Всяческие истории, или черт знает что [Иеремия Готхельф] (fb2) читать онлайн

Иеремия Готхельф ВСЯЧЕСКИЕ ИСТОРИИ, ИЛИ ЧЕРТ ЗНАЕТ ЧТО

АВТОБИОГРАФИЯ [февраль 1848]

Я родился 4-го октября [1797] года в Муртене, где мой отец^[1], гражданин Берна, служил пастором реформатской церкви. Юношей я пережил там буйное время революции и становления Гельветической республики, ходил в городскую школу, где мне в конце концов выдали аттестат, что с головой у меня все в порядке, а вот поведение мое, поскольку усидеть на месте я не мог, оставляет желать лучшего. В 1805 году отец мой получил приход в деревеньке Утценсдорф. С тех пор он сам занялся моим обучением, так что в 1812 году я смог поступить в гимназию в Берне. Знания мои, однако, ограничивались греческим языком и латынью. Между делом я читал романы — все, что мог достать, занимался торговлей овцами, обучался охоте, рыбной ловле, полевым работам, некоторому даже рукоделию и во всех этих сельских забавах достиг определенных успехов. Знаменитый профессор Лутц, в то время руководивший гимназией, оказал на мое духовное становление влияние большее, чем прочие учители. По его совету, в 1814 году, поскольку количество ошибок в моем латинском экзамене препятствовало продолжению обучения, я в качестве exterus’a перешел в академию. Здесь я провел три года за прилежным постижением так называемой филологии, изучал древние языки, математику, философию, при этом особенно дружески и по-отечески покровительствовал мне Й.Р. Висс^[2]. Матушке моей он однажды сказал: «Передайте сыну, чтобы занялся чистописанием. Пишет он как курица лапой. Ежели ему вздумается что-то напечатать, особенно в Германии, так сраму не оберешься». «Само собой, — ответила мать, — это уж он нагонит». «Не знаю, не знаю», — сказал Висс. Тут благодаря Элиасу в моду вошла гимнастика, и я стал его самым ревностным последователем. Через три года меня на законных основаниях, да еще и с почестями, взяли на теологию; не будь я таким в известной степени страстным созданием, мне бы, второму после друга моего Раухенштайна, присвоили в Аарау степень, так же я стал лишь третьим. Три года провел я за так называемой теологией, но научных плодов мои занятия не принесли. Общество, а именно женское, занимало меня куда больше науки. Это было наипрекраснейшее время моей жизни. Еще пару лет я преподавал в младших классах так называемой «зеленой школы».

В 1820 году я стал кандидатом, а в скорости и викарием у отца, помогал в школе и сам обучался у отца, перенял от него искусство чтения проповеди и основы богослужения. Весной [1821 года] я посетил Геттинген и остался там на год. Геттинген тогда процветал, там было более сорока швейцарцев, многие из них прославились, многие ныне занимают почетное положение. Осенью я посетил остров Рюген, причем один, презрев общество Гагенбаха^[3], у которого, на мой вкус, был в ту пору слишком широкий шаг. Дивной весной 1822 года я через Лейпциг, Дрезден и Мюнхен возвратился домой и снова принял на себя обязанности викария при отце, занимался школой, хозяйством, всякого рода обучением — это было золотое время грез.

Смерть отца в 1824 году порушила мои мечтания, и будучи викарием большой общины Херцогенбухзее, я погрузился в исполнение пасторских обязанностей. Там я провел пять лет, пока меня в качестве викария не перевели в Церковь Святого Духа в Берне, где когда-то пастором был знаменитый Виттенбах^[4]. Здесь я окончил практический курс в попечительстве о бедных и свел близкое знакомство с городскими отщепенцами. Под конец 1830 года преемник господина Виттенбаха, мой досточтимый наставник пастор Лутц, избавил меня от моих обязанностей, и я викарием отправился в Лютценфлю — пастором там был предстоятель бернского клира, г-н Фаснахт^[5]. Приход Лютценфлю лежит в прекраснейшем уголке Эмменталя в кантоне Берн, однако являет собой зрелище самое противоречивое, имея общую границу с тринадцатью другими общинами. После смерти г-на Фаснахта, в марте 1832 года я был избран местным священником — это был первый приход, поддержавший новый порядок. Год спустя я взял в жены внучку моего последнего принципала, дочь известного в свое время профессора Цеендера^[6] из Берна.

Кантон Берн был в ту пору полем самых разных сражений, однако самой ожесточенной была война педагогическая. Будучи членом школьной комиссии кантона, учителем на курсах, которые устроил в Бургдорфе департамент просвещения, когда г-н Фелленберг^[7] в Хофвиле взял курс противоположный, а затем и как школьный комиссар я был в некотором роде втянут в эти войны, и не одно копье поломал в полемике с г-ном Фелленбергом. Это, а также своеобычный характер моей общины, обусловивший столь долгое ожидание и даже некоторую пассивность, пробудили во мне тягу излить мои соображения по разным вопросам на бумаге, хотя натуре моей ничто не было столь противно, как усесться за письменный стол. Натуру пришлось усмирить, в 1836 году все растущая потребность моя выразилась в появлении «Крестьянского зерцала»^[8]. С тех пор конца этому не видно, так что я и сам диву даюсь, как из парня, который не мог усидеть на месте, вырос этакий усидчивый писатель.

ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ НА ГАИТИ

Как и к Иову, приходили к нам один за другим посланники, и новости, которые они сообщали, были одна другой хуже. Говорили о несчастье в Гамбурге, об ужасе в Париже, о том, как из заморского Сан-Доминго пришло тревожное известие с Гаити, большом острове в Вест-Индии. Это свободная республика негров, о которой раньше много ходило толков, теперь же она, поскольку никакого сообщения у нас с ней нет, почти забыта. Там-то, в глубоких подземных кавернах, которые до сих пор представляют для нас загадку, да и останутся ею впредь, произошли волнения. Очнулся ли ото сна великан, принялась ли длань Господня расчищать сии пещеры или прокладывать дорогу источникам? Этого мы не ведаем и уже не узнаем. Однако волнение это встряхнуло весь остров, земля задрожала, пошла трещинами, творения рук человеческих рухнули, стихии освободились от пут, и в неистовство впал самый страшный из зверей — человек.

Должно быть, ужасно, когда начинают ходить ходуном фундаменты домов, церковные башни качаться из стороны в сторону, а их тени беспорядочно переползать с места на место, словно хотят оторваться от предметов; тут вдруг на землю падает купол, а там — обрушивается целый дом, на улицу выскакивают люди, волосы дыбом, больные в ночных рубашках, здоровые — захватив кое-какое добро, матери с детьми на руках; тут разом гибнет толпа, а там вздыбившаяся земля погребает под собой целую семью, и вслед погибшим устремляются всё новые люди — разум их помутился из-за страха смерти, и тот, кому удалось спастись, не знает, как так получилось и куда делись остальные. Выбившись из сил, сидит он рядом со своим скарбом и, дрожа, вслушивается в утробные звуки земли — не предвещают ли они новых возмущений и не придется ли ему снова искать надежное место. И пока он прислушивается, взгляд его скользит по руинам города и ищет среди спасающихся от этого кошмара своих любимых, ищет отца или брата, ищет ребенка или мать; вот ему кажется, что он их увидел, тут под ним опять начинает дрожать земля, бешеный толчок вздымает почву, подбрасывает его в воздух, новый ужас вздыбливает его волосы, вновь гонит его прочь, к следующему надежному месту. Там ему удается перевести дух, он снова прислушивается и всматривается. Земные недра замирают, люди находят своих, бешеный стук сердец унимается. С губ слетают благодарности, но тут же налетает отчаянная банда, кровожадная, охочая до добычи, опьяненная страстью; они бесчинствуют, грабят и убивают, и то, что пощадил Господь, становится жертвой самого дикого из зверей — человека, и тот, кто думал, что спасся из разрушенного города, видит, как его спутники погибают от окровавленных рук человеческих. Но такова людская натура: стоит человеку сбросить свою личину, как облик его становится куда более звериным, чем у животных; он принимается вынюхивать прах и кровь, и при любом несчастье прорывается наружу нутро его, особенно же там, где человек страдает и предлагает брату руку помощи, но где нужда сковывает силы, которые обычно поддерживают порядок.

Так, видимо, произошло и на Гаити, где отвратительные поступки человека принесли несчастья гораздо большие, чем страшное землетрясение. Верно говорил Давид, что лучше пасть от руки Господа, чем попасть в руки человека.

КУРТ ФОН КОППИГЕН (Первая редакция)

Лет шестьсот тому земля наша была дикой, все леса да болота, множество дичи и рыбы; мрачные замки возвышались по всей стране, а веселых хуторов было мало; а коли какому поденщику пришлось бы теперь пожить, как жили тогда зажиточные крестьяне, поносил бы он в крик нынешние времена, мол, никогда еще не было так худо; а если бы тогдашним дамам довелось пожить так, как нынешним крестьянкам, на широкую ногу, да так богато, они бы и королевам не позавидовали в их холодных и темных замках.

Стоял тогда в Коппигене, что теперь на бернской земле, а раньше был частью Ааргау, там, где теперь селеньице в несколько домов, что зовется Бюль, — стоял там небольшой замок. В замке жили знатные, да вот только очень уж горделивые люди по прозванию фон Коппиген. Но стол у них был столь скуден, а утварь столь убога, что ни один крестьянин из Коппигена не захотел бы поменяться с ними местами, да даже и из Никлауса, Оешберга, Таннвальда или Вилладинга. А места эти в те времена вовсе не процветали, не то что теперь. Даже здешней речушке Эмме, вместо того, чтобы довольствоваться своим привычным руслом и впадать в Ааре, иногда хотелось порезвиться на полях и болотах Коппигена, посвоевольничать на раздолье, а не бескорыстно питать полноводную Ааре, позабыв о собственном имени. Немногие из этих земель были застроены, да и людей там жило всего ничего; жили они в крайней нужде, ибо принадлежали знатным господам из замка, и замок этот был словно рана, что отравляет здоровое тело, словно водоворот в потоке, что тащит на дно все, что попадется.

Не все замки были таковы; многие были подобны целебному источнику, который извергает на людей освежающие и укрепляющие силы воды или заливает луга. Но знатные люди из того замка были своенравны и бедны, а потому жестоки; как и прочие вельможи того времени, все, чем владели другие, они считали своим и требовали податей, пусть и иначе, чем вельможи сегодняшние. Прежде фон Коппигены были богаче; однако вместе с высокомерием, чванством и честолюбивым желанием, чтобы все было, как у тех, кто на самом верху, — вместе со всем этим пришла и бедность. Высокомерие и чванство тщатся любыми средствами прикрыть нищету и тем самым как можно скорее обратить ее в богатство. Но странное дело — все выходит ровно наоборот; с каждым днем алчущий становится все беднее, и чем отчаяннее его нужда, тем больше растет и его жестокость, тем более позорным становится его положение, а возможность вновь разбогатеть все отдаляется.

Господа фон Коппиген были из почтенного рода, но, если уж на то пошло, род этот всегда был скорее знатным, нежели богатым. Это были рослые, красивые люди, а потому им посчастливилось породниться с семьей благородной и обеспеченной; впрочем, из родства этого не вынесли они ничего, кроме страсти производить впечатление столь же благородное, что и знатные родственники, которые, в отличие от них, и вправду были богаты.

К тому времени в замке жили всего двое из семьи фон Коппиген, мать и сын; отец погиб молодым. Мать была из знаменитого графского рода, но давно уже скорее зла, нежели красива: вокруг рта у нее росли длинные волоски, топорщившиеся, словно у кошки. К тому же была она слишком высока и худа, а под колючими глазами располагался кривой нос; а еще — чудовищно надменна и жестока к людям и зверью. Сына ее звали Курт, это был сильный парень, но необузданный, грубый и заносчивый; едва заметив его, все приходили в ужас. Замку принадлежали крестьяне, но крестьяне — что поле: если истощить его силы, урожая не жди, а если истощить силы людей, довести их до изнеможения, то и податей от них не дождешься. Как раз в то время появилась поговорка: «Купил бы крестьян, да в деньгах изъян». В те времена даже самому кайзеру никто не хотел ничего платить, ни у кого не было ни гроша, все поглотила зарвавшаяся знать и война. А что крестьянину поля, если у него и скота нет? А если крестьянин не собирает урожая, какой барам прок от его десятины и барщины? В Коппигене дошло до того, что земля больше не плодоносила, ибо нечем было ее возделывать, так что и господам, и крестьянам приходилось жить дарами лесов и рек, охотой да рыболовством. Конечно, рыбы в реках тогда было куда больше, да и размером она была поболее пальца; в тех местах еще водилась отличная форель, да и лосось в некоторые ручьи заходил, и куда более редкие рыбины — карпы — обитали в те времена в стоячих водах. Кабаны встречались едва ли не столь же часто, как теперь зайцы, косули скакали по лесам и долам, даже гордый олень прокладывал себе порой путь сквозь кустарник, переплывал реки, а когда охота принимала серьезный оборот, искал укрытия в мрачных ущельях голубых гор.

Рыбы и дичи у Гримхильды — так звали госпожу фон Коппиген — было вдоволь, да и дрова ей не приходилось ни покупать, ни экономить. Но дичь и рыба, как бы хороши они ни были, приедаются так же, как картофельная похлебка и капуста, если каждый день, месяц за месяцем, подкреплять ими силы. К тому же у бывшей графини потребностей было больше, чем просто два-три раза в день наесться досыта, — ей хотелось производить впечатление, иметь власть и почет; когда дело касалось нарядов и стола, она не желала в своем кругу оказаться последней, а если так случалось, становилась язвительной и злой, и тогда не гнушалась никакими средствами. Приданого за нее, если не считать нескольких украшений и платьев, не дали, да и у мужа ничего, кроме опустевшего имения, за душой не было; но Гримхильда хотела показать простым дворянкам, что значит быть графиней, и каждый раз, когда выпадала возможность отправиться в Бухэгг или Бургдорф, а то и поехать в Золотурн, блистать ей там хотелось ничуть не менее ярко, чем графиня Кибургская или сами обитательницы Бухэгга. Так вот, добро в Коппигене скоро кончилось; тогда хозяин замка решил раздобыть его принятым среди тогдашней знати способом, но пал в сражении с пастухом, у которого хотел отнять стадо. Так что после себя не оставил он ничего, кроме маленького истощенного имения, нескольких нечестивых родственников да сына Курта, еще мальчика, но уже сильного и наделенного таким характером, что считал дозволенным все, к чему испытывал склонность. Несладко пришлось графине Гримхильде: извне средств не поступало, а все, что у нее было ценного, она вынуждена была продать. Свет ей пришлось оставить, а потому становилась она все злее и что ни день попрекала сына его молодостью и слабостью, и плакалась, как хорошо жилось ей при муже, а сын-де стал для нее разве что обузой и тяжким бременем. Курт старался как мог: в охоте и рыбной ловле он скоро стал первым — уже мог выстоять против кабана, а от его остроги не уходил ни один лосось. Но когда он, преисполненный гордости, возвращался домой с добычей, мать высмеивала его, говорила, будто бы он приносит ей лишь то, что есть у каждой беднячки. Поначалу такие упреки возмущали его, но мать с невероятной силой подавляла сына, так что со временем они превратились в острые жала, заставлявшие его упражняться с отчаянным усердием, овладевать любым оружием. Юрг, слуга, товарищ отца, воспитывал Курта и обучал, как и в каких случаях следует применять силу, и прочим хитростям.

Так что повзрослеть юноше пришлось очень быстро. Скоро он перерос своего учителя. Ему было не более восемнадцати лет, когда он вручил матери первые плоды своего воспитания: скарб убитого им уличного торговца. Мать обрадовалась первому геройскому поступку сына, но галантные времена, когда она выходила в роскошных украшениях, для нее давно прошли, теперь же наступило время, когда человек со все более пугающей страстью погружается в накопительство, словно тем самым может душу и тело выкупить у смерти. Она заперла добычу в один из множества пустых сундуков и отправила сына на новые подвиги. Но совершать их ему следовало с осторожностью, окутывая тайной и коварной хитростью. Владетели соседних земель беспокоились о безопасности дорог, особенно — из Бургдорфа в Золотурн, близ Коппигена; им хотелось быть уверенными, что путь надежен, что никто там не будет вставлять палки в колеса, и если бы о вылазках Курта пошла молва, не уцелел бы его замок, да и матери пришлось бы еще поискать место, где преклонить свою недобрую голову. А потому набеги свои он совершал где подальше, а не на дороге из Бургдорфа в Золотурн; но все чаще звучала молва об ужасном, свирепом разбойнике, промышляющем между Бургдорфом и Лангенталем, или Золотурном и Херцогенбухзее, или Золотурном и Бюреном; особо опасен он был для купцов и, по слухам, обладал невероятной силой и статью. Пытались идти по его следу, да только как он появлялся, так и пропадал. Курт знал каждую расселину, каждый брод, каждую тропку в лесах и на болотах; верхом преследовать его в этих местах нечего было и думать, а пешему за ним было попросту не угнаться. Да и Юрг обычно был неподалеку, помогал, а то и направлял преследователей по ложному следу. Так провел Курт несколько лет, а Гримхильда тем временем наполнила не один сундук, но была все же недовольна сыном, который приносил домой все меньше, да и приходил все реже. Курт спутался со всяким отребьем и все, что ему удавалось добыть, люди эти тем или иным способом забирали — за игрой, а то и через девок с их ласками да забавами. За этой дикой, вольной жизнью в лесах и ущельях он с радостью забыл ворчливую мать в мрачном замке. Ей же это пришлось не по душе, да и Юрг был недоволен. Мать желала, чтобы сын принадлежал только ей. А потому даже и не пыталась пристроить его в какой-нибудь богатый замок; там ему пришлось бы прислуживать какому-нибудь рыцарю, а ей — снова испытывать нужду. Юрг не одобрял всей этой разнузданной разбойничьей жизни, как и все старые слуги, привязанные к дому почти так же сильно, как к хозяевам и прежним временам, на смену которым в очередной раз пришли новые. Старый господин тоже был человеком буйным и необузданным, но оставался рыцарем — на коне, с мечом и пикой; он не бегал на своих двоих с дубиной и клинком, что уж совсем не по-рыцарски. Бывало, что и Юрг тащился за ним верхом на своей кляче — чем не рыцарь! Замок же давно превратился в разбойничий притон — пробраться внутрь можно было только спешившись, и покидать его приходилось таким же образом, но в этом старик просто-напросто отказывался себе признаться.

Напрасно пытался он вразумить Курта; Курт как сыр в масле катался, в подобной компании чувствовал себя распрекрасно, а перед людьми более приличными он, естественно, испытывал стеснение, как боится пренебрежения всякий, кто в нынешнем своем окружении слывет первым. Но тут на помощь Юргу пришел случай.

Произошло это на рынке в Золотурне. Курт прибился к шайке каких-то лихих людей; положившись на удачу, они устроили засаду в лесу по ту сторону Эмме у Зубигена, а девиц послали в город на разведку. Под вечер те вернулись, принесли вино да привели с собой пару разбойников из Буксгау, с которыми свели знакомство на постоялом дворе; свой своего, как говорится, сразу распознает, так уж повелось с давних времен. Стали выпивать, вино ударило Курту в голову, он устроил свару, пролилась кровь. Ведь подобное с подобным в конце концов всегда соединяется, и невольно те, кто внизу, как только сила окажется на их стороне, вместе начинают действовать против тех, кто наверху, — и как же крепко они сцепляются, кажутся единым целым. Так случилось и теперь. Курту бы самому уступить, смягчиться. Однако, поскольку рыцарскому духу такие порывы неведомы, все поднялись против него, а когда наутро он пришел в сознание, то лежал весь в крови, а подсохшие раны пылали адским огнем. Так крепко, как в этот раз, его еще не били, тем более собственные же соратники, а потому еще жарче ран разгорелся в нем гнев. Он с трудом поднялся, омылся в одном из множества ручьев и по затерянной тропе направился домой. Была осень, холодный ветер гнал тучи и срывал желуди с дубов да орешки с покрасневших буков, сменивших свой окрас, подобно рыцарю или оруженосцу, осушающему с утра до вечера кубок за кубком. Дичи жилось вольготно, Господь наш накрыл ей богатый стол; гордые и дородные кабаны выводили своих малышей на роскошное пиршество, а опытный охотник легко и безопасно мог добыть в такое время дивное жаркое. И все же Курт при всем своем гневе робел перед матерью и не хотел возвращаться домой без добычи; он знал, что еды дома немного, если только Юрг не сделал запасов, чего, однако, ждать не приходилось — боль в суставах все больше сковывала силы старика. Так сын, сколь бы сильным и отчаянным он ни был, боится матери до самой ее смерти, если она жестока, а язык ее словно обоюдоострый меч и одинаково точен в любви и насмешке, в зависимости от обстоятельств. Около Хальтена наткнулся Курт на стаю кабанов под дубом, вздрогнул, вспомнив о матери, и изловил красивого молодого зверя.

Оттуда до Коппигена было рукой подать, но пробраться незамеченным ему не удалось. Кабана он поймал во владениях господина фон Хальтена, чьи дочери в то время тоже гуляли по лесу; заметив его, пробиравшегося с добычей, они поначалу испугались, а потом, когда углядели, как тихонько он крадется, начали потешаться, и ему, их ровне, пришлось слушать, как над ним насмехаются, словно над простым слугой, который промышляет, чтобы не умереть с голоду. Постоять за себя он не мог, Хальтен находился слишком близко к Коппигену, а за вольности с девушками пришлось бы дорого заплатить, поскольку у господ фон Хальтен имелись еще слуги, челядь и лошади; его крохотный замок практически был в их руках. И так он разозлился, что приходится ему все это сносить, битым быть до крови всяким сбродом, да еще и девушками осмеянным, такая в нем поднялась буря… Все яснее становилось ему, что зашел он в тупик, растратил зазря лучшие годы, да так и остался ни на что не годным молодчиком, что следовало бы ему пойти другой дорогой, чтобы чего-нибудь достичь.

Когда пришел он домой, измученный ранами и гневом, мать принялась попрекать его бестолковой жизнью (к чему, конечно, и сама приложила руку, теперь же это было ей не по нраву, как это часто бывает с матерями) и презрительно оттолкнула от себя поросенка. Юрг грустно посмотрел на Курта и рассказал ему, как возвращался из походов его отец — на коне, а позади караван с добычей, или с турниров, увенчанный наградами из августейших рук. Тут стало Курту не по себе — то ли плакать, то ли крушить все вокруг. Бушевать он не стал — побаивался матери, а плакать было стыдно, так что спрятал он обиду поглубже и твердо решил уехать и кем-нибудь да стать. О своем решении прежде всего рассказал он Юргу, который очень тому обрадовался и с еще большим усердием принялся рассказывать старые побасенки о былых героических подвигах, почестях и богатствах, о замках и турнирах, военных хитростях и дамах. В радостном усердии они вместе собрали и смастерили из старых доспехов новые латы, отчистили заржавевшие щиты и мечи, чтобы узнать, есть ли среди этой рухляди что-нибудь похожее на оружие. Целыми днями примеривал Курт доспехи, ходил, дребезжа ими по двору, замахивался мечом на столбы и деревья и требовал от Юрга, чтобы тот наносил удары по щиту. По ночам мечтал он, как отправится путешествовать по свету, станет великим воином, победами в битвах и на турнирах стяжает славу и как потом в окружении многочисленной свиты, облеченный властью, вернется домой, велит заложить новый замок с высокими башнями и сводами, а после сравняет с землей крепость в Хальтене, господ прикажет повесить на воротах, а женщин кинуть в самое глубокое подземелье нового замка и всю жизнь кормить гнилыми орехами да черными желудями.

Над землей забрезжил свет весеннего солнца; Курт и Юрг пришли к согласию, что будущий герой и ладно скроен, и сшит крепко, а еще здоров и силен, только одного не хватает для странствий по миру (причем для того, кто собирается стать рыцарем, вещи довольно существенной), а именно — лошади. Когда-то у них были лошади, но все старые кобылы до конца прошли по пути бренной плоти. На покупку новой денег не было, поскольку достать их тоже было неоткуда. Можно, конечно, это дельце обделать иначе, но они до сих пор еще ни одной лошади не уводили. Однако положение было отчаянным, не мог же Курт пешим отправиться на ратные подвиги. Так что иного выхода не было, и Юрг отправился на разведку. Для молодого господина он, разумеется, хотел достать молодого жеребца, сильного и красивого, в пене и мыле, чтобы люди еще задолго до его появления разбегались в стороны и думали: не иначе как королевич скачет. Да вот только найти такого жеребца, когда все лошади не на выгоне, можно было только в крепко-накрепко запертых конюшнях, воровать из которых было не так и весело. К тому же он был не слишком уж высокого мнения об умении молодого господина обращаться с лошадьми. Конечно, ездить верхом тот умел, но обуздать молодого дикого жеребца — совсем иное дело. Наконец, разыскал он старого монастырского коня, коротавшего свой век у какого-то мызника. Темной ночью его увели; на их радость хозяин крепко спал, иначе пришлось бы им несладко, поскольку конокрадство, как известно, дело щекотливое — кони ржут, к тому же громко, особенно если чьи-то незнакомые руки уводят их от собратьев. Когда конь оказался в замке, ржание его разносилось на всю округу: в ольшанике встрепенулись лысухи, утки взлетели с озера, олени вскочили на трепетные ноги и прислушивались, что мог бы означать этот незнакомый звук, кабаны недовольно захрюкали, что кто-то еще в их владениях осмеливается в голос заявлять о себе. И только две старые охотничьи собаки радостно вспрыгнули и отчаянно завиляли короткими хвостами в ответ на привычные звуки, напомнившие им о былых радостных днях.

Но не только лысух и оленей встревожил этот звук, не только кабан разозлился, в ярость пришла и старая Гримхильда, смутились и Курт с Юргом. Мать была в гневе, ибо из дома уходила грубая сила — отныне ей придется довольствоваться обществом одного лишь старого Юрга. И кто теперь будет добывать ей пропитание и утолять ее алчность? Раньше она осознавала неотвратимость этого отъезда, теперь же, когда пришло время, в ней возобладало себялюбие, которое не видит ничего, кроме собственных лишений, — возобладало над коротким умом старухи, желавшей день за днем получать привычную добычу. А потому принялась она отчаянно браниться и слышать ничего не хотела о том, чтобы дать согласие. Но не ругань смутила Курта и Юрга. Она всегда так себя вела, сказал Юрг, прежний господин никогда не обращал на это никакого внимания, и ему не следует. Собака лает — ветер носит, только он уедет, как она замолчит. Но никак не могли они решить, по какой дороге Курту отправиться за славой и богатством. Теперь им казалось, как кажется всяким родителям, отправляющим детей в свободное плавание по житейским волнам, что не хватает им важных знакомств. А так подъехал бы к какому-нибудь имению да крикнул бы: «Я такой-то и такой-то, батюшка и матушка шлют вам привет и просят приютить меня на время, а я буду сильным и верным слугой вашим». Но этого Курт сказать не мог. Имена его отца и матери не могли служить хорошей рекомендацией — там, где они были известны, не стоило появляться, хорошего приема ждать не приходилось, а потому лучше всего было скакать куда глаза глядят, положившись на удачу.

Но куда же ему отправиться? То были хорошие времена для отчаянных молодцов, что мечом добывали себе блага за счет других людей. Рассказывают, было в Израиле время без царей, и каждый делал что пожелает; так было тогда и в Германии. Кайзера, который следил бы за порядком, не было, каждый жил как придется.

Кайзер Фридрих был благородным человеком и могучим героем, да только затеял такое, что было не ко времени и ему не под силу, — захотел он подчинить себе самого Папу, подчинить своей власти Церковь; смело и упорно шел он к своей цели. Но как благородной лошади докучают осы и шершни, так случилось и с кайзером Фридрихом Вторым: Папа наслал на него такое количество насекомых (в насекомых удалось ему обратить даже сыновей кайзера) и так они мучали благочестивого героя, мешали ему на каждом шагу, что своей цели он не достиг, а когда отправился за победой в Италию, Германия распалась. И стал он кайзером, который стремился взлететь выше всех, но достиг меньше прочих, разве что упокоения в смерти для своего бренного тела и мира для души.

На западе города́ уже начали наводить у себя порядок, попасть в лапы бернских медведей никому не хотелось, да и Фрайбург приглядывал за окрестными землями; жителям Кибурга по воле городов также приходилось поддерживать порядок, да им и самим это было на руку. На востоке же, в низинах, жизнь была веселая — то бишь, то вверх, то вниз — и каждый делал все, что в голову взбредет, потому что сильных или слабых тогда не было; повсюду царили раздор и междоусобицы, и каждый, кому заблагорассудится, в любой момент мог внести свою лепту.

Конечно, у Юрга манера выражаться была куда проще, но приблизительно так он и думал, когда уговаривал Курта направиться в низины. Ни Поста, ни Пасхи, служившей для них только знамением весны, люди там не замечали, но это их и не заботило; ели, что было, а религия у них была такая: делай, что в твоей власти. Тем не менее, распри в это время утихали, а мирное время Курту ничего не сулило…

Прекрасным апрельским утром, вволю наевшись овсяной каши, овес для которой, впрочем, вырос не на его поле, да еще употребив вдобавок внушительный кусок мяса, поскольку не знал, когда в следующий раз удастся поесть, Курт сообщил матери, что сегодня уезжает, и велел Юргу седлать коня. Тут старуха Гримхильда, конечно, рассвирепела как никогда, и Курт остался бы дома, не вмешайся Юрг, который сказал пару крепких слов в защиту молодого хозяина, а потом еще пару, уже поспокойнее, объяснив, чем тот займется. Сам же он наймет в замок мальчишек Зайбольда, которые будут прислуживать еще лучше. Наконец Гримхильда одобрила поездку, снабдила Курта старым камзолом, да еще и выдала пару монет из тех, что он раз принес домой и которые, на ее взгляд, не представляли особой ценности.

Ни один рыцарь с сотней копий за спиной не выезжал за ворота так гордо, как Курт на своей старой кляче из-под низкого свода своего замка; с гордостью смотрел ему вслед Юрг и думал о том, каким же он вернется домой, а Гримхильда смотрела злобно, как вдруг в ней проснулись материнские чувства. А что если он не вернется, подумала она, и слезы брызнули у нее из глаз. К несчастью, у ног ее ковылял старый ворон — он-то и стал козлом отпущения, на нем она и выместила весь гнев, так что сердце ее вновь смягчилось. С удивлением провожали взглядом обитатели ветхих хижин своего разодетого хозяина, и словно дикие кошки шмыгали по кустам голые ребятишки, чтобы поглазеть на него подольше. У Курта же гордость вскоре унялась — на коне, да еще с копьем у стремени было ему неудобно, куда удобнее пешком и с дубиной наперевес. Встревоженный и испуганный, медленно скакал он вперед, погрузившись в неприятные размышления: стоит ли ему, чтобы преуспеть в жизни, порешить первого же, кто встретится ему на пути, или все-таки попросить об одолжении? Решить он никак не мог — уже тогда первый выход в свет был делом не из легких, каким бы дерзким ни слыл ты у себя дома. Сегодня молодым людям навряд ли стало легче; их на год забрасывают к лягушатникам, а то и на полгода к какому-нибудь писарю — отсюда и дерзость, причем в избытке.

Времени поразмыслить было предостаточно, по дороге никто не встречался, и чем дольше он скакал, тем тяжелее было у него на душе; ветер донес до него удивительные звуки, он остановился, прислушался, но никто не показался. Наконец между буков разглядел он крепость Зееберг, выпрямился в седле, поднял копье и пришпорил коня; он надеялся, что часовой возвестит о его приближении, потому как хозяин замка славился гостеприимством.

Но никого и в помине не было, ни единой птицы не кружило вокруг темной башни. Курт поскакал дальше, часто оглядываясь, не выехал ли кто-нибудь вдогонку, — но вот незадача, из замка никто не показался. Курт был раздосадован; заприметив небольшой замок оруженосца фон Оенца, он вспомнил, что говорил ему Юрг: во время таких странствий не стоит дурить, а лучше постучаться в первые же попавшиеся на пути ворота, пока не протянул ноги с голодухи. С одной стороны, не так уж и далеко он уехал от дома, но конь шел медленно, а крепкие размышления способствуют пищеварению; а потому подъехал Курт к воротам. Замок был небольшой, да и располагался недалеко от дороги. Конь, видимо, вспомнил, как выглядит солома, радостно заржал и избавил всадника от необходимости напрасно дуть в рог перед запертыми воротами — они уже распахнулись, а внутри ждал самый радушный прием.

Хозяин замка был человек веселый, средних лет, в прошлом бравый солдат, а теперь бодрый пропойца, были у него три миловидные дочери и жил он, ни о чем особенно не заботясь, ибо владел внушительным для оруженосца богатством, помогал вместе с друзьями, пусть и не деньгами, в строительстве и обороне монастыря Святого Урбана и рассчитывал на славные деньки в компании веселых монахов. Ему, должно быть, доводилось слышать о молодом буяне из Коппигена, и слухи эти были не самые лестные, ибо даже если на свет Божий выходит далеко не все, мало такого, что можно вовсе сокрыть от посторонних глаз. Господин фон Оенц, однако, не придал этому значения; увидев Курта с гербом Коппигена, да еще столь нелепо экипированного, он от всей души рассмеялся, так что Курт и не знал, хвататься ли ему за копье или нет.

Росту Курт был изрядного, да и лицом приятен, но теперь, облаченный в обветшалый камзол, он был немыт и покрыт коростой, движения его были неуклюжи, и все, что старый хозяин о нем слышал, делало его появление еще более комичным. За копье Курту браться, впрочем, не пришлось — прием был радушный, да и стол в зале накрыли такой, какого дома никогда не бывало: вино подавали не из Штайнхофа и даже не из Вилладингена — то был благородный напиток, старый хозяин знал толк в выпивке, а приправ в мясе было столько, сколько старая Гримхильда не использовала и за год.

Прекрасные дочери хозяина также присутствовали на ужине, и Курт не мог на них наглядеться, хотя они вызывали у него не только смущение, но и гнев, постоянно хихикая и переглядываясь. Когда старый господин услышал, что Курт отправился в путешествие навстречу своему счастью, он едва не проникся к нему сочувствием. Тем не менее, сообщил, что если бы и была у него для Курта работа, он бы, конечно, оставил парня у себя и выучил его, потому как до заправского вояки ему еще кое-чего недостает; но на несколько дней Курт может остаться, а уж он найдет время дать юноше пару советов и поупражняться с ним. Однако Курт этого не пожелал — вино ударило ему в голову, так что он направил бы копье хоть против самого великана Голиафа; служить поводом для девичьих насмешек ему тоже не хотелось, он-де вернется домой настоящим рыцарем и уж тогда на них и не взглянет, даже через плечо, тогда уж он им покажет, думал он.

Курт собрался отправиться дальше, душа его была преисполнена гордости, а вот в седле сидел он неумело и никак не мог со скакуном достичь взаимопонимания — коня все время тянуло назад в стойло, а Курт стремился как можно скорее вперед, так что смех за его спиной раздавался все громче, он все более мрачнел, а конь все более упрямился. Курт еще не знал, что чем строже всадник обращается с лошадью, тем сильнее она проявляет свой нрав. В далекие дали он бы так никогда и не попал, а вот на землю — вполне, если бы слуги не сжалились и не поторопили коня. Наконец, ему удалось уехать, но пребывал в таком гневе, что изрешетил бы копьем весь белый свет.

Старый оруженосец присоветовал ему отправиться в Цюрих — там все время междоусобицы, обе стороны всегда хорошо платят, да и добычи предостаточно; а вечером он мог бы найти приют у Святого Урбана, которому заодно должен был передать дружеский привет.

На пути Курт встретил охоту. Мимо него пронеслись олень и собаки, а за ними веселые егеря, слуги с дикими криками, на бегу они принялись подтрунивать над беспомощным всадником, но едва ему стоило поднять копье, чтобы проучить их, как их и след простыл.

Монахи приняли его гостеприимно. Вот если бы, думал он, случалось такое каждый полдень и вечер, неплохая была бы жизнь на свете. Коню его у монахов понравилось еще больше. Уже вечером, едва увидев монастырь, он пустился галопом и словно с цепи сорвался, как собака, которую долго держали вдали от родных стен и которая снова увидела дом. На следующее утро, однако, он не позволял Курту сесть на него, а когда тот все-таки оказался в седле, пусть и не привычным манером, а совершив отчаянный прыжок, не помогло и это — коняга прознал, где ему настоящее место, и ни шпорами, ни кнутом его с места было не сдвинуть. Слуги начали было догадываться, в чем дело, но поскольку монастырю конь не принадлежал, догадка эта так и осталась лишь предположением. Монахи сжалились над юношей и подарили ему лошаденку, хозяин которой скончался в монастыре.

Кляча эта, видать, застоялась в конюшне, а потому быстро и охотно понесла юношу. Но куда мы сейчас доезжаем за день, да еще и со всеми удобствами, в те времена приходилось добираться несколько суток окольными путями через леса и болота, и все равно ни о новых дорогах, ни об изменении путей никто и не помышлял. Кляча эта была куда более под стать прежней жизни Курта, чем старый упрямый конь, и с каждым днем Курт держался в седле все увереннее, но приключений с ним никаких не случалось, да и вообще дела шли не так гладко, как в первый день. Ворота крепостей ему не открывали, сколь бы громко он ни трубил; на дворах, как бы он ни угрожал, ему разве что перепадало немного сыра. Иногда ему хотелось отпустить лошадь на волю и взяться за старое, и только прежние уроки и надежды удерживали его. Неподалеку от Цюриха ему повстречались гостеприимные люди и посоветовали отправиться на север, а еще не пожалели вина, за которым не надо было далеко ходить, а все же оно было лучше, чем из Вилладингена. В полдень он передохнул в лесу, чтобы въехать в тогда уже прославленный город в подобающем виде. Мысли его начали вдруг скакать и прыгать, словно блуждающие огни на болоте, взор затуманился, а душу наполнили мечтания. Вдруг по всему лесу поднялся шум и свист, и словно ураган, мимо пронеслось целое стадо кабанов; к нему подбежал огромный черный секач, Курт хотел убежать, но было слишком поздно — он почувствовал в боку клык, вскочил, открыл глаза, и тут раздался визгливый смех.

Перед ним на рослом скакуне сидел рыцарь, что тыкал копьем в его бок, вокруг рыцаря стояла свита, потешаясь над ошарашенным Куртом. Никаких геройских поступков тут не совершить, а попытайся он воспротивиться, при неблагоприятных обстоятельствах оказался бы прибитым копьем к дубу. А потому он, пусть и сбивчиво, ответил на все вопросы. Рассказал, что он рыцарский сын, который покинул свою крепость и отправился пытать счастья, а теперь намеревался въехать в Цюрих.

Рыцарь рассмеялся и ответил, что мог бы отпустить его и вместе с ним передать привет господам из Цюриха, однако в нынешние времена пара рук, тем более таких сильных, лишней не будет, поэтому Курту стоит поехать с ним, всяко лучше Цюриха. Курт не нашел ничего другого, как поплестись на своей кляче за рыцарем, и вскоре прознал, что тот рыцарь — не кто иной, как барон фон Регенсперг, самый заклятый враг Цюриха.

Такого большого и великолепного хозяйства Курту еще не приходилось видеть, такого богатого выезда, такой полноты и изобилия во всем. Юношей вроде него тоже было предостаточно, все аккуратно одеты, но при этом озорничали или бродили без дела. Новичок, попав в их компанию, оказался в затруднительном положении, а неосторожные юношеские высказывания обычно влекут за собой тяжелые последствия; конечно, в те времена они не могли служить поводом для судебного разбирательства, однако часто становились причиной многолетней вражды, в которой бывало пролито немало крови. Курт стал объектом гонений, на его голову обрушился град насмешек, ответить на которые он не умел. Стоило ему бросить гневный взгляд на одних обидчиков, как новые стрелы летели с другой стороны. Так и продолжалось, пока не вмешался Регенсперг. Тут уж все уладилось, а у Курта появилась твердая почва под ногами.

В тот же вечер оружейник доложил барону, что из нового юноши может выйти толк, — он силен и ловок, как никто другой, недостает лишь выучки; однако укротить его будет тяжело — некоторым насмешникам уже пришлось несладко, и погасить вспышки гнева навряд ли удастся.

С этого дня барон не спускал с него глаз, и Курт проявил себя на удивление способным учеником. Следопыт из него был первоклассный, на охоте он оказался самым искусным и хитрым, во владении оружием он совершенствовался с каждым днем, но неукротимый нрав его не смягчался. Товарищи немного поостыли — его превосходство в силе внушало опасения; однако они беспрестанно втихаря подзуживали и от всей души потешались над вспышками его гнева, тем более отчаянного, чем незначительнее был предмет, на котором Курт его вымещал. Они тупили его оружие, ослабляли подпругу, прятали все, что могли, из его вещей, или же отправляли его по ложному следу; не проходило и дня, чтобы они не сыграли с ним какой-либо шутки. Это отравляло ему жизнь, хотя ее и так нельзя было назвать сладкой. Он выучился, но что дальше: долгие годы можно состоять в оруженосцах, но что это давало? Поставь он хоть все дни такой жизни на карту, приключений, славы и богатства это все равно не сулило.

Однажды вечером он не вернулся в Регенсперг; когда он не явился и на следующий день, решили, что с ним произошел несчастный случай и долго его оплакивали; некоторые — потому что исчез объект для насмешек, барон же действительно горевал по способному юноше.

С Куртом на самом деле ничего не произошло, он просто сбежал. Во время разъездов по поручениям барона ему на пути повстречался всадник, хорошо экипированный, с копьем наперевес. Курт ничтоже сумняшеся выбил его из седла, к чему рыцарь отнесся вполне благосклонно, словно бы в знак приветствия крепко пожал Курту руку и предложил спешиться, чтобы немного отдохнуть на траве. Лицо у рыцаря было старое и огрубевшее, но все же с явными чертами доброго нрава; несмотря наотчаянные повадки, он был одним из тех славных ребят, которые всю жизнь стремятся жить на широкую ногу, но так никогда и не достигают цели, то и дело размениваясь на сиюминутные удовольствия. Такие люди никогда не властвуют над собственной жизнью, будучи рабами мгновения. Он сражался за хорошую плату, во множестве стран на стороне разных господ, но не сохранил от тех времен ничего, кроме множества ранений да полной бутылки, из которой теперь и решил попотчевать Курта. Последний долго себя уговаривать не заставил — слез с коня, меч положил рядом и вытащил кинжал. Старик только рассмеялся над такими мерами предосторожности, прошелся по воинскому служению в замках знатных господ и восславил свободную жизнь — сегодня здесь, завтра там, но всегда именно в том месте, где веселье бьет ключом и добыча лучше. Жизненного опыта у него было достаточно, чтобы мгновенно распознать в душе Курта слабое место, и не успела бутылка опустеть, как был заключен их союз. Вместе со стариком Хансом аб Гютчем отправился Курт навстречу новым веселым приключениям.

Снова поступать на службу он не желал, к тому же теперь его легко могли узнать; промышлять разбоем на дорогах нравилось ему куда больше. Он размышлял в том духе, что если раньше, когда он был простым разбойником, добычи у него было в достатке, то какая же удача улыбнется ему теперь, когда он займется этим делом на рыцарский лад. Ханс от таких размышлений рассмеялся, но счел нужным возразить. Ему-то было известно, что знатные господа с разбойниками на дорогах обращаются так же, как с дичью в лесу, и не терпят в своих угодьях залетных пташек, а изловив их, тут же отправляют в ощип; но он полагался на свою счастливую звезду, каковая уже не раз помогала ему выбраться из петли, а если уж суждено петле затянуться, так тому и быть, и не важно, днем раньше или днем позже, вот что он думал. Они принялись за промысел, коим занимались главным образом между Цюрихом и Люцерном, но иногда заходили по Ааре и дальше; нападали на торговцев, да и вообще на всякого, кого полагали слабее себя. Нередко в насилии обвиняли владетеля земли, на которой они устраивали свои бесчинства, но тот всячески отрицал вину, пытаясь переложить ее на кого-нибудь из соседей, к тому же аб Гютчу хватило ума выбрать цвета и символы таким образом, чтобы подозрение непременно пало на того или другого. Так что все эти господа разругались еще до того, как поняли, что их водят за нос какие-то пришлецы. Когда в этом, наконец, убедились, рвение к их поимке лишь усилилось. Впрочем, у Курта с аб Гютчем водились друзья из простого народа, из отдаленных хижин; здесь они никому не вредили, делили особо лакомые куски с хозяевами, да еще и коротали с ними веселые ночи. Никто их не выдавал, зато часто нашептывали, где устроена засада. Так однажды вечером они узнали, что барон фон Эшенбах на следующее утро будет разыскивать их в своих владениях, где они провели некоторое время. Ночью они перебрались поближе к Цофингену, где рассчитывали укрыться на одном берегу в болотах и кустарнике, либо на другом, между холмов и утесов. Лошадей по темным переходам они вели за собой, а когда с рассветом свернули в лес, владения фон Эшенбаха давно были позади. Внезапно лошади громко заржали, из кустов раздалось ответное ржание, вокруг них все пришло в движение, и не успел старый Ханс вскочить в седло, как его повалили на землю, погнались за Куртом, но он, поняв, что Хансу помочь не сумеет, моментально очутился в седле и умчался быстрее ветра. Тут уж оставалось только радоваться, что вовремя обучился он езде, да избавился от монастырского коняги.

Напали на них молодцы из Цофингена, некоторые из которых оказались жертвами разбоя и грабежа; они прознали об охоте фон Эшенбаха и решили, объединившись с жителями Дагмарселлена и Кнутвиля, устроить засаду за пределами земель фон Эшенбаха да поглядеть, не попадутся ли в ловушку беглецы. Пташки эти о засаде и не подозревали, так что шли прямо в руки ловцам. Несчастного Ханса с триумфом проволокли по деревням до самого Цофингена. Он, однако, не падал духом, на все издевки отвечал весело и незлобиво, и не успели его доставить в Цофинген, как он, если и не полюбился всем и каждому, то уж точно заручился всеобщим сочувствием, однако дальнейшая участь его была неизвестна, хоть повешение ему, в любом случае, не грозило, — по крайней мере, не в Цофингене.

Курт, оставив далеко позади своих преследователей, все так же несся вперед, и только когда добрался до Хергисвиля, пустил лошадь шагом и принялся думать, что же делать дальше. Частенько слыхал он от Ханса, что с этой стороны Виллизау в глухой чаще живет отшельник, прежний его товарищ, который давно охромел и теперь покрывает слабое тело власяницей, а живет хитростью да людской глупостью, как прежде жил силой и чужой слабостью.

Этого-то отшельника он и решил разыскать; у него, по крайней мере, можно будет схорониться, да еще и получить добрый совет. Тому, кто вырос в лесу и в поле, устроиться всегда куда проще, чем нежному городскому дитяте с картой в руках и сотней указаний в кармане. Вскоре Курт уже разглядел пещеру, а перед ней сидел отшельник, а рядом с ним — румяная женщина, что отрезала отшельнику увесистый ломоть ветчины, пока тот с наслаждением утолял жажду из внушительных размеров кружки. По всему было видно, что они не впервой сиживают вот так, казалось, будто понимают они друг друга с полуслова. То ли бурлящий ручей заглушил шаги приближающегося гостя, то ли эти двое были так заняты друг другом, однако Курта они не услышали до тех пор, когда нельзя уже было ни спастись бегством, ни спрятаться. Женщина заметила его первой. Мы намеренно говорим, что она его заметила, потому что у женщин, как известно, особое чутье; оно не в зрении, не в слухе, не в обонянии, мы полагаем, они чувствуют всем телом сразу, — это совершенно особенное чувство, когда рядом с ними появляется мужчина. Как проявляет себя это чувство — то ли женщины испытывают содрогания, то ли кровь бежит быстрее по жилам, — нам неизвестно, потому что никому женщина этого не расскажет. «Господи Боже!» — вскрикнула она и вскочила, побелев как полотно. Тогда и отшельник оторвался от кружки, но сохранил хладнокровие, его опытный глаз сразу распознал чужака. — «Сядь, Гертруда! — сказал он. — Твой господин, священник из Целля, послал тебя не к больному и не к обессиленному длительным постом, дабы укрепить его силы, но к грешнику, которого тебе и самой следовало бы бояться. Ты поступил по-христиански и помогла мне, а потому ешь и пей, тебе понадобятся силы на тяжелом пути домой! А ты, юноша, тебя кто послал? О спасении чьей души должен я молиться и какого больного тельца или хромую собаку должен я исцелить?»

«Привет вам от Ханса аб Гютча, благочестивый отец, — ответил Курт, — он указал мне путь к вам». Тут отшельник весь сжался — не хотел он говорить о грехах подобного рода в присутствии стряпухи господина священника, пусть других грехов перед нею и не стыдился. Но пришел в себя, предложил юноше спешиться и присоединиться к трапезе, которую послал благочестивый господин священник из Целля, пусть ему даже это было и невдомек.

Отшельник думал, как бы поскорее спровадить кухарку и всячески намекал ей, что пора бы отправляться домой, та же вела себя так, будто ничего и не замечала; ей явно по душе пришелся Курт, статный и дюжий парень, а когда он случайно спросил, далеко ли до Целля, она вызвалась показать дорогу. Лишь услышав, что Курт не хотел бы отправиться вместе с ней и что им с отшельником кое-что надо обсудить, и не для ее ушей это дельце, она вскочила, бросила холодный взгляд на отшельника и решительно ничего не ответила на его приглашение убираться подобру-поздорову. Тем дружелюбнее, однако, обошлась она с Куртом, которого настоятельно просила зайти в гости, когда прибудет в Целль. Когда она наконец отправилась в путь, отшельник осклабился ей вслед, но ничего про нее не сказал, а стал расспрашивать о своем друге. Курт рассказал о постигшей их неудаче, как нужда заставила его отправиться в эту долину и что никакого иного места, где можно было бы скрыться, ему неизвестно.

Отшельник задумчиво покачал головой, уточнил, где Курту удалось оторваться от погони и кто его мог видеть, и наконец сказал: «Здесь ты не в безопасности. Я уже давно слыхал о гневе господ на тех, кто столь нахально вмешивается в их дела, но никогда не думал, что Ханс, этот старый лис, занимается подобным сумасбродством; и все же я сильно удивлен, что он все-таки угодил в ловушку. Они пойдут по твоим следам так далеко, как только смогут, в этом все господа едины. Отдали бы вы кому-нибудь из них часть добычи, тогда могли бы рассчитывать на защиту в его владениях, он и искал бы вас вместе со всеми, да вот только найти бы не смог. Здесь тебе не скрыться, никакого уважения к святым эти господа не питают, тем более, если затронуты их интересы; от крестьян я бы тебя может и защитил, в них живет еще истинная вера. А вот господам я освящаю скот, да готовлю кой-какие снадобья, а все ж таки смотрят они на меня косо, к тому же и священники точат на меня зуб и проповедуют мнимую святость так громко, что в горах обвалы; все это от зависти, хотя не знают и половины того, что мне приносят. Да только пусть их проповедуют, чем больше проповедей, тем более верующий приходит ко мне народ, тем меньше у него страха перед истинной верой. Но именно поэтому я должен хитрить и не давать врагам ни малейшего повода, иначе беда, в которую попал Ханс, по сравнению с моим положением, покажется детской забавой. Ешь, пей, а я пока скажу, где тебе надежней всего схорониться.

Поезжай вверх по ручью до того самого места, где из земли бьет ключ, поднимись на холм и окажешься в Лангентале; на самом верху, у края долины стоит церквушка, а над ней увидишь крепость; ты окажешься там еще до заката. В крепости живет рыцарь, старой закалки человек, — днем на коне, ночью чаша в руке. Хлебосольнее и храбрее его не сыскать, однако же он и не церемонится; что его злит, он крушит, а если ему чего-то хочется, он это берет; кто сможет найти к нему подход, будет жить как у Христа за пазухой. Зовут его Бартли фон Лютернау. Была у него богатая родня, у которой он ходил в долгу; поскольку детей у них не было, он надеялся им наследовать, а потому о выплате долга не заботился — наоборот, с каждым днем все увеличивал его. А когда родня ничего уже ему давать не пожелала, он собрал людей, отправился к родным и поклялся не уходить, пока не добудет денег. Престарелые родственники люди были брюзгливые, они и слышать ничего не желали; а потом и вовсе бес их попутал и отдали они все свое имущество, а заодно и деньги, что причитались Бартли, на возведение монастыря Святого Урбана. Можешь себе представить, каково было племянничку, все силы рая и ада призывал он против такой щедрости, но все напрасно; угрожал, что спалит все от Лютерна до Святого Урбана, но его только подняли на смех, да еще и потребовали вернуть старые долги. Так он рассвирепел и решил сам собрать причитающееся, в том числе, и украденное у него добро, и с тех пор пребывает в постоянной распре с монастырем. В ближайшие дни собирается он отправиться в большой поход, чтобы вернуть себе все, что его по закону и совести. Ты ему пригодишься, скажи только, что послал тебя Пост из ущелья».

«Что же, ты с этим господином в лучших отношениях, чем с прочими?» — спросил Курт, которому сочувствие вовсе не было чуждо. — «Нет двух одинаковых богачей, как нет одинаковых святош; другие богачи ненавидят рыцаря из Лютерна, потому что тот живет, как хочет, а не им в угоду, прочие священники ненавидят меня, потому что меня в моем ущелье их устав не заботит, принимаю, что мне приносят, и делаю, что просят; так вот и я, и он одинаково ненавистны теми, кто нам завидует и хочет нас раздавить. Почему бы нам не стакнуться и не помогать друг другу, чем сумеем? Иди и ни о чем не думай, можешь рассчитывать на радушный прием».

Хотел было Курт порассказать еще о службе, с которой сбежал, как стала она для него невыносима, да только Йост научил его, что к рыцарю Бартли эдаким зеленым юнцом являться не следует, а лучше предстать опытным воякой, что жизнь в Лютерне не сахар, церемониться никто не будет, зато все промеж собой закадычные друзья, а хозяева и слуги сидят за одним столом. Отшельник поторопил Курта — и очень вовремя, потому что едва тот уехал, а отшельник уселся перед пещерой плести корзины и затянул духовную песню, внизу в долине затрубили в рог и вскоре из кустарника показалось несколько всадников. Они закружили вокруг пещеры, словно свора собак, и через мгновение обнаружили место, где лошадь Курта вытоптала траву. С криками набросились они на отшельника, но тот спокойно продолжил мастерить корзину, словно бы его все это и не касалось. С грязными ругательствами и угрозами всадники потребовали выдать им беглеца, однако он ответил, будто ничегошеньки не знает, только что возвратился домой из деревни с той стороны горы и никого не встречал. И вообще, пусть поищут в хижине, и если найдут кого-нибудь, пусть забирают с собой. Но никого они не нашли, следов от хижины никаких не вело, потому что Курт, по совету Йоста, довольно далеко заехал вверх по ручью, а когда преследователи все-таки обнаружили следы, он уже давно был в безопасности.

Когда Курт разглядел в долине церквушку, а над ней серую крепость, был уже вечер. Перед ним расстилалась заросшая горная долина, тут и там по ней были разбросаны богатые хутора, слышно было мычание коров, на пути ему встречались крепкие мужчины и стройные девушки с гордыми лицами. Ворота крепости были незаперты, во дворе царило беззаботное оживление, можно было видеть, что обитатели не страшатся нападений. Могучий мужчина вышел из стойла, схватил слугу за горло, отвесил ему пару ударов и, словно жука, отбросил в сторону; как собака, с воем отполз слуга еще дальше, пока не нашел какого-то укрытия; туда-то он забился и умолк. Рыцарь этот был Бартли из Лютерна или Благородный Бартли фон Лютернау, человек крайне жестокий. Голова его покрылась сединой под тяжкими ударами судьбы, горячая кровь его, однако, еще быстро бежала по жилам, причем, вечером быстрее, чем утром, как это и по сей день бывает у благородного сословия, да и не только. Вернувшись на закате домой, он проходил по стойлам и дому, и если находил кого в праздности или же уличал в жестокости к животным, то устраивал над ним суд и карал собственноручно. Так легко слуга, который посмел дать пинка хозяйскому коню, не отделался бы, если б только появление Курта не привлекло внимание хозяина. Пришелец показался ему странным; быстрым и твердым шагом подошел он к Курту и спросил, чего ему тут надо. Курт же отвечал, что приехал передать привет от отшельника Поста из ущелья, а больше ничего ему не требуется. Тут лицо рыцаря осветила улыбка; он пригласил Курта спешиться и провел его в зал, где на столе оставалось еще много съестного; только там он спросил: «Ты привез послание?» Послания у Курта не было, так что ему, чтобы как-то оправдаться, пришлось попроситься на службу, хотя ему это и было не в радость.

Рыцарь опустился на тяжелый дубовый стул и начал суровый экзамен, расспрашивая, кто Курт такой и откуда; продувные типы встречались уже тогда, и уж если хотели кому-нибудь задать трепку, а сами не могли, то и подсылали мнимых друзей. Экзамен Курт выдержал неплохо; выяснилось, что фон Лютернау в свое время знавал старшего Коппигена и даже съел с ним не один пуд соли, да и Ханс аб Гютч был ему не чужой. Слыхал он и о двух неизвестных разбойниках, причинявших страшную головную боль всем местным господам, и слухи эти были ему в радость. А потому он крайне радушно принял Курта, выказал ему полное доверие, а весь оставшийся вечер они, как водится, пили и рассказывали небылицы о прежних геройских деяниях, хвастаясь тем, что еще помнили. Курт прознал, что уже на следующее утро рыцарь собирается нанести врагам решительный удар. Он намеревался попасть к самому Святому Урбану, — он слышал, что там готовятся к обороне, — и попробовать силы в осаде священных стен, хотя и разглагольствовал о последствиях, которые такая вылазка неминуемо повлечет за собой, и что совершать подобное следует разве что в отчаянной нужде или в приступе гнева.

Рано поутру тронулись в путь из Лютерна. Компания из ворот выехала не самая приятная, но удалая, все огрубевшие от непогоды, закаленные в жестоких боях, у всех крепкие руки, ловкие члены, вооружены до зубов, но не для того, чтобы ломать стены, а чтобы привезти домой все, что смогут урвать. По этой-то причине и любили слуги своего господина и помогали ему, чем могли; им многое перепадало, а часто он даже разрешал им поехать с собой и самим поживиться. Курт получил новые доспехи, а вороная лошадь под молодым наездником неслась во всю прыть. Предводитель войска сначала намеревался пробраться через лес и горы в Эрисвиле и Рорбахе, а там уже спуститься по долине, но боялся связываться с головорезами из Рорбаха, да еще из Мадисвиля, — все они были охранителями монастыря. А потому поехали через долину, потом к Гросдитвилю и Альтбюрену; по пути к ним присоединялись еще приятели, так что вскоре войско имело совсем уж внушительный вид. Бартли пришло на ум внезапно напасть на Святого Урбана, не в последнюю очередь потому, что он слыхал, будто там укрывается кто-то из его родни, и уж не научить его благочестию было бы выше его сил. Да только вскоре он смекнул, что там собралось множество всякой знати, а потому дело может принять опасный оборот. Тогда он повернул влево на поросшие лесом холмы, по которым, укрытый и незамеченный, он мог добраться до богатых хуторов Лангенталя.

В Лангентале как раз заканчивали работу в поле, загоняли скот, а сброд возвращался в трактир; наступила ночь, и под ее покровом к глазам людей тихо подступал сон. В поздний вечерний час на улице царило необычное беспокойство. Под вечер через поселок проехал огромный монастырский виновоз — в те времена через Лангенталь пролегал торговый путь. Еще во времена римлян так называемая дорога сундуков^[9] соединяла западную часть Швейцарии с восточной. Такой виновоз в то время был событием, встретить их можно было куда реже, чем теперь, да и вино в ту пору по стране возили редко. К тому же за главной повозкой волочились еще две, у одной поломалась ось, а у другой дышло, ехать дальше они не могли, и их пришлось оставить в Лангентале на ночь.

Единственное, что в ту пору было приблизительно таким же, как и сейчас, это народ. Две повозки с вином посреди улицы долгой ночью — нечто, чего в те годы в Лангентале не видывали; оставили их в селении, принадлежащем монастырю, а потому никто, кроме пары возниц, их и не охранял. Каждый желающий мог поглазеть на удивительные повозки, гадали, сколько же вина в каждой из бочек, каково оно на вкус. Один задавака из прислуги даже вызвался тайком проделать дыру в бочке, а другой — и вовсе пробить бочку и сказать, что сама лопнула. Возниц же такие речи возмутили, и дерзкие слуги быстро были отправлены по домам, сами же они остались и продолжили глазеть на бочки, и чем дальше, тем больше они им нравились, и чем дольше они смотрели, тем крепче задумывались, как бы сделать так, чтобы все-таки составить мнение о содержимом. Наконец, когда они остались одни, первый сказал: «Есть такой обычай: предлагать сторожам выпить на ночь, и если бы тут были хозяева, они бы сами нам предложили; а раз уж их здесь нет, как насчет того, чтобы самим выпить, а уж потом все рассказать?»

Нехорошо это, сказал другой; без спросу брать не положено, но отлить немного — это не повредит; хозяева подумают, что бочка прохудилась. А можно еще долить воды, посоветовал третий, он-де слыхал, что возницы частенько этим промышляют. Числом их немного, так что если они и отхлебнут некоторое количество и дольют воды, вина это не испортит.

Совет был признан хорошим, так и порешили сделать, да вот вспомнили, что все женщины селения как раз собрались на площади. Слуги подумали так: не желаете нас видеть, ну так погодите, придут другие, и намекнули, заглянув домой, какое веселье на площади у винных бочек, и тут уж женщин дома было не удержать — всем хотелось хотя бы краем глаза взглянуть, как же там развлекаются мужчины.

Тут бы снова пригодился хороший совет, потому как дыры в бочках теперь пришлось бы пробить нешуточные; мужчинам было известно, что у баб-то глотки луженые. Так они судили да рядили, пока наконец одна не додумалась, что можно попросту взять себе обе бочки и сказать, что ночью их стащили какие-нибудь враги монастыря, да хоть бы и этот дикарь Бартли. А чтобы обставить все поправдоподобнее, можно было бы еще и запалить какой-нибудь старый сарай, выгнать скотину на какой-нибудь далекий луг и сделать вид, что ее хотели увести, еще можно некоторых связать, и уже потом послать в монастырь известие, что все это козни врагов. А если всех взять в долю, то и болтать никто не станет. Совет пришелся по душе собравшимся, все тут же принялись за работу. Но тут с гор раздались крики, и по улице, словно вихрь, промчался всадник в черных доспехах на вороном коне. «Это Бартли, Бартли!» — такие раздавались возгласы, и вся толпа, как солома на ветру, бросилась врассыпную, жажда у всех тут же улеглась, а члены задрожали от страха и ужаса. Ни один не подумал даже о сопротивлении; смеяться над злым врагом одно, и совсем другое, когда он вдруг оказывается среди зубоскалов, будто выпрыгнул из преисподней. Это действительно был рыцарь Бартли. Покуда войско его обрушивалось на отдельные дома, решил он напасть на сборище людей, которых заприметил на площади, что в этот неурочный час была освещена. Когда толпа разбежалась, его взору предстали повозки — неожиданная и тем более приятная добыча.

Пока со всех дворов сгоняли скот и собирали по домам все самое ценное, была предпринята попытка сдвинуть с места повозки с вином, но получилось это только с одной, вторая же была перегружена; тогда в отчаянном своем веселье благородный рыцарь разрешил выпить кто сколько сможет, а остальное вылить — ни одной капли не должно достаться проклятым святошам. Поручение это дважды повторять не требовалось, еще ни один его приказ люди не выполняли так рьяно; но странная штука — чем ретивее они трудились, тем больше им казалось, что они никак не справятся.

Тем временем, прибывшая к Святому Урбану главная повозка с вином была встречена с восторгом. Может быть, когда в монастырь попадали драгоценные реликвии, внешней торжественности бывало и поболее, однако подлинная радость сердца на этот раз явно перевешивала. Как крестьянин приглашает друзей испробовать колбасы, а то и на праздник урожая, когда достает самые ценные запасы, забивает лучшую скотину, так и монахи в этот день пригласили друзей и меценатов отведать нового урожая и сравнить со старым. А поскольку славные рыцари делали подношения и собственной братии, особливо за чужой счет, как, например, какой-нибудь бравый крестьянин щедро потчует батрака, когда сам восемь дней кряду ест и пьет за чужим столом, — так вот по этой-то самой причине ни один из рыцарей не явился без сопровождения, приведя лучших друзей и развеселых собратьев по оружию. Бартли из Лютернау тоже что-то слыхал про этот пир, однако по непонятной причине приглашения не получил, иначе он, вне всякого сомнения, повел бы себя иначе. Может быть, в те суровые времена монахи все это дело держали в секрете, хроника об этом, в любом случае, умалчивает.

Услышав известие о двух пропавших бочках, аббат немедленно выслал двух надежных людей разузнать, в чем дело. Аббат был человек умный и знал, что люди наверху, стоит им носом почуять вино, не угомонятся до тех пор, пока не почувствуют его во рту. Двое монастырских слуг заметили в чаще между Святым Урбаном и Лангенталем нечто подозрительное; один тут же отправился назад предупредить о возможной опасности; второй же осторожно направился дальше. Он хорошо знал людей Бартли, но в чем дело, не разобрался, пока не вышел на Лангенталь; а уж оттуда со всех ног поспешил в монастырь.

Он застал собравшихся в оживленном споре; новое вино нашли великолепным, допили старое и уже намеревались снова отдать должное новому, дабы вынести справедливый вердикт, какое все-таки удалось лучше. Новость произвела среди спорящих такой эффект, как если бы спичка упала в бочку со спиртом: опасения подтвердились: Бартли напал на Лангенталь. Все с ликованием вскочили со своих мест, а некоторые братья надевали доспехи тем ловчее, что не преминули поскорее избавиться от ряс, даже аббат не смог удержаться. Благодаря тому, что все уже было в готовности, отправиться смогли очень скоро, и вряд ли из монастырских ворот когда-либо выезжало более веселое и отважное войско, в самом что ни на есть подходящем настроении для жестокой свары.

Вокруг повозок с вином тоже царило веселье; чем больше люди Бартли пили, тем в лучшее расположение духа приходили, и липли к бочкам, как осы к винограду. Напрасно объявил Бартли отступление, напрасно влез на коня, и Курт вместе с ним, никто и не думал следовать их примеру, тычки и окрики тоже не помогли; он уже разрубил одну бочку в куски и замахнулся на вторую, как вдруг по улице снова бешеным галопом пронеслась группа всадников. Это несколько отрезвило пропойц, они вняли громогласным приказам своего вожака и в гневе бросились за упущенным добром, а рыцарь с Куртом тем временем вступили в схватку с двумя из всадников. Они тщились удержать их, пока оруженосцы и слуги дали тягу с добычей, уж в этом им таланта было не занимать.

Но вскоре рыцарь фон Лютерн осознал, что сдержать противника невозможно; он уклонился от сражения, а вместе с ним и другие — все, кроме Курта. Он вложил в эту поножовщину всю душу, и всем своим могучим телом определял ход поединка. Сражающиеся двигались вокруг него с опаской, потому как не привыкли во время подобных стычек биться в полную силу, тем более, что поживиться было нечем, вот и щадили коней, снаряжение и тело. Наконец, одного брата одолела скука, он подобрался к Курту, отразил удар его меча прочной своей палицей и обрушил ее на его шлем, да так, что тот треснул, ремни лопнули, голова у Курта упала, члены ослабли, и он без сознания рухнул с лошади.

Бой был окончен, самые разгоряченные оставили погоню и возвращались назад, к воякам поспокойнее, что давно уже приладились к бочкам, приходили в себя и старались не проронить ни капли. Вскоре перешли к рассказам о былых подвигах, и так вышло, что хоть ночь и началась с жутких событий, утро выдалось развеселое. Вот только спасенного вина осталось немного, что наводит на мысль, что бочки в ту пору были не такие уж и вместительные, как сегодня. Когда, наконец, задумались о возвращении и пошли за лошадьми, наткнулись и на Курта. Поскольку доспехи на нем были справные, их решили от него избавить, но заметили, что в нем еще теплится жизнь. Вокруг собрался народ и начал гадать, как же с ним поступить. Наконец, подошел тяжеловесный, пожилой господин, который на поле боя, возможно, был и не в первых рядах, но у бочки всегда оказывался первым, да и сейчас не хотел от нее отходить; немалого труда ему стоило устоять на ногах и разглядеть того, на кого он пришел взглянуть. Однако едва он узнал его, как сказал, что эту добычу он, пожалуй, возьмет себе, у него, мол, есть к нему свои счеты. Возражений не возникло, он отдал своим людям приказ, они оттащили Курта в сторону и исчезли с ним в рассветном тумане.

Это был старик фон Оенц, он узнал Курта и решил выручить. Душа у него была добрая, парень как-то скрасил его полдень беседой, а потому и полюбился ему; он был его соседом, отца он тоже знал, а потому не хотел, чтобы с молодцом что-нибудь приключилось. Всякого рода разбой был в то время не редкость, но уже тогда принято было находить козлов отпущения, а то и просто хватали кого-нибудь, и доля его была незавидна: он становился примером для прочих, которым хотели внушить страх; обращались так, в основном, с незнакомцами и с теми, у кого не было ни влиятельных родных, ни денег на выкуп. Господин фон Оенц был достаточно стар, чтобы знать, как устроен мир, и не доверять обитателям монастыря, и понимал, что если провести ночь, воздержавшись от вина, легко можно пасть жертвой злого умысла и уговоров, особенно, если речь изначально шла о пощаде. Он был одним из тех старых сычей, кто тем быстрее соображает, чем больше в голову ударяет вино, так что на скорую руку совершил суд да и отправил Курта к себе домой, к дочерям.

Слуги, которые должны были сопровождать Курта, злорадствовали, как всегда зубоскалит тот, кто уже рассчитывал набить живот на кирмес^[10], а тут вдруг пришлось раскапывать осыпавшийся колодец. Они перебросили Курта через седло и не скупились на тычки и удары, путь лежал аж через Херцогенбухзее, им там предстояло кое-кого навестить, и они надеялись перекусить под тем предлогом, что им нужно заботиться о раненом. Когда они добрались до места, уже наступил полдень, а Курт все был без сознания.

Девушки уже в те времена отчаянно скучали. Разумеется, все умели вязать да вышивать, а по некоторым свидетельствам даже прясть, следили за коровами и курами, помогали на кухне и в погребе, в общем, занимались всем тем, что сегодня вышло из моды; с одной стороны, в старину всегда было чем заняться, а с другой, все изнывали от безделья, ждали новых впечатлений, особенно же, когда отца не было дома. Девушки — вообще существа удивительные, вечно-то им чего-то не хватает, а стоит спросить, чего именно, так и не знают, что ответить. Случилось так, что они выглянули из своей башни именно в тот момент, когда слуги везли Курта. Им показалось, что везут отца, они вскрикнули, выбежали навстречу, а впереди прочих — самая младшая по имени Агнес, пугливая, словно лань, но здоровая и красивая, кровь с молоком. Она прильнула, как она думала, к голове отца, и только обвив ее руками, поняла, что голова не седая, а принадлежит молодому человеку. Она ужаснулась, но поскольку глаза у юноши были закрыты и он не видел, что произошло, она не выпустила его голову из рук, а проводила слуг в замок, постелила раненому мягкую постель и сделала все, что нужно, для ухода за пострадавшим.

Для трех сестер в их одинокой жизни это было настоящее событие, а то, что юноша, который пока так и не пришел в сознание и оставался на их попечении, привлек и очаровал их, поймет каждая девушка, пусть даже и не захочет подтвердить. Курт за последние месяцы превратился в статного красавца, в облике его сквозила необузданность и гордыня, что так идет молодым людям и, как магнит, притягивает девушек, хотя потом и выветривается или переходит в спокойную уверенность, каковая и является залогом красоты. Эти суровые черты свидетельствуют о характере, что столь дурен для мужчины, ибо говорит, что жизнь его не закалила, а изуродовала. Однако, когда за потерявшим сознание юношей ухаживают три живые и порывистые девушки, то, если он только не очень плох, вскоре к нему вновь должна во всей полноте вернуться жизнь. Так случилось и с Куртом, и радостно было наблюдать, как девушки, когда он пошевелился и открыл глаза, встрепенулись, будто пугливые лани при виде охотника, и робко подслушивали и подглядывали, чем он занят и как он выглядит, — так олени боязливо выходят на опушку, когда собаки скрываются из виду. И как часто бывает в таких случаях, даже с самыми опасливыми оленями, вскоре потеряли они всякий страх, стеснение прошло, особенно у старших двух дочерей, и лишь младшая все еще побаивалась, краснела и все опускала и вновь поднимала на юношу глаза. Именно это, видимо, и пленило Курта; потому как, пусть вокруг него и были все три девушки, он словно бы видел только Агнес и никого более, как бы старшие дочери ни старались привлечь его внимание.

Короче говоря, все это уже в те времена происходило примерно так же, как происходит и сегодня, и когда старый хозяин наконец добрался до дома, отведав как следует аббатского вина, любовное томление уже достигло своего апогея. Старик, однако, и вовсе бы ничего не заметил, если бы Бригитте, старшая дочь, не обратила на происходящее его внимания. Она бы с удовольствием заполучила Курта себе; тем более, что, по ее мнению, настало время. На нее он не смотрел, а на Агнес все глаза проглядел, она и оскорбилась, да еще и встревожилась за честь дома, и считала, что отцу следовало б гнать этого злодея за порог.

Удивительно, как все-таки по-разному видят люди одно и то же явление, когда оно касается их, а не кого-то другого. Бригитте просчиталась. Старику фон Оенцу никто был не указ, да и не поглупел он с возрастом настолько, чтобы полагать, будто можно запретить молодым людям любить, или же погасить это чувство, как задувают свечу. К тому же он помнил свой возраст и не мог не радоваться, если хотя бы одна из дочерей нашла себе защитника в эти жестокие времена. Курт был ему по душе, пусть и беден, зато смел и в состоянии защитить в случае чего и жену, и добро; кроме того, за сильным мужем куда спокойнее, чем за богатым, но слабаком. Когда Бригитте сообщила отцу о своем открытии, да еще с таким лицом, будто раскрыла самому королю обстоятельства грязного заговора, он лишь ухмыльнулся и преспокойно остался сидеть на своем месте, потягивая вино из кубка со все более благостной миной, в то время как волнение Бригитте росло, по мере того как она расписывала преступление молодых людей во все более мрачных красках.

Спокойствие отца вывело Бригитте из себя. «А теперь, отец, — сказала она, — слуги должны отделать его кнутом или выбросить в колодец». «Это отчего же? — удивился господин фон Оенц. — Дела не так уж и плохи; лучше всего сохранять спокойствие». Но Бригитте продолжала ему выговаривать и осыпать упреками, а конец был всегда один: если бы только покойная мать узнала, как мало отец заботится о своих детях, она бы восстала из могилы; отец же выслушивал все эти речи совершенно хладнокровно, а потом пресек разглагольствования, сказав лишь, что ей пора угомониться, что кончится все хорошо; этого она вынести уже не могла, выбежала вон, взъерошила волосы и поклялась оставить свет, который стал столь дурен, что отцы преспокойно наблюдают, как дети опускаются на самое дно, а совесть их не пробудить от равнодушия даже упоминанием почившей матери.

Курт после двухлетнего отсутствия оказался в двух часах езды от родного замка, а ни славы, ни добычи у него не было; шлем его был расколот, старый конь пропал, домой ему пришлось бы заявиться с непокрытой головой и на своих двоих, он уже представлял, как старый Юрг качает головой, а мать бранится; все это ему было не по нраву, а как исправить положение, он не знал; несмотря на влюбленность, он был совершенно растерян; о женитьбе он и не помышлял, ума не хватало. Старый хозяин вскоре догадался об этом и сообщил Курту, что тот не его пленник, а свободный человек, может идти, куда ему вздумается, а то и домой, проведать старую Гримхильду, Курт не ушел, но и с Агнес дело не двигалось. Как-то вечером сидели они на галерее, пили доброе вино из владений маркграфа, смотрели на Биппербург далеко внизу, где Бехбург стоит на страже Клюса, много пили, а говорили мало. Курту было не по себе — чем дольше он оставался в замке, тем меньше понимал, что же ему делать.

Старый хозяин словно бы заметил это смущение и вдруг спросил Курта, что же он собирается предпринять, не может же он и дальше валяться на медвежьей шкуре да бездельничать. Курт не знал, что ответить, и даже, наверное, покраснел бы, не будь его кожа столь грубой. Ему думается, продолжил старик, юноше следовало бы отправиться домой и посмотреть, как дела у матери, давно он уже ничего о ней не слыхал, может ведь быть, что и померла. Курт начал было оправдываться, что ему этого не хотелось бы, стыдно ему возвращаться домой вот так, с пустыми руками, словно медведь, с которого содрали шкуру. Старик вроде бы и согласился, но когда Курт в ответ закивал головой, спросил его, было бы ему возвращение домой так же неприятно, если бы он въехал в ворота с молодой женой, да еще и богатым приданым. Курт вытаращил глаза, испуганно взглянул на старика, будто тот подтрунивал над ним, но увидев его серьезное лицо, просветлел и подумал про себя, что так он мог бы вернуться домой с честью, подумал, что, в конце концов, как взял, так и потерял, и ответил, что согласен, если старик отдаст ему в жены Агнес, — это спасет его положение и все встанет на свои места. Старый хозяин сказал, что лучше бы удержал девушек дома, но зятья — необходимое зло; без них от дочерей все равно никакого толку, а если уж обзавестись одним, то и второй найдется, даже сам собой. Дело лишь за тем, пожелает ли выйти за него девушка, принуждать ее отцу не хотелось; да вот только пуглива она, словно дикая утка, уговорить старшую было бы куда проще.

Если уж дело только за этим, то и хорошо, тем более с Агнес; не так уж она и пуглива, как о ней думали, по крайней мере, не с ним, особенно когда они были наедине, и он думал, что с ней поладить будет куда проще, чем с Бригитте, которую он как следует еще и не рассмотрел, ответил Курт. Решение верное, сказал старик, и надо бы Курту отправиться за девушкой, чтобы та сама сказала, что думает. И тут-то Курту показалось, что он ошибся. Девушка сторонилась его, словно лань охотника, искал он ее долго, да только так и не нашел, а когда заметил, ее и след простыл, нагнать ее он не сумел и снова потерял из виду. Когда он наконец возвратился к старому хозяину, тяжело дыша и обливаясь потом, она стояла рядом с отцом, словно привязанная. Юная чертовка хорошо сыграла свою роль, хотя и не учила ее, а, может, и подслушала их разговор, а потом сбежала, но все время бегать проку нет. А потом прошмыгнула мимо отца и дала себя изловить. Конечно же, отец подозвал дочь, а та не могла ослушаться, когда он взял ее за руку, не могла вырваться, да попросту ничего не могла сделать. Так и нашел ее Курт при отце, да вот только не заметил, какой лукавый взгляд она на него бросила и как усмехнулась про себя, когда увидела его, взмыленного и с трудом переводящего дух. Он же едва не стушевался и подумал было, что девушка вздумала над ним издеваться, а не идти за него, ведь и юбок у девушек хотя бы по две — одна для дома, другая на выход; так и сердца у них два — одно для полюбовника, а другое для мужа, мужа они в любовники не хотят, а любовника не возьмут в мужья. Странные создания эти девушки! Курт стоял в совершенной растерянности и не мог подобрать слов, тут вмешался отец и спросил Агнес, хочет ли она выйти за Курта или нет. Это на усмотрение отца, ответила она, вырвалась и исчезла. Мужчины переглянулись, а потом старик рассмеялся и сказал: «Так тому и быть. Если уж решение за мной, то дело решенное, но девчонка ветреная, берегись, лучше всего отправиться в путь как можно скорей». Так и сделали. Тогда все происходило быстро и очень просто, свадебные церемонии еще не вошли в обиход, разве что у государственных мужей, которым надо было произвести впечатление, да у крепостных, которым хозяева не давали разрешения жениться. Запасов для приданого было достаточно, старик в нетерпении пригнал с хутора нескольких коров и коней, и как ни пугала домашних Бригитте гневом покойной матери, а не прошло и нескольких дней, как священник обвенчал молодых в Херцогенбухзее. Никаких особых высочайших соизволений в те времена на это не требовалось.

На следующий же день в Коппиген должна была отправиться процессия молодых; Курту, который в таких вещах не был искушен, она показалась совершенно великолепной, он грезил въехать к Коппиген настоящим князем, с женой, коровами и лошадьми, и с кучей всякой утвари. Какие у всех будут глаза, как они все будут лебезить перед ним! Мысли эти не давали ему покоя. Но когда назначенный день настал, он вдруг задумался, как же выглядит теперь Коппиген и что на это скажут жена и ее отец; от этих размышлений ему сделалось дурно. Поначалу он решил отправиться вперед и навести порядок, устроить уборку, но кто мог бы этим заняться? Да и ехать домой в одиночку ему не хотелось. Он представлял, как старый слуга, тряся головой, встретит его у ворот, как ему придется обнять мать и есть ее стряпню, а из каждой двери будут выходить старики и молодежь и дивиться на него: он впереди на прекрасном коне, голова не покрыта, а за ним дорогой обоз да свита. Он не собирался отказываться от своей мечты, но не хотел также, чтобы новые родственники и слуги видели безграничную бедность его владений, смеялись над ним; самая мысль об этом внушала ему ужас. Он не стал богаче, чем был, не мечтал о благах, которые были скорее ближе к Луне, чем к его руке, но и показывать отчаянную нищету ему не хотелось; пока он оставался дома, он и сам не знал, насколько беден, и лишь теперь, увидев, как обстоят дела в других домах, осознал, сколь многого он лишен. Чем дальше, тем отчетливее он понимал, что главное теперь не то, какие большие глаза будут у Юрга и матери, а то, какие лица будут у тех, кого он приведет с собой. Это смущение не укрылось от господина фон Оенца, тем более, что причина была ему хорошо известна. Не одного оленя приходилось ему загонять в Коппигене и смеяться над проклятиями, что посылала ему госпожа Гримхильда, и во время этих веселых выездов видел он, какая бедность царила в имении, и частенько, стоило им устроиться на сытный привал под деревом неподалеку, слышал он от кого-нибудь из тех тощих юношей, что собирали хлебные крошки, что живут в замке впроголодь. Виду он, впрочем, не подал, а позаботился обо всем, как на первый день, так и на последующие. Выехали они рано поутру, процессия была богатой, да так торопились, что потратили на дорогу никак не больше четырех часов, хотя сегодня путь этот можно проделать и за час.

Когда процессия поднялась на холм напротив замка, он показался Курту столь серым и маленьким, хотя и был залит золотым утренним светом, что он подумал уже было сказать, будто замок не их, а тот, что он покинул, разрушили и выстроили на его месте вот этот. С тех пор, как ушел он из дому, ему довелось повидать другие замки, и были они настолько внушительнее, что размер собственного его смутил.

Господин фон Оенц радовался, как ребенок: каждому, у кого было, во что трубить, он приказал трубить изо всех сил; науськал собак, чтобы они бегали вокруг повозок и лаяли на все лады; и добился того, на что рассчитывал. Госпожа Гримхильда перепугалась и уж подумала, что снова в ее владения пожаловала охота; она призвала своего стражника, хмурого Юрга, который, однако же, принялся задумчиво качать головой; двух собак, одна из которых уж ослепла, а вторая растеряла все зубы; пажа она так и не дозвалась — тот ушел на поиски чего-нибудь съестного, потому что в замке было хоть шаром покати. И поскольку вооруженной и отважной охраны у нее не было, она сама встала в воротах, обрушила на приближающуюся процессию целый град проклятий, но никакого эффекта это не произвело, и повозки приближались к замку самым наглым образом. Тут Юрг вскинул для приветствия на плечо старый арбалет, новот натянуть тетиву было нечем, а голыми руками он этого сделать уже не мог. Но гнева Гримхильды это не убавило, храбро стояла она на своем посту, но наконец все-таки разглядела, что не охота это, а нечто другое. А поскольку женщины этого склада всегда предполагают самое худшее, ей вдруг втемяшилось в голову, будто над ней вздумали насмехаться и решили заехать к ней перекусить да посмеяться над ее горестями; о Курте она не подумала. У Гримхильды проснулись воспоминания о прежних временах; и хотя она все еще стояла в воротах, она приказала Юргу запирать их; она решила проучить насмешников, подпустить их к воротам, но позабыла, что одна створка давно сошла с петель и была употреблена по хозяйству. Так она и стояла в гневе и ждала, что будет дальше; глухо лаяли у нее за спиной собаки, а старый Юрг вцепился в ржавый арбалет. Когда она узнала фон Оенца, гнев охватил ее с новой силой; помнила она, как он издевался над ее слабостью, но никак не могла взять в толк, чего ему здесь надо со всеми этими конями в попонах, а за ними еще повозки; Курта она не видела, взор ее был прикован к заклятому врагу.

Тот же повел странную речь, зубы Гримхильды все больше и больше оголялись, подобно тому, как древние утесы показывают свои угрожающие выступы мореходам только тогда, когда столкновение уже неизбежно. Тут Юрг испустил крик и заковылял к крупному всаднику, что держался позади господина фон Оенца рядом с видной девушкой, а позади Юрга ковыляли две собаки, облезлые их хвосты ходили из стороны в сторону от радости. Глубоко, на старинный манер, склонился Юрг перед всадником, и изо всех сил старались собаки дотянуться до хозяина, но никак не могли достать до седла. Поспешила к нему и хозяйка замка, взглянула в глаза, да только не поприветствовала, а тут же спросила, что бы все это значило, не стал ли сын фокусником, а то и шутом. Курт отвечал, что привел домой жену, а с ней и новую жизнь в старую крепость, как она и наказывала, когда он уезжал, и поприветствовал мать. Тогда лучше бы ему, ответила Гримхильда, вернуться одному, а не под предводительством этакого дурня, но все же отошла в сторону, и процессия въехала на двор. Двор этот еле вместил всех гостей, да к тому же зарос травой, так как повырвать ее было некому, да и скота не было, который мог бы ее пощипать, и вообще в замке царило запустение, примерно как на кухне, где не готовят. Они и понятия не имели, что прекрасная дама была дочерью господина фон Оенца, и думали, что он лишь сопровождал молодых. Юрг размечтался о принцессе из восточных стран и конях, груженых золотом и драгоценными камнями, Гримхильда же напустила на себя прежний царственный вид и повела гостей в пустовавшие покои, где кружили в воздухе перья самых разнообразных птиц, которыми, собственно, в замке и питались; собаки радостно носились за перьями и поднимали целые клубы их в воздух. Сюда же слуги вскоре внесли угощение и напитки, здесь же обнаружилась и недостающая створка ворот — ее приспособили вместо стола, водрузив на грубо обтесанные чурки. Агнес и представить не могла, как обстоят дела, и не скрывала своего отчаяния, пожилая же хозяйка сохраняла достоинство, отчасти из уважения к незнакомой невестке, отчасти в попытке внушить уважение ей самой, и равнодушно наблюдала за суетой чужих слуг, будто было это делом будничным и разумелось само собой.

Когда все приготовления были завершены и старая хозяйка в ответ на вопрос, из какой страны родом невестка, услышала, что приютила в своем доме всего-навсего дочь оруженосца фон Оенца, рожденную всего лишь в двух часах езды отсюда, уважение и выдержка тут же улетучились, она скривилась так, как еще не видывали, и лицо ее становилось тем ужаснее, чем больше старый господин над ней смеялся. Наконец, как буря прорывается сквозь черные и тугие тучи, так прорвалась она и через гримасу на лице старухи. Она метала громы и молнии и все остальное и на всех подряд: сначала на Курта, за то, что ему потребовалось целых два года, чтобы найти девушку самого простого происхождения, да еще и за пару часов езды от дома, на старика, который украл у нее не одного кабана, а теперь еще и сманил и соблазнил сына, затем и на несчастную Агнес, которой лучше бы убираться туда, откуда пришла, да чем скорее, тем лучше. Но что толку старухе от брани и ругани, если нет рук, которые бы поддержали ее слова?

Когда у Юрга по жилам вновь потекло вино, взыграла в нем прежняя сила, он снова твердо стоял на ногах, члены налились, громко радовался он, что молодой господин вернулся, потому как без него жизнь тут была совсем тоскливая. Постепенно утихомирилась даже старая госпожа, не в последнюю очередь из любопытства — очень уж ей хотелось разузнать о похождениях сына да понять, действительно ли он добрался только до Оенца. Сама того не заметив, она втянулась в разговор, а когда узнала все подробности, как фон Оенц спас ее сына, да еще и незнакомое вино разгорячило ее кровь, роскошные яства раздразнили аппетит, так и вовсе смягчилась, все больше втягивала клыки и вставляла время от времени благодушные замечания, например, о том, что даже и не знает, что делать с невесткой, ведь ни накормить, ни одеть ей ее нечем, а в замке едва ли найдется сухая комната для нее самой, не говоря уж о еще двух жильцах.

С затаенным ужасом рассматривала Агнес ту нищету, о которой и не догадывалась, и ворчание старой хозяйки никоим образом положения не спасало, хотя в те времена еще и не огрызались так, как это принято сегодня, а из-за крепкого словца еще не принято было падать в обморок. И только старик фон Оенц получал от всего происходящего удовольствие тем большее, чем явственнее проступала бедность, и тем больше у него было причин посмеяться и возможностей продемонстрировать свою щедрость, оказать вспомоществование и сделать подношение. Всего, что он привез, — инструментов, запасов и нарядов — хватило лишь, чтобы слегка приукрасить старую пещеру, но многого тут еще не хватало, этого от старика не укрылось, да и рабочие бы не помешали, на тот случай, если в этих стенах снова будут ползать на четвереньках. Курт не особо-то заботился о чужих настроениях, во-первых, не в его это было привычках, а во-вторых, ему и самому было чем заняться. Как же ему идти на охоту с двумя старыми псинами? Конечно, в праздничном караване были собаки, но не для него, об этом никто и не подумал, а вот как завести об этом речь, — это и составляло предмет его размышлений. Две старые собаки сидели подле хозяина, кивали и виляли хвостами в знак приветствия, а потом глубоко опустили головы между лапами, прикрыли глаза, сделав вид, будто размышляют над важными предстоящими открытиями, а отдохнув немного, вновь принимались лизать хозяину руки. Старый фон Оенц с удовольствием наблюдал за этим спектаклем, нахваливал собак, какими они были прежде, ликовал, однако, от мысли, что с ними за охота, если одна делает один шаг в четверть часа, а вторая раз в четверть часа подает голос. И все же он попробует с ними поохотиться, сказал наконец Курт, других-то все равно нет. Господину фон Оенцу и в голову прийти не могло, что есть на свете замок с собаками хуже здешних, и уж этот-то недостаток запал ему в сердце глубже, чем все остальные; он ему был понятнее прочих, и он сразу же дал обещание поправить дело. Когда день стал клониться к закату, старый господин начал прощаться, пообещал не забывать и вскоре позаботиться обо всем необходимом, чтобы в Коппигене снова можно было жить-поживать как полагается. У дочери же на сердце было тяжело, когда отец отправился восвояси, а она осталась одна-одинешенька в обветшавшем замке. Впрочем, к сентиментальным настроениям она была несклонна, а привыкла браться за дело, хоть и была дочерью оруженосца; а уж дела было столько, что робость и смущение у нее скоро прошли.

В Коппигене все переменилось. Отец сдержал обещание, вложил много средств, начали строительство, пахотные работы, и все приводили по возможности в порядок. Юрг с огромным удовольствием всем руководил и иногда говорил, что кабы не пришло ему в голову отослать барчука, то все было бы по-прежнему, почитай ничего хорошего. Курт резвился с новыми собаками, ходил по старым своим тропам. Он давно уж приметил там лежбище кабанов, здесь новую дичь, знал, куда она собирается на водопой и где по вечерам выбегает на луга. Он знал стремнины в ручьях и старые переправы, под которыми хоронились самые крупные форели, а еще места, где водились щуки и хариусы, и все это нужно было проверить, посмотреть, не изменилось ли чего, уменьшилось либо увеличилось. Он показался на коне, в сопровождении слуги, в Золотурне и еще кое-где, как только представился к тому случай, так народ толпами сбегался, говорили, будто часто видали его без коня, а теперь он вернулся с богатой добычей с войн в далеких странах, и что ему-де не занимать мужества у самого графа, да и у рыцарей в округе. Курту было очень приятно, и слушал он все это чем чаще, тем с большим удовольствием.

Однако благородные дамы, что оставались дома, на дух друг друга не выносили и не находили одна в другой ровным счетом никаких достоинств. Агнес полагала, что именно ей все обязаны нынешним процветанием, именно она принесла с собой благосостояние, а потому обо всем она может высказываться совершенно свободно, и уж тем более ей решать, как следует обращаться с ее же вещами. Гримхильда же считала, что она куда благороднее, — графиня, а теперь еще и рыцарская вдова, а молодуха должна бы день деньской на коленях благодарить Господа за честь оказаться в таком благородном доме, а когда закончит — упасть в почтении перед нею и как послушная служанка ожидать ее приказаний. А поскольку Гримхильда, если уж чего удумала, не привыкла держать язык за зубами, а то, что она заявила, следовало выполнять неукоснительно, то легко можно себе представить, как им обеим жилось друг с другом и какое между ними было заведено ласковое обхождение. Когда Курт возвращался домой, жена жаловалась, грозилась уйти, возмущалась да капризничала, одним словом, употребляла все женские хитрости, обычные в подобных обстоятельствах. Курт не знал, чем помочь, ему и самому хотелось действовать по своему разумению, а не по указке матери, но только по-тихому, а протестовать против нее в открытую он никогда не решался. Странно, какую власть имеют такие старухи, у которых уж и суставы-то не гнутся, над рослыми сыновьями, а сыновья не умеют от этой власти избавиться, какие бы мучения она им ни доставляла. Он пытался утешить жену, сколь у него хватало умения и желания; да вот только ничего-то он не мог ответить, кроме того, что не может взять в толк, на что Агнес жаловаться и на что пенять, и как бы громко ни лаяла беззубая Вальди, а бояться ее никому и в голову не придет, так что пускай себе лает, раз ей так хочется; а поэтому он и понять не может, почему бы не дать матери выговориться. Или вот что: Агнес нужно лишь немного потерпеть, матери не так уж долго и осталось, а потом она станет полновластной хозяйкой и сможет руководить да верховодить, как ей вздумается. Но поскольку для возмущенной и жалующейся женщины нет хуже утешения, чем указание на будущее, ведь тем самым лишь добавляется в огонь масла, то и на этот раз никакого толку эти увещевания за собою не повлекли. Стоило Гримхильде найти кого-нибудь, чтобы срываться да гневаться, как она ощутимо прибавила в весе, заметно помолодела; чувствовала она себя как рыба в своей стихии. К тому же и хорошая еда с благосостоянием способствовали тому, что Гримхильда выпрямилась, а тело ее налилось новой силой. Господин фон Оенц был щедр, но все, что приходило, Гримхильда присваивала, обращалась с этим, будто это все принадлежит ей, а девушке не позволяла и слова поперек вставить, более того, заставляла просить у старухи, если ей что-то понадобится из ее же вещей.

Это было уж слишком, да и немного найдется на свете женщин, что стерпели бы такое обращение. Да только все женщины разного толка, а то можно сказать, что и из разного теста. Одних такое обхождение изводит, они принимаются плакать и горевать и вскоре рассыпаются в прах, другие же крепчают, как огонь закаляет сталь и железо; о тех, кто сразу падает духом и сдается, мы здесь говорить не будем. Агнес же была из тех, о которых долго не знаешь, каким она пойдет путем, — была еще слишком молода, сущность ее еще не раскрылась; но все же, постепенно она все больше и больше показывала характер, и характер этот был не из слабых, жизнь ее закалила, плакать она стала реже, но тем изощреннее стала ее речь. Со странным чувством удовлетворения наблюдала Гримхильда, как невестка становилась достойной ее ученицей, а иногда и превосходила ее. И все же в Агнес не было злости, яда, того, что отталкивало в Гримхильде, Агнес умела быть милосердной, умела преданно любить, Гримхильда же этого никогда не могла. Понятное дело, что жизнь с этими женщинами была не из приятных, по крайней мере, для Курта.

Чем меньше он мог помочь, и чем нерешительнее и, можно даже сказать, трусливее становился, тем более грубым он себя выставлял, неистовствовал, ругался, корчил такие гримасы, что и старый дуб на его фоне выглядел нежнее, и как можно чаще искал дела вне дома, а то и удовольствия. Замок казался ему все меньше, и с каждым днем он все больше ругал себя, что женился и привел в дом жену, — мир-то так велик, счастья в нем так много, а он так рано отшатнулся от него и заполз в свою старую дыру, не повидав света и не снискав подлинного счастья!

Старик фон Оенц помер, Курт получил богатое наследство, но и оно показалось ему убогим, ибо сравнивал он его не с тем, что имел, а со своими мечтаниями, которые все чаще навещали его и пророчили бесконечное счастье, что ожидало его, да ускользнуло ввиду несвоевременной женитьбы. Сегодня сказали бы, что он страдал раздвоением личности, но тогда болезнь эта была еще неизвестна, просто видно было, что Курту дома делать нечего, что он все чаще где-то пропадал, что не растратил еще необузданную молодецкую силу, не повзрослел душой. Курт был в ссоре со свояком, женившемся на сестре его жены, Труде, в раздоре с монастырем, куда Бригитте поместила свою долю наследства. Он устраивал отчаянные распри, из которых, впрочем, чаще возвращался домой изрядно потрепанным и беднее, чем уехал.

Как игрок, который чем больше теряет, тем безогляднее ставит, чтобы вернуть утраченное, и иногда даже отыгрывается, так и Курт предпринимал все более рискованные шаги, да только ничего у него не выходило, удача ему не улыбалась, рука у него была несчастливая, какой бы сильной она ни была. Имя его все больше обрастало сомнительной славой и произносилось все чаще, когда то тут, то там совершалось злодеяние, а если уж за чьим-либо именем закрепилась дурная слава, то уж на него будут вешать все преступления, совершитель которых неизвестен, и каждый, кто заботится о добром своем имени, старательно избегает всякого подозрительного общества. Такой уж человеческое общество своеобразный организм, и как здоровое тело отторгает всякую нездоровую и нечистую материю, поначалу, в основном, по собственному разумению, так и общество все дальше и дальше отталкивает всякую гниль, пока вовсе не избавится от нее. Но если тело не в силах избавиться от больной части, то оно заболевает все целиком и положение его безнадежно, гниль берет верх и разрушает плоть. Курт на своей шкуре испытывал подобное, все дальше оказывался он от кругов, где текла здоровая жизнь, и обретался все больше на диких, отчаянных орбитах, на краю которых разверзлась бездна, куда попадает все, что было исторгнуто из здорового хода жизни.

Мать его наконец умерла. Агнес заправляла в доме одна, взяла бразды правления с пониманием и крепкой хваткой, но уберечься от вновь приближающейся бедности не умела, все, что принесла она с собой, постепенно было растрачено, Курт разбрасывался добром направо и налево, а целая орава детишек лишь помогала справиться с запасами. Землю с каждым годом возделывали все хуже, Курт в ходе своих делишек растерял лучших людей, да и лучшее время упустил. Чем меньше обретался он дома, тем чаще он разъезжал, и чем чаще он отсутствовал, тем больше его презирали и сторонились, и в почтенный благородный дом путь ему был теперь заказан. Главы знатных близлежащих домов Кибург и Бухэгг ввязались в большую игру, много было у них дел и в итальянских провинциях, все более дикие вещи творились в их имениях, и тем больше добра утекало в руки сброда самого разного пошиба. Курт, конечно, уже не был прежним проходимцем с дубиной, что в одиночку подкарауливал прохожих за деревьями и заборами, — он превратился в благородных кровей разбойника и обделывал свои дела на коне с копьем и мечом, а не в обществе подлых воришек. Был у него подельник из Флюменталя да еще один из Ландсхута, а третий из Инквиля, — прожженные, отчаянные ребята, что промышляли тем же, чем и он, так же, как и он, не имели в своем дому ничего желанного, сторонились жен и детей и не хотели вставать на пути у домовых мышей. Для занятий их годилась любая местность, болота и леса, ручьи и реки, дороги и деревни; здесь было чем поживиться, а пускаться в погоню за ворами было нелегко, тем более — отыскать их в недоступных укрытиях; но чем больше они воровали, тем беднее становились их собственные жилища, потому как на любом воровстве лежит проклятие. Как за лошадьми следуют насекомые, что сосут их кровь, и как лошади не способны от них ускакать, сколь быстро они бы ни бежали, ведь в каждом лесу к прежним слепням да оводам прибиваются новые полчища, так же было и с нашими рыцарями. Промышляли они для самих себя, но и на них находились более искушенные умельцы, которые, словно собака, что довольствуется обглоданной хозяином костью, вернувшись с посылок и разного рода поручений, к которым были приставлены, не желали ничего, кроме самого лучшего, а потому присваивали самую ценную часть добычи, причем, решалось все полюбовно. Вокруг благородных разбойников стаями вились шлюхи, которым и перепадали самые лакомые куски; те, в свою очередь, занимались продажей награбленного, мошенничеством, приносившим им некоторый дополнительный доход; то, что оставалось у наших господ, они все равно в итоге тратили на кутежи и попойки, без которых, конечно, не обходится ни одна воровская шайка.

Там, где сейчас Ландсхут в кантоне Берн, тогда замка еще не было; старый замок Ландсхут, позже разрушенный жителями Берна и Золотурна, стоял на левом берегу Эмме, в крутом склоне Альтисберга, и сегодня еще можно узнать место, где он высился. Странная то была скала, в поросшем буком болоте, своего рода сторожевая башня посреди огромной долины, каковые в западной Швейцарии встречаются редко. Скала была необжитая, сквозь камни проросло несколько елей, землю покрывали кусты ежевики. Но за этим холмом, примерно там, где сейчас лесопилка, стояла приземистая, но просторная хижина, серую крышу которой можно было разглядеть только вблизи; там, в перекрестье ручьев, в трясине и ольшанике никто и не стал бы искать человеческого жилья. А если кто, сбившись с пути, и набредал на нее, то лишь по воле особого случая: одна тропа начиналась прямо от Эмме, другую же следовало искать по ручью, до которого долго пришлось бы добираться верхом, да и вряд ли бы кто что-либо заподозрил, пока небо было залито дневным светом. Пожалуй, в глаза бросался размер хижины, но путник мог подумать, что этот сухой клочок земли посреди богатых рыбой вод выбрали для сооружения общего укрытия рыбаки, и если бы он постучал в дверь, то лишь укрепился бы в своем предположении. Стучать бы ему пришлось долго, прежде чем получить ответ, наконец через узкую щель выглянула бы развеселая и полуголая бабенка или старуха с глубоко запавшими глазами на злобном лице и напустилась бы на него так, будто он разбойник, и спровадила бы туда, откуда пришел, сделав вид, что никакого иного пути к хижине нет. Хорошо еще, если он послушается указаний, и уж тем более, если цел и невредим снова выйдет на дорогу, не всем улыбнулась такая удача. Если же пришелец был хоть немного подозрителен или же внешний вид его сулил богатую добычу, то можно было быть уверенным, что на обратном пути он вдруг получит смертельный удар, а то и вовсе окажется внезапно в бурном ручье, и жизнь оставит его. Потому как жили в этой хижине не только девка со старухой, но и по меньшей мере один мужчина. Мужчину этого можно было бы назвать рослым, если бы не хромота; волосы у него когда-то были черными и густыми, теперь же свисали жалкими поседевшими клоками, лицо было смуглым, от природы ли, то ли оттого, что никогда не было мыто, — этого никто не знал. Лицо странным образом выступало из-под высокого лба, потому как не только нос был крив, но и сам овал лица изгибался, подбородок был словно скошен назад, а под носом в оскале кривился рот, и хотя говорил он много, казалось, удается ему это с трудом, и было видно, что рот этот создан скорее для того, чтобы разрывать на куски добычу, чем для речей. Таков был хозяин хижины — судя по всему, рыбак, а на самом деле — торговец краденым, а хижина была ни чем иным, как местом сходок благородных разбойников; странная же скала служила для обзора.

Другого такого разбойничьего пристанища не сыскать было по всей стране, приблизиться к хижине незамеченным было невозможно, даже если никто особенно и не следил, а покинуть ее можно было сотней разных способов, правда, требовалось знать близлежащие реки, болота и леса. Здесь можно было и отсидеться в ожидании известий обо всем, что происходило от Берна до Золотурна и от Золотурна до Бургдорфа; а сбежать можно было даже в Гой или вверх по Ааре; легко было затеряться в этих местах, да так, что преследователи, даже если шли по пятам, и следов бы не нашли; а если не было подмоги, то можно было просто пустить коня и спастись такими тропами, по которым ни один конный не проехал бы, а конь, тем временем, еще быстрее, чем с седоком, нашел бы надежное убежище. Но место это было хорошо известно разного рода пройдохам и благородным господам. Хозяин хижины был преданным слугой последним, но и с проходимцами всякими водил дружбу, как говорится, рыбак рыбака. Странное дело: люди вроде как и одного пошиба, да только разных сословий изо всех сил стараются облапошить да сожрать один другого, хитростью ли или силой; каждый вроде бы держится своих, но так, как слабый и подлый держится богатого и могущественного, а при случае не упустит возможности переломать ему ноги или воспользоваться ради интереса собственного или своих собратьев, как если бы клещ раздулся от крови какого-нибудь здоровяка и сам возомнил себя здоровяком. И оказался бы в щекотливом положении. Признают его существа высшего толка за своего, тогда станет он их самым верным поборником, а поскольку знает он повадки низшего класса, еще яростнее будет выступать против них, пуще прежнего заботиться о том, чтобы они не пили его собственную кровь и уж тем более не возвысились, как он; а коли его оттолкнут, не признают, тогда уж ополчится он против высших, объединит с подлой своей хитростию новую силу да еще привлечет под свои знамена других, станет связующим их звеном, бечевой, что связывает самые ядовитые стрелы. Там, где человек становится подобен Христу, он и изменяется, но в ту пору в этой хижине о христианстве и не слыхивали. Устроена она была так, как это обычно заведено, как подобные места обычно и описывают: внутри она была просторнее, чем казалась снаружи, скрывала потайные покои и выходы, и столь же мало, как хозяева догадываются о проделках челяди, знали благородные посетители обо всех тайнах, что скрывала хижина; немногим больше знали и дружки хозяина, а все мог знать разве что он один.

В хижине был просторный зал, посреди которого большую часть времени горел огонь, над огнем на железном крюке висел котел, скрывавший в своем брюхе вареное мясо, так что какой-нибудь изголодавшийся посетитель всегда мог рассчитывать на сытную трапезу. Если долго никто не появлялся и старуха переживала, что мясо совсем разварится, она сдвигала котел в сторону от пламени или вытаскивала из-под него дрова и оставляла томиться над углями, на всякий случай. О проходимцах из подлого сословия они, может быть, и не стали бы так заботиться; но вот благородные разбойники суть народ нетерпеливый, да и требовательный, как сам черт, и если уж они в своих визитах отдавали предпочтение хозяину хижины, то почему бы и ему не примириться с прихотями своих гостей? Гость садился к огню, отогревался за трапезой и добрым винцом, которое нередко составляло часть промысла или же закупалось в монастыре в Золотурне, с настоятелем которого хозяин хижины водил закадычную дружбу; впрочем, что их связывало, никому на свете не было известно. А если гостей в хижине было достаточно, на каменном столике затевали игру в кости, а то и задирали потаскушек, торговались и сбывали добычу всем, кому было известно про этот медвежий угол, а заканчивалось все частенько дикой сварой и кровопролитием. Страсти ни друзей, ни врагов не различают, да и собственного хозяина ни во что не ставят, они суть духи адской бездны, заклятые из этой пропасти, освобожденные от ее пут, они несут с собой разрушение, губят собственное средоточие, тело, в котором живут, собственного своего хозяина, душу, которую охватывают, и тогда лишь возвращаются в бездну, когда завершат свой труд, когда негде им больше найти приют на этой земле.

Дома у Курта дела обстояли очень печально; хозяйство пришло в совершеннейший упадок, и Агнес не знала, где искать пропитание для детей. Теперь-то поняла она, что свекровь очень ее поддерживала и пыталась заставить оставшихся вассалов достать ей самое необходимое, дичь и дрова для кухни, а детей — по мере силенок принимать участие в охоте и рыбной ловле, потому как Курт ничем этим более не занимался; редко его можно было застать дома более одного дня, да и то, являлся он лишь, чтобы выспаться, залечить раны или же выместить гнев на подельников. Все было как прежде, в минуту опасности он мог превратиться в неистового вепря, а потом — во всеобщее посмешище, и каждый использовал его на свой лад. Друзья благородных кровей обманывали его при дележе, но чаще всего в кости, управляться с которыми тип из Флюменталя вообще умел мастерски; а парень из Инквиля еще ему в этом пособлял, но тот, что из Ландсхута, буян и верный его подельник, вроде как был на стороне Курта, подливал ему, пока тот не терял над собой власти, а тогда становился и его жертвой, теряя все, что удалось сохранить. Хуже прочих был, однако, седой хозяин, конченный пройдоха, он лебезил перед Куртом, льстил ему, как никому другому, всегда признавал его правоту, на его стороне выступал, когда тот бранился с остальными, и в то же время обманывал Курта пуще прочих, всеми возможными способами, да еще насмехался над ним, когда его не было поблизости. А Курт-то, бедный-несчастный, что-то чувствовал, но в чем подвох, никак не мог догадаться. Можно представить, что это за отец такой, который не приносит домой ничего, кроме ран и злобы, и каково с таким мужем вести хозяйство жене. По счастью, природа тогда была куда щедрее на дары, чем сейчас, иначе все семейство померло бы с голоду. Ко всему прочему у Агнес не было ни души, ей даже и пожаловаться-то было некому, все тяготы приходилось ей преодолевать в одиночку. Теперь она была бы рада и свекрови, теперь она чувствовала, как та была к ней расположена, но, как известно, редко можно понять, хорошо для тебя что-то или дурно, когда имеешь это под рукой.

Но тут для разбойников настало действительно нелегкое время, пришла зима, и жестокая. Зимой путники редко отправляются в дорогу, и чем меньше было следов на снегу, тем легче было опознать разбойничьи, когда б кому была охота. А потому в хижине веселья поубавилось, если уж и удавалось им ограбить какой-нибудь хутор или украсть что-нибудь на ярмарке, то опасность была куда больше добычи.

Случилось это мрачным туманным днем, какие часто выпадают в это время года поблизости от рек и многоводных областей; в такие дни кажется, что солнце — это масляная лампа, из которой выгорело все масло, и лишь на кончике фитиля еще держится пламя. В хижине как обычно горел огонь, но котел был почти пуст, потому как раздор в последнее время случался часто, а добычу приносили куда реже. Старуха скрючилась у огня и ворчала, напротив нее на чурбане сидел флюменталец, уронив узкое, бледное лицо на руки; он уставился на огонь и переругивался с девкой, что ходила вокруг и подзуживала его. В словах ее не было ни капли уважения, а было в них нечто другое — горькая обида на флюментальца. Он ее соблазнил, но обращался чрезвычайно жестоко; она видела, как он обчищал остальных, но не оставлял добычу в хижине и не тратил, а уносил с собой куда-то еще, может быть, откладывал на старость, видела, как он осторожничал и брал себе больше других, хотя делал меньше. О потаскухе этой он не заботился, обходился с ней, как обходятся со старой собакой, у которой выпали зубы. Старик принес в необычной сети, которую в кантоне Берн называют верша, отличную рыбу: форелей, изукрашенных красными крапинами; борода и волосы у него совсем побелели и торчали во все стороны, а дальше прочего торчал на кривом лице нос. Он тоже был не в духе, снаружи был лютый холод, а рыбалкой в это время года промышляют только по нужде. Насупившись, поднес он флюментальцу затребованное им вино и заметил, что скоро и пить будет нечего, вино почти все вышло, но замечание это никоим образом флюментальца не смутило, и он все выпил. Неуютно было в хижине, давненько уже не слышно было ни единого доброго словца, и лишь несколько скупых фраз, словно ядовитые стрелы, перелетали из одного угла в другой; сумрак сгущался, день быстро клонился к закату, не оставив ничего, кроме горького осадка и на сердце, и на языке.

Вдруг за дверью вроде кто-то свистнул; осторожно открыла старуха дверь, и хотя сердце ее давно окаменело и ко всему-то она была привычна, отпрянула. За порогом стоял Курт, рядом с ним лошадь, а на ней различила старуха, как ей показалось в полумраке, обнаженного мертвого человека, занесенного снегом и уже покрывшегося инеем. Курт рассмеялся над перепуганной старухой, потому что через седло у него был перекинут не человеческий труп, а мертвая свинья. Они напали на богатого мельника, направлявшегося вместе с зерном и двумя свиньями в Золотурн. Добычу решили привезти в хижину тайно; так что Курт отправился со свиньей вперед, а его подельники из Ландсхута и Инквиля поехали другой дорогой, а все, что не смогли увезти, припорошили снегом. Теперь у них снова появились запасы, деньги еще оставались, а вот мира между ними не было. Курт сцепился с флюментальцем, который не замарал рук, но претендовал на лучшую часть добычи — во время перебранки он отыграл в кости большую часть денег, что они нашли у мельника.

В душе у Курта разгорелось пламя гнева, еще больше злило его ухмыляющееся лицо наглеца из Флюменталя; он употребил несколько крепких выражений, но не добился ничего, более того, бывший союзник стал глумиться над ним пуще прежнего. Курт не сдержался, схватил каменный кубок, стоявший рядом, и что было мочи запустил им в смеющееся лицо флюментальца. Тот был не промах, увернулся, так что кубок его просто поцарапал, вытащил кинжал и в слепом гневе ткнул им в набросившегося на него Курта. Может быть, он и лишил бы его жизни, если бы не внезапный удар со стороны, от которого он повалился на стол, а кинжал лишь немного задел Курта. Совершила этот выпад потаскуха, которая давно привыкла к таким представлениям и наперед знала, чем все кончится, и предпочла предотвратить печальный исход, а заодно и позаботиться о том, чтобы преимущество оказалось на противоположной ее жестокому любовнику стороне. Когда Курт, словно разъяренный лев, хотел его сцапать, она не стала мешать, это сделали двое других, но таким способом, что непонятно было, завязалась ли новая драка или же они пришли товарищу на помощь. Они рычали, как дикие звери в клетках, мечи сверкали и со скрежетом обрушивались друг на друга, все труднее было понять, кто же сражается, а кто их разнимает, все меньше слышен был в этом лязге угрожающий голос старика, близился ужасный конец схватки; в крови была даже девушка, попытавшаяся влезть между сражающимися мужчинами с горящей головней. Тут вдруг сверху обрушилась на них чья-то темная фигура, так что они разлетелись в стороны, как искры от расплавленного куска железа, на который опустился тяжелый молот черного кузнеца. Кто это был, никто не успел рассмотреть, но каждый подумал, что это, должно быть, сам черт, — внезапный испуг пробуждает в человеке самые потаенные страхи и даже самым отчаянным подлецам и нехристям внушает всяческие суеверия. Словно каменные изваяния, жались еще мгновение назад столь ожесточенные головорезы по стенам и дрожа таращились на темное существо, что медленно поднялось с пола, и чем выше становилось, тем более отчаянная всех била дрожь.

«Михель, а крышу-то не грех и перестелить, на ней и аист не устоит, о человеке и говорить нечего!» — сказал черный человек обиженным голосом и потер ушибленные ноги.

К мужчинам вернулась жизнь, раздался взрыв хохота, все узнали Фрэнцли-рудокопа. И каждый хохотал громче другого, так что можно было подумать, что уж он-то вовсе не испугался. Гогот не стихал, пока Фрэнцли наконец не рассвирепел и не заорал, что если они вздумали изображать шутов, то он, пожалуй, подыщет людей посерьезнее, которым и расскажет, что разузнал. Все тут же умолкли; разбойничий инстинкт пересилил все прочие, и Фрэнцли поведал, как сегодня вечером, примерно в это вот время, из Золотурна отправятся богатенькие духовные лица, чтобы назавтра, как полагается, справить Рождество в Фрауенбруннене; с собой у них будет множество всяких ценностей, а сопровождать их будут разве что несколько служек. Он долго стучал, свистел, шумел, но никто его не слышал, тогда он залез на крышу, хотел хотя бы подсмотреть, что происходит внутри, но только залез, как сразу провалился, крыша-то никуда не годится, и лучше бы ему вообще не приходить.

Словно по волшебству жизнь в хижине преобразилась. Старик и девка поспешили в яму — так называли расположенное под землей стойло — запрячь лошадей, всадники держали совет с Фрэнцли, где и как лучше всего устроить засаду, а заодно перекусывали рыбой и полусырым свиным жарким. В этот жуткий туман, когда едва можно разглядеть что-либо в нескольких шагах, решили устроить засаду на лугу, под Беттеркинденом, где в случае чего можно разбежаться во все стороны и в любом месте перейти Эмме. Фрэнцли согласился и сказал, что по пути кое к кому зашел и тоже подумал, что в этом месте удобнее всего при необходимости подсобить друг другу, прийти и исчезнуть без труда. Тут же вывели лошадей; шли они все, кроме старого Михеля, неохотно; дико и радостно скакала вслед за ними потаскуха.

Золотурн всегда был богобоязненным и благочестивым городком; никогда здесь не едали обильнее и лучше, чем могли себе позволить, пили так же, постились не дольше, чем нужно, а вот праздники здесь были куда как любимы и побогаче, чем будни, и если уж кто-то был в состоянии праздник продлить, то уж не отказывал себе в удовольствии. Фрауенбрунненом звался молодой еще женский монастырь не самого строгого ордена, езды до него было от Золотурна три часа, да и от Берна столько же; большинство сестер происходили из благородных фамилий обоих городов, а потому для торжественной, достойной службы необходима была помощь — монастырь такими средствами не располагал. Помощь эту сестры чаще всего искали в Золотурне, не в Берне. Там в таких вещах разбирались, да и участвовали тем охотнее, что Берн всегда отказывал то из-за нехватки времени, то из-за более важных дел.

Итак, достойные представители духовенства, сан которых история, впрочем, не сохранила, вооруженными отправились накануне праздника в Фрауенбруннен; запряжено было множество вьючных лошадей, ибо бедным благочестивым монахиням эти господа никак не хотели оказаться в тягость. Многие, у кого в монастыре были сестры или дочери, передавали подношения. Когда в путь отправляется целая компания, у каждого есть груз и каждый думает, что его могут подождать, и пока все ждут последнего, пройдет немало времени, прежде чем путешественники тронутся с места. Так что приготовления заняли куда больше времени, и процессия тронулась из Золотурна значительно позже, чем рассчитывал Фрэнцли, но все были в отличном расположении духа, бодрились и рассчитывали без труда прождать еще три часа; об опасности никто не думал; все были вооружены, в том числе, лица духовные, ибо в те времена без оружия должно было опасаться всех и каждого. Хотя уже и в те времена ходить с оружием считалось неприличным!

Пока они ехали по черному лесу, который принадлежал городу, дорога шла то вверх, то вниз, все держались вместе с привычными предосторожностями; но чем дальше удалялись они в тихий и сумрачный вечер в слабом и робком свете факелов, чем дальше отъезжали они от города, тем беззаботнее становились; спрятали оружие, плотнее кутались в теплые одеяния и стремились как можно быстрее достичь дружеского укрытия. Тут словно буря налетела — сзади, спереди, со всех сторон: пешие, конные, словно свалились с неба; не успели они оглянуться, как всех сбили в кучу. Лошади как с цепи сорвались; на них словно обрушилась дикая охота. В первобытном, неизбывном ужасе все, кто мог, пустились в бегство, вперед или назад. Двоих первый удар не задел, у них было время обнажить мечи, и они со всей возможной силой пустили их в дело — это были не монастырские слуги, а два дворянчика. Одного звали Гибели, другого Гэбели. Курт и его сообщник из Ландсхута бросились на них, а другие дали тягу через поле с добычей. Сообщники из Флюменталя и Инквиля догоняли беглецов, а сражение выдалось непростое. Дворянчики эти были не молокососы, хорошо вооружены, и пустили обоим отчаянным головорезам кровь; непонятно было, кто одержит победу. Тут, словно ветер, подоспел флюменталец и что-то крикнул товарищу из Ландсхута. Тот же обрушил жуткий удар на голову противника, такой силы, что он, хоть и был в шлеме, нагнулся аж до луки седла, а потом повернул коня и понесся к Эмме. Флюменталец бросился было за ним, на ходу махнул мечом в сторону Курта, но лишь задел его, а Курт вдруг оказался один сразу против двоих. Тут охватил его страшный гнев, чудовищным напором ему удалось повалить первого противника наземь и скрыться в тумане. Он слышал, как утих лязг оружия, как со стороны Фрауенбруннена приближались всадники. Только теперь догадался он о предательстве, глубоко воткнул шпоры в бока коня, и, благо что знал местность, еще на этом берегу Эмме нагнал своих так называемых приятелей, одним ударом сбив флюментальца с коня и помчавшись за другими. Те опомнились и начали обороняться; Курт мечом прорубал дорогу. Из Фрауенбруннена приехало еще несколько знатных господ, их насторожило отсутствие гостей из Золотурна; понятно было, что в то время могло случиться, и каждое опоздание было подозрительным. От беглецов узнали они о нападении на Бэттеркиндене и тут же приняли решение напасть в ответ. Местность им была известна, так что они преследовали разбойников и вмешались в их стычку, но никого не поймали, потому как разбойники знали эти места еще лучше.

Курт взял вправо и объехал хижину. Он жаждал мести, думал, что все против него, от добычи ему ничего не досталось, не говоря уж о том, что единственным его вознаграждением были жестокие раны. Жажда мести и преследователи гнали его вперед, но враг отстал, гнев поостыл, и Курт пустил коня шагом. Гнев еще полыхал, конь чуял его ярость, но Курт разрывался между желанием найти укрытие и отомстить в эту же ночь. Лет десять назад он бы так и сделал, но десять лет любого научат прислушиваться к голосу разума, взвешивать силы и трезво рассчитывать успех предстоящего предприятия. Могло быть так, что хижину обложили или устроили засаду, а если нет, как ему было в одиночку справиться со всеми, к тому же обессилевшему и измученному ранами? Так что он медленно поехал дальше по полю, где теперь Утценсдорф, добрался до леса, за которым был его замок. Быстрее обычного вертелись у него в голове мысли, которые обычно приходили и уходили довольно размеренно; жажда мести порождала план, взыграла фамильная гордость, горячо жег стыд от того, в кого он превратился, вопрос «Что же теперь делать?» черным призраком стоял перед ним в плотном и жутком тумане.

Гораздо дальше обычного, преодолев холм, уже с поля, заехал он в лес и отправился промеж дубов к колодцу в Бахтеле. О том, что наступил сочельник, он и не подумал. Времена были грубые и дикие, все в жизни было грубо и дико, но, пусть и в немногих, а в некоторых сердцах все же цвели глубокие и благородные чувства, в некоторых домах обитал Дух Святой и благодать Божья, хотя поверить в это трудно. Грубым, как и его время, был Курт, при необходимости он мог совершить крестное знамение да и в черта верил, как мы уже знаем; но в то, что религия его состояла более чем из двух этих вещей, верится слабо.

С жутким криком пролетел между дубами сыч, мимо Курта с фырканьем пронеслась стая кабанов, а голодные волки оглашали ночь воем; но Курт на это внимания не обращал, он давно привык ко всему этому, однако в первый раз собственные мысли занимали его больше кабана или волка. Устало плелся его конь по лесу, шпоры больше не подгоняли его; но теперь он забеспокоился, вскинул голову, прянул в сторону, потянул ноздрями воздух; Курт едва удержался в седле и с большим трудом удалось ему заставить коня идти дальше. Поначалу он подумал, что конь учуял зверя неподалеку, но поскольку нападения не последовало и тем тише делалось вокруг, чем дальше Курт пробирался в лес, он не мог понять, в чем дело; конь дрожал, упрямился и вертелся на месте.

В страхе и волнении добрался он до места, где из-под земли бьет ключ в Бахтеле, там конь уперся, словно врос копытами в землю, — ни шпоры, ни кнут, ни проклятия не могли сдвинуть его с места. Конь был добрый, надежный, единственное создание, к которому Курт был по-настоящему привязан, о котором заботился. Курт не понимал, что бы это значило. Он вглядывался вперед, нет ли чего на пути, волка ли, убитого ли зверя, но снег был чист. Тут показалось ему, будто туман впереди собрался в черную стену, потом будто распахнулись в стене огромные ворота, а внутри ворот — непроглядная тьма, а из тьмы той доносится наружу грохот, словно грохочет в брюхе у горы камнепад; тут донесся до него вроде как жуткий гомон странных звуков, которые тут же превратились в собачий вой, крики разъяренных охотников, что несутся из лона тьмы прямо к зияющим в стене воротам. Словно молния по ясному небу, пронеслась у него мысль, бросился из глаз в самое сердце ужас, и не успел Курт опомниться, как из ворот показалась дикая, яростная охота; с ужасающим ржанием бросился конь прочь. Курту же показалось, будто сросся он с конем воедино, стал зверем, за которым несутся с диким ияростным гиканьем охотники. Стал ли он кабаном, оленем, этого он не знал, но шерсть у него вздыбилась, и каждый волосок стал зрячим, и увиденное каждым из тысячи глаз вселяло в сердце адскую боль и смертельный ужас. Каждый глаз видел собственные мерзости, свои ужасы, каждый заставлял сердце заходиться в несказанном трепете, каждый заставлял нестись все быстрее. Они видели ужасных егерей, заросших столетними бородами, лица их перекошены были столетней яростью, глаза их горели, словно пламя самого ада, руки их занесли копья, натянули луки, а позади них, черного, как сама ночь, увидели они главного охотника; взмыленный конь его был сама тьма, лицо же его подобно было пылающей печи, скрытым черной тучей недрам земным, что извергают снопы пламени. За ними неслись собаки, жуткие чудовища с человеческими лицами, разевали пасти на Курта и гнались за ним с отчаянными криками. Все их лица Курт знал, первое принадлежало его собственному отцу, сразу за ним распахнул крокодилью пасть дед, а за ним в жутком оскале и пене бежали мать и бабка, лязгали окровавленными зубами, и вели за собой с леденящим душу завыванием целую свору родных. А вокруг, меж кустарников и деревьев, увидел он еще многие сотни лиц, и все эти лица были ему знакомы; принадлежали они всем тем, кого он мучил, бил, унизил, ограбил и убил; все они с наслаждением наблюдали за погоней, все кричали: «Ату его, ату!», и еще яростнее неслась за ним отвратительная свора, и некоторые звери преграждали ему путь, выбегали на него из леса и кустов, и всех их он тоже Знал. Это были кони, которых он извел или загнал, дикие звери без числа, которым он без нужды причинил боль и жестокие страдания перед тем, как убить. Все это видел он каждым волоском на теле; и кровожаднее выли на него собаки, отчаяннее гнались за ним охотники, злее бросались на него звери, бешено раздавались вокруг крики «Ату его, ату!». В тысячу раз сильнее прежнего горел в его сердце страх, горы мешали ему вздохнуть, целые миры висели у него на ногах и тянули вниз, в ярости клацали зубами на него собаки; в одно ухо вцепилась мать, на затылке сомкнулись челюсти отца, глухо раздавались крики егерей; наконец силы его покинули, он остановился, и копье черного рыцаря пронзило его насквозь, он ощутил, как удар этот прервал его жизнь. Однако он не умер, с чудовищной болью чувствовал он, как член за членом отпадает от его тела, видел, как каждый из них стал существом, и, накрытый ударом пылающего кнута Черного всадника, содрогнулся от адского жара, что пронизал все его тело и кости; он и сам стал одной из жутких собак этой охоты, и все обжигающие удары кнута сыпались на него; отчаянно взвыв, он устремился вперед. Перед ним, обернувшись женщиной и детьми, мчались отделившиеся его члены — то была его жена, его дети, и он несся за ними адским псом с жутким воем. С криками и в слезах бежали они от него, с адским воем гнался он за ними, подгоняемый ударами адского кнута, и приближался все ближе, плач их пробирал его до самого нутра, удары кнута становились все горячее, все беспощаднее, заставляли бежать все быстрее, выть все громче. Перед ним бежал младший сын, он догонял его, тот вскрикнул, он замедлил бег; но удары все сыпались, обжигали, он взвился в жутком прыжке, в отчаянии сомкнул ужасные челюсти, раздался исполненный боли крик, что пронесся по всему лесу и небу, ребенок вырвался, мать обернулась, подхватила дитя и еще быстрее побежала вперед. И снова был он все ближе и ближе к другому ребенку, от крика его разорвалось бы сердце, за ним с адским воем несся отец, хлопая черно-коричневой пастью с пылающими зубами, силясь дотянуться до нежной плоти, и чем ближе он был, тем злее становились за его спиной охотники, тем яростнее свистел кнут. Он снова сомкнул пасть, и снова вскрикнул ребенок, снова бросилась назад мать, подхватила и его и бросилась вперед. Но все ближе подбирался он к третьему ребенку, и громче и громче, еще более отчаянно раздался его крик, и чем ближе он был, тем ужаснее впивался кнут в плоть, и когда пасть его уже коснулась ребенка, когда он закричал от неимоверного страха, кнут превратился в копье, что вошло в его бок, рассыпая искры; в гневе от адской этой боли захлопнул он пасть, но не схватил дитя, мать бросилась против него, обрушилась на него с нечеловеческой силою. Тут члены его вдруг обмякли, все вокруг стихло, он погрузился в черную ночь, и ночь становилась все чернее, пока он не перестал видеть, какой черной она была.

Над землей под покровом тумана забрезжил святой день, но солнце рождения Господа не пробилось в сердце Агнес, на душе у нее был туман; там обитал сумрак времени, сумрак нужды, сумрак вдовства, когда нечем кормить детей, великая нужда женщины, муж которой пожирает все, что она сберегла для детей. И пока еще утренние сумерки были погружены в туман, она поднялась, взвалила на усталые плечи дневную свою ношу, сама отперла ворота, чтобы послать девку за коровьим молоком. Но едва створка подалась, как к ее ногам упало тяжелое тело, — перед ней в беспамятстве лежал Курт. Она не вскрикнула — нервы ее были слишком закалены, но все же очень испугалась; ей показалось, он убит и его тело подбросили сюда, чтобы замести следы. Впрочем, скоро она убедилась, что он еще жив, но охвачен ужасной болезнью. Она затащила его внутрь, позаботилась о нем, но снова и снова присаживалась смерть на его ложе, да только напрасно; Агнес одержала победу, к Курту вернулось сознание, но поначалу с большой опаской. Последние события снова встали перед его душевным взором, и когда он очнулся, его вновь обуял ужас и лихорадка вновь завладела его мыслями. Но наконец жар унялся, светлые мгновения взяли верх, мысли путались все меньше, он снова мог говорить, причем так, что его можно было понять. Он осведомился о коне, но о нем ничего известно не было, никто о нем не слышал, не видел его трупа, как его ни искали. Он пожелал знать, где его нашли, но не поверил в то, что ему рассказали.

Часто спрашивала его жена, как он добрался до ворот замка; долго не хотел он отвечать, но постепенно, благодаря заботе, сердце его смягчилось, сделалось отзывчивее, чем от сентиментальных нежностей, которых он не терпел, и тогда он рассказал Агнес, что стряслось с ним по пути домой в ночь на Рождество. Он рассказал, что за видения его посетили, чего он натерпелся и что видел под конец; но как очутился у ворот, этого он не знал и объяснить не мог.

Особенных сердечных излияний о прошлом и будущем ни от Агнес, ни от Курта не последовало, все это в ту пору еще не вошло в моду и ни один из них не был к этому склонен, но Курт впервые почувствовал, как хорошо дома, словно в натопленной комнате после снежной бури; он впервые почувствовал, какая хорошая и прилежная у него жена, он впервые познал радость отцовства и гордость, какую испытывает отец, наблюдая за детьми, и слушать их лепет было единственной его отрадой; можно даже сказать, он только теперь по-настоящему узнал своих детей. Болезнь не прошла бесследно, за выздоровлением последовала длительная слабость, ничто не влекло его из дому, он впервые остался дома надолго, увидел, как обстоят дела, и привязался к дому, полюбил родных, начал участвовать в их жизни, помогал детям плести сети и ставить силки, обучил их искусству охоты и рыбной ловли, а еще — обращаться с оружием, и множеству хитростей в лесу и в поле, на болоте и в ручьях. Восторгу детей от этих искусств, секреты которых раскрыл им отец, удивлению от его умений, радости, с какой они все перенимали, не было предела, все это укрепило связь между отцом и детьми, и эти узы было уже не разорвать, потому как и они только теперь по-настоящему узнали отца, ловкость и сила которого их поразила. Все, чему он их обучил, скрасило их жизнь. Все, чего требовала от них мать, они переняли от отца, а до этого все их усилия никак не могли привести к удовлетворению матери, теперь же малые их старания приносили богатые плоды.

Агнес наблюдала за всем этим с огромной радостью, но ни разу не проронила ни слова; не потому, что знала, что излишней похвалой часто достигается противоположный эффект, а потому, что все это казалось ей совершенно естественным, а длительные нотации и проповеди тогда, опять же, были еще не в моде.

Курт привык к дому, ощутил себя полноценным его хозяином, научился чувствовать его радости и горести, дом словно бы стал его вторым телом, и чем больше проходила его слабость, тем больше принимал он участия в жизни своих ребятишек, помогал им ловить диких уток, показал им лучшие места для ночевок, засад на дичь, что собиралась на водопой или в поле. Эта полная радостей жизнь, схожая с весной, когда каждое утро появляется нечто новое, будь то цветок или травы, приносила Курту все больше радости, она не имела ничего общего с необузданной и дикой жизнью, что он вел раньше, где не было ничего, кроме распрей и гнева, единственным содержанием которой был разбой. Чем больше радостей сулила эта новая жизнь, тем более пугающими представлялись ему воспоминания о ночи накануне Рождества; и хотя с течением времени такие воспоминания бледнеют, ему с каждым днем становился все яснее и понятнее тот урок, что был преподан ему в тот страшный час, воспоминание это было еще совершенно живо, и каждый раз волосы у него вставали дыбом, а спина холодела от ужаса. Он не часто погружался в размышления, но все ж таки думалось ему, что все это произошло не просто так, а имело для него особое и совершенно определенное значение, будто бы сам дьявол и его приспешники должны были его схватить и погубить, но что-то спасло его, вырвало из их лап, и при этом уже навсегда. Был ли то серебряный крестик, что он тем утром сорвал с шеи мельника да забыл проиграть, и так и носил при себе, а может, и ангел-хранитель в лице жены, — этого он не знал, да и как удалось ему добраться до ворот замка, не понимал; должно быть, его все-таки доставил туда ангел. Во всей округе больше всего дичи водилось именно неподалеку от колодца в Бахтеле, но вполне понятная робость не позволяла ему показать это место детям, потаенный ужас находил на него всякий раз, стоило ему лишь подумать о нем. Чувство у него было такое же, как у ребенка, что содрогается телом и душой, слушая страшные истории, забивается в самый темный угол и все же следует за непреодолимой силой, что тянет его к таким историям, и все не может наслушаться; так и Курта, несмотря на содрогание, тянуло к колодцу; ему любопытно было посмотреть, не осталось ли каких-нибудь следов ужасного ночного происшествия. Кроме того, тянуло Курта к этому месту еще и удивительное свойство человека испытывать странное наслаждение от всего загадочного, непонятного и жуткого.

Одним солнечным весенним днем Курт уже не мог противиться этому чувству; отобедав, он вместе с тремя ребятами отправился в путь к колодцу, ехать от Коппигена было около получаса. Болезнь усмирила Курта, ему больше не свойственны были порывы неистовой силы, все избыточное оставило его тело, и все же он всем нравился больше прежнего, потому что и грубое упрямство исчезло, стать свою он сохранил, а лицо приобрело задумчивое, спокойное выражение, которого раньше и в помине не было. За ним следовал бесшабашный выводок ребятишек, коренастых и щекастых на швейцарский лад, но ловких и подвижных, а когда надо, куда более обстоятельных, чем могло показаться на первый взгляд, — тоже швейцарское, а точнее, бернское свойство. Как щенята кружат вокруг матери, когда она в первый раз выходит вместе с ними за ворота, так же окружили ребятишки отца; один что-то увидел, прыгал за чем-то, летели стрелы, но стрелок и сам не знал куда, с обидой отправляясь на поиски и с ликованием возвращаясь, если находил, или же медленно нагонял остальных, если поиски были напрасными, остальные потешались над ним, он мстил тумаками, потом и сам принимался ерничать, когда кто-то другой пускал стрелу в неизвестном направлении.

Отец среди всей этой сутолоки шел серьезный и задумчивый, не вмешивался в их игры, но с удовольствием проследил, как один из сыновей подбил цаплю на болоте, а потом белку, что высунула любопытную мордочку из дубовых ветвей.

Дубы еще не оделись в листву, но кустарники уже зазеленели, редкие буки отливали красным, в лесу было тихо, лишь время от времени жалобно вскрикивала любопытная сойка, а горлицы сладко ворковали и курлыкали о любви с высокой сосны. Тихой же и потайной любовью дышали песни маленьких птичек, что перелетали с ветки на ветку, а черные дрозды, потревоженные в нежных своих играх приближающимися шагами, стремительно ретировались, перепрыгивая высоко над землей по ветвям елей. Чем ближе Курт подходил к колодцу, тем задумчивее становился, на него накатывал благоговейный ужас, а веселые его ребята, хотя и слышали краем уха о том происшествии, были увлечены птицами и зверьем и ни о чем таком и не помышляли, Курт же взял себя в руки и медленно подошел к колодцу. Издалека еще различили они между деревьями желтоватое сияние, ребята закричали от изумления, им известны были прекрасные желтые цветы — бахтеле, которые и дали название колодцу и которые в других местах называют колокольчиками, но отец взглянул на них очень серьезно.

Тихо и солнечно было на открывшейся перед ними поляне, вся она, словно небо серебряными звездами, была покрыта золотыми цветами; совсем не так, как в ту ночь, когда на этом же месте разверзлись врата ада, а за Куртом гнались самые жуткие его порождения. Так и меняется цвет жизни и ее образ, и перемена эта, что снова и снова происходит каждый день, остается чужда человеку, свыкнуться с ней он не может. Ошарашенный стоял Курт у края поляны и думал, как тут все было черно и страшно, а теперь светит солнце, тихо и мирно, весь ужас той ночи снова встал у него перед глазами. Тут вдруг увидел он у колодца женщину — была ли она там, когда он пришел, или появилась внезапно, этого он сказать не мог, вместе с ним увидели ее сыновья и закричали отцу. Тут женщина повернулась и, увидев их, встала; она была невероятно красива, копна золотых волос ниспадала по плечам, словно золотая накидка, в обрамлении прядей сияло ее лицо, с улыбкой подозвала она оцепеневшего Курта. Он медленно подошел к дубу у колодца, еле сдерживая любопытство, а за ним толпились дети. Женщина, улыбаясь, ждала Курта с сыновьями; когда они приблизились, она перекрестила их и обратилась к Курту: «Сохрани мой колодец, пусть он будет окружен покоем, не окрасит его кровь, да не коснется дубов оружие и не найдет здесь ни один зверь погибели! А если присмотришь за местом сим, дом твой будет благословлен и славны деяния твои». В знак согласия опустил Курт голову, а когда поднял, женщины с золотыми волосами уже не было; она исчезла, и никто не знал, куда, каждый из ребятишек указывал в разном направлении; один видел, как она исчезла среди дубов, другой утверждал, что она погрузилась в колодец, самый же младший смотрел на осиянные солнцем небеса и якобы видел, как она превратилась в ангела и поднялась в небо на золотых крыльях. Но воспоминание о ней наполняло сердца нежностью и любовью, место это почитали они с тех пор святым, рядом с дубом воздвиг Курт высокий крест, и никогда больше не натягивали здесь тетиву, не поднимали копий, не расставляли сетей на форелей в ручье, не тревожили зверье на водопое.

С того самого часа благосостояние Курта стало расти, он и сам не знал как, однако все, за что он принимался, удавалось чрезвычайно, дичи он с охоты приносил вдвое больше прежнего, скот его множился, поля не страдали от неурожая, слуги с радостью принимались за любую работу, привязались к хозяину сердцем и душой. Подлых своих подельников он никогда не искал, планы мести оставил. Когда старый рыбак и его жена померли, девка их собственноручно подожгла хижину и попросила у Курта защиты, а потом стала для Агнес самой преданной помощницей.

Вместе с достатком в хозяйстве изменилась и его репутация; дорогим гостем въезжал Курт в Бургдорф, у лучших мастеров обучались оружейному делу его сыновья, и никто больше него не желал сохранить безопасность в стране, избавить ее от проходимцев, да никто лучше него и не знал их повадок. Однако при всей этой серьезности оставался он мягким, и ни зверю, ни человеку не причинял без необходимости боли; а потому те, кого он отчаяннее всего преследовал, его боялись, но ненависти к нему не питали; часто кто-нибудь поселялся у него в имении и всячески старался быть ему полезным, пусть даже и слыл до того самым отчаянным головорезом. Тем самым, стакнулся он с Берном, перебрался в город и весьма помог в сражениях против Рудольфа Габсбурга, и, скорее всего, погиб во время одной из многочисленных осад Берна. Род его в Берне угас, добро и имение отошло Торбергу, что был с ним в родстве, а впоследствии было причислено к владениям основанного Петером Торбергом картезианского монастыря, а затем вместе с ним — к Берну, в 1386 году замок Коппиген был разрушен. Возводить его сызнова не стали; холм, на котором он стоял, еще можно различить, на нем стоят ныне великолепные крестьянские дома, да и вся эта земля принадлежит какому-то крестьянину. Но принадлежит она ему по праву, именно он устроил здесь пахотные угодья, да так повел дело, что земля, которая едва-едва питала Курта и Юрга вместе с Гримхильдой, кормит теперь тысячу человек, а некоторых обогатила столь щедро, как старуха Гримхильда в самых смелых мечтах и представить не могла.

ПЕКАРЬ ИЗ ЦЮРИХА

Составитель календарей любил рассказывать, как какой-нибудь пекарь или мельник просеивал и сушил муку, лепил и пек хлеб, как всю жизнь он обманывал да обвешивал. Однако и при жизни бесчестных пекарей, что наживаются на бедняках, ждет кара. Ступайте-ка в Константинополь да разузнайте, отчего там рубят носы да отсекают уши! А вот как раз за то, что не той мерой хлеб меряют. Спросите-ка у тех, кого за уши приколотили на улице и кто стонет по углам, за какие такие преступления! А за то, что пекли плохой хлеб.

Но плутовство с хлебом карается не только в Турции, швейцарцы тоже таких обид не спускают. Был как-то в Цюрихе пекарь, что хотел разбогатеть поскорее и вольно обращался с весами, так его схватили, да и подвесили в хлебной же корзине над выгребною ямой. Стар и млад, стояли вокруг люди и потешались над парящим в воздухе пекарем, которому вовсе не хотелось прыгать в дерьмо. Но уж когда не мог он больше выдерживать насмешек, когда гнев и ярость взыграли, спрыгнул он вниз и погрузился в нечистоты по самую маковку. До небес разнеслось ликование, настигло летевшего кувырком пекаря; ликование же встретило его, когда показался он наружу и принялся вытирать лицо, а детвора проводила бегущего со всех ног до самого дома с гиканьем и восторгом, словно не замечая горящих его глаз, коими метал он шумным ребятам молнии гнева, злости и мести. Оказавшись дома, снова стал он печь хлеб, на этот раз мерил полной мерой и торговал со смиренной и самой дружелюбный миной; но в душе у него горел огонь мести, ярче дров в его печи. Дрова он закупал аккуратно, как говорил, на просушку, и наполнил ими весь дом сверху донизу. Никого это не насторожило, все думали, что пекарь лишь хочет исправить прежние ошибки.

Одной темной ночью, когда ветры играли с тучами, небо над Цюрихом заалело; дикий рев пожара разбудил спящих, от дома пекаря взвилось до небес исполинское пламя. А ветры подхватили искры и закружили их в жутком хороводе над сотнями домов; огонь уничтожил половину города.

На пути к Цюриху две женщины повстречали мужчину. Он остановился и сказал: раз уж они направляются в город, пусть передадут от него привет, теперь-де настало время смеяться да шутить. Это был тот самый пекарь, и больше о нем не слышали. В те времена без бумаг можно было попасть куда дальше, чем нынче. Да и пекарь был из тех, кто придерживается мнения, будто милостивый Господь создал прочих людей лишь для того, чтобы можно было их надувать, а они, в свою очередь, стоит наказать их за злодеяния, принимаются стенать, будто им воздали не по заслугам, и копить злость да вынашивать планы мести. Много таких людей среди нас; слышно только, как изредка настигает кого-то наказание, как он ярится, как грозит; видно только, редки те, кто мог бы внушить нечестивцу страх! Так и получается, что наглость — второе счастье.

ВОТ КАК БЫВАЕТ

Некий скупердяй тяжело заболел, лежал один-одинешенек и, поскольку ни о ком никогда не заботился, то и о нем никто позаботиться не желал. Когда его однажды навестил врач, скряга просил, чтобы тот честно поведал о его состоянии, можно ли надеяться на выздоровление, а если нет — сколько ему еще осталось. Врач за словом в карман не лез и прямо ответил, что, на его взгляд, никакого спасения нет и, вероятнее всего, завтра в это же время вместо больного будет покойник. Приговор этот, однако, скрягу не смутил; с самым невозмутимым видом проводил он врача взглядом.

Как только тот ушел, скряга с трудом выбрался из постели, подполз к столу, достал из ящика сверточек, состоявший из банковских билетов по сто тысяч талеров каждый, не спеша побросал их в камин, уселся в кресло и с внутренним довольством принялся смотреть, как разгорелся огонь, забегали туда-сюда искры, вспыхнуло и опало пламя, бумажки свернулись и почернели, распались в пепел и вылетели в каминную трубу. Удовольствие его росло с каждой сгоревшей купюрой, пока, наконец, не истлела вся пачка. Тогда он снова заполз в постель и приготовился умереть; он завершил свое последнее дело, подвел итог, составил завещание, а поскольку он никому ничего не оставил, огонь в камине стал его главным наследником.

Так и лежал он в кровати, впал в беспамятство, а когда — он и сам не знал, как, — открыл глаза, уж думал, что увидит небеса. Но небо выглядело в точности так, как и его комната, а присмотревшись, он и вовсе узнал в том, кого поначалу принял за Господа Бога, уже известного нам врача. Тот смотрел на него с удивлением, и, нащупав пульс, наконец сказал: «Что человеку свершить невозможно, содеял Господь; причиной тому, вероятно, целительные свойства сна, однако же вы в безопасности». Спасло скрягу именно благостное чувство, что ему удалось завершить начатое, обмануть всех, и особенно ближайших родственников, — оно же и отвело болезнь. Но как округлились и выпучились у него глаза, когда врач кончил говорить! Врач полагал, что сон вернется и продлится еще дольше, извинился, что помешал, — больной спасен, но ему требуется покой, постельный режим; а потому откланялся с самым задумчивым видом, словно взвешивая свои слова о спасении и смерти: можно ли, уместно ли и приличествует ли так говорить.

На другое утро врач беззаботно вспорхнул по темной лестнице, бросил взгляд на кровать — она была пуста, осмотрелся — комната также пустовала; на крюке у окна, где обычно было платье, что-то висело. В этот раз, однако, на крюке висел сам старый скупердяй; не пережил он выздоровления, сердце не выдержало, хотел обвести всех вокруг пальца, а на деле обманул самого себя. Растратив свою жизнь на обман, он вышвырнул ее вслед за деньгами. Скряге такая доля выпала еще при жизни, а вот кое у кого глаза откроются уже в ином месте, и только тогда он увидит, как замарался.

ГОСПОДА ИЗ РОТЕНТАЛЯ^[11]

Чудесный вечер позолотил горные склоны швейцарской земли. Большое и ясное солнце опускалось за голубые горы, а когда оказалось над вершинами, словно замерло, не в силах расстаться с милым краем даже на одну ночь, и все дальше бросало полные любви яркие золотые взгляды, и нежным чудным румянцем покрылись девственные горы от любовного огня заходящего солнца.

На высоком холме стоял милый дом, светлый и чистый. Ясные окошки сияли в закатном солнце, так что в долине кто-то даже мог бы подумать, что на холме разгорелся пожар. Широкими волнами омывали дом травы и злаки на вечернем ветру, сладкие ароматы текли из милого садика перед домом, все в садике говорило о заботливой руке; а между садом и домом, с незаметной скамьи виден был закат над голубыми утесами, пылающие вершины девственных гор в прощальных лучах — от Фрайбургских до самой Риги; тонущие в густой зелени долины, рассекаемые разве что серебристыми змейками обманчивой Эмме.

Из долины раздался прекрасный перезвон колоколов, возвещающий отдохновение; по традиции, что запрещает работать по субботам после колокола, люди отложили инструменты. По воскресеньям же все так или иначе принимались за уборку в доме или чистили стойла.

Седовласый старик опустился на лавку, столь роскошную, что и не у всякого короля сыщешь, и никому, у кого такой нет, не удалось бы купить ее за все свои сокровища. Окруженный пряным горным воздухом, он безмятежно набил трубочку и залюбовался в тихой радости чудесным видом.

Тут поприветствовал его дружеский голос: «Добрый вечер, Ханс! Отдыхаешь?»

То был сосед, который тут же уселся рядом с Хансом и, тоже набив трубочку, завел разговор о работах и ценах на скот на последней ярмарке.

«Слушай, Ханс, — сказал вдруг сосед, — это еще что такое? Точно не гром — на небе ни облачка. Да и не пушкари в Берне — те обычно стреляют на поле в Виле, но их там нет. Я бы видел их во вторник, когда ездил за мякиной. Вот снова, слышишь? Опять что ли в Золотурне вакханалию устраивают, но вроде ничего оттуда не слыхать».

«Ээ, сосед, — сказал Ханс, — не из Берна этот гром, не из Золотурна, да и на небе ни облачка. Ты разве не слышишь, что это грохочут господа из Ротенталя? Это к смене погоды».

«Ты прав, Ханс, — сказал сосед, — о них я и не подумал. Но расскажи-ка мне как следует, что там с этими господами? Слыхать о них мне, само собой, доводилось, как грохочут они погожими вечерами, а вот поведать о них толком мне так никто и не сумел, кроме того разве, что господа из Ротенталя шумят, когда погода должна перемениться. Но что это за господа такие, да где они проживают, этого мне никто сказать не мог».

«Еще бы, — ответил Ханс. — Об этом теперь мало кому известно. Все-то хотят выучиться, да забывают при этом, как Господь наказывает гордыню да заносчивость. А потому все и возгордились да задирают носы, а самый жалкий слуга ходит, что твой крестьянский сын, а девчонка, что еще вчера просила подаяния, выступает, будто у нее приданого на десять тысяч. Так и будет, пока Господь не собьет с них спесь и не вернет на место тех, кто возвысился».

«Да-да, Ханс, — отозвался сосед, — ты прав, так дальше продолжаться не может, каждый день одно и то же, причем, не только со слугами и девками, но и с собственными детьми. Но послушай, опять громыхает, вернее, господа из Ротенталя шумят. Если не сложно, так я хотел тебя попросить, будь другом и расскажи, что знаешь об этих господах и их забавах. Помоги скоротать вечерок».

«Охотно, охотно, сосед, только слушай. Это сейчас люди пошли какие-то странные, а раньше такие истории ходили про пляски и веселье, что коли начнут рассказывать, так и сидишь с открытым ртом, хоть голову руби — не заметишь. А сейчас, стоит лишь завести о таких вещах разговор, так уж и начинают потешаться, а ведь могли бы и послушать в удовольствие. Вместо того — как начнут о газетах да конституциях, причем говорят все одно и то же, и понимают во всем этом не так чтобы очень много.

Много сотен лет назад, а может и тысяч, это мне неведомо, было все не так, как сейчас, в юности моей еще можно было послушать о том рассказы стариков. Тогда, говорили они, жили люди не в долинах и не на равнинах, а на самых высоких горах, где теперь вечные снега, ледовые расселины да серые голые скалы.

Там-то наверху под солнцем был сад Господний, цвели самые драгоценные деревья, самые прекрасные цветы, а все горы покрывали великолепные луга. Жили там наверху богато, строили золотые города, упирающиеся в небеса замки и роскошные улицы радугами с одной горы на другую. Жил там род великанов и радовался, день ото дня процветая. Последнего из этих великанов якобы схоронили в Граухольце, и камень на его могиле еще виден. Камень этот принесла в фартуке сестра великана, которая пришла на похороны из Фрайбурга.

Внизу были леса, озера и болота, жил там только самый подлый народ в услужении у великанов — чем ниже лежала земля, тем более подлое племя там обитало, а чем выше в горы, тем более могучие попадались люди и даже с великанами схожие.

Смотри, там наверху на ледниках, что отходят от Гримзеля к Зусту, вроде бы располагалась столица, нечеловеческой красоты и роскоши. Но и там, где в Эмментале самые красивые Альпы — Напф, Арни, Рафрютти, говорят, был город ослепительно блистающий, и к высочайшим горам пролегали от него разъезжие тракты. Но посмотри на Юнгфрау, мощную и прекрасную, алмаз бернской земли. Высоко на правой ее стороне правили самые мощные из великанов — называли их ротентальцами. Там, где теперь вечные снега, была самая приятная долина, схожая с райским садом, там никогда не увядали цветы, а в густой листве всегда можно было найти золотые плоды, и тысяча источников выбрасывали высоко вверх свои воды и в серебристой этой радуге блестела долина, осиянная солнечным светом.

Там-то и стоял замок господ из Ротенталя с сотней башен и сотней ворот, выстроенный из белого мрамора, покрытый золотом, и сиял, словно золотая гора, на всю швейцарскую землю. А в замке шла такая жизнь, какая настанет в Иерусалиме, когда придет время Царства Божия. Неисчислимыми ордами ходили великаны, развлекались снаружи и внутри как только можно вообразить. Они играли в любовь и в войну, ели и пили и бродили туда-сюда под великолепными деревьями по роскошным лугам между бурлящими источниками, которые никогда не иссякали. И такой же неустанный поток с шумом нес свои воды из столицы в Ротентальский замок и обратно, так и гуляли развеселые великаны. Это была жизнь, словно осиянная вечным солнечным светом, без туч, без дождей.

Но как и людям, что только играют да веселятся, в конце концов становится скучно, и все им претит, и все новые развлечения должны сменять все быстрее надоедающие радости, так и великанам на горе все наскучило. В поисках новых удовольствий начали они спускаться в долину. Они принялись играть с маленькими, беспомощными людьми, как играют с щенками или котятами, а злые мальчишки — с птенцами, которых воруют из гнезд. Великаны и понятия не имели, как страдали несчастные от их ужасных прикосновений, и совершенно не думали о том, что чувствуют бедные люди и какую боль испытывают, когда их подбрасывают в воздух сквозь деревья и снова ловят, как это обычно делают с мячом. Когда люди с писком пытались от них убежать, выбиваясь в страхе из сил, не понимая, что от длинных их ног убежать невозможно, великаны испытывали величайшую радость. Когда в сырых долинах становилось слишком холодно, великаны поджигали избы и дровяные сараи и грелись у веселого огня, вовсе не думая о том, что отняли у несчастных людей дом и пристанище.

С особым удовольствием играли они с человеческими дочерьми и женами, а если игрушка в их грубых руках ломалась, их это не заботило; не заботили их и осиротевшие дети, потерянные мужья и юноши! Если же игрушка не ломалась, то еще веселее было отнести ее на гору, и там уж на досуге продолжить игру. Игры с людьми в горах нравились им все больше — теперь на гору относили не только девочек и женщин, но забирали и мужчин, и юношей. Для увеселения великанов им приходилось бороться друг с другом, ломая ноги и руки, истекая кровью и проливая слезы, ведь стоило им пощадить соперника, как в игру вмешивались великаны и убивали всех. Все большую радость испытывали великаны от этих отчаянных убийств и все чаще спускались в долину — кто-то налево, кто-то направо, и каждый считал долины и леса, куда однажды забредал, и все, что в них было, своей собственностью, и каждый загонял на гору столько людей, сколько мог. А некоторые и вовсе натравливали своих людей на чужих; и все ревностнее вмешивались великаны в эти сражения, и в пылу битвы убивали друг друга, если больше убить было некого или кто-то считал, что с его войском слишком быстро расправились. Так и разгорелась между великанами ненависть и вражда, а игры переросли в войну, и все тяготы этой войны легли на плечи несчастных людей, потому что теперь великаны не только загоняли их на гору, но и нападали на долины соперников и пытались уничтожить людей там, забирая себе или же убивая на месте. Невиданная разруха наступила по всей стране, люди скрывались в лесах и ущельях, тяжко им приходилось, куда хуже, чем зайцу, что прячется от собак и кошек и человека.

В это-то время пришел в Ротенталь один молодой великан, самый красивый и дикий из всех. Волосы его были черны, как ночь, а каждый из его спутанных локонов — толщиной с руку. Глаза у него были, что колеса у телеги, и горел в них огонь, будто в горниле у кузнеца, щеки — словно две тучи в закатном зареве, нос — белый и прямой, как бук, рот — в пол-аршина шириной, а внутри, словно кометы в темном небе, блестели зубы. Ростом он был в двенадцать аршинов, с огромными руками и ногами, сила его была неизмерима, а стоило ему повысить голос — на небе расходились тучи, а в столице, что лежала в нескольких часах от Ротенталя, все просыпались.

В столице же жила молодая великанша, прекрасная, как утренняя заря, необузданная, словно фён, когда он разрывает цепи и несется по горам; лицо у нее было, как полная луна в сумеречном небе, а тело — как ливанский кедр. Жаркий огонь пылал у нее в груди, угасить который она пыталась человеческими страданиями. Ничего плохого она не хотела, но и не понимала, какую боль причиняет другим. Она не понимала, чего ей не хватало; когда женщины принимались вопить, девушки визжать, а мужчины падать замертво, ей вроде бы становилось лучше. В жутком своем озорстве не щадила она и великанов, так что некоторые из них, кто помоложе, а то и взрослые, носили на лице следы ее ярости, и все-таки была она им по душе и слыла гордостью столицы.

Не раз встречалась она с великаном из Ротенталя, да только ненавидели они друг друга лютой ненавистью; где только могли, причиняли друг другу как можно больше страданий; не одну шишку набили ему пущенные ею куски скал, и не раз быстрота ног спасала ее от его рук.

В низине, где теперь светлое Бринцерзее, было мрачное, бездонное болото. Рос там камыш величиной с дерево да обитали ядовитые гады без числа и без имени. А посреди, словно король среди придворных, проживал дракон — отвратительное создание. Тело у него было как скала, как огненный вулкан — его пасть, а хвост — словно бурный горный поток, лапы — вершины гор; его дыхание опаляло целые луга, он проглатывал целые стада, стоило раздаться издалека его рыку, как все обращались в бегство. Никогда ни один человек не осмеливался ступить на то болото.

И вот в один жаркий день разгоряченная охотой прекрасная великанша пришла на болото и в радостном упоении бросилась в его прохладные воды, не ведая, что по следам идет молодой великан из Ротенталя. Не обращая внимания на шипящего монстра, устремилась она к превосходящему размером все прочие камышовому стеблю, качавшемуся на ветру, подобно исполинскому древу. Вокруг ствола было пусто, его окружала топкая прогалина, а под ним виднелась скала, поросшая мхом.

Но вдруг скала испустила облако пара, а подо мхом зажглась пара яростных огней. Стоило прекрасной великанше ступить на прогалину, как пар из скалы потемнел, злобно сверкнул огонь, словно гром, раздался глухой рык, и медленно и жутко скала поднялась, и перед великаншей предстал дракон. Хитроумное дитя не растерялось, напротив, она впала в гнев, что кто-то другой, опередив ее, занял избранное место. Она метнула дракону в голову дубину, но тот, словно играючи, схватил ее челюстями. Тут великанша набросилась на него с отесанным стволом кедра, что служил ей палкой или копьем. Дракон отмахнулся от него, а потом стал перекидывать то влево, то вправо, и во время этой игры хвост его волнами перекатывался по земле и обернулся наконец, незаметно для разгоряченной гневом великанши, вокруг ее мощного тела. Тут выпустила она из рук дерево и в ярости схватилась за чудовищные путы, но напрасно: словно в любовной игре, все плотнее сжимался хвост и все ближе притягивал отчаянно сопротивлявшуюся великаншу к монстру, глаза которого вспыхивали все мрачнее в ужасном пламени. Однако, стоило дракону распахнуть пасть для жаркого любовного приветствия, раздался грохот, словно из треснувших гор разлетелось по всему свету их нутро! И словно удар молнии обрушился на дракона, и тут же протянул он лапы, а из головы брызнул сноп пламени. Освобожденная великанша попыталась увернуться, как тут рядом с ней очутился исполин из Ротенталя, одним махом размозживший голову дракона каменной палицей.

Все трое упали замертво на заброшенной болотистой пустоши, все стихло. Вокруг вытягивали головки любопытные змеи и подползали ближе, одна даже осмелилась обвиться вокруг теплых членов великанши. Та вздрогнула, открыла глаза, вскочила и одним резким движением сбросила гадину. Тут увидела она ротентальца, распростертого на земле, впервые как следует его рассмотрела, и чем дольше разглядывала, тем больше он ей нравился, ведь, несмотря на всю ненависть, он поборол дракона. Тут уж смягчилось ее сердце, она отогнала от него змей, омыла от крови и останков дракона. В горячих руках прекрасной великанши ротенталец ожил, и с тех пор от неприязни не осталось и следа. Между ними зародилось чувство, и с тем же рвением, с каким раньше преследовали друг друга, принялись они друг за другом ухаживать.

Когда они вместе поднялись на гору, возликовали великаны, и в столице, и в Ротентале, а скоро должны были и свадьбу сыграть. И как ни хороша была жизнь в горах, а все-таки стала еще лучше, радость была неслыханная, и все великаны, кто жил в горах, были приглашены на торжество. Со всех сторон потянулись гости, и каждый приносил свадебные подарки, роскошные наряды и золотые сосуды, изукрашенные алмазами и рубинами. Огромный замок ротентальцев оказался слишком мал для всей этой толпы, тут же принялись строить новые замки по всей горе до самой вершины, да еще несколько сотен гостей нашли приют под раскидистыми деревьями у бурлящих колодцев. На горе настали дни торжеств, каких еще не бывало, и с раннего утра до позднего вечера наслаждались великаны яствами и напитками и любовными утехами. Сотню дней длилось празднество, а запасы ротентальцев не оскудели и погреба не опустели. Огромные ворота, что вели в горные пещеры с неисчерпаемыми запасами, день и ночь стояли открытыми, ведь добра там было не на сотню дней, а на сто лет. Огромные звери, которых ныне уже и не встретишь, но кости которых еще находят иногда глубоко в земле, величиною раза в два больше слонов, день и ночь таскали из недр яства и напитки или же волочили стволы деревьев, что сотнями горели в кострах, над которыми тысячами жарились на вертелах медведи, туры и прочая великолепная дичь. Исполины-молодожены, сгорая от дикой страсти и великой радости, не могли расстаться друг с другом и предавались самым невероятным наслаждениям.

Но такая великая и неистовая радость, что поднялась выше гор и окрасила даже небо в цвета пламени, не могла обойтись без несчастных людей из долин. Многие тысячи были наверху, выполняли самую грязную работу и прислуживали великанам, исполняя любое их требование, многие сотни людей уже расплатились за их прихоти жизнями, сгинув незамеченными, — так никому и в голову не приходит считать муравьев, что давит нога человека. Теперь же своеобразный праздник должен был стать завершением гуляний, после которых и планировалась свадьба.

Была объявлена всеобщая охота на людей, и в близлежащие долины устремились самые мощные из великанов, выгоняя людей из расселин, из чащи лесов, с потайных островков в болотах. По всей стране раздавались плач и стенания, каких еще никогда не слыхивали. Все, кто мог бежать, спасались бегством, кто не мог — припадали к земле. Новорожденные шуршали листвой в поисках материнской груди, по кустам и трясинам старики взывали о помощи, а дети и родители оплакивали друг друга. Но ничего не замечали великаны, как камень не чувствует слезы, что горько и тяжело роняет на него скорбящий. Какое-нибудь дитя, павшее без чувств, они еще оставляли, а то могли и раздавить, и мать, что цеплялась за дитя, они вместе с ним бросали в пасть. Когда со всех долин великанам удалось согнать целую толпу людей и всеобщий плач слился воедино, где-то внизу на голубой горе раздалось эхо, словно одновременно сошла сотня лавин, а земля содрогнулась так, будто зверства на ней превысили все мыслимые пределы. Радости великанов не было конца, и людской ропот служил им свадебными песнопениями, каких еще слышать не приходилось. Они загнали людей в долину и принялись пировать в свое удовольствие. Стонущие матери должны были есть и пить, есть и пить должны были скрежетавшие зубами отцы, а кто не желал, с тем великаны поступали, как поступают с птенцами, которые отказываются раскрывать клюв и есть предложенную пищу. Без перерыва огромные звери подвозили яства и напитки, прямо по людям, а если кого-то и не давили, не миновать тому было смерти от слишком изобильных даров.

Когда великаны наконец утихомирились, устав и телом, и душой, на темном небе уже сияла луна, в ее великолепном свете сиял замок, а на крепостной стене началось оживление. За молодоженами в замок рядами последовал целый поток великанов, и ни конца, ни края ему не было видно.

Когда все они наконец оказались наверху и, впав в раж, устремили взоры вниз на несчастных людей, из пещеры раздались глухие раскаты, словно сотканные из тысячи звуков, огромные ворота распахнулись, из них выкатился гигантский клубок диких зверей, распался на тысячу тварей и обрушился на спящих людей.

Там были ящеры, тигры и львы, топали медведи и слоны, крались волки и гиены, а за всеми ними из самых глубин пещеры показалась пара ужасных драконов, высоко поднимали они ядовитые свои пасти и широко разлетались из них языки пламени. За обитателями лесов и болот ползли ядовитые гады, и хищные птицы всех мастей летели над их головами.

В прекрасной долине у полноводного источника ясной и прохладной ночью дремали несчастные люди; войско бестий, рыча и шипя, нарушило их сон. Жуткий вопль снова пронесся по всей стране, сотни тысяч людей бежали в разные стороны; но того, кому удалось ускользнуть ото льва, настигала гиена, тот, кто спасался на дереве от тигра, становился жертвой змеи, драконы проглатывали тех, кого пощадили слоны, а тот, кто уже надеялся, что убежал ото всех чудовищ, чувствовал вдруг, что ядовитые гады оплели его ноги. Слышны были лишь рык да крик, земля такого еще не видала, великаны же ликовали как никогда. Они бесновались так, что раскачивались столпы, на которых держится земля, а в небе дрожала луна. Великан из Ротенталя и его невеста радовались больше прочих и, охваченные диким порывом и гневом, присоединились к зверствам и принялись отрывать целые куски стен и бросать их вниз, в зверей и людей,туда, где схватки бушевали отчаяннее всего. И каждый раз, когда утес, крошась, обрушивался вниз, из-под него брызгал фонтан крови и разлетались куски тел. Это вызывало у великанов столь громкий возглас ликования, словно они хотели расколоть небесную твердь. И тут всех охватил такой же гнев, и сотни камней обрушились, сокрушая плоть, на сутолоку внизу, и вскоре в низине все стихло, всякая жизнь была похоронена, а вся долина — завалена обломками скал.

Посреди долины, там, где протекал полноводный ручей, стоял на коленях старик. Он высоко поднял руки, бросил страстный взгляд на небо, и в лунном свете серебром блеснули его седые волосы. Увидели его великаны и схватили новые камни, тысяча осколков полетели, чтобы покончить со стариком, но безуспешно. Упавшие камни сложились в высокий трон, на котором и стоял теперь старик, все так же воздев руки к небу. Словно окаменев, смотрели великаны на это чудо, а старик становился все выше и выше, вырос выше гор, и когда его руки, сложенные в молитве, коснулись облаков, небеса разверзлись, и из них вылетела громовая колесница Господня, которую тянули за собой пышущие снопами искр кони. И с колесницы обрушивала всемогущая Божья длань молнию за молнией на великанов и их роскошные хоромы, вокруг колесницы гудел ураган, из-под колес громыхал гром. И как плуг идет по полю, как война опустошает целые страны, так и Господь прошел по горам, и длань Его уничтожила их. В ту же ночь Господь устроил суд над спесивыми великанами, и суд этот был суров. На следующее утро горы замерли в диком ужасе, все их великолепие было разбито, всякая жизнь истреблена, благолепие превратилось в хаос; снег завладел этими местами, голые скалы устроили там свое царство, нашли себе приют бури; так с тех пор и повелось, ибо где длань Божья вершит суд, становится то место грозным напоминанием для детей и их детей наперед, как было то с Содомом и Гоморрой. Выжили лишь несколько запоздавших великанов, они наблюдали за концом своих собратьев, разнесли о нем весть, но вскоре и сами сгинули в мрачных уголках долин. Только в Ротентале — несколько смертных тому свидетели — еще теплилась жизнь, как недобрый знак оставшимся, и каждое поколение впредь должно было поддерживать эту жизнь, если вдруг задумает ослушаться предостережений».

Вот что рассказал Ханс. Конечно, рассказывал он куда лучше, чем это удалось нам, ибо говорил на том крепком бернском наречии, что звучит ярче и живописнее, чем пресный немецкий.

Молчаливый и задумчивый сидел рядом с Хансом сосед; трубка его давно погасла, но он и не думал ее раскуривать. Когда Ханс умолк, сосед тяжело вздохнул, и ощущение было такое, словно он глубоко погрузился в собственные мысли и подбирал слова, как если бы они, от страха перед великанами и перед судом Божиим, закрались куда-то в самую грудь. Наконец он произнес: «Вот так историйка. Но Ханс, живы ли еще ротентальцы, и от чего они нас предостерегают? Никак не возьму в толк».

«Странно, сосед, — ответил Ханс. — Все, что нужно нам для сиюминутной пользы, понимаем мы легко и просто… Слышим жужжание насекомых, видим, как растет трава, но то, что полезно душе нашей, нам невдомек, даже если сам Господь Бог кричит нам прямо в уши и, увеличив сокрытое до исполинских размеров, сует нам под нос.

Те, что с таким размахом праздновали свадьбу и устроили на ней столь жестокие развлечения, не умерли; они принуждены жить в этом ужасе в расселинах и на горных кряжах в вечной зиме вместо вечной весны. Они вечно пытаются справить свадьбу, алчут праздника, готовят новые развлечения и, когда их неистовство достигает апогея, — вновь переживают все ужасы гибели.

Никогда там, наверху, не испытывают они недостатка в детях человеческих для жестоких игр, напускают на них зверей и под конец хоронят их всех под обломками скал. Но тот, кто пострадал от жестокости и в ту ночь нашел смерть, спит вечным сном до самого Воскресения. В гору же гонят других, сотни тысяч, и нет конца этому потоку, и с каждым годом все больше и больше людей удостаиваются такой участи, хоть при жизни они и не помышляли, как худо приходится тому, кого мучат из прихоти, и кто должен сносить жестокость другим в удовольствие.

Там, в Ротентале, оказываются все, кто использовал во вред свою силу и власть, пожалованные Господом Богом, кто мучил слабых, живя в довольстве, не замечал страданий и нужды прочих, и вообще считал других за марионеток. Все они попадают туда и на собственной шкуре испытывают все прелести прежних своих привычек, служа игрушкой для великанов, что гоняют и истребляют их наново, пока десница Господня опять не опустится на горы и не увлечет их за собою в древнее небытие. Тогда исчезнет и сам Ротенталь, да и вопли ротентальские, что заглушают порой все прочие, с громыханием сгинут навеки.

Но до тех пор в тихую погоду слышны в долине топот и грохот, что называют громом, а ведь следовало бы извлечь из этого урок. Как только кто-либо входит в силу, тут же забывает, что и он человек, а прочие — братья его, из плоти и крови, как и он сам; он же мнит себя божеством, а всех прочих слугами, что подчинены мимолетным его настроениям. Так продолжается и по сию пору: имеют люди уши, да не слышат, предпочитая пережить этот ужас сами, стеная в скрежете зубовном. Потому и есть у ротентальцев всегда сотни тысяч жертв для мучений, гонений и убийств.

Прежде всех прочих попали в Ротенталь тираны и их приспешники, что заставляли народ тянуть лямку, а сами охотились да пировали, вынуждая других голодать, топтали посевы и пороли людей, которые не могли заплатить подати. Тут-то их и пригнали целыми толпами со всей швейцарской земли, стариков и молодых, ведь сколько гор у нас в стране, столько и деспотов.

После душегубцев этих шли те, кто устраивал войны в погоне за чужим золотом, кто, пытаясь разжиться, играл чужими жизнями, словно их братья — игральные кости, а война — шляпа с лотерейными билетами, а еще те, кто развязал Бургундскую войну^[12] и через то обогатился, распродав швейцарские ценности за звонкую монету.

За ними шли все те подлые дармоеды, что завели швейцарцев в Италию на погибель, предали все и вся, отчизну, новых своих зарубежных господ, принесли несказанные беды и запятнали честное имя Швейцарии. К ним принадлежали и все те, и особенно жители Цюриха и Берна, кто во времена Реформации обманул своих братьев и выдал их врагам, виновники того, что пролилась кровь, а блистательный Берн покрыл себя несмываемым позором. Вся эта братия, еще во время Бургундских войн и в эпоху Реформации заслужившая самые нелицеприятные прозвища, и отправилась в Ротенталь. Затем дошла очередь до ландфогтов, особенно из тех кантонов, что не уступали в своей жестокости канувшим в прошлое тиранам. Нигде им после смерти не нашлось упокоения, то их хотели замуровать в городских стенах, похоронить в Муттентале или Штанцербодене, а то и на берегу бурного Ройсса. Не избежала эта участь ни судей, ни городских старейшин — они устраивали для собственного увеселения пытки, и чем больше людей мучили, тем больше гордились, и чем более низкого происхождения были, тем больше чванились.

Однако история о Ротентале со временем почти забылась. Люди все меньше страшились подобной участи, поскольку ни о чем не ведали, а потому по всей стране дела шли все хуже и хуже, права и свободы все больше попирались, и дошло до того, что одна известная шайка издевалась да дурачила целую страну. Тут, однако, крестьяне вспомнили, что все-таки называют себя свободными швейцарцами, но при этом вовсе не свободными они были, а лишь подданными да подчиненными тех, кто изначально стоял не выше. В полном недоумении смотрели они на своих свободных братьев из маленьких кантонов и никак не могли взять в толк, почему же у них все иначе. Они видели, как города освободились от всякого владычества и заключили между собой охранительные и доверительные союзы, а потому решили, что и у крестьян имеется право объединяться, да вот только никак не могли понять, почему города не разрешают им того, на что сами позволения ни у кого не испрашивали. Все это привело к упадку духа, а его обладатели взвесили все дурное, что сделало им правительство, и порешили отплатить той же монетой, а именно — это самое правительство скинуть и сами собой управлять. Им, как и городским ремесленникам, будет очень даже к лицу стать господами.

Но совсем порывать с городами они не хотели, тем более, не собирались подмять их под себя. Хотели остаться вместе, но на равных, как тогда понимали, и хотели осушить ров, что отделял город от деревни, господ от крестьян, примерно так, как сейчас строят мост через Нидегг в Берне, чтобы можно было пройти из сельской местности прямо в город. Но города этого желания не разделяли. В том, чтобы сельские стали горожанами, да еще и побратались с ними, для них, как и 300 лет назад, никакой радости не было, а жили в городе как в пословице — дружба дружбой, а табачок врозь, и хотели верховодить вместо прежних тиранов и на их манер. Но не бывает, чтобы в городе жили одни тираны да наместники, да и черт такой город стороной не обойдет!

Так что, когда крестьяне подняли головы и завели разговор, господа взбеленились, обвинили крестьян в черной неблагодарности, да еще привели им в пример немцев, которым приходилось и того хуже, а все же рта те не раскрывали. Но ничего этого слышать крестьяне не хотели, они-де никакие не немцы, а такие же честные швейцарцы, как городские из Цюриха и Берна, и как раз потому они и хотят жить лучше и свободнее, и как раз ради этого сражались в Швабской войне^[13], да и во время Тридцатилетней^[14] принесли множество жертв. А поскольку жертвы эти были принесены именно что во имя свободы и, в том числе, их собратьями, а не только городскими, а еще потому, что число городских и крестьян одинаково, так что и налоги собирались со всех одинаковые, они и решили, что спасенное добро, то есть свободу, делить следует поровну. Тут началась сумятица, а поскольку господа свое дело понимали лучше, да еще могли заверить все письмом с печатями, а крестьяне и сказать-то толком ничего не умели, а в споре могли разве что побожиться да положиться на чувство справедливости, выиграли дело господа, так тогда было заведено. Раз у крестьян не получилось отстоять свою правоту словом, решили они пустить в ход кулаки, ведь они-то были правы, да и сильнее. Господа испугались, но виду не подали и притворились друзьями, да еще наобещали с три короба, так что в конце концов могли из крестьян веревки вить, те и передумали идти на них войной, а господа тем временем как следует вооружились, потому как если господа и могут откладывать войну в долгий ящик, у деревенских на это времени нет.

И вот когда крестьяне во все поверили и даже, по простоте душевной, немного задрали носы, хотя и были совершенно довольны примирением, пусть и не получили того, чего хотели, — тут-то и начали господа войну, Франция против Германии, Цюрих супротив Берна, и со всех-то сторон господам помогали. Крестьяне перепугались, да только господ им было не перехитрить, и, подобно тем, кто привык чуть что падать духом, приуныли и они.

Хотели они было начать переговоры, а господа ни в какую; хотели было выступить в свою защиту, а ничего не вышло, потому что и мужество подрастеряли, да и былого единства среди них не было. Снова стали во всех кантонах заправлять господа, да еще как — вешали и головы рубили, пытали и жгли, словно бы и не было на них Святой Троицы, а уж крестьяне-то и сотой доли таких душегубств не содеяли, что господа да городские. Но так уж водится, в чужом глазу соринку видишь, а в своем и бревна не заметишь.

Горе пришло в страну. Крестьяне вроде бы и за правое дело боролись, да только вот проиграли. Господь, что раньше помогал им, оставил их и принялся помогать городским, пусть их дело и не правое. Тут-то и уверовали крестьяне, что Бог — для господ, так что и смысла молить его и слушаться дальше нету, и толку от этого никакого. И пусть этим занимаются господа, коим одним он и помогает. И поскольку сочли они, что Бог их оставил, оставили и они Бога, да еще и вознамерились показать ему, что и сами знают, что делать, и уж точно не служить Богу, который не посылает им помощи. Разошлась по стране досада и проникла до мозга костей, и ничего хорошего это не предвещало.

В то время в Мюлезайлене в общине Хехштеттен был один лекарь, известный и людям, и Богу. Как его звали, все позабыли, но по всему Эмменталю о нем и сегодня говорят и каждый ребенок о нем знает»^[15].

«Да, — сказал сосед, — я о нем много слышал. Как-то во вторник он на своей сивой кобыле выехал из Берна, едва село солнце, а дома он оказался, едва начали розоветь горы. Он, правда, ехал не по проселочной дороге, а через колокольню в Хехштеттене».

«Именно он, — сказал Ханс. — Матушка моей бабки была с ним в родстве, и уж если принималась о нем рассказывать, никак не могла остановиться. Ты слышал, как он отвел господ в Ротенталь, и как до этого дошло?» «Нет, — ответил сосед, — расскажи-ка, коли есть охота!»

«Мюлезайлер, конечно, был на стороне крестьян, но виду не подавал и ничего не делал. Он говорил, что, разумеется, не боится, но все это ему не нравится и ничего хорошего не сулит. Никто не думает об общей пользе, а только о собственной выгоде, а Лойенбергер сам не знает, чего хочет, и в конце концов перешел бы на сторону господ, а прочие — как хотят. Но вмешиваться он не станет, даже если бы эта затея ему и нравилась. Были у него сын и зять, молодой да дикий, унять их не было никакой возможности — носились сломя голову и твердили, что хоть их отец и простой человек, они избрали себе лучшую участь и добьются через то богатства и славы. Но кончили оба плохо, как и опасался отец. Сына застрелили под Меллингом цюрихцы, зятя тяжело ранили под Херцогенбухзее, взяли в плен и повесили в Лангентале. Утрата и стыд довели его дочь до сумасшествия, так что теперь она нуждалась в постоянном присмотре, чтобы не причинила себе самой вреда. Помимо всего прочего, ему пришлось выложить значительную часть состояния в качестве контрибуции, но за своих детей ему, должно быть, пришлось бы еще и заплатить собственной жизнью, если бы только владетель Виля не выручил. Друзья они были закадычные — Мюлезайлер не одного скакуна пригнал сюзерену, да еще и по сходной цене.

И словно бы мало ему пришлось выстрадать, каждый раз, выходя из дома, тащил он тяжелую ношу, а когда возвращался, легче она не становилась. Дела у него шли, как и у всех прочих; едва ли мог он положиться на Господа и поверить, что все к лучшему и не стоит отчаиваться. Он прекрасно знал, что крестьяне дали себя облапошить и сами виноваты, но такого обращения уж точно никак не заслужили. Стоило ему раз, пускай даже в мыслях, восстать против Господа, и мысли эти без великого труда уже было не усмирить; едва удавалось заглушить их, как они возвращались снова и снова, когда видел он свою бедную дочь, которая ко всей заварушке никакого отношения не имела, но потеряла все, абсолютно все. Дни напролет приходилось ему бороться, но чем дальше, тем сильнее сгущались на душе у него тучи, уже не позволяя ему молиться, к молитве примешивались недобрые мысли, а от прежнего благоговения не осталось и следа.

И вот однажды, а жара стояла просто невероятная, пришлось ему отправиться через один из оврагов между холмами, что отделяют Хёхштеттен от Валькрингена и идут от самого Биглена вплоть до Эмме. Направлялся он то ли в Обергольдбах, то ли в Арни, а может, и в Ландисвиль, уж не знаю. Шел он по своим делам; некоторые крестьяне призывали его за советом, потому как Мюлезайлер человек был известный и все, что он говорил, ценилось на вес золота, как если бы это сказал сам священник.

Когда он поднимался на гору, наступил уже поздний вечер и черные тучи заволокли небо. Вечер перешел в ночь, а луна так и не продралась сквозь сумрак; было так темно, что не разглядеть и вытянутой руки, а на елях не шелохнулось ни единой ветви. Впрочем, дорога была Мюлезайлеру настолько же знакома, как и путь из одной комнаты его дома в другую, так что он совершенно спокойно продолжал идти в ночной духоте. В голове у него снова ворочались мрачные мысли, он размышлял о путях Господних, справедливы они или нет, и чаша несправедливости неуклонно ползла вниз; ему все отчетливее казалось, что народ-то прав, что не ходит к вечерне и бросил молиться, — так же, как Господь отвернулся от него. Перед глазами, словно скала, встали все семейные несчастья. Всего лишь год назад все у него было хорошо, он был окружен счастьем, а теперь погряз в горестях и ничего, кроме дальнейших бед, перед собой не видел. Так он и шел, погруженный в безрадостные раздумья, долго, долго, а дорога все не кончалась, а Мюлезайлер все шел и шел, и не обращал на дорогу никакого внимания. Но в конце концов все же приметил, что давно уж должен был не только подняться на гору, но и пройти через чащу, а конца пути не было видно, да и вообще, он ни малейшего понятия не имел, где находится.

Он явно заблудился и принялся искать дорогу. Он шел и шел, но выйти никак не мог, наконец отчаялся и присел на прогалине, где не было над ним сосен, а лишь черные тучи ползли по небу. На этом пне он и решил дожидаться утра. Человек он был не из пугливых, а даже если и верил во многое, во что сейчас никто уж не верит, то и боялся этого всего куда меньше, чем многие неверующие в наши дни, к тому же на все у него была присказка да храброе сердце. Терять ему было совершенно нечего, а такого просто так не возьмешь!

Так он и сидел в глубоких раздумьях, добрый и злой дух боролись в нем между собою, и он все сильнее склонялся к тому, чтобы осудить Господа, позабыв, что это Он судит нас, а не мы Его. Вдруг Мюлезайлеру словно бы послышался вдалеке щелчок кнута, между елей мелькнул проблеск огня, словно молния, все ближе и ближе раздавалось фырканье лошадей. Он схватился за нож и замер. Тут мимо него, словно ураган, с ржанием и криками, пронесся фельдфебель, судя по мундиру — из Базеля, а за ним — жирные господа из ратуши в длинных париках, а за ними — какое-то жуткое создание, почти как черт, но все-таки не он. Этот был куда крупнее черта, чуть ли не с ель ростом, без рогов, но уж волосы у него были, что еловые иглы. Огненным кнутом погонял он стонущих перед собой, так что неслись они, словно молния или комета.

Когда Мюлезайлер, притихнув и замерев, снова вперил взор в непроглядный сумрак, раздался голос — он и не знал, идет ли он с небес, или из ельника, а то и из-под земли, но голос этот, казалось ему, когда-то произнес: “Адам, где ты?” Этот голос спросил: “Мюлезайлер, о чем помыслы твои и что ты видел?”

Мюлезайлер молчал; каким бы храбрым ни было его сердце, а только и оно пустилось в галоп. Голос возвысился до громовых раскатов, когда они перекатываются от скалы к скале, и спросил: “Мюлезайлер, о чем ты думаешь?” “О справедливости Божией”, — пробормотал Мюлезайлер. “Мюлезайлер, что ты видел?” — пророкотал голос. “Чудище с огненным кнутом, городских старейшин и фельдфебеля из Базеля, заезжавшего к нам несколько месяцев тому”, — ответил Мюлезайлер, на этот раз посмелее и поувереннее. “Вот и пораскинь мозгами!” — раздался голос где-то над ним. “Не могу”, — был ответ. “Знай же, мне о тебе хорошо известно и настроения твои тоже, — произнес голос. — Не хочу, чтобы ты пропал ни за грош, ты ведь один из лучших. Тебе предназначено наставить народ на путь истинный, чтобы до всех дошло: воля Моя не ваша, и помыслы Мои не ваши, ибо пути Мои неисповедимы. Потому-то я и отправил тебя в этот крестный путь, которым грешники, погоняемые огненным кнутом, идут из Базеля в Ротенталь. Ты видел, все заносчивые и жестокосердные будут наказаны, все они будут отданы на забаву ротентальцам, пока Я не возьму их судьбу в свои руки. Эти базельцы, что столь жестоко обходились со своими земляками, недавно умерли и теперь должны отправиться туда, чтобы испытать муки, что ожидают всех черствых сердцем. В эту ночь в Ротенталь отправится еще множество нечестивцев из разных мест, все со своими конвоирами, что отыскивают и гонят их сюда, словно пастухи стада в горы. Других ты не видел, но путь из Базеля проходит как раз тут. Передай людям, что Я все еще над ними владыка и караю жестокость, и пусть они снова уверуют и служат Мне, дабы не стать еще несчастнее, чем сейчас, когда приходится терпеливо сносить нужду, дабы воссияло над ними очищающее пламя справедливости”.

Мюлезайлер слушал. От Его слов он укрепился в вере и произнес: “Уверовал, Господи, и склоняюсь в смирении. Но кто же поверит моему слову, не подкрепленному подобным знамением? Ведь без чудес не поверили бы они Спасителю, кто же поверит мне?”

“Если сердце твое твердо и горит за твой народ, ты и будешь знамением!” — прошелестел голос в кустах. — “Сердце мое твердо и горит за мой народ, буду знамением Твоим, Господи”, — громко и уверенно ответил Мюлезайлер.

“Быть по сему!” — прогремел голос.

Как-то во вторник, незадолго до сбора урожая, когда в город потянулось народу больше обычного, чтобы нанять рабочих в поля, Мюлезайлер тоже отправился в Берн, что всех сильно удивило, потому как с той кровавой истории он там ни разу не бывал. И вообще, с каждым годом все меньше деревенских заходило в город, им там было не по себе, — то ли совесть мучила, а может, и не любы им были суровые горожане, разное говорят.

Путники на дорогах почти не разговаривали. Лишь время от времени, там, где не было забора и на сотню шагов ни деревца, встречался ему кто-то знакомый и спрашивал: “Мюлезайлер, скажи-ка, не переворачивается ли в тебе все с ног на голову при виде одного из… этих?” И нередко оказывался удивлен, когда Мюлезайлер отвечал, что ему не к спеху. Он-де может и подождать, пока они не получат расчет от самого Господа Бога. “Долго же придется ждать”, — часто слышал он в ответ, и люди отходили в сторону и подозрительно косились. Между собой они говорили, когда теряли сына или зятя, а дочь лежала дома в горячке, на кой черт им сдался этот Господь, да и не собираются они его умасливать и перед ним заискивать, ради чего? Мало что ли Он содеял им зла. Но Мюлезайлер на все это никакого внимания не обращал и преспокойно продолжал свой путь. В городе же никому до него дела не было.

Однако вечером некоторые все же заметили, как он, очень серьезный и с огромной палкой, идет на церковный двор подле цейхгауза, который в те времена стоял незапертым. Он раскрыл обе створки кладбищенских ворот и встал в проеме, перекрыв его палкой, будто ждал, пока все соберутся, как если бы кто-то намеревался войти внутрь, а кто — этого никто не знал, потому что никого кроме Мюлезайлера видно не было.

Многим казалось, будто слышаться с церковного двора стоны, а еще глухие удары кнута, и тогда Мюлезайлер, очень серьезный, повернулся и зашагал по переулку от цейхгауза, через Корнхаусплатц к нижним воротам, расчищая дорогу палкой и кивая людям, чтобы посторонились, как если бы за ним еще кто-то шел.

Целая толпа собралась поглазеть на Мюлезайлера и бежала вслед за ним, никто не мог понять, в чем дело, мальчишки хотели было над ним подшутить и поглумиться, но люди пожилые их от этого предостерегли. Мюлезайлер был человек известный, и старики понимали, что тут не смеяться надо, а скорее плакать.

Если в Берне собирается в одном месте много народу, тут же открываются окна, что, мол, случилось, а когда толпа достигла Кройцгассе, некая благородная барышня у окна испустила истошный вопль и упала без чувств. Все подняли глаза, но что заставило женщину вскрикнуть, никто не понял. Когда процессия подошла к холму, одна из девушек начала содрогаться в конвульсиях, у нее закатились глаза, так что ее пришлось отвести домой, где с ней сделалась горячка.

Можно себе представить, какой в городе поднялся переполох, и как все по пути домой обсуждали произошедшее. Вскоре об этом заговорили по всей стране, и все же никто не знал, в чем было дело, а спросить Мюлезайлера никакой возможности не было, ибо в тот вечер он домой не вернулся.

Когда на следующий день собрался ежедневный совет, заседатели тоже принялись обсуждать происшествие и решили, что стража должна разогнать людей, а Мюлезайлера следует взять под арест, чтобы не устраивал подобных подлостей и не подстрекал народ. И что происшествие сие весьма наглядно продемонстрировать может, сколь мало упрямство народное сломлено есть, что даже такие проходимцы, как Мюлезайлер, посреди белого дня в городе подобные неслыханные дерзости учинять могут. Они еще долго судили да рядили, как бы проучить подлеца, но так и не смогли решить, следует ли сразу же арестовать Мюлезайлера или же все-таки подождать, пока тот не учинит новые козни.

Так они заседали, когда в зал вошел благородный господин, был он совершенно бледен и смущен лицом. Но поскольку старейшины так живо обменивались мнениями, его никто не замечал, покуда он не вмешался в их разговор и не сказал: “Милостивые государи! Бога ради, умерьте свой пыл, мы здесь имеем дело кое с кем поважнее подлого крестьянина. Вы, вероятно, слышали, что приключилось вчера с женою любезного моего брата. Она, изволите ли видеть, родилась в Пост^[16], уже несколько раз видела повозку на Альтенберге и похоронную процессию от старой почты; да и замученного телка^[17] не раз встречала. Вчера сидит она у окна, смотрит на улицу. Тут слышит она шум и ругань, оборачивается, видит Мюлезайлера, а за ним, даже сказать страшно, за ним, милостивые государи, видит она своего мужа, в саване, с жуткой гримасой на лице, без башмаков, а рядом с ним — множество представителей самых знатных фамилий, даже некоторых, что заседали в этом совете вместе с нами, все в саванах, босые, причитают да сокрушаются, а за ними — жуткое создание с огромным кнутом, словно канат вокруг елки обвязали, святые угодники, и вот оно этих несчастных бьет да подстегивает. Тут падает она в обморок, впору и помереть, да не может. Хуммель, священник-то наш, тут же к ней, хочет утешить, а ничего не выходит. Такое горе, что волосы дыбом. А на холме такая же оказия с другой барышней, кричит не своим голосом, дьявол, мол, забрал милостивых господ и согнал в город, как свинопас стадо. Есть о чем поразмыслить”.

Вот что сказал уважаемый старейшина, а другие молчали и не знали, что же делать. Некоторые наконец решили, что нужно вмешаться. Вот если бы в начале войны вмешались, до такого бы не дошло. Все это подлое фиглярство, и если даже всяким сумасбродным бабам что-то померещилось, совет республики Берн на подобные мелочи обращать внимания не должен. Тем паче, что они правят Божьей милостью, но по своему разумению, и Бог в их решения вмешивается столь же мало, сколь и они в Его, благо, что они пользуются Его доверием, и баста.

Другие, впрочем, считали, что это все не по-христиански и там, где больше нет веры, ничего хорошего не жди, да и высокие чины впасть во грех могут. Более того, уже давно их заботит, не слишком ли с людьми жестокое обращение заведено. Да и не мог ли Господь послать явление сие в ознаменование того, что несколько попустить следует, ибо те, кого в процессии той видели, самые жестокосердные люди были и многажды на них жалобы подавались.

Так, партии в совете разделились на твердых духом и мягких сердцем, как их тогда и называли, не то что сейчас — белые и черные; в совете согласия порой было куда меньше, чем в народе. Спуску они там друг другу не давали; старые вояки тут же собрались выкатить пушки, приговаривая, что за всей этой историей не иначе как кроется нечто опасное, и как у Бога есть громы и молнии, чтобы напускать страху и карать провинившихся, так и руководящим чинам дал он пушки, чтобы оными на подданных воздействовать; таков уж порядок: коли кто человеческую кровь прольет, того самого кровь тоже пролиться должна.

Напустились они друг на друга хуже обычного, тут со своего места поднялся староста Даксельхофер. В силу преклонного возраста, в совете появлялся он редко, но сегодня по случаю, а может и из стариковского любопытства, как раз пришел — о вчерашней истории ему рассказала кухарка. Он встал и сказал: “Милостивый государь староста, милостивые государи, повремените! Смерть скоро заберет меня, но я не хочу тащиться через весь город вместе с грешниками Мюлезайлера. Уж вы мне поверьте, есть и за нами грешки, а если веры в нас маловато, ничего хорошего не жди. Кто слишком возвышается над своими собратьями, под конец пожелает возвыситься и над самим Господом Богом. Не стоит устраивать шумиху, люди и так напуганы, а крестьяне — те и вовсе в ужасе; но если натянуть лук слишком туго, он может сломаться, а если уж в игре участвует высшая власть, то и нашей власти недолго осталось, коли вздумаем с ней тягаться. Раз народ верит, что Бог на его стороне, то ни французы, ни Оберланд нам не помогут, да и пушки с конницей ничего сделать не смогут. Я бы посоветовал ничего по поводу этой истории не говорить, будто бы нас она и не касается, и нам о ней ничего не известно, а обербургомистра в Виле попросить, дабы он, в качестве друга и доброго знакомого, по-отечески, разузнал со своей стороны, как обстоит дело. И действовать уже в соответствии с его вердиктом, спешка тут ни к чему! Вмешиваться же, милостивые господа, сейчас совершенно не стоит! Легко сказать, что не было бы войны, когда бы сразу полетели головы. Но как было бы на самом деле, одному Богу известно. Но что уж я знаю точно, так это то, что головы рубить не в нашей власти, и что меры против своих же настроят всех против нас, и долг за нами будет такой, какой мы оплатить не в состоянии. Мы люди, они люди, и надо всеми нами Господь Бог, и забывать этого не стоит”. Тут на пожилого старосту все набросились, особенно те, кто не так уж хорошо понимал, как устроен мир, и не так близко стоял к могиле. Но в конце концов, все пожилые заседатели с ним согласились, потому как не знали, когда их самих погонят на кладбище подле цейхгауза или за монастырской стеной, обербургомистру же в Виле написали, чтобы он разобрался, в чем дело, да побыстрее.

Случилось так, что у него как раз мучился желудком жеребец, срочно требовался коновал, да не просто изготовить снадобье, а ходить за конем и в случае чего давать другие лекарства, если первое не поможет.

Обербургомистр тут же послал в Мюлезайлен за лекарем. Тот только вернулся домой, уставший и разбитый, и больше всего на свете хотел бы поспать. Однако вид у гонца был такой жалобный, что Мюлезайлер приказал седлать лошадь и поздним вечером выехал в Виль. Ему пришлось хорошенько поработать, чтобы конь не пал, пока не подействует лекарство. Обербургомистр, которому конь был очень дорог, присутствовал при этом, и когда увидел, что Мюлезайлер совсем выбился из сил, позвал его в замок. Там он поставил ему бутылочку, дал хлеба и сыра и сам выпил за его здоровье. А после начал расспрашивать, где он был так поздно, что нового случилось на Духов день в Берне. Мюлезайлер сказал: “Вы, господин бургомистр, спрашивайте прямо, что желаете узнать! А я вам прямо и отвечу, тут никакого секрета нету, а только то, что Господу угодно открыть всем людям”. И тут он рассказал ему, как народ растерял веру, как восстал в сердце своем не только против властей, но и против самого Бога, и как он сам впал в сомнения и едва не был оставлен милостью Божией. Тогда Бог привел его на прогалину на Хундсшюпфе, которую он потом сколько ни искал, найти не смог. Там-то он и увидел первую процессию из Базеля в Ротенталь и говорил о том с Господом. Тот поручил ему, коли он тверд духом и любит свой народ, раз в полгода являться на погост в Берне и сопровождать невидимый экипаж, что едет в Ротенталь, пассажиры которого устраивали грязные игры со своими собратьями, отказывали им в сочувствии и действовали исключительно силой, так вот с ними ротентальцы обращаются, как дети с жуками да мухами. Теперь ему предстояло отправиться в Базель, Цюрих и Люцерн; в Золотурне, как известно, народ честный, а если и оттуда придется кого-то забирать — жестокосердных и чванливых, народ поймет, что есть справедливость, а господа, что и облеченных властью призовут к ответу, и если перед народом они отвечать не желают, тем строже спросят на суде Божьем с тех, кто прячется за титулом, ибо если и следует повиноваться власти, то не следует также и забывать, что всякая власть от Бога.

“Когда Господь Бог поручил мне это, сердце мое задрожало, и я решил было отказаться. Удовольствия в том, чтобы служить народу и Богу, никакого нет, у каждого есть, чем заняться и чего бояться. Службы этой в Берне я боялся не меньше гнева Господня, о мощи его и разящих молниях в моей семье имеется представление. Но еще больший ужас испытывал я перед мертвецами, и особливо перед великанами в Ротентале, которым я должен был доставить провинившихся. Не разорвут ли ротентальцы заодно и меня?

Предприятие это, господин бургомистр, было опасное, так что когда все вокруг стихло, мне почудилось, будто огромное ухо ожидает моего ответа, секунды превратились в вечность. Однако страх понемногу прошел и мне показалось, что голова моя достает до небес, а рот мой — у самых ушей Всевышнего. Я пообещал принять эту чашу и выполнить все, что мне будет поручено, а уж если я пообещал Всевышнему, то обещание свое, господин бургомистр, намерен исполнять, и ничто в целом свете меня от того удержать не сможет”. Вот что сказал Мюлезайлер. Бабушка моя рассказывала мне это больше сотни раз, слово в слово, словно хронику, — сказал Ханс. А бургомистр ему и отвечает: “А расскажи-ка теперь, что же ты такого натворил и что видел? Это я хотел узнать, да и господа из Берна тоже. Не стану скрывать, от них это происшествие не укрылось, и они желают выяснить, в чем дело”.

“Господу Богу, господин бургомистр, и самому угодно, чтобы они все узнали. Чем ближе был вторник, когда я должен был появиться в Берне, чтобы как можно больше людей меня увидели, тем чаще билось мое сердце; ни молитвы, ни работа не помогали. Я все меньше боялся гнева благородных господ и все отчетливее понимал, что я — не что иное, как длань Господня.

Так что отправился я в Берн и в положенный момент был на погосте и, как было велено, распахнул ворота пошире. Тут я натерпелся все же страху, когда взору моему предстало нечто, чего я раньше и помыслить не мог: знатные господа горевали на своих могилах наравне с нищими грешниками — босые, на руках кандалы, а позади топало отвратительное создание и хлестало несчастных грешников чудовищным кнутом, подгоняя их к воротам кладбища. Когда дошла очередь до последнего — а он совершенно отчаялся и никак не хотел покидать могилу, потому как скоро юная его вдовица должна была принести венки и горько плакать по усопшему, — я встал во главе процессии, которая отправилась вслед за мной, подгоняемая ударами хлыста. Отвратительно было слышать, как все они вздыхали и стонали, проходя мимо своих домов, как убивался тот, кто встретил на пути свою вдову со свежими венками в руках. Отчаяние на их лицах так меня поразило, что я и обернуться не мог. Когда мы проходили мимо ратуши, все закричали, я услышал грохот кандалов, но никто, кроме одной девушки, ничего не заметил — она, видать, родилась в Пост. На сердце у меня становилось все тяжелее, я осознал, как жестока справедливость Господня, стоит только уверовать.

Едва мы отошли от города, налетел вихрь, и не успело зайти солнце, как мы уже взбирались по голым ущельям Юнгфрау, а вокруг изо всех расселин и пропастей дул ужасный ветер, раздавались жуткие стоны и вздохи. Невидимая и все растущая сила влекла нас к узкому проходу, стоны и удары хлыста переросли в рев водопада. Внезапно нам открылась неприглядная долина, мир, погруженный в распад, а над ним — ужас ада. Вокруг было черным-черно от кишащих людей, они тысячами выползали из трещин, тысячами свисали с утесов, тысячами теснились в расселинах, а за ними охотились звери, которых я никогда не встречал, по камням карабкались чудовища, каких не приходилось видывать человеческому глазу. А на скалах стояли великаны, похожие на того, что орудовал кнутом, и поигрывали обломками камней в высоко поднятых руках, а среди них, выше всех и ужаснее, стояла молодая пара, и у каждого из них в руках была целая гора. Когда наши несчастные грешники взглянули на эту жуткую долину, возопили в отчаянии, а те, из долины, ответили на это чудовищным воплем, к которому примешался рев зверей, и тысяча обломков скал затмила небо и с грохотом обрушилась в долину на зверей и людей. Тут я не выдержал и лишился чувств.

Когда я очнулся, было уже утро, — я находился в неизвестном мне месте. Но вскоре набрел на Дисбах и около полудня, уставший и измученный, добрался до дома. По пути я от всего сердца просил Господа простить мне мои прегрешения и сомнения в Его справедливости, а еще — отпустить меня с этой службы. Но отставки я не получил, так что и дальше должен был нести эту повинность за свои сомнения во обращение других. Я надеялся лишь, что мне не придется больше видеть ту ужасную долину, еще одного взгляда на нее я бы не пережил”.

Вот что рассказал Мюлезайлер бургомистру, а моя бабушка пересказывала мне так часто, что я слово в слово запомнил всю эту историю.

Бургомистр словно окаменел, когда все это услышал, ведь и его родственники были среди тех грешников. Хотел бы он усомниться, да только знал, что Мюлезайлер врать не привык. Наконец, он тяжко вздохнул и сказал, что никому бы кроме него не поверил, однако же такая участь для человека ужасна. Мюлезайлеру же повелел оставаться дома и в это дело впредь не вмешиваться, иначе не по нутру это придется милостивым господам. Тогда Мюлезайлер ответил, что господин обербургомистр должен его простить, но это-де не в его власти, и Бога надлежит слушаться прежде человека. Милостивые господа могут делать, что им заблагорассудится, только им не следует забывать, что над ними Господь и что Он не пугает народ, а лишь хочет привести его к вере, что Бог справедлив, а против этого и господам возразить нечего. Теперь же ему надлежит отправиться в Цюрих и провести тамошних господ через Фрайамт и Ааргау, потому как и там они бесчинствуют, будто у себя дома, а люди для них — все равно что жуки, мухи или пчелы, у которых можно по собственной прихоти отобрать мед и которые еще должны благодарить Господа, если им хотя бы сохранили жизнь.

Суровое наказание для высокопоставленного человека, заметил бургомистр, если на его долю выпадет укрепить народ в вере, показав, что подобные ему отправятся не на небо, а именно что в Ротенталь. И что в его-то добром нраве народу сомневаться не следует.

Мюлезайлер ответил, что ничего тут поделать не может, а коли милостивым господам угодно будет этому воспротивиться, то пусть попробуют. Он, однако, думает, что господам было бы лучше, если б народ верил, что Господь карает жестоких людей у власти, а не что Бог для господ, но не для крестьян. Когда народ верит в Бога, то и наказание возлагает на его плечи, а когда не верит и не может найти утешения в жизни вечной, мстит за себя сам и в конце концов выходит победителем. Когда же народ не боится ни Бога, ни черта, не боится он тем паче и властей.

Тут бургомистр уронил голову на руки и сказал, что добром это не кончится и что об этом он и не подумал. Он сообщит все милостивым господам, а Мюлезайлеру пока лучше помалкивать.

Мюлезайлер ответил, что и так собирался молчать, но шила в мешке не утаишь. Что видели женщины, что случилось на Духов день, знают уже по всей стране. И каждый раз, когда он будет отправляться за новыми греховодниками, — а делать это ему предстоит на каждый Духов день между тремя и четырьмя часами пополудни, — люди будут его видеть, и каждый раз кто-нибудь, кто родился в Пост, узрит и весь караван несчастных. И хорошо бы, чтобы эта новость дошла до всех господ, тогда и процессия год от года становилась бы короче.

Обербургомистр не нашел, что возразить, и самолично поскакал в Берн с новостями.

Когда заседатели все это услышали, волосы у них встали дыбом, а сердце облилось кровью; страшно они переполошились, некоторые даже предложили немедленно отправить в Мюлезайлен фельдфебеля и схватить лекаря, пытать его, а затем колесовать или четвертовать как осрамителя властей. Прочие же воспротивились этому, ибо полагали, что терпение у Бога скоро может кончиться. Но и народ обижать не следует, поскольку Мюлезайлер был человек известный и уважаемый. И если он отправится в другие города, его увидят их добрые друзья из Цюриха или Люцерна, а как уж они поступят, это их дело. Коли не выгорит, он придет и за ними, а если все получится, то будет одна только польза.

Твердолобые ничего не желали об этом слышать. Какой будет позор всей семье, детям и внукам, если выяснится, что Мюлезайлер увел отца. Этого допустить никак нельзя, любой ценой. Пусть после смерти люди отправляются куда угодно, ради Бога, но другие об этом знать ничего не должны, а меньше всего — простой народ.

Наконец, после долгих прений и разбирательств, победили те, кто считал, что власть предержащие не должны обращать внимания на все это дело, как будто бы им и вовсе ничего не известно. В остальном же следует все отрицать, а тех несчастных, кто в это верит, высмеивать, сочувствовать им и говорить, что следует снисходительно относиться к бедным крестьянам и дозволять им небольшие радости, кои их утешают и никому не вредят. Таким образом удастся избежать шумихи, история эта всем наскучит и верить в нее никто не будет, а Мюлезайлер наконец избавится от насмешек мальчишек и сможет остаться дома.

На том и порешили, но вышло все иначе. Каждый год заходил он в Берн и забирал господ, но в Ротенталь мог уже не ходить, сопровождая их только до Тунского озера. В других городах его тоже не трогали, хотя он часто бывал в Базеле, Цюрихе и Люцерне. В Берне его хотели было поднять на смех, да передумали. Когда Мюлезайлер однажды был в Берне по другому делу, один из отчаянных господ открыл окно и крикнул: “Мюлезайлер, когда за мной пожалуешь?” — “Через шесть недель, милостивый государь”, — ответил Мюлезайлер. Через три недели тот помер, а через шесть недель Мюлезайлер снова отправился в путь во главе своей процессии, и больше над ним никто не шутил.

Крестьяне вновь уверовали в справедливого Бога на небе, приободрились, расправили плечи и вернулись к работе и повседневным делам. А вот у господ гордыни поубавилось, и поскольку увидели они, что Господь Бог крестьян за людей держит и за всякие проделки с ними, и тем паче подлости, жестоко карает, стали они за собой следить и лучше с крестьянами обращаться, велели ландфогтам не закусывать удила, снизили подати и позаботились о том, чтобы людям жилось вольготно, а те стали считать себя свободными швейцарцами и имели на то основания. Так снова по всей стране воцарился мир и единство, а Мюлезайлер дожил до того, что Господь освободил его от наказания за сомнения. Последние годы прожил онв покое в Мюлезайлене, а караван отправлялся в Ротенталь самостоятельно. Умер он, кажется, в один год с Эрлахером, который в Крестьянскую войну наломал много дров и обращался с крестьянами, как со спичками. Мюлезайлер же по сей день живет в памяти, даже в некоторых государственных институциях спустя двести лет помнят его имя».

«Но Ханс, правда ли все то, что ты рассказал? Меня эта история потрясла. Меня словно подхватил ветер и принес прямо в Ротенталь».

«Сосед, я рассказал тебе все так, как услышал от своей бабки, — за что купил, за то и продаю. А уж ты волен думать, что пожелаешь. У каждого на это свое мение. Если же мы верим и не забываем, что Господь Бог на небе справедлив и тому, кто обращается с ближними своими не как с братьями, воздастся по заслугам, тогда вера наша истинная».

«Ты прав, Ханс, — сказал сосед. — Но все же хотел бы я знать, по-прежнему ли ротентальцы забирают людей. Думаю, да, потому как начнут камни бросать, так за много верст слышно».

«Что же в том удивительного, сосед? — сказал Ханс. — Или тебе не довольно знать, что Бог с каждым поступает так, как он того заслужил при жизни?»

«Так-то оно так, — сказал сосед. — Да вот только хочу понять, отправятся ли в Ротенталь все те, кто в любую погоду заставляет наших парней шагать по стране, кто каждый день подает нам такое кушанье, что и свинья побрезгует, а коли не захотим отведать, плеснет такого супчику, что впору в нем захлебнуться; а еще те, кто считает, будто мы только для того и существуем, чтобы они могли пить нашу кровь, а потом над нами же и потешаться? Желаю им такой участи от всего сердца».

«Эх, сосед-сосед, — сказал Ханс, — не позволяй сбить себя с пути истинного и оставь это дело Господу, уж он справится. Позаботься-ка лучше о том, чтобы самому в Ротенталь не попасть, а то и еще куда похлеще».

«Не шути так, Ханс! — ответил сосед. — Меня от одной мысли трясет. Да и как мог бы я туда попасть — ведь Ротенталь для господ, не для нашего брата».

«Само собой, сосед, — сказал Ханс. — Когда кто-нибудь из наших, например, мучает и изводит детей, словно бы Господь создал их лишь для нашего развлечения и пользы, или когда мы халтурим или, того хуже, обогащаемся за счет бедных ребят, пухнем, пока те трудятся в поте лица, — мы грешим не лучше знатных господ, аккурат для Ротенталя».

«Доброй тебе ночи, Ханс, — попращался сосед. — Спи крепко и не сердись, что так засиделся у тебя!»

«Спокойной ночи, — ответил Ханс, — и не приходи завтра слишком рано!»

Ступай, подумал он про себя, да не забудь вытащить бревно из глаза, что так отчаянно тебя укололо, едва я завел разговор! Многие впадают во грех и того не замечают, а сами-то всего лишь одеваются на другой манер, да те, с кем они так же точно обращаются, носят другие имена.

На этом Ханс выбил трубочку, бросил прощальный радостный взгляд на милые звезды, которыми любовался уже много лет, подумал, на какой же из них уготовано ему последнее пристанище, и отправился на покой. Вскоре Ханс уже погрузился в сладкие дремы, а из Ротенталя все раздавался грохот.

ЗАДУШЕВНЫЙ РАЗГОВОР

В низкой комнате был накрыт стол, у печи мотал пряжу мужчина, из открытой двери в маленькую темную комнатку вышла женщина.

— Успеем мы поесть, пока она не померла? — спросил мужчина.

— Да ешьте! Ничего не случится, — раздался голос из комнатки.

— Если хочешь, дам тебе супу! — сказал мужчина, отложил пряжу и сел за стол. То был голос его жены, лежавшей на смертном одре, но еще рассчитывавшей пережить обед.

Мужчина и служанка с аппетитом принялись за еду.

— И во что мне ее заворачивать, когда все кончится? — спросила служанка. — В сундуке есть еще несколько чистых простыней.

— Ну уж нет, — сказал мужчина, — мы их только в прошлом году пошили, они же почти новые.

— Эй, знаете что! — раздался голос из комнатки. — В погребе висит старое покрывало, оно еще ничего, хотя и потрепано. У него подкладка отстает! Оно подойдет, ничего страшного.

— Вот и славно, — сказал мужчина, — лучше и не придумаешь, его и не жалко. Как приберешься, спускайся в погреб и принеси его, да отпори подкладку, пусть будет наготове. Точно ничего не хочешь? Есть еще немного супу, — бросил мужчина в сторону комнатки.

— Нет, — последовал ответ.

— Ну хорошо, убирай со стола, — сказал мужчина служанке. — Да не забудь покрывало снизу!

Когда посуда была перемыта, служанка принесла покрывало, зашла с ним в комнатку, присела у кровати и принялась отпарывать подкладку.

— Посижу лучше здесь, так я ничего не упущу и увижу, коль что понадобится, или конец наступит, — сказала служанка.

— Ну хорошо, — сказала женщина, — но это будет не так скоро.

И правда, она дожила до утра.

ВОРОНОВЫ РОДИТЕЛИ^[18]

В просторной горнице вращались с жужжанием три прялки, двое ребятишек учили за столом уроки, мужчина мотал пряжу, а у печи храпела собака.

«Даже не знаю, почему бы учителю не зайти к нам вечерком, — произнесла статная женщина, что пряла на другом конце стола, — обидели мы его что ли?»

То была жена судебного заседателя, с которой мы уже познакомились в последнем выпуске календаря. Учитель обещал зайти на днях и утолить ее любопытство, поведав, что же там такое приключилось с ужасными родителями. Муж утешал, мол, вряд ли они чем-то провинились перед учителем, в последний раз как пекли, даже послали ему каравай. Но не может же он все время ходить к ним на посиделки, ему и с женой и детьми побыть надо, а это, думается, ему и самому в радость.

Тут раздался стук, и еще до того, как начали гадать, кто бы это мог быть, дверь распахнулась и вошел учитель. «Доброго вам вечера! — сказал он. — Господи, я уж думал, не доберусь до вас, ну и ветер поднялся».

«Милости просим, господин учитель! — воскликнула жена заседателя, вытерла руки о фартук и протянула их навстречу гостю. — Ждали вас и уж думали, провинились чем перед вами, вот вы и не заходите».

«Боже упаси, — ответил учитель, — что за выдумки! Да если бы все были, как вы, лучшего и пожелать нельзя. Я так всегда жене и говорю: да если б не жена судебного заседателя, туго бы мне здесь пришлось».

«Ах, бросьте, господин учитель, не стоит, ведь начнут болтать, а вас-то вся община почитает, я ж со стыда сгорю, — затараторила заседательша. — А теперь давайте, я уж вся извелась, расскажите скорее об этих нерадивых родителях, а то я уж понапридумывала себе бог знает чего».

Пробормотав что-то, учитель сел за стол и начал:

«Я родом издалека, из Оберланда, где бушуют лавины и журчат реки и ручьи, где скачут серны, а высоко в небе кружат ягнятники. О, это прекрасная земля, Оберланд, но очень бедная; в некоторых домах по ползимы хлеба не видят; на масленицу вместо пирогов едят цигер^[19], так он твердый, как камень.

Стоял в моей деревеньке под горой маленький дом, пустовал подолгу; жили в нем только те, кто не мог найти или купить иного жилья. Нас, детей, при виде этого дома пробирала дрожь, так что подойти к нему никто и не решался.

Больше ста лет назад жили там муж с женой. Муж был высокий и смуглый, как черная сосна, и, как сестра на брата, была на него похожа жена; люди они были ленивые и дурные. Никогда не видали их за работой; взглянешь на них, и жуть берет. Хижина была полна детей, таких же рослых и смуглых, скверных и диких, как родители. Но как только дети научились ползать, старики выгнали их наружу и назад не пускали — они-то и ходили за едой, дровами и всем прочим. Так что родители целыми неделями не выходили из дому и вставали только поесть; но если уж кто увидит их снаружи — жди непогоды, а бывало, что несколько недель кряду пастбища оставались голы, или вдруг где амбарный замок оказывался взломан.

Дети ходили в деревню, но всех сторонились, пугливые, словно серны; никто даже не знал, умеют ли они вообще говорить. Но они должны были кормить родителей, должны были нести в гнездо всякую всячину, а потому частенько шныряли у дверей, но лишь протягивали руки, не произнося ни слова. Однако попрошайничали они, только если иным путем ничего достать не удавалось — воровали они, как вороны, все, что могли унести. Их пугливые, черные глаза проникали во все углы, и они моментально тащили все, что только не было крепко-накрепко приколочено.

Несчастные то были дети. Если воровали, их били хозяева краденого, если не воровали — получали тумаков от родителей. Осенью, когда деревья ломились от спелых фруктов, они белками сновали по ветвям и бросали друг другу яблоки, будто обезьяны в жаркой Африке. Уж тут людям приходилось постараться, коли хотели ребятишек изловить.

В школу никто из них не ходил, ни единой буквы не знал; они не разумели даже, что есть Бог, или что обладают живой душой. Дети постоянно грызлись друг с другом, словно котята; но всегда держались вместе, как делают едва оперившиеся вороны. Казалось, будто они заключили союз, защищаясь от остального мира. Когда они подросли, родители стали еще строже: требовали, чтобы дети несли больше, да только самое лучшее. В деревне все громче раздавались жалобы на этот вороний выводок. В горах они воровали козлят и телят, в долинах забирались в подвалы за маслом и сыром и тащили все в свою хижину.

Тогда это и случилось. Старший паренек темной летней ночью украл здоровенную овцу, но ноша оказалась слишком тяжела, и он сорвался со скалы. Лесорубы нашли его в глубокой расселине — парень разбился. Тело принесли старикам, а те принялись клясть покойника на чем свет стоит — мол, так ему и надо, надо быть внимательнее. А потом напустились и на лесорубов, дескать, оставили бы его в расселине, там ему и место, да и расходов никаких. Не пожелав, чтобы покойник лежал в доме, оттащили они его в хлев, где обретались лисы и совы, и закопали бы его на выгоне, не вмешайся священник.

Вскоре после этого другой парнишка собрался украсть бочонок с вином у возницы, пока тот спал на телеге. Накануне он ничего не принес домой и ему сильно влетело, потому он совсем потерял страх. Но не удалось: попал под колесо и принял ужасную смерть. Когда принесли тело, родители повели себя так же: чуть ли не отреклись от сына и только извергали проклятия да бранились, пока тот не оказался в земле.

С тех пор люди часто видели, как над горой кружат вороны, и очень удивлялись, но все-таки не обращали особого внимания. Многие сочувствовали ребятишкам и с удовольствием взяли бы к себе одного или другого и воспитали должным образом, по Божьим заповедям. Но дети были слишком уж дикими и приручить себя не давали. Касаться себя не позволяли, нигде не задерживались, не ели, если кто-то на них смотрел, и ни в один дом не смогли бы принести радость. Еще меньше хотели они работать, никто никогда не видел у них в руках хоть какой-нибудь деревяшки, топор разве что.

В один год зима выдалась особенно суровой и все никак не отступала; в горах навалило много снега. Уже тогда некоторые пастухи в хорошее лето собирали сено и запасали его на горе, чтобы голодной весной их бедным коровам было что пожевать. А заодно припрятывали на пастбище или в амбаре какие-нибудь ценные вещицы. Но и подлые, безбожные люди тогда тоже водились — не давали коровам подкрепить силы, воровали сено, да и котел для варки сыра в придачу. Отсюда столько историй о ворожбе и заклинаниях, которым якобы были обучены старые пастухи.

Старик-отец знал одну такую хижину с сеном и прочими припасами и давно уже хотел послать детей обчистить ее, но то снег был слишком глубоким, то холода слишком жестокими. Нетерпение все росло, еды оставалось не так уж много, и вот однажды в марте после полудня отправил он туда всех детей на двух санях. Они увещевали, что не стоит, что погода еще не установилась, что к вечеру может подняться фён, а над ледниками уже гремят лавины. Но он ругался так, что вся хибара ходила ходуном, упрекал их в лени и трусости и угрожал черт знает чем. Угрюмые дети отправились в путь и даже не болтали в дороге, трудной и мрачной. Среди них были и сильные ребята — только дикость и страх перед другими снова и снова гнали их к родному дому, к родному гнезду. А ведь могли бы выбиться в люди.

Когда дети уехали, родители вновь улеглись в мох, а когда стемнело, хотели было развести огонь, чтобы согреться и приготовить еду, но пламя никак не разгоралось, очаг только чадил, и дым стелился по хижине. Все чаще и все неистовее обрушивались на дом порывы ветра. Шум был такой, словно мимо бешеным галопом мчались сотни тысяч гусар и со всех гор в долину неслись лавины; словно высоко в небе шла вселенская битва, такой был грохот и треск, усиленный в тысячу раз тысячекратным эхом. Хибара дрожала от этой бури, как осиновый листок, но ветра будто с презрением обходили ее стороной, ручьи с презрением текли мимо; внутри во мху лежали родители, с полным безразличием к опасности; они слышали рев урагана и шум лавин, но понимали, что им ничего не угрожает; о своих детях они тоже не беспокоились — тем не раз приходилось возвращаться домой в непогоду, к тому же на горе была хижина, где они могли укрыться; и, забыв страх, старики преспокойно уснули посреди бури, так и не дождавшись детей.

Когда они проснулись, детей по-прежнему не было; но кто так дико бился в окна, кто носился во мраке снаружи, так хрипло каркал — Карр! Карр! — откуда поднялся весь этот шум, заставивший наконец лентяев подняться? Это были не их дети — тех больше никто не видел; то были двенадцать воронов, что с диким гвалтом набрасывались на хижину и каркали на стариков. Шум разозлил их — но черные птицы ни отогнать, ни поймать себя не давали; вороны шумели все неистовее, кружили все ближе к головам бранящихся стариков, а те без толку пытались поймать или сбить их. Тогда они снова заперлись в хижине; солнце встало, но дети не возвращались, а все двенадцать воронов, рассевшись за окнами, били крылами и кричали. Жутко стало родителям, когда пересчитали они воронов и вышло двенадцать, а ни один ребенок так и не вернулся домой; они снова отперли хижину, чтобы посмотреть, не идут ли дети; потом поднялись повыше, чтобы оглядеться. Но дети не шли, а вороны оставались при них, с диким карканьем следовали по пятам; куда бы ни пошли старики, вороны вились вокруг. Карканье звучало все ужаснее, все дальше в глушь загоняло стариков, и все ниже кружили черные, дикие птицы. Закружилось и в головах у родителей. В глазах у них потемнело, и страшные стоны вырвались из груди и долетели до самой долины, достигли слуха людей. И люди, взглянув наверх, увидали на головокружительной высоте карабкающихся в гору, будто лишившихся рассудка, преследуемых темной стаей птиц мужчину и женщину. Люди смотрели, как они бежали к самой высокой скале, как подбирались к выступам, словно не в себе, как сорвались в бездонную пропасть — а с ними и темные птицы, сбившись в черный клубок. Больше их никогда не видели. Но когда лавины вот-вот обрушатся с гор, когда смерть расправляет свои черные крылья, а жертвы беззаботно идут ей навстречу, с высоты громко раздается “Карр! Карр!”. И когда родители сбиваются с праведного пути и тянут за собой детей, появляются черные птицы, и вороний грай раздается над головами.

Толпа молча стояла внизу в долине и с трепетом наблюдала за ужасным концом. И вскоре по долине разошлась легенда о воронах, что забрали своих родителей; и с тех пор всех, кто лишает своих детей заботы и опеки, заставляет воровать или попрошайничать или спускает им это с рук, кто плохо с ними обращается и сам живет лучше благодаря тому, что дети берут грех на душу, и тем самым служит дьяволу, — всех их стали называть вороновыми родителями. Пошла молва, что подобно тому, как родители тащили детей на дно, так и дети в наказание увлекли их в пропасть; в конце концов, родителям пришлось испить ту чашу, которую они поднесли своим детям. И если какой-нибудь папаша или мамаша у нас в Оберланде думает только о себе, запустил детей, словом или делом подталкивает их к дурным поступкам, ему указывают на гору и говорят: “Гляди, вон там наверху вороны и настигли стариков!” Тут уж любого до костей пробирает».

В комнате заседательши все стихло, прялки замерли, всех сковал страх. Учитель замолчал, и никто долго не хотел первым нарушать тишину. Наконец, женщина сказала: «Господин учитель, есть ли правда в ваших словах, сами-то вы верите в такие вещи?»

«Правда это или нет, я вам сказать не могу, — ответил учитель. — Но эту историю и по сей день рассказывают у нас в долине, и все дети ее знают. И да, возможно, я верю — то есть, верю в то, что эта история пошла в народ по воле Божьей, чтобы наглядно изобразить преступление жестоких родителей».

«Ну и нагнали вы на нас страху, господин учитель! Будто мы от этого охотнее поверим. Может, скажете еще, что вороны прилетели опять, когда какая-нибудь бедная девочка шла навстречу смерти, и принялись кричать “Карр! Карр!”? Ну уж нет, никогда не поверю, что все это было на самом деле! Вам, однако, стоит рассказывать эту историю в каждом доме, чтобы люди задумались, что творят».

«Добрая вы женщина, — сказал учитель, — вот что я вам на это отвечу: ведь не только Моисей и пророки, но и сам Спаситель говорил: “Кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской”^[20]. Коли не верите Ему, то как можете поверить мне? И хоть от этой истории вас бросало то в холод, то в жар, и вы всплескивали руками, поражаясь жестокости родителей, примерить этот рассказ на себя вы все же не готовы и в жизни не поверите, что сами таковы; только соринку в чужом глазу видите, в своем же не замечаете бревна. О, да мне каждый день приходится наблюдать, как из подлого себялюбия издеваются над детьми, батрацкими или собственными, и я мог бы сотню раз пересказать историю о вороновых родителях, да вот только людям невдомек, что история-то про них; а если бы я напрямую упрекнул кого, наверняка услышал бы в ответ: “Шел бы ты, учитель, в свой класс, там ты дока, там и делай, чего душе угодно; в наших же делах ты ни черта не смыслишь, так что помалкивай! Важно ж, чтоб детишки с коровами обращаться научились, да с лошадьми”. Эх… А что детям следовало бы научиться обращаться к Господу Богу, большинству не только безразлично, но и противно».

«Да, да, — ответила заседательша, — по себе знаю: кто скажет правду, тому туго придется. Но уже поздно, господин учитель, пора прощаться!» — Она открыла дверь комнаты, бросив на ходу мужу: — «Смотри-ка, как время пролетело!» А когда учитель ушел и раздался словно бы звон бокалов, одна из работавших в горнице девушек проговорила: «Нагонят страху, а потом сиди тут в одиночку. Так и дрожишь вся! Если уж учитель рассказывает такие ужасы, остался бы с нами на всю ночь».

«Да что ты такое говоришь, Лизи! — сказала Анне Мария. — У него жена и ребенок! Давай лучше споем какую-нибудь красивую песню, а то и помолимся, чтобы Господь наставил нас на путь истинный. И чтобы снизошла на нас Его благодать».

Да, молитва благодатна, помолимся же, чтобы возрадовался Господь и снизошла благодать на сердце; но… но… все ли способны на это?

ОБРАЩЕННЫЙ ВОЗНИЦА Сказание

Кто же не знает дороги между Аарбергом и Берном, залитой слезами всех честных лошадей, — ужас всех ездоков, проклятое место всех кучеров, мастеровых и горожан, что раз в три года со всеми семью детьми и лошадью отправляются в увеселительную поездку! Кто же не знает, как она идет то вверх, то вниз, с небес в самую преисподнюю и наоборот, так что ноги заплетаются! Но кто не знает также и дороги из Муртена в Берн — это силок самого дьявола, где он тщится изловить души посыльных, а также проезжих с Вистенлаха, кучеров и особенно пьянчуг-возниц. За каждым деревом у него часовые, что записывают в книжку сатаны каждый взмах кнута и каждое проклятие! Кто же не знает, как стремится она вниз, словно хочет дойти до антиподов, а потом снова вверх, да так круто, что суставы трещат, стоит хотя бы бросить взгляд на предстоящий подъем! На одной из этих-то дорог явно нечисто; не скажу, на какой. Никакого вреда в том не будет, если возницы, живодеры да и прочая публика, что полагает, будто ее одноконная колымага — это ковчег Ноев, поостерегутся.

Случилась эта история в самый сочельник. У одного из трактиров на одной из этих дорог раздался громкий, удивительный голос: «Конюх, распрягай!» Сонному конюху, который за день порядочно выпил и красного, и белого, сколько бы ему ни подносили, и который теперь с большим удовольствием прикорнул бы, — сонному конюху показалось, будто слышится ему голос приказчика. Когда он, наконец, ворча подошел к экипажу, не увидел никого, кому мог бы принадлежать голос, — только знакомый экипаж с худыми лошаденками, сквозь которых просвечивала не только полная луна, но можно было разглядеть и звезды темной ночью, а у задних колес суетился знакомый возница. «Дани, — закричал конюх, — ты совсем ополоумел или просто надрался? Ты какого рожна там забыл? Ты же на горе!» Но Дани продолжал крутить колеса и ничего не слышал, пока конюх не взял его за руку и не поднес к его лицу фонарь. Дани уставился на свет, потом на налившееся лицо конюха и, глубоко вздохнув, тихо спросил: «Он все еще там?» «Эй, да о ком ты говоришь? — удивился конюх. — Я-то думал, ты с новым приятелем». «Черта с два! — ответил Дани дрожащим голосом. — Да я поскорей да с Божьей помощью отседа, поскорей вниз, если он еще тут!» «Какой же ты осел! — сказал конюх. — Оставайся-ка лучше на ночь!» «Да я и за сто тысяч талеров никуда бы не поехал! Господь всемогущий, как же спину-то ломит, ладно, пойду отдохну, да только посвети мне! Господь всемогущий, да вон же он стоит!»

Дрожащий Дани поскорее хотел завалиться в трактир; конюх, которому и самому стало не по себе, проводил его прямо в зал, где еще не начали отмечать сочельник. Для трактирщика никаких святых праздников не существовало, разве что танцы по воскресеньям да гуляния в Берне, вторники были для него что воскресенья, Богом его были деньги, а вино, что прокладывало дорогу к Богу, было его Спасителем. Как же долго будут они ниспосылать ему благодать, и кто позаботится о его несчастной душе, когда она покинет тело, о душе, Богом которой были деньги, Спасителем которой было вино? Странный Спаситель! Потому как именно из-за него-то и свернул трактирщик шею. Дьявол посылает своих приспешников, а люди держат их за Спасителя, а в конце-то концов именно дьявол, стоит предать душу в его руки, и сворачивает им шею. В свое время десятки выдавали себя за подлинного Спасителя, а им был один, и был Он от Бога.

В трактире Дани, рослый возница, всегда привлекал к себе взгляды, и не столько видом, сколько поведением; на этот же раз взглядов было еще больше, но скорее из-за его облика. Вошел он, качаясь, лицо все в кровавых ссадинах, и вместо того, чтобы как обычно шататься по зале, схватив кого-нибудь за шею, он, никого на этот раз не взяв в заложники, подсел поближе к огню и вместо выпивки потребовал супа понаваристей. Затем тяжело вздохнул и отер с лица грязь. На себя он был совершенно не похож. Горничная, — а горничные, как известно, народ бойкий, хоть и в сотню раз более приятный, чем приличный, а вот кельнеры все сплошь вынюхивают да задирают носы и уже не раз отваживали у трактирщика гостей, — так вот, горничная спросила: «Дани, что это с тобой, уселся тут, словно мертвец». Тут подошел и конюх и сказал, что-то, мол, тут нечисто, поскольку голос, который он слышал, Дани не принадлежал.

В ожидании супа Дани скорчил гримасу, как у роженицы, а затем принялся отчаянно хлебать, пока не смолотил порядочно, и чем больше он ел, тем сильнее вздыхал и причитал, покуда не набрался наконец сил для полноценной речи: «Да-да, потешайтесь надо мною! Да только улыбочки ваши сползли бы, если б вам привелось пережить то же, что и мне». «Да уж, удивляться тут нечему! — сказала насмешливая горничная, — я б и сама не обрадовалась, когда б тебя увидала». «Смейся-смейся, Марайли, сколько влезет! А вот если б с тобой случилось то же, что и со мной, ты б уже ни в жисть не скалилась бы. Он когда за забор-то вышел, я уж подумал, это вор или еще кто, перетрухал, конечно. Засел в стойле да приложился к бочоночку, а кроме того ничего и не ел. Плату-то за проезд у меня каждый день забирают, а вот овса там было порядочно, и я, значит, думаю, брюха-то им не набьешь, да и конь набегался, в гору-то. Выпил я стаканчик и закусил колбасой и уж думал дальше в путь, тем более что трактирщик в Ааргау меня ждал, он бы еще кой-чего подкинул, да вот только стоило мне выехать из города, кони встали; и ни шагу вперед, как ни хлестал я их, ни шагу, как будто заколдовал их кто, так я подумал. А я-то по пути на два бацена их покормил, чтобы бежали поскорей, но такой уж подлый этот мир, так что ни я не отдохнул, ни кони, но уж эти-то хоть наелись, да все равно не тянут.

В общем, я и вина-то не смог нормально выпить, конюх насел, распрягать ему или как. Но я как подумал, чего распрягать-то, если скоро снова в дорогу, в Виль, подожди уж. Наконец выехал, а кони эти проклятущие все медленнее идут, хоть кол на голове теши, а под горой так и вовсе встали, и как я их ни хлестал, они ни шагу. Ну я каждого взял под узду да потянул вперед, но они и ухом не повели, я ударил по ногам, под живот, ничего не помогает — как заколдованные стоят. Ну стал я траву сухую искать, думаю, подожгу и под хвост им суну, тут уж пойдут. Как собрал, наподдал им еще хорошенько кулаком; тут выходит кто-то из кустарника и прямо на меня, выбил кнут из руки, дал затрещину, так что меня аж повело, и слышу, говорит: “Подожди же, возница, уж я тебя научу править!” А я возьми и ответь ему, что, мол, как я езжу, не его ума дело, и вообще, какого дьявола ему от меня надо и кто он вообще такой? А он как рявкнет: “Дьявол и есть!”, меня аж до костей пробрало. Схватил он меня за горло, прижал к колесу и начал честить, неужто я, мол, думал, будто у него рога огненные, и чтобы я поторапливался, а не то он мне наподдаст, а не коням. И сам стал править, клянет меня на чем свет стоит, я уж не знаю, что и думать. С лошадьми-то он ласково; а на меня напустился, аж земля трясется, а когда останавливались, так принимался не лошадей хлестать, а меня, я уж думал, вся одежа по швам разойдется, как ножницами разрежет, а он еще и спустил меня с козел, чтобы я колеса толкал, да соломой пригрозил, уж и поджег почти. У меня волосы дыбом встали, сжался я весь, а этот наломал веток в кустарнике да приговаривает: “Проклятый пьянчуга, ты у меня узнаешь, как лошадям приходится!”, и пошел стегать, я уж думал, что у меня сердце из груди выпрыгнет. А еще думал, что времени-то прошло немало, а ни человека мимо не прошло, ни экипажа не проехало. А уж раз мы были наверху, так я подумал, что дьявол на гору меня загнать задумал, а не то, чтобы до смерти замучить, а он все вопит: “Пошел, пошел!” И порет меня что есть мочи. “А если поспеешь, на этот раз отпущу; но уж в другой раз, коли будешь лошадей перегружать, не будешь кормить, или будут простаивать, будь то зимой или летом, так я за тобой приду, проклятый ты возница! Все вы мучаете лошадей, я уж целую свору таких негодяев проучил, да только все нипочем, и в Берне, и на солеварнях, и в Эмментале, откуда везут сыр и уголь, уж там я на них напустился, а будь камневоз какой-нибудь из Берна или Бургдорфа, уж с того спрос по полному разряду, не то что с виновозов”. Все-то это времечко он меня охаживал, я было думал, всю кожу мне спустит, почище скорняка, и трясет меня всего, словно бы еще в когтях держит. Вот, думаю, выпью чайку да и полегчает, но только подумал, как свесился он ко мне со своими огненными рогами да как наподдаст…»

Чем больше он рассказывал, тем сильнее дрожал, зубы его стучали, словно клюв у аиста, задрожал и конюх, да и горничная притихла. Тут в залу вошел миловидный высокий юноша, куражу у ней сразу прибавилось, и на кухню за чаем она отправилась даже несколько в сердцах, но вот только достаточно близко к юноше проскользнуть не сумела. Пошел серьезный разговор, что же такое за существо это было. Никому и в голову не могло прийти, будто это бесплотная тень или развеселый призрак, слишком уж красноречиво свидетельствовали против того предъявленные Дани отметины по всему телу. Но действительно ли то был сам дьявол или другой какой нечестивец, об этом-то все и принялись судить да рядить. Один только портной, что отчаянно трясся во время рассказа, а теперь успокоился и начал потешаться над явлениями сверхъестественными, один только он услышал в свой адрес столько весомейших доводов в пользу определенного родства своего с чертом через посредство козла, что рад был, когда представилась наконец возможность замолчать. Миловидный юноша не проронил ни слова, а все только поблескивал на Марайли глазами, пока никто не видел. Разгоралась ссора, и он все же решился сказать, что не верит, будто то был сам черт, но какой-нибудь его посланник, он-де и сам недавно слышал нечто подобное от брата своего отца. Тут все, разумеется, захотели узнать, что же именно. И он рассказал.

«Добра дьявол никому не желает, — сказал он, — как бы он ни кривлялся и чего бы ни сулил. Того же, кто выказывает ему больше прочих почтения, он первым забирает в преисподнюю и мучает самолично. Да вот только нет никого, кто поминал бы его чаще возниц или отвешивал ему больше комплиментов, разве что, может быть, свинопасы. Именно на возниц он чаще всего и охотится. Иногда выезжает дьявол, просыпается в нем рачительный хозяин, и уж тогда вся преисподняя — его дорога, и тщится он рассыпать везде серного порошку, будь то днем или ночью. Да вот только лошадей у него в преисподней не водится, только люди, лошадьми же выступают как раз возницы. Их-то он и запрягает огненными цепями в огненный свой экипаж, кричит на них как сумасшедший, охаживает огненным кнутом, пока не упадут они на колени и не упрутся руками в землю, тогда вскакивают на них чертенята и колют огненными шпорами до самого нутра, пока они света белого не взвидят, тогда-то бросает он в них горящий конский навоз, что оставили в страхе лошади, да поливает горящей мочой, что напустили кони, скучающие у постоялых дворов, — все это собирает дьявол для адской своей упряжки. Временами же, как проснется в нем хозяин, когда обочины подравнять надобно, лошадей ему как раз и не хватает. Многовато приходится в одну упряжку возниц запрягать, потому как доходят они до него изможденные, надутые или же наоборот в страшной жажде и изголодавшиеся, безо всяких силенок. Тогда-то и отправляется он за молодыми возницами, затаскивает их на постоялые дворы, так что они потом падают с лошадей или под экипажи, и попадают к нему в самой силе и не такие истощенные.

И вот недоставало ему свежих коней в упряжку, а он как раз задумал строить большой мост от одного серного котла до другого, да не простой, а со стропилами. И послал он тогда нескольких своих приспешников на разведку к коновалам, не забыл ни про Лэнгенберг, ни про Гуггисберг. Сам же отправился в Берн, чтобы лично выбрать коренного. Жертву свою искал он повсеместно, пытаясь отыскать самого лучшего скакуна.

Наконец приглядел он Бенца, сына мельника, — тот и фигурой вышел, да и силы у него было, как у семерых. У дьявола тут слюна вожжой; а мельников-то сын нагрузился зерном, а перед телегой у него четверик отборных жеребцов. Да только живодером его назвать никак было нельзя, лошадей своих он любил и обращался с ними бережно, да и кони его уважали: принимались гугукать всякий раз, как входил он в стойло, и всё терлись о него головой, когда он их взнуздывал. Одним словом, дьяволу его было не заполучить. Но и отпугнуть нечистого было не так легко, уж он-то спуску не даст, и уж если захотел заполучить кого, а забрать за грехи не может, так соблазнит и введет во грех — как никому иному ему известно, что и часа для того достаточно, стоит только найтись к тому поводу.

Была у Мельникова сына прекрасная, высокая девушка, и увидел дьявол, что нравилась она ему больше, чем все четыре коня вместе с повозкой и всем зерном в придачу. Тут-то подпустил к ней дьявол молодого да статного сына трактирщика, а тот со всей обходительностью предложил ей прокатиться, он-де один едет, экипаж у него справный и конь выносливый, дорога плоха, а на телеге такой девушке ездить не пристало, к тому же и ждать придется, пока Бенц их нагонит. А девушку дьявол надоумил, чтобы не отвечала отказом. Уж не знаю, так ли ей хотелось прокатиться или же понравился сынок трактирщика, но только отправилась она в путь именно с ним, на щегольской его повозке.

Бенц ничего на это не сказал, ничего и не подумал, но дьявол взялся и за него. Понемногу стали и его изводить мысли, что Айзи укатила с сынком трактирщика, что дорога идет через лес, что на место они прибудут задолго до него самого, что примутся они говорить и уж тем более делать… Такая на него нашла горячность, что даже запрячь толком не мог, на лету столкнулся с какой-то повозкой из Оберааргау — вся она была заляпана прошлогодней еще грязью; повозка едва не разлетелась на куски, едва удержал он себя от того, чтобы пролететь на груженой телеге рысью прямо через город. За воротами же стало ему еще хуже, охватили его страх и нетерпение беспредельные. Он принялся хлестать лошадей, и чем больше подгонял их, тем нетерпеливее становился, и тем быстрее перерастало нетерпение его в гнев, потому как и лошади стали выказывать норов. Он гнал их под гору, так что они спотыкались, гнал в гору, так что они принимались кашлять, а пар от них валил, как от котла.

Тут взялся дьявол и за лошадей. Благородные то были кони, сильные и смелые, никогда еще не бывавшие в руках возниц-злыдней, — а пройдохи эти для лошадей то же, что для людей деспоты. Благородные кони благоразумным господам в трудную минуту приходят на помощь, совершая порой невозможное, но от неуважительного отношения каждый волосок на шкуре встает у них дыбом. Так что и кони перестали вдруг слушаться, им-то невдомек, что Бенц поскорее хотел встретиться с девушкой, не то отвезли бы его со всем старанием. А так — встали и ни с места, а когда он принимался охаживать их кнутом, так и вовсе пятились назад, брыкались и рвались на волю. Бенц все больше гневался, лошади все меньше слушались, Бенц ярился, лошади рвались. Тут Бенца настигло копыто коренного; с проклятиями полетел он наземь, а колеса телеги раздробили чертыхающемуся вознице голову. Теперь-то дьявол его заполучил и отправился с ним прямиком в ад, а там пришлось Бенцу возить на себе камни, до зазнобы своей ему теперь было вовек не добраться. Но принадлежал он дьяволу не целиком и полностью, не таким уж он был и злым — это черт выбрал момент и соблазнил его; для него еще возможно было спасение. Было обещано, коли сможет он обратить какого-нибудь пройдоху-возницу, чтобы перестал тот изводить лошадей и тем самым уберег свою душу от когтей дьявола, избавлен будет от огненного кнута и распряжен из огненной повозки, и сможет вернуться к Айзи, которая давно уже была в лучшем месте, но по-прежнему хранила верность Бенцу, а сынок трактирщика так ничего и не добился. В определенные ночи позволено было ему отлучаться, чтобы попытаться исполнить завет. Тогда он и сам выдавал себя за черта и принимался донимать возниц, как те донимают своих лошадей, да так их чихвостил, что они воззвали бы к Господу, если бы только знали как.

Много, много лет мучил он возниц то здесь, то там; однако наставить на путь истинный так никого и не удалось. Да вот только самим возницам это было вовсе не на руку. Потому как в следующий раз, когда поднимали они руку на лошадей, дьявол являлся самолично и сворачивал возницам шеи, после чего запрягал их в огненную свою повозку. Этот-то Бенц, Дани, на тебя и напустился, так что готовься вскоре оказаться в повозке дьявола, причем не на козлах».

Все слушали историю в глубокой задумчивости, причем дрожали сильнее прежнего, а Дани так и вовсе побелел как полотно и попросил у конюха разрешения спать эту ночь у него, одному ему будет ох как боязно. Раньше он бы сказал не «боязно», а «Черт меня побери!». Конюх, и сам трепетавший как осиновый лист, охотно разрешил ночлег, ему и самому было не по себе. То ли украденный овес не давал покоя, то ли думал он, что и конюхов дьявол охотно приберет к рукам не хуже возниц. Дрожа от страха, все, кроме портного и миловидного юноши, разошлись. Портной с удовольствием унял бы дрожь у Марайли, но Марайли, хохотушка-горничная, никакого интереса к стучащему зубами портному не выказала, а наоборот, выпроводила его поскорее. Он же, каков наглец, не пожелал уходить — он, видите ли, имеет право сидеть в трактире столько же, сколько и тот щеголь. Красавец, впрочем, тоже вскоре ушел, а куда — этого портной, которого Марайли таки-удалось спровадить, никак узнать не мог; на улице он его уже не нашел. Тут задрожал он в два раза сильнее, подумав, что это, должно быть, был сам черт, который теперь уличит его в краже материала и ниток. Он вернулся, принялся ради всего святого умолять Марайли спасти его от дьявола, но слушать его было некому — давно уже горничная слушала песни поприятнее; так что пришлось бедному портняжке, словно под шпицрутенами, пробежать меж длинных колючих изгородей, каждый сук в которых казался ему самим дьяволом, и каждый раз сердце его заходилось и изо рта рвался крик: «Этот тебя заберет, заберет!»

На другое утро Дани и конюх ждали, пока рассветет, а до этого и носа не хотели показывать наружу. На Дани лица не было, был он белее снега и ступал, словно по тонкому льду. Медленно разгрузил он груженную вином повозку, а конюх вызвался помогать и пообещал подыскать другого возницу. И только дважды попросив конюха как следует задать лошадям корму, вошел Дани в залу, где обнаружил завтрак, однако же впервые в жизни отодвинул от себя масло и мед и заявил, что ему достаточно простого хлеба, а вообще почаще бы благородные персоны жевали пустой хлеб и жена-де у него дома радуется, когда и хлеба-то хватает.

Марайли посмотрела на поскромневшего вдруг Дани с ухмылкой и спросила, как ему спалось, и не обратился ли он, да не являлся ли черт свернуть ему шею. Но времени отвечать у Дани не было, он молился, да так истово, что кофе едва не остыл. Ощущение было такое, что он хотел наверстать молитвы за много лет. Марайли уж не знала, что и думать — смеяться или плакать от умиления. Наконец Дани засобирался, взял даже остатки хлеба для лошадей и говорил с ними так ласково, насколько это было возможно для сорокалетнего возницы, и с такой осторожностью вывел их, словно это были самые настоящие принцессы. Одним словом, был он с ними обходителен, но то и дело посматривал через плечо, не видно ли там когтей. Когда пора было выезжать, он так тихо сказал: «Ну, с Богом!», что кони ничего не поняли, а Марайли уже не смогла сдержаться и расхохоталась, особенно когда конюх решил помочь товарищу еще более нежным «Пошел!». Но Дани и виду не подал, лишь повернул к Марайли задумчивое свое лицо, грустно взглянул на нее и, все еще слегка дрожа, уехал.

Шеи дьявол ему не свернул, да и типичным возницей Дани больше не был, он стал разумным и человечным с людьми и животными и замечал, что ему и самому стало лучше; он снискал уважение, да и зарабатывать стал куда больше.

Когда Марайли все-таки выскочила замуж за миловидного юношу, поставила ему условие, что он никогда не будет навлекать на себя гнев дьявола. Он и не навлекал, даже и мыслей таких у него не было.

А когда кто-то насмехался над исправившимся Дани — теперь, мол, дорога в гору стала безопасной — он строго обрывал шутника и говорил, что смеяться тут не над чем, что он совершенно точно знает, что на нескольких перевалах еще нечисто. Он думает даже, что теперь вместо одного дьявол забирает двух. Прежде чем Дани обратился, немало попало в ад возниц через посредство Бенца; так что дьявол в любом случае остался в выигрыше и вполне доволен.

Так что берегитесь, пройдохи-возницы!

ПОЖАР В БЕРНЕ

Лет пятьдесят назад в Берне, как раз неподалеку от ратуши, на монетном дворе случился пожар. Огонь разгорелся нешуточный, так что все городские старейшины, на которых и лица не было, в полном недоумении засели внутри и принялись размышлять, как бы потушить этот пожар, что столь неожиданно и самым бесцеремонным образом практически обрушился на их головы. Тут из-за стола вскочил городской писарь и сказал, что уж он-то, «во имя Господа Бога», наведет порядок. Он выбежал на балкон ратуши, под которым разливался гул голосов, скрип насосов, треск пламени и крики пожарных. «Стойте! Подождите! — закричал он что было мочи. — Подождите, постойте! Я прочту вам порядок тушения огня. Ради бога, придерживайтесь порядка!» Но люди не стали ждать, не бросили работы и продолжали тушить и помогать пожарным, как и требовалось. Тут бросился писарь, бледный и подавленный, назад к милостивым своим господам и закричал: «Бегите, высокочтимые старейшины, бегите! Все пропало, ничего уже не спасти! Ни одна паскуда не желает слушаться порядка». Убежали высокочтимые или нет, нам неведомо; но люди, у которых не было времени слушать писаря и его порядок, потушили пожар, ратуша была спасена, так что высокочтимые снова могли там заседать. В любом случае, заново разжигать потушенное пламя, чтобы тушить его согласно распоряжениям господина городского писаря, им и в голову не пришло.

БЕНЦ. РОЖДЕСТВЕНСКИЙ ЧЕТВЕРГ^[21] 1825 ГОДА

«Разве Бенц не собирался завтракать?» — спросила дородная женщина, протянув через весь стол увесистую кофейную чашку и уверенной рукой наливая в нее благородный напиток. Кто-то еще, вытирая о скатерть ложку, сказал, что Бенц не желает вставать и будто бы хочет узнать, каково это — весь день провести в постели. Да чтоб его, сказал другой, лучше бы ему узнать, каково в четверг на Рождество приходится крестьянам. Коли весь год борешься с голодом, то уж раз в году позволительно делать и иметь все, как у других. «Бенц опять за свое, ох и попадет ему, да только и это не поможет», — невозмутимо ответила дородная женщина.

Тут наконец в дверях появился Бенц и спросил: «Хозяин тут?» «Садись и ешь! — велела женщина. — Он как раз и придет». «Кофе вашего мне не надо, — сказал Бенц, — а вот от хлеба с картошкой не откажусь». «Ешь, что хочешь! — ответила женщина. — И радуйся еще, что хватило». «А ты за меня не беспокойся, — сказал Бенц, — придет нужда, у тебя просить не стану». «Ты бы не зарекался!» — предостерегла женщина.

Едва проглотив последний кусок, Бенц заорал: «Где этого хозяина черти носят, нет у меня времени его ждать! Вот знал бы он, каково это — зарабатывать на пропитание, так что ни минуты свободной». Спорить с Бенцем было ниже достоинства женщины, так что он продолжал разглагольствовать, пока не пришел хозяин. Тут Бенц выдал: «Знаешь что, хозяин, хочу с тобой рассчитаться, чертовски долго ждать себя заставляешь, а у меня сегоднявремени нет». «И подождешь, а я пока позавтракаю!» — сказал хозяин. «Ну уж нет, хозяин, я ждать не могу, так что выкладывай денежки, да побыстрее. Или думаешь, что я их дважды отработать должен — один раз работой, а другой ожиданием?» «Так это что же, Бенц, получается, ты на коне? Так я только рад, если ты поскорее провалишь отсюда, да и гриву твою постричь не мешало б». «А мне и так хорошо, — сказал Бенц. — Ты за собой лучше смотри!» Набивая трубку, он внимательно следил, как хозяин по календарю высчитывал ему жалование.

«Семьдесят баценов причитается тебе от тех двадцати пяти крон, что я обещал». «Эй, да ты, никак, мухлюешь, там куда больше оставалось», — запротестовал Бенц. «Подсчитай сам, — сказал хозяин, — да только не забудь, что я еще мог бы припомнить тебе тот отрез на рубаху, которую тебе пошили впрок!» Бенц ответил, что спорить он не желает, взял две монеты по тридцать пять и уходя пробормотал: «А ведь облапошил-таки на пару дублонов… черт побери, да что с него возьмешь!» Ему невдомек было, что трижды восемь — двадцать четыре, а к тому же и позабыл, когда в последний раз видел деньги, не говоря уж о том, чтобы тратить.

Выйдя в сени, он совсем осмелел, встал в дверях кухни и сказал хозяйке: «Прощевайте и не поминайте лихом!» «Бенц, ты же зайдешь к нам встретить новый год, как заведено?» — ответила та. «Послушай, — сказал Бенц, — будто я не знаю, сколько яиц да какую муку ты замешиваешь на крендели, да я лучше пойду да посмотрю, как в других домах пекут». «Вот и ступай! — сказала хозяйка. — Посмотрим еще, каково тебе в другом месте придется». «Вот и узнаем», — сказал Бенц и зашагал в сторону Бургдорфа, шляпа набекрень, голову выставил вперед, словно бык, который прет напролом, а руки болтались вдоль тела плетями.

Когда вышел он на большую дорогу, место рукам нашлось, но лишь теперь его по-настоящему обуял гнев. Бенц прусаком маршировал по дороге и думал, что уж сегодня-то он может пойти куда пожелает, ни одна паскуда ему не указ. Тут на резвых скакунах настигли его купцы, да только невдомек им было, что у Бенца семьдесят баценов в кармане и что намеревается он наслаждаться жизнью; они как обычно поехали по самой середине дороги, и когда уже дышали Бенцу в затылок, тому не оставалось ничего иного, кроме как отойти в сторону, чтобы сохранить жизнь. Тут изо рта у него полилась отборная ругань: даже и в этот день, мол, нет на дороге спасения от кровопийцев. Не желая уступать дорогу этаким баранам, он решил потерпеть до Бурдлефа, где он им покажет, чего стоит. Он свернул на Бургергассе, там уж его никакие кони не побеспокоят. Тут его обогнали крестьянки с корзинами, на них-то он и выместил гнев. Он пролетел между ними, словно ядро, толкнул одну, отпихнул другую, так что они чуть было не попадали в канаву, а когда ему вслед полетели проклятия вроде «Черт тебя побери!» или «Ах ты хрен!», он лишь обернулся с издевкой да ответил им крепким словом.

Добравшись до скотного рынка, увидел он у прачечной баб, торговавших сайками да пряниками; может, водилась у них и выпивка — если только свои спрашивали, а болтунам всяким выпивки было не видать. Вышел Бенц на середину улицы, уселся, оперевшись о посох, и принялся рассматривать товары в корзинах. Он все думал, стоит ли ему тут поживиться, или же лучше подождать до Рютчельнгесляйна, где он как-то раз заполучил славных пирожков всего на пятнадцать баценов. Ох и хороши они были, аж слюна потекла. Наконец, он все ж таки не смог удержаться, сунул руки в корзину, одной схватил пряник, другой сайку и впился зубами — сначала в пряник, а потом в сайку, все так же рассиживая на посохе, перегородив всем дорогу. На вкус было не то, что простая крестьянская похлебка, которую даже собака лакать бы не стала, а похоже было на лакомства из хозяйских закромов. Расправившись с добычей, он снова молча запустил руки в корзину и принялся в сердцах откусывать то с одной руки, то с другой, пока не перешел к третьей порции.

Всем-то, кто шел по Бургергассе, он мешал, всем-то крестьянам приходилось обходить его по грязи, но никто не посмел и рта раскрыть, опасаясь его злого языка, тем более, ниже их достоинства было затевать свару с батраком. Одна девушка с корзиной в руке, однако, сносить этого не пожелала — видать, не обладала необходимой выдержкой, что потребна в обхождении с подобным подлым народом; выбила она у Бенца посох из-под задницы да еще заехала локтем. Бенц потерял равновесие, грохнулся в грязь, выпустил из рук пряник, потянувшись было за палкой, чтобы с проклятиями напуститься на преступницу. Но та давно уж исчезла в толпе, а вокруг поднялся смех и гогот, особенно среди стайки ребят, которые давно уже подтрунивали над Бенцем.

Бенц обезумел от ярости, попытался достать мальчишек палкой и бросился было в погоню. Но продавщица пряников была на этот счет иного мнения, схватила Бенца за куртку и потребовала шесть баценов. Бенц вырывался, замахал кулаками, но бабу этим было не напугать. Ребятишки от души заливались смехом. Тут показался суровый ландъегерь. Бенц понял, что сбежать не удастся, и бросил бабе четыре бацена. Но та требовала шесть, мальчишки наговаривали, что, мол, наел он на все десять, с такой-то пастью шестью баценами не обойдешься, он-де умял пряников и саек столько, сколько в Оберланде поглощают сыру. «Давай-ка плати и проваливай, иначе под замок!» — разошелся ландъегерь. Тогда Бенц в бешенстве швырнул торговке еще пару баценов и козлом бросился за верещавшими мальчишками, размахивая палкой, а грязь из-под ног летела ему же на спину.

Так он и бежал, чертыхаясь и силясь огреть пареньков, до самого Рютчеленгесляйна. Добравшись до места, не отказался бы он еще раз отведать местных пирожков, а вернее, наесться до отвала. У Шлосгесляйн его вдруг схватила за жилет чья-то рука: «Смотри-ка, а значит не брешут, ты тут как тут! Отдавай-ка все, что должен». Бенц, однако, был совершенно не в настроении. «Поди ж ты, — нынче барышни сами парней зазывают, — сказал он, — а вот если составишь мне компанию, дам полтину». Так и случилось. Девушка взяла его под руку, и они отправились на постоялый двор.

Внутри, как обычно, было полно народу. Бенц, однако, не стушевался, сел на лавку и принялся ерзать и теснить соседей, пока барышня не поместилась рядом с ним; чем больше соседи ворчали, тем больше он посмеивался, такое у него было заведено обхождение. Он спросил красного, из лучших. Когда вино принесли, он обратился к барышне: «Тебе чаю?» Та ответила, что ей все равно. Бенц и так чувствовал себя королем, а заказав вина и чаю, и вовсе уподобился своему бывшему хозяину Хансу из деревни. Когда мимо проходил знакомый, а то и крестьянин или крестьянка из зажиточных, он не мог удержаться и заговаривал с ними. «Смотри-ка, Анне-крошка, смотри-ка, Ханс, как жизнь?» Ханс или Анне-крошка отвечали: «Да уж не переживай! Потихоньку! Ты благородным что ли заделался? Уж дай знать, как в монахи подашься». Большинство же, чтобы положить предел злым шуткам, делали небольшой глоток вина из его бутылки и ставили стакан обратно. Бенца это бесило и он кричал: «А ну-ка освежи! Или ты думаешь, я вполовину плачу? Еще чего… я ничем не хуже каких-нибудь крестьянских сынков, вот что!..»

Вел себя Бенц так, будто денег у него куры не клюют, на вино не скупился, но все больше и больше впадал в обычное ворчливое состояние и брюзжал о проклятых крестьянах, а когда барышня сказала, что неплохо бы чего-нибудь перекусить, Бенц ответил: «Ты как хочешь, а я вот не собираюсь весь день на одном месте рассиживать, мне дальше пора. Скажи-ка, подруга, сколько ты мне должна за угощение?» «Ах вот оно что! Четыре раза по полмеры по двенадцать баценов да за два чая. Всего двадцать девять баценов». «Что, хм… а кажись, всего пару раз обнесли!» «Нет, Бенц, — сказала барышня, — приди в себя! Четыре раза приносили». «Так заплати за два, если Такая умная, ты не меньше моего выпила. Да смотри, все по-честному!» «Ох, заплачу за полушку, мне-то что», — тихонько сказала девушка. «Чего, полушку? За две плати, слышишь!» «Ты, Бенц, меня сам выпить позвал». «Какая, к черту, разница, позвал или нет, — за половину, будь добра, плати! Тем более, ты с кельнершей водишься и все у вас пополам. Делай что хочешь, а только ты меня слышала!» Барышня едва не плакала: сначала за одно заплати, теперь за другое, вот так пригласили! С другой стороны, прогуляться с Бенцем под руку — это что-то да значит! «Приходите еще!» — крикнула им кельнерша вдогонку. «Черта с два, карга ты этакая!» — ответил Бенц.

На улице барышня спросила: «Куда пойдем, в “Медведя” или в “Корону”? И там, и там — танцы». «Да будь ты проклята и ступай, куда пожелаешь! Я своей дорогой иду», — сказал Бенц и отправился вперед. Девушка в недоумении смотрела ему вслед, как мальчик смотрит вслед птице, которую держал в руке, пока та не упорхнула выше крыши.

Бенц локтями проложил себе путь под часовой башней, перед «Медведем» едва не налетел на неуклюжего торговца пряжей, взобрался по лестнице и вломился в залу. На постоялом дворе пришлось ему всех угощать, здесь же пусть все его угощают, вот как он думал. Он медленно прошелся вдоль столов, но желающих не нашел. Однако Бенц не растерялся: он останавливался перед каждым знакомым лицом и не уходил, пока ему не нальют. После чего, не поблагодарив, отправлялся дальше. Ничего это не стоит, говорил он, эта сволочь — трактирщики — специально берут стаканы и мерку поменьше. Так он и болтался, пока хозяин не велел ему садиться за какой-нибудь стол или проваливать; а то путается у обслуги под ногами и не дает пройти. «Отвали! — буркнул Бенц. — Ты кто такой, чтобы мне приказывать? Мешаю или нет, тебе-то что за дело!»

Однако все же высмотрел там, где люди сидели поплотнее, какого-то знакомого, перед которым стояло вино и мясо. Здесь-то он и перекинул через стул левую ногу, подтянул правую, уперся локтем, посох засунул между ног, спросил знакомого: «Что тут у тебя?», схватил в кулак мясо с его тарелки и отправил в рот, а затем сказал, что уж думал, что помрет с голодухи, после чего осушил стакан. «Тебе чего-нибудь подать?» — спросила кельнерша. «Не твое дело, поцелуй меня в зад!» — огрызнулся Бенц. «Чье же, как не мое? — ответила она. — Если ничего не заказываешь, не занимай места и отправляйся на улицу, и сиди там сколько влезет». «Проваливай!» — сказал Бенц. «Тогда позову хозяина». «Ну ладно, принеси чего-нибудь!» «Чего же?» — спросила кельнерша. «Да уж чего получше, корова ты такая! — ответил Бенц. — Винца да пожрать чего-нибудь!»

Принесли разбавленного вина и жесткого, как подошва, мяса с хлебом — кто неласков с обслугой, обычно дорого за это платит. Бенц заявил, что сегодня белого вина пить не намерен и хлеба есть тоже, и потребовал красного с калачом. «Сразу надо было говорить, — сказала кельнерша. — Буду я еще из-за такого дурня два раза бегать». «Поцелуй меня в зад!» — ответил Бенц. Тут его внимание привлекли всевозможные яства на другом конце стола — салат, свиной окорок, пирог. А уж чего его глаза увидели, на это он сразу разевал рот, так что немедля закричал: «Нет, вы посмотрите только, ах ты ведьма, давай тащи, что у них!» — все это с набитым ртом, глотая вместе с кусками целые слова.

Набив брюхо, он начал совсем уж похабные игры с едой. То ковырял в ней пальцами, то дразнил собак, лез в чужие тарелки, приставал к знакомым за другими столами, короче говоря, вел себя самым омерзительным образом, как последний неотесанный болван, так что народ не выдержал и намекнул трактирщику, что пора бы от него избавиться.

«Давай, парень, вали отсюда! — сказал хозяин. — Ты уже всем надоел». «Отвали! — сказал Бенц. — Не мешай веселиться». «Весело тебе или нет, все равно ступай отсюда и дай другим место!» «Отвали!» — ответил Бенц. «Ну уж нет, — возразил хозяин. — У тебя, небось, еще и денег нет, того гляди, улизнешь, пока никто не видит». «Чего, денег нет? Да еще побольше, чем у тебя, побирушка ты, а не трактирщик!» «А если при деньгах, так чего ж не платишь?» «Так ты ведь еще и не сказал, чего я должен, совсем что ли спятил?» «Двадцать три бацена с тебя». «Ах ты шельмец… двадцать три бацена? Да я тебе и десяти не дам». «Делай что хочешь! — сказал трактирщик. — Или плати, или позову ландъегеря, он уж тебе покажет, кто тут шельмец». С чудовищными проклятиями, будто ничего-то он и не съел да не выпил, кроме паршивого мяса на бацен и стакана вина, какое разливают кони из своего крана, Бенц расплатился. Получив последний бацен, трактирщик сказал: «А теперь убирайся, пока цел! Если с каждым возиться, как с тобой, то и за весь день дюжины не обслужишь, а другие только ждать будут».

Наконец Бенц поднялся, но до двери добраться не смог — принялся расхаживать по зале и у каждого стола проклинать шельму-трактирщика на чем свет стоит. Потом сел на стул задом наперед, растопырил ноги и хотел уж было в таком виде подкатить к девушке, за которой ухаживал другой. Парень тот покосился на Бенца, медленно закипел в нем гнев; кельнерша споткнулась о Бенцовы ноги, вскрикнула; тут уж взорвался трактирщик, выволок Бенца из залы и спустил по лестнице, будто его в трактире и не бывало.

Внизу разразился Бенц смертельными проклятиями, будто бы у него шапку с палкой украли, и он не постесняется и заберет их прямо… Но тут их ему сбросили. Он принялся ругаться еще отчаяннее, вещи поднимать не стал — раз уж они посмели шапку с него сбить, то пусть теперь изволят надеть обратно. Тут подошла Мэди, барышня, с которой он пил на постоялом дворе и которая терпеливо ждала его возвращения. Она водрузила ему на голову шапку, вложила палку в руки и сказала: «Пошли, Бенц! Дурные там люди». «Поцелуй меня в зад!» — сказал Бенц, поворочался немного, но все же широким шагом вышел со двора, честя весь белый свет. Мэди спросила: «Куда теперь пойдем?» «Поцелуй меня в зад, — ответил Бенц, — и вали, куда хочешь!» Мэди не обиделась, засеменила вслед за Бенцем, поддакивала, рассказала, что в «Короне» с ней обошлись ничем не лучше и что вообще тут стоит опасаться за свою жизнь.

Так и плелись они вместе по сугробам и льду до следующего трактира, откуда летели веселые крики и звуки скрипок. Бенц впереди, Мэди следом. Наверху танцевали в свете двух тощих свечей, шапки набекрень, с трубочкой в зубах; на кривом полу царило веселье, а пара худощавых скрипачей наяривали на плохоньких скрипочках, так что по всем углам и стенам визг стоял невероятный. Бенца затянуло в водоворот танца: он схватил Мэди за руку, повел локтем, согнул ноги, вздернул плечами и отчаянным прыжком пустился в пляс. Тут каблук Бенца свел близкое знакомство с суком в полу и никак не хотел расставаться. Бенц думал было удержаться за Мэди, и оба рухнули, так что долго не могли понять, где верх, где низ. Их окружало облако пыли, со всех сторон слышался дикий гогот, Бенц же с большим трудом подобрал трубку и шапку и, проклиная пол и Мэди, которая и танцевать-то не умеет, заковылял к столу, а Мэди преданно последовала за ним.

Бенц потребовал полбутылки красного, Мэди пила вместе с ним, как будто бы так и надо, незаметно съела две сайки, что лежали на столе, да и от дальнейшей выпивки не отказалась. Бенцу это не понравилось, постоянные насмешки злили его; тут Мэди сказала, что скоро стемнеет, а до дома неблизко. «Так, раскошеливайся! — скомандовал Бенц. — И пошли». «Никогда не видала, — сказала упрямая кельнерша, — чтобы девушки вместо парней за вино платили! Ты вино заказывал, тебе и платить! Не позорься!» Он было вспылил, но Мэди не произнесла ни слова, пока он, в ярости и гневе, метая громы и молнии, наконец не заплатил.

Так-то, в сердцах, шапка набекрень, трубка в зубах, Бенц прокладывал себе путь к выходу, но не удержался и все-таки, уходя, подставил одному танцору ножку. Тот грохнулся вместе со своей дамой, а Бенц оказался глуп настолько, что стоял и смеялся. Упавший одним махом вскочил, бросился на Бенца, приложил его об стену, шапка и трубка полетели в сторону, затем выволок за дверь и спустил с лестницы. Все это произошло в один миг, Бенц и опомниться не успел, как уже лежал в снегу, истекая кровью. Так он и лежал, пересыпая проклятия ругательствами, утирая кровь, пьяный, пока за ним с шапкой, трубкой и палкой не вышла Мэди, подняла его, отряхнула и, наконец, повела за собой.

Бенц словно с цепи сорвался, размахивал палкой, плевал ядом в трактирщиков, проклинал весь белый свет, а вскоре гнев его обратился против Мэди — он честил ее, хотел избить, велел, чтобы та поцеловала его в зад, оставила в покое, не смела за ним таскаться. Но тут обида вкупе с вином и Мэди развязали язык. Никогда б его, подлого пса, в глаза не видеть, таких скотов еще поискать. Дура она, что терпит все его выходки, а была б не дура, так сидела б сейчас в «Короне» рядом с каким-нибудь крестьянским сынком. Уж она в другой раз глупить не станет и уж точно никогда в жизни такую паскуду домой к себе не приведет. «Да кто тебя звал, дура? — сказал Бенц. — Да сиди с кем хочешь и нечего за мной шляться, мне и одному неплохо». «У кого доброе сердце, — сказала Мэди, — всегда остается в дураках». «Да срал я на твое сердце, — ответил Бенц. — Да и на все остальные в придачу». «Врешь ты все! — сказала Мэди. — А кто тебе рубаху стирал, когда было воскресенье, а тебе и надеть-то на танцы было нечего? Ну-ка отвечай, если совесть осталась! Да кто еще тебе столько добра сделал и дверь открыл, когда ты приперся?» «Поцелуй меня в зад!» — крикнул Бенц и зашагал к ярким окнам, откуда доносился шум и лился свет. «Не ходи туда! — сказала Мэди. — Пошли, домой пора!» «Поцелуй меня в зад и ступай куда хочешь! А я с голодным брюхом домой не собираюсь». «Если пойдешь со мной, так и быть, перепадет тебе кое-чего, — сказала Мэди. — У меня под кроватью еще семь или восемь пирогов, я их вчера у пекаря взяла». «Да срал я на них!» — сказал Бенц и поднялся по лестнице. Мэди пошла за ним. Она думала так: коли он решит все спустить, то и мне достанется. Горячего она сегодня еще ничего не ела, зато поиздержалась. Она бы и последний кройцер потратила, но прежде решила с Бенца глаз не спускать, пока тот не окажется там, где ей нужно.

Бенц поднялся по ступеням и ввалился в дверь, стеклянными глазами порыскал, не собирается ли кто-нибудь чего-нибудь ему поднести, и где бы ему получше устроиться. Никто не обратил на него внимания, все сидели и пировали в свое удовольствие. Наконец, трактирщик потребовал, чтобы они отошли от двери и указал им место. «Поцелуй меня в зад! — сказал Бенц. — Где хочу, там и стою». Но все-таки сел, а Мэди уселась рядом. «Знаю я этих трактирщиков! — возмутился Бенц. — Полдня уже тут, а никто еще ничего не принес». «Ты б заказал сначала! — сказал хозяин. — Чего тебе?» «Чего-нибудь горяченького и выпить!» Принесли полбутылки, два стакана, две тарелки и прочее. «На двоих-то зачем? — сказал Бенц. — И выпивки я просил стакан». «А барышня твоя смотреть что ли будет, как ты ешь?» — спросил трактирщик и ушел. «Вот еще, — сказал Бенц, — я только за себя плачу». Между тем, Мэди отщипнула кусочек, и видно было, как хорошо ей стало от горячей еды.

Бенц страшно был раздосадован происшествием на танцах и во всю разглагольствовал, какую трепку задаст тому трактирщику и крестьянским сыновьям. К несчастью, сидевшие вокруг люди принялись над ним потешаться — он и впрямь выставил себя круглым дураком. Одни приняли его сторону, другие высказались против, так что Бенц все больше ярился, снова начал губить еду, бить и кидаться посудой, проклиная других гостей и всю их компанию. Ему сделали замечание и принесли еще вина. Мэди думала было возразить, но Бенц вскочил и сказал: «Это еще что?» Он вел себя все развязнее и все больше пьянел, и если бы не наелся саек и пирогов, уже ни одним членом не смог бы шевельнуть.

Наконец, трактирщик потребовал, чтобы он расплатился и ушел. Бенц начал свой обычный спектакль, он-де платить не собирается и пусть Мэди платит. Когда же трактирщик сказал, что у девушки денег брать не станет, а платить должен тот, кто заказывал, Бенц совсем уже обнаглел и нагрубил в ответ. Однако, когда услышал, что весь его долг — еда, разбитые тарелки и вино — тянет на шестьдесят баценов, принялся ругаться так, что весь дом задрожал, в ярости бросил на стол оставшиеся деньги и заявил, что больше ни кройцера не заплатит — да у него и нет больше — и направился к выходу. На этот раз уйти ему не удалось — поручиться за него никто не хотел. Но раз уж он всех так повеселил своим представлением, с него в залог стянули куртку. Мэди попыталась вступиться за Бенца, но безуспешно. «Заткнись или плати!» — был ответ. Мэди же, словно верная собачонка, продолжала лаять в защиту грубияна Бенца, хотела ему помочь, когда его без куртки опять спустили с лестницы. Так они и сидели внизу, без денег, без одежды; Бенц — как побитый пес, злой, разобиженный и пьяный; ничего и никого, кроме полупьяной Мэди, у него не было. Она-то и помогла ему добраться до дому.

Без денег, без куртки явился Бенц на следующее утро к новому хозяину, и что ждало его впереди, он не знал.

Так встретил он Рождество 1825 года.

РОЖДЕСТВЕНСКИЙ ЧЕТВЕРГ 1841 ГОДА

В глухой чаще, словно вор, что собирается на дело, хоронился маленький домик. Внутри и снаружи была темень, но вот из леса вышли двое, волоча за собой сани. «Смотри-ка, — сказал тот, что повыше, — толстуха-то еще и не затопила печь, ну сейчас она у меня запоет!» Они забросали сани листвой у хлева, вошли в комнату, и она вдруг ожила. Началась суета, послышалось ворчание: «Господи Иисусе, Господи Иисусе, вот пьянчуга, да ведь и слышать ничего не желает! Вот подонок!» Словно эхом отдались эти слова изо всех углов, и из тряпья показались головы. И как гремит гром в дождь и бурю, так прорезал этот ропот визгливый голос: «Ты подниматься-то собираешься? Все утро продрыхла, уж я тебе покажу, небось весь день валяться собралась, а я с полуночи на ногах! И не вздумай ворчать, не то заткну тебе рот, так что ни в жисть не раскроешь!» «Да он и слышать-то ничего не хочет! Убийца! Убийца!» Отовсюду раздавались голоса. Пока Бенц переругивался с ними, Мэди выкарабкалась из кровати и с воем и проклятиями, будто бы прямо сегодня пойдет к регенту и расскажет ему, как Бенц с нею обращается, начала одеваться. «Вот и ступай, — пробурчал Бенц, — мне даже лучше будет, я расскажу ему, как ты ходишь побираешься да в долги залезаешь, сволочь!» — еще и пару затрещин отвесил. Мэди принялась за старое: «Слушай, какой же ты все-таки пес шелудивый! Это же просто неслыханно, чтобы муж колотил жену ни свет ни заря, а ведь знаешь, каково мне приходится!» «То-то ты и ходишь да в долг берешь!» — ворчал Бенц. «Так это я милостыню собрала и заработала!» — ответила Мэди. «Ты еще и врать будешь?» — сказал Бенц и снова отвесил ей пару затрещин. «Ах ты убивец, врун, шельмец ты этакий!» — кричала Мэди. «Да заткнись ты, пока я тебе башку не оторвал!» — кричал Бенц. После этих-то прелиминарий, выяснив, наконец, отношения, перешли к празднованию, уселись за разварную картошку и жидкий кофе.

Цирюльник из Грабена заказал у Бенца еловую дранку, и этой ночью Бенц ее доставил. Своего леса у цирюльника не было, а крыша прохудилась. Покупать дранку было жалко денег, но самому воровать лес не хотелось. Расплатиться собственными услугами цирюльник не мог — бороды Бенц не носил, но согласился доставить краденую дранку за плату, сколь бы мало цирюльник ни предлагал. Но когда дело дошло до оплаты, начались отговорки: то ель была нехороша, то шла в счет кофе, который Мэди брала в долг. Что оставалось Бенцу? Отвезти ель назад он не мог, уже светало; вести цирюльника в суд тоже было не с руки. Так что ему, как он ни гневался и ни ярился, пришлось довольствоваться тем, что дали. Гнев и ярость свои он донес до дома и выплеснул на жену и детей, но брать в долг у цирюльника и так больше никто не собирался.

Когда рот Мэди передохнул и снова мог действовать, положение постепенно переменилось. Бенц тут же оказался самым отчаянным проходимцем, который не заботится о хозяйстве, а еще ленивым псом. Никто-де больше не хотел брать его на работу — еще бы, такого тупицу; ель надо было притащить домой, а не оставлять у цирюльника, мог бы и догадаться, что тот обведет его вокруг пальца. Бенц не смолчал: «Заткнись, а то башку оторву!», но Мэди и не думала останавливаться: «Да хоть бы и оторвешь! А я все равно не заткнусь». Назвала Бенца нечестивцем и добавила, что если уж нос в соплях, не стоит развешивать их до полу. Бенц ничего больше не отвечал, разве что время от времени бормотал: «Да заткнись ты! Да может меня бес попутал, почем тебе знать».

Такие-то разговоры вели за столом супруги, а заодно прочли молитвы до и после трапезы, во время которой Мэди перекусила сама и покормила малыша. Когда есть больше было нечего, все разбежались, и Мэди пришлось переключиться на остальных детей, чтобы заставить их прибраться да умыться. У каждого в голове было свое, каждый хотел поскорее заняться своими делами, общие заботы каждый хотел поскорее спихнуть на другого. Бенц вместе со старшим сыном и подельником в одном лице собирались поживиться чем-нибудь в лесу. Им нужны были дрова. А может, и годная древесина для каретника попадется. У Мэди из головы не шел рождественский четверг, а две девочки отправились просить милостыню. Что было в головах у трех младших, никого не интересовало. Как бы они ни кричали и ни бедокурили, а должны были сидеть дома; пятилетнему и трехлетнему вменялось весь день присматривать за годовалым малышом. Бенц и жену хотел запереть дома; но получив в ответ целый заряд картечи из ругательств, с подробным перечислением всего того, в чем нуждаются дети и о чем он должен был позаботиться и что должен был достать, но ничего не сделал, будучи самым бесполезным дармоедом, — он уже рад был отпустить Мэди, причем чем быстрее, тем лучше.

Бенц думал, если притащит домой валежник, никому и в голову не придет, что это он украл ель. Дерево это было не из его леса, никого он о том не спросил. Много чести будет этим проклятым крестьянам, а против пары чертовых сучьев никто возражать не станет, к тому же сегодня все на ярмарке.

Уходя, он погладил по голове двух ребятишек постарше, самый маленький плакал; когда он ушел, плакали уже все трое.

Бенцу и старшему сыну повезло: им удалось подтибрить довольно хвороста, подрезать кустарника, попался даже стройный молодой ясень — просто мечта любого каретника. Кое-что они припрятали, кое-что паренек должен был сразу оттащить домой — не в пример нынешним временам, когда вор полагает, что вправе проворачивать свои делишки средь бела дня, обокраденного называют нечестивцем и подлым псом, обвинителю подставляют ножку, а вору указывают нору, где схорониться.

Около полудня Бенц велел парню возвращаться домой — проверить оставшихся ребят. На ярмарку Бенц не пошел — приличных людей и приличных мест он избегал, но Рождество отпраздновать все же хотел. А потому свернул он с дороги и через некоторое время подошел к одинокому домику и без околичностей вошел в темную комнату. Внутри пряли две девки, на печи лежал какой-то мужик, а в каморке кашляла старуха. «Пришел все-таки кто-то! — донеслось с печи. — А я уж думал, все на ярмарке». «Да срал я на эту ярмарку! — сказал Бенц. — С тех пор как подобрал там свою толстуху, я туда ни ногой, хватило и того раза». «У тебя ведь там, наверное, дела?» — спросила одна из девок. «Да какие у нашего брата там дела…» «Да хотя бы куртку забрать». «Заткнись ты, ведьма, а то!..» — закричал Бенц. «Да брось, не боюсь я тебя!» — сказал, смеясь, мужик. Бояться и правда было нечего; то, за что Мэди, его жена, уже получила бы целый ворох затрещин, здесь сошло с рук.

Народ подтягивался, сели играть, выпили шнапса, закусив крепким словом и шуткой, обсудили прежние воровские дела и планы на будущее. Обычно все, что здесь замышляли, исполнялось в течение часа. Смеркалось. В комнате висел такой густой табачный дым, хоть ножом режь да на хлеб намазывай. Бенца, которому до дома было ближе всего, послали за инструментом.

Мэди тем временем добралась до Бургдорфа. Как смогла, навела марафет, заштопала самые большие дыры на чулках, взяла в руки лучшую торбу, нацепила фартук поцветастее и во всю вертела головой, лишь бы никто не заметил ее лохмотьев. И не то чтобы все эти меры совсем не помогли. Старый куровод еще на подходе к Обербургу чуть было не угостил Мэди шнапсом на полбацена, если бы только какая-то наглая торговка яйцами не прогнала Мэди и не подсела к нему. Мэди в досаде добрела до скотного рынка, подошла там к торговкам сайками, покопалась в каждой корзине, но цели своей не добилась — зрение у торговок было слишком острое; и если уж ей так хотелось сайку, придется заплатить.

В Рютчельнгэсли торговля была шире, народу у прилавков толпилось больше, и там, где толпа была самая плотная, Мэди и пристроилась; брала товар, откладывала, ходила вокруг да около, пока, наконец, один из торговцев не бросился за ней из-за прилавка, словно собака из-под телеги, а Мэди думала было шмыгнуть и раствориться в толпе, но дырявые грубые чулки подвели хозяйку — в других Мэди была бы спасена. Мэди еще не успела сбросить украденные чулки, а торгаш уже схватил кулек, наподдал Мэди пинка и дал ей убежать. «Чего ж ты ее отпустил, надо было в крепость свести! — сказал ему другой торговец. — Она ж теперь у другого кого украдет». «А мне до других дела нет! — ответил торгаш. — Я чулки вернул, вот и все дела; а пошел бы я в суд, так еще неизвестно, с кем обойдутся хуже — с воришкой или со мной, да еще и доказывать придется, что чулки мои, если ее кто вдруг надоумит».

Мэди легко могла бы затаскать его по судам, о чем и заявила с безопасного расстояния, а потом поплелась на вещевую ярмарку, потому как чем чаще вор выходит сухим из воды, тем выше задирает он нос, тем искреннее верит, что вправе не только красть, но и дерзить честным людям. Долго она шаталась по Бургдорфу, не только на вещевом рынке, но зашла и в ряд, где продавали свиней; сама не зная зачем, приценилась к ботинкам и чулкам, а ближе к вечеру собралась домой, но не через рощу, как летом; тут поплелся за ней один пожилой крестьянин, что каждый четверг выходил пытать счастья, но возвращался с пустыми руками. Этого-то у Мэди было не отбить, не то что куровода утром; крестьянин заплатил ей больше, чем следует, — непонятно, правда, за что, а когда Мэди поволоклась домой, еще и проводил.

Вокруг сгустилась тьма, и мимо Мэди пронеслись две тени, словно огромные летучие мыши, но глаза у нее были подслеповатые, так что сперва она даже и не признала своих худеньких дочерей, когда те пожелали пройти мимо незамеченными. «Ах вы, чертовки, — пробормотала она, — вы еще до дома не добрались?» Девчушки не хотели выдавать своего присутствия, так что Мэди собралась с силами и попыталась схватить их, но потеряла равновесие и упала в кусты. Тут дочери все-таки испугались; к тому же, если уж им и удалось бы убежать, так сегодня не последний день. Они подошли к матери, тянули и тащили ее, пока та, наконец, не встала на ноги, и с большим трудом повели ее, шатающуюся, домой.

Обстановка дома была невеселая. Все утро трое оставшихся ребят провели в ссорах. Самый младший никак не хотел умолкнуть; старшие его то били, то пытались успокоить, то баюкали, то оставляли в покое, бросали его то на произвол судьбы, то с полатей, а когда поняли, что ничего не помогает, принялись от страха и голода кричать вместе с ним.

Так их и нашел старший брат, раздосадованный, что отец отправил его домой и не взял с собой. Он разыграл тирана: сначала побил их за то, что они подняли вой, потом за то, что не помогали ему, после еды побил снова, чтобы сидели тихо, пока его не будет. Накормив их скверным, недоваренным картофелем, он снова ушел. Ему не хотелось сидеть дома одному, пока все остальные отправились праздновать; как ему было известно, про тех, кто остался дома, никто и не вспоминал. Как говорится, по усам текло, а в рот не попало. К тому же, он никак не мог найти топор — может, и отец потерял, но как ни крути, а сильный всегда прав, а на слабого сыпятся все шишки. Парень хотел отыскать старый топор или раздобыть новый, а заодно и что-нибудь для себя.

Домой он вернулся в сумерках, но никого, кроме трех малышей, не нашел: двое постарше были в ужасе, а младший только хрипел да кашлял и тихонько повизгивал. Парень был голоден — рассчитывал на подаяние, что должны были собрать сестры, и на молоко. Теперь же ему снова пришлось варить пустой картофель да возиться по хозяйству. От злости и обиды он расплакался. Тут вернулся отец, хотел взять свои вещи и снова уйти, но паренек принялся ругаться, не желал оставаться один; если отец собирается уйти, то и он убежит. Потом оба принялись на чем свет ругать сестер и мать, что еще не вернулись домой, хотя на дворе ночь, и стали размышлять, как бы все устроить.

Тут в дверь постучали. В комнату вошли двое мужчин с ландъегерем и сказали Бенцу, что они-де должны кое-что у него поискать, пусть посветит. Светить он им не собирался, а вот они могли поцеловать его в зад и проваливать — делать им здесь нечего, а искать тем более. Впрочем, коли помогать он не намерен, сказал один из крестьян, они и сами справятся. Бенц же был у себя дома — мол, нечего ему указывать, что делать, иначе он им покажет. Тут он схватился было за топор, что стоял у стены, но один из пришедших опередил его и, взявшись за топорище, закричал: «Что за черт, это ж мой топор!» «Врешь ты, как и прочие шельмецы, разрази вас всех гром!» — ответил Бенц. «Совсем заврался! — сказал тот. — Вот же моя отметина на топорище, я уж не спутаю!» Он-де год назад купил топор у кузнеца и может доказать. Как и то, что пользовался топором еще сегодня утром. «Так ты его сам и принес, да и выжег на нем метку, скотина ты такая!» — закричал Бенц, на этот раз уверенный в собственной правоте, потому что сын еще не успел рассказать о своей находке, а сейчас было уже поздно.

Но другим до него дела не было, как он ни чертыхался. Чертыхайся сколько влезет, но не более, — ландъегерь так и сказал, арестовать Бенца ему ничего не стоит; Бенцу хорошо было известно: если уж попадешь в лапы ландъегерю, нескоро вырвешься. Руки у Бенца были связаны, но рот свободен, и из него лился поток самых жутких проклятий, что имелись у него за душой. Подозрительного нашли много, и можно было бы успокоиться, но вот только украденной ели найти никак не могли, хотя и наткнулись на сани под листвой, нашли свежие еловые иголки на полозьях, земле и снегу. Они знали, что сани использовались во время кражи, знали, что след от полозьев наверняка приведет их к месту преступления, и, вооружившись фонарем, отправились прямо по колее, сняв с саней мерку.

Бенц проводил их проклятиями; ландъегерь же сказал, что давненько не приходилось ему бывать в столь жуткой дыре, и общине следовало бы заняться этим, а детей препоручить заботе порядочных людей, чтобы они, по крайней мере, научились какому-нибудь ремеслу; а то ведь выйдут из них проходимцы. Что отец, что мать, да и старшие дети давно уж были ему известны. Да уж пытались, ответил один из спутников, и на последнем собрании говорили об этом. Но кто-то заявил, что это глупо. Так что решили, кабы чего не вышло, просто вносить за них налог на дом — это всего двенадцать-пятнадцать крон, а воруют они чаще всего в других общинах или у всякого отребья; кое-что перепадает и от господских щедрот. Если же лишить их домашнего хозяйства, каждый из детей обойдется общине, по меньшей мере, в десять крон. А еще ведь старик и старуха! Кроме того, если передавать средства ребенку, то нужно сначала заложить сто крон в депозит общины, а тут у всех рыльце в пушку. Кто доверит сегодня общине кубышку, смело может с ней распрощаться. Кабаки и постоялые дворы развращают людей, сотни тысяч франков уходят на налоги, а общине приходится потом содержать бедняков, а если начнут возражать, в одном месте им вовсе не дадут ответа, а в другом обругают, что поиздержались. Так он сказал, и все согласились.

«Неправильно все это», — сказал ландъегерь. «Как ни крути, — заметил другой, — а выкручиваться общине предстоит самостоятельно».

Как раз в тот момент, когда Бенц кричал громче всего, а мужчины обыскивали дом, вернулась Мэди. Момент она выбрала самый подходящий. В гневе Бенц забыл про побои и не заметил ее состояния, а может, она и протрезвела по дороге. Разве что старший сын напустился на нее, что они все едва не умерли с голоду, и уж в другой раз пусть приходит домой пораньше, он не обязан хозяйством заниматься.

Младшие же, поскольку самый маленький отчаянно визжал, получили каждый по затрещине, но за дело ли? Разве не те были виноваты, кто доверил им малыша и побежал развлекаться? Хуже всего пришлось, однако, дочерям, когда те показали добытую ими милостыню, подкрепиться которой рассчитывали все домочадцы. Но принесли они только хлеб, да еще и черствый, да еще кое-что по мелочи.

Они должны были выложить на стол кройцеры, но таких не было, должны были показать наворованное, но у них не было ровным счетом ничего. Несколько кройцеров им, может, и дали — пока одна побиралась под окнами, другой полагалось шнырять по задворкам, что она и делала не без успеха. Но почему бы им не подумать о себе? Кройцеры они отдали за пряники и орехи; все, что подтибрили, сбыли старьевщице, которая охотно скупала краденое, потому что платила недорого, а потом перепродавала с выгодой, перебиваясь домашним шнапсом и кусочком колбасы. Так почему бы им не порадовать себя, добывая пропитание всем остальным? Когда они отправились домой, у них еще было несколько кройцеров, но тут младшей, что была посмелей, пришло на ум, что лучше бы припрятать деньги на следующий раз, — они ведь могут сказать, будто все ушли на ярмарку, а потому прибрали все до последней монетки и не дали ни кройцера. Старшей дочери эта идея приглянулась, сказано — сделано. Это они и пытались растолковать теперь родственникам. Яростнее прочих ругался на них старший брат, он-де больше всего работал и меньше всего получил. Впрочем, объяснение это никого не насытило, от затрещин девочек не уберегло, так что в итоге они схоронились в своем тряпье на печи. Бенц порывался уйти, но Мэди его не отпускала, а старший сын хотел пойти с отцом. И только когда Бенц на обоих прикрикнул да еще пригрозил побоями, удалось ему выбраться из дома. Повернулся он ко всем своим бедам спиной и пошел навстречу новым. Мэди ворчала, старший сын вымещал гнев на братьях, пока и на них не снизошел сон. Изо всех углов раздавался теперь храп, а вместе с ним и отчаянный плач несчастного младенца — единственного во всем доме невинного существа, до которого никому не было дела и которому сломанная ключица, чего, опять же, никто не заметил, никак не давала уснуть.

Так завершился этот день, ужасный плод растраченной, принесенной в жертву греху юности.

А каковы будут ужасные плоды непонятого гуманизма и превратно истолкованных либеральных идей, прочтем через несколько лет в протоколах суда.

ПРИЯТНЫЙ СЮРПРИЗ

«Ах, ах, ах!» — раздалось из самого темного угла кабачка, а вдобавок еще и словно конь фыркнул, что мучается желудком. Но то был не конь и даже не верблюд, то был человек с изношенным лицом и в еще более поношенной одежде, волосы же у него были зачесаны на сторону по самой последней моде, а шпоры у него были на сапогах такие, как у многих писарей, и не мудрено — очень удобно бывает вытянуть под столом ноги. Вязавшая у окна в благостном расположении духа женщина обернулась и спросила: «Что такое, племянник? Что-то ты бледный, не желаешь ли стаканчик можжевеловой?»

«Ах, ах, ах!» — только и ответил тот. Тогда женщина встала и сказала участливо: «Фритц, ты что, заболел?» «Нет, пока нет, — ответил Фритц, — но уж лучше бы мне умереть, а если бы вешаться не было так больно и долго, так повесился бы уже сегодня». «Ха, ха! — рассмеялась тетушка и сказала: — Ты и повесишься? Да где ж это видано, чтобы писари вешались!» «Смейтесь-смейтесь, тетушка! — ответил Фритц. — А вот набраться бы духу, так и повесился бы, несчастный. Денег нет, в кредит никто не отпускает, работать я не люблю, воровство не по мне, пробовал обманывать, да никто мне не верит, думал жениться, да ни одной я не по сердцу; что еще остается? Есть ведь что-то надо, да и без выпивки тяжеловато приходится».

«Совсем ты что ли, Фритц, спятил? — сказала тетушка. — Да таким людям, как ты, сегодня как раз вольготнее прочих живется, но ты, видать, и вправду туповат. Вот посмотри на малыша Айерли, да если бы он пал духом, он бы уже сотню раз повесился! Спроси-ка лучше у него, как без петли и без топора устроиться в мире! Уж он тебя научит». «Да знать бы еще, где его найти! — сказал Фритц. — Может, он и подсказал бы чего-нибудь, хорошую партию или должность приличную, а то и дельце какое-нибудь предложил, в котором я смог бы подсобить; я во всем хорош, да и силы воли мне не занимать». «Обычно-то он сиживает в “Монастырском погребке”, — сказала тетушка, — если только не отправился в Тун на лесопилку».

Фритц поднялся, зачесал волосы на сторону и отправился искать Айерли — и действительно, нашел того в «Монастырском погребке» и изложил свои горести. На это Айерли вздохнул не менее горестно и сказал: «Теперь-то уж ничего не изменишь. Стоит свинье показать хотя бы кончик колбасной оплетки, как уж с десяток ртов вцепится. Должности я тебе никакой обещать не могу, сейчас спрос на ребят с озер да на епископов, да и без того сотня дармоедов, которым нужно помочь. На ландъегеря ты не тянешь, ноги слабые, да и выправки нет. А уж мальчиков на побегушках в контору до скончанья века хватит, этих-то искать не надо, их что клевера в поле. На счет женитьбы можно было бы еще помозговать, да только девушка с достатком за тебя не пойдет, ты и лицом не вышел, и ноги слабые, да и гардероб обновить не мешало бы. А вот со вдовой какой-нибудь, может, и получится, они-то не придирчивы, тут уж не до жиру. Тебе как, с деньгами или с домом да хозяйством?» Фритц предпочел деньги. Тогда Айерли велел приходить через три дня, может, он его кой к кому и сведет. Но только вперед девять талеров, а если дело выгорит, то еще три за день до свадьбы. Фритц с большим удовольствием отложил бы выплату до свадьбы, да только вот Айерли не раз после свадьбы приходилось вместо денег получать зуботычины, потому и условий своих он придерживался жестко.

В смущении пошел Фритц к тетушке за деньгами для Айерли, а заодно и на новый костюм, в котором предстояло появиться на свадьбе; сердце у тетушки было доброе и она выручила его.

В условленный день Фритц как мог привел себя в порядок, причесался, уложил волосы воловьим жиром, заштопал все дыры, а одна небезызвестная старьевщица ссудила ему черный галстук, почти как новый; вид у него был заправский, особенно же когда откинул с глаз непослушные волосы, как делают старые коняги, когда челка лезет в глаза. Айерли сопровождал его и всю дорогу трепался. У Фритца же сердце выпрыгивало из груди.

Айерли постучал, и открылась дверь в комнату, где на кушетке сидела вдова. Кушетка была набита болотной травой, апотому оказалась довольно жесткой. Но тем слаще было смотреть на сидящую на ней вдову: на лице у нее играл приятный румянец, так что и не скажешь, была ли она когда-то девкой в винном погребе, или же является ею по сей день. Вид у нее был смущенный, и Фритц перешел в наступление. А уж Айерли разливался о душевных струнах, благодати брака, и как оба они подходят друг к другу, что твой сапог к ноге. Вдова же дала понять, что дело это деликатное, и сказала, что предпочла бы остаться незамужней, это избавит ее от насмешек; к тому же она, в таком случае, сохранит то, что имеет. Фритц же заметил, что раньше тоже так думал; но теперь дело его растет, и чем больше становится его заработок, тем сильнее хочется его с кем-то разделить, и горестно ему вот так, в одиночестве, наслаждаться такими благами; и если он как-нибудь в воскресенье отправится в Алльмединген или через Бухзее, то, думается ему, как было бы хорошо иметь при себе жену; тут откинул он со лба прядь волос — не в пример одному известному писателю — да еще и вытянул ноги как только мог, чтобы уж никак не остались незамеченными его шпоры. Он-де только что из Аарберга, хорошенькую же сделку он там заключил, да вот только жажда замучила, неплохо было бы выпить винца. Коли так, она может послать девку, сказала наконец вдова. Фритц выложил последние деньги из тех, что дала ему тетушка, с таким видом, будто там, откуда он их достал, были еще сотни.

Вдова же ответила, что серебро тратить жалко, и если он позволит, она ему разменяет. Она взяла монеты, отперла бюро — и тут Фритцу едва не сделалось дурно. Он увидел там по крайней мере с полдюжины туго набитых мешочков, какие обычно шьют из старых фартуков, чтобы хранить деньги — с полдюжины холщовых мешочков, поклонников у которых еще больше, чем у холщовых фартуков. Айерли хлопал глазами, а когда вдова случайно задела локтем мешочки, перезвон от них пошел такой, что проник Фритцу прямо в душу, пронизал его с головы до ног, так что он уже и не мог спокойно держать последние под столом. Обходительность его тут же стала самой искренней и непосредственной, вдова в его глазах преобразилась, а уж Айерли не оставалось ничего другого, кроме как принимать на грудь стакан за стаканом. Стоило пылу Фритца поутихнуть, как вдова снова открывала бюро и легонько толкала мешочек, тут же любовный жар Фритца разгорался с новой силой. Короче говоря, не успел еще вечер перейти в ночь, а свадьба уже была делом решенным.

Фритц словно летал в облаках, душа его взмыла так высоко, что уже перенесла его через звание фельдфебеля до самого трона. На руку же было и то, что у тетушки было доброе сердце, — еще не раз пришлось воспользоваться ему ее добротой ради Айерли, платья, подкрепления духа, как своего, так и слегка раскрасневшейся суженой. Тетушка и нарадоваться на племянника не могла, но все-ж-таки поставила условие, что на следующий после свадьбы день он ей вернет вспомоществование. Фритц дал обещание и со всей серьезностью намеревался слово свое сдержать.

На Фритца словно бы снизошла благодать. Единственное, что не давало ему покоя, так это мысли, как бы добраться до ключа от коричневого бюро: любовью ли, хитростью, а то и насилием. Счастье его в день женитьбы ни словами описать, ни измерить, ни на весах взвесить было невозможно; невеста была такая нежная, что ни в сажень не уложишь, ни клещами не схватишь.

От нежных же мечтаний разбудило молодожена утреннее солнце; рядом с ним, хрупкая и раскрасневшаяся, храпела возлюбленная. Через занавеси золотом высвечивало солнце темное бюро, молнией проник этот образ во Фритцову душу. Одним махом вскакивает он с постели и, не тратя времени даже на то, чтобы откинуть с лица прядь, всем сердцем стремится к мешочкам храпящей возлюбленной и ищет роковой ключ. Находит, бросается к бюро, отпирает его, и вот уже перед ним нетронутые, крепкие, туго набитые милые, милые холщовые мешочки.

Рассматривает их Фритц прямо-таки влюбленными глазами, пересчитывает — один раз, второй, и каждый-то раз их шесть. То постучит легонько по одному пальцем — ох, как же хорошо позвякивает, как мелодично! А потом как потянет за другой, тут-то нежный мешочек и тресни! Вот развязывает он аккуратненько пальцами ленточку, вырезанную из старых чулок возлюбленной (но о ней и не думает), дрожащими руками проникает в раскрытый мешочек, берет монетку и подносит ее к солнцу. Волосы встают у него дыбом, он трет глаза руками, подолом рубахи, запускает в мешочек всю пятерню, и что же видит? Обеими руками хватает он мешочек за уголки и трясет, трясет. С жутким лязгом выпадает содержимое мешочка и раскатывается по комнате — но не серебро это, не новенькие талеры, не дублоны, и даже не козлики из Цюриха или люцернские бацены, а всего-навсего медяки из Ааргау, из Ааргау, одни только медяки из Ааргау! Фритц, будто окаменев, стоит перед монетами и не может понять, верить ему своим глазам или нет, а за его спиной от жуткого лязга пробуждается возлюбленная и не понимает, что за шум.

Как уж и когда пришли они в себя, можете узнать у коротышки Айерли.

СКРЯГА ХАНС

Лет десять или двенадцать назад сидел я как-то в засаде и поджидал несчастного зайца. Егерь с собаками уже долго бродил по лесу внизу, собаки брали след и поднимали зверя, как у нас тут говорят, но сам заяц подниматься и не думал. «А погода-то портится, — думал я, — а уж если надвигается буря, то ни один зверь с теплого места не поднимется». По верхушкам исполинских елей прошел холодный восточный ветер, ели росли очень плотно, словно рожь в поле; стройные и высокие, поднимались они из тумана, будто и выросли-то только для того, чтобы пойти на мачты. День был хмурый, ноябрьский, небо серое, земля желтая, лес черный; как раз один из тех дней, что несут дурные мысли, пробуждают со дна человеческой души тягостные раздумья, невыносимую боль с мрачным настроением, с ненавистью ко всякому свету и жизни. Егеря и собак давно уже не было слышно. Лес был огромный, он простирался у подножия горы, весь был исполосован оврагами, звуки и крики из них с трудом пробирались на высоту. В зловещей лесной тишине мне стало не по себе — кроме монотонного, жуткого завывания ветра в верхушках елей ничего не было слышно.

Тут вдруг позади меня, в подлеске, что-то зашуршало, я вскочил, словно от удара электрическим током. И тут же пристыдил себя, обернулся, вскинув дробовик в ожидании поднятого с лежки зверя, спасающегося бегством от собак. Я ничего не увидел, но в кустарнике что-то медленно и тяжело двигалось, и я никак не мог понять, что бы это могло быть. Чтобы водились в этих местах кабаны или олени, я не слыхал. К тому же с этим зверьем, если уж удастся его поднять, все куда быстрее. Шорох приблизился. Между темными еловыми ветвям я увидел широкое лицо, а рядом с лицом, на плече, — короб. Это был мужчина, а за мужчиной показалось еще одно широкое лицо с таким же походным коробом, на этот раз женское. Они поставили коробы на кочку — сплетены они были из самого плохого кустарника, чуть ли не из терна — уселись на корни елей, вытащили припасы — молоко в бутылке и кусок грубого черного хлеба — и молча принялись за еду.

Делать мне тут больше было нечего — там, где устроился человек, дикого зверя ждать не приходится. Я пошел вслед за егерем, крик которого снова расслышал, но нескоро еще смог выкинуть из головы этих людей, слишком уж вызывающий был у них вид. Они не выглядели как бедняки или попрошайки, роста были невысокого, но плотные и крепко сбитые, особенно у мужчины члены были необычайной на вид силы, а головой его можно было бы подпереть стену. Одежда у них была изношенная, как раз для того, чтобы пойти за хворостом, но хорошей материи — на бедных людях такой не увидишь. Особенно запомнился мне мешочек, в котором они хранили еду, — совершенно новый, очень красивый и совсем не подходящий к терновым коробам.

Пока я обдумывал все это, раздался вой собак, которым удалось поднять зайца, охота понеслась через лес, мы за ней, время от времени примерялись, но заяц был, видать, калач тертый. Мы ходили за ним несколько часов, но пройдоха как сквозь землю провалился; искать другого мы не стали, и, совершенно упав духом, хотя было еще очень рано, отправились домой.

Путь наш лежал мимо постоялого двора. И хотя на охоте это совершенно не принято, я решил завернуть и выпустить пар. «Ханс, выпьем по стаканчику?» — спросил я. «Да хоть по два, если вам будет угодно», — ответил Ханс. Перед трактиром стояла повозка с великолепным скакуном в элегантной сбруе, а из трактира выкатились два нализавшихся хлыща, орали и чертыхались, с трудом забрались в повозку, а как уселись, один закричал: «А ну, хозяин, принеси-ка еще! Я, так тебя растак, уже помираю от жажды, черт его знает, как и до дома-то доеду, если не выпью».

Я не собирался дольше любоваться этим спектаклем, который и без того меня раздосадовал, и прошел в зал. «Как же хорошо, — поприветствовала меня хозяйка, — видеть других гостей и избавиться от этих проходимцев». Сколько бы они ни выпили, и как бы отчаянно ни нуждалась она в деньгах, а каждый раз вздрагивает, как увидит их издали, — с ними никто не может чувствовать себя в безопасности. Если они появляются, а мужчин среди гостей нет и задирать некого, то пристают и к женщинам, а уж если те не решатся ответить, тогда уж доходит и до собаки у печи или голубей да кур во дворе.

На мой вопрос, кто же они такие, она ответила: богатые крестьянские сыновья из деревни на горе, но такие заносчивые, что изображают из себя бог весть кого. Поскольку за господ они при всем желании не сойдут, то и ребячатся: такие деньги спускают, что волосы на голове встают дыбом. Особенно же тот, что постарше и повыше, — звать его Йогги, жуткий транжира. Скажи ему: «Эй, Йогги, у всего-то на свете есть дно, у каждой дыры и у каждого мешка!» — так он только рассмеется и сошлется на брата своей матери скрягу Ханса; вот когда тот, наконец, окажется под землей, а он получит наследство, такого богатства и семерым не растратить, пускай даже с семикратным усердием.

«Вот это богач», — сказал я. «Да уж, он богат, — ответила трактирщица, — только больно жесток. Так что, унаследует Эрцлиге Йогги чего-нибудь или нет, еще не решено. Хоть и говорят, что Ханс из самых богатых в стране, но среди всех подонков он самый закоренелый; такое о нем рассказывают, что и слушать-то невозможно, не то что поверить».

Вдруг трактирщица вихрем бросилась к окну и закричала: «Скорей, скорей, смотрите, вон он идет, с женой. И где их черти носили, несколько месяцев видно не было. Вот как помянешь черта…» Я не спеша подошел к окну, посмотрел на тропинку, что вилась за трактиром, куда указывала хозяйка; там шли двое. Лишь теперь я будто бы ожил, напряг зрение, словно на охоте, — и кого же я увидел? Тех двоих с коробами из терна, что перекусывали в лесу молоком и черным хлебом. Я предположил, что хозяйка хотела разыграть меня, выдав деревенских бедняков за богачей, и рассказал ей, при каких обстоятельствах встретился с ними. Она всплеснула руками и очень взволнованно произнесла: «Вот видите, каков он, так что можете мне поверить на слово — самый что ни на есть подлый пес, разве что ходит на двух ногах. Лес, где вы его повстречали, — его собственный, причем не единственный. Я слышала, что леса у него на двадцать, а то и тридцать тысяч гульденов, а лес пуще прежнего расти будет. Но в лесу у него не только дерево, дерева-то у него целый сарай, его якобы еще французы ставили. А окна хибары, в которой он живет, до самого верха завалены хворостом, так люди и говорят: Ханс-то Бога не жалует, а читал бы почаще Библию, то пропускал бы в окна побольше света. Но уж про Библию он в последнюю очередь вспоминает, все больше про деньги думает. Уж если окна хворостом заложил, то и воров может не бояться, да и люди с улицы не увидят, как он вместо Библии сидит за столом и день деньской пересчитывает талеры. Каждый год у него набегает сотен пять-восемь на процентах, и никто про это знать не должен. Не случайно у него три огромных двора и деньги в рост, и ни одной душе не известно, сколько, и никому-то он ничего не дает, и себя держит в черном теле. А потому и отправился в такую дурную погоду вместе с женой в лес, да еще и в самый дальний, потому что не позволяет беднякам собирать хворост, а лошадям не дает отдыха; потом везет все это домой, а жене приходится жечь сырые дрова и глотать ядовитый дым, хотя дома-то у него дров на много лет хватит. Такого скрягу и в Израиле-то еще поискать».

«Да, — сказал я, — однако, как бы то ни было, подобную скупость редко встретишь у человека богатого, а тем более женатого. Семейная жизнь и дети сводят на нет любую склонность к накопительству, если только жена не разделяет качеств мужа и не поддерживает его стяжательства».

«Детей-то у них нет, — сказала трактирщица, — а то бы Эрцлиге Йогги и не рассчитывал на наследство. Жена-то его не из таких, да вот только приходится ей потакать ему, жалко ее, у Ханса-то скопидомство в крови, причем все увеличивается. А потому Господь и детей не дает. Бог-то все видит; все, что эти скряги за сотню-то лет скопили, Он быстренько раздаст нуждающимся».

«Так это семейное проклятие? — спросил я. — Врожденный порок?» «Так и есть, — сказала трактирщица, — хоть в подобных масштабах еще ни у кого не встречался. Отец-то его еще куда ни шло, беднякам дрова давал и лес на постройку жилища, а то и новую сбрую помогал справить. Да а еще говорят, — правда то или нет, не знаю, — что каждый год приказывал он пошить дюжину новых рубах и повесить в кладовую. Там они и хранились, и ни разуто он их не надевал. Господь посылал молей и тараканов, даже мышей, чтобы предупредить его и наставить на путь истинный. Они пожирали сбрую и рубахи, но знаков Господних он не понимал, ни о чем подобном и слышать не желал; у него были уши, но он не слышал, был разум, а разумения не было. Но Ханс этот и того хуже, ему уже ничего не шьют, ничего-то ему не нужно, никому-то он не дает заработать — ни скорняку, ни портнихе. Всю одежду он снашивает, а если появляются дыры, сам же их и латает. Да, так и есть: протрется у него рубаха, так он отрезает снизу, сколько надо. Он уж и пару тиковых штанов на заплаты для рубах извел, когда сами эти штаны уже было не починить».

«А жена?» — спросил я. «Некоторые говорят, — отвечала трактирщица, — что она ничем не лучше мужа и тоже никому ничего не подает. А если и другого она нрава, то уж точно, думаю, виду не кажет, и имеет на то причины». «Какие же? Что такое?» — спросил я. «Может быть, принести еще бутылочку?» — спросила трактирщица. «Нам уже пора», — заметил я. «Да чего уж, возьмите еще одну! — сказала она. — А у меня как раз будет время рассказать вам про жену Ханса». Кто смог бы устоять от такого предложения! Явилась бутылка, трактирщица подсела к нам и начала рассказ.

«Я еще молодая была, замуж хотела, само собой! Да все хотели, и сейчас ничего не поменялось, дело понятное! И уж не трактирщицей я хотела быть, а богатой крестьянкой. Крестьянка-то к бутылке не прикладывается, да и паштетов не ест, да и денег у нее через руки проходит меньше, зато и не потешаются над ней, знай себе приказывает да талеры в шкафу рассматривает, а не пачкает пальцы мелочью. Так и Лиза хотела. Миловидная она была девушка, покладистая, отец у нее был добрый крестьянин, десять тысяч гульденов у него состояние было, а Лиза — единственный ребенок. Цену она себе знала: хотела замуж выйти да зажиточной крестьянкой стать, такой, что встанет в дверях, руки в боки, и уж ни одна кошка вместе с ней не пролезет.

Ханс жил неподалеку; дворов у его отца было два, а промеж них как раз Лизиного отца двор. Ханс с молодости странноватый был, а уж в любовных делах и вовсе не мастак. Никогда не волочился за девушками, но вот Лиза, которая случайно попалась на глаза, очень ему полюбилась, и выкинуть ее из головы он не мог. Работящая она, думал он, при этом не задается, хоть и не богачка, но далеко и не нищенка. А скоро и Лиза заметила, что Хансу она по сердцу, и уж не давала ему проходу, ну, дело понятное! Ханс в свое время парень был видный, да и посильнее прочих. Все девушки по нему вздыхали. Была у него сестра, и поговаривают, ей-то все и причиталось. У отца его два двора было, один почитай что самый красивый во всей стране, а уж сколько он денег в рост давал, никто и не знает.

Породниться с ними мечтали все честные девушки, о замужестве помышлявшие, ну, это дело понятное! Тем более, в таком-то богатом доме: тут тебе и сундуки с бочонками, подвалы да погреба, мясо круглый год, молока вдоволь, кони в стойле, кой-чего и беднякам перепадает, а сплетницы стряпню нахваливают — у этих всегда есть время выпить кофейку где-нибудь в каморке. Да и яиц на блины более чем достаточно, а если придешь куда, за спиной так и шепчутся: “Смотри-ка, вон та крестьянка явно из зажиточных, да и сама она, должно быть, женщина достойная и именитая”. Вот это почет, о таком каждая, кто с пониманием, только и мечтает, дело понятное!

Хансу по душе пришлось, когда он увидел, что с Лизой можно избежать всяких околичностей и на ухаживания времени не тратить, а сразу перейти к делу. Так он и сказал, едва познакомившись с Лизой и ее родителями, — об отказе и не думал. Никогда прежде ему не отказывали, да и повода не было — одного они были положения. Но дьявол свидетель, как же переполошилась Хансова родня, узнав, что он хочет взять в жены простолюдинку из соседнего переулка, десять-то тысяч гульденов на дороге не валяются, да и что же это будет, если и в преисподнюю будут являться за подаянием. Ссора у них тогда вышла большая, все переругались. Но что задумал Ханс, того уже было не выбить, не случайно называли его за глаза упрямцем. Заявил он родителям, что видит теперь, насколько им дорог, коль они сразу же, стоило ему попытаться устроить свою жизнь, встали у него на пути и отравляют существование. У них-то добра навалом, до конца жизни хватит, а если ему суждено потерпеть неудачу, так это его личное дело. Они же уступать не хотели, сокрушались, что же с ним будет, когда настанет час выплачивать сестре ее часть наследства, да они же просто в гробу перевернутся, коли придется ему покинуть родной дом. Со всех сторон призвали они родственников уговорить Ханса, расписать ему все ужасы предстоящей женитьбы, но все напрасно. У Ханса своя голова была на плечах, и если уж в детстве хребет ему переломить не удалось, то уж теперь и подавно. Да и Лиза за Ханса держалась, понятное дело! Решила она во всем себе отказывать и не чураться никакой работы, и пообещала вернуть все, что может потерять при замужестве. Хозяйственная девушка при таком раскладе тут же сделала бы тысячу гульденов, а уж богачка, которая ничего в таких делах не смыслит, а все только чванится да нос задирает, столько же бы потеряла. Женись Ханс на богачке, пришлось бы и ему напрячься, но Лиза хотела угодить мужу и думала только о том, чтобы не растерял он к ней уважения, потому как в сравнении с ним была она, конечно, беднее церковной мыши. Так она говорила. Ну я-то своими ушами этого не слышала, дело понятное!

Ну так вот, Ханс настоял на своем и женился, но кончилось все плохо. У Ханса в голове засело, что женился он на бедной девушке; а вот если бы выбрал невесту побогаче, то было бы все по-другому. Когда любовный пыл поутих, мысль эта затмила все прочие, а что у Ханса было на уме, то и на языке, и сообщал он Лизе об этом каждый обед, какая она бедная и какой он богатый. Лиза, от природы девушка добрая и сердечная, прикладывала все силы, чтобы сдержать обещание и экономией приумножить то немногое, что за нее дали. Переступила она через себя и меньше стала подавать нищим, меньше стала делать добра, чем в прежнем своем положении. Но как ни старалась она вести хозяйство, а ничего не помогало, и усилий ее никто не замечал. Важно было только одно: за душой у нее ни гроша; все, что она зарабатывала или экономила, в заслугу ей не ставилось, Ханс лишь твердил, сколь многим она ему обязана, вот мать его якобы делала не меньше, но при этом была богата, а то, что Лизе пришлось пойти против себя и перестать помогать беднякам, этого Ханс знать не желал. Так у них и повелось, и если уж хотела Лиза что-то изменить, оставалось ей только уйти.

Вот такая печальная семейная жизнь, когда невозможно угодить супругу — вечно он чем-то недоволен, когда не можешь делать добро и не можешь забыть зла, когда словно бы бежишь и бежишь, и все же никак не можешь сойти с места, как это часто бывает во сне. И такая мысль пускает корни в голове и сводит с ума. К тому же Лизе все сильнее казалось, что грешит она против бедняков, а потому не заслуживает добросердечия, поскольку сама его не проявляет, обладая достаточными на то средствами.

Наконец, как будто только этого еще не хватало, пришлось Хансу разделить наследство с сестрой, и уж теперь он точно пожалел, что не взял в жену богатую девушку, состояние которой могло бы покрыть убыток. Теперь-то он по-настоящему напустился на Лизу: якобы работает она слишком мало, а тратит слишком много. Но раз уж так случилось и делать нечего, Ханс нашел другой выход. Не отдал он наследства сестре — пусть свекор говорит, что хочет; не зря его звали упрямец Ханс: если уж что втемяшилось ему в голову, то даже сто волов этого вытянуть не смогут. Так он всем и сказал — пусть делают, что вздумается, но если осмелятся причинить ему вред, тут уж не обессудьте. Детей у него не было, чего не скажешь о родственниках, и ничего хорошего при дележке это не предвещало. А если не делить, то и так известно, кому все отойдет, стоит Хансу навсегда смежить веки. А так он каждый год будет давать им столько, сколько сможет, и большего они требовать не вправе. Коль откажутся они от своей доли, тем лучше, а коли нет, ну что ж, тогда останется им лишь рассчитывать на его милость. У кого три двора, а детей нет, тот и диктует условия; если свистнет, то хоть чертыхайся на чем свет стоит, а нужно пускаться в пляс.

Но тут случилось нечто, о чем Ханс не подумал, да и подумать не мог, и стало камнем преткновения. До него дошло, что не всем он может диктовать свою волю и заказывать музыку — нужно и о других думать. Лиза тронулась умом, приуныла, засомневалась было в спасении души, затем испугалась, что придут за ее имуществом, а потом принялась горевать, что никто-то ее не любит. Поначалу Ханс и не понял, в чем дело, но терпеть этого не желал, посчитал все это вздором и глупостями, от которых твердо вознамерился избавиться. Но так просто избавиться не удалось, а потому осознал наконец Ханс, что за этим кроется, и что ничего тут поделать нельзя, нужно отступиться, чтобы не доводить до греха. Греха этого, а именно самоубийства, Ханс боялся больше всего на свете, за исключением, пожалуй, утраты состояния. Но боялся не из-за гнева Господня и не потому, что думал, будто самоубийство такой уж тяжкий грех. Нет, ни о Боге, ни о спасении души Ханс и не помышлял, думал он только о своих деньгах и обо всем, что способно приумножить или уменьшить их количество, а боялся он двух вещей: воров и привидений. От всего сердца желал Ханс жене поскорее отойти в мир иной — будет ее душа спасена или нет, все равно; но уж если она наложит на себя руки, размышлял он, то ведь станет являться, так и не обретя покоя в земле. Уж лучше видеть ее живой, чем призраком, что будет его изводить, когда он будет пересчитывать денежки или воровать у соседей во время полива воду. А потому отдал он ее на попечение врача. Тот по части таких заболеваний был мастак, а потому как на лечении никто не попрекал ее бедностью, никто не ограничивал в еде, Лиза быстро пошла на поправку и уже через несколько недель врач смог заверить Ханса, что все будет в порядке. Хансу это пришлось по душе, потому как платить за содержание ему было жаль — цена, по его мнению, была совершенно грабительская. Он думал, что дело давно уже решено, но проклятый коновал решил пустить его по миру и без нужды состричь с него плату еще за несколько недель, теперь ведь каждая паскуда может делать, что вздумается, и уж тем более, когда кто-то находится в отчаянном положении. Как-то в воскресенье Ханс отправился сам разобраться, так ли уж нужно и дальше платить за содержание, и пригласил жену в трактир распить бутылочку. То ли стало ему ее жалко и он решил ее угостить, то ли сделал это, чтобы никто не мешал разобраться, в своем она уме или нет. Всю дорогу жена очень радовалась, ей казалось, будто Ханс изменился, стал совсем как раньше, еще до женитьбы. Тут сказала она, что не прочь перекусить, ветчины или жаркого, или что есть. “Знаешь, женушка, — сказал Ханс, — обойдемся без этого. Вот окажешься дома и поужинаешь, тут все равно все слишком дорого”. “Ну хорошо, — ответила она, — можно и так”. Но с этого часа состояние ее снова ухудшилось, снова сошел на нее мрачный дух, одним словом вызвал его Ханс назад. Теперь уж нескоро она вылечилась и Ханс наконец смог забрать ее домой.

Жена пообвыклась — по крайней мере, так могло показаться. Некоторые поговаривали, что с ней все же что-то не так — все время ее что-то печалило, а иногда она на некоторое время как в беспамятство впадала, не замечала, что происходит вокруг, как будто старая напасть возвращалась. Так все и шло, злые духи приходили снова. Будь в доме хотя бы один добрый дух, они бы и держались в стороне, но вокруг Ханса ни один добрый дух витать не стал бы. Ни к одной доброй книге он не притрагивался, не причащался, да и вообще обходил церковь стороной, пуще черта. Короче говоря, человек он был, по мне, дурной — богатый или нет, дела не меняет!» — вот так, с жаром, трактирщица закончила свой длинный рассказ.

Слушал я в раздумьях, в особенности же по двум причинам. Судя по всему, Ханс был натурой яркой, но воспитывался в строгости; к тому же, без малейшего понятия о делах духовных, а с миром земным знакомился через телят, коров, торговцев лошадьми и лесом, и мир этот повернулся к нему не самой приятной стороной. Унаследованное от родителей и принятое в их доме обращение у Ханса развилось чрезвычайно. Родители его знали, на что хотели употребить состояние. Достаться оно должно было детям, а потом их детям, принести им радость, а те с благодарностью должны были вспоминать предков. Почему же Ханс, детей у которого не было, все прибрал к рукам, чего желал добиться? Того же, что и престарелые его родители? После смерти отца наследство, насколько ему было известно, опечатали, пересчитали и наличные деньги. «Госпожа, — сказал служащий банка, — здесь семьдесят семь гульденов, сколько вам нужно на расходы, мы выдадим». «Семьдесят семь гульденов? — ответила вдова, смутившись. — Должно быть больше, может быть, вы обсчитались или не все подсчитали?» «Да нет, — ответил служащий, окинув взглядом деньги, — все верно». И подойдя к шкафу, где были обнаружены деньги, добавил: «Да и тут ничего больше нет, может, найдется еще что-то в старом горшке, там мы не смотрели». С верхней полки достал он огромный горшок, в каких раньше варили суп, и закричал: «Что за черт, это еще что такое?» «Ну-ка, поднеси к свету! — сказала старуха. — Если силенок хватит». Горшок был доверху наполнен талерами, сотнями лежали они там в безопасности и наслаждались покоем. Неземная радость обуяла старуху к удивлению всех присутствующих мужчин, и все время, которое было ей отпущено, прожила она в достатке и сладких воспоминаниях об этом, самом счастливом, моменте своей жизни. Один из соседей, кровать которого была отделена от ее кровати всего лишь тонкой стеной, рассказывал, что частенько приходилось ему слышать, как старики по ночам говорили, и громко, поскольку слышали они уже плохо, но как бы тайно, как люди, которым есть, что скрывать, но назвать вещи своими именами они не решаются. Кому придется столкнуться с подобным, должен быть внимателен, какие у него будут глаза и что он будет говорить. Тратить на стяжательство жизнь неразумно, ведь Господь дал нам так много средств достичь небесного блаженства. Меня удивляло лишь, что заставило Ханса с его недюжинным умом посвятить свою жизнь столь низменной цели.

Вторым, что особенно занимало мои мысли, был брак, ставший столь несчастным, ибо в нем начисто отсутствовала христианская составляющая, не было примирения в вере, а мир, в котором жили супруги, лишь разобщал, и искупить вину было невозможно. Ханс целиком и полностью был захвачен миром земным, мир этот, словно сам дьявол, держал его несчастную душу в когтях; на чем свет стоит клял Ханс жену, и хотя могла она примирить его дух, сделать этого не сумела, жизнь повредила ее разум и отравила душу. Все это было мне удивительно, в этом и был ключ к загадке, почему же столько браков не только оказываются несчастными, но и развращают души супругов. Брак — явление священное, всем, кто любит Господа, брак приносит блаженство, но если кто не любит Господа, не почитает Христа, в облике которого Бог явился в этот мир, для тех брак оборачивается сущим проклятием.

О муже, Хансе, я до той поры не думал, причем по очень простой причине. Он был одним из тех, кто живет дома, отстраняется ото всех дел общины, потому как больше всего на свете ненавидит что-либо делать без видимой выгоды. Ни с кем, кроме своих ленников и должников, он не разговаривал и поставил себя со всеми так, что получил над ними большую власть и мог ею пользоваться, не привлекая к себе особенного внимания.

Странная вещь зрение. Днем мы по большей части держим глаза открытыми, но все же на многие вещи их закрываем и постоянно нуждаемся в том, чтобы нас растолкали, дабы мы могли хоть что-то заметить. Так и теперь: лишь голос разума помог мне воспринять то, с чем я сталкивался уже множество раз. Я увидел роскошный двор и заваленные связками хвороста комнаты, вплотную подходящий к дому лес с великолепными елями и огромный дровяной сарай, где запасали дрова французы, — выглядел он пусть и не новым, но очень крепким. Лишь теперь разглядел я властную натуру этого человека, который хотел неограниченной власти над своими деньгами и землями, по которым без его ведома и шагу нельзя было ступить, — путь туда был людям заказан, подобно тому, как Бог закрыл от людей небеса. Он перекрыл все проходы в свои владения, а там, где он этого запретить не смог, просто разрушил или оттащил домой мостки через ручьи. Стоило беднякам, как это заведено, сложить дрова на берегу реки, где проходила граница его владений, или, когда вода в реке поднималась, оставить принесенное с гор дерево на равнине, а потом оттащить к берегу, который Ханс называл своим, а потом отправиться по домам за повозками и телегами, чтобы отвезти дрова, — вернувшись, не могли ничего найти. Ханс забирал дрова себе и присовокуплял к своим запасам на том основании, что все на его земле принадлежит ему одному и никому другому. Так проходила у бедняков всякая охота собирать хворост рядом с его владениями и складывать найденное на его землях. В комнату его, за исключением совершенно уж особенных случаев, не мог проникнуть ни один человек. Выглядела она, по рассказам, своеобразно. Кровати в ней не было, но в углу был закут, какие обычно оборудуют в хлеву для супоросых свиней. Что было в том закуте, никто не видел, никто на всем белом свете не знал, была ли там кровать или нет. Человек этот ни о ком в целом свете не заботился, разве только кто должен был ему денег или же, наоборот, обещал ссудить, — тогда уж принимался печься он о его благополучии, причем со всем возможным тщанием. Если бы явился к нему король и сказал: «Ханс, вот люди, что испытывают голод и нужду, дай-ка мне несколько кройцеров да немного хлеба!», Ханс ответил бы, примерно, что все запасы нужны ему самому, а уж если король столь милосерден, то пусть помогает сам, а не клянчит у других. А про себя еще и подумал бы, коли сунется еще раз к нему домой, то уж он ему так поможет, что своих не узнает, и плевать, король или нет. Почти так же стал бы Ханс думать и говорить, когда б кто вдруг принялся увещевать его именем Господа. Впрочем, никто этого и не делал, и хоть Ханс опасался привидений, вера в Бога совершенно ему была несвойственна. И даже в голову ему не приходило, что рано или поздно придется ответить за свои поступки. Он ни у кого помощи не просил, вот и его пусть оставят в покое; все, что он делает, он делает для себя одного, и никого другого это не касается. Так представлял он себе положение вещей, так же и выражался. Ханс был натура цельная и не собирался казаться кем-то другим, для этого был он слишком уверен в своей правоте и слишком горд. Чем больше я о нем размышлял, тем явственнее убеждался, что владело им не одно только корыстолюбие, но и привычка неотступно следовать собственной воле, и ненависть ко всему, что этой воле противостояло; это было самое что ни на есть простое и естественное проявление человеческой природы: ненависть к Богу и ближнему. Ему хотелось лишь одного: как можно меньше растратить от своего состояния. Сомневаюсь, чтобы он намеревался оставить после себя значительное наследство, о смерти он не думал вовсе, и еще меньше думал о том, что станут говорить люди после его кончины; повода для радости он людям давать не хотел и не позволял склонить себя к подобным тратам.

Все это привело к тому, что многие прониклись к нему своего рода уважением, которое внушает всякая сила, пускай даже обладателем ее выступает отчаянный преступник. Но симпатий к нему никто не питал. Бедняки обходили его дом стороной, как трусы — погост. Кто нуждался в помощи, у Ханса никогда ее не искал, разве что те, кому нужны были деньги, кто мог пообещать хороший процент и надежные выплаты. Ни разу не доверил он кому-нибудь и кройцера без поручителей или залога. Арендаторы были единственными, кто обычно не пытался на нем нажиться. Ханс хорошо разбирался в хозяйстве, он и сам был крестьянином и владения свои ценил. А потому не хотел, чтобы арендаторы его землю истощили, и зажиточным крестьянам ее не предоставлял, не завышал платы и вел дело таким образом, что в любой момент мог прервать аренду. Извлекая тем самым ту выгоду, что арендаторы, заботясь о его землях, лишь улучшали их. Этого Хансу и было нужно, и покуда они относились к земле с заботой, могли рассчитывать на продление аренды, а в этом была выгода для них. Такой был заведен порядок; когда же происходило нечто экстраординарное, они тут же узнавали, как милы его сердцу, и стройными рядами, если оказывали хотя бы малейшее сопротивление, отправлялись исполнять его волю.

Таким увидел я этого человека, и вместе с Давидом едва ли не усомнился в Боге, ибо все-то Хансу удавалось и сходило с рук, состояние его день ото дня преумножалось, именно так, как он и рассчитывал. Убытков он не нес, град стороной обходил его посевы, пожаров в хозяйстве не случалось, арендаторы исправно платили аренду, а должники были люди солидные. Деньги он употреблял с умом, в этом деле любому нотариусу дал бы фору, уж это он умел. Неужели и дальше все будет удаваться ему без сучка и задоринки, думал я про себя. Вопрос этот древний, как мир, Отец наш небесный отвечает на него в великой своей мудрости всегда по-разному, но что бы Он ни ответил, есть благо, пусть человеку этого понять и не дано.

Дом Ханса, как я говорил выше, был самой настоящей тайной, он и жизнь свою охотно сделал бы таковой, если бы только было возможно. Я часто проходил мимо столь странно зарешеченных окон его дома, но ничего примечательного не видел, пока однажды мне не бросилось в глаза, что я больше не вижу его жены. С большим трудом удалось мне узнать, что состояние ее ухудшилось, рассудок она окончательно утратила и снова находилась на лечении.

Вскоре после этого я встретил Ханса с женой на повозке, уезжающими из трактира. Это было сущее чудо, никто никогда ничего подобного не видел, должно быть, произошло нечто невероятное, некое решительное событие, о котором я непременно хотел узнать. Так что я отправился в трактир и спросил, действительно ли то был Ханс с женой, и что означала такая перемена, не скорую ли кончину Ханса?

«Эх, — сказала трактирщица, — ничего хорошего это не предвещает, но уж помирать Ханс точно не собирается; а вообще, смерть для него лучший вариант, если только не приключится с ним такой же случай, как рассказал давеча один старый пастух». «Это какой же?» — спросил я. «Ха, — ответила трактирщица, — он сказал, что с ним, видите ли, выйдет все так же, как с одним человеком из Трубшахена. Тот тоже не желал и с баценом расстаться, детьми не обзавелся и ко всем людям относился жестокосердно. Наконец, помер, но худо ему пришлось, прежде чем отдал Богу душу, а имущество его перешло к наследничкам-транжирам. Так он явился в облике черного пса и должен был собрать все, что они растратили, — до последнего бацена. Так и носился по всей стране, словно бешеный, по ночам выл под окнами трактиров, где наследники пропивали его денежки, и не было ему покоя до тех пор, пока каждая монета не оказалась на своем месте. Ну и намучался он в облике собаки, дело понятное.

А у Ханса опять жена не в себе, на этот раз серьезно. И уж не тоскует, а почитай вообще ни о чем и не думает, как будто ничто в мире ее не касается; я-то думаю, ей и невдомек, день на дворе или ночь, а с виду так и не скажешь. Началось это с ней давно, Ханс даже испугался, что она руки на себя наложит, а его совесть замучает, да еще и говорить начнут, что и причины имелись. Так что она какое-то время прожила у врача, вроде пошла на поправку, стала понимать, где находится и когда пора к столу, и доктор даже говорил, если ее оставят на лечении, то через какое-то время положение улучшится и она придет в себя. Да вот только Хансу терпения не хватило. Он вроде как сказал, что с жены ничего не имеет, так что она ему вроде как и без надобности, а платить за нее врачу он тем более не станет. Паскудник этот и не подумал, сколько она ему сэкономила, да и вообще отпирался, будто что-то от нее получил. Диву даешься, течет ли у него в жилах хоть пара капель добра. Он решил, что она и дома побыть может, и там ей будет так же хорошо, как и на лечении. Врач же ответил, что так и быть, только обращаться с ней надлежит нежно, развлекать ее, выезжать с нею, давать ей мяса, вина, в общем, всего, что ей будет угодно. И чем лучше будет с ней обращение, чем яснее она это уразумеет, тем лучше будет ее состояние. Ханс огрызнулся, что если бы хотел он дурно с ней обращаться, ее бы уже тут и не было, а вот если бы вела она себя как положено, то и было бы все как у людей. Но уж если ей взбрело в голову сбрендить, то это дело гиблое, и ей, и всем остальным было бы только лучше, когда б она поскорее померла. Так что он снова ее забрал и иногда даже выезжал с ней на прогулку, а чтобы люди поверили, как хорошо он с ней обращается, заворачивал вместе с ней в трактир и спрашивал полбокальчика вина. Господи ты боже мой, и это на них-то обоих, да тут и младенец бы не захмелел! И вот предлагал он ей выпить, иногда она соглашалась, иногда просто мотала головой, тогда он пил сам. Но люди говорили, что все это скоро кончится, ей и так сильно поплохело, болезнь вернулась. Хотя удивляться-то тут нечему. Если бы я годами доброго слова не слышала, во всем бы мне отказывали, да еще и попрекали, сама не знаю, что бы я стала делать, да тут уж и умереть с горя мало».

Я слушал все это и погружался в глубокие размышления. «Ужасно, — думал я, — когда человек втыкает в другого нож или пускает пулю в голову, но разве не куда более пугающе, когда человек духовно убивает ближнего, ежечасно мучает его душу, изводит злобными взглядами и словами и не оставляет в покое, каждое утро все начинается сызнова и продолжается до самой ночи, и так день за днем, год за годом, с первого же дня брака, пока не поседеют волосы, много, много лет подряд, пока смерть не возьмет одного или другого? Не ожесточаются ли при этом у мучимого чувства, не рассеиваются ли мысли, не черствеет ли душа? Не в этом ли великая милость Господня, который затуманивает сознание несчастных, кладет тем самым конец мучениям, но не лишает жизни. При этом несчастный призван мозолить глаза мучителю укором Господа: “Смотри, вот что сотворил ты с одним из детей моих!”. Мученик все время перед глазами у мучителя, ходит за ним по пятам, терзает и изводит его одним своим видом, даже если и не осознает, что он сам тому причина, и не возносит к небу мольбы о пощаде». Мне удивительно было, чему подобна такая омраченная недугом душа, царит ли в ней непроглядная ночь или же теплится в самых отчаянных ее глубинах огонек, свет которого не достигает, впрочем, рассудка и остается закованным в глубинах. Но кому под силу раскрыть тайны этих глубин? Такая тайна подобна морскому дну, и еще таинственнее морского дна дно души, человеку же известно лишь то, что играет и отражается на поверхности.

Приблизительно в это самое время умерла сестра Ханса, прямая его наследница; дети ее в порядке наследования отстояли чуть дальше, к тому же велика была опасность, что все наследство их матери, которое все еще находилось в руках Ханса, будет поставлено под вопрос, особенно же в том случае, если Ханс умрет раньше жены. Один из этих наследников был с Хансом близок и даже очень на него похож; был он личностью в высшей степени странной. Но не будем на этом останавливаться. Так вот, не рискнул бы он и кройцером, не говоря уж о том, чтобы поставить на карту многие тысячи; голова у него, как и у Ханса, была такая упрямая, что можно хоть брусчатку забивать, и шишки не появится. Замашки у него были такие же барские: всю жизнь мог он ненавидеть того, кто хоть раз осмелился ему возразить; он-то и потребовал от Ханса, чтобы тот передал ему наследство сестры. Что тут началось, легко можно себе представить, но что они друг другу говорили, никто не слышал, это осталось в секрете. Однако Ханс вынужден был сдаться, слишком хорошо знал он законы, чтобы решиться на судебное разбирательство, знал, что и на другой стороне деньги на процесс тоже есть, а еще упрямые головы, что уж не отступятся, коли взялись за дело. Но гневался Ханс сильно, и больше года родственника на порог не пускал. Не мог он пережить, что кому-то все-таки удалось его к чему-то принудить, его, Ханса! Ну, думал он, если уж удалось этому сопляку меня обскакать, то и я в долгу не останусь.

Его злило, что сестра умерла в самое неподходящее время, то есть когда ему пришлось делиться, да еще нести убытки, а жена, наоборот, жила, хотя ее смерть столь облегчила бы его положение. Богу следовало бы устроить все ровно наоборот, но только Ханс все равно ничего бы не понял; а уж если кто чего не понимает, так ему объясняют, так уж заведено, так произойдет и на этот раз. Ханс слыхал, что коли кто заболел и всем по душе было бы, если б он умер, заказывают для него молебен, обычно после этого происходят какие-либо изменения в его состоянии. Изменения эти не помешали бы, а уж если молиться за больного будут в трех церквях сразу, тогда уж Богу ничего другого не останется. Ханс был человеком не веры, но денег, никогда он Бога ни о чем не просил; у кого есть несколько сотен тысяч гульденов, тот ни в ком не нуждается, а все сам может; где бы он ни был, все время занимался он подсчетами, в этом и состояла его внутренняяжизнь. Однако еще с юности слышал Ханс множество суеверий, причем слышал так часто, что усвоил их, принял на веру, потому как никогда об этом серьезно не задумывался; была у него, например, такая записочка: «Коли разболелся живот, прими Гофмановых капель; если корову пучит, подмешай масла подсолнечника; стригись же на Овна!». Много подобных суеверий гнездилось у него в голове, в них он и верил, особенно, когда это было удобно. Так же, в юности слышал он, что у капуцинов можно до смерти замолить того, к кому испытываешь неприязнь, а больной, о котором молятся в трех церквях, совершенно может поправиться, так что ничего больше болеть не будет. О глупости и безбожности таких измышлений он думать не стал, укрепившись в сумасбродном своем намерении проучить самого Господа Бога, — не самому, так при помощи попа, как он привык именовать священника. Ханс решил, что раз уж все против него, то он попробует поступить так, как нужно, а если уж Бог прибрал его сестру, то стоит попробовать и жену к Нему отправить.

Ханс пошел к трем священникам и в трех церквях заказал по жене молебен. Суеверие это было священникам хорошо известно, а потому не стали они его отговаривать и сказали: «Послушай, Ханс, мы с радостью помолимся за твою жену, несчастная она женщина, а молиться за бедных и угнетенных следует всем христианам, за твою же жену вместе с нами должна молиться вся община. Но Ханс, ты должен молиться искренне и с чистым сердцем, должен обращаться с женою так, как подобает христианину. Ханс, послушай, если намерения твои неправедны, если молитвою надеешься ты избавиться от жены, тогда обернется молитва твоя против тебя самого, станет обоюдоострым мечом, что вонзится в душу твою. Задумайся же, Ханс, стоит ли нам приниматься за молитву или нет?» «Если на то ваша воля, — сказал Ханс, — то приступайте». Про себя же Ханс рассудил так: «Давай-ка молись, а выйдет так, как заведено и принято, а не как попам вздумается, давно они ничего-то не значат и не решают, ни на небе, ни на земле». Странная бывает логика в головах, особенно же касательно молитвы, причем даже у того, кто далек от всякого гегельянства. Никакого отношения к Хансу это наше размышление не имеет, уж у него-то все задатки гегельянца были — попадись он только вовремя в лапы Гегелю, может быть, стал бы его учеником, и даже если бы ничего не понял, то хотя бы понахватался.

Как же разозлился Ханс, когда вопреки всем молитвам жена его осталась в прежнем состоянии, заставить Господа Бога слушаться не удалось. Лишь теперь Ханс по-настоящему возненавидел попов и стал считать недалеким всякого, кто в чем-либо полагался на Господа, за чем-либо обращался к нему. Уж если хочешь что-то сделать, думал он, придется делать самому, однако и в мыслях у него не было убивать жену собственноручно — лишь хотелось избавиться от нее. Дешевле всего, размышлял он, вышло бы, когда б Господь сам решил этот вопрос и призвал ее к себе, а уж Ханс противиться не станет. Но уж тут пришлось помозговать, ведь надо было обстряпать это дело с наименьшими потерями, а не мучиться с женой всю оставшуюся жизнь, еще и неся расходы. Так что отправился он к одному из своих арендаторов и сказал: «Сами, послушай, ты же знаешь, как обстоят дела с моей женой, держать ее у себя я больше не могу, не нанимать же ради нее сиделку, она и так мало мне денег принесла — куда меньше, чем это стоит. Ты возьми ее к себе, места у тебя достаточно, а уж я в долгу не останусь, сделаю так, как тебе будет по нраву, ты же знаешь, аренда у тебя и так низкая». «Чтобы выплачивать аренду, — ответил Сами, — работать я должен не покладая рук, да вы и сами знаете. Но я не жалуюсь, и если чем-то могу помочь, отказывать не стану. Но за так ничего делать не буду, вы и сами знаете, у меня семеро по лавкам, а если я еще и жену вашу возьму, то уж пусть ей причитается все, что положено». «Так и быть, сорок талеров в год будешь получать, ты подумай, деньги хорошие», — сказал Ханс. «Нет, — ответил Сами, — маловато. На наши деньги это всего сотня франков. Да любая община выплачивает столько же беднякам, даже если у них не все дома. А у меня совести не хватит обращаться с вашей женой, как с нищенкой, ей и прислуга нужна, да кушанья с напитками — всё, что причитается; не хочу, чтобы про меня потом говорили, будто она попала ко мне да померла с голоду. Да я бы и не брал ее вовсе, но раз уж вам так хочется, то согласен приютить ее у себя вместе с девкой да сотней талеров в год, но, опять же, лишь вам в угожденье». «Так что ж не тысячу! — сказал Ханс. — Нет уж, раз не хочешь за сорок талеров, так возьмет кто другой, да еще и все хозяйство впридачу». «Да греха на душу брать не хочется», — сказал Сами. «Ну так что ж, ты бы лучше другое место подыскивал, помнишь же, аренда у тебя пятнадцатого марта заканчивается», — в гневе процедил Ханс, он и не думал, что кто-то осмелится ему перечить, да к тому же арендатор, да еще и такой бравый парень, который аккуратно платит по счетам, что всегда Хансу было по душе.

Другой арендатор согласился взять жену Ханса к себе, но надолго она у него не задержалась — может быть, та скромная сумма, что Ханс должен был выплачивать, в итоге показалась ему слишком большой. Принялся он раздумывать, как бы сделать так, чтобы содержание его жены и вовсе ничего не стоило! И нашел выход: оставил хозяйство и вместе с женой переехал к одному из своих арендаторов, сам — в небольшую комнатку, а жену заперли в закут в хлеву. Все дыры в хлеву он заделал, все отверстия, через которые подают животным корм, так что арендатору, когда увидел он коров с вывалившимися языками, в спешке пришлось их разбирать, лишь бы коровы не задохнулись. Но жене Ханса все было нипочем, она не умерла. Не умерла она и зимой, когда не позволяли ей заходить в дом, лишь трижды в день давали пищу, а ей приходилось смотреть, как семья арендатора ела четырежды. Но такой уж был уговор, что правда, то правда. Хлеб ели только сами, за неделю все вместе съедали не больше пары фунтов, но и от этого жена Ханса не умерла. Ханс сам чуть не помер, сначала от переживаний, а потом от гнева. Он дал в рост шесть тысяч гульденов, а то и больше, деньги нужно было передать в оговоренном месте в нескольких часах езды от дома. Все должно было храниться в секрете, «понятное дело!», как сказала бы трактирщица. Около полуночи Ханс разбудил одного из слуг арендатора и всучил ему обмотанный тряпками узел — якобы, старую наковальню, которую слуга должен был нести примерно с час. Там слугу встречала подготовленная должником повозка, которая и должна была доставить деньги вместе с недотепой-слугой на место. Лошадь также принадлежала должнику, повозка была взята в аренду, а возничего изобразил сын должника. В одну сторону добрались без происшествий, а вот в обратную — не обошлось. Коня звали Ищи-свищи, Ханса самого чуть не переехали, хотя и ему досталось, а вот экипаж разбился вдребезги. Происшествие это также должно было остаться тайной, но все вскрылось, владелец отдал экипаж в ремонт известному мастеру, починка влетела в копеечку, а платить пришлось Хансу. Едва не выбило это его из колеи, все-то шло не так, как он хотел, и даже кони.

Тут принялся он думать, как бы ему вернуть деньги, как избежать трат. Задумался он крепко, круглая его голова так раскалилась, что зимой ее можно было бы использовать вместо печи и отапливать ею комнаты, и кто знает, до чего бы он еще додумался, но тут настиг его новый удар, который доказал, как ничтожны на самом деле его власть и влияние, и мог бы даже напомнить ему прекрасные слова древнего Давида: «Если Господь не созиждет дома, напрасно трудятся строящие его, если Господь не охранит города, напрасно бодрствует страж. Напрасно рано встаете, поздно просиживаете, едите хлеб печали, тогда как возлюбленному своему Он дает сон»^[22].

Как-то раз Ханс совершенно не мог уснуть — тот, кто постоянно живет в страхе, боясь воров, и у кого самого совесть нечиста, редко спит крепким спокойным сном. Вдруг, словно гром среди ясного неба, раздался голос: «Вставай, Ханс, пожар!» «Да быть того не может!» — подумал он, — должно быть, померещилось в полудреме; он и представить не мог, чтобы нечто подобное могло произойти против его воли и желания. «Скорей, скорей!» — снова раздался голос, и когда Ханс лениво приподнял голову, услышал он треск огня, увидел деревья снаружи в алом зареве и искры, летящие в зеленую траву. Тут он вскочил, тут этот сильный человек задрожал, хватая одежду, но что ожидало его впереди, он еще не знал. Весь огромный дом был охвачен пламенем — о том, чтобы потушить, не было и речи, многих жизней было уже не спасти, погибли животные, запасы арендатора тоже пропали в огне. Ничего ценного у Ханса в доме не было, да и сам дом был застрахован от пожара, а арендатор исправно платил взносы.

Ужасно, конечно, проснуться посреди пожара — кто пережил подобное, должно быть, вздрагивает всякий раз, как вспоминает об этом. Возможно, именно так чувствуют себя грешники, обнаружив себя в аду, прикованными раскаленными цепями к вечному пожарищу — вокруг огонь и нигде не видно двери, через которую можно было бы спастись! Но ни о чем таком Ханс и не думал, а думал лишь о чердаке, где и хранились его сокровища, туда тянуло его, там спаслась бы и его жена; впрочем, все это было ей безразлично.

Тихой ночью столб дыма возвестил на всю округу о пожаре, сотни людей в ужасе пробудились ото сна; одних разбудило алое зарево, других — стон набата. Сотни людей поспешили на подмогу погорельцам, и все же, прежде чем подоспела первая помощь, прежде чем послышалось шипение воды, для несчастных словно вечность прошла; самый быстрый бег коней показался им вялым ходом улитки, потому как еще быстрее, чем бежали лошади, пожирал все вокруг огонь и росла опасность. Пламя уже перекинулось на соседний дом, уже дымил амбар, власть огня росла с каждой секундой.

Наконец, появился первый насос, затрещали заборы, с дикими криками протащили его через деревья, установили у ручья, пустили, поставили к крыше лестницы, вода пошла, забурлила по рукавам, прикрутили трубу, одним махом взлетели на крышу и подали воду на огонь, и все это произошло куда быстрее, чем здесь описывается. Со всех сторон зашумели новые насосы, закричали люди, но все громче шумел огонь, все выше взлетали языки пламени, борьба человека со стихией ожесточалась. Вот уже вырвали из лап огня соседний дом, не увенчались успехом и его попытки отвоевать амбар, все новые и новые фонтаны били в ночи, все новые люди присоединялись к толпе помощников; но словно бы неведомая сила сковала члены, лишила сил. Руки, державшие шланги, опустились, побросали ведра на землю, понуро повисли плечи стоявших вокруг, а если кто и поднимал руку, то разве что в поисках табака или чтобы раскурить трубку. Некоторые пробирались сквозь толпу, взывали о помощи, ведь еще много чем можно было помочь, многое еще можно было спасти: «Бога ради, люди, помогите!» Но со всех сторон раздавалось: «Это дом Ханса, а ради него никто и пальцем о палец не ударит. Он ни разу ни над кем не сжалился, так вот пусть и посмотрит, кто ему поможет! Да его самого недурно бы в огонь бросить, пса этакого, туда и дорога, годом позже, годом раньше!»

Над Хансом устроили настоящее народное судилище и не посмотрели, что дело происходит на месте пожара, где обычно царит сочувствие, или где все же, если и не испытывают сочувствия, имеют уважение к горю и не говорят пострадавшим колкостей, даже если при других обстоятельствах находили в этом удовольствие. Хансу привелось узнать, какого высокого мнения были о нем односельчане, сколь многие испытывали к нему теплые чувства. Никто и пальцем шевельнуть ради него не пожелал; раз уж он никому не помогал, то и ему помочь никто не захотел; если кто и работал на пожаре, то делал это ради арендатора — имущество его застраховано не было, а потому именно он понес наибольший убыток. Но и на этом дело не кончилось. Где бы ни встречался людям Ханс, везде принимали его с проклятиями и угрозами: жаль, мол, что не помер он при пожаре вместе с остальным скотом; где была его жена, в стойле, где ему самому место, как неразумному зверю? Даже если бы он забрался в свой закут, его бы и там нашли, не поскупились бы на резкие выражения; не осталось никого, кто испытывал бы перед ним страх, никого, кто принимал бы его в расчет. Если уж народ и оказывался един в суждениях о человеке, то как раз в таком случае, а если у кого возникали иные мнения, то разве что у благородных людей, которые предлагали попросту оставить Ханса в покое, чтобы он задумался обо всем, что слышал в свой адрес.

Но как ни мало нашли поддержки подобные увещевания среди широкой публики, было бы ошибкой полагать, что Ханс хотя бы на минуту задумался о всенародном осуждении и о том, чтобы измениться хотя бы на волос. Толпа преследовала его до флигеля, требовала от него еды и питья, как это обычно бывает после пожара. Он же заверял, что ничего, кроме картошек, у него нету, их и предложил, да еще и пригрозил розгами, забаррикадировался, да только скоро должен был выйти из укрытия — слишком уж переживал, как бы чего не упустить, кусок дерева с подпалиной, а то и кусок заржавевшего металла. Пришлось ему выйти к народу, пришлось увидеть, как ярко горит большой дровяной сарай со старым французским деревом, как едва ли не силой заставляли людей поливать пристройку и оттаскивать от нее дрова, пришлось слушать все новые и новые проклятия в свой адрес, стать свидетелем уважения и любви к собственной персоне. Но не следует заблуждаться, будто бы это могло сломить старика, навести его на мысли о скромности и покаянии, к осознанию того, что покрыл он свои седины позором до самой могилы! Боже упаси! Дом Ханса был в длину не меньше ста двадцати футов, да шестьдесят в ширину, и внутри, и снаружи дома было огромное количество дров, но чтобы растопить сердце Ханса, растопить его высокомерие и гордыню, удивительную его черствость, которая ни перед Богом, ни перед человеком не позволяла ему признать ни малейшей своей ошибки, поставить под малейшее сомнение свой образ жизни, — для всего этого потребовался бы совершенно другой огонь. Чтобы растопить сердце Ханса, должно быть, самому Господу Богу пришлось бы взяться за тигель, питаемый огнем не от дерев, растущих на земле, а из тех мест, где от полуночи до рассвета бушует пожар.

Внутри Ханса также пылало пламя, да еще пуще, чем на пожарище, — то было пламя гнева и мести. Подождите же, уж он им покажет, вот какой он дал себе обет. Да много кто не дает жене и сотой доли того, что дал он своей, а если уж кто пожелает взять ее себе да промотать ее состояние, так пусть забирает, — заорал он на кого-то, кто обратился к нему с некой просьбой. Едва ли двое из сотни людей смогли бы составить верное представление о гордыне и слепоте этого напыщенного индюка Ханса. Мы поражаемся закосневшему в жестокости фараону, но помилуйте, что этот фараон в сравнении с жестокосердным Хансом. Дом его сгинул в пожаре, осталась жена, но никто не спрашивал, с чем бы он расстался легче, ибо Господь никого в соблазн не вводит. К тому же и общее осуждение, а кроме просящих или должников Ханс никого видеть не привык, а прочие добровольно к нему и не шли.

Мстить он решил всеми возможными способами. Как только представлялся случай, вмешивался он в разговор, а то и вовсе заходил прямо в дом и говорил людям, что ему вздумается. В пожаре винил он подлый мир, и если бы обвинение это не было слишком уж огульным, Ханс не постеснялся бы его предъявить; подлый же мир шептался, что если из упрямства и жадности строить дымоход из дерева, не стоит удивляться пожару. Так мстил Ханс и не желал в одиночку нести убытки.

Как израильтяне за хлеб и воду возводили для фараона пирамиды, так и арендаторы обязаны были доставлять Хансу дерево для новой постройки, при этом и речи не шло, что и они смогут воспользоваться новым домом. Рабочих принудить к безвозмездному труду он не мог, не то попробовал бы, но крови он у них попил, торговался с ними до седьмого пота и ни единым кройцером не поучаствовал бы в доставке материалов, когда б они не ручались за свою честность. Вероятно, потом намеревался еще и удержать налог. Ханс развил такую бурную деятельность, какую редко встретишь у столь пожилого человека; ощущение было такое, будто бы он вопреки всему хотел доказать миру: «Я никого не страшусь, а вот меня бояться стоило бы». При всем том, он и не думал о Боге, по крайней мере, виду не подавал. Поскольку Бога вообще принято ставить выше человека, у нас есть полное право предположить, что Бог его ни в коей мере не волновал, да и несчастья свои он на его волю не списывал, а потому и не обращался к Господу с покаянием, напротив, сыпал проклятиями и укоренился в злокозненности.

На несчастную жену его все эти горести, впрочем, совершенно не повлияли, все эти события принимала она безразлично: уже на следующий после пожара день сидела она в совершенно благостном настроении на солнышке, вырядившись наполовину в мужскую, наполовину в женскую одежду. Однако, когда несколько ее бывших знакомиц заметили ее и решили осведомиться о ее здравии, она снова спряталась в конуру, в мрачный свой закут. Впрочем, ее это совершенно не смутило, давно уже она к этому привыкла, молча сносила все, что только ни причинял ей Ханс. Длань Божия соделала с его женой все, чего он так хотел, но и теперь Ханс был недоволен — таков уж человек!

Для Ханса настало мучительное, беспокойное время. За много лет привык он жить так, как хочется, требовать, чего заблагорассудится; так и повелось, и чего ему хотелось, к тому он остальных и принуждал, хотя с виду казалось, что жизнь он ведет тихую и спокойную. Но во время строительства все иначе — кто хоть раз что-нибудь строил, тот знает. Велика также разница, строить самому или же нанимать рабочих. Кто ведет строительство в городе, да еще так, что сам на стройке и не появляется, а лишь в означенный час получает в руки ключ, избегает многого, но не всего, и часто происходит так, что чем меньше сыпется на его голову происшествий и бед во время строительства, тем больше обрушивается на него подобных радостей после его завершения. Но в деревне таких договоров обычно не заключают, особенно когда материал свой и нет архитектора, который наблюдает за строительством. Что-то удается, что-то нет, один делает одно, другой другое, кто-то что-то закупает, кто-то что-то пристраивает, но так, как изначально было задумано, не получается никогда. Особенно же если кто-то один наседает на всех остальных, да еще и хочет их облапошить, — тогда-то и возникают трения и ничем хорошим такое предприятие закончиться не может. Если бы Ханс жил лет этак пятьсот назад, стал бы он самым отъявленным тираном или деспотом. Пришло же ему в голову, как уже было описано выше, в нынешнее время, когда повсеместно отменяются средневековые пережитки — не только барщина, но и десятина, и налог на землю, — ввести новые поборы на строительство, неизбежные для его арендаторов. Исполнялись эти требования, правда, в высшей степени неохотно, материалов не хватало, работа застопорилась. Ханс рассчитывал, что все соседи и члены общины помогут валить лес, одолжат телеги и прочее — иначе, по его мнению, и быть не могло. Многие заявили, что ради Ханса даже из дому не выйдут и что такой, как он, помощи не заслуживает, а если что и делали, то только в помощь бедным и безвинным арендаторам. Однажды отправились валить лес. Ханс прицепился, выставил поутру бочонок самогона, но без хлеба, а в обед и на ужин и вовсе ничего. На следующий день никто не появился, дело понятное. Плотнику самому пришлось идти в лес, а это дела не ускорило, несмотря даже на то, что Ханс сам принялся за каменные работы и выложил новые дорожки старыми камнями. Строительство не двигалось, все встало, но дело все же было в том, что дом строил именно Ханс, и славу свою дурную он заслужил. Что другие строили за полтора месяца, ему не удалось и за три, на что другим хватало тридцати сосен, ему требовалось шестьдесят; потому как большая часть поваленного дерева оказалась гнилой или просто непотребной. Инструмент из спасенного амбара он трогать тоже не желал, там он и был заперт, приходилось бегать по деревне, одалживать, хорошего инструмента соседи не давали, дело понятное, и это скорейшему завершению работы не способствовало. Арендатор домом пользоваться не мог, не мог запасать ни сена, ни зерна, кто должен был нести эти убытки? Ханс, само собой, думал, что арендатор, а арендатор, естественно, придерживался прямо противоположного мнения, он был сыт по горло всеми этими хлопотами и проволочками.

Да и сам Ханс от всего этого полез на стену. Повлиять он ни на что не мог, но чем больше он ярился, тем сильнее все затягивалось. Если до обеда выпадала ему радость пропесочить под каким-нибудь надуманным предлогом рабочего, нагрузить или взвалить на него какую-нибудь еще обязанность, то под вечер ему уже не хватало злости кого-нибудь надуть или обругать. А раз уж он все себе позволял, то и остальные вели себя с ним так, как хотели, так что Хансу на своей шкуре привелось узнать, что не один он хитер, что не ему одному досталось разумения и смекалки, но и другим перепало достаточно.

Но на Ханса никоим образом это открытие не повлияло, не раскрыло ему глаза, не изменило ничего в его жалкой душе, но вот для тела Ханса — а ему уже было за восемьдесят — все это даром не прошло. Когда в пожаре погиб дом Ханса, а он не переменил своего образа жизни, рука Господа взялась за бедную телесную оболочку, в которой обитала его упрямая душа; старая постройка развалилась, и пока Ханс суетился над возведением новой, узкое и тесное это обиталище начало трещать по швам. Ноги у Ханса отяжелели, дыхание сбилось, ночи стали беспокойными, в закуте ему постоянно было душно, так что часто приходилось подползать к окну. Телом Ханс всегда был крепок, никогда он о нем не думал и не вспоминал, что оно, как и любая плоть, когда-нибудь обратится в прах; он никогда не болел, а если и случалось с ним какое-нибудь недомогание, он о том не заботился и не замечал даже, как оно само собой проходило. А потому Ханс твердо был уверен в том, что люди в своих болезнях виноваты сами, а вот если бы все делали, как он, и не обращали на них внимания, то смогли бы побороть любой недуг. Кто захочет, сможет себя принудить. Все-то у Ханса было сопряжено с принуждением, когда же его самого пытались к чему-либо принудить, это он считал тяжким грехом. Себе же он позволял любое принуждение, и Господь Бог долго закрывал глаза на это его чудовищное заблуждение, будто человек может все, чего захочет, будто бы он высшая сила и единственный устроитель собственной судьбы и властитель собственной жизни. Так думал Ханс, так и говорил, короткими, грубыми предложениями. Было в них нечто гегельянское, хоть и говорил он, в общем, практически то же самое, но так, что понять мог даже ребенок. Теперь же Хансу, как и любому смертному, был установлен предел, и написано было следующее: «До этого места и не далее!»

Чем дольше затягивалось строительство, тем больше росли убытки, тем очевиднее становилось, что нести их придется не одному только арендатору. Любой честный человек решил бы, что разделить их придется и арендодателю, и был бы прав; и чем более необходимым казалось Хансу его присутствие, участие и суета на строительстве, тем тяжелее казались ему ноги, тем труднее было ему дышать, тем обременительнее становилось для него во все вмешиваться, будь то беготня за материалами или окрики на рабочих, которые все реже хотели иметь с ним дело. Они уж, наверное, подумывали, зачем им бояться кого-то, позволять грызть и пилить себя, когда он уже одной ногой в могиле? Но Ханс ни на что внимания не обращал, стремился производить прежнее впечатление, хотел показать, что ни одна болезнь не заставит его уступить, но все переменилось. Скандалить он мог сколько угодно, но вот отекшие ноги в грубые кожаные башмаки втиснуть уже не получалось, не мог он унять кашель, которым заходился так, что всякий раз должен был садиться, чтобы прийти в себя, не мог отдышаться, чтобы напуститься на рабочих.

Грубую пищу арендатора, на которую он согласился и за которую дурно платил, он еще мог протолкнуть в живот, но уж то, что жена каждый день потребляет два фунта хлеба, этого он переварить был не в состоянии, как не был в состоянии и помешать тому, что богатая женщина вынуждена была просить бедных рабочих о куске хлеба, как не мог скрыть и своих истинных намерений во время строительства. Чего не заметил один, видел другой, а что видели все, тут же расходилось на улице, шло со двора на двор, из деревни в деревню. Как бы ни гневался Ханс на пересуды о своей персоне, и как бы грубо ни обрывал он всякого, кто намеревался в лицо высказать ему правду, все же не смог воспрепятствовать тому, чтобы о нем заговорили по всей стране и составилось мнение, что ни в горах, ни в долинах человека более подлого, чем Ханс, не сыскать. Какой-то сдержанный господин сказал даже, что если бы все богачи были, как Ханс, беднякам бы попросту ничего не осталось, кроме как помереть с голоду или же прикончить богачей; и что сколь бы ни был сам по себе порочен коммунизм, а все-таки, если бы богачи, уподобившись Хансу, не давали бы ни заработать, ни просить милостыню, то даже и он был бы извинителен.

Когда же, особенно в голодную пору, предстают взору сотни тысяч талеров, особенно же, если никому не приносят они пользы, а одни лишь несчастья, причем не охраняют их не злой дух и не черная собака, как это обычно бывает с подземными сокровищами и кладами, а всего лишь вредный, злобный старик, — у всех, чье сердце не полностью принадлежит Христу, невольно возникает вопрос, правильно ли, что многие голодают, тогда как кто-то один словно бы пьет из рога изобилия, а может и спускает огромные суммы на излишества, в то время как сотням других приходится в поте лица добывать пропитание, и нельзя ли в подобных случаях несколько потеснить этого человека и пустить его излишки на пользу достойных и голодающих. Христос не задался бы подобным вопросом, Христос со всем возможным терпением и смирением подчинился бы воле Господа, уважал бы законы и права, оставил бы каждому свое и положился бы целиком на совесть и доброту Господа. Христианской же общине, напротив, подобало бы, чтобы ее старейшины каждый божий день давали почувствовать такому вот человеку свое к нему презрение, говорили бы ему, как покрыл он себя грехом перед лицом Господа и людьми, и что ни на небе, ни на земле не обретет он ни счастья, ни блаженства. А если бы даже высказываемое со всех сторон презрение и осуждение не возымело бы действия, это был бы уже другой коленкор. Очень дурно и уж совсем не подобает христианской общине юлить перед таким вот Хансом из-за его богатства, поддерживать тем самым дурное его поведение, тем паче нахваливать и чествовать его, тогда как сам он огрызается на всех и каждого, кто осмеливается уличить его в грехе, смотрит на него, как цепной пес, который терпит и сносит издевательства, зато уж потом принимается кусать и лаять. Даже странно, сколь немногие знают, как подобает себя вести мужчине и христианину; можно было бы даже зажечь фонарь, чтобы ясным днем отправиться на поиски достойных мужей по городам и весям. Женщины нынче все кричат об эмансипации — что ж, может быть, причина в том, что они с удивлением обнаруживают между мужчиной и женщиной все меньше разницы, а тому, кто захочет ее разглядеть, впору надевать очки.

Жаловались на Ханса одни только подчиненные, никто из ровни против него и рта не раскрыл, разве что один, что стоял выше прочих, показал, кто главный и кто таков этот Ханс. С Ханса сваливались штаны, а жена его каждый день ела все с большим аппетитом. Почти каждый раз, когда миски, что приносил ей арендатор, оказывались пусты, она говорила, что хочет еще. «Так возьми!» — отвечал обычно угрюмо Ханс. Хансу же люди начали говорить: «Бога ради, Ханс, что с тобой, с тебя же просто одежа сваливается, этак ты долго не протянешь, и что тогда станешь делать с деньгами? Но посмотри только, как поправилась твоя женушка; прибрать бы ее как следует да принарядить, так она лет на тридцать моложе тебя будет. Ханс, если тебе лучше не станет, она тебя еще и переживет, да и обдерет как липку». Пожалуй, более жестоких слов для Ханса и не придумаешь, слышать подобное для него было равносильно прободению души обоюдоострым мечом, ибо он и мысли не допускал о том, что жена может его пережить, попросту отказывался в это верить. Тех же, кто продолжал досаждать ему подобными заявлениями, он честил и заверял, что ни его внешний вид, ни его жена их не касаются. А лучше бы им смотреть, чтобы у их детей тарелки не пустовали, да так, чтобы никому это не было обузой, а все остальное не их дело. «Да ладно тебе, Ханс, — говорили они, — обидеть тебя не хотели, но ты уж набери вес, а то тебе и кукушка не станет куковать». «Не хватало еще от каждой свиньи советы слушать! — отвечал Ханс. — Иди домой да обери вшей у детей, это тебе как раз по уму, а не бегать по белу свету и учить других, надо им потолстеть или похудеть!» «Ханс, — отвечала ему женщина, — о, Ханс, за вшами мне домой не надо, их и здесь хватает, сколько дашь за сотню? Мне деньги не помешают, так хоть не зря на работу вышла». Ну, тут уж пригодились бы этой женщине быстрые ноги, не то Ханс надолго отучил бы ее и вшей обирать, и подтрунивать.

Чем более ожесточался Ханс, тем шире становилось известно, чем его можно разозлить, тем чаще старались люди вывести его из себя и доводили до такого гнева, который явно не шел ему на пользу и еще больше подрывал и без того пошатнувшееся здоровье. Спекулянтов от философии куда больше, чем считают в образованных кругах. И эти-то спекулянты от философии решили следующее: «Если Ханс злится, когда говорят ему, будто он болен, а жена его с каждым днем молодеет, то он подобреет, если сказать ему все наоборот, а когда человек добреет, то может дать другому то, чего тот попросит, по крайней мере, так обычно бывает, что в горах, что в долинах». Но рассудили они неверно, как это часто бывает с философами, причем не только со спекулянтами от философии, но и с прочими. Ханс же думал вот как: никого это не касается, и он, и жена его выглядят так, как им хочется; а если кто-то считает, что может вмешиваться в такие вопросы, так он попросту бесстыдный человек. Но по всему видно было Хансу, что мир становится все более и более пропащим, люди — все бесполезнее, этак скоро и десяти шагов нельзя будет пройти, чтобы не услышать: «Ханс, что-то неважно ты выглядишь!» Всему этому он твердо решил положить конец.

Впрочем, безуспешно, но постоянные эти речи в конце концов произвели на него впечатление, тем более, что подкрепляли их множащиеся с каждым днем жалобы, которые стали для Ханса настоящей мукой. Может, он и закрыл бы на них глаза, полностью бы их проигнорировал, как это нередко бывает с больными, что все больше и больше уговаривают сами себя, будто не только их горести с каждым днем тают, но будто бы вообще не симптомы это болезни, а отчетливые и ясные признаки выздоровления. Но поскольку все постоянно ему об этом напоминали и беспокоились о его здоровье, каким бы подлецом он ни был, он и сам начал беспокоиться, думал, чем черт не шутит, может быть, и в самом деле что-то тут не так. Но уж радоваться он никому повода не даст, не говоря о том, чтобы занедужить или помереть, нет уж, веселиться за свой счет он этим проходимцам не позволит. Уж он им покажет, что рано они все радуются; что-то должно было произойти, да только снадобье какое-нибудь, и правда, не повредило б, надо бы как-то прочистить организм. Это всегда на пользу, особенно, когда уж и не можешь припомнить, когда такое было в последний раз. Но ведь очищать нужно не только тело; душа в этом нуждается не меньше, если не больше, и сколько таких, как Ханс, кто не упомнит, когда проделывали это!

Но как и все, что до него касалось, Ханс и это решил провернуть втайне. Знать об этой чистке всем прочим полагалось столь же мало, как и о том, кому и где он ссужал деньги и сколько платил арендатору за пропитание. Все эти скалдырники слишком уж будут радоваться, думал он, когда узнают, что мне нужно лекарство, тогда бы каждый пришел посмотреть, настал ли мне конец или еще нет. Хансу было невдомек, что за свою жизнь не сохранил он столько секретов, сколько полагал; что все-то люди о нем знали больше, чем он мог себе представить. Иначе он бы попросту вышел из себя от ярости, схватил бы вилы и, несмотря на одышку и отяжелевшие ноги, пустился бы в погоню, чтобы заколоть всех, кто знал лишнего. Он условился встретиться в чаще под покровом ночи с одной старухой и пообещал ей, если та доставит годное снадобье, на следующую зиму не только хиленькую елку, но и что арендатор ее самолично приволочет. Какая старуха отказалась бы от столь щедрого предложения, да и кто, кстати, пошел бы, имея выбор, не к знахарю, а к врачу с дипломом? Среди старух и стариков царит решительная склонность ко всему, что связано с тайным знанием, сиречь к знахарству, а также к всезнайкам-проповедникам, зазнайкам-адвокатам и иже с ними.

Снадобье явилось, с ужасной гримасой проглотил его Ханс, вкус был неприятный. Но эффект последовал. Поначалу Ханс сказал, что изготовивший снадобье — человек толковый, не ходит вокруг да около и не выманивает у людей деньги бесполезными микстурами. Сразу сделал все, как нужно, и сразу понятно, что средство работает. Позже, когда действие снадобья еще не прошло, он все же перепугался. Вдруг знахарь оказался подлецом и свое дело знал даже слишком хорошо? Отправляться в скором времени в могилу Ханс не собирался, а если бы знал, что все так обернется, то может и не занялся бы чисткой вовсе. Ничего страшного не произошло, но и лучше Хансу не становилось — наоборот, потихоньку плохело. Старуха сказала, что от этой болезни у знахаря подходящего средства нет, зато она знает другого, уж тот-то знаменит, особенно же хорошо лечит сердцебиение, и стольким-то он уже помог и совершенно излечил. Можно было бы попробовать обратиться и к нему, дороже это не станет, за три бацена он насыпет целый пакет порошка, хоть корову корми. Ханс согласился, но уж если и на этот раз средство не поможет, тут лекарь узнает, каково водить его за нос!

Просить себя дважды знахарь не заставил — он и сам был не любитель до обвинений и расспросов. Выдал средство, хватить его якобы должно надолго, пить разом не стоит, даже если сразу не подействует. Принимать лекарство Хансу было легко, в первые дни ему даже показалось, что он идет на поправку, но влезть в кожаные ботинки он так и не смог. Одышка не исчезла, ноги все так же отекали, да и ночи становились все беспокойнее и мучительнее. О, как же Ханс разозлился, он потерял всякое терпение, но все же ничего не мог сделать, люди по-прежнему говорили, как плохо он выглядит и что навряд ли кукушка накукует ему еще хоть сколько-нибудь. За всем этим наблюдала его жена, так, будто до нее ничего не касалось, и съедала все, сколько ни было на тарелке; чем меньше потреблял хлеба Ханс, тем с большим аппетитом ела она. Ханса это приводило в неистовство, он-то, словно рыба на берегу, ловил ртом воздух и не знал, что и делать, а жена, которой он давно уже прочил вечный покой и которую давно уже предоставил попечению Господа, который, между прочим, давно мог бы ее уже и прибрать, потому как Хансу она давно уже была поперек горла, — так вот жена его преспокойно грелась у печи, когда выпадала такая возможность (топить-то Ханс каждый день не разрешал), или же спала себе да похрапывала.

О смерти Ханс и думать не хотел, каждый день убеждал себя, что весной пойдет на поправку. И уж тогда-то он спуску не даст, тогда уж покажет, что он еще в силе и рано все обрадовались. Пусть только потерпят, а уж он со всеми поквитается, он этого так не оставит. О том, что есть, должно быть, люди, которые захотят рассчитаться с ним и, более того, выставят в скором времени счет, — об этом Ханс не думал, а если бы кто и намекнул, то ответил бы, пусть замолкнет подобру-поздорову, так как никого это не касается, и ничего плохого за всю свою жизнь он не сделал, так что и бояться ему нечего, что бы там ни было. Ханс, разумеется, и не подозревал, что случилось со слугой, который хотел закопать свой талант, но в итоге сам оказался в земле, так что слышен был вой и скрежет зубов. А если бы и знал Ханс эту притчу, то уж точно ни в коем случае не стал бы примерять на себя. Семь священников даже за семь раз по семьдесят лет не смогли бы растолковать Хансу, что он сам — такой же ленивый и бестолковый слуга. Он бы только отвечал им, мол, унаследовал он столько-то, а сейчас у него столько-то, и что такой-то человек, как он, ленивым и бестолковым быть не может, и что если бы все были, как он, вот это было бы хорошо. Такого вот Ханса притчами не проймешь!

Наследники же его призадумались, пришли его проведать, тихо-тихо стучали они по дереву, да только разрази его гром, сколько же еще надо им ждать и таиться, да как же приходится им лебезить и вертеться, покуда Ханс не уймется и не примутся они, наконец, спокойно за дележ!

Зима уже шла на убыль. Ханс все больше слабел, все чаще лежал в кровати, но по-прежнему твердил, что как потеплеет, станет ему лучше, и что рано все радуются.

Начал сходить снег. Солнце манило людей на улицу, да вот только коварно мартовское солнце! Жена Ханса лежала в горячке. Этого еще не хватало, только и заметил Ханс. Он уже давно неважно себя чувствует, и к ней пойти не может. Не надо ли к врачу, спрашивали батраки арендатора, они с радостью сбегают, только прикажи. «Не сегодня, — ответил Ханс, — завтра посмотрим».

На следующий день Ханс сказал, что можно и сходить, да только проку никакого, но раз уж люди предлагают… «А коли спросит врач, почему Ханс сам не явится?» — поинтересовался отряженный к врачу батрак. «Так скажи ему, что мне ничего и не нужно! А когда понадобится, уж ему сообщат».

Не желал Ханс видеть врача у себя в свином закуте. Однако же чувствовал он себя хуже прежнего, не мог спать, но о себе и не помышлял, думал лишь о жене и говорил сам с собою: «Долго она не протянет. Да только опять тратиться, без поминок-то никак. Давно бы уж ей помереть, не пришлось бы столько мучиться. Во сколько же она мне обошлась, и все зазря! Но уж в могилу я с ней не отправлюсь. И пусть не думают там себе, что позову на поминки весь белый свет. И так в последнее время поиздержался на строительство и прочее. С трактирщиком надо б переговорить, уж это настоящий пройдоха, коль прознает, что водятся у клиента денежки. По пять баценов на нос и не больше, да и с вином надо как-то поэкономнее, не больше четырех кройцеров за меру». Он сидел на лежанке у печи и бормотал: «Да жива ли она еще? Вроде бы и дыхания не слышно. Хорошо бы, чтоб поскорей». Опершись на палку, подошел он раз к кровати, и точно подумал, что жена умерла. Но она лежала с открытыми глазами на мешке с соломой и была жива. Странно посмотрела она на него и жутко пальцем указала в сторону кладбища. Ханс изменился в лице, повернулся, дополз до лежанки, сел, с трудом сделал два-три вздоха и умер. Крестьянка, что также была в комнате, страшно перепугалась, увидев все это; одна она находиться там больше не хотела. Когда жене Ханса сообщили, что он умер, она снова сделала странный свой жест и через полчаса превратилась в хладный труп.

Словно лесной пожар, облетела деревню новость о смерти Ханса и его жены, и все, кто мог, вскочили на ноги и побежали на них смотреть. Словно бы открылся страшный секрет, как потаенный город, на который каждый хотел взглянуть хотя бы мельком, пока он снова не скрылся с глаз. Едва в доме окажутся наследники и родственники, двери закроют наглухо, все это понимали. Когда увидели люди нищету в жилище Ханса — покойников даже одеть как полагается не сумели, — развели только руками от удивления. С ужасом и блаженной радостью слушали все историю о том, как жена призвала мужа к ответу перед судом Господним; каждый, впрочем, услышал что-то свое, и никто не решался отправиться домой в одиночку — опасался встретить по пути Ханса, который стоит где-нибудь за дубом или елкой и следит, чтобы ни один прохожий не отломил сухой ветки. Из страха перед Хансом никто не отваживался без надобности выходить по ночам из дома, а когда ночной порой в кронах деревьев гуляет ветер, и по сей день еще говорят, будто это Ханс пересчитывает шишки в своих лесах.

Что сказала жена мужу и что именно происходило в последние минуты в жутком их обиталище, разрослось в разговорах, словно капля воды под увеличительным стеклом, до совсем уж ужасных размеров. С каждым мгновением менялся рассказ, пока не окаменел, наконец, в самом чудовищном изводе. По всей округе установилась тогда страшная тишина, а если кто слышал, что нынче хоронят Ханса и его несчастную жену, прошибал того холодный пот, и поскорее спешил он домой. Словно бы каждый боялся отравиться дурным воздухом, а не то и столкнуться с привидением. К наследникам это, впрочем, не относилось, дело понятное! Докучало им только, что не присутствовали они при кончине, — при таком количестве наследников это важно, дело понятное! В общем, все прошло своим чередом и ничего подозрительного не вскрылось.

Говорили и о том, что лучше всего было бы положить обоих в один гроб и в одну могилу. Супругов, мол, лучше и схоронить-то нельзя, к тому ж и на маленьком кладбище место можно сэкономить. Впрочем, деревенский староста своего разрешения не дал. Никогда еще он не слышал, чтобы двоих хоронили в одном гробу, разве что роженицу с ребенком. Люди-то станут говорить, что захотели сэкономить на досках и плате гробовщику, а староста считал, что состояния Ханса уж как-нибудь на пару гробов хватит. О людях можно и не беспокоиться — если их слушать, так придется все между ними и поделить, так и самим ничего не останется. Впрочем, в итоге каждый получил собственный гроб. Мы не уточняли, устроили ли наследники поминки по Хансу по его собственной смете, знаем только, что обстановка была жутковатая и каждый рад был поскорее встать из-за стола. День был такой, какие часто бывают в марте, — снег с дождем, такой промозглый и пасмурный, что в тысячу раз сильнее хотелось остаться в кровати и носа на улицу не казать.

Как бы странно ни было хоронить мужа вместе с женой, но речь шла о людях очень и очень богатых. Можно было бы ожидать длинной похоронной процессии, вышедшей проводить усопших в последний путь, но ничего подобного не было и в помине. Все двери и окна на улицах, где должен был проехать траурный кортеж, были наглухо закрыты; словно бы каждый боялся, что через дверь или окно в дом может проникнуть непрошенный гость. Даже сыровар Андерес самым тщательным образом все запер и сказал, что он-то, может, ни во что такое и не верит, да только никогда не знаешь наверняка! Похоронная процессия выглядела своеобразно, напоминала она скорее стаю испуганных гусей, на которую налетел яростный порыв ветра или ястреб. Все спешили, даже конь, который волочил повозку с двумя гробами, был словно чем-тонапуган, прядал ушами и всем своим видом показывал, что не желает ждать, пока между ним и его страшным грузом не окажется шесть футов земли. В могилу бросали быстрые взгляды, все словно только того и ждали, когда все это будет позади.

Если кто-то думал, что поминки, как это часто случается, будут веселые, а радостных наследников ожидает внушительное состояние, он жестоко ошибся. Говорили за столом мало, вполголоса и всё о каких-то мелочах. Ели быстро, все торопились, ни у кого не было времени, словно бы они были в бегах и лишь ненадолго остановились, каждое мгновение опасаясь нападения врага, словно бы каждому было не по себе, пока не закроется за ним дверь собственного дома, которая оградит его и от сегодняшних событий, и от всего мира. Никогда еще трактирщик не видывал, чтобы в день поминок зал опустел так рано. Мимо дома усопших в тот вечер никто не ходил, а дом, в котором они скончались, пустует и по сей день, даже воробьи не вьют гнезд под его крышей, ни одна птица на нее не садится. Пустой и жуткий стоит этот дом, грозный памятник Хансу, как и подобает, — пустой дом с темными запертыми покоями, куда не проникает ни единый луч света, не стремится проникнуть ни один взгляд.

А деньги? Куда подевались они и кто были наследники? Что оставил после себя Ханс, умерший на несколько минут раньше жены, кроме дурной славы и черной своей души черту?

Петер фон Матт ПОСЛЕСЛОВИЕ

Что мы вообще знаем об этом человеке? Не стоит торопиться с ответом. За что он выступал, открыто, всегда полемично, — известно, и все могут об этом почитать. С кем он отчаянно боролся — тоже. Но что еще? Его духовная жизнь, например, его эротические пристрастия? Единственным источником остается ход его литературной фантазии, все прочее скрыто за фасадом благочинного дома священнослужителя. Знакомство с Готхельфом сегодня предполагает необходимость отложить в сторону расхожие картинки, за которыми спустя 150 лет оказался спрятан его образ, и смело окунуться в бурное море его повествования.

Но это, опять же, совсем не так просто. Готхельф не заботится о наших читательских ожиданиях. Когда он пугает нас всеми этими жестокостями, мы не можем быть уверены, что в конце концов все будет хорошо. Часто эта мрачная атмосфера сохраняется до самого конца. Многим это может показаться однобоким. К чему все эти бесконечные горести? Что это за озлобленные создания? Там, где царит мрак, должен воссиять свет. Да и нет ли у нас, читателей, в конце концов, на это законного права? Обязательно ли нам идти по этому трудному пути в бесчестье и презрение, как, например, в двойной истории про Бенца? Что нам с того? Какой урок мы можем из всего этого извлечь? «Бенц» — это и в самом деле лакмусовая бумага. Ни разу за всю мою карьеру германиста я не встречал ни единого упоминания об этой повести, не прочитал о ней ни единого слова. Когда я на нее наткнулся, она сразу очаровала меня совершенно современной манерой. Это смелое развитие темы в стаккато кратких, остро очерченных вариаций кажется сегодня выражением независимой воли художника, тогда как педагогические мотивы, каковые были единственным средством для Готхельфа в то время оправдать написание своих тексов, становятся второстепенными. Именно здесь — корни самого сложного вопроса, который возникает у нас при знакомстве с этим рассказчиком: пишет ли он, чтобы воспитать народ, или же использует роль воспитателя, пастыря, чтобы иметь возможность писать?

Что писательство было для Готхельфа способом достижения экзистенциальной свободы, доказано. Он писал, чтобы не задохнуться. Знаменитое письмо кузену, Карлу Битциусу, от 10 декабря 1838 не оставляет сомнений. Но отвечает ли оно на поставленный нами вопрос?

«Со всех сторон меня укрощали и сдерживали, никогда-то не было у меня возможности дать себе волю. Не мог я даже как следует наездиться верхом, но если бы я каждые два дня должен был совершать верховую прогулку, я никогда не стал бы писать. Пойми же, что во мне кипит яростная жизнь, о коей никто и не ведает, а если она и обретала какие-либо внешние проявления, со стороны они казались неслыханной дерзостью. Жизнь эта должна была либо угаснуть, либо же дать о себе знать тем или иным образом. И она совершила последнее через писательство. Сие есть высвобождение столь долго сдерживаемой силы, я бы сравнил это с горным озером, что сбросило оковы льда, о том, однако, никто не думает. Озеро это прорывается бурными потоками, пока не пробьет себе дорогу, унося с собой ил и камни в диком своем волнении. Так и мои писания тщатся пробить себе дорогу и раздают тумаки во все стороны в попытке отвоевать себе место».

Письмо это было написано в ответ на серьезные упреки друга. Тот рекомендовал Готхельфу писать умереннее, скромнее и аккуратнее. Обвиняемый оправдывает себя и даже обещает из стремительной горной реки превратиться в «милый ручеек». Однако формулировка эта столь невинна, что воспринимать ее всерьез невозможно. С одной стороны, Готхельф принимает во внимание просьбу друга, с другой — описывает разрывающие его изнутри силы, причем столь откровенно и захватывающе, что превращение этих стихий в размеренную духовную жизнь представляется попросту невозможным. Этот человек не просто жил так некоторое время, он всю жизнь был и будет таким.

Великолепно и заключение о верховой езде, будто он не мог бы писать, если бы смог ездить на лошади. Это напоминает Кафку, у которого представления о письме и верховой езде неоднократно пересекаются, даже если забыть о том, что на лошади он никогда не ездил. Для Кафки процесс писательства был единственной возможностью безоговорочного счастья; перевести это состояние он мог только в образы полета, бешеной скачки, ощущений уносимого прочь наездника. Все многочисленные лошади в произведениях и дневниках Кафки нужны именно для этого. Подобный же опыт у Готхельфа свидетельствует об общей и мало исследованной глубинной структуре писательства.

Все же неожиданно, что Готхельф в процитированном описании вулканического внутреннего мира, подталкивающего его к писательству, ни слова не говорит о социальных задачах своего труда. Ничего не сказано ни о заботах о положении дел в обществе, ни о горестях и заблуждениях людей, ни о писательстве как форме проповеди. И только когда появляется неприступный рубеж, ему приходит смутная мысль о том, что именно здесь не хватает того, что вообще-то следовало упомянуть в первую очередь. И тогда он добавляет: «Словно бы, когда я пришел к писательству, на одной чаше весов была природная необходимость, на другой же — потребность писать именно так, как если бы я хотел достучаться до людей». Это могло бы навести на мысль, будто Готхельф, говоря о воспитательном характере своих произведений, нащупал еще одно обоснование тому, что извергалось из-под его пера.

Однако это изображение нельзя считать черно-белым. Всплески дикой внутренней жизни и воля к общественному воздействию с этого времени сливаются воедино и стимулируют друг друга. Все же, во время чтения Иеремии Готхельфа не следует упускать из виду существование хаотической и насильственной, вне-моральной и до-цивилизационной действительности. Именно она определяет образы зла, которые несут в себе самую рискованную провокацию в его произведениях, скандальную для современности, которая столь далеко зашла в психиатрическом восприятии зла, что откровенная жестокость, подлость, обман, коварство и постыдные деяния воспринимаются теперь исключительно в качестве историй болезни с соответствующим планом лечения.

Что касается Готхельфа, следует предупредить: образы затора и прорыва, обрушивающихся водных масс, несущих «ил и камни», могут породить предположение, будто его повествовательная манера сродни порывам стихии, далекой от любого эстетического расчета и формы. Он писал, думается, словно только что изобрел письмо, без образцов для подражания и идеалов. Это совершенно не так. Готхельф с юности был страстным читателем, его литературное образование завершилось задолго до того, как он сам стал писать. Его первая заметная работа — 40-страничный трактат о различиях между античной и современной литературами, написанный в возрасте восемнадцати лет. Впрочем, о своих образцах и кумирах он говорит крайне редко. Зачастую лишь проговаривается, позволяет догадаться. Так он однажды резко критикует журналиста Альбрехта Бондели, выставившего Жан Поля безыскусным графоманом. Труды Жан Поля, пишет Готхельф в Berner Volksfreund 13 августа 1840 года, «сохранятся куда дольше, чем даже самые крепкие кости Бондели, буде он даже забальзамирован настоями и солями, ртутью или другими снадобьями». При этом следует помнить, что ртуть во времена Готхельфа была самым распространенным средством лечения сифилиса. Можно предположить, что Готхельф был близко знаком с произведениями Жан Поля, одного из самых искусных и сложных романистов своего времени, и что диапазон этого автора, от грубого гротеска до гимнического ликования, служил ему примером в собственном творчестве.

Готхельф писал быстро и мало правил, он действительно писал словно галопом, не теряя, однако, контроля над композицией, развертыванием сюжета и повествовательной структурой. Хорошим примером тому служит повесть «Обращенный возница». Простая повествовательная схема о перевоспитании гробиана после встречи с предполагаемым дьяволом переворачивается с ног на голову и предстает обескураживающе многослойной, да еще и удивительно переплетенной со счастливой любовной историей. Сначала возница Дани думает, что его наказал сам дьявол. А потом некий миловидный парень рассказывает в трактире историю о сыне мельника, который из-за несчастной любви дурно обращался с лошадьми и за это был унесен дьяволом, но все-таки сохранил надежду на прощение, если ему удастся наставить на путь истинный какого-нибудь другого возницу. Дани убежден, что повстречал именно этого духа. Однако читатель вскоре замечает, что за всем стоит тот самый молодой человек. Он сыграл роль злого духа и тем самым обеспечил вознице далеко не самую приятную ночку. Когда он выдумывает эту поучительную историю, он намекает на собственную страсть к дерзкой горничной, так что его рассказ, помимо воспитательной функции, становится еще и своего рода сватовством к девушке. Примечательно и появление уже в первом предложении, сразу после вступительного абзаца, кукловода всего повествования. Пока что он лишь подает голос, но каково эхо: «Случилась эта история в самый сочельник. У одного из трактиров на одной из дорог раздался громкий, удивительный голос…». Этот голос и соответствующая фигура — словно бы материализация Готхельфа-рассказчика, который переодетым пробрался в собственную повесть и принялся за такие проделки, какие мог позволить себе лишь за письменным столом. То, что молодой человек и оказывается рассказчиком, лишь подтверждает такой вариант прочтения. Юный Готхельф мог подсмотреть все это у Жан Поля, у которого таких проказ множество.

Великолепна и повесть «Курт фон Коппиген», причем именно в приведенном нами и практически неизвестном варианте. Он куда прямолинейнее, украшен куда скромнее поздней переработки, да и с намеками и перекличками с современностью в этом варианте автор был значительно осторожнее. Разумеется, более изысканная и длинная версия обладает определенным очарованием, но усиленная динамика и сжатые ритмы придают первоначальному варианту ту подлинную компактность, что свойственна балладам. Кроме того, Готхельф удивительным образом описывает здесь собственный внутренний мир и позволяет заглянуть в глубины своей души. Действие происходит, по большей части, в местах его детства близ Утценсдорфа, где по широким наносам течет в направлении Золотурна Эмме, впадая в Ааре. В эти места родившийся в Берне Готхельф приехал около восьми лет от роду, здесь он, сын священника, провел свои молодые годы, пока в пятнадцать лет не поступил в гимназию и не вернулся в Берн. Это была сельская местность, по которой были разбросаны те обширные хутора и бедняцкие поселения, которые мы столь хорошо знаем, опять же — по романам Готхельфа. Это место его становления превращается в повествовании в практически лишенный примет цивилизации первозданный мир, обширную чащу, из которой тут и там вдруг просматриваются крепости или же стены монастыря, а кое-где и городские укрепления; между ними, однако, простираются леса и речные заросли, в которых правит сила. Политическое устройство еще очень неразвито. Да, есть рыцари, которые живут по собственному кодексу чести, но рядом с ними существуют всякого рода грабители, проходимцы и попросту разбойники с большой дороги. Герой этой истории, Курт, олицетворяет собой это лишенное законов и порядка пространство, где каждый питается тем, что встречает на пути, будь то кабаны или олени, торговцы или паломники.

Возможно, бегавший в этих местах маленький Иеремия в фантазиях именно так и представлял себе этот мир. Однако, когда такое преображение действительности совершает взрослый, делается это с совершенно иным смыслом. Тем самым, он выпускает на свободу запретное и наслаждается этим, высказывая положенное в таких случаях неодобрение. То обстоятельство, что христианство для местных — всего лишь легкий налет на цветущем пышным цветом суеверии, только добавляет восторга от мира, в котором будто бы не существует нечистой совести, от того беззаботного, свободного от какой-либо морали существования, образчиком которого выступает Курт. В XIX столетии нет, пожалуй, более непохожих мировоззрений, чем у Иеремии Готхельфа и Фридриха Ницше; повесть о Коппигене, однако, демонстрирует, что и у подобных крайностей есть точка примирения.

О том, с каким удовольствием погружается Готхельф в этом рассказе в глубины истории, свидетельствует географическая точность, с которой он описывает место действия и отдельные его мизансцены. Маршруты рыцарских походов и разбойничьих вылазок Курта можно буквально проследить по карте. И снова известные места представлены в их доисторическом облике, а в изображении стародавних времен снова заметны проблески современности. Это доказывает игровой характер повествования. «Дикая жизнь», которая, по словам Готхельфа, в нем бушевала и о которой «никто и не догадывался», бурлит здесь в полной мере, а автор может себе это позволить, находясь под защитой истории из прежних времен. Отсюда и та легкость, с какой он отказывается от привычных повествовательных приемов. Когда Курт приводит в дом молодую жену, мы тут же предполагаем, что теперь-то он возьмет себя в руки и станет ответственным человеком. Ничего подобного. Этот парень остается тем, кто он есть, и продолжает заниматься тем же, чем и прежде. В двойной повести «Бенц» нас смущает именно то, что пугает в «Вороновых родителях», доводит до крайней степени отвращения в «Скряге Хансе», а именно, что злодей совершает свои злодеяния равнодушно, его не мучают сомнения, он уверен в себе и не испытывает страхов — все это от природы присуще и Курту. И как бы Готхельф ни старался преодолеть эту установку, как бы он ни грозил таким персонажам адскими муками, любование подобным упрямством скрыть невозможно. В этом кроется наполеоновская модель радикально-автономного субъекта, который не знает иного закона, кроме собственной воли. Это мифический образец европейской современности. Именно в этом Готхельф видел катастрофу своего времени и не мог поступить иначе, кроме как снова и снова изображать подобных героев, с ужасом и восхищением.

У всего этого есть и теологическое измерение. С теологической точки зрения такое упорствование во зле можно назвать ожесточенностью. Понятие это сложное, в некоторых местах в Библии сам Господь Бог способствует ожесточению рода людского, в других же — ответственность за такое поведение целиком и полностью лежит на самом человеке. Ожесточившийся человек отказывает себе в милости Господней, хотя лишь она одна и может его спасти. Самый древний пример — египетский фараон, о нем говорит и сам Готхельф в повести «Скряга Ханс»: «Мы поражаемся закосневшему в жестокости фараону, но помилуйте: что этот фараон в сравнении с жестокосердным Хансом». Эта фраза демонстрирует, насколько значимым примером казался самому Готхельфу этот отталкивающий образ. Скряга Ханс — своего рода собирательный образ современности, которая оставила всякую трансцендентность и которую Готхельф-политик мог наблюдать в качестве сторонника радикального крыла либеральной партии. Тем не менее, Ханс из Харца — не аллегория. Вся эта история с замужеством по расчету целиком и полностью проистекает из повествовательного инстинкта автора. Ханс пытается извести жену, но счастье, в котором пребывает ее больная душа, становится пыткой для убийцы. Все с большим нетерпением ждет он ее смерти и умирает на полчаса раньше.

Развязка эта едва ли не юмористическая, и действительно, гротескный юмор Готхельфа часто проявляется, когда он сталкивается с удивительными случаями неспособности к сочувствию и сопереживанию. Как, например, в истории «Задушевный разговор», которую в наше чувствительное время, когда грубые порывы скрыты глубоко в подсознании, вряд ли можно себе представить. Подобный же случай описан и в повести «Бенц». Печаль этой социальной зарисовки в то же самое время пронизана мощным комизмом, потому как отчаянный злодей предсказуемо попадает во все ловушки собственной мании величия, а каждое злодеяние стоит ему нескольких килограммов веса. Так и гениальный набросок «Вот как бывает» явно имеет комический характер. Сцена пробуждения скряги захватывает, в довольно сухом описании скрыт огромный потенциал, при этом неудивительно, что величайший комический писатель Швейцарии, страстный читатель Готхельфа Фридрих Дюрренматт именно из этой историйки Готхельфа заимствует финал одной из лучших своих новелл «Авария». Как темный силуэт скряги висит утром в проеме окна, осужденный собственной рукой, так и коммивояжер Трапс у Дюрренматта в раннем утреннем свете висит перед глазами пьяных судей, игра которых впервые в жизни открыла ему глаза на собственную низость.

Истории исцеления пользуются популярностью еще с XVIII века. Да и для самого Готхельфа они относятся к излюбленным образцам, но, учитывая ожесточенность его героев, ему часто нужны самые отчаянные события, чтобы произвести впечатление на ослепленных ужасом читателей. Самый яркий пример — обращение Курта фон Коппигена. Здесь автор отворяет шлюзы своей вулканической фантазии и доказывает, что он — первый и до сей поры непревзойденный по плодовитости автор швейцарской литературы. Но и эта ночь ужасов имеет психологическую подоплеку. События в таинственной хижине, сомнительные хитрости великой праматери из швейцарских повестей настолько хорошо подготовили Курта, что он оказывается способен отозваться на заключительный акт воспитания. Так что финал этой повести куда менее неожиданный, чем может показаться.

В «Господах из Ротенталя» фантазия и реальность вступают в рискованную связь. Жуткие сказания о великанах на Юнгфрау, разумеется, воспринимаются как парафраз реалий швейцарской истории. Однако, даже если относиться к этой повести серьезно и полагать, что она в течение ста лет не печаталась по политическим причинам, это будет лишь приближением к разгадке этого загадочного и таинственного произведения. По сути, перед нами наполненная видениями зарисовка расстановки политических сил и преступлений власть предержащих. Потомки господ имели столь мало желания слышать об этом, что текст остался ненапечатанным. Начало с описаниями замашек великанов отображает мифические крайности властей. Люди для властей представляются чем-то вроде насекомых. Отсюда начинается подъем по ступеням истории вплоть до обеспечения демократических свобод для всех граждан страны. В этом анализе политических реалий Швейцарии Готхельф ведет речь о Крестьянской войне 1653 года, событии столь постыдном, что в кругах швейцарских патриотов его традиционно замалчивают. Тут он во всем великолепии вводит фигуру Мюлезайлера, знакомую ему по местному фольклору. Овеянного легендами лекаря он делает жертвой жестокого господства городов во время Крестьянской войны. Как и множество терпящих лишения крестьян, он испытывает сомнения в справедливости Господа — «Бог для господ, не для крестьян». Во время видения на него снисходит истина и он получает наказ показать всему миру, какая ужасная кара ждет после смерти всех несправедливых правителей. Они будут отправлены на муки к последним великанам в горы, и дважды в год Мюлезайлер должен собирать грешников по кладбищам в Берне и Базеле, Цюрихе и Люцерне и вести их на ледник. Люди при этом видят только его, неспешного проводника с посохом в руке, однако знают, что за публика, причитая и стеная, плетется за ним вслед.

Никогда еще ни один автор столь непринужденно не представлял тысячекратно героизированную историю Швейцарии как результат тирании и преступления. Жена Готхельфа была в ужасе, друзья настойчиво предостерегали его от публикации, даже издатель образцового до сих пор Собрания сочинений в 24 томах предпочел этот текст в Собрание не включать, он был опубликован лишь в 1958 году в 10-м дополнительном томе, да и то с примечанием, будто бы повесть эта «все же слишком уж смелая».

Будто бы смелость эта отмечала границы таланта Готхельфа, а не его вневременную мощь.

Иеремия Готхельф (1797–1854) принадлежит к классикам литературы Швейцарии.

Его творчество разрушает традиционное идиллическое представление о словесности этой страны. Писатель и пастор вглядывается в человеческую низость, равнодушие, зло, «добираясь до ужасных истин». Его персонажи, пишет П. фон Матт, «становятся у него под рукой самостоятельными существами, за которыми он может только наблюдать — нередко с не меньшим возмущением, чем мы».

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Зигмунд Битциус (Sigmund Bitzius, 1757–1824). (Здесь и далее — прим. пер.)

(обратно)

2

Йоханн Рудольф Висс (Johann Rudolf Wyss, 1782–1830) — швейцарский поэт, с 1805 г. профессор философии Бернской академии, с 1827 г. также старший библиотекарь. Висс — автор одного из ранних национальных гимнов Швейцарии «Когда Отечество зовет» (Rufst du, mein Vaterland…), а также издатель романа своего отца Йоханна Давида Висса «Швейцарский Робинзон» (Die Schweizer Familie Robinson, в 3 т., 1812–1827), адаптации романа Д. Дефо, снискавшей невероятный успех у читателей по всей Европе.

(обратно)

3

Карл Рудолф Гагенбах (Karl Rudolf Hagenbach, 1801–1874) — швейцарский церковный историк, богослов.

(обратно)

4

Даниэль Виттенбах-старший (Daniel Wyttenbach der Ältere, 1706–1779) — швейцарский теолог-реформатор, профессор теологии в университетах Берна и Марбурга.

(обратно)

5

Иоганн Якоб Фаснахт (Johann Jacob Fasnacht, 1742–1832) — пастор в Дюренроте, затем в Лютценфлю.

(обратно)

6

Якоб Эмануил Цеендер (Jacob Emanuel Zeender, 1772–1807) — теолог, реформатор Церкви.

(обратно)

7

Филипп Эммануил фон Фелленберг (Philipp Emanuel von Fellenberg, 1771–1844) — швейцарский ученый-педагог и филантроп, агроном. Устроитель сельскохозяйственной школы, пансиона для благородных детей и учительской семинарии; его главной идеей было улучшение образования детей низших классов, «справедливое» образование для детей высших классов и соединение их в тесный союз. Занимался написанием агрономических сочинений, старался привить населению уменье пользоваться новейшими техническими изобретениями.

(обратно)

8

«Крестьянское зерцало» — первый роман Готхельфа (1836).

(обратно)

9

Дорога эта в Средневековье считалась императорской и активно использовалась вплоть до середины XVIII в.

(обратно)

10

Праздник урожая в Германии.

(обратно)

11

Ротенталь (Ротталь) — покрытый ледником горный массив, прилегающий к Юнгфрау. Частые обвалы фрагментов ледника производили невероятный шум.

(обратно)

12

T. н. война за бургундское наследство (1477–1482) — вооруженный конфликт между Францией и домом Габсбургов, возникший в результате распада Бургундского государства и территориальных претензий Максимилиана I.

(обратно)

13

Война 1499 г. между Швейцарским союзом и Швабским союзом, пользовавшимся поддержкой императора Максимилиана I. Итогом конфликта стало отделение Швейцарского союза от Священной Римской империи Германской нации, что положило начало формированию Швейцарской Конфедерации в ее современном виде.

(обратно)

14

Война, затронувшая практически все европейские страны, за господство в Священной Римской империи Германской нации. Война длилась с 1618 по 1648 гг., последний религиозный конфликт в Европе.

(обратно)

15

Прозвище Мюлезайлер происходит от места жительства героя. Легенда об экзорцисте и провожатом грешников существовала в швейцарском фольклоре задолго до ее изложения Готхельфом. Появилась она, вероятнее всего, в XVII столетии, после Крестьянских войн, прототипом послужил «заклинатель духов», а на самом деле коновал и торговец снадобьями Андрес Мозер, который не единожды привлекался к суду по обвинению в колдовстве. В ходе начатого в 1666 г. судебного разбирательства во время обыска в доме Мозера была обнаружена некая колдовская книга. Под пытками в 1668 г. Мозер признался в колдовстве, а также поведал о происхождении книги — ее будто бы оставил ему проезжий студент. Мозер был приговорен судом Берна к выжиганию на лбу клейма (в виде медведя) и пожизненному изгнанию. Мюлезайлеру на момент изгнания было около 60 лет, о дальнейшей его судьбе ничего не известно. Оба сына Мозера остались в Мюлезайлене, следы семейства прослеживаются на протяжении следующих ста лет.

(обратно)

16

Имеется в виду трехдневный Пост в начале каждой четверти года.

(обратно)

17

Призрак убитого теленка, по поверью, можно встретить в Берне.

(обратно)

18

Метафорическая ткань рассказа основывается на игре слов. По-немецки нерадивых родителей называют Rabeneltem — родители-вороны, или родители воронов.

(обратно)

19

Разновидность твердого сыра из нежирного молока, обычно употребляется в тертом виде с травами.

(обратно)

20

Мф 18:6.

(обратно)

21

В четверг после Рождества в Бургдорфе открывалась ярмарка.

(обратно)

22

Псалтирь 126:1–2.

(обратно)

Оглавление

АВТОБИОГРАФИЯ [февраль 1848]

ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ НА ГАИТИ

КУРТ ФОН КОППИГЕН (Первая редакция)

ПЕКАРЬ ИЗ ЦЮРИХА

ВОТ КАК БЫВАЕТ

ГОСПОДА ИЗ РОТЕНТАЛЯ[11]

ЗАДУШЕВНЫЙ РАЗГОВОР

ВОРОНОВЫ РОДИТЕЛИ[18]

ОБРАЩЕННЫЙ ВОЗНИЦА Сказание

ПОЖАР В БЕРНЕ

БЕНЦ. РОЖДЕСТВЕНСКИЙ ЧЕТВЕРГ[21] 1825 ГОДА

РОЖДЕСТВЕНСКИЙ ЧЕТВЕРГ 1841 ГОДА

ПРИЯТНЫЙ СЮРПРИЗ

СКРЯГА ХАНС

Петер фон Матт ПОСЛЕСЛОВИЕ

*** Примечания ***