В Березовку, собака, хотел ехать. Пока братана будил в палатке — кобылу угнали.

Сказанное могло быть правдой, но Козаченко смотрел на Бирюкова так, будто сам не верил в то, о чем сказал. Чувствовалось, что он боится запутаться в своих же показаниях.

— Кто избил Розу? — спросил Бирюков.

— Гришка-пасечник.

— За что?

— Пьяный, собака, был, бичом хлестал.

— У него не было бича.

Козаченко будто напружинился:

— Кобылу Гришка на пасеке держал… Как без бича с кобылой?..

— Не было у Репьева бича, Николай Николаевич.

Козаченко хотел что-то сказать, но передумал. Чуть приоткрывшись, тут же замкнулся, как испуганная улитка.

Выйдя из камеры предварительного заключения, Антон поднялся на второй этаж РОВДа, чтобы оставить в кабинете Голубева форменный пиджак и фуражку. Появляться в цыганском таборе при милицейской форме явно не имело смысла. Пока Антон раздевался, Слава закончил телефонный, разговор и повернулся:

— Что Козаченко?

— Ничего нового… У тебя как?

— Больницы обзвонил, сейчас начну звонить по фельдшерским пунктам.

— Звони, я попробую с Розой поговорить, — сказал Бирюков и вышел из кабинета.

Серые цыганские палатки пузырились за домом прокуратуры на опушке соснового бора. У обочины шоссе, метрах в двадцати от палаток, стоял пустой павильон автобусной остановки. Бирюков присел на скамью, присмотрелся к табору.

У крайней палатки старая цыганка сама себе гадала на картах. Поодаль молодой чубатый цыган неторопливо, меланхолично перебирал струны гитары. Рядом с ним худенькая цыганка кормила грудью ребенка. Еще дальше, за палатками, на самой опушке, два цыганенка шустро перебрасывались сухими сосновыми шишками. Старшему, впрочем, занятие это быстро надоело. Завистливым взглядом проводив промчавшегося по шоссе мотоциклиста, он неожиданно направился прямо к Бирюкову. Не дойдя нескольких метров, остановился. Почесав одну об другую пыльные босые ноги, спросил:

— Куда едешь?

— Пока не еду — автобус жду, — ответил Антон.

— Дай пятак — на пузе и на голове спляшу.

Бирюков подмигнул:

— Сам умею плясать.

— А дым из ушей пускать умеешь?

— Нет.

— Дай сигарету — покажу.

— Рано тебе курить, — Антон достал из кармана гривенник. — Держи, без пляски и курева.

— Обманываешь?

— Ну, почему обманываю?

— Бесплатно деньги отдаешь.

— Не хочешь так брать, расскажи или спой.

— Чего рассказать?

— Как тебя зовут, например.

— Ромкой зовут… А спеть чего?

— Цыганское, конечно.

Мальчонка живо схватил монету и, притопывая, зачастил:

— Хорошая песня, — сказал Антон. — Кто это тебя научил?

— Сеструха батькина, Розка.

— Пригласи ее сюда.

— Зачем?

— Чтобы она сама мне эту песню спела.

Ромка нахмурился:

— Нельзя.

— Почему?

— Батька в палатку ее засадил.

— За что?

— Рыжих цыганят хотела в таборе расплодить.

— Чего?..

— За медом к пасечнику повадилась, вот чего.

— А кто Розу бичом исхлестал?

— Твое какое дело? — словно испугался Ромка. — Чего ты все про Розку да про Розку? Давай еще деньги — сразу две песни про любовь спою.

— Лучше расскажи, кто у тебя лошадь украл.

— Я это знаю, да?..

— Расскажи, что знаешь.

— Хитрый ты…

Ромка разжал кулак, будто хотел убедиться, на месте ли гривенник, и со всех ног стриганул к палаткам. Не теряя времени, Бирюков пошел следом.

Вызвать из палатки Розу оказалось не так-то просто. Старая цыганка, раскладывая на картах пасьянс, прикинулась непонимающей по-русски, а чубатый гитарист, когда Антон обратился к нему, отрицательно покрутил головой. Пришлось показать служебное удостоверение. Раскрыв красные корочки, цыган не столько читал, что в них написано, сколько сверял фотографию с оригиналом. Убедившись в достоверности, он вернул Антону документ и нехотя что-то проговорил на своем языке цыганочке, только что прекратившей кормить ребенка. Та, тоже нехотя, поднялась и вместе с ребенком скрылась в одной из палаток.

Прошло не меньше десяти минут, пока появилась Роза. Бирюков узнал ее по кровоподтечным синякам на смуглом лице. В отличие от своих соплеменниц, одетых в крикливо-пестрые наряды с длинными юбками, Роза была в светлом платье, обнажающем до колен загорелые стройные ноги, на которых до сих пор были видны синяки. На шее у нее болтались бусы из крохотных ракушек, в ушах — клипсы-висюльки, на пальцах левой руки поблескивали кольцо и широкий узорчатый перстень «под серебро» с зеленоватым стеклышком. Особенно заинтересовали Бирюкова ее глаза — большие, с сизоватым отливом и явно испуганные.

Услышав о пасечнике, Роза прижала к ушам ладони и вскрикнула:

— Не знаю! Ничего не знаю!

— Послушайте…

— Не буду слушать! Ничего не буду слушать!..

— Кто вас так напугал?

— Кровь! Кровь!.. — вскрикнула снова Роза и вдруг со всех ног бросилась к палатке.

Чубатый цыган с силой ударил по струнам гитары.

— Что это с Розой? — мрачно спросил Антон.

Лицо цыгана нервно передернулось:

— Собака-пасечник до крови ее изувечил.

Повернувшись, Антон зашагал к РОВДу.

Слава Голубев успел обзвонить все фельдшерские пункты, расположенные вблизи Серебровки и в райцентре. Ни в одном из них медицинскую помощь подозрительному раненому не оказывали.

Антон решил немедленно ехать в Серебровку.

Глава VI

В разгар уборочной страды поймать попутную машину легче всего у районного элеватора. Именно туда и «подбросил» Антона Бирюкова шофер РОВДовского «газика».

От ворот хлебоприемного пункта тянулся чуть не километровый хвост груженых «Колхид», самосвалов, бортовых ЗИЛов, армейских трехосок и «Беларусей» с прицепными тележками. Чтобы не спрашивать добрых полсотни водителей — нет ли кого из Серебровки? — Бирюков, показав вахтеру удостоверение, прошел на территорию элеватора, тоже забитую машинами, и огляделся. У весовой площадки, в кузове очередного ЗИЛа, пухленькая лаборантка в белом халатике, запуская длинный металлический зонд в золотистый ворох зерна, брала пробы. Подойдя к ЗИЛу, Антон спросил:

— Девушка, с кем в Серебровку можно уехать?

Лаборантка, стрельнув подкрашенными глазами, оглядела с высоты кузова стоящие на территории машины и, видимо, приглядев серебровского шофера, звонко крикнула:

— Тропынин!.. Иди-ка сюда, родненький!

— Поцеловать на прощанье хочешь? — послышалось издали.

Лаборантка, как пикой, погрозила блеснувшим на солнце зондом.

— Вот этим поцелую — долго помнить будешь.

— Ради этого не пойду.

— Иди, родненький, попутчик тебе есть.

— А не попутчица?..

— По-пут-чик!

— Я больше попутчиц уважаю, но на безрыбье, как говорится, и сам раком станешь.

— Болтун, человек тебя ждет.

— Скажи ему, чтобы четыре двенадцать готовил.

— Не дороговато?

— Овес, Верочка, ноне подорожал, — голос стал приближаться, — а я, как тебе должно быть известно, кроме «Старорусской» блондинки из высококачественного спирта, ничего другого не пью.

Поигрывая цепочкой с ключом зажигания, из-за кузова ЗИЛа вышел веселый парень в нейлоновой куртке на многочисленных замках-молниях. Увидев Бирюкова в милицейской форме, опешил:

— Здравия желаю, товарищ капитан!

— Здравствуй, земляк! — улыбнулся Антон. — Двенадцати копеек не хватает… Может, сделаешь скидку?

— Об чем речь! — парень смутился, но не желал ронять марку перед улыбающейся в кузове ЗИЛа лаборанткой: — Членов профсоюза и сотрудников милиции вожу бесплатно… Вам куда?

— До Серебровки.

— С ветерком прокачу!

Пропылив по окраине райцентра, парень вырулил на магистральную щебеночную дорогу и, переключив скорость, повел свой самосвал так лихо, что за стеклами кабины и впрямь запел ветерок. Разгоняясь на спусках, машина легко взбегала в гору, и встречные грузовики пролетали мимо, как пули.

— А ты так не залетишь на повороте? — поинтересовался Антон.

— По семь ездок в день на элеватор гоняю. Не только повороты, каждый камушек на дороге изучил.

— Тебя как зовут?

— Торопуня… — парень смущенно поморщился. — То есть, фамилия моя, конечно, Тропынин. А по имени-отчеству я полный тезка академика Королева.

— Сергей Павлович, значит?

— Угадали. А вы не родня нашему председателю?

— Сын его.

— То-то смотрю, точный портрет Игната Матвеича, с той лишь поправкой, что лет на тридцать моложе. — Тропынин, не отрывая взгляда от смотрового стекла, помолчал. — А чо это в Серебровку, а не в Березовку, к родителям, едете?

— Дела ведут, Сергей Павлович.

— По убийству пасечника, наверно?..

— По нему, Что в Серебровке об этом говорят?

— А чо говорить?.. Укокошили цыгане ни за грош ни за копейку человека и дело с концом, — Тропынин скосил чуть-чуть глаза на Антона. — Пользовался слухом, будто вожака цыганского арестовали. Правда?

— Допустим, правда, — ответил Антон.

— Зря. Не Козаченко убил Гриню.

— Кто же?

— Левка или Розка.

— Какой Левка?

— Чубатый гитарист из табора.

— Почему так думаешь?

— Предполагаю на основе фактов…

Самосвал стремительно спускался к мостику через узенькую, поросшую камышом, речушку, названную из-за крутых спусков к ней Крутихой. Перед самым мостиком Тропынин резко тормознул и, прижав машину к правой кромке дороги, выключил зажигание. Доставая из-под сиденья резиновое шоферское ведро, склеенное из куска камеры, сказал:

— Водички надо подлить.

Отвернув крышку сразу запарившего, будто вскипающий самовар, радиатора, Тропынин бегом спустился под мостик и, зачерпнув воды, так же быстро вернулся оттуда. Наливая воду в горловину, заговорил:

— Вот, товарищ капитан, чтоб в рубашках двигателя не образовывалась накипь, воду на охлаждение беру только из Крутихи. Речушка вроде как все другие, но вода в ней будто с антинакипином. Сам такое открытие еще до армии сделал. Знакомым шоферам рассказал, ребята попробовали, говорят — точно.

Тропынин одной рукой ловко закрыл крышку на горловине, выплеснул на дорогу остатки воды и, сунув заклеенный кусок камеры под сиденье, лихо вскочил в кабину. Вжжикнул стартер — мотор легко заработал на холостых оборотах. Переехав мостик, самосвал угрожающе зарычал и, разгоняясь, рванулся в гору.

— Так какие же у тебя факты, Сергей Павлович, по убийству Репьева? — спросил Антон.

— А на основе фактов, товарищ капитан, такое кино получается… Левка-гитарист без ума любит Розку, но по каким-то цыганским обычаям ему жениться на ней нельзя. Обычай — обычаем, а цыганская кровь кипит… Гриня Репьев, конечно, от скуки за цыганочкой ухаживания строил, но Левка всерьез это принял. Как-то говорит мне: «Зарежу собаку пасечника, если к Розке приставать не перестанет». Я, конечно, сразу Гриню предупредил, но Гриня ж — баламут. Зальет, бывало, глаза водкой и — все ему до фонаря. Вот доигрался…

— Когда убили пасечника, Левка с другими цыганами в мехмастерской работал, — сказал Антон.

— Не было его там.

— Кузнец говорит, что утром все цыгане явились на работу.

— Может быть, в восемь утра и являлись все, но полчаса девятого Левки в мастерской не было. В это время я туда подъехал подремонтироваться. Накануне на элеваторе один шоферишко-лапоть, пятясь, фару мне даванул. Козаченко за час ее залатал, и мы с Андрюхой Барабановым укатили от мастерской. Левки все еще там не было.

— По пути его не видел?

— Нет. Я сразу рванул к комбайнам на Поповщину. Так по старинке у нас пшеничное поле зовется, которое правей пасеки. Говорят, до революции те земли церкви принадлежали. Не знаете, правда это?

— Правда.

— Вот хапуги попы были, самую лучшую землю себе заграбастали. Ну, значит, загрузился я у комбайнов зерном и по старому тракту газанул к шоссейке. Поравнялся с пасекой — сигналю… — Тропынин внезапно осекся. — Стоп, машина, задний ход. Пропустил один факт. Когда ехал к комбайнам, у пасеки, высадил Андрюху Барабанова. Меду тот хотел для родственника, живущего в райцентре, прихватить. Договорились, значит, что Андрюха будет меня ждать против пасеки на старом тракте. Подъезжаю — нет его. Посигналил — глухо. Тормознул, еще посигналил — в ответ ни звука. Значит, думаю, махнул Андрюха на шоссейку пешим порядком и на другой попутке в райцентр укатил…

— В какое время ты сигналил у пасеки? — спросил Антон.

— Ровно в одиннадцать, — посмотрев на часы, ответил Тропынин. — Андрей завтра должен на новой «Ладе» прикатить из Новосибирска. Вы его поспрашивайте толком. Может, он потому и не дождался меня, что на пасеке ЧП случилось.

— Барабанов в Новосибирск за машиной уехал?

— Ну. Машины-то оформляют на оптовой базе облпотребсоюза, которая в Клещихе находится.

— Чтобы попасть в Новосибирск, ему проще было сесть на электричку в Таежном.

— Пятьсот рублей у Андрея не хватало на «Ладу», и он хотел в райцентре перехватить деньги у родственников в долг.

Бирюков, вспомнив рассказ Славы Голубева об автомобильном следе, пригладившем след телеги на старом тракте, спросил:

— Цыганскую подводу, Сергей Павлович, не видел, когда ехал по тракту?

— Подводу — нет, а самих цыган видел, когда порожняком возвращался с элеватора. На шоссейке они «голосовали» машинам, идущим в райцентр. Это уже в половине первого было. В уборочную страду из райцентра хорошо уезжать, а туда все машины с зерном идут, редко порожняк подвернется.

— Левка и Роза были среди цыган?

— Не разглядел. — Тропынин резко остановил самосвал и показал на жнивье влево. — Вот, как раз здесь весь табор мельтешил.

Бирюков вышел из кабины и, пропустив встречную машину с полнехоньким кузовом зерна, прикрытого брезентовой палаткой, перешел через дорогу. Судя по затоптанной стерне, на ней, не раньше как вчера, топтались десятка два человек. По разбросанным консервным жестянкам можно было догадаться, что люди здесь даже обедали. Пыль от беспрестанно проносящихся по дороге машин успела прикрыть жнивье, и искать здесь что-то характерное было бесполезно.

Антон знал это место еще с детской поры, когда на нынешнем жнивье в летнюю пору буйно кудрявился цветастый клевер. До серебровской пасеки отсюда было километра два, а до железнодорожного разъезда Таежное, где нашлась цыганская лошадь, — около пяти. Через дорогу от жнивья до самой Серебровки зеленели густые березовые колки.

Неожиданно вспомнилась фотография завязанной в хозяйственную сетку банки с медом на цыганской телеге. Подойдя к самосвалу, Антон спросил:

— Сергей Павлович, в какую посуду Андрей Барабанов хотел меду взять?

— Стеклянную трехлитровую банку в сетке он с собою из Серебровки вез, — ответил Тропынин. — А чо такое?..

— Да так, ничего, — сказал Бирюков.

Едва только он сел в кабину, Тропынин включил скорость и посмотрел на часы:

— В Серебровку вас отвезу да еще одну ездку на элеватор успею сделать. Обещал бригадиру рекорд поставить.

— О Розе что-нибудь можешь рассказать? — спросил Антон.

— А чо о ней говорить?.. С виду Роза легкомысленная, но на самом деле строгая.

— Ты говорил: Левка или она убили пасечника.

— Ну, это я так, от фонаря, сказал, хотя Роза может номер отмочить… Гриня Репьев имел привычку с девчатами руки распускать, совать их куда не надо. Вполне могло случиться так, что сунулся он к Розе, а та вгорячах полосонула его ножом по горлу. Дед Лукьян Хлудневский вчера вечером рассказывал, будто Грине как литовкой горло распластали…

— Ружья никакого у пасечника не было?

— В прошлом году держал Гриня на пасеке казанцевскую переломку шестнадцатого калибра. Куда дел, не знаю.

— Откуда Репьев появился в Серебровке?

— Из бывших заключенных он, блатяга новосибирский.

— Друзья к нему приезжали?

— Ни разу не видел. Нет, наверное, не приезжали. Гриня о своем прошлом даже пьяный ни слова не говорил. Может, он на пасеке скрывался от своих бывших дружков или от милиции, а?..

Бирюков промолчал. Среди поредевших березок показались шиферные крыши серебровских домов. Тропынин быстро спросил:

— Вас к бригадной конторе подвезти?

— К участковому, — ответил Антон.

Глава VII

Участковый инспектор Кротов с наслаждением ел арбуз. Отрезав огромный ломоть, он пристально разглядывал его, кончиком ножа терпеливо выковыривал каждое зернышко, вздыхал и, хмурясь от удовольствия, сочно вгрызался в рубиновую мякоть. Управясь с одним ломтем, неспешно вытирал руки, затем губы полотенцем. Хрустя спелой арбузной коркой, отпахивал новую порцию и повторял дальнейшее в строгой последовательности.

Увлекшись столь аппетитным занятием, участковый увидел Бирюкова лишь тогда, когда тот, миновав просторный двор, уже поднялся на крыльцо. Смутившись, Кротов бросил на стол недоеденный наполовину ломоть, торопливо провел ладонью по губам и, скомкав полотенце, выскочил из-за стола так проворно, словно ему предстояло рапортовать внезапно нагрянувшему начальству.

— Разрешите, Михаил Федорович? — входя в распахнутую дверь, проговорил Антон.

— Добро пожаловать, товарищ Бирюков! — отчеканил Кротов. Энергично тряхнув протянутую для рукопожатия ладонь, он снизу вверх взглянул рослому Антону в глаза. — С прибытием на родную землю вас.

— Спасибо, Михаил Федорович.

— Недавно звонил подполковнику Гладышеву. Хотел сообщить о некоторых результатах, однако тот посоветовал дождаться вашего прибытия и доложить все в подробном виде.

— Есть новости?

— Относительные, но имеются, — участковый, секунду подумав, широким жестом показал на арбуз: — Присаживайтесь к столу, товарищ Бирюков, угощайтесь. — И, не дожидаясь согласия Антона, разрезал остатки арбуза на крупные ломти.

Антон, усевшись за стол, выбрал один из ломтей. Кротов пристроился напротив. Тоже было взял рубиновый ломоть, но тут же положил его перед собою и заговорил:

— Располагаю устными сведениями, что на прошлой неделе в Серебровке при загадочных обстоятельствах произведен как будто ружейный выстрел. Кто стрелял, пока установить не удалось.

Осторожно стряхнув с арбузного ломтя созревшие черные зерна, Антон вопросительно посмотрел на участкового. Кротов, выдержав паузу, в свойственном ему служебно-канцелярском стиле стал рассказывать, как неделю назад жена бригадира Гвоздарева, работающая в Серебровке почтальоном, в средине дня слышала негромкий выстрел. Где стреляли, она толком не поняла, однако предполагает, что выстрел раздался или во дворе Степана Екашева или в соседней от него усадьбе деда Лукьяна Хлудневского. Кротов пытался осторожно выяснить этот вопрос и попал в странное положение: Хлудневский со своей старухой уверяют, будто стреляли у Екашева, а Степан Екашев удивленно жмет плечами и говорит, что как будто слышал выстрел у Хлудневских.

Прожевывая тающую во рту сладкую арбузную мякоть, Бирюков спросил:

— У кого из них есть ружья?

— У Лукьяна Хлудневского имеется одноствольная ижевка двадцать четвертого калибра. Ружье смазано. Признаков недавнего употребления на нем не обнаружено. Степан Екашев никогда огнестрельного оружия не держал. Правда, надо отметить, что иногда к нему наезжает из райцентра сын Иван, заядлый охотник. Однако теперь охотничий сезон еще не открыт, и я сомневаюсь, чтобы в эту пору Иван приехал в Серебровку с ружьем.

Бирюков, вспоминая, задумался:

— Иван, кажется, самый старший из сыновей Екашева?

— Так точно. На кирпичном заводе в райцентре работает. Передовик труда, районная газета часто о нем пишет.

— Когда последний раз он в Серебровке был?

— На прошлой неделе. Помогал Степану сдавать соленые грузди сельповскому заготовителю. — Кротов сделал паузу. — Еще, товарищ Бирюков, одна загадка в нашей деревне произошла. Лукьян Хлудневский заявляет, будто со дня загадочного выстрела у него пропал кобелек дворняжьей породы. Букетом звали. Больше пяти лет жил, а тут пропал.

Приканчивая арбузный ломоть, Антон спросил:

— Михаил Федорович, Сергею Тропынину можно верить?

— Торопуне?.. При официальном разговоре, полагаю, можно. Парень деловой, хотя в поведении много ветрености.

— Так вот, Тропынин говорит, что в прошлом году Репьев держал на пасеке ружье…

— Так точно. Шестнадцатый калибр системы Казанцева. Из-за отсутствия регистрации и охотничьего билета одностволка у Репьева мною была изъята и сдана в райцентровский охотничий магазин с оформлением всех установленных законом документов.

— А молодого цыгана Левку из табора знаете?

— Знаю. На гитаре виртуозно играет и пляшет отменно.

Антон положил на стол арбузную корку. Достав носовой платок, стал вытирать руки. Кротов, подав ему полотенце, поинтересовался:

— Вероятно, о Левкиной ревности слышали?

— Слышал, Михаил Федорович. Это правда?

— Был такой случай, когда Левка брал Репьева за грудки, но до драки дело не дошло. Имею сведения, что после того они помирились. Вы другой информацией располагаете?

Бирюков недолго подумал:

— Есть предположение, что цыгане крепко поссорились с Репьевым. Надо попытаться отыскать корни этой ссоры. И с выстрелом в Серебровке надо основательно разобраться. Хлудневский сейчас дома?

Кротов посмотрел на часы:

— Вероятно. Вас проводить?

— Если не затруднит…

— Безусловно, нет.

Участковый, сняв со стены в прихожей форменный китель с такими же, как у Бирюкова, капитанскими погонами, стал одеваться.

Небольшой светлый домик деда Лукьяна Хлудневского весело голубел простенькими наличниками через три усадьбы от дома Кротова. За ним прогнулась подернутая зеленоватым мхом, с прогнившими черными тесинами, крыша когда-то добротного крестовика. Большую часть его окон прикрывали перекошенные старые ставни, а сам дом от времени будто осел в землю и съежился. Показав на него, участковый усмехнулся:

— Хоромы Степана Екашева. Надорвался мужик от непосильной работы, совсем запустил усадьбу. Всего второй год, как ушел на пенсию, а высох, что тебе щепка.

— Болеет?

— Трудно сказать… Ни сам Екашев, ни его старуха ни разу в больнице не были, хотя на болезни жалуются постоянно. Полагаю, от усталости у них это. Представьте себе, товарищ Бирюков, по четыре головы крупного рогатого скота держат. По сорок-пятьдесят центнеров ежегодно вдвоем сена накашивают. В три часа ночи уходят на покос и возвращаются в одиннадцать вечера. Старуха прибежит пораньше, управится со скотиной и опять — на помощь Степану. А тот, не разгибаясь, день-деньской машет литовкой. Так, по-бурлацки, в Серебровке, кроме Екашевых, давно уже никто не работает. В сенокосную пору правление колхоза выделяет специальный трактор, и тот по очереди всем накашивает для личного скота. А Екашевым невтерпеж управиться с покосом, по старинке привыкли жилы рвать.

— Помнится, раньше Екашев сапожным ремеслом подрабатывал, — сказал Антон.

— Сапожник и пимокат он отменный. В послевоенные годы, можно сказать, всю Серебровку и Березовку обувал. Теперь народ привык к фабричной обуви, однако полностью Степан своего ремесла не бросает — идут некоторые к нему с заказами.

— Что ж он дом не починит? Неужели денег нет?

— Каждый год по весне умирать собирается, не хочет связываться с ремонтом. Что касается денег, говорит, сыновьям отдает. У него, кроме Ивана, еще четверо. Трое из них в Новосибирске определились, семьи завели. А последний — не удался. Был судим за воровство и где теперь находится, неизвестно.

— Это Захар, что ли?

— Он самый. Знаете?

— В школе начинали вместе учиться, только он и четырех классов не закончил. Когда его осудили?

— Еще до того, когда вы после института в наш райотдел приехали работать. Скотником в бригаде Захар трудился и, представьте себе, занялся систематическим хищением комбикормов. В райцентре похищенное сбывал, на водку денег не хватало.

— Пил здорово?

— Основательно.

Разговаривая, подошли к домику Хлудневского. Кротов открыл калитку и пропустил Антона вперед. Дед Лукьян, сидя на крыльце, перебирал свежие опята и, словно калибруя их, раскладывал по разным кучкам. Увидев сразу двух капитанов милиции, он с завидной для его лет легкостью вскочил на ноги.

— Вольно, дед Лукьян, сам рядовой, — пошутил Кротов.

Старик, смутившись, потеребил белую бороду:

— Думал, высокое начальство в гости пожаловало, а тут все свои. — И, прищурясь, посмотрел на Антона. — Если не ошибаюсь, Игната Матвеича сын?..

— Он самый, дед Лукьян, — подтвердил Кротов. — Бирюков-младший теперь начальник уголовного розыска нашего района. Имеет желание с тобой побеседовать.

— Об пасечнике или об выстреле, что утром с тобой обсуждали? — живо спросил Хлудневский.

— Понемногу обо всем, — уклонился от прямого ответа участковый и солидно кашлянул. — Букет так и не нашелся?

— Нет, Михал Федорыч.

— Агафья Васильевна в избе?

— В сельпо подалась Агата. Говорят, там со вчерашнего дня арбузами торгуют.

— Тогда веди нас, дед Лукьян, в избу. Составим разговор без посторонних наблюдателей.

— Милости прошу, милости прошу, — заторопился Хлудневский.

Кротов и Бирюков следом за стариком прошли в светлую горницу, обставленную современной мебелью. О старине напоминала лишь потемневшая икона в переднем углу, рядом с которой, на стене, с яркого цветного плаката улыбался Юрий Гагарин. Весь угол под иконой занимал новенький телевизор с большущим экраном.

— Ого! «Изумруд» отхватил, дед Лукьян, — поглаживая полированный бок телевизора, сказал Кротов.

— Прежний в сельпо сдали, а этот вот купили, — с гордостью проговорил старик. — «Рекорд» первых выпусков у нас был. Показывал хорошо, но изображение мелковато. Люди на экране, как мураши. Зато с «Изумруда», что тебе в кинокартине, все доподлинно видать.

Участковый, бросив короткий взгляд на икону, нахмурился:

— Телевидение смотришь, а от религии отвыкнуть не можешь. Неужто, дед Лукьян, так трудно с богом расстаться?

Хлудневский, пожав плечами, царапнул бороду:

— По мне, что есть бог, что нет. Агата к нему привыкла, будто мужик к куреву. — И, убрав с одного из стульев толстую пачку районной газеты, заторопился: — Да вы присаживайтесь, присаживайтесь! В ногах, как говорится, правды нет.

Какое-то время, будто по замыслу Кротова, разговор на самом деле шел понемногу обо всем. Хлудневский довольно быстро пересказал то, как он обнаружил убитого пасечника. Затем перевел беседу на необычайно богатый урожай грибов в этом году и стал перечислять наиболее грибные места, которые он вчера успел обойти. Антон знал перечисленные дедом Лукьяном колки. Находились они далековато от пасеки, и в том, что старик не слышал выстрела, которым убили Репьева, ничего странного не было. Когда же Антон спросил о загадочном выстреле в Серебровке, Хлудневский без всякого сомнения ответил:

— У Степки Екашева за амбаром кто-то стрелял. К вечерку это случилось. Мы с Агатой у крыльца грибы перебирали, а там не очень сильно бабахнуло.

— Не интересовались у Екашева, кто стрелял?

— Дружбы как-то у нас с ним не водится.

— Почему?

— Шибко жаден Степка. Не принимает моя душа таких людей. Старухи наши иной раз встречаются, бывает даже беседуют, а мы со Степкой — нет. Так, при встрече кивнем друг другу, вроде как поздороваемся, и все.

Глядя на лежащие на столе газеты, Бирюков вдруг вспомнил о пыжах, обнаруженных оперативной группой на пасеке, и спросил:

— За этот год районка?

Хлудневский утвердительно кивнул:

— За этот.

— Можно посмотреть?

— Почему нельзя, — дед Лукьян придвинул газеты к Антону. — За последние месяцы берегу. Интересный рассказ с продолжением печатается.

Антон быстро перебрал всю пачку и с удивлением отметил, что из августовских номеров не хватает одного-единственного номера за девятое число, то есть как раз того, из которого были сделаны пыжи. На вопрос — куда исчезла эта газета? — Хлудневский с искренним недоумением пожал плечами:

— Агата, должно быть, куда-то подевала. У нее такая замашка имеется, брать газеты без моего ведома.

— А сами вы, случайно, никому не отдали этот номер?

— Ни-ни! Шибко увлекательное продолжение — уже второй месяц читаю. Про наши места написано… — дед Лукьян развернул верхнюю газету. — Вот смотрите, «Тайна Потеряева озера» называется. А чего вас та газетка заинтересовала?

— Пыжи были из нее сделаны для заряда, которым убит пасечник Репьев.

— В Серебровке каждый житель, кроме Степки Екашева, районку выписывает, — испуганно проговорил дед Лукьян и старательно принялся перебирать газеты, словно не поверил Антону.

Пока он занимался этим делом, из магазина вернулась с большим полосатым арбузом запыхавшаяся бабка Агата. Хлудневский встретил ее сердитым вопросом:

— Ты, старая, куда подевала газетку за девятое августа?!

— Будто я их разглядываю, когда беру, — поздоровавшись с Кротовым и Антоном, ответила старуха.

— Сколько раз тебе наказывал: не трожь без спросу газетки! — вспылил дед Лукьян.

— Какая муха тебя укусила, старый?.. — словно растерялась бабка Агата.

— Тут такое дело, что… — возмущенно начал было Хлудневский, но Антон перебил его:

— Агафья Васильевна, может, вспомните: кто у вас в последнее время брал газеты?

— Никто, милок, не брал. Чего случилось-то?

— Ничего страшного, — постарался успокоить Антон.

— Нет, никто не брал у нас газет… — Бабка Агата задумалась и вдруг, словно вспомнив, виновато посмотрела на деда Лукьяна. — Две недели назад, может попозже, я, старый, одну газетенку брала…

Хлудневский подскочил, будто его внезапно укололи:

— Зачем?!

— Кусок сала свиного в нее завернула для Екашихи. Это ж надо подумать! Люди на покос собираются и всего-навсего берут с собой буханку хлеба да глиняный жбанок молока. Много ли на таком питании протянешь? Сердце мое не вытерпело, отнесла Екашихе кусок сала.

— Сколько наказывал: не трожь газетки! — опять вспылил Хлудневский.

Бабка Агата с укором покачала головой:

— Пошто таким жадным стал? Клок негодной бумаги пожалел…

— Не в жадности дело! За какое число газету брала?

— Будто я понимаю газетные числа. Со средины пачки выдернула.

— Немедленно иди к Екашихе за газетой!

— Да как же я за такой ерундой пойду?

— Как хочешь, так и иди!

— Не надо, дед Лукьян, — успокоил разбушевавшегося старика Антон. — В свое время, если понадобится, мы с Михаилом Федоровичем сами к Екашевым сходим.

— Непременно сходим, — поддержал Антона Кротов.

Бабка Агата, будто только теперь увидев участкового, вдруг сказала, обращаясь к нему:

— Федорыч, а там Федя-кузнец до тебя направился. Арбуз от магазина помог мне донести.

— Что у него случилось, Агафья Васильевна?

— Не ведаю, милок. Хмурый чего-то…

Кротов вопросительно посмотрел на Антона, но тот уже понял, что вряд ли теперь дед Лукьян расскажет что-то откровенное, и поднялся. Старики наперебой стали приглашать отведать с ними арбуза, однако Антон и Кротов, сославшись на дела, отказались и, попросив стариков никому не говорить о состоявшемся разговоре, вышли на улицу.

Возле угрюмо съежившегося дома Екашевых стояли два новеньких самосвала с зерном. По номерам Бирюков увидел, что машины присланы на вывозку зерна из новосибирских автохозяйств. А Кротов, тот даже несколько раз подозрительно обернулся:

— Чего-то приезжие водители зачастили к Степану. К чему бы такие гостевания?..

Глава VIII

Худенькая, под стать самому Кротову, жена участкового, на вопрос — заходил ли кузнец? — ответила прямо-таки в кротовском стиле:

— Только что был. По какому вопросу хотел видеть, не сказал. Просил заглянуть, по возможности, прямо к нему домой.

Над Серебровкой уже густели вечерние сумерки.

Над дворами неслось долгое мычание вернувшихся с выпаса коров, хозяйки звонко брякали подойниками. Где-то перекликались ребятишки, а далеко за поскотиной глухо рокотали работающие на поле комбайны.

Окна Кузнецова дома чуть-чуть желтели, словно в нем горела тусклая коптилка. Снаружи дом почти не отличался от всех других, но внутри оказался весьма оригинальным. Одна-единственная громадная комната напоминала пустующий спортивный зал, совсем незначительную часть которого занимала высокая русская печь. Вдоль всей правой стены, прямо под окнами, тянулась широченная лавка, упиравшаяся дальним концом в старинный буфет с обломанными украшениями. У противоположной стены стояла самодельная деревянная кровать, заправленная байковым одеялом. Над кроватью — рисованный ковер с лебедями, но без традиционной целующейся парочки. В изголовье кровати, свернувшись клубком, спал пушистый черный кот. Возле печи стоял небольшой стол, покрытый серенькой старой клеенкой, рядом с ним — две табуретки. За столом возвышался массивный сундук. На шпагате, протянутом от притолоки за печь, сушились пучки травы-кровохлебки. На столе лежала старая зачитанная библия.

Больше всего поражала передняя стена. Без окон, она, как церковный иконостас, была увешана иконами и цветными литографиями с божественными сюжетами. Перед стеной с потолка свисала на медной цепочке фиолетовая стеклянная лампадка с тоненькой восковой свечкой, а под самым потолком тускло светиласьмаломощная электрическая лампочка.

Рассматривая от порога иконы, Антон с некоторым замедлением сообразил, что, кроме черного кота, в доме никого нет. Кротов кашлянул и не то шутя, не то серьезно произнес:

— Федо-о-ор! Ау-у-у…

— Ор-ру-у!.. — коротко отозвалось эхо.

Кот, вскинув голову, сверкнул зеленоватыми глазами и опять свернулся клубком. За дверью послышались грузные шаги. Дверь, скрипнув, отворилась, и с подойником парного молока вошел кузнец. Сняв с меднорыжей седеющей головы картуз, он будто поклонился Кротову:

— Здоров будь, Михал Федорыч, — повернулся к Антону. — И вы, молодой человек, здравствуйте.

После этого грузно прошагал к буфету. Достал из него несколько глиняных кринок. Начиная сцеживать в них из подойника молоко, как будто оттягивая время, медленно заговорил:

— Садитесь там… Разговор, можа, долгий получится… Вот, с хозяйскими делами справлюсь…

— Так, Федя, и живешь, как на казарменном положении, — усаживаясь на лавку возле окна, вздохнул Кротов. — Корову сам доишь. Разве мужское это занятие, к примеру спросить?.. И чего ты только терпишь холостяцкую жизнь?

— Бог терпел и нам велел, — спокойно ответил кузнец.

— Женился бы давным-давно, детишек завел. Это — цветы жизни, можно сказать.

— Пошли тебе бог их полный букет.

— У меня, Федя, внучка уже имеется.

— И слава богу.

— Вот дался тебе бог. Влип ты, Федя, в религию, как несмышленая муха в мед.

Кузнец промолчал. Нагнувшись, достал из-под буфета консервную банку, плеснул в нее остатки молока из подойника и, поставив банку на пол, скомандовал:

— Жук!

Дремавший на кровати кот молнией метнулся к банке. Кузнец молча вынес из дома нацеженные кринки. Достал из печи чугун с горячей водой. Ополоснул подойник, унес его за дверь. Погремел во дворе рукомойником. Шикнул на загоготавшего гуся, похоже, загнал в хлев корову и вернулся в дом. Однако начинать разговор не торопился. Убрал со стола в сундук библию, как будто она ему мешала. Придвинул к столу табуретку. Сел и задумчиво уставился в пол.

— Каким образом понимать твое молчание, Федя? — не вытерпел Кротов.

Кузнец тяжело вздохнул:

— Чудится мне, Михал Федорыч, что убили пасечника за золотой крест…

Кротов недоуменно переглянулся с Антоном. Кашлянув, с усмешкой сказал:

— Не совсем понятно, Федор Степаныч, твое заявление. Желательно высказать его в более подробной форме.

— Я не заявляю — подсказываю, из-за чего убийство могло на пасеке совершиться.

— Нам действительно надо знать подробности, — вмешался в разговор Антон, а Кротов тут же представил его кузнецу:

— Это товарищ Бирюков, начальник уголовного розыска района.

Кузнец ничуть не удивился:

— Бирюковых издали по обличью видать. — И с затяжными паузами, словно взвешивая каждое слово, стал рассказывать, как недавно пасечник Репьев предлагал ему за тысячу рублей архиерейский золотой крест с изображением Христова распятия. Крест был старинный и стоил намного дороже, чем тысяча.

— Не поинтересовались у Репьева, где он взял этот крест? — спросил Антон.

— Поинтересовался. Гриня сказал, будто бы в роднике, близ которого остановился цыганский табор, нашел.

— Из Америки с подземным потоком выплыл? — усмехнулся Кротов, но кузнец вполне серьезно ответил:

— Нательные золотые и серебряные крестики раньше в роднике находили. Часовня в старое время стояла там. С годами строение разрушилось. Остатки его Степан Екашев в Отечественную войну на дрова себе увез, оттого теперь и чахнет здоровьем…

— Откуда же, Федя, кресты в роднике оказались? — недоверчиво спросил Кротов.

— Видно, служители после революции зарыли их в землю, а они с водой выплыли. Кресты не для земли делаются.

— По-твоему, Репьев на самом деле мог найти крест?

— Мог найти, а мог и украсть.

— У кого?

— У тех же цыган.

— Думаешь, за это цыгане и убили Репьева?

Кузнец торопливо перекрестился:

— Упаси бог так думать. Винить цыган не хочу. Верней всего, кто-то другой на Гриню руку наложил.

— Кто же, по-вашему? — спросил Антон.

— Я ж ничего особого не знаю. Только подсказываю, что у пасечника был золотой крест.

— Почему уверены, что после убийства Репьева этот крест на пасеке не обнаружен?

Кузнец растерянно посмотрел на Антона, затем на Кротова, но ни слова не произнес.

— Вопрос поставлен конкретно… — строго-официальным тоном начал было Кротов, однако, перехватив осуждающий взгляд Бирюкова, закончил почти просяще: — Ты, Федор Степаныч, не скрывай от нас правды, поскольку, сам знаешь, от этого зависит раскрытие серьезного преступления.

Кузнец посмотрел на него:

— Я ж на самом деле не знаю, можа, нашелся крест, можа, нет. У меня другая думка: пока пасечник не показывал золото — был жив, а как только показал — жизни лишился.

Золотой крест не на шутку заинтересовал Бирюкова, но сколько он ни старался узнать у кузнеца что-нибудь определенное, тот отделывался туманными предположениями и, похоже, сожалел, что затеял этот разговор. Исподволь наблюдая за морщинистым рыжеватым лицом, Антон несколько раз приметил, будто кузнец хочет в чем-то признаться и никак не может набраться для этого решимости. Стараясь приободрить его, Антон сказал:

— Федор Степанович, коль уж решили помочь розыску, то помогайте до конца.

— Боюсь с толку вас сбить, — мрачно обронил кузнец.

— Не бойтесь. Мы разберемся.

Лицо кузнеца как будто посветлело. Глядя на иконы, он вдруг перекрестился и, повернувшись к Антону, словно извиняясь, заговорил:

— Вчерашним вечером бригадир Гвоздарев и молодой офицер из милиции спрашивали меня: все ли цыгане в день убийства были на работе? Со страху сказал, что все, а как после одумался, то одного не было…

— Кого именно?

— Левкой его зовут, — тихо сказал кузнец и опять перекрестился. — Прости меня, господи, грешника твоего. Не по злому умыслу сказал неправду, извелся от такого греха за сутки.

— Почему Левка не вышел в то утро на работу?

— Чего не ведаю — того не ведаю.

Черный кот, долакав молоко, сыто потянулся, подошел к порогу и уставился на кузнеца светящимися в сумраке зеленоватыми глазами. Кузнец поднялся и выпустил его за дверь. После этого опять сел у стола. Морщинистое лицо его повеселело. Бирюков, размышляя о золотом кресте, вспомнил, что при осмотре места происшествия на пасеке не обнаружили даже столового ножа, необходимого в повседневном обиходе.

— Михаил Федорович, — обратился он к Кротову, — у Репьева на пасеке был какой-нибудь нож?

— Безусловно. Репьев пользовался охотничьим ножом. Он ему для пасечных дел требовался и… Понимаете, товарищ Бирюков, как зима обычно ляжет, в селе начинается массовый забой личного скота. Это праздничный месяц для Грини Репьева был — нанимался резать свиней да бычков. Туши свежевать мастерски умел. Денег за работу не брал, а поллитровку и свеженины на закуску полную сковороду — обязательно.

— Сломал Гриня недавно тот ножик, — неожиданно сказал кузнец.

Кротов удивился:

— Мне этот факт не известен.

— Сам Репьев говорил, просил сделать финку. Я отказался, дескать, без разрешения участкового не имею права такие ножи изготовлять.

— Правильно поступил, Федя, — Кротов солидно кашлянул и, как будто внезапно вспомнив, сразу спросил о другом: — Тебе не известно, чего приезжие шоферы к Степану Екашеву в гости зачастили?

— Самогон Степан продает. По рублю поллитра.

— Сведения достоверные?

— Своими ушами в кузнице от шоферов слышал.

Кротов виновато посмотрел на Антона:

— Факт вопиющий. Завтра же ликвидирую у Степана самогонный аппарат.

Антон, задумавшись, спросил:

— До того, как поселиться на пасеке, Репьев у кого в Серебровке жил?

— У Екашевых, — быстро ответил Кротов и заинтересовался: — Имеются какие-то предположения?

— Просто связь ищу…

От кузнеца Бирюков и Кротов ушли поздно, когда деревня уже засыпала. Тишину прохладной ночи нарушал лишь приглушенный расстоянием рокот комбайнов, работающих за деревенской поскотиной в ночную смену.

— Полагаю, заночуете у меня? — спросил Кротов.

— Нет, Михаил Федорович, пойду в Березовку, — ответил Антон. — Надо проведать родителей, почти год их не видел.

— Зачем идти? На мотоцикле через пять минут в Березовке будем. А утречком за вами подъеду.

— Спасибо, Михаил Федорович.

Глаза IX

Хлопотавшая на кухне невысокая худенькая Полина Владимировна не то удивленно, не то обрадованно всплеснула руками:

— Антоша, сынок! Вот не ждала — не гадала. Отца жду, слышу — мотор под окнами фыркнул. Подумала, что наконец-то вернулся Игнат с полей, а тут ты заходишь в дом. Почему телеграмму о приезде не отбил? Надолго ли заглянул?

— Переночевать только, — поцеловав мать, сказал Антон.

— Что так коротко?

— Не в отпуске — по работе приехал.

— Не с пасечником ли серебровским разбираться?

— Угадала.

— Ох, сынок, какое несчастье сотворилось… Сколько живем, такой беды не видывали. — Полина Владимировна засуетилась по кухне. — Да ты снимай пиджак, умывайся с дороги. Сейчас ужин соберу, отец вот-вот должен подъехать. Хлеба нынче добрые удались, так он ни свет ни заря уезжает в поле и лишь заполночь домой возвращается.

Повесив на вешалку фуражку и форменный пиджак, Антон снял галстук. Расстегнул ворот рубахи, быстренько умылся и, присев к столу, спросил:

— Дед Матвей спит?

— В поле с отцом на машине утащился. Говорит, надоело телевизор смотреть, вези, Игнат, по полям — хочу своими глазами увидеть, как в колхозе хозяйствуешь.

— Все здоровы?

— Слава богу. С прошлой недели у отца в плече осколок заныл, так он уже четвертый десяток лет у него каждый раз к непогоде ноет.

— Значит, ненастье ожидается?

— Позавчера, сказывают, над райцентром весь вечер гроза бушевала, а у нас ни единой слезинки дождевой не выпало. — Полина Владимировна тревожно посмотрела на сына и вдруг спросила: — Видать, запутанное убийство, если тебя даже из Новосибирска прислали с ним разбираться?

— Я, мам, теперь в районе буду работать, начальником уголовного розыска, — сказал Антон.

— Зачем, сынок, тебе это начальствование? Зачем голову в петлю совать?

— Ну, какая ж тут петля?

— Самая настоящая. Уголовники ведь не пышки в карманах носят, а револьверы да кинжалы. И за примером далеко ходить не надо. Вчера ведь только, говорят, серебровскому пасечнику голову напрочь отрезали. Тревожно, сынок, что-то у меня последнее время на душе. Недавно с отцом о тебе говорили. Он на войне смертей навидался, не робкого десятка мужик, и то со мной согласился: перешел бы ты в адвокаты. Работа адвокатская, говорят, хорошо оплачивается. Спокойней на ней и благородно.

Антон улыбнулся:

— Если все юристы перейдут в адвокаты, то и защищать некого будет. Кто ж ловить-то преступников станет?

— Кому нравится, тот пусть и ловит.

— Вот этим я и занимаюсь.

— Так ведь риск-то какой, Антоша…

— Волков бояться — в лес не ходить.

Осветив окна фарами, у дома остановился «газик». Лязгнули дверцы, и тотчас послышался громкий голос деда Матвея:

— Не доказывай мне, Игнат, не доказывай! Поповщина — земля пшеничная, а за Винокуровским наделом никогда пшеница не родилась. Там же хвощ вовсю прет, закисленная почва. Вот рожь в нынешний год ты на том клину собрал бы.

— На удобрения с агрономом понадеялись.

— Чо, паря, твои удобрения? Химия есть химия! Отравили землицу — и только!

— Ну, это, батя, ты перегибаешь.

— Лучше скажи, что недогибаю! За тем же Винокуровским наделом, помнишь, сколько раньше тетеревов водилось, а? Осенью березки от них чернели! А теперь? Дудки! Напылили химией так, что сороки дохнут. В природе, Игнат, все с умом построено, и если ты своей химией чего-то улучшаешь, то другое при этом губишь.

— Вот с умом и надо улучшать.

— Если б он у каждого, ум тот, был!..

Полина Владимировна улыбнулась Антону:

— Просчет опять обнаружил наш дед Матвей. Бушует!

Дверь отворилась. В кухню, держа под мышкой огромный арбуз, вошел Игнат Матвеевич Бирюков. За ним, задиристо выставив белую бороду, сердито пристукивая дубовым батогом, сутуло ступал высоченный дед Матвей. Антон засмеялся, обнял отца и деда, спросил:

— Воюешь с молодежью, дед?

— А чо на них смотреть, едри-е-корень! Помешались на химии, отравляют землю.

— Здоровье как?

— Лучше, чем у пионера! — дед Матвей подмигнул: — Самую малость средний возраст перевалил. Если бы в машинах бензином не пахло, мотался бы с Игнатом в поле хоть каждый день!

— Умывайтесь, ужинать будем, — пригласила Полина Владимировна. И, приняв арбуз, спросила: — В райцентр заезжали?

— Это в Серебровку завезли арбузы. Завтра нам обещают.

За ужином шел обычный разговор. Дед Матвей бесхозяйственности не терпел и, обнаружив таковую, непременно и сурово отчитывал провинившихся. И сейчас не скоро он отвел душу, но уж отведя и допив чай с малиновым вареньем, почти сразу, покряхтывая, удалился на покой. Полина Владимировна ушла в кухню, оставила Антона и Игната Матвеевича наедине.

— Ну что с серебровским пасечником? — сразу спросил Игнат Матвеевич. — Кротов мне сказал, что ты этим делом приехал заниматься.

— Пока — загадка, — ответил Антон.

— Не скрывай: на кого след выводит?

— Честно говорю, отец, скрывать нечего.

— Неужели такой опытный преступник был, что все следы замел?

— Следов много, но их расшифровать надо, — Антон помолчал. — Пока все шишки на цыган валятся.

Игнат Матвеевич, повертев в руках пустую чашку, вздохнул:

— Не верится мне, чтобы цыгане такое дело сотворили. Старых дружков Репьева, по-моему, надо искать. Знаешь о том, что он из тюрьмы к нам приехал?

— Знаю. Но старые дружки, говорят, к нему в гости не заявлялись.

— Так они тебе и представятся! Пасека-то на отшибе. Кто там у Репьева гостил, сам бог не знает.

— Каким образом Репьев после тюрьмы в Серебровке оказался?

— Беседовали мы с ним на эту тему. Последнее наказание он отбывал с Захаром Екашевым. Помнишь, с тобой в школе начинал учиться? Так вот, освободились из мест заключения они вместе. Захар сговорил Репьева заехать в Серебровку. Тому здесь приглянулось, и он, решив покончить с прошлым, надумал остаться в колхозе.

— Прошлых привычек за ним не замечалось?

— Никогда. Единственное, от чего Репьев не мог избавиться, это, пожалуй, от выпивки. И то, надо сказать, последнее время значительно умереннее стал пить. На прошлой неделе я как-то заглянул на пасеку, потолковали по душам. Он даже пообещал мне, что со временем и от этой заразы избавится.

— Подробностей из его прошлого не знаешь?

— Видишь, сын, в чем дело… — Игнат Матвеевич помолчал. — Когда человек начинает выгребаться на правильный путь, я стараюсь не бередить его старые раны. Вот и Репьеву, когда в колхоз принимали, так сказал: «Прошлое твое нас не интересует. Будешь добросовестно работать, почет и уважение заработаешь. Пойдешь по старой дорожке, — расстанемся быстро».

— За какие дела он был судим?

— Первые три года сидел за хулиганство, потом пять лет схлопотал за какое-то крупное воровство, по-моему, связанное с убийством. Вот тут-то и познакомился с Захаром Екашевым.

— А где сейчас Захар? — опять спросил Антон.

— Где-то по белу свету мотается.

— В Серебровке бывает?

— Как-то разговаривал со Степаном, говорит, нет. Из всех сыновей только старший, Иван, который в райцентре живет, стариков проведует. Остальные разъехались, и как будто не существуют для них родители.

— Что это они так?

— Сам Степан виноват. Можно сказать, с детства замучил парней в личном хозяйстве, ни одному сыну образования не дал. Вот они как ушли на службу в армию, так и не вернулись. А Захар из-за судимости и на службу не попал, заколобродил.

— Кроме Репьева, он еще никого в Серебровку не привозил?

— Как будто нет.

Помолчали. Антон снова спросил:

— Отец, почему Екашев так бедно живет?

Игнат Матвеевич нахмурился:

— От жадности. Денег у него, наверное, уже миллион.

— Ты серьезно?..

— Конечно, не шучу. И дядька Осип, отец Степана, такой же был. Работал, как вол, от зари до зари, а в таких портках ходил, что другой, на его месте, от стыда бы сгорел. В сундук все деньги складывал. Скотины полный двор имел, но мясо в доме было только по церковным праздникам.

— Екашевы из кулаков, что ли?

— Кулаки на чужом труде наживались, а Осип Екашев сам спину гнул и Степана к своей манере хозяйствования приучил, — Игнат Матвеевич задумчиво помолчал. — Правда, при коллективизации чуть было Екашевых не раскулачили — хозяйство-то они большое имели. Наш дед Матвей за них заступился, ни единой скотины со двора Осипа не дал забрать. Представляешь, в знак благодарности тот принес деду Матвею ягненка.

— И что дед?..

— Сковородником огрел Осипа за такую благодарность. Думаешь, обиделся Осип?.. Как бы не тут! Напротив, от радости, что ягненок в хозяйстве остался, упал деду Матвею в ноги. Вот такие, сын, это люди.

— Помнится, Степан Екашев раньше в колхозных передовиках ходил, — сказал Антон.

— До самой пенсии безотказно трудился. Сколько правление ему премиальных выплатило — не перечесть! Двужильный мужик. С виду кажется: в чем только душа держится? А за дело возьмется — не каждый здоровяк со Степаном потягается. И что характерно… После напряженного дня, не разгибаясь, управлялся с личным хозяйством, ночами сено для своего скота косил. А держал до самого последнего времени корову, телку да пару бычков. Прикинь, сколько это надо литовкой помахать!..

— Зачем вдвоем со старухой иметь такое хозяйство?

— Спроси его…

Опять помолчали. Игнат Матвеевич, устало проведя ладонью по лицу, неожиданно сменил тему разговора:

— Как вообще-то, сын, твои дела?

— Нормально.

— Слышал, Гладышев перетянул тебя к себе в райотдел?

— Уговорили.

— На более спокойную работу устроиться не думаешь?

— Что это вы с матерью о моем спокойствии стали заботиться?

— Предчувствие какое-то ее гложет. Может быть, и вправду перейти тебе с оперативной работы, скажем, в адвокаты, а?..

— Разыгрываешь, отец?

— Почему разыгрываю?..

— Хотя бы потому, что рано в моем возрасте искать спокойную жизнь.

— Возраст-то твой вполне уже зрелый. — Игнат Матвеевич пристально посмотрел Антону в глаза и вдруг спросил: — Ты почему не женишься, сын?

Антон улыбнулся:

— Нужда какая?

— Нужды особой нет, однако скоро уже тридцать годиков тебе стукнет. Вроде как не совсем нормально в таком возрасте холостяком ходить, а?.. Неужели до сих пор никого не приглядел?

— Приглядел отец.

— Тогда — в чем дело?

— В свадьбе.

— Закончим уборочную и, хочешь, всем колхозом свадьбу отпразднуем. Фотокарточку невестину хотя бы показал. Есть с собой?

Антон, поднявшись из-за стола, подошел к вешалке. Вынув из кармана пиджака бумажник, достал из него небольшую фотографию и протянул отцу. Тот, с интересом всматриваясь в снимок, будто удивился:

— Артистка?..

— Почему так решил? — засмеялся Антон.

— Очень уж красивая.

— Не все красивые — артистки. Следователем в областной прокуратуре работает.

— Ну?.. Зовут как?

— Наташа.

— В район-то с тобой поедет из большого города?

— Поедет.

В кухню вошла Полина Владимировна. Игнат Матвеевич передал ей фотографию:

— Посмотри, мать, на свою невестку. Чем не артистка, а?

— Красивая девушка, — согласилась Полина Владимировна и недоверчиво посмотрела на Антона. — Это правда, сынок?

— Правда, мам, — опять улыбнулся Антон и, спрятав фотографию в бумажник, сказал: — Давайте спать ложиться. Кротов за мной приедет ни свет ни заря.

— Да и мне к семи утра надо в правлении быть, — поддержал Игнат Матвеевич.

Глава X

Несмотря на ранний час, в коридоре серебровской конторы дым стоял коромыслом. Как бы ни была отлажена работа в бригаде, на утренней разнарядке всегда выявляется что-то «вдруг». У комбайна вдруг «рассыпался» подшипник и без мастерской-летучки там дело — труба; у одного из тракторов во втором цилиндре вдруг «полетел» поршень, который — страшный дефицит! — можно достать только в райцентровской «Сельхозтехнике»; кузнецу для ответственной поковки вдруг понадобился древесный уголь, а где его взять теперь, и сам кузнец не знал. Даже скотники и те вдруг надумали перегонять дойный гурт на новые выпаса и пришли к бригадиру за советом: «А то обождем, Витольд Михалыч, денек-другой? Надои молока, кажись, пока не снижаются»…

Толклись люди в конторском коридоре. Судили-рядили о колхозных делах, шумели-спорили, дымили табаком. И каждый норовил проскользнуть в кабинет к бригадиру раньше другого. Всем было позарез некогда, всем — срочно!

И бригадир Гвоздарев, сдвинув на затылок флотскую фуражку, которую не снимал даже в кабинете, срочно отправлял к остановившемуся комбайну мастерскую-летучку; на собственном мотоцикле гнал нарочного в «Сельхозтехнику» за дефицитным поршнем; хватался за телефон в поисках древесного угля, которого «раньше на селе было хоть пруд пруди, а теперь — сгори он синим огнем! — в век электричества дефицитом стал»; вытирая вспотевший лоб, советовал скотникам, что не стоит, мол, дорогие товарищи, дожидаться, когда надои снизятся — поднимать их тяжело будет, сами знаете. И скотники соглашались: ясно дело, Витольд Михалыч, знаем…

По мере того, как колхозники покидали бригадирский кабинет, разноголосый шум за его дверью постепенно утихал. Уже в девятом часу, проводив взглядом монументальную повариху, приходившую жаловаться на лихача-Торопуню, который самосвалом раздавил новенькую алюминиевую флягу с молоком, бригадир, будто владыка морей Нептун, наконец-то укротил в коридоре стихийный гул и, наслаждаясь воцарившимся штилем, облегченно вздохнул:

— Теперь перекурить можно…

На вид Гвоздареву было около сорока пяти. Плечисто-сутулый, с загоревшим до смуглости крупным лицом и воспаленными от недосыпания глазами, он в своей флотской фуражке больше походил на корабельного боцмана, чем на колхозного бригадира.

— Витольд Михайлович, — заговорил Антон, — когда Барабанов должен вернуться в Серебровку?

Разминая в толстых пальцах тоненькую папироску, Гвоздарев недолго подумал:

— Покупка машины — дело одного дня. Вчера вечером надо бы Андрею появиться, но пока что нет его… — Прикурив, посмотрел на Антона. — А что, нужен вам Барабанов?

— Он в день убийства утром на пасеку заходил и, вероятно, последний из серебровцев видел пасечника живого.

— Да?..

Антон рассказал, как Тропынин высадил Барабанова возле пасеки, где тот хотел взять меду для родственника из райцентра, у которого собирался занять в долг недостающую сумму денег. Гвоздарев, внимательно выслушав, пустил к потолку густое облако табачного дыма и сердито заговорил:

— Неужели Андрей в райцентре загулял? Шурин у него там живет на улице Кирпичной, Костя Ляпин. Неужели машину обмывать начали? Ну, всыплю, когда появится!

— Адрес этого шурина знаете?

— Номер дома не помню. Да там все Костю знают.

Антон пересел поближе к телефону.

— Попробуем через милицию поискать.

Слава Голубев ответил так — быстро, словно ждал — когда прозвучит этот телефонный звонок… Выслушав Антона, скороговоркой прочастил:

— Минут через двадцать побываю у Кости Ляпина и, если Барабанов у него, мигом направлю в Серебровку.

— Сначала сам с ним поговори насчет пасечника, а после смотри по ходу дела, — подсказал Антон. — И вот еще что, Слава. Попроси Петю Лимакина, чтобы он побеседовал с чубатым гитаристом из табора. Понимаешь, надо узнать, где этот Левка был утром в день убийства. На работе, во всяком случае, как стало известно, его не было.

— Я собственными ушами слышал от кузнеца, что утром в день убийства все цыгане были на работе, — словно с недоумением проговорил Голубев.

— Тебе так кузнец сказал, мне — по-другому. Словом, надо проверить.

— Проверим.

— О результатах сразу звони. Я буду ждать звонка в кабинете бригадира.

— Понятно.

Бирюков положил трубку. Участковый Кротов резко поднялся и, зашагав по кабинету, заговорил, обращаясь к Гвоздареву:

— Тебе известно, Витольд Михалыч, что Степан Екашев самогоноварением у нас занимается? Или тебе ничего не известно?..

Гвоздарев насупился:

— Зачем ему самогон? Он же непьющий.

— За воротник льющий, — скаламбурил Кротов. — Приезжим шоферам продает, по рублю пол-литра. Ты понял, какие дела у нас под носом, можно сказать, делаются?

— За приезжих я — не ответчик, — будто с облегчением сказал Гвоздарев. — А с Екашевым сам меры принимай. Он теперь пенсионер, мне не подчинен. Магазину я строго-настрого запретил спиртным торговать на время уборочной…

— Потому приезжие и потянулись к Екашеву! — перебил Кротов. — Кто тебе дал право запрещать торговлю спиртным? Ты что, Председатель Президиума Верховного Совета?

— Мне хлеб надо до последнего колоска убрать, — хмуро обронил бригадир.

— Узко подходишь к делу.

— Это почему же?

— Потому, что, запрещая винно-водочную торговлю, способствуешь самогонщикам сбывать их продукцию. К тому же, запрещение твое незаконное. Знаешь, что за это может быть, если районные власти узнают?..

— Я знаю, что государству убыток будет, если хлеб под снегом останется. А то, что Степан Екашев пол-литру-другую самогона приезжим алкашам споит, меня абсолютно не щекочет.

— По-твоему, пусть Екашев безобразничает?

— Ну, допустим, безобразие мы прекратим… — Гвоздарев, бросив в пепельницу искуренную папиросу, достал новую. — Надо сегодня же разбить у Степана самогонный аппарат да штрафануть его для острастки.

— А если вместо штрафа на товарищеском суде пропесочить?

Бригадир отрицательно покрутил головой:

— Нет, Михаил Федорович, это лишнее. Степану жить от силы месяц осталось, а мы его песочить начнем…

— Он еще нас с тобой переживет.

— Нет, — бригадир, прикуривая, опять крутнул головой. — Совсем плохим Степан стал. Вчера его видел. Говорит, впридачу к туберкулезу старая грыжа открылась, а в больницу ни под каким предлогом ехать не хочет.

— Екашев туберкулезник? — заинтересовался Антон.

— Лет десять уже барсучье да собачье сало пьет.

Антон быстро взглянул на Кротова:

— Не Екашев ли застрелил Букета?

— Полагаю, вполне такое возможно, — тоже быстро согласился Кротов. — Кобелек у Хлудневского был очень упитанный и чистоплотный.

За окном внезапно закудахтали испуганные куры. Тут же послышался приближающийся гул автомобильного мотора, и возле конторы, будто наткнувшись на невидимую стену, остановился запыленный самосвал. Увидев через окно выскочившего из кабины Тропынина, бригадир нахмурился:

— Как с цепи сорвался молокодав. Сейчас оправдываться станет за новую флягу.

А Тропынин между тем достал из кабины что-то похожее на ружейный приклад, громко хлопнул дверцей и со всех ног бросился к конторе. Ворвавшись в бригадирский кабинет, он возбужденно оглядел присутствующих. Протягивая Антону Бирюкову перемазанную илом куцую винтовку, выпалил:

— В Крутихе нашел, товарищ капитан! У мостика…

Это была старая винтовка со стволом, расточенным для стрельбы дробью и отпиленным, примерно, на три четвертых своей длины. Судя по ржавчине на месте отпила, сделан он был давным-давно. Антон осторожно потянул затвор. Из патронника показалась стреляная ружейная гильза тридцать второго калибра.

— Полагаю, с кулацких времен обрез сохранился, — нахмуренно сказал Кротов.

Антон посмотрел на Тропынина:

— Расскажи, Сергей Павлович, как ты эту штуку нашел.

— Просто, товарищ капитан. Радиатор у моего самосвала немножко подтекает. Первым рейсом зерно сдал — возвращаюсь из райцентра. Думаю, надо водички подлить, чтобы не запарился двигатель. Остановился у Крутихи, где всегда воду беру. Спускаюсь под мостик, а там кто-то передо мной черпал, муть поднял. Прошел метра два к камышу. Присматриваю, где бы поглубже место найти, чтобы без мути воды набрать. Вижу, будто в прогалине между камышами приклад ружья под водой виднеется. Там сантиметров двадцать глубина, не больше. Забрел в речку, достаю — обрез! Сразу — в кабину, и к вам. Я ж помню, что вчера вы ружьем интересовались…

Внезапно зазвонил телефон. Бригадир, ответив, сразу передал трубку Бирюкову.

— Антон, вот какое дело… — встревоженно заговорил на другом конце провода Слава Голубев. — Барабанов не появлялся у Кости Ляпина.

— А уговор между ними был насчет денег взаймы?

— Был, но Барабанов за деньгами не появился. — Голубев будто вздохнул. — И из райпотребсоюза никто в Серебровку не звонил. Очередь Барабанова на машину подойдет только через месяц.

— Ты, Слава, ничего не напутал? — нахмурясь, спросил Бирюков.

— Путать нечего. От Ляпина я сразу заехал к председателю райпотребсоюза. Он всех опросил, кто с машинами связан. Никто о Барабанове ни сном ни духом не знает. Мигом позвонили на базу в Клещиху. И там Барабанов не появлялся.

— Подожди, Слава, — Бирюков повернулся к бригадиру. — Витольд Михайлович, с кем из райпотребсоюза говорил Барабанов насчет машины?

Гвоздарев встревожился:

— Я сам разговаривал. Позвонила оттуда женщина, назвалась секретаршей. Потом передала трубку как будто бы председателю. Тот мне все рассказал, а я передал Андрею Барабанову, что слышал. Барабанов сразу недостающие деньги занимать стал.

— Сколько денег он с собою повез?

— Четыре тысячи у него в райцентре на сберкнижке лежало, а полторы он в Серебровке занял. Я тысячу дал, да еще, по-моему, у кузнеца Андрей рублей пятьсот перехватил.

— У кузнеца он четыре сотни взял, а еще сотню дед Лукьян Хлудневский ему дал, — уточнил Тропынин.

Бирюков, морщась, потер висок и сказал в трубку:

— Слава, с другого телефона позвони сейчас в сберкассу: взял ли Барабанов со своего счета деньги? Результат сразу мне. Я жду у трубки.

— Жди, сейчас.

Минуты через две снова послышался голос Голубева:

— Барабанов в сберкассе не был.

— Вот что, Слава… — Бирюков опять потер висок. — Немедленно бери Онищенко с Барсом, эксперта-криминалиста… Словом, полностью оперативную группу. И, начиная от речушки Крутиха до серебровской пасеки, прочешите весь березняк глубиной метров на тридцать вправо от дороги. Каждый кустик проверьте. Понял?

— А слева не надо? — спросил Голубев.

— Слева — жнивье, там искать нечего.

Голубев помолчал, потом заметил:

— Понятно.

Положив трубку, Бирюков поймал внимательный взгляд Тропынина:

— А тебе, Сергей Павлович, надо срочно ехать к Крутихе. Подождешь там милицейскую машину и обстоятельно расскажешь и покажешь, где и как ты нашел тот самый обрез. Понял?

— Конечно.

— Поезжай. Опергруппа скоро там будет.

Тропынин, впопыхах запнувшись за порог, гулко простучал в коридоре сапогами. Кротов, посмотрев на Антона, спросил:

— Полагаете, организованное преступление?

— Кажется, Михаил Федорович, очень ловко организованное!

— Каковы ближайшие планы?

— Все зависит от того, что обнаружит оперативная группа между Крутихой и серебровской пасекой.

— Будем ждать их результата?

— Нет, сложа руки сидеть не будем, — Антон посмотрел на бригадира Гвоздарева. — Витольд Михайлович, в Серебровке есть депутат поселкового Совета?

— Я депутат, — ответил Гвоздарев.

— Прекрасно. Возьмем сейчас понятых и в вашем присутствии поищем у Екашева самогонный аппарат. Быть может, при этом посерьезней что-либо найдем.

Глава XI

Тропынин подъехал к Крутихе почти одновременно с оперативной группой. Рассказав во всех подробностях и показав, как увидел и достал из воды возле камышей обрез старой винтовки, он с интересом стал наблюдать за оперативниками. Те что-то измеряли, записывали, фотографировали. Через мост прошли на другой берег и опять начали измерять, записывать, фотографировать. Тропынин поднялся на насыпь и с любопытством смотрел на овчарку, которую держал за поводок пожилой милицейский сержант. Не вытерпев, спросил:

— Много жуликов поймал?

— Девять задержаний на границе и здесь двадцать четыре, — ответил сержант.

— Ого! А чего демобилизовался с границы?

— По ранению, — сержант погладил на левом боку собаки широкий заросший шрам. — Видишь, пуля прошла.

Тропынин присвистнул. Восхищенно порассматривав Барса, он зашагал к своему самосвалу. Поднявшись на подножку, крикнул разговаривающим на мостике оперативникам:

— Эй, начальство! Мне некогда с вами прохлаждаться. Зерно возить надо…

Щупленький старший лейтенант милиции махнул рукой — поезжай, дескать. Самосвал лихо развернулся и запылил от Крутихи в сторону Серебровки. Резво спускавшийся с пригорка встречный «Москвичек» испуганно вильнул и, осторожно проехав мимо стоящих на мостике оперативников, покатил к райцентру.

Зеркальная гладь воды у мостика желтела редкими пятаками опавших листьев. На одном из них растерянно елозила божья коровка с черными крапинками на глянцевито-красной спинке. Метрах в шести, раскачивая спелыми метелками, шелестел густо затянувший речушку белесый камыш, за которым скрывалась прогалина, где Тропынин наткнулся на старый винтовочный обрез. Несколько тоненьких камышинок надломленно склонили макушки. Приглядываясь к ним, эксперт-криминалист Семенов сделал шаг в сторону по мосту:

— Можно предположить, что вот отсюда бросили обрез в речку.

Слава Голубев, не отрывая взгляда от камыша, подошел к Семенову. Прищурясь, подтвердил:

— Точно. Макушки надломлены, похоже, прямо по траектории падения.

Следователь Лимакин сделал пометку в раскрытом блокноте. Судмедэксперт Медников, с сожалением заглядывая в пустую сигаретную пачку, недовольно проговорил:

— Меня зачем сюда привезли? Траекторию высчитывать, так я вам насчитаю…

— Сейчас, Боря, лес начнем прочесывать, — ответил Голубев.

— Нашли чесуна, — Медников, смяв пачку, бросил ее в речку: — Петь, дай закурить, кончились свои-то.

Лимакин протянул «Приму».

— Без фильтра куришь, — как бы упрекнул его судмедэксперт.

Следователь улыбнулся:

— Ты, Боря, как тот «нищий с претензией». Заходит, значит, в хлебный, и к продавцу: «У вас батоны есть?» — «Есть». — «Свежие?» — «Свежие. — „С изюмом?“ — „С изюмом“. — „Подайте милостыню, Христа ради“.

— Все равно я анекдотов знаю больше! — прикуривая, усмехнулся Медников и повернулся к проводнику служебной собаки: — Онищенко! Пойдем погоняем с Барсом зайцев, Голубев нам даст свой пистолет.

— Застрелишься!

— Не застрелюсь. Спроси у Славы, как я в прошлом году по спору долбанул из ружья его фуражку.

Голубев погрозил кулаком:

— Молчи, стрелок! На ствол поймал фуражку!

— У нас уговор был — не на земле стрелять!

Все засмеялись. Лимакин сложил блокнот, эксперт-криминалист, подойдя к машине, стал укладывать в чемоданчик свой фотоаппарат.

Осмотр березника начали от реки. Шли цепью — метрах в шести друг от друга: Слава Голубев у придорожного кювета, правее него Медников, дальше — криминалист, следователь, а в самой глубине леса Онищенко с Барсом. По шоссе медленно двигался милицейский „газик“, никого не выпуская из виду.

Освещенные сентябрьским солнцем березки тревожно лопотали на ветру. В глубине колков было сумрачно и тихо. Густую траву покрывали матовые пятна утреннего инея, от земли тянуло сырой свежестью. Разноголосые пташки перекликались с сороками. Далеко впереди, будто накликая беду, каркала одинокая ворона.

— Вот это фрукт! — вдруг воскликнул Медников и показал ядреный, чуть ли не в фуражку величиной, груздь. — Надо было корзину взять, на всю бригаду бы запаслись грибами!

Опять пошли молча. Грузди тут попадались на каждом шагу. Целыми семействами нахально выпирали из травы, хотя совсем недавно, это можно было понять по следам, по зачервивевшим уже обрезкам грибов, здесь прошел не один отряд грибников. Видно, удачливый год выпал. Или место оказалось такое.

Выйдя из очередного колка к шоссе, Голубев огляделся.

От Крутихи отошли примерно с километр. Столько же оставалось и до серебровской пасеки. Вдали, параллельно шоссе, зеленый электровоз шустро тянул по высокой насыпи длинный хвост грузового состава. В той же стороне среди высоких тополей виднелись крытые коричневой черепицей крыши домиков железнодорожного разъезда Таежное. А через все жнивье, к разъезду тянулась черной полосой разъезженная автомобилями проселочная дорога.

Тишина.

Сентябрьская тишина…

Из колка вышел Медников. Подойдя к Голубеву, показал обгоревшую спичку:

— Вот, нашел. Взгляни. Шведская.

Голубев спичку осмотрел, нахмурился:

— Знаешь, Боря, о чем я думаю?

— Ну, о чем, мыслитель?

— Где-то здесь убийца Репьева мог бросить лошадь, а сам на попутной машине махнуть в райцентр… Возможен и другой вариант. Сначала он направился на лошади до райцентра, а потом, когда утопил обрез, сообразил, что до Таежного ближе. Ну и подкатил на лошади прямо к электричке…

Медников прищурился:

— А если на попутную машину, но — в другую сторону?

— Там сплошь деревни, нового человека сразу видно.

— Зато участковых почти нет, а в райцентре запросто на вашего брата нарвешься. Кстати, тебя не заинтересовал серебровский шофер, тот самый, что обрез вытащил из речки? Уж больно нелегко такую штуку в камышах с берега увидеть… Чего это он так присматривался?.. Вообще, не для отвода ли глаз утопили обрез?

— Для отвода глаз его проще было бросить у дороги.

— Допустим… Но все равно убийца мог запросто укатить в обратную от райцентра сторону…

Оба задумались. Надсадно каркавшая ворона, ненадолго замолкнув, раскаркалась снова. Близко, за колком. И сразу же ворону длинными очередями поддержала сорока. Голубев повернулся к березнику.

— Что это птицы разговорились?

— Кстати, о птичках. У бегемота… — Медников широко развел руки и внезапно так и замер: из глубины колка раздался отрывистый и тревожный лай Барса.

Придерживая рукой тяжелую кобуру, Голубев бросился в колок. Медников ринулся следом. Сверху, с березок, на них сыпались желтые листья, под ногами хрустел валежник. Милицейский „газик“ тоже перевалил через кювет и помчался в объезд колка.

Метрах в пятидесяти от шоссе, почти у самой опушки, стояли у невысокой кучи хвороста Семенов и Лимакин. Тут же удерживал за поводок собаку Онищенко. А из-под хвороста нелепо торчали две ноги в черных лакированных полуботинках. Бурые остатки раздавленных на корню груздей хранили вмятины шипов, скорее всего от кирзовых сапог.

— Понятых? — спросил Голубев.

— Давай! — приказал следователь. — Выбеги на шоссе, останови кого-нибудь из проезжающих.

Слава кивнул.

Минут через пятнадцать он привел в колок двух пожилых водителей. Им объяснили суть дела и начали разбирать хворост.

Убитый лежал на боку. Серый новенький пиджак был расстегнут. Под левой лопаткой торчала наборная рукоятка ножа, запачканная кровью, пропитавшей и пиджачную ткань.

Пока Семенов щелкал затвором фотоаппарата, Лимакин склонился над трупом, но тут же выпрямился:

— Боря, пожалуйста, обыщи карманы.

— Нашел ищейку, — натягивая резиновые перчатки, буркнул Медников. — У самого кишка тонка?

— Не могу. Запах…

В карманах, кроме носового платка и тощего бумажника, в котором лежали паспорт и сберкнижка, выданная на имя Барабанова Андрея Александровича, ничего не оказалось. На сберкнижке числилось ровно четыре тысячи рублей. Наличных денег не оказалось ни копейки»

Глава ХII

Просторный двор Екашевых был так густо изрыт свиньями, что походил на свежевспаханное поле. Все дворовые постройки, как и сам дом, почернели от времени и вросли в землю. Возле покосившегося плетня, отгораживающего огород, прогнулся старый амбар, рядом с которым возвышался сеновал с летним загоном У загона на навозе копошились куры, а посреди двора, в грязи, тяжко вздыхали два зажиревших борова.

Пройдя сквозь забитые рухлядью сумрачные сени, Антон Бирюков с Кротовым, бригадиром и понятыми оказался в такой же сумрачной кухне, всю обстановку которой составляли потрескавшаяся русская печь и широкий обеденный стол. Стены кухни, казалось, никогда не знали побелки. У стола, на низеньком сапожном табурете, обхватив руками живот, сидел небритый сморщенный человек, раскачиваясь из стороны в сторону. Антон с большим трудом признал Степана Екашева, так сильно он изменился. На приветствие Екашев не ответил.

— В чем дело, Степан? Оглох, что ли? — хмуро спросил бригадир.

Екашев измученно уставился на него и заплакал:

— Загибаюсь я, Гвоздарев.

— Почему не едешь в больницу?

— Чего в той больнице делать? Час мой подошел, к вечеру грыжа доканает. Папаша родной, помню, таким же макаром загнулся, и мне того не миновать. Болезни-то, сказывают, по наследству передаются.

Бригадир огорченно вздохнул:

— Жадность у тебя, Степан Осипович, наследственная.

— Побойся бога, Гвоздарев. Чего мне жалеть, когда все хозяйство порушилось?

В доме сильно пахло перебродившей бардой. Участковый присмотрелся к Екашеву:

— Да ты в нетрезвом состоянии, Степан!

— Первый раз в жизни полный стакашек принял. Думал, облегчение боли выйдет, а грыжа, туды-ее-нехай, еще больнее щемит.

— На каком основании занимаешься самогоноварением?

— Кто это тебе сказал? Не греши на меня, последний день доживаю…

Бирюков исподвольогляделся. В доме было мрачно-темно. На полу у печи громоздились чугунки, полные вареной картошки в мундирах, видимо, для скотины. Тут же, на лавке, стояла немытая посуда. Грязный пол, облупившиеся стены. Казалось, свет и то меркнет, проходя сквозь них. Из всего, что тут окружало людей, Бирюков выделил лишь единственное белое пятно: на низеньком верстаке около печи, среди обрезков и выкроенных лоскутов кожи, белела деревянная рукоятка сапожного ножа с широким косым лезвием.

У порога переминались с ноги на ногу понятые: дед Лукьян Хлудневский и кузнец Федор Степанович Половников. Бригадир, посмотрев на них, спросил Екашева:

— В доме у тебя стулья или табуретки есть?

— Нету, Гвоздарев. Старые все поизносились, а новых не завел. Рассиживаться некогда было — все в трудах да заботах. Сыновья мои, как знаешь, непутевые удались, побросали родителей на старости лет. Как хочешь, так и доживай теперь.

— Иван-то, насколько знаю, частенько навещает.

— Чего толку от его навещаний? Если б он деньгами старикам помог, дело другое… А то приедет, обругает так же, как ты вот сейчас, за жадность, и — до свидания, родители!

Участковый строго кашлянул:

— Хозяйка-то где?

— По грибы подалась.

— Так вот, Степан, пришли мы, чтобы прикрыть твой подпольный винзавод. Сам покажешь аппарат или поиски начнем?

Екашев как будто начал трезветь:

— Отродясь таким делом не занимался. Какой у меня аппарат, Кротов? Помру ведь сегодня к вечеру, тогда хоть весь дом вверх тормашками переверните.

— Я сегодня утречком пораньше опросил приезжих шоферов. Говорят, систематически торгуешь сивухой.

— Да кто это такое наговорил?

— Конечно, не те, которых ты снабжаешь.

— Откуда ж другим-то знать?

— Люди, Степан, не слепые.

— Ну, ищи, Кротов, ищи! — с неожиданной злостью сказал Екашев. — Не найдешь, я на тебя в суд подам.

— А найду?..

— Отправляй тогда в тюрьму без суда и следствия.

Обыск в доме долго не продлился. Кротов заглянул в просторный подпол, заставленный кадушками, подготовленными к предстоящим соленьям, вместе с понятыми прошелся по убого обставленным допотопной мебелью комнатам; для порядка позаглядывал под кровати; поковырял кочергою кучу сапожного хлама в сенях. Все это время Екашев сидел с болезненным видом на табурете. Лицо его выражало полнейшее безразличие к происходящему. Казалось, он полностью был поглощен своей болезнью.

Задумчиво почесав затылок, участковый повернулся к Антону:

— Полагаю, надо осмотреть надворные постройки?

Антон утвердительно наклонил голову. Понятые облегченно вздохнули — видимо, их смущала необычность положения — и торопливо вышли во двор. Кротов пригласил выйти и Екашева. Тот, застонав, поднялся. Обул у порога обрезки от старых валенок и, придерживаясь за стенку, еле-еле передвигая ноги, зашоркал позади всех. Увидев, что участковый с понятыми первым делом направился к амбару, он медленно опустился на прогнившее крыльцо и с натугой крикнул:

— Кротов!.. Там нет аппарата…

Участковый обернулся.

— Это мы сейчас посмотрим, — потрогал рукой старинный большой замок на дверях амбара. — Неси ключ, Степан.

Екашев, обняв низ живота, продолжал сидеть, как будто сказанное участковым к нему не относилось.

— Ну, в чем дело, Степан Осипович? — строго спросил бригадир. — Почему ключ не даешь?

— Потерял я его, Гвоздарев.

— Не валяй дурака. Думаешь, без ключа амбар не откроем? Хочешь, чтобы мы дверь сломали?

Екашев зажмурился, как от боли:

— Чего к амбару прилипли? Говорю, нет там аппарата.

Кротов перешел на официальный тон:

— Гражданин Екашев, не дадите ключ — будем ломать дверь.

— А чинить кто будет? — обреченно пробормотал Екашев.

Сунув руку в карман заношенных брюк, он кое-как отыскал ключ и швырнул его на Землю:

— На, Кротов! Открывай!.. Сади меня в тюрьму, а я к вечеру подохну… Ты отвечать будешь!

Из амбара потянуло застойным запахом плесени. Бирюков вошел вовнутрь вместе с понятыми и Кротовым. Валялись кругом рассохшиеся бочки, громоздились друг на друга пустые ящики. Слева от порога стоял закрытый на замок старый сундук. Рядом валялись велосипедные колеса с погнутыми спицами, заржавленные обручи. В дальнем углу темнело подобие ларя, а над ним — полати, заваленные старой обувью. Все было густо припорошено пылью, но к сундуку вела отчетливая натоптанная дорожка.

— Надо посмотреть, что там, — показывая на сундук, сказал участковому Антон.

Прижавшись к дверному косяку, в амбар тревожно заглянул Екашев. Участковый спросил:

— Ключ подашь, Степан, или взламывать будем?

— Ломай, Кротов.

— Попробуйте амбарным ключом, замки с виду одинаковые, — подсказал Бирюков.

Замок, действительно, открылся легко. Кротов поднял крышку. Сундук наполовину был заполнен старыми сапожными заготовками, покрытыми зеленоватой плесенью. В одном из углов заготовки поднимались бугром и, судя по стертой плесени, их недавно ворошили. Участковый быстро разгреб бугор и неожиданно, словно сам удивившись, достал из сундука почти новенькие кирзовые сапоги с торчащими из голенищ портянками из домотканого холста. Увидев их, дед Лукьян Хлудневский чуть не уперся бородой в лицо рядом стоявшего кузнеца:

— Федя, кажись, Гриньки пасечника обувь!

— По размеру, будто его, — растерянно сказал кузнец.

— Портянки Гринькины! — заволновался дед Лукьян. — Это моя Агата по весне ему кусок холстины отдала за то, что воску ей на лампадные свечки принес.

— Иуда-предатель! — вдруг взвизгнул Екашев.

Дед Лукьян мигом развернулся к нему:

— Преступник!

— Разговорчики!.. — строго прикрикнул Кротов. Поставив рядом с Екашевым сапоги, голенища которых доходили тому чуть не до пояса, он, прищурясь, спросил:

— Полагаю, размер тебе великоват, Степан, а?..

Екашев будто воды в рот набрал.

— Почему молчишь? — опять спросил Кротов.

— Пасечник оставил…

— Позабыл обуться, когда в гостях у тебя был?

— Не бесплатно, ясно дело, оставил.

— А как?

— Пятерку взаймы выпросил.

— У тебя зимой снегу не выпросишь, — быстренько сказал дед Лукьян.

— Иуда-предатель, — морщась, огрызнулся Екашев.

— Прекратите взаимные оскорбления, — строго предупредил Кротов и, не сводя с Екашева прищуренных глаз, заговорил: — Получается, что за пять рублей Репьев и портянки тебе пожертвовал…

Лицо Екашева болезненно покривилось:

— А на какую холеру ему портянки без сапогов?.. Ей-богу, не вру, Кротов. За день до своей погибели приперся ночью Гринька и вот, будто на мою пропасть, оставил в залог сапоги.

— Сам босиком ушел?

— Пошто босиком… Опорки старые у меня взял.

— Ой ли, Степан?..

Угрюмо насупленный кузнец неожиданно заговорил:

— Правда, за день до смерти пасечник заходил в Степанову усадьбу. Я аккурат вечером с работы шел, видел.

Екашев посветлел так, словно вся его боль разом исчезла:

— Слыхал, Кротов, что православный человек говорит?! — Поклонился кузнецу. — Спасибо, Федор, за искренние слова, благословит тебя господь-бог.

Участковый, глядя на Екашева, спросил:

— Какие дела привели к тебе Репьева в тот вечер?

— Говорю, пятерку взаймы канючил. Гриня, как известно, раньше у меня на квартере стоял, и мне ведомо, что он заем не возвращает. Вот и сказал я: «Залог оставляй, тогда дам деньги». Покрутился Гриня, покрутился и оставил кирзухи.

Гвоздарев сердито сплюнул:

— Ну, и заливаешь, Степан Осипович! Натуральным алкашом пасечника представил.

— Разве он не таким был?

— Выпивал Репьев, скрывать нечего, но деньги-то у него всегда водились.

— Поиздержался, видать, с молодой цыганкой.

Гвоздарев махнул рукой — что, мол, разговаривать с человеком, который несет невесть какую чепуху! Кротов же вдруг присел на корточки и вытащил из-за сундука кусок ветхой мешковины. Судя по густым полосам ржавчины и масляным пятнам, в мешковине долгое время хранился винтовочный обрез. Металлическая оковка с торца приклада оставила отчетливый ржавый след, будто печать. Поддерживая мешковину руками, словно полотенце, приготовленное под хлеб-соль, Кротов показал ее понятым:

— Прошу определить, что здесь пропечаталось?

— Ружейный приклад, — быстро сказал дед Лукьян.

Кротов взглянул на кузнеца, на бригадира:

— Вы, товарищи, как полагаете?

— Чего тут полагать, Михаил Федорович, — хмуро сказал бригадир. — Обрез был завернут.

— А ты, Степан, что скажешь? — обратился Кротов к Екашеву.

Обхватив руками живот, втянув голову в плечи, Екашев какое-то время молчал, потом глаза его быстро и тревожно забегали, как будто он, Екашев, хотел определить — кто же это из присутствующих его так крепко ударил?.. И вдруг, сморщась, Екашев заплакал:

— Чего привязались?.. Пасечник тряпку оставил. Ружье с обрезанным дулом приносил.

— Зачем Репьев принес к вам это ружье? — спросил Антон.

— Собака Лукьянова повадилась куриные яйца в гнезде уничтожать. Гринька прикончил ее, чтоб не пакостила.

Деда Лукьяна Хлудневского словно укололи:

— Ой, воду мутишь, Степан! Ой, мутишь! Мой Букет никогда не трогал сырых яичек.

— В своем доме, может, и не трогал, а по чужим дворам давно пакостил.

— Брешешь, Степан!

— Сам ты брехун…

— Куда дели убитую собаку? — останавливая назревавшую перебранку, спросил Антон.

Екашев показал на роющихся в навозе кур:

— Там где-то пасечник закопал.

— Ружье куда дел?

— С собой ночью унес.

— А золотой крест Репьев не предлагал вам купить?

Ноги Екашева словно обмякли. С трудом удержавшись за дверной косяк, он уставился на Антона непонимающим взглядом:

— Какой крест?

— Золотой, говорю.

— Нет, не предлагал мне Гринька… — Екашев растерянно забегал глазами по хмурым лицам понятых. Наткнувшись на взгляд кузнеца, как будто обрадовался: — Федор, не дай соврать, православный… Это ж тебе пасечник хотел продать крест, ей-богу, тебе.

— Откуда знаешь такое? — удивился кузнец.

— Гринька мне сказывал.

Глядя на бледное растерянное лицо Екашева, Антон сказал участковому:

— Михаил Федорович, давайте поищем застреленную собаку, а потом — крест.

— Может, сам покажешь, Степан?

— Нету у меня креста, Кротов. Истинный бог, нету. А самогонный аппарат в бане спрятан, под полом.

— Аппарат не волк, в лес не уйдет.

— Ты ж за аппаратом ко мне пришел…

— Ситуация, как говорится, изменилась.

— Не убивал я пасечника! — взвизгнул Екашев.

— А мы тебя, Степан, пока в этом и не обвиняем. Может, сам отдашь крест?

— Нету у меня креста, Кротов!

— Обыск покажет… Если найдем, это будет не в твою пользу. Предупреждаю официально.

Екашев промолчал.

Найти останки Букета оказалось нетрудно. Приглядевшись к навозной куче возле загона, дед Лукьян вилами отрыл голову и шкуру собаки. Куда трудней было провести обыск в доме. За долгую жизнь хозяева скопили столько старья, что сам черт мог сломать в нем ногу. Неизвестно, сколько пришлось бы возиться с обыском, если бы не сам Екашев. Войдя в дом, он сел на свой сапожный табурет и стал отчужденно наблюдать за участковым и Бирюковым. Обследовав прихожую, они вошли с понятыми в ту комнату, в которой стояли два массивных сундука с навесными замками. Екашев, будто придя в себя, спросил:

— Кротов, а если покажу крест, что будет?

— Зачтется, как добровольная выдача.

— Значит, отберешь крест?

— Не отберем, а изымем, как добровольно выданное вещественное доказательство.

— Крест мой, а не Гринькин!

— Разберемся, Степан Осипович.

Екашев недоверчиво взглянул на Бирюкова, но встал, порылся в карманах, вытащил ключ. Подошел к одному из сундуков, безнадежно вздохнул, откинул крышку. Перегнувшись через край сундука, он долго шарил в его глубине. Наконец выпрямился и все так же нехотя, вздыхая, протянул Антону сверкнувший золотом крест.

Бирюков показал крест кузнецу:

— Эту вещь предлагал вам пасечник?

— Эту, эту… — ответил вместо кузнеца Екашев. — Я просил Гриньку продать. Перед смертью хотел деньжонок выручить, чтобы хоть похороны обеспечить себе…

— Где взяли крест?

— Когда часовню у родника разбирал, под полом нашел, — в глазах Екашева блеснули слезы. — В войну еще… Сгнила часовня, на дрова ее увез. С той поры и хранил крест, а тут, чую, загибаться стал. Думаю, пропадет золото ни за понюшку табака. Вот и попросил…

По деревне, вроде как к бригадной конторе, стремительно промчался милицейский «газик». Предложив участковому написать протокол изъятия, Бирюков вышел на улицу. Машина успела развернуться, мчалась назад. Резко распахнув дверцу, выскочил из нее Слава Голубев, подбежав к Антону, доложил о найденном в колке трупе Барабанова. Подошли Лимакин и Медников, только Семенов остался в машине.

— Труп в сопровождении Онищенко с Барсом отправлен на попутном грузовике в морг, — закончил Голубев. — У тебя здесь как дела?

— Нашли сапоги пасечника и еще кое-что, — Антон повернулся к Медникову: — Боря, осмотри Екашева. Если не симулирует, его надо срочно уложить в больницу.

— Неужели он?.. — многозначительно спросил Лимакин.

— Пока ничего определенного сказать нельзя. Улики есть, но в поведении Екашева больно много нелогичного.

— Цыгана я допросил. Сыщенко его фамилия. В то утро он действительно в таборе отсутствовал. Оформлял аккредитив на тысячу рублей в райцентровской сберкассе.

— В какое время?

— Говорит, приехал в райцентр на попутке рано утром, а сотрудники сберкассы помнят, что цыган был у них где-то около двенадцати… У тебя, Антон, не появилось никаких фактов, связывающих убийство серебровского пасечника с убийством Барабанова?

— Пока нет.

— Не пойму, ради чего нож в трупе оставлен. В твоей практике такое встречалось?

— Не припомню, Петя… Где тот нож?

Лимакин позвал эксперта-криминалиста, и Семенов протянул Антону упакованный в целлофан длинный охотничий нож, на остро заточенном лезвии и на плексигласовой наборной рукоятке которого засохли бурые потеки. Внимательно осмотрев нож, Антон сказал:

— Предъявим для опознания, — и поднял глаза на Семенова: — Мы здесь нашли посеченную дробью голову собаки. Возьми несколько дробин на анализ.

Когда Бирюков и участники оперативной группы вошли в дом, Екашев понуро сидел на своем табурете. Понятые и Гвоздарев, примостившись кто где, хмуро наблюдали за Кротовым, пристроившимся за кухонным столом. На лавке возле русской печи лежал сапожный нож с чисто выскобленной деревянной рукояткой. Антон повертел его в руках и положил перед Кротовым:

— Включите и это в протокол выемки.

Кротов удивленно взглянул на Антона, однако ничего не спросил, кивнул утвердительно. На лице Екашева при всем этом вроде и тени не мелькнуло… Медников, выслушав и оглядев старика, заключил:

— Немедленно в больницу!

Предъявленный охотничий нож по наборной рукоятке и по метке «Л. С.» опознал кузнец Федор Степанович Половников. По просьбе цыгана Левки он, Половников, на прошлой неделе выправлял у этого ножа лезвие.

Глава XIII

Убийство серебровского механизатора Барабанова озадачило Антона Бирюкова не на шутку. Собственно, само убийство без всякого сомнения квалифицировалось, как преднамеренное, с целью грабежа, и загадки здесь никакой, можно сказать, не было. Задуматься заставляло другое: сразу две смерти в небольшом тихом селе, где даже бытовая драка — явление редкое…

Оставшись после отъезда оперативной группы в Серебровке, Антон надеялся получить хоть какие-то дополнительные сведения от жены Екашева, которая лишь к вечеру заявилась из лесу домой с двумя огромными корзинами груздей. Однако надежда эта оказалась напрасной. Полусонная от усталости бабка Екашиха, как называли ее серебровцы, на все вопросы тускло отвечала: «Не знаю, родимый, врать не хочу». Только на вопрос о золотом кресте ответила по-иному:

— Поминал как-то старик, чтоб в гроб его соборовали с золотым хрестом, а где тот хрест взять, не сказал.

— Давно он это говорил?

— Не помню, родимый, врать не хочу.

Обведя взглядом убогое жилище, Антон посочувствовал:

— Бедновато у вас в доме.

Старуха дремотно клюнула носом:

— Мы усю жизнь у нужде.

— Сыновья не помогают?

— Сыны — отрезанные ломти, чего с них возьмешь.

— Где ваш Захар?

— У тюрьме сидит.

— Он же, говорят, освобождался.

— Ослободился и опять сел.

— Кто вам об этом сообщил?

— Старик мой.

— А старику кто?..

— Вроде друг Захара какой-то объявлялся, переночевал у нас и тем же разом скрылся.

— Давно это было?

— Несколько дён назад. Точно, родимый, не помню, врать не хочу.

— Как он выглядит?

— Ростом будто высокий, а лицо не разглядела — по темноте пришел в дом.

— Один?

— С Гриней Репьевым.

— Они что, знакомы были?

— Не знаю, родимый, врать не хочу.

— О чем говорили?

— Не слухала я ихнию болтовню.

— Как Репьев у вас на квартире жил? — опять спросил Антон.

Старуха пожала плечами:

— Как усе квартиранты живут. Пятерку у месяц за ночлег платил, а питался отдельно. Нам-то кормить его нечем было.

— Говорят, он выпивал часто?

— А теперь многие мужики пьют.

— Не буянил пьяный?

— Не, не буянил, врать не стану. Лишь, как сильно перепьет, песни лагерные затягивал и плакал.

— Когда последний раз Репьев к вам заходил?

— Кажись, с Захаровым другом…

— Деньги в долг не занимал?

— Откуда у нас деньги, чтоб в долг раздавать…

— Хозяйство у вас приличное. Неужели не хватает денег?

— Старик ими правит. Не знаю, родимый, куда он их девает, врать не хочу.

Старуха устало склонила голову и, как показалось Антону, даже всхрапнула. Антон, задав еще несколько вопросов и не получив в ответ на них ничего вразумительного, попрощался. Над селом уже крепко завечерело. В окнах бригадной конторы светилась яркая электрическая лампа, и Антон решил, не откладывая до утра, обстоятельно побеседовать с бригадиром о механизаторе Барабанове.

Гвоздарев в неизменной своей флотской фуражке поминутно заглядывал в какую-то сводку, будто учился считать на счетах. Указав взглядом вошедшему в кабинет Антону на стул у окна, он стукнул костяшками туда-сюда, еще раз заглянул в сводку и, видимо, убедившись в правильности полученной суммы, с удовлетворением откинулся на спинку стула:

— Вот работнул сегодня Тропынин! Два суточных плана сделал, утром в его честь флаг трудовой славы поднимем. Придется простить парню раздавленную флягу с молоком. — Улыбнулся и без перехода спросил Антона: — Ваши дела как? Что бабка Екашиха рассказала?

— Измученная она какая-то, спит почти на ходу, — помолчав, ответил Антон.

— И сам Екашев, как присядет, так дремлет. Они хронически не высыпаются. Даже при обыске сегодня Степан подремывал. Не заметили, что у него глаза будто оловянные были?

— Мне подумалось, это от болезни.

Бригадир отрицательно повел головой:

— К болезни Степан привык, а вот со сном ничего сделать не может. Представляете, летом Екашевы не больше трех часов в сутки спят.

— Да что за нужда у них такая?

— Загадка. Я, например, ничего понять не могу. Степан пенсию хорошую получает, но дело даже не в пенсии. Прошлую осень наш бухгалтер из интереса подсчитал, сколько Екашев получил денег из колхозной кассы… — Гвоздарев придвинул к себе счеты и принялся отщелкивать костяшками. — Нетель на четыреста рублей сдал, двух бычков на восемьсот, кабана почти на двести пятьдесят да картошки на тысячу. Итого получается… Две тысячи четыреста с лишним рубликов, не считая того, что еще одного борова Степан продал мясом в райцентре на базаре да, наверное, полдесятка овец туда же свез. Живут Екашевы вдвоем. В месяц, по словам продавца, тратят через наш магазин не больше двадцати рублей. Где остальные деньги?..

— На сберкнижку, видимо, складывают, — высказал предположение Антон.

— В том-то и дело, что у Екашева нет сберкнижки. Одеваются, сами видели, как. Сегодня перед тем, как отправляться Степану, говорю: «Переоденься почище. В навозных ведь штанах едешь». А он самым серьезным образом отвечает: «Нету у меня, Гвоздарев, во что переодеться». Ну, мыслимо ли в наше время такое дело?..

— У них действительно в доме одни обноски.

— А в Серебровке издавна повелось: негодна одежонка стала, тащи Екашевым — доносят до последней нитки.

Антон хмуро усмехнулся:

— Вот уж в самом деле, как сказал бы Кротов, загадочные обстоятельства. Может, все-таки Екашевы на детей тянутся?

— Дети от них отреклись. Старший Иван — мой ровесник, даже когда-то дружками были. Не так давно разговорились с ним, спрашиваю: «На вас, что ли, отец жилы рвет?» Тот поморщился с болью: «По конфетке внукам ни разу не купил. Одна песня у старика — на беспросветную нужду жалуется».

Припоминая старшего сына Екашева, Антон спросил:

— Иван, кажется, танкистом служил?

Гвоздарев кивнул:

— Знаете?

— Я еще школьником был, когда он — то ли в отпуск, то ли демобилизовавшись — в танкистской форме к родителям приезжал. Помню, здоровый такой, спокойный парень.

— Точно. Иван Екашев за свою жизнь, наверное, мухи не обидел.

— Часто в Серебровке бывает?

— На прошлой неделе, говорят, был.

— А остальные сыновья?

— Носа не показывают. Самый младший, Захар, правда, после тюрьмы на недельку заглядывал лет пять тому назад. Прохиндей, видать, изрядный. Заграничным коньяком перед деревенскими парнями хвастался. Спустил деньжонки, сколько было, и опять скрылся.

— Бабка Екашиха сказала, будто друг Захара у них недавно ночевал. Не видели?

— Я днем почти не бываю в селе. К тому же вряд ли Захаровы дружки станут мне или участковому Кротову на глаза показываться. Захар, по-моему, крепко увяз в уголовщине.

— Давно в Серебровке бригадирствуете? — спросил Антон.

— Пятый год.

— Помнится, вы на флоте служили…

— В общей сложности пятнадцать лет флоту отдал. Боцманскую школу закончил. После демобилизации устроился в Черноморское пароходство, большей частью на судах загранплавания работал. Можно сказать, повидал белый свет.

— И что же в родной край потянуло?

Бригадир усмехнулся:

— Может, случайность, а может, судьба. Началось все в бананово-лимонном Сингапуре. Теплоход «Иван Франко», на котором я в ту пору работал, зафрахтовала одна британская принцесса для свадебного путешествия. Ну, значит, пришли в Сингапур. Стоянка двое суток, город экзотический. Капитан отпустил часть команды на берег — интересно поглазеть на заморские чудеса. Настоящих чудес, конечно, там кот наплакал — все показное. Ну, побродили мы полдня по улицам, а вечером зашли в бар посидеть. Перекусили немножко, рому по паре рюмашек пропустили, из интереса по сигаре взяли. Сидим, дымим. Подкатывается ко мне какой-то махровый антисоветчик. Прилип, как банный лист, чуть не в шпионы обрабатывать начал. Я не вытерпел и сигару об его фиолетовый нос затушил. Международный конфликт! Едва только в Одессу вернулись, мне визу зарубили. Поехал с женой к ее родственникам в Евпаторию. У меня диплом малотоннажника есть. Устроился на теплоходик «Герой Токарев» вдоль Евпаторийского пляжа отдыхающих прогуливать. Поначалу вроде ничего казалось, потом надоедать стало…

— Тогда и надумали в Серебровку?

— Отец ваш помог надумать. Принимаю однажды на борт своего «корвета» новую группу отдыхающих, пожелавших отправиться к памятнику героям Евпаторийского десанта, и вдруг слышу: «Гвоздарев! Ты ли это?»… Смотрю — Игнат Матвеевич! Обнялись, конечно, разговорились. А вечером, когда я с вахты сменился, зашли возле морвокзала в кафе «Маяк» и до закрытия там просидели. Сговорил Игнат Матвеевич меня к себе в бригадиры.

— Не жалеете, что согласились? Работа здесь — не на прогулочном теплоходике.

— Первый год сильно по морю тосковал, а теперь.. — бригадир потянул за козырек фуражку. — Вот только мичманка иной раз и напомнит о прошлом.

— Витольд Михайлович, я ведь по делу к вам зашел, — сказал вдруг Антон. — Мне надо знать как можно больше о Барабанове.

Гвоздарев, посмотрев на часы, словно смутился:

— Если не возражаете, дойдемте до моей квартиры. Поужинаем и, не торопясь, потолкуем. А то меня, наверное, жена уже заждалась.

— Не возражаю, — согласился Антон.

Жил бригадир недалеко от конторы в добротном кирпичном доме, принадлежащем колхозу, на два хозяина. Высокая, моложавая, улыбчивая, жена Гвоздарева, назвавшаяся при знакомстве Тамарой Викторовной, сразу стала собирать на стол ужин. Из холодильника мигом появилась тарелка красных помидоров, толсто нарезанные ломти отваренного мяса, а на газовой плите зашипела сковорода с жареными грибами.

— Как горожане живете, — глядя на плиту, сказал Антон. — Давно газ в Серебровке появился?

— Второй год нужды не знаем, — ответила Тамара Викторовна. — У нас и ванна, как в городских домах, есть. Горячая вода, правда, в титане греется, но все равно — охапку дров сожжешь и купайся на здоровье. Словом, все в доме есть, кроме водки, — скосила смеющиеся глаза на мужа. — Этот моряк сухой закон в Серебровке установил.

— Ты по этому поводу исстрадалась? — усмехнулся Гвоздарев.

— Мне-то что… Тебе гостя нечем потчевать. Не мог за бутылкой к продавщице зайти?

Усадив Антона к столу и садясь сам, Гвоздарев заговорил:

— Нельзя мне, мать, сейчас за таким продуктом к продавщице обращаться. Если требуешь ограничений от подчиненных, и сам, будь ласков, эти ограничения выполняй. Иначе так получится: сегодня — мне, завтра — участковому, а послезавтра и нашим, и вашим из-под прилавка водка пойдет.

— Выпивают колхозники? — спросил Антон.

— В страду — нет. За своих я спокоен. За помощников, приехавших из города, опасаюсь. Некоторые ведь руководители предприятий как рассуждают: надо выделить шофера на помощь сельскому хозяйству? Пожалуйста, с превеликим удовольствием! Бери, боже, что нам самим негоже… — Гвоздарев, заглянув в столовую тумбочку, достал вазу с нарезанным хлебом и вилки. — Жаловаться пока не стану. Нынче хорошие помощники приехали, работают на совесть. Однако Екашев не случайно подпольную торговлю сивухой открыл — видать, есть среди приезжих такие, которые того и гляди загуляют. Приходится в целях профилактики гайки подкручивать, «сухой закон» вводить…

Слушая Гвоздарева, Антон пытался уловить связь приезжих шоферов через Екашева с пасечником или Барабановым, но никаких зацепок как будто не было. Самые разные мысли крутились в голове Антона. Он с пристрастием анализировал поведение Екашева, цыган, сложившуюся ситуацию и никак не мог соединить разрозненные факты в логическую цепочку. Цыгане, не получив в колхозе расчета и бросив на произвол судьбы лошадь, внезапно снялись с облюбованного места. Левка оставил свой нож в трупе Барабанова. Репьев, по словам Екашева, застрелил из обреза собаку Хлудневского, а Тропынин, будто нарочно, отыскал, по всей вероятности, этот обрез в Крутихе. Екашев непонятно из каких соображений спрятал в амбаре сапоги и портянки убитого пасечника. У него же оказался золотой крест, который Репьев хотел продать верующему кузнецу. Чей это был крест? Если Репьева, то где он его взял? Кто телефонным звонком из райцентра спровоцировал Барабанова на покупку машины? Не Роза с Левкой?..

Тамара Викторовна, подогрев грибы, разложила их по тарелкам, поставила на стол вскипевший чайник и большую вазу клубничного варенья. Достав из буфета стаканы и чайную заварку, она пожелала приятного аппетита и удалилась к себе в комнату почитать.

Однако ни у Гвоздарева, ни у Антона на этот раз аппетита не было. Через силу управясь с грибами, Гвоздарев налил по стакану чая и повернулся к Антону:

— Что вас интересует в биографии Барабанова?

— Все, что вам известно, Витольд Михайлович.

Бригадир задумался.

— Сначала скажу об Андрее, как о работнике. Отличный был механизатор. Демобилизовался из армии три года назад. В технике разбирался великолепно. Хоть на трактор его сади, хоть на автомашину, хоть на комбайн. Норму пока не выполнит, с работы не уйдет. В прошлом году, помнится, снег рано припугивать начал, а у нас гектаров пятьдесят пшеницы в валках на полосе лежало. Будто на грех, задождило — комбайны на подборке валков худо пошли. Андрей почти трое суток сам штурвал не бросал и других механизаторов за собой увлек. До колоска все убрали, хотя в других колхозах немало зерна снег накрыл. Вот такой это был работник…

— А как человек? — отхлебывая из стакана чай, спросил Антон.

— И как человек хороший, но очень легкомысленный.

— В чем его легкомыслие заключалось?

— Женщины Андрею жить мешали. Внешностью парень был видный. Общительный, веселый и… врун порядочный. Правда, врал без корысти, ради забавы. Женщины липли к нему, словно мухи к меду. Куда бы ни поехал в командировку — обязательно новую ухажерку заведет.

— Холостяк был?

— Как сказать… — Гвоздарев тоже отхлебнул несколько глотков чая. — Женился он как-то смешно. Нынешней весной Тропынин в отпуск ушел. Самосвал пришлось на прикол поставить. А тут наряд на фуражное зерно дали, срочно надо вывозить с райцентровского элеватора. Пришлось Барабанова на самосвал садить. Вечером заявляется в контору: «Задание выполнил, Витольд Михалыч!» — «Невесту не нашел новую?» — «Нашел, — говорит, — в эту пятницу свадьбу будем гулять до понедельника. Официально вас приглашаю». Я посчитал это шуткой. Посмеялись. А он на самом деле в пятницу невесту привозит — лаборантку с элеватора. Верой ее звать…

Антон на полпути ко рту остановил стакан:

— Пухленькая такая хохотушка, невысокая?

— Точно. Знаете? — вроде удивился Гвоздарев.

— Вчера на элеваторе в попутчики меня к Тропынину определила.

— Правильно, она и теперь на элеваторе работает. Так вот… Преподнес нам Барабанов сюрприз со скоропалительной женитьбой. Пришлось в срочном порядке отдельную квартиру ему организовывать. За стенкой у меня пустовала половина дома — для агронома держали. Устроил я молодоженов туда. Веру агрономом назначили, она техникум по этой специальности закончила…

— Барабанов не из местных? — перебил Антон.

— Из Подмосковья Андрей. В Новосибирске служил и, демобилизовавшись, решил остаться в Сибири.

— Откуда он Серебровку узнал?

— А на хлебоуборку сюда приезжал… Приглянулся мне, ну и, как в свое время Игнат Матвеевич меня уговорил, так и я Андрея… — Бригадир вздохнул. — Отгуляли, значит, всем селом свадьбу. Зажили Андрей с Верой любо-дорого, пока ему командировка в Новосибирск не подвернулась. Мигом там кралю нашел, а Вере кто-то передал. Та собрала свои вещички и — в райцентр, опять на элеватор. Случилось это в июле. С той поры зачастил Барабанов к своей бывшей жене на ночевки. Вроде, как женатый, и вроде — нет…

Из комнаты вышла Тамара Викторовна, с улыбкой спросила мужа:

— Чего это, как сплетница, Андрею косточки перемывать взялся?

Не зная, что ответить, Гвоздарев вопросительно посмотрел на Антона.

— Убили Барабанова, — сказал Антон.

— Когда?!.

— В один день с пасечником.

— Догуля-я-ялся Андрюшка… — прошептала Тамара Викторовна и, скрестив на груди руки, испуганно повернулась к мужу. — Вить, знаешь, недавно я в райцентре его видела с какой-то красоткой. Расписана, словно картинка, а лицом похожа на артистку… которая пани Монику играет в кабачке «Тринадцать стульев»… Вить, ну подскажи: как той артистки фамилия?..

— Ольга Аросева, — опередив задумавшегося Гвоздарева, сказал Антон.

— Ага! На Аросеву сильно-сильно похожа, только помоложе. Андрей, как всегда, при галстучке был и, показалось мне, направились они в ресторан «Сосновый бор».

— Когда это было? — спросил Гвоздарев.

— Недели полторы назад. Помнишь, когда Андрей с синяком под глазом из райцентра вернулся.

— Барабанов тогда путевку себе ездил хлопотать.

— Будто ты Андрея не знаешь. Захотелось встретиться с ухажеркой, вот и придумал путевку.

Антон посмотрел на Гвоздарева:

— Может, и со звонком насчет машины Барабанов придумал?..

— Не должен бы. Денег назанимал у людей. Убегать, что ли, он из Серебровки собрался?.. — Гвоздарев повернулся к жене. — И наша тысяча плакала теперь.

— Деньги — дело наживное. Андрея жалко. Простецкий парень был. Правда, Вить? Это все легкомыслие его довело до могилы. Спутался, наверное, с замужней…

— Наличные деньги все до копеечки у Андрея зачистили.

— Ну и что? Есть такие ревнивцы, которые от злости не только деньги заберут, но и нагишом оставят.

— Тамара Викторовна, — обратился Антон, — не помните, писем или телеграмм в последнее время Барабанов не получал?

— Нет, Андрей ни с кем не переписывался.

— Он телефоном обходился, — добавил Гвоздарев. — Чуть не каждый день какие-то женщины ему в контору звонили.

— Откуда?

— Большей частью из райцентра. Однако и междугородная три или четыре раза в этом году приглашала.

— Содержание разговоров не слышали?

— Любовная травля, как говорят на флоте. Смешочки разные, намеки, приглашения в гости.

— А Репьев последнее время ни с кем не перезванивался?

— Гриня, по-моему, вообще телефона боялся.

— Зато письмо ему недавно было! — неожиданно сказала Тамара Викторовна.

Антон вскинул на нее глаза:

— Не знаете, от кого? Или хотя бы откуда?

— Стоял на конверте номер какого-то почтового ящика. А город и отправитель указаны не были. На штемпель я не догадалась взглянуть. Репьева встретила у конторы, передала Письмо. Он начал читать, а потом на моих глазах поджег письмо спичкой. «Прямо как Штирлиц с письмами обращаешься!» А Гриня в ответ: «Может, я и есть всамделишный Штирлиц!..»

Неторопливо, сумрачно текла беседа. Походила она на своеобразный вечер воспоминаний, на котором супруги Гвоздаревы дотошно перебирали прошлое. Бригадира и его жену при этом больше всего интересовало — за что убили Андрея Барабанова и пасечника Репьева? Тамара Викторовна настойчиво утверждала, что виной всему легкомыслие Андрея, а также непонятное увлечение Репьева цыганкой Розой. Гвоздарев склонялся к версии ограбления. Бирюков не поддержал ни того, ни другого. Будучи в уголовном деле не новичком, он знал, что причиной убийства может быть то, о чем еще вообще никому неизвестно. Его больше интересовало — кто убил?

В комнате тихо зазвонил телефон. Поднявшись, Гвоздарев поднял трубку, ответил и сразу позвал Бирюкова.

Звонил Голубев.

По указанию прокурора, были в срочном порядке закончены необходимые исследования. Во-первых, эксперты установили, что дробь, которой убит пасечник, и дробь, которой убита собака Лукьяна Хлудневского, по структурному составу схожа. Во-вторых, есть основания предполагать, что в обоих случаях стреляли из обреза, найденного шофером Тропыниным в Крутихе. В-третьих, между рукояткой и лезвием сапожного ножа, изъятого у Екашева, обнаружены груздевые споры и остатки крови той же группы, что и кровь пасечника, а группа крови, засохшей на цыганской телеге, соответствует крови Барабанова. Пересказав все это, Голубев сделал паузу.

— В-четвертых ничего нет? — хмуро спросил Антон.

— Есть, — невесело ответил Слава. — Левка с Розой из табора исчезли.

— Немедленно объяви розыск!

— Уже ищут.

Глава XIV

Солнечное утро выдалось по-сентябрьски грустноватым. Шагая по росной траве вдоль Серебровки, Бирюков еще издали увидел на высоком флагштоке у бригадной конторы лениво колышущееся кумачовое полотнище. Здесь же, переговариваясь, курили собравшиеся на утреннюю разнарядку колхозника. Поздоровавшись с ними, Антон прочитал на фанерном щите, прибитом к флагштоку: «Флаг Трудовой Славы поднят в честь шофера С. П. ТРОПЫНИНА, выполнившего задание предыдущих суток на 200 процентов».

Вскоре появился и сам виновник торжества. Разогнав только что вышедших на дорогу кур, тупоносый самосвал, рявкнув сиреной, чуть не уткнулся радиатором в флагшток. Тропынин, выскочив из кабины на подножку, словно приветствуя отшатнувшихся от машины колхозников, вскинул над головой сцепленные в ладонях руки. Прочитав на щите надпись, удивился, хотел что-то сказать, но, увидев Бирюкова, лишь смущенно поздоровался:

— Здравия желаю, товарищ капитан.

— Здравствуй, передовик труда, — подходя к самосвалу, ответил Антон. — Аварию когда-нибудь так сделаешь.

— Десять раз в день тормоза проверяю — гидравлика железная!

— А вчера у комбайнов раздавил флягу с молоком.

— Повариха виновата — бросает где попало. Сегодня комбайнерам вместо одной две фляги отвез. Поправят пошатнувшееся здоровье.

— До райцентра подбросишь?

Тропынин, нырнув в кабину, мигом распахнул дверцу с противоположной стороны:

— Такси подано!

— Только, Сергей Павлович, без ветерка поедем, — поднимаясь в кабину, сказал Антон.

— Как прикажете. — Тропынин соскочил на землю. — Путевой лист у бригадира возьму и покатим.

Минут через пять он выбежал из конторы. Помахивая листком бумаги, отпустил несколько реплик набросившимся на него с шутками колхозникам, мимоходом ущипнул попавшуюся под руки грудастенькую доярку и прямо-таки ковбойским прыжком взлетел за руль на свое место. Сунув листок под прижатый к потолку кабины солнцезащитный козырек, нажал на стартер и, повернувшись к Антону, спросил:

— Чо, опасаетесь быстрой езды?

— Дело в другом, Сергей Павлович, — сказал Антон. — Давай сделаем контрольный рейс. Провези меня точно по тому пути, каким вез Андрея Барабанова, и попутно рассказывай: где что видел, кого обогнал, кого встретил. Словом, все самым подробным образом. Понял?

— Я понятливый, как утка, только отруби не ем. От мехмастерской рейс начнем?

— С деревни!

— С деревни так с деревни.

Самосвал, лихо развернувшись, запылил по Серебровке. Поравнявшись с домом кузнеца, Тропынин быстро проговорил:

— Вот здесь Федор-Степаныча гусыня чуть голову не сунула мне под колесо. Так?..

— Так, — сказал Антон.

— А вот тут я своему собственному кабанчику на виду у своей собственной мамаши чуть бампером под зад не поддал. Так?..

— Так.

— Здесь вот бабка Екашиха с пустыми ведрами хотела мне дорогу перейти. Сиреной ее отпугнул, аж креститься начала.

Дальше, до конца деревни, Тропынин молчал. Выскочив из Серебровки на проселочную дорогу, самосвал запылил мимо березовых колков. Антон посмотрел на показания счетчика километража и перевел взгляд на спидометр — стрелка словно прилипла к цифре «60». Отмахав от околицы ровно километр, Тропынин, будто вспомнив свою обязанность, заговорил:

— А вот на этом месте догнал самого Екашева. С двумя корзинами за грибами топал. Тормознул, кричу: «Залазь, дядька Степан, в кабину рядом с Андреем! До пасеки подброшу, там самое грибное место!» Он рукой махнул — катись, дескать. Я дальше врубил на всю железку… — Помолчал не больше полминуты и показал на приближающийся колочек. — Вот тут вот какой-то заезжий грибник пасся.

— Почему «заезжий»? — спросил Антон.

— В этом колке никогда грибы не растут, наши сюда не ходят.

Антон заинтересовался:

— Как этот грибник выглядел?

— Здоровый бугай, в зеленом брезентовом дождевике.

— Дождь, что ли, был?

— Здесь нет, а в райцентре накануне вечером хлестал здорово. Видать, этот мужик в прошлый день из райцентра сюда по грибочки приперся.

— Лицо его не разглядел?

— Не-ка. На четвереньках он елозил. Один лишь разок на самосвал зыркнул и в колок сразу подался.

Попросив Тропынина остановиться, Антон вышел из кабины. Перейдя дорогу, подошел к опушке колка. Никаких грибных признаков здесь не было, следов — тоже. Располагался колок на высоком взгорке. С противоположной его опушки, как на ладони, просматривалось место стоянки табора у родника, чуть подальше пестрели разноцветные ульи серебровской пасеки. За пасекой, мимо других колков, тянулся старый тракт с телеграфными столбами вдоль него, сворачивающий на магистральное шоссе против железнодорожного разъезда Таежное, куда протянулась черная полоска проселочной дороги. Серая лента шоссе, уходя влево, взбегала на небольшой подъемчик и ныряла в низину к Крутихе. За Крутихой начинался длинный подъем, с перевала которого, как знал Антон, уже виднелась окраина райцентра с высоким элеватором вдали. По шоссе одна за другой пылили машины.

По-тропынински вскочив в кабину, Антон сказал:

— Поехали дальше, Сергей Павлович.

Обогнув колок, Тропынин промчался мимо бывшей стоянки цыган и свернул к пасеке. Притормаживая, показал место, где высадил Барабанова. Посмотрел на Антона, спросил:

— Дальше куда ехать, товарищ капитан?

— Точно той дорогой, как тогда ехал.

— Значит, поедем на Поповщину, к комбайнам.

Подминая траву, самосвал вырулил на старый тракт и помчался по нему вправо. Вскоре впереди зажелтело широкое пшеничное поле, по которому уступом друг за дружкой двигались комбайны. Было их около десяти. К двум пристраивались под погрузку намолоченного зерна тупоносые ЗИЛы.

— Пшеничка нынче хорошо созрела, прямо на обмолот убираем, — объяснил Тропынин.

— ЗИЛы городские? — спросил Антон.

— Ну.

— Сколько их в вашей бригаде работает?

— Десять.

— Шоферы где живут?

— В Березовке. Общежитие там оборудовали.

— Кто из них у Екашева самогон покупал?

— Это не наши. Два закадычных алкаша есть, которые Березовскую бригаду обслуживают. Они прошлую осень тут керосинили и нынче, видать, по старым адресам направились.

— Разве Екашев и в прошлом году самогоноварением занимался?

— Говорили ребята, будто дядька Степан понемножкуприторговывал косорыловкой.

Круто развернувшись на стерне, Тропынин резко затормозил, вылез, не отпуская руля, на подножку и ловко пристроил машину к переднему комбайну, над тентом которого горделиво трепыхался флажок возглавляющего группу.

— Петро-о-ович! — завопил он. — Дава-а-ай! Шуруй на всю катушку!

Пожилой комбайнер, блеснув на солнце стеклами пылезащитных очков, оглянулся, и тотчас из брезентового рукава в кузов машины хлынуло зерно.

— Как намолот?

Комбайнер оттопырил большой палец:

— Лучше, чем вчера!

— К зиме премию на «Жигули» отхватишь!

— У меня эта техника есть!

— Жене подаришь!..

— Хватит болтать! Ты зачем две фляги молока привез?

— А тебе одну, но с «Российской»?

— Зубоскал!

— А чо мне, молодому, неженатому?

Оглянувшись, Тропынин предостерегающе поднял руку. Сыто распухший под напором зерна брезентовый рукав комбайна на глазах похудел, обвис — кузов самосвала был полон. Укрыв зерно широкой брезентовой палаткой, Тропынин влез в кабину, спросил:

— Опять, товарищ капитан, ехать, как тогда?

— Опять, — подтвердил Антон, внимательно разглядывая широкое поле.

— В тот день вон аж на том краю убирали пшеницу.

— Туда и вези.

Тропынин оглянулся, послал комбайнеру воздушный поцелуй и выжал сцепление:

— Сейчас… мигом!

Самосвал, урча, покатил по мягкой стерне влево от комбайнов. Обогнув попавшийся на пути березничек, развернулся по часовой стрелке и, всхрапнув, вырвался с облегчением на старый тракт. Через несколько минут слева мелькнуло место цыганской стоянки. Впереди показалась пасека, отгороженная от тракта реденьким березовым колком. Подъезжая к ней, Тропынин нажал ладонью на сигнал, а поравнявшись, резко затормозил:

— Все в точности повторяю.

Еще раз продолжительно посигналил. Не отводя взгляда от часов, выждал ровно минуту, скрежетнул рычагом скорости и пустил самосвал по тракту дальше.

— Никого здесь не видел? — спросил Антон.

— Перед пасекой косач почти из-под колес вылетел и несколько рябчиков через дорогу фыркнули. А после пасеки, как в пустыне…

— До самого шоссе?

— Ну. Я даже подумал: «Чо так тихо на дороге?» Обычно, когда по старому тракту мчишься, всякая живность из травы по сторонам разлетается.

Припоминая вычерченный следователем план места происшествия, Антон про себя отметил, что после пасеки Тропынин ехал по следу недавно промчавшейся цыганской подводы. Потому и опустел перед ним затянутый травою старый тракт.

— Сергей Павлович, когда с Барабановым мимо цыганского табора проезжал, лошадь их там не видел?

— Видел монголку. Запряженная стояла.

— А когда уже с зерном от комбайна на тракт выехал?..

— Палатки, помню, слева виднелись, а лошадь, кажется… Нет, не было уже лошади.

«Все сходится», — подумал Антон и, увидев березовый колок, в котором, по рассказу Славы Голубева, опергруппа обнаружила труп Барабанова, попросил Тропынина остановиться.

С берез бесшумно падали желтые пятаки листьев. Необычайная тишина подчеркивала осеннюю грусть. Казалось, все живое в колке спряталось, и природа умиротворенно ожидает того часа, когда наконец упадет снег.

В березнике, метрах в десяти от опушки, Антон разыскал груду хвороста. Осмотрел хворост и оставленные оперативниками следы, вернулся к машине. Когда, обогнув колок, выехали к шоссе, попросил:

— Остановись… Этот сверток, по-моему, из Серебровки никак не миновать.

— Правильно, товарищ капитан, — подтвердил Тропынин. — Если и по новой дороге, все равно на шоссе только тут выедешь.

— Припомни, Сергей Павлович, что видел на этом месте?

Тропынин задумался:

— Справа, помню, машин не было, а слева грузовой ГАЗ к Крутихе пылил. Я на шоссейку, и — за ним.

Антон указал на разъезд Таежное:

— А там?

— По линии электричка в райцентр катила.

— Лошадей на дороге не было?

— При выезде на шоссе — нет. Дальше, честно говоря, не смотрел. Мне ведь при свертке что надо? Транспорт — слева, транспорт — справа, а дальше — хоть трава не расти!

— Людей поблизости не было?

— Как в пустыне.

Антон помолчал.

— Поехали, Сергей Павлович. У Крутихи остановишься. Покажешь, где обрез выловил.

Тропынин пропустил перед собой «Колхиду» с загруженным зерном прицепом и вывел машину на шоссе. На взгорке, с которого начинался спуск к Крутихе, сказал:

— Прошлый раз впереди ГАЗ мостик переезжал.

— С зерном?

— Порожний. В кузове мужик сидел в сером дождевике с капюшоном. Капюшон на голову был надвинут.

— А не зеленый дождевик был?

— Пыль страшная! Все серым кажется.

— А не тот это грибник был, который возле серебровского колка «на четвереньках елозил»?

— Да вроде тот без капюшона…

— Номер ГАЗа не разглядел?

— Райпотребсоюзовский. Арбузы в Серебровку привозил.

— Значит, он из Серебровки ехал?

— Ну!.. Только не по старому тракту, как я, а по новой дороге. На тракт там сворачивают перед самым выездом…

— Не видел, как ГАЗ сворачивал?

— Нет. Я когда к шоссе подкатил, он уже вовсю пылил к Крутихе.

Проехав мостик над Крутихой, Тропынин свернул к правой обочине и заглушил двигатель. Слушая Тропынина, Антон чуть ли не с первых слов понял, что Тропынин лукавит самым беспардонным образом. А тот, не ведая об этой догадке, старательно показывал, где возле мостика была взмутненная вода, как он обошел камыши, остановился, приглядывая место почище, и, внезапно увидев под водою приклад обреза, стал его доставать. Когда Тропынин замолчал, Антон, встретясь с ним взглядом, спокойно проговорил:

— Обстоятельно, Сергей Павлович, рассказал, но, к сожалению, все рассказанное — неправда.

Тропынин опешил:

— Чо такое, товарищ капитан?..

Антон подошел к мостику и показал на низкий, словно обрубленный, берег:

— Видишь, глубина почти метр. Как здесь, зачерпывая воду, ил со дна взмутишь? Нарочно, что ли, это сделали?..

Тропынин покраснел и словно лишился дара речи. Не получив ответа, Антон повел Тропынина к тому месту, где был обнаружен обрез. Берег здесь тоже круто обрывался, и возле него легко можно было набрать чистой воды.

— Наклоняйся и черпай, — показывая у берега воду, сказал Антон. — Зачем, Сергей Павлович, тебе понадобилось даль в камышах разглядывать?

— Я сразу туда посмотрел, — попытался оправдаться Тропынин.

— Не надо, Сергей Павлович…

— Чо, товарищ капитан?.. Самую малость приукрасил…

— Зачем?

— Сам не знаю. Заврался, как Андрюха Барабанов, перед бабенками.

— Давайте все начистоту говорить.

— И так все чисто, товарищ капитан. — Тропынин протянул руку по направлению взгорка, с которого недавно спустились к Крутихе. — Помните, я говорил, что когда прошлый раз на ту горушку выехал, ГАЗ через мостик переезжал? Так вот, показалось мне, будто в тот самый момент из кузова что-то в речку вылетело. Мелькнуло — и пусто. Сразу не стукнуло в мозги, а вчера, собравшись подзалить радиатор, вспомнил. Думаю, дай погляжу… Прикинул на глазок, где могло упасть, подошел, разглядываю воду… Кулацкий обрез! Я из книжек про такое оружие знаю, первый раз в натуральном виде его узрел. Думаю, тут что-то не так! Достал и — сразу к вам. Честно говорю, товарищ капитан…

Тропынин, похоже, на этот раз рассказал правду, но в его голосе, как у всякого, только что уличенного во лжи, чувствовалась неуверенность. Словно для большей убедительности, он тут же торопливо добавил:

— Наверно, мужик из кузова ГАЗа выбросил.

— Что это он так неосторожно бросал — прямо на виду у догоняющей машины? — недоверчиво спросил Антон.

— Ему через пыль меня не видно было. Перед мостиком, убавив скорость, ГАЗон совсем в пыли скрылся. Я тоже мужика более-менее разглядел лишь после того, когда машина, переехав Крутиху, на подъем пошла. Тут мигом ее обогнал.

Ответ показался Антону убедительным. Направляясь к самосвалу, он, будто ненароком, упомянул Барабанова. Видимо, чувствуя неловкость за недавнюю ложь, Тропынин охотно переменил тему разговора и стал рассказывать, как однажды в бригадной конторе Андрей Барабанов «вот заврался — так заврался!»

— Зимой на перекуре мужики завели беседу про Левшу, который блоху подковал. Ну, Андрюха и толкует: «Блоха — сказка! Вот у нас в Подмосковье один старик часы деревянные сделал. И корпус, и пружинки, и шестеренки, и винтики-шурупчики — все из натурального дерева!» Бригадир спрашивает: «А стекло как же?» — «И стекло деревянное!» Представляете, что тут было?..

Вырулив с обочины на проезжую часть шоссе, Тропынин резко увеличил скорость. Помолчав, заговорил снова:

— Вообще-то про Андрюху много всяких сказок в Серебровке ходит, а вчера кто-то додумался распустить слух, будто убили его в один день с пасечником. Не знаете, кто такую «утку» запустил?

— К сожалению, это правда, Сергей Павлович, — сухо сказал Антон.

Тропынин мгновенно сбросил газ и широко открытыми глазами уставился на Антона:

— Да вы чо, товарищ капитан?! За что убивать Андрея? Из-за денег, которые он с собой вез?..

— Вот и разбираемся — из-за чего и кто убил.

— Не шутите?

— Таким, Сергей Павлович, не шутят.

— Ну, дела-а-а… — протянул Тропынин. Почти минуту он нахмуренно молчал. Затем, не отрывая сосредоточенного взгляда от смотрового стекла, задумчиво заговорил:

— Хороший парень был Андрей. Хвастун, правда, но безвредный. «Ладу» ведь из-за чего решил купить? Чтоб не хуже других передовиков выглядеть и перед поклонницами своими шиковать. Ох, и липли же к Андрею бабенки!.. — Тропынин помахал рукой встречному грузовику, за рулем которого ему в ответ улыбнулась белокурая молодка. Мельком взглянув вслед промчавшейся машине, с усмешкой сказал: — Нюра Бояринцева покатила. К слову пришлось, тоже одна из любовей Барабанова. В «Транссельхозтехнике» работает. В одной общежитской комнате жила с Верой, на которой Андрей женился. Неразлучные подруги были, а теперь — враги…

— Из-за Барабанова? — спросил Антон.

— Конечно.

— Что ж это он так себя вел?

— Да ведь Андрей не столько делал, сколько о нем разговоров велось. Причем, сами же бабенки и болтали. Будто гордились его вниманием. Недавно в райцентре Андрею за какую-то кралю даже влетело — с неделю фиолетовый синяк под глазом носил.

— Не говорил, кто это сделал?

— Андрей привычки не имел жаловаться.

— Почему думаешь, что избили его непременно из-за женщины?

— Нюра Бояринцева мне рассказывала…

— Что?..

— Как возле ресторана «Сосновый бор» какой-то здоровый черный бугай Андрею фингал преподнес. Ну, а из-за чего ему могло влететь, как не из-за бабы? У Барабанова одна-единственная слабость была — тут и сомневаться нечего.

— Может, по злу Бояринцева наговорила…

— Ну, а синяк-то откуда у Андрея появился?.. Да, кажется, Нюра и не болтуха… Надо отметить, что Андрей с отпетыми бабенками не связывался, вкус у него что надо был!

— Кто ему мог позвонить насчет покупки машины?

— Почему «мог»? Из райпотребсоюза звонили… — Тропынин помолчал. — Вообще-то «Ладу» Андрею мы с Верой накаркали. С его бывшей женой. Помните лаборантку, которая позавчера на элеваторе нас познакомила?

— Помню, — сказал Антон.

— Ну, вот, значит, неделю назад сидим мы с ней в элеваторской лаборатории, болтаем от скуки. Вера с ночной смены сменилась, а мне очередь под разгрузку выстаивать. Чо делать? Там есть телефон. Говорю Вере: «Давай Андрюху разыграем. Позвоним в Серебровку, как будто из райпотребсоюза, и скажем, мол, очередь Барабанова на машину подошла. Пусть едет срочно выкупать. Вот потеха будет! У Андрея тысячи четыре еще до „Лады“ не хватает — заегозит по деревне деньги занимать. Приедет в райцентр с деньгами — тут ему кукиш». Вера смеется: «Кто поверит в такой звонок?» — «Чо не поверят? Ты секретаршей назовешься, а я за самого председателя райпотребсоюза басом отговорю». Трубку уже снял, но Вера отказалась. «Слишком злая, — говорит, — шутка получается». — Тропынин мельком взглянул на Антона. — Поболтали вот так, а через неделю Андрею по правде пришлось деньги занимать. Правда, занял он меньше, чем я предполагал.

Стараясь не пропустить ни малейшего оттенка тропынинского голоса, Антон Бирюков с трудом верил своим ушам и не мог понять: серьезно рассказывает это Тропынин или довольно нелепо пытается выставить себя в роли своеобразного провидца. Могло быть и другое: Тропынин с Верой все-таки «разыграли» Барабанова. Кто-то подслушал их и, зная, что Барабанов поедет в райцентр с крупной суммой денег, воспользовался «розыгрышем», а сам Тропынин теперь, предчувствуя недоброе, пытается чистосердечным признанием реабилитировать себя. Мысли закрутились одна мрачнее другой. А безупречен ли сам Тропынин? Почему он, высадив Барабанова у пасеки и загрузившись зерном, не дождался его на старом тракте? След Барабанова после пасеки обнаружился только в березовом колке, под хворостом…

— Сергей Павлович, когда ты хотел разыграть Барабанова, кто, кроме тебя и Веры, находился в лаборатории? — как можно спокойнее спросил Антон.

— Вдвоем мы болтали, — быстро ответил Тропынин.

— Разговор ваш кто-нибудь мог подслушать?

— Кому надо? Там только дежурные лаборантки и были!

Самосвал одолевал подъем от Крутихи. Вот-вот должны были показаться окраинные домики райцентра, за ними — элеватор, правее шоссе — двухэтажные кирпичные дома поселка «Целинстроя», почти примкнувшего к райцентру.

— А что, товарищ капитан, — скосил глаза на Антона Тропынин, — слышал нас с Верой кто или нет?

— Да вот ведь в чем дело, Сергей Павлович… Из райпотребсоюза Барабанову-то не звонили.

Тропынин притормозил так резко, что самосвал метров шесть прополз по дороге юзом.

— Товарищ капитан! Честное слово! Мы с Верой только поговорили о розыгрыше! Зачем нам Андрея разыгрывать?!

— А кто мог его разыграть?

— Не знаю, честное слово, не знаю!

Антон вспомнил об охотничьем ноже, на плексигласовой рукоятке которого была вырезана метка «Л. С.» Взглянул Тропынину прямо в глаза, спросил:

— Сергей Павлович, а какие отношения складывались у Барабанова с цыганом Левкой?

— Левка Розу ко всем парням ревновал… — неуверенно проговорил Тропынин и вдруг будто вспомнил: — Товарищ капитан! А ведь тот раз, когда мы с Верой болтали, Левка дожидался, пока я разгружусь, чтобы в Серебровку со мной уехать. Гвоздарев его, кажется, в «Сельхозтехнику» за терморегулятором посылал.

— И он слышал ваш разговор?

— Не знаю. На улице он сидел. Разок только заглянул к нам, спросил: «Успею в столовую сбегать?» Я говорю: «Беги. Разгружусь — к столовой подъеду».

— В день, когда Барабанову насчет машины звонили, Левка и Роза были в райцентре?

— Я за ними не следил.

— Ладно, поехали.

— Ой! Да чо это я остановился? — удивленно воскликнул Тропынин. — Вас куда подвезти?

— К элеватору.

— С Верой хотите поговорить?

— Хочу.

— Она, может, сегодня не в смене.

— Домой заеду. Знаешь, где живет?

— Знаю.

Тропынин вздохнул и засигналил обгон вырвавшейся вперед «Колхиде».

Глава XV

В это утро перед элеватором машин почти не было. То ли установили дополнительные весы, то ли рационализацию какую-то ввели хлебоприемщики, но машины с зерном шли теперь через ворота, как говорится, ходом, и не задерживались на территории элеватора ни одной лишней минуты.

Вера оказалась «в смене». Антон и Тропынин отыскали ее в светлой лаборатории, заставленной столами с микроскопами, колбами, пробирками и прочими лабораторными премудростями, о назначении которых несведущий человек мог только гадать. Свободным от всей этой «техники» был один небольшой канцелярский столик возле открытого окна, сразу у входа. Как раз за ним сидела Вера и, зажав между ухом и приподнятым левым плечом телефонную трубку, что-то записывала под диктовку в лежащую перед ней «амбарную книгу». Кроме Веры, в лаборатории не было ни души. Закончив писать и положив трубку на аппарат, она мельком бросила взгляд на Антона и с напускной строгостью спросила Тропынина:

— Разгрузился?

— Нет пока…

— Чего телишься, родненький? Из «Гранита» двадцать машин с зерном враз вышли. Вот-вот подкатят — опять начнешь блатные каналы искать, чтоб побыстрей разгрузиться.

— У нас разговор к тебе есть.

— Иди разгрузись, потом поговорим.

Заметив нерешительность Тропынина, Антон поддержал Веру:

— Правильно, разгружайся иди, Сергей Павлович.

Тропынин, пожав плечами — мол, как вам угодно, — с явной неохотой вышел из лаборатории. Оставшись вдвоем с Верой, Антон показал ей свое служебное удостоверение и попросил рассказать, как Тропынин хотел разыграть Барабанова с покупкой машины. Вера недоуменно наморщила лоб.

— Зачем вам это?

— Не ради праздного любопытства, разумеется, — сказал Антон.

Вера пожала плечами, усмехнулась и довольно бойко, порою имитируя интонации и манеру Тропынина, заговорила. Судя по тому, как она почти дословно повторила рассказанное Тропыниным, память и наблюдательность у нее были превосходными. Когда Антон стал задавать уточняющие вопросы, Вера без труда вспомнила по именам и фамилиям всех трех лаборанток, которые в тот день работали, и уточнила, что «молодой цыган, надумавший сбегать в столовку», заглядывал в лабораторию не через дверь, как почему-то предполагал Антон, а через распахнутое настежь окно.

— Вот в это самое, — Вера показала на раскрытое у стола окно и добавила: — Я сидела вот так же, а Торопуня напротив.

— Цыган мог слышать ваш разговор? — спросил Антон.

— Мы не таясь говорили.

— А лаборантки слышали?

Вера потерла вздернутый носик, задумалась и стала припоминать вслух:

— Зина Ласточкина взятую пробу приносила, Надюха Чумакова журнал учета у меня брала, пани Моника анализ на влажность делала…

Что-то мимолетное насторожило Антона. Он почти машинально спросил:

— Пани Моника?..

— Это Майку Тузкову шоферы так прозвали.

— Она на Ольгу Аросеву похожа?

— Да, на артистку из кабачка «Тринадцать стульев».

В голосе Веры сквозила явная неприязнь, и Антон тотчас вспомнил, как жена бригадира Гвоздарева недавно видела Барабанова в райцентре «с какой-то красоткой, похожей на артистку, которая играет пани Монику».

— Значит, Тузкова весь ваш разговор слышала?

— Майка не слушала — мешала нам говорить. Она ужасно бестолковая. Пока анализ сделала, тысячу вопросов мне задала.

— Тузкова знает Барабанова?

— Его все наши лаборантки знают.

— Как вашего мужа?

— Бывшего, — уточнила Вера.

— Если не секрет, почему вы не ужились с Андреем?

Вера поморщилась:

— Потому, что Андрей до безумия любит побегать за чужими юбками.

— За Тузковой он не ухаживал?

— Майка с такими любвеобильными не общается. Она только по работе бестолковая, а в мужиках толк знает.

— Не замужняя?

— Была замужем, но мужик повесился.

— Отчего?

— У нее спросите.

— Она что, никогда не рассказывала об этом?

— Говорила, будто пил беспробудно, а на самом деле кто знает, как у них там было. — Вера вдруг спохватилась: — Чего вы Барабановым заинтересовались? Что-то отмочил Андрей?

— Разыграли его с телефонным звонком, — стараясь прежде времени не раскрывать истину, ответил Антон.

Вера усмехнулась:

— И Андрей уголовному розыску пожаловался? Не похоже на него. Барабанов, когда ушами прохлопает, молчит, как рыбка…

— Не знаете, кто его недавно в райцентре избил?

— Первый раз об этом слышу. Вообще Андрей не драчливый, но, если кто на него полезет, сдачи может дать. Он же боксом в армии занимался.

В лабораторию ворвался запыхавшийся Тропынин:

— Порядок в бронетанковых частях! Закрома Родины пополнил тремя тоннами первосортной сибирской пшеницы! Чо, теперь поговорим, товарищ капитан?

— Мы с Верой уже почти переговорили, Сергей Павлович, — сказал Антон.

— Без меня?!.

Вера игриво подмигнула:

— Зачем ты нам, родненький? Третий — лишний. Признайся, Торопуня, разыграл, все-таки, Андрея, а?..

— Ты что, Верк, сдурела?! Сама ж отказалась секретаршей выступить.

— Может, ты с пани Моникой дуэтом выступил.

— Чего? А ты какого-нибудь пана Директора себе в компанию не подыскала? — Тропынин растерянно повернулся к Антону. — Этой Монике, товарищ капитан, пока смысл втолмачишь — разыгрывать не захочется.

Вера, с лукавым прищуром глядя Тропынину в глаза, вдруг спросила:

— Не ты, родненький, наговорил капитану, будто Андрея в райцентре кто-то избил?

— Бояринцева мне рассказывала…

— И ты поверил Нюрке?

— А чо?

— По бабьей злобе она Барабанова грязью поливает.

— Чего ей поливать?

— Замуж за Андрея хотела, а он ручкой ей сделал. Вот чего.

Тропынин натянуто усмехнулся:

— Запутался Андрей с вами, а я теперь вроде болтуном оказываюсь. За что купил — за то продал.

— Барабанов ведь в армии чемпионом по боксу был, — как будто даже с ноткой гордости сказала Вера.

— Подумаешь, чемпион! В райцентре есть такие боксеры, что только морду подставляй. — Тропынин посмотрел на Антона. — Вы, товарищ капитан, чтобы болтуном меня не считать, поговорите сами с Бояринцевой. Нюра подробнее, чем я, расскажет…

— Где ее можно встретить? — спросил Антон.

— Из «Гранита» зерно возит, минут через двадцать сюда подкатит, — с ядовитой усмешкой ответила Вера.

— Ну, я поеду… — неуверенно проговорил Тропынин.

— Поезжай, Сергей Павлович.

Бояринцева появилась на элеваторе через полчаса, однако вопреки заявлению Тропынина, никаких подробностей Антону не сообщила. Поминутно демонстрируя в очаровательной улыбке миниатюрную ямочку на правой щеке, она даже мысли не допускала о какой-либо связи с Барабановым и не хотела говорить ни о каких его знакомствах в райцентре, прикинувшись «совершенно неинтересующейся бывшими женатиками». Единственное, что в конце концов удалось вытянуть Антону: Бояринцева «своими глазами, совершенно случайно» видела, как полторы недели назад, поздно вечером, у ресторана «Сосновый бор» какой-то здоровый парень из-за спины «звезданул» Барабанова кулаком по щеке и сразу убежал. С кем был в тот вечер Барабанов в ресторане и что за парень его ударил, Нюра «совершенно» не знала.

Так, можно сказать, ни с чем и ушел Антон Бирюков с элеватора. Подойдя к автобусной остановке, хотел дождаться автобуса, но быстро передумал. Чтобы поразмышлять наедине, решил идти до РОВДа пешком. Мысли были невеселые, тягучие. Получалось так, что провокационный звонок в Серебровку Барабанову могли организовать три пары: цыган Левка с Розой, Тропынин с какой-нибудь «Моникой» или та же самая наблюдательная лукавая Вера с каким-нибудь мнимым «Паном-председателем райпотребсоюза». Не высвечивалась определенно и цель звонка: то ли это была нелепая шутка, которой воспользовался преступник, то ли организованное преступление. И никак не вязались друг с другом убийства Барабанова и пасечника Репьева.

Вспомнились «заезжий» грибник в зеленом дождевике, искавший грибы на опушке серебровского колка, где они никогда не растут, и мужчина с надетым на голову капюшоном, как будто выбросивший что-то из кузова райпотребсоюзовского грузовика в Крутиху. Не откладывая в долгий ящик, Антон попутно зашел на автобазу райпо, чтобы переговорить с шофером, который двое суток назад возил в Серебровку арбузы.

Отыскать шофера оказалось нетрудно — с арбузами в Серебровку ходила всего одна машина. Но разговор долгое время не клеился. Низенький краснощекий шофер-первогодок, приняв Антона за автоинспектора, с пеной на губах начал доказывать, что никаких попутных пассажиров еще ни разу за свою короткую шоферскую жизнь не возил. Лишь через полчаса парень уразумел, чего от него добивается капитан милиции, и, поминутно путаясь, стал рассказывать откровенно. Выгрузив утром арбузы, он выехал из Серебровки новой дорогой, направляясь в райцентр. На шоссе, перед Крутихинским подъемником, догнал идущего мужчину в зеленом брезентовом плаще. Мужчина «проголосовал». Шофер остановился и предложил место в кабине. Однако мужчина почему-то предпочел ехать в кузове.

— Как он выглядел? — спросил Антон.

— Высокий. По годам, наверно, лет тридцать.

— Характерных примет не запомнили?

— Черный, как цыган. Левая рука вроде протезная или больная. Плащ наподобие солдатской накидки. Он свою левую руку, даже когда в кузов залазил, из-под плаща не вынимал. Правой поймался за борт, наступил на колесо и — там.

— Где высадили его?

— Да не помню, — неожиданно бодро отмахнулся шофер.

Назови он любое место, Антон, пожалуй, и поверил бы. Но внезапная «бодрость» шофера показалась подозрительной. Пришлось еще несколько минут потратить на разговор. В конце концов выяснилось, что мужчина исчез из кузова незаметно и этого-то и боялся шофер: уж не убился ли его пассажир, выпрыгивая на полном ходу из машины?

— Может, вы не остановились по его просьбе?

— Что мне, трудно остановиться? — обиделся шофер. — Тут, скорее всего, другое. Пожадничал он, наверно, думал, плату с него потребую.

— Где обнаружили, что его нет в кузове?

— Перед райцентром. Открываю дверцу, кричу: «Где вылазить будешь?» Ни звука… Заглянул в кузов — пусто!

— И на дороге никого?

— Никого… Он, наверное, в целинстроевский поселок подался, я ведь мимо поселка проезжал.

— На Крутихинском мостике пассажир ничего в речку не бросал?

— Кузов пустой. Что из него выбросишь?

— И у мужчины ничего с собой не было?

— А что у него должно было быть? — насторожился шофер.

— Скажем, корзина с грибами…

— Ничего не было. Только протезную руку он мог выбросить.

Предположение Тропынина о том, что винтовочный обрез выбросили из райпотребсоюзовского грузовика, становилось похожим на выдумку. И опять мысли Антона Бирюкова вернулись к телефонному звонку, идея которого принадлежала Тропынину. Кто, все-таки, звонил в Серебровку? Через кого можно выйти на след «звонарей»? Вера, чувствуется, недолюбливает лаборантку Тузкову, прозванную «Пани Моникой». Интересно, а как Тузкова относится к Вере? Не поможет ли она разгадать загадку таинственного провокационного звонка?..

Глава XVI

Кабинет Славы Голубева оказался на замке, и Антон, пройдя пустующим коридором, вошел в приемную начальника РОВДа. Увидев его, чернявенькая секретарь-машинистка Любочка, краем глаза стрельнув в круглое зеркальце, прислоненное к пишущей машинке, обрадованно защебетала:

— Ой, какие вы легкие на помин, товарищ капитан! Только что подполковник вас спрашивал. Я искала-искала… Заходите к нему, Николай Сергеевич один. — И доверительным шепотом сообщила: — Сегодня звонили из Новосибирска…

Такую информацию Любочка выдавала далеко не каждому сотруднику РОВДа, и это можно было расценивать, как признак особого расположения секретаря-машинистки, у которой забота о сохранении служебной тайны, пожалуй, была выше заботы о собственной внешности, в чем она, по словам судмедэксперта Бориса Медникова, преуспевала зело борзо. Антон с улыбкой поблагодарил Любочку за «информацию» и без стука вошел в кабинет подполковника Гладышева.

Гладышев поздоровался, указал на кресло, нетерпеливо спросил:

— Что выездил в Серебровке?

Бирюков рассказал.

— У нас тоже новости появились… Помнишь стеклянную банку с медом, которую сняли с цыганской телеги? На ней, кроме отпечатков Репьева, остались пальчики еще одного человека. И знаешь кого?.. — Гладышев помолчал. — Андрея Барабанова!

— Значит, на той телеге и всадили ему нож, — хмуро сказал Антон.

Подполковник кивнул:

— Слушай дальше. Козаченко подтвердил, что нож, которым убит Барабанов, принадлежал Левке, но… за сутки до убийства Левка выменял у пасечника на этот нож то самое тележное колесо, которое исчезло с пасеки. Репьев якобы не хотел продавать цыганам колхозное имущество, но нож ему был позарез нужен, на обмен Репьев согласился.

— Я думаю, — заметил Антон, — этому варианту, Николай Сергеевич, пожалуй, можно верить. У пасечника было своеобразное хобби: по осени он колол скотину в Серебровке. Для этого необходим добрый инструмент, а свой нож Репьев, кажется, сломал. Просил Половникова сделать новый, кузнец отказался… Так что, вполне возможно — правду говорит Козаченко… Кстати, Левку с Розой не задержали?

— В аэропорту Толмачево удалось перехватить с билетами до Свердловска. Говорят, в Первоуральск путь держали — там у них какие-то родственники. — Гладышев нахмурил седые брови. Открыв коробку «Казбека», достал папиросу. — Генерал недавно звонил. Встревожено областное руководство случившимся в нашем районе. ЧП, надо сказать, невиданное для области. Как бы нам не прогреметь с ним…

— Опасаетесь, затянем с раскрытием преступления?

— Откровенно говоря, опасаюсь. Версия с цыганами начинает вызывать у меня сомнение, — подполковник мундштуком папиросы постучал по коробке, но прикуривать не стал. — Подумай сам: с чего это Левка оставил свой нож в трупе Барабанова?

— Уже думал над этим. Надо, Николай Сергеевич, начинать отработку другой версии.

— Какой именно?

— С телефонным звонком в Серебровку. По-моему, убийцу интересовал только Барабанов, а пасечник оказался жертвой случайности, если можно так сказать… — Антон потер переносицу. — Правда, тут вмешивается старик Екашев… Как его состояние? Допросить бы надо.

Гладышев вспомнил:

— Вот еще что у нас новенькое есть! На фляге с медом, утащенной в березовый колок, помнишь, отпечаток ладони обнаружен? Екашева, оказывается, ладонь… А состояние его плохое. Рак легких. Медников говорит, от силы неделю протянет.

— Сейчас в сознании?

— Легочники, обычно, до последнего часа в сознании, однако допрашивать человека в таком состоянии, сам понимаешь…

— Где Голубев? — помолчав, спросил Антон.

— Сила Голубева в ногах… — поднося к папиросе зажженную спичку, сказал подполковник. — Наткнулся Слава в телефонном справочнике на фамилию какого-то Екашева И. С., имеющего квартирный телефон. Позвонил — не ответили. Помчался лично выяснить: не сын ли Степана Екашева?

— Старшего сына Екашева Иваном зовут. Работает на кирпичном заводе.

— Тогда, видимо, он и есть. Живет на улице Целинной — это почти рядом с заводом.

— В целинстроевском поселке? — быстро спросил Антон.

— В нем, — Гладышев шевельнул бровями. — Имеет значение?

— Может иметь, Николай Сергеевич. Пассажир-то в зеленом дождевике исчез из кузова райпотребсоюзовской машины как раз где-то у этого поселка.

Подполковник наморщил лоб:

— Насколько я понял, шофер тебе говорил, будто вез мужчину с протезной рукой. У сына Екашева что, нет руки?

— Под дождевиком ведь не только протез можно спрятать, но и… обрез.

— Правильная мысль, — поддержал Гладышев. Словно раздумывая, несколько раз кряду затянулся табачным дымом и заговорил: — Кстати сказать, дождевик — деталь любопытная. В день убийства и в Серебровке, и в райцентре солнце сияло, как в разгар лета. Зато накануне вечером у нас здесь такая гроза молотила — не дай бог. Значит, что?..

— Значит, мужчина этот выехал из райцентра в Серебровку накануне. Как раз в тот день, когда Барабанову насчет машины позвонили.

— До или после звонка?..

— Звонили утром. А гроза когда здесь началась?

— Во второй половине дня.

— Значит, после звонка.

Подполковник ногтем указательного пальца постучал по папиросной коробке:

— Не зря говорится, что курочка по зернышку клюет. Собирай, Антон Игнатьевич, эти зернышки, собирай. Так, пожалуй, и до истины доклюемся. Какие ближайшие планы имеешь?

Бирюков начал загибать пальцы:

— Прежде всего, поговорю с прокурором, чтобы освободили из-под стражи Козаченко. Нельзя его держать, как заложника. Из цыган если кто и имеет отношение к убийству, так это, на мой взгляд, только Левка с Розой. С ними у меня будет особый разговор, когда их из Новосибирска к нам доставят. Дальше… Все-таки попробую побеседовать со Степаном Екашевым. Больших надежд на его показания, конечно, не возлагаю, но у некоторых преступников, как вы знаете, перед смертью появляется потребность исповедоваться, что ли… — Антон загнул третий палец. — Если Козаченко и Екашев ничего нового не добавят, придется выходить на знакомых Андрея Барабанова, живущих в райцентре. Тут, как говорят французы, надо будет искать женщину…

Подполковник поморщился:

— Нелегкая штука — разбираться с такими любвеобильными молодцами, как Барабанов. Втайне ведь амурные дела делаются. Без свидетелей, так сказать.

Антон невесело усмехнулся:

— По зернышку, Николай Сергеевич, придется клевать.

— Молодец, что веры в успех не теряешь.

— Какой же успех может быть без веры?

— Конечно, конечно, — быстро проговорил Гладышев. — Только бы не прогреметь нам с этим ЧП, будь оно неладно.

— Будем надеяться, что не прогремим.

От начальника РОВДа Бирюков сразу направился в прокуратуру. Там его визит оказался не менее желанным, чем для подполковника Гладышева. Прокурор тут же пригласил следователя Лимакина и, наказав секретарю никого к нему в кабинет не впускать, дотошно принялся расспрашивать Антона. Многое для него оказалось полнейшей неожиданностью. Когда Антон высказался до конца, прокурор, озабоченно почесав за ухом, заговорил:

— Лимакин тоже кое-что любопытное за последнее время добыл, — посмотрел на следователя. — Сам, Петро, будешь выступать или мне доверишь?

— Доверяю, Семен Трофимович, — устало сказал Лимакин.

Прокурор, словно соглашаясь, кивнул и, глядя на Антона, стал рассказывать. Сведения, полученные Лимакиным, на самом деле, оказались очень любопытными. На последнем допросе следователю удалось-таки вызвать Козаченко на откровенность, и тот показал, что в момент убийства Репьева Роза находилась в пасечной избушке, мед ела. При ней заявился на пасеку Барабанов и попросил у пасечника налить ему трехлитровую банку меда. Репьев открыл флягу, которая стояла на телеге, и наполнил банку. Недолго о чем-то поговорив с пасечником, Барабанов, завязав банку в хозяйственную сетку, торопливо пошел по направлению к старому тракту. Репьев, заглянув в избушку, сказал Розе, что сейчас принесет «сотовую рамку из настоящего воска, а не из синтетического». Взяв Левкин нож и чашку, пошел к ульям. Минут через десять Роза через окошко увидела, как за редким березничком, недалеко от пасеки, остановилась мчавшаяся рысью подвода. От нее к пасеке пробежал мужчина в зеленом плаще, и почти у самой избушки вдруг раздался выстрел. Перепуганная Роза несколько минут ждала Репьева, но, видя, что тот не приходит, выскочила босиком за дверь — пасечник с окровавленной грудью лежал навзничь возле телеги. Позабыв о своих туфлях, Роза бросилась в Серебровку, однако, испугавшись обвинения в убийстве, не добежала до деревни и спряталась в лесу. Когда часам к одиннадцати, одумавшись, она прибежала к роднику, цыгане уже снялись с места, и Роза догнала их лишь на шоссе, где они пытались остановить попутные машины.

— Тут Козаченко и «поучил» сестру цыганским бичом, — доставая пачку «Беломора», закончил прокурор.

— Чего сам Козаченко испугался? — спросил Антон. — Почему он весь свой табор на ноги поднял?

— Пока Козаченко искал угнанную лошадь, табор стихийно снялся. Цыганенок Ромка панику устроил. Тоже разыскивая лошадь, он после выстрела примчался к пасечной избушке. Увидев окровавленного пасечника и убегающую Розу, мальчишка стриганул в табор с криком: «Розка Гриню насмерть запорола!»

— Ну, а кто горло Репьеву перерезал?

Прокурор развел руками.

— Это не сочинение на заданную тему? — опять спросил Антон.

— Цыгане все до единого подтверждают показания Козаченко.

— Надо, Семен Трофимович, освободить его из-под стражи.

— Освободить не трудно, но как бы после этого весь табор не разбежался. Двоих-то уже только в Толмачево удалось перехватить. — Прокурор затянулся папиросой. — Подозрительно, чего Левка с Розой надумали отсюда улизнуть, если не чувствуют своей вины?

В разговор вмешался Лимакин:

— Козаченко говорит, что они не первый раз пытаются порвать с табором. Любовь, дескать, у них.

— Как бы эта любовь нам боком не вышла. Преступник-то пока на воле гуляет. — Прокурор посмотрел Антону в глаза. — Конечно, Козаченко сегодня же освободим, но Левку и Розу из числа подозреваемых, мне кажется, исключать рано.

— Улики против них веские, — согласился Антон. — Каких-либо примет того мужчины, который подбегал к пасеке, Роза не приметила?

— Только — зеленый плащ, вроде солдатского. Мы пробовали за эту примету ухватиться, но такими плащами в районе с самой весны торгуют.

Лимакин усмехнулся:

— Даже у нас с Семеном Трофимовичем по такому плащику имеется.

— Да, да, — подтвердил прокурор и обратился к Антону: — Хотя бы общую картину преступления представляешь?

— Предположительно…

— Как, по-твоему, дело было?

— По-моему, дело было так… — Антон помолчал. — Серебровцы обычно добираются в райцентр через разъезд Таежное, где садятся в электричку. Из Серебровки до Таежного, как правило, идут пешком — там близко. Мужчина в зеленом плаще считал, что Барабанов, отправляясь покупать машину, поступит так же, и с обрезом под полой ждал его на проселочной дороге возле березничка на взгорке, откуда вся панорама, вплоть до Таежного, просматривается, как на ладони. Однако расчет не оправдался — Барабанов проехал мимо в кабине самосвала. Мужчина отлично видел, как Барабанов вылез из машины у пасеки и оттуда, уже с банкой меда, зашагал по старому тракту к Таежному. Догнать его можно было только на лошади, которую так кстати запряг Ромка…

— Зачем же он пасечника убил? — спросил прокурор.

— Может быть, чтобы взять у него Левкин нож, может, из других соображений… Короче, на цыганской лошади мужчина догнал Барабанова, предложил подвезти его и довез до ближайшего колка…

— Если он забрал у пасечника нож, почему обрез до самой Крутихи под полою тащил?

— По всей вероятности, опасался навести розыск на след Степана Екашева.

— Считаешь, Екашев — соучастник?

— Как показывает экспертиза, горло Репьева перерезано сапожным ножом, который мы изъяли у Екашева. У него же оказались и репьевские сапоги с портянками… Не могу лишь понять: зачем старик уже мертвому пасечнику перерезал горло, разул его и в березовый колок спрятал флягу с медом? — Антон посмотрел на следователя. — Петя, что Козаченко о Екашеве говорит?

— Ровным счетом ничего.

— А пасечник не предлагал цыганам купить у него старинный золотой крест?

Лимакин утвердительно кивнул:

— Предлагал. Сначала заломил две тысячи, потом до одной сбавил, но Козаченко все равно отказался покупать.

Антон задумчиво побарабанил по столу пальцами. Взглянув на прокурора, спросил:

— Не этот ли крест, Семен Трофимович, привел Екашева на пасеку?

Прокурор, вертя в руках папиросную пачку, пожал плечами и пасмурно проговорил:

— Умрет не сегодня-завтра старик, и придется нам на кресте крест ставить…

Глава XVII

Районная больница, в которую положили Екашева, располагалась на окраине райцентра, в густом сосновом бору. Собственно, тут построен был целый городок — светлые двухэтажные корпуса, подсобные помещения, цветники, песчаные дорожки…

Бориса Медникова Антон разыскал у хирургического корпуса. Именно тут Борис и работал, выполняя обязанности судебно-медицинского эксперта лишь по совместительству… Сейчас Борис находился в беседке. Рядом, на столике, валялись распечатанная пачка «Золотого пляжа», коробка спичек. Антон протянул руку, поздоровался, спросил:

— Как жизнь, Боря?

— Цветет и пахнет!

— Хорошее настроение? — угадал Антон.

— Угу!.. Бывший пациент только что заходил. Я ему в прошлом году оперировал язву. Доходяга был — смотреть страшно! А сейчас раздобрел, курить начал… Пришлось конфисковать сигареты, чтобы не забывался…

— Людей от курева отучаешь, а сам…

— Мне что! Я уже десяток раз бросал!

— И каждый раз начинал сызнова…

— Оформление привлекает, — Борис взял сигаретную пачку. — Научились у нас такие штуки оформлять, просто и весело, да?.. О! Видишь?.. «Золотой пляж» называется. Ну, как не подышать в Сибири запахом Черноморского побережья?..

Антон улыбнулся и, сразу посерьезнев, спросил:

— Боря, Екашев хоть ненадолго поправится?

— Нет.

— Что-то, не задумываясь, отвечаешь.

— Если бы ты спросил: «Можно ли в Спортлото трижды подряд угадать все шесть номеров?» — я, возможно, еще и задумался бы: «Чем черт не шутит, когда бог спит?» С Екашевым думать нечего — все ясно. Человек угробился самолечением. У него рак легкие доедает, а он, видите ли, собачьим салом от туберкулеза себя потчевал.

— Знает о том, что не выживет?

— Догадывается. Утром сегодня на обходе потихоньку шепчет: «Доктор, загнусь на днях. Скажи, судить меня будут, как живого, или простят за смертью?» — «За что вас судить, Степан Осипович?» — спрашиваю. «Дак вот… с пасечником набедокурил».

— Больше ничего не сказал?

— Нет.

— Надо было посоветовать, что, мол, со следователем лучше по этому поводу поговорить.

— Что я и сделал, уважаемый Шерлок Холмс.

— Ну, и что Екашев?

— На полном серьезе жалуется: «Следователю подмазать надо, чтобы дело замял. А откуда у меня деньги для мазания? Может, там целая тысяча понадобится… Коровенку, разве, да борова продать? Опять же, старухе жить не на что станет», — Медников затянулся сигаретой. — Потом о тебе вспомнил: «При обыске, кажись, сын нашего председателя, ИгнатаБирюкова, присутствовал. Бирюковы — мужики справедливые, взяток не берут. Может, Бирюков-младший бесплатно за меня перед судьями заступится, чтобы принародно мои кости не полоскали? Как-никак, земляки мы с ним».

— Ты это серьезно? — насторожился Антон.

— В подобной ситуации грешно шутки шутить.

— Боря, как бы мне переговорить с ним?

Медников посмотрел на часы.

— Сейчас процедуры идут. Минут через двадцать организую встречу, если не заснет старик. Спит он так, будто всю жизнь не спал. Поразительно, как человек умудрился до такой степени изнурить себя работой. Мне доводилось обследовать механизаторов после уборочной страды, когда людям, считай, полный месяц приходится спать урывками, и то у них такой изнуренности и в помине не было. У Екашева что-то феноменальное в этом отношении.

— На сыновей не жалуется?

— Даже не вспоминает.

Помолчали. Антон спросил:

— Какие вообще новости в райцентре? Я ведь два с лишним года здесь не был.

— Новости… Директора ресторана «Сосновый бор» знаешь?

— Знал раньше.

— Судить скоро будут.

— За что?

— В котлетах мясо обнаружили.

Антон улыбнулся:

— Один — ноль, в твою пользу.

Медников тщательно затушил окурок, помолчал и с самым серьезным видом заговорил снова:

— Слушай другое. Это в Эрмитаже было. Перед рембрандтовской «Данаей» стоит, значит, импозантная пара. Профессорского типа мужчина, в пенсне, со знанием дела рассказывает своей даме о голландской живописи семнадцатого века. Подкатывается к ним старичок екашевского покроя. Повертелся с разных сторон — любопытно насторожил уши. Только мужчина умолк, он быстренько показывает на обнаженную Данаю и говорит: «Представляете, граждане, в нашей деревне аналогичная картина недавно состоялась. Сосед мой, напарившись, вышел в предбанник и нагишом сел на натурального живого ежа». У мужчины чуть пенсне не выпало: «Простите, к чему вы это сказали?» — «Разве не понятно? — удивился старичок. — К тому, граждане, чтоб увлекательный разговор поддержать».

Антон засмеялся:

— Признайся, Боря, сам сочиняешь?

— Зачем сочинять — жизнь подкидывает сюжеты… Вчера, например, Екашева спрашиваю: «Что ж вы, Степан Осипович, так сильно болезнь запустили? Почему раньше к врачу не обратились?» Знаешь, что он на это ответил?.. Колхозный шофер, видите ли, ему сказал, будто есть такой указ, чтобы пенсионеров бесплатно не лечить. Дескать, нечего на них государственные средства тратить. — Медников коротко усмехнулся. — Вот кадр! Шестьдесят лет при Советской власти живет, а серый, как штаны пожарника после просушки.

— Он первый раз в больницу попал.

— От людей мог слышать, в газетах прочитать, по телевидению увидеть о нашем здравоохранении…

— Какое там телевидение! У Екашева в доме элементарного радиодинамика нет.

— Оно и видно. От разговора с ним остается такое впечатление, как будто человек законсервировался в период коллективизации. — Медников, посмотрев на часы, сунул в карман сигареты со спичками и поднялся. — Пошли, процедурное время заканчивается.

Екашев лежал в светлой одноместной палате. Укрытый до подбородка свежей белой простынью, он походил на скрючившегося ребенка, и лишь изможденное с с седой щетиной лицо выдавало возраст. Глаза старика были закрыты, дыхание тяжелое, с прихрипом. У кровати стояли больничная табуретка и низенькая тумбочка. На тумбочке, рядом с флаконами каких-то лекарств, лежало румяное, чуть надкусанное, яблоко. Антон, сев на табуретку, тихо окликнул:

— Степан Осипович…

Екашев медленно поднял веки. Почти полминуты глаза его абсолютно ничего не выражали, были страшно пустыми, как у мертвеца. Затем, почти внезапно, взгляд стал осмысленным. И старик еле слышно проговорил:

— Кажись, Игната Бирюкова сын?..

— Его. Антоном меня зовут.

— Стало быть, Антон Игнатьич… — Екашев моргнул. — Доктор тебя прислал?

— Почему доктор?..

— Вчера я ему говорил: Бирюковы — мужики справедливые…

— Как здоровье, Степан Осипович? — спросил Антон.

— Нету, Бирюков, здоровья… Загибаюсь основательно…

— Врачи постараются сделать все возможное, чтобы вылечить.

— Поздно теперь лечить.

— Давно надо было в больницу обратиться.

— Торопуня меня с панталыку сбил… Ишшо весной просил его: «Свези, Серега, в райцентровскую больницу — задыхаться чего-то стал».. А он в ответ: «Теперь, дядька Степан, такой указ издан, чтоб не лечить за казенный счет пенсионеров. Как пенсионер без денег в больницу заявится, сразу укол ему и — на удобрение». А откуда у меня деньги?..

— Тропынин глупо посмеялся над вами.

— Теперь понимаю, теперь доктор мне правду обсказал… А тогда посчитал за правду торопунинские слова. Пользы государству от пенсионеров на самом деле никакой нет… Зачем на них казенные деньги тратить…

Антон намеренно не начинал интересующий его разговор. Ждал, когда Екашев заговорит сам, однако тот словно и не собирался «исповедоваться». Пришлось осторожно намекнуть:

— Что вы, Степан Осипович, вчера Бирюковых вспоминали?

Екашев ответил не сразу. С минуту он как будто не мог набраться решимости. Наконец все-таки решился:

— Строгие в вашем роду мужики, но справедливые… Твой дед Матвей моего папашу от раскулачивания спас. И отца твоего, Игната, я уважаю. За всю колхозную жизнь Игнат ни разу меня не обидел… — Глаза Екашева затуманились, словно он пытался вспомнить что-то очень давнее. — Мы ж с Игнатом одногодки. В первый школьный класс вместе ходить начинали. Только по-разному наши жизни сложились… Папаша мне приказал бросить ученье, с малолетства, как щенка, натаскивал в хозяйстве горб гнуть… С той поры присох я к земле… Теперь вот загибаюсь…

В палату вошла молоденькая медсестра. Смущенно извинившись перед Антоном, она смерила Екашеву температуру. Разглядывая градусник, хмуро поморщила лобик. Затем отсыпала из коричневого флакончика сразу три таблетки и, подождав, пока Екашев запил их водой, удалилась. Проводив взглядом медсестру, старик озабоченно спросил:

— Не знаешь, Бирюков, сколько те лекарства стоят, какими меня потчуют?

— У нас лечение бесплатное, Степан Осипович.

— Это я понимаю, мне доктор обсказывал… Только лекарства ведь не за бесплатно делаются. Десяток рублей наверняка стоят, а?..

— Есть и дороже.

— Что ты говоришь?.. — Екашев от удивления даже попытался приподняться, но обессиленно уронил голову на подушку. Передохнув, словно с сожалением, проговорил: — Ой-ёй-ёй, в какую копеечку государству это леченье обходится…

— На здоровье людей, Степан Осипович, наше государство денег не жалеет, — сказал Антон.

Екашев помолчал.

— Не по-хозяйски так разбазаривать деньги… Ну, скажи, Бирюков, какая польза будет от того, что меня вылечат?.. Круглым счетом — никакой, один убыток. А если загнусь? Опять — от сушки дырка. Вот и получается: на меня — десятку, на другого, на третьего… А есть же пенсионеры, которые годами по больницам отираются. Это и в добрую сотнягу на их затраты не уложишься…

Наблюдая за Екашевым, Антон заметил, что, заведя разговор о деньгах, старик будто преобразился. Глаза его стали тревожно-колючими, крепкие мозолистые пальцы нервно заперебирали по простыне. Даже одышка, мешавшая говорить, словно уменьшилась. Только в груди что-то булькало и хрипело.

— Говорят вот еще, будто бы в сумасшедших домах дураков всю жизнь лечат за счет казны, содержат их там, — продолжал Екашев. — К чему такие неразумные затраты? Если человек дураком родился, никакая больница ему ум не вправит, хоть в задницу лекарства вливай. И зачем на безнадежное дело средства тратить? Правильно сказал Торопуня, надо такой порядок завести, чтоб, если стал загибаться бесполезный человек, укол ему и — на удобрение…

Разговор начинал походить на сказку про белого бычка, однако Антон терпеливо ждал. На глаза Екашева навернулись слезы. Передохнув, он опять заговорил:

— Ты, Бирюков, наверно, сейчас рассуждаешь: «Вот до чего жадный дядька Степан!» Неправильное твое рассуждение. Я всю свою сознательную жизнь в труде горб гнул, знаю стоимость копейки, которая с потом и кровью достается. Потому и рассуждаю по-хозяйски…

— Вы, Степан Осипович, лучше расскажите о пасечнике. Что у вас с ним произошло? — решил все-таки перебить старика Антон.

Екашев внезапно сник. Сунул было под простыню натруженные ладони, но тут же вытащил и сосредоточенно стал рассматривать мозолистые пальцы, как будто на них было что-то необычное. Затем тревожно посмотрел на Антона и тихо спросил:

— Поможешь ли ты, Бирюков, мне оправдаться перед судом, если всю правду выложу?

Антон пожал плечами:

— Сначала надо услышать, что расскажете, после станет видно, чем вам помочь.

— Плохое расскажу…

— Плохое плохому — рознь.

Екашев натянуто усмехнулся и словно с завистью заговорил:

— Другой, на твоем месте, золотые горы наобещал бы, чтоб правду про убийство пасечника узнать, а ты ни тютельки не обещаешь. Все вы Бирюковы такие. Потому и уважаю вас, потому расскажу тебе, кто горло пасечнику распластал…

Старик закашлялся. Тяжело, с хрипом. Лицо его посинело, на худой кадыкастой шее до предела натянулись мышцы, а смуглая кожа покрылась пупырышками. Выждав, когда приступ кашля утих, Антон спокойно сказал:

— Кое-что, Степан Осипович, я знаю.

Екашев удивленно моргнул. С натугой спросил:

— Чего, например?..

— Горло сапожным ножом перерезали Репьеву вы. И сапоги с него сняли, и флягу с медом в колок унесли…

— И золотой крест свой забрал, — словно опасаясь, что не успеет сказать, натужно добавил Екашев.

Хотя такое добавление оказалось ценным, Антон сделал вид, что и оно для него не новость. Екашев сник, будто азартный картежник, враз лишившийся всех козырей. Тяжело переводя дыхание, он упавшим голосом спросил:

— Как ты узнал про это, Бирюков?

— Работа у меня такая, Степан Осипович.

— Я ж ни единой живой душе не рассказывал…

— Разве в этом дело?

— А в чем, Бирюков?

— Кто совершил преступление, узнать легко. Труднее — разобраться: почему преступление совершено? — сделав ударение на слове «почему», сказал Антон.

— Какая необходимость тебе знать, почему я пластанул Гриньку по горлу?

— От этого зависит степень вашей вины.

Екашев долго хрипел, тяжело откашливался. Наконец приступ как будто прошел, и старик, стараясь вновь не закашляться, тихо зашептал:

— Злость, Бирюков, меня погубила… Как флягу с медом дотащил от пасеки до березника, в глазах все помутилось, будто главная жила внутри лопнула… Мне ж нельзя тяжестей поднимать, грыжа который год мучает, туды-ее-нехай…

— Зачем вы тащили флягу?

— От злости… Думал, крест золотой пропал… Такая беда вышла: смерть свою я почуял, пожалуй, с месяц назад. Папаша покойный приснился, спрашивает: «В чем, Степан, собороваться думаешь? Рубаха у тебя хоть есть добрая, в которой на вечный покой не стыдно отправиться?» — «Нету, — говорю, — нужда заела». — «А куда золотой крест подевал, что в старой часовне нашел?» — «Берегу, как зеницу ока, — отвечаю. — С ним и в гроб лягу». — «Зачем тебе крест в гробу? Нагишом, что ли, тут перед нами щеголять будешь? Продай его за тысячу и справь соборование себе да старухе — ей тоже не сегодня-завтра на погост»…

— Значит, вы продали крест Репьеву? — воспользовавшись паузой, спросил Антон.

— Нет. Я только попросил Гриньку продать. Полный литр самогона ему споил, а он не продал. Цыгане и православный кузнец Федор отказались купить.

— И Репьев не вернул вам крест?

— По моей подсказке хотел еще с Агатой Хлудневской поторговаться. Агата верующая старуха. Но не успел Гринька…

— Почему сами не стали продавать?

— Нельзя мне самому, было, Бирюков. Меня, как облупленного, в Серебровке знают.

— Кто выстрелил в Репьева?

— Шуруп, должно быть…

— Кто это? Откуда?

— Холера его знает. Тюремный дружок моего младшего сына. Захара помнишь?

— Помню.

— Дак вот, в тюрьме они снюхались. И пасечник с ними раньше наказание отсиживал. Но Гринька, как в Серебровку приехал, за разум взялся, хотя вино попивал крепко…

Задавая вопрос за вопросом, Антон кое-как выяснил, что поздно вечером, накануне убийства, к Екашеву заявился Репьев с черным здоровым парнем, одетым в зеленый брезентовый дождевик. В компании с ним стал распивать самогон. При этом Екашев объяснил Антону, что флягу «косорыловки» он выгнал еще весной из подгнившей свеклы, которую за ненадобностью на колхозной свиноферме выбросили в отвал, и что продавал он свою продукцию «совсем за бесценок: рубль — пол-литра, а в придачу луковица средних размеров на закуску». Из разговора подвыпивших собутыльников Екашев понял, что они вместе прошли не одну тюрьму, но Репьев освободился давно, а парень — недавно. Вспоминали они и Захара. Потом парень завел разговор о Барабанове. О чем говорил, Екашев не понял, но Репьев вдруг стукнул кулаком по столу и зло сказал парню: «Ну, Шуруп! Если пришьешь хоть одну душу в Серебровке, как самого последнего гада заложу тебя или задушу собственными руками!» После этого парень прижал уши и, когда Репьев ушел, спросил у Екашева: «У тебя, пахан, какого-нибудь завалященького ружьишка нет?» Екашев принес из амбара старый обрез, из которого иной раз стрелял собак, чтобы добывать себе на лекарство собачье сало. Парень привязался — продай да продай. «Пришлось уступить ему за пятерку обрез и один заряженный патрон». Парень просил еще патронов, но у Екашева их не оказалось.

— Откуда, Степан Осипович, у вас этот обрез взялся? — спросил Антон.

— Под полом старой часовни, что у родника была, вместе с золотым крестом еще в годы войны нашел.

— И столько лет хранили?

— Он пить-есть не просил.

— Почему теперь решили продать?

— Смерть, говорю, свою основательно почуял. Хоть пятерку хотел выручить.

— Ну, и… что дальше тот парень?..

— Остался у меня ночевать. Про Андрея Барабанова опять разговор завел.

— Он что, знал Барабанова?

— По имени его величал. Сходи, говорит, пахан, к Андрею, узнай: когда и каким путем он намерен в райцентр двигать? Вроде пугать даже меня стал — глазищи-то свои самогоном залил. Пришлось идти. Совсем уж до бригадирского дома дошел, где Андрюха проживает, и тут мне в голову стукнуло, что Барабанов днем по Серебровке деньги занимал на легковую машину. Холодным потом прошибло, когда догадался, что парень не иначе — ограбить Андрюху надумал. Чтоб беду отвести, вернулся домой и говорю, мол, в шесть утра Андрюха протопает по новой дороге на Таежное…

— А не вы рассказали парню, что Барабанов собирается покупать машину?

Екашев правой рукой вяло перекрестился:

— Ей-богу, Бирюков, не я.

— Откуда парень знал об этом?

— Дак, тот же Гринька-пасечник мог ему рассказать. До выпивки они мирно беседовали. Парень спрашивал — почему, мол, он, Репей, на письмо не отписал. А Гринька ему в ответ: «А чего, Шуруп, писать было?.. Когда последний раз из зоны уходил, русским языком сказал, что на прошлом узел завязываю». Вот так… — Екашев передохнул. — По-блатному больше толковали. Многие слова я и не запомнил…

Судя по тому, как старик довольно-таки к месту употреблял запомнившиеся ему жаргонные словечки, разговор Репьева с Шурупом он действительно слышал. Однако Антона мучил вопрос: все ли на самом деле было так, как рассказывает умирающий Екашев? Не сочиняет ли он чего-либо в свое оправдание?

В палату вошел Борис Медников. Пощупав у Екашева пульс, показал Антону на часы — пора, дескать, закругляться. Екашев, заметив этот жест, встревожился:

— Обожди, доктор, обожди. Мне надо досказать Бирюкову главное. Слушай, Бирюков, слушай… Ушел тот Шуруп от меня часов в пять утра, а в восемь я сам за груздями подался. У поскотины поискал — нету. К пасеке, на грибное место, потопал. По пути Торопуня обогнал на самосвале, с Андрюхой Барабановым ехал. Подвезти хотел — я отказался, потому как задыхаюсь от бензинового духа в машине. С час, наверно, не прошло. Слышу, на пасеке будто из моего обреза пальнули. Я рядом, в колонке, находился. Думаю: «Мать родная! Этот Шуруп вполне может мой золотой крест у Гриньки заграбастать!» Со всех ног кинулся к избушке — из нее цыганка молоденькая мелькнула, которую раньше Гриня к себе приманивал. Думаю: «Все! Накрылся золотой крест!» Не помню, каким способом добежал до избушки, и обомлел — Гринька весь в крови у телеги валяется… Злоба лютая глаза мне тут застила. Будто в лихорадке затрясло: «Чего можно у пасечника вместо креста взять?..» Схватил с телеги флягу с медом, доволок до березничка — жила лопнула. Вернулся к избушке, новые кирзухи на Гриньке увидел. Зачем такая роскошь мертвому? Потянул сапог — Гринька вроде рукой махнул и голову повернул набок. Не помню, как выхватил из кошелки сапожный нож, которым резал грузди… Больше Гриня уже не шевелился… Когда кирзухи снял, просветление будто наступило. Вспомнил, что пасечник на моих глазах прятал крест под постель. Кинулся я в избушку, руки — под матрас. Точно! На месте крест!.. Пуще прежнего все у меня внутри омертвело. Как сапоги пасечника домой принес и не помню… — Екашев надсадно задышал: — Оправдай, Бирюков, меня перед народом. Разъясни, лютая злоба, мол, разум старика помутила…

«Такая злоба, Степан Осипович, зовется жадностью», — хотел сказать Антон, но, увидев, как посинело лицо Екашева, промолчал. Медников быстро принес в палату кислородную подушку. Следом за Медниковым вбежала молоденькая медсестра, та, что недавно измеряла Екашеву температуру. Чтобы не мешать им, Антон тихо вышел…

Глава XVIII

Квартиру «Екашева И. С.» Слава Голубев отыскал без труда, однако на продолжительные гудки никто не отозвался. Слава протянул руку к звонку соседней квартиры, но дверь вдруг сама, как по щучьему велению, распахнулась, и остроносенькая старушка с любопытством спросила:

— Вам кого, молодой человек?

— Екашевых, бабуся.

— На работе они, милый.

Общительный Голубев быстро разговорился. Оказалось, что это именно тот Екашев — из Серебровки, и что он, Иван Степанович Екашев, действительно, трудится на кирпичном заводе, а Маруся — жена его — нянчится в целинстроевском детсадике. Поскольку Голубева интересовал Иван Степанович, то он тут же направился к кирпичному заводу.

У заводских ворот стриженный наголо парень любовался только что, видимо, вывешенным фанерным щитом, на котором жизнерадостный большеротый забияка в комбинезоне, лихо замахнувшись мастерком, похожим на саперную лопату, лаконично призывал: «СТРОИТЕЛЯМ РАЙОНА — ПРОЧНЫЙ КИРПИЧ». Ярко-голубую пустоту на щите заполняла парящая белокрылая птица. Порассматривав вместе с парнем щит, Слава, улыбнувшись, сказал:

— Встретим покупателя полноценной гирей!

Парень, покосившись на него, смущенно проговорил:

— Профорг придумал. Я подсказывал, что двусмысленность получается, а он говорит: «Сойдет».

— Белый альбатрос на плакате зачем? — спросил Слава. — В нашем районе такая птица не водится.

— Это чайка. Для композиции.

Голубев прищурился.

— Для композиции, пожалуй, годится, — и посмотрел на парня: — Сам почему не по моде подстрижен? Конфликт с обществом?

Парень, смущаясь, погладил ладонью лысую голову.

— В военно-морское училище экзамены завалил. Вернулся на завод, а профорг заставил наглядной агитацией заняться.

— Сам рисовал?

— Сам. Что, плохо?

— Для агитации годится… Слушай, где Ивана Степановича Екашева найти? Знаешь такого?

— Так это ж наш временный профорг!

— У вас на заводе что, до сих пор временное правительство?

Парень улыбнулся:

— Да нет, настоящий профорг в отпуске. Иван Степанович его замещает. — Показал на заводскую контору: — Первая дверь, как войдете, налево.

— Спасибо, — поблагодарил Слава и зашагал к конторе.

За первой дверью налево оказался узенький длинный кабинетик, большую часть которого занимал покрытый зеленым сукном канцелярский стол с взлетающим каменным орлом над чернильным прибором, чудом сохранившимся с той поры, когда искусство переживало время фундаментализма. Возле могучего стола приютился современный журнальный столик на тонких рахитичных ножках, заставленный банками с кистями, гуашью и масляными красками. Возле стен выстроились новенькие мягкие стулья. На одном из них, у окна, плечистый смуглый мужчина с забинтованной левой рукой сосредоточенно оттирал смоченной, судя по запаху, в ацетоне тряпочкой бурое пятно на зеленом брезентовом плаще-накидке.

Поздоровавшись, Голубев спросил:

— Вы — Иван Степанович Екашев?

— Да, — спокойно подтвердил мужчина, не отрываясь от своего занятия.

— У меня к вам разговор есть.

— Одну минуту. Ототру вот, чтобы не засохло.

— Кровь плохо ацетону поддается, — взглянув на бурое пятно, подсказал Слава. — Надо в химчистку отдать.

— Это не кровь. Художник краской мазанул. На вешалке плащ висел. Чего этот живописец туда с кистями сунулся… — ворчливо ответил Екашев и, видимо, чтобы сгладить вынужденную паузу, заговорил:

— Качество кирпича у нас плоховатым стало. На днях комиссия из области была. Проверяли-проверяли и заключение вынесли, мол, кроме технических недоработок, имеются, так сказать, идейные упущения. Наглядная агитация, например, отсутствует. Вот приходится теперь в срочном порядке ликвидировать пробел. Хорошо, свой художник подвернулся… — Помолчав, вздохнул: — Агитация, конечно, дело нужное, только далеко на ней не уедешь. Новый карьер надо открывать — в старом добрую глину всю выбрали. Но у нас руки не доходят. Почти пятьдесят миллионов кирпичей за год даем, а строители берут за горло: «Давайте больше!» Район-то, как на дрожжах, растет, по две-три стройки в каждом хозяйстве. И всем кирпич подавай! Про дерево теперь строители забыли… — Екашев поднес плащ к самому окну: — Вот, пожалуй, оттер.

Повесив плащ на вешалку в углу кабинета, он вытер носовым платком руки, сел рядом с Голубевым у окна и озабоченно сказал:

— Слушаю вас.

— Профоргом здесь работаете? — стараясь подойти к сути разговора издали, спросил Слава.

— Экскаваторщик я, член месткома, — Екашев показал забинтованную руку. — Поранил вот, бюллетеню. Вчера вызывает директор, говорит, мол, надо указание комиссии по наглядной агитации выполнять, а председатель местного комитета вернется с курорта только через полмесяца. Не будем же мы его столько ждать. Поскольку ты, Иван Степаныч, профсоюзный деятель — берись за агитацию. В ней не рычаги двигать — головой соображать надо… Вот и соображаю, как могу…

— Что с рукой? — будто из простого любопытства спросил Слава.

— Бытовая травма. Соседкин ухажер, крепко подгуляв, размахался столовым ножом. Я сунулся успокаивать, да неловко за нож схватился — до самой кости развалил ладонь. — Екашев посмотрел на погоны Голубева. — Что, в милицию жалоба по этому поводу поступила?

— Нет, Иван Степанович, я пришел к вам по другому вопросу, — сказал Слава. — Давно последний раз в Серебровке были?

— Перед тем, как руку поранить.

— Родителей проведовали?

Екашев нахмурился:

— Который год уговариваю стариков ко мне перебраться. Замордовались с хозяйством, дикарями живут. Отец — черт бы с ним. Мать жалко.

— Что об отце-то так?

Екашев, поморщась, махнул забинтованной рукой:

— К старости совсем помешался на своем хозяйстве. Собственно, он и в прежние годы каким-то ненормальным был. Еще пацаном помню, после войны, все вздыхал: «Эх, Ванюха, скопить бы нам миллион. Вот бы зажили при теперешней жизни!» Всю семью экономией извел, в соседских обносках, можно сказать, выросли. А в сорок седьмом году при денежной реформе его чуть паралич не разбил. В райцентр помчался, сколько-то там обменял накопленных денег, на остальные целую бочку повидла привез. Всей семьей ложками ели… — Тяжело вздохнув, Екашев помолчал. — Нас, пацанов, работой измотал. Другие наши сверстники, бывало, в колхозе копны на лошадях возят при сенокосе, а мы от зари до зари для собственной скотины литовками машем. Только с сенокосом управимся — на полмесяца собственную картошку копать. Пока не выкопаем, в школу не пускал. Да и учились-то мы все только до четвертого класса. Это я уж в армии с техникой познакомился, специальность там приобрел. Вернулся со службы, плюнул на отцовские порядки и вот сюда, на завод, устроился. Глядя на меня, другие братья так же поступили. Лишь самый младший в армию не попал и заколобродил по жизни — почти не выходит из тюрьмы.

— Вы его отношений с серебровским пасечником Репьевым не знаете?

— С Григорием? Знаю только, что наказание вместе отбывали.

— А самого Репьева хорошо знаете?

— Разговаривал несколько раз, когда он у отца на квартире жил. По-моему, Григорий порядочней нашего Захара, который совсем отпетым жуликом стал.

— Дружки его не навещают Серебровку?

— Не слышал об этом ни от отца, ни от матери, а сам я их никого не знаю.

— Зачем ваш отец копит деньги?

Екашев усмехнулся:

— Этого никто из нашей семьи не знает, так же, как не знаем мы и того, куда он деньги прячет.

— У него золотой крест был?

Невеселые глаза Екашева как будто насторожились, однако ответил он по-прежнему спокойно, словно ждал такого вопроса:

— Помню, еще война не кончилась, показывал отец желтый металлический крест. Золотой, нет ли — не знаю. Подержать его дал и говорит: «Вот, Ванюха, сколько у твоего папаши золота! Может, на целый миллион». Крест, правда, большим и тяжелым мне показался.

В общей сложности Голубев проговорил с Иваном Степановичем Екашевым больше часа. На все вопросы тот отвечал обстоятельно и так спокойно, что казалось, будто говорит он не о родном отце, а о совершенно постороннем человеке, которого ненавидит всей душой, стараясь, правда, не показывать эту ненависть. Но о покупке Барабановым машины и об убийстве пасечника Репьева Екашев, судя по его ответам, ничего не знал.

Одно только насторожило Голубева: Екашев так ни разу и не спросил, что это вдруг заинтересовалась милиция его отцом?.. Невольно напрашивался вывод: или Иван Степанович настолько сдержан, что не позволяет себе задавать вопросы сотруднику милиции, или осведомлен обо всем происшедшем ничуть не меньше этого сотрудника…

С кирпичного завода Голубев направился в линейный отдел транспортной милиции, узнать — не замечали ли в последнее время на железнодорожном вокзале каких-нибудь подозрительных лиц?

Ничего заслуживающего внимания Голубев не узнал. Пришлось на попутной машине добираться до РОВДа.

Погода портилась. К шести вечера сумерки сгустились так, что Голубев в своем кабинете сидел уже при включенной настольной лампе, когда к нему зашел Бирюков.

Внимательно выслушав Бирюкова, задав несколько уточняющих вопросов, Голубев и сам выложил все, что извлек из недавней своей встречи с Иваном Степановичем Екашевым.

При первом же упоминании о зеленом плаще, о пятне на нем, о пораненной руке Екашева Антон насторожился — не за этим ли крылась разгадка всего дела?..

Заметив волнение Антона, Голубев спросил:

— Думаешь, сын с отцом заварили кашу? — И, не дожидаясь ответа, убежденно заметил: — Нет, Антон, показаниям Ивана Екашева я доверяю полностью. Не лжет он.

Бирюков поморщился:

— В нашем деле, Слава, доверяй, но проверяй!

Голубев пожал плечами:

— Вообще-то не исключено, конечно, и то, что Иван мог разрезать руку, схватившись за нож пасечника…

— Ладно, с этим мы разберемся… Меня сейчас другое интересует… — Антон поднялся, прошелся по кабинету. — Скажи, Слава, есть в районе уголовник по кличке «Шуруп»?

— «Шуруп»? Не слышал.

— Вот и я тоже… Давай вместе соображать. Может, какой-нибудь Шурупов есть?

Голубев задумался:

— Нет Шурупова… Вот Винтиков есть!

— Черный, здоровый?

— Напротив, сморчок-карманник.

— Не тот!.. Еще?

Слава по памяти перебрал фамилии всех, кто так или иначе проходил в последние годы по уголовным делам, но ни одна из фамилий для производной «Шуруп» не подходила. Начали прикидывать от обратного, результат тот же. Устав от бесплодных догадок, Антон сел к столу, взял в руки телефонный справочник:

— По справочнику разыскал Ивана Екашева?

— Почти случайно наткнулся.

Бирюков открыл раздел квартирных телефонов. Найдя фамилии, начинающиеся на букву «Т», будто сам себе сказал:

— Может, и у пани Моники есть на квартире телефон…

— У кого? — не понял Слава.

— У одной из знакомых Барабанова. — Антон быстро пробежал взглядом короткий столбец фамилий и удивился: — Есть! Тузкова М. Л., улица Целинная, двадцать четыре, квартира восемь. И номер телефончика, пожалуйста…

— Майя Тузкова? — с откровенным удивлением спросил Голубев.

Антон поднял на него глаза:

— Она. Лаборанткой на элеваторе работает. Знаешь?

— Не только Майю, но и самого Тузкова, то есть бывшего мужа ее, знал когда-то.

— Это который повесился?

— Да.

— Как это произошло?

— Довольно оригинально. Пьяный забрался в платяной шкаф. Знаешь, в современных квартирах такие ниши есть, закрывающиеся дверцами? Так вот, влез Тузков в нишу, закрылся изнутри и на шелковом галстуке, привязанном к перекладине, на которую вешают одежду, ушел, как говорится, в мир иной.

— Причина?

— Белая горячка. И воровал.

— Как Майя к этому относилась?

— Скрывала краденое, — Слава оживился. — Однажды додумалась тайник в госбанке устроить. Она тогда там работала. Туфли и золотой браслет в служебный стол замкнула. Больше месяца мы их искали, пока мне в голову не стукнуло на работу к Майе заглянуть. Только присел к ее столу, она и обмерла. Сам Тузков по этому делу полтора года ИТК получил, а Майя, учитывая прежнюю ее добросовестную работу, столько же схлопотала условно. Из госбанка после такого, конечно, уволили, и она устроилась на элеватор. Между прочим, после суда в районной газете фельетон моего собственного сочинения был напечатан под детективным заголовком «Тайник в госбанке».

— Ух ты, детективщик, — Антон улыбнулся и спросил: — Как в дальнейшем вела себя Тузкова?

— По уголовным делам больше не проходила, но с дружками бывшего мужа, по-моему, общается. Недавно в ресторане видел ее с Сашкой Бабенко.

— Кто такой?

— Похлеще карманника Винтикова. Из неполных тридцати — десять лет провел в местах заключения.

— Как выглядит внешне?

— Черный… Здоровый…

— Кличка какая?

— У нас здесь он ни разу не попадался, кличку не знаю.

— Сашкой, говоришь, зовут? — Антон вдруг нахмурился. — Значит, Шура… Шур… Шуруп, а?..

— Вполне возможно! — подхватил Голубев. На секунду задумался, быстро заглянул в раскрытый телефонный справочник и, словно не веря своим глазам, заговорил: — Смотри, Антон!.. Тузкова живет в восьмой квартире, а у Ивана Степановича Екашева в этом же доме шестая квартира. Иван — на первом этаже, Тузкова — на втором, прямо над ним…

Глава XIX

Будучи не новичком в уголовном розыске, Антон Бирюков прекрасно понимал, что многие события и факты, кажущиеся поначалу необъяснимыми совпадениями, на самом деле закономерны и вполне объяснимы. Надо только настойчиво и быстро искать ту невидимую нить, которая и увяжет впоследствии все «случайности» в единую логическую цепь.

— Не Сашку ли Бабенко успокаивал Иван Степанович? Не Сашка ли и поранил ему руку? — предположил Слава.

— Возможно… Какую еще связь видишь?

— У Тузковой и Екашева телефоны есть… Майя и Иван вполне могли без всяких на то свидетелей «разыграть» Барабанова…

— Сколько лет Тузковой?

— Не больше тридцати.

— Ивану, насколько знаю, за сорок…

Антон пододвинул к себе телефонный аппарат, задумался.

— Сейчас, Слава, мы проведем психологический эксперимент. Помнишь принцип неожиданности?.. Я звоню Тузковой, спрашиваю — знает ли она Андрея Барабанова…

Голубев удивился:

— Что это даст?

— Во-первых, по реакции Тузковой вполне можно определить, насколько близко знает она Андрея. Во-вторых, если Майя принимала участие в «розыгрыше», она растеряется. Должна растеряться. Согласен?

— Логично… Но как ты назовешься?

— Никак не назовусь. Только спрошу.

— А дальше?

— Будем действовать в зависимости от реакции Майи.

Голубев оживился:

— Дерзай, Антон!

В телефонной трубке долго раздавались длинные гудки. Бирюков совсем уж было решил положить трубку, но гудки вдруг смолкли, и женский, похоже нетрезвый, голос протянул:

— Да-а-а…

— Майя? — быстро спросил Бирюков.

— Да-а-а…

— Знаете Андрея Барабанова?

— Андрея? — будто протрезвев переспросила Тузкова, и почти сразу в трубке щелкнуло, зачастили короткие гудки.

— Ну, что?

— Бросила трубку, — поднимаясь, сказал Антон. — Вот что, Слава. Я еду к Тузковой, а ты продолжай звонить. Говори о чем хочешь. А не будет отвечать, все равно названивай. Пусть думает, что тот, кто звонил, не отходит от телефона.

— Слушай, Антон, ты ведь без оружия, — заторопился Голубев. — Возьми мой пистолет. Мало ли что…

— Не надо. Еще отберут! — пошутил Антон.

…Оперативный «газик», пугая редких прохожих, стремительно промчался по сумеречному райцентру. Минут через пять Бирюков уже давил на кнопку электрического звонка, но никто не отвечал. Только где-то внизу, под лестницей, нудно и тягуче мяукала какая-то приблудившаяся к дому кошка.

Оглядев пустой подъезд, освещенный лишь тусклой лампочкой, Антон нажал на звонок еще раз.

За дверью, наконец, послышались осторожные шаги, и женский, похоже заспанный, голос спросил:

— Кто?

— Уголовный розыск. Откройте, пожалуйста!

— Бросьте разыгрывать! Я милицию позову!

— Не верите, приглашу соседей.

Шаги за дверью удалились, но скоро опять приблизились:

— Подождите. Сейчас оденусь.

Ждать пришлось столько, что за это время «газик» вполне мог смотаться от Целинной до РОВДа и обратно. Но вот за дверью раздался тяжелый вздох, замок щелкнул, и дверь отворилась, не широко, всего лишь на длину дверной цепочки. В образовавшуюся щель Антон увидел невысокую женщину в коротком ситцевом халатике, внешне действительно очень похожую на пани Монику.

В том, что перед ним стоит Майя Тузкова, Бирюков не сомневался. Однако, повинуясь профессиональной привычке, спросил:

— Тузкова?

— Да-а-а…

— Вы впустите меня в квартиру?

— Документы покажите.

— Пожалуйста.

Антон протянул служебное удостоверение. Тузкова, словно умышленно затягивая время, изучала его слишком долго. Возвратив, вялым движением сняла с двери цепочку.

— Входите.

Бирюков вошел в узкую прихожую, мельком огляделся. Слева была кухня. Хотя лампочка в ней и не горела, но на кухонном столе можно было различить остатки недавнего пиршества и массивную пепельницу с грудой окурков. Справа — небольшой зал, ярко освещенный люстрой со стеклянными висюльками. Из зала — дверь в смежную с ним спальню, где виднелась часть кровати, похоже, с наспех разобранной постелью. В квартире сильно пахло свежим табачным дымом, а под потолком, как показалось Антону, даже еще не успели раствориться сизоватые дымные полосы. В спальне настойчиво звонил телефон.

— Вы одни? — спросил настороженную Тузкову Антон.

— Да-а-а. Что вам нужно?

— Давайте присядем.

— Говорите здесь.

— Разговор серьезный…

— Да-а-а?.. — Тузкова, с явной неохотой, повернулась к Антону спиной и направилась в зал. — Проходите.

Пройдя за ней, Бирюков по привычке оперативника прежде всего сориентировался. В спальне так же, как в кухне, света не было. Балконную дверь и широкое окно в зале прикрывала плотная красная штора, спускавшаяся от потолка до пола. Справа — диван-кровать, на которой таращил глаза-пуговицы большой плюшевый медвежонок, и в углу — крупноэкранный телевизор на высоких черных ножках. Слева — полированный шифоньер, а рядом — выкрашенная в голубой цвет двустворчатая дверь, прикрывающая нишу платяного шкафа, в котором, по рассказу Голубева, повесился Тузков. Посреди зала — квадратный стол, четыре стула.

Тузкова поставила один из стульев так, чтобы Антон сидел спиной к двери и к платяной нише. Сама села на диван-кровать, обхватила ладонями локти. Тускло спросила:

— Сядете?

Антон обошел стол и сел так, чтобы слева от него оказались Тузкова и открытая дверь в спальню, справа — полированный, как зеркало, шифоньер и голубая дверь ниши, а прямо перед Антоном — дверь в прихожую.

Притихший было телефон зазвонил вновь. Тузкова не шевельнулась. Бирюков взглянул на нее:

— Кто это так настойчиво?

— Привязался какой-то хулиган.

— И поговорить не даст… Разрешите, успокою?

На лице Тузковой не дрогнул ни один мускул. Несколько затянув ответ, она, пожав плечами, равнодушно сказала:

— Успокойте, если можете.

Все это время, с самой первой минуты, Бирюкова не оставляла мысль, что в квартире они не одни. И, входя в спальню, он был готов к чему угодно. Впрочем, спальня оказалась пустой. Антон поднял телефонную трубку:

— Бирюков из уголовного розыска. Кого надо?

— Антон, она мне не ответила ни разу! — протараторил Голубев.

— Понадобится, я позвоню. Понял?

— Понял, жду, — мигом догадался Слава.

Положив трубку, Бирюков взглянул на расправленную, но почти не измятую постель и вышел в зал. Тузкова сидела в прежней позе, обхватив ладонями локти, однако озноб тряс ее как при приступе малярии. Стараясь унять эту лихорадочную дрожь, она крепко прижала к груди лупоглазого медвежонка. Халат при этом высоко задрался, обнажив красивую загорелую ногу, но Майя этого будто и не заметила.

— Температурите?

— Не-е-ет… — протянула Тузкова. — Просто знакомые заходили, немножко выпила… Только спать собралась, вы пришли…

Вид у нее и впрямь был чуть пьяный.

— Скажите, Майя, вы знаете Андрея Барабанова?

— Конечно, — спокойно ответила Тузкова. — Это бывший муж одной нашей лаборантки.

И замолчала, будто никакой Барабанов не интересовал и не мог ее интересовать.

— Когда вы встречались с Андреем в последний раз?

— А с чего это мне с ним встречаться? Я с Барабановым вообще не встречалась!

— А на позапрошлой неделе?

— На какой еще «позапрошлой неделе»?

— В ресторане «Сосновый бор». Разве вы там были не с Барабановым?

Тузкова замешкалась, однако сумела ответить все с той же ироничной усмешкой:

— Там не один Барабанов был.

— Кто еще?

— Полный зал народу.

— Но вы-то с Андреем в ресторан пришли?

— А вы-то за нами следили?! — будто передразнив, неожиданно вспыхнула Тузкова.

Бирюков улыбнулся:

— Мы, Майя, слежкой не занимаемся, нам других забот хватает. Да, собственно, я и не пойму — что вас обидело?

— На каком основании я должна перед вами отчитываться: с кем пошла, куда пошла? Вы что, муж мне?.. Или любовник?

— Я сотрудник уголовного розыска… — начал было Антон, но Тузкова грубо оборвала его:

— И это дает вам право врываться ночью в квартиру и задавать дурацкие вопросы?

— Во-первых, сейчас далеко еще не ночь, во-вторых, я вошел в квартиру с вашего позволения, а в-третьих, не надо из мухи раздувать слона. — Антон посерьезнел. — Я пришел к вам не ради амурного разговора.

Тузкова, будто осознав беспочвенность своего возмущения, тихо спросила:

— Что случилось с Барабановым?

— Прежде всего, у ресторана Андрея кто-то ударил. Не знаете, кто?

— Не знаю, — поспешно ответила Майя. — Барабанов вышел на улицу раньше меня, и когда я подошла, у него уже был синяк под глазом.

— И вы не поинтересовались, кто его разукрасил?

— Поинтересовалась. Андрей сказал, что не разглядел того парня, который исподтишка ударил его. Все?

Бирюков помолчал:

— Нет, Майя, не все. Вы не слышали, как серебровский шофер Тропынин хотел по телефону подшутить над Барабановым насчет покупки машины?

Тузкова растерянно отвела взгляд в сторону:

— Вам обязательно это надо знать?

— Обязательно.

— Хотите сплетницей меня выставить?

— Нет, хочу знать правду.

— А потом скажете Тропынину, что я на него наговорила?

— При необходимости сотрудники угрозыска умеют хранить тайну.

— Значит, Тропынин о нашем разговоре не узнает?

— Не будем рядиться.

Майя нахмурилась, прикрыла полой халата обнаженную ногу и неуверенно стала рассказывать, как лаборантка Вера и шофер из Серебровки Тропынин «разыграли» Барабанова. Минуты через две Тузкову прямо-таки нельзя было узнать. Бирюкову даже показалось, будто она не то в шутку, не то всерьез подражает телевизионной пани Монике.

Слушая, Антон не мог избавиться от чувства, что в квартире еще кто-то присутствует, и краем уха стал ловить посторонние звуки. За стеной крутили магнитофон, в подъезде тоскливо мяукала кошка, на кухне как будто журчала вода, бегущая потихоньку из крана в раковину, больше — ни звука.

— Вера и Тропынин звонили при вас? — спросил Антон, когда Тузкова, пересказав «розыгрыш», замолчала.

— Не-е-ет. Тропынин начал звонить, а я, сделав анализ, ушла из лаборатории.

— Но вы как будто уверены, что они звонили…

— Конечно, уверена. Ведь Вера на каждом шагу мстит Барабанову.

Бирюкову вдруг показалось, что голубая дверца ниши скрипнула. Скосив глаза, он заметил, что она и вправду оказалась плотно прижатой, будто ее потянули изнутри. А Тузкова, отвлекая Антона, вдруг капризно протянула:

— Собственно, что вам нужно от меня?

— Шурупа знаете?

Тузкова испуганно переспросила:

— Кого?

— Сашку Бабенко…

— Не видела сто лет! — отсекла Майя, но от Антона не ускользнуло, каких сил стоило ей «хладнокровие». Придерживаясь избранной им тактики, Антон вновь спросил, так же неожиданно:

— Кто прячется у вас в квартире?

Лицо Тузковой вспыхнуло, как от пощечины. На несколько минут она потеряла дар речи, а потом, швырнув медвежонка на пол, вскочила:

— Вы издеваетесь!

Антон тоже поднялся:

— Откройте, пожалуйста, платяной шкаф.

— Это произвол! Я не открою!

— Придется пригласить понятых…

Дальнейшее произошло стремительно.

Створки платяного шкафа с треском распахнулись, как от взрыва. Под ярким светом люстры молнией сверкнул узкий финский нож, и острие его уперлось Антону в живот. Черный, здоровенный детина дыхнул:

— Шевельнешься — кишки выпущу!

В критических ситуациях люди ведут себя по-разному. Одни безрассудно бросаются на противника, другие немеют от неожиданности. С Бирюковым ни того, ни другого не произошло. Будто недоуменно уставившись в остекленевшие глаза Сашки Бабенко, Антон выдавил:

— Вот ты какой, оказывается, Шуруп!

— Тихо, угр-р-розыск! — прохрипел детина. — Понял?!

«Злить его не стоит», — быстро отметил Антон.

— Зря ты так, Бабенко…

— Тихо!.. На хвост сел?.. Решил сцапать Шурупа голыми ручками? — Острый конец финки, пропоров пиджак, коснулся кожи Антона. — Сейчас сам чики-брики сцапаешь!

— Зачем тебе лишняя «мокруха»?

— А мне терять нечего. Что за два, что за три убийства, одно дело — вышка… Шевельнись, с-с-суконка, шевельнись!

Глаза Шурупа безумно горели. От ощеренного рта несло перегаром. Терять Шурупу и впрямь было нечего, и Антон отлично понимал, чем может кончиться для него любое неосторожное движение. Спасти его могла только реакция… Резко отшатнуться назад? Там стол… Вправо? Шифоньер… Влево? Шуруп стоит так, что при первом движении Антона финка войдет ему в живот… Что же делать?

«Заговорить его надо, заговорить! Хоть несколько секунд выиграть!» — метнулось в мозгу Антона.

— Слушай, Бабенко, уходи подобру…

В лицо дыхнул заряд перегарной вони:

— Х-ха! Ш-шутишь, детка?!. Становись на колени!

— Ты ведь пырнешь, если шевельнусь.

— Пыр-р-рну.

— Ну, а зачем мне это, Бабенко? Убери нож, ты и без него сильней меня.

— Х-ха! Нашел дуру. Становись, с-с-суконка… Живо! Живо становись!..

«Сколько он весит, этот Шуруп? Не меньше центнера. Хватит силы бросить его? Должно хватить. Только бы хоть на секунду он отвел взгляд, отвлекся. Ну, покосись, Шуруп, на Тузкову, покосись… Прижимаешь финку? А рука дрожит, чувствуется по концу финки, что дрожит. Оказывается, и для тебя не так просто зарезать человека?.. Только бы не промахнуться мимо этой дрожащей руки, только бы хватило резкости удара. Прежде всего надо втянуть живот, чтобы финка не зацепилась… Я готов, Шуруп. Отвлекись на секундочку. Переглянись с Тузковой или заговори со мной на худой конец. Заговори, сволочь…»

— Н-н-ну! — рявкнул Бабенко. — Чего глазами сучишь?!

Что произошло в следующую секунду, окаменевшая Тузкова так, видимо, и не поняла. Финка, сверкнув лезвием, улетела в прихожую, а Шуруп, утробно ёкнув, в одно мгновение перевалился через пригнувшегося Бирюкова и, чуть не задев длинными ногами люстру, с грохотом ударился о пол. Перемахнув через упавшего, Бирюков подхватил в прихожей финку и вбежал в спальню. Зажужжал диск телефона:

— Слава, срочно ко мне! С опергруппой!

Все это промелькнуло перед Тузковой, как в калейдоскопе. Когда Антон бросил трубку, Майя, зажав ладонями рот, так и стояла возле диван-кровати, словно окаменевшая. На полу, приходя в сознание, шевельнулся Бабенко. Рядом с ним непонимающе таращил пуговицы-глаза плюшевый медвежонок…

Глава XX

Мягкое сентябрьское солнце заполняло просторный кабинет начальника РОВДа, поигрывая бликами на толстом настольном стекле и на двустороннем лезвии остро заточенного финского ножа, лежащего поверх пухлой пачки денег. Оживленный разговор между участниками оперативной группы начал было переходить на отвлеченную тему, однако подполковник Гладышев вернул его в прежнее русло. Посмотрев на деньги, он повернулся к Бирюкову и спросил:

— Значит, просчитался Шуруп с Барабановым?

— Да, Николай Сергеевич, — ответил Антон. — Бабенко рассчитывал, что Барабанов будет иметь при себе не меньше пяти тысяч рублей, а у того наличными оказалось всего полторы тысячи.

Борис Медников, обращаясь к сидящему напротив него прокурору, невесело сказал:

— Храните, Семен Трофимович, деньги в сберегательной кассе и никакой печали в личном плане знать не будете.

— Да, Боря, иной раз вот так печально получается, — вздохнул прокурор.

Подполковник опять спросил Бирюкова:

— Если, как ты рассказывал, Бабенко подбил глаз Барабанову, то почему Барабанов так безответственно подсел к нему на цыганскую телегу?

— По всей вероятности, он действительно тогда не разглядел, кто его ударил у ресторана.

— Ну, а чего Бабенко бушевал с ножом, когда Ивану Екашеву руку поранил?

— Сцену ревности Тузковой закатывал.

— К Барабанову ревновал?

— К нему.

— За секретаршу вымышленного председателя райпотребсоюза по телефону говорила Тузкова?

— Да. Но о истинном замысле Бабенко она не знала. Майя лишь передала ему «идею» Тропынина. Тот мигом за нее ухватился и стал уговаривать Тузкову «разыграть» Барабанова. Доказывая свою верность, Тузкова согласилась. Кстати, в Серебровке Бабенко не в первый раз появился. Сразу после отбытия наказания он несколько дней жил у Екашевых — привет от сына привозил. Хотел докопаться, куда старик прячет деньги, но безрезультатно время провел. Даже убив Барабанова и Репьева, он не терял надежды, как говорит, «колупнуть» старика.

Борис Медников покачал головой:

— Ну, Шуруп… Чем Репьев-то ему насолил?

— Пасечник припугнул Бабенко, что выдаст его в случае убийства, а такие угрозы, Боря, не прощают.

С улицы через распахнутое окно донесся размеренный цокот лошадиных копыт по асфальту. Прокурор, подойдя к окну, сумрачно продекламировал:

— Цыгане шумною толпой покочевали в Серебровку.

— Чего они опять туда? — спросил подполковник.

— Заработанные деньги получать.

Бирюков тоже посмотрел в окно. Мимо РОВДа неторопливо цокала пегая монголка. На телеге с тюками своего немудреного скарба величаво восседал бородатый Козаченко, сутуло горбилась повязанная черным платком старуха. За телегой степенно шли мужчины в ярких рубахах, за ними тянулся гомонящий хвост цыганок. Замыкал процессию кудрявый Ромка.

— Левки с Розой не видно… — заметил Антон.

— Ушли они из табора. Совсем ушли… — проговорил прокурор.

Он хотел еще что-то добавить, но вместо этого обвел взглядом присутствующих и сказал:

— Что ж, товарищи, будем считать расследование законченным. Петр Лимакин обвинительное заключение составляет. На днях передадим дело в суд.

Степан Осипович Екашев скончался в районной больнице за неделю до суда. Через полмесяца после его смерти в подполе обветшавшего екашевского дома нашли тайник с необычным кладом. Глубокая, выложенная кирпичом, ниша была заполнена перевязанными дратвой пачками денег, в каждой из которых оказалось ровно по тысяче рублей. Насчитали этих пачек девяносто девять штук. До ста не хватило одной-единственной…

Тогучин, 1976–1978

Сканирование — Беспалов, Николаева.

DjVu-кодирование — Беспалов.

Оглавление

ШАМАНОВА ГАРЬ Рассказ

ПРИ ЗАГАДОЧНЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ Повесть

  Глава I

  Глава II

  Глава III

  Глава IV

  Глава V

  Глава VI

  Глава VII

  Глава VIII

  Глаза IX

  Глава X

  Глава XI

  Глава ХII

  Глава XIII

  Глава XIV

  Глава XV

  Глава XVI

  Глава XVII

  Глава XVIII

  Глава XIX

  Глава XX