С плотины как вода, слез горьких токи лейтесь,
С печали, ах! друзья, об стол и лавки бейтесь,
Как волки войте все в толь лютые часы,
Дерите на себе одежду и власы,
Свет солнечный, увы, в глазах моих темнеет,
Чуть бьется в жилах кровь, всяк тела член немеет
Подумайте, кого, кого нам столько жаль,
Кто вводит нас в тоску и смертную печаль?
Лишаемся утех, теряем все забавы!
Отеческая власть, раскольничьи уставы
В деревню Ваньку днесь влекут отсюда прочь.
Ах, снесть такой удар, конешно, нам не в мочь!
О, лютая напасть, о, рок ожесточенны,
Тобою всех сердца печалью пораженны.
С пучиной как борей сражается морской;
Колеблются они, терзаются тоской,
Трепещут, мучатся, стон жалкой испускают,
С деревней Ярославль навеки проклинают.
Провал бы тебя взял, свирепый чорт отец,
Бедам что ты таким виновник и творец.
Ах, батюшка ты наш, Данилыч несравненный,
Стеклянный изумруд, чугун неоцененный,
Наливно яблочко, зеленый виноград,
Источник смеха, слез и бывших всех отрад,
Почто, почто, скажи, нас сирых оставляешь,
В вонючий клев почто от нас ты отезжаешь,
Отемля навсегда веселье и покой,
Безвременно моришь нас смертною тоской.
Неужели у нас вина и водки мало,
Ликеров ли когда и пива не ставало?
С похмелья ль для тебя не делали ль селянки,
И с тешкой не были ль готовы щи волвянки?
Не пятью ли ты в день без памяти бывал,
Напившись домертва, по горницам блевал?
В Металовку тебя не часто ли возили,
Посконку курею чухонками дрочили?
Разодранны портки кто, кроме нас, чинил?
Кто пьяного тебя с крыльца в заход водил?
Понос, горячка, бред когда тя истощали,
Не часто ли тогда тебя мы навещали?
Не громко ль пели мы в стихах твои дела,
Не в славу ли тебя поэма привела?
Противны ли тебе усердье, наша дружба,
Любовь, почтение, пунш, пиво, водка, служба?
Чем согрешили мы, о небо, пред тобой,
Что видим такову беду мы над собой?
С кем без тебя попить, поесть, с кем веселиться,
В компаньи поиграть, попеть, шутить, резвиться?
Разгладя бороду и высуча уски,
Искали мы площиц и рвали их в куски.
Прекрасные уж; кто пропляшет нам долины,
Скачки в гусарском кто нам сделает козлины,
Кто с нами в Петергоф, кто в Царское Село?..
Куда ж теперь тебя нелехка понесло?
Забавно ль для тебя дрова рубить в дубровах,
В беседах речь плодить о клюкве и коровах.
Хлеб сеять, молотить, траву в лугах косить,
Телятам корм в хлевы, с реки — ушат носить,
За пегою с сохой весь день ходить кобылой,
Спать, жить и париться с женой, тебе постылой,
Обдристаны гузна ребятам обтирать,
Гулюкать, тешить их, кормить, носить, качать,
Своими называть, хотя оне чужие,
Неверности жены свидетельства живые,
С мякиной кушать хлеб, в полях скотину пасть,
От нужды у отца алтын со страхом красть,
С сверчками в обществе пить квас всегда окислой,
От скуки спать, зевать, сидеть с главой повислой?
Лишь в праздник станешь есть с червями ветчину
И рад ты будешь, друг, простому там вину.
Увидишь, как секут, на правеж как таскают,
По икрам как там бьют, за подать в цепь сажают.
С слезами будешь ты там горьку чашу пить,
Оброк свой барину по трижды в год платить.
Отца от пьяного, от матери сердитой,
Прегадкой от жены, но ревностью набитой
Услышишь всякий час попреки, шум и брань,
Что их ты худо чтишь, жене не платишь дань.
Босой в грязи ходить там будешь ты неволей,
Драть землю, мало спать, скучать своею долей.
Не будет у тебя с попом ни мир, ни лад,
Хоть записался здесь с отцом в двойной оклад.
Но что за глас теперь внезапу ум пленяет?
Приятнейшую весть нам брат твой возвещает!
Каку премену вдруг мы чувствуем в себе,
Надежды всей когда лишились о тебе.
О, радостная весть, коль мы тобой довольны,
Каким восторгом всех сердца и мысли полны!
Тобою паче всех днесь дух мой напоен,
Превыше облаков весельем восхищен.
Смяхчился наконец наш рок ожесточенный!
Что слышу, небеса, о день стократ блаженный!
Данилыча отец прокляту жизнь скончал,
Он умер, нет — издох, как бурый мерин пал.
Нас Ванька в Питере уже не оставляет,
Присутствием своим всех паки оживляет.
Минуту целую не осушал он глаз,
Повыл, поморщился, вздохнул, сказал пять раз:
— Анафема я будь, с Иудой часть приемлю,
Чтоб с места не сойтить, пусть провалюсь сквозь землю,
Родителя коль мне теперь не очень жаль,
Хоть стар уже он был и пьяница, и враль.
Что ж делать, быть уж так, вить с богом мне не драться,
Но пивом и вином пришло уж утешаться.—
А ты днесь торжествуй, приморская страна,
С небес что благодать тебе така дана.
Гаврилыч, маймисты, прохожи богомольцы,
Данилыча друзья, вседневны хлебосольцы,
Вы, красный, лыговской, горелый кабаки,
Полольщицы и вы, пьянюги бурлаки,
Ток пива и вина здесь щедро изливайте,
Стаканы, ендовы до капли выпивайте,
Пляшите, пойте все, весельем восхитясь,
Данилыч что теперь уж не покинет нас.
И ты, задушный друг, кабацкий целовальщик,
Гортани ванькиной прилежный полоскальщик,
Веселья в знак ему огромный пир устрой
И с пивом свежую ты бочку сам открой,
В воронку затруби, трезвонь в котлы и плошки,
Пригаркни, засвищи, взыграй в гудок и ложки,
Руками восплещи, спустя портки скачи,
Слух радости такой повсюду разомчи!
Парю и зрю душевным оком:
Миры несутся предо мной
В неизмеримом и высоком
Пространстве, ум смущая мой.
Все дивно, чудно, стройно это!
Вот длиннохвостая комета,
Вот лучезарная звезда…
А вот венец всего — пизда.
Пизда сокровище есть девы,
Сперва явилася у Евы,
Адаму ж дьявол крикнул: «Суй!» —
Пизда попалася на хуй.
И вот Адам младую деву
Прижал безжалостно ко древу,
Хоть древо мощное трещит,
А Ева между тем пищит,
Адама ж хуй как кол стоял,
Он целку мигом проломал.
И вот, склоняся голым телом
К нему на лоно, шепчет смело
Младая дева: «Не жалей!
Валяй еще, еще, скорей!
О, хуй! — веселье и услада,—
Кричит вновь Ева вне себя.—
Мне райских яблоков не надо,
Хочу лишь одного тебя!»
Зато и первый человек
Такою обладал шматиной,
Какой нам не видать во век,
Как только разве у скотины.
О, боги! что я зрю потом?
Ряд патриархов величавых
На сестрах, дочерях верхом,
Возящих в пиздах кучерявых.
Вот, например, хоть Мафусал:
Он малафейки набросал
В пизду, я чаю, ведер с сто—
Предивно было естество!
Сей ряд собой венчает Ной,
Который хуй имел такой,
Что даже черномазый Хам
Не верил собственным глазам.
И вот я вижу Авраама:
Он хуй имел такой, что встарь
Ему дивилась Сарра-дама,
Да и раба ее Агарь.
А, по сказанию Талмуда,
Однажды даже Авраам
В угоду сих прелестных дам
Не пощадил родного уда,
Конец его он отрубил,
Затем, что длинен крепко был.
Потом и прочие евреи,
Доселе злые лиходеи,
Обрезывают хуя край
И мнят чрез то вселиться в рай.
Сын Авраама и Агари,
Благообразный Измаил,
Измаилитян наплодил
От стран Синайских до Сахары.
Хуй был его как у отца,
Почти что как у жеребца.
Вот настоящее блаженство!
Затем у них и многоженство.
Еблась Ревекка с Исааком
С не менее задорным смаком;
Иаков тоже был не прост,
Двум женам залупляя хвост,
Нередко Лии и Рашели
Такие воздвигал качели
Из их горе поднятых ног,
Что вряд ли кто бы так возмог.
И, не довольствуясь женами,
Рабынь он несколько ебал,
Ебнею не пренебрегал
Старик, покрытый сединами.
Сей род еврейский знаменит
Издавна дивными хуями,
И далее ныне всякий жид
Возможет им поспорить с нами.
Жена Пентефрия, как блядь,
Хуи умела выбирать;
Тому пример Иосиф был,
Хотя ее и не накрыл.
Хороший был еврейский суд,
Когда в хуях судей был зуд
И, сверх того, еще такой,
Что просто крикнешь: ой, ой, ой!
Вот двое, например, судей:
Измерить их нельзя мудей;
По мановению руки
Их воздымались елдаки;
Торчали, будто некий кол,
Упругости, величине
Их мог завидовать осел
(Что неприлично седине).
Взамен, чтобы судить других,
Раз случай был такой у них…
Но что рассказывать вам стану?
Довольно помянуть Сусанну.
У Гедеона столь нелепа
Была елда, что он ее
Употреблял заместо цепа,
В бою ж — как верное копье.
Нередко осаждая грады,
Он стены рушил без пощады
Ударами своих мудей;
Враги, то видя, ужасались
И тем от смерти лишь спасались,
Что выставляли полк блядей.
Сампсон ебать ходил Далилу:
В своем огромном елдаке
Такую чувствовал он силу,
Какой не встретишь и в руке.
Бывало, чудная потеха!
Достойно слез, достойно смеха,
Как, настромив на мощный кляп,
Чрез головы швырял он баб.
Ему еврейки не давались,
Язычницы одни ебались.
А Илий-судия, хоть стар,
Не малый тоже был угар.
Когда Офни и Финееса
На брани вечная завеса
Смежила вежды навсегда,
Восстала вдруг его елда,
Потомство мня восстановить,
Но власть судьбы не изменить:
Упал внезапно навзничь он,
Сваливши свой лифостротон.
Елдак при том стоял как кол,
Что даже опрокинул стол,
Пред коим старец восседал
И мнил, что будто уж ебал,
Не ожидая лютых бед,
А между тем сломил хребет.
Схвативши Иов хуерик,
Кричал всечасно: «Бог велик!
Он может и без докторов
Спасти от ран хоть сто хуев».
И точно: победила вера,
Хотя проклятая Венера
Его повергла в стыд и смрад,
И целый издевался град
Над муками сего страдальца,
Но ни единого и пальца
Ебливый муж; не потерял,
Здрав стал и снова так ебал,
Что вновь потомство возымел.
Вот, значит, так не оробел!
Руфь, видя, как старик Вооз
Подваживал раз хуем воз,
Чтоб смазать оси и колеса,
Швырнула в сторону колосья,
В то время бывшие в руке,
На том торчала елдаке.
Ее подруга Поемин,
Узревши то, кричит: «Аминь!»
Так брак Вооза совершился,
От коего Овид родился.
Давид, раз сидя на балконе,
В то время, как его жиды
Дрались упорно при Хевроне,
Смотрел на дальние пруды.
Взнесясь коронами высоко,
Лес пальм не мог претить далеко
Царю окрестность озирать.
Час утра был; ему ебать
В то время страшно захотелось.
И вдруг он видит: забелелось
Нагое тело у пруда
И, мнится, видится пизда.
Рельефно груди, жопа, ляжки
Обрисовались у милашки,
Курчавый волос от пупа,
Как борода был у попа.
Елдак царев утерпевал,
Так медлить было бы негоже—
И вот Вирсавия на ложе
С Давидом прутся наповал.
Потом все каждому известно,
И продолжать здесь неуместно.
Плод этой ебли, Соломон,
Имел несчетно много жен,
И всех он удовлетворял,
А после плакал и вздыхал
(Про это знает целый свет),
Крича: «О суета сует!»
В седую древность мысль проникла,
Далеко, в баснословный мир,
Гораздо ранее Перикла,
Гомера, Гезиода лир.
Я рылся и у Фукидида,
И в Книгах Царств, у Ездры-жида,
И Ботта, и Роулинсон,
Диодор, Санхониатон
Завесу мрака поднимали
И много чудных дел являли.
Все рассказать — громадный труд!
А что-нибудь припомню тут.
Красавица Семирамида
По муже плакала для вида,
Вышла же еться охоча,
Нашла такого богача,
У коего в штанах елдак
Одну лишь плешь имел в кулак.
Не раз в садах ее висящих
Их в ебле видели стоящих,
И запах роз, гвоздик и лилий,
Нарциссов, ландышей, жонкилий
Превозмогти никак не мог
Ту вонь, что у нее меж ног
В то время сильно испарялась,
Тогда как всласть она ебалась.
Был Вальтасар; его чертоги,
Казалось, выстроили боги,
Где он безмерно пировал;
А в промежутках той трапезы
Девиц отборнейших ебал
И был богат побольше Креза.
Столы ломилися его
От злата чаш, и вин, и брашен —
А хуй в то время у него
Торчал горе длиною в сажень.
Звяцай кимвал, греми тимпаны!
Все гости возлегают пьяны,
Кружится девиц хоровод,
Блестя едва прикрытым телом…
Вдруг с ложа Вальтасар встает,
Как будто бы за важным делом,
И зрит: мани, такел, фарес…
В то время как на девку лез,
Краснели огненные буквы
Ярчей раздавленныя клюквы
Его чертога на стене.
Ебню оставя в стороне,
Царь призывает Даниила
И хочет знать, что в них за сила.
Лишь только доблестный пророк
Всю правду истинну изрек,
Враги ввалилися внутрь града…
А дальше сказывать не надо.
А у царя Сарданапала
Ебня по сорок раз бывала
В течение одних лишь суток;
Его бесчисленных блядей
Меж ног зияя промежуток
Просил и хуя и мудей.
А он, женоподобный царь,
Имея в жреческий кидарь
Одну лишь плешь, ебет, пирует,
Прядет с блядями, в ус не дует;
Весь в локонах и умащен,
Проводит дни в чертогах жен.
Вдруг вестник — враг на стенах> града,
Все колет, рубит, жжет — пощада
Ему от сердца далека.
Не дрогнула царя рука:
В своих чертогах живо, смело
Он мечет в груду то и дело
Свои сокровища — и вот
Возжженный факел он берет,
Берет — дворец он поджигает
И хуем уголья мешает,
Как баба в печке кочергой.
То видя, жены страшный вой
Подняли о пропаже кляпа,
Но царь был воин, а не баба,
И только враг приспел в дом, он
Без страха кинулся в огонь.
Царя Навуходоносора
Не можно вспомнить без усера.
Оставив трон, оставив жен,
На четвереньках ползал он,
Оброс по телу волосами,
Земли касаяся мудами
И долу опустив главу,
В полях скитаясь, ел траву.
Был наподобие скотины,
Сберегши хуй свой в два аршина.
А жены плачут день и ночь,
Нельзя им похоть превозмочь,
И, что попало в пизды суя,
В знак памяти царева хуя
И пудовых его яиц,
Лежат и млеют на досуге,
А он столицы той в округе
Ебет коров и кобылиц.
Прославленный на целый мир,
Могучий царь персидский Кир,
Царств многих грозный покоритель,
Был также мирных дел строитель;
Он знаменитый хуй имел,
А потому не оробел
И в первый год издал указ:
Бордели завести тотчас.
А Сезострис, хоть был вояка,
Не меньше славен как ебака;
Он в разных дальних сторонах
Хуй иссекал свой на скалах.
Всечасно дома и в походах
Он еб на суше и на водах!
О том свидетель обелиск,
Где семени из хуя прыск
Досель отчетно изражен,
Как объяснил нам Шампольон.
Эллады пышныя гетеры
Хуям не полагали меры,
Хоть будь хуй с виду как бревно,
Для них то было все равно.
Ксантиппа бедного Сократа,
Как хуй его был невелик,
Так била, что берет досада,
За то, что славный был мужик.
Аспазия ж Алкивиаду
Нередко давывала сзаду,
Лишь оставались бы муде,
А хуй пусть весь торчит в манде.
Кто был в кунсткамерах столичных,
Из тех, конечно, знает всяк,
Что много есть там штук античных,
О них скажу без всяких врак.
Вот светоч тут во форме хуя,
А вот Приапова статуя,
Нутро которого яец
Коробкой служит для колец;
Вот амфоры с фигурной крышкой,
На ней Сатир с торчащей шишкой;
Для стиля вот футляр-елда,
А вот елейница-пизда.
Не помню: в Вене иль в Берлине,
В натуре или на картине
Хранился редкий древний щит,
Там представлялся Трои вид:
Стояла стража на стенах,
Вдали же, в греческих шатрах,
Вожди ебали пленных дев,
На хуй воинственно их вздев.
В одной палатке был Ахилл,
Он по пизде тогда грустил:
Агамемнон ее отнял —
И витязь доблестный вздыхал.
Здесь также зрелся Менелай,
Он, потеряв в Елене рай
Восторгов, этак от тоски
Ярил, схвативши в две руки,
Свой толстый как полено кляп.
Тут воины ебали баб
В различных позах по шатрам,
Да то же было в Трое: там
Вдали виднеется Парис,
С Еленою они сплелись
И наслаждались наповал;
И Гектор тоже не дремал,
С женой прощаяся своей;
Его огромнейших мудей
Страшась, ебливая жена,
Лишиться, грустию полна,
Их держит трепетной рукой:
Так Андромаха мужа в бой
Не отпускала от себя,
Ебаться страстно с ним любя.
И много сцен было на том
Щите рельефном дорогом.
Виднелся здесь и лютый Марс,
Минерву там ебал Аякс,
Лежал он сверху, а под низ
Пробрался хитростный Улисс,
Кусок поуже отыскал,
Афину в жопу он ебал.
Но что за странная картина?
Меркурий, Зевса посланец,
Венеру нежит до яец,
Поставив раком. Вот скотина!
А в стороне стоит Амур,
Всех поощряя этих дур.
Тот щит был взят Наполеоном —
С тех пор он без вести пропал,
Вазари лишь учебным тоном
О нем статью нам написал.
Царь Македонский, сын Филиппа,
До бабьего был лаком сипа,
Нередко жопы раздирал.
Ах, побери его провал!
У богача лидийца Креза
Дыра бывала у портшеза,
Куда он опускал свой кляп,
Которым еть не мог он баб;
Себе он выписал слоних
И только их ебал одних.
Когда до Капуи добрался
Победоносно Аннибал,
Весь штаб его там так ебался,
Что, видя то, и он ебал.
Сей черномазый африканец,
Отбросив меч и снявши ранец,
Схвативши свой почтенный кляп,
Ярил во ожиданьи баб.
И вот отборные девицы,
Матроны важные римлян
Влекли отвсюду: из столицы,
Из ближних и далеких стран.
Пока бесстрашные купчины
Свои точили елдачины,
Рим знаменитый не дремал —
И побежден был Аннибал.
Краса античного театра,
Когда бы на него взошла,
Царица-шлюха Клеопатра
Себе приличный хуй нашла;
В объятиях ее Антоний,
Достойный смеха и ироний
Легионариев своих,
Заснул — и рок его постиг.
Рим, торжествующий, надменный,
Оставив праотцев завет,
Рабами-греками растленный,
Дождался неисчетных бед.
Заглохнул форум знаменитый,
Трибун умолкнул навсегда,
И благо общее забыто,
И потеряла честь пизда.
Дидаскалы из греков скоро
Там педерастию ввели,
Не снесши этого позора,
Матроны блядовать пошли.
И посреди тех оргий блядских
Спасти Рим вольность не умел:
Ряд императоров солдатских
На шею миру игом сел.
Тут блядовство пошло на диво,
Что разве в сказках рассказать,
И счастие, что в век ебливый
Венеры было не слыхать.
Читал я в гидах иностранных,
Чтоб в Кельне осмотреть собор,
Где в переходах склепов странных
Сидит нетленно до сих пор
Карл I, прозванный Великим,
Который веру саксам диким
Мечом нещадным навязал
И этим миру показал
Ряд подражательных явлений,
Чрез что и славится как гений.
И вот нетленно он сидит,
От носа вверх на пол-аршина
Елдак его горе торчит…
Что значит царская шматина!
Но духовенство деньги любит
И знаменитый хуй сей губит.
Для ладонок, как талисман,
Его немилосердно стружит
И с богомольцев за обман
Берет наживу и не тужит —
Вот тысяча уж с лишком лет,
А хую убыли все нет.
У папы Юлия II
Была ученая корова,
Манда ее была гола
И папе этому мила.
Из хроник видно, что, бывало,
Она ему и поддавала
В то время, как играл орган,—
Так что из самых дальних стран
Католики толпой стекались
И ебле этой удивлялись.
Благоговейно и пристойно
Архидиакон хвост держал,
Когда по такту, мерно, стройно
Святой отец ее ебал,
С главы отбросив колпачок,
К корове легши под бочок.
И не один на диво кляп
Бывал еще у многих пап.
А у Ричарда Сердце Львино
Была отменная шматина;
Меч сокрушив, сломив копье,
Ее он обращал в дубье
И бил нещадно сарацин
Среди неведомых пустынь.
Тож Барбаросса Фридрих, славный,
Имел в штанах елдак исправный,
И пылкой яростью томим,
Как воевал Ерусалим —
В свое не возвратился царство,
А принял там магометанство,
Чтоб жен с полтысячи иметь
И их беспрекословно еть.
Зрю Генриха я Птицелова
(Охотник знаменитый был),
Он часть из своего улова
Для пап нисколько не щадил.
В грехах ебливых разрешенье
Он ежегодно получал,
И в мире не было творенья,
Какого б муж сей не ебал,
Лишь только б засадить елдак,
А там наверно будет смак.
А вот XIV счетом
Людовик: тот с рогатым скотом
Сойтися не пренебрегал,
Жену оставив и любовниц,
Он подговаривал коровниц
Водить телушек и ебал
Скотин с немалым наслажденьем.
Но мир не обладал уменьем
В то время оспу прививать,
И королю околевать
От сей заразы привелось
В то время, как совсем зашлось.
Великий Петр раз в пьяном виде
Мощь хуя своего на жиде,
Быв в Польше, миру заявил:
Он в ухо так его хватил
Наотмашь хуем, что еврей
Не прожил даже и трех дней.
Аники, гайдука Петрова,
Елдак в кунсткамеру попал,
А потому, что уж такого
Давно мир новый не видал.
Его нередко пел Барков,
Как славу русских елдаков.
Потемкина был хуй таков:
Двенадцать старых пятаков
На нем укладывались вольно,
Раз выебет, и то довольно.
Бывало, мать-Екатерину
Как станет еть, так та перину
Нередко жопой провертит
Да после целый день кряхтит.
Семен Иваныча Баркова
Как вспомнишь, не найти такова
И не видать ебак таких
Меж нами. Вот ебать был лих!
Он сряду еб раз пятьдесят
Собак, индюшек, поросят,
Не утоляя елдака,
Так страсть была в нем велика.
Бывало, гирю взяв в два пуда,
Лукин, известнейший силач,
Навешивал на кончик уда
И с ней пускался бегать вскачь.
У нас в России духовенство
Ебней прославилось давно,
И для попадей все равно:
Поповский хуй — в раю блаженство.
Когда поповича, бывало,
Учиться в город привезут,
Чтобы дитя не баловало,
Его сначала посекут,
И порют малого, пока
Сквозь пол не встромит елдака.
Хотя предание о том
Свежо — но верится с трудом.
Мои напрасны все старанья,
Ебак я всех не опишу,
Не лучше ли на сем сказаньи
Свою я оду завершу?
Из мрака древности, из рая
Ебня возникла меж людей
И, чувство плоти услаждая,
Плодит меж бабами блядей.
Пизда отличная машина,
Но, там что хочешь кто толкуй,
Она раба, за господина
Один поставлен мощный хуй.
О, хуй! любезных дел творитель,
Блаженства дивный инструмент,
Пизды всемощный покоритель,
Прими бессмертия патент!
Тебе его я днесь вручаю
И оду эту посвящаю,
Прими, восстань и возъярись!
На легионы пизд вонючих,
Слезливых, жарких и скрипучих
Вновь с новым жаром устремись!
Ебнею до скончанья века
Тешь чувства бренна человека,
Свой долг исполнить ты люби,
А в оный день кончины мира
Ты под конец последня пира
Пизду последню заеби!
Пизда, пизда! как это слово,
Хоть для меня уже не ново,
Волнует, возмущает ум!
При свете дня, в тумане ночи
Она является пред очи,
О ней я полн ебливых дум.
Ну, так и кажется, что ляжки
Атлас я слышу под рукой,
И шелест задранной рубашки,
И взор краснеющей милашки,
И трепет груди молодой…
Пизда — венец всех наслаждений,
Пизда — вместилище утех,
Предмет для вольных песнопений,
Пизде и кланяться не грех.
Пизды и самый вид приятен;
О совершенный инструмент!
Вид хуя, точно, бодр и статен,
Почтенный кажется… но нет!
Ну что за милые пизденки
У девочек лет десяти,
Как не пробились волосенки
Еще… Ах, мать их разъети!
Пизда — волшебное созданье,
Творенья жизни в мире сем
Как бы последнее сказанье,
Как бы поэма из поэм.
Волос курчавый треугольник
Совсем от самого пупа
Один знакомый мой, покойник,
Любил как бороду попа;
Их под рукою тихий шепот
Желанья в нем тотчас будил,
И жертвы был напрасен ропот,
Когда в экстаз он приходил.
С невинностью недавней лежа,
Еще не потерявшей стыд,
Не раз на холостом я ложе
Румянец чувствовал ланит —
Рукой медлительной рубашку
Не торопясь я поднимал,
Трепал атласистую ляжку
И шевелюру разбирал,
Колебля тихо покрывало,
Внимал я воздух пиздяной,
Елда же между тем вставала,
Кивая важно головой.
А груди? Чудная картина
У девушки в шестнадцать лет,
Сосочки!.. Что твоя малина!
Отбрось перо скорей, поэт!
Восторг, восторг невыразимый!
О, не волнуй меня, мечта!
Не то я, страстию палимый,
Дойду до ярости скота.
Добившись случая такого,
Чтоб только их в руках держать,
Нельзя тогда не задрожать,
Не млеть… и более ни слова.
Но что же я пизду оставил?
Давно пора вернуться к ней.
О, если б я ее прославил
Превыше хуя и мудей!
Безумие существ разумных
И их источник жизни ты,
Пизда!.. не надо зрелищ шумных,
Твоей довольно наготы!
Лишь только б злобная судьбина
Продлила время нам ебать,
Вставал чтоб долго елдачина…
А впрочем, что тут горевать?
Когда любовная охота
Притупится или пройдет,
Не призывай на помощь чорта,
На это глух он — не придет.
Конечно, невстаниха — бедство,
Но есть отличнейшее средство
Беде и горю помогти:
Раздвинь пизду тогда руками,
Изведай глубь ее глазами —
И снова будешь ты ети.
Пизды раздвинутой смотренье
Желанья возбуждает вновь,
Бросает чувства в опьяненье —
И к бляди чувствуешь любовь,
Любовь плотскую разумею,
Но, если правду вам сказать,
Свершив ебливую затею,
Скорей стараюсь я бежать.
Не раз у горничных, случалось,
Поутру, летнею порой,
Пизду мне видеть удавалось
Вразрез… Ах, волк их дуй горой!
Волос раздвинутых порядок
Чертовски кровь волнует вдруг,
Мне мил, приятен, дорог, сладок
Пиздяный специальный дух.
Все это, впрочем, пред ебнею,
При виде чаемых утех,
Я мню: согласен всяк со мною,
Что, вволю насладясь пиздою,
В нее и наплевать не грех.
Вот, кстати, что бы за причина?
Девицы любят навзничь спать:
Должно быть, снится им мужчина
И удается узнавать,
Не ебшись, сладостное чувство
Во сне; весь тот ебливый смак,
Которого воспеть никак
Не может явственно искусство.
Пизда, пизда! опять взываю,
Опять желаньем изнываю,
О ней я не могу писать;
Бурлят во мне и бродят страсти,
Но для себя их за напасти
Не буду никогда считать;
Не смолкнет петь моя их лира…
Я знаю: при кончине мира
Пизда — наш идол и кумир -
Последняя оставит мир.
Так с корабля последний сходит
В его крушенье капитан,
Он взор кругом себя обводит,
Но никого уж не находит -
Пред ним пучина-океан!..
Пускай в чаду от вдохновенья
Поэты рифмами звучат,
Пускай про тишь уединенья
И про любовь они кричат,
Пускай что знают воспевают,
Пускай героев прославляют;
Мне надоело их вранье:
Другим я вдохновлен предметом,
Хочу я новым быть поэтом
И в оде воспою сранье.
Глаза и уши благородным
Нас восхищением дарят,
От благовоний превосходных
Мы носом различаем смрад
И познаем чрез ощущенье
Вещей вне нас распространенье,
Порой и таинства любви;
Тогда сильнее сердце бьется
И час, как миг один, несется,
И жаркий огнь горит в крови.
Но, утомясь от тех волнений,
Мы слабость чувствуем всегда,
И силы чем для ощущений
Возобновляем мы тогда?
Тогда мы вкус свой упражняем,
Желудок же освобождаем
Мы благовременным сраньем.
Что силы наши возвышает?
Что тело наше обновляет?
Не то ль, что пищею зовем?
Когда я сыт — я всем доволен,
Когда я голоден — сердит,
Не сравши долго — буду болен,
И яств меня не манит вид.
Я мыслю: даже в преступленье
Способен голод во мгновенье,
Без размышления увлечь;
Еда ж всему дает порядок…
Голодный стал творцом и взяток,
И он же выдумал и меч.
Пылая кровожадной страстью,
Войну всем сердцем возлюбя,
Герой одною сей напастью
Не может накормить себя.
И чем бы он с пустым желудком,
Когда ему приходит жутко,
В штаны мог надристать подчас?
Чужим провьянтом завладевши,
Он ждет, как будто был не евши
С неделю, чтоб иметь запас.
Богач, до старости доживший,
Скучая средь своих палат,
Четыре чувства притупивший,
До самой смерти кушать рад;
Ничто его не восхищает,
Он ничего не ощущает,
Как будто умерло все в нем:
Но хоть при помощи лекарства,
А вкусные не может яства
Не видеть за своим столом.
Бедняк, трудящийся до поту,
С утра до вечера, весь день,
Как может век тянуть работу?
На землю только ляжет тень,
Он перед сном не забывает
Наесться плотно; засыпает
И к утру бодрым встанет вновь:
Ведь сытый и душой бодрее,
И в гробе смотрит веселее,
Способней чувствует любовь.
Но вот принята смертным пища,
Едва он переводит дух,
Живот отвис до голенища
И тверд как камень он и туг,
Чуть-чуть его не разрывает,
Пыхтит несчастный и рыгает,
Казалось бы, пришла беда?
Но, чтоб избыть такое бедство,
На то отличное есть средство:
Друзья! садитесь срать тогда.
Какое чудное мгновенье,
Поевши, в добрый час сернуть!
И чтобы это ощущенье
Опять для чувств своих вернуть,
Мы с аппетитом полным, свежим
Опять свой вкус едою нежим —
И снова в нужник срать пойдем.
Возможно ли, чтоб в мире этом
Смеялись над таким предметом,
Который мы сраньем зовем?
Сранье — внушительное слово!
Из уст поэта целый век
Тебе гора похвал готова,
Почет ему, о человек!
И если ты, не размышляя,
Толпе безумной подражая,
Ему презренья бросишь взор,—
Улыбку сменишь одобреньем,
Почтишь сранье ты удивленьем,
Припоминаючи запор!
