Люди Огненного Кольца [Геннадий Мартович Прашкевич] (fb2) читать онлайн

Люди Огненного Кольца

Проза Геннадия Прашкевича

Геннадий Прашкевич — журналист, но долгое время работал с вулканологами на Сахалине, Курилах, Камчатке. С этим, кстати, связано название его книги «Люди Огненного Кольца».

Геннадии Прашкевич — прирожденный литератор. Он работает и этом качестве много и интересно, обращаясь к различным жанрам. Занимается публицистикой. Пишет стихи. Переводил изящные миниатюры Ким Цын Сона — корейского советского поэта. Много времени отдал переводам современных болгарских поэтов; этот большой по масштабам труд опубликован пока лишь частично, но я, читатель, должен признаться, что именно благодаря Геннадию Прашкевичу во многом по-новому прочувствовал поэзию братской страны… В журналах и коллективных сборниках публиковались приключенческие и научно-фантастические повести Геннадия Прашкевича.

Не знаю кому как, а мне такая широта творческих интересов всегда была по душе.

В книге собрана проза Геннадия Прашкевича: шесть повестей о жизни, пять из них — о милом его сердцу Дальнем (я бы даже сказал: Самом Дальнем) Востоке… Думаю, читатель отметит и необычность композиции, и своеобразную остроту зрения автора. У Геннадия Прашкевича — свой почерк, свои герои, свой мир, который он хорошо знает. Он — писатель мыслящий, граждански активный. Не так уж много можно назвать за последнее время произведений, в которых было бы с такой любовью сказано о людях труда, как это сделало в повести «Столярный цех»… И все пять курильских повестей тоже написаны с большой нежностью к этому далекому краю советской земли и людям, работающим там.

Илья ФОНЯКОВ

СТОЛЯРНЫЙ ЦЕХ Повесть

Г. Корниловой

1. Заснеженный город

Энциклопедии обо всем говорят кратко.

Тайга. Узловая станция. Население — 50 000. Завод. Фабрика. Несколько кинотеатров.

А в памяти — снег, дым над трубами, ветер. Деревянные дома — один за другим. Глубокие овраги, разделившие город на Кабинеты (печальная память о земельных спекуляциях при Николае II), Шанхай — Деревянный и тихий, тонущий летом в зелени, зимой в снегах, и Забур. Я жил в Забуре и знал, что название свое район получил еще до войны, когда в городе начали бурить первый артезианский колодец. Забур всегда был тих, каждый тут знал каждого.

Я любил смотреть на снег.

Снег падал в Тайге всю зиму, одноэтажные дома заваливал под козырьки. Он отдавал дымом и паром маневровых паровозов. Он серебрился и лохматыми сталактитами свисал с карнизов. Он лежал везде и одинаково равно набивался и в разношенные валенки Коли Гудалова, и в начищенные сапоги милиционера Тарханова.

А весной были лужи. Будто кто рвал на клочки голубое небо и разбрасывал их на дорогах…

2. Столярный цех

Снежная пыль казалась алмазной. Она могла бы, как наждак, порвать горло, если б не таяла на губах. Автобусы не ходили. За ночь Тайгу занесло, город весь был придавлен сугробами — голубыми и белыми. Поднимаясь над их тушами, столярный цех напоминал горбатую лошадь, привязанную к столбу пучком электропроводов.

Пыхтел под лучом прожектора окутанный паром белый куб кочегарки. Хребтами доисторических тварей вздымались над снегами штабеля горбылей. А за обшитой войлоком дверью танцевала над работающими станками мелко взбитая древесная пыль.

Бригадир Доня Плажевский показал мне верстак и полуразбитый шкаф, в недрах которого хранились запахи смолы и рыбьего клея. Отремонтировав шкаф, я сложил в него инструменты и вышел в курилку, где над длинным корытом сидели столяры, поставив над собой мощную стену дымовой завесы.

— Забурский? — спросил дед Овсеенко, сутулый, хмурый, всегда обряженный в шапку и меховой жилет.

— Забурский.

— А почему я тебя не помню?

— Немудрено. Уезжал. Учился. В отпуск сейчас ушел.

— Это что же — как на производстве?

— Нет. Академический. На год.

— Ну и как там? — неопределенно заинтересовался Овсеенко.

Я пожал плечами.

Хмурясь, Овсеенко вытащил из кармана «Приму», размял черными шершавыми пальцами плоскую сигарету и вдруг обиделся:

— Отпуск, говоришь? А может, просто домой потянуло? Сейчас многие не дураки стали, знают, где вкуснее можно поесть!

Стряхнув сигарету, я рассеянно наблюдая, как медленно разрушается в воде столбик пепла. Но дед не унимался:

— Дом — он и есть дом! Где родился, там и живи! Верно я говорю, Ваганов? — обратился он к круглоголовому парню, разложившему на скамье газету, а на газете сало, картошку и хлеб.

Ваганов усмехнулся и молча принялся за еду. Чай у него был в бутылке. Приложившись к горлышку, Ваганов сделал большой глоток. Оторвался, поставил бутылку на щербатую скамью, пожевал сала и только тогда сказал:

— Ну чего ты, дед, с утра лезешь в бутылку?

— Волшебная бутылка у Ваганова! — засмеялись столяры. — Вечно в нее кто-то лезет, или уже сидит, или выбирается!

Я посмеялся вместе со всеми, и Ваганов кивнул:

— Бери!

Есть не хотелось, но от картошки я не отказался. Чай пить, правда, не стал. Зачем с утра лезть в бутылку?.. Дед Овсеенко хмыкнул:

— Завтракать надо дома. Я вот, например, не дома завтракать не могу.

Ваганов допил чай, неторопливо выцедил в корыто остатки и вынул из кармана широкий носовой платок. Широкое лицо Ваганова с раскосыми азиатскими бровями не выражало каких-то особых чувств, но, складывая оставшуюся еду в сумку, он негромко сказал:

— Дед, кушать захочешь, сумка, как всегда, на крюке болтается…

Столяры поднялись.

Доня Плажевский, лицо которого было покрыто таким количеством шрамов, что их запросто можно было принять за преждевременные морщины, позвал меня. Идя за ним, я успел увидеть, что строптивый дед взял со скамьи, и без всяких на то просьб со стороны Ваганова помыл под краном пресловутую, пустую теперь, бутылку.

3. Работник радио

Инна, работник радио, навестила наш цех.

Мы собрались в красном уголке, сразу наполнив его запахом смолы, стружки и лака. Кроме столяров были кочегары и пойманный на территории цеха рыжий колченогий дед — он без разрешения выносил со двора опилки. Оказавшись в плену, дед не расстраивался, напротив, весело крутил головой и поддерживал разговоры. Он хорошо знал, что если и запишут его фамилию, то так — для пущей амбиции, ведь его-то тут знали почти все.

Выступая, директор Кившенко сказал:

— На сегодня в столярном цеху мы имеем недовыполнение плана на шесть и одну десятую процента. Еще имеем нетрезвые выходы на работу и штук пять прогулов. Я сам слышал, как Евдокия, наш сторож Власова, перед доской показателей ворчала: по углам бутылок пустых нет, значит, план недовыполнили. Это, конечно, шутка, но я все же хочу спросить — вам что, не нужны лишние деньги? Вам что, хочется в отстающих ходить?

— Ты на это не упирай, Демьяныч, — возразил бригадир Доня Плажевский. — Сам знаешь, с лесом плохо. Вон на стройучастке не жизнь, а малина! По пять вагонов в день получают! А мы три закажем, а получим один. Да и лес старый. Тронешь его, он под пальцем как порох сыплется. Тут не поработаешь! Больше курить приходится, чем инструмент в пальцах держать.

Так идет собрание — бурно, с обвинениями в конкретный адрес, с уверениями наладить, доставить, учесть. Рыжий дед тоже волнуется, стучит деревянной ногой и грозит кому-то неведомому:

— Погоди! Я на тебя такой псевдоним напишу!

А Инна заполняет листки блокнота множеством мелких букв. Она — надежда. От нее многого ждут. И когда в субботу голос ее раздается по радио, не одни только столяры включаются в общую сеть. И я, как и все, слушаю. Разве может Инна, узнав наши нужды, не найти понятных, многое объясняющих слов?

Но голос Инны бесстрастно повторяет слова Кившенко:

— На сегодня в столярном цеху недовыполнение плана на шесть и одну десятую процента.

4. Елена Николаевна Ехтакова

«Я проживаю по улице Телеграфной, как только перейдешь мостик. Возле ручья и рядом, на островке, растут деревья. Все знают, что они оберегают берега от размыва и одновременно служат украшением человеку. Но мои соседи решили эти деревья срубить: прошлый год сосед Ваганов возле своего дома срубил два дерева и ветками покрыл грядку цветов. Соседка, домохозяйка Чифуркина, вырубила на берегу почти всю молодую поросль и употребила ее на парниках. У соседа Овсеенко мальчик на моих глазах срубил за садом два дерева. Отец его строго предупредил, но вчера у разлившегося ручья сын Овсеенко срубил еще одно дерево. А вечером, когда мы ужинали, опять послышался стук топора. Кастрюхин, родственник Овсеенко, срубил большое дерево и его обчёсывал. Я считаю таких людей совсем варварами. Их следует наказать, наказать за неуважение к зеленому другу. Детям еще можно простить, но, когда взрослые топором машут, я просто теряюсь. Когда рубил Кастрюхин дерево, во дворе стояли взрослые люди, двое мужчин и вроде женщина, и смотрели, как Кастрюхин рубит. И я хочу до всех довести — не рубите навпредь деревья. Ведь мы, главы семей, каждый год выплачиваем самообложение и делаем это для всех. Вот почему обидела меня Зоя Ваганова. Я ее встретила и сказала: «Зоя, предупреди сына Мишу, чтобы он не рубил деревья». А Зоя ответила: «Елена Николаевна, если сын рубит, значит, так надо. А штрафом не пугайте, я женщина грамотная и знаю, за что нынче штрафуют, а за что нет. Понадобится — уплачу! Люди сейчас не бедные!»

Я очень хорошо отношусь к соседям, я их хочу уважать, я их не оскорбляю, но с такими вещами мириться я не хочу. Я плакала от обиды и не нахожу слов выразить свое возмущение. Об этом соседи знают, а у меня всё!»

5. Зависть

Метель закупорила нас в цехе. Строгали, пилили, резали. Непобедимая древесная пыль дрожала в воздухе. Пришел Плажевский, сказал:

— Давай разберем стулья, мальчишкам сидеть не на чем.

За верстаками, в углу, странной кристаллической решеткой громоздились скелеты разбитых стульев. Обратные стороны днищ были исчерканы надписями — крупно, широко, без стеснения.

— Школа? — спросил я.

— Училище… Посмотри: «Убийство рыжей — пять рублей. Гарантирую!» Грамотно, да? Это, наверное, Толик Федоров писал. Он смышленый парень, толк из него будет, только голову ему надо почаще проветривать. Отец у него пенсионер, больной человек, где сядет — там и уснет, вот Толик и живет, как ему хочется. Я специально вечером мимо их дома хожу. Если Толик бездельем мучается, веду к себе. У меня станок токарный стоит, вот мы с ним и точим кое-какое дерево. Это лучше, чем Толика к заборам пускать. Пацаны, они всегда к заборам рвутся. Как к книгам. Конечно, тиражи у заборов малые, зато форматы какие большие! Пиши что хочешь… Но это точно — из Толика Федорова человек выйдет, все его хулиганство в детстве, как в мешке, останется. Да и хулиганство его больше от стеснения…

Плажевский вырвал искалеченную ножку стула, поднял днище и прочитал:

— «М. и Ф. в одном сапоге ходили». А вот это вранье! Не те сейчас времена. Я после войны и то сапоги имел. А эти ребята, Мишка да Федор, разве они о сапогах думают? У них отец машинист, мама в бухгалтерии работает, а они — «сапоги»… Кровь в пацанах играет, прыгнуть выше себя хотят. Вот с ними я строже себя веду. Я ведь училище их вроде как консультирую по столярному делу.

Доня вывернул отверткой медный шуруп. Неприличных надписей он не читал, только хмурился. А когда он хмурился, морщины на его лице мешались со шрамами, и мне очень хотелось спросить — где это он так разбился? Но решиться на вопрос я не смог.

А Плажевский отбрасывал в сторону разобранные стулья, говорил о мальчишках, и я вдруг почувствовал — именно, так, внимательно и спокойно, надо жить. Именно так приходит умение читать детские души.

И, склеивая стулья, я завидовал Доне.

Еще я завидовал пацанам, потому что мне тоже хотелось беситься и писать на днищах свои инициалы плюс инициалы всяких девочек. И чтобы руки мои дрожали от любви и от страха — вдруг Плажевский угадает меня по почерку?

Так я завидовал и клеил стулья. И чем больше клеил, тем больше чувствовал, что это я и писал про рыжую, про сапоги, про любовь и про все прочее… Я писал, а Плажевский, значит, и угадал меня… Вот почему я и клею стулья, а Плажевский мне выговаривает.

6. Изгнание из рая

Вечером в день получки курилка превращалась в филиал дешевой столовой. Смолкали вопли станков, Коля Гудалов бежал за пивом. Кто-то приносил ворох сельдей, сырки, хлеб. Дверь запиралась, и начиналась тайная вечеря грешников, на которой обсуждалось все и вся. Если поблизости оказывался мастер — а он чаще всего рядом все-таки оказывался! — его угощали. Морщась, мастер говорил:

— Чтобы время это, ребята, не во вред шло!

Время во вред не шло. Овсеенко, например, рассказал:

— Зимовье у моего брата под Таловкой. Лошадей распрягли, чаю выпили, я во двор пошел. Приспособился у ворот, поднял глаза — волк! Выхватил я со страху огромный кол, да этим колом волка по голове накрыл. Отхожу, радуюсь — умертвил серого! Ухватил за хвост — в дом волочь, а волк-то не гнется. Насквозь, стервец, мерзлый. Загнулся, видно, от холодов.

— Оставь, дед, — заявил Гудалов. — Я расскажу, почему мне бабы не нравятся…

7. Изгнание из рая

Вино любви каждый пьет из своего кувшина.

Коля Гудалов на досуге ловил голубей (продавал на рынке), отбирал у бурундуков орехи, обижался: «Точность! Как на весах взвешивают, вот гады!» Что же касается любви, двадцать лет и множество тайн страшно тяготили Колю. Он прислушивался к случайным шуткам, курил папиросы «Байкал» и, не зная, как подойти к тайне, всю силу свою отдавал работе. Не одна роща прошла через его руки, превратившись в столы, стулья, этажерки, стиральные доски и даже комоды, на которые в Тайге был спрос.

Филарет Гудалов давал подзатыльники сыну, твердо уверовав в то, что, бросив с пятого класса школу, Коля человеком уже не станет. А Коля курил, возился с деревом, терпеливо ждал своего часа и, пожалуй, дождался. Однажды летом остался он один с Иркой Завьяловой, подругой его сестры, на берегу озера. Жарко было, от пивного ларька опарой несло, резко пах кукольник. И Коля не выдержал…

Сидя на груде опилок, жалобно и пьяно тянул Коля, не глядя нам в глаза:

— Сделать я ничего не умел. Боялся — вдруг что не так будет. И убеждал, и мучил, и уговаривал, а она как вкопанная — нет и нет!.. Убежал, дома не показывался, пока Ирка в Томск к себе не уехала… Ей в общем что! А вот я с той поры как испорченный.

— Табу! — говорю я.

8. Изгнание из рая

Смеркалось, когда я проводил Колю. Пошатываясь, печальный, он уходил, а я стоял перед руинами церкви и почему-то казалось мне, что они сильно пахнут ружейным маслом.

Над сумятицей цветных вокзальных огней взошла Венера. Давным-давно, в школьные годы, я вручную шлифовал стекла для самодельного телескопа и ночами разглядывал ничего мне, к сожалению, не говорящий планетный диск. Вспомнив это, я вдруг расстроился, сунул руки в карманы, но тут нагнал меня запыхавшийся Доня Плажевский, засмеялся и громко сказал:

— Чай пить надо!

Я согласился.

В станционном буфете Доня смахнул со скатерти крошки, окликнул официантку. Милиционер Тарханов, длинный, как столб, подсел к нам. Он устал, он не хотел думать ни о транзитных, ни о пригородных пассажирах. Плажевский понимающе улыбнулся:

— Клюкнешь?

— Ты это, Плажевский, оставь, — строго оказал Тарханов. — Я на службе, да и тебе советую домой пойти… Понял?

— Старое не поминай, — обиделся Доня. — Я от чистой души предлагаю!

— И я от чистой души советую. — Капля пота пробежала по лбу Тарханова и задержалась над белесой бровью. Осторожно смахнув каплю платком, Тарханов взглянул на Доню, покачал головой, и встал, так ничего и не заказав.

— Доня, — спросил я, — почему ты Гудалова Колю не любишь? Я ведь видел, как ты его рассказы слушаешь — смотреть на тебя тошно.

— Он знает… — ответил Доня, имея в виду Гудалова.

Я хотел сказать: «Но ведь я не знаю», но Плажевский сам пояснил:

— Я с его мамой знаком, много лет на одной улице жили. Хорошая у него мама. Стеснительная, в очередях не кричит, а хлеба или рубль перехватить — добрее ее никого не сыщешь. А Коля в Филарета пошел — хамит, лается, напраслину на баб валит. А что он в этом понимает-то, в бабах?

Вышли из буфета. Снег скрипел. Небо, схваченное морозом, слабо светилось.

— Зря не заходишь, — напомнил Доня. — Заходи, я у Красновой угол снимаю, — свои ведь.

9. Улыбка

Или, например, швея Маша.

О ней говорили, будто она сменила трех мужей, но все ее дети были внебрачные.

В тот вечер тополя заиндевели, были как снежные облака. Прямо с порога кинотеатра мы вышли в мороз — я и швея Маша.

— Человечная баба, — говорил о ней Роман Федин.

— Мало ли баб, чем она лучше? — недоумевал Гудалов.

— С такими скучно, — разводил руками Плажевский. — Но плохого о ней не скажу, плохого о ней не думаю.

А Маша мне сказала:

— Вечерами гулять люблю, когда девочки мои спят. Я их добрыми воспитываю, не позволяю о пустяках болтать. После войны плохо жили — то свекла, то суп из крапивы. Не дай бог девочкам моим такое же пережить! Мы ведь только снаружи спокойными кажемся, а на самом деле мысль у всех нас одна — лишь бы ничего такого не повторилось!.. Правда?.. Я сейчас много читаю, в техникум хочу поступить. И мне так хорошо становится, когда я думаю — девочкам моим еще лучше будет!

Я как ненормальная тишину люблю. Был один мальчишка, я ему судьбу боялась испортить, бегал за мной — ноги к сапогам примораживал. И про стихи читал, и про тишину рассказывал. Стихи ни к чему, конечно, но вот про тишину он здорово говорил. И никогда лишний раз не приставал ко мне, не то что другие.

Тих был тот вечер. Шел снег. Под фонарями метались тени. Тысячи тайн прятались в темных углах, в темных подъездах, И была улыбка… Очень хорошо улыбалась швея Маша! Ноги у меня замерзли, но я не уходил, слушал Машу и хотелось мне тишину понять…

10. История бракёра Сиволова

Непонятное всегда рождает слухи.

Бывший друг Маши — бракёр Сиволов — больше всего боялся непонятного. Долгое время он заведовал складом, события обходили его стороной, но случилось однажды так, что полы склада провалились и тридцать тонн цемента замерзло в мокром подвале. Тогда и пришел Сиволов в столярный цех, подальше от дурной известности. Часами просиживал над грудой стиральных досок, шпаклевал смоляные кармашки, наклеивал ярлыки. Был невысок, стыдлив. Даже славу выпученными глазами смотреть с доски Почета терпел с трудом.

Когда в Иркутске забраковали большую партию стиральных досок, Кившенко командировал Сиволова в Иркутск. Из Иркутска Сиволов вернулся через неделю, на работу не вышел и больше того — подал заявление об уходе. Так и был бы Сиволов забыт, если бы на собрании Кившенко не произнес:

— Еще — Сиволов. Этот факт объяснить надо. Из самолюбия человек ушел, с ребятами не попрощался. Но стыд у Сиволова — стыд ложный. Ему лечиться бы надо, а не с производства бежать, прорыв делая! Я дослал Сиволова в крупный город, дал ему командировку и доверие. Сиволов, хаять не буду, работал, но потом увлекся — кошку себе породистую купил. Купил и заболел сразу! Чих трудный, веки набрякли, — одним словам болезнь такая, что сроду ее не выговоришь. А все из-за кошки, потому что у отдельных субъектов организм чепухи всякой — ромашек да шерсти, пыли да запахов — не выносит… Ну заболел — лечись, кошку выведи! Так нет, говорит Сиволов, засмеют меня товарищи, не пойду на работу притчей для языков быть!

Кившенко безнадежно опустил руку.

Ребята, правда, смеялись — что за болезнь такая? А я встретил однажды Сиволова:

— Правда? — спрашиваю.

— Что?

— Насчет кошки?

Сиволов покраснел и исчез в толпе. Бросился я за ним, куда там!.. Долго потом, встречая в толпе людей, похожих на Сиволова, я испытывал чувство вины перед стыдливым бракёром, так боявшимся неожиданного…

11. Доня Плажевский

А к Доне я приходил по субботам. Он снимал угол у старухи Красновой и половину угла занимал железной кроватью, снабженной никелированными шарами. За кроватью ухаживали. Она была под чистыми простынями, а подушек на ней лежало несколько — большая белая пирамида. На подоконнике цвели цветы и сиял фарфором хороший чайный сервиз.

— Мой, — буркнул Доня. Он был не в настроении, переживал происшествие: окурок попал на веник, за ночь веник и подпорка к бачку с водой истлели, бачок упал, и только вылившаяся из него вода помогла избегнуть пожара.

Мы молчали, склонившись над шахматной доской, но пришла сама Краснова — большая, темная, неспокойная, перевязанная крест-накрест большим платком, поставила на коврик пышущий паром самовар. Дождавшись ее ухода, Доня усмехнулся:

— Она в церковь любила ходить, пока батюшка ее как-то не спросил заповеди. По старости своей Евсеевна все забыла. Застыдилась, конечно, закаялась и в церковь теперь ни ногой!

Мы посмеялись.

Доня взял заварной чайник.

— Вещь! — сказал он. — Китайцы, между прочим, увековечила одного типа, который о чае труд написал. Я сам читал про это в газете. Из песчаника делали лики этого типа и в лавках торговых ставили. Идет торговля — перед ликом чашки с чаем стоят, не идет — голимым кипятком с досады лик шпарят!

Доня обтер платком потную лысину. Облысел Доня:

— …в колонии. Как попал? По ерунде. На улице с компаниями водился — где сумочку выхватишь, где карман срежешь. Влип, конечно, такие штуки долго не тянутся. Но я свою вину целиком отпахал, работал не дай бог как честно! С деревом мне возиться позволили. Я это дело люблю. Дерево ведь живое. У него и запах, и мягкость, и теплота. Богатая вещь дерево!.. На волю вышел с хорошими бумагами, до бригадира дошел, в мастера выбьюсь. Пей чай, я еще заварю, и Евсеевна нам поможет. Видишь, вода в чайничке пузырьками пошла? Когда она такие пузырьки пускает, самое время заварку пускать. Нравится?

12. Гордость

Плажевский получил выгодный заказ, и мы стали с ним работать в ночную смену, когда был доступ к станкам. С вечера отсыпались, ночью шагали в цех, готовили лес, размечали, пилили, резали. Сторожиха Власова, закутавшись в доху, становилась у дверей, говорила:

— Вот хорошо! Обрезков наберу на растопку.

Но после Плажевского обрезков почти не оставалось.

Врубив строгальный станок, я шел в сушилку. В душных ее тропиках, пропитанных спиртовыми ароматами, томились тяжелые тесины, матово отливали струганые бруски, щетинились корой тяжелые чурки. Эскиз выставочного киоска для швейной фабрики я вычертил сразу, будто годами к тому готовился. Хотелось, чтобы люди, входя в пошивочный цех, удивлялись и спрашивали: это что тут пошить можно?

Наступил день, когда мы загрузили в сани материал, инструмент, гвозди и повезли наше богатство на фабрику. Кожаная шапка с разрубленным козырьком, борода, ватник, разношенные валенки не молодили меня, и я не удивился, когда горбатая уборщица, присев на ящик, пожалела мою надрывающуюся под досками старость.

Киоск, собранный нами, разделил зал на две неравные части. Стекло, продернутое деревянными шнурами! — на это стоило посмотреть. Уборщица подняла голову, долго смотрела, ахнула в побежала в швейный цех. В зал вошли женщины. Они радовались, глядя на стекла, и кутались в яркие, как луга, халаты. Пришел мастер, за ним Кившенко. Директор покрутил головой и сказал Плажевскому:

— Ты парня не отпускай. Он у нас в мастера выйдет!

В мастера я, конечно, не вышел. Но именно в тот день впервые по-настоящему ощутил я радость  н у ж н о г о  и  с в о е г о  труда.

13. Посвящение отцу

В понедельник утром к отцу пришел ревизор Розов. Мне не нравилась его манера постоянно и всех вышучивать, и я удивился, увидев, что на этот раз Розов молчит и внимательно отца слушает.

— Это под Черепаново было, — вспоминал отец. — Я эскадрон на отдых поставил, а ты в это время километрах в тридцати был. Взводный Кульков — помнишь такого? — говорит: «Махну, комэск, к бурятам за самогоном!» Совершенно неуемный был человек! Его бандиты потом ранили, я жалел, потому что оставили мы его бурятам, взять с собой не смогли. Знаю, буряты его выходили, но где он сейчас, жив ли, не могу сказать… «Твое дело, — сказал я Кулькову. — Иди, если есть силы. А мы выспимся». Мы за этой бандой две недели ходили, спали прямо на лошадях… Лег. Зыкову о дозоре крикнул. А минут через тридцать Кульков меня за плечо трясет: «Вставай, комэск, на хуторе банда!» Хоть застрели его — так спать хотелось. Выскочили мы на хутор, злые, невыспавшиеся, кого порубили, кого так взяли, вот тогда-то Кульков у бурят и остался…

Я закурил.

Приемник тщетно пытался заглушить речь отца. Индийцы жаловались на похищение волос пророка Магомета из Хазрабатальского хранилища. Выключив приемник, я задумался. Я думал об отце, об его товарищах, о столярном цехе. Снег за окном крутился, медленно прикрывал стекло, не мешал думать. На стене висела шашка отца. Выглядела она почти декоративно, но я-то знал, сколько зазубрин на ее кривом лезвии…

14. Роман Федин

Роман Федин на механической пиле резал бруски для стиральных досок. Домохозяйки, не имеющие машин, склоняются над этими досками и, положив на приступок мыло, со сдержанной страстью трут распаренное белье о гофрированное железо.

Роман Федин был тихий человек, не стоило ему задумываться над пилой, да так уж случилось… За день до этого сказал он в курилке:

— У каждого свое, но все люди как бы по длинному коридору ходят. А вдоль коридора много дверей. Одни свою дверь сразу угадывают, другие годами вокруг да около маются… Вот я к науке стремлюсь, к математике, только далеко мне еще до своих дверей. Вечернюю закончу, техникум… Нравится мне математика, ясная, точная наука, в ней никак не схалтуришь. Ведь наша лавочка, наш знаменитый цех — дело временное, уходящее. Нас всех машины заменят. Это сейчас мы с ладошек кожу рвем. А потом вместо нас машины впрягутся. С занятости нашей, считаю, часто мы и дурим… Я вчера с Доней Плажевским в парке гулял, там Доню один мужик толкнул. Сам знаешь, толкнуть можно нечаянно, но можно и так толкнуть, что за версту от тебя хамством запахнет. Увел Доня того мужика за деревья и такие слова сказал, что даже я уши развесил. Мне сразу мужиком тем захотелось стать, для того чтобы проверить — правда ли убеждают слова? Очень уж сильно говорил Доня. А я подумал — дать тому мужику интересную машину и дело, не стал бы он в разных парках с разными людьми хамить. Никогда!

Так вот, Роман Федин на механической пиле резал бруски для стиральных досок и по задумчивости, которой на работе не надо допускать, попал левой рукой под диск. За считанные секунды потерял Роман два пальца, а третий на сухожилии повис. Случился рядом дед Овсеенко, ток в сети вырубил, помощь вызвал, а потом нам рассказал:

— Чудак Ромка! Из него кровь течет, а он мне басни рассказывает. Ресмус гудит, ничего не слышно. Думаю, жалуется Ромка, о пальцах своих тоскует. Слушаю, а он, оказывается, о машинах всё! Дескать, машины у нас равнодушные! Я говорю: «Понятно, не с человеком работаешь!» А Ромка только здоровой рукой махнул и напрочь от меня отвернулся.

15. Сказочник Чураков

У Ваганова тоже были секреты.

Бабка его, татарка, по-русски говорить не умела. Если Ваганова дома не было, в дом она меня пускала с большой неохотою. Да и впустив, напротив садилась и глаз с меня не спускала.

Секрет Ваганова крылся в его дружбе с Вадимом Чураковым, сочинителем страшных сказок и длинных стихов. Впрочем, сочинитель не то слово. Он не сочинял, он изобретал сказки, из разных, уже существовавших деталей. Поэтому, наверное, сказки спросом не пользовались. Вадим, с полным на то основанием, жаловался:

— Не печатают!

Но утешался он быстро. Вот и на этот раз:

— Ищу чемодан с рукописями поэта Николая Клюева. Этот поэт с Сергеем Есениным дружил, а умер у нас, в Тайге, на вокзале. Остались же, наверное, у кого-то его бумаги. Вот я и ищу, по чердакам лазаю. Неприятностей куча, старухи сердятся. Но я упрямый. Я стихи о своих поисках написал и в «Литературную газету» отправил. Ответил мне Шаликов, литератор какой-то, что нет в русском языке слова «детный», что зря я такие слова на свою ответственность изобретаю. Ответил он так, и все-таки застыдился, понял, что слова изобретать надо — написанное чернилами замазал. Но я не дурак, чернила хлоркой свел и понял, что прав был я, а не Шаликов.

Стихи Вадим писал странные. Помню такие:

— Я ведь пишу, — говорил Вадим Ваганову, — чтобы такие люди, как ты, не только циркулярку в цехе слушали, но и шелест живого дерева понимали. Послушай, как я пишу:

— Что скажешь?

Ваганов промолчал. В конце концов, он действительно хотел, как выразился Вадим, слышать не только визг пил, но и шелест живого дерева.

16. Грузчик Саня

Язва лжи разъедает его душу.

Встретив Саню в бане, я поразился — трапециевидная грудь, тугой пресс, треугольник ягодиц, отличные мышцы… Только в глазах неуверенность.

— Два года в Польше работал, — рассказывал он в цехе. — На полях. Получал натурой, торговал. Время во было! Не то что сейчас, горб под бревном ломаешь.

— Чего же на польском пайке не остался? — спросил Овсеенко.

— Придираться стали, хмурый народ. Я плюнул и в Среднюю Азию укатил. Ослы, редиска, фрукты… Ну это ладно, это все ни к чему. Вот слышал от верного человека — круп скоро не будет, в деревню следует рвать или городить огороды.

— Язык придержи!

— Не хочешь, не слушай! Мне брат из города написал — в африканских странах гориллы женщин таскают. Мужья, само собой, убиваются, жен своих ищут, а находят — назад не возьмешь: привыкают к гориллам женщины, нравится им с гориллами детей приживать!

— Не надоело? — спросил Федин. — Заткнул бы свое мурлыкало.

Саня возмущается:

— Неумный вы народ. Мелкота!

Плажевский ему однажды сказал:

— Ты, Саня, от сказок своих вполне можешь болезнь большую схватить!

— Нет, Доня! — Я матерщинник, я выживу!

Но перед получкой кочегар Гера, мужик злой и сильный, Сане вполне серьезно сказал:

— За каждое вранье буду с тебя драть по полтиннику.

Саня угрозу недооценил. В день получки увидел я его в курилке.

Сидя на корточках, он пьяно плакался хмурому кочегару:

— Ты в своей кочегарне сплошные сновидения в тепле видишь, а я тебе рабочий рубль отдавай!.. Может, у меня жена на стороне есть и я ей помогать должен?

— Ребята, — говорит хмурый Гера. — Занимаетесь тут китайской словесностью, а того, что у человека душа портится, заметить никак не можете…

Мы молчим, и укор кочегара Геры тревожно плавает в сизом дыме курилки.

17. Столяр Н. П. Овсеенко

«Дорогая редакция, мои дорогие товарищи!

Не знаю, с чего начать, так как не знаю, чем кончить.

В день, а точнее, в ночь, когда был закончен сборник моей так называемой самобытной поэзии о Сибири — «Родная планета», случилось несчастье: сгорел дом и сгорел сборник, а это посылаю черновик, в котором много орфографических ошибок и не проставлены в своем большинстве разделительные знаки. А так он почти тот же самый я по смыслу и по содержанию. Из огня вырван. Сгорело вообще-то много стихотворений и даже одна тетрадь с поэмой «Шахтер и железнодорожник». Над поэмой я работал год, день в день, вот что характерно. Может, удастся строки по памяти восстановить, но память уже не та, да и не до этого мне сейчас, вы, наверное, меня прекрасно понимаете.

Я извиняюсь, что черновик грязный. Но ведь он из огня! И потому убедительно прошу вас — если найдете стихи бракованными, черновик не теряйте, отправьте мне. В нем много труда и исканий от меня, не столько грамотного, сколько вдохновенного! С приветом к вам, не слуга, а товарищ, столяр Н. П. Овсеенко, Тайга-1, улица Телеграфная, бывший дом № 54».

18. Свадьба

О душная радость провинциальной свадьбы!

Узоры на промерзшем окне истаивают, и взорам опьяневших гостей открывается снежная улица, забитая влажными сугробами и сумеречный светом качающихся фонарей.

Я — гость. Я плохо разбираю детали. Птичьи головы старух, грибные овалы женских лиц, жадные глаза мужчин проплывают в мутных дымах и в мутном жаре разбавленного сиропом спирта.

— Зачем прячешь невесту, Доня? — кричат жениху, но он занят, он растягивает меха баяна.

— Как десять лет не танцевала! — жалуется мне невеста. — Но зато мужик у меня теперь с баяном, натанцуемся. Я когда впервые Доню увидела, вот, подумала, за кого и век не пойду! Но отец мой уже чувствовал, что Доня мне нужный, и смеялся: «Понадобится, за морского змия пойдешь!»

Танцуют, скинув пиджаки. Танцуют истово. У невесты Дони Плажевского родинка на левой щеке. Это, говорят, к счастью, к крепкой семье к детям.

Рыжий колченогий дед свистит хулигански:

Ночь…

Расходятся неразучившиеся ходить. Под ногами шуршат цветы и бумажки. Невесты не видно, но за дощатой перегородкой слышится невнятный от чувств голос Дони. Но это там, за дощатой перегородкой. А тут сдвинутые столы, груда посуды, треснувшая повдоль старая, забытая всеми в углу икона. Пауки сплели за иконой призрачную светлую сеть. Не подымается, видимо, у Красновой рука вытереть икону влажной тряпкой… И такая тишина, такая пустынь в глазах святой девы, что громом и грохотом кажутся чуть доносящиеся из-за перегородки счастливые голоса Дони Плажевского и его жены…

19. Сигарета

Только успели мы разгрузить платформу, ударил дождь. Прозрачная кровь неба сбивала цветы черемух, прибивала дорожную пыль, катилась ручьями. В сарае немедленно расплылась лужа, похожая на запрудное озеро, лежащее за нашим цехом. Мы смотрели на лужу, хотели курить, но на пятерых была одна сигарета.

— Роман не курит — значит, на четверых, — уточнил Плажевский.

Саня нехотя потянулся. Сигарета принадлежала ему, поэтому он не торопился, делал короткие затяжки, задумывался, не замечал нас… Он думал: работу закончили, дождь скоро пройдет, и пусть сигарет нет, но вот он, Саня, сигарету имеет, поскольку всегда считал, да и других предупреждал не раз: запас карман не дерет, запас карман не топырит…

— По кругу, — сказал Доня.

— И не жадничай, — просительно добавил Овсеенко.

Саня не торопился. Зачем торопиться? Он смотрел на меня, на Доню, иногда на Ваганова. На Овсеенко и Федина не смотрел один — дед, другой некурящий… Дым сигареты несло на нас, дым щекотал ноздри.

— Может, хватит? — спросил Роман.

Таких ноток я в его голосе никогда не слышал.

— Ты чего, Рома? — насторожился Овсеенко. — Ты же не куришь!

И тогда тихий Роман ударил Саню. Сигарета упала в лужу, зашипела, погасла. Саня вскочил, но тихий Роман поднял деревянный молоток и сказал негромко:

— Только болтни!

Саня тоскливо сжался. Сигарета плавала в луже.

— Может, подсушить табачок? — нерешительно предложил Овсеенко, но его не поддержали. Небо уже очистилось, ветер стих, до магазина недалеко было…

20. Дождь

Между районо и библиотекой поставили памятник — гранитную глыбу с огромным солдатом с винтовкой через плечо. Тянули с открытием долго, время шло, и лишь газета напоминала о том, что возведение памятника не прекращается.

Однажды Коля Гудалов сказал:

— Идем смотреть памятник.

Он видел, как утром на каменного солдата накинули огромный брезент.

День выдался жаркий. В тени брезента и под заборами купались в пыли куры, широко раскидывали крылья, открывали клювы. Мы с Колей пришли рано, но у пивного ларька, у районо и библиотеки толкались люди.

— Смешно как! — заметил Коля, обдувая пену с краев пивной кружки.

Народу все прибывало, но разговоры не становились громче, и в самый жар брезент наконец скинули.

Кившенко, как депутат, сказал речь, опираясь рукой на гранитную глыбу, и я узнал, что Кившенко из тех, кто дошел до Эльбы и был дважды ранен.

Когда он закончил, его похлопали по плечу, а на помост влез представитель военкомата майор Жерин. Четко, делая паузы, он стал читать фамилии погибших на фронтах тайгинцев.

— Корягин Иван, Петров Иван, Долженкин Георгий, Ивлев Иван, Сарычев Михаил, Васильченко Георгий… — он выговаривал каждый слог, каждую букву. Когда речь шла об офицере, называл и звание. В толпе ахали, кто-то все время плакал. Коля отставил кружку. Я видел, как вытянулось его лицо, когда Жерин прочитал:

— Гудалов Гавриил, Гудалов Виталий, Гудалов Константин…

Я не знал, что у Коли убиты на войне три брата. Я не знал, что дед Овсеенко служил в ополчении. Я не знал, что у Федина и Ваганова погибли отцы, а у тетки Власовой, нашей сторожихи, дочь была в плену и тоже погибла… Людей, непричастных к истории, на площади просто не было. И с каким-то странным облегчением я услыхал имена братьев:

— Гончаров Леонид, Гончаров Владислав…

Я не был тут посторонним.

Жара пекла. Куры встряхивались в пыльных лунках, прикрывая мутными пленками круглые пустые глаза, тихо клохтали. Я бы сменил уставшего майора, но это было  е г о  чтение, и, все больше и больше узнавая нового об окружающих меня людях, я вдруг почувствовал на щеке влагу.

Вытер щеку.

Странно, но в такой безоблачный день нашлось все же облачко, обронившее вниз пару капель. Не я один, многие поднимали глаза и удивлялись — откуда, как в такую жару может дождь капать?

21. Сережка-лесник

Антенна путалась в клочьях тумана. Щербатые жерди были прислонены к сараю, за стеной которого, томно похрюкивая, разрывали многолетние отложения своих предшественников гладкие, круглые поросята.

А в доме всегда было тихо. Мне нравился этот дом — самый крайний в Забуре, за ним сразу начинался лес. Кривые деревья отражались в стеклах веранды, в комнатах скрипели сухие полы, в кухне постоянно возилась тетя Граня. Тряпки, кастрюли, ножи… Я никогда не мог догадаться — начало это или конец уборки?

Сергея легче всего было найти в лесу. Разбросанные по траве картоны, как зеркала, отражали плывущие над ними облака, темные, как после дождя, деревья, покосившиеся поскотины.

— Лесник! — говорили о Сергее.

Он не обижался. Он семь лет проработал в цехе, и его все знали. Может, поэтому был он как-то и незаметен.

Только в лесу, с кистями в руках, преображался: писать!

Иногда я рассматриваю альбомы. Их у меня два. В первом — закатные облака, оранжевые изгороди, желтый покой полей, умиротворяющая зелень… Как по озеру, скольжу я по листам альбома и с удовольствием, показываю его друзьям, ибо делиться спокойствием — само по себе радость.

Но второй альбом я просматриваю гораздо реже. Сергей подарил мне его в день отъезда. На первом листе, под надписью «Помни!», изображен он сам, в кепке, с каким-то мешком на плече, улыбающийся… На втором листе — женщина, на третьем — ее же лицо. Акварель, написанная ясно и смело. Вы будто склоняетесь над смеющимся лицом, смотрите в глаза, отражающие все небо… А дальше — изображения рук. Одних только рук. Зовущих, требующих, хотящих, заломленных, ищущих, ласкающих и таких, о которых говорите невозможно.

И снова та же женщина. По пояс. В рост. На прогулке. Спящая. С подсолнухом в руке… Не знаю — кто она. Никогда ее не встречал… Может, Сергей придумал ее, как придумываются иногда мелодии. Но тогда, откуда эта родинка на щеке, царапина на голом колене, разрез глаз — детали, настойчиво переходящие из рисунка в рисунок?..

И мне хочется сесть в поезд и вернуться в Тайгу.

22. Заснеженный город

Ах, как кратко говорят энциклопедии даже о сложных вещах а понятиях!

Город. Население. Предприятия. Транспорт… А в памяти — раскиданные по холмам дома, деревянные тротуары, стены депо. Мемориальная таблица: «В 1905 году здесь выступал Сергей Миронович Киров». Здесь же в давние и все же близкие времена стрелял из-за брандмауэра депо в моего отца колчаковец. К счастью, промахнулся, попал в лошадь. Бой длился почти шесть часов и кончился лишь тогда, когда кавалеристы, спешившись, обошли засаду и расстреляли белых пулеметчиков…

А столярный цех был похож на лошадь, привязанную к столбу пучком электропроводов. Качался снег. Упорный, белый, неповторимый. Я шел за отцом, и за нами оставалась тропа. Шоферы автобусов, ухмыляясь, проверяли по нам часы. Снег над нами не скрывал звезд, он сам был как звезды — мерцал, серебрился, вот только на губах таял.

А весной — лужи. Будто кто специально рвал небо на голубые клочки и клочки эта раскидывал всюду…

ЛЮДИ ОГНЕННОГО КОЛЬЦА Курильские повести

ИЛЬЕВ. ЕГО ВОЗВРАЩЕНИЕ

Лиде

Глава первая. ИЛЬЕВ

Сигареты еще оставались, но Ильев не решался курить. После первой затяжки ноющая боль пронизывала левую руку и остро колола сердце, вызывая болезненный страх перед этой, так неожиданно настигшей его болезнью… Великое, величественное одиночество окружало Ильева. И, будто подчеркивая это, океан насмешливо катал по песку рыжие, обросшие ракушками поплавки. Только там, где песок был вытеснен скалами, океан переставал смеяться — вода выкатывалась на шершавые стены застывших лавовых потоков, вставала фонтанами мутно-зеленой пены и опрокидывалась назад, в бездну, на поверхности которой, кактемные пустые бутыли, раскачивались ленивые сивучи.

Под обрывами песок заплыл, напитался водой, тускло поблескивал. Каменные полости сочились гнилью, берег кололся и отступал перед океаном, как сахарный. Над пеной и одиноко торчащим над водой кекурами кричали чайки.

В песчаных зеркалах Ильев видел свое отражение, всего себя, отощавшего, ободранного после работ на вулкане, на его шлаковых, вечно текущих из-под сапог осыпях… Кожа да кости!.. Впрочем, не это сейчас главное… Самое главное — шагать и шагать сквозь морскую пыль, перешагивать скользкие валуны, преодолевать эту скользкость и странную, кажущуюся крупность предметов… Ильев задыхался. Сердце покалывало, в ногах стояла почти привычная боль. Лисы, лениво расковыривающие гниющие груды водорослей, не торопились уступать ему дорогу.

В нескольких километрах севернее, на берегу безымянного ручья, остался Разин. Еда у него была, но — больной — он мог надеяться теперь только на Ильева. И Ильев шел, спотыкаясь и проклиная прилив, затопивший плотную, убитую водой кромку пляжа. Ноздреватые глыбы шлаков, туман, пена, запах водорослей, тявканье лис, ругня бакланов и чаек…

Ильев обрадовался реке. Река была тихая.

Замкнутая в желтую рамку бамбуков, она прозрачно несла не тронутые ни рябью, ни мутью воды между плоских песков, заслеженных лисами. В самом устье ее океан лениво валял алый синтетический поплавок, расписанный хищными иероглифами. Такие же, только стеклянные и оплетенные цветной капроновой нитью, фантастически расцветили берег. Но обилие поплавков не говорило о близости людей. Люди могли быть только в Тятино — сезонном поселке рыбаков, берущих горбушу. Их было шестеро. Ильев помнил каждого. Помнил, как медлительно, но точно подгоняли они топорами ящики, как медлительно и тщательно одевались, как медлительно, но надежно натягивали рыжие робы на круглые громоздкие плечи.

Люди могли быть и в Саратовке: маршрутная пара Гальверсона, скорее всего Ленька Рыбаков и Мила Демидова. Люди могли быть и дальше — на Добром Ключе, если лагерь еще не снят. Месяц назад именно там обитал бородач Гальверсон, весельчак и говорун, страстный ругатель всех табаков мира, даже виргинских… И люди, наконец, могли быть еще дальше. Правда, о них Ильев пока не думал — добираться до них означало бы убить лишние трое суток, а за это время не только у него, но и у Разина кончились бы продукты…

Уходя, Ильев туго перетянул бинтом распухшую ногу Разина, и тот хмуро сказал:

— Как же я из палатки выползать буду?

— А ты не выползай, — посоветовал Ильев. — Палатка без пола. Поднял стенку и дыши воздухом!

Но «бесполая» палатка утешить Разина не могла…

Далеко в океане Ильев увидел силуэт большого траулера. Безразличный ко всему, что обитало на суше, траулер упорно вспахивал встающие перед ним валы, и, когда Ильев вышел к очередной реке, он все еще маячил в пределах видимости.

Бухта, на берег которой вышел Ильев, дышала теснотой, холодом. В редкой, какой-то выщипанной, траве темнели скрученные, как веретена, вулканические бомбы. С надеждой (все, что он мог противопоставить тревоге) Ильев полез по хлюпающей дернине к ветхому тепляку, в котором могли оказаться продукты, оставленные пограничниками. Взобравшись наверх, Ильев выругался.

От тепляка остался только фасад, фальшиво и гордо сверкающий единственным сохранившимся в окне стеклом. Все остальное обрушилось, сгнило, и среди слизи, поганок и бамбуков таинственно мерцали пластмассовые японские игрушки, принесенные кем-то с пляжа. Вздохнув, Ильев пополз вниз.

Он знал, что те успеет дойти до Тятино засветло, и все-таки торопился, обходил непропуски, увязал в песке, равнодушно спешил мимо разбитых ящиков и разбитых шхун.

Еще за одной рекой он увидел высокий обрубистый мыс, над которым распластались горизонтальные кроны пиний — косматые, кривые, темные… Здесь, вспомнил он, месяц назад работала вторая маршрутная пара Гальверсона — Сон Мен Дин и Наталья. Он вспомнил о них с такой надеждой, что улыбка раздвинула его губы.

Овраг, поросший гигантскими лопухами, под которыми земля была совсем голой, вывел его на широкую поляну, в центре которой тяжело, как старый бесформенный гриб, наклонился к рыжей траве тепляк с крохотным окошком, забранным тускло отсвечивающим куском целлофана. Над крышей тепляка, на бамбуковом шесте, лениво развевалась выцветшая женская юбка, и Ильев подумал — Натальина…

Он подумал так потому, что и сам в свое время посмеивался над Натальей. Вечным ее спутником в поле был Сон Мен Дин, и каждой весной Наталья слышала одно и то же: ты забудешь за лето русские слова, ты нарожаешь на острове корейчат, ты поселишься в тепляке и будешь выращивать помидоры… Наталья только улыбалась. Корейчат она не собиралась рожать, помидоры были вообще не в ее вкусе, но от Сон Мен Дина отказываться она не хотела. И хотя Ильев знал обо всем этом, выцветшая юбка на шесте была почему-то воспринята им как знак Натальиного поражения.

Запалив изгрызенную крысами свечу, Ильев осмотрел тепляк. В центре стояла железная, заплывшая окалиной, дырявая, как старая сеть, печка. И таким же дырявым был потолок тепляка. Серебристые нити паутины свешивались с балок, было пусто и тихо.

Сумерки медленно опустились на остров. Сперва исчез океан, потом деревья, потом все окружающее. Хотелось есть, но последнюю банку тушенки Ильев берег. Устроившись на нарах, которые он покрыл травой, Илью внимательно вслушивался в запахи мятой гречихи, теплого песка, паутины. Звезды толкались в незалатанных дырах потолка, шелестела над низкой крышей темная на фоне звезд юбка.

Ворочаясь, Ильев пытался считать до ста, до тысячи, но сон не приходил, и не оставалось ничего другого, как смотреть на звезды и напоминать. И когда под утро в самую большую дыру заглянула Большая Медведица, Ильев все еще не спал. Он лежал и думал о женщине…

Глава вторая. ЛИДА ДОРОЖКА

В то время, в которое он вернулся, ее звали Лида Дорожка, и он привел Лиду на базу, чтобы показать «чудеса» — те, что окружали его на острове.

База геологов размещалась в деревянном бараке отремонтированном Разиным и Ильевым, и вокруг этой длинной нелепой постройки постоянно толклись местные гуси, телята и другая более или менее крупная живность. Однажды в раскрытое окно заглянул, приведя Наталью в восторг, огромный спокойный бык. Лоб у него был шерстист, приятен, не лоб, а лужайка, вымоченная росой. Вот глаза только подкачали у быка: мутностью своей они совершенно определенно выдавали его ограниченность.

Сквозь всегда открытые двери вошел однажды в комнату малорослый местный конь по кличке Парк. В отличие от быка держался он настороженно, и даже Наталье, протянувшей незваному гостю кусок хлеба, поверил не сразу. Но когда поверил, стал приходить. Правда, в комнату его больше не запускали.

И еще жили в бараке пауки самых разнообразных форм и расцветок. Как шестиногие бородавки, висели они под потолками, расшитыми крупной, почерневшей от времени планкой. Под пауками лениво, как вертолеты, метались и воздухе мотыли, покрытые липкой пыльцой и легкомысленными узорами. А за дощатой стеной, в нежилой стороне барака, устроили себе приют деревенские полуодичавшие свиньи. Кормились они рыбой и гребешками.

Поселившиеся в доме коты прыгали по нарам, сваливали на пол посуду, прятались в рюкзаках, раскачивались на пыльных марлевых занавесках. В дальнем углу время от времени появлялся пугающий своей неподвижностью полоз. Когда его будили и заставляли ползать по туго натянутой проволоке, Наталья непременно спрашивала:

— А он правда холодный?

Притворное ее удивление пропадало зря — никто не хотел проверять температуру полоза, несмотря на его вполне добрую репутацию. Больше того, когда полоз однажды упал в яму, даже Сон Мен Дин не захотел ему помогать. Так полоз и лежал в яме, пока не исчез. Сам ушел или кто-то ему помог — осталось загадкой, но Наталья все лето вздрагивала, стоило лишь ей наткнуться рукой на кусок веревки.

А вот кролик — находка Сон Мен Дина — был просто великолепен! Его расклешенные, как матросские штанины, уши и беспробудно-красные глаза изумляли даже Ильева. При появлении нового человека кролик надувался, пыхтел и делал вид, что его все боятся.

Что-то всегда падало, ухало, скрипело в глубинах барака, но люди и звери, населявшие его, одинаково считали его своим, а местных жителей хватал родимчик при одном только приближения к стенам, за которыми, по их мнению, нашел место самый жуткий островной вертеп. И, будто не желая ронять столь достойную славу, тут же постоянно крутился ласковый пес Потап — чаще всего возле печи, где было удобно делать плезир, то есть счастливо грызть добытую где-то утиную или гусиную лапу.

И еще в доме пахло кофе. Его варил Разин и не торопясь, с удовольствием, маленькими глотками пил чашку за чашкой.

— Не ходите к тумбочке, — предупредил он встревоженную Дорожку, — там с утра сидит какая-то гадость.

Дорожка нерешительно улыбнулась.

Ильев взглянул на Сон Мен Дина, строгавшего ручку для молотка, на нагло разглядывавшего стюардессу Разина, на застеснявшуюся вдруг Наталью и понял, что каждого из них терзает один вопрос — зачем он привел в их дом такую элегантную, такую голубую красавицу? Что она может тут делать? Чем ее можно занять? Что общего у нее с Ильевым?

Жара выжимала из воздуха влагу. Капли мутно собирались на обрывках обоев. Голые, обломанные тайфунами деревья торчали за окном — черные лестницы, не ведущие никуда. За ними в душном тяжелом мареве дрожали далекие голубые хребты Хоккайдо…

Дорожка смотрела на печь.

Печь была черная, кирпичная, выдержавшая немало землетрясении. Работала она только при южном ветре. Все другие заставляли ее задыхаться и судорожно впускать в комнату клубы едкого дыма. Вокруг печи, освобождая только проход к ней, тянулись застланные спальными мешками нары, на которых удобно было есть, курить, спать, проигрывать Потапа и зверей в нарты. И в этом знакомом, привычном до скуки месте вдруг очень чужой, очень далекой показалась Ильеву Дорожка. Все на ней было чужим: летная голубая форма, красивая сумка, золотой значок на груди, туфли, пилотка…

— У вас всегда так?

Дорожка не хотела сказать ничего плохого, просто ее немного раздражал Разин, так и не вставший с нар, но вопрос больно уколол Ильева.

Не стоило ее приводить, подумал он. В ее памяти останутся пыль, сажа, паутина, а то, что нам по-настоящему хорошо и удобно в этом доме, то, что нам почти постоянно приходится вот так жить, до нее не дойдет. Надо было остаться в порту. Там у самолета он мог бы смеяться, говорить глупости, дарить ей камни, икру, рыбу, пить привезенное ею пиво, и ничто бы не мешало общению… Рыбу на пиво, икру на газеты, вдруг подумал он. Смешной, неравный обмен… А разве есть равные обмены?.. Он сглотнул слюну и признался себе, что равных обменов действительно не бывает, ибо что значила какая-то икра пород счастьем появления на острове Дорожки?

Они пришли в барак по рулежке — по старым дырчатым металлическим листам, брошенным на болото. Даже это сейчас Ильеву показалось обидным. Он хотел бы вести Лиду не в такую кунсткамеру и не по рулежке… Но куда? Как? Этого он не знал, и в мокрой от пота рубашке, в обтрепанных заплатанных джинсах чувствовал себя неловким, громоздким, впрямь черт знает как познакомившимся с этой женщиной…

Он не смотрел на Дорожку. Ему не надо было на нее смотреть. Он слишком хорошо знал ее круглое лицо, ее темные волосы, стянутые невидимкой, ее губы, которые вполне могла украсить рекламу, ее глаза с влажным и темным блеском… И бог мой, как он ее любил! Ее плечи и грудь, обтянутые голубой формой, ее ноги и колени, к которым уже прикасался губами, даже ее темные волоски на щиколотках, из-за которых Разин сразу прозвал ее Мохноногой… Неуклюжее, странное слово, но даже в нем Ильеву виделся целый мир.

Пытаясь предотвратить оценки, которые в силу их случайности могли оказаться ложными, Ильев подозвал Потапа, представил его Дорожке, рассказал о жестоких карточных баталиях, в результате которых пес переходил из рук в руки, и, уже увлекшись, уже не обращая внимания на Разина и Наталью, стал показывать Дорожке губчатые желтые куски серы, белые, похожие на вспененные застывшие сливки обломки пемзы, поразительно яркие — от кровавых до белых как снег — опалиты. Еще он показал Дорожке коллекцию японских бутылок, собранную в маршрутах по океанской стороне острова, и Дорожка вдруг спросила:

— Может, тебе вина хорошего привезти?

Он замотал головой. Она, по-своему истолковав этот жест, засмеялась, и тогда Разин, удивленно подняв голову, грубо заметил:

— У нас вино есть. Правда, дрянь — бормотуха. Хотите попробовать?

Дорожка испуганно отвела глаза. Разин, огромный, всклокоченный, в расползающейся на плечах штормовке, ее пугал. И вообще присутствие посторонних ставило между ней и Ильевым стену. Они видели и слышали друг друга, улыбались и произносили слова, но по-настоящему их привлекала только одна надежда — остаться наедине…

С поля донесся рев турбин. Дорожка взяла со стола свою красивую сумку, вынула из нее галеты и пиво — три влажные, запотевшие бутылки — и улыбнулась геологам. Разин кивнул и потянулся за кофейником. Наталья растерянно попрощалась.

В порту было проще. Люди, окружившие самолет, не старались перекричать друг друга. Тут заранее знали, кто может улететь, а кто нет, и большинство толклось просто так, от нечего делать. Ильев ничуть не выделялся из их толпы.

— Дорожка! — заорал с крыла первый пилот. — Где тебя черт носит?

Заметив Ильева, пилот замолчал. Черные любопытные глаза уставились на штормовку, перебежали на летную форму Дорожки, вернулись на тяжелые сапоги Ильева, на его джинсы, на руки, небрежно сунутые в карманы. Видимо, пилот хотел что-то такое сказать, но в последний момент передумал, погнал Дорожку в салон, а к Ильеву обернулся совсем по-дружески.

— Слушай, старик. Поймай мне змею!

— Зачем?

— Надо! — пилот ударил себя и грудь. — Поймай! Я тебя месяц пивом поить буду! А из змеи я галстук сделаю!

«Сдам по́лоза! — развеселился Ильев. — Разбазарю кунсткамеру…» Ему и правда захотелось сделать это для пилота, но вместе с тем он ощутил ревность — ведь Дорожка многие часы проводила в общество именно этого парня! Сколько ходит по острову разнообразных анекдотов о чае, кофе и стюардессах!..

Пока он так думал, люк захлопнулся, трап отвели к сараю, и Ан-24, громыхая по рулежке, укатил за горб поля. Там он развернулся, взревел, и в шлейфе пыли взошел над головами толпы прямо в вечернее, все более темнеющее, как гигантская пластина слюды, небо.

Влажный ветер, тень вулкана, тревожные вспышки под крыльями самолета — все это было тоже любовью Ильева. Нежной, острой любовью, заставлявшей его внимательно всматриваться в небо и в горизонт, очерченный резкими силуэтами флаговых деревьев, — и так, пока самолет не исчез…

Он вернулся домой, с грустью понимая невероятную и все же реальную вещь — б е з  Д о р о ж к и  н а  б а з е  б ы л о  у ю т н е й. Все было свое, ничего не надо было стесняться и ничего никому не надо было объяснять.

Сон Мен Дин и Наталья раскладывали пасьянс. Разин разбирал образцы и, кажется, собирался заварить еще один кофейник. Коты шныряли по полу, как лягушки с подвязанными под зад камнями. По молодости лет они были так неуклюжи, что непонятно было — удовольствие или боль доставляют им игры?

Ильев провел пальцем по столу.

Пыль… Въедливая курильская пыль…

Всю жизнь ему хотелось жить в городе, жить в чистоте, в спокойствии, в определенности, но так получалось, что большие города оставались за спиной, а он попадал в глухие поселки, ремонтировал плохие дома или ставил палатки, а потом вел маршруты, спутниками в которых были для него Разин, Сон Мен Дин, Наталья… Лида Дорожка быть его спутником не могла. Это он понимал, но не хотел этому верить.

Глава третья. ИЛЬЕВ

Утро наступило влажное. Чувствовалось, что день будет душный. Заперев тепляк, Ильев спустился на берег, на ходу сорвал с куста ягоду шиповника, сунул в рот. Шершавая кожица прилипала к губам, пальцы пахли розовым маслом. И так тихо было вокруг, что невозможно было не почувствовать нежность утра, сгоняющего с выстриженных мышами полян молочные обрывки влажного и густого тумана.

Солнце поставило над вулканом крутую радугу. Там, где она пестрым концом опускалась в океан, вода приобрела церковно-золотой цвет, какой Ильеву приходилось видеть на старых иконах, выставленных однажды в городском музее, — странный, ни на что не похожий цвет…

Океан выкатывал на песок длинные шлейфы нежной пузырящейся пены, а вдали морщился, и волны там бежали мелкие и кудрявые, как овечки. Кое-где они сорганизовывались и подходили к берегу одним валом. Он вздымался, растирал песок, крутил его, мутнел, наконец, рушился. От него, уже разбитого, бежали к ногам Ильева лохматые языки.

Ильев знал, что с мыса можно увидеть буи рыбацких сетей, но не увидел их. И вообще ничего тут не говорило о людях, только ветер шумел, да хлюпала в базальтовых перемычках вода. И, торопясь, надеясь, Ильев шел к поселку, инстинктивно чувствуя, что его ждет там разочарование… Так и случилось — в поселке были только бочки с солью и полуразложившиеся сельдяные акулы. Рыжие, ненужные вещи, пустые ветхие дома… Ни души. Океан лениво выкатывался из марева — посмотреть на тоску Ильева.

На береговой террасе тоже были пусто. Звенели крупные комары, глухо поскрипывали над кладбищем ели. Единственная улочка между домами наглухо заросла лопухами, свесившими к земле свои гигантские вялые уши. От них пахло, как в полдень, но до полдня было еще далеко. И как бы в насмешку под Ильевым на дверях искалеченного тайфуном домика было крупно написано: «Гражданским и прочим лицам вход воспрещен!».

Он толкнул дверь и, ни к чему не притрагиваясь, прошелся по комнатам. Пахло затхлостью. На железных койках валялось то, что раньше было постелями. Стены от пола до потолка были оклеены выцветшими листами, выдранными из японских книг. Он ясно различил на выцветших листах изображения широкоплечих самураев, обряженных в кимоно, и идиллические храмы, отражающиеся и плоской воде.

Отмахиваясь от комаров, Ильев спустился на берег. Этот поселок давным-давно был оставлен людьми, даже рыбаки и те покинули свою стоянку. Только голотурия, покрытая щеточками нежных ресниц, вдруг глянула на Ильева из груды водорослей. Она была теплая, тяжелая, но Ильев знал ее вкус и не стал над ней нагибаться.

Потом он поймал краба. Линялый, почти пустой, краб в еду не годился, и, не желая больше терпеть, Ильев съел остававшуюся у него тушенку, растянув праздник на полчаса.

Продуктов у него больше не было. Была надежда — на Саратовку. Он верил, что в Саратовке есть люди.

Тропа еще раз вывела его к кладбищу. Не останавливаясь, он прошел мимо базальтовой стелы, разрисованной иероглифами. Бамбук, комары, жара — все тут было так настроено против человека, что Ильев обрадовался, увидев перед собой океан. И океан Ильеву обрадовался — обдал водой, бросил под ноги битую рыбу. Раздавленные луковицы, испорченные предметы — добыча с ограбленных океаном судов — валялись повсюду, а в дельте ручья нашлась разбухшая до неимоверной толщины книга. Ильев не подобрал книгу. Он подобрал сморщенную ягоду шиповника и бросил ее в воду. Океан принял игру — выкинул ягоду обратно.

И так они и шли, перебрасываясь ягодами шиповника, банками, пустыми бутылками…

Далеко один из-за другого стали появляться смутные очертания мысов, и, перешагивая через камни, скользя на водорослях, увязая в песке, Ильев ускорил шаг.

А океан был рядом. Прислушивался, шумел, бросался под ноги, отступал и вдруг, запутавшись в ослизлых и серых камнях, взрывался фонтанами, обдавая Ильева и голый песок каскадами брызг и пены.

Присев отдохнуть, Ильев машинально начертил на песке имя Дорожки. Песок под его пальцами вспух, зашевелился, рассыпался, извергая мириады суетливых песчаных блох.

Ильев встал. Начинался прилив, несло холодом. Выпуклые лепешки холодной коды всплывали за полосой прибоя. Прошел час, и пляж стал совсем узким, не пляж, а песчаная тропа, прилепившаяся к скалам…

Когда Ильев подошел к Саратовке, вместо ветровых волн, грозивших тайфуном, по океану вновь катилась мерная зыбь. Узкие гребешки суетливо спешили, неслись, мчались к берегу и так же суетливо растворялись на широких отмелях. Под заходящим солнцем вода стада малиновой. Полые и коричневые водоросли стали малиновыми. И малиновыми стали панцири крабов, скелеты морских ежей, тяжелые голотурии, серые базальты, прозрачные ручьи. Из океана выглядывали малиновые сивучи и трубно гудели.

Ильев шел по малиновым горбылям, и чутье подсказывало ему, что в Саратовке он никого не встретит.

И в Саратовке правда никого не было…

Глава четвертая. ЛИДА ДОРОЖКА

В то лето, в которое мысленно возвращался Ильев, погода стояла не из самых лучших. Чуть только на купол вулкана, в тени которого находился порт, наплывал туман — полеты откладывали. На час, на два, на восемь, на сутки… Случалось, что самолет все-таки добирался до острова, но посадку ему не разрешали, и, покружившись невидимкою в облаках, он возвращался обратно, на Сахалин. Туман не пускал его к земле, выталкивал вверх, к звездам… Таких возвращений Дорожка не выносила. Томясь в тесной комнате стюардесс, она наводила порядок на столиках, распихивала по углам контейнеры с водой, но мысли ее все чаще и чаще возвращались к острову, который в пепельной мгле тумана оставался непостижимым и недостигнутым.

— Приходил Мятлев, — сказала Дорожке Розова, приглаживая щеткой длинные волосы. — Открытку тебе оставил с розочкой. — Она засмеялась и протянула Дорожке открытку, на которой и правда пышно расцвела роза.

— Он хороший парень, — рассудительно продолжала Розова, явно знакомая с содержанием записки Мятлева, но еще одна стюардесса, Уфимцева, прервала ее:

— Девочки! Что за тип сегодня со мной летел! Толстый, противный, с лысиной! Ругался, ворчал и — не поверите! — как мышь, шевелил ушами! Мы над Охой крутимся, посадку надо готовить, а ему то валидол, то пакет, то воды, то улыбочку! Кошмар!

— Зато ты вовремя вернулась, — заметила добрая Розова. — А вот Тоньке не повезло, она на Кунашире застряла. Ей геолог там надоел, тот, который, Лидка, тебя икрой и рыбой снабжает. Он тебе такую рыбину на этот раз передал, что Тонька как корова на весь эфир басом ревела. Сама слышала!

Дорожка не слушала.

Механически переставляя предметы на узком столике, она думала о том, что наконец-то ее заявление о переводе в Хабаровск подписано. Жаль оставлять девочек, жаль уходить с обжитой лилии, но Мятлеву тут не жить — жена загрызет… Все менять надо…

— Соня, — спросила она тихо, когда Уфимцева ушла, — Мятлев сказал — увидимся мы сегодня?

— Конечно! — Розова укоризненно уставилась на Дорожку: — Закружила голову парню, а у него семья…

— Семья! — возмутилась Дорожка. — Пожила бы ты с такой семьей! Застрелишься! Эта баба из Сережки все соки высосала… — И, сдерживая вдруг вспыхнувший гнев, Дорожка более мирно добавила: — Мне заявление подписали…

— А Мятлев?.. Он тоже уедет?

— После развода.

— Ладно, — вздохнула Розова. — Если ты что решила — сделаешь… Уехать вам точно надо. Куда у нас денешься? Будете каждый день с бывшей женой встречаться, а она ведь действительно так ядовита, что ее слюной радикулитчиков растирать можно… — Розова обняла подругу и зашептала: — Ну почему так получается, Лидка? Парней вокруг полно! Красоты тебе не занимать! А тебе все-таки Мятлев встретился… Любишь?

Дорожка кивнула:

— Люблю.

— Вечером он ко мне придет, — предупредила Розова. — И ты прямо ко мне иди. Только, Лидка, не лижитесь вы при мне. Мне в таких случаях плакать хочется. Я не завидую, просто мне в таких случаях плакать хочется… — И вдруг, вспомнив, спросила: — А как же тот геолог на острове, Ильев, кажется?.. Он же без твоего самолета жить не может!

— Так это же без самолета! — расстроенно улыбнулась Дорожка.

— Тонька говорит, что он теперь каждый борт встречает, думает, что ты прилетишь. Стоит у сарая, где ребята почту складывают, и молчит. Другие, те понастырней — к трапу лезут, под юбку заглядывают, а он в стороне стоит. Даже жалко, ей-богу…

— Представляешь, — сказала она, помолчав, — теперь ты будешь летать по большим линиям. Ты красивая. Ты еще и на международные выйдешь, только языки подучи, а то у тебя долгие звуки никак не получаются.

— Ага, — оказала Дорожка.

— И будешь ты на больших самолетах летать, не то что наши! Только пиши, а то мне без тебя грустно будет. Мне и сейчас грустно, будто ты уже уехала… Лидка! А если он вдруг не решится на развод, Мятлев-то? Вдруг он с женой останется?

— Не останется.

В этом Дорожка была уверена. Уверена до того, что грусть всходила в ней, как туман над островными портами. Она подумала вдруг о Хабаровске, о том, как она будет ехать на Саперную, а потом из окна увидит неоновый свет над Домом обуви… В комнате на Саперной она и познакомилась с Мятлевым… Кажется, так давно это было, а сроку-то без малого год…

Простившись с Розовой, она медленно опустилась по лестнице и прошла к остановке. В автобусе, хотя он был далеко не полон, подвыпившие моряки сгрудились за ее креслом — пришлось встать.

— Папа, — сказала Дорожка дома, — мне подписали заявление. Ты продашь дом?

Старик вздохнул. Он всегда старался скрывать чувства от дочери, но сейчас сдержаться не мог:

— «Продашь»! Продать — не построить! Ну почему у тебя все не по-людски? Почему у тебя все наперекор? Почему у тебя все не так?

— У всех так, папа.

— У всех? — переспросил старик сварливо. — Что-то я не замечал, чтобы «у всех» мужья чужие в гостях, как у тебя, штаны просиживали! Что-то я не замечал, чтобы «у всех» отцов от земли родной отрывали!

Дорожка не обиделась на отца. Он был отходчив, он все понимал. Просто в нем говорил возраст… И, подумав о том, что отцу и впрямь нелегко будет оставлять дом, в котором он провел почти тридцать лет, Дорожка почувствовала, что к глазам ее подступают слезы… Ну, правда, почему она такая? Почему у нее все не как у всех? И Мятлев у нее не герой. Не любит жену, боится ее, а с разводом тянет…

Слеза упала на руку. Дорожка осторожно вытерла платочком глаза и заглянула в зеркало. Она знала, что совсем неплоха собой, но зеркало вечно ее разочаровывало. В шепоте Ильева, в словах подруг, в призваниях Мятлева она принимала саму себя несколько отвлеченно, будто все это относилось не к ней, но, оставаясь наедине с зеркалом, она искрение отказывалась понимать, что в ней видят мужчины, чему завидуют и к чему ревнуют в ней женщины?

Успокоившись, она написала сестре: «Буду в Елани в воскресенье. Жди. Лида». На обороте открытки был изображен альпинист, и Дорожка сразу вспомнила об Ильеве. Хорошо, что он будет на острове, когда я отправлюсь в Хабаровск, подумала она. Она не желала Ильеву ничего плохого. Напротив, он нравился ей, и ей нравилось его наивное умение подносить подарки. Вот только дом, в котором он жил с этим ужасным Разиным, ей не нравился. Особенно пауки и ужасный, похмельного вида кролик. Мятлев бы такого выбросил…

Может быть, именно в этом разница между Ильевым и Мятлевым?

И тогда Дорожке стало по-настоящему грустно. В Мятлеве, правда, не было того, чем с избытком владел Ильев — нежности. Первобытной и первозданной нежности. На мгновение Дорожка поймала себя на том, что ей хотелось бы владеть и тем и другим: нежностью Ильева, упрямством Мятлева, настойчивостью Ильева, силой Мятлева… Но так не бывает… Дорожка вздохнула…

Так она сидела и думала, а за окном моросил мелкий дождь, да шатался под ветром фонарь, не столь дающий, сколь отнимающий свет у этого осеннего, этого островного мира.

Глава пятая. ИЛЬЕВ

Он проснулся совсем разбитым, и его напугала густая красная сыпь, выступившая на руках и на бедрах. Сыпь вызывала неимоверный зуд, и он не сразу понял, что это всего лишь следы колючек, в которых он плутал целый день. После Тятино и Саратовки Ильев надеялся только на Добрый Ключ. Рыбаки есть рыбаки — рыба ушла, и они ушли, а геологи, по крайней мере их камералка, более или менее привязаны к одной точке…

Давно угадывавшийся тайфун самым краешком, но задел остров. Ветер нес снежные, как арбуз на изломе, клубы тумана. Мельчайшие пузырьки влаги пропитали все. Океан в бешенстве мотался вдоль берега, бился о скалы, а сверху на него один за другим срывались с обрывов тяжкие струи разбухших от дождя водопадов. Их жесткая пыль еще сильнее сгущала туман, и Ильев с трудом находил путь в этом не прерывающемся ни на секунду дожде, в этом гуле ручьев и чавканье всасывающихся в океан воронок.

Тропа вывела Ильева в лес — грязный, сырой, забитый зеленой трясиной и вялыми лопухами. На невысоких буграх и темное траве прятались алые ягоды клоповника. Ильев с наслаждением ел их, захватывая горстью на ходу, почти не останавливаясь.

Читая ленивые следы медведей и бойкую скоропись лис, он шел усталый и мокрый и чувствовал себя одним из окружавших его деревьев. Мир без океана был глух, шум наката отдалился, все шумы теперь были связаны с лесом.

Люди всегда идут к людям, думал Ильев. Можно забить себе голову идеями Торо, уйти в пустыню, уединиться — все равно в глубине души даже пустынник живет предчувствием встречи с людьми. Люди всегда идут к людям. Как бы и чем бы ты ни обманывал себя, все, что ты делаешь, ты делаешь для встречи с людьми, а значит, и для людей.

Ильев шел и пытался представить время, когда ему не надо будет спешить, отгоняя мысли о больном Разине, когда можно будет привести в порядок одежду, тело, мысли и вспомнить, как все это с ним происходило… Только заранее надо уяснить, сказал он себе, что никто никогда ничего не теряет. И я сейчас ничего не теряю. И раньше ничего не терял. Тех дней, проведенных с Дорожкой, мне тоже не надо жалеть. Судьба подарила мне встречу с красивой женщиной, и с этой женщиной мне было хорошо. И если я и потерял ее, жалеть об этом не надо. Даже думать, что те дни были для меня потеряны, несправедливо.

А разве справедливо, спросил он себя, что больной Разин валяется на плоском берегу безымянного ручьи? Разве справедливо, что Наталья стесняется своей любви к Сон Мен Дину? Разве справедливо, что я таскаюсь по островам, на которых все, что есть от той моей прежней жизни, — воспоминания?..

Эта мысль показалась Ильеву обидной. Он вспомнил, в каких краях провел последние годы. Лето шестьдесят седьмого — на Симушире. Лето шестьдесят восьмого — на Матуа. Лето шестьдесят девятого — на Камчатке и на Онекотане. Лето семидесятого — на Итурупе… Точнее было трудно сказать. Правда, можно было привести координаты…

Наконец он вышел на берег. Океан был медлителен, плавен, свеж. Только в камнях, начиная мутнеть, ломаться, он вскидывался и шел на берег зеленоватой стеклянной стеной. А над океаном, на фоне обмытого ветром неба, Ильев увидел вулкан, увенчанный идеально точным конусом, который цвел в ранних снегах, как сахарная, выточенная на станке пирамида.

Пляж уперся в непропуск.

Камни, по которым надо было пройти, заливались мутными струями. Когда волна уходила, камни взрезали воду, как ржавые ощеренные клыки. Потом над ними снова смыкалась вода, и клочья пены с шумом взлетали вверх.

Выждав, Ильев прыгнул на ближайший камень. Но проскочить опасное место он не успел. Ледяной холод вала прижал его к шершавой скале, вымочив насквозь штормовку и брюки, залил сапоги, и, разозленный, прыгнув на обнажившийся песок, Ильев показал океану язык. Океан ответил ему тем же, только язык у океана был гигантский, стремительный, окаймленный шипящими нежными пузырьками.

Выжав одежду, Ильев направился дальше и за высоким каменистым мысом, над зарослями берез, увидел бамбуковую мачту лагеря геологов на Добром Ключе. То, что он не увидел флага, наполнило его отчаянием. И отчаяние это сбылось — широкая поляна была пуста, на месте палаток лежали венцы использованных срубов, аккуратно сложенные в ящик пустые консервные банки и забытое кем-то ржавое мятое ведро.

Ильев медленно шел по бывшему лагерю… Тут жил Гальверсон. Тут радист… Тут я у Рыбакова чай пил… Тут гегемоны посмеивались над практикантками…

Над густыми кустами шиповника всплыли неожиданные светлые клубы. Ильев вздрогнул. Но это был не дым. Парили источники, заключенные в бетонные ванны. Ильев пошел к ним. Он не хотел проводить ночь в брошенном лагере. У океана, не связанный со случайными вещами, он чувствовал себя менее одиноким. И там у него была надежда.

Подобрав с тропы обломок зеркала, Ильев рассмотрел свое исцарапанное лицо. Загар сжег кожу, глаза покраснели, их резало как песком — видимо, от напряжения лопнуло несколько мелких сосудиков…

Вода в ванне была теплая. Раздевшись, Ильев перешагнул каменный борт, погрузился в воду, осторожно провел ладонями по бокам, по бедрам, по щиколоткам, с радостью чувствуя, как оживает сухая кожа.

Вода пахла серой.

Вытянувшись в ванне, чувствуя, как холодит воздух выступающие из-под воды плечи, Ильев замер. Звезд в небе было так много, что он будто проваливался в их скопления, чувствуя себя совершенно одним, но — странно! — не одиноким. Может быть, потому, что океан и свет звезд не унижали. И не рождали страха.

Остров замер, даже лисы не тявкали. Неужели, подумал Ильев, где-то здесь, на острове, есть люди?

— Есть! — сказал он себе.

И люди на острове правда были.

Но почему они тут? Почему тут Разин? Почему тут Наталья, Сон Мен Дин, Гальверсон, другие?..

Белит ты — Разин, ответил Ильев сам себе, точнее, попытался ответить, то ты находишься тут потому, что развелся с женой и хочешь сменить все свои привычки, весь образ своей жизни. Если ты — Разин, ты находишься тут потому, что тебе надо скопить новые силы, новые мысли и даже деньги, на которые остров не жаден. Если ты — Разин, тебе все равно, где ты находишься, на острове или в горах. Важно другое — найти выход в новую, совершенно иную жизнь…

Если ты — Наталья, то остров — твое спасение. Если ты — Наталья, остров для тебя всё. Он нежно спрячет в лесах и бухтах те слова, которые так трудно произнести в городе… Если ты — Наталья, тебе ничего не надо, потому что у тебя есть всё, и ты знаешь — почему ты именно  т у т, как знает это тот же Сон Мен Дин — веселый кореец, мастер готовить кук-су, человек, никогда не выезжавший за пределы Сахалина и Южных Курил…

Если ты — Гальверсон, ты находишься тут потому, что можешь кем-то командовать, можешь делать какие-то вещи, кажущиеся тебе единственно правильными, и — главное! — от всего этого получать удовольствие. Если ты — Гальверсон, ты знаешь, что тебе  н у ж н о  брать шлихи, бить ксенолиты, описывать обнажения, а домой привозить фантастические корни, из которых можно изобретать кресла или японские поплавки, идущие на абажуры…

А ты?..

Ильев прислушался к сердцу и понял, что пора вылезать.

Мокрая кожа сразу уловила прохладное дыхание океана, В далекой-далекой его мгле вздрагивали бесчисленные красные и фиолетовые огни — шла по своим делам сайровая флотилия.

Запах травы мешался с запахом серы. Ильев молча втягивал в себя этот запах и смотрел на спор звезд и огней. Океан в этот спор не вмешивался…

Глава шестая. ИЛЬЕВ

Утром океан был, как романы Бальзака, — велик и скучен. И, глядя на его серую протяженность, Ильев понял, что может еще долго не встретить людей.

Есть ему теперь почти не хотелось. Просто желудок стал тяжелым, чужим, ладони потели, под ложечку ударяла острая неожиданная боль.

Бамбуки сменялись рощицами берез, с веток которых, как дряхлые, напитанные водой губки, тяжело обвисали пряди лишайников. Накладываясь на березовую белизну, пылали багровые листья лиан, кровавыми сердечками усеявшие жесткие стволы умирающих, задушенных ими деревьев. Листья лопухов, впрочем, первыми почувствовали приближение осени — их нежная полупрозрачная зелень пылала рыжими подпалинами. Запах запустения и палой листвы пропитывал крепкий воздух.

Только из-за усталости Ильев не сразу заметил торчащие из песка узкие обсидиановые наконечники. Наконечников было много. Они походили на сухие узкие листья. Айн — человек — жил тут когда-то. Стрелял птицу, колол сивучей. От жары и тайфунов укрывался в рощах. Никуда не бежал с острова, не искал других островов. Весь мир для него находился тут, среди знакомых бухт, заливов, перешейков. Здесь был дом айна и другого дома он не хотел.

Ильев посмотрел на наконечник, потом на свои руки и усмехнулся. Кожа на руках была шершавая, грубая, темная, но этими руками можно было касаться и женского тела и микрометрического винта… Но не потому Ильев усмехнулся, что вспомнил женщину или микроскоп, а потому, что сделать наконечник стрелы он, наверное, еще мог, другое дело — удалось бы ему выжить, если бы он узнал, что его мир ограничен берегами острова?.. Ильев покачал головой. Он уважал даже вымерших островитян. Но ему, Ильеву, нужны были  л ю д и.

Он вздохнул. Над ним и над океаном кричали чайки. Скалы над пляжем высились хмуро и неприступно. Мокрый песок садился под ногами, следы сразу заплывали водой.

Ильев знал, что в этих местах должна быть старая дамба, и, когда небо стали совсем медным, он действительно увидел ее — серые, разбитые океаном глыбы, рядом с которыми на пенящихся, встающих над лодок рифах белели покрытые водорослями и налетами соли скелеты двух кавасаки. С мачты ближайшего свисал выцветший изодранный вымпел.

И тут, отведя взгляд от дамбы, Ильев увидел вертолет. Зеленая машина, наглухо задраенная, мощно ревела и неуклюже пыталась подпрыгнуть над берегом. Вертолет был метрах в двухстах, и Ильев сразу увидел занявшуюся под его винтами бурю. Щепки, листья, песок летели во все стороны, ветка берез гнулись и прыгали, как испуганные птицы.

Ильев закричал.

Размахивая руками, бросив рюкзак, он бежал по вязкому песку, сознавая, что он опоздал, что бежать бесполезно, и все же надеясь, надеясь, надеясь…

Только когда вертолет подпрыгнул, накренился, сделал круг и ушел за низкий, прикрытый обрывками туч перевал, Ильев остановился, чувствуя боль в сердце и противные струйки пота на лице, пол мышками, на спине.

Идиот, сказал он себе. Если хочешь попасть в зеленую машину, надо бежать от нее. Делать вид, что ты ее боишься. Только тогда люди с зеленой машины возьмут тебя… Идиот!

Но что корить себя? Бывают обстоятельства, когда самый сильный человек не может совершить того, на что способен в другое время любой из смертный…

Он говорил это, возвращаясь за рюкзаком, а океан грохотал камнями, будто гигантские жернова крутил, бугрился, выбегал из-за скал, пытался сбить его с ног, смять, унести, и слышно было, как вода и песок шипят, вытекая из-под сапог Ильева. А когда все это не удавалось, океан бессильно откатывался, длинными белыми языками вылизывал взбитую кромку пляжа.

Ильев торопился.

Но сердце торопилось тоже, и на плоском мысу, глубоко вдающемся в океан, ему пришлось сесть. Поляну занимала россыпь поздних снежных ромашек и кустов магнолий, тускло отсвечивающих глянцевитыми стволиками. За мысом торчали из воды кекуры, выбеленные гуано. Бакланы и чайки заселили каждый выступ, сварливо перекликались, таскали из волн рыбу. В этом ералаше никто не следил за Ильевым, и, пользуясь этим, он вошел в холодную воду. Скала встала над ним как башня. С ее выступов свисали осклизлые сизые пленки. Круглоглазый баклан, склонив набок встопорщенную голову, с любопытством уставился на Ильева. И, дивясь собственной жестокости, Ильев убил баклана. Птицы взлетели, осыпая человека ругательствами.

Но Ильев на них не смотрел.

Разведя костер, он долго жарил баклана, глотая густую невкусную слюну. Мясо, жилистое и крепкое, пахло рыбой, и после первых глотков Ильева вырвало. Он подождал минут пять и снова набросился на баклана, терпеливо снося режущую желудок боль.

Океан качало.

Вода взрывалась, вставала мутными фонтанами. Сивучи раскачивались на валах, как толстые непрозрачные бутылки. Мошкара столбиками толклась над сырыми завалами.

Когда-нибудь, сказал себе Ильев, я буду вспоминать эти фонтаны, вопящих птиц, одиночество, сивучей. Но тогда мне будет легче. Океан, холод, дожди, боль — все это не будет вызывать разочарования. Это будет во мне, — пережитое.

Он сел на теплый камень и внимательно прислушался к боли под левой лопаткой. Он пытался определить, когда боль достигает максимума. Он боялся и прислушивался к мельчайшим вариациям боли, а мышцы тянуло, и странная пустота расползалась по всему телу. Вспотеть, думал он, надо вспотеть, тогда сразу станет легче… Но вспотеть он не мог.

Он прислушивался к боли, смотрел на низкие тучи и ждал. Он уже знал, как это бывает — жгучая вспышка и рвущееся из груди сердце…

Так он сидел, пока сердце до перестало быть чужим и тяжелым.

Тогда он осмотрелся.

Вокруг него и ниже по берегу раскиданы были ржавые зубчатые колоса, коленчатые валы, обломки деревянных шпангоутов. Кое-где виднелись ямы, явно вырытые недавно. Ильев понял — именно сейчас надо встать и опять идти.

Глава седьмая. ЛИДА ДОРОЖКА

Даже горькие воспоминании могут поддерживать. И в том времени, в которое он опять вернулся, он стоял во дворе, придерживая рукой скрипучую калитку и пытаясь убедить себя, что именно таким и представлял дом Дорожки.

Но он был смущен.

Дом ничем не отличался от других, тесно окружавших аэропорт, был разве что шире, да возле сарая росли тополя. Сытая корова, подняв голову, лениво смотрела на Ильева, и с губ ее тянулись, отклоняясь по ветру, стеклянные струйки слюны… Только сейчас Ильев подумал, что у Дорожки могут быть братья — ведь должен был кто-то ходить за коровой, готовить сено, следить за домом… Но когда на крыльцо вышел старик, Ильев понял, что это единственный мужчина, ведущий хозяйство Дорожки…

Старик был одет во все ношенное, но аккуратное. Он не поздоровался с Ильевым, только посмотрел на него. За долгие годы старик привык ко многому — к гудящим в воздухе самолетам, меняющимся соседям, странной работе дочери; только мужчины, время от времени пытавшиеся пройти в его дом, пугали и настораживали его. В каждом из них онинтуитивно угадывал обидчика, и Ильев ничуть не был исключением. Чем, собственно, отличался он от того же Мятлева, бросившего жену и приставшего к его дочери?.. Старик вздохнул — ничем… Впрочем, он допускал, что такое мнение может быть несправедливо. Но к несправедливостям он тоже привык. Разве справедливо было то, что под Минском у него погибла жена, а сам он прошел всю войну без ранений? Разве справедливо было то, что дети соседей работали в школах, конторах, детских домах, а его дочь часами моталась в воздухе?..

Старик смотрел на Ильева и думал, что дочь, возможно, может радоваться этому человеку. Но его Ильев не радовал, и старик молча решал: лечь, сказавшись больным, или заняться хозяйством, то есть бесцельной беготней, громыханием посуды, что, разумеется, отвлекало бы «гостя» от его дочери…

А Ильев ждал.

Он так долго в тот год торчал на островах, так долго искал попутной оказии, что до последней минуты не верил во встречу… Я не уйду, сказал он себе, догадываясь о мыслях старика. Я не могу уйти… Он уже любил этот деревянный дом, и некрашеный штакетник, и тополя у сарая. Он уже любил невыразительную корову и неразговорчивого старика. Даже метлу с кривой ручкой любил и любил потемневшие, сваленные посреди двора горбыли… Но больше всего он любил Дорожку, которая, несомненно, была центром этого прекрасного мира и сейчас вышла на крыльцо, закрывая щеки от ветра высоким вязаным воротником пальто.

— А я тебе газеты отправила! — удивленно сказала она.

Ей трудно было поверить в появление Ильева перед самым ее отъездом в Хабаровск, но она не растерялась. Больше того, ей было приятно… А Ильев смотрел на нее и жалел только об одном, что не он, а кто-то другой получит теперь на острове посланные ею газеты…

— Ты уходишь? — спросил он.

— Не надолго, к сестре, — суеверно надеясь на что-то, сказала Дорожка. — Ты подождешь?

Он кивнул. Он ее любил. Все, что мучило его в долгие вечера на острове, ушло. Улыбка тронула, исказила губы, но Дорожка эту странную улыбку могло и не заметить — смеркалось.

Он не стал провожать Лиду. Вошел в дом, спросил у старика стаканы. Холодильник ласково пофыркивал у дверей. Наклейки самых разных авиакомпаний мира — Интерфлюг, Малев, Джал, Люфтганза, ЮАТ, Лот, Таром, Пан Америкэн — были приклеены на стене… Никогда потом Ильев не мог вспомнить, о чем он говорил со стариком. Все в нем слилось в ожидание, главной мыслью которого была такая: в мире всегда будут большие леса и люди, которые в них уходят; в мире всегда будут глубокие небеса и люди, которые в них уходят; и в мире всегда причудливо и непонятно будут сплетаться пути самых разных людей…

Так он думал, а на часах, стоящих на комоде, минутная стрелка трижды обошла круг.

Они допили коньяк.

В ночи ревели самолеты поздних рейсов. Разин сидел в своей комнате в Южно-Сахалинске и прикидывал сроки возвращения на материк. Сон Мен Дин разговаривал по телефону с Натальей, путал от волнения русские и корейские слова. Гальверсон сооружал кресло из совершенно фантастического плавника. Люди ложились спать, разговаривали, читали, обсуждали прошедший день, думали о новом…

— Не придет она, — глухо сказал старик. — Из Елани пешком не пойдешь, а такси она брать не станет…

Ильев оделся.

Он чувствовал беду, больше — он знал, что она случилась. Ему показалось, что он ждет очень давно — вечность.

Он заторопился, чувствуя неприязнь старика, и вышел во двор.

Шел дождь. За неприкрытой створкой ставня было видно, как старик пытается слить остатки коньяка в один стакан. Ильев повернулся и пошел по дороге.

Потом он остановил машину.

Счетчик тревожно отсчитывал секунды, В Большой Елани, лежащей между аэропортом и городом, Ильев попросил водителя остановиться. Горбатые спины деревянных домов смутно вырисовывались в сыром мраке, и чувствовалось, как холодно и сыро будет под утро.

Счетчик стучал. Водитель удивленно посмотрел на Ильева:

— Поедем?

Ильев не ответил.

Потом кивнул…

Глава восьмая. ИЛЬЕВ

Он спал на палубе разбитого катера, подстелив под себя пустой рюкзак и штормовку, но ему все равно было холодно.

Во сне он обрывался в овраги, сердце бились часто и больно, но все это смешивалось в нем с другими снами — об ожидании.

Когда он вышел на берег тихой речушки, окруженной сонными бамбуками, навстречу ему вышла лиса. Она долго смотрела на Ильева, подрагивая игрушечным носом, потом медленно пошла к вершине мыса.

Хромая, вспугивая птиц, шурша листьями и песком, Ильев пошел вслед за ней.

Внизу под мысом по ржавой, поросшей вялыми лопухами рулежке ходили люди. Ильев долго, волнуясь, смотрел на них. Он еще не знал, что возвращаться к Разину не придется. Он еще не знал, что Разина подобрал военный вертолет. Но, подумав о Разине, он заспешил, заторопился и, сползая с мыса, несколько раз упрямо сам себе повторил:

— Видишь, я ведь говорил, что непременно приду к людям!

ДВОЕ

С. Ларину

Часть первая. ГЛУХОЕ МЕСТО

1.

— Вот и ладушки! — сказал Гусев.

Рюкзаки и вьючники плотно легли между койками, заняв почти весь кубрик, но к иллюминатору можно было еще протиснуться. Во всех отделениях шхуны, пережившей капитальный ремонт, стоял густой запах краски, олифы, жженого железа. С палубы слышался грохот шагов и ударов.

— Куда ни ткнись, перепачкаешься! — выругался Тасеев. — Что будем делать? Ложиться вроде бы рано. А в город идти, — ты же знаешь этих флотских! Ударит им в голову, и уйдут без нас. Ищи потом новой оказии.

Но Гусев, оказывается, все решил:

— Только на берег! Краски еще нанюхаемся… А с чифом я гомонил — без нас это корыто с места не сдвинется!

Тасеев пожал плечами.

Спустившись на пирс, они сразу попали в деловую суматоху крупного порта. Огромные краны таскали по воздуху аккуратные пучки бревен. Платформы, громыхая, влекли на себе штабеля ящиков. Сирены выли. В проездах рычали грузовики.

— Вот тебе проблема маленького человека! — прокричал Гусев. — Будешь стоять — задавят, побежишь — вовсе не выживешь! Жуть! — Он увернулся от грузовика и потащил Тасеева к лазейке в стене, глухо окружавшей портовые склады.

За стеной начинался город. Железнодорожная ветка, заляпанная известью и мазутом, уходила за корейские домики, над которыми как хворостинки торчали жестяные трубы манчжурок. Еще выше, над городом, вздымались береговые террасы, как иллюстрация из учебника геологии. А еще выше цвело голубизной весеннее небо.

— Сережа, — сказал Тасеев, — давай зайдем на почту.

Теперь уже Гусев пожал плечами. Он сентиментов не признавал. Давать телеграмму, не отойдя от берега, было, на его взгляд, нелепо. Но с Тасеевым он не спорил, и, как оказалось, не зря — почта была закрыта.

— Плюнь, — посоветовал Гусев. — Радиограмму пошлешь! И давай поспешим — ресторан тоже не круглые сутки работает!

Будто взяв след, он бросился по хорошо изученному маршруту, ведя за собой Тасеева и не чувствуя себя больше гражданином города. Приятно было знать, что пивные и газетные ларьки, ухающая на углу паровая баба, пыльные скверы, пакгаузы с короткими, но ясными изречениями на стенах уже сегодня останутся за широкой полосой Охотского моря. Ради этого стоило побегать, поработать, покряхтеть! Гусев ухмыльнулся — вот Гальверсону и Ильеву не повезло. Сидят они сейчас над микроскопами в осточертевшей за зиму лаборатории и проклинают весь свет! И правильно, и поделом — отчеты следует сдавать вовремя! Весна… Поле… Если повезет, может, и гранитоиды найдем с Тасеевым… Нашел же Ильев нечто подобное, а почему им вдруг не повезет?..

Прижимаясь к заборам, чтобы встречные грузовики не окатили их грязью, они выбрались на Пять Углов и по булыжным ступеням поднялись на рынок, где хозяйничали черноволосые кореянки. Ноги у них были круглее колес, и Гусеву снова стало весело. Бодро и уверенно шел он вдоль лотков, принюхиваясь к резкой ароматам кимчи и проперченных салатов. Навага его не заинтересовала, кальмары тоже, а вот корюшки он взял несколько пучков и тут же кинулся к дымящему ведру, доверху наполненному еще горячими креветками.

— Мадам, — попросил Гусев кореянку, — заверните мне эти. — Он выбрал из недра самых крупных чилимов и бросил их на бумагу.

— Не надо выбирать, бери всякий! — возразила хозяйка.

— Мне нужен именно этот «всякий», — возразил в свою очередь Гусев. Чилимы, выбранные им, были красные, толстые — настоящие чилимы, а не какая-нибудь майская мелочь!

— Вот и ладушки! — оценил он свое приобретение и повернулся к Тасееву: — А ты что, на похороны собрался?

Тасеев вздохнул.

Может, догадается? — думал он о своей жене. Догадается, возьмет такси, в Корсаков приедет?.. Да нет, не догадается… Валя верит в порядок… Она, наверное, считает, что мы давно уже в море… Ах, Валька, Валька, как неладно все получилось!.. Догадайся, прикати в порт, есть еще время… И какого черта понадобилось перед отъездом тащиться к Гусеву. Сидели бы дома, говорили о чепухе… Так нет — «к Сережке хочу, попрощаться хочу, напомнить, чтобы вы носки стирали, а не выбрасывали…». Вот и попрощались! Слово за слово, и ссору даже Гусев не предупредил…

Занятый своими мыслями, Тасеев умудрился не заметить перебранку Гусева со швейцаром, которому не понравился их походный вид. Только окно, за которым видны были буксиры, суетливо шныряющие по бухте, отвлекло его на минуту.

— Пей пиво! — приказал Гусев и высыпал чилимов на предложенную официанткой тарелку. — Пива, Юра, мы не попробуем теперь долго…

Он так произнес это «долга», будто у него зубы болели.

Взяв креветку, Тасеев оборвал плавники, содрал панцирь, проглотил тугой вкусный мускул. И тут же на плоской эстраде застонал оркестр. Гусев с презрением прислушался:

— Эти холодильники, что хлопают вдоль стены, гораздо интереснее их ударника!

Посмотрел на Тасеева, улыбнулся и добавил:

— Старик, рейс будет на все сто!

— С чего вдруг?

— По твоей физиономии сужу. К добру, когда она у тебя так перекошена!

Тасеев вздохнул. Смотреть, как Гусев уничтожает кальмара, было неинтересно. Он перевел взгляд на большую, белую, холодную официантку, но Гусев перехватил его взгляд и тут же шепнул:

— Неужели она и в любви такая?

Выдает же природа людей! Тот же Гусев, собственно, ничем не лучше был флегматичной официантки, разве что поживее. Лицо у него было грубое, резко высеченное, борода мощная, черная, уши, что у сатира! Когда Гусев появлялся в компании, кто-нибудь из геологов, чаще всего Ильев или Гальверсон, всегда его задирали: «Ребята, о чем угодно, но об ушах сегодня говорить не будем!» Это произносилось так значительно, что все смолкали и с большим подозрением начинали смотреть на Гусева. Но Гусев не смущался: «Подумаешь, уши! Тоже тема! Я вот про карлика знаю быль…»

Гусев был необидчив.

— Сережа, — пожаловался он, — почему я должен один наделять душой этот накрахмаленный холодильник? — он кивнул на официантку, чопорно проносившую огромный поднос, и ухмыльнулся: — Проснись, все в ажуре! Оказия есть, пиво пьем, корыто нас дожидается. А Валька… Так милые ссорятся — только тешатся…

Тасеев окликнул официантку. Она подошла, и пивные бутылки сразу покрылись изморозью.

— Пожалуйста… — начал Тасеев.

— Вина принести?

— Нет! — заторопился Тасеев. — Не вина. Телеграмму надо отправить, а почта уже закрыта. У меня бланк ость, я текст напишу и деньги оставлю, а вы, пожалуйста, отправьте ее, как только сможете…

— В море уходите?

— Да, на острова. Через час.

— Я не почтарь, а торговый работник!

«Мышка-норушка ты», — хотел вмешаться Гусев, но пожалел друга.

Впрочем, официантка не ушла. Собрала посуду, посмотрела на Тасеева. Молодой, подумала она, а залысины до ушей. Переживал, наверное, много или на подводных лодках ходил. От этого, говорят, тоже лысеют…

Тасеев заполнил бланк в положил на стол.

— Вот, — сказал он.

— Три копейки слово, десять копеек сбор, — подсказала официантка.

— Вот и ладушки! — подвел итог Гусев.

Тасеев посмотрел на него, но представил, что уже сегодня, может быть, Валя получит телеграмму, и улыбнулся. Бог с ним, с Гусевым. Главное, Валя поймет, что он-то, Тасеев, муж ее непутевый, раскаивается, мучается, не желает с ссорой на душе уезжать… В этой мысли и впрямь было нечто легкое, успокаивающее, и Тасеев опять улыбнулся Гусеву.

2.

Они пришли вовремя — шхуна собиралась отваливать. На высоком мостике стоял у бортика шкипер С. Бережной, но подниматься к нему геологи не стали. Боцман, завистливо принюхиваясь, провел их в кубрик, в котором все так же пахло краской и дрожали от шума работающих машин легкие переборки.

— Ложись, — наставительно сказал Гусев.

Тасеев покорно влез на койку. Его смущал боцман, застывший в узком проходе дверей. Гусев тоже обратил на боцмана внимание — ткнул пальцем за иллюминатор, доверительно сообщил:

— Пасифик!

— Чего? — не понял боцман.

— Пасифик! — с большим достоинством повторил Гусев.

— Это он говорит, — пояснил Тасеев, — что под нами бездны Тихого океана.

Боцман обиделся. Подвигал бровями, шагнул в коридор, но, прежде чем закрыть дверь, презрительно сплюнул:

— Охотское море, чудаки! — И совсем презрительно добавил: — Пёсифик!..

3.

Двое суток геологи отлеживались. Качало нещадно, еда в рот не шла. На приглашение посетить кают-компанию Гусев вполне резонно ворчал:

— Зачем нам каюк-компания? Своей достаточно…

Иллюминатор, пускавший по стене двухмерных зайцев, раздражал Гусева. Но в болезнь геологов боцман не желал верить — приносил из камбуза обеды, ждал. Спустя час, скептически хмурясь, первое и второе он съедал сам. Чай выпивали геологи.

Вода за металлическим бортом всхлипывала, шипела. Койки встряхивало, стаканы ползали по столу. Только услышав о земле, геологи решились выйти на палубу. Дул ветер, море пенилось. С востока, как черный граненый стакан, наплывала на шхуну высокая тень острова Броутона. Вода за кормой вспучивалась, показывала всплывавшие из бездны цветные огни. Чувствовался ее холод и большая, необъяснимая почти глубина…

4.

Но утром они подошли к острову.

Скалистые обрывы сочились водой, пестрели пятнами зелени. Домики брошенного поселка толпились между каменных глыб. Высоко вздымались в небо ледяные звезды конусов вулкана Мильна.

На притопленной, приспособленной для разгрузок барже появились пограничники. Рядом с ними стоял мужчина в брезентовых брюках, в штормовке, в ярко-красной рубашке. Издали видны были огромные рыжие бакенбарды, как фонари окаймлявшие лицо. Приложив ладони к губам, рыжий крикнул:

— На борту! Откуда идете?

— Из Сан-Франциско! — хладнокровно ответил с мостика шкипер С. Бережной. Затем наклонился и крикнул Тасееву: — Юрий Иванович, готовьте груз. Этот рыжий и есть Паша Палый, к которому вы в свой срок вернетесь. А беседе нашей, — подмигнул С. Бережной, — вы не мешайте. Это у нас традиция.

Тасеев кивнул. Боцман подошел, остановился рядом, сочувственно опросил:

— Юрий Иванович, а как вы обратно с острова?

— На попутном.

Боцман хмыкнул:

— А по землице?

Тасеев пробежал пальцами по поручням. Боцман кивнул:

— Несладко…

— Груз на борту есть? — крикнул с берега Паша Палый.

С. Бережной солидно ответил:

— Сушеные обезьяны.

Он шутил.

Палый засуетился. Ветер относил слова, но боцман, с полуслова понимавший шкипера, уже инструктировал матросов, спускавших шлюпку:

— Паше пообещайте сушеных. Дескать, вся обезьяна с кулак, а разварится — котла не хватает. А Паша пусть бормотушки пришлет. Вкусная у него бормотушка, сам гонит, — У боцмана застенчиво заблестели глаза. — Ты, Коротеев, заверни в тридцать бумаг пару куриц, всучи их Паше под видом сушеных, пусть Паша до нашего отхода над упаковкой бьется… И он в накладе не останется, и мы свое доберем…

Геологам боцман пояснил:

— У нас с Палым всегда так. Игра будто. Он хорошую бормотушку гонит, а мы ему продукты подбрасываем в обмен. Аппарат у Паши многосильный, змеевик вокруг телеграфного столба гнули. Столб, правда, спилить пришлось. Наверху ролики оказались, никак было змеевик не снять. Но столб не жалко — старый, долго бывший в употреблении.

Боцман ушел. Геологи с наслаждением рассматривали землю.

— Вулканище! — восхитился Гусев ледяной громадой Мильна. — Вот пришлось тут Ильеву в прошлом сезоне лапти рвать! А вообще он два сезона отмотал на массиве.

— А толку?

— Ну как, отчет все-таки…

— А этот рыжий, он что, правда в сушеных обезьян верит?

— Посиди пару лет на острове, не только в обезьян, в сушеных женщин поверишь!

Шлюпка вернулась. Рыжий на берегу таскал мешки. Пограничники проследили за отходом шхуны и удалились. Далеко впереди высветился над морем идеальный конус еще одного вулкана — пика Прево.

Ветер бил отбивной, шлюпку разворачивало, окатывало брызгами. Поверхность воды зияла провалами воронок, валы с грохотом били в наветренный борт. Метрах в пяти от берега встретилась мель, мешки пришлось выносить по пояс в воде. Но зато освобожденная шлюпка стрелой рванулась к стучащей моторами шхуне, и почти сразу из клубящегося тумана взлетело несколько цветных ракет — шкипер С. Бережной прощался с геологами.

5.

Туман сгустился, и они не сразу разыскали разрушенную конюшню, рядом с которой приткнулась к забору старая изба с проваленными потолками. Из избы омерзительно несло плесенью.

— А где же домики, о которых все твердят? — удивился Гусев.

— Не торопись, сухое место найдется.

И сухое место правда нашлось.

Выше по берегу неширокого прозрачного ручья стояло сразу три вполне сохранившихся дома. В одном из них уцелели даже стекла, возле печки лежали сухие дрова. На нарах валялась книжка, которую Гусев, не глядя, сунул в карман. Судя по потекам, украшавшим стены, потолок прохудился, но крышу можно было отремонтировать.

— Что за книжка? — опросил Тасеев.

— «Белая обезьяна», — усмехнулся Гусев. — Почти сушеная!

— Ладно, прочтем. Дуй за вещами!

— Нет, Юра, это ты сам проверни, а я кухней займусь. Не в море, можно и пообедать.

— В кого ты такой лентяй?

— Не в тебя точно, почему и посылаю тебя…

Улыбнувшись, Тасеев отправился в туман, мимо разваленной избы, через ручей, за конюшню. Шумно дышал невидимый океан. Неожиданно Тасеев вспомнил о Вале — чем она занимается? — и за тысячи миль от жены на глухом, заброшенном острове столь далекой и нереальной представилась ему ссора, что он только плечами пожал. Главное сейчас — поработать. Что там у нас? Маршрут на хребет Олений, на мыс Полянского, берега обработать, пик Прево прочесать… Месяц на работу уйдет, а потом доберемся до Палого и будем оказию ждать.

Он усмехнулся — в оказию-то все и упиралось! Нет тут попутных кораблей. Есть только случайные. Линия в стороне лежит, а сюда только рыбаки иногда заглядывают — забункероваться водой да бормотушки у Палого перехватить. Такого вот любителя и надо хватать и плыть с ним хоть в Петропавловск, хоть в Находку.

Да, вспомнил Тасеев, есть еще маршрут — на гору Иканмикот. Ай кэн май кэт… Он усмехнулся… С нее и начнем… Гора, похожая на коренной зуб.

Из тумана понесло дымом.

Гусев пек лепешки. Они вздувались на печи белыми с подпалинами пузырями. Чай кипел. От Гусева несло чесноком, он успел побриться. И, поужинав, он небрежно бросил Тасееву найденную книжку:

— Чеши вслух!

6.

Жэнь была необыкновенная девушка. Некоторые люди даже думали, что она умеет превращаться в лису и заманивать мужчин в любовные сети.

Однажды ее встретил Чжэн, который изучал военное дело и любил — и это не казалось ему зазорным! — девушек и вино. Уединившись с Жэнь, он нашел, что груди ее упруги, чресла жаждут, а песни и смех пьянят. Жэнь полюбила Чжэна и часто позволяла ему рассматривать свое тело и пьянеть от смеха и пения. Но однажды Жэнь заметил богатый бездельник Инь. Инь омыл шею, надел новую шапку, подкрасил губы и вошел в домик Жэнь.

Увидев девушку близко, Инь совсем обезумел от любви.

Жэнь сопротивлялась, но Инь так крепко сжал ее, что она вынуждена была просить: «Я отдамся вам, дайте мне лишь вздохнуть». Но когда Инь снова привлек ее, девушка оборонилась по-прежнему.

Так повторилось насколько раз.

Наконец Инь сломил сопротивление ослабевшей девушки, и лицо Жэнь исказила мука. «Почему у тебя несчастный вид?» — удивился Инь. «Мне жаль Чжэна, — с глубоким вздохом ответила Жэнь. — Он шести чи росту, но его нет рядом, и он не может защитить меня. А вы, у кого много прекрасных наложниц, у кого есть чем занять сердце, отнимаете у бедняка Чжэна единственную любовь…»

Выслушав ее, Инь отступил.

7.

— И напрасно! — хищно и весело заявил Гусев. — Если баба — баба, а не брюхоногий моллюск, ее от этого не убудет!

— Болтун!

— А ты войди в положение Иня. Почему должен жертвовать он? Чжэн ведь, кстати, тоже любил девушек и вино и тоже не находил это зазорным!

Гусев не успел закончить фразу — в сенях громыхнуло ведро, раздался сдавленный визг, что-то метнулось. Рванувшись, сбив со мола чашку с чаем, Гусев выскочил в сени, но опоздал. Лиса, успев перегрызть лямку рюкзака, смылась.

— Не оставляй вещи без присмотра, — сказал Тасеев, когда Гусев вернулся. — Таких приключений тут будет много. Зверье на островах непуганое.

Случившееся не помешало Гусеву продолжать болтовню. Со свободных мыслей о Жэнь он перешел на состав некоей геологической группы, призванной, по его мнению, решать некоторые узко специальные вопросы.

— Чисто экспериментальная группа, — горячился он. — Гусев и Галка Чиркина. Гусев и Ленка Оленина. Впрочем, нет, Оленина не пойдет. Она утомительна в близком общении. Гусев и Чиркина — вот вариант, близкий к совершенству.

— А тема?

— Тема вечная!

Они посмеялись.

Сколько раз, подумал Тасеев, я сидел вот так с Гусевым? Ох, много! Даже в школьные дни сидел. После лыжных соревнований мы собирались у Светки Маевской и пили чай. Иногда мы так выматывались, что девчонки нас, как лошадей с ладоней сахаром выкармливали…

Гусев потянул Тасеева за рукав.

— Чего? — удивился Тасеев.

Но Гусев смотрел так наивно простосердечно, что Тасеев не выдержал и вынул из рюкзака единственную захваченную им бутылку спиртного.

— Помнишь, — размяк Гусев, — как на лабораторных занятиях в ТГУ мы калили на спиртовке аммоний, а стеклянную трубку выводили в соседнюю аудиторию? И как Гоша Черемин был обвинен в нехорошем поведении?

— Еще бы!

Они развеселились, и это вызвало волну новых воспоминаний, которые в другой раз, может быть, и не казались бы столь смешными, но тут, в заброшенном поселке, на острове, звучали невероятно смешно. Тасеев даже попытался насвистать мелодию, сочиненную вышеупомянутым Череминым на день выпуска, но Гусев его оборвал. Гусев не любил дилетантщины. Его молением, его страстью был классический джаз — Оскар Петерсон, Телониус Монг, Армстронг, Эллингтон, Эдерли… И прервав Тасеева, Гусев заголосил, отбивая такт ложкой:

— Аве Мария! Аве Мария, дева непорочного зачатия! Ты стоишь у фасада Мюр и Мерилиза в тертой дубленке и старых джинсах, и волосы твои льются по спине, и черная сигаретка дымится в красных губах! В протянутой твоей руке лежит извечное «Славься!», и вся ты как пятак неимущему, как пресловутое «два», на которое делится весь род человеческий…

— Ну ты даешь! Что бы это значило? — удивился Тасеев.

— Вольные переводы.

— Давай лучше в шахматы.

— Ты же их за «пёсификом» забыл.

— Не проблема!

Из куска старой кошмы Тасеев нарезал квадратиков и с помощью спички насадил на них вырезанные из мыла фигурки. Доску расчертили карандашом прямо на нарах. Гусев принюхался, ухмыльнулся:

— Как там твоя жена говорила: «Носки стирайте, а не выбрасывайте»? Вот завтра я нашими шахматами их и постираю…

8.

Ночью Гусев проснулся.

В комнате было сыро, с потолка капало — над островом шел дождь.

Надолго затянуло, подумал Гусев и поморщился. Он не был фанатиком своей профессии и без всяких угрызений совести мог неделю пролежать на боку, но дождь и его не устраивал.

Отмахнувшись от мыслей о тонущем из-за дождя маршруте, он вспомнил вдруг Нонку Белову, с которой целовался на скамье в каком-то московском парке, вспомнил, как Нонка говорила что-то хитрое и долгое о семье… Нет, вздохнул он, Нонку в жены брать — хлопот не оберешься… Семья ведь на жене строится, и хорошо, когда жена в меру глупа и не в меру красива. Как… как Валя Тасеева… Чего она, кстати, привязалась перед отъездом: «В тебе, Сережка, два человека сидят, и одного из них, точно, лечить надо…» Шутка, наверное…

К птичкам хочу, вздохнул Гусев. В Москву хочу, а не в Южно-Сахалинск. К ребятам хочу, даже к Нонке Беловой хочу. В голову Гусева пришло и еще одно имя, но так четко и деловито рядом храпел Тасеев, что он это имя постарался сразу забыть.

И даже выругался — где он, этот убежавший от него распроклятый сон?!

Часть вторая. БОЛЬ

1.

Туман держался весь день, и так же весь день моросил дождь. Пока Тасеев натягивал на тостах длинный обрывок провода, Гусев успел поиграть транзистором.

Писк морзянки шел в эфир сплошным валом, и, оставив это утомительное занятие, Гусев отправился погулять.

Белый пляж, запертый морем и скалами, напоминал испортившуюся самобранку: тут было всё, правда испорченное, изломанное. Причудливо изогнутые, пересохшие, выбеленные временем и солью куски плавника метались с отшлифованными до латунного свечения бамбуковыми реями, сложная вязь рваных капроновых тросов сплеталась с рифлеными канатами ламинарий, ощетинившиеся ржавыми гвоздями ящики громоздились среди стеклянных алых или прозрачных поплавков. Белели в песках огромные зазубренные раковины, игольчатые, как поросшие нежным мхом, сферические скелеты морских ежей. Крабьи клешни и панцири самых невероятных форм и раскрасок сияли среди зеленых пальчиков какой-то пузырчатой дряни, с пистолетным шумом взрывающейся под ногами.

Еще интереснее было разглядывать выброшенные накатом радиолампы, синтетические мешки, пластмассовые коробки, канистры, обрывки сетей, бесчисленные бутылки из-под джина и виски, без этикеток, но с красивыми металлическими пробками, плетеные башмаки, украшенные наивными рисунками, консервные банки, побитые морской водой куклы с плоскими восточными лицами, деревянные пепельницы, а иногда и совсем уж непонятно как попавшие на берег предметы — чугунные котлы, ржавые якоря, неразорвавшиеся снаряды.

Пляж сузился. Обрывы подошли к самой воде. Из тумана доносились птичьи крики, черными тенями мелькали мимо бакланы. Застрелив одного, Гусев отправился домой.

Ему повезло — Тасеев тоже бродил по берегу. И, желая поднести другу сюрприз, Гусев закатал рукава и принялся за варку. Четыре раза менял он в кастрюле вскипавшую пеной воду, в все же Тасеев, появившись в дверях, поморщился:

— Что за запах?

— Баклана варю, — пожаловался Гусев. — Четыре воды сменил, а он, подлец, все равно как бычья жила. И рыбой пахнет.

— Ну-ка?

Гусев поставил кастрюлю на щелястый стол, вытащил ножом горячую тушку, оторвал кусок. Тасеев пожевал, сплюнул:

— Хуже вороны!

— А ты ворон ел?

— Дело маленькое!..

2.

— Сережа, — спросил однажды Тасеев, — почему ты не женишься?

— На ком же я жениться могу? На баклане или на лисе?

— Ты же не всю жизнь провел на острове.

— Нет, — протянул Гусев, — Мне и мысль такая в голову не приходила. Да и зачем жениться? Ради прописки разве что?..

— Какой прописки?

— Да я Галку Чиркину вспомнил. У нее в Москве квартира пустая, так что смысл в такой женитьбе, пожалуй, бы был… — Гусев вдруг по-детски обиделся: — Чем я хуже футболиста, которого в Москву без лишних слов приглашают и тут же квартиру в центре дают? Конечно, мяч гонять и по ногам лупить я не очень-то умею, но при случае могу научиться. Пусть меня в столицу возьмут!

— Столица не для геологов, — возразил Тасеев. — По крайней мере, не для геологов-полевиков.

Но Гусев махнул рукой:

— Все равно не женюсь. Нет во мне этой смелости, старик. Я все молодое люблю, а жены, они, знаешь, быстро меняются.

Несмотря на усмешку, проскользнуло в тоне Гусева что-то необычное. А вспомнил он опять Нонку Белову. И даже не ее саму вспомнил, а то чувство постоянной восторженности, которое он всегда испытывал, находясь с ней… Не о прописке он тогда думал и не о том, как жены меняются… Но объяснять это было трудно, пусть Тасеев уж сам догадывается… Голова-то у него есть, и голова неплохая… Гусев вздохнул в прислушался: за окном шумел все тот же занудливый темный дождь…

3.

Но рассвет был, как фейерверк. Солнце разогнало туман, высветлило море и небо, и даже редкие тучки вели себя так, будто никакого отношения к промчавшемуся тайфуну никогда не имели.

— Торопись! — подгонял Тасеев друга. — Пока природа не одумалась, надо с нее клок содрать. С природой, Сергей, всегда надо бороться.

— Только с собственной! — возразил Гусев.

Впервые за неделю геологи увидели свой поселок полностью — разбитые домишки, береговые террасы, бамбуковые рощицы. Далеко на юг тянулась широкая полоса пляжа, на севере она упиралась в непропуски. Над всем этим царил мощный конус пика Прево. Даже в такой ясный день над вершиной его клубились белые грибки. Потом они слились в один. Грибок попыхтел, расширился, стал плоским кольцом. Еще расширился, дал начало второму кольцу, а то — третьему, самому широкому и мучнистому. Чуть позже кольца сомкнулись, и на вершину пика Прево на весь день легла широкая шапка.

Забрав молотки, рюкзак, карту, геологи выбрались на береговую террасу и уже с нее разглядели узкий перешеек, стиснутый водами Охотского моря и Тихого океана. Океанская вода была голубой, охотская серой. Ничем не обеспокоенный простор, в котором не замечалось никакого движения, и привлекал и отталкивал. Дымчатые мысы, угрюмые непропуски, светлые рощи — все это было знакомо, понятно, читаемо, но воздух — необъятный, от неба до моря, и море — необъятное, подернутое ощущением холодных глубин, были слишком огромны, чтобы люди сразу могли откликнуться на их красоту.

— Иканмикот!

Полузаросшая, теряющаяся в грязных теневых ледничках тропа вывела их на плечо горы.

— Ни одного обнажения! — выругался Гусев, — Все задерновано, забито травой.

— С океана надо смотреть.

Действительно, с океана гору будто поясом срезали. Гигантские глыбы, сколотые землетрясениями, завалили пляж. Гусев деловито направился к руинам.

— Оставь, — заметил Тасеев, — рядом же коренные выходы. Зачем ты с обломочным материалом будешь возиться?

— До коренных лезть да лезть, а эти под рукой. Они же с обнажения! Взгляни, какие зеркала перед нами.

— И в кого ты такой лентяй, Гусев?

— Я не лентяй, я силы для будущего храню…

Именно торопливость, неумение доводить долгие дела до их логического завершения не терпел Тасеев в Гусеве. Гусев всегда торопился. Всегда торопился и всегда мучился тем, что время проходит, а он, Гусев, никак не успевает сделать что-то значительное.

— Черт возьми! — жаловался он. — Стоило только Поспелову обнаружить в образцах измененные зерна кварцев и плагиоклазов, как он тут же выдал теорию гигантских МГД-генераторов, порождающих в Земле электрические токи. Стоило Пиотровскому взяться как следует за рельефы, как он тут же обнаружил их кратность полушарию.

— Ну, — возразил Тасеев, — Поспелова Геннадия Львовича я знаю. Прежде чем гипотезу свою обосновать, он лет тридцать над образцами корпел. Да и в принципе — зачем нам много гипотез?

— Как зачем? Гипотезы придают науке загадочность!

— Загадочность?.. Конкретно-то что тебя интересует? Можешь сказать?

— Могу!

— Ну-ка?

— Почему гранитный слой, повсеместно входящий в состав земной коры, отсутствует под океанами? Почему, несмотря на мощные процессы сноса, материки не размываются? Почему в Антарктиде не бывает землетрясений? Почему среди продуктов вулканических извержений преобладают воды? Почему вулканы располагаются в основном на морском дне?

— Хватит! Размахнулся, энциклопедист! «Гипотезы»!.. Прежде чем за глобальные проблемы хвататься, ты над другими вещами подумай. Вон уголь — вещество, которое перерабатывают в сотнях миллионов тонн, которое изучают десятки институтов, а вот молекулярная структура его все еще неизвестна! «Гипотезы…» Работать надо, старик, а не верхушки сшибать.

Они продолжили старый спор и сейчас, расположившись на крошечном участке чистого пляжа. Пили чай, ели лепешки с разогретой тушенкой, вслушивались в тишину. Кажется, шевельни я сейчас ногой, думал Тасеев, и шевельнется вон тот далекий туманный мыс. Шевельни я рукой, и качнется Иканмикот. А если глаза пошире распахнуть — весь океан мне откроется…

— Давай вернемся через северное плечо, — предложил Гусев. — По пути и разрез опишем. Взгляни на этого бурша!

Буршем Гусев назвал старого сивуча, греющегося в ванне на вогнутой вершине высокого островка. Сивуч возился в водорослях, и зеленая мутная вода выплескивалась при каждом его движении. Шкуру сивуча покрывали прямые белые шрамы — следы драк, но к людям он отнесся неожиданно добродушно.

— Рассказывал я тебе, как на кабанов охотился?

— Ну-ка! — заинтересовался Тасеев.

— Поставили меня у скрещения троп и сказали — тут побежит кабан, убей его! Меня это, сам понимаешь, не очень обрадовало: кабаны — парни строгие. Поэтому, когда все ушли, я самую толстую сигарету закурил. Кабан, думаю, не дурак, на дым не пойдет… Только подумал, вижу — прет кабан на меня! От неожиданности я из карабина пальнул, и кабан тут же исчез. Как провалился! Только по хрусту слышно, тут он где-то. Прыгнул я в сторону и опять кабана увидел. Выстрелил, глаза вытаращил — нет кабана! Эта его способность обращаться в невидимку так меня поразила, что всю обойму я расстрелял. Только тогда кабан появился — упал поперек тропы. Подошел я, все еще боясь, что он исчезнет, но на этот раз кабан не исчез. А невидимкой он стал по простой причине: мордой попал в проволочную петлю и так по лесу на голодный желудок неделю, наверное, рыскал. Плоский стал, как стиральная доска, вот почему я в фас его и не видел…

Сивуч вынырнул совсем рядом и презрительно заревел. Смеясь, Тасеев бросил Гусеву образцы, подобрал рюкзак, и они начали подъем на северное плечо Иканмикота. Непритертые глыбы свежих обвалов покачивались под сапогами, сверху сыпался песок, но через час геологи стояли на неровной, изрытой тайфунами, почве террасы.

— А вот и Жэнь!

Засмотревшись на суетливую лису, Гусев попал левой ногой в промоину и охнул.

— Что? — спросил Тасеев.

— Нога…

— Сними сапог!

— Не стоит, Юра. Я чувствую — она как опара вспухает. Босиком по шлакам да бамбучинам я не дойду. А сапог дома разрезать можно.

— Не сломал?

— Потянул, наверное. Но как болит, черт!

Минуты две, отказываясь от помощи, Гусев хромал по косогору, потом сел и выругался.

— Знаешь, — сказал он, — домики наши вон они — под самым носом. Жми-ка ты домой и поджарь картошки, а я через часик приволокусь. Ничего со мной не будет, а потеряться тут и ребенок не сможет. Сам ведь знаешь: скорость отряда — скорость слабейшего. Так что не теряй времени, прошу тебя…

Тасеев покачал головой, но не стал спорить. В таком состоянии, подумал он, может быть, и правда лучше побыть одному. Он похлопал Гусева по плечу и пошел вниз — к поселку.

4.

Оборачиваясь, Тасеев видел Гусева, упрямо хромающего по узкой тропе… Ладно, перемучается, добредет. Одно жаль — погоду теперь мы упустим. Если с ногой плохо, неделю Гусев точно проваляется… Надо чем-то утешить парня. Я сейчас картошки пожарю. С луком. Есть у меня неприкосновенный запас, о котором даже Гусев не знает…

Когда картошка была брошена на сковороду, Тасеев взялся за уборку. Сметая пыль с подоконника, толкнул полевую сумку Гусева, и она упала на пол. Выпали полевые дневники, какие-то бумаги. Запихав все обратно, Тасеев повесил сумку на крюк и выглянул в окно. Гусев был недалеко, хромал, злился, наверное, клял все на чем свет стоит. Тасеев усмехнулся — ничего, случилось не самое страшное, недельку пофилософствует и встанет.

Нагнувшись, подобрал с полу листок. Наверное, из сумки выпал. Каламбур — сумка из гусиной кожи. Не из крокодильей, а именно из гусиной. Непромокаемая вечная сумка. Придет Сережа — посмешу… А листок этот в сумку положить надо… В горле у Тасеева пересохло… Положить на место надо листок… В сумку из гусиной кожи…

Эта мысль крутилась в его голове, как заигранная пластинка. Он даже смысла ее не постигал, он вообще ничего уже не понимал, потому что листок, который выпал из сумки Гусева, был исписан округлым, до боли знакомым почерком его жены Вали. И ошибка тут исключалась. Даже подпись под текстом была…

— Невозможно! — решил Тасеев.

Стараясь не торопиться, он сел и снова, внимательно, не упустив и единой буквы, перечел записку, адресованную Сергею Гусеву. И так же медленно, зная уже, что понял слова правильно, сложил записку вчетверо и сунул в карман.

Гусев должен был вот-вот появиться.

Боясь, не желая этой встречи, Тасеев схватил пустое ведро, выскочил на крыльцо и бросился в устье ручья, туда, где высокие дюны могли закрыть его. Он по секундам рассчитал, когда Гусев подойдет к дому, вскарабкается на крыльцо, толкнет дверь. Как же я теперь с ним жить буду?..

5.

Но сидеть на берегу вечно Тасеев не мог. Превозмогая себя, боясь выдать волнение голосом или жестом, вошел в дом, поставил ведро на место, спросил:

— Ну как?

— Болит… — Гусева лихорадило. Белки глаз покрылись красными прожилками. — А сапог я ножом распластал. Не нога, а бревно, черт возьми, видишь?.. Это сколько же я с ней просижу и как мы теперь с маршрутами справимся?

— Нашел о чем горевать!

Гусев поднял голову:

— А ты чего злишься? Не тебе ведь не повезло, а мне…

— Ладно! Картошка на столе, чай закипает. А я по воду схожу!

За высокой дюной Тасеев остановился. Море было в тени. Темное, широкое, оно совершенно незаметно переходило в такое же темное и широкое небо. И не побежишь никуда, и никуда не денешься. Остров — он как дворец, но может быть и тюрьмой. Это Тасеев вдруг понял. Уставившись перед собой, он смотрел, как движется попавшая на мелководье медуза. Сожмет зонтик-колокол, вытолкнет воду — толчок вперед. Распустит зонтик-колокол, вберет воду — новая попытка… Так, медленно, очень медленно, то погружаясь, то всплывая к самой поверхности, медуза шла в море. Далеко так не уплывешь, подумал Тасеев, и все-таки плыть надо. Отбивные течения не для всех созданы…

Часть третья. ПРИТЧА О ДОРОГЕ

1.

Вернувшись в дом, Тасеев буркнул что-то об усталости и сразу залез в мешок. Гусев, вытянув по скамье больную ногу, мрачно размышлял. Сейчас песенку затянет, раздраженно подумал Тасеев, и точно, до слуха его донеслось: «Не любовь возвышает, не беда унижает, свет дает не пучок лучины… Та-та-та, та-та-та, та-та-та, та-та-та… Мы — обиженные мужчины!»

Обиженный! — зло подумал Тасеев. Но новая мысль обожгла его. А может, случившееся — бред, может, на самом деле ничего не случилось?.. Ему сразу захотелось встать, дотянуться до штормовки, убедиться, что нет там никаких бумаг… И одновременно пронзил страх — а что, как Гусев накинет на себя штормовку и наткнется в ее кармане на письмо?

Но Гусев продолжал мрачно тянуть: «И дожди, и тревоги — все ложится под ноги и сгорает пучком лучины… Та-та-та, та-та-та, та-та-та, та-та-та… Мы — обиженные мужчины!»

2.

Среди ночи Тасеев проснулся.

Гусев спал. Дыхание у него было неровное, от лица несло жаром, Тасеев встревожился — заболел парень? И вдруг все вспомнил.

«Мы — обиженные мужчины…» Уже без жалости он вслушался в хриплое дыхание Гусева и подумал — а записочку надо выбросить! К чертовой матери! Слышать о ней не хочу!

Он торопливо сполз с нар, нащупал штормовку, но Гусев уже проснулся:

— Кто там?

— Я.

— Зажги сигарету, пожалуйста.

Тасеев на ощупь нашел пачку сигарет, спички и все это бросил в темноту Гусеву. Слышно было, как трещит целлофановая обертка. Потом вспыхнула спичка, и по мрачным стенам забегали еще более мрачные густые тени.

— Не спится? — спросил Гусев участливо.

Мрачно хмыкнув и ничего не сказав, Тасеев вышел на крыльцо.

Мелькнула на берегу лиса. Тявкнула. Исчезла. Потянуло холодным туманом… В этом влажном полупрозрачном мире чувствовалась такая пустынность, что Тасеев поежился.

Закурив, он сунул руки в карманы штормовки, пошел к конюшне. Из пролома в стене дуло. Нет, тут нельзя бросить письмо, мало ли куда занесет ветром клочок бумаги…

Не глядя, он вытянул из кармана листок, смял его, поджег. Бумага горела долго и тускло, курчавился ее пепельный обгорающий край, огонек лизнул пальцы… Все!.. Надо было столько пройти! Надо было такую уверенность приобрести! — и вот все это сгорело в минуту от одной спички…

3.

Гусев спал, но, раздеваясь, Тасеев толкнул ведро, и Гусев проснулся.

— Ты? — спросил он из темноты. Чувствовалось, что он приподнялся на локте.

— Кто еще может быть?

— Жэнь, например, — попытался пошутить Гусев. — Зажги сигарету.

— Катись к черту!

— Что с тобой? — удивился Гусев. — Ну сорвал я маршрут, верно. Но ведь такое с любым может случиться.

Он замолчал, ожидая ответа, и тогда Тасеев спросил:

— Давно ты с моей женой… записками обмениваешься?

Наступило молчание. Полное. Такое, что они вдруг услышали далекий шум наката и тявканье лис.

«Что он скажет? — сжавшись думал Тасеев. — Что он придумает, как выкрутится?..»

— Лазил в сумку? — презрительно спросил Гусев. И по тону его Тасеев понял, что Гусев уже никогда не поверит в другой вариант.

— Вот что, — негромко сказал Тасеев, — ты отлично знаешь мое отношение к подобным вещам, и я не буду доказывать, что записку нашел случайно… Меня одно толькоинтересует — почему ты в поле именно со мной поехал?

— Оставь! Дело не в этом. Есть вещи, которые трудно объяснить. Но я бы тебе посоветовал больше верить окружающим тебя людям.

Тасеев не дослушал его, выскочил на крыльцо. Туман еще больше сгустился. Ночь была нескончаемой. Когда же рассвет?!

4.

Нога болела. Был не сон — маята. Как там у йогов? Эффект отсутствия! Надо сосредоточиться и убедить себя, что нога болит совсем у другого человека… Гусев сосредоточился, но нога болела именно у него, и он ничего не мог с этим сделать.

Поднялся.

Спальный мешок Тасеева, аккуратно свернутый, лежал на нарах.

Однако самого Тасеева ни в доме, ни на берегу не было.

— Ну и ладушки! — хмуро заметил Гусев.

Разводя огонь в печи, он думал — псих! Куда ушел? К Палому? На мыс Полянского? На пик Прево? Поломать ноги, провалиться в промоину? Псих! Определенно псих!

Потрогал зачем-то сумку — надо ж, история! Такое только с ним, с Гусевым, может случиться. И не удержался от усмешки — с Тасеевым случилось то же самое… И зачем я эту записку хранил?.. Сердце грела?..

Выпив кофе, Гусев задумался. Положение дурацкое — на острове они одни, да вдобавок еще эта нога… Действительно, не надо мне было в поле именно с Юркой ехать… Но кто знает, где можно упасть?

Делать все же что-то надо.

Кое-как ковыляя (если Тасеев работает, то и он лежать не будет), Гусев выбрался на пляж. Часа четыре он бродил под обрывами, осматривая выходы пород, и образцов наколотил прилично. Тут были темно-серые, почти черные, мелкопористые лавы с редкими включениями плагиоклазов, серо-зеленые плотные дациты, потрескавшиеся, желтые от присутствия лимонита, наконец, шаровые лавы, не очень четко выраженные, но вполне определимые. Рассматривая все это, Гусев отошел от истории с запиской, она казалась ему теперь никчемной, давней, но на обратном пути боль в спине, тяжесть рюкзака, холодный ветер вогнали его в тоску. Где бродит этот сучий сын? Собирается он вернуться?

Гусев беспокоился; хромая, выходил на крыльцо, курил, разглядывал береговые террасы… Где этот псих? За тем мысом или за тем? Проклинает все на свете или просто-напросто на все плюнул?

5.

Тасеев действительно был далеко.

Он поднялся с рассветом, забрал рюкзак, молоток, положил в карман сигареты. Решил — позавтракаю в маршруте, а маршрут выбрал самый долгий, к мысу Полянского. Роса незамедлительно вымочила одежду. Впрочем, он бы все равно промок: отлив еще не начался и там, где вчера лежал пляж, сейчас громоздились башни непропусков.

Породы вблизи поселка напоминали лавобрекчии, кое-где они были переложены пачками рыхлых алевролитов. Но вот дальше пошли шаровые лавы — кургузые каменные ядра, до блеска отшлифованные водой. Многие глыбы полопались, на блестящих сколах отчетливо рисовалось скорлуповатое строение — луковичная текстура, машинально отметил в полевом дневнике Тасеев.

Прослеживая падение пород, он обнаружил и границу контакта, на которой шаровые лавы сменялись конгломератобрекчиями — сцементированными галечниками, среди которых, однако, можно было выделить язычки нормальных лавовых потоков. А на узком, выступающем в море мысу Тасеев обнаружил столбчатые отдельности, будто великан выложил на берегу каменную поленницу…

Море вдали светилось, вблизи было зеленым. Солнце кроваво вылезло из воды, высветило мир, перекрасило скалы. Тасеев зажмурился. Шел, наступая на обломки пород, машинально классифицировал их, осматривал обнажения.

Конгломератобрекчии, яшмы, халцедоны…

Вздор!

Он отбросил носком сапога камень. Не от Гусева бегаю. От себя. Старая как мир история.

Подумал о Вале и испугался — никак не мог вспомнить ее лицо. Глаза помнил, нос, уши, волосы, а все вместе расплывалось, не складывалось, казалось чужим… «К Сережке хочу, попрощаться хочу, напомнить, чтобы вы носки стирали, а не выбрасывали…» Дело маленькое — комедия…

Солнце спряталось, и мир вокруг потемнел. Карликовые березки, рощицы бамбуков, камни, мысы — только это не могло унизить Тасеева. Но, правда, и утешить не могло тоже.

6.

На горе Оленьей Тасеев убедился, что слагающие ее базальты, как правильно писал в отчете работавший тут когда-то Ильев, бронируют береговую террасу, благодаря чему она, собственно, и сохранилась. А сама гора густо поросла бамбуком, что тоже подтверждало древность ее лав. Зато пик Прево, величественно возвышающийся рядом, был идеально лыс, и даже издалека четко просматривались его склоны.

На Оленьей Тасеев заварил чай. Со стороны бухты неумолчно доносился до него плеск и рев сивучей. Они носились между камней и отличались от них только тем, что набегающие волны полностью заливали каждый камень, а вот сивучи вместе с волной взмывали ввысь. Раскачивались, кричали, требовали чего-то. Жаль, что тут нет тепляка, подумал Тасеев. Заночевал бы я прямо тут, а утром продолжил работу…

Но заночевать на мысу он не мог — маршрут был отработан, следовало браться за другие. И раздражение, неловкость, боль вспыхнули в нем с новой силой, стоило лишь увидеть Гусева. Но внутренне это даже обрадовало его: боялся, что, поддавшись слабости, заговорит с Гусевым. А так — нет, не заговорит, сплюнет…

Взяв полотенце, спустился к ручью. Но и тут были разочарования — прилив выбросил на берег тушу полуразложившегося кашалота, и жуткое зловоние затопило берег. Пришлось умыться в другом месте.

Ели молча, не глядя друг на друга. Потом, пользуясь вечерним светом, Тасеев просмотрел дневники. Гусев сидел в доме, вытянув по скамье больную ногу, уныло насвистывал, гремел образцами. Когда дом тряхнуло, он даже не понял, что случилось. Но низкий подземный гул, отдаленные глухие рокоты заставили его спешно выбраться наружу.

— Прево шутит, — пожаловался он вслух, но Тасеев ни на землетрясение, ни на его слова не отреагировал.

7.

По молчаливому соглашению они почти не виделись в эти дни. С утра, если, позволяла погода, Тасеев уходил в маршрут, Гусев ползал под обрывами или обрабатывал образцы — этот на шлиф, этот на химанализ, этот на шлиф, этот на химанализ… Голодные и злые встречались по вечерам, молча ели, молча укладывались.

Нужна еще неделя, подсчитал однажды Тасеев. Одна неделя хорошей погоды… А потом — к Палому. Тем более, что к Палому идти можно и в дождь.

Тасееву необходимы были эти маршруты. Он привык к ним, как привыкают к горькому, но необходимому лекарству, снимающему напряжение. И будто идя навстречу, погода радовала — дни стояли светлые и сухие, ночное небо ломилось от роскоши низких звезд. Однажды утром все вокруг осветилось невероятным голубым светом. Не доходя до земли, сгорел в воздухе метеор, и сразу же с безоблачного неба пролился тяжкий короткий дождь. В этот день Тасеев вернулся с пика Прево, и Гусев, не спрашивая, понял, что работы закончены и завтра они могут шагать к Палому.

8.

Еще бы, думал Гусев, ты можешь прыгать, как заяц, тебя от этого не убудет, дело маленькое, но мне-то, чтобы ногу поднять, надо выкладываться полностью!

Он злился, хромал, отставал от Тасеева. А рядом то открывался, то прятался за туманом гигантский внутренний борт кальдеры Заварицкого, иссеченный вертикальными дайками. Гусев с крайним неодобрением взирал на гору, которую им следовало перевалить, и, когда Тасеев, обходя ледничок, сделал пару лишних метров, грубо спросил:

— Мне за тобой или ползти по льду?

9.

Вечер застал их на горе.

Золотистые облака, пухлые и легкие, ползли над перешейком, но Тихий океан и Охотское море были открыты, и открыты были величественные вершины массива Мильна.

Неужели я смог забраться сюда? — устало подумал Гусев… Болела не только нога, болело все тело… Он посмотрел вниз, на перешеек — еще туда шлепать! Недалеко, конечно, но — нога!.. Что с ней? Пора вроде бы успокоиться, а она — нет. Будь палатка, разбил бы тут лагерь, а потом пусть пожарники меня с горы снимают. Но ведь палатку Тасеев не даст и меня, дурак, на горе не оставит…

10.

Притча о дороге, думал Тасеев, не оглядываясь на Гусева.

Самая обыкновенная притча о самой обыкновенной дороге.

Идет по дороге человек. Торопится обогнать идущих впереди, старается не пропустить вперед идущих сзади. На обочинах сидят люди. Они, вероятно, присели отдохнуть и что-то кричат идущему. Но ему не до них. Он торопится догнать идущих впереди и старается не пропустить вперед идущих сзади.

Человек спешит и теряет силы. Он никак не может нагнать идущих впереди и отчаивается. Ладно, в конце концов, думает он, по крайней мере меня не обойдут идущие сзади…

Но наступает момент, когда человек садится на обочину среди таких же уставших, как он, и начинает окликать идущих. Ему хочется, чтобы кто-нибудь задержался, поговорил с ним. Ему хочется поделиться мыслями о дороге. Но идущие заняты. Они торопятся догнать идущих впереди и стараются не пропустить вперед идущих сзади.

Притча о дороге.

Неровная, перекрытая снежниками, поросшая бамбуком и лопухами дорога.

«Зато чай у Палого заварю как в сказке!» — подумал Тасеев и, не зная, как это сказать Гусеву, буркнул:

— Болит?

Гусев не ответил.

Ладно, подумал Тасеев. Поиграем в молчанку. И вспомнил слова Гусева: скорость отряда — скорость слабейшего…

Часть четвертая. ГОРЯЩАЯ СОПКА

1.

С утра хлынул дождь, шумный, крупный. Ветер ворвался в пустой поселок, вогнал дым в комнаты. Чертыхаясь, Тасеев открыл окно и посмотрел на Павла и Гусева. Палый усмехнулся и продолжал:

— Вам бы, ребята, по бабе да по огороду, и, клянусь, лучше жизни, чем на острове, вы бы уже не нашли! Квартир тут каких угодно, скотину на транспорте можно привезти, и вот пусть бы бабы пацанов рожали, а вы бы поселок держали в руках. Ведь жалко, своя земля — российская, а стоит пустая. Плавбазы всё, — пожаловался он. — Был тут поселок, бабы были, дети были. Мужики китов разделывали, бабы хозяйство вели. Но пошли по морю плавбазы, и оказалось, что китов разделывать выгоднее там, не подходя к берегам. Вот и сняли поселок. Остался я один, свинью держу да ленту на сейсмографе меняю. Летом еще ничего, но зимой — сплошной вывих! В туалет по веревке ползаю! Такие ветры! Из полушубка выносит, сифонит, как из громадной трубы. Вот и сижу, прогнозами занимаюсь.

— Какими прогнозами?.

— Да насчет свиньи — выживет или нет? Одна ведь не выжила. Ее мне знакомые ребята на попутном катере доставили. По дороге свинье, правда, ногу вывихнули. К тому же перенервничала она. Так визжала, что я пристрелить ее решил, но она одумалась, отошла. Картошку я тогда не растил, рыбой начал свинью откармливать. Рыбой да гребешками. Жрала она как конь, а все равно прямо на глазах худела. Горбатая, плоская как доска, да еще ее пограничники напугали — нечаянно выстрелили в нее. После этого свинья в людях вообще разуверилась, пищу из рук не брала. Ослабела так, что ее легким, ветерком на камни валило. Если ноги, как штатив, не раздвинет, точно, от дыхания собственного упадет! Пожалел я ее, зарезал. Килограмм пятнадцать костей взял, да шкура на пуд потянула… Сейчас у меня новая свинья, вот я и ставлю прогнозы…

Гусев хотел ввернуть слово, но Палый не дал:

— Вам бы по бабе — и работайте! Остров большой, всем земли хватит. Точно вам говорю. Пейте чай, думайте, вечером поговорим, а сейчас мне идти. Сережа, подай, пожалуйста, туфли.

— Туфли?

— Ну да! Вон у порога стоят!

У порога стояли гигантские, неопределенного размера башмаки, грубые, как протектор КрАЗа.

— Это что, — благожелательно пояснил Палый. — Раньше нога у меня крупнее была. Спасибо, поморозился я на море. Знакомый хирург все пальцы мне отхватил, и если раньше я обувь вообще найти не мог, то сейчас на любом складе что-нибудь мне подходит… Ну, пока, и до вечера!

2.

Так получилось, что, придя к Палому, Гусев и Тасеев разговаривали только при нем. Это в общем их устраивало, хотя неловкость и, раздражение нет-нет да и прорывались в словах. Гусеву было легче, с Палым он сразу сдружился, гонял чаи, обсуждал проблемы, а Тасееву оставалось ждать. Вечерами, когда Палый и Гусев уединялись на кухне, Тасеев рылся на полках брошенной библиотеки и в ужас приходил от того, как много людей, оказывается, домогалось, плакало, просило любви или наоборот — любовь проклинало.

«Пиши о любви, — читал он. — Любовь — это единственная стоящая вещь. Повторяй без конца: «Люблю!» Расскажи им, Джексон, ради бога расскажи им о любви. Ни о чем другом не говори. Рассказывай все время повесть о любви. Это единственное, о чем стоит рассказывать. Деньги — ничто, преступление — тоже. И война — ничто, все на свете — ничто, только и есть что любовь. Так расскажи им о ней!»

«Смог бы я рассказать о любви? — думал Тасеев — О любви, не придуманной, прикрывающейся осенними листьями или весенними цветами, а о любви настоящей, такой настоящей, как небо или море?..»

Но так далеко была Валя, так далеко была его любовь и так близки были его боль и разочарование, что ясного ответа себе Тасеев не мог дать.

3.

А потом погода наладилась.

4.

Тасеев просматривал образцы, когда с заставы прибежал Палый:

— Помоги подарки таскать, самолет жду.

— Где он сядет? — недоверчиво спросил Тасеев.

— Ему садиться не надо. Он веб на ходу делает, как курица. Грузы-то в тройных мешках, не побьются. Мука у нас теперь будет, колбаса, порошок яичный… — Палый заколебался, но доверительно добавил: — Спирт…

Они курили и ждали.

Океан, небо, скалы были полны безмятежности. Подошел Гусев, задрал голову в небо, спросил:

— Паша, почему ты жену не заведешь? Гонял бы ее в лопухах да смеялся!

Палый хмыкнул:

— Была у меня жена. Сбежала. В одиночестве надо уметь жить.

Неловкость молчания снял появившийся наконец самолет. Шум его, сперва далекий, неясный, приблизился, перешел в гул, исчез, раздался опять, и вот сама машина вырисовалась в голубизне, снизилась, сделала круг и на втором заходе выбросила из себя кувыркающийся бочонок. Свистя, он со звоном врубился в горб лавового потока. Над берегом встал и медленно сплыл к морю загадочный желтый гриб.

— Яичный порошок! — ахнул Палый.

— Берегись!

Транспорт развернулся, и теперь с неба падали мешки с мукой. Первый выдержал, но второй попал на камни и лопнул невдалеке от Гусева. Отряхивая побелевшую бороду, он изумленно следил за третьим заходом. Тюк, выброшенный на этот раз, угодил на прибрежные обрывы. Доброжелательно качнув плоскостями, транспорт ушел.

— Отбомбился! — застонал Палый и, попросив собрать уцелевшее, бросился к обрывам. Бродил он там все утро, но ничего не нашел.

— Даже запаха не осталось…

— А вот я найду! — заявил Гусев.

— Ты-то? С кривой ногой?

— Брось! — обиделся Гусев. — Видел, как я от твоих подарков прятался? Нога в порядке, давно в порядке. А тюк найду, мой навсегда будет!

— Напополам! — на всякий случай предупредил Палый.

5.

После обеда Гусев полез на обрывы.

Троп наверху не было, он долго плутал в бамбуках, потом вышел на открытую к морю площадку. Домики внизу казались игрушечными. Совсем игрушечный Тасеев ловил с пирса рыбу. Рядом маялся Палый, рыжий даже издалека. «Ну здоров! — в который раз восхитился Гусев. — На ключицу такого мужика не только воробей, пара ворон сесть может!»

Тасеев внизу широко размахнулся удочкой, и со странным чувством отчуждения, отстраненности Гусев вспомнил вдруг душный и влажный осенний месяц, когда Тасеев улетал в Москву, а он каждый вечер встречался с Валей. Ей так надоел институт, надоели одни и те же лица, надоел Сахалин, что рано или поздно она все равно бы нашла какой-то, пусть и иной, может быть, выход. Эти странные поцелуи, подушка, по которой разметались волосы… У Гусева заныло сердце: неужели они правда были так щедры друг к другу только потому, что пользовались украденным?..

Хватит, приказал он себе. Не хватало еще покаяться!

Нахмурясь, Гусев уставился на пирс, на темные скалы, на мерцающее море, на входящее в бухту судно.

Судно!

Тасеев и Паша Палый там, внизу, не видели еще этого судна, но Гусев видел его как на открытке, как нарисованное! И, не выдержав столь волнующего зрелища, полный надежды и сил, он бросился вниз по им же самим проделанной тропе, сгибая бамбуки, зависая на них, ликуя. И пока он сползал с обрыва, судно и впрямь вошло в бухту…

6.

Вот, подумал Тасеев, через неделю мы будем дома.

— Дома? — переспросил он себя и так же нерешительно ответил: — Да, дома…

— Как, специально за нами! — восхитился Гусев, но Палый вдруг строго поджал губы:

— Не суетись! На берег они сходить не будут. Нет у них разрешения на берег сходить. У меня на этом сейнере друг в Маркони ходит. Он за меня даже медаль имеет. Я в море тонул, а он меня вытащил. Самая настоящая медаль — за спасение утопающих. Я утопающим был.

— Дай ракетницу, Паша, — попросил Гусев.

— Не могу, пограничники заругают. И вообще — лучше ворон погоняй, вон они ваше масло в ручье расклевывают!

— Кыш! — взорвался Гусев и сменил разговор: — Бочку с соляром продать можешь?

— А цена? — заинтересовался Палый.

— Топор. И тушенку свою оставлю.

— Идет! За топор я тебе даже бензин дам. Вон мои запасы в бочках. На пять лет хватит.

Гусев кивнул:

— Юра, помоги.

Не понимая, что Гусев задумал, Тасеев помог ему скатить бочку на пляж. Выпустив часть бензина на кучу сухого плавника, Гусев завернул пробку и чиркнул спичкой.

До Палого наконец дошло.

— Не дам! — заорал он.

Но пламя так угрожающе подпрыгнуло над бочкой, что геологи, а за ними и Палый бросились бежать за песчаный холм.

— Палый, — издевался Гусев, — ты скольки палый? Двупалый или семипалый? А может, ты палый в смысле — лист палый?

Не отвечая, Палый печально следил за костром. Потом его осенило:

— Зря радуешься! Пробку из бочки выбило. Погорит, да и погаснет.

— А ты сходи, посмотри!

— Паша! — предостерег Тасеев, и в этот момент костер вдруг разбух, ухнул. Угли и горящие куски дерева запрыгали по песку, в небо встал гигантский черный столб дыма и копоти.

— Вот! — удовлетворенно сказал Гусев. — Теперь мы — терпящие бедствие! Теперь нас на борт не взять просто нельзя!

7.

Взрыв ли помог, или у рыбаков были свои нужды, но сейнер подошел почти к берегу. В ночном пронизывающем тумане состоялся короткий разговор — да, шкипер согласен взять геологов, если, конечно, им нужно в Петропавловск!.. Но геологам было все равно, лишь бы выбраться с острова. Вечерний чай у Палого затянулся. Пили компот, пили бормотуху. Упаковывали вещи и образцы.

— Лишнее оставьте, — попросил Палый. — Мне сгодится.

Топор, продукты… Глянув на стоптанные сапоги, Гусев заколебался:

— Списать-то я их спишу, только тебе они зачем — непонятно. Надеешься опять ступню укоротить?

Палый хихикнул:

— Нет. Меньших, чем сейчас, мне, ног не надо!

И совсем как бы невзначай Гусев заметил:

— Юра, я сегодня гранитоид нашел.

— Где?

— Под водопадом.

— На пляже?

— Да. Но высоко, под обрывами. Явно сверху.

— Льдом могло притащить… Да и гранитоид ли?

— Типичный. Я такие в коллекции Ильева видел. Светло-серый, биотитороговообманковый.

— Дорогой камень? — вмешался Палый. — Поделочный? На кольца-браслеты годится?

— Нет, — пояснил Гусев. — Валун валуном, только светлый, чуть в крапинку. Но на наших островах такая находка — событие. Пока только Ильев гранитоиды находил, есть у нас такой удачливый парень.

— Я его знаю! — заявил Палый. — Он у меня останавливался, огурцами нежинскими угощал.

— Вот ой и находил гранитоиды.

— Порфириты… — буркнул Тасеев.

— Эти камни, — вмешался опять Палый, — чем ценные?

— Тут Паша, дело такое. Если на месте островов когда-то материк размещался, гранитоиды тут обязательно быть должны. Если же острова всего лишь порождение вулканов — то, значит, тю-тю гранитоиды.

— Так ты же нашел!

— Нашел, но на пляже, — нехотя признался Гусев. — А на пляж его льды могли принести. Вмерзают где-то далеко отсюда в льды камни, а течение эти льды сюда несет. Ткнулась такая льдина в берег, растаяла, а камень на пляж и выгрузился.

— Кино! — удивился Палый.

Рыжие баки Палого пылали, как лампы. Он смотрел на свечу, думал, закусывал нежной тешей.

— Жаль, что не на материке мы, — подвел он итог.

8.

Ночь была полна звезд, шорохов, вспышек.

Если бы почта заглядывала в этот благословенный край, думал Тасеев, лежа у раскрытого окна я написал бы Вале письмо… Я написал бы, что ночью можно слышать подводный шум океана, грохот и рокотание глыб, передвигаемых по океанскому дну… Я написал бы, что океану так же трудно верить, как человеку… Так же трудно, но так же и… необходимо.

Он встал.

Волны, полные звезд и отсветов, раскачивались, как кошельковые невода. Топовые огни сейнера светились у самой скалы, по крайней мере так казалось… Вот она, нечаянная оказия, о которой на Курилах мечтают все. Через день — океан, потом Камчатка, а там через Хабаровск — на Сахалин… А завтра… Завтра сбегаем по маршруту Ильева, туда, где он нашел свои гранитоиды — на Горящую Сопку…

9.

Гусев шел впереди и почти сразу наткнулся на тюк, точнее, на то, что от тюка осталось — тройная рогожа и виток сухой колбасы.

— Говорил, найду! — нарочито спокойно сказал Гусев, отламывая кусок. — Проценты с капитала мне по закону положены. — Он подумал и протянул оставшееся Тасееву.

Крепкая ветвь стланика зажала ногу Тасеева, и ему сразу стало легче — не надо было отворачиваться или бурчать что-то, — отказ выглядел вполне естественно.

Выбравшись из зарослей, они увидели перед собой грозные склоны Горящей Сопки, засыпанные валами ноздреватых и рыхлых шлаков. Едва заметная тропа вывела геологов на площадку, с одной стороны круто обрывающуюся в море, с другой — в размытый временем и дождями кратер.

— Близко к богу, — заметил Гусев, усаживаясь на краю. Тасеев не захотел одернуть его, остановить — сам не маленький! Да и не мог он уже этого сделать. Замер, расширил глаза, и Гусев невольно повернулся в сторону его взгляда.

Прямо под ногами, на остром осыпающемся конусе четко белел рябой камень… Трудно, невозможно было спутать его с базальтом или дацитом! И как лежал — в двух шагах!.. Впрочем, близость эта, конечно, была обманчива — ступи, а там тебя уже никакая сила не удержит…

И все-таки гранитоид вот, под руками! И в кратере, а не на берегу, где и царицу египетскую найти можно!

— А ну-ка! — сказал Гусев и длинной рукоятью молотка попытался придвинуть к себе обломок. Однако он не рассчитал — камень сполз ниже, грозя вообще улететь в провал. Теперь уж точно, на секунду, но надо было ступить на осыпь…

Ступил Гусев неудачно. Тасеев даже руку протянуть не успел. С легким шипением осыпь сдвинулась, Гусева на ходу развернуло, и Тасеев только и увидел — широкую спину, нелепо сбившийся на плечо рюкзак да раздувшиеся, набитые каменной крошкой сапоги…

10.

Вот и все, оцепенел Тасеев.

Вот и нет прошлого. Там оно, это прошлое — внизу, под шлаками! Остались от прошлого разодранный рюкзак да мятые кости…

— Сергей! — заорал он.

— …ей! — откликнулось эхо.

На площадка было пусто — ни травинки, ни кустика. Оторвав от рюкзака ремни, с отчаянием осмотревшись, Тасеев пополз вниз по узкому скальному гребню, стараясь не смотреть по сторонам, стараясь не вслушиваться в подлый скрип ползущего под сапогами шлака.

Вот и все, думал он. Можешь радоваться. Можешь сделать ручкой. Можешь окрестные скалы расписать в честь справедливого возмездия. И вору, и ограбленному воздано.

Хватит, оборвал он себя.

Вниз он теперь вообще не смотрел. Боялся остановиться.

Уже метры отделяли его от такой надежной площадки, уже со всех сторон поднимались, почти смыкаясь над ним, черные голые стены, уже узким и непередаваемо голубым стало над ним небо, а он продолжал сползать.

Не выберусь, думал он, не смогу…

Он почувствовал запах серы, почувствовал запах сухого теплого камня, и ноги его наконец коснулись торчащих над провалом глыб. Как хищные лапы перехватывали они круглое тело осыпи, по которой все еще струились потоки шлака.

«Там Гусев и прикопан, за перемычкой», — мелькнуло в голове.

Он попрыгал по камню, заклинившему центр осыпи. Глыба не шелохнулась, но, чтобы спуститься с нее вниз, нужно было быть хотя бы святым…

Смотри, сказал Тасеев себе, смотри внимательно. Не может быть, чтобы в этот провал не существовало спуска.

Гребень?

Одна мысль ползти по острому как нож гребню в черный многометровый провал ужасала Тасеева, но другого выхода не было. Он нащупал ногой еле заметный выступ, и вдруг его будто ударили — на краю провала, на плоской ржавой плите, он увидел белые, совершенно бескровные пальцы Гусева. И между ним и этими судорожно вцепившимися в камень пальцами струилась почти полутораметровая река шлаков.

Не теряя ни секунды, Тасеев уперся ногами в выступ и бросил конец связанных рюкзачных ремней туда — к пальцам. Широко раскрытыми глазами, еще не веря в удачу, он следил, как пальцы Гусева сжали ремни.

«Не выдержат, — подумал Тасеев с отчаянием. — Не выдержат, лопнут ремни, и плакала моя удача!»

Но ремни выдержали, и Тасеев услышал:

— Не тяни!

Гусев на четвереньках стоял на плоской плите и красными глазами, красными, как его ободранная щека, смотрел на Тасеева. Но Тасеев отпустил ремни только тогда, когда Гусев перепрыгнул предательский шлаковый поток и лег рядом.

Они смотрели в безоблачный клочок неба и на тихие осыпи.

Они смотрели на тихие осыпи и слушали шуршание, шорохи, слушали странные запахи серы и пыли и совсем уж странные запахи, принесенные сюда ветром, — запахи трав и моря…

Потом Тасеев встал и смотал ремни. О гранитоиде он не жалел. В конце концов, в следующем сезоне он может опять сюда добраться… Он скосил глаза — без Гусева…

11.

Павел Палый и Маркони с сейнера сидели на веранде, пили бормотуху и смотрели на сейнер.

— Маркони, что ты там о камнях травил?

— Было! — сказал радист. — Мы булыжники со дна морского иногда тралом цепляем. Так вот у нас один чудак, специалист по селедке, желает по этим камням диссертацию сделать.

— А как же это он в геологии потянуть может? Тут же образование надо, ты что-то темнишь!

— Этот парень вытянет, он двужильный! Он меня из таких передряг вытягивал, что только позавидовать такой силе можно! — Доброе, в шрамах, лицо радиста смеялось. Он очень хотел угодить, Палому: — Бормотуха у тебя — мед! Ты мне на борт ее пошли, а я тебе записей магнитофонных подкину. Сам в океане писал — со всех станций мира!

Палый кивнул:

— Пойдет!

— А где твои чудаки? — спросил радист. — Я одного из них, вот с такими ушами, помню. Гусин, что ли? Нет, Гусев! Я его однажды на Онекотан высаживал.

— Это мои кореша, парни что надо! — похвалился Палый. — Да вон они!

Как это бывает на Курилах, прямо под чистым солнцем неожиданно поплыл туман. Туман был неплотен и весь пропитан серебряным рассеянным светом. Тасеев и Гусев появились на краю обрыва, но Паша Палый и радист с сейнера видели не их, а гигантские, отброшенные на туман тени. Тени эти колебались, двигались, становились то четкими, то, наоборот, таяли, а потом благодаря какому-то акустическому эффекту до Павла Палого и разинувшего от удивления рот радиста донесся голос Тасеева:

— Не забудь Пашке спиртовое местонахождение указать и колбасу верни.

ЛЮДИ ОГНЕННОГО КОЛЬЦА

Ю. Яровому

Юрий Васильев. РЕПОРТАЖИ: «…На Южном Сахалине, в поселке, расположенном вблизи областного центра, среди вишен и сосен возвышается похожее на корабль здание научно-исследовательского института, одна из лабораторий которого принадлежит вулканологам. Стеллажи тут заставлены микроскопами, книгами, коробками со шлифами, наконец, бесчисленными образцами пород, среди которых выделяется формой и весом крупная вулканическая бомба типа «хлебной корки», привезенная с острова Парамушир вулканологом Г. Шпановым. Она ничем, собственно, не интересней других бомб — ленточных, веретенообразных, шлаковых, — но бесчисленные ее изображения можно найти чуть ли не в любом иллюстрированном журнале. Открою секрет. Когда журналисты очень уж сильно начинают досаждать вулканологам, на свет обязательно появляется эта бомба. Не знаю, чем это объяснить, но не было случая, чтобы журналисты не клюнули на такую приманку… А ведь рядом на стеллажах лежат воздушные, нежные, как газовые пузыри, снежные куски пемзы, желтые, как янтарь, кристаллы серы, цветные, как мозаика, куски опалитов — богатейшая коллекция, собранная вулканологами, специалистами, которых в мире, наверное, меньше, чем космонавтов».

Юрии Васильев. ДНЕВНИК: «…Самолет дергало и бросало, трудно было понять — в воздухе мы еще или катимся по земле, но, когда мой сосед извлек из кармана сигареты и документы, я понял что мы все-таки сели. Процедура проверки была мне знакома, в пограничных районах она всегда одинакова и на этот раз ничего особенного тоже не произошло — шпионы прибывали, видимо, другим бортом. Зато случилось нечто другое — Шпанов меня не встретил. Минут двадцать я шлялся по зданию аэропорта, побывал в буфетах, в ресторане, даже заглянул в комнату стюардесс — Шпанова нигде не было. Полистав записную книжку, я нашел его адрес и спустился вниз, к стоянке такси.

— С материка? — спросил рыжий водитель, круглый, упитанный, будто солнце.

Я кивнул.

— В командировку?

— Читаешь мысли?..

— По вещам сужу. Много чемоданов, значит, свой человек, островитянин, из отпуска. Нет вещей — случайный и ненадолго. Это уж железно проверено…

— Погода давно разладилась?

— А она не разладилась. Она у нас всегда такая.

— Понятно.

Я поежился. Влажный туман плотно прикрыл дорогу. Я даже город не сумел рассмотреть — проехали по нему при включенных фарах. Но зато за городом туман вдруг исчез и во всю длину открылась узкая голубая долина, залитая солнцем, окруженная заснеженными еще сопками. Я не успевал крутить головой — то лунный пейзаж, то голое поле, то рощица низеньких бамбуков… Что ж, подумал я, нагрянуть неожиданно — это всегда неплохо. Шпанов удивится, Шпанов обрадуется… Но что, интересно, могло его отвлечь — работа? женщина?..

Второе маловероятно, а вот первое… «Не умеешь работать хорошо, работай много!» — так, кажется, говорил Геркин шеф? Не исключено, что Шпанов сидит над каким-нибудь не описанным еще разрезом…

И все же обо мне он мог бы и не забывать… Странно…

Я откинулся на сиденье и подумал — пять лет! Целых пять лет я не видел Шпанова!.. Над этим стоило поразмышлять, но водитель мешал. Да еще как мешал! Сперва он что-то бубнил, потом начал насвистывать, потом извлек из кармана жуткие сигареты, и крепкий сизый дым заставил меня закашляться».

Юрий Васильев. РЕПОРТАЖИ: «…Лабораторию вулканологии открыли в 1959 году, сразу после первого вулканологического совещания, проведенного в Ереване. На совещании впервые был поставлен вопрос о необходимости создания в СССР целой сети подобных лабораторий. В первую очередь ни Украине, в Армении, на Курильских островах, на Сахалине.

Островным вулканологам все приходилось начинать с азов. Даже карты, полученные ими, были практически нечитаемы: Курилы и Южный Сахалин были возвращены только в 1945 году, и за время оккупации японцы успели переписать и переделать айнские и русские названия гор, заливов, озер на свой лад.

Курилы — типичная двойная островная дуга, продолжающая на юг вулканический пояс Восточной Камчатки. Она входит в состав целой серии островных и вулканических дуг, опоясывающих Тихий океан и известных в литературе под общим названием Огненное Кольцо — Курилы, Алеуты, Рюкю, Филиппины, Бонины и так далее. Изучение островных дуг имеет огромное значение, ибо все они являются современными геосинклиналями, то есть зонами наиболее интенсивных тектонических движений, активного вулканизма, сейсмичности. Они возможный аналог таких геосинклиналей прошлого, как Кавказ, Урал, Карпаты, славящихся обилием полезных ископаемых.

Изучая их, мы получаем данные, позволяющие понять закономерности развития геосинклиналей вообще, а отсюда и закономерности размещения в природе тех или иных видов минерального сырья.

Курильская дуга разделяет Тихий океан и Охотское море и протягивается на тысячи километров от мыса Лопатка на Камчатке до северных островов Японии. Самым крайним северо-восточным островом дуги является плоский Шумшу, юго-западным — гористый Кунашир. Сразу после возвращения островов тут начались работы, продолжающие дело, начатое еще в XVIII веке, когда русские землепроходцы Данила Анциферов и Иван Козыревский «учинили первый чертеж» островов. Поскольку японцы в свое время не уделили Курилам достаточного внимания, нет ничего странного в том, что даже в конце пятидесятых годов, к моменту создания лаборатории вулканологии, Курильская дуга оставалась одной из наименее изученных вулканических зон мира».

Юрий Васильев. ДНЕВНИК: «…Короткая улочка, похожая на запущенную садовую аллею, вывела меня к двухэтажному, кирпичному дому, который я хорошо знал по Геркиным фотографиям. Звонка на дверях не было, я постучал, но и на стук никто не ответил. Помня Геркино письмо, я пошарил под ковриком и действительно нашел ключ. Из коридора пахнуло запахом сухих верб. Они торчали из стеклянной банки, давным давно сухой, как пустыня.

На холодильнике лежала стопа книг, на книжной полке стояли стаканы, на полу валялась карта: бассейн Тихого океана.

Надеюсь, подумал я, это именно Геркина квартира.

С моей склонностью видеть вещи, какие они есть, ошибаться адресом неразумно.

Насвистывая, я разобрал чемодан, выложил на диван алма-атинские яблоки, польские джинсы, болгарские сигареты. Пепельницы рядом не было. Стараясь не уронить пепел сигареты на пыльный пол, я прошел в кухню и удивился: мусорное ведро было доверху набито обрывками бумаг и… окурками.

На некоторых фильтрах ясно различались следы помады…

«Прогресс! — развеселился я, — у Шпанова бывает курящая женщина!»

Я, наверное, еще что-нибудь такое подумал, но неожиданно затрещал телефон. Вернувшись в комнату, я снял трубку.

— Я так и знала, что ты приехал! — торопливо произнес женский голос — Я увидела, что в твоей комнате горит свет. Умница! Не уходи! Через пять минут я у тебя буду. Это важно!

Не успел я возразить, трубку повесили.

В чужом городе даже незнакомые голоса что-то напоминают… Думая так, я сварил кофе и устроился у окна. С этой позиции я спокойно мог рассмотреть таинственную визитершу Шпанова. Но такой уж случился день — в замочной скважине звякнул ключ, я вышел в коридор и увидел… Дину!

Я узнал ее сразу. Узнал движение, каким она подтянула полу мокрого плаща. Глаза, сперва удивленные, но сразу вдруг успокоившиеся. Руки, опустившиеся в карманы… Свет в коридоре был слабый, но мне и не надо было света — Дину я мог узнать и во тьме, Дину я мог узнать в любом месте. Мокрая прядь, закруглившаяся на лбу, округлый, почти незаметный шрам на подбородке, прямой нос, скулы… Я судорожно искал в Дине то новое, что появляется в людях, когда они долго не видятся, но ничего в Дине не изменилось, ее лицо, прятавшееся в моей памяти, абсолютно накладывалось на лицо, которое я видел. И я нелепо спросил:

— У тебя ключ от этой квартиры?

Она кивнула и стащила с головы платок. Волосы у нее были зачесаны как всегда — ровно и гладко. Только та непослушная прядь выбивалась. Но загар — это новое! Никогда прежде Дина так не загорала, даже в солнечные дни она ходила по Томску белой. И этот загар неожиданно больно удивил меня. Я физически ощутил время, долгое, бесконечное время, разделившее нас сегодняшних и нас прежних.

— Инспектируешь? — Дина и впрямь была спокойна. — Или перевелся в редакцию провинциальной газеты?

Она не забыла обид. Но это тоже была ее черта. Моя работа всегда раздражала, да и сейчас продолжала раздражать Дину.

А когда Дину что-то раздражало, она долго не могла это простить.

Не обращая внимания на ее тон, я продолжал искать изменения. Должны же они быть! — пять лет…

И я нашел — первую, чуть заметную морщинку на левой щеке…

— Ты кто в этом доме — знакомая, любовница, друг?

Вопрос ее не смутил:

— Я все вместе. Можно?..

Последнее относилось к сигаретам. Я кивнул и, проведя пальцем по ровному пыльному слою, покрывающему весь стол, почти беспомощно спросил:

— Но ведь ты же была в Иркутске?

— И ты не был тут, — спокойно ответила Дина.

— А твой муж?

Ее ответ прозвучал уклончиво, но суть его я уловил, и во мне сразу вспыхнула надежда, жгучая и постыдная надежда, которую я, видимо, не смог скрыть, потому что Дина улыбнулась.

— Откуда же ты здесь? — повторил я.

— Разве Гера тебе не сказал?

— Я только что с самолета.

— Он все расскажет! — голос Дины звучал уверенно, но что-то заставило меня подумать, что если я не успею повидать Шпанова до его встречи с ней, то многого я вообще не смогу узнать…

— Не смотри, — попросила Дина.

Я отвернулся, но краем глаза видел, каким напряженным стало лицо Дины, когда, уставившись в зеркало, она черным карандашом подправила бровь…

— Гера почти не бывает дома, — пояснила Дина, закончив свое занятие. — Ему скоро в поле, вот он и сидит сутками в фондах, смотрит, что и когда делалось по его теме. Но о твоем приезде он, конечно, знает, так что, — она опять улыбнулась, — ты пока отдыхай.

Но я не хотел слушать о Шпанове.

Я привык к присутствию Дины.

Я ждал и боялся той минуты, когда Дина соберется уйти.

Но когда Дина ушла, холодная и спокойная, ничего не случилось. Просто в комнате стало чуть сумрачней, а дождь за окном усилился».

Юрий Васильев. РЕПОРТАЖИ: «…12 июня 1960 года из сахалинского, порта Корсаков на Северные Курилы вышел пароход «Капитан Смирнов», детище известной филадельфийской судостроительной компании, построившей, кстати, на своих верфях крейсер «Варяг». «Капитан Смирнов» кренился на левый борт, но бодро рассекал холодное Охотское море. Шли восемь суток. Штормило. В Северо-Курильске шел дождь, горбатый силуэт вулкана Эбеко вулканологи увидели только утром.

Этот вулкан расположен в самой северной части хребта, названного в честь известного геохимика академика В. И. Вернадского. На юге он отделен неглубокой седловиной от вулкана Наседкина, на севере соприкасается с разрушенным основанием Ветрового.

Сам по себе Эбеко не очень смотрится, но именно здесь широко развиты породы гидротермального метаморфизма и связанные с ним значительные скопления самородной серы. Эти месторождения всегда вызывали повышенный интерес исследователей, но только сейчас вулканологи всерьез приступили к их изучению.

Бивуак разбили в ущелье. С одной стороны ревел водопад, с другой резвился ручей, из которого можно было брать невкусную, но необходимую людям воду. Склоны вулкана были голые, на дрова шли обломки разрушенного серного завода, на котором японцы в свое время отрабатывали так называемые «серные бабы» — бугры чистой рафинированной серы. Делалось это просто: на зиму фумарола каптировалась досками, весной доски разбирались, и в руки рабочих попадал готовый брикет серы. Серы этой, нужно сказать, на Эбеко так много, что известны случаи, когда при извержениях она выплавлялась трещин и плыла по склонам вниз синими, призрачно светящимися потоками».

Юрий Васильев. ДНЕВНИК: «…Я думал о Герке. Я думал о его привычке не отвечать на письма. Я думал о Дине. Я думал о ее неожиданном появлении на острове. А за окном темнело и занудливо мерно шумел дождь.

Когда в дверь постучали, я заводил часы.

По времени это мог быть Герка, но он вряд ли бы стал стучать: во-первых, у него был ключ, во-вторых, кого бы он стал стесняться?.. И правда — на пороге возник плотный парень, закутанный в длинный плащ. Он стянул с головы мокрый берет, протянул руку:

— Сергей.

И прошел прямо в комнату.

Волосы на его голове были длинные и прямые, но даже под ними угадывались уши — нормальные уши чуть ненормальной величины. Впрочем, это его не портило, глаза отливали голубизной, манеры отличались демократичностью. Даже не осведомившись, кто я и что тут делаю, он удобно устроился в кресле и спросил:

— Как ты насчет «Ркацители»?

Я пожал плечами.

— Вино у меня с собой, придется тебе разыскать фужеры и штопор. Я бы и без штопора обошелся, да не хочется вино взбалтывать. Ты обо мне, наверное, слышал. Я — Гусев.

Я опять пожал плечами и принес фужеры.

Вино Гусеву нравилось. Он налил полный фужер и пил большими глотками, но без жадности. На щеках весело двигались желваки. Густые волосы на руках лоснились, как льняные. Мною Гусев заинтересовался, только распробовав вино:

— Надолго?

— Не очень.

— Герка где?

— Не знаю.

— В фондах сидит, — предположил Гусев. — Перед полем у него всегда такая запарка.

— А откуда, Сергей, ты мое имя знаешь? — Я тоже перешел на «ты».

— Так ты же журналист — Юра Васильев. У Герки куча твоих фотографий и статей тоже. Я, правда, ничего не читал, но Герка говорил — пишешь ты интересно. А о чем?

— О разном, — уклончиво ответил я. Гусев мне нравился. — Я думал, Герка меня встретит, а вот сижу один.

Гусев усмехнулся:

— Шерше ля фам… Шпанов у нас, как азот. Сам по себе инертен, но стоит ему с Динкой Звонковой встретиться, приобретает суперактивность.

— Ты же говорил, он в фондах.

— Не круглые же сутки! — возразил Гусев. — Днем фонды, вечером Динка!

— Понятно… — через силу усмехнулся я. — Раньше за ним такого не замечалось…

— Ну! Это приходит само собой, — Скажется, Гусев уловил, что я расстроился. — Идем со мной, я познакомлю тебя с Разиным. Он завтра на Симушир уходит, так что дома у него весело. Идем, идем! Разин наш друг, а с Геркой они вообще неразлучны! Ты про него в газету накатать можешь, он у нас в прошлом году ногу ломал, еле-еле с острова выбрался.

Я согласился.

Взял с дивана большое яблоко, сунул его в карман, натянул свитер. Дождь на улице хлестал как из ведра, но мы прижимались вплотную к стенкам домаи остались сухими. Прямо над нами ахнула и густо зашипела пущенная с балкона ракета. Ее зеленый, холодный свет мертвенно отразился в лужах. Потом ракета погасла, и вновь стало темно».

Юрий Васильев. РЕПОРТАЖИ: «…Первые дни на Эбеко были весьма напряженными. Из-за туманов, насыщенных серным газом, одежда расползалась, зубы болели. Кислоты за много лет выщелочили породы — все вокруг сияло красными, желтыми, белыми опалитами, но даже такая мозаика не оживляла склоны.

В центральном кратере Эбеко до 1966 года находилось горячее озеро, в котором купались местные жители. Но время от времени вулкан начинал ворчать, изгоняя туристов. Дым и пепел несли на Шумшу, к великому неудовольствию его обитателей — хлористый водород вызывал головную боль, тошноту, головокружение.

Первый маршрут пролег через вершину вулкана Богдановича, с которой открылся вид на море и далекий конус одиночного вулкана Алаида, о котором Ф. Крашенинников в свое время писал: «В Стеллеровом описании находится об Алаиде следующая басня, которую ему рассказывали курильцы: будто помянутая гора стояла прежде посреди Курильского озера. И понеже она вершиною своей у всех прочих гор свет отнимала, то оные непрестанно на Алаид негодовали и с ней ссорились, так что Алаид принуждена была от беспокойства удалиться в уединение на море. Однако в память своего на озере пребывания оставила она свое сердце, которое по-курильски Учичи называется, а по-русски — Сердце-Камень. Стоит он посреди озера и имеет коническую форму…»

Озеро Маловодное, на берегу которого вулканов логи разбили лагерь, заключено было в чашеобразном кратере и опоясано цепью утесов, занавешенных бледными козырьками обледенелого снега. Рано утром один из вулканологов — Г. Шпанов — отправился к горе Коряге, отделенной от Богдановича корытообразной долиной. Он почти добрался до цели, когда через скалистый осевой гребень перевалилась мрачная туча. Ударил шквал, понесло туманом. Так начался на Парамушире знаменитый тайфун «Нэнси», достигший максимума в ночь с 3 на 4 августа. В тумане, под дождем вулканологи возвращались в палатки, забирались в спальные мешки. Не вернулся лишь Г. Шпанов. А ветер становился все сильнее. Сквозь рев его доносились непонятные вздохи, а потом палатки встряхнуло, и издалека пришло и стало нарастать зловещее низкое шипение. Люди привстали, прислушиваясь, и в это время ледяной вал затопил палатки.

Лежащий с краю С. Гусев успел распороть ножом плотную ткань, и люди выскочили на берег. По колено в воде они ловили крутящиеся вокруг вещи, а потом с тем же зловещим шипением набежала вторая волна, поднятая рушащимися со стен кратера снежными козырьками.

Почти восемь часов добирались вулканологи до ближайшего поселка, но уже утром — чуть только ветер стих — отправились на поиски Г. Шпанова. Два дня прочесывали они все подходы к горе Коряге, но лишь на третий с буксира, шедшего вдоль мыса Козыревского, был замечен в негустых тальниках таинственный силуэт. Предвкушая охотничий подвиг — завалить медведя всегда удовольствие! — боцман буксира вооружился карабином и высадился на берег.

Но стрелять ему не пришлось — «медведь» приблизился и оказался опухшим от холода вулканологом Г. Шпановым.

— А вас на той стороне горы ищут, — сказал удивленный боцман.

— А тут ветер слабее и ягоды попадаются, — отшутился Г. Шпанов».

Юрий Васильев. ДНЕВНИК: «…В квартире Разина отплясывали. Звенела посуда, на стеллаже подпрыгивали книги. Гусев мгновенно включился в общее веселье, а я присел на диван, застланный медвежьей шкурой, на лапах которой лоснились полированные хищные когти. Женщина с бледным круглым лицом и с бюстом, как у Эльжбеты Чижевски, негромко произнесла:

— Майя Ивановна.

— Кто Майя Ивановна? — удивился я.

— Конечно же, я, Юрий. Вам коньяк?

Я кивнул.

Комната была невелика, стеллаж завален книгами, все больше специальными — «Геология СССР», «Петрографический словарь», работы Штилле, Лахи, Белоусова, грубые папки переводных работ. Я взглянул на титул и угадал — переводчица Д. Звонкова… Но интересовала меня вовсе не обстановка. Если Гусев действительно мог знать от Герки мое имя, мои занятия, то та же информация в устах Майи Ивановны звучала странно… Не настолько я популярен, чтобы меня узнавали в лицо и сразу обращались по имени…

Обстановка у Разина явно, отдавала временностью. Из такой квартиры всегда можно сняться. Вещей-якорей тут не было, и это вполне, видимо, отвечало занятиям и характеру хозяина. Впрочем, настаивать на этом я не мог. По роду службы мне приходилось сталкиваться с самыми разными людьми, и я знаю, как легко можно ошибиться в таких вот быстрых оценках. А когда рядом со мной села тоненькая женщина с красивым лицом, на котором прежде всего выделялись зеленовато-мерцающие глаза и светлые брови, я вообще отказался от оценок, потому что она оказалась женой Разина — Сашей.

И тут же напротив меня уселся Разин — здоровый приятный мужик с чуть монгольским разрезом глаз.

— Герка нам уши о вас прожужжал, — заметил он, улыбаясь. — Два дня чуть ли не ночевал в аэропорту, на работу не заявлялся… Ну и как, нравится вам остров?

— Да я, собственно, еще ничего и не видел.

— Увидите. Тут есть на что посмотреть. Бамбуки, ели Глена, магнолии, лопухи. Гигантские лопухи! Такие, что под ними и лошадь спрячется. Гусев мне говорил, что один из биологов даже диссертацию такую защищал — «Дикие и одичавшие травы».

— Зачем же вы позволили травам одичать?

Разин засмеялся. Майи Ивановна и Саша засмеялись тоже. Но тут за столом появился Гусев. Был он навеселе, глаза блестели, уши — не могу иначе сказать — топорщились.

Беззаботно похлопав Разина по спине, Гусев умудрился при этом подмигнуть Саше, а мне через минуту шепнул:

— Не скучай. Все свои. А я, старик, сматываюсь.

Он похлопал и меня по плечу и исчез. Майя Ивановна высоко подняла плечи, попросила:

— Пропустите, пожалуйста.

Рука, которой она оперлась на мое плечо, была невероятно горячая. Я проследил, как Майя Ивановна закрыла за собой дверь в кухню, и увидел, что свет там погас. Пойти помочь? Я добрался до двери и сразу увидел на фоне окна напряженный силуэт Майи Ивановны.

— Что там? — невольно заинтересовался я.

— Ох, Гусев! — без особого выражения произнесла она, но чувствовалось, что поведение Гусева ее обижает. Я не стал смотреть, закурил, а когда в кухне появился невысокий, нервный парень, беспрестанно и гордо вскидывающий голову, незаметно проскользнул в коридор. Без Шпанова в компанию вулканологов входить было трудно, тем более что я до сих пор не мог понять — где же сам Шпанов?»

Юрий Васильев. РЕПОРТАЖИ: «…Более трех лет было отдано вулканологами северу Курильской гряды. Результаты работ легли в основу известного сборника, посвященного хребту Вернадского. Да и на карте появились изменения — был выделен на Парамушире совершенно новый вулкан, названный именем старейшего советского вулканолога профессора В. И. Влодавца. Из разрушенного кратера этого вулкана брала истоки уникальная река, зеленые воды которой почти кипели. По подсчетам специалистов, только за день эта река выносила и откладывала в своем устье до 40 тонн железа, до 80 тонн алюминия и титана, до 15 тонн метаборной кислоты. То есть геологи впрямую могли наблюдать процесс образования типичного осадочного рудного месторождения — процесс, который в далеком геологическом прошлом имел широчайшее распространение и дал начало таким крупным месторождениям, как, например, Криворожское.

Интересно отметить и такую деталь, извлеченную мной из кандидатской диссертации Г. Шпанова: «Эбеко, являющийся очень активным вулканом, представляет собой весьма существенную опасность для жителей расположенного всего в семи километрах от его кратера районного центра. Возможность проявления достаточно сильных извержений с выделением пепла и газа отнюдь не следует исключать, а поскольку сказанное об Эбеко в какой-то мере относится их вулканам Вернадского и Богдановича, изложенные выше соображения следует иметь в виду при вулканическом районировании Курильских островов — земли перспективной и нуждающейся в постоянном и тщательном внимании».

Юрий Васильев. ДНЕВНИК: «…Пустая квартира, шорохи, шум дождя за окном — я не мог уснуть. Мурлыкающий голос японской певицы нагонял тоску. Дотянувшись до сигарет, я чиркнул спичкой, задумался.

— Тебе хочется поездить по разным странам, повидать разных людей, принять участие в самых различных и крупных по масштабу событиях? — спросила меня как-то Дина.

— Конечно!

— Почему же ты ничего для этого не делаешь? Почему ты не хочешь чем-то выделиться, стать лидером, стать первым, стать лучшим?

— В лошади важна не масть, — возразил я, — а то, что она летит, не вздымая пыли… Почему я, собственно, должен лезть в лидеры? Почему я должен обязательно иметь самую точную руку? Может, важнее иметь просто точную, но нужную всем?.. Журналист ничем не лучше плотника. Просто он  д р у г о й!

— Слова! — отмахнулась Дина. — Твоего честолюбия не хватило бы и лилипуту.

Она ошибалась. Честолюбие во мне было. Работая в газете, я получал сотни писем. Они были написаны разными почерками — люди жаловались на трудности, радовались удачам, проклинали и поздравляли. Я должен был отвечать на все письма. И я отвечал. Разбирал запутанные дела. Улаживал ссоры. Сулил утешение и суд скорый. В какой-то степени я являлся рукой судьбы, и это не могло не льстить моему честолюбию. Но мне и в голову не приходило воспользоваться всем этим. И не только потому, что я этого не умел…

Под самое утро в дверь постучали…

Это Герка, злорадно подумал я. Наслышался обо мне и решил приехать. Стучи, стучи, я не тороплюсь, мне торопиться некуда.

Но дверь я открыл. Мокрый и счастливый стоял передо мной Гусев.

— Какого черта ты не спишь? — удивился он.

Я вытаращил глаза — это, пожалуй, было уже слишком. Но Гусев засмеялся:

— Кофе, старик! Давай варить кофе!

Кофе он пил долго. Добавлял сахар, соль, пробовал на вкус. Сноб, думал я, терпеливо снося просьбы.

— Завтра увидишь своего приятеля, — наконец пояснил Гусев. — Я звонил ему, сказал — готовится семинар и ему на нем докладывать. Нельзя сказать, чтобы Шпанов обрадовался, но твое имя произвело на него впечатление. Честное слово!

— Не хами, — попросил я.

И Гусев вдруг раскрыл карты:

— Правда, что Дина была твоей женой?

— Нет, — сказал я.

Гусев поморгал как бы в недоумении. Но он явно знал, о чем говорит, и мои слова, наверное, только укрепили его сомнения.

— Я пойду, — раскланялся он. И потянулся: — Выспаться надо!

Сказанное Гусевым вывело меня наконец из дурацкого Оцепенения. Я еду к Шпанову. Шпанов влюблен в Дину. Дина не любит меня. Герка знает о том, что когда-то я и Дина были близкими друзьями. Друзья Герки знают обо мне. История извращается. Тени падают на чужого, то есть на меня… Нет, слишком примитивный подход. Не мог Шпанов от меня отказаться, здесь спрятано что-то другое, более сложное. И я уже начинал понимать — в чем, точнее, в ком заключено это сложное… И, не мешкая, я вызвал по телефону такси… Разыскать Дину, поговорить с Диной, понять Дину…

Машина долго плутала по городским переулкам. Наконец остановилась. Панельный четырехэтажный дом… Я медленно поднялся по лестнице.

Дины может не быть, подумал я. Что ж, подожду, поброжу по городу. Адрес Дины, найденный мной в телефонной книжке Шпанова, я затвердил. Не потеряюсь.

Нажал звонок.

Дверь приоткрылась, и девочка в розовых бантах удивленно воззрилась на меня. Она ничем не походила на Дину, но я испугался.

— Мама дома? — Я не думал, что слова могут даваться с таким трудом.

— Тут живет тетя Дина, — ответила девочка. — Я учусь у тети Дины английскому языку. А сейчас тетя Дина в магазине. Вы будете ее ждать?

— Да, — ответил я с облегчением.

— Тогда не захлопывайте, пожалуйста, дверь. Тетя Дина не взяла ключ, а я уже ухожу.

— Спасибо.

Шагнул в коридор. Типовая однокомнатная квартира. Два кресла, торшер, письменный стол. Книг на полке не много, и все больше английские. Я потянул на себя толстый том пейзажей Тернера, и к ногам упал узкий листок, исписанный мелким Дининым почерком. Я видел, что это не письмо, и прочел:

Я не успел дочитать. В комнату вошла Дина. Посмотрела на меня, кивнула, удобно устроилась в кресле. Так же молча я смотрел на нее.

— Будешь курить?

Я отказался.

— Юра, — негромко сказала Дина. — Я сегодня «Куклу» читала. В этом романе женщины высказываются о мужчинах, мужчины о женщинах, а в финале автор подводит некий итог. Читаешь — и будто в замочную скважину подглядываешь, будто в чужую жизнь влазишь, к тому же без крайней на то нужды…

Если бы эти слова сказал мне Гусев или Герка, я только бы усмехнулся:

— Не читай!

Но это сказала Дина. И отнюдь не для литературного резюме, и даже не для размышлений… Она сидела почти рядом, я мог дотянуться до нее, но нас разделял не этот проклятый метр, а вечность. Больше чем вечность — н е п о н и м а н и е! И молча, не оборачиваясь, я вышел».

Юрий Васильев. РЕПОРТАЖИ: «…Современная вулканология представляет собой такую область знания, где по необходимости объединились петрография, минералогия, термодинамика, физическая химия, геофизика, геохимия и отчасти астрономия. Благодаря применению методов всех этих наук вулканология стремится стать наукой точной. Но для широкой части населения она пока что все еще ассоциируется с катастрофическими извержениями. Правда, тут и впрямь есть о чем говорить.

В 1960 году заработал на острове Матуа вулкан пик Сарычева. Извержение началось с резкого усиления действия фумарол, расположенных на вершине вулкана. А 30 августа в час дня по местному времени грохнул вдруг такой взрыв, что в домах островного поселка повылетали из окон стекла. Над пиком Сарычева поднялся темно-серый плотный столб пепла и газов. За короткое время он достиг высоты в 5 000 метров и принял форму гриба.

Один из очевидцев вулканолог Г. Шпанов в день извержения собирал ягоду на северном склоне вулкана. Взрыв совершенно ошеломил его, но, поняв, в чем дело, Г. Шпанов продолжал вести наблюдения. Это было не просто. Из кратера летели вулканические бомбы, от них надо было увертываться. Кругом с легким тревожным шорохом сыпались частицы вулканического песка, а потом начался пеплопад.

Сперва пепел был коричневый, потом изменил цвет, стал темным. В воздухе пахло серой, радиосвязь нарушилась. Далеко в море был виден огненный круг, отраженный вулканом на небе. Некоторое время этим отблеском, можно было пользоваться как маяком».

Юрий Васильев. ДНЕВНИК: «…В автобусе на меня оглядывались — такое у меня было лицо. Ладно… Я мог понять Дину, она всегда не выносила меня… Но Шпанов!..

Когда кондуктор объявил: «Институт!» — я выскочил из автобуса.

В прохладном вестибюле под огромными часами, заключенными в деревянный футляр, дремал вахтер. Перед веселым объявлением, написанным стилизованно — через ять, ворчала техничка:

— Опять через ять стали писать!..

Я усмехнулся и пошел искать тринадцатый кабинет. Заколдованный круг! В лаборатории никого не оказалось.

Я решил ждать.

Лабораторию заливал свет двух огромных, во всю стену, окон. Посредине стоял длинный физический стол. Стены, не занятые окнами, были оплетены металлическими креплениями стеллажей, заваленных образцами.

До главное место в лаборатории, несомненно, занимали микроскопы, поднявшие над столами свои гибкие черные шеи. Я смотрел на них, присмирев, затаив дыхание, потому что учиться начинал вместе со Шпановым и лишь потом перешел на другой факультет и теперь вдруг будто столкнулся с моим несбывшимся будущим.

Я смотрел на микроскопы, курил и думал, что только наука дает осязаемые ценности — дешевую энергию, механическую силу, полезные ископаемые, что только наука гонит прочь нищету, берет под сомнение устоявшиеся истины… А вот мои статьи идут к читателям долгими сложными путями, и я далеко не уверен, что они воспринимаются именно так, как бы мне того хотелось.

Впрочем, подумал я, наука не делает человека добрее. Делать человека добрей — дело искусства, а к искусству я все же имею какое-то отношение…

Под разрезом земной коры, выполненным явно для посторонних, были приколоты фотографии. Я двинулся к ним, но затрещал телефон. Из трубки рявкнули:

— Шпанов! Срочно приберите лабораторию. К вам идут товарищи с телевидения!

— Но… — начал я. — Трубку повесили.

На столе Шпанова валялись бумаги. Я наклонился, узнав почерк Дины. «Профоргу Г. Шпанову, — говорилось в записке. — Срочно прошу выдать переводчице Д. Звонковой 1 рубль 70 копеек для приобретения пяти пачек «Варны», так как я значительно подорвала бюджет Ильева, день изо дня стреляя у него сигареты».

Развлекаются…

Но видеть рядом имена Герки и Дины мне было неприятно. Я обрадовался, когда в лабораторию шумно вошли Разин и Гусев.

— О! — удивились они. — Пресса нас со всех сторон обложила!

— Я ищу Шпанова, — сказал я безнадежно.

— И не ты один, — засмеялся Разин. — Я тоже ищу его. Даже клизму для него заготовил. Большую. Пятирожковую. У него отчет горит, а он где-то за бугром болтается.

— Что ему отчет! — заметил Гусев. — Он свой массив по камешку разобрал и на склады свез. О поле теперь он и не думает.

Они не успели высказать своих претензий к Шпанову. В лабораторию под предводительством неимоверно энергичной женщины ворвались люди, обвешанные аппаратурой. Разин пытался убежать, его задержали. За считанные минуты были подключены к сети мощные фонари, и нас затопил свет. Подчеркивая непричастность к происходящему, я отступил в тень, машинально взял в руки логарифмическую линейку.

— Отлично! — оценила мой жест женщина-шеф. — Мальчики, свет! Научный сотрудник обсчитывает результаты анализов!

Я возмущенно бросил линейку, но камеры свое дело сделали.

— Возьмите камень! — эта команда относилась к Гусеву. — Выше, вот так!

— Может, мне еще и мыть этот камень?

— Не надо!

В этот момент в лабораторию вошла техничка, та, что с таким вниманием читала стилизованное объявление в вестибюле. В руках у технички было ведро:

— У вас мыши водятся?

— Нет! — отрезала женщина-шеф.

— Водятся, водятся! — возразил Разин. — Я лично сам здоровенного мыша видел!

— Не мыша, а мышь, — солидно поправил Гусев, но женщина-шеф их насмешек не слушала. Юпитеры погасли, лаборатория погрузилась в сумерки. Вздыхая, техничка проводила взглядом телевизионщиков и начала разбрасывать по углам нечто вроде опилок.

— Часто вас так? — спросил я.

— Передовая лаборатория, — пожаловался Разин. — Будем считать вас дублером Шпанова.

— Где он все-таки?

— В фондах, видимо.

— В фондах! — фыркнул Гусев. — Застрял у своей будущей жены!

— Жены?

— Дело к этому клонится. — Гусев не без тайной насмешки поднял на меня глаза. — Да ты ведь знаешь ее. Нашу переводчицу. Дину Звонкову.

— Да, — сказал я. — Конечно, знаю».

Юрий Васильев. РЕПОРТАЖИ: «…Очень любопытным оказалось извержение вулкана Чикурачки, расположенного на острове Парамушир. Извержение сопровождалось излияниями грязевых потоков — лахар. Самый мощный из них спустился до берегов океана, пройдя почти пять километров. Такая подвижность объясняется перенасыщенностью пепла водой. Лахары вообще вещь коварная. В вулканологических бюллетенях часто можно видеть против названия того или иного вулкана крест и цифру. Это количество жертв, и чаще всего причиной жертв являются именно лахары.

Наверное, каждый человек влюбляется в своей работе вначале в нечто общее и лишь потом приходит к частной проблеме. Не удивительно, что, начав с общих наблюдений, сотрудники сахалинской лаборатории в дальнейшем в интересах своих разошлись: Г. Шпанов занялся выяснением причин образования андезитовых магм, С. Гусев — кальдерами, сложными провалами на вулканических постройках, Ю. Тасеев — ксенолитами, камнями-гостями, выносимыми лавой из недр… Роберт Фрост, поэт, в свое время писал: «Любимое мы любим без причин!» Не знаю, как с причинами, но сахалинские вулканологи свою работу любят. Я был у них. Я могу подтвердить это».

Юрий Васильев. ДНЕВНИК: «…В квартире Шпанова было так же пусто. Теперь я знал, что он не придет. И примерно знал — почему. Делать мне было нечего, а докапываться в таких случаях до глубинных пластов, — значит смещать почву под ногами других людей. Этого делать мне не хотелось. Да и к чему? Что от этого изменится?

Решение пришло само — уехать. Но, странное дело, выходя из дому, я чувствовал себя вором. Будто впрямь что-то украл и пытаюсь тайком скрыться.

Билет мне достался на ближайший борт, но он уходил через пять часов, значит, у меня было время. Я пообедал в ресторане, выпил вина.

Пойду к Дине, пришло в голову. Пойду к Дине и скажу: «Милая, прости. Я всегда был виноват перед тобой, даже когда ни в чем не был перед тобой виноват». Пойду и скажу: «Милая, вот цветы. Они для тебя. Помнишь, какие цветы я таскал тебе в Томске? Те цветы были совсем другие, но ведь и мы были другие, правда?»

Ты пьян, сказал я себе. Незачем заглядывать в чужую жизнь, тем более без особой надобности. Об этом тебе уже намекнули. И вообще — чего еще?..

Ну мало ли чего! — возразил я себе. Чего человек вообще хочет?.. Приду и скажу: «Милая, ты правильно сделала, отвязавшись от меня. Милая, ты угадала — я не вышел в лидеры».

Нет, решил я, это прозвучит грубо.

Надо войти молча, торжественно поцеловать Дину в висок, а цветы положить на стол или отдать в руки. И так же молча, торжественно выйти. И поздравлять ни с чем не нужно. Для поздравлений другие есть времена. И времен этих еще будет много — полная жизнь. Вычеты несущественны…

Я поймал себя на том, что торчу в подъезде Дининого дома.

Решившись, шагнул.

Но что я скажу?

Что, встретившись с юностью, не узнал ее? Что, встретившись с юностью, увидел ее неповторимость?

Ладно, я промолчу… Ни честолюбием, ни славой природа меня не наградила… Войду, сяду и помолчу… Молчать я умею… Наверное, молчаливым я и был необходим этому миру…

Я позвонил.

И опять появление Дины было нереальным. Я опять узнавал и любил ее — волосы, глаза, почти незаметный шрам на подбородке. И когда она впустила меня в коридор, я подумал — Томск! Мы в Томске! А это Лагерный сад, и мы с Диной вернулись в Томск!

— В воду! — приказала Дина. — В воду, пока ты хоть на это способен! — И бросила мне полотенце.

Поверженный, я напустил в ванну воды, разделся и погрузился в щекочущее тепло. Пахло хвойным настоем, пена вокруг меня отливала голубизной. Я внезапно устал. Даже в смысл красивых рекламных листков, приколотых под зеркалом, вникнуть не мог. Там говорилось об аэрозолях. О том, что они, оказывается, очень нужны для лица и тела. Что не надо теперь отвинчивать крышку и что нет теперь опасности разбить баночку. Хорошая штука, этот аэрозоль!

Дверь приоткрылась.

— Не смотри!

Я вполне оцепил шутку Дины, закутался в толстый слой пены, блаженно молчал, следил, как Дина развешивала на плечиках выстиранную легкую кофту.

— О чем ты думал в подъезде?

— Там ступеньки… Важно было попасть на них.

Дина покачала головой:

— Ты крепче, чем притворяешься. Ты стоял на ступеньках долго.

— Я забыл… Моим мыслям, ты сама это утверждала, не хватает веса. Вот они и улетают не вовремя. Как их удержать, если им не хватает веса?

— Было бы плохо, — сказала Дина, — если бы ты не пришел.

Это было как светлячок в тумане. Я вздрогнул. Сейчас, наконец, Дина скажет — о с т а н ь с я! Но она бросила мне полотенце и что-то спросила о Саше Розове.

Добрейший человек, талантливейший журналист, мой друг Розов сразу мне стал ненавистен. Он отнимал у нас время. Вместо того чтобы говорить  с о  м н о й, Дина говорила о Розове! И худого химика Лившица из нашей прежней компании я ненавидел. Он тоже разворовывал время, отпущенное только мне! И еще я ненавидел Иркутск, в который сбежала от меня Дина. И еще я ненавидел себя за то, что в годы Дининого отсутствия сидел в редакции и читал письма. Они приходили каждый день — в белых, голубых, розовых конвертах. Я набрасывался на почту, не глядя, взрезал каждый конверт, гадал — это от Дины! Но от Дины вестей не было… Я просматривал письма, шел в ресторан, просиживал на каких-то вечеринках, царапал репортажи и очерки. А Дина была в Иркутске…

Ни разу не был в этом городе. Не знаю, что это за город. Улицы его темны! Свет фонарей его слаб! Сугробы на его улицах!..

Я молчал и смотрел на Дину. Пусть говорит. Пусть говорит о Розове, о Лившице, о Герке, о ком угодно. Пусть говорит… Я молчал, не воспринимая ее слов, и хотел только одного — уйти.

Никогда мне не было так тяжело, и все-таки — в дневнике я могу в этом признаться — я был счастлив. Окно во времени вдруг раскрылось. Я увидел университетскую рощу, увидел желтые листья, услышал их медленное падение на траву и увидел силуэты, уходящие по аллее… Время текло мучительно медленно, но именно этого я и хотел, потому что знал — каждый шаг, как мой, так и Динин, уводит нас из юности, и все ближе и ближе ведет к  с е г о д н я ш н е м у  дню, к сегодняшней печали, к этому городу на острове, к этой — как я ясно вдруг осознал — н е в с т р е ч е».

Юрий Васильев. ДНЕВНИК: «…Но на лестнице, уходя, я услышал, как Дина смеется. И мне легче и лучше стало вдруг от того, что в недолгой своей и, наверное, не самой хорошей жизни она, несмотря ни на что, все же больше смеялась, чем плакала».

МИРИС

Глава первая. СЕНТЯБРЬ, ДЕВЯТОЕ

1.

Ильев не сразу открыл глаза — лежал, вспоминал, думал. Но рано или поздно глаза надо было открыть, и он сделал это. Эля сразу повернулась к нему и знакомым движением поправила рыжие, как осенний бамбук, волосы:

— Я тоже не сплю… Лежу и думаю о камне…

— О камне?

— Подари мне, пожалуйста камень… Чтобы он был в серебре и на серебряной темной цепочке. Например, шпинель. Оранжевый или фиолетовый. Или хризолит. Или гиацинт… И обязательно настоящий!

— А сколько левов стоит такой камень?

— Всех, что у нас есть, хватит, — вполне серьезно заметила Эля. — Мы ведь сюда не за коврами приехали…

Волосы опять рассыпались по щеке, и своей длинной ладонью она отвела их за плечо, туда, где прорвавшийся между портьерой и дверью балкона луч выжег сияющую узкую полосу. Ткань портьеры, удерживающая остальное солнце, пузырилась, как парус, и вся походила на карту Луны — цирки, трещины, горы…

Дотянувшись до халата, Эля весело показала язык и исчезла в ванной. Зазвенела, падая из душа, вода, и Ильев подумал: а ведь я не на Курилах! И не на Сахалине! Мне не надо рыться в груде пыльных шлифов, не надо крутить федоровский столик, не надо рыться в отчетах…

Эля вышла из ванной, и он поразился — какое круглое, неестественно ровного розового цвета у нее лицо. И, как бы угадывая его мысли, Эля быстро, одними, губами, предупредила:

— Не притрагивайся ко мне. Этот крем очень хитрый. Надо, чтобы он впитался весь, целиком и сразу!

— Ладно, — согласился Ильев. Валяться в постели ему уже не хотелось. Это Гусев мог валяться в постели — у него сон в здоровье шел! Натягивая рубашку, Ильев ухмыльнулся. Он давно мечтал о такой тишине, покое, нерусском пейзаже, кофе… На Кунашире мечтал, слоняясь по пустынным пляжам, на Парамушире мечтал, ползая по голым склонам Эбеко, на Итурупе мечтал, всматриваясь в волшебную бирюзу Львиной Пасти… Ему было где помечтать… И о чем — тоже было… Застегнув последнюю пуговицу, Ильев откинул портьеру и вышел на балкон… Далеко, за гармошками белых многоэтажных отелей, виднелось совершенно ровное море.

— Море тут бритое, — заявил Ильев.

Эля не откликнулась, и он обернулся — почему?.. Ах, да!.. Крем!.. Он должен впитаться весь, целиком и сразу… Сколько же надо женщинам терпения?.. Впрочем, смысл в женском терпении был: когда через полчаса Эля предстала перед ним в легком коротком платье, в светлых в легких туфлях, со свободно распущенными рыжими своими волосами, он невольно сравнил ее круглое нежное лицо с лицом той сахалинки, которая явилась ему пять лет назад на острове… Да, разница была… И существенная!

— Перестань на меня смотреть!

Он молча поцеловал ее.

— С балкона виден наш ресторан? Скажи… Если он далеко, я сменю туфли.

— Но ведь мы бежим на море!

— Ну и что? Все равно потом в ресторан…

2.

Нежный невероятный запах окружил их, как только они вышли из отеля. Запах меда и спелой травы — неповторимый, колдовской, славянский запах, чуть разбавленный близостью моря… Нет, не запах, подумал Ильев. Запах — слишком грубое слово. Тут уместнее аромат — мирис… Смысл болгарского слова легко улавливался… Именно мирис… Хубава мирис… Табак, ракия, асфальт — тут действительно можно было говорить о запахе… Но мед и зрелая трава — это был мирис… И ни вавилонское смешение языков, ни отели, то вздернутые под небо, то вытянутые по пескам, ни бесчисленные бары, из которых несло ароматами нерусской кухни, не поразили Ильева так, как мирис… Хубава мирис, повторил он…

— Мы придем первые, — заявила Эля. Но она ошиблась. На берегу, именно там, где они и договорились встретиться, уже лежали на теплом песке белые, как выдернутые из глубин рыбы, Люда и Володя Гальверсоны.

— Ты бываешь когда-нибудь без бороды? — засмеялся Ильев.

— А что? — удивился Гальверсон.

— С бородой у тебя вид мефистофельский.

— А без бороды?

— Наверное, ангельский…

— Неужели? — нахмурился Гальверсон.

— Ангельский, — повторил Ильев и подмигнул Люде.

Жена Гальверсона была на полголовы ниже Ильева, но благодаря стройной фигуре казалась высокой. Чаще всего Ильев встречал Люду на лестнице, ведущей в лабораторию аналитиков, и это давало ему повод полушутя-полусерьезно утверждать, что всех красивых и веселых женщин следует встречать именно на лестнице… Решительная и веселая, будучи на два года старше мужа, Люда превратила Гальверсона немного в чудака, поощряя самые неожиданные его увлечения: то он расписывал стены своей квартиры силуэтами доисторических зверей, то строил из сухих корней пугающе разнообразные кресла, то выводил в толстой тетради графики своего настроения. Во все это Люда вносила часть своей уверенности и так же уверенно и весело родила Гальверсону двух ребят — мальчика и девочку.

— Первый ребенок, — говорила она, — это почти всегда нечаянно. Но второй — всегда по заявке! Я бы обязывала каждую женщину меньше двух детей не рожать!

Именно такие ее заявления давали повод людям, впервые видящим ее, говорить:

— Вся на виду!

Но тут они ошибались. Просто Люда умела прятать то, что по молчаливому соглашению с мужем относила исключительно к личной, к их жизни: возню с ребятишками, каждую осень хватающими ангину, ночные бдения над графикой готовящейся диссертации мужа, стирки, побелки, ремонты, сотни и сотни мелких, но неотложных, буднично скучных занятий…

— Все женщины как женщины, — переворачиваясь на спину и глядя на Элю снизу, вверх, заметил Гальверсон, — а на тебя почему-то смотреть хочется!

— Это у тебя чисто нервное, — заметила Эля. Но слышать комплимент Гальверсона ей было приятно. — А вот Сашка на меня только после полевых работ смотрит. Когда мы больше недели вместе, я для него — безразличное равновесие.

— Как это?

— Юла — устойчивое равновесие, — пояснила Люда. — Как юлу ни наклоняй, падать она не хочет. Палочка — неустойчивое. Толкни ее, она упадет. А вот шар — безразличное. Как его ни толкай, упасть он не может. Только катится… Ты взяла с собой крем?

— В сумочке…

— И запомните, — добавила Эля серьезно, — мы никуда не пойдем и не поедем, пока загар на нас не станет таким, как вон на тех турках… Быть в Болгарии и ходить белыми — это международный скандал!

Но ни Гальверсон, ни Ильев Элю уже не слышали. Они бежали навстречу тяжелым зеленовато-прозрачным валам и видели, как в прозрачной их глубине растягивались, как цветы, голубоватые тела медуз. А вверху над валами, над пляжами, над зонтиками деревьев, над геометрией белых отелей ползли ниточки взлохмаченных облаков. Даже не облаков, а нежных, лишенных плотности и сил отражений. Эти отражения делали небо серебряным, и только там, где над морем торчал узкий сегмент восходящего солнца, вода золотилась, угрожая расплавить весь мир. И, раскрыв в воде глаза, Ильев сразу уловил розовое свечение, смутно достигавшее дна, по которому суетливо ходили крошечные крабы. Огромный совершенный покой… Стоило радоваться тому, что этот отпуск они решили провести именно тут — в Болгарии.

Глава вторая. СЕНТЯБРЬ, ОДИННАДЦАТОЕ

1.

Утро пришло такое неожиданное, что Ильев проснулся раньше птиц. Дверь на балкон была открыта, в широкую щель между портьерой и косяком видны были зеленые огни над отелем «Дунав». Чуть ниже бугрились верхушки огромных яворов. И, рассматривая их, Ильев вспомнил лес на реке Глушь. Тот лес был мертв. Голые сучья не мешали ни ветру, ни дождю, только человеку мешали — царапались, били в лицо, цеплялись за одежду. Лес умер давно, когда реку в нижнем течении запрудило оползнем и вода затопила низины, превратив долину в гиблое, дурно пахнущее болото. Собственно, все это уже нельзя было называть лесом — ободранный, голый скелет… Прогнившие насквозь трухлявины угрюмо возвышались над ржавыми кочками. Иногда вдали глухо ахало, раздавался жирный всплеск, чавканье — это рушился мертвый ствол, выжимая из болота вязкую грязь.

Когда сумерки укрыли тропу, Ильев развел костер. Сахар кончился, чаю хватило на ползаварки, но Ильев не жалел, что не ушел в поселок вместе с рабочими. Ничего интересного он, правда, на редких выходах не нашел, но зато знал — возвращаться в эти места не имело смысла.

Ветки потрескивали, дымили, на уши давила темная тишина. Ни зверь, ни птица ее не нарушали, и занудливый звон комаров только подчеркивал это. Когда Большая Медведица легла по горизонту, Ильев расстелил палатку, бросил на нее спальный мешок. Небо было такое звездное, что дождя можно было не ждать, а сон пришел сразу. Прерывистый, неспокойный сон. Но именно прерывистость сна, его тревожность и помогли Ильеву вовремя уловить тот длинный пугающий скрип, что издает падающее дерево. Полусонный, он успел рвануться, откатиться в сторону, и все же тяжелый ствол накрыл его, в нескольких местах пропоров сучьями спальный мешок. Секундой позже пришел страх, что болотный ковер не выдержит и прямо в лицо густо выдавится пузырь зловонной грязи… Но ковер выдержал. И, переводя дыхание, Ильев заставил себя лежать спокойно. Сырой мох щекотал ухо и щеку, на пояснице стоял слон, и ни от мхов отодвинуться, ни из-под слона выползти Ильев не мог — руки и ноги спеленало пригвожденным к кочкам мешком. Ильев только голову смог повернуть… В холодных голых сучьях путалась такая тусклая, такая неживая, такая сумеречная луна, будто мир окончательно опустел… И, выругавшись, Ильев начал искать опору для более или менее свободной левой ноги. Опора нашлась — толстый сук… Медленно, сантиметр за, сантиметром, как зубную пасту из тюбика, Ильев выдавливал себя из ловушки. Освободились плечи, потом рука… Исцарапанный и злой, Ильев выскользнул из мешка, прополз под возвышающимся над ним стволом и увидел, что дальний конец дерева, попавший в угли полупогасшего костра, тлеет. Зябко поведя плечами, Ильев погасил огонь, вытащил из-под завала порванный мешок и палатку и, хотя ночь все еще прикрывала тропу, отправился по извилистому берегу реки Глушь к поселку.

Но настоящий страх он испытал именно в поселке, увидев под кривыми стволами деревьев играющих в футбол ребятишек. Мяч бился о деревья, любой удар мог повалить деревья на ребятишек. Двумя руками Ильев вытащил из-под дерева упирающегося вратаря, но мальчишки загалдели с таким раздражением и обидой, что он невольно остановился. Эти деревья не собирались падать. На них была самая настоящая листва. Они были живые! По ним можно было лазить, ломать сучья, качаться на ветках, а порезы на коре пахли смолой и соком…

— Ты спишь? — спросила Эля из комнаты.

— Нет.

— Мне холодно…

Ильев не ответил. Он все еще был там, на реке Глушь.

— Расскажи мне о городе, в который вы собрались с Володей, — попросила Эля.

— Это Несебор.

— Я знаю его название.

— Это Несебор… — повторил он.

— Ты как заигранная пластинка! — обиделась Эля. Такие вспышки были для нее не редкость, и Ильев повернулся к ней. Он не хотел, чтобы в течение всего дня она хмурилась, нервничала, всем своим видом выказывая жуткую непреклонность.

— Несебор, — примирительно повторил он. — Очень древний городок, построенный еще чуть ли не римлянами. Там сохранилось много храмов… Да ты и сама все это увидишь, как только решишь, что достаточно загорела.

— А может, вы тоже поваляетесь на пляже? А дня через два поедем в Несебор вместе.

— Эля! — просительно воскликнул он.

Она встала и прошла к зеркалу. Она все еще обижалась. Волосы под щеткой трещали, вставали дыбом, Эля не могла с ними справиться. И со смешанным чувством ласки и раздражения Ильев подошел к Эле и приложил свои ладони к волосам. Волосы сразу успокоились и легли прежними, послушными прядями.

— Где ты этому научился?

— Подсознание, — хмыкнул он, чувствуя, что Эля оттаивает.

2.

Автобус катился между высоких дюн. Занимали его в основном туристы из Харькова. Были, правда, немцы и венгр. Но ни на тех, ни на других Ильев и Гальверсон не обращали внимания. Попросились в автобус, их пустили — что еще нужно? Даже гид Снежана, ничуть не отвечающая своему имени, черная, худенькая, живая, не очень их заинтересовала, уж очень интересно и красиво было за окном.

Ильев видел много красивых мест. Например, плоские, покрытые хвощами равнины Кузбасса — дно бывшего девонского моря; якутские гольцы, окованные звездами льдов; обрывающиеся в океан лавовые отвесы Алаида… Но врезанный в синеву моря горбатый веселый остров, облепленный зеленью смоковниц, окрашенный красной черепицей крыш, был так просто и откровенно красив, что у Ильева сжалось сердце, будто он женщину увидел редкостной, светлой красоты или заглянул с трехсотметрового борта кальдеры Львиная Пасть в ее круглую бирюзовую бездну.

— Сейчас мы встретим град Несебор, — неумолчно трещала Снежана. — Его мы посмотрим, чтобы успокоенно купаться и отдыхать. Мы посмотрим его с удовольствием — он самый древний город на побережье. Если вы бывали в Малой Азии, вы видели развалины Пергама, Магнесии, Трои, Милета. Милет был сильной колонией, но персы овладели Милетом и разрушили его. Беженцы из Милета пришли сюда, и мы думаем, что в нас, в болгарах, все еще течет милетская кровь, смешанная с фракийской, скифской, византийской, славянской, праболгарской, латинской, турецкой… И мы всегда чтили и чтим человека, ведь Милет был родиной таких мыслителей, как Фалес — первый и самый знаменитый из семи мудрецов, Анаксимандр — его ученик, Эсхин — соперник Демосфена, Аристид, получивший имя Справедливый… И вот мы едем по перешейку, который затоплялся приливом при римлянах, при Аспарухе, при турках, при Круме и только при нашем правительстве не затопляется, потому что мы его, перешеек, надстроили…

— Сейчас она заговорит о битвах и подвигах, — шепнул Гальверсон, и Снежана действительно заторопилась:

— В 811 году хан Крум в ужасном сражении убил византийцев, а из головы императора Никифора сделал… — она замялась, подыскивая слово, — …рюмку, нет — чашку!

— Кубок, — подсказал кто-то.

— Да, кубок!

Автобус остановился на набережной. Море за парапетом было такое теплое, что думать о нем как о море после холодных масс Тихого океана просто не хотелось. Руины храмов, арки, обломки каменных блоков…

— Идем! — обрадовался Гальверсон.

3.

Они шли, не зная куда. Единственно, что было ясно — все улицы Несебора вели к морю. Заблудиться тут было невозможно, и, как в упорно повторяющемся сне, перед ними снова и, снова возникали дома из камня и дерева, крошечные дворики с неизменными смоковницами и виноградной лозой, открытые лавочки, в которых можно было купить ожерелья из мидий, засушенных морских коньков, ракию в пузатых бутылках, алые ягоды кизила, желтые пушистые персики… Венера, Царь Симеон, Мена, Бриз, Гларус — даже названия улочек были надреальны, ничего не говорили, но рождали в душе смутное чувство — еще шаг и… С этим чувством они и свернули в совсем уж узкую — только голубая щель над головой — улочку. Солнечные лучи не доходили до каменных заборчиков, но вдруг улочка расширилась, давая место огромной как скала, смоковнице, под кривыми корнями которой падала из каменной чешмы в надтреснутую позеленевшую амфору струя прозрачной воды. И тут Гальверсон сказал:

— Художница!

Покой… Только покой испытывал Ильев. Покой в отеле, покой на море, покой в Несеборе. Именно покой позволял ему подолгу разглядывать похожие на женщин амфоры, именно покой позволял ему следить за сменой запорошенных белой пылью улочек, именно покой позволял ему, смеясь, переводить Гальверсону веселые объявления: «Если ваш бумажник туго набит, пойдите в казино и попытайте счастья в рулетку, баккара или шмен-дефер. Если вы счастливы, ваш отдых будет бесплатным!»

Но сейчас этот покой рухнул.

«Далеко тебя занесло», — подумал Ильев, глядя на узкую, с выпирающимипод платьем лопатками спину художницы. Так обычно сидят школьницы, кругля спину, роняя волосы на лицо… Еще было время уйти, но тень Гальверсона упала на картон. Досадливо поморщившись, художница опустила зажатый между большим и указательным пальцем карандаш и подняла голову. Минуты две все молчали, а потом художница, не вставая с мостовой, негромко сказала:

— Я знала, что ты меня найдешь, Саша.

— Я не искал тебя.

— Как? — поразился Гальверсон. — Вы знакомы?

Художница улыбнулась. Ей понравилось изумление Гальверсона: брови его лезли вверх, щеки бледнели…

— Меня звать Ирина, — сказала она.

— А я — Володя.

— У меня отца и деда так звали, — она вздохнула и бросила толстый карандаш в коробку. — Саша, тут рядом есть бар. «Капитанская встреча». Я давно хочу есть… Вы обедали?

Гальверсон затряс бородой. Нет, говорил весь его вид, мы не ели недели две! Только Ильев промолчал, всматриваясь в картон. Перенесенная на него улочка ничуть не потеряла своего очарования. Более того, затененные углы, легкая недовершенность придавали ей тот оттенок таинственности, без которого невозможно искусство. И необыкновенное освещение осталось…

— Я вообще-то всякую живопись как аншлифы воспринимаю, — вздохнул Гальверсон. — Цвет, разброс, преломление… Но мне нравится…

Ирина небрежно сдвинула картон и коробку под смоковницу.

— Через час я вернусь. Тут никто ничего не тронет.

«Никто ничего не тронет…» Выговор ее остался прежним: «ник-то ни-чего не тро-нет»! Слишком отчетливый выговор привыкшего к молчанию человека. Почти так она сказала Ильеву несколько лет назад в Хабаровске, куда он прилетел с Камчатки самым поздним рейсом: «Брось вещи в сенях. Тут ник-то ни-чего не тро-нет…» Все гостиницы были забиты, поэтому Ильев и разыскал ее дом. Конечно, это был предлог — забитые гостиницы, но он разыскал Ирину. «Брось вещи в сенях. Тут никто ничего не тронет…»

— Ты всегда как случай, — сказала она, счастливо улыбаясь. — Хочешь есть?

Над этим вопросом Ильев всегда посмеивался. Желание накормить, напоить, согреть явно осталось в ней от островов, от того времени, когда в ее дом стекались под осень обшаривавшие острова геологи. А они-то всегда хотели есть… Ничего удивительного, что она и в Хабаровске сразу об этом спросила. Он кивнул, устроился на диване и стал смотреть на нее сквозь открытую дверь кухни.

Странно, в тот год в нем жило почти необъяснимое желание — познакомиться с Маликой Сабировой. Он никогда не видел ее на сцене, даже по телевизору не видел, но изображения Малики, выдранные из старых «Огоньков», висели почему-то чуть ли не в каждом островном доме. И, разглядывая Малику, стройную и темную, разглядывая ее удлиненные азиатские глаза, Ильев страшно хотел этого — познакомиться с Маликой! Он не знал, о чем, собственно, мог бы говорить с ней, но это его не пугало. Ведь с Ириной он темы для разговора находил, а она была совсем уж неразговорчива…

Он полулежал на диване, поглядывал в раскрытую дверь, слушал звяканье посуды и внезапно уснул. А когда проснулся, была ночь. На стекле большого окна сумрачно раскачивались тени тополей, размазанные фонарным светом. Так же сумрачно поблескивали в углу дверцы книжного шкафа. А Ирина сидела напротив — в кресле — и внимательно, чисто по-азиатски разглядывала его сонное лицо. И над самой ее головой так же внимательно всматривались в Ильева птицеголовые фигурки, вырезанные ею из дерева и расставленные на специальной полке.

Не желая проваливаться в эту бездну уюта, который принадлежал только Ирине, Ильев намеренно резко потянулся к вину, захватил на вилку пучок папоротника, с хрустом раскусил плотные стебли.

— Что ты чувствуешь, возвращаясь на материк?

— Радость, — сказал Ильев.

И подумал — да, радость. И она тем яснее, чем больше времени и сил необходимо для ее достижения. Спускаться по руслу реки, запертой с двух сторон скалами, взбираться на плечо вулкана, чувствуя соль во рту, сидеть на пустых берегах, настраивая хрипящий транзистор на еле слышные позывные «Маяка» — многое приходится делать для возвращения…

За окном зашумели капли дождя. Ильев смотрел на бегающие по стеклам тени, на покачивающееся в фужере вино, и он действительно испытывал радость. И когда Ирина пересела на диван, уткнулась лбом в его плечо, он знал, что она скажет:

— Да, я тоже чувствую это…

4.

Но сейчас в «Капитанской встрече», в маленьком баре, переделанном из частного дома, перед якорями, штурвалами и кусками канатов, набитых в специальные ниши, Ильев чувствовал только раздражение. Мир, который наполнял его покоем, остался за стенами «Капитанской встречи», и преувеличенное восхищение Гальверсона по поводу запеченной в тесте рыбы, янтарных пузырьков сангуларского мискета и непрозрачных бутылей с ядовито-зеленой ментовкой только подчеркивало это… «Разве я не должен был издали узнать Ирину? — злился на себя Ильев. — Разве я не должен был за километр почувствовать ее присутствие? Разве я не должен был оставаться на пляже, даже в мыслях не допуская такой встречи?»

— Мне хочется побывать в Разлоге, — шумел захмелевший от жары и вина Гальверсон. — Болгарские археологи нашли там не совсем обычный скелет: в его черепе только одна глазница! Представляете, настоящий циклоп!

Надо было оставаться с Элей на пляже, думал Ильев. Песок, солнце, покой… А Гальверсон пусть бы таскался по следам своего циклопа. Ему что циклоп, что женщина — все одно.

— И когда этому дипломату надо было улетать из Южной Америки, — шумел Гальверсон, не сводя глаз с Ирины, — он, зная, что птиц и зверей вывозить нельзя, усыпил своего любимого попугая, и спрятал в дипломатическом багаже. Все бы хорошо, но в таможенном зале Орли, при пересадке попугай проснулся и завопил: «Добрый день, Миша! Как дела?»

Сейчас надо будет вставать, говорить что-то, думал Ильев. Гальверсону захочется узнать адрес Ирины, а то и затащить ее к нам… Он представив их рядом — Элю и Ирину, — и в душе его совсем потемнело. Они не знали друг о друге и не должны были знать. В этом Ильев был убежден…

— Я думал, что все художники хоть в чем-то, но похожи на Квазимодо, — горячился Гальверсон. — Все у них, как у нормальных людей, но один лысину в золотой цвет раскрашивает, второй пьет, как верблюд, третий собственное ухо в кармане таскает… Вы-то на художников совсем не похожи!

За широкой террасой «Капитанской встречи» шумел накат. В море белели паруса яхт. Визгливо кричали чайки… «Похож Гальверсон на Гулливера? — невольно подумал Ильев. — Нужна ему своя лилипутка, для самоутверждения? И что бы он говорил, когда эта лилипутка спросила бы его: а на что мне, собственно, карлик?..» Думать так, конечно, было несправедливо, но уж очень разошелся Гальверсон, громко, наклонившись к Ирине, говорил:

— И еще мне хотелось бы увидеть болгарскую, поэтессу Дору Габе.

— Вы любите стихи?

— Нет, это скорее профессиональное. Мне шеф рассказывал, что давным-давно у Доры Габе и Гаруна Тазиева был большой роман. Всегда интересно, каких женщин любят ведущие вулканологи мира?

Ильев фыркнул, и Гальверсон обиженно уставился на него.

— Спрячь бороду в карман, — посоветовал Ильев. — Нам пора.

— Я очень рада, Саша… — Ирина смотрела теперь только на Ильева. Впрочем, и раньше, разговаривая с Гальверсоном, она смотрела только на Ильева. — Мне тоже пора… И запомните, пожалуйста, мой отель — «Гларус»…

5.

Проводив Ирину, Ильев и Гальверсон сели в автобус. Они молчали, и, лишь когда внизу, за перешейком, открылся Несебор с его набережными, храмами и смоковницами, с его белыми, мощенными булыжником улочками, Ильев вздохнул. Светлый, почти прозрачный мотылек ударился о ветровое стекло автобуса, расплылся по нему, но пятно скоро высохло, и вдали проявились кубы отелей… «Сколько сейчас будет слов! — подумал Ильев. — Сколько Гальверсон наговорит Эле и Люде!..»

Но так просто этот день не кончился: пахнущий вином и морем, Гальверсон восхищался храмами, арками, смоковницами, старухами в черных шалях и только о неожиданной встрече не обмолвился ни словом.

Глава третья. СЕНТЯБРЬ, ШЕСТНАДЦАТОЕ

1.

— Милый, ты подаришь мне камень?

Ильев не ответил, только взглянул на Элю. Она хитро зажмурилась:

— А ты не обещай… Просто помни… Такие вещи не обещают…

— Но ведь месяц назад ты хотела купить халишту?

— Так это месяц назад… Да и зачем халишта?

— Она яркая, красивая и лохматая.

— А-а-а… — протянула Эля и вдруг заинтересовалась: — А что бы ты хотел купить?

— Не знаю. Книги какие-нибудь, сувениры, хороших сигарет…

— Ладно, не напрягайся, — сухо заметила Эля. — Дальше сигарет и книжек твои фантазии не идут. Проще простого эти деньги пропить!

— Ну зачем ты так?

— Ложись, ложись, надо выспаться…

Странно было ложиться спать днем, когда все вокруг кипело в жизни и в солнце. Но билеты в бар-варьете лежали на столике, ночь должна была пройти в баре, и женщины настояли на своем… Спать так спать… Ильев дождался, когда дыхание Эли стало ровным, и зажег сигарету. Дым сносило в открытую дверь, пахло медом и травами… Почему я боялся, что Гальверсон заговорит об Ирине?.. Откуда это чувство вины… Ведь о Дорожке Элька все знает, и это никогда не вызывало в ней раздражения… Может, потому и не хочется мне говорить и думать об Ирине, что она совершенно из другого мира, не имеющего к Эле никакого отношения? Ведь в каждом человеке есть вот такие замкнутые, не известные никому миры… И, уже засыпая, он вспомнил вдруг Львиную Пасть. И не нужна ему была эта кальдера, но он полз и полз по кедровнику и бамбукам на ее высокий, обрывающийся во внутреннюю бухту борт и вздохнул лишь тогда, когда по склону пошли низенькие каменные березки и за их прозрачностью ясно проявился близкий зелено-красный противоположный склон круглой, как кольцо, кальдеры. Медный островок, торчавший в самом центре бирюзовой бухты, потряс Ильева. Так потрясает, наверное, домашний халат на плечах прекрасной женщины. Ильев лежал над голубой бездной, слушал, как шуршат камни, и знал — полз он сюда не зря…

2.

Гальверсоны ждали их в вестибюле. Вечер был нежный. С моря дул легкий ветерок. Керосиновый фонарь извозчика мелькал в темной аллее, а потом сразу выступил из-за деревьев круглый светящийся купол бара-варьете. Величественный швейцар провел их по не менее величественной лестнице и указал столик, один из многих, амфитеатром спускающихся вниз… А вверху, вдоль темных галерей, окруживших дансинг, как звездочки, вспыхивали и гасли огоньки зажигалок… «Кто эти люди? — подумал Ильев… — Кто, например, вон тот мрачный старик в ослепительно черном костюме? Кто вон те девушки, похожие на студенток? Кто вон тот человек в белой рубашке с закатанными рукавами и в ярком галстуке?.. Говорят, по жестам, по словам можно угадать не только национальность, профессию, но и год рождения… Я этого не умею… Или еще интереснее, кто вон та женщина, положившая руки в длинных, по локоть, перчатках на стол?.. Или ее соседка…»

Впрочем, соседку Ильев узнал… Пропустим…

Он уже уставился на официанта, торжественно катившего по проходу столик с замороженным шампанским, но нечаянная мысль снова заставила его взглянуть на Ирину. А правда, кто она? Островитянка. Художница. Бывшая жена Павла Палого… Много ли в этом информации?.. Он покачал головой и прислушался к тому, что говорила Люда:

— Я получила от мамы письмо. Мишка и Машка ждут не дождутся родителей. Слышишь, Вовка, тебя не дождутся! И еще мама пишет, что Яншин в своей статье хорошо отозвался о работе Юры Тасеева, а Тасеев ведь по твоим образцам, Саша, работал, да? Похоже, что островная наша дуга не так уж и молода…

— А-а! — отмахнулся Гальверсон. — Яншин это еще на девятой сессии научного совета говорил! Лучше скажи, где взять программку, вдруг нам танец нестинарок покажут. К этому зрелищу следует подготовиться.

Люда засмеялась:

— Думаешь, на сцене можно костры жечь?

— А что это за танец? — наивно удивилась Эля.

— Танец на костре.

— В туфлях? — в голосе Эли мелькнул ужас.

— Нет, босиком.

— Серьезно?

— Вполне. В древней Италии после жертвоприношений Аполлону целые семьи всходили на костер.

— А чем их лечили?

— Они не получали ожогов, в этом-то и все дело.

— Ну, — заметил Гальверсон, — если нашему вахтеру Иванычу дать литр бормотухи, он в костре даже спать может. И лечения ему никакого не нужно.

— Ты лучше вспомни, как сам лечился, — засмеялась Люда.

— Нашла о чем говорить!

Но Люда уже не могла удержаться:

— Эти дураки — Вовка, Гусев да Герка Шпанов задержались как-то в лаборатории, а шеф на столе бутылочку спирта оставил — оптику промывал. Гусеву ведь только намекни, он не только сам напился, ребят напоил, но еще и собаке Иваныча корку, смоченную в спирте, скормил. Сидят, курят, а собака вдруг завалилась набок и смолкла. Потрогали — не бьется собачье сердце, переглянулись и к Гусеву: «Чем нас поил? Какой спирт был? Почему от него собаки дохнут?» А Гусев и сам испугался — шубу на руки и бежать! Дунули они в поселок, ворвались в амбулаторию: «Виноваты! Напились! Спирт не тот был, собака сдохла!» В грудь кулаками бьют, каются, из-за кружки Эсмарха передрались… В общем прочистили им желудки, вышли они из амбулатории бледные и худые, как деталь композиции «Сильнее смерти», а навстречу им Иваныч идет, а рядом собака…

— Хватит, Люда! — обиделся Гальверсон.

— А мне хорошо, — сказала Эля. — Дома одно и то же: лаборатория, дом, поле. Делаешь отчет, а в голове мысль сидит — кто и когда в этот отчет заглянет?

— Вот смешная, — сказал Гальверсон. — У всех так.

— И думаешь, других вариантов нет?

— Возможно, и есть, — усмехнулся Гальверсон. — Давайте лучше потанцуем.

— Нет, — в голос отозвались Эля и Люда. — Нам надо привыкнуть.

— А я потанцую! — заявил Гальверсон.

Никто ему не поверил, но Гальверсон и вправду спустился к дансингу. Люда и Эля с изумлением следили за каждым его шагом. Только Ильев не следил. Он знал, с кем хочет танцевать Гальверсон. «Все художники хоть в чем-то, но похожи на Квазимодо. Все у них, как у нормальных людей, но один лысину в золотой цвет раскрашивает, второй пьет, как верблюд, третий собственное ухо в кармане таскает…» Что ж, теперь Гальверсон понял, что художники меньше всего похожи на Квазимодо… Они, наверное, сейчас обо мне говорят, подумал он о Гальверсоне и Ирине… Ирина повернулась и смотрит на наш столик…

Он был уверен, что они говорят о нем. Он был уверен, что Ирина знала о том, что они придут в бар-варьете. Они  д о л ж н ы  были говорить о нем, потому что день назад он не выдержал и разыскал отель «Гларус». Странно было видеть вещи Ирины разбросанными по всей комнате, Ирина отличалась аккуратностью…

— Ты уезжаешь?

— Нет, ищу кое-какие альбомы. Обещала показать болгарам, есть тут два интересно пишущих парня, — голос Ирины звучал растерянно. Она всегда терялась наедине с ним. Вот и сейчас вместо того чтобы прибрать ворох книг и бумаг, наваленных в круглое кресло, она задернула зеленую портьеру, зажгла и погасила сигарету, переставила пепельницу на подоконник и, наконец, с отчаянием заявила:

— Сашка, я мужиков боюсь, но с тобой мне по углам прятаться хочется…

От нее пахло морем. В темных волосах поблескивали кристаллики соли.

— Саша, — попросила она, — подожди, я смою с себя соль.

Он только пожал плечами. Он шел сюда попрощаться с нею. Он не хотел никаких встреч, не хотел, чтобы эти встречи подстерегали его в Несеборе, в Хабаровске, где угодно. Он не хотел больше обманывать ее и рождать в ней эту неуверенность и преклонение. Сидел, слушал, как звенят в ванной струи, листал попавшуюся под руки книжку. «От очите ти — посребрена, от ръцете ти — като царица накичена. Омагьосона. Обичана».

В дверь постучали. Портье или горничная, подумал он, но не встал с кресла.

Стук повторился. Ирина приоткрыла дверь ванной и крикнула:

— Пожалуйста, посмотри!

На мгновение он увидел ее мокрое, забрызганное водой плечо, темные, тоже мокрые волосы и длинные азиатские глаза… Осторожно положив книгу поверх бумаг, Ильев встал и медленно подошел к двери. Портье, думал он.

Кого угодно, — Гальверсона он не ожидал! И Гальверсон застыл изумленно. Чувствовалось, он готовился к этому визиту: шорты, рубашка — все наглажено, только букета в руках не было. Впрочем, букет — это всего лишь веник, не удержался от усмешки Ильев. А, веник у Гальверсона был — черная борода.

— Я узнал помер комнаты у портье, — захохотал Гальверсон. — Ты думал, я не способен разыскать потерявшегося друга?

Они смотрели друг на друга и знали, что оставаться вот так вдвоем им нельзя: будут ложь, грубость. Не сознательная ложь, не осознанная грубость, а те, идущие из положения, которых нельзя избежать, а потому низкие ложь и грубость.

— Входи, — негромко сказал Ильев. — Я все равно спешу, а Ирина сейчас появится. Ты ведь ее искал?

Не оборачиваясь, он пошел по коридору, высчитывая, сколько времени нужно Ирине на то, чтобы вытереться, накинуть халат, открыть дверь… Не успеет, решил он. И она действительно не успела — лифт опустил Ильева в душный мирис, а потом надо было пройти мимо ресторана «Лотос», подняться на седьмой этаж «Марицы»… Но когда Ильев курил, мучая себя одной мыслью — почему он все же ушел? — телефон затрещал и издалека, теперь уже действительно издалека, он услышал знакомый голос:

— Саша, почему ты ушел?

Он не ответил. Он не мог говорить с ней, зная, что там же, в ее комнате, сидит ничего не понимающий Гальверсон, проверяющий, правда ли художники похожи, на нормальных людей… И обрадовался, когда в трубке щелкнуло и раздался чужой, незнакомый голос:

— Алло, кой е?

И другой незнакомый голос защебетал:

— Здравей, Кольо! Защо не идваш? Започвам да се безпокоя…

Ильев положил трубку. Где рубашки? Надо переодеться… Ага, эта цветная годится… Он переодевался и смотрел в зеркало. Все ждал, что его хмурое отражение сейчас подмигнет ему. Но отражение ему не подмигнуло, и он почему-то вспомнил, как на Эбеко их лагерь смяло камнепадом. Даже тушенку в банках побило, но гитара Гальверсона осталась цела. «Паразит! — сказал тогда Гальверсону Гусев. — Все вокруг рушится, а твоим манаткам хоть бы что!..»

Почему он сейчас об этом вспомнил? Даже на этот, такой простой вопрос Ильев не смог отыскать ответа…

Глава четвертая. СЕНТЯБРЬ, СЕМНАДЦАТОЕ

1.

— Странно, Сашка. Какой-то ты худой стал. Валяешься на пляже, ничего не делаешь, а ребра так и растут! — Эля засмеялась. — Как плетенка из прутьев! Бери пример с Гальверсона — каждый день в Несебор мотается, а щеки, как яблоки! Людка говорит, что он весь номер кусками барельефов и ракушками завалил. А ты и не делаешь ничего, а все равно, как рабочий вол, век тебя не выкормишь.

Смотреть на Элю было приятно. Она похорошела. И слушать ее было приятно. Она давно не говорила так миролюбиво и просто.

— Ну поцелуй меня, — попросила она. — И пообещай свозить в Несебор. Ладно?

— Обещаю.

— А мы с Людкой ходили на базар «Феникс». Там продают очень красивые камни. — Брови ее поползли вверх, и она засмеялась. — Я, наверное, выгляжу глупо, но, Сашка, почему-то мне очень хорошо. И то, что ты никуда не ездишь, а со мной на пляже лежишь, — хорошо. И то, что солнца и персиков много, — хорошо. Посмотри, что я купила… — она протянула ему тонкую книжку в черном переплете. — Пейо Яворов, болгарский поэт. Мне хочется узнать, как звучат стихи по-болгарски, прочитай, пожалуйста.

— Аз всичко съкруших, — послушно прочел Ильев, — я все сокрушил… до сетнята мечта в сърцето… И всичко угасих, до сетнята звезда в небето… и все погасил, до самой последней звезды в небе… Аз всичко съкруших, но ето всичко оживява вдън твоите очи, — и там живее в глъбинете… я все сокрушил, но это все оживает на дне твоих очей и живет в их глубинах… Аз всичко угасих, но ето всичко засиява от бликнали лъчи, на твоя поглед от лъчите…

Он, как четки, перебирал слова, и Эле стихи понравились. И так много было за окном зелени, и так густо и нежно струился снизу хубава мирис, и такие белые плыли облака, что боль в сердце, тупая, глупая, нехорошая боль, рожденная неуверенностью и слабостью, начала исчезать, стихать, рассеиваться, и он, отбросив книгу, потянулся к Эле и обнял ее. Ей-то что от его чувств было? И она ему сказала:

— Пожалуйста, будь со мной, как сейчас, — всегда…

2.

И эти дни правда были хорошие.

Глава пятая. СЕНТЯБРЬ, ДВАДЦАТОЕ

1.

Но и в Болгарию заглянула осень. Пляжи пустели. Туристы стаями разлетались по своим заграницам, делая последние снимки — белые облака над красными крышами… Чистильщики все реже выезжали на пляжи, и на рассвете они лежали пустынные, а море набрасывало на них водоросли, листовки, маленьких возмущенных крабов, медуз. Вода остывала на глазах, все чаще болтались на шестах черные вымпелы — вестники волнения.

Ильев, Эля и Люда лежали на песке.

— Вие може би знаете, — прочитала Люда с листка, выброшенного морем, — колко вкусна, колко пикантна готова хра са те?.. Саша, речь идет о рыбе?

— Почему о рыбе?

— Ну тут же кругом вода!

— Логично! Читай дальше.

— Когато нямата и наймалка възможност да приготовите обяд или вечеря, от магазините за хранителни стоки да купите пържено маринован сафрид…

— О! — восхитилась Эля.

— …консерви от миди в собстве или доматен сос…

— О!

— …консерви от мерлуза, сафрид, скумбрия в специален сос.

— О! — жалобно выдохнула Эля. — Я хочу есть. Только не в бирарии! — Глаза у нее были такие жалобные, что Ильев рассмеялся. Но Люда заметно загрустила: купаться она не могла, а Гальверсон исчез.

— Опять в Несебор уехал?

— Куда еще! — отмахнулась Люда. — Он таскает в номер куски барельефов с грифонами, будто правда хочет их через границу везти. Не хватало еще за эти кирпичи пошлину выплачивать!

— А что, — оживился Ильев, — вывезет он на Сахалин настоящий храм и восстановит его в вашей малогабаритной квартире. На алтаре Вовкина борода возлежать будет, а мы каждый вечер начнем заниматься молениями.

Люда не выдержала, рассмеялась:

— Я видела афишу. Аукцион икон. Сходим?.. Очень уж интересно — кто покупает иконы? Ведь все это, наверное, страшно дорого!

— Иностранцы, — предположила Эля.

Ильев кивнул:

— Скорее всего… Но я вам компанию не могу составить. Через несколько дней мы будем в Софии, и мне хочется еще раз на Несебор взглянуть…

— Дался вам этот Несебор? Одного археолога хватает!

Но Ильев только усмехнулся. Его интересовала не археология. Он хотел увидеть, как вписывается Гальверсон в знакомый ему пейзаж: узкая улочка, мольберт под чешмой, гигантская зеленая смоковница и силуэт Ирины…

2.

И все же Несебор его обрадовал. Он чувствовал свое смутное родство с этим городом. Даже встреча, какой бы она ни оказалась, не пугала и не тревожила его. Сверну на улицу Мена, думал он, и увижу Ирину. И этот пижон Гальверсон вполне бессмысленно будет взирать на его появление поверх черной своей веникообразной бороды. Надо будет только разбудить бессмысленный его телячий взгляд… Нашел развлечение, убедился, что художники не красят лысины золотом…

Но на улице Мена Ильев никого не нашел.

И улица царя Симеона была пуста. И улица Венеры была пуста. И пуста была улица Бриз. Он не нашел Ирину ни у храма Алитургитоса, ни у храма святой Параскевы, ни у бара «Капитанская встреча». И у ветряной мельницы было пусто, только чайки перекликались над рифами.

Отель «Гларус»?.. Нет, в это Ильев не верил. Прятаться по углам Ирина могла только с ним… Он понимал, что мысль эта продиктована в какой-то степени самолюбием, но в данном случае она была оправдана.

Солнце палило вовсю. Подумав, Ильев свернул к ресторану «Месемврия» и сразу увидел на террасе черную бороду Гальверсона.

— Хочешь выпить? — спросил Ильев.

Гальверсон не ответил.

Ильев усмехнулся:

— Как Квазимодо?.. Носит Ирина в кармане собственное ухо или пригрозила отрезать твое?

— Не паясничай!

— Где она, правда?

— Наверное, уехала. Здесь ее нет, а портье из «Гларуса» бурчит что-то по-болгарски. Я ему не понравился.

— Переживешь, — заметил Ильев.

Покачав фужер, в котором немедленно поплыли узкие янтарные кольца, он вспомнил вечерний остров, пустой, погруженный в туман. Гусев и Шпанов ушли на заставу смотреть кино, а Ильев остался. Спустился к самой воде, смотрел сквозь прозрачные линзы тумана, невероятно увеличивающие размеры и без того гигантских стен. Свалился сверху камень, ударился о пустую цистерну, она глухо взвыла. На замусоренной площадке появилась крупная тень. Лиса?.. Не похоже…

— Что ты тут делаешь, Паша?

— Бумагу на растопку деру, — объяснил Палый. Вот он бы никогда не принял человека за тень лисы. Обитателей островных — и временных и постоянных — он наизусть знал…

— Книги? На растопку?

— А чего их жалеть? — удивился Палый. — Они же гиблые книги. Все лучшее я себе в дом унес, а тут словари да справочники разные валяются. Как снимали поселок, так и бросили их тут, так что я к ним как к бракованному дереву отношусь. Листать их все равно некому.

В полный рост Палый был выше Ильева. Рыжие бакенбарды пылали, как фонари. Огромный дом, поставленный над ручьем, был под стать этому человеку. В солнечную погоду прямо из окна можно было выбрасывать лесу — окуни хватали даже голый крючок.

— Ты что-то не в духе, — заметил Ильев, следуя за Палым сквозь анфилады комнат.

— Даже клоуны не всегда веселятся, — фыркнул Палый. — А я что, нанялся? Я на острове не первый год, мне и погрустить можно. Тем более, что настроение мое никому повредить не может, даже Ирке, она у меня тоже не из болтливых.

— Что так?

— Не тот характер. Иногда в неделю двух слов не скажет…

В печи потрескивали дрова, отсветы прыгали по стенам и по дощатому полу. Палый выставил на стол варенье, конфеты, мед. Ильев оценил жест:

— Ирина не заругает?

— Да она и не заметит, — фыркнул Палый. — Ей бы по острову побродить, а остальное… А-а-а! — он огорченно махнул рукой.

— Рисует зато она хорошо.

— Ну, рисует… В рисунках у нас нужда небольшая… Но в общем-то пусть занимается, если на пользу и на здоровье. Я тут перечить не хочу. Лишь бы ей блажь не шла в душу. А то, знаешь, иногда заявит: завтра к нам рыбаки придут! — и ничем это из ее головы не выбьешь! Ночь готова сидеть на берегу… Сыро, туман. Глухо, как в Марианской впадине, а она сидит… И не дай бог, если правда рыбаки появятся… Так фыркает, будто я ей жить не даю…

— А что бы вам ребенка не завести?

Палый выкатил большие глаза:

— Смеешься?.. Ребенка на материке заводить надо! А на острове… Страшно!.. Ребенку уют нужен, общество… Что он тут, с лисами дружить будет?.. Нет, не ко времени…

Туман за окном сгущался.

— Вот ты в гостях у меня, — сказал Палый. — Ждешь, когда тебя и твоих ребят судно снимет. Побродите по острову месяц-два и ждете. Рано или поздно вас всех снимут, а вот я должен и зимой сидеть на одном месте — сейсмостанции уход нужен. Я-то ничего, крепкий, а Ирке надоедает. Поэтому я немного особенным должен быть, так ведь?

— Наверное, — согласился Ильев.

— Говорят, рай в шалаше. А по мне, так это неправда. Рай, он в квартире и в большом городе, там, где есть на что и куда отвлечься… А на острове все на виду, вот Ирка и начинает интуицию проявлять — с лисами разговаривать.

Палый не преувеличивал: жена его была молчалива, даже дика. Вечная телогрейка, хотя и подобранная по размеру, не очень Ирину красила… «Может быть, способность общаться ушла у нее в холсты?» — подумал Ильев. По всему огромному дому Палого развешаны были в грубых самодельных рамах, а то и без них, продукты выражения Ирины — скалы с обрывками веревочных лестниц и с кружевом наката внизу, кекуры, расписанные гуано, обломки шхун — печальные призрачные силуэты, наконец, рассветы, как в жизни — неожиданные и ясные…

Да и вечера в тот год были странные. Геологи ждали шхуну, злились на непогоду, курили, валялись на спальных мешках в просторном доме Палого и проклинали остров. Ни маршрутов, ни погоды не было, каждый развлекался как мог. Никто не спрашивал Ильева, чем он занимается, и он часто уходил к морю.

Однажды на высоком плоском мысу Ильев увидел Ирину. Она сидела под базальтовой стеной, лицом к накату, и, остановившись за ее спиной, Ильев впервые увидел, как краски ложатся на холст и как зеленовато-мутная, непрозрачная вода обрывается на краях подрамника… Почти час простоял он, затем сел, закурил, но Ирина с ним так и не заговорила. Впрочем, гнать она его тоже не гнала. И постепенно, от встречи к встрече, между ними создалась какая-то особенная, безмолвная, не ищущая никаких материальных выражений связь. Будто паутинка, которую в любой момент можно было, порвать, но именно эта слабость ее не позволяла ни тому ни другому не совершать ничего, что могло бы кончиться сразу — разрывом. И так же постепенно, по случайным замечаниям Палого, по случайным рассказам пограничников, Ильев создал несколько путаную и примерную историю этой женщины: ее детство, проведенное в оккупированном Минске, художественную школу, которую она закончила с отличием, ее неудачный брак, отозвавшийся на всей ее жизни, и, наконец, встречу с Палым, и это их уединение на острове…

— Допивай, — предложил Палый. — Не выплескивать же чай.

— Я допью, погоди. — Ильев глянул в окно, хотя там все равно ничего нельзя было увидеть. — Надоело мне все. Ползают же посудины по морям, а тут все будто вымерло. Вот уж действительно — глухо, как в Марианской впадине.

— Глухое место, — подтвердил Палый.

В сенях послышался шум шагов. Вернулись с заставы геологи. С ними пришла Ирина, сбросила телогрейку, устроилась на деревянном большом сундуке, и Ильев невольно сравнил ее и огромного, пылающего рыжиной Павла. Та же одежда, та же сосредоточенность, но разница, конечно, была огромная. Ильев невольно покачал головой.

— Я оладьи сделаю, — будто почувствовав взгляд Ильева, поднялась Ирина.

— Давай, — одобрил Палый. — Фигуры нам хранить ни к чему, — и вытащил из чехла колоду карт. Огромные пальцы его неторопливо выкладывали фигуры пасьянса, и Гусев заинтересовался:

— Получается?

— Нет!

— Это ты специально. Зимовать тебе одному не хочется. Но мы все равно уйдем, Паша. Дай лучше я раскину.

Но и у Гусева карты не легли. Он вздохнул, отложил карты и, мурлыкая какую-то разухабистую мелодию, взглянул на Ирину, которая, обмотав бедра полотенцем — чтобы мукой брюки не засыпать, месила тесто:

— Не смущай мужиков, Ирка!

Все засмеялись, но снаружи — издалека — пришел вдруг странный, не прерывающийся ни на минуту гул, будто в глубинах земли перекатывались огромные камни. Гул нарастал, приближался, стал тревожным, глухим, страшным. Не сговариваясь, даже не накинув штормовок, геологи выскочили на крыльцо, пытаясь сквозь туман и сумрак разглядеть, понять — не цунами ли движется к их пустому, стоящему на берегу поселку?.. В этой толчее Ирина оказалась рядом с Ильевым, и он почувствовал, что она дрожит. И правда — холодно было. Ильев невольно сжал пальцами ее голый локоть и сразу понял — смотреть надо не на море, смотреть надо на высящиеся над поселком невидимые во тьме обрывы: с них рушился камнепад. Вертикальная огненная дуга — камни, падая, высекали искры — низвергалась с трехсотметровой высоты и терялась в море…

Посмеиваясь над собственными страхами, геологи вернулись в дом. Все это время Палый просидел в кухне. Он знал голоса камнепадов, и стоять в сырости, видя только огненную дугу, ему было скучно.

— Оладьи горят, — только и заметил он Ирине.

Ирина довольно резко ответила. В беседу вмешался Шпанов. Его прервал Гусев. Только Ильев помалкивал… Интересно, думал он, как выглядит Ирина в обычной юбке, а не в этих дурацких брюках, да еще перекрученных полотенцем?.. Взгляд его остановился на вырезке из «Огонька», приколотой к стене, и вот именно тогда он впервые заметил сходство этой молчаливой женщины с таинственной, недосягаемой для островитян, прекрасной балериной Маликой Сабировой.

Он взглянул на Павла.

Сунув лицо в огромную чашку, Палый допивал чай. Рыжие бакенбарды свисали с его щек, как мхи. Скулы шевелились… Показалось Ильеву или нет, но Ирина так же быстро, как он, и так же оценивающе посмотрела на Павла. Отблески огня из печи — приоткрылась дверца — окрасили щеки Ирины в розовый цвет.

Так шли дни…

Когда возвращаешься, не нужно думать о возвращении… Океан был открыт и чист, но над островом постоянно стояла шапка тумана. Но иногда, как бы проверяя, не растаял ли остров, солнце расплавляло туман, и камни, вода, отмели, рифы начинали вдруг пылать таким страшным и веселым огнем, что у Ильева сжимало сердце.

— Куртку зря не таскала бы, — услышал он как-то.

Не заметив его, Палый выговаривал жене за нейлоновую японскую куртку, испачканную каменной крошкой — Ирина вернулась с берега.

— Чего это ты на заставу зачастила? — услышал Ильев в другой раз… И наверное, такое бывало часто — Палый и Ирина хмурились, и геологи не ощущали и части того гостеприимства, о котором рассказывал в свое время Юра Тасеев, бывавший на острове не один раз.

Возвращаясь с Горящей Сопки, куда он лазил посмотреть кратер, Ильев увидел Ирину. Она сидела над обрывом и смотрела, как далеко внизу, под ее ногами, мощный накат раскачивал канаты водорослей, тер их о камни, как бы стараясь очистить от рифленых грубоволокнистых и длинных, как плоские копья, листьев. На Ирине была все та же телогрейка, брюки, резиновые сапоги, и Ильев вдруг подумал, что совсем не это составляет основу ее наряда. По-настоящему ее нарядом был весь сумрачный берег и такое же сумрачное, холодное море.

— Почему ты не уедешь? — спросил Ильев.

— Не хочу.

— Это место не для тебя.

— Я знаю.

— Так почему же ты не уедешь?

— Не хочу.

И тогда Ильев спросил:

— Ты уедешь со мной?

И она так же ровно ответила:

— Нет.

Он спускался к поселку, оборачиваясь чуть ли не на каждом шагу. Он знал, что не сказал Ирине ничего обидного, и все же испытывал неловкость и холодок.

Шли дни…

Когда туман сносило, Ильев выходил на берег. Из-за высоких кекуров неожиданно и бесшумно выбегали волны, и никогда нельзя было угадать, какой формы и высоты они будут… Но угадывать было интересно.

— Ты что-нибудь слышал?

— Нет, — вздрогнув, ответил Ильев. Ему было неприятно, что Палый подошел, когда он думал об Ирине.

— Ничего? — переспросил Палый.

— Ничего.

— И огней не видел?

Ильев пожал плечами:

— Нет.

Выше по берегу Ирина скликала геологов к ужину. Голос замирал, гас, будто Ирина все время отдалялась и от Ильева и от Палого.

— Шхуна пришла, — глухо сообщил Палый.

— С чего ты взял?

— Как с чего? Я огонь видел. И углем пахло. И эти штуки, как баклан, просекаю. Вот увидишь расплывется вон тот туманец и шхуна вся тут будет как на ладони. Так что скоро уйдете вы и… Ирка уйдет…

Палый ни одного слова не выделил, разве только паузу допустил… И так же нарочито ровно Ильев спросил:

— В отпуск?

Палый не ответил.

Ночь и туман сгущались.

— Отдохнет и вернется, — беззаботно заявил Ильев. Странно, но ему легко было лгать.

— Нет, — сказал Палый. — Она не вернется. И такие штуки хорошо чувствую. Это не у нее, а у меня интуиция… Ты бы вернулся?

— Не знаю…

— Не вернулся бы! — И вдруг голос Палого сорвался: — Говорил, подожди до отпуска! Повезу, куда хочешь! В Ялту, в Планерское, в Сухуми! Хочешь, в Болгарию повезу или в какой-нибудь круиз!.. Но она не хочет… Она упрямая…

В далекой, висящей над морем линзе тумана рявкнул гудок.

— Слышишь?.. Я ведь говорил — шхуна… Она всегда приходит не вовремя. Пришла бы месяц назад, все бы совсем по-другому было. А сейчас уже ничего не сделаешь — пусть уходит… — Непонятно, к кому относились последние слова, к Ирине или к шхуне, но Ильев переспрашивать не стал. И, уже не фальшивя, искренне желая быть полезным этому здоровенному чудаку с рыжими баками, Ильев спросил:

— Я могу что-нибудь для тебя сделать?

— Да! — Палый будто ждал такого вопроса. — Брось, пожалуйста, это письмо на материке. Или, еще лучше, с ближайшего почтового отделения заказным пошли. Оно старикам моим, чтобы знали — теперь уже недолго, вернусь…

Ильев взял плотный конверт, надписанный угловатым почерком Палого, и кивнул:

— Отправлю. Заказным, чтобы ненароком не потерялось.

Ему было жаль Павла, но за Ирину он радовался.

Вечер ушел на сборы, и жену Палого Ильев не увидел. Да и не торопился видеть ее — до Камчатки пилить неделю, насмотрюсь, времени хватит… И даже утром не интересовался — где она? Знал — увидит на палубе!

И только когда к борту пришла последняя шлюпка — без пассажиров, — он в некоторой растерянности, еще не осознанной даже, поднял глазка на берег.

Качало, несло туман, моросил дождь. На притопленной барже, приспособленной вместо пирса, стояли пограничники, а с ними Палый, рыжий, как фонарь створа.

«Раздумала! — ошеломленно решил Ильев. — Раздумала!»

Но разве раздумывают в таких случаях?..

«В каких это «таких»?» — спросил он себя… И хотя скалы уже уходили и суша пряталась за кормой, он все еще верил… И разъяснилась его растерянность только вечером, когда в кубрик влез здоровенный старший механик и, высыпав из кармана шахматные фигуры, заявил:

— Надеру!

— Попробуй.

Весело ругаясь, механик проигрывал, фигуры одну за другой и не переставал жаловаться:

— Семь месяцев баб не видел, а тут такая незадача — баба сама на борт просилась, а лейтенант ее не пустил.

— Просилась? — не понял Ильев. — Где?

— Где? Да на острове вашем! Пашкина жена — Ирка. Ее тут все рыбаки знают. Пока Пашка нас компотом поил, Ирка лейтенанта-погранца уламывала: на борт хочу! Но лейтенант ее не пустил — паспорт она потеряла, Ирина-то, Пашкина жена… А без паспорта в пограничной зоне нужно грибом на одном месте сесть и до гроба уже не шевелиться!

— Паспорт потеряла?

— Точно мысль уловил! — одобрил механик. — Паспорт. Ей лейтенант так и сказал: или найди, или хлопочи о новом, а без документов с острова не пущу! А Пашка-то, — ухмыльнулся механик, — рядом стоит и, как ребенка, просит: «Ирка, не надо! Паспорт найдем! Уйдешь другим бортом!»

— Паспорт потеряла… — медленно протянул Ильев. — Хочешь фокус покажу!

— Братан! — обрадовался механик. — Конечно, хочу! Фокус — это не шахматы, при фокусе все в выигрыше! Но ты погоди, я ребят кликну, пусть все развлекутся. Мы теперь к тебе, как в цирк, будем ходить!

Но Ильев не собирался ждать. Оттянув карман штормовки, он тремя пальцами выволок плоский конверт, надписанный угловатым почерком Палого. «Оно старикам моим, чтобы знали — теперь уже недолго, вернусь…» — вспомнил Ильев, разрывая бумагу. И на глазах пораженного механика на шахматную доску, нарисованную карандашом прямо на столике, выпал паспорт. Самый обычный паспорт, выписанный Сахалинским отделением милиции на имя Кругловой Ирины Павловны, 1938 года рождения… Было от чего онеметь, и механик округлил глаза:

— Это что же, братан, получается?

3.

— Вы вернулись? — спросил Гальверсон.

— Чудак! Кто может повернуть шхуну? Это не сто рублей потерять…

— Как же Ирина на материк выбралась?

— Из Петропавловска на остров шел буксир. С ним я и переправил паспорт. И тем же буксиром Ирина ушла в Корсаков. — Ильев усмехнулся: — Палый, говорят, до сих пор меня со скрежетом зубовным вспоминает.

— А потом ты встречал Ирину?

— Нет.

И вот странно, — это не было ложью. Он видел ее только раз — тогда, в Хабаровске… Но зато почти каждый месяц он получал от нее письма. Впрочем, это было важнее. Только в письмах она умела высказываться. Тут ее не терзали мысли — как сесть, что сделать, как произнести. Письма позволяли все, и, ничего не боясь, ничего не стесняясь, она говорила Ильеву именно  в с ё. Иногда он ловил себя на мысли, что боится столь странного, столь бумажным ставшего уже романа. Он привык считать, что каждый человек значителен только среди людей. Он привык считать, что каждый в отдельности человек, наверное, никогда бы не полез на Джомолунгму, не опустился бы на дно Марианской впадины, не высадился бы на Луне, если бы его не окружали люди. И письма Ирины, обращенные к нему, к Ильеву, как к средоточию силы и понимания, пугали его, ибо от письма к письму он прозревал и видел, что ее нерастраченная щедрость наделяет его всеми лучшими чертами, но не человека, а  ч е л о в е ч е с т в а. Больше того, он начинал понимать, что Ирина воспринимает его чуть ли не как некую стихийную силу, способную любого человека вытащить из беды. Муравьи, вспомнил Ильев вычитанную в какой-то книжке фразу, нас, людей, например, в чисто человеческом виде не воспринимают. Мы существуем для них как сила, то разрушающая муравейник, то осыпающая лес химическим порошком. Они видят результаты наших действий, но не нас самих… И Ильев боялся, что именно так воспринимала его Ирина. Не глаза его, не руки, не слова помнились ей. Ей помнилось его постоянное присутствие, способное рождать в людях уверенность, а значит, и понимать свободу.

Ильев усмехнулся. Гальверсон действительно мог не понять его. Ведь для Ирины Гальверсон был слишком прост: его руки, его слова всегда были на виду, он ничего не прятал, а потому и не представлял для нее тайны… Чаще всего, подумал Ильев, именно так и бывает. Гулливер ищет женщину. Гулливер тешит себя величием. Но это длится лишь до того момента, когда женщина решает себя спросить: а что, собственно, мне нужно от карлика?

А Эля?

О, это был иной мир — понятный, добрый и нужный. И себе Ильев мог не лгать: у него не было выбора. Да он никогда и не думал так — Эля или Ирина? Интуитивно, бессознательно он понимал, что в этом «не было» кроется кое-что, не менее важное, чем то, что мы определяем словом «любовь», — необратимость. Ибо женщина, которую ты узнал, необратима. Он усмехнулся: как эволюция…

— Хорошее вино, — проворчал Гальверсон.

И Ильев вдруг понял, что для Гальверсона эта история прошла просто так. Он вдруг это понял и почувствовал себя ныряльщиком. Он уже виделпод собой клокочущую воду, ощущал холод глубины, но ему сказали: остановись, не надо, воды по пояс…

Нет, Ильев ни в чем не винил Гальверсона. Абсолютно ни в чем, Больше того, именно фраза о вине помогла ему понять, почему Гальверсон бывает жесток с Людой. Наверное, потому, что самому Гальверсону это никогда не причиняло боли…

И еще одно понял Ильев — он-то сам не должен был уходить из отеля «Гларус». Напротив, он должен был остаться там, он должен был обнимать Ирину, он должен был любить и терзать ее, каждой мелочью указывая — я такой же, как все, и нет во мне ни величия, ни особой силы… Но теперь поздно… И Ирина, не узнавшая того, что узнал он, не одного Гальверсона еще ввергнет в тоску и будет такой оставаться долго… Правда, был еще один вариант… Мир тесен, и не может быть, чтобы поздно или рано Ирина не встретила человека, который докажет ей — космических сил нет! А все на свете, даже любовь и долг, создается и трактуется самим человеком.

Глава шестая. СЕНТЯБРЬ, ДВАДЦАТОЕ

1.

Ильев оставил мрачного Гальверсона допивать вино и отправился к ювелиру. Ни Ирина, ни Гальверсон его больше не интересовали. Он злился, вспоминая о них, и толстый седой ювелир с большим подозрением уставился на длинного человека в очках и в цветной рубашке. Но вкус у этого человека был — Ильев выбрал один из самых интересных камней. Камень был темный, почти черный, но стоило ему попасть на свет, как в самом центре его рождалось звездчатое сияние.

— Он стоит своей цены, — сказал ювелир по-русски, но толстые пальцы его сжали коробку, будто он боялся, что Ильев и впрямь купит камень.

— Да, — согласился Ильев, выгребая из бумажника деньги. Практически все деньги, которые он имел. Не малая сумма, но и это его уже не волновало. Он не смотрел ни на камень, ни на ювелира, и ювелир опять с подозрением уставился на него. Привыкший к непадающей цене камней, он знал изменчивую ценность человека.

— Благодарю за покупку. Приходите к нам снова.

Ильев кивнул. Ему хотелось выйти из лавки. Он знал, что за окном зной, но, черт возьми, уж такая выдалась осень.

2.

Взяв у портье ключи, Ильев поднялся в свой номер. Было невыразимо душно, но, пока он умывался, с неба, почти безоблачного, посыпались крупные тяжелые капли. Выйдя на балкон, чувствуя, как приятно стучат эти капли о перила балкона, о рубашку, о бетон стен, Ильев увидел внизу сорванные с яворов листья. Их гоняло по потемневшим аллеям, по брошенным пустым кегельбанам, по площадкам для гольфа, изрытым аккуратными лунками. Дождь был такой ровный, такой мягкий, что Ильев вдруг почувствовал, что и он сам плачет. Он не плакал на самом деле, но чувствовал, что плачет.

А дождь не останавливался, шел и шел — крупный, неторопливый. И вместе с ним Ильев плакал о друзьях, которых не всегда умел понимать. Дождь шел, и вместе с ним Ильев плакал о лесах, в которых провел много лет. Он плакал о дорогах, по которым можно ходить только пешком, и об островах, дававших ему вечную и такую необходимую работу. Слез хватало, ведь дождь шел вместе с ним.

И, слушая нежный шум, Ильев плакал о самолете, на котором нисходила с небес Лида Дорожка, и об острове, на котором впервые увидел Элю, и о том, как все эти годы он был несправедлив к Эле, слишком часто, наверное, вспоминая Дорожку… Он не плакал только об Ирине — о ней Эля ничего не знала. Зато плакал об островах — ему предстояло на них вернуться… Еще он плакал о вечере, когда со свечой в руках шел с Элей по улочкам какого-то затерянного села и было так тихо, что пламя свечи даже не колебалось. И он плакал о том, что Эле бывало хорошо без него — в поле, дома, в гостях. И о том, что им не так уж и часто случалось бывать вдвоем, даже здесь — в Болгарии… Он плакал обо всем этом и знал, что оплакивает не ушедшее, а ту зыбкость, которая могла перерасти в равнодушие; не ушедшее, а то непонимание, которое грозило обернуться стеной… Он плакал о Дорожке, которую никогда не увидит, и об Ирине, которую не сумел убедить в своей тривиальности… А дождь стихал, и снизу, из-под балкона, уже поднимался тот волшебный славянский аромат, который он, Ильев, упорно не хотел определять словом запах и о котором упорно говорил — мирис… И когда скрипнула дверь, ему хорошо было услышать восторженный голос Эли:

— Сашка, ты истратил все наши деньги!

Он повернулся. Эля приложила камень к груди. Камень действительно был красив. Он стоил своей цены. На него можно было смотреть долго.

Волна нежности, нежный мирис, поднимался с промытой осенней травы. Там, за окном, лежала салфетка с записанным на ней в «Капитанской встрече» хабаровским телефоном Ирины. Он выбросил салфетку перед приходом Эли, с самыми, последними каплями дождя. Он не хотел помнить никаких телефонов. Конечно, в памяти эти цифры еще оставались, но на то ведь и существует память. Если долго ею не пользоваться, забываешь почти все. Но если хочешь забыть что-то сразу — это никак не получается. Так уж она устроена, — память…

КАНИКУЛЫ 1971 ГОДА Остерн в шести тетрадях

Тетрадь первая. ПАРК-ОТЕЛЬ «МЕНДЕЛЕЕВО»

Несколько штрихов научной биографии шефа. Каникулы. Богодул с техническим именем. В Сингапуре, в Бубенчикове и на островах. Люция обещает. Этот безумный, безумный, безумный спорт! Умиротворение.

Научная жизнь моего шефа начиналась с неожиданностей и потрясений. Первую свою статью, посвященную происхождению курильских пемз, он писал месяца два, но зато на издание убил два года. Молодость и недостаток авторитета, как воздушный шар, выдергивали его труды из пучин глубокой науки.

— Знаете, Иван Андреевич, — метался шеф от одного кандидата к другому, — без анализов, выполненных в вашей лаборатории, моя статья не статья. Пожалуйста, поставьте имя на титуле… Знаете, Федор Степанович, без ваших лаборантов я, не смог бы провести полевые работы. Не сочтите за бестактность — вашу подпись… Да, да. Сюда!.. Знаете, Семен Ефимович, ваши чертежники так много сделали для  н а ш е й  статьи, что без вашего соавторства мне не обойтись… Пожалуйста, вашу подпись… В конце концов, разве мы не комплексный институт?..

И Иван Андреевич, и Федор Степанович, и Семен Ефимович поставили свои имена над статьей шефа, но в корректурных листах список лиц, принимавших участие в работе, по чисто техническим причинам пришлось сократить, и несчастный шеф оказался в отпугивающем созвучии «и другие».

Впрочем, это произошло столь давно, что ничуть не задевало самолюбия шефа. Он защитил две диссертации — кандидатскую и докторскую, разделил с группой коллег одну известную премию и выдал в свет не менее десятка монографий.

Я любил шефа. Он был высок, красив и рассеян — женщины его обожали.

Шеф любил поучать:

— Хотя бы раз за сезон, Тропинин, у геолога случаются какие-никакие, но каникулы. Уже и деньги получены, и снаряжение выписано, и рабочие ждут, а вот погоды, к примеру, нет. Сидишь, загораешь себе на острове, отсчитываешь драгоценное время, а сделать ничего не можешь, ибо все это как несчастный случай, не менее. И вот тут уж все от тебя, от твоих нервов, зависит: пройдут бессмысленно дни идти сумеешь ты статью написать и о какой-то другой подумать… Так что, Тропинин, забирай полевые, лети на остров, найди Сказкина — есть там такой, с техническим именем, — сними с его помощью домик и — жди меня! Как только управлюсь я с выездной сессией, как только отчитаю и, отслушаю все доклады, так сразу к тебе полечу — исходим остров вдоль и поперек, прослушаем бока всех вулканов… Ну, а пока меня нет, придумай себе занятие сам… — Он засмеялся и с удовольствием повторил: — Каникулы!

— Простите, а почему я не могу полететь пусть через месяц, но с вами?

— С ума сошел, Миша! Ты у нас единственный квалифицированный лаборант на две лаборатории! Тебя же сразу Мельник или Резников перехватят! С кем мне тогда? — Он вдруг прищурился и подозрительно спросил: — Или ты с Мельником хочешь?

— Не хочу! — быстро ответил я, представив зануду Мельника.

— А может, с Омельченко? Или с Резниковым? — продолжал подозревать шеф.

— Ну что вы!

— Тогда не противоречь! Ты мне для  м о и х  работ нужен.

Я знал о вечной нехватке лаборантов в нашем НИИ и противоречить шефу не стал. В конце концов, я знал, чем займусь на острове. Буду писать! — о плоском Шумшу и о гористом Парамушире. О рыжих бамбуках, прущих в небо, и о стюардессах, спускающихся с этих небес, как голубые ангелы. О сере, как она плавится и горит на склонах извергающегося вулкана, и о камнепадах, ревущих, как смерч… На моих глазах осваивался огромный край, своими глазами я ощущал холодное дыхание океана — так как же об этом не написать?

И я, как в омут, ушел в каникулы.

…Поселок, куда я прилетел маленьким самолетом, был намертво засыпан песком. Океан вкатывался в узкие переулки, омывал высокие завалинки, глухо шипел под заржавленными бортами выброшенных на берег шхун. Делать мне было нечего, и я пошел в кафе. Кто-нибудь обязательно упомянет Сказкина, думал я, тут-то я и возьму информацию… Но в кафе было почти пусто. В дальнем углу сидела над жареным кальмаром белокурая женщина. Другая, в обнимку с веселым немолодым шкипером, танцевала под негромкие звуки проигрывателя. Впрочем, не успел я сесть, как рядом со мной оказался человек в сером пиджачке, надетой на мятую серую рубашку. Он хмуро осмотрел меня и ткнул пальцем в танцующую:

— Вся тут!

— Как это? — не понял я.

— Да ты не поймешь… Люция, сядь к нам!

Танцующая показала язык. Шкипер тоже повернулся, но показал не язык, а большой кулак. Мой сосед хмуро пошевелил серой бровью:

— Инфузория в туфельках!.. А ведь я тоже иксы учил. Я многое, ох как многое знаю! Но тебе не понять, нет…

«Вы и Сказкина знаете?» — хотел спросить я, но слова мои потонули в его стенаниях. Подогретые местным квасом, бормотухой, как он говорил, они становились все разборчивей и яснее, и, пропорционально, ясности росла их непередаваемая простота… Странно, но я решил этого не замечать. В конце концов, такие мужчины и впрямь могли испытывать недоверие к моей новенькой штормовке и удивленному взгляду. Они могли испытывать ко мне недоверие и за то, конечно, что я не попадал с ними в глаз тайфуна, не брал серебристую рыбу из кошельков, не знал, наконец, чем бункеруются суда у ледяных берегов Камчатки… А мой оппонент тем временем тосковал:

— Я в каких только странах не был! Горы видел под небо, прямо, на океане стоят! Кашалотов глушил, кальмаров, как рыб, лопатил. Обо мне даже в Сингапуре сказки рассказывают — литр за литром я по спору с греками в себя глотал! Да что Сингапур! У меня на родине, слышал, наверное, есть такое село Бубенчиково, я как появлюсь, меня чуть ли не за километр встречают! Особенно Поля — ларёшница. На шею вешается, бери, говорит, в ларьке, чего твоя душа пожелает! А желает моя душа, конечно, лишь одного… — он значительно на меня взглянул, — всегда одного, и Поля о том догадывается. Незачем после меня в тот ларек заглядывать: пусто! — И он закричал: — Люция, сядь с нами!

Шурша полосатым платьем, Люция подошла. Ей было под сорок, но выглядела она, как Клаудиа Кардинале, и мой сосед ее ничуть не смутил:

— Шел бы ты домой, Серп Иванович, — мягко посоветовала она. — Устал, да и Никисор небось скучает…

«Богодул с техническим именем, — замер я. — Серп Иванович! Сказкин! Вот, значит, с кем мне в будущем домик делить! Вот, значит, с чьими серыми бровями шефа своего вспоминать!»

— А вы? — мягко спросила Люция. — Вы кем будете?

— Утопленником, — предположил Сказкин.

Но я возразил:

— Геолог! Я тут домик ищу, базу хочу устроить.

Люция помрачнела:

— В прошлом году жили у нас геологи… У соседки теперь сирота растет, а с молоком на островах ох как плохо!

— Мои тихие, — убеждая я, — на трудах академика Обручева воспитаны. Книги читают, о кино говорят — тихие!

Большая ворона, хлопнув крыльями, опустилась на подоконник. Светлый и круглый, как у рыбы, глаз с любопытством уставился на тоскующего Сказкина.

— Мне бы ружье! — не выдержал он, но Люция мягко вмешалась:

— Кыш, птица! — И обратилась ко мне: — Если сговоримся, домик я вам предложу. Он старенький, пора бы его снести, но, если полы постлать и в окна по стеклышку вставить, до ближайшего землетрясения доживете…

Я хотел заказать кофе на всех, но Серп Иванович медленно встал и так же медленно замахнулся на меня кружкой из-под бормотухи. Шкипер засмеялся и кружку у Сказкина отнял:

— Устал! Видим, устал! Домой бы пошел, а? К Никисору!

— К кому? — не расслышал Сказкин.

— К Никисору, племяннику твоему!

— О-о-о… — протянул Сказкин. — С е  ч е л о в е к!

— Или ты уходи, — предложил мне развеселившийся шкипер, подмигивая своей подруге. — Когда Серп Иванович сердится, это надолго.

— А с домиком, — переспросил я Люцию, — я могу надеяться?

— Как же! — заверила она меня мягко. — Завтра на площади все и решим. Он там, на площади, стоит — домик…

— Тогда я в гостинице кофе выпью, — откланялся я. — Счастливо вам всем. Да и вам тоже, Серп Иванович!

На берегу пахло морской капустой. Двугорбый вулкан, как осьминог, сидел на противоположном краю залива. Над вулканом зажглись звезды, и всем и всему вокруг было покойно и хорошо.

А думал я в ту ночь о многом.

Мне хотелось снять домик, запереться в нем, варить кофе и писать о Самом Дальнем Востоке. Домик, о котором говорила Люция, я видел — мимо него из кафе шел. Небольшой, он занимал угол площади, и на салатном фронтоне его можно было различить смутные цифры — 1952—1962, а также разные надписи. Заборная книга, любил говорить о таких стенах шеф, тиражи малые, зато формат большой!

Наконец я уснул и во сне услышал своего шефа.

— Главное, Тропинин, домик под базу снять! Геолог без базы, что лысый без шапки — холодно, неудобно и никто не завидует.

К сожалению, сон этот оказался не в руку.

Утром, придя к знакомому домику, я увидел руины, в которых с грохотом, и лязгом возился перепачканный штукатуркой трактор.

Пока я озирал горестные помпеи домика, подошла Люция, одетая в рабочий комбинезон. Она ничем больше не напоминала Клаудиа Кардинале, но голос ее остался таким же — спокойным и рассудительным.

— Знаете, — сказала она, — на наших островах цунами да землетрясения совсем не чудо. Представьте, завалило бы вас в домике… Пожалуй, и в сто лет наша контора от ваших друзей отсудиться бы не сумела. Я ведь знаю геологов — упорный народ, у моей соседки сын от них подрастает.

— Но ведь вы обещали!

— Да что там!.. — мягко согласилась Люция. — Я больше старалась ваше внимание от Серпа Ивановича отвлечь, как сейчас от этого домика отвлечь стараюсь.

Логика Люции сломила меня. Отступив, побрел я на сейсмостанцию, где в маленькой комнатке (две большие были заняты приборами и хозяйством) ютились на спальных мешках три наших холостяка-сейсмолога — Иван Долгих, Иван Прыжков и Иван Ключников. Всем вместе им было уже за сто пятьдесят лет, и, получив приличные оклады, они терпеливо дожидались на островах грядущих пенсий. Впрочем, солидный их возраст ничуть не мешал спортивным руководителям островов вести за них длительные и веселые тяжбы, ибо включение трех сейсмологов в списки того или иного общества, несомненно, могло повлиять на важную графу — «коллективность».

— Слон пришел, — добродушно сказал Долгих, когда я переступил порог станции.

— Не удивляйтесь, — так же добродушно пояснил Ключников. — Если вы с ночевой, то спать вам из-за недостатка лежачих мест придется стоя. Мы таких гостей слонами зовем.

Они напоили меня водой, поскольку ничего другого не пили, и шумно набросились с вопросами, касающимися научных новостей нашего института: правда ли, что шлифовальщик Петров работает уже у стеклодувов? и если это правда, то работает ли у стеклодувов Севостьянов, или уже перешел, как ему обещал директор, в завхозы в одну-из курильских партий? и когда наконец чертежники сдадут в печать графику, в которой учтены таблицы, составленные Ключниковым? и правда ли, что мой знаменитый шеф собирается этим летом объехать все острова? если это так, то, может быть, он, шеф, прихватит для них, сейсмологов, ящик маринованных огурцов?

Я ответил как мог и, оценив ситуацию, побрел по пустынным улицам поселка, в котором в эти часы, когда все мужчины ушли в море, оставались на берегу лишь Сказкин да женщины. Было так тихо, что я слышал стон и бой часов за стенами закрытой на ремонт мастерской. Океан вдали был совсем плоский. Моросило. Над обломками полузатопленных шхун орали чайки.

Обойдя поселок и поговорив с женщинами, я выяснил следующее. Жить в поселке есть где, но жить в поселке в общем-то и негде. Больше двух человек в дом пускать никто не хотел, а мне нужно было помещение на четырех, к тому же отдельное.

«Ах, Сказкин, Сказкин! — печалился я. — Как не вовремя ты решил загулять, как не вовремя встретились мы с тобой за столиком Люции! Ну кто мне теперь поможет базу снять?..»

Распаляясь, я прикидывал свои шансы. Сказкин — человек здоровый, и сейчас мне его явно не взять. Но вот осенью, когда я накачаю мускулы, а Сказкин, наоборот, немножко устанет, я, пожалуй, восстановлю статус-кво. Я приду в кафе, займу столик, а чтобы местные богодулы поняли, что я пришел с серьезными намерениями, сниму рубашку и так буду ждать.

Сказкин появится, думал я, когда мне совсем хорошо будет.

Вздохнув, я вернулся на сейсмостанцию. Увидев меня, Долгих и Ключников молча указали в конец улицы.

Я обернулся.

У закрытой на ремонт мастерской под рекламой, изображающей очкастого человечка с деревянным молотком в руке, стоял желтый автобус. Водитель его, смуглый красавец с белыми усами и в таком же белом и широком кепи, скучал, раскуривая длинную папиросу.

— Я — Коля! — сказал он мне. — Я, понимаешь, на островах пять лет работаю. Я не шофер, но я люблю водить транспорт, и я его вожу! Тебя домик интересует, да? Мне три Ивана сказали. Так этот домик тебя ждет. Он в стороне, но ведь в поселке тебя все равно не возьмут, ты ведь не один жить хочешь, да? С тобой ведь, наверное, женщина будет, и вот это-то тебе и помешает. Женщины способны рожать, и оттого вокруг них жилплощадь всегда как сахар тает… Садись! Повезу тебя за вулкан. Там домики есть и тишина стоит, как в Марианской впадине. Садись, садись! И кланяться там никому не надо — ни Люции, бог ей прости, ни Серпу Ивановичу. Ведь ему, Серпу, что? Он плашкоут пойдет разгрузить, ему тут же и уважение! Грузчик у нас — интеллигент! Не закусив, он на пирс не пойдет, не закусив, он спину под груз не подставит. Сам понимаешь — так! Садись! И прокатимся!

Часа через три пыльной и нервной езды Коля высадил меня в душных зарослях бамбука и, пожелав успехов, уехал. Фары высветили на миг участок взрытой давними ливнями дороги и сразу же ударил столь неистовый и великий гром жаб, обитающих в ближайших болотах, что сердце мое сжалось, и я, как с родной, раскланялся с худощавой женщиной, которая вышла из бамбуков, неторопливо повязывая на голове светлый, аккуратно выглаженный платок.

— Знаю, знаю! — замахала она руками. — Домик ты ищешь! Вот они, рядом, домики, выбирай любой. Самый лучший, конечно, тот, который рядом с моим стоит — у меня и молоко брать можно. Правда, печка после землетрясения в том домике лопнула, но поправить ее можно, ведь в домике том все проезжие, когда бортов на Сахалин нет, останавливаются.

Дом, о котором говорила тетя Лиза, был длинный и низкий. Я почти касался головой черного, как ночь, потолка, но зато комнат в доме было навалом. Я выбрал самую чистую, на полу которой валялись старенькие носки и флакон из-под одеколона.

Я вымыл полы и затянул окна прозрачной синтетикой. И только тогда до меня наконец дошло — это же  м о й  дом! Дом, в котором, ожидая шефа, я буду варить кофе и писать первый остерн!

Тетрадь вторая. ГОСТИ В ПАРК-ОТЕЛЕ

Нюшкины странности. Разведчики Огненного Кольца. Дух бочки. «Тетрадь первая. Парк-отель…»

Дом мой мне нравился.

Кроме меня жили в нем мотыли, пауки, залетали в окне божьи коровки. Мотыли и коровки ползали где хотели, пауки предпочитали дальний угол, и никто с ними не дружил. Сутками сидели они в центре алюминиево отливающей паутины я чего-то ждали.

Поговорив с продавцом местного ларька, я принес домой несколько пустых жестяных банок, в которых решил хранить продукты, потому что уже вторую ночь под полом моего отеля выжидательно скреблась крыса. Тетя Лиза оценила мои тревоги и подтвердила их. Так в моем доме появился еще один обитатель — кошка Нюшка, которая была не только пушистая и добрая, но еще и умела плакать. Я не сразу узнал об этом, а тетя Лиза не удосужилась предупредить, вот и разбудили меня среди ночи странные звуки. Сразу подумалось: примета не из лучших. И точно! В тот же день, нарушив спокойствие душной долины, спустился с безоблачных высот самолет Ан-24 и сошли с его борта пять друзей, сотрудников тектонической лаборатории: сам Омельченко, Сеня Грабков, Коля Харченко, Мельник, а с ними сорокапятилетний экономист Жук, работавший до того в бухгалтерии. Ему крупно не повезло, он никогда не бывал на полевых работах. Но в мое отсутствие прибыла, оказывается, в институт ревизионная комиссия, и ее председатель, обратив внимание на то, что в бухгалтерии трудятся сразу два брата по фамилии Жук, заметил директору:

— Не слишком ли это? Два жука на одну бухгалтерию?

Плохих чувств к братьям он не испытывая, во наш осторожный директор не медля перевел младшего Жука в лаборанты.

— Ты услышишь, Роберт Иванович, голос Огненного Кольца, — объяснял Жуку толстый и добродушный Омельченко, заведующий лабораторией, в которую попал Жук. — Рано или поздно голос Огненного Кольца нужно услышать, а иначе — зачем тут жить? А тянется Огненное Кольцо, Роберт Иванович, почти до экватора, и тебе это надо усечь, иначе — что ты расскажешь своим внучатам, когда, облепив твои колени, они будут кричать: дед, а как вулканы извергаются?.. Не будешь же ты их сравнивать, вулканы, с пивной бутылкой, ведь правда?

— А вот и Тропинин! — обрадовался Омельченко. — Иди к нам, мы приехали. Вот тебе от шефа привет, а вот его просьба — поселить нас в каком-нибудь домике.

— Домик есть, — осторожно ответил я. — Но надолго ли вы?

— Ну нет! Больше трех дней не задержимся! Нас катер будет в Отрадном ждать — маршрут у нас долгий, успеть бы до осени справиться… Так что — три дня, чтобы отдохнуть нам перед работой, но, конечно, по-настоящему отдохнуть!

…— Капитальщик, — загадочно произнес Омельченко, поедая икру и поглядывая на капитально отдыхающего Грабкова. — Дай-ка мне, Коля, рекламки, должен же я их как-то использовать.

Коля кивнул.

Не торопясь, обсуждая каждый свой шаг, даже отвлекаясь на чай, они обклеили ничего не подозревающего, обнаженного, как Адам, Грабкова рекламками новой монографии Омельченко, посвященной кулисным структурам восточных островных дуг. Всё обклеили: и стыд, и спину, и грудь. На пятках Сени рекламки, правда, почему-то не держались, поэтому Коля химическим карандашом написал на них имя Грабкова, чтобы мы не перепутали его случайно с какой-нибудь недвижимостью. Когда Коля писал, Сеня стал судорожно сжимать пальцы. Омельченко добродушно попросил:

— Полегче, Коля. Не нажимай! Это же не забор, это же пятка нашего коллеги!

Только положительный Мельник не одобрял игру шефа. Мельник бросал курить. Каждые два часа он глотал болгарскую пилюлю «Табекс», потом закуривал и пояснял:

— Мне от этого совсем должно плохо стать, на этом лечение и построено. Других, лучших, средств еще нет, потому что только пилюли «Табекс» возбуждают ганглии вегетативной нервной системы, стимулируют дыхание, причем рефлекторно, а также вызывают отделение адреналина из медуллярной части надпочечников. Плюс не угнетают поджелудочную железу.

Мельника никто не понимал — все курили.

Обижаясь на непонимание, Мельник вытащил во двор найденную им на чердаке ржавую металлическую кровать, и тут, во дворе, под лапчатой красивой аралией пристроился читать роман Дюма-старшего. Но секрет Мельника мы знали. Он, Мельник, изучал японский язык и боялся насмешек над своим увлечением — под романом Дюма-старшего он прятал самоучитель, куда украдкой и заглядывал.

— Ка-га-ку… — бубнил он негромко, но внятно. — Ка-га-ку…

Это слово ставило. Мельника в тупик, ибо имело множество значений: его можно было переводить и как «химия», и как «физика», и как «биология», и как, наконец, «наука». Мельник же не знал, на каком значении ему остановиться. Это раздражало его, и, отдыхая, он говорил суетящейся над Грабковым компании:

— Здоровье, здоровье вас подведет!

На что Омельченко добродушно басил:

— На ближайшую геологическую эпоху нас хватит. А иначе как — мы же в климате для обезвоженных организмов!

И, радуясь оптимизму Омельченко, курлыкали в климате для обезвоженных организмов рыхлые жабы, лаяла вдали злобная собака тети Лизы — самец Вулкан, мычала заблудившаяся между домиков телка и мирно мыла свои усы островная раскрасавица Нюшка.

Расчувствовавшись, Омельченко вышел во двор, склонился над плечом Мельника и стал терпеливо ему объяснять, что вот он, Омельченко, уже многое видел и знает, не раз переживал, что значит отдохнуть два-три дня перед сложными маршрутами, из которых, кстати говоря, можно при случае и не вернуться. И вот он, Омельченко, и спрашивает у Мельника: неужели же до тебя, геолога и бродяги, не доходит это буйство жизни, превращающее людей в существа беспредельно счастливые, высокие, чистые?..

— А зачем Грабкова обклеили? — сварливо спрашивал Мельник.

— А это для усиления ощущений, — туманно объяснял Омельченко, — ощущения же притупляются быстро, вот мы и стараемся вернуть товарищу древнюю остроту…

И пришло утро.

Омельченко приподнялся, опустил босые ноги с нар и долго, не узнавая, смотрел на гофрированного, обклеенного рекламками Грабкова. Потом вспомнил и стал будить Мельника:

— Встань! Пробудись! Время вдет, а ты еще в Дюма не заглядывал. И ты, Роберт Иванович, встань! И ты, Коля, и ты, Тропинин!

— Не холодно спать было? — спросил он Сеню, который наконец неуверенно поднялся и, озираясь, отправился к столу, на котором возвышалось ведро с ухой. Он брел, шурша, как большое дерево, а с мокрой пятки, как с матрицы, спечатывались на пол сзади наперед буквы его имени — С е н я. Одна буква, правда, расплывалась, наверное, Харченко слабо на карандаш нажимал.

Напившись, Сеня вышел на улицу, сел перед окном на пенек и закурил. Отражение в окне его вдруг взволновало, он всмотрелся в мутные очертания и негромко спросил:

— Илья Ильич, у вас что, новая монография выходит?

— Ага, — добродушно ответил через окно Омельченко, — ты не забудь, подпишись на парочку экземпляров.

— Обязательно, — так же негромко отозвался Сеня и наконец закричал. До него дошло — он стал человеком-деревом!

…Через два дня, поздно вечером, Омельченко засел перед свечой, исписывая блокнот рядами таинственных цифр — видимо, набрасывал план статьи или подсчитывал полевые расходы. Харченко уснул, Роберт Иванович тоже слабо посапывал. В этот-то момент и донеслись из-под нар таинственные, ни на что не похожие звуки. Я подумал на Нюшку и даже цыкнул:

— Нишкни!

Но Нюшка была ни при чем.

Испуганный, я свесил с нар босые ноги. Шлепались с потолка капли конденсированной влаги, курлыкал снаружи жабий хор, скреблась под полом крыса, а под моими нарами возилось и чавкало что-то крупное, возможно, даже хищное. Роберт Иванович очнулся и прошептал:

— Это не я. Это что-то нехорошее. Я уж и не знаю что…

А Омельченко заметил:

— Ты, Миша, голые ноги подбери. Или обуйся.

Я живо подобрал ноги, и тут из-под нар выкатился круглый бочонок, в котором шла титаническая борьба. Харченко тоже очнулся. Раскрыв глаза, он сразу опознал свое обезумевшее детище и расцвел:

— Надо же! Никак не думал, что  о н о  заиграет так быстро!

Омельченко из-за стоявшей перед ним свечи не видел происходящего, но и Коле на всякий случай посоветовал:

— Обуйся!

— Не могу, — улыбаясь, ответил Коля.

— Обуйся, обуйся! Это у тебя чисто нервное!

— Как я могу обуться, — счастливо возразил Коля, — как я могу обуться, если не могу понять, сколько у меня ног?

Тем не менее он встал над бочонком и мягко, с любовью похлопал его по жестким бокам. Будто он и ждал этого, бочонок вдруг ощетинился и сбросил с себя обручи. В ухнувшем до потолка фонтане Коля упал на колени, прикрывая руками, как футболист в «стенке», низ живота. Плечи и лицо его влажно отсвечивали, а на голове повис столь же сырой веночек хмеля.

— Говорил я тебе — обуйся! — машинально повторил Омельченко.

Коля не ответил. Держась руками за живот, он приподнялся, сделал неверный шаг и упавшим голосом предложил:

— Пожалуй, Илья Ильич, пора бы и за работу…

— А вот это верно! — И густо дохнув, Омельченко загасил свечу…

Проводив тектонистов, я купил в ларьке стопку школьных тетрадей, сварил кофе и устроился за чистым столом. Я знал, что предстоит моим друзьям: катер до острова, поиски базы, маршруты по забитым бамбуком склонам. И все это на макаронах и на тушенке… Я был рад, что они немного отдохнули у меня и им будет что вспомнить, сидя под дождем в протекающем тепляке.

А потом мы опять встретимся…

Но пока этого не случилось, я решил продолжить свои каникулы. Так ли уж часто даются они взрослому человеку?

Нет, ответил я себе, не часто.

И крупно написал в верхнем углу листа: «Тетрадь первая. Парк-отель…»

Тетрадь третья. ПРОТЕЖЕ СКАЗКИНА

Блеск в величие Востока. Неожиданный визит. Никисор и его откровения. Баня по-кунаширски. К вопросу о каннибалах. Чай в полникисора, распрямленные меридианы и друг, протеже Сказкина — Потап.

Это будет не миф и не история, думал я, маленькими глотками отпивая кофе. Это будут хроники, отражающие, как в зеркале, весь блеск и величие Востока, это будут жизнеописания горячих и чистых, как сталь, людей…

— Нацепи чего-нибудь, — сказала из-за окна тетя Лиза. — К тебе Серп Иванович!

Я послушно оделся и положил под руку геологический молоток. В беседе с Серпом Ивановичем молоток мог оказаться решающим аргументом.

Но Серп Иванович, побритый и благодушный, пришел не ссориться. Прямо с порога он заговорил:

— Ты, начальник, на нас не дуйся — что в кафе с тобой говорил. Сам знаешь, хомо хому — люпус. Я ведь школу кончал и иксы знаю. Так что забудь, крест поставь, из памяти вон выброси, и племянника моего, молодого и честного человека Никисора, в жизни определи. У тебя такая возможность есть, так пусть же племянник мой на жизнь поглядит, ухи из твоего котла похлебает и рядом с умным человеком помается. Много Никисору не надо, так — костюмишко справить да ружьишко купить… Для охоты… — неожиданно мрачно заключил Сказкин.

— Что ж, мне рабочие нужны. Зови его, пусть войдет.

— Он не может войти, — объяснил Серп Иванович, — я его в поселке оставил… Нерешителен был — вдруг ты мне ту историю вспомнишь… Ну, а так, что ж… Пойдем, тут и автобус стоит. Поселок увидишь, Никисора заберешь, да и в баньку, смотрю, тебе бы не мешало сбегать. Потом, в поселке же кафе есть, а ты, я смотрю, сильно хочешь!..

Ничего такого я не хотел, но все-таки согласился.

Автобус бодро катился сквозь рощицы бамбука и лохматых, расхристанных курильских сосен. По ту сторону широкого, отливающего голубизной пролива виднелись высокие берега Хоккайдо, подернутые прозрачной дымкой… Впереди восставала громада вулкана, и, пока мы объехали его подошву, нас детально порастрясло. Я удивился даже, увидев домик Сказкина. Горбатый, приземистый, он наклонился на один бок и держался, пожалуй, только за счет электрических проводов, притягивающих его к столбу.

— Никисор!

— Не кричите, — попросил я, — упадет домик.

— Не впервые. Не упадет… Никисор!

Никисор вышел.

Это был бледный высокий мальчик с большим животом, спрятанным под полосатую рубашку. Он походил на картофельный росток, неделю назад проклюнувшийся из «глазка», и я ужаснулся, представив Никисора в маршруте.

— Крепкий парень! — удовлетворенно отметил Сказкин. — Крепкий парень… из него выйдет! Если, конечно, руки с умом к нему приложить!

«Не привыкну…» — ужасался я. Белесые ресницы, плотная, как гриб, выпуклая, нижняя губа Никисора, его бездонные синие глаза и прозрачная, как целлулоид, кожа вызывали во мне содрогание.

— Идем! — тем не менее приказал я ему.

— Я не отчаевыюсь, — прогудел Серп Иванович нам вслед.

Никисор ковылял за мной по плосколобым песчаным буграм и то отставал метров на пять, то вновь наступал мне на пятки. Вслушиваясь в мерный шум океана, я боялся лишь одного: не дойдет Никисор до автобуса, не дойдет, упадет на пески, придется тащить мне своего рабочего на горбу… Зато на привале пришла в голову спасительная мысль: хлопот с Никисором, пожалуй, не будет — как ляжет, так от слабости и заснет!

— Ноги так не выворачивай, — посоветовал я. — Сапоги сломаешь.

— Я рахит, — сказал Никисор печально. — Я не могу ноги не выворачивать, это мне и дядя Серп говорит, а дядя Серп разные вещи знает, потому что он много видит и слышит, ведь он грузчик и, когда корабли приходят, может всю жизнь наблюдать: и как матросы на берег сходят, и как сезонницы с солдатами задираются и всякие штуки босиком на твиндеках выделывают, и вообще Серп Иванович человек хороший, на него только выпивка не очень хорошо действует, но тут, я думаю, дядя Серп не виноват, потому что, занимайся я, к примеру, квасом, так и у меня бы ноги подкашивались, и я бы с мешком на плечах мог с пирса падать, как дядя Серп, и я бы к сезонницам мог ходить, раз уж их у нас на островах много, а таких, как я или дядя Серп, — по пальцам пересчитать!

Я опешил.

При крайней слабости Никисора я никак не ожидал от него столько слов.

— Силы береги, — посоветовал я. — И укажи, где баня.

— Я был в бане, — быстро заговорил он. — А ты, конечно, помойся, баня у нас хорошая, вот и дядя Серп так говорит, а он, то есть дядя Серп, любит по баням ходить, потому что квас любит, а настоящий квас у нас только в банях дают, особенно в тридцать четвертой, где тетя Броня Грушницкая работает. Она всегда дяде Серпу говорит: «Ты уж, родной, чаще мойся. Ты уж, родной, не оставь нас без выручки!» Да вон она, сама баня-то! Во-о-он то здание, возле которого коса в океан заворачивает.

— Иди, иди! — прикрикнул я. — Сядешь в автобус и помалкивай. Не смей умирать до моего прихода!

Кляня себя за опрометчивое приобретение, я шлепал по сырой косе, шугал чаек и глядел, как прыгают над водой гонцы кеты. Поселок был пуст, будто все население его в одну ночь пало, оставив меня тет-а-тет с Никисором Сказкиным.

…Баня оказалась номерного типа, с длинным внутренним коридором, в который из-за неплотно прикрытых дверей доносились приглушенные шумы. В предбаннике топилась железная печь, пахло почему-то жареной рыбой, на лавках стояла алюминиевая и медная посуда. На стене, правда, сушились веники.

Вспомнив слова Никисора о знаменитых банных буфетах, я смело разделся, сложил на скамью одежду и, прихватив сияющий как солнце таз, вступил в первую дверь.

И ужаснулся.

Это был не номер!

За круглым столом в прилично убранной комнате сидели Люция, успевшая сделать прическу — длинные пряди ниже ушей и короткая круглая челка на лоб, — и знакомый мне шкипер в белой расстегнутой до живота рубахе. Китель шкипера лежал на диване, а рука шкипера на плече Люции.

Увидев меня, Люция широко раскрыла глаза и ахнула. Моя анатомия, видимо, ей не понравилась, а шкипер, тот вообще не любил учиться — округлив глаза, он бросил в меня новенький будильник.

Я отбил тазиком звонко рассыпавшийся снаряд и немедленно выскочил в коридор. В конце его, там, где я раздевался, над аккуратной стопкой моего белья стояли незнакомые женщины, удивленно покачивая расчесанными волосами. Увидев меня, они дружно и жалобно вскрикнули.

Я выскочил на улицу.

Прохожие, которых вдруг оказалось много, засвистели и побежали за мной. Обогнув библиотеку, я свернул к магазину «Культтовары», проскочил сквозь половинку раскрытых ворот и через узенькие мостки для мусорщиков ушел в район горячих ключей, куда нормальные люди никогда не ходили. — там пахло сероводородом и всегда вился горячий переувлажненный пар ювенильных источников. Сплести набедренную повязку было не из чего: кругом росла лишь жгучая ипритка, а со стороны поселка уже доносились крики. В сгущающихся сумерках я видел отсветы факелов, хотя, конечно, не знал еще, что облава устроена на меня — настоящая облава на настоящего дикого человека. Дело в том, что не успел я добежать до источников, как по поселку прошел слух, что с проходившего в нейтральных водах заграничного теплохода сбежал сумасшедший. Этот голый и хищный человек на глазах Люции и ее друга шкипера загрыз в мгновение ока начальника геологического отряда, то есть  м е н я  л и ч н о, и, похитив для неизвестных целей медный таз, сбежал к горячим источникам, которые сейчас станут еще более опасными!

«И правда одичаю, — озлобленно думал я, следя за приближающимися факелами. — Одичаю, буду жить в болотах, обрасту шерстью или чешуей, воровать стану… Люцию украду! — мстительно подумал я. — Шкипера загрызу вместе с будильником! И Никисора!.. Никисора я загрызу прямо здесь, на горячей и сырой каменистой площадке!.. — Я потрогал зубы большим пальцем… — Загрызу! Я сумею!»

Но представив, как, одичавший, обросший мохнатыми волосами, я брожу при луне по каменным развалам и рву украденный в банном буфете бифштекс, я остро пожалел себя, переборол стыд и решил сдаться.

Прикрыв живот медным тазиком, я выступил навстречу толпе, состоящей сплошь из юных сезонниц, приехавших потрошить сайру, и они остановились и осторожно окружили меня.

— Я так и думала, что лоб у него ниже блюдца, — сказала одна.

— Не скажи! — возразили ей. — Лоб не показатель. У нас одного парня в детстве конь копытом ударил, чуть не полголовы снес. Врачи сказали — умрет парень или идиотом останется. А он ничего, живет, работает, институт закончил, завмагом стал!

— Что у тебя под тазиком? — подозрительно крикнул кто-то.

— Естественность, — ответил я, — для продолжения рода и перегонки жидкостей.

— Тогда тазик ты опусти. Этого стыдиться не надо.

Толпа сгрудилась. Принесли веревки.

«Вязать будут, — тоскливо подумал я. — И ведь ничего не сделаешь! Что может сделать голый молодой человек?»!

И все же провидение хранило меня.

Колеблясь, как на сильном ветру, выскользнул из толпы, волоча за веревочку хитроглазого лохматого пса, мой замечательный рабочий Никисор и закричал:

— Не надо! Не надо его вязать! Это он, это начальник, его не съели! Вот — я его одежду принес! Он барак перепутал с баней, а у нас ведь так — кто в баню идет, тот непременно к тете Люции попадает!

В толпе засмеялись. Кое-кто разочарованно отошел. Уже не смущаясь, я натянул брюки и ткнул Никисора кулаком:

— Рыбий жир тебя спасет, гад лохматый! У кого пса увел?

— Я его не увел, он у меня с детства живет. Если собачьи годы на наши пересчитать, то Потап, так моего пса зовут, пожалуй, старше меня будет, а вообще я его еще вот таким помню — слепым, маленьким. Я сам выкармливал его молоком, и Потап вырос настоящим и верным другом. Он и вам пригодится, вот увидите, он и вам пригодится, Михаил Евгеньевич!

Дома, пока я возился с умыванием, заменившим мне кунаширскую баню, Никисор сжег на пионерском костре жестяной котелок, килограмм риса и довольно много масла и соли. Чай, который он все же заварил, был прозрачен — крепости в нем было чуть-чуть, на полникисора.

И, наблюдая за творящимся, тетя Лиза запричитала:

— Мало нам, Серпа Ивановича на поселок! Он еще и поджигателя вырастил! Люди добрые, да вы посмотрите, у нас все деревянное кругом, а он костер под небеса запалил! Люди подумают — вулкан извергся, люди вещи побросают и на катера побегут. Люди добрые, какие убытки! И все из-за мальчика, которого воспитывал Серп Иванович, боже мой!

На причитания тети Лизы, тяжело дыша и круто играя налившимися кровью глазами, примчался ее злобный пес и, повалив Никисора на землю, вопросительно посмотрел на хозяйку.

— Да ладно! — совсем расстроилась она. — Пусть растет!

В этом положении я их и застал.

— Пес пусть уйдет! Никисор пусть умоется! Вы, тетя Лиза, заварите чай и садитесь с нами. Поужинаем.

Но, бормоча что-то о поджигателях, тетя Лиза отказалась. За нею ушел Вулкан, мелко подрагивая вздыбленной гривой. Когда шаги их стихли, из кустов стеснительно вышла личная собственность Сказкина-младшего — пес Потап. Распустив шерсть от хвоста до загривка, он робко присел у огня:

— Он смелый, — сказал Никисор. — Просто не наступил еще тот момент…

И пожаловался:

— Умный он у меня, но один грех за ним водится — ногу не умеет поднимать. Уж и показывал я ему и просто просил, все одно — норовит по-девичьи сесть. Вырос среди девочек, настоящих псов не видал, вот и мучается…

Я печально осмотрел свою команду, заварил чаи крепостью никисоров в сто пятьдесят, и мы сели за стол. Ели долго и молча. Потом так же долго и молча Никисор мыл посуду. Разбить он ничего не сумел.

Они ушли с Потапом в другую комнату.

«Хоть в этом мне повезло, — подумал я. — Лег Никисор и сразу отключился, уснул, утерял сознание…»

До, вечера они меня не беспокоили. Только при первых звездах преподнес мне Никисор новый сюрприз — на планшете, который я ему поручил переснять на кальку, он выправил все меридианы.

— Зачем эти дуги? — удивился он. — Каждая линия на чертеже должна быть прямой, как характер мужчины! Да и красивее так, разве я ошибаюсь?..

…— Знаете, — сказал он мне на другой день, — если вы дадите мне немного денег, я куплю крепкие штаны и стану совсем на вас похожим, а то в таких штанах, как мои, тут все на островах ходят.

Я вздрогнул, но в презенте не отказал.

С необычной живостью Никисор напросился к шоферу МАЗа, идущего в поселок… И наступило утро, и наступил день, и наступил вечер, а Никисор не появился.

«Велика ты, власть денег! — удовлетворенно решил я. — Даже Никисора сломил шелест бумажек».

Мои приятные мысли прервал милиционер. Он привез Никисора и Потапа и взял с менянебольшой штраф… Оказывается, присмотрел Никисор в магазине подходящий костюм, но цена его показалась ему неправдоподобно высокой. Вздохнув, он купил у старого приятеля — шофера Гордиенко — древнее курковое ружье и испытал его, конечно, тут же — в поселке, под окнами милиции…

Одно меня утешало: если Никисор выдержал первые испытания, то, возможно, выдержит и другие и даже, может быть, присоединится в маршруте ко мне и к шефу.

Тетрадь четвертая. КСТАТИ О КАПЕ

Банкротство Сказкина-старшего. Ранчо на горе Шикотан. Универсальный стеллаж с полным собранием сочинений графа Л. Н. Толстого. Кошки идут на приступ. Частная ферма Насибулина. Плач о корове Капе.

С утра на южной окраине поселка у домика Серпа Ивановича собрался народ: Сказкин купил бурую корову Капу, и давняя клиентура ее явилась утверждать свой права на свежее молоко. Серп Иванович, набросив на голые плечи серенький пиджачок, с удовольствием принимал задатки и обещал не только утроить удой, но и научиться сбивать масло. Сама Капа ко всему этому отнеслась философски, да никто ее ни о чем и не спрашивал.

Вечером Серпу Ивановичу не повезло. Смакуя в кафе местный квас, он спустил все наличные деньги, впал в стыд и в разор и в глубокой тайне — боясь гнева клиентов — перепродал корову мне.

Еще неделю назад получил я письмо от друга своего Вовы Мешкова. «Ожидается увеличение семьи, — писал он, — сам знаешь, как это бывает… Жена волнуется. Знаю, знаю, что коровы у вас на счету, но, если можно с кем-то договориться, денег не жалей, купи и доставь, оплачу по-божески, обижен никто не будет… Об одном лишь прошу — не рекламируй это предприятие. Верю в тебя и жду. Не одного жду, сам понимаешь, а вместе с животным… Вова».

До его острова было несколько часов ходу, а в ту ночь шел туда случайный транспорт. Не без труда, но Капу я погрузил — с помощью Потапа, ибо Никисор отказался в этом деле участвовать: он был патриот острова. Но проболтаться он тоже не успел — транспорт отчалил. С палубы я показал Никисору кулак, что означало: ни шагу с базы, дожидаться меня терпеливо и верно!.. Никисор задумчиво кивнул, и почти сразу заволокло остров белым и душным летним туманом.

В проливе качало, но Капа с первых минут показала себя настоящим землепроходцем — расставив ноги, как Нельсон, взирала в туман, о чем-то думала, благосклонно принимала из рук куражившихся матросов хлеб, соль. Ела даже огурцы и редиску. Трудно ее прокормить будет, подумал я, но, в конце концов, это было не мое дело…

Издалека увидел я собравшуюся на пирсе толпу. Встречала она, конечно, не меня, но среди волнующихся людей я заметил широкие плечи и круглую бритую голову своего коренастого товарища. По-хозяйски, не торопясь, он накинул на рога Капы веревку и повел ее по трапу среди расступившейся толпы. Кое-кто спрашивал, можно ли заглянуть насчет молока? Вова отвечал — да, можно, но не сегодня. Зверь отдохнуть должен — через пролив шел, сами понимаете…

Мы шли на южный склон горы Шикотан, там Вова откупил для коровы ранчо — участок земли, занятый молодым бамбуком. Тут же, на вспаханном участке, тянулись узкие грядки, поросшие густыми всходами редьки. Редька была мощная, мичуринская, но произрастала сама по себе: когда Вова покупал семена, ему сказали, что вырасти должна морковь…

Ковырнув копытом влажную землю, Капа вытянула голову вперед и протяжно замычала. Низкий голос ее пронесся над замершим островом и растаял вдали — на берегах каменистой бухты.

— Сейчас! — взволнованно вскрикнул Вова и побежал вниз по склону, к домам.

Вернулся он с пучком желтой травы и с куском хлеба в кармане. В правой руке звенел пустой подойник и мягко обвисала чистая марлечка. Вздрогнув, Капа отказалась от травы, но хлеб оторвала вместе с карманом.

Вове это не понравилось, он хмыкнул и поставил на землю пустой подойник.

— Повернитесь, Капитолина, — попросил он.

Капитолина повернулась. С ее толстых и мягких губ тянулись прозрачные струйки почти стеклянной слюны.

Повозившись минут пять с выменем, Вова поднял поскучневшее лицо и спросил:

— Что это за зверь?

— А в чем дело?

— Он когда-нибудь доился?

— Это корова, Вова, — объяснил я. — Она, а не он. И поскольку она — это она, то, конечно, должна доиться.

— Попробуй!

— Ни за что! Я торговец, а не потребитель.

— И сколько же я должен за такое чудо?

Я назвал сумму. Вова присвистнул.

— Учти, — сказал я, — на полевые брал, на казенные. Мне расчет необходим прямо сегодня…

Вова сплюнул и пнул Капитолину по заду:

— Иди, гуляй! Потолще станешь, найду. Мясо нам тоже понадобится…

Капа величественно, не выказывая обид, отправилась вниз по склону, а Вова мрачно сказал:

— Одна надежда — на Насибулина.

— Кто это?

— Частную ферму держит… Тебе не понять!

К пяти вечера, наплакавшись мне в плечо и столкнув на пол полное академическое собрание сочинений графа Л. Н. Толстого, Вова уснул на третьей полке универсального широкого стеллажа, выполненного из дюралевых труб.

Заскрипела дверь, и я испугался. Вдруг Вовина жена до срока вернулась из местной клиники!.. Оказывается, нет, пришел здоровенный увалень. Поглядев на меня и не поздоровавшись, он прошел прямо к стеллажу. Я заинтересовался. В студенческие времена, даже во время сессий, Вову мы будили на пари. — неужели он с тех пор изменился?.. Кажется, нет… Я облегченно вздохнул. А увалень, сердитый и неразговорчивый, подошел ко мне и молча ощупал мои ноги:

— На дорогу заработать хочешь?

Я смутился.

— О футболе я говорю. Игроков нет. Этот вот, — кивнул он в сторону стеллажа, — у нас центральным стоппером числится, премиальные получает, время на тренировки у него есть, а как ответственная игра — обязательно на стеллаж лезет. Давай руку, я — Пятнадцатый!

Мне хотелось спросить, почему он пятнадцатый, но вместо этого я сказал:

— Играть не буду. У вас тут, как за кордоном — ногу сломать, что сорвать ромашку.

Я бы мог и другие доводы привести, но за стемневшим окном завыло и замяукало какое-то дикое воинство. На эти мрачные, леденящие душу вопли бросились, чуть не сшибив нас с ног, мохнатые японские коты Сенсей и Филя, спокойно наблюдавшие до этого за нашими переговорами с широкой, стоявшей у печи скамьи.

Пятнадцатый прилип к окну. Я тоже выглянул.

По аккуратным грядкам внутреннего садика метались черные, фосфоресцирующие тени.

— Хана посадкам! — заключил Пятнадцатый, удовлетворенно закуривая.

Из его краткой речи, нашпигованной непристойностями, я узнал, что Вова еще весной задался целью вырастить в своем саду актинидии. Ягоды этих растений — сплошной витамин, но не только для людей, для котов тоже: много, очень много в актинидиях чего-то похожего на валерьяну… Вот почему месяц назад, когда поднялись над грядками всходы, все коты поселка, возглавляемые, к сожалению, Вовиными же сожителями Сенсеем и Филей, пришли в садик, съели стебли, а корни выкопали и тоже съели. Обиженный садовод возвел вокруг садика высокую решетку, но на другой же день коты повторили набег и доели все, что еще выглядывало на поверхность. Сперва Вова решил дать на решетку напряжение, но это было дорого и опасно. Он просто усилил охрану, бывало, даже недосыпал. Но разочарование, принесенное Капой, выбило его из колеи, и вот сейчас коты пришли в третий раз, ибо над грядками лохматились курчавые всходы второго посева…

— Дикие места! — сказал Пятнадцатый.

Когда на пороге появился худой человек с узкими скулами и черными поблескивающими глазами, я сразу понял — это Насибулин. Пятнадцатый к тому времени ушел, Вова проснулся, пил чай и всячески поносил полупьяных котов, блаженно забившихся под широкую лавку.

— Возьми их, Насибулин, — попросил он. — Они бесхвостые, а по характеру вообще за хряков сойдут!

— Не-е-е… — тянул Насибулин. — Мне, глядь, котов не надо! Я бы, глядь, корову купил! По поселку, глядь, одна ходит. Как нищенка, во! И кто, глядь, ее хозяин? Стебанулась корова-то! К скобяной лавке ни шагу, а вот к хлебной с ходу идет. Чудеса, глядь!

— Корова? — фальшиво обрадовался мой друг, — Так это ж моя корова! Ай-яй-яй, недоенная ушла!

Скулы у Насибулина заострились:

— Во, глядь, хозяин! Кто ж, глядь, поступает так с живою-то душой? Пусть она моя будет!

— Пусть она твоя будет! — как заклинание, произнес Вова. — И вместе с веревкой! Я ей на рога веревку новую замотал.

В итоге Насибулин получил Капу, я свои полевые, а Вова какой-то процент.

— Ты, Вов, — говорил Насибулин, краснея от удовольствия, — не хозяин, но большой души человек! Ты мне патронов дашь к карабину.

— Нет, патронов я тебе не дам.

— Тогда будешь сам убивать, ладно?

Странный, тревожащий вели они разговор, но я не вмешивался.

В конце концов мы уложили сморенного Насибулина на свободную полку универсального стеллажа и пошли в поселок. Цели у нас не было. Так, гуляли.

Провожаемые собачьим лаем, мы прошли по всему поселку, думая встретить Капу. Но Капы нигде не было.

Вова встревожился:

— Не дай бог, она к обрывам ушла, не дай бог, на обрывах убилась!

Мы вышли на берег стремительного, вопящего в завалах камней ручья. Вода тут была страшно холодная, но Вова, не выдержал, Махнул рукой, стал снимать рубашку. И в этот момент, медленно, как ассирийское чудище, выплыла из-за скал разъяренная Капа. Вероятно, она все еще от качки не отошла: в глазах ее сиял такой бешеный огонь, что, не медля ни секунды, я прыгнул в самый высокий и пышный куст шиповника, а Вова по шею погрузился в кипящие ледяные струи ручья.

Это удовлетворило Капу. Отмщение было налицо. Вова на глазах схватывает родимчик от переохлаждения, а я накрепко приколот к тысячам длинных шипов.

Покачав рогами, Капа ушла, наступив на мою рубашку.

— Во, глядь! — послышался голос. — Такие потрясения надо трудом лечить!

— Всех лечить надо, — дрожа, заявил Вова. — Помоги, Насибулин, у меня ноги не гнутся.

— Ты мне патронов дашь, ладно? — сказал Насибулин, успевший выспаться на стеллаже.

— Я тебе патронов не дам, Насибулин.

— Тогда сам убивать будешь, ладно?

— О чем он? — не выдержал я, сдирая с себя колючки.

— Свинью застрелить, — пояснил Насибулин, извлекая негнущегося Вову из воды. — У меня ферма, глядь, весь поселок мясом кормлю. Но животные, глядь, не камень, я к каждому душой прикипаю — как руку на них поднять?

— Ладно, — решил Вова. — Мишке в дорогу окорок дашь, мне немного грудинки. Идем, патроны возьму.

Через двадцать минут мы были на вершине холма, отделенного от внешнего мира высоким глухим заплотом. В загоне, докопавшись до базальтовой основы острова, дремали, сонно похрюкивая, черные мощные хряки Насибулина.

Сощурив глаза, Вова вошел в загон. Насибулин припер ворота, я предусмотрительно остался снаружи. Наше напряжение передалось хрякам, они подняли широкие морды, близоруко вставились на Вову, и тогда он, решившись, передернул затвор и, как громовержец, врубил весь магазин прямо в стадо.

Звенящая тишина объяла мир.

Какое-то мгновение хряки отупело рассматривали Вову, а затем разом, завопив, смяли Насибулина и врассыпную, как птицы, усиганули через заплот. Вполне можно было бить влет дуплетом.

Тишина давила на уши.

Я даже в небо взглянул — не летит ли по нему черный косяк? Но нет, в небесах было торжественно и чудно, только здесь, на грешной веселой земле, изумленно восклицал Насибулин: «Во, глядь!» — да Вова все никак не мог вытянуть из кармана неподдающуюся сигарету.

На другой день, часов в одиннадцать, мы видели Капу в последний раз. Она остановилась у булочной, втиснувшись между девочкой с кошелкой и, мужчиной в темных очках.

И кто-то сказал:

— Дайте ей с отрубями что-нибудь. Коровы грубые корма любят!

— В порядке очереди! — обиделся продавец. — К тому же мы грубых кормов не держим.

Капа была согласна. Спокойно стояла, ждала, настроившись, видимо, минут на двадцать. Люди переговаривались, жалели ее, ругали неизвестного нерадивого ее хозяина, а потом вдруг все изменилось.

Капа, будто ее кто за рога потянул, взбрыкнула, рявкнула и рванула к берегу. Солнце било нам прямо в глаза, но мы видели, что Капе в океан не хочется. Тем не менее она входила все глубже — вот уже по бабки вошла, вот по грудь, а вот и вплавь бросилась, разводя волну, как паровой катер.

— На родину, — вздохнул мужчина в темных очках. — На материк. В конце концов, она имеет на это право.

И мне хотелось бы думать так, но месяца через три, болтаясь с шефом на катере «Боровик» в виду берегов мыса Рока, узнали мы от боцмана Жени Малахова, что не по своей воле ушла в океан Капитолина. Набросили ей в тот день каботажники с одной паршивой посудины веревку на рога и увели в океан, где подняли на борт и съели. Все мне кажется, что по их вине пустуют острова, по их вине не стоят на берегах теплые коровы, пуская по ветру прозрачные чистые струи своей хрустальной слюны…

Тетрадь пятая. Я БЫЛ ПЯТНИЦЕЙ

Открыватель талантов. Дискуссия с Валей Каждой. Костры на берегу. Хомо сапиенс Сказкин…

Шла игра в гоп-доп. Кочегарша Уля Серебряная — золотоволосая манекенщица в прошлом, Витя Попов — сотрудник местной баклаборатории, калькулятор Петров и я отчаянно громыхали монетой по деревянному, во многих местах расщепившемуся столу. Время от времени я касался ладонями круглых коленей Ули Серебряной — правилами это не воспрещалось… И только Вова скучал. Сидел у окна, грыз ананас и хмурился. Утром на Вову бросилась хищная рыба, выловленная им в холодном, как смерть, ручье. Рыба бежала, шурша в кустах, прямо на Вову, при этом она постанывала и попискивала — естественно, Вова бросился в бега, и лишь через час еще один рыбак сообщил, что обнаружил в кустах попавшуюся на крючок ондатру. Случившееся Вову потрясло — ни с кем он не разговаривал.

Проиграв последний тур, я вывел из кладовой старый велосипед, распрощался с Улей и отправился вниз — в поселок, отвлечься и подышать воздухом.

— Я вас снимаю! — крикнул мне в ухо невысокий человечек с веселыми косыми глазами, в берете, в клетчатом приталенном пиджачке и в таких же клетчатых башмаках и брюках. — Я вас снимаю!

— Не та у меня должность, — возразил я. — Не можете вы меня снять.

— Снимаю! — хитро уперся он. — Я — Семихатка!

— После хомо сапиенса Сказкина-старшего меня и девятихаткой не удивишь! Не собирайте толпу!

Но толпа с Семихаткой была особая. Все в ней знали друг друга, а самим Семихаткой откровенно и вслух восхищались. Мой вульгарный ответ на слова Семихатки сразу же вызвал бурный протест этой живописной толпы.

— Остепенитесь! — укоризненно заметил кто-то.

— Это же  о н, это же  С е м и х а т к а! — в ужасе закатил глаза второй. — К вам  С е м и х а т к а  обращается!

— Выслушайте внимательней, — заявил третий, коротенький и простой, вытаскивая из кармана удостоверение.

— Ах, кино! — сообразил наконец я. — Так бы и сказали.

Оценив мою сообразительность, актеры и мастера шумно заговорили, каким-то образом не загораживая и не умаляя блеском своего темперамента все так же хитро и светло косящегося на меня Семихатку. Оказывается, прибыли они снимать ленту о Робинзоне Крузо, но им сразу крупно не повезло — поев красной икры, актер, приглашенный на роль Пятницы, запил икру сырой водой и слег в больницу, сорвав как план, так и график.

— Вы  о б я з а н ы  нам помочь! — твердил оператор Каюмба, такой низенький, что, казалось, он по колено врыт в землю.

— Ваш долг — п о м о ч ь  н а м! — утверждал другой оператор. — У вас фактура! У вас талант! Вы вылитый Пятница!

А сам Семихатка хитро улыбнулся и добавил:

— Такое случается один раз в жизни. А?

Я кивнул.

— Вы непременно сыграете! — обрадовалась Валя Каждая, единственная, кого я тут знал, ибо портрет ее висел передо мной за стеклом газетного киоска. — Это счастливый случай! Ведь вы умеете ловить счастье?

Я неопределенно пожал плечами, но Каждая уже покорила меня, отравила ароматом легких духов, нежностью закругленного, как лекало, голоса:

— Вот видите!.. Приходите!.. В вас есть понимание наката. Шум океана вложен в вас, как в раковину. В вас есть понимание мест, где всегда царит мертвый жар и где никогда ничего не случается! Понимание этого выделяет вас из толпы. Вы заметны! Вы начинаете восходить! И, поверьте, это восхождение началось, вам следует лишь заглянуть на пробы…

И остальные кивали:

— Непременно!.. Мы ждем!..

Я не слушал их. Я жадно смотрел на Каждую. Моя судьба была решена…

— А что мне придется делать? — спросил я Валю Каждую.

— О! — восхитилась она. — Передавать символы! Что может быть ярче символа? Если вы сумеете пробежать по песку так, что люди в зале ахнут и поймут — от вашего бега зависят их жизнь и счастье, — это и будет рождение символа, это и будет началом открытия, открытия, которого особенно буду ждать я — несчастная пленница узурпатора Робинзона…

— Пленница Робинзона? — изумился я.

— Мой мальчик, — весело вмешался в наш разговор режиссер Семихатка. — Примелькавшаяся вещь, как правило, перестает быть вещью. Дело искусства — пересоздать вещь, вернуть ее людям… Вы удивились — пленница Робинзона!.. О, это далеко не все! Мы призваны в полуторачасовой пленке показать людям их историю — пещерное одиночество, первые общины, победы над землей и огнем, фазу приручения животных и, наконец, вершину сапиенсады — любовь! В конце концов сущность Человека ни в чем так не выявляется, как в отношениях к женщине!.. В эпопее Дефо главный герой — несомненно, Пятница. Он поднимает голову, и белый поработитель — Робинзон — бледнеет. А его пленница, прекрасная женщина, никогда не носившая одежд?.. Разве она не может не сочувствовать Пятнице? Ведь кто она для Робинзона? Так! жертва! женщина на один сезон! Тогда как для Пятницы, — Семихатка счастливо рассмеялся, — эта женщина — стимул борьбы. Вечерние съемки! Высокий лес! Костры! Женщину привезут каннибалы и бросят на черный песок.

Мне хотелось сыграть трагедийную роль Пятницы!

— Но хватит ли у меня таланта?

— Разве птице не хватает таланта летать? Разве рыба тонет в воде? — нахмурившись, спросил Семихатка. — Вы человек, так почему же вам не хватит таланта сыграть человека?

После этих слов я перестал спорить. Семихатка и Каждая знали все. Я, начальник Никисора, должен был слушаться…

Фильм снимали на зеленых берегах бухты Церковной. Флаговые деревья создавали фон. Над ними шел дождь — размеренный, вечный. Под его струями провисали ленивые, напитанные водой лианы и пузырились гигантские, скрывшие под собой миры лужи. Ожидая солнца, мы говорили об искусстве, жарили шашлык и немножко дичали. Каюмба лично подбривал мне лысую голову. По замыслу Семихатка Пятница должен был быть гологоловым.

Наконец пришло время.

Из-за красивого мыса одна за другой вылетали стремительные пироги. Каннибалы облепляли их, как муравьи, но Валю я различал издали — одежд на ней не было.

Каннибалы грубо бросали Валю у пылающего костра и пускались в жуткий и бесконечный пляс, нагуливая себе аппетит. За кустами же, наступив грязной босой ступней на мою согбенную в поклоне спину, ожидал своей минуты госпожи Крузо с заряженной пищалью. Выбрав удачный момент, он наконец стрелял, и перепуганные каннибалы, конечно, обращались в бегство, бросив несъеденной такую прекрасную женщину, как Валя Каждая. Робинзон, волосатый и кривой, шлепал к пленнице и пытался и на нее поставить свою грязную ногу. Увидев это, я не выдержал и вмазал Робинзону от души, как, наверное, и полагалось Пятнице.

Семихатка был в восхищении:

— Мальчики, держите свет! Дубль, дубль, дубль!

Опять пироги показывались из-за красивого мыса, опять прекрасную Валю бросали у костра, опять Робинзон шлепал к пленнице, боязливо оглядываясь на меня, еще вчера такого покорного.

— Знаешь, — заметил он в перерыве, — ты не очень усердствуй!

— А фон! — восхищался Семихатка. — Какой фон!

Потом потребовалось снять коз. Коз на острове не было. Их не было у нас, их не было на Кунашире, и дальше — на Итурупе их не было. Возможно, они были на Камчатке, но гнать туда специальный самолет даже Семихатка не решился. С большим трудом предприимчивый Каюмба, выполнявший по совместительству множество хозяйственных дел, добыл у фермера Насибулина гигантскую шкуру очень старого козла. Семихатка удовлетворенно помял шкуру в ладонях и произнес:

— Итак, это будет стадо.

А все почему-то посмотрели на меня.

Я удивился.

— Мой мальчик, — не дал мне возразить Семихатка, — я повторяю: ты — талант! Ты один можешь сделать это! Ты один читаешь сердце природы! Ты сыграешь нам стадо коз!

— Как можно? — растерялся я. — Это же все равно что заменить хор!

На меня напялили шкуру, зашили зияющие в ней прорехи, навели грим, подкрасили бороду и хвост, и, потрясенный, не успевающий возражать, я беспрекословно прыгал через трещины, тряс дремучей бородой, моргал гигантскими, как у упыря, глазами.

Через несколько дней, закончив труд и распрощавшись с моими новыми друзьями, я лежал в шезлонге на палубе теплохода «Тобольск», медленно, но неуклонно пробиваясь к Никисору.

Утром явились передо мной берега Итурупа, как кисеей, обвешанные лохматыми водопадами. Свой остров с печальным, ожидающим меня Никисором я проспал, и теперь следовало торопиться, искать оказию, потому что, чувствовал я, каникулы мои, пожалуй, затягивались — шеф мог нагрянуть в любой миг.

Тетрадь шестая. ХОР ЗВЕЗД

Человек, который бежал и плакал. Любительские фотографии Сказкина-младшего. Радикальное средство излечения радикулита. Пять слов о козе Никисора. Зарево городов. Счастливые слезы.

Гологоловый и счастливый, я брел по пляжу, рассматривая женщин, собиравших в ведра выброшенный штормом раковины морских гребешков. Меня нагнал грузовик. Попутчик в кузове оказался нудный — нудил и нудил о покраже. Видите ли, купил он нож и, чтобы его не украли, прицепил крепко-накрепко к брюкам. В итоге нож украли вместе с брюками, и, пока мы огибали подошву вулкана, мой спутник мне весьма надоел.

Накрапывал мелкий теплый дождь.

Топоча по звонким листам рулежки коротенькими сильными ногами, выбежал навстречу мне низенький человек в новенькой штормовке и, горько плача, пробежал мимо. Я крикнул:

— Куда вы? Стойте! Я помогу!

Но человек даже не отмахнулся, исчез в густых кустах.

Я покачал головой, прошел мимо уютного домика тети Лизы, остановился перед своей дверью и потянул ее на себя.

За деревянным столом, на фоне худого Никисора, сидели три незнакомца. Все они были небольшого роста, все небритые и все в том неопределенном возрасте, когда туриста еще можно принять за человека.

Я присел на порог:

— Здравствуйте!

— Вы — Тропинин! — сказал один из незнакомцев.

— Да, я Тропинин.

— Вы — Тропинин из комплексного НИИ, из лаборатории вулканолога Д. Бугрова!

— Да, я — Тропинин из комплексного НИИ, из лаборатории вулканолога Д. Бугрова.

— Я вас знаю! — обрадовался незнакомец. — У меня к вам даже рекомендательное письмо есть. Правда, оно не со мной, а дома, в столе осталось — вдруг потеряется! Написал-то его знаменитый вулканолог, так что не стоило рисковать. Но я текст наизусть знаю!

— Просьба о помощи? — догадался я. — Вы туристы!

Все трое согласно кивнули. И Никисор на всякий случай кивнул.

— Садитесь, поужинаем, — предложил второй из сидящих и добродушным жестом указал на стол.

Я не поверил своим глазам.

В этом доме, в котором никогда не переводились мясо, креветки, икра, чай крепостью в триста никисоров, мне предлагали побеги, зеленого бамбука и поджаренную на растительном масле горбушу подозрительно пестрого цвета.

Я взглянул на Никисора, он отвел глаза. Взглянул на Потапа. Потап потупился… За окном вскрикнула птичка… Это она о нас, решил я… Это она нам сочувствует… Как они еще Потапа не съели?..

Потап уловил мою мысль — перешел ко мне, лег у ног, вздохнул. С левой руки занял, наконец, свое место Никисор. Численное равновесие по крайней мере я установил.

— Чего это вы битую рыбу едите? Она же в пятнах, на ней живого места нет!

— Дешевле! Мы сюда не пировать ехали!

— Тоже — еда! — фыркнул осмелевший Никисор. — Живот пучит и мышцы слабит!

Тогда один из троих, решившись, достал банку консервированной свеклы и мужественно добавил к стоящим на столе яствам. Эта банка добила меня:

— Никисор, разбери рюкзак.

Восхищаясь, Никисор добыл из рюкзака банку красной икры, широкий балык, пять пакетов с розовой тешей и маринованными устрицами, немного варенья, копченость с фермы Насибулина. Отдельно, в вафельном полотенце, находилась бутыль. Я сделал большой глоток и передал бутыль туристам, которых мне рекомендовал мой знаменитый шеф. Интересно, чем они его покорили?

— А это что? — указал я на кипу фотографий.

— О! — восхитился второй с краю. — Это фотографии всех непропусков по берегам острова. Теперь нам легко ходить будет, познакомившись с топографией-то!

— Когда же вы успели все это снять?

— Да не мы, не мы это! Паренек ваш взял на себя труд. Быстро сделал! Хорошие у него ноги!

Хорошие ноги? У Никисора?..

Я взглянул на Никисора, он потупился. Я взял фотографии.

Изображался на фотографиях один и тот же мыс, его можно было снять из-за домика тети Лизы, если взобраться на дерево… Но откуда мне было знать, что даже такие фотографии, приводили туристов в трепет — на всех тридцати с лишним пленках, что они успели отснять за три дня пребывания на острове, им удался только один кадр: мрачный Потап, спрятав голову в бамбуках, мочился по-девичьи на пересохшую в зной дорогу…

— Весь берег он нам снял, не поленился, — не скупились на похвалы наши новые знакомые.

Никисор молчал. Я вспомнил плачущего человека, встреченного мной на рулежке, и на минуту мне стало нехорошо.

— Фотографии Никисор переделает, — пообещал я. — Тут ошибки есть. А чем вы, собственно, занимаетесь?

— Край родины решили изучить, местному музею пообещали гербарий, да и самим пора узнать — как это люди в такой дали приживаются…

— Разожги костер под навесом, — попросил я. — Ночь душная, на воле ночевать будем.

Наверное, это была первая большая победа Никисора. Он развел костер, ничего не спалив и ничего не искалечив. Потап лег у костра, и в круглых его зрачках запрыгали искры.

— Где ты наших гостей подобрал, Никисор?

Он запыхтел, отставив плотную, как гриб, губу:

— Они сказали, что вас знают, и все время траву с битой рыбой ели. У нас кот, как заболеет, так тоже траву ест. Вот я их и пожалел… — Он расширил голубые глаза и с явным отчаянием выдавил: — Там еще один прибежит!

— Прибежит?!

— Я его от радикулита лечу… Мазь сделал, как дядя Серп посоветовал… Скипидар, мятая ипритка, бензин… Все это надо в спину втирать… Тряпочкой… Чтобы руку не сжечь…

Я застонал. После такой смеси впору топиться! Куда же тот несчастный бежал?

— Рыбий жир, рыбий жир спасет тебя, Никисор!.. Рыбий жир!..

— Так мне их всех жалко, — запричитал мальчик. — Не смотрите, что я вроде слабый — у меня сил жалеть на всех хватит! Я и дядю Серпа жалею. Это он выпивший нехороший, но ведь надо же понимать, что дядя Серп всю войну прошел — в него и гранату бросали, и из пушки пытались его убить, и самолеты с бомбами на него напускали!

— А ты… Почему ты такой?

— Это тоже все дядя Серп! Я в прошлом году в школе на осень остался. Петька Голенкин, Минька Ростов — все на базы ушли, родителям помогать, а дядя Серп мне приказал к пересдаче готовиться и козу пасти. Я не отказывался — пас, алгебру учил, опыты делал. Например, козу к морской воде приучал. Но она взбеленилась, бодаться начала, всего меня изваляла. Я за это ее к шлагбауму привязал — пусть среди мазута, под грохот заводских вагонеток попасется… Но шлагбаум оказался автоматический — поднялся, и коза повесилась, не мог я до нее дотянуться… Только на второй день дядя Серп меня разыскал.

— Отколотил?

— Нет, он никогда меня не колотит. А мясо козы он все равно продал, даже рад был. Всем сказал, что коза в море упала, потому и пришлось ее заколоть.

— В каком же ты сейчас классе?

— В седьмом…

— А знаешь, что там — за морем?

Никисор мечтательно посмотрел в туман:

— Материк… Только что это вы меня спрашиваете? Я же там не бывал, вот вы бы и рассказали…

Я рассказал.

Рассказал, как продувает осенью горбатые улицы Хабаровска и какие смешные травы растут прямо в центре города. Рассказал, какой маленький городок Чита и как долго надо ехать из одного района Новосибирска в другой. Рассказал, какой веселый под Новый год бывает Свердловск и какие роскошные сугробы пуха валяются летом в любом закоулке Томска. И о Черном море рассказал, совсем не похожем на океан или на Охотское. И о невероятном небе над караван-сараями, Бухары, и о ледяных гольцах Якутии…

— Но ближе всего, — сказал я, — Южно-Сахалинск. Туда ты со мной и поедешь. Серпа Ивановича я уговорю. В нашей школе интернат есть, там и доучишься. В пастухах сейчас нужда небольшая. Пора о деле подумать!

Я ткнулся лицом в теплую простынь — уж слишком весело и нереально все было. Свет костра шарахался по кустам. Влажный туман клубился. Страстно, торжественно орали жабы, так страстно и торжественно, что сердце мое сжалось от любви и жалости ко всему хорошему, глупому и смешному.

В эту ночь я впервые пришел к мысли, что мне  в с е г д а  могло быть так хорошо. Смутные огоньки перебегали с головешки на головешку, покрывались сизым налетом. Рядом, у огня, дружно посапывали Потап и Никисор. В ближайшие дни прилетит шеф. Каникулы кончились. Приближалась работа.

Уснуть я так и не смог.

Когда умолкали жабы, вступал хор океана. Появились звезды. Они плавились и каплями, как по стеклу, стекали по небосводу. Я слушал хор звезд, слушал дыхание Никисора и Потапа, слушал падение листьев на рыжую траву, и жгучие слезы любви ко всему этому рождались во мне и жгли глаза и горло.

Но, верный себе, я не дал им сорваться.

Оглавление

Проза Геннадия Прашкевича

СТОЛЯРНЫЙ ЦЕХ Повесть

ЛЮДИ ОГНЕННОГО КОЛЬЦА Курильские повести

  ИЛЬЕВ. ЕГО ВОЗВРАЩЕНИЕ

    Глава первая. ИЛЬЕВ

    Глава вторая. ЛИДА ДОРОЖКА

    Глава третья. ИЛЬЕВ

    Глава четвертая. ЛИДА ДОРОЖКА

    Глава пятая. ИЛЬЕВ

    Глава шестая. ИЛЬЕВ

    Глава седьмая. ЛИДА ДОРОЖКА

    Глава восьмая. ИЛЬЕВ

  ДВОЕ

    Часть первая. ГЛУХОЕ МЕСТО

    Часть вторая. БОЛЬ

    Часть третья. ПРИТЧА О ДОРОГЕ

    Часть четвертая. ГОРЯЩАЯ СОПКА

  ЛЮДИ ОГНЕННОГО КОЛЬЦА

  МИРИС

    Глава первая. СЕНТЯБРЬ, ДЕВЯТОЕ

    Глава вторая. СЕНТЯБРЬ, ОДИННАДЦАТОЕ

    Глава третья. СЕНТЯБРЬ, ШЕСТНАДЦАТОЕ

    Глава четвертая. СЕНТЯБРЬ, СЕМНАДЦАТОЕ

    Глава пятая. СЕНТЯБРЬ, ДВАДЦАТОЕ

    Глава шестая. СЕНТЯБРЬ, ДВАДЦАТОЕ

КАНИКУЛЫ 1971 ГОДА Остерн в шести тетрадях

  Тетрадь первая. ПАРК-ОТЕЛЬ «МЕНДЕЛЕЕВО»

  Тетрадь вторая. ГОСТИ В ПАРК-ОТЕЛЕ

  Тетрадь третья. ПРОТЕЖЕ СКАЗКИНА

  Тетрадь четвертая. КСТАТИ О КАПЕ

  Тетрадь пятая. Я БЫЛ ПЯТНИЦЕЙ

  Тетрадь шестая. ХОР ЗВЕЗД