Ящер. Трилогия [Эрик Гарсия] (fb2) читать онлайн

Эрик Гарсия ЯЩЕР _{Трилогия}

ЯЩЕР [Anonymous Rex]

Моей жене Сабрине,

которая для меня и базилик, и майоран, и кориандр одновременно.

И моим родителям, Мэнни и Джуди, всегда заставлявшим меня переодевать носки.

Их вера бесконечна.

Прежде всего я благодарен Барбаре Зитвер Элиси, величайшему литературному агенту исследованной вселенной (и во всех отношениях прекрасному человеку), без которой эта книга выглядела бы совершенно иначе и, возможно, до сих пор пылилась у меня дома на полке.

Благодарность размером с Т-Рекса Джонатану Кэрпу, моему редактору в «Рэндом Хауз/Виллард», который разглядел в смоляных ямах романа нечто яркое и блестящее, помог мне все это вытащить и выскоблить.

Еще спасибо тем, кто прочитал эту книгу в исходном виде и чья критика была исключительно конструктивной, друзьям и родственникам, всегда готовым оказать помощь и поддержку: Стивену Соломону, Алану Куку, Бену Рознеру, Джулии Шайнблатт, Бретту Оберету, Мишель Куне, Робу Курзбану, Кристал Райт, Беверли Эриксон и Ховарду Эриксону.

Я никогда не был по-настоящему крутым, но я стараюсь. Я стараюсь изо всех сил.

1

Что и говорить, за вечер я набрался базиликом так, что мало никому не покажется. Полветочки в «Тар-Пит-клубе»,^[1] четверть в сортире, половину, следуя сюда по сто первой магистрали, еще две, ожидая в машине, и вот теперь в голове затуманилось, и меня прихватило, да так, что я готов гоняться за кончиком собственного хвоста. Базилик оказался свеженьким, целых полфунта из торгового дома Джоя, что на авеню Ла Бреа. У Джина, кладовщика, есть тайный запас для особых клиентов, и хотя его расположение стоит подчас пятерки-другой сверху, считай, ты не знал базилика, пока не попробовал его из Джинова Особого Запаса. Сначала чувствуешь приход и жаждешь кайфа, и снова жаждешь его, и опять, а когда он приходит наконец, то не можешь понять, как, черт возьми, ты без него обходился.

Фотоаппарат с открытым объективом тяжело болтается у меня на шее, будто тащит за собой, умоляя действовать. Все хуже некуда в этой дерьмовой узкопленочной «Минольте», купленной за сорок баксов, но нельзя же шпионить вовсе без камеры, а я за прошлый месяц заработал слишком мало, чтобы вызволить из ломбарда свою нормальную технику. Вот почему мне нужна эта работа. Поэтому, а еще из-за взноса по закладным. Из-за машины. И кредитных карт.

Темноту разрывают две медленно ползущие по улице фары. Вспыхивает оранжевая мигалка. Частная полиция. Я вжимаюсь в сиденье. Я маленький. Меня не заметишь. Машина следует мимо, задние огни омывают мирное предместье бледно-красными струями.

В доме напротив — с идеально ухоженным газоном, псевдогазовыми фонарями, бетонной дорожкой — ждет меня, возможно, главный приз месяца. В старые добрые времена это могло бы означать дело, способное принести где-нибудь от двадцати до пятидесяти тысяч долларов, включая гонорар, расходы и что там еще в голову взбредало, когда мы с Эрни выписывали счет. Нынче я буду счастлив и девяти сотням. У меня болит голова. Я готовлю себе новую порцию базилика и жую, жую, жую.

Третий день продолжается слежка. Сплю в машине, ем в загаженных крысами закусочных, глаза, которым нельзя пропустить ни одной детали, воспалены от напряжения. Я уже полтора часа сижу здесь и жду, когда загорятся окна спальни. Бесполезно фотографировать темные окна, а голых фактов из первых рук явно недостаточно — ревнивым женам плевать на то, что там видел или слышал нанятый детектив. Мы доверием не пользуемся, так что приходится покрутиться. Им нужны фотографии, да побольше. Некоторые желают видео, другие требуют магнитофонных записей, но всем нужны доказательства. Даже если бы я лично засвидетельствовал хихиканья, обжимания и сладкие рожи, которые мистер Омсмайер вечно строит безымянной особе женского пола, ни женой его, ни близкой родственницей не являющейся, даже если я всем нутром чую, какой тайфун страсти бушует в доме последние девяносто минут, для моей клиентки миссис Омсмайер все это ровно ничего не значит, пока я не смогу запечатлеть все эти увеселения на пленку. Хоть бы они зажгли этот чертов свет!

В гостиной оживает галогенная лампа, за занавесками возникают подрагивающие силуэты — пришел мой черед. Нащупать ручку дверцы, тихонечко нажать, и вот я уже снаружи, ковыляю в сторону дома, и фальшивые человеческие ноги подводят меня на каждом шагу. До чего забавно пляшет подо мною земля. Я стою, пытаясь вернуть равновесие, и снова его теряю. Лишь растущее рядом дерево спасает меня от падения.

Я не беспокоюсь, что меня увидят или услышат, но утром вряд ли кому понравится, если базилик вырубит меня прямо здесь, в палисаднике. Собравшись с силами, размявшись, плетусь кое-как через лужайку, перепрыгиваю низкую изгородь и попадаю в самую грязь. Все штаны заляпаны, да так и останутся, потому что у меня нет денег на химчистку.

Окна здесь невысоко, нижний край на уровне глаз. Сквозь тонкие занавески из какой-то хлопковой смеси особо не пофотографируешь. Силуэты теперь танцуют, призрачные фигуры движутся назад — два-три, влево — два-три, и, судя по приглушенным хрюканьям и всхлипам, они уже избавились от одежд и к бурной ночи готовы.

Навожу фокус, выстраиваю рамку для красивого такого, аккуратного снимка. Но не слишком аккуратного — никакой судья не удовлетворит при разводе завышенных требований о содержании, имея перед глазами прелюбодейский снимок с композицией в духе Анселя Адама. Тайное должно выглядеть тайным. Пусть это будет смазанный отпечаток, со случайным пятном, и всегда, всегда черно-белый.

Другой свет зажгли, на этот раз в коридоре. Теперь я различаю очертания, и становится ясно, что оба голубка сбросили облачение. Извиваются развернутые хвосты, выпущенные когти оставляют борозды на обоях. Страсть заставила парочку забыть о предосторожностях — я замечаю даже, что женщина швырнула оболочку млекопитающего на спинку дивана, спутанные светлые волосы разбросаны на мягких подушках, безжизненные человеческие руки свисают, будто серпантин. Сейчас они направляются по коридору в спальню и слишком увлечены друг другом, чтобы скрывать свое истинное обличье. Я должен попасть к окну этой спальни.

Мне удается выпрямиться, прежде чем я валюсь снова и думаю о том, что передвигаться ползком будет поудобнее, чем на чужих двоих. Внизу, конечно, грязно, вязко и слякотно, зато голова выше колен. На пути к цели я пересекаю великолепно обустроенный сад и тут же блюю в бегонии. Теперь я чувствую себя гораздо лучше.

Окно спальни расположено в эркере, скрытом, по счастью, разросшимися ветвями растущего поблизости дуба. Шторы хотя и задернуты, но неплотно, и через этот зазор я сделаю свои лучшие снимки. Заглядываю украдкой.

Мистер Омсмайер, дипломированный бухгалтер и отец трех очаровательных Игуанодонов, полностью сбросил человеческое обличье: когти ради безопасности убраны, хвост вытянут в необходимой для спаривания позиции, полный комплект бритвенно острых зубов пережевывает насыщенный половым аттрактантом воздух.

Он возвышается над своей пассией, Орнитомимом средних пропорций с симпатичной оболочкой яйца, тонкими лапами, закругленным клювом, обычной длины хвостом. Я не вижу в ней ничего особенного и понять не могу, зачем понадобилось мистеру Омсмайеру нарушать священные обеты брака, но, вероятно, вечному холостяку трудно уразуметь страсти, обуревающие женатых мужчин. Да мне, кстати говоря, и понимать ничего не нужно; я просто должен их сфотографировать.

Затвор срабатывает не так тихо, как хотелось бы, но это не имеет никакого значения при том шуме, что производят они в любовной горячке. Я щелкаю, стараясь использовать как можно больше кадров — миссис Омсмайер согласилась платить за все пленки, отснятые и проявленные мною за время расследования, так что если мне повезет, она возьмет на себя оплату и пары снимков, сделанных во время прошлогодней рыбалки на Бобровом ручье.

Они вошли в устойчивый ритм — раз-два, толчок, пауза, пауза, пауза, четыре-пять, пошел назад, пауза, пауза, и все сначала. Мистер О. становится все грубее, действуя в стиле забью-гвоздь-с-одного-удара, что мне уже доводилось видеть у прелюбодеев. В таких движениях бедрами чувствуется спешка, а еще, возможно, капелька раздражения. Его чешуйчатая шкура яростно трется о зеленого Орнитомима, и с каждым решительным ударом скрипит и сотрясается хрупкая кровать с пологом.

Они продолжают. И я продолжаю. Щелк-щелк-щелк.

Надеюсь, этот фотоальбомчик явится завершающим аккордом двухнедельного расследования, оказавшегося ни особенно легким, ни тем более интересным. Когда миссис Омсмайер явилась ко мне две недели назад и обрисовала ситуацию, я решил, что предстоит обычная работа с муженьком, зачастившем налево, чертовски скучная, однако за три дня вполне управишься, да и кредиторы на недельку отстанут. А поскольку она была первой дамой, зашедшей ко мне в бюро с тех пор, как меня изгнали из Совета, я взялся за дело не задумываясь. О том, что мистер Омсмайер как-то умудрился получить доступ ко множеству человеческих обличий и меняет их одно за одним без зазрения совести, она мне не сказала, но я вскоре сам это обнаружил. Запасные личины, конечно, дозволены в определенных ситуациях, но лишь должным образом и с использованием личного идентификационного номера оформленные. В наши дни слишком просто выдать себя за другого, чтобы еще динозавры начали менять внешность, как им заблагорассудится. Вопросов нет, это явное нарушение предписаний Совета, но я буду последним, кто стукнет на Омсмайера в эту чертову лавочку.

Я, разумеется, мог вести наблюдение, не отрывая задницы от сиденья машины и не сводя с его дома орлиного взора, но кто может сказать, где этот похотливый шельмец решит беспутничать в следующий раз? Как-то я выслеживал парня, который предпочитал заниматься любовью на балках под мостами, а еще один признавал секс только в сортирах Международного дома блинов. В общем, хотя и такое наблюдение вполне возможно — да и закончил я именно семейным гнездышком, — но не получится здесь постоянно держать на мушке мистера О. Одним словом, когда-то я решил довериться собственному нюху — основному моему инстинкту, — и пока жалеть об этом не приходилось.

От него исходил скучно-упорядоченный запах, почти зернистый, с капелькой лаванды по краям. Самый что ни на есть бухгалтерский. И сильный — я ощущал его за две сотни ярдов. Когда он в последний раз сменил личину, дело обстояло так: в ресторане он оставался мистером Омсмайером, а два часа спустя вышел оттуда престарелой азиаткой, опирающейся на инвалидный ходунок, но это не имело никакого значения — за ним все равно тянулись клубы полового аттрактанта, словно крошки хлеба за Мальчиком с пальчик, и я просто направлялся по запаху, пока мистер О. не привел свою пассию на эту улицу, к этому дому, в эту вот спальню. Немалая дерзость с его стороны, однако миссис Омсмайер с детьми все выходные проводит у сестры в Бейкерсфилде, и немедленное разоблачение ему не грозит.

Я отщелкал уже три пленки, так что пора закругляться. Еще и потому, что любовная схватка подходит к концу; я чувствую это по хрюканью, исходящему из спальни, все углубляющемуся, нарастающему, крепнущему, грубеющему. Низкие отголоски пронизывают дом, заставляя вибрировать стекла, спарившиеся динозавры извиваются перед моими глазами, толчки усиливаются, в то время как самка Орнитомим начинает стонать, губы ее вытягиваются к потолку, лапы крепко сжимают хвост любовника, шкура наливается кровью и, перейдя от зеленого к багровому, приобретает насыщенный цвет красного дерева, обильно умащенного потом. Мистер О. тяжело пыхтит, язык его месит воздух, пар валит от складчатой хребтины, он скалится, мотая головой, и приступает к последнему штурму, готовый излить свою похоть…

Какой-то лязг за моей спиной. Металлический. Царапающий.

Мне знаком этот звук. Мне знаком этот лязг. Я прекрасно знаю это звяканье металла о металл, и оно мне совершенно не нравится. Забыв о недавней потере координации, я вскакиваю и кидаюсь сквозь живую изгородь — будь проклят Омсмайер и вся эта работа, — ломая ветки, я рвусь через кусты — помешанный авантюрист, пробивающийся в зарослях. Разворачиваюсь, чуть не теряю равновесие, огибая дом к фасаду, и застываю на полпути между ухмыляющимся на лужайке гномом и самым ужасным зрелищем в моей жизни.

Кто-то оттаскивает мою машину.

— Эй! — кричу я. — Эй ты! Ну ты!

Коренастый водитель буксировочного грузовичка вскидывает глаза и поднимает густые брови, причем голова его кажется никак не связанной с шеей. За тридцать футов я ощущаю его запах: гнилые овощи и винный спирт, густая смесь, от которой у меня чуть ли не слезы на глаза наворачиваются. Для Трицератопа он маловат, так что это, должно быть, Компи, разговаривать с которым в лучшем случае бесполезно.

— Я? Я? — пронзительно верещит он, и от этого визга глаза у меня начинают слезиться по-настоящему.

— Да, ты. Это моя машина. Это… вот это… мое.

— Эта машина?

— Да, эта машина. Здесь парковка не запрещена. Тебе нельзя ее оттаскивать.

— Парковка запрещена? Нет, здесь можно парковаться.

Я неистово киваю, надеясь, что мимика поможет лучше слов:

— Да, да, правильно. Здесь нет красного поребрика и никаких знаков — пожалуйста, отцепи мою машину…

— Вот эту машину?

— Да, правильно. Да. Эту машину. «Линкольн». Отцепи меня, и я поеду.

— Она не ваша. — И он продолжает закреплять лебедку на передней оси.

Ринувшись к правому окну, я дотягиваюсь до бардачка — жвачка, карты, баночка высушенного орегано — и вытаскиваю мятый техпаспорт.

— Видишь? Вот мое имя, вот здесь! — Я подношу документ к его лицу, и он довольно долго изучает написанное — большинство Компи малограмотны.

— Она не ваша, — наконец повторяет он.

У меня нет ни времени, ни желания вести философскую дискуссию о праве собственности с этим тупоумным динозавром, а потому я решаю слегка его припугнуть:

— Ты об этом пожалеешь, — перехожу я на таинственный шепот. — У меня есть очень влиятельные друзья. — Наглый блеф, но, как бы там ни было, откуда это знать Прокомпсогнату?

Он смеется, маленький засранец, гогочет и взад-вперед трясет головой. Я сгоряча подумываю о хладнокровном нападении и побоях, но последнее время у меня было достаточно неприятностей с законом, чтобы добавлять к ним еще и арест за драку.

— Я про вас все знаю, — сообщает Компи. — Хотя бы то знаю, что должен знать.

— Что? Ты… послушай-ка… мне эта машина нужна для работы…

Вдруг отворяется парадная дверь в доме напротив, и мистер Омсмайер, в рекордное время восстановивший человечье обличье, целеустремленно шагает по дорожке. Впечатляющая скорость, если учесть, что большинству из нас требуется по крайней мере десять — пятнадцать минут, чтобы наложить хотя бы самый поверхностный грим и натянуть все остальное. О том, чего это стоило, красноречиво говорит расстегнутый зажим Д-9 слева у него на груди — это я замечаю даже через его облачение, но никто из млекопитающих и внимания бы не обратил. Его глаза нервически шныряют туда-сюда, параноидально высматривая на темной улице малейший признак обожаемой супруги. Возможно, он услышал, как я поспешно удалялся в кусты; может быть, я даже прервал их оргазм.

— Что, черт возьми, здесь происходит? — рычит он, и я уже собираюсь ответить, как вдруг водитель оттаскивателя вручает мне лист бумаги. Там жирным шрифтом в 24 пункта набрано: «БАЙРОН. ВЗЫСКАНИЕ ИМУЩЕСТВА И ВОЗВРАЩЕНИЕ ВЛАДЕЛЬЦУ», а далее телефоны и расценки. Я поднимаю взгляд, во рту у меня клокочет целый сонм возражений… и обнаруживаю, что Компи уже сидит в грузовичке, газует вовсю и поднимает мой автомобиль. У меня чуть когти сами собой не вылезают. Я кидаюсь к открытой дверце его кабины, но она захлопывается перед самым моим носом. Сукин сын ухмыляется через стекло, и от вида его корявой рожи я готов броситься на капот грузовика и отдать свою жизнь за жизнь моей машины, что в Лос-Анджелесе вовсе не так уж необычно.

— Ты платишь банку, — орет он в закрытое окно, — и получаешь машину!

И, повинуясь костлявой руке Компи, грузовик трогается на первой скорости и тянет за собой мой возлюбленный «линкольн континентал».

Задние огни грузовичка уже давно скрылись в ночи, а я все смотрю ему вслед.

Омсмайер прерывает мои грезы. Он неотрывно рассматривает мои перепачканные брюки. На лбу его собираются гневные складки. Я скалю зубы, пытаясь в зародыше подавить всякую неприязнь:

— Не мог бы я воспользоваться вашим телефоном?

— Вы были в моих кустах…

— Я, собственно…

— Вы стояли у окна…

— Тут вот какое дело… я вам сейчас все объясню…

— Зачем вам, к чертям собачьим, фотоаппарат?

— Нет, вы… вы все неправильно поняли…

Продолжить я не успеваю, ибо от молниеносного удара в живот сгибаюсь пополам. На самом деле это был легкий шлепок, но сочетание неожиданного толчка с пятью ветками базилика вызывает головокружительную тошноту и готовность расстаться с остатками ланча. Отпрянув, я поднимаю руки над головой, как бы сдаваясь на милость победителя. Это помогает мне сдержать тошноту. Я мог бы ответить ударом на удар, даже полностью облаченный я бы сделал этого бухгалтера, а без ремешков, корсета и пряжек я справлюсь с двумя с половиной Игуанодонами… но ночные приключения уже потеряли всю свою прелесть, и я предпочитаю закончить их миром.

— Что вы, черт возьми, о себе вообразили? — возвышается он надо мной, готовый заехать вторично. — Я чую, что вы из себя представляете. Раптор, правильно? Я намерен доложить о вас Совету.

— Вы не окажетесь первым. — Я выпрямляюсь и теперь могу посмотреть ему в глаза. Завтра пленки будут проявлены, так что я мог бы дать несчастному хорошую фору по части нелегальной деятельности.

Я протягиваю руку, и, к моему изумлению, Игуанодон пожимает ее.

— Меня зовут Винсент Рубио, — сообщаю я, — и я частный следователь, работающий на вашу жену. И будь я на вашем месте, мистер Омсмайер, то озаботился бы поисками хорошего адвоката по разводам.

На то время, пока динозавр соображает, что попался, причем основательно, воцаряется молчание. Я пожимаю плечами, выдавливаю из себя напряженную улыбку. Но хотя он сдвигает брови, я не замечаю у него на лице ни страха, ни ярости, ни раскаяния, ни любого другого из ожидаемых мной выражений. Этот малый просто… смущен.

— Омсмайер? — переспрашивает он, и разумение постепенно озаряет его чело. — А, так вам нужен Омсмайер? Он живет в соседнем доме.

Хорошенький вечерок. Я решаю прогуляться до дому. Может, паду жертвой ограбления.

На окне по-прежнему надпись: «ВАТСОН И РУБИО. ЧАСТНЫЙ СЫСК», хотя Эрни уже девять месяцев как покойник. Плевать. Я ничего менять не собираюсь. Через несколько недель после того, как Эрни попрощался с этим миром, ко мне зашел один засранец из домоуправления чтобы соскрести имя Ватсона со стекла, но я прогнал его метлой да еще бутылку рома кокнул. Хорошо, что к алкоголю я равнодушен, а то б еще больше расстроился — это был дорогой ром.

Каждый раз, когда я возвращаюсь в контору после долгой слежки, меня встречает аромат затхлых ковров, богадельни и невысушенного белья. Странно, если учесть, что ковры унесли за долги два месяца назад. Однако как бы тщательно я ни дезинфицировал все здесь перед поездкой, чертовы бактерии находят лазейку, чтобы сойтись, размножиться и заразить каждый дюйм помещения. Доберусь я когда-нибудь до этих паразитов. Не то чтобы дело дошло до личной вендетты с каждым, трудно ведь точить зуб на одноклеточное, но я постараюсь вести борьбу на новом уровне.

Еще печальнее, что я забыл вынести мусор перед уходом, а кроме того, здесь холодно, как на мезозойском леднике. Ясно, все это время работал кондиционер, и даже думать не хочется о цифрах в счетах за электричество. Повезло еще, что они вовсе не отрубили свет; когда это случилось в последний раз, отключился холодильник и весь базилик прокис, хотя я уже витал в облаках, когда начал жевать его, и потому заметил это слишком поздно. Меня до сих пор в дрожь бросает, как вспомню, чем все закончилось.

Кстати о счетах: похоже, я стал счастливым обладателем еще по меньшей мере двух дюжин, и все они немедленно отправляются в давно растущую на полу офиса кучу. Туда же летят рекламные листки, купон на влажную уборку ковра в четырех комнатах, однако в основном груда состоит из разгневанных официальных посланий, напечатанных на ярко-розовых листках, и многословных юридических документов, покушающихся на мое благосостояние. Давно остались позади такие формулировки, как «убедительно просим Вас незамедлительно осуществить перевод», и внутрибанковские уведомления. Теперь в дело пошли законники и нескрываемая ярость, так что требуется немалое самообладание, чтобы не особенно расстраиваться по этому поводу. Единственное светлое пятно в моей безнадежной неплатежеспособности: я больше не получаю бесчисленных предложений завести платиновые кредитные карты. Или золотые. Или хоть какие-нибудь.

Мигает лампочка. Автоответчик, когда-то востребованное, даже лелеемое устройство, теперь словно насмехается надо мной с другого конца комнаты. Там для меня восемь, нет, девять, нет, десять сообщений, и каждая красная вспышка говорит, что я раздавлен — вспышка — раздавлен — вспышка — раздавлен. Мне хочется вырвать из стены вилку, дабы насладиться электронной смертью, но, как всегда говорил мне Эрни, отвернувшись от своих демонов, ты их не изгонишь — им только легче будет ужалить тебя в спину.

Расстегнув кнопки, скрытые на запястье, я стаскиваю имитирующие руки перчатки и выпускаю когти. Они такие длинные, что начали уже заворачиваться внутрь под вызывающим беспокойство углом. Давно пора обратиться к маникюрше, но в последнее время они дерут просто немыслимо и отказываются работать в обмен на какое-нибудь расследование. Я тянусь к автоответчику и робко жму на кнопку PLAY.

Гудок: «Мистер Рубио, это Саймон Данстан из Первой национальной ипотеки. Я посылал вам копии полученных из суда документов о лишении должника права выкупа заложенного имущества…» Стереть. Боль пронзает висок. Я, не задумываясь, иду на кухоньку, отгороженную в переднем углу конторы. Холодильник будто сам передо мной открывается, добрый кустик базилика дожидается меня на верхней полке. Жую.

Гудок: «Привет, Винни. Это Чарли». Чарли? Не знаю никакого Чарли. «Помнишь меня?» Представь себе, нет. «Мы встречались на прошлом новогоднем вечере в клубе „Полезные ископаемые“ в Санта-Монике». Какие-то туманные воспоминания об огнях, музыке и чистейших сосновых иглах, от которых мои вкусовые луковицы заполняют голову блаженным туманом. Этот Чарли… может, еще один хищник-Велосираптор? А работает он… кем же он был… ну… «Я работаю в „Часовом“, вспомнил?» О, точно. Репортер. Если не ошибаюсь, он смылся с моей кралей.

«Как бы то ни было, — продолжает он, не жалея места в памяти моего автоответчика, — я решил, раз уж мы старые приятели и все такое, ты не откажешься дать мне кое-какую информацию о том, как тебя вышибли из Совета. Я к тому, что теперь, когда все улеглось, ради старых добрых деньков, так ведь, дружище?»

Плохо быть идиотом, но быть опасным идиотом — еще хуже. Категорически запрещено упоминать о Совете, да и вообще обо всем, касающемся динозавров, там, где невзначай может услышать человек. Табу. Я стираю запись и массирую виски. Мигрень является ко мне, когда ей заблагорассудится, но медленно назревает, прежде чем заколотить в полную силу, именно так.

Гудок: щелчок. Трубку повесили. Это я люблю: наилучший вид сообщений — их полное отсутствие. Уж они-то точно не подразумевают ответа.

Гудок: «Алло. Пожалуйста, позвоните в „Американ Экспресс“ по номеру…» Ладно, это голос, записанный на пленку, не так все плохо пока. Сначала они исчерпают все возможности личного контакта, а уж потом возьмутся за тебя по-настоящему.

Гудок: «Меня зовут Джули. Я из „Американ Экспресс“. Мне нужен мистер Винсент Рубио. Пожалуйста, перезвоните мне как можно скорее…» Проклятье. Стираю.

Далее следуют еще три или четыре подобных сообщения, сжатых, немногословных монологов, кишащих скрытыми угрозами. Я уже готов броситься на диван в углу и заткнуть уши, зарывшись головой в засаленную подушку, как вдруг знакомый голос прерывает ядовитую ектенью.

Гудок: «Винсент, это Салли. Из „ТруТел“…». Салли! Одно из очень немногих человеческих существ, против воли мне симпатичных, и, пусть не без помех со стороны своей жалкой генетической структуры, она разбирается, что к чему. Нет-нет, ей ничего о нас не известно — ни у кого из них и мысли о нашем существовании не возникает, — но она все же одна из наименее отвратительных неандертальцев, с которыми мне приходилось встречаться. «Надолго уехал, так? Я получила сообщение… предложение, как мне кажется… от мистера Тейтельбаума, и он хотел бы… хотел бы встретиться с тобой в своем офисе. Завтра». Она понижает голос, одновременно опуская регистр, и отчетливо шепчет в трубку: «Мне кажется, это работа, Винсент. Я думаю, у него есть для тебя дело».

Об этом стоит подумать, здесь видится хоть какой-то просвет, но слишком велика та часть моего сознания, что борется сейчас с болью, основательно расположившейся в нервных клетках. Оставшиеся сообщения я откладываю до тех пор, когда или головная боль поутихнет, или базилик поблагородней окажется, и ковыляю к дивану. Боль как раз начала расходиться из центра головы, широким, энергичным шагом направляясь к височным долям. В моем мозгу начинается шумная вечеринка с шестью рок-группами и тремя танцплощадками, а я единственный, кого не пригласили. Только стоячие места, ребята, и хватит долбить стену. Самое время лечь. И погрузиться в сон.

Мне снится то время, когда я заседал в Совете, время, когда имя Раймонд Макбрайд было всего лишь именем какого-то покойного магната, время, когда Эрни не был еще раздавлен взбесившимся таксомотором, а я еще не подсел на базилик и не был отлучен от расследований в этом городе. Мне снится время продуктивной работы, далеко идущих намерений, время, когда было зачем вставать и радоваться каждому новому дню. Мне снится прежний Винсент Рубио.

А потом декорации меняются, и медвяные деньки под голубыми небесами уступают место окрашенной багровым битве, охватившей все современное сообщество динозавров, молотящим друг друга Стегозаврам и Бронтозаврам, Трицератопам, переходящим на сторону Игуанодонов, скулящим и словно окаменевшим Компи, притаившимся в темных аллеях, и женщине — человеческой, стоящей посреди всего этого с волосами пышными и непослушными, глазами, воссиявшими страстью и вожделением, кулаками, сжатыми в сладостном возбуждении, и восхитительный, блистающий ореол ярости и неистовства окружает ее хрупкое тело.

Мне снится, как я приближаюсь к женщине и спрашиваю, не хочет ли она, чтобы я увел ее отсюда, из этой беспощадной бойни, но женщина смеется и целует меня в нос, как будто я ее любимый зверек или плюшевый мишка.

Мне снится, как женщина подтачивает себе пилочкой ногти, а потом встает на дыбы и кидается в битву, стрелою вонзаясь в груду корчащейся плоти динозавров.

2

На следующее утро меня ждет Тейтельбаум; все именно так, как я себе представлял. Я вижу его массивный силуэт сквозь стеклянные кирпичи, из которых сложена внешняя стена офиса. Он никогда не вылезает из-за этого дубового письменного стола, даже в самых критических ситуациях — что бы ни случилось, весь персонал обязан собраться в этой невзрачной комнате, заполненной самым наихудшим из того, что предлагают сувенирные лавки в аэропортах всего мира. Кокосовый орех с намалеванными на нем Гавайскими островами. Полотенце с машинной вышивкой: «Меня обчистили в Лас-Вегасе». Формочка для льда с ячейками в виде Австралийского континента. А поскольку в кабинете всего два доступных посетителям стула, большинству сотрудников приходится сидеть на полу, подпирать собой стены или стоять навытяжку, выслушивая его легендарные эпически длинные речи. На редкость унизительная процедура, причем я уверен, что Тейтельбаум именно этого и добивается.

Я бы не удивился, узнав, что он окончательно застрял в своем кожаном кресле, этот жирный… жирный… боров. Впрочем, все эти мысли совершенно некстати, и с моей стороны заведомо несправедливо критиковать Тиранозавра Рекса за его проблемы с весом. Несомненно, под этой вялой оболочкой скрывается некоторое количество мышечного волокна, а всякому известно, что мускулы тяжелее жира. Или это вода легче мускулов? Одним словом, всякий раз, когда ты смотришь на Тейтельбаума, видишь перед собой старую жирную тушу, и я не побоюсь повторить это. Жирная туша!

Я слегка под кайфом, так как рассудил, что не будет ни морально оправданным, ни разумным предстать кристально трезвым или, напротив, в стельку обдолбанным, а вот такая легкая эйфория подходит мне идеально. Окружающая действительность протекает со скоростью в три четверти реального, самой для меня подходящей, чтобы воспринимать мир во всех насущных подробностях, пропуская и/или пренебрегая при этом любыми проявлениями враждебности. Клерки в секретариате натурально опешили, когда я проходил мимо, было слышно, как приглушенный шепот разносит между кабинками мое имя. Плевать. Все замечательно.

«ТруТел» — самое большое в Лос-Анджелесе и второе по величине в Калифорнии детективное агентство. Они регулярно пользовались моими услугами, пока я окончательно не испортил себе репутацию. Когда рядом был Эрни, нас часто звали помочь в том или ином деле, где требовалась особенно тяжелая и конфиденциальная работа. Мы провернули несколько дел, балансирующих на грани закона, из тех, что агентство никак не могло отразить в своих записях, и платили нам действительно щедро. Разумеется, если ты имеешь дело с «ТруТел», то дело ты имеешь с Тейтельбаумом, и это уже совершенно другое дело. Он любит подкинуть дельце частным детективам, а потом смотреть, как мы, будто петухи, выцарапываем друг у друга право заработать мизерные комиссионные, но если ты дорожишь своей работой, приходится иногда пригнуться или улыбнуться Т-Рексу.

Пора бросить вызов святая святых.

Я деланно твердым шагом вхожу в комнату и говорю деланно бодрым голосом:

— Доброе утро, мистер Тейтельбаум. Вы выглядите… неплохо. Сбросили пару фунтов.

Ноги у меня под контролем, все тело у меня под контролем.

— Выглядишь, как настоящее дерьмо, — бормочет Тейтельбаум и показывает на стул. Я охотно принимаю его предложение.

Судя по обрывкам разговоров, услышанным мною в приемной, здешний заправила, чье человеческое обличье являет собой помесь Оливера Гарди и наделенного сознанием сгустка пота, последнюю неделю большую часть своего времени посвящает повой игрушке, полученной уже дней восемь тому назад, по все еще не может в ней разобраться. На углу Тейтельбаумова стола расположилось одно из этих устройств с четырьмя металлическими шарами, леской соединенными с коромыслом. Отведя в сторону и отпустив крайний шар, ты становишься свидетелем чудес Ньютоновой физики, наблюдая, как четыре сферы часами стучат друг о друга, прежде чем остановиться. Тейтельбаум, который, скорей всего, никогда не слышал ни о Ньютоне, ни, возможно, о физике вообще, все это время потел, стараясь разоблачить подвох в своей новой игрушке. Глядя на нее, он ворчал, вздыхал и, едва доставая хилыми ручками до края стола, снова и снова безуспешно пытался неуклюжими ударами запустить диковину.

— Простите, — прерываю я высоконаучные изыскания. — Можно мне попробовать? — И, не дожидаясь ответа, хватаю и отпускаю один из серебряных шаров. В тиши кабинета равномерные щелчки агрегата кажутся особенно звучными.

Тейтельбаум, широко разинув рот, щелк-щелк-щелк, с благоговением пялится на шары, щелк-щелк-щелк. На завтрак он сожрал овцу — я вижу шерсть у него на зубах. Наконец дурачина приходит в себя, хотя совершенно очевидно, что ему до смерти хочется спросить, какой магической силой я привел в действие упрямую машину.

— Мне привезли ее из Пекинского аэропорта, — сообщает он, обходя вопрос о собственном невежестве. — У Кэти были кое-какие дела в провинции Хунань.

Наглая ложь. Кэти — одна из секретарш Тейтельбаума, и у нее никогда — никогда! — не было других дел, кроме как шляться по всему миру, обшаривая сувенирные лавки в аэропортах в поисках безделушек для мистера Тейтельбаума, дабы он чувствовал себя и сведущим, и многоопытным, не покидая при этом своего мягкого, уютного и безопасного кресла. А поскольку Тейтельбаум все билеты заказывает на свое имя, бедная девочка даже не может воспользоваться набегающими льготными милями. В год Кэти зарабатывает чуть больше тридцати тысяч долларов (я знаю, потому что несколько лет назад заглянул невзначай в финансовый отчет), а поскольку в городе ее нет пять-шесть месяцев в году, Тейтельбаум нанял дополнительную секретаршу (это и была Салли) для работы с бумагами, что протекали через его грязные лапы. В результате секретарские расходы Тейтельбаума, за счет фирмы, разумеется, составляют более шестидесяти тысяч долларов в год, а значит, детективам-поденщикам приходится работать куда больше, чтобы окупить накладные расходы. И все для того, чтобы некогда славный король Гамильтонской школы мог покупать сувениры, разобраться в которых ему не хватает ума. Господи, как я ненавижу Тиранозавров!

— Изящная вещица, — заверяю я его. — Блестящая.

Хорошо, что он слишком туп, чтобы уловить насмешку.

— У меня к тебе один вопрос, Рубио, — рычит Тейтельбаум, откидываясь в кресле, так что его мясистые бока свешиваются с ручек. — Ты пьян?

— Вопрос ребром.

— Вот именно. Так ты пьян? Ты по-прежнему заряжаешься базиликом?

— Нет.

Он хрюкает, шмыгает носом, стараясь посмотреть мне в глаза. Я уклоняюсь.

— Сними контактные линзы, — требует он. — Я хочу видеть твои настоящие глаза.

Я отодвигаю стул с намерением встать:

— Не собираюсь выслушивать эти…

— Сиди, Рубио, сиди. Мне наплевать, пьян ты или нет, но у тебя нет вариантов, кроме как выслушать меня. У меня есть люди в отделе изучения кредитоспособности. У меня есть люди в банке. У тебя ни цента не осталось.

Произнося эту тираду, он испытывает истинное наслаждение. Я не удивлен.

— Так в чем, собственно, дело?

— А дело в том, что мне вообще не надо было тебя приглашать!

— Сказать по правде, я и сам был немного озадачен…

— Ты слишком много говоришь. Возможно, у меня есть для тебя немного денег. Возможно. Возможно, я, бог знает зачем, могу подкинуть тебе работенку. Если — и это очень существенное если, Руби, — если ты к ней готов. Если ты не провалишь все дело, так что мне придется расхлебывать, как в прошлый раз.

Шары на столе Тейтельбаума отбивают предсмертную металлическую дробь. Тейтельбаум не сводит с меня тяжелого взгляда, а я тянусь и вновь запускаю ему игрушку: это, похоже, станет одной из моих обязанностей, если он меня возьмет. Надеюсь, предлагая работу, он не имеет в виду, что я целыми днями стану запускать и перезапускать эту штуковину. Самое печальное, что я вполне могу согласиться и на это.

— Я был бы очень благодарен, если вы предоставите мне возможность… — я слащаво растягиваю слова, пытаясь скрыть иголки за подобострастностью.

— Конечно, будешь. Восемьдесят сыщиков в этом городе были бы благодарны за такую возможность. Но я не так уж ненавидел этого твоего Эрни, — для Тейтельбаума это равносильно признанию в любви, — чтобы вовсе лишить тебя шанса. Вдобавок, у меня нет выбора. Слава богу, в этом бюро у меня девятнадцать идиотов, которые называют себя частными сыщиками, и каждый увяз в каком-нибудь дерьмовом деле, и каждый так и норовит потянуть время, чтобы приписать себе пару лишних баксов. А тут как раз подвернулась работа, не терпящая отлагательства, и полюбуйтесь, кому приходится ее поручать — поддатому неудачнику с комплексом покойного напарника.

— Благодарю вас.

— Послушай, здесь я должен быть уверен. В последний раз ты перешел всякие границы…

— Такого больше не будет, — перебиваю я.

— Мне нужна уверенность. Уверенность, что все будет так, как я скажу. Никаких отступлений от инструкций, никаких неприятностей с полицией. Если я велю остановиться, ты немедленно прекращаешь. Мы договорились?

— Такого больше не будет, — повторяю я.

— Я в этом не сомневаюсь. — Голос его чуть смягчился, самую малость, от гранита к известняку. — Я понимаю, каково тебе было. Гибель Эрни. Когда десять лет работаешь с парнем…

— Двенадцать.

— Двенадцать лет, это серьезно. Это я понимаю. Но это был несчастный случай, ни больше ни меньше. Парень попал под машину, Нью-Йорк кишит таксомоторами…

— Но Эрни был осторожен…

— Не заводись опять с этим дерьмом. Да, он был осторожен, но не в этот раз. А суетиться, доставая копов россказнями о безумных заговорах, это, знаешь, любви не прибавит. — Он замолкает, ожидая моей реакции. Но не дожидается. — С этим покончено. Капут. — Тейтельбаум поджимает губы, лицо его морщится, будто он вымазался лимоном. — Итак, я должен знать, ты-то с этим покончил? Со всем этим — с Эрни, с Макбрайдом?…

— Покончил? Мне кажется, я не… я не… они мертвы, так ведь? Так что… — Нет, хочется мне завопить, я с этим не покончил! Как я могу забыть своего партнера, оставить неразгаданной гибель единственного друга?! Я хочу сообщить ему, что совал нос в это дело и при первой возможности засуну снова. И плевать на то, что меня вышибли из Совета, плевать на все черные списки — я буду искать убийцу Эрни до последнего вздоха!

Но то был Винсент Рубио последних девяти месяцев. Негодование и ярость не принесли этому Винсенту ничего, кроме пудовой коллекции напоминаний о платежах, неминуемого разорения и дорогостоящей зависимости от базилика.

У меня нет денег, у меня нет времени, и мне не на кого опереться. А потому я напяливаю лучезарнейшую из улыбок и говорю:

— Конечно, все это осталось позади.

Тиранозавр высохшим пальцем заставляет умолкнуть металлические шары и переводит взгляд на меня.

— Хорошо. Замечательно. — В комнате звенит тишина. — Кстати, ты слышал о каких-нибудь новых штрафных санкциях Совета?

— Я больше не состою в Совете, сэр. — А когда состоял, Тейтельбаум уже пытался вытянуть из меня информацию. То, что один из его сотрудников, заседая в Южнокалифорнийском Совете, способен определять политику, непосредственно влияющую на его повседневную жизнь, воспринималось Тейтельбаумом как личное оскорбление. Одна из тех мелочей, которые скрашивают жизнь. — Они… они забаллотировали меня после нью-йоркских событий.

Он кивает:

— Я знаю, что тебя выкинули, меня ведь опрашивали как свидетеля… Но у тебя остались друзья…

— Да нет, никого не осталось.

— Черт тебя возьми, Рубио, ты ведь должен был хоть что-то слышать о санкциях.

Я пожимаю плечами, трясу головой:

— Санкции…

— На Макбрайда…

— Он мертв.

— На его имущество. Из-за истории с человеческим существом.

— Истории с человеческим существом… — повторяю я. Я отлично понимаю, что он имеет в виду, но признаваться в этом не собираюсь.

— Послушай-ка, Рубио, ты был в Совете и прекрасно знал, что происходит. У Макбрайда была связь с этой… этой… — его, если их можно так назвать, плечи вздрагивают от омерзения, — человеческой самкой.

Он совершенно прав, но я и не подумаю извещать его об этом. Раймонд Макбрайд, Карнотавр, ворвавшийся в здешнее общество динозавров откуда-то со Среднего Запада, за считанные годы умудрился разбогатеть и действительно имел многочисленные связи с человечьими женщинами. Это не домыслы — это факты. И они подтверждены массой свидетельств, под присягой данных членам Совета на официальных слушаньях, а также многочисленными вещественными доказательствами в виде фотографий, сделанных фирмой «Джей amp; Ти», крупнейшим нью-йоркским сыскным агентством и, совершенно случайно, ближайшим партнером «ТруТел» на восточном побережье.

Законченный плейбой, Макбрайд всегда волочился за женскими особями нашего рода, и притом с невероятным успехом, несмотря на свой крепкий и продолжительный брак, а в результате, говорят, что ветви его фамильного древа протянулись от побережья до побережья, а возможно, и дальше, в Европу. У него были квартира на Парк-авеню, дом на Лонг-Айленд и «хибарка» на Калифорнийском побережье, не говоря уж о парочке казино, в Лас-Вегасе и в Атлантик-Сити. Его по природе резкие классические черты Карнотавра ежедневно гримировал целый штат профессиональных маскировщиков, знающих, как без особого труда придать превосходное человеческое обличье самому рептильному из динозавров, — процедура, приносящая всем прочим бесконечные часы боли и разочарований. Жизни Раймонда Макбрайда можно было только позавидовать.

И никто не мог понять, какого черта его понесло на чужую грядку; возможно, ему надоел собственный род, осточертела яйцекладка и бесконечное ожидание треска скорлупы. Действительно, детей у них с женой не было. Возможно, он хотел обострить чувственность на иных существах. Амбиций ему было не занимать. Возможно — и многие склоняются именно к такому выводу, — в нем развился синдром Дресслера, так что он начал думать о себе как о настоящем человеке и просто не мог удержаться от искушений млекопитающей плоти. Или просто находил цыпочек привлекательными. Как бы то ни было, Раймонд Макбрайд нарушил первое из основных правил, установленное с тех пор, как Homo habilis впервые приковыляли в наш мир: абсолютный запрет спариваться с человеком.

Но теперь он мертв, убит в своем офисе почти год назад, — так какого же черта применять санкции к бедному парню?

Стук в дверь избавляет меня от дальнейших расспросов о Макбрайде и заседаниях Совета, о которых я теперь не имею ни малейшего представления. Тейтельбаум рявкает: «Что?», и в кабинет заглядывает Салли. Серенький такой, робкий мышонок. Остренький носик, свисающие прядями волосы, болезненно бледная. Если бы я не знал, что она человек — запаха нет, да и не видел я ее ни в одном из тех мест, где собираются динозавры, — мог бы на пару секунд принять ее за Компи.

— Лондон на третьей линии, — пищит она. Салли — отличная девчонка, болтать с ней просто умора, но в присутствии Тейтельбаума она съеживается, словно высохшая губка.

— Сувенирная лавка Гэтвика? — спрашивает Тейтельбаум, и руки у него трясутся в ребяческом предвкушении. Могло бы растрогать, не будь он так отвратителен.

— Они нашли зубочистки «Лондонский Тауэр», которые вы хотели.

Салли мельком улыбается мне, поворачивается и вылетает из кабинета — миссия исполнена. Просто хирургическое вмешательство во владения босса: туда-обратно за шесть секунд! Очень неплохо. Мне бы у нее поучиться.

Тейтельбаум тяжело вздыхает, шероховатые звуки рвущейся бумаги сменяются в его глотке глухим сопением спускаемой шины. Он неуклюже тянется к телефону.

— Я возьму двадцать четыре дюжины, и пусть пришлют немедленно.

Разговор окончен. Представляю, как поражен американской учтивостью британец на том конце провода.

Переходя к делу, Тейтельбаум резко меняет тон. Он заходится в хрипе от натуги, когда его крохотная ручка тянется через весь стол за тонкой папкой.

— Я не прошу тебя отыскать мне бриллиант Хоупа или что-нибудь в этом духе, — говорит он и вручает мне папку. — Всего лишь немного поработать ногами, ничего невозможного. Ерунда, но за нее платят.

Я перелистываю страницы.

— Расследование пожара?

— В среду утром загорелся ночной клуб в Долине. Одно из заведений Берка.

— Берка?

— Донован Берк. Владелец клуба. Ты что, Рубио, журналов не читаешь?

Я качаю головой, не желая объяснять, что нынче меня разорит и покупка журнала.

— Берк — большой воротила по части ночных клубов, — объясняет Тейтельбаум. — В его заведениях каждый день толкутся знаменитости, в основном динозавры, но есть и человечья клиентура. Клуб застрахован по полной программе, так что за причиненные огнем убытки им теперь придется платить около двух миллионов долларов. Страховая компания хочет проверить, не сам ли Берк запалил свой клуб, так как «дела у него шли паршиво».

— Так и есть?

— Что?

— Паршиво.

— Господи, Рубио, откуда мне знать? Ты здесь частный детектив.

— Был кто-нибудь в клубе, когда загорелось?

— Почему бы тебе самому не почитать эту чертову папку? — выходит он из себя. — Да, да, куча народу. Свидетелей масса, вечеринка в полном разгаре. — Он обрушивает новый удар по Ньютоновым шарам — явный сигнал, что в моем присутствии больше не нуждаются. Я поднимаюсь.

— Что со временем? — спрашиваю я, заранее зная ответ.

— На день меньше, чем обычно. — Шаблонный ответ. Считается остроумным.

Я стараюсь, чтобы следующий вопрос прозвучал как бы между прочим. Хотя это вовсе не так.

— Оплата?

— Страховая компания готова отстегнуть пять косых плюс расходы. Три забирает агентство, так что тебе остаются две тысячи баксов.

Я пожимаю плечами. Вполне нормально, особенно если учесть оплату большинства сотрудников «ТруТел», с трудом сводящих концы с концами.

— Но у меня возникли сложности с бассейном на заднем дворе, — продолжает Тейтельбаум, — и мне нужно немного наличных. Давай-ка поделим твои комиссионные пятьдесят на пятьдесят.

Он силится улыбнуться, и этот акулий оскал вызывает во мне едва преодолимое желание захлестнуть у него на шее тонкие проволочки Ньютоновых шаров.

Но какой у меня выбор? Одна косая лучше, чем ничего, а после того как я пролетел с Омсмайером, это, пожалуй, мой единственный шанс заплатить по закладным и отодвинуть банкротство. Ладно, изобразим ущемленное самолюбие. Вытянув шею, насколько позволяет моя человеческая оболочка, я задираю нос, прижимаю к груди бумажную папку и гордо направляюсь к дверям.

— Смотри, не напортачь, Рубио, — бросает мне вслед Тейтельбаум. — И не приноси, как обычно, недоделанного дерьма, если хочешь и дальше получать здесь работу.

Я еще и дюжины шагов не прошел, а ветка базилика уже хрустит на зубах, и остается позади тирания Т-Рекса, и условия его более не кажутся мне столь унизительными. Деньги в банке, возможно, чуточку респектабельности, а потом оглянуться не успеешь, как прочие детективные агентства в очередь встанут, чтобы вручить самую лучшую и дорогую работу «сыску Ватсона и Рубио». Да, я возвращаюсь. Я уже на пути к успеху. Раптор снова на коне.

По дороге к выходу я торжествующе подмигиваю временной секретарше, печатающей что-то в приемной. Она шарахается от изъявлений моей дружбы, будто застигнутая врасплох гремучая змея, и мне кажется, что она вот-вот обнажит ядовитые клыки и скользнет под письменный стол.

3

Шесть листиков базилика энергично творят свою особого сорта магию в горах и долах моего метаболизма, и лишь травяная истома удерживает меня от того, чтобы выбежать из переполненного городского автобуса, по-обезьяньи размахивая руками над головой. Первый раз в жизни мне приходится пользоваться общественным транспортом, и он будет последним, если скудные накладные расходы, выделенные Тейтельбаумом на это дело, позволят снять что-нибудь получше семьдесят четвертого «Пинто». Уж не знаю, что там сдохло в автобусе, но судя по накатывающим на меня с трех последних рядов ароматам, я представляю это себе огромным, уродливым и сожравшим на последнем издыхании чертову уйму карри.

У сидящей рядом со мной женщины голова обвязана лентой из фольги, и хотя я не спрашиваю, зачем ей эта фольга, — у меня принцип никогда не задавать вопросов тем, кто заведомо пользуется конституционным правом на невменяемость, — она все же чувствует необходимость проорать мне, что защитный головной убор отпугивает «наземных насекомых» от ее «влажных местечек». Я энергично киваю и поворачиваюсь к окну в надежде просочиться сквозь него в разумный внешний мир. Но окно закрыто. Наглухо задраено. К защелке прилеплен комок розовой жвачки, и я чуть ли не различаю пляшущих на нем бактерий, что приглашают меня испытать судьбу и отковырнуть затвердевшую дрянь.

Однако базилик пробирает все круче, смягчая окружающую действительность, и я откидываюсь на жесткую виниловую спинку автобусной скамьи в надежде отвлечься от какофонии кашля, чиханья и бесконечных речей, направленных против общества и этих проклятых наземных насекомых. Руки, прежде скрещенные на груди, расслабленно виснут по бокам; я ощущаю, как уголки губ дергаются в чуть заметной ухмылке. Полная расслабуха.

Не знаю, как ему это удавалось, но Эрни был постоянной опорой общественного транспорта. Действительно, каждую неделю, обычно по четвергам, не реже одного раза утром и одного вечером мой партнер-Карнотавр усаживался на скамейку и ждал, когда покажется номер 409, чтобы добраться до нашей конторы на Вест-Сайд, а потом вернуться домой.

«Будь ближе к народу, — не уставал говорить мне Эрни. — Не теряй связи с добрыми людьми». И хотя в этом автобусе нет никаких добрых людей, к которым мне захотелось бы стать поближе, я уверен, что сам Эрни верил в свои слова. Я всегда был в этом уверен.

Эрни.

Последний раз я видел Эрнста Джей Ватсона, частного детектива, утром восьмого января, почти десять месяцев назад. Он направился к двери, и я почел за лучшее не заметить его уход. Мы как раз закончили на редкость несущественный спор — полная чепуха, мелкая размолвка из тех, что случались у нас три-четыре раза в неделю; точно так же ссорятся давно живущие вместе супруги из-за привычки мужа грызть оставшийся на дне стакана лед или пустой непрекращающейся болтовни жены — привычка, не более того.

«Я позвоню тебе, когда вернусь из Нью-Йорка», — бросил он, переступая порог нашего офиса, и я хмыкнул в ответ. Вот так — просто хмыкнул. Последним, что услышал от меня Эрни, было недовольное «гм», и только ежедневная доза травки позволяет отогнать эту свербящую мысль.

Конечно, все его внимание сконцентрировалось на том деле, ничем, как мне казалось, не отличавшемся от других, но оно не было обычным. Это было большое дело. Большой Тиранозавр Рекс. Вернее сказать, большой Карнотавр.

Раймонд Макбрайд — Карнотавр, знаток самок рода человеческого и великий заправила «Макбрайд корпорейшн», финансового конгломерата, специализирующегося на ценных бумагах, облигациях, скупке акций, да практически на любой авантюре, где гребут деньги лопатой, — был убит в сочельник в своем офисе на Уолл-стрит, и событие это взволновало сообщество динозавров куда более обыкновенного.

Команда первоклассных судебных медиков, отправленная на место преступления, провела обследование столь небрежно, что не смогла определить, кем был убит Макбрайд — человеком или своим братом динозавром, так что Национальному Совету — представительному объединению ста восемнадцати региональных Советов — пришлось отправить для предварительного расследования бригаду собранных по всей стране детективов. Убийство динозавра динозавром, независимо от обстоятельств, влечет за собой обязательное рассмотрение Советом, а потому необходимо прежде всего и как можно быстрее выяснить, кто повинен в преступлении и, что еще важнее, на кого возлагать бремя штрафной ответственности. Совет всегда начеку, когда можно урвать по-быстрому.

— Они сулят по десять косых каждой ищейке, что возьмется за это дело, — поведал мне Эрни в пятницу утром, сразу после Нового года. — Совет желает выяснить все как можно скорее — еще бы, такая шишка. Хотят знать, не человек ли его укокошил.

Я, помню, пожал плечами и отмахнулся:

— Его убил динозавр. У млекопитающих кишка тонка замочить такого богатого парня.

Тогда Эрни ухмыльнулся — обычной своей гримасой, от которой лицо его делалось шире на добрых три дюйма, — и возразил:

— А богатых никто и не убивает, Винсент. Тут всякий становится бедным.

Сказав это, Эрни ушел, я хмыкнул, а через три дня он был мертв. «Дорожно-транспортное происшествие» — так они выразились. «Скрывшийся таксомотор» — вот как они объяснили. «Сбил и уехал, ничего особенного» — утверждали они. Я ни единому слову не поверил.

На следующее утро с одним чемоданом, полным тряпок, и другим, полным базилика, я полетел в Нью-Йорк. Мне мало что запомнилось из той поездки. Вот несколько отрывочных образов, прорвавшихся сквозь зияющие провалы базиликовой тьмы:

«Окружной дознаватель, вскрывавший и Макбрайда, и Эрни, вдруг исчезает. В отпуске где-то на Тихом океане. Ассистент — человек, от него никакого толку, и сотрудничать он не желает. Драка. Кровь, кажется. Служба охраны».

«Бар. Кориандр. Женщина — Диплодок, что ли. Номер в мотеле, сырой и грязный».

«Полицейский офицер, один из многих расследовавших предполагаемый наезд, отягощенный бегством и отнявший у Эрни жизнь, отказывается отвечать на мои вопросы. Отказывается пустить меня к себе домой в три часа утра. Его плачущие дети. Драка. Кровь, кажется. Капот патрульной машины».

«Другой бар. Орегано. Другая женщина, несомненный Игуанодон. Номер в мотеле, такой же сырой, такой же грязный».

«В моем распоряжении банковская карта одного из многочисленных счетов Южнокалифорнийского Совета, потому что я тогда еще представитель Велосирапторов и уважаемый член самого бюрократического и лицемерного правления динозавров со времен Оливера Кромвеля и его дружков — Бронтозавров от первого до последнего, — обезумевших в сокровищницах Британской империи. Несанкционированное снятие со счета тысячи долларов. Еще одно, на этот раз десяти тысяч. Взятки в надежде на то, что кто-нибудь — кто угодно — даст мне сведения о Макбрайде, об Эрни, об их жизни и смерти. Новые взятки, чтобы скрыть первые. Бесполезные расспросы, ничего мне не принесшие. Ярость. Драка. Толпы полицейских».

«Судья, допрос и отстранение от дела. Авиабилет до Лос-Анджелеса и вооруженный эскорт, чтобы выпроводить меня с подчиненной трем штатам территории».

Совет каким-то образом прознал о моем творческом отношении к ведению их счета и ощутимых потерях — да и не было у меня настроения скрыть это как следует, — и проголосовал за то, чтобы дать мне пинка под зад. Дабы выправить положение дел, как они выражаются, и с единогласным «за» от всех членов Южнокалифорнийского Совета. За одну неделю я лишился всего: общественного положения, трезвости, безупречного полицейского досье, лучшего друга. На том и закончилось мое расследование, да и вообще вся моя жизнь частного детектива, работающего в пригородах Лос-Анджелеса.

Если меня чему-то и научила первая неделя этого января, то лишь одному: есть долгое, медленное, изматывающее восхождение к среднему классу, а вот вниз летишь так, что дух захватывает.

Автобус ползет себе дальше.

Три часа спустя перед «Эволюция-клубом» я останавливаю чихающую и фыркающую машину, которую взял напрокат в самом захудалом агентстве, и возношу тихую молитву автомобильным богам за то, что последние две мили дорога непрерывно шла под уклон. Эта проржавевшая «тойота-камри» 83 года окончательно заглохла, когда я ехал через Лорел-каньон, и потребовалось часа полтора, чтобы найти того, кто откроет дверь незнакомцу, требующему плоскогубцы, проволоку и кусачки. Оказывается, я не первый, кто решил слегка усовершенствовать несчастный автомобиль, — взглянув на мотор, я погрузился в другую реальность, где механиками позволено быть лишь детям и душевнобольным. Изношенная подарочная тесьма связывала пучки проводов, на одном из цилиндров сохранилась наклейка супа «Кембл», и я голову даю на отсечение, что из канцелярских скрепок не смастеришь хорошего кронштейна для свечи зажигания. Я просто представить себе не могу, что любое из этих ухищрений продержится хотя бы до вечера. Если повезет, я смогу выдавить из Тейтельбаума еще немного денег и возьму машину получше, ибо, насколько я способен предвидеть ближайшее будущее, этот маленький японский импорт сегодня же надорвется под тяжестью наспех залатанного мотора и самопальных бензиновых шлангов, совершит харакири и благополучно покинет сей мир в пользу менее кустарного агрегата.

И я решаю не повторять эксперимента с автобусом.

«Эволюция-клуб» — заведение явно для динозавров, тут двух мнений быть не может. Нам по душе такое дерьмо, шуточки для внутреннего пользования: от них мы чувствуем себя ой куда как круче двуногих млекопитающих, с которыми приходится делить господство над миром. Сам я чаще всего бываю в клубе «Полезные ископаемые» в Санта-Монике, но случалось мне засиживаться до утра и в «Динораме», и в «Метеоре», и в сердце города — «Тар-Пит-клубе», да всех не перечесть. По последним данным Совета, динозавры составляют около десяти процентов населения Америки, но я подозреваю, что нам принадлежит несоизмеримо большее количество ночных клубов этой страны. Оно и понятно: если приходится большую часть дня проводить в человечьем обличье, то как же обойтись без места, где вечером можно расслабиться в обществе тебе подобных.

Моя арендованная колымага идеально подходит к нынешнему состоянию «Эволюция-клуба»: разваливающийся кузов прекрасно гармонирует с обугленными стенами сгоревшего здания.

— Может, тебя здесь и оставить, дружище? — игриво шлепаю я по багажнику. Ржавчина хрустит под рукой, и на металле остается рваная рана. Я направляюсь в клуб.

Судя по тому, что еще в среду утром служило основной танцплощадкой, а теперь представляет собой нагромождение обгоревшего пластика, «Эволюция-клуб» был заведением вполне достойным. На три уровня, каждый со своим баром, ведут с обеих сторон широкие мраморные лестницы в стиле «Унесенных ветром». Зеркальные шары в тусклом дневном свете, пробивающемся сквозь потрескавшиеся окна, сверкают, будто далекие угасающие звезды, и я могу оценить затейливую систему иллюминации, которая, если заменить разбитые лампочки, поправить линзы и очистить от вездесущего пепла пульт компьютера, посоперничала бы с лучшими образцами Бродвея и Пикадилли. Стены покрывают беспорядочные граффити, фантастические росписи воспевают роскошь и торжество неподвластного векам истинного гедонизма.

Лежащая в руинах массивная охладительная установка соединяется с останками гербокамеры — я чуть ли не ощущаю запах свежесрезанного базилика и майорана, но могу только догадываться обо всех прелестях вхождения в эту прохладную душистую комнату и выбора подходящего вещества, а то и всех сразу. Выглядит, как притоны, так привлекавшие меня в юности, и все мои внутренности преисполнены благодарностью за то, что я и не подозревал о существовании этого клуба.

Поднимаясь на второй уровень, я чувствую покалывание в спрятанном хвосте. Я встряхиваю задом, но оно не прекращается, такое легкое и острое, как будто на моем хвосте устроила себе шведский стол мелкая зубастая рыбешка. Это зажим «Г-3», будь он неладен, как-то сбился налево, и металлическая пряжка впивается в бок, а исправить положение можно не иначе, как полностью перестегнув всю серию «Г». Это недолго и достаточно просто, но придется на несколько драгоценных минут целиком выпростать хвост. И если в этот момент войдет кто-нибудь из млекопитающих…

Но кому придет в голову забрести в сгоревший ночной клуб в полдень рабочего дня? На всякий случай я, согнувшись пополам, карабкаюсь вверх по лестнице — зажим всю дорогу тычет, щемит, колет меня — и ныряю в относительную безопасность ближайшей тени.

Там подогнуть, тут повернуть и хлоп! — зажимы «Г-1» и «Г-2» отстегнуты, пряжки отскакивают. Мой хвост избавляется от оков, и я вздыхаю с облегчением, когда наконец-то высвобождается и звякает об пол злополучный «Г-3». В ляжке пульсирует тупая боль, и там, где зажим терзал мою плоть, назревает синяк. Теперь снова застегнуться, прежде чем…

— Есть кто-нибудь здесь? — доносится от входа.

Я замираю. Из всех моих пор выступает пот и солеными ручьями стекает по телу. Я проклинаю эволюционный процесс, одаривший нас потовыми железами после стольких тысячелетий блаженной сухости.

— Частное владение, приятель. Да еще и место происшествия под полицейским надзором.

Я не в состоянии поверить, что все это творится на самом деле. Мои руки, толстые и грубые под человеческой оболочкой, неуклюже возятся с пряжками, пытаясь водворить их на место.

— Эй ты! Да-да, ты! — новый возглас прорывается сквозь захлестнувший мозги рев сигнализации.

Я подпрыгиваю с мастерством и проворством, достойными олимпийского атлета или подающего бейсболиста высшей лиги, и в мгновение ока прячу хвост между ног, обвивая им туловище. Зажим «Г-3» встает на место сразу вслед за «Г-2». Неистово вожусь со своим облачением: с такой скоростью я еще не одевался. Застежки застегиваются, защелки защелкиваются, пуговицы, кнопки, петли, молнии — еще быстрей…

— Здесь не положено, — доносится с середины лестницы. — Посторонним вход воспрещен. Катись отсюда, парень.

Мой зажим «Г-1» заело напрочь. Да, знаю, старая модель, но они считаются вполне надежными, черт бы их всех побрал! Из расстегнутой молнии вылезает конец моего хвоста. И даже если тот тип, что взбирается по лестнице, не поймет, что перед ним кусок динозавра, видок получается крайне непристойный. Я уже провел два дня за решеткой в Цинциннати по обвинению в нарушении норм общественной нравственности — лучше не спрашивайте! — и, благодарю покорно, не имею ни малейшего желания повторять пройденное. Я сую, пихаю, проталкиваю, подбираю…

— Эй ты… да, ты, в углу.

Я поворачиваюсь, медленно, неохотно, готовый соврать, готовый заговорить, неловко похихикивая: простите, какой конфуз, рубашку не заправил. Хвост? Господи, нет же! Это просто смех какой-то! Хвост у столь неоспоримого человека, как я?! Какой абсурд!

И тут зажим поддается. Со звуком сотни когтей, скребущих сотню классных досок, хвост вырывается из оков и рвет пополам мои «Докеры». Хлопчато-полиэфирные лоскутья штанов развеваются на сквозняке.

Медленно, чуть ли не сладострастно прокручиваю перед мысленным взором оставшиеся годы моей жизни. Начиная с этого пришельца, вопящего словно чучело из «Пещеры ужасов», скатывающегося с лестницы, выбегающего на улицу, требующего срочного приема у своего психиатра, выплескивающего всю эту муть о получеловеке-полузвере, который фактически напал на него, ей-богу, прямо в дымящихся развалинах ночного клуба. Его помещают в лечебницу (мой совет: не ешь там ничего, кроме десерта), но это неважно. Слова о моей неосторожности вылетели — не поймаешь, и я заканчиваю свой век в одиночестве, без гроша в кармане, торгую на углу всяким мусором, официально отлученный Советом, изгнанный из общества динозавров за разглашение самой тайной из всех тайн: нашего существования.

— Господи, Рубио! — снова доносится голос. — С таким хвостом все бабы твои.

Взор мой из мира болезненно-преувеличенных фантазий возвращается на второй этаж «Эволюция-клуба» и останавливается на ухмыляющемся сержанте Дане Паттерсоне, старейшем детективе лос-анджелесского полицейского департамента и самом ярком представителе Бронтозавров, с каким мне доводилось встречаться.

Мы обнимаемся, и сердце мое, до того бешено колотившееся в ритме рэгги, постепенно замедляет ход.

— Что, напугал тебя? — на толстых губах Дана играет озорная улыбка. Его запах, смесь чистейшего оливкового масла и смазки коленвала, сегодня еле ощутим, отчего, по всей вероятности, я не учуял его сразу.

— Меня напугал? О чем ты, парень, я же Раптор.

— Ну, так я снова спрошу: я ж тебя до смерти напугал?

Мы вместе беремся за мой упрямый хвост, то так, то эдак пытаясь запихнуть несносного мальчишку. Упругие мускулы Дана, явно проступающие сквозь личину средних лет афроамериканца, вздуваются от напряжения, когда мы в конце концов ухитряемся засунуть этого неслуха на место, затянуть все зажимы «Г» и застегнуть пряжки, не причинив при этом новых повреждений одежде. В машине есть запасная пара штанов, и если те, что пока на мне, не решат окончательно разорваться, я подожду еще несколько минут вполне прилично облаченный. Дан Паттерсон никогда не производил на меня впечатления пуриста от моды, и его вроде бы нисколько не беспокоит мое нынешнее полуодетое состояние.

— Рад видеть тебя, дружище, — говорит Дан. — Давненько мы…

— Все собирался тебе позвонить… — виновато улыбаюсь я.

Затянутой в человечью плоть рукой Дан сжимает мое плечо:

— Я понимаю, старина, поверь мне. Как, держишься? Работа есть?

— У меня все в порядке, — вру я. — Просто великолепно. — Если начну рассказывать Дану о финансовых проблемах, он предложит мне деньги, фактически навяжет, насколько я его знаю, — а мне не по душе принимать милостыню, даже от самого близкого из Бронтозавров.

— Слушай, ты получил часы, что я послал тебе, те, что…

— Да, да, конечно. Спасибо. — Некоторое время тому назад Дан случайно наткнулся на часы, которые Эрни забыл у него невзначай где-то за месяц до убийства. После моего бесславного возвращения из Нью-Йорка Дан отправил часы с посыльным на мой адрес, что я расценил как скрытую поддержку. И это оказалось самым весомым из полученных мной соболезнований.

— Ты представляешь здесь интересы страховой компании? — интересуется он.

Я киваю:

— Меня послал Тейтельбаум.

— Без дураков? Ты снова вкалываешь на «ТруТел»?

— По крайней мере, в этом деле. Кто знает, может, и дальше без работы не останусь.

— Как в старое доброе время, так, что ли? Мистер Тейтельбаум… Да, Т-Рекс, о котором хочется забыть. — Дану выпали скверные полтора года контракта с «ТруТел» — так мы и познакомились, — прежде чем он распрощался с независимостью и поступил на службу в лос-анджелесский полицейский департамент. В агентстве ходят легенды о его стычках с Тейтельбаумом.

Мы немного болтаем о старых добрых временах — дело Страма, процесс Куна, провал шлюхи с Голливуд-бульвара — лучше не спрашивайте, — еще чуть-чуть о планах на будущее. Он не прочь провести отпуск в «Экспрессии», нудистской колонии динозавров в Монтане — там сотни наших прохаживаются в своем натуральном обличье, грея шкуру на теплом солнышке, — и хотя подобного рода мечты — кратчайший путь к безделью, я не хочу объяснять ему, что не могу себе позволить нескольких дней безделья, и не только из-за цены хорошего крема для загара.

— Отличная идея, — говорю я. — Позвони, когда определишься со временем.

В конце концов, когда разговор двух старых друзей входит в привычный ритм, я возвращаюсь к делу:

— Что привело тебя сюда? Разве этот случай не выходит за пределы твоей компетенции? — Дан обычно работает в центре; долина Сан-Фернандо очень далека от протоптанных им троп.

— Они обратились за помощью в наш отдел поджогов, — объясняет Дан. — Мы постоянно помогаем друг другу. Я всего лишь охраняю место происшествия, и, видать, не слишком прилежно.

— И что скажешь мне о пожаре?

— Самому лень искать, господин частный сыщик?

— Думаю, если спихнуть всю работу на тебя, самому можно отправиться домой и поспать наконец. Неделя была долгой.

Дан вытаскивает потертый желтый блокнот и бормочет себе под нос, листая страницы:

— Поглядим… в среду утром, около трех, в восемнадцатую пожарную часть поступил сигнал о том, что горит «Эволюция-клуб» на бульваре Вентура. Звонивший себя не назвал, только сообщил, что весь дом охвачен пламенем.

— Откуда был звонок?

— Из телефонной будки напротив. Были отправлены три машины вместе с целым караваном спецтранспорта: кареты «скорой помощи», фельдшеры и тому подобное.

— Это обычная процедура? В смысле, целый караван? — Я достаю ручку и блокнот и записываю детали — важные, неважные, — все, что успеваю ухватить. Никогда не знаешь, что пригодится.

— Ясное дело, когда горит ночной клуб. Как правило, больше вреда наносят не огонь и не дым, а охваченные паникой клиенты. Они превращаются в стадо обезумевших Компи, и плевать им, кого они топчут. — Он лижет палец и снова листает блокнот. — Клиенты рвутся на улицу, лезут отовсюду…

— Пятьдесят, сто, сколько? — Другими словами, сколько свидетелей, будь они неладны, мне предстоит опросить?

Дан смеется и качает головой:

— Видно, ты давно не посещал вечеринок в Долине?

— Стараюсь не выбираться за пределы Западной стороны. У меня здоровье и так ни к черту, чтобы еще окончательно погубить его здешним смогом.

— В хороший вечер в такие места набивается сотни четыре. К счастью для тебя — и для них, я полагаю, — утро среды не самое время для столпотворения. По приблизительным оценкам, можно говорить о ста восьмидесяти — двухстах гостях.

— Имена и номера телефонов?

— Около двадцати.

— Для меня вполне достаточно.

— Двое погибших — задохнулись в дыму, как мы полагаем, — продолжил Дан. — Еще один, с ожогами, в критическом состоянии — кстати, тот тип, которому и принадлежал клуб.

— Динозавр, так?

Дан поднимает бровь:

— Кому же может принадлежать клуб с названием «Эволюция»? Ну, продолжай…

— Похоже, к черту летит теория страховой компании о самоподжоге. В смысле, реши я спалить собственное заведение, отправился бы куда-нибудь перекусить не меньше чем за час до пожара.

— И любой бы так поступил, верно? А мои люди утверждают, что им вчетвером пришлось ломать дверь, чтобы вытащить парня из его конторы. Он уже был полумертвый, поджаренный, как индейка, а все сопротивлялся… Говорят, никогда такого не видели.

— Будто охранял что-то?

— Кто знает? Мы не нашли ничего, кроме действительно красивого кресла.

— Дай угадаю — он ведь Компи, верно?

— Не-а, он как раз твоего вида. Рапторы, известное дело, не слишком догадливы.

— По крайней мере, мозг у меня побольше шарика для пинг-понга.

Дан кидает мне шелестящий страницами блокнот:

— Сам убедись, — тычет он пальцем в каракули. — Вот, слово в слово, показания присутствовавшего офицера. Все свидетели утверждают, что сначала раздался грохот, потом повалил дым. Гости кинулись наружу, сметая все на своем пути, а уж затем сзади вырвалось пламя, как раз к приезду пожарных.

— Вырвалось, говоришь? Бомба?

Дан качает головой:

— Мы здесь все прочесали — никаких следов взрыва. Но ты на правильном пути… Пойдем-ка со мной. — Дан спускается по лестнице, и я покорно семеню следом. Тупая боль в хвосте постепенно утихает, за что я ей очень признателен.

Мы держим путь мимо обгоревших столов и почерневших табуретов у стойки; все покрыто легким серым пеплом. Я замечаю, что спинки стульев вырезаны в форме силуэтов человекообразных на разных этапах их эволюции, причем все они изрядно шаржированы и ни один симпатии не вызывает. Совершенно идиотская физиономия афарского австралопитека превосходно уравновешивается самодовольной миной гомо эретикуса; гомо хабилис радостно застыл над кучкой собственных фекалий, в то время как, по-видимому, сильно эволюционировавший гомо сапиенс запечатлен в виде оплывшей массы, намертво прилепленной к огромному телевизору. Кто-то изрядно повеселился, проектируя это заведение.

— Смотри вон туда, — говорит Дан. — Там, у стены.

Прищурившись, я вглядываюсь в полумрак. Сейчас мы стоим довольно далеко от входа. И единственным источником света служит потолочное окно в виде зазубренной молнии. Однако мне удается разглядеть на стенах полосы, будто уродливые следы торможения, а я вел достаточно дел о поджогах, чтобы разобраться, что к чему.

— Взрыв, — говорю я, и Дан кивает. Длинные темные выжженные следы будто солнечными лучами расходятся от распахнутой двери, ведущей туда, где должен был вспыхнуть пожар.

— Там контора? — спрашиваю я.

— Кладовая. А еще электрощит с пробками. — Шершавые руки Дана бегут по стене, и потрескавшийся, пузырящийся узор осыпается на землю. — Там куча коробок, но большая часть изрядно обгорела. Пока мы с тобой болтаем, в них копаются ребята из управления.

До меня доносится чуть уловимый запах, знакомый запах прогорклого мяса, однако я в деле не новичок, так что знаю, что к чему.

— Бензин, — бормочу я. — Чувствуешь?

— Конечно. Наши химики отыскали кое-какие следы, но ничего неожиданного. У них тут этажом выше генератор на случай, если электричество отключат, а здесь они хранили топливо.

Я едва успевал записывать, и теперь просматриваю свои заметки. Четкие буквы, аккуратные петельки, узкие и высокие.

— Вы, парни, похоже, уже представляете, что здесь произошло.

— А ты как думал? Полиция Лос-Анджелеса никогда не спит.

— Ясно теперь, почему на вас столько бабок уходит. Ладно, попробую угадать. — Я откашливаюсь и собираюсь с мыслями, готовый ошеломить или хотя бы слегка удивить Дана: — Искры в кладовой, тлеющий огонь. Может быть, предохранитель взорвался — отсюда шум, который слышали очевидцы. Загорелось несколько ящиков с глянцевыми журналами или той порнухой из Тайваня.

— Откуда? Не темни, Рубио, давай, выкладывай, если есть что.

— Не перебивай. Итак, дошло дело до журналов, горят они себе, шелестя и потрескивая, а через полчаса из закрытой конторы начинает валить дым. Динозавры и люди пляшут себе вовсю, как вдруг кто-то замечает дым. Шум-гам-тарарам, топот, топот, топот, все рвутся наружу, кто-то звонит пожарникам. Пока еще только дым, но уже очень много. Приезжают пожарные, огни мигают, сирены ревут, туча народу, и как раз в тот момент, когда вся публика покидает заведение, вдруг как бабахнет — огонь доходит до запасных канистр с горючим, и тут же все вокруг охватывает пламя. Несчастный случай, конец фильма, все расходятся по домам вешать лапшу на уши супругам, кроме двух покойников и хозяина, попавшего в больницу.

Дан рукоплещет, и я низко кланяюсь, чувствуя, как давит ремень.

— Все почти как у нас, — признает Дан. — Заодно уж мы проверили финансовую документацию Донована Берка…

— Хозяина, так?

— Да, эдакий плейбой и большая шишка, на запад прибыл пару лет назад и очень быстро раскрутился — сейчас он на интенсивной терапии в окружной больнице. Мы его тут же проверили, потому что знаем, что и вы тут как тут, вынюхиваете, не сам ли он подпалил свое заведение, ан нет, все чисто. Здесь был самый популярный кабак в Долине — несчастный сукин сын каждую ночь греб деньги лопатой. Нанял специальную девицу выручку считать.

Мне знакома великая магическая сила, чуть ли не сексуальная привлекательность каждого нового дела, за которое берется частный детектив, рыщущий по самым грязным улицам, роющийся в самом грязном белье, чтобы в конце концов отыскать нужного человека, — черт, да я сам подцепил на эту удочку не одну красотку. И в определенном смысле я действительно ловлю кайф от такой работы. Чувствую себя в форме. Но когда попадается нудное дело, вроде этого, я предпочитаю вытянуть все данные у доброго приятеля из местных правоохранительных органов. Я к тому, что все равно они этим занимаются, — так что ж не поделиться накопленным?

К сожалению, подчас они упускают детали.

— Ну как, дело закончено? — спрашивает Дан, направляясь к выходу, то есть к моей машине и запасной паре «Докеров». — Так что возвращайся к Тейтельбауму, вручи ему информацию и не забудь объяснить, куда он может ее засунуть.

— Увы, я дорожу этой работой, — вынужден напомнить я. — А также собственной жизнью. Оскорблять Т-Рекса не лучший способ сохранить и то и другое. Я собираюсь дернуть еще пару ниточек.

— Слушай, я предоставил тебе все свидетельские показания. Что еще проверять?

Мне бы шляпу напялить, запахнуться в пальто-тренч, и чтобы на губах висела сигарета. Без этой бутафории частный сыщик будто голенький.

— Ты говорил об анонимном звонке в пожарную команду. Кто-то сообщил, что весь «Эволюция-клуб» охвачен пламенем, так? Прозвучали именно эти слова: «охвачен пламенем»?

— Насколько мне известно, да.

Затянутым в кожу пальцем я стучу Дана по карману рубашки, где у него блокнот.

— Но в действительности никто из твоих свидетелей не видел огня до приезда пожарных машин. — Я замолкаю, ожидая… ожидая… пока до него не дойдет.

— Неувязка со временем получается, так, что ли? — наконец соображает Дан.

— Вот именно. — И я растягиваю губы сияющим полумесяцем — широчайшая из имеющихся в моем распоряжении улыбок. — А тебе предстоит исписать еще пачку бумаги.

Дан угрюмо кивает — протоколы и вообще всяческая писанина никогда не были сильной стороной Бронтозавра. Но он полицейский, и в глубине души я уверен, что утром он скрючится над своей пишущей машинкой и углубится в детали, словно монах, толкующий драгоценную рукопись.

— Ты ведь не собираешься возвращаться на пепелище? — спрашивает он. — Я думаю поджарить несколько бифштексов; может, плюнем на все да приправим их орегано?

Я качаю головой и делаю шаг в сторону выхода из клуба. Обед — это прекрасно, бифштексы — еще лучше, а бифштексы с орегано — и вовсе выше крыши, но я должен работать. Во-первых. А во-вторых, мне необходима пара доз базилика, срочно. — Было бы здорово, но давай как-нибудь в другой раз.

— Жаркое свидание, а? — Дан похотливо изгибает бровь.

Я думаю об обгоревшем Велосирапторе в больнице, о его непонятной борьбе за то, чтобы остаться в задымленной, лопающейся от жара комнате, где он наверняка бы погиб. Кресло тут ни при чем — даже Тейтельбаум оторвал бы задницу и выбрался из офиса, подталкивай его в спину пять тысяч градусов. Однако ясно, что у Донована Берка были свои причины оставаться в комнате — чертовски основательные, — и есть лишь один динозавр, способный объяснить мне эти причины.

— Жарчайшее, — киваю я Дану и выбираюсь из клуба.

4

Больницы любому не по нутру, кто ж с этим спорит. Меньше всего больные и умирающие желают оказаться среди умирающих и больных. Но для динозавров все еще хуже. Гораздо хуже.

Даже спустя все эти миллионы лет — все эти десятки миллионов лет — тягостно медленного эволюционного процесса, мы, дины, по-прежнему воспринимаем важнейшую информацию шнобелем. При том что зрение у нас отличное и слышим мы, как муха пролетит, нет для нас ничего страшней, чем лишиться обоняния. Можно ли представить себе зрелище более жалкое, нежели дин, подхвативший насморк? Мы хнычем, мы во всю свою заложенную глотку жалуемся, что все на свете не так, что сам свет поблек и лишился всякого смысла. Присущее нашему роду мужество сменяется у простуженного младенческой дрожью только что вылупившегося из яйца, и кто уж начал шмыгать носом, в конце концов становится совершенно невыносимым.

В больнице нет запахов. Нормальных, во всяком случае, в этом-то и беда. Бочки за бочками дезинфицирующих средств, что выплескиваются ежедневно на пол и стены, не оставляют надежды на выживание ни единой молекуле нормального запаха. Разумеется, все это во имя доброго здоровья, и я вполне способен понять, что уничтожение бактерий и прочих микроскопических злодеев может оказаться полезным в борьбе с инфекцией, но до чего же непросто любому дину сохранять благоразумие в подобной обстановке.

Вот и я теряю его, лишь переступив больничный порог.

— Я пришел навестить Донована Берка, — сообщаю тонкогубой сестре, согнувшейся над чашкой кофе и целиком погруженной в кроссворд.

— Говорите громче. — Жвачка ритмично чмокает между ее короткими тупыми зубами.

Я машинально склоняюсь к ее мелющим челюстям, и ноздри мои расширяются, жадно поглощая аромат «Джуси Фрут», «Риглиз», «Стиморола», — неважно, что она там жует, лишь бы перебить этот всепроникающий запах ничего.

— Донован Берк, — повторяю я, отступая, прежде чем она заметит мой интерес к ее рту. — Донован через «Д».

Сестра — Джин Фитцсиммонс, если только она не поменялась с кем-нибудь именной биркой, — вздыхает так, как будто я прошу ее о чем-то заведомо несовместимом с ее высоким положением, облизать, к примеру, стальной носок сапога. Она выпускает из рук газету и тонкими птичьими пальцами стучит по клавишам. Экран компьютера пестрит именами пациентов, всяческими их недугами и ценами, поверить в которые просто невозможно. Сто шестьдесят восемь долларов за один укол антибиотика? Да на улице за такие деньги можно наполнить шприц чем-нибудь посерьезнее. Сестра Фитцсиммонс пресекает мою любознательность, демонстративно разворачивая монитор от нескромного взгляда Винсента.

— Он на пятом этаже, в отделении «Е». — Глаза ее оценивающе скользят по моему телу. — Вы родственник?

— Частный детектив, — отзываюсь я, выхватывая удостоверение. Неплохой видок в моем человеческом обличье, из тех времен, когда бренчало в кармане и я следил за своей наружностью — сшитый на заказ костюм, широкий галстук, глаза блестят, дружеская улыбка, не выставляющая, впрочем, напоказ ни одного из моих острых зубов. — Меня зовут Винсент Рубио.

— Я должна…

— Доложить обо мне. Знаю. — Обычная процедура. Отделение «Е» находится в особом крыле, опекаемом администрацией и врачами-динами, и все там устроено так, чтобы наши чувствовали себя в безопасности, находясь вроде бы в самой обычной больнице. По всей стране существуют, разумеется, и специальные клиники для динов, однако и в большинстве крупных больниц есть отделения на случай, если одного из нас доставит «скорая помощь», как мистера Берка в среду утром.

Официально отделение «Е» зарезервировано для пациентов с «особыми запросами», варьирующимися, смотря по обстоятельствам, от религиозных предпочтений до круглосуточного ухода или стандартных VIP-услуг. Столь широкое толкование позволяет администраторам из динов без труда отнести всех нелюдей к разряду пациентов с «особыми запросами» и определять их и только их в нужную палату. Обо всех посетителях — включая врачей — должно быть доложено сестрам (все без исключения — дины в человечьем обличье), якобы ради безопасности и невмешательства в личную жизнь, а на самом деле для защиты от нежелательных разоблачений. Очевидно, что риска тут не избежать, и время от времени слышишь, как некоторые дины поднимают шум по этому поводу, но критиканы ничего лучшего не предлагают. Так уж сложилось, что динозавров в здравоохранении немало; все родители-динозавры сызмала внушают детям уважение к медицине хотя бы по той причине, что наши предки столько миллионов лет умирали от самых ерундовых инфекций. И столько динов становятся врачами, что нетрудно заполнить отделения — а иногда и целые больницы — персоналом преимущественно из динозавров.

— Теперь можете подняться, — разрешает сестра, и хотя я рад поскорее убраться из-под этого злобного взгляда, выдохшаяся жвачка была сравнима с ароматом амброзии.

Поднимаясь на лифте на пятый этаж, я могу только гадать о возникшей там, наверху, суматохе. Сестры распихивают пациентов по укромным местам, двери закрываются и запираются. Все как в окружной тюряге, только без преступников и с куда более симпатичной охраной. Будучи неизвестной персоной, я представляю возможную угрозу, так что все признаки существования динозавров должны быть тщательно скрыты. Камеры тут бесполезны: в наши дни маскировка столь реалистична, что есть лишь один надежный способ отличить человека от динозавра — по запаху.

Динозавры испускают феромоны словно неуправляемая нефтяная скважина, круглые сутки фонтанирующая газами. Основной запах динов вполне приятен: осенний аромат соснового бора в утренней свежести с легкой кислинкой болотного тумана. Конечно, у каждого из нас с общим запахом динозавров сплетается и свой собственный — опознавательный запах, подобный человеческим отпечаткам пальцев. Свой я бы уподобил хорошей кубинской сигаре, наполовину изжеванной, наполовину выкуренной. Эрни источал аромат пачки копирки только что из типографии; мне до сих пор нет-нет да почудится этот запах.

Но из-за слоев грима, резины и полистирола, под которыми мой род ежедневно и ежечасно вынужден скрывать естественную привлекательность, теперь нередко лишь подойдя вплотную — на три-четыре фута — дин полностью уверен, с каким представителем животного мира он имеет дело. А потому суматоха в отделении «Е» продолжится до тех пор, пока сестры досконально не проверят меня на запах и прочее.

Двери лифта раздвигаются. Я был прав — палаты заперты, царит тишина, и все отделение пустынно, как последний концерт «Бэй Сити Роллерс», на который меня занесло. Между прочим, отличное представление. Единственная сестра затаилась в ожидании на своем посту и делает вид, будто увлечена романом в мягкой обложке. Она прикинулась пышнотелой блондинкой, и хотя меня вовсе не прельщают формы человечьих самок с тонкими талиями и тому подобным, я и сквозь облачение вижу, что эта представительница динов потрясающе хороша.

Дабы избежать дальнейших проволочек, я подкатываю к стойке, делаю пируэт и тяну вниз собственные уши, позволяя сестре вдохнуть мой мужественный-премужественный запах. Как-то раз, будучи на рогах, я испробовал этот дискотечный финт на человеческой женщине и тут же получил пощечину, хотя до сих пор так и не понял, какое именно измоих телодвижений показалось ей непристойным.

— Он чист! — возвещает сестра, и двери палат распахиваются одна за другой, словно доминошные кости. Пациенты высыпают в коридор, все как один жалуясь на непрерывные проверки системы безопасности. Под тонкими больничными халатами я различаю, как шевелятся хвосты, сверкают шипы, скребут когти, и на мгновение становлюсь в мечтах пациентом отделения «Е» и несколько дней живу на свободе.

От сестры не ускользает мой мечтательный взгляд.

— Сюда пускают только больных, — сообщает она.

— Я чуть ли не желаю им оказаться.

— Могу сломать вам руку, — шутит она, но я вежливо отклоняю предложение. Было бы воистину чудесно вырваться из этих корсетов, этих зажимов и оттянуться несколько дней в блаженном ощущении себя как себя, Велосираптора, однако не следует переходить границу, и для меня эта граница — физическая боль.

— Я вижу это постоянно, — продолжает сестра, будто читая мои мысли. — Мы готовы на многое, только бы стать самими собой.

— А на что готовы лично вы? — перехожу я на режим заигрывания. Знаю, знаю, я должен думать о работе, но Берк никуда не денется, подождет минуту-другую, пока я тут перья распускаю.

Сестра пожимает плечами и склоняется к стойке.

— Что бы я сделала? Не знаю, — говорит она, задумчиво подняв брови. — Ломать руку, должно быть, очень больно.

— Вот и я того же мнения.

Размышляя, она стряхивает на плечо фальшивую прядь.

— Я бы могла простудиться.

— Слишком просто, — возражаю я. — С простудой в больницу не положат.

— С по-настоящему тяжелой простудой?

— Ну, думаю, у вас получится.

— О боже мой, только не заболеть! — взвизгивает она с притворным ужасом.

— Может, немножко стоит?

— Но только чтоб вылечиться.

Я киваю и наклоняюсь поближе:

— Еще как вылечиться. — Нас разделяет не более дюйма.

Сестра обольстительно покашливает, склоняется еще и говорит:

— Вроде бы там, снаружи, свирепствуют весьма привлекательные недуги любовного свойства.

Получив номер ее домашнего телефона, я следую по направлению к палате Берка, четвертой слева по коридору. Всевозможные пациенты, не устрашенные моим появлением, безмолвно шаркают мимо, когда я иду через холл. Тут и перевязанные раны, и лапы, соединенные с капельницами, и закрепленные на вытяжке хвосты, причем все эти дины, ясное дело, куда более озабочены состоянием своего здоровья, нежели появлением очередного посетителя в и без того переполненном отделении.

На дверях палаты висит грифельная доска с именами мистера Берка, а также его соседа, некоего Фелипе Суареса, и я, не забыв натянуть широкую улыбку, заглядываю внутрь. В этом мире существует два вида свидетелей: те, кто откликается на улыбку, и те, кто откликается на угрозы. Надеюсь, что Берк относится к первому типу, ибо я с большой неохотой даю волю рукам, не пуская их в ход без крайней на то необходимости, да и не колотил я никого последние девять месяцев; хорошо бы и дальше так. Не говоря уж о том, какое оскорбление я нанесу гуманным больничным правилам, наводя страх на госпитализированного Велосираптора.

Впрочем, пока об этом беспокоиться нечего: кровати окружены свисающими занавесками, так что взгляд мой натыкается лишь на пару тонких белых полотнищ, лениво колышущихся от потолочного вентилятора, словно флаги сдавшейся крепости. Открытый стенной шкаф демонстрирует два одеяния на вешалках — пару незаполненных человечьих тел, склонившихся к дезинфицированному полу.

— Мистер Берк? — пробую я позвать.

Нет ответа.

— Мистер Берк?

— Он спит, — доносится слева голос столь флегматичный, что, похоже, владелец его совершенно одурманен лекарствами.

На цыпочках я захожу в палату и крадусь к занавешенной больничной кровати. Маленький силуэт за занавеской — мистер Суарес, я полагаю, — хрипит, словно старый «Шеви В-8», пытаясь повернуться.

— Не знаете, когда он проснется? — спрашиваю я. С половины Берка не слышно ни звука. Ни вздоха, ни храпа.

— Кто проснется?

— Мистер Берк. Когда он обычно просыпается?

— Шоколад есть?

Разумеется, у меня нет шоколада.

— Конечно, есть.

Тень за занавеской кашляет и приподнимается в постели:

— Давайте сюда. Вы отдергиваете занавеску, даете мне шоколад, мы беседуем.

Я не могу вспомнить ни одного динозавра, которому бы нравился шоколад. Наши вкусовые луковицы не способны ощутить богатую структуру столь беспорядочно организованного лакомства, и хотя со временем мы научились глотать всевозможные жирные субстанции, плоды рожкового дерева и его ближайших родственников никогда не занимали высокого места в списке наших естественных предпочтений. С другой стороны, иные дины готовы жрать все подряд. Подозревая, что откроется передо мной (господи, надеюсь, я ошибаюсь), я нерешительно отдергиваю занавеску…

Суарес оказывается Компи. Я так и знал. И теперь мне предстоит общение с этой тварью. Это может затянуться на добрые шесть или семь часов.

— Ну? — вопрошает он, медленно разводя иссохшими слабенькими лапками. — Где шоколад?

Суарес безобразнее большинства виденных мною Компи, но это, возможно, результат болезни, которую он умудрился подхватить. Шкура его беспорядочно испещрена зелеными и желтыми пятнами, и я не могу решить, лучше ли это обычного навозного окраса его вида. Гибкий клюв усеян язвами, маленькими гнойными отметинами, вызывающими в памяти старую изъеденную молью одежду, что чахнет в моем чулане. А голос его — этот голос! — точно как у водителя, оттащившего мою машину, только с легкой примесью веселящего газа.

— Ну, где шоколад? — скрежещет он, и я сдерживаю порыв удавить обладателя этих голосовых связок его же подушкой. Это было бы слишком просто.

— Шоколад потом, — сообщаю я, отодвигаясь от кровати. — Сначала расскажите мне о Берке.

— Сначала шоколад.

— Сначала говорить.

Компи капризничает. Я стою на своем. Он снова капризничает. Я настаиваю. Он колотит слабенькими кулачками по поручням кровати, а я широко зеваю, демонстрируя превосходную гигиену полости рта.

— Ладно, — сдается Компи. — Что вы хотите знать?

— Когда просыпается Берк?

— Он не просыпается.

— Я понимаю, что сейчас он не просыпается. Я имею в виду, как долго он обычно спит?

— Он всегда спит.

Хватит с меня. Я лезу в карман и делаю вид, будто ухватил нечто размером со «Сникерс». Показывая Суаресу руку (пустую), я пожимаю плечами:

— Похоже, ты не получишь свой шоколад.

Господи, иногда приходится вести себя с этими тупицами, будто с малыми детьми.

— Нет-нет-нет-нет! — пронзительно верещит он все громче, доходя до таких высот, что и не снились величайшему из кастратов-контратеноров. Должно быть, по всей округе стаканы полопались.

Как только мои барабанные перепонки наглухо затворяют ставни, я наклоняюсь к кровати Берка и приглядываюсь. Ничего. Ни малейшего движения. И это после столь выдающейся какофонии… что ж, возможно, он действительно не просыпается.

— Ты хочешь сказать, что Берк в коме? — оборачиваюсь я к Суаресу.

— Ну. Кома. Кома. Шоколад?

Вот дьявол… Почему же Дан не упомянул об этом в клубе?

— Шоколад?

Уже нимало не беспокоясь, что разбужу свидетеля, я заглядываю за занавеску Донована Берка. Опрометчивый шаг. Меня окутывает дух человечьего праздника Благодарения, состоящий из тяжелых запахов копченого окорока и жареной индейки. Затем я вижу пропитанные спекшейся кровью повязки, за которыми плоть, истерзанная пламенем, — язвы, раны, сочится гной, похожий на заварной крем; я глаз не могу оторвать от обуглившейся шелухи, покрывшей бедного Раптора, столь сходного со мной размерами и статью.

Через несколько минут я прихожу в себя; коленки у меня подгибаются, руки дрожат. Все же я как-то умудряюсь удержаться на ногах да еще задернуть занавеску. Теперь за нею всего лишь неподвижная блеклая тень, которая может быть, а может и не быть изуродованным коматозным телом Донована Берка. И хотя я бесконечно счастлив оттого, что перед глазами у меня снова чистая белая кисея, все же ловлю себя на извращенном желании разодрать ее и вновь погрузиться в созерцание — как будто впитывая взглядом результаты столь ужасной катастрофы, я смогу отвести ее от себя самого. Однако настойчивый вой Суареса обрывает мои фантазии.

— Шоколад!

— Говорит… говорит он когда-нибудь? — спрашиваю я.

— А, да, бывает — говорит, — отзывается Компи. — Очень громко. Громко-прегромко.

Выходит, это не кома. Я решаю не посвящать Суареса в медицинские тонкости.

— Бывает, что говорит… что именно он говорит? — меньше всего мне хочется в результате этой авантюры начать говорить, как Компи.

— Ну… это… имена зовет. Он зовет: «Джудит, Джудит» и стонет потом. Очень громко.

— Джудит?

— А еще он зовет Джей Си!

— Джей Си? Инициалы?

— Джудит, Джудит! — хохочет Суарес, брызгая слюной на простыни. — Джей Си! Джудит!

Я провожу рукой по волосам — жест, который подхватил еще мальчишкой, когда учился вести себя, как подобает настоящему человеку. Сей невербальный сигнал предназначен выражать отчаяние или что-то в этом роде, как мне объясняли тогда, и впоследствии я так и не смог от него отделаться.

— Что еще он говорит? Продолжай.

— Маму, бывает, зовет, — будто величайшую из тайн выдавливает из себя Суарес, — а другой раз как заладит: «Джудит! Джудит!»

Теперь, полагаю, самое время все это записать. Я начинаю страницу словами «зовет Джудит» — хотя бы потому, что Компи никак не может заткнуться и продолжает выкрикивать это имя. Вторая запись — «Джей Си», «мама» — третья. Прости, мама.

— К нему еще кто-нибудь приходил?

— Ко мне приходили! — взвизгивает Суарес и приступает к демонстрации целой кучи фотографий девять на двенадцать, валяющихся на его тумбочке. Среди них и вполне оправданные изображения других Компи, маленьких жилистых созданий, явно состоящих в родстве с мистером Фелипе Суаресом, но есть и другие, чуть более подозрительные — моментальные снимки привлекательных Стегозавров и Бронтов — скорей всего, окантованные фотографии моделей, извлеченные из рамок.

— Просто очаровательно, — причмокиваю я. — Очень мило. — Я закрываю глаза и… да, так и есть, новый приступ мигрени захлестывает мозги. Я глубоко вздыхаю и медленно говорю: — Я хочу знать… были ли у него… у мистера Берка… Раптора, лежащего в той кровати… какие-нибудь посетители.

— Э-э… — часто-часто моргает Суарес. — Э-э-э…

— Ты понял?

— Э-э-э… Да. Да.

— Да, у него были посетители, или да, ты понял?

— Да — посетители. Один. Один посетитель.

Наконец-то.

— Это был родственник? Приятель?

Суарес склоняет голову набок, словно пес, ожидающий, когда же ты наконец кинешь эту чертову палку, и клюв его изгибается в ухмылке.

— Кто это был? Ты слышал имя?

— Джудит! — вопит он и взрывается хохотом. — Джудит, Джудит, Джудит!

Я шарахаюсь от Суареса, в ушах звенит. С Компи всегда так — чертову уйму времени тратишь, пытаясь добиться ответа, а в результате остаешься ни с чем. Подумываю, не попросить ли порыться в записях о посетителях Берка мою новую подружку-медсестру — ее зовут Рита, и она Аллозавр, не хухры-мухры! Уверен, для меня она сделает это, несмотря на весьма спорную законность такого поступка, однако не хочется навлекать на нее неприятности. Во всяком случае, пока, в мое отсутствие и на трезвую голову.

Однако, проходя мимо, я слегка ей киваю, мол, увидимся позже, а она в ответ подмигивает.

— Возможно, вам следует удалить шоколад из диеты мистера Суареса, — советую я, выпуская остатки злости на Компи, нарушившего своей бестолковостью присущую мне нерасположенность к причинению страданий немощным и убогим. — Он явно превысил норму. — И я, пятясь, захожу в лифт.

Рита прикусывает нижнюю губу — ах господи, она это умеет, я просто схожу с ума, глядя на эту куколку, — и говорит:

— Это предписание врача?

— Более того, — отзываюсь я. — Это предписание Винсента.

Двери сходятся, и я поздравляю себя с тем, какая же я ловкая рептилия.

Снова оказавшись в конторе, я нахожу себе отличную работенку: крою по телефону Дана, почему не сообщил мне, в каком прискорбном состоянии находится Берк, на которого я весь день угробил; однако мысли мои далеко. Вопреки моим смутным подозрениям, пожар в «Эволюция-клубе», как бы трагичен он ни был, имеет все признаки несчастного случая, так что я вполне готов составить отчет, получить у Тейтельбаума свою тысячу баксов и наконец завалиться спать.

— Если тебе от этого легче станет, — говорит Дан, — я получил кое-какие сведения о парне. Просто записи полистал. Могу сбросить на факс.

— Что-нибудь интересное?

— Дата рождения, послужной список и так далее. Нет, ничего интересного.

— Все-таки пришли, — говорю я. — Осчастливлю клиента.

За те две минуты, что уйдут на изучение факса, Тейтельбаум сможет приписать к счету страховой компании лишние десять минут: дневной тариф отталкивается от среднестатистических норм, и гонорар взлетает до небес.

Вскоре из факса вылезают шесть из восемнадцати оставшихся у меня листов бумаги. За неплатежи изъяли большую часть моей мебели, в том числе столы, шкафы, жалюзи, но одна телефонная линия и факсовый аппарат у меня все же остались, напоминая о тех днях, когда я за все платил звонкой монетой.

Обычный вздор, бесполезная информация, ничего или почти ничего для меня нового. Донован Берк, родился на восточном побережье и все такое прочее, родители умерли и тому подобное, женат не был, детей нет, так, управляющий ночным клубом, дальше, до «Эволюция-клуба» работал в Нью-Йорке на…

Оп-ля. Вот это уже интересно.

До «Эволюция-клуба» работал в Нью-Йорке на покойного Раймонда Макбрайда. Похоже, мистер Берк вел дела в клубе Макбрайда «Пангея» в Верхнем Уэст-Сайд, а два года назад поспешно удрал из города, объясняя это «творческими разногласиями» с плейбоем-владельцем. В течение нескольких недель он отыскал способ обосноваться в Студио-сити, явно не тратя слишком много времени на то, чтобы обрести богатство и славу по-лос-анджелесски.

Занятно, спору нет. Полезно? Вряд ли.

А вот действительно пикантная подробность примостилась в самом низу страницы: жена Макбрайда была вовлечена во все ежедневные дела ночного клуба для крутых динов. Жена Макбрайда работала бок о бок с Донованом Берком в «Пангее». С женой Макбрайда возникли у Берка «творческие разногласия», и именно она отослала ему за три тысячи миль чемодан с вещами.

Зовут ее, разумеется, Джудит.

Я звоню Дану и сообщаю, что получил факс.

— Чем-нибудь помог? — спрашивает он.

— Нет, — отзываюсь. — Совершенно ничем. Но все равно, спасибо.

Следующий мой звонок — дорожному агенту «ТруТел», и не проходит трех часов, как я лечу через всю страну ночным рейсом за 499 долларов в оба конца, по направлению к Уолл-стрит. Начнем делиться новостями.^[2]

5

Полет ничем не примечателен, тем не менее, когда мы садимся, человечья часть пассажиров хлопает в ладоши, словно ожидала иного завершения вечерних увеселений. Я этого никогда не понимал; сам я рукоплескал на борту самолета один-единственный раз — когда вместо полагающейся мне коробки арахиса получил по ошибке две. Дело прошлое, но лучше бы я тогда не шумел, потому что стюардесса обнаружила, что обсчиталась, и забрала у меня лишнюю порцию.

Тейтельбаум меня убьет и повесит на стену в качестве трофея, если узнает истинную причину этой поездки. Я сообщил ему, что кое-какие следы ведут в Нью-Йорк, попросил корпоративную кредитную карту (с лимитом в пять тысяч долларов, без дураков!), и он принялся тянуть из меня жилы по телефону.

— Ты что-то нарыл? Увяз в этом деле?

— Ну, да. Поэтому и вынужден лететь. В интересах страховой компании.

— И никакой ерунды с твоим покойным партнером?

— Боже упаси. Ничего подобного.

Но если дело связано с Макбрайдом, тогда у меня, разумеется, могут возникнуть вопросы, касающиеся его смерти, а если мне придется задавать вопросы, касающиеся смерти Макбрайда, я могу случайно наткнуться на информацию об одном из частных сыщиков, расследовавших тот случай, то есть моем «покойном партнере» Эрни. Естественно, я не стал все это объяснять Тейтельбауму. Достаточно ему того, что страховая компания раскошелится тем больше, чем основательнее вздуть накладные расходы, а теперь в них входит пребывание во втором по расточительству городе Америки. Остается только надеяться, что в следующий раз кого-нибудь прихлопнут в Лас-Вегасе.

Я предпочел не брать машину напрокат — мудрое решение, если верить остановленному мной таксисту. Ездить по Нью-Йорку — особое искусство, поведал он мне с неопределимым акцентом, и я рассудил, что профану лучше в это дело не соваться. Хоть таксист и человек, но тоже обладает своим запахом, пусть это и не осенний аромат соснового бора в утренней свежести, мягко говоря.

— Куда вас рулить? — спрашивает он, и мне вдруг кажется, что я вновь общаюсь с Суаресом. Способен кто-нибудь, кроме меня самого, изъясняться на нормальном языке? Но он всего лишь человек — похоже, иностранец, к тому же и говорит на моем родном языке лучше, чем я на его (если только он не из Голландии — мой голландский почти идеален).

— Макбрайд-билдинг, — бросаю я, и он врывается в поток, тут же выжимая не меньше девяноста миль в час, пока через полквартала не бьет по тормозам. Как хорошо, что я не поел перед поездкой. В следующий раз он открывает рот уже на Манхэттене.

— Вам дело в «Макбрайде»? — спрашивает он, в который раз оглядывая меня в зеркале заднего обзора. Я бы предпочел, чтобы он уделял побольше внимания управлению автомобилем.

— У меня есть дело в «Макбрайд-билдинг». Сегодня вечером.

— Большой человек — Макбрайд.

— Большой человек, — запнувшись, повторяю я.

Всякий раз, когда машина тормозит и останавливается, перед глазами у меня проносятся картины последнего пребывания в Нью-Йорке, расплывчатые очертания полицейских участков и свидетелей, недостающих улик и грубых пренебрежительных отказов. И нескончаемые ряды супермаркетов. В Нью-Йорке, если мне не изменяет память, совершенно убойный майоран, а вот их запасы греческого пажитника явно недостаточны.

В любом основательном расследовании не обойтись без соответствующего снаряжения, а я, по причине недавних своих финансовых затруднений, оснащен не лучшим образом. Так что я подумываю, не попросить ли шофера притормозить у ближайшего универмага, чтобы с толком распорядиться кредитной картой «ТруТел» для покупки необходимых вещей, однако сомневаюсь в способности массовой продукции обеспечить мне надлежащую индивидуальность.

На углу Пятьдесят первой и Легсингтон-авеню я останавливаю такси у настоящего нью-йоркского шляпника и покупаю черно-коричневую фетровую шляпу.

На Тридцать девятой я покупаю пальто-тренч. Удачная покупка, если учесть, что сегодня на Манхэттене двадцать восемь градусов.

Сразу за Канал-стрит я приобретаю пачку сигарет без фильтра, не купив при этом ни зажигалки, ни спичек. Сигарета должна висеть на губе, висеть, и только.

Весь теперь расфуфыренный, я вновь требую отвезти меня в «Макбрайд-билдинг», и мы сворачиваем к финансовому сердцу города. Через несколько минут я вижу цель моих передвижений, бесцеремонно пробивающую искусственный горизонт.

«Макбрайд-билдинг», последние десять лет зримый отовсюду символ капитализма высотой в восемьдесят этажей и шириной в целый квартал, топорщится, словно напрягшийся на подиуме культурист. Зеркальные поверхности этого шедевра архитектуры всасывают улицы города и выплевывают их, только уже богаче и живее окрашенными.

Ладно, согласен, на засаленно-кричащий манер все это очень неплохо, хотя я, глядя на такое чудовище, не могу отделаться от мысли о гигантском посеребренном презервативе. Надеюсь, этот предательский образ не станет терзать меня во время встречи с миссис Макбрайд — в том случае, если я смогу добиться этой встречи.

Внутри зеркальная тема продолжается, мои отражения преследуют меня, куда бы я ни направлялся. Я несколько раз мельком оцениваю свой новый облик; пальто как на меня сшито, несмотря на окутавшую город тропическую жару, а шляпа заломлена так лихо, что угрожает свалиться в любую секунду. Вокруг снуют люди и дины, источая всю палитру запахов. Я ловлю обрывки разговоров насчет закупок, слияний и скачек. Изрядную часть вестибюля занимает мощная гранитная стойка приемной; сквозь толчею деловых созданий я замечаю фигурку замотанного секретаря.

— Доброе утро, — говорю я, поправляя на плече мой винно-бордовый саквояж. — Я бы хотел договориться о встрече с миссис Макбрайд.

Одним лишь мимолетным смешком секретарша, ведущая прием посетителей в «Макбрайд-билдинг», проявляет себя и более приятной, и куда более пугающей, нежели предыдущий мой цербер — сестра Фицсиммонс.

— Вы хотите видеть Джудит Макбрайд? — произносит она так, что притаившийся за зубами сарказм скребет по эмали, норовя выпрыгнуть наружу.

— И как можно быстрее, — киваю я.

— Так вам назначено?

Она прекрасно знает, что нет. Господи, на плече у меня дорожная сумка!

— Да, да, конечно.

— Ваше имя?

Какого ей черта!

— Меня зовут Донован Берк.

Не дернула ли она бровью? Не навострила ли уши? Или это мой разум вновь затянул старую параноидальную песенку? Мне хочется спросить, знала ли она Эрни, видела ли его здесь, но я прикусываю язык от греха подальше.

Секретарша снимает трубку и набирает добавочный номер.

— Ширли? — говорит она. — Здесь один парень утверждает, что у него назначена встреча с миссис Макбрайд. Нет. Нет, не знаю. Он с чемоданом.

— Это саквояж. Я только что прилетел с побережья, — бормочу я. — Противоположного. — С каждой миллисекундой моя сумка становится все тяжелее.

— Так, так, — кивает трубке секретарша, глаз с меня не спуская, в то время как я борюсь со своим багажом. — Говорит, его зовут Донни Берк.

— Донован Берк. Донован.

— О, простите.

— Я только этим и занимаюсь.

— Донован Берк, — уточняет она для Ширли, а затем мы оба ждем, пока Ширли поищет имя в книге посетителей, причем все мы втроем прекрасно знаем, что его там нет и быть не может. Обнажив полный рот коронок, секретарша одаряет меня тигриной улыбкой, рука ее все ближе и ближе к тревожной кнопке, если под столом есть такая.

— Прошу прощения, сэр, но мы не можем найти вас в списке. — Она кладет трубку на рычаги.

Я изо всех сил таращу глаза, изображая потрясение и изумление. Затем скорбно киваю, будто ожидал и такого поворота событий:

— Джуди, Джуди, Джуди… Джудит и я… у нас… мы повздорили. Но если бы вы попросили Ширли — ведь ее так зовут, Ширли? — передать миссис Макбрайд, что я здесь, то, уверяю вас, она обязательно захочет меня видеть. Мы друг друга тысячу лет знаем.

Очередная фальшивая улыбка, очередной насмерть пронизывающий взгляд. Она неохотно тянется к трубке:

— Ширли, это снова я…

Я хожу взад-вперед, ожидая в уголке, пока Ширли и секретарша в приемной вдоволь наболтаются. На этот раз, всего несколько минут спустя — секунд! секунд! — ко мне с нежданным почтением обращается секретарша и сообщает, что миссис Макбрайд примет меня сейчас, извините за беспокойство, в своем кабинете на семьдесят восьмом этаже.

Скоростной лифт. Это я люблю. Хорошо, что у меня нет евстахиевых труб.

На сорок шестом этаже два дина в облачении здоровенных охранников — черные костюмы, наушники с микрофонами и так далее — входят в лифт и застывают у меня по бокам. Они излучают физическую силу, и я не удивлюсь, если каждый припас немного песку, чтобы швырнуть мне в лицо. Я с трудом сдерживаю порыв поразмять мускулы.

— Доброе утро, ребята, — говорю я, слегка касаясь шляпы. Движение это приятно щекочет меня где-то в архетипической глубине сыщицкого подсознания, и я решаю как можно чаще касаться шляпы.

Они не откликаются.

— Отлично выглядите в этих костюмах. Хороший выбор, куда ни глянь.

И снова никакой реакции. Их феромоны — темный, тяжелый запах забродившего овса с пивными дрожжами — уже окутали весь лифт, захватив заложником мой собственный восхитительный аромат.

— Если б меня спросили, — продолжаю я, повернувшись к тому бегемоту, что слева, — а я, позвольте вас заверить, в этом разбираюсь, я бы сказал, что вы…э-э… Аллозавр, а этот вот шалунишка — Камптозавр. Прав я или не прав?

— Угомонись. — Мягко, но убедительно. Я тут же подчиняюсь.

Самое подходящее слово, чтобы описать офис Джудит Макбрайд, занимающий весь семьдесят восьмой этаж, это «шикарно». Слово дня, тут не поспоришь. Шикарные ковры, шикарные драпировки, шикарный вид на Гудзон и далекий Статен-Айленд из окон во всю стену. Доведись мне оказаться в здешнем сортире, не сомневаюсь, и там обнаружил бы, что воду они тоже умудрились сделать шикарной, уж не знаю как, с помощью сахарозаменителя.

— Миленькая берлога, — делюсь я со своими чрезмерно мускулистыми приятелями. — На самом деле, во многом в точности как моя контора… тоже квадратная.

Их это не позабавило. Я не удивлен.

— Мистер Берк? — Это Ширли, пресловутая Ширли зовет меня из-за двойных дверей. — Миссис Макбрайд ждет.

Стража занимает места по обе стороны двери, а я, натянув шляпу на глаза, вступаю во внутреннее святилище. Задача состоит в том, чтобы, сдержанно начав, медленно довести разговор до густой кофейной пены и, возможно, присыпать сверху парой-тройкой вопросов об Эрни. Здесь парит полумрак, вертикальные жалюзи отбрасывают на ковер решетчатые тени. К счастью, зеркальная тема здесь не повторяется, так что я, наконец, могу распрощаться с беспорядочными мыслями о гондонном доме, гондонном доме, гондонном доме… Взамен все стены тут заняты всевозможной живописью, скульптурой и прочей ерундой, так что понимай я хоть что-нибудь в изобразительном искусстве, наверно, поразился бы богатству коллекции миссис Макбрайд. Может, тут и Пикассо есть, может, несколько Модильяни, но лично меня больше всего впечатлил бар в дальнем углу.

— В моем-то офисе бара нет, — говорю я, ни к кому конкретно не обращаясь. За мной тихо затворяются двери.

— Донован? — от письменного стола отделяется тень и застывает за спинкой стула. — Это действительно ты? — В голосе ее слышится показной аристократический надрыв, присущий тем, кто желает произвести впечатление родившегося в роскоши, а не завоевавшего свой нынешний высокий статус.

— Доброе утро, миссис Макбрайд.

— Господи… Донован, ты… ты прекрасно выглядишь. — Она так и стоит, будто замороженная.

— Похоже, ты удивлена.

— Конечно удивлена. Я слышала о пожаре и… — Теперь миссис Макбрайд дергается, простирает руки и делает шаг вперед, будто хочет обнять меня, спасите, только этого мне не хватало.

Мы обнимаемся, и меня охватывает чувство вины. Я застываю. Она отступает и охватывает меня цепким взглядом.

— Ты сменил обличье.

— В некотором смысле.

— Черный рынок?

— Все, о чем неизвестно Совету… — бормочу я с деланным безразличием.

— Старое мне больше нравилось. В этом ты слишком… слишком похож на Богарта.

Я не могу скрыть улыбки. Богарт! Великолепно! Не совсем то, чего я добивался, но достаточно близко. Но теперь она пятится и так глядит на меня исподтишка, что чувствую: пора выпускать кота из мешка.

Аккуратно, нежно — я признаюсь во всем:

— Миссис Макбрайд, я вовсе не собирался вас беспокоить… я не Донован Берк. — Я готовлюсь к надвигающейся буре.

Ничего такого не происходит. Джудит Макбрайд лишь молча кивает, ее большие карие глаза наполняются тревогой.

— Так это вы? — Она делает еще шаг назад, словно в нервном каком-то вальсе. — Это вы убили Раймонда?

Замечательно. Теперь она принимает меня за убийцу мужа. Если она закричит, все пропало — гроша ломаного не поставлю на то, что эти горы мяса из лифта не дежурят у дверей, готовые вломиться сюда в любую минуту, сделать из меня отбивную и вышвырнуть с семьдесят восьмого этажа прямо в уличную давку. Тогда останется надеяться только на то, что моя кровь и мозги расплещутся соответствующим архитектуре здания художественным узором. Вот если бы вовсе избежать этой ситуации…

Я кротко демонстрирую, что руки мои свободны от оружия.

— Я не убийца, миссис Макбрайд. Я здесь не за этим.

По лицу ее скользит облегчение.

— У меня есть драгоценности, — шепчет она. — В сейфе. Я могу открыть его.

— Мне не нужны ваши драгоценности.

— Значит, деньги…

— Мне и деньги ваши не нужны. — Я лезу в карман пиджака; она застывает, зажмуривается в ожидании пули или кинжала, что отправят ее на встречу с мужем в Валгаллу для динов. Почему же она не кричит? Неважно. Я вытаскиваю удостоверение и кидаю к ее ногам. — Меня зовут Винсент Рубио. Я частный детектив из Лос-Анджелеса.

Гнев, разочарование, замешательство — лишь некоторые из эмоций, искажающих черты Джудит Макбрайд, словно карнавальные маски.

— Вы обманули секретаршу в приемной.

— Именно так, — киваю я.

К ней возвращается самообладание, румянец вновь окрашивает лицо зрелой дамы. В уголках глаз появляются гусиные лапки.

— У меня есть связи. Я могу лишить вас лицензии.

— Похоже на то.

— Я могу немедленно выкинуть вас отсюда.

— Вне всякого сомнения.

— Так что же заставляет вас думать, что я не сделаю этого?

Я пожимаю плечами:

— Может, вы мне объясните?

— Кажется, вы полагаете меня всем этим заинтригованной. Будто я очень хочу выяснить, зачем вы явились сюда, прикинувшись старым деловым партнером.

— Вовсе не обязательно. — Я наклоняюсь, чтобы подобрать с ворсистого ковра свое удостоверение. — Может, вам просто не с кем словом перемолвиться. Может, вам не хватает собеседника.

Она улыбается, сразу помолодев лет на десять:

— Вам нравится ваша работа, мистер Рубио?

— Бывают моменты.

— Например?

— Например, обнять красивую женщину, принявшую тебя за другого. — Шуточки. Шуточки, шуточки. Люблю это дело. Это игра, состязание, и я никогда не проигрываю.

— Хеммета начитались, не так ли? — интересуется она.

— Никогда о таком не слышал.

— Рубио… Рубио… — Миссис Макбрайд опускается в кресло за письменным столом. — Что-то знакомое. — Пальцы ее подрагивают, голова склоняется набок; она пытается извлечь мое имя из пучины воспоминаний, связанных с убийством мужа.

— Я пытался расспросить вас девять месяцев назад.

— О Раймонде?

— О Раймонде и о моем партнере.

— И что же вам помешало?

— Думаю, я не смог добиться встречи.

— Думаете?

— Это была трудная неделя, — объясняю я.

Прищурившись, она кивает и спрашивает:

— Кто был вашим партнером?

— Его звали Эрни Ватсон. Его убили, когда он выяснял причины смерти вашего мужа. Имя не кажется вам знакомым?

Она качает головой:

— Ватсон… Ватсон… Нет, не помню.

— Карнотавр, примерно метр семьдесят пять, пахнул, словно копирка? — Я сразу начал неправильно, память об Эрни овладевает моими губами, вопросы сыплются сами собой, так что удержать их стоит неимоверных усилий.

— Сожалею, мистер Рубио. Больше мне нечего сказать.

Некоторое время мы молча изучаем друг друга. У нее глубокий запах. Сложный. Розовые лепестки, летящие через кукурузное поле, хлорные таблетки в апельсиновой роще. И еще что-то неопределимое, почти металлический запах, растворенный в ее природном аромате, придающий ему какой-то неумолимый оттенок.

Человеческая оболочка Джудит Макбрайд достаточно симпатична, без чрезмерного великолепия. Как правило, мы, дины, стараемся не привлекать внимания к нашей фальшивой внешности и создаем одеяния, не вызывающие излишнего интереса со стороны людей: нас и так подстерегает бесчисленное множество скрытых ловушек. Была у меня одна из Орнитомимов, так она настояла на сногсшибательном облачении — формах, скажем, на 314 баллов по десятибалльной шкале, будто неудачный эксперимент стеклодува, — и в результате стала одной из самых знаменитых в мире манекенщиц, демонстрирующих купальники. Но вот, когда во время съемок в бикини на Фиджи у нее не сработала молния, все сообщество динов оказалось чуть ли не на грани кризиса. К счастью, фотограф был одним из наших и успел привести все в порядок, прежде чем заметил кто-либо из чужаков. Съемка продолжалась, как положено, крамольные негативы были уничтожены, не успев попасть в темную комнату, и мир так и не узнал, что из-под очаровательной лодыжки выступает, зарывшись в песок, зеленая трехпалая лапа, искусно скрытая камнями, морской водой и водорослями.

— Итак, — прерывает молчание Джудит, — теперь вы вернулись, чтобы поговорить об убийстве моего мужа.

— И о других материях. — Необязательно сразу переходить к Доновану Берку. Если она желает говорить о смерти Макбрайда, я еще как рад буду послушать.

— Я уже все рассказывала полиции. Сотни раз. И целому эскадрону частных детективов вроде вас, нанятых то одной, то другой компанией. Я и собственных детективов нанимала.

— И?

— И они остались с пустыми руками. Все до единого.

— Что же вы им рассказали?

Она поддерживает нашу игру:

— А газет вы не читаете?

— Нельзя доверять всему прочитанному. Почему бы вам не повторить мне то, что говорили копам?

Миссис Макбрайд глубоко вздыхает и, прежде чем начать, устраивается в кресле с широкой спинкой:

— Я рассказала им то же, что и всем остальным. Что рождественским утром я пришла в офис Раймонда, чтобы завернуть с ним подарки. Что обнаружила мужа лежащим ничком на ковре в луже крови. Что с криком выбежала на улицу. Что очнулась через час в полицейском участке, не вполне понимая, как я там очутилась и что вообще произошло. Что рыдала шесть месяцев кряду и лишь теперь нашла в себе силы откладывать слезы на вечер, когда оказываюсь в постели одна. — Нос у нее дрожит; она замолкает, переводя дыхание, и смотрит мне в глаза. — Примерно это вы хотели услышать, мистер Рубио?

Вот самый подходящий момент для соболезнований. Я снимаю шляпу, обнаружив при этом еще одно назначение моего новоприобретенного аксессуара, и говорю:

— Я глубоко сочувствую постигшей вас утрате, мадам. Мне известно, как это может быть тяжело.

Отрывистым кивком она принимает мои соболезнования, и я возвращаю шляпу на место.

— Они обшарили весь офис, — продолжает вдова, — они обшарили наш дом. Я предоставила им всю финансовую документацию — ладно, почти всю, — и никакого толку.

— Расследование… затянулось, как говорится?

— Скончалось, как говорится, — уточняет она.

— А как насчет отчета коронера?

— Что?

— У вас есть копия?

Джудит качает головой, теребит блузку.

— Думаю, копия осталась в полицейском участке.

— Надеюсь. Вы запомнили что-нибудь из отчета?

— Например?

— Например, убил вашего мужа другой дин или нет. — Эту информацию в Совет не передавали — «они над этим работают», как я слышал перед самым изгнанием из рядов, и я очень сомневаюсь, что судебные светила собрали все данные воедино за прошедшие девять месяцев.

— Я не знаю, что они там решили, но сама не верю, что на него напал дин.

— Вы так думаете или вы знаете это?

— Никто не знает, но я совершенно уверена.

— Откуда такая уверенность?

— Мне сказали, что он убит из огнестрельного оружия. Этого вам недостаточно?

Я пожимаю плечами:

— Случается, и мы носим оружие. Капоне и Элиот Несс — вот два Диплодока, именно так решавшие вопросы, сами знаете.

— Ну, так я нутром это чувствую. Мне кажется, представители вашей профессии часто действуют по наитию, разве нет?

— Если интуиция оправданна, она может стать мощным оружием, — соглашаюсь я.

— Думайте, что хотите, мистер Рубио. — Она бросает взгляд в зеркало, поправляет прическу. Джудит Макбрайд явно собирается поставить точку в разговоре. — В полдень я приглашена на обед, я не сказала?

— Мы почти закончили, — заверяю я. — Еще несколько минут, пожалуйста. У вашего мужа были враги? Дины или люди? — Ненавижу этот вопрос. Любой с такими деньжищами просто обязан иметь врагов, хотя бы потому, что в глубине души никто не любит тугие кошельки в чужих карманах.

— Разумеется у него были враги. Он был очень удачлив. В этом городе такое небезопасно.

Пора ее озадачить. Я достаю сигарету, щелчком подбрасываю ее ко рту. Пока она медленно, как в кино, летит к моим губам, словно вырвавшаяся из рук дирижерская палочка, я соображаю, что несмотря на все мои фантазии, практики здесь у меня никакой. Первый блин бьет меня по носу, и сигарета падает на пол. Очень непрофессионально. Я застенчиво ухмыляюсь и поднимаю сигарету.

Миссис Макбрайд хмурится:

— Мы не разрешаем курить в «Макбрайд-билдинг», мистер Рубио. Старое правило моего мужа, и я не вижу причин его отменять.

— Я не собираюсь курить. — Еще один щелчок, и на этот раз я ловлю сигарету на край губы. Превосходно. Теперь она висит, как положено. Совсем хорошо.

Миссис Макбрайд смеется, и в этой улыбке растворяются еще десять лет морщинок и прочих изъянов. Если я смогу радовать ее и дальше, она вернется в свою предыдущую жизнь. Но у меня другая работа.

— Расскажите мне о Доноване Берке, — прошу я, и улыбка тут же сходит с ее лица. Я наблюдаю, как она пытается с этим бороться, напрягает губы, принуждает, натягивает, но улыбка не возвращается.

— Здесь не о чем говорить.

— Я не прошу излагать его жизнеописание. Меня просто интересуют ваши отношения. Я извлекаю новехонький блокнот из моего новехонького пальто и распечатываю пачку новехоньких ручек. Сигарета все еще на месте, я готов действовать.

— Наши отношения? — переспрашивает миссис Макбрайд.

— Ваши с мистером Берком.

— Вы намекаете…

— Я совершенно ни на что не намекаю.

Джудит вздыхает — чуть заметное колебание воздуха, закончившееся сдавленным писком тушканчика. Уж я наслушался свидетельских вздохов.

— Он служил у моего мужа. Я в основном встречала его на званых обедах. Несколько раз мы посещали с Донованом и Джейси различные мероприятия, сидели вместе за столом и тому подобное.

— Джейси? — Всплыло новое имя.

— Невеста Донована. Вы ведь говорили, что работаете частным детективом, или как?

— Невеста… да… — Должно быть, это и есть «Джей Си», к которой взывал Берк из глубин своей комы. «Джей Си», Джейси… немудрено ошибиться. В досье, присланном Даном, не упоминается ни то, ни другое. Чем чаще я общаюсь со своим полицейским дружком, тем больше убеждаюсь, каким неистощимым источником отсутствия информации он является.

— Джейси Холден, — уточняет миссис Макбрайд. — Прелестная девушка, просто замечательная. Была членом Совета.

— Муниципального или окружного?

— Муниципального. — Она роется в столе в поисках фотографии; обнаружив, поворачивает ко мне лицом.

— Этот снимок был сделан три или четыре года назад на благотворительном ужине в пользу одной больницы, здесь, в Нью-Йорке. Мы с Раймондом поддерживали детский медицинский центр.

— Ну разумеется. — Я рассматриваю фотографию вблизи, затем на расстоянии вытянутой руки. Глаза у меня не те, что были раньше, да и проглоченная по дороге веточка базилика как раз начинает действовать, усугубляя проблему со зрением.

Я узнаю Джудит в голубом платье, что посрамило бы само небо; вокруг шеи у нее, словно облака, пляшут жемчужины. По правую руку расположился Раймонд Макбрайд, верный муженек; выглядит он шикарно: черный галстук, бриллиантовые запонки, широкий пояс перекошен, будто «Титаник». Эта парочка сразу кажется знакомой; даже если бы я никогда не общался с Джудит, непременно узнал бы состоятельную чету в их человечьем обличье по фотографиям в изрядном количестве прочитанных мною в свое время (только в очередях, клянусь!) бульварных газетенок.

Прежде мне никогда не попадались на глаза их сотрапезники, ни на фотографиях, никак иначе, но ясно, что влюблены они по уши, по крайней мере, в физическом смысле. Меня буквально захлестывают волны страсти, исходящие от снимка; глянцевая поверхность фотографии возбуждает окружающее пространство. Могу вам доложить, что Донован, щеголеватый молодой Раптор, выглядит куда лучше, нежели в больнице, и сердце мое послушно отбивает чечетку, оплакивая родственную душу. Его же пассия в тот невозвратно минувший вечер выглядит здоровой кобылкой с широким задом и мощными бедрами. Разумеется, может оказаться, что это характеризует лишь ее человеческую личину — например, у большинства оболочек модели «Накитара» есть родимое пятно на заднице, — но я чувствую, что истинное тело вполне соответствует костюму. Рыжеватые волосы до плеч окаймляют лицо, вполне миловидное, однако ничего такого, чтобы по нему особенно убиваться.

— Милая пара, — говорю я. — Хорошее все же дело женитьба.

Миссис Макбрайд убирает снимок.

— Несомненно, — затем добавляет, словно невзначай, хотя, ясное дело, это не так: — Вы женаты, мистер Рубио?

— Пожизненный холостяк.

— Это значит, что вы всю жизнь холостяк или собираетесь навсегда им остаться?

— Надеюсь, первое. Хотелось бы мне побыстрее найти симпатичную самочку Раптора. Такую, как госпожа Холден.

— Если вам нужен Раптор, то Джейси Холден не подходит. — Миссис Макбрайд подергивает губами, будто выпила кислого вина. — Она Колеофизис.

Вот это уже лучше.

— Мне казалось, вы упомянули, будто они помолвлены.

— Были.

— Выходит, они не собирались заводить детей?

— Собирались.

Я часто моргаю. Я забыл о своем блокноте — и впоследствии очень пожалею об этом, — но я действительно озадачен. Случайные связи динозавров различных видов вполне обычны, так же как и браки, если пара не обеспокоена продолжением рода. Но факт остается фактом: в смешанных браках дины не способны производить детей, и ничего тут не попишешь.

Эта ограниченность наших репродуктивных возможностей не является социальной, как в человеческом мире, где без конца спорят об этом — повсюду, вплоть до государственного телевидения. Мы же, как род, не позволяем себе столь вопиющего резонерства. У нас это всего лишь вопрос физиологии: Велосираптор-папа плюс Велосираптор-мама производят помет Велосирапторов-деток, в то время как Велосираптор-самец плюс Колеофизис-самка, хоть и рады подчас провести веселую ночку, никогда не получат в результате малютку Велосифизиса. Кроме… кроме…

— Доктор Эмиль Валлардо? — задаю я вопрос. Миссис Макбрайд поражена:

— Вы знаете о его работе?

— Я состою вЮжнокалифорнийском Совете. Ну… это… состоял…

— Состояли?

— Очищение рядов.

— А-а, понимаю.

— Это вовсе не то, что вы думаете, — пускаюсь я в объяснения. — Я некорректно распорядился определенными суммами и допустил незначительное превышение власти. — На самом деле я некорректно распорядился двадцатью тысячами, и превышение никак нельзя назвать незначительным, а вдобавок угрозы, использование в личных целях авторитета Совета, да что там говорить. Но все это во имя Эрни, и я бы все повторил не задумываясь. — Так вот, — продолжаю я, — мне известно о разработках Валлардо.

— Он хороший человек. — Услышав это, я пожимаю плечами. Меньше всего мне хочется пускаться в философскую дискуссию о межродовом потомстве; эта тема из разряда тех, что способны в считанные минуты погубить любую вечеринку, и я представить себе не могу, куда она способна завести нашу беседу.

— Насчет мистера Берка… с ним, полагаю, ничего не вышло? С ним и его невестой?

— Нет, не вышло, — помолчав, отвечает она. — С тех пор, как Донован уехал в Калифорнию, они больше не вместе.

— Они расстались из-за доктора Валлардо?

— Точно не знаю… я думаю, что нет. Он должен был помочь им.

— И помог?

— Помог? Не уверена. Мне кажется, нет. Донован и Джейси очень любили друг друга, но трудно представить себе, насколько может изменить отношения неспособность к деторождению.

Я меняю тему:

— Почему мистер Берк отправился в Калифорнию?

— Опять-таки, не знаю.

— Какие-то личные проблемы? Наркотики? Азартные игры?

Джудит снова вздыхает и, похоже, собирается закончить разговор.

— Вы слишком многого от меня хотите, мистер Рубио. Я не всегда помню происшедшее со мной — куда уж мне разобраться в деталях жизни Донована.

— Он работал на вас, насколько я понимаю. Боссы многое подмечают.

— Я не сую нос в личные дела персонала.

Неплохо бы ей поговорить с Тейтельбаумом.

— Мне кажется, речь шла о неких… творческих разногласиях?

— Если вы имеете в виду мои служебные отношения с мистером Берком, то действительно, у нас были сложности в «Пангее». Я считала себя обязанной охранять в ночном клубе интересы мужа. — Она становится высокомерной, и я вновь обретаю почву под ногами. С такими я обращаться умею.

— Другими словами, вы уволили его.

— Мы пришли к соглашению.

— К соглашению, что вы его увольняете.

Джудит Макбрайд поджимает губы, и тут же к ней возвращаются все ее годы; на щеках и на лбу будто выгравирована паутина морщин. Впечатляющее зрелище — должно быть, у нее одна из тех новых шведских оболочек Эриксона со спецкапиллярами для Случаев Особого Прилива Крови.

— Да, — наконец признает она. — Я его выгнала.

— Я не хотел вас расстроить.

— Вы и не расстроили.

— Расставание было мирным?

— Насколько мирным может быть увольнение. К моему решению он отнесся с пониманием.

Как бы помягче перейти к следующему вопросу? Я выпячиваю губы и бормочу, словно неуправляемый аппарат для попкорна. Лучше спросить напрямую.

— Вы с мужем помогли ему стать на ноги в Лос-Анджелесе?

— С чего вы решили? — слегка смущается она.

— Очень уж быстро он нашел капитал для «Эволюция-клуба».

— Донован всегда был превосходным коммерсантом. Он способен в Канзасе отыскать финансирование для морской рыболовной компании. — Грациозным жестом она обводит кучу бумаг на столе. — Я была бы рада и дальше отвечать на ваши вопросы, мистер Рубио, но уже поздно, а вы видите, сколько еще предстоит сделать до обеда. После смерти мужа я вынуждена руководить его маленькой империей, а решения не приходят сами собой.

Если это не намек, то я уж не знаю, что так называют. Я вскакиваю, так что стул отлетает, оставляя на ворсистой поверхности глубокие борозды. В своей конторе я тоже настелил такой ковер, задолго до того, как был поставлен перед фактом, что за долги банк может содрать и ковровое покрытие.

— Возможно, у меня возникнут и другие вопросы.

— При условии, что на этот раз вы договоритесь о встрече, — кивает миссис Макбрайд, и я обещаю, что непременно так и поступлю.

У двери я оборачиваюсь, вдруг вспомнив последний вопрос.

— Возможно, вы подскажете мне, где отыскать Джейси Холден. Я бы хотел поговорить с ней.

Миссис Макбрайд снова смеется, но почему-то на этот раз следы прожитых лет никуда не деваются. Скорей, наоборот, лет пять прибавилось.

— На этом пути вас ждет тупик, мистер Рубио.

— В самом деле?

— Да. Не тратьте попусту время.

Шаркая, я вновь отступаю к дверям. Не люблю, когда мне указывают, что делать.

— Что ж, раз вы не хотите мне говорить, где она… — На мою долю выпадали несговорчивые свидетели, хотя им нечасто удавалось подолгу держать рот на замке. — Уверен, что раздобуду эту информацию в другом месте.

— Это вовсе не означает, что я хочу скрыть от вас информацию о месте ее пребывания, — возражает миссис Макбрайд. — Это означает, что я не могу вам сказать, где она. Я не знаю. Никто не знает.

Тут бы к месту музыка подраматичней.

— Она исчезла?

— Уже несколько лет. Пропала где-то через месяц после разрыва с Донованом. — Помолчав, она добавляет, чуть заикаясь: — Очаровательная девушка. Просто очаровательная.

— Ладно, может, мне удастся ее разыскать. В таких делах я считаюсь мастером. Какой у нее запах?

— Ее запах?

— Чем пахнут ее феромоны? Вас бы поразило, как много пропавших динов я обнаружил по запаху. Можете облачаться, как хотите, но запах останется с вами. Один парень испускал такое зловоние, что я выследил его в радиусе пяти кварталов через десять секунд после того, как свернул с автострады.

— Я… я не знаю, как вам объяснить, — тянет миссис Макбрайд. — Трудно описать. Жасмин, пшеница, мед, всего, знаете ли, понемножку.

Немного толку.

— Последнее известное местопребывание? — задаю я очередной вопрос.

— Большой центральный вокзал, — отвечает миссис Макбрайд.

— Меня интересует домашний адрес.

— Они с Донованом безуспешно пытались помириться за обедом, а потом он проводил ее до вокзала. Не забывайте, как давно это было… Я могу что-то упустить. Кажется, Донован говорил мне, что он видел, как она сошла с эскалатора на платформу восточного направления. Они помахали друг другу, и она тут же скрылась в толпе. Растворилась, будто сахар в воде, так он сказал. Только что была и уже нет.

— И это последнее, что о ней слышали?

Она кивает.

Все страньше и странъше. Я благодарю Джудит Макбрайд за потраченное время и готовность поделиться информацией, а она провожает меня до дверей. Пожать ли ей руку? Касаться ли ее вообще? Обычная моя практика выступает за рукопожатие, но окружающая роскошь — совсем не моя стихия. Миссис Макбрайд помогает мне принять решение, протянув руку; я хватаюсь за нее, отпускаю и бегу к лифту.

Я не удивляюсь, когда на шестьдесят третьем этаже ко мне присоединяются два телохранителя, но в этот раз я слишком занят обдумыванием следующего шага, чтобы уделять внимание их массивным фигурам и резким запахам. Они идут за мной, следя за каждым моим шагом, пока я забираю у информационной стойки свой саквояж и через вращающуюся дверь покидаю «Макбрайд-билдинг».

На улице я тщетно пытаюсь остановить такси. Я взываю, я кричу, я машу, а они проносятся мимо. Что означает этот огонек — занято или свободно? Какая разница — на меня наплевать и тем, и другим; я все стою и стою на обочине. Я машу над головой деньгами — двадцаткой, пятидесяткой. Желтые кляксы проскакивают, не обращая на меня никакого внимания. Требуется прыжок, достойный Брюса Дженнера,^[3] чтобы один все же заметил мои старания, и когда я, рискуя жизнью, пересекаю две дорожные полосы, то к своему удивлению обнаруживаю, что хотя водитель другой, но запах у него такой же, как у моего старого. Возможно, нью-йоркские таксисты также принадлежат к отдельному виду.

Мы направляемся к муниципалитету.

6

Государственные архивы — это сплошная боль в заднице. Лучше бы мне, балансируя на грани закона, заглянуть украдкой в кое-какие личные документы, чем стоять в бесконечных очередях ради беседы с высокомерным клерком (учат их этому на секретарских курсах, что ли?), который в зависимости от фазы луны, а также от того, успел ли он уже пообедать, может дать, а может и не дать интересующую меня информацию. Дайте мне запертую дверь и пластиковую карточку, а Закон о свободе предоставления информации можете оставить себе. Мне по душе такая софистика; не стань я детективом, заделался бы, наверное, творцом допотопной истории, сидел бы себе день за днем в одной из множества лабораторий, разбросанных глубоко под Музеем естественной истории, выдумывая все новые способы фальсификации нашего «исчезновения» шестьдесят пять миллионов лет тому назад. Мой прапрапрадядя с материнской стороны, создав первую окаменелую лопатку Игуанодона, аккуратно уложил ее в грязевые отложения на мелководье в дебрях Патагонии, и нет у меня предмета для гордости большего, чем такая вот родословная. Жульничать вообще забавно, а жульничать с людьми — настоящая потеха.

Может, сегодня и выпадет на мою долю настоящая работа для ищейки, но пока я сижу как приклеенный на жестком стуле, изначально сконструированном для нужд инквизиции, щурюсь в полумраке архива муниципалитета, раздраженный так, что дальше некуда.

В соответствии с документами, которые мне удается добыть после пяти часов ожидания, ожидания и снова ожидания, приблизительно три года назад Джейси Холден осуществила трюк, которым гордился бы и Гудини. Имя ее, прежде встречающееся в кредитных отчетах, договорах об аренде, счетах за электричество, судебных актах, реестрах Совета и даже в нескольких газетных статьях, исчезло буквально отовсюду спустя несколько дней после того, как она ступила на восточную платформу Большого центрального вокзала. Не было никаких похорон исчезнувшей самки Колеофизиса, потому что не было тела, да и уверенности в том, что она умерла. Не было семьи, чтобы поднять шум, не нашлось никого, кто стал бы требовать от властей, чтобы те оторвали задницы от кресел и сделали что-нибудь, — родители ее скончались, а она была единственным ребенком в семье. Джейси Холден была симпатичной жизнерадостной девушкой, хотя лучше всего ее характеризуют связи с Советом и помолвка с Донованом; при ее образе жизни могло и не остаться явных следов исчезновения. Согласно статье на одну колонку, обнаруженной мной на последней странице «Таймс», Донован и еще какие-то друзья приложили все же определенные усилия, чтобы отыскать ее как без вести пропавшую: листовки, воззвания на пакетах с молоком и тому подобное, но все это было прекращено после того, как нанятые ими частные сыщики вернулись с большими счетами и пустыми руками.

Люди пропадают, это случается. Но никто не исчезает настолько бесследно. Вся моя трудовая биография посвящена розыску пропавших динов и людей, и за это время я понял одну простую вещь: как бы тщательно ни заметались следы их предшествующего существования, от бумажного следа, тянущегося за каждым на протяжении всей его жизни, избавиться невозможно. Рекламные листки, к примеру, так и продолжают сыпаться в их почтовые ящики, умоляя оценить преимущества Этих Потрясающих Кредитных Карт, безжалостные добровольные помощники благотворительных телемарафонов звонят по телефону с просьбой о пожертвовании детям — у них все ради детей. И так далее. В сегодняшнем мире, где компьютеры способны хранить все ваши личные данные еще много-много лет после того, как последние из ваших прапраправнуков переселятся в ближайшую богадельню, никто больше не растворяется без следа. Никто.

Джейси Холден растворилась. Как сахар в воде, сказала Джудит. Имя ее было вычеркнуто из рассылочных листов, удалено из списков сборщиков пожертвований. Будь у меня доступ к Интернету, не сомневаюсь, обнаружил бы, что Джейси Холден давным-давно испарилась со всех его сверхскоростных магистралей. Она превратилась в виртуальное ничто после того не по сезону теплого февральского вечера, будто бы, направляясь в никуда, сумела каким-то образом забрать с собой чуть ли не все признаки своей жизни.

Я слышал и о более странных вещах.

С другой стороны, жизнь Макбрайда вся как на ладони — в газетах, журналах, свершениях. По крайней мере, последние пятнадцать лет его жизни; глубже зияет пустота, но это как раз неудивительно. В большинстве статей о покойном дине упоминается, что и он, и его жена родом из Канзаса, но нет никаких подробностей, кроме тех, что он рано осиротел и был взят на воспитание другом семьи. В какой-то момент он встретил свою очаровательную жену Джудит, они перебрались в Нью-Йорк, вошли в деловые круги, появились в обществе, создали сверхдоходную компанию, специализирующуюся на ссудах, поглощениях, а заодно и ночных клубах сомнительной репутации, и — бумс! — магнат родился. Далее только светская жизнь и финансовые достижения — скучно до слез.

Я выхожу из архива муниципалитета с намерением тут же съесть что-нибудь у ближайшего из этих роскошных нью-йоркских лотков, как вдруг вижу ступеньки, ведущие к окружному моргу. Мне знакомо это место — слишком, наверное, хорошо знакомо. Девять месяцев назад здесь произошла моя первая стычка с обитателями Нью-Йорка. Полагаю, у меня тогда стало навязчивой идеей докучать ассистенту коронера вопросами о смерти Эрни, хотя все мои старания не принесли ничего, кроме грубых отказов и не менее грубого обращения со стороны охранников. Кажется, я пустил в ход угрозы, а возможно, и кулаки. И пусть те дни у меня будто в тумане — тогда как раз начинался Великий Загул, и я был напичкан таким количеством базилика, что фактически являл собой ходячую оранжерею, — зато теперь я куда трезвее. За сегодняшний день всего две веточки да чайная ложка орегано — я вполне готов к постановке уместных, выдержанных вопросов в самой корректной форме.

— Нет, нет, нет… только не вы… — пятится ассистент коронера, когда я миную двойные вращающиеся двери морга. — Я позову охрану, ей-ей, я сделаю это…

— Рад тебя видеть, — говорю я, дружелюбно протягивая руки — мирное, открытое движение, наилучшим образом действующее на собак и самых тупых представителей человечества. Никакого характерного запаха, то есть парень к динам не относится — от страха, с каким сотрясается его хрупкое тельце, любой из наших испускал бы феромоны, как болонка в течке.

— Вы должны… у меня есть номер, я позвоню… я смогу вас выставить отсюда…

— Я тебя трогаю?

— Нет… пожалуйста…

Я повторяю, тщательно выговаривая каждое слово, чтобы он понял:

— Я — тебя — трогаю?

— Нет.

— Нет. Я тебя не трогаю, — киваю я удовлетворенно. — Я тебе угрожаю?

— Нет. Пока нет.

— Правильно. И не собираюсь. На этот раз я при исполнении, без дураков. — Я вытаскиваю удостоверение сотрудника «ТруТел», которое стащил со стойки в приемной, и швыряю его ассистенту. Он отшатывается, будто я в него гранатой запустил, но в конце концов склоняется над столом и принимается, водя пальцем по буквам, изучать карточку. Похоже, он успокоился. Раздражен, недоволен, но больше не дрожит как осиновый лист.

— Вы сломали мне нос, — бормочет он. — Его потом вправляли.

— Еще и лучше стало, — вру я, не задумываясь. Не помню, как он выглядел раньше.

— Моей подружке нравится. Она говорит, что так я смотрюсь намного круче.

— Очень круто. — Я совершенно не помню такой стычки, чтоб кости ломались, но под базиликовым кайфом чего только не случается. — На этот раз никакого насилия. Обещаю. Честно говоря, мне нужен твой шеф. Не может же он до сих пор быть в отпуске. — В тот раз он убрался из города сразу после смерти Эрни и не возвращался еще долго после того, как меня вышвырнули из Нью-Йорка.

— Нет… но он очень занят.

— Как и все мы. Пожалуйста, скажи шефу, что частный детектив просит уделить ему несколько минут, вот и все. — Я до боли в зубах стараюсь быть вежливым.

Ассистент размышляет какое-то время, затем молча поворачивается и скрывается за дверью, находящейся позади его стола. Тут я бы с удовольствием пошпионил, залез бы в пару картотечных шкафов, но дверь снова открывается, и в вестибюль выходит коронер — залитый кровью халат, запах формальдегида заглушает естественный аромат полированной сосны и красного перца.

— У меня там как раз групповое самоубийство. Три паренька из Городского колледжа решили себя укокошить, высосав пару галлонов «Джек Дэниэлз». Работа неприятная и при этом срочная.

— Тогда я сразу перейду к делу. Меня зовут Винсент Рубио…

— Я знаю, кто вы такой. Вы тот парень, что в январе избил Уолли. — Уолли, наблюдающий за нами из другого конца комнаты, съеживается, когда его упоминают. — Иногда он нуждается в хорошей взбучке, но я предпочитаю делать это сам: вам понятно?

— Понятно. И я уже извинился за это. В данный момент меня интересуют отчеты о вскрытии Раймонда Макбрайда и Эрни Ватсона, оба скончались примерно девять месяцев назад. Я полагаю, что оба вскрытия проводили вы…

— Я думал, что дело закрыто.

— Было закрыто.

— Было?

— Оно закрыто. Я работаю по другому делу.

Коронер смотрит на Уолли, в потолок, на пол. Принимает решение. Наконец делает мне знак следовать за ним. Через покойницкую мы проходим в его кабинет, где нет ничего лишнего, только маленький стол, стул и три больших картотечных шкафа. Я стою в дверях и жду, пока он отпирает один из шкафов, загораживая от меня его содержимое.

— Не могли бы вы закрыть дверь? — говорит он, и я с готовностью подчиняюсь. — Не хочу, чтоб мальчишка подслушивал. Он мне как сын, но млекопитающее остается млекопитающим, сами понимаете.

Две папки ложатся на стол, и коронер — доктор Кевин Надель, судя по табличке на двери, — стремительно их листает.

— Макбрайд. Ну, точно, с кем только я не говорил об этом деле. Я насчитал двадцать восемь огнестрельных ранений. — Обозначенный контур человеческого тела испещрен маленькими синими пятнышками, беспорядочный горошек разбежался по голове, туловищу, ногам.

Я показываю на ряды цифр, небрежно записанных в отчете о вскрытии.

— Что означают эти пометки?

— Калибр. Четыре выстрела сделаны из оружия примерно двадцать второго калибра, восемь из сорок пятого, три раны дробью из ружья, еще две девятимиллиметровые, и, кроме того, одиннадцать могли были быть выпущены из автоматического оружия.

— Минуточку. Вы хотите сказать, что в Макбрайда стреляли двадцать восемь раз из пяти различных стволов? Что за абсурд?

— Абсурд или нет, это не моя забота. Мне приносят мертвецов, я их вскрываю, заглядываю внутрь и сообщаю, что обнаружил. — Он достает из папки фотографию и протягивает мне.

Действительно, это Макбрайд, правда, куда менее оживленный, чем на страницах бульварных газет. Здесь он лежит на полу своего кабинета. Распростертый, словно освежеванная куриная тушка, и хотя фотография черно-белая, я различаю характерные кровавые пятна на полу, на кресле, на стенах. Тело Макбрайда просто кишит ранами всевозможных форм и размеров, в полном соответствии со словами Наделя, и все это пулевые ранения. Огнестрельная рана есть огнестрельная рана, и, несмотря на разнообразие калибров, выглядят они на такого рода фотографиях более или менее одинаково. Уж поверьте, такого добра мне пришлось повидать более чем достаточно.

Я возвращаю снимок.

— Дальше.

— Что касается второго тела… Я лично этого случая не припоминаю, но, судя по записям, я пришел к заключению, что смерть мистера Ватсона явилась результатом несчастного случая и наступила вследствие обширной травмы головы, вызванной наездом автомобиля.

— И у вас нет никаких оснований в этом сомневаться?

— С чего бы? — удивляется коронер. — Насколько я понимаю, на улице были свидетели, видевшие столкновение. Сбил и смылся, что тут особенного?

— Я знал Эрни. Мистера Ватсона. Он не принадлежал к тем, кто… это лишено всякого смысла, чтобы вот так…

— Именно потому такие случаи и называют несчастными, мистер Рубио.

Тут не поспоришь, хотя даже по прошествии девяти долгих месяцев поисков в крови, поту и слезах я по-прежнему нутром чую: смерть Эрни была не случайной.

— Это очень для меня важно, — обращаюсь я к коронеру. — Тут не просто работа. Он… он был моим партнером. Он был моим другом.

— Я понимаю…

— Если вы беспокоитесь из-за разговора со мной…

— Нисколько…

— Если вы беспокоитесь за свою безопасность, я сумею вас защитить. Я могу определить вас в безопасное место. — Это не совсем чепуха с моей стороны: известно, что «ТруТел» снимает несколько надежных укрытий на случай, если свидетель готов поделиться информацией, способствующей раскрытию громкого дела.

На мгновение мне кажется, будто доктор Надель готов сказать что-то еще. Губы его раскрываются, он подается вперед, глаза загораются тем блеском, что всегда появляется у свидетелей, решающих, стоит ли выкладывать мне всю подноготную, а затем… ничего.

— Более ничем вам помочь не могу, — говорит он, опуская глаза. Папки тут же занимают свои места в шкафах и накрепко запираются. — К сожалению.

Я ухожу ни с чем.

В тех случаях, когда мозги отказываются работать надлежащим образом — от грез ли наяву, от недосыпа или, как чаще всего последнее время случается, от перебора каких-нибудь гибельных травок, — остальное мое тело с удовольствием принимает командование на себя и ведет меня, куда считает нужным. Вот так, полагаю, я и очутился в Алфавит-сити, районе Манхэттена близ Гринвич-Виллидж — ни особенно фешенебельном, ни для здоровья полезном. Выйдя из морга, я поймал себя на мыслях о Макбрайде, о Берке — и об Эрни, и вдруг я уже на автопилоте, ноги сами несут меня к темному обшарпанному зданию. А, Знакомое местечко.

«Червоточину», ночной клуб с баром на авеню D, содержат Джино и Алан Конти, парочка Аллозавров, известных темными делишками с дино-мафией. Насколько мне известно, передний зал бара предназначен в первую очередь для млекопитающих, и здесь всегда битком набито; клиентура жалкая: алкаши, в полдень начинающие закладывать за воротник и умудряющиеся продержаться до девяти следующего утра. Но за убогими сортирами с табличками «НЕ ССАТЬ НА СИДЕНЬЯ», за стеной, сплошь покрытой граффити, за металлической дверью, запертой на два засова, цепочку и Бронтозавра по имени Скич, скрывается один из лучших дино-баров по эту сторону Гудзона, прибежище самых разнообразных пороков, травяных, и не только. Кажется, я провел здесь немало времени в период моего последнего смутно припоминаемого пребывания в Нью-Йорке, хотя, войдя сюда и заняв место, я не узнаю ни души. Большинство в облачении и неотличимо от млекопитающих, хотя несколько храбрецов обнажили свои исконные головы и зубы, возможно, чтобы заставить остальных держаться подальше и оставить их в одиночестве. — Базилик, два листика, — обращаюсь я к официантке-Диплодоку, сделавшей в своем облачении разрез, из которого вылезает хвост, лениво извивающийся по полу, разметая мусор, будто метла. Сочетание человечьей оболочки и хвоста динозавра, одновременно соблазнительное и запретное, привлекает взоры обдолбанных клиентов, ошивающихся в баре в столь поздний час. Когда она проходит мимо компании Рапторов, те гогочут и тянутся хлопнуть ее по обнаженной шкуре, но тут же следует легкий удар хвоста, предупреждающий щелчок самым кончиком, и парни вновь — сама благовоспитанность, смирно сидят за столом.

— Винсент? Пресвятые засранцы, неужели это Винсент Рубио? — Дама явно удивлена и рада меня видеть. Звук шагов, и на стол падает тень. Я заставляю себя поднять глаза. — Черт бы меня побрал, так и есть! — Даже без этих непрерывных проклятий я узнал бы Гленду Ветцель по запаху, приятной смеси гвоздики и старых бейсбольных перчаток. Гленда — отличная девчонка, и не то чтобы я не хотел ее видеть, просто мне вообще никого видеть не хочется.

— Привет, Глен, — поднимаюсь я для объятий и тут же валюсь обратно. Знаком предлагаю ей сделать то же самое.

Но она тянет стул и садится, не дожидаясь моего приглашения.

— Черт, сколько ж это… год?

— Девять месяцев.

— Девять месяцев… проклятье! Хорошо выглядишь.

— Отнюдь. — Не в том я настроении, чтобы играть в «как будто».

— Ладно. Так себе. Но запах у тебя охренительный, я сто раз говорила.

Мы треплемся, пока не приносят базилик. Гленда украдкой бросает на меня беспокойные взгляды, когда я сжевываю сразу оба листа и заглатываю весь ком. Себе она заказывает пол чайной ложки толченого тимьяна.

— Меня от тимьяна никогда особенно не тащило, — говорю.

— Меня тоже, — вздыхает она. — Но на чем-то надо съезжать с дозы.

Гленда — наш брат частный детектив, рабочая лошадка, гробящая жизнь на компанию «Джей amp; Ти», здешний, манхэттенский филиал «ТруТел». Ее босс, Йоргенсон, точная копия Тейтельбаума, вплоть до повышенного давления и дурных манер. Именно ребята из «Джей amp; Ти» с самого начала занимались делом Макбрайда по поручению Нью-Йоркского муниципального Совета и нарыли те грязные фотки, что мы, словно мальчишки в школьной раздевалке, передавали из рук в руки на заседании нашего, Южнокалифорнийского Совета. Они по-прежнему у меня перед глазами: Макбрайд в облачении спаривается с человеческой женщиной и, судя по выражению его загримированного лица, получает при этом огромное удовольствие. Лицо женщины было затемнено посредством специального фотографического процесса, именуемого «закрась это несмываемым маркером», но тело ее вполне недвусмысленно говорило об испытываемых ею чувствах.

— Вот дерьмо, — подает голос Гленда, явно самый выдающийся сквернослов из всех встреченных мною Хадрозавров. — Просто не могу поверить… Я имею в виду, когда в тот раз…

— Ясно.

— …после того, как копы вышвырнули тебя на самолете обратно в Лос-Анджелес…

— Давай не будем вспоминать об этом, ладно, Глен?

Смущенная, она кивает:

— Ладно, ладно. — И тут же глаза ее снова загораются. — Черт возьми, как я рада видеть тебя! В каком дерьме ты остановился?

— В «Плазе», — поднимаю я брови. Я там еще не регистрировался и номер не резервировал, но уверен, что смогу раздобыть комнату.

— Посмотрите-ка на этого парня, шикует за казенный счет, а?

— До поры до времени. — Базилик прошибает, и ноздри мои сами собой раздуваются. Настроение повышается, душа поет. Феромоны Гленды будоражат меня, и я удивляюсь, почему до сих пор не приглашал даму к себе. Она, конечно, из Хадрозавров, которые, в общем-то, не в моем вкусе, однако… — Господи, — изливаю я чувства, — как же здорово ты пахнешь! Здорово. Очень… очень здорово.

Смеясь, Гленда, отодвигает от меня подальше маленькую керамическую чашу с базиликовой крошкой.

— С тебя довольно этой дряни. Над каким делом работаешь?

— Пожар. Там, в Лос-Анджелесе. — Слова теперь вылезают из меня куда медленнее, слоги прибывают с опозданием, хотя мыслительный процесс идет строго по расписанию.

— И какой-то след принес тебя к нам?

— Макбрайд. Снова.

Она удивленно таращит глаза:

— Вот это да! Долбаной тебе удачи, приятель. Дело это — чертовски крепкий орешек.

Требуются особые усилия, чтобы пробиться сквозь вьющиеся стебли, растущие, стелющиеся, забивающие мне рот, но я все же выдавливаю из себя:

— Ты знаешь… ты знаешь… это… дело Макбрайда?

— Знаю ли я Макбрайда? — растягивает она слова. — Да я долбаный месяц работала над этим долбаным ублюдочным дерьмом.

— Наверное… увлекательно.

— Ни хрена. Скукота адская. Ты следил за кем-нибудь, живущим на шестом этаже без гребаного лифта?

— Без… лифта? — В Лос-Анджелесе вряд ли такое встретишь.

— Квартиры над мастерскими и магазинами, никаких гребаных лифтов, — объясняет она.

Ну да, теперь я уверен, что в Лос-Анджелесе такого не бывает. Даже бедняки в обморок упадут от одной мысли. Любое расстояние свыше двадцати футов по вертикали или как угодно должно быть проехано. Желательно с кондиционером. Если нам охота поупражняться, мы едем в спортзал, благодарю покорно.

— То есть с работой-то все нормально, — продолжает Гленда. — Но хочу заметить, тебя уже на пятый день наизнанку выворачивает от спертого воздуха и завернутой в бумажку жратвы. Да еще эти затраханные насекомые повсюду, на полу, на моей гребаной жратве…

— Макбрайд… он чем-то занимался… в съемной конуре? — Не может быть, у него же миллионы, а может, и миллиарды.

Она качает головой, ковыряет в носу. Я ж говорю, шикарная дама.

— Никто не ведет речи о съемной конуре, да только дом дерьмовый. Тут, рядом, в Ист-Виллидж, не трущобы или что-то в этом духе, просто не слишком ухоженный. Одним словом, мы засели напротив и весь гребаный день фотографировали тот дом, где они трахались, он, кстати, немного получше. Думаю, это девчонкина квартира. Могу спорить, им сначала пришлось вызвать долбаного дезинсектора. Хренова туча тараканов…

В конце концов, мне удается соединить во рту достаточно слогов, чтобы направить беседу в сторону особы, с которой Макбрайда застали на месте преступления. Я интересуюсь именем.

— Имя я тебе дам, только ты не проболтайся. Я своей задницей рискую. Так что я тебе ничего не говорила, лады?

— Вот тебе крест, клянусь окаменелостями предков!

— Известно, что маленький извращенец трахался по всему городу — жена, что ли, у него была фригидная, или еще чего, — но та сучка, с которой мы его застукали, оказалась настоящей профурсеткой. — Я что, незнаком с этим ругательством? — Секс-бомба по человечьим понятиям, титьки вот досюда, ноги, как ходули. — Почему, слушая ее, я смущаюсь больше, чем она, произнося все это?

— Ее зовут Сара, — продолжает Гленда. — Сколько гребаных раз доносилось до меня из жучка это имя! О, Сара, ты прекрасна, Сара. Ты восхитительна, Сара. Давай, Сара, давай. Меня тошнило от этих извращений. Я прямо из себя выходила.

— Сара… — Меня интересует фамилия.

— Актон… Ачтон… что-то вроде этого. — Грязная на язык представительница Хадрозавров пожимает плечами и заглатывает остатки своего тимьяна. Однако неудачно: следует нутряной кашель, и Гленда жадно хватает воздух.

— Что б его! Я точно не помню, но она поет в какой-то дыре неподалеку от Таймс-Сквер. Долбаная певичка, вот кто она такая.

Я тотчас прихожу в себя, все следы базилика временно изгоняются в какие-то заброшенные уголки мозга, никак не связанные с речью или решимостью.

— Она поет сегодня?

— Я что, похожа на ее долбаного менеджера?

— Как ты думаешь, поет она сегодня?

— Ну, по мне, так обязательно. Несколько месяцев прошло с тех пор, как я видела эту бестию, но думаю, там все по-старому. Что, хочешь повидать это исчадие рода человеческого? Какого хрена?

Базилик снова бьет мне в голову, мягкая такая волна, что сливается со страстным желанием отыскать нового свидетеля, дорогу в объезд недостающих свидетельств и уклончивых ответов, путь к Макбрайду, путь к Эрни.

Я слизываю остатки со дна чаши и говорю просто:

— Охота послушать.

7

Двуногие млекопитающие и сами по себе существа весьма порочные — грубы, эгоцентричны, обычно не в ладах с гигиеной, — а уж от целой своры мерзких обезьян меня просто бросает в дрожь. Это инстинктивная реакция, от которой непроизвольно сжимаются внутренности. Уверен, что истоки ее в моем коллективном бессознательном неприятии, болезненной непереносимости, заложенной в генах. Мои праотцы наблюдали, как эти существа развивались не более чем от волосатых жаб, и сколь мучительным должно было быть беспомощное осознание, что когда-нибудь в будущем придется соседствовать с этим обособленным, но разумным родом. Разумеется, мои предки могли перебить маленьких неандертальцев, обратив их в паштет парой хороших ударов хвоста, но вот решили постараться жить в мире с людьми и даже подделаться под них, если нужда заставит. Неразумный ша г.

А потому сижу я теперь в человечьем ночном клубе, слушаю человечьи вопли, вдыхаю человечий пот, касаюсь оголенной человечьей плоти и думаю о болезнях всякий раз, когда меня случайно задевают. В воздухе парят гигантские клубы дыма, и хотя на случайный сигаретный дымок я внимания не обращаю, здесь меня наизнанку выворачивает от впечатляющего разнообразия марок, смол и фильтров. Примитивная осветительная система расцвечивает во всем остальном унылую сцену. выделяющуюся лишь небольшой приподнятостью пола и бордовым бархатным занавесом.

— Когда начнется? — спрашиваю я Гленду, потягивающую джин с тоником. Сквозь наш метаболизм алкоголь проскальзывает, как ребенок по водяной горке, но Гленда всегда придерживалась теории насчет чужого монастыря. Я заказал воду со льдом, потому что в плату за вход включены два напитка, и платы этой хватило бы на полтора дня хорошего базиликового загула.

— Бармен сказал, что она выходит около десяти.

— Хорошо. — Дольше мне здесь не вынести. Мой саквояж, который держится молодцом, несмотря на весь сегодняшний марафон, стоит у моих ног в грязи запятнанного алкоголем и остатками блевотины пола.

Еще через несколько минут вынужденной близости к этим слабоумным бабуинам я успокаиваюсь, так как свет гаснет, и лишь один прожектор отбрасывает на сцену яркое пятно. Расположившийся по соседству динамик извергает серию басов в джазовом ритме и, чуть изменяя такт, повторяет ее снова и снова. Затем напыщенная дробь сливается с грохотом цимбал, занавеси расходятся, и масляный мужской голос объявляет: «Дамы и господа, мы рады представить вам вокальное искусство мисс Сары Арчер». Представление началось.

Из-за занавеси появляется рука, по локоть затянутая в изумрудно-зеленую перчатку, и змеится в пятне света. Вслед за ней обольстительно извивается обнаженное плечо. Далее — сверкающая зеленая туфелька на трехдюймовом каблуке и нога, близкая, по человечьим понятиям, к совершенству. Толпа единым движением подается вперед, и я ощущаю, как в ожидании возможности выдоха затаилось дыхание зала. И вот на сцене, будто никогда отсюда не уходила, появляется женщина, по плечам и спине ее струится каскад огненно-рыжих волос, обрамляющий изящную фигуру с пышными, там, где это положено у млекопитающих, формами. Тотчас же крики и свист пробиваются сквозь музыку, но смолкают, как только Сара Арчер открывает рот, чтобы запеть.

Это одна из тех медленных джазовых вещиц, названия которых я никогда не мог запомнить, но голос обрушивается на меня водопадом, просачивается в уши, затворяет глаза, чтобы я не видел больше стоящую на сцене женщину, но представлял себе красавицу-рептилию, достойную этого контральто. Я целиком охвачен жарким трепетом, и плоть под моим облачением бугрится муравейником наслаждения. Певица жаждет встретить мужчину, способного тронуть ее так, как не трогал еще никто, и я не сомневаюсь, что так оно и есть на самом деле. Мгновение спустя я заставляю себя открыть глаза, и видение пропадает. Всего лишь очередное человечье существо.

Шаг со сцены, Сара Арчер идет по залу, не переставая петь, и вот она уже сидит за нашим столом и, не обращая внимания на Гленду, старается поймать мой взгляд. Я смотрю в сторону. Она берет меня за подбородок и поворачивает к своим пухлым губам. Я скрываю отвращение, как можно старательнее изображая скуку, и потягиваю свою воду со льдом. Меня игриво тянут за рукав рубашки, подмигивают более публике, чем лично мне, и вот она уходит, возвращается на сцену, чтобы взять там последнюю ноту.

Аплодисменты, свист, топот. Потом следующий номер, потемпераментней, еще один, и так незаметно проходят сорок пять минут, после чего Сара Арчер благодарит публику и покидает сцену. Отовсюду доносятся крики, вызывающие ее на бис, множество рук поднимают горящие зажигалки, но огни рампы тускнеют, так что на сегодня все кончено. Пьяницы, пошатываясь, бредут к выходу, забыв отблагодарить официанток.

— Ну вот, приехали, — говорит Гленда. — Я тебя предупреждала. Блевать не тянет?

Я отпихиваю стул, подхватываю, когда тот готов опрокинуться. Я уже несколько часов без кайфа, так что удерживаю равновесие чуть ли не слишком хорошо, а потому чувствую необходимость затуманить мозги химически, да побыстрее.

— Мне нужно задать певице несколько вопросов.

— Сейчас? А я думала, мы нагрянем в «Силантро», есть одно местечко на окраине… трава там, ты не поверишь…

— Нет, я должен… я хотел бы расспросить ее сейчас.

Гленда вздыхает. Никому не осадить упершегося Раптора, и она это знает.

— Ладно. Может, мне удастся уговорить здешнего менеджера пропустить нас за кулисы.

— Ты иди, Глен. Я сам справлюсь.

Она качает головой:

— Забудь об этом… я с тобой…

— Я справлюсь сам, — повторяю, и на этот раз девчонка понимает намек.

— Посмотрю, что можно сделать.

Сорок долларов спустя, после того как Гленда устроила мне закулисное рандеву и удалилась в свой бар на окраине, я стою перед входом в гардеробную Сары Арчер — хлипкой деревянной дверью, на которой кто-то неровно намалевал спреем золотую звезду. Напротив, источая невыносимое зловоние, громоздятся ящики с пустыми пивными бутылками. Я стучу в дверь.

— Войдите.

Голос ее заметно выше того, которым она пела; должно быть, немалых усилий стоило выработать эти прокуренные модуляции.

Я пробую открыть дверь. Она не поддается. Я пробую еще раз. Опять без толку, так что я бью что есть силы кулаком по замку. Из комнаты доносится шарканье, падает стул.

— Простите, — восклицает из-за двери Сара. — Простите. Я сколько раз говорила им починить…

Дверь распахивается с треском, и я оказываюсь лицом к лицу с Сарой Арчер. Она уже избавилась от своего зеленого платья и облачилась в желтый махровый халат, туго перетянутый в талии.

— Вы были в зале, — говорит она.

— За вторым от сцены столиком. Вы пели для меня.

— Я пою для всех. — Она тяжело переступает с ноги на ногу. — Мы знакомы?

— Вряд ли. Я из Лос-Анджелеса.

Она смеется:

— Это должно произвести на меня впечатление?

— И производит?

— Нет.

— Ну… нет так нет. — Мою физиономию покидает восторженная улыбка, и я вытаскиваю удостоверение. — Винсент Рубио. Я частный детектив.

Сара сдувает прядь со лба; чувствуется, что ей это не впервой.

— Сара Арчер. Вы не похожи на детектива, Детектив.

— На кого же я похож?

Она задумывается:

— На домашнего кота. — И с этими словами она поворачивается и, виляя бедрами, удаляется в гардеробную, оставив дверь приоткрытой. Я иду следом.

Закрыв за собой дверь, я задаю вопрос:

— Вы знали Раймонда Макбрайда?

— Вот так, сразу к делу.

— Стоит ли ходить вокруг да около? Давно вы с ним познакомились?

— Я не говорила, что была с ним знакома.

— Так скажите, были?

— Да. Однако предпочитаю, чтобы все было по порядку. — Сара направляется к расположенному в нише противоположной стены бару — у них у всех, что ли, в этом городе бары? — и наливает себе полстакана «Джонни Уолкера» с черной этикеткой.

— Выпьете?

Я отказываюсь. Сара сбрасывает туфельки — зелененькие, не больше тридцать четвертого размера — и свертывается калачиком на зеленом плюшевом диване. Подушки не без прорех, кое-где торчит поролоновая набивка, но, в общем, мебель в приличном состоянии. Зеркало с тремя перегоревшими лампочками над простым деревянным туалетным столиком. К стене прикноплены ряды полароидных снимков певицы с разнообразными прическами.

— Вам понравилось представление? — спрашивает она.

— Неплохо. У вас прекрасный голос.

Самодовольная ухмылка, глоток пойла. Она встряхивает волосами, надо полагать с целью выглядеть по-человечьи привлекательной.

— А все остальное?

— Все остальное в вас поет столь же чарующим голосом.

— Как это мило.

Теперь моя очередь самодовольно ухмыляться.

— Макбрайд. Как долго вы были с ним знакомы?

Госпожа Арчер надувает губы; похоже, ей хочется продолжить обмен любезностями и милыми шуточками, и хотя обычно я не уклоняюсь от хорошей партии в словесный волейбол, сейчас предпочитаю ускорить события. У меня уже аллергия от всего этого насквозь пропитавшего ночной клуб млекопитающего пота.

— Года два-три, я полагаю.

— Как вы познакомились?

— На благотворительном вечере.

— В пользу?…

— Понятия не имею. Рак, лейкемия, изящные искусства, нет, я правда не знаю.

Я невнятно бормочу:

— Вы были его… любовницей?

Потрясение от столь прямолинейного вопроса не состоялось.

— Мне больше нравится слово возлюбленная.

— Вы же знаете, что он был женат.

Сара вздрагивает, прищуривается. Она разгрызает ледяной кубик, поджимает губы:

— Да, я знала, что он был женат.

— Значит, вы были его любовницей. Когда вы начали трахаться?

— До чего ж вы мило выражаетесь, мистер Рубио.

— Я детектив, а не поэт.

— Но вполне могли бы оставаться в рамках приличий. Вы пришли в мою гардеробную, ко мне на работу. Я очень рада пригласить вас выпить и поболтать, но если разговор пойдет в таких… вульгарных тонах, мне придется попросить вас удалиться.

Слегка пережал — есть у меня такое свойство. Если подумать, именно оно вышвырнуло меня из Нью-Йорка и приличного общества девять месяцев назад. Я отступаю и, дабы продемонстрировать свою готовность поупражняться в хороших манерах, снимаю шляпу и кладу ее на стол.

Сара улыбается, и вновь воцаряется мир. Ее пойло опускается до угрожающе низкого уровня, и она облизывает край стакана длинным, крепким языком, извивающимся между идеально белыми зубами. Похлопывая лежащую рядом с ней подушку, она говорит:

— Давайте садитесь. Не выношу разговаривать с мужчиной, если не могу заглянуть ему в глаза.

У меня растет ком в горле, так что надеюсь, она еще раз предложит мне выпить, чтобы смыть его.

— Я и отсюда прекрасно вас вижу.

— А вот я нет. Близорукость.

С неохотой я занимаю место на диване, стараясь держаться подальше от свидетельницы, но у Сары Арчер явно другие соображения. Она вскидывает ноги и устраивает их у меня на коленях. Педикюр у нее свежий, ногти светло-фиолетовые.

— Так вот, вы должны понимать, как трудно мне говорить о Раймонде. Не в моей воле было стать его… женой… — ее губы вновь кривит горькая усмешка, — но он был очень мне близок. Даже для «любовницы».

— Понимаю. Я вовсе не хотел вас обидеть…

— Разве дело еще не закрыто?

— Именно это мне все и говорят.

— Однако?

— Однако я на всех не равняюсь.

Вытянув пальцы ног к моей груди, словно балерина, Сара говорит:

— Можете себе представить,каково это простоять целый час на сцене на трехдюймовых каблуках? Адовы муки в ногах, мистер Рубио.

— Представляю. — Пора брать быка за рога. — Вы когда-нибудь встречали человека по имени Донован Берк?

— Сейчас как раз в наших отношениях подходящий момент, чтобы вы решили поинтересоваться, не нужно ли мне помассировать ступни.

— В наших отношениях?

— Давайте интересуйтесь.

— Я бы предпочел задать вам несколько более подходящих вопросов.

— И я буду счастлива ответить на них. — Она все вытягивает мне на обозрение свои мускулистые икры. Не соблазняет. — Вы же хотели помассировать мне ступни.

Выбора, ясное дело, у меня нет. Она может вышвырнуть меня отсюда в любой момент, и, несмотря на остающиеся у меня вопросы, я бы солгал, утверждая, будто получаю лишь отвращение оттого, что допрос мой скатывается на столь неподобающий уровень. Приступаю к энергичному растиранию ступней. В руках у меня изящная ножка, твердая, но гладкая, и хотя осязание частично скрадывается перчатками, которые я вынужден носить, дабы скрыть когти, я не могу обнаружить ни единой мозоли.

— Вернемся к моему вопросу: вы когда-нибудь встречали человека по имени Донован Берк?

— Думаю, что нет. Вот так, хорошо — там, там, колено — да, именно так…

— Вы когда-нибудь были в ночном клубе «Пангея»?

— Конечно, это же заведение Раймонда. — Она чуть приподнимается с мечтательной улыбкой на губах, будто припоминает что-то давно забытое. — На самом деле, я даже пела там однажды. Кажется, в новогоднюю ночь. Исполняла праздничное попурри.

— Донован Берк был менеджером «Пангеи».

Сара выплевывает в стакан кубик льда и вдруг отводит глаза:

— Правда?

— Итак, я повторяю вопрос: вы когда-нибудь встречали человека по имени Донован Берк?

— Наверное… наверное, должна была.

— Должны были.

— Если он был менеджером, то должна была. Но я не помню. На Раймонда работала уйма народу. Менеджеры, инструкторы, телохранители — даже детективы, как вы.

— Таких детективов, как я, не существует, — качаю я головой.

— Я в этом совсем не уверена. Несколько месяцев назад еще один детектив из Лос-Анджелеса был счастлив уделить мне время…

Молниеносно я вскакиваю над Сарой Арчер; сердце готово выпрыгнуть из груди, кровь плещется по венам. Похоже, я перепугал бедную девочку, судя по тому, как она погружается в подушки, будто в трясину.

— Как его звали? Где вы его видели? Когда вы его видели?

— Я… я… я не помню, — заикается она.

— Его звали Эрни? Эрни Ватсон?

— Возможно…

— Возможно… или так?

— Может быть, и так. — Она запинается, нервничает, и хотя у меня нет никаких оснований запугивать свидетеля, она теперь, по крайней мере, ко мне не лезет. — Он был примерно вашего роста… Постарше, симпатичный…

— Как давно вы видели его?

— Это было после смерти Раймонда… в январе.

— По времени совпадает. — Эрни был убит в начале января, всего через несколько дней после того, как взялся за дело Макбрайда. — О чем он вас спрашивал?

— Ни о чем особенном, — отвечает Сара. — Мы лишь немного поговорили, и он сказал, что позвонит позже. Он дал мне карточку, свой здешний номер телефона… — Она тянется к стоящей рядом тумбочке — халат распахивается, обнажая бледную кожу, — и роется в сумочке. Мгновение спустя она извлекает маленькую визитную карточку и садится. Халат запахивается. А я все равно не смотрел.

Это обычная карточка «Джей amp; Ти», агентства Гленды. Время от времени сотрудники «Тру-Тел» используют «Джей amp; Ти» в качестве нью-йоркской штаб-квартиры; Эрни, должно быть, именно так и поступил. А это значит, что его записки, прежде не обнаруженные, могут и найтись, если поискать хорошенько. Я отмечаю про себя, что необходимо как можно скорей позвонить Гленде и заставить ее все там перелопатить.

— Вы не пытались звонить по этому номеру?

— Случая не представилось. И потом, мне казалось, он собирается вернуться, чтобы еще меня порасспрашивать. Но больше я его не видела.

Я не в состоянии справиться с дрожью в голосе, но героически пытаюсь скрыть ее кашлем и говорю просто:

— Он умер.

На лице ее лишь удивление и участие:

— Очень жаль.

— Его сбило такси.

— Очень жаль, — повторяет она. — По крайней мере, быстро.

Наша беседа прерывается дробным стуком в дверь.

— Должно быть, менеджер, — смотрит на меня Сара.

Я огладываюсь — и прежде чем кто-либо из нас успевает отреагировать, из-под двери показывается письмо, пауком-альбиносом скользит по полу и тормозит, уткнувшись в мои грошовые мокасины. Сверху нетвердыми, дрожащими буквами, словно писал третьеклассник, выведено имя Сары.

Я тянусь к нему и…

— Нет! — Что-то новое в ее голосе, что-то на грани смертельного ужаса. Будь она дином, я бы сразу понял — запах выдает.

— Я просто хотел…

— Я сама. Благодарю вас, но предпочитаю решать сама, когда мужчине пора склониться у моих ног.

Несмотря на сарказм, ясно, что настроение у Сары резко упало. Она с трудом волочит за собой ноги, будто те связаны, и чуть не до крови кусает губы. Медленно сгибаются колени, тело неохотно опускается следом, Сара припадает к полу и робко подбирает конверт, перебирая пальцами черные каракули, сложенные в ее имя.

— Что-то не так? — полувопросительно-полуутвердительно говорю я.

Скрежеща зубами, она качает головой:

— Нет… нет. Все в порядке. — Я вижу, как пульсируют ее виски. — Я очень устала, мистер Рубио. Наверное, нам лучше продолжить как-нибудь в другой раз.

Я предлагаю ей выпить, спрашиваю, не принести ли бутылку вина из бара, но она отказывается. Сара застывает у дивана, будто пустила глубоко в паркет корни страха.

— Может… может, вам лучше уйти, — говорит она, как и следовало ожидать. Я хватаю саквояж, перекидываю его через плечо, готовясь вернуться к роли Винсента, Странствующего Раптора, чьи пожитки тянутся за ним, пока он бороздит улицы Нью-Йорка.

— Вы правы, пора мне двигаться. Может, удастся поговорить позже.

— Наверное, так будет лучше всего.

— Я в «Плазе», если захотите меня отыскать. Поздняя регистрация в отеле была три часа назад. Может, послоняюсь по улицам и дотяну до ранней. Не придется платить за лишнюю ночь.

Однако ей, чувствуется, не до моих меркантильных проблем, так что мне остается горько оплакивать потерю случайного собеседника.

— Я вас провожу, — говорит она, не двигаясь при этом с места.

— Не беспокойтесь, я найду дорогу.

Открываю дверь — никого не видать. Кто бы ни доставил письмо — скорее всего, велосипедист-посыльный, понятия не имеющий о его содержимом, — он уже скрылся.

— Доброй ночи, — говорит она; похоже, к хозяйке возвращается та часть мозга, что отвечает за вежливость.

— И вам того же. Может, загляну завтра.

— Да, — машинально кивает она. — Завтра. — Дверь закрывается, и я снова в сыром коридоре, пронизанном ароматами прокисшего пива.

Мне необходимо поговорить с Глендой, а еще мне необходима хорошая порция базилика. Но какое-то предчувствие щекочет мне внутренности, и это предчувствие превращается в подозрение, а если я чему-то и научился от Эрни, так это относиться к любому предчувствию, как к подозрению, а к любому подозрению, как к факту.

Что бы ни означало это письмо, что бы ни было там внутри, оно было рассчитано на определенную реакцию. И реакция последовала. А за реакцией должны последовать некие события.

Если интуиция меня не обманывает — полагаться на нее — изрядная, по нынешним временам, авантюра, но что у меня осталось, кроме интуиции, — не пройдет и пяти минут, как Сара Арчер смоется из гардеробной, проследует по коридору до служебного входа и скроется в ночи.

А я отправлюсь за ней.

Если смогу поймать такси.

8

Эрни был таким: как швейцарские часы с шестью шестеренками, слегка неисправные. Его было не остановить; у него на все готов был ответ. Ты говоришь ему: «Мы не можем вести наблюдение, аккумулятор сдох», а он отвечает: «Прикурим у кого-нибудь». Ты ему: «Запасной аккумулятор тоже накрылся», а он тебе: «Купим новый». Теперь ты понимаешь, что увяз в игре, причем игра эта нешуточная, и ставки все выше. Раз уж начал ее, приходится играть до конца, хотя точно знаешь, что светит тебе только проигрыш. «У нас нет денег», — говоришь ты, а он тут же отвечает: «Позаимствуем аккумулятор на складе». И в конце концов ты воруешь машину, ведешь ночное наблюдение, преступая все границы местных законов, и возвращаешь машину на место, обычно с полным баком. По крайней мере, Эрни был вежлив. Мы с Эрни были отличной командой, и хотя наши методы подчас не совпадали, мы превосходно дополняли друг друга. В то время как Эрни мог висеть на хвосте у самой увертливой тени, однако имел привычку приводить в ярость свидетелей, так что в результате они лишь замыкались в себе, я отдавал предпочтение более благородным способам расследования, спокойно подводя подозреваемых к нужному мне ответу, часами убеждая их признаться и добиваясь своего так, что они сами не понимали, где совершили ошибку. Эрни напяливал на себя первое, что попадалось под руку; я был парнем от «Брук бразерз». Я не пользовался одеколоном; Эрни в нем чуть ли не купался, так как, будучи Карнотавром, несколько стыдился собственного запаха. Эрни был превосходным ряженым: в считанные минуты он воплощался в человека и обратно в динозавра, так что не раз пугался собственного отражения в ванной. Эрни был толстым, я — худым, Эрни был улыбчивым, я — хмурым, Эрни был оптимистом, я — пессимистом, Эрни был Эрни, и подчас он был настоящим дерьмом. Но он был моим Эрни, он был моим партнером, а теперь все пошло прахом.

Но большой брат по-прежнему наблюдает за мной, каждый день, за каждым делом, и неважно, насколько глубоко въелись мне в печенку навыки расследования, на них по-прежнему красуется несмываемое клеймо: ЗДЕСЬ БЫЛ ЭРНИ. Какая досада, что его нет рядом со мной, особенно сейчас, когда так стремительно уходит из поля зрения такси Сары Арчер.

— Сверни здесь направо, — прошу я таксиста. От него сильно несет карри.

— Сюда? — Он уже готов съехать на главную дорогу, в то время как машина Сары заворачивает в темную аллею.

— Нет, нет, чуть дальше.

— За тем такси, что ли?

— Да, да, именно за тем такси.

— Вам нужно за этим такси?

— Пожалуйста. — В полном соответствии с моей обычной сдержанностью я не хотел, прыгнув в машину, сразу требовать от водителя следовать за тем такси! Так что пришлось мне последние пять миль поработать озвученным планом города и то и дело менять направление в последнюю секунду. К счастью, мой шофер оказался превосходным слушателем, чуть ли не чересчур. Уже дважды я случайно указывал ему на улицы с односторонним движением, и оба раза он, словно робот, был слишком сосредоточен на безукоризненном следовании моим инструкциям, чтобы обращать внимание на мелочи вроде правил дорожного движения. Ладно. Это не мой город, так что делаю, что могу.

— Где мы? — спрашиваю.

— Э-э?

— Где мы?

— Да, да. Отличная еда!

Хоть английский его не идеален, он, по крайней мере, теперь понимает, что я желаю следовать за тем такси, причем на расстоянии. А я, по крайней мере, могу ненадолго откинуться на сиденье, расслабиться и…

Такси останавливается.

— Тридцать три пятьдесят.

Стараясь особо не высовываться, я бросаю взгляд через переднее стекло. В ста футах Сара вылезает из своего такси и торопливо перебегает через дорогу. Я швыряю таксисту пятидесятку — одну из двух, у меня оставшихся, но у меня нет времени дожидаться сдачи, — и он, впечатленный столь щедрыми чаевыми, предлагает взамен доставить меня в одно известное ему место, где я смогу сэкономить деньги и насладиться приятным женским обществом.

Сара проворно и с удивительным изяществом скользит сквозь уличные тени. В сравнении с ней я чувствую себя ослом, ревущим и выдающим свое присутствие каждым неверным шагом. Я стараюсь держаться от нее не менее чем в пятидесяти футах, то и дело ныряю за мусорные баки или прячусь за углами домов, дабы оставаться незамеченным.

Озираясь по сторонам, я никак не могу отыскать названия улицы или номера дома; будто здесь по округе бродил сбитый с толку Гамельнский крысолов, у которого спутались все ноты, так что не крысы, а уличные таблички сорвались из своих бетонных кроваток и побежали за ним в счастливую страну, не настолько охваченную искусством граффити. Я знаю только то, что мы с Сарой не одни на этой улице. Хотя, возможно, мы здесь единственные добропорядочные граждане.

Еще через несколько углов и закоулков этой безумной окраины мы оказываемся перед домом, который я принял бы за старый склад, если бы не блеклая вывеска, на которой жирными кривыми буквами выведено: «ДЕТСКАЯ КЛИНИКА». Между двумя закрытыми пандусами виднеется вход под навесом, и как раз к этой еле освещенной двери и устремляется Сара. Нырнув за почтовый ящик, разукрашенный изречениями в стиле граффити и боевыми кличами местных банд, я с удовольствием узнаю, что Рейна является девчонкой Джулио, по крайней мере именно так было 18.09.1994. Надеюсь, у них и сейчас все благополучно.

Перспектива общения с обитателями еще одной больницы выглядит не более аппетитной, чем отвратительное рыбное суфле с мятой в «Тар-Пит-клубе», но с моей работой выбирать не приходится: зажмурься и лопай.

Перед Сарой отворяется дверь клиники — не могу сказать, то ли ключ у нее есть, то ли ей изнутри открыли, — и она проскальзывает внутрь. Медленно повторив десять раз «Миссисипи», я перебегаю дорогу и бочком пробираюсь ко входу, в то время как глаза мои выпрыгивают из орбит, стараясь не упустить из виду больницу, дорогу, тени, всю окружающую тьму.

Дверь закрыта, крепко-накрепко заперта на засов, и мгновенный осмотр здешних предосторожностей подсказывает мне, что на этот раз кредитной карточкой в качестве входного билета не обойтись. Прямое вторжение тоже исключается, хотя в некоторых отношениях для всех заинтересованных лиц было бы лучше, если бы я мог просто постучать в дверь этой клиники, известить о своем прибытии любому, кто бы там ни отозвался, и спросить, не сильно ли они будут возражать, если я поприсутствую на их посиделках, может, вставлю несколько реплик, запишу несколько разговоров, так сказать, в назидание потомству. К сожалению, я очень сомневаюсь, что мне удастся добиться своего, действуя подобным образом.

Листы алюминия, которые служат воротами пандусов, тоже как следует заперты, и хотя у меня, возможно, получилось бы их сорвать быстрее, чем птичке чихнуть, шум поднимется такой, что проще объявить о себе в переговорное устройство. Пора взглянуть на черный ход. Я, крадучись, огибаю здание.

Но теперь, когда началась охота, обстановка меняется.

Сейчас полночь, и что-то не так. Все вокруг обостряется — запах разложения, неровность поверхности бетонных больничных стен. Ночная тьма сгущается, граффити выглядят все непристойней, и я ощущаю металлическое покалывание в горле. Эрни всегда учил меня в любой ситуации доверяться инстинктам, изначальной основе моих познаний. И эта вот изначальная основа советует мне бежать. Смываться отсюда.

Я иду дальше.

Любой город полон звуков — воплей бездомных, криков потерявшихся животных, завываний ветра, мечущегося в бетонных ущельях. Но сейчас до меня доносятся щелчки и шорохи, бормотание, зубовный скрежет, гортанные хрипы. Я слышу шепоты и голоса и не знаю, какие из них реальны, а какие звучат лишь в моем воображении, а еще я понять не могу, почему каждое дуновение ветерка заставляет меня нервничать все больше и больше.

А потом до меня доходит…

Где-то поблизости разожгли барбекю. Странное место для семейного пикника. И время для него странное. Но я чувствую, еще как чувствую — запахи углей, горючего, жира, капающего на пламя, вспыхивающее с новой силой. И что-то еще. Что-то… неправильное. Что-то на грани моего восприятия, вступающее в игру, нарастающее, движущееся, набирающее обороты…

Пластик. Тошнотворная сладость горящего пластика.

Я нагибаюсь. Усеянный шипами хвост бьет о стену прямо над моей головой. Шрапнелью разлетается бетонная крошка, и я, шатаясь, отступаю в темноту. Что за…

Левая рука — огонь — полоса боли пронзает предплечье — неровный вдох, не мой, но рядом — я разворачиваюсь и отпрыгиваю, плечо вопит, инстинкты мямлят.

Запах сахарного сиропа с горящим пластиком. Сахаром пропитан весь воздух. А еще я чую запах крови — моей, моей собственной, — хлынувшей у меня по руке, когда я отпрянул к стене. Я здесь не один, кто-то рыщет поблизости. Облачение мое разодрано, латекс висит клочьями.

Фырканье — рев — я собираюсь с силами для схватки и в черной впадине переулка различаю хвост, усеянный сверкающими шипами, — отточенные как бритвы когти — зубы, сотни зубов в немыслимо широкой, немыслимо глубокой пасти. Восемь, девять, десять футов — выше любого из динов за миллион лет. Это не Стегозавр. Это не Раптор. Это не Т-Рекс. И это не Диплодок. Это ни один из шестнадцати видов динозавров, чьи предки пережили Великие Ливни шестьдесят пять миллионов лет назад.

Но оно ухватило меня за задницу.

Со скрежетом внезапно тормозящего поезда оно бросается на меня, всей своей плотной массой и острыми шипами устремляется к моему телу. Тень — контур — движется во тьме, и я рискую прыгнуть вправо. Это приносит свои плоды. Это… нечто, с которым я сражаюсь — увертываясь, — с хрустом шмякается о бетон больничной стены.

Ответить ударом на удар, в порядке самообороны. Расчехлить оружие, выпустить его на свободу. Во всю длину.

В плече пульсирует боль. Я выдираюсь из своей оболочки, всех этих корсетов, туго затянутых во избежание казусов вроде того, что случился в «Эволюция-клубе». Я сражаюсь с серией «Г», сдираю кнопки, ломаю молнии. Нет времени для бережного отношения к оберточной бумажке. Мой хвост — широкий брус мускулов в толстой зеленой шкуре — рвется наружу; хоть он без шипов, однако превосходно пляшет, машет, виляет, юлит и отражает нападения.

Это зловоние, неправильность эта — запах жженого пластика, промышленных отходов, ошибочного творения — усиливается. Ярость и разочарование изливаются из пор моего противника, когда он/она/оно встает на дыбы и ревет, бросая мне вызов.

Драться или драпать, драться или драпать. Адреналин — наркотик альтернативы.

С серией «Г» покончено. Хвост наружу, лапы свободны.

Серия «Е» готова. Мои когти, так жаждавшие когда-то маникюра, со свистом вылетают из гнезд и слегка загибаются книзу — обсидиановые кинжалы, сверкающие в лунном свете.

«П-1» и «П-2» сброшены. С воплем, способным обратить в панику целые деревни, я, сдирая с головы резину, освобождаюсь от маски. Встают на место хрящи и кости, и вот уже морда, так долго заключенная в полистироловые оковы, обретает свои естественные очертания.

Остается серия «М». Что есть силы харкнув, я изрыгаю целый водопад мостов, коронок и насадок, с лязгом пикирующих в грязь. Три месяца я не обнажал мои истинные зубы, пятьдесят восемь отточенных лезвий, и как же здорово ухватить наконец ими воздух, щелкнуть и злобно поскрежетать.

Существо медлит. Я издаю восторженный рев. Ну, давай же, верзила! Давай!

Мысли смешались, инстинкты — вот все, что осталось у меня.

Пластик горит сильнее и сильнее, и в этой вони клубятся ярость и замешательство…

Схватка взглядов, схватка запахов…

Рычание. Наблюдение. Ворчанье. Ожидание.

Шевельнешься — проиграешь. Шевельнешься — погибнешь.

Уклоняюсь — влево — с воплем, с воем — когтями наотмашь — дотянуться до плоти, ухватить мышцы, сухожилия, кости — бью по земле лапами, ищу точку опоры — хлещут малиновые струи, но я ничего не чувствую — работать пастью, сомкнуть челюсти, все ближе и ближе к горлу…

Запахом крови, запахом сахара — моим, не моим — пропитан воздух, но нет ни боли, ни страха, есть только оно, этот гибрид с хвостом, клыками и зубами, которые вместе не существуют — не могут существовать!

Я взмахиваю хвостом, хлещу им — вверх, вниз — в надежде свалить бестию, и нет для меня сейчас ничего прекрасней и правильней этой смертельной схватки. Есть это во мне, как в любом другом дине, наша коллективная, исконная память, и я мгновенно оказываюсь на берегу древней реки, где воздух насыщен влагой и взмахами крыльев птеродактилей, и жужжанием насекомых, давным-давно окаменевших, а земля усеяна костями поверженных. И я знаю, что тварь, с которой сражаюсь, какова бы ни была ее генетическая структура, чувствует то же самое. И нас, напрягающих мускулы, хрипящих, бросающихся друг на друга, отделяет от больниц, таксомоторов и складов сотня миллионов лет.

Передышка — я отступаю, откатываюсь, усилием воли пытаюсь остановить кровотечение. Перед глазами мерцают черные волны, мир струится, будто вода за кормой гоночного катера. Задето плечо, задета нога, задет хвост, задета шея — где-то глубоко, где-то слегка, и везде жгучая боль.

Это ускользает в тень — восстановить силы, наверное, или придумать, как взяться за меня по-новому. У меня остается совсем немного времени, прежде чем оно вновь возжаждет моей крови. Могу лишь надеяться, что силы его, как и мои, на исходе, где-нибудь на троечку с минусом.

— Довольно, — с трудом выдыхаю я. — Устал.

До меня доносится рык исходящей слюной бешеной собаки. Может, он пытается ответить?

— Английский? — Не представляю, что там изрекает это существо, да и представлять не хочу.

Никакой реакции. Вразумительной, по крайней мере. Тяжелое дыхание, рычание, боковое движение во тьме.

Осторожненько — смотри, я дерусь против воли — поднимаю лапы, наполовину втягиваю когти, открываю грудь, безмолвно вопрошаю: может, договоримся? — вот они итоги воспитания в духе «обо всем можно договориться» этого человечьего мира.

Я уязвим.

Я беззащитен.

Я дурак.

Тварь высоко подпрыгивает — в реве слышится хохот, в визге — хихиканье, — я съеживаюсь, ухожу в защиту, скрестив лапы на груди и выпустив когти, — и она обрушивается на меня, сверкая зубами, целясь хвостом, исходя слюною, прожигающей землю. Я прищуриваюсь, конец мой близко, вот мы уже пожираем друг друга глазами… И мои когти вонзаются в ее брюхо.

Кровь хлещет у меня по лапам, и ночь разрывается воем тысячи подыхающих волков. Мои пальцы сжимают требуху, когти кромсают каверны, и существо, с которым я сражаюсь, извивается, словно угорь на вертеле.

Оно пытается отползти, скрыться во тьме, и моя лапа, намертво впившаяся в него — когти вонзаются все глубже и выше, раздирая все препоны на пути к цели, — тянет меня за собой. Мы кувыркаемся по переулку, кровь ручьями течет по мостовой в водостоки и далее, в море. Лишь несколько дюймов разделяет наши лица, и пока тело мое бьется, пытаясь высвободиться, я смотрю в эти мутно-желтые, налившиеся кровью глаза в надежде отыскать путеводную нить к сути и происхождению их обладателя. Но не вижу ничего, кроме боли, ярости, разочарования и замешательства. Никак оно не ожидало такого вот конца.

Кровь бурлит в его горле, заглушая все звуки; существо цепляется ногами и хвостом за поребрик и тщится рывками — подпрыгивая, падая — перебросить свое тело на обочину, подальше от моих лап. И только слышно, как рвутся ткани под моими когтями.

Я истекаю кровью, дело ясное, но существо, теперь находящееся в нескольких ярдах, потеряло ее куда больше. Мои зубы и когти избороздили его шкуру зияющими ранами, и я вижу, как сочатся кишки из пробоины в брюхе и, точно макароны, шлепаются на землю. Оно пятится, спотыкаясь, — не из предосторожности, не от страха, но ослабев окончательно; ноги его дрожат, едва удерживая невероятно массивное тело. И теперь в его глазах вспыхивает то, что раньше было скрыто от меня за искаженными перекошенными чертами, нечто иное, нежели боль, ярость и замешательство. Я вижу там облегчение и радость освобождения. Оттого, что все это кончилось. Оттого, что он перестанет существовать. «Спасибо, — говорит мне его взгляд. — Спасибо за билет отсюда».

Последний хрип, и существо падает на землю. Пластик больше не горит.

Десять минут первого, и я не могу удержаться от победного клича своим собственным голосом Раптора, от песни завоевателя, от торжествующего воя, который переполняет меня и подобно углекислому газу взрывается, пенится, извергается. Частицы разума возвращаются ко мне и настойчиво твердят улепетывать, собрать свои пожитки и скрыться во тьме, пока никто не увидел в этом нью-йоркском переулке поле брани доисторических созданий. Но разве справиться этим слабеньким частицам со всепоглощающей жаждой воспевать победу и ликовать над останками поверженного врага.

С разинутой пастью, с языком, алчно пересчитывающим зубы, я инстинктивно опускаю рыло к горлу своей жертвы, к столь доступным мясистым мускулам вокруг ее шеи в предвкушении пиршества победителя…

Полицейские сирены. Далеко, но приближаются. Нет времени для сомнений. Мои челюсти все еще тянутся к телу поверженного существа, и я собираю всю волю в кулак, чтобы бросить его и отступить. Этот водянисто-сахарный аромат, этот запах крови пробуждают мое вожделение, подхлестывают исконную страсть. Но нет, не вкусить мне, взбудораженному инстинктами, мяса — по крайней мере, сегодняшней ночью. И я знаю, что утром буду этому рад. Я редко ем сырое мясо, даже когда не сам убиваю добычу, и просто представить себе не могу, как отреагирует мой желудок на эту убоину. Пацифистские умонастроения возвращаются ко мне, и я смущаюсь при виде последствий кровавой бойни.

Сирены все громче, все ближе. Уверен, что нас не видно. Но меня удивляет, что кто-то в этом убогом районе настолько обеспокоился о своих ближних — или тех, кого посчитал таковыми, — чтобы набрать 911 и сообщить о душераздирающих звуках, доносящихся из ближайшего переулка.

Столько дел, а времени в обрез. Целый день кручусь как белка в колесе. Уничтожить все следы просто немыслимо; на это потребуется не меньше двадцати минут, тогда как у меня, по моим скромным подсчетам, около четырех. Я выбираю самый скорый метод, обязательный минимум. Надеюсь, все получится.

Я ковыляю к своему саквояжу, уровень адреналина стремительно падает, и в ноль часов двенадцать минут, точно по расписанию, болевой экспресс прибывает на станцию. В одном из отделений, под клапаном, в кармане, замаскированном полоской ткани, обнаруживаю требуемый мешочек. Зажав его между зубов, плетусь к поверженному динозавру и обеими лапами обхватываю его тушу. Рву на себя.

И чуть грыжу себе не зарабатываю. Это существо весит гораздо больше, чем можно было ожидать. Сирены уже вдвое громче, в унисон им крякает «скорая помощь». Что было сил дергаю тушу, и на этот раз она сдвигается на дюйм-другой. Тащу мертвый груз к ближайшему мусорному контейнеру, вкладывая в каждый шаг поистине титанические усилия.

Нет никакой надежды на то, что я смогу засунуть труп в контейнер, хотя и следовало бы. Даже если я как-то ухитрюсь взять этот вес на грудь и рвануть над головой — задача совершенно непосильная для моего телосложения, пусть и без облачения, — скорей всего он обрушится на меня и раздавит в лепешку. Был бы у меня час — или лебедка, — но у меня нет ни того, ни другого. Зато я слышу, как скрипят тормоза и хлопают дверцы патрульной машины.

Гражданский долг члена нашего тайного сообщества требует, чтобы я убирал с глаз долой всех скончавшихся необлаченных динозавров и определял в безопасное место, откуда их смогут забрать соответствующие службы. Но ведь это не значит, что я должен при этом себя гробить. Одним словом, в контейнер его никак не засунуть. А вот за контейнер… ага! И я продолжаю тянуть.

Это, конечно, временная мера, ведь в первых же лучах солнца останки динозавра сможет увидеть каждый, кто не поленится бросить взгляд в переулок, но до утра должна прибыть команда чистильщиков и уничтожить все следы. Я хватаю зажатый в зубах мешочек и разрываю оболочку.

Невероятная вонь — разлагающихся трупов, гниющих апельсинов — бьет меня в упор, и я шарахаюсь в теплый ночной воздух. Неудивительно, что чистильщики способны унюхать эту дрянь в радиусе двадцати миль, — я и сам, без подготовки, учуял бы, наверное, за десять. Изо всех сил сдерживая дыхание, прикрывая чувствительное свое рыло, я посыпаю гранулами из мешочка труп динозавра.

Плоть его начинает растворяться.

Хорошо бы затаиться поблизости и проследить за тем, как мой противник медленно — час или около того — исчезает с лица земли, мышцы и ткани испаряются и улетучиваются, пока не останется голый скелет, какие хранятся в музеях. Может, я смог бы тогда понять, что за тварь на меня напала и какие дела привели певичку по имени Сара Арчер из ночного клуба в обветшалую клинику, за дверями которой скрывается явно не то, что на них написано. Однако я уже слышу треск переговорных устройств и голоса полицейских, так что мне пора сматывать удочки. Я забрасываю тушу динозавра валяющимся мусором, чтобы все выглядело естественными отбросами каменных джунглей.

Не забыв собрать все свои корсеты и зажимы, не говоря уж о багаже — несчастном моем саквояже, изодранном и распоротом, — я сгибаю свои мощные ноги, прыгаю на мусорный контейнер и качаюсь на самом краю, пытаясь обрести равновесие. Следующий прыжок — на этот раз задействован ушибленный хвост, — и я уже на крыше невысокого дома. Не имея ни малейшего представления ни о том, где я, ни о каких-либо нью-йоркских ориентирах, я просто прыгаю с крыши на крышу, неважно куда, лишь бы подальше от поля битвы.

Примерно через две минуты полиция доберется до переулка. Возможно, они вообще не заметят следов побоища. Возможно, густые тени скроют все оставленные нами следы. Но велика вероятность, что они обнаружат кровь, клочья мяса и тогда, скорее всего, решат продолжить расследование.

Но они не найдут никого и ничего, соответствующего этой крови и этим ошметкам. Они станут обсуждать все это, выдвигать и оспаривать версии — ох уж эти копы с их версиями, — а затем, исчерпав всю свою словесную энергию, начнут осматривать местность. И все впустую. Даже если кому-то из них придет в голову заглянуть за мусорный контейнер, он увидит лишь кучу мусора, к делу никак не относящуюся. Аромат же, от нее исходящий, столь сильный, что я ощущаю его за восемнадцать крыш, не произведет никакого впечатления на изношенную полицейскую нюхалку: люди не способны учуять эти крошечные микроорганизмы, что так любят нашу разлагающуюся плоть.

А может, среди этих полицейских и динозавр затесался. В таком случае от него никак не ускользнет запах из мешочка, он тут же поймет, что к чему, и постарается скрыть все следы. Его служба на страже закона важна, но все отступает на второй план перед долгом во имя собственного рода. Позже, оставшись в одиночестве, он позвонит в соответствующие органы, и те примутся за работу.

А если на этом участке не окажется дина-полицейского? Тогда остается надеяться на то, что летучий патруль чистильщиков, один из трех отрядов динов, рыщущих по городу двадцать четыре часа в сутки, в три смены по восемь часов, без перерывов, без выходных — паршивая работенка, но кому-то надо ею заниматься, — наткнется на скелет этой твари, прежде чем об него споткнется кто-либо из человекообразных и со всех ног кинется в палеонтологическое отделение Нью-Йоркского университета. Хватит с нас этих находок современных окаменелостей.

Я прыгаю, и прыгаю, и прыгаю, словно лягушка, чья ДНК, возможно, просочилась в мой генетический код в первобытном болоте. Когда прогнившее дерево крыш сменяется на более крепкое, я понимаю, что скоро окажусь в безопасности. В конце концов я перестаю беспокоиться, что вот-вот провалюсь сквозь трухлявые перекрытия, и решаю сделать остановку. Где-то в десяти кварталах от меня большая дорога, может быть, автострада. Пора менять наружность.

Последним прыжком опускаюсь на плоскую крышу, со всех сторон окруженную невысокой стеной. Превосходно. Первым делом — перевязать раны. Я перетряхиваю весь саквояж в поисках тряпок, которых не жалко. У меня здесь куча всего от Клэйборна, а вот Армани поменьше — всего две рубашечки. Вздыхаю — итак, выбор падает на Клэйборна. Счистив о цемент кровь с когтей, я разрываю несколько рубашек из чистого хлопка на длинные тонкие полосы и заботливо перевязываю раны. Льняную сорочку от Хенли я не трогаю, потому что она любимая и мне не перенести разлуки, хоть и позарез нужен жгут для хвоста. Это моя единственная льняная вещь, и я категорически отказываюсь ее портить. Лен дышит, напоминаю я себе, а это важнейшая характеристика ткани.

Замотавшись, как мумия, так что кровь уже не хлещет, а лишь слегка сочится, я расстегиваю молнию на подкладке саквояжа, вытаскиваю запасное облачение и, прежде чем залезть в него, раскладываю на крыше. С тех пор как наш род более трех миллионов лет назад решил постоянно скрывать свой истинный облик, ни одному дину не позволено менять человеческое обличье без специального разрешения местного и национального Советов. Каждому разрешается иметь одно-два запасных облачения, экстренный комплект на тот случай, если придет в негодность первая линия обороны, но он должен быть заказан через одну из крупных фирм в соответствии с идентификационным номером, присвоенным каждому дину и хранящимся вместе с досье в особых секретных книгах. Мой номер 41392268561, и можете не сомневаться, что он выжжен у меня в мозгу с самого первого дня.

Впрочем, допустимы небольшие отклонения, индивидуальные вариации, которые конечный потребитель может добавить или убрать из своего облачения по собственной прихоти. К примеру, то облачение, которое я сейчас натягиваю на свое помятое израненное тело, является точной копией повседневного костюма абсолютно во всем, кроме одного: в нем добавлены усы.

Нет, правда, очаровательный участок лицевого волосяного покрова, тонкий клочок шерсти, ненавязчиво, без преувеличений подчеркивающий мои мужские достоинства. Я заказал их в «Нанджутсу корпорэйшн» — отдел облачений 408, усы «Дэвида Нивена № 3», $26.95 — и намертво приделал к запасной личине, как только уехал доставивший их почтовый фургон. Я ликовал, как ребенок рождественским утром, и хотел как можно скорей испробовать новую игрушку. Прихлобучить ее и наблюдать, как падают в обморок женщины. Так, по крайней мере, утверждала реклама.

К сожалению, Эрни при виде моего украшения каждый раз взрывался таким хохотом, будто весь день нюхал эфир, так что спустя два дня непрерывного замешательства я перестал надевать этот костюм. Однако сохранил на всякий случай в качестве запасной пары, и теперь просто счастлив такой рачительности. Я напяливаю одну из немногих оставшихся у меня рубашек, влезаю в брюки и оплакиваю утрату шляпы и пальто, предметов, беспечно оставленных мною во время панического бегства. По лязгающей пожарной лестнице я сползаю с крыши и, не имея ни малейшего желания убивать очередной час на попытки остановить такси, решаю отыскать ближайший телефон-автомат. Он сломан. Я прохожу квартал, обнаруживаю еще один, тоже сломанный. Это что, обычай такой в Нью-Йорке, а? Наконец я добираюсь до исправного автомата, сообщаю свои координаты — тут уже появились таблички, и похоже, что я очутился в Бронксе, — первой же таксомоторной компании, какую нахожу в истерзанных «Желтых страницах», дождавшихся-таки меня в этой будке. Сейчас около часа ночи, почти час прошел с тех пор, как усеянный шипами хвост чуть не обезглавил меня, так что остается надеяться на то, что такси не задержится. Я устал.

Через тридцать минут я с потрепанным в боях саквояжем наперевес вваливаюсь в отель «Плаза» и ковыляю к стойке портье. Все мысли по делу — о Саре Арчер, о миссис Макбрайд, о Доноване Берке и его «Эволюция-клубе», даже об Эрни — съежились на задворках моего сознания. От меня вообще ничего не осталось: я — оболочка, скорлупа, и мои мысли давно сбились с курса.

— Меня зовут Винсент Рубио, — шепчу я портье, пареньку столь юному, что он здесь, видимо, на практике от начальной школы, — и мне нужна комната.

Портье, ошарашенный моим багажом, потухшими глазами и резкими манерами, начинает, заикаясь:

— У вас… у вас… у вас есть…

Голову даю на отсечение, я знаю, что за этим последует.

— Если ты скажешь, что комнаты нет, — мой мозг уже спит и видит сны, поручив всю работу телу, — если ты скажешь, что я должен был заказать номер заранее, если ты просто захочешь произнести слова: «Я сожалею, сэр», — я перепрыгну через этот прилавок и откушу тебе уши. Я вырву твои глаза и заставлю их съесть. Я выдерну у тебя ноздри и засуну их тебе в задницу, и более того — куда более того, — я удостоверюсь, что ты никогда, никогда не станешь отцом своего ребенка, причем сделаю это самым ужасным, самым злобным, самым умопомрачительным способом, какой только способен представить себе твой крошечный умишко. Так что если не желаешь насладиться собственными криками от мучительной, леденящей кровь, унизительной боли, советую взять мою кредитную карту, выдать мне ключ и сообщить, какой лифт доставит меня в номер.

Мое размещение в президентских апартаментах прошло просто великолепно.

9

Если нью-йоркская «Плаза» еще не проходит по классу лучших в мире странноприимных заведений, настоящим заявлением я выдвигаю ее в таковые. А если она уже попала в этот престижный список, предлагаю учредить новую категорию под названием «Самая Удобная Койка» и на законных основаниях присвоить первое место кровати королевского размера — императорского размера — размера пожизненного диктатора, — на которой мне посчастливилось скоротать прошлую ночь.

Несмотря на множественные ранения различных частей тела, я не сдвинулся во сне ни на дюйм. Несмотря на то что ушибленный хвост приобрел синеву ночного неба, которая совершенно не сочетается с естественной зеленью моего тела, я ни разу не повернулся. Несмотря на уйму образов, заполонивших мою голову, будто пассажиры переполненного вагона метро, видений, способных на всю жизнь обеспечить психоаналитика пищей для размышлений, меня не мучили кошмары. Не было вообще никаких тревожных снов, не говоря уж о рыщущих по городу динозаврах-мутантах, и все это я ставлю в заслугу кровати, чудесной кровати, не слишком жесткой, не слишком мягкой и обложенной подушками во всех надлежащих местах. Теперь я понимаю, почему млекопитающие так оплакивают невозможность вернуться в материнскую утробу.

После ночных неудач я чувствую себя вправе заказать обслуживание в номер. Правила Винсента недвусмысленно гласят: если когда-нибудь тебе случится подвергнуться в тихом переулке нападению твари, которая по законам природы существовать не может, накладные расходы по делу автоматически утраиваются.

Завтрак — яичница из трех яиц, два ломтика бекона, два колбасных паштета с гарниром из овсянки и печенья, шесть блинов, четыре вафли, жареный французский батон, три бисквита, жареная куриная грудка, блюдо медовых пончиков, жира поменьше, молока побольше, а также апельсиновый сок — был доставлен и расставлен на тумбочке официантом по имени Мигель, и хотя я подумываю, не попросить ли его принести с кухни кое-какие приправы, что-то во мне леденеет при мысли о веточке базилика, прямо сейчас, с утра пораньше. Странно. Все проходит, и это тоже пройдет.

Быстренько прослушиваю свой автоответчик в Лос-Анджелесе, и среди угроз и уговоров разнообразных кредитных учреждений обнаруживаю два коротких послания от Дана Паттерсона с просьбой позвонить ему, как только представится такая возможность. Мне совершенно не хочется сообщать Дану о моем местопребывании, так как он сильно обидится, узнав, что с ним не поделились информацией, а потому я решаю позвонить попозже, когда мои угрызения совести улягутся под воздействием травки.

Только я кладу трубку и макаю блинчик в подтаявшее масло, как звонит телефон.

— Алло? — бормочу я с полным ртом блинов.

— Это… детектив? — Знакомый голос, но смутно. Не то чтобы знакомый, но я его знаю.

— Именно так. А вы?…

Молчание. Я стучу по трубке, чтобы убедиться, работает ли. Работает.

— Думаю, у меня… — Голос сходит на нет.

— Вы не могли бы говорить погромче? Ничего не слышно.

Вдруг я соображаю, что сбилось мое облачение: левое «ухо» отошло от слухового отверстия, и скула моего человеческого лица закрывает доступ каким-либо звукам. Должно быть, сдвинулась во сне. Проклятье, я-то надеялся выйти сегодня на люди, не переклеивая маску эпоксидной смолой. Слегка подергав туда-сюда, я приспосабливаю личину, так что могу хотя бы закончить разговор.

Снова шепот, но теперь вполне различимый:

— Думаю, у меня может найтись для вас кое-что. Кое-какая информация.

— Теперь начинаю понимать. Я вас знаю?

— Да. Нет… мы… мы встречались. Вчера. У меня в кабинете.

Доктор Надель, коронер.

— Вы что-нибудь вспомнили? — Есть у свидетелей склонность припоминать самое главное, когда меня давно уже нет. Довольно-таки раздражающая.

— Не по телефону, — говорит он. — Не сейчас. Встретимся в полдень, под мостом у южного входа в зоопарк Центрального парка.

Сейчас около десяти.

— Послушайте, я не знаю, что вы там в кино насмотрелись, но свидетели вполне могут сообщать детективам всю информацию по телефону — для этого совершенно не нужно встречаться под мостом или в каком-нибудь глухом переулке, если вы это имеете в виду.

— Нельзя, чтобы нас видели вместе. Это опасно.

— Ну-ну, по телефону-то говорить куда безопаснее, чем встречаться друг с другом. Вы боитесь, что люди увидят нас вместе? А в парк ходят только хорошие парни, так, что ли?

— Я буду в другом облачении. И вы тоже.

Черта с два.

— У меня нет другого…

— Так достаньте. — Этот парень от страха последний ум потерял. Надо бы с ним поосторожнее.

— Вам нужна эта информация, детектив. Но я не могу позволить, чтобы нас видели вместе, так что придется вам что-нибудь придумать.

— Может, не так уж и нужна.

— А еще может быть, что вы не хотите узнать, как умер ваш партнер.

Следует отдать ему должное, парень знает, куда нажать.

— Хорошо, хорошо, — соглашаюсь я. — Будь по-вашему. Как я узнаю, что это вы…

Но он уже был таков. А через десять минут и я тоже.

В любом крупном городе найдется тысяча способов раздобыть нелегальное облачение, а в Нью-Йорке их по меньшей мере в двадцать раз больше. Несмотря на то что агенты Совета постоянно обшаривают ткацкий район в поисках противозаконных одеяний, здесь, вкупе с оптовыми магазинами электроники, а также порнолавками вокруг Таймс-Сквер, процветает хорошо налаженное производство недозволенных аксессуаров. Если знаешьнужного дина, в любое время дня и ночи можно зайти в подсобку оружейного магазина или в прачечную и разжиться новыми волосами, новыми бедрами или новым пивным брюхом, если в голову придет такая блажь. К сожалению, я не знаю нужного дина. Но чувствую, что его вполне может знать Гленда.

— Ты знаешь, который сейчас долбаный час? — спрашивает она, увидев меня на своем коврике у двери.

— Десять тридцать.

— Утра?

— Утра.

— Вот дерьмо. Долгая была ночка. После того как мы расстались, я разбомбила еще несколько баров. Слушай, я выпила целый гребаный чайник этого травяного отвара, просто неземного, черт бы его побрал, а еще…

— Мне нужна твоя помощь, — перебиваю я. Отличная девчонка, но если у тебя к ней срочное дело, надо как можно раньше остановить этот словесный поток. Я быстро обрисовываю ситуацию: необходимо новое облачение, немедленно, по-тихому.

— Черт, да ты не по адресу, Винсент, я совсем не та…

— Та самая, крошка. Все остальные в Нью-Йорке либо смерти моей желают, либо намерены вышвырнуть меня из города. Или то и другое.

Она водит языком по зубам и внутренним сторонам щек, обдумывая мою просьбу.

— Знаю я одного парня…

— Отлично! Давай мне его…

— Но он Анки, — тут же предупреждает Гленда. — Я же знаю, как ты относишься к этим гребаным Анки.

— Сейчас я готов купить облачение даже у Компи.

Гленда издает язвительный смешок:

— У него партнер Компи.

— Шутишь.

— Серьезно.

Время к одиннадцати. Выбора у меня нет.

— Буду держать язык за зубами. Пойдем.

Анкилозавры — это торговцы подержанными автомобилями мира динозавров. На самом деле, в мире млекопитающих они тоже торгуют подержанными автомобилями — в Калифорнии практически каждая меняющая владельца тачка проходит через руки кого-то из немногих Анки, переживших Великие Ливни и наглядно олицетворяющих опасность родственного спаривания. Еще они валяют дурака с недвижимостью, занимаются театральным менеджментом, поставили на широкую ногу производство оружия, а на худой конец могут втюхать тебе и Бруклинский мост. Если имеешь дело с Анки, держи ноздри востро: говорят они бойко, но ложь сочится через поры.

— Его зовут Мэнни, — сообщает Гленда, когда мы заворачиваем за угол. Мы недалеко от перекрестка Парк-авеню и Пятьдесят шестой, и я не понимаю, зачем она притащила меня в этот фешенебельный район.

— Разве это подходящее место для нашего дела?

— Видишь напротив художественную галерею?

— Нам туда?

— Вот именно. Я познакомилась с Мэнни, когда мы следили за соседним магазином кожи. За то, что мы купили у него пару вещиц, он дал нам воспользоваться задней комнатой, чтобы протянуть несколько проводков. Баш на баш, обычное дело с Анки; им не дано понять значение слова одолжение.

— Ты купила у него произведения искусства?

— Не-а, — смеется Гленда. — Я купила у него новый комплект губ. Пухлых — подделку под «Риту Хейворт № 242» от Нанджутсу. Искусство никто не покупает, это просто витрина. Черт, видел ты, чтобы кто-то что-то покупал в галереях?

— Никогда не был ни в одной.

— Ладно, я тоже — до этой. Дело там совсем не в гребаном искусстве — может, заходят иногда долбаные млекопитающие приобрести пару литографий для гостиной, но… — Мы подходим ко входу в заведение Мэнни, со вкусом оформленный салон с витриной от пола до потолка. Сквозь нагромождение ярко размалеванных скульптур я различаю продавца, разговаривающего с двумя покупателями. Гленда открывает передо мной дверь.

— Сейчас увидишь, что я имею в виду.

Ужасная катастрофа автоцистерны, под завязку заполненной красками, — вот все, что я смог представить себе, очутившись в галерее. Ярко-красные, кричаще-желтые и ядовито-синие плакаты, холсты, скульптуры, мозаики, слегка разбавленные для полноты ощущений неоновой зеленью. Просто ослепительно.

Гленда коротко машет продавцу — я так понимаю, что это Мэнни, — и он вежливо извиняется перед двумя покупателями, застрявшими у кассы. Пока он идет к нам с распростертыми объятиями и крокодильей улыбкой, растянувшей губы в подобие двух слипшихся пиявок, я уже чувствую слизь, что источают его поры. Более того, я обоняю его, и сквозь типичный алюминиевый запах Анки явно проступает аромат вазелина.

— Мисс Гленда! — с деланной радостью восклицает он. — Какое неслыханное счастье увидеть вас сегодня! — Мне кажется, он сильно преувеличивает свой акцент, однако воздержусь от оскорбительных комментариев, пока не узнаю парня чуть ближе.

— Мы были тут но соседству, так что я решила заскочить и показать моему другу Винсенту вашу замечательную галерею.

— Винсент? — Он обхватывает мою руку обеими своими. — Это правда? Ви-и-инсе-е-ент?

— Именно так. — Я заставляю себя улыбнуться.

— Мы бы хотели поговорить о некоторых из тех репродукций, — понизив голос, сообщает Гленда.

Бровь поднимается, глаз чуть заметно подмигивает, и Мэнни возвращается к своим покупателям:

— Может быть, на следующей неделе у меня появится то, что вам нужно. Мэнни позвонит вам.

Парочка — человечья — понимает, что их вежливо выставляют, и покидает галерею. Мэнни запирает за ними дверь и переворачивает лицом к улице табличку «ЗАКРЫТО НА ОБЕД». Затем возвращается и говорит, заметно смягчив акцент:

— Млекопитающие. Им нужен Кандинский. Что я там знаю из Кандинского?

Следует отвечать? Мы с Глендой предпочитаем сочувственно покачать головами. Я украдкой гляжу на часы, Мэнни украдкой глядит на меня.

— Торопитесь, так? Пойдем, пойдем, вон туда, в подсобку.

Мы проходим в заднюю часть галереи, пробираемся между ящиками с живописью и литографиями, коробками с абстрактными скульптурами. Мэнни ведет нас к двери туалета с табличкой «ТОЛЬКО ДЛЯ ПЕРСОНАЛА», не прекращая всю дорогу болтать:

— …и когда поступила новая партия латекса, я сказал рабочим, что мы должны немедленно внедрить его в производство, поскольку Мэнни делает лучшие облачения, лучше, чем компании, гораздо лучше, чем Накитара, к примеру, который даже не использует биополимеры млекопитающих — вы не знали? — и применяет коровий материал. Коровы, кажется, тоже млекопитающие, но у Мэнни идет в работу только настоящий млекопитающий продукт, если вы понимаете, что я имею в виду, и потому у Мэнни вы найдете самый лучший товар… — И так далее, и тому подобное.

Из туалета ведет следующая дверь, потом еще одна, и еще одна, и еще, так что вскоре мы преодолеваем целый лабиринт комнат, причем на каждой висит своя особенная табличка: «КЛАДОВАЯ», «ОСТАТКИ», «ЧИСТЫЕ ХОЛСТЫ», «НЕ ОТКРЫВАТЬ. ОПАСНО ДЛЯ ЖИЗНИ: КИСЛОТА».

Когда Мэнни открывает эту последнюю дверь, я инстинктивно шарахаюсь, ожидая получить в физиономию залп химикалий, но ничуть не бывало: Мэнни спокойно переступает порог небольшого склада, под завязку забитого пустыми человечьими оболочками всех размеров, цветов и форм. Вдоль стен выстроены в ряд специальные вешалки — пенополистироловые манекены, вырезанные по фигуре млекопитающих, — и на каждой натянута жалкая пародия на человеческое тело. Воздух наполнен электрическим жужжанием.

На полу дюжина работников в поте лица корпит над швейными машинами и утюгами, аккуратно вшивая кнопки, молнии и затворы, являющиеся неотъемлемой частью любого хорошего облачения. Жара здесь невыносимая, и я начинаю жалеть динозавров, вынужденных работать в подобных условиях. Я еще помню истории о тех далеких временах, когда не было для нас ничего лучше жары и сырости — мы просто расцветали в них, просыпались утром и вкушали сладкий парной воздух, каждая частица которого истекает сочной влагой, — но теперь, спустя все эти долгие спокойные прохладные и хорошо проветриваемые годы, я готов поспорить, что любой из нас скорее предпочтет поселиться в Антарктиде, нежели, скажем, в Майами-бич. Правда, мне по вкусу королевские пингвины, так что здесь я небеспристрастен.

— Не обращайте на них внимания, — говорит Мэнни, явно читая мои мысли. — Они довольны этой работой. — И в подтверждение своих слов восклицает: — Работники, вы счастливы работать на Мэнни?

Все они, как один, одурманенно-монотонно откликаются:

— Да, Мэнни.

Похоже, у этого Анки счет в торговле дешевым базиликом идет на тонны.

— Итак, мистер Винсент, что бы вы хотели сегодня? — Мэнни ведет нас с Глендой к ряду облачений у противоположной стены. — Мы специализируемся на аксессуарах ручной работы для торса. Возможно, новые бицепсы…

— Мне нужно полное облачение.

— Полное облачение, неужели? Это очень дорогая вещь. Здесь, у Мэнни, только самые лучшие мастера…

— Хватит, Мэнни. Цена значения не имеет. — У меня при себе кредитная карта «ТруТел». — Если вы мне выпишете счет на какое-нибудь произведение искусства.

Сейчас Мэнни улыбается вполне искренне; видно, любит, когда покупатели сразу берут быка за рога.

— Разумеется, мистер Винсент. Именно так мы и поступим.

Следующие двадцать минут мы роемся в рядах облачений, каждое из которых имеет свои преимущества и недостатки по части функциональности и эстетики. Гленда выступает в роли моего личного советника и критика, отметая дрянной дизайн и некачественный пошив. Честно говоря, облачения Мэнни сделаны просто великолепно, и я выражаю удивление, почему он не выходит на легальный рынок.

— Подождите, пока не увидите счет, — ухмыляется он в ответ.

В конце концов мы останавливаемся на облачении дородного мужчины средних лет с выпирающим брюхом и слегка кривыми ногами, копии модели Накитара «Мистер Иохансен № 419». Рост около ста семидесяти двух при восьмидесяти килограммах веса вполне соответствует возрасту и полу, в общем, именно то, что нам нужно. Но у костюма на пенополистироловом манекене вместо лица бесцветная оболочка, лишенная волос и отличительных признаков. За сорок пять минут, прежде чем я напялю этот костюм и потопаю в Центральный парк, из него нужно слепить подобие человека.

— Мария просто гений по части волос, — говорит Мэнни. Мы стоим рядом со старой высохшей дамой Аллозавром, дряблая кожа ее облачения усеяна морщинами и просвисает. Мэнни явно не снабжает работников бесплатными облачениями. — Она мастерит волосы уже… сколько ж лет прошло?

Мария бормочет что-то непонятное. Я уверен, что и сам Мэнни ничего не понял.

— Слышали? — восклицает он. — Много, много лет.

Мы выбираем светлый рыжеватый образец с сединой на висках — «придает аристократизма, правда?» — и, чтобы сэкономить драгоценные минуты, минимум растительности на теле. Я собираюсь использовать облачение всего один раз, а во время встречи с коронером мне вряд ли понадобится раздеться.

Появляется Тревор, «гений» по части особых примет, и мы разживаемся родимыми пятнами на лицо и блекло-синей армейской татуировкой на предплечье. Фрэнк, «гений» по части оттенков человеческой кожи, проходится по облачению оливковым спреем, добиваясь чего-то среднего между загаром и естественной смуглостью. Мария, которая оказывается «гением» по части не только волос, но и глаз, прописывает голубые контактные линзы, дабы скрыть естественную зелень моей радужки.

Пока Гленда и Мэнни помогают мне снять повседневный костюм и уложить его в отличную кожаную дорожную сумку — «подарок моему дорогому другу мистеру Винсенту», — остальные специалисты добавляют последние штрихи к моему новому облачению. Родинку сюда, морщинку туда. Все в спешке, но на час-полтора сгодится.

Я натягиваю облачение, словно удобную пижаму. Меня уверяют, что подкладка сделана из шелковых полимеров, что весьма облегчает процедуру. Прежде чем надеть чужую кожу, я представляю себе, как непривычно будет глядеть сквозь новые глазницы, осязать новыми перчатками. Однако все оказывается вполне соизмеримым со старой оболочкой: человек есть человек. Ко мне подкатывают зеркало, и теперь, когда я взмахиваю рукой, в ответ мне машет упитанный малый средних лет. Когда я ухмыляюсь, упитанный малый средних лет выпячивает второй подбородок. Я начинаю пританцовывать и путаюсь в собственных ногах. Превосходно.

— Вам нравится? — спрашивает Мэнни, когда все встает на свои места.

— Отличная работа. — Я протягиваю дебетную карту «ТруТел», чуть задержав взгляд на счете — еще один взгляд убил бы меня наповал, — и Мэнни нетерпеливо снимает затребованную сумму.

— Мистер Винсент, вы хороший покупатель. Мы всегда будем рады вас видеть.

Мэнни целует нам руки, щеки и ведет нас лабиринтом комнат в картинную галерею. Вся процедура заняла не более тридцати минут.

— Хочешь, чтобы я пошла с тобой? — спрашивает Гленда, когда мы уже стоим в дверях.

— Сольная партия. Не хочу пугать парня, он и так дрожит как заяц.

— Может, мне проследить издалека…

— Все в порядке, Глен. Иди на работу.

Выйдя от Мэнни, я улавливаю знакомый запах и кручусь, как волчок, в надежде установить источник. Однако вокруг столько пешеходов, многие из которых обладают своим собственным специфическим запахом, что это оказывается практически невозможным. В заведение Мэнни уверенно направляется какой-то молодой человек; возможно, запах исходит именно от него. Однако лицо его мне незнакомо, и нет времени беспокоиться по этому поводу.

Мне нужно узнать дорогу.

— Центральный парк…

— На севере, — отзывается Гленда. — Зоопарк примерно на полпути к восточной стороне. Держись все время вправо, не проскочишь.

— Тьфу, чуть не забыл, — возвращаюсь я к Гленде. — Можешь проверить кое-что для меня?

— Как проверить?

— В «Джей amp; Ти», по компьютеру.

Гленда хмурит брови:

— Хочешь втравить меня в какое-то дерьмо, Винсент?

— Возможно.

— Ну, наконец-то. — В предвкушении она потирает руки. — Что тебе нужно?

— Похоже, Эрни в свой последний приезд хранил материалы в «Джей amp; Ти». Записи, досье, все, что сможешь отыскать.

— Эрни как-то связан с твоим новым делом?

— Может быть. Но даже если это не так…

— В прошлый раз через эти дела ты нажил кучу неприятностей, помнишь об этом?

— Помню. Пожалуйста, в порядке одолжения. Для меня. Для ми-и-истера Ви-и-инсента, — передразниваю я Мэнни.

Как только Гленда соглашается порыться в своей конторе и позвонить мне с отчетом, мы прощаемся. У меня есть пятнадцать минут на то, чтобы пройти тридцать кварталов до середины Центрального парка, и я держу направление в сторону высоких деревьев вдалеке. На север, надо полагать.

Полдень. Солнце сегодня печет неимоверно, обжигая мою нежную шкуру даже сквозь новый костюм. Оказывается, у облачения Мэнни очень слабая пористая структура, так что изрядная часть моей естественной влаги задерживается под кожей. Остается надеяться, что она не растворит эпоксидный клей.

Никакого доктора Наделя в поле зрения, хотя, поскольку и он, и я в других костюмах, от зрения помощи ожидать не приходится. К счастью, у выбранного мной облачения исключительно широкие ноздри, так что я всегда смогу уловить его запах. Кажется, такой лесной… дубовый, что ли? В общем, как только почувствую, сразу узнаю.

По пути к зоопарку я прошел через впечатляющую ботаническую коллекцию, высаженную посреди Центрального парка: деревья и кустарники со всего света, и на каждом именная табличка с описанием вида растения, периода его цветения и страны обитания. Я будто невзначай срывал то тут, то там несколько листиков, чтобы распробовать их в течение дня, если возникнет такая необходимость; я, к примеру, вряд ли окажусь когда-нибудь во французской Гвиане, но если выяснится, что тамошние деревья прошибают как-то по-особенному, то почему бы не съездить? Я сажусь на скамейку и, разобрав листья, запихиваю их в нагрудный карман совершенно отвратительной вязаной жилетки, которую выбрала для меня Гленда.

Порыв ветра доносит до меня аромат полированной сосны — это Надель. Я озираюсь по сторонам, пытаясь определить, от кого исходит запах. Панк с ирокезом на голове, расхаживающий по дорожке? Нет, это человек. Рассерженный папаша с извивающимся младенцем на руках, несущийся в мою сторону? Может ли он притащить с собой ребенка? Они проходят мимо — теперь я понимаю, что оба люди, — а запах остается. Слабый, но нарастает. Я устремляю взгляд подальше, на зеленые лужайки.

Там, метрах в пятидесяти, черная женщина с короткой стрижкой. Яркие спортивные трусы, розовая безрукавка. Худенькая. В руках небольшая папка для бумаг. Она приближается, запах усиливается, и, как только я ловлю ее взгляд, мы узнаем друг друга. Это доктор Надель.

Неплохая идея — сменить для конспирации пол, хотя сам я полчаса назад, у Мэнни, от подобного предложения отказался. Дины и так постоянно на грани личностного кризиса, чтобы еще беспокоиться о том, женщина ты сегодня или мужчина. Надель подходит ближе, не торопясь, не мешкая, твердым шагом направляется к мосту. Похоже, долгого обсуждения не предвидится; скорее всего, он пройдет мимо, оставив папку на скамейке, а я заберу ее через пару секунд. Я отступаю на несколько шагов, в безопасную тень под мостиком.

Вдруг сосновый аромат Наделя перебивает другой, незнакомый мне запах. Но этого достаточно, чтобы застыть на месте и вновь прощупать глазами парк. Никаких изменений — пешеходы прогуливаются, дети бегают, жонглеры роняют свои булавы. Но запах остается — дезодорант и жевательная резинка. Он ко всему этому не относится.

На сцене появляется велосипед-тандем; две тучные блондинки каким-то образом умудряются сохранять равновесие на этой штуковине вопреки неправдоподобно смещенному кверху центру тяжести. На них одинаковые туго обтягивающие телеса футболки с надписью: «СЛИШКОМ ГОРЯЧО ДЛЯ ТЕБЯ». Обе непрерывно хихикают по причине, только им понятной. Они быстро крутят педали — чуть ли не слишком быстро даже для опытных спортсменов, — так что велосипед несется по парку с весьма впечатляющей скоростью.

Запахи становятся все сильнее и сталкиваются друг с другом, перемешиваясь так, что мои органы обоняния не в состоянии разделить их. Застыв под мостом, я перевожу взгляд с чернокожей, известной мне под именем доктор Кевин Надель, на двух тяжеловесных девиц на велосипеде, о которых мне известно только то, что это две тяжеловесные девицы на велосипеде.

Но у меня нехорошее предчувствие.

Прежде чем я успеваю предложить своим ногам покинуть это место, прежде чем мысль об этом успевает добраться до спинного мозга, велосипедистки тормозят перед доктором Наделем и останавливаются посреди дорожки, преградив ему путь. Теперь я начинаю приводить в движение конечности, будто сорвавшись со стартовых колодок, — но даже сквозь шум зверинца, крики детей, все звуки Центрального парка я слышу, как отщелкиваются кнопки и встают на свои места когти. Женщины разворачиваются в седлах и своими внушительными корпусами загораживают от меня Наделя. Я бегу.

Практически никакого волнения — никто не кричит, не протестует. Никакой борьбы — разве не так должны происходить подобные вещи? Вжик, шлеп, всхлип, стон, и не проходит и того времени, что потребовалось дамам, чтобы остановить велосипед, как они вновь крутят педали, за считанные секунды набрав скорость. Надель остается лежать на земле.

Добежав и склонив колени перед его телом, я поднимаю глаза и вижу, что велосипед уже скрылся в одной из тенистых аллей. Из длинной узкой резаной раны на шее чернокожей течет алый ручеек, кровь выходит толчками, в ритме слабеющего пульса. Запах улетучивается, доктор умирает.

Единственный удар острым когтем: вот и все, что требовалось. Я даже не понял, какая из дам приложила руку. Несмотря на рану, облачение сидит вполне естественно — я с трудом отличаю фальшивую кожу от распоротой шкуры под ней, хотя, наверное, это кровь заливает стыки. Наделю не осталось времени прохрипеть предсмертное признание: глаза стекленеют, рот открывается и закрывается, будто у выброшенной на берег трески.

Папка исчезла.

Начинает собираться толпа, движимая, без сомнения, скорее любопытством, чем альтруизмом, однако я должен обеспечить безопасность и как-то избавиться от тела. Вскинув голову, я сообщаю:

— С ней все в порядке, ничего страшного. Упала в обморок. Такое бывает сплошь и рядом.

Некоторые из зевак успокаиваются и уходят. Другим, похоже, кажется, что это нечто большее, нежели просто выдохшаяся бегунья, и они остаются следить за развитием событий. Я ловлю взгляд дина из толпы — девушка, запах жасмина, возможно, Диплодок — и медленно опускаю веко.

— Не могли бы вы позвать кого-нибудь на помощь, девушка? — со значением обращаюсь к ней, и она вроде меня понимает. Во всяком случае, бежит со всех ног к ближайшей телефонной будке, откуда, надеюсь, вызовет компетентных динов.

Тем временем я осматриваю новое — и теперь уже для него бесполезное — тело Наделя, обшаривая труп в поисках любой информации, не захваченной двумя велосипедистками. По части информации поиски не приносят ничего, однако в кармане шортов обнаруживается увесистая связка ключей, которую я тут же перекладываю в свой собственный карман.

Ожидая появления «скорой помощи», я прикрываю Наделя от прохожих и делаю вид, будто разговариваю с лежащей на земле афроамериканкой.

— Вы почувствуете себя лучше, как только что-нибудь съедите, — обращаюсь я к телу. — Через минуту-другую все будет в полном порядке.

— Дорогу, дорогу! — покрикивает фельдшер. С ним еще двое, все Карнотавры, судя по запаху. Они склоняются над распростертым телом Наделя, о чем-то переговариваются. Правило здесь одно: убрать дина в безопасное место, с человечьих глаз долой. Они кладут тело Наделя на носилки и катят его/ее к капоту машины. Жаждавшая крови разочарованная толпа рассеивается.

Когда мы остаемся одни, ко мне обращается главный фельдшер:

— Вы все видели?

— Всего не видел, но был рядом.

— Не хотите объяснить, что здесь произошло?

— Нет времени для объяснений, но вечером вы можете позвонить мне в гостиницу. — Я сообщаю, как связаться со мной, диктую данные удостоверения и осторожно предупреждаю его, что если вдруг облачение зарегистрировано (мое — так нет), то вряд ли на имя того дина, что внутри.

Угрюмо выслушав мои слова, он садится в машину.

— О, кстати говоря, — кричу я вдогонку, — вам придется отыскать другого коронера для вскрытия!

— Зачем? — удивляется фельдшер. — Тот парень отлично справляется с подобной работой.

— Да, но он в отпуске. Уехал ненадолго.

Нет времени менять облачение. Я не знаю, кто послал убийц к Наделю, не знаю, посланы ли они за мной. Лучше пока оставаться неузнанным. Я крадусь по подземным проходам у городского муниципалитета, стараясь отыскать служебный вход в морг. Если я смогу пробраться в кабинет Наделя незамеченным…

Поиски ни к чему не приводят. Придется ломиться через главный вход. Вэлли, ассистент коронера, возвышается за стойкой, и я почти готов к тому, что он впадет в истерику и кинется звать на помощь охранников, как только я появлюсь в дверях. Но я совершенно не похож на парня, который штурмовал его девять месяцев назад; я всего лишь очередной потерявший родственника мужчина, с годами раздавшийся, и его вшивый человеческий нос не способен раскрыть мой обман.

— Она… она здесь… моя Мертл? — бормочу я.

— Простите? — Вэлли уже сконфужен — отлично.

— Моя Мертл, она… они говорят, случился удар… удар…

— Я… я не знаю, сэр, э-э… Я посмотрю в журнале. Фамилия?

— Литтл.

— Мертл Литтл? — в голосе его ни малейшего сомнения, а я с трудом сдерживаю смех. Надрывисто кашляю и принимаюсь рыдать, зарыв лицо в ладони. Вэлли листает регистрационную книгу морга.

— Не могу отыскать. Когда она?…

— Несколько часов назад, я не знаю. Пожалуйста… вы должны ее найти… пожалуйста…

Я цепляюсь за воротник белого халата Вэлли и тяну, взывая о помощи.

— Может быть, вам лучше вернуться в больницу…

— Они сказали мне идти сюда…

— Сказали?

— Только что. Пожалуйста, моя Мертл…

Вэлли хватает телефонную трубку, набирает номер и говорит с кем-то на другом конце, все более распаляясь. Чуть не оглушив меня своим криком, Вэлли швыряет трубку и вылетает из-за стойки с праведным негодованием на лице.

— Я не знаю, что за чертовщина здесь происходит, — шипит он, — но я, мистер Литтл, намерен отыскать вашу жену.

— Спасибо вам, молодой человек. Спасибо. — Я продолжаю извергать потоки слез, пока Вэлли выходит за дверь, пересекает вестибюль и начинает подниматься по лестнице. Как только он скрывается, глаза мои мгновенно высыхают и я перехожу к делу.

Дверь морга открыта, так что первая часть оказывается простой и приятной. А вот в кабинете Наделя приходится перепробовать все ключи из связки, прежде чем отыскивается подходящий. Комната, кажется, ничуть не изменилась с тех пор, как я покинул ее: опрятная, аккуратная, скучная. Вся моя надежда на картотечный шкаф: четыре ящика с особым ключом для каждого отделения — зря, что ли, такие предосторожности, что-нибудь да отыщется.

Эти ключи видно сразу, и двери шкафа беззвучно расходятся передо мной. В каждом отделении сотни бумажных папок, на каждой дата смерти, и расставлены они по алфавиту. Я просматриваю отделения «М» и «В», пытаясь найти то, чего здесь нет: протоколы о вскрытии Макбрайда и Эрни. И я знаю, где эти папки, — зажаты в потных ладошках пухленьких хихикающих велосипедисток.

Не найдя ничего и жалея о потерянном времени, я уже готов бросить это дело, когда замечаю еще одно маленькое отделение в глубине нижнего отсека — запертый металлический ящик. Чтобы отпереть ящик, требуется еще один ключик из связки, такой маленький, что я чуть не проглядел его. Внутри оказываются не папки, а красная кожаная записная книжка на спирали, идеально подходящая для записи имен, адресов и тому подобного. Я, предвкушая невиданные открытия, нетерпеливо переворачиваю страницы, но там нет ничего, кроме непонятных букв и номеров. К примеру: «6800 ДРЭВ. 3200 ДРЭВ». Не совсем то, что нужно для раскрытия этого дела.

Но под записной книжкой лежит расчетная — Первого национального банка, и, похоже, доктор Надель последнее время клал на свой счет некие суммы. А именно, 28 декабря, через три дня после того, как Раймонд Макбрайд был обнаружен мертвым в своем кабинете, а потом время от времени в течение всего последнего года, причем суммы вкладов соответствуют числам в записной книжке. Так, 6800 обозначает шесть тысяч восемьсот долларов, положенных на этот счет в декабре, три тысячи двести поступили через несколько месяцев. Остается лишь разобраться с буквами ДРЭВ. Я не вижу ни одного взноса, сделанного непосредственно после смерти Эрни, — ближайший поступил через тридцать один день после того, как до меня дошло страшное известие. Впрочем, не сомневаюсь, что при более тщательном изучении я смогу уловить закономерность.

Но я не сомневаюсь и в том, что здесь чертовски неподходящее место для более тщательных изысканий. Я распихиваю по карманам свои находки, запираю шкафы, выхожу в коридор, поднимаюсь по лестнице, выхожу в вестибюль и успеваю скользнуть в нишу как раз в тот момент, когда измотанный Вэлли входит в морг, чтобы объяснить мистеру Литтлу, что его дорогая Мертл в течение последних десяти часов восстала с одра, каким-то образом вырвавшись из объятий смерти, и была такова.

10

Неожиданное и внезапное отсутствие базилика вот уже более трех часов заставляет мое тело обходиться без травы, и несмотря на редкие приступы вызванной воздержанием боли, я с удовольствием замечаю, как сама собой исчезает паутина, окутавшая уголки моего сознания. У меня нет особого желания сохранять подобную трезвость в мыслях дольше, чем необходимо, но пока она есть, почему бы не воспользоваться, предавшись серьезным размышлениям?

Нет сомнения, что Джудит, Раймонд, Сара Арчер и существо из переулка заслуживают самого пристального внимания, но если я хочу докопаться до сути дела, следует начинать с начала, хотя бы для того, чтобы оправдать расходы. А значит — с «Эволюция-клуба».

Управляющий ночным клубом Донован Берк встречался с членом Нью-Йоркского Совета и типичной американской девчонкой Джейси Холден, которая бесследно пропала на битком набитой платформе подземки, заставив обезумевшего любовника искать ее по всему северо-востоку Соединенных Штатов. Это факт. Затем Донован Берк покидает Нью-Йорк ради простых, спокойных, провинциальных ценностей Лос-Анджелеса, где открывает ночной клуб, сгоревший дотла, несмотря на команду опытных пожарных и восемь тысяч галлонов воды. Тоже факт. Во время этого пожара Донован Берк рискует жизнью, оставаясь в клубе до тех пор, пока языки пламени не добираются до его тела. Еще один факт. А теперь догадка: Донован Берк, сломленный сердечной драмой, не испытывал особенной привязанности к этому миру.

Возвратимся к разговору с Джудит Макбрайд и ее оценке отношений Донована и Джейси. «Донован и Джейси очень любили друг друга, — сказала она мне вчера, — но трудно представить себе, насколько может изменить отношения неспособность к деторождению». Возможно, Донован просто решил бросить все это дело. Возможно, в самоубийственном отчаянии он сам устроил поджог. Возможно, хватило с него и переодеваний, и лжи, и мучительного сознания, что никогда ему не быть с любимой. Два разных мира и вся прочая ерунда.

И здесь мне весьма кстати оказывается вышеупомянутое просветление головы. Джудит Макбрайд говорила, что доктором, пользовавшим Донована и Джейси, врачом, посулившим Доновану разрушить систему, так хорошо работающую на нас уже триста миллионов лет, генетиком, чьи эксперименты когда-нибудь могут сделать возможной помесь Раптора и Колеофизиса, был не кто иной, как доктор Эмиль Валлардо.

Доктор Эмиль Валлардо.

Д-р Э.В.

ДРЭВ.

И потому через час, после ужасающей пробки на Парк-авеню, по сравнению с которой часы пик в Лос-Анджелесе — это безбрежные просторы Монтаны, я оказываюсь в личном кабинете доктора Эмиля Валлардо в ожидании прибытия хозяина. Даже если моя любительская расшифровка слова «ДРЭВ» в записках Наделя неверна, все равно, лучше начинать отсюда. Валлардо — «доктор крути-верти», как его называли на собраниях Совета по причине слухов, будто он использует центрифуги в своих генетических экспериментах, — может, и не знает ничего по интересующему меня делу, но Эрни всегда учил, что случайных совпадений не бывает. Если имя попадается более одного раза, это имя следует проверить.

Доктор Валлардо в данный момент отсутствует, сообщила мне секретарша, но он может вернуться в любую минуту. После промывки ее мозгов всей элегантностью и просушки их всей искренностью вашего покорного слуги секретарша оказалась достаточно любезной, чтобы предложить мне кресло в кабинете доктора, и хотя я сильно подозреваю, что Валлардо не одобрил бы ее решения, самому мне гораздо больше нравится погрузить свой зад в мягкую кожу, нежели оставить его потеть на жестком виниле скамьи в приемной. По крайней мере, я могу убить время, изучая многочисленные дипломы и сертификаты, развешанные на обитых деревянными панелями стенах. К сожалению, мне это не дает ничего, кроме чувства собственной интеллектуальной неполноценности.

Дипломная работа в Корнелле. Солидно. Я знавал одного Стегозавра, который учился в Корнелле, а теперь зарабатывает себе на жизнь, возясь с машинами. Ладно, он их проектирует, но все же… Медицинская степень по акушерству в Университете Джона Хопкинса. Еще солидней. О, в придачу докторская по генетике в Колумбийском. Видать, проблема в том, что у парня слишком много слов после собственного имени — Эмиль Валлардо, доктор медицины, доктор философии, акушер-гинеколог. Звучит и вполовину не так славно, как Винсент Рубио, частный детектив. Моя-то добавка куда круче, по крайней мере для телевизионного сериала.

— Я так редко принимаю посетителей, — доносится у меня из-за спины голос, окрашенный, без сомнения, легким акцентом, хотя я и не могу сказать, каким именно. Эдакое европейское попурри. — Удел ученого — одиночество: не правда ли?

— Полностью с вами согласен, — откликаюсь я. Доктор Валлардо, большая жирная скотина с большой жирной улыбкой, пожимает протянутую руку и ну качать ее, точно домкратом. Левая рука у него явно послабее: она исступленно дрожит, возможно, вследствие частичного паралича.

— Рад вас видеть, — говорит он. Может, какие-то голландские интонации? Его запах, смесь анисовой настойки, пестицидов и чистящих паст, ничего не сообщает о происхождении хозяина. — Желаете кофе? Содовой? Минеральной? Да, да?

Я отказываюсь от напитков, хотя в горле у меня слегка пересохло.

— Я частный детектив из Лос-Анджелеса, — сообщаю я, и он тут же кивает, так что плечи его вздымаются горными пиками. — У меня к вам несколько вопросов, это не займет много времени.

— Да, да, Барбара сказала. Я буду счастлив помочь вам с… формальными вопросами, как всегда. — Улыбка его все шире, и — боже милосердный — я начинаю верить, что она вполне искренняя. — С чего начнем?

— Ваша работа здесь… просто восхитительна. Возможно, стоит начать с ваших экспериментов?

— Моих экспериментов? — повторяет он, подразумевая: каких из миллионов?

— Да. Ваших экспериментов, — изо всех сил нажимаю я на последнее слово.

— Ах да. Моих экспериментов. Да, да.

Обожаю такие общие, неопределенные беседы. Тренируют мозги куда лучше, чем простой, конкретный разговор. Доктор Валлардо морщит нос — возможно, принюхиваясь к моему запаху старых кубинских сигар — и шлепается в кресло за своим столом.

— Не стоит выбирать выражения. Здесь вы можете говорить без обиняков, мистер…

— Рубио. Винсент Рубио.

— Повторяю, мистер Рубио, в этом кабинете можно ничего не скрывать. Он звуконепроницаем. Да, да. Мы могли бы говорить в открытую даже в вестибюле. Весь мой обслуживающий персонал принадлежит… к нашему роду, и хотя в моей акушерской практике случаются человеческие пациенты, в основном это тоже дины.

— Ваша секретарша в приемной…

— Барбара.

— Орнитомим?

Он аплодирует, и щеки его покрываются рябью истинного удовольствия:

— Да! Да! Замечательно! Как вы догадались?

— Отчасти запах, отчасти интуиция. Постоянная практика, только этим и занимаюсь.

— Ага! Очень мило. Очень мило. Позвольте и мне попробовать… — Глаза его оценивающе блуждают по моей оболочке, и если он скажет сейчас, что я Компи, убью на месте. — Вы не Зауропод, это очевидно. Возможно… Чилантазавр?

Он мне льстит, давая в то же время понять, что я не самое выдающееся существо, которое ему доводилось видеть. Чилантазавры были гигантами из гигантов — огромные утесы с явным недостатком мозгового вещества, одни из немногих динозавров, переживших Великие Ливни, но вымерших прежде наступления эры Человека. Последний Чилантазавр канул в небытие около двух миллионов лет назад. Его звали Уолтер; по крайней мере, эта английская транскрипция ближе всего к сочетанию воплей и рева, под которым он был известен в те далекие дни. Останки Уолтера, сберегаемые на протяжении всех этих эр умелыми динами-архивариусами, были выставлены в вестибюле штаб-квартиры Всемирного Совета в Гренландии. Я там был всего два года назад, и могу вам доложить, что этому Уолтеру очень повезло не дожить до современности. Ему бы понадобилась чертова уйма времени приспособиться к ней — чего бы стоило только умять его бока.

Наконец доктор Валлардо совершенно справедливо предполагает, что я Раптор. Затем, вернувшись к цели моего визита, он говорит:

— Итак, вы хотите узнать о моих экспериментах. Вы ведь не член Совета, не так ли?

— Я был им.

— Вот как? — Теперь в его голосе слышится недоверие с оттенком неприязни.

— С ударением на прошедшем времени. Уверяю вас, к делу это никакого отношения не имеет. До них не дойдет ни слова из нашей беседы.

— Понятно, — кивает доктор Валлардо, и я впервые замечаю трещинку в этой приветливой оболочке. Она тут же затягивается, и опять сплошные улыбки и хихиканье. — Тогда никаких проблем. Всегда рад помочь. Да, да.

Я встаю и опираюсь на спинку своего стула. Пора осмотреть лабораторию.

— Вы не возражаете?

Доктор Валлардо не ожидал такого быстрого перехода. Взволнованный, он с натугой вылезает из кресла. Трицератопы и так не самые быстрые из динов, но доктор Валлардо движется куда более вяло, чем предначертано природой.

— Какие-то проблемы? — спрашиваю.

— Никаких проблем, — откликается Валлардо; его грузное тело будто разрывается между дверью и переговорным устройством. — Я не готов покинуть кабинет, вот и все.

— Не готовы?

— У меня есть… люди. Дины. Они всюду ходят за мной.

О нет.

— Вы хотите сказать, что вас постоянно кто-то преследует? — Меньше всего мне хотелось бы заполучить в качестве свидетеля очередного параноидального шизофреника — лучше не спрашивайте, каково было в предыдущий раз.

Валлардо хихикает и трясет головой:

— Мне самому нужно, чтобы они меня сопровождали. Они мои телохранители, за неимением более подходящего слова.

С каких пор доктору требуются телохранители?

— С каких пор доктору требуются телохранители?

— С тех пор, как в Совет поступил первый донос о моих генетических исследованиях. — В каждом слове его чувствуется, мягко говоря, осуждение. — Некоторые члены сообщества динов были недовольны моими результатами.

Быстро, будто бы и не вполне того желая, доктор Валлардо отгибает воротник, обнажив едва заживший длинный широкий шрам — для тех, кто разбирается в этих делах, явный след когтя.

— Это последняя атака, — объясняет он. — Самка Раптора, даже замахнувшись для смертельного удара, визжала, что я грешник. Грешник, так она называла меня. В наши-то дни. Да…

Разглашать любую собранную Советом информацию, прежде чем принято официальное решение и о нем извещен объект расследования, категорически запрещено, и хотя до меня доходили слухи, будто у кого-то в Нью-Йоркском Совете оказался слишком длинный язык, я не представлял себе, что дело зашло так далеко. Я снова заверяю претендента на Нобелевскую премию по генетике, что информация, им предоставленная, никоим образом не дойдет до Совета. По той причине, что я скорее проведу остаток дней отшельником, нежели снова займу место среди этих лицемеров, — но этого я ему не говорю.

Валлардо оповещает через переговорное устройство секретаршу в приемной, и к нам присоединяются два Бронтозавра в человечьем обличье, представленные мне как Фрэнк и Питер. Облачения их подогнаны так, что они смотрятся близнецами, и, насколько можно судить по их одинаково чудовищным размерам, они и вправду вполне могут оказаться одного помета. Эволюционный процесс, съеживший остатки нашего брата динозавра до неких приемлемых размеров — некоторых даже до излишне приемлемых, — в меньшей степени повлиял на Бронтозавров, отчего они теперь приобрели статус крупнейших на земле динов. Неудивительно, что многие из них играют в Национальной футбольной лиге.

Наш квартет в сборе, и мы отправляемся в лабораторию.

Помещение, отведенное доктору Валлардо в Медицинском центре Кука, кажется небольшим, но это ловкий оптический обман. На первый взгляд, это обычная частная клиника, состоящая из приемной, нескольких комнат для осмотра и кабинета. Но за раздвижной дверью позади стойки Барбары, если пройти по вызывающему приступ клаустрофобии коридору с рядом металлических дверей, запертых на кодовые замки, обнаруживается исследовательский центр, по сравнению с которым все, что я видел в «Звездных войнах», выглядит устаревшим хламом.

Я не скрываю благоговейного трепета, и доктора Валлардо это не удивляет.

— Да, да, вижу, вам нравится, — говорит он.

Возбуждаясь сам от моего предвкушения, он хватает меня под руку и тянет к самой сердцевине процесса. Совершенно безучастные Фрэнк и Питер не отстают ни на шаг.

Помимо гудения, жужжания, свиста, помимо кручений, вращений, извержений, помимо колб, мензурок, пробирок, больше всего меня поражают сотрудники. Дюжины ученых, больше сотни, рядами согнувшиеся, словно соломинки для коктейля, над микроскопами, чашками Петри, образцами спермы. Короче говоря, работа просто кипит. Как у Мэнни, только техника куда круче, и кондиционеры работают вовсю.

— Это моя лаборатория, — с воодушевлением провозглашает доктор Валлардо, наслаждаясь возможностью продемонстрировать свое рабочее место. А я, в свою очередь, с готовностью восхищусь любым офисом, который в шестнадцать тысяч раз больше моего. Где он деньги берет содержать такую громадину?

— Просто замечательно, — говорю я.

Он ведет меня вдоль шеренги исследователей в белых халатах, суетящихся, будто лабораторные крысы, вокруг своих хитрых штуковин. Они лишь на миг отрываются от своих экспериментов, чтобы поприветствовать шефа, и тут же, будто подгоняемые невидимым кнутом, возвращаются к работе. Мы подходим к молодому человеку в очках, чье облачение с прической «утиный хвостик» кажется забавной попыткой вызвать ностальгию по временам Джеймса Дина и раннего Брандо. Должно быть, модель Фанджутсу, вроде того подобия Джейн Мэнсфилд, что они выпустили несколько лет назад. Нынче в моде облачения в стиле ретро; я и сам подумывал, не добавить ли волос на груди — аксессуар 513, стиль «Коннери № 2» — и золотых цепей в придачу. Вполне подошло бы к моим усам, по поводу которых, должен заметить, я за весь день не услышал ни одного отрицательного отзыва.

Мы представлены друг другу по всей форме, и пару минут я заверяю доктора Гордона — молодого ученого, — что от меня в Совет не просочится ни капли информации. Последнее время здесь явно пребывают в некотором беспокойстве.

— Доктор Гордон работает над перемещением белка вторичных рецепторов, — объясняет доктор Валлардо научной тарабарщиной, от которой мои мозги скручиваются, словно старое посудное полотенце. — Он ищет способ использования цитозина от одной цепи ДНК и…

— Тпру, тпру, док, подождите. — Я здесь не больше минуты, а голова уже кругом идет.

— Я что, слишком быстро? — спрашивает доктор.

— Можно сказать и так. — На самом деле я просто ни слова не понимаю. — Можете вы объяснить по-простому?

— Разве вы не читали моих публикаций?

— Стыдно признаться, не довелось. Знаю лишь в общих чертах, чем вы тут занимаетесь, не более того.

Доктор Валлардо задумывается, густые брови шевелятся так, словно на лбу у него примостились две гусеницы.

— Пойдемте, пойдемте. — Он явно принял какое-то решение, и мы покидаем молодого ученого, который только рад вернуться к работе.

Валлардо проводит меня через всю лабораторию и вниз по лестнице, говоря приэтом:

— Обо мне… как бы это выразиться… ходят самые вздорные слухи. — Он отпирает очередную раздвижную дверь. — Все эти годы затворничества, да, да.

— В данном случае речь не о том, — возражаю я, хотя частично и о том. — Я в основном просматривал обзоры ваших исследований.

— Да, да. Это, наверное, более подходящий вариант.

Мы входим в коридор, весь, от пола до потолка, заполненный рядами флюоресцирующих трубок, пульсирующих бледно-фиолетовым сиянием. Доктор Валлардо ступает в середину прохода, вскидывает руки и делает пируэт, словно балерина. Ему вторят Фрэнк и Питер, и при виде этих бегемотов, танцующих «Щелкунчик», я чуть не впадаю в истерику.

— Слабое ультрафиолетовое излучение, — объясняет доктор Валлардо, предлагая мне последовать его примеру. — Убивает поверхностные бактерии. Мы пробовали облучать сильнее, но это плохо сказывается на здоровье, да, да.

Как утешительно. Я неохотно поднимаю руки и присоединяюсь к пляске Валлардо, Фрэнка и Питера.

Вволю покружившись, мы выходим с другой стороны коридора продезинфицированные и готовые ко всему, что воспоследует.

— Сейчас я закрою за нами дверь, и свет погаснет, — сообщает доктор Валлардо лично мне — я так понимаю, что Фрэнк и Питер все это уже слышали. — Мы окажемся в полной темноте, но не беспокойтесь, это нормально, да. Откроется другая дверь, и я проведу вас туда. Она тоже закроется, и некоторое время будет довольно темно, да. Так что оставайтесь совершенно неподвижны, чтобы ни во что не врезаться. Освещение минимально, на то есть свои причины.

— Готов, — киваю я.

С электрическим щелчком гаснут огни. Я слышу шуршание еще одной раздвижной двери, и чувствую сильную руку на своем локте. Меня ведут вперед, и я ощущаю дуновение, когда за нами скользит, закрываясь, дверь. Мы ждем.

— Вы правы, док. Я ни черта не вижу. — Из Медицинского центра Кука мы вышли в калькуттскую темницу.

— Подождите, — успокаивает меня доктор Валлардо. — Скоро вы все увидите, да, да.

Но пока ничего. Ничего. Ничего. О… похоже… какое-то грейпфрутовое сияние, колеблющееся между желтым и розовым, на уровне пояса, но далеко… а вот еще одно, больше похожее на свежевыжатый апельсиновый сок… и еще, и еще. И вот уже мерцают сотни маленьких светящихся ящичков, впечатлив мои зрительные нервы до такой степени, что я наконец перестаю сомневаться, где нахожусь: в инкубационной камере.

— Огни, которые вы видите — меняющиеся цвета, тона, оттенки, — все это побочные продукты химических и тепловых факторов каждого отдельного инкубатора. — Доктор Валлардо ведет меня по комнате, похваляясь своими творениями. — Голубые, к примеру, яйца оплодотворены последними. Мы не собираемся доводить их до желтого или оранжевого свечения еще три недели. Затем, удостоверившись, разумеется, что оплодотворение прошло успешно, мы сможем увеличить температуру, да…

Пока доктор Валлардо разливается соловьем, я пытаюсь обнаружить признаки мистификации, выискивая леску на спине летающего чародея. Вопреки прочитанному о докторе Валлардо и его работе, первое впечатление склоняет меня к недоверию. Легко допускать все это, сидя на собрании Совета в подвале на другом конце страны, — хорошо, есть в Нью-Йорке врач, который утверждает, будто может соединять гены динов различных видов, производя смешанное потомство, и что нам следует предпринять, если это дойдет до Лос-Анджелеса? Тогда речь шла о политическом решении, основанном исключительно на выборе оптимальных действий по защите общественных интересов в подобной, чисто гипотетической ситуации, но теперь, в этой камере, я чувствую все куда острее, и от возможных последствий мои собственные репродуктивные органы сжимаются в комок.

В каждом инкубаторе находится яйцо, и все они разные, их размеры варьируют от бейсбольного мяча до баскетбольного, но при этом, вне всяких сомнений, они остаются яйцами динозавров. Сложные наборы зажимов и резиновых подкладок хаотично обволакивают каждое яйцо в его колыбели, поднимают его, переворачивают и осторожно возвращают на место. Маленький монитор, прикрепленный к верхушке каждого инкубатора, считывает то, что я принимаю за всевозможные показатели состояния организма, хотя и трудно представить, чтобы у только что оплодотворенного яйца можно было замерить слишком много показателей.

Все это напоминает совершенно нелепую киношку, которая шла несколько лет назад и имела невероятный коммерческий успех; люди ходили смотреть ее, дабы подкрепить наихудшие свои опасения относительно нашего рода, а мы, дины, — дабы подкрепить наихудшие наши опасения относительно того, что мы действительно вызываем наихудшие опасения у людей, а потому нас следует стереть с лица земли в ту минуту, как мы решим заявить о своем присутствии; в общем, неудивительно, что фильм этот собрал кучу денег. Основная идея фильма, насколько я помню, заключалась в том, что человечий ученый использует ископаемую ДНК — ха! — чтобы воссоздать целую артель динозавров и держать нас в плену на острове где-то в южной части Тихого океана якобы для устройства увеселительного парка, да только мы умудряемся освободиться и убиваем всех людей подряд, не задумываясь, зачем нам это надо или каковы они на вкус.

Одним словом, полная чепуха, особенно то, как изобразили нас, бедных Рапторов. Мы можем быть опасными, да, но мы не убиваем без разбора, и я никогда не слышал, чтобы кто-то из нас убил человека без веских на то оснований. Впрочем, вытащить нас из пробирки и запереть в клетках, будто диких зверей, это ли не веское основание?

Я понимаю, что все это не более чем развлечение, целлулоидные фантазии для безмозглого человечьего быдла, которое даже в самых жутких кошмарах не может себе вообразить встречу с настоящим живым динозавром, не говоря уж о том, чтобы этот динозавр вел уголовное расследование, проявлял пленку, подавал напитки в «Дин-о-Мэт» или стоял во главе ведущей в мире фармацевтической компании, хотя от этого легче не становится.

Но если что-то произвело на меня впечатление в этом фильме и вспомнилось сейчас, так это немыслимые финансовые затраты на выделение ДНК и получение всего генетического кода для инкубации одного-единственного яйца. Поскольку у парня из фильма было до хрена деловых связей, а у доктора Валлардо все устроено значительно круче, я снова поражаюсь, откуда он берет деньги на свои исследования. И на этот раз спрашиваю его.

— В основном конфиденциальные жертвователи, — объясняет доктор. — Конечно же, я не могу использовать больничные фонды, поскольку многие из попечителей принадлежат к человечьему племени, да, но у меня есть друзья в правлении, благодаря которым никто не мешает нашей работе.

— Конфиденциальные жертвователи, как, например?…

— Если я скажу, они потеряют свою конфиденциальность, да, — грозит мне пальцем доктор Валлардо.

— Может быть, я сам догадаюсь?

— Очередное озарение?

— Догадка, основанная на фактах.

Он пожимает плечами и отворачивается, чтобы осмотреть яйцо.

— Я же не могу запретить вам гадать, правда?

Не может.

— Был жертвователем Донован Берк?

— Кто?

— Донован — Берк, — повторяю я чуть ли не по слогам.

Он опять пожимает плечами:

— Это имя мне незнакомо. Жертвуют многие, обычно небольшие суммы. Всех не упомнишь.

— Около двух лет назад он был еще и вашим пациентом. Раптор-самец.

Доктор Валлардо устраивает целый спектакль, будто бы пытаясь вспомнить: закатывает глаза, трет подбородок, но меня не проведешь.

— Нет, — качает он головой. — Пациента с таким именем я не припоминаю.

— Его невестой была Джейси Холден, Колеофизис.

Он опять качает головой, и я опять не верю ему.

— Вы говорите, они проходили обследование?

— Я этого не говорил, но все именно так.

— Да, да… Никаких воспоминаний. Так много лиц.

— Что ж, возможно, они не были крупными жертвователями.

— Возможно.

— А как насчет доктора Наделя?

— Кевин Надель?

Ура, победа — доктор хоть в чем-то признался.

— Да, окружной коронер. Он принадлежал к жертвователям?

— Не думаю.

— Но вы его знаете.

— Мы вместе учились медицине, да. Старый друг. Но он работает на правительство — какие уж там деньги.

— Так, может, вы подбрасывали ему наличных?

— Я друзьям взаймы не даю.

— А если не взаймы?

— Вы пытаетесь меня в чем-то уличить? — спрашивает он, и я предпочитаю спустить дело на тормозах, не дожидаясь, пока два Бронта запихнут меня в стеклянный ящик и вышвырнут вон.

— Давайте продолжим. — Занимайте места — основное представление начинается. — Был ли жертвователем Раймонд Макбрайд?

К счастью, доктор Валлардо уже положил на место яйцо размером с шар для боулинга, а иначе конкретно этот эксперимент закончился бы, разбившись вдребезги. Доктор подзывает телохранителей, усердно изучающих яйца поменьше:

— Фрэнк, Питер, не могли бы вы подождать за дверью?

Парочка Бронтозавров подчиняется. Доктор Валлардо ждет, пока за ними не закроется дверь, и только затем поворачивается ко мне, изо всех сил стараясь удержать доброжелательную мину.

— Вы говорили с ним? — Через всю комнату я слышу, как он скрежещет зубами. — То есть прежде чем он скончался?

Я рассчитываю на какую-то реакцию, но нет, ничего особенного. Что ж, поднажмем так, чтобы брызги полетели.

— Я разговаривал с его женой, — заявляю я со всей возможной многозначительностью. — У нас была долгая беседа. Она многое мне поведала.

Он на удочку не поддается.

— Мистер Макбрайд, да упокоится душа его, был среди жертвователей, да. И, в общем, этого не скрывал. Он полностью поддерживал мою работу, да, да.

— Полностью… Так речь идет о тысячах? Сотнях тысяч? Миллионах?

— Боюсь, что этого я вам сообщить не смогу.

— Даже если я очень попрошу?

— Даже если очень.

Столкновение лоб в лоб. Не отступать. Кто кого пересилит? Я предпочитаю сражаться именно так. Битва взглядов — кто первый моргнет, тот проиграл.

Проклятье. Так нечестно — у меня врожденная сухость в глазах. Ладно, по крайней мере, я убедился, что Макбрайд был среди жертвователей, хотя точных сумм и не выяснил.

— Зачем понадобилось Раймонду Макбрайду финансировать опыты ученого, чья работа ему до лампочки? Они с миссис Макбрайд оба Карнотавры. Им ваше лечение ни к чему.

— Как я могу прочитать мысли покойного? — удивляется доктор. — Возможно, он хотел помочь сообществу динозавров в целом, да, да.

— Не думаете ли вы, что Раймонда Макбрайда убил некто, не одобрявший финансирование ваших проектов?

— Понятия не имею, почему был убит мистер Макбрайд. Если бы я знал, немедленно отправился бы в полицию, да.

— Но вы допускаете, что мистера Макбрайда убили из-за того, что он впутался в ваши дела? — За неимением дневной работы, последнее время я слишком часто по ночам смотрел телевизионные инсценировки судебных разбирательств, так что теперь изо рта у меня лезет вся эта прокурорская муть.

Глубокий вздох — последнее время мои свидетели издают их все чаще и чаще, — и он произносит:

— Все возможно, мистер Рубио. Абсолютно все. — С губ Валлардо не сползает ужасно раздражающая меня улыбка. Это не более чем деталь облачения, не удивлюсь, если окажется, что доктор воспользовался аксессуаром производства «Нанджутсу корпорэйшн» № 418, «Постоянное Оживление». В голове у этого доктора будто высокая и толстая стена, и, похоже, гиблое дело пытаться ее раскурочить. Но возможно — не более чем возможно, — я смогу обогнуть эту стену.

Я, словно от нечего делать, небрежно обхожу комнату, будто бы невзначай бросая взгляд на инкубаторы. Все в порядке, возвещаю я этой прогулкой, все расслабились. Углубившись в недра лаборатории, я обнаруживаю секцию яиц, развившихся явно более прочих. Это выпускной класс инкубационной камеры доктора Валлардо, ребята, подруливающие к школе на крутых машинах под восторженными взглядами девчонок. Излучатели заливают скорлупу темно-красным, почти коричневым сиянием. В наборах акварельных красок этот цвет назвали бы «умброй жженой».

— А это что? — спрашиваю я, показывая на продолговатое яйцо. — Оно больше остальных.

Лучась отеческой гордостью, доктор Валлардо натягивает пару резиновых перчаток и осторожно поглаживает хрупкую оболочку.

— Это Филипп, — сообщает он нежным воркующим голосом. — Филипп зашел дальше всех остальных наших питомцев.

— Но он даже не проклюнулся.

— Конечно нет, — отвечает доктор, продолжая поглаживать скорлупу. — Мы еще ни разу не достигали этой стадии.

— Но я слышал…

— …всякие глупости, — заканчивает за меня доктор Валлардо. — До вас, должно быть, дошли сведения, будто из моих яиц уже кто-то вылупился, да? Увы, рано еще говорить о такой удаче. Но слухи опережают действительность.

Вот именно. На Совете об этом сообщили как о свершившемся факте: доктор Эмиль Валлардо создал живого смешанного детеныша, хотя из неведомых составных. Обычно у меня не было оснований сомневаться в истинности полученной на Совете информации, но если у доктора Валлардо действительно вылупился смешанный дин, какой же смысл ему скрывать успешное завершение многолетнего труда?

— И сколько времени пройдет, прежде чем Филипп вылезет из яйца? — интересуюсь я.

— Если он вылезет вообще, то борьба начнется не ранее, чем через три недели или около того. Он почти полностью сформировался, но должен еще набраться силенок, да. — Затем, включив дополнительный свет, обычную двадцатипятиваттную лампочку, вставленную в стенку инкубатора, он спрашивает: — Хотите посмотреть на него?

Чего не сделаешь ради науки.

— Будьте любезны.

Доктор Валлардо осторожно перемещает хрупкое яйцо поближе к лампе — левая рука его по-прежнему дрожит, — обращаясь с ним, будто ребенок, которому мама разрешила подержать свою любимую фарфоровую куклу.

Скорлупа тоньше, чем я думал, и когда она оказывается против света, появляется смутный силуэт, беззаботно плавающий в центре яйца в окружении известково-молочной плазмы.

— Если вы приглядитесь, — показывает доктор на тупой и более округлый конец яйца, — то заметите зубчатую оборку вокруг головы Филиппа, да.

— Будто у Трицератопа.

— Да, да, Филипп — дитя отца Трицератопа и матери Диплодока.

Отец Трицератоп — так может, это его ребенок? Врачу, помоги себе сам, так, что ли? И я спрашиваю:

— Вы женаты?

— Знаю, о чем вы думаете, мистер Рубио, и отвечаю: нет, это не мое яйцо. Филипп будет моим племянником, да, да.

Какова бы ни была его родословная, Филипп обещает стать весьма крупным, если ему суждено когда-нибудь вырваться из этой скорлупы. Трицератопы достаточно велики и без того, чтобы наращивать их генами Диплодока. А может, тут все и не так получается. Не имею ни малейшего представления, да и, говоря откровенно, ни малейшего желания вступать в длительную дискуссию на эту тему.

Однако не могу не заметить эти характерные черты Диплодока в юном (очень юном) Филиппе — мягкие изгибы спины, округлая голова, сочетающиеся и сливающиеся с костистой чешуей, что уже начинает формироваться на еще даже не младенческой шкуре Филиппа. Хвост, слишком короткий для Диплодока и слишком длинный для Трицератопа, будто игрушечная спиралька свернут кольцами под плодом и готов распуститься где-то в ближайшие три недели. Также и лапы, одновременно длинные и коренастые, являют собой превосходную смесь обоих существ, и я ловлю себя на мысли о том, какая жизнь уготована Филиппу, если получится у него живым явиться этому миру: чудом будет он провозглашен или чудищем?

Кстати, надо бы полюбопытствовать.

— Доктор Валлардо, — обращаюсь я, приблизившись вплотную к собеседнику и стараясь придать голосу как можно больше миролюбия и задушевности, — а вы единственный, кто занимается такого рода исследованиями?

Теперь он искренне смущен — это не притворство.

— Насколько мне известно. Да, да, я бы сказал, что я единственный.

— И никаких слухов, никаких известий о мятежных ученых, ведущих исследования за пределами общепризнанной науки? — Я говорю бестолково и нечленораздельно, словно помешанный, и сам это сознаю. Скоро, впрочем, дойдем и до сути.

Доктор Валлардо отвечает, яростно тряся головой и разбрызгивая слюни по всей своей лаборатории:

— Уверяю вас, я знал бы о любом подобном исследовании.

— А как насчет случайной мутации? Не может ли она стать причиной появления… ну, кого-нибудь подобного Филиппу?

Он фыркает:

— Невозможно. Мутации и в самом деле являются движущей силой эволюции, но обмануть природу они не способны.

— Это ваша работа, точно? — Доктор Валлардо не отвечает, а мне приходит время закинуть удочку: — Что, если бы я рассказал вам, — ступаю я на тонкий лед, готовый в любой момент оказаться в воде, — что некие друзья в Нью-Йоркском Совете поведали мне о неких сообщениях относительно смешанных… существ… на улицах Нью-Йорка. Свидетельства…

— Какие такие свидетельства? — с жаром, выдающим крайний интерес, спрашивает он.

— Их было несколько, — вру я, не краснея. — Одна женщина утверждала, будто видела Аллозавра с клювом Хадрозавра.

Доктор не реагирует. Я продолжаю:

— Другой член Совета говорил — хотите верьте, хотите нет — о полностью сформировавшемся Бронтозавре с шипами Анкилозавра. Нелепость, не так ли?

— Да, да, действительно.

— И наконец, последнее — ох, не следовало мне отнимать ваше время со всеми этими…

— Нет, нет, — возражает доктор, и я прямо трепещу оттого, что добился от него чего-то вместо «да, да». — Продолжайте.

— Честно говоря, там все слегка запутано. Я сам разговаривал с беднягой, и, доложу вам, никогда мне не доводилось встречать такого бледного Раптора. Он был до смерти напуган. Вроде того, что он дрался, будучи атакован дином, — хочу подчеркнуть, что это его слова, не мои, учтите, — дином, вышедшим прямо из преисподней.

— Ого! — откликается доктор Валлардо.

— Вот именно, ого. Больше похоже на бред сумасшедшего, но позвольте рассказать до конца. Он говорил, что у этой твари был хвост Стегозавра — большие шипы и все остальное, когти Раптора — я бы снял перчатки, чтобы вам продемонстрировать, но вы и так понимаете, зубы Тиранозавра — множество и преогромные, длиною же он был с Диплодока. Доводилось вам слышать подобную нелепицу? Я полагаю, он как следует зарядился в местном базиликовом баре.

Я начинаю смеяться. А доктор Валлардо — нет.

— Где это было? — спрашивает он.

— Нападение?

— Нападение, эта тварь.

— Разве это имеет значение?

— Нет… нет… конечно, нет, — заикается доктор, и я чувствую, как уже проскальзываю мимо его ментальной стены. — Чистое любопытство.

— Говорил, что это произошло в переулке, где все было исчеркано граффити. Один из беднейших кварталов города, полагаю.

— Бронкс? — морщинки вокруг глаз доктора Валлардо выдают одновременно надежду и недоверие. Ага, может быть, теперь я разберусь, в каком районе искать ту клинику.

— Бронкс, Бруклин, Квинс — вряд ли тот парень знал, где находится. Оказываешься в каком-то грязном переулке…

— Да, да. Наверное, вы правы. Должно быть, он был пьян.

— Так одурел от травки, что ничего уже не соображал, вот как мне кажется. Впрочем, его описание мерзкого существа звучало вполне убедительно. Уф, прямо тварь из Черной лагуны.^[4] — Интересное наблюдение: чем чаще я насмехаюсь над существом из переулка, тем более встревоженным кажется доктор Валлардо. Обнаруживается явная, хоть и совершенно непредумышленная связь между моими подначками и его кровяным давлением. Я пробую снова: — Клянусь, доведись нам отыскать это существо, мы огребли бы кучу денег от бродячего цирка.

Похоже, тут я переусердствовал: накладная кожа доктора Валлардо аж посинела, а значит, генетик весь побагровел под своим обличьем. Ловко проделано, но сейчас лучше бы его успокоить, прежде чем, сраженный ударом, он не покинет этот мир и мое расследование.

— Эй, какого черта, раз, по-вашему, этого быть не может, значит, не может. Вы говорите, что не бродят, значит, не бродят по Нью-Йорку никакие дины-мутанты. Вы же по этому делу профессор, так? Парень с генетическим замыслом.

Он моргает, медленно приходя в себя. Синева постепенно сходит с его оболочки, и та в конце концов обретает приемлемый с медицинской точки зрения бежевый оттенок.

— Гм… да. Да, — с трудом переводит дыхание доктор.

Тут-то я вспоминаю, за что всегда любил свое ремесло.

Доктор Валлардо предлагает нам покинуть инкубационную камеру — … яйцам нужен покой, да… — и я с готовностью поднимаюсь вслед за ним по ступенькам. Моя рыбалка окупилась сполна — в лодке прыгает на несколько мелких рыбешек больше, чем было сначала, и хотя мне до сих пор неизвестно, подходит ли сам доктор Валлардо в качестве основного блюда, на гарнир-то он, по крайней мере, точно сгодится.

Собираясь отчаливать, я наспех задаю доктору Валлардо еще несколько вопросов относительно его работы, ответив на которые своей научной тарабарщиной он останется в хорошем настроении после моего ухода. Возможно, в ближайшем будущем я пожелаю вернуться в лабораторию генетика, и если рассчитываю на радушный прием и в следующий раз, то не могу позволить, чтобы он кинулся звонить в управление Совета, как только за мной закроется дверь.

— Воистину, вы оказали мне великую честь, — виляю я хвостом. — Великую честь. Величайшую.

— Умоляю вас, какие пустяки, да.

— Нет, на самом деле, незабываемое впечатление. Теперь я понимаю куда больше, чем прежде. — Я вытаскиваю блокнот и принимаюсь энергично трясти им. Вряд ли ему известно, что там нет ничего, кроме нескольких записей о пожаре в «Эволюция-клубе», слов «Джудит», «Джей Си» и «мама», а также пары полустертых эротических набросков, моделью для которых послужила стюардесса в самолете, на котором я прилетел в Нью-Йорк.

Мы прощаемся, и я устремляюсь к выходу. Но не успеваю пройти и трех ступенек, что ведут в вестибюль, как слышу за спиной трусцу доктора — звук такой же противный, как, должно быть, и зрелище — и чувствую руку, бесцеремонно опустившуюся мне на плечо.

— Что стало с вашим другом? — задает он вопрос, и я сначала никак не могу сообразить, о ком это он.

— С тем, на которого напали?

— Да, что с ним случилось?

— Насколько я знаю, он посещает врача.

— Ах. Да, да… — Мы стоим в коридоре и оба молчим. Он решается еще на что-то, но я ничего говорить не собираюсь, пока он сам не начнет. Затем, основательно прочистив горло, он задает вопрос, ответ на который его интересует на самом деле:

— А… существо? Помесь дина?

— Да?… — Я понимаю, чего он добивается.

— Что… что с ним стало?

Я мог бы соврать, рассказав, что оно скрылось в ночи, истекая кровью, но все же жизнеспособное, или заявить, будто вовсе ничегошеньки об этом не знаю, но мне так дьявольски любопытно увидеть наконец истинное чувство на физиономии доктора Валлардо, что я не могу удержаться и говорю ему правду:

— Вам следовало бы поинтересоваться у команды чистильщиков. Как правило, со скелетами имеют дело именно они.

Уверяю вас, это бы вышел тот еще кадр для семейного альбома.

11

Близится час пик, когда я покидаю Медицинский центр Кука, и таксомоторы проносятся мимо, не обращая никакого внимания на мою протянутую руку. Черт побери, все остальные в этом городе тоже ходят пешком, а поскольку я чувствую, что брюшко у меня растет, то решаю и сам немного прогуляться. У медсестры в вестибюле я выясняю направление и выхожу на дорогу. Возвращение в «Плазу» таким способом займет немного больше времени, разумеется, но, может, я смогу обдумать это дело, повертеть его в голове, посмотреть, нет ли каких-нибудь несоответствий. По меньшей мере, сэкономлю пятерку на такси.

Я как раз вернулся к началу начал, готовый мысленно прокрутить сцену в «Эволюция-клубе» на «Бетамаксе» моего мозга, когда рядом со мной тормозит роскошный лимузин. Я ни о чем таком не задумываюсь, кроме бесспорного факта, что этот «линкольн» тащится за мной со скоростью пять миль в час. Так он далеко не уедет.

Нет никакой возможности как следует разглядеть шофера: окна затемнены до черноты, лежащей далеко за пределами закона и хорошего вкуса. По этому поводу у меня возникают неприятные чувства, правда, неприятные чувства возникают у меня по любому поводу. Может, машина просто сломалась. Может, он там заблудился. Может, шофер хочет узнать дорогу и решил, что я местный, раз тут прогуливаюсь. Может, я просто параноик.

Нет. Мгновение спустя по бокам у меня встают два дина, облаченные в лучшие свои воскресные личины. Размерами ни тот, ни другой меня не превосходят, однако не очень-то вежливая манера, с которой они подхватывают меня под локотки, недвусмысленно сообщает, что, похоже, придется их выслушать.

— Вы хотели поймать машину? — спрашивает тот, что слева, воняющий парфюмерией «Олд Спайс» и протухшим гелием. Что-то знакомое.

— Благодарю за предложение, но я как раз решил прогуляться.

Я пытаюсь поймать взгляды других пешеходов, дабы воззвать к ним, предупредить о нависшей надо мной опасности. Но хотя мы со всех сторон окружены сознательными гражданами Нью-Йорка, ни один из них в лицо мне не заглядывает; все носы опущены долу, у каждого коробка передач переключена на максимальную скорость.

— Думаю, мы с удовольствием прокатимся, — слова исходят от того дина, что справа: он побольше своего партнера, но запах от него — капелька детской микстуры от кашля, не более того. Ничего угрожающего, что-то фруктовое.

Я снова бросаю взгляд на лимузин, на его темные стекла, блестящие колпаки, новехонький лак — устрашающе черный, оттенок 008, — и подтверждаю свое твердое решение идти пешком. Разве что чуточку побыстрее…

Все так же не отставая от меня ни на шаг, «Олд Спайс» кладет руку мне на плечо. Вполне дружеский жест, если смотреть со стороны: теплое объятие старого приятеля и прекрасное настроение. Но рука эта вовсе не ласкова — он оттянул латексный кончик пальца своей фальшивой кисти, и я ощущаю вонзившийся в мою нежную шею коготь. Так вот почему мне так знаком этот запах — дезодорант и жвачка, — это головорезы из парка, те, что убили Наделя.

— Часто катаетесь на велосипеде? — интересуюсь.

— Еще раз прошу тебя по-хорошему, — бормочет убийца прямо мне в ухо, — а затем просто прикончу. Давай в машину.

Ладно, ладно, лезу в машину. Правило Эрни номер пять: мертвые сыщики не способны вести расследование.

Какое-то время мы едем в абсолютном безмолвии. Шофер, которого мне толком не разглядеть, так как автомобиль разделяет полупрозрачная перегородка, радио включать не намерен. Хоть музыкой могли бы меня позабавить. По обе стороны устроились головорезы, что затолкали меня в автомобиль, и хотя заднее сиденье весьма просторно, я плотно зажат между их плечами.

— У меня ноги занемели, — нарушаю я тишину.

Кажется, моих похитителей это совершенно не беспокоит. Едем дальше.

— Знаете, — говорю, — меня вдруг осенило: нас же никто друг другу официально не представлял. Может, вы увезли не того парня.

— Не-а, того самого, — отзывается Микстура-от-кашля. — Не бывает двух динов по имени Винсент Рубио, пахнущих гаванской сигарой.

Я недоуменно щурюсь и что было сил морщу лоб:

— Винсент Рубио? Послушайте, я вижу, вы все перепутали. Я Владимир Рубио. Из Минска.

Тот, что потупее, задумывается, но «Олд Спайс» тут же портит мне всю игру:

— Не обращай внимания на эту парашу. Все в порядке, он Рубио.

— Вы меня раскусили, — признаю я, — да, раскусили… Ну… эх, парни, теперь вы знаете мое имя, но я-то ваших не знаю.

— Ах да, — спохватывается Микстура-от-кашля. — Я Энглберт, а это Гарри…

«Олд Спайс» с силой лупит нас обоих по затылкам, в ответ на что я рыгаю, а Микстура-от-кашля взвизгивает.

— Ну-ка, оба, заткнулись, — отдает он приказ, и мы тут же подчиняемся.

Проходит некоторое время, прежде чем жесткие линии города уступают место беспорядочным загогулинам природных ландшафтов: деревья, цветы и кустарники вместо фонарных столбов, автомобильных фар и уличных торговцев. Так же резко меняются и запахи, и я поражаюсь лакунам в насыщающих воздух ароматах, словно в головоломке из тысячи кусочков не хватает шести ключевых. Я редко оказываюсь за городом — Лос-Анджелесом, Нью-Йорком и тому подобными — и всякий раз чувствую себя сбитым с толку отсутствием пикантного благоухания смога. В некотором смысле это как путеводный огонь, знак места, которое я люблю.

В то время как мы мчимся по сельской местности, «Олд Спайс» лезет под переднее сиденье, достает оттуда бумажный мешок для покупок и протягивает мне со словами:

— Надень его себе на голову.

— Должно быть, вы шутите.

— Разве это похоже на шутку?

— Не знаю. Я знаком с вами не более получаса.

— И тебе не удастся продлить знакомство, если не натянешь на голову мешок. — Совершенно очевидно, что ему неизвестен афоризм о том, что куда больше мух удается поймать на мед. Ноги у меня совсем онемели.

Я неохотно натягиваю импровизированный шлем, и тут же пропадают все эти милые деревья. По крайней мере, при мне остается обоняние.

— Чуть не забыл, — бормочет «Олд Спайс». Я слышу, как он роется по карманам, мелочь побрякивает, ключи позвякивают, и мгновение спустя сует мне что-то в левую руку. Я вожу пальцами по этому предмету, пытаясь уловить его очертания, — длинный и тонкий, о двух деревянных сторонах, соединенных скрученной металлической проволокой, что-то на манер пасти аллигатора, только без зубов. Одна сторона открывается, когда сжимаешь с другой… — Зажми-ка его, — обращается к партнеру «Олд Спайс». — Зажми, да потуже.

С коричневым пакетом средних размеров от «Блумингдейла»^[5] на голове и бельевой прищепкой, сомкнувшейся на носу, я продолжаю свое стремительное продвижение по сельской местности. Во всяком случае, так мне кажется. Кто его знает, не возвращаемся ли мы обратно в город. Чувство времени тоже начинает блекнуть — остаток пути длится час или день, понятия не имею. Я только надеюсь, что когда с меня наконец снимут этот мешок, я не окажусь в Джорджии, где меня ждет, а может, и не ждет ордер на арест — лучше не спрашивайте.

Уши мои, впрочем, оставили в неприкосновенности, и через некоторое время я слышу доносящееся слева жужжание циркульной пилы, слабое, но нарастающее. «Олд Спайс» дрыхнет, возвещая об этом ближним и дальним весям. Еще немного времени спустя машина замедляет ход, и до меня доносится звон трех монет, проваливающихся в монетоприемник, — это ни с чем не перепутаешь. Машина снова набирает скорость.

Через десять минут я слышу корову.

Еще через пять минут резкий аромат мусорной свалки умудряется преодолеть прищепку, прокладывает себе путь сквозь ноздри и безжалостно врывается в обонятельные центры моего мозга. Я невольно с шумом хватаю ртом разъедающий глаза воздух. «Олд Спайс» просыпается — его храп сменяется хрипом, чихом, кавалькадой прочих звуков — и вяло поправляет прищепку, перекрывая доступ остаткам вони.

Мы в Нью-Джерси.

Через какое-то время мы останавливаемся. Это случалось и раньше, но теперь мне предлагают вылезти из машины. Я счастлив оказать своим спутникам подобное одолжение и прямо-таки спрыгиваю с заднего сиденья, желая наконец выпрямить сведенные судорогой, онемевшие ноги.

— Могу я снять мешок?

— Это было бы неразумным.

Гарри хватается за мою левую руку, Энглберт за правую, и они тащат меня по ухабам. От подошв ко мне поступают сигналы: мы идем по усыпанной гравием проселочной дороге.

Несколько минут спустя мы выходим на ровную лужайку. Я, на всякий случай, уже вырабатываю план нападения и побега. Я отказываюсь умирать с пакетом от «Блумингдейла» на голове.

— Закрой глаза, — говорит мне Гарри, и на этот раз я принимаю решение проигнорировать его указания.

Ой! Свет — яркий свет — ослепительный — глаза горят, просто пылают! Я тут же захлопываю веки, даруя тень своим уязвленным гляделкам. Гарри смеется надо мной, к нему нехотя присоединяется Энглберт.

— Мои глаза! Что вы сделали с моими глазами?

Бац! Очередной подзатыльник.

— Хватит ныть, — рявкает Гарри. — Я снял с твоей головы мешок, вот и все. Здесь свет яркий, идиотина.

Глаза привыкают, блекнут красные зигзаги на роговице. Постепенно вырисовывается окружающий пейзаж, и, в общем-то, именно так я его себе представлял: неровный расчищенный круг среди растительности, древесная листва заслоняет солнце, однако недостаточно, чтобы дать покой моим измученным глазам. Единственное, чего я не мог себе представить, это наиболее выступающей детали, причем находящейся в самом центре круга: бревенчатой хижины, будто вышедшей из-под топора старого доброго Эйба Линкольна. Насколько мне известно, он тоже такой смастерил.

Гарри слегка подтолкнул меня футбольным пинком по заднице:

— Иди, давай.

— Туда?

— Ну, куда же еще?

— Не могу ли я снять с носа прищепку?

— Нет.

Тяжело дыша ртом, я направляюсь к хижине, причем замечаю, что ни Гарри, ни Энглберт за мной не идут. Я уже в добрых тридцати ярдах от них и, теоретически, могу попытаться улизнуть — рвануть через поляну, словно газель, а потом исступленно ползти через подлесок. Позвонить в полицию, предупредить о грозящей опасности, а потом выбрать ток-шоу и рассказывать там свою историю.

К сожалению, в то время как я представляю себя рассерженным барсуком, забивающимся в нору, скорость моя более соответствует скорости упитанной таксы, нежели газели. Даже если я смогу убежать от этой пары олухов, вполне вероятно, что они носят с собой оружие дальнего действия, способное уложить меня в один миг и вне всякой зависимости от моих копательных способностей. Короче, я решаю войти в хижину.

Вот повезло, внутри никакого освещения. Между инкубатором Валлардо и блумингдейловским пакетом мой зрительный диапазон сменялся от яркого к темному и от еще более яркого к еще более темному, так что гляделкам стоило немалых усилий сохранить себя в целости и сохранности. На мгновение я задерживаюсь в дверях, впуская внутрь наружный свет, но тут женский голос — низкий, настойчивый — произносит:

— Закройте дверь.

Я повинуюсь и снова оказываюсь во тьме.

— Ваши глаза приспособятся, — слышу я голос. — А до того хочу вам кое-что сообщить. Прошу молчать, пока я не закончу. Понятно?

Я на лету схватываю, когда слышу каверзные вопросы, а потому варежку не разеваю.

— Очень хорошо, — говорит она. — В конце концов, это не так сложно.

Я начинаю различать тени: печку, стул, возможно, очаг и посреди всего этого высокую гибкую фигуру.

— Итак, мне известно, что вы здесь по делу, — сообщает тень, и я различаю массивный хвост, медленно покачивающийся среди прочих силуэтов. — И я способна отнестись к этому с уважением. Все мы делаем свою работу, причем стараемся выполнять ее в полную силу. Было бы нерадением и пренебрежением своим долгом, если бы вы не уделяли работе максимум внимания.

Теперь можно различить шею, долгий грациозный лебединый изгиб; руки, маленькие, но соразмерные; миндалевидные глаза, высоко поднятые над щеками цвета спелой сливы.

— Мне известно и то, что вы прибыли из Лос-Анджелеса, — продолжает она, — и, хотя, наверное, полагаете, что привыкли к жизни в мегаполисе и знаете, как вести себя в большом городе, зарубите себе на носу, что Лос-Анджелес — это детский манеж по сравнению с Большим Яблоком. То, что допустимо у материнской груди, недопустимо в яслях. Я вытащила вас сюда не ради себя, а для вашего же блага. На самом деле, я уже дважды спасла вам жизнь. Можете мне не верить, но это правда.

Колеофизис, вне всякого сомнения, и при этом красавица. Каждый из шести пальцев на ногах идеальной длины и пропорций, и перепонки между ними без единого изъяна. А ее хвост — о! этот хвост! — в два раза толще моего и в сорок раз милее. Единственное мое желание — избавиться, наконец, от чертовой прищепки, чтобы вдохнуть полной грудью ее аромат.

— Было бы неправдой сказать, что я не… понимаю, чем вы занимаетесь. Но если вы продолжите все эти расспросы, это расследование… мои возможности защищать вас вовсе не безграничны. Вам ясно?

— Мне ясно, что вы имеете в виду, хотя я вовсе не обязан со всем соглашаться. — Мои глаза наконец приходят в норму.

— Этого я и не ожидала.

— А еще мне не ясно, зачем вы притащили меня в хижину в Джерси. Могли бы послать телеграмму.

— Все это вас не касается, — отвечает Колеофизис. — Однако в отличие от всех остальных, я не верю, что вы можете пострадать.

— Кроме стычки с Гарри и Энглбертом, мне вообще ничего не угрожало. Знаете, что ваш головорез грозил разодрать мне горло?

— Они сообщили вам свои имена? — поджимает она губы, явно недовольная.

Я пожимаю плечами:

— Энглберт. Такое не придумаешь.

— Расскажите мне кое-что, — говорит она придвигаясь, так что меня обжигает ее дыхание. — Почему вам непременно нужно встревать во все неприятности?

— Я встреваю? По-моему, это они встревают в мою жизнь.

Пауза. Поцеловать она меня хочет или плюнуть? Ни то ни другое — Колеофизис отстраняется.

— Вы посетили доктора Валлардо, так?

— Если учесть, что ваши головорезы схватили меня у медицинского центра, вам это и без меня известно. — Не спрашивая разрешения — хватит с меня разрешений, — я начинаю приседать, вверх-вниз, вверх-вниз, стараясь оживить онемевшие ноги. Колео не обращает на мою разминку ни малейшего внимания.

— Это не мои головорезы. — И дальше, чуть помедлив: — Доктор Валлардо — человек извращенный, Винсент. Выдающийся, но извращенный. Лучше бы вы оставили его наедине с опытами по ублюдочиванью природы.

— Похоже, вы их не одобряете.

— Я знаю, чем он занимается. Из первых рук. — Она садится на стул. — Еще вы докучали Джудит Макбрайд.

Откуда она все знает? Неужели за мной следили с того момента, как я вылез из самолета? Мучительно сознавать, что я был настолько сбит с толку этим городом, что и намека на хвост не обнаружил, несмотря на всю мою манию преследования. Привычка озираться всякий раз, когда я иду по городу, въелась мне в плоть и кровь, так же как смотреть то и дело в зеркало заднего обзора в машине. Проклятье, обычно я проверяюсь насчет хвостов даже в душе.

— Я не докучал. Я задал пару вопросов.

Тяжелый взгляд, и она кивает на стул:

— Садитесь, пожалуйста.

Я завязываю с приседаниями и падаю на стул напротив нее. Я обращаю внимание на отсутствие упоминаний о моей схватке с дином-гибридом в переулке за клиникой, но прихожу к выводу, что либо еще черед не настал, либо ее шпионы той ночью работали спустя рукава.

Колео берет меня за руку, и трепет проникает сквозь оболочку, бежит по руке и останавливает сердце. Как ни странно, ему это вполне по душе. Мгновение спустя оно возобновляет работу.

— Пожар в «Эволюция-клубе» — это чудовищно, — говорит она мне, и, судя по блеску в ее глазах и мягким интонациям, будто ватой перекладывающим каждое слово, мне кажется, что говорит она искренне. — Погибли дины, и это плохо. Пострадал Донован, и это ужасно. Ужасно. И я полагаю, что вас не менее беспокоит смерть вашего партнера. Но все это просто несчастные случаи. Способны вы это понять?

— Вы были там той ночью? Когда погиб Эрни? — спрашиваю я.

— Нет.

— А в Лос-Анджелесе — в клубе?

— Нет. — И хотя нос мне в данном случае не помощник, я чувствую, что в обоих случаях она говорит правду. — Но я знаю, что вовсе не предполагалось того, что произошло. Не так, как это случилось.

— Замечательно. Что же предполагалось?

Она качает головой, вскидывает руку:

— В этом все дело, Винсент. Вы должны прекратить задавать вопросы. Вы должны сегодня же покинуть Нью-Йорк и навсегда выбросить все это из головы.

— Я не могу сделать этого.

— Придется.

— Понимаю. Но не буду.

Не могу сказать, смеется она или плачет: голова ее опущена, плечи трясутся, все тело содрогается в конвульсиях: то ли приступ рыданий, то ли припадок хохота, но я прерываю беседу, чтобы вновь потянуться. Меня выматывают такие посиделки, и шкура под облачением покрывается холодной испариной.

Она встает, с глазами, блестящими от слез, — так и неясно, смеялась она или плакала, — и качает головой, словно отказываясь продолжать разговор. Здесь был бы к месту тяжкий вздох.

— Я сделала все, что могла, — вздыхает она. — Я больше не могу защищать вас.

— Понятно, — киваю я, в то время как часть моего сознания недоумевает, почему я не соглашаюсь и не отправляюсь восвояси, спасая свою нежную шкуру. Защита обычно дело хорошее, и я не выхожу из игры лишь потому, что чувствую, как близок к чему-то грандиозному.

— Неужели эта работа для вас важнее жизни? — спрашивает Колео.

Я медлю, и она дает мне время подумать. Мой затянувшийся ответ срывается с губ еще прежде, чем я осознаю, насколько он верен:

— В данный момент эта работа и есть моя жизнь.

Она понимает и более не настаивает. Меня это радует. Я смотрю на часы — уже поздно, и теперь, когда я вполне уверен, что не буду изувечен посреди штата Нью-Джерси, усталость начинает брать свое. Мышцы жаждут освободиться от оков, уже предвкушая восхитительную негу в горячей ванне отеля.

— Мы ведь почти закончили? — показываю я на часы. — Не хочу показаться невежливым, но…

— Еще один вопрос. А потом я велю Гарри и Энглберту доставить вас в отель.

— Валяйте.

— Это личный вопрос.

— Только без поцелуев при первом же похищении.

— Я знаю, что вы навещали Донована в больнице, — говорит она, и манера, с которой она произносит имя обгоревшего Раптора — приливная волна на первом слоге, подчеркнутый ритм двух других, — дает мне понять, что когда-то она хорошо знала его.

— Верно.

— Скажите мне… — И тут голос ее срывается. Она не хочет задавать этот вопрос, видимо, потому, что не желает слышать ответ. — Скажите мне, как он себя чувствует?

Мольба в ее глазах, немой их крик: скажи мне, что все в порядке, скажи, что он не мучается, — приводят в действие цепочку мыслей, которая до того и в голову мне не приходила: она Колеофизис — она разглядывает меня, оставаясь в тени, — ей приходилось общаться с доктором Валлардо — она велела своим головорезам зажать мне нос, чтобы я не запомнил ее запах и не смог отыскать ее, — она скрывалась и намеревается так же поступать впредь, — но прежде всего, и это самое главное: она по-прежнему очень любит Донована Берка.

Даже все эти годы спустя.

— Он выглядит прекрасно, — отвечаюя, и неуловимая Джейси Холден расцветает улыбкой. — И чувствует себя просто замечательно.

Мешок снова у меня на голове, хотя последние десять минут я бурно протестую против этого решения, взывая к тому, что поскольку я уже знаю, где мы находимся, нет никакой необходимости ослеплять меня подобным манером.

— Порядок есть порядок, — ворчит Гарри.

— Хозяйка распорядилась отвезти меня в гостиницу. Я там был, я все слышал, насчет мешка она ничего не говорила. — И в самом деле, Джейси велела двум динам вернуть меня в «Плазу» целым и невредимым, причем как можно быстрее. Последнее она выделила особо, как будто имела некие основания считать, что дины способны поступить иначе, и те нехотя согласились.

Шофер, которого я так и не видел, что-то бормочет, Гарри наклоняется к переднему сиденью и шепчет неразборчиво. Энглберт все это время не разжимает губ, и прежняя его готовность позабавиться со мной улетучивается начисто. Я обдумываю, не подать ли снова голос, попросить, допустим, включить посильнее кондиционер, но в конце концов решаю откинуться на сиденье и, не суетясь, использовать время, чтобы разложить все в голове по полочкам.

Мысленно я перебираю связи, одну за другой: Валлардо знал Макбрайда, Наделя, Донована, Джейси; Джудит Макбрайд знала их всех плюс Сару; Сара спала с Макбрайдом и коротко беседовала с Эрни; Надель вскрывал и Макбрайда, и Эрни; Наделя убили дины, сидящие рядом со мной…

Тут я отмечаю, как изменилась дорога. Мы съехали с шоссе или вообще какой-либо мощеной поверхности на рыхлую обочину. Слышно, как летит за колесами земля, машина замедляет ход, словно буксуя.

Я хватаюсь за мешок:

— Где мы?

Тут же мою руку отбивают прочь:

— Не твое собачье дело.

Ветви скребут по бокам лимузина, и несмотря на мои слабые познания относительно здешних границ трех штатов, я совершенно уверен, что это не дорога к Манхэттену.

— Вы, парни, не туда повернули.

— Нет, все верно, правда, Гарри?

— А то.

— А я уверен, что не туда. Госпожа Холден велела вам доставить меня в «Плазу», а это вовсе не Парк-авеню.

Гарри прижимается лбом к мешку, лишь тонкая коричневая бумага отделяет мое ухо от его губ:

— Мы этой сучке не подчиняемся.

Я понимаю, что это значит, еще прежде чем слышу щелканье кнопок и свист выпускаемых и встающих на место когтей. Я понимаю, что меня никогда не доставят в номер отеля. Они собираются убить меня, прямо здесь и прямо сейчас.

Изо всех сил оттолкнувшись ногами, я откидываюсь назад, на Энглберта, одновременно срывая с глаз мешок и отщелкивая кнопки перчаток…

— Держи его! — вопит Гарри. — Держи!..

Но я гладким маленьким угрем проскальзываю за ошарашенного Энглберта и, будто щит, толкаю его вперед. Перчатки сидят слишком плотно — нет времени отстегивать их как положено, — а потому я расправляю когти, острые как бритва лезвия продирают мягкие латексные подушечки пальцев, и сквозь бесполезные человеческие руки со свистом вылетает мое грозное оружие.

Хвост обрушивается на соседнее сиденье, чуть не пополам разрубая подушку, и я устремляюсь к дверце лимузина, ногами в стекло — снова встает вопрос, убить или быть убиту, и я готов принять вызов. Собрав все свои силы, я обрушиваюсь на теплые туши агрессоров. Шофер озирается в беспокойстве и останавливает машину. Все вокруг окутывает запах битвы, насыщенная смесь страха и ярости.

Мы сбиваемся в ревущую груду когтей, никто не в состоянии высвободить конечности, нет ни времени, ни возможности сорвать маски, выплюнуть челюсти. Хвост Гарри свободен и яростно молотит повсюду — если он пытается настичь меня, то может с тем же успехом попасть по себе самому, а я, вцепившись в него, тянусь к глазам, ушам, любой доступной плоти. Кровь и пот брызжут на обшивку автомобиля. Энглберт тоже в общей куче, и мне кажется, его когти оставили глубокий след в боку Гарри…

— Кончай… кончай это дело, — задыхаясь, хрипит Гарри. — Тебе… никогда… не победить…

Дальнейшее обращается в рев, потому что я, отыскав в себе скрытые запасы энергии, поднимаю и валю Бронтозавра, для начала прижимая его лицом к сиденью. Я отвожу назад правую лапу, напрягаю мускулы, готовый немедля покончить с этим делом… и тут ощущаю электризующую вспышку боли, четыре острых шприца вонзаются мне под ребра. Позади мелькают когти Энглберта, залитые моей кровью.

Я верчусь штопором, вытянув лапы, описывая когтями широкие круги, не имея представления, куда приходятся удары, да и не заботясь об этом, пока они вонзаются хоть куда-нибудь, хоть во что-нибудь…

Они вонзаются в шею водителя.

Он тяжело валится на руль, нога мертвым грузом вдавливает до отказа педаль, и машина летит с проселочной дороги. Шум теперь просто ужасающий, и я не различаю, где рык, где рев, где визг, где грохот мотора, потому что когти все мелькают, и хлещет кровь, и плоть рвется в клочья под яростным напором, а когда я на миг выныриваю из схватки за глотком воздуха, то успеваю заметить в переднем стекле стремительно приближающееся огромное дерево, и в тот момент, когда я вновь погружаюсь в хитросплетенье изодранных человеческих оболочек и мяса динозавров…

Крушение.

Это своего рода сон, хотя я вполне сознаю, что лежу на полу лимузина, весь залитый кровью, с выпущенными когтями и лапой, застрявшей в разорванной обшивке переднего сиденья. В этой… галлюцинации, если можно так выразиться, к машине приближается молодая женщина человечьего рода — та самая женщина, что уже снилась мне, — и смотрит на мое распростертое тело. Я пытаюсь помахать, пытаюсь моргнуть, пытаюсь показать, что нуждаюсь в помощи, но все бесполезно. Она открывает дверцу автомобиля, и голова моя со стуком падает. Я не в состоянии шевельнуться. Страх нарастает.

Совершенно беспомощный, я наблюдаю, как эта женщина, чьи черты ясно различимы, но лицо целиком по-прежнему скрыто ярким светом, исходящим от ее волос, нагибается ко мне, словно мать, укрывающая в ночи своего ребенка. Наши взгляды встречаются, и в ее глазах я вижу свое отражение. Она улыбается, и я успокаиваюсь. Все так же безмолвно уста ее приоткрываются и тянутся к моим. Мы сливаемся в поцелуе, и я не способен сжать губы. Рот раскрывается, устремляется наружу язык…

А она слизывает кровь с моего лица, с ухмылкой всасывает ее губами. Я кричу и снова теряю сознание.

Водитель мертв. Гарри тоже мертв. Энглберт нет, хотя он без сознания и вполне может проваляться так еще несколько часов. Все трое вылетели через переднее стекло, когда мы врезались в старый дуб, и у меня не находится слов, чтобы выразить благодарность создателям передних сидений «линкольна», достаточно прочных, чтобы выдержать напор Велосираптора, несущегося со скоростью шестьдесят миль в час. Мне кажется, что это не входит в стандартную программу испытаний на безопасность.

Я прихожу в себя на полу в задней части лимузина в точности так, как во сне, весь в крови, частично своей собственной, частично чужой, и вываливаюсь на мягкую землю. Требуется время, чтобы хоть как-то сориентироваться. Судя по всему, шоссе где-то поблизости: в отдалении я едва различаю шум моторов и клаксонов. Как всегда, у меня первым пунктом на повестке дня стоит очистка территории, и хотя это занимает уйму времени, я ухитряюсь натянуть облачения на Гарри и Энглберта, ценой неимоверных усилий убрав когти и нацепив перчатки. Если по какой-то причине Энглберт, очнувшись, не сможет справиться с ситуацией или вообще загнется от множественных ран, то я не могу позволить, чтобы случайный прохожий-человек обнаружил посреди Нью-Джерси груду полуоблаченных мертвых динозавров.

Надеюсь, что быстрый осмотр лимузина поможет уяснить, кто велел прикончить меня. Но багажник пуст, бардачок тоже, если не считать обычных документов на машину. Даже техпаспорт не помогает: владельцем числится некий Сэм Донавано — имя совершенно незнакомое. Поспешно обыскав мертвого водителя, я обнаруживаю бумажник и стопку документов — вполне достаточно, это и есть мистер Донавано.

Мое собственное облачение, хоть и разодрано, но явно подлежит восстановлению, и если мне удастся очистить его от всяческих телесных выделений, то я вполне смогу добраться до города. Я в состоянии перетянуть самые кровоточащие раны жгутами из рубашки Гарри, и какая же радость, что на этот раз мне не нужно переводить на перевязочный материал собственную одежду. Потребуется время, чтобы поймать машину до города, — даже если бы я слегка не кровоточил, остается хромота, так что я волочу свое бедное измученное тело, словно законченный бродяга, — а солнце уже готовится нырнуть за горизонт. Впрочем, темнота лишь поможет мне скрыть повреждения, а это как раз то, что требуется сейчас больше всего. Я сажусь под дуб и стараюсь не вырубиться.

План мой прост: дожидаюсь сумерек, а потом возвращаюсь в город и относительную безопасность моего гостиничного номера. Там я разоблачусь, погружусь в восхитительное облако постели и завершу этот день, отключившись в третий и последний раз.

Это в том случае, если больше никто не попытается меня убить.

12

Нет покоя нечестивцам.^[6] Не успеваю я вернуться в номер, стянуть облачение, принять столь необходимый мне душ, зашить кучу зияющих прорех в своей псевдоплоти, вновь натянуть человечью шкуру и начать переодеваться ко сну, как слышится стук в дверь. Я ковыляю пингвиньей походкой, на ходу натягивая штаны, и смотрю в глазок. Не может быть лишних предосторожностей с народом, что желает меня убить.

Это портье, славный парень по имени Альфонс, с которым я имел счастье познакомиться, покидая сегодня утром отель. Я открываю дверь.

— Добрый вечер, мистер Рубио, — слегка кланяется он. — Извините за беспокойство.

— Никакого беспокойства. — Я медлю. — Разве что вы хотите оповестить меня о чем-нибудь в этом роде.

— О нет, сэр. Для вас послание.

Я бросаю взгляд на телефон: индикатор сообщений не светится. Альфонс, должно быть, понял мое недоумение, так как продолжает:

— Я предпочел вручить вам его собственноручно, мистер Рубио, ибо таково было пожелание дамы, доставившей его мне.

Дамы? Альфонс кладет маленький розовый конверт на мою протянутую ладонь и получает взамен пять долларов. Довольный портье благодарит, желает мне доброго вечера и удаляется. Я закрываю дверь и сажусь на кровать.

Конверт источает насыщенный аромат духов, подсказывающий мне, что отправительница принадлежит к человечьему племени. Сара.

«Дорогой мистер Рубио, — читаю я, — буду Вам очень признательна, если Вы согласитесь сопровождать меня сегодня вечером в театр и после представления поужинать где-нибудь вместе. В Хэллоуин меня всегда освобождают от работы, и вместо того чтобы навешивать на себя карнавальные тряпки, я бы предпочла провести вечер со столь интересным, каким Вы кажетесь, собеседником. Если Вы сможете составить мне компанию, пожалуйста, подъезжайте к театру „Принц Эдуард“ не позже половины восьмого. Надеюсь на встречу. Искренне ваша, Сара Арчер».

Не в моих правилах отвергать приглашение дамы на ужин, особенно когда она еще и подозреваемая. Но Сара Арчер… она интересна — даже интригующа — и на определенный манер привлекает меня, пусть и против воли, хотя меня просто корчит от остальных представителей ее рода. Однако с тех пор, как я в Нью-Йорке, о логике нужно забыть, и хотя ловить мне приходится в мутной воде, предпочитаю полагаться на интуицию.

Внизу Альфонс дает мне инструкции, как добраться до театра «Принц Эдуард», которые — вот сюрприз! — заключаются в том, что он заказывает такси. Я облачен в свой единственный здесь костюм, ладно скроенную пару в серую и черную полоску, пусть не с Родео-драйв,^[7] однако, как мне кажется, отлично сидящую. Я протягиваю Альфонсу очередную пятерку, он захлопывает дверцу, такси срывается с места и несется к самому сердцу театрального района. У меня совершенно не оставалось времени заправиться базиликом, но несмотря на абсолютную трезвость, нехватка травы не ввергает меня в панику, как раньше. Уверен, что перехвачу где-нибудь… когда-нибудь.

— «Принц Эдуард»? — спрашивает водитель. Чистый нью-йоркский выговор, ни малейшего следа иностранного акцента.

Я объясняю:

— Встречаюсь там кое с кем.

— Смотреть то представление?

— То представление? Спектакль в «Принце Эдуарде», да.

— Чертовски запутанное представление, — взад-вперед качает головой водитель. — Так мне и говорили: чертовски запутанное представление.

Я прибываю к театру «Принц Эдуард» целым и невредимым, причем на десять минут опережая график, так что успеваю досконально изучить толпу. Удивляет количество динов — по моей оценке, не меньше половины публики, что значительно выше средних по стране 10–12 процентов. Странно: то ли статистика врет, то ли спектакль поставил один из наших.

Я жду на краю тротуара, будто робкий подросток, пришедший на первое свидание, с каждой минутой все больше тревожась, а Сара не появляется. Обманула? Все уже заходят внутрь, не сомневаюсь, что представление вот-вот начнется.

Я озираюсь по сторонам, выглядываю в темноте такси, лимузин, какой-нибудь признак Сары. Ничего.

— Мистер Рубио? — это не голос Сары, однако имя мое, значит, хоть что-то начинается. Я поворачиваюсь и вижу билетершу — бедняжка до того малокровна, что чуть ли не насквозь просвечивает. — Вы Винсент Рубио? — Я говорю ей, что так оно и есть. — Ваша приятельница позвонила и сказала, что немного задержится. Ваш билет был заказан заранее, так что… вот он.

Мне вручают билет и сопровождают прямо к месту — третий ряд, в середине, между группой азиатских бизнесменов и пожилой парой, которой, судя по виду, все это уже наскучило.

Театр декорирован под джунгли: на стенах — тропические деревья и пещеры из папье-маше, сцена задрапирована тигрово-полосатой и леопардово-пятнистой материей, воздух наполнен звериным рыком и слоновьим ревом. Все это сгодилось бы для ресторана со сценой в окрестностях Санта-Барбары, но здесь, на Бродвее, выглядит жалко. Занавес опущен, публика гудит, а со стропил гордо свисает подсвеченный щит в тридцать футов длиной и пятнадцать высотой.

Он гласит: «МЭНИМЭЛ^[8] — МЮЗИКЛ!» И я понимаю, что вечер мне предстоит долгий-предолгий.

Признаю, что когда-то, в 1983 году, я был большим поклонником телевизионного сериала «Мэнимэл. Приключения профессора Чейза». Я был просто на седьмом небе от счастья, глядя, как доктор Джонатан Чейз борется с преступностью, как он приходит в ярость и в мгновение ока превращается в диких животных, но я, видать, один был такой, потому что не прошло и трех месяцев, как сериал закрыли, отправив на свалку низкобюджетного, высококонцептуального телевидения. Но даже самые несгибаемые из фанатов «Мэнимэла» не могли высидеть два с половиной часа, наблюдая, как получеловек-полулеопард поет и танцует, расследуя контрабанду наркотиков.

В первой песне, которая называлась «Невероятный человек-леопард, я люблю тебя», к примеру, были такие слова: «Да, я знала, что ты дикий кот, но к тебе устремлен мой полет». И после этого я решил отключить мозг, так как на сегодня в его услугах более не нуждаюсь.

Через двадцать минут, в течение которых я подвергаюсь испытанию еще двумя музыкальными номерами и чечеткой в четыре ноги, я вдруг ощущаю чечетку на собственном плече.

— Это место занято? — раздается шепот, и я оборачиваюсь, готовый грудью встать на защиту свободного кресла.

— Представьте себе… — И тут замечаю рыжую гриву, ниспадающую на обнаженные плечи, короткое ярко-желтое платье, заметное с другого конца города, и знакомую фигуру, во все это упакованную. Сердце мое бьется о ребра, будто запертый в клетке Кинг-Конг. — Оно зарезервировано для приятельницы, — говорю я.

Сара непринужденно опускается на мягкое сиденье, склоняется ко мне и шепчет прямо в ухо:

— Ваша приятельница не будет возражать, если я займу ее место?

— Не думаю, — отзываюсь я, сдерживая эмоции и стараясь привести в норму сердцебиение. — На самом деле, я только вчера с ней познакомился.

— И она уже стала приятельницей?

Я пожимаю плечами:

— Похоже на то. Она пригласила меня в театр.

— У нее контрамарки. — Она скрещивает ноги и поправляет платье. — Я много пропустила?

Перейдя на библиотечный шепот, я стараюсь посвятить Сару в основные хитросплетения «Мэнимэл-мюзикла». Беда в том, что их не слишком-то много:

— Значит, так… парень, что бродит по сцене, он человек, но в придачу еще и кот. А есть еще контрабандисты.

Мы терпеливо внимаем песням о леопардах, львах, барсуках, контрабанде наркотиков («Принял дозу, принял две, закружилось в голове»), опять о леопардах, и в конце концов до антракта все завершается выступлением исключительно мрачного доктора Чейза, оплакивающего свое горькое пребывание в двух ипостасях. Публика рукоплещет — мы с Сарой тупо следуем общему примеру, — и в зале вспыхивает свет. Нужно с толком провести пятнадцать минут до второго акта.

— Желаете выпить? — спрашиваю я. — Могу принести что-нибудь из бара.

Сара качает головой:

— Здесь не разрешают входить в зал с напитками. Я пойду с вами.

Когда мы выбираемся из партера — всю дорогу мужчины человечьего племени с вожделением пялятся на Сару, и хотя она не моей породы, я все равно задираю нос, — немногочисленные бары «Принца Эдуарда» уже забиты полупьяными театралами, жаждущими расширить сознание для восприятия второй части этого опуса. Мы с Сарой занимаем очередь за парой динов, облаченных пожилыми супругами. Их запахи — красное дерево, тлеющее в камине, — почти один от другого неотличимы, и хотя то, что с годами запахи мужа и жены становятся все более и более похожими, — это лишь старая сказка, ежедневно я получаю эмпирические свидетельства, заставляющие в нее поверить.

Пожилые супруги оборачиваются — должно быть, уловили мой запах — и кивают мне: дружеское приветствие, с которым мы, динозавры, иногда обращаемся к незнакомцам нашего рода, подобно владельцу старинного автомобиля, сигналящему товарищу по увлечению, сидящему за рулем такого же обтекаемого «мустанга» 1973 года. Но затем они видят Сару — обоняют Сару или, вернее говоря, не обоняют Сару, — и улыбки их вянут, тут же сменяясь гримасами отвращения.

Мне хочется завопить: «Она — свидетель! Может, и приятельница, но не более того!» С другой стороны, слишком горячо протестовать тоже не хочется.

— Длинная очередь, — говорю я лишь для того, чтобы нарушить молчание.

— Да уж, — кивает Сара. — Так можно не успеть к началу второго акта.

— Да. Верно. Не хотелось бы пропустить.

— Так вам нравится? — интересуется она, обольстительно теребя юбку изящным кулачком.

— Представление? Конечно. Он человек, он зверь… он Мэнимэл. Как можно пропустить такое?

— А-а. — Она кажется разочарованной.

— А вам?

— О, конечно, конечно. То есть я хочу сказать, чему же тут не нравиться, так? Тут тебе и леопарды, и…

— И тигры, — монотонно поддакиваю я.

— Точно. И тигры.

Мы лжем. Оба. И оба это понимаем.

Хихикая, мы рука об руку пересекаем вестибюль, спускаемся по лестнице и покидаем «Принц Эдуард», словно школьники, впервые прогуливающие урок.

Часом позже мы все еще пересмеиваемся, хотя самое заразительное веселье иссякло пятнадцать минут назад. На некоторое время мы оказались в затруднительном положении, один приступ хохота сменялся другим, так что у нас никак не получалось сделать заказ в маленькой греческой таверне, которую мы обнаружили неподалеку от театра. В конце концов я был вынужден прикусить язык, чтобы прекратить смех, чуть не сменившийся слезами и поездкой в больницу: у меня отвалилась коронка, и настоящий, острый зуб с совершенно неожиданной силой прищемил язык. К счастью, я ухитрился сделать вид, что мне срочно нужно в туалет, закрепил там коронку, удостоверился, что язык мой во время обеда не выскочит изо рта прямо на колени Саре, и ко второй попытке принять у нас заказ успел вернуться к столу. И теперь мы ждем, беседуем, пьем.

— Нет, нет… — Сара потягивает вино, и губы ее оставляют на стекле изысканный красный отпечаток, — …вовсе не так. Я вполне могу себе представить, что кому-то это по вкусу.

— Но не вам.

— Не мне. Антропоморфизм очень хорош и все такое, но…

— Богатое слово, мэм…

— …но мне трудно представить себе, что весь мир населен человеко-кошками, которые живут среди нас по своим законам, а мы и понятия о них не имеем.

— Не достоверно?

— Нет, просто неинтересно.

Прибывают закуски, и мы лениво макаем лепешки в хумус, цацики и тараму. Наш официант настолько грек, что дальше некуда — на Хэллоуин он нарядился в жилет с открытой спиной а-ля Зорба, — и оглашает коронные блюда с таким удовольствием, что каждое слово аппетитно само по себе. Сара советуется со мной относительно выбора, и я предлагаю «греческое ассорти», рассудив, что всегда смогу стянуть оттуда то, что ей окажется не по вкусу.

Я дохожу до того, что вылавливаю по возможности весь базилик и укроп из собственной порции; процедура почти автоматическая — вилка погружается и поднимается, прежде чем я успеваю проконтролировать движение. Что бы мы ни делали сейчас — я и Сара, — все почему-то кажется правильным, и впервые за долгое время я не ощущаю потребности пожевать травки. Что касается Сары, то она просит меня помочь с базиликом на ее блюде, и поскольку на нее он нужного действия все равно не произведет, я только рад оказать ей подобную услугу.

Щурясь в полумраке ресторана, Сара пристально изучает мое лицо, так что лоб ее морщится очаровательными дюнками. Ее взгляд блуждает по моей физиономии, делая остановки на носу, на губах, на подбородке.

— Я что, запачкался? — Неожиданно смутившись, я хватаю салфетку и судорожно вытираю губы и подбородок, дабы начисто удалить греческие деликатесы, осевшие на моем лице.

— Вовсе нет, — хихикает Сара. — Это… я имею в виду… усы.

— Вам не нравится?

Должно быть, Сара увидела, что я задет, так как поторопилась уверить меня в обратном:

— Нет-нет, мне нравится! Очень! Просто когда я увидела вас… ну, вчера вечером… вы были чисто выбриты.

На это мне сказать нечего. Изменения в облачение вносятся, как правило, постепенно, дабы создать впечатление естественного процесса, — к примеру, серию грудных мускулов от Нанджутсу, о покупке которой я подумывал в годы самовлюбленности, следует наращивать не один месяц, — но усы, насколько мне известно, всегда были короткой дорожкой к мужественности.

— Они фальшивые, верно?

— Конечно нет! — негодую я. — Такие же настоящие, как все остальное.

Сара снова хихикает, импульсивно склоняется ко мне и что есть сил дергает ус. Это, как правило, не больно, однако тонкий слой эпоксидной смолы под маской передает рывок истинной шкуре, так что мое «ой!» вполне натурально.

Изрядно сконфуженная Сара, густо покраснев, отворачивается:

— Простите! Я, правда, думала…

— В нашей семье волосы растут быстро, — говорю я, стараясь вернуть разговор в легкомысленное русло. — Моя мать была из породы терьеров.

Сара смеется, и я с радостью вижу, как встает и с извинениями покидает столик ее досада.

— Если вам не нравится, я могу сбрить их.

— Честное слово, нравится. Клянусь. — И она крестит сердце изящным пальчиком.

Мы едим дальше. И пьем. И болтаем.

— Как продвигается дело? — спрашивает она, наполняя бокал.

— Это деловой ужин?

— Нет, если вам этого не хочется.

Это намек? Надо быть начеку.

— Нет-нет, все просто замечательно. Дело далеко не закрыто. Улики, улики и еще раз улики, вот жизнь детектива. Соедини их, охлади до готовности и смотри, что получилось.

Сара разделывается с бутылкой вина — господи, она умеет пить — и заказывает следующую.

— Меня вы толком еще не расспрашивали, — замечает она. — По-настоящему.

— Не очень-то учтиво превращать свидание в допрос.

— А это свидание?

— Нет, если вам не хочется.

Мы одновременно улыбаемся, и Сара, склонившись через стол, чмокает меня в лоб. После чего откидывается назад, так что ее платье туго обтягивает грудь. Сочные холмы вздымаются над вырезом, соски встают по стойке смирно, и я ощущаю странное желание… дотронуться до них? Невероятно. Я начинаю думать о кипе счетов, ожидающих меня в Лос-Анджелесе, и недозволенные мысли разлетаются и скрываются из виду.

— Не возражаю, если мы займемся этим прямо сейчас, — продолжает Сара. — Спрашивайте все, что вам нужно спрашивать. Не хочу, чтобы вы думали обо мне неправильно или, наоборот, не думали обо мне правильно.

— Вы полагаете, что я веду дело мистера Макбрайда. Раймонда. Это не так — не совсем так, — но достаточно близко к истине.

— Понятно.

— И вам не тяжело говорить о нем? — Обычно мне плевать на чувства свидетелей — я вспоминаю того надоедливого Компи, Суареса, и меня начинает тошнить, — но время от времени позволяю себе отступить от правил.

— Спрашивайте, — кивает Сара.

Подходит официант со второй бутылкой вина, и Сара накатывает себе полный бокал, не озаботившись предварительно изучить этикетку, понюхать пробку или сделать пробу.

Без записной книжки под рукой я вынужден полагаться на память:

— Как долго вы были знакомы с мистером Макбрайдом? До того, как…

Она задумывается, прежде чем дать ответ:

— Несколько лет. Два, может быть, три года.

— И как вы познакомились?

Взор ее туманится, а пальцы бесцельно теребят вырез платья, отчего я все сильнее, сильнее и сильнее напрягаю свое внимание.

— На том благотворительном мероприятии, — наконец произносит она. — За городом.

— За каким городом?

— За городом. То есть на природе. Лонг-Айленд, мне кажется, а может, Коннектикут.

Неважно.

— И Раймонд выступал в роли хозяина?

— Он и его… жена… — В последнем слове проскальзывает изрядная враждебность, чуть ли не опалившая воздух. — Все происходило в их загородном доме.

Вопросы сыплются все быстрее и быстрее, просто отскакивают от моего слегка подраненного языка:

— Как вы там оказались?

— Мой агент взял меня с собой. Это было благотворительное мероприятие. А я занималась благотворительностью.

— Но вы не помните, в чем именно заключалась благотворительность?

— Верно. — Она прижимает к носу палец одной руки и тычет в меня пальцем другой. Пьяный жест, однако привлекательный.

— Ясно. Вот так вы завели дружбу с богатым и знаменитым…

— Главным образом богатым… Я, по-моему, вообще никого из этих знаменитостей в глаза не видела.

— Я просто так выразился. Итак, тем вечером вы познакомились с Раймондом…

— Днем, — поправляет она, и я согласно киваю. — Там затянулось надолго, если мне не изменяет память. Я приехала сразу после полудня, а уехала только на следующий день. Все остались ночевать.

— И вы сразу почувствовали влечение друг к другу?

— Я бы не сказала, что сразу, но что-то такое возникло. На самом деле, весь день мы прекрасно общались с его женой. Но уже на следующее утро мы с ней друг друга возненавидели.

Зарегистрируем.

— Той ночью вы спали с Раймондом?

Я прямо слышу звук пощечины и вижу след, оставленный моим бесцеремонным вопросом на лице ошеломленной Сары. Я вовсе этого не хотел. Я не подумал. Вот идиот, вот дубина, но я слишком обескуражен собственными словами, чтобы принести извинения. Не первый раз мой неудержимый язык вдребезги разбивает хрупкие материи, когда моя детективная составляющая поворачивает в определенном направлении, газ выжат до отказа, управление выходит из-под контроля, что замечательно, когда ты на прямой, но если перед тобой обрыв — прощай, Винсент.

Сара отвечает еле слышно, голос ее полон боли, будто у маленькой девочки, которую поставили в угол непонятно за что:

— Такой вы меня представляете?

— Нет, нет, я…

— Только заговорю с мужчиной — и сразу в постель?

— Я вовсе не то…

— Потому что если вы меня такой представляете, я вас разочаровывать не хочу. Вы собираетесь уйти из ресторана, отправиться домой и уложить меня, ладно, валяйте. — Теперь гнев заливает ее глаза, выплескивается на стол, размывает весь ресторан. Она стремительно вскакивает. С трудом сохраняя равновесие, тянет меня за руку. — Давай, парень, пойдем домой и посмотрим, как ты мне засунешь. — Посетители оборачиваются, прислушиваются, жадно впитывают сплетни, желая скрасить свои серые будни. Я чуть ли не обоняю негодование Сары.

Я накрываю ладонью ее руку, пытаясь восстановить безмятежность нашего идиллического столика на двоих.

— Пожалуйста, я вовсе не это имел в виду. — Постепенно наступает отлив, волны ярости отползают в море. — Прошу вас. Иногда я не поспеваю за собственными мыслями. Это работа виновата.

После двух бокалов вина и нескольких погружений хлеба в цацики Сара принимает мои извинения.

— Нет, — язвительно произносит она, возвращаясь к теме разговора, — я не спала с ним той ночью.

— Я так и думал.

— Хотя это вовсе не значит, что Раймонд не показался мне привлекательным. Это властное, обветренное лицо, изборожденное глубокими морщинами, — сразу видно, что он немало повидал на своем веку. Крепкие мускулы, широкие плечи… Внешне Раймонд был очень крепким. Не физически, а ментально. Эмоционально.

— А внутренне?

— Невозможно было разглядеть его изнутри, пока не узнаешь как следует, но в конце концов понимаешь, что делает Раймонда… Раймондом. Он обладал исключительным обаянием. Я сомневаюсь, что кто-нибудь, кроме меня и, возможно, его жены, знал Раймонда по-настоящему, таким, каким он был на самом деле.

Следует рассказать, что ее обожаемый Раймонд пользовался славой развратника и волокиты? Что он продавил матрасов побольше, чем агент 007? Что хотя она, возможно, была последней из его любовниц, но при этом далеко не единственной? Но что это даст — только причинит девушке боль, а я на сегодня уже исчерпал лимит оскорбительных замечаний. Возможно, я просто завидую Макбрайду, его готовности пренебречь общественными нормами, его страсти к запретному, несомненно куда более сильной, чем моя. Однако подобные размышления и деструктивны, и дегенеративны, так что я давлю их в зародыше.

— …но даже если он и заинтересовал меня в тот момент, — продолжает Сара, — я была не одна.

— С кем?

— С моим агентом.

— Вашим агентом? Разумно ли мешать дело с удовольствием?

— Иногда это лучше всего, — недвусмысленно намекает Сара, и я одновременно рад и обеспокоен ее переходом от гнева к обольщению. Гнев был неподдельным, однако с ним легче справляться. — На самом деле, мы порвали с ним вскоре после того вечера. Так что я осталась одна, а Раймонд по-прежнему с любовницей.

— Джудит.

Сара недовольно отмахивается от имени, словно от назойливой мухи:

— Мы ее так не называли. Мы называли ее хозяйкой, просто и ясно. Хозяйка. Так было лучше для меня, так было лучше для Раймонда.

— Но он оставался с ней в любовной связи?

Прежде чем Сара успевает ответить, к нам подходит официант с основными блюдами. Моя курица в лимонном соусе приготовлена неплохо, но «греческое ассорти» Сары просто великолепно. К счастью, я не сомневаюсь, что все это ей не одолеть, так что и на мою долю останется.

Официант удаляется, и мы набрасываемся на еду, словно Компи на свежую убоинку. Мой аппетит не удивителен — больше двенадцати часов я маковой росинки во рту не держал, и хотя сегодняшний завтрак был поистине пищей богов, успел проголодаться.

А вот что меня поражает, так это способность Сары сметать все со своей тарелки со скоростью, достойной Книги рекордов Гиннесса. Мусака, цыплята «Олимпия», пастиччо, какое-то блюдо из баклажанов, о котором я прежде не слышал, — с нарастающим изумлением я наблюдаю, как полные вилки отправляются в этот прелестный ротик и мгновение спустя возвращаются за следующей порцией. Господи, куда все это лезет?! Под стол? Бродячей собаке? Но я же вижу ее глотательные движения, так что нет сомнений, что она сама истребляет каждую крошку. Как может здоровенное блюдо еды, весящее, быть может, больше ее самой, исчезнуть в столь грациозном теле? В этой греческой таверне извращаются законы природы, происходит конфликт пищи и антипищи, но будь я проклят, если понимаю, каким образом. Если бы я не разгадал сегодня загадку исчезновения Джейси Холден, то решил бы, что ее съела Сара.

Я не могу вымолвить ни слова. Только смотреть. Ну и дела. Ну и дела.

Через десять минут Сара разделывается со своим обедом, а я сижу, широко разинув рот.

— Проголодались? — наконец обретаю я дар речи.

— Больше нет.

Надо думать. Сара отодвигает свою тарелку, и несмотря чудовищное количество ею только что поглощенного, я не замечаю, чтобы это как-то отразилось на ее животике. Во всем мире людей, подобных Саре, ненавидят те, кто печется о своей фигуре, но я слишком изумлен, чтобы завидовать чужому обмену веществ. Демонстрация усиленного поглощения пищи совершенно сбивает меня с толку.

— Вы спрашивали, продолжался ли у Раймонда роман с хозяйкой, — так Сара именует Джудит Макбрайд, — но я не успела ответить.

— Ну и… как?

Она опять замолкает, хотя, по-моему, времени обдумать ответ было достаточно для того, чтобы переварить целиком всю Грецию. Может, конечно, вся мыслительная энергия ушла на то, чтобы умять все это.

— У вас была когда-нибудь интрижка, Винсент?

— С замужней женщиной?

— Да, с замужней женщиной.

— Нет.

Хотя я был близок к тому. Я следил за женой одного Бронтозавра, пытаясь сделать обычные компрометирующие снимки, и обнаружил, что хотя в настоящий момент она не состоит ни в какой внебрачной связи, но в высшей степени не прочь исправить эту оплошность. Она застигла меня с фотоаппаратом под окном ее спальни, и прежде чем я успел понять, что к чему, уже потягивал в джакузи шампанское под старомодные напевы Тома Джонса. Чтобы смыться оттуда, мне пришлось ждать, пока она удалится сбросить облачение и «шмыгнуть в более удобную кожу».

— Женатые, они именно что такие, — объясняет мне Сара. — Женатые. Нет смысла спрашивать, по-прежнему ли любит свою жену мужчина, заведший интрижку на стороне, потому что это вопрос не по существу. Это не существенно, любит он ее или нет, потому что она его жена, вот и все.

Я ковыряюсь в тарелке, обдумывая ее точку зрения и свой следующий вопрос.

— Как часто вы с ним встречались?

— Часто.

— Два, три раза в неделю?

— Ближе к концу? Скорее пять или шесть. Он старался проводить воскресенья с хозяйкой, но к тому времени это ее не слишком беспокоило.

— Так она знала?

С ироничным смешком Сара наклоняется и подхватывает с моей тарелки картофелину.

— О, она знала. Следует отдать ей должное, она далеко не глупа. Надо быть каменной, чтобы не замечать таких вещей. Работа допоздна, каждый день? Конечно, Раймонд работал как одержимый, но невозможно проводить в конторе по восемнадцать часов ежедневно девять месяцев подряд. Думаю, хозяйка все поняла через месяц или около того, потому что Раймонд перестал таиться по телефону. Называл меня по имени, прекратил всю эту ерунду с зашифрованным смыслом. Прежде все было сплошным шпионским романом, и я всегда знала, когда она входит в комнату, потому что он сразу начинал звать меня Берни и говорить о завтрашней партии в гольф. А я ненавижу гольф. Всю жизнь меня окружали игроки в гольф. Пожалуйста, скажите мне, что никогда не играли в гольф.

— Дважды.

— Бедняга. Раймонд обожал эту чертову игру. Вот гуляем мы по Парижу, дышим весенним воздухом, проходим в арабский квартал, заглядываем в лавочки, беседуем с людьми, а он отрабатывает подачу и гадает, какой клюшкой лучше воспользоваться, чтобы заехать мячом в витрину или в окно церкви. Помню, для четвертого яруса Эйфелевой башни лучше всего подошла бы деревянная номер девять.

— Так он возил вас в Париж?

— И в Париж, и в Милан, и в Токио, по всему шарику. О, мы были «реактивной» парочкой. Странно, что вы нас не видели в светской хронике.

— Я мало читаю. Телевизионную программку иногда.

— Фотографии во всех международных журналах: Раймонд Макбрайд со своей спутницей. Они никогда не упоминали о жене и скандала из этого не устраивали. Это одно из преимуществ европейцев — адюльтер для них вроде сыра. Выбор богатейший и лишь изредка пованивает.

Итак, слухи подтвердились: Макбрайд потерял голову. Этот знаменитый Карнотавр явно рехнулся, перед всем миром щеголяя своей человечьей подружкой и не скрывая этой связи даже от журналистов. И хотя международные Советы не столь строги по части морали, как американские, межродовые связи категорически запрещены во всем мире. Достаточно любому из нас, вплоть до самого ничтожного Компи в самом крошечном округе Лихтенштейна, совершить промах, и сто тридцать миллионов лет спокойной жизни могут окончиться безвозвратно. Сто тридцать миллионов, не считая Средних веков, разумеется. Драконы, чтоб им…

— Он не делал вам предложения?

— Я же сказала, он был женат на хозяйке. Думаю, они пришли к некоей договоренности.

— Договоренности?

— Он спит со мной, она спит с тем, с кем она там спит. — Сара оглядывает соседние столы в поисках спиртного.

— Так вы полагаете, что у Джу… у миссис Макбрайд тоже был роман?

— Полагаю? — Сара трясет головой, разгоняя туман в голове, и мне приходится удерживать ее от жеста официанту, превратившемуся теперь в виночерпия. — Конечно, у нее был роман. У нее был роман еще до того, как появилась я, можете не сомневаться.

Я, понятное дело, должен быть ошеломлен, однако никак не могу отыскать подходящие эмоции.

— Вы знали типа, с которым она спала?

Она качает головой, потом кивает, и я не могу понять, то ли она пытается ответить, то ли борется со сном.

— Да, — бормочет она. — Тот чертов… управляющий ночным клубом…

Очко в пользу Винсента Рубио. Мои изначальные сомнения в природе отношений Донована и Джудит, вопросы, явно заставившие ее поволноваться, совершенно по-новому зазвучат при следующей встрече. Не в лоб, разумеется, и со всем возможным тактом, а уж если это не сработает, то прямо и без экивоков.

— Сара, вы знали Донована Берка?

— Хм?…

— Донован Берк — вы знали его? Вы знали Джейси Холден, его подружку?

Но голова Сары поникла и мотается во все стороны, кое-как балансируя на длинной шее, так что вразумительного ответа не предвидится. Вино, наконец, сделало свое дело, невзирая на шесть тонн греческой еды, заполнивших ее желудок.

— Он так хотел своих детей, — скулит Сара, едва удерживая слезы.

— Кто хотел своих детей?

— Раймонд. Я не знаю другого мужчины, который бы так хотел детей.

Речь ее становится бессвязной, и я не могу разобрать ни слова, однако закончить не спешу. Я поднимаю голову Сары, так чтобы она видела мои губы.

— Почему у него не было детей? — спрашиваю я, как можно четче выговаривая каждый слог. — Из-за миссис Макбрайд? Она не хотела?

Сара машет руками, пытаясь освободить лицо.

— Не она! — визжит моя спутница, в третий раз за вечер привлекая внимание публики. — Он хотел детей от меня. От меня… — И тело ее сотрясают рыдания.

Неудивительно, что нервы у нее ни к черту: последние несколько лет бедняжка жила с надеждой рано или поздно понести от Раймонда Макбрайда, и не подозревая о том, что подобное физически невозможно. Кто знает, что он там ей наплел? А тот факт, что Макбрайд так втянулся во все это, заставляет поверить, будто у него, как многие полагают, действительно был синдром Дресслера, и он на самом деле стал думать о себе как о человеке, не в состоянии различить наружный обман от внутренней реальности.

Сочетание вина и болезненных воспоминаний совершенно истощило физические и духовные силы Сары Арчер, так что я считаю своим долгом убедиться в ее благополучном возвращении домой.

— Пойдем, — говорю я, швыряя на стол сотню, включающую в себя стоимость ужина, вина и внушительные чаевые. За исключением двух двадцаток, упрятанных в носок, на всей земле у меня больше нет наличных — лучше бы заплатить кредитной картой «ТруТел», но в данный момент нам бы смыться поскорее отсюда.

Волочить Сару оказывается не так легко, как я ожидал: она хоть не столь массивна, как дин-мутант, которого я буксировал за помойный контейнер, однако завихрения пьяного тела делают его куда тяжелее, чем кажется, глядя на миниатюрную фигурку. Мы пятимся, спотыкаясь, Сара виснет у меня на колене, словно огромная кукла чревовещателя, и я от натуги похрюкиваю.

— Продолжаем веселиться? — спрашивает Сара, в крепком объятии сплетая руки на моей шее. Хотя бы легче становится, правда, ее близость вызывает кое-какие непроизвольные реакции, одинаково несоответствующие как месту, так и моей породе. Остальные посетители, целиком поглощенные нашей борьбой, радуются, что раздобыли себе места в ложах на столь увлекательное представление. Я вижу гримасы на их лицах, меняющиеся в такт с моими собственными, когда тащу Сару по направлению к выходу. Осталось не более десяти футов, но они кажутся милей.

К нам подступают официанты, предлагают содействие, распахивают двери, страстно, надо думать, желая поскорей закончить это представление, и я с радостью принимаю их помощь. Мы вываливаемся из таверны в оцепеневший воздух бабьего лета, безумной влажностью наносящий непоправимый ущерб моему гриму, и я озираюсь в поисках ближайшей скамейки. Мы вихляем к автобусной остановке, оклеенной рекламой (которая, в свою очередь, усеяна граффити), и я позволяю Саре шлепнуться на жесткие деревянные рейки. Юбка ее задралась еще выше, чем прежде, обнаруживая краешек солнечно-желтых трусиков.

— Сидите здесь, — говорю я, переводя юбку на более скромную позицию. — Никуда не уходите.

Сара крепко хватает меня за руку:

— Не уходи. Все уходят.

— Мне нужно поймать такси.

— Не уходи, — повторяет она.

Раскорячившись на остановке — одна нога на скамье, вторая на мостовой, с запястьем, все так же стиснутым Сарой, я размахиваю свободной рукой, словно флажком бедствия, в надежде, что вдруг из темноты выплывет такси и спасет нас. Сара начинает петь какую-то тарабарщину из слов, обрывков слов и бессмысленных звуков; песня ее несется в ночь вдоль по суетной улице. Насыщенное тренированное контральто мощно пробивается сквозь хмель, и я поражаюсь чистоте мелодии при такой невнятице текста.

Через пять минут мы по-прежнему без такси, и песня Сары постепенно сходит на нет. Она освобождает мое запястье и погружается в молчание. Уносится куда-то и шум городскоготранспорта, весь мир отступает, оставив единственный фонарь, освещающий скамью на автобусной остановке, роскошную женщину и Велосираптора, ее охраняющего.

— Ваш голос… — шепчу я. — Это что-то невероятное.

Вместо ответа она поднимает глаза — настоящий подвиг, если учесть, как должна кружиться у нее голова, — и судорожно улыбается. Свет фонаря превращает слезы на ее глазах в капельки золота, и единственное, чего я хочу, это осушить их поцелуями. Я опускаюсь на колени, мои губы приближаются к ее глазам, к ее щекам, и внезапно я ощущаю соленую влагу, я ощущаю ее боль, я не могу остановиться, я уже не владею собой, скольжу ртом по ее коже, впитываю слезы, сначала медленно, потом все быстрее устремляюсь к ее губам. Страсть испепеляет нас, из груди вырываются приглушенные стоны, языки извиваются. Мы застываем в долгом поцелуе, поглощающем меня целиком и лишающим остатков разума…

Останавливается и гудит такси.

— Собираетесь ехать? Эй вы, пташечки! Вы же только что махали рукой, так что, едем?

Наверное, я должен убить этого водителя. Мы с Сарой шарахаемся друг от друга, и звезды постепенно уходят из моих глаз. Глаза у Сары все еще закрыты, хотя я подозреваю, здесь более виной сонливость, нежели продолжающееся наслаждение.

— Я не собираюсь ждать всю ночь, — сообщает таксист.

— Одну секунду! — кричу я в ответ.

— Совсем необязательно так орать!

Сара слишком не в себе, чтобы помочь мне, когда я стаскиваю ее со скамьи и взваливаю на плечо, будто неандерталец, несущий через болото свою преданную жену. А я уже чувствую отвращение от содеянного. Мой рот и человеческий рот… так и заразиться недолго.

— Есть куда руки приложить, — причмокивает шофер, когда я опускаю Сару на заднее сиденье. — Знойная штучка.

Я решаю не удостаивать ответа столь грубое замечание и ввинчиваюсь рядом с Сарой, которая выбрала этот момент для того, чтобы вырубиться окончательно. Не к добру — я не знаю адреса моей прекрасной леди. Нежные похлопывания по щекам никакого толку не приносят, равно как и грубые потряхивания за плечи.

Как только я захлопываю дверцу, меня с головой накрывает запах — мягкая кожа и собачьи консервы, запах дина, если я вообще в чем-то разбираюсь. Одновременно поворачивается водитель, учуявший исходящий от меня аромат с сигарным привкусом «Робусто»:

— Привет! Всегда рад дину в моем такси. Добро пожаловать на борт, — протягивает он мясистую лапу.

— Тш-ш-ш-ш! — киваю я в сторону Сары. Вообще-то нет повода для беспокойства — ее сознание далеко отсюда, — однако никогда нельзя быть слишком уверенным, когда дело касается человекообразных.

— Ты хочешь сказать, что она… То-то я не чую…

— Да. Да.

Таксист поднимает бровь и косит на меня похотливым взором, будто говоря: «Вижу, что у тебя на уме, хитрец». Мгновение спустя он подтверждает мои самые худшие подозрения:

— Ладно, ладно. Раз уж ты задумал такое, так валяй до конца, вот что я тебе скажу.

— Тут вовсе не то. Мы просто друзья.

— Там на скамейке это выглядело совсем иначе.

— Нет, мы действительно…

— Насчет меня не беспокойся, приятель, от меня слова никто не услышит. Эти гребаные ублюдки из Совета думают, что могут распоряжаться нами, как им заблагорассудится. Да я из них из всех только одного могу выбрать, и они там вечно моим парнем помыкают. — Этот слабоумный считает, что Совет действительно вершит дела на своих бесконечных, неделями длящихся заседаниях. Должно быть, Компи.

— Нет, — говорю я, пожалуй, более себе самому, чем шоферу, — не будет тут никакого продолжения.

Он перегибается через спинку, чуть не уткнувшись головой в мои колени, и переходит на шепот:

— Я знаю целую кучу парней вроде тебя и, говорю тебе, сам бы хотел набраться смелости. Смотришь, как эти девки прохаживаются, и самому охота попробовать, верно? Эй, да я большую часть жизни провожу в этом обличье, так ведь охота попробовать, каковы они, настоящие, понимаешь меня? Но, видать, воспитывали меня слишком строго. Не могу, понимаешь, себя переломить.

Он намекает, что мои моральные устои не на столь высоком уровне. Я раздумываю, не врезать ли ему, а потом вытащить Сару из машины и донести на него в Совет за второстепенные нарушения, которые я запросто смогу состряпать, но дело-то в том, что он прав. И один-единственный поцелуй — был он минутной слабостью или нет — тому доказательство.

— Но если потискать одну из этих настоящих человечьих задниц… любой дин втайне об этом мечтает, верно? — Он смотрит на Сару, прямо-таки пожирает ее глазами. — Эх, парень, ты сорвал главный приз.

— Слушай, — собираю я все возмущение из своего изрядно опустевшего запаса, — между нами ничего нет. Ничего. Прости, что разрушаю твои хрустальные мечты. Можем ехать теперь?

Таксист прищуривается, скрипит зубами, виски его пульсируют — двинуть мне, что ли, собирается? — затем пожимает плечами, разворачивается и ударом каратиста переключает передачу.

— Куда скажешь, приятель. Мне плевать, чем ты там занимаешься. Куда?

Нет смысла продолжать дискуссию; раз он оставил эту тему, то я и подавно.

— «Плаза», — решаю я. Пока мы доедем до моей гостиницы, Сара достаточно протрезвеет, чтобы сообщить свой адрес. Я заплачу шоферу, и он доставит ее домой.

С переднего сиденья доносится язвительное похрюкиванье, когда мы съезжаем с поребрика и вливаемся в поток. По дороге в «Плазу» мы проезжаем мимо черного хода «Принца Эдуарда». Должно быть, вечернее представление только что закончилось, поскольку зрители валят из театра, кучкуются у служебного входа, где артисты, все еще в костюмах и гриме, раздают автографы динам и людям, никогда доселе о них не слышавшим. Но тут перед моими глазами проплывают дети и взрослые обоих полов, поющие, танцующие, смеющиеся, разыгрывающие номера из спектакля, и мне приятно, что кого-то переживания Мэнимэла явно обогатили.

Я опускаю стекло и швыряю в толпу театральную программку.

13

Мне повезло, что Сара решила поблевать в машине, а не в номере, так что убирать пришлось не мне, а таксисту. Еще мне повезло, что извергнутое Сарой, обильная смесь баклажанов, цацики и невероятного количества белого вина, немного отрезвило мою человеческую малышку, приведя ее от полного распада к более-менее транспортабельному оцепенению.

В результате Сара, опираясь на мое плечо, кое-как проковыляла через вестибюль «Плазы» к лифтам. Краткий привал в номере, вот и все, а потом домой, домой. Она шатается, но на ногах держится, вопреки моим опасениям. Мы ждем, пока два якобы скоростных лифта спустятся с последнего этажа. Под ногами у нас пестрый восточный ковер, и его повреждение нанесет непоправимый ущерб моему и не только моему сберегательному счету, так что я молю про себя тошнотворных богов уберечь Сару от дальнейших казусов. Если они требуют жертвы, то я с радостью разобью бутылку «Маалокса», когда в следующий раз окажусь в аптеке.

К лифту рука об руку подходит пожилая пара. Как трогательно. Что-то в них знакомое, хотя не могу определить, что именно. Я уже видел их прежде. Хм… Пронзительные взгляды, которыми они буравят меня, ставят все на свои места: это надменная чета динов из очереди в баре на «Мэнимэл-мюзикле», из тех, что, кровь из носу, карабкаются к заоблачным моральным высотам.

Сара выскальзывает у меня из рук, и я не придумываю ничего лучшего, чем крепко обхватить ее за талию. Она виснет на мне, словно потрепанная тряпичная кукла. Изо всех сил стараясь удержать ее в вертикальном положении, я улыбаюсь парочке, как бы показывая своим хихиканьем, что отношусь к сложившейся ситуации с юмором. «Ха-ха, — предназначено выражать этим смешкам, — что за глупое недоразумение. Когда-нибудь я расскажу об этом моим чистокровным рапторятам». Парочка никак не реагирует. Тишина становится невыносимой, так что я ее нарушаю:

— Понравилось представление?

Трудно разобрать реакцию людей со столь высоко задранными носами.

Почему-то Сара выбирает этот момент, чтобы изречь, наконец, законченную и связную фразу:

— Хорошо провели вечер? — интересуется она, вздымая и низвергая каждое слово в синкопическом ритме. — Я-то отлично провела время.

— Да, да, неплохо. Ах-ха, да, да.

Она зажимает мой нос большим и указательным пальцами и крутит его, явно не рассчитав силы. От ее шалостей на глазах у меня выступают слезы.

— Я хочу сказать, что провела время по-настоящему отлично.

— Отлично, — вторю я, потирая нос. Потом поворачиваюсь к парочке оправдаться, пожать плечами, как-то дать понять, что эта сцена, какой бы сладострастной она ни казалась, вовсе не то, что они думают, но пожилые дины спешат удалиться.

Сара снова хватает меня за нос, но я мягко отвожу ее руку:

— Тебе нужно немного поспать.

— Все, что мне нужно, — шепчет Сара, стукаясь своим лбом о мой, — это ты.

Я делаю вид, что не слышу.

— Ты-ты-ты, — повторяет Сара, и теперь от этого голоса уже не заслониться. — Ты мне нужен.

На это нет лучшего ответа, чем его отсутствие, так что я держу язык приклеенным к нёбу все время, пока мы ждем лифт, который явно попал в некое искривленное пространство.

Наконец-то он прибывает, и латунные двери раздвигаются. Я отступаю, пропуская выходящих пассажиров: молодую влюбленную пару, прямо-таки приросшую друг к другу. Но когда я отхожу влево, они тоже отходят влево. Я шарахаюсь вправо — и они вправо.

Это зеркало. Предпочитаю не думать об этом. Мы входим.

Подъемник срывается с места с таким ускорением, что мы с Сарой чуть не валимся на пол — ну, конечно, теперь он скоростной — и едем до верхнего этажа, снова крепко ухватившись друг за друга.

— Быстрый, — хихикает Сара, вцепившись в мое плечо.

Президентские апартаменты отделены от обычных номеров длинным коридором. Долгий путь и для трезвого, а как волочить туда Сару, я и представить себе не могу. Словно усталый мореход, знающий, что долгий путь подходит к концу и близится возвращение к семье, друзьям и домашним обедам, я перекидываю через плечо руку Сары и по ветру устремляюсь в плаванье. Мы ухитряемся преодолеть коридор, лишь несколько раз споткнувшись и поскользнувшись, Сара то приходит в себя, то снова вырубается, как сломавшийся телевизор. Я открываю дверь.

Проклятье, до чего ж велик этот номер. Короткими быстрыми скачками я пересекаю мраморную прихожую, подталкивая Сару к кровати. Тут мне бы очень пригодился хвост, и я даже раздумываю, не выпустить ли его ненадолго. Но для этого придется снять штаны, да и меньше всего мне хочется, чтобы заглянувший ненароком посыльный застал Сару Арчер распростертой на кровати и меня голышом ниже пояса. Прекрасно обойдусь и ногами.

Сара опять возвращается к жизни, когда я кладу ее на кровать и пытаюсь придать телу положение, представляющееся мне естественным.

— Хххдеееааа?

Я принимаю этот растянутый слог за попытку выяснить координаты.

— В моей постели.

Сара прыскает с явным удовольствием. Ее пальцы ползут по моим рукам, словно гигантские пауки, хватаются за рубашку, тащат за воротник, пытаясь утянуть меня в эти простыни и подушки.

— Сара, нет. — Тон мой тверд, как плавленый сыр. Она тащит сильнее. — Нет. — Чуть лучше, однако недостаточно, чтобы она прекратила тянуть ко мне губы, сложенные для поцелуя.

Было бы так легко, так приятно сказать: «Какого черта, это просто секс, кого волнует наш род и природа, кто знает, что правильно, а что порочно», и не просто уступить соблазну, но отдаться ему целиком, однако хотя нравственность явно отправилась в увольнение, некие остатки моего сверх-Я лезут занять ее место. И несмотря на то что сердце и чресла по-прежнему увлекают меня в уют этих рук, этих губ, этого потрясающего матраса, голова остается достаточно холодной, чтобы отринуть мечты и отступить с поднятыми руками.

— Я не могу. Я хочу, но — не могу.

— Ты… женат? — спрашивает Сара.

— Нет… не в этом дело…

— У тебя… у тебя есть подружка?

— Нет. Послушай… — Тут звонит телефон. Я не обращаю внимания. — Послушай… — повторяю я, и снова звонит телефон. Индикатор сообщений горит с тех пор, как я зашел в спальню. Еще звонок. — Не забыть бы, что имел в виду, — говорю я и снимаю трубку.

— Вот дерьмо, он дома! Рубио, где ты шлялся, черт тебя побери!

Гленда.

— Гленда, это не может подождать? Я… занят.

— Так ты сначала просишь меня о долбаной помощи, а потом охренительно занят, чтобы услышать, что я нарыла, так? Я намеки понимаю…

— Подожди! Подожди — ты что-то нашла?

— Нет, раз так, ничего. — Ну вот, надулась теперь.

Сара вьется на простынях, тянется к моим рукам, тащит меня к себе.

— Оставь этот телефон, — обольстительно воркует она. — Потом им позвонишь.

Блеск, теперь двух дамочек успокаивать. Саре я показываю палец — одну секундочку, умоляю, одну секундочку — и отступаю в затемненный угол спальни.

— Глен, прости меня. Тут просто… черт знает что творилось. Но все, что ты раздобыла, я выслушаю с радостью.

— Только не по телефону. Нам нужно встретиться, Винсент.

— Парень, который говорил мне это последним, уже сыграл в ящик.

— Что?

— Потом расскажу. Встречаемся прямо сейчас? Ты не можешь хоть в общих чертах объяснить?

Гленда колеблется, но ответ ее тверд:

— Лучше не стоит. Можешь подвалить в «Червоточину»?

— Сейчас?

— Сейчас. Сам поймешь, как это важно для тебя.

— Да, да, конечно. Дай мне двадцать минут. И еще, Глен — будь осторожна.

— Как всегда.

Я поворачиваюсь к Саре, прокручивая в голове извинения и причины, по которым я вынужден покинуть ее в столь решающий момент наших… отношений. Но услышав ровное дыхание с легким посапываньем, понимаю, что объяснения можно отложить на следующий раз. Сара Арчер отключилась, одной рукой продолжая сжимать мою штанину.

— Прости, — шепчу я. — Я так сожалею.

Ее кожа блестит в тусклом отблеске горящей в гостиной люстры, и столь чиста и непорочна эта бледная матовая поверхность, что заслуживает прощального поцелуя. Когда я наклоняюсь к ее щеке, Сара приоткрывает глаза и смотрит на меня с нарастающим изумлением. Она поднимает ладонь и гладит мое лицо, и тепло ее прикосновений доходит до самого сердца. Она говорит:

— Ты… ты похож на того, кого я знала когда-то. Давным-давно.

— Кто же это? — шепчу я.

Но Сара уже спит.

В канун Дня всех святых бар динов на задах «Червоточины» выглядит совершенно обычно: травка, шум, пьяные крики. Но того бедлама, что творится в передней части, где собираются млекопитающие, мне видеть еще не доводилось. Все здесь забито грязными обезьянами, наряженными в карнавальные костюмы той или иной степени идиотизма. Сквозь плотные ряды шмелей и нинзя, персонажей комиксов и французских камеристок я продираюсь к потайному ходу за туалетами.

Гленда ждет меня за дальним столом, и, направляясь к ней, я мимоходом обнюхиваю помещение на предмет знакомых запахов. Все чисто — по крайней мере в отношении попадавшихся на моем пути наемных убийц. Если же кто-то послал новых динов, чтобы меня укокошить, то с этим я мало что могу поделать. Я подхватываю свободный стул и заказываю чай со льдом.

— Без мяты, — говорю я официантке.

Озадаченный взгляд Гленды:

— Без мяты? Ты же любишь мяту.

Я показываю на скрепленную тремя кольцами папку, что лежит у нее под рукой.

— Что ты для меня нарыла?

— Это дерьмо было скрыто, причем основательно.

— Стерто?

— Думаю, да. Но тот, кто уничтожал данные, либо торопился, либо забыл о временных файлах. Я использовала восстановитель, чтобы вытащить их, и большая часть этой дряни оказалась в порядке. — Гленда просто чудо по части компьютера, во всяком случае по сравнению со мной. У меня дома, в ожидании, когда его затребует банк, пылится компьютер Эрни. С тех пор как Эрни не стало, компьютер использовался только в качестве подставки для грязной посуды, так что пусть забирают, коль угодно.

— Покажи, что у нас есть.

Первые несколько листков — это рукописные заметки, которые Эрни вел во время бесед, отпечатанные жирными темными чернилами.

— Он просто сканировал их, — объясняет Гленда. — У нас в «Джей amp; Ти» принято иначе: мы используем ту говенную программу, конвертирующую в текст наши записи от руки, но так как программа не знала его почерк, она оставила все, как было.

У меня ком в горле застревает, когда я смотрю на петли, изгибы и закорючки, оставленные рукой Эрни. Почерк у него был просто ужасающий, так что нередко он заручался моей помощью в расшифровке самых неразборчивых фрагментов своих каракулей. Будто бы он сидит сейчас рядом со мной, протягивая только что исчерканный блокнот, и просит: «Винни, тут написано: свидетель утверждает, что обнял жертву, или свидетель утверждает, что обманул жертву?»

— Насколько я смогла разобрать его дерьмовый почерк, он опрашивал тот же народ, что и ты: миссис Макбрайд, человечью певичку из ночного клуба, несколько служащих, того же коронера. Можешь проверить, есть ли несовпадения с твоими заметками.

— Обязательно. Что еще?

— Кое-какой обычный материал, записи расходов, расписания, какие-то каракули, которые я не смогла разобрать, список встреч…

— Дай-ка мне… этот список.

Гленда роется в распечатках и протягивает три листка, будто бы скопированные из карманного ежедневника или чего-то в этом роде. Сверху типографским способом напечатаны даты (в данном случае это девятое, десятое и одиннадцатое января). Нижняя часть разделена на получасовые промежутки с местом для записей. Страницы в основном пусты, но несколько встреч обозначено.

Девятого января, например, он встречался с Джудит Макбрайд и четырьмя высшими администраторами «Макбрайд корпорейшн». Десятого фигурируют Валлардо и Сара, а также несколько имен, мне ни о чем не говорящих. Но одиннадцатого, в день, когда он был убит скрывшимся с места происшествия таксомотором в каком-то богом забытом переулке, в десять часов утра, всего за несколько часов до того, как голова его вдребезги разбилась об асфальт, у Эрни состоялась встреча с доктором Кевином Наделем. А всего через три дня после этого, когда я, обуреваемый пьяной яростью, прилетел в Нью-Йорк и ворвался в морг, чтобы увидеть своего партнера и лучшего друга, а также коронера, столь явно подделавшего заключение о вскрытии, оказалось, что Надель пребывает в двухмесячном отпуске на Багамах, полностью отрезанный от внешнего мира.

Маленькая плотная запись примостилась в уголке места для десятичасовой встречи, слишком крошечная и неразборчивая, чтобы прочитать ее невооруженным глазом.

— Что за стекла у тебя в очках? — спрашиваю я Гленду.

— Бифокальные.

— Сойдет.

Гленда снимает очки, и я направляю на закорючки маленькую линзу в нижней части стекла. Они становятся больше, оставаясь такими же неряшливыми, но если найти правильный угол зрения и напрячь глазные мускулы, можно разобрать: «забратьснимки».

— Забрать снимки.

Я поднимаю глаза на Гленду, и она протягивает мне лист с черно-белой распечаткой набора фотографий.

— Может, он это имел в виду.

Фотографии с места убийства Макбрайда.

Истинные фотографии с места преступления. Никаких аккуратных пулевых отверстий с кровью, в умеренных количествах аккуратно разбрызганной по полу, — никакого красивого, чистого, здорового убийства, насколько это возможно при множественных пулевых ранениях.

Нет, все совершенно иначе. Кровь здесь повсюду, словно ацетатным брезентом накрыла она стены, мебель, ковры; под темными разливами я различаю смутные очертания Макбрайда, истерзанного почти до неузнаваемости, бесформенной грудой, без малейшего следа былого аристократизма лежащего у дивана в углу комнаты. Я вижу следы от зубов, следы от когтей, следы от ударов хвостом и понимаю, что все рассказанное Джудит Макбрайд и доктором Наделем просто наглая ложь.

Теперь у меня есть доказательство: Раймонд Макбрайд был убит динозавром.

— Все это было подделано, — объясняю я Гленде.

— Ты видел что-то другое?

— У коронера. Он показал мне одну из этих фотографий, но только почти без крови, и раны там были… подчищены, я полагаю. Отретушированы так, что стали походить на многочисленные пулевые ранения, от которых, по словам Джудит, и погиб ее муж. А док утверждал, что в Макбрайда стреляли из оружия пяти различных калибров…

— …что и объясняет различные размеры ранений, — закончила Гленда.

— Черт возьми.

— Черт возьми.

— Кто-то очень постарался, чтобы изобразить, будто все это дело рук человеческих. И я готов поспорить, что Эрни шел по следу, когда его прикончили.

Официантка приносит мой чай со льдом, и я осушаю его одним глотком. Гленда, беспокойно озираясь, придвигает свой стул поближе ко мне:

— Я могу сжечь их. Ты ведь это понимаешь? Мы просто отойдем в сторонку, выльем на них немножко бензина из зажигалки и подожжем. Если ты остаешься в деле, я тоже остаюсь, но хочу, чтобы ты знал: мы можем отступить и тогда все закончится.

Я не тороплюсь с ответом. Я хочу быть понятым:

— Я видел, как команда из двух динов-головорезов убила Наделя. Они же чуть не убили меня самого. До этого в глухом переулке на меня напало и едва не прикончило некое чудище, но прежде всего погиб мой партнер, погиб в результате несчастного случая, который никак не мог быть случайным. Меня сбивали с толку, обманывали, потешались надо мной, я лишился работы, друзей, всей былой жизни. Меня оболгали и выставили на посмешище. Честно говоря, ты права — пора мне забыть об этом деле. Лучше всего сейчас развести костерок с шашлычками где-нибудь в укромном уголке, а потом улететь мне первым же рейсом на Галапагосские острова, отыскать там подходящее зелье и нажеваться до полной отключки. У меня есть все основания удалиться, и это было бы самым разумным решением в моей жизни. Но, как говаривал Эрни: самый безмозглый сукин сын всегда оказывается в конце пищевой цепочки, когда вокруг все уже рушат метеоры. И на сей раз этим безмозглым сукиным сыном собираюсь оказаться я.

Пока я вещаю, на лице Гленды появляется улыбка.

— Винсент Рубио, — говорит она, — рада снова видеть тебя.

Недорого стоит развязать рот привратникам, особенно если те недолюбливают обитателей дома. Чет, парень, работающий в вечернюю смену по домашнему адресу Джудит Макбрайд в Верхнем Ист-Сайд, с удовольствием рассказывает мне, где отыскать миссис, сразу после того, как пятерка находит дорогу в его карман.

— Она на благотворительном балу в «Четырех временах года», милосердная наша, — сообщает привратник, пряча за улыбкой неприязнь к Макбрайд. А затем, все с той же раздраженной ухмылкой добавляет: — Да эта сучка ни хрена не поймет в милосердии, хоть ей в глотку его затолкай.

Я покидаю Чета, возвращаюсь в такси и прошу шофера побыстрее отчаливать.

«Четыре времени года» — отель весьма элегантный, если вам по душе такого рода заведения. Лично я — человек «Плазы». Мы с Глендой, одетые слишком скромно и для отеля, и для праздника, бродим по роскошным коридорам в поисках нужного зала. В конце концов мы сдаемся и обращаемся за помощью к консьержу, ни дружелюбием, ни обходительностью не сравнимому с Альфонсом, хоть он и направляет нас в нужное место.

«Маскарад для детей» — возвещает огромное полотнище, гордо реющее над входом. За величественными золочеными двойными дверями в четырнадцать футов высотой я слышу громко и чисто свингующий в бесшабашном трехчетвертном такте оркестр: барабаны, трубы, тромбоны. В коридоре эхом отдается приглушенный голос, напевающий о девяноста девяти женщинах, которых он любил на протяжении своей жизни.

— Приотстань, когда мы войдем, — говорю я. — Я поговорю с Джудит, а ты…

— А я сопру какой-нибудь жратвы.

Я хватаюсь за ручку одной створки, Гленда за ручку другой. Тянем.

И на нас ударной волной обрушивается звук; музыкальный вихрь подхватывает нас и отбрасывает в распахнутый дверной проем. Оркестр, толпа, невероятный шум на мгновение спутывают мои мысли, и я способен только пялиться на все это. Три сотни, четыре сотни, пять, тысяча? Сколько здесь смешалось существ? Сколько бы ни было, немалую их часть составляют дины, ибо когда спадает волна звуков, меня заливает вторая — ароматическая, и, наряду с запахами пота и алкоголя, я различаю ароматы сосен и утра и всевозможных трав. Гленда приходит в себя и бредет по залу в поисках закусок. Я направляюсь в другую сторону, оглядывая кутил и пытаясь засечь любые знакомые черты, запахи или звуки.

Костюмы здесь поинтересней, чем в «Червоточине» — у этого народа есть бабки на всю эту канитель, — я просто диву даюсь, до чего замысловаты и мастерски сшиты некоторые из одеяний. Женщина, чье дыхание настолько сдобрено ромом, что я чую его за тридцать ярдов, приближается ко мне вихляющей походкой и утонченно рыгает прямо в лицо. Она наряжена чем-то вроде большого письменного стола с двумя ящиками в районе живота и столешницей под самым подбородком, которую она поддерживает руками. Ко дну одного из ящиков приклеена Библия, а к столешнице очки.

— Угадай, кто я! — вопит она мне в самое ухо.

— Я не знаю.

— Что? — взвизгивает женщина.

Я повышаю голос:

— Я сказал, что не знаю!

— Я — роман на одну ночь! Понял? Роман — книга в гостиничной тумбочке! Роман — любовь на одну ночь! Я — роман на одну ночь!

Если ее отпихнуть, она грохнется и поднимет шум, поэтому я просто извиняюсь и в просвет между двумя пончиками ввинчиваюсь в толпу. Окружающие носороги бодают меня в бок, и я кручусь в поисках лазейки. Но тут же попадаю в общество инопланетян с черными глазищами, застывшими и угрожающими. Они тянут ко мне длинные тонкие руки со стаканами джин-тоника. С другой стороны — пререкаются, кувыркаются, валятся на пол Эбот и Костелло;^[9] Никсон, жалко и высокопарно убеждающий Эйба Линкольна в своей честности; свинья-копилка, набитая долларами…

И Карнотавр. Настоящий, истинный, неподдельный Карнотавр собственной персоной. Весь остальной зал меркнет, будто проваливаясь в некую визуальную пропасть, ибо все огни поворачиваются и упираются в дина, болтающего в отдалении с Мэрилин Монро. Моя первая мысль, что в угаре Хэллоуина кто-то забыл натянуть оболочку, подобно тому как дети, облаченные в человеческую кожу, порой забывают об одежде и голыми выбегают на улицу, тряся на ветру человечьим срамом.

Мои ноги сами собой пересекают зал, и, оказавшись в трех футах от дина, я чувствую его запах — запах апельсинов, запах хлора — ее запах — запах Джудит Макбрайд. Необлаченной и непринужденно болтающей, как будто так в этом мире и положено. Я вполне способен понять непреодолимое влечение, всепоглощающую необходимость освободиться от корсетов, зажимов и ремешков, но не здесь, не сейчас, не перед млекопитающими. Нимало не задумываясь о приличиях и последствиях, я кидаюсь к Джудит и хватаю ее за локоть мускулистой конечности Карнотавра.

— Она сейчас вернется, — объясняю я изумленной Мэрилин, которая, при ближайшем рассмотрении, скорее Марвин, и тащу Джудит в укромный угол, где можно высказать ей все без обиняков. — Что, черт возьми, вы себе позволяете, появляясь в таком виде? Вы что, не в своем уме?

Растерянная Джудит отвечает:

— Кажется, на этот раз, мистер Рубио, придется вас вышвырнуть. — Она поднимает руку — переднюю лапу — в сторону невидимого отсюда охранника, но я на полпути перехватываю ее конечность, сжав пальцы своим кунфуистским захватом.

— Вы не можете… это… это нарушение из нарушений… невероятное… выйти без облачения…

— Сегодня Хэллоуин.

— Плевать на праздник, вы не имеете права рисковать безопасностью только потому, что некоторые млекопитающие строят из себя идиотов.

— Уверяю вас, я ничем не рискую.

— Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду…

— Но вы не слушаете меня. Это Хэллоуин. Это — просто — костюм. Костюм динозавра. Не более того.

Разжав пальцы, я отпускаю когтистую лапу.

— Этого не может быть. Рот… он движется, когда вы говорите. Все в точности, как… зубы… язык…

Джудит смеется, и костюм Карнотавра покачивается вверх-вниз:

— Я потратила на этот костюм больше, чем вы, возможно, на все свое жилище, мистер Рубио. Надеюсь, вышло реалистично. А что до его возможностей… ну, вам лучше знать.

— Так вы… нарядились?

— Я вас уверяю… я клянусь вам… что надетое на мне — просто костюм динозавра.

Я понижаю голос, хотя здесь и сейчас никто ничему бы не удивился, даже подслушай он ненароком:

— Так вы, выходит, дин, облачившийся человеком, облачившимся дином.

— Что-то вроде этого, — кивает она и в доказательство осторожно отгибает шкуру на поясе, где теперь я замечаю шов. Действительно, там видна бледная плоть «натурального» цвета человеческой оболочки миссис Макбрайд.

— Хороший костюм, — выдавливаю я из себя.

Однако в результате она смеется, а смех ее куда лучше, чем вопль телохранителям швырнуть меня в чашу с пуншем.

— Потанцуем? — спрашивает она и, не дожидаясь ответа, направляется к танцплощадке.

Исполняют фокстрот, и я стараюсь вспомнить движения танца.

— Почту за честь и надеюсь, вы сможете простить меня. — Болтовня за танцем может оказаться превосходным вступлением к последующим моим вопросам.

Все так и происходит: беседуя о погоде, о городе, о безумии этого праздника, мы с Джудит медленно-медленно-быстро-быстро кружим по площадке, и с каждым проходом и поворотом я все больше беру инициативу в свои руки. Она и сама танцует превосходно, чуть напряженно, но на редкость изящно следуя моим движениям. Вскоре я начинаю говорить, не отсчитывая про себя такты, и мы увлекаемся легкомысленной болтовней.

— Вы покончили с вашими изысканиями? — спрашивает она.

— И да, и нет.

— Мне кажется, вы здесь появились потому, что обнаружили нечто совершенно неожиданное. Так вы, сыщики, говорите обычно? Нечто совершенно неожиданное?

— Случается.

— И теперь вы хотите меня о чем-то спросить.

— При первом удобном случае.

— Что ж, мы, похоже, исчерпали темы для светской беседы, так почему бы не перейти к делу. Полагаю, вы уже успели поговорить с этой женщиной, Арчер.

— Да.

— А с остальными из гарема Раймонда?

— Гарема?

— Шокированы? Не стоит.

Я уже выяснил, что Джудит знала о романе мужа с Сарой — это мне открылось сегодня за ужином, — но во сколько же еще интрижек Раймонда она была посвящена?

— Так вам было известно о его увлечениях? — Мы обходим более медленную пару.

— Не сразу, нет. Мне потребовалось какое-то время, чтобы понять, но совсем немного. Раймонд был выдающимся человеком, но по части сердечных дел мой супруг давным-давно пережил гарантийный срок. Начал он вполне сдержанно, — продолжает Джудит, — девица из офиса, я полагаю. И какое-то время это казалось мне довольно милым. Знаете, взял под крыло юное создание и ведет сквозь лабиринт корпоративного бытия.

— А потом? — Всегда есть это «потом».

— А потом он начал ее трахать. — Оркестр играет в нарастающем темпе, и мы, соответственно, движемся все быстрее.

— И что сделали вы?

— Единственное, что могла: жила с этим. В этом нет ничего необычного.

— В чем?

— В неверности. У меня нет ни единой подруги, чей муж не ходил бы налево у нее за спиной. — Так, теперь оказывается, что мне нужно остерегаться целого кружка кройки и шитья. — Но не то чтобы мы выходили от этого из себя. Во всяком случае, публично.

— Наносите ответный удар тогда, когда они не смотрят?

— Наносим ответный удар туда, куда они не смотрят. В высшем обществе лучшая месть всегда — деньги. Так что в качестве возмещения мы покупаем вещи. Меха, драгоценности, особняки… У одной моей подруги муж был такой рецидивист, что ей пришлось приобрести маленькую чартерную авиакомпанию и довести ее до обвала — в ряде случаев совершенно буквально, — только чтобы привлечь его внимание.

— Сработало?

— На год. Затем он принялся за старое, а она занялась пассажирскими поездами.

— Но вы ничего такого не предпринимали, так? В этой компании вы были примерной девочкой.

— Верьте или нет, но все было именно так. Во всяком случае, какое-то время. Я не падала духом и принимала Раймонда таким, какой он есть. Разумеется, первые его интрижки были… нормальными. Естественными. Он еще не… сменил ориентацию.

— А когда он пустился во все тяжкие?

— Три года назад, может, четыре. Я не помню.

— Сара Арчер была первой?

Отрывистый смешок Джудит звучит вовсе не весело:

— Нет, если вы имеете в виду, что она была его первым межродовым увлечением. Пять, десять, двадцать девиц еще до нее, и все одинаковые, все длинноногие, косматые, красивые и тупые. Поверите ли, что иные из них звонили домой — ко мне домой — и оставляли для него сообщения? Однако если вы спрашиваете, была ли Сара Арчер первой, кто действительно овладел моим мужем, заявил на него права как на свою собственность, таскался за ним как баржа за буксиром, тогда да, можно сказать, что она была первой.

— И вас это стало раздражать.

— Нет, — покачала головой Джудит. — Я начала беспокоиться задолго до этого. Был период, когда он проводил в моей постели не более двух ночей в месяц. И поскольку у нас с Раймондом не было… отношений к тому времени, — с трудом подбирает она слова, — по ночам их заменила пустота. Когда вы спите всю жизнь с кем-нибудь рядом, трудно привыкнуть, что рядом никого. Кажется, именно тогда я и решила, что с меня хватит. Деньги не вопрос — они его не беспокоили. И в спальне я дотянуться до него не могла, в прямом смысле. Так что я отомстила ему единственным способом, который смогла придумать: я завела роман.

— С Донованом Берком, — уточняю я.

Это не выводит Джудит из равновесия, насколько бы мне хотелось, но лиха беда начало. По крайней мере, она чуть сбивается с такта, так что мне приходится развернуться к ней и поворотом под рукой скрыть ее неловкое движение.

— Вы это знаете.

— Подозревал с самого начала. — Сказанное Сарой за ужином только подтвердило мою догадку, но я предпочитаю не посвящать Джудит во все детали. — Измена в наказание за измену. Прямо-таки око за око с вашей стороны.

— Вы осуждаете меня, мистер Рубио?

— Я не сужу о том, чего не понимаю.

Джудит криво улыбается и говорит:

— Все было не так, как выглядит.

— Это всегда не так.

— Понимаете, моя связь с Донованом началась не просто в отместку. Скорее, чтобы избавиться от одиночества. Раймонд стал далек от меня, а ходить по магазинам надоело. Донован оказался тем, в чем я нуждалась.

— В постели?

— В постели, в доме, в парке, в театре, везде и всегда. Дружба больше, чем секс, мистер Рубио.

— И этот вот роман с Донованом Берком… он случился после исчезновения Джейси, так я понимаю?

Гробовое молчание моей партнерши по танцам, эффектная пауза.

— То есть вы вступили в связь с Донованом, когда он еще был обручен с Джейси Холден?

Кроткий ответ, словно мышка пискнула, первое кроткое слово, услышанное мною из уст Джудит Макбрайд:

— Да.

Мне не хочется становиться частью Великого Духовного Единства, если туда когда-нибудь добавится коллективная душа семейства Макбрайд; потребуется немалая часть вечности, чтобы утрясти все их дерьмо. — Вчера в вашем кабинете вы утверждали, что вам нравилась Джейси Холден.

— Да, это так.

— Вы называли ее прелестной девушкой, если мне не изменяет память.

— Верно.

— Так почему вы решили нанести ей удар в спину? — Терпеть не могу бесцеремонность, но мне явно не по нраву все эти прелюбодеяния. Не может, что ли, народ сдерживать страсти? Конечно, два часа назад я и сам был готов сыграть в чародея-любителя, сорвать скатерть из-под нашей греческой еды и в порыве страсти швырнуть Сару на голые доски, но то было два часа назад, а с тех пор я вполне владею собой.

— Джейси тоже не святая была, — говорит Джудит. — У нее имелись свои недостатки.

Если не считать ее склонности к хорошо организованным исчезновениям и плохо организованным похищениям, она кажется мне довольно симпатичной.

— У них появились проблемы, прежде чем вы стали встречаться?

— Нет, насколько я знаю.

— Кто из вас первый начал ухаживать?

— Это было обоюдное влечение.

— Кто из вас начал первый? — настаиваю я, чувствуя себя отцом, желающим выяснить, кто из детей разбил вазу в гостиной.

— Я, — признает наконец Джудит.

— Вы соблазнили его?

— Называйте этот так, если хотите.

— Почему Донован? Почему не кто-нибудь, еще не связанный обязательствами?

Теперь Джудит отводит глаза. Положив морду Карнотавра мне на плечо, она устремляет взгляд куда-то в сторону дирижера.

— Донован и Раймонд… они были так близки.

— Так вот почему вы выбрали его — из-за дружбы с вашим мужем?

— Да. Хочу, чтобы было ясно, у меня не было намерения причинить боль Раймонду. Но узнай он вдруг об этом романе… почему бы немного не пострадать. Я выбрала его доверенное лицо, чтобы он почувствовал себя преданным, как чувствовала себя я сама. То было деловое решение — во всех отношениях.

— Я полагал, что Донован работал в «Пангее» под вашим руководством. И был не особенно связан с вашим мужем.

— Профессионально, да. Донован был менеджером увеселительного заведения, а Раймонд лично этим не занимался. Но какое-то время они были приятелями. Дружками по гольфу. Давно, когда мы только-только перебрались в Нью-Йорк.

— Около пятнадцати лет назад?

— Вот именно.

— А где вы жили до этого?

— В Канзасе. Ах, прошу вас, то была такая тоска. Не хочу говорить об этом.

Ладно. Я тоже не хочу говорить о Канзасе.

— Джейси вас уличила?

— Знаете, — размышляет Джудит, — одно время я думала, что нам удивительно ловко удается держать ее в неведении.

— Но оказалось, что это не так.

Она качает головой:

— Нет. Ничего нам не удалось. Теперь-то я знаю.

— Вот как? И откуда же?

— Просто знаю. А через две недели она пропала.

— А еще через несколько месяцев…

— Я уволила Донована, — закончила Джудит.

— Очень мило с вашей стороны. Донован, надо полагать, был на седьмом небе от счастья. Ни женщины, ни работы, незачем жить дальше.

— Вы не понимаете. Без Джейси он помрачнел и замкнулся в себе. Забросил клуб, бумаги в беспорядке. Он… он стал…

— Бесполезен?

Ответа я не получаю. Фокстрот подходит к концу, но оркестр не дает нам передышки. Начинается зажигательное танго, и я тут же встаю по стойке «смирно» — спина прямая, как шомпол, колени чуть согнуты, рука обвивает талию Джудит-Карнотавра.

— Танцуете танго? — спрашиваю я, и она отвечает без слов, идеально прогнувшись в моих руках. На площадку выходит множество пар, и хотя в результате получается изрядная толпа, мы с миссис Макбрайд здесь Джинджер и Фред, кружащиеся и топающие именно там и когда это нужно.

— Вы хорошо двигаетесь, — говорит Джудит.

— Зачем вы сказали, что ваш муж был убит огнестрельным оружием?

— Потому что так оно и было. — Два-три — прогнулись!

— Повторяю вопрос…

Освободив руки, она толкает меня в грудь, будто пытаясь уйти. Но я крепко держу ее за талию, так что никуда ей не деться. Я заставляю ее продолжить танец.

— Думаете, вы все поняли, — ухмыляется она, — но это вовсе не так. Вы понятия ни о чем не имеете.

— Может, вы сможете мне помочь. Начав, к примеру, с того, зачем вы солгали.

— Я не лгала. Я покажу вам снимки с места преступления, мистер Рубио, так что вы сами увидите пулевые отверстия и убедитесь…

— Я видел снимки с места преступления, — говорю я, и это заставляет ее замолкнуть. — Причем настоящие.

— Я не знаю, что вы имеете в виду.

— Неотретушированные. Оригиналы, — сурово шепчу я прямо в ухо костюма на ее костюме. — Те, на которых ваш муж чуть ли не пополам разодран когтями, со следами зубов по всему телу…

Опустив руки, она прекращает танец. Ее охватывает дрожь:

— Мы можем поговорить об этом в другом месте?

— С превеликим удовольствием.

Я увожу миссис Макбрайд с танцевальной площадки, причем наши старания вознаграждаются заслуженными аплодисментами. В конце концов я нахожу дверь, откуда можно попасть во дворик с фонтаном, парой деревьев и скамейкой. За второй, звуконепроницаемой дверью остаются звуки танго. С тяжелым вздохом Джудит садится на скамейку и стягивает верхнюю часть костюма Карнотавра, являя осенней прохладе голову и туловище. Теперь передо мной человек с толстыми зелеными ногами и хвостом, похожий на пьяного дина, который не с того конца принялся натягивать оболочку.

— У вас остались те сигареты? — спрашивает Джудит. Я кидаю всю пачку, и она прикуривает. Дым вьется у ее головы; она глубоко затягивается.

— Зачем вы подделали фотографии? Зачем заставили лгать Наделя?

— Я не подделывала. Я попросила кое-кого.

— Кого?

Она бормочет имя.

— Кого? — стою я у нее над душой. — Я не слышу.

— Валлардо. Я попросила обо всем позаботиться доктора Валлардо.

Теперь все встает на свои места — вот кто переводил деньги на счет Наделя. Не могу поверить, что все сошлось так быстро.

— Теперь я могу вас арестовать. Не официально. Однако я могу выслушать ваше признание и убедиться, что копы обойдутся с вами, как подобает.

Она снова встает и начинает мерить шагами дворик.

— Признание? В чем же это мне признаваться?

— Убийство мужа — это все-таки преступление, миссис Макбрайд.

— Я не делала этого! — Я чуть не обжегся, так горячо ее возмущение.

— Прекрасно, так у вас… и алиби имеется?

— Тоже мне сыщик, вы бы в полиции поинтересовались. Я была первой, к кому они пришли. И разумеется, у меня есть алиби. В тот вечер я вела благотворительное мероприятие на глазах у двух сотен приглашенных. Большинство из них сегодня здесь — хотите, приведу кого-нибудь, чтобы вы и их могли обвинить в убийстве?

Снова неразбериха. Все идет совсем не так, как предполагалось.

— Но зачем вам понадобилось покрывать все это?…

Джудит вздыхает и тяжело опускается на скамейку.

— Деньги. Вечно одно и то же.

— Пожалуйста, поконкретнее.

— Я вернулась с благотворительного вечера и обнаружила его. На полу, мертвого, все как я вам рассказывала. И я увидела раны, укусы, рубцы. И поняла, что если об этом станет известно, Совет обратит на нас самое пристальное внимание.

Кажется, начинаю понимать:

— Убийство дином другого дина…

— …всегда влечет за собой обязательное расследование Советом. А им только дай предлог, всю кровь высосут, вы же знаете, как действуют эти штрафные санкции. Я не знаю, кто убил моегомужа, мистер Рубио, но не исключено, что они вместе занимались… недозволенными делишками. Делишками, за которые пришлось бы отвечать всем его состоянием. И вот, чтобы избежать какого-либо официального расследования Советом…

— …вы сговорились с Валлардо и Наделем, чтобы фотографии и результаты вскрытия указывали на то, что в смерти повинен человек. Нет дина-убийцы, нет расследования, нет штрафов.

— Теперь вы все знаете. Что, неужели так ужасно желание сохранить свои средства?

Я качаю головой:

— А как быть с Эрни? Почему здесь вы солгали?

— Кто это?

— Мой партнер. Тот, кто приходил к вам…

Она отмахивается, случайно задев меня при этом:

— Снова это. На этот раз я действительно не понимаю, о чем вы говорите. Вы обнаружили еще какие-нибудь основания для обвинений? — Джудит протягивает руки, будто бы для наручников, но я злобно отталкиваю их, прежде всего потому, что она права. У меня нет никаких доказательств того, что она замешана в смерти Эрни, и недостаток информации просто бесит меня.

— Надель мертв, — рявкаю я.

— Это мне известно.

— Откуда?

— Эмиль… доктор Валлардо узнал об этом сегодня вечером и тут же позвонил мне. Насколько я поняла, Наделя обнаружили в виде чернокожей женщины в Центральном парке. Вот бедолага.

— Я был там. Его убили — заказное убийство.

— Вы и в этом меня обвиняете?

— Я никого не обвиняю…

— Очень жаль, что вам кажется, будто я ответственна за все убийства на Манхэттене, но уверяю вас, что не менее вашего переживаю из-за всего этого. Если вы выглянете за дверь, то увидите двух моих телохранителей, готовых ворваться сюда по первому зову. — Я бросаю взгляд на закрытую дверь, однако решаю поверить ей на слово. — Я готова к неожиданностям, мистер Рубио. А вы?

И в тот же момент с театральным эффектом распахиваются двери, и я вижу Гленду, зажатую между двумя здоровенными телохранителями, которые вчера утром приветствовали меня в офисе Джудит. Гленда извивается, пинается, визжит: «…отстаньте, суки… пасть порву…», одним словом, старается нанести как можно больше ущерба и голосом, и ногами.

— Ваша знакомая? — интересуется Джудит, и я скромно киваю. — Отпустите ее, — бросает она телохранителям, и те грубо швыряют Гленду во дворик. Я пытаюсь не пустить ее вслед за обидчиками в танцевальный зал, но не так-то просто удержать сто пятьдесят фунтов рассвирепевшего Хадрозавра. Наконец она успокаивается, и я отпускаю ее.

— Притащила тебе пару сосисок, — говорит Гленда и вываливает мне в руки гору закусок. — Не пора ли нам сваливать? Кажется, буфетчик мной недоволен.

— Думаю, мы почти закончили. — Я поворачиваюсь к Джудит: — Если только вы не хотите еще что-нибудь мне сообщить.

— Нет, если только вы не хотите еще в чем-нибудь меня обвинить.

— Пока нет. Благодарю вас. Но на вашем месте я бы не уезжал из города.

Кажется, это ее забавляет.

— Я не привыкла подчиняться приказам.

— А я и не предлагаю.

Я запихиваю в рот сосиску и принимаюсь жевать, обжигая нёбо. Я собирался выдать напоследок еще несколько залпов в сторону миссис Макбрайд, но если сейчас заговорю, то могу угодить в нее сосиской, а от этого никому лучше не станет.

Крепко взяв Гленду за руку, я вывожу ее из садика, через танцевальный зал, мимо толпы подвыпивших гуляк к ближайшей станции метро. В обмен на жетоны я отдаю кассиру последний трояк из бумажника, и мы направляемся к поезду, следующему в южном направлении.

Гленда вернулась в свою квартиру, а я в львиное логово. Я стою у дверей президентских апартаментов с магнитной картой-ключом в руках, готовый вставить ее в замок. Там, внутри, Сара, может спит, а может, не спит, и все запасы силы воли, которые я ухитрился наскрести в метро, вполне могут улетучиться через какую-нибудь незаделанную щель. Со всех сторон меня окружает народ, желающий моей смерти, в кармане пусто, никаких перспектив на горизонте, но именно в ближайшие пять минут выяснится, спасен я или погиб. Я сую карту в щель.

Войдя в номер, я сразу замечаю, что храпа не слышно, а в спальне горит свет. Сара уже не спит. Я тут же сам с собой договариваюсь: если Сара читает, смотрит телевизор или просто там околачивается, я заказываю ей кофе, выклянчиваю у портье несколько баксов, отправляю ее домой на такси, и никакой ерунды. А вот если я войду в спальню и обнаружу ее гибкое податливое тело под одеялами — на одеялах — среди одеял — нагое и ждущее моего возвращения, тогда я захлопну ставни перед остатками добропорядочности и отдамся во власть первичных инстинктов, продолжающих руководить моим телом, когда я головой вперед кидаюсь в сладостную пропасть греха.

На подушке записка. И никакой Сары.

Записка гласит: «Дорогой Винсент, прости, что заставила тебя сожалеть. Пожалуйста, вспоминай меня с нежностью. Сара».

Прижав записку к груди, я падаю на кровать и считаю плитки на потолке. Этой ночью мне не заснуть.

14

Как и ожидалось, царства грез я так и не достиг. Ночь я провел в ванне, плескаясь без оболочки то в ледяной, то в обжигающе-горячей воде. Каждые полчаса я ковылял в спальню, натягивал облачение на случай проникновения со взломом горничной и предпринимал очередную безуспешную попытку погрузиться в сон. Ленивый бездельник этот песочный человечек. Я его ненавижу.

В восемь часов утра звонит телефон. Это Салли из лос-анджелесского «ТруТел», и она сообщает, что со мной хочет поговорить Тейтельбаум.

— Давай его сюда, — разрешаю я Салли, и он сразу же тут как тут. Похоже, он был там с самого начала.

— Ты уволен! — первое, что вопит он мне в ухо, и мною овладевает нехорошее предчувствие, что оно же окажется и последним.

— Я… о чем, черт возьми, вы говорите?

— Разве не обсудили мы все насчет Ватсона? Не было у нас такой чертовой дискуссии?

— Какие дискуссии?… Вы сказали не крутиться вокруг гибели Эрни, вот и все…

— А ты именно этим и занимаешься! — У меня стакан в руке дрожит от его крика, и поверхность воды начинает рябить. — Ты меня кинул, Рубио, а теперь я тебя выкину.

— Успокойтесь, — демонстративно понижаю я голос. — Я задал несколько вопросов исключительно в перспективах дела Макбрайда…

— Я не один из твоих подозреваемых, Рубио. Тебе меня не одурачить. Мне все известно о твоей маленькой подружке из «Джей amp; Ти»… Мы знаем все, что она сделала.

Гленда? Вот дерьмо — он знает о файлах.

— И мы знаем, что втянул ее ты. Это промышленный шпионаж, это кража со взломом, это переходит всякие границы. И еще это то, что с меня хватит. — Я слышу, как Тейтельбаум топает по комнате, как валятся со стола безделушки, и хотя удивительно, что он вообще оторвал задницу от стула, слышно, как нелегко ему это далось: от натуги он задыхается и пыхтит: — Ты уволен, я закрываю твою кредитную карту, с тобой покончено. Всё.

— Так… что же теперь? — надуваю я губы. — Вы хотите, чтобы я вернулся в Лос-Анджелес?

— Мне наплевать, что ты будешь делать, Рубио, я аннулировал твой обратный билет, так что оставайся в Нью-Йорке, если тебе угодно, у них там в туннелях метро отличное общество бездомных бродяг. Я, разумеется, обзвонил все фирмы в городе, так что единственная работа, которую ты сможешь здесь получить в качестве детектива, — это разыскивать, куда запропастился твой последний чек на социальное пособие.

— Я тут кое-что раскопал, мистер Тейтельбаум, — пускаюсь я в объяснения. — На сей раз это не дерьмо собачье, это по-настоящему важно, и я не собираюсь бросать все, потому что…

Но он вешает трубку. Я перезваниваю и небрежно прошу Салли соединить меня с шефом.

После короткой паузы я снова слышу голос Салли:

— Он не подходит к телефону, — объясняет она. — Извини, Винсент. Может быть, я могу тебе чем-то помочь?

Я раздумываю, не использовать ли Салли в качестве провокатора, попросив у нее потихоньку влезть в компьютер, восстановить мою кредитную карту и прислать новый билет до Лос-Анджелеса, но я уже подвел Гленду и добавлять очередное существо в мой список пострадавших друзей не хочу.

— Ничем, — отвечаю я. — Я в полной заднице, вот и все.

— Все уладится, — утешает меня секретарша.

— Конечно. Конечно, уладится. — Без кредитной карты и с пустым карманом меня, возможно, хватит еще на день. В комнате заметно мрачнеет.

— Переслать вам сообщения?

— Какие сообщения?

— Тут их целая кипа, разве мистер Тейтельбаум вам не сказал?

— Не совсем. Черт, какая разница. Что-нибудь важное?

— Не знаю. Все они от какого-то полицейского сержанта, Дана Паттерсона. Просто просит ему перезвонить. Говорит, это срочно, их тут четыре или пять.

Я тут же прекращаю разговор с Салли и соединяюсь с лос-анджелесским полицейским департаментом. Короткое «Винсент Рубио. Дана Паттерсона, пожалуйста», и вскоре на другом конце провода уже он сам:

— Дан Паттерсон.

— Дан, это я. Что случилось?

— Ты дома? — интересуется он.

— Я в Нью-Йорке.

Пауза, несколько напряженная.

— Ты не… не начал опять…

— Да. Вовсю. Не спрашивай.

— Ладно, — тут же соглашается он. Вот это друг. — Мы кое-что нашли в заднем помещении того ночного клуба.

— «Эволюции»?

— Да. Помнишь, я говорил тебе, что там возятся ребята из управления. И что одна коробка уцелела. Ну вот, они там такого странного дерьма накопали, что я подумал, тебе захочется знать, и речь вовсе не о нелегальной порнухе.

— Я так понимаю, что это не телефонный разговор. — В моей жизни начинает вырисовываться некий узор, и становится утомительно следовать его изгибам по всему глобусу.

— Тут надо показывать, и, поверь мне, ты не поймешь ничего, пока своими глазами не увидишь всю эту чертовщину. Мне пришлось всю эту хрень отправить в Совет, и у них вот-вот начнется экстренное заседание по этому поводу, но кое-какие бумаги я для тебя скопировал.

— Что ты скажешь на то, что я больше не занимаюсь делом «Эволюция-клуба»?

— Ничего — фотокопии все равно в твоем распоряжении.

— А если я скажу тебе, что у меня нет денег на билет в Лос-Анджелес, что я официально внесен в черный список всех сыскных контор города, что мне плевать на Тейтельбаума и все его дела, что меня тут вот-вот прикончат и что мне понадобится прорва денег, чтобы вернуться в Нью-Йорк после нашего свидания?

Ему нужно время, чтобы все это переварить, но не так много, как я ожидал.

— Тогда я пройдусь пошлю тебе денег через «Вестерн Юнион».

— Это так важно?

— Это так важно, — отвечает он, и через два часа я стою в очереди в аэропорту с верным саквояжем в руках.

Время и место: Лос-Анджелес, пять часов спустя. Билет первого класса мне получить не удалось. Сотрудник за стойкой предложил мне обратиться к сотруднику за столом, сотрудник за столом предложил переговорить с экипажем, экипаж отправил меня обратно через весь терминал к сотруднику за стойкой, и к тому времени, когда я наконец понял, что да, они были бы счастливы предоставить мне место первого класса, мест уже не осталось, потому что последнее было продано час назад. А потому весь полет я провел зажатый между угрюмым компьютерным дизайнером, чей лэптоп и сопутствующие аксессуары загромоздили как его, так и мой откидной столик, и шестилетним мальчишкой, чьим родителям, дерьму собачьему, посчастливилось занять места первого класса. Каждые два часа его мамаша подходила к нашему неприкасаемому экономичному классу и просила мальчишку не беспокоить приятного мужчину — меня — по соседству, а Тимми (или Томми, или Джимми, не помню) торжественно клялся всеми персонажами комиксов, что свято придерживается правил. Хотя не успевала мать скрыться за разделяющей классы занавеской, он опять принимался колотить по всевозможным поверхностям, не исключая и части моего тела. Это был, без сомнения, будущий Бадди Рич,^[10] но несмотря на весь его талант, я был готов, рискуя жизнью, здоровьем и утратой джазового гения, лично выкинуть его в ближайший аварийный люк.

Когда мне все-таки удавалось вздремнуть, я видел Сару.

В Лос-Анджелесе даже в аэропорту не сразу поймаешь такси, но в конце концов я все-таки отыскал одно, желающее доставить меня в Пасадену. Деньги, посланные мне Даном, тают на глазах; только билет на самолет без предварительного заказа обошелся мне более чем в две тысячи долларов. Я принимаю решение вернуть ему долг, как только снова встану на ноги, когда бы это ни произошло. Ну, а пока я по уши в дерьме и стремительно опускаюсь.

По сто десятой автостраде мы мигом доезжаем до парковой дороги Аройо Виста, а отсюда рукой подать до пригородного дома Дана, где он собирался провести выходные. Вскоре мы тормозим перед бело-голубым домом с пологой крышей, чуть не врезавшись в «форд-пикап», стоящий на подъездной дорожке. Я расплачиваюсь и вылезаю.

На крыльце Данова жилища лежит сегодняшняя «Лос-Анджелес тайме», распахнутые страницы шелестят на дующем с юга теплом ветру. Я осторожно перешагиваю через утренние заголовки, особо стараясь не наступить на воскресный комикс, и стучу в дверь. Эта дверь очень нуждается в покраске, поскольку лак давно слез под воздействием вездесущих химикатов, загрязняющих воздух, однако под ним крепкий дуб, мужественно отражающий мои удары.

Я жду. Вероятно, Дан оттягивается в гостиной, лежит в своей дешевой имитации кресла «Ленивец» перед виртуальной капельницей из чипсов «Читос» и супа «Чанки» и щурится, пытаясь разглядеть происходящее на двадцатидюймовом экране, потому что этот упрямый осел категорически отказывается от контактных линз. «Достаточно того, что я каждый день гримируюсь, — сказал он мне как-то. — Не хватало еще возиться с контактными линзами». Об очках при нем лучше не заикаться.

Проходит минута, и никакого отклика. Я пробую снова, на этот раз чуть посильнее.

— Данни! — кричу я, приставив губы так близко к двери, что чуть ли не целую ее. — Abre la puerta! — Дан поймет смысл моих слов — он может сказать «откройте дверь!» на шестнадцати языках и четырех азиатских диалектах. Таковы издержки работы полицейского детектива в Лос-Анджелесе.

По-прежнему ничего. Я замечаю, что Дан все-таки приделал дверной молоток, который я в порядке издевательства подарил ему на прошлое Рождество — огромная дорогущая безвкусная горгулья, уместная разве что где-нибудь в Ирландии, — итак, я хватаю латунное чудище за нос и бью его лапами по металлической пластине. Вот теперь это ТУК-ТУК-ТУК, тяжелые удары чуть с крыльца меня не сбрасывают. Латунь вибрирует в руке, словно электрический звонок, и я поспешно отпускаю горгулью, а то еще оживет от этой тряски.

Минута. Две. Тишина. Я прислушиваюсь, прижав к двери фальшивое ухо. Вроде бы, музыка — монотонный ритм повторяется снова и снова. Может, конечно, он спит так крепко, что не слышит грохота горгульи, но скорее всего он в садике и слушает музыку, доносящуюся из гостиной. Я обхожу дом. Заросли ежевики и густые кустарники пытаются остановить меня, длинными колючими ветками хватаясь за облачение. Старательно уклоняясь от самых противных колючек, я пробираюсь через кусты и наконец оказываюсь у высокого деревянного забора, огораживающего маленький садик Дана. Доски подогнаны вплотную, однако сучок в древесине может послужить отличным глазком, и я, как опытный извращенец, принимаюсь подглядывать.

Орегано, базилик, шалфей и прочие специи тянутся к солнцу, набираясь сил. Не один вечер провели мы здесь, пробуя дары этого ухоженного клочка земли. Слева я вижу цветы, справа что-то похожее на морковную грядку, но никакой сержант лос-анджелесской полиции на глаза мне не попадается. Я стучу кулаком по забору и, надрывая глотку, зову Дана.

Если бы я не видел машины у входа, если бы он не знал, что я прилечу именно этим рейсом именно в это время, я мог бы подумать, что Дан решил развеяться и уехал куда-нибудь на выходные.

Принюхиваюсь к легкому ветерку…

Мешанина ароматов щекочет мне ноздри, но я в состоянии различить каждый оттенок по всей округе: от трав и цветов до автомобиля на улице и химикатов ближайшей «срочной фотографии», грязных пеленок новорожденного в четырех домах отсюда, резкого уксусного запаха донельзя ожесточенной вдовы-Стегозаврихи, что живет в соседнем доме и каждый раз, как примет слишком много «по чуть-чуть», начинает подваливать к Дану.

Но никакого Дана. Меня охватывает тревога. Время для взлома и проникновения.

Вернувшись к парадной двери, я понимаю, что без боевого топора нечего и думать о проникновении сквозь эту дубовую преграду; моего веса явно недостаточно, чтобы сокрушить ее, а кроме того, если работа чему-нибудь научила Дана, так это обезопасить жилище множеством замков. Значит, обратно в сад.

Шагнув с крыльца, я чуть не падаю, так как глаза выхватывают на земле маленькое темное пятно, и тело инстинктивно подается назад, дабы удержать картинку. Это кровь. Три-четыре капли, не более, но явно кровь. Высохшая, но совсем недавно. Я мог бы вытащить свой пакет с реактивами и провести экспресс-анализ на предмет принадлежности этой субстанции дину, но, боюсь, я уже и так знаю ответ. Переключив передачу, я несусь к забору.

Выброс адреналина преодолевает усталость, и я висну на деревянных планках со всей сноровкой и грацией, на которые способны дряблые мускулы: давно позади те дни, когда я лазал через заборы. Подтянувшись, я пытаюсь перевалиться на другую сторону, но цепляюсь левой ногой за какой-то выступ и валюсь вниз головой прямо в Данов базилик. Запах всепоглощающий, и я стараюсь побыстрей подняться и отойти подобру-поздорову, потому что челюсти начинают работать сами по себе, но вместо базилика перемалывают теперь воздух.

Задняя дверь тоже закрыта — наглухо заперта изнутри. Я стучу. Я колочу. Я изо всех сил трясу дверь, но изнутри не доносится ничего, кроме вибрирующих гитар и неистовствующих ударных «Криденс Клиуотер Ривайвл»; истерзанный голос Джона Фогерти взывает к его Сьюзи Кью Фогерти. Недавно я узнал, что он Орнитомим, равно как и Джо Кокер с Томом Вэйтсом, так сами понимаете, откуда берутся столь характерные особенности его голоса. Пол Саймон, с другой стороны, истинный Велосираптор, и я вряд ли слышал более улетную песню, чем «Ярмарка в Скарборо», хотя ни розмарин, ни тимьян лично меня никогда особо не привлекали.^[11]

— Дан! — кричу я срывающимся голосом в регистре, возносящемся в стратосферу. — Открой эту чертову дверь!

Джон Фогерти отвечает: «…скажи, что будешь верна…».

Остается единственная возможность: влезть в окно. Несмотря на прогрессирующую паранойю, я все еще склоняю себя к оптимизму: Дан порезался, готовя себе обед, бинта не нашлось, побежал в аптеку за перевязочным пакетом, может, пришлось ехать в больницу накладывать швы, отсюда и кровь на пороге. А вот еще лучше: возвращался из бакалейной лавки, уронил коробку с бараньими отбивными, разбрызгав немного крови, а в эту самую минуту жарит шашлык у приятеля. Если как следует притвориться, можно даже почувствовать запах древесного угля…

Благодаря моему швейцарскому армейскому ножичку оконная сетка отскакивает в один миг, и теперь передо мной только стекло, преграда твердая, но тонкая и хрупкая. Обычно я выше столь незамысловатых технологий проникновения, но время не терпит, так что я просто бью локтем. Насчет сигнализации я спокоен — в октябре я сторожил этот дом, так что код мне известен: 092474, и, если мне не изменяет память, у меня есть целых сорок пять секунд, чтобы отключить сирену.

Но сигнализация выключена. Нет никаких сигнальных «пип-пип-пип», всегда доводящих меня до бешенства. Как бы я хотел услышать их сейчас.

Я открываю окно и проскальзываю внутрь, стараясь не напороться на осколки. «Криденс» теперь вовсю рокочет из кабинета, как и положено «Криденс»; старый добрый Джон все еще чахнет по своей девчонке.

— Кто-нибудь есть дома? — перекрикиваю я грохот. — Дан? Дан, ты здесь?

Дан никогда не был опрятнейшим из Бронтозавров, и поэтому меня не удивляют шмотки, на постапокалиптический манер разбросанные по комнате. Корсет тут, пряжка там, нижнее белье на оттоманке.

Хотя на крыльце я ничего не учуял, здесь явно присутствует Данов запах: оливковое масло с моторной смазкой, — доносящийся отовсюду, словно ускользающие воспоминания. Похоже, это от раскиданной одежды. Перегородка между гостиной и кухней раздвинута, и взгляд мой блуждает от кухонного стола к обеденному мимо сваленного в раковине Эвереста грязной посуды. Дана там нет.

Спальня у него наверху, и вроде бы надо идти именно туда. Однако «Криденс» манит меня в маленький кабинет на первом этаже; Фогерти оставил в покое Сьюзи и теперь сосредоточил усилия на «ду-ду-ду», выглядывая со своего заднего крыльца.^[12] Кровавые пятна на ковре, вытянувшиеся длинным неровным овалом, уходят под дверь, в кабинет…

Я открываю дверь и вхожу.

Опрокинутые стереодинамики вопят, обрушивая на меня ураган музыки, словно пытаются вытолкнуть отсюда. Картины изодраны в клочья, рамы переломаны, стекла вдребезги. Телевизор лежит в пяти футах от подставки, книжный шкаф расколот. Портьеры сорваны, лампочки разбиты, декоративные светильники треснули, их фосфоресцирующее содержимое, постепенно угасая, медленно-медленно вытекает на ковер.

И Дан, развалившийся в своем любимом кресле у подноса с остатками сэндвича и перевернутой суповой миской, в наполовину содранном облачении, со спутанными волосами, колотые раны бороздят его тело, кровь давно просочилась сквозь одежду и пунцовыми пятнами засохла на шершавой коже. Улыбающийся. Устремивший взор в потолок, к небу…

— Дан, Дан, Дан… давай же… не надо… Дан…

Я шепчу. Я бормочу. Я говорю, сам не понимая, что говорю, в то время как руки мои ощупывают тело Дана в поисках каких-либо признаков жизни. Я прижимаю нос к его шкуре, я хочу уловить запах, хоть какой-нибудь запах! Пошуровав застежками на загривке, отщелкнув кнопки, кое-как сдернув маску, чтобы усилить обоняние, я пробую снова, сопя, фыркая, отыскивая его ароматические железы и втягивая воздух как можно глубже…

Пустота. Никакого запаха.

Сержант Дан Паттерсон мертв.

Я закрываю ему глаза, начав с внутренних век, но приводить в порядок все тело не стану. Я и так уже сделал достаточно, чтобы вызвать неудовольствие полиции, которая рано или поздно все равно появится здесь. Лучше оставить его тело… лучше все оставить как было.

Дан не сдался без боя — погром в кабинете достаточно красноречив, — но я не знаю, гордость ли за его мужество или скорбь от утраты, или оба чувства вместе сплелись в моей груди в тугой узел, с чудовищной силой сдавивший горло.

— Вот и вся рыбалка, а? — вопрошаю я осевшее тело Дана. — Ты, сукин сын, вот и вся рыбалка.

Раны словно ножевые, в основном колотые, кое-где резаные. Я не вижу никаких явных следов нападения дина, подобных тем, что были на фотографии Раймонда: рваные раны от когтей, параллельные царапины, конусообразные впадины от укусов или глубокие отметины от усеянного шипами хвоста.

Судя по дисплею лазерного проигрывателя, он снова и снова крутит один и тот же диск почти четыре часа, что позволяет мне установить время смерти, если только убийца не запустил «Криденс» уже потом, верша какой-нибудь кровавый ритуал в стиле 60-х годов.

Я обращаю внимание на то, что Дан успел освободить мощный коричневый хвост от ремешков серии «Г», однако он остался зажат корсетом, так что вряд ли смог чем-то помочь своему хозяину. Все признаки — раны на ладонях Дана, следы крови, равномерно забрызгавшей комнату, отсутствие следов взлома, оставленных мной самим, обычный для Дана порядок во всех комнатах, кроме этой, — говорят о неожиданном нападении и о том, что Дан знал нападавшего или думал, что знает, пригласил его в кабинет, возможно, предложил перекусить и послушать пару старых песен. И лишь затем — бросок, точный удар, Дан падает, пытается защититься, сорвать оболочку, выпустить когти и хвост, но все это слишком медленно и слишком поздно. И все было кончено, быстро и без шума.

Новый запах щекочет мне ноздри. На мгновение кажется, будто Дан разыграл передо мной Лазаря, сейчас оживет внезапно и потребует пиццу, но хотя я тут же понимаю, что это не его запах, есть в нем что-то знакомое. Нос указывает дорогу, тело послушно идет за ним, я исследую пол под креслом Дана, вожу пальцами по ковру, так что обойные гвозди колют полиэфирную кожу подушечек.

Под моей ладонью нечто вроде клочка двуслойной марли. Я вытаскиваю его. Это пакетик, очень похожий на мешочки с химикалиями для расщепления покойников нашего рода. Только он не источает ужасающего запаха разложения, который даже со временем не улетучивается полностью, отчего пустые мешочки приходится сжигать и закапывать на каких-то богом забытых свалках, чтобы уничтожить чудовищное зловоние.

Хлор, вот что это. Пакетик пуст, но нет сомнения, что когда-то его наполнял именно этот элемент. В мои пазухи, сражаясь с сильнейшим противником, пытаются проникнуть и другие запахи, но тщетно; тот, первый, захватил власть и делиться ею не собирается. Я кладу пакетик на то самое место, где его обнаружил. Вдруг полиции удастся отыскать в нем больше смысла, чем мне.

Отсюда, снизу, хаос и разорение, царящие в комнате, кажутся еще более очевидными: расщепленное дерево и разодранные обои над моей головой, вещи, смятые, словно пустые жестянки из-под пива. Ничто в этой комнате не избежало разрушения, и мне остается лишь надеяться, что глаза Дана потускнели и ослепли прежде, чем он увидел, во что превратились его фотографии, картины и кубки, выигранные в шары.

Утешение долго и трудно искало дорогу, но наконец пришло ко мне: Дан Паттерсон умер в своем любимом кресле. Он умер в пылу битвы. Он умер за обильной трапезой. Он умер у себя дома, окруженный любимыми картинами. И он умер, слушая «Криденс Клиуотер Ривайвл», Орнитомима Джона Фогерти, то есть в потусторонний мир его провожал родной голос своего брата динозавра. Всем бы нам подобной удачи.

Я бы хотел продолжить свои изыскания и прочесать ковер в поисках ниток. Я бы хотел взять на кухне пакет с мукой и посыпать стены на предмет отпечатков пальцев. Я бы хотел соскрести пятна крови на парадном крыльце и сделать анализ ДНК. Мне нужны улики, хоть какие-то улики, но нет времени. Нет времени.

А вот что необходимо, так это найти некую чрезвычайно важную информацию, из-за которой я, собственно, и прилетел в Лос-Анджелес, но дотошный осмотр дома не обнаруживает ничего интересного, кроме ящика стола, полного порножурналами типа «Стегоротиков» и «Дерзких Дипло-дамочек», все, в общем-то, достаточно мягкие издания. Не знал, что Дан увлекался чем-то, не слишком подобающим Бронтозавру, однако я буду последним дином на земле, кто пустится сейчас в морализаторство.

Я так и не могу отыскать фотокопий, о которых говорил мне Дан, и при этом совершенно не сомневаюсь в их исключительной важности и в деле «Эволюция-клуба», и во всем остальном, произошедшем за последние несколько дней. Впрочем, он упоминал еще об оригиналах, и хотя мне совсем не доставляет удовольствия мысль о том, что предстоит совершить, чтобы раздобыть их, выбор у меня небольшой.

Я возвращаюсь в гостиную, чтобы позвонить по чрезвычайной линии в особое отделение 911, укомплектованное исключительно нашим братом именно для подобных ситуаций. Это не совсем то же, что линия «скорой помощи» или линия чистильщиков, но служит той же цели: добраться в нужное время до компетентных динов.

— Что у вас произошло? — спрашивает безразличный оператор.

— Тут полицейскому нехорошо. Совсем нехорошо. — Я даю адрес Дана, отказываюсь сообщить оператору мое имя и быстро вешаю трубку.

Возвращаюсь в кабинет попрощаться с другом. Я говорю коротко, сжато и забываю произнесенное, как только слова срываются с губ. Так лучше. Если я задержусь здесь, то дождусь копов, и они потащат меня в управление, и засунут в камеру с раздувшимся, объевшимся Т-Рексом, который станет меня допрашивать, пока из ушей кровь не польется. У меня нет на это времени. Мне предстоит вломиться на экстренное заседание Совета.

15

Нынешним представителем Бронтозавров в Совете является Харольд Джонсон, и, судя по официальному справочнику Совета, который они забыли у меня изъять, когда давали пинка под зад, все экстренные заседания этой осенью проходят в его вместительном, обшитом дубом подвале. Я содрогаюсь при мысли об очередном совещании с этими напыщенными паяцами, но иначе не видать мне тех бумаг. Это если мне вообще удастся туда попасть. У меня есть план, и он должен сработать, если только Харольд остался все той же мерзкой скотиной, что и девять месяцев назад.

Машин на улице мало, и я с изрядной скоростью несусь по Четыреста пятой. В Лос-Анджелесе вообще всего две скорости: великое стояние в час пик и третья космическая. Из-за постоянных пробок на наших магистралях от семи до десяти утра и от трех до семи вечера, при всяком удобном случае нам приходится воспроизводить эксперименты Чака Йигера^[13] по преодолению сверхзвукового барьера. Пятьдесят пять миль в час — просто несерьезно, шестьдесят — ерунда, шестьдесят пять — фактически минимум, при семидесяти начинаешь себя уважать и, наконец, семьдесят пять — нормальная средняя скорость. Сейчас у меня около девяноста. Всю свою жизнь на колесах я выжимаю на этих магистралях больше восьмидесяти пяти миль в час — по крайней мере, когда на это способна моя колымага — и ни разу не нарвался на штраф.

До сегодняшнего дня. Эти вспышки в зеркале заднего обзора вовсе не рождественские огоньки, и сирена тоже не воздушный налет предвещает. Я тут же торможу и съезжаю на обочину.

Что делать в подобной ситуации? Я не имею ни малейшего желания лезть в бардачок за регистрацией — торопливо копаться и хвататься за что попало, неизбежно действуя на нервы полицейскому, а общаться с нервным человеком с пушкой в руке мне совсем не улыбается. Открывать дверь, возможно, тоже категорически запрещено, так что я поднимаю руки над головой и растопыриваю пальцы. Наверное, я похож на лося.

В боковое зеркало я наблюдаю за полицейским, представительным джентльменом между сорока и пятьюдесятью — словно прямо с кинопроб, — осторожно приближающимся к моему транспортному средству. Он стучит дубинкой в окно, я поспешно кручу ручку и тут же возвращаю руку в исходное положение над головой.

— Вы можете опустить руки, — растягивает слова полицейский. Я подчиняюсь приказу. На губах у него повисла слюна, серебристая нить, сверкающая на солнце.

— Превышение скорости? — Нет смысла отрицать очевидное.

— Да.

— Вы выпишите мне штраф?

— Да.

Конечно, следовало бы поспорить. Попытаться отстоять свое право на лихачество. В последний момент я соображаю, что это даже не моя машина, — я позволил себе украсть «форд эксплорер» Дана, потому что ему он все равно больше не понадобится, а собственных колес у меня теперь нет, — так что и без того хлопот не оберешься, объясняя, почему я сижу за рулем автомобиля, принадлежащего недавно убитому сержанту полиции.

Все было бы проще, окажись этот коп дином — отсутствие запаха говорит мне, что он самый что ни на есть человечный человек, — тогда я смог бы рассказать ему о срочном-пресрочном заседании Совета, на чем бы дело и кончилось.

Но пока он как-то странно посматривает на меня и голову набок склонил, сразу напомнив мне Суареса и того водителя буксировочного грузовика, что лишил меня машины.

— Вы же Раптор, а? Нечасто ваших на службе встретишь.

Инстинкт дает мне пинка, прежде чем я успеваю задаться вопросом, откуда этот человек узнал о нашем существовании, — слюна заливает мне рот, пока я готовлюсь перегрызть ему глотку. Юного дина чуть ли не с пеленок учат, что любая утечка должна быть заделана, причем незамедлительно. Со всяким представителем рода человеческого, как-то прознавшим о нашем сообществе, следует поступить соответствующим образом, что означает смертный приговор — безотлагательный и обжалованию не подлежащий.

Я бросаю взгляд на автостраду: машины идут сплошным потоком, и здесь, на обочине, никакого прикрытия. Даже если удастся его прикончить, меня тут же заметят. Необходимо отыскать надежное место, безопасное укрытие, где я смогу сделать дело и…

— Раптор мне жизнь спас во Вьетнаме, — гордо заявляет коп. — Лучшего сукина сына я не встречал. — Он протягивает руку через окно: — Дон Таттл, Трицератоп. Рад познакомиться. — Ошеломленный, я пожимаю руку.

— Вы… вы дин? — Слюнные железы объявляют перекур, и во рту становится сухо.

— Ну так, — кивает коп и, заметив мое удивление, бьет себя ладонью по лбу: — Эх, приятель, а ты подумал… запах, точно? — Я киваю. — Вечно одно и то же. Знаю, надо сразу предупреждать, но…

Офицер Таттл поворачивается ко мне задом, приседает до уровня окна и убирает прядь волос, украшающих его облачение. Отработанным движением отстегнув замаскированные кнопки, он сдвигает кожу с плеча и демонстрирует мне зеленую шкуру на затылке. Я вижу глубокий шрам, ожерельем протянувшийся от уха до уха и заканчивающийся с обеих сторон зазубренными треугольниками.

— Пуля, — говорит он. — Единственный раз меня подстрелили. Но думаю, тогда-то все и случилось. Вошла с одной стороны, а с другой вышла.

— Ой-ой-ой.

— Да я и не почувствовал. Выдрала из меня целый комок нервов. — Он прикрывает оболочкой свою истинную шкуру и молниеносно приводит в порядок застежки. — А заодно полностью исковеркала ароматические железы. В госпитале решили, что лучше удалить их, чем попусту тратить время, пытаясь сделать, как было. Какое-то время я пользовался этими ароматическими подушечками на батарейках. Работают на манер комнатных ароматизаторов со свечками, знаешь такие? У моей жены они повсюду. Доктора их заказывали для меня у одного Диплодока-аптекаря — ему, сказали, приходится периодически этим заниматься, — но моя жена считает, что они воняют старой мелочью. Не знаю, откуда она взяла эту старую мелочь, но что она имеет в виду понял отлично. Они просто пахнут… неправильно, понимаешь? Лучше уж вовсе без них, пусть будет все как есть.

— Мне очень жаль, — говорю я, не зная толком, как выразить свое сочувствие по поводу утраты способности вырабатывать феромоны. Вряд ли существует стандартная форма.

— Ничего страшного, — небрежно машет он рукой. — Единственное, следует остерегаться динов, думающих, что я тот, кем я не являюсь.

— Конечно, конечно… — И теперь, когда мы на более короткой ноге… — Офицер… Дон… Офицер Дон, насчет моей скорости, я очень сожалею, что…

— Забудь об этом, — говорит он и в клочья рвет квитанцию. Новоиспеченные конфетти падают на землю, однако я сомневаюсь, чтобы он в обозримом будущем оштрафовал себя за нарушение чистоты.

— Спасибо. — Я пожимаю и благодарно покачиваю его руку. — Я так торопился на заседание Совета, что…

— Как-как, на заседание Совета?

— В Долине. Я опаздываю.

— Намного?

— Примерно на день плюс минус пара минут.

— Ну, дела! — вопит он. — Так мы тебе эскорт выделим!

Действительно, через пятнадцать минут я подъезжаю к нелепому загородному дому Харольда Джонсона в Бёрбанке в сопровождении трех патрульных машин и двух мотоциклетных расчетов. Незабываемое ощущение — брать улицы штурмом под рев сирен и блеск мигалок, и я начинаю понимать, к каким неприятным последствиям способен привести столь мощный выброс адреналина. Я готов крушить головы направо и налево, хотя вокруг не видно ни одного настоящего преступника.

Я благодарю полицейских, динов всех до единого, и прощаюсь, лавируя по булыжной дорожке, ведущей к парадному подъезду Джонсона. Должно быть, под ковриком у двери спрятана сигнальная плата, поскольку задолго до того, как моя рука дотягивается до звонка, напротив возникает испуганная миссис Джонсон; все ее пять футов четыре дюйма роста при двухстах пятидесяти фунтах веса хлюпают под оболочкой, созданной никак не более чем для восьмидесятой части этих габаритов. Ей необходимо новое облачение, причем как можно скорее — еще одно пирожное, и нынешняя личина лопнет по всем швам. Руки у нее дрожат в смятении, тревожные взгляды перепрыгивают с улицы на двор и в прихожую.

— Уходите, — жалобно просит она. — Харольду это совсем не понравится.

— Ему и не должно нравиться. Просто скажите, что я здесь.

Она оглядывается на дверь, ведущую в подвал. Даже отсюда я различаю беспрестанный гул, оживляемый криками.

— Пожалуйста, — хнычет она. — Он так на меня сердится.

Я кладу руку на плечо миссис Джонсон и чувствую, как плоть под хрупкой оболочкой молит выпустить ее на свободу.

— У него нет никаких оснований сердиться на вас…

— А он сердится. Все равно сердится. Вы знаете его характер…

— О, это я знаю. Но мне нужно, чтобы вы спустились и привели его сюда.

Новый взгляд в сторону двери, как будто она боится самой деревяшки.

— Почему бы вам самому не спуститься? Уверена, что все они очень обрадуются.

— Если я спущусь туда без доклада, они набросятся на меня, прежде чем вы успеете произнести слово «травматология», и в результате останетесь с мертвым Раптором на руках. Вы этого хотите, миссис Джонсон?

Она нерешительно поворачивается и медленно, словно приговоренный к электрическому стулу, плетется ко входу в подземелье. Миссис Джонсон скрывается в подвале. Я жду в дверях.

Грохот, визг, рык, от которого стынет кровь в жилах. Словно долины Серенгети^[14] перенесли в подвал к Джонсону. В то время как я разглядываю прихожую, пропитываясь жлобским духом этого жилища, деревянная дверь распахивается, шмякается об стенку, раскалывается пополам, вылетает из петель и падает на линолеум.

— Харольд, я знаю, что ты думаешь… — начинаю я, не успев даже разглядеть в дверном проеме его массивную фигуру, — …но ты должен дать мне шанс — Он без облачения, хвост наизготовку, массивное тело трясется от ярости и омерзения. Ни одно из когда-либо слышанных мною человеческих слов не вылетает из пасти этого Бронтозавра, пока он готовится наброситься на меня, вжав голову в мощные плечи и плотно прижав к бокам передние лапы. Кажется, сейчас у него пар из ноздрей повалит. За его широкой спиной я вижу миссис Джонсон, вылезшую из подвала и улепетывающую на кухню, словно таракан, застигнутый светом.

— Подожди… подожди… я имею полное право здесь находиться, — заявляю я.

— У тебя — нет — никакого — права.

— Я член Совета.

— Ты — был — вычищен. — Мне не нравится его манера нажимать на каждое слово — он никогда не отличался блестящими способностями вести диалог, но угроза в голосе вполне ощутима.

— Да-да, я был вычищен, я видел бумаги, все мы это знаем. Вы вышвырнули меня из Совета, отлично.

— Так убирайся — пока я тебе — хвост в глотку — не запихнул.

Вот тут я извлекаю припрятанного туза:

— Но я не подписывал бумаги.

— И что из этого следует? — спрашивает он, на этот раз без пауз.

— Посмотри правила. Пока я не подпишу бумаги в присутствии хотя бы одного члена Совета, решение не имеет законной силы.

— Хрен тебе законная сила. Джингрича мы выкинули три года назад — ты был при этом, — а он ничего не подписывал.

— Значит, формально он все еще член. Никто больше не вспоминает об этом правиле, но оно существует с незапамятных времен. Давай проверь, я подожду.

Чем и занимаюсь, пока Харольд, ярый поборник соблюдения всех правил, отступает в подвал, чтобы изучить некий загадочный пункт, который, надеюсь, я не из собственной задницы выудил. Через десять минут я слышу на лестнице тяжелые шаги. Тяжелые, медленные — побежденные.

— Пойдем, — бормочет он, едва показавшись над лестницей.

Судя по свисту и гулу неодобрения, четырнадцать южнокалифорнийских представителей сохранившихся видов динозавров приветствуют меня далеко не с распростертыми объятиями. Все они гордо прохаживаются по подвалу, полностью лишенные оболочек. Распущенные хвосты шелестят по полу, сталкиваясь друг с другом, и я с удовольствием отмечаю отсутствие на стенах пятен крови — пока. Харольд поступил разумно, накрыв большими кусками полиэтилена диваны, стулья и низкие столики, дабы защитить свою мебель от пятен, если разыграются страсти. А на собраниях Совета они, рано или поздно, всегда разыгрываются.

Здесь Парсонс, Стегозавр, счетовод маленькой фирмы в деловом центре, и Зелигман, депутат от Аллозавров, преуспевающий голливудский адвокат. Оберст, Игуанодон, зубной врач, косится на меня злобным взглядом, а Курцбан, Т-Рекс, какой-то там профессор по эволюционной психологии в Лос-Анджелесском отделении Калифорнийского университета, предпочитает вовсе игнорировать мое присутствие. Но не все здесь ходят на работу: миссис Ниссенберг, чье имя я никогда не мог запомнить, из Колеофизисов, — домохозяйка и превосходная портниха, а Рафаэль Колон, Хадрозавр, — неисправимый бездельник, считающий себя артистом, потому что играл крошечные роли в сериале «Полиция Майами», когда им требовались замызганные жулики. И разумеется, без Компи Совет будет неполным, так что не обошлось без Хандельмана, представителя Прокомпсогнатов, который делает общую картину еще более удручающей.

— Зачем ты здесь? — пищит он. — Хе, мы же тебя вышвырнули!

— Это и вправду неразумно, — бормочет Зелигман.

Новый представитель Рапторов — Глассер, если верить табличке, болтающейся на его чешуйчатой груди, довольно рослый парень с красивой коричневой шкурой — неторопливо подходит и протягивает лапу.

— Спасибо, что так здесь напортачили, приятель, — говорит он с легким австралийским акцентом. — Без обид, а?

— Не беспокойтесь, — отвечаю я.

Однако все остальные очень даже беспокоятся, вереща о том, как я злоупотребил их финансами, их доверием и авторитетом Совета в личных целях, и я не могу с ними не согласиться:

— Вы правы. Вы все на сто процентов правы.

Но никто из них и слушать ничего не желает, пока в дискуссию всем своим весом и властью не вступает Харольд. Он так сильно машет хвостом, что тот хлещет по щеке миссис Ниссенберг. Она визжит от боли, но никого, похоже, это не волнует.

— Существуют правила, дамы и господа. Правила. Мы живем по ним, и хотя отдельные индивидуумы предпочитают их игнорировать — выразительный взгляд в мою сторону, — для всех нас вместе это невозможно. Если правила гласят, что этот Раптор может присутствовать, значит, этот Раптор может присутствовать.

Опять споры, горячие дискуссии, и я поднимаю руки, прося тишины. Ничего не выходит, и я вынужден всех перекрикивать:

— Подождите!Подождите! Я не собираюсь присутствовать.

Это утихомиривает их в достаточной мере, чтобы я мог предъявить свой ультиматум:

— Я предлагаю вам сделку. Вы обладаете некоей информацией, и я бы хотел здесь находиться в момент ее оглашения. — Настороженный взгляд со стороны Харольда — он знает, о чем я толкую.

— Когда вы собираетесь перейти к этому… материалу?

— Этот пункт у нас на повестке дня… где-нибудь завтра.

И это у них называется экстренным заседанием.

— Значит, так: займитесь им сейчас — прямо сейчас, — дайте мне возможность при этом присутствовать, а затем я подписываю бумаги, и больше вы меня не увидите.

— Никогда? — вопрошают все как один.

— Исчезну, как страшный сон.

Возбужденное бормотание:

— Мы можем посвятить минуту обсуждению этого вопроса?

— Тридцать секунд, — отвечаю я. — Я немного тороплюсь.

В течение тридцати секунд эта компания не в состоянии решить, стоит ли им дышать, не говоря уж о том, чтобы рассмотреть мое предложение, однако после недолгих жестикуляций и призывов к порядку мой ультиматум принят. Харольд подходит к основанию лестницы и кричит своей верной супруге.

— Мария! — и, не дождавшись ответа, снова: — МАРИЯ!!!

— Да, Харольд, — доносится испуганный отклик.

— Пришли сюда доктора Соломона. — Харольд поворачивается, обращаясь ко всем присутствующим: — Вчера утром я получил информацию, которая, как мне кажется, способна заинтересовать Совет. Там поднимается несколько новых вопросов на старую тему, однако столь беспорядочно, что я не вполне уверен, стоит ли на нее полагаться. Пока я и сам не вникал в тонкости, но вскоре мы сообща во всем разберемся.

— О чем идет речь? — кудахчет Хандельман, но мы все предлагаем ему заткнуться.

— Прежде чем я поделюсь с вами этой информацией, позвольте сказать, что несмотря на возможные последствия услышанного, все должны соблюдать спокойствие, и тогда мы, возможно, сумеем в надлежащие сроки найти приемлемый выход из положения.

Ха! Меня давно здесь не будет, еще прежде чем они решат, в каком порядке постараются прикончить друг друга.

Харольд Джонсон, переваливаясь с лапы на лапу, словно гигантский селезень, направляется в сторону Оберста и Зелигмана. Оба дина вздрагивают и становятся спина к спине, как бы защищая территорию. Окинув Аллозавра с Игуанодоном взглядом, преисполненным отвращения, Джонсон, обойдя их, устремляется к картотеке, расположенной под трухлявым письменным столом. Я хоть и не вижу, чем он там занимается, но слышу, как щелкают многочисленные замки, открывая ему доступ к потаенным сокровищам.

Тяжелым шагом Харольд возвращается на середину комнаты, держа под мышкой толстую пачку бумаг, перетянутую разноцветными резинками. Края страниц опалены, некоторые совсем обуглились. Черные хлопья, кружась, падают на пол.

— Здесь только один процент исходного материала, — сообщает Джонсон, поднимая кипу, чтобы всем было видно. — Остальные девяносто девять процентов утеряны для нас безвозвратно. Сгорели при пожаре в ночном клубе на прошлой неделе. Владелец клуба скончался от ожогов.

— Он умер? — выпаливаю я, не в силах удержаться.

— Сегодня утром, — отвечает Джонсон. — Мне сообщили несколько часов назад.

Я испытываю странное ощущение потери; не будучи знаком с Берком лично, за несколько дней я проникся сочувствием к этому Раптору. Я узнал о его симпатиях и антипатиях, о его привязанностях, как высоконравственных, так и не слишком. Остается надеяться, что у Джейси Холден будет на кого опереться, когда до нее дойдет известие о его смерти.

— Однако эти бумаги, — и Джонсон, шурша ломкими на краях страницами, демонстративно размахивает пачкой, словно сенатор Маккарти своим черным списком, — они, в конечном итоге, важнее жизни отдельного динозавра. Они были обнаружены на дне картонного ящика, запрятанного в кладовой ночного клуба. Судя по всему, они принадлежали доктору Эмилю Валлардо, дину-генетику из Нью-Йорка. Здесь содержится информация, касающаяся его… экспериментов по скрещиванию.

Эврика! Я готов закричать. Вот почему Джудит Макбрайд категорически отрицала финансирование ночного клуба Донована — это были деньги доктора Валлардо! И все же, содержать ночной клуб на другом конце страны только для того, чтобы спрятать некие бумаги… не слишком ли это сложный способ сохранить в тайне эксперимент, уже хорошо известный Советам?

— А это, — продолжает Джонсон, выставляя на всеобщее обозрение маленький стеклянный сосуд, — было обнаружено в потайном сейфе, укрытом под половицами.

— Что это? — задирает голову миссис Ниссенберг.

— Это один из его экспериментов. Это смешанный эмбрион, — до предела понижает голос Джонсон.

Хаос.

— Мы должны исключить его из корпорации! — вопит Оберет.

— Врачей не исключают из корпорации, только адвокатов, — отзывается Зелигман.

— Мы могли бы отозвать его лицензию…

— Дети, как насчет детей?

Откинувшись на стуле, я отключаюсь от окружающего шума — разглагольствований против Валлардо и его кощунственных экспериментов, криков типа «что с нами будет», «мы все превратимся в беспородных дворняжек», воя, визга, охов и ахов по поводу уничтожения нашего рода. И несмотря на врожденное отвращение к нытью по какому бы то ни было поводу, я не могу сказать, что их осуждаю. Члены Совета, как и все прочие динозавры, встревожены. Они опасаются угрозы нашему единству, конфликта науки и природы, отсутствия четких представлений о том, что правильно, а что нет в мире, где мы вынуждены скрываться, где нравы вывернуты наизнанку, а точки зрения меняются изо дня в день.

Больше всего они боятся потерять индивидуальность. Хотя беспокоиться по этому поводу совершенно бессмысленно: мы давным-давно ее потеряли.

Новые звуки со стороны лестницы. Притоп. Два прихлопа. Пауза. Притоп. Два прихлопа. Трехногая лошадь? Убийцы, нехотя волочащие труп по ступеньками? Притоп. Два прихлопа.

К стуку вскоре присоединяется голос, брюзгливый и настойчивый:

— Ну? Вы таки мне поможете или вы таки мне не поможете?

Харольд несется к лестнице — Бронты могут и так, когда им очень нужно, — и минуту спустя возвращается с каким-то старцем в одной лапе и инвалидным ходунком в другой.

— Отпустите меня, — ворчит старец. — Я могу идти, я могу идти. По лестнице — нет. По полу — да.

— Это доктор Otto Соломон, — объявляет Джонсон. — Когда-то давным-давно доктор Соломон был компаньоном Валлардо, и, мне кажется, он способен несколько прояснить ситуацию.

Доктор — Хадрозавр, если мне правильно подсказывает запах, — облачен в человечий костюм и выглядит на редкость забавным коротышкой. Акцент, как у эсэсовского штурмфюрера, пять футов роста, лицо шарпея, волосы, из последних сил цепляющиеся за череп, но явно проигрывающие битву. Удивительная имитация человечьего вырождения, и я могу только восхищаться такому выбору костюма, а также надеяться, что, если доживу до его лет, у меня хватит мужества столь же тщательно изобразить свою дряхлость.

— Куда это вы уставились? — спрашивает он, и я фыркаю, искренее сочувствуя тому, кого он поймал с поличным. — Я говорю, куда это вы уставились, Раптор?

— Я? — Вот те раз.

— Вдоволь насмотрелись?

— Да.

— Да, что?

— Да… доктор.

— Так-то лучше. — Доктор Соломон выхватывает у Джонсона свой ходунок и устремляется в центр нашего кружка — топ, хлоп-хлоп, топ, хлоп-хлоп, — выказывая при этом совершенно невероятную для дина его возраста и немощи скорость.

— Прежде чем изложить мое видение ситуации, — чеканит он, с тевтонским усердием выговаривая каждое слово, — возможно, кто-то из вас хочет сказать нечто важное? Нечто, не терпящее отлагательства?

Ни одна лапа не поднимается.

— Хорошо, — продолжает Соломон. — В таком случае, будьте любезны не забывать держать варежку закрытой, пока я говорю. Никаких вопросов и домыслов, пока не закончу.

Мы снова принимаем его требования. Доктор Соломон вытягивается в струнку, обводит взглядом комнату, заглядывая в глаза каждому из нас. Он начинает с краткого обзора мироздания, первичного питательного бульона и одноклеточных организмов, ни на что более не способных, кроме как бултыхаться, мутировать и делиться. Мы добираемся до ранних форм многоклеточной жизни, и доктор заводит бормотание про ДНК, генетические коды и белковые нити.

Где-то через тридцать минут, в течение которых миссис Ниссенберг то и дело тыкает меня вязальной спицей, чтобы я не заснул, я высоко поднимаю руку и спрашиваю:

— Нельзя ли попроще?

Доктор глазом на меня не ведет и продолжает свою речь:

— … следовательно, с рибосомами, использующими доступный материал…

Но я полон решимости освободиться к обеду.

— Простите меня, доктор Соломон, но какое отношение все это имеет к бумагам Валлардо?

Доктор, пылая взором, переключается на меня:

— Вам подавай все просто! Вот ваше поколение, вы хотите все сразу, на тарелочке. Вы не желаете думать над ответом — вы хотите, чтобы другие делали за вас всю работу. Так? На это вы рассчитываете?

— Короче не скажешь, док. — Я оглядываю комнату, и присутствующие, похоже, разделяют мои чувства. — А теперь ближе к делу, пожалуйста.

Соломон вздыхает, качая головой от жалости к нам, невежественным массам:

— Бумаги доктора Валлардо, наряду с некогда замороженным эмбрионом в этой пробирке, указывают на межродовое скрещивание, — просто говорит он.

— Нам это известно! — кричит Джонсон. — Мы знали это уже полгода назад!

— Шесть месяцев! — взвизгивает Хандельман, желая испытать голосовые связки. — Шесть месяцев!

Остальные тоже вступают в перепалку, кляня Соломона за то, что он угробил полчаса нашего времени на научную болтовню, но доктор трижды хлопает в ладоши — шлеп-шлеп-шлеп, — и в подвале снова воцаряется тишина.

— Если вы прекратите тявкать, — говорит он, прокладывая льдом каждое слово, — то, возможно, окажетесь способны не просто слушать, но и услышать меня. Услышать. Доктор Валлардо долгое время занимался межвидовым скрещиванием. Но я говорил вам вовсе не о том.

Хандельман опять за свое:

— Шесть месяцев!

— А я говорил, — продолжает Соломон, — что все эти свидетельства, если я правильно их понял, указывают на то, что он начал эксперименты по межродовому скрещиванию.

— Межродовому? — повторяет Колон, сомневаясь в определении термина.

— Как например? — подает голос Оберст.

— Как… как собака и кошка? — вылезает Колон.

— Или мышка и петушок? — подхватывает миссис Ниссенберг.

— Осел и рыба! — визжит Курцбан.

Но я уже все понимаю, всю картину в целом, полный набор, всю шатию-братию и все мотивы в придачу. Ладно, не все, но во всяком случае большую часть. Я делаю шаг вперед:

— Как насчет скрещивания динозавра и человека? — спрашиваю я, нисколько не сомневаясь в ответе. — Не над этим ли работал доктор Валлардо?

Соломон небрежно хмыкает в мою сторону.

— Видите, — говорит он, — кто-то из вас все-таки способен услышать.

16

Я улизнул сразу, как полетели перья, однако при отступлении умудрился схлопотать несколько случайных отметин от мелькающих когтей и хвостов. Хаос воцарился в тот момент, когда Соломон разложил все по полочкам, объяснив всем и каждому, что Валлардо пытался получить межродовое потомство, и тут же по всему подвалу вспыхнули разрозненные стычки, миниатюрные битвы, дающие выход ярости и замешательству. Доктор Соломон, явно не ожидавший столь острой, хотя и органически присущей Совету реакции, заработал ужасную рану на голове, прежде чем успел собраться с силами, чтобы рвануть к лестнице; у Джонсона, поглощенного борьбой без правил с Курцбаном, на этот раз и в мыслях не было помочь престарелому доктору.

В общем, как только кровь, пот и желчь брызнули на стены подвала, я подхватил миссис Ниссенберг и утащил ее в дальний угол.

— Вы должны засвидетельствовать, как я подписываю все это, — сказал я ей и вытащил копии бумаг об очищении Совета от моего присутствия. Все это время я уклонялся от хвостов и отражал когти, пытаясь сохранить относительную целость и невредимость.

После серии коротких движений: подписал — заверила, все кончено — я официально и навсегда вышвырнут из Совета. Миссис Ниссенберг пожелала мне удачи, и я, еще несколько раз бросив вызов смерти, добрался до лестницы.

Теперь, торопясь домой, ваш покорный слуга совершает не менее восьми грубых нарушений правил дорожного движения, в том числе проезд на красный свет, горящий уже добрых десять секунд. Кто-то там наверху испытывает ко мне симпатию или, по крайней мере, достаточно забавляется моими проделками, чтобы позволить мне пережить этот день.

Но как можно обвинять меня в нарушении нескольких ерундовых правил, когда голова битком набита совершенно иными проблемами? Мне нужно доехать до дому, собрать в кучу все ценное, что смогу отыскать, как можно дороже заложить эту кучу у Педро, парня, который держит на Вермонт-авеню лавку «Деньги за дерьмо», и оплатить очередной перелет в Нью-Йорк. Мне нужно встретиться с Валлардо, мне нужно встретиться с Джудит, мне нужно вновь отыскать Сару, хотя бы для того, чтобы пригласить ее на ужин, подавить в зародыше любые фантазии, касающиеся столь абсурдных отношений, и положить конец всему так нечаянно и неразумно начавшемуся.

Соломоновы комментарии к бумагам Валлардо подтверждают: Макбрайд окончательно спятил, но у сумасшедшего обезьянолюбца достаточно денег и таких же ненормальных приятелей, чтобы осуществить свои безумные мечты.

Но самое удивительное (самое отвратительное) то, что его любовь к человекообразному — его любовь к Саре — была велика настолько, чтобы ощутить необходимость стать отцом ее детей. Я уверен, узнай Сара, в какое скотоложство ее втянули, она оскорбилась бы до смерти, причем в свете этих новых сведений «до смерти» следует понимать буквально.

К дверям моей квартирки на первом этаже прикреплено извещение о лишении должника права выкупа заложенного имущества, я злобно сдираю его, рву в клочья и швыряю на землю. Замки тоже сменили, но бесполезная в других отношениях кредитная карта тут же отпирает мое — мое, черт возьми, — жилище.

Электричество отключено — я знал, что когда-нибудь это случится, — чем объясняется мерзкий запах протухших объедков, доносящийся из холодильника. Я брожу по квартире, натыкаясь в темноте на все подряд. Единственный плюс от отсутствия электричества заключается в том, что мне больше не подмигивает глазок автоответчика.

Микроволновая печь, миксер — ого, телевизор тоже на месте. Электроприборов, раскиданных по квартире, должно хватить на дешевый билет до Нью-Йорка; я соглашусь даже сидеть на крыле.

Но сегодня мне не успеть. Солнце уже клонится к закату, и даже если я как-нибудь ухитрюсь дотащить весь этот хлам до машины, все равно не успею к Педро до закрытия.

Мне совершенно необходимо вздремнуть. Последний раз я спал достаточно долго, чтобы достичь стадии сновидений… дайте припомнить… две ночи назад в «Плазе». Посчитав на пальцах — расплывающихся и разбегающихся, — получаю, что за последние часов сорок мне лишь пару раз удавалось чуток подремать; удивительно, что я вообще продолжаю функционировать. Они еще не унесли мою кровать, так что я решаю опустить шторы, лечь и смежить на пару минут очи.

Звонят в дверь. Не знаю, сколько времени прошло, но солнце закатилось, и горят уличные фонари. Обычно радостные электронные куранты, которые я смонтировал в качестве дверного звонка на прошлое Рождество, сейчас терзают нервы, раздражают барабанные перепонки, а колокол на батарейке все не унимается. Я выглядываю из окна на небольшую стоянку перед домом, но там нет никаких машин, кроме принадлежащих людям и динам, живущим поблизости. Чуть в стороне я различаю капот, который вполне может оказаться «линкольном», припаркованным прямо за нашим мусорным контейнером, но я могу и ошибаться. В спешке натягивая обмякшую оболочку, я направляюсь к двери и смотрю в глазок, готовый тут же сбросить перчатки и выпустить когти, если возникнет такая необходимость. Мой хвост подергивается в невольном предвкушении опасности, пульс растет, как у бегуна на старте.

Это Сара. Белая шелковая блузка, короткая черная юбка, ноги, ноги, ноги.

Я думаю лишь о том, что ни о чем не думаю. Случалось мне в свое время хватать за шкирку негодяев, которые буквально деревенели, когда тащишь их в участок, и я всегда удивлялся, почему все они выглядят, точно олень, застигнутый светом фар. Теперь я знаю — мозги отключаются где и когда им захочется. Они не придерживаются графика.

Сара, догадываясь, что я наблюдаю, улыбается двери и дверному глазку, и пучеглазая линза искажает ее черты: растягивает губы в рыбью пасть, превращает зубы в огромные белые монолиты, суживает глаза. Просто ужас. Я распахиваю дверь.

Не произнося ни слова, мы обнимаемся, мои руки обвивают ее, прижимая все ближе. Если б я мог объять ее целиком, я бы так и сделал. Если б я мог сделать ее частью своего тела, впитать ее, смешаться с нею, я бы не задумался. Она крепко держит меня за талию, цепляется, будто спасаясь от порывистого ветра, голова ее прижата к моей груди, волосы растрепаны и сбились к моему носу; ее искусственный аромат кажется мне прекрасным, несмотря на его синтетические компоненты.

Мы целуемся. Мы делали это прежде и будем делать опять, и я тут ничего не могу поделать. Это очень долгий поцелуй, взрывающий мне голову яркими вспышками. Мои руки блуждают по всему ее телу, обводят ее изгибы, ее изысканные формы, и больше всего на свете я бы хотел содрать с себя оболочку, чтобы осязать Сару настоящей кожей, познавать ее своею истинной сутью.

Я хочу спросить, как она сюда попала, когда она приехала, где остановилась, но понимаю, что еще будет время для этого. Потом. Позже. По-прежнему не произнося ни слова, Сара берет меня за руку, сжимает ее, и я понимаю вопрос, заключенный в этом движении. Ответное пожатие, и я веду свою человеческую любовницу в спальню.

Я целиком подвластен своему телу, глаза и рассудок аплодируют с галерки. Сара раздевает меня — меня наружного, — медленно расстегивает рубашку, небрежно кидает ее на пол. Ладони трутся о мою грудь, и эти теплые, настойчивые прикосновения проникают глубоко внутрь, достигая подлинной кожи. Я крепко сжимаю ее груди, впервые ощущая человека, и она тихонько постанывает в ответ. Что бы я ни делал, все будет правильно. Склонив голову, Сара лижет волосы у меня на груди, проводит языком по соскам, опускается к животу. В человечьем понимании мой фальшивый торс довольно неплох — не то чтобы годился на обложку какого-нибудь из женских журналов, но, по словам тех, кто в этом разбирается, у меня вполне сносная грудь и просто исключительный пресс. Все же под щекочущим каждый дюйм моего тела взглядом Сары я жалею, что не раскошелился на дополнительные грудные мышцы.

Обольстительно улыбаясь, Сара вновь припадает к моим губам. Она явно не имеет ни малейших возражений против моего нынешнего тела и теперь уделяет внимание нижней его половине: движения ее рук, набирая скорость, становятся неистовыми, когда она с шумом выдергивает ремень. Очередь за молнией, кнопкой, и брюки летят в образовавшуюся на полу кучу. Стараясь ничего не помять и не сломать, я неуклюже расправляюсь с пуговицами, бретельками и крючками. Женская одежда требует куда более деликатного обращения, нежели наши грубые шмотки, так что я изо всех сил сдерживаю желание просто сорвать в порыве страсти всю ткань с ее тела.

Я понятия не имею, как и когда мы оказались в постели, но открыв глаза после самого глубокого и сладкого поцелуя, который доводилось вкушать этим губам, обнаруживаю себя обнимающим Сару на моем сине-зеленом лоскутном одеяле. При этом я гол, как в тот день, когда напялил свое первое облачение.

Сара тоже обнажена. И выглядит так, что дух захватывает. Причем буквально — несколько мгновений полюбовавшись ее податливым телом, извивающимся в предвкушении того, что будет, я вынужден отвесить себе оплеуху, дабы восстановить приток кислорода. И снова Сара прижимает ладони к моим щекам, царапает мою внешнюю кожу, но о! как нежно, и мы перекатываемся со спины на спину, словно единое целое, в то время как я готовлюсь предать свой род самым прекрасным способом, какой можно себе представить.

Отношение женщин-динов к сексу — и большинства мужчин, как мне кажется, — чрезвычайно рационально и практично. Сам акт воспринимается чуть ли не как обязанность, причем не по отношению к партнеру или к своей женственности, а к биологическому роду в целом. Мы будто бы неспособны переступить через примитивные животные инстинкты, несмотря на добрую сотню миллионов лет эволюции. Когда приходит время размножаться, значит, пора размножаться, и горе тому, кто попытается остановить самку-дина на ее пути.

Но теперь я знаю, есть иной мир, и куда более глубокий, чем представляют его всякие тантрические пособия. Как же я все это время без него обходился?

Разумеется, до сих пор у меня не было опыта вне собственного рода, так что я понятия не имел, что в этом уравнении чего-то не хватает. Но теперь, когда мое тело движется в такт с телом Сары, а фальшивая кожа почти не помеха для предельно обострившихся чувств, я постигаю, насколько богаче это действо, расцвеченное элементом сладострастия, о котором я раньше совершенно не имел представления. С динами — плоть вращается и скрежещет, шкура грубо трется о шкуру. С людьми — с Сарой — плоть вздымается, волнуется, уплотняется и размягчается одновременно. Когда я погружаюсь в ее тепло, моему налившемуся кровью члену тесно в искусственной оболочке, тесно в лоне моей любовницы, движущейся вместе со мной, так что наши усилия сливаются в одну гигантскую волну движения и жара. С динами это пронзительные вопли, визг, вой в капище похоти. С Сарой это нежные вздохи, синкопирующие сердцебиения, чувственные стоны и шепот в ночи.

Я не ощущаю за собой ни малейшей вины.

Когда все кончено, когда мы иссякли, когда наши руки надают, более не выдерживая столь тесных и крепких объятий, я из последних сил устраиваю хрупкое тело Сары у себя на груди. Это не жест мачо, просто мое всегдашнее чувство неловкости покидает дом, словно выброшенный в ночь нашкодивший кот.

Все еще не произнося ни слова, мы глядим друг на друга расширенными в полумраке спальни зрачками; зеленые глаза Сары великолепно сочетаются с рыжими волосами, струящимися по щеке. Я не могу удержать руки от блужданий по неисследованным тайникам ее тела. Я ласкаю ее грудь, теребя соски подушечками пальцев. До этой ночи я никогда не касался человеческой груди, и теперь узнаю, что она необычно тверда и чувственна.

Мы снова любим друг друга. Я не знаю, откуда взялись силы, но если отыщу этот источник, то впору брать патент на вечный двигатель.

Кто-то из нас должен первым нарушить молчание. Я не исключаю того, что она вполне может молча одеться, поцеловать меня и уйти, так и не произнеся ни единого слова; это было бы романтично, пожалуй, даже сногсшибательно романтично, но такой болтун, как я, этого просто не допустит. И хотя я весь съеживаюсь, когда частный детектив, снимающий угол в моей черепушке, делает шаг вперед и требует слова у домовладельца, несколько вопросов у меня и в самом деле имеется.

— Как долетела? — начинаю я.

Обнаженная Сара раскинулась на кровати. Она смеется, и от этого радостного смеха во мне растет желание вскочить и начать все сначала, несмотря на странное покалывание, исходящее от хвоста и нижних конечностей. Я надеюсь, что эти без конца повторяющиеся вторжения не повредили корсет; при первой возможности надо сбегать в ванную и проверить механизм. Сломанный корсет может нарушить кровообращение и привести к потере чувствительности пораженных участков.

— Как долетела? — переспрашивает Сара, откидывая волосы с лица. — Ты это хотел узнать?

— Когда-нибудь все равно собирался, так почему не сейчас? Подходящий момент, не хуже других. — Я целую ее носик.

— Долетела отлично. Хочешь знать, какой нам показывали фильм?

— С превеликим удовольствием.

— Мы смотрели «Спартак».

— Разве это не старый фильм?

— Это был старый самолет. Кроме того, фильм шел чуть ли не весь полет. — Она зевает, потягивается, и мне видно, как напрягаются ее мускулы. — А теперь спроси о том, о чем действительно хочешь спросить, то есть, что я забыла в Лос-Анджелесе.

— Ну… раз уж ты напомнила об этом…

— Небольшой ангажемент.

— Небольшой ангажемент? — с сомнением повторяю я.

Сара опускает глаза, проводит пальцем по моей груди:

— Ты мне не веришь?

— Не то чтобы я не верил тебе. Просто я подумал, что, может быть, ты… — Может, она проделала весь этот путь, просто чтобы повидать меня. Я не смог закончить фразу: очень уж женственная получалась.

— Когда я вернулась из твоего отеля, обнаружила сообщение на автоответчике. Мой агент предложил записаться на подпевке для альбома Би-Би Кинга. Мы работали весь день.

— А заодно ты решила и меня повидать? То есть я на втором плане?

Сара принимается меня щекотать: коварное нападение, заставляющее меня кататься по кровати, прежде чем я успеваю организовать контратаку. Вскоре мы уже целуемся, словно школьники на диване в гостиной до прихода родителей.

Какое-то время мы молча лежим, обнимаясь и наслаждаясь тем, как удивительно подходят друг другу наши тела. Мы просто созданы друг для друга.

— Когда ты возвращаешься в Нью-Йорк? — спрашиваю я.

— У меня билет с открытой датой, — отвечает она, — но запись продлится до послезавтра.

Я чувствую ее руку на синтетической оболочке моего колена. Она движется выше, к поливолоконной смеси моего бедра. В хвосте начинает колоть по-настоящему, и я не уверен, что это просто нарушение кровообращения.

— Меня, конечно, можно уговорить и остаться. Всего этого достаточно, чтобы я снова потек.

Сегодня я динамо-машина! Мою половую энергию можно разливать по бутылкам и использовать для электрификации Индии.

Примерно через четыре часа и бессчетное количество любовных схваток после того, как Сара впервые переступила порог моей квартирки, я приглашаю ее остаться на ночь. Она принимает приглашение.

— Позволь мне только вернуться в отель за вещами.

— Я отвезу тебя.

— Я взяла напрокат машину.

— Ты не знаешь дороги.

— У меня есть карта, — смеется она. — Миленький, на этот раз я вернусь, договорились?

Сара, уже полностью одетая, склоняется к постели и запечатлевает на моих губах полновесный поцелуй; ее язык жадно ищет мой. Я пытаюсь снова затащить ее в кровать, но она отскакивает и, хихикая, грозит пальцем:

— Скверный мальчишка. Тебе придется подождать.

Я киваю, действительно, нам просто необходимо часок передохнуть. За это время Сара соберет вещи, а я приведу в порядок свое облачение и мысли насчет только что произошедшего. Теперь, когда я свободен от непрерывного оргазмического исступления, появилась возможность разобраться с онемением хвоста.

Выпрыгнув из постели — ага, снова это покалывание, — я веду Сару через гостиную в прихожую. Мы опять обнимаемся, и я, выпуская ее, прячусь за дверью. Я же не эксгибиционист, хоть в облачении, хоть без него.

— Около часа? — говорю я на прощание.

Она смеется, явно забавляясь моей искренностью. Я желаю ее, она это знает, вот и вся история.

— Как можно скорее, Винсент. — Она посылает мне воздушный поцелуй и направляется к машине. Я закрываю дверь и убеждаюсь, что все занавески опущены.

Это покалывание, этот зуд все усиливаются, распространяясь по всему телу. Что-то важное перестало функционировать в моем костюме, и хочется верить, что я вовремя спохватился и не довел дело до самого худшего. Я не собираюсь возиться с маской или туловищем, потому что это такая боль в заднице — правильно наложить эпоксидную смолу, дабы обеспечить хорошую, плотную хватку, способную выдержать самые безудержные порывы страсти. Я просто снимаю нижнюю часть. Оболочка медленно слезает со шкуры; ее и без того гладкая подкладка, как следует пропотев за последние несколько часов, стала совсем скользкой.

Стоя в гостиной напротив большого зеркала, я пристально изучаю ведущие опоры и ремни на предмет возможных повреждений. Насколько я в состоянии разглядеть, никаких изъянов. Могло ли это ощущение оказаться чисто психосоматическим? Следствие подавляемого сознания вины за участие в более чем противоестественном действе? Надеюсь, что нет, ведь исправляться я не намерен.

Погодите-ка — вот оно. Прямо под серией «Г» зажим, всегда причиняющий мне наибольшее беспокойство: матерчатая штрипка как-то ухитрилась согнуться и попасть в туго затянутую петлю на кончике хвоста. Представить себе не могу, как это случилось, но учитывая все эти новые занимательные позы, которые мы перепробовали, я не слишком удивляюсь.

Держа хвост облаченной рукой, пытаюсь вытащить штрипку и устроить ее поудобнее; почти тут же я обретаю чувствительность, восхитительную чувствительность, устремившуюся в мое тело, словно прорвавшая плотину река. Это не так прекрасно, как любовь с Сарой, но недалеко от того. Возможно, мне следует полностью разоблачиться и привести костюм в порядок, чтобы подобное не повторилось. Надеюсь, что мы с Сарой сыграем на бис, как только она вернется, и не желаю никаких технических неисправностей. В следующий раз эта штрипка может намотаться на какой-нибудь жизненно еще более важный орган, нежели хвост.

Я нащупываю потайные кнопки под сосками и отстегиваю их, изо всех сил стараясь отделить оболочку туловища от шкуры. С туловищами у меня всегда наибольшие проблемы, наверное потому, что здесь так мало мест для скрытых застежек. На голове их без счету: под волосами, в ушах, в носу; в нижней части тела тоже предусмотрено немало мест для молний и кнопок, и работает все отлично.

Я почти уже отстегнул последнюю липучку, нащупал ее, нащупал и… в квартиру входит Сара.

— Винсент, я забыла спросить, на какой улице…

Она цепенеет. Я цепенею. Только глаза ее в движении, мечутся по моему полуоблаченному телу, пытаясь осознать перед ними представшее. А я вполне могу вообразить себе, как выгляжу в ее глазах: ящерица в полусодранной человечьей коже, выползшая из доисторических глубин, чтобы ужаснуть и сожрать несчастную девушку. Чудовище. Урод. Похоть, страсть, чувственность и, да-да, и любовь уступают место инстинкту, моему проклятому инстинкту, овладевшему телом по законам военного времени.

— Винсент… — начинает она, но я обрываю ее, скакнув через всю комнату, захлопнув дверь свободной лапой и прыгнув ей на грудь. Сара падает на спину. Я хватаю ее за горло, рыком вдребезги разбивая зеркало, так что осколки водопадом сыплются на ковер.

Я знаю свой долг. Я должен убить ее.

— Прости меня, Сара, — ухитряюсь я произнести, уже готовый вонзить когти в прекрасную трепещущую шею. Она судорожно глотает воздух, пытаясь что-то сказать, но ей не хватает дыхания…

— Вин… Вин…

— Прости меня, — повторяю я и наношу смертельный удар.

Но он не достигает цели. Ее рука встает на пути моей и удерживает когти в каких-то дюймах от горла. Этого не может быть. Или страх придал ей силы? Я замахиваюсь другой лапой, сверкают природные клинки…

И снова она парирует удар. Сара борется с моими лапами, не подпуская смерть, лицо ее искажено болью.

— Винсент, — с трудом произносит она голосом на две октавы ниже обычного, — подожди.

Но врожденное чувство опасности и ответственности настаивает: давай, закончи работу, убей человека, прежде чем она все разнесет по свету! — и я напрягаю мускулы, стремясь покончить с этим и начать несомненно долгий процесс оплакивания.

— Подожди, — снова выдавливает из себя Сара, и на этот раз слово проникает сквозь безумие инстинкта, удерживая восходящую мощь моих лап. Что за безрассудство? Неужели это встает на дыбы человечье обыкновение понять все на свете за счет драгоценного сейчас времени? В мире динов мы не склонны сверх меры анализировать. Мы видим, мы реагируем и преодолеваем. Не более чем полчаса назад совокупившись с представителем чужого рода, я чувствую отвращение к малейшим проявлениям человечности, пропитавшим меня за долгие годы. Я должен тотчас прикончить ее! Но я жду, что она скажет.

Я опускаюсь на задние лапы, мускулы все так же напряжены, готовые к атаке на случай, если она попробует убежать. Я люблю Сару, но я не могу рисковать, ей доверившись. Только не в этом.

Я ожидаю от нее мольбы о сострадании, клятвенных обещаний, что она ни одной живой душе никогда не расскажет о том, что увидела, призывов к милосердию, как до нее делали другие. Но она даже рта не раскрывает, даже не пытается говорить.

Она просто откидывает волосы с плеч и поднимает руки, будто желая собрать локоны в конский хвост. Слышится щелчок, знакомое «зззип», и Сара вновь опускает свои прекрасные руки. Мне будет их не хватать.

Лицо ее меняется, невероятным образом соскальзывая влево. Носы так не сдвигаются. Подбородки так не сдвигаются. По крайней мере, без вмешательства пластической хирургии. Опускаются брови, за ними розовые щечки, и, черт возьми, что же дальше…

Кожа на лице Сары провисает складками, и маска отваливается. Из-под нее выглядывает ярко-коричневая шкура, нечто вроде мелкого наждака. Контактные линзы выскакивают из глаз и зелеными каплями падают на ковер. Я пячусь, не в состоянии удержать равновесие при виде того, как оседает на полу фальшивый слой кожи, слезающий с ее шкуры. Не веря глазам своим, я смотрю, как она встает и отстегивает остатки облачения.

Сара Арчер неторопливо и аккуратно, лоскут за лоскутом снимает ложную кожу, тщательно отделяя от своего истинного тела каждую унцию косметики, каждый дюйм ремня, корсета и бандажа. Не знаю, сколько времени прошло. Минута, час, день, неважно, пока я наблюдаю постепенное исчезновение Сары Арчер и столь же постепенное появление очень знакомого Колеофизиса.

— Винсент, — мягко произносит она, — я хотела тебе рассказать.

Я должен был понять с самого начала. Я, опытный профессионал, сыщик божьей милостью. Все это творилось под самым моим носом, и я вполне мог бы заметить, не будь так ослеплен страстью к запретным сокровищам.

Сара Арчер — это Джейси Холден. Джейси Холден — это Сара Арчер. Переставляй как хочешь, но обе они — одна и та же женщина, и я чувствую, как обрушиваются подо мной расшатанные подпорки, худо-бедно поддерживавшие мир, и окончательно слабеют мышцы. Кто-то, похоже, гасит огни…

17

Мы сидим на диване в трех футах и многих милях друг от друга. Она то и дело пытается заговорить, но я взмахом руки удерживаю ее. Это глупо, наверное, но мне нужно время подумать. Почти час прошел с тех пор, как я очнулся, и только теперь ко мне возвращается трезвость мыслей, достаточная для поддержания нормальной беседы.

— Винсент, послушай… — умоляет она, и слезы наполняют исполненные нежности карие глаза. Зеленые контактные линзы мокнут в извлеченном из сумочки контейнере.

— Я не могу… Как ты… — Я не в состоянии продолжать эту речь, а потому предпочитаю скорчить обиженную рожу. Так лучше дойдет.

— Думаешь, я не хотела все рассказать тебе? Прямо тогда, в греческом ресторане, собиралась выложить все без утайки. Прямо там, перед всеми, просто сказать, чтобы ты понял, что ты и я… что мы одинаковые.

Я сардонически усмехаюсь и трясу головой:

— Мы не одинаковые.

— Мы оба дины.

— Во всяком случае, ты так утверждаешь. Может, это тоже костюм.

— Что за ребячество, Винсент, конечно нет.

— Почем мне знать, черт побери? — взрываюсь я, и что-то во мне радуется, когда она вздрагивает. — Я имею в виду, господи, Сара… или это Джейси?

— Это Джейси.

— Ты уверена?

— Это Джейси, — кротко повторяет она.

— Прекрасно. Что ты еще скрываешь, Джейси? Я, правда, уже вдоволь позабавился. Ты пропадаешь, ты не пропадаешь, ты человек, ты дин…

— На то есть причина, — перебивает она.

— Хотелось бы надеяться. Меня бы обеспокоило по-настоящему, если бы ты проделала все исключительно ради собственного удовольствия. Итак, ты собираешься поведать мне свою историю?

— Если ты мне позволишь.

— Я тебе позволяю.

— Хорошо.

— Хорошо. Теперь говори.

Она никак не решается, ерзает по дивану и не смеет взглянуть мне в глаза. А прежде все было так просто!

— Не знаю, с чего начать, — говорит она, и я предлагаю начать с начала.

— По сути, и не было никакого начала. Все как-то само… выросло.

— Как сорняки?

— Пять лет назад, — продолжает Джейси, — в Нью-Йорке на улице я познакомилась с Донованом. Ну, не совсем на улице — оба мы оказались за стойкой магазина деликатесов в Гринвич-Виллидж. И оба мы были свободны, привлекательны и готовы к любовным отношениям, хотя в тот момент не знали этого. Я учуяла его, как только он подошел. Никогда не встречала дина с таким мощным запахом. Ты запомнил его запах, Винсент? Когда навещал Донована в больнице?

Я помню запах жареного мяса, запах запеченного Раптора, и хотя считаю, что Джейси Холден в какой-то мере заслуживает страданий за все, что она мне устроила, вряд ли эта информация будет справедливым воздаянием.

— Это же больница, — отвечаю я. — Сама знаешь, как там все продезинфицировано.

Она понимает, что я лишь тактично уклоняюсь от ответа, и благодарно кивает:

— Он был способен наполнить комнату своим ароматом. Словно волна роз, нахлынувшая с моря. Я называла его моим маленьким морским драконом. Я ела булку с солониной под майонезом, и его это позабавило. Он сказал, что я ничего не понимаю в еде. Это были его первые слова: «Мадам, простите за назойливость, но вы совершенно не разбираетесь в еде».

Как мило.

— И куда же вас привела эта чушь? — заговорила во мне старомодная ревность, ну и плевать.

— Ты сказал начинать с начала, вот я с начала и начинаю. Он был парень что надо, Винсент, и во многом похож на тебя. Не только потому, что тоже был Раптор. Ваше чувство юмора, ваш стиль, ваши манеры — все очень похоже. Не сомневаюсь, он бы тебе понравился.

Лестью она всего добьется; я несколько смягчаюсь:

— Не сомневаюсь. Дальше.

— Потребовалось какое-то время, прежде чем Донован пришел к мысли о женитьбе, но когда до этого дошло, она овладела им целиком. Сам понимаешь, планы относительно нашей совместной жизни, нашего будущего… Мы жили в районе Западных Восьмидесятых улиц, Донован все еще служил у Раймонда, я была поглощена работой в Совете, место в котором заняла не без его помощи, и вместе мы являлись тем, что половина мира считает блестящей парой, а другая половина мерзкими яппи. Как бы то ни было, мы чувствовали себя счастливыми. Имелась лишь одна небольшая проблема…

— Дети.

— Да. Дети. — Джейси подбирает под себя длинные бурые ноги и, свесив хвост с дивана, откидывается на подушку. Я все так же чинно опираюсь на подлокотник. — Я хотела детей, Донован хотел, но принадлежа к различным видам… Наверное, мы могли бы усыновить ребенка. Я знаю, в мире достаточно производителей яиц, но нам хотелось именно своего. Это эгоизм? Я полагаю, что Донован как-то упомянул об этом на работе, и Раймонд связал нас с доктором Валлардо. По сути дела, мы стали для него одним из первых опытов. Он возился с птицами, ставил какие-то эксперименты на ящерицах, лягушках и змеях, но до нас у него было всего несколько пациентов-динов. В своей лаборатории он тогда работал тайком, так что мы по ночам пробирались в медицинский центр на анализы и процедуры. Я до сих пор не могу забыть ужасающую смесь мела и цинка, которую мне приходилось поглощать, до сих пор от нее в горле першит.

— Так вы были подопытными кроликами?

— Да хоть тараканами, если бы это помогло стать родителями. Мы знали, на что идем. Прошел месяц, шесть месяцев, год — никакого толку. Я продолжаю сдавать яйца, Донован семя, доктор Валлардо все это перемешивает, жмет на все генетические рычаги, чтобы петелька А вошла в прорезь Б, но ничего из этого не выходит.

Я пожимаю плечами:

— Случается.

— Конечно, да только от этого не легче. Для Донована это оказалось куда большим ударом, чем для меня. Он стал подавленным. Донован всегда был подвержен перепадам настроения. Как правило, периоды уныния длились у него недолго, и я привыкла вместе с ним продираться сквозь депрессию: долгие дни в полудреме, мрачная психоделическая музыка… но на этот раз хандра тянулась и тянулась неделю за неделей. Постоянная вялость: дома, на работе, в постели… Недели обратились в месяцы, и достаточно скоро я заметила, что он сторонится многих вещей. Сторонится меня.

— В каком смысле?

— Взять, к примеру, свадьбу. Прошло полгода, и Донован, который готовился к этому событию, словно к вторжению в Нормандию, больше не казался… столь воодушевленным. Как будто сомневался. Не во мне, не в моем желании, но в себе самом. И всего несколько недель спустя я поняла, что он спит с Джудит Макбрайд.

— Частный детектив?

— Здравый смысл. Это было очевидно с самого начала, просто я не желала осознавать. — Знакомая песенка. — На самом деле, мои так называемые подруги — волчья стая светских сук, проводящих время в обсуждении фальшивых человечьих ногтей и причесок, — где-то через месяц просто вывалили на меня все это. «Видела сегодня за ланчем Джудит с Донованом, — сообщает мне одна. — Чудесно они проводят время». А я вынуждена кивать, улыбаться и поддерживать разговор, делая вид, что речь идет об обычной деловой встрече работодателя и служащего. Ну, в конце концов я все поняла и была совершенно раздавлена. Пять лет жизни коту под хвост, и все потому, что какая-то увядающая старая кошелка не может придумать ничего лучшего, как морочить голову обезумевшему Раптору.

Я интересуюсь, говорила ли она Доновану о своих подозрениях, и она качает головой:

— Я собиралась. Все время хотела подойти к нему, поговорить, но не могла себя заставить. Как будто, если я не заговорю об этом…

— …останется надежда, что все это неправда, — заканчиваю я.

— Вот именно. Так вот я и сидела дома, на заседаниях Совета, в ресторанах, не раскрывая рта и тоскуя примерно так же, как и сам Донован.

— И что же дальше? — Я целиком поглощен рассказом, и хотя все еще стараюсь ни на йоту не снижать уровня своего негодования, от ее слов решимость моя слабеет.

Джейси обводит взглядом мою сумрачную квартирку.

— У тебя есть какие-нибудь травки? — спрашивает она и проводит по губам языком.

— Как раз кончились. И раз уж я не жую, то никто не будет. Меняинтересует, как ты устроила этот маскарад?

— Сейчас дойдет и до этого, — отвечает Джейси. — Я была готова порвать с Донованом, переехать и зажить собственной жизнью. Если не простить, то хотя бы забыть. Но тут состоялось экстренное заседание Совета.

— Это мне знакомо.

— Речь шла о Раймонде и его все более открытой связи с человечьей женщиной. Это вызвало определенное беспокойство среди членов Совета, и, признаюсь, я шумела чуть ли не громче всех. Раймонд шлялся по всему городу то с одной из своих секретарш, то с какими-то знакомыми, даже с парой профессионалок из человечьей службы сопровождения, и все это было просто… неестественно. Между тем Совет искал возможность поймать его с поличным, чтобы наложить штрафные санкции, прямо скажем, немалые. Сорок — пятьдесят миллионов баксов, в общем, чистое вымогательство. Не знаю, кто в данном случае вызывает большее отвращение — Раймонд или Совет. Оставался вопрос, как поймать его на месте преступления. Решили, что нам необходим кто-то в его окружении. Кто-то, способный подстеречь его и получить доказательства.

— Провокация, — киваю я.

Она собирается мне возразить, но в конце концов просто соглашается:

— Да, провокация.

— Так вот когда Джейси Холден стала Сарой Арчер, — начинаю я складывать разрозненные куски в единое целое.

— Прекрасно, детектив. Выходите в следующий круг.

Теперь составные части моего расследования складываются вместе, обретая смысл. Удивительно, как я раньше не догадался, но это как идти по лабиринту от конца к началу — ответвления и повороты на месте, но ты замечаешь их, уже миновав.

— Так вот почему ты исчезла с такой легкостью. При помощи Совета.

— Самой незначительной, — уточняет Джейси, — однако кое-какие связи они действительно использовали. Лишь двое из членов Совета знали, что я… так сказать, преобразилась. Остальные, как и все, думали, что я просто исчезла.

— Но простой смены костюма явно недостаточно, разве не так? — вспоминаю я офицера Таттла, симпатичного полицейского, который избавил меня на Четыреста пятой от ужасного штрафа, более чем заслуженного. — Тебе ведь пришлось удалить ароматические железы?

Джейси дотрагивается до маленького шрама на шее, с трудом различимого на ее ребристой шкуре.

— Это было тяжелей всего. У меня был сногсшибательный запах. — Она пытается усмехнуться, но это унылая, болезненная улыбка, и впервые за последний час с лишним я чувствую, что меня скорее тянет к ней, нежели отталкивает.

— Мед и леденцы, — предполагаю я. — Легкий, воздушный.

— Жасмин, — говорит она. — Резкий. Я могла зайти в цветочную лавку, и ты никогда бы меня не обнаружил. По крайней мере, носом. Но желание отомстить оказалось сильнее желания сохранить запах, так что наш представитель Диплодоков удалил мне железы. Он был хирургом, и у нас состоялось полуночное рандеву в его клинике: только он, я, скальпель и веселящий газ.

— А вернуть их нельзя? Хотелось бы однажды почувствовать твой запах.

— Они сохраняли железы сколько могли, залив их кровью и какими-то нужными витаминами, но через несколько месяцев произошло отмирание тканей. Мы не знали, как долго мне понадобится… обольщать Раймонда. Никто не думал, что дело так затянется. Врач предлагал сделать химический аналог, отлично воспроизводящий запах дина, но я… я уже сталкивалась с этими ароматами. Говорят, будто их невозможно отличить от настоящих. Ерунда! Они металлические. Синтетические. И совершенно мне не нравятся. Я ужасно переживала из-за ароматических желез, но мысль вывести на чистую воду Раймонда поглотила меня целиком, хотя я считала его лишь пешкой в своей игре. Потому что, свалив Раймонда, я свалю и Джудит, а мне не терпелось заставить ее страдать в той же мере, в какой страдала я сама. Можно ли меня осуждать за это, Винсент? Разве это не естественно? Я считаю, у меня было моральное право. Око за око, мужчину за мужчину.

Я качаю головой, киваю, пожимаю плечами — я сам испытал подобные чувства, я сам мечтал о мести, так что не могу отказать ей в праве на те же эмоции.

— А твое пение? Твой здешний ангажемент?

— Чистая правда, все до единого слова. Я осталась без запаха, с новой оболочкой и выдуманным прошлым. Мы подделали место рождения, несколько мест работы, все безукоризненно чисто, но когда ты ни на что не способен… Я не умела печатать, не умела стенографировать, даже компьютером пользоваться не умела. — Она поднимает лапы и трясет пальцами. — И до сих пор не умею. Просто не способна, мне кажется. Большая часть моей профессиональной жизни прошла в политической трясине динов — а что толку от этого в человеческом мире?

— Но у тебя был голос.

— Чем я и воспользовалась. У меня был голос и, что еще важнее, это фальшивое тело и это фальшивое лицо. Причем, должна признать, чертовски привлекательные. Прежде чем облачить меня, мы выяснили, что нравится и что не нравится Раймонду Макбрайду, — с целью найти его идеал человеческой женщины и вручить ему такую. Кстати пришлась и работа в ночном клубе, хотя это просто случайность. Итак, я договорилась с моим агентом отправиться вместе на благотворительный вечер, но в тот самый момент, когда меня уже должны были представить Раймонду в качестве Сары Арчер, я ужасно перепугалась. Нервы, не знаю, что на меня нашло, но я вдруг решила, что сделать этого не смогу. Я уже была готова сказать своему агенту, что хочу убраться отсюда ко всем чертям, когда услышала какой-то шум на кухне. Мне до смерти надоела беседа — кажется, мы болтали о какой-то там опере, — так что я отправилась поглядеть, что это за суматоха, и обнаружила Джудит Макбрайд и моего Донована, растянувшихся на разделочном столе чуть ли не бедрами в блюдах с лососем, целующих, тискающих, ласкающих друг друга. — Сара — тьфу, проклятье, Джейси! — откидывает голову и пристально рассматривает потолок. Такое ощущение, будто она хихикает.

— С тобой все в порядке? — интересуюсь я. — Может, прервемся ненадолго?

— Пожалуйста, не волнуйся. У меня было достаточно времени, чтобы справиться со своими чувствами. На чем я остановилась? Точно, они обслюнявили друг друга и весь кухонный стол, и я не удержалась от вздоха. Джудит поднимает глаза и говорит: «Вы не возражаете?» Ни угрызений совести, ни досады от того, что ее застали врасплох. Только ледяная чернота в глазах, что она уставила на меня… На мгновение мне привиделся в них проблеск узнавания, но я тут же сообразила, что так Джудит ведет себя с каждым. За одно это ее следовало наказать — если не за меня, так за всех тех, чьи жизни она отравила. Мое намерение тут же укрепилось, и я, дождавшись, когда Джудит опустит глаза, бросила взгляд на Донована. Он, по крайней мере, выглядел чуточку смущенным. «Постыдились бы, — сказала я им, — в антисанитарных-то условиях». А потом я ушла. Из кухни в гостиную, где агент представил меня Раймонду, ну, и так далее.

— Он быстро оказался у твоих ног.

— Еще как. Мое личное обаяние, разумеется, но и оболочка не повредила.

— А потом?

— Что потом? — пожимает она плечами. — Остальное тебе известно — через несколько недель Донован объявился на Западном побережье, у нас с Раймондом разгорелся нешуточный роман, я докладывала членам Совета, где и когда мы встречаемся, чтобы сыскное агентство могло сделать фотографии. Видел бы ты, каких трудов мне стоило заставить Раймонда не задергивать шторы, когда мы занимались любовью, — пришлось убеждать его, будто я эксгибиционистка и открытые окна добавляют чего-то эдакого. Его даже заводило…

Я продолжаю задавать вопросы:

— Итак, Совет получил свои снимки, ты свою месть. Почему же ты не покончила с этим?

— Я собиралась, — говорит Джейси, и снова я осознаю, что ее слезные железы готовятся выпустить соленые струйки. — А потом… потом он умер.

— Его убили, — уточняю я.

Она кивает, глаза ее полны слез, и я, неожиданно для себя, прижимаю ее и начинаю успокаивать, гладя по спине. Мне нужно спросить ее об убийце, о том, что она знает, что думает, подозревает, но пока мои дурацкие переживания снова гонят все дела.

— Ты любила его?

— Нет, — хлюпает она носом. — Я любила Донована. Но Раймонд был добрым, обаятельным, умным. Он не заслужил… того, что я сделала.

— Спровоцировала?

Чуть помедлив, Сара опять кивает и опять не может сдержать рыданий.

— Вот и все, — говорит она, чуть овладев собой. — С тех пор я так и не нашла в себе сил снова стать Джейси. По правде говоря, и незачем это. Со смертью Донована не к кому мне возвращаться в мир динов. И я решила просто остаться Сарой и посмотреть, чего я смогу добиться человеком. Динозавр я все равно конченый…

— И это все? — спрашиваю я, удивляясь, почему она не упомянула о том, кого сам я считаю основным звеном всей цепи.

— Все.

— Как насчет Валлардо?

— А что Валлардо? Я же тебе рассказала: мы с Донованом после нескольких лет безрезультатных опытов бросили эти попытки.

Однако Джейси отводит взор, и я понимаю, что здесь следует поднажать:

— Но потом ты с ним встречалась. Давай, Джейси, хватит юлить.

— Может, на приемах или где-нибудь еще, но я не понимаю, почему ты решил, будто я…

— Письмо, — говорю я прямо, и слово это заставляет ее замолкнуть. — Письмо, от которого ты просто оцепенела в вечер нашей встречи. Оно было от Валлардо, не так ли?

Она не пытается ни отрицать, ни увиливать.

— Откуда ты знаешь?

— Оттуда же, откуда узнала ты, даже не подняв его с пола. Почерк. Твое имя было нацарапано через весь конверт. Придя на следующий день к Валлардо, я заметил, что левая рука у него парализована, хотя он использует ее в повседневных делах. Тогда я не связал одно с другим, а вот только что получилось. Так ты не собираешься мне рассказать, почему хотела ребенка от Раймонда Макбрайда?

— Потому что хотела ребенка, любого ребенка! — выпаливает она. — А Раймонд хоть и был распутник, но отцом стал бы потрясающим. Не в смысле «пойдем-ка во двор, погоняем мяч, сынок», а прекрасный генетический образец. Мне плевать было на межвидовое скрещивание. Когда я сказала Раймонду, что хочу ребенка, он ответил: «Прекрасно!» — и тут же отвел меня к доктору Валлардо. Представил его как лучшего акушера в Нью-Йорке.

— Но Раймонд думал, что ты человек, — замечаю я. — Вот, выходит, почему он финансировал эксперименты по межродовому скрещиванию.

— Так ты и об этом знаешь? — с вполне заметным отвращением кривит она губы. — Что ж, Раймонд в данном случае немного вышел за рамки с этим… человеческим фактором.

— Синдром Дресслера, — подсказываю я.

Джейси разражается столь необузданным хохотом, что я съеживаюсь на размер-другой.

— Уверяю тебя, — фыркает она, — Раймонд Макбрайд синдромом Дресслера не страдал. — Она не развивает эту тему.

— Но он хотел скреститься с твоими «человечьими» яйцами.

— Он проявлял интерес к моему роду, в этом ты прав. И я, откровенно говоря, желала семени Карнотавра. Единственной проблемой был Валлардо — стоило сделать анализ, как он сразу бы понял, что имеет дело не с человечьими яйцами.

— Все эти тонкие различия, — киваю я. — Твердая скорлупа, внешнее созревание…

— И тысяча других. В общем, ты понимаешь, в чем трудность. И мне ничего не оставалось другого, как прийти к Валлардо, признаться ему, кто я на самом деле, и попросить продолжать работу с нашим ребенком, не говоря при этом Раймонду, что я тоже дин. Я грозила ему всеми карами Совета, которые только могла выдумать, включая полное отлучение от общества, утвержденное, я полагаю, только раз или два. Уверена, что Наполеона вышвырнули.

— Камптозавр? — интересуюсь я, подзабыв уроки истории для пятого класса.

— Раптор, — на мгновение улыбается Джейси. — Я с самого начала собиралась забрать ребенка и скрыться с ним, вернувшись в общество динов, как только он или она родится, ибо Раймонд никогда не должен был узнать, что я не та, за кого он меня принимает. Итак, я вторично решилась пройти всю эту процедуру, правда, к тому времени доктор Валлардо что-то там усовершенствовал. По крайней мере, мне больше не пришлось глотать всякой дряни, от которой мутит и выворачивает, чему я была очень рада. Но прежде чем из всего этого вышел толк, Раймонда убили, и я осталась одна. Эксперимент закончился. С тех пор я кое-как… держалась на плаву. Когда я увидела это письмо от Валлардо, я больше всего испугалась, что придется снова лгать, снова погрузиться во всю эту грязь. И все это время я хотела дать о себе знать Доновану, попытаться второй раз, но теперь, после пожара… я знала, что именно произошло в «Эволюция-клубе», и, не сомневаюсь, не одна я. Кому-то были нужны те записки и образцы семени — все, чего добился Валлардо, — а Донован, мне кажется, просто встал поперек дороги.

Джейси погружается в молчание, а я пока не готов поддержать разговор. Слишком уж много всего переваривать приходится. Лучше пока не давить на нее, а перейти к личным вопросам.

— Я понимаю, почему ты сделала то, что сделала, — приступаю я. — И я могу с этим смириться. Но меня по-прежнему задевает, как ты можешь… как ты могла… со мной… — Я не могу произнести эти слова, сказать, что она спала со мной, чтобы умерить мой пыл в расследовании или добыть информацию.

Зато у нее это получается вполне легко:

— Думаешь, мои с тобой постельные отношения тоже лишь часть всего этого, правда?

Я отворачиваюсь, но она берет меня за подбородок и смотрит прямо в глаза.

Не поменялись ли мы где-то по дороге полами?

— Все нормально, — бормочу я, отстраняясь. — Что надо, то и делаешь.

— Винсент. — Я не поднимаю глаз. — Винсент, посмотри на меня, — решительно настаивает она, и я не могу не повиноваться. — Все, что я тебе говорила, правда — ты мне очень нравишься. Как я сказала, ты, в некотором смысле, напоминаешь мне Донована…

— Так я вроде суррогата.

— Нет, ты не суррогат. Ты не замена. Но если меня привлекает определенный тип, то он меня и привлекает. — Она игриво косится, поглаживая мне грудь. — И на твое счастье, ты и есть этот тип.

— Какое совпадение, — наконец восстанавливаю я душевное равновесие для дальнейшего разговора. — Ты тоже мой тип.

— Очень рада. И что бы ни случилось, я хочу, чтобы ты всегда помнил об этом, договорились?

— Конечно.

— Что бы ни случилось?

— Что бы ни случилось.

И мы снова любим друг друга, на этот раз в виде динов, как и назначено природой. Мы со скрипом тремся друг о друга шкурами, мы движемся взад-вперед на диване, на полу, на кровати и опять на полу. В этом нет ничего непристойного, ничего запретного, ничего безрассудного или потаенного. И хотя нет больше той остроты, того непрерывно свербящего ощущения опасности, наша страсть как-то более истинна и прекрасна, чем прежде.

В какой-то момент, когда солнце уже склонилось за горизонт, мы направляемся в спальню и продолжаем познавать друг друга до глубокой ночи. В какой-то момент Джейси говорит мне, что я ей нужен, и я отвечаю ей тем же. В какой-то момент я погружаюсь в сон, и в голове моей пляшут гипнотические образы ящериц и жасмина.

В какой-то момент я просыпаюсь в кромешной тьме. Рядом я слышу шепот, что-то вроде «лечу следующим рейсом» и «буду там к первой трещинке». В том призрачном подобии света, что умудряется проникать сквозь окно спальни, я различаю силуэт Джейси у телефона на тумбочке. Единственная мысль, возникшая в моем затуманенном сознании, это удивление, почему у меня до сих пор не отключили телефон.

— Джейси? — бормочу я. — Сара? Ложись.

Но когда я пытаюсь опереться на локоть, Джейси кладет трубку и преклоняет колени у моей головы. Она нежно ласкает меня и дважды целует в сомкнутые веки.

— Прости, — говорит она. — Думаю, я могла бы тебя полюбить.

И прежде чем я успеваю ответить ей тем же или спросить, какого черта она просит прощения, блестит шприц, колющий толчок в руку, и все сливается в изумительную застывшую черноту.

18

Квартирка Гленды Ветцель в Хеллс Китчен во многом похожа на мою старую арендованную машину — в том смысле, что такая же маленькая, изношенная и, похоже, кишит паразитами. Зато хозяйка оказалась достаточно мила, чтобы позволить мне рухнуть в гостиной на диван — раздвижной, и всего шесть пружин вылезли! — несмотря даже на то, что я поспособствовал ее увольнению из «Джей amp; Ти» и каким-то боком втянул в неофициальное расследование убийства не менее четырех динов. Мой план, тщательно разработанный сегодня утром в самолете, таков: я распутываю дело, я нахожу Джейси, я подхватываю ее на руки, как Ричард Гир Дебру Уингер в финале «Офицера и джентльмена», я забираю ее в Лос-Анджелес. Мы не располагаемся на заднем сиденье моего автомобиля только вследствие вышеупомянутой проблемы с паразитами.

Я проснулся с головной болью, способной свалить Годзиллу, — что бы ни было в этом шприце, оно било наверняка; не удивлюсь, если это окажется какой-нибудь травяной концентрат. Ощущение будто с похмелья в мои разгульные дни — боже мой, неужели с тех пор прошла всего неделя?

Педро обратил оставшиеся у меня мебель и электроприборы в девятнадцать сотен наличных долларов, и я горячо поблагодарил его за избавление от последних мирских богатств. Двадцать долларов такси до аэропорта, пятнадцать сотен билет на самолет, сорок долларов дорога до Манхэттена. Теперь я приблизился к нищете, как никогда еще в своей жизни, но это беспокоит меня меньше всего.

— Не могу поверить, что ты взошел на ложе любви с человечьей особью, — говорит Гленда, когда мы уже готовы ринуться в город. Ее вышвырнули из «Джей amp; Ти», но она утверждает, что наслаждается свободой, работая не на дядю. Думаю, этот бред собачий состряпан для моего утешения, ведь меня и так уже от земли не видать, но это ее слова, и она на них настаивает. — Я в том смысле, что… человек, боже упаси.

— Она не человек, — в десятый раз объясняю я. — Она просто выглядит и пахнет, как человек.

— Если что-то пахнет человечиной… — бормочет Гленда древнейший трюизм динов. — Ладно, может, она и не человек, но сучка еще та.

— И вовсе не сучка. Она действовала по заданию Совета.

— Я делала фотографии, Рубио. Цветные, глянцевые и все такое прочее. Сучка прямо текла от удовольствия.

— Конечно, — пожимаю я плечами. — Они оба дины. Разве два дина не имеют права наслаждаться друг другом?

— Да, только… — Тут она замолкает, задумчиво выпятив нижнюю губу. — Ладно, уговорил.

— Ты собираешься перестать называть ее сучкой?

— Ох, поглядите на него. И вправду, что ли, запал на эту… штучку?

Когда выяснили с этим, я принимаюсь разрабатывать план наступления на город. Сделать предстоит немало, а времени, если меня не обманывает медленно, но верно нарастающая злость, всего ничего.

— Первая остановка — апартаменты Макбрайд в Верхнем Ист-Сайд, — сообщаю я Гленде. — Сможешь остаться здесь и позвонить в пару мест?

— Дерьма-то.

— Дерьма в смысле раз плюнуть или дерьма в смысле пошел ты?

— Просто скажи, что делать.

— Работа несложная: связаться с «Пасифик Белл» и выяснить, куда звонили из моего дома между шестью вечера и восемью утра. Может, с оплатой за счет вызываемого лица, может, по телефонной карточке, но у них должна быть распечатка. Джейси кому-то от меня звонила, в этом я уверен.

— Думаешь, когда найдешь его, то найдешь и свою маленькую суч… Джейси?

Эта несколько неуклюжая и запоздавшая попытка уважить мои чувства вызывает у меня улыбку.

— Где-то она есть, — говорю я. — Никто не исчезает бесследно.

— Вспомни, кто говорил тебе об этом.

Схватив ключи, бумажник, несколько дезинтеграционных мешочков на случай, если возникнут трудности, я говорю:

— Все узнаешь?

— Немедленно, босс.

— Спасибо. — Я чмокаю Гленду в щечку, и она хихикает. Это первое свидетельство женственности, которое я замечаю в моем новом временном партнере, но мне, похоже, больше по душе, когда она чертыхается. А то я смущаюсь.

— Теперь вали отсюда, — командует она, и все в этом мире возвращается на свои места.

— Запри дверь, — советую я с порога. — Запри покрепче.

За моей спиной гремят засовы.

Нет никакого сравнения между, скажем, «Плазой» и возвышающимся над Центральным парком домом, где расположена квартира миссис Макбрайд; поставить отель рядом с этим зданием равносильно тому, что Кармен Миранде^[15] встать для группового фото рядом с королевой Елизаветой. То, что кажется такой роскошью в «Плазе», становится явной показухой рядом со сдержанной элегантностью этого безымянного строения.

Кстати, об исключительности: швейцар, уже не тот джентльмен, что на днях с удовольствием поделился информацией о Джудит, не желает сообщить мне даже свое имя, не говоря уж об имени этого комплекса. А о том, что он меня внутрь пропустит, и речи быть не может. Я объясняю, что у меня дело в этом доме, затем переключаюсь на личную встречу с миссис Макбрайд. Он не реагирует. Я пробую тактику запугивания, так прекрасно действующую на большинство из тех, кто встречается на моем пути. Опять неудача.

— Существует что-нибудь, что я могу сделать, чтобы проникнуть в это здание? — Фантазия моя иссякает.

— Полагаю, что нет, сэр. — Швейцар все так же исключительно вежлив, но учитывая то, что он не позволит мне сделать ничего из того, что мне хочется, положение становится все более удручающим.

— Что, если бы я пробежал мимо? Не обратил на вас внимания и прошел внутрь?

Его улыбка вызывает озноб. Под нелепым привратницким костюмом невозможно не заметить пляски внушительных мускулов.

— Лучше вам этого не делать, сэр.

Деньги. Деньги работают всегда. Я вытаскиваю из бумажника двадцатку и протягиваю ее церберу.

— Что это? — с неподдельным замешательством смотрит он на купюру.

— А на что это похоже?

— Это похоже на двадцать долларов, — отзывается он.

— Молодец, выиграл пупсика, — говорю я, понимая, что нет смысла проявлять такт в ситуации, давно ставшей бестактной. — Мне она больше не нужна. Только бумажник загромождает.

— Но двадцать долларов…

Я вскидываю руку в сырое вечернее небо — что там с этой влажностью? кто-то выплеснул в воздух целый океан? — и говорю:

— Ладно, ладно, ладно! Деньги тебе не нужны, деньги тебе не нужны! — после чего хватаю мою двадцатку, но швейцар вцепился в нее намертво.

— Что ты от меня хочешь? — интересуюсь я. — Деньги мои тебе не нужны…

— Я этого не говорил, сэр.

— Что?

— Я не говорил, что мне не нужны ваши деньги. До меня доходит:

— Ты… о господи боже мой… ты хочешь больше, угадал? — Смех легко вырывается из моей диафрагмы и выплескивается изо рта, покрывая весельем несчастного швейцара. — Все это время я пытаюсь найти волшебное слово, а тебя с самого начала просто надо было подмазать!

Я изменяю свое отношение к Нью-Йорку; я люблю этот город!

Швейцар и бровью не ведет; к его чести, он сохраняет непроницаемое лицо деревянного щелкунчика, делая шаг в сторону и желая доброго вечера пожилому джентльмену, выходящему из дома. Потом он возвращается на место и, уставив в пространство отсутствующий взгляд, будто невзначай протягивает руку к моему бумажнику.

Я охотно выставляю на обозрение сотню и сую ему в карман. У меня в бумажнике еще осталось — если этот парень ждет золотого дождя, я вытащу затычку. Однако сто двадцать долларов решают дело: швейцар кивает, тянет на себя медную ручку и отворяет ворота, даруя мне право вступить в сводчатый холл.

— Добро пожаловать в Парк. Пятьдесят восемь, сэр.

Я благодарно кланяюсь:

— Спасибо огромное… как, вы сказали, ваше имя?

— Это еще двадцать, — отвечает он с намертво застывшим лицом игрока в покер.

Джудит Макбрайд нет дома. Подозреваю, что эту информацию можно было получить проще и, возможно, дешевле, но швейцар, как и все остальные, любит деньги. Судить не берусь. Я бы и сам сжульничал. Я звоню снова и снова, несколько раз стучу, громко свищу, зову хозяйку по имени, но никакого отклика.

Наверное, я мог бы взломать и проникнуть — кредитная карточка с такой массивной дверью не справится, но в рукаве у меня припасены и другие отмычки, — однако времени в обрез, да и трудно себе представить, что Джудит оставит лежать посреди квартиры какую-нибудь явную улику. Я уже готов уйти, вернуться к Гленде и попытаться возобновить поиски Джейси с того места, где мы остановились, как вдруг замечаю уголок полоски желтой бумаги, засунутой под дверь Джудит Макбрайд. На самом деле, я обнаружил его не раньше, чем распростерся по полу, зажмурил один глаз, прижался щекой к плисовому ковру и заглянул в щель, но конечный результат от этого не меняется — так какая разница?

Вопрос о том, нравственно ли подцепить и вытащить записку, не стоит: мой гражданский долг — предупреждать замусоривание, даже в чужих постоянных местожительствах. Несмотря на то что мой накладной палец оказывается слишком пухлым, так что для достижения цели приходится оголить коготь.

Сообщение о пакете. Это значит, что домоуправляющий или портье приняли для жильца пакет и теперь он находится там, где подобным вещам положено находиться. Я слышал о таких услугах, но никогда прежде не доводилось воспользоваться ими лично. Когда я был арендатором и на мое имя приходил пакет, то наиболее похожей на это извещение оказывалась злобная записка в почтовом ящике: «Если я еще раз услышу от этого парня из „Ю-Пэ-эС“ жалобы на то, что Вас нет дома, я сорву Вашу входную дверь и пусть оставляет свое дерьмо на коврике». Я приобрел тогда пятноустойчивые ковровые покрытия.

Полагаю, я мог бы отыскать приемную пакетов, устроить большую бучу, попытавшись выдать пакет за свой собственный, но, скорей всего, в результате либо получу что-нибудь совершенно бесполезное, либо проведу ночь в городской каталажке.

Но все мне необходимое написано на квитанции. Два пакета ожидают внизу, оба адресованы Джудит Макбрайд. Отправителем пакета номер один числится «Мартин и Компаньоны», фирма по прокладке и подводке медного кабеля из Канзас-сити, и прибыл он, если верить штемпелю, сегодня рано утром.

И зачем же Джудит Макбрайд понадобилось прокладывать медный кабель? Научный проект? Слишком стара. Бомба? Слишком рассудительна. Домашний ремонт своими руками? Слишком жеманна. Есть одна теория, но я тут же отвергаю ее как совершенный вздор.

Пакет номер два такой же странный и отправлен компанией по оборудованию для бассейнов из Коннектикута. В записке ничего не сказано о содержимом, но я представить себе не могу, чтобы Джудит Макбрайд подрядилась добровольцем и тратит время на очистку санитарных объектов местного отделения Девичьей христианской ассоциации.

Я рассчитываюсь. После того как очередные двадцать долларов перепрыгивают из моего бумажника в карман швейцара, он сообщает, где найти приемную пакетов, и я держу путь к подсобным помещениям. Там другой выдающийся сноб ожидает меня с категорическим отказом, но на этот раз я не беспокоюсь насчет того, как с ним обойтись. Мне просто нужно добраться до склада.

— Могу я… вам помочь? — интересуется кладовщик.

— Нет, нет, просто взглянуть. — Я еще больше перегибаюсь через стойку, и он отстраняется, взволнованный такой близостью. — Пакеты вон там хранятся? — показываю я за его спину, где аккуратно в ряд выстроены пакеты.

— Да… Вы в доме гость? — спрашивает он, прекрасно зная, что нет.

Я не отвечаю. Мне нужно слегка принюхаться. Я делаю быстрый выдох, изгоняя весь использованный, бесполезный воздух в раздраженную физиономию кладовщика, а затем начинаю долго и медленно затягивать новый; мои ноздри трепещут, мои пазухи хрустят от усердия. Запахи стекаются со всего Нью-Йорка, и мой мозг работает в полную силу, пытаясь их отсортировать. Я повожу носом в направлении закрытой двери склада и внюхиваюсь сильнее. Грудь моя расширяется, легкие наполняются; не удивлюсь, если высосу здесь из воздуха весь кислород, погрузив кладовщика в глубокий обморок. Тогда все станет проще.

И только я думаю, что больше в меня не влезет, только кладовщик, преодолевший замешательство, готов уже позвать на мою бедную голову охрану, как улавливаю легчайший проблеск запаха, который ищу.

Хлор. Нет никаких сомнений, утверждает мой нос. Несколько хлорных таблеток в папиросной бумаге, засыпанных пенополистиролом, упакованных в картон, завернутый в коричневую оберточную бумагу. Да, настолько я хорош.

— Гленда, нам надо идти. — Я только что заплатил таксисту тройной тариф за то, что он домчал меня к дому Гленды и ждет теперь внизу, пока я заберу кое-какие необходимые вещи. Он был несказанно счастлив получить эти деньги, но у меня есть серьезные сомнения, оказался ли он способен понять мои указания и действительно ли не тронется с места. — Внизу ждет такси. Надеюсь.

— Возможно, тебе захочется на это взглянуть, — говорит она и протягивает мне светлый восковой свиток факсовой бумаги в три фута длиной; каждый дюйм заполнен крошечными циферками и буковками.

— Что это?

— Все телефонные звонки из твоего дома за последний месяц. — Заглядывая мне через плечо, она указывает на единственный звонок по коммерческой линии 1-900: — Черт тебя побери, Винсент, ты что, беседуешь с экстрасенсом?

— Всего один раз, — рассеянно отвечаю я, целиком поглощенный новым свидетельством, оправдывающим меня.

Вот он, звонок, который я ищу, — сегодня утром, в четыре часа. За счет вызываемого лица, но все же попавший на этот листок, код 718.

— Вот этот номер, — показываю я Гленде. — Вот здесь.

— Я так и подумала. Так что уже успела его пробить. У тебя три попытки догадаться, куда звонили.

— Детская клиника в Бронксе.

— Фу-у… — надувает она губы. — Не положено угадывать с первой.

— У меня есть кое-какая внутренняя информация. Ты узнала адрес?

— Конечно. Самое дерьмовое место в городе и везде.

— Отлично. Пойдем, может, успеем туда прежде, чем начнется представление.

Водитель действительно ждет нас внизу, и, к счастью для нас, сегодня вечером ему не хочется практиковаться на клиентах в английском. Я прошу его сделать погромче радио, и салон заполняют звуки очаровательной индийской песни, которую, по всем признакам, исполняют кошки в течке. Превосходно: я могу не шепча до самой клиники рассказывать Гленде свою историю.

— Поехали, — говорю я и приступаю к рассказу.

19

— Похоже, это самое необычное дерьмо, о котором мне доводилось слышать, — говорит Гленда, когда я выкладываю ей все до конца, главу за главой, версию за версией. Должен признать, все это действительно несколько необычно. В Бронксе мы останавливаемся прямо за тем знакомым переулком, через дорогу возвышается, поджидая нас, детская клиника. Чтобы заплатить шоферу, я опустошаю бумажник.

— Спору нет, удивительный город, — продолжает Гленда. — Это все, так? Больше никаких неожиданностей?

— Ну… — повожу я плечами. — Есть еще одна малость, в которую я тебя толком не посвятил. Но, знаешь, всегда лучше сперва убедиться самому, а потом уже вешать лапшу на уши друзьям. Я не из тех детективов, что расследуют и тут же начинают рассказывать. Да может, я и ошибаюсь.

— Ага, я хотя бы надеюсь, что в этом деле ты поглубже засунул голову в задницу, потому что если ты прав насчет того, что будет дальше, то и думать не хочется, что будет с нами.

Мы вылезаем из такси и разглядываем клинику. Окна заколочены досками, словно на глаза надели деревянные повязки; раздвижные алюминиевые двери тамбура плотно закрыты. Психи сегодня вечером высыпали в полном составе, и оказавшийся на нашем пути бродяга щиплет Гленду за задницу. Я удерживаю ее от ответных действий. — Будь начеку и держи нос по ветру, — предупреждаю я напарницу. — В прошлый раз у меня здесь возникла небольшая проблема. — Вернее сказать, большая, рычащая, зубастая проблема. — Дай мне знать, если уловишь запах барбекю.

Будто невзначай мы переходим через дорогу, стараясь казаться всему миру незлонамеренной человеческой парочкой, вышедшей на прогулку по задворкам Бронкса в десять часов вечера без оружия и прочих средств обороны.

— Давай быстрей, — подгоняю я, — но только естественно.

Немногочисленные фонари перед клиникой давным-давно разбиты вандалами, так что мы имеем возможность первый этап нашего путешествия завершить в темноте. Мы приближаемся к парадному входу. Закрыто. Заперто. А попытаешься раздвинуть те металлические уродины, так наделаешь слишком много шума в вечерней тишине.

Гленда бросает взгляд на здание, оценивая его размеры, и говорит:

— Должен быть черный ход с той стороны. Всегда бывает долбаный черный ход.

— Не знаю. Когда я в прошлый раз пытался найти его, меня… отвлекли.

Гленда идет вокруг здания, я за ней, и сердце у меня колотится так, что готово выпрыгнуть из груди в ожидании следующего нападения. С какой силой я ни втягиваю в себя воздух, органы обоняния не улавливают ни малейшего признака горелого пластика, но осторожность еще никому не мешала. Я не ослабляю бдительности, вглядываясь в каждый угол и каждое углубление.

Нет никаких следов моей тогдашней битвы, хотя мусорный контейнер кто-то убрал, то ли команда чистильщиков, приезжавшая за скелетом, то ли мусорщики, чей грузовик слегка барахлил.

Путь нам преграждает невысокая металлическая ограда, и Гленда собирается через нее перелезть. Она тянет руки…

— Подожди! — шепчу я. — Надо проверить.

Гленда удивленно оборачивается:

— Что проверить?

— Ограду. Они здесь не шутят: бестолковая проволочная оградка не слишком надежная преграда для злоумышленников. К тому же я видел здесь сторожевых собак.

Я нерешительно тянусь указательным пальцем к металлическим ромбам…

Разряд дергает палец, заставляя меня схватиться за решетку, втягивает руку — я рву ее на себя, корчусь, сражаясь за собственную конечность…

Я одерживаю верх и отлетаю назад, прямо на грудь Гленды; оба мы валимся на землю. Скатившись с подруги-Хадрозавра, я помогаю ей подняться.

— Какого дьявола…

— Ток, — объясняю я, потирая руку, которая с каждой секундой болит все сильнее. — Электрическая ограда, и, судя по тому, как она цепляется, мы имеем дело с совершенно смертельным напряжением.

Не видно никаких предохранителей, не видно способа закоротить ограду, не видно ни одной лазейки.

— Возвращаемся к главному входу? — предлагает Гленда.

— Нет смысла. Сам он по волшебству не откроется. — Разве только… Я поднимаю глаза, вглядываясь во тьму, и замечаю прямо над оградой маленький карниз. — Гленда, сможешь подсадить меня на водосточную трубу?

— Я шестерых таких могу подсадить на эту трубу. Но я-то как туда попаду?

— Я проберусь сзади и открою главный вход. Давай помоги мне.

После необходимых взаимных предупреждений избегать риска, сохранять осторожность, действовать с оглядкой и т. д., Гленда сажает меня на плечи, словно мамаша, поднимающая сына полюбоваться парадом, и я хватаюсь за трубу. Она держится на совсем слабеньких кронштейнах, подозрительно задрожавших, когда я всей массой висну на ней. Хорошо, что у меня давно не было времени поесть; похоже, один-единственный гамбургер в моем желудке привел бы к сокрушению всего сооружения. Кронштейны трясутся, вибрируют, трепещут, но держат.

Короткий подъем — с каждым оставленным позади дюймом труба скрипит все более угрожающе, — и я у карниза. Но только вскарабкавшись на него, соображаю, что окно заколочено точно так же, как остальные окна этой клиники. Внушительные балки преграждают мне путь. А я забыл дома электропилу.

Гленда уже завернула за угол, вышла за пределы слышимости и направляется к главному входу ждать, когда я открою ей дверь, так что с этой стороны помощи ожидать не приходится. Выбора нет, только прыгать, но до земли добрых двадцать пять футов. Если б я мог распустить хвост, добавочная мускульная поддержка, может, и смягчила хоть как-то удар, но…

Черт возьми, а почему, собственно, я не могу распустить хвост? Будут нарушены правила, но если существует время для нарушения правил, то оно как раз настало. Вцепившись для равновесия в сучок деревянной доски, я быстро снимаю брюки и трусы, дергаю сзади оболочку и освобождаю верхнюю часть серии «Г».

Боже, как приятно, когда хвост снаружи! Прохладный ночной ветерок ласкает мне шкуру, заставляя вспомнить прошлую ночь с Джейси, как она терлась об меня, и своим телом… Ладно, работать, Винсент, работа прежде всего. Но надо признать, что эта свобода просто потрясающа, и остается надеяться, что мне еще выпадет возможность вот так порезвиться на свежем воздухе в каком-нибудь другом месте, нежели детская больница на Восемнадцатой улице.

Перспектива долгого полета к твердой земле, конечно, располагает к медлительности, но надо двигаться. Сотворив короткую молитву богам на тот случай, если я всю жизнь ошибался, не веря в их существование, я собираюсь с силами, делаю крошечный шаг к самому краю и прыгаю.

Как и было задумано, хвост помогает смягчить удар, и я, свернувшись клубком, качусь по земле, остановившись всего в нескольких дюймах от внутренней стороны ограды. Поскорее вскочив, я отряхиваюсь. «Плевое дело», — говорю я, ни к кому конкретно не обращаясь, и голос мой скоблит ночную тишину. Я решаю помалкивать, раз все равно никого нет рядом.

Я чую поблизости смерть и разложение, запахи, обязанные вернуть меня в боевую готовность, однако сейчас в них нет налета опасности. Решив выяснить, что к чему, я делаю несколько шагов и оказываюсь в небольшой нише. Я всматриваюсь, ожидая, когда глаза привыкнут к еще более сгустившейся темноте. Неровно закругленная стена ниши вся испещрена длинными царапинами, как будто дикий зверь, наплевав на бетон, решил прямо здесь вырыть себе логово.

Кости животных с обгрызенными хрящами, расколотые, с высосанным мозгом, грудой в два фута высотой окружают постель, изготовленную из разорванных в клочья матрасов, газет и старой одежды. На стене будто рукой ребенка кровью намалеваны изображения людей, собак, динозавров…

Кажется, я знаю, кто — что — жил когда-то в этом логове. Прежде чем напал на меня. Прежде чем я убил его.

В другой нише я обнаруживаю вход в клинику, и замки здесь достаточно просты, чтобы отпереть их нужным инструментом. Фокусы с кредитной карточкой и пивной жестянкой годятся для обычных дверей, но для нынешней работы требуется слесарный набор, и в этот раз я оказался достаточно мудр, чтобы прихватить его. На мое счастье, у Эрни был товарищ, у которого был племянник, у которого был приятель, чья мать работала на заводе, выпускающем такое оборудование, и он достал для меня комплект по себестоимости. Во всяком случае, мне он сказал, что по себестоимости.

Здесь вполне можно ожидать какой-нибудь сигнализации, так что я с облегчением перевожу дыхание, не услышав при входе трубного зова. Я попадаю в мрачный коридор; здесь не светит луна, а потому еще темнее, чем снаружи, вдобавок стены покрыты паутиной и плесенью. Коридоры сходятся и расходятся почти как в лабиринте. С улицы больница кажется гораздо меньше, и я гадаю, что же это за оптическая иллюзия.

Достаточно быстро я нахожу главный вход и открываю пять запертых изнутри засовов.

— Вот долбаный холод, — жалуется Гленда, и я прикладываю палец к губам.

Мы вместе движемся по коридорам, жестами советуясь относительно направления и поворотов. Повсюду нас сопровождает непрерывное жужжание, так что я полагаю, что рано или поздно мы отыщем источник энергии. И когда отыщем, то посмотрим, в чем я нрав и в чем не прав во всем этом деле.

— Тсс! — Я поворачиваюсь и вижу Гленду у полуоткрытой двери. — Я что-то слышу оттуда.

Мы идем дальше по широкому темному коридору, стены которого покрыты чем-то металлическим, впитывающим протекающее здесь электричество: приложив ладонь к стене, я чувствую покалывание. На стенах трепещут прожилки голубого света, и я невольно задаю себе вопрос, не приближаемся ли мы к самому центру этого лабиринта.

Еще одна дверь, а за ней приглушенный рокот, будто вода падает на заржавевшее мельничное колесо или публика недовольно гудит после очень плохого фильма.

— Кажется, это оттуда, — говорит моя спутница, без малейших предосторожностей открывая дверь. Внутри непроницаемая чернота, и Гленда шарит по стене в поисках выключателя.

— Подожди, — шепчу я. — Не гони волну…

С оглушительным треском над нашими головами вспыхивают ряды флюоресцентных ламп, осветивших длинную прямоугольную комнату в сто футов длиной и по меньшей мере сорок шириной; вдоль стен тремя рядами в высоту тянутся клетки. Странное бормотание усиливается, и, ступив в комнату, мы невольно разеваем рты, ясно уразумев происхождение этого шума.

В каждой клетке находится… существо, за неимением более подходящего слова, миниатюрный вариант той твари, что напала на меня три дня назад. Впрочем, это не совсем точно. В этих существах можно разглядеть генетические свойства всех шестнадцати видов динозавров. Маленькие уродливые рога под невероятными углами вылезают из больших уродливых голов, покоящихся на перекрученных уродливых шеях на перекалеченных уродливых телах. Звуки, которые мы слышим, несомненно, потому столь необычны для уха, что нет здесь двух одинаковых ртов, — у тех существ, что не обижены ртами. У иных нет ничего, кроме зияющих с обеих сторон головы отверстий, так что тоненький истерзанный визг, исходящий оттуда, усиливается ужасными пустотами впадин.

Они совсем маленькие. Они просто младенцы. Но это еще не все. Далеко не все.

Еще есть пальцы. Самые настоящие пальцы. И ноги, истинные ноги. И уши, и ушные мочки, и носы, и торсы, и все эти части тела вопиют: это существа рода человеческого.

— Он сделал это, — выдыхает Гленда с изумительной смесью благоговения и отвращения. — Валлардо действительно сделал это.

— По-похоже на то… — заикаюсь я.

— Но что… что же с ними такое?…

— Я думаю… думаю, это уроды, — предполагаю я.

— Уроды?

— Любое дело не обходится без неудач. Это они.

И как по сигналу, они принимаются издавать тихие плачущие звуки. Котята, щенята, младенцы, нуждающиеся в помощи и заботе.

— Но он запер их здесь, как… как животных.

Я киваю:

— В известном смысле, они и есть…

— Как можешь ты так говорить? — чуть ли не кричит Гленда, гневно повернувшись ко мне. Надо же — на какой час выпал материнский дебют Гленды Ветцель. — Они малыши, Винсент.

В оцепенении выходит она на середину комнаты, с отвисшей челюстью разглядывая окружающих ее уродцев. Прежде чем я успеваю ее остановить, Гленда подходит к одной из клеток искребет за причудливым ухом то, что выглядит помесью Хадрозавра и человека. Оно урчит от удовольствия.

— Видишь, Винсент. Они нуждаются в любви, вот и все. — Лицо ее темнеет, и в голосе нарастает гнев: — А этот сукин сын Валлардо запер их тут.

— Согласен, он не прав и должен быть наказан, — говорю я, — но у нас нет на это времени. Давай же, Глен, идем отсюда.

Но Гленда, похоже, другого мнения. Она направляется к пульту управления у дальней стены, пробегает пальцами по кнопкам, и с каждым мгновением гнев ее нарастает. И вместе с яростью Гленды усиливается шум в клетках.

— Засранец думает, что может извращать природу, а потом сажать малышей за решетку? Это забавляет его?

— Глен, я действительно думаю, что пора тебе остановиться. — Уже гремят прутья, все существа проснулись, насторожились и бьются в своих клетках. Плач оборачивается воем и уже недалек от визга.

Но Гленда не слышит ни моих возражений, ни нарастающего гвалта. Она направо и налево щелкает переключателями, и мертвый до того пульт вспыхивает, ощутив прилив энергии. Я кидаюсь к ней, готовый немедленно прекратить, что бы она там ни задумала.

— Я покажу этому сукину сыну, как забавляться с генофондом, — визжит она. — Я ему покажу! — Вот теперь зверинец уродов дает себе волю по-настоящему, прыгает в своих клетках, словно стая обезьян, бросается на прутья, будто понимая, что близится избавление, что явился мессия, который освободит их из рабства.

— Гленда, не… — кричу я в тот момент, когда она бьет ладонью по кнопке, разом открывающей все клетки.

С диким воплем, способным посрамить Тарзана и всех его лесных друзей, с неба сыплется сотня ужасающих тварей, скачет по комнате, на Гленду и мне на спину. Нападение началось.

Моя первая мысль, что я составил себе неправильное мнение об этих существах, и на самом деле они не опаснее, чем блохи, улетучивается, как только первое из них принимается грызть мое ухо, срывая части облачения вместе с хорошим куском моей собственной плоти. Уже не задумываясь, я тянусь за спину, хватаю тварь за загривок — зубчатой шеи? — и швыряю прочь от себя. Она шмякается о дальнюю стену и падает на пол, после чего, неустрашенная, поднимается и снова кидается в свору собратьев.

Но на моем пути их множество, и они прыгают на меня, отталкиваясь от земли чахлыми извивающимися хвостами, кривя широко разинутые пасти, смыкая острые как бритвы зубы на моих глазах, лице и мягких тканях тела. Смертельная комбинация — человечьи пальцы цепляются за меня, в то время как зубы дина делают свое черное дело. Сквозь суматоху я вижу Гленду, согнувшуюся под грудой тварей, и стараюсь отшвырнуть их как можно дальше, чтобы пробиться через комнату.

Мои когти, вылезшие через оболочку, словно шипы на розе, гребут всякую плоть, с которой вступают в контакт, а руками я отбиваю атаки спереди. Хвост, снова вырвавшийся на свободу, приходится кстати, чтобы отбивать противника, нападающего сзади, и хотя за две минуты я весь искусан и расцарапан, раздал все же больше, чем получил. Кровь на полу комнаты с клетками в основном не моя.

— Гленда! — пытаюсь я перекричать этот кошачий концерт, и слышу в ответ:

— Винсент!

— Как у тебя? — воплю я, превозмогая новую вспышку боли, на этот раз в запястье, опускаю глаза и вижу ряд зубов на бесформенном куске плоти, плотно сомкнувшихся на моей руке. Я трясу рукой, крутя бестию во все стороны, но она не ослабляет впившихся в мышцу челюстей. Когтем другой руки я пронзаю ей голову; взвизгнув, она разжимает зубы и падает на землю, мертвая.

И вот уже Гленда рядом со мной, еще больше, чем я, окровавленная, но оба мы живы, и оба устояли.

В углу.

Существа на минуту отступают, по меньшей мере семьдесят злобных маленьких гоблинов, каждый не более двух футов высотой, включая рога. Они все так же визжат и курлычат, словно стая голубей-мутантов, но теперь в этом гвалте слышится осмысленность, словно они как-то общаются между собой, планируя новую атаку.

— Ладно, я была не права, — признает Гленда. — Это не милые крошки.

Я быстро озираюсь. Стена за нами абсолютно гладкая, ни единой опоры для руки или ноги.

— Что теперь? Они загнали нас в угол.

И они, похоже, это понимают.

Мы с Глендой устремляемся влево, и они тут же перестраиваются, преграждая нам путь к бегству. Мы дергаемся вправо — результат тот же.

— Мы в ловушке.

Шум опять нарастает, существа снова жаждут крови. Двое в последних рядах стаи бросаются друг на друга, маленькие человечьи пальцы и маленькие когти дина бьются не на жизнь, а на смерть, мощные челюсти с убогими человечьими зубами инстинктивно тянутся к беззащитным шеям и главным артериям.

— Беги, — говорит Гленда.

— Что?

— Ты проходишь и запираешь за собой дверь. А я позабочусь… об этом.

— Тебя убьют.

— Может, и нет. Слушай, ты нарыл такую срань, что ее нельзя не остановить. Ты начал это расследование, тебе его и заканчивать. Здесь я заварила кашу, мне ее и расхлебывать.

— Но я не могу бросить тебя…

— Черт тебя возьми, Рубио, — давай! — И добавляет: — Найди эту, как ее там зовут. Забери ее в Лос-Анджелес. Назови в мою честь ребенка.

У меня нет времени спорить. Гленда кричит:

— Эй вы, мерзкие траханые гномы! Подходи, угощайся! — и отскакивает влево, лягаясь на лету, выставив когти навстречу десяткам тел, уже прыгающим на нее. Она тут же исчезает под массой увечной плоти.

В хаосе открывается лазейка, и я, не оглядываясь, устремляюсь в нее и со всех ног бегу к выходу. Один из младенцев вырывается из общей кучи и выскакивает вслед за мной из комнаты, прежде чем я успеваю захлопнуть дверь. Существо издает слабенький предупреждающий вопль — отрезанное от прочих детенышей, кричит оно скорее трогательно, нежели воинственно, — и тщетно пытается вцепиться мне в голень. Я дрыгаю ногой, существо летит к потолку и с глухим хлюпающим звуком падает на пол.

Прощай, Гленда. Поторопись туда, где все мы будем.

Я держусь правой стены, используя старый способ выхода из лабиринта, и вскоре жужжание становится громче. Беспорядочно распахивая двери, я брожу по клинике в высшей степени боеготовности. Запущенные части здания в конце концов сменяются более новыми, отделанными и чистыми. Я чувствую себя в достаточной безопасности, чтобы стянуть окровавленную маску, открыв при этом настоящие ноздри, и хорошенько принюхаться.

Снова запах хлора, на этот раз смешанный с розами и апельсинами, как я и ожидал. Анисовая настойка с пестицидами, запах Валлардо, тоже присутствует и, мне кажется, исходит из того же места. Как Мышь Полевая из мультфильма, ведомая ароматом великолепного городского праздника, я следую за своим носом дальше и дальше.

Пять минут спустя я захожу в главную лабораторию «детской клиники», раздавая улыбки, словно пробные бесплатные подписки на журнал. Теоретически по одной на клиента, но Валлардо и Джудит Макбрайд получат по дюжине. Оба они, увидев меня, бледнеют. Зеленая от природы шкура Трицератопа Валлардо не в состоянии скрыть потрясения: обесцветившись, она становится белесой, как у снежного человека. Будь у меня с собой фотоаппарат, мог бы заработать десяток тысяч долларов, предоставив бульварной газете доказательства его существования.

Все они — Валлардо, Джудит, Джейси (возникшая из-за спины доброго доктора) — оценивают мое появление. Я ощущаю на себе тяжесть их взглядов и немых вопросов. Каков этот коренастый крепыш? Справлюсь я с ним в одиночку? Справимся мы все вместе?

Я подавляю эти мысли в зародыше, щелкнув хвостом и заревев так, что чуть не лопаются даже мои собственные барабанные перепонки. Присутствующие шарахаются от меня.

— Вы даже не заперли дверь лаборатории, — укоряю я, понизив рык до разговорного уровня. — Я в вас очень разочарован.

Джейси подбегает ко мне, явно сомневаясь, как поступить. Обнять меня? Вытолкать за дверь? Она предпочитает остановиться на безопасном расстоянии и сказать:

— Винсент… ты должен уйти.

— Нет, — отзываюсь я. — На этот раз я дождусь окончания представления.

Я указываю на другой конец помещения, где разместился самый большой аквариум из всех, которые мне доводилось видеть. Лаборатория Эмиля Валлардо, доктора медицины, доктора философии, акушера-гинеколога, ничем не уступает увеселительным паркам «Морской мир». Со стеклянными стенами, более тридцати футов высотой, резервуар занимает половину площади лаборатории; туда можно вылить Индийский океан, и еще останется место для Лолиты, кита-убийцы.^[16] Но здесь нет Лолиты. Здесь не плавают рыбки и вообще нет ничего, чем можно было бы занять детишек, пока родители подрумяниваются в Буш Гарденс.^[17]

В эту искусственную колыбель погружено яйцо, одно-единственное яйцо, фунтов, может, в двадцать, подвешенное в сетке на несколько футов ниже поверхности воды. Ослепительно белая скорлупа испещрена бурыми и серыми крапинками, и от каждой отходит электрод, проводом соединенный с компьютером, расположенным в непосредственной близости от воды. На мониторе, приделанном к краю резервуара, можно увидеть равномерно попискивающие диаграммы работы сердца и мозга.

На скорлупе уже появились трещины. Со своего места я вижу три. Подозреваю, что есть они и с другой стороны. Нечто хочет наружу.

— Когда ты собиралась рассказать мне эту часть повествования? — спрашиваю я Джейси, зная, что никогда.

— Я… я не могла, — признается она, оборачиваясь за поддержкой к Валлардо и Джудит. — Мы… мы втроем… приняли решение ничего не рассказывать.

— Мы не решали ничего. — Голос Джудит полон сарказма. — Ты решила, Джейси.

— Я сделала то, что должна была сделать, — парирует Колеофизис, на мгновение выпуская когти.

— Прежде чем мы начнем представление и вы двое тоже примете в нем участие, — объявляю я, — хотелось бы увидеть каждого в его естественном обличье. Всем, кому необходимо снять оболочку, сделайте это прямо сейчас.

Никакой реакции; они пялятся на меня, как будто я на иностранном языке говорю. Валлардо и Джейси уже до того сбросили свои костюмы; только Джудит Макбрайд остается в человечьем обличье. Меня это не удивляет.

— Ладно, я помогу, начну первым. — Со щегольством стриптизера я сбрасываю остатки одежды, кое-как отстегиваю корсеты и распускаю бандажи, являя миру свое истинное тело. Когти щелкают, хвост с удовольствием рассекает воздух, я реву своим ужасным ревом и скрежещу своими ужасными зубами, все только ради удовольствия.

— А теперь те, кто дин, поднимают лапу. — И чтобы как-то их расшевелить, тут же поднимаю свою. Вскоре все трое нерешительно поднимают передние конечности.

Я приближаюсь к Джудит Макбрайд, чью левую щеку свело восхитительно забавной судорогой, беру ее за руку и тяну вниз:

— Давайте же, миссис Макбрайд. Неужели истинное обличье приводит вас в замешательство?

— Я… я не знаю, что вы имеете в виду, — заикаясь, бормочет она. — Я Карнотавр, вам это известно. Вы слышали обо мне разные истории, видели фотографии.

— Что правда, то правда, — соглашаюсь я и, кивая как заведенный, принимаюсь описывать вокруг нее сужающиеся круги. Ах, если бы на мне была моя шляпа, мое пальто-тренч. Я подмечаю висящий рядом на крючке плотный белый халат и спрашиваю Валлардо, нельзя ли одолжить его на минутку. Он в таком замешательстве, что не спорит, так что я влезаю в длинный халат, ощущая на плечах его приятную тяжесть.

— Я видел фотографии, миссис Макбрайд, и ваши, и вашего покойного мужа. И вы представали на них превосходной четой Карнотавров. И разумеется, я слышал истории. Слухи. Россказни о Карнотавре Раймонде Макбрайде и его выдающемся окружении друзей-динов. Артисты, бизнесмены, государственные деятели. Очень солидно.

— Винсент, мне кажется, сейчас действительно не время… — пытается вставить слово Джейси.

— Но должен вам сказать, за долгие годы я получил немало травм и не могу столь безоговорочно, как прежде, доверять своим органам чувств. К примеру, я не слишком полагаюсь на свои уши с тех пор, как около десяти лет назад слегка поохотился вместе с ватагой людей. Охочие до огнестрельного оружия ублюдки стреляли по оленям боеприпасами огромного калибра прямо у меня под ухом. Три дня и бог знает сколько выстрелов спустя я едва не утратил весь верхний диапазон моего слухового регистра. Вы говорите, я слышал истории, ну да, я их слышал, но это не значит, что я поверил услышанному. Мои глаза? Забудьте о них. Какое-то время я водил машину с испорченным зрением, пока не поумнел и не проверил его, так позвольте вам заметить, что в половине случаев я понятия не имел, стою ли перед красным светофором или смотрю скучнейшее лазерное шоу. У меня контактные линзы — толстые, как бутылка колы, такое, знаете, плохое зрение. Так что эти ваши с Раймондом снимки, где вы так славно расфуфырены, словно Карнотавры, за которых себя выдаете, эх, может, я и не видел их, как следовало их видеть. Так что я никак не могу поверить увиденному. Вкус? Лучше даже не начинать. Я люблю пряную еду, привычка у меня такая, но она загубила мои вкусовые рецепторы. После десяти лет джамбулайи^[18] тетушки Мардж, хм… в общем, ему я тоже не могу доверять. Осязание? Ну, до этого мы с вами не дошли. Но хоть бы и так, есть в этом мире соляные впрыскивания, есть силикон, есть поливолокна, значит, и осязание не гарантирует достоверности, так ведь? А потому на самом деле у меня остается всего один орган, и в результате приходится полагаться на него больше, чем на все остальные. Уверен, что это вы понимаете. Носом я зарабатываю на жизнь, миссис Макбрайд, и настоящий дин никогда, никогда не забывает запах. Его нельзя подделать, хотя, как вам известно, можно постараться. Можно изо всех сил постараться. Но в конце концов…

Не обращая внимания на ее жалобы и возражения, на ее руки, колотящие меня по лицу, я захватываю шею Джудит Макбрайд в замок и свободной лапой прихватываю толстый пук волос у нее на затылке. Я без труда нахожу искомое приспособление, приклеенное знакомым эпоксидным клеем, и отрываю его. Она визжит от боли.

Мешочек заполнен хлорным порошком с высохшими розовыми лепестками и апельсиновой кожурой: смесь, испускающая синтетический запах динов благодаря постоянному электрическому току от крошечной батарейки, соединенной с мешочком тонкими медными проводами.

Помахивая у нее под носом ароматической подушечкой так, словно в руках у меня кусок вонючего дерьма, я рычу:

— Вот и весь ваш запах, мешок с химикалиями, и это единственное, чем вы отдаленно напоминаете одного из нас. Мне кажется, что и муж ваш был таким же, не правда ли, миссис Макбрайд? Вы не дин, — голос мой преисполнен отвращения. — Вы… вы всего лишь обыкновенный человек.

Звучит душераздирающая музыка, реприза.

Абсолютный триумф. Джудит слова не в состоянии вымолвить, только открывает и закрывает рот, открывает и закрывает. Веки ее дрожат. Проклятая человеческая особь, мне следует прикончить ее на месте, и не только по долгу, но чисто из принципа. Так мне врать, гоняя туда и обратно через всю страну!

Но тут все это прерывает Валлардо, резким всхлипом привлекший внимание как истинных, так и псевдодинов.

— Яйцо, — благоговейно шепчет он. — Время пришло.

Все как один мы устремляем взгляды к одинокому обитателю гигантского резервуара. Несколько трещин, которые я заметил прежде, разошлись паутиной по всей поверхности яйца и разрастаются с каждой секундой. Когда Валлардо набирает несколько команд на компьютере у резервуара, начинает жужжать динамик, усиливая звуки происходящего в воде. Потрескивание, похрустывание и… неужели это плач?

— Давай, малыш, — бормочет Джейси. — Ты сделаешь это. Вылезай к маме.

20

Валлардо неуклюже кидается к стенке резервуара и приводит в действие систему блоков: тянет за веревку и наматывает ее на барабан. Левая сторона гамака, в котором лежит яйцо, чуть приподнимается над водой, но теперь, чтобы сохранилось равновесие, нужно поднимать правую.

— Другую сторону! — вопит Валлардо, и у меня такое ощущение, что он обращается ко мне! Я не для того сюда пришел, чтобы помогать при родах, но если в финале моего расследования слегка займусь акушерством, хуже никому не будет.

— Что теперь? — спрашиваю я, ухватившись за веревку. Я стою под острым углом к гамаку, так что яйцо в окружении воды кажется расплывчатой кляксой. Однако через усилитель я по-прежнему слышу хруст, а значит, процесс иод скорлупой продолжается.

— На счет три, — кричит мне Валлардо, — тяните до желтой отметки на веревке! — Я поднимаю глаза — десятью футами выше веревка меняет цвет на коричнево-желтый — и кричу в ответ, что готов. Валлардо считает, и мы поднимаем гамак.

Веревка идет гораздо легче, чем я ожидал. Настроив мышцы на более серьезное усилие, я делаю рывок, правый край гамака задирается над левым, и яйцо начинает соскальзывать…

— Нет! — взвизгивает Джейси, бросаясь к еще одной веревке со стороны Валлардо.

Теперь дополнительное усилие Джейси поднимает выше ее край, что тут же заставляет упереться меня, и какое-то время мы беспорядочно дергаем за свои веревки, стараясь выровнять еще не родившееся существо, перекатывающееся по гамаку.

— Осторожно, — взывает Валлардо. — Не дайте ему скатиться!

Джейси закрепляет свою веревку, несется ко мне и отвешивает добрую пощечину:

— Ты специально это сделал. Ты хочешь, чтобы он умер.

— Ничего такого я не хочу. Единственное, чего я хочу, это чтобы миссис Макбрайд предстала перед Национальным Советом, и пусть они сами решают, как поступить с ней. Удивляюсь, почему ты до сих пор ее не убила.

— Она чуть не убила меня, — отвечает Джудит. — Но мы пришли к небольшому соглашению.

Мы поворачиваемся к самозванке и обнаруживаем, что Джудит вытащила револьвер. Так я и знал: плохие всегда так поступают. Но я не ожидал, что револьвер настолько… велик. Чудовищная пушка оттягивает ей руку, хрупкое человечье запястье дрожит, силясь держать оружие прямо. Взмахом ствола Джудит приказывает мне отойти от аквариума, Джейси и Валлардо неохотно следуют за мной.

— Яйцо… — подает голос доктор. — Мы должны наблюдать за ним.

— Я буду наблюдать за яйцом, — выпаливает Джудит. — Это мой ребенок, и я способна о нем позаботиться.

Джейси теряет голову, внезапная вспышка ненависти кидает ее через всю комнату, хвост со свистом сечет воздух, зубы оскалены; она пролетает мимо так быстро, что я успеваю заметить лишь бурую расплывчатую полоску ярости, мелькнувшую у моего лица. Все происходит, словно в замедленном изображении, только без комментария: взорвавшиеся рефлексы Джудит, поднимаемый револьвер, жерло ствола размером с хула-хуп, круглое, явно заряженное и готовое выстрелить — мои легкие парализованы и не способны на выдох, с которым я мог бы крикнуть формальное «нет!» — Валлардо бросается к резервуару, готовый встретить пулю, стрелу, боеголовку, что угодно, лишь бы защитить стекло, — палец Джудит, с силой жмущий на спусковой крючок, ее губы, сомкнувшиеся в торжествующей гримасе…

И еще одно пятно, совершенно неожиданное, — расплывчатое существо с очертаниями Хадрозавра вламывается в двери лаборатории и устремляется к Джудит Макбрайд. Выстрел оглушительным эхом взрывается в моих и без того израненных ушах.

За моей спиной острой белой шрапнелью разлетаются куски штукатурки. Один из обломков врезается в мой хвост. Я не обращаю на это внимания.

Гленда вскакивает, швыряя револьвер Джудит в дальний угол лаборатории, нога ее крушит грудную клетку миссис Макбрайд. Человек с шумом выдыхает воздух и скручивается в позе зародыша.

— Какого хрена у нее эта пушка? — вопрошает окровавленная Гленда, поворачиваясь ко мне.

Я пожимаю плечами. Гленда вновь устремляется к Джудит, наклоняется, хватает вдову за щеки и тянет на себя:

— Какого хрена у тебя эта пушка?

Единственный ответ Джудит — стон, полный боли.

— Гленда, ты… ты в порядке?

— Не скажу невредима, но, представь себе, жива. До чего мерзкие маленькие твари сидят у вас в клетках, док.

Выражение лица Валлардо не меняется, оставаясь непроницаемым.

— Что с яйцом, доктор?

— Состояние стабильное, — отвечает он. — Еще не время.

— Тогда я продолжу с того места, на котором мы прервались. Остановите меня, если что-то покажется неясным.

Убедившись, что мое лабораторное тренч-пальто плотно затянуто на талии, я неспешно подхожу к Джейси и кладу ей на плечо переднюю лапу:

— Должно быть, утомительно все время что-то придумывать. Ложь отнимает немало сил.

Она пытается меня перебить, начав: «Винсент, я…», — но, как и было обещано, я не обращаю на это никакого внимания.

— Не беспокойся. Я расскажу все как было, и не перебивай меня, даже если слышала это прежде. Большая часть из того, что ты мне рассказывала, чистая правда, — начинаю я, обращаясь непосредственно к своей разовой (но в пяти сериях!) любовнице. — Ты только упустила несколько ключевых деталей. Да, у Джудит Макбрайд был роман с Донованом, да, тебе предложили выдать себя за человека, чтобы заманить Раймонда в ловушку, расставленную Советом. Возможно, ты не врала и сказав, что воспылала к нему страстью, все это очень мило и замечательно. Скажу тебе, что сам я влез в это дело по чистой случайности, — знаешь об этом? Меня наняла страховая компания, которой надлежало выплатить Доновану Берку ущерб, нанесенный пожаром в «Эволюция-клубе». Поверь, я и понятия не имел, куда это заведет. Но все было очень подозрительно с самого начала — пожарные машины, вызванные прежде, чем кто-либо из свидетелей заметил пламя. Словно кто-то желал, чтобы пожар уничтожил только одно помещение, не успев распространиться на все здание. — Здесь я делаю паузу в ожидании протестов сообщников.

— Мы не хотели, чтобы кто-нибудь пострадал, — в конце концов подает голос Джейси. — Особенно Донован.

— Но вам нужно было уничтожить бумаги, не так ли? И замороженный эмбрион. Теперь, имея здесь этого младенца, ты должна была избавиться от всех прочих свидетельств. Почему ты просто не попросила Донована вернуть их?

— Да, да, что ж… Он не хотел мне их отдавать, — отойдя от компьютера, вступает в разговор Валлардо. На заднем плане я вижу хрупкую яичную скорлупу, разрушающуюся под напором существа, в ней заключенного. Теперь недолго осталось. — Все очень просто, да? Он рассчитывал держать меня под контролем, — продолжает Валлардо, — а еще хотел уберечь меня от неприятностей. Донован был… очень предан.

— Ха! — фыркает Джейси и ничего к этому не добавляет.

Я снова поворачиваюсь к Валлардо:

— Предан, не сомневаюсь. Особенно после того, как вы финансировали покупку клуба в Лос-Анджелесе. Вам нужно было место для хранения копий ваших трудов, укромный уголок, а ему нужна была новая работа. Кому придет в голову искать столь неоднозначные труды в лос-анджелесском ночном клубе? Что может там случиться страшней возни в кабинке сортира? Но истинный вопрос в том, почему вы вообще занялись этой работой. И для этого нам придется вернуться еще немного назад. — Вытянув пальцы словно для того, чтобы пощелкать костяшками, — на самом деле я не могу ими пощелкать, поскольку плотные суставы Раптора не пропускают достаточно воздуха, — я подхожу к Джудит, в той же позе лежащей на полу, и тяну ее за ногу. Она оседает в моих руках, но я уверен, что она все слышит и, наверное, может даже говорить. — Как давно вы с вашим мужем начали притворяться динами? — При этих словах Гленда чуть в обморок не падает.

— Притворяться? — переспрашивает она. — Похоже, я уже ни во что не врубаюсь.

— Все именно так, как ты слышала. Мы каждый день влезаем в личину людей, а она при необходимости становилась дином. По крайней мере пятнадцать лет все думают, что она Карнотавр, наряженный степенной вдовой, когда на самом деле она кусок дерьма, наряженный Карнотавром. — Я хватаю складку кожи под локтем Джудит и рву на себя; она не поддается, и женщина визжит. Гленда, постепенно начиная понимать, что к чему, тоже принимается теребить человечью кожу.

— Так, скажите прямо… это человек, притворившийся дином, притворившимся человеком?

— Вот именно, — киваю я, после чего Гленда отбрасывает все претензии на благовоспитанность и рвется к горлу Джудит, сорвав с себя маску с проворством, доселе мною не виданным. Просто рекорд разоблачения, достойный Книги Гиннесса. Но я разворачиваю Джудит подальше от столь внезапно появившегося утиного носа Хадрозавра и оттаскиваю ее к дальней стене.

— Прочь с дороги, Винсент! — рычит Гленда. — Мы должны убить ее, таковы правила. Она человек, она все знает, она должна умереть.

— Я знаю правила, Глен, можешь мне поверить. Но это особая ситуация. Мы должны представить Джудит перед Советом. Они решат, что с ней делать. — Я смотрю Гленде в глаза, умоляя о временном снисхождении. Я должен еще заполнить кое-какие пробелы в досье по этому делу. Гленда неохотно отступает, короткой бурой лапой вытирая истекающий слюной клюв. Придется глаз с нее не спускать — ей все же не терпится узнать вкус крови Джудит. — Мне бы очень хотелось выяснить, как она вообще узнала о нашем существовании. Кто проболтался? — Я снова разворачиваю миссис Макбрайд и заглядываю в ее пустые глаза. — Не хотите меня просветить?

— Это его Ба-Ба, — вмешивается Джейси.

— Какая еще, к черту, Ба-Ба?

— Так он звал свою приемную мать. По-детски произносил ее имя Барбара. Родители Раймонда умерли, когда он только начал ходить, и его взяла к себе лучшая мамина подруга, которая оказалась Карнотавром. Он о ней особо не рассказывал, но я знаю, что она растила его, как дина, учила делать мешочки с запахом, объясняла, как себя вести, облачаться, представляться в обществе динов. Он встретил Джудит, когда та работала официанткой в Канзасе, познакомил ее с единственной жизнью, которую знал по-настоящему — жизнью динов, — и предложил решать, кем им быть дальше, людьми или псевдолюдьми. Они решили вести себя, как дины, и отправились в Нью-Йорк в расчете найти там немало представителей их — то есть нашего — рода. Раймонд преуспевал в бизнесе, Джудит в общественной жизни, и все это благодаря связям с динами. Смена рода может принести немалую выгоду.

Поблагодарив Джейси за участие в вечернем симпозиуме, я снова беру инициативу в свои руки, страстно желая продемонстрировать всем присутствующим мои способности к раскрытию преступлений.

— Едва переступив порог вашего кабинета, я сразу понял: здесь что-то не так, — обращаюсь я к Джудит, — но я не смог определить, что именно. Ваш запах был необычен, разумеется, но не настолько необычен, чтобы сразу привлечь мое внимание. Я представился секретарше Донованом исключительно для того, чтобы проникнуть в ваше святилище, и был уверен, что как только вы принюхаетесь ко мне, обман тут же раскроется. Но мы провели вместе добрую минуту — мы даже обнялись! — а вы все еще думали, что я Донован, натянувший на себя другую человечью оболочку. Вот здесь-то и возникли у меня первые подозрения, хотя осознал я их значительно позже, — вы не чувствовали моего запаха! Когда я спросил вас о запахе Джейси, чтобы получить хоть какой-то след, вы снова уклонились от прямого ответа. Вы не могли мне ответить, как она пахнет, потому что не знали этого. Примитивные человечьи носы ни на что не способны. Очередную улику я обнаружил в доме Дана Паттерсона. Вы ведь помните Дана Паттерсона? Сержанта лос-анджелесской полиции, которого вы убили? Неплохо придумано, приказать своим головорезам изобразить ножом отметины, будто бы сделанные дином, но даже такой убогий криминалист, как я, с десяти футов отличит ножевое ранение от следов когтей.

— Она не собиралась причинять ему вред, — замечает Джейси. — Ей нужны были только бумаги.

— А Надель?

— Он хотел передать тебе фотографии. Подлинные снимки.

— А Эрни? Ему она собиралась причинять вред?

Джейси отворачивается:

— Я только потом узнала об этом.

— После того, как она убила его?

— Да.

— Как вы сделали это? — спрашиваю я, на этот раз сам готовый вонзить зубы в Джудит Макбрайд. Я еще сильнее сжимаю ее шею, и стоит мне нажать чуть левее, сверну ее одним движением. — Как — вы — сделали — это?

— Она сказала мне… — снова подает голос Джейси.

— Тобой я займусь чуть позже, — монотонно произношу я, стараясь удержать нарастающую ярость ниже критического уровня. — Сейчас я разговариваю с человеком. — Я возвращаюсь к Джудит: — Говори или умрешь прямо сейчас, и пошел он, этот Совет.

— Это было нетрудно, — вздыхает Джудит. — Несколько ударов по голове, фальшивые свидетельские показания.

— Зачем?

— Он подошел слишком близко. Вам повезло с теми двумя идиотами в машине, иначе отправились бы следом.

Я швыряю Джудит на пол и хожу взад-вперед у ее распростертого тела. Мне нужно взять себя в руки и вернуться к делу.

— Итак, в берлоге Дана я обнаружил мешочек со следами хлора и сопоставил эту находку с принадлежностями для бассейна, которые вы сегодня получили. — Я не спеша подбираю с пола мои скомканные штаны, роюсь по карманам и, вытащив желтую записку, протягиваю ее Джудит. Она машинально берет листок, но, похоже, не видит написанного. — Два пакета, внизу, в приемной, — сообщаю я ей. — Работает до девяти. Так что же все это значит? — напыщенно вопрошаю я присутствующих. — Это значит, что Джудит — человек, что Раймонд был человеком и оба они в действительности лишь прикидывались существами другого рода, причем этим другим родом были мы, дины. — И продолжаю, все более расходясь: — Джудит слегка загуляла с Донованом, так что на самом деле именно она финансировала ваши эксперименты, не правда ли, док? Именно Джудит, а не ее муж заболела синдромом Дресслера. Она возжелала ребенка — получеловека, полудина. Наконец-то сраженный Валлардо кивает:

— Она искала возможность родить ребенка от Раптора, да. Но это не сработало.

— Почему?

— Семя динозавра, человечье яйцо. Утробный процесс протекал некорректно и… Чтобы гибриды должным образом развились в течение периода созревания, десятимесячного у динов, да, необходимо человечье семя и яйцо динозавра с твердой внешней оболочкой. Иначе…

— Иначе рождаются уроды. Как те, которых вы держите в клетках. Или тот, что напал на меня у клиники.

Валлардо снова кивает:

— Мои ранние эксперименты. Не хватило духу их уничтожить.

— О да, — хмыкает Гленда. — Доктор у нас сама душевность.

— Когда Джудит поняла, что не сможет иметь своего собственного ребенка от дина, она решила, чтобы добрый доктор использовал яйца Джейси — уже отобранные и замороженные со времени экспериментов с ней и Донованом — и плодородное семя ее мужа. Это бы не был ее ребенок генетически, но достаточно к тому близко. Валлардо бы сделал ребенка, Джудит растила его как своего, и все шито-крыто. А затем… ну, я целый день могу гадать и гадать, но не приблизиться к истине. Почему бы тебе нам ее не поведать, Джейси?

— Если ты сам все так хорошо знаешь… — с горечью произносит она.

— Я бы предпочел, чтобы ты нам рассказала. Всегда приятней узнавать из первых рук.

Мы все не отрываем глаз от Джейси, и мне кажется, что давление наступившей тишины одолеет ее нежелание говорить. Она начинает:

— Я пришла к Раймонду только для того, чтобы поздравить его с праздником. Это был канун Рождества, и офис уже опустел — все здание, — но Раймонд работал как обычно, заканчивая в последнюю минуту какие-то неотложные дела. Некоторое время я приставала к Раймонду, уговаривая вместе встречать Новый год. Он не знал, как отвертеться от празднования со своей миссис, — полные ненависти взгляды Джудит и Джейси сталкиваются посреди комнаты и взрываются, никому не причинив вреда, — так что я помогла ему придумать… отговорку. Не знаю, что заставило меня сделать это, но когда мы сидели за его столом, я у него на коленях, смеялись, радовались праздникам и нашему ребенку и тому, какая чудесная нас ожидает жизнь, я ощутила такую… я не хочу сказать любовь, но близость. Что бы это ни было, я рассказала ему. Правду.

«Я должна тебе кое-что показать, — сказала я ему, а он засмеялся и спросил, не собираюсь ли я раздеться. — В некотором смысле», — ответила я. Потом я вышла на середину комнаты, сбросила всю одежду и сняла облачение. Я стояла там, голая Колеофизис, и ждала его реакции.

Раймонд был спокоен. Очень спокоен. Мне казалось, что он сдерживает ярость и вот-вот вышвырнет меня, позовет охрану… Но теперь я понимаю, что он обдумывал свой собственный выбор. Он позвал меня к столу, усадил и рассказал свою историю. Как он рос. Откуда он. И кто он на самом деле.

Он хотел заключить соглашение между людьми и динами, познакомить свой род с нашим, так чтобы это произошло как можно менее болезненно. Он говорил, как его воодушевляет перспектива стать тем, кто откроет миру наше существование. Вытащить нас из «чулана», как он выражался, было его заветной мечтой, и он хотел, чтобы я помогла ему в этом.

Не знаю, ждал ли он от меня радости, потрясения, страха, да, честно говоря, я и сама не понимала, какие испытываю чувства. У меня не было времени подумать; ты сам знаешь, как это бывает. Уж я-то знаю, что ты знаешь, как это бывает. Все мы, прежде всего, заложники своего инстинкта, все мы вынуждены нести этот крест — Винсент, ты пытался меня убить, когда принял за человека, увидевшего тебя без облачения; сейчас мы видели реакцию твоей подруги на Джудит. Это от рождения, и, более того, мы учимся этому с первых дней: если человек узнал, человек должен умереть.

Я плохо помню, как набросилась на него. Честное слово. Я помню только, что пришла в себя в луже чужой крови и увидела мертвого Раймонда, человека, которого я полюбила. Однако инстинкт во мне не утихал, так что я привела себя в порядок, села в кресло Раймонда и принялась ждать Джудит, которая, как мне было известно, вскоре должна прийти.

Я собиралась убить ее, покинуть офис и скрыться за границей: на Ямайке, Барбадосе, Филиппинах. Я слышала, в Коста-Рике довольно много динов. Я хотела жить подальше от людей; я уже достаточно натерпелась от них в своей жизни.

Джудит начинает приходить в себя и, переводя настороженный взгляд с меня на Джейси, медленно встает:

— Как только я вошла, она бросилась на меня. Чуть в горло не вцепилась.

— Твое счастье, что я на месте тебя не прикончила, — огрызается Джейси и снова обращается ко мне: — Но она отскочила и успела сказать мне о ребенке. — И добавляет, оглядываясь на Джудит: — Моем ребенке. Она сказала, что продолжит финансировать эксперимент, а когда родится ребенок, я смогу взять его себе. Убей я ее, эксперимент бы закончился. Расскажи я все Совету, они уничтожили бы яйцо и бумаги доктора Валлардо. Так что мы заключили сделку.

Джейси глубоко вздыхает и оглядывает публику, которую так ловко держала в своих бурых мясистых лапах.

— Вот, собственно, и все. В тот вечер, когда ты явился в ночной клуб и я получила письмо от доктора Валлардо, тревога оказалась ложной.

— В районе латерального экватора яйца отмечались толчки, — оправдывается доктор. — Я решил, что лучше будет пригласить вас.

— Что бы там ни было, тревога оказалась ложной, — повторяет Джейси. — Но я все время находилась в контакте с доктором Валлардо, и прошлой ночью… нет, прошлая ночь была чудесна, Винсент. Я бы ни на что на свете ее не променяла. Но когда я позвонила доктору и он сказал, что все началось и мне нужно вернуться в Нью-Йорк… Можно ли винить меня за то, что я не могла пропустить…

— Конечно нет, — искренне отвечаю я. — Не надо было только меня какой-то дрянью накачивать.

— Вынужденные предосторожности, — объясняет Джейси.

Я снова принимаюсь мерить шагами комнату.

— Доктор, Джейси, в течение ближайших недель вам придется предстать перед Национальным Советом. Думаю, им тоже захочется услышать эту историю. И пожалуйста, никаких неожиданных отпусков. Миссис Макбрайд, я намерен взять вас с собой в Лос-Анджелес, и там мы посмотрим, как отнесется департамент к убийце полицейского. Гленда, поможешь?

Мы с Глендой крепко хватаем миссис Макбрайд за вялые предплечья. Она не сопротивляется.

— Началось! — Внезапный крик Валлардо эхом разносится по лаборатории в сопровождении рвущегося из динамиков булькающего визга. Треск тоже усиливается, наполнив комнату горячим белым шумом, за которым следует вопль Джейси. Материнское счастье? Фантомные родовые боли? — Нужно поднять его выше! — кричит Валлардо, дергая блок, на котором висит гамак. — Он должен выскочить из воды! — Мощный рывок — я бегу к другой веревке и тяну изо всех сил — что-то не так, что-то… скрипит?

Веревка рвется. Блок не держит. Гамак обрушивается.

Джейси визжит, на этот раз явно не от счастья, и несется к дальнему краю резервуара, в то время как Валлардо силится устоять. Оба они кидаются на лестницу, приделанную к стеклянной стенке, и пытаются перелезть через бортик; Джейси, благодаря длинным ногам Колеофизиса, добивается большего успеха, нежели тучный, приземистый Валлардо, и ныряет в бассейн. Валлардо взбирается несколькими секундами позже и тоже плюхается в воду. Теплая вода выплескивается из аквариума и брызгает мне на лапу; приятное ощущение напоминает о том, как я люблю плавать.

Гленда, Джудит и я благоговейно наблюдаем через стекло за Валлардо и Джейси, дивясь их фантастическому мастерству по части водного балета. Валлардо ныряет, отстегивает гамак, который теперь только мешает, и старается удержать яйцо над головой, исступленно дрыгая ногами и коротким, будто обрубленным хвостом.

Подводные микрофоны доносят до нас звуки борьбы: хрипы и стоны мешаются с треском яичной скорлупы. Джейси помогает Валлардо, стиснув яйцо длинными бурыми пальцами, делая все, чтобы удержать на поверхности своего ребенка, а пронзительный щебет, нечто среднее между человеческим плачем и брачным зовом канарейки, становится все громче и громче.

Мы же, Гленда Ветцель, Джудит Макбрайд и я, наблюдающие через стекло, слушающие через усилитель, делаемся невольными свидетелями появления на свет первого на этой планете существа — успешного результата межродового скрещивания.

С последним хрустом яйцо уступает: белок, затуманивая воду, вытекает в аквариум, скорлупа разбивается на тысячу осколков, опускающихся на дно, словно разлетающийся от костра пепел.

— Ты видишь его? — спрашиваю я Гленду, не отводя глаз от заметно помутневшей воды.

— Нет, — отвечает она, и я понимаю, что она тоже заворожена этим зрелищем. — А ты?

— Угу. Джудит? — Нет ответа. — Джудит, вы видите малыша? — Опять ничего. Я поворачиваюсь к нашей пленнице, чью руку в какой-то момент отпустил. Она исчезла. — Глен, мы упустили…

Меня заглушает пронзительный визг, душераздирающий демонический вопль, от которого по всему телу пробегают невидимые пауки. Он доходит, десятикратно усиленный динамиками, и это значит, что доносится он из резервуара, а это, в свою очередь, значит…

Он исходит от младенца. Вода, брызжущая через край, совсем мутнеет от сгустков последа, но сквозь колыхание я различаю гибкие очертания по-прежнему барахтающейся Джейси, и когда она появляется на поверхности, успеваю бросить взгляд на новорожденного. Больше мне и не нужно.

Тонкие серые когти на хилых ручонках, перепонки между усеянными коричневыми точками отростками плоти, судорожно хватающими незнакомый воздух. Это пальцы, словно обрубленные, выросшие не более, чем позволили им выступившие по бокам когти. Шершавые чешуйчатые пятна сменяются гладкими безволосыми участками; это и не шкура, и не кожа. Выпирающий позвоночник туго натягивает эту тонкую оболочку, будто бы уродство описано шрифтом Брайля, и можно различить отдельные позвонки, поднимающиеся и опускающиеся, как клавиши пианиста, наяривающего диксиленд. С конца позвоночника свисает тонкий хвост, не более чем костная жила, по меньшей мере удваивающая длину младенца.

Перекореженное туловище напоминает длинный иссиня-черный продолговатый кусок жженой резины, раздувшееся брюхо, ходящее взад-вперед, бултыхающееся, дергающееся, натягивает кожу по бокам. Другой набор когтей, длиннее, темнее, беспорядочно вылезает из культяшек, возможно представляющих собой пятипалые ступни, стремительно втягивающиеся и вытягивающиеся, втягивающиеся и вытягивающиеся.

И голова, о та голова, наслоение всех мыслимых и немыслимых черт: вдавленные ноздри, выпученные желтые глаза, ушей практически нет, если не считать единственной мочки, криво свисающей с левой щеки, рыло скошено вниз под ортопедически неправильным углом, несколько уже прорезавшихся зубов вот-вот пробуравят челюсть.

Это смесь всех уродств, виденных мной доселе, но при этом совершенно ни на одно из них не похожая. Младенец прекрасен. Я в ужасе. Я не могу оторвать глаз.

И Джейси Холден счастлива как никогда; исчез затравленный взгляд, возвещающий: «Я больше здесь не могу», и теперь в глазах ее удовлетворение и воля. Продолжая барахтаться, Джейси торжествующе, словно завоеванный трофей, вздымает над головой своего ребенка.

Звучит выстрел — грохочет, — заглушая усиленные шумы послеродовой эйфории, и от неровного отверстия в стеклянной стенке над самым уровнем воды паутиной расходятся трещины. Мы резко оборачиваемся к дальней стене лаборатории, откуда донесся выстрел.

Это Джудит. И снова у нее револьвер. Она целила в младенца. Или в Джейси. Это не имеет значения, потому что она собирается выстрелить еще раз.

Теперь у Гленды есть все основания наброситься на женщину, от которой она с таким трудом оторвалась прежде, и я на этот раз останавливать ее не намерен. Гленда прыгает через всю лабораторию, заостренный клюв готов вонзиться в податливую плоть. Но Джудит снова поднимает револьвер — Джейси, в ужасе за две жизни, не имеет другого выбора, как нырнуть, прижимая младенца к груди — Валлардо также с головой погружается в воду — а я? Ах черт, я стою как вкопанный.

Я способен лишь выдавить из себя:

— Гленда, револьв… — прежде чем лабораторию сотрясает второй выстрел. Мгновение спустя Гленда, будто толстяк на диете, давший себе часовую отсрочку в буфете Лас-Вегаса, погружает зубы в сочную человечью шею, выискивая драгоценные артерии, откуда хлынет кровь и жизнь вместе с нею.

Я бы бросился на помощь, я бы действительно бросился, но, желая удостовериться, что Джейси и Валлардо целы и невредимы, оборачиваюсь и застываю, не в состоянии отвести глаз от длинных трещин, ползущих по всему резервуару, увеличивающихся, выбрасывающих все новые и новые ветви. Вода сочится, вода напирает,стекло прогибается, и прежде чем я успеваю скомандовать ногам: «Бегите, глупые, спасайтесь!», стены раскалываются, настежь отворяя шлюзы.

Я хотел поплавать; теперь у меня есть такая возможность. Гленда, Джудит, Валлардо, Джейси, новорожденный, лаборатория — все исчезает под низвергающейся толщей, и привинченные к полу столы превращаются в искусственные рифы этого новоиспеченного океана. Я борюсь с волной, меня затягивает под воду, воздух бурлит в легких и рвется наружу. Я пытаюсь выплыть… и врезаюсь головой в пол. Ложное направление. Я плыву в другую сторону и вскоре вырываюсь на воздух, жадно глотая кислород.

Накатившая вторая волна заливает мой разинутый рот. Я давлюсь и снова ухожу под воду, лихорадочно ища поблизости опору. Как говорят — в третий раз не выплывешь? Тогда мне больше не стоит. Ценой неимоверных усилий я изгибаю хвост и опять вылетаю на поверхность, едва избежав столкновения с очередной волной. Осколки скорлупы проносятся мимо меня, словно обломки кораблекрушения, и я сопротивляюсь новому валу, тянущему меня к смерти.

Дверь в лабораторию открыта, и вода, закрутившись в водовороте, устремляется в коридор. Меня несет к этой опасной зоне, но я бьюсь, как лосось, идущий на нерест против течения, и хватаюсь за все, что попадается. Кажется, на другом конце лаборатории я вижу конечности, молотящие по воде точно так же, как мои собственные, но жалящая пелена на глазах не дает рассмотреть ни форму, ни цвет.

— Гленда! — кричу я, и клокочущая в горле вода превращает мой зов в «Бленда!», но ответа не получаю. Ничего не выходит и с «Блейби», и с «Бабларбо», и с «Блудибт». Ухватившись за ручку бунзеновской горелки, я удерживаюсь на одном месте и жду, пока стихнет шторм, тратя все силы на то, чтобы голова оставалась над водой.

Со временем основная масса воды вытекает из лаборатории, и я стою по колено в смеси жидкости, битого стекла и осколков скорлупы.

— Есть кто-нибудь здесь? — пытаюсь я позвать, но с удивлением обнаруживаю, что не издаю ни звука. В горле скопилась вода. Кажется, я не дышал больше минуты.

Встревоженный тем, что не заметил этого раньше, я перегибаюсь через разбитый стул и испытываю на себе метод Хаймлиха. Используя этот метод, дины должны нажимать на живот значительно выше, чем люди, но я учил это давным-давно и не слишком прилежно — лучше не спрашивайте. Струя выстреливает из меня на добрые четыре фута, добавив в лужи еще несколько миллилитров, и я снова могу вдохнуть полной грудью прекрасный спертый воздух.

— Есть кто-нибудь здесь? — пробую я вторично. Мой голос слабее, чем хотелось бы, но, по крайней мере, слышен. Никакого ответа, если не считать шипения закороченных динамиков. Хорошо, что они установлены высоко на стене, так что искры не попадают в этот новый аквапарк, иначе я бы засиял, как новогодняя елка в Рокфеллеровском центре.

Стараясь избегать участков повышенной опасности, я тяжело шагаю из лаборатории в сырые больничные вестибюли, тщательно очищенные наводнением; стремительный поток смыл всю грязь со стен. На ходу я выкрикиваю имена и, осмотрев несколько пустых комнат, уже начинаю переживать, что я единственный, кто остался в живых, как вдруг слышу свое имя, донесшееся из параллельного коридора. Я кидаюсь на голос… и вижу Гленду, лежащую в натекшей с нее луже, улыбающуюся мне, с трудом переводящую дыхание; на клюве ее капельки воды вперемешку с кровью.

Джудит Макбрайд тоже здесь, лежит на ветхом дубовом письменном столе, обмякшая и бездыханная. Руки ее вывернуты, ноги изогнуты под невероятным углом, голова повернута так, что лица я не вижу.

— Это поток ее так? — спрашиваю я.

— Это я ее так, — отвечает Гленда, поднимается, подходит к Джудит и поворачивает ко мне голову вдовы. На ее горле ясно видны три огромные раны от укусов, а почти всю кровь смыло за последние несколько минут. Уверен, ей было не слишком больно и все кончилось в одно мгновение.

— Она знала, Винсент. Сука должна была умереть.

— Ты поступила правильно, — пытаюсь я избавить Гленду от угрызений совести. Убить кого-то, пусть даже человека, дело нелегкое, ни для ума, ни для сердца. Несмотря на нынешнюю беспечность, Гленде нелегко будет заснуть в ближайшее время. — Пойдем, — похлопываю я ее по спине. — Поможешь мне искать остальных.

До поздней ночи мы обшариваем здание, не оставляя без внимания ни одной комнаты, заглядывая под каждый стол, в каждую мензурку. Клиника невероятно велика, гигантский муравейник проходов и сводчатых комнат, вода разнесла повсюду мертвых уродцев — даже те, которых Гленда оставила в живых, погибли в потоке.

В час ночи мы обнаруживаем Валлардо; его шкура побагровела, тело под тяжестью вод раздулось и опухло. Он как-то попал в кладовку и не смог выбраться оттуда. Возможно, виной тому его тучность или бесполезный слабенький хвост. Как бы то ни было, он мертв, и обсуждать тут больше нечего.

Рот у него забит мусором — яичным желтком, скорлупой, последом, — и мы извлекаем все это, дабы упростить ситуацию для посторонних. Зачем смущать их, заставляя разбираться во всем, здесь произошедшем? На первое время и так хватит, а потом неизбежное расследование Совета отыщет здесь столько грязи, что ее хватит на десять тех резервуаров. Мы оттаскиваем тело Валлардо в комнату, где осталась Джудит Макбрайд, и кладем их бок о бок. Из чистого альтруизма: команде чистильщиков будет куда проще, если все трупы окажутся в одном месте.

Два часа ночи, три, четыре. Мы с Глендой уже обыскали весь дом сверху донизу.

— Давай разойдемся и попробуем еще, — предлагаю я, и Гленда не настолько глупа, чтобы спорить.

Джейси и ее ребенка нигде нет. Я не отчаиваюсь. Я не переживаю. Я просто делаю свою работу. У меня першит в горле.

До рассвета мы успеваем трижды осмотреть здание, и я окончательно замыкаюсь в себе. Я так хочу. Это единственный способ заглушить боль.

После того как мы высыпаем на труп Валлардо содержимое дезинтеграционного мешочка, а затем точно так же поступаем с Джудит, хотя она на самом деле никогда не была дином, Гленда убеждает меня, что раз мы до сих пор не нашли Джейси, то не найдем ее здесь никогда. Уверен, она ждет, что я начну спорить, настаивать, заставлять ее продолжить поиски, но я ничего такого не делаю. Я соглашаюсь с ней хотя бы потому, что в глубине души давно признал ее правоту. Если Джейси здесь нет, значит, ее здесь нет. Сейчас я не в состоянии думать о том, что из этого следует; я не желаю об этом думать.

— Должно быть, ей удалось. — Слова Гленды звучат мягко, разумно, покровительственно. Чудеса, она не ругается — наверное, поток промыл ей глотку, — но я едва отмечаю эту победу хороших манер.

— Да, — киваю я. Надеюсь, она права.

— Возможно, она убежала и вернулась домой. Можешь попробовать отыскать ее там.

— Да, — киваю я. Я знаю, что это не так. Джейси скрылась из города, из страны, из этого мира, почем я знаю. Я никогда больше не увижу Джейси Холден.

— Пойдем-ка, — говорит Гленда, и я позволяю ей напялить на меня человечью оболочку, затем взять под руку и вывести из комнаты и клиники на светлые улицы Бронкса в хлопотливое осеннее утро. Солнце играет на брошенных машинах и разбитых светофорах, озаряя все своим великолепием.

— Смотри, Винсент, — Гленда ведет меня по дороге, стараясь бодро подпрыгивать на каждом шагу и даже шаркать, будто весело скользя по асфальту, — сегодня утром даже Бронкс полон надежды.

Эпилог

Прошел год, и частное детективное агентство Ватсона и Рубио стало частным детективным агентством Рубио и Ветцель. Мне потребовалось на это несколько месяцев, но в конце концов я позволил убрать имя Эрни с витрины оставив табличку на двери в бывший его кабинет. Каждый день я смотрю на нее. Мы с Глендой неуклонно карабкаемся к вершинам нашего ремесла, так что приходится работать сверхурочно, чтобы справиться со всеми возложенными на нас делами. На самом деле, мы теперь вынуждены отклонять иные предложения, но всякий раз, когда мы говорим «нет, спасибо», я будто ощущаю голодные спазмы, напоминающие о тех временах, когда в холодильнике у меня не было ничего, кроме завалящего помидора и запаса базилика.

Что касается базилика и его нечестивых собратьев, то я регулярно посещаю собрания Анонимных травоголиков, и мой тамошний наставник, Аллозавр, прежде торчавший от молотых семян сельдерея с солью, — бейсболист, играющий — подумать только — за «Доджерс», так что для меня всегда оставлены бесплатные места прямо за отбивающим. Прошло двести тринадцать дней с тех пор, как я последний раз пробовал травку, так что на этой неделе должен получить вторую золотую медаль. Невеликие цели, маленькие шажки, но это путь к нормальной жизни.

Так называемое расследование Советом дела Макбрайдов/Валлардо/Берка/Холден было прекращено по указанию незримых воротил, стремящихся избежать глобальной катастрофы, а я не собирался ради этого дерьма вторично рисковать своей потрепанной шкурой. Главное опасение состояло в том, что общество динов окажется неспособным правильно осознать происшедшее — и прежде всего тот факт, что некто чужой смог подняться на такую высокую ступень нашей иерархической лестницы, — а потому не исключены мятежи, самоубийства и даже обвал фондовой биржи. Как бы то ни было, мои отношения с Национальным Советом по поводу этого дела оказались весьма скоротечными; пришлось только дважды сгонять в Кливленд, чтобы запротоколировать мои показания.

Похороны Дана, состоявшиеся только через несколько дней после того, как я вернулся из Нью-Йорка, были просто великолепны; попрощаться с ним пришли все его дружки-полицейские. На поминках мы ели мороженое и чипсы «Читос». Я, по целому ряду вышеуказанных причин, в основном переживал собственные невзгоды, так что вряд ли мог сказать что-либо утешительное прочим гостям, зато они, сидя рядом, несомненно, оказали мне поддержку.

Тейтельбаум, узнав подробности о моем пребывании в Нью-Йорке, вычеркнул меня из черного списка и теперь с неохотой поручает нам часть своей работы. Он продолжает выкручивать мне яйца и, если на то пошло, только увеличил размер своей крутилки. Наверное, секретарша Кэти привезла ему новую из Франкфурта. Его общественная реакция на мои осложнения в деле Макбрайда состояла в удержании двухнедельной оплаты в связи с выходом за рамки порученной работы, а затем выплаты этих денег в качестве премии за прославление «ТруТел». Давайте поаплодируем — он умеет воду в ступе толочь.

Я купил новую машину, арест на квартиру отозван, и денег на черный день в банке достаточно, но все же я каждый вечер возвращаюсь домой, сажусь перед телевизором, ем разогретые остатки вчерашних остатков и читаю почту.

Счет за воду и электричество. Счет за кабель. Письмо от приятеля из Орегона: спрашивает, получил ли я его последнее письмо. Предложение от «МастерКарт», огромный кредит: все, что от меня требуется, это подписаться на указанном месте. Еще одно письмо, на этот раз от старой клиентки: жалуется, что не может до меня дозвониться, так как я чертовски занят, а потому просит, чтобы я позвонил ей сам, у нее есть для меня дело — что-то насчет прав на воду и водоемы Лос-Анджелеса и окрестностей. И яркая открытка, насыщенные цвета которой выделяют ее из груды корреспонденции, захватывая мое внимание. На фотографии общий план безмятежного пляжа с мягким, шелковистым песком, чистейшей голубизны океан и под стать ему небо. Затейливые желтые буквы, рельефно вытесненные наверху, гласят: «Привет из Коста-Рики». Я переворачиваю открытку.

На обороте не написано ничего, если не считать моего имени и адреса, сердечко вместо точки над «i». Там, где должно быть сообщение, какие-то странные чернильные значки — три вертикальные полосы, аккуратно огибающие пять маленьких полосок, заканчивающихся чем-то вроде смазанных отпечатков пальцев. Я нюхаю открытку, плотно прижав ее к носу, и мне кажется, будто я улавливаю запах песка, прибоя, крепкий аромат сосны в свежести осеннего утра.

Взгляд мой падает на высокое зеркало в прихожей. Я без облачения и долго разглядываю свои зубы, шкуру, уши, нос, хвост, ноги. Все, что отличает меня почти от всех существ, населяющих эту планету.

Я выпускаю когти. Длинные, изогнутые, втягивающиеся.

Это отпечатки когтей на открытке, когтей вместе с недоразвитыми человеческими пальцами. Теперь это совершенно для меня очевидно: когти окунули в чернила и прижали их к плотной бумаге. Один отпечаток взрослого, другой младенца. Больше ничего, ни единого слова, но больше мне ничего и не нужно.

Я швыряю объедки в мусорное ведро, выключаю телевизор и направляюсь в спальню, не в состоянии удержаться от улыбки.

ЯЩЕР-2 [Casual Rex]

Посвящается моей замечательной доченьке Бэйли Джордан, которая прижимается ко мне и на ушко нашептывает все действительно хорошие строки

«Два листика базилика, пожалуйста. Свернуть, но не рвать».

Винсент Рубио

1

В работе с Эрни Ватсоном импровизация — это обычное дело, наш модус операнди, так сказать.

— Ты как там, малыш? — спросил Эрни, но я в ответ смог лишь промычать что-то невразумительное, в рот и нос забивались всякие мерзкие ворсинки, меня обдало запахом шести тысяч пар обуви и «ароматами» одного невоспитанного домашнего любимца, явно страдающего недержанием мочи. — Не дергайся. Я уже почти закончил с этой хреновиной.

В заднем дворе не прекращала выть охранная сигнализация, а Эрни ковырялся с пластиковой клавиатурой, изо всех сил стараясь заткнуть это чудо инженерной мысли или, по крайней мере, разломать его и отправить в мир иной. Прошло десять секунд. Еще двадцать, и мы станем лакомым кусочком для местного патруля. К счастью, у патрульных нет оружия. Ну, я так думаю…

— Код, — прошипел я. — Введи же, наконец, чертов код!

— Уже…

— Ни фига! Эта штуковина все еще воет!

— Да ввел я, ввел! Этот код не подходит!

Я вскочил на ноги. Сегодня на мне были дорогие ботинки от Бруно Мальи, не самая подходящая обувка, чтобы забираться в чужие дома и шастать там, но в восемь утра я предполагал, что мы проведем рабочий день, как добропорядочные граждане, а не как парочка преступников. Одним прыжком я оказался рядом с напарником и стал вводить код заново, несмотря на его протесты. Эрни — отличный детектив, но тем не менее его зрение постепенно ухудшается, и он уже не видит даже последнюю строчку в соответствующей таблице. В прошлый раз он убеждал окулиста (ей-богу, не шучу), что проблемы не с его зрением, а с таблицей. Так что весьма вероятно, что Эрни просто нажимает не те кнопки.

Так… 6-2-7-1-4-9-2. Именно так было написано в телефонной книжке нового муженька мадам, в дом которой мы лезли. Этот номер был нацарапан около имени Элвин Сигнал. И можно поклясться чем угодно, что только тираннозавр — ти-рекс — с его «выдающимися» мозгами мог придумать столь заковыристую головоломку. Не торопясь, я аккуратно набрал на клавиатуре цифры в правильной последовательности.

Но вой не прекратился. Двадцать секунд на исходе. Ничего хорошего.

— Эй, — сказал я, — а код-то и впрямь не подходит.

Эрни одарил меня знакомым холодным взглядом. Я широко улыбнулся в ответ.

— Черт, — проворчал Эрни. — Должно быть, этот гад поменял код.

— Возможно, это она…

— Нет.

Сказал как отрезал, а я не стал спорить.

Пятнадцать секунд. Я бросил взгляд на дверь, через которую мы попали в дом, затем посмотрел на дорогу и соседние улицы. Пока что патрульных не было видно, но они могут появиться в любую минуту. Пора подавать сигнал к отступлению, покидать этот чертов дом и прекращать выполнение задания. Во всяком случае, я уже проголодался.

Но не успел я схватить Эрни за ворот синей футболки на пуговицах и отволочь его в закусочную «Пинк», чтобы насладиться хот-догом с соусом «Чили» и дополнительной порцией лука, как он каким-то макаром сумел оторвать переднюю панель клавиатуры. Перед нашими глазами предстало нутро охранной системы. По внешнему виду она казалась сложной, но внутри все было просто. Провода болтались как спагетти, кое-где отошли контакты и потрескивало электричество. Эрни посмотрел в мою сторону, его взгляд не предвещал ничего хорошего.

— Ложись на пол, малыш, — сказал он. — И не вставай!

Тут уже было не до споров. Я работал в паре с Эрни больше десяти лет и за это время выучил, что если Эрни болезненно морщится и у него становится такое лицо, словно он только что лизнул человеческую особь, значит надо навострить уши и прислушаться к его словам. И я шлепнулся на пол.

Внезапно показалась подлинная лапа Эрни с корявыми когтями, а латексная перчатка, имитирующая человеческую руку, теперь свободно болталась на запястье. Он резко выпрямил предплечье, рассекая воздух, и четыре острых, как бритвы, когтя принялись кромсать все это высокотехнологичное великолепие, привинченное к стене. Посыпались искры, окатив Эрни потоком миниатюрных фейерверков, но он не сдавался и упорно продолжал расправляться с проводами, несмотря на ожоги, остававшиеся на его костюме.

А сигнализация тем временем взвыла пуще прежнего.

Теперь Эрни уже по-настоящему торопился. Он схватил один из оборванных проводов обеими руками и закрутил оголенные концы друг вокруг друга в один блестящий жгут.

Вспышка. Шипение. Возможно даже небольшой взрыв.

И тишина. В воздухе явственно запахло серой. Обрывки проводов, кнопочки, лампочки и обломки компьютерных чипов небольшой горкой возвышались на коврике в прихожей. А мне во избежание пожара пришлось тушить тлеющие островки непонятно чего подошвой дорогущих дизайнерских ботинок. Господи, чего только не сделаешь ради этой чертовой работы…

Зато Эрни торжествовал. Он поднял руки, латексными пальцами левой ухватился за свои когтищи на правой и подпрыгивал, как боксер, отправивший соперника в нокаут в одном из первых раундов. Это приплясывание выражало ликование, как и улыбка, расползающаяся по его лицу. Я хорошо знаю эту улыбку, не заметить ее нельзя. В ней весь Эрни.

— Отличная работа, — сказал я. — Ты починишь эту штуку перед тем, как мы уйдем?

Эрни пожал плечами.

— Чтобы я еще знал как…

— Хм, то есть можно расценивать это как несанкционированное проникновение в систему безопасности?

— Типа того.

— Но ты ведь получил удовольствие, расправляясь с несчастной сигнализацией, да?

Раздался короткий смешок, можно даже сказать, хихиканье. Эрни повернулся, старясь не смотреть мне в глаза.

— Ну уж точно, черт побери, плакать не буду, малыш.

И мы двинулись дальше.

Узкие коридоры и маленькие комнатки, разделенные на секции, — это нормальная планировка в подобных домиках, обшитых деревянными панелями, словно мы перенеслись в семидесятые, когда в моде были стены, декорированные булыжником, и модульная мебель. Казалось, в этих комнатах пульсируют ритмы диско. Сводчатый потолок возвышался над гостиной, в которой стоял без дела рояль знаменитой марки «Стейнвей», а на его клавишах покоился тонкий слой пыли.

— Она по-прежнему играет? — спросил я.

— А я, черт возьми, откуда знаю?

— Я подумал, возможно, вы…

— Нет.

В главном коридоре на стене рядком висели фотографии в рамочках, некоторые давнишние, но большинство было сделано в последнее время, и на всех — динозавры в человеческих масках. На заднем плане одного группового снимка (я пришел к выводу, что эта фотография с какого-то семейного сборища, поскольку все персонажи похожи друг на друга) мне, по-моему, удалось разглядеть знакомое лицо в маске, знакомую коренастую фигуру. Но у меня не было времени проверить эту догадку, поскольку Эрни уже миновал коридор и зашел в спальню.

— А что мы ищем? — спросил я.

Эрни уже шмякнулся на колени рядом с двуспальной регулируемой кроватью и начал торопливо рыться в ободранной дубовой тумбочке. Книжки и старые квитанции летели на пол, пока мой напарник копался в ящике. Его настойчивость граничила с неистовством. Да… Могу сказать только, что это не напоминало аккуратную работу археолога.

Эрни так мне и не ответил. Я легонько постучал его по плечу, но он и ухом не повел.

— Так что же мы…

— Узнаю, когда увижу.

Я присел на краешек кровати, и она под моим небольшим весом провалилась чуть ли не до пола. Я даже не слышал скрипа пружин, поскольку они, должно быть, некоторое время назад проиграли долгую тяжелую битву. Вероятно, на этой стороне спит наш новый муж. Ти-рексы, несмотря на свой внешний вид, не самые легкие существа в мире.

Эрни успешно переместил все содержимое верхнего ящика на пол и начал ту же операцию с нижним ящиком, но теперь действовал с какой-то непонятной мне медлительностью, которая вызывала у меня беспокойство, поскольку я понял, что мне придется проторчать тут весь вечер. Уж если мой напарник поставит перед собой какую-то цель, то остановить его может только небольшой пушечный выстрел или аппетитный кусок бараньей грудинки.

— Я пойду постою на стреме, — предложил я.

— На фига?

— Ну вдруг они вернутся.

— Они же в опере.

— Ну, мало ли, может, они уйдут после третьего акта, — сказал я, а Эрни просто махнул рукой в моем направлении. Я расценил этот жест как намек на то, что мне неплохо бы свалить куда-нибудь и не мешаться, что и сделал, но пошел не «куда-нибудь», а в определенное место. Эскадрон чертенят, расквартированный в моем животе, с шумом требовал ужина, царапая стенки желудка своими вилами. Я больше не мог игнорировать этих маленьких демонов, так что, сами понимаете, первую остановку пришлось сделать на кухне.

На кухне чисто. Все сверкало. И под рукой все необходимое. Лично я — тоже поклонник холодильников «Саб-Зиро»: их легко открывать и благодаря идеальной планировке на них легко осуществлять «набеги». Аккуратно, чтобы не нарушить порядок, я вытащил с нижней полки недоеденную баранью ногу, подцепил баночку острой горчицы и пошел к столу. Чертенята принялись колоть меня вилами с еще большей силой, а желудок в знак протеста заурчал.

Я успел откусить всего раз, ну или два, но тут на оранжевых занавесках на кухонном окне, выходившем на дорогу, вспыхнули и качнулись два огонька. Времени закончить трапезу у меня уже не было. Это были фары, я даже не сомневался, а вдобавок послышалось урчание импортного автомобиля, которое ни с чем не спутаешь.

— Эрни! — крикнул я, бегом миновав коридор и развив при этом скорость, доселе недоступную динозаврам. — У нас проблема…

Но он был поглощен тем же занятием, что и раньше, только в этот раз шарил уже в старом комоде, стоящем у дальней стены. С тех пор, как я оставил его наедине с его поисками, прошло всего несколько минут, но было ощущение, будто по спальне пронесся небольшой смерч. Весь пол был усеян какими-то безделушками, листами бумаги, разбросанными во всех направлениях.

— Думаю, я уже почти нашел, — сказал Эрни, не обращая внимания на масштабы беспорядка, который он после себя оставил.

— Никаких «почти», — возразил я. — Они уже тут.

— Знаю, — с тоской кивнул он. — Я учуял ее запах еще две минуты назад.

И хотя две минуты назад пассажиры той машины были еще в десяти кварталах отсюда, у меня не было оснований сомневаться в нюхе Эрни, когда дело касалось подобных вещей. Но все равно нужно сматываться. Я схватил Эрни за плечо, но он стряхнул мою руку и продолжил копаться в комоде.

Я уже слышал шаги двух пар ног на дорожке, ведущей прямо к дому, и теперь тоже мог чувствовать их запах. Один сильный, мускусный, насыщенный и тяжелый, как дешевый одеколон. А во втором аромате чувствовались нотки сирени и приятный запах теплой овсянки.

И вот уже ключ повернулся в замке входной двери, вот-вот законные владельцы дома войдут в прихожую и попадут прямиком в кошмар, первым признаком которого будет кучка обуглившегося пластика и силикона, которые некогда были основным средством защиты от незваных гостей, больших и малых.

— Эрни, мы не можем тут прохлаждаться, пока…

Скрипнула входная дверь, остались доли секунды…

— …ты найдешь хрен знает что, что бы это ни было!

— Уже нашел, — сказал Эрни спокойным, почти печальным голосом.

Я попытался рассмотреть маленькую желтую бумажку в его руке, но он уже открыл раздвижные застекленные двери и оставил меня пробираться через бардак, устроенный им в спальне. Я едва успел выскочить во дворик, как услышал хор охов-ахов и возмущенных голосов из прихожей. Но я уже сломя голову несся подальше от места преступления, быстро набирая скорость. Я буквально пролетел мимо бассейна, затем по газону, перескочил через забор одним прыжком (должен признаться, в этот раз это далось мне чуть сложнее, чем обычно) и ползком преодолел соседский дворик. А Эрни тем временем опередил меня на добрый десяток метров.

Через две минуты мы уже сидели в моем любимом «линкольне», пыхтели как паровозы и пытались перевести дух, но при этом посматривали, не видел ли нас кто, не преследуют ли нас. Но единственное движение в полумраке создавали типичные элементы пригородного пейзажа: сети баскетбольных корзин слегка покачивались на ветру, фигуры фламинго, украшавшие лужайки, заваливались со своих проржавевших металлических ног, соседские коты рыскали в поисках приключений. На какое-то мгновение показалось, что нам удалось смыться незамеченными.

Мои желудочные демоны были недовольны неожиданной пробежкой по пересеченной местности и грозили вернуть обратно два небольших куска баранины, которые я успел запихнуть себе в рот. Я с трудом сглотнул, пытаясь сохранить остатки профессионализма. Меньше всего мне хотелось завершить вечер, очищая переднее сиденье «линкольна».

Эрни был поглощен содержанием украденной им бумажки. Через некоторое время я спросил:

— Может, и мне покажешь, что это такое?

Он сложил листок пополам, потом еще раз и засунул в нагрудный карман.

— Давай-ка выбираться отсюда.

— Самая лучшая идея за сегодняшний день, — я повернул ключ, старый добрый американский мотор проснулся и затарахтел, нарушив тишину ночи.

Когда я включил фары, Эрни протянул руку и выключил их снова.

— Вообще-то я бы предпочел их включить.

— Проедь по ее улице, — велел Эрни.

Я покачал головой.

— Это плохая идея, Эрн, — я снова включил фары в знак протеста. — Нам и так уже один раз повезло. И мы найдем себе приключений на…

— Выключи фары. Это безопасно. Ну же, малыш. Ради меня!

Я рад был бы поспорить с ним, честное слово, но мог заранее предвидеть свое поражение. Ради того, чтобы сэкономить пару часов, я мысленно заблокировал каменной стеной тот отдел мозга, который отвечает за любовь к спорам, выключил фары и поехал по улице, как и просил Эрни.

Входная дверь была открыта, в доме горели все лампы, какие только можно. Хозяева врубили даже галогенные лампы во дворе, так что дом светился с интенсивностью ядерной вспышки. В полумраке я неторопливо ехал под уклон, едва касаясь педали газа.

Из дома до нас донеслись обрывки разговора: «…украшения… проверь, не взяли ли они… где твои кольца… посмотри, все ли в сейфе…». Вместе со словами долетал и запах, густой аромат злобы. Воздух в пределах квартала постепенно наполнялся запахом каштанов, запеченных в костре, но для динозавров это запах страха и злости, а противоположные эмоции будут сопровождаться пощипыванием носа, как в морозный день.

Хозяйка дома, возможно, почуяв наше присутствие или просто нуждаясь в передышке, поскольку ей трудно было смириться с самим фактом вторжения в ее гнездышко, вышла на крыльцо и уставилась в ночное небо. Видела ли она нас? Вероятно. Узнала ли? Вряд ли.

Да, давненько она не была у специалиста по состариванию масок. Я смог понять это даже на таком расстоянии, поскольку на ее маску еще не был нанесен набор морщинок, который положено иметь дамам после пятидесяти. В целом она выглядела точно так же, как в последний раз, когда мы виделись, то есть больше трех лет назад. Копоткие белокурые волосы были туго завязаны в аккуратный небольшой пучок, на тонких изящных запястьях набор не слишком дорогих украшений. Глаза окружены голубыми тенями, а губы скорее розовые, чем красные. Даже сейчас, когда она боялась и была расстроена, видно было, что эти губы умеют улыбаться, ее доброжелательный нрав не давал уголкам губ опускаться.

— Она все так же пахнет, да? — сказал Эрни. Его печальный тон и меня заставил погрузиться в задумчивость. Я легонько похлопал напарника по спине, но в этот раз он не убрал мою руку. И мы хором вздохнули.

— Она такая милая, — протянул я.

— Не сыпь соль на рану.

— А что я такого сделал? Ты сам сказал, что она хорошо пахнет, а я сказал, что она милая. Разве не так?

Эрни поскреб подбородок, потирая щетину, которую аккуратно наносил раз в неделю. Он подумывал о том, чтобы купить себе комплект растительности на лице у Нанджутцу, тогда волосы действительно прорастали бы сквозь кожу с заданной скоростью, но решил, что наборы сменных бород (которые надо обновлять хотя бы раз в две недели) не стоят тех денег, которые за них просят.

— Так, малыш. Она и впрямь очень мила, — сказал он.

Быстрым движением Эрни залез в карман, вынул листок бумаги, похищенный им из дома, и бросил мне на колени. Я медленно развернул его, при этом потертая бумага зашуршала под моими пальцами, и поднес к слабому лучику света от циферблата часов.

Свидетельство о браке. Если быть точным, свидетельство о браке между Луизой и Эрни. Я сложил листок как можно осторожней и протянул его напарнику, который все еще не мог оторвать взгляд от своей бывшей жены, стоявшей в дверях их бывшего дома.

В какой-то момент мне показалось, что она смотрит прямо на нас и ее глаза встретились с глазами Эрни, мне даже казалось, что я слышу ее голос. «Ничего страшного. Я же все понимаю». Но тут она повернулась, вошла в дом и закрыла дверь. Еще через минуту фонарь на крыльце погас.

— Едем домой, малыш, — сказал Эрни. — И не останавливайся на заправках.

* * *

Когда Эрни сказал «домой», то он имел в виду офис, угловой кабинет на третьем этаже здания в Вествуде, где и почта толком не работает, и напор воды в кранах оставляет желать лучшего. Раз в два дня я занимался тем, что вытаскивал конверты из грязи прямо из-под нашего почтового ящика, а когда возвращался в офис, то с трудом мог отмыть руки, поскольку вода текла со скоростью шесть капель в минуту.

На дверях нашего офиса висит табличка: «Ватсон и Рубио. Частные детективы». И хотя я никогда не устраивал разборок, почему это мое имя на втором месте — на самом деле мне было вообще плевать, в каком порядке написаны наши имена, — тем не менее в конце каждого года Эрни предлагал мне поменять их местами.

— Это твой шанс, малыш, — всегда подшучивал он. — Рубио и Ватсон! Чертовски хорошо звучит!

Но мне это неинтересно.

В этот вечер почтовый ящик был порядком набит, и хотя как минимум десять конвертов и посылка валялись в грязи, но адресованных нам среди них не было. А вот с мистером Тогглем из 215-го офиса непременно случится припадок, и хотя он — человек, но реветь умеет, как стегозавр при виде заусеницы.

Лифт снова не работал, так что добро пожаловать на лестницу, ребятки. Два пролета, оба короткие, но у Эрни уже началась одышка. Это все потому, что он выкуривает в день по пачке сигарет, и я не понимаю, почему он не бросит, ведь не никотиновая же зависимость удерживает его, черт возьми.

Дверь в наш офис была приоткрыта, и тонкая полоска света ползла по темному коридору. Изнутри доносился еле слышный металлический скрежет, словно диск какого-то большого джазового оркестра проигрывали на нашей плохонькой стереосистеме с поврежденными динамиками. Мы с Эрни под прикрытием темноты аккуратно приближались к двери, прижимаясь спинами к шершавым бетонным стенам, на которые забыли положить штукатурку.

— Мне казалось, я просил тебя запереть дверь, — прошептал Эрни.

— Ага, а я тебя — выключить свет, — шепнул я в ответ. Если бы у меня был с собой пистолет, то я бы сейчас уже полез за ним. За неимением оружия я нащупал пальцами левой руки перчатку на правой, приготовившись обнажить когти и растерзать врага на куски.

Эрни, стоявший ближе к двери, кивнул мне, чтобы я атаковал с другого края. Я поднял три пальца, затем два, один…Пора начистить непрошенным гостям морды.

— Здорово, парни. Какими судьбами?

За моим столом сидел круглолицый коротышка, покачивая коротенькими ножками в воздухе в такт музыке. При этом он шуршал бумажками, разбросанными по моему столу, скользя пухлым указательным пальчиком по строчкам во время чтения. Ноготки наманикюрены. Костюмчик сшит на заказ. И черные-черные волосы. Сальные черные волосы. Слипшиеся сосульками сальные черные волосы. Дверь распахнулась и с грохотом стукнулась об стену. Коротышка одарил нас широкой улыбкой, которая должны была выражать смущение, но попытка была безуспешной.

Я захлопнул за собой дверь и подбежал к наглому карликовому грабителю.

— Что ты себе позволяешь, Минский?

— А что такое? — спросил он. — Что я такого сделал? В чем проблема?

Эрни помахал своими когтищами прямо перед носом Минского, притворившегося ангелом во плоти, и сердито сказал:

— Проблема в том, что от встречи с твоими предками тебя отделяло пять секунд!

— Вы что, собирались убить меня?

— Не собирались, а собираемся.

— Эй, погодите-ка, но я же не вламывался к вам, — сказал Минский. — Какое может быть незаконное проникновение, если вообще-то я — владелец этого здания?

Сейчас у меня уже не было желания вступать в спор о правах арендодателя и арендаторов, поэтому я слегка приподнял бровь и поглядел на Эрни — это один из наших условных сигналов к отступлению, который мы применяем во время допроса свидетелей. Эрни медленно сделал шаг назад и втянул когти. Минский заулыбался.

— Как дела? — спросил он. — Бизнес идет?

— Чего тебе надо? — рявкнул я. Светские беседы с этим козлом, как уже известно, могут омрачить все выходные, а мне еще надо хорошенько выспаться.

— Что же, арендодатель уже не может навестить своих любимым арендаторов?

— Нет.

Я крепко схватил Минского под мышки, поднял этого гадрозавра-недоростка с моего стула и бросил на пол. Теперь его голова находилась на уровне моего пояса, и смириться с его присутствием стало чуть-чуть полегче. Странно в наши дни видеть столь низкорослого динозавра, но сорок пять лет назад, когда Минский был маленьким, многие динозавры пренебрегали правильным питанием. Гамбургерами и мексиканскими маисовыми лепешками можно выкормить человеческого детеныша, но чтобы вырастить здорового гадрозавра нужно кое-что еще.

— Ребята, вы же платите арендную плату? — спросил Минский.

— Арендную плату нам платить еще только через две недели, — сказал Эрни. — У меня в календаре все отмечено, — он начал упорно подталкивать нашего арендодателя к выходу. — Вот тогда и приходи нас «навещать». А еще лучше я опущу чек в твой почтовый ящик, чтобы ты вообще сюда носа не показывал, ладушки?

Я распахнул дверь, а Эрни схватил Минского сзади за пояс брюк и приготовился выкинуть его в коридор.

— Стойте, стойте, — пронзительно завопил Минский, — у меня вопрос… Я к вам по делу…

— Прости, — сказал Эрни, — но мы уже закрыты.

Но Минский извивался в его руках, как рыба на крючке, тщетно пытаясь просочиться обратно в наш кабинет. Он напоминал полузащитника из лиги юниоров, который пытается прорваться через оборону команды профессионалов. Я видел, что Эрни изо всех сил старается не рассмеяться.

— Что за черт, — сказал я. — Ну ладно, пусти его.

Эрни сделал бросок в противоположном направлении, и Минский влетел обратно в наш офис. Он четким, неторопливым движением поправил свой галстук в «огурцах», который не совсем подходил к отличному, сшитому на заказ костюму, и, вновь обретя чувство собственного достоинства, с важным видом уверенными шагами двинулся к столу. В этот момент мне пришло в голову, что маска Минского стоит целое состояние, поскольку ее по причине нестандартно малого размера, наверняка, приходится изготавливать на заказ. Может, мы слишком много платим за этот офис? Или лее стоматологический кабинет приносит такую кучу бабок?

— У меня новая подружка, — начал Минский, а мы с Эрни дружно вздохнули. Я отодвинулся от стола и встал.

— Спокойной ночи, Минский, — сказал я, приготовившись продолжить с того места, где закончил Эрни, и напрягая те мускулы, которые лучше всего подойдут для швыряния коротышек в коридор.

— На этот раз все совсем по-другому.

— Ты всегда так говоришь, но, черт возьми, всегда одна и та же фигня, — сказал я, постепенно повышая голос, одновременно во мне поднималась волна злобы. — Ты впутался в какой-то блудняк с очередной шлюшкой и теперь хочешь, чтобы мы отмазали тебя перед твоей женушкой.

— Нет, пожалуйста, выслушайте… вы не понимаете… Ее зовут Стар, она — аллозавриха. Мы познакомились с ней на бульваре Сансет. Она просто фантастическая девушка.

— Какая-нибудь малявка, сбежавшая из дома? — спросил я.

— Не совсем. Ну… ей девятнадцать. То есть с юридической точки зрения она несовершеннолетняя, но она вовсе не беглянка, даже можно сказать, что у нее свое дело…

Эрни, который вычищал грязь из-под когтей ножом для вскрытия конвертов, встрепенулся:

— Проститутка, значит.

Лицо Минского исказилось от боли, словно Эрни со всего размаха влепил ему пощечину.

— Ни в коем случае! Почему ты так говоришь?

— Ну, ты же сам сказал, что вы повстречались на бульваре Сансет,^[19] но она не какая-нибудь там мелкая сопля, убежавшая из дома, а у нее свое дело. Пораскинь мозгами, Минский, какой напрашивается вывод?

— Уверяю вас, Стар — не проститутка. Она торгует картами.

— Картами? — переспросил я.

— Ну, картами, на которых обозначены дома звезд Голливуда.

Мы с Эрни заржали и какое-то время не могли остановиться.

— Я рад, что вас так развеселила ее работа, — сказал Минский, когда наша истерика сократилась до размеров отдельных смешков. — Но Стар неплохо зарабатывает на жизнь, она добрая, и вообще самая милая девушка из всех, кого я знаю.

— Отлично, — прервал я эту любовную песнь. — Но если она такая милашка, и ты чертовски счастлив, то к нам-то зачем приперся?

Минский повесил голову, и голос его стал тихим даже для такого коротышки.

— Мне кажется, она крадет у меня закись азота, ну, знаете, «веселящий газ»…

— Милая девочка.

— И эфир.

— Просто супермилая девочка.

Минский, вероятно, один из самых известных и высокооплачиваемых дантистов-динозавров в Лос-Анджелесе. Он замечательно умеет спиливать зубы, делать их похожими на человеческие, и занимает определенную нишу на рынке подобных услуг. Но когда дело касается женщин, то знаний у него недостаточно, еще нужно учиться и учиться. Это уже четвертая его любовница, о которой он нам поведал за последние два года, но я на все сто уверен, что было еще много других, о которых он просто не упоминает. Но, с другой стороны, может, это мне стоит поучиться — как-никак Минский, черт его побери, выполняет свой «мужской» долг намного чаще меня.

И все же, как мне кажется, эти девицы каждый раз обдирают его как липку.

— Ну и что ты от нас хочешь? — спросил я.

— Найдите ее.

— Ты что не знаешь, где твоя подружка?

— Нет…не совсем.

— Возможно, это и есть идеальные отношения между мужчиной и женщиной, — хихикнул я.

— И я хочу, чтобы вы выяснили, действительно ли она ворует у меня.

— А если это так?

— Помешайте ей. Или просто остановите. Верните мне мое имущество.

— А почему бы тебе просто не поговорить с ней, попросить по-хорошему? — спросил Эрни. — Разве не на этом основаны отношения? Доверие, честность и весь прочий бред.

Минский пожал своими тощими детскими плечиками. Он что, стал еще меньше, чем был минуту назад?

— Я боюсь, что если я спрошу… если я попрошу ее остановиться, то она меня бросит… или…

— Или расскажет Шарлин про ваши шуры-муры.

Шарлин — это его жена. Очень ревнивая. Ревнивая жена, которая в шесть раз больше по размеру, чем наш незадачливый герой-любовник.

Минский кивнул.

— Да, — с каждой секундой он становился все меньше, я уже было заподозрил, что сейчас он съежится до размеров горошины и вообще исчезнет из виду.

Мы с Эрни переглянулись, при этом наши взгляды встретились не более чем на полсекунды. За это время мы уже можем прочесть мысли друг друга, так что вопрос решается еще до того, как клиент осознает, что он был задан.

— Мы займемся этим, — вздохнул я, а Минский поднял глаза и заулыбался, всем своим видом выражая, как он нам благодарен.

— Правда?

— Дай нам недельку или чуть побольше, — сказал Эрни.

— Сколько? — спросил Минский, нащупывая бумажник.

Мы снова переглянулись, и я сказал:

— Три месяца без арендной платы.

— По рукам! — воскликнул Минский.

— И еще два бесплатных визита в стоматологический кабинет, — добавил Эрни. — Мне нужно поставить коронки на левые нижние зубы, ну и возможно, обновить мост.

Внезапно Минский спрыгнул с дивана и вразвалочку пошел к моему столу. Без особых усилий он запрыгнул на него, по дороге свалил на пол несколько бумажек, навис над Эрни, который послушно открыл рот и отдался в маленькие опытные руки доктора. Минский заурчал, обнаружив в пасти Эрни износившиеся коронки.

— Я вставлю тебе коронки фирмы «Импресарио», — сообщил он. — Отличная вставная челюсть. Модель «Джордж Гамильтон». Без проблем.

Внезапно внимание Минского обратилось на меня, и он с сопением пошлепал по столу, в ходе своего решительного наступления сбрасывая на пол все больше бумаг.

Я отпрянул.

— Спасибо, но… спасибо, мне и так хорошо.

— Ну же, Винсент, поддержание ротовой полости в порядке должно у тебя стоять на следующем месте после походов в церковь, — заявил Минский, потянувшись толстенькими ручками к моим стиснутым челюстям.

— В этом смысле я зубной атеист. Так что отвали, шмакодявка.

Минский пожал плечами и спрыгнул со стола.

— Я ценю то, что вы делаете для меня, парни.

— Но нам понадобится информация, — сказал Эрни.

Я нацарапал на задней стороне конверта список того, что нам понадобится:

— Полное имя, дата рождения, откуда родом, ну если есть возможность, парочку фоток.

— Откровенных? — спросил Минский.

— Подойдут и обычные.

После этого Минский отчалил. Я стал приводить в порядок свой стол, поднимать бумаги с пола, а Эрни снялпальто и повесил его на металлический крюк, прибитый на дверь.

— Ты веришь этому парню? — спросил он.

— Несчастный сукин сын.

— Раз в полгода он тут как тут с очередной слезливой историей о своей новой даме сердца.

— Некоторые мужики… — начал я. — Некоторые мужики просто не могут совладать с собой. Они не понимают, где та грань, через которую не стоит переходить.

— Я тебе скажу, в чем причина. Он считает, что его ответ жизни заключен в бабах. Минский думает, что он не будет самим собой, пока он не с бабой.

— Ну нельзя же так жить.

— Но нормальный мужик может существовать сам по себе, — настаивал мой напарник. — И даже должен.

— Ты прав, Эрн. Ты прав.

Мы молча прибрались в офисе и пожелали друг другу спокойной ночи. Я прошел по коридору и умылся в туалете, потом вернулся. Мое лицо все еще было влажным, капельки воды скатывались с фальшивого латексного носа и образовывали на полу маленькие лужицы. А Эрни тем временем, свернувшись калачиком, спал на диване. Ботинки валялись на полу рядом. Кусачее шерстяное одеяло натянуто до подбородка. Обеими руками Эрни крепко обхватил маленькую диванную подушку, и с его толстых губ срывался легкий храп.

И я поехал домой в гордом одиночестве.

2

Утром я опоздал на работу, а все из-за митинга в поддержку легализации марихуаны, проходившего перед монолитным зданием правительственных учреждений, которое возвышается над бульваром Уилшир неподалеку от Калифорнийского университета. Движение автотранспорта было заблокировано во всех направлениях на несколько миль. Для Лос-Анджелеса пробки — обычное дело, но поскольку мой кондиционер не работал в полную силу, то мне приходилось все время держать окна открытыми, чтобы хоть какой-то свежий воздух проникал внутрь. Постоянно играла какая-то фольклорная музыка, и раздавался сильный запах травки, которую покуривали митингующие. Довольно быстро у меня совершенно испортилось настроение.

Эрни не оказалось на месте. Одеяло было сложено и убрано. Диван приведен в надлежащий вид. Уже как минимум полгода Эрни ночует в офисе, и я больше не пристаю к нему по этому поводу.

Если потертая обстановка нового холостяцкого логова в Голливуде мешает ему хорошо выспаться, то разве я имею право лезть со своими советами и настаивать, что это не так?

На моем столе меня ждала записка. Крупные, но аккуратные буквы поперек желтого листа бумаги. «Ушел к зубному.» Но я не думаю, что Эрни пошел на осмотр к Минскому по их вчерашней договоренности. Скорее всего, он сейчас осматривает офис клиента, возможно, его дом, или то любовное гнездышко, где Минский кувыркался со своей юной подружкой-аллозаврихой. На это у него уйдет как минимум час или даже больше. Значит, у меня есть время, чтобы сразу перейти к бумажной работе, которая нарастает, словно снежный ком, и грозит обрушиться на меня лавиной и окончательно похоронить мой стол под грудой исков и свидетельских показаний.

В приоткрытую дверь постучали. Я повернулся и увидел знакомое лицо (на самом деле я видел его не далее как вчера), заглядывающее из коридора.

— А Эрни здесь?

В кабинет проник запах теплой овсянки и сирени. На мгновение мой мозг оцепенел, и верх взяли инстинкты. Внезапно я обнаружил, что качаю головой, присев при этом на краешек стола, а руки сами по себе скрестились на груди.

— Его нет.

— Ох. Рада тебя видеть, Винсент, — она зашла в кабинет. На ее плече болталась сумочка а la «коллекция Шанель». Морщинки в положенных местах по-прежнему отсутствовали.

— И я рад тебя видеть, Луиза.

Мы натянуто улыбнулись друг другу.

— Как твой новый муж? Терренс, его так, кажется, зовут?

— Террелл.

— Ой, прости. Террелл. Ну и как у него дела?

— Ну, учитывая сложившиеся обстоятельства, дела у него неплохо. Вот только с дыханием проблемы.

— У ти-рексов частенько такое бывает.

— Да, к сожалению, мы этим страдаем, — кивнула она.

На минуту воцарилось молчание, и я пытался понять, не нарушаем ли мы какие-то нормы поведения или моральные установки, просто находясь в одной комнате в отсутствие Эрни.

Луиза первой прервала тишину.

— Мы ведь… то есть ты ведь…

— Не сержусь ли я на тебя?

— Да. Ты ведь не сердишься на меня?

— Нет-нет, что ты, конечно, нет, — я широко улыбнулся в подтверждение собственной искренности. По крайней мере, я надеялся, что она примет мои слова за чистую монету.

— Спасибо. Может быть, ты хочешь…

— Нет. Это только ваше дело. Я имею в виду твой развод с Эрни. Я здесь ни при чем.

Казалось, Луизу удовлетворил мой ответ, и отсутствие негатива с моей стороны послужило сигналом к дальнейшему проникновению в наш кабинет. Через минуту она уже уселась на диван, поерзала и вдруг засунула себе руку под ягодицы, словно собиралась почесать их, хотя дамам такое поведение определенно не свойственно, и выудила ночную маску, обеспечивающую спящему комфортную темноту.

— Похоже, это маска Эрни.

— Похоже, да.

— Он что… Он здесь ночует?

— Ну, раз или два в месяц. Когда задерживается на работе допоздна.

Этот разговор мог бы продолжаться вечность. Луиза сидела бы на диване, а я — на краешке стола, и мы говорили бы об Эрни, или, скорее, молчали бы о нем несколько дней, тренируя те участки мозга, которые отвечают за пустую светскую болтовню. Но мне еще нужно было быстренько перекусить и заняться бумажной работой, так что я выдал стандартный вопрос, от которого посетители либо поспешно заходят внутрь, либо так же поспешно уходят прочь.

— Луиза, чем я могу тебе помочь?

Из уголка ее левого глаза потек ручеек слез, заполняя узенькую полоску, где настоящая чешуйчатая кожа соприкасалась с полистироловой маской. Если бы я не знал Луизу так хорошо — мы знакомы уже восемь, нет, девять лет — то решил бы, что она по-настоящему плачет. Возможно, из-за того, что она расстроена, или же по той причине, которая привела ее ко мне, или из-за их с Эрни отношений. Но Луиза — одна из тех несчастных особей динозавров, у которых до сих пор слезные железы вырабатывают больше слез, чем требуется, хотя остальные наши сородичи за миллионы лет эволюции избавились от этого дефекта. Это всего лишь иллюстрация к известному выражению «крокодиловы слезы», практически в буквальном смысле, за годы нашего знакомства я столько раз протягивал этой женщине носовой платок, и могу распознать, что это вовсе не проявление печали, а просто соленая водичка.

— Прости, — сказала Луиза, промокая салфеточкой уголок глаза. — Иногда я такая рёва.

— Знаю. Ты хочешь дождаться Эрни? Он должен вернуться…

— Нет, — резко сказала она. — Я бы предпочла поговорить с тобой наедине. Только ты и я. А потом ты передал бы Эрни содержание нашей беседы, хорошо?

Я кивнул и уселся за стол, пытаясь собрать все бумаги в некое подобие стопки.

— Начни с самого начала, Луиза. Это лучший совет, который я могу тебе дать.

Луиза сделала глубокий вдох, плечи быстро поднялись, а затем опустились обратно. Теперь она была готова изложить суть дела.

— Вчера вечером кто-то вломился в наш дом.

Ага, а то я не знаю. Потребовалось особое усилие и тактика, которую с успехом применяют сержанты-инструкторы, чтобы убедить мышцы лица сохранять нейтральное положение.

— Мне очень жаль, — сказал я совершенно спокойно. — Взломщики что-нибудь украли?

Луиза покачала головой.

— Насколько я понимаю, нет. Они раскурочили охранную сигнализацию, обшарили нашу спальню и оставили после себя ужасный беспорядок на кухне.

Вообще-то я думал, что на кухне после меня было относительно чисто, если не считать бараньей ноги, забытой на столе, но я всегда был чуть более неряшливым, чем мои сородичи.

— Вас, значит, не было дома.

— Слава Богу, не было. Не могу даже представить, что эти чудовища сделали бы с нами.

— Да в мире полно всяких отморозков, — сказал я, кивая в надежде, что это будет расценено как смирение, как-никак, мне ведь тоже приходится жить в этом страшном мире. — Вы вызвали полицию?

— Разумеется, — сказала она, и у меня все внутри оборвалось. — Но они не нашли ничего полезного. Это были динозавры, как мы думаем, по-видимому, их маски не оставляют отчетливых отпечатков.

— Понятно. Но чем же мы можем тебе помочь? Ты хочешь, чтобы мы взглянули на ваш дом, попробовали учуять какие-то запахи и понять, не сможем ли мы выяснить, кто это сделал?

— Мне кажется, мы и так знаем, кто это сделал, — сказала Луиза, и мне вдруг подумалось, что идея иметь в офисе дефибриллятор не была такой уж плохой. А что если цель ее визита и разговора с глазу на глаз — припереть меня к стенке и заставить признаться в преступлении? Обычно я не испытываю угрызений совести по поводу взломов, несанкционированных проникновений, «одалживаний» улик и прочих противозаконных деяний, с которыми я познакомился благодаря Эрни, но в данном случае меня бесило, что я предал нашу с Луизой дружбу, пусть и прошлую.

— И как же вы узнали? — спросил я, невольно отодвигаясь от стола. — Если полиция ничего не нашла…

Луиза помрачнела и посмотрела мне прямо в глаза.

— Я знаю, потому что… Просто знаю и все.

Я выдержал этот взгляд, не дрогнув. Что ж, будем играть до конца.

— Почему бы тебе не сказать мне? — предложил я в надежде, что она сделает обратное — вскочит и уйдет из офиса. — Скажи мне, кто же влез в ваш дом.

— Прогрессисты, — ответила Луиза, и моя кровь снова побежала по жилам.

— Прогрессисты?

— Ну… это секта. Как я понимаю, культ.

— Зато я не понимаю. Что еще за культ?

— Толком не знаю. Все члены этой организации — динозавры. Это культ динозавров.

— А зачем им было лезть в твой дом?

— Может, за деньгами?

— Но ведь воры не взяли денег!

— Потому что я не храню их дома. Вероятно, поэтому в доме такой разгром.

— Но зачем им вламываться именно в твой дом? Почему они не проникли ко мне? Или к Эрни?

— Потому что я их знаю. Вернее они меня знают. Руперт — один из них. Он — прогрессист.

— Твой брат? Луиза кивнула.

— Уже около двух лет. Я никому не рассказывала, когда он во все это втянулся, частично из-за того, что сама боялась, но… Честно говоря, я надеялась, что у него это пройдет.

— Типа переходного этапа?

— Да. У него уже столько было этих этапов. Помнишь, как он учился управлять дельтапланом?

Я не смог сдержать смех и был рад, что и Луиза засмеялась тоже.

— Разумеется, помню. А еще прыжки с «тарзанки», путешествие в Индию, вступление в «Корпус мира», спелеология. Руперт — хороший парень, но он не совсем знает, чего хочет от жизни.

— Пару лет назад он начал распродавать все, что у него осталось — велосипед, его долю в мамином доме. Он и у меня просил денег, но не говорил зачем. А теперь ему кажется, что он нашел себя, — сказала Луиза. — По его словам, он узнал, что такое прогресс.

— И что это значит?

— Без понятия. Мне тоже хотелось бы знать, — Луиза порылась в своей волшебной сумочке (я никогда не понимал, как в такое маленькое отделение влезает что-то, кроме тюбика губной помады) и вытащила сложенный листок бумага. — Две недели назад я получила вот это письмо и с тех пор сама не своя.

Она протянула мне письмо, я развернул листок и взглянул на него.

Почерк решительный, твердый. В письме говорилось следующее:

Дорогая сестра!

В ходе нашего существования некоторым из семьи Рааля было необходимо избрать иное место средь всех существ, живущих на земле, чем было доселе, а именно то, что завещали нам отцы наши и отцы отцов наших. В последнее время мнение динозавров учитывается все меньше, и пора нам заявить о причинах, которые подтолкнули нас избрать эту дорогу.

Я почитаю само собой разумеющимися следующие истины: я не такой, как все остальные существа на планете; я обладаю естественной красотой, присущей всем в семье Рааля; у меня есть моральные и кровные обязательства перед своими предками; я способен осознать мое подлинное «я».

Придет наше время, остались какие-то недели, и мы вернем наше наследство, утерянное в толще времен. Я нашел Прогресс, и Прогресс нашел меня. Моя кровь очищается по мере того, как я впитываю в себя мудрость рода Рааля и наших великих предков. И пока ты не осознаешь, что ты — лишь семя от семени предков наших, мы не увидимся.

С любовью, твой брат Гранаах.

— Гранаах? — спросил я.

— Я тоже не поняла, о чем это. Предки, кровные обязательства, какой-то непонятный Рааль, и этот пассаж про возвращение наследства — мне совершенно непонятно, о чем речь. Когда я получила письмо, то ужасно заволновалась. Я уже несколько месяцев от него ничего не слышала, но это…

Она снова разрыдалась, но в этот раз из ее огромных карих глаз текли настоящие слезы. Я разрывался — то ли остаться сидеть, где сижу, то ли сесть рядом с ней. Но я выбрал первое.

— Последние две недели я только и делала, что искала брата. Я побывала всюду. Звонила, слала письма, факсы… Но никто не знает, где он, даже его старые друзья — волонтеры из «Корпуса мира». Они получили такие же письма.

— А копы что говорят?

— Я сообщила в полицию, но они сказали, что ничего не могут сделать. Религия — это… религия. И они не могут и пальцем тронуть секту, пока ее члены не нарушили закон. Руперту уже исполнилось двадцать, он достаточно взрослый мальчик, чтобы самому принимать решения.

— Мне очень жаль, что твой брат пропал, — сказал я. — Он хороший парень. В голове у него черт-те что, но он хороший парень. Если я могу чем-то помочь…

Это было сказано лишь из вежливости, но, увы, мой язык имеет дурную привычку говорить, не посоветовавшись с мозгами.

— Я хочу, чтобы вы нашли его, — сказала Луиза. — Нашли и вернули домой.

— Стоп-стоп-стоп! Погоди-ка!

— Ты сказал, что поможешь…

— Да, но… Притормози-ка на секундочку. Скажем, я действительно смогу найти его и что дальше? Судя по письму, он сейчас не самый здравомыслящий динозавр на свете, мозги плоховато его слушаются. Так какого черта он со мной пойдет?

Дежурная пауза. Достаточно долгая, чтобы могло показаться, что она обдумывает мой вопрос, но и короткая настолько, чтобы я понял, она все обдумала еще до того, как переступила порог офиса, и это настоящая цель ее сегодняшнего визита.

— Тогда я попрошу вас похитить его.

В течение двух секунд я пытался сформулировать пристойный вежливый отказ, придумать, как же сказать, что ни за что на свете я не соглашусь совершить тяжкое преступление, чтобы вытащить взрослого парня из ситуации, которую, по-видимому, он выбрал для себя сам. Мы с Эрни не возьмемся за такое дело — если обвинения против нас выдвинут плохие парни, то нас либо упекут за решетку, либо дело кончится огромным штрафом. Я не мог придумать обстоятельств, при которых похищение даже в столь странной ситуации, как эта, могло бы быть оправдано. И тут Эрни распахнул дверь и влетел в офис.

— Она обчистила беднягу Минского по полной! — сообщил он, с топотом направляясь к своему столу, даже не взглянув в сторону дивана. Он бросил папку на стул и принялся рыться в ней.

Я откашлялся.

— Эрни!

— Она стырила эфир, веселящий газ, еще бланки рецептов. Я обыскал его кабинет и расспросил секретаршу, чтобы составить список того, что обычно хранилось внутри.

— Эрни, — попытался перебить его я. Тщетно. Я взглянул на Луизу, а она на меня, а потом мы оба посмотрели на моего напарника, который все еще стоял к нам спиной.

— Она дала мне полный перечень. И угадай, чего еще не хватало? Эта сумасшедшая сучка вдобавок стибрила набор стоматологических сверл! Просто абсурд, да? Ну, ты понимаешь, о чем я… Что эта деваха собирается делать с пятнадцатью толстенными металлическими иголками?

— Эй, Эрни…

— Погоди секунду, Винсент, ты должен посмотреть на этот список. Ты глазам своим не по…

— Привет, Эрни, — на этот раз это была Луиза. Тихий, мягкий, неторопливый голос.

Эрни замолк и медленно повернулся на пятках. Я практически видел тот комок, который застрял в его горле, на светло-коричневой папке образовались морщины, поскольку он изо всех сил сжал руки, аж костяшки пальцев побелели.

— Луиза.

— Ты хорошо пахнешь, — сказала она, а я заволновался, не придется ли мне присутствовать при повторении нашего разговора с Луизой.

Эрни кивнул в ответ на комплимент, но Луизе комплиментов говорить не стал.

— Как Терренс?

— Террелл, — сказали мы хором, и Эрни испепелил меня взглядом. Я отпрянул и позволил им самим строить свою беседу, куда бы ни повернулось ее русло.

— Все проектирует?

— Да, это его работа, — Луиза явно заняла оборону.

Эрни посмотрел на меня.

— Вы что решили вместе пообедать? Я помешал свиданию?

Я так и знал, в конце концов дело дойдет и до обвинений, и чувство вины, которое я испытывал ранее, усилилось.

— Нет, Эрн… Она пришла попросить…

— Мне нужно, чтобы вы расследовали одно дельце, — пришла мне на выручку. Луиза.

Ага, теперь Эрни выслушает свою бывшую жену, внимательно и терпеливо, не пропуская ни одного слова, а затем отбросит эту идею, поскольку она обречена на провал, и мы сможем спокойно продолжить заниматься проблемами Минского.

Эрни вышел из-за своего стола. Каждый шаг он делал медленно, осознанно.

— Если мы можем чем-то помочь.

Со своего места я видел, как раздуваются его ноздри, он пытается уловить ее запах, столь любимый им аромат.

— Руперт присоединился к какому-то культу, — Луиза сразу перешла к сути. — Я хочу, чтобы вы нашли его и, если он не захочет вернуться домой по доброй воле, похитили его.

Эрни не раздумывал ни секунды.

— Разумеется, мы этим займемся.

Разумеется? Разумеется?! Должно быть, мой организм стал выделять неестественно большое количество феромонов (некоторые динозавры могут учуять свой собственный запах, но у меня никогда не было таких способностей), поскольку Эрни поднял руку в моем направлении — верный знак того, что мне стоит заткнуться и успокоиться.

— Луиза, нам с Эрни действительно нужно обсудить этот вопрос, — сказал я. — Но если ты зайдешь к нам завтра…

— Не нужно, — перебил меня Эрни, придвигаясь ближе к бывшей жене. Теперь их отделяло несколько метров, и определенно, они сейчас вдыхали запахи друг друга. — Мы беремся за дело.

— Спасибо, — сказала Луиза. — Все детали я уже сообщила Винсенту.

— Хорошо. Посмотрим, что можно сделать…

Я подскочил и вклинился между двумя заговорщиками.

— А теперь погодите-ка секундочку, — сказал я, но тут Эрни обошел меня и открыл дверь кабинета.

— … и позвоним тебе, как только появится что-то конкретное.

Из правого глаза Луизы выкатилась очередная порция слез, в этот раз я не был уверен, являются ли они результатом химических процессов или ее эмоционального состояния.

— Я даже не знаю, как вас благодарить, — начала она, — сколько бы это ни стоило…

— Нисколько, — сказал Эрни, в этот момент мне пришлось собрать все силы в кулак, чтобы мои глаза не вылезли из орбит, как у мультяшного персонажа, который нечаянно проглотил полтонны молотого перца. Я схватился за ручку двери, чтобы не улететь в стратосферу.

Луиза поцеловала Эрни в щечку, затем вежливо сказала «пока, Винсент», вышла из офиса и удалилась по коридору, а Эрни вернулся на свое рабочее место. Когда красная пелена злобы спала с моих глаз, а значение давления уменьшилось до трехзначного числа, я обнаружил, что Эрни спокойнехонько сидит за своим столом и что-то подчеркивает в описи, принесенной из кабинета Минского.

— Вообще-то мы — партнеры, — начал я, стараясь говорить медленно, чтобы выбрать каждое слово осознанно и ясно выразить свою мысль. — И если ты не понимаешь саму концепцию партнерских отношений, то, вероятно, я мог бы тебе объяснить. Ну что, заглянем в словарь?

Эрни оторвал взгляд от списка. Белки глаз (единственная часть его подлинной сущности, поскольку коричневые линзы скрывали изумрудные, как у всех карнотавров, радужки) были испещрены сеточкой красных прожилок, волнами расходящихся во всех направлениях, как на рисунке у первоклассника. И даже через толстую маску его щеки казались впалыми и ввалившимися, тело отказывалось распрямляться, и плечи опустились, нацелившись в пол.

— Это ради Луизы, — были его единственные слова, но и этого достаточно, чтобы остановить последние струи пара, валившего из моих ушей.

«Ради Луизы». Эти слова стоит сделать девизом Эрни, выгравировать их у него на лбу, сделать его товарным знаком, типа ушей Микки-Мауса у Диснея. И хотя я не могу полностью проникнуться чувствами Эрни, но понимаю силу этих слов, просто у меня никогда не было такой Луизы, чтобы сделать что-то ради нее.

— Но ведь речь идет о преступлении, — заметил я. — Похищение — это уже посерьезнее того, что ты совершал раньше.

— Возможно, мы его и не найдем, Винсент.

— А если найдем, тогда что?

Эрни пожал плечами.

— Тогда мы скажем ему, что сестра любит его и скучает, а мы хотим помочь. Есть вероятность, что Руперт пойдет с нами добровольно.

— Ага, и каковы же шансы подобного исхода?

— Ну, есть много определений слова «добровольно», — сказал Эрни, и в его поникшее тело вновь вернулась искорка энергии. — И много способов заставить парня думать, что он сам хочет того, к чему мы его принуждаем. Слушай, мне, как и тебе, не хочется больше нарушать закон…

— Да что ты говоришь?

— Так что сперва мы попытаемся вразумить парня, а если не выйдет, то отстанем от него и обсудим, что делать дальше, — глаза Эрни широко раскрылись, это отработанный прием — сейчас его лицо выражало «поверь мне, я честен».

— Итак, значит, мы обсудим, что делать дальше. И это будет серьезное обсуждение. Обсуждение с большой буквы О. С глазу на глаз. Перед тем, как вписываться в какой-нибудь блудняк. Обещаешь?

— Обещаю, — кивнул Эрни.

Я протянул ему руку, и мы обменялись рукопожатиями. Это просто формальность, но мы с напарником нечасто заключаем подобные сделки, так что нам показалось, что нужно отметить ее таким традиционным жестом.

Я пошел к своему столу, ощущая себя победителем. Хоть раз мне удалось надавить на Эрни, заставить его заключить обязывающее соглашение. Но затем я мысленно воспроизвел всю сцену и быстро осознал, во что вляпался.

— Ты что уболтал меня на эту аферу?!

— Ага, развел как туриста в сувенирной лавке, — сказал Эрни и вернулся к списку.

3

Есть очень много способов добраться до Голливудского бульвара, но чтобы получить максимальный культурный шок, следует проникнуть в самое его сердце, туда, где перед вашими глазами предстанут все «прелести» Голливуда — это место пересечения Голливудского бульвара с Хайленд-авеню. Сначала, ребятки, придется проехать по Лимбургер Сентрал, воняющему как одноименный сыр, затем вы минуете бульвары Санта Моника и Сансет, лавки с уцененным киношным реквизитом и конторы, занимающиеся видеомонтажом, потихоньку сменятся магазинчиками, где все продается за один доллар. К тому времени, когда вы доедете, наконец, до Голливудского бульвара, вы ощутите себя главным участником урбанистического кошмара имени Уорхола и Эшера.^[20] Конечно, вокруг полно традиционных мест скопления туристов, но платить бешеные деньги за парковку в этом городе греха стоит ради того, чтобы посмотреть на местных жителей.

Сейчас все изменилось, хотя меня это не очень-то интересует. Давно уже миновали восьмидесятые, когда на Голливудском бульваре «ирокез» был столь же популярен, как ёжик среди моряков, однако и сейчас здесь можно увидеть целый калейдоскоп разнообразных объемных причесок. Многие обитатели этого района нашли новые впечатляющие способы самовыражения — они делают пирсинг в таких частях тела, о возможности прокалывания которых медики раньше и не подозревали. Насмешка, обозначающая «ненавижу всех и вся», столь популярная пять лет назад, сейчас сменилась самодовольной ухмылочкой «я все в этой жизни уже видел(а)», она не настолько явно смущает вас, однако не перестает беспокоить. Одеваются все по-прежнему «прости, Господи»… Рваные джинсы уступили место рваным кожаным штанам, но результат тот же: потрепанный видок, не слишком чистое тело, и аура, окрашенная в темно-коричневые тона, которая замещает наклейку на бампере:^[21] НЕ ТРОНЬ МЕНЯ, Я ОПАСЕН. Чертов город ангелов!

Динозавры, как правило, не слишком часто появляются в этой части города. Довольно сложно вести двойную жизнь, если не дистанцироваться от остального мира по своему собственному выбору. Хотя есть и исключения из правила. И я учуял запах нескольких сородичей среди всяких сомнительных личностей и шлюшек, тусовавшихся на позолоченных улицах. Кстати, это не просто красивое словцо. Несколько лет назад Голливудская торговая палата вынесла решение включить золотые вкрапления в асфальт самого бульвара, так что теперь действительно можно сказать, что улицы здесь позлащены. Бредовая идейка, по правде говоря, но именно поэтому я и люблю здесь бывать.

— Ненавижу здесь бывать, — сказал мне Эрни, когда мы ехали. Было где-то около трех часов, и мы только что закончили предварительное расследование по делу Стар, также известной под именем Кристины Джозефсон, шлюшки нашего дорогого Минского. Она и правда милашка — из тех милашек, которые обчистят вас подчистую. Три раза побывала в тюрьме для малолетних, дважды во взрослой. Неплохой послужной список для девятнадцатилетней девчонки.

— Да мы мигом. Раз, два и уедем, — сказал я. — Я всего лишь хочу переброситься парой слов с Джул и все. Если кто и в курсе про этих прогрессистов, так это она.

— У меня от нее мурашки по коже.

— У всех от нее мурашки по коже. Прикуси язык и постарайся не лезть к ней с поцелуями.

Мы прошли по выцветшим позолоченным звездам, на которых были высечены имена так называемых знаменитостей. Некоторые и впрямь были знамениты, другие — чуть меньше, а имена третьих можно отыскать только в Энциклопедии Никому Не Известных Личностей, но все эти звездищи, звезды и звездульки заплатили за право получить здесь уголок. Самый постыдный секрет Аллеи Славы состоит в том, что нет ничего исключительного в том, чтобы обзавестись бронзовой финтифлюшкой, кроме чести знать, что твоя студия заплатила Голливуду десять штук баксов. Все, что нужно, — это портрет финансиста Сэлмона Чейза^[22] на зеленой бумажке, и на вас тоже сможет помочиться кое-кто из самых эрудированных лодырей во всей вселенной.

Мы прошли мимо звезд Дэнни Кея (он, между прочим, орнитомим) и Боба Хоупа (тоже из наших — компсогнат — единственный случай, когда я смеялся с кем-то за компанию, а не над кем-то), а также кучи других динознаменитостей, и наконец пришли к известному Голливудскому музею восковых фигур, где в режиме нон-стоп вы можете наблюдать, как воск тает при свете ультрафиолетовых ламп. Но звучит намного более захватывающе, чем есть на самом деле.

Я заплатил здоровенной бабище на входе восемь долларов.

— Разбой на большой дороге, — проворчал себе под нос Эрни.

Когда эта тетка повернулась, чтобы выдать нам билеты, я сделал глубокий вдох, обнюхивая ее шею. В результате был вознагражден мускусным ароматом забродивших дрожжей и скорлупок арахиса. Ну да, эта красотка — просто бейсболист в юбке, но, по крайней мере, я теперь знаю, что она — динозавриха.

— А Джул сегодня здесь? — спросил я, покрутившись на месте, чтобы она имела доступ к моим пахучим железам.

— Да не хочу я тебя нюхать, — рявкнула она. — И так нюхаю всех придурков, которые шляются тут день-деньской, хватит с меня!

— Просто скажите нам, на месте ли Джул, — сказал Эрни.

— Угу, тут она.

Сердитая тетка нажала маленькую кнопочку под стойкой, и дверь в музей с жужжаньем отворилась:

— В глубине.

— Я знаю, куда идти, — сказал я и повел Эрни в темноту.

Мы прошли через комнату ужаса, где обычно становится жутко, но как только мы преодолели шок от того, как же с течением времени скульптура Майкла Джексона стала похожа на изображение его сестры Латойи, то зашли в настоящий Зал Ужасов, заполненный огромными фигурами Франкенштейна, человека-оборотня и нескольких реально существовавших серийных убийц.

Мы шли вглубь музея. По дороге попалась пара-тройка туристов (все — человеческие особи). Наконец, мы добрались до гвоздя программы — диорамного павильона, в котором располагались военные медики из войсковой части 4077 — приятная компашка из сериала «Военно-полевой госпиталь» (M.A.S.H.). Ну, вы помните: никакого сюжета и корейская война в три раза длиннее, чем нужно. Ястребиный Глаз Пирс и Радар, а также остальные члены этой чудаковатой команды теперь каждый день оккупировали наш мир с помощью почти трех тонн воска и парочки пластиковых армейских палаток, с виду не слишком надежных.

— Когда я в последний раз с ней виделся, она перебралась в мастерскую за этим павильоном, — сказал я, проводя Эрни мимо частично растаявшего капитана БиДжея Ханникатта к маленькой палатке. Я несколько раз стукнул в дверь, и через несколько секунд внутри пластикового сооружения раздалось приглушенное шарканье.

— Повернитесь, — раздался скрипучий голос, в котором слышались похотливые нотки.

— Джул, это я. Винсент.

— Тогда ты знаешь правила, красавчик. Повернитесь.

Около глазка в двери открылось маленькое окошко, и я с готовностью подставил шею, прислонившись к проволочной сетке, предоставив пахучие железы для проверки. За защитным экраном раздался глубокий вдох, через мгновение я ощутил запах нашей собеседницы — он выражал удовлетворение, и еще через секунду раздался щелчок замка.

Когда дверь отворилась, то я обратил внимание, что в помещении густо разлит запах искусственного человеческого парфюма, которые практически перебивал естественный аромат Джул — аромат лимонного десерта. Должно быть, она снова выливает на себя по полбутылке «Obsession». Дурная привычка людей, от которой, по-видимому, Джул никак не избавится. Мы вошли и увидели, как Джул с важным видом возвращается в свою мастерскую, покачивая при ходьбе упругой попкой. Сегодня на ней были джинсы в обтяжку и блузка без рукавов, застегнутая всего на две пуговички. Длинные вьющиеся черные локоны доходили до тонкой талии, а ноги были идеальной формы. Для женщины она была бы просто секс-бомбой.

Увы, она — велоцираптор, а что еще хуже — самец.

— Закройте дверь, мальчики, — промурлыкал самый мой любимый динозавр-трансвестит. — Так мило снова увидеть вас.

— Меня сейчас стошнит, — проворчал мне на ухо Эрни, но я сурово посмотрел на него. Динозавры нередко бывают гомосексуалистами, но вид самца динозавра в костюме человеческой самки — двойной обман, и для большинства динозавров это уж слишком. Да, существует такая вещь, как травля гомосексуалистов, но травля травлей, однако остракизм не знает границ, когда речь заходит о динозавре, страдающем кроссгендерным расстройством, то есть, проще говоря, трансвестите. В результате Джул большую часть времени проводит в этой тесной пыльной комнатенке, подальше от общественного мнения, занимаясь восстановлением масок с помощью запатентованной методики.

Мы последовали за нашей хозяйкой, быстро миновали короткий коридор и оказались в мастерской. На деревянном полу рядком стояли большие разноцветные восковые шары. Обстановка в студии была скромной, можно сказать, спартанской: бетонные стены безо всяких украшений, сверху свисала сложная система стеллажей, прикрепленная к потолку толстыми железными зажимами. В ящиках, шкафчиках и ячейках лежали орудия труда Джул: скальпели, шприцы, шпатели, деревянные молотки. Тут же можно было увидеть и несколько образцов готовых изделий, чтобы клиенты заранее могли посмотреть, как они будут выглядеть после выполнения заказанной процедуры. На стенах висели фотографии крупным планом, демонстрирующие в деталях, как выглядел объект «до» и «после».

— Ты пришел обновить свои губки, Винсент-душка? — спросила Джул, заняв место за своим широким дубовым столом. — Ммм, мы можем сделать их чуть более пухленькими, гладенькими, чтобы их приятно было целовать.

Я улыбнулся и сказал:

— Нет, мы здесь не поэтому.

— Разумеется, вы здесь не поэтому, но ведь провести небольшую процедурку еще никому не повредило. Не только нам, девочкам, необходимы подтяжки. Десятиминутная операция, и ты в ажуре, — Джул поманила меня к себе, как всегда ее кривлянья казались мне забавными, и я покорно шагнул навстречу ее объятьям. Она слегка потянула за верхнюю губу моей маски, проведя по ней длинным красным ноготком. — Один разрез по основной линии, затем вводим имплантант, двадцать кубиков воска, снова зашиваем, разравниваем, и внезапно Винсент становится не мальчиком, а картинкой.

— Отстань от нас со своими губами. Нам нужна кое-какая информация, — выпалил Эрни.

Джул снова уселась за стол, тяжело плюхнувшись на простой деревянный стул. Ее глаза встретились с моими, в них застыли удивление и легкая обида.

— Это вовсе не потому, что мы не считаем тебя самым классным пластическим хирургом, — оправдывался я. — Мы думаем, что ты самый лучший специалист. Но у нас назначена встреча. Скоро. Просто нет времени.

— Я очень даже хороший специалист, — надула губки Джул.

— Не сомневаюсь.

Она повернулась к Эрни, слегка прищурилась, ее ресницы порхали со скоростью света, нижняя губка выпячена. Джул явно включила все свои чары.

— А ты, здоровяк, что думаешь?

Эрни посмотрел на меня, но я специально отвел глаза. Пусть не ждет от меня помощи. Эрни никогда не отличался терпимостью к представителям сексуальных меньшинств, и хотя он определенно старый пес, придется ему все-таки выучить пару новых трюков.

— Отлично, — вздохнул он. — Ты — хорошая. Самая лучшая. Может, покончим с этим?

Джул расплылась в улыбке, протянула руку и ущипнула Эрни за щеку.

— Хорошо, красавчик.

— Ты когда-нибудь слышала о прогрессистах? — спросил я.

Мокрый плевок шлепнулся на бетонный пол, я несколько обалдел и не сразу понял, что это Джул.

— А зачем вам? — проворчала она.

— Думаю, ты о них слышала, — сказал Эрни. — Что можешь рассказать?

— Вся информация не из первых рук. Я слышала кое-что от своих подруг, которые тусуются на бульваре, но они не всегда самые надежные источники в мире.

— А что может сделать их более надежными? — поинтересовался я.

— Небольшая порция базилика, небольшая понюшка львиного зева, — пропела Джул, улыбаясь. — К несчастью, наркобизнес сейчас не тот, что был пять лет назад. Ты знаешь, что в следующую секунду закрывается «Шангри-Ла»? Что самое ужасное, из этого чудного местечка сделают обычную кофейню. Да, для моих несчастных подружек настали тяжелые времена.

— Ну, они же клевые, они найдут работу.

— Они самые лучшие, а самые лучшие за спасибо не работают, дорогуша.

Джул уклонялась от темы, так она обычно делает, если ей не хочется продолжать говорить о чем-то. Но вскоре две двадцатидолларовые банкноты перекочевали из бумажника Эрни на дубовый стол, и, после того как я легонько ткнул его в бок, он положил еще одну до кучи. Джул взяла деньги, сложила банкноты пополам, и спрятала в вырез рубашки, вероятно, в лифчик, который был нам не виден.

— Вы не захотите иметь с ними дело, — начала она. — Эти ребята испортили много хороших динозавров…

— Вот поэтому мы их и ищем. Дальше.

Она вздохнула, но истинные леди знают: раз схапала деньги, придется говорить.

— Эту кашу заварил лет тридцать назад какой-то чокнутый торговец пылесосами, — начала Джул без особых формальностей. — Сначала эта организация размещалась в задней комнатке в его крошечном магазинчике в Пасадене, но за годы существования в нее вступали все новые и новые члены. Бизнесмены. Финансисты. Представители шоу-бизнеса. Все, у кого были деньги или доступ к деньгам. Все, кто искал способ вырваться из своей обыденной жизни. Насколько я слышала, сейчас у них уже отделения по всему городу.

— А как звали того парня?

— Не помню. Да это и неважно, дорогуша, потому что он уже помер. Подхватил какой-то вирус и откинул копыта около десяти лет назад.

— Вот блин, а то можно было бы начать с него.

— Если хочешь начать с чего-то, сладенький, то пойди и запишись к ним. У прогрессистов есть отделение здесь неподалеку, на углу Голливудского бульвара и Вайн-стрит, — сообщила Джул. — Как мне говорили друзья, они все дела ведут именно оттуда.

Я покачал головой.

— Не может быть. Я проезжал мимо этого места десятки раз, но никогда не видел их штаб-квартиры.

— Ну, если ты скажешь людям, что тут никакой не музей восковых фигур, а только прикрытие для нелегальных мастерских по ремонту и обновлению масок, как ты думаешь, как скоро они вызовут за твоей сладкой задницей бригаду из психушки?

— Продолжай.

— Снаружи их офис замаскирован под магазин, торгующий всякой фигней для туристов. Три футболки за десять долларов, пластиковые значки с видами Голливуда, фальшивые калифорнийские номерные знаки с твоим именем. Эта белиберда продается вдоль всего бульвара, но в этом магазинчике есть и еще кое-что, чего там быть не должно.

Эрни не смог удержаться.

— Клянусь, ты это и сама отлично знаешь, а не только по рассказам подружек.

Но Джул была не прочь пустить шпильку в его адрес. Она послала ему смачный воздушный поцелуй, ее язычок качнулся в воздухе, как у тяжело дышащей собаки.

— А твой приятель сегодня не в духе, Винсент, — сказала она. — Это мне нравится в мужчинах.

Я пропустил ее замечание мимо ушей, незачем было усугублять обстановку, и без того напряженную.

— Представим, что нам нужно поговорить с кем-то из этих прогрессистов и выяснить побольше об их организации. Мы заходим в сувенирную лавку и… что? Есть какой-то пароль?

— Ой, ты слишком долго проработал сыщиком, Винсент. Нету никакого пароля. На самом деле тебе даже не нужно туда входить. Эти кошки все время подкарауливают новых мышек. Они дежурят перед магазином и нюхают прохожих, нет ли среди них кого-то из наших. Как только учуют в вас динозавра, то пригласят войти, вот тут-то и начинается самое веселое.

— Веселое, говоришь?

— Лучше если у вас будет потерянный вид.

— Может, нам стоит купить карту?

— Да нет же. Духовно потерянный. Эмоционально потерянный. Притворитесь, что у вас нет работы и вы лишились дома. Или любимая собачка сбежала и пропала. Или жена вас бросила.

При этих словах Эрни повернулся и потопал к двери.

— Пошли, Винсент. Мы узнали то, за чем приходили.

— Эрни, постой, она… она же не хотела…

— Проехали, — рявкнул он. — Я уже сыт по горло этим дерьмом. Пошли.

— Встретимся снаружи, — крикнул я ему вслед в надежде, что он меня услышит, хотя он уже был за дверью, в помещении музея, и направлялся к выходу.

— Я что-то не то сказала? — спросила Джул.

— Ну ты же не знала… Просто его жена… Он сейчас очень раздражительный. Не обижайся на него.

— Не буду. Ну… как дела, милый? Занес каких-нибудь горячих цыпочек в свой послужной список?

Я покачал головой:

— Тебе никто и в подметки не годится, Джул. Слушай, я говорил с твоим отцом, как ты меня просила.

— Ох.

Она принялась вертеть в руках инструменты, лежащие на столе, рассеянно катать шарик воска по его поверхности, отводя глаза, как будто таким образом сможет спрятаться от правды.

— И что?

— И… то же самое.

— Он не хочет меня видеть, — сказала она, стараясь, чтобы голос не дрожал.

— Не хочет.

Джул игриво пожала плечиками и перекинула роскошные волосы за спину.

— Ему же хуже, правильно?

— Правильно.

Я не слишком хорошо умею утешать. Наверное, мне стоило сейчас взять ее за руку. Или приобнять за плечи. По крайней мере, я должен был принести извинения за то, что не смог убедить ее сурового отца в том, что его единственный сын не ошибка природы, а просто делает то, что считает нужным в этом странном мире, где не только мужики переодеваются в баб, но и мы, динозавры, не можем ходить, высунув хвост. Но, увы, я стоял молча и ждал, когда Джул позволит мне выйти из этой неловкой ситуации.

— Иди, Винсент, — тихо сказала она. — Иди, вступай в свою секту.

4

Место, в которое мы направлялись, располагалось всего в шести кварталах от музея восковых фигур, но в городе, где все передвигаются только на машинах, это практически марафон. Единственный случай, когда большинство жителей Лос-Анджелеса ходит пешком на такие расстояния — когда у них в машине кончился бензин за шесть кварталов от заправки. Да и то те, кто побогаче, находит способ заказать бензин с доставкой прямо туда, где они застряли.

Знаменитой аптеки братьев Шваб уже нет. Ресторан «Браун дерби», построенный в форме шляпы-котелка? Исчез. Закусочные и места тусовок знаменитостей, где можно было себя показать и людей посмотреть? Стерты с лица Голливуда. Сейчас перекресток Голливудского бульвара и Вайн-стрит уже перестал быть развлекательным центром, как раньше, теперь это место может похвастаться только четырьмя достопримечательностями: магазином ликеров, пустырем, заправкой и сувенирной лавкой, о которой говорила Джул.

— Тебе не нужно было срываться на Джул, — проворчал я, когда мы прошли мимо очередной таблички «СДАЕТСЯ В АРЕНДУ».

— Угу, но она, то есть он… короче не нужно было напоминать о том, что Луиза меня бросила.

— Да она знать не знала про Луизу. Просто привела пример.

— Ох, — Эрни замолк.

— А теперь давай-ка сотри это надменное выражение со своей морды, ага?

— Не дави на меня, малыш!

— Простите, братья, — сзади нас раздался голос, сопровождавшийся отчетливым запахом сосновой хвои. — Братья, не хотели бы вы потратить минутку на обсуждение наших общих интересов?

Мы с Эрни завершили нашу перепалку и как один повернулись, оказавшись лицом к лицу с воплощением чистоты. Без сомнения, это самый аккуратный экземпляр, какой я только видел к западу от бульвара Ла Сьенега. Коротко подстриженные волосы, голубая спецовка, брюки защитного цвета. В его глазах плясали веселые искорки, которые подсказывали нам, что у нас с этим энергичным психом нет ничего общего.

— Наших общих интересов? — спокойно поинтересовался я. По дороге сюда мы с Эрни решили, что позволим заманить себя в их логово, но пусть они нас поуговаривают, разрекламируют свое общество.

— Мы — одинаковые, все трое, — сказал динозавр, и хотя я знаю, что это невозможно, но возникло ощущение, что он послал мне небольшое облачко феромонов, дополнительный выброс запаха хвои и детского масла.

Эрнивышел из себя:

— Да вокруг полно динозавров. Мы тебе не туристы, нам твои финтифлюшки не нужны!

— Брат, это бесплатная услуга, — сказал динозавр. — Нам не нужны ваши деньги. Обещаю вам, что за тридцать минут вы узнаете о своей сущности больше, чем могли себе представить. Здесь не только безделушки и футболки. Уверяю тебя, брат мой. Пройдемте внутрь, и мы сможем нормально поговорить.

— О чем?

— О нас с вами. О наших общих предках.

Ага, вот мы и подошли к делу. Письмо Руперта к Луизе пестрило туманными упоминаниями о предках и прародителях.

— Эрни, тебе это интересно? — спросил я. Мы специально решили использовать наши настоящие имена, хотя бы имена, без фамилий, поскольку последний раз, когда мы пытались работать под чужими именами, то сразу поплыли. Эрни должен был быть Пэтчем, а я — Джимми, но мы десятки раз обращались друг к другу неправильно. К счастью, это был весьма заурядный арест дельцов, производивших низкопробные поддельные ногти, так что, несмотря на наши промахи, у плохих парней не было времени их заметить.

— А что, черт побери, — ответил Эрни. — Нам же нужно убить время.

Аккуратненький динозавр улыбнулся, при этом его губы растянулись не слишком широко, ровно так, чтоб выглядело благопристойно, и сказал:

— Следуйте за мной.

Что мы и сделали.

Джул оказалась права. Ветхая сувенирная лавчонка была только прикрытием. Из складских помещений мы попали в кабинет, а потом по лестнице спустились к ржавой металлической двери, прорубленной в стене.

— Куда, черт возьми, мы идем? — спросил Эрни.

— В тоннель метро, — ответил динозавр, и дверь распахнулась, не издав ни скрипа.

Я горжусь родным городом, но только не метро. Лос-анджелесское метро во всем мире считается самым нечестным, пустым и потенциально опасным расходованием государственных налогов со времен старых добрых вакханалий в Римской империи. По крайней мере, во времена Нерона вы могли напиться или переспать непонятно с кем, или и то и другое, а в лос-анджелесской подземке вам скорее всего стоит ожидать, что вы отправитесь на тот свет. Гениальные инженеры, которые придумали такой радикальный вид общественного транспорта, не приняли во внимание, что почвы здесь имеют дурную привычку двигаться, не присылая оповещения за две-недели, а тоннели не слишком умно прорывать в подвижных тектонических платформах. В результате практически все жители города посмеиваются над самой идеей передвижения на метро, оставив некоторым отдельным индивидуумам приспосабливать подземку под свои нужды. Поэтому вас не должно удивлять, что это место стало раем для быстро растущей популяции динозавров в Лос-Анджелесе. В Нью-Йорке крокодилы плавают по канализационным трубам прямо под городом, а у нас стегозавры.

— Я уловил твое имя, Эрни, — сказал наш гид, когда вывел нас на платформу, смежную с тоннелем, — но я не слышал, как зовут твоего друга.

— Это Винсент. А тебя как зовут?

— Зовите меня Бобом, — ответил динозавр. — Пока что.

Я не мог пропустить это «пока что».

— А что мы можем звать тебя и как-то по-другому?

— Нет, — ответил он. — Боб — самое то.

Мы спрыгнули вниз в тоннель, потом резко взяли влево и взобрались на тропку, идущую параллельно рельсам. Тусклый верхний свет освещал нашу дорогу еще метров шесть, а потом наступила полная темнота.

— Это безопасно? — спросил я, поглядывая на рельсы внизу.

— Да, тут с нами все будет в порядке, — сказал Боб, — не волнуйтесь о рельсах.

— Да черт с ними с рельсами. Поезда-то тут ходят?

— Нет, в Голливуде метро еще не работает. Они всё еще трудятся над выравниваем тоннелей под деловой частью города.

Ага, значит, мы можем не беспокоиться еще как минимум пару десятков лет.

Вдалеке какой-то силуэт отделился от стены во мраке тоннеля и направился к нам. Мои мускулы инстинктивно напряглись, поскольку я почувствовал, что на нас с большой долей вероятности могут напасть из засады. Никто не знает, что мы здесь, и не так уж много народу бросится на наши поиски, если мы не покажемся на свет божий еще несколько лет. Я ощутил, как напрягся и Эрни, идущий рядом.

— Добрый день, Зриээл, — сказал Боб, помахав рукой темной фигуре. Последнее слово прозвучало пронзительно, словно сдавленный рев, а не просто последовательность букв. Как я понял, так звали второго джентльмена.

— Добрый день, братья.

Оказалось, что это еще один прогрессист в синей рубашке и штанах цвета хаки, как у портового докера. Теперь я видел, что вокруг его холеного тела витала та же благотворная аура. Во мне клокотало желание провести руками по грязнющим стенам, а потом хорошенько обляпать двух этих чистеньких динозавров, но я понимал, что это быстро положит конец нашему внедрению.

— Наши друзья интересуются своими предками?

— Я интересуюсь, как бы мне убрать свою задницу из чертова тоннеля, — сказал Эрни, а прогрессисты хором рассмеялись. Хохотали они слишком громко и слишком долго.

— У тебя сильный дух, брат мой, — сказал новоприбывший прогрессист Эрни, в ответ Эрни весьма громко хрюкнул. Затем он обратился к Бобу: — Мир тебе, Байналь.

Это имя опять же было гортанным рыком. Не успел наш проводник ответить на приветствие, как второй динозавр прошмыгнул мимо нас и снова растворился во тьме.

— Он назвал тебя не Бобом, а другим именем.

— Да.

— Не хочешь объяснить нам, в чем дело?

— Байналь — мое настоящее имя. А Боб — это рабское имя.

— Рабское? — не слишком ли слышен сарказм в моем голосе?

— Это имя, которое мне пришлось принять, притворяясь человеком. Все мы лишь рабы наших человеческих масок. И Прогресс показывает нам это.

— Уверен, так оно и есть, — поддакнул я.

— Неужели вы никогда не чувствовали? — спросил Боб-Байналь. — Что вы граждане второго сорта? Что каждый день вам приходится прятать свою естественную красоту, и, имитируя людей, вы постепенно в них превращаетесь? Они просто по природе своей контролируют нас: как мы себя ведем, как одеваемся, как думаем.

— Никогда не задумывался над этим, — сказал Эрни.

— Так значит… ты Байналь, — уточнил я, стараясь подстроить свои голосовые связки под непроизносимое имя.

— Верно. Но зови меня Бобом, если тебе так удобнее.

— Пожалуй, так и сделаю.

Я решил, что наступил удобный момент, чтобы закинуть удочку.

— Мне нравится твой прикид, — сказал я Бобу. — У меня один знакомый так одевался. Как его звали, Эрн?

— Ты имеешь в виду Руперта?

— Точно. Руперт Симмонс. Он стильный парень, и одевается так же, как ты и твой друг.

Если Боб как-то и отреагировал на мои слова, то я не мог разглядеть этого в темноте тоннеля.

Наконец, мы покинули подземный мир через другую железную дверь без опознавательных знаков, поднялись по лестнице и вышли в продолговатую хорошо освещенную комнату, которая была разделена рядами массивных серых перегородок. Это помещение напоминало современный офис, и я был полностью уверен, что увижу на голых стенах картинки с котом Гарфильдом и семейные фото. Но в этих отсеках никого не было, кроме динозавров в человеческом обличье. Каждый из них говорил по отдельному телефону, неторопливо бормоча что-то тихим голосом. Запахи разных динозавров просачивались в импровизированный коридор, перемешивались друг с другом, образуя густую смесь из хвойных ароматов соснового бора.

— У вас тут просторно, — сказал я. — А чей это офис?

— Да так, одних друзей.

Мы прошли в маленькую комнатку со стеклянными стенами.

— Садитесь, пожалуйста. На столике пирожные и печенье — угощайтесь.

На шатком столике в углу комнаты действительно были расставлены разнообразные вкусности. Я чуть было не заглотил симпатичную корзиночку с фруктами и стакан пунша, но вовремя вспомнил, что хоть и изображаю эдакого рубаху-парня, но не нужно слишком уж вживаться в роль. Мне ничего неизвестно ни об этом месте, ни об этих людях, например, нет ли у них привычки накачивать неофитов наркотой.

— Знаете, я очень плотно пообедал, — сказал я, — и не слишком голоден.

Эрни эхом повторил мои оправдания.

— Ну хорошо, — сказал Боб, выражение его лица ни на йоту не изменилось. — Тогда давайте начнем. Уверен, вы будете поражены: я знаю, кто я такой!

Мы с Эрни утонули в мягких кожаных креслах вокруг деревянного стола, всем своим видом показывая, что мы устроились как можно удобнее. Боб блестящим медным ключиком открыл дверцу массивного шкафа у дальней стены комнаты, а Эрни наклонился и шепнул мне: «Ты только глянь на это место. Здесь прямо пахнет деньгами».

Ворча и охая, Боб достал из шкафа коробку, представлявшую собой небольшой квадрат со стороной не более шестидесяти сантиметров, и перетащил ее на стол. Она стукнулась об его поверхность с довольно громким глухим звуком.

— Маленькая, — сказал Боб, — но тяжелая.

Через минуту Боб снова запер шкаф и сел напротив нас.

— С кого начнем? — спросил он.

Эрни поерзал на своем кресле.

— А что нам нужно делать?

— Во-первых, снять перчатки. Тест необходимо провести с вашей настоящей плотью, а латекс, не будем уж преувеличивать, плохой проводник.

— Давайте я, — вызвался я.

Мои когти уже какое-то время зудели. В последний раз я полностью снимал свою латексную личину три дня назад, и если вскоре не вымоюсь, то обзаведусь собственной колонией грибков и плесени, а этого допустить нельзя, поскольку с сыпью я выгляжу отвратительно.

Нащупывая пуговицы, спрятанные под моей фальшивой человеческой кожей, я расстегивал их до тех пор, пока перчатки, казалось бы по собственному желанию, не сползли. Теперь осталось лишь легонечко потянуть другой рукой, и я высвободил свою когтистую лапу. Когти слегка приклеились к коже, я выпустил их, и раздался звук, напоминающий поскрипывание несмазанной телеги. Вероятно, мне стоит в ближайшее время показаться доктору.

— У тебя от природы красивая кожа, — сказал Боб. — Стыдно, что тебе приходится прятать ее целыми днями.

— Ну, выбирать не приходится, — ответил я. — Вряд ли Городской совет одобрит, если раптор будет шляться по бульвару Уилшир, не так ли? Да я своим хвостом кучу витрин поразбиваю.

— А что если бы ты мог ходить без маски? — спросил Боб. — Что тогда?

— Бессмысленный вопрос.

— Ну, гипотетически. Если бы ты мог сорвать ее и ходить в своем естественном обличье?

— Что, весь день что ли? Если бы я мог…

Должен признаться, это интригующее предложение, свобода показать собственную кожу, чтобы она пребывала на воздухе, и отогнать все тревоги по поводу завязок, ремешков и пряжек, которые стягивали и вонзались в мое тело, затрудняя естественные движения. Использовать хвост, ноги и все тело так, как его задумала природа.

— Если бы я мог, я бы так ходил, — признался я. — Но не могу, поэтому хожу в маске.

Улыбка Боба была заразительной, я вдруг понял, что и сам улыбаюсь.

— Хорошо, — сказал он. — Начнем.

Он торжественно открыл крышку металлической коробки, и внутри обнаружилось какое-то забавное приспособление, словно залетевшее сюда из какой-то космической сага 50-х годов. Это была оторванная голова робота Робби, но сбоку к ней были присобачены многочисленные лампочки, кнопочки и выключатели, сейчас все они бездействовали, кроме одной пульсирующей кнопки.

— Это родограф, — объяснил Боб, протянув руку. — Пожалуйста, дай мне руку.

Мой первый порыв был отказаться, но я уже прошел по тоннелю и теперь сижу черт-те где с этим странным парнем, если он хотел бы убить меня, чтобы я не мучился, расхаживая в маске, то это уже произошло бы. Я дал ему руку, Боб сжал ее крепко, настойчиво, но ничуть не больно. Затем он потянул мой указательный палец с выпущенным когтем к маленькому темному отверстию на крышке коробки.

— Втяни коготь, если можно, — я послушался. — Хорошо. Обычно это не проблема, но известны случаи, когда когти застревали внутри. Как говорится, береженого Бог бережет.

Я с радостью выполнил и эту просьбу. Скорее всего, мне не так хорошо удавалось бы снимать девушек в барах для одиноких сердец, если бы я расхаживал с этой штукенцией, навсегда прикрепленной к руке.

Мой палец исчез в дыре, и машина издала ворчание. Дальше несколько раз вспыхнули зеленые лампочки, и стрелки приборов начали подергиваться. Тем временем металл вокруг моего пальца стал заметно холоднее, а через тридцать секунд мой некогда теплый пальчик стал превращаться в замороженную рыбную палочку. Я взглянул на Эрни и задорно улыбнулся.

— Это первая фаза, — объяснил Боб. — Машина тестирует твои феромоны.

— Она меня нюхает?

— Не совсем. Легкое ощущение холода, которое ты сейчас чувствуешь, — это начало процесса конденсации. Гормоны, которые источают поры твоей кожи, превращаются в жидкость из-за низкой температуры, а затем эта жидкость и будет протестирована.

— Протестирована на что? — спросил я.

— На чистоту, — вот и весь ответ.

Уточнять я не стал.

Прошла минута. Мой палец начал неметь. Неужели это и есть их хитрый замысел — заморозить меня до смерти, кусочек за кусочком? Если он попросит меня засунуть еще какую-то часть тела в эту дырку, то я буду бить его до следующего вторника.

Я уже собирался выразить недовольство, чтобы через минуту выдернуть палец из этой хреновины и приступить к старомодной технике допроса — с запугиваниями и кровопролитиями — как в кончик пальца что-то больно кольнуло.

— Эй! — закричал я. Моя рука непроизвольно дернулась. Палец сильно болел, и по нему что-то текло. Я осмотрел руку — так и есть — по пальцу бежал тоненький ручеек крови. — А это еще, черт побери, зачем?

Боб лишь улыбнулся (Боже, эта улыбочка меня просто бесит!) и сказал:

— Всего лишь взяли образец крови, Винсент. Без этого мы не можем использовать родограф.

— Понятное дело, — протянул Эрни, сдерживая смешок.

— Могли бы мне и раньше сказать.

— Тогда бы ты не стал делать эту процедуру. Как бы то ни было, теперь мне будет намного сложнее уломать и твоего друга.

— Чертовски верно, — согласился Эрни. Но Эрни довольно быстро позволил уговорить себя сделать то, что делают все клевые ребята. Боб вытащил мои образцы из аппарата. Я попытался заглянуть внутрь, но не смог разглядеть ничего, кроме нескольких проводков и каких-то диодов. Затем Боб перезапустил машину. Эрни оголил лапу и повторил процедуру, но поскольку он уже был готов к уколу, то выдержал боль с каменным лицом. Да, мое возмущение на этом фоне выглядит глупым, но клянусь, если бы мы поменялись местами, то он плакал бы как компсогнат — эти мелкие динозавры всегда были нытиками.

— Закончили? — спросил Эрни.

— Почти что, — Боб снял чехол с другого устройства, привинченного к стене. Как он объяснил, это был феромонитор. Выглядела эта штука как помесь аппарата по продаже презервативов и прибора для измерения давления. Боб поместил в приемный отсек пузырек с образцами гормонов и крови.

— Посмотрим, что у нас получится, — сказал он и нажал на рычажок сбоку.

Замигали лампочки, раздалось жужжание мотора, и сильная струя воздуха втянула пузырек внутрь. Я смотрел, как темная жидкость втягивается в пузырьковую камеру, и стрелки приборов начинают подрагивать.

Боб щелкнул языком и сказал:

— Ах, как…интересно.

И тут я понял, что наклонился вперед, пытаясь расшифровать эти отрывистые пиканья, скачки стрелок, и понять этот странный механический язык.

— Ну и что эта штука говорит обо мне?

— Она определяет вашу родовую чистоту, — объяснил Боб. — С течением времени каждый из нас удалялся все дальше и дальше от нашего истинного рода. Мы стали полукровками.

— Не понимаю, почему так, — сказал я. — Мои родители были рапторами, и их родители тоже. Мы можем скрещиваться только с себе подобными для произведения потомства, так что я так же чист, как и мои родители.

— Я имел в виду не твою конкретную родословную, а твою чистоту в принципе. Чистоту динозавра. Каждый день мы напяливаем на себя эти костюмы и теряем еще крупицу себя. Вот посмотри, что ты из себя представляешь.

На дне машины лежал свернутый рулон бумаги, которая обычно используется для бухгалтерских книг. На ней четко отпечатались черные цифры, ровненький шрифт заполнял всю страницу. Это были данные, числа и математические выкладки, в которых черт ногу сломит, но на самом верху виднелась надпись, утверждающая, что как член самого выдающегося сообщества на земле я не соответствую норме: ДИНОЗАВР НА 32 %.

— Тридцать два процента? Что, черт побери, это значит?

Боб сказал:

— Многие из нас расстраиваются, когда узнают, как низко мы пали…

— Да, блин, чертовски верно! Я расстроен. Эта идиотская машина…

— Но для любой проблемы есть решение. Я открою вам маленький секрет. Когда я впервые проверился на родографе, то мой результат был всего двадцать девять процентов.

— Да ты что!

От его слов мне не стало лучше, если честно. Я-то надеялся, что обгоню Боба процентов на двадцать при проведении любого стандартного теста.

— Но сейчас, по мере Прогресса, мой последний тест показал результат шестьдесят семь процентов, — Боб просиял от гордости.

Я, сам того не желая, был заинтригован самой возможностью роста показателя, казавшегося произвольным числом, выданным нечестной машиной.

— И как тебе это удалось? — поинтересовался я.

— Ох, путь не был легок, — заверил меня Боб. — Но это вполне возможно, и в конце вас ждет самая большая награда в вашей жизни. Так, давай посмотрим на результаты твоего друга, а потом продолжим наш разговор.

— Я весь в нетерпении, — с невозмутимым видом сообщил Эрни.

Образцы его гормонов и крови проделали тот же путь, что и мои, а когда все шумы и яростное потрескивание утихли, то машина выдала результат — 27 %. Да, сомнений быть не может, и я позволил себе позлорадствовать. «Я обошел тебя на пять пунктов, приятель».

— И что все это значит? — спросил я, давая Бобу возможность развернуть свою рекламную кампанию.

— Это значит, что мы можем вам помочь, — сказал он. — И несмотря на то, что в вашем случае процент примесей велик, надежда есть.

Я сделал вид, что киваю, обдумывая его слова.

— Ты все время говоришь «мы». Это бизнес?

— Нет-нет, — запротестовал Боб, который начал расставлять аппаратуру по своим местам. — Считайте, что это клуб.

— Клуб, значит.

— Ну общественный клуб. Членство в нем дает вам ряд преимуществ, — Боб открыл еще один ящик и вытащил два пригласительных, напечатанных на бумаге приглушенно-зеленого цвета. — Вот, это вам обоим.

На пригласительном жирным некрасивым шрифтом было напечатано: «Вы приглашены на наше специальное собрание».

— Это короткое сообщение, я понимаю. Собрание состоится завтра вечером, и думаю, вы узнаете много нового для себя.

— А что это за собрание? — спросил Эрни.

— Мы встречаемся время от времени, чтобы обсудить некоторые вопросы, касающиеся динозавров. Это напоминает обычную вечеринку. Бесплатная еда и напитки, музыка, приятная компания. Будет очень весело, правда-правда. Кроме того, завтра вечером Цирцея прочтет специальную лекцию.

— Цирцея? — я знал это имя, поскольку несколько недель изучал мифологию для дела Теракрополиса, — даже не спрашивайте меня об этом! — но я не понимал, что же за существо может носить такое имя?

— Цирцея чиста на девяносто девять процентов, — сказал Боб.

— Не может быть!

— Она стала кем-то типа председателя нашего клуба. Восхитительная женщина. Если захотите, я могу вас представить ей.

— Это было бы замечательно.

Боб горячо пожал нам руки и сказал:

— Как видно из приглашения, вечеринка состоится в Голливудских Холмах. На обороте вы найдете инструкцию, как добраться до места.

Я внимательно прочел приглашение. Да, все в порядке.

— Судя по всему, это будет крутая вечеринка!

— Итак… — сказал Боб, — могу ли я рассчитывать, что вы придете?

В этот раз нам даже не понадобилось обмениваться условными сигналами. Мы с Эрни понимали, что мы уже на полпути туда, куда хотели попасть, и намного быстрее, чем могли себе представить. Чтобы найти Руперта и покончить с этим делом нам осталось сделать всего-навсего пару шагов по мощеной дорожке.

— Мы с удовольствием придем, — сказал Эрни, и вопрос был решен.

* * *

Позже, когда Боб снова вывел нас на улицу через отдельный выход и тоннель, мы с Эрни запрыгнули в машину и покатили по Хайленд-стрит. До вечеринки нам нужно сделать кое-какую «грязную работенку». И хотя я ненавижу обманывать своего напарника, порой это необходимо. Он не всегда понимает, что для него лучше, старый ворчун, и часто именно я вынужден таскать его по магазинам с пинками и воплями.

Так что я подождал, пока мы минуем бульвар Санта Моника, а затем резко перестроил машину в правый ряд. И тут мой напарник обо всем догадался, ну, на самом деле, намного раньше, чем я предполагал. Оставалось только надеяться, что он не выпрыгнет из автомобиля на ходу и не попытается нажать на тормоз. Эрни отлично знал, куда я везу его, и одарил меня своим лучшим испепеляющим взглядом, словно пропел строки библейского псалма «для чего Ты оставил меня?».

— Да ладно тебе, малыш, ты не можешь так поступить со мной.

— Мы завтра собираемся на вечеринку на Голливудских Холмах…

— Это не вечеринка, — сказал Эрни, его голос становился все громче по мере приближения паники. — Это встреча сектантов. У меня до хрена всяких тряпок, Винсент.

— Я не могу позволить тебе пойти на вечеринку, даже на собрание сектантов, если ты будешь выглядеть как иллюстрация из каталога универмага «Сирс» 70-х годов. По крайней мере, если ты собираешься стоять рядом со мной.

И мы покатили на Мелроуз.

5

Место действия: Голливудские Холмы, одна миля от бульвара наверх. Время: около семи часов вечера. Настроение: возбужденно-напряженное. Одежда: настолько же стильная, насколько и неудобная. Я веду машину, а Эрни жалуется. Обычная ситуация.

— Мы придем, послушаем их россказни, найдем Руперта и уберемся оттуда.

— Идет, Эрни.

— И тогда я сниму, наконец, эти чертовы шелковые штаны.

Я покачал головой:

— Это не шелк, а лен. Писк моды.

Но Эрни было плевать, он недовольно теребил рубашку от Кельвина Кляйна и брюки от Армани, как пятилетний мальчик, которого нарядили для воскресного похода в церковь. А я ехал дальше, не обращая внимания на его нытье.

За двадцать четыре часа между марафоном по Мелроуз-авеню, где Эрни познакомился со всеми диковинками из мира одежды, сшитой дизайнерами, имена которых не встретишь в дешевых магазинчиках «Кеймарт», причем из тканей, не являющихся наследниками семейств Поли и Эстр, и нашим «собранием клуба» на Голливудских Холмах, мы еще поработали чуть-чуть по делу подружки Минского. Мы нередко занимаемся одновременно несколькими делами. Тарелка частного детектива никогда не бывает полной, но если мы и нахапаем на нее слишком много всего, то просто возьмем еще одну.

Первый наш шаг заключался в том, чтобы узнать домашний адрес этой девицы. Это было достаточно просто благодаря помощи моего приятеля-бронтозавра Дэна Паттерсона из полицейского управления Лос-Анджелеса. Вход в крысиную нору, где проживала недавно наша Стар Джозефсон, был перетянут красной предупредительной ленточкой и опечатан департаментом здравоохранения. Думаю, можно было бы проникнуть внутрь и осмотреть помещение, но огромные трещины разбегались по внешним стенам и крыше здания, как расселины в леднике, и было впечатление, что все это сооружение вот-вот рухнет под собственным весом. К несчастью для нас, даже самые бесшабашные люди и динозавры покинули это здание, а тараканы дать нового адреса нашей малютки, увы, не смогли, так что надеяться можно было только на себя.

У нас было несколько ее фотографий. В основном снимки, сделанные похотливым Минским на «Полароиде» в минуту, когда его гормоны играли. Мы показывали их жителям окрестных домов со всей энергией, какую только могли вложить в это дело, в ответ пожилые дамы в ужасе охали, а молодые парни бросали плотоядные взгляды.

— Я знаю эту шлюшку, — сообщил нам один особенно вонючий компсогнат. Его звали Милашкой, и он был сутенером, торговавшим девочками на бульваре Сансет. Я уже и раньше пользовался услугами Милашки, в основном когда дело касалось пропавших девчонок. Он из числа тех сутенеров, по чьей вине в первую очередь эти девчонки и пропадают без вести. Милашка не из тех парней, которые ведут размеренную жизнь и попивают чаек в середине дня, но какой уж есть, кроме того, ему все время нужны бабки. Бедняга крепко подсел на шафран, а этот изысканный токсин стоит недешево. — Я видел, как она прохаживается по бульвару.

— И ты попытался взять ее в оборот, — подсказал я.

— Взять в оборот, укротить — таковы правила игры, — проворковал Милашка.

— Ну, ты ж у нас просто святой. А теперь скажи-ка, где мы можем ее найти? — последнюю фразу я усилил двумя свернутыми в трубочку двадцатидолларовыми бумажками. Милашка схватил их зубами и стал весело трясти головой, как щенок, которому дали специальную игрушку для жевания.

Сутенер облизал губы и спрятал деньги в карман.

— Последний раз я видел ее в отеле «Сент-Регис». Сладенькая девочка…

— «Сент-Регис»?

— Ну да, на Франклин-авеню, — сказал Милашка. — Там можно снять номер на короткое время.

Менеджер в «Сент-Регис» отказался выдать нам данные о постояльцах, но одной десятидолларовой бумажки хватило, чтобы изменить политику отеля. Да, она останавливалась здесь. Да, жила на третьем этаже. Нет, он не видел ее уже больше недели. Но из-за двери не доносится никаких подозрительных запахов, поэтому он не считал необходимым обратиться в полицию, тем более, девчонка оплатила номер на месяц вперед.

К тому моменту, как мы с Эрни решили прокрасться с тыльной стороны здания и проникнуть в комнату шлюшки, было уже почти пять, и пришлось поехать обратно в офис, чтобы переодеться для вечеринки прогрессистов.

— Стар подождет, — сказал Эрни. — Телки, типа этой, могут вертеться то там то сям, но никуда не денутся.

И вот по прошествии двух часов Эрни скорее всего жалеет, что мы все еще не ищем пропавшую любовницу, ведь это можно было делать в рабочей рубашке и хлопчатобумажных штанах. Только не здесь, не сейчас, не лицом к лицу с экстравагантной роскошью, увидев которую даже шейх Саудовской Аравии кинется к своему дизайнеру, чтобы переделать обстановку во дворце.

Перед нами был не дом. Я бы без колебаний назвал это дворцом. Колоссальное по своим размерам здание, все из белоснежного мрамора. Столбы, колонны и все основные характеристики греческой архитектуры объединились в чудовищную пародию на афинский Акрополь.

— Ты это видишь? — спросил я Эрни, но он только глазел по сторонам, разинув рот на эту махину, перебор даже по лос-анджелесским стандартам.

Мы подъехали к массивным кованым воротам, расположенным с одной стороны дома, и из большой белой двери появился охранник в униформе. Заходящее солнце отражалось в мраморных плитах, пуская солнечных зайчиков прямо мне в глаза, отчего я различал лишь силуэт охранника.

— Могу ли я взглянуть на ваши приглашения? — вежливо спросил он, и хотя я был ослеплен солнечным светом, но все же смог уловить исходящий от него запах попкорна и клея, которым обычно склеивают модельки самолетов.

Эрни достал приглашения и протянул их охраннику, который скользнул по ним глазами и нажал на кнопку позади. — Вход свободен. Проходите прямо в главное здание.

Главное здание.

— То есть это… вы хотите сказать, что это не…

— Это караульное помещение, — пояснил охранник. — Иногда оно используется как бальный зал. — Но в основном это просто караулка.

Достаточно сказать, что главное здание по сравнению с этой самой караулкой все равно что планета Юпитер с моей задницей. Охватить все сооружение взглядом — то же самое, что пытаться осмыслить концепцию бесконечности, никакого толку, зато мигрень заработаете. Очень мило, что и в данном случае выдержан стиль архитектурной пародии, и этот дом-Голиаф был бы к месту в древних Афинах, разумеется, при условии, что его хозяева не потратили бы все свое состояние на борьбу со спартанцами.

Мы с Эрни припарковались посреди изобилия марок и моделей автомобилей. Здесь было машин двести, но этого совершенно не ощущалось, как будто речь шла о десятке-другом, стоянка все еще была наполовину пуста. Мы с трудом взобрались по лестнице, поднимающейся по склону холма.

— Хотел бы я знать, где они надыбали столько бабок, — сказал Эрни, слегка запыхавшись.

— Где они надыбали бабок? — переспросил я. — Черт возьми, мне больше хотелось бы знать, где я могу надыбать хоть немного.

Еще до того, как мы добрались до входной двери метров шести в высоту из белоснежного алебастра с латунными дверными ручками, каждая величиной с мою башку, до того как дверь сама по себе распахнулась без скрипа и треска, ровным скользящим движением, до того как мы вошли в коридор, набитый археологическими ценностями и произведениями искусства, которые, уверен, раньше не видел никто из людей (все знаменитые мастера-динозавры: Модильяни, Рубенс, Поллок), мы с Эрни учуяли смесь ароматов. Запахи перемешивались друг с другом, представляя удар для органов обоняния, они вытекали из дома, вырываясь из-под дверей, через окна, просачиваясь густыми волнами сквозь изоляционные материалы. Эта гремучая смесь налетела на нас с огромной силой, сметая все на своем пути, словно внутри здания произошел взрыв.

— Добро пожаловать, братья, — раздался тихий голос, когда мы с Эрни оказались в коридоре, и наши каблуки звонко зацокали по паркетному полу. — Могу я взять ваши вещи?

Стройная самка орнитомима протянула руку, знаком показав, чтобы мы приблизились.

— Мы пришли с пустыми руками, — извинился я. — Надо было принести подарок, да? Я полный профан в том, что касается этикета.

Она засмеялась, при этом ее щечки мило подпрыгивали.

— Под «вещами» я подразумевала ваши костюмы. Можно я их заберу? — она указала на табличку над головой: «НА ВХОДЕ ПРОСИМ ВАС СДАТЬ КОСТЮМЫ».

Я издал фривольный смешок, но моему напарнику было не до смеха.

— Не могу поверить, что ты заставил меня купить все это дерьмо, — проворчал Эрни, пока мы раздевались в закрытой маленькой комнатке рядом с «контрольно-пропускным пунктом». — Ты меня нарядил в эти шелка, кожу и модные башмаки, а оказалось, что тут нам вообще не нужно носить костюмы, не говоря уж об этой модной фигне. Почти штука баксов за один только прикид, и считай, выбросил бабки на ветер.

— Ну, сможешь надеть его в следующий раз.

— Следующего раза не будет, это я тебе обещаю. После сегодняшнего вечера я этот мусор на костре спалю.

Мы сняли с себя одежду, и настала очередь личин. Мы с Эрни помогали друг другу справиться с зажимами серии «Г», а с остальными пряжками и застежками разобрались самостоятельно.

Маска слегка прилипла, поскольку вчера утром я нанес слишком сильнодействующую эпоксидную смолу. Так что когда я отрывал ее от лица, то она прихватила с собой и тонюсенький слой моей собственной кожи.

Рядом со мной приводил себя в порядок Эрни. И хотя он никогда не сознавался, сколько же ему лет, я готов поспорить, он как минимум на пятнадцать лет старше меня, однако когда он в своем натуральном виде, то вы не ощущаете, что он стар. Мускулы карнотавра четко очерчены под его коричневой кожей, и я-то знаю, он не гнушается воспользоваться ими, когда дело пахнет керосином.

Мы протянули наши человеческие причиндалы орнитомимихе. Она аккуратно повесила их на вешалки: по одной для каждой серии, снабдив каждую из вешалок одним и тем же номером, присвоенным «костюму» в целом. Я получил номерок 313, а Эрни — 314.

Затем она осторожно переместила все вешалки на длинную палку, как это делают в химчистке, и нажала голубенькую кнопочку в стене. Две тонкие длинные дверцы разъехались в стороны, и палка начала двигаться, увозя все вешалки в комнату за стеной. На долю секунды я увидел многочисленные ряды человеческих масок, развешанных в определенном порядке. Это напоминало кошмарные эксперименты военного времени. Конечности безвольно свисали на землю. Затем дверцы закрылись. Самка орнитомима снова уселась на свое место, а нам было велено пройти по коридору прямо, а затем направо.

Бальный зал как бальный зал, ничего особенного, кроме того, что он располагался внутри здания, и при этом был больше всех вместе взятых квартир, в которых я когда-либо жил. Внутри кружили около трех сотен динозавров, и все в собственном естестве. Мириады липких феромонов выбрасывались в воздух, оседая на стенах и на потолке. Придется пригласить целую армию домработниц, чтобы отчистить это местечко к утру понедельника.

Я видел рапторов, стегозавров, бронтозавров, анкилозавров, гадрозавров — были представлены почти все из шестнадцати видов, выжившие шестьдесят пять миллионов лет назад во время сплошного дождя метеоритов. И хотя я не смог пока что найти ни одного компсогната, уверен, я наткнусь на кого-то из них в тот момент, когда меньше всего этого ожидаю.

А посреди всего этого великолепия стояло отлично сохранившееся, мастерски смонтированное из отдельных костей, окаменелое тело древнего предка в натуральную величину, минимум четыре с половиной метра высотой. Это была центральная деталь всего окружающего, из-за чего другие элементы декора, казалось, не знают куда деваться от стыда. Ти-рекс — настоящий любитель ходить по гостям, который слишком рано притащился на вечеринку шестьдесят миллионов лет назад и не мог столько времени выдержать на легких закусках. Современные динозавры кружили по залу вокруг этого гиганта, словно его и не было вовсе, не обращая на скелет ни малейшего внимания. Странно, подумалось мне, ведь эти придурки поклоняются предкам. Разве они не должны кланяться ему? Исполнять ритуальные песнопения? Принести ему в жертву парочку аппетитных девственниц?

Я протискивался сквозь удушающую толпу и тут заметил, что кое-что отсутствует, хотя понял это и не сразу — тарелки. На таких мероприятиях обычно подаются закуски, чаще всего мне приходилось вести изысканную светскую беседу с бокалом воды (или вина, если вечеринку устраивали люди) и тарелкой, наполненной тостами и паштетом. А здесь, у динозавров, были напитки, но не было закусок. На другом конце зала я заметил гадрозавра, который нес серебряный поднос, закрытый крышкой. Я подошел к нему.

— Вас интересуют закуски, сэр? — вежливо спросил гадрозавр, и я с голодным видом кивнул.

Я думал, что официант сейчас торжественно снимет крышку, но он открыл лишь небольшую щелку и выжидающе посмотрел на меня.

— Возможно, я не очень четко выразился, — сказал я. — Я был бы не прочь чего-нибудь перекусить.

— Да, сэр, — протянул официант. — Вот почему я и открыл щелочку.

— Не проще ли просто снять крышку?

На его лице отразилось удивление, пополам с замешательством, иногда такой взгляд я видел у свидетелей, когда они считали, что у меня не все дома.

— Господи, конечно же нет, сэр. Они же разбегутся!

Разбегутся? Раньше я не слыхал, чтобы на вечеринках подавали сосиски с ногами. Ладно, хватит с меня. Я протянул руку и засунул ее в щель под крышкой…

И попал в кучу извивающихся спагетти.

Я отдернул руку, и этого было достаточно, чтобы поднос шлепнулся на землю, а крышка с громким лязгом упала рядом. Под ней оказался комок маленьких темных змеек, каждая не толще монетки в пятьдесят центов, их длины варьировались от пятнадцати до тридцати сантиметров. Они выскользнули за пределы своей серебряной темницы и быстро расползлись по залу во всех направлениях, из-за чего раздался хор криков и визгов. Официант одарил меня недобрым взглядом.

— Зачем вы это сделали, сэр? Теперь все будут неистово пожирать это угощение.

Ну да. И если несколько присутствующих динозавров вели себя также, как я — они отпрыгивали, стараясь во что бы то ни стало увернуться от этих тварей, то большинство ловили этих гадов голыми лапами и засовывали себе в пасть, а если не терпелось, то глотали их целиком, не жуя.

Воздух из-за этого кулинарного экстаза наполнился смехом и воплями, и мне стало стыдно, что я перепугался при виде этих змей, даже не гремучих. Это были какие-то садовые змейки, ничего страшного, и несмотря на наше отдаленное генетическое родство, никто из моих сородичей не испытывал угрызений совести по поводу того, что в их желудках сейчас переваривалась целая куча этих мерзких тварей.

Эрни подошел ко мне сзади и пробормотал сквозь зубы:

— Хорошая вечеринка!

Я повернулся и увидел, что у него изо рта торчит маленький зеленый хвостик. Господи, он все еще извивался! Я едва сдержал желание трусливо съежиться.

— Это змея?

— Тритон, — буркнул Эрни и заглотил несчастного в одну секунду. — Я уже сто лет не ел свежего мяса.

Как только остатки закусок были схвачены и съедены, мы с Эрни сделали круг почета по залу, выискивая знакомые лица и запахи.

— Его здесь нет, — сказал Эрни.

— А ты помнишь, как он пахнет?

Я был удивлен. Насколько я знаю, Эрни виделся с Рупертом в последний раз более пяти лет назад.

— Может, кофе… или десертами… Не могу сказать, чтобы я точно помнил, но уверен, что узнал бы парня, как только учую его запах. Блин, да он же полгода жил у нас после возвращения из этого дурацкого паломничества в Индию. Несколько месяцев он пах как карри, это я точно помню, так что я смог бы признать его запах.

Трое динозавров выскочили из двух вращающихся дверей и начали налаживать звуковую аппаратуру в задней части бального зала. Микрофон, колонки и куча электрических кабелей, тянувшихся из-под полуметровых платформ, из которых в мгновение ока собрали импровизированную сцену. Все это очень напоминало фестиваль в Вудстоке, и я почувствовал сильнейшее желание щелкнуть зажигалкой и заорать, требуя исполнения любимой песни. Прошло несколько минут. Эрни пошел поискать еще что-нибудь съестное. А я тем временем наблюдал, как эти рапторы в темпе сооружают сцену, и тут вдруг ощутил легких удар по шершавой коже на плече.

— За этой территорией слежу я, Рубио. Ты перешагнул дозволенную черту.

Голос не был мне знаком, но интонации я уже определенно где-то слышал. Слизь поверх сала, сдобренная большой дозой лести. Я повернулся, пытаясь прилепить на лицо подобие улыбки. Именно этого и ждет от меня мой собеседник, и хотя мне вообще-то плевать на его симпатии, но очень нужно угодить этому нытику.

— Сатерленд! — воскликнул я, уловив сильный неприятный запах убежавшего молока и стухших яиц, который, к несчастью, сопровождал нашего конкурента. — А ты, черт возьми, что здесь делаешь?

— Я здесь по делу, — сказал он, подражая ужасной интонации Джеймса Кэгни в амплуа полицейского. — Мне нужно выполнить свою работу и сделать это прямо сейчас.

— Можешь устроить тут шоу, — предложил я. — А потом вернешься к своей обычной работе.

Он спросил уже нормальным голосом:

— А твой напарник здесь?

Я показал в сторону Эрни, который небрежно кивнул Сатерленду и в знак приветствия поднял руку с очередным тритончиком, но в этот раз пища без боя не сдавалась: тритон пинался, извивался и не был готов отправиться к Творцу.

— Итак, что у тебя тут за история? — спросил я. — Ты тут на задании…

— Да, под прикрытием, — прошептал Сатерленд. — Сверхсекретное задание. Знаешь, я теперь берусь только за крупные дела.

Ага, он трахает родную сестренку своего босса, и ему, разумеется, перепадают самые лакомые дела, несмотря на то, что это самый бездарный частный детектив из всех, кого я видел. Этот парень не смог бы найти даже отметку «Старт» на доске для игры в «Монополию».

— Так что мистер Тейтельбаум считает меня классным детективом, — сбивчиво продолжал Сатерленд, — и уже готов начать разговор о том, чтобы мне, нет, ты только послушай, стать его партнером! — чтобы усилить последнюю часть фразы он наморщил лоб. Это довольно сложно сделать, когда область над глазами это не более чем несколько костных пластин, сплавленных в одну практически неподвижную зону. У анкилозавров вообще большие проблемы с наглядным выражением своих эмоций. Вспомните Альберта Гора. — Как только я покончу с этим дельцем!

— Так вот, зачем ты тут. Ради этого «дельца».

— Ну да. Но это большой секрет, так что держи язык за зубами, лады?

— А что я могу выболтать? Ты же мне ничего не сказал.

— Точно, — на его морде мелькнуло облегчение.

— Ну, тут ведь не замешан парень, который связался с этими прогрессистами, свихнулся и разорвал связи с внешним миром, а его родственники пришли в вашу контору и попросили, чтобы кто-то проник в логово…

Внезапно Сатерленд приуныл, щеки его побелели, а плечи резко обвисли. Он стукнул кулаком по ладони:

— Черт бы вас побрал! Блин! Блин! Блин! Я так и знал, что Тейтельбаум пошлет еще кого-то, я, черт возьми, знал это!

— Нет, что ты, он не…

— И теперь нам придется поделить вознаграждение пополам, да? Ты возьмешь половину, а твой партнер — другую, мать вашу…

— Эй…

Извините, но сейчас мистер Сатерленд вне пределов досягаемости. Он затерялся в глубинах жалости к себе любимому. Пожалуйста, оставьте сообщение.

— Слушай, Рубио, забирай это дело себе. Мне оно не нужно. Я не достаточно хорош…

— Говори потише и прекрати ныть.

— Мне следовало стать врачом. Моя мама так хотела этого.

— Сатерленд, а Сатерленд, заткни пасть и слушай сюда!

Удивительно, но он послушался. Я заметил, что мы привлекаем к себе внимание толпы, так что потащил этого недоделанного детектива в сторонку и понизил голос до громкого шепота. — Мы не работаем на Тейтельбаума.

Ага, начал расслабляться.

— Нет?

— Нет. И не занимаемся твоим делом. Мы здесь по личному вопросу, но наше дело очень похоже на твое. Так что оставь себе твое чертово вознаграждение.

— Мне надо платить по закладной за дом, — сообщил Сатерленд, а его морда тем временем приобретала нормальный оттенок — смесь коричневого с зеленым.

— Знаю.

— У меня дети.

— Знаю, — еще бы не знать этих отвратительных гаденышей. — Очаровательные ребятишки!

— Ох, ну тогда хорошо, спасибо тебе.

— Да не за что вообще-то. Налей себе стакан воды и сядь. Затем опусти голову между коленей и глубоко дыши, — я похлопал Сатерленда по спине и подтолкнул его к официанту, стоявшему неподалеку. — Скушай тритончика, я слышал, они восхитительны.

Сатерленд ускакал, следуя моим рекомендациям, а я не сдержался и рассмеялся.

Тут подошелЭрни, и я рассказал ему эту хохму, а он лишь покачал головой:

— Видишь, малыш, мы не такие уж особенные. Готов поспорить, тут каждый второй — это сыщик на задании. Если дело касается запутавшихся детей, то всегда найдутся и родители, которые раскошелятся на их поиски.

Работяги в углу заканчивали монтировать и подключать звуковое оборудование, которое они рассредоточили по всему залу, и вскоре на сцену вышел высокий мускулистый игуанодон. Его длинная шея поблескивала в лучах прожекторов, а деревянные платформы, из которых была собрана сцена, поскрипывали под внушительным весом. Его кожа была равномерного насыщенно-изумрудного оттенка, ни одного пятнышка другого цвета. И хотя я обычно не завидую чужой внешности, сейчас я с благоговением уставился на совершенную естественную красоту таких масштабов.

Игуанодон слегка постучал по микрофону, из-за чего раздался ужасный скрежет, и сказал зычным громким голосом:

— Добро пожаловать, братья и сестры!

— Приветствуем! — раздались оглушительные вопли отовсюду, эти крики били по моим барабанным перепонкам со всех сторон. Я обратил внимание, что многие динозавры молчали, переминаясь с ноги на ноги и не зная, что делать. Как я понял, это были новообращенные и потенциальные неофиты.

— И если сейчас все вы присядете…

Услышав эти слова, большинство динозавров просто бесцеремонно шлепнулись на пол, и я был крайне удивлен, даже шокирован, что мрамор не пошел трещинами от этой внезапной атаки тяжеленных задниц.

— Прошу вас, — сказал игуанодон, обращаясь к нам, жалкой кучке, оставшейся стоять. — Садитесь где угодно, здесь не нужны стулья.

Мы с Эрни пожали плечами и уселись на пол. Его поверхность была сравнительно прохладной, но ощущение не в новинку, поскольку у моего офисного стула сломан один из подлокотников, так что раз в несколько дней я регулярно оказываюсь на твердом деревянном полу. В большинстве случаев мне слишком лениво снова подниматься и усаживаться на стул, так что остаток рабочего дня я провожу, сидя на полу.

— Перед тем, как мы начнем, — продолжил игуанодон, — я бы хотел поприветствовать и поздравить всех тех, кто был на нашем собрании на прошлой неделе и решил прийти еще раз и побольше узнать о себе и о своих предках. Кроме того, я приветствую и тех, кто присоединился к нам впервые. Это длинное путешествие, которое приведет вас от вашей сегодняшней жизни туда, где вы могли бы оказаться, но за это будете щедро вознаграждены, и это будет самое прекрасное путешествие из всех, в которых вы побывали.

Кажется, я это уже где-то слышал.

— Меня зовут, — тут он издал длинный неестественный звуковой ряд, эквивалента которому в человеческой речи просто нет, — но пока вы не натренируетесь, можете звать меня Сэмюелем. После мы с вами еще выпьем и закусим, так что никуда не уходите и познакомьтесь с другими динозаврами. Понимаете, мы как миллион — ничто, но каждый — это все.

Тут мне захотелось попросить разъяснения, но Эрни силой опустил мою руку, когда она начала подниматься сама по себе.

Игуанодон спустился со сцены, и прожектора осветили трио велосирапторов на другом конце зала. У них были инструменты, подобных которым я никогда в своей жизни не видел. Музыканты начали играть, и тут я понял, что не только не видел таких инструментов, но и не слышал ничего подобного. Среди прочих был длинный струнный инструмент, который можно было бы принять за бас-гитару, но струны были натянуты просто на палку, из-за чего вся конструкция походила на удлиненное сухожилие или лигамент.^[23] Еще была ракушка, только в десять раз больше обычной, использовавшаяся как горн, и набор плоских камней, которыми стучал самый крупный из велосирапторов, создавая при этом определенный ритм. Музыканты вполголоса напевали какую-то песню, в качестве слов выступала последовательная смена рычания и воплей. И хотя это, бесспорно, была самая ужасная какофония, которую я когда-либо слышал, и толпа собравшихся не качалась в такт «песне», но я почувствовал, как внутри них поднималась волна энергии. Им нравилась эта чушь. Да, у молодого поколения совсем плохо со вкусом, кто-то должен познакомить их с блюзом.

Другое пятно света, на этот раз зеленого, скользнуло вверх по стене и остановилось на двустворчатых дверях высоко над сценой. Никакого балкона не наблюдалось, просто дверь, прорубленная в стене. Странно, что я не заметил ее раньше, но мое внимание после инцидента со змеями в основном было приковано к полу, вдруг какой-то из закусок все-таки удалось смыться и она ищет случая поселиться на мне. Тем временем музыканты играли все быстрее и громче: булыжники стучали сильнее, горн гудел пронзительнее. Напряжение в толпе росло. Слева кто-то прошептал:

— Она идет…

Тут двери распахнулись, стукнув по стене с огромной силой. Темный коридор за ними внезапно наполнился зеленоватым светом, и еще через секунду на краешке появилась очаровательная самка раптора, весьма рискованно балансируя на высоте десяти метров над полом. Отсюда я мог разглядеть удлиненные изящные линии ее гибкого тела, красивый изгиб шеи, резко очерченные когти, сексуальный хвост и переливающуюся чуть ли не всеми цветами радуги кожу, на которую падал свет прожекторов и отражался, опускаясь волнами на толпу собравшихся, ослепших от этого сияния.

Не успел я и пикнуть от удивления, как рапторша подняла свой лик (иначе и не скажешь) в небо и издала стон, от которого кровь стыла в жилах. Уголки ее пасти поползли вверх, выше и выше, она лязгала зубами, при этом ее язычок выписывал пируэты в воздухе. Толпа, вся как один, вскочила на ноги и начала неистово аплодировать, когда она оттолкнулась сильными, красивыми ногами и прыгнула вниз. Я не мог вынести такого зрелища.

Но за прыжком последовало идеальное приземление, поскольку она использовала хвост, чтобы смягчить удар о землю, и еще через мгновение красавица уже стояла перед микрофоном, впитывая похвалы собравшихся.

— Приветствую вас, — сказала она. Голос у нее был женственным, но, как ни странно, низким, причем в нем смешались разные нотки. — Добро пожаловать, братья и сестры.

— Эффектное появление, — пробормотал Эрни, обращаясь ко мне.

— Для тех, кто не знаком со мной, — сказала рапторша, когда толпа угомонилась, и все снова расселись по своим местам. — Меня зовут Цирцея. Я уже много лет иду к Прогрессу. Это был трудный, но плодотворный путь. И я верю, что теперь я ближе к своим предкам, чем когда-либо раньше. И считаю, что все мы теперь можем приблизиться к предкам, стоит лишь уверовать в себя и в нашу общую историю. Все мы можем научиться идти по пути Прогресса с той точки, где мы находимся сейчас.

Цирцея кивнула Сэмюелю, игуанодону, которого мы уже видели, и тот прикатил большой телевизор, присоединенный к знакомой машине.

— Родограф, — прошептал я Эрни, и он кивнул.

Толпа начала ворчать, выражая то ли одобрение, то ли удивление, я так и не смог понять. Цирцея втянула когти и поместила свой большой палец правой руки в маленькую темную дырку. Игуанодон нажал нужные кнопки, и хитрая штуковина ожила, колдуя над тем, чтобы выдать некое удивительное число. Вскоре образцы крови и феромонов Цирцеи были перемещены в вакуумную трубку, и тогда лампочки и стрелочки начали свою дикую пляску.

Воцарилась тишина. Все задержали дыхание. Если они сейчас грохнутся в обморок, то, возможно, я успею пробежаться до кухни и найти какую-нибудь нормальную еду.

На экране тридцатишестидюймового телевизора сначала шла рябь, а потом он зажегся и продемонстрировал чистоту красавицы Цирцеи: ДИНОЗАВР НА 96,8 %.

Зал снова наполнился оглушительными криками и воем. Остается только надеяться, либо здесь звуконепроницаемые стены, либо у соседей в радиусе нескольких километров вокруг сложится впечатление, что это кинокомпания MGN снимает продолжение фильма «Из Африки».

— Тише, тише, пожалуйста, — сказала Цирцея. Она явно купалась во всеобщем восхищении, хотя и старалась выглядеть скромной. — Займите свои места, прошу вас. Я хочу рассказать вам одну историю. Историю о том, как же мы дошли до того, что имеем сейчас.

— Должно быть, классная история! — ухмыльнулся Эрни, и мы устроились поудобнее и приготовились внимательно слушать.

6

— Эта история началась не так уж давно, — сказала Цирцея. — Хотя для тех из вас, чья чистота была запятнана миазмами человечества, она может показаться древней. Но помните, древняя история человеческой расы для нас, куда более древних существ, все равно, что вчерашний день. Впервые я услышала ее от нашего великого основателя Рааля, — по крайней мере на мой взгляд, ее гортанное ворчание было более всего похоже на слово «Рааль», — он в свою очередь услышал ее от родителей, а те — от своих родителей и так далее. История эта передавалась на протяжении веков, и вот настала моя очередь поведать ее вам.

— Должно быть, Рааль — это тот продавец пылесосов, — пробормотал Эрни мне на ухо, и я был впечатлен, как четко ему удалось произнести это сложное имя. — Ну, тот, который заварил всю эту кашу с культом, а потом сыграл в ящик.

— Менее миллиона лет назад, — продолжала Цирцея, — наши предки столкнулись с проблемой. Определенная ветвь гоминидов, за которыми наши предки постоянно наблюдали вот уже какое-то время, вдруг пошли по другому пути развития, чем их ближайшие родственники, высшие приматы. В последние несколько сот тысяч лет изменения стали более значительными, ярко выраженными, и члены Великого Совета обеспокоились, что эволюция ускорилась, и гоминиды, черепная коробка которых быстро увеличивалась, вскоре смогут научиться общаться, а далее создать собственное общество. Такого в нашей истории никогда не было. У нас появился потенциальный соперник. Члены Совета сочли необходимым отнестись к приматам с большей осторожностью. Разумеется, эти… обезьяны не могли угрожать нашему благополучию. Они были неуклюжие, тупые, и по большей мере предпочитали действовать в одиночку. Кроме того они были мелкие, намного меньше нас по размеру. Конечно же, мы и тогда не достигали размеров наших Великих предков, однако миллион лет назад наши праотцы были выше и крупнее, чем сегодняшние динозавры. Их рост составлял минимум три — три с половиной метра.

— Откуда, блин, она это знает? — проворчал Эрни мне на ухо.

— Это байка. Ты же слышал об этом?

Цирцея продолжала:

— Но вскоре выяснилось, что одна группа приматов организовала сообщество, они вели кочевой образ жизни в той части земного шара, которая теперь является государством Гана. Динозавры забеспокоились, не пойдут ли по этому пути и другие гоминиды в течение следующих пары десятков тысяч лет. С этим нужно было что-то делать.

Громче всех о такой необходимости кричали трое братьев, чьи имена и раса, к сожалению, не дошли до нас. Но широко известно, что они были самыми сильными и смелыми среди своего рода, доблестно и умело сражались с хищниками, истреблявшими нас, поэтому и было решено, что именно они и должны предпринять попытку контакта с первой группой гоминидов.

Старший брат был замечательным парнем: добрый, щедрый, и всегда умел приободрить других. Средний брат был необычно крупный и мощный, некоторые рассказывают, что он возвышался над деревьями в лесу. А младший брат был очень умен, он мог найти решение любой проблемы. Это был идеальный выбор.

Братья хотели отправиться в путь вместе, как всегда. На самом деле именно так их предки подавили попытку восстания, предпринятую ранее группой динозавров. Но Совет обязал их ехать к месту поселения гоминидов поодиночке, вы же знаете, когда дело касается Совета, то правила превыше всего. Возможно, мы и развивались на протяжении прошедших миллионов лет, но Совет стагнировал.

В аудитории раздался смех, и я вдруг понял, что и сам хихикаю, увлекшись рассказом Цирцеи.

— Старший брат отправился в долину, где жили гоминиды, и после долгого и тяжелого путешествия прибыл к границам их лагеря. Тогда предки современных людей жили под открытым небом, им не хватало мозгов даже, чтобы соорудить для себя какой-нибудь сарайчик или хижину. Несколько лет старший брат жил в лесу и следил за людьми, размышляя, как же лучше всего установить контакт с этими новыми созданиями. Через некоторое время он решил, что лучше всего действовать прямо и просто, возможно, используя язык жестов.

Как-то раз рано утром он спустился в долину, высоко держа голову и пытаясь покорить гоминидов своей самой лучшей улыбкой. Он хотел поприветствовать их от имени расы разумных существ, чтобы узнать, какие у них планы в отношении этой долины и динозавров в принципе, не откажутся ли установить с ними дружественные отношения.

И был растерзан на месте.

Толпу словно ударило током, все мы начали как один раскачиваться взад-вперед. Последнюю фразу Цирцея произнесла с особым ударением, едва слышный сарказм в слове «растерзан» сделал свое дело.

— Прошло несколько дней. Двое оставшихся братьев так и не дождались новостей от старшего, и тогда средний брат был отправлен посмотреть, что же с ним случилось. Он быстро добрался до долины и поступил так же, как и его брат — спрятался в лесу поблизости и следил за новыми существами, прежде чем двинуться дальше. Но в тот вечер он издалека видел, как все племя гоминидов празднует вокруг тела его брата, засовывая обгладываемые кости и окровавленные кишки в свои отвратительные жадные рты.

Не раздумывая ни минуты, не подготовившись, разъяренный динозавр вбежал на лужайку, где происходило пиршество. Клыки и когти его были обнажены, когда он напал на ничего не подозревавших тварей. В тот момент он не думал ни об опасности, ни о последствиях, им овладела только жажда мщения.

Двенадцать гоминидов растерзал он, прежде чем людишки убили его.

Прошло еще какое-то время, и ни один из братьев так и не вернулся. У Совета не было выбора кроме как послать младшего, и он с готовностью отправился в путь, желая узнать, что же случилось с его родными. Но третий брат был самым умным и осторожным, и не торопился подходить к долине. Он изучил каждый их след, каждую тропку, чтобы понять, как же гоминиды себя ведут, как они живут и чем питаются.

Так что к тому времени, когда он приблизился к долине, как его братья, и спрятался в лесу, чтобы наблюдать за людишками издалека, его братьев уже съели, а косточки их обглодали. От них остались только крупные кости, которые были раскиданы по всей долине.

Возможно, из-за того, что останки братьев были неузнаваемы, или же просто в силу своего характера, младший брат в ярость приходить не стал. Он не бросился сию минуту уничтожать людишек, но и не пошел в долину в надежде, что заключит между двумя расами мирный договор.

Вместо этого он разработал план.

Он спрятал хвост между ног, подогнув его и привязав мягким гибким побегом, закрепив концы на поясе. Затем он измазался в грязи, обмазав всю свою чешую, чтобы его естественная кожа напоминала кожу гоминида, не мывшегося долгое время. Он втянул когти, затем выломал два зуба, которые выпирали, когда рот был закрыт, прижал уши и подкрасил глаза, а морду прикрыл самодельной маской из прутиков и веточек, после чего обмазался фекалиями, чтобы перебить свой естественный запах.

На следующее утро он в первом в истории маскировочном костюме вышел из леса и отправился в самое сердце лагеря гоминидов, уселся среди них и беседовал с самыми главными членами их племени. Костюм у него был весьма убогий, и сейчас он показался бы нам чертовски смешным, но тогда люди были чуть тупее, чем сегодня, поэтому они приняли динозавра за своего. В тот вечер он зашел настолько далеко, что вкусил костный мозг одного из своих братьев, чтобы не вызывать подозрений. Он выглядел как гоминид, вел себя как гоминид и пах как гоминид.

В ту ночь, когда эти прямоходящие млекопитающие заснули, младший брат потихоньку подкрался к каждому из них и растерзал всех. Тихо, аккуратно и четко.

Из зала раздались громкие возгласы одобрения, как будто это мы приветствуем великого героя, вернувшегося с поля битвы. Цирцея подняла руки, требуя тишины.

— А теперь может ли кто-то из вас сказать мне, был ли этот динозавр, который обманул людишек, замаскировавшись под них, героем?

Несколько рук взметнулись вверх. Без сомнения, это подхалимы, которые уже слышали эту историю и знают правильный ответ. Меня рассмешило их рвение угодить любимой учительнице, произвести на нее впечатление, но мой смех утих, как только я увидел, что длинный изумрудный палец показывает на меня.

— Ты, — сказала Цирцея. Нет сомнений, что она обратила внимание на единственного раптора-частного детектива, которому не интересно было играть в двадцать вопросов. — Скажи мне, был ли он героем?

Я, слегка заикаясь и запинаясь, начал:

— Я н-н-не…

— А что говорит твой инстинкт? Герой он или нет?

— Герой, — ответил я. — Он поквитался с убийцами своих братьев. Факт мести налицо.

Я решил, что это и есть правильный ответ, учитывая, что вся эта история главным образом о превосходстве динозавров.

— Верно, — сказала Цирцея, и местные умники посмотрели на меня с завистью. — Но поступив таким образом, не посрамил ли он собственное «я»? Разве он не загнал самого себя в противоестественные рамки?

— Ну да, — сказал я. — Но это ничем не отличается от того, что мы делаем в наше время.

В толпе заохали, включая и Эрни (вот ведь засранец!). Я быстро понял, что только что сказал именно то, что было нужно Цирцее. Но улыбка, которой меня одарила красавица, сгладила возможные ощущения неприязни, и я понял, что меня тянет навстречу этим заостренным очаровательным зубкам и сияющей изумрудной коже.

— То, что один динозавр начал миллион лет назад, чтобы отомстить за смерть родных, стало нашим образом жизни. Некоторые могут сказать, что он герой, но мы полагаем, что он выступил лишь катализатором процесса нашего последующего падения.

По залу прокатился шепот, выражавший согласие, и местные отличники — подлизы снова задрали носы и вернулись в обычное свое состояние превосходства.

— Я рассказываю вам все это не для того, чтобы вы разозлились, — сказала Цирцея залу. — На самом деле моя цель вовсе не ваши чувства. Что бы там ни говорили, это не мое дело учить вас, как вы должны чувствовать и вести пропаганду. Но для каждого из вас важно знать, кто мы, откуда мы произошли, и почему сегодняшние динозавры настолько отличаются от их предков — настоящих динозавров.

Ну, я вообще-то и так это понял, но ей необязательно было выставлять меня двоечником.

— Хорошо она тебя поимела, малыш, — пошутил Эрни, но я не отреагировал.

— Вот здесь и встает вопрос о чистоте, — продолжила Цирцея. — Насколько мы остались динозаврами? Насколько удалились от наших предков? Существуют предания о том, что некогда наши феромоны могли распространяться на мили вокруг, и мы могли учуять большие сообщества сородичей через целые моря. А теперь нам еще повезло, если мы учуем друг друга через обеденный стол.

Здесь она развернулась в полную силу и прочла целую лекцию о чистоте и натурализме, и тех мучениях, которым мы, динозавры, подвергаем себя каждый божий день как физических, так и эмоциональных, ради того чтобы смешаться с так называемым правящим большинством. Говорила она больше часа, и за это время я узнал, что личины, которые мы надеваем, впитывают некоторые химические вещества, ослабляющие наши натуральные феромоны, а наука показала, что за длительную историю ношения человеческого облачения волны, излучаемые мозгом динозавров, стали больше похожими на волны человеческого мозга; и наша вынужденная двойная жизнь привела к тому, что мы считаем себя шестнадцатью разными расами, а не одним видом. Да, все это казалось чертовски осмысленным, особенно когда эти сентенции исходили из чувственного и красивого ротика Цирцеи, который пастью даже язык не поворачивается назвать.

На Эрни это создание не произвело такого впечатления, как на меня. Он чистил когтями одной лапы когти на другой, изредка поднимал голову и кивал, прикидываясь, что и к нему нисходит просветление.

Прошло еще около тридцати минут, и лекция подошла к концу, а потом еще десять минут слушатели рукоплескали Цирцее и не могли успокоиться. Как только оркестр снова начал исполнять свои странные мелодии, хотя в этот раз они были более приятны для слуха, и уши уже в трубочку не сворачивались, Цирцея покинула сцену и растворилась в толпе доброжелателей.

— Только до хрена времени потеряли, — буркнул Эрни, — я так и не почуял его запах за все это время.

— Чей запах?

— Руперта.

— Какого еще Руперта?

Тут Эрни влепил мне подзатыльник, и я снова быстро вернулся к реальности: его бывшая жена, брат, а сам я стою посреди главного зала какой-то секты. Туман, которым заволокло мои несчастные мозги во время лекции Цирцеи, рассеялся, и я потряс головой, чтобы очистить себя от остатков ее паутины.

Эрни положил мне руку на плечо и заглянул в глаза:

— Ты в порядке?

— Лучше не бывает. Давай-ка уносить ноги.

Но это было не так легко. Около двери нас ждали сами хозяева приема. Цирцея приветствовала гостей и прощалась с уходящими. Рядом с ней стояли три мускулистых динозавра, среди которых был и наш старый знакомый игуанодон Сэмюель. Они пристально следили за толпой, и их взгляд не сулил ничего хорошего, при этом громилы настаивали, чтобы все желающие уйти сначала засвидетельствовали свое почтение драгоценной хозяйке. В их глазах светилась паранойя, и мы с Эрни поняли, что лучше всего будет слиться с общим потоком. Мы заняли очередь и стали медленно продвигаться вперед, к выходу.

— Чуешь? — спросил меня Эрни после нескольких минут, когда мы двигались вперед крошечными шажками.

— Что именно?

— Запах, запах каппучино!

Я раздул ноздри насколько мог и глубоко вдохнул. Целый поток феромонов устремился к моим обонятельным нервам. Мне пришлось закрыть глаза, заткнуть уши, чтобы выключить остальные органы чувств и сконцентрироваться на разделении различных запахов. Да… Где-то среди смеси ароматов сосновых шишек, апельсинов и легкого океанского бриза притаился запах послеобеденного кофе, в него добавлено чуть-чуть сливок и намек на шоколад.

— Это он? — спросил я. — Мокко — это он?

— Не могу сказать точно, но мне так кажется.

Мы быстро оглядели комнату, пытаясь так располагать носы по отношению к разным динозаврам, стоявшим вокруг, чтобы выделить их индивидуальные запахи. Это не так-то просто. Вынюхивание запаха по прямой линии — это скорее искусство, чем наука, а некоторые и вовсе утверждают, что это фокус. Очередь по-прежнему двигалась вперед, и мы приближались к короткой аудиенции у самой Цирцеи.

— Быстро проскочим мимо дамочки, пожмем ручки, скажем спасибо и побежим по следу. Прочисти нос, ради всего святого, он тебе еще пригодится.

Прошло еще двадцать минут, прежде чем мы подошли к концу очереди. Эрни стоял передо мной. Мне ужасно захотелось, чтобы все поскорее кончилось. Эх, найти бы Руперта, отвести его домой и закрыть это дело, и завтра утром хорошенечко потренироваться. Давненько я не ставил кассету «Худеем вместе со стегозавром» и ощущал, что ляжки слегка поправились.

Эрни уже подошел к Цирцее и говорил ей какие-то слова, как я понимаю, это были вежливые благодарности и неискренние комплименты. Я был полностью уверен, что сейчас то же самое представление повторится, но уже с моим участием.

Но когда я оказался непосредственно перед ней, один на один с ее чувственным телом и полными губками, мне было трудно даже выдавить из себя простое «спасибо».

— Надеюсь, я вас не смутила, — сказала она. — Своим вопросом.

— Нет, что вы… Я узнал много нового, — тут я превратился в слабоумного, у которого проблемы с речью, и повторил как заезженная пластинка: — Узнал много нового.

Из пор на коже красавицы Цирцеи исходил опьяняющий аромат, это был не просто сильный запах самки раптора, отравивший меня. На таком близком расстоянии у меня кружилась голова от волшебного аромата ее тела. Она пахла смесью природных интоксикантов: базиликом, орегано, кинзой. Мне никогда не встречались динозавры с таким набором феромонов и вряд ли еще встретятся. Комната вдруг накренилась влево, я пытался наклонить голову, чтобы удержать равновесие. Но это, увы, не сработало.

— Как вас зовут? — спросила она.

— Винсент. Меня зовут Винсент, — и поскольку я еще не выставил себя круглым идиотом, то решил наверстать упущенное: — Я — Винсент.

Внезапно меня стало каким-то образом притягивать к ней. Сначала мы стояли на расстоянии метра друг от друга, потом осталось шестьдесят сантиметров, а потом и вовсе тридцать. Я ничего не видел кроме этих глаз и этого чувственного лица, а аромат ее становился все сильнее. Теперь среди густого запаха базилика и других наркотических веществ я ощущал еще и нотки тимьяна, розмарина и фенхеля. Это самые сильнодействующие травы, какие только мне известны. Запахи проникли в меня через две широко раздутые ноздри, проделав длинный путь по носовым пазухам и поднимаясь выше, в мой мозг. Все печали и заботы тут же перешли в жидкое состояние и вылились через уши…

— Винсент, очень приятно познакомиться с тобой, — сказала Цирцея и я почувствовал, как мои губы растянулись в идиотской улыбочке. Часть меня полностью осознавала эту трансформацию невозмутимого частного детектива в придурка-молокососа, пускающего слюни при виде красивой бабы, но другая моя половина с радостью подняла предохранительный шлагбаум и унеслась прочь на американских горках.

Я почувствовал руку на своей спине. Цирцея притянула меня ближе к себе, почти вплотную. Она что, хочет меня поцеловать? Я заволновался в предвкушении этого сладкого ощущения, когда губы прикасаются к губам, но голова под ее руководством проскочила мимо губ, мимо совершенной левой щеки — прямо к основанию ее шеи. И тут я все понял. Понял и приготовился задержать дыхание. Этого я не могу сделать.

Но времени не хватило. Не успел я приготовиться к восхитительному аромату феромонов Цирцеи, как меня уже сбила с ног волна пряных запахов, окатившая водопадом все мое тело, пропитав насквозь все мои чувства. Это была настоящая биологическая атака.

И я уже не был больше в доме на Голливудских Холмах. Я не стоял на выходе, странно и, наверное, неприлично прильнув к хозяйке, прижав нос к ее шейке. На самом деле я вообще унесся прочь из города ангелов и его окрестностей, и даже из этого тысячелетия.

Вместо этого я бежал через бесконечный лес, где верхушки деревьев касались неба. Их листья достигали размеров «крайслера». Я несся все дальше и дальше, разбрызгивая грязь, и теплый ветер обдувал мою кожу. Сладостные крики наполнили ночное небо, и вдруг я понял, что тоже кричу на языке рапторов, отвечая моим собратьям, хотя я никогда не слышал этого языка раньше, но звуки сами слетали с моего языка.

Рядом бежала Цирцея. Очень быстро.

Вдалеке показались скалы, мы ускорили наш бег. Нами двигало какое-то первобытное желание, именно оно заставляло бежать на бешеной скорости. Скалы вырастали до огромных размеров, и теперь уже нельзя было замедлять ход, нельзя было останавливаться. Внезапно мы оказались на краю уступа, а под нами простиралась бездна. Я повернул голову, взглянул на Цирцею, а она зажала мою лапу в своей, мы высоко подпрыгнули и оторвались от скал, поднимаясь все выше и выше, пока сила притяжения не взяла свое и мы камнем упали вниз…

И во время падения мы занимались любовью…

7

— Винсент! Винсент! — голос раздавался откуда-то из леса. Мои глаза оставались закрытыми. Мне было так хорошо и спокойно. Птицы пели, ящерицы высовывали свои тонкие язычки. Как прекрасен этот мир!

— Не заставляй меня бить тебя по морде, чтобы ты пришел в себя! Давай же, малыш, очнись, нам нужно работать.

Это был голос Эрни. Но что делает Эрни в лесу? И куда делась Цирцея? Я с неохотой открыл глаза и зажмурился, поскольку в лицо брызнул яркий свет. Неужели солнце уже взошло?

Это был всего лишь яркий свет люстры в коридоре. Произведения искусства в мастерски подобранных рамочках. За моей спиной остался бальный зал, и Цирцея продолжала общаться с гостями.

— Я зачуял, что Руперт пошел сюда, — сказал Эрни. — Мы должны идти по его следу.

— Эрни, — с трудом проговорил я. Мой рот все еще был полон этого пьянящего воздуха доисторического мира. — Я что?… То есть… ты… Когда ты успел попрощаться с Цирцеей?

— Довольно миленькая девчонка, — сказал Эрни. — Для лидера секты.

— Нет, я хотел спросить, ты ее нюхал?

— Ну конечно нюхал. Пахнет травкой, да?

Я знаю, что динозавр не может регулировать силу своего запаха, поскольку продукт наших пахучих желез — всего лишь результат обмена веществ, и он выделяется с постоянной скоростью. Нельзя напрячь железу как мускулы, чтобы она работала быстрее, по крайней мере, мне всегда так говорили. Но последний выброс феромонов Цирцеи, который «накрыл» меня и унес куда-то прочь из нашего пространственно-временного бытия, — это, как ни крути, не могло быть результатом обычной деятельности пахучих желез. Если бы это все-таки было нечто обыденное, то Эрни ощутил бы то же, что и я, но, судя по его невозмутимому виду, с ним ничего сверхъестественного не произошло, он просто пожал Цирцее ручку и буркнул «увидимся». Но она что-то сделала, что-то странное, необычное и неестественное, но при этом определенно правильное.

Я решил не заводить об этом разговор прямо сейчас. Эрни прав. Нам нужно идти по следу Руперта.

Мы чуть было не выбежали из дома, но тут знакомый голос окликнул нас в фойе:

— Джентльмены, а как же ваше облачение?

Блин, точно. Мы рысью побежали к орнитомимихе, а Эрни шепнул мне:

— Надо поторапливаться. Мне кажется, я все еще чую его запах, но он становится слабее.

Мы швырнули номерки гардеробщице и нетерпеливо ждали, пока многочисленные личины проедут по кругу. Я постукивал когтями по мраморной стойке, имитируя звук движущихся вешалок. У нас совсем нет времени, совершенно.

— Номер триста тринадцать и триста четырнадцать, — сказала девица, и мы, не глядя, схватили свое добро, напялили и со всех ног выбежали из здания. Как только мы выскочили на воздух, то я к своему ужасу понял, что воздух Лос-Анджелеса все такой же сухой, так что выявить феромоновый след затруднительно. Чем душнее погода, чем больше влаги в атмосфере, тем дольше по запаху можно брать след. Вот почему в Майами Бич никто никогда не пропадал.

Но тем не менее легкий аромат кофеен «Старбакс» долетел до нас из-за здания, и мы пошли по его следу, насколько хватало наших носов. Дорожка, по бокам которой росли симпатичные кустики и деревца, обогнула вокруг одного из многочисленных углов здания, и мы вышли на дорогу, идущую со склона холма, выложенную большими плитами. Кое-где между ними пробивались кустики травы, и даже местами виднелась марихуана. Вероятно, вкусно, но у нас не было времени пробовать.

Пока мы шли по запаху нескольких динозавров, дорога стала почти спиральной, она хаотично закручивалась в какой-то клубок, словно пытаясь обмануть идущего. Теперь мы шли уже между деревьев, трава стала гуще, видно было, что этот участок неухожен. Вскоре плиты сменились потрескавшимся асфальтом, затем раскрошившимися кирпичами, которые тоже вскоре исчезли, осталась только грязь. Запах сосны, к которому примешивалась капелька каппучино, усилился.

Когда мы прошли по лесу около ста метров, то я увидел заграждение. Оно уже все проржавело, но все еще использовалось по назначению. Вдоль площадки были расставлены десять старых покрышек, словно здесь проходили тренировки по футболу. Еще имелся канат и глухой забор высотой шесть метров, один из атрибутов полосы препятствий. Площадка была испещрена следами лап динозавров. Некоторые были трехпалыми, а другие четырехпалыми.

— Это спортивная площадка? — спросил Эрни. Я пожал плечами.

— Ведь всем нужно выпускать пар, правда?

— Ты думаешь, у них здесь и дети есть?

— Возможно. Ну, ты же слышал о таких сектах, в которые вступают целыми семьями.

Эрни покачал головой, его верхняя губа слегка выгнулась кверху, в этой гримасе читалось отвращение.

— Нельзя держать детей в таких местах, — проворчал он.

— Нельзя держать детей в доме на Голливудских Холмах? Да, ты прав, такое убожество!

Но до нас вновь долетел запах сосны и кофе. Не успели мы пройти и тридцати метров, как заметили три больших бунгало, построенных между деревьями. Как братья в истории, рассказанной Цирцеей, мы спрятались за дубами и несколько минут наблюдали, как местные жители занимались своими обычными делами. Динозавры разгуливали в своем естественном обличье. Их укрывал лишь полог из листьев над головами. Как и на балу, здесь были представлены все виды. В этот раз я увидел даже компсогнатов, которые сновали туда-сюда по территории, как крысы в поисках кусочка сыра.

— Ты его видишь? — спросил я.

Эрни покачал головой.

— Я не помню, как он выглядит без личины. Нам нужно подобраться поближе и понюхать.

— И они сию секунду распознают в нас чужаков.

— Необязательно. Сюда каждый день неофиты пачками приходят. Ну и кто скажет, что мы не новообращенные?

Да, с этим не поспоришь. Мы выскочили из-за деревьев и с важным видом направились к лагерю, каждый наш шаг говорил о том, что мы местные, принадлежим этому братству.

— Добрый вечер, братья, — сказал целофизис, занимавшийся обдиранием коры с соседнего деревца.

— Видишь, — сказал Эрни. — Это просто.

Мы пробежались по лагерю, держа носы по ветру, но вскоре стало очевидно, что скопление разнообразных ароматов на небольшом участке, пусть мы и находимся в непосредственной близости от их источников, затрудняет выявление отдельных запахов. По крайней мере, теперь количество «подозреваемых» сузилось, но в поле зрения, без сомнения, было с десяток ти-рексов, и любой из них мог быть Рупертом. К несчастью, они все, как казалось, тусовались поблизости друг от друга, поэтому чтобы идентифицировать Руперта, нам сначала нужно рассмотреть их поближе.

— Мы могли бы просто подойти и спросить, кто из них Руперт, — предложил Эрни.

— Ага, он нас заметит, или, по крайней мере, тебя, и в ужасе убежит. Догадываюсь, мы увидим только, как его пятки сверкают.

Мы помахали еще одному проходившему «брату», и Эрни снова бросил взгляд на группу ти-рексов, расположившихся в третьем бунгало.

— Уверен, Руперт — один из них, — сказал он. — Должен же быть какой-то способ.

Через минуту мимо нас неслась мелкая самка компсогната, что-то бормоча себе под нос. Я протянул лапу и схватил ее за плечо.

— Простите, сестра, — сказал я. — Я хотел спросить, не окажите ли вы мне любезность. Пожалуйста.

— Я тороплюсь, брат, — ответила она и попыталась смыться. Но я слегка усилил давление, и она осталась на месте.

— Пожалуйста, — повторил я. — Это очень важно для вашего личного Прогресса.

Ага, зацепило. Уверен, что мои слова не имели ни малейшего смысла, особенно если учесть, что я сам выдумал подобный набор слов, имитирующий местный жаргон, и эту фразу, которая сразу должна была бить не в бровь, а в глаз, но тем не менее завладеть вниманием сестры мне удалось.

— Хорошо — сказал я. — Не могли бы вы найти…

Я порылся в памяти, вспоминая встречу с Луизой. Вот она читает то ужасное письмо от своего младшего братца. Так пропустим всю эту туфту про родственников. Какая же там была подпись… Ага. Твой брат Гранаах.

— Не могли бы вы найти брата Гранааха? — проскрипел я в надежде, что это сойдет за правильное прогрессистское произношение.

— Он вон там, — сказала мерзкая упрямая сестра, указав на толпу ти-рексов неподалеку. — Видите…

— Да, но мы очень спешим. Пожалуйста, передайте ему, что Цирцея будет ждать его около заграждения.

— Заграждения?

— Ну там, где спортплощадка, а вокруг сетка.

— Ах сетка, — сказала сестра. А затем со всей подозрительностью, на которую только способен ее крошечный мозг, спросила: — Вы сказали, что его хочет видеть Цирцея?

— Она так сказала моему другу.

Сестра обдумала мои слова, колесики и шестеренки в ее мозгу начали вращаться со скоростью десять тысяч оборотов в минуту, и наконец сказала:

— Хорошо, я ему передам.

— Он нас узнает сразу же, как придет сюда, — сказал я, когда мы подошли к спортплощадке.

— Разумеется. А дальше мы его убедим пойти с нами.

— Неужели благоразумие — это то качество, которое ты приписываешь большинству этих прогрессистов, Эрн?

Напарник покачал головой, громко щелкнул языком.

— Блин, не стоило мне позволять тебе покупать этот идиотский отрывной календарь, где каждый день объяснялось новое слово. «Приписываешь». Что это за слово такое «приписываешь»?

Я не успел защитить собственный словарный запас, как вдруг за деревьями раздалось какое-то шебуршание, листья раздвинулись и вышел ти-рекс-недоросток. Ну, рост у него был сто восемьдесят два или сто восемьдесят пять, все равно крупнее, чем я, но отнюдь не дотягивал, чтобы называться Королем среди рептилий. Он стал вглядываться в темноту, сложив руки наподобие бинокля.

— Мисс Цирцея?

Мисс Цирцея. Мило, не правда ли?

— Добрый вечер, младший брат, — сказал Эрни и вышел из тени под тусклые лучи лунного света, с трудом пробивавшиеся через туман, окутавший Лос-Анджелес.

Руперт не убежал. Не закричал. Он даже не изменился в лице. Ну может, слегка нахмурился и съежился, и все.

— Добрый вечер, брат Эрни, — сказал он. — Подозреваю, тебе послала моя сестра.

Легкая улыбка озарила его лицо, и теперь передо мной был тот Руперт, которого я помнил. Он из тех парней, которые по природе своей очень неплохие, но все время заставляют о себе беспокоиться.

— Привет, Руп. Прости, что пришлось пойти на обман.

— Не стоит извиняться. Верю, что вы получили удовольствие от лекции.

— Ты знал, что мы были там? — спросил я.

Руперт торжественно кивнул, и снова на его лице появилась знакомая заразительная улыбка.

— Я выучил запах Эрни с того самого дня, когда он впервые приударил за моей сестрицей. Ну и твой тоже, Винсент, когда ты приходил к нам пообедать на халяву.

— Луиза… Она действительно беспокоится за тебя, — Эрни сделал несколько шажков к бывшему шурину, но ти-рекс не шелохнулся. — Она засыпает в слезах с того дня, как получила письмо, и не знает, где тебя черти носят.

— Тогда ты можешь передать ей, что я в надежных руках. Скажи, что обо мне заботятся и я больше узнал о самом себе. Если я ей дорог, пусть она прекратит плакать.

Положа руку на сердце, скажу, что Руперт сейчас выглядел намного лучше, чем когда бы то ни было. Раньше он был тощим бледным динозавром, а сейчас, несмотря на недостаток веса, он умудрился изменить свое неуклюжее тело так, что оно выглядело сильным и мускулистым. Его кожа, как и у всех прогрессистов, была чистой и сияющей, хвост длинным и твердым, а острые когти поблескивали в лунном свете. Он был иллюстрацией к понятию «здоровый ти-рекс».

— Все не так просто… Подтверди, Винни.

— Он прав, — сказал я, тоже приближаясь к Руперту и не сводя при этом глаз с его когтей. — Я с ней довольно долго беседовал. И хотя мы поняли, что тебе тут хорошо, более того, мы поняли, что прогрессисты помогли тебе (правда-правда), но это не значит, что ты не можешь продолжить дальнейшее обучение дома. Сестра приготовила для тебя комнату, отличную уютную постельку и много любви…

— Всю любовь, которая мне только необходима, я получаю здесь, — сказал Руперт. — У меня есть, где спать. И дело не в том, где жить. Дело в моем личном прогрессе. Мне нужно быть здесь.

Руперт склонил голову на один бок, потом на другой, и повторил это движение несколько раз, словно он услышал что-то в лесу, но не может расслышать, что именно.

— Мне нужно возвращаться в лагерь, — сказал он. — Рад был с вами повидаться. Надеюсь, вы останетесь и узнаете больше о своих предках.

Он потопал обратно через кусты, а я повернулся к Эрни.

— Отлично. Как я и говорил, его наше предложение не заинтересовало. Что теперь?

— Без понятия.

— Но мы не можем же просто так уйти. Нужно что-то сделать!

Эрни посмотрел на Руперта, подошедшего к краю полянки, и крикнул:

— Подожди секундочку! Прошу тебя, брат!

И снова слово «брат» сделало свое дело. Настоящее волшебное слово, если такие вообще бывают, просто заклинание, черт побери. Руперт остановился, повернулся на пятках и медленно пошел обратно к нам. Его голос был спокоен, но под этим спокойствием он прятал растущее нетерпение.

— Да, брат.

В этот раз чувствовался легкий привкус сарказма.

— Я хочу тебе кое-что показать, — сказал Эрни.

Разрази меня гром, я представления не имел, что он там придумал.

Руперт начал:

— Я не пойду с вами…

Но Эрни перебил его:

— Нет, нет. Ты вообще можешь смотреть прямо оттуда. Смотри.

Эрни показал пальцем вдаль, на маленькую дубовую рощицу за металлическим ограждением и покрышками. Руперт повернулся, прищурился и стал вглядываться в темноту.

— Я ничего не ви…

Следующее, что я увидел: Руперт валяется без сознания на земле, а Эрни нависает над ним с толстой палкой. Я был не менее растерян, чем утконос на конкурсе красоты.

— Хватай его за ноги, — велел мне Эрни. — А я возьмусь за руки.

В моем горле кружился целый хоровод слов, но они отказывались выходить за пределы рта. В результате я какое-то время задыхался, издавая легкие хрипы и пялясь на Руперта, по-прежнему не подававшего признаков жизни.

— Прекрати пыхтеть, малыш, — сказал Эрни. — Я не хочу, чтобы ты тоже брякнулся в обморок. Руперт скоро очнется, а нам еще нужно отволочь его в машину.

— Ты не будешь… ты не можешь, — начал я, а потом остановился на следующей формулировке: — Мы же этого не обсудили.

— Очень даже обсудили, — спокойно сказал Эрни. В этот момент я подумал, что из него вышел бы отличный антисоциальный элемент. — Мы как раз пришли именно к этому сценарию.

— Мы сказали, что есть шанс, что он откажется идти с нами по доброй воле.

— Так и вышло, — подтвердил Эрни.

— Ну да. И тогда договорились, что обсудим дальнейшие действия.

— А мы и обсудили. Ты спросил: «Что теперь?», я ответил, что понятия не имею, в ты сказал: «Нужно что-то сделать!». Так и сказал, слово в слово, малыш. Это и было обсуждение, а потом я придумал этот план.

— Ах, твой план, — сказал я. — Шандарахнуть Руперта по башке дубиной, чтобы он отключился, и похитить его.

— Ага. Ну, дубина — это уже чистая импровизация, но в остальном более илименее…

Наш клиент начал приходить в себя, насколько я видел. Веки дрогнули, лапы сжались, а из горла вырвался какой-то мяукающий звук, словно стайка потерявшихся маленьких котят зовет маму. И мне пришлось принять решение. Причем быстро.

Ясно, что позлиться придется в другой раз. Настанет момент, и я взбрыкну и обругаю напарника последними словами за то, что он нарушил свой священный долг, но так или иначе, я сделаю все возможное, чтобы разъяриться на Эрни за этот финт ушами. Раньше ему удавалось отделаться извинениями или улыбкой, но в этот раз он надолго окажется в черном списке Винсента Рубио. Не отмажешься, напарничек!

— Ты бери за ноги, — сказал я, поднимая руки Руперта. — Это ты втянул нас в эту передрягу, тебе и нюхать его расчудесные ножки всю дорогу.

8

Стены небольшой однокомнатной квартирки, расположенной прямо над нашим офисом в Вествуде, никак нельзя назвать звуконепроницаемыми. На самом деле мы обратили на это внимание только в последнее время, убедившись на личном опыте. Последние два дня, пока там заточен Руперт, мы слышали все виды стуков, криков и довольно много всяких бранных слов, многие из которых, однако, не были лишены смысла. По крайней мере, я выучил несколько хороших выражений, которые можно бурчать себе под нос во время следующей налоговой проверки.

По правде говоря, я не совсем понимаю, что он там так нервничает. Ну да, мы его заперли против воли, предварительно стукнули по башке, проволокли по грязному лесу и засунули в багажник «линкольна-Марк 8» и везли по всяким кочкам и колдобинам, но у него же есть вода, кровать и любая жрачка из ресторанов, какую только попросит. Один раз мы даже заказали ужин в ресторане «Драконы-близнецы», а глутамат натрия, столь любимый в китайской кухне, стоит недешево.

— Ты должен поесть, — сказал Эрни Руперту.

— Ты должен попить, — подпевал я.

— Спасибо, не буду. — Это был единственный ответ.

В первый же день он от нас словно стеной отгородился. На все предложения поесть он кривил морду и отвечал вежливым отказом. Наш план состоял в том, чтобы он смирился и успокоился, а затем вбить ему в башку, что никакой он не прогрессист, а просто парень, которому нужна помощь и которого любит сестра. Но сейчас с этими своими постоянными «спасибо, не буду» он ставил нам палки в колеса.

— Может, нам нужна профессиональная помощь? — предложил я Эрни в первое же утро.

— И что же психотерапевт может сделать такого, что нам не под силу?

— Заставить его поесть, например.

— Да я могу все, что могут эти докторишки, малыш. Смотри и внемли.

Но такой самоуверенный ответ ничем не помог Руперту. Все заявления и часовые лекции Эрни влетели в одно ухо, а вылетели в другое. Это было похоже на звездный час гипнотизера в исполнении Тони Роббинса в фильме «Любовь зла» (кстати, Тони Роббинс наверняка анкилозавр, как и Джон Тэш и Рози Грайер, человек просто не может быть таким здоровым и тяжелым). И все пошло вкривь и вкось, как и в том фильме. Руперт просто сидел и пялился на нас, а мы — на него.

— Это что, поможет твоему прогрессу? — спросил Эрни. — Если ты не будешь есть, пить и разговаривать, то сыграешь в ящик. Как ты думаешь, если ты подохнешь, то от тебя будет больше проку?

Ответа не последовало. Либо парень просто не понимал этого риторического вопроса и сарказма, содержащегося в нем, либо просто считал ниже своего достоинства отвечать. Руперт просто сидел, скрестив ноги, на полу или на раскладном диване, приготовившись, если понадобится, уйти в мир иной, только бы разозлить нас.

Луизе мы ничего не сказали. Ей не нужно видеть своего брата таким.

Когда второй день заточения подошел к середине, то, должно быть, приступ голода пересилил ту зависимость от философии прогрессистов, которая заставляла Руперта придерживаться прежних убеждений, и он более чем охотно доел то, что осталось со вчерашнего дня, а осталось, прямо скажем, немало. Он с жадностью заглотил две тарелки тайской жареной лапши, огромную порцию острых цыплят из KFC, а потом побежал в ванную, из чего я полагаю, что его желудок взбунтовался против такого неестественного сочетания продуктов.

— А теперь ты с нами поговоришь? — спросил Эрни. Но он хотел слишком многого.

— По крайней мере, мы заставили его поесть, Эрн, — заметил я. — А попозже, возможно, он и заговорит.

Затем мы попытались провести еще один любительский сеанс коррекции личности Руперта. В основном он сводился к тому, что мы стучали в дверь, говорили Руперту, что он спятил, а он посылал нас в ответ куда подальше.

Мы по-прежнему считали, что лучше Луизе ничего не говорить. Пока что.

В ту ночь мы с Эрни остались ночевать в офисе, поскольку волновались, что Руперт попытается сбежать из своей темницы, хотя мы и постарались на славу, чтобы сделать побег невозможным. Мы заколотили окна досками, навесили замки на двери, выдернули телефонный шнур, то есть наш пленник был лишен всех способов общения с внешним миром. Я чувствовал себя преступником, когда запирал Руперта в четырех стенах (хотя фактически мы с Эрни и были преступниками), но, честно сказать, наша затея казалась мне делом хорошим и правильным, так что я и думать забыл о том, что совершаю преступление, и выполнял намеченный план.

Мы с Эрни были на месте, когда на следующее утро Руперт решил покончить с пассивным сопротивлением похитителям и начал вести себя просто отвратительно. Он принялся колотить по полу, стенам и дверям, орать наши имена во всю свою осипшую глотку (подумать только, он еще и простудился), угрожая нам судом и физической расправой. Ясное дело, так долго продолжаться не могло, поскольку вскоре на работу пришли бы обладатели остальных офисов, и было бы странным, что у нас тут ти-рекс орет на всю улицу, что два динозавра с третьего этажа похитили двадцатидвухлетнего парня и в настоящее время удерживают его против воли. Такие вещи привлекают внимание даже в Лос-Анджелесе.

И тогда мы позвонили Луизе.

Она пришла через двадцать минут. Ее щеки пылали от предвкушения встречи с братом или из-за того, что ей пришлось срочно напялить на себя личину и примчаться в Вествуд.

— Он сейчас не очень-то слушает, что ему говорят, — предупредил я. — Возможно, у тебя и не получится наладить с ним контакт.

Но Луиза сказала, что все равно должна попробовать, и мы с уважением отнеслись к ее решению. Итак, она пробыла с Рупертом вот уже три часа, вероятно, успокаивая его и, надеюсь, достучавшись до его мозгов.

Мы с Эрни били баклуши в нашем кабинете на третьем этаже. Мы не могли ничем помочь Луизе и не могли заняться расследованием других неотложных дел.

— Эй, — предложил я. — Может я сбегаю и проверю, нет ли новостей о подружке Минского. Обернусь за полчаса.

— Ты мне нужен здесь, — сказал Эрни. — На тот случай, если он задумает удрать.

И я остался сидеть. Почистил когти. Почитал газетку. Снова почистил когти. Спустился вниз и поковырялся вычищенными когтями в грязи, поскольку мне нужно было чем-то занять себя. Затем почистил когти в третий раз.

Наконец, раздался стук в дверь, и вошла Луиза. Человеческий макияж, который она так умело наносила поверх своей маски, полосами растекся по щекам, из-за чего латекс стал темно-фиолетовым. Мы с Эрни рванули к ней на помощь, но я притормозил на старте и позволил Эрни принять на себя главный удар.

Между всхлипываниями Луиза объяснила, что Руперт не произнес ни звука, и она даже не понимает, слышал ли он хоть слово из того, что она сказала. Он даже почти не обращал внимания на ее присутствие, пока она была там.

— Это не он, — сказала Луиза. — Я не узнаю собственного брата.

Я взглянул на Эрни, и он пожал плечами. Я так и не устроил ему разнос за то, что мы ввязались в эту аферу, так что он понимал, что задолжал мне. Пришло время расставить все по местам, раз и навсегда.

— Луиза, — сказал я. — Как ты относишься к тому, чтобы привести к нему специалиста?

* * *

— Да, я слышал об этих ребятах, — сказал мне сержант Дэн Паттерсон по телефону, когда я позвонил ему менее чем через десять минут после сакраментального вопроса. Дэн — мое контактное лицо в полицейском управлении Лос-Анджелеса. Раньше он тоже занимался частным сыском, но затем перешел работать в полицию, когда устал от вольных хлебов. Возможно, это самый замечательный бронтозавр из всех моих знакомых. Иногда мы с ним ездим порыбачить, когда появляется окошко в расписании и какое-то свободное время (ага, за последние два года такое было всего один раз). Дэн не только отважный офицер полиции, он вдобавок и отличный рыбак. Для него окунь весом под семьдесят килограммов — это просто смех, но он достаточно добр, чтобы не ворчать из-за того, что я наловил только мальков, которых впору сажать в аквариум. — Они обосновались в Голливуде, да?

— Да. Но сейчас мне от тебя нужно кое-что другое. Имя. Ты наверняка имел дело с такими сектами и раньше и можешь назвать кого-нибудь, кто может депрограммировать парня.

— Рискованное дельце.

— Так ты знаешь кого-нибудь или нет?

— С ходу не назову, но могу поспрашивать. На самом деле, когда берешься за такое… ну, это другая история. Обычно сначала надо похитить несчастного, попавшего в секту, а это не всегда легально.

Я молчал. Боялся, что выдам себя.

— Винсент, ты меня слушаешь?

— Хм. Да-да… похищение — это незаконно, я знаю. Но можем ли мы сию секунду не обсуждать этот вопрос?

— Я что, должен об этом забыть?

— Ага, — сказал я. К моему величайшему облегчению, мой приятель из управления полиции Лос-Анджелеса соображает очень быстро. Когда дело касается его друзей, то он предпочитает политику «ничего не вижу, ничего не слышу», и это спасало мою зеленую задницу бесчисленное количество раз.

— Ну что сделано, то сделано. Дай мне немного времени, возможно, я смогу подыскать тебе кого-то. Есть какие-то особые предпочтения? Ну, мужик или тетка?

— Кто-нибудь пошустрее, — сказал я, поскольку меня беспокоило будущее мебели в квартирке, где заперт Руперт. Если что-то будет покорежено настолько, что не поддается ремонту, то Минский вычтет это из нашего и так постоянно уменьшающегося залога. На самом деле он имеет весьма отдаленное представление о том, что творится наверху. Мы сказали, что бесплатная аренда пустующей квартиры будет зачтена вместо расходов по его делу, и он с неохотой согласился.

Я закончил разговор с Дэном и поделился хорошей новостью с Эрни и Луизой.

— Он найдет нам кого-нибудь, — сообщил я. — Это лишь вопрос времени.

Сверху раздался громкий треск. Я подумал, что это могут быть ножки дивана, сломанные пополам.

— Это лишь вопрос времени, — оптимистично повторил я и сел за стол, чтобы заказать что-нибудь на обед.

Через шесть часов телефон пробудил меня от дремоты, вырвав из сна о побегах лакричника и лифтах без дна. Дьявольский аппарат звонил уже три раза за последние несколько часов, но каждый раз это не относилось к нашему делу. Два раза кто-то ошибся номером, а в третий раз мы получили новости по поводу любовницы Минского от сутенера Милашки. Он утверждал, что видел Стар, которая шла обратно в «Сент-Регис», но поскольку я был привязан к нашему офису и телефону, то не мог тут же броситься проверять информацию. Милашка поныл чуток, чтобы я передал ему часть вознаграждения за информаторские услуги, но правила есть правила: я не делаю денежных переводов и не выписываю чеков. Для меня система «Вестерн Юнион» не существует, и не просите, так что ему придется подождать наличку. Я, все еще разомлевший ото сна, поднял трубку:

— Рубио.

— Вам нужна была помощь в одном дельце, насколько я слышал, — мой собеседник произносил слова не так четко, они лились из его рта словно струя патоки, одно плавно перетекало в другое, как если бы скорость работы голосового аппарата снизилась с 45 оборотов в минуту до 33,3. Но после непродолжительных размышлений, я смог соединить достаточное количество звуков, чтобы понять, о чем собственно речь.

— Это Винсент Рубио, — повторил я. — Я могу вам помочь, сэр?

— Я сказал, что это вам нужна профессиональная помощь. И, возможно, я смогу вам ее оказать.

И тут значение его слов пробило броню моего ступора, и я выпалил:

— Вы спец по сектам?

— Если предпочитаете так меня называть, то да. Я — спец по сектам.

Я тут же взял свои слова обратно, чтобы не обидеть собеседника.

— Нет, что вы. Я не хотел… Мы можем называть вас, как вы пожелаете…

— Спец по сектам — замечательное прозвище, сынок, меня называли и похуже, поверь. Но если решишь обратиться ко мне по имени, то я доктор Бомонт Борежар.

Я бы предпочел звать его «Спец по сектам», как минимум, от этого имени меня не одолевает дикое желание заржать. Я сжал губы, чтобы подавить улыбку, а потом повторил его имя вслух, пытаясь унять предательскую дрожь в голосе.

— Доктор Бомонт Борежар, спасибо, что вы позвонили. Я — Винсент Рубио.

— Я уже понял. Кстати, сынок, я знаю, что мое имя кажется забавным, так что смейся, не стесняйся. Если тебя зовут Бомонт Борежар, то еще в начальной школе ты понимаешь, что это смешно. Чтобы тебе было проще, можешь звать меня просто Бо.

Я кивнул и только потом понял, что он меня не видит.

— Хорошо, Бо, — я тут же почувствовал симпатию к этому доктору, ему даже не пришлось переступать порог моего офиса. — Откуда вы знаете Дэна?

— Кого?

— Сержанта Паттерсона, — исправился я. Многие люди называют копов только по фамилии, указывая при этом их звание. Это признак уважения. Мысленно я сделал заметку поступать так же в будущем. — Это он дал вам мой номер?

— Разумеется, — сказал Бо. — Поработай с мое, и тогда не останется в стране ни одного полицейского, которого бы ты не знал. Это грязная работенка, но нет лучшей награды, чем вернуть счастливых детей в их семьи. Опиши мне вашу ситуацию.

Когда я вкратце рассказал, что мы имеем, то Бо спросил, с какой именно сектой связался Руперт.

— Прогрессисты, — сказал я. — У них штаб-квартира в Голливуде и…

— В Голливуде, говоришь, черта с два, эти ребята распространились по всему миру.

— Значит, вы о них слышали.

— Сынок, я практически эксперт по этой секте.

— Я не уверен, что мы говорим об одних и тех же прогрессистах, — сказал я. — Я сомневаюсь, что они действуют по всей стране. Ну, понимаете, я раньше о них ничего не слышал.

— Они поклоняются предкам, правильно?

— Да.

Но ведь культ предков практикуется во многих так называемых «подлинных» религиях динозавров. По правде говоря, стандартная человеческая Библия — Исход, Книга Чисел и остальные — не считается в нашем обществе святейшей из книг. Конечно, некоторые динозавры ходят в человеческую церковь, и часть из них действительно втягивалась во все это, но по большей мере это происходит по культурным и этическим соображениям. Мы, динозавры, уже так давно населяем землю, что понимаем, если Адам и Ева действительно существовали, то это было через много лет после того, как наши предки превратились в окаменелости, так что в Библии пропущено как минимум шесть тысяч глав перед Книгой Бытия.

— У прогрессистов, о которых ты говоришь, — продолжил доктор Борежар, — столько денег, что они могут заткнуть за пояс одного из арабских шейхов, я и тут прав?

Я признался, что это так.

— Тогда мы с тобой говорим об одной и той же секте, сынок.

Он меня уговорил. Осталось только спросить о размере его вознаграждения. Оно оказалось равным выкупу за отпрыска королевских кровей, но у Луизы есть деньги, чтобы покрыть эти расходы. И еще один вопрос — как скоро он может прилететь в Лос-Анджелес. Чем быстрее, тем лучше, поскольку за последние несколько часов звуки дерева, разбиваемого в щепки, усилились.

— Следующий самолет из Мемфиса вылетает завтра утром, — сказал мне Бо.

— Из Мемфиса? Что, лечили Элвиса?

— Не подшучивай над Королем, сынок. У него такое большое сердце и он столько добра сделал для людей… Не его вина, что ему требуется помощь, чтобы выбраться оттуда, где ему не следует быть.

И снова Бо удивил меня.

— Элвис — один из ваших пациентов? — спросил я.

Доктор Борежар фыркнул, и я практически почувствовал, как из моей трубки вытекает слюна.

— Не будь идиотом, мой мальчик, — сказал он. — Элвис умер.

Каким-то шестым чувством я понял, что на расстоянии две тысячи миль отсюда доктор Бо озорно подмигнул мне.

* * *

Через некоторое время я снова оказался на Франклин-авеню, приготовившись к лобовой атаке на отель «Сент-Регис». Эрни согласился вечерком приглядеть за нашим «особым гостем», освободив меня для проведения расследования по делу Минского, чтобы мне не нужно было беспокоиться, торчит ли наша пташка в клетке, пока меня нет на месте. В тот момент это казалось великодушным жестом со стороны моего напарника, но по прошествии времени я понял, что он просто хотел пару лишних часов провести наедине с Луизой. Они снова стали общаться, как старые друзья, и мне не стоит спускать глаз с этой парочки.

Я пробежал три лестничных пролета и почувствовал, что мне тяжело дышать. После четвертого я уже пыхтел как паровоз. А после пятого задумался, не стоило ли мне сделать ЭКГ, когда я в последний раз был у доктора Залазника. И с каких это пор в дешевых ночлежках стали делать такие высокие потолки.

Когда я поднялся на шестой этаж, мне пришлось остановиться на секунду и передохнуть. И я подумал, что Эрни сейчас был бы совсем не в форме. Затем я протащился по коридору и несколько секунд слушал, что происходит за дверью номера 619. Скрип кровати. Приглушенные стоны. Музыка секса. Будет весело.

Выверенный удар ногой по тому месту, где язычок замка входит в дверную коробку, и тонкая дверь распахнулась, громко ударившись о стену. Мужчина на кровати (это человек, мерзкий паскудный человечишка) скатился с проститутки-аллозаврихи в человеческом обличье, лежащей под ним, дрожащей рукой натягивая на себя комок грязных простыней.

— Что за… кто…

Я не стал утруждать себя ответом, по крайней мере, вербальным. Быстрым прыжком я оказался внутри номера и начал сбрасывать все, что можно, с тумбочки и туалетного столика в надежде создать грохот и дезориентировать противника.

Одного только вида этой свиньи, трахавшей нашу самку, пусть и такую бесстыжую, мерзкую дешевку, как эта проститутка, достаточно, чтобы привести меня в бешенство.

— Пять секунд, — сказал я, стараясь чтобы мой голос оставался на уровне приглушенного рева. Мои зубы просто чесались, чтобы я выпустил их наружу, а когти подрагивали под перчатками, то слегка выдвигаясь вперед, то опять втягиваясь.

Человечишка был растерян. Его пенис быстро обмяк, повис между двух белых ляжек как бесполезный маленький червяк. Никакая «Виагра» не поможет, когда сталкиваешься с разъяренным велосираптором.

— Ч-что?

— Хорошо, ноль секунд.

Я сделал шаг вперед и снял массивную золотую печатку со среднего пальца правой руки. Это верный признак, что я собираюсь в ближайшем будущем прибегнуть к кулакам.

Скорее всего этот козел видел достаточно боевиков, чтобы понять сигнал. Честно сказать, в этот момент я приободрился. Он не стал даже одеваться, просто схватил свое шмотье под мышку и понесся прочь из номера, вниз по лестнице. Дряблая задница подпрыгивала при каждом шаге.

Я сосредоточил все внимание на Стар, которая так и не сдвинулась с кровати. Ее обнаженный костюм поблескивал от какого-то вещества, которое она в данный момент выдавала за пот. Я предпочитаю использовать баллончики с потом, но слышал о малоимущих грязнулях, использующий воду из Тихого океана или в крайнем случае, собственную мочу. Отвратительно, до чего доходят некоторые динозавры, чтобы сэкономить пару баксов.

— Это был хороший клиент, — протянула Стар. Слюна тоненькой струйкой свисала изо рта прямо на грудь. И мне пришлось приложить усилия, чтобы снова сфокусироваться на ее бледном лице. Видно было, что она под кайфом. — Но он вернется.

Ее запах, смесь жвачки и свежевскопанной земли, то становился интенсивнее, то пропадал. Снова и снова.

— Это что? — спросил я, подошел и стал бить ее по щекам, чтобы попытаться вернуть нормальный цвет лица. — Ты что, накачалась базиликом?

Она засмеялась. Типичное гоготанье проституток. Затем оттолкнула меня.

— Да базилика сейчас днем с огнем не сыщешь, придурок. В этом году все сидят на красном кайенском перце. Пе-е-е-р-е-ец.

Я влепил ей еще одну пощечину. На этот раз скорее для удовольствия, чем для пользы дела.

— Куда ты дела причиндалы Минского? Продала?

Ответа не последовало. Вместо этого она перегнулась через край кровати и высунула свой длиннющий язык (интересно, этот похотливый козел заметил, что он слишком длинный и быстрый) и слизнула что-то с туалетного столика. Это была дорожка красного перца, но она тут же исчезла, растаяв на ее язычке.

Я выдвинул ящик ночного столика и обнаружил целый склад пластиковых мешочков с кайенским перцем и какой-то наркотической травой, которую я не сразу опознал. Может, розмарин? Я открыл окно. Пришлось попотеть, поскольку чертово окно было накрепко закрыто аж со времен палеолита. В номер влетел теплый ветерок, унося дурные запахи в другие, более интересные места. Я открыл пластиковые пакеты и пустил остатки наркоты по ветру, высыпав содержимое в переулок под окнами. Водопад травки оросил мусорку и потрескавшийся асфальт.

Стар заскулила и попыталась подняться с постели.

— Это мои запасы, ублюдок.

— Небольшая поправочка. Были твои, — я легонько толкнул ее назад. Ее кожа напоминала салфетку, а мускулы были слабы и бесполезны, поэтому она со всего маху упала назад. — Я хочу знать, что ты сделала с имуществом Минского?

— А это еще кто?

— Ты отлично знаешь, кто это. Минский. Парень, с которым ты встречаешься.

— Я со многими встречаюсь, — сказала она и попыталась затащить меня на кровать. — И с тобой могла бы. Прямо сейчас.

С этими словами она потянула за угол своей маски на шее, приоткрывая кожу, которая оказалась болезненно бледной.

Я подавил в себе отвращение, с легкостью отпрянул от нее и уселся на расшатанное кресло.

— Минский. Эфир. Инструменты. Говори.

— Ах, коротышка!

— Ага, мы поняли друг друга!

Она хитренько посмотрела на меня.

— Давай-ка разберемся. Ты что думаешь… Ты думаешь, что он печется об этом дерьме?

— Леди, думать не входит в мои профессиональные обязанности. Просто скажи, что ты сделала с его инструментами, и мы избежим неприятностей, — я устроил целое представление: снял перчатку, продемонстрировал готовые причинить эти самые «неприятности» когти, растягивая удовольствие, чтобы мои намерения стали очевидными.

Но Стар не повелась на мой спектакль под названием «Винсент — головорез».

— Коротышке плевать на свои препараты и инструменты, — сказала она, подпрыгивая на кровати, человеческие груди соблазнительно выделялись на бледном теле. — Поверь мне. Подожди секундочку и сам его спросишь.

О чем, черт побери, она говорит?

— О чем, черт побери, ты говоришь?

Ровно через секунду раздался стук в приоткрытую дверь номера, и знакомая коротенькая ручка с букетом роз просунулась в дверной проем.

— Дорогая, — пропищал тоненький голосок. Словно его обладатель подышал гелием. — Я пришел слишком рано?

Я рванул дверь, схватил эту ручонку как можно крепче и дернул на себя, сбив Минского с ног, затащил его в номер и подтянул к себе.

— Приведи хоть одну причину, по которой я не должен вставить этот букетик роз тебе в задницу, — рявкнул я.

Маленькое тельце задрожало в моих руках, но я не намерен был отступать. Минский, одетый в шикарный шерстяной костюм и нелепый галстук в полоску, смотрел то на меня, то на свою подружку, словно кто-то из нас сейчас загадочным образом испарится и оставит его в тишине и покое.

— Я… я… она не…

— Ты какого хрена тут делаешь?

— Она… я не хотел…

— Ты велел мне отыскать ее и вернуть тебе твои причиндалы.

— Пожалуйста, — тихо взмолился Минский. — Не при Стар…

— Ты знаешь, что она тут вытворяла с человеком, когда я сюда пришел?

Дантист даже не поежился. Вероятно, он знал, что она вот уже какое-то время занимается межвидовым сексом. Может быть, его это даже возбуждало. Да, порочность некоторых динозавров не знает границ.

— Пожалуйста, — повторил он. — Ты не понимаешь.

— Так объясни.

Минский снова взглянул на Стар. Полагаю, если бы ее не было в номере, он был бы более откровенен.

— Проваливай, — велел я, бросив к ее ногам долларовую бумажку. — Купи себе содовой.

Шлюшка подняла банкноту, скатала из нее шарик и швырнула его мне в лицо. Я постарался не вздрогнуть, когда грубая бумага царапнула мою щеку. Затем, все еще в личине, но по людским меркам абсолютно голая, она пошла к двери, по дороге проведя рукой по груди Минского, вышла в коридор и скрылась из вида.

Я швырнул Минского на кровать, он тяжело плюхнулся на нее, и заржавевшие пружины заскрипели.

— Из-за тебя я только зря тратил время, — прорычал я. — И Эрни тоже. Ты думаешь, у нас только одно дело? Ты думаешь, что мы этим занялись только потому, что мы — душки?

— Я не… Я сказал вам правду, ребята… Она действительно украла мои инструменты…

— И?

— И… и все. Она украла, я взбесился и хотел, чтобы вы все вернули.

— Но теперь у вас все в порядке. И с кражей. И с враньем.

— Нет, это…

— Но ведь ты все еще трахаешь ее.

Минский посмотрел куда-то вдаль. Я схватил его за пухлые щечки и развернул к себе.

На секунду наши глаза встретились. Во взгляде Минского читались стыд, боль и похоть. Но он быстро отвел глаза в сторону.

— Я ничего не мог с собой поделать, — признался он. — Просто не смог держаться от нее подальше.

Всего лишь легкий удар моего запястья, и Минский отлетел назад, свалился с кровати и шлепнулся на пол. Я уже и так потратил на этого козла достаточно времени, нечего с ним возиться.

— Я тебе скажу, от чего ты сможешь держаться подальше, — сказал я. — От моего офиса!

Я хлопнул дверью и ушел, не оглядываясь. Через два лестничных пролета я проходил мимо открытых дверей какого-то номера, и изнутри доносился знакомый набор криков и стонов. Снова наша Стар. Я это понял, даже не заглядывая внутрь. И мне стало чуть веселее, оттого что Минскому приходится бить баклуши наверху, пока его «девушка месяца» двумя этажами ниже трахается с незнакомцем за вшивые пятьдесят баксов.

Нет, вычеркиваем. Мне стало намного веселее.

* * *

Спустя одну неделю все в офисе Ватсона и Рубио в значительной степени устаканилось. Луиза прекратила дежурить у нас в кабинете и отправилась домой. Мы пообещали позвонить ей, как только произойдет какой-то прорыв. Эрни ее не хватает, скажу я вам, и он находит как минимум два предлога в день, чтобы набрать Луизин номер и посвятить ее в какие-нибудь незначительные детали расследования. Интересно, знает ли ее муж о звонках Эрни, а если знает, то не тревожит ли его сей факт.

Последние двадцать четыре часа царила блаженная тишина, но до этого мы все время слушали какофонию из визгов, рева, проклятий, доносившуюся из квартиры наверху. Руперт не слишком хорошо воспринял идею депрограммирования.

Доктор Бомонт Борежар или Бо, как я называю его после того, как неделю бегал ему за фаст-фудом и диетическим персиковым чаем со льдом, появился на пороге нашего офиса на следующее утро после моего возвращения из отеля «Сент-Регис». Он оказался пухлым милым старичком, похожим на плантаторов из учебников истории. Нас потрясла его белоснежная седина и такого же цвета усы и бородка. Производство компании «Никитара», модель «Полковник Сандерс № 3». Пах он в основном как плитка шоколада в фольге, но мне кажется, я учуял и легкие нотки пырея.

— Рубио? — спросил он, когда я подошел и предложил донести багаж.

— Доктор Борежар?

Он широко улыбнулся, схватил сам свои тяжеленные сумки, с легкостью подняв их, лишь слегка крякнул.

— Не стоит тратить времени, сынок. Это всего лишь книги. Вся моя одежда на мне.

Тогда я впервые уловил запах доктора и сказал, что его аромат кажется мне приятным.

— Не понимаю, о чем это ты.

— О том, как вы пахнете, — сказал я. — О вашем запахе. Думаю, вы анкилозавр, но я не слишком хорошо умею определять такие вещи.

Снова непонимание. Неужели я допустил фатальную ошибку и каким-то образом связался с врачом — не динозавром? Неужели Дэн настолько глуп, что дал мне имя человека?!

Я попытался еще раз:

— Ну ладно. Мы все тут… свои. Чужих ушей нет. Я просто сказал, что мне нравится ваш запах.

Бо сердито посмотрел на меня, но потом смягчился, и в его взгляде читалось лишь легкое раздражение. Он понизил голос, хотя вокруг нас на расстоянии ста метров не было ни души, и прошептал:

— Слушай, если мне нужно убедить пациента вернуться к обычной жизни, и я собираюсь внушить ему, что он не такой, как его предки, то просто не могу быть говорящим динозавром. Пока я в маскараде, я такой же человек, как и все. Понятно?

Мы с Эрни и Луизой разбили лагерь в нашем офисе, пока Бо и Руперт наверху издавали звуки, напоминавшие профессиональный матч по борьбе без правил. Если я раньше думал, что знаю, что такое стуки и вопли…Скажем, то была камерная музыка по сравнению с борьбой (и физической, и эмоциональной), которая последние несколько дней проходила наверху.

Каждый день в час дня и в шесть вечера Бо выходил из квартиры. Под костюмом он весь был потный и скользкий, хотя нам, разумеется, вообще ни при каких обстоятельствах нельзя было упоминать, что он в костюме. Бо сообщал нам, что ему заказать поесть. Гамбургеры, хот-доги и вдобавок лепешку с начинкой или даже две. С другой стороны, Руперта кормили как на званом обеде, все блюда готовила Луиза, которая в течение нескольких часов не вылезала из маленькой кухоньки, совмещенной с нашим офисом. Но чаще всего вечером все это великолепие возвращалось нетронутым.

Луиза худела. Лишилась сна. Теряла постепенно рассудок. И когда она, наконец, уехала домой два дня назад, мы испытали облегчение.

Так что лишь мы с Эрни оказались на месте, как в шоке увидели, что в дверях появился Руперт. Хорошо одетый, слегка похудевший, но, кажется, вменяемый.

— Мне лучше, — сказал он.

Бо, стоящий за его спиной, сиял от гордости.

— Это было непросто. Нет, ребятки. Но самое тяжелое уже позади. Теперь уже начинается путь по ровной дорожке.

— Вы уверены? — спросил я. — Ну, что… что тебе лучше?

— Я понимаю, что со мной произошло, — сказал Руперт. — Понимаю, что прогрессисты пытались со мной сделать, и рад, что вы меня вытащили оттуда. И это уже шаг вперед.

— А еще что? — подсказал ему Бо.

— Ах да.

Руперт подошел к нам с Эрни, затем постарался максимально широко расставить руки и заключил нас в объятия. Мое лицо оказалось прижатым к его плечу, но отодвинуться было бы невежливо, поэтому я стерпел боль.

— Спасибо, что спасли меня.

— Не за что, малыш, — сказал Эрни, и я поддакнул, высвобождаясь из рук Руперта. Хватит с меня групповых объятий.

— Не могли бы вы позвонить сестре? — спросил Руперт. — Не хочу, чтобы она волновалась.

— Разумеется, — сказал я, но Эрни уже висел на телефоне и говорил Луизе, чтобы она поскорее приехала в офис.

В этот вечер мы все отправились на праздничный ужин в «Трейдер Вик», полинезийский ресторанчик неподалеку от нашей конторы. Полинезийские факелы и огромные фруктовые коктейли, украшенные небывало крупными зонтиками, полностью соответствовали нашему приподнятому настроению. Оказалось, что доктор Бо — великолепный рассказчик, и мы узнали, как он излечивал сектантов по всему миру. Нам роздали несколько веточек базилика, чтобы улучшить наше настроение еще больше, но Бо запретил Руперту прибегать к наркотику. Возможно, это было мудрое решение.

Я понял, что не могу не поднять тост. Взял веточку базилика со своей тарелки, поднял ее и сказал:

— За Руперта, вернувшегося к нам.

— За Руперта, — эхом раздался хор голосов, и остальные тоже подняли свою любимую травку.

— И Бо, показавшего ему путь!

— И Бо!

Мы принялись разжевывать базилик. Сразу стало хорошо. Какой счастливый день!

Итак, вечером 19 марта в восемь часов сорок пять минут Руперт Симмонс был успешно выведен из секты, известной под названием «Прогрессисты», и вернулся к друзьям и семье. Счастливый, здоровый и психически нормальный.

А еще через три дня Руперт Симмонс был мертв.

9

Похороны были очень красивыми. Все сделано со вкусом. В дело пошел весь черный бархат, который Симмонсы смогли раздобыть за такой короткий срок. Открытый гроб из красного дерева с инкрустацией золотом. В нем лежал Руперт, который выглядел так, словно он просто сладко спит и видит десятый сон. Священник что-то бубнил о молодежи, о том, что они многое принимают как должное, и так неохотно обращаются за помощью. На похоронах присутствовали Луиза, ее старенький отец и кое-кто из ее тетушек и дядюшек. Все они были бледны, удручены, раздавлены горем, но более всего растеряны.

Его обнаружила Луиза. По крайней мере, так сказал Эрни, и у меня нет причин сомневаться в их словах. Последние несколько дней Луиза ни с кем не общалась, поскольку ей пришлось заниматься всякими мелочами, которые обычно обрушиваются на вас, когда умирает кто-то из близких. Звонки в похоронное бюро, священнику, заказ еды для поминок. Подобные обязанности лучше всего переложить на кого-то другого, все равно на кого, но, к несчастью, этим всегда занимаются именно те, кто только что лишился родственника, в результате я едва ли успел сказать хоть слово сочувствия бывшей жене моего напарника.

Кроме того, меня терзало и чувство вины. Ну, может быть, не море вины, но вероятно речка.

Руперт оставил записку. Моя жизнь не имеет смысла. Вот и все. Пять слов, и каждое словно крошечная свинцовая пулька, выпущенная прямо мне в сердце. Я винил себя, и обычно мои мысли шли по такому кругу: если бы мы не стали его депрограммировать, если бы не запирали его, если бы не увозили из лагеря прогрессистов в багажнике моей машины, то Руперт Симмонс все еще был бы сегодня жив и здоров. Ну поклонялся бы предкам и нес всякую чушь про правду, которую открывает Прогресс, но по крайней мере подавал бы признаки жизни и от него исходил бы запах здорового динозавра. А сейчас труп в деревянном ящике передо мной не пах ничем, я с трудом смог заставить себя остановиться и прекратить попытки учуять каппучино со сливками.

— Мы видим, — сказал священник, — что жизнь это не дар. Это наша привилегия…

Секобарбитал. Одно из немногих человеческих лекарств, которое оказывает то же действие и на динозавров. Когда Руперта Симмонса нашли, то в правой руке он сжимал бутылочку из-под секобарбитала. Он даже не стал снимать личину перед тем, как принять около 2000 миллиграммов, примерно в двадцать раз больше рекомендованной дозы снотворного. Так что в мир мертвых он отправился все еще в латексном облачении, в плену у застежек, поясков и молний. Может быть, это было послание всем нам. Видите, что вы натворили? Видите, какой невыносимой вы сделали мою жизнь? А может, и нет. Теперь уже этого не узнаешь, поскольку записка «Моя жизнь не имеет смысла» оставляет обширное поле для толкования. Думаю, так оно и лучше.

Слева от меня стоял пожилой джентльмен, от которого пахло черствыми пшеничными крекерами и треской. Он потихоньку передал мне небольшую дозу базилика, словно фанат на рок-концерте, пускающий по кругу косяк. Я отщипнул кусочек и тут же почувствовал, как сладостная волна побежала по моим венам, согревая изнутри, и сунул базилик Эрни, который тоже взял себе чуть-чуть и передал по цепочке дальше. Вот так мы и боремся с горем. Берешь травку, разжевываешь, и вот уже все готовы продолжать эту ужасную церемонию. А священник (думаю, это человек, поскольку он не затыкается) в эту картину не слишком вписывался.

— … так случилось с молодым Рупертом, который умер и не может теперь рассказать, почему же он чувствовал, что жизнь его не имеет смысла…

А ведь все шло хорошо. Ну или мы так думали. Руперт вернулся в свою старую квартиру, встретился с друзьями, от которых до этого отдалился, и даже заговорил о том, чтобы пойти работать в какую-нибудь некоммерческую организацию.

— Например, в фонд по охране окружающей среды, — сказал нам Руперт на следующий день после ужина в «Трейдер Вик». — Буду спасать тропические леса.

Поскольку некоторые из моих родственников все еще перебиваются с хлеба на воду в Южной Америке и живут под пологом тропического леса, то я подумал, что идея просто замечательная. Бо сказал нам, что поиски работы — это первая стадия возвращения к нормальной жизни, и это указывает, что пациент, т. е. Руперт, заинтересован в том, чтобы снова стать полноценным членом общества. Он, кстати, даже выразил готовность на добровольных началах работать в так называемой группе осведомления о культах, которая информирует молодых динозавров из группы риска об опасности промывания мозгов, и все мы восприняли эту идею с большим энтузиазмом.

Более того, он даже впервые за последние несколько лет поговорил с девушкой, с которой встречался в старших классах школы, и они уже условились встретиться в испанском ресторанчике неподалеку. Подразумевалось, что это не романтическое свиданье, но возможности развития отношений никто из них не отрицал. И снова Бо был настроен оптимистично:

— Немного секса еще никому не мешало.

А еще Луиза сказала нам, что он снова стал играть на гитаре и готовить, и на его угрюмую молодую мордочку снова вернулся нормальный здоровый румянец. Короче, по всем пунктам оценка «отлично».

По-моему, совсем не похоже, что он утратил смысл жизни. Хотя многие обладают талантом делать хорошую мину тогда, как внутри все балки и перекрытия прогнили и осыпаются. Должно быть, Руперт один из них.

Вечером 21 марта Руперт пригласил сестру с мужем прийти на следующее утро на фирменный завтрак. Друзья и родные ти-рекса знали, что на «фирменный завтрак» Руперт подает что-то из тех блюд, которые он освоил во время путешествия по всему свету. На этих своеобразных презентациях можно было попробовать национальные кухни чуть ли не всех стран: перепелиные яйца, корейские блинчики с зеленым луком, суши, креветки, приготовленные в индийской печи тандори. Каким-то образом Руперту удавалось скомбинировать несопоставимые вкусы в одном блюде, от которого сам Вольфганг Пак^[24] позеленел бы от зависти, утратив привычный коричневый окрас.

Террелл, здоровый как дом и тупой как пробка, не смог пойти к Руперту в то утро, так что Луиза отправилась в гости к брату одна. Она совершенно не была готова к дальнейшим событиям и очень растерялась, когда на звуки дверного звонка брат не отозвался. И именно Луиза колотила в дверь, когда ответа не последовало в течение нескольких минут. Именно Луиза в конце концов пошла к владельцу дома, чтобы тот отпер дверь, и она нашла брата мертвым, распростертым на неразобранной постели с пузырьком в одной руке и предсмертной запиской из пяти слов возле головы.

Пока Луиза рыдала, обнимая тело брата, хозяин дома, орнитомим, который постоянно ширялся кинзой, однако еще не безнадежный, сумел воспользоваться современными средствами связи и позвонил в полицию динозавров и в морг. И вскоре комнату заполнили полицейские значки. Они осмотрели место происшествия, взяли образцы, по просьбе Дэна Паттерсона (а он, разумеется, сделал это по моей просьбе) провели быстренькое расследование и пришли к выводу, который мы и так знали, — смерть наступила в результате самоубийства.

Доктор Борежар был вне себя из-за чувства вины. Он практически каждый день звонил из Мемфиса, чтобы сказать, как он сожалеет, что Руперт умер.

— Я не могу поверить, что это случилось, — постоянно твердил он. — Мальчик казался таким… Его поведение никогда не указывало… Это так неправильно…

Мы не винили его. По крайней мере, мы с Эрни, ну а Луиза, естественно, притворялась, что не таит зла на доктора. Но все же он присылал венок за венком, некоторые даже были украшены отдельными листиками медицинских трав. Короче, все, чтобы смягчить горе Луизы и унять собственное ощущение провала.

Он даже прислал обратно чек с оплатой за его услуги. Вот такой вот доктор.

— Пожалуйста, следуйте за мной к месту погребения, — сказал священник, завершив отдавать дань динозавру, которого он едва знал, — где мы возвратим юного Руперта земле, из которой он вышел.

Этого я никогда не понимал. Что предполагается, что мы все сделаны из грязи? Я хотел было поднять руку, но священник уже прошел мимо, миновал проход между рядами и вышел навстречу яркому солнечному свету.

— Винсент, — прошипел Эрни. Я взглянул на него. Эрни кивнул туда, где заканчивалась наша небольшая похоронная процессия. Позади рядов американских и импортных автомобилей припарковался вытянутый лимузин с пятью окнами, зеленый как задница у гадрозавра.

— Только что подъехал? — шепотом спросил я у Эрни, и он кивнул.

Шофер, разодетый в изумрудный фрак, спрыгнул со своего места, рысцой обогнул машину и подскочил к пассажирской двери. Да, прямо-таки состязания по бегу. Он торжественно распахнул дверцу, и когда я увидел, кто его пассажир, то почти не удивился.

Это была Цирцея. В трауре. Длинное черное пальто, зеленое бархатное платье до совершенных лодыжек, высокие каблуки увязли в мокрой земле.

— А она, черт возьми, что здесь делает? — спросил Эрни громче, чем надо. Кое-кто из родных Руперта повернулся и зашикал на нас, но Эрни удивительным образом проигнорировал их.

— Должно быть, она считает себя его другом, — я вдруг понял, что защищаю лидера прогрессистов. — А друзья приходят на подобные мероприятия.

— Друзья не промывают мозги друг другу.

— Ну, ты с этим поделать ничего не можешь. Уверен, она хочет лишь отдать дань уважения Руперту, вот и все.

Эрни приподнялся.

— Я ей покажу дань уважения.

Но я смог схватить его за локоть и силой заставить сесть на место, пока ситуация не приняла скверный оборот. Эрни пребывал в хорошем расположении духа из-за того, что наладил отношения с Луизой, и если он станет инициатором скандала на похоронах ее брата, то может навечно стать персоной нон-грата, как какая-нибудь обезьяна.

— Да ладно тебе, — сказал я. — Пусть посмотрит и уйдет.

По-видимому, только это она и собиралась сделать. Цирцея встала позади всех собравшихся, и пока священник продолжал свою бесконечную проповедь, я практически ощущал, как она буравит взглядом мой затылок, словно пытаетсяпроникнуть в мой мозг и посмотреть на все происходящее моими глазами, поставить себя на мое место. Но каждый раз, когда я оборачивался, она смотрела куда-то вдаль, казалось, полностью сосредоточившись на священнослужителе и его сомнительных словах мудрости.

— Прах к праху, — нараспев произносил священник, пока шестеренки крутились, и гроб с телом Руперта опускался в землю. — Пыль к пыли.

Это человеческий ритуал, но мы тоже его используем. Времена, когда мы сжигали трупы умерших или давали им возможность найти последний приют под водой, остались в прошлом. Мы совсем как люди. Когда дело касается умерших, мы ведем себя не лучше барахольщиков, которые жалеют выбрасывать старье. Так и мы закапываем их в ящике под землю, словно можем захотеть снова выкопать их, и они пригодятся нам когда-либо в будущем.

Погребение подошло к концу, и похоронная процессия рассеялась. Родственники и друзья Руперта по очереди выражали друг другу сочувствие, словно играли в какую-то замысловатую игру. Я почувствовал чье-то знакомое присутствие за своей спиной. Ее выдал по большей мере запах, концентрированный аромат трав и сосновой хвои, который испарялся из пор. Обычный запах динозавра, каким-то образом поднявшийся на следующую ступеньку.

— Я не ожидал тебя здесь увидеть, — сказал я, даже еще не обернувшись.

— А я — тебя, — ответила Цирцея. Она была, по крайней мере, сантиметров на восемь выше меня (это достижение для дамы), и я понял, что не могу отвести взгляда от этих глаз.

— Ты что простыл? — спросила она.

Она имела в виду тот факт, что я зажал ноздри двумя пальцами правой руки, изо всех сил пытаясь не вдохнуть ее пьянящий аромат. Меньше всего мне сейчас нужно еще одно путешествие в Юрский период. Хотя, может, это как раз нужно мне больше всего. Но в процессе эволюции не все железы, воспринимающие запахи, сосредоточились в носу, частично эту функцию выполняли и вкусовые сосочки языка. И я мог нюхать каждый сантиметр тела главы прогрессистов каждый раз, когда насыщенный феромонами воздух контактировал с моим языком.

— Да, — ответил я. — У меня ужасный насморк. Прошу прощения.

— Ты хорошо его знал?

— Более или менее, — объяснил я. — Он — друг моего друга. В прошлый раз я видел его в тот вечер, когда члены… клуба… встречались у тебя дома.

Ее смех был звонким и беззаботным, и если бы не обстоятельства, то она позволила бы себе расхохотаться в полную силу.

— Ох, это не мой дом, — сказала Цирцея. — Это наш общий дом. Скажи мне, тебе понравилось на той вечеринке?

— Было… познавательно, — ответил я.

— Именно этого мы и добиваемся, как говорится, умей дело делать, умей и позабавиться…

На секунду я был абсолютно уверен, что она ущипнула меня за задницу. Но ее руки были далеко от моей пятой точки, я быстро повернулся вокруг своей оси, но никого не обнаружил, должно быть, у меня глюки. Я сжал ноздри еще сильнее, блокировав остаточные следы запаха этих дьявольских трав.

— Возможно, тебе захочется прийти еще раз. Я был готов дать отрицательный ответ, сказать категоричное и отчаянное «нет», но тут пальцы меня подвели. Мускулы ослабли, наплевав на мои приказы напрячься. Они не подчинились, несмотря на то, что мозг верещал «Отставить! Встать в строй!». Вскоре мои ноздри уже были широко раскрыты и раздувались по своей собственной воле. Мне придется и их занести в черных список непослушных частей тела, а пока что они втягивали сладкий аромат Цирцеи.

— Да, мне хотелось бы прийти еще раз, — я вдруг осознал, что это мои слова. Где-то далеко-далеко Эрни кричал, чтобы я шел к машине, прощался и поторапливался, а я из какого-то другого измерения просил его подождать секундочку. Но здесь и сейчас были только я, изумрудная богиня Цирцея и самые высокие, густые и благоухающие джунгли, которые только бывали после триасового периода.^[25] Деревья вырывались из-под земли и взмывали в небо. Нас окружали лианы, вытянувшие к нам свои пальцы-листья, лаская наши тела, словно втягивая меня и эту совершенную самку-велосираптора в водоворот сочных листьев. В этот раз мы никуда не бежали, но даже стоя спокойно я чувствовал желание, силу природы, растущую внутри моего тела, которая взрывается и наполняет меня чистой энергией. Она касалась моей морды, а я — ее, языки высунуты, мы возбуждены, наши зубы стучат в предвкушении удовольствия, стоны и рев созревают где-то внутри наших глоток, и мы кричим на языке, которого я даже не знаю.

Внезапно я очнулся в своем стареньком «линкольне», который выезжал за главные ворота кладбища.

— …вот почему я вынужден подозревать, что у нее есть мотив, — сказал Эрни. — Я тебе не говорю, что она плохая или злая или что-то еще, просто хочу, чтобы ты был начеку.

— Правильно, — сказал я, пытаясь понять, о чем вообще речь. Где я только что был? Кем я только что был? — Что ты там такое говорил про то, что надо быть начеку?

Эрни со всего размаха стукнул по приборной панели.

— Черт, я так и знал, что ты меня не слушаешь!

— Я слушал, правда… Ты хотел, чтобы я был начеку…

— С Цирцеей.

— Но почему?

Эрни даже не попытался подавить вздох. С его губ сорвалось длинное «о-о-о-о-х!», выражавшее разочарование.

— Потому что каждый раз, когда ты с ней говоришь, у тебя глаза навыкате.

Больше мы этот вопрос не обсуждали. Остаток пути домой мы преодолели без происшествий. Но когда мы приехали к офису и вылезли из машины, я обнаружил, что со мной творится что-то забавное. Я не мог контролировать собственные губы. Это была не просто беззаботная болтовня Винсента Рубио. Только что родившаяся мысль уже мчалась к выходу, нанося удар исподтишка, у меня даже не было возможности заткнуть себе горло и перекрыть доступ кислорода к голосовым связкам.

— Ты хочешь проверить еще одну сходку прогрессистов? — услышал я свой голос.

Эрни сделал шаг назад и резко склонился ко мне, словно я размахивал дубинкой у него над головой.

— Малыш, с тобой все в порядке?

Мне постоянно нужно было контролировать мой взбунтовавшийся мозг. Я заключил бракованный отдел мозга в ментальную тюрьму, а потом потряс головой, пытаясь отогнать оставшиеся признаки неповиновения в какие-нибудь отдаленные уголки.

— Просто я думал, что мы могли бы еще порыскать там, посмотреть, не попали ли в неприятности другие парнишки, — соврал я. Мне так хотелось бы рассказать Эрни правду, что я не знаю, откуда появилась эта странная мысль и как она переродилась в слова, но я испугался, что это обеспокоит его больше, чем мои небылицы. Определенно, меня колотило.

— Забудь об этом, — сказал Эрни. — Забудь об этом чертовом прогрессе. Все кончено. Прогресс остался далеко позади.

— Прогресс остался далеко позади, — повторил я. Я сделаю это своей мантрой на эту неделю, буду повторять раз в час и два раза перед сном. И если после этого, после всех повторений, я все еще учую этот мощный, приятный и привлекательный запах, как сейчас, на своей одежде, в волосах и на коже, под каждым кустом и деревом, в каждом прохожем, то я продолжу повторять эту мантру еще месяц. Или год. Или десять лет, если понадобится. Решено.

* * *

Несколько недель в нашем офисе было все тихо. Минский какое-то время не беспокоил нас, вместо этого он оставлял короткие извинения на нашем автоответчике, которые мы прослушивали, смеялись и стирали их к чертовой матери. Тем временем Луизе удалось справиться со своим горем с помощью Эрни, который несколько раз в неделю ужинает с ней и ее новым мужем. Если вас интересует мое мнение, то это несколько странно, что бывший муж торчит все время с семейной парой, но если Террелл не жалуется, то я уж точно не буду. У меня сложилось впечатление, что его частенько не бывает дома, и возможно, Эрни утешает свою бывшую жену именно в те минуты, когда она отчаянно нуждается в этом. Может, он просто хочет затащить ее в койку. Не спрашивайте меня. Я же не психотерапевт.

Тейтельбаум, который владеет и управляет большим сыскным агентством «Трутель Энтер-прайз», расположенным в нашем районе, был настолько любезен (ха-ха, он наверное даже не знает, как пишется слово «любезный»), что подкинул нам парочку дел. Мне хотелось бы сказать, что мы с Эрни ответили любезностью на любезность, и мы время от времени оказываемся по уши в делах, что просто приходится отдавать клиентов кому-то еще, но это не так. Мы неплохо зарабатываем. У меня есть дом, хорошие тряпки, машина, за которую я выплатил уже почти всю сумму, и я даже иногда что-то откладываю, но мы не можем себе позволить обмениваться делами со всякими крутыми парнями. Если уж на то пошло, то Тейтельбаум и не ждал, что мы принесем ему наших клиентов на блюдечке с голубой каемочкой. Ему нужны были наши души.

— Плачу две штуки, цена обсуждению не подлежит, — объявил он, бросив папку с делом на стол передо мной. Я пришел по требованию Тейтельбаума в шесть утра и был не в настроении, чтобы меня опускали по ценам прототипа Джаббы Хата из «Звездных войн».

— Но ведь речь идет о поисках пропавшего без вести, правильно? Это может занять несколько месяцев.

— Ну да. И что?

— Две тысячи не покроют наших расходов.

— Делай, что хочешь, — сказал он мне, зная точно, за какую часть тела, или вернее, за какие части тела, он меня сейчас подвесит. — Я могу отдать это дело Сатерленду.

— Он же халтурщик.

— Но он дешевый халтурщик. И не ноет в отличие от тебя. Ну, хочешь или нет, Рубио?

И я согласился работать за такие деньги. Эрни меня убьет, но выбора не было. Мы на мели.

Итак, мы разыскивали пропавших без вести, выслеживали нескольких должников и шпионили за парочкой неверных супругов. Но это тоже работа, и есть чем платить по счетам. Пусть даже Тейтельбаум с нас живьем кожу сдерет.

Если этот придурок намерен отхапать половину гонорара, то я удостоверюсь, что ресурсы его конторы используются на все сто, настолько часто, насколько возможно. В результате прекрасный весенний вечер (где-то градусов двадцать с небольшим, на небе ни облачка, смог на неделю оставил Лос-Анджелес в покое) я провел, запершись в фотолаборатории и рассматривая размытые негативы. Меня чуть не выворотило от суперсильного запаха фотографических реактивов.

Парень, которого мы выслеживали, был раптором. Никудышный мошенник, который занимался тем, что охмурял старушек, а затем разъезжал по городу на их машинах и сорил их денежками.

К несчастью для него, он кинул так бабулю Томми Трубадура, местного дамского угодника, известного своими связями с мафией, разумеется, нашей, диномафией, так что остается надеяться, что он с удовольствием будет до конца своей жизни питаться через соломинку.

Вот отличное фото мерзкого раптора. Он выходит из своего «олдсмобиля-89» с членом департамента Общественной безопасности под ручку. Его жирные черные волосы неприятно контрастировали с ее голубым чепчиком, и даже на черно-белых фотографиях это было довольно угнетающее зрелище. Контрастность была недостаточной, так что я снова обмакнул снимок в проявитель. Мне следовало бы контролировать процесс проявки с секундомером в руке, но иногда мне нравилось действовать по наитию. Проявка фотографий для своих профессиональных целей для меня была чем-то средним между тонкой духовной интуицией художника и обыденным фотомонтажом, над которым корпит третьеклашка, готовя свой проект для научной выставки. Мне нравилось работать не торопясь, нащупывая золотую середину.

Я уже почти получил то, что хотел. Вот она наша картиночка. Четкая и красивая. В центре лицо этого сукиного сына, готовое к опознанию. И тут вдруг занавески распахнулись, и вспышка флуоресцентного света чуть не сбила меня с ног.

— Что за черт, — заорал я, пытаясь защитить непроявленные негативы. — Закрой сначала дверь, идиот!

— Ой, блин, Винсент, мне так жаль, — из-за яркого света мне было не видно, кто это, но голос я идентифицировал за секунду. Сатерленд. — Так жаль, так жаль.

— Я уже понял. Тебе очень жаль. А теперь закрой гребаную дверь! — я ненавижу ругаться как сапожник, но этот кретин не реагирует на обычные команды.

— Конечно, — сказал он. — Ну, конечно, конечно.

Наконец, источник света был ликвидирован, и мы остались в темноте, слегка подсвеченной красным светом. Сатерленд глуповато улыбнулся и показал на снимок, который я держал в руках. — С фоткой вроде все в порядке.

— Ага, все в порядке, потому что я ее уже проявил, но у меня тут еще три пленки висят, которые ты, возможно, только что засветил.

— Мне так жаль…

— Хватит уже. Тебе что-то нужно, Сатерленд?

У него даже не хватило самоуважения, чтобы отвести взгляд или притвориться пристыженным.

— Пожалуйста, я не слишком умею это делать.

Я схватил из рук Сатерленда катушку с фотопленкой и начал помогать этому олуху проявить ее. Черт, я это сделаю, если это поможет побыстрее его выпроводить.

— Итак, — сказал он, когда я вытащил пленку из кассеты. — И в чем тут хитрость?

— Ну, хитрости никакой нету. Если ты постоишь рядом, то сможешь понаблюдать, что я делаю. Может, научишься чему-нибудь.

— Конечно, разумеется, — Сатерленд изобразил, что внимательно следит за всеми моими движениями, бормоча «да-да» себе под нос, но я-то знал, что это показуха. Он ничего не запомнит, его мозг покрыт тефлоном, знания к нему не прилипают. Но он все время торчал рядом, его прогорклое дыхание и запах протухших яиц просто убивали мой чувствительный нос.

— Слушай, — выпалил я после того, как прошли невыносимые пять минут. — Может, я просто проявлю для тебя эти пленки? И оставлю фотки здесь, а ты их попозже заберешь?

— Да? — невинно спросил Сатерленд, и я понял, что он считает меня простофилей. Но это ничтожная цена за то, чтобы снова побыть одному и без посторонних запахов. — Это… так мило с твоей стороны, Рубио. Вот что, я сегодня свожу тебя в одно местечко на Франклин-авеню, где продают отличную траву. Я угощаю.

— Не нужно, — сказал я. — Я по таким местам не хожу.

Я знал, о каком заведении идет речь. Это маленький занюханный подвальчик, где расположен бар, специализирующийся на базилике, и официантки сидят там на той же наркоте, которую втюхивают клиентам. Пустые глаза и заторможенность — вот основные характеристики «Песто Паласа», и на меня это действует угнетающе каждый раз, как я захожу туда. Голливудские бары почему-то производят на меня именно такой эффект, поэтому я взял себе за правило по возможности избегать их.

— Эй, — сказал он. — А как у вас дела с этими чумными прогрессистами?

Я пожал плечами и сказал.

— Закончили. Сделали то, зачем туда приходили. А у тебя?

— Просто фигня какая-то. Не пойми меня неправильно. Я все, что надо, разузнал, и мистер Тейтельбаум был мной очень доволен. Очень.

Сатерленд залез в карман и достал бумажник, набитый квитанциями и купонами. Откуда-то из его глубин Сатерленд выкопал визитку и протянул ее мне. Гораций «Счастливчик» Сатерленд. Господи, а я до сегодняшнего дня и не знал, что у этого придурка такое идиотское имечко. ВТОРОЙ ИСПОЛНИТЕЛЬНЫЙ ВИЦЕ-ПРЕЗИДЕНТ СЫСКНОГО БЮРО.

— Это почти что партнер, — по секрету сообщил Сатерленд.

Ага, старший помощник младшего дворника.

— Как мило, — вслух сказал я.

— Но после моего возвращения произошла куча странной фигни, — Сатерленд снова засунул бумажник в карман брюк и собрался уходить. Но что-то в его последней фразе зацепило меня. Возможно, его тон, он выпалил ее очень быстро, или же просто мои подозрения, погребенные в глубинах сознания, нашли повод вылезти на поверхность. Короче, я схватил Сатерленда за плечо.

— Что ты имеешь в виду под «странной фигней»?

— Что значит «что ты имеешь в виду»? — он отпрянул и внимательно посмотрел на меня.

— Не начинай… Слушай, ты сказал, что произошла странная фигня, а я спрашиваю тебя, какая именно. Давай-ка поболтаем.

Сатерленд вздохнул и попытался снова повернуться, но столкнулся с моим телом, вклинившимся между ним и черными занавесками.

— Да так, неприятность одна. Ты не захочешь слушать. Просто потеряешь время.

— Ну же, уважь старика, — чем больше он увиливал, тем интереснее мне становилось.

Сатерленд пожал плечами и сел на столик для проявки фотографий своей толстой задницей, чуть было не намочив брюки в ванночке с реактивами, и разоткровенничался.

— Короче, работали мы по одному дельцу. У одной мамаши исчезла дочка. Оставила только записку, мол нашла прогресс и т. д.

Ага, слышали.

— Продолжай.

— Когда мы встретились на вечеринке, я искал девчонку. Учуял ее запах и пошел по следу, когда она пошла в дамскую комнату. Там у нас произошла небольшая стычка. Сначала она заявила, что она — не та, кто мне нужен и что я псих, но я ведь обнюхал ее старые простыни и не забываю запахи. Это точно была она, и я стал на нее давить. Давил, давил, и она раскололась. Но идти со мной отказалась. Я не мог оказывать на нее, так скажем, физическое воздействие, и пришлось отпустить. Она смешалась с толпой, и весь остаток вечера я не мог ее найти. Кстати, там подавали вкусную жрачку. Ну, я вернулся в офис и все рассказал. И они отправили свою группу, чтобы извлечь девчонку из лагеря. Так и сказали, «извлечь». Через несколько дней я узнал, что они доставили ее домой, и ей уже лучше. Тейтельбаум повысил меня в должности и дал прибавку к зарплате. Короче, все классно.

— И мне так кажется, пока что никаких неприятностей.

— Ну, и я так думал. А потом мне позвонили из офиса нашего большого босса, и он сказал мне, что девчонка сыграла в ящик, и я должен передать на рассмотрение все документы по этому делу. Ну, заметки мои и все такое прочее. Как будто я их храню в одном месте. Вот тебе уже и неприятности, теперь придется мне перерывать все свои папки…

— Погоди-ка секунду, — перебил я, моему рту понадобилось несколько секунд, чтобы угнаться за мыслями, внезапно набравшими просто дикую скорость. — Ты сказал, что она мертва?

— Хм? Стыдоба, да? Мы ее вытащили из этого культа, вернули девчонку к нормальной жизни, а она — бац — и умерла.

— А как она умерла? — я вскочил с пуфика, говорил уже в полный голос, и в маленькой комнатушке раздавалось эхо.

— Ты сегодня легко возбудим, ты об этом знаешь?

— Сатерленд… — прорычал я.

— Автомобильная катастрофа, это была автомобильная катастрофа.

— Ох, — непонятно, чего я ожидал, но автомобильной катастрофы в списке точно не было.

Сатерленд заметил мое разочарование и добавил:

— И передозировка.

Ага, другое дело. Передозировка и автомобильная авария — это просто дежурный набор самоубийц.

— Она была одна?

— Ну да, сказали именно так. На какой-то пустынной дороге рядом с шоссе Анджелес Крест.

Ага, дело было в горах, заповедник рядом с этой магистралью — любимое местечко серийных убийц из-за густого лесного покрова, где можно спрятать гниющие трупы. Самоубийцам тоже по нраву эта дорога. Полагаю, это связано с тем, что можно уехать подальше от городского смога, шума и жары, и провести свои последние минуты на этой земле наедине с пением птичек и приятным легким ветерком.

— Увидимся позже, — услышал я свой собственный голос, а ноги уже несли меня мимо Сатерленда, светофильтров, ванночек с химикатами сквозь черные занавески.

— Погоди! — крикнул мне вслед Сатерленд. — А как же мои фотки?

— Отнеси их в «Фотомат», — ответил я.

Двери распахнулись, и яркий свет острыми иглами вонзился мне в глаза, но я не обратил внимания. Затем дверь за мной захлопнулась, и я даже не знаю, слышал ли меня этот незадачливый детектив. И по правде говоря, мне было наплевать. Мне нужно выяснить кое-что еще.

10

Эрни сказал, что это просто совпадение. Я согласился, что такое возможно. Эрни сказал, что я просто теряю время. Я снова согласился. Эрни сказал, что двое умерших динозавров — это просто двое умерших динозавров, и они никак не связаны. И я еще раз сказал «возможно».

Но это не остановило меня от визита к коронеру.^[26]

— Мне нужен список суицидов и несчастных случаев за последние несколько лет, — сказал я, пытаясь перебороть нежелание доктора Кэличмэн допустить меня к своим архивам. — Только динозавры. Это не займет много времени.

— Невозможно.

— Но вы же сдаете отчеты, значит, можете предоставить мне информацию.

— Разумеется, могу, — сказала доктор Кэличмэн. — Но не должна.

Я выхватил две двадцатидолларовые бумажки и кинул их на секционный стол, разделявший нас. Они упали на грудную клетку практически нераз-ложившегося человеческого трупа, и остались лежать там. Доктор Кэличмэн приподняла одну бровь и посмотрела на меня.

— Я не беру взяток, мистер Рубио.

— Простите, — сказал я, подхватил деньги с тела и сунул их обратно в карман. — Сила привычки. И прошу вас, зовите меня Винсент.

— Отлично, Винсент. Я не могу предоставить вам отчет.

— Послушайте, — сказал я. — Сколько мы уже знакомы? Несколько лет, да? В каком-то смысле мы коллеги. А коллеги оказывают друг другу любезности.

Я сделал ударение на последней фразе, чтобы напомнить доктору Кэличмэн о том, как бесплатно провел для нее расследование, когда несколько лет назад она заподозрила, что муж дурит ее. Он допоздна задерживался на работе в Музее естественной истории, каталогизируя поддельные ископаемые. Ранее подобная работа не предполагала ничего, кроме стандартной сорокачасовой рабочей недели. С их общего банковского счета потихоньку испарялись деньги, кто-то снимал большие суммы наличными. С недавних пор он с неохотой выполнял свой супружеский долг. В результате доктор К. заподозрила измену. Всего несколько дней наблюдений потребовались для того, чтобы выяснить, что он не бежал по вечерам к своей любовнице, а несся проигрывать все деньги, предназначенные для выплат по закладной, а потом поздно ночью ехал в Тихуану, чтобы возместить убытки — он катался на механическом быке, а другие туристы кидали ему лишние доллары. Он был чертовски измотан, чтобы спать со своей женой. Думаю, сейчас они вместе ходят к психологу.

— Я знаю, на что ты намекаешь, — сказала доктор Кэличмэн, ее щеки слегка порозовели. — И я благодарна тебе за помощь в том деле. Но я нарушу целый ряд серьезных правил, если дам тебе…

— Тогда не давай мне отчеты, — сказал я. — Вообще не давай.

— …ладно…, — она была растеряна, и я почувствовал себя на коне.

— Разве еще не пришло время обеда? — предложил я. — Разве у тебя не назначена встреча с представителями других моргов? В нескольких милях отсюда? На нее ведь уйдет пара часов или что-то типа того?

Доктор Кэличмэн вздохнула, но я уверен, это был вздох согласия. И знал, дело сделано.

— Поаккуратнее с папками, — сказала она. — И расставь их в том порядке, как раньше.

— Без проблем. Если тебе в следующий раз понадобится детектив, я в твоем распоряжении.

Через несколько минут она ушла, я запер дверь и принялся рыться в папках, проскакивая через бесконечные имена умерших, проверяя верхнюю треть первой странички, нет ли на полях зеленой точки, которой отмечались трупы динозавров. После этого я опускал глаза в самый низ страницы, где доктор Кэличмэн или кто-то из ее ассистентов указывал предположительную причину смерти. Затем я рассматривал самоубийства, несчастные случаи и нерешенные дела на предмет даты смерти и отбрасывал все, что старше двух лет. Уверен, используя подобную методику, я терял массу интересной информации, но мне же никто не оплатит это время, так что приходится где-то проводить черту. Даже у подозрений есть свои пределы.

Через час я имел уже двадцать три имени на двадцати двух папочках, которые соответствовали нужным критериям. Они были сложены в шаткую стопочку у моих ног. Я понимаю, что можно было бы использовать данные базовые сведения, выписать имена и телефоны и обзвонить родственников умерших, но у меня появилось ощущение, что я упускаю что-то из виду, какой-то признак, по которому можно отбраковать неподходящие дела.

Пол? Нет. Когда дело касается набора неофитов обоих полов, то прогрессисты не делают разницы. Даже те два случая, о которых я знаю, — Руперт и девушка, которую выслеживал Сатерленд, — сразу же доказывают это предположение. Доход? Как мне казалось, секта в основном заинтересована в таких членах, из чьих семей можно выкачать все имеющиеся денежки. Несомненно, такой сказочный дом и офисы в метро они отгрохали не на деньги, вырученные от продаж на Голливудском бульваре миниатюрных Оскаров, врученных в номинации «Лучший дедушка игрового кино». Но в отчетах о вскрытии нет сведений о финансовом статусе жертвы.

Что остается? Цвет волос? Сексуальная ориентация? Возраст?

Ага, в самую точку. Как мне показалось, большинство прогрессистов на той вечеринке были довольно молоды, лишь некоторые средних лет. На самом деле самым старшим среди них был Сэмюель, игуанодон, который предвосхитил появление Цирцеи, но я решил, что он — один из основателей секты, уж точно, не просто обычный ее член. Молодость стала следующим критерием для выборки. Без сомнения, возможно, что и какой-нибудь восьмидесятилетний старикашка захочет духовного совершенствования на старости лет, но к этому возрасту у большинства динозавров голова уже крепко привинчена, а болты давным-давно проржавели, так что крышу не так легко сносит, как у молодежи.

Я быстренько поискал в своем списке престарелых хиппи, вычеркивая всех старше тридцати, в результате стопка сократилась до каких-то двенадцати несчастных. Я спешно нацарапал имена и телефоны ближайших родственников, и список сократился до девяти, поскольку у трех жертв никого не осталось. Затем аккуратно расставил папки по местам. Должен признаться, картотеки никогда не были моим коньком, остается только надеяться, что ошибки в алфавитном порядке, которые я допустил, не пустят под откос всю работу. После этого я вышел из кабинета доктора Кэличмэн и плотно закрыл за собой дверь. Не хотелось, чтобы ее коллеги совали свой нос куда не следует.

* * *

После непродолжительных уговоров Эрни, в основном из чувства вины, согласился проверить четыре имени из списка, а я взял оставшиеся пять. Первые два телефона не отвечали, но мне не захотелось оставлять сообщения родителям, которые, весьма вероятно, все еще горюют, касательно их детей, которых уже давно нет с ними. Нет необходимости сыпать соль на старые раны без весомой причины. Я набрал третий номер, прождал три гудка и собирался уже повесить трубку, как вдруг внезапно…

— Алло?

— Мистер Левитт?

— Что вы продаете?

— Ничего я не продаю, — ответил я.

— Ох, — сказал мой собеседник немного удивленным тоном. — Хорошо. Я не хочу ничего покупать. Вот купил вафельницу, а она мне не нравится.

— Я ничего не продаю, мистер Левитт. Меня зовут Винсент Рубио. Я частный детектив.

Какое-то мычание.

— Мне не нужен детектив. Я не стану покупать, — пауза. — Но если хотите, можете мне рассказать.

— Нет-нет, вы не поняли, — начал объяснять я. — Я ничего не предлагаю покупать.

— Они всегда так говорят.

— Кто?

— Торговые агенты. Они говорят, что ничего не продают, а потом начинают что-нибудь тебе впаривать. Я в день говорю по телефону шесть часов. Доволен ли я своими электроприборами? Не хочу ли я накачать себе мышцы на животе? Какие акции у меня уже есть? Все что-то продают. И вы тоже скоро начнете рекламировать ваш товар.

— Обещаю, не начну, — если он так уверен, что я тоже что-то стану ему втюхивать, то почему все еще со мной болтает? — Я просто хочу задать вам парочку вопросов.

— О чем?

— О Джее.

На том конце провода икнули. И тишина. Но на заднем плане я слышал звук телевизора, который во всю громкость транслировал какой-то рекламный ролик. Что-то очень интересное про набор ножей.

— Мистер Левитт?

— Я слышу вас, — сказал он после нескольких секунд молчания. — Готов поспорить, вы хотите продать что-то моему сыну. Но ему тоже ничего не нужно.

Я вышел из себя и, горячась, произнес:

— Я, как вам еще объяснить, не хочу вам ничего продавать. Я не торговый агент. Повторяю — нет — не торговый агент. Просто я хотел побольше узнать о вашем сыне. Каким он был, пока не… пока не умер.

Снова тишина. В этот раз я подумал, что, возможно, мой собеседник повесил трубку. Я несколько раз позвал его по имени, и теперь даже телевизора не было слышно. Я готов был уже признать свою неудачу и вернуть трубку на место…

— Хотите приехать ко мне домой? — спросил мистер Левитт. — Я приготовлю нам вафли.

* * *

Дом мистера Левита располагался в небольшом городке Саузенд Оукс. Это спокойное местечко примерно в сорока пяти минутах езды от Лос-Анджелеса. Зеленые холмы, доброжелательные соседи и поразительное отсутствие смога. С одной стороны жилище мистера Левита было каким-то первозданным, но с другой — захламленным. Дом был завоеван тысячами телевизионных рекламных роликов и забит всякой всячиной, включая гриль, машинку по отрезанию салфеток, аппарат для сворачивания ленточек в рулончик, прибор для автоматической покраски фасадов, переворачиватель гамбургеров, жаровню для цыплят, автообвязыватель и еще массу всяких изобретений, над которыми ребята из патентного бюро, наверное, ржали год или два. Но каждый сантиметр этих полубесполезных агрегатов и всего дома в целом сиял как хромированные детали новенького велосипеда.

— У вас симпатичный дом, — сказал я, войдя в дверь и едва не споткнувшись о скончавшегося робота, предназначенного для подачи закусок.

Мистер Левитт развалился в стареньком кресле в гостиной, а я присел на диван, обтянутый синим чехлом, который был покрыт каким-то скользким веществом, из-за чего трудно было усидеть на одном месте, не соскальзывая.

— Это защитный гель, — объяснил мне хозяин. — В прошлом месяце ко мне приходил один парень и продал его мне. Защищает чехлы от грязи. И делает их водонепроницаемыми.

— Понятно. Очень здорово.

И отвратительно. Как будто сидишь на вазелине. Хотя, скорее всего, это и есть вазелин.

Мистер Левитт поставил передо мной чай в специальной гироскопической^[27] кружке, которую, как я помню, советовали приобрести в одной рекламе. Предполагалось, что так вам будет легче одновременно вести машину и попивать кофе. Если вы пребываете в неподвижной среде, то эта вещь абсолютно бесполезна, но поскольку моя задница не в силах удержаться на этом диванчике, то, возможно, мне эта кружка и пригодится.

— Я там вафли на кухне готовлю. А еще высушиваю фрукты. Если хотите, покажу.

— Нет, спасибо, — сказал я, но увидев, как омрачилось его лицо, исправился: — Давайте посмотрим.

Мистер Левитт оказался каким-то мелким динозавром, думаю, целофизис или компсогнат. И последние годы жизни наложили свой отпечаток, он съежился еще сильнее. Человеческая личина, надетая на его миниатюрное тельце, только подчеркивала чувство утраты. На лице пролегли морщины более глубокие, чем я видел на масках динозавров старше меня на двадцать лет. Возможно, мистер Левитт изготовил эти морщины на заказ в компании «Накитара», чтобы они соответствовали его горю. Я знал одну вдову, которая так сильно переживала из-за безвременной кончины мужа в результате трагического несчастного случая, что купила в шведской компании «Эриксон» шестнадцать комплектов мешков под глазами «Бетт Дэвис» и запихала все их под маску, в глазные впадины, чтобы внешность на все сто процентов отражала ее внутренние страдания.

— Я хотел поговорить о вашем сыне, — начал я.

— О Джее.

— Да, о Джее. Он ведь покончил с собой, насколько я понимаю?

— Он был хорошим мальчиком, — сказал мистер Левитт и кивнул, снова согласившись с собственным высказыванием. — Он никогда не доставлял мне никаких хлопот. Некоторые дети прогуливают школу и грубят старшим. Но только не мой Джей.

— Конечно, нет, — казалось, что мистер Левитт погрузился в ностальгию, и мне не хотелось возвращать беднягу к реальности, но я мог пробыть в этом городке лишь ограниченное время, в какой-то момент придется вернуться в Вестсайд и продолжить обзванивать родственников. — Уверен, ваш сын был просто замечательным.

Из кухни раздалось резкое «чпок!», и мистер Левитт вскочил с мягкого кресла.

— Вафельки готовы, — сказал он.

— Ну что вы, что вы, не нужно…

Но он уже вышел из комнаты.

Итак, я здесь не для того, чтобы кого-то жалеть. По крайней мере, таково было мое изначальное намерение. Но я ничего не мог с собой поделать, во мне поднималась волна сочувствия к этому человеку, который являет собой самое точное определение одиночества, какого я давно не видел. Мой взгляд блуждал по комнате, останавливаясь на многочисленных механизмах и приборах, которые заняли место единственного сына мистера Левитта.

На стене висело не меньше шести часов с кукушкой, четыре модели отличались по размеру, форме и цвету, но две были абсолютно одинаковыми. Должно быть, он случайно купил одну и ту же модель второй раз, сам того не осознавая. Я заметил, что все часы показывали разное время, и поскольку свои часы я утром забыл дома, то весьма запутался, сколько же времени уже сижу здесь, пытаясь не соскользнуть с дивана.

— Это мои любимчики, — сказал мистер Левитт, появляясь с полной тарелкой блинчиков. — Они составляют мне компанию, словно старые друзья.

Да, поезд жалости прибывает на платформу ровно в назначенный час.

Он поставил тарелку с блинчиками на кофейный столик, одновременно служивший аквариумом. Внутри не было рыбок, только вода, какие-то пластиковые растения и разноцветный керамический замок. Мистер Левитт пригласил меня отведать угощение.

— Мне казалось, вы сказали, что готовите вафли.

— Ну да, но блинчики приготовились быстрее, — он схватил один блинчик с тарелки и начал откусывать мелкие кусочки. Чтобы не обидеть хозяина, я сделал то же самое. Блинчики были резиновые.

— Как я сказал, — продолжил мистер Левитт, — Джей был хорошим мальчиком. И дружил с хорошими мальчиками.

— Ммм, — пробормотал я сквозь каучуковый блин.

— Он был очень аккуратным, я это всегда замечал. Особенно сейчас, когда большинство детей выглядят как панки.

Не хотелось еще нарушать его чувство времени больше, чем оно уже нарушено, поэтому я не стал говорить ему, что мода на панков почила в бозе уже лет десять назад.

— Он не упоминал о какой-нибудь религии? — спросил я. — Возможно, он искал духовного просветления?

— Нет, нет, ничего подобного. Этот дом всегда населяли атеисты.

— А его друзья… Они не казались вам странными?

— Странными? Нет, сэр. Очень милые ребята. Очень аккуратные, — ага, снова это слово. Я уцепился за него.

— В чем выражалась аккуратность? В их манере, в стиле?

— Конечно. Ну и одевались они всегда хорошо. Человеческие личины всегда сидели превосходно. Волосы не слишком длинные. И они очень уважали старших. Всегда следили за этим.

Ага, это уже что-то.

— Они так говорили — «уважение к старшим»? Или, возможно, это называлось «почитанием предков»?

В глазах мистера Левитта вспыхнули огонечки. Ага, в конце концов, появилась какая-то мыслишка.

— Да… да. Звучит знакомо. На самом деле после ваших слов я уверен, что именно так они и говорили.

Мы, без сомнения, на верном пути.

— Вы не возражаете, если мы поговорим поподробнее о Джее? О том, как он умер?

— Вафли скоро будут готовы, — буркнул мистер Левитт.

Я и сам был рад отвлечься, правда-правда. Ничего веселого нет в том, чтобы вытягивать информацию из кого-то, кому не хочешь причинить боль. Но я уже слишком близко подошел к цели, чтобы отступать.

— Не было чего-то странного в его поведении в последние дни перед смертью? Не уходил ли он из дома, не брал ли он у вас денег?

— Он был хорошим мальчиком, — повторил мистер Левитт уже громче, в его голосе послышалось волнение. — Он никогда ничего не украл.

— Я понимаю. Правда. Я имел в виду другое… — я сделал вдох, собрался с мыслями. — Он когда-нибудь говорил о прогрессе? О движении по пути прогресса?

Вероятно, хозяину эти понятия были знакомы, но времени расспросить его не было. Раздалось второе «чпок!», на этот раз громче и звонче, мистер Левитт снова вскочил и вышел из гостиной. Я уселся поудобнее на диване, отчаянно пытаясь удержаться на скользкой поверхности, и закрыл глаза. Разговор потребовал больше усилий, чем я ожидал. Будем надеяться, что Эрни повезет больше, когда он будет общаться с родителями в Ньюпорт Бич, ребенка которых постигла та же судьба. Как минимум, его там, скорее всего, не будут кормить всякими малосъедобными штуками. Я откусил еще кусочек от своего блина.

Мистер Левитт вернулся из кухни с грудой вафель, возвышавшейся на тарелке, как ацтекская пирамида. Он молча поставил их рядом с блинами, затем выпрямился и снова вышел из комнаты. Неужели я слишком сильно надавил на него? Огорчил беднягу? Это совершенно не входило в мои планы.

В задней комнате раздалось какой-то шебуршание и грохот, и через несколько минут мистер Левитт вернулся, держа в руках скомканный лист бумаги, вырванный из тетрадки. Сопя, как зомби, он прошел через комнату, еле волоча ноги по пушистому ослепительно-чистому ковру, и молча протянул мне эту бумажку. Я взял ее за один конец, уже догадавшись, что это может быть, и прочел.

Разумеется, записка была написана твердой рукой: НЕТ СМЫСЛА ЖИТЬ ДАЛЬШЕ БЕЗ ПРОГРЕССА.

— В тот день мы собирались пойти понаблюдать за птичками, — сказал мистер Левитт, когда я передал листок обратно в его трясущиеся руки. — Я встал пораньше, достал фотоаппараты, бинокли, все уложил и приготовил, а потом пошел будить сыночка. Последние несколько дней он был в таком возбужденном состоянии, говорил, что его жизнь пошла в гору и ему самому уже лучше, что ему пойдет на пользу это небольшое фото-сафари.

— И? — поторопил его я.

— И… он так и не проснулся, — мистер Левитт закашлялся. — А я все пытался разбудить его, тихонечко так, но он не двигался. А в руке… в руке у него был пузырек с моим снотворным, насколько я понял…

Записка с упоминанием прогресса, «аккуратные друзья» Джея, почитание предков — все это именно то, за чем я сюда и пришел. Остальное — просто слезливая история, без сомнения, очень трагичная, но не настолько важная для нашего дела, чтобы мне еще задерживаться здесь.

— Спасибо, что вы уделили мне время, мистер Левитт, — сказал я, пытаясь встать с дивана, не заработав в процессе грыжу. Сегодня мой «костюм» мне был тесен, должно быть, благодаря картошке фри, которую я тоннами поглощал во время заточения Руперта в квартирке над офисом, кроме того довольно сложно перемещаться, пока не поднимешься из этой ванны со склизким желе.

Но мистер Левитт был настойчив, если не сказать больше, и пока я шел к двери, он рысцой бежал сзади. В последнюю минуту он внезапно оживился и стал энергичнее, чем был все те полчаса, что я пробыл у него.

— Прошу вас, останьтесь, — умолял он. — Я поставил печенье в печку, на максимальной скорости оно будет готово максимум через две с половиной минуты.

— Мне очень хотелось бы остаться, — стал объяснять я. — Но мне нужно идти. Простите, что побеспокоил вас.

— Я понимаю, — сказал он тихо и монотонно. — Все уходят.

Не сказав больше ни слова, он отвернулся, сердито пошлепал в гостиную, плюхнулся на диван и соскользнул на пол, где остался лежать, свернувшись калачиком.

Господи. Ну я же не железный.

Мы несколько часов играли в пачизи.^[28] Я каждый раз выигрывал, несмотря на полное непонимание правил, но мистер Левитт сидел все это время с улыбкой до ушей. Я вообще-то занимаюсь частным сыском не для того, чтобы кого-то веселить, и я чаще приношу неприятности, чем радость, но в тех редких случаях, когда я могу делать добрые дела (мои приятель аллозавр-еврей называет это «мицва»^[29]), то очень рад, что не беру за это денег.

Вафли были ужасны.

* * *

— Передозировка снотворного, вероятно, секобарбитала, — сообщил я Эрни, когда вечером вернулся в офис. — И предсмертная записка, в которой есть указание, что он ушел от прогрессистов.

— Я тебя переплюну, — ответил напарник.

— Да?

Эрни вытащил фотографию молодой хорошо одетой девушки, чуть старше двадцати, стоящей в центре быстроходного катера посреди неизвестного озера. У пупка маленькая родинка — это фирменный знак корпорации «Накисоба», дочерней фирмы «Накитара», крупнейшего производителя личин. Кроме этого обе компании занимаются сложной электроникой, компьютерами, издательским бизнесом, производством фильмов и выпуском презервативов, но это уже дело десятое. Девочка на фотографии казалась довольно счастливой, улыбалась и махала фотографу, положив вторую руку на кокетливо приподнятое бедро.

— И это у нас?…

— Кристал Ридс — подсказал Эрни. — Диплодок. Наследница крупнейшей фабрики по производству карандашей Ридса.

— А что, карандаши так выгодно производить?

— Уже не особо, — признал Эрни. — Они покатились вниз с тех пор, когда все заполонили компьютеры, но все еще активно торгуют со школами. Смысл в том, что у этой семейки есть денежки.

— Дай-ка догадаюсь — большая часть этих денежек из их кармана перекочевала к прогрессистам.

— Даже круче. Они еще и дома своего лишились. Он был записан на Кристал по каким-то малопонятным причинам, связанным с налогообложением, и она в минуту религиозного экстаза переписала его на эту секту. Через шесть месяцев, заплатив адвокатам около двухсот тысяч баксов, они отвоевали его обратно, но это было роковой ошибкой со стороны ее родителей.

Они послали двух динозавров из Невады, которые утверждали, что они специалисты по «экстракции», проще говоря, по похищению таких вот девочек из логова сектантов, разумеется, выполнили свою задачу, доставили девчонку в безопасное место для депрограммирования.

— Они психотерапевты?

— Нет, всего лишь группа захвата. Ее родители наняли специалиста из Нью-Йорка, чтобы вытрясти весь этот прогресс из ее башки. Они сказали, что его зовут Стайер. Фрэнк Стайер.

— Интересно, не знаком ли с ним наш доктор Борежар, — сказал я.

— Дело в том, что девчонку держали в безопасном месте, поскольку родители беспокоились, что конкуренты, другие производители карандашей, воспользуются этой ситуацией. Я не говорю уж о том, что им, вероятно, самим бы стоило провериться на предмет мании преследования. И вот через несколько дней, как их дочку предположительно вылечили, она умерла.

— Самоубийство?

— Нет, — сказал Эрни. — Неудачная попытка ограбления.

— Это неплохая причина.

— Погоди, дослушай. Родители засунули девчонку в один из складов своей фабрики на Лонг Бич, в меблированный офис на втором этаже, откуда видна была территория всего склада. В тот вечер, как говорят копы, какие-то воры вломились туда, она попыталась помешать им, и ее убрали. Они расстреляли ее так, что родители потом с трудом опознали тело.

Я взял карандаш со стола и посмотрел на него. На карандаше было написано «Номер 2». Разумеется, на самом кончике, рядом со стирательной резинкой маленькие зелененькие буковки гласили «ПРОИЗВОДСТВО КОМПАНИИ „РИДС“». Такие же карандаши были разбросаны по пластиковому контейнеру, предназначенному для хранения бумаг. Может быть, это судьба.

— Ну в этом нет ничего странного, — сказал я. — На Лонг Бич ограбления со взломом происходят каждый день.

— Конечно, — ответил Эрни. — Но вот в чем загвоздка: тамошние воры не новички. Они знают свое дело. И знают, куда за каким товаром идти. Склад карандашей не самая дойная коровка, он был окружен шестьюдесятью такими же складами с той лишь разницей, что в них можно было поживиться мебелью, бытовой электроникой, ювелирными изделиями…

Я швырнул карандаш на стол и встал. Уже поздно, мне нужно поспать, но мой мозг продолжал работать достаточно напряженно, чтобы заставить меня снова проявить какое-то подобие деятельности. И я подытожил:

— Итак, мы имеем три смерти, две в результате передозировки, одна — в автокатастрофе, — и всякий раз неприятности происходят со здоровыми молодыми динозаврами через несколько дней после их выхода из секты прогрессистов. Кроме того есть свидетели, которые утверждают, что непосредственно перед встречей со старухой с косой они хорошо себя чувствовали и не казались подавленными…

— И, по крайней мере, в случае с Рупертом, — встрял Эрни. — У одной из жертв самоубийства не было даже рецепта на лекарства, которые предположительно послужили причиной смерти.

— Это что-то новенькое.

— Я выяснил это только сегодня, — сказал Эрни. — Обыскал, черт возьми, чуть ли не каждую аптеку в городе. Такой рецепт нигде не записан, а пузырек, найденный у него в руке, был пустой и безо всяких опознавательных знаков.

— Тебе этого достаточно? — спросил я напарника. — Ты готов отказаться от своих слов про то, что это лишь совпадения, и работать сообща со мной?

— Мне что снова придется напялить на себя все эти парадно-выходные тряпки?

— Блин, да можешь надеть, что хочешь, — ответил я. — Хоть голым иди, мне плевать.

— Заткнись и запрыгивай в машину, малыш.

11

К тому времени, как мы приехали в Голливуд и начали подниматься на вершину каньона Лорель, я уже достаточно накрутил себя. Я был на взводе из-за того, что под прикрытием секты, возможно, проворачиваются неблаговидные делишки, но еще больше из-за того, что меня, вероятно, держат за дурачка. Когда Руперт умер, он был на моем попечении. Ладно, формально доктор Бо объявил его вменяемым, но это не дает права забывать, что изначально во всю эту заваруху втянул его именно я. И мне очень не по душе, когда я выгляжу полным идиотом.

— Я хочу, чтобы ты держался подальше от… той женщины, — сказал мне Эрни. — Давай все разговоры с ней буду вести я.

— Без проблем, — сказал я, хотя понимал, что на самом деле проблемы существуют, и очень большие. Не обращать внимания на Цирцею в ее присутствии это все равно, что игнорировать слона в горошек, танцующего самбу в знаменитом нью-йоркском ресторане «Русская чайная». Она все чаще и чаще фигурировала в моих мыслях с момента последней вспышки феромонов во время похорон Руперта, и должен признаться, частенько это божественное создание посещало меня и во снах, причем довольно пикантных.

Мы подъехали к внешним воротам и обнаружили, что они, как и следовало ожидать, заперты, а рядом находится охранник. Понятное дело, не особо сговорчивый. Это был тот же парень, что и в прошлый раз, но он нас не узнал.

— Мы были здесь несколько недель назад, — сказал я. — На встрече. Ну, вы понимаете, о чем я. На встрече.

Его рука на этот раз не потянулась к кнопке на воротах.

— Да мне плевать, даже если вы приезжали сюда на день рождения самого папы римского — хм, я бы не удивился, если бы подобное мероприятие проводилось именно здесь, — вы все равно не можете проехать внутрь без пропуска.

— А не могли бы вы позвонить? Это все, о чем я прошу.

— Если у вас нет пропуска…

— Всего один вшивый телефонный звонок! — заорал я, а затем снова понизил голос: — Скажите Цирцее, что это ее друг, с которым она виделась на похоронах, и все. Она…

— Пожалуйста, разверните машину. Это частная собственность, сэр, и не я придумывал правила.

— Я очень ценю это…

— Я не думаю, — отрезал охранник. Теперь он надвигался на нас, но вместо типичного для динозавров угрожающего оскала зубов и расстегивания перчатки, он отдернул полу пиджака и сверкнул пистолетом. Нет, вы только подумайте, пистолетом!!!

— Это отвратительно, — не смог сдержаться Эрни. Я увидел, как это почти осязаемое отвращение поднималось по его горлу, языку, прямо к губам. Динозавры, особенно старшее поколение, испытывают сильное отвращение к искусственному оружию, и Эрни не исключение.

Но охранник не сдвинулся ни на сантиметр, и даже не попытался прикрыть оружие. Ему не было стыдно.

— Ну что, парни, вы все еще хотите проехать?

Пистолет сверкал в лучах заходящего солнца, ствол был новеньким и блестящим. Вероятно, из него никогда и не стреляли, но я не стал бы рисковать, ведь отсутствие практики не гарантировало промах.

Эрни перегнулся через меня и высунулся в окошко.

— А теперь слушай сюда, ты, мелкий кусок компсогната, возьми чертову трубку и скажи своей хозяйке, что два джентльмена, с которыми она мило болтала на недавней вечеринке, хотят ее видеть…

— Это невозможно, — возразил охранник. — Разворачивайте машину. Я больше повторять не буду.

Его рука медленно скользнула к пистолету на бедре, остановившись на рукоятке. Я с ворчанием столкнул Эрни с коленок, чтобы он снова уселся на свое место. Благодаря напарнику я и так каждый день вляпываюсь в неприятности, не хватало еще, чтобы меня застрелил за нарушение границ частной собственности какой-то охранник, вообразивший себя Чарльзом Бронсоном среди динозавров.

— Может, вернемся на Голливудский бульвар, — предложил я. — И выклянчим у нашего дружбана Боба еще одно приглашение.

Слишком поздно. Эрни одним плавным движением отстегнул ремень безопасности, открыл замок на моем «линкольне» и спрыгнул с пассажирского сиденья. Он начал практически нормальным тоном, но голос становился все громче и громче:

— Бред собачий! Возьми трубку, козел, и позвони в дом…

Я поднялся и вышел из машины, но Эрни и охранник уже стояли вплотную лицом к лицу, носы их масок были на расстоянии не более сантиметра. Если бы прямо сейчас им пришлось сорвать маски и фиксирующие ремни, то их морды стукнулись бы друг о друга, и из разбитых носов потекли бы два некрасивых ручейка крови.

— Тише, — сказал я, поспешив вклиниться между двумя горячими парнями.

Но они одновременно выставили руки, заграждая мне путь. Этот сдвоенный удар был такой силы, что я перелетел через капот машины, чиркнув ногами о бордюр, и приземлился на асфальт с другой стороны.

Я посмотрел и увидел, что Эрни выплюнул из пасти зубной мост. Стертые человеческие зубы стукнулись о землю, словно капа профессионального боксера, подняв небольшой столп пыли там, где они приземлились. Эрни стал клацать своими белыми острыми зубами. Охранник потянулся за пистолетом, судорожно сжав ствол, выхватил его из кобуры, прицелился в незащищенную грудь моего напарника и по совместительству лучшего друга…

Вероятно, я должен был в этот момент что-то закричать. «Нет!» или «Стойте!» или что-то еще из набора фраз, которые кажутся очень волнующими, если проигрывать их в замедленном темпе.

Но тут зазвонил телефон.

Челюсти Эрни замерли на полпути, он так и остался с растерянной гримасой и полуоткрытым ртом. Охранник ослабил хватку. Телефон снова зазвонил. Охранник медленно попятился, в четверть глаза наблюдая за мной и не сводя остальные три четверти с Эрни и ряда его заостренных зубов. Он добрался до своей будки и снял трубку.

— Да? Да, мэм. Да, они… Нет, он собирался… Да. Да, мэм. Я понял. Спасибо.

Он выписал нам пропуск. Принес свои извинения. И чрезвычайно подробно объяснил, как проехать к главному зданию и где припарковаться. Мы заставили охранника повторить объяснения трижды, хотя и так отлично знали дорогу. Затем мы слегка забуксовали и поехали, выпустив струю выхлопных газов ему в лицо.

Солнце еще не закатилось за холмы, и оставшиеся лучи отражались от мраморных колонн главного здания, отчего все сооружение казалось еще ближе к своим древним архитектурным корням. Мы с Эрни, еле шевеля ногами от усталости, пробрались через парковку (как ни странно, на ней и сегодня было довольно много машин), поднялись по ступеням на холме и вошли в главный коридор, приготовившись сдать свое облачение. Однако самки орнитомима, знакомой нам по прошлому визиту, не оказалось на своем месте, а гардероб, куда мы сдавали личины, был заперт крепче, чем латексные швы на продукции «Золотой серии» компании «Накитара».

— Мы не всегда ведем себя так неформально, — раздался голос из противоположного конца коридора. — Разумеется, нам нравится быть естественными, но это сложно, если вам весь день приходится общаться с внешним миром, выполняя различные поручения.

К нам двигался игуанодон без личины. В нем было что-то знакомое. Меня удивил его низкий звучный голос, на пару октав ниже, чем у самого Джеймса Эрла Джонса. Кстати, это один из самых любимых актеров в нашем сообществе. Я видел его один раз в постановке «Отелло», где были задействованы только динозавры. Видеть это произведение искусства таким, как задумал его сам Шекспир — с аллозавром в главной роли — было просто потрясающе.

О, понял — это тот динозавр, который представлял Цирцею публике на той вечеринке. Память вернулась ко мне как раз вовремя, и когда игуанодон приблизился, я смог протянуть руку и сказал:

— Сэмюель, если не ошибаюсь?

— Да. Цирцея послала меня за вами. Следуйте, пожалуйста, за мной.

Мы поплелись за Сэмюелем. Его хвост качался над полом туда-сюда, гипнотизируя нас. Хотя мне и сказали, что это необязательно, я испытывал сильное желание сорвать свой фальшивый покров и идти дальше обнаженным и свободным, но мы нигде не задерживались настолько, чтобы я успел расстегнуть хоть какие-то из застежек. Эрни заметил, что я пытаюсь сделать, и хлопнул меня по руке:

— Оставь свою чертову одежду в покое, — пробормотал он. Эрни такой старомодный.

По мере нашего продвижения воздух стал каким-то затхлым, то ли этот запах исходил от клубков пыли, то ли поблизости цвело какое-то растение, но мой нос тут же среагировал. Несколько раз чихнув, я вытащил из кармана платок и вытер нос, к своему ужасу поняв, что ничего не получается. Должно быть, я снова сместил ноздри, а это значит, что к концу дня у меня под маской скопятся замечательные такие сопли, которые будут портить все дело. Из-за таких моментов — когда смещаются ноздри, застежки мешают, ремни расстегиваются — мне хочется с головой окунуться в жизнь прогрессистов, скинуть с себя всю эту ерунду, одичать так же, как, должно быть, жили наши родственники в те беззаботные деньки, когда приматам больше нравилось висеть на дереве и заниматься сексом со всем, что движется, а не истреблять на планете других разумных существ.

Мы шли через целую сеть коридоров, проходя через бесчисленные двери и галереи, тоже украшенные произведениями искусства мастеров-динозавров. Многие из них были мне незнакомы, поскольку в том, что касается изобразительных искусств, я всегда был обывателем, тем не менее кое-что я узнавал, так как за годы жизни некоторые представления о нашей культуре все-таки случайно просачивались в мой мозг через черепную коробку. Например, я знаю, что у Модильяни на одну картину или скульптуру, изображающую людей, приходится как минимум одна, где изображены динозавры в более естественном своем виде. Картина «Сидящая женщина с младенцем» была задумана, чтобы на нее пялились люди, а «Отдыхающий бронтозавр» — специально для нас. И, о чудо, именно она висела на стене во всем великолепии своего зеленого цвета. И без сомнения, это был оригинал.

Я постарался не чихнуть на нее.

Далее нас ждали несколько винтовых лестниц, ступени шли двойной спиралью, обвиваясь друг вокруг друга. Казалось, мы совершаем восхождение в Андах. Наконец мы поднялись на последний этаж и очутились в узком тесном коридоре, заканчивающемся единственной дверью.

— Винсент, — проворковала Цирцея, когда мы прошли в комнату, забитую мягкими стульями и подушками, разбросанными прямо по пушистому ковру. Вариация на тему гарема 70-х годов, только вместо розового доминировал зеленый, но более светлого оттенка, чтобы можно было счесть это просто непреднамеренной вульгарностыо. — Рада видеть тебя снова. Сегодня повод не такой печальный, правда? — ее обнаженная, естественная кожа была прикрыта зеленой накидкой, ниспадающей мягкими складками, сзади в ткани было прорезано отверстие для чувственно изогнутого хвоста. — И вас тоже, мистер Ватсон.

Она пожала нам по очереди руки и поцеловала в щечку в знак приветствия, и должен признаться, мое тело инстинктивно подалось вперед, чтобы я смог вдохнуть этот сводящий с ума запах. Как ни странно, он едва чувствовался. Я-то ожидал, что сразу перенесусь в мир птеродактилей и диплодоков, но ощутил лишь намек на кориандр и майоран, который едва ли смог бы отправить меня в далекое прошлое хотя бы на пять минуток. Ну, в таком случае я буду вести себя как воспитанный динозавр, хотя не могу сказать, что это меня не расстроило.

— Какая симпатичная комнатка, — сказал я Цирцее. — Очень… уютная.

Легкий изгиб губок и взмах ресниц.

— Это моя комната для отдыха. Я прихожу сюда перед важными мероприятиями, чтобы… приготовиться, если хотите, можно это и так назвать.

— Важными мероприятиями? — переспросил я.

— Да. Очень грустно говорить об этом, но у нас тоже произошло несчастье, — промурлыкала Цирцея. — Умерла наша дорогая подруга…

— О, мне очень жаль…

— Она была очень старой, и ее время пришло. Она упокоилась в мире с нашими предками. Похороны начнутся внизу через несколько минут. Кажется, мы все время встречаемся на таких печальных церемониях, да?

— Мы могли бы прийти в другой раз, — предложил Эрни, сейчас в голосе детектива слышался намек на обычное сочувствие.

— Пожалуйста, останьтесь. У меня есть несколько свободных минут. Итак, чем я могу помочь вам, мальчики? — спросила Цирцея, обвив хвостом свое роскошное тело. Она невероятно умело владела им. Пока она говорила, хвост легонько покачивался в воздухе, затем также легонько ударил меня по коленке, можно было подумать, что его хозяйка дразнит меня.

— Мы… с другом много говорили, — начал я, — после того вечера. О прогрессе, о том, во что вы верите, что отстаиваете.

— Очень хорошо. Мы поощряем подобные обсуждения, — сказала Цирцея.

— А потом, на похоронах, когда я увидел тебя… Цирцея покивала с сочувствием.

— Да, неловко вышло.

Ее хвост продолжал двигаться, все еще заигрывая со мной. Я старался уклониться, но тонкий и проворный орган умудрился все-таки скользнуть вниз по моей ноге, залезть под брючину и добраться до латексного покрова под ней. Я отскочил, а Эрни бросил на меня непонимающий взгляд.

Он решил взять инициативу на себя:

— Вы забеспокоились, когда Руперт покинул вашу группу?

— Забеспокоилась из-за того, что он ушел? Нет. Но беспокоилась ли за него? Разумеется. Мы все вольны выбирать, как именно нам жить, мистер Ватсон, но меня огорчило, что динозавр, который ранее твердо решил идти по дороге к осмысленной и полной жизни, свернул с пути истинного.

— Он казался довольно счастливым.

— Вы имеете в виду, пока не покончил с собой?

Один-ноль в пользу Цирцеи.

Я вступил в беседу:

— Нас очень интересует ваша организация. Хотелось бы узнать о ней поподробнее.

— Вы хотите вступить в наши ряды? Это нелегкий путь.

— Мы понимаем, но это… интригует. Хотя у нас есть и некоторые вопросы.

— А у кого их нет? — сказала Цирцея. — Пожалуйста, я с удовольствием помогу вам, чем смогу.

Еще одно поглаживание хвостом.

Тут весьма похожая на хвостик часть моего естества уплотнилась, и для снятия напряжения мне пришлось подумать о монашках, о болезненных прививках и о старых клячах, пасущихся на пастбищах. В этот момент я обрадовался, что все-таки не снял с себя одежду. Мой пах был туго обмотан, и это не давало мне попасть в неловкую ситуацию.

— Ну, джентльмены, — сказала Цирцея. — Мы так и будем торчать здесь весь вечер или займемся делом?

— Д-д-делом? — запинаясь, повторил Эрни, краснея. Ах ты, старый черт! Я был рад, что не только у меня ее слова вызывают эрекцию.

— У вас же были вопросы? — Цирцея села на мягкий пуфик и буквально утонула в нем. — Полагаю, некоторые из них касаются вашего друга.

— Он и ваш друг, если я не ошибаюсь.

Она кивнула и исправилась:

— И моего. Хотя если честно, я не слишком хорошо его знала. У нас в последние годы столько неофитов, что хоть мне и хотелось бы познакомиться с каждым лично, но это невозможно.

— Но разве вашей первой целью не является межличностное общение динозавров? — спросил я.

— Да, если вы имеете в виду свободное общение. Мы полагаем, что наши личины, например, те, что сейчас надеты на вас… Они ведь произведены какой-то безликой корпорацией где-то в Японии…

— Вообще-то на Тайване, — поправил я. — Это «Накитара», но дочернее предприятие.

— Ну, Тайвань так Тайвань. Они служат лишь для того, чтобы отделять нас от самих себя, но что, возможно, еще важнее, они отделяют нас и от сородичей. Вы знаете, что во времена наших предков мы могли различать друг друга на расстоянии нескольких миль.

— Я не знал. Точнее, я слышал, но ведь это всего лишь бабушкины сказки, да?

— Странно, — задумалась Цирцея, — почему это у нас все дедушки такие мудрые, а бабушки вечно несут какую-то чушь? Неважно. Есть и другие, не только старые, но и молодые, кто утверждает, что мы могли общаться с помощью собственных запахов. Не вербально, вы не думайте, но практически вызывая галлюцинации. Это было общения разумов. Общение душ…

Это она ко мне что ли обращается? Неужели она почувствовала то же, что и я, на той вечеринке? И на похоронах?

— Ну и в чем загвоздка? — спросил Эрни. — Теперь для общения есть телефоны.

— Возможно, проблема и в этом тоже, — сказала Цирцея. — Мы полагаемся на современные механизмы лишь потому, что мы переняли образ жизни людей. А у нас ведь были возможности создать подобные технологии десятки миллионов лет назад, пока эти жалкие приматы еще не слезли с дерева, но разве мы это сделали? Нет и еще раз нет. Поскольку нам это было не нужно. У нас было все, чего мы хотели, и при этом мы не имели ни одной из тех проблем, которые свойственны так называемому современному обществу.

— По мне так это идеализирование, — заметил я.

— В каком смысле?

— В старые добрые времена все-все было лучше, — сказал я. — Да спроси любого старичка, он скажет то же самое.

Цирцея не смогла удержаться от смеха. От этого смеха у меня задрожал кончик хвоста.

— Возможно, вы более продвинутые, чем мы думали, — сказала она, и тема была закрыта.

Дальше мы поболтали о системе взглядов прогрессистов, большая часть которых вращалась вокруг идеи о необходимости установления более тесных связей с нашими предками и их образом жизни, чтобы посредством этого стать настоящими динозаврами. Ну, или что-то типа этого, даже после всестороннего обсуждения в течение пятнадцати минут я так и не врубился до конца.

— То есть вы говорите, что сейчас мы — динозавры лишь частично? — спросил Эрни.

Цирцея кивнула.

— Да, я утверждаю, что мы — лишь часть подлинных себя.

От всей этой философии у меня шла кругом голова. Я встал с подушки, чтобы размять ноги.

— Должен сказать, что вы придумали очень интересную систему взглядов.

— О, это не я, — сказала Цирцея. — Как и вся группа не моя, и дом тоже не мой. Это все наше общее, хотя мы многим обязаны нашему основателю.

Должно быть, это тот парень, о котором нам рассказывала Джул во время нашего визита в музей восковых фигур. Ну, продавец пылесосов с гипертрофированным «эго».

— А где он сейчас? — спросил я.

— О, Рааль уже более не приходит в наш дом, — сказала Цирцея. Это имя вызвало отклик в моем сознании. Рааль. — Он уже стал динозавром на сто процентов, и я уверена, вы можете себе представить, насколько нелегко удержать этот невероятно высокий уровень жизни по принципам прогресса, если ты живешь в обществе, где доминируют приматы.

Я решил, что фраза «уже более не приходит в наш дом» — это эвфемизм для обозначения смерти, но, возможно, Цирцея действительно верит, что Рааль не отправился в лучший из миров, а просто перенесся в другой мир.

— Значит, мы не сможем познакомиться с ним, — сказал Эрни.

— О, нет, пока вы не продвинетесь по пути прогресса, — прозвучал ответ Цирцеи. Затем она поднялась и стряхнула пылинки, прилипшие к ее зеленой бархатной накидке. — Боюсь, похороны вот-вот начнутся. Вы хотели бы присоединиться ко мне, мальчики?

Вероятнее всего, после похорон можно будет на халяву покушать, так что мы с Эрни поскакали за Цирцеей, спускавшейся по лестнице. Ее движения были легкими, изящными, практически Одри Хепберн, и, следуя за ней, я почувствовал себя как самый неловкий ребенок, которому никак не удается научиться ходить.

Мы пришли в бальный зал, в котором раздавался шепот, как и во время той вечеринки, но в этот раз тише и печальнее, а на заднем фоне слышалось какое-то знакомое потрескивание и пощелкивание, но я пока что не мог идентифицировать этот звук. Нечто среднее между гигантской миской воздушного риса и помехами, которые раздаются из радиоприемника, если его не настроить на существующие радиостанции, почти как… как…

Костер. Яркие языки пламени поднимались из большой дыры, сделанной прямо в полу бального зала, а воздух над ними подрагивал, соединяя в танце двуокись углерода и пепел. Из-за разницы температур я сначала даже выскочил из зала, но потом взял себя в руки и снова прошел в душное помещение, чувствуя себя как дома среди толпы других динозавров. Некоторые были в облачении, другие в своем естественном обличье, и все они ждали, когда же начнется торжественная церемония.

Определенно я ничего такого не заметил, когда был здесь впервые, никакой дыры в полу не было. Но я пригляделся, загородившись рукой от ослепительного огня, и заметил, что пол был снят, возможно, механическим путем, и в миниатюрной версии Аида, около трех метров в ширину, плескалось нечто очень похожее на расплавленную лаву, если я правильно помню из передач канала «Дискавери».

— Отличная печечка, — прошептал мне Эрни.

— Ага, — ответил я. — Ты захватил с собой маршмеллоу, чтобы было, что испечь на костре?

Пять динозавров с разных сторон зашикали на нас. Цепочка ДНК прогрессистов, как правило, лишена важного гена юмора. Хотя если бы мне пришлось все время жрать только сырых тритонов, то я тоже стал бы очень грустным.

Вскоре начались и похороны. Цирцея заняла свое место на приподнятом помосте и начала длинный монолог о покойной, о том, как через прогресс она нашла свой путь в жизни, в заключение Цирцея выдала целый ряд всяких душещипательных фразочек, чтобы разжалобить публику и заставить пустить слезу.

Сэмюель и еще один прогрессист, трицератопс в своем натуральном виде, зато в очках от Армани, выкатили тело старой самки орнитомима. Да, она действительно мертва.

— Во время падения астероидов многие наши предки гибли в огне, и сейчас мы передаем тело сестры нашей в самое сердце огня, унаследованного всеми нами от предков. Как наши предки покинули землю, так и мы уйдем в мир иной.

— Так и мы уйдем в мир иной, — эхом повторили все собравшиеся, кроме нас с Эрни. Нам же не выдали шпаргалки.

Это было сигналом. Сэмюель и трицератопс поместили тело покойной на длинную деревянную доску на четырех колесах и начали подталкивать эту импровизированную тележку прямо к открытой яме с лавой. Одна из лап усопшей свалилась, но казалось, этого никто и не заметил, хотя ее когти царапали по полу, издавая ужасный скрипучий звук, пока тележка подкатывалась к месту кремации.

— Огонь к огню, — произнесла нараспев Цирцея. — Предки к предкам.

— Огонь к огню, — повторила толпа. — Огонь к огню.

Носильщики последний раз подтолкнули тележку, и она вместе с телом соскользнула с края в яму, колеса на мгновение стукнулись о мраморный пол, а потом пламя с удвоенной силой взметнулось в воздух, радуясь новой порции топлива. Паства начала в унисон раскачиваться взад-вперед, казалось, что на поверхности этого живого потока плавало какое-то огромное водное растение, тихое бульканье вырывалось из глоток присутствующих. Над всем этим возвышалась Цирцея, высоко подняв руки, ее хвост тоже был нацелен в потолок. Свет от костра колебался, лаская ее тело.

Я не мог вынести запаха горящей плоти. Рядом со мной плакал ти-рекс, и у него постоянно текли слюни. Словно чья-то рука сжала мой желудок и начала завязывать его во все виды узлов, каким только учат бойскаутов, скручивая мой несчастный живот, словно мокрое полотенце.

— Надо выбираться отсюда, — буркнул я Эрни.

— Ты себя нормально чувствуешь?

— Давай просто…

Тут меня одолела отрыжка, и я с трудом смог сдержать рвотный позыв, который следовал за ней.

— Давай просто уйдем.

Слава богу, Эрни согласился.

Мы были на полпути к выходу, когда толпа разделилась (ага, непринужденный такой выход!) и появилась Цирцея, загородив нам дорогу. Обычно я был бы более рад ее видеть, но сейчас мне больше всего хотелось очутиться в безопасной комнате отдыха, где никто не жжет трупы, или, если будет такая необходимость, где-нибудь в кустиках.

— Мне стоило предупредить вас, что будет так пахнуть, — сказала она, тут же поняв, в чем моя проблема. — В первый раз бывает неприятно.

И тут, уж не знаю, благодаря ли ее словам, ее отношению или же ее собственному волшебному аромату, но меня перестало тошнить. На самом деле я даже ощутил легкий голод. Я уже готов был поблагодарить Цирцею за вмешательство, но она уже перешла к следующей теме. Внезапно в ее руках появились два маленьких белых конвертика.

— Пока вы не ушли, я хотела бы кое о чем поговорить с вами.

— Мы спешим, — объяснил Эрни.

— Всего минуточку, прошу вас. В эти выходные у нас встреча, — сказала Цирцея. — что-то типа съезда прогрессистов, и я была бы польщена, если бы вы смогли присутствовать на нем в качестве моих гостей. Очень стыдно признаваться, но в таком случае предполагается небольшая плата…

— Это не проблема, — тут же отозвался я. Даже если прогрессисты не вытягивают деньги из своих членов, тем не менее мы же хотим соответствовать образу верхушки среднего класса. Должно казаться, что для нас деньги — это не проблема.

— Отлично, — сказала она. — Если вам срочно понадобится помощь в организации поездки, то здесь вы найдете телефоны наших агентов в Санта Монике.

— Организации поездки?

— Ну да, полета.

— Полета?!

— На Гавайи, — пояснила Цирцея, и я почувствовал, как денежки испаряются из моего кармана. — Можете лететь в Мауи или Кауаи. Без разницы. Оттуда вас заберет катер на подводных крыльях и отвезет днем на наш остров, так что удостоверьтесь, что вы заказали билеты на рейс, прилетающий утром.

Эрни удалось открыть конверт с приглашением, и он уже разинул рот от удивления, глядя на изящный текст на рисовой бумаге: ДОБЕЙТЕСЬ БОЛЬШЕГО ПРОГРЕССА НА НАШЕЙ ВСТРЕЧЕ, ПОСВЯЩЕННОЙ НАТУРАЛИЗАЦИИ. СПЕЦИАЛЬНОЕ ВЕСЕННЕЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ. 4000$, ВКЛЮЧАЯ ЕДУ, НАПИТКИ И ПРОЖИВАНИЕ В РОСКОШНЫХ УСЛОВИЯХ НА ВЫХОДНЫЕ. ПРИГОТОВЬТЕСЬ К ПРОГРЕССУ!

Я сделал жадный глоток самоуверенности, затем запил ее стопочкой бравады и плеснул чуток безрассудства. Подождал, пока этот коктейль осядет в моем желудке и заявил:

— Мы приедем.

* * *

— Мы же, черт возьми, уверены, что мы не приедем, — говорил мне Эрни, когда мы остановились около офиса. — Я не собираюсь просить у Луизы столько денег…

— Ты хочешь выяснить, кто убил Руперта, или нет?

— Если его вообще убили — а я все еще в этом не уверен — то, разумеется, я хочу найти парня, который приложил к этому руку. Или девчонку.

Я пропустил последнюю фразу мимо ушей. Если мне и хочется во что-то верить, так в то, что Цирцея невиновна. Не знаю происхождения этого импульса, хотя должен заметить, что эта идея окрашена в те же тона, что и фантазии, навеянные ядовитыми фразами, посещавшие меня в последнее время, но по крайней мере восемьдесят три процента моей интуиции подсказывают мне, что это правда, а в моем мозгу действует правило «большинства».

— Если уж даже ты хочешь узнать, кто же убил Руперта, то неужели его родная сестра не захочет раскошелиться на пару лишних баксов?

Эрни ничего не ответил. Я припарковался слишком близко к обочине, поэтому подал назад и попробовал еще раз. Контактные линзы высыхали в ночном засушливом воздухе, и мне приходилось без передышки моргать, как южная красотка, пытающаяся закадрить себе мужика.

— Слушай, — сказал Эрни после того, как я со стуком въехал в бордюр шесть или семь раз. — Я без проблем мог бы раскрутить свою бывшую жену на деньги. Пойти сейчас наверх, позвонить Луизе и сказать, что мы проводим дополнительное расследование по делу о смерти Руперта. И знаешь, что я тебе скажу — она будет рада. Я могу сказать ей, что мы теперь считаем это скорее убийством, чем самоубийством. Она будет заинтригована. Но если я скажу ей, что мы общаемся с прогрессистами, и даже на короткой ноге с их предводительницей, если я скажу ей, что нам нужно почти десять кусков, чтобы отдать их той же секте, которая обчищала ее на протяжении почти двух последних лет, то она… то она… ей просто будет больно. А я не хочу ранить ее чувства. Точка. Конец абзаца. Конец истории, — Эрни дал мне секунду на то, чтобы переварить его монолог.

Мы молча поднялись по лестнице, и я хотел снова вернуться к теме поездки на Гавайи, поскольку мне кажется, что это не только хорошая идея, но и важная. Мы же, в конце концов, частные детективы, и ни дождь, ни снег, ни отсутствие необходимых средств не должны остановить нас при выполнении намеченного задания. Тем не менее я молчал из уважения к тому, что Эрни уважает свою бывшую жену. Но моя сдержанность не продлилась бы долго, минут через пять я снова предложил бы эту идею на повторное рассмотрение.

Дверь офиса была открыта.

— Ты ведь не думаешь… — сказал Эрни.

— Думаю.

— Мелкий засранец…

Это снова был Минский. Костюм и галстук измяты, изжеваны, весь вид какой-то неряшливый. В этот раз он мерил кабинет шагами, а не сидел на моем столе как ни в чем не бывало. Но самого присутствия этого мелкого пакостника на нашей личной территории было достаточно, чтобы вызвать у меня приступ бешенства на четыре целых три десятых балла по пятибалльной шкале ярости.

— Сколько раз я тебе должен повторять, что это незаконно? — взревел я, выпуская насколько это возможно свою подлинную сущность. Надеюсь, что одного-двух таких рыков хватит. — Сколько раз я должен тебе повторять, что не хочу больше видеть твою морду?! Давненько я уже никому не проламывал башку, но ты сейчас сам нарываешься, Минский…

Но он даже не слышал меня. Если бы слышал, то отпрянул бы подальше от моих выпускающихся когтей, а не бросился бы ко мне, умоляюще подняв свои коротенькие ручки.

— Вы должны найти ее, — заскулил он, его тоненький голосок прозвучал так, словно прямо у меня над ухом разбился вдребезги бокал для шампанского. — На сей раз эта сучка слишком далеко зашла.

Но Эрни и слушать ничего не хотел. Он схватил Минского за заднюю часть парика, как оказалось, приклеенного к голове какой-то невероятно сильнодействующей эпоксидной смолой, поскольку в два счета хныканье переросло в громкие вопли, и начал таскать гадрозавра-недоростка по полу.

— Погодите-е-е-е-е, — визжал Минский. — На этот раз все совсем по-другому! Все совсем по-другому!

Хотя это и противоречило здравому смыслу, я положил руку на плечо Эрни. Он по-прежнему держал Минского за волосы, но рука напарника соскальзывала из-за геля, который утром наш франтоватый коротышка нанес на свою шевелюру.

— Ну и что же на этот раз? — спросил я. — Ты ведь знаешь, что мы ввели мораторий на любого вида сотрудничество с тобой.

Эрни проиграл битву с волосами Минского, и мелкий гадрозавр шмякнулся на пол. Он поднялся, но даже не стал отряхиваться, а сразу же бросился ко мне, тряся толстым пальчиком перед моим скептическим лицом.

— Я хочу, чтобы вы ее нашли. Я хочу, чтобы… чтобы… вы сделали все, что обычно делаете в таких случаях.

К его морде под маской прилила кровь, отчего и латексная кожа окрасилась в темно-малиновый цвет, я бы не удивился, если бы через пару минут мне пришлось применить на практике знания о непрямом массаже сердца.

— А что мы обычно делаем? — эхом отозвался Эрни. — Вряд ли ты просишь нас о том, о чем я сейчас подумал…

— Ты что, просишь нас избить Стар? — спросил я.

Лицо Минского исказилось от неподдельного отвращения.

— Делайте то, что нужно.

— Мне кажется, ты нас не за тех принимаешь, — начал я, хотя мне было очень интересно, что же так разозлило коротышку, и я уже готов был его выслушать. — Мы такими вещами не занимаемся. Я имею в виду физическое насилие. Конечно, если кто-то напал на нас первым, или есть какая-то действительно стоящая причина. Или если я не в духе. Или если…

— Просто найдите ее. Этим ведь вы занимаетесь, да?

Я кивнул и включил кофеварку.

— Разумеется. Но мне кажется, нас уже как-то раз нанимали, чтобы найти эту девку, но ты и сам отлично с этим справился.

— Почему бы тебе снова не воспользоваться собственным членом? — пошутил Эрни. — В прошлый раз он отлично справился с ролью волшебной палочки.

О, эта шутка задела его за живое. Он снова начал шагать туда-сюда, легко постукивая каблучками и наматывая круги по офису, как скаковая лошадь перед стартом.

— В прошлый раз, в прошлый раз… Да не важно, что было в прошлый раз. Считайте, что вообще ничего не было. Какой же я был дурак, что снова пошел к этой… этой…

Затем полился поток таких ругательств, какие редко доводилось слышать нашим изнеженным ушам, мы с Эрни посмотрели на часы, тирада продолжалась добрых пять минут. Когда Минский прекратил ругаться, то он задыхался, но из его сердца в пространство излилась лишь небольшая часть злобы. По крайней мере, опасность сердечного приступа миновала.

Капли кофе начали с шипением падать в кофеварке.

— Она снова пропала, это я понял.

— Ну да, — согласился Минский.

— И в этот раз прихватила что-то более ценное, чем эфир.

— Откуда вы узнали?

Эрни сразу же ответил:

— В прошлый раз ты не был так расстроен. Думаю, в прошлый раз ты хотел, чтобы мы нашли твою девицу, и ты смог снова ее оттрахать.

Я повернулся к Минскому, скрестив руки на груди.

— Ну, и что она взяла? Деньги? Наркотики? Тут вмешался Эрни:

— Баскетбольную корзинку? Стельки? Стремянку?

Коротышка что-то пробормотал, скорее даже невнятно прошептал, на долю секунды мне показалось, что я слышу, что именно он говорит. Нет, этого не может быть.

— Повтори-ка, — сказал я.

— Она взяла мой… — Минский замолчал, вздохнул и уставился на нас, держа обе руки на толстеньких бедрах. — Хочешь, чтобы я еще раз это сказал, а?

Эрни откашлялся.

— Мне показалось, ты сказал, что она взяла твой… твой член.

Но вопреки моим ожиданиям протестов от дантиста не последовало. Он просто стоял, раздавленный, и смотрел себе под ноги, а щеки его полыхали малиновым цветом.

— Она украла твой пенис? — спросил я, от удивления повысив голос. — Сперла твой член? Присвоила твой…?

В кои-то веки за всю его скользкую жизнь в глазах Минского светился неподдельный стыд. Он, спотыкаясь, помчался к выходу, громко топоча толстенькими ножками по изношенному деревянному полу, и пулей выскочил в коридор с криком:

— Забудьте, вы двое, забудьте…

Но Эрни внезапно сделал выпад, без труда поймал Минского и затащил это ничтожество обратно в комнату.

— Это не то, о чем можно просто взять и забыть, — объяснил он. — Не каждый день к тебе приходит клиент и говорит, что у него стырили его дружка.

Мы с Эрни попрактиковались, придумали еще пару эвфемизмов для полового органа, а потом резко вернулись к делу.

— Мы ведь говорим о человеческом члене, как я понимаю.

— Конечно, — ответил Минский. — Это же был Муссолини.

Эрни под впечатлением присвистнул так, что эхо прокатилось по всему кабинету.

— Должно быть, он обошелся тебе в кругленькую сумму.

— Он мне достался по наследству, — объяснил наш непутевый клиент. — Принадлежал моему отцу, а еще раньше — моему деду.

К сожалению, мне не слишком удавалось поймать нить разговора. Мой стандартный человеческий фаллос всегда верно служил мне, но поскольку большинство романтических свиданий проходили уже в природном виде, то мне не так уж часто приходилось прибегать к его услугам. Где-то в глубинах картотеки моей памяти, где гнили ненужные папки с данными, имелся конверт из оберточной бумаги с надписью «Муссолини», но сегодня секретаря в офисе не было, а самостоятельно отыскать этот конвертик надежды не было.

— Что еще за Муссолини? — спросил я, ожидая, что сейчас на меня обрушатся недоверчивые взгляды.

Так и было.

— Это самый замечательный из всех существующих человеческий фаллос ручной работы, — сказал Эрни, шокированный моей наивностью.

— Во всем мире их всего семнадцать штук, — с гордостью добавил Минский. — А в Америке только три. Сводный брат Бенито Муссолини, Альфредо, изготовил их в течение четырех лет перед самым началом Второй мировой. До сегодняшнего дня это самый замечательный инструмент. Это как колокольная башня, только еще длиннее. Точнейшие шарикоподшипники, часовой механизм, сенсоры движения с двухступенчатой тягой. Здесь речь не просто о каком-то там хрене — это совершенный фаллос.

— Они стоят миллионы, — сообщил мне Эрни. — Но никто ни разу не выставлял их на продажу.

— Они бесценны, — уточнил Минский. — Бесценны.

Думаю, до меня дошло.

— И Стар… она его стырила?

— Ну мы спали после… Короче, мы спали, по крайней мере я, и когда я проснулся, ее уже и след простыл. А вместе с ней исчез и мой Муссолини. Я посмотрел на свой наряд и увидел только… — он задохнулся от рыданий, слезы застилали его раскосые глазки. — Я увидел только большую зияющую дыру… на том месте, где он был.

— Думаешь, она собирается заложить его? — спросил Эрни.

— Думаю, она собирается попользоваться им. Она это любит, ей всегда мало. Как-то раз я попробовал снять его и заниматься сексом… ну, вы понимаете… моим настоящим… Короче, ей не понравилось. Ей нужно было заполучить Муссолини. И теперь… теперь она его заполучила.

Просто супер, мое любимое занятие — искать золотой фаллоимитатор. Когда я начал заниматься частным сыском, то я, конечно, ожидал, что придется работать до седьмого пота, кучу времени торчать в машинах и в паршивых многоэтажных домах, жрать еду на вынос и щелкать дешевые фотки, но очень даже вероятно, что занявшись делом Минского, я как детектив паду еще ниже.

— И ты хочешь, чтобы мы нашли эту штуку? — спросил я.

— Вы должны. Найдите Стар, схватите эту дрянь, мерзкую… — и снова на поверхность вылезло второе «я» Минского, водитель-дальнобойщик, и из его рта посыпался поток ругательств, казавшийся фонтаном пенящегося дерьма.

Когда он закончил эту тираду, то кофе был уже готов. Я выдал чашки, и все мы выпили по глоточку кофе, чтобы снова укрепить нервы.

— Партнер, можно тебя на секунду, переговорить с глазу на глаз? — спросил я.

— Конечно, малыш, — ответил Эрни.

Раньше я просил его не называть меня «малыш» в присутствии клиентов, но поскольку это обращение предполагалось как ласковое, то я перестал обращать на него внимание. Ну, конечно, оно несколько подрывает мой авторитет, но иногда надо чем-то жертвовать во имя дружбы.

Мы вышли из офиса в коридор, удостоверившись, что находимся там, где нет эха. У меня появилась одна идейка с того момента, как я включил кофеварку, и мне кажется, сейчас самое время преподнести ее.

— Думаешь, он пойдет на это? — спросил Эрни, как только я вкратце изложил ему суть идеи.

— Думаю, ему так хочется вернуть этот фальшивый член, что он свой настоящий продаст, лишь бы найти девчонку.

— Предполагаешь, дойдет до этого?

— Надеюсь, нет, — сказал я. — Но давай не будем сбрасывать такой вариант со счетов.

Мы прошли обратно в офис, наклеив на лица фальшивые улыбки.

— У нас для тебя хорошие новости, — объявил Эрни, лицо Минского озарилось улыбкой, наполовину радостной, наполовину безумной. — Нам тут подсказали, где она может быть, и мы думаем, что сможем ее найти, не говоря уж о твоем петушке.

— Сколько бы это ни стоило, сделайте это.

— Да, весь вопрос в цене. Скорее всего у нас будет довольно много расходов, как минимум десять тысяч, возможно, даже больше.

— Сколько угодно, — сказал Минский. — Найдите ее, привезите ее, бросьте ее в кутузку, но верните мой Муссолини. Вот все, что меня заботит.

— Возможно, на это уйдет какое-то время, — заметил я. — Ну, около недели. Может, больше.

— Вы слышали, что я говорил, ребята? — сказал Минский. — Сколько бы времени это ни заняло. Я хочу, чтобы вы нашли ее и всыпали ей по первое число.

— Ты уверен? — переспросил Эрни, перепроверяя решимость нашего клиента в третий раз.

— Уверен, мать твою за ногу, — ответил Минский, и хотя я не знал точно, что это значит, но тем не менее был на все сто уверен, что Минский тоже уверен на все сто. А раз дело дошло до той суммы, о которой мы говорили, то меня это вполне устраивает.

Следующие полчаса ушли на то, чтобы Минский подписал все документы, включая и соглашение о бюджете, по которому мы могли тратить его на что хотим и где хотим, чтобы только работа была сделана.

Потом два часа я провел у себя дома, роясь в шкафах и комодах, пытаясь выбрать и упаковать подходящую одежду для предстоящего приключения.Впервые за долгое время я стоял на перепутье в вопросе моды и понятия не имел, что надеть.

Алло, девушки с Гавайев! К вам едет один велосираптор, который жаждет, чтобы ему на шею надели гирлянду цветов.

12

Надо уметь расставлять приоритеты. Делу время, потехе — час. Это чертовски неприятная жизненная установка, но надсмотрщик, заведующий моими мозгами, не отложит в сторону плеть, пока я не сложу для него вещи и не упакую их аккуратненько. В оставшиеся несколько часов до нашего вылета на Гавайи, страну сахарного тростника и кокосов (почему-то это самые действенные афродизиаки для самок диплодоков), мне предстояло сделать еще одну остановку поближе к дому. Перед тем как отправиться на юг Тихого океана, я поехал в Западный Голливуд.

Джул и раньше оказывала мне услуги подобного рода, пересказывая всякого рода грязные детали, к которым у динотрансвестита, особенно занятого в области пластической хирургии, было больше доступа, чем у простого динозавра, как я, и мне нужно было еще раз потормошить ее, чтобы она оказала мне небольшое содействие и в этом деле. Но Джул не снимала трубку, даже после того как я прождал около трех минут. Не сняла она трубку и когда я позвонил на домашний. Это значило только одно — Джул сейчас проводит время со своими друзьями.

«Шангри-Ла» — небольшой ночной клуб в самой западной части Западного Голливуда практически на границе между довольно однообразным Лос-Анджелесом и Беверли Хиллз, где различия между жителями особенно чувствуются. Его владелец, игуанодон по имени Патрик, хотя сам и не был ни геем, ни трансвеститом, но всем сердцем сочувствовал тем, чей образ жизни не принимали и не понимали ни друзья, ни родные. Поговаривали, что он намного больше дает еды, выпивки и денег, чем получает. Должно быть, это правда, поскольку, когда я подъехал к входу в клуб, над дверьми висел огромный плакат, расписанный с помощью баллончика: «Сегодня вечером состоится ТОРЖЕСТВЕННОЕ ЗАКРЫТИЕ КЛУБА „ШАНГРИ-ЛА“! Все должны прийти!»

Но несмотря на кончину единственного клуба для динозавров-трансвеститов в Большом Лос-Анджелесе, вечеринка внутри бурлила, как и обычно. Музыка вырывалась из колонок, утопленных в стенах, дождь из зеленых конфетти непрерывным потоком падал прямо с потолка, а компании красивых динозавров неопределенного пола колбасились на сцене, на танцплощадке, у барных стоек и даже в туалетах. Да, вот уж подлинное жизнелюбие в своем лучшем проявлении.

— А Джул тут? — спросил я у барменши, слегка похожей на Одри Хепберн. Раньше я ее тут не видел.

— А кто ее спрашивает? — проорала она, пытаясь перекричать шум. У нее был низкий голос, если серьезно, то такой вопль скорее можно услышать от рабочего на стройке. Ей стоит потренироваться, если она хочет изобразить из себя Холли Голайтли из «Завтрака у Тиффани».

— Рубио, — сказал я. — Я ее друг.

Одри бросила на меня оценивающий взгляд, и после того как пришла к выводу, что я не должен представлять серьезной угрозы, кивнула на заднюю дверь:

— Знаешь, как стучаться?

— Это моя любимая мелодия, — медленно протянул я, но эта девица не поняла сарказма.

Я быстро выстучал костяшками пальцев мелодию из фильма «Ентл», и вскоре мне было разрешено пройти в тесную гримерку, спрятанную прямо за сценой. Джул была там, разодетая по такому случаю в пух и прах. На ней была короткая черная юбочка, демонстрирующая пару идеальных ножек, которые, насколько я знаю, своей идеальной формой обязаны скальпелю хирурга. На самом деле я присутствовал при том, как Джул бритвой снимала с них последний слой эпоксидки, но это знание лишь увеличило мое восхищение ее талантами. Топик на узеньких бретельках практически не скрывал роскошную грудь, прикрепленную к ее латексному костюму. И когда она наклонилась, чтобы поднять упавшую заколку, то я чуть было не провалился в ложбинку между ее грудями, скорее похожую на Большой каньон.

— Должен сказать, — сообщил я, проходя в гримерку, — что из-за тебя у кучи человеческих баб развивается комплекс неполноценности.

— Я здесь не для того, чтобы потешить свое самолюбие, дорогуша, — ответила она, специально сменив улыбку на изящно надутые губки. — Я здесь, чтобы сиять.

После того как мы обнялись, обменялись поцелуями в щечку и потерлись друг о друга чуть ли не всем телом, на меня напала толпа ее друзей, которые тоже хотели отхватить свою долю Рубио. Друзья у Джул всегда были очень забавные, и все очень милые. Я часто выполнял для них различные поручения, при этом плату брал по минимуму, иногда пару снимков даже делал бесплатно, так сказать для ровного счета. Думаю, они тащились от того, что я настоящий детектив, создан практически из ребра настоящего копа, несмотря на наличие хвоста.

— Дорогой! — воскликнул один из таких друзей, как две капли воды похожий на знаменитую черноволосую дочь Джуди Гарленд. В те моменты, когда он не торчит в Западном Голливуде и не одевается, как Лайза Минелли, это всего лишь Гектор Рамирес, целофизис и рабочий на заводе по переработке токсичных отходов из Карсона. Своей лучшей походкой, прямо как в фильме «Кабаре», Лайза бочком подошла ко мне и, закинув изящную ногу мне на талию, плотно прижала ее. — Пришел поразвлечься?

Вокруг меня все динозавры мужского пола заворачивали свои весьма внушительные половые органы (по понятным причинам используя самодельные стяжки) и натягивали на себя личины человеческих самок, все это во имя веселья и отчасти в поисках собственного «я». Я знаю, что большинство динозавров это шокирует, но, по мне, так маска — это маска, хоть маской назови ее, хоть нет. Хм, прямо Шекспир!

— Я пришел за помощью, — объяснил я. — Мне нужно, чтобы Джул кое в чем помогла мне в моем деле.

— Джул сейчас занята, — проворковала Лайза, на которую моя подруга — пластический хирург — кивнула, стоя с иголкой, зажатой в губах, пытаясь справиться с хвостом одной из девочек. — Кроме того, если ты хочешь подложить кому-то свинью, то кого попросить о помощи, как не меня?

— Уверен, ты смогла бы развалить и наше министерство обороны, куколка, — этим «девочкам» нравится, когда я говорю с ними таким тоном, это дает им ощущение, что они — героини какого-то фильма, и они изо всех сил стараются подыграть мне, — но в этом деле мне нужна Джул.

Джул взглянула на меня, отвлекшись от своего занятия — она пыталась наложить стежки на ягодицы Риты Хейуорт, но прелестный хвостик красотки извивался во всех направлениях и не давал мастеру закончить свое дело.

— Что бы ты ни попросил, все для тебя сделаю, — пробормотала она, зажав иголку между своими пухлыми алыми губками. — Сегодня у меня еще две подтяжки лица, и вот еще имплантанты в ягодицы, но, как только Риточка прекратит волноваться, я в твоем распоряжении.

— Возможно, информацию будет чертовски трудно раздобыть, — предупредил я.

— Это даже лучше.

— И может быть, тебе пару раз придется перейти дорожку прогрессистам.

— Просто замечательно.

Наконец Джул закончила работу и отправила рыжеволосую чувственную красотку обратно на танцпол.

— Ладно, — сказала Джул, втыкая иголки обратно в подушечку в виде яблока, — расскажи-ка мне о своих прогрессистах.

— Они не мои…

Но Джул было неинтересно, она уже была на коне:

— А у меня три девочки пострадали от этих засранцев, ты это знаешь? Уитни сегодня не придет, потому что лечит фингал под глазом, и, хотя я предложила пришить ей новую щеку, она слишком испугана, чтобы выходить на сцену.

— А что… что случилось? — спросил я.

— А случился у нас прогресс, — медленно протянула Джул. — Я работала в музее восковых фигур над костюмами моих девочек, а когда они ушли, то побрели по направлению к Голливуду. Следующее, что помнят, — они на какой-то аллее, на них напала толпа каких-то типов в голубых рубашках. Эти мерзавцы накинулись на девочек и орали, что они гомики, ненатуральные и усложняют жизнь остальным динозаврам…

— М-м-мне очень жаль, — заикаясь, произнес я, неуверенный, должен ли я извиняться за сектантов, которых я и сам не люблю, но в чьей компании мне предстоит провести следующие три дня.

— Проехали. Мне девочек на сцену выводить через пять минут. Но для тебя я всегда рядом. Так чем я могу помочь тебе, чтобы насолить этим кускам доисторического дерьма?

Я вкратце изложил, что нам удалось накопать на прогрессистов, опустив некоторые детали, касающиеся лично меня, например периодические галлюцинации и более чем благосклонное отношение ко мне Цирцеи. В последнее время я старался не признаваться в этом даже себе самому.

— Ты думаешь, это хорошая идея поехать на этот съезд? — спросила меня Джул, когда я закончил. — Мне кажется, в этом месте трудновато будет контролировать себя, чтобы крышу не снесло.

— Я попытаюсь, — пообещал я. — Но мне нужна твоя помощь. Ты же сама занимаешься фотографией? И у тебя есть сканеры и другое оборудование?

— Не просто есть, а навалом, дорогуша.

— Отлично. У меня тут фотографии, — я вытащил несколько снимков, которые мне удалось раздобыть за последние несколько дней: Джей со своим папашей — любителем вафель, Кристал, та девчонка, которая пала жертвой неумелых воров, промышляющих на складах, и еще нескольких бывших прогрессистов, которые отправились в лучший из миров, не завершив путешествия в прекрасное далеко. На каждой фотографии их верные специалисты по выходу из сект — те, кто помогал восстановиться после промывки мозгов.

— Вот хороший снимок, — пробормотала Джул. — Очень хорошо поставлен свет.

— Мне нужно, чтобы ты постаралась выяснить личности всех, кто здесь заснят. Загляни под их маски и выскажи идею, кто это может быть.

— А что ты ищешь?

— Без понятия, — честно признался я. — Просто я надеялся, что ты мне дашь какую-то зацепку.

Джул сгребла фотографии в стопочку, свернула их в трубочку и сунула в декольте, совсем как с деньгами, которые Эрни дал ей несколько недель назад. Интересно, у нее что там — сейф, что ли?

— Я могу за тебя пошпионить за кем-нибудь, — предложила она.

— Спасибо, Джул, но с этим я и сам справлюсь.

— Уверен? Мне просто не терпится взять этих сукиных детей за мягкое место, а мои подруги всегда готовы мне помочь. Ведь Джина у нас служит в полиции Ривердэйла.

— Она что — коп?

— Тсс, никому не говори. Копы не слишком-то нас жалуют, поэтому Джина держит это в секрете. Она у нас лейтенант, дважды представлялась к награде. Я ей сделала специальные сиськи, полые внутри, чтобы она могла прятать наручники. Это просто потрясающая штука. Она действительно могла бы помочь…

— Спасибо, но…

— Никто не может так сновать туда-сюда и оставаться незамеченным, как трансвестит.

— Да, Лайза уже предложила свою помощь, — объяснил я. — Но у меня и так все будет тип-топ. Посмотрим, что ты сможешь для меня сделать. Я тебе позвоню, когда мы доберемся до острова.

На прощание мы обнялись и пообещали друг другу быть осторожными. Я дал ей телефон Дэна в лос-анджелесском полицейском управлении на случай, если она вляпается в какие-то неприятности, затем прошел обратно к выходу из ночного клуба, протискиваясь через поредевшую толпу. Они танцевали, пели, баловались наркотиками и любили друг друга. Все грехи имели место сегодня вечером, но когда я уходил, то мне показалось, что это скорее поминки по случаю смерти клуба, а не настоящая вечеринка. Все это маска поверх другой маски, и за этим смехом и улыбками скрывалось понимание, что через каких-то шесть часов во всей Южной Калифорнии не останется места, где эта публика могла бы потусоваться.

* * *

Несмотря на многочисленные статьи на эту тему, написанные за все годы величайшими учеными мира, я могу со всей уверенностью заявить, что именно здесь и сейчас естественная среда обитания велосирапторов: деревья с пышной густой листвой, температура где-то около двадцати градусов, вода плещется под ногами, вокруг носятся всякие твари, готовые тебе постоянно угождать (хотя они и не совсем у тебя в подчинении), а травы столько, что хватит на всю жизнь. И настоящий дайкири,^[30] посыпанный дополнительно кокосовой стружкой и украшенный огромным разноцветным зонтиком, которому позавидовала бы и Мэри Поппинс.

Парк Юрского периода, блин. И все это в отеле «Вестин Мауи».

Мы прилетели на Гавайи на день раньше (это была моя идея), якобы чтобы приготовиться к тому, что несомненно будет испытанием огнем, но на самом деле просто, чтобы убраться из Лос-Анджелеса, пока Минский не врубился, что мы развели его на финансирование по делу совсем другого клиента. Разумеется, нельзя сказать, что это уж совсем невероятно, что Стар Джозефсон упорхнула на эти волшебные острова, но весьма маловероятно. Скорее ее можно найти в каком-нибудь дешевом отеле в Северном Голливуде, но ведь нужно же откуда-то начать расследование, а Мауи ничуть не хуже других мест.

Я сидел в гордом одиночестве, впитывая солнечные лучи и потягивая коктейль, прочищая мозги от миазмов, связанных с работой детектива. К сожалению, эти вредные отложения имеют обыкновение накапливаться, всякий мусор засоряет нейроны головного мозга, и мне действительно стоило бы нанять уборщицу, пока лестничная площадка не захламилась горой неправильных догадок и отвлекающих маневров. Эрни какое-то время жарился на солнышке у бассейна, но недавно поднялся и поковылял прочь, жалуясь, что ему жарко в личине. Я уже давно предлагал ему заменить старое облачение американского производства на более новую японскую модель, у которой поверхность «дышит», но этот старый перец не любит перемен.

Местный бассейн был просто чудом инженерной мысли, он включал в себя серию водопадов и пластиковых горок, переплетающихся в единый гигантский гордиев узел водных аттракционов. Уверен, он понравился бы мне еще больше, если бы не привлекал настолько молодых клиентов. Множество маленьких проказников мчалось друг за дружкой к водным горкам, загораживая солнечный свет всем лежащим у бассейна, при этом они пронзительно визжали. Если бы не дети, то здесь царила бы полная безмятежность. Когда один из малышей протопал мимо, мои ноздри сообщили, что карапуз уже успел наделать в подгузник, надетый под плавочки, и когда он вверх тормашками прыгнул в бассейн, я решил, что лучше похожу сухим до конца дня или, по крайней мере, пока хлорка не сможет проявить своих волшебных дезинфицирующих свойств.

Я захватил с собой книгу, замечательный толстый томик какого-то автора с непроизносимым вторым именем и поразительными лингвистическими способностями, но едва я добрался до второй страницы, как учуял запах сосны. Инстинктивно я поднял глаза, загородившись вытянутой рукой от солнца. Я даже толком понять ничего не успел, как мою руку кто-то схватил, потряс, отпустил и снова схватил. Перед следующим рукопожатием я как раз успел принять положение сидя.

— Рад встрече, — сказал один из силуэтов передо мной. — Меня зовут Базз.

— А я Винсент, — побормотал я.

— Уэндл, — сказал второй парень, чей голос был чрезвычайно похож на голос первого.

Мои глаза очень медленно привыкали к яркому свету. Когда я был маленьким, то они перестраивались с темноты на кричаще яркий свет за доли секунды, но с каждым прожитым годом стареющие глаза теряют долю остроты. Наконец я смог разглядеть высокого гибкого парня с вытянутым лицом и выступающим вперед подбородком. На нем была кричащая гавайская рубашка и мешковатые шорты…

Рядом с ним стоял второй высокий гибкий парень с вытянутым лицом и выступающим вперед подбородком. На нем тоже была кричащая гавайская рубашка и мешковатые шорты. Такие же волосы. И глаза. И нос. И голос.

— Мы близнецы, — пропели они в унисон, их голоса легли друг на друга идеально, эффект был просто потрясающим.

— Я вижу.

— Я учуял твой запах вон оттуда, — сказал Базз.

— Примерно тогда же, когда тебя учуял я, — встрял Уэндл. — Мы такие, все делаем одновременно.

— Ага.

Их запах тоже был практически одинаковым — немного ацетона, капелька горящего сахарного тростника, — а движения синхронны. Когда Базз подтянул шезлонг слева от меня, то Уэндл подтащил себе шезлонг и поставил его справа. Они сели по обе стороны, и вытянутые лица озарились широкими глуповатыми улыбками.

В том, что иногда у динозавров бывают многоплодные роды и рождаются близняшки, нет ничего странного. Я знал тройняшек — трицератопсов, которые втроем чуть не защекотали меня в доме своей тетушки в Вентуре. Но обычно динозавры-близнецы стремятся создавать на масках какие-то искусственные отличия, как только они переходят границы переходного возраста и уже устают от многочисленных шуток, какие только можно сыграть с окружающими, если у тебя есть брат или сестра-близнец. Но, кажется, мои новые знакомые, Базз и Уэндл, еще не миновали эту стадию в своих взаимоотношениях. Чем пристальнее я всматривался, тем больше убеждался, что они никогда даже не утруждали себя заказом двух разных масок. Наиболее вероятно, использовали идентификационный номер кого-то из них и просто-напросто просили изготовить две одинаковых всякий раз, когда приходило время менять старые.

— Ты в первый раз в этом отеле? — спросил Базз, пододвигаясь ближе. — С… нами? Ну, с динозаврами?

— Да, — сказал я в надежде, что на этом они от меня и отстанут. — Это мой первый раз.

Я многозначительно поднес книгу к глазам и попытался прочесть несколько предложений. Все это представление было затеяно в надежде, что они поймут намек, извинятся и отчалят, хотя я не слишком-то верил в эффективность.

— А мы тут уже три раза были, — прошептал мне Уэндл, словно произносил какое-то запретное слово. — Нам тут нравится.

Базз улыбнулся тошнотворной улыбочкой от уха до уха.

— Очень-преочень нравится.

— Три раза… ничего себе… — я постарался изобразить живой интерес, но ничего не вышло. — Что вы говорите!

— А знаешь, как мы заплатили за билеты на самолет? — спросил меня Уэндл. Из-за ребяческого восторга слова превратились скорее в хрюканье от удовольствия.

— Никак нет.

— Скопили, — сказал Базз.

— …мелочь…

— …в копилке…

— …в виде снеговика…

— …откладывали по одному центу и по десять…

— …а еще четвертаки и монетки в пять центов. И три серебряных монеты по пятьдесят центов, которые нам подарил дядя Джо.

Это был словесный эквивалент теннисного матча. Пока я пытался слушать обоих парней, мне приходилось крутить шеей туда-сюда, чтобы не упустить, кто сейчас взял слово. Потом я решил сидеть и смотреть прямо перед собой, чтобы всю работу за меня делали уши.

— Много мелочи пришлось отложить, — сказал я.

— Мы начали копить сразу же, как вернулись из прошлой поездки.

— Мы всегда здесь останавливаемся перед путешествием, — добавил Базз.

— Путешествием?

Уэндл покачал головой.

— Мне больше нравится называть это «приключением». Базз говорит «путешествие», а я — «приключение», здесь мы с ним не сходимся.

— Конечно, — я приклеил на лицо самую лучшую свою улыбку, одарив ею близнецов, и снова принялся за книгу. Но было сложновато сфокусироваться, пока братцы сидели по бокам от меня и тихонько ржали над какой-то шуткой, понятной только им двоим, одними губами перешептываясь друг с другом. Мне уже поднадоели эти туповатые Труляля и Траляля, но мне противна была сама мысль о том, чтобы открыто проявлять враждебность, находясь в таком спокойном месте.

Я отложил книгу.

— И что же это будет за путешествие?

Близнецы быстро переглянулись, их слегка выступающие брови вопросительно поднялись.

— Замечательное путешествие, — сказал Базз.

— Мистическое приключение, — откликнулся Уэндл.

— Путь к просветлению.

— Дорога к спасению.

Ага, отличненько. А я-то беспокоился, что сегодня количество встреченных психов будет меньше дневной нормы.

— Вы что, ребятки, здесь, чтобы проповедь мне прочесть? — спросил я.

— Проповедь? — явно обиженно воскликнул Базз. — Нет! Нет-нет-нет…

И почти тут же Уэндл подскочил, осмотрелся и снова приземлился на шезлонг, а затем спросил меня:

— Ты уже знаешь, что такое прогресс, брат?

Я вздохнул и швырнул книжку в бассейн. Пока что были не каникулы, а сказка, но вот лавочка снова открыта и готова к приему покупателей.

* * *

— Они летят завтра тем же рейсом, — сообщил я Эрни, пока мы шли по коридору отеля, то и дело кивая другим постояльцам. На этих островах витает какой-то вирус, все время хочется улыбаться совершенно незнакомым людям и приветливо кивать друг другу. Боюсь, у меня болезнь протекает в тяжелой форме, так что, возможно, даже придется поехать в Нью-Йорк подлечиться. — Сели мне на ухо на целый час.

— Они едут в первый раз?

— Да нет, в четвертый. Насколько я понял, они уже потратили на эти поездки около шестидесяти кусков.

— Шестьдесят кусков на каждого?

— Когда речь идет об этих ребятах, то понятие «на каждого» неуместно.

— До фига.

— Да ты даже и половины не знаешь, — сказал я, и на этом тема денежных вливаний близняшек была закрыта. — Короче, думаю, я уже закорешился с ними, и как только мы приедем на остров, то я попробую познакомиться поближе, посмотрим, может, они смогут предоставить нам какую-то полезную информацию. Возможно, они знали Руперта.

— Хорошая идея, — сказал Эрни. Мы подошли к лифтам и стали ждать следующий. Ужин уже начался, и я боялся, что все хорошие места будут заняты. Шведский стол мне не годится, если до него надо идти больше десяти метров. Если расстояние до жратвы превышает эту величину, то я обычно рассчитываю, что всю тяжелую работу за меня сделает официант.

— Между тем, — продолжил Эрни, — пока ты грел свои кости на солнышке в компании близнецов, я поговорил с ребятками за стойкой регистрации. Показал им снимок Руперта…

— И?

— И ничего. Но разговор подслушал один из носильщиков и потом догнал меня в холле. Он знает нашего мальчика, ну, не слишком хорошо, пару раз нес его чемоданы. Так вот этот парень сообщил, что когда Руперт приезжал сюда в последний раз, то въехал в номер с подружкой.

Это что-то новенькое. Насколько нам известно, Руперт довольно давно ни с кем не встречался. Большинство старых связей прервалось, как только он присоединился к прогрессистам, но очень даже вероятно, что в это время он сошелся с какой-нибудь девочкой тоже из числа искателей правды. Ничто так не поддерживает духовный огонь, как тепло другого тела.

— Тут есть над чем поработать, — сказал я, и Эрни согласился. — Описание есть?

— Навалом. Азиатка. Хорошенькая. Длинноногая.

— Добро пожаловать на Гавайи! А запах?

— Без понятия, — сказал Эрни. — Носильщик — человек.

Пока мы ехали в лифте, пришлось прервать беседу, поскольку он был набит людьми с их собственными… особыми запахами.

Двери почему-то долго не открывались, мы вышли в фойе, но только для того, чтобы через секунду нас запихнули обратно давлением массы сильно пахнущих тел. Все вошедшие были динозаврами, причем один другого грубее, они толкались и пихались, прокладывая локтями дорогу к лифту и не давая нам выйти. Мы с Эрни извивались, как ужи, пытаясь все-таки пробраться к выходу в фойе.

— Сколько народу, — пробормотал я, когда мы оказались по другую сторону.

— Прогрессисты? — предположил Эрни.

— Я так не думаю, — раздался сзади нас знакомый голос. Я повернулся и увидел Базза и Уэндла в самых лучших гавайских рубахах. Кроме того они с ног до головы были увешены цветами и выглядели как живая платформа на ежегодном Параде Роз в Пасадене. Мне пришлось глубоко вдохнуть, чтобы удержаться от смеха. Без сомнения, вскоре у меня начнется отрыжка, но это того стоит.

Я всех их перезнакомил, и вскоре Эрни пригласил Базза и Уэндла присоединиться к нам во время луау^[31] на берегу моря, устраиваемого руководством отеля для постояльцев. Первым моим инстинктивным желанием было стукнуть Эрни хорошенько по затылку. Он еще не знает, каково это общаться с этой парочкой. Но потом я поразмыслил и понял, что мой напарник выдал правильную идейку. Если мы сейчас наладим контакт с близнецами, то как только попадем на остров все вместе, подкатить к ним будет намного проще.

— В городе проходит какой-то съезд, — сообщил Базз, когда мы вышли из отеля и отправились на пляж. — По большей части производители аксессуаров. Ну и человеческих личин. Большие ребятки.

Что он имеет в виду — крупных производителей или просто тех, кто создает личины больших размеров? У моей бабули Жозефины были какие-то неполадки с железами, из-за чего, насколько я понимаю, она и метала в рот все подряд, что попадалось ей на глаза. Так вот, она была постоянной клиенткой каталога «Большие Дино». Сколько вечеров я провел, слушая ее жалобы на то, как сложно найти костюм подходящего размера, да еще такой, чтобы он соответствовал ее утонченному вкусу.

За сотни метров от пляжа запахи ужина начали свой путь по воздуху Гавайев к моим ноздрям, и на долю секунды я уловил какой-то аромат, определенно не еды и не напитка. Это была трава, свежая и приятная. Достаточно для того, чтобы снова подумать о Цирцее, о ее опьяняющем запахе, о наших недолгих нереальных игрищах в невероятных джунглях. Но соблазнительниц рядом не наблюдалось, как и ничего похожего на упругую кожу и податливый хвост. Вокруг только закуски, кокосовый ром и растительность, которая на меня не особенно действует.

Думаю, мне стоит пойти и нажраться.

* * *

А поросят тут жарили под землей. Совсем не похоже на маленькие грили, которые показывают по телеку, или костры на заднем дворике. Мы говорим о яме около двух метров в глубину, где свиные отбивные, завернутые в листья наподобие египетских мумий и засыпанные песком, медленно томились на куче тлеющих углей, а умопомрачительные запахи вызывали просто бурю восторга в моих вкусовых сосочках. Аромат взрывался как небольшая бомбочка, умудрялся быстро просочиться в рот и нос, отчего перед моими очумелыми глазами начинали летать мушки. Хотя, возможно, это всего лишь действие листьев банана.

— Неплохое угощение, — пробормотал я, обращаясь к Эрни. На мою речь банановые листья пока что не подействовали. О том, что это такой мощный наркотик, я узнал только двадцать минут назад. Зато они очень сильно подействовали на мое зрение, которое по-прежнему продолжало выдавать странные галлюцинации, в основном абстрактного характера.

— Хорошее угощение, — эхом повторил Эрни. Он мрачно цедил свой фруктовый коктейль и тосковал. Вероятно, по Луизе. Мы сидели за маленьким столиком прямо на пляже, пластиковые ножки моего стула утопали в песке, вода плескалась всего в каких-то десяти метрах. А над нами множество звезд складывалось в предсказуемые созвездия: например, по человеческим представлениям — в Большую Медведицу и Орион. А мы называем их Баобаб и Ящерица.

Базз и Уэндл уже тоже набрались. Они цокали языками, словно фермеры, осматривающие свои владения, при этом не выпускали изо рта длинные веточки розмарина.

— В чем дело, Эрни? — спросил Базз.

— Не хочешь травки? — предложил Уэндл, выхватив розмарин изо рта.

Но Эрни просто оттолкнул его руку, покачал головой и вернулся к своему коктейлю. Глоток. Недовольная гримаса. Еще один глоток.

— Тебе надо взбодриться, — вдруг услышал я собственный голос. — Найди себе бабу. Займись с ней сексом.

Напарник пристально, почти зло посмотрел на меня, но не смог продлить испепеляющий взгляд настолько, чтобы добиться хоть какого-то воспитательного эффекта. Я же растянул губы в улыбке.

— Пожуй еще банановых листиков, малыш, — проворчал Эрни.

— Я серьезно, — не унимался я. — Сколько у тебя уже никого не было?

Вот теперь он посмотрел на меня действительно зло. И очень выразительно.

— В наше время мы не спрашивали друг у друга, как самочувствие и давно ли ты был с дамой…

— Настала новая эпоха, Эрн, — сказал я. — Не обязательно нужно честно сознаваться, но обсуждать придется.

Я пытался заставить Эрни открыть этот ящик Пандоры в своем сердце, но внезапно почти все мое внимание оказалось приковано к лужайке позади отеля. Там, за волейбольной сеткой, пунктом проката снаряжения для подводного плавания, бассейном, водными горками и баром, как раз на террасе отеля…

Это был велосираптор. Самка. Как сказал бы Эрни, «дама».

И еще какая дама! Ее хвост, соблазнительный и прелестный, словно широкая река плоти. Морда сильная и мощная, а зубы сверкали, словно ряд бриллиантов. Глаза переливались как два изумруда и намекали, что впереди нас ждет нечто большее. Тело сложено безупречно. И рост тоже идеальный.

Она была обнажена. И шла по направлению к нам.

— Эр-р-рни, — заикаясь, произнес я. — Т-т-там…

— Отвали, малыш.

Красавица пробиралась через толпу людей, которые не обращали на нее ни малейшего внимания. Ее хвост слегка шлепал их по ногам и спинам, оставляя на их телах красные рубцы. Взгляд ее был прикован к площадке для луау, и если я не ошибаюсь, к нашему столику. Еще шестьдесят метров и мы натолкнемся на рифы, капитан.

— Ребята… ой… Эрни…

— Отвали, малыш.

— Нет, Эрни, послушай…

— Два года, доволен? — рявкнул мой напарник. — У меня никого не было уже два года. Ты рад?

Два года? Господи, думаю, я бы взорвался после двух месяцев без разрядки. Но даже его признание в длительном сексуальном воздержании не смогло пересилить шока, который я испытал при виде рапторши в обнаженном виде, вальяжно вышагивающей прямо по территории отеля среди толпы собравшихся на луау. Она шла по длинной извивающейся дорожке между столиками, расставленными на пляже, но, глядя в ее сияющие изумрудные глаза, прикованные к моим, я понял, что на самом деле пунктом назначения являлся именно наш столик.

— Да я не об этом, Эрн. Ты только глянь.

Я кивнул в сторону приближающейся красавицы. Теперь она выглядела как-то странно. Это что, некий намек на одежду? И где собственно ее хвост? Эрни взглянул на нее.

— Ну что… Неплохо выглядит, как мне кажется — сказал он и снова принялся за свой коктейль.

К тому времени, как рапторша приблизилась к нашему столику, галлюцинация рассеялась. Поразительно красивая обнаженная самка велосираптора теперь превратилась в полностью экипированную самку динозавра непонятно какой породы. С точки зрения людей, ее маска производила весьма сильное впечатление. Уроженка Гавайев с шоколадной кожей, полными губами, удлиненными руками и ногами и прямыми черными волосами, доходящими прямо до тонкой талии. Я был расстроен, что мой мозг избрал для своего пробуждения от чудесного видения именно этот момент.

— Мистер Рубио? — спросила она, легонько стукнув меня по плечу. Мне потребовалось некоторое время, чтобы снова обрести контроль над своим телом (тпру, мой боевой конь, тпру!) и я смог, как положено, вежливо кивнуть.

— Вам звонят, — сказала красавица. — Уже полчаса вас ищем.

Я моргнул в надежде, что сейчас предо мной снова появится обнаженная самка, но подобие человеческой женщины никуда не делось.

— По пути обратно, — пробормотал Эрни, — захвати мне еще один такой коктейльчик.

И он снова воссоединился со своим напитком, отгородившись им от реальности.

Мы прошли по мягкому песку. Рука об руку. Меня слегка пошатывало, то ли от пережитого шока, то ли, что более вероятно, от продолжающегося воздействия банановых листьев.

— Вы знали, кто я?

— С чего вы взяли? — спросила она. Голос у нее был приятный, звонкий, с легким гавайским акцентом. Очень мелодичный.

— Я видел, как вы шли прямо ко мне. Кто-то показал вам на меня?

Ее кожу окрасил нежный румянец. Да, а капилляры-то у масочки отлично реагируют.

— Я учуяла ваш аромат во время регистрации. Мне он понравился.

Я улыбнулся в ответ и сказал:

— Мне тоже ваш нравится.

Честно говоря, я с трудом мог его различить. Нотки сосны, разумеется, присутствовали, но что еще, я уже затруднялся ответить. Обычно под воздействием наркотиков моя способность к ощущению запахов несколько притупляется. Например, от такой травки, как греческий пажитник, слизистая оболочка носа высыхает, при этом пазухи носа наполняются какой-то дрянью, словно я тону. Полагаю, банановые листья оказывают такое же действие.

— Я спросила ребят за стойкой, как вас зовут, — призналась она. — И запомнила.

— И когда потребовалось, чтобы кто-то меня нашел…

— То я вызвалась. Да, вы правильно подумали.

Согласен. Что может быть лучше в такое время суток, чем потешить свое самолюбие. И я решил играть в эту игру до конца.

— Это входит в ваши обязанности? Находить постояльцев, которых кто-то ищет по телефону?

Она хихикнула, жеманно покачав головкой.

— Я работаю в отделе льготных продаж, но сегодня выходной. Просто решила сделать одолжение своей подруге-телефонистке…

— О, вы любите делать одолжения?

— Зависит от того, кто просит.

— А что если я вас попрошу?

Она легко тряхнула волосами и пожала плечами. Миленькие человеческие жесты для самки динозавра.

— Возможно, мы сможем прийти к соглашению.

Мы вошли в фойе отеля, где меня отправили прямо к телефону-автомату веселенького зеленого цвета.

— Подождете меня? — спросил я свою новую гавайскую подругу. — Сможете поучить меня танцевать хулу.^[32]

К счастью, разговор был очень коротким. Звонил Сэмюель, чтобы сообщить мне, что катер заберет нас с Эрни с пристани завтра в три часа дня.

— Если только вы не предпочтете отправиться на пароме, — сказал он. — В отличие от катера очень тихо и спокойно.

— Наверное, неплохо, — задумчиво сказал я. — Открытый океан. Приятная спокойная поездка.

— Это займет четыре часа, отплытие из порта Кауаи.

— Это другой остров, — заметил я.

— Верно.

— А как мы туда доберемся?

— На катере на подводных крыльях.

Да, они легких путей не ищут.

— К черту паром, поедем прямо отсюда. Эй, а ты мне не подскажешь, что взять из туалетных принадлежностей? Я хотел бы кое-какие свои вещички оставить тут, на Мауи, чтобы облегчить багаж…

— Никаких, — сказал он.

— Нет, ты не понял. Я имею в виду зубную пасту, щетку и все такое…

— Я понял. Ничего этого не нужно.

— Ох, — удивился я. Не ожидал, что на крошечном частном островке нам предоставят услуги по системе «все включено». — Значит, мыло и все остальное вы нам выдадите?

— Винсент, ты же собираешься вернуться к природе, — сказал Сэмюель. — Не забивай голову этой чушью. Все, что нужно взять с собой завтра на катер, — это ты и Эрни.

— И чек.

Пауза, но, безусловно, недолгая.

— Да. И чек.

Когда я повесил трубку и вышел в фойе, то обнаружил, что моя гавайка ждет меня, усевшись в круглое ротанговое кресло, покрытое тканым ковриком местного производства. Она идеально соответствовала дизайну помещения, и мне стало интересно, уж не заказало ли ее руководство отеля по какому-то специальному каталогу. Мне бы хотелось, чтобы мое имя тоже включили в этот список рассылки.

— Я даже не знаю, как вас… хм, тебя… зовут, — сказал я, приблизившись к ней. — Когда я приглашаю куда-то девушку, то всегда пытаюсь сделать это, соблюдая формальности.

— Кала, — с напускной скромностью сказала прекрасная незнакомка.

— Благодарю. Не будешь ли так любезна, Кала, и не пропустишь ли со мной по стаканчику?

— Ты пьешь?

— Ну, только для подавления жажды. А для веселья жую травку…

Кала подняла маленькую черную сумочку, которая таила в себе неведомые удовольствия:

— А у меня все с собой, — мурлыкнула она.

Я снова ощутил себя нашкодившим подростком, когда мы спрятались в подсобке рядом с фойе и опробовали восхитительную травку, которую достала из своей сумочки Кала. Довольно большое количество местных финиковых листьев (то, что обычно называют «гавайский улёт») и еще какие-то местные наркотики, которые я до этого практически не пробовал, быстро проделали путь по нашим желудочно-кишечным трактам. Между банановыми листьями и разговором с Сэмюелем был короткий промежуток времени, когда я твердо решил раз и навсегда завязать с наркотиками, и не баловаться ими даже за компанию, резко бросить и все, но почти сразу я снова наширялся и покатился по наклонной.

Мы постоянно дотрагивались друг до друга, обжимались и целовались. Во мне росло желание прямо здесь и сейчас сбросить с себя все и заняться любовью. Мы терлись носами, соприкасались головами, нам и так было довольно неудобно в личинах, а вожделение, многократно усиленное травой, усложняло ситуацию еще больше. Мой язык проник в ее рот, пытаясь найти ее язычок и обвиваясь вокруг него. Фальшивые челюсти съехали куда-то в сторону, давая полную свободу действий. Я чувствовал на вкус эпоксидку, которой эта чертова маска была закреплена вокруг ее губ.

Через минуту нас пробило на ха-ха. Так всегда и бывает. Сначала медленная приятная волна наркотического опьянения проносится через всю нервную систему, по дороге здороваясь по-дружески со всеми органами. Затем некоторые травы вызывают сексуальное возбуждение, но к тому времени, как похоть начинает стучаться в ворота мозга, в дело вступает смех. Вербальная функция теперь считается какой-то второсортной, тем более когда целуешься, то и дышать-то тяжело, не то что произнести законченное предложение.

— А что… что это… что мы приняли?

— Сахарный тростник. Кора.

— Охренеть.

После этого мы еще двадцать минут хихикали и обнимались, а какой-то чересчур назойливый служащий гостиницы просил нас покинуть служебное помещение и пойти либо на улицу, либо в номер. Это отрезвило нас, но всего лишь на минуту.

— На улицу? — спросил я.

— К тебе в номер?

Мы искоса взглянули друг на друга и, не говоря ни слова, достигли консенсуса в том, что у этого восхитительного вечера будет не менее восхитительное продолжение. Затем бросились бегом через холл, держась за руки и расталкивая других туристов, хотя нам на это было абсолютно плевать.

В лифте мы ехали только вдвоем. Очень-очень правильное решение. Желание возрастало на шестнадцать пунктов с каждым этажом. Было просто удивительно, что мы все еще в облачении. Ненавижу целоваться через эти маски, через эти зубы, но даже похоть не могла заставить меня нарушить принятых норм поведения. Пока что.

Если этот чертов лифт застрянет, я на все сто уверен, что когда механик наконец откроет двери, то обнаружит двух ящериц чудовищного размера, которые занимаются любовью с первобытным бешенством, на которое только способны.

Но лифт благополучно доехал до нужного нам этажа, и вскоре мы уже, спотыкаясь, мчались по коридору, не переставая целоваться. Из наших грудных клеток вырывалось какое-то бормотание, бессмысленный набор звуков, приглушенные стоны страсти, которые ничего не значили и не должны были значить. Мои обезумевшие руки шарили по ее телу, пытаясь залезть поглубже под этот человеческий покров и найти ее настоящую суть, но всякий раз, когда я дотрагивался до застежек или молний, Кала шептала:

— Не сейчас… не сейчас…

И вот мы добежали до моего номера. Лучше бы уже было «сейчас».

Мы с грохотом влетели в комнату, споткнувшись об открытый чемодан, лежащий на полу. Я зацепился ногой и плюхнулся на пол, по счастью приземлившись лицом на кровать. Воздух какое-то время со свистом выходил из меня, словно из шарика, у которого развязали ниточку, но, когда мое дыхание пришло в норму, я уже смеялся как ненормальный, звал Калу, пытался уложить ее рядом с собой и продолжить то, что обещало мне одну из самых лучших ночей, даже учитывая мой богатый сексуальный опыт. Но она, как ни странно, ускользнула из моих объятий. Я сел. Теперь комната уже не кружилась, а лишь слегка покачивалась из стороны в сторону. Я крикнул:

— Ты здесь?

— В ванной, — последовал ответ. Я вздохнул и откинулся на спину. Разумеется, самое время навести марафет и прихорошиться. В этом отношении самки динозавров ничем не отличаются от человеческих, за исключением того, что они меньше пользуются декоративной косметикой и в основном просто ухаживают за своей кожей.

— Ты давно тут работаешь? — крикнул я, понимая, что если не буду постоянно поддерживать разговор, то просто вырублюсь. Словно на автопилоте мои руки принялись расстегивать личину, сдирая зажимы и пояски и швыряя всю эту дребедень на бежевый ковер на полу. Чешуйки моей естественной кожи встали дыбом, как только ее коснулся влажный гавайский воздух, и теперь мой пах жаждал тех же ощущений.

— Нет, — ответила Кала. — А ты в отпуске?

— Скорее в командировке, — ответил я. Комната наполнилась приятным ароматом. Возможно, какой-то ароматизатор поступает прямо через вентиляцию, или же запах доносится снаружи. Да, такой растительности, как на этих островах, на материке не встретишь. Мне ужасно понравилось ходить вокруг и принюхиваться, как пес, который ищет местечко получше, чтобы опорожнить свой кишечник.

— А чем ты занимаешься? — спросила она.

О, это всегда впечатляет девчонок.

— Я — частный детектив, — гордо сказал я. — Расследую одно дельце по поручению своего друга.

— Очень интересно.

— Работа как работа.

Ага, обычно я в этом месте скромничаю. Срабатывает словно магическое заклинание.

Но никакие заклинания не могли сравниться с волшебным действием, которое оказывала на меня эта гавайская красавица. Легко узнаваемый щелчок выключателя. Когда внезапно выключился свет, мое опьянение усилилось. Голова утонула в подушке, а руки налились свинцовой тяжестью, я не мог и пальцем пошевелить. Ну же, Винсент, тут есть кое-кто, ради кого ты хотел не спать всю ночь. В темноте блеснул ее хвост, Кала принялась гладить меня им по груди, а кончик хвоста путешествовал по моему телу вниз, все ниже и ниже, отлично зная, куда направляться, с какой силой надавливать, а когда отпускать. Волны желания поднимались во мне, подхватывая меня с кровати. Они становились все больше и больше, и мой разум уносился вслед за ними, плыл по течению, плыл и испытывал наслаждение…

Надеюсь, что Эрни не стал меня ждать.

13

Похмелье я могу пережить. Онемевший отекший рот, вкус такой, словно я съел побитый молью ковер. Но это ничего, нормально. В ушах и голове звенит, челюсти болят, и все тело трясется на три балла по шкале Рихтера. Но и это не смертельно. Где-то в глубине желудка притаилась тошнота, а в кишках резвится стая веселых хомячков. Ничего хорошего, но терпимо.

Но вот без потери памяти желательно было бы и обойтись.

— Ты что, даже не помнишь, спал ты с ней или нет? —ворчал на меня Эрни, пока мы катили наши чемоданы по пристани к катеру, который отвезет нас на Остров Прогрессистов. Мы немного опаздывали, ну, по моим часам на полчасика, поскольку я не смог очнуться к полудню и встретиться с Эрни. Из-за этой бешеной гонки я готов был уже распрощаться с легким завтраком, который смог запихать в себя, пока бежал к выходу из отеля.

На заметку: пои^[33] — не самая лучшая жратва, когда тебя мучает похмелье.

— Ты имеешь в виду сам половой акт? Нет, не помню.

— Это уже входит у тебя в привычку, малыш.

— Не надо читать мне нотаций, а не то меня вырвет прямо на тебя. Слушай, я помню прелюдию. Ну, и то, что было после… почти помню. Только то, что было между, словно в легком тумане.

Честно говоря, в легком тумане было все: и ласки до и разговоры после, но то, что собственно сам половой акт сейчас напрочь отсутствовал в моих воспоминаниях, — это правда. Такое и раньше со мной бывало, но всего однажды… или раз двенадцать, в основном после того, как я всю ночь веселился и кутил. Уверен, что в каком-то ином измерении существует хранилище всех воспоминаний, утраченных мной за годы, но, вероятно, оно заполнено скорее математическими формулами, чем сексуальными отношениями.

— Ну и кто она?

— В каком смысле?

— В прямом и единственном, — сказал Эрни. — Карнотавр, раптор или еще кто?

— Я… я не помню…

— Ну, конечно. А ты рассказал ей, зачем ты на Гавайях?

— Уверен, что не рассказывал.

— Уверен? — переспросил Эрни.

— Разумеется, уверен. Уверен.

Я ни за что не мог выложить ей мое имя, звание, личный номер и любимое блюдо на завтрак, по крайней мере, я так думаю. Но в одном уверен точно — утром, когда я проснулся, Калы уже не было. Возможно, это и к лучшему.

— Эта девочка просто нечто, — сказал я. — По-настоящему горячая штучка.

— Насколько ты помнишь.

Мы пришли к причалу номер семнадцать всего на тридцать девять минут позже назначенного времени отплытия, и остальные пассажиры не слишком-то волновались по поводу нашего отсутствия. Базз и Уэндл, так и не переодевшиеся со вчерашнего вечера (если только они не приволокли с собой второй экземпляр таких же ужасных тряпок), устроили целое шоу: они нетерпеливо постукивали ногами и смотрели на часы. Но эти близняшки были так благодарны за то, что мы с ними дружим, что мы просто не могли на них по-настоящему злиться.

— Мы заставили катер подождать вас, — сообщил Базз, как только рабочий на причале отдал швартовые и мы приготовились к отплытию. — Они уже хотели уезжать, но мы сказали, что сейчас должны еще прийти наши друзья.

— Ага, мы так и сказали. Именно так.

Так прошли следующие два часа. Базз и Уэндл развлекали нас байками о том, как они героически удерживали катер у причала. Уверен, эта история заняла времени как минимум в три раза больше, чем само событие, легшее в ее основу, но мы с Эрни воспользовались случаем, чтобы выключить мозги и просто присмотреться к окружающим нас динозаврам, которые тоже решили жить в соответствии с Прогрессом.

Человеческие личины не обнаруживали внешних признаков психической нестабильности. Волосы в основном вымыты, причесаны. Лишь некоторые что-то бессвязно лепетали. Запахи на борту катера, хотя сливались и перемешивались друг с другом, были довольно сильны, и не чувствовалось острого послевкусия, с которым обычно ассоциируются больницы для умалишенных. Однажды мы с Эрни выслеживали одного настолько безумного динозавра, что его обычный запах булочек со сливками стал таким зловонным, что чувствовался за двадцать кварталов. Слава Богу, он хоть сам не чувствовал своей вони, а не то у бедняги еще больше бы крыша поехала.

Но что могло бы привлечь столь разношерстную компанию во всем остальном нормальных динозавров в такую полуоккультную организацию, вешающую по полной программе лапшу на уши, как секта прогрессистов? Дух товарищества? Уважение к предшествующим поколениям? Или же сама идея, что они каким-то образом могут воссоединиться с их внутренним «я» и снова стать больше динозаврами, чем людьми?

— Не могу дождаться, когда же мы разденемся, — хихикнул Базз.

— И я, — сказал Уэндл. — Это просто супер.

И впрямь, как только мы прибыли на остров, все тут же начали вертеться и сбрасывать с себя одежды, дергать за застежки и молнии, как взбесившиеся нудисты. Я неуклюже возился со своим облачением и понял, что у меня очень мало практики, а прогрессисты, напротив, очень даже преуспели в умении скидывать с себя одеяния. Пока я боролся с потайной застежкой на человеческой груди, довольно мускулистой, но не накачанной, несмотря на настоятельный совет Джул увеличить мускулатуру с помощью нового полимера, который она заказала в Корее, откуда-то из толпы вылетела застежка для хвоста и стукнула меня по башке. Через пару секунд мне пришлось пригнуться, чтобы избежать удара хвостом. Да, они тут не особенно аккуратно обращаются со своими масками, разбрасывают человеческую кожу вокруг словно кучу старого тряпья. Мамаши-динозавры славятся тем, что учат своих деток беречь одежду. Ты хотя бы представляешь, сколько это стоит? Ты знаешь, как много приходится работать твоему папе, чтобы каждый год покупать тебе новые ножки? Но, по-видимому, на этих ребят подобное капанье на мозги действия не возымело.

Мы с Эрни спокойнее всех высвобождались из наших маскировочных костюмов и одежды, но вскоре уже стояли голые и свободные рядом с остальными, готовые сойти на берег и начать наше путешествие по пути Прогресса. Незначительная часть меня (которая съеживается с каждым годом работы в паре с Эрни) без остановки перечисляла целый список причин, по которым нам не следовало здесь находиться, и объясняла, почему нам лучше всего повернуться, одеться, сесть на катер и поехать обратно на Мауи, а там пожевать еще свежих банановых листочков. В качестве доводов приводились легенды: пророк Даниил, брошенный на съедение львам, Каин, убивший своего брата Авеля. И вообще, как говорится, не стоит наступать бешеной собаке на хвост. Но я знал, чем мы рискуем и что можем получить в награду, и я здесь, чтобы сделать все от меня зависящее для выполнения задания.

— Ты готов явиться в эту компашку незваным гостем? — пробормотал я, обращаясь к своему напарнику, по опыту прошлых лет зная, каким будет ответ.

— Если только мне не нужно будет напяливать на себя выходной костюм.

— Не беспокойся, — заверил его я. — Мы придем без галстуков.

* * *

Поездка на грузовом «хаммере» в самое сердце острова Прогрессистов прошла без происшествий, если только не считать многочисленных деревьев, в которые мы едва не врезались на скорости, чуть ли не побившей рекорды самых скоростных гонок «Наскар». Колонна военных грузовиков прокладывала себе дорогу по джунглям, широкие корпуса машин с трудом пролезали в свободные пространства между деревьями. Сэмюель, без костюма, зато сильно пахнущий, сидел за рулем нашего десантного грузовика, рассчитанного на шестерых пассажиров. Его изогнутая изумрудная нога давила на педаль газа, а когти пронзали пол. Хотя я всю свою жизнь провел среди динозавров, но никогда не видел, чтобы они голышом водили машину. Мне пришлось заставлять себя пялиться на что-нибудь другое, чтобы у парня не сложилось обо мне неверное впечатление.

Пока мы с грохотом мчались по едва видной дороге, я заметил тропинку, которая ответвлялась от основной и уходила куда-то влево. Пока мы ехали, прогрессисты не смотрели по сторонам, словно нарочно направив свой взгляд прямо и только прямо. Это странный знак, хоть я и не знаю, к чему бы это. Скорость грузовика снизилась до сорока пяти миль в час, я посмотрел вниз. Я заметил, что дорога здесь поросла густой растительностью, а тропинка вскоре исчезла за деревьями. Но что-то в конце загадочной тропки зацепило мой взгляд, мой мозг и раздразнило настолько, что я снова заговорил с Сэмюелем.

— А что там? — спросил я.

— Ничего. Просто джунгли.

— Но деревья какие-то… странные…

— Обман зрения, — ответил Сэмюель и замолчал, что означало, что тема закрыта.

Вскоре «хаммер» замедлил ход, Сэмюель протянул руку и нажал на кнопку какой-то штуковины, напоминающей пульт дистанционного управления, прикрепленной к противосолнечному козырьку. Где-то поблизости в шум разнородных звуков джунглей влилось тоненькое поскрипывание. Как только мы въехали на участок утрамбованной почвы, амортизаторы перестали работать в интенсивном режиме.

— Это что такое? — спросил я.

— Что именно?

— Поскрипывание.

— Животные.

— Скрипящие животные?

— Гавайи — страна чудес.

После еще нескольких минут дикой гонки с игуанодоном за рулем мы выехали на ровную террасу, и перед нами раскинулся во всей своей красе — пожалуй, это не самое подходящее определение — лагерь прогрессистов. Я не думал, что мне стоит ожидать еще одну роскошную райскую долину Занаду,^[34] подобную комплексу сооружений на Голливудских Холмах. Хорошо уже то, что ребята выколотили деньжат и смогли прикупить островок в Тихом океане, так что я не могу ругать прогрессистов за то, что жилье они обустроили без особых претензий, но путешествия «назад к природе» и проживание в тяжелых условиях меня никогда особенно не вдохновляли. Детали в наступившей гавайской тьме различить было трудно, но фары широкой колонны грузовиков освещали наш лагерь, и меня не очень-то порадовало то, что выдавалось за «условия проживания»: простые деревянные хижины на каком-то пустыре, редкие пучки травы пробивались из-под толстенного ковра сорняков.

— У вас тут… мило, — сказал я, когда грузовик въехал в самый центр лагеря, подняв облако пыли, из-за которой ужасно заболели глаза и я закашлялся.

— Да, у нас все по-простому, — ответил Сэмюель. — Приближено к тому, как мы должны были бы жить.

— Ага. То есть ты хочешь сказать, без домов вообще и без «хаммеров» в частности.

— …Да.

Полагаю, в конце концов Сэмюель меня возненавидит. Ну, в этом не было бы ничего необычного.

Мы повыпрыгивали из машин, и Сэмюель отвел нас с Эрни к самой большой хижине. Деревянные двери даже не скрипели, они просто жаловались на жизнь, и я вдруг понял, что тщательно изучаю стены домика, чтобы понять, надежно ли сконструировано это ветхое сооружение и не обвалится ли оно на нас в один прекрасный день. Внутри было много бамбука и высушенных пальмовых листьев, и, хотя места было вполне достаточно, чтобы приютить всех героев сериала «Остров Гиллигана», я не слишком верил, что этот так называемый дом сможет защитить нас от чего-то посильнее легкого бриза, который со свистом проносился по лагерю.

— А есть какие-нибудь другие… хм… номера? — спросил я.

— В смысле?

— Ну, что-нибудь… получше.

Сэмюель наклонил голову набок.

— Типа люкса?

Ага, наконец-то речь зашла о люксах.

— Точно. Именно это я имел в виду.

— Нет.

На полу нашего жилища были раскиданы какие-то ветки, листочки и прутики.

— А это для чего? — спросил я, поднимая одну из веток, чтобы оценить ее вес. — Привнесем природу в каждый дом?

— Это твоя кровать, — объяснил Сэмюель. Причем интонация была более рациональна, чем слова.

Я покачал головой.

— Вообще-то я типа фанат матрасов.

— Матрасы и кровати — это человеческие конструкции, изготовленные для человеческих тел, — объяснил он. — А вам нужно будет гнездо, как когда-то вашим предкам, когда они жили в естественных условиях.

Ага, теперь-то я на все сто уверен, что популярная ныне среди людей теория о том, что динозавры в процессе эволюции стали птицами и по типу тела и плотности скелета мы скорее ближе к современным птицам, чем к ящерицам и им подобным, — это полная чепуха. Более того, это ведь даже не диноцентрическая теория. Большую часть времени грязную работу за нас делают специальные палеонтологические институты, которые запускают то одну теорию, то другую, но эта «птичья» концепция целиком и полностью принадлежит людям. Не могу поверить, что Сэмюель просто бессмысленно повторяет подобный вздор.

— У вас есть два часа, — продолжил Сэмюель, — затем нам подадут ужин. Цирцея приглашает сегодня вас поужинать у нее, а затем вы присоединитесь к ней во время ринга.

Какого еще ринга? Меня так и подмывало спросить Сэмюеля, что он такое, черт побери, несет, но Эрни зациклился на гнездах:

— Ты ведь шутишь, да? Ну скажи, что за углом удобная кроватка.

Сэмюель покачал головой. Наш миссионер был вне себя от радости из-за подвернувшейся возможности прочесть проповедь язычникам.

— Все мы каждый вечер вьем гнезда и каждый день разбираем их. Так делали наши предки, и это часть нашего естественного образа жизни.

И тут, словно по сигналу, наши соседи по хижине хором заохали, заахали, как это было сегодня днем, и наперегонки рванули, чтобы отхватить себе самую лучшую кучку прутьев. Мимо пробежала пара компсогнатов, из их пастей вырвались слова на каком-то незнакомом мне языке. Я пообещал себе, что, где бы они ни решили устроить себе гнездышко на ночь, я буду спать как можно дальше.

Да, строительство гнезд мне удавалось даже хуже, чем, скажем, игра на трубе, что, в свою очередь, я умею делать еще хуже, чем показывать фокусы и выступать в качестве пожирателя огня. Достаточно будет сказать, что, как только я прекратил засовывать ветки одну под другую, сгибать их, пропихивать и утрамбовывать, моя «сегодняшняя» кровать больше всего напоминала кучу мусора, оставшуюся после того, как некогда могучее дерево было превращено в шестьсот стопок бумаги. Сучки, веточки, иголочки и остальные части растений торчали во всех направлениях и со знанием дела кололи меня именно туда, куда колоть не стоило.

Гнездо Эрни, разумеется, было безупречным. Это была настоящая кровать в виде слоеного пирога с безукоризненно закругленными краями, устланная внутри мягчайшей листвой, и подушка из какого-то материала, похожего на обрывки коры, которую Эрни скрепил виноградной лозой. Если все это лишь тест на уровень интеллекта, устроенный для нас прогрессистами, то уверен, дело кончится тем, что я вскоре окажусь в классе для отстающих.

— Хочешь, помогу? — спросил Эрни.

— Да ну на фиг, — ответил я. — Мне и так нравится.

Уэндл и Базз, что неудивительно, свили гнезда в одинаковой манере, сделав несколько треугольников с закругленными краями, которые они складывали друг на друга, пока не получилась перевернутая ацтекская пирамида. Все время, пока близнецы этим занимались, они не затыкались ни на минуту.

— Мне это нравится, — сказал Уэндл.

— Начало путешествия, — поддакнул Базз.

— Вы много раз практиковались? — спросил Эрни, нанося последние штрихи и украшая свое гнездо комочками пушистого хлопка.

— Да, да, — сказал Базз. — Тут мы каждый вечер делаем гнезда, а сюда приезжаем уже… ой, давно уже приезжаем.

— Насколько давно?

— Я не помню…

— Ну, хоть примерно, — сказал я. — Плюс-минус.

Базз и Уэндл посовещались друг с дружкой, пошептались, как сенатор и его адвокат, обсуждающие, воспользоваться ли им пятой поправкой,^[35] и наконец выдали:

— Пять лет.

— Вы уже пять лет идете по пути прогресса? — спросил я. — Ну, действительно долго. Очень впечатляет.

Близнецы просияли от гордости, а я обрадовался, что направил разговор в нужное русло.

— Это единственно возможный образ жизни, — сказал Базз.

— И существования, — добавил Уэндл.

Я кивнул и прикрыл глаза, сделав вид, что впитываю ценную информацию. А затем как ни в чем не бывало сообщил:

— На самом деле я знал одного из ребят, который состоял в вашей группе в последние пять лет, возможно, и вы, мальчики, с ним знакомы.

— Сомневаюсь, — встрял Эрни, подыгрывая мне. — Не могут же они знать всех и каждого.

Базз несколько раз подпрыгнул на месте, его хвост тяжело хлопал по земле.

— Очень даже можем! Мы можем! Как его звали?

— Руперт, — сказал я. — Руперт Симмонс.

Ноль реакции. Они даже не стали советоваться друг с другом, просто пожали плечами.

— Мне кажется, его звали Гранаах, — добавил Эрни, и я был восхищен его произношением.

Ага! Теперь братишки причитали, плакали и всхлипывали, а со всех сторон доносились возгласы сочувствия. Они знали Руперта, и очень хорошо знали.

— Он был нам как брат, — всхлипнул Уэндл, и обильный поток соленой воды потек из его глаз. — И я любил его как брата.

Базз был так же расстроен, хотя, по-видимому, он не мог состязаться с Уэндлом в производительности слезных желез.

— Он был таким хорошим. Я никогда не смогу понять, почему же он это сделал.

— В смысле убил себя?

— В смысле отказался от Прогресса, — заплакал Базз. — Он был уже так близко. Динозавр на 73 %. Уже почти готов к Рингу.

Вот опять. Снова это слово. Может, я ослышался и это не ринг, а ранг?

— А что значит «ранг», — спросил я, — это ваш приз, что ли?

— Нет, нет, Ринг — это… конечное испытание. Чтобы проверить твой прогресс.

Ага, трах-тибидох и еще раз тибидох. Не знаю, почему я ожидал чего-то другого.

— И через это должен пройти каждый?

— В конце концов да, — сказал Базз. — Но может пройти только настоящий динозавр.

Эрни обнял Уэндла, как обнимаются партнеры по гольфу в знак дружбы.

— А вы, мальчики, уже прошли этот тест?

Уэндл отскочил от Эрни как ужаленный, то ли ему не понравилось обниматься, то ли вопрос смутил, уж не знаю. Он быстро качал головой, словно смотрел теннисный матч между двумя крошечными птичками колибри.

— Господи, конечно нет! — завизжал он. — Вряд ли мы уже готовы для испытания!

— Вряд ли готовы!

— Ринг — испытание для тех, кто готов перейти на следующий уровень. А нам это не светит еще какое-то время!

— Долгое время!

Интересно. Не было ничего удивительного в том, что Базз и Уэндл, несмотря на их дружелюбие, не слишком-то высоко поднялись по лестнице Прогресса. Милые детки. Мозги не больше наперстка. Но с другой стороны, очень даже удивительно, что Руперт Симмонс смог это сделать за столь короткое время. По нашим оценкам, Руперт состоял в секте максимум три года, это значит, что он двигался вперед довольно быстрыми темпами.

— А Руперт уже многого добился, да?

— Да, он был очень продвинутый, — сказал Базз. — На самом деле он даже вел многие семинары.

Тут глаза Уэндла широко распахнулись. В них сиял полувосторг-полубезумие.

— А помнишь то занятие, ну, про людей?! — радостно завопил он. — Это было просто сказочно!

Базз повернулся ко мне и объяснил:

— Он продемонстрировал нам, что в пищевой цепочке люди занимают более низкую ступень, чем динозавры.

— Ниже, чем мы! — заорал Уэндл.

— И фактически динозавры — это доминирующий вид, хотя по численности нас и меньше.

Я щелкнул зубами. Это сложно сделать, когда у тебя зубищи острые как ножи, но я выучился после долгих лет практики.

— Насколько я понял, к людям у вас никакой любви не осталось.

— А с чего нам их любить? — спросил Базз. Обычный дружелюбный тон заметно испарился из его голоса. Он говорил по-деловому. — Они нас угнетают. И это из-за них мы не можем осознать, кто мы на самом деле.

— Это отвратительные создания, — встрял Уэндл. — И их нужно остановить.

Базз сурово посмотрел на брата, и тот сразу же опустил глаза.

— Иногда он слишком далеко заходит, — сказал Базз. — Мой брат очень легко впадает в раж.

Я хотел было продолжить, чтобы Уэндл и дальше развил свою мысль, но тут сквозь трещины на стенах и потолке до меня долетел знакомый характерный аромат. Голова тут же поплыла в полуметре от тела, а ноздри заполнились смесью из трав и специй. Аромат заплывал ко мне в нос, струился в горло, практически лишая меня возможности дышать.

— Что это? — спросил Эрни, положив мне руки на плечи. — С тобой все в порядке, малыш?

— Да, — удалось выдавить мне. — Это… это…

— Ты становишься каким-то багровым…

— Это…

Тут дверь распахнулась от легкого ветерка, словно она была сделана из тоненькой фанеры. Внезапно аромат исчез, я не мог уловить его, словно это был лишь плод моего воображения. Мои легкие снова наполнились воздухом, сердце стало нормально биться, хотя и чуть быстрее обычного, и я ощутил прилив адреналина, поскольку в дверях стояло удивительное создание.

— Добрый вечер, — прошептала Цирцея. Ее дыхание щекотало мои уши даже на расстоянии трех метров. — Я хочу показать кое-что вам двоим.

14

Всего лишь какая-то конюшня и больше ничего. Ну, понимаете, конюшни — это замечательно, но когда Цирцея сказала, что хочет кое-что показать нам, то я надеялся на что-то более… эротичное. А конюшня, если мы не говорим о некоторых человеческих извращениях, это не самое приятное место для секса. Кроме того, прогрессисты уже меня удивляли, и, возможно, в этой конюшне полным ходом идет развеселая вечеринка. Этим можно было бы объяснить непонятную тягу людей к жизненному укладу амишей.^[36]

Но пока что мы стояли снаружи высокого деревянного строения, и я не совсем понимал, что мы здесь делаем, поэтому выразил свое неудовольствие, проворчав: «Немного холодновато, чтобы ходить и рассматривать всякие идиотские конюшни».

Несмотря на теплый гавайский климат, температура воздуха неизменно падала с тех пор, как мы начали взбираться на холм. А свежий ветер на его вершине превращал воздух в ледяные иголочки, от которых мои мышцы под обнаженной кожей слегка сводило судорогой. Если не учитывать нескольких видов мутантов, которые процветали и во время первого Ледникового периода (довольно мрачное времечко, насколько я понял), мы, динозавры, созданы для более умеренного климата. Лишь некоторые из нас могут жить к северу от Буффало.

— Благодаря «идиотской конюшне», как ты выразился, мы управляем этой территорией, — сказала Цирцея. — И другими объектами по всему миру. Пойдемте, взглянем.

Мы прошли через стальную защитную дверь, которая открылась только после того, как Цирцея вставила свой пальчик в отверстие, подозрительно напоминающее тот фальшивый родограф на Голливудском бульваре. Я бы тоже попробовал просунуть туда палец, только чтобы проверить, почувствую ли тот же холодок, что и в родографе, но охранник бросил на меня недобрый взгляд, а мне очень хотелось покинуть Гавайские острова со всеми целыми конечностями.

— Это меры безопасности, — объяснила Цирцея, а я глуповато улыбнулся, словно понимаю, о чем это она. Ради всего святого, это же всего лишь конюшня! С каких это пор лошади у нас являются секретным объектом?

Ага, полагаю, с тех пор как стали оснащать свои стойла самым современным лабораторным оборудованием. Целая толпа динозавров — все без масок, обезумевшие, потные и дурно пахнущие — склонились к своим рабочим столам, с каким-то бешеным рвением применяя свои знания к тому, что тут, черт побери, происходит. Внутренние стены этой замечательной сельскохозяйственной постройки были обшиты металлическими пластинами, как минимум, сантиметров семь толщиной. Единственным источником света были шесть массивных галогеновых ламп, свисающих с потолка.

В центре этого великолепия возвышался конечный продукт всеобщей суеты, так сказать raison d'etre.^[37] Мне потребовалось некоторое время, чтобы глаза привыкли к яркому свету, но как только это случилось, я сфокусировал свой взгляд на самом огромном скелете динозавра из всех мною виденных.

Разумеется, я и раньше видел ископаемые останки, например, в Музее Естественной истории в Лос-Анджелесе есть на что посмотреть, но все они были намного меньше, не настолько хорошо сохранились и принадлежали к более распространенным видам динозавров, чем это уникальное создание. Скелет перед нами был, как минимум, двадцать пять метров в длину, шириной как двухэтажный автобус и в высоту как калифорнийская пальма. Он стоял на всех своих четырех, как древний бронтозавр, но вокруг огромных толстых ножищ обвивался длинный хвост с шипами. Изо рта торчали зубы, как сабли на витрине с оружием, плотными рядами прикрывая приплюснутую голову на тонкой длинной шее, переходящей в мощную грудную клетку.

Белоснежные кости, чуть ли не метр в диаметре каждая, были скреплены друг с другом большими комками гипсовой смеси. К главным стыкам подходили стойки, приваренные к основанию под гигантом. Кроме того, всю конструкцию поддерживали тонкие тросы, обернутые вокруг конечностей и позвоночника, а другим концом прикрепленные к потолку. Это была гигантская марионетка какого-то давно забытого предка, и хотя я был слегка ошеломлен его присутствием, но не мог придумать для этого чудища более подходящего места, чем в компании прогрессистов.

— Ч-ч-что это?

— Это Фрееанх, — ответила Цирцея, выговорив странное имечко не хуже других, — но мы в основном называем его Фрэнком.

— И что вы, черт возьми, делаете со старичком? — спросил я, а потом уточнил: — С предком.

— Мы его создаем. На самом деле он не такой уж старый. И не по-настоящему мертвый.

— Не по-настоящему мертвый? — переспросил я, не уверенный, на каком именно основании кого-то можно причислить к «по-настоящему мертвым». — А по мне, так он уже дуба дал.

— В этом и заключается наша идея. Именно в этом. Вот, посмотрите.

Мы прошли за нашей хозяйкой через всю конюшню, петляя вокруг прогрессистов, склонившихся над своими столами, мимо кучи разных чертежей. Тут путь нам преградили двухсотлитровые баки, наполненные странной белой пузырящейся жидкостью, и Цирцея предупредила, чтобы мы обходили их аккуратно.

Мы оказались у подножия гигантского скелета, рядом с ним мы были словно муравьишки, залезшие в тарелку великана. И, только стоя в тени этого голиафа, я вдруг с ужасом понял, что даже если бы я каким-то образом смог перенестись во времени в юрский период, то меня бы в ту же секунду или съели бы, или раздавили бы, что и мокрого места не осталось бы. С острыми когтями и хитростью далеко не уйдешь, если на другой чаше весов двадцать тонн чистого веса.

Я не мог узнать, чей же это скелет, но полагаю, это скорее связано с той точкой, откуда мне открывался обзор, — я смотрел прямо в ноздри чудовища, — а не с тем, что я плохо разбираюсь в скелетах предков. Тем не менее я рискнул высказать догадку:

— Бронтозавр? Триасовый период?

— Нет и еще раз нет, хотя ты герой, раз попытался угадать. Но больше этого делать не стоит, все равно ошибешься.

— Почему это?

— Поскольку перед нами ни один из тех видов, что погибли во время падения метеоритов, ни из тех, кому удалось выжить. Это совершенно новый вид динозавра, Винсент, и я горжусь тем, что сама его спроектировала.

— Спроектировала? — переспросил Эрни, сделав шаг вперед и вмешавшись в наш разговор.

Цирцея уселась рядом с пальцами Фрэнка, по метру в длину каждый, и нежно поглаживала их, пока говорила:

— Последнее время мы то и дело слышим, как палеонтологи жалуются на отсутствие новых находок, ворчат, что гранты разбазариваются впустую. Поэтому мы уже какое-то время готовим для них наше детище — Фрэнка. При создании проекта у нас было небольшое преимущество. Но когда дело дошло до собственно сооружения, то мы все выполняли, как прописано в контракте. А не то, что мы взяли и начали проект…

— Погоди-ка секунду, — я уловил смысл ее слов. — Я понял. Вы производите останки. Ну, некоторые из тех фальшивых останков, которые потом закапывают где-нибудь в пустыне.

— Некоторые? — фыркнула Цирцея. — Да мы, к твоему сведению, произвели семьдесят пять процентов всех останков, которые обнаружены на западном побережье. По качеству изготовления нам нет равных.

Эрни легонько постучал динозавра по голени. Звук отразился эхом.

— Так что же получается, Фрэнк… ну, эта штуковина… он поддельный?

— А какие новые ископаемые останки подлинные? Если уж на то пошло, то какие из ранее обнаруженных подлинные? Да знаете ли вы, как трудно найти настоящую окаменелую кость? Ведь наши предки не разгуливали в поисках торфяников, чтобы там спокойненько умереть. Процесс фоссилизации, то есть превращения в окаменелость, протекает лишь при определенных условиях, и если бы для того, чтобы утолить бесконечную жажду новых открытий, мы полагались только на натуральную фоссилизацию, то достаточно большое количество музеев осталось бы без своих коллекций.

— Мой дядя занимался производством окаменелостей, — сказал я, пытаясь разрядить атмосферу и привнести дух товарищества.

— Занимался? В прошлом?

— У него выкупили его предприятие, — пожал плечами я. — Компания «Эволюция» предложила ему порядочную сумму денег, так что теперь он сидит себе дома и пишет гневные письма в журнал «Ридерс Дайджест».

— Это мы.

— «Ридерс Дайджест»?

— Нет, «Эволюция».

Я покачал головой.

— Должно быть, мы говорим о двух разных компаниях. Это было совместное предприятие неподалеку от Чикаго, около…

— Около Эванстона, — закончила за меня Цирцея. — Я знаю. Это одна из наших торговых точек. На Среднем Западе их не очень много на самом деле, но они приносят большой доход, поэтому мы их не закрываем. Кроме того, нам принадлежат компании «Наши окаменелости», «Россыпи костей», «Минеральные соединения» и еще около шестидесяти других компаний, я уже со счета сбилась. Сэмюель отвечает за все коммерческие операции нашей организации.

Это полностью объясняет, где прогрессисты берут деньги на покрытие нужд своей организации, причем с лихвой, но зато лишает оснований мою теорию, что молодые прогрессисты, такие как Руперт, Базз и Уэндл, нужны лишь для выкачивания бабок. По сравнению с прибылью этой компании тысчонка баксов с папиного счета — это просто горстка мелочи.

— И хорошо идут дела? — спросил Эрни. Очевидно, что он подумал о том же, что и я.

Но Цирцея не стала развивать эту тему.

— Нормально, — ответила она, оставив нас домысливать миллионы баксов, которые плывут на счета прогрессистов.

Затем она проводила нас к столу, за которым трудились трое динозавров разных видов. Анкилозавр, аллозавр и комсогнат мирно трудились бок о бок. Я был удивлен, что у компсогната хватает мозгов, чтобы выполнять такую сложную работу, но вслух я своего презрения не высказал. Троица сгорбилась над столом, покрытым слоем слюды, и вертела в руках длинную тонкую кость около метра в длину и сантиметров пятнадцать в диаметре.

Нас представили друг другу. И снова у трех этих прогрессистов в именах оказались непроизносимые рычащие согласные, вызывающие приступ кашля. Цирцея вкратце рассказала нам о том задании, которое выполняли в лаборатории.

— Вся сложность в работе над окаменелостями, — сказала она, — принципиальный момент в попытке воспроизвести прекрасные останки наших родственников, — это возраст.

— Возраст? Какой еще возраст? Кости выглядят как новенькие? — не понял я.

— Но на них же никто не смотрит, их тестируют.

— Что-то я не врубаюсь, — сказал Эрни.

— Большинству производителей окаменелостей не удается именно искусственное состаривание. Это трудная задача, если не сказать больше, но мы стремимся только к совершенству, при этом точность воспроизведения не является настолько важной, как остальные факторы. Например, я могла бы отвести вас в нашу котельную, где мы производим формовку и отливку жидкого дентина, чтобы вы оценили, насколько хорошо нам удается изначальная форма кости. Поверьте мне, это восхитительное зрелище. Но небольшая погрешность не может свести на нет полтора месяца упорного труда. Мы можем слегка зачистить изделие песком или наоборот нарастить его, а можем оставить ошибку как есть, чтобы людишки годами выдвигали теории о том, что же это такое. Помните, когда палеонтологи из университета Южной Калифорнии обнаружили останки детеныша каптозавра неподалеку от Палмдейл.

— Конечно, — соврал я.

— Сначала мы задумали его как гадрозавра, но один из рабочих вылил в смесь слишком много дентина. Мы подумали так: что за черт, миру же нужны новые разновидности.

— Нужны?

— Мы могли бы все здесь осмотреть, а потом отправиться в наше конструкторское бюро, — продолжила Цирцея. — Это одно из замечательных направлений нашей работы. Я могла бы показать вам, как мы определяем точную длину и транспозицию сухожилий для каждого отдельного экземпляра. Как планируем «открытие» сначала нескольких таких экземпляров и все в этом духе. И опять же, несмотря на то что в головоломке есть значимые элементы, всегда есть место и для маневров. Например, челюстные кости диплодока могут отстоять на несколько сантиметров от остального черепа, но ни одна среднестатистическая обезьяна ничего дурного не заподозрит.

Но в этом отделе, как и в десяти других, творится волшебство. И тогда малейшая неточность в расчетах может обрушить весь карточный домик.

Эрни покачал головой и поджал губы. Он ненавидит, когда чего-то не понимает.

— Все еще не врубаюсь.

— Вы когда-нибудь слышали о радиоуглеродной датировке, мистер Ватсон?

— Ну да, применяется для определения возраста объекта. И… что? Вы что, насыщаете эти штуки углеродом?

Снова раздался смех, и, хотя она смеялась над невежеством моего друга, я не мог ничего с собой поделать, от каждого звука меня обдавало теплой волной.

— Нет, нет, — сказала Цирцея. — Радиоуглеродная датировка может применяться к ограниченному числу объектов и уж точно не поможет датировать объект временами наших предков. На самом деле когда человеческие ученые обнаруживают окаменелость, то они даже не могут датировать непосредственно ее, вместо этого полагаются на возраст каменной породы, окружающей останки. Вот тут-то и начинается самое веселое.

— А что, до этого, что ли, грустно было? Мы и так тут уже веселимся.

— Позвольте объяснить. Есть два способа датировать каменную породу. Самый простой — определить ее относительное местоположение. Чем глубже слой, тем старше порода. К счастью для нас, палеонтологи придумали очень сложную систему датировок. Большая их часть была разработана много лет назад учеными при нашем Совете, а затем потихоньку навязана человеческим научным кругам, пока они не ухватились за эту систему и не одобрили ее. Затем они довели ее до совершенства, чем еще больше упростили нашу работу. Теперь, если мы хотим, чтобы люди нашли бедренную кость раптора, жившего восемьдесят миллионов лет назад, мы просто отправляемся в нужное место и копаем вплоть до нужного слоя. Даже не спрашивайте, сколько стоят инструменты для подобных раскопок. Затем мы оставляем там объект и закапываем его. Вы бы удивились, насколько всем плевать. Но если кто-то из людишек даже и начнет поднимать шумиху, то всегда найдется динозавр, положение которого на академическом тотемном столбе выше, и он пинками прогонит маленькую зарвавшуюся обезьянку с места раскопок и отправит ее домой преподавать основы археологии кучке наклюкавшихся хоккеистов.

От Цирцеи шли волны запаха, и я почувствовал аромат трав, который накатывал по мере того, как нарастало ее воодушевление. Сначала орегано, словно мы идем по итальянскому притону, но вскоре примешались еще базилик и майоран. Я крепко схватился за край стола, чтобы не дать моему разуму — да и телу тоже — уплыть в далекие леса.

— А вторая методика чуть сложнее, именно поэтому мы с братьями и сестрами и трудимся здесь. Ученые берут слой породы, окружающей любую окаменелость, и исследуют на распад радиоактивного изотопа. Это тот же радиоуглеродный метод, но только для большего временного масштаба. По крайней мере, мы заставляем их так думать — собственно, только это нам и нужно. Итак, что же мы делаем? Мы насыщаем коренные породы вокруг окаменелости определенным количеством радиоизотопа и еще большим количеством вещества, которое получается при его распаде, чтобы возникало ощущение, что минерал переживал радиоактивный распад в течение…

— То есть создаете ложное впечатление о возрасте окаменелости, — закончил я.

— Точно. Палеонтологи выкапывают окаменелость, берут пробу окружающей породы и проводят ее анализ. В итоге их компьютер говорит, что образец пережил двенадцать целых шесть десятых периодов полураспада. Ну, или столько, сколько нам нужно. Они прыгают от радости и объявляют о своем открытии всему миру, после чего старичка помещают в какую-нибудь пыльную витрину.

— А кто за это платит? — спросил Эрни.

— В основном музеи. Всем нужны посетители, мистер Ватсон. Тот замечательный экземпляр, который вы видели, будет самым новым и обсуждаемым открытием в палеонтологических кругах через полгода. Вот увидите.

— Через полгода? — переспросил я.

— Нужно время, Винсент, нужно время. Скелет уже сконструирован, но теперь нам нужно его разобрать, ободрать кости в определенных местах, отвезти кости в Лос-Анджелес, подготовить место захоронения, на грузовике доставить останки в Юту, а затем по косточке разместить окаменелости на нужной глубине, после чего подождать несколько месяцев, пока песок не уничтожит наши следы, и убедить одну влиятельную организацию еще раз провести раскопки в этой местности, чтобы проверить, не упустили ли они чего-нибудь. Вы когда-нибудь работали с людьми? Это изматывает.

— А как вы его назовете?

Цирцея отмахнулась:

— Мы стараемся не давать окаменелостям названий заранее. Ох, у нас был специальный отдел несколько лет назад, который придумывал марки окаменелостей, на самом деле это они придумали название «мегалозавр», но всегда лучше, чтобы общество само выбирало имя. Это дает им ощущение собственности. Уверена, они проявят исключительную фантазию (в кавычках) и с этим. Назовут его большезавром, или хвостозавром, или еще как-нибудь по-идиотски.

— Это очень… впечатляюще, — сказал я. — Приятно видеть, что все… приносят такую пользу.

— Это часть пути Прогресса, — заявила Цирцея. — На пути назад к нашему естественному образу жизни бесплатного проезда нет. Нам особенно нравится вводить людей таким образом в заблуждение, а заработанные деньги потом пойдут на то, чтобы мы спокойно разгуливали в естественном виде.

— И все работают? — спросил Эрни.

— Все.

— И даже ты? Мне кажется, ты больше философствуешь, чем трудишься.

— И даже я, — улыбнулась Цирцея. — Я в основном руковожу подготовкой захоронений в Юте и Неваде, так что я тружусь так, что вам даже и не снилось. Большую часть времени торчу в дырах и копаю землю своими восьмью когтями.

Отлично, теперь из-за Эрни она на нас рассердилась.

— Он не хотел…

— Да ладно, успокойся, — сказала Цирцея, — здесь не бывает неправильных вопросов. И все открыто.

— Отлично, — сказал я, возвращаясь собственно к нашему делу. — А чем, кстати, занимался Руперт?

— Кто?

— Ну, Руперт. Наш покойный друг, который сейчас уже развлекается в компании предков…

— Ах да, — сказала Цирцея без запинки. — Простите, пожалуйста. Я не привыкла называть прогрессистов их рабскими именами.

И снова этот термин «рабские имена», от которого у меня мурашки по телу.

— Хорошо. Так что же делал Гран… Гранаах…

— Он был мастером по производству костей, как мне кажется. Они создают формы и отливают кости необходимой формы до того, как скелет отправляется сюда для состаривания.

— Понятно…

На самом деле понятно не было. Ну, не очень. Но пока что в этом сознаваться не нужно.

— А у него были друзья? — спросил Эрни. — Коллеги?

— Разумеется.

— А можно поговорить с ними?

— А что вы хотите спросить?

— Просто поговорить, — сказал Эрни, — чтобы понять, почему же он был так подавлен. Это ужасно, когда твой друг уходит вот так.

Цирцея взяла Эрни за руку — интересно, она сейчас обкуривает его своими феромонами? — и нежно погладила ее.

— Я понимаю, — прошептала она. — Это очень тяжело, и я скорблю вместе с вами.

Затем ее голос снова вернулся к нормальной громкости, и она вернула руку Эрни на место.

— Но боюсь, я не могу прерывать наших братьев прямо сейчас. Нам нужно закончить Фрэнка через неделю, иначе мы выбьемся из графика. Коалиция музеев естественной истории как пить дать спустит с меня шкуру, если мы не выполним условия контракта.

— Мы понимаем, — сказал я, отталкивая Эрни локтем от ценного скелета и намекая, что больше вопросов задавать не стоит. Я и сам очень хочу получить ответы, но не нужно превращать наш разговор в преждевременный допрос.

Цирцея бросила беглый взгляд на часы.

— Братья, думаю, нам пора поужинать. Как вы на это смотрите?

Она взяла нас под руки, сначала меня, а потом Эрни, и с небольшим усилием вывела нас из конюшни. Другие прогрессисты продолжили работать, хотя я и ощутил их тяжелые взгляды, когда нас вывели из здания обратно на воздух.

— Итак… есть ли у вас еще вопросы? — спросила Цирцея, как только мы убрались с территории конюшни и пошли по направлению к лагерю.

— Только один, — сказал я, вспоминая тритонов и змей, которыми нас потчевали во время прошлого официального приема. — А ужин у нас живой или мертвый?

* * *

Ужин проходил весьма неформально. Никаких смокингов. И вечерних платьев. Ни тебе закусок, ледяных скульптур, струнных квартетов, шастающих вокруг официантов с опрокидывающимися подносами и лекций о претенциозных людях, которые и известны-то в основном тем, что слишком много о себе возомнили.

Зато было много сырой свинины.

— Это не религиозный протест, — уверил я Цирцею. — Мне кажется, одна из моих бабушек могла быть еврейкой, и я уверен, что во мне течет мусульманская кровь, но это скорее… короче, это свинина. Невареная. Сырая.

— Это отвратительно, — проворчал Эрни. Он готов был поститься, если потребуется, и, честно говоря, ему стоило бы пару дней ограничивать себя в еде. Последние двадцать четыре часа я наблюдал Эрни в его естестве и узнал о теле своего напарника больше, чем мне хотелось бы. Нудизм подходит не для всех типов телосложения.

— Вы беспокоитесь, не заболеете ли чем-нибудь, — начала Цирцея, которая оделась к ужину. Она была единственной в большой столовой, на ком было что-то еще поверх натуральной кожи. Небольшая изумрудная брошь — сияющий драгоценный камень овальной формы, как яйцо, — была приколота прямо к коже у основания ее хвоста. Весьма эротично.

Давным-давно шлюшка-целофизис, которую я выслеживал по одному делу, открыла мне небольшой «секрет фирмы»: зона примерно в десять квадратных сантиметров над тем местом, где у динозаврих хвост переходит в тело, самая эрогенная из всех эрогенных зон. Если ласкать этот небольшой участок кожи, то можно доставить самке неземное удовольствие. Многиегоды я с успехом пользовался этими знаниями в общении с дамами. И даже пока я сидел и спокойно разговаривал с Цирцеей, контролируя собственные эрогенные зоны, то поймал себя на том, что надеюсь, вдруг сегодня мне выпадет шанс попробовать изучить эту секту, но уже с другой стороны.

— Динозавры очень редко болеют трихинеллезом, — продолжала Цирцея. — На этом острове вспышки этого заболевания не было. Я бы на твоем месте не стала об этом беспокоиться.

Я еще раз посмотрел на стол и на практически нетронутую свиную тушу, лежащую на нем. Бока ее были вспороты острыми когтями, мясо и внутренности разложены по бамбуковым тарелочкам. Мои соседи по столу — довольно разношерстная компания, состоящая из Сэмюеля, нескольких безымянных динозавров из свиты Цирцеи и двух незнакомых мне прогрессистов, — казалось, не разделяли растущего во мне отвращения. Они разрывали свинину зубами и когтями, зарываясь в нее мордами, как стая стервятников на свежем трупе.

— Ты уверена? — уточнил я. — Про трихинеллез.

Цирцея кивнула и посмотрела мне прямо в глаза. Я готов был потеряться в двух огромных изумрудах, хотя меня больше беспокоило, что я останусь без еды.

Банально, без сомнения, но это сработало. Цирцея протянула руку, запихнула ее прямо в эту чертову свинью и достала какой-то непонятный орган. Даже не спросив меня, она без предупреждения поднесла эту гадость прямо к моему носу и дала мне понюхать.

Запах крови. Сильный. Маленькая иголочка голода уколола мой желудок. Я повернулся к Цирцее, чтобы попросить ее убрать мясо и дать мне что-то другое, готовое, более подходящее для еды, но внезапно в нос ударил знакомый запах трав. Все пропало. Кориандр и базилик сплелись в петлю на стволовой части моего несчастного мозга. Выброс феромонов был коротким, мгновенным: раз — и всего этого было достаточно.

Лес. Листья. Я бегу. Деревья. Охочусь. Радость погони. Убиваю свою жертву. Конец.

Когда я очнулся, то у меня во рту были свиные кишки. Но что еще хуже, я думаю, что свиные кишки были и у меня в кишках. Когда я снова ощутил себя здесь и сейчас и открыл глаза, то обнаружил, что склонился над столом, закопавшись лицом во внутренности свиньи, и работаю зубами, выгрызая кусочки мяса. Другие динозавры отпрянули от стола: то ли моя внезапная тяга к сырому мясу произвела на них положительное впечатление, то ли их подташнивало.

Тут раздались аплодисменты. Хлопать начала Цирцея. Эрни к ним не присоединился. Смущенный и, честно сказать, совершенно сытый, я уселся обратно на свой стул, вытер кровь с губ и громко, протяжно рыгнул. Часть меня хотела засунуть два пальца в рот и выблевать все обратно, прямо здесь и сейчас. Но другая часть, поменьше, но зато сильнее, хотела пойти за добавкой.

— Я очень горжусь тобой, — промурлыкала мне Цирцея, и от ее дыхания на моем ухе контролировать свой пах стало намного труднее. При определенных обстоятельствах быть обнаженным нежелательно для самцов любых видов. Я бы сейчас все отдал бы за брюки. — Съешь еще, если хочешь.

Эрни в другое ухо нашептывал свои собственные нежности:

— Меня от тебя тошнит, малыш. Отсядь подальше.

Несмотря на то что мне хотелось послушать совета Цирцеи и начать жадно жрать, став при этом животным во всех смыслах слова, я знал, что Эрни прав. Я профессионал и должен вести себя как профессионал. Маскировка срабатывает, пока вы отдаете отчет в своих действиях.

— Мне пока хватит, — сказал я Цирцее. — Очень… вкусно.

И хотя мне хотелось еще кусочек, не думаю, что мне нашлось бы место на этом пиршестве. Как только я отвалился от стола, все начали жадно чавкать, набросившись на блюдо, как завсегдатаи распродаж на полку со свитерами в универмаге «Файлинс»,^[38] и вскоре от некогда откормленной свинки осталась только кожа да кости.

Я обратил внимание, что кроме Эрни, который раздобыл где-то тарелку простого белого риса для своего разборчивого живота, еще один стегозавр закрыл глаза и сидел спокойно, не принимая участия в разделе свежего мяса. Он не принимал участия и в разговорах, и поскольку я не заметил, чтобы его грудная клетка ритмично двигалась вверх-вниз, то я пришел к выводу, что участия в разделе имеющегося в атмосфере кислорода он тоже не принимает.

— А это кто? — спросил я Цирцею. — Ты не заставила его есть свинину.

— Его зовут Томас, — ответила Цирцея, так в примерном приближении звучало его «подлинное» имя. — Он не ест с тех пор, как был выбран. Он готовится.

— К чему?

— К Рингу. Сегодня его первый раз.

Опять. Этот «ринг» постоянно упоминается в разговорах.

— Вы его выбрали?

Цирцея покачала перед моим носом пальчиком, я еле сдержал желание облизать его.

— Прогресс его выбрал.

С этими словами она поднялась и встала во весь рост. Не было никакого звукового сигнала, ничего, что сказало бы толпе динозавров, что пора послушать, но они, как один, повернулись на стульях, обрывки потрохов все еще торчали из их пастей, застряв между зубами, в лапах все еще было полно окровавленного мяса. Все внимание было обращено на любимого лидера.

— Сегодня благословенный день, — сказала Цирцея, ее голос заполнил все пространство зала. Это был естественный эффект усиления звука, превосходивший все звуковые системы, которые я слышал, за исключением концерта Эль Мариачи в Голливудской чаше прошлым летом. Да, те шесть часов своей жизни я хотел бы вернуть, между прочим.

— Сегодня день естества, — нараспев произнесли в ответ динозавры.

— Пища предков наших внутри нас.

И снова вступили слушатели:

— Сила предков наших за нами.

Голос Цирцеи стал тише, и, хотя сейчас она говорила нормальным голосом, я уверен, его по-прежнему было слышно в каждом углу этого зала, похожего на пещеру.

— Добро пожаловать на первый день нашего славного съезда, — сказала она. — Уверена, вы готовы к продуктивному и прогрессивному завтрашнему дню, поэтому мое выступление будет недолгим.

Сегодня один из наших с вами братьев получит возможность достичь нового уровня в своем Прогрессе. Сегодня он познает, что значит вырваться за рамки, поставленные нам людьми, понять собственное «я», каким задумала его природа. Сегодня он станет настоящим динозавром.

Цирцея встала за Томасом, и впервые за весь вечер его глаза распахнулись. Только теперь я учуял его запах, смесь кожи и лаймового желе, и мне показалось, что запах переливается, словно вибрируя вместе с ароматом Цирцеи. Невероятно. Стегозавр встал рядом с Цирцеей, и они посмотрели друг другу в глаза.

— Ты готов принять вызов предков? — спросила она. — Ты готов вернуть себе свое «я»?

— Готов.

Медленно, спокойно, словно это был ничем не примечательный ритуал, Цирцея положила руку на затылок стегозавра и прижала его к своему телу, обняв сильными гибкими руками. Я видел, как его нос скользнул по ее шее, втягивая соблазнительный аромат, и его тело в свою очередь наполнялось сводящим с ума запахом.

Шли минуты, но никто не осмеливался заговорить. И даже дышать.

Когда все кончилось, Томас отклонился от Цирцеи и его тело инстинктивно распрямилось, хотя пустой взгляд говорил мне о том, что часть его уже не в этом зале, а бежит где-то по диким лесам триасового периода.

— Пора, — сказала Цирцея. — Пойдемте на Ринг.

15

Вопреки бытующему мнению, в наши дни среди профессиональных спортсменов-борцов очень мало динозавров, если вообще есть. Разумеется, было время, когда во всех лигах было полно рапторов и тирексов, которые любили сразиться на ринге с противником, но в современном мире этим видом спорта в основном занимаются люди чудовищных размеров. Хотя время от времени какой-нибудь динозавр и делает карьеру на ринге, это чаще случается в испанских лигах. Сразу же на ум приходит Паувау из Сан-Пауло, равно как и гадрозавр, который выступал под именем Пепито эль Карнито. Причем наши латиноамериканские сородичи не утруждают себя тем, чтобы маскировать свой ненормальный внешний вид экстравагантными костюмами и продумывать музыку для торжественного выхода, зато устраивают настоящее шоу собственно на ринге. Только в стране, где тюремное начальство насквозь коррумпировано, могли быть придуманы бои без правил в стальных клетках, бои без правил за колючей проволокой и мои любимые бои без правил, которые проводятся за ограждением, находящимся под напряжением. И они неизменно собирают множество зрителей вот уже долгие годы.

Пепито эль Карнито чувствовал бы себя на Гавайях как дома.

Под импровизированным брезентовым навесом, по сто метров в каждую сторону, растянутым между верхушками самых высоких деревьев, которые я пока видел на нашем острове, стояла одинокая стальная клетка цилиндрической формы. По моим прикидкам, диаметр клетки составлял порядка пятнадцати метров. Стены и потолок массивного сооружения были образованы из стальных полос сантиметров пятнадцать в ширину, при этом доступ внутрь был возможен через единственную металлическую дверь сбоку. Клетка напоминала гигантскую просвечивающуюся банку из-под супа «Кэмбелл»,^[39] и хотя суп в нее не особо-то нальешь, а вот картошку перевозить вполне можно.

Вокруг ринга в несколько рядов стояли скамьи для зрителей, и все места были заняты прогрессистами, жаждущими зрелищ. Каждую секунду гул нетерпения нарастал. Там, где располагались стоячие места, некоторые динозавры расхаживали туда-сюда, шаркая лапами, хотя, по-видимому, они даже не замечали этого. Толпа знала, что вот-вот произойдет. По крайней мере, они имели хоть какое-то представление, в отличие от меня. В воздухе я ощутил странную смесь возбуждения и беспокойства. Хотя, возможно, это был запах от моего коктейля.

Мы с Эрни сели чуть поодаль от взвинченной толпы на длинную скамейку рядом с открытой трибуной. Наши задницы утонули в толстых подушках. Мы утоляли жажду фруктовыми отварами из ананаса и гуавы, каждый бокал был украшен приятной на вкус веточкой наркотической свежей мяты. Это в точности соответствовало моим планам на вечер. Если уж собираешься на какое-то представление, то все должно быть по высшему классу.

Цирцея сидела между нами.

— Это очень давняя традиция, — сказала она, отхлебнув отвар из своего бокала.

— Насколько древняя? — поинтересовался я. — Десять лет? Двадцать?

На ее лице отразилось разочарование.

— Эта традиция вне времени, мистер Рубио. То, что мы сейчас сделали своим ритуалом, когда-то было частью нашего естественного образа жизни.

Я не понял ни слова, но со знанием дела кивнул, только чтобы она перестала на меня дуться и проявила снисхождение. Этому я научился у Эрни.

И именно в эту минуту из-за трибун вышли четыре динозавра и пошли, маршируя в ногу, по направлению к рингу. Как только они подошли к дверце, один из них сделал шаг вперед, вытащил связку ключей и с важным видом нарочито торжественно отпер хитроумный замок.

Толпу успокоили, а я с трудом сдержал отрыжку. Моя глотка наполнилась вкусом сырой свинины.

Динозавры двинулись обратно к трибуне, на минуту куда-то скрылись, но очень быстро вернулись с еще одним динозавром. Это был Томас, тот стегозавр, который готовился к своему дебюту. И какая бы судьба ни была уготована этому парню, он определенно подчинился ей. Странноватый первый бал…

— Его проводят к воротам ринга избранные соплеменники, — объяснила нам Цирцея шепотом. — Именно они в последний раз благословят его и выслушают его слова.

— Он их сам выбрал? — спросил я, показывая на четырех динозавров, которые о чем-то беседовали с Томасом около клетки.

— Если бы ты мог решить, сам ты выберешь тех, кто, возможно, спасет тебе жизнь, или же их выберут за тебя, что бы ты предпочел?

Я задумался на секунду.

— Это ведь гипотетический вопрос, да?

Около ринга стегозавр высказал все свои пожелания своим помощникам. Он повернулся на пятках, сделал глубокий вдох, высоко поднял хвост и уверенно вошел через дверцу на ринг.

Цирцея продолжала комментировать происходящее:

— Теперь, когда он внутри, соплеменники запрут его и дадут время на подготовку. И пока он готовится, они вернутся в зону ожидания за его противником.

— И это будет…

— Для всех противники разные. Тсс!

На самом деле, кажется, сейчас все зрители цыкали друг на друга. Все звуки — ворчание, разговоры и т. д. — прекратились, и под навесом воцарилась зловещая тишина. Я все еще ждал, что вот-вот по трибунам начнут расхаживать продавцы с попкорном, кренделями, может, парочкой сырых свиных кишок, но видел только ряды морд, зубов и горящих глаз, прикованных к стегозавру в центре ринга.

Пока Томас готовился к чему-то, что будет дальше, я видел, как четыре динозавра, избранных им на роль своих помощников в этом испытании, осторожно прикатили другую клетку, намного меньше по размерам, чем ринг, закрытую ярко-алым покрывалом. Внезапно из клетки раздался какой-то звук, определенно не принадлежащий рептилии. Это был рев, рык, но громче и злее, в нем было больше животного, чем во всех звуках, которые я слышал от динозавров с тех пор, как последний раз был на свидании с Брунгильдой, стюардессой авиакомпании «Lufthansa», по совместительству ти-рексом вдвое крупнее меня.

Судя по звукам, это нечто было из семейства кошачьих.

К тому моменту, как меньшую клетку прикрепили ко входу на ринг несколькими металлическими болтами, моя догадка подтвердилась. С диким ревом животное внутри ударило сильной рыжевато-бурой лапой и распороло красное покрывало. Нашему взору предстала голодная пума. Это было очень крупное создание: широкие покатые плечи, мощные лапы, ряды острых зубов. Пума расхаживала по клетке, пока не разодрала покрывало в клочья за две секунды.

И она по-прежнему была голодна.

— Это и есть противник? — выпалил Эрни. — Господи, это же нечестно.

— Ты был бы удивлен, — сказала Цирцея. — Пумы бывают очень сильными.

— Это нечестно по отношению к стегозавру. Это невозможно. Эта тварь тут же убьет его…

Цирцея взглянула на меня, — и это твой друг? — и я изо всех сил попытался ответить ей достойным взглядом, но полагаю, получилась скорее гримаса из-за метеоризма, а не что-то еще.

— Когда мы достигаем определенного уровня Прогресса, — сообщила она моему напарнику, — то нет ничего невозможного. Кроме того, мы предпринимаем меры предосторожности.

— Например? — уточнил я.

Но не получил ответа. По какому-то негласному сигналу преграду, отгораживающую клетку пумы от собственно ринга, подняли, и огромная кошка выпрыгнула из своей темницы на центральный помост. Пришло время шоу.

Томас ждал своего противника. Его когти были выпущены на полную длину, но вел он себя спокойно и невозмутимо, словно всего лишь ожидал, когда же из-за угла появится автобус номер пять. А пума, еще не решившая, что именно ей сделать с наглой жертвой, которая и не думает убегать, ходила вокруг ринга медленно и осторожно, не отрывая взгляда от свежего куска мяса в центре.

Томас двигался еле заметно, едва уловимо. Его спина начала сгибаться сантиметр за сантиметром, он вытянул передние лапы, достав ими до земли, приседая на задние лапы и перенося на них свой вес. Когда он изогнул таким образом позвоночник, то чешуйки на его спине поднялись на пару сантиметров, затем он распрямил хвост и вытянул его, превращая в длинную дополнительную конечность, похожую на еще один палец, только больших размеров. Хвост начал раскачиваться туда-сюда, словно стрелка гигантского метронома.

Он опустился на четвереньки, держа маленькую голову параллельно земле и приникая к ней телом, словно заряжая себя опасностью, оставаясь на месте лишь силой собственного веса. Сейчас его стойка была мне совершенно незнакома, как и его манера покачивать головой. Это был уже не тот парень, который медитировал за ужином полчаса назад. Томас стал кем-то другим, еще больше зверем, чем сама пума. Он словно бы превращался в того, кем всегда должен был быть.

В настоящего стегозавра.

Пума как будто тоже заметила перемену, но еще не понимала, что она значит, поэтому сделала пробный шаг вперед, махнув в воздухе лапой. Кошечка хотела поиграть. Пума то выпускала когти, то снова прятала их. Хищница была готова к бою. Кошечка хотела разорвать кого-нибудь на куски.

Внезапно животное метнулось на стегозавра, стараясь запрыгнуть сверху и целясь Томасу в шею. Все произошло так быстро, что я практически не зафиксировал сам момент атаки, а хвост Томаса уже раскачивался, шипы поблескивали, словно уже были обагрены кровью, и он хвостом схватил дикую кошку за переднюю лапу и скинул ее в грязь.

Снова раздался рев, на этот раз стегозавра. Чудовищный звук, услышав который все окрестные японцы побежали бы за своими справочниками «Как себя вести, если прилетела Мотра».^[40] Пума издала ответный рык. Соперники ясно выразили свои намерения.

— И когда вы останавливаете эти бои? — спросил я Цирцею, которая не отрывала взгляда от происходящего.

— Никогда, — ответила она. — Если только… Я решил, что какой-то сигнал все-таки есть, но не успел спросить, какой именно. Издав еще несколько рыков, пума снова кинулась в атаку и запрыгнула на стегозавра, который в свою очередь опустил конусообразные шипы вдоль позвоночника, прижав их к жесткой коже, защищающей его спину и шею.

Видимо, недостаточно жесткой. Кровь брызнула из ран на коже, и стегозавр взвыл от боли, мотая хвостом по воздуху, целясь в пуму и пытаясь помочь себе. Но как только хвост определил местоположение противника, пума спрыгнула со спины Томаса, обнажив незащищенный участок кожи, и стегозавр ударил себя своими же шипами и завопил от ужасной боли. А как завтра-то будет болеть!

Пума снова отслеживала добычу, расхаживая вокруг динозавра и примериваясь, как бы снова на него запрыгнуть и еще больше покалечить. Низ ринга был покрыт лужами крови, растекающейся по поверхности, отчего становилось скользко. Внезапно у меня чуть не лопнули барабанные перепонки. Я осознал, что толпа прервала молчание и теперь выкрикивает какие-то неописуемые слова одобрения на разных человеческих языках и на диалекте динозавров, которого я не понимаю.

Еще один рывок, яростная атака, и вот уже стегозавр лежит на спине, отражая укусы хищника, — его челюсти тянутся к шее, к лапам, к незащищенному мягкому животу. В этот раз хвост движется силой, и Томас контролирует его движения, но толку мало.

Тела катались по рингу, ударяясь о металлическую ограду, лапы переплелись, и никто из противников не мог вырваться.

Я заметил, кроме крови, ожесточения и собственно борьбы, что Томас двигается не так, как все виденные мной когда-либо создания. Это были движения не разумного существа, но и не дикого животного. Он не отражал ударов, не производил выпадов, контратак и вообще не защищался в обычном смысле слова. Как будто смотришь на матч «Вашингтонских краснокожих» с «Филадельфийскими орлами».^[41] Но в этой инстинктивной, притом рассудочной, борьбе за жизнь была своя методика, и просто дух захватывало по мере разворачивания процесса, этим зрелище определенно отличалось от схватки «Вашингтонских краснокожих» с «Филадельфийскими орлами».

Шум толпы достиг своего апогея. И вдруг я понял, что тоже вскочил с места, машу кулаком в воздухе и издаю бессмысленный набор звуков, завывая вместе с толпой. Эрни стоял рядом и делал то же самое, зрелище так же увлекло его, как и меня. И только Цирцея, сидевшая между нами, оставалась неподвижной, хотя по ее пристальному взгляду я мог сказать, что она увлечена происходящим на ринге больше, чем все мы, вместе взятые.

Стегозавр уперся хвостом в песок и перевернулся на бок, сбрасывая пуму со своего живота на землю. Но кошка быстро поднялась, снова вскочила и прыгнула, выпустив когти на всех четырех лапах, готовая порвать на клочки все, что попадется ей на пути.

Снова их лапы переплелись, а тела приклеились друг к другу, зубы вонзались в мех и чешую. Если в конце боя кто-то и выйдет победителем, — хотя в этот раз я уверен не был, — то ему долго придется приходить в себя. Ринг превратился в бойню, кровь стекала со спин, животов, хвостов, ног, впитываясь в землю. От противника шею динозавра защищал один из последних слоев защитных чешуек. Пума отпрянула на мгновение, почему-то уверовав, что последний ее укус будет смертельным.

Хищный взгляд. Разбег. Охота — любимое развлечение в этом городе.

Возможно, это был лишь вопрос скорости. И пума была быстрее. Она прыгнула, приготовившись отправить жертву на тот свет, а потом устроиться поудобнее и перекусить свежим мясом стегозавра.

Но Томас был готов к нападению, какая-то часть его мозга, отвечающая за инстинкты, не переставала работать, чтобы огромное тело продолжало драться, несмотря на то, что из него с удивительной скоростью вытекала кровь. Томас откинулся назад, когда пума прыгнула на него, при этом шипы на его спине самортизировали падение. И в продолжение этого движения его хвост молниеносно скользнул между ног — ни дать ни взять щеночек, жаждущий, чтобы ему почесали пухленькое брюшко. Шипы со свистом рассекли воздух, направляясь точно к цели, и я все понял за долю секунды до того, как собственно это случилось: шипы хвоста вонзились в живот пумы.

Ужасный вопль боли сотряс воздух, и гигантская кошка рухнула на землю. Кровь хлынула из свежей зияющей раны. Кишки вывалились на землю, и струя мочи потекла на ринг, отчего он стал еще мокрее. Толпа издала победный рев.

Повизгивая так, что от жалости сжималось мое сердце, несчастная пума подползла к краю ринга, пытаясь убежать. Но детали клетки были слишком толстыми, чтобы согнуть их, и близко посаженными, поэтому протиснуться сквозь них тоже было невозможно. Хотя пума слабо покусывала ограду, скрежеща зубами о металл, и жалостливо мяукала, пытаясь прогрызть себе путь к свободе, но, увы, сегодня Великого Побега не выйдет. Возможно, пума не видела, что на потолке, на высоте шести метров, тоже решетки, поскольку сделала несколько беспомощных попыток выпрыгнуть наружу, каждый раз прыжок получался ниже предыдущего. Словно резиновый мячик, который подпрыгивает, но рано или поздно остановится.

Боль и ужас застыли в глазах животного, и помимо этого — непонимание. Этого не должно было случиться. Добыча не может давать сдачи. Жертва должна была делать то, что обычно делают жертвы, — просто сесть и дать себя съесть. Только что произошло что-то ужасное, просто ужасно неправильное.

Сострадание никогда не было особенно популярно в мире животных, и сейчас о нем тоже не было речи. Не успела пума предпринять хоть какую-то контратаку, как стегозавр уже осыпал ее градом ударов когтей и шипов. Я всего-то пару раз моргнул, а тело пумы уже было растерзано на сотню клочков и рассеяно по всему рингу. Рев толпы просто оглушал, возможно, мне придется пойти к ЛОРу и проверить свои несчастные уши, когда мы вернемся на материк.

У меня было сильное подозрение, что Американское общество по предотвращению жестокого обращения с животными не одобрит прогрессистов.

Четыре динозавра, игравших роль помощников Томаса, вернулись к клетке, открыли дверцу и вывели с ринга истекающего кровью победителя. Это было странное зрелище. Томас все еще двигался на четвереньках, как древний стегозавр, сошедший со страниц энциклопедии, а его сопровождающие шли, как люди, с прямой и негнущейся спиной.

— Теперь ты кое-что понял о Прогрессе, — сказала Цирцея.

— Я понял только, что такое ваш Ринг, — ответил я. — А Прогресс… Не знаю…

Томас исчез за трибуной, где-то в джунглях, и его помощники ушли вместе с ним. Труп пумы утащили с ринга, а толпа начала бродить вокруг ринга, уже готовая рассосаться.

— И что теперь? — спросил я.

— Его передадут бригаде врачей, залечат его раны и дадут ему время отлежаться и поправиться.

— И?

Короткая пауза, словно Цирцея решает, стоит ли ей продолжать этот разговор. Она поджала губки:

— То, что потом случится, нельзя объяснить. Это нужно пережить и прочувствовать. Возможно, в один прекрасный день и ты будешь готов.

Я не знал точно, почему это Цирцея заговорила со мной тоном магистра Йоды из «Звездных войн», но зато был чертовски уверен, что никогда в жизни мне не захочется сразиться с голодной пумой, чтобы возгордиться тем, что я динозавр.

Группа рабочих с тряпками и ведрами спустилась к клетке. Интересно, какой уровень прогресса требуется для работы уборщиком. Цирцея поднялась со своего места и приготовилась спуститься к зрителям. Но как только она двинулась вниз, из толпы прогрессистов раздался чей-то голос:

— Я готов! Я готов для Ринга!

Остальные зашикали на него, а Цирцея снова поднялась на свое место и всматривалась в молодого велосираптора, который протискивался через толпу. Для своего вида это была очень крупная особь. Мои размеры для раптора считаются средними, а этот был как минимум на десять сантиметров выше и килограммов на десять тяжелее. Когти, которые то выдвигались, то прятались обратно, казались особенно острыми. Но, похоже, его ум настолько острым не был.

— Прогресс избрал меня! — крикнул он Цирцее. — Мне должны дать шанс!

По толпе прокатился легкий шепот, скорее одобрения, чем недоверия, и прогрессисты снова заняли свои места, приготовившись к повторному представлению. Неужели вот так просто обречь себя на смерть?

Эрни прочел мои мысли.

— Неужели так можно? Просто взять и заявить, что хочешь поучаствовать?

Цирцея кивнула.

— Прогресс выбирает, когда захочет.

— Но он же не готовился, — заметил я. — Не постился, не медитировал, не проводил всех тех ритуалов…

— Если он готов к Рингу, то и Ринг готов принять его.

Цирцея, Сэмюель и еще несколько прогрессистов устроили импровизированное собрание, чтобы определить, как именно пройдет следующая часть вечера. Команде уборщиков велено было закончить работу, и они с радостью покинули клетку, низ которой все еще был алым и липким от крови. Раптор, который несколько минут после своего заявления слегка задыхался от волнения, в одиночестве сидел на скамейке с закрытыми глазами, потирая руки. Должно быть, это его собственный способ медитации, методика по высвобождению подлинной сути динозавров. Надеюсь, сработает.

Цирцея встала со своего места и подошла к юному раптору.

— Избери себе помощников, — сказала она, и я отлично слышал ее слова, несмотря на расстояние. Динозавр быстро выбрал четырех друзей — двух рапторов, диплодока и — боже мой! — компсогната. Они выстроились в шеренгу за его спиной.

— Это безумие, — сказал мне Эрни. — Если Руперт собирался отправиться на ринг, то я рад, что он покончил с собой. Лучше уж умереть у себя дома, чем в этом… бредовом кошмаре.

Цирцея повторила ту же церемонию, что и в столовой, объявив, что раптор готов перейти на следующий уровень, и спросив, собрался ли он с духом. Весь разговор повторился слово в слово. От души напоив его своим ароматом и отправив его на ринг, Цирцея вернулась на свое место. Но в этот раз ее глаза не блестели.

Она откашлялась, что-то сказала себе под нос, и, хотя это был шепот, мне кажется, я слышал, как она вздохнула.

Раптор подошел ко входу, едва держась на ногах, мышечное подергивание сотрясало его левую ногу с такой силой, словно она стояла на эпицентре локального землетрясения. Но в глазах читалась решимость, руки спокойно висели вдоль тела, и, несмотря на то что в моей собственной груди клокотало волнение, этот раптор казался так же готовым сразиться с дикими хищниками, как и стегозавр до него.

Вывезли новую клетку, не такую, как у пумы. Она была закрыта лоскутным покрывалом, сшитым из обрезков синей и черной ткани. Четыре динозавра, которые подкатили клетку к рингу, с трудом удерживали ее на месте, поскольку она тряслась во все стороны. Кто бы там ни находился, эта тварь не слишком рада, что ее заточили в клетку.

Двери ринга закрыли и крепко заперли. Начался второй поединок.

Как только преграду между клеткой и рингом подняли, то менее чем через секунду оттуда вылетел бык. Две с половиной тонны ярости, нацеленные на жизненно важные органы раптора. Ну, я уже смотрел родео и раньше, — на самом деле меня заставила подружка-гадрозавр, которая особенно любила кожу, ну такой фетиш был у девушки, — но такого чудовища я никогда не видел. Полтора метра в плечах, рога как кинжалы, и безумен, как алкаш, которого вышвырнули из бара.

Ой-ой-ой. Нехорошо. Совсем нехорошо.

Толпа больше не ликовала.

Мне хотелось бы защитить брата-велосираптора и сказать, что он дрался как герой и неистово набросился на чудовище, что потери крови были равны, но правда такова: бык пронзил его рогами в самом начале схватки.

Даже не дав динозавру толком подготовиться к защите, бык набросился на него и воткнул рога в его упитанные бока, поднял в воздух, напрягая рельефные мышцы шеи, и с легкостью бросил раптора в дальний конец ринга, где тот остался лежать, как использованная салфетка.

Дальше — хуже.

Это зрелище одновременно привлекало и отталкивало, и я разрывался между этими двумя ощущениями. Прошло всего несколько секунд, но возникло чувство, что это конец двенадцатого раунда, и мне было интересно, когда же кто-нибудь выбросит кроваво-красное полотенце, чтобы спасти участника от неизбежного нокаута. Я знал, что прошлый поединок превратился в битву не на жизнь, а на смерть, но сейчас все зашло так далеко, что я сомневался в его благополучном исходе для моего сородича.

Прошло не более десяти секунд, но было уже ясно, что раптор в ближайшее время вступить в бой не сможет. Он для этого быка был не больше чем просто тряпичная кукла, и я уже собирался выступить против продолжения боя, как Цирцея встала и три раза подряд хлопнула в ладоши. По сигналу, словно они ждали его всю свою жизнь, четверо помощников потянулись к продолговатому деревянному ящику, прикрепленному под одной из скамеек. Каждый достал по винтовке.

Эрни вскочил с места, и я, да и все собравшиеся тоже, когда динозавры быстро зарядили оружие, прицелились и выстрелили. Я ожидал громкого звука, который обычно бывает при стрельбе из винтовки, но услышал лишь свист, и вдруг в кожу быка воткнулись четыре дротика всего лишь в сантиметре друг от друга. Ну, мишень, конечно, немаленькая, но при виде таких выстрелов и Робин Гуд бы вытаращил глаза от удивления.

Очень быстро и четко (такого мастерства можно добиться только практикой и еще раз практикой) динозавры перезарядили, прицелились и еще раз выстрелили. Бык остановился и лениво осмотрел ринг в поисках источника этих комариных укусов.

Раптор в углу пошевелился, даже скорее дернулся. Он ударил лапой по решетке, и язык его свесился изо рта. Бык повернулся к своей игрушке, приготовившись, вероятно, прикончить раптора, но наркотик, использованный в дротиках, подействовал на гиганта, его глаза начали закатываться, и он тяжело рухнул на землю.

Быка увезли прочь. И раптора тоже. Ринг почистили, он сиял и блестел, словно ничего и не было.

— Он выживет, — ответила Цирцея на мой немой вопрос.

— Но он сильно пострадал.

— Я видала и похуже.

Толпа внизу смотрела на нас, и на мгновение мне показалось, что их взгляды направлены на меня, словно это из-за меня с их другом произошла беда. Мне хотелось возразить, заявить, что я невиновен, но мания преследования рассеялась, как только Цирцея загородила меня и обратилась к своим последователям:

— Прогресс — наше общее право, но это еще и ответственность. Его необходимо приобретать, прилагая силы и анализируя свои поступки. Это не то, что можно выбрать просто потому, что нам так хочется. Это Прогресс выбирает нас, а мы просто позволяем ему проникнуть в наши жизни. Сегодня ночью, когда вы будете лежать в своих гнездах, пожалуйста, мысленно воспроизведите все события вечера и подумайте, будете ли вы когда-нибудь готовы к Рингу. Спросите себя, понимаете ли вы предков, можете ли вы освободиться от запретов. Пусть каждый задаст себе вопрос: живу ли я в Прогрессе, или это Прогресс живет во мне? Спокойной ночи, братья и сестры.

И после этих слов толпа рассосалась. Цирцея снова уселась на место и наблюдала, как поток динозавров хлынул из амфитеатра. Мы с Эрни тоже смотрели и ждали подходящего момента, чтобы откланяться и вернуться в хижину к нашим уютным (у кого как) гнездышкам.

Через какое-то время около ринга остались только несколько динозавров. Цирцея по-прежнему смотрела куда-то в пространство, ее взгляд не был совершенно пустым, но она и не была здесь. Она не отвечала своим помощникам, подошедшим пожелать ей доброй ночи. Да, сегодня хозяйка с нами прощаться не будет, поэтому мы с Эрни воспользовались случаем, чтобы потихоньку свалить…

— Подожди, — раздался голос Цирцеи, и я не смог ослушаться. Эрни положил мне руки на плечи и крепко держал, но я ничего не мог с собой поделать и повернулся. Из уголка ее глаза вытекла одна-единственная слезинка, оставив мокрый след на аппетитной круглой щечке, и исчезла между двух соблазнительных губ.

— Винсент, ты не хотел бы ко мне присоединиться и пропустить по стаканчику?

Это неправильно. Так нельзя. Я готов был поспорить на половину зарплаты — за моей спиной Эрни испепеляет меня таким осуждающим взглядом, что ему позавидовала бы и Медуза Горгона.

— С удовольствием, — сказал я, стряхивая руки своего напарника и рванув рысцой к хрупкой предводительнице прогрессистов. — К тебе в хижину или ко мне?

16

Я сказал «к тебе в хижину»? Глупый раптор ошибся. Сколько бы денег ни сэкономили прогрессисты на обустройстве своего лагеря, эти средства ушли на строительство и внутреннее убранство дворца наслаждений Цирцеи в самом центре острова. Сверкающие стены были покрыты каким-то непонятным веществом, и не бриллианты, и не жемчуг, но у меня сложилось впечатление, что квадратный метр стены стоит столько же, сколько моя квартира, машина и весь базилик, который я сжевал за последние десять лет.

Недостатка в этой ядовитой траве, кстати, не наблюдалось. С того момента как мы, держась за руки, вошли в главное здание через трехметровые двустворчатые двери, наше настроение уже улучшилось после километровой прогулки по свежему воздуху. Мы шли по дорожке, доступ на которую имели лишь избранные, а вокруг вились последователи Цирцеи, предлагавшие нам все виды земных удовольствий. Тарелки с горкой петрушки и подносы с целой кучей тимьяна — все есть, все свежее и, что лучше всего, бесплатное.

Вообще-то я не халявщик, но решил, пока работаю под прикрытием, можно его и изобразить.

— Угощайся, Винсент, — сказала мне Цирцея. Она уже осилила граммов сто майорана и без передышки приступила к пажитнику. — Тмин очень хорош. Рекомендую.

На самом деле мне хотелось бы попробовать все, пробежаться мимо этого шикарного шведского стола с галлюциногенами, но отчасти я позволил Цирцее отвести меня к себе домой, чтобы хорошенько прощупать… не то, что вы подумали, а почву, поэтому нужно, если хочу успешно справиться с задачей, чтобы мозги оставались относительно незатуманенными. Ну, если я разик или два лизну тмина, то это не повредит…

Еще шафрана на удачу.

И фенхеля, потому что я не пробовал его уже сто лет.

И пару горсточек базилика, чтобы отнести Эрни, потому что я такой парень — не могу не позаботиться о друге.

Не успел я ничего понять, а моя кровь уже бурлила ото всех этих веточек и листиков, а мы с Цирцеей покинули фойе и шли по длинному, изысканно украшенному коридору. Через дальнюю дверь я различал бесконечные ряды вешалок, как в химчистке, с которых свисало множество личин, подметавших пол. Должно быть, где-то здесь хранится и мой «костюмчик», надеюсь, они позаботятся, чтобы он пах свежей сосновой хвоей.

Мое тело не успело еще отправить мозгу предупредительный сигнал, а мы с Цирцеей уже восседали на большом кожаном диване, рассчитанном на двоих. Высокая спинка и широкие подлокотники ограничивали движение наших тел, мы словно стали единым целым. Длинные ноги Цирцеи покачивались поверх моих, и когти на левой ноге слегка царапали мою лодыжку. В некотором смысле мы сейчас занимались-таки образованием, причем изучали не только собственные ощущения: на стене висели ряды старинных портретов суровых динозавров, незнакомых мне.

— Надеюсь, ты хорошо провел время, — сказала она.

Я напустил на себя скромный вид.

— У тебя очень милый островок. И последователи замечательные. А сколько времени уже существует этот ваш Прогресс?

— А что, пришло время задавать друг другу вопросы?

Ее нежелание отвечать на мой вопрос, заданный экспромтом, напомнило мне о первоначальной цели моего визита. Вся эта болтовня, легкодоступные наркотики и непосредственная близость превосходной особи динозавра моего вида и противоположного пола убаюкали меня настолько, что я забыл о своей миссии. Но теперь-то ты снова на верном пути, Винсент. Жми на газ, мчись на полной скорости и не тормози!

Крякнув от напряжения, как физического, так и психического, я убрал ноги Цирцеи со своих коленей и прошелся, по возможности не раскачиваясь, по кабинету.

— Пофлиртовать мы можем в любой момент. Но я здесь, чтобы учиться, не забыла?

— Так ты и учишься. И будешь учиться дальше.

— Ты таким образом уходишь от ответа? — спросил я.

— Ну, лучше так, чем по-другому?

— О чем это ты?

— О том, как ты только что крякал.

Странная дамочка. Странное место.

— У тебя очень милый островок.

Она кивнула с улыбкой.

— Спасибо. Стараемся.

— Большой. Много лесов. Но ты, по-видимому, используешь только небольшую его часть.

— Джунгли прекрасны, — согласилась Цирцея, — хотя мы и редко захаживаем туда. Та, вторая сторона острова… она… другая.

Я кивнул, медленно двигаясь туда-сюда. Шаг вперед, шаг назад, ча-ча-ча.

— Что значит «другая»?

— Видоизмененная. Мутировавшая. Этот остров раньше использовали для тестирования ядерных боеголовок.

Моя кожа тотчас ощутила на себе тысячи радиоактивных частиц, а все тело стало посылать в мозг неистовый, сверхсильный сигнал «Чесаться!». Не так ли появился на свет Годзилла?

Но Цирцея уже изучила меня достаточно хорошо, чтобы понять мое беспокойство, поэтому она быстро покачала головой и погладила меня по руке, дабы развеять мои страхи.

— Здесь мы в безопасности, — заверила она. — В этой части острова радиации нет. Раз в два месяца мы проверяем уровень радиационного заражения счетчиком Гейгера.

— А что же там? — спросил я, изображая любопытного котенка. — На той стороне?

— Не знаю. В целях нашей общей безопасности мы объявили ее закрытой зоной.

Мы посмотрели друг на друга. Господи, она такая красивая.

Пора нарушить молчание, хотя бы для того, чтобы услышать собственный голос и убедиться, что она не накормила меня какими-нибудь хитрыми травками и не превратила в немого.

— Хм… А ты сама проходила через такое испытание? — спросил я. — Через Ринг?

— В какой-то момент всем нам приходится проходить через небольшие испытания. У кого-то эти испытания будут другими.

Я демонстративно поскреб подбородок. Так я изображаю задумчивость и внимание.

— Значит, ты говоришь, что никогда не была на Ринге.

— Вы очень проницательны, мистер Рубио, — я подумал, что она, возможно, издевается, но под действием наркотика было сложно отличить сарказм от искренности. — Достаточно сказать, что испытание на Ринге не было бы для меня чем-то сложным, но если бы мне пришлось опробовать свои силы на арене, то я не годилась бы больше для того, чтобы вести братьев по пути к Прогрессу.

— А можно поконкретнее?

— Нет.

Стол из отполированного красного дерева с латунными ручками стал для меня новым стулом. Я шмякнул задницу на его поверхность, и прохладное дерево внесло приятное разнообразие в жаркий и влажный климат. Эти сектанты что, не слышали о кондиционерах? По крайней мере, нашим предкам хватило бы ума, чтобы изготовить пару вентиляторов, как мне кажется.

— Ну, как-то неприятно получилось, когда того раптора поднял на рога бык, — сказал я.

— К несчастью, такое случается.

— Часто?

— Нет, — ответила Цирцея, — но даже один раз — это чаще, чем мне хотелось бы. Члены нашей группы жаждут вернуть себе свое подлинное «я», и иногда энтузиазм заграждает дорогу здравому смыслу.

— Здоровый был бык.

— Но и раптор был сильный. Когда боец готов, уверяю тебя, на Ринге не происходит неравных боев. А о том рапторе позаботятся доктора, и я сомневаюсь, что он еще раз допустит такую же ошибку. В следующий раз он позволит Прогрессу идти своим чередом. — Цирцея скользнула по кожаному дивану. — Ты готов снова сесть? Здесь есть место.

Я проигнорировал этот призыв и остался на месте.

— А соревнования на Ринге проходят каждый вечер?

— Нет, только в установленные дни.

— А если какому-нибудь диплодоку захочется сразиться в бою с львенком Симбой, когда вы не на Гавайях?

— У нас есть и другие Ринги, — ответила Цирцея. — В других местах.

— Где?

— Некоторые вещи лучше узнать по прошествии времени. Оставайся с нами и в свое время узнаешь.

Я спрыгнул со стола и начал мерить шагами комнату, рассматривая картины в дубовых рамочках, висящие на темно-бордовых стенах. На этих изысканных портретах были изображены все виды динозавров. И все, как один, с морщинами, складками и постаревшей кожей. Да, парни немолоды.

— Предки? — поинтересовался я.

— Вряд ли. Тот, который слева от тебя, был президентом какого-то университета в конце девятнадцатого века. А целофизис рядом с ним — это Дж. Эдгар Гувер.^[42] А кроме них я большинство и не знаю, честно говоря. Это был кабинет Рааля.

— Был.

— Да, был.

— Значит, он умер?

Она облизнула губки, основное внимание уделив уголку рта.

— Так говорят.

Странно, как эта цыпочка постоянно отказывается от своих слов. Раньше она твердо стояла на том, что старичок Рааль жив-здоров, просто вне пределов досягаемости.

— А ты его знала?

— Да.

— Как долго вы были знакомы?

Цирцея встала, повернулась ко мне задом и пошла к бару, выступавшему прямо из дальней стены. Из крана постоянно тек целый водопад непонятно чего, Цирцея высунула длинный язычок и сделала несколько глотков эликсира. Даже отсюда я почувствовал, что это вытяжка из трав.

— Я пригласила тебя сюда выпить со мной…

— …и я остался, чтобы составить тебе компанию, — закончил я. — Если ты хочешь, чтобы я прекратил задавать вопросы…

— Мы были знакомы пятнадцать лет. А потом он исчез.

— И тыпредполагаешь, что он мертв?

— Ничего я не предполагаю. Рааль был практически стопроцентным динозавром, и он мог одним взмахом хвоста добиться большего, чем мы за всю жизнь, полную борьбы за наше «я».

Я выдвинул теорию:

— Ты была его протеже.

— Называй так, если хочешь. Это он привел меня к Прогрессу.

— Каким образом?

Казалось бы, простой вопрос, по-моему, но лишь от его звучания Цирцея снова метнулась к водопаду и заглотила еще литра три алкоголя. Как ни странно, красавица не пьянела, а если и пьянела, то я не замечал ни малейшего изменения в ее поведении. Я уже ударялся бы о стены и извинялся бы перед дверными ручками, хотя, возможно, у нее уже выработалось привыкание к этим веществам.

— Останься здесь, — сказала Цирцея и выскользнула через черный ход, оставив меня в гордом одиночестве в скучном кабинете. Могла бы хоть в игровой комнате меня бросить… Позади рабочего стола стояло кожаное кресло с высокой спинкой, по моим представлениям, так должно выглядеть классическое кресло начальника. В супертолстую бычью шкуру воткнуты латунные кнопки, а сама поверхность отполирована до зеркального блеска, кожа почти такая же скользкая, как чехол на диване мистера Левитта, натертый чудо-средством. Это кресло просто ждет судебных разбирательств. Готов поспорить, если я сейчас усядусь на него, то свалюсь именно под таким углом, чтобы раскроить себе башку, и обвинения посыплются на производителей скользкой штуковины как из ведра.

Но мои мускулы жадности не настолько развиты, как мускулы любопытства, поэтому, как только я сел за стол, якобы принадлежавший самому мифическому Раалю, я не смог совладать со своими пальцами, схватил скрепку из ящика для бумаг и согнул ее, соорудив некое подобие отмычки. И дело тут не в моем желании или нежелании, это просто рефлекс, который срабатывает время от времени, и я почти ничего не могу с этим поделать. В столе было несколько ящиков — по два с каждой стороны и один посередине. Они фактически умоляли меня открыть их и явить миру спрятанные в них ценности. Я как Джеральдо Ривера из одноименного шоу, только вокруг меня не вились телекамеры и не смущали меня.

Несколько секунд я вертел в замке маленькой железячкой, и вдруг до меня дошло, что чертовы ящики даже и не заперты. Кто бы ни открывал их в последний раз, этот кто-то был достаточно беспечен и не стал снова запирать, а уж я не из тех, кто доделывает чью-то работу. И я выдвинул один из ящиков на полную длину.

Какие-то счета. Чернила красные, черные, красные и снова черные, прибыли и убытки, доходы и расходы вперемешку, и я ни хрена в этом не понимал. Последний урок математики, на котором я был, закончился тем, что мне съездили по носу транспортиром (даже и не спрашивайте, в чем было дело), и с тех пор я держусь подальше от мира чисел.

Но на счетах были и определенные заголовки, по которым даже я мог догадаться, что речь шла о крупных оттоках денежных средств. Порядка шести с половиной миллионов баксов покинули казну Прогрессистов не более месяца назад, хотя нигде не было указано, на что пошли бабки, и редко встречались знакомые мне имена торговцев наркотой, которым платили бы больше, чем пару долларов за кило базилика.

Причем расчеты велись не только в старых добрых баксах, были еще лиры, немецкие марки, кроны и другие виды валют, которые я даже не знал. Что бы они ни покупали, это покупалось в разных странах, а не в одной. И мне оставалось лишь сожалеть, что я не знаю, за что же Прогрессисты отстегнули столько деньжищ. Но одно я понял наверняка — это «что-то» носило глобальный характер.

Я собирался было порыться еще в бумажках, но тут услышал знакомые шаги, приближавшиеся к кабинету. Я быстро засунул счета обратно в ящик, несомненно скомкав их по дороге, и швырнул скрепку по направлению к ближайшей корзине для мусора. И промазал. Да, над трехочковыми стоит еще потрудиться.

Когда Цирцея вошла в кабинет, то в руках у нее был тонкий фотоальбом, на обложке которого не было ничего написано, и на корешке тоже. Снова усевшись на диване, Цирцея поманила меня:

— Я уже много лет это никому не показывала, — тихо сказала она, — и если ты хочешь посмотреть, то можешь сесть рядом.

Ну ладно. Не думайте, что мне было так уж неприятно, просто я надеялся, что не выйду за рамки своих профессиональных обязанностей.

Господи, кого я обманываю? Нет, я надеялся, что все будет как раз наоборот.

На первой фотографии в альбоме был снят скромный домик с тремя спаленками, расположенный где-то в пригороде. Декоративные статуи, фигурки розовых фламинго на лужайке, микроавтобус на дорожке и прочая дребедень. Перед домом муж с женой, улыбаются в камеру. Портрет счастливой семьи.

— Это мой дом, — сказала Цирцея, — и мои родители.

Я был удивлен, в основном тем, что женщина на фото была разодета в пух и прах, словно собирается в ресторан или в театр. Обычно динозавров так утомляет все это бесконечное застегивание пуговиц и завязывание поясков по утрам, что у самок редко хватает времени или терпения, чтобы нанести дополнительный слой макияжа на лицо, которое для начала даже не их собственное. На самом деле чем бесцветнее женщина, тем выше вероятность, что это ящерица в костюме обезьяны. Мы ратуем за простоту, насколько это возможно. И это не простое совпадение, что движение против лифчиков возглавила бронтозавриха, которой попросту осточертело возиться с еще одной застежкой.

— Они у тебя красивые.

Цирцея грустно улыбнулась.

— Уверена, они были красивы. Они умерли, когда мне был годик.

— Прости. Так ты была сиротой?

— Была, пока… — она перевернула страницу. Малышка, розовенькая и агукающая, ну, может уже и не совсем агукающая, лежит в кроватке и тянет к фотографу круглые кулачки.

— Это… ты?

— Да, перед тем как родители… ушли. Маска, изготовленная компанией «Блаупункт», — ну, знаешь, они еще магнитолы для автомобилей делают, — единственная вещь на память о моем детстве. По крайней мере, из того, что мне хотелось сохранить.

Дальше несколько фотографий были уже не такими радужными. Ряды девочек от малышек до подростков, стоящие строго по линеечке, словно роботы улыбаются в камеру. Потертая форма и начищенные до блеска туфельки, а в глазах — пустота и разбитые надежды.

— Приют Святой Елены для несовершеннолетних проституток, — сказала Цирцея. И добавила: — Меня там не особо любили и частенько дразнили, но это еще не самое плохое. Такие приюты не лучшее место для маленькой девочки…

— Знаю, — перебил я, мне ужасно хотелось ее утешить. — Я смотрел фильм «Энни».

Раздался смех. Несколько неожиданно, но пусть уж лучше смеется. Цирцея захлопнула альбом и повернулась ко мне:

— Возможно, в «Энни» и показаны все прелести человеческого приюта, Винсент, хотя я в этом сомневаюсь, но подобные учреждения для динозавров намного хуже, чем ты себе представлял исходя из фильмов.

— Это не… я не хотел…

— Сестры, которые заправляли этим местечком, решили, что поскольку наш мир по преимуществу человеческий, то нужно научить нас быть больше людьми, чем даже сами люди. Ужасные создания, все они… орали на нас всякий раз, как только чуяли, что наши тела выделили хоть каплю запаха. Нас силой заставляли надевать одежду с грубыми воротниками, чтобы она впитывала все наши феромоны. Нас опрыскивали дезинфицирующими средствами, а остатки намазывали на кожу. Следующим пунктом были горячие ванны, где нашу естественную кожу терли металлическими мочалками. Короче, все, чтобы только избавиться от запаха.

Они хотели уничтожить в нас динозавров и не успокоились бы до тех пор, пока нас нельзя было бы отличить от обезьян. Каждое утро в этом кошмарном месте я смотрела на себя в зеркало, на свою ужасную морду, страшные когти, отвратительный хвост и ненавидела последние признаки моей принадлежности к динозаврам.

Моя лучшая подружка дошла до того, что отрубила себе хвост. Как-то утром она пошла в цех, включила циркулярную пилу и просто отрезала его. И несмотря на то, что она умерла, ее желание очеловечиться было сильнее желания жить. Помнится, в тот момент я испытала не ужас и не отвращение, а подумала: «Джанин молодчина, почему я так не могу?».

Я не удержался и сглотнул комок в горле.

— И почему же ты не смогла?

— Рааль нашел меня прежде, чем я дошла до ручки. Он приехал к нам, поговорил с несколькими девочками, а потом встретил меня и сказал, что поиски завершены. Рааль сказал, что вот уже десять лет искал того, кто же выведет наш род из рабства. Он даже не стал дожидаться, когда придут все разрешения на удочерение, просто пришел однажды вечером ко мне, вытащил меня из этой комнаты, из приюта, и мы сбежали.

— Ты поверила ему?

— Ни капельки. Но у него была еда, травка. И свобода. Для девочки из сиротского приюта, едва достигшей подросткового возраста, он был Моисеем, Иисусом и Кейтом Партридж из «Семейки Партриджей» в одном флаконе.

— А потом?

— А потом началось мое обучение. Годы терпения и понимания. Рааль пытался показать мне, кто я на самом деле, и что еще важнее — что я есть, то есть мою сущность. Он научил меня пользоваться тем, что дала мне матушка-природа, и заново полюбить себя.

Я ничего не мог с собой поделать. Может, так на меня повлияла история, или просто поздний вечер за окном, или остаточное действие трав на мою нервную систему, но мысль сорвалась с моих губ быстрее, чем я успел поднять трап:

— Он научил тебя проделывать всякие фокусы со своим запахом.

— Он научил меня проделывать всякие фокусы со своим запахом, — повторила Цирцея, взяла меня за руку, и я ощутил жгучее покалывание в руке, которое поднялось до грудной клетки. — На самом деле не такие уж это и фокусы, эта возможность дана нам от природы, как способность дышать или ходить. Это наша неотъемлемая часть.

— Как это?

— Запах позволяет добраться до нашей подлинной сущности. Возможно все — общение путем запаха, усиление его интенсивности и даже бездействие пахучих желез. Когда ты уверен в себе, то эта способность постепенно превращается в нечто само собой разумеющееся, в часть тебя. Это все естественно.

Но все динозавры разные, — добавила Цирцея. — У нас много общего, но мы как люди в том плане, что у каждого свой уровень способностей.

Пока она говорила, я учуял, что ее способности проявляются в полную силу. Сейчас это не было быстрым впрыскиванием феромонов, как в прошлые разы, когда она буквально сбивала меня с ног, а медленный равномерный массаж моих чувств. На меня накатывали волны чего-то сладкого, пряного и замечательного. Комната начала раскачиваться перед глазами, стены вибрировали, словно махали мне на прощание ручкой — доброй ночи, Винсент, ты вернешься очень скоро…

Но я продолжал задавать вопросы, мать их, и собрал все имеющиеся силы в кулак, чтобы бороться с магией запаха и произносить нужные слова:

— Вот почему он тебя выбрал, — удалось мне выдавить из себя. — У тебя эти способности чер… чрезвыч-чайно развиты…

Цирцея кивнула. Учитывая мое выигрышное состояние, для меня это выглядело так, словно она кивнула всем телом. Стены теряли непроницаемость, становясь все более и более прозрачными.

— Я покинула тот мир, — сказала Цирцея, — и стала ученицей Рааля. Он сказал, что у меня такой талант, которого он раньше не встречал. И еще — что мы вместе освободим наш род от оков. Что есть лишь один путь понять наше подлинное «я» — это туаааах грееаерл, и тогда лааре-еч орррарех во всем вролааае…

Из ее рта вырывались какие-то бессмысленные визги и хрипы, иностранный язык смешивался с моим родным. Но она продолжала говорить — рычать, похрюкивать, — словно это был чистейший английский во всем мире.

Как только последняя стена не выдержала и пала, я вытянул руки и попытался схватиться за кресло, мне нужно было хоть что-то, чтобы удержаться на месте. Мои руки нащупали кожу, которой был обтянут диван (хороший знак!), но почти сразу же она превратилась в кору. Я посмотрел и обнаружил, что пальцы крепко сжимают ветку доисторического дерева, а когда я снова поднял глаза, то никакого кабинета уже не было.

Я снова был в лесу.

Вы, наверное, думаете, что теперь-то я уже ориентировался в этих проклятых джунглях, но на этот раз все было по-другому. В предыдущих опытах с Цирцеей и ее волшебным ароматом лес был почти такой же реальный, как в жизни, но это была некая часть антимира, когда чувствуешь, что все происходит не совсем по-настоящему. А в этот раз сук был настолько реальным, чтобы сильно царапать мою задницу. Вероятно, надо мной парил птеродактиль и эта тварь решила сделать свои дела прямо у меня над башкой, и уж будьте уверены, я не усядусь на заднице ровно и не стану надеяться, что это только мираж.

Я встал, и листья под ногами смялись, коснувшись пальцев, щекоча их и лаская. Незнакомые звуки — какие-то песни, крики и радостные вопли окружающего меня мира — скакали с дерева на дерево и снова мне в уши, услаждая мой слух на каждом шагу. Воздух вокруг был плотным, и я понял, что дышу с трудом, словно обучаюсь этому заново. Я дотронулся до еще одного дерева, и оно было твердым. Все это происходит со мной здесь и сейчас.

Кто-то погладил меня по груди. Пальчик скользил все ниже и ниже. Этот кто-то стоял у меня за спиной и горячо дышал в ухо.

— Тебе нравится?

Цирцея.

— Как…

— Тсс. Тебе нравится?

— Да-а-а-а-а, — выдохнул я, протянув последнее «а». Обычно мои отношения начинаются не так, обычно я соблазнитель, а не соблазняемый, но раз уж я уже нахожусь в реальности, которой не существует, так почему бы не позволить природе идти своим путем, неважно, насколько извилистым он кажется.

— Давай же, — прошептала она. — Как в последний раз.

Руки обняли меня крепче, обвивая мое тело, и я повернулся к моей новой любовнице. Наши языки уже искали друг друга, извиваясь как змеи, переплетаясь, слизывая пот и слюну, впитывая запахи. Мои руки сами по себе поднялись, крепко держа Цирцею, и оторвали ее от земли, а пальцы обхватывали основание ее хвоста, поглаживали спину, унося ее туда, где она должна была быть — туда, где я хотел, чтобы она была…

И вот мы уже двигались, и хотя наши ноги оставались на месте, но зато земля под ними пошла волнами, начала вертеться. Мы занимались любовью, раскачиваясь взад-вперед, я проникал в нее, ворочаясь на нашем воздушном ложе, мимо проносились деревья, листья хлестали по обнаженной коже. Она крепко обвила меня ногами, открыла рот и что-то выкрикивала.

Наши движения ускорились. Все быстрее и быстрее. Когти Цирцеи впивались в мою спину, но боль только возбуждала, моя пасть открылась, и я укусил ее за плечо, делая сильные толчки к ее телу, сильнее, чем когда-либо. Пот градом тек с наших тел, скатывался с хвостов прямо на землю, исчезая в буро-желтой грязи. Голова кружилась. Казалось, что над нашими головами небо поворачивается вокруг своей оси.

Мой собственный запах усиливался, перемешивался с ее ароматом, наши феромоны тоже по-своему занимались любовью, когда из моей груди вырвался стон и слился со страстным криком Цирцеи. Наши тела резко колотились друг о друга. Это был не просто секс, а животное проявление похоти. И ют уже исчезали окружающие нас деревья, а вместе с ними и весь мир: листья, грязь, земля, небо, вращение. Теперь ничто не держало нас и не мешало проникать друг в друга. Мы вонзали друг в друга когти и зубы, и все мое тело было внутри ее, а ее — внутри меня…

Мозг отключился, тело работало на автопилоте, делая резкие толчки, ощущая…

…господи, пусть это никогда не кончится, пусть всегда…

…боль… удовольствие… боль…

И вдруг сверху на нас потоком полился яркий свет. Раздался вопль, который не мог принадлежать никому из живых существ. Небо полыхало, и в облаках образовалась дыра. Мне стало жарко, очень-очень жарко, когда мое семя брызнуло внутрь ее тела, и я со стоном кончил. Обжигающий поток сжигал и пронзал меня. А Цирцея тянула меня вниз, в себя. Ее рот широко открылся, и оттуда тоже вырвался тихий стон, смесь ужаса и удовольствия. Мы были вместе. Мы были единым целым. А где-то далеко, теперь уже намного громче, звучал ужасный, оглушительный шум, словно наступает конец света… Он приближался к нам, и пожар становился сильнее и сильнее, горело уже небо и то, что за горизонтом, — все… и… и……темнота.

17

Моя самодельная подушка по вкусу напоминала отраву из корня таро, которую так любят гавайцы, а она в свою очередь по вкусу, как… нет, с ней ничто не сравнится. Если я и узнал что-то новенькое на Гавайях, так это то, что и моя подушка и кушанье пои — это бесполезные непитательные комки, не пригодные в пищу, и ни то, ни другое я никогда-никогда не должен больше брать в рот. Но как только утренний свет брызнул мне в лицо и я очнулся в собственном гнезде, поскольку меня тихонько тряс Эрни, то оказалось, что я крепко обнимаю пучок прутьев, зарывшись лицом в листья и обрезки коры.

— Просыпайся, а не то завтрак пропустишь.

— Вот уж стыдно-то будет, — проворчал я. Еще пять минут он меня тыкал и щипал, прежде чем я встал и наполовину приготовился посмотреть в лицо этому миру. Меня должно было мучить похмелье, но почему-то ничего не болело, и это казалось хорошим предзнаменованием. Я выкарабкался из гнезда, кстати отлично свитого, а это значит, что вчера вечером Эрни, должно быть, оказал мне любезность и соорудил для меня постель. Колени хрустели, а руки автоматически тянулись к небу. Я услышал, как за моей спиной тихонько присвистнул Эрни.

— Ты вчера вечером занимался самоистязанием, а, малыш?

Если даже и так, то я определенно не мог вспомнить, что бы это могло быть. Я ходил в замок Цирцеи, перекусил травками, немножечко поиграл в вопросы и ответы, пофлиртовал, замечтался, а потом… пустота.

— О чем это ты?

— О твоей спине.

— А что с ней такое?

— Сам не чувствуешь?

Я, все еще ничего не понимая, попытался дотянуться рукой, чтобы ощутить то, о чем говорит Эрни. Безуспешно. К счастью для меня, Эрни прекрасно мог добраться до моей спины. Он ткнул меня пальцем в позвоночник, и туда же иглой вонзилась острая боль. Это напоминало прыжок в соленую океанскую воду, когда вы точно понимаете, где именно на вашем теле расположен один-единственный крошечный порез.

— Это, черт побери, что еще такое? — спросил я.

— Царапина. У тебя тут целая автострада с перекрестками. У меня смутное ощущение, что ты не только допрашивал свидетельницу, а?

Это как посмотреть.

— Разумеется, я ее допрашивал, — ответил я и поведал Эрни подробности, как именно неуловимый и, вероятно, почивший в бозе Рааль познакомил Цирцею с Прогрессом.

— А царапины откуда? — не унимался Эрни.

Не было необходимости рассказывать ему о лесах, о том, как мы бежали и… что было дальше, про свет, ужасный пожар и взрыв. В конце концов, когда я сам все это переварю, то поведаю ему о непонятно чем вызванных фантазиях, которые посетили меня, но пока что мои глюки — это моя личная вечеринка, и я единственный в списке приглашенных.

— Без понятия.

Затем, чтобы сменить тему, я сообщил:

— Зато я обнаружил очень странные документы. Тут прокручивают большие суммы в валюте. Похоже на то, что они отмывают деньги.

Тут сквозь стены хижины ворвалось какое-то клокотание, звук которого становился все громче, и оглушило меня. Шум напоминал трубу, но тональность и темп неприятнее на два порядка. И кто бы ни играл на этой чертовой хреновине, этот кто-то пренебрег обычными приличиями и даже не стал играть что-то приятное, типа «Summertime». Нет, это была мелодия «Луи, Луи». И она была бесконечна.

— Что это такое, черт возьми? — воскликнул я, у меня затряслась челюсть, а когти сами по себе со свистом показались наружу.

Но мне никто не ответил, зато внезапно началась суматоха. Конечности и хвосты задевали меня по лицу, в меня врезались чьи-то тела, и я рухнул обратно в гнездо, при падении разрушив его на составные части. Тысячи одинаковых прутиков и каких-то ягодок рассыпались по всему полу. Эрни наблюдал за моими телодвижениями и покачивал головой.

— Нельзя обратно в кроватку, малыш. Завтрак подан.

Немалое напряжение мозгов потребовалось, чтобы, спотыкаясь, выйти голышом из хижины, постоянно борясь с желанием напялить на себя свое фальшивое обличье. Но даже если бы я уступил этому порыву замаскировать свое обнаженное тело, то мое решение было бы весьма проблематичным, поскольку наши личины в хижину никто не вернул. Могу только догадываться, что как только их можно будет забрать, то Сэмюель повесит их снаружи на ручку, как это делают работники химчистки в отеле. На самом деле, возможно, здесь существует особый, мало кому известный способ потребовать возвращения своего имущества.

— Странные ощущения, да? — спросил я у Эрни, когда мы собирались выйти за дверь.

— Ага, давненько я не расхаживал в чем мать родила, — согласился он. — Странные — это еще мягко сказано!

И правда, со времен средней школы, когда мы никого не слушали и вели себя, как хотели, я не покидал пределы дома без человеческого облика, и в эти выходные я впервые выходил на улицу, не пряча свое тело за бесконечными застежками, поясками, латексом и фальшивым престижем конкурирующего вида. Самое меньшее, уверен, я получу ожоги всяких нежных интимных мест.

Возможно, мне и понравится. А может, и нет. Пока что не решил.

В ярком утреннем свете поляна выглядела чуть-чуть получше. Я смог разглядеть строения побольше, расположенные по соседству, несколько домиков, которые, по-видимому, были изготовлены из чего-то посовременнее, чем бревна. Но все равно увиденное не было Страной Чудес. Поток динозавров двигался по направлению к низенькой длинной хижине — столовой — из красноватого дерева в углу нашего лагеря. И мы с Эрни присоединились к этому стаду.

Трубач все еще трубил изо всех сил, и по пути в столовую я взмахнул хвостом и стегнул по морде гадрозавра, который был источником этих ужасных пронзительных звуков. Хоть на секунду, но песня «Луи, Луи» прекратилась.

В столовой сильно пахло феромонами, но это ничто по сравнению со вчерашним ужином. Утром всегда вырабатывается меньше феромонов, наши пахучие железы не начинают трудиться, пока не заработают в полную мощь все остальные органы, поэтому до девяти часов утра очень сложно выслеживать злоумышленников. Но все равно пахло сильно. Это был объединенный аромат сотни «братьев» и «сестер», и мне пришлось собрать всю волю в кулак, чтобы не начать искать запах Цирцеи. Позже, позже. Сначала еда, потом расследования.

Завтракали здесь по-домашнему. Мы с Эрни заняли место на длинной деревянной скамье рядом с молодым и здоровым целофизисом и не очень молодым и здоровым ти-рексом. У бедняги лапы уже настолько съежились и усохли, что превратились в короткие обвислые культи, и мне стало интересно, как он будет тянуться через весь стол за едой.

А еще мне было интересно, почему он вообще может захотеть за ней тянуться. В центре стола стояли многочисленные керамические чаши, до краев наполненные нашим завтраком — яйцами. Сырыми яйцами. В скорлупе.

Я посмотрел на Эрни, а он на меня. Так мы и пялились друг на друга в молчаливом отчаянии.

— Может, у них здесь предлагают и омлеты? — предположил я.

Словно отвечая на мой вопрос, остальные динозавры потянулись к чашкам, взяли по яйцу в каждую лапу и кинули их в рот, прямо вместе со скорлупой. Воздух наполнился противным хрустом, на столы брызгало содержимое яиц и летели кусочки скорлупы, раздавались звуки чавканья и глотания, а мой желудок выворачивался наизнанку, предчувствуя, что сейчас в него упадут вкусненькие такие сальмонеллы.

Я осмотрелся и увидел, что мы с Эрни — не единственные, кто не торопится запихивать себе в пасть сырые яйца. По крайней мере двое или трое динозавров с опаской оглядывали столовую, ища глазами хоть кого-то, кто еще не попрощался с мозгами и соблюдает общепринятые нормы гигиены. Мои глаза встретились с глазами самки трицератопса, и даже через всю комнату я прочитал по ее губам — Мы тоже должны?

Вообще-то вчера вечером я ел сырую свинину, так что мне не стоило беспокоиться о том, что я спускаюсь еще на одну ступень по уровню развития. Более того, я должен был справиться с этой ролью так же легко, как Лоуренс Оливье с ролью Гамлета, если не хотел потерять благосклонность прогрессистов. Очень грустно признавать это, но я живу ради своей работы. Берегитесь, губы! Осторожно, зубы! Прости, желудок! Поскольку сейчас начнется…

Липкая и вязкая гадость. Скорлупки царапают горло.

— Лично мне нравятся большие, — раздался за моей спиной знакомый голос.

— А мне — маленькие.

— Здесь мы не сходимся.

Я обернулся и увидел, что надо мной нависли Базз и Уэндл и смотрят, как я глотаю редкостную гадость, которая имеет наглость называться завтраком. Разумеется, они были, как говорится, в неглиже. Двойняшки-карнотавры подметали хвостами пол, я же, как проснулся, пытался держать хвост на весу, я не фанат чистоты, но отчего-то грязный хвост меня нервирует, хотя сомневаюсь, что смогу долгое время контролировать свои мускулы.

— Ребята, не хотите мою порцию? — спросил Эрни, держа в каждой руке по яйцу.

— Не, не можем, — сказали Базз и Уэндл хором. — Нельзя.

Но затем, выдержав паузу ровно столько, чтобы Эрни не успел отказаться от своих слов, они протянули лапы и схватили яйца. Насколько я понимаю, именно так миллионы лет делали мои древние родственники овирапторы.^[43] Близнецы даже не потрудились прожевать, просто заглотили яйца целиком, словно огромные капсулы тайленола, и их морды озарились улыбками от уха до уха.

— Разве вы не взволнованы? — спросил Базз. Вопрос риторический.

— Очень, — ответил я.

— Отлично, — сказал Уэндл.

— Отлично. А вы готовы к тренировке? — с большим рвением поинтересовался Базз.

Я покачал головой.

— Что еще за тренировка?

— Обожаю тренировку, — встрял Уэндл. — Это самое интересное.

Перед столовой раздался звук гонга, и я даже не успел повернуться, чтобы определить местоположение инструмента, как все кинулись к дверям. В воздух поднимались бурые облака пыли, меня толкали со всех сторон, колотили десятками хвостов и лап. Это было похоже на знаменитую кровавую бойню на рок-фестивале в Алтамонте. Кстати, мнение, что в составе «Ангелов ада», которые, собственно, и превратили концерт в поножовщину, были только рапторы, — это оскорбительные и гнусные слухи, но они не беспочвенны. Через несколько секунд в столовой остались только мы с Эрни да еще парочка удивленных динозавров, которые осматривались, не понимая, что за чертовщина разрушила спокойствие нашей маленькой компании.

Полагаю, пришло время тренироваться.

* * *

— Первым делом вам нужно научиться бегать, — сказала руководительница нашей группы, бронтозавриха с накачанными короткими ногами и хвостом, под толстой кожей которого перекатывались мышцы. Интонации ее были чем-то средним между сюсюканьем любящей мамочки и резкостью инструктора по строевой подготовке на флоте, она все утро втолковывала нам основы своего предмета.

Сначала нас разбили на группы в зависимости от уровня Прогресса. Восемнадцать новичков, или «девственников», как нас любили называть, были собраны вместе и брошены головой вниз в водоворот «тренировки». По существу, кучу времени мы провели, бросая друг на друга озадаченные взгляды. И сейчас был именно такой случай.

К счастью, кто-то поднял руку.

— Разве мы уже не понимаем, как бегать? — спросил раптор, в его собственном коренастом теле тоже пульсировала сила.

Бронтозавриха, которую звали Блиииииш, или Бланш, как она велела новичкам называть ее, пожала мощными плечами.

— Думаешь, ты знаешь, как это делается? — спросила она.

— Я в школе занимался бегом, — ответил парень. — И участвовал в соревнованиях штата в забеге на сто метров.

— Впечатляет. В каком штате?

— В Юте.

— Много у нас хороших динозавров из Юты.

Без шуток, Джозеф Смит^[44] впервые систематизировал нужды сообщества динозавров, но его просветительская деятельность касалась скорее духовных сторон жизни, чем материальных, поэтому секта и не была разоблачена. Переселение мормонов из Нью-Йорка в Юту было обусловлено не их религиозными воззрениями, а их природой — они были рептилиями.

Бланш продолжила:

— Думаю, ты полагаешь, что мог бы победить меня в состязании по бегу.

Раптор махнул рукой в воздухе, словно отмахивался.

— Ты же бронтозавр, — заметил он вежливо, ему было неудобно напоминать ей, что бронтозавры не могут развивать такую же скорость, как рапторы.

— И что? Разве все мы не братья и сестры?

— Да, но… я — раптор, — ответа не последовало, поэтому он уточнил: — Мы просто… бегаем быстрее.

Через минуту вызов был принят и намечена импровизированная беговая дорожка. Участники соревнования, Бланш и юный девственник, заняли свои места. Наша инструкторша была хладнокровна и уверена в себе, она даже не потрудилась принять стартовую позу с тремя опорными точками, а раптор весь напрягся, его конечности дрожали, готовые рвануть, как только раздастся команда. Его тело напоминало сжатую пружину, готовую резко распрямиться, а наша тренер была как ненатянутая резинка, свободно болтающаяся на крюке. По-видимому, сегодня ученик затмит учителя.

— По дороге, вокруг вон того дерева и обратно, — сказала бронтозавриха, отмерив добрых сто метров.

— И все? — теперь раптор уже обнаглел.

— Все еще думаешь, что обгонишь меня?

Времени отвечать не было. Самка компсогната, которую назначили отдавать команду «на старт», выступила вперед. Ее запах, смесь чайной розы и брызг океана, был удивительно приятен, учитывая, что она — компсогнат.

Она начала отсчет:

— Раз… два…

А затем издала пронзительный вопль, который был сигналом к началу соревнования.

К тому времени как раптор покинул линию старта, Бланш успела пробежать по полю уже тридцать метров. Она смотрелась как неясное пятно, поднимающее облака пыли. Трудно сказать наверняка, но мне кажется, что она бежала на всех четырех лапах, конечности мелькали так быстро, что я не уверен, так ли это.

Когда самоуверенный раптор преодолел четверть дистанции до дерева, Бланш уже обогнула его и понеслась обратно.

А когда он шмякнулся в грязь, запнувшись о камень, оказавшийся точно на пути его следования, Бланш финишировала, уселась на пенек поблизости, скрестила руки на груди и стала ждать унизительного, но неизбежного финиша соперника.

— А теперь, — сказала она, когда мы окружили юного раптора, всосавшего в себя весь имеющийся в атмосфере кислород, — кто-нибудь желает научиться бегать?

Сначала не было ничего нового, просто заурядный бег, так что рекорды меня в ближайшем времени не ждут, а те гадрозавры, которые каждый год побеждали в Бостонском марафоне, вообще могут не беспокоиться. Нас учили, как правильно работать ногами, ступнями, какое положение тела нужно принимать во время бега. Возможно, пару раз хвост помешал, но все-таки бег — это и есть бег, и мы занимались им всю жизнь с тех пор, как смогли встать на ноги и оглядеться. Я не понимал, как они собираются добиться от нас сверхзвуковых скоростей, продемонстрированных уважаемой Бланш.

— Не думайте, как люди, — говорила нам Бланш. — В нас укоренилась привычка двигаться, как они, ходить, как они, бегать, как они. Это неестественно для динозавров — беспокоиться, а не глупо ли мы выглядим с нашими подпрыгивающими хвостами, или о том, достаточно ли плотно мы сжали ягодицы. Отпустите свое тело на свободу. Забудьте о человеческих стандартах.

Забудьте о человеческих стандартах. Мечтать не вредно.

Ничего не происходило. Прошел час, другой, мои мышцы устали, по ним медленно прокатывались волны боли, требовавшие от остальных частей моего тела, чтобы те как можно скорее объединились и добились от руководства регулярных перерывов.

Я попросил отпустить меня с урока. Но мне не разрешили.

Только-только я собирался сдаться и сообщить своим ногам, что в их услугах больше сегодня не нуждаются и они могут перестать стараться и пойти пообедать — после нескольких часов пробежек под жарким гавайским солнцем я уже не держал хвост на весу, а разрешил ему подметать землю, чтобы, ежели что, подтолкнуть и помочь телу, — как только я выдохся настолько, что готов был позвонить в службу спасения и не вешать трубку, какая-то часть моего тела дала телеграмму мозгу о том, что я очень даже могу двигаться быстрее, чем раньше.

Это какой-то фокус моего сознания. Просто быть того не может.

Но было. Ко мне пришло новое странное ощущение скорости, вместе с мышечной памятью собственных ног. Я не мог объяснить этого, зато смог прочувствовать.

Бег вприпрыжку с накрененным корпусом, который совершенно неестествен в человеческом мире, где я обычно живу, был именно тем, что нужно. Не могу сказать, что я двигался, как настоящий динозавр, и уж точно, черт побери, не собираюсь говорить, что достиг какого-то Прогресса.

Но впервые в жизни я бежал свободно, мне не мешали все эти застежки и завязки, моя морда без маски была поднята к небу, земля летела под ногами, деревья сливались в коричневую размытую полосу, а руки, ноги, хвост и все тело слились в едином движении, совершенно неудобном, но, как мне внезапно пришло в голову, исключительно… естественном.

Наступило время обеда.

* * *

На обед давали курицу, размером, скорее, с куропатку. Не особо мясистую и не жареную, не ощипанную, не приготовленную и очень даже живую. В столовой прямо рядом с каждым столом были установлены деревянные столбики, и к ним веревочкой были привязаны курицы. Воздух заполнился яростным кудахтаньем и хлопаньем крыльев, бедные крошки учуяли, что к ним пришла их птичья смерть с косой, так что не могу их винить за то, что в последние минуты они шумели, как могли. Я не мог себе представить, как именно будет проходить обед, но что-то подсказывало, что Марте Стюарт^[45] он бы не понравился.

Когда прогрессисты, проголодавшиеся после заплывов с крокодилами или других бессмысленных спортивных состязаний, зашли в столовую, то раздались восторженные возгласы. Куриный день! Как здорово! После долгого размышления, словно они покупали роскошный дорогущий автомобиль, каждый динозавр выбрал для себя курочку с нашего «шведского столба», схватил за веревку одной лапищей, поднес несчастную птицу к широко открытой пасти и откусил вырывающейся бедняжке голову, а затем выплюнул ее в ближайшую корзинку для мусора. Как только тушка прекратила дергаться, пришло время полакомиться внутренностями.

— Ты будешь это есть? — нерешительно спросил Эрни.

— А ты?

— Но ведь тебе, кажется, понравился завтрак, — заметил он.

Я не мог этого отрицать. Может, это и не так уж ужасно. В конце концов, я голоден, а еда и есть еда. Я же раньше ел куриц, ну да, не таких живых, но к чему чувствительность, если речь идет о пище. И чем дальше я смотрел, как едят остальные, тем сильнее становился мой собственный голод.

Я не успел поговорить с остальным телом на эту тему, как руки сами по себе потянулись и схватили курицу у ближайшего столбика, потянув за веревку, привязывающую птицу к ее единственному средству защиты.

Где-то далеко-далеко раздавался голос Эрни, который спрашивал меня, соображаю ли я, черт побери, что делаю. Я словно был заперт внутри собственного тела, наблюдая, как незнакомый велосираптор широко распахивает пасть, с его зубов стекает слюна, и он подносит кричащую, вырывающуюся птицу ко рту.

Мои губы сомкнулись вокруг ее горла раньше, чем зубы, и в этот момент я ощутил, как ее клюв яростно, безумно колотит по моим деснам. Птице очень хотелось наружу. Но, увы, я не контролировал собственные челюсти, и они готовы были начать свое последнее движение, которое отсечет птице голову, и прекрасная вкусная кровь хлынет мне в рот, в горло, в желудок. И я буду сыт…

Чья-то рука легла мне на плечо.

— Винсент!

Я повернулся, курица торчала у меня изо рта, на секунду она перестала клеваться, словно прислушиваясь к тому, что происходит снаружи. Я просто физически чувствовал неодобрение Эрни, он медленно качал головой.

— Отпусти птицу, малыш.

Этого было достаточно. Внезапно здравый смысл снова заполнил пустоту в моем мозгу. Я понял: если откушу этой курице голову, то мне еще долго будет мерещиться, что она клюет меня, подражая дятлу из мультика, из-за чего, в свою очередь, начнет тошнить, и я попрощаюсь не только с обедом, но, вероятно, и с завтраком тоже.

Я осторожно вынул птицу изо рта, извинился перед ней, высушил ее перышки, дунув несколько раз, и привязал несчастное создание обратно к столбу. Разумеется, как только она вернулась на место, никто не гарантировал ей отсрочки смертного приговора, и вот уже какой-то другой динозавр схватил ее за лапы и швырнул в свою жадную глотку.

Цирцеи сегодня не было видно, так что никто не накормит нас нормальным человеческим обедом. Хотя если бы она была здесь, то еще неизвестно, чем бы закончилась моя трапеза — нашла бы она для меня какую-нибудь жареную и несопротивляющуюся пищу или убедила бы меня с помощью феромонов, гормонов или убедительных доводов съесть живую курицу? Наверное, лучше мне этого не знать.

К нам подошли Базз и Уэндл, выдергивая перья из углов рта и слизывая капли крови длинными подвижными языками.

— Сегодня были очень интересные занятия, тебе не кажется? — спросил Уэндл, хлопая меня по спине. — Еще один урок, а потом свободное время. Пошляемся вокруг, потренируемся выполнять то, чему сегодня научились.

— Ага, погуляем по лагерю, нагуляем аппетит перед ужином, — добавил Базз. — Очень приятное время для отдыха.

Сама идея «свободного времени» мне очень понравилась, возможно, мы проведем его с пользой.

— Может, вам, ребятки, будет интересно провести нам экскурсию по здешним местам? — спросил я. — Ну, когда у нас будет свободное время. Мне бы очень хотелось посмотреть некоторые уголки этого расчудесного острова.

— Мы будем счастливы! — прощебетал Базз.

— Просто в восторге! — добавил Уэндл.

— Мы отведем вас, куда захотите!

— Куда угодно?

— Куда угодно, — подтвердил Базз.

— И даже на другую сторону острова? — рискнул я.

Уэндл отволок братца в сторонку и шепнул ему какие-то заветные слова на ухо.

— Это закрытая зона, — сказал Базз, вернувшись к нам после обсуждения. — Куда угодно, кроме этого участка.

— Почему? — спросил Эрни. — Что там такое?

— Радиация, — прошептал Уэндл.

Базз закивал с такой силой, что мог бы сломать себе шею, и добавил:

— Это был полигон…

— …для ядерных ракет…

— …радиация — опасная штука…

— …она может убить вас…

— …а вы даже и не узнаете…

— Так вам сказали? — уточнил Эрни.

— Мы это знаем, — ответил Уэндл.

Я демонстративно поцокал языком, выпучил глаза, но внутри меня уже заработал моторчик, счищая накопившуюся ржавчину. Конечно, в южных районах Тихого океана действительно проводились ядерные испытания, и очень даже вероятно, что и на атолле Бикини, где после Второй мировой взрывали ядерные боеголовки, проживает несколько братьев и сестер, но зачем же руководству Прогрессистов до такой степени запугивать свою паству, чтобы все держались подальше от этого района?

— Это запретная зона, — еще раз сообщил нам Базз. — Но по дороге есть несколько красивых водопадов. Вам понравится.

Но мы с Эрни знали, куда нам приспичило пойти прямо сейчас, и произвол власти не сможет помешать нам. Мы пойдем на ту сторону острова, есть там ужасная радиоактивная мутация или нет. Лично я надеялся, что ее там нет, однако, как говорится, бери, что дают…

Но для начала пойду поплаваю.

* * *

Базз с Уэндлом решили пойти на послеобеденные занятия вместе с нами. Как нам сказали, это будет урок плавания. Мне кажется, братья к нам привязываются, это хорошо, ну, в том смысле, что ими будет легче манипулировать, когда понадобится, хотя и плохо, поскольку они имеют обыкновение действовать моему напарнику на нервы. Но, несмотря на мои кувыркания с Цирцеей вчера вечером, мы тут не ради развлечений, а по делу.

Отойдя примерно на четверть мили от лагеря, наша группа свернула на тропку, ведущую в джунгли. Деревья здесь росли другие, ну, например, не пальмы, а мангры, и земля под голыми пятками стала более мягкой и податливой. В этом ощущении было что-то успокаивающее, правда.

Мы вышли к какому-то болоту. Это была смесь болот Эверглейдс во Флориде, илистых речек-байю^[46] в штате Луизиана и всех диковинных уголков, которые мне довелось видеть по каналу «Дискавери». Оно было создано искусственно, я даже мог рассмотреть бетонные стенки большого бассейна, который лежал перед нами, тем не менее его размеры и масштаб потрясали.

Я вгляделся в мутную воду. Поверхность этого полуболота-полупруда была покрыта светло-зеленым покрывалом из водорослей, и меня бы не удивило, если бы это оказался наш сегодняшний ужин.

— И… что? Прыгать? — я стоял на краю этой грязной ямы, готовый продемонстрировать мое умение нырять.

Уэндл быстро протянул руку и крепко схватил меня за плечо, не давая мне сдвинуться с места.

— Нет, — строго сказал он, и впервые с момента нашего знакомства на его лице не играла глуповатая ухмылка. — Если ты бултыхнешься в воду, то они подумают, что ты — их пища.

— Кто подумает, что я…?

И тут я увидел того, кто так подумает. Из-под воды появилась пара глаз, словно два маленьких мячика для гольфа плавали на поверхности, выглядывая из воды, рассматривая нас со злостью, но не бездумно, а вынашивая коварные планы. Рядом с ними всплыла еще одна пара хищных глаз, а позади — третья. По всему болоту все новые и новые глаза нарушали спокойствие водной глади.

Крокодилы.

В мгновение ока Эрни повернулся на пятках и пошел по направлению к нормальной суше.

— Скажите учителю, что я сбежал с урока, — крикнул он нам.

Я поймал напарника и приволок его обратно к кромке воды. Если я буду «купаться», то и ему придется. И если мне предстоит стать кирпичиком в пищевой пирамиде крокодилов, то и ему тоже.

После того как руководитель нашей группы изложил нам строгие правила — никаких резких движений, крокодилов не дразнить и не засовывать им голову в пасть, как дрессировщику в цирке (честно говоря, последний совет я бы посчитал просто проявлением здравого смысла, если вообще можно говорить о здравом смысле, когда вы собираетесь по доброй воле поплавать с этими зубастыми тварями), мы медленно погрузились вболото, позволяя воде сантиметр за сантиметром подниматься по нашим ступням, ногам, торсам.

Кто-то проскользнул рядом со мной. Уэндл? Или крокодил? Ощущения-то одинаковые, насколько я заметил, как и их способ скользить под водой. Более опытные пловцы плавали под водой, набирая в легкие столько воздуха, что могли и не выныривать несколько минут. Я предпочитал не рисковать и держаться поближе к берегу, наклоняя голову в воду лишь для того, чтобы посмотреть как наши в прямом смысле слова братья меньшие, ну, или двоюродные, весело резвятся у моих ног.

За моей спиной по-собачьи плавал Эрни, и от этих судорог, которые он выдавал за плавание, по поверхности шли небольшие волны.

— У меня появляется чувство, что Прогресс — это регресс.

Когда урок закончился, то все динозавры были целы, никого не съели, хотя одну гадрозавриху и покусали за хвост и задницу. Надо отдать ей должное, она не начала вопить и молотить лапами по воде, как поступил бы я, если какое-то пятиметровое чудище решило полакомиться моим задом.

Мы медленно вылезли из воды. Бронтозавры были очень довольны уроком. Ничего удивительного, поскольку их толстые туши больше приспособлены для плавания, чем для ходьбы, поэтому, я совершенно уверен, выпендрежница Александра и не высовывает свой жирный зад из озера Лох-Несс вот уже тридцать лет. Остальные ворчали и жаловались на вонючие водоросли, прилипшие к каждой морщинке на наших телах. Да, сегодня в столовке будет пахнуть просто чудесно.

Но сначала нас ждет свободное время и небольшая увеселительная прогулка. Мы с Эрни подошли к Баззу и Уэндлу, которые все еще скалились и выбирали водоросли с кожи, и спросили, не хотят ли они прогуляться.

— Вы сможете показать нам водопады, — предложил я. — И смыть с себя эту гадость.

Близнецы были просто счастливы показать нам дорогу, и вскоре мы прошли через заросли, отпихивая ветки и огромные пальмовые листья, разрывая их когтями там, где пройти было невозможно. Дальше мы шли молча, взбирались на холмы, стараясь держаться подальше от таких растений, которые, судя по их виду, могли колоться, жалить или вызвать ужасную сыпь.

— Итак, — начал я, желая завести непринужденную беседу. — Неприятная вчера произошла история на Ринге, да?

— Просто стыд, — сказал Базз. — Янни не стоило пытаться добиться Прогресса раньше времени.

— Позор.

— Хорошо хоть, его приятели так хорошо стреляли из ружей, — заметил Эрни. — Отличные выстрелы.

— Определенно парню повезло, — поддакнул я.

Базз, который с помощью когтей продирался через густую растительность впереди, крикнул:

— Дело не в везении, просто мастерство, и все.

— Мы же практикуемся, — гордо сообщил Уэндл. — Я уже практически могу пять раз подряд попасть в яблочко.

— А в чем вы практикуетесь? В стрельбе?

— Ну, в основном стрелять из ружья дротиками, — объяснил Базз. — Но мы слышали, можно ходить на более продвинутые занятия, как только мы еще чуть-чуть повысим наш уровень Прогресса Мне кажется, всем, кто уже стал на шестьдесят процентов динозавром, разрешается выбрать занятие, где практикуются навыки стрельбы на поражение.

Даже не глядя на напарника, я уже мог сказать, что он ужасно рассержен. Я всю свою жизнь не любил и даже в некоторой степени боялся огнестрельного оружия. Такое предубеждение большинству динозавров внушается с самого рождения. У нас и так достаточно естественного оружия, незачем прибегать еще и к куску металла и пороху. Несмотря на крестовые походы и все такое прочее, мы нормально сосуществовали до того, как люди решили производить эти штуковины в больших количествах. И хотя Сэмюель Винчестер, изобретатель знаменитой винтовки, и был велосираптором, но полагаю, он слишком отдалился от своих корней, так что я не могу винить в распространении оружия только людей.

Но Эрни… сколько я его помню, несмотря на то что сама профессия детектива предопределяет, что время от времени нам необходимо использовать огнестрельное оружие, испытывает жгучую ненависть к пушкам, которая может сравниться только с его ненавистью к марципанам (не спрашивайте!), и эта неприязнь засела в нем очень глубоко.

— Это… это отвратительно, — фыркнул Эрни.

— Но это ж-ж-же только ур-р-роки, — запинаясь, сказал Уэндл. Он не хотел расстроить нового друга, это ясно, но, увы, бедняга в этот раз вляпался «по самое не балуйся».

Однако внезапно Эрни рассмеялся. Вышло это как-то очень по-человечески, он положил руки на голову, и плечи его сотрясались от смеха в полную силу.

— Это… это просто здорово, — сказал он. — Вы, ребята, проповедуете естественный образ жизни, стремитесь снова найти свое подлинное «я», и при этом… учитесь стрелять из винтовок?

Близнецы не уловили иронии.

— Чтобы понимать врага, — рассудительно заметил Базз, — мы должны думать, как он.

— Это вам так говорят? — спросил я. — То есть вы учитесь стрелять, чтобы понимать людей?

— Да. А вы думаете, это неправильно?

Я задумался.

— Не совсем.

Мы пришли к водопаду. Огромному. И мокрому. Базз и Уэндл божились, что крокодилов здесь не водится.

— А далеко до следующего? — спросил я, специально сделав вид, что этот на меня особого впечатления не произвел.

Уэндл подпрыгивал на месте:

— Ой, есть еще один чуть подальше, можно пойти туда. И еще один около…

— Пожалуй, ребятки, с меня на сегодня водопадов хватит, — перебил его Эрни. — Может, здесь есть еще что-нибудь интересненькое?

Мне даже не нужно было заглядывать в его глаза, я и так понял, что Эрни готов перейти на следующий, нужный нам уровень. С каждым годом наших партнерских отношений нам все легче и легче понимать сигналы друг друга. В самом начале моему напарнику едва не приходилось поднимать здоровенные карточки-шпаргалки, но теперь хватает ударения, какого-то оттенка в его речи.

— Да, давайте пойдем в глубь острова, — предложил я. — В какое-нибудь… другое место.

Базз и Уэндл понятия не имели, о чем это мы. Они тупо уставились на нас, словно парочка баранов, которым, вместо новых ворот, предложили решить задачку по тригонометрии.

— Закрытая зона, — решительно заявил Эрни, — это должно быть интересно.

— Но это же закрытая зона, — заскулил Уэндл. Я кивнул, притворяясь, что соглашаюсь.

— Раз это место так называется, то мы не должны ходить туда, Эрн.

— Нет?

— Нет. То есть я имею в виду, что, может быть, интересно потереться вокруг, подойти к самой границе, но туда идти не следует.

— Ой, нет, конечно, внутрь мы не пойдем, — повторил Эрни.

Теперь я привлек к себе внимание Базза, и я думаю, что он крепко схватил наживку, брошенную мной в его сторону.

— Ну, если мы не перейдем границу запретной зоны…

— Да, да, — сказал Уэндл, и в его голосе вновь зазвучало волнение. — Не пойдем, а просто погуляем рядышком… рядышком…

Через несколько секунд братцев охватила новая волна безумного возбуждения, и мы снова потащились через джунгли, обрезая листья и надрубая ветви по пути к нашему следующему месту назначения.

— Эй, — крикнул Базз, — а вы знаете, кто показал мне эту тропинку?

— Без понятия, — честно признался я.

— Ваш друг, ну тот, которого вы называете Рупертом. Где-то года два назад, когда мы с Уэндлом дошли до отметки пятьдесят процентов.

— Ни фига себе! — воскликнул Эрни. — Так, значит, он хорошо знал остров?

— Конечно, — сказал Уэндл. — Он был одним из гидов. Он и Рейчел… и еще… Как звали того симпатичного целофизиса, Базз?

— Уолтер.

— Точно, Уолтер. Они все были такие классные.

Я запнулся о низко висящую лиану, оступился, ухватился за другую лиану и — опс! — и я снова шагаю по тропинке. Ну, не Тарзан, конечно…

— Ты сказал «были»?

— Ну да, они больше не показываются.

— Они все… умерли? Как Руперт?

Базз пожал плечами:

— Мы о них не слышали. Ну, были они здесь, были-были и сплыли. До нас дошел только слух про Руперта Думаю, Уолтер тоже умер, а про других я не знаю.

Других?

— А сколько твоих знакомых динозавров исчезли?

— С каких пор?

— Ну, за два последних года.

— Шесть? — сказал Базз неуверенно.

— Семь-восемь, где-то так, — уточнил Уэндл. Но их обоих совершенно не заинтересовал мой вопрос, и они снова начали продираться через джунгли.

Я хотел было заметить, что им, возможно, неплохо было бы как-то защитить себя, если они когда-либо захотят уйти из секты, но тут Базз остановился, вращая глазами, словно он ищет ответ и может найти его в поле зрения.

— Знаешь, а ведь если подумать, то, когда мы сюда приходили в прошлый раз, я был совершенно уверен, что Рейчел тоже была где-то здесь, хотя все мы слышали, что она встретилась с предками…

— Ты ее видел?

— Нет, я учуял ее запах, здесь, на острове. Очень сильный аромат лаванды и растворителя для краски, ошибки быть не могло, — он повернулся и пошел дальше. — Это было так странно, но… хотя я мог и ошибиться.

По пути мое внимание привлекли некоторые изменения окружающей растительности. Сначала просто ерунда, ну, деформированный листик или странно перекрученная веточка, но чем дальше мы углублялись в лес, тем реже становились деревья и скуднее — трава. А те несколько отважных растений, которые все-таки захотели удержать корни в почве, отличались от других, как будто где-то в этих злачных местах безумный садовник обменял свои золотые руки на совершенно не золотые. Приведу пример:

Пальма — листья широкие и мясистые, достаточно развесистые, чтобы укрыть в тенечке корни, как и положено нормальной пальме, только вот, к несчастью, она всего шестьдесят сантиметров в высоту.

Живая изгородь около трех метров в высоту, вся утыканная колючками, словно иглами для подкожных инъекций, а на вьющихся стеблях — цветочки, умершие еще до того, как смогли распуститься, лепестки гниют прямо внутри бутона. Хорошенькая такая оранжерея — просто мечта доктора Франкенштейна.

Здесь было жарче, постоянного океанского ветерка практически не чувствовалось, словно воздух тоже боялся проникать в эти места. Казалось, у всех обитателей леса вечный перерыв, отсутствие звуков нервировало сильнее, чем крики кошек или завывание койотов. С каждым шагом Базз и Уэндл нервничали все больше, дрожащими голосами они пытались объявить конец экскурсии.

— Х-х-хорошо, — пробормотал Базз. — Вы пос-с-смотрели.

— Ага, посмотрели, — поддакнул Уэндл. — Давайте пойдем обратно.

— А что дальше? — спросил Эрни. — Мне кажется, я вижу какую-то тропу.

Базз уже качал головой и в такт дрожал всем телом:

— Нету там никакой тропы. Давайте пойдем назад, ребята, ладно?

Но тропа была, если прищуриться, то я различал грунтовую дорожку, ведущую к опушке, и мои ноги начали движение раньше, чем кто-то из моих компаньонов успел меня остановить. Растения причудливой формы, странные деревца, песок под ногами, скорее напоминавший осколки битого стекла, — я забыл обо всем, пока шел по странной тропке. Впереди было видно какое-то сооружение… кирпичное здание с… Господи, я почти различаю… железной дверью. Оно стояло посреди пустынной опушки, вокруг черный песок, почти иссиня-черный. Сама суть этого странного домика была такой же, как у тех женщин, которых я обычно выбираю, — он посылал мне два отчетливых сообщения: «Держись от меня подальше!» и «Винсент, я твой!».

И именно в этот момент мир взорвался. При этом раздался какой-то хриплый рев, и с земли поднялись волны грязи, цунами из веток, кустов с ягодами и песка, и я отступил, чтобы не пасть жертвой этой сумбурной атаки. Что-то чиркнуло по кончику моего хвоста, затем я испытал сильное давление, из-за чего вверх по позвоночнику промчалась боль и из пасти вырвался крик.

— Электрическая изгородь, — протянул Эрни. — Отличная находка, малыш.

Не знаю, как так получилось, хотя полагаю, что, сосредоточившись на завоевании домика на расстоянии, я перестал видеть то, что у меня под носом, но я не успел отомстить этим мерзким проводам, как из чащи раздался еще один голос, знакомый, но неожиданный:

— А вы что здесь делаете?

Мы все, как один, подпрыгнули, ну, я не очень высоко, повернулись и увидели, что из замаскированного «хаммера» вылезают Сэмюель и еще какой-то игуанодон. В кузове брезентом было укрыто что-то большое, но было сложно понять, что именно.

— А вы откуда? — спросил Эрни.

От Сэмюеля исходили волны неудовольствия, он был просто воплощением осуждения и приготовился вынести нам строгое предупреждение:

— Вы двое, — он изо всех сил пытался испепелить взглядом нас с Эрни, — не должны беспокоиться о том, что пока находится вне пределов вашего личного Прогресса. А что касается вас, — теперь его внимание было сосредоточено на съежившихся, трясущихся Баззе и Уэндле, — то вы и сами должны это знать. Я переговорю об этом с Цирцеей. А теперь полезайте в машину, все вы!

Окутанные облаком его раздражения, мы полезли в кузов «хаммера» — кучка детишек, пойманных за глупую выходку. Я практически ждал, что Сэмюель позвонит нашим родителям и расскажет им, чем мы занимались сегодня вечером, но полагаю, мы сможем отделаться просто предупреждением.

Обратно в лагерь мы ехали молча, непонятная гора, обернутая брезентом, бряцала и гремела на каждой кочке, но я устоял перед желанием отодвинуть брезент и посмотреть, что же там. Я и так уже сел в лужу, хватит с меня, не хочу, чтобы меня выкинули с острова, пока я еще раз не задам Цирцее… Ой, простите, совсем не то, что вы подумали, пока я не задам Цирцее парочку вопросов.

Когда мы приехали обратно в лагерь, то нас с Эрни отправили обратно в хижину и велели подготовиться к банкету. А Уэндл и Базз ушли за Сэмюелем, предположительно, получать по шее.

— Мне неловко от того, что из-за меня у этих мелких засранцев неприятности, — сказал я Эрни. — Ну, ты меня понимаешь, они же всего лишь оказали нам любезность.

— Все с ними будет в порядке, — ответил напарник. — Ну, влепят им затрещину, да и отпустят на свободу, жрать сырую свинину. Вот увидишь, они скоро к нам опять прилипнут.

А через два часа Цирцея объявила собравшимся на ужин динозаврам, что Базз и Уэндл были избраны Прогрессом. И через каких-то сорок пять минут они выйдут на Ринг.

А мы с Эрни должны будем помогать им.

18

Я прошептал:

— Мне казалось, вы говорили, что еще не готовы для этого.

— Должно быть, готовы. Раз нас выбрали, то мы готовы. Правильно?

Я вел Базза и Уэндла через длинный коридор между двумя рядами скамеек, играя роль их проводника, пока мы как можно медленнее двигались к рингу. Трибуны были забиты прогрессистами. Снизу открывался совершенно иной вид, чем вчера, когда мы сидели наверху. Отсюда казалось, что все динозавры наверху смотрят на нас свысока и смеются над нами, словно по какому-то скрытому сигналу они бросятся сейчас на нас и разорвут на миллион клочков.

Но они лишь приветствовали нас криками, подбадривая своих друзей, которые так доблестно решили достичь Прогресса вместе. Они и не знают, что сами-то близнецы не в восторге от этой идеи.

— Откажитесь, — уговаривал я их. — Встаньте и скажите, что вы не согласны идти на Ринг. Разве Цирцея сказала, что это обязательно?

Но Базз покачал головой, и я ему поверил. Все-таки что-то (или кто-то) его достало после того, как отъехал «хаммер», и хотя ясно, что он просто в ужасе от мысли, что сегодня придется выйти на Ринг, но отказывается обсуждать их с Уэндлом решение.

— Прогресс выбрал нас, — сказал Базз. — И мы должны пойти.

— Но откуда вы узнали, что вас выбрал Прогресс? — спросил я, надеясь привнести хоть каплю логики в эту абсурдную ситуацию. — Вам сказала Цирцея? Сэмюель?

— Нет, — выразительно и правдиво.

— Тогда кто?

Молчание. Мы подошли к самому рингу.

Сразу после объявления, что Базз и Уэндл сегодня участвуют в этом безумии, к нам подошел Сэмюель, отвел нас в сторонку и сказал, что близнецы выбрали нас с Эрни в качестве своих помощников.

— Помощники — это те, кто должен завести их внутрь? — спросил я. — Потом подкатить другую клетку и, если что…

— Ну да… стрелять из ружей дротиками, — сказал Сэмюель. — Это огромная честь быть избранным на эту роль.

Эрни покачал головой.

— Но мы не умеем стрелять, — соврал он. — Мы не можем…

— Отказать в подобной просьбе — значит нанести вашим друзьям ужасное оскорбление, вот так.

Как только Сэмюель заговорил как Брюс Ли, я уже не смог пойти на попятный. Я и раньше почувствовал свою ответственность за то, что близняшки влипли, но теперь ситуация уже перешла грани разумного, и я не мог стоять в сторонке и позволить им кувыркаться в клетке в одиночку.

— Ваша задача проста, — объяснил Сэмюель. — Вы их выводите и запираете в клетке. Затем возвращаетесь за клеткой с противником и выкатываете ее. Еще двое помощников, выбранных вашими друзьями, уже давно состоят в наших рядах, они знают, какие рычаги нужно повернуть, чтобы…

— Да я не об этом беспокоюсь. Эти винтовки…

— Вряд ли они понадобятся, — Сэмюель залез рукой в мешок, который он принес с собой, и вытащил знакомые нам по вчерашнему бою винтовки. — Раз Прогресс избрал их для выполнения этой задачи, значит, они должны выйти победителями. Но если вдруг что-то пойдет не так, все очень просто, — он поднял винтовку к плечу, прижав приклад к мощной грудной клетке. Тем временем я пытался все мысленно застенографировать с огромной скоростью, чтобы вся эта информация пустила корни в моем мозгу как можно быстрее и глубже. — Цирцея встанет, дважды хлопнет в ладоши, и тогда вы просто берете и стреляете.

Даже не прицеливаясь, Сэмюель нажал на курок, дротик со свистом вылетел из дула, и через несколько секунд легкий стук известил нас о кончине крошки-дрозда, который больше не будет скакать — прыг-скок-прыг-скок — по веткам.

— Отличный выстрел, — сказал Эрни, — но мы-то не такие мастера.

— Но вы же не в птичку целиться будете. Вы же видели соперников наших братьев, они обычно чуть побольше. Работает эта штука так: наводите дуло на плохого парня и нажимаете на курок. Вот и вся хитрость.

Дальше последовали замешательство, обвинения и оправдания, пока мы с Эрни пытались выяснить, почему, черт побери, Базз и Уэндл захотели это сделать, если раньше они открыто заявляли нам, что еще совершенно не готовы к испытанию.

— Теперь пришло время сказать вам то, что мы считаем важным, — сдерживая волнение, сказал Уэндл. Мы уже были у входа на ринг, и в амфитеатре воцарилась тишина, почти как в церкви.

— Теперь пришла пора положить конец этой ерунде, — ответил Эрни.

Но ребята не разделяли эту точку зрения.

— Если что-нибудь со мной случится, скажи брату, что я люблю его, — прошептал мне Уэндл.

Я слышал, как в паре метров от нас Базз шепчет Эрни:

— Позаботься о моем братишке. Это все, чего я всегда хотел.

И мы заперли их на ринге.

Сотня разных эмоций и планов пронеслись в моем мозгу, когда Эрни, еще двое помощников, оба — карнотавры, и я прошли обратно на опушку, где будет подготовлена вторая клетка. Убежать? Отказаться выпускать животное, сидящее внутри? Впервые за долгое время я понял, что тону в болоте нерешительности.

По-видимому, я сделаю то, что делали до меня другие. На опушке нас ждала клетка, а рядом стоял Сэмюель и проверял прочность коричневого брезента, которым она была задрапирована.

— Они готовы?

Мы кивнули, и в наше распоряжение передали вторую клетку. Пока мы катили ее через джунгли к амфитеатру, я заметил, что из клетки не раздается никаких звуков и она трясется, только когда колеса попадают в какую-нибудь ямку или рытвину. Может ли такое быть, что внутри никого нет? И все это лишь для того, чтобы разыграть нас с Эрни? Ну, без сомнения, клетка тяжеленная, но она ведь сама по себе немало весит.

Я был готов поклясться, что это так. Просто шутка, наподобие выходок старшеклассников. Базз, Уэндл и вся честная компания просто пудрят нам мозги. Обычная дедовщина, какую можно наблюдать в любом студенческом братстве, последний шаг перед официальным посвящением, а я ведь почти купился.

Ну, раз они решили пошутить, то обратились по адресу. Я буду им подыгрывать, пока нужно.

Мы подкатили клетку к амфитеатру и два карнотавра начали привинчивать ее к входу на ринг. Я посмотрел на места для почетных гостей, встретился взглядом с глазами Цирцеи и хитренько подмигнул ей. Это подмигивание значило: я разгадал твою игру. Ты почти обдурила меня, но я тебя раскусил. Ее взгляд был непроницаемым, но, по крайней мере, я уже раскрыл карты и теперь уверен, она знает, что я в курсе всего, поэтому мне еще сильнее хочется подыграть ей.

А внутри, на ринге, Базз и Уэндл совсем уж перегнули палку, они едва дышали, а к мордам прилила кровь. Великолепное представление, нужно не забыть похвалить их способности, когда через пару минут мы заглотим по веточке базилика и будем веселиться над этой шуткой.

— Мы готовы, — сказал мне один из карнотавров.

Я кивнул головой как римский император, отдающий приказ привести приговор в исполнение. Это мой шанс примерить мантию великого актера-трагика, драматический кружок никогда не хотел заполучить меня, я им покажу, пусть локти кусают!

— Поднять перегородку, — скомандовал я.

Ничего. Никто не заревел. Свирепый зверь не бросился из клетки атаковать бедных близнецов. Толпа безмолвствовала.

Эрни одними губами произнес:

— Что происходит?

Я ответил тоже одними губами:

— Шутка. Все еще шутка.

Эрни наклонил голову — он меня не понял. Я приблизился к нему и прошептал на ухо:

— Это посвящение в братство. Они хотят напугать нас.

— Не думаю, — ответил Эрни. — Все еще только начинается…

Но на ринге по-прежнему ничего не происходило, в толпе нарастало беспокойство.

— Слушай, — сказал я, — я тебе докажу.

Я сделал несколько шагов к клетке и дотянулся до брезента.

— Для Базза и Уэндла нет никакой опасности, поскольку внутри этой хрени пустота.

Как фокусник, который представляет публике свой самый новый и замечательный фокус, я стянул брезентовое покрывало и повернулся к Эрни, демонстрируя пустую клетку.

— Видишь? Пустота.

Пустота. Плюс два медведя гризли. И все.

Медведей разозлило мое внезапное вторжение, и они очнулись ото сна и бросились на прутья клетки. Толпа взревела из-за выброса адреналина, а я упал навзничь, подальше от массивных лап и острых когтей, которые просовывались сквозь решетку. Я уполз от клетки на заднице, сердце за пару секунд перекачало недельную норму крови. Зрители повскакивали со своих мест, а медведи, не будь дураками, обратили свои взоры на более доступную мишень.

Базз и Уэндл не были готовы к внезапной атаке. Медведи даже не потрудились встать на четвереньки, они распрямились и приготовились к нападению, выбросив вперед смертельно опасные длинные лапы. Две двухметровые башни бурого клочковатого меха только что открыли сезон охоты на динозавров, а двоих динозавров можно было поймать и убить, даже не вытягиваясь на всю длину.

Один из медведей приготовился напасть на Базза, а второй взял на себя Уэндла. Мне оставалось только смотреть, оцепенев от неверности собственных догадок, идиотского упрямства и чувства вины. Я уверен, что рано или поздно медведи напали бы на близняшек, но, возможно, они не были бы так взбешены, если бы я не прервал их, скорее всего, приятные сны о корзинках для пикника с всякими вкусностями и горшочках с медом.

Уэндл в основном атаковал медведя челюстями, пытаясь перекусить яремную вену, но каждый раз, когда он лязгал зубами рядом с шеей этого монстра, медведь наносил сильный удар по голове карнотавра, из-за чего Уэндл отпрыгивал, а через всю его морду красовались длинные отметины от когтей. У Базза получалось не лучше, но он, по крайней мере, не подпускал к себе противника, изогнув хвост полукругом и используя его в качестве защиты.

Я не знал, существуют ли хоть какие-то правила для боев на ринге, но даже если они и существуют, то медведи не особенно-то ими пользовались. Как только Баззу удалось добиться успехов в своей схватке с соперником и он практически вытеснил медведя обратно в маленькую клетку, второй медведь забыл про Уэндла и напал на Базза со спины, укусив его за горло. Зубы погрузились в незащищенную плоть, и из раны хлынул фонтан крови, тут же пропитавшей пол.

Издав такой вопль, который превосходил по силе рев всех медведей, которых я только слышал, если не считать голливудских спецэффектов, Уэндл кинулся в атаку, широко разинув пасть, его зубы сверкали, и он был готов, если нужно, проглотить обидчика брата целиком.

Но второй медведь отвесил ему хорошо подготовленную оплеуху, и этот удар остановил натиск Уэндла, и он тоже шмякнулся на землю. Они лежали в положении нокаута и вряд ли могли снова продолжить бой.

Ладони Цирцеи не шевелились. Я ждал двух хлопков, смотрел на нее, широко растопырив руки. Ну, когда же? Когда? Но она нарочно смотрела в другую сторону. И Сэмюеля тоже нигде не было видно.

С ринга раздался пронзительный крик. Я не мог заставить себя посмотреть туда.

— Хватит, — сказал я и потянулся за винтовкой.

Эрни меня уже опередил. Я все сделал, как говорил Сэмюель, — прицелился в мерзкого медведя передо мной и нажал курок.

Ничего не произошло. Ни щелчка, ни дыма, ни свиста. Медведи продолжали мутузить Базза и Уэндла, и боевой клич близняшек постепенно утихал, превращаясь в скулеж.

Я в бешенстве снова вскинул винтовку и прицелился. Сейчас спина медведя маячила прямо передо мной, выстрел несложный, по прямой, даже восьмидесятилетняя старушонка с катарактой смогла бы попасть. Я изо всех сил нажал курок.

Ни фига.

Не в силах справиться с этим адским изобретением человека, я посмотрел на Эрни, рассчитывая на его помощь, но у него была та же беда, что и у меня. Я видел, как он прицеливается и жмет на курок, но ничего не происходит.

Теперь уже толпа начала визжать. И, как я подозреваю, не от радости.

— Заело! — кричал Эрни. — Заело винтовку!

Один из карнотавров подбежал со своим оружием, умело вскинув винтовку до нужного уровня. Он выпустил дротик, который со свистом пронесся над рингом, и промазал где-то на метр. На секунду мне показалось, что он специально промахнулся, дернул винтовку в последний момент, но он уставился на нее в ужасе, как теннисист, проверяющий, нет ли в ракетке дыры, после того как пропустил простой мяч, и я понял, что он очень четко прицелился.

А на ринге умирали Базз и Уэндл. Им удалось отползти назад, и теперь их тела были прижаты к массивной решетке. Братья обнимали друг дружку, теперь и правда став одним целым, их кровь текла, как кровь одного существа. Наши шансы на их спасение постоянно уменьшались, но мы перепробовали еще не все способы.

— Открывай ворота! — заорал я карнотавру, которому нужно было лишь лапу поднять. — Сейчас же!

Мои крики были достаточно настойчивы, чтобы напугать его, чтобы он позабыл все, чему его учили и что подсказывает ему здравый смысл. Он метнулся к выходу из ринга, вертя в руках ключи. Я дышал ему в затылок, все еще пытаясь заставить чертову винтовку выстрелить, но это задача была так же обречена на провал, как попытка купить гамбургер со свежим рыбным филе. Вроде и патроны есть, но оно не заряжается, и я не знаю, как его заставить. Но если бы я мог оказаться на ринге, то я заткнул бы за пояс и самого Дэви Крокета^[47] и заколотил бы дротики в медведей собственными руками, если понадобится.

— Заклинило! — воскликнул карнотавр, и я отпихнул его с дороги. Эрни подбежал ко мне, и мы начали тянуть решетку вверх, а через секунду к нам присоединился и карнотавр.

Мы тянули. И толкали. Прилагали все силы, оставшиеся в наших телах, плохо питавшихся и не спавших двое суток. Вопли обезумевшей толпы подстегивали нас, придавая новые силы. Мы скрутим чертову решетку. Согнем ее. Ворота откроются.

Но даже сила четырех динозавров была просто ничтожной по сравнению с равнодушной грудой металла. Дверь оставалась на своем месте, и мы ничегошеньки не могли с этим поделать. Я предпринял последний рывок, но не справился и шлепнулся на землю. Силы оставили меня и какое-то время не возвращались. Я не видел того, что происходит внутри, зато слышал, и эти отвратительные звуки, оглушившие меня, ни с чем нельзя было спутать. За несколько секунд медведи прикончили наших друзей, но потом решили, что эти рептилии-переростки несъедобны, и ушли в дальний конец ринга, где снова улеглись спать.

Толпа не переставала бушевать. Под покровом леса начались какие-то потасовки, словно бои на ринге в миниатюре. Наверху я видел Цирцею. Голова ее была опущена, а плечи вздрагивали от рыданий. Ее кожа была сухой, бледной и вялой, но запах, с разнообразными оттенками амброзии и пыльцы (так пахнет обычно печаль), был сильнее, чем когда-либо, он распространился по всему амфитеатру, словно пытаясь унести меня от гнева толпы и от ее горя. На какой-то момент я забылся, попав в плен ее меланхолии. Где-то в глубине души я понимал, что Цирцея ничего об этом не знала и произошедшее — это либо чудовищный несчастный случай, либо все было подстроено без ее ведома. Но вскоре эта ясность и печаль ушли куда-то, и неистовство толпы моих собратьев снова вернуло меня к жизни.

— Винсент! Винсент! — крикнул мне Эрни и потащил меня через толпу, подальше от охранников, от Цирцеи, от амфитеатра в темноту ночи, и я бежал за ним изо всех сил, не понимая куда и зачем. Мне было нечего ему сказать. И не только ему. В голове постоянно вертелась одна мысль, к которой я возвращался снова и снова.

Базз и Уэндл умерли друг у друга на руках, и потому, надеюсь, им было не так больно уходить. Но клянусь Раалю, предкам и всем, кто, черт побери, меня услышит, я найду того, кто организовал весь этот кошмар, и ему не поздоровится.

19

Шесть часов мы блуждали по джунглям, врезаясь в стволы деревьев, зацепляясь за ветки, спотыкаясь о пни и корни, распугивая мелких лесных животных, и если мы проведем здесь еще шесть часов, то я не очень хотел бы собрать все синяки и шишки, какие возможно. Где-то здесь уже начиналась та, «другая» часть острова и забор, перегораживающий вход в закрытую зону.

Нам надо попасть в тот дом.

Мы с Эрни покинули амфитеатр не под фанфары. Я даже не знаю, заметил ли кто-то наш уход.

С трибун спускались сотни взбудораженных динозавров, так что два мелких безбожника не могли волновать руководство лагеря. У нас не было карты, но это неважно. И компаса тоже, да и фиг с ним. Мы не имели ни малейшего представления, куда мы направляемся и что там найдем, если, конечно, придем, куда нужно. Да и наплевать.

Зато в нас клокотала ужасная злость, ощущение, что кто-то держит нас за идиотов, и обжигающее желание добраться до самого сердца чудовища, отыскать негодяя или негодяев, виноватых в случившемся, и добиться справедливости. Одна-единственная проблема — мы голые. И потерялись.

— Ты бросал шишки? — спросил меня Эрни.

— Думаешь, накидаешь шишек, и все сразу будет тип-топ — держи карман шире! Для нас ключевая подсказка — это уродливые деревца.

Мы еще углубились в джунгли, растительный полог над нами полностью закрывал и луну, и звезды. И когда я поверил, что мы окончательно и бесповоротно заблудились и теперь наши трупы обнаружат только через три тысячи лет, почистят скелеты и поместят их в какой-нибудь музей, чтобы школьники могли разевать рот от удивления, насколько же развиты были ящеры в наше время, а потом писать корявые благодарности с ошибками куратору выставки, Эрни почуял запах.

— Что это? — спросил я.

— Это… это я, — ответил Эрни слегка смущенно.

Отлично, теперь он опять унюхивает сам себя. А я-то думал, что мы избавились от этой привычки еще в 1989-м.

— Не понял.

Эрни двигался быстро, его ноги словно были независимы от остального тела, которое, казалось, вообще не участвует в гонке.

— Когда мы тусовались около забора с Баззом и Уэндлом, ну, потом нас еще Сэмюель нашел, я позволил себе отлить на кустики. И кажется, я только что уловил этот запах.

Я сделал глубокий вдох, втягивая в себя запахи джунглей, и действительно учуял запах чьей-то мочи. Ну, когда вы работаете в городе, особенно в Санта-Монике, то нельзя быть брезгливым, особенно когда речь идет о моче. Но все-таки я не могу отличить мочу Эрни от мочи енота, а мочу енота — от мочи сойки, по крайней мере на расстоянии. Но уверен, сам Эрни учует ее за мили. И хотя людишки с трудом обнаруживают запахи собственного тела, особенно если мы говорим о несвежем теле, динозавры не могут учуять собственные феромоны, зато у нас тонкое чутье на продукты собственной жизнедеятельности. Разумеется, вы можете сказать, что это отвратительно, но все, что может дать мне ориентир в этих джунглях, заслуживает уважения.

Я последовал за напарником, который теперь шел по прямой через лес, и всего через каких-то десять минут деревья стали похожи на растительность из страшных сказок братьев Гримм. Продолговатые дупла, похожие на зияющие пасти, ветки, страдающие артритом, протягивали ко мне свои крючковатые пальцы, готовые схватить и прикончить меня. Разумеется, Эрни вышагивал посреди этого великолепия, словно в полдень по Брентвуду, но у старины всегда было плохо с фантазией.

— А вот и тот самый кустик, — сказал Эрни, показав на невысокое растение, пахнувшее мочой. Я зааплодировал, а Эрни раскланялся, а потом мы оба уставились на забор, маячивший впереди. В высоту он был метров девять, и взобраться на него мог лишь ребенок младше десяти.

— Что теперь? — я сел на пенек и подпер подбородок ладонями.

— Ну, может, отопрем ворота?

Я покачал головой.

— Плохая идея. Думаю, они управляются на расстоянии. Помнишь, в первый вечер, когда нас везли на «хаммере»? Сэмюель нажал какую-то кнопку на коробочке у приборной панели, я слышал скрип…

И тут напарник развернул руку ладонью наверх и продемонстрировал самую прекрасную пластиковую коробочку, которую я только видел. Белая кнопочка на ее бочке поблескивала в лунном свете.

— Я стырил ее из джипа перед тем, как мы вылезли, — сказал мой напарник, обнажая в улыбке все свои зубы.

— Но у тебя же нет карманов.

— Верно.

— Хочу ли я знать, где ты прятал эту штуковину?

— Нет, не хочешь.

Щелчок, жужжание, и ворота со скрипом открылись, петли не переставали скулить всю дорогу.

— Отсюда должна идти дорожка, — сказал я Эрни. — Где-то прямо здесь.

Напарник согласился, и через несколько минут поисков в кромешной тьме мы нащупали полосу около метра шириной, расчищенную больше, чем окружающие участки. Здесь мутация стала еще заметней, земля под ногами более скользкая и вся покороблена выпирающими чудовищными корнями. На глине все еще видны следы колес. Вопрос решен — никаких сомнений, это и есть дорога внутрь. Мы ускоряли темп по мере того, как пробирались через вязкую глину, сначала это был прогулочный шаг, потом бодрая ходьба, затем бег трусцой и, наконец, бег на полной скорости.

Мы падали лицом в грязь, пенившуюся под нашими ногами, но через все запахи джунглей, наш пот и наше волнение я учуял что-то еще. Что-то знакомое, но при этом какое-то чужое. Пока я не мог понять, что это, но, сконцентрировавшись на дорожке, уводящей меня вперед, я собрал ряд образцов и позволил судебному медику в моем мозгу упорядочить доказательства.

Раздавались и какие-то новые звуки. Какой-то тоненький писк, словно плакала песчанка. Вот только не думаю, что песчанки обитают на Гавайях. Крики животных, отражающиеся эхом от деревьев, завывания, растворяющиеся в ночной тишине. И, как и отсутствие шумов до этого, все эти новые звуки отнюдь не успокаивали.

— Ты чуешь… других? — спросил я у Эрни.

— Кого других?

— Других динозавров. Запах сосны, свежести…

Не прекращая бега, Эрни сделал глубокий вдох, покрутил головой во все стороны и чуть было не врезался в дерево коа.

— Может, они идут за нами по пятам, — сказал он, и мы одновременно ускорили темп.

Но не успели мы затормозить, как уже вывалились на опушку, и луна снова показала свою хитрую мордочку. Мы оказались перед собственно Святым Граалем — домиком из красного кирпича. Отпечатки шин, по которым мы шли, привели нас прямо к входной двери, здесь машина остановилась. Мы снизили скорость и быстро обошли вокруг строения в надежде, что под нашими пристальными взглядами материализуется более быстрый путь внутрь.

Увы. Единственным входом по-прежнему была стальная дверь в кирпичной стене, а единственным замком — дырка для пальца прямо рядом с дверью, точная копия той, которую использовала Цирцея, когда вела нас в амбар-лабораторию по производству останков.

— Ну, попытка — не пытка, — сказал я. — Другого входа все равно нет.

— Ради бога!

— Ой. Я думал, вдруг ты сам захочешь…

— Давай же, — настаивал Эрни.

Удачи, мой дорогой пальчик! Закрыв глаза, я втянул когти, вспомнив Боба, первого прогрессиста, с которым мы познакомились на Голливудском бульваре, и поместил указательный палец в дырку и заскрежетал зубами в ожидании жгучей боли. Если что, то я предпочел бы ампутацию или удар током, но я сомневаюсь, что эти двери принимают пожелания гостей.

Но больно не было. Ни миниатюрной гильотины, ни электрошока. Дверь не открылась, но, по крайней мере, все восемь пальцев остались на месте.

— Твоя очередь, — весело сказал я Эрни, убирая свой палец, но его неряшливые лапы тоже не помогли. Итак, мы в безвыходном положении стояли и пялились на дверь, бездельничали и почесывались.

Крики животных стали громче. И запах, скорее всего сосны, но без примеси трав. Это не Цирцея, но если бы даже это была она, то я бы не особо волновался, что меня поймают в запретной зоне, ведь они уже убили наших друзей за менее серьезное нарушение, так что сомневаться не приходится — когда мы в следующий раз столкнемся с прогрессистами, неважно где и как, диалог будет весьма жестким. Но Цирцея-то ведь совсем из другого теста, чем все остальные прогрессисты, и мне интересно, насколько хорошо она знает своих помощников и доверяет им.

Эрни провел рукой по двери в поисках какой-нибудь трещинки. Ничего.

— Тупик.

— Это потому, что мы еще не стали натуральными динозаврами, — вздохнул я.

— Ну да, ни один из нас.

— Ни один.

Не знаю, кому первому пришла в голову эта мысль, мне или Эрни, но вскоре мы уже стояли вдвоем около хитроумной дырочки, пытаясь запихнуть по пальцу одновременно.

— Левее… левее палец подвинь, — ворчал Эрни. — Дальше. Еще дальше.

Отверстие было узким, но в конце концов нам удалось засунуть оба пальца. Снова мы ощутили знакомый холодок, пока спрятанный механизм всасывал феромоны из наших пор, затем раздалось жужжание, пока другой механизм анализировал, соответствует ли наш уровень пахучести тому значению в процентах, для которого доступ на объект разрешен.

Я сомневался, что наш способ сработает. Эта штуковина должна суметь отличить мои феромоны от феромонов Эрни, нельзя же так просто одурачить столь высокие технологии.

И тут дверь открылась.

Вытащив пальцы, мы нерешительно прошли внутрь, осторожно, чтобы не включилась никакая сигнализация. Но, по-видимому, стальная дверь была единственным барьером, и вскоре мы оказались в маленьком круглом вестибюле с каменным полом и низким потолком, на стенах которого были расклеены старые пожелтевшие карты. На них были представлены все страны и континенты, весь мир, и практически в каждом государстве на различных островах и полуостровах были воткнуты цветные кнопки, красненькие и зелененькие. И неважно, что отмечали таким образом прогрессисты, они проделали большую работу, чтобы распространить это «что-то» по всему земному шару.

Эрни позвал меня в дальний конец комнаты и указал на большую малиновую кнопку прямо посреди океана рядом с Гавайями, и я вытащил ее из карты. Получившаяся дырка практически уничтожила контуры малюсенького, изолированного островка.

— Мы здесь, — сказал Эрни. — Но я не могу понять, что значат остальные кнопки, красные, зеленые… Может, другие лагеря прогрессистов?

Я быстро прошел по комнате, пытаясь найти карту Южной Калифорнии. Разумеется, в Лос-Анджелес была воткнута красная кнопка, а именно в район Голливудских Холмов, и я, пораскинув мозгами, согласился, что каждая кнопка показывает, где расположен тот или иной опорный пункт секты.

— Ты был прав насчет карт, — сказал я. — Посмотри сам.

Но Эрни не ответил. Я обернулся, в комнате никого не было.

— Эрн? — позвал я. — Эрн?

Ответ донесся откуда-то из длинного коридора и был едва слышен:

— …возможно, захочешь… взглянуть на это…

— Что? Я тебя не слышу! — крикнул я ему.

В этот раз голос Эрни звучал громче и слегка дрожал. Что это, страх, злость или всего лишь эхо, отражающееся от стен?

— Я сказал, возможно, ты захочешь взглянуть на это.

Я покинул комнату с картами и быстро прошел по холодному узкому коридору. Силуэт Эрни резко выделялся в свете единственной голой стоваттной лампочки, свисающей с потолка, а тень падала на кирпичные стены. Его плечи подрагивали, но я понял, что это не смех.

— Что ты нашел… — начал я, и слова застряли у меня в горле.

Оружие. Ящики с оружием. Целые стеллажи, забитые этими ящиками. Горы оружия. Оружие на стенах и на полу. Винтовки, револьверы, полуавтоматические и автоматические, большого и малого калибра, — комната двадцать на двадцать была забита доверху всеми видами огнестрельного оружия, какие я только знал, оружейные запасы, которые растопили бы холодное человеческое сердце Чарлтона Хестона.^[48]

— Эти штуковины ведь не стреляют транквилизаторами, а?

Мы с Эрни прошли по комнате, спотыкаясь об эти железяки, пробираясь через море огнестрельного оружия. С тех пор как мы зашли внутрь, Эрни не произнес ни слова, он просто ходил по кругу, опустив глаза, и с каждой секундой в нем росла безмолвная ярость.

Под моими ногами лежала какая-то здоровенная цилиндрическая хреновина с ручкой, как у джойстика. Я поднял ее, чтобы рассмотреть получше, — тяжеленная, сволочь, — и уставился на ствол.

— Это гранатомет, — сказал Эрни спокойным голосом, лишенным каких бы то ни было эмоций.

Ой. Я осторожно положил гранатомет обратно на кучу другого оружия, а то вдруг нажму не на ту кнопку и получу в этом году премию Дарвина.^[49]

— Черт побери, зачем им все это?

— Зачем им, черт побери, все это?!! — напарник набросился на кучу оружия, пиная его голой ногой. — Это самая гадкая и отвратительная вещь, которую я видел с тех пор, как мы сюда приехали.

Они тут разглагольствуют о прогрессе, природе и понимании наших предков, а сами тем временем устроили целый оружейный склад, которому позавидует и НАТО.

Я не мог с ним спорить. У этих прогрессистов действительно с башкой не все в порядке, и я не могу себе представить, зачем они могли захотеть собрать столько огнестрельного оружия в одном месте.

— Мы вернемся в Лос-Анджелес, — предложил я. — И натравим на них Совет. Посмотрим, как им понравится кучка динозавров, которые прибрали к рукам столько человеческого оружия.

Эрни в прямом смысле слова позеленел от злости, внезапный прилив крови окрасил кожу в яркий тон. Да, определенно моему другу надо носить больше одежды осенних оттенков, но я сомневался, что он сейчас оценит совет относительно своего гардероба, так что промолчал.

— Да, правильно, — проворчал Эрни. — Конфисковать этот остров, дом, а этих тварей бросить в тюрьму.

Мы даже не поняли, как это произошло, но ноги сами вынесли нас из этой страшной комнаты, словно наши тела знали больше, чем мозги, и силой уводили нас из противоестественной обстановки. Но как только мы снова оказались в коридоре и направились в вестибюль с картами (мне очень хотелось показать Эрни даты, написанные над картами, может, мы вдвоем сумеем понять, что они обозначают), как вдруг я снова учуял этот запах. На этот раз он был сильнее. Определенно сосна, болотные газы… Несомненно, мы здесь не единственные динозавры.

— Тихо, — сказал я Эрни, который громко топал к выходу.

— Почему?

— Запах.

Эрни сделал вдох, и его движения тут же стали тише.

Какое-то шуршание снаружи. Деревья качались на ветру, а листики потрескивали под чьими-то ногами. Съежившись у двери, мы с Эрни пытались разглядеть нового незваного гостя, но было трудно определить его местоположение.

— Слева, — прошептал Эрни. — Думаю, они шли за нами.

— Нет, — прошептал я в ответ, — это что-то другое.

И тут какой-то звук раздался справа. А потом прямо перед нами. Джунгли ожили, деревья со всех сторон зашуршали, а запах стал сильнее. Это был запах раздавленного машиной животного, папоротника, новорожденного динозавра, болотных кочек, из которых поднимается пар.

Теперь все эти спецэффекты объединились в тревожную картину — качающиеся деревья, сильный запах и дополнительно — отчетливый вой, животный крик, означавший «Сюда, ребятки, я нашел кое-что вкусненькое». Я надеялся, что это всего лишь «хаммер», всего лишь Сэмюель, который прочтет нам нотацию и увезет прочь отсюда. Но что-то подсказывало, все пойдет совсем по-другому.

— Бежим, — сказал я тише, чем ожидал, словно мои голосовые связки знали больше, чем я, о том, что вот-вот произойдет.

— Что?

— Бежим! — повторил я, на этот раз громче, в голосе зазвучала паника. — Бежим!

Мы прямо со старта рванули и кинулись прочь из дома, прямо в джунгли, выбежали на тропинку и понеслись вперед что было сил. Было трудно сосредоточиться на чем-то, кроме дороги, но я пытался на всякий случай держать ухо востро и ноздри тоже.

Теперь вой усилился, это был низкий рев от боли и злости, он пришпоривал меня, и я несся еще быстрей. Был еще один запах, отличный ото всех остальных. Поверх аромата сосны. Кожа. Свежая, насколько часть меня смогла распознать. Но времени подумать не было, нужно было бежать. Эрни замешкался сзади, тяжело дышал, а я не мог бросить напарника в беде. Потому переборол панику и снизил скорость до нуля.

Это дало нашему преследователю необходимое преимущество. С внезапным пронзительным криком, от которого у меня чуть не лопнули барабанные перепонки, из кустов на четвереньках выскочил стегозавр и бросился на Эрни, стукнув его головой в живот и сбив с ног. Мой партнер тяжело плюхнулся на землю, перекатился через выпирающие корни и стукнулся о толстый ствол дерева, но в ту же секунду он снова вскочил на ноги и выпустил когти на всю длину.

— Погоди секунду… — крикнул я, надеясь остановить стегозавра разумными доводами.

Но, судя по его глазам, это просто животное, ему даже не хватало элементарной вежливости, чтобы попытаться понять, что я говорю. Он снова рванул вперед, выпустив когти и нацелившись на Эрни, но по дороге споткнулся о камень и с глухим звуком шмякнулся на землю.

Я воспользовался возможностью, чтобы ответить обидчику. Если уж мы собираемся играть по таким правилам, тогда получай! Я прыгнул вперед ногами на это чудище, нацелившись острыми когтями ему в горло. Но взметнувшийся хвост застиг меня врасплох, и мне пришлось отпрянуть и свернуться в воздухе узлом, чтобы избежать попадания острых шипов. Да, когда имеешь дело с таким созданием, то надо следить не только за лапами, но и за хвостом. Я поменял позицию, скользнул влево, а ведь едва не отправился в путешествие в один конец, в вечность.

Зубы Эрни сомкнулись вокруг шеи стегозавра, а руками он крепко ухватился за его голову, сжимая челюсти изо всех сил. Я подпрыгнул с другой стороны, перекатился на спину и попытался прицелиться в мягкое незащищенное брюхо чудовища, но это было сложно, поскольку стегозавр упорно продолжал стоять на всех четырех лапах. Многочисленные тренировки, на которые мы ходили, и несколько настоящих драк, в которых я имел честь участвовать, ни капли не подготовили меня для подобных беспощадных боев.

Я подполз снизу и приготовился как следует вонзить зубы в его живот, как вдруг аромат снова ударил мне в нос, его волна исходила от шеи животного, стекала вниз по выпуклому животу, проникая в мои ноздри, а оттуда прямиком в тот отдел мозга, который отвечал за распознавание запахов, — смесь кожи и лаймового желе.

Это был Томас. Мы сражались с прогрессистом, который недавно сам дрался на Ринге и победил пуму, имея в запасе лишь лапы, хвост и мозги. Я понимаю, что такое расстройство аппетита в результате посттравматического стресса, сам как-то раз проглотил тост с тараканом, так потом смотреть не мог на тосты целый месяц, но это уже за пределами современной психологии. Что, черт возьми, случилось с этим парнем?

Пауза, во время которой я предался размышлениям, позволила «настоящему динозавру» увернуться от моей атаки, и вскоре мне пришлось откатиться вправо, поскольку стегозавр подпрыгнул и всем своим весом приземлился, пытаясь раздавить меня короткими лапами. Вместо меня в рай для грызунов отправился какой-то незадачливый суслик. Что же, честная конкуренция.

Сделав сальто и приземлившись в итоге на ноги (господи, эти румынские гимнасточки препуберантного возраста ничто по сравнению с раптором перед лицом опасности), я повернулся и приготовился к новому нападению на чудище, атаковавшее Эрни. Но тут в чаще за моей спиной раздался шорох, я обернулся, чтобы определить источник шума…

Как раз вовремя, чтобы увернуться от лапищи, нацеленной в мое горло. Я мгновенно отступил на несколько шагов назад, молотя в воздухе лапами, чтобы отшвырнуть эти негнущиеся лапищи, тянущиеся к моим жизненно важным органам. Теперь все поле зрения мне загораживали широко распахнутые челюсти, пасть, наполненная слюной, и два ряда острых зубов. Челюсти, слегка покачиваясь, медленно двигались к нам, чтобы присоединиться к увлекательной прогулке по джунглям.

Теперь эта тварь подошла на достаточно близкое расстояние. Это был ти-рекс. Лично мы с ним не были знакомы, но уверен, что, пока у него были на месте мозги, он был или помощником официанта, или окулистом. Как и стегозавр, он не обратил внимания на все мои призывы прекратить эту бессмысленную драку и вести себя как взрослые. К счастью, он унаследовал от своих предков слабенькие передние лапки, так что я смог держать его когти подальше от моего тела, пока защищал свою морду от лязгающих челюстей. Когда этот монстр разгуливал в человеческом обличье, у него должны были быть протезы рук, чтобы он чувствовал себя полноправным членом человеческого общества, но сейчас, когда личины не было, это его явный недостаток. Зато у него в распоряжении отличный набор зубов. Они лязгали в воздухе каждый раз, когда он смыкал челюсти. И одного взгляда в его глаза было достаточно, чтобы понять: что бы ни задумал стегозавр, куда бы ни унеслась его фантазия, мозг ти-рекса движется в том же направлении.

Я даже не видел Эрни и не имел представления, как он держится, но весь мой череп заполнили завывания, крики, вопли и мычание. Просто концерт мартовских котов. И я уже не понимал, какие звуки издает мой напарник, какие — стегозавр, а какие ти-рекс или даже я.

Хвост внезапно просвистел по воздуху, настигая меня сзади, я шлепнулся на землю, приземлившись прямо на задницу, раздавив кучу веток и листьев, имевших неприятность оказаться подо мной. На какое-то мгновение я был не в состоянии даже подумать, что динозавр сейчас дотянется и прикончит меня, все, что я осознавал, — мы с кислородом не в ладах, а остальное в данный момент не имеет значения.

Но зубы, лязгнувшие над ухом, убедили меня в обратном. Ти-рекс наклонил голову, челюсти широко распахнулись, предвкушая победу, а я лягнул его ногой, все еще не в состоянии дышать, — посему прошу занести это в список впечатляющих трюков, — выпустив когти на всю длину, заехав ими прямиком в нёбо противника.

Он отпрянул, и вопль боли сотряс воздух. Коротенькие лапки уцепились за мою ногу, пытаясь освободиться от когтей. Я собирался понаблюдать за этим представлением со стороны, моя нога все еще застряла в пасти ти-рекса, но не хотелось оставлять ее там надолго. Вскоре он додумается откусить ее по колено, а у меня еще много планов на эту конечность. Я быстро втянул когти и вырвался от динозавра, у которого изо рта хлестала кровь.

— Тебе помочь? — крикнул мне Эрни сквозь шум.

— Немного занят, — ответил я, уворачиваясь от очередного, но уже более слабого удара ти-рекса.

Самому Эрни моя помощь не была нужна, он перехитрил и победил своего стегозавра. Огромное животное уже уставало, и его атаки становились все медленнее и неуклюжей. Его спину украшали четыре большие раны, кровавые полосы дополняли едва зажившие рубцы, оставленные на память пумой.

Мы с Эрни приняли оборонительную позицию, встав спина к спине, отражая нападения со всех сторон, контролируя ситуацию и протягивая лапу помощи, если нужно. Мой ти-рекс хоть и злой, но некрупный, однако, если природа и не дала ему солидных физических данных, зато с лихвой отсыпала безумия. Каждая его атака была атакой камикадзе, он тянулся к моему горлу и животу, а никакой оборонительной стратегии не было и в помине.

Но это позволило мне выработать свою собственную технику кулачного боя. Я нырял, покачивался, подпрыгивал так и сяк. Просто Мухаммед Рубио какой-то. Вскоре тело ти-рекса было разукрашено царапинами, которые он сам себе наставил, но в глазах все еще можно было прочесть записку от мозга: «Ушел на обед. Буду в два». Дамы и господа, бой вот-вот подойдет к концу, победители — Ватсон и Рубио!!!

Ага, пока слева от меня в кустах снова не послышалось какое-то шебуршанье. И справа. И впереди.

Пока один динозавр не показался мне на глаза. И еще один слева, а третий справа, и еще двое как раз передо мной. Рапторы. Бронтозавры. Карнотавры. Гадрозавры. Анкилозавры. Все созвездие динозавров, пантеон доисторических драчунов, и все они пришли, чтобы преподать незваным гостям урок хороших манер. Я быстро осмотрелся, оценил ситуацию и понял, что мы окончательно и бесповоротно окружены этими тварями. И через какие-то секунды мы из испанских конкистадоров превратимся в мишень для прямого попадания в последнем бою генерала Кастера, но такой вариант развития событий мне совершенно не нравился.

Вой стал тише, превращаясь в рычание по мере того, как эта банда приближалась к нам. Я практически слышал, как бурлят желудочные соки. Даже стегозавр и ти-рекс, с которыми я дрался, сделали шаг назад и слились с толпой, довольные тем, что смогли внести незначительную, но важную лепту в нашу кончину. Осторожно, шаг за шагом, динозавры приближались, их хвосты подрагивали в предвкушении убийства, кольцо вокруг нас сжималось.

— Есть предложения? — спросил я у Эрни.

Он задумался на долю секунды. Я уже почти почувствовал, как мне на ноги капает слюна, и, пока Эрни думал, я погоревал, что придется умирать в такой сырости. Всегда считал, что сыграю в ящик в Лос-Анджелесе, где по крайней мере нет насекомых, которые сожрали бы мой труп. Ну, если, конечно, не считать агентов.

— Бежим, — сказал Эрни.

И мы побежали.

Используя свой хвост в качестве дополнительной движущей силы, я прыгнул к самому невеликому динозавру из всей банды — компсогнату, на морде которого застыло такое комичное недоумение, что я едва не заржал, приземляясь. И начался спринт по джунглям. Надеюсь, черт побери, хоть в правильном направлении.

Следующим был Эрни. Он, взметнув листья, толчком перебросил свое тяжелое тело через голову карнотавра. Я слышал за нашими спинами вопли разочарования, звук заглатываемых обратно в жадную пасть слюней и шум, который создавали полтонны разных динозавров, продирающихся через кусты. Вот такие стимулы и побуждают ставить мировые рекорды, а я намерен привезти домой золотую медаль.

Уж не знаю, пошли ли мне на пользу уроки бега, но я надеюсь, что-то все-таки достаточно впиталось в мое подсознание, чтобы двигаться быстрее, чем соперники. Забыть о человеческих стандартах, забыть о человеческих стандартах… Я чувствовал тяжелое дыхание напарника, его сердечно-сосудистая система работала быстрее всех допустимых норм для особи его возраста, телосложения и физической подготовки (читай: ее отсутствия).

— Ты думаешь… уф… мы на… уф… правильном пути?

— Лучше бы так оно и было, — крикнул я. — Обратно я не побегу.

Это хорошо, поскольку вся банда уже дышала нам в затылок. Наш предыдущий опыт общения с крокодилами вызвал у меня воспоминания об одном телешоу, которое я несколько месяцев назад видел по телику. Один австралиец, который тащился от того, что у него вокруг башки обвивались кобры, и заставлял свою жену ставить клизмы бешеным гориллам, твердо верил в один факт: если когда-нибудь вам придется убегать от крокодилов, то бегите зигзагом. Может, там говорилось про аллигаторов. Неважно. Я считаю, что эти прогрессисты уже отброшены в такое далекое прошлое, когда аллигаторы и динозавры стояли примерно на одной ступеньке эволюции. Поэтому я решил опробовать этот прием уклонения.

Я схватил Эрни за руку и резко взял влево, таща за собой напарника. На секунду показалось, что фокус сработал, и я принял решение чаще смотреть телевизор, если мне удастся выбраться из этой передряги живым. Но тут по моей спине разлилась острая боль, и струйка крови потекла по ногам. Я понял, что только что меня зацепила ближайшая лапа.

Время бежать вперед.

Впереди замаячил забор, а вместе с ним и перспектива оказаться по ту сторону. Эрни неистово хлопал лапой по кнопке дистанционного управления, но мы удалились от тропинки настолько, что ворота могли быть в нескольких километрах отсюда. Не было времени сесть на пенек и выбрать самое хорошее деревце, чтобы забраться на него, любая остановка предоставит нашим противникам возможность разорвать нас на клочки, а я категорически не хотел стать закуской. Поэтому, пока мы бежали прямо к забору на всех парах, я изучал деревья в надежде, что мои глаза отыщут пути эвакуации, пока не стало слишком поздно.

— Колбасное дерево! — крикнул Эрни.

— Что?

У него что, крыша поехала?

— Колбасное дерево, — повторил Эрни и показал вдаль, где метрах в пятидесяти от нас произрастал самый причудливый представитель растительного мира из всех мною виденных. Метров пятнадцать-шестнадцать в высоту, все окутано сотнями лиан, свисающих с широких ветвей, но это еще не самое странное. В конце каждой лианы, как зародыш на пуповине, висела странная штука, напоминающая по форме гигантскую колбасу, как минимум, метр длиной. Я моргнул, не прекращая бега, но, когда снова открыл глаза, дерево никуда не делось. Это не глюк. Полагаю, мне не стоило так удивляться, может, радиация, а может, эволюция, она ведь тоже принимала по пути следования странные решения, которые можно придумать только под кайфом. Ну кто, например, мог догадаться, что обезьяны смогут научиться пользоваться орудиями труда или подсчитывать остаток на чековой книжке? Они пока не научились программировать поисковые радиолокаторы, но и это освоят еще за миллион лет.

Мы немного изменили направление и рванули прямо к лианам, а за нами по протоптанной дорожке бежала банда наших преследователей. Скорость теперь была не так высока, поскольку по пути попадались деревья и сломанные ветки, через которые нужно было перескакивать, рычанье за спиной приближалось. Мы в данной ситуации были чудовищем Франкенштейном, а они — толпой простого народа. И надежда на благополучный исход быстро таяла.

И вот колбасное дерево было уже перед нами, лианы болтались прямо над нашими головами, я прыгнул настолько высоко, насколько могли позволить мои уставшие ноги, ухватился за фрукт, напоминающий по форме сосиску, и подтянул себя наверх. Эрни болтался рядом со мной на соседней лиане. И мы друг за дружкой взобрались на дерево. Мой школьный учитель физкультуры гордился бы мной.

Когда мы залезли уже метров на шесть, Эрни глянул вниз.

— Эй, — сказал он с некоторым трепетом и немалым облегчением, — эти ребята за нами не лезут.

И правда, стая наших преследователей оставалась на земле, поглядывая на нас голодными глазами, а из их пастей сочилась слюна. Они по очереди подпрыгивали в воздух, пытаясь зацепить нас лапой, но каждый раз недопрыгивали до нужного уровня метра четыре с половиной.

— А почему они не лезут наверх? — спросил Эрни. — Ну, не то чтобы я жаловался…

— Может, они не умеют, — сказал я. — Ты только подумай, ведь лазанье по деревьям — прерогатива обезьян, а мы просто научились этому в детстве.

— А они разучились во время своего прогресса.

Итак, наши преследователи были внизу, а мы — наверху, на какое-то время в безопасности, хотя это и никак не помогало нам легко и быстро оказаться по ту сторону забора Единственная возможность — еще раз повести себя как люди, она меня не радовала, зато позволяла оставаться в живых.

Мы прыгали с лианы на лиану, осторожно хватаясь за толстый стебель соседней лианы, прежде чем аккуратно оттолкнуться и перепрыгнуть. Ну, я ж вам не Тарзан. Но через несколько минут таких упражнений мы уже перелезли через забор и снова спустились на землю.

Солнечный свет начал пробиваться через джунгли, и в легкой утренней дымке я различал группу темных теней по ту сторону забора, которые, посапывая, ни с чем возвращались восвояси, в глубь огороженной территории. Разочарованный рев взметнулся в воздух и рассеялся, а мы с Эрни снова вышли на тропку, ведущую к цивилизации.

— Они же не… не думали, — сказал мне Эрни, пока мы выбирались из джунглей.

— Ну да. И неважно, в кого они превратились, это с ними сотворил пресловутый прогресс… И Руперт… Мы нашли его как раз перед тем, как он отправился на Ринг, — сказал я. — После чего он, вероятно, стал бы одним из этих…

— А прогрессисты нашли его сразу после того, как мы его забрали…

— Точно.

— Но зачем? — спросил Эрни. — В чем смысл этой скрытности и секретности? Винтовки, этот дом, карты…

Я смог только пожать плечами.

— Не знаю. Я пытался разгадать загадку этого места с того самого дня, как мы взялись за дело. Но думаю, я знаю, как это выяснить.

Пришло время провести очную ставку с Цирцеей.

20

Но ее здесь не было. Ни в кабинете, ни в спальне, ни в фойе — везде пусто. Если не считать нескольких охранников вокруг дворца, остров казался пустынным.

Мы прокрались по саду к окнам бывшего кабинета Рааля, и тут меня осенило:

— Погоди секунду, Эрн… А какой сегодня день?

— Думаю, воскресенье, — ответил он, поняв, к чему я клоню, как только ответ слетел с его губ. — Мы часов шесть выбирались из джунглей и тут уже шныряем пару часов. То есть сейчас утро воскресенья.

— И все уехали с острова. Съезд закончился, и все участники рассосались.

— Значит, Цирцея вернулась на Мауи, — продолжил Эрни.

— И даже, вероятно, в Лос-Анджелес.

Пора домой, причем в темпе. Я повернулся и пошел прочь от роскошного особняка в лагерь, чтобы побыстрее добраться до берега…

— Подожди, — крикнул Эрни, протянув руку, чтобы остановить меня. — Наши маски.

Ах да! Я опустил глаза и посмотрел на себя, моя настоящая кожа так хорошо облегала мой остов. Теплый гавайский бриз ласкал обнаженное тело, а хвост свободно раскачивался, и на секунду мне захотелось сказать: «Да ну их на фиг, эти маски, к черту эту фальшивую похожесть на людей, я присоединюсь к тем ребятам за забором…»

Но через секунду рассудок вытеснил желание, и я протопал мимо Эрни обратно к особняку, приговаривая: «Я знаю, где они хранят их. Иди за мной».

У гардероба, который я заметил ранее, не было ни одного охранника, как говорится, вход свободный. Большая часть личин уже исчезла с вешалок, ведь, если не считать некоторых нудистских клубов, в реальном мире к обнаженному телу относятся неодобрительно, потому прогрессисты снова спрятались за застежками и поясками, прежде чем сесть на катер и вернуться на материк.

В этот раз номерков, как тогда, на Голливудских Холмах, не давали, и не было очаровательной самки орнитомима, чтобы помочь нам, мы были сами по себе, и времени было в обрез. Вешалки с масками скользили по кругу, пока я нажимал на черную кнопочку, и медленно двигались друг за дружкой.

Через минуту показался и мой наряд, я узнал его по квадратной челюсти, как-никак сплав алюминия и дентина, кажется, краем глаза я уловил и принадлежности Эрни, висевшие рядом. Не тратя лишнее время на всякие там проверки-перепроверки, я схватил личины под номерами 151 и 152, и мы с Эрни помогли друг другу застегнуть все пуговицы и зажимы, завязать пояса и закрепить бандаж, двигаясь — как растяпы-полицейские из знаменитых немых короткометражек, в замедленном темпе.

Когда мы полностью оделись, то стало совершенно очевидно, что что-то не так. Почему-то наряд после свободной, ничем не ограниченной жизни жал сильнее, чем когда-либо.

— Хм, Винсент…

— Погоди секунду, — сказал я, изо всех сил пытаясь подтянуть маску так, чтобы разрезы совпали с моими настоящими веками, сжатыми челюстями и ноздрями. Я не мог взять в толк, почему же так тяжело надеть эту штуковину, как надо.

— Винсент, — настойчиво повторил партнер. — Мне кажется, ты надел не тот костюмчик.

Маска затрещала, но встала на свое место, и перед моими глазами снова возникла комната.

— О чем ты? — спросил я, поворачиваясь к зеркалу, висевшему на противоположной стене. — Мы отлично выглядим.

Ага, вот он я, одет как с иголочки. А рядом — не плод моих фантазий, наркотических глюков или контузии после удара по башке, а красавица из плоти и крови, с высокими скулами, мой загорелый ангел, чьи черты, хоть под маской, хоть без нее, я никогда не забуду.

Кала.

Я отвернулся от своего напарника. Это что, одна из его шуточек — взять и нарядиться в мою бывшую любовницу? Но тут же отлетел в противоположный угол комнаты, не сводя глаз с другого знакомого лица — с себя. Когда Винсент Рубио, на которого я пялился, заговорил, то это был голос Эрни.

— Ну, что я говорил, — вздохнул Эрни/Винсент. — Мне кажется, на тебе сейчас модные шмотки, малыш.

— На мне? — воскликнул я. — На себя посмотри! Ты же растянешь мой костюм!

Эрни так же ужаснулся, обнаружив себя в моей шкуре, как и я, поняв, что на мне костюм Калы, хотя моя затруднительная ситуация беспокоила меня иначе. А смогу ли передвигаться в этой штуке? Или драться, если понадобится? А бежать?

Эрни протянул руку, его грубоватые пальцы подрагивали под чистыми перчатками моего костюма, он погладил по скуле свое новое лицо.

— А это не та девушка, ну, которую ты… с которой…

— С которой я спал. Та, — закончил я за него, злясь на себя самого и на всю ситуацию. — Или не спал. Кала из «Вестин Мауи».

— Она прогрессистка?

— Она мне об этом не говорила. На самом деле она сказала, что работает в отеле, и подчеркнула, что никогда в жизни не покидала пределов острова Мауи.

— Значит, соврала.

— Похоже на то.

— И кто же она? Кто прячется под этой личиной?

— Ну, пока что я.

На долю секунды я задумался, а не отправиться ли на поиски Золушки, буду путешествовать по миру с образцом человеческой кожи, перекинутым через руку, и искать ту, которой костюм подойдет тютелька в тютельку, но, скорее всего, это нецелесообразно, особенно если учесть, как поджимает время. Его хватит только на то, чтобы снять этот костюм, найти дряблую человеческую кожу Эрни и переодеться в рекордные сроки…

В коридоре раздались шаги. Мы с Эрни переглянулись, он выпучил глаза (неужели я так выгляжу, когда нервничаю?), и мы начали шарить взглядом по комнате в поисках выхода. В ней было одно окно, и то всего сантиметров шестьдесят в ширину, но в крайнем случае можно и через него выбраться.

Нет уж, забудьте, лучше схватите меня прямо сейчас. Шаги тем временем приближались, к ним присоединились еще одни. Вместе с шагами звучали приглушенные голоса и смех, и единственным выходом была эта полоска стекла. Эрни выполз на свободу первым, ерзая задницей (моей!), я был изумлен, сколько сил ему пришлось приложить, чтобы протиснуться. Обычно у меня не такой огромный зад. Ну, по крайней мере, я так думаю. Я полез за ним, мне пришлось слегка сплющить новые сиськи — третий размер, если я что-нибудь понимаю в человеческих маркировках, — чтобы пролезть через узкую щель, но я прекрасно приземлился по ту сторону окна и на всех скоростях побежал, унося упругую попку.

Когда мы добрались до причала, катер уже давным-давно отчалил, и, хотя вокруг все было спокойно, я сомневался, что возвращаться на Мауи будет безопасно. Может, я и в другом костюме, но мой собственный запах никуда не делся, а я уверен, нас уже ищут. Может, и нет. Вероятно, они решили, что мы уже на том свете, или заблудились, или и то и другое, и не могут нарадоваться такому исходу. Надеюсь, так оно и есть, поскольку планирую в ближайшем будущем поразить их воображение эффектным появлением, мне это всегда нравилось.

Метрах в ста был еще один причал, разрушенный и пустой. Мы обнаружили его, идя по запаху бензина и морской воды, этому надежному методу я научился в летнем лагере во время занятий по водным лыжам. Так что вскоре мы уже подобрали себе хлипкую лодочку с подвесным мотором.

— Возможно, здесь оказывают помощь «старичкам», — догадался Эрни. — Ну, отвозят пищу тем зверюгам за забором.

Мне казалось, что «натуральные» динозавры не из тех, кто заказывает обед с доставкой, но сейчас спорить смысла не было. Я прыгнул в лодку.

Длинные загорелые ноги нагревались под лучами жаркого гавайского солнца, и на долю секунды, даже меньше, чем на долю секунды, возможно всего на наносекунду, я понял, почему Джул… комфортно… в женском костюме. Но это ощущение быстро рассеялось, и я заставил себя думать о футболе, боксе и стереоаппаратуре.

Создание, говорившее голосом моего напарника, но выглядевшее как я, завело мотор, и в воздухе раздался громкий шум. Лодка стукнулась о причал, деревянная корма ударилась о деревянную балку, и мы медленно отплыли в открытый океан. Я сидел на носу, обхватив себя своими длинными тонкими загорелыми руками, отбросив длинные черные волосы и позволив им развеваться на ветру, и указывал направление на Мауи.

* * *

Было пол-одиннадцатого утра. Как только мы причалим и выберемся на берег, мне нужно будет сделать несколько звонков перед возвращением на материк. Наш самолет вылетит в Южную Калифорнию сегодня после обеда, и еще через пять часов мы приземлимся в аэропорту Лос-Анджелеса. Этого времени будет достаточно, чтобы мои осведомители собрали всю нужную информацию, а мы, как только спустимся с трапа, с ходу приступили к работе. В моей голове уже плескалось достаточно, казалось бы, несвязных секретных данных, что даже отчет комиссии Уоррена^[50] казался просто детской книжкой, но что-то подсказывало мне, связь мы уже почти нащупали и все больше приближаемся к разгадке. Не спрашивайте почему, но я хотел покончить с этим делом до полуночи.

К несчастью, причал, где стояли катера, был полон туристов с круизных лайнеров, и нам пришлось плыть окольными путями, чтобы избежать возможных столкновений с прогрессистами. В итоге мы сделали такой крюк, что оказались в нескольких милях от главной гавани, в изолированной бухточке, защищенной полукругом больших серых камней, образующих естественный волнорез.

Несколько местных серферов, развлекающихся на гребнях небольших волн, свистели, когда мы проплывали мимо, направляясь в бухточку. Мы с Эрни махали им рукой в знак приветствия, но они не переставали крутиться вокруг, разинув рот от удивления, словно мы были какими-то новыми и интересными обитателями моря.

Один блондинчик с дредами, только что сошедший с обложки журнала про серфинг, скользнул на доске вдоль нашей развалюхи, крепко ухватился за корму и заглянул мне в глаза:

— Эй, красотка, не хочешь поучиться серфингу?

Надеюсь, эта обезьянья харя утонет.

Мы бросили лодку у берега и пошли по пляжу, а Эрни всю дорогу хихикал:

— В чем дело? Раньше к тебе парни не приставали?

Когда мы добрались до аэропорта, то до посадки оставалось совсем немного времени. Я оставил Эрни в гордом одиночестве у выхода на посадку, а сам отыскал телефонный аппарат. Сначала быстро переговорю с доктором Борежаром. Уж если кто и может помочь мне разгадать загадку этих прогрессистов, так это он, эксперт по сектам. Возможно, я дам ему кое-какую информацию, доселе ему неизвестную, и очень даже вероятно, что мои данные в сочетании с его знаниями дадут нам полную картину, которую по отдельности мы увидеть не могли.

Гудок. Второй. Третий. Автоответчик.

Нет времени ходить вокруг да около, поэтому я оставил ему четкое краткое сообщение.

И снова с телефонной карточки сняли деньги, прозвучало несколько гудков, и сработал автоответчик. Джул не было ни в офисе, ни дома, но при таком раскладе оставлять ей сообщение уже бесполезно. Оставалось только надеяться, что я разыщу ее, как только мы окажемся в Западном Голливуде. Я услышал, как по громкоговорителю объявили наш рейс. «Объявляется посадка на рейс № 515 May и — Лос-Анджелес, выход на посадку номер шестнадцать». Я повесил трубку, проверил, нет ли какой-то сдачи в чаше возврата, и догнал Эрни по дороге на посадку.

Пока мы проходили через ворота и спускались на летное поле (как нам сказали, «кишка», ведущая к самолету, не в порядке, поэтому нам пришлось спуститься на взлетную полосу, а потом подняться по трапу), я проинформировал Эрни о результате своей работы.

— Мы свяжемся с Джул, как только вернемся, — сказал я. — Когда доктор Бо перезвонит нам и подтвердит мои подозрения, мы должны…

И тут я услышал резкий хлопок, который бывает только при выстреле из винтовки. И еще один, и еще. Я пригнулся и побежал, насколько возможно, уклоняясь от выстрелов. Но Эрни рядом со мной не было. Его уже не было рядом ни с кем.

В шести метрах от меня, прижимая полную руку к плечу, Винсент Рубио, вернее, Эрни в костюме Винсента Рубио корчился от боли, а между пальцев сочилась кровь, дыхание стало коротким и прерывистым. Первое, что мне пришло в голову, не «мой друг ранен», «прогрессисты нашли нас» или «надо что-то делать», а «так вот как я выгляжу, когда меня ранят»…

— Эрн? — крикнул я, проталкиваясь через толпу пассажиров, которые окружили Эрни, когда выстрелы прекратились. Я упал на колени перед ним. — Куда ты ранен?

Эрни отодвинул руку, и новый кровавый ручей хлынул из раны на плече.

— Чертово… оружие, — пробормотал он сквозь зубы.

— Винтовка? — уточнил я.

— Снайпер… вон на той крыше, — поскольку левой рукой Эрни пользоваться не мог, а правой прижимал плечо, то он указал на крышу соседнего терминала моим тонким носом. — Я его видел… как он убегал… пытался докричаться до тебя, но…

Гримаса боли исказила его лицо, и он замолчал, все дальше оседая на землю.

Мой опыт просмотра замечательных американских фильмов подсказывал мне, что сейчас пришло время обнять его, а он расскажет мне какую-нибудь душещипательную историю о том, что всегда мечтал перебраться в Монтану, затем тихо испустит дух, а я буду в неистовстве глядеть на небо и выкрикивать его имя. Но этого не произойдет, Эрни всего лишь ранен в плечо, и хотя я уверен, что болит до чертиков, но это далеко не смертельно.

— Нам нужно в больницу, — сказал я. — Нельзя садиться в самолет, когда из тебя кровь фонтаном хлещет, нам не позволят сидеть в пассажирском салоне, и тогда мы не сможем посмотреть кино.

Эрни покачал головой. Я так и знал.

— Со мной все будет нормально. Лети… лети в Лос-Анджелес и найди ее. Останови ее, что бы она ни собиралась сделать.

— Это может подождать, — сказал я. — Возможно, они…

— Не может. Что бы они ни затевали… ты обязан их остановить.

Я бы поспорил, конечно, если бы времени было побольше. Изобразил бы из себя хорошего напарника, который всегда остается рядом с другом, наплевав ради этого на все расследования. Но он прав, самолет-то вот-вот взлетит.

Я стоял рядом, пока не приехали полиция и «скорая помощь». Я отыскал среди персонала врача-динозавра и проинформировал его об «особых обстоятельствах». По крайней мере теперь я знал, что его в целости и сохранности доставят в отделение для динозавров в одном из госпиталей Мауи, о нем будут заботиться лучшие врачи-динозавры, а личину умело починят опытные швеи, одетые в форму медсестер и нянечек.

Эрни положили на носилки, и толпа начала рассасываться, пассажиры снова поднимались на борт, взволнованные, но готовые к полету без террористической угрозы. Я был рядом с Эрни, когда его загружали в машину «скорой помощи».

— Когда найдешь Цирцею, — сказал он, — дай ей от меня пинка.

— Даже два, — пообещал я.

Врачи пристегнули носилки к полу машины и приготовились на полной скорости лететь в местную больницу. Эрни поднял голову, раздался негромкий треск, и он посмотрел мне прямо в глаза.

— Будь осторожен, малыш, смотри, кто у тебя за спиной. Снайпер был слишком далеко, чтобы почуять мой запах, поэтому ему пришлось стрелять не разобравшись, а пуля предназначалась тебе.

Двери закрылись, и «скорая» умчалась прочь, увозя пациента, очень похожего на Винсента Рубио, частного детектива.

21

Меня и прежде ранили. Правда, никогда по ошибке, но все же ранили. Так что для меня было не в новинку услышать звук выстрела или свист пули над ухом, когда от подобия Ван Гога отделяет меньше миллиметра. Но каждый раз, когда это случается, не легче, хотя сам по себе опыт и не нов.

Но увидеть раненого себя — совсем другое дело. Кровь, рана — неприятное по своей природе зрелище. Да еще и Эрни, который схлопотал пулю, предназначенную для меня. Все это выбило меня из колеи настолько, чтобы сесть и напиться во время перелета в Лос-Анджелес. Однако у стюардесс травок не было, и, хотя раньше в крайнем случае могли сгодиться и зерна горчицы, я отказался от мысли высосать пластиковый пакетик с горчицей, чтобы покайфовать. На самолете кроме меня была всего еще пара динозавров, так что подобное поведение, вероятно, вызовет массу обеспокоенных взглядов.

К тому же надо было подумать и о безопасности. Я не знаю наверняка, действовал ли стрелок в одиночку, поэтому не хочу делать ничего такого, чтобы какой-нибудь киллер-прогрессист заподозрил, что в костюме Калы — я, если вдруг он летит тем же рейсом. Кто-то из прогрессистов решил, что мое дальнейшее существование нежелательно, и больше всего меня мучила именно эта прямая угроза. Уж если решили убить меня, то по крайней мере будьте мужиками, сделайте это в честном бою один на один, как было принято раньше. Хотя, чья бы корова мычала… уж кому-кому, а не мне призывать их «быть мужиками».

Меня мучили мысли о Цирцее, прогрессистах и всех навалившихся неприятностях, и они давили настолько, что я забылся беспокойным сном. Когда я очнулся, наш самолет уже приземлялся в Лос-Анджелесе, командир экипажа объявил, что сейчас четверть девятого, и я перевел часы. Вествуд всего в двадцати минутах езды. Вообще-то все районы всего в двадцати минутах езды от аэропорта, но к тому времени, как я забрал «линкольн» со стоянки после длительного спора с работником этого дивного места по поводу того, сколько именно мой автомобиль провел в их дыре, и наконец выехал за ворота, сбив по дороге передним бампером деревянное ограждение, было уже почти девять.

Заскочить в офис времени не было, хотя это и хорошо, поскольку я волновался, как бы не столкнуться с Минским. Не то чтобы я чувствовал себя виноватым из-за того, что заграбастал его денежки и ни хрена не сделал по делу исчезнувшего суперчлена Муссолини, просто не было времени ничего объяснять коротышке прямо сейчас, уж не говоря о том, что я одет как гейша. К счастью, он из тех, кто сначала целуется, а потом уже задает вопросы.

Как бы то ни было, я растворился в толпе в Голливуде, что сейчас и было нужно. Когда у вас фигура супермодели, то в любом городе нелегко оставаться незамеченным, но в Лос-Анджелесе всегда есть шанс, что вас затмит какая-нибудь красотка, стоящая рядом с вами в автобусе.

Пока я ехал к месту назначения, я прямо из машины проверил голосовую почту. Три сообщения. Первое получено в пятницу, в 16.15. Минский звонит проверить, как наши успехи, через каких-то полдня после того, как он отправил нас на поиски своей шлюшки, словно не верит, что мы сделаем работу вовремя. Нервный тип. Его тонкий писк рассекал воздух: «Когда вы ее найдете, то сдайте ее копам, чтобы ее посадили надолго, но сначала добудьте Муссолини, сначала Муссолини…» Да, сейчас мне только этой головной боли не хватало, поэтому я нажал кнопочку с цифрой три, стер сообщение и благодаря этому остался в живых.

Номер два. Джул. Вчера, девять вечера. Волнуется, что я ей не позвонил. Я уже об этом побеспокоился. Пропустим и сотрем.

Номер три: доктор Борежар, сегодня в десять утра. Ага, этого звонка я и ждал. «Винсент, я в городе, снова помогаю очередной семье, — растягивая слова, говорил доктор. — Очень печальная история, правда, парнишка связался с какой-то человеческой сектой, хочешь верь, хочешь нет. Я решил, что ты, возможно, захочешь спросить меня еще о чем-то. Разумеется, буду рад оказать вам услугу…» Узнаю доктора Бо, чрезвычайно обаятельный южанин. В конце сообщения он дал мне название и телефон отеля, в котором остановился. «Никко», отель, который держат японцы, на той стороне Беверли Хиллз.

Я тут же перезвонил, и меня сразу соединили с номером доктора.

Трубку взяли сразу.

— Ну, и где мы?

Непохоже на доктора Бо.

— Простите, — поспешно сказал я. — Должно быть, я ошибся номером…

— Винсент? — спросил доктор Бо, теперь я услышал знакомые, тягучие как сироп интонации. — Это ты, сынок?

— Ой, привет, я не… я вас не узнал…

— Просто я разговаривал с внуками. Нас разъединили. Рад, что вы вернулись.

За пять минут я вкратце изложил суть истории, подробности я опускал, но в основном рассказывал все, чтобы доктору стало ясно, что мне нужны ответы, причем срочно.

— Возможно, мне понадобится установить личность специалиста по выходу из сект, который, скорее всего, сливает информацию прогрессистам. И еще много чего делает. Очень много, я думаю.

— Ты уверен? — спросил Бо. — Это было бы чрезвычайно неэтично, если какой-то практикующий врач…

— В данном случае мы не говорим об этике, док. Вы ведь знаете всех специалистов в этой области, правильно, вернее, их человеческий облик.

— Разумеется, сынок. Если ты дашь мне фотографию этого врача, то я смогу идентифицировать его личность.

Доктор Борежар согласился встретиться со мной на нейтральной территории с глазу на глаз, и я предложил ночной клуб, который, как я знал, располагается рядом с его отелем.

— Мне нужно, чтобы там было темно, — объяснил я. — Думаю, я в опасности.

— Я бы не удивился, — сказал Бо, и его слова меня не успокоили. — Мы будем аккуратны, насколько только возможно.

Мы назначили встречу на одиннадцать часов, то есть у меня оставался час, чтобы смотаться в Голливуд, переодеться и прослушать всю информацию, которую Джул удалось выжать из этого города.

— Дорогой, — воскликнула она, когда я крадучись прошел в мастерскую в Музее восковых фигур, ее глаза с восхищением скользили по моим новым формам, оценивая их. — Ты присоединился к команде победителей. Я так горжусь тобой…

— Заткнись, — сказал я, надеясь, что в маске Калы нет функции румянца. — В прошлый раз, когда я к тебе приходил подлатать костюм, ты ведь сделала копию?

— Конечно, скопировала все, включая твой миленький пупочек…

— Ты могла бы достать эту копию?

— Зачем? Ты прекрасно выглядишь, дорогой!

— Джул…

— Мы могли бы включить тебя в наше новое шоу. Я пытаюсь добиться приглашения в Вегас. Ты смог бы станцевать национальный гавайский танец…

Наконец она скрылась в подсобке, несколько минут чем-то там шуршала и появилась со свободно болтающимся Винсентом Рубио, перекинутым через руку.

— Как Гавайи? — спросила она, когда я начал переодеваться.

— Небезопасно. Даже кровь пролилась, но у меня нет времени все тебе рассказать в подробностях.

— А где Эрни?

— Вот это как раз и есть кровавая часть.

Я за пять минут вкратце изложил все события, Джул кипятилась все больше по ходу моего рассказа, и когда я закончил, то она уже ходила туда-сюда по мастерской, сделав добрых пятьсот кругов, как участник гонок «Инкар», вокруг операционного стола. Тем временем я уже переоблачился и выбрал для себя симпатичные брючки с вешалок, спрятанных Джул в одном из многочисленных шкафов.

— Я так и знала, с ними что-то не так, — причитала Джул, ее голос становился все громче и громче. — Я так и знала…

— Нет времени заниматься самокопанием. Расскажи мне, что ты разузнала.

— Лучше спроси, чего я не разузнала?! Я собрала газетные статьи, свидетельские показания и сделала спектральный анализ…

— Отсюда и начнем. Можешь показать мне результаты?

Компьютер Джул — это просто произведение искусства, но для меня это скорее абстрактное искусство. Это для ребят, которые плавают по Интернету, перепрыгивая с одной волны информации на другую, а я ближе всего столкнулся с серфингом, только когда ко мне клеился тот блондинистый пижон возле пляжа.

— Посмотри сюда, — сказала Джул, ее длинные пальцы энергично стучали по клавишам, как уЭлтона Джона, когда он играл заводную мелодию. Кстати, когда певец устроил благотворительный аукцион и распродал с молотка все свои эффектные наряды, то мой приятель был просто счастлив купить костюм турка, в котором Элтон (гадрозавр, если верить моему другу) расхаживал по улицам, оставаясь в большинстве случаев неузнанным.

— Я отсканировала фотографии, которые ты мне дал, — сказала Джул, продолжая печатать, — и пропустила их через пару программ, которыми я пользуюсь, чтобы показать, как операция на маске наложится на настоящий облик. Ты не поверишь, сколько клиентов просто не могут въехать, что сколько бы я ни делала липосакций, а у бронтозавра никогда не будет такой талии, как у целофизиса. Я им всегда говорю — работайте с тем, что есть. Все могут выглядеть прекрасно.

— Очень жизнеутверждающе, — сказал я. — Так что там с компьютером?

— Ну, короче, я отсканировала фотки, одну за другой, а потом проверила, что там, под маской, — на экране появились фотографии, которые я дал. Я подтащил деревянный ящик с надписью «Носы. Шведские» и сел на него.

Счастливые семьи, воссоединившиеся с любимыми чадами. Мамы, папы, братья и сестры и бывший прогрессист улыбались в объектив, а рядом с ним (или с ней) на каждом снимке виновник торжества, улыбающийся доктор, обнимающий свою последнюю историю успеха. Джул уже обвела кружочком ключевые элементы на каждой фотографии, и я наблюдал, как компьютер убирает всю ненужную информацию, доходя до самой сути, до самой сладкой сердцевины.

Фотографии вертелись на экране, то увеличиваясь, то уменьшаясь, налагая одно изображение «доброго доктора» на другое. Меня ничто не настораживало, но Джул приговаривала «ага» и «да-да», она определенно была под впечатлением — то ли от своего открытия, то ли от собственных детективных способностей. Я тоже, бывало, давал пять самому себе после удачного окончания дела, но это было лишь удовлетворение собой.

Через каких-то пять минут Джул отодвинулась от стола, стул проехал на роликах и въехал в груду заготовок для личин. Она торжественно указала на экран, на все те же шесть картинок, что и раньше, и гордо заявила:

— Вот оно.

Я должен быть под впечатлением? И иметь хоть какое-то представление о том, что происходит?

Джул заметила мое недоумение и с большим удовольствием воспользовалась возможностью подробно объяснить суть своего открытия.

— Они все диплодоки. Видишь небольшую выпуклость на стыке шеи и спины? И зазубрины на животе?

Вообще-то я ничего такого не видел, но у меня сложилось впечатление, что если она расскажет, как именно может распознать породу динозавра под латексной кожей, то я опоздаю и к концу света, не говоря уж об одиннадцатичасовой встрече с доктором Бо.

— Ну, может, не третий и не пятый, — продолжала Джул, — потому что под такой крупной маской сложно распознать, но зато все остальные — точно диплодоки.

Неужели это указывает на то, что в основе политики прогрессистов лежит расовое неравенство? Группа диплодоков заманивает в свои сети других динозавров и подчиняет их своей воле? Да, вывод поспешный, возможно, но начнем с него.

— Спасибо, — начал я.

Но Джул не отпускала меня.

— Это не все, дорогой. Если твоя симпатичная попка еще побудет здесь, то я покажу, что еще накопала.

Она залезла в стоявшую рядом коробку, некогда заполненную ресницами производства Кореи, а сейчас пустую, в ней была только папка и какие-то сшитые степлером листочки.

— Я составила список прогрессистов, покинувших секту и вскоре умерших, с указанием того времени, в течение которого они были членами организации. И такой же список для ребят, которые вышли из секты, но остались живы. Есть у тебя какие-то догадки по поводу того, что я нашла?

— Ничего?

— Наоборот. Вот, взгляни на секунду на случай с Рупертом. Сколько времени он состоял в секте?

Я пожал плечами.

— Три-четыре года, как говорят. Ну, плюс-минус.

— Отлично. Четыре года, и он умер. То же самое и с девчонкой из Лонг Бич. Она была прогрессисткой шесть лет.

Должно быть, я упустил самое важное, поскольку глаза у Джул сияли, не думаю, что это происходило благодаря специальным «новогодним» контактным линзам.

— Ну, это мы уже знаем. Если ты помашешь ручкой прогрессистам, то сыграешь в прятки.

— Неверно. Я нашла много ребят, которые вышли из секты и по сей день живут и здравствуют. Вся разница в том, что они покинули секту раньше.

Джул бросила мне бумаги, и я просмотрел всю раздобытую ею информацию. Эта закономерность прослеживалась. Четыре и более лет были равны смерти. А два и меньше — жизни. Между этими двумя цифрами было слишком мало данных, поэтому трудно было точно определить, где проходит грань между физической расправой и «да бог с ним, пусть живет», но этого было и не нужно, чтобы подтвердить мою теорию — Руперт слишком много знал.

Во время восхождения по иерархической лестнице прогрессистов он получал допуск все к большим и большим объемам информации, и к тому моменту, как мы его оглушили и отволокли в Вествуд, ему уже доверили слишком много тайных знаний и на нем лежала слишком большая ответственность, чтобы разрешить ему болтаться в реальном мире. Есть два решения, когда ваш любимый вязаный свитер зацепился о сучок: можно осторожно заправить петлю или обрезать ее под корень. Прогрессисты выбирали легкий путь.

Должно быть, то же самое произошло и с остальными, по крайней мере это означает, что секта не убивает всех отбившихся от стада членов без разбора, а лишь тех, кто может разболтать, чем они занимаются — оружие, промывание мозгов, иностранная валюта, прыгающая со счета на счет.

— Здорово, — сказал я, встал, стряхнул ее любопытную морду со своего рукава и приготовился поехать в центр города. — Улика косвенная, но все равно здорово. Совету будет интересно, это я точно знаю.

Но как только я пошел к двери с бумагами в руке, готовый встретиться с Бо и выяснить его мнение по поводу всей этой ситуации, а затем со всех ног помчаться в штаб-квартиру Совета и положить конец гнусным замыслам прогрессистов, обрушить над их головами крышу, как некогда библейский богатырь Самсон, Джул протянула руку и остановила меня.

— Это еще не все, — сказала она. — Может, это и не так уж важно.

— Все важно.

— Они не единственные, кто пропал. Ну, я имею в виду прогрессистов, — я не понимал, о чем это она, но ей нужно было дать высказаться. — Я просмотрела газеты, — уточнила Джул. — Проверяла те даты, когда умер Руперт и все остальные, но когда речь шла о прогрессисте старше двадцати, то каждый раз был еще кто-то, кто не состоял в группе, но исчез в тот же день, обычно где-то поблизости.

— Того же возраста?

— Примерно. Руперт простился с этим миром в четверг, а за день до этого пропал парень по имени Блиш, тоже ти-рекс, ему было всего двадцать восемь. Он исчез ночью. В самом происшествии нет ничего странного, но это происходило снова и снова. Довольно странно, что двадцатилетние вот так уходят…

— А еще страннее, что они это делают парами?

Групповое самоубийство? Или скопированное убийство? Чаще всего информация помогает собрать разрозненные кусочки воедино, но в этот раз все как раз наоборот.

Джул проводила меня до дверей. Она приобняла меня на прощание, ободряюще похлопав по спине, попросила быть осторожным и открыла двойной засов.

— У тебя есть какие-нибудь мысли, что все это значит? — спросила она. — Фотографии, парные некрологи и все остальное?

— Есть одна догадка, — сказал я, посмотрев на часы и обнаружив, что опаздываю уже на целых пятнадцать минут, — но нет времени объяснить, я опаздываю на ужин, — а потом, зная, что она изнывает от любопытства, добавил: — Он — врач.

* * *

Хотя на Ла Бриа авеню и не было ужасной пробки, но проехать даже в столь поздний час было трудно, приходилось то и дело останавливаться. Целых полчаса ушло на то, чтобы проехать три мили, и когда я добрался до Уилшира, то понял причину — дорожные работы. Просто черт знает что такое. Разумеется, рабочие, которые должны были подносить мне чай с плюшками, потому что как-никак получают деньги из кармана налогоплательщиков, вместо этого сидели на своих толстых человеческих задницах, ели пончики и литрами пили черный кофе. А все остальные тем временем вынуждены были дышать выхлопными газами из-за того, что эти козлы не могут ни одно дело выполнить в срок и не вылезая за рамки бюджета.

Внезапно пробка впереди рассосалась, и яростные гудки сзади подтолкнули мою ногу на педаль газа. Я рванул вперед, свист и смешки рабочих остались за спиной. Часть меня очень хотела набить им морду, устроить настоящую драку, чтобы покончить с человеческой глупостью, мешающей нам жить. «Да у меня, блин, целая армия, — хотелось крикнуть мне. — Сейчас съезжу, прихвачу с собой кого-нибудь из тех динозавров в джунглях, и тогда посмотрим, кому достанется последний пончик, Мистер Хомо сапиенс, царь природы, стоящий на верхушке пищевой цепочки!»

Клуб «Смоляная яма» не самое тихое местечко, он расположен в районе Мили Чудес,^[51] четко на восток от Беверли Хиллз и четко на запад от тех районов, в которых вы не хотите оказаться в темное время суток. Пять долларов за вход, зато никто тебя не принуждает покупать напитки, поэтому обычно это местечко забито динозаврами и людьми всех мастей, которые колбасятся под ту музыку, которая нынче в моде.

Сегодня вживую какая-то группа играла ска^[52]с характерным акцентом на слабых долях, и клуб был полон подростков из Беверли Хиллз, набравшихся по самое некуда, несмотря на цены. Танцы в основном представляли собой прыжки, иногда парами, но чаще группами. Да, мы не так танцевали, когда я был молодым, но уверен, что я тоже тогда выглядел совершенно по-дурацки.

Мы договорились с Бо встретиться в кабинке в дальнем левом углу клуба. Обычно когда я решаю не проводить вечер в одиночестве и выбираюсь в центр, то еду именно сюда. Разумеется, когда я пришел, доктор уже терпеливо ждал меня. Он был опрятно одет, в синюю рубашку свободного кроя, какие носили зимой плантаторы, пока не началась гражданская война и хлопок не стал дефицитом. Я проскользнул в кабинку и начал извиняться за опоздание…

— Да и не так уж ты и опоздал, — заверил он меня. — Я и сам только-только приехал. Движение здесь в одиннадцать вечера уже относительно свободное, но все равно похуже, чем в Нашвилле.

— В Нашвилле? — переспросил я. — Мне казалось, вы говорили, что живете в Мемфисе.

— Сейчас — да, — объяснил он после короткой паузы. — А в Нашвилле я вырос.

— А, понятно. Хотите базилика? — я жестом подозвал официантку, но Бо опустил мою руку.

— Никаких трав, — сказал он. — Я за рулем. А теперь перейдем к делу. Ты принес фотографии?

Я пододвинул снимки по столу прямо в руки доктора.

— Я велел сделать спектральный анализ, — сказал я, гордый тем, что правильно произношу этот термин и даже имею отдаленное представление, что он значит, — и мне было сказано, что все динозавры под масками — диплодоки.

Бо рассмеялся и бросил фотографии на стол.

— Черт, это я тебе и так мог сказать, сынок. Безо всяких новомодных анализов.

Ну, так скажи сейчас.

— А как вы это определили?

Доктор Борежар отложил отдельно три снимка и разложил их по столу. Указав на каждого из врачей — один с усами, другой с бородой и еще один между ними, — он покачал головой и ухмыльнулся:

— Этого я знаю. На всех трех снимках он в своей обычной маске, но с разными аксессуарами. Мне кажется, обычно он гладко выбрит…

Ага, доктор Бо владеет именно той информацией, которую я ищу.

— Так вы его знаете.

— И очень хорошо. Его зовут Картер, Брайан Картер, если не ошибаюсь, и он специалист в области палеонтологии.

— Он что, человек? — спросил я.

— Нет, он занимается фальшивыми останками.

Ага, вот как он связан с Цирцеей, по роду деятельности они вращаются в одних и тех же кругах. Должно быть, она связалась с Картером и убедила его помочь ей в воспитании строгой дисциплины среди прогрессистов.

— Отличный парень, — задумчиво добавил Бо.

— Отличный парень, который якшается с прогрессистами, — заметил я. — Вы рассказывали этому Картеру о вашей работе с Рупертом?

Бо слегка отвернулся, избегая моего взгляда.

— Я… возможно, упоминал, что еду в Лос-Анджелес поработать… Может, и имя Руперта назвал, но… Ну, профессиональные разговоры, надо приводить конкретные примеры… ты понимаешь…

Я мог бы рассердиться на старика, высказать ему, что безалаберное отношение к врачебной тайне стоило жизни молодому ти-рексу, но, как говорится, после драки кулаками не машут. Если Сэмюель причастен к смерти Руперта, то он и только он должен за это поплатиться.

— А остальные? — спросил я, пододвигая другие снимки так, чтобы ему было видно.

— Ну, по облику не узнаю, но я бы не удивился, если бы Картер воспользовался товаром, купленным на черном рынке. Этот парень никогда не любил правила.

Значит, Картер и есть ключ ко всей этой темной истории. Именно он рассказывал секте, где находятся заблудшие овечки, именно он придумывал, как убить их, не вызывая подозрений. Но если я найду этого парня в человеческом облике и применю фирменную методику допросов Винсента Рубио (читай: очень больно и никакого сострадания), то я точно сумею выяснить, что именно произошло с Рупертом и другими ребятами, и положу конец коварным замыслам, которые Цирцея и ее приспешники вынашивали долгие годы. Я остановлю прогрессистов, и они предстанут перед важными шишками из Совета Южной Калифорнии. Все будет кончено до конца сегодняшнего дня, а я смогу вернуться домой и целую неделю буду наслаждаться в супермаркете «Ральфе» в отделе свежих фруктов и овощей (и трав).

— Не думаю, что вы знаете, где мне его найти? — уточнил я у Бо. Он и так уже оказал мне всяческую помощь, но я имею дурную привычку выжимать все соки. — Ну, Картера.

Он уже собирался было покачать головой и дать отрицательный ответ, как вдруг я увидел искорку в его глазах.

— На самом деле, — сказал он, приподнявшись на стуле, видно было, что его волнение нарастает вместе с моим, — последнее, что я о нем слышал, — он финансирует раскопки неподалеку отсюда, в районе смоляных ям.

Я был на все сто уверен, что он говорит о настоящих смоляных ямах, а не о клубе, в котором мы сидели, хотя здесь такая акустика, что можно лекции читать. В десяти кварталах отсюда находился Музей Естественной истории Джорджа Пэйджа, огромное сооружение площадью около двух тысяч квадратных метров, посвященное знаменитым лос-анджелесским смоляным ямам. Нигде вблизи этих смоляных ям не было найдено ни одной заслуживающей внимания кости динозавра, зато внутри ученые обнаружили целую кучу материала Ледникового периода — от останков саблезубого тигра до мамонтов, а также использованных презервативов (большинству неископаемых находок мы обязаны парку, разбитому рядом с ямами). Укрытия в местах раскопок, возведенные в мирные годы правления Эйзенхауэра, теперь служат в качестве «привалов» на многочисленных туристских маршрутах в этой местности.

— А вы можете точно сказать, где именно он руководил раскопками? — спросил я. — На каком участке?

Всего таких участков десять или двенадцать, и если я смогу сузить круг поисков, то не придется незаконно проникать на территорию двенадцать раз за ночь. Разумеется, самого Картера сейчас там нет, но как минимум я смог бы взломать какие-нибудь файлы или ухватить за ниточку запах.

— Мне кажется, участок номер семь, — сказал Бо. — Но я не уверен. Вот что, я на сегодня работу уже закончил, а мне кажется, это более интересно, чем тупо смотреть платное кабельное телевидение в отеле. Я поеду с тобой.

Я был рад компании. Всего через каких-то семь часов мне стало не хватать присутствия Эрни, так чувствует себя инвалид, у которого на месте нормальной конечности протез. Но я не мог подвергать доктора возможной опасности. И даже если я найду этого Картера раньше, чем прогрессисты меня, и больно будет только Картеру, то доктору Борежару не нужно знать неблаговидные стороны жизни частного сыщика. Лучше уж я буду вести допрос в одиночку.

— Спасибо, док, — начал я. — Но некоторые методы в моей работе…

— Это не проблема…

— Ну, не очень хорошие методы, — уточнил я. — Даже сомнительные.

— Ты что, думаешь, я этого не видел? — перебил он. Бо наклонился ко мне, в каждом слове его звучала гордость за профессию и собственный статус, когда он доверительно сообщил: — Я помогал детям выпутаться из сатанинской секты Чарльза Мэнсона,^[53] сынок.

* * *

Смоляные ямы — смесь смолы и воды — находились справа от бульвара Уилшир, вдоль всей Мили Чудес, от оживленной улицы их отделяло лишь ограждение из тонкой проволочной сетки, которое не выдержит натиска даже самого ленивого вандала. Хотя никто особо и не горел желанием залезть внутрь и поплавать, а если даже кому-то это и придет в голову, то мы узнаем об этом через двадцать тысяч лет, когда тела выловят и поместят на всеобщее обозрение.

Смоляные ямы — это странная смесь увлекательности и познавательности. В солнечный летний денек температура может перевалить за тридцать семь градусов, и зловоние разносится на мили вокруг. А вот куратор этого чудесного местечка, например, решил, что сами по себе ямы — зрелище неинтересное и не смогут привлечь должного внимания. Ну кому, скажите, захочется целыми днями пялиться на нефтяное пятно? Чтобы раскрутить эту достопримечательность, сотрудники Музея Естественной истории соорудили прямо в ямах статуи мамонтов и мастодонтов в натуральную величину, очень реалистично изобразив борьбу несчастных животных с ямой-ловушкой не на жизнь, а на смерть. На маленьком островке гранита в центре ямы бетонный детеныш мастодонта смотрит, как его мамочку засасывает на дно. Здесь установили даже спрятанную аудиосистему, которая воспроизводила крики умирающих или раненых слонов. Вообще-то зрелище не для слабонервных, но туристы охали и ахали, стоя на смотровой площадке рядом с дорожкой, ведущей в музей.

Хотя в полночь туристов здесь было немного. Несколько местных бомжей, которые катили свои тележки, распевали песни и матюгались, наезжая на крышки люка. Русский джентльмен, который клялся и божился, что его кошка сможет точно предсказать нашу судьбу. Мы с Бо припарковались на пустой стоянке и пошли по участку свежего дерна, и, хотя здесь только что закончилась реконструкция и теперь стало намного зеленее, больше ничего не изменилось, на что можно было потратить средства за два года работ.

— Итак, — сказал Бо, пока мы шли, — а что еще тебе удалось выяснить про этих прогрессистов?

— Много. Одновременно все и ничего. Я видел больше, чем нужно, а именно: динозавры бесконтрольно бегают по джунглям, вернувшись к первобытному образу жизни. Склад, полный оружия…

— Огнестрельного? — спросил он, не веря своим ушам.

— Винтовки, пистолеты, базуки, чего там только нет.

Ну, фактически я там никаких базук не видел, но небольшое преувеличение может сделать историю только интересней, поэтому я и приврал.

— Они что-то замышляют… причем на международном уровне, как я думаю.

— Я много лет изучал прогрессистов, — сказал Бо, — но никогда не слышал ничего подобного.

— Поверьте, док. Я каждому члену Совета напишу шестьсот прошений, как только все будет кончено. Несмотря ни на что, прогрессистам крышка.

Доктор Бо ничего не ответил, надеюсь, он не заволновался из-за того, что в моей оболочке обитает еще и Джон Уэйн.^[54] Иногда мое поведение может напугать.

Мы пришли на место раскопок. Просто дыра в земле, окруженная хилым заборчиком, металлическая лестница спускается на смотровую площадку, с которой видна вся яма. Точно не сказать, есть ли там кто (см. мое предыдущее замечание по поводу использованных презервативов). Но лучше уж я рискну вмешаться в коитус парочки неудачливых любовников. Я начал спускаться, а Бо за мной.

В центре площадки, огороженной тремя стенами, висела одинокая лампочка, я включил ее, и она озарила помещение резким белым светом. Справа, слева и сзади меня были трехметровые металлические стены, а под ногами стальной пол, усеянный консервными банками из-под содовой и пивными бутылками. Странно, внизу запах смолы не очень сильно чувствовался, возможно, потому, что постоянная тень не дает солнышку припечь, чтобы зловоние начало подниматься в воздух.

Там, где должна была быть четвертая стена, ничего не было, кроме ограждения с какой-то дощечкой и собственно самой ямы. На дощечке было написано: «Раскопки начаты 12 июля 1959 года». Я посмотрел в темную яму, но смог различить только смолу, ничего похожего на ископаемые останки или мумифицированных животных не было.

— Да, довольно скучное местечко для чтения лекций, — сказал я. — Я думал, что эта площадка более… открытая, что ли.

Бо стоял за моей спиной и тоже смотрел в зловещие глубины ямы, он поднял камешек и бросил его вниз, наблюдая, как тот стукнулся о поверхность на глубине трех метров. Камешек не утонул, он просто остался лежать на поверхности вязкой черной смолы и ждать, когда же его засосет. Смерть с задержкой. Это все равно что стоять в очереди в автоинспекцию, только тут пахнет получше…

Доктор Борежар прислонился к дальней стене.

— Эти места… они совершенно изолированные, да?

— Ну, насколько я могу судить. Эй, а вы не знаете, случайно, этот Картер живет прямо на территории?

Мой вопрос застал его врасплох, доктор Бо заволновался:

— Я… я не знаю.

Я сию секунду вытащил мобильник — когда дело касается мобильных телефонов, то я выхватываю их быстрее всех на Диком Западе, — и набрал домашний телефон Дэна. Мне уже до чертиков надоело, когда меня начинают переключать то туда, то сюда, если я ему звоню на работу, в управление полиции, так что будем надеяться, в этот раз я с первого раза попаду прямо на него.

— Я звоню Дэну, ну, сержанту Паттерсону, — сказал я доктору Бо. — Не хотите поздороваться с ним, сказать пару слов?

— Нет, нет, не буду мешать.

Два гудка — и раздался голос моего кристально честного друга:

— Алло?

— Слава богу, он дома, — сказал я в трубку. — Ты самый неуловимый бронтозавр на свете.

Дэн тут же принялся рвать на себе волосы, рассыпаться в извинениях, что не позвонил мне раньше.

— Я звонил тебе все выходные, но ты не брал трубку, а сообщения оставлять я не захотел.

— Проехали, — сказал я. — Прощу тебя, если окажешь мне услугу.

— Любую.

— Мне нужен в первую очередь адрес и все, что у тебя есть, на одного парня по имени Брайан Картер. Он доктор, я думаю.

— Конечно, без проблем, а что случилось?

— Ну, просто маленькое расследование, — сказал я, подмигивая доктору Бо. Но он мне не ответил. Я отвернулся и стал разглядывать яму. — Я здесь со специалистом, которого ты мне порекомендовал.

— Что?

— Ну, доктор Бо. Бомонт Борежар.

Сколько раз ему повторить, чтобы он врубился?

— Я не знаю, о чем, черт побери, ты толкуешь, Винсент.

Я громко вздохнул, а потом подробно объяснил, беспокоясь, что моего приятеля мучают провалы в памяти:

— Когда я позвонил тебе три недели назад и попросил посоветовать специалиста, который помог бы выйти из секты…

— А я сказал, что перезвоню, знаю, знаю… Но вот за это я и извиняюсь, я постоянно забывал тебе сказать, что у меня никого такого нет.

— Что? Нет, нет. Мне же позвонил доктор и сказал, что ты…

— Этот доктор Борежар, о котором ты говоришь… — сказал Дэн. — Я понятия не имею, кто это. И никогда в жизни о нем не слышал…

Примерно в этот момент я и почувствовал боль, сначала сильно сдавило ноздри, затем это ощущение по моему носу проникло прямо в голову, и мое тело наполнилось под завязку всеми мыслимыми запахами: аромат карнавала, попкорна, карбюраторов и колы, вереница запахов разрушала каждый мускул, каждую связку…

Я едва смог повернуться. В глазах стоял туман, вся обзорная площадка поблекла, растворилась, ее место занимали доисторические джунгли. Передо мной стоял доктор Борежар, здесь и одновременно не здесь, он аккуратно выдернул трубку из моей руки, и где-то вдалеке слышался голос Дэна: «Винсент, ты меня слышишь? Винсент, ты тут?». Из земли вырвался древний дуб, появлялись разнообразные растения, материализовались комары размером с орла, усмехались и улетали прочь. Доктор Борежар швырнул мобильник в яму, и его доброе лицо расплылось в странной довольной улыбке. И мне стало интересно, а мобильник все еще включен? И Дэн все еще говорит со мной? Значит, мой оператор снимет с меня деньги за дополнительное время…

Снова взрыв аромата, и теперь я уже чувствовал запахи трав. Базилик и кинза проникли в каждую пору моего тела, мои ноздри стали воротами для этих чудесных и одновременно ужасных ощущений. Вскоре вокруг уже ничего не было, кроме меня, доктора Борежара и одинокого металлического ограждения. Доисторический мир ожил, и миллиарды естественных динозавров бежали на свободе, никем не контролируемые.

Толчок в грудную клетку, я сделал шаг, споткнулся, перелетел через ограждение и начал падать вниз, паря на облаке, прежде чем приземлиться во что-то сырое и скользкое. Теперь доктор Борежар был далеко, высоко надо мной, он смотрел на меня и махал рукой на прощание.

— Прощайте, мистер Рубио, — сказал добрый доктор. — Передавайте от меня привет предкам.

Обязательно передам, Бо. Обязательно…

22

Очень высока вероятность, что я уже умер.

И это неплохо.

Здесь я могу быть собой.

* * *

Через какое-то время, неважно когда, потому что в этом месте время значит столько же, сколько воздержание в Лас-Вегасе, я обнаружил, что не могу двигаться, не могу дышать и вообще не могу ничего из того, что обычно ассоциируется с жизнью, но каким-то образом, интуитивно я понял, что не умер. Это был новый шаг. Моя последняя воля и завещание были мысленно написаны и переписаны заново сотню раз с тех пор, как доктор Борежар, или кто он там, попрощался со мной, и что действительно грустно — мне почти нечего было сказать. Эрни получает большую часть моего имущества, а своему племяннику в Топике завещаю кое-какие деньжата и увлажнитель воздуха, поскольку у него астма.

А еще я считал. Сначала досчитал до ста, потом до тысячи, до десяти тысяч и так далее. Сбился я не так давно, думаю, где-то в районе 16 800. Но спать мне не хотелось, потому что я забыл, что каждую цифру надо ассоциировать с овечкой.

Со всех сторон меня окружала смола. По крайней мере, по моим ощущениям. Очень даже вероятно, что я все-таки умер и переродился в тамагочи у какого-нибудь хорошего мальчика, но в данный момент мне больше нравилось первое объяснение.

К счастью, я вспомнил один интересный факт, который узнал во время своего первого визита в музей… десять лет назад. Чем больше вы барахтаетесь в смоляной яме, тем быстрее умрете. Ваши движения лишь помогут вам уйти еще дальше на дно, и даже если вы можете жить без воздуха — к этому я по своей природе был подготовлен, — то в конце концов умрете от голода и жажды.

А еще, к счастью для меня, очень много ледяных глыб утонуло и растаяло за последние несколько тысячелетий, значит, по сравнению с саблезубыми тиграми, которые оказывались в ловушке без средств к спасению, у меня было определенное преимущество: уровень грунтовых вод стал выше. А я ведь водоплавающий.

Лежать, не шелохнувшись, — тяжелая задача, особенно когда у тебя чешется нос и никак не проходит. Но если я протяну руку, чтобы почесать, то рискую взболтать смолу и глубже уйти на дно. Уж лучше я буду спокойно лежать и как-нибудь переборю это сводящее с ума покалывание в носу и позволю воде помочь мне подняться к поверхности.

В таких случаях я себя чувствую как фишка из игры «Монополия». Каждый раз я начинаю кружить вокруг Вентнор и Марвин Гарденс и готовиться захватить себе по-настоящему хорошую часть города, как кто-то или что-то отбрасывает меня на Балтик-авеню и я вынужден все начинать сначала. Столько может вынести только динозавр, занимающийся частным сыском, а я уже на одну целую две девятых превысил допустимые пределы, да, здесь именно смешанная дробь, ради всего святого!

Передо мной расползлось пятно яркого света. Это туннель, который выведет меня навстречу предкам? Или мой дядя Ферди восстал из могилы и вот-вот появится в свете прожекторов, чтобы начать свое представление, которое в двадцатых годах вызывало бурю аплодисментов? А свет и впрямь приближался, становился все сильнее, ярче, но на мгновение мои умершие предки прекратили движение.

Внезапно я ощутил, как прохладный ночной воздух ласкает мою обнаженную кожу, и что-то внутри щелкнуло. Было такое ощущение, словно кто-то дернул за рычаг, поставил предохранитель на место и все мои органы тут же включились. Мои глаза сами собой открылись, лампочка на смотровой площадке сияла прямо над головой, я закашлялся и выкашлял струю смолы прямо из пищевода. Дальше последовал глубокий-преглубокий вдох, мои легкие расширились, наполняясь самым смолистым и полным паразитов воздухом в моей жизни, но это было самое сладкое, что я когда-либо пробовал.

Реальность вокруг набирала обороты, снова возвращаясь к нормальному состоянию. Словно я спал все это время и мне просто нужна была пара минуток, чтобы потянуться и прийти в себя. Но опасность все еще не миновала. Я подождал, пока вода поднимет меня над поверхностью смолы, схватился за стенку и постепенно, очень осторожно подтянулся и стал выдираться из смолы. Но когда я медленно протянул руку к ближайшему столбику, то понял, что это не сработает, — руки были слишком коротки, чтобы выбраться.

Ноги достаточно длинны, но недостаточно проворны для такой работы. Челюсть слишком далеко от перил, чтобы в буквальном смысле прогрызть себе путь на свободу, и не согревала мысль о том, что придется подождать, пока какой-нибудь вялый турист с пятнами от мороженого на футболке, купленной на бульваре Сансет, не вытащит меня из трясины. Это должен сделать мой собственный хвост.

Единственная проблема состояла в том, что мне нужно было перевернуться на бок, чтобы освободить этот ловкий кусок мяса от обузы. Я аккуратно перекатился на правый бок, как несушка, осторожно высиживающая яйца, и погрузился в смолу, стараясь, чтобы руку не засосало дальше, чем нужно.

Моя накладная человеческая задница торчала на свежем воздухе, я потянулся и попробовал одной рукой расстегнуть застежки серии «Г», удерживающие хвост. В молодые годы я был большим мастером с той лишь разницей, что тогда приходилось расстегивать чужие застежки. Задача усложнялась из-за наличия нескольких слоев одежды и искусственной кожи между моими настоящими пальцами и застежкой, как и постоянной угрозой, что эта вязкая черная смерть сожрет меня со всеми потрохами.

Внезапно мой хвост выскочил, как пружина, а застежки рассыпались внутри личины. Если я выберусь из этой ямы, то будет выглядеть так, словно я навалил в штаны, ну и хрен с ним. Всяко уж лучше краснеть от стыда, чем умереть. Теперь оставалось только расстегнуть несколько застежек на поясе, потянуть вниз…

И вот мой хвост оказался уже полностью на свободе, и снова верх взяла та незначительная часть моего я, которая была «настоящим динозавром» и даже прогрессистом. Быстро и уверенно я вытянул хвост на всю длину и обвил кончик вокруг куска какой-то арматуры, торчащей из стенки ямы. Я не стал рывком поднимать все тело, а использовал хвост как удочку, наматывая его вокруг железного прута и медленно вытягивая себя из смолы на волю.

Не теряя зря времени, я еще раз воспользовался хвостом, на этот раз для баланса, когда выпрыгнул из смоляной ямы на безопасную смотровую площадку. Быстро поправил костюм, спрятав хвост внутрь и неплотно закрепив застежки на своих местах перед тем, как выйти в парк. Смоляное чучелко, у которого на уме только месть.

Сейчас все фрагменты начали оформляться в единое целое — убийства, ритуалы, доктор, который на самом деле никакой не доктор. Возможно, на этом этапе мне понадобится помощь, по крайней мере, мне нужен кто-то в качестве свидетеля. Поскольку Эрни все еще в госпитале на Гавайях, то мне нужно добраться до Джул, и побыстрее. Но когда я, пошатываясь, вышел на стоянку, то у меня в буквальном смысле склеились бедра — теперь я понимаю, что чувствует Опра Уинфри, помнится, она все жаловалась, что у нее бедра в юбку не влезают. Странным образом на том месте, где должен был быть мой «линкольн», никакого «линкольна» не было, а на память о моей малышке осталась только лужица масла.

Так, теперь это уже личные счеты.

Машину угнали, и не было никакой возможности добраться до Голливуда, кроме как на общественном транспорте, но я очень сомневаюсь, что водители в дружественном нам соседнем районе позволят Болотной Твари сесть в автобус, пусть даже у нее имеются необходимые восемьдесят пять центов, которых у меня, кажется, не было. Так, такси тоже отпадают, хотя бы только потому, что они в Лос-Анджелесе такое же частое явление, как богатенькая девочка на «форде-пинто»,^[55] а если я сниму трубку в телефонном автомате, чтобы позвонить, то приклеюсь к ней навеки.

Значит, мне придется идти пешочком, шлепая настолько быстро, насколько мне позволят мои ноги, покрытые слоем смолы. Если бы кто-то приехал и отскоблил мои лодыжки, то смог бы снабдить энергией Манхеттен на несколько недель. Я старался идти по аллеям и темным местам в надежде избежать столкновений с другими формами жизни. По дороге в Голливуд я встретил дворняжку, которая пила бог знает что из старой банки из-под супа. Несчастная тварь посмотрела на меня, глаза у нее вылезли от удивления, и она поспешно ускакала прочь, опасаясь, что запыхавшийся, шаркающий ногами динозавр лишит ее статуса Самого Потасканного Создания.

Это путешествие продолжалось вечно, но оказалось, что в пути будут еще остановки. Я умудрился пройти поблизости от бульвара Беверли и был удивлен, что улицы не так пустынны, как должны бы быть в столь поздний час. По тротуарам бродили толпы проституток, покачиваясь на десятисантиметровых каблуках, подтягивая блестящие юбчонки наверх так, что они в среднем заканчивались чуть ли не под шеей.

От них несло сильными духами, и не чем-то там привлекательным, и не отталкивающим мускусом, который испускали многие человеческие самки, а каким-то смешанным парфюмом, ударявшим в ноздри словно пушечное ядро. Мне пришлось заткнуть нос, чтобы защититься от этого зловония.

Но от этого запаха, аромата шлюх, в моей голове как из пулемета строчили мысли. И вскоре у меня даже появилось какое-то подобие плана действий, я снова расчехлил свой газоанализатор, чтобы он сделал свое черное дело.

Я вдыхал прохладный ночной воздух, и мой нос пробивался через сильные запахи, искусственно созданные людьми, в поисках одного-единственного аромата, который даже в носу съеживался, словно стараясь слиться с толпой. Я шел по авеню Ла Бриа и знал, что вскоре отыщу запах этой самки, хотя бы только потому, что это ее владения, а сейчас — час пик для похотливых членов. Ну, если только она не отправилась уже баиньки в «Шато Мармон».

С каждым новым шагом я делал еще один глубокий вдох, а затем очищающий выдох. Любой запах, не принадлежавший динозаврам, тут же отбраковывался, это не то, что мне нужно сегодня вечером. Хотя мне это и вообще не нужно, ни сегодня, никогда…

И вот он возник, слабенький, но точно он. Сосна и запах осеннего воздуха. Да, это его основные ноты. Затем я быстро очистил его, отделил зерна от плевел и вскоре имел уже отличный «обонятельный» портрет: смесь жвачки и свежевскопанной земли.

А вот и она сама, демонстрирует свои формы клиентам, проезжающим мимо на машинах с опущенными стеклами и явственными либидо, трясет своей искусственной человеческой задницей, чтобы все видели. Ее тело плотно облегало красное мини-платье, даже мини-мини-платье, без рукавов, с крошечным топом и практически несуществующей юбкой. Серебряные туфли на шпильках, яркий макияж, а ногти на руках почти такие же длинные, как каблуки, могут оставить на вашей спине серьезные повреждения. И вот она уже одна, побрела куда-то в гордом одиночестве по темным улицам мимо пустых витрин.

Я прокрался дворами и возник прямо перед хорошо знакомой мне шлюхой.

— Стар, — прошептал я, — пора расхлебывать кашу, которую ты сама заварила.

Пока она не успела среагировать и воспользоваться возможностью оповестить других дамочек легкого поведения, что что-то не так, я зажал ей рот рукой и потащил ее в темный переулок. Она пыталась укусить меня за пальцы, но ей в рот набивалась смола, и она еще две минуты отплевывалась от этой гадости.

— А я тебя искал, — сказал я тихо, но настойчиво. — Ты у нас неуловимая птичка.

— И кто ты такой, мать твою?

— Меня зовут Рубио, мы как-то раз уже встречались. Небольшая вечеринка у тебя в номере.

— Ну. Я тебя еще раз спрашиваю, кто ты такой, черт тебя побери?

— А тебе мой предыдущий ответ не понравился? Ладно, попробуем вот так. Я тот парень, который может спасти тебя от перспективы следующие несколько лет пахать на каменоломнях под палящим солнцем. Готов поспорить, в тюрьме не так уж много членов. Ну, для тебя может пара бабенок найдется…

Да, изображать из себя плохого копа у меня хорошо получается, жаль только — это умение мне пригождается примерно раз в год.

— Продолжай, — сказала она заинтересованно.

— Мне кажется, у тебя завалялся пенис моего клиента.

Она попыталась вывернуться из моих рук.

— Что? Я не…

— Очень ценный пенис, насколько я понимаю. Муссолини.

— Ты не сможешь доказать…

— А мне и не нужно доказывать, — сказал я. — Если уж на то пошло, то я не хочу. Так что об этом не беспокойся. Я прошу тебя о любезности. И если ты окажешь мне ее, то я прекращу тебя искать и сделаю так, что Минский тоже перестанет тебя преследовать. Я понимаю, тебе нравится этот… предмет, и, если ты сделаешь то, что я прошу, он в твоем полном распоряжении.

— И ты защитишь меня от копов?

— Только по этому вопросу, — сказал я, чтобы она уяснила мои намерения, — а все остальное уж сама, дорогуша. Но, может, смогу замолвить за тебя словечко. У меня есть связи.

Я дал Стар несколько секунд поразмыслить, но более простого решения придумать было нельзя.

— И что ты хочешь? — спросила она, слегка смягчившись.

У нее в сумке нашлась ручка, я схватил с тротуара рекламку концерта какой-то новой панковской группы в одном из клубов на Сансет.

— Наклонись, — сказал я, и Стар охотно приняла нужную позу и начала подтягивать и без того короткую юбку, чтобы обеспечить мне доступ…

— Оставь свою чертову юбку в покое! — прикрикнул я, а затем снова понизил голос до шепота и сказал: — Я не интересуюсь… Слушай, я не хочу секса, просто нужно написать записку.

— И все? — чирикнула она, и на долю секунды я увидел перед собой маленькую девочку, которая когда-то владела этим юным телом и умом. На ее лице засияло какое-то невинное облегчение, взгляд потеплел, и она улыбнулась. Но затем это выражение исчезло, и снова ухмылка проститутки вернулась на ее некогда красивое лицо.

— Значит, я могу оставить член у себя?

— Да, я напишу записку, ты ее отвезешь, и мы в расчете.

Я быстро нацарапал послание Джул, подробно указав, что мне действительно известно и что, как я думаю, мне известно и план действий на сегодня, придуманный на ходу. Если я не вернусь из этого маленького путешествия, то нужно быть уверенным, что кто-то пойдет к членам Совета, к копам, к любому, кто может покончить с этими ублюдками. Я сложил листок четыре раза, засунул поглубже в сумочку Стар и взял с нее клятву не читать. Я догадывался, что она, скорее всего, не удержится, но не поймет и половины. Оставалось только надеяться, что Джул поймет.

Позаботившись таким образом, чтобы прогрессисты не ушли от наказания, я отправил Стар и Муссолини к Джул, а сам взял курс на следующий пункт назначения: одно местечко, которое можно назвать образчиком неоклассической архитектуры, разместившееся на Голливудских Холмах. В этот раз я надеялся, что вернусь с вечеринки не с пустыми руками и мне перепадет пара подарочков от хозяев.

* * *

Идти было тяжело, мои ноги так и норовили приклеиться к асфальту, но с каждой пройденной милей слой смолы становился все меньше, а шагать становилось все легче. Дисплей на витрине одного из банков, мимо которого я прошел, сообщил, что сейчас пять утра, а это значит, что я лежал в смоляной яме, не двигаясь и не дыша, чуть более двух часов. Но сейчас я об этом не мог думать.

Проходя по какому-то бедному дворику — да, должно быть, здесь и тусуются богатые белые бездельники с Голливудских Холмов, — я снял с бельевой веревки несколько прищепок и засунул их поглубже в свои наполненные смолой карманы. У меня возникли серьезные сомнения, смогу ли я вообще когда-нибудь достать их из этих штанов, но если возникнет необходимость, то я рвану что есть сил. В районе самих Холмов было очень мало укрытий, и я поймал себя на мысли, что все чаще и чаще крадусь по задним дворам, прячась за деревьями и кустами. Когда я шел по небольшому пустырю, то практически возникло ощущение, что я снова на острове Прогрессистов, снова блуждаю в джунглях.

Впереди раскинулась территория, принадлежавшая секте, а там — участники сегодняшнего представления. Они даже не подозревают, что я уже не во втором составе. Но занавес быстро опустится, если только я не смогу найти быстрый и безболезненный способ проникнуть в театр. Без сомнения, где-нибудь на территории должны быть выставлены часовые, надеюсь только, что мой нынешний камуфляж — в этом году в моде оттенки черной смолы — сослужит мне службу.

Единственным заграждением служила низкая кирпичная стенка, но прежде, чем спрыгнуть, я осмотрелся, чтобы убедиться, что по ту сторону нет ямы со змеями или какой-нибудь бешеной гориллы. Когда дело касается прогрессистов, то меня уже ничто не может удивить.

Ни змей, ни гориллы, ни хитрых ловушек с острыми пиками и страшных чудовищ. Прижимаясь к деревьям, я шел по территории, еще раз удивившись ее масштабам. Возможно, где-нибудь в Айове пятьдесят, шестьдесят или даже сто акров — это тьфу, почтовая марка, но такого участка на Голливудских Холмах достаточно, чтобы объявить суверенитет и выйти из состава Штатов.

Тут впереди показалось главное здание, под первыми лучами восходящего солнца просыпались ослепительно белые колонны и арки, готовясь сиять и слепить всякого, ктоимел несчастье посмотреть в их сторону, превосходная смесь архитектуры и защиты. Стоянка была полна машин всех производителей и моделей, все места под парковку были заполнены, и даже пространство между ними — везде были втиснуты автомобили. По сравнению с этим зрелищем переполненная стоянка у Голливудской Чаши кажется просто долиной Серенгети.^[56]

Как и тогда, на острове, когда мы тайком проникли во дворец, проскользнуть в дом было намного легче, чем, например, вломиться в «Спаго» на закрытую вечеринку, ежегодно устраиваемую по случаю присуждения «Оскаров», да и синяков намного меньше получаешь в итоге (даже и не спрашивайте!). Вскоре я уже крался по главному коридору, стараясь оставаться в тени и держа не только ухо востро, но и нос с глазами. Из бального зала раздавался громкий шум, не сочетающиеся между собой запахи шибанули мне в нос. Но мне пока туда не надо. Пока.

Сзади раздались шаги, кто-то громко топал по коридору. Я отпрянул и спрятался в затемненной нише, прижавшись к мраморной стене. Холодно. Я сдержал дрожь, хорошенько укусив себя за язык, и наблюдал, как мимо меня прошли двое динозавров при полном параде. Похожи на бизнесменов, ну, знаете, костюмы-тройки и все такое. Они устремились в бальный зал. По дороге эта парочка начала раздеваться, сначала сняв с себя человеческую одежду, а вскоре и искусственную человеческую кожу. Они приподняли маски, латекс растянулся, отклеиваясь от эпоксидки, а затем маска с треском соскочила, и через мгновение гадрозавр, прятавшийся за ней, уже вправлял свой подвижный клюв на место. Они развернули хвосты, на голове вылез фирменный рог гадрозавров, и вскоре я следовал за двумя динозаврами в их естественном обличье, отставая метров на десять.

— …сказал, что они будут готовы в Европе, — говорил один, — одновременно с нами.

— По его сигналу…

— Разумеется, разумеется, только по его сигналу…

С этими словами они зашли в бальный зал, который, как сказал мне мой нос, был забит под завязку. Если не считать одного случая, когда меня по ошибке поместили в каталажку для незаконных иммигрантов-динозавров в Сан-Диего, я никогда не был в месте, где находилось бы одновременно столько моих сородичей. Плотность динозавров на единицу площади в этом зале достигала больших величин, должно быть, они набились голова к голове, хвост к хвосту, так что яблоку негде упасть, надеюсь, стены здесь достаточно крепкие, чтобы не было пробоин.

Я прошел по знакомому коридору, в конце которого располагались покои Цирцеи. Это моя комната для отдыха, — сказала Цирцея Эрни меньше недели назад. — Я прихожу сюда перед важными мероприятиями, чтобы… приготовиться, если хотите, можно это и так назвать. Ну, на первом этаже у нас проходит важное мероприятие, и что-то подсказывает мне, что сейчас в этой комнате к нему готовится не только Цирцея. Разумеется, есть лишь один способ узнать наверняка.

В стене рядом с дверью было проделано небольшое отверстие для пальцев очень знакомых габаритов, и я знал, что должен делать. У меня не осталось сомнения, что все эти защитные системы, родограф и все остальные пародии на механизмы, используемые прогрессистами, — это приборы для навешивания лапши с технической точки зрения, то есть все — вранье. И «настоящий динозавр» — термин, созданный единицами, чтобы держать в страхе многих, и больше ничего. Хотя нет сомнений, что они действительно могут производить больше феромонов, это фокус, который высокопоставленные прогрессисты научились выполнять по команде, без дыма, зеркал и симпатичных ассистенток.

Но теперь моя очередь. Посторонись, Дэвид Копперфилд.

Сейчас, когда Эрни сошел со сцены, мне придется провернуть этот фокус в одиночку. Я запихнул палец внутрь и попытался освободить свой разум от человеческих мыслей. Первыми из моего «ментального» окна полетели выплаты по закладной, но вскоре за ними последовали угрожающее распространение компьютерных вирусов, мои счета за химчистку, надежды лос-анджелесской команды «Лэйкерс» на победу в дополнительных матчах. Все, о чем мне хотелось думать, — бег, еда, сон, секс. Прыжки, скачки, рев, секс. Драки, победы, гарцующая походка, секс.

Я закрыл глаза и переместился обратно в заросли папоротников, туда, где прошлое прорастает сквозь настоящее, где парк Юрского периода прорывается сквозь стены и во всеуслышание дает о себе знать, где мои ноги утопают в мягкой земле, а мой крик — это похоронный звон для всех существ поменьше. Я пытался не чувствовать холодную сталь вокруг пальца, которая становилась все холоднее с каждой секундой, высасывая из меня соки. Старался сконцентрироваться на теплом, влажном, солнечном дне семьдесят миллионов лет назад, каждое деревце, каждый кустик и каждый листок стали частью меня, мне было тепло и хотелось бежать на цыпочках. Движения свободные, ничем не сдерживаемые и неограниченные, просто расслабиться и свободно бежать. Мои глаза открывались, впитывая сочные натуральные цвета, не запятнанные смогом, выхлопами. Мои уши выгнулись назад, приготовившись услышать крики птеродактилей, я слегка присел и почувствовал, как между пальцев ног ползут длинные скользкие жуки, и тысячи ножек щекочут мою обнаженную кожу. Стайка компсогнатов — но не неотесанных и грубых, какие они сейчас, а естественных красивых существ — стремглав промчалась среди пышной зелени.

И вот уже я сам бегу один, я волен двигаться, как мне хочется, есть, что хочется, убивать, когда захочется, я — превосходный охотник, но в моем желудке только голод, а когти так и чешутся, чтобы утолить его. Я несусь по лугу, и ветер дует мне в морду, и я, как никогда, страстно желаю начать погоню, охоту, начать…

Дырка внезапно выплюнула мой палец, как малыш, который выплевывает брюкву через весь кухонный стол, на секунду я оказался в двух мирах одновременно, в доисторическом и в современном, словно прозрачная пленка наложилась поверх отличного цветного снимка. Коридор заполнился шестиметровыми цветами, а на дверях ползали килограммовые жуки. Мраморная статуя аллозавра в шести метрах от меня вдруг обросла плотью, мускулами и кожей и взревела так, что эхо прокатилось по холмам и дальше, по долине Сан-Фернандо.

Бум! С яркой вспышкой джунгли разлетелись перед моими глазами на миллион осколков и растворились без следа, а я остался стоять перед открытой дверью в самом сердце дома на Голливудских Холмах. На минуту мне почти показалось, что я чую остатки своего собственного запаха, я втянул носом воздух и, кажется, уловил аромат кубинских сигар. Но я понимал, что это совершенно невероятно, и даже глупо об этом думать, когда игра зашла уже так далеко. Короче, мне удалось с первой попытки выработать достаточное количество феромонов, чтобы открыть дверь. Приятно быть победителем, но давай-ка, Винсент, за раз делать только один шаг.

Я прошел в комнату для отдыха и убедился, что дверь за моей спиной осталась открытой. Те, кто внутри, будут слегка расстроены моим присутствием, а я не хочу перекрыть себе пути к быстрому отступлению. Я еще никогда не сражался без Эрни.

Мягкие бескаркасные кресла, модные в 70-х, к несчастью, так и остались лейтмотивом в дизайне этой комнаты, но наличие массивного стола из красного дерева и кожаного кресла с широкой спинкой в дальнем конце комнаты, как говорят консультанты по менеджменту, в зоне власти, говорило о том, что к оформлению приложил руку кто-то еще, кроме Цирцеи. Тень на стене не шелохнулась ни на миллиметр, когда я вошел, откашлялся и заявил:

— Я знаю, чем вы тут занимаетесь. И Эрни тоже, и еще мои друзья в «Лос-Анджелес Таймс».

Ну, последняя фраза была чистой воды блефом, но в такие моменты всегда хорошо упомянуть о СМИ.

— Я предлагаю тебе прямо сейчас отказаться от своих замыслов, пойти со мной, и если ты окажешь помощь следствию, то возможно, Совет проявит к тебе снисходительность.

Сидящая на кресле фигура не ответила мне, если не считать… хихиканья? Это что, смех, что ли?

— Я рад, что ты думаешь, что это все шутка, — сказал я, часть моей уверенности утекла через ноги и исчезла в трещинках в полу. — Потому что контрабанда оружия, похищение и убийство считаются уголовными преступлениями, а Совет еще ни о чем не знает. Им захочется услышать…

— И кого же я убил? — послышался тихий ровный голос, в котором чувствовался намек на веселость. — Кто именно пал моей жертвой?

— Например, Руперт Симмонс, — выпалил я. — Как тебе это для начала?!

— Правда? Ой, как странно…

И с этими словами кресло повернулось. Должно быть, он знал, что я здесь, и специально устроил это представление с вращающимся креслом, которое продолжалось последние десять минут, чтобы поглумиться надо мной, чокнутый сукин сын… И тут я внезапно оказался лицом к лицу с первопричиной, по которой я вообще взялся за это чертово дело.

— Я бы сказал, что довольно хорошо выгляжу для умершего парня? — широко улыбнулся Руперт. — Тебе не кажется?

23

— Ты же… ты же умер… — запинаясь, промямлил я.

— Да, раз ты продолжаешь на этом настаивать, — протянул Руперт. Он поднялся с кресла и прошелся по комнате. Без маски, в полном расцвете сил молодой ти-рекс, на целых пятнадцать сантиметров выше меня, с поджарым и мускулистым телом. А я тем временем сидел в этой чертовой комнате, упакованный в латекс, который, в свою очередь, был покрыт слоем смолы, продолжавшей застывать. Ничего хорошего.

— Мы… мы же видели твое тело, — сказал я, все еще пытаясь мысленно воспроизвести картину похорон. Закрытый гроб, это я помнил точно. Ладно, может, я и не видел его труп, но ведь тело обнаружила его сестра, а родственники редко так ошибаются. — Луиза… она ведь нашла тебя.

— Сестренка нашла меня в моей комнате, — закончил он за меня. — Я в курсе. Но ведь она обнаружила меня в личине, не так ли?

Я не понимал, почему меня осенило сейчас, и в то же время не понимал, почему же до меня не дошло раньше. Чертова интуиция пришла на вечеринку с десятиминутным опозданием.

— Ти-рекс, который пропал в районе твоего дома в тот вечер, — сказал я. — Так это его… его убили, а потом переодели в тебя. Ты взял абсолютного незнакомца…

— Не незнакомца, — поправил меня Руперт. — А парня, которого на самом деле знал аж со школы. Дэн Блиш. Придурок-футболист, который позволял своим защитникам отрабатывать на мне прием блокировки захватом. Поверь, он это заслужил.

— Никто не заслуживает смерти, — сказал я. — Они… вы… прогрессисты похитили и убили этого паренька, чтобы его можно было похоронить вместо тебя.

— Ух ты, — сказал Руперт с издевкой. — А до тебя быстро доходит, когда все уже разложили по полочкам. То же мне, большое дело. Я знал, что моя сестра с самого начала сглупила, когда наняла вас.

— Но почему? — спросил я и вопреки здравому смыслу приблизился к Руперту. — Почему ты снова вернулся к ним?

— А почему я вообще должен был хотеть уйти? Всю свою жизнь я находился в поисках счастья. Я был несчастным маленьким мальчиком, несчастным подростком, несчастным взрослым, и, когда я нашел что-то, доставляющее мне удовольствие, все хотят отнять у меня это.

— Потому что это неправильно, — терпеливо объяснил я.

— Почему? Что неправильного в желании быть самим собой? Почему неправильно иметь возможность выйти и спеть «Я — динозавр, услышь же мой рев!».

— Все не так просто…

— Все именно так просто, — настаивал Руперт. — Именно просто. И я почти дошел до конца. Вы с моим бывшим зятьком похитили меня как раз перед тем, как я смог сразиться на Ринге, перед последним испытанием, после чего я стал бы настоящим динозавром. И я никогда не прощу вас. Не смогу забыть. Вскоре придет время решающей битвы. И мы узнаем наверняка, кто же должен главенствовать на земле — люди или рептилии. Не хочешь сделать ставку на победителя?

Я покачал головой. Не делал ставок с тех пор, как профукал двадцать штук, когда Джордж Формен проиграл свой последний бой. Какой-то козел сказал мне, что Формен — раптор, и я поставил на него из уважения к тому, что мы одной крови, но не собираюсь делать ставки на то, какая судьба ждет наш мир.

— Я не могу позволить, чтобы это произошло, мне очень жаль, но я собираюсь отвезти тебя обратно к сестре.

— Да что ты? — спросил он, его веселый тон нокаутировал меня со всех сторон. Затем он понизил голос, сделал шаг вперед и выпятил свою грудную клетку, как дрозд, привлекающий подружку, мускулы, давшиеся ему нелегким трудом, четко прорисовывались под кожей, а когти то высовывались, то снова прятались, как иголка в швейной машинке. — Ты, а еще кто?

Хороший вопрос. А кто еще?

— Ну, я, например.

Я повернулся, ожидая увидеть журналиста, чиновника, хоть кого-то, но тот, кого я увидел, при сложившихся обстоятельствах был лучше в десять раз. Эрни был просто воплощением умудренного опытом воина, когда вошел в комнату и важной походкой продефилировал к своему бывшему шурину с белоснежным гипсом на руке и плече.

— Ты хороший мальчик, — сказал напарник, — но от тебя всегда были одни неприятности.

С этими словами он размахнулся тяжеленным гипсом, долбанул им Руперта и отправил его в нокаут.

Парень шлепнулся на пол.

Эрни накинулся на меня прежде, чем я успел его поблагодарить:

— Ты когда-нибудь слышал такое слово «подстраховаться»? — орал он. — Напарники не делают ничего в одиночку, особенно когда речь идет о подобных вещах! Если бы Джул не позвонила в офис, получив твою записку, то я до сих пор шатался бы по городу в поисках тебя, а тебя уже скушали бы на ужин!

— Какого черта ты так быстро вернулся?

— Вылетел вечерним рейсом.

Я покачал головой, из волос вылетел кусок смолы и приземлился на распростертое тело Руперта.

— Тогда ты вернулся бы через несколько часов. Это невозможно.

Эрни протянул руку и пощупал мой лоб, словно проверял, нет ли у меня температуры.

— У тебя с головой все в порядке, малыш? Я пробыл в больнице несколько часов, затем, несмотря на протесты врачей, заставил меня выписать и вчера ночью полетел на материк. В Лос-Анджелес прилетел около девяти утра и весь день искал тебя.

Его взгляд скользил по мне, замечая и порванную маску, и лохматые волосы, ой, да, и смолу, конечно, и я увидел, как шестеренки в мозгу Эрни начали вращаться, пытаясь разгадать, в какое же дерьмо я вляпался.

— Где ты, черт возьми, был?

Если Эрни говорит правду — а я не вижу ни одной причины, зачем ему врать, кроме той, что, по-видимому, все только и делали, что врали мне последние две недели, — то я пробыл в яме не каких-то два часа, а, уж скорее, двадцать четыре. Но совершенно невероятно, что я смог выжить такое долгое время в этой смоляной могиле.

Ну, есть один способ…

— Я впал в спячку, Эрн, — рассмеялся я, внутри меня закипало безудержное веселье, сама эта мысль была настолько абсурдна и при этом настолько верна, что если бы я не смеялся, то начал бы визжать. — Я совершенно уверен, что впал в спячку.

За нашими спинами раздался грохот, и дверь распахнулась, ударив беднягу Руперта по ногам. Что, теперь больше не принято стучаться?

— Любой прогрессист обладает такой способностью, а ты не знал? — сказал доктор Борежар, переступая через лежащего ничком ти-рекса. — Длительная спячка, то есть фактически приостановка жизнедеятельности, — умение, присущее нам издревле. Возможно, это действие последней волны моих феромонов, там, у ямы, но я уверен на все сто, что твое тело само освоило этот фокус. Я горжусь тобой, сынок.

— А меня от вас тошнит, папаша, — ответил я, — и ото всех вас, черт побери.

Цирцея вошла вслед за доктором Бо. Хвост сексуально покачивается, руки на бедрах, а на совершенном личике печальное, почти разочарованное выражение. Она не встречалась со мной глазами и всякий раз отводила взгляд, когда я пытался привлечь ее внимание, а ее запах было практически невозможно уловить.

Пока они не успели еще что-то сказать или, еще хуже, оглушить нас своими феромонами, я сунул руку в один из карманов, заполненных липкой гадостью, и кинул Эрни две прищепки.

— Защелкни их на носу, — велел я, отдергивая маску, чтобы закрепить прищепки на моих настоящих ноздрях. Нос раздулся, как губка, набравшая воды, и я закрепил вторую прищепку поперек первой, от такого двойного зажима было немножко больно, но это — не большая цена за защиту от враждебных феромонов.

— Я не знаю, что ты, по-твоему, знаешь, Винсент, — начала Цирцея, то и дело бросая на меня короткие взгляды, — но уверяю тебя, ты совершаешь ошибку…

— А ты, девочка, заткнись, — сказал Эрни, и я подумал… короче, мне действительно показалось, что он слишком уж вошел в роль: — Мы слышали столько, что хватит на три твои жизни.

— Да, мы много знаем, — продолжил я, — и здесь нет никакой ошибки. Больше нет. Мы знаем, что вы находите испуганных, одиноких ребятишек и вовлекаете их в свою организацию. Внушаете им, что они часть особенной группы, учите их, как вернуться к природе.

— И что в этом плохого? — защищалась Цирцея. — Правда, все до единого слова. Ты же сам прочувствовал это, не можешь отрицать. Винсент, ты — настоящий красивый велосираптор, и никакие социальные факторы не должны стоять у тебя на пути и сдерживать твои естественные возможности.

Обычно в таких случаях последний, решающий аргумент приводит Эрни, но я сыграл не малую роль во всей этой заварухе, так что пора и мне нанести ответный удар.

— Можно я? — спросил я у напарника.

— Разумеется, — с гордостью сказал он. — Выложи им все, что нам известно.

— Мы знали, что что-то не так, с того самого момента, когда наблюдали за вторым поединком на Ринге, когда молодому раптору не повезло в схватке с быком. Динозавры, которых он выбрал себе в помощники, судя по всему, заурядные, ничем не примечательные прогрессисты, но уж слишком хорошо они умели обращаться с винтовками. Такая меткость не могла быть просто результатом нерегулярных занятий по стрельбе транквилизаторами из винтовки. Выстрелы были сделаны точно, как в армии, и такого уровня добиваются только путем длительных тренировок. Но почему же динозавры, особенно те, которые пытаются в своем развитии превзойти людей, вообще тренируются стрелять из огнестрельного оружия?

Я обошел стол и уселся на кресло, повернувшись к зрителям. На моем лице играла широкая улыбка. Да, а ведь так можно и привыкнуть.

— А теперь давайте слегка отойдем от темы и посмотрим, что происходит с теми динозаврами, которые прошли испытание на Ринге и присоединились к сонму безмозглых хищников. Их запирают за высоким забором и привозят туда клетки со свиньями и другой живностью, чтобы наши плотоядные друзья могли разрывать их на кусочки сколько душеньке угодно. Но зачем вообще нужен остров, полный самых что ни на есть настоящих чудовищ? Неужели это и есть ваша истинная цель — населить ряд островов динозаврами, вынужденными питаться только тем, что ежедневно будет доставлять им катер?

Цирцея попыталась прервать меня:

— Нет, но…

— Ой, подожди, придет и ваша очередь. Нет, разумеется, цель другая. И ситуация начала проясняться, как только мы обнаружили тот дом, затерянный в джунглях, полный карт, оружия…

— Оружия? — перебила меня Цирцея, быстро-быстро качая головой, словно у нее шею свело судорогой. — У нас нет никакого оружия. Вот теперь ты уже говоришь глупости, Винсент…

— Не прикидывайся дурочкой. Разумеется, я не мог понять, с какого бока тут оружие, решение загадки нахлынуло на меня в тот момент, когда я ввязался в стычку с рабочими, уже вернувшись в Лос-Анджелес.

— Так всегда и бывает, правда? — сказал Эрни, как всегда готовый вставить свое веское слово.

— Итак, возникает серьезный вопрос. Какова же цель любой организации, в которой есть две разновидности членов, одни — хорошо обученные, а другие — жестокие?

Ответа не последовало. Да, готов поспорить, эти ребятки не отвечали бы на вопросы «Своей игры», утопая в уютном диване.

— А цель очень простая, — сказал я, — сформировать армию.

— Что? — Цирцея расстроилась, это мягко сказано. Она сжала пальцы в кулаки с такой яростью, что я уже не был уверен, что она понимает, о чем я толкую.

— Конечно, — сказал я, — это же очевидно. И не какой-то там одинокий батальон на крошечном островке. Мы говорим о масштабных сторожевых постах на каждом острове в каждой стране и на каждом континенте — по всему миру. Бронтозавры, рапторы, стегозавры, ти-рексы. Динозавры, марширующие бок о бок по всему земному шару и уничтожающие любого человечишку, который окажется у них на пути. Берегитесь, ничтожные обезьяны, пришло время начать победоносную войну. Вот что, почему бы тебе самой не спросить у Рааля?

Я нарочито медленно повернулся к доктору Борежару, чтобы и мой взгляд, и мои намерения были ясны всем присутствующим. Но брови сами собой полезли наверх, я уверен, сейчас должна была бы раздаться барабанная дробь.

— Да ладно тебе! — проворчал доктор Борежар, срывая усы и бороды и сразу перестав быть похожим на полковника Сандерса. За ними быстро последовала и вся амуниция, и я был не удивлен, когда под ним оказался — угадайте, кто? — разумеется, диплодок. — Все знают, кто я. Так что кончай разыгрывать из себя Шерлока Холмса.

Эрни поднял руку.

— А я вот не знал. Ну, по крайней мере, не знал наверняка.

— Спасибо, — сказал я.

— Не за что.

Но Цирцее было не смешно, ее ярость была настоящей. Она повернулась к Раалю, на щеках горел яркий румянец, а глаза сверкали.

— О чем они говорят? Ты вообще в курсе, что происходит?

— Это кульминационный момент всех наших замыслов, — заявил диплодок. — Подлинная суть самой идеи в ее первоначальном виде.

— Но ты не этому меня учил, — настаивала Цирцея. — Все эти годы ты говорил мне, что суть — это Прогресс. Главное — вернуться назад в наше естественное состояние.

— Да, — согласился Рааль, — а после этого завоевать мир.

Эрни кивнул мне, и я с радостью предоставил слово уважаемому карнотавру, представляющему великий штат Калифорния.

— Вот видишь, Цирцея, доктору Борежару, или Раалю, в отличие от тебя, было мало пары островов. Ему было мало того, что он нашел себя и осознал, кто он такой и каково его место в эволюционном процессе. Сначала я беспокоился из-за тебя… Даже велел Винсенту держаться от тебя подальше, поскольку подозревал, что ты… ну, скажем, неискренна… Но ты доказала обратное. Теперь я не сомневаюсь, что ты веришь в Прогресс. К несчастью, был кое-кто и поглавнее тебя, и настоящий глава прогрессистов руководствовался иными идеями, он прятал в рукаве совсем другую карту. Ему было мало только Прогресса. Это несправедливо, сказал он сам себе, что динозаврам должен достаться только какой-то жалкий остров…

— Это не… — перебила Эрни Цирцея.

— Слушай дальше. Это несправедливо, сказал он, что всеми землями владеют эти мерзкие обезьяны. Это же апартеид, угнетение, а значит, нужно устроить революцию.

— Мне нравится твой стиль, — усмехнулся Рааль. — Тебе бы стоило поработать на нас.

— Не думаю, — ответил Эрни. — Хоть я и сам особо не жалую людей, поверь мне, я лучше сяду ужинать с кротом каким-нибудь, чем с человеком, но это не значит, что я хочу убивать людей. А ведь именно с этого ты и планировал начать, а, Рааль? Ты взял под свое крыло Цирцею, потому что она обладала даром и умела им пользоваться и привлекать других на свою сторону, но настоящая цель состояла в том, чтобы вернуть этот мир к тому положению вещей, которое существовало до Появления людей. А вся эта болтовня про почитание предков… Ты ведь совсем не уважаешь их и не хочешь быть таким, как они.

Рааль выдавил из себя улыбку.

— Ну и что тут такого?

— Что тут такого? — повторил я. — А контрабанда оружия? Похищения? Убийства?

Но с Рааля как с гуся вода, к нему чувство вины не приставало, а соскальзывало, как жир с тефлонового покрытия.

— Они умерли во имя светлого будущего своего рода.

Тем временем Цирцею била неудержимая дрожь, то ли от гнева, то ли от страха, я не мог понять.

— А Базз и Уэндл? — спросил я. — Они должны были умереть? Тебе ведь пришлось все так устроить, чтобы и винтовки заело, и клетка не открылась?

— Ничего такого… — начала Цирцея. — Это не было спланировано.

— Возможно, это не было спланировано тобой, — отозвался я. — Но я бы на твоем месте поподробнее изучил, что тут у вас происходит, и выяснил, кто подчиняется твоим приказам, а кто слушается эту важную персону.

— А как ты думаешь, для чего затеяно ваше сегодняшнее мероприятие? — спросил Эрни, сосредоточив внимание на Цирцее. — Ну, я имею в виду вечеринку внизу.

— Это п-п-просто встреча, — запинаясь, произнесла Цирцея, уже не уверенная в своих словах. — Чтобы обсудить следующую конференцию.

— Скорее митинг, — сказал я. — Пламенные речи перед решающим боем.

Эрни положил одну руку на плечо Цирцее, взмахнул второй и четко произнес лозунг этого митинга: «День, когда динозавры снова восстанут».

— Тебе действительно стоило бы присоединиться к нам, — настаивал Рааль, его морда была в опасной близости от моей. — Ненавижу терять такие умы во время чистки наших рядов.

Эрни встал между нами, как рефери, который приостанавливает бой, когда боксеры входят в клинч, откашлялся и сказал:

— Разборки закончены. У нас все.

— Вот уж точно, — сказал я, поворачиваясь к Цирцее. — Как поется в песне, любовь прошла, детка, но сердцу еще болеть и болеть. Ты меня использовала все это время.

— Я тебя использовала? — фыркнула она. — Это ты мне лапши на уши навешал. С самого начала притворялся, что ты не тот, кто есть на самом деле.

— Но это моя работа, куколка. А ты играла со мной только ради развлечения.

Эрни положил конец нашей милой беседе.

— Винсент, хочешь надеть на них наручники или мне это сделать?

Он покачал металлическими кольцами в воздухе, предлагая мне возможность в отместку арестовать Цирцею.

— Я не хотела… Рааль, ты же говорил… — она замолчала, но в глазах застыл немой вопрос, ей нужно было получить какое-то объяснение от диплодока, которого она столько лет ценила и уважала. — Все, чему ты меня учил… все — ложь…

— Нет, правда, — настаивал Рааль. — Все — чистая правда. Но под ней скрывается еще одна правда, великая правда…

Схватив наручники, я прервал эту мыльную оперу.

— Хватит разглагольствовать, что было бы, если бы… Пора ответить за свои поступки.

— Вы не можете нас арестовать, — пробормотала Цирцея.

— Не можем, зато очень даже можем отволочь твою задницу к членам Совета. Ты же не улицу на красный свет перешла, дорогуша. Твоя группа планировала искоренение человеческой расы, и, даже если ты не знала все подробности этого замысла, ты достаточно натворила, чтобы сидеть на скамье подсудимых вместе со своим дорогим предводителем. Ты что, думаешь, только по ручкам отшлепают? Я бы на твоем месте попрощался бы с солнышком, когда мы выйдем наружу, поскольку в следующий раз ты его не скоро увидишь.

Вдруг в комнату из коридора просочилось какое-то обсуждение, донеслись обрывки разговора. Мы с Эрни переглянулись, и внезапно у меня появилось ощущение, что снова приближается волна, на этот раз отступающая, и она утаскивает меня в море.

— Вы знаете, что это? — широкая улыбка осветила грушевидное лицо Рааля, уголки губ поползли вверх.

— Хор венских мальчиков?^[57]

— Наши помощники идут сказать нам, что пора спускаться на митинг, — сказал Рааль, — а выход из этой комнаты только один. И когда увидят, как мы выходим, то обещаю — они нападут.

Да, пора заканчивать с этой игрой, хватит уже сторонам блефовать. Я резко повернулся на пятках, схватил Рааля со спины, приставив коготь к горлу.

— Что ж, давай посмотрим, как быстро они теперь нападут.

Цирцея попробовала вмешаться:

— Винсент, не надо…

Но Эрни уже стоял за ее спиной, плотно прижавшись к ней. Да, некоторым всегда везет. Вскоре мы уже заковали в наручники обоих руководителей прогрессистов, дополнительно зафиксировав руки ремнем. Теперь можно было перевезти преступников в долину Сан-Фернандо, к местному представителю Совета. Несмотря на то что я изнывал от желания попросить Эрни отпустить Цирцею, чувство долга дрожащим голосом говорило обратное. Возможно, Цирцея и не виновна в тех наиболее серьезных преступлениях, совершенных прогрессистами, но ясно, что нельзя дать ей уйти безнаказанной.

Как только мы вышли в коридор и пятеро прогрессистов, приближавшихся к нам, остановились при виде своих любимых руководителей в наручниках, началось чистой воды безумие.

— Стоять, — предупредил Эрни, поглубже вдавив свой коготь в шейку Цирцеи, оставляя видимый отпечаток. — А то у меня палец чешется подпортить шею вашей хозяйки.

— Делайте, что они говорят, — спокойно сказал Рааль.

Я был рад, что он решил сотрудничать.

Но к несчастью, эти динозавры моей радости не разделяли. Как один, они начали надвигаться на нас, а мы с Эрни инстинктивно отступали. Вскоре мы проделали уже весь путь обратно к комнате отдыха, а оттуда вышли через другую дверь. Да, у прогрессистов тут прямо-таки павильон смеха — коридоры, зеркала, снова коридоры, — хотя мне сейчас было совсем не до смеха.

Динозавры шли за нами, пока мы провели пленников по винтовой лестнице, оказавшись в другом коридоре, поменьше, в конце которого нас ждала одна-единственная дверка.

— Вам вряд ли захочется туда идти, — предупредила Цирцея, но Эрни сурово посмотрел на нее, и она заткнулась.

Выбора не было. Динозавры продолжали идти по пятам, а эта дверка была нашей единственной надеждой. Если нам повезет, то мы выберемся отсюда, сядем в машину Эрни, и все будет кончено меньше чем за час. Ощущение успеха становилось все явственнее, и я уже практически чувствовал, как лежу в уютной кроватке, на заднем плане радио тихонько транслирует матч по бейсболу, а по моим венам разливается тепло от первоклассной петрушки.

Но мои мечты разбились вдребезги даже быстрее дешевой малолитражки «юго».

24

Когда дверца распахнулась, то внезапно перед глазами все закружилось, я пошатнулся, поскольку внизу, на расстоянии десяти метров, зал закачался, как лодка, попавшая в цунами. Все собравшиеся прогрессисты, как один, посмотрели наверх, сотни морд поднялись, сотни круглых глаз сфокусировались на мелодраме, развернувшейся на высоте десяти метров над ними. И я понял, что мы попали из огня да в полымя.

С пронзительным хохотом, от которого у меня чуть барабанные перепонки не лопнули, Рааль внезапно лягнул меня в голень, а потом с силой ударил в живот. Руки мои ослабели, и неуловимый глава прогрессистов снова ускользнул от меня, по дороге сорвав спасительные прищепки. Как искусный гимнаст, Рааль сделал шаг на ту самую платформу, на которой я впервые увидел Цирцею, и прыгнул вниз, на расступившуюся толпу, и приземлился на три точки, как заправский летчик, только вместо самолета — его собственное тело.

— Они пытаются убить нас, — вскричал Рааль, и его голос разнесся по всему залу. — Они пришли убить нас и… и увести нас отсюда.

За доли секунды я успел осмотреться и заметил, что огромный скелет динозавра, который прогрессисты собирали на Гавайях, теперь стоял в этом зале, меня поразило, насколько быстро они смогли его воссоздать. Вокруг наживую скрепленных костей Фрэнка возвышались строительные леса, но тем не менее операция по восстановлению его внешности прошла успешнее, чем в случае с половиной обитетелей Голливуда. И, даже стоя на этой платформе, я доставал лишь до половины его длинной изогнутой шеи и снова удивился поразительным способностям этой организации, выбравшей для себя кривую дорожку.

За моей спиной Эрни все еще продолжал удерживать Цирцею, но я не знал, насколько его хватит. Тем временем все прогрессисты в зале вели себя по-разному. Те, кто пришел сюда только пожрать на халяву, уносили ноги, не желая участвовать в этой разборке. Другие, наоборот, готовились к схватке, причем казалось, что это для них пара пустяков. А преследовавшие нас динозавры сгрудились в одном месте, отчего меня мучило дежавю — перед глазами снова стояла сцена случившегося в джунглях. Но теперь за нами по пятам двигалась уже другая группа рептилий, и, хотя эти, возможно, понимали английский, это не делало их менее беспощадными.

И тут все стало еще интереснее.

Я даже не успел дернуться и выпустить когти на всю длину, как Цирцея отскочила от Эрни, и элемент неожиданности определенно принес свои плоды. Какая-то неестественная сила била в ее теле ключом и отбросила моего напарника почти на метр. Хотя он по-прежнему крепко держал Цирцею за спину, это уже не имело значения, ее тело уже превратилось в стремительную пулю, метнувшуюся на платформу и далее через весь зал, целясь в самый центр толпы. При этом она согнула ноги впереди себя, словно прямо в полете делала приседания. Цирцея рухнула прямо на кучу динозавров, и все, кто имел несчастье оказаться на ее пути, тоже упали, образовав клубок из плоти, крови, слюны. Да, вот такой боулинг пользовался бы бешеной популярностью на телевидении.

Должно быть, это было условным сигналом и для остальных прогрессистов, поскольку вскоре мы с Эрни уже участвовали в стычке. Мы сорвали маски, соскользнули по занавескам не хуже самого Эррола Флинна и отбивались от когтей, зубов и хвостов, которые одновременно нападали со всех сторон. Я превратился в Чака Норриса, только в обличье раптора, и использовал хвост бегущего впереди орнитомима, чтобы отбиться от ти-рекса справа, который собирался вонзить в меня зубы. Я крутился волчком, вертелся во все стороны, наконец пришла и моя очередь побыть последним киногероем.

Статуи и портреты с грохотом падали по всему залу, поскольку мы хватались за любой предмет, который мог нам помочь победить в этой битве. Осколки мрамора разлетались вокруг, обломки костей и камешки больно били меня по коже, но я прыгал из стороны в сторону, отражая удары хвостом и ногами, пытаясь удержать нападающих четко перед собой, но желательно так, чтобы они не могли достать меня ни когтями, ни зубами. Это был оборонительный бой, уклонение от открытого столкновения…

— Где они, черт побери? — крикнул я Эрни, который пытался разжать лапы бронтозавра.

— Я не знаю! — проорал он в ответ и ударил головой по голове противника, раздался характерный хруст, бронтозавр ослабил хватку и шлепнулся на пол, как пьяница, которого выкидывают на улицу, когда бар закрывается, но его место тут же занял другой динозавр.

Я не знал, куда делись Цирцея и Рааль, и был не в состоянии это выяснить. Вскоре меня окружили пятеро рычащих динозавров, которые, если бы захотели, могли бы прислушаться к голосу разума, но они предпочли загородиться от логики и вместо этого наносить быстрые болезненные удары по моей голове и телу. Но я отвечал им тем же, впиваясь когтями в кожу, в плоть, защищаясь что было сил, но это все, что мог сделать один раптор, столкнувшись с численным превосходством.

Я ударился спиной о какую-то деревяшку и на секунду решил, что на меня напали и сзади, должно быть, повредили позвоночник и весь остаток жизни, если он вообще будет, этот остаток, придется провести в инвалидной коляске, меня ждут вытяжение хвоста и навеки бесполезные ноги. Но это была лишь одна из перекладин в лесах вокруг двенадцатиметрового скелета нашего друга Фрэнка, и я использовал ту же тактику, что и в джунглях, и полез наверх, все выше и выше. Может, я и выдаю себя за обезьяну, натягивая человеческий прикид, но мог бы лазать по деревьям наравне с приматами.

К несчастью, то же самое можно было сказать и о моих противниках, которые еще не забыли полезных человеческих навыков. Пока я карабкался по длинным костям, отпихивая ногами рычащие морды и лязгающие челюсти, мои преследователи бодро лезли прямо за мной. Компания динозавров, ползущих как муравьи по останкам совершенного нового вида. Вся конструкция раскачивалась и дрожала, пока мы быстро поднимались по ее фасаду, но другого пути, кроме как лезть наверх, не было.

Меня обогнал какой-то раптор и резко выбросил вперед свою лапищу в надежде полоснуть когтями, но я подпрыгнул в воздух, в последний момент зацепился хвостом за деревянную балку, раскачался и приземлился с другой стороны. Я снова полез вверх, не обращая внимания на суматоху вокруг.

Наконец я очутился на массивном черепе Фрэнка, причем его морда была длиннее, чем все мое тело; голова «динозавра» не очень надежно была прикреплена к длинной дрожащей шее. Через несколько секунд двое прогрессистов — трицератопс и тот надоедливый раптор, — которые решили не отступать, уже ползли по позвоночнику Фрэнка в моем направлении.

Я посмотрел вниз в поисках выхода. Может, повиснуть на его носу, раскачаться, ухватиться за зубы… Но от этого плана я отказался, увидев, что по другой стороне лесов быстро поднимается еще один отряд динозавров. С левой стороны моего появления ждал орнитомим в паре с мелким стегозавром, а с правой — ти-рекс.

Они приближались.

Мне действительно некуда было деться. И даже спонтанная спячка в этот раз не поможет мне выбраться. Сейчас, когда смерть была неизбежна, мне было очень жаль, что я умру не на улице, не на свежем воздухе, что не смогу вдохнуть в последний раз сладкие запахи природы, но если рай хоть в чем-то соответствует моим ожиданиям, то это будут джунгли, мягкая земля, ложе из листьев папоротника, в котором можно лежать по вечерам и любоваться звездами.

Надеюсь, что и Эрни попадет туда, но немного погодя.

Внезапно за закрытыми дверьми раздался какой-то грохот, и на мгновение все замерли. Снова что-то громыхнуло, словно началось землетрясение, и преследовавшие меня динозавры в недоумении вытаращили глаза, на минуту прекратив наступление. Этот шум разбудил и во мне любопытство, да и надежды тоже. Внезапно в зале началась неразбериха, поскольку двери с громким стуком выбили и какие-то фигуры ворвались внутрь, словно ураган. К нам на помощь подоспела кавалерия.

— Прости, что опоздали, дорогой, — крикнула Джул, одетая в свой лучший вечерний наряд, — но Мэрилин нужно было уложить волосы.

Мисс Монро кокетливо хихикнула, а потом жеманно обратилась ко мне:

— Но волосы — это же моя гордость, — она надула губки, слегка перебарщивая.

Джул гордо возвышалась в центре зала, а с обеих сторон ее окружали самые красивые лос-анджелесские динозавры-трансвеститы, которых только можно увидеть в одном месте. Прически уложены волосок к волоску, ноготки безупречно подпилены, одежда сидит идеально. Это было целое созвездие звезд, каждая — желанная дива, все в них было совершенно — от идеального цвета кожи до эротичных родинок. Они были прекрасны, как и должно было быть, ведь «дамы» отдали большие бабки за эти костюмы.

Улыбнувшись своей фирменной улыбочкой, от которой и сам черт бы покраснел, Джул подняла изящную точеную ручку и сладким голоском призвала:

— Покажите им, девочки!

Бетти Мидлер бросилась в гущу прогрессистов, которые были слишком удивлены тем, что на них напала суперзвезда, чтобы ответить ей тем же. Она аккуратно закатала фальшивую кожу левой ноги на своем костюме, чтобы у Божественной мисс M был доступ к мускулистой ноге и острым когтям, скрытым под латексом. Она повернулась вокруг своей оси, выставив вытянутую ногу, и уложила троих нападавших стопкой друг на дружку; как только с ними было покончено, она ринулась к следующей группе несчастных.

Мне на выручку уже подоспели Джейн Мэнсфилд и Грета Гарбо, обе просто сногсшибательные, элегантные, каждая — образец сокрушительной боевой мощи. Раптора и стегозавра я взял на себя, молотил их куда ни попадя, глядя, как две секс-бомбы быстро расправляются с остальными прогрессистами, полезшими за мной на леса. В какой-то момент у Джейн слетел парик, и она завизжала от злости, разорвав на части виновного в случившемся ти-рекса, прежде чем снова закрепить на голове копну длинных платиновых волос.

Я перепрыгнул на шею Фрэнка, чтобы драться в паре с Гретой против двух диплодоков, которые намеривались нами поужинать, и тут по залу пронесся раскатистый рев. Внизу по мраморному полу динозавры катались клубком, брызги крови летели во всех направлениях. Я различил очертания разъяренного диплодока — и тут Рааль ухватился за ногу Фрэнка и полез наверх. Он смотрел мне прямо в глаза, и стало совершенно очевидно, куда именно он направляется.

Наши подруги ничем не могли помочь, поскольку были заняты в другой схватке, избивая оставшихся прогрессистов, пока те не сдавались. Я огляделся, пытаясь отыскать путь к отступлению, но увы. Если я прыгну отсюда, то велика вероятность сломать себе что-нибудь при падении. Эх, может, если бы я посетил на острове занятие по прыжкам, то все было бы в порядке, да, к несчастью, мне в тот день пришлось сбежать с урока.

— Ты… не сможешь… остановить нас… — пыхтел Рааль, с трудом залезая на платформу, кровь тонкой струйкой текла из его пасти. При каждом вдохе и выдохе в его груди что-то булькало, верный признак повреждения внутренних органов, но, по-видимому, и это не лишило его сил. — Ты не сможешь остановить Прогресс.

— Да, так говорят, — заметил я. — А еще есть мнение, что не стоит там срать, где ляжешь спать!

Краткое его замешательство — все, что мне было нужно, чтобы нанести удар первым. Я отклонился назад, расположив хвост под нужным углом, чтобы амортизировать удар, а затем прыгнул ногами вперед, позволив острым когтям, данным мне матушкой-природой, сделать за меня всю работу. Но Рааль и сам освоил пару трюков, и хотя гены диплодока не предоставляют своему обладателю столько смертоносного оружия, как ДНК раптора, но то, что он хорошо освоил искусство убивать, очевидно. С удивительной быстротой Рааль увернулся, втянул голову в плечи, как напуганная черепаха, и кинулся на меня головой вперед. Мы, сцепившись, полетели было вниз, но ухватились за крепкий позвоночник Фрэнка, дабы остановить падение.

Мне удалось вскарабкаться обратно на шею и снова перепрыгнуть на длинную морду ископаемого динозавра. Я стоял там в ожидании атаки, размышляя, что, черт побери, буду делать, если он снова набросится на меня. Вместе с каждым вдохом я ощущал, как в бок впивается пчела. Кажется, у меня сломаны ребра.

А на полу тем временем динозавры катались во всех направлениях, стены были заляпаны всеми видами физиологических жидкостей, бесценные произведения искусства определенно получили новое определение — бесценные как не имеющие никакой ценности. И каким-то образом один из поединков закончился тем, что кто-то из противников случайно нажал очень опасную кнопку — внизу открыласьогненная яма.

— Эрни! — крикнул я. — Барбара, Лиза, Джул, кто-нибудь!

Но все они были слишком поглощены собственной битвой — и, кстати, очень неплохо справлялись, — чтобы кинуться мне на выручку. Но даже если бы они прохлаждались без дела, им потребовалось бы время, чтобы взобраться на Фрэнка и прийти мне на помощь.

А Рааль тем временем приближался ко мне.

У него был сильный аромат, сильнее, чем у Цирцеи, целая цистерна парфюма «Арамис» по сравнению с ее едва уловимым запахом сосновой хвои, и первой моей мыслью было «Прыгай, Винсент, прыгай, и все будет кончено, вот так легко…»

Я посмотрел вниз, огненная яма манила меня, а ее очистительное пламя ожидало моего прибытия.

Но я через многое прошел за последнюю неделю, чтобы понять, что если бы я и правда сказал себе такое, то наверняка услышал бы сарказм в собственных словах. Я отгонял от себя голос Рааля, который промывал мне мозги своим мощным ароматом, как из шланга, пытался преодолеть его влияние и уверенно стоять на ногах, приготовившись к последнему решающему бою и последним секундам на Земле. Но если я и упаду вниз, то и Прогресс падет вместе со мной.

Рааль сгруппировался, по его подбородку с одной стороны текла слюна, и он приготовился покончить с этим спектаклем. В его продолговатом мозгу уже не осталось ни одной мысли, я понял, что он уже во власти инстинктов, поскольку внезапно перешел на следующую ступень Прогресса, превратившись в настоящего первобытного динозавра. Он сейчас был в большей степени диплодоком, чем я когда-нибудь стану раптором. Короче, я попал.

Сначала я ощутил удар, словно мне в живот врезался стальной шар для сноса зданий, а затем из солнечного сплетения во все стороны мгновенно растеклась боль, и я не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. Я с бешеной скоростью отлетел назад, прямо как цирковой артист, только вот без трапеции, Рааль глубоко вдавил свою башку в мой живот, он толкал меня, отпихивая прямо к краю первого позвонка гигантского скелета.

Когти Рааля впились в мою кожу, а мои собственные руки были заняты тем, что все время защищали уязвимый низ живота, но вскоре силы меня покинут, и мои внутренности размажутся по полу. Рааль сгруппировался еще больше, собравшись в кулак, поджав задние лапы, при этом он не переставал работать передними, выпустив когти на всю длину. Из его горла вырывались уже не слова, а рычание и хрипение, когда он кусал меня за уши, за нос, за скулы.

— Эрн… Эрни! — попытался крикнуть я, но каждая успешная атака противника обрывала этот крик. Моему напарнику ни за что не услышать меня. Надеюсь, он устроит мне пышные похороны и не пустит на них журналюг.

Силы покидали мое тело через каждую пору, и хотя я пытался хлестнуть его хвостом, попасть в глаз, в ухо или любую другую незащищенную часть тела, но попросту не попадал в цель. Со злобным ревом Рааль снова ринулся в атаку, и я почти ощутил, как кровь течет у меня из живота, должно быть, он оторвал лоскут кожи и теперь собирается выдрать и кишки…

И тут к хору кипевшей вокруг борьбы присоединился еще один ужасный вопль, на секунду слившийся с ревом Рааля, а затем уже соло — это была импровизация на тему злости и предательства. Внезапно тело Рааля замерло, и этого времени как раз хватило, чтобы я вывернулся, практически вырвавшись из его лап. Но через мгновение он уже снова бросился атаковать меня…

И тут ему нанесли удар сзади, за ним последовал второй сокрушительный удар буквально сразу же, и из его рта хлынул новый ручеек крови. Он закашлялся, захрипел, задрожал всем телом, наклонился вперед — поперек спины зияла рана, — пошатнулся и свалился с края громадного позвонка…

…а с ним и Цирцея.

Я прыгнул до того, как понял, что делаю, вытянув ноги и руки на всю длину, в надежде, что я правильно прицелился и место, на которое прыгаю, достаточно крепко, чтобы выдержать силу удара. Когда я приземлился, то ухватился за край глазницы черепа Фрэнка что было сил.

Моя нога была тяжелее, чем нужно, килограммов эдак на сто шестьдесят, как мне показалось. Я посмотрел вниз и увидел, что в мою вытянутую ногу вцепилась Цирцея, ее пальцы, все еще залитые кровью Рааля, обхватили мою зазубренную ступню, и мои когти впивались в ее тело. А за ноги Цирцеи в свою очередь ухватился Рааль, очень даже живой и чрезвычайно злой.

А под ними огненная яма взревела от радости, страстно желая получить свою порцию пищи. Запах трав налетал на меня теперь со всех сторон, это была уже не мягкая приятная смесь, обволакивающая тело и чувства, а тяжелые удары по голове, по торсу, по мозгам. Аромат Цирцеи атаковал меня то справа, то слева, и не знаю почему, то ли из-за страха, то ли из-за предвкушения чего-то, то ли из-за всего вместе, но он оглушал меня, и я не мог долго сжимать лапу.

Рааль начал ползти вверх, прямо по Цирцее, впиваясь в нее когтями, используя ее прекрасное тело просто как опору. Он шел за мной, и ему было плевать, что по дороге он уничтожает свою протеже. Из его рта не переставала идти кровь, а внизу, под ним, бушевало пламя, и тени танцевали на безумной морде Рааля.

Но меня беспокоила только Цирцея, и я хотел спасти ее, хоть с Раалем, хоть без него. Если я вытащу ее, то вытащу и его, но это неважно. Как-нибудь разберусь, всему свое время.

— Держись, — промычал я. — Просто держись… Цирцея словно не слышала меня.

— Это было правильно, — сказала она, ее взгляд метался из стороны в сторону в ритме тустепа.^[58] — Прогресс — это правильно…

Я напряг мышцы ноги, пытаясь заставить их работать, хотя такой тяжелый вес было нелегко удержать. Я подтянулся, держась за глазницу Фрэнка, из-за чего его голова слегка наклонилась, но мне удалось приподняться не более чем на пару сантиметров. А Рааль тем временем еще выше взобрался по телу Цирцеи, его торс уже на уровне ее ног, и он двигался быстро.

— Не беспокойся об этом, — сказал я Цирцее, подтягиваясь еще на несколько сантиметров. — Просто держись покрепче…

Но Цирцея покачала головой, не обращая внимания на мои слова.

— Вспомни, — шепнула она, ее тихий голос с легкостью пробивался через треск пламени и крики сражающихся динозавров. — Вспомни, как это было…

И снова мне в нос шибанул запах трав, на этот раз паприка нанесла удар снизу, от чего у меня запрокинулась голова, но я успел очнуться и подняться на счете «восемь». Так же, как опохмелка помогает вправить мозги алкоголику, эта небольшая порция трав проникла в тайники моей памяти, уцепилась за события недавнего вечера и продемонстрировала их остальной части моего изумленного мозга:

Я лежу в номере отеля «Вестин Мауи». Входит Кала. Я очень устал, мне хочется спать, но я держусь за ниточку сознания только потому, что меня ждет замечательный секс. Что-то лепечу про свою работу, про причины нашего пребывания на Гавайях, но к тому моменту, когда Кала заканчивает прихорашиваться в ванной, я уже не понимаю, что такое стена, что — картина, что — дерево, а что — доисторическая лагуна. Когда она появляется в дверях, за ее спиной поднимается пар, и я вижу, как к кровати подходит знакомая мне самка велосираптора, прикладывает к губам длинный безупречный палец, а потом целует меня прежде, чем я могу как-то отреагировать на этот прекрасный сюрприз.

— Люби меня, Винсент, — вздыхает Цирцея. — Люби меня.

Но вот я снова вернулся на Голливудские Холмы, и Цирцея, которая с самого начала знала, что я чувствую и почему, кивнула мне. То, что я видел, это правда. Моя маленькая гавайка все это время была рядом со мной.

— Держись, — сказал я, удваивая усилия и скрежеща зубами от напряжения. — Держись…

Но Рааль лез наверх, лез быстро, взбираясь по спине Цирцеи. Его когти оставляли на ее теле длинные кровавые следы. Он уже приготовился прыгнуть ей на плечи, а оттуда сделать последний рывок к спасению, но впервые с момента нашей встречи Цирцея была сама себе хозяйкой — себе и своим чувствам.

Прекрасная рапторша покачала головой, посмотрела мне прямо в глаза, и этот взгляд проник в самое сердце.

— Пришло мое время встретиться с предками, Винсент. Пришло время стать настоящим динозавром.

И когда Рааль приготовился к финальному прыжку, напряг мускулы для последнего смертельного нападения на вашего покорного слугу, Цирцея разжала руки. Просто взяла и разжала их. Падение было быстрым, а пламя жарким. В какой-то момент мне показалось, что я учуял запах опаленного листика базилика, на долю секунды мне послышался крик певчей птицы, сгорающей в огне, но все это лишь полет фантазии. За какие-то мгновения все было кончено.

Эрни стоял рядом. Не знаю, когда он успел подняться, но он осторожно оттащил меня с края головы Фрэнка подальше от огненной ямы, облизывающейся внизу. Грета Гарбо, в миру милый булочник из Санта Моники, который в каждый мой приезд бесплатно угощает меня плюшками со смешным названием «Медвежьи лапы», тоже забралась наверх, и они с Эрни стали помогать мне спускаться.

— Все хорошо, дорогой, — сказала Грета со смешным шведским акцентом. — Все кончено.

Не совсем. Внезапно Грета крепко схватила меня за руку (да, единственный момент, когда она не хотела остаться в одиночестве), поскольку скелет начал разваливаться на части. Сначала обвалились гигантские ноги, потерявшие устойчивость из-за сотрясений, за ними быстро последовали массивные бедра и торс, болты, которыми крепились кости, вылетали наружу, падали на землю, а проволока рвалась. Мы втроем прыгнули на ближайшую стену, уцепившись за портьеру, и съехали вниз именно тогда, когда Фрэнк развалился на части и рухнул на пол, превратившись в огромную гору новеньких костей. Его череп раскололся надвое, а челюсть соскользнула в гудящую огненную яму.

Другие дамы закончили свое представление и теперь двигались самым грациозным образом, хотя и умудрились нанести своим противникам огромное количество повреждений. Лайза Миннелли прекрасно владела ударом снизу, но ее мама, Джуди Гарланд, превосходила дочку в умении отправлять соперников в нокаут. Она выбрала своей целью ти-рекса, оценила расстояние до этого малодушного монстра и, резко ударив по башке, отправила его в далекую, но хорошо знакомую ей страну Оз.^[59]

Бой закончился в считанные минуты, в основном зачистку оставшихся врагов проводила Барбара Стрейзенд. Без сомнения, само присутствие этой женщины действовало магическим образом, когда она, пританцовывая, кружила по залу, оставляя за собой горы тел. Она была настолько искусна, что расправлялась с врагами, не пролив ни капли крови, и любого могла уложить за пару секунд. А я еще посмеивался над ее ролью в «Повелителе приливов».

Эпилог

Последние деньки декабря. Ненавижу это время года. Рождественские праздники пришли и ушли, хорошее настроение забежало в гости на минутку, а потом со свистом и диким хохотом вылетело из окна, а значит, следующие несколько дней я буду заниматься только тем, что ездить и фотографировать неверных мужей, встречающихся с любовницами, по которым они соскучились за время празднования Рождества в семейном кругу. О, как же здорово разъезжать в «линкольне» с камерой наперевес…

Последние восемь месяцев я только и делал, что пытался забыть, что произошло со мной тогда на Гавайях, а зафиксировать в памяти только самые интересные и приятные моменты как можно подробнее. Периодически я буду ловить себя на том, что закрываю глаза и пытаюсь представить себе Цирцею, ее запах, те джунгли и фантастические доисторические сцены, иногда я даже буду позволять себе делать это. Буду позволять себе чувствовать легкий бриз, свежий и влажный воздух и присутствие других существ. А в другой раз я отряхну с себя эти воспоминания и пойду лучше съем конфетку.

Вся верхушка прогрессистов предстала перед Советом, а мы с Эрни дали столько письменных показаний, что озолотили десятерых судебных секретарей настолько, что они смогут послать своих детей в самые престижные университеты Америки, но, когда все закончилось, никто не захотел рассказать нам исход дела. Мы писали письма, петиции и настолько надоели всем телефонными звонками, что суд мог вынести решение нас самих заключить под стражу, но… не получили ответа.

Я был настолько расстроен из-за этой ситуации, что даже баллотировался в Совет Южной Калифорнии несколько месяцев назад, частично это было импульсивным решением, а частично — вызовом обществу, и меня выбрали представителем от рапторов. Вот уж повезло так повезло. Теперь каждый третий вторник месяца мне приходится проводить в меблированном подвале в доме Гарольда Джонсона, хотя термин «меблированный» тут не совсем подходит. У Гарольда, представителя от бронтозавров, в подвале стоят лишь старенький диванчик и кресла на двух человек, но к тому времени, как я добираюсь до его ранчо в Бербанке, миссис Ниссенберн и парень по имени Обрест уже забивают себе удобные места, а мне остается только сесть на пол или на стиральную машину. Разумеется, в тот раз, когда я уселся на эту стиральную машину, меня меньше чем через час пришлось везти в больницу и на две недели на хвост наложили систему вытяжения — даже не спрашивайте, — поэтому обычно я предпочитаю стоять. Да, это повышение, ничего не скажешь. Проблема в том, что, даже после всей этой шумихи, став вроде как влиятельным лицом, я не могу выдавить из представителей Национального Совета ни капли информации. Может, я просто должен обратиться в высшие инстанции и кое-что шепнуть им на ушко.

А прогрессисты, насколько я понимаю, все так же сильны, хотя оружие у них и конфисковали, от военных планов пришлось отказаться, а все «настоящие» динозавры были помещены в закрытые больницы, где им снова прививают человеческие навыки. Я не против того, чтобы группа существовала, большинство ребят вовсе не хотели войны, а стремились лишь лучше понять самих себя, а в этом я не вижу ничего криминального.

Руперту уже лучше, но улучшение наступило после шести месяцев интенсивной терапии — на этот раз с настоящим специалистом по депрограммированию, которого мы нашли по справочнику, — когда он смог смириться с тем, что для него Прогресс кончился, а вместе с ним и свободная жизнь. На Совете он отделался только парой шлепков по заднице, всего каких-то двести часов общественных работ вместе с динозаврами, страдающими синдромом Дресслера и считающими себя людьми, и, кажется, ему даже понравилась возложенная на него ответственность. Сейчас он работает у Джул и помогает ей проводить самые простые процедуры, и хорошо, что засранец учится ремеслу, пусть и такому, от которого Эрни все еще слегка не по себе. Но он же всегда чего-то искал и не мог определить свое место в этом мире, так что, несмотря на постоянную работу, я жду, когда мне сообщат, что он снова присоединился к какой-нибудь новой секте.

Я сдержал слово и не стал сдавать Стар Джозефсон в полицию, но и Минского не разочаровал. После того как были проведены исследования Муссолини и его сложного устройства — не думайте, я не в обычную лабораторию ходил, — я получил множество рисунков, диаграмм, чертежей этого липового фаллоса и принес их к самому замечательному разработчику аксессуаров из всех, кого я знаю. Через неделю у Джул уже была готова для меня почти идеальная копия Муссолини, которая не стоила мне ни цента. Джул же была настолько довольна результатом, что включила Муссолини в свой ассортимент. Через шесть часов слухи расползлись по городу, и желающие получить ее новое творение уже были расписаны на десять месяцев вперед, так что теперь я с трудом дозваниваюсь до своей подружки.

На следующий день после того, как я получил репродукцию Муссолини, я пошел к Минскому в офис, сообщил ему, что и впрямь обнаружил Стар на Гавайях, выхватил пенис у нее из кармана, а ее саму затащил в закоулок, — всегда лучше, чтобы в подобных сказках была хоть капля правды, — а потом… На этом месте я замолк, позволив воображению коротышки нарисовать ту картину, какую он сам захочет. Фантазия всегда лучше правды. Минский быстро додумал все кровавые детали, заново прикрепил Муссолини, не заподозрив, что он фальшивый, хотя первые несколько секунд меня это очень волновало, и поблагодарил за хорошо выполненную работу. Не думаю, что он будет часто попадаться нам на глаза.

Мы с Эрни относительно заняты. Слух о нашем расследовании по делу прогрессистов стал достоянием общественности, а после таких громких дел ты обычно обрастаешь клиентурой на несколько месяцев вперед. Так что мы бегали туда-сюда и почти не видели друг друга, как супруги, работающие в разные смены…

Я сидел в офисе, ковырялся с бумажками по новому делу, которое подкинул нам Тейтельбаум, и тут зашел Эрни в очень приподнятом настроении. Я думаю, это он жизни радуется, поскольку к травам он не прикасался после нашего возвращения с Гавайев. Они снова видятся с Луизой, но как друзья. Она влюблена в своего нового мужа-олуха, и хотя нельзя сказать, что Эрни без ума от этого парня, но он терпит присутствие ти-рек-са, чтобы побыть рядом со своей единственной любовью.

— У нас новое дельце, — весело сказал он.

— Дел-то навалом, — отозвался я, — работать некому. Садись-ка, выпей и заполни что-нибудь из этих чертовых бумажек.

Я швырнул ему на стол пачку документов, и они разлетелись по поверхности.

Эрни покачал головой и пошел к шкафу.

— Нет времени, совершенно нет времени.

Теперь он не остается так часто ночевать в офисе, хотя по-прежнему хранит здесь кое-что из своих причиндалов. Я смотрел, как он вытаскивает из шкафа чемодан и плотный шерстяной пиджак.

— Ты куда-то собираешься? — поинтересовался я. — Я тебя практически не видел уже две недели.

— И увидишь только после Нового года. У меня есть шанс заработать десять штук по-быстрому и без особых хлопот, — он рассказал мне об убийстве знаменитого нью-йоркского финансиста, которого шлепнули пару дней назад. — И семья этого Макбрайда предложила мне десять тысяч плюс накладные расходы — как ты понял, речь идет о Нью-Йорке! — и премию, если мы поймаем преступника. От такого предложения я не мог отказаться.

— А нельзя отложить эту поездку на денек?

— Разумеется, можно, но…

— Слушай, — сказал я, все больше и больше ощущая себя, как нелюбимая жена. — У нас не было времени поговорить… вместе провести время. Работа — это здорово, но…

— Но что хорошего в том, чтобы только и делать, что работать?

— Именно, — сказал я, — мне всего-то и нужно несколько часов твоего времени.

Эрни остановился, взглянул на чемодан и многозначительно швырнул его обратно в шкаф, где он и приземлился с глухим стуком.

— Что за черт, — сказал он. — Слегка поразвлечься не повредит…

Я выскочил из-за стола, пока он не передумал, и схватил пальто. Эрни надел шляпу, и мы вышли из офиса, заперев за собой дверь с надписью «Ватсон и Рубио. Частные детективы».

— Хочешь в кино? — спросил напарник. — В кинотеатре «Нюарт» показывают все серии «Затерянного мира».

— Да я и так их все видел, — сказал я, когда мы спускались по лестнице. — А не хочешь сходить на представление в клуб «Шангри-Ла»?

— Так ведь его закрыли.

— Ну да. Но у Джул так хорошо пошли продажи Муссолини, что она смогла заработать денег и заново его открыть. Сегодня как раз открытие, и в шоу участвуют все девочки — Барбара, Грета, Джейн…

Эрни покачал головой.

— Не знаю, малыш… Я не особенно люблю ходить по таким местам…

— Тебе понравится, — пообещал я. — Кроме того, мы ведь можем посмотреть только первые несколько номеров. Кстати, я слышал, что Лиз Тейлор от тебя голову потеряла.

Хотите верьте, хотите нет, но мой дорогой напарник покраснел.

— Конечно, малыш, — сказал он, с трудом сдерживая смех. — Давай сходим в «Шангри-Ла», потом быстренько перекусим и снова за работу. Идет?

Мы подошли к моему новому «линкольну» — я приобрел себе опять марку 8, когда страховая компания выплатила страховку за угнанный, — и я открыл дверцу для своего напарника.

— Отлично, Эрн. Просто отлично.

Он прав — нельзя только и делать, что работать, но безудержно веселиться и прожигать жизнь тоже нельзя.

А нам с Эрни предстоит еще раскрывать до хрена всяких дел.

ЯЩЕР-3 [Hot & sweaty rex] _{Мафиозная мистерия}

Посвящается моей старой компании из Майами:

Алану, Бретту, Гэри, Джули, Минди, Скотту и Стивену.

Потому что в конечном итоге для нас, динозавров, самое главное — верность.

* * *

Я верю в Америку.

Я там свое барахлишко держу.

1

Меня зовут Винсент, и я гербаголик.

В смысле — поправляющийся гербаголик. А это значит, что, помимо всего прочего, я безмерно уважаю такие вещи, как трезвость и благопристойность. Как жаль, что оба этих понятия не иначе как весьма солидные камни преткновения в жизни любого частного сыщика. Я всегда верил в то, что правда тебя освободит, но также что славная ложь, как следует изложенная, прикует тебя наручниками к столбикам кровати, размажет по твоему телу взбитые сливки и станет лизать твои соски, пока они не возбудятся и не покраснеют, буквально гудя от трепещущего экстаза.

Нет-нет, не сказал бы, что лично я ловлю от этого кайф. У меня и сосков-то настоящих нет, да и никакого молока Винсент Рубио в младенчестве не употреблял. Но я могу отгружать первосортное вранье кому угодно, особенно если оно дает мне то, чего я хочу и когда хочу. Или, более точно, если оно не дает мне того, чего я не хочу и когда не хочу. Беда в том, что я никогда не знаю, в какой момент врубать ток, — я лгу, когда следует говорить правду, и выдаю взрыв искренности, когда лучше всего подошел бы славный залп лапши на уши.

Вот почему я в итоге погряз в таких заморочках. Вот почему я исправно выполняю свою ежемесячную квоту хлопов, ляпов и плюхов. Вот почему я по-прежнему на ты со всеми поручителями из моего приятного соседства.

И вот, надо полагать, почему я еду к ипподрому Южной Флориды в сопровождении двух головорезов из паскудной семьи Талларико, самого малоприятного ответвления организации «Коза люцертола», более известной как динозаврская мафия.

Одного зовут Чес. Тощий шибздик, копна светлых волос на макушке. Я распознал в нем бездарного кандидата в скейбордисты или серферы задолго до того, как вообще приписал его к бандитскому бизнесу. Чес пахнет потом — причем человеческим потом, горьким и едким, хотя глаза от него особо не слезятся. Примерно как в физкультурной раздевалке после хорошей тренировки, только без освежающей и смягчающей примеси мыла.

Напарник Чеса, Шерман, один из тех динов, которых никогда не учили ни мало-мальской опрятности, ни должному уходу за личиной. В результате он выглядит на двадцать лет старше, чем ему следует. Почти все фальшивые волосяные мешочки на голове у Шермана давным-давно засосало через дырку в ванне, и, когда свет под нужным углом попадает на его кожу, я вижу, что специальный латекс у него на локтях износился, позволяя зеленым чешуйкам показываться на всеобщее обозрение, особенно если он вдобавок сгибает сустав. Мне также хорошо известно, что Шерман уже убил по меньшей мере одну известную мне персону, и я ничуть бы не удивился, если бы он попытался убить еще одну-другую-третью. Шерман пахнет протухшим сыром — ялапеньосом, по секрету. Это целиком и полностью объясняется его диетой, состоящей исключительно из начоса, пикулей и колы, которые так прочно пробурились в его пищеварительную систему, что начисто подавили более естественный запах, менее тошнотворно-творожный.

Таковы мои новые коллега. Вот что я получаю за то, что в свое время в университетах не обучался.

Мой новый босс Эдди Талларико — не волнуйтесь, о нем речь еще впереди — проинструктировал меня слушать все, что мне скажут Чес с Шерманом. Не высовывайся, мол, делай, что велят. Не ввязывайся, пока я сам тебе этого не прикажу. А мне что? Мне только это и надо. Здесь девяносто пять градусов Фаренгейта при восьмидесяти процентах влажности. Прямо сейчас я меньше всего хочу напрягаться.

«Лексус», в котором мы едем, видал лучшие времена. Сиденья тут и там порваны, из целого ряда параллельных порезов торчит пеноматериал. На потолке — сплошь темные пятна.

Чес ловит мой взгляд.

— Что, типа грязновато? Такое порой бывает, разве не знаешь?

— Ясное дело, — киваю я. — Всякие неприятности случаются.

— В точку. Неприятности случаются — это как пить дать.

— Похоже… кровь, — говорю я, пробегая пальцами по темным пятнам. Хорошо хоть, они сухие.

Чес с Шерманом переглядываются и дружно пожимают плечами, пока машина несется по широкой дамбе, где проложена автострада, направляясь к материку и дальше, к ипподрому. Возможно, желая продвинуть дальнейший разговор в нужную сторону, Чес быстрым щелчком включает радио, и замусоренный статикой голос наполняет салон.

— …стоит у берегов Гаити, — треск, шипение — дожидается, пока налетят ветра, однако мы не получили никаких указаний на то, что ураган начнет двигаться к…

Шерман таким же быстрым щелчком выключает радио.

— Вечно только об этом и болтают, — ворчит он. — Ветер это, ураган то.

Еще несколько миль мы едем молча, пока Чес роется в кожаном саквояжике у себя между ног. Хорошенько приглядеться мне не удастся, но какой-то белый пластик я все-таки примечаю. Хотя он ни о чем мне не говорит.

— Итак, как сказал босс, ты просто расслабляешься, но с угрожающим видом.

— Значит, я громила.

— Нет, — поправляет меня Шерман, — ты только прикидываешься громилой.

Климат Южной Флориды, каким бы мерзопакостным он ни казался тому, кто вырос в куда более благоприятном, тем не менее идеален для скачек. В результате здесь имеются хорошо известные и уважаемые ипподромы, расположенные милях в тридцати один от другого. Ипподром Колдера, что в пределах Майами, заполучил сомнительную честь проведения скачек в самые жаркие месяцы года. Если тебе охота одновременно потеть и просаживать свои кровные, лучшего места на планете не сыщешь — не считая, понятное дело, вьетконговских матчей в русскую рулетку.

Само здание клуба являет собой роскошный памятник тем временам, когда скачки были спортом для дипломатов и знаменитостей, когда понятие «завтрак на траве» было чем-то совсем иным, нежели ключевой фразой в непотребном телешоу далеко за полночь. Проходя по деревянному портику, я на секунду закрываю глаза и вижу перед собой дам в белых кринолинах и капорах, джентльменов в костюмах с широкими галстуками, — сплошь благовоспитанность и добродушие.

Потом я снова открываю глаза и обнаруживаю подлинные миазмы личности и наличности, буро-зелеными машут со всех сторон, напор изнашивающейся человеческой плоти почти лишает тебя дееспособности в этой давке. Млекопитающие пыхтят мне в затылок, их дыхание смрадное и гнилое от вездесущего пива с чипсами, тела покрыты толстым слоем пота и грязи. Завидущие глаза шарят по бетонному полу в надежде найти там выроненный в приступе возбуждения билет — любой билет, может статься, победный. Безумная депрессия наступает тогда, когда эти людишки осознают, что никогда им уже не вернуть своих денег, что никакая фея не помашет у них перед носом волшебной палочкой и ничего не исправит. Не видать им ни неба в алмазах, ни лимузина у дверей особняка.

— Идем, — говорит Шерман. — Вон туда.

Мы поднимаемся по лестнице на трибуну. Шелуха от арахиса и липкие пивные пятна напоминают мне стадион «Доджерс». Мне становится интересно, ходит ли сейчас хоть кто-то именно на сами спортивные события или все это просто превратилось в новую тусовку, где можно переварить нешуточные количества всякого гнусного корма. Чудесным образом народ без конца выдумывает свежие способы упаковывать все больше и больше холестерина в одно и то же место. Котлета на палочке. Хот-дог на палочке. Сыр на палочке. Шоколадный батончик на палочке. Дерьмо на палочке. Голова идет кругом, а к сердцу подступает инфаркт.

Здесь, наверху, люди спешно проталкиваются мимо друг друга, подбираясь как можно ближе к самому краю трибун, где металлический поручень удерживает фанатов от реального падения на дорожку ипподрома в лучшем стиле футбольного хулиганья. Уверен, некоторые из этих ребят охотно перепрыгнули бы через ограждение и взялись подталкивать своих коней под зад в надежде спасти трехдолларовые ставки, от которых зависят все их земные мечты. Однако вокруг дорожки через каждые десять метров стоят охранники, и хотя никакого оружия у них вроде бы не выпячивается, я нисколько не сомневаюсь, что у них имеются свои методы обработки таких добровольцев.

— Сюда, — зовет Чес, хилыми плечами и ручонками по-наглому расталкивая толпу, освобождая для нас с Шермом место у поручня. — Только аккуратно.

Я вклиниваюсь между Шерманом и мужчиной в потрепанном коричневом костюме, пожилым чуваком, который воображает, что сейчас по-прежнему модно носить мягкие шляпы с продольной вмятиной. Эх-ма, было время, когда я напяливал шляпу-другую, но еще в 50-х подвел черту и с этим покончил. В руке мужичок так страстно сжимает билет, что костяшки пальцев почти побелели.

— Давай-давай-давай, — бормочет он, непрерывный поток слогов так и льется с его губ. — Давай-давай-давай…

— У вас там фаворит? — спрашиваю я.

Мужичок резко отшатывается — должно быть, я его напугал. Глаза его расходятся по сторонам, собираются в кучку, наконец фокусируются, и он берет меня на прицел.

— Лэсси Либерти в пятом.

— Простите?

— Лэсси Либерти, — повторяет мужичок. — Пятый.

Я смотрю на табло у дальнего конца трибуны. Результаты четвертого забега уже были продемонстрированы, и теперь там готовы начать с пятым.

— В этом забеге, угу? Может, мне тоже ставку сделать…

— Ставка моя! — практически орет мужичок, привлекая к себе некоторое внимание. — Моя ставка! Лэсси Либерти моя!

Теперь уже я отшатываюсь, а Шерман тянет меня к себе, подальше от психа в коричневом костюме.

— Гражданское население нам лучше не доставать, — говорит он. — Оно тут чуть что — из штанов выпрыгивает.

— Совсем как мексиканские бобы, — говорю я. — Надеюсь, он не проиграет.

— Да нет, проиграет, — бормочет Чес. — Лэсси Либерти — просто кляча.

— Не знаю, не знаю, — возражает Шерм. — В прошлый вторник она ничего бежала.

Очевидно, эти двое уже что-то такое проделывали. Мне интересно, есть ли у них другая работа в организации или они постоянно прикреплены к ипподрому, играя для Эдди Талларико, сбивая ставки, когда это требуется, и разворачиваясь, когда сторонние информаторы гарантируют успех. Не такая уж плохая работа, по-моему, если тебе, конечно, наплевать на жару, влажность, навоз или на запах пива, пота и отчаяния.

Внезапная рябь пробегает по толпе. Все разом устремляются вперед, вжимая нас в ограждение. Что они такое знают, чего я не знаю? Я озираюсь, прикидывая, не завязалась ли где-нибудь драка — обычно самый интересный элемент всех спортивных событий, какие мне доводилось посещать…

— Вот он, — говорит Шерман, указывая на дорожку. — Сегодня чертовски скверно смотрится.

Оказывается, коней выпустили из загона и теперь медленно ведут к воротцам. Всего их восемь, и каждый — гордый представитель своего вида. Идут мощно, уверенно, ниспадающие гривы ворошит легкий ветерок, копыта стучат по грунту. «Я чистопородный, — так и веет от каждого из животных. — Езди на мне, бей меня кнутом, бросай розы мне на шею, но никогда не забывай о том, что я рожден бежать».

Есть там, правда, номер 6. Жалкий, несчастный номер 6.

— Господи, — кашляет пожилой мужичок рядом со мной. — Что с ним за дьявольщина стряслась?

Аллюр медленный, конь чуть ли не хромает, словно две его передние ноги были сломаны, а потом кое-как залечены ветеринаром-практикантом. Копыта грязные, сплошь в бурых пятнах, и трещины видны даже отсюда. Запинающиеся ноги дрожат, точно стрелки сейсмографов в зоне землетрясения. Покрывает зверя-недомерка клочковатая шерсть, пучки которой отчаянно липнут к коже, и буквально с каждым шагом часть их падает на дорожку. Туловище, на вид, по крайней мере, крепкое и сильное, однако в середине заметен подозрительный прогиб, словно на этом коне очень долго ездил кто-то непомерно тяжелый. Угнетенно и неуверенно он ковыляет вперед. Совсем как индейский вождь в психбольнице.

Но голова — низко опущенная — и стыдливые глаза, упертые в разбитые копыта, выдают все. Этот конь знает, что с ним покончено. Не спрашивайте меня, как, но это существо понимает все свои недостатки и, по-моему, втайне мечтает о мыловаренной фабрике. Да-да, конечно, мечта довольно нелепая. Всем известно, что лучшее мыло делают из комписов.

— На, — прыскает Шерм, — держи.

Он вручает мне толстую пачку билетов со ставками. Я опускаю взгляд, желая узнать, на какого коня Талларико поставил свои тяжким трудом заработанные деньги, и в ответ на меня смотрит только гигантская шестерка.

— Так это он? — недоверчиво спрашиваю я. — Вон тот конь?

— Он самый, — кивает Шерман. — Ломаный Грош.

— Погоди-ка, погоди. — Этого не может быть. — Мы ставим на шестого номера? Вот на того — которого и конем-то не назовешь?

Чес смеется.

— Ты еще самого главного не знаешь.

— Слушай сюда, — говорит Шерм, подтягивая меня к себе и понижая голос. — Только без бэ, ага? Потом все поймешь. А пока что не выпускай из рук долбаные билеты и держи рот на замке.

Я пожимаю плечами и смотрю на большое табло. Ломаный Грош идет 1 к 35. Если случится невозможное и он действительно победит в забеге, по этим билетам можно будет получить долларов эдак тыщ пятьдесят. Понятное дело, если бы такое и впрямь произошло, я бы тут же где-нибудь скрылся — из страха, что меня обгадят летающие повсюду розовые слоны.

Жокеи-недомерки — почти сплошь комписы, хотя я уверен, что великий Вилли Шумейкер был недорослым коэлофизом, что объясняет его пристрастие к бриджам, — подогнали своих коней к воротцам и там остановились. Номер 4 оказался особенно дерганым, наотрез отказываясь даже близко подходить к металлическим клетям.

— Вот видишь? — ревет мужичок в коричневом костюме. — Видишь? Лэсси Либерти. Она самая норовистая. Давай, Лэсси, давай! Вздорная девчонка!

И действительно, Лэсси Либерти повела себя крайне вздорно, изловчившись плюхнуть под ноги своим тренерам приличную горку, прежде чем они все-таки сумели загнать ее в клеть. Пожалуй, это увеличивало ее шансы на победу. Бегать ей без такой тяжести было определенно легче.

Что же касалось Ломаного Гроша, то он проскользнул к самым воротцам, словно это была самая естественная, пусть даже и немного угнетающая вещь на всем белом свете. Гдето в его маленьком самоубийственном мозгу наверняка таилась мысль о том, что это проход на бойню.

— У нас все на месте? — спрашивает Шерман у Чеса.

— Да вроде бы да.

У меня нет времени выяснять, о чем именно они говорят, потому что глухое молчание окутывает толпу, что-то вроде гигантского перерыва в икоте, пока мы все предвкушаем старт. Однако стартер придерживает нас еще пару секунд, терзая, вытягивая наружу наше волнение, наше беспокойство…

Наконец звучит зуммер, воротца распахиваются, и кони уже снаружи. Номер 2 сразу же вырывается вперед, бежит быстро, уверенно, копыта рвут дорожку, бока рябят от могучих мышечных сокращений. Однако номер 5 сидит на хвосте, а Лэсси Либерти вылетает третьей.

И — вот те на! — Ломаный Грош убийственно последний, ест грязь из-под чужих копыт, его жалкие ноги кое-как цепляются за поверхность дорожки. После всего-навсего одной восьмой круга он уже в добрых пяти корпусах позади лидеров.

— Блестящий выбор, — бормочу я Шерману. — Напомни мне в следующий раз против вас с Чесом поставить, когда вы на Олимпиаде для конторских служащих стометровку побежите.

— Заткнись и смотри.

Когда смотришь скачки по телевизору, кажется, что они так быстро проходят. Наверное, тут все дело в непрерывном движении камеры или в заразительном зудеже комментатора типа «она выходит вперед бежит дальше и это уже круп Недотроги на внешней стороне дорожки идут нос в нос с Там-Тамом». Так или иначе, это всегда быстро и чаще всего неинтересно. Сперва три часа болтовни про дерби в Кентукки, славное телевизионное время субботним утром сплошь тратится на гипотезы и статистику, а потом все становится делом каких-то шестидесяти секунд.

Однако скачки обретают не иначе как новый смысл, когда смотришь их вживую, на ипподроме. Во-первых, никаких тебе крупных планов — ты видишь только общую панораму, охватывая разом все поле. Только тогда ты получаешь подлинное представление обо всех дистанциях и скоростях, на которых эти дистанции покрываются. Только тогда ты по-настоящему ощущаешь все великолепие финиша из-за спины соперника.

— Вот, — говорит Чес, указывая на нашу клячу, плетущуюся в самом хвосте. — Смотри.

Ломаный Грош по-прежнему тащится последним, лениво ковыляя и словно бы намеренно демонстрируя противопоставление неистовому галопу остальной группы. По-моему, я уже слышу, как другие рисковые игроки рвут свои билеты по всей трибуне. Вот что ты обычно получаешь за хитроумные фокусы со своей наличностью: ставка 35 к 1 — это по природе своей авантюра. Все равно как закусить в суши-баре в Вайоминге — никаких других радостей, кроме пищевого отравления, там, как правило, не бывает.

Внезапно — общий выдох. Потом толпа дружно гудит. Никто не успел и глазом моргнуть, а Ломаный Грош вдруг рванул вперед, ноги его так стремительно заработали, что расплылись в мутное пятно, точно спицы в колесе гоночного велосипеда, и секунды через две он уже мчится мимо номера 5, Умной Маши. Теперь наш конь уже не последний.

— Видишь? — говорит Чес. — Что я тебе говорил? Щас он все наверстает.

Кони проходят отметку в полкруга, и жокеи выводят их на прямую, причем каждый старается завоевать для себя внутреннюю сторону дорожки. На внешней стороне какая-то суматоха, несколько кляч пытаются друг друга обогнать, но в целом есть только одна интересная история про пятый забег, и вся эта история про коня номер 6.

Ломаный Грош продолжает набирать ход, и вот он уже вдруг шестой, а потом пятый. Другие жокеи поднимают головы, пока он их проходит, и недоверчивые выражения на их физиономиях видны даже за сотню ярдов. «Какого черта он так быстро бежит? — словно бы говорят эти удивленные лица. — Какого дьявола он вообще бежит?»

Теперь толпа уже не на шутку расходится, и у меня возникает ощущение, что даже те игроки, которые поставили свою наличность на других коней, от всей души желают, чтобы Ломаный Грош всех сделал. Такие победы порой случаются — к примеру, Рокки бьет Аполло Крида; или Рокки бьет мистера Ти; или Рокки бьет того русского скандинава; или… ну, в общем, все, что там было во всех фильмах про Рокки. В этом самая суть Америки. И даже если победа Ломаного Гроша ничего не докажет на предмет Американской Мечты, она определенно докажет, что любой ничтожный придурок способен в любой отдельно взятый день заявиться на скачки и уйти домой в тридцать пять раз богаче, чем он туда пришел.

Три четверти гонки уже завершились, и рев толпы становится поистине оглушительным, пока Ломаный Грош подтягивается на четвертое место, затем на третье. Бока его почему-то уже не выглядят жалкими и ничтожными — нет, они странным образом кажутся мясистыми, мощными, пульсирующими энергией. Голова, прежде скорбно поникшая, теперь поднята высоко, так и ходит взад-вперед, словно бы уже пытаясь дотянуться до незримой финишной черты. Хвост развевается на ветру, очевидный барометр вновь обретенного победного духа.

Пока кони проходят последний поворот, Ломаный Грош вытворяет нечто совершенно неожиданное: он бежит еще быстрее. Может, это адреналин, впитанный от толпы, может, мастерство жокея, но разбитая кляча вдруг отыскивает какие-то скрытые энергетические ресурсы и доворачивает ручку громкости до цифры одиннадцать. Ломаный Грош несется по дорожке точно высокоскоростной вагончик по рельсам в Диснейленде, готовый побить все мыслимые рекорды.

Второе место и еще сотня ярдов. Я затаил дыхание, но меня это совершенно не гнетет. Чес и Шерм — то же самое. А толпа просто с ума сходит.

Шея к шее, нос к носу — это Семь На Восемь и Ломаный Грош шаг в шаг устремляются к линии финиша, их ноги работают в унисон, оба невероятно быстры, невероятно сильны. Тела коней дружно тянутся вперед, словно они понимают, что цель уже так близка, что требуется самый последний рывок и что в конце может быть только один-единственный победитель. Вперед вырывается то один, то другой, лидер забега меняется с каждым шагом, с каждым скачком. Жокеи в считанных дюймах над своими конями, хлещут их что есть мочи, но те даже не замечают жалящих укусов кнута, по собственной воле стремясь к победе и воспламеняя этим стремлением всю толпу…

Тридцать ярдов — Ломаный Грош вдруг вырывается на целых полголовы вперед, удерживая преимущество — трибуна буквально пульсирует бешеной энергией…

Двадцать ярдов — преимущество Ломаного Гроша растет — уже целая голова — Семь на Восемь теперь нипочем его не догнать — все происходит так быстро и в то же самое время достаточно медленно, чтобы проанализировать и осмыслить. Все до единого на трибуне усиленно запечатлевают происходящее в памяти, чтобы в свое время рассказать внукам историю о том, как самая задрипанная кляча на свете вдруг взяла да и выиграла большие скачки, чтобы поведать им, как…

Ломаный Грош вдруг спотыкается.

Всего-то и требуется — одна оплошность, один сбой на бегу — и Восемь На Семь злобным пятном проносится последние десять ярдов, пересекая финишный створ за две сотых секунды до того, как Ломаный Грош заканчивает забег всей своей жизни.

Внезапно все заканчивается каким-то не тем оргазмом после плохого секса — кончено, точка, и больше никто не хочет об этом разговаривать.

— Фотофиниш! — слышен одинокий крик из толпы. — Фотофиниш!

Нет. Ни к чему. Верно, кони были рядом, но никакого фотофиниша для определения победителя здесь не требуется. Накопленная энергия сочится с трибун, тонет на дешевых местах, растворяется в воздухе. Все знают, что случилось. Все решают как можно быстрее это забыть и жить дальше. На табло появляются предварительные результаты забега. Первые три места — Семь на Восемь, Ломаный Грош и старая добрая Лэсси Либерти.

— Вот блин, — бормочет Шерм, теряя всю прежнюю браваду. — Эдди как пить дать это не понравится.

— Что будем делать? — спрашивает у него Чес.

— Тут что-то нечисто, — говорит Шерман. — Ты видел, как он бежал?

Я по-прежнему ошарашен зрелищем, выигрыш там или проигрыш. И тот факт, что Ломаный Грош по-прежнему стоит на ногах, впечатляет вдвойне. Мне представляется, что сцена могла быть куда более трогательной, если бы этот конь выиграл забег, а потом рухнул в десяти ярдах за финишной чертой. Жокей шептал бы ему в ухо сладкие словечки, пока конская душа воспаряла бы к Великому Небесному Пастбищу.

— Мне казалось, он и за воротца не выберется, — говорю я. — По-моему, чертовски славный забег.

Шерман качает головой:

— Чертовски славный забег, значит?

— По-моему, да.

— А ты лучше на эти билеты посмотри, — инструктирует он меня. — Валяй, проверь, что там нарисовано.

Я так и делаю. Номер 6 в пятом забеге. Ломаный Грош. На победу. Во всех билетах до единого.

— Вот так-то, — говорит Шерм. — Теперь ты понял. Дырка нам от бублика с этими билетами. Можешь ими жопу подтереть. Больше они ни на что не годятся.

Чес качает головой. Похоже, он пришел к какому-то решению, которое совершенно его не вдохновляет.

— Мы должны с ним потолковать.

— Знаю, — говорит Шерман.

— Прямо сейчас.

— Ну да. Ясное дело, прямо сейчас.

Они отходят от поручня и направляются к лестнице, а я следую за ними. Похоже, они хотят перекинуться словечком-другим с жокеем, обвинить его за сбой у самого финиша. В жокейской профессии я не особенно разбираюсь, но, по-моему, это все равно как обвинять гонщика формулы НАС КАР в том, что у него в моторе прокладка полетела. Или поршень какой-нибудь. С другой стороны, я и в моторах не особенно разбираюсь.

Мы движемся сквозь толпу игроков, пробираясь от трибуны к зданию клуба. Все уже выстроились в очереди, собираясь делать ставки на шестой забег, и почти изумительный финиш пятого быстро стирается из их памяти. Здесь речь не о прошлом — речь о будущем, о новых девяноста секундах выплеска адреналина. Ностальгии на скачках места нет.

Шерман проводит нас через здание клуба и вниз по передней лестнице. Дальше мы поворачиваем направо и пробираемся между трейлеров, расставленных в сотне ярдов оттуда Должно быть, именно так коней транспортируют с места на место. Хозяева, тренеры и жокеи пребывают в постоянном движении, вечно выискивая очередной ипподром, где бы пустить своего коня по кругу. Догадываюсь, тем же самым занимаются и люди других профессий — к примеру, бизнесмены, бухгалтеры или адвокаты. Вся суть здесь в том, чтобы лавировать, подыскивать себе более удобную позицию, оставаясь в гуще событий, но так, чтобы с треском из этой гущи не вылететь или не сделать свой ход раньше времени — хотя надо признать, что, скажем, в крупной адвокатской конторе навоза наверняка меньше, чем на ипподроме. Меньше, но ненамного…

Несколько минут спустя вонь уже становится невыносимой, и Шерман передает мне небольшой пластиковый тюбик. Совсем как зубная паста.

— Мятный экстракт, — поясняет он. — Коронеры его на вскрытии используют. Потри между носом и верхней губой.

Я выжимаю шарик пасты себе на палец и втираю его в фальшивую кожу. Мгновенно резкий запах мяты ударяет мне в пазухи, а вместе с запахом приходит острое желание отведать настоящего дела. Вообще-то мята никогда на меня особого действия не оказывала, если не считать того памятного вечера в восьмидесятых годах, когда я наглотался столько мятной водки в одном из баров Атланты, что в итоге разделся догола и два часа бегал по футбольному полю Эморийского университета, распевая пьяные песни — нет, только не спрашивайте, чего ради. Однако теперь мое долгое воздержание от любых трав мигом вскружило мне голову при столь внезапном вторжении мяты, и я ощутил тепло опьянения несмотря на то, что я даже не глотнул, а всего-навсего нюхнул. «Не имеет значения, — сказало мне мое тело. — Трава, если она трава, это трава, а потому большое спасибо тебе, Винсент».

Тем не менее мята начисто вымела из меня запах дерьма, а в данный конкретный момент я куда скорее предпочитаю слегка опьянеть, нежели вытошниться. Позднее я смогу позвонить своему поручителю в «Анонимных гербаголиках» и признаться ему во всех этих обонятельных грехах, а пока что мы движемся мимо трейлеров к стойлам, где конюхи из прежних и будущих рас чистят и холят своих скакунов.

Чес с Шерманом ведут себя так, словно здесь ночной клуб: хитро посмеиваясь, пожимают руки хозяевам и тренерам, хлопают их по спинам, желают дальнейших успехов. Они знают весь персонал, весь персонал их знает, и я, чисто по ассоциации, теперь тоже попадаю в высший эшелон. Меня приветствуют ухмылками, протянутыми руками, а я молчу как рыба, пока два головореза из семьи Талларико представляют меня как Винни, своего друга.

— Берем конюшню номер четыре, — говорит Чес, обменявшись несколькими фразами с джентльменом в роскошных усах. — Он сказал, Стю там.

— Порядок, — отзывается Шерм, затем поворачивается ко мне. — Значит, как Эдди тебе велел: расслабляешься и ничего не делаешь, пока мы тебе не скажем.

Я свое место знаю. Двадцать кусков за милую внешность.

— Прикидываешься громилой, ага?

— Ага.

В конюшне довольно темно. Единственное освещение — лучи солнца, пробивающиеся сквозь щели в досках, из которых сбит потолок. Там добрых тридцать футов по каждой стене, более чем достаточно места для коня, его корма и всего того снаряжения, которое требуется, чтобы держать в форме чистокровного скакуна. Седла, поводья и уйма прочих приспособлений висят на стенах, все свежие и чистые. Сквозь завесу мяты запах навоза до меня уже не доходит, за что я сердечно благодарен Шерману. Надо бы не забыть захватить с собой такой тюбик, когда я в следующий раз буду проделывать работенку в Лонг-Бич. Если мятная паста так славно глушит вонь конского дерьма, то с гниющей на пристанях рыбой она должна сущие чудеса творить.

Входя в конюшню, я рассчитываю увидеть там жокея, дожидающегося прибытия Шерма и Чеса. Могу также предположить — немного нервного, озабоченного тем, что с ним собираются проделать его собратья-диносы. Может статься, мысленно подготавливающего речугу о том, что он ни в чем не виноват, что конь просто споткнулся, что если им нужен козел отпущения, лучше всего обвинить животное.

Однако никакого жокея в конюшне не оказывается. Там только конь — несомненно усталый. Грудь по-прежнему вздымается от приложенных усилий, шкура все еще пятнистая и клочковатая, редеющая грива спутана и мокра от пота. Скакун стоит в самом центре помещения и внимательно наблюдает за тем, как мы туда входим.

— День добрый, Стю, — говорит Шсрман, глядя прямо на клячу.

— Славный забег у тебя получился, — присоединяется Чес, и я растерянно тру глаза. Может, жокей прячется где-то под боком у коня?

— Привет, ребята. — Это голос проигравшего, унылый и протяжный. Жалобный голос. Голос неудачника.

— Ну-ну, нечего из нас слезу давить, — говорит Шерман, подходя к Ломаному Грошу и шлепая его по широкому крупу. — Ты прекрасно держишься.

— Да нет же, нет, — уверяет конь.

В этот момент я задумываюсь о том, была ли в том тюбике только мята и не подложили ли туда чего-то более веселого. К примеру, известно, что достаточно крепкие экстракты хабанеро вызывают галлюцинации. Один мой приятель однажды наглотался перца, после чего убедил себя в том, что у розового кролика из рекламы «энерджайзера» в конце концов сдохла батарейка, и это привело его в дикую панику. С другой стороны, сцена в конюшне на мираж ни с какого боку не смахивает. Конь треплется не хуже нашего президента. Животное упрямое, но болтливое.

— Послушайте, — говорит Ломаный Грош, и рот его движется в нужном ритме, только губы слишком уж неподвижны, — я сделал то, что от меня требовалось. Вы даете мне приказы и мы все это проворачиваем, ага? Я могу сделать только то, что могу, выше головы мне не прыгнуть, а значит…

— Тсс, — шипит Чес, пробегая ладонью по спутанной гриве. — Тсс. — Затем он хватает коня за гриву и резко дергает. Ломаный Грош взвизгивает от боли.

— Не надо, — пищит он. — Клей очень стойкий. Больно до жути.

— Ну да, стойкий, а как же иначе? Уж не обессудь. — И Чес снова дергает коня за гриву.

Я делаю шаг вперед, но Шерман стреляет в меня взглядом, и я отступаю на место. Моя борьба за права животных доходит только до той точки, где уже мне самому начинают грозить телесные увечья. Потом кто-нибудь прикинет, где я в плане гуманизма, в передних или в задних рядах, а сейчас нет смысла портить этим чувакам всю малину.

— Бросьте, — хнычет конь, — помогите мне из этой ерундовины выбраться, и мы все обсудим, хоккей?

— А где мелкий?

— Не знаю, — говорит Ломаный Грош. — Думаете, если бы я знал, я бы все еще вот так здесь торчал?

Чес с Шерманом обмениваются быстрыми взглядами — решение здесь явно не за мной, — а потом дружно подходят к коню с разных концов.

— Ладно, — говорит Шерман, — мы тебе поможем. Но потом ты расскажешь нам все, что мы хотим знать. Там, на дорожке, что-то было нечисто…

— Я просто делал…

— Свою работу, — заканчивает Чес. — Это нам известно. Заткнись, а то мы так никогда и не начнем.

— Винни, — обращается ко мне Шерм, — помоги-ка мне с этой жопой.

Нога за ногу я шаркаю к коню, обходя его морду в считанных футах от грустных глаз и дрожащих губ.

— Привет, — говорит мне кляча. — Как поживаете?

— Молча, — инструктирует меня Чес, прежде чем я успеваю откликнуться. — Ничего не говори, пока мы тебе не скажем.

Секунду спустя передо мной оказывается широкий конский круп, и Шерман одаривает меня зубастой ухмылкой:

— Что, первый раз с говорящим конем общаешься?

— Да пожалуй.

— Ага, вижу, как у тебя нервишки играют. Ничего, с каждым случается. — Он от души шлепает коня по заду и оставляет ладонь на его широком боку.

— Отлично, — говорит Чес. — Этот конец я держу. Валяйте.

Шерман отходит чуть в сторону и указывает на конскую задницу жестом ассистентки игрового шоу, демонстрирующей всем утешительный приз.

— Все в твоих руках, Винни, — говорит он.

— В смысле… что?

— Лезь туда. Давай, делай свою работу.

— Мою работу?

Шерман вздыхает:

— Это как пуговица и зажим Р-серии. Там только лишний крючок на конце, всего-то и делов. Валяй, лезь, никто там тебя не укусит. — Он поднимает конский хвост, и теперь прямо на меня смотрит сморщенный анус.

— Куда?

— Туда.

Я по-прежнему не понимаю — или, вернее, не хочу понимать.

— Что… прямо туда?

Шерм качает головой:

— Черт, Винни. Такое ощущение, будто ты никогда руку коню в задницу не совал.

— Ты будешь смеяться, но никогда…

Ломаный Грош нетерпеливо подергивает крупам.

— Может, мы все-таки когда-нибудь с этим закончим? — интересуется он.

— Заткнись! — хором орут Чес и Шерман.

Я уже догадываюсь, чего от меня ждут, и теперь я, по крайней мере, худо-бедно понимаю, что происходит. Итак, ради своего же блага… и ради этого несчастного коня… в общем, надеюсь, я не ошибся.

Я закатываю рукава, в темпе поднимаю левую руку, кладу ее Ломаному Грошу на торец, а правую бесцеремонно пропихиваю коню в задний проход. От передней части животного доносится легкий писк, однако в иных отношениях Ломаный Грош очень даже неплохо сносит мое грубое вторжение. Я бы к чему-то подобному так легко не отнесся — это как пить дать. Однажды я ходил к врачу, и тот вытащил какой-то инструмент под названием анускоп. Короче, когда мы с тем лекарем вышли из кабинета, медицинская помощь гораздо больше требовалась ему.

Ага, вот эта штука. Шерм меня не обманул — очень похоже на зажим Р-серии. Я в привычной манере работаю с пуговицами, и вскоре уже чувствую ослабление напряжения, пока отходит ремешок.

— Ox-x, — вздыхает Ломаный Грош, — так уже лучше.

Чес манипулирует со шкурой коня где-то в его средней части, и вскоре весь круп существа соскальзывает в сторону, свободно покачиваясь в воздухе.

— Можно мне руку вынуть? — спрашиваю я.

— Да-да, — говорит Шерман. — Вынимай. — Он уже начал манипулировать с еще одним набором зажимов у ног коня.

Очень скоро вся задняя часть окончательно соскальзывает на пол, и в поле зрения появляется мозаика из буро-зеленых чешуек. Дальше следует знакомый набор ног и средней части. Толстый покатый хвост шлепается на землю и начинает вычерчивать узоры в опилках, словно сам придаток рад своему высвобождению из конской личины.

Полуконь-полураптор делает несколько шагов влево, распутывая петли у себя на ногах.

— То, что доктор прописал, — говорит он. — Давайте с остальным разберемся, давайте поскорее…

Чес быстро сует кулак коню в рот, надежно его затыкая.

— Стоишь молча — или мы все назад прилаживаем.

Потребовалось немало времени, чтобы снять остатки этой явно изготовленной но спецзаказу личины с таящегося под ней динозавра, но как только мы отпустили нужный ряд стяжек и обойм и потянули за латексовое покрытие, мы оказались в одной конюшне уже не с неудавшимся победителем пятого забега на ипподроме Колдера, а с массивным велоцираптором по имени Стюарт. Держать свой рот на замке дольше двадцати секунд этот самый Стюарт, похоже, ни в какую был неспособен.

— Спасибо, ребята, — продолжал он балаболить, — спасибо вам большое. Жарко там до жути — знаете, какая там жара? Как-то раз мне пришлось забег сразу в двух личинах одолевать. Человеческую снять не успел и прямо поверх нее еще и конскую напялил…

Чес и Шерман терпеливо выжидают, надо думать, рассчитывая, что Стю сам заговорится до упаду, прежде чем им придется проделать всю работу.

Тут он обращает внимание на меня:

— Мы ведь с вами еще не знакомы?

— Это Винни, — говорит Шерман. — Тебе до него дела нет.

— Да бросьте, бросьте. Любой друг Эдди… — гонит Стю. — Вы раптор?

— Угу, — киваю я. — А вы кто? Конь?

Стю смеется:

— Мне по счетам платить надо. — Он еще немного хихикает, но Чес и Шерман к нему не присоединяются. — Классный костюмчик, ага? Эдди на него целое состояние угрохал, у лучшего торговца с черного рынка покупал, но… Эй, но ведь он того стоит, правда, ребята?

Шерман качает головой:

— Только если бы ты сегодня не слил, Стю. Только если бы ты выиграл.

— Да, но…

— Мы заставили тебя слить двадцать забегов подряд, только бы сбить ставки до одного к тридцати пяти. Двадцать забегов. И в один-единственный раз, когда ты должен был газануть…

— Так я и газанул! — протестует Стю. — Вы же сами все видели… я там просто убивался…

— Почти до самого финиша. Странно, что так получилось.

Стю — динозавр здоровенный. Я бывал в раздевалках Национальной футбольной лиги и видел габариты тамошних парней. Триста пятьдесят, четыреста фунтов. Но Стю любого из них одной мышечной массой перевесит. А то, что он раптор, еще больше впечатляет. Он бы посостязался с парой тираннозавров, и не факт, что проиграл бы. Но голос у него высокий, подвывающий, неуверенный, типа суфле, и это явно не внушает любовь к нему членам бригады Талларико.

— Послушайте, — говорит Стю, — я бежал гонку так, как мы всегда ее разыгрывали. Осадить вначале, а потом долбануть всех вспышкой скорости. Эти кони мне не чета. Две там ноги, четыре — без разницы. А потому я знал, что у меня есть время. Но из-под этой конской морды я ни черта не вижу, и вы это знаете. Мне приходится обходиться тем, что указывает мне Пепе, и если Пепе говорит мне бежать, я бегу. Два кнута в секунду — просто бежать, один — осадить назад, три — сделать сбой, верно? Я так прикидываю, у него есть своя метода, он может видеть, что там творится, а я не могу. Короче, я раскидывал мозгами, проворачивал свой номер с жалким видом, а потом он вдруг говорит мне бежать, и я бегу. Жму изо всех сил, как в лучшие дни на беговой дорожке, знаете? Как в тот раз, когда я четыреста метров с барьерами на Олимпиаде бежал…

— Если я правильно помню, тебе тогда серебряная медаль досталась? — спрашивает Чес.

— Точно — второе место, — соглашается Шерм. — И это у тебя, Стю, уже типа в привычку вошло.

— Ну да, ну да, — говорит Стю, опять стараясь поплакаться. — В общем, я землю ем, и хотя чертова маска у меня на глазах ни хрена не дает периферического обзора, я все-таки догадываюсь, что обхожу этих кляч как улиток. А потом я слышу, как толпа заводится, и понимаю, что все хоккей. Тогда я начинаю по-настоящему им накладывать, а Пепе своим кнутом чуть дух из меня не вышибает, и я врубаюсь, что он хочет, чтобы я не сбавлял скорости — должно быть, там кто-то еще впереди. Ноги у меня просто горят, но я жму вперед, жму как следует, потому что не хочу мистера Талларико разочаровывать…

— Да ты просто святой, — неожиданно для самого себя говорю я, и Чес одобрительно на меня смотрит. Похоже, я немного сбил трескотню.

— …и чувствую, как тот козел рядом со мной вовсю рвется к ленточке. Тогда делаю то же самое, но проклятая толпа так орет, что я теряю всякое ощущение дистанции, понимаете? Финиш не чувствую. Я только примерно знаю, сколько я уже пробежал. И мне все же кажется, что мы, может статься, уже почти финишируем, так что я жму вперед, финишный створ мой… но тут Пепе вдруг тянет меня назад.

— Кнутом один раз хлещет? — спрашивает Шерм.

— Не-е, — мотает головой Стю. — Кнутом он по-прежнему от души мне накладывает, но тянет за поводья. Это типа предупредительный знак — большой кирпич на дороге. Выбора у меня нет — эта штуковина крепко прилажена к моей шее, и чертов псих меня просто душит. Тогда я прикидываю, что мы уже миновали финишный створ, и он пытается взять меня под контроль. Я сбиваюсь с шага, как мы всегда планировали, и начинаю тормозить. В общем, я только потом понял, что случилось. Пепе отвел меня сюда, поставил в стойло, а я всю дорогу спрашиваю его, что стряслось, но он мне не отвечает. Следующее, что я понимаю, это что меня тут заперли и даже этой чертовой конской личины не сняли. Короче, жевал я здесь сено, пока вы не пришли и меня не вызволили. — Он пожимает плечами — толстыми чешуйчатыми плечами, так и пышущими силищей. Ничего удивительного, что он способен бегать на этих скачках. Большинство атлетичных динозавров может обогнать среднего коня разве что на состязаниях по спортивной ходьбе, но тело Стю скроено так, что таит в себе недюжинную силу и скоростную выносливость. — Вот вам и вся история.

— И ты на ней настаиваешь. — Чес качает головой. — Ну что, Шерм?

— Не знаю, — говорит тот. — Дай подумать.

Шерман садится на корточки на усыпанном опилками полу и прижимает ладони к вискам. Я улучаю момент и бочком пододвигаюсь к Чесу, большим пальцем указывая на Стю.

— Значит, этот парень на Эдди работает?

— Только на дорожке. В свое время он входил в бригаду, но потом просрался. Верно, Стю?

— Верно, — вздыхает бывший конь. — Фрэнк держал меня при себе. Ему нравилось, как я бизнес веду.

— Да уж, высокий класс, — говорит мне Чес. — Ты большим воротилой был, верно, Стю?

Тот снова вздыхает, неспособный выразить словами, как низко он пал.

— Верно. Верно. Но Эдди… — Губы Стю дрожат, и тут я понимаю, что он с трудом сдерживает поток слов, подробно описывающий его лютую ненависть к новому боссу. — Эдди говорит, что я слишком много болтаю.

— В точку, — соглашается Чес. — Но мы нашли тебе новое применение.

Стю опять лихорадочно кивает.

— Да, но я не жалуюсь. Конечно, было классно, когда я жил там в доме вместе со всеми вами, ребята. Фрэнк всегда очень мило со мной обращался. Но Эдди… у нас с Эдди… у нас большие различия. А здесь со мной по-настоящему хорошо обращаются. Когда я в конском наряде, все очень мило со мной разговаривают и каждый день шкуру чистят. — Он делает паузу, словно желая припомнить еще какие-то радости вновь обретенной работы. — И ячменя дают, сколько мне хочется.

— Да… вот это и впрямь кайфово, — говорю я.

— А когда я выигрываю — то есть такое не должно часто случаться, сами знаете, чтобы ставки сбить и всякие такие дела, — но когда я выигрываю, мне позволяют венок носить… в общем, все просто здорово. Просто здорово, потому что…

— Хорэ, — перебивает Шерм. — Я все прикинул.

— Вот как славно, — говорит Стю. — Я тут думал, может, нам пойти вместе позавтракать…

— Садись.

— Что?

— Садись, говорю. Винни, добудь-ка стул для нашего мальчика.

Единственное, что мне удается найти в конюшне, это невысокие скамеечки для ухода за лошадьми, и я притаскиваю одну такую скамеечку в центр помещения.

— Подойдет? — спрашиваю.

— Дерьмовато, — говорит Шерм, — но подойдет. Садись, Стюха.

Сноха садится, глядя на нас глазами потерявшегося щенка, который рад найти нового хозяина. Шерман кивает Чесу, тот роется в своей сумке из мешочной ткани и достает оттуда хороший кусок веревки. Прежде чем у меня находится время о чем-то спросить, толстые руки Стю уже связаны у него за спиной, а мощные ляжки притянуты веревкой к скамеечке. Такого поворота событий я совершенно не ожидал, и не успеваю я этого понять, как уже ощетиниваюсь. Именно в этой точке большинству гангстеров следует выставлять меня из помещения. Но Чес с Шерманом почему-то этот критически важный шаг пропускают.

— Ребята? — с надеждой говорит Стю, и тут накопившаяся в воздухе негативная энергия наконец-то проникает сквозь его толстый череп. — Ребята, вы что…

— Винни, — обращается ко мне Шерм, — как по-твоему, похож этот парень на дебила?

Я уклончиво пожимаю плечами:

— А ты уверен, что тебе хочется это проделать?

— Я спросил, похож ли этот парень на дебила. Нет смысла лгать.

— Самую малость.

— Ara. Ara, самую малость, верно? Так вот. Позволь мне тебя заверить — он только прикидывается.

Стю мотает головой, пот струится с его блестящего чешуйчатого лба.

— Нет, Шерм, я не прикидываюсь…

— Прикидываешься. Скажи-ка мне, Стюха, до того, как ты бежал на Олимпиаде, ты в каком университете учился?

Стю что-то еле слышно бормочет. Шерман придвигается ближе.

— Извини, приятель, тебя не слышно. Хочешь говорить?

— В Принстонском, — признается Стю. — Но… но я туда просто как спортсмен ходил. Как легкоатлет.

— Верно. И классный легкоатлет, — соглашается Шерман, обходя по кругу массивного раптора, притянутого веревкой к скамеечке. Пока он идет, свет то и дело отражается от его тела, и солнечные лучики впиваются Стюхе прямо в глаза.

— Но вся соль Принстона, — продолжает Шерм, — как и соль всех старейших университетов Новой Англии, в том, что просто спортсменам там никаких стипендий не дают. Все эти университеты — всего лишь спортивная коалиция вроде Большого Востока или Тихоокеанской Десятки. Там дают только академические стипендии — базовые пакеты финансовой поддержки. Вот почему они сливают почти на всех спортивных соревнованиях. Ясное дело, большинство спортивных пацанов идет туда, где платят наличные. Итак, там есть спортивные команды с посредственными игроками, зато у этих игроков имеется одна вещь, которая в спорте обычно не нужна, — мозги. Отсюда выходит, что всякий, кого выпускает Принстон… а я так понимаю, ты Принстон закончил, да, Стюха?

— Закончил, — хнычет тот с таким видом, словно ему очень стыдно. Такое ощущение, будто он признается не в том, что закончил Принстон, а в том, что его пинком под зад вышвырнули из средней школы Лос-Анджелеса.

— Итак, всякий, кто закончил Принстон, должен иметь в башке больше двух серых клеточек, чтобы они друг о друга терлись. А весь этот театр про старого усталого Стюху, который вообще ничего не сечет, ни в какую сюда не вписывается. Думаю, ты нас продинамил…

— Нет, — твердо говорит Стю, пока все его могучее тело содрогается под веревкой. — Нет, это не так!

— …и еще я думаю, что вы с Пепе тут заодно.

Теперь, когда вся тяжесть ситуации наконец на него обрушивается, Стю начинает откровенно трястись. Веревка, плотно стягивающая его руки и ноги, скребет по чешуйкам, оставляя заметные вмятины.

— Послушайте, — молит Стю, — все совсем не так. Если Пепе во что-то играет с Восемь На Семь, это его дело, а я…

— Погоди-ка погоди, — говорит Шерман. — Про Восемь На Семь я ничего не говорил. Почему ты подумал, что я к нему все веду?

Голос Стю дрожит, и легкая оплошность выдает его с головой.

— Господи, Шерм… не надо… не делай этого…

— Я, Стюха, пока еще ни хрена не делаю. Я просто хочу узнать, чего ради ты вдруг вытащил на свет этого коня-победителя, когда я про него даже словом не обмолвился.

Тут Стю поступает очень мудро — он затыкается. Пожалуй, он и впрямь парень из Принстона. С другой стороны, этот недоумок Сатерленд, один из детективов в бюро «Правда-Матка», учился в Принстоне, а это очень мало что говорит в пользу интеллектуального калибра данного учебного заведения. Скорее наоборот. Хотя, конечно, Сатерленд попал туда благодаря своим связям, а вот бедняга Стю, кажется, с минуты на минуту потеряет свои.

Еще какое-то время Шерм расхаживает взад-вперед, пытается взять Стю на испуг и вытянуть из него информацию, но без толку. Бывший конь твердо держит рот на замке. Тогда Чес, сколько ему удается, пытается сыграть со Стю в доброго следователя («Давай по-быстрому с этим закончим, хоккей? А потом все вместе пойдем и славно перекусим. Ну, что скажешь, приятель?»), однако уже после нескольких добродушных вопросов его подлинная натура пересиливает, и бандит начинает почем зря хлестать Стю по физиономии.

— Прекрати, — рявкает Шерман. Затем он подходит к Стю и садится на корточки, чтобы быть с ним лицом к лицу. По телосложению они полная противоположность — эктоморф и мезоморф, один вялый и жирный, другой сильный и могучий. Но сегодня правила игры переменились. Сегодня на школьном дворе царит бледная пухлятина. Ура! Вся власть жирягам!

— Даю тебе последнюю попытку, — говорит Шерман. — Хочешь ты, Стюха, что-нибудь мне сказать?

— Я… я не знаю, что тебе нужно…

— Учти, я этого не хотел, — вздыхает Шерман и кивает Чесу.

Тот несколько секунд роется в сумке, но затем раскладывает у своих ног уйму всяких разных инструментов, один страшнее другого. Хирургическая нить. Скальпель. Бритва. Топор.

И шесть полиэтиленовых распад-пакетов. Завидев их, Стюха начинает орать благим матом.

Распад-пакеты — это всего-навсего четырехдюймовые мешочки из белого полиэтилена с двумя черными крестиками в обоих верхних углах. Довольно странно начинать в этой связи орать, но, разумеется, приступ ужаса вызывают не сами пакеты, а то, что у них внутри.

Внутри распад-пакетов — бактерии. Если точнее, бактерии, разрастающиеся на плоти динозавра. Если еще точнее, их многие годы разводили и совершенствовали на плоти диносов, так что больше ничего они не едят. Отгрузи их человеку, леопарду, бирманскому питону, налоговому инспектору — и ровным счетом ничего не случится. Пожалуй, питона ты этим малость обломаешь, но это уже будут твои проблемы, а не питона. Микроскопические обжоры из распад-пакетов едят одно и только одно — плоть диноса.

Причем едят они ее с потрясающей ненасытностью.

Распределение распад-пакетов строго контролируется Советами, чтобы предотвратить оплошности вроде того форменного безобразия в Западной Африке. Алле-оп — распад-бактерии тогда бесконтрольно разрослись, а первоначальный источник определить так и не удалось. С тех пор всем динозаврам общественно значимых профессий выдают распад-пакеты — с условием, чтобы они всегда держали их при себе — ради одной-единственной цели избавления от останков диноса в случае необходимости, и каждый такой пакет регистрируется соответствующими властями. Собственно говоря, я припоминаю, как сам как-то раз применил распад-пакет к диносу-амальгаме в одном из проулков Бронкса, уничтожая все свидетельства произошедшего побоища и моей итоговой победы до прибытия человеческой полиции.

Таково сформулированное властями назначение распад-пакетов: применение их к покойникам и только к покойникам, а также в случае абсолютной необходимости.

Но Чес с Шерманом, похоже, инструкцию по эксплуатации никогда не читали.

— Кончай корчиться, — хрипит Шерман, доблестно сражаясь с кончиком Стюхиного хвоста. Чес уже заткнул большой рот раптора скомканным полотенцем, почти полностью заглушая его вопли и стоны. Они еще даже не начали, а Стю уже так переполошился. — Прекрати. Чес, ты не поможешь?

Я уже вижу, что на подходе, но бессилен это остановить. Пусть даже я только прикидываюсь громилой, мне никуда не уйти от чувства некоторой вовлеченности в происходящее, хотя и я обещал себе никогда не ввязываться в мафиозные дела. Все-таки я согласился их сопровождать, и я буду с ними, пока они и впрямь не зайдут слишком далеко. В желудке у меня идет какое-то кувыркание; я притворяюсь, что все это из-за мяты.

Чесу с Шерманом наконец удается закрепить Стюхин хвост. Шерм опускает свой жирный зад примерно в футе от кончика и надежно придавливает его к полу конюшни.

— Топор не забыл? — спрашивает он у Чеса, и тот сжимает острый инструмент в правой руке, готовый немедленно использовать его по назначению.

— Давай, — говорит Чес.

Шерман аккуратно разрывает полиэтиленовый пакетик и сыплет мелкий порошок на самый кончик отчаянно корчащегося хвоста Стю.

Полотенце с трудом приглушает пронзительный вопль, сотрясающий во всех иных отношениях тихую конюшню. Плоть мгновенно начинает растворяться под яростным напором бактерий, кончик Стюхиного хвоста исчезает прямо у меня на глазах, лужица светло-зеленой жижи скапливается на полу. Но там лишь бросовые продукты работы бактерий — они пожирают все мельчайшие клочки плоти диноса, какие только могут найти, кожу, все остальное, а потом перерабатывают и выпихивают это дело со своего противоположного конца.

Я застрял на нейтральной полосе между отвращением и завороженностью — совсем как на играх «Лос-Анджелес Клипперс» — и не могу оторвать глаз от жуткого зрелища. Целый дюйм Стюхиного хвоста исчез за неполных тридцать секунд, и теперь я уже вижу кусочек кости там, где была начисто отъедена плоть. Костный мозг и эмаль — две вещи, которые бактерии наотрез отказываются пожирать. Глаза бедняги дико выпучиваются от боли, его чешуйки плотно прижаты к веревке, зарывающейся в его руки, оставляющей там глубокие борозды…

— Давай, — спокойно говорит Шерм. — Руби.

Чес повыше заносит топор и обрубает Стюхин хвост на дюйм выше того участка, где бактерии продолжают свое пиршество. Твердый шмат мяса плюхается на пол, и через считанные секунды микроскопические обжоры поглощают оставшуюся часть плоти, оставляя среди опилок лишь небольшой кусочек хвостовой кости и липкую зеленую лужицу.

Однако удар топором спас Стю от дальнейшей атаки распад-бактерий, и хотя его хвост обильно кровоточит, до завтра он наверняка доживет. Шерман протягивает руку и вытаскивает полотенце изо рта несчастного раптора. Стю что-то еле внятно бормочет, его воспаленные глаза слезятся, губы звучно шлепают с каждым вдохом.

— Тихо, — утешает его Шерман. — Спокойно. Скажи нам, где билеты, и мы на этом закончим. Как следует тебя вылечим, где надо заштопаем.

Но Стю сейчас по ту сторону разума. Боль наверняка чудовищная. Конечно, нервы на хвосте не так чувствительны, как в области паха, но если тебе перерубят их топором, тоже радости мало.

Чес сует руку в свою волшебную сумку и достает оттуда коричневую бутылочку. Затем выливает немного жидкости на кусок марли и прижимает ее к кровавому обрубку Стюхиного хвоста. Здоровенный раптор сперва подпрыгивает от соприкосновения марли с сырой плотью, но затем испытывает заметное облегчение, и мышцы его расслабляются.

— Топический анальгетик, — объясняет Снохе Шерман. — Теперь получше?

— Ага, — всхлипывает тот. — Ага.

— Короче, у нас два варианта. У Чеса есть нити для зашивания ран — или еще один пакет опять все запустит.

— Шерм…

— Погоди, Стюха, дай я тебе все объясню. У нас… Чес, сколько у нас там еще пакетов?

— Пять.

— Aгa, пять. То, что нужно. Еще один, чтобы покончить с хвостом — и теперь я уже не дам Чесу его отрубить. По одному для каждой ноги — это три. Дальше мне наверняка все эти заморочки наскучат, и я перейду прямо к голове. Никогда не задумывался, каково бывает, когда бактерии твои глазные яблоки жрут? — Я прикидываю, в какой мере Шерман всем этим наслаждается. Получается у него очень хорошо.

— Я не знаю, где Пепе, — упирается Стю.

— Значит, ты признаешь, что вы двое решили Эдди Талларико кинуть?

Стю отворачивается, но Шерман берет его за голову и разворачивает ее назад, пронзая здоровенного раптора гневным взором. Нет сомнений, за кем в этом помещении сила — с распад-пакетами или без.

— Да, — наконец признает Стю.

Чес испускает легкий смешок.

— Сукин сын…

— Он ничего нам не платит, — выпаливает Стю. — Мне приходится на диете из тунца и собачьего корма сидеть. Черт, я этот конский костюм напяливаю, чтобы мне с этого дельца малость овса перепало…

— Заткнись, — велит ему Шерман. — Заткнись сию же секунду, ты, предатель ублюдочный. А потом вдохни поглубже и скажи мне, где билеты.

Стю шумно набирает полные легкие воздуха:

— Они у Пепе…

— А эта залупа конская где?

— Не знаю. Клянусь — не знаю. Наверное, он пытается себе все деньги захапать…

Шерм кивает Чесу, и тот готовит новый пакет. Стю опять начинает вопить — он в темпе сообразил, к чему все идет.

— Господи, — бормочет недавний конь, — да если бы я только знал, я бы вам сразу сказал…

— Очень может быть, — говорит Шерман. — Но порой мы сами не знаем, что мы знаем, а чего не знаем, пока нас не поставят к стенке и расстрельная команда винтовки не поднимет.

Чес разрывает пакет и подходит к хвосту Стю. На сей раз они даже не трудятся сунуть ему в рот полотенце — надо полагать, думают, что он вырубится от боли. Чес держит пакет за уголок, болтая им перед корчащейся фигурой раптора.

В этот момент я уже должен вмешаться. Сказать что-нибудь. Что-нибудь сделать. Но я вдруг обнаруживаю, что буквально прирос к полу. Это не мое дело. Здесь просто еще один идиотичный гангстер, исподтишка надувающий других идиотичных гангстеров. Теперь он пытается не расколоться, и ему приходится платить по счетам. Вмешиваться во все это — не самый мудрый ход.

Но другого хода я попросту не знаю. А потому все-таки делаю шаг вперед:

— Чес…

В тот самый момент, когда распад-кристаллы уже готовы с самого краешка пакета снова просыпаться на искалеченный хвост Стю, великий легкоатлет из Принстонского университета вдруг обретает здравомыслие.

— Шестая конюшня, стойло Б, — визжит он. — Пепе там на всю ночь зарылся.

Чес убирает пакет, а я делаю осторожный шаг назад. К счастью, моей попытки вмешаться ни Чес, ни Шерм не заметили.

— А ты нам мозги не пудришь? — интересуется Шерман.

— Нет, — уверяет Стю. — Он там, и со всей наличностью.

— Сколько?

— Не знаю, — говорит Стю. — Мы… я занял немного денег у своей семьи, Пепе — тоже немного у своей. Удалось десять кусков собрать. И мы вложили все в дело.

— Значит, ты намеренно пришел вторым.

Стю стремительно кивает, сопли и слезы стекают по его лицу, капая с подбородка.

— Это от начала и до конца был план Пепе. Клянусь.

Шерм поворачивается к Чесу:

— Какие на того были ставки?

— По-моему, двенадцать к одному.

— Сто двадцать кусков, ни больше ни меньше. Неплохой куш.

— Погодите, — вдруг выпаливаю я. — Слушай, Стю, а почему ты не поставил на свою победу? Ты бы пришел первым, и все были бы довольны.

— Блин, Принстон, — ржет Шерман. — Сорок кусков в год — и тебя там даже не научили своего босса кидать. — Он смотрит на часы и снова обращается к Стю. — Значит, говоришь, Пепе сейчас там с наличными?

— Или с билетами… пожалуйста, новокаин уже перестает действовать…

Шерману с Чесом вообще-то глубоко плевать на Стюхину болевую выносливость. Их куда больше интересует непредвиденный доход, который компенсирует проигрыш Талларико на ипподроме, причем даже с лихвой. Они дружно направляются к двери конюшни.

— Винни, — говорит Шерм, — а ты пока здесь грязь убери.

— Какую грязь? — спрашиваю я. — По-моему, здесь чертовски чисто.

Чес ухмыляется и швыряет свежий распад-пакет Стю на хвост.

Мгновенно пронзительные вопли — «СБРОСЬТЕ ИХ! СБРОСЬТЕ!» — и секунду спустя я уже стою на коленях под боком у массивного раптора, пока его хвост растворяется прямо у меня на глазах. Шерман с Чесом ушли, и здесь остались только мы со Стю, да еще с поразительной быстротой исчезающий придаток.

— Я не могу…

— Пожалуйста! — визжит он. — О боже… сбросьте их с меня!

— Уже не получится… — Еще дюйм исчез, и теперь, когда нет Шермана или Чеса, чтобы его придерживать, хвост вовсю хлещет по полу конюшни, едва не попадая по мне. Так рисковать я не могу — стоит ему только хоть на секунду меня коснуться, как бактерии перескочат на мое тело и откроют там новый ресторан.

— Сиди смирно… прекрати хвостом махать…

Но слов Стю уже не понимает. Мышцы его резко напрягаются, давят на веревку в отчаянной попытке освободиться — сиденье металлической скамеечки нешуточно прогибается под тяжестью здоровенного раптора.

Я отбрасываю остатки последнего пакета, хотя их там не так много. Топический анестетик, немного марли — все, что требуется для обработки раны, — но ничего, чтобы хоть как-то нейтрализовать распад-бактерии.

Стюхино тело начинают корежить страшные конвульсии, а бактерии тем временем пробираются еще на два дюйма вверх по его хвосту. Недалек уже тот момент, когда исчезнут все двенадцать дюймов, и могу себе только представить, что будет, когда мелкие обжоры доберутся до его туловища.

Сперва я думаю воспользоваться скальпелем, чтобы разрезать веревки и выпустить Стю на волю, но тут же понимаю, что он не станет сидеть смирно и не воспримет необходимую операцию как подобает взрослому раптору. Нет, Стюха начнет биться и метаться, как только я его освобожу, и я, скорее всего, стану первым объектом, который пострадает от его бешеных метаний по конюшне. Тогда я решаю пока что оставить его на месте и даже привязываю покрепче. К тому, что мне предстоит проделать, приятные ощущения не прилагаются.

Лезвие топора по-прежнему острое, и я беру в правую руку тяжелое оружие. Раньше я никогда ни с чем подобным не обращался — у того, кто вырос в дебрях Лос-Анджелеса, вряд ли когда-либо возникала особая необходимость колоть дрова. Больше всего меня удивляет то, что тяжесть топора кажется очень удобной, едва ли не приятной и ободряющей. Правда, я не сомневаюсь, что Стю она особенно не ободрит, но что поделаешь — нам приходится принимать решения и как-то с ними уживаться.

Мой первый удар становится позорным промахом. Я врубаюсь мимо, и лезвие слегка задевает край хвоста, пуская струю крови в трех дюймах над демаркационной линией.

— Вот те раз, — говорю я. — Дай-ка я еще разок попробую…

Слов Стю по-прежнему не понимает. Пожалуй, он даже звуков не слышит. Тело его до отказа набито болью, конечности подергиваются, пока растворяется хвост…

Еще замах, еще удар — и на сей раз топор наверняка попал бы в цель, если бы Стюхин хвост не дернулся в сторону, в результате чего я от души засадил блестящее лезвие в пол конюшни.

— Может, посидишь смирно?

Нет, дикая боль элементарно не позволяет Стю сидеть смирно и выслушивать любые указания. К счастью, я могу это исправить. Сунув руку в груду всякой всячины на полу, я вытаскиваю оттуда коричневую бутылочку новокаина и зубами срываю пробку.

Затем я жду, пока хвост хлестнет в мою сторону — толстый шмат мяса, мотающийся туда-сюда подобно взбесившемуся стеклоочистителю, — и выставляю руку, надеясь, что хвост попадет куда надо…

Моя ладонь вцепляется в придаток буквально в полудюйме от бактерий, а мелкие козявки тем временем продолжают жевать, и я крепко сжимаю кулак. Затем выливаю на рану анальгетик и снова бросаю хвост на пол, пятясь подальше от смертоносных микробов.

Волна облегчения заливает лицо Стю, но я понимаю, что очень скоро эта волна схлынет.

— Спасибо, — говорит он, быстро-быстро моргая большими глазами. — Спасибо вам большое…

— Рано благодаришь, — отзываюсь я. — Слушай меня внимательно. Как только бактерии прорвутся дальше новокаина, боль опять станет дьявольской. А потому я намерен… — Тут я перевожу дух — отчасти сам успокаиваясь, отчасти успокаивая Стюху. — Я намерен отрубить еще шесть дюймов твоего хвоста.

— Шесть… шесть дюймов?

— Только так я могу быть уверен, что отрублю все бактерии. Хоккей?

Стю с трудом сглатывает и медленно кивает. Спора нет. Выбора тоже.

— Положи хвост, — инструктирую я его. — Сюда, прямо на пол.

Стю послушно следует указаниям — совсем как круглый отличник.

— Опять начинает болеть.

— Знаю, — говорю я. — Еще секунду.

Итак, вот он, прямо передо мной. Я должен выбросить из головы мысли об этом хвосте как о живом придатке, полезной части тела раптора и думать о нем как о хорошем шмате на колоде у мясника, готовом быть разрубленным и поданным народным массам. Вот он какой. Безжизненный. Мертвый. Нет проблем. Заноси топор и руби, заноси и руби, заноси…

И руби. Пока я резко опускаю топор, лезвие свистит в воздухе, и от хлюпающего звука встречи металла с живой плотью у меня тут же начинают дрожать руки. Мне требуется какое-то время, чтобы понять, что мои глаза плотно зажмурены. Когда я их открываю, отрубленный кусок Стюхиного хвоста безжизненно лежит на земле, а бактерии шустро превращают его в зеленую жижу.

Стю воет. Новая волна боли накатывает на беднягу, и я в темпе выливаю весь остаток анальгетика на обрубок хвоста. В лежащей на полу груде есть немного бинта, и я как можно быстрее и плотнее наматываю его на хвост у самой раны, делая импровизированный жгут. Затем я туго накручиваю поверх бинта хирургическую нить, и вскоре почти все кровотечение уже остановлено. Стю наверняка подхватил инфекцию — тут никаких сомнений, — но его жизнь определенно спасена.

— Спасибо-спасибо-спасибо, — снова и снова повторяет он, пока я при помощи скальпеля освобождаю его от скамеечки. Куски веревки падают на пол рядом с обрубленной хвостовой костью, теперь уже полностью очищенной от всякой плоти.

— Хочешь взять на память? — спрашиваю я, указывая на костяную палочку.

Стю кивает и берет с пола остаток недавнего фрагмента своего тела. Затем я помогаю ему как можно быстрее напялить на себя человеческую личину. Получается довольно хреново — его пупок на два дюйма сдвинут от центра, а без дополнительного веса хвоста начинает заметно отвисать человеческая задница. Впрочем, пока что и так сойдет. Стюхе надо добраться до больницы — и как можно скорее.

— Даже не знаю, как вас благодарить, —говорит он, когда я подвожу его к задней двери конюшни. Там нет никого подозрительного — только несколько тренеров и их скакуны, — а на побережье все чисто. — Вы спасли мне жизнь.

— Еще нет, — говорю я. — Если они сейчас вернутся и тебя здесь найдут, все будет кончено.

Теперь ты должен пообещать мне, что отсюда исчезнешь. — Стюхе никак нельзя вдруг объявляться в окрестностях дома Талларико, если я собираюсь сказать, что он мертв. Подобного рода фокусы могут мне запросто распад-пакет организовать. А раз речь идет о Талларико, то быстрая кончина мне не светит.

— Куда же я исчезну?

— В Небраску. В Европу. На Юпитер. Это не моя проблема — ты просто сматываешься как можно дальше, и все. Понятно?

Стю соглашается, еще сотню раз меня благодарит, уверяет, что на всю оставшуюся жизнь он передо мной в неоплатном долгу, и наконец рвет когти в задние проулки Колдера, надеясь поймать такси до ближайшей больницы с рептильным отделением.

Три минуты спустя я стою на коленях в центре конюшни, собирая остатки снаряжения в холщовую сумку, — и тут вдруг слышится стук в переднюю дверь. Тут я понимаю, что Чес с Шерманом заперли ее, прежде чем выйти в заднюю, и осторожно приближаюсь.

— Стю! — слышится громкий шепот с заметным акцентом. — Стю! Впусти меня!

Догадаться несложно. Наверняка Пепе.

— Стю! — повторяет он. — Они здесь — эти громилы от Талларико! Они за нами охотятся. Впусти…

Я открываю дверь и выхожу из конюшни в тот самый момент, когда Пепе снова готов постучать. Он в точности такой, каким я запомнил его на дорожке, — маленький, коренастый, дерганый. Определенно компис.

— Привет, — говорю я ему. — Стю сейчас очень занят.

Тут Пепе понимает, что игре конец. Глаза его комически расширяются, когда я делаю шаг к нему, он лихорадочно крутит педали назад, точно пес в мультфильме, пытающийся поддать пару, прежде чем пуститься вслед за котом. Но пятка жокея попадает в дыру меж досок деревянного настила — он падает навзничь и крепко стукается затылком об стену. К тому времени, как Пепе оседает на землю, он уже без сознания, жокейский прикид собирается в складки у него на туловище. Я присаживаюсь на корточки, собираясь проверить его пульс…

— Черт побери, Винни, — тебе совсем не требовалось его убивать!

Я поднимаю взгляд и обнаруживаю, что из-за угла только что выскочили Шерм с Чесом. Старший бандит совсем запыхался, а парнишка помоложе краснеет от возбуждения. Подойдя к Пепе, они тыкают носками ботинок его обмякшее тело.

— Живой он, — объясняю я. — Только без сознания.

— Не хило, — говорит Чес. — И ты это провернул.

Нет нужды лгать, нет смысла говорить правду. Я просто ухмыляюсь и позволяю своим зубам говорить за меня.

— Отличная работа, — хвалит Шерм. — Пожалуй, выходит, что ты не так уж и бесполезен. — Я принимаю это за комплимент и снова ухмыляюсь. — А о другой твари ты позаботился?

— Угу, — отвечаю. — Я обо всем позаботился.

— А кости?

— Все под контролем, — заверяю я. Чисто технически я ни разу не соврал. Понятия не имею, почему это так важно для меня прямо сейчас, когда я только что стал соучастником в пытке, вымогательстве и отрубании чертовски славного хвоста. С другой стороны, когда ты на зыбучих песках, всегда неплохо хоть за что-нибудь ухватиться.

Чес с Шерманом обмениваются довольными взглядами. Они еще на шаг приблизились к тому, за чем пришли, и деньги уже почти у них в карманах.

— Слушай, Винни, — говорит Шерм, беря меня под руку и уводя от конюшни назад к трейлерам. — Дальше ситуация может стать… деликатной.

— Еще деликатней, чем раньше?

Шерман кивает:

— Думаю, для своего первого задания ты сделал более чем достаточно. По-настоящему славная работа.

— Черт, спасибо, — говорю я — и, видит Бог, говорю на полном серьезе.

Пока мы топаем обратно к входу на ипподром, Шерман обнимает меня за плечи. Затем подзывает такси и запихивает меня на заднее сиденье.

— Отвезешь его, куда он захочет, — говорит он таксисту и бросает мне на колени стодолларовую купюру.

Наконец Шерман крепко пригибает мне голову и хлопает меня по затылку.

— Мы с Чесом… ну, черт… короче, парень, мы тобой гордимся.

Когда дверца захлопывается и такси выкатывает на дорогу, я вдруг обнаруживаю, что широко улыбаюсь. Я почти… почти счастлив. Неужели я так отчаянно нуждаюсь в дружеском общении и одобрении, что и впрямь ценю мнение такого монстра, как Шерм? Неужели я пал так низко, что несколько добрых слов от мафиозного головореза могут стереть целый час тошнотворного насилия? И почему вся эта гнусная сцена привела меня в теплое, комфортное состояние, для достижения которого обычно требовался вагон кинзы и маленькая тележка базилика?

Что же такое творится с Винсентом Рубио?

2

Ясное дело, так все это никогда не начинается. Все это всегда начинается совсем иначе. Если бы в начале каждого дела кто-то совал мне под нос хрустальный шар и показывал, через какие реки дерьма мне придется пройти вброд в результате простого ответа: «Конечно, я на вас поработаю», я бы давно уже забросил всякие шпионские игры и стал бы зарабатывать себе на жизнь разведением молочного скота где-нибудь в Канзасе. Ни один частный сыщик, который хоть чего-нибудь стоит, никогда не думает, куда он сует свой нос; ни один частный сыщик, который хоть чего-нибудь стоит, вообще-то никогда ничем иным и не занимается.

Все это начинается на вечеринке недели за две до того фиаско на ипподроме. Все начинается с полного рта тунца с эстрагоном — вернее, без эстрагона. Сухой, безвкусный тунец лучше всего, когда он не переваривается — и определенным производителям это не по вкусу. Но я не могу снова садиться на специи, к которым в свое время пристрастился. Я должен трезвость соблюдать. В одном из карманов у меня есть карточка с девятимесячной абстиненцией. У меня есть друзья, поручитель в «Анонимных гербаголиках» (АГ) и уйма разочарований, потому что одного листка базилика слишком много, а тысячи — совершенно недостаточно.

Мало чем в этом смысле помогает мне то, что главное блюдо на моем столике — впечатляющий тропический лес безумных восторгов, где есть едва ли не все от папоротников, окольцовывающих самое дно, до отменных калл на самом верху, чьи нежные лепестки висят в считанных дюймах от моего языка. Я лишь могу старательно отводить глаза в сторону, любыми способами закупоривать нос и отвлекаться от роскошных кустов на сцену, установленную в дальнем конце сада на заднем дворе особняка.

Томми Трубадур, один старый клиент моих безмятежных дней вместе с Эрни, воет там от души, наяривая номера с таким видом, будто в эту толпу затесался агент Уильяма Морриса, пленки у которого осталось всего на один главный кадр. Добрую половину мотивов я не узнаю, но это вовсе не из-за моего музыкального невежества. Томми дает жуткую слабину, когда речь заходит о припоминании текстов песен, а потому, проламываясь дальше, сам придумывает слова, и его ничуть не обескураживает то, что очередная строчка ни в какую не рифмуется с предыдущими. Сейчас он, по-моему, голосит то ли «Песне ты не скажешь до свиданья», то ли «До свидания, мальчики». Оба этих шедевра кажутся крайне малоподходящими для вечеринки по поводу дня рождения тринадцатилетнего мальчугана. Но Томми никогда и не старался что-то под себя подгонять. Ему это ни к чему — у него связи имеются. Хитрое подмигивание, еще одно.

— Он просто чудо. — Слова произносит дама слева от меня, какая-то пожилая тетушка тринадцатилетнего мальчугана, где-то семнадцати-восемнадцатиюродная, но все же достаточно богатая, чтобы войти в список гостей. По ее жирной туше размазано платье с цветочным узором, которое подошло бы ей десять лет и тридцать фунтов тому назад; соломенная шляпка дамы имеет широкие, уходящие вниз поля, которые скрывают половину ее лица. И невесть почему она испытывает острую необходимость узнать мое мнение на предмет кривляния Томми. — Вам не кажется, что он просто чудо?

— Он определенно очень старается, — отвечаю я.

— Этот теплый баритон, эти басовые нотки… очень вдохновляют.

— Могу вас ему представить, если желаете, — предлагаю я. — Он мой старый друг.

Глаза тетушки расширяются от потрясения и восторга.

— Вы… вы могли бы…

— Очень даже бы мог.

— Но вы же не станете…

— Стану. Бога ради, — говорю я, — это будет сущее удовольствие. — Полагаю, это меньшее, чего заслуживает Томми за то, что беспардонно затащил меня на эту вечеринку. Все, чего мне хотелось после долгого дня частного сыска, это сунуть подальше свой блокнот и хорошенько выспаться, прежде чем опять заступить на свой наблюдательный пост в Инглвуде, но Томми без всякого объявления войны мне позвонил и, не говоря худого слова, стал клянчить, чтобы я пришел понаблюдать за его выступлением.

— Будет совсем как в добрые старые времена, — ныл он.

— В добрые старые времена я тебя никогда не видел.

— Тогда будет совсем как в новые времена. Брось, это мое первое выступление после долгого перерыва. Мне нужно, чтобы там был кто-то знакомый, или я буду страшно нервничать.

— Это все мафиозные штучки? — спросил я напрямик. — Вообще-то меня на этой неделе уже достаточное число раз догола раздевали и обыскивали.

— Нет-нет, — сказал он, — это просто один мой приятель. Его сыну должно тринадцать стукнуть…

— Значит, дело в его когтях.

— Ага, — отозвался Томми, явно испытывая облегчение от того, что я его понял. — У пацана когти вышли. Будет большая пирушка в Палисадах. Прекрасный дом, роскошный вид на океан, уйма еды, тебе все до жути понравится.

— А кто хозяин?

— В смысле?

— Твой приятель, — сказал я. — У которого пацан, дом с видом на океан и все такое?

— А, ты про моего приятеля.

Томми явно уклонялся от ответа.

— Да, как его зовут?

— Фрэнк.

— А фамилия?

Томми немного виляет, потом старается ответить непринужденно.

— Фрэнк Талларико.

Смешок слетает с моих губ, прежде чем я успеваю их сжать.

— Мафиозный босс?

Из трубки почти слышно, как Томми пожимает плечами.

— Слушай, да брось ты. Он бизнесмен. Джинсы иммигрантам продает. А вообще-то неважно, чем он там занимается. Мне просто нужен кто-то знакомый, чтобы я знал, что хорошо пою, хоккей?

— Ты замечательно поешь, — солгал я. Пожалуй, в этот самый момент мне следовало сказать Томми правду, дать ему знать напрямик, что ничем больше свадебного певца он никогда не будет, но моя природа опять извлекла из меня самое лучшее, и наружу вылетело вранье.

— Ты действительно так считаешь?

— Угу, — сказал я. — В тебе есть что-то особенное.

— Так ты пойдешь?

Я вздыхал, я мялся и телился, но в конце концов сдался — главным образом потому, что поход на это представление должен был избавить меня от следующего. Плюс к тому Томми мой старинный клиент, который всегда вовремя платил по счетам, а одним из моих основополагающих принципов является не отталкивать от себя человека, в кармане у которого всегда лежит готовая наличность.

И потом есть еще эти связи. Хитрое подмигивание, сразу двумя глазами.

Ленч был подан, когда на сцене устроили перерыв, и Томми притаскивается к моему столику как раз в тот момент, когда у меня во рту утка, посыпанная маленькими кусочками фенхеля. Я сумел соскрести с дичи почти всю траву и только потом положить ее к себе на тарелку. Затем мне пришло в голову совсем содрать с утки кожу и съесть мясо, полностью свободное от трав. Скорее всего, эти мелкие приправы химически никак не изменили бы мое состояние, но в последнее время я стараюсь особенно крепко стоять на ногах и соблюдать строгий пост. Вот посидеть с исполненными благих побуждений бывшими гуляками в Уилшире, преодолевателями двенадцати шагов, это было бы классно.

— Ну как, Винни, развлекаешься? — спрашивает Томми, обнимая меня за плечи и подтягивая к себе свободный стул.

— Еще как, — лгу я. — А ты там… прямо как на параде…

— Что, нравится?

— Это нечто, — говорю я. — Это нечто, я тебе говорю.

Томми принимает это за комплимент и сияет в меня липовыми зубными протезами Осмонда.

— Может, чуть попозже я для тебя немного Билли Греко сбацаю.

Он знает, что в душе я завсегдатай салонов и гостиных.

— Брось, не напрягайся.

Снова улыбаясь, на сей раз еще шире, Томми наклоняется ко мне и резко понижает голос:

— Вот что, Винсент. Я рассчитываю, что в следующем перерыве ты мог бы со мной до дома пройти.

— Ты что, уже уходишь?

— Нет-нет. До этого дома. Сюда. Внутрь.

Я понятия не имею, что Томми Трубадуру от меня нужно, однако его приглушенного тона вполне достаточно, что перед моим мысленным оком тут же возник большой и яркий предупреждающий знак.

— Вечеринка здесь, Томми. Какой нам смысл по дому шататься?

— Мы приглашены.

— Кто «мы»?

— Мы с тобой, дружище. — Томми поднимает глаза, проводит ими по широкому, просторному газону и наконец сосредоточивается на одном из столиков ближе к сцене. — Мистер Талларико хочет с нами поговорить.

Мистер Талларико. Вот класс.

— Уверен, у него сегодня достаточно дел. У сына когти выходят, и все в таком духе…

— Он нас пригласил, — перебивает Томми. — Тебя — в особенности.

— Меня, значит?

— Тебя.

— Еще до дня рождения?

Томми так сразу не отвечает. Он снова пытается сверкнуть мне в глаза зубами, а моргает при этом так, словно ему под веко кусочек грязи попал.

— Послушай, Томми, — говорю я ему, — ты так прекрасных дам обрабатывай. А на меня твой выпендреж не действует. Ответь мне на вопрос. Ты звонишь и приволакиваешь меня на этот день рождения, чтобы твой мафиозный приятель мог со мной «поговорить»?

— Брось, Винсент…

— Нет, Томми, без обиняков.

Он опускает голову.

— Да.

И теперь уже слишком поздно что-то с этим поделать. Я в гостях у этого человека, я ем его угощение. Я, черт побери, на его стуле сижу. И его посредственный оркестр слушаю. Так что теперь, дабы избежать неуважения — а каждый, кто с мое погулял по всяким разным местам, знает, что проявить к этому народу неуважение гораздо хуже, чем присесть на его призовые азалии, — я должен этого человека выслушать.

— Большое тебе, Томми, спасибо, — говорю я. — Ты наверняка знаешь, что связаться с мафиозным бизнесом я всю жизнь мечтал.

Но Томми уже встал со стула, и оркестр заводит вступление, дожидаясь его прибытия на сцену.

— Не беспокойся, — заверяет он меня, похлопывая по спине, как будто я дошкольник, которого можно утешить ласковым словом и сладким леденцом. — Уверен, там ничего такого. Мы просто поговорим, посмеемся. Все будет хоккей.

И вот Томми уже снова на сцене, кланяется воображаемым аплодисментам, ноги его работают в такт с громыханием ударных. Размахивая микрофонной стойкой точно копьем, он заводит свою версию «По всему свету» Билли Греко.

Как будто это все возмещает.

Я отвлекаюсь от представления и сосредоточиваюсь на сидящем невдалеке от сцены мистере Талларико. Ноги скрещены, руки сложены на коленях. Глазеет на сцену с вялым интересом, в полусне, как будто Томми читает там лекцию по астрофизике. Выражение лица мистера Талларико за все дневные торжества ни разу не изменилось, хотя мне показалось, что я уловил в уголках его точеного рта намек на улыбку, когда его пацан благодарил толпу за приход. Остальная часть лица — первоклассный родовой товар, хотя совершенно ясно, что с этой личиной кто-то на черном рынке очень серьезно поработал. Никто из крупных производителей таких высоких скул мужчинам не делает. Мне следовало зайти в музей восковых фигур и справиться там у Джулса, кто же все-таки заключил контракт с мафией. Мог бы выйти неплохой бизнес. В основном наличные, полагаю.

Я не слишком много знаю о динозаврской мафии Лос-Анджелеса. И знать не хочу. И никогда не хотел. Эрни всегда говорил, что лучшими частными сыщиками всегда были те, кто в точности знал, что и когда им необходимо знать, а на следующий же день с готовностью все это забывал. «Селективная амнезия» — так Эрни это правило называл, я пытался его соблюдать. Оно не всегда помогает. Эрни оно точно не помогло.

Но того, что я все-таки про динозаврскую мафию знаю, вполне достаточно, чтобы надеяться на краткость сегодняшней встречи с Талларико. Диносы уже заставили все человеческие мафиозные коалиции — итальянцев, азиатов, латиносов — выглядеть не серьезнее школьных кружков кройки и шитья. Резня идет непрерывно; циклическая месть твердо вошла в существующий порядок вещей.

А последнее, что мне припоминается про Фрэнка Талларико, это не совсем то, что обычно пишут в университетских стенгазетах. После долгих лет тяжкого и напряженного труда власти наконец-то выдвинули против него семь пунктов обвинения по законам местного Совета и еще два по федеральным законам за тяжкое убийство. Плюс еще тридцать девять за старое доброе уклонение от налогов — их любимый торт, который они в итоге влепили в физиономию Аль Капоне. И все это чертовски толстое досье уже лежало в министерстве юстиции.

Судя по всему, федералы имели в организации Талларико осведомителя по имени Генри Тропп, простого солдата мафии, который готов был продать Фрэнка и его банду всего лишь за неприкосновенность и вписку в программу охраны свидетелей. Было достаточно хорошо известно, что этот самый Генри обладал дурным нравом, а главное, не имел головы на плечах. Когда полиция нашла его труп на берегу сухого ручья, маскирующегося под Лос-Анджелес-Ривер, выяснилось, что головы у него на плечах действительно не было, хотя руки, ноги и туловище были на месте. Таков был конец Генри Троппа.

В двух милях оттуда, в какой-то канаве, полиция также нашла старую коробку из-под ботинок, а в ней — коричневый бумажный пакет. В пакете лежал нос Генри Троппа — причем как фальшивый, модели Эриксона, так и настоящее зеленое рыло. Никто за пределами организации смысла так и не понял, но все знали достаточно о Талларико и его коллегах, чтобы понимать: это непременно должно что-нибудь значить.

И все — больше никаких обвинений. Все сорок восемь пунктов, выдвинутые как центральным правительством, так и местным Советом, были сняты на следующий же день. Нет свидетеля — нет и преступлений.

Посему я всерьез надеюсь на недолгую встречу с Фрэнком Талларико — типа «как поживаете — рад познакомиться — прошу прощения, должен бежать». У меня нет ни малейшего желания ввязываться в мафиозные аферы. Моя голова в особенности крепко сидит у меня на плечах.

— У вас для меня конверт?

Писклявый голос у меня за спиной спрашивает тоном того, кто рожден для привилегий. Он уже знает ответ. Или, по крайней мере, думает, что знает.

— Мои поздравления, — говорю я сыну Талларико. — Должно быть, ты сегодня очень счастлив.

— Конечно, — без особого энтузиазма отвечает он. — Ну так что, есть у вас конверт?

В нагрудном кармане парнишки четко различается комок мятой бумаги. Там скатана уйма чеков и купюр, и я понимаю его ожидания. Но у меня нет для него денег: приглашение поступило в последнюю минуту, и у меня не нашлось времени забежать в банк. Хотя даже если бы я успел завернуть к автоматизированному кассиру, вряд ли он выдал бы мне какую-либо наличность. Впрочем, теперь я уже на месте, и последнее, чего мне здесь хочется, это нешуточно огорчить сынишку Талларико в его торжественный день.

— Могу я взглянуть на твои когти? — спрашиваю я, желая потянуть резину.

Мальчуган вздыхает и стягивает с правой руки перчатку, быстро и ловко работая с пуговицами. Вскоре в поле зрения появляется зеленая шкура.

— Я весь день это делаю, — жалуется он. — Все хотят их увидеть.

Легкое напряжение появляется на лице у парнишки, пока он работает с мышцами. Наконец кончики его черных когтей, подрагивая, высовываются из щелей, над каждым скользят похожие на дранку чешуйки, прикрывающие само отверстие. Не могу в точности вспомнить, как выглядели мои когти, когда мне стукнуло тринадцать, но они как пить дать были побольше. С другой стороны, я ранний. Пацаны из рода Рубио всегда рано развиваются.

— Отличные когти, — говорю я. — С девчонками у тебя никаких проблем не будет.

— Так что же… конверт? — спрашивает мальчуган, снова застегивая перчатку.

— Тут ты прямо в точку попал.

— Послушайте, — говорит сын Талларико, — если у вас нет конверта, просто скажите, что его нет, и я дальше всем этим займусь. У меня еще десять столов и уйма богатых родичей.

Парнишка весьма откровенен. Мне это нравится. Он также слегка нагловат.

— А кредитные карточки ты берешь?

Молодой мистер Талларико оглядывает меня с головы до ног. В его лице есть что-то отцовское — судя по всему, они заказывают свои личины у одного и того же производителя.

— А мы вообще-то знакомы?

— Я друг вон того певца, — представляюсь я. — Меня зовут Винсент Рубио. Я частный сыщик.

— Ну и дела, — говорит парнишка, затем повторяет: — Ну и дела. — Он улыбается и от этого становится куда симпатичнее. — Тогда, пожалуй, это я должен вам деньги давать.

Не следует бить ребенка. Следует держать себя в руках.

Минут через двадцать Томми заканчивает очередной набор всевозможного свинга и спрыгивает со сцены, вытирая со лба обильный пот. У него на этой личине установлена кожа «порогон». Согласно рекламе, это патентованная осмотическая система, позволяющая влаге просачиваться наружу. Лично я никогда не чувствовал в ней необходимости. Правда, я много лет тому назад свалял дурака и купился на человеческую рекламу средств от потливости. Чтобы средство пробралось под чешуйки, требуется четыре нормальных дозы, но, насколько я знаю, антиперспиранты млекопитающих достаточно сильны для диносов. Даже дамские.

— Пойдем в дом, — предлагает Томми.

— Только совсем ненадолго, — говорю я ему. — У меня сегодня вечером еще работа.

— Ненадолго. — заверяет Томми. — Мистер Талларико очень деловой человек.

Я вспоминаю Генри Троппа, его отсутствующую голову, его зеленое рыло, гниющее внутри коричневого бумажного пакета.

— Ручаюсь, что деловой.

Я бы не поколебался назвать главный дом особняком, но здесь, в самой роскошной части Тихоокеанских Палисадов, где жилища кинозвезд и разнообразного начальства липнут к холмам, точно морские моллюски к днищу корабля, решительно все на площади менее пяти тысяч квадратных футов фактически считается жалкой лачугой. Тут тебе неимоверный Тюдор, основа современного южнокалифорнийского дизайна, главным принципом которого, похоже, является: «Плевать на вкус, просто сделай побольше».

Томми явно знает дорогу по дому и проводит меня по целому ряду коридоров и лестниц, пока мы не достигаем конца длинного прохода. Пара застекленных створчатых дверей с выгравированным на стеклах абстрактным узором открывается в солярий. Стены из одних окон пропускают солидный объем июльского солнца. Деревца и растения очерчивают дорожку из каменных плит, ветви свисают низко, и листья скребут меня по макушке.

Фрэнк Талларико сидит в плетеном кресле у дальней стены солярия, ноги его скрещены в непринужденной, но деловой манере, пошитый точно по мерке костюм облекает его длинное, стройное тело. Занимается он тем, что один за другим швыряет апельсины в свой широкий, толстогубый рот, даже не заботясь очистить кожуру, после чего мгновенно жует их и проглатывает.

В самом конце дорожки стоит пара пальм. Когда я там прохожу, то чую еще чье-то присутствие. И действительно — два телохранителя Талларико стоят неподалеку, их грузные тела лишь самую малость маскируются стволами деревьев.

— Здравствуйте, мистер Рубио, — говорит мистер Талларико. Голос у него ровный, совсем незатейливый. Я ожидал чего-то в манере Марлона Брандо — моя кинематографическая подкованность снова меня одурачила.

— Здравствуйте, мистер Талларико, — начинаю я, не особенно уверенный в том, как мне себя вести. Может, мне следует к его кольцу приложиться? Черт, но у него на пальцах вообще никаких колец нет. Я должен выказывать уважение? Играть крутого? А почему он кошку не гладит? Подобных вещей почему-то никогда не растолковывают, когда ты отправляешься лицензию частного сыщика получать. — Какая скромная у вас вечеринка.

Талларико улыбается, и эта улыбка кажется искренней. Неплохое начало.

— Это все моя жена, — говорит он, пренебрежительно махая рукой и словно бы отбрасывая этот вопрос в сторону. — Она все больше и больше подобными вещами увлекается. У одного из одноклассников моего сына когти вышли год назад, и его семья закатила вечеринку в «Четырех сезонах». Они сняли весь отель на целую ночь, все танцзалы, рестораны, прочую ерунду. В каждом зале играл свой оркестр, на каждом этаже была своя тема.

— Как же это… излишне.

— У нас с вами, мистер Рубио, у мужчин, есть свои состязания — наш бизнес, наши спортивные события, — но женщины… им бы все поярче да поэффектнее.

— Безусловно. Да, полагаю, именно так. — Что-то мы не очень быстро продвигаемся. Запах у Талларико сильный, густой — крепкая смесь дегтя и патоки. — Вы хотели меня видеть?

— Прошу вас, — говорит он, щелкая пальцами. Один из телохранителей тут же спешит ко мне с таким же плетеным креслом, как у Талларико, только поменьше. — Садитесь.

Я опускаю свой зад на сиденье и озираюсь в поисках еще одного кресла для Томми. Талларико подмечает мой взгляд.

— Томми не садится, — кратко сообщает он мне. — Томми может постоять. Правда, Томми? Ведь можешь?

— Так точно, мистер Талларико, — следует стремительный ответ. — Мне здесь так хорошо, просто прекрасно. Обожаю стоять. Для ног очень полезно.

Еще один щелчок пальцами, и второй телохранитель уже у меня под боком с черной лакированной шкатулкой в руках. Он поднимает крышку, и прежде чем я могу туда заглянуть, я уже чую выплывающий изнутри аромат. Этот запах стремительно проносится по моему носу и резко ударяет по какой-то забытой части моего мозга.

— Базилик, — выдыхаю я, стараясь держать себя в руках и крепко сжимая зубы. Язык надежно заперт у меня во рту. Теперь они прямо передо мной — эти прелестные, прелестные, прелестные листики на мягком черном бархате — в каком-то футе от моего лица, моих губ, моих зубов, моего желудка…

— Прошу вас, угощайтесь, — говорит Талларико. — Мы его на своем участке выращиваем, здесь, сразу за домом.

— Нет, — невесть как ухитряюсь сказать я, — спасибо.

Талларико театрально поднимает брови, демонстрируя решительно человеческий элемент мимики, который очень многие из нас с годами подхватили.

— Нет?

Я делаю глубокий вдох, закрываю глаза и признаюсь в том, в чем я почти весь последний год признавался на групповых собраниях и семинарах, в погребках и кофейнях, в ратушах и клубах деловых людей.

— Я гербаголик.

Талларико кивает, и шкатулка вдруг оказывается закрыта, но я, хоть убей, не могу вспомнить, зачем я попросил ее убрать.

К чести Талларико, он не пытается извиняться, объясняться или копаться в моей личной жизни, задавая неискренние вопросы на предмет моего воздержания. Он просто кивает и снова машет рукой, отбрасывая эту тему как несущественную для нашего разговора. Мне нравится этот жест, и я решаю ввести его в свой репертуар.

— Вечеринка еще в самом разгаре, — говорит Талларико, закидывая себе в пасть еще один сочный апельсин и почти не задерживаясь, чтобы его прожевать, глотая целиком, — а мои жена и сын были настолько добры, что позволили мне сегодня заняться бизнесом. Итак, чтобы не тратить время зря, я буду краток. Томми говорит мне, что вы детектив с определенной репутацией, лицензированный частный сыщик, работающий здесь, в Лос-Анджелесе.

— Это правда. — Моя лицензия, отмененная на краткий период моего бездействия после смерти Эрни, была уже довольно давно возобновлена. Если у кого-то есть вопросы, могу документы показать.

— И он также говорит мне, что вы очень хорошо делаете свою работу, что вы знаете нужных людей и нужные места, а также умеете заводить новые связи.

Я пожимаю плечами, пытаюсь махнуть рукой. Получается жест недотепистого кукловода, но суть все равно ясна.

— Это входит в мою работу.

— Да, действительно. — Талларико складывает ладони под подбородком, прижимая указательные пальцы к запавшим щекам. — Он также говорит, что вам свойственна преданность.

— К моим друзьям.

— А к вашим клиентам?

— Пока они платят по счетам, они заслуживают моей преданности.

Талларико позволяет себе легкую усмешку. Его правая щека лишь самую малость подтягивается к глазному яблоку, но этого вполне достаточно, чтобы сказать мне о том, что он вполне удовлетворен.

— Мистер Рубио, — говорит он, — вы малый очень неглупый, и я могу это видеть. Для нас обоих было бы достаточно нелепо притворяться, будто вы ничего не ведаете о моих деловых связях.

Я аккуратно выстраиваю свой отклик, делая особый упор на краткость. Пока ты сидишь напротив Фрэнка Талларико, это не лучшее время для опробования нового словаря.

— Пожалуй, я знаю, чем вы зарабатываете себе на жизнь.

— Тогда, просто на всякий случай, если вы недостаточно точно об этом знаете, — говорит Талларико, подаваясь вперед, — давайте прямо сейчас все проясним. Я руковожу криминальным синдикатом здесь, в Лос-Анджелесе, организацией солидного масштаба, составленной исключительно из велоцирапторов и работающей на общую цель накопления власти и богатства для нашей семьи. Я говорю вам об этом без малейшего страха репрессалий по множеству причин. Во-первых, мои эксперты по безопасности, которые весь день за вами следили, сообщили мне, что жучка на вас нет. Во-вторых, я так понимаю, что в вашем уникальном прошлом есть нечто, заставляющее вас ценить осмотрительность по достоинству. И самое главное, в-третьих, вы разумный человек, прекрасно знающий, как соединить точку А с точкой Б. Вы слышали обо мне самые разные истории и способны отличить правду от вымысла. И, вне всякого сомнения, вы также способны предвидеть то, что с вами случится, если вы расскажете кому-то о нашем сегодняшнем разговоре. Мне, мистер Рубио, представляется, что я выразился даже слишком ясно.

— Вы блестяще выразились.

— Вот и хорошо. А теперь перейдем к моему предложению. Мне нужно, чтобы вы кое за кем проследили.

— Проследил?

Талларико ерзает в кресле, откидывается на плетеную спинку. Еще один спелый апельсин исчезает в его глотке, и теперь я тоже начинаю испытывать цитрусовое голодание.

— На первый взгляд, это звучит просто, не так ли? И в определенном смысле так оно и есть. Вы должны соблюдать конфиденциальность, но я полагаю, подобные задания вполне в духе вашей профессии. Дело в том, что мой младший брат, Эдди, руководит семьей велоцирапторов Майами. По сути, руководит уже довольно давно, и он проделал там славную работенку. В детстве он был вроде как недотепа, но теперь у него есть голова на плечах, и я рад видеть, что он хорошо справляется. — Талларико делает паузу, облизывая фальшивые губы. — Вы там бывали?

— Где? — спрашиваю я. — В Майами?

— В Майами, в Форт-Лодердейле — в общем, в Южной Флориде.

— Один раз, — признаю я. — Я часа три в аэропорту Тампы проторчал.

— Тампа — совсем другая история. Тампа — это просто лягушатник. Настоящие дела проворачиваются там, в самом сердце Майами… Это как Третий мир. Развивающееся государство. Тамошние парни… они думают, что их действия проходят незамеченными. А потому для Эдди, чтобы жить и работать в подобной среде… В общем, мы помогаем друг другу, мы с Эдди, не только потому что мы братья, но и потому что мы работаем на одну и ту же семью, невзирая на расстояние. Организация рапторов — это организация рапторов, и я уверен, что вы это понимаете. Хотя наша семья удерживает преобладание в данной сфере, мы, к сожалению, не единственное казино в городке. Контингент триков в последнее время сидел у нас на хвосте заодно с трансплантированной бригадой стегозавров из Чикаго. Но это мелкие заботы, с которыми несложно разобраться в свое время и в подобающем для этого месте. Другое дело, что нам доставляет массу неприятностей бригада гадрозавров, активно вторгающаяся в наше жизненное пространство. Это сильная семья. Постоянно растущая. Обычно мы общались с такими по принципу «живи и дай жить другим». Признаюсь, именно так я предпочитаю ко всему этому относиться. Пирог большой, и свой кусочек получит каждый. В этом плане я организовал с бригадой гадрозавров несколько общих предприятий в надежде, что мы сможем работать вместе, а не сталкиваться лбами, как было раньше.

— Я по-прежнему не очень понимаю, зачем вы мне все это рассказываете, мистер Талларико. — Тут я вижу, как Томми, стоящий за спиной у мафиозного босса, делает мне отчаянные жесты — мол, подожди, выслушай.

— Подготовка, мистер Рубио, подготовка. Мне нравится, когда нанятые мною люди входят в дело заблаговременно предупрежденными и вооруженными. Итак, эта группировка гадрозавров отправила в Лос-Анджелес своего представителя, чтобы провернуть кое-какой бизнес вместе с нашей семьей. Выбранного ими парня зовут Нелли Хагстрем. Это вам ни о чем не говорит?

Я качаю головой:

— А что, должно?

Талларико пожимает плечами:

— Он владеет кое-какими ночными клубами в Саут-Биче. Любит азартного игрока из себя строить. Отдел светской хроники — такого рода дела. Подобное привлечение к себе внимания, на мой взгляд, не идет на пользу организации, но это их семья, и если они хотят играть так, то бога ради. Все вышесказанное означает, что мне по-прежнему нужно вести с ними бизнес, и с Нелли в особенности. Он прилетит сюда на пару недель, однако я подозреваю, что в этот его визит на Западное Побережье мой дом станет не единственной его остановкой. Мне необходимо знать, куда он ходит, с кем видится и, если возможно, о чем разговаривает. Вот зачем вы сегодня здесь. Вот почему я попросил о встрече с вами.

Я прикидываю, что вполне можно выразиться совсем откровенно — просто для гарантии, что я на верном пути.

— Итак, вы хотите, чтобы я сел на хвост крупному дельцу из враждебной мафиозной семьи.

— Разве я сказал «враждебной»? Кто в данном случае враги? Это всего лишь бизнес — вполне примитивный. Все, что мне нужно, это сведения. Уверен, подобного рода работой вы постоянно занимаетесь.

Мне приходится это признать.

— Но обычно это бывают мужья, подозревающие своих жен в супружеской неверности, или страховые компании, проверяющие подозрительные заявки.

— Значит, вы расширите свой горизонт.

— А почему бы вам не поручить одному из ваших людей этим заняться? — предлагаю я. — Уверен, они на это способны.

— Несомненно. Однако я не могу идти на такой риск. Хагстрем может кого-то из них засечь. У него не возникнет ко мне доверия в делах нашего бизнеса, если он узнает, что я приставил к нему хвоста. Нет, мне нужен человек извне, но тот, кому бы я смог доверять. Вы, мистер Рубио, кажетесь мне именно таким человеком.

Я пытаюсь найти выход, но вариантов становится все меньше и меньше.

— Я очень дорого стою.

— А я очень богат.

— У меня куча дел.

— Которые вы можете с легкостью перепоручить другим. — С фацией балетного танцора мистер Талларико поднимается из глубокого плетеного кресла и возвышается надо мной, не сводя с меня пристальных глаз. — За небольшие проблемы, связанные со слежкой за этим самым Хагстремом в течение следующих двух недель, я с радостью заплачу вам двадцать тысяч долларов наличными.

— Двадцать тысяч, — повторяю я, и мой рот мгновенно наполняется незримыми пачками буро-зеленой бумаги, сильно затрудняя речь. — Наличными.

— Или, если желаете, эквивалентным объемом товаров. Вы предпочитаете автомобиль? Или ювелирные изделия?

— Нет-нет… — с запинкой отзываюсь я, пока роскошная цепочка нулей застревает у меня в глотке. — Наличные вполне подойдут.

— Итак, вы безусловно понимаете, что Хагстрем и его коллеги не должны вас засечь, а если они все-таки это сделают, вы никогда и ни при каких условиях не должны разглашать информацию о вашей связи со мной. Это ясно?

— Мистер Талларико, — приступаю я к своей последней, слабой попытке выпутаться, — я не могу…

— Прошу тебя, Винсент, — настаивает он, — зови меня Фрэнк…

Тут все и заканчивается. Теперь я фактически на ты с мафиозным боссом велоцирапторов Лос-Анджелеса. Сомневаюсь, что это противоречит какому-либо из двенадцати шагов моей реабилитационной программы, но, с другой стороны, не могу себе представить, чтобы на что-то подобное благосклонно посмотрели на следующем собрании типа «пунш и печенье».

Дальше я получаю информацию о том, где мне найти Нелли Хагстрема, когда он прибудет в Лос-Анджелес, — время его прилета в международный аэропорт и номер рейса, отель, где он остановится, — а также инструкции отчитываться перед мистером Талларико — перед Фрэнком — не реже, чем через каждые двое суток. Прежде чем я успеваю толком все осмыслить, мы с Томми уже жмем Фрэнку руку и выходим из солярия, а один из телохранителей идет следом за нами. Как только двери закрываются, здоровенный малый подходит ко мне, протягивая толстый бархатный саквояжик.

— А это, должно быть…

— Оплата.

Двадцать тысяч долларов, двадцать пачек по десять сто долларовых купюр, и каждая пачка аккуратно перевязана зеленой банковской лентой. Частичка меня хочет бросить саквояжик на землю и побежать прочь; другая частичка желает немедленно пойти в универмаг и купить новую стереосистему. А один совсем малюсенький клочок моего мозга громко пищит: «Наплюй на все! Теперь самая пора пойти и базиликом закинуться!» Томми выводит меня из дома, и только уже снаружи, в нескольких ярдах от массивных дубовых дверей, вся тяжесть случившегося наконец на меня оседает.

— Итак, теперь я на мафию работаю, — объявляю я, пробуя эти слова на вкус, пока они вырываются на открытый воздух. — Это классно, Томми. Просто атас.

— Брось, не расстраивайся, — говорит Томми. — Все на нее работают.

3

Контора «Расследования Винсента Рубио», прежде контора «Расследования Ватсона и Рубио», в последнее время претерпела разительные перемены. Минский, пронырливый местный хозяйчик, который сдает мне помещение в офисном здании Вествуда, в результате расследований Совета был обвинен в мелких шалостях с представителями других видов, а когда я оказался достаточно умел, чтобы защитить мелкого хорька перед местным Советом Южной Калифорнии, он дал мне поблажку на предмет ежемесячной выплаты. В результате у меня оказались дополнительные средства для обновления мебели. Понятное дело, когда ты начинаешь всего-навсего со стола и стула, даже малейшее улучшение достойно идти отдельным номером в телешоу про обустройство своей квартиры и офиса.

Так что теперь у меня есть диван, дубовый стол, несколько картин, кофейный столик и все те вещи, которые у меня имелись, когда мы были здесь на пару с Эрни, — все те вещи, которые я потерял, когда мы были здесь на пару с базиликом. Лампа, к примеру. С абажуром.

Мои друзья в «Анонимных гербаголиках» уговорили меня также посетить несколько собраний «Анонимных должников», хотя я упорно твердил, что знаю, как жить на свои средства. Тогда мне сунули под нос мое банкротство, вещи, изъятые у меня за неплатежи, мой постоянно пустой банковский счет. Я объяснил, что у меня действительно в последнее время возникали некоторые проблемы с бизнесом, но что ситуация уже нормализовалась. Тогда мне сунули под нос мои объемистые счета по кредитным карточкам, уже догребающие до 21 процента. Я обвинил в этом расплывчатые законы Южной Калифорнии о ростовщичестве. Тогда мне сунули под нос полное отсутствие у меня какой-либо программы капиталовложений или чего-то хоть отдаленно похожего на здравый смысл в отношении покупательских привычек вкупе с моей наклонностью очертя голову бросаться в ближайший дорогой универмаг и хватать там все что ни попадя. На это у меня особого ответа не нашлось — я лишь свернулся на диване в позу эмбриона и принялся тихонько мяукать. Вот что эти ублюдки делают — ломают тебя, пока природные средства защиты не призовут тебя взять тайм-аут и под свист трибун ухромать с площадки. Таков первый шаг.

Хотя на самом деле первый шаг заключается в признании того, что я бессилен против трав, что моя жизнь становится неуправляемой. Там и тогда — резкий бросок сверху — точно в кольцо. Мое повседневное существование достигло такой стадии, когда любой спец по научной организации труда, который хоть чего-нибудь стоит, лишь один-единственный раз оглянулся бы вокруг себя и мгновенно прекратил работу. Так что мне несложно было перейти к шагам второму и третьему, которые заключаются в том, чтобы признать наличие высшей силы (имеется в виду Бог, а не мафия), после чего подчинить свою жизнь Его воле. Дальше последовал примерно месяц некоторых затруднений. Дело в том, что для любого диноса, даже для самого фанатичного члена АГ, признать наличие высшей силы — задача не из легких. В рептильной компании редко встречаются трясуны. Однако мой поручитель — питчер «Лос-Анджелес Доджерс», который каждую неделю щедро снабжает меня бесплатными билетами на стадион — помог мне пройти эти шаги, предложив, чтобы я повнимательнее взглянул на реальные слова документа. Полностью шаг третий гласит: «Мы выбираем препоручить нашу волю и нашу жизнь заботе Бога, как мы Его понимаем». Это значит, что пока я понимаю Бога как улыбку ребенка, доброе слово от незнакомца и тому подобную чепуху, я вполне могу продолжать дальше в том же духе, и спасибо большое за важную информацию.

Шаг номер четыре: «Проведи тщательное исследование и бесстрашную моральную инвентаризацию самого себя».

Вот тут я малость подзастрял. Бесстрашие — нет проблем. Я готов встретиться лицом к лицу с любыми демонами, таящимися в глубинах моего подсознания, и отбиться от них любыми средствами, которые окажутся необходимыми. Проблема у меня возникла по части исследования и инвентаризации. Я просто не знаю, есть ли у меня столько энергии. Для меня исследование и инвентаризация самого себя кажется чертовским объемом работы, и неподготовленным я в такой геморрой влезать не хочу.

Временная задержка на шаге четвертом также уберегает меня от продвижения к шагу пятому и всем остальным — пусть даже поручитель говорит мне, что я вовсе не должен делать их все строго по порядку. Я твердый приверженец правил (которые мне подходят), и здесь я выбираю вытащить на свет психастеническую сторону моей натуры. Я закончу четвертый шаг, а до тех пор дальше не двинусь. Думаю, когда вся эта возня с Талларикозакончится, я как раз за него возьмусь. Уверен, он никуда не денется и сможет подождать.

Несмотря на сомнения на предмет принятия дела от мафиозного босса Лос-Анджелеса, выданные вперед двадцать кусков очень мне пригодились. Частью моего соглашения с «Анонимными должниками» (АД) явилась составленная мною программа капиталовложений, где мои потребности идут на первом месте, моя платежеспособность на втором, и этот порядок я как могу стараюсь соблюдать. Поначалу меня здесь, правда, ожидал крупный провал. Возникли неожиданные покупки, и я мало что мог с этим поделать. К примеру, Нордстрем вдруг взялся распродавать у себя в отделе мужской одежды костюмы от Армани с 25 % скидкой, и я абсолютно уверен — все в АД согласятся, что подобное событие следует квалифицировать как безусловное исключение.

С другой стороны, я старался оставаться на хорошей ноге со всеми моими кредиторами и выплачивать как можно большую часть моего солидного долга, сколько бы наличных ко мне ни приплывало. А потому я испытал колоссальное облегчение, когда позвонил компаниям кредитных карточек, торговцам мебелью, в различные универмаги и охотно передал солидную часть тех 20 000 баксов ее новым полноправным владельцам, оставляя себе славные четыре куска на рабочие и личные расходы.

Талларико был нрав — я с легкостью сумел спихнуть все остальные свои заморочки сыщикам из «Правды-Матки», где хозяйничает мистер Тейтельбаум и которая направляет мне массу дел. Другие работники агентства были более чем счастливы принять задания и выплатить мне 10 процентов комиссионных. Сатерленда, в частности, просто осчастливила перспектива взять на себя слежку в Инглвуде. Поскольку Сатерленд женат на сестре Тейтельбаума, он в последнее время постоянно высказывает желание на максимально продолжительные периоды времени выбираться из дома.

Так что у меня выходит легкая двадцатиминутная поездка до международного аэропорта Лос-Анджелеса по едва ли не пустынной автостраде, славные минут пятьдесят — и так все остальные без малого двадцать три часа в сутки. Согласно информации, переданной мне Талларико, Нелли Хагстрем прибывает рейсом дельта-782 из Форт-Лодердейла. Я располагаю маловразумительной фотографией, где этот парень скорее похож на помесь инопланетянина со снежным человеком, весьма общим описанием, а также инструкцией сидеть на хвосте у этого гадрозавра до его отеля и дальше.

Я прибываю на место за несколько минут до приземления самолета и приятно провожу время, сидя на одном из неудобных и жестких стульев, а также притворяясь, будто читаю утренний номер «Таймс». На мне бейсбольная кепочка и темный костюм — ничего такого, что могло бы выделить меня из тысяч других путешественников, прибывших сегодня утром в аэропорт. Бейсбольные кепочки и темные костюмы для Лос-Анджелеса примерно то же самое, что тоги для древних греков. Тебе совсем не обязательно их носить, но если ты их не носишь, то бросаешься в глаза как сотрудник отдела по борьбе с наркотиками на концерте The Grateful Dead. Надеюсь, Нелли Хагстрем меня не заприметит — понятное дело, если я сам смогу его заприметить.

Впрочем, в ту самую секунду, как я вижу это высокое, мускулистое тело на взлетно-посадочной полосе, эту мрачно-самоуверенную физиономию, пока Хагстрем проталкивается мимо более медлительных пассажиров, этот превосходный костюм, натянутый на мощный каркас, я понимаю, что никакой фотографии мне уже не требуется. Я следую за гангстером до багажной «карусели», где шофер лимузина выскакивает, чтобы помочь ему с чемоданами. Не иначе как Прада, из новой коллекции. Водитель затаскивает тяжелую поклажу на тележку и быстро катит ее к выходу. Хагстрем от него не отстает, двигаясь с плавной легкостью. Он явно бывал здесь раньше и точно знает, куда едет.

К счастью, я тоже знаю. Хагстрем останавливается в «Регент-Беверли-Уилшире», лучше известном жителям других городов и стран как тот самый отель, где Джулия Роберте и Ричард Гир снимались в «Красотке». Один мой знакомый агент по имени Брайан заверил меня, что Джулия Роберте — стегозавр, хотя, глядя на ее гибкое тело, в это трудно поверить. Согласно Брайану, все до единого в Голливуде динозавры, однако их биографы держат это в секрете, выдавая вполне правдоподобные на вид истории про их млекопитающих предков. И все же пасть Джулии с головой ее выдает, а потому, по крайней мере, в этом случае, я Брайану верю.

Хагстрем исчезает в отеле, а я паркую машину в боковой улочке неподалеку от автостоянки для постояльцев «Уилшира». Уладив свои долги с ребятами из агентства, я подобрал себе еще один «линкольн», и, хотя это подержанная модель, на несколько лет старше моего последнего «линкольна», она по-прежнему ходит так, что любо-дорого. Я заказал тонированные стекла — 2 процента сверх легального лимита (все верно, я живу на краю), — и этих стекол вполне хватает, чтобы надежно меня скрывать, когда мне это требуется.

Не прошло и десяти минут с тех пор, как он вошел в отель, а Нелли Хагстрем уже вышагивает из вращающихся дверей «Регент-Беверли-Хилтона» и садится в лимузин. Я завожу мотор «линкольна» и вталкиваюсь в транспортный поток позади него, заботясь о том, чтобы нас разделяло несколько машин. Это нетрудно — через каждые десять футов какой-нибудь кретин меня подрезает. Интересно, когда с современных машин поснимали сигналы поворота? Должно быть, в то же самое время, когда решили раздавать водительские права слепым.

Кстати, о водительских правах. Все лимузины Лос-Анджелеса получают свои разрешения путем сложного и высокотехнологичного процесса, известного как «выплата уймы бабок». В результате вышеупомянутого процесса каждому лимузину выдается специальный номер TCP, который в целом обозначает то, что данный конкретный лимузин имеет право развозить народ по городу и подавать этому народу столько крепких напитков, сколько он захочет. Однако, преследуя машину Хагстрема, я не заметил там никакого номера TCP. Это означает одно из трех…

Первое; номер попросту отвалился. Такой вариант почти невозможен, поскольку для присобачивания номера используется особый клей, такой зловредный, что он никуда не денется даже после того, как двадцатимегатонный ядерный взрыв обратит весь остальной мир в радиоактивные пары. Когда черный день наконец наступит и радиация плотно окутает планету Земля, автострады Лос-Анджелеса по-прежнему останутся загажены только тараканами и прямоугольничками с гордыми надписями: «МОЙ СЫН — ОТЛИЧНИК».

Второе: компания владельцев лимузина не имеет лицензии. Такой вариант возможен, но маловероятен. Штрафы очень солидны, и наказание выходит куда круче возможных выгод. Большинство просто глотает горькую пилюлю и платит взятки, после чего отыгрывается на своих клиентах.

И наконец, третье — вариант, на котором я настаиваю: это частный лимузин. И это значит, что Хагстрем уже пустил в ход свои связи здесь, в Лос-Анджелесе, поскольку Талларико и словом не обмолвился о том, что за этим парнем вышлют машину.

Несколько минут спустя я звоню по мобильнику в «Правду-Матку», и, после мелких заморочек с автоответчиком, мне удается достучаться до Кэти, секретарши Тейтельбаума.

— Привет, это Винсент.

Кэти — мелкое млекопитающее мышиного облика, чертовски ровное и холодное почти со всеми, кто входит в дверь. Но когда Кэти слышит по телефону мой голос, ей невесть как удается заморозиться еще на градус-другой.

— Его нет.

— Я звоню не мистеру Тейтельбауму, — говорю я ей. — Сатерленд там?

— Я не телефонистка…

— Я знаю, но она вышла…

— Подождите.

Дожидаясь Сатерленда, я кручу ручку радиоприемника. Большинство станций, на которые я напарываюсь, вещают на испанском, и хотя я не прочь послушать самую малость сальсы, болтовню латиносов по радио я с некоторых пор выносить решительно неспособен. Дело здесь не только в том, что я не понимаю слов, — меня тревожит, что они говорят обо мне.

— Вперед. — Голос на том конце линии. Простофиля Сатерленд.

— Вперед? Почему «вперед»? Почему не «назад»?

— А, Винсент, рад слышать. Не знаю. Я просто пробую разные варианты. Тебе не нравится?

— Послушай, Сатерленд. — Я вздыхаю. — Мне нужно, чтобы ты проверил один номерной знак. — Я отчеканиваю цифры и буквы, объясняю, что именно мне от него нужно, причем до самой последней детали, потому что Сазерленду ни в коем случае нельзя позволять думать самому. Когда это в последний раз произошло, я заполучил кусок ржаного хлеба из непросеянной муки вместо нормального, и весь мой бутерброд оказался непоправимо загублен. Не могу поверить, что Сатерленд — вице-президент «Правды-Матки», а все потому, что он женился на сестре своего начальника. Похоже, я все эти годы не с теми, с кем надо, спал.

— Нет проблем. Кстати, еще раз спасибо за то задание в Инглвуде…

— Вот что, Сатерленд, — перебиваю я. — Номерной знак. Живо. Прямо сейчас.

Слышно, как он что-то недовольно фырчит, затем по линолеуму «Правды-Матки» шаркают его тяжелые ботинки. Стук пальцев по клавиатуре — очень рад, что он знает, как обращаться с компьютером, по крайней мере на поверхностном уровне. Проходит еще какое-то время, и Сатерленд снова на линии.

— Не могу найти, — говорит он.

— Ты правильно все напечатал?

— Да нет, я не об этом. Я программу не могу найти. Знаешь, у нас тут эта новая компьютерная система.

Эту новую компьютерную систему они три года тому назад получили. Громадным достижением Сатерленда стало то, что он за это время выучился «грузиться», как он сам это называет. Так что я беру недоумка за киберруку, шаг за шагом инструктируя его, как проверить номерной знак в системном реестре управления автомобильным транспортом, и довольно скоро он уже получает нужную мне информацию.

— Он зарегистрирован в бизнесе, — говорит Сатерленд, считывая данные с экрана. — «Дворец Удачи Инкорпорейтед». Могу попробовать найти тебе адрес…

— Спасибо, не надо, — отвечаю я. — Я знаю, где он находится. — И, прежде чем Сатерленд успевает вставить еще что-то бессодержательное, я тыкаю кнопку на мобильнике и отключаю питание.

«Дворец Удачи» — совершенно неподходящее название для картежного игорного дома в Норуолкском районе Лос-Анджелеса. Никаких игральных автоматов, никаких рулеточных колес — никаких «игр случая», как любят выражаться законодатели. Дозволяются только покер, очко и другие типичные «игры навыка». Немногим диносам из числа моих знакомых, которые туда ходили, удача ни в какую не светила. Кроме того, кто не отваживался описать это заведение как дворец.

Впрочем, это вовсе не означает, что владельцы игорного дома не расстарались как только могли. Во «Дворце Удачи» имеется демонстрационный зал, где высвечиваются старые салонные номера — совсем как в больших казино Лас-Вегаса. И там предлагают буфет для безбожного зарывания денег — тоже совсем как в больших казино Лас-Вегаса. В этом буфете, в зависимости от твоего общего здоровья по части пищеварения, ты можешь либо получить пищевое отравление, либо его не получить. Коктейли там разносят официантки, чья одежда целиком пошита из скудного куска ткани, который какой-то портной выкинул за ненадобностью. Ковры «Дворца Удачи» буквально орут, чтобы ты или отвернулся от них, или ослеп. Еще там есть предельно смутные указатели выхода, а также вездесущие автоматизированные кассиры, а также…

Вот только всему этому недостает гламура, хвастовства, нарочитости. Когда ты в Вегасе, все твои земные заботы куда-то уходят, сменяясь восхитительным туманом излишества и безудержного потребления. А когда ты во «Дворце Удачи», ты только и думаешь, как бы у тебя машину не стырили.

Внутри «Дворец Удачи» — именно такой, каким я и ожидал его увидеть, только еще хуже. Игорных столиков там совсем не так много, а ковер отнюдь не такой густой, каким ему следует быть. Краска на стенках местами потрескалась, в мозаичном потолке зияют пустые квадратики.

— Вы играть или просто слоняться? — спрашивает у меня мышцатый охранник казино в тускло-серой униформе.

— А это имеет значение?

Парень кивает. Человек — никаких сомнений. От него так и несет мощным, дешевым одеколоном, и мне становится интересно, не назначил ли он сегодня кому-то свидание. Телкам по-настоящему нравятся мужчины с уоки-токи и именным значком.

— Просто слоняться вы не можете. Игорные законы штата. Играйте или проваливайте.

— Игорные законы штата или «Дворца Удачи»? — интересуюсь я.

Парень волком на меня смотрит и тянется к уоки-токи, как будто для моего урезонивания ему непременно требуется вызвать подмогу.

— Ухожу я, уже ухожу, — говорю я и продолжаю шагать по вызывающе-яркому ковру. Представляю себе выражение лица Талларико, когда ему придется брать меня на поруки из тюремной камеры казино. Радостным оно точно не будет.

Мне требуется немалое время, чтобы снова засечь Хагстрема, но в конце концов до меня доходит дуновение его запаха, и мое рыло ведет меня верным путем. Сегодня в этом заведении хватает озавров, их запахи переплетаются, но, точно Фабричная работница у ткацкого станка, я способен зацепить единственную нить из мотка и проследить ее до самого источника.

По ту сторону зала для покера, за баром с бесплатными засахаренными вишнями и плесневелым арахисом, чуть вниз по лестнице оказывается небольшой игровой зальчик, окруженный колоннами фальшивого мрамора. Красные бархатные стены и толстый коричневый ковер резко контрастируют с убранством остальной части «Дворца Удачи», скорее напоминающим декор нижнего этажа универмага, где торгуют дешевым товаром. Секунду спустя я понимаю, что забрел в зал, где играют в единственную карточную игру, о которой я ровным счетом ничего не знаю, — баккару.

Внутри игрового зальчика, напротив банкомета, горбится Хагстрем. Рядом с ним сидит единственный другой игрок в помещении, пожилой джентльмен с гривой прекрасных седых волос, ниспадающих к его плечами. Я могу учуять тянущийся от него запах сосны. Пожилой джентльмен — рептилия, никаких сомнений.

Теперь, когда у меня есть время хорошенько присмотреться к Хагстрему, мне удается сосредоточиться на его лице. Маска немного мне знакома — пожалуй, Талларико был прав, и я действительно видел его в отделе светской хроники. Но в самом центре лба Хагстрема топорщится странный шрам, который капитально все перекашивает, небольшой участок исковерканной кожи, совершенно там неуместный. Почти всегда подобные косметические добавления делаются только после продажи, требуя дополнительных расходов. Должно быть, с головой этого парня случилось что-то слишком трагичное, чтобы оправдать дополнительные манипуляции с его личиной. С другой стороны, некоторым диносам порой просто надоедает таскаться в одном и том же костюме, и они устраивают себе легкие модификации. Я помню, как несколько лет тому назад молодые парнишки шатались по округе, раздобывая себе все новые и новые родинки, которые вшивались в их личины, пока Советы не обрушились на лавки, торгующие подобными аксессуарами. Теперь подростки просто по дурости всюду себя протыкают, увешивают разной дребеденью, и никто не жалуется.

Когда я вхожу в помещение, Хагстрем смотрит на своего партнера и слегка кивает. Похоже, его не приводит в особый восторг то, что я решил вторгнуться на его территорию.

— Добрый день, ребята, — душевно здороваюсь я, присаживаясь рядом с Хагстремом.

Сдержанные кивки отовсюду. Впрочем, от Хагстрема я едва ли получаю что-то больше недовольного фырканья. Зато седовласый удостаивает меня беглого осмотра.

— Добрый день. Что-то я тебя здесь раньше не видел.

— Обычно я чуть подальше играю.

— Чуть подальше? А это где?

Думай, Винсент, думай. Видел же ты рекламные плакаты на трассе-101.

— В казино «Чумаш». Это где индейская резервация.

— Не знал, что там есть баккара, — говорит пожилой.

— Ну, у них там чего только нет.

Мужчина кивает, и я не могу понять, решил он, что я серьезный товарищ или придурок каких мато.

— Любишь баккару? — спрашивает он.

— Конечно, — говорю я. — Игра королей.

— Поло, — рычит Хагстрем. Теперь я могу четко различить его запах — палочка корицы и жженая соя.

— Прошу прощения?

— Поло — игра королей.

— А, — отзываюсь я. — Вообще-то я думал, что поло — игра богатых засранцев.

Тут Хагстрем опять презрительно фыркает, однако седовласый по-доброму усмехается.

— Брось, Нелли, не рычи, — говорит он. — Этот парень сюда поиграть зашел.

— Да, хотелось бы. — Я выуживаю из заднего кармана бумажник и достаю оттуда пару двадцатидолларовых банкнот. — Нельзя ли несколько фишек?

Хагстрем переглядывается с банкометом. В глазах у обоих — нескрываемое презрение. Очевидно, я допустил ляп.

— В зале баккары обычно играют на наличные, — информирует меня банкомет. — Возможно, вы хотите сыграть где-то еще.

— Нет-нет, — настаиваю я. — Наличные вполне подойдут. — Я швыряю двадцатку на столик. — У вас сдача будет?

Еще один выплеск презрения из глаз банкомета.

— Здесь минимальная ставка — пятьдесят долларов с руки.

Пятьдесят долларов с руки? Лучше бы я им какую-нибудь чертову квитанцию выписал.

— Конечно. Давайте приступим.

Банкомет вздыхает и толкает колоду карт в сторону Хагстрема.

— Ставки? — говорит он.

Хагстрем щелкает пальцами, и совсем молодой парнишка вдруг материализуется из полумрака в зале для баккары с толстым бумажником в руках. По его стремительному отклику и почтительным манерам я догадываюсь, что он простой солдат на учебе. Неужели мафия интернатуру содержит?

Парень вручает бумажник с наличными Хагстрему. Тот снимает сверху четыре купюры и подталкивает их к банкомету.

— Четыреста на дом.

Теперь все глаза на мне. Похоже, у меня осталось по меньшей мере два варианта — игрок или дом. Сейчас лучше всего особо не выпендриваться.

— Игрок, — говорю я банкомету. — Пятьдесят. Начнем помаленьку.

Банкомет не удостаивает меня никакого отклика, а вместо этого поворачивается к Хагстрему и кивает. Нелли принимается скрести стол рядом с колодой, водя длинным ногтем по мягкому сукну Постепенно сдвигая палец и не отрывая глаз от карт, он проводит вокруг них ленивый кружок.

— Ты правда думаешь, что это помогает? — спрашивает пожилой.

— Тихо, Дуглас.

— Знаешь, Нелли, сюда народ с какими только суевериями не заходит, а расклады всегда одни и те же.

Хагстрем не перестает скрести ногтем.

— Отстань, старик. Не гони.

Теперь мы все пленники предыгрового ритуала Хагстрема. Дожидаемся, пока приговор будет приведен в исполнение. В конце концов он отрывает руку от стола, приподнимает ее на два дюйма над сукном и медленно снимает верхнюю карту с колоды, гладя пластик, точно полуголую любовницу. Я немного удивлен тем, что игрокам во «Дворце Удачи» позволяют сдавать карты; в большинстве казино хозяева любят крепко держать подобные процедуры в своих руках. Пожалуй, так здесь улаживают преступные долги — отрабатывая их в казино; а по-настоящему паршивым игрокам приходится на парковке дежурить.

Хагстрем резко переворачивает карту. Восьмерка червей.

— Восьмерка, — объявляет банкомет, как будто мы все внезапно ослепли. Затем он без всякой помпы берет себе карту с верха колоды и кладет ее напротив карты Хагстрема. Четверка треф.

— Значит, игрок выигрывает? — спрашиваю я.

Хагстрем раздраженно вздыхает, но пожилой мужчина по имени Дуглас улыбается и сообщает мне, что со сдачей карт мы еще не закончили.

— Выигрывает ближайший к девятке, — говорит он, — после еще двух-трех карт.

— Конечно. — Я делаю паузу, надеясь, что он еще что-нибудь прояснит, но безуспешно. Приходится спрашивать самому: — Так двух или трех?

Тогда Дуглас продолжает пробегать список правил баккары, включая прибавление цифры на карте к другим цифрам, сопоставление этих цифр с какой-то другой картой, а также прикидку, стоит Луна в созвездии Девы или в твоей заднице. Я ни бельмеса не понимаю, но когда карты наконец сданы и игра завершена, до меня доносятся самые сладчайшие слова, какие только можно услышать в казино:

— Игрок выигрывает.

Сотня долларов скользит мне на колени. Пожалуй, я бы все-таки смог полюбить эту самую баккару, особенно если нет никакой нужды тратить время на то, чтобы действительно научиться в нее играть.

Через тридцать минут я врубаюсь в баккару еще меньше, чем раньше, зато мой выигрыш вырос почти до двух тысяч баксов. Скрежет зубов Нелли Хагстрема можно расценивать только как проявление дикой ярости, поскольку он прилично продулся, и к тому же его совсем не забавляет, что такой полный лох, как я, 90 процентов всего этого времени обставлял дом.

— Все, с меня хватит, — рычит Хагстрем, разрывая свои карты пополам и швыряя их на сукно. — Долбаное казино точно мухлюет…

Дуглас пытается его утешить.

— Брось, Нелли, о чем речь. В прошлый раз ты нас на сорок тысяч обул.

— А в этот раз я обратно все просадил.

Дуглас пожимает плечами:

— Такова природа игры.

Однако банальности старика очень мало успокаивают Хагстрема, пока взбешенный гадрозавр расхаживает взад-вперед по ковру зала для баккары. Ладони его снова и снова оглаживают превосходный черный парик. Молодой солдат мафии делает все возможное, чтобы держаться поближе к своему боссу, но при этом не выделывать с ним пародию на кордебалет.

— Я тебя понимаю, — говорит Дуглас, сохраняя свой мягкий, ровный тон. — Ладно, давай вернемся, проверим новую партию звезд.

Хагстрем не удостаивает меня ни единого слова, со своим солдатом на хвосте стремительно вырываясь из зала для баккары в главные помещения казино. А вот Дуглас поворачивается пожать мне руку.

— Будьте осторожны, — говорит он мне. — И удачи.

— Вам тоже, — откликаюсь я.

Дуглас слегка усмехается, качает головой и выходит вслед за Хагстремом и его солдатом. Я наблюдаю за тем, как все трое исчезают за небольшой дверцей без всякой таблички рядом с залом для покера, затем поворачиваюсь к банкомету.

— А ведь он никаких ставок не делал, — говорю я.

— Кто?

— Пожилой.

Банкомет кивает, разрывая обертку новехонькой колоды карт и машинально ее тасуя.

— Ему нет надобности. Он хозяин казино.

— Вон тот чувак? Дуглас?

— Дуг Трикони, — сообщает мне банкомет. — Несколько лет назад купил это заведение у первоначального владельца. Чертовски славный босс. Просто на редкость.

Мне следовало бы обработать эту информацию. Следовало бы как можно скорее оттуда выбраться, приготовиться снова сесть на хвост Хагстрему, а в свободное время выяснить все, что только можно, о Дугласе Трикони. Тогда, отчитываясь перед Талларико, я был бы куда более информирован. Но как только я начинаю вставать из-за столика и хватаю с сукна буро-зеленые купюры, на меня падает тень банкомета.

— Еще партию, сэр?

Я опускаю взгляд на карты, на новехонькую, практически девственную колоду. На сияющий пластик, которого еще никогда не касалась чья-либо шкура или личина. И я думаю о том чувстве, которое испытываешь, когда эти карты переворачиваются, о восхитительном предвкушении ярко-красных и густо-черных цифр.

— Пожалуй, еще одну, — сдаюсь я, падая обратно в удобное кресло и снова выталкивая свои деньги в середину стола. — На дорожку.

4

Три тысячи долларов спустя я выхожу из «Дворца Удачи» с ополовиненным банковским счетом и лишь незначительной частичкой собственного достоинства, которую все происшедшее никак не затронуло. Сумма на текущие расходы уменьшилась до примерно двадцати пяти сотен долларов, и я страшусь перспективы просить у Талларико прибавки наличных. Это дурной вкус, да и к тому же, чисто в физическом плане, это совсем не в моих интересах.

По пути назад из «Дворца Удачи» Хагстрем воздержался от лимузина, сделав выбор в пользу такси, которое отвезло его в «Регент-Беверли-Уилшир» для быстрой перемены одежды. Затем еще одно такси доставляет гангстера до Палисадов, где он исчезает за воротами Талларико. Уверен, Фрэнку вовсе не требуется, чтобы я сидел на хвосте у этого парня в его собственных владениях, а потому я прикидываю, что у меня есть время отсюда свалить и отдохнуть у себя в конторе.

Закатывая в небольшой подземный гараж в офисном здании Вествуда, я с негодованием примечаю, что кто-то припарковался на моем месте. И это несмотря на прилепленный к стене крупный плакат с моей фотографией и словами: ЕСЛИ ЭТО НЕ ТЫ, ЗДЕСЬ НЕ ПАРКУЙСЯ. Итак, либо меня наверху поджидает двойник, либо я сейчас буду звонить в компанию по эвакуации брошенных автомобилей.

Я поставил машину на улице и потрусил вверх по лестнице к себе в контору, всю дорогу ворча о дерьмомобильчике марки «форд», чей владелец либо хам трамвайный, либо читать не умеет. И вдруг прямо ко мне по лестничному колодцу рикошетирует знакомый голос:

— Нет, даже не начинай. Даже, блин, не пробуй. Все гостевые места были на хрен заняты, а ты разок можешь перебиться и мозги мне из-за этого не пачкать.

У двери в мою контору стоит Гленда Ветцель. Пять футов четыре дюйма ростом. Рот, вечно полный ругани, добрых восемь футов в ширину. Пахнет садовыми гвоздиками и старыми бейсбольными перчатками. За последние несколько лет эта девчонка раз двадцать спасала мне задницу, если не жизнь. Пять-шесть раз только на расследовании дела Макбрайда. Я бросаю свой саквояж и заключаю ее в объятия; она тоже меня к себе прижимает, ее сильные руки крепко обхватывают мой пояс.

— Черт, рад тебя видеть, — говорю я.

— Ты что, не выспался?

— Угу, — отвечаю я. — А что, заметно?

— Да вид у тебя малость удолбанный. Еще шажок — и из тебя как есть дерьмо собачье получится.

Я киваю.

— Просадил пару-другую баксов в баккару.

— В бак чего?

— Проклятье, лучше не спрашивай. А ты какого черта здесь делаешь?

— Здрасте, жопа Новый Год!

Гленда протягивает руку и щупает мне лоб на предмет лихорадки. Вряд ли это хоть как-то может сработать, если вспомнить о ее перчатке и моей маске, блокирующих реальный контакт чешуи с чешуей, не говоря уж о том, что моя относительно холодная кровь всегда приспосабливается к температуре окружающей среды. Но это еще одна привычка млекопитающих, которую мы за многие годы у них подхватили. Чаще всего мы уже едва подобные жесты замечаем.

— Нет, — качает она головой. — Только не говори мне, что ты забыл.

Конечно же я забыл.

— Конечно же я не забыл, — говорю я.

Теперь Гленда почти смеется, не переставая удивленно качать головой.

— Рубио… ты просто черт знает, что за обормот. Два месяца тому назад я сказала, что прилечу в Лос-Анджелес, а ты сказал, закатывайся ко мне в контору, а я сказала, не выделывайся, а ты сказал, все путем…

— Да… действительно… — Я понятия не имею, о чем она говорит.

Тут Гленда бросает на меня один из тех взглядов. Недоуменных взглядов. Когда она прикидывает, не сел ли я снова на травы.

— Ты ведь не… Ты ведь ходил на собрания, правда?

— Каждые несколько дней. Уже почти десять месяцев трезв как стеклышко.

Гленда кивает. Ее вопрос вполне справедлив. Все это действительно кажется очень похожим на провал в памяти. Но я уже много месяцев, как слез с трав и свободен от амнезии. Тем не менее раз Гленда говорит, что у нас был разговор, значит, у нас был разговор.

— Заходи, — говорю я ей, отпирая дверь и широко ее распахивая. — Ми каса эс си каса.

Гленда хлопает меня по спине и заходит внутрь.

— «Каса» означает «дом», чтобы ты знал, Рубио.

— Дом, контора — какая разница? Здесь есть диван, и он весь твой.

Гленда оставила у входа пару чемоданов, и я с трудом отрываю их от земли, едва не наживая себе грыжу. Просто не верится, что на самолете из Нью-Йорка позволяют перевозить такую тяжесть.

— Так, понятно. Значит, эти кирпичи ты здесь планируешь на золотые слитки обменять?

Гленда тянется к одному из чемоданов и помогает мне затащить его в прихожую перед кабинетом.

— Девушка должна иметь выбор одежды, — говорит она.

— И как долго ты собираешься на этот раз здесь оставаться?

Долгий пристальный взгляд, как будто я сижу в клетке зоопарка, а она прикидывает, швырнуть мне арахис или нет.

— Ты ведь на самом деле не помнишь нашего разговора, так?

Я изо всех сил стараюсь его припомнить, но ничего не всплывает из мутных глубин.

— Вообще-то мне говорили, что такое будет случаться. Постгербальные провалы в памяти, так это называется. Пока я сидел на травах, мой мозг приучился все на свете забывать, но теперь, когда я чист, порой случается какая-то слабина, и несколько часов выпадают. — Я как могу напрягаюсь, пытаясь припомнить наш последний разговор, где-то с месяц тому назад. — Я помню… мы разговаривали… у тебя были какие-то денежные проблемы. Ты тогда сказала, что дело совсем труба.

Гленда качает головой:

— Те проблемы закончились. Теперь у меня опять все в полном ажуре.

Прежде чем я успеваю признаться в полном отсутствии даже малейших воспоминаний о нашем предполагаемом разговоре, звонит телефон. Я бросаю второй чемодан на пол — ударная волна как пить дать зашкалит сейсмографы в Калифорнийском политехе — и беру трубку.

— «Расследования Винсента Рубио» слушают.

— Подъезжай к дому. — Это Талларико. Голос у него не особенно радостный.

— Мистер Талл… Фрэнк, вообще-то я только что уехал от вашего дома. А Хагстрем все еще…

— Жду тебя через полчаса.

Прежде чем я успеваю вставить еще хоть слово, он обрывает связь, и в моей трубке звучат короткие гудки.

— Клиент? — интересуется Гленда.

— К несчастью. — Я смотрю на часы — уже почти пять вечера, а это значит, что мне сильно повезет, если я успею добраться до Палисадов менее чем за сорок минут. — Можешь здесь меня подождать? А когда я вернусь, мы бы в темпе пообедать отправились.

Гленда пожимает плечами и затаскивает один из своих массивных чемоданов на обтянутый черной кожей диван.

— Мне все равно придется долго распаковываться, — говорит она. — Есть тут подходящий платяной шкаф?

— Платяного нет, — сообщаю я ей. — Есть хозяйственный, куда уборщица швабры ставит. Типа маленький, затхлый.

— Помнишь мою квартиру в Вилледже? — Гленда ухмыляется.

— Тогда ты совсем как дома себя почувствуешь.

— Дуглас Трикони — второй по рангу динос в контингенте бронтозавров Лос-Анджелеса, — информирует меня Талларико. Мы снова в солярии, сидим в тех же самых креслах. Мне становится интересно, покидает ли Фрэнк когда-либо это помещение. — Раньше он жил в Южной Флориде — по-моему, в Боке, — а на запад прибыл несколько лет назад, чтобы увеличить семейный капитал. Сунул свои когти в уйму разных пирогов.

Я киваю. Всю эту информацию я уже получил, сделав несколько звонков по пути к дому Талларико. Всегда легко добыть сведения о мафиози, если ты знаешь нужный народ в местных газетах — наблюдение за мафией для некоторых журналистов не иначе как хобби. Наверно, у них там где-то разведчик сидит.

— И он владеет «Дворцом Удачи».

— Чисто технически, — поправляет меня Талларико. — «Дворцом» владеет семья, хотя он записан па имя Трикони. В целом Дуглас Трикони меня не интересует.

— По крайней мере, — уточняю я, — не интересовал. Они с Хагстремом ненадолго исчезали. В закрытом помещении. Я туда проникнуть не мог.

Талларико кивает в знак понимания:

— Они упоминали про бизнес?

— Трикони упоминал. Сказал что-то про «фабрику звезд» — честно говоря, я не понял, что это такое. Но это явно нечто большее, нежели просто какое-то праздное занятие.

Фрэнк впитывает информацию, его длинные пальцы вцепляются в подлокотники кресла. Он так пристально глазеет на окружающие нас деревца, словно их листья содержат нужный ему ответ. Может, там и впрямь есть ответ — если он эти листья как шпаргалки использует.

— Итак, идем дальше, — говорит он, потирая руки.

— Я должен снова сесть ему на хвост?

— Обязательно, — говорит Фрэнк и с кряканьем принимается вытаскивать свои человеческие вставные челюсти. Клей смачно отсасывается от его нёба, пока он их извлекает. Остроконечные зубы раптора поблескивают в пропадающем свете заката, а его язык облизывает бритвенно-острые кончики. — Впрочем, будет одно небольшое изменение.

Так это всегда начинается. Одна маленькая вариация, малюсенький снежок, покачивающийся на выступе горного склона, и к тому времени, как все заканчивается, мне уже приходится прорываться наружу из-под снежной лавины.

— Изменение?

— Хагстрем возвращается к себе домой.

— В Майами?

— Наша деловая встреча прошла не так, как ожидалось.

Подробностей я не выпытываю — просто не хочу их знать.

— Значит… вы хотите, чтобы я висел у него на хвосте до аэропорта, удостоверился в том, что он сел на самолет, — такого рода дела? — В свое время мне пришлось сбежать из достаточного числа городов, чтобы я знал всю процедуру.

Талларико качает головой.

— Не совсем.

Кажется, я уже понимаю, к чему все идет, но не хочу раньше времени капать ему на мозги. Лучше сидеть смирно. Пусть Талларико сам все изложит.

— Я заплатил тебе достаточно денег для выполнения задания, — продолжает он, — и я ожидаю, что задание будет выполнено.

— Вообще-то я следовал за ним из международного аэропорта, как это и требовалось, — говорю я. — Сидел у него на хвосте до отеля, до казино, в казино, опять до отеля, затем до вашего дома.

Фрэнк кивает, берет мою руку в свои, нежно и медленно похлопывая по тыльной стороне ладони. Тут мне становится как-то не по себе.

— Да, ты проделал славную работенку. Я бы не мог просить большего. И все же…

— Что?

— Я прошу.

— Фрэнк…

— Ты последуешь за Нелли Хагстремом в Южную Флориду, — кратко информирует меня Талларико, так разворачивая кресло, чтобы обрушить на меня всю тяжесть своего взгляда. Я чувствую, как он буквально давит мне на грудину — как в тот раз, когда я попытался выжать штангу вдвое больше моего веса и тем самым произвести впечатление на одну прелестную орнитомимочку. Вместо свидания у нее дома я тогда получил койку в больнице скорой помощи с сильными болями в груди. — Ты станешь там моими глазами и ушами, а связь мы будем поддерживать через моего брата.

— Минутку-минутку, — говорю я, пытаясь освободить себе немного пространства, получить малость времени на раздумья. — Помнится, вы беспокоились о том, что одного из ваших парней засекут, и решили воспользоваться моими услугами, потому что я местный, из Лос-Анджелеса. Но в Майами… я там просто ничего не знаю. Я не знаю там тех людей, которых знаю здесь.

— И это немалое преимущество, — откликается Талларико. — Ты сможешь окинуть всю обстановку незамыленным взглядом, дать мне свежие впечатления.

Глубоко внутри себя я уже понимаю, что неспособен остановить все дальнейшее, но это вовсе не значит, что я намерен сдаться без боя. Даже утопающий хоть пару-другую раз хватается за соломинку, прежде чем с концами уйти на дно. Три, как считается, магическое число, но здесь я сомневаюсь, что получу хотя бы одну попытку.

— У меня есть кошка. — Полосатая кошка, которую я имею в виду, на самом деле просто приблудная тварь непонятной породы, которая клянчит еду у двери моей конторы. Примерно каждый день я выставляю на лестницу тарелку тунца и блюдечко с молоком, а потому мохнатая мелочь вроде как ко мне привязалась. — Кто ее будет кормить?

Талларико даже не обременяет себя каким-то ответом.

— У меня дома гости, — еще раз пробую я. — Одна знакомая из Нью-Йорка. Она как раз сегодня прибыла…

— Что ж, она вполне может к тебе присоединиться, если захочет. Ты остановишься у моего брата, и я даже выдам тебе вперед на расходы. Думай об этом как об очередном отпуске. В конце концов, все отправляются отдыхать в Майами, разве не так? Развлечения, серфинг, вечеринки до рассвета.

— Очень может быть, но…

— Винсент, — говорит Талларико, — давай я сделаю так, чтобы это решение стало для тебя простым.

— Попробуйте.

— Ты отвечаешь «да».

— В самом деле?

— И я скажу тебе, почему: двойка, а за ней четыре нуля.

Наличные. Его наличные. Те самые его наличные, которые стали моими, а потом в темпе разошлись по разным другим людям.

— Это был гонорар.

— Это был гонорар за то, чтобы две недели сидеть у Нелли Хагстрема на хвосте.

— Предполагалось, что он проведет их в Лос-Анджелесе, — протестую я.

— А теперь не предполагается, — просто говорит Талларико. Затем он отрывает листик ближайшего растения, сует его в уголок рта и усердно жует, высасывая сок из бесполезной ткани. — Всякое порой происходит. Планы меняются. И я рискну сказать, что двадцать тысяч долларов за один день расследования даже на дорогом рынке здесь, в Лос-Анджелесе, — чертовски высокая цена.

— Я могу вернуть вам деньги.

У Талларико это вызывает легкий интерес. Он чуть подается вперед:

— Сегодня?

— Н-не совсем, — с запинкой отвечаю я. — Но я уверен, что мы сможем разработать план погашения долга.

Это явно его заводит. На мгновение мне кажется, что я вижу желтизну в глазах Талларико, пробивающуюся сквозь темно-коричневые контактные линзы.

— Слушай сюда, — рычит гангстер, одной поразительно сильной рукой хватая меня спереди за рубашку и притягивая поближе к себе. Странно, как ткань не порвалась. — Планы погашения долгов — они для банков, понятно? Как по-твоему, похож я на банк?

Вопрос предельно глупый, но сейчас не время на это указывать.

— Нет, не очень.

— А это значит, что у тебя есть два варианта. Верни мне мои двадцать тысяч долларов сию же секунду или хватай ноги в руки и чеши в Майами на следующем же рейсе.

Внезапно успокаиваясь, Талларико опять откидывается на спинку кресла. Лакей приносит ему новый набор аккуратных челюстей млекопитающих, и он вставляет их в рот, скрывая последние следы своей рептильной природы.

— Скажи мне, Рубио, — говорит Фрэнк, и единственная струйка слюны стекает с его нижней губы, — есть у тебя наличные?

Отсутствие ответа уже само по себе ответ. Фрэнк Талларико улыбается и дает мне прощальную рекомендацию:

— Тогда не забудь крем от загара с собой захватить.

По дороге от Палисадов назад в Вествуд я пытаюсь разумно обдумать сложившуюся ситуацию. Да, конечно, я работаю на гангстера, по слухам, не делающего особых различий между врагами и друзьями, когда надо кого-то убить. Да, конечно, я направляюсь прямиком в яму, где кишмя кишат подобные змеи. Любая из них запросто покончит со мной даже без малейшего на то повода. И конечно, нельзя сказать, как глубоко я влезу во все эти заморочки, прежде чем выпутаюсь из них и опять поплыву сам по себе.

Но — черт побери — ведь это дармовая поездка в Майами. У меня возникает ощущение, будто я выбрал дверцу номер три и получил сразу и волшебный отпуск, и издевательский приз.

Пожалуй, я мог бы пуститься в бега, положиться на авось и хорошенько присматривать за тем, что творится у меня за спиной. Однако Фрэнк Талларико ни в какую не производит на меня впечатления чувака типа «простил и забыл». Особенно когда речь идет о его деньгах. И хотя было бы довольно несложно купить на черном рынке новую личину, удалить ароматические железы и перебраться куда-нибудь в Северную Дакоту, меня совершенно не вдохновляет жизненный стиль параноика. Я не хочу тревожиться о том, что тот самый парень, который играет Вилли Ломана в театральной постановке «Смерти торговца», которую я стану смотреть в Фарго, вдруг спрыгнет со сцены с тесаком в руке и сделает меня главным участником вечернего представления.

Пожалуй, я мог бы воззвать к лучшей стороне натуры Талларико, но мне представляется, что вся эта его сторона уже была мне продемонстрирована. Лучшее, худшее — понятия относительные.

К тому времени, как я возвращаюсь к себе в контору в Вествуде, я уже примирился со своей горькой судьбой. Гленда ждет меня в кабинете, растянувшись на кожаном диване. На ней надеты длинная юбка и ситцевая блузка.

— Ты был на собрании? — спрашивает она.

— Угу.

— Нормально прошло?

— Ясное дело.

Я прохожу мимо дивана и направляюсь к шкафу. Там висит рубашка, которую мне приятно напяливать на себя в жаркие деньки. Эта рубашка полотняная, и хотя моя натуральная кожа ее не чувствует, она просто чудесно ложится на личину. Расстегнув пуговицы белой рубашки, я швыряю ее на ближайший стул и машинально натягиваю новую. Гленда пристально на меня смотрит.

— С тобой все хорошо? — спрашивает она.

— Все хоккей, — просто говорю я. — Следовало принять кое-какие решения. И они были приняты.

— Например?

— Например — где бы нам пообедать, — говорю я.

— А еще?

Я засовываю рубашку в брюки, разглаживаю немногие заметные мне морщинки, после чего отставляю в сторону несколько пакетов с вискасом для полосатой кошки, что обитает на лестнице.

— Тебя, случайно, тропики не интересуют?

5

Я испытываю это ощущение, как только открывается дверца самолета. Слышится легкое шипение выходящего наружу воздуха, возникает внезапный эффект трубки Вентури, когда мои волосы ворошит внезапный вихрь. А затем на меня со всех сторон давит то самое ощущение.

— Чувствуешь? — спрашиваю я Гленду. Мы стоим в проходе самолета, дожидаясь, пока гиганты мысли впереди нас прикинут, как открывается верхнее багажное отделение.

— Что? — спрашивает она, озираясь.

— Нет-нет. Не это. Вот это. В воздухе.

Она на мгновение замирает, устремив взгляд вперед, а потом я вижу, как внезапная перемена прокатывается по ее лицу — уголки губ приподнимаются, глаза прищуриваются.

— Ага, — просто говорит Гленда.

— Ага, — повторяю я. Пожалуй, к этому и прибавить нечего.

Велоцирапторы — пловцы невеликие. Наши руки слишком недоразвиты, наши тела недостаточно плавучи, чтобы со стороны наше плавание выглядело чем-то легким или привлекательным. Однако, как все хорошие исполнители роли человека, мы выучились худо-бедно грести по бассейну, чтобы не слишком выпадать на какой-нибудь вечеринке по случаю для рождения малыша Тимми. Никому из нас не хочется просидеть весь вечер в одиночестве у чаши с пуншем.

Еще малыми детьми мы берем уроки плавания у инструкторов, которые, на мой взгляд, поголовно служили в гестапо. Эти фашисты просто кидают нас в бассейн, тычут длинными палками и орут, чтобы мы не тонули. Я все еще помню, как я впервые оказался у глубокого края бассейна. Пока вся эта жидкость впервые обволакивала мое тело, мне на миг показалось, что никакая это на самом деле не вода, а невероятно тяжелыйвоздух.

И еще показалось мне, что я вообще-то сумел бы это дело вдохнуть, если бы хорошенько постарался. А потом смог бы часами бродить по дну бассейна, медленно, но равномерно двигая конечностями. Волосы вечно мокры, грудь неспешно вздымается и опускается, пока мои легкие трансформируются в жабры, всасывая воду и добывая из нее чистый кислород.

— Добро пожаловать в Майами.

— Это что… влажность? — спрашиваю я Гленду.

— Можно и так сказать.

Я качаю головой. Нет, просто не верится.

— Может, там проблема с обогревателем аэропорта или еще с чем-то?

— Это август в Южной Флориде, Винсент, — укоряет меня Гленда, вытаскивая из-под сиденья свой переносной чемоданчик. — А ты чего ожидал?

— Что я хотя бы дышать смогу.

К тому времени, как я выбираюсь из самолета и прохожу по взлетно-посадочной полосе, личина уже начинает прилипать к моей шкуре. И я всерьез задумываюсь о том, не удастся ли мне купить в Майами какой-нибудь аксессуар, помогающий всасывать влагу, образующуюся под латексом, — может статься, здесь есть целый каталог. Если же нет, мне следует заняться здесь этим бизнесом — я бы кучу бабок насшибал.

Однако в самом здании аэропорта Майами воздух превосходно кондиционируется, и считанные мгновения спустя я снова совершенно прохладен и счастлив. И все же меня не оставляет чувство, что воздух вокруг меня какой-то тяжеловесный, пусть он уже и не липнет к телу. По крайней мере, не липнет до тех пор, пока нам не придется снова выйти на воздух, чтобы поймать такси. Если мне светит невероятная удача, весь город может оказаться накрыт огромным куполом, воздух под которым также кондиционируется. Лучшего использования денег налогоплательщиков, на мой взгляд, здесь просто не придумать.

Но стоит нам только спуститься по эскалатору к зоне востребования багажа, как я понимаю, что такси нам уже не понадобится. Талларико, верный своему слову, заблаговременно сюда позвонил и отдал необходимые распоряжения.

— Добрый вечер, — говорю я, опуская багаж на водительскую тележку.

— Пошел ты на хрен! — орет шофер, сбрасывая мой чемодан на пол. — Я тут кое-кого жду. — Его выговор четкий, но определенно латинский, хотя и сильно отличается от протяжных мексиканских акцентов, к которым я привык в Лос-Анджелесе.

— Ну да, так это я и есть. То есть мы.

— Ты Рубино?

— Рубио.

— А у меня написано Рубино.

— Ага, и неверно написано. Если вы здесь от Эдди Талларико, то ждете здесь именно меня. Я Винсент Рубио. ~ Протягивая руку для пожатия, я стараюсь быть вежливым. Здесь и сейчас нет никакой нужны вступать в пререкания. Я уже как-то попал на заметку к полиции аэропорта в Мемфисе — нет-нет, только не спрашивайте, как и с какого боку, — а потому в Южной Флориде мне лишняя болтовня ни к чему.

— Ты на Рубио не похож.

Я пожимаю плечами. Мне уже не впервые что-то подобное говорят.

— Извините, что я вас так разочаровал.

Водила не сдается.

— Ты скорее на Рабиновича похож. Или на Лернера. На прошлой неделе я уже одного такого Лернера возил.

— Как интересно. — Я чувствую, как поднимается моя температура, и виной тому уже вовсе не влажность.

Десятью минутами и несколькими с трудом избегнутыми перепалками позже мы с Глендой, а также водитель, которого, как выяснилось, зовут Рауль, шагаем через автоматические двери и спускаемся на нижний уровень международного аэропорта Майами, где я чуть не задыхаюсь от жутких выхлопных газов. Вот тебе, Винсент Рубио, очередной отпуск.

Лимузин, которого я ожидал, оказывается потрепанным «доджем» без всякого кондиционера, но у нищих слуг нет, и мне, по крайней мере, теперь не нужно дожидаться такси. Пока мы отъезжаем от аэропорта, я глазею из окна машины на то, что сходит за местный пейзаж. Аэропорты вообще-то никогда не размещают в особенно приятных местечках. Над Беверли-Хиллс, к примеру, очень мало самолетов пролетает. Тем не менее у меня возникает чувство, что теперь мы проносимся по редкостно вшивому району. Я сердечно рад тому, что ограничение скорости здесь где-то около шестидесяти и что шофер добавил туда еще добрых миль двадцать в час.

— А зачем здесь везде такое солнце нарисовано? — спрашивает Гленда. Она имеет в виду крупные указатели, висящие над шоссе, где красуется ярко-оранжевое солнце прямиком из мультяшек.

— А это для туристов, — сообщает водитель.

— В смысле, чтобы они его с настоящим перепутали?

Водитель мотает головой:

— Вы следуете по этим самым солнцам. Они приводят вас к побережью. К месту отдыха.

— А что, если по этим солнцам не следовать? — интересуюсь я.

Шофер тычет большим пальцем в сторону окна за которым гниет еще один вшивый район. Там сплошь маленькие домишки и здания, из которых на глазах песок сыплется. Возле заросших сорняками газонов стоят ржавые автомобили. Повсюду нецензурное граффити, уличные фонари поголовно разбиты.

— А то, что в итоге вы оказываетесь вон там. Вскоре мы проезжаем трущобы и оказываемся на другой автостраде, а водитель рассказывает нам про свое детство на Кубе, про свободу, которая у них там была, пока Фидель не пришел и все не изгадил.

— Значит, вы эмигрировали… а когда? — спрашивает Гленда.

— В семьдесят девятом, — отвечает водила. — На тех транспортах.

Тут я вспоминаю, что в свое время об этом читал. Кастро, пытаясь очистить свою страну от нежелательных элементов, разом переправил всех кубинских зеков в Майами, где они охотно обосновались и в итоге влились в общую экосистему Южной Флориды. Получилось что-то вроде заповедника, вот только чиновники Службы иммиграции и натурализации почему-то специальной униформой работников зоопарка не обзавелись.

— Вы сидели в тюрьме? — спрашиваю я.

Шофер щелкает языком.

— Вот, значит, что вы подумали? Что те транспорты только одних зеков перевозили?

— Все так думают.

Водила разворачивается на сиденье, все тело его теперь обращено ко мне, глаза больше не следят за дорогой. На его вождение это, похоже, никак не влияет, зато это как пить дать влияет на мое душевное спокойствие.

— Это они хотят, чтобы вы так думали.

— А на дорогу вы не хотите взглянуть?

— Средства массовой информации, — продолжает шофер, не уделяя ни малейшего внимания моим протестам. — Это они все сделали так, чтобы мы выглядели как преступники, понимаете? Вот так-то. Угу. Это был расистский фокус — вот что это было.

— Отлично… а не могли бы вы все-таки…

— Расистский фокус, вот что я вам скажу.

— Да-да, прекрасно, это был расизм, махровый расизм. Но вы бы все-таки, блин, развернулись…

Водитель небрежно разворачивается обратно к рулю, ничуть не озабоченный тем, что мы были в считанных мгновениях от неминуемой смерти. Гленду это тоже, судя по всему, не особенно обеспокоило — она куда больше заинтересована в его рассказе.

— Расистский фокус? — спрашивает она. — Но ведь вы все были кубинцами.

— Нет-нет, — говорит шофер. — Это расизм. Кастро… он всегда терпеть не мог рапторов — вы это знаете? Вот кого он вышвырнул. Теперь на Кубе больше рапторов нет.

— Так он один из нас? — спрашиваю я. Вообще-то мне всегда казалось, что этот парень — человек. Борода, сигара — весь его облик слишком комичен, чтобы любой производитель личин относился к нему всерьез.

— Нет, — мрачно отвечает водитель. Видно, как крепко стиснуты его зубы, как скрежещут его челюсти. — Он не раптор. Он не один из нас.

Гленда бросает на меня быстрый взгляд, уже готовясь открыть рот и дать этому парню почуять свой гадрозаврский шарм, но я мотаю головой и срезаю ее на лету. В нашей работе мы сталкиваемся с немалым объемом расовых предрассудков — это непременная добавка, когда ты общаешься с народом из низов, будь то млекопитающие или рептилии. Однако у себя в Лос-Анджелесе я сумел найти нужное к этому отношение. Обычно я знаю, когда этого ждать и от кого. У Гленды в Нью-Йорке тоже в этом плане свои заморочки, хорошо ей знакомые. Но здесь, в Южной Флориде, мы дети, заблудившиеся в лесу. Лучше ступать осторожно и держать рты на замке — по крайней мере, на данный момент.

Десятью минутами позже мы летим по широкой автостраде, проложенной по дамбе, а внизу под яркой августовской луной сияет вода. От автострады, точно ветки от ствола, отходят двухполосные дороги, причем каждая ведет к отдельному островку. На отдалении я различаю несколько домов, чьи дворы выходят прямо на пляжи, где плещет пенный прилив. Там есть плавательные бассейны. Бельведеры. Теннисные корты.

— Это хороший район? — спрашиваю я.

— Знаменитости, политики, — говорит мне водитель. — Там мило. Если вам, конечно, такое по вкусу.

Мне такое определенно по вкусу. Несмотря на мою вышеупомянутую нелюбовь к плаванию, а также тот факт, что когда я в первый и единственный раз играл в теннис, то покинул корт с синяком на хвосте и полным ведром всевозможных унижений, понятие о доме с подобными удобствами все же почему-то кажется мне привлекательным. Надо полагать, здесь проявляется материалистическая сторона моей натуры. С другой стороны, если в моей натуре есть нематериалистическая сторона, то я на текущий момент никак о ней не сознаю. Пожалуй, мне следует отыскать данную грань моей личности — это наверняка поможет мне выпутаться изо всех заморочек со счетами за кредитные карточки.

Один из клочков земли, вскоре узнаю я, называется Звездным островом, и именно к нему сворачивает наш жалкий «додж». Мы проезжаем караульное помещение и ворота, после чего проделываем несколько коротких виражей по идеально наманикюренным дорогам. Дома с улицы почти не различить — большинство из них расположено за частными оградами с обильной листвой, надежно перекрывающей обзор.

Несколько секунд спустя мы прибываем к дому Эдди Талларико, и, тогда как меня впечатляет общая величавость этого строения, в то же время становится ясно, что уход за территорией здесь в последнее время на повестке дня не стоял.

Высокие сорняки буквально душат пейзаж; с фасада дома вовсю облезает краска. Это средиземноморского стиля здание — покатая черепичная крыша, яркие цветовые пятна, подчеркивающие оконные рамы и косяки дверей. Однако деньги, вложенные в строительство дома, похоже, вконец разорили хозяев. Либо так, либо они просто больше о нем не заботятся.

Рауль берет наши чемоданы и торопит нас к входной двери, за которой тема запустения продолжается. Ковры изношены, лампочки перегорели, а в воздухе висит запах дыма и плесени. Рауль проводит нас в две небольшие комнаты, выходящие в главный коридор. В каждой каморке стоит видавшая виды кровать.

— Тебе ту, что с выцветшими обоями, или ту, где кошачьей мочой воняет? — спрашиваю я Гленду.

— Учитывая, что я уже перелетела из Нью-Йорка в Лос-Анджелес — вторым классом, — а теперь ты приволок меня в Южную Флориду — опять вторым классом…

— Ладно, ладно, — говорю я. — Беру кошачью мочу.

Рауль бросает наши чемоданы на соответствующие кровати и спрашивает:

— Хотите сейчас повидаться с мистером Талларико?

— А что, у нас есть выбор?

Рауль пожимает плечами, после чего проводит нас обратно по коридору, впуская в просторную гостиную. Телевизор показывает какой-то полицейский сериал, динамик ревет — там вопли пополам со стрельбой. Вокруг телевизора кучкуются пятеро мужчин, сидя по-турецки на полу, тогда как единственный диван у них за спиной совершенно свободен. Все одеты в пиджаки и слаксы, одежда мятая, поношенная. Идеальное живое дополнение к декору.

— Привет, — говорит один из них, мужик с низким лбом и сиплым голосом.

— Привет, — откликаюсь я, недоумевая, полагается мне знать этого мужика или нет. Еще один член компании бегло осматривает Гленду, и она намеренно отворачивается. Славная девочка. Сейчас не время и не место затевать драку.

Пока мы пробираемся через гостиную, из еще одной двери туда входит миниатюрная азиатка — от силы лет шестнадцати-семнадцати. В руках у нее поднос с едой. Кожа смуглая, почти каштановая, черты лица нежные, невинные, еще ничуть не тронутые временем. Однако двигается она вовсе не как подросток — походка у нее медленная, плавная, спина сутулая, словно на нее взвалили тяжелый груз. Я наблюдаю за тем, как девушка ставит поднос в самую гущу мужчин и благодарно принимает за свои труды несколько хлопков по заду.

— Идемте, — говорит Рауль. — Босс ждет.

Выйдя из гостиной, мы одолеваем узкую лестницу. Стены трутся о мои плечи, и впечатление такое, будто они меня даже слегка поддавливают. Пожалуй, это не иллюзия — штукатурка идет трещинами в тех местах, где стены начали выгибаться внутрь, а наша совместная нагрузка на лестницу определенно их состояния не улучшает. Когда мы благополучно достигаем верха лестницы, не сломав и не разрушив ничего капитального, я испытываю большое облегчение.

Рауль негромко стучит в деревянную дверь.

— Мистер Талларико? — зовет он. — Это Рауль. Я уже из аэропорта вернулся.

Никакого ответа. Рауль прикладывает ухо к двери, одновременно крепко прижимаясь долговязым телом к косяку.

— Порой босс… в общем, порой ему не нравится, когда его беспокоят.

Классно, еще один вздорный Талларико. Именно то, что требуется для успешной совместной работы. Рауль снова стучит, и на сей раз высокий гнусавый голос орет в ответ:

— Да что там еще за херня?

— Это Рауль.

— Пошел ты на хрен, Рауль.

— Я вернулся из аэропорта. С гостями из Лос-Анджелеса.

Молчание. Мы с Глендой обмениваемся недоуменными взглядами. Рауль пожимает плечами. Затем он снова прикладывает ухо к двери, прижимается к косяку — и тут дверь внезапно распахивается, бросая шофера на пол.

С виду Эдди Талларико совсем не похож на своего старшего брата. Лицевая структура, сами черты лица — просто день и ночь. Вообще-то, когда заказывается братский набор, большинство производителей личин стараются включить туда определенные семейные черты. Но эти двое запросто могли бы произойти из разных видов, не говоря уж о семьях. А подструктура, насколько я понимаю, разнится еще больше. Тогда как Фрэнк Талларико худ почти до такой степени, что ему впору вышагивать по лучшим парижским подиумам, Эдди располагает солидным брюхом, очень серьезным, которое к тому же не кажется мне частью личины. Конечно, есть места, где ты можешь заказать себе аксессуары вроде «любовных рычагов» Билла Шатнера или «суперпуза» Орсона Уэллса (а как, по-вашему, де Ниро набрал и сбросил тот вес для съемок в «Рассвирепевшем быке»?), однако даже для моего нетренированного глаза это не просто прикид. Это либо доброе старое брюхо, либо поздний срок беременности.

И тем не менее, если вы поместите меня в одну комнату с Фрэнком Талларико, его братом Эдди и тысячей других динозавров, затем завяжете мне глаза и станете крутить меня волчком, пока я не буду готов выложить вам под ноги свой завтрак, я все равно смогу мгновенно выделить этих двоих из толпы. Их запахи почти идентичны.

Запахи для меня висцеральны, почти гипнотичны. За всех диносов я, понятное дело, говорить не могу, но вполне могу себе представить, что для них все обстоит точно так же. С каждым уловленным мною запахом я тут же получаю мысленную картинку. К примеру, уборщица, что приходит мыть полы у меня в конторе, запах имеет масляно-кленово-сиропный, и будь я проклят, если всякий раз, как она заходит со шваброй и ведром, я не получаю изображения тетушки Джемаймы, покачивающейся в кресле у себя на веранде. Я могу смотреть прямо на уборщицу, желать ей доброго утра, указывать на те места, которые надо протереть особенно тщательно, однако определенная часть моего мозга все это время видит, как та старая негритянка смеется и качается, качается и смеется.

В общем, когда я чую Эдди Талларико, в голове у меня выскакивает тот же самый образ, который я наблюдал, когда чуял его брата Фрэнка: строительная бригада решила немного подкрепиться. Какой-то деготь, какая-то патока, и избежать этого я никак не могу. Вот они, пара дюжих парней на строительных лесах, раскрывают свои металлические коробочки с бутербродами, которые тем утром приготовили им их старухи.

— Входите, — говорит Эдди, едва отодвигая свое необъятное брюхо, чтобы я мимо него проскочил в комнату. Гленда следует за мной, и Эдди выталкивает Рауля обратно к лестничному колодцу, прежде чем захлопнуть дверь прямо у него перед носом. Мгновение спустя я слышу, как кубинец топает вниз по неверной лестнице, что-то негромко бормоча.

Небольшой кабинет плотно упакован бумагами, сложенными в стопки по три фута в вышину, и там едва ли находится свободный дюйм, чтобы встать. Мы с Глендой еле-еле шаркаем, толкаем друг друга, пытаясь найти для себя комфортное пространство. Нет, это просто невозможно.

— Он нормально водит? — спрашивает Эдди.

— Кто?

— Рауль. Он вас нормально сюда довез?

Я киваю. Пожалуй, парень слишком крепко жмет на газ, но вселенской проблемы я из этого делать не собираюсь.

— Да, превосходно. — Я протягиваю руку для пожатия. В конце концов, этот жиряга обеспечивает нас жильем, и я стараюсь не забывать хороших манер. — Спасибо, что доставили нас сюда. Я Винсент.

— Я знаю, кто ты такой, — говорит Эдди, напрочь игнорируя мою протянутую руку. — Мой брат дал мне наводку. — Тут он косится на Гленду. — А вот ее я не знаю.

— Взаимно, — огрызается Гленда. Я стреляю в нее взглядом, и она отворачивается. — Гленда Ветцель.

Эдди это, похоже, ни в какую не удовлетворяет. Он шаркает по комнате, ни на секунду не спуская с нас глаз.

— Ладно, валяйте.

— В смысле… что? — спрашиваю я.

— Ну, раздевайтесь. В темпе.

Гленда в недоумении:

— Раздеваться?

Эдди усаживается за стол, пристраивая брюхо на деревянной столешнице. Кресло кошмарно скрипит, и я с трудом справляюсь с побуждением выхватить из кармана немного крема для лица и смазать проклятую штуковину.

— А вы думаете, я вам на слово поверю? Мало ли, кто вы такие. У меня здесь наготове двадцать систем безопасности, чтобы вывести вас на чистую воду. А внизу сидит десяток парней, которые через мгновение ока будут здесь. И вы думаете, я просто поверю вам на слово?

— Вообще-то как раз на это мы и надеялись, — говорю я. — Мы ведь в аэропорту у Рауля никакого удостоверения не спрашивали.

— Это ваши проблемы. А здесь мои проблемы, здесь мой дом, мои правила, так что лучше заткнитесь и раздевайтесь.

— Вы хотите, чтобы мы совсем разделись? — спрашивает Гленда.

— Совсем-совсем, сеструха.

Лично я никогда не страдал комплексами на предмет обнажения. Просто я предпочитаю, чтобы вместо меня раздевался кто-то другой. Большинство динозавров, обнажая свои задницы, не испытывают таких душевных мук, как их млекопитающие двойники.

Поэтому я запросто приступаю к делу, снимая с себя одежду — сперва брюки и рубашку, затем нижнее белье. И почти мгновенно начинаю чувствовать себя куда лучше в местом климате. Южная Флорида могла бы стать чудесным местом постоянного проживания, если бы не одежда. Когда я гол и свободен, мне любая влажность нипочем.

Впрочем, я не совсем гол — по крайней мере, не в таком виде хочет лицезреть меня Талларико. Я быстро принимаюсь работать с личиной, хватаясь за потайные застежки и пуговицы, отстегивая ремешки и ослабляя зажимы. Требуется время, чтобы расстегнуть Г-серию — хотел бы я, чтобы на это при случае посмотрел профессиональный портной, — но довольно скоро мой обмякший человеческий костюм уже лежит на полу, раскинувшись по разнообразным бумагам, а я стою о-натурель в центре комнаты.

— Хорош, все в порядке, — рявкает мне Талларико. — Теперь она.

— Вы что, будете все это время на меня глазеть? — интересуется Гленда, снимая одежду и аккуратно укладывая ее на соседний стул.

— Именно, радость моя.

Личина Гленды имеет абсолютно точные изгибы в нужных местах, и, пока она постепенно обнажается, я поражаюсь качеству работы. Швы различить просто невозможно, кожа безупречно гладкая. Соски торчат как само совершенство, все идеально симметрично.

Но ведь я уже видел Гленду в ее человеческом прикиде и, если вдуматься, не припоминаю ничего особенно выдающегося. Не поменяла ли она за последние шесть месяцев свою личину?

— Это еще что? — спрашивает Эдди, тоже не на шутку впечатленный. — Тайицу?

— Дюбоше, — отвечает она и подмигивает. Трусики спускаются.

— Кутюр? — удивленно спрашиваю я.

— Только самый лучший.

— А я думал, ты девушка типа «что ношу, в том и хороша».

— Вкусы меняются, — говорит мне Гленда. Никогда не считал ее краснеющей модницей, но, может статься, она устала от типа «хулиганка с крутым нравом». Может статься, он готова двигаться дальше. И все же я удивлен тем, что ей удалось насшибать столько бабок, чтобы обзавестись Дюбоше, особенно после наших ночных телефонных переговоров, когда мы оба плакались друг другу о недостатке финансов. Дюбоше — это тебе не будничный бутик или каталог шмоток. Такого типа личины обычно вышагивают по красному ковру получать своего Оскара.

— Классные ножки, — говорит Эдди, — но лучше снимай их и пошустрей. Мне тут делом надо заниматься.

Гленда начинает возиться со своими Г-зажима-ми, но ее хвост даже наполовину не появляется из-под лямок и ремешков, как Талларико уже вскакивает на ноги и с возбужденным хрюканьем отталкивается от стола.

— Вон отсюда! — орет он, вовсю размахивая руками. — Я так и зная! Я давно должен был тебя почуять…

— Ну-ну, спокойно, — говорю я, заслоняя Гленду от диких жестов коренастого мужчины. — Давайте малость остынем.

— Сам остывай. А она пусть свою долбаную гадрозаврскую жопу отсюда уносит!

— Да погодите секунду, — снова начинаю я.

— Никаких разговоров! — орет Талларико. Теперь он прямо какой-то вихрь активности, весь красный, машет конечностями, отпихивая меня в сторону и толкая Гленду по комнате подобно взбесившемуся сумоисту. — Она сейчас на хрен отсюда вылетит, и чтобы я ее никогда больше не видел…

— Да что за херня? — орет в ответ Гленда. — Вы хотели, чтобы я разделась, вот я и разделась…

— И ты думала, что сможешь тихой сапой сюда пролезть…

— Чего?

— Того. Думала, сможешь тихой сапой сюда пролезть и остаться гостьей в моем доме, жить вместе с моей семьей. — Талларико пусть бочком, но продвигается еще на шаг, и его становится по-настоящему тяжело держать на безопасном расстоянии. Почему у меня в таких случаях никогда с собой намордника не оказывается? — Решила дождаться, пока мы все сделаемся такими любезными, типа дружелюбными, а потом темной ночью выползти из кровати и всем нам глотки перерезать? Так, значит, хотела?

Гленда резко взмахивает руками и пристегивает свой хвост на место. Я вижу, как он дрожит — кончик аж слегка ходит туда-сюда от гнева.

— Сами не знаете, какую херню несете, — говорит она. — Вам бы, блин, малость гостеприимству научиться.

Как третья сторона в этой небольшой дискуссии, я чувствую себя обязанным попытаться все уладить.

— Уверен, мы сможем решить эту проблему, — говорю я. — Давайте разумно все обсудим.

— Не о чем тут болтать, — рычит Талларико. — Рапторы остаются. Все остальные — долбаные гадрозавры в особенности — на хрен отсюда выметаются.

— Так это… расовая проблема?

— До хрена расовая! — плюется Талларико. — Просто мозги надо иметь. Думаешь, я бы прожил так долго, если бы хоть кому-то из них доверял?

Я собираюсь снова запротестовать, вступить в бой за Гленду, но она только отмахивается. Торопливо одеваясь, Гленда уже напялила лифчик и другое нижнее белье, а на лице у нее я подмечаю маску беспечности.

— Брось, не дергайся, — говорит она мне. — Я знаю, откуда этот член растет.

— Ручаюсь, знаешь, — хрипит Талларико.

— Я подыщу себе отель, — говорит мне Гленда, и голос ее при этом слегка подрагивает.

— Глен…

— Нет, все отлично. Бизнес есть бизнес, разве не так?

Я смотрю на Талларико — на его самодовольную усмешку, расползающуюся по широченной ряхе. К такой усмешке обычно от души хочется хорошую лопату приложить.

— Я поеду с тобой, — говорю я, протягивая руку за своими ремешками и застежками. — Мы найдем чудесное местечко в Саут-Бич и там обоснуемся.

— Хрена собачьего, — сипит Эдди, выхватывая у меня из рук П-зажим и швыряя его себе за плечо. Зажим с лязгом приземляется на пол и исчезает в кипе бумаг.

— Что за… он у меня один…

— Мой брат сказал мне за тобой присматривать.

— Ну да, и еще он сказал вам мою подругу выставить.

Эдди пожимает плечами:

— А Фрэнк знает, что она гадрозавриха?

— Он не спрашивал.

— Тогда неважно, что он там сказал. Ты здесь, чтобы работать на семью, и ты останешься там, где я смогу тебя видеть.

Деньги. Двадцать тысяч. Конечно, он про них знает. Фрэнк не слишком щепетилен насчет подобных материй.

— Да-да, именно, — продолжает Эдди, подбирая нить там, где ее оставили мои мысли. — Я знаю, за что ты здесь пашешь, приятель. За двадцать кусков. И в ближайшее время тебе их точно на вилах не принести. Так что пока две недели не истекут, я тебя вот здесь, в своем кулаке буду держать. А что до нее… — Талларико тянется к себе в карман и достает оттуда толстый бумажник, кожа которого буквально трещит от старых квитанций и бесполезных бизнес-карт. Извлекая оттуда несколько двадцатидолларовых купюр, он мнет их в комок и швыряет к ногам Гленды. — Это за стриптиз. А теперь — вон отсюда. — Хихикая, он снова поворачивается к столу.

На сей раз уже Гленда удерживает меня от атаки на жирного сукина сына, крепко ухватывая за руку и медленно, со значением покачивая головой.

— Он этого не стоит, — тихо говорит она. — Не сейчас.

У Гленды уходит всего несколько мгновений на то, чтобы полностью одеться и собраться с мыслями. Талларико уже не уделяет нам никакого внимания, склоняясь над столом и перекладывая туда-сюда какие-то бумажки.

— Спасибо вам за гостеприимство, — не без сарказма говорит Гленда. — У вас просто прелестный дом.

— Такси тебе внизу вызовут, — бормочет Эдди и пренебрежительно машет рукой. Похоже, этот жест является фирменным знаком семьи Талларико. Гленда быстро меня обнимает и чмокает в щеку.

— Я позвоню тебе, как только найду место, — говорит она. — Не выключай мобильник.

Я по-прежнему хочу все исправить, хочу сказать Гленде, чтобы она осталась, чтобы она подождала меня на дамбе, но я крепко прикован к Талларико. Те же самые силы, что отправили меня в Майами, держат меня внутри этого дома, и я ничего не могу с этим поделать. Гленда уже за дверью и спускается по лестнице, и я остаюсь в кабинете наедине с Эдди Талларико.

— Ну что… — говорю я, не слишком уверенный, с чего мне начать или чем кончить. — Это все? Мы с этим разделались?

Он вдруг перестает возиться с бумагами на столе и поднимает на меня мохнатые брови.

— Думаешь, я неправильно поступил?

— Думаю, это была подлая трусость, — говорю я ему. Над моим языком семья Талларико все же не властна.

Я ожидал всплеска ярости, но Эдди лишь пожимает плечами.

— Ты не отсюда, ты просто не врубаешься. Нельзя доверять никому, кроме чуваков из своего вида. Особенно гадрам.

— По-моему, это просто паранойя. Талларико опять пожимает плечами:

— Я жив. И я чертовски устал. Ты собираешься торчать здесь и всю ночь меня доставать — или ты намерен делать свою работу?

Вообще-то прямо сейчас я не то чтобы в настроении делать мою так называемую работу — о том, является ли исполнение роли стриптизера моей настоящей работой, я тоже прямо сейчас спорить не собираюсь, — зато я определенно испытываю побуждение проводить с Талларико ровно столько времени, сколько необходимо. И ни секундой больше.

— Вы хотите, чтобы я нашел Хагстрема? — спрашиваю я.

— Мы платим тебе за то, чтобы твои глаза и уши постоянно были открыты.

— Они открыты.

— Да не здесь, — вздыхает Эдди. — В общем, вали отсюда. Вон. Поговори с парнями внизу, они скажут тебе, с чего начать.

И с этими словами он снова принимается за свое. В глазах у гангстера лихорадочный блеск, руки в темпе перекладывают бумажки с места на место. Не очень похоже, что Эдди уделяет документам хоть мало-мальское внимание. Мне становится интересно, написано ли там что-нибудь вообще. И даже если написано, умеет ли он читать. Внизу пестрая компания бандитов по-прежнему окружает телевизор, наблюдая за какой-то эротической комедией. Каждые секунд десять из группы вылетает несколько смешков. Я приближаюсь к тому мужичку, который ранее удостоил меня кивка, надеясь, что он будет так любезен и даст мне пару-другую ценных директив. Не могу понять, исходит запах сыра и старых носков от него самого или от миски с начосом, которую он держит на коленях.

— Привет, — говорю я, вплывая в его поле зрения. — Я Винсент.

— Шерман, — отзывается мужичок. Когда он делает движение, чтобы пожать мне руку, смрад острого лимбургского сыра не первой свежести становится еще сильнее. Возможно, у парня инфекция в ароматических железах. Что ж, случается и с лучшими из нас. Говорят, именно поэтому Льюиса и Кларка послали на запад — на востоке их вони уже никто не мог выносить. — Садись, бери кусочек.

— Пожалуй, в другой раз. Эдди говорит, вы можете сказать мне, где найти Нелли Хагстрема.

Из телевизионного динамика выскакивает новая концовка сального анекдота, и Шерман выпускает из себя несколько смешков, для довершения эффекта пару раз хлопая своего соседа по спине. Затем он отклоняется назад и едва не опрокидывается на ковер, прежде чем снова выпрямиться.

— Послушайте, я просто хочу знать, где они ошиваются…

— «Морская хибара», — хрипит Шерман. — Ресторан на Бискайском бульваре. Пусть Рауль тебя туда отвезет.

— Рауль уехал, — вмешивается другой бандит. — Типа минут десять назад.

— Тогда ладно, — говорю я. — Я вызову такси.

— На здоровье, — благословляет меня мой новый приятель. — Телефон на кухне. — Он дергает большим пальцем себе за плечо, и я направляюсь туда по гостиной.

Но тут Шерман вдруг меня зовет, и я останавливаюсь.

— Эй, погоди секунду. — Я послушно разворачиваюсь и снова ступаю на грязный ковер. — Вернись…

— Что-то еще? — спрашиваю я.

— Угу, — говорит Шерман, кивая головой в сторону прямоугольной фигульки в каких-то пяти футах от него. — Ты мне пульт не передашь? Терпеть это придурочное шоу не могу.

«Морская хибара». У нас в Лос-Анджелесе тоже есть заведения с подобными названиями. Однако там мы всегда знаем, что это шутка.

Чучела акул развешаны по стенам, стеклянные глаза бывших хищников буквально умоляют посетителей положить конец их страданиям. «Упакуй меня в ящик, отвези на свалку или хотя бы повесь в какой-нибудь более-менее пристойной гостиной, — говорят они. — Пристрой где угодно, только не здесь». Все без толку — это китчевый уголок, и именно здесь место потомкам героини «Челюстей». Витые раковины нанизаны на рыболовные лески и развешаны под потолком, опускаясь оттуда, чтобы раздражать более высоких клиентов и вызывать комплекс неполноценности у малых детей. Вход украшает неизбежная занавеска из нанизанных на тонкие веревки мелких ракушек — явно возврат к представлению какого-то паршивого мореплавателя о стиле семидесятых.

Но первое, что я замечаю, отваживаясь зайти в «Морскую хибару», это запах. Вся эта рыба жутко воняет. Черт возьми, меньше чем в миле отсюда Атлантический океан — можно было бы предположить, что, когда последний улов начинает тухнуть, местной обслуге не составляет труда сгонять до берега, малость помахать там острогой и обзавестись свежей рыбой. Увы, этим заведением, похоже, владеют млекопитающие — и вони они не чуют до самого перехода от салями к сальмонелле.

Другая река запаха, что течет мимо моих ноздрей, более мне знакома: сосна, осеннее утро. Здесь точно должны быть диносы. Мимо бронзовой черепахи я прохожу дальше по ресторану — к бару в задней его части, где у деревянной стойки горбится немало посетителей. Над стойкой висит целый ряд телевизоров. Все они настроены на какую-то игру «Марлинс», но их никто не смотрит. Неплохо было бы для разнообразия малость здесь пообщаться.

— Вечер добрый, — говорю я бармену. — Пожалуй, я бы не прочь…

— Тсс, — шипит он.

— Тсс?

— Тсс.

Итак, это тихий и молчаливый бар. Очень даже понимаю. Пытаясь прикинуть, как мне заказать здесь газировки, я припоминаю самые основы языка глухонемых, но тут до меня вдруг доходит, что не все пришли в «Морскую хибару» дать отдых своим голосовым связкам. Один голос возвышается над общим безмолвием — этот сильный, командный тон для меня одновременно и нов, и знаком.

— …короче, зовут меня словечком с ним перекинуться. Да-да, именно так. Словечком перекинуться. А когда Франческо хочет перекинуться с кем-то словечком, чаще всего этому чуваку можно дать хороший совет заблаговременно приобрести себе могильную плиту и место на кладбище.

Голос доносится из самого центра плотной группы — рассказчик что-то травит другим посетителям бара. Мне его отсюда не видно — плотная толпа не на шутку увлечена. Пожалуй, это южнофлоридская версия ресторанного шансона. Какой-нибудь болван встает, начинает болтать про свою жизнь, и время от времени кто-то из посетителей швыряет доллар ему в бокал. Я придвигаюсь поближе.

— В общем, вхожу я в контору Франческо, — говорит парень, — в ту, что он у Вискайи держит. Внутри — тьма кромешная. Я прикидываю, сначала самое главное — надо завещание написать, привести свои дела в порядок, все такое, верно? — Легкое гоготание толпы, но рассказчик не позволяет ему затянуться.

— Франческо говорит мне садиться, а я отвечаю, что я лучше пешком постою. Тогда он снова говорит мне сесть, и тут уже я слушаюсь, потому как прикидываю, что костер круто разгорелся, и подливать туда бензина не стоит. Может статься, я уже труп, но если я буду с ним мил, Франческо, вполне возможно, позволит мне быстро куда надо отправиться. Короче, я сажусь, и не успеваю я даже извиниться — ясное дело, я понятия не имею, чего я там такого натворил, но извиниться всегда нужно, — как Франческо мне говорит: «Хочу, чтобы ты одно задание для меня выполнил». Просто вот так, с бухты-барахты. «Задание?» — спрашиваю. А он кивает и повторяет: «Задание». Теперь я начинаю совсем жутко нервничать, но уже в хорошем плане. Наверняка он после этого задания собирается поставить меня к нужной кнопке, подключить к чему-то солидному, сделать меня известной персоной. «Все, что хотите, — говорю я. — Я к вашим услугам». Тогда Франческо встает, обнимает меня за плечи и отводит к дверце в задней части конторы, такой малюсенькой, что я даже ее сразу и не приметил. Меня начинает малость потряхивать, но я креплюсь как могу, соображая, что именно здесь я узнаю самые потаенные тайны. Здесь Франческо расскажет мне, что он знает о жизни. В общем, входим мы в крошечную комнатушку, и Франческо со значением мне кивает. Я киваю в ответ, а он вдруг ко мне спиной поворачивается. «Самому мне с этим не справиться, — говорит он. — Надеюсь, тебе удастся». Я перевожу дух, поднимаю глаза… и вижу Франческо с губкой в одной руке и с куском мыла в другой. Он стоит и один за другим спинные шипы выпускает. «Понимаешь, — говорит мне Франческо, — моя медсестра из города отлучилась, а мне надо шипы помыть. Особенно хорошенько третий протри. Очень тяжко их без посторонней помощи чистить». Вот так я и вошел в семью Франческо.

Толпа разражается смехом и аплодисментами — эту басню все уже явно слышали раньше, но, насколько я понимаю, всякий раз ею наслаждаются. В голосе рассказчика мне слышится что-то до боли знакомое, и я пододвигаюсь еще поближе, пытаясь уловить запах. Это не так просто — вонь тухлой рыбы забивает мне ноздри, затрудняя распознавание.

Тогда я присаживаюсь к стойке и жду, пока толпа рассеется. Рано или поздно я надеюсь получить если не обонятельную, то хотя бы визуальную информацию. Бармен снова начал раздавать выпивку, и я улучаю момент, чтобы ухватить себе диетическую газировку.

Но не успеваю я толком отхлебнуть свой напиток, как твердая рука опускается мне на плечо, и знакомый запах сои с корицей пробирается по моим ноздрям.

— Я тебя знаю?

Хагстрем. Я не отворачиваюсь от стойки, надеясь на то, что в тот день в казино ему недосуг было меня обнюхивать и что моего лица он тоже не вспомнит.

— Не думаю, — бормочу я и делаю глоток газировки.

— Нет, я точно тебя знаю. От тебя сигарами пахнет.

— Мало ли от кого ими пахнет.

— Ну да, и все они в Норуолке за баккару садятся.

Вот тебе и раз. Я чую, как вокруг нас скапливается толпа. Дружки Хагстрема несомненно его поддерживают. Я разворачиваюсь, стараясь сохранять сталь в глазах и неподвижность во взоре. Если пути наружу мне уже обманом себе не выторговать, быть может, мне удастся удержать их на безопасном расстоянии при помощи нескольких подходящих усмешек.

— А в чем проблема? — спрашиваю я. — Ты проиграл, я выиграл. Простая удача в картах.

Я не могу оторвать глаз ото лба Хагстрема — от сморщенного шрама, корежащего кожу у него между бровей.

— Ты за мной следишь?

— Ага, — фыркаю я. — Именно этим я и занимаюсь. Мне больше делать нечего, кроме как за тобой следить. — Хмыкнув, я разворачиваюсь на табурете и делаю еще один глоток газировки.

— Что? Ты ко мне спиной повернулся?

— Получается так, приятель.

Прежде чем я успеваю понять, что происходит, пара коллег Хагстрема уже держит меня за руки. В следующее мгновение я сдернут с табурета и брошен на посыпанный опилками пол «Морской хибары», присоединяясь к россыпи шелухи от арахиса и пролитому пиву. Ударившись о пол, я на секунду лишаюсь дыхания, поле зрения искажается, мир переворачивается с ног на голову.

Ботинок Хагстрема — темной кожи, до блеска отполированной — миг спустя опускается мне на шею, давя не на человеческое дыхательное горло, а чуть ниже, где находится слабое место диноса. Этот парень неплохо изучил анатомию.

Нажим. Не вдохнуть. Это уже интересно.

И интереснее всего — не придет ли мне на помощь бармен или еще кто-то из обслуги. Впрочем, очень скоро я понимаю, что это тот тип заведения, которое гангстеры опекают именно по той причине, что бармен и обслуга становятся слепоглухонемыми в те самые моменты, когда им следует таковыми становиться.

— Ну что? — говорит Хагстрем, возвышаясь надо мной, явно довольный своей небольшой победой. — Может, еще раз ко мне спиной повернешься?

Он начинает еще сильнее давить ботинком, и вдруг я понимаю, что весь воздух из меня выходит, а нового вдохнуть ни в какую не получается. Я размахиваю руками, пытаясь подняться, но те же два олуха, что бросили меня на пол, внезапно падают на колени, буквально пригвождая меня к опилкам. Рычага у меня нет — и выбора тоже.

— Погоди… — пытаюсь сказать я, но наружу выходит лишь невнятное бульканье. — Погоди…

Но Хагстрем меня не слушает. Его размытая фигура плавает перед моими вдруг заслезившимися глазами, шрам на лбу дергается туда-сюда, губы кривятся в болезненном совокуплении ярости с радостью. Ноги мои слабеют, руки — вялые отростки в крепкой хватке дружков Хагстрема.

И в тот самый момент, когда мне уже кажется, что все куда-то уходит — и вдохи, и звуки, и запахи, — в тот самый момент, когда ботинок Хагстрема опускается еще ниже, — в тот самый момент, когда с моей жизнью вроде бы все кончено, когда я вытираю руки о салфетку экзистенции и навсегда покидаю этот ресторан, в тот самый момент, когда я понимаю, что все равно нет никакого смысла…

Нажим вдруг исчезает. Какое-то мгновение мне кажется, что я просто загнулся, хотя в раю вряд ли воняет месячной давности тунцом.

— Поднимите его, в темпе. — Этот голос из далекого прошлого только что рассказывал историю о том, как начинающий гангстер протирал губкой шипы большого босса. И, судя по всему, этот голос принадлежит капитану местного корабля. — Помогите же ему, черт побери…

Я чувствую, как чьи-то руки поднимают меня и усаживают обратно на табурет, хлопают по спине, поддерживают мое обмякшее тело в равновесии. На это уходит немалое время, но все же вскоре я оказываюсь способен вернуться в телесную оболочку, восстановить контроль над своими конечностями. Они гудят, и их словно бы кто-то колет маленькими иголочками.

— Ты в норме? — спрашивает тот голос.

— Угу.

— Ты уверен?

— Угу, — повторяю я, глядя на широкое лицо мужчины, который только что спас мне жизнь, если не достоинство, — и не ловлю ничего, кроме воздуха. Наконец я позволяю своему взгляду передвинуться на несколько футов и примечаю холеного малого, пристегнутого к инвалидной коляске с электромотором. Голос его по-прежнему мне знаком, а облик — нисколько. Раньше я никогда этого парня не видел. — Твоего чувака малость занесло, но я в норме.

— Нелли немного на взводе, — говорит он, кладя ладонь мне на плечо и поддерживая меня в равновесии. Постепенно у меня в голове появляются какие-то ощущения, ноздри начинают фурычить, отметая в сторону запах рыбы и пытаясь уловить намек на персону моего нежданного спасителя. — Но если тебе уже лучше…

— Все хоккей.

Мужчина нажимает на кнопку своей инвалидной коляски и разворачивается, готовясь отбыть. Но пока он собирается уезжать, я вижу, как внезапная вспышка мысли скользит по его лицу, освещая глаза, бороздя морщинами лоб. Тогда он опять разворачивается ко мне, ноздри его раздуваются, грудь сильно вздымается. В тот самый миг, когда он чует меня, я чую его, и внезапно у меня в голове выскакивает картинка в картинке, целый ряд снимков, которые много лет сидели глубоко в мозгу.

Лимон с медью. Азиатский мальчонка проходит по полю, то и дело подбрасывая монетку.

— Джек? — невольно спрашиваю я. Имя слетает с моих губ прежде, чем я успеваю его остановить.

И мужчина — чьего лица я никогда раньше не видел, и все же которого я знаю так близко, как никого на всем белом свете, — широко ухмыляется и разводит руки, чтобы заключить меня в беспредельные медвежьи объятия.

— Винсент Рубио, — мурлычет он, прижимая мое лицо к ткани своей рубашки, обхватывая мой затылок, гладя мои волосы, как будто я потерявшийся ребенок, которого внезапно нашли. — Даже не знаю, поцеловать мне тебя или убить.

— Джек…

— Тсс, сиди смирно. Дай-ка мне все обдумать.

6

Лос-Анджелес — вообще-то не лучшее место, чтобы заводить себе друзей. По крайней мере, в последнее время. Расспроси местного жителя про его соседей, и в шести случаях из десяти он не скажет тебе их фамилий — тут все дело в том, что на почтовых ящиках очень мало обозначений. В восьми случаях из десяти он не скажет тебе их имен. А если скажет,то лишь потому, что почтальон как-то раз доставил посылку или конверт не по тому адресу. В девяти случаях из десяти это его просто никак не волнует.

Но когда я еще только там рос, когда Лос-Анджелес еще не был задушен неотвязным смогом, когда бизнесмена можно было так же запросто застать на пляже, как и у себя в конторе, когда люди все еще думали, что можно отправиться на запад и найти свою мечту в солнечной Южной Калифорнии, Лос-Анджелес был городом не хуже всех прочих — местом, где в соседнем доме можно найти себе лучшего друга. Я, по крайней мере, именно там его и нашел. С другой стороны, я был ребенком, а дети именно так обычно и поступают — машины водить нам нельзя, а потому мы ведем себя мило с местным народом и надеемся, что он ответит нам тем же.

И все же мне приятно думать, что, даже если бы я впервые познакомился с Джеком Дуганом, когда мы стали бы восьмидесятилетними старперами, сидящими на веранде дома престарелых, пытающимися уберечь свои хвосты от попадания под полозья кресел-качалок и болтающими о великих днях прошлого, пока непрерывные потоки слюны стекали бы по нашим двойным подбородкам, мы бы оттягивались так же классно, как делали это десятилетними сопляками, вечно готовыми заварить крутую кашу.

Папаша Джека владел бакалейным магазином на Вермонт-авеню, в том районе Лос-Анджелеса, который теперь зовется Корейским городом. Прокатись по той улице сегодня, и будешь счастлив, если за двадцать кварталов увидишь хотя бы две вывески на английском. Но даже эти две обычно вешаются, чтобы порадовать немногих европеоидов, которые заезжают туда перекусить. А когда мы с Джеком там росли, в этих кварталах проживало смешанное общество — как этнически, так и видово. Азиаты, латиносы, черные — не имело значения, если только у тебя имелся хвост и тебе не лень было помахать им в нужное время и в нужном месте.

Магазин под названием «Продукты Дугана» представлял собой небольшое, но людное заведение, куда все местные жители заходили за запасами трав два-три раза в неделю. А Гарольд Дуган — Хэнк для его жены, Папаша для Джека и, по ассоциации, для меня — славно этим магазинчиком заправлял. Он знал всех по именам, знал, кто где работает, а также, естественно, у кого какие хобби и личные предпочтения. Если миссис Дательо приволакивалась в среду, он держал наготове ее излюбленный пастернак; если же была суббота, он готовил отдельные веточки кинзы. Главное помещение магазина занимало не более шестисот квадратных футов, но задняя комната — особая территория — имела полки от пола до потолка со специями всех вкусов и воздействий, каждые два дня пополняясь. Не иначе как влажная мечта гербаголика и одновременно его кошмар. Десятиколесные грузовики подкатывали к разгрузочным платформам и сваливали туда одну упаковку товара за другой. Мы с Джеком помогали втаскивать поддоны в магазин, где работники Хэнка одобрительно похлопывали нас по головам, бросали в нашу сторону несколько баксов и забирали поддоны дальше.

Джек был чертовски крупным пацаном. Копна его волос свисала по всем сторонам, а челка почти закрывала глаза. Позднее я узнал, что его папаша вступил в пререкания с производителем париков в фабричной мастерской, где он покупал семейные личины, и не хотел стричь сыну волосы, пока не убедился в том, что их можно заменить, но в то время мне просто казалось, что на голове у Джека «крутой хаер». Еще бы — ведь это были семидесятые.

Раз Джек был гадрозавром, а я велоцираптором, по всем правилам мы вроде бы должны были болтаться с разными компаниями. Но там, где мы жили, все обстояло совсем не так — ты дружил с тем народом, который тебе нравился, и все было путем. Я знал уйму пацанов-рапторов, которые ходили в мою школу, и большинство из них скорее плюнули бы тебе в морду, чем сказали доброе слово. Не знаю, почему так выходит, но в личном деле моего вида оказывается очень мало благоприятных записей, когда речь идет о вежливости и гостеприимстве. Возможно, если бы Кастер был не раптором, а орнитомимом, дела в Малом Бигхорне пошли бы куда лучше.

Почти все время мы раскатывали по Лос-Анджелесу на великах с полного благословения наших родителей, которые либо были вполне довольны безопасностью всех окрестностей, либо просто не слишком заботились о нашем благополучии. Несмотря на целую кавалькаду приключений, в нынешние времена поджидающую как туристов, так и бизнесменов в дебрях Большого Лос-Анджелеса, тогда пацанам в целом почти нечем было заняться. В парках заправляли бродяги, в музеях все было сухо и тускло, а кинотеатры в ту пору ломились от слишком длинных эпосов или невнятных психодрам. Даже тогдашние мультики пролетали где-то у нас над головами. Оставались только велики и бесконечная езда.

Впрочем, это вовсе не значило, что мы то и дело не спрыгивали со своих коней для разнообразных проказ. На двоих мы знали все фокусы из книжки, а остальное схватывали просто на лету. Джек обычно брал на себя творческую часть, а я устранял возникающие проблемы. Вместе мы могли нешуточно огорошить даже самого самоуверенного взрослого мужчину из всех, что жили по соседству.

Большинство этих проказ были сущими мелочами, дурачествами, затеянными, чтобы вызвать досаду у их объектов и, может статься, извлечь смешок-другой из наших зевак. Помню, однажды мы тайно преследовали местного ловца бродячих собак — налоговая база была в то время достаточно солидной, чтобы позволять подобные вольности, — и дождались, пока его грузовик будет полон лающих, корчащихся псов, пытающихся когтями прорвать себе путь на свободу. Когда же он в очередной раз остановился, чтобы изловить в проулке новую дворнягу, мы прокрались к задней части грузовика, залезли туда и отперли все клетки. Наружную дверцу мы так и оставили закрытой, но позволили животным свободно бродить внутри и лизать нас шершавыми языками в знак благодарности. Нам с Джеком пришлось не на шутку потрудиться, собирая всех псов в кучу, пока они скребли у себя за ушами и разыгрывали «трубку мира» с куском принесенной нами веревки. Наконец маленькая грузовая зона размером шесть на двенадцать была доверху накачана собачьим адреналином.

Когда ловец бродячих собак вернулся с места последней баталии и открыл заднюю дверцу, чтобы запихнуть куда надо свою добычу, маниакальная масса шерсти и смрадного дыхания вылетела из грузовика, валя его на землю, топча его тело сотней грязных мохнатых лап. Мы с Джеком сумели кое-как выбраться наружу во время общей сумятицы, дыша на всю катушку и надеясь, что даже если тот мужик нас заприметил, он все равно будет в таком шоке, что дважды два четыре вместе не сложит.

Большинство наших проделок были совершенно заурядного типа «позвони на вокзал и скажи, что он щас рванет». А потому наказания, если до них вообще доходило, оказывались всего лишь несколькими днями без телевизора и тому подобными мелочами. Но однажды мы наложили слишком густо. В тот раз наш коллективный разум измыслил план, далеко превосходящий все наши представления о возможных последствиях. И только когда мы с Джеком оказались перед лицом тягчайшего из наказаний, мы по-настоящему узнали друг друга и поняли, чего мы стоим.

Матушка Джека, как и множество матерей в те времена, была домохозяйкой, но такой домохозяйкой, которая хотела чувствовать, что делает свою часть работы в плане финансового обеспечения семьи. «Продукты Дугана» были заведением популярным, однако основа всего бизнеса, откуда поступала главная наличность — травы, — существенным образом зависела от экономики. Во времена кризисов часть народа вполне могла обойтись без базилика и розмарина. А если кто-то тяжело врубался во все это дело, был настоящим гербаголиком, он всегда мог взять оптом или в сушеном виде товар низкого качества, который папаша Дуган наотрез отказывался принимать.

Личины и их аксессуары по большей части контролируются Советами на местных и региональных уровнях, а в более широком смысле — Советами государственным и мировым. Именно эти Советы лицензируют производителей и распространяют допуски на тех, кто очень желает войти в бизнес человеческих костюмов. Принимают немногих. У большинства нет даже денег, чтобы для начала заплатить за допуск, а тот, кто все-таки это делает, чаще всего подвергается банкротству из-за фантастического объема взяток, которые требуются, чтобы протолкнуть любую бумажку через конторы Совета.

Однако в те времена одна компания намеревалась произвести форменный переворот в сообществе производителей личин. У них были все ходы и выходы, чтобы это сделать, необходимая финансовая мощь и потрясающая торговая марка, уже известная в домохозяйствах по всей Америке — как диносских, так и прочих.

Называлась эта компания «На халяву».

Как я понимаю, ее деловое предложение Советам было предельно простым. У компании уже имелись нужные заводы, рабочие на местах. Восемь процентов работников ее предприятий — все диносские члены организации «На халяву» — должны были получить небольшие подъемные и быть переведены на новый завод по производству личин в Чили, где двадцать четыре часа в сутки им предстояло производить качественные и стильные костюмы. Весь фокус заключался в том, что отдельные детали этих костюмов были взаимозаменяемы. Тебе больше не требовалось заменять всю личину, если на ноге-другой что-то такое не срабатывало. Теперь эту самую ногу-другую можно было запросто заказать у корпорации «На халяву», ее работники бесшовно прикрепляли ее к остальной части твоего фальшивого тела, причем у тебя на дому и в трехдневный срок.

Два года и, по слухам, более четырнадцати миллионов долларов в задние карманы чиновников потребовалось, чтобы Всемирный Совет одобрил бизнес «На халяву», а чилийское государство получило растущую индустрию. Из Южной Америки дошли вести о том, что местное рептильное население, солидная часть которого устроилась работать на фабрику, как только стало очевидно, что привозной рабочей силы катастрофически не хватает, чтобы справиться с непрерывно поступающими заказами, принялось трать деньги налево и направо, покупая себе такие предметы роскоши, которые они раньше никак себе не могли позволить — например, продукты и жилища. В общем, жизнь била струей.

А тем временем в Штатах в действие вопит система торговли «На халяву». Верное своему слову, руководство компании действительно составило пробивную и энергичную группу женщин, жаждавших взяться за распространение продукции «На халяву» по гостиным всей Америки. Раньше эти женщины многие годы торговали пластмассовой тарой, но когда дело дошло до личин, работа не показалась им какой-то принципиально иной, разве что она требовала куда меньшего числа отрыжек.

Матушка Джека торговала руками.

Да, разумеется, она продавала и другой товар, так все делали, но матушка Джека так насобачилась именно с руками, что оставляла далеко позади даже профессиональных оценщиков. Неподходящую пару трицепсов она за тридцать футов различала. И таким глубоким было ее знание структуры руки, что как-то раз ее даже пригласили в филиал компании «На халяву» в Сан-Диего, где она прочла инспекторам лекцию на предмет метакистевых костей, а также поведала, как их можно было бы усилить в хорошо известной линии личин «Столпы общества».

И она закатывала вечеринки. Да, она в самом деле закатывала нешуточные вечеринки. Ежедневные деловые занятия начинались в полдень и заканчивались только после заката, когда все окрестные дамы собирались в гостиной у матушки Джека, разодетые в пух и прах, маленькие шляпки водружены на пышные прически, всюду золоченые пуговки и сияющая пластмасса. Все наряды до ужаса вычурны, и к тому же дамы приходили в тот момент, когда матушка Джека — Тиффани — звонила в маленький колокольчик и объявляла о начале торжеств. Но все они там были взбалмошны и легкомысленны, а на взгляд мальчика к тому же — просто великолепны.

Обычно нас с Джеком тактично изгоняли из дома на время этих вечеринок, но мы не особенно по этому поводу переживали. Как правило, мы отправлялись в «Продукты Дугана» и швырялись там головками латука или гоняли на великах до водоема и подглядывали, что там поделывают старшие ребята.

Но однажды у Джека возникла идея получше. Он заявил, что она пришла к нему во сне, но я думаю, что он какое-то время проваривал ее у себя в котелке до нужной кондиции. А когда одним августовским деньком в душном Лос-Анджелесе солнце нещадно жарило нас с неба, мы решили, что верный момент наконец настал.

Тринадцать дам собрались в тот раз в доме — тринадцать кошельков готовы были в мгновение ока раскрыться. Матушка Джека только что получила партию новых ног от поставщиков «На халяву», и все женщины страшно хотели провести обкатку новой линии бедер (теперь с эффектом «Не балуй»!). Они собирались в гостиной, где плотным рядком лежали фальшивые бедра, и уровень шума возрастал по мере прибытия очередной дамы. При представлении новой подружки все пищали и щебетали, точно целый птичий зверинец.

Тиффани подозвала нас к себе.

— Джекки, Винсент, — сказала она, протягивая нам пятидесятидолларовую купюру. — Вот, возьмите и славно повеселитесь, мальчишки.

Джек взял купюру и чмокнул мамочку в щечку, однако деньги он в тот день тратить не собирался.

— Спасибо, миссис Дуган, — поблагодарил я Тиффани, и она игриво взъерошила мне волосы.

— Ну, давайте, бегите.

Другие дамы не уделяли нам никакого внимания, пока мы вытряхивались из передней двери, запрыгивали на велики и разгонялись вдоль по улице. Завернув за угол, мы тут же в объезд устремились назад, в темпе одолевая небольшие лужайки на задних дворах соседей Джека.

К тому времени, как мы добрались до задворок дома Джека, дамы уже набрали полную громкость, смеясь и вопя — в целом стремительно обращаясь в девочек-подростков, страстно ожидающих новых приобретений. Громче всех вопила Бетти Деррида, ее девчачий, писклявый голос метался по застроенной домами равнине города.

— Она должна стать первой, — предложил я. — Просто чтобы вопль был лучше слышен.

— Ага, — отозвался Джек. — У нас все стекла полопаются.

Мы выждали еще какое-то время — просто чтобы дождаться полного крещендо, затем проскользнули в заднюю дверь и через прачечную выбрались в дальний коридор. Оттуда было всего несколько ступенек до главной спальни и бесподобного потайного места, платяного шкафа. Отсюда у нас через щели в дверце по-прежнему имелся отличный вид на гостиную, но нас эти щели никак не выдавали. Существенно важным моментом было то, чтобы мы пронаблюдали за этой фазой — на этом покоился весь наш остальной план.

Пять минут спустя матушка Джека достала небольшой обеденный колокольчик, подняла его повыше и аккуратно стукнула по нему крошечным молоточком размером с авторучку. Звон получился громкий и чистый, внося сильную, резкую ноту в гомон собравшихся домохозяек.

— Вечеринка «На халяву», — объявила Тиффани, — начинается.

Мы с Джеком таились в шкафу с отвисшими челюстями, когда настоящий вихрь лихорадочной деятельности захлестнул гостиную. Не желая утруждать себя благородной, аккуратной манерой, в которой большинство из нас снимает свою одежду — не жалея времени, чтобы поместить каждую лямку и каждый клочок латекса в логически точное положение, — эти дамы взялись за дело с таким рвением, точно это была ночь любителей в клубе «Бесплатный стриптиз». Сперва платья и шляпки, затем нижнее белье и туфельки — все это горой наваливалось друг на друга в безумной лихорадке, только бы обнажить голые чешуйки. Дамы хотели новых личин — и они хотели их прямо сейчас.

Мы с Джеком внимательно следили за каждой домохозяйкой — все они теперь были наги как крокодилихи, шурша хвостами по густому ковру гостиной, — пока они собирали свои костюмы и тащили их в спальню, кладя там на кровать, на пол, на шезлонг, куда придется. У нас обоих была чертовски хорошая память, и мы разделили обязанности, четко фиксируя, чья личина куда положена. Довольно скоро личины всех присутствующих дам оказались в спальне, а они заново облачались в гостиной, спеша затеять игры и забавы. Это часть празднеств нас с Джеком совершенно не интересовала. У нас на уме были свои игры и забавы.

Никто не слышал, как мы выбрались из платяного шкафа, и никто не заметил, как дверь в спальню внезапно захлопнулась. Теперь мы остались там одни — только два пацана, тринадцать дамских костюмов и изощренное, скучающее воображение юности.

— С кого начнем? — спросил Джек.

— С Бетти, — сказал я. — С Бетти и с миссис Тейлор.

На каждую Бетти Дерриду в мире непременно найдется своя Джозефина Тейлор. Джозефина была уже немолодой женщиной, и ее личина (половина «На халяву», половина от Эриксона) была сработана так, чтобы соответствовать ее обвисающим формам. Немного тяжеловатая в пояснице, большую часть своего веса миссис Тейлор носила на бедрах, что придавало ее телу грушевидную форму. Толстый хвост тут мало чем помогал, только увеличивая габариты млекопитающей задницы. Однако саму Джозефину ее личина, похоже, вполне устраивала. Видимо, она придерживалась того мнения, что хорошего человека должно быть много.

Бетти, с другой стороны, была самой юной участницей бригады «На халяву». Ее сынишке было еще только девять месяцев, и в наш район она переехала всего за год до его рождения. Бетти была той самой девушкой, о которой большинство старших женщин обычно судачат у нее за спиной, за которой соседские ребята — включая нас с Джеком — вечно ходят хвостом, то предлагая поднести сумку, то ребенка, то еще что-нибудь. В своей компании она числилась Самой Горячей Мамашей — и в качестве таковой оказалась естественной мишенью.

— Ты бери барахло миссис Тейлор, — сказал я Джеку, — а я возьму Беттино.

— Почему это ты возьмешь Беттино? — возразил он. — Идея была моя.

— Ладно-ладно, — согласился я, желая, чтобы мы скорей перешли к делу. — Меняемся. Только давай пошустрее.

На то, чтобы обработать всю спальню, у нас ушло всего двенадцать минут, а когда мы закончили, то не стали медлить на месте преступления. Мы с Джеком открыли окно спальни — слишком рискованно было пытаться проскользнуть обратно через прачечную — и выскочили прямиком в розовые кусты. Извлекая шипы, мы одновременно смеялись и извергали проклятия.

Перебравшись к передней части дома, мы запрыгнули на велики и помчались к «Продуктам Дугана», где смешались с работниками и взялись помогать им загружать в заднее помещение новую партию трав, все это время широко друг другу ухмыляясь. Алиби получалось просто идеальное.

— Эй, вы двое, чего там такого смешного? — спросил у нас Папаша Дуган. — Вы точно парочка тираннозавров, которые только что комписа слопали.

Шесть часов спустя мы прикинули, что вечеринка уже должна заканчиваться, и закрутили педали обратно к Джеку. За квартал до дома мы решили подождать, внимательно приглядывая за передним окном. Заметив там какую-то суету, мы тут же по прямой донеслись до дома и прошли вперед по дорожке. Мы все рассчитали верно, и первые дамы как раз начали торопливо выбегать из дома к своим машинам.

Первой нам попалась на глаза Джин Гордон с хозяйственной сумкой, полной аксессуаров, вот только передвигалась она внутри нижней части тела Сюзи Фенстер. А Сюзи Фенстер, обычно вполне удовлетворенной своей высокой, долговязой фигурой, пришлось обойтись коротким и округлым двенадцатым размером. Схожие проблемы с личинами обрушились на Сью Клау и Кэти Варгас, Джо-Эллен Желязны и Патти Гольштейн, а также на всех остальных дам, которым очень не повезло посетить в тот день вечеринку «На халяву» матушки Джека.

Мы поменяли личины. Подложили разные головы к разным телам, изобретательно подбирая и смешивая, используя нашу творческую потенцию на все сто процентов, прикидывая, чья маска «лучше всего» подойдет к чьему туловищу, делая все возможное и невозможное, чтобы создать предельные несоответствия формы, цвета и размера. А просто для уверенности в том, что они не уловят ошибки и в темпе не поменяются обратно, прежде чем мы с Джеком насладимся славным зрелищем, — мы использовали клей «суперцемент», чтобы удержать новые добавления на месте. Честно говоря, очень много «суперцемента».

Наконец из дома появилась последняя парочка, наше главное достижение, венчающее все наши труды. Собственно говоря, именно ради этих двоих мы с самого начала всю схему и разработали.

Бетти Деррида и Джозефина Тейлор.

Джозефина шла с гордо поднятой головой, ее морщинистая маска расплывалась в широкой тонкогубой улыбке, а искры в ее глазах начисто опровергали ее слова.

— Мне так жаль, — хрипела Джозефина, поворачиваясь к стоящей в дверном проходе Тиффани. — Скажи Бетти, что я ей при первой же возможности все верну. Мне очень, очень жаль.

Однако под эти шестидесятилетним лицом было фигуристое, сексапильное тело двадцатичетырехлетней женщины — бедра скользили вширь из-под осиной талии, идеально оформленные груди расходились под абсолютно точным углом. Сногсшибательная личина для фантастической девчонки — но теперь ее гордой владелицей была Джозефина Тейлор, и задом она вертела не хуже всех прочих.

А потом вышла Бетти. Поначалу из дверного прохода высунулась только ее голова. Голова это тотчас же отдернулась назад, точно у черепахи, решившей, что мир слишком опасное место, чтобы туда соваться. Мы с Джеком быстро переглянулись — это показалось нам странным.

Прошло еще какое-то время, а затем Бетти снова высунула голову из-за двери. Тусклые глаза ее были опущены. Щеки подергивались от спазмов, аритмичных сокращений, брови были строго нахмурены, и мне хватило всего одной секунды, чтобы понять, что происходит.

— Она плачет.

Бетти выступила из дверного прохода как отверженная, как прокаженная, худо-бедно пытаясь маневрировать этим большим телом и шагать по дорожке. Впрочем, после долгих лет пилотирования куда меньшего судна со столь непомерными ногами ей попросту было не совладать. Бетти оступилась, качнулась вперед и с трудом выпрямилась, прислоняя тело Джозефины Тейлор к ближайшему дереву. В ее пояснице вздымался и опадал фальшивый слой жира, рассчитанный именно на такое колыхание.

— Позволь я тебе помогу, — сказала Тиффани, подступая к Бетти/Джозефине и беря ее под руку, но Самая Горячая Мамаша всего района оттолкнула матушку Джека в сторону и заковыляла к своей машине, шаря по карманам в поисках ключей и удерживая новый приступ отчаянного плача.

Мы с Джеком просто глаз не могли оторвать. Этот поток слез, эта вселенская скорбь в наши планы решительно не входили. Максимум, чего мы ожидали, это пары-другой вспышек гнева, может, нескольких возмущенных воплей. Но полная и безоговорочная капитуляция в глазах Бетти сразу же выдала нам все, что нам вообще когда-либо требовалось об этой дамочке знать. Бетти комфортно жила внутри своей внешности, а мы с Джеком нечаянно показали ей, что всего этого комфорта можно за считанные мгновения лишиться. Такое достаточно тяжело принять даже после многих лет медленного и равномерного упадка; когда же подобная пилюля сразу ударяет тебе в голову, ее просто невозможно проглотить.

Я попытался запрыгнуть обратно на велик, желая поскорее оттуда убраться, сбежать с места действия. Очень может быть, если бы я там не присутствовал, все мало-помалу сошло бы на нет, дамы вернулись бы к своим нормальным личинам, и вред оказался бы минимальным. Но я не мог оторвать глаз от Бетти, а потому не видел, куда ступаю, и внезапно рухнул с велосипеда. Металл с лязгом обрушился на асфальт, а педаль заскребла так, что этот звук мгновенно разнесся по всем окрестностям.

Бетти резко остановилась. Одной рукой она держалась за ручку дверцы своего автомобиля, а другой с трудом подбирала массивные отвислые груди, что свисали с ее прежде миниатюрной фигурки, точно тяжеленная охапка бакалеи. Голова ее повернулась, и она посмотрела прямо на нас. Прямо на нас с Джеком, оцепенело застывших на месте, с тупыми ухмылками, приклеенными к нашим губам. Оттуда, где стояла Бетти, вполне могло показаться, будто мы над ней насмехаемся, что мы от души забавляемся видом молодой потаскушки, вдруг обернувшейся старой шлюхой.

Губы Бетти зашевелились, и хотя ни одного слова я не расслышал, я мгновенно понял, что именно она говорит. «Вы все это проделали».

Прежде чем мы смогли отреагировать, извиниться или хоть как-то все это дело уладить, Бетти уже сидела у себя в машине, стремительно уносясь к безопасному убежищу своего дома, где можно было опустить жалюзи, наглухо закрыть окна и сорвать с себя эти унизительные складки человеческой кожи.

Матушка Джека стояла в дверном проходе, внимательно глядя на нас. Ее личина была единственной, о которой мы не позаботились, и руки Тиффани вяло свисали у нее по бокам, а лицо уныло вытянулось. Нам было бы куда легче, если бы она уперла руки в боки и гневно сжала губы. Но это выражение полного расстройства было хуже любых попреков, какие мы только могли себе вообразить.

— Винсент, — ровным голосом проговорила Тиффани, когда мы подошли ближе, — тебе лучше идти домой.

— Мама… — начал было Джек, но далеко он не ушел.

— Иди домой, Винсент, — повторила Тиффани. — Твою матушку я звать не стану. Ты сам расскажешь ей все, что считаешь нужным.

Я кивнул, понятия не имея, что я собираюсь делать, но чертовски уверенный в том, что моих родителей я впутывать в это дело не собираюсь, а Тиффани обняла Джека за плечи и спокойно проводила в дом. В последнюю секунду он обернулся, и его испуганный взгляд сказал мне все, что требовалось. Затем он исчез в доме, и дверь крепко-накрепко закрылась.

Больше я его не видел.

Нет, конечно, мы увиделись через два дня — после того, как матушка Джека зачитала ему его права, отобрала велик, футбольный мяч и телевизионное время, а также все те вещи, которые делают жизнь подростка достойной того, чтобы ее прожить.

Тиффани также настояла на том, чтобы Джек отныне прислуживал на вечеринках «На халяву» — подавал пунши и кушанья присутствующим дамам. Ей показалось, что это будет очень даже подходяще — особенно учитывая то, какой вред он нанес ее доверительным отношениям с местными домохозяйками. В итоге Джек нисколько не сомневался, что все его субботние вечера теперь будут заняты на много недель вперед.

А вот чего Джек никак не ожидал, так это того, как далеко все это дело зайдет. Возникла пренеприятная ситуация. Тогда как большинство дам, что были в тот день на вечеринке «На халяву», отправились домой, разделись, переоблачились в запасные костюмы, а затем, как только это стало удобно, поменялись составными частями, нашлась одна, которая так запросто этого не сделала. Для одной дамы во всей этой истории не содержалось ни капли юмора, и она решительно не желала понять, почему преступники не должны быть наказаны.

Бетти Деррида пошла в Совет.

Поначалу это был просто местный филиал Совета Южной Калифорнии, где Бетти предположительно разглагольствовала на предмет упадка морали и отсутствия нравственных ценностей у нынешней молодежи (при этом не имело значения, что ее саму от юности отделяло всего пять-шесть лет), и в конечном итоге ее жалоба была принята к рассмотрению верховным судом.

К тому времени, как через добрых полтора месяца к упомянутой жалобе обратились Региональный и Западный Советы, им едва ли потребовалось заслушать факты, прежде чем стало ясно, что это совсем не их юрисдикция. Подобные дела следовало рассматривать на самом высоком уровне, и чиновники охотно отправили кляузу Бетти дальше по служебной лестнице.

Невинная проказа превратилась в дело государственной важности. Пусть даже это была сущая малость, совершенно незначительная, она тем не менее подпадала под их юрисдикцию. Ибо в предельно жестком и точном, но в то же самое время страшно запутанном своде законов Советов все образчики неправомерного поведения динозавров можно было приписать к одной из трех категорий:

Неосторожность представляет собой такое нарушение действующего законодательства, которое либо случайно, либо незначительно, либо и случайно, и незначительно, но все же ставит под минимальную (если вообще какую-то) угрозу наше положение в обществе. К примеру, бизнесмен, которому охота сбросить вес со своей человеческой личины, зачастую решает приобрести новый живот у торговца личинами с черного рынка, а не связываться с официальными каналами, потому что на черном рынке ему тут же присовокупят дополнительную упаковку каких-нибудь шести ерундовин или сделают скидку, если он заплатит наличными. Или два друга станут болтать на работе у автомата с газировкой о «грязных млекопитающих, так и снующих по округе», а кто-то из людей или не очень людей их случайно подслушает. Подобные нарушения подвергают динозавров не слишком большому риску, и наказания обычно измеряются в долларах и центах. В таких случаях приличная прибавка к бюджету — лучшее, чем можно умилостивить членов Совета.

Насилие куда более серьезно, и именно к этой категории относят большую часть крупных преступлений. Сюда записывается большинство проступков диносов против диносов включая убийство, которое, как вы по своему неразумию могли подумать, следовало бы включить в самую тяжкую категорию. Однако Советы существуют не для того, чтобы предотвращать действия, которые общество стало бы в ином случае покрывать. Да, убийцы могут поступать в такие же нормальные камеры смертников, как и все остальные; а в целом просто больше заботы проявляется внутри карательной системы, чтобы при необходимости отделить их от других заключенных. Таким образом, по законам Совета убийство динозавра динозавром расценивается всего лишь как насилие. Под эту категорию также подпадают все нарушения, которые могут скомпрометировать нашу безопасность — например, неспособность надлежащим образом избавиться от умершего динозавра посредством распад-пакета или ненадлежащее застегивание личины, когда чешуйки торчат на всеобщее обозрение. Большая часть взаимоотношений человек — динозавр также охватывается законом о насилии — включая самую что ни на есть плотскую из трансгрессий. Припоминаю, как я впервые увидел весь этот свод законов в Совете Южной Калифорнии — он был куда длиннее телефонной книги Лос-Анджелеса и лишь ненамного интереснее. Наказания в данной категории ранжируются от серьезных штрафов до тюремного заключения, хотя обычно не на такой уж долгий срок. В случае более серьезного преступления против общества Советы зачастую позволяют преступнику отбыть в мир иной после назначенного срока, как только он проведет несколько славных месяцев в государственном карцере.

Третья категория зарезервирована лишь для тех преступлений, которые несут в себе самую серьезную угрозу выставления нашего существования напоказ людям, а в результате наказание здесь прямо пропорционально содеянному. На протяжении нашей истории были случаи, когда определенные преступления представлялись столь великими, что преступники приговаривались к смертной казни, дабы послужить серьезным предостережением грядущим нарушителям закона. Последний раз подобное наказание было вынесено несколько десятилетий тому назад, но с того мрачного дня в 1953 году, когда Джулиус и Этель Розенберги при содействии электрических стульев отправились на встречу с Великими Предками, больше никто смертной казни не удостаивался.

Третью категорию также называют высшими преступлениями против сообщества динозавров.

И в таком преступлении обвинили нас с Джеком.

Да-да, задолго до того, как меня привлекли за различные правонарушения и вышвырнули из Совета Южной Калифорнии, за многие годы до моего вынужденного бегства из Нью-Йорка, где я расследовал эксперименты доктора Эмиля Валлардо на предмет скрещивания человека с динозавром, а также погряз во всевозможных заморочках во время знаменитого дела Макбрайда, ваш покорный слуга уже был закоренелым преступником рептильного происхождения. Вот так-то! Напрасно мамаша ждет сына домой!

Судя по всему, тогда как неуполномоченная манипуляция с личиной представляет собой мелкую неосторожность, если проделывается со своим костюмом, данное нарушение переходит в категорию насилия, если упомянутая манипуляция проделывается с чьей-то еще шкурой. И существует целая уйма особых обстоятельств, которые могут довести это дело даже до категории высших преступлений. Множественные жертвы, к примеру, или тяжкие искажения личины. В этих двух вещах мы с Джеком определенно были повинны, и потому так все и получилось.

Штаб-квартира Государственного Совета расположена в Алабаме, хотя у кого я ни спрашивал, никто так и не смог объяснить мне, почему. Я всегда полагал, что город Вашингтон, что в округе Колумбия, представляет собой самое логичное место для размещения наших рычагов власти, но с таких давних пор, что даже старожилы не упомнят, именно Алабама стала таким местом. Ну что ж, раз это Таскалуса, пусть будет Таскалуса.

До процесса нам с Джеком было позволено оставаться с нашими родителями — вернее, не процесса, а слушаний, как они это называли, но нам было по барабану, мы все равно знали, что это процесс. Друг с другом нам видеться запретили. Раньше это никогда нас не останавливало — не остановило и в этот раз. Однажды вечером, ровно в 11:37, мы выскользнули из своих домов и встретились под вязом рядом с «Продуктами Дугана».

— Ты ведь ничего не собираешься говорить, так? — спросил меня Джек. — Ведь кроме того, что видела Бетти, у них на нас ничего нет.

— Или думает, что видела.

— Верно. Правда, есть еще фрагмент отпечатка моей перчатки на личине миссис Тейлор…

— Но она вчера на нашу сторону перешла, — сказал я.

— Точно. — Тут мы с Джеком еще раз прокрутили всю историю — нам требовалось все точно согласовать.

Мы оба знали, что последствия могут быть очень серьезными. Разбор высших преступлений никогда не проходил легко. Истории, которые родители-динозавры в назидание рассказывают своим детям, полны преступников, замышляющих раскрыть существование нашей расы, или людей, узнающих о таковом и замышляющих с нами покончить. Полагаю, предельно скверные кончины подобных персонажей должны были послужить нам нравственным компасом. И хотя многие из этих историй, скорее всего, были апокрифичны, наказания оказывались вполне реальны. Смертная казнь в нашем деле представлялась крайне маловероятной, а вот тюремное заключение — особенно в одном из исправительно-трудовых лагерей для малолетних преступников в болотах Луизианы, где в результате твоего тяжкого и потного труда получается лучший ширпотреб, какой можно купить за деньги, — было вполне возможно.

— Будем держаться вместе, — сказал Джек, — и будем твердо стоять на своем.

Я кивнул. Я уже видел достаточно фильмов, где заговорщики в итоге ломаются под давлением и выдают своих друзей. Пожалуй, все эти фильмы никогда не бывали фильмами года, и приятного ощущения ты от них не получал. Уотергейт только-только нас миновал, и хотя я едва следил за событиями (для ребенка политика вроде представления о том, как его родители трахаются — ты знаешь, что это происходит, но об этом лучше не думать), я тем не менее сознавал о том факте, что одни подонки стучали на других ублюдков, а также что если бы они просто держали свои вонючие рты на замке, всем было бы только лучше.

— Что бы они с нами ни сделали, — сказал я, уже воображая себе камеры пыток, электропогоняла, детекторы лжи и голые лампочки, покачивающиеся туда-сюда в темной комнате, — мы будем молчать.

Джек положил мне руку на плечо и пристально посмотрел мне в глаза.

— Чиркни вот здесь.

Я торжественно расстегнул перчатку и вытащил указательный палец. Мои когти еще толком не вышли, но темный кончик из-под чешуек уже показывался. Джек схожим образом приготовил свой указательный палец, и я кончиком своего когтя процарапал тонкую белую черточку на поверхности его черной шпоры. Затем Джек точно так же отметил меня. Процедура не была столь болезненной, как та, посредством которой люди становятся кровными братьями, сравнительно гигиеничной и бесконечно более значимой.

Нас разделили для рейса на самолете и держали в разных местах в Таскалусе. Я мало что помню про Алабаму, если не считать того, что сикарахи там были громадные и совершенно бесстрашные. В Лос-Анджелесе тараканы со всех ног сбегают с тебя, как только ты врубаешь свет; в Алабаме все они наслаждаются квазисолнечной ванной и требуют, чтобы ты в темпе подавал им дайкири.

Штаб-квартира Государственного Совета, как и большинство контор Совета по всему миру, расположена под землей. Если точнее, на шестом подземном этаже, причем в сельской местности Алабамы, что означает никаких лифтов и чертову уйму лестниц. У меня осталось кошмарное впечатление о спуске к залу суда — шаг за шагом по сырой, плесневелой лестнице, где запах грибка забирался мне в носовые пазухи и побуждал убежать прочь. Отчаянный страх зарождался где-то у меня в животе и медленно вползал в грудь. Тяжелая рука отца с каждым шагом все крепче давила мне на плечо. Создавалось впечатление, будто он уже что-то знает, тогда как я не знаю ровным счетом ничего. Он словно бы знал не только то, как все будет разыграно, но и то, что публика вряд ли будет покидать театр, насвистывая веселые мотивчики.

— Ты скажешь правду, — услышал я басовый шепот моего отца.

— Конечно, — откликнулся я.

Рука его вдавилась в мое плечо, и отец кратко, с плотно сжатыми губами повторил:

— Ты… скажешь… правду.

Мне не надо было говорить дважды. И слушать такое мне тоже не требовалось. Мы с Джеком поклялись на когтях, и все дела.

Шестнадцать старейшин — причем трое женщин, еще тогда, в семидесятые — сидели кружком, их кресла окольцовывали дальнюю стену, и каждое возвышалось на отдельном алебастровом пьедестале. Смутное освещение — не считая одного ярко высвеченного кружка в центре зала. Там же стоял простой деревянный стул, и именно туда меня направили.

— Оставьте его, — выкрикнул голос, и мой отец, повинуясь приказу, без всяких вопросов попятился к выходу из зала. Здесь заседая Государственный Совет, и не повиноваться ему мог разве что упрямый малолетний динозавр.

Хотелось бы, конечно, рассказать, что я вел себя отважно, однако легкая бравада, которую я испытывал, подавлялась сознанием того, что эти шестнадцать тварей держат мою жизнь в своих когтях. Вся их компания была кесарем в Колизее, а я — неудачливым гладиатором с мечом у горла. Один большой палец вниз — и все, привет, кранты Винсенту Рубио.

Поэтому, когда мне велели сесть, я сел, а когда председатель-бронтозавр встал и заговорил, я прислушивался к каждому долбаному слову, что вылетало из его пасти.

— Винсент Рубио, — начал бронтозавр, его роскошный бас буквально пропел мое имя, — вы обвиняетесь в высшем преступлении недозволенного изменения личин в общественном месте, а потому, несмотря на ваш юный возраст и отсутствие данных о предыдущих преступлениях, мы тем не менее решили отнестись к данному делу со всей серьезностью. Понимаете ли вы выдвинутые против вас обвинения?

Я кивнул и попытался сказать «понимаю». Но в глотке у меня было сухо как в пустыне, горло слишком стремительно вибрировало, и высокий Совет получил от меня только писк, хрип и быстрый кивок.

— Как же вы намерены оправдаться?

Я перевел дух, возблагодарил звезды за то, что мой отец покинул зал и пробормотал:

— Я невиновен.

Дальше последовал добрый час показаний дам, которые были в тот день в доме Дуганов, причем все показания давались на пленке, не вживую, а также краткое судебное свидетельство, данное как введение ассоциативным членом Совета. Сложно было пробиться сквозь звук собственного сердцебиения, поток бегущей воды окутывал мою голову, но все же я оказался достаточно бдителен и сообразил, что, несмотря на всю помпу и высокопарную болтовню, Совет практически не располагает какими-то реальными доказательствами, чтобы обвинить Джека или меня. Эта банда старперов попросту пыталась раздуть уже затухший костер, и пока мы с Джеком держались нашего плана, хрен бы они раздули хоть искорку.

После того, как все свидетельства были представлены, председатель-бронтозавр — очевидно, здесь главный — снова встал и спросил, не хотел бы я изменить свои показания или представить какую-либо дополнительную информацию. Я сказал, что нет, и легкий шепоток разнесся среди членов Совета.

— Вы ведь наверняка знаете, — продолжил бронтозавр, — что ваш друг уже во всем сознался.

Шок пробежал по моему телу, как будто удар электричества, и я полностью сосредоточился на том, чтобы мои колени оставались неподвижны, а руки ровно на них лежали. Это наверняка был фокус — вот зачем нас держали порознь. В школе я уже читал «1984» Оруэлла (на самом деле только последние несколько страниц, но в тему я в целом врубился), а потому знал, что это обычная тактика. Разделяй и властвуй.

— В чем сознался? — спросил я, удерживая фронт.

— Бросьте, — сказал главный член Совета. — Будет гораздо проще, если вы честно расскажете нам, что случилось, и мы все сможем с этим закончить. Джек уже свой вклад сделал. Теперь ваша очередь.

Но я держался твердо, и после пятнадцатиминутной бомбардировки вопросами по-прежнему стоял на своем, все это время задумываясь, действительно ли Джек раскололся. Судя по всему, они знали чертовски много про события того дня и, в частности, про наши действия. Могли они вывести все это только лишь из продемонстрированных в самом начале свидетельств? Были это всего-навсего предположения?

Члены Совета уже собрались было снова за меня взяться, но тут чья-то тень отделилась от стены и выступила на свет. Это был представитель велоцирапторов, тощий, недорослый малый. Двигался он с необычайной грацией, без всяких усилий, и подскользнул ко мне под бок раньше, чем я толком его заметил.

— Прошу вас, — произнес он, стараясь глотать шипящие и лишь слегка шепелявя. Такое порой случается как с рапторами, так и с орнитомимами — наши продолговатые рыла могут сделаться преградой для языка. — Позвольте мне поговорить с этим мальчиком.

Остальные пожали плечами и осадили назад, а мелкий раптор предложил мне встать со стула и провел меня из зала Совета в небольшую темную комнату слева. Там мы сели на пол друг напротив друга, сразу же оказываясь в легкой, почти дружелюбной атмосфере, несмотря на мурашки, которые то и дело пробегали у меня по спине.

— Ты понимаешь, зачем ты здесь? — спросил он, и я кивнул. — Конечно, понимаешь. Ты разумный молодой раптор, Винсент. Это я точно могу сказать. И тыоказался в ужасной ситуации.

Казалось, член Совета ждет, что я заговорю, а потому я ответил ему кратким «угу» — это при том, каким я вообще-то был болтуном.

— Вся эта уйма старых динозавров на самом деле жаждет мести, хотя так может вовсе не показаться. У них есть избиратели, у них есть законы, и они просто пытаются делать то, чего от них ждут. Однако, — продолжил он, — работа часто поглощает их с головой. Все они просто свихиваются и становятся такими, какими ты только что их там видел. Зубы скрежещут, когти летают — дикие твари…

Тут из меня вылетел легкий смешок, и он ухмыльнулся в ответ.

— Я лишь говорю о том, — продолжил представитель рапторов, — что нам совсем не обязательно через все это проходить. Будь у них такая возможность, они бы тебя тут всю неделю промурыжили. Задавали бы вопросы, мало-помалу тебя ломали, а в самом конце, ручаюсь, ты бы рассказал им то, что они хотят услышать. Я уже видел такое раньше. Уверяю тебя, это малоприятное зрелище. Но здесь только мы с тобой. И я собираюсь поведать тебе правду, годится?

К прямому разговору я уже был готов.

— Угу.

— Они крепко прижали Джека. Отпечатки перчаток, следы от велосипеда. Одна из дам почуяла его запах на своей личине. Совет взял его с потрохами и спускать ему ничего не намерен.

— Он… он заговорил? — спросил я.

— Нет, — сказал раптор. — Он молчал как рыба. Не стану тебе лгать. Но он весь в очень крутых проблемах, и Совет думает кое о каком серьезном наказании. Исправительно-трудовым лагерем для малолетних преступников Джек не отделается. Вся штука в том, что в последнее время было слишком много вольностей с личинами. Все те Б-ремешки, что сгорели в Сан-Франциско, окончательно их взбесили. Теперь они изо всех сил ищут козла отпущения. И похоже, как раз Джек им станет.

Я с трудом сглотнул слюну. Такое в мои планы никогда не входило.

— Они… в смысле… высшее преступление…

— Ты хочешь спросить, приговорят ли его к смертной казни?

— Да, — выдохнул я.

— Нет. Джек еще слишком молод, а кроме того, есть сведения, что до млекопитающих ничего из случившегося не дошло. Но это не значит, что Джека легко отпустят. Во время вынесения приговора он будет считаться взрослым. Это означает одну из тюрем в Канаде.

Ка-на-да. Три слога — одно до смерти пугающее слово. Никто в точности не знал, что происходит в рептильных тюрьмах, что расположены в этих суровых краях, но одной мысли о том, что Джека буду пичкать исключительно снегом и беконом, было достаточно, чтобы я впал в паническое настроение.

— Он не может гуда отправиться, — торопливо произнес я, стараясь говорить потише, пусть даже слова потоком лились из моего рта. — Ведь его там… нет, он не должен туда попасть!

— Согласен. Для своего возраста Джек очень крепкий парнишка. Но его там живьем съедят. Боюсь, в самом буквальном смысле. Ты слышал рассказы.

Я их слышал. Басни о каннибализме и беспредельном насилии в системе канадских тюрем — агрессии не только беспрепятственной, но даже поощряемой охранниками в тех местах. Джек со всеми своими потрохами лишь возбудит аппетит у тех монстров с Великого Белого Севера. Внезапно я понял, что должен его спасти.

— Что я должен сделать?

— Сейчас мы туда вернемся, — сказал раптор. Глаза его были мягкими и ясными, а в уголках длинного рыла играла простая и дружелюбная улыбка. — Затем я спрошу тебя, что случилось. Ты все выложишь, объяснишь, что это была просто невинная мальчишеская проделка, много шума из ничего. Никто не пострадал, никто ничего не заметил. Вам обоим назначат небольшой штраф, вы сможете отработать его в восстановительном центре Совета, и через шесть месяцев мы забудем о том, что случилось. — Тут он взял паузу и посмотрел мне прямо в глаза. — Разве не это мы должны сделать, Винсент? Вместе — ты и я?

Прежде чем я это понял, я уже кивал, а он вел меня назад в зал. Там раптор хитровато мне подмигнул и занял свое место среди остальных членов Совета. Низко опустив голову, я разглядывал мозаику на полу — там изображалась Земля, покрытая зелеными чешуйками.

— Ну вот, Винсент, теперь все в порядке, — сказал раптор, беря в свои руки инициативу, как он и обещал. — Почему бы тебе не рассказать всем присутствующим, что на самом деле случилось?

Момент истины. Развилка на дороге. Мы с Джеком обсуждали самые разные варианты, но до такого никогда не доходило. Теперь у меня появлялся шанс спасти своего друга от страшной судьбы, и мне всего-навсего требовалось рассказать правду. Выбор казался проще пареной репы. Несколько месяцев исправительных работ, как сказал этот милый раптор, и мы будем свободны. Если полгода мытья полов и уборки сортиров спасут Джека от канадских подонков, я от всей души желал эти полгода с ним разделить. И даже несмотря на наше торжественное обещание молчать о событиях того дня, на наши клятвы, которые мы процарапали на только еще выходящих наружу когтях друг друга, я не сомневался, что со временем, когда ему расскажут о представившихся вариантах, Джек меня поймет.

Я уже открыл рот, чтобы заговорить, чувствуя, как растягиваются мои челюстные мышцы. Сухой язык охотно готовился выдать все секреты того летнего вечера.

— Вот как все получилось… — начал я.

И тут я вдруг почуял аромат чернослива.

Если забыть про запах страха как смрад разложения и амбре обильного пота, страх — это чернослив, спелый и благоухающий. Однако на сей раз этот запах исходил вовсе не от меня. Он струился от членов Совета. Их терзал страх, что им придется меня отпустить. Страх, что они напортачат с еще одним расследованием государственного масштаба. Я мгновенно почувствовал, что нет у них ничего на Джека, что тот раптор все выдумал, что если я сейчас расколюсь, Джек будет гнить в Оттаве не один.

— Мы весь день были в лавке, — сказал я, в точности повторяя фразу, которую я, словно дятел, долбил весь предыдущий месяц. — Мы не имеем к этому никакого отношения.

Наступил момент ошалелого безмолвия, пока старейшины осознавали, что я ни в какую не собираюсь прогибаться под их напором, а затем раптор вскочил из своего кресла и с яростным ревом бросился ко мне. Скаля клыки, он явно намеревался добраться до моей глотки. Но он был слишком стар, а я — доверху накачан адреналином. Я с легкостью от него увернулся, и он врезался в стену у меня за спиной. Прежде чем раптор смог собраться с силами и сообразить новую атаку, другие члены Совета бросились к своему коллеге и удержали его. Одно дело — допрашивать ребенка; совсем другое — открыто расчленять его на форуме законодателей. Когти летали, зубы скрежетали.

Один компис протиснулся сквозь общую сутолоку и указал клювом в сторону лестницы.

— Убирайся отсюда, пацан, — со вздохом сказал он. — Ты свободен. Можешь идти.

Я был слишком напуган, чтобы пускать какие-либо парфянские стрелы. Кроме того, насколько я знал, это был просто еще один фокус, чтобы я раскололся в дальнейшем. Короче, я вскочил на ноги, рванул через зал Совета и буквально пролетел шесть пролетов по лестнице, чтобы на верхней площадке упасть на руки моему отцу.

Весь обратный рейс на самолете я спал беспробудным сном.

Вернувшись в Лос-Анджелес, мы с Джеком стали близки друг другу как никогда. Мы прошли все допросы, все чеширские улыбки и крокодильи слезы и вышли победителями. Джек рассказал мне, что на протяжении всего процесса он не произнес ни единого слова — просто сидел и без конца пожимал плечами. Я рассказал, что делал примерно то же самое. Не было нужды рассказывать ему про представителя рапторов, про наш разговор за закрытыми дверями или про то, что мы были в пяти секундах от целой жизни страданий и что лишь мое чувствительное рыло уберегло нас от канадского беспредела.

И, насколько я знал, Джек по-прежнему понятия обо всем этом не имел.

Вовсе не поэтому он прижимал меня к своей груди, любил меня и ненавидел, вслух раздумывал, должен он угостить меня обедом или вывести в темный проулок и положить конец страданиям данного конкретного частного сыщика.

Так получалось из-за того горя, которое я принес Норин, его сестре. Но это уже совсем другая история.

7

— Винсент Рубио, — мурлычет Джек, пока его сильные руки так крепко прижимают мою грудину к его, что я почти не могу дышать. — Сколько лет, сколько зим, дружище? Пятнадцать? Двадцать?

— Что-то вроде того.

— Что-то вроде того… нет, вы только послушайте этого парня — как всегда невозмутим и спокоен. — Джек отталкивает меня на длину своих рук и начинает внимательно разглядывать. В этих руках, в этой груди — невероятная силища. Несмотря на полное отсутствие движения ниже талии, Джек Дуган вырос в потрясающего атлета. — Просто как огурец, ты врубаешься? Вот какой ты был.

— Как огурец?

— Ну да, холодный как огурец. А помнишь тот раз, когда нас Долорес Трикл засекла? Когда мы забрались на холм над дамским курортом, подглядывая во все глаза, на что они там свои подвязки и лифчики напяливают?

— Смутно.

И он снова притягивает меня к себе, носовое и ротовое отверстия моей маски оказываются плотно прижаты к его мускулистой груди. Дышать там малость тяжеловато. Я машу рукой вверх-вниз в надежде, что Джек поймет этот сигнал сдачи.

— Черт, как же я по тебе скучал, — говорит он.

— Мм…

— Что?

— Я тоже, — бормочу я. Тут Джек отпускает меня, позволяя вдохнуть. — Ты славно выглядишь. Сильный, черт.

— Мы уже не дети, Винсент.

Я киваю, одновременно изо всех сил расслабляя мышцы. Прошло уже немалое время с тех пор, как меня последний раз видели в тренажерном зале — да и тогда я просто следил за мистером Вселенная, который изменял своей жене с Фрицем, своим партнером по бодибилдингу, — и мое нетренированное тело наглядно это показывает. Но Джек, похоже, не замечает — или ему просто наплевать. Чертовски счастливый гадрозавр так и лучится улыбкой во все стороны.

— Нелли, — зовет он. — Нелли, подойди-ка сюда. Хочу, чтобы ты кое с кем познакомился.

Хагстрем неохотно слезает с табурета, не спуская с меня тяжелого взгляда.

— Мы уже знакомы.

— Ну да, — говорит Дуган, — он с твоим кулаком познакомился. Но я не это имею в виду.

— Привет, — говорю я. — Я Винсент.

— Мы уже встречались в Лос-Анджелесе, — ворчит Хагстрем.

Брови Джека самую малость приподнимаются.

— В самом деле? Мир тесен. Ты все еще в том старом районе живешь, а, Винсент?

Я качаю головой:

— В Вествуде. Уилшир уже совсем не такой, каким был прежде.

— Всякое бывает, — говорит Джек, с пониманием кивая. — Еще в те времена, когда моя семья оттуда съезжала, полгорода уже в натуральный юг превратилось. Чертова уйма млекопитающих туда переехала. — Он секунду медлит, затем снова поворачивается к Нелли: — А что, ребята, вы на вечеринке познакомились?

— В казино, — уточняю я. — В Норуолке.

Хагстрем подходит ближе:

— И по-моему, это слишком нелепая случайность, что ты и здесь тоже болтаешься.

Я пожимаю плечами:

— По стране ездить никому не запрещено. И всякими панорамами наслаждаться. Верно, Джек?

Мой старый друг хлопает меня по плечу, либо убежденный моим слабоумным объяснением, либо слишком осчастливленный нашим воссоединением, чтобы об этом тревожиться.

— Верно. Не обращай на Нелли внимания. Он малость на взводе.

— Я уже заметил.

— Но теперь вы двое поладили.

Я ухмыляюсь.

— Раз ты так говоришь, как же иначе?

— Я так говорю. Ну, давайте, пожмите друг другу руки.

Как-нибудь потом еще будет время и место для точного определения полного объема моей мести Нелли Хагстрему, но не здесь и не сейчас. Поэтому я первым протягиваю лапу, и Хагстрем, не без неохоты и секундного колебания, ее пожимает, после чего качает вверх-вниз. Джек ухмыляется в своей инвалидной коляске, и вражда официально приостанавливается.

— Вот и отлично, — говорит Джек, хлопая в мясистые ладони. — Мы все друзья. Но сперва самое главное — какой дьявол тебя в мои джунгли зашвырнул?

Прежде чем я успеваю соорудить пристойный ответ — не могу же я так сразу, с налета рассказать ему про Талларико, — возле руки Джека следует какой-то всплеск движения, мелькает пятно белого хлопка. Я опускаю взгляд, затем смотрю еще ниже и обнаруживаю миниатюрную пожилую тетку, тянущую Джека за рукав и тем самым привлекающую его внимание.

Тетке, должно быть, лет пятьдесят пять или шестьдесят, но с личиной у нее, похоже, уже многие годы все тип-топ — скорее всего, при помощи популярного крема от морщин, но только не зелья Элмера по двадцать долларов за банку. Короткая прическа из седых волос аккуратно стилизована, и на худом овальном лице выделяются большие очки в пластмассовой оправе. Чудесная на вид старушенция, но только не место ей здесь, в «Морской хибаре».

Джек придвигает свое ухо ближе ко рту женщины, и та начинает шептать. Джек кивает, каждые несколько секунд испуская довольное кряканье.

— Хорошо, — наконец говорит он, — мы разберемся с этим, как только я вернусь. — И пожилая тетка снова исчезает в толпе.

— Сегодня я должен буду пораньше вернуться домой, — говорит мне Джек. — Но сперва мне нужно кое с какими делами разобраться.

— Конечно-конечно, — говорю я. — Рад был с тобой повидаться…

— Черт! — восклицает он. — Ты так просто от меня не отделаешься. «Пораньше» значит где-то до двух ночи, а до того времени нам с тобой нужно будет массу всякой всячины провернуть. Слушай, ты моего отца еще помнишь?

— Папашу Дугана? Его не так просто забыть.

Джек от души улыбается и обнимает меня за пояс. Тяжесть его лапищи просто чудовищна, и на какой-то миг я задумываюсь о том, действительно ли он так раздался с тех пор, как мы были детьми, или в его личину вшиты кое-какие аксессуары кутюрье Свинчаткина. — Папаша теперь малость заторможенный, но я уверен, он будет рад тебя видеть. Поговорите о старых добрых временах. Ну что, прокатимся?

Одно из моих фундаментальных правил — всегда автоматически отвечать «нет», когда предполагаемый мафиозный босс предлагает мне «прокатиться». Но ведь это Джек, и узы старой дружбы еще сильны. Впрочем, свои стандарты у меня тоже имеются.

— Надеюсь, у тебя в лимузине кондиционер стоит?

— Три года назад нам пришлось поместить его в дом престарелых, — говорит мне Джек по пути к Вилла-Люциле, заведении, где Папаша Дуган доживает свои сумеречные годы. — Я предложил ему переселиться ко мне в дом или организовать круглосуточное обслуживание в его доме, но он даже слушать не стал.

— А твоя матушка? — спрашиваю я.

— Десять лет тому назад умерла.

— Очень сожалею, Джек. Славная была женщина.

Джек кивает и ерзает на заднем сиденье лимузина. Затем хватает обеими руками свою правую ногу и закидывает ее на левую. Жест получается такой же естественный, как если бы ноги двигались сами.

— Вышла одна из тех вещей, которые обычно глухой ночью случаются. Доктора говорят, это было совершенно безболезненно, лучшего ухода просто не придумаешь, но… — Он пожимает плечами. — Короче, Папаша остался совсем один. А ведь он никогда в жизни не выписывал никаких чеков, не ухаживал за домом — в общем, не делал всех тех вещей, которые делала матушка. Так что когда она ушла, Папаша просто в бомбу замедленного действия превратился. Да, кстати — когда мы туда доберемся, о ней не упоминай. Это обычно страшно его нервирует. Если он сам захочет о ней поговорить, все хоккей, но…

— Понимаю.

Мы сидим молча, пока лимузин направляется в другой конец города — я, Джек и Нелли Хагстрем — вся шатия-братия на заднем сиденье. От Хагстрема я то и дело улавливаю кое-какие серьезные вибрации, маленькие ударные волны ненависти, прокатывающиеся по его телу. Уже в Норуолке все было достаточно скверно. Но теперь, когда он крайне грубо со мной обошелся, а я вдруг оказался другом его босса, амплитуда увеличилась десятикратно.

— Тебе здесь нравится? — спрашиваю я Хагстрема, надеясь сломать немного льда в наших отношениях.

— Какое твое собачье дело? — плюется Нелли в ответ — в самом буквальном смысле. Мой пиджак мигом оказывается забрызган капельками слюны.

— Нелли, — укоряет его Джек, — не следует так вести себя с гостем.

Нелли упирается в босса взглядом, в котором сквозит плохо завуалированное раздражение.

— В моем доме он не гость.

— Зато он гость в моем доме. Это то же самое, если даже не лучше.

Когда мы опять погружаемся в молчание, Джек то скрещивает ноги, то раскидывает их по сторонам. Кажется, на сей раз я позволяю своему взгляду слишком долго на них задержаться. Так или иначе, Джек сам заговаривает на ту тему, которой мне не хотелось касаться первым.

— Что, тебе насчет ног интересно?

— Да не особенно.

Джек смеется и хлопает Хагстрема по спине.

— Обожаю этого парня. «Не особенно». Разве ты, Нелли, его не любишь?

Возмущенное фырканье указывает на противоположное, но Джек помнит, о чем идет речь.

— Вообще-то все это сущая ерунда, но я просто должен объясняться всякий раз, как встречаю кого-то нового. Или кого-то старого, как в этот раз. Короче, лет пять назад я вылезал из ванны, и хвост вдруг меня подвел. Вроде ощущалась только легкая слабость, а потом — бум, я опять сижу в ванне, вода плещется, а я пытаюсь прикинуть, что это еще за дьявольщина. Подумал, может, я поскользнулся на куске мыла или еще на чем-то таком, потому что через минуту все снова было отлично. Только вот эта пакость продолжала случаться, причем все чаще и чаще. Я утром одеваюсь, и вдруг — пшик, хвост болтается, вялый, как веточка вчерашнего сельдерея. Или я вечером раздеваюсь, расстегиваю Г-зажим, а он просто свисает как сволочь у меня между ног. Чертовски щекотливая ситуация, когда ты с девушкой, позволь мне тебя заверить.

— А ты что, ничего не чувствовал? — спрашиваю я.

— Тут-то как раз самое странное, — говорит Джек. — Боль я чувствовал, нет проблем. Я просто не мог им двигать. Ходил на обследования, на всю эту суету-маету, а пока доктора пытались прикинуть, что творится, мои ноги тоже стали отказывать. В конце концов доктора разродились диагнозом. Спинальная мышечная атрофия — вот как это называется — СМА. Если вкратце, двигательные нейроны по всему моему позвоночнику отмирают, так что я со временем все больше слабею. Нейроны отмирают, мышцы не работают… в общем, Олимпиаду мне со всей этой ерундой уже не выиграть. Разве что Параолимпиаду. Прошло уже добрых два года с тех пор, как я вообще перестал ногами двигать.

Никакого хорошего ответа у меня на эти откровения не находится, разве что:

— Мне очень жаль, Джек. Это крутой облом.

— Да уж, гвоздь прямиком в башку. Но черт возьми, у меня есть классная инвалидная коляска, славный парень, чтобы меня по городу возить, так что все не так уж и скверно.

Тут я задумываюсь, нет ли какого-нибудь лекарства или режима терапии, чтобы реверсировать эффект болезни, но у меня мгновенно возникает чувство, что Джек не хочет особо об этом распространяться. К счастью, как раз в этот момент мы минуем ворота дома престарелых, что обеспечивает непринужденную концовку в иных отношениях неловкого разговора.

— Вот мы и на месте, — говорит Джек, когда лимузин останавливается. — Всем дружно надеть улыбки.

Шофер помогает Джеку влезть в самоходную инвалидную коляску, а мы с Нелли следуем позади, пока Джек катит по передней дорожке дома престарелых. Территория Вилла-Люцилы прекрасно содержится, вестибюль чист и представителен. В свое время, когда я брался за любое дело, какое только подворачивалось, когда двухсотдолларовый гонорар означал приступ закупочного неистовства в ближайшем универмаге, одна женщина наняла меня для слежки за своей мачехой. Молодой стерве желательно было выяснить, где старушка держит свои драгоценности. Пожилая дама жила в доме престарелых в юго-западном Лос-Анджелесе, и дом этот так обветшал, что владельцы форменного притона для наркоманов напротив жаловались на то, что эта развалюха снижает цену их недвижимости. Выяснилось, что старушка держит свои драгоценности в подушке. Кроме того, выяснилось, что все эти так называемые драгоценности были поддельными.

Впрочем, заведение, куда мы только что приехали, без всяких вопросов первоклассное. Пока сестра сопровождает нас по коридору к палате Папаши Дугана, нас приветствуют другие постояльцы, многие из которых знают Джека. А мы улыбаемся даже тем, кто вовсе не склонен этого делать. Но самое большое впечатление на меня производит то, что Хагстрему удается справляться с задачей, учитывая его перманентно хмурую внешность.

— Джекки! — кричит Папаша Дуган, как только мы входим. — «Дельфины» побили этих недоносков. Ты мне пятьдесят баксов должен.

— Папаша, это предсезонная игра. Она не в счет.

— Все игры всегда в счет. — Он обращается к Нелли за поддержкой. — Скажи своему боссу, что в счет.

Нелли мудро поднимает руки и немного пятится.

— Это дело семейное.

— А ты не дурак. — Папаша поворачивается ко мне. — Ха, новый парень. А ты что думаешь?

Я смотрю на Джека, и тот одобрительно мне кивает.

— А я вот что, Папаша, думаю. Если вы на предсезонные матчи ставки делаете, то вы как пить дать малость своего прежнего товара прожевали.

Может, все дело в моем голосе или в том, как я все это ему изложил, но Папаша Дуган вдруг хватает меня в медвежьи объятия — и теперь я понимаю, откуда его сын черпает такую силищу. В третий раз за один день я лишаюсь всякой возможности дышать.

— Винсент Рубио, — говорил Папаша, прижимая мою голову к своей рубашке из ткани «шамбре», — ты все-таки дорос до своего запаха. Эта прожеванная сигара… я знал, что в один прекрасный день от нее будет по-настоящему славный аромат.

— Спасибо, Папаша, — удается сказать мне. — Вы тоже отлично пахнете.

— Ну, может, оттенок немного мускусный, но в целом у меня полный порядок. — Папаша Дуган придерживает меня на расстоянии вытянутой руки, и я почти беспокоюсь, что он сделает заход для еще одного объятия. Но он просто еще несколько секунд на меня глазеет, а потом отпускает мои плечи и перепрыгивает в стандартную инвалидную коляску в углу.

— Я ее из палаты миссис Гринбаум упер, — говорит он, закладывая впечатляющий вираж по комнате. — Валяй, Джекки, давай сгоняем по коридору, пока она не проснулась.

— Черт, Папаша, с этим надо заканчивать…

— Ага! Ты боишься, что в этот раз я тебя обгоню.

Поворачиваясь ко мне, Джек беспомощно разводит руками.

— Я командую целой империей, — вздыхает он, — но с одним-единственным гадрозавром восьмидесяти лет от роду мне никак не управиться.

— Семидесяти девяти. Точно — не управиться. Ладно, если Джекки не хочет со мной гнаться, может, тогда Винсент. Так-так, сейчас прикинем… у Мюррея сегодня вечером рентген, а значит, мы сможем угнать его коляску, пока он будет лежать на столе…

— Хватит, Папаша. Нам уже пора идти.

Я смотрю на часы — там без малого одиннадцать.

— Не знал, что мы тут на обзорную экскурсию собрались.

— А что, тебе еще куда-то нужно? — спрашивает Джек. — Ты ведь сейчас в отпуске, да?

Сомневаюсь, что сейчас время рассказывать ему про братьев Талларико. Я даже не знаю, будет ли вообще когда-то такое время, но чертовски уверен, что прямо сейчас не оно.

— Да. Просто дело в том… что я здесь с подружкой.

— Больше ни слова. У меня в лимузине мобильник. Ты сможешь ее пригласить. Позволь мне ознакомить тебя с ночной жизнью Майами.

Особого выбора у меня нет. Папаша Дуган обвивает меня своими ручищами, когда мы выходим из его палаты в широкий коридор Вилла-Люцилы.

— А твои родители, Винсент — как они?

— Оба умерли. Уже давно. Сначала отец, а потом матушка — несколько месяцев спустя.

— Какая жалость. Ее сердце было разбито, верно?

— Что-то вроде того. — Вообще-то не самая любимая моя тема, а потому я подбрасываю новую. — По пути сюда я не заметил никаких КПП, никакой охраны, пробы на запах. Вообще ничего.

Папаша Дуган качает головой:

— Это смешанное заведение.

— Что, весь дом престарелых?

— Вся честная компания. Если откровенно, мой прежний сосед по палате был человеком. И славным человеком, как порой бывает у обезьян.

Большинство рептильных учреждений, связанных с медицинским попечением, обычно охраняется от случайного раскрытия их сущности путем соблюдения строгих мер безопасности. Всякий, кто хочет туда войти, должен быть обнюхан и осмотрен. О его приходе также специально объявляется. Если за ворота удается проникнуть человеку, все сразу же надевают полные личины, чтобы все было в ажуре, пока он не вытряхнется назад.

— Удивительно, — говорю я. — А что, если кто-то как следует не застегнется, перепутает пуговицы на перчатке или…

— Или допустит тыщу других ляпов, которые мы, жалкие старперы, так склонны допускать?

— Это вы сказали, не я.

Папаша останавливается в коридоре, и я торможу рядом. Он сует голову в открытую дверь, а потом затаскивает меня внутрь, оставляя Джека и Нелли в коридоре.

Сухонький, нервозный старикашка сидит в плюшевом кресле. Все выглядит так, словно это самое кресло вот-вот поглотит его тщедушное тельце и с костями его стрескает. Старикашка смотрит выпуск новостей по встроенному в стену телевизору.

— Говард? — окликает его Папаша, а потом зовет еще раз, погромче: — Говард?

Мелкий старикашка изгибает шею, глядя в нашу сторону и доставая из кармана очки в проволочной оправе.

— Это ты, Хэнк?

— Говард — обезьяна, — сообщает мне Папаша, а затем снова поворачивается к старикашке. — Ведь правда, Говард? Ты человек?

Восьмидесятилетний старик возмущенно фыркает.

— А каким дьяволом я еще могу быть?

— Точно. — Папаша стреляет в меня взглядом, подмигивает — и, прежде чем я успеваю его остановить, сует левую руку себе в правую подмышку, расстегивая там потайные пуговицы.

— Что вы делаете? — спрашиваю я, внезапно понимая, чего он всем этим концертом добивается. — Папаша, погодите…

Но Папаша театральным жестом срывает со своей правой руки человеческую плоть и в открытую машет ею перед очкастыми гляделками Говарда.

— Ну, давай, — негромко говорит Папаша, выделывая кренделя перед внезапно оцепеневшим Говардом. — Реви.

Говард не столько ревет, сколько маниакально ухает, а к тому времени, как он все-таки набирает себе в легкие достаточно воздуха, Папаша уже снова в личине — точь-в-точь невинный мальчик-певчий с репетиции церковного хора.

— Ящерица! — орет Говард. — Ящерица с человека ростом!

Я вытягиваю Папашу Дугана из палаты, а Говард тем временем продолжает реветь и буйствовать. Джек и Нелли в коридоре вовсю ржут. Они этот фокус уже наверняка наблюдали.

Я по-прежнему потрясен. Неумышленные манипуляции с личиной — дело одно; а вот явные, намеренные — совсем другое.

— Что это вы сейчас такое вытворили?

— Просто доказал то, что хотел.

— И что же?

— А то, что интеграция не так сложна, когда имеешь дело со стариками. Послушай, когда родня Говарда в очередной раз придет с ним повидаться, он будет вопить как резаный про то, что в доме престарелых динозавры завелись, верно? А что будет потом?

— Они просто похлопают его по голове и заплатят врачам малость сверху.

— А потом поедут домой, вздыхая, каким разумным раньше был их папаша, но как все пошло под гору после того приступа. Пойми, Винсент, никто нас не слушает. И вот что я тебе скажу: порой это сущая благодать.

Я смотрю на Джека — тот лишь пожимает плечами и пускает свою коляску вперед по коридору. Нелли следует за ним, тогда как Папаша Дуган берет мою руку в свои.

— А теперь, — говорит он, — давай-ка мы этой ночью на славу повеселимся.

По пути дальше шофер Джека шесть-семь раз сворачивает на боковые дороги, потом едет назад, а также по меньшей мере дважды меняет направление на каждой главной автостраде.

— Он что, малость заплутал? — спрашиваю я. Джек качает головой:

— Это безопасности ради. В последнее время у нас здесь были маленькие размолвки с другими крупными бизнесменами. Им лучше не знать, где я.

Хотя было бы очень просто просветить Джека на предмет моей связи с братьями Талларико, я наверняка знаю, что это убьет все остатки нашей прежней дружбы. В конце концов время придет — а на данный момент мне лучше держать свое знание о ситуации при себе.

— Значит, ты проезжаешь пятьдесят миль, хотя реально одолеваешь десять…

— Просто чтобы сбросить всех, кто может сидеть у нас на хвосте. Лучшая оборона — это хорошая оборона.

Гленда встречает нас у невыразительного здания на берегу в Форт-Лодердейле. Подмечая покачивание ее бедер и постукивание каблуков, я понимаю, что ждет она уже достаточно долго. Когда я позвонил ей по мобильнику Джека, Гленду не сильно вдохновила перспектива того, что она проведет свою первую ночь в Южной Флориде в мафиозном клубе. Впрочем, ничего лучшего на этот вечер мы все равно не запланировали. Консьерж отеля дважды к ней подъезжал, и Гленда не хотела, чтобы он резервировал для нее какие-то столики из страха, что она там покажется, а этот самый консьерж будет сидеть на месте с бутылкой шабли, дрожащими губами и двуспальной постелью в глазах.

— Для начала ты забываешь, что я приехала в гости, потом тащишь меня через всю страну, потом сбрасываешь на обочине дороги, а потом все-таки звонишь и милостиво позволяешь к тебе присоединиться. А потом заявляешься на целых полчаса позже и заставляешь меня париться черт знает где.

— Все верно, — говорю я. — Гленда, это Джек. Джек, это Гленда.

Джек берет руку Гленды и целует ее — она слегка подпрыгивает, и на мгновение мне кажется, что она сейчас отвесит ему хорошего тумака. Но затем Гленда делает очень странную вещь, совершенно не стыкующуюся со всем, что я знаю про эту взрослую хулиганку: она улыбается. Джек закрывает глаза и переводит дух. Его фальшивые ноздри с шумом втягивают и выпускают воздух.

— Ваш запах очень глубок, — говорит он Гленде. — Очень. Большинство знакомых мне женщин… их запах превосходен, но мелок. А ваш полон, цветущ — совсем как у юной девушки, только что расцветшей в прелестную женщину.

— Ну да, — говорит Гленда, — это я. Вся в родовых муках половой зрелости. А мы вообще-то собираемся куда-нибудь под крышу зайти?

Тут из лимузина выпрыгивает Папаша Дуган.

— Ого, — говорит он. — Девушка, знающая, чего она хочет. Это мне нравится. Она идет со мной. — Папаша предлагает ей руку, и Гленда, пожав плечами, за нее цепляется. — Я Папаша Дуган, — говорит он ей. — Но вы можете звать меня просто Хэнк.

Хагстрем ведет нас вокруг здания к черному ходу. Там мы следуем за ним вверх по скату и через металлическую дверцу в конце. Внутри клуба горит свет, но танцпол совершенно пуст. Никого в округе не наблюдается.

Гленда делает шаг на танцпол.

— А у вас тут можно попрыгать. Что, укрытие от налогов?

Джек кивает Хагстрему, и тот трусит за безлюдную стойку бара. Клуб, пусть и небольшой, очень симпатично отделан. Сплошь жженая древесина и толстый ковер. Тут я ненадолго задумываюсь, как им удается сохранять ковер таким чистым, когда здесь вовсю льются коктейли. Звуковые и световые системы соответственно высококлассные, а танцпол, где никакой Джон Траволта не будет прыгать как обезьяна, охать и ахать, идеален относительно общих размеров помещения. На полу имеется затейливая деревянная инкрустация, и я делаю шаг вперед, желая повнимательнее ее рассмотреть…

— Осторожно, — говорит Джек, оттягивая меня назад. — Ладно, Нелли, давай.

Я слышу низкий гул, когда пол начинает вибрировать, и деревянная инкрустация внезапно отделяется от окружающих ее панелей, открывая спуск, ведущий к грохочущей внизу вечеринке.

Джек подкатывает к самому верху спуска и широко разводит руки по сторонам.

— Добро пожаловать к Дуганам, — говорит он.

Выстроившись в цепочку, мы спускаемся вниз. Папаша и Гленда то и дело толкают меня в спину, пока мы маневрируем по крутому спуску.

— Чересчур эффектно, — бормочет Гленда.

— Так я ему и сказал, — говорит Папаша. — В мое время у нас не было всех этих хитромудрых ерундовин, чтобы спрятать места наших развлечений. Дверь, может, засов-другой — вот и все. Если туда забредал человек, это, черт побери, была его собственная вина, и ему просто приходилось жить дальше уже в качестве трупа.

Клуб внизу — настоящий клуб, как я уже начинаю понимать — совершенно не похож на строгое, высококлассное заведение Дуганов на поверхности. Туда, наверх, заходят млекопитающие, уставшие от долгого дня самоподжаривания на пляже или желающие послушать немного франко-канадской музыки, лялякающей из тридцатидюймовых чирикалок. Лично я могу придумать целый миллион вещей, которые я стал бы слушать скорее, чем квебекский рок (к примеру — свои собственные мучительные вопли), но музыкальные вкусы млекопитающих порой бывают очень забавны.

Но здесь, внизу… Здесь такое место, где заводятся ящерицы. Именно сюда они приходят немного потрясти хвостами и увидеть малость голых чешуек. Двадцать девушек на разных стадиях одевания, раздевания и переодевания выплясывают на возвышенных сценах, на столах, крутятся вокруг шестов и других неподвижных предметов размером побольше. Некоторые из этих самых предметов даже вырезаны в форме гигантских фаллосов. Освещение установлено на какую-то разновидность системы распознавания, позволяющую высвечивать самые сладострастные части анатомии каждой танцовщицы. А музыка — не что-то дешевое и заурядное типа волосатой банды с пивными гимнами или исполнителя электрогитарных баллад — нет, музыка здесь электронная, пульсирующая и эротичная.

Да, это тебе не дедушкин стриптиз-клуб. Если, конечно, твой дедушка не Годзилла.

Люди Джека из «Морской хибары» уже перебрались сюда, окружая столики, засовывая купюры под зажимы и застежки. Либидо у этих ребят куда круче содержимого их бумажников. Кладя животы на стойки, они как можно ближе придвигают физиономии к корчащимся перед ними телам — аж слюни текут на ковер.

— Славно эти парнишки слюну пускают, — хихикает Гленда, глазея на толпу. — Не знала, что слюнные железы так быстро включаются.

— А у мужиков просто средней скорости нет, — объясняю я. — У нас только холостой ход и полный газ — вот и все.

— Мужики, — вздыхает Гленда. — Мужики долбаные…

Джек подъезжает ко мне под бок и слегка пожимает мне руку:

— Давай отойдем. Хочу тебе кое-что показать. Гленда безмерно счастлива сопровождать нас с Джеком в заднюю часть клуба, где мы попадаем в людное кухонное помещение. Первое, на что я обращаю внимание, это персонал. Все здесь молодые и привлекательные азиатки. Собственно говоря, у них точно такой же вид и запах, что и у той девушки, которая подавала еду в доме Талларико.

— Где ты этих официанток берешь? — спрашиваю я.

— Временные работницы, — пренебрежительно машет рукой Джек. — Итак, вот я что я хотел тебе показать. Я чертовски этим горжусь.

Он открывает дверцу шкафа, являя на свет душевный запас бутылок с прозрачной жидкостью. Судя но всему, джин или водка.

Гленда хватает одну из бутылок и подносит ее к свету:

— Это спиртное?

Джек кивает.

— Я ведь импортер — должен же я что-то импортировать. Финансовой инспекции очень не нравится, когда у простого таксидермиста есть яхта и пентхаус.

Доставая с полки бокал, Джек шлепает его на ближайшую стойку, затем наполовину наполняет прозрачной жидкостью.

— Давай, — говорит он. — Попробуй.

— Вообще-то я в выпивку млекопитающих совсем не врубаюсь, — говорю я ему. — Она всегда для меня мало что значила.

— Я тоже не врубаюсь, — говорит Джек. — Поверь мне, это совсем другое дело.

Он наливает еще один бокал для Гленды и один для себя. Я пожимаю плечами и подношу выпивку ко рту. Очень немногие из человеческих спиртных напитков оказывают хоть какое-то действие на динозавров — наш обмен веществ устроен совсем иначе. Конечно, мы можем выпить слишком много и отравиться этим товаром — но это в принципе то же самое, что отравиться диетической кока-колой. Под конец ты несколько часов сидишь в ванной, но после этого вполне можешь сесть в машину и с ясной головой рулить домой.

Один быстрый бросок жидкости в рот, она немного жжет глотку, окутывая небо, но я точно знаю, что этот джин ничего мне не сделает, ни в малейшей степени не изменит моего состояния. Все будет полный хоккей, пока продолжается моя девятимесячная завязка вместе с АГ, потому что спиртное — это проблема млекопитающих, а не…

Комната куда-то тонет. Внезапно качнувшись влево, я кладу руку на стойку бара и стараюсь сохранить равновесие. Мои вкусовые сосочки вдруг одолевает знакомый вкус, запах тянется к пазухам и стучится в какую-то забытую часть моего мозга…

— Что… что это за дьявольщина? — удается выдохнуть мне.

— Настой, — говорит Джек. — Так мы, по крайней мере, это дело называем. — Он поворачивает бутылку с джином, и, несмотря на внезапно расплывшееся поле зрения, мне удается разглядеть, что бутылка, которую я поначалу принял за «бифитерс», на самом деле совсем другой марки, совершенно мне неизвестной. Спереди прилеплена бледно-зеленая этикетка — классический дизайн попеременных темных и белых полос на фоне узора, образующего что-то вроде длинного, изогнутого листа.

«НАСТОЙ» — написано сверху прямыми зелеными буквами, а ниже, мелким курсивом — «Классическая смесь».

— Это алкоголь, настоянный на травах, — с гордостью объясняет Джек. — От этого весь кайф — для нас, по крайней мере. Базиликовый джин, водка с кинзой, даже ром с корицей. Сделано специально для диносов, которые хотят культурно кайфануть в обществе млекопитающих. В барах, во всяких компанейских заведениях — в общем, в разных таких местах. А поскольку это к тому же и человеческая выпивка, так еще лучше. В этом вся роскошь — спиртное и травы. Такое всех заводит.

— Проклятье, — слышу я бормотание Гленды, — вот мы и приплыли…

Я преодолеваю первоначальный приступ смятения, ощущаю знакомый нырок в бесчувствие, а потом приходит резкая и сильная жажда. Прошло три четверти года с тех пор, как я последний раз так себя чувствовал — и в один миг все эти девять месяцев оказались начисто стерты. Теперь мне поразительно, как я вообще способен был подавлять это желание. Чего ради я так долго держался?

— Мы сейчас улаживаем сделку по распространению и собираемся доставить это дело на север, — продолжает Джек, явно не замечая моих терзаний. — Дальше мы двинемся на запад. Понятно, сперва будет проведен соответствующий маркетинг, но… черт побери, это все равно классная штука.

— Еще, — говорю я, со стуком опуская пустой бокал на стол. Моя рука заметно дрожит, но еще один глоток эликсира мигом все излечит.

Но Джек, откатываясь назад, пристально на меня смотрит.

— Винсент… с тобой все хорошо?

— Да-да, конечно, — говорю я, и теперь я это чувствую — тепло расходится по моим венам, поле зрения светится по самым краям. — Я отлично себя чувствую, Джек. Просто мне твоя выпивка по вкусу — только и всего.

Гленда выступает вперед.

— Не думаю, что это такая уж классная мысль, приятель.

— Забавно, — отзываюсь я, слыша, как слова бесконтрольно текут у меня изо рта. — Не помню, чтобы я тебя спрашивал.

Джек откидывается на спинку инвалидной коляски, молча наблюдая за нашим с Глендой обменом репликами. Пытается взять ситуацию в свои руки, внимательно глядя мне в глаза, как будто там есть что-то противоречащее тому, что я ему говорю. Я стараюсь уклониться от его взгляда, глазеть в потолок, в пол или, самое лучшее, на бутылку.

— Происходит что-то, о чем мне следует знать?

— Ничего, — говорю я, впиваясь взглядом в Гленду.

Гленда пятится:

— Знаешь, что? Я тебе не сиделка. Валяй, удалбывайся. — Она пятится, а потом разворачивается и выходит из кухни, оставляя у шкафа только нас с Джеком, да еще эту славную бутылку жидкого счастья.

Я пытаюсь смеяться, показывая Джеку, что это всего лишь шутка.

— Не обращая на нее внимания. Она… она Гленда. Послушай, а почему бы нам еще поглоточку этого дела не попробовать? Еще по только по одному разу. Считай, что я тут у тебя маркетинг провожу.

Когда Джек поднимает бутылку, единственная капля, балансировавшая на краю с тех самых пор, как он налил первый бокал, падает на пол и там расплескивается. Краткую секунду я подумываю упасть на четвереньки, нагнуться и облизать кафельный пол кухни в надежде на то, что этот миллилитр базиликового джина попадет ко мне рот, проникнет в тело, доберется до мозга.

И тут до меня вдруг доходит — я хочу лизать кафель, только бы уловить ту капельку.

— Я гербаголик, — хриплю я вдвое громче необходимого.

Джек отшатывается, как будто от пощечины.

— Проклятье, Винсент… ты должен был мне сказать.

— Просто… просто убери ее, — удается сказать мне за мгновение до того, как мои руки сами собой стремительно тянутся вперед, пытаясь ухватиться за бутылку…

Джек вовремя ее отдергивает.

— Ну-ну, полегче…

— Пожалуйста, — повторяю я. — Убери ее. И запри шкаф, ага?

Джек мгновенно выполняет мою просьбу и прячет настой в невысоком шкафу.

— Но здесь нет запора…

— Тогда давай просто отсюда свалим.

Мы направляемся из кухни обратно в главное помещение. Солидной части меня до смерти хочется побежать назад и начать загонять себе в желудок одну бутылку за другой. Однако ноги возвращаются ко мне с каждым шагом. Тем не менее я по-прежнему чувствую, как в моих жилах бродит настой, и пытаюсь прикинуть, сколько это может продлиться.

— Сколько, — спрашиваю я, — сколько его там?

— В одном глотке? Думаю, листика два.

Как я понимаю, это добрый час будет держать меня на взводе. Просто поразительно, как быстро все вернулось — и с какой силой. В прежние времена два жалких листика базилика меня бы разве что на завтрак сподобили; теперь же я от консервированного папоротника готов запрыгнуть на ближайший столик и там чечетку отбить.

— Ты должен был мне сказать, — повторяет Джек. — Тогда бы я даже пытаться не стал…

— Ничего, проехали, — отзываюсь я. — Просто… просто не станешь же ты вот так сразу выкладывать все это парню, с которым ты пятнадцать лет не виделся. Типа: «Привет, рад тебя видеть, как житуха? Что? У меня? Ну, у меня, блин, одни крутые обломы».

— Нет, Винсент, все совсем не так…

Но я давно все это знаю. Джек уже немного меня жалеет — глаза его стали мягче, голова склонилась набок. Это не имеет значения. Так все реагируют. Я с этим живу, и я это принимаю.

На центральной сцене очередная стриптизерша выбирается из-за черной просвечивающей занавески. Онаполностью одета — то есть совершенно голая по человеческим понятиям. Эта высокая рыжеволосая красотка с торчащими грудками и широкими бедрами отлично справилась бы в любом человеческом клубе, какой предпочла бы выбрать, но ее настоящие таланты лежат в иной сфере. Пока музыка пульсирует поверху, девушка начинает медленно работать со своей шкурой, соблазнительно удаляя одну фальшивую ляжку за другой, обнажая длинные зеленые ножки с идеальным набором изящных, бритвенно-острых когтей. Хвост она прячет до самого конца — это старый стриптизерский трюк, но он неизменно ввергает клиентов в буйное неистовство.

Люди Джека мгновенно клюют. Они суют двадцатидолларовые купюры в складки кожи, где чешуйки встречаются с фальшивыми бедрами, засовывая бумажки пониже, чтобы реально дотронуться до зеленой шкуры. Девушке, судя по всему, все нипочем — в подобных местах ты держишь свои чувства под жестким контролем, пока твои зажимы лежат на полу. В конце концов, этой красотке надо себе на жизнь зарабатывать.

— Не желаете ли настоя?

Я поворачиваю голову и обнаруживаю еще одну маленькую азиатку, что буквально роятся по империям и Джека, и Талларико.

— Нет, спасибо, — говорю я. Тут моя левая рука внезапно выстреливает, чтобы схватить бокал, но правая хватает преступную левую за запястье и удерживает ее на месте. Официантка одаривает меня взором, припасенным для особенно интересных обитателей зоопарка.

— Вы бы на секундочку эту выпивку здесь не поставили? — спрашиваю я, указывая на ближайший столик. — Мне бы хотелось вам пару-другую вопросов задать…

— Нам не дозволено иметь свидания с клиентами, — машинально говорит девушка.

— Нет, дело не в этом… то есть вы очень красивы, но дело не в этом… — Тут азиатка одаривает меня взором, припасенным для сексуально озабоченных обитателей зоопарка. — Я вас, случайно, раньше не видел? — «Классно, — говорю я сам себе. — Давай, Винсент, может, лучше сразу к аресту перейти?»

Девушка мотает головой и нервно оглядывает помещение.

— Мне надо работать…

— А как насчет Эдди Талларико? — интересуюсь я, понижая голос. — Вы на него тоже работаете?

Какое-то мгновение мне кажется, будто я чую запах чернослива — страх, тревогу, — но секунду спустя все проходит.

— Нам не положено разговаривать с клиентами, — говорит девушка. — Я просто выпивку разношу. — И с этими словами она исчезает, проглоченная жаждущей толпой.

— Да, вот это настоящий Рубио. Всегда знает, как с дам чешую обдирать. — У меня под боком Гленда. — Ну что, ты с той маленькой промашкой уже закончил? — Она не мой консультант в АГ — и ей никогда такое не светит. Тем не менее я знаю, что провел Гленду через горы дерьма, пока жевал базилик, и могу понять, почему она хочет, чтобы ее добрый старый друг крепко стоял на ногах.

— Временное помутнение. В целом я держусь своей линии — как всегда.

Под кавалькаду воплей и взвизгов один из людей Джека запрыгивает на сцену и затевает грязные танцы с одной из полуодетых девушек. У него прическа в стиле «помпадур» и смуглая кожа, а бедрами парень крутит так, словно у него на поясе обруч. Воздевая руки кверху, он хлопает в ладоши оставшимся внизу приятелям. Девушка на столике выглядит малость недовольной, однако постоянный приток купюр ей в подмышку — как раз под телесного цвета Б-ремешок — вскоре охлаждает ее досаду.

— Антонио! — кричит Джек. — А ну слазь оттуда!

Помпадур надувает губы.

— Но Джек, я тут могу хорошие бабки сшибить. Верно, ребята?

Другие парни вокруг смеются и вытаскивают Антонио из яркого луча, а девушки тем временем снова вовсю берутся за дело. Гленда хватает выпивку с подноса ближайшей официантки, единым духом ее опорожняет и аккуратно ставит пустой бокал на то же самое место.

— Что? — говорит она, когда я недоуменно поднимаю брови. — Если ты неспособен совладать с травами, значит, я тоже малость позабавиться не могу? Тут твой друг Джек в самую точку попал. Этот настой — типа классная штука.

— Эх, Гленда Ветцель, — вздыхаю я. — Вечная леди.

— А ты на это насри. Я, в конце концов, в стриптиз-клубе. Когда телки груди оголяют, этикет из окна летит.

— Еще бокал? — спрашивает новая официантка, и когда я опускаю взгляд, собираясь сказать, что не стоит, она вдруг мне подмигивает.

Гленда, однако, обзаводится еще одним бокалом, и это дает мне время оценить ситуацию. Эта официантка именно ко мне подошла? Она пытается мне что-то передать? Я оглядываюсь на Гленду, запрокидывающую бокал с коричным настоем, затем снова смотрю на официантку…

А та опять мне подмигивает — и теперь уже нет никаких сомнений. Если только соринка не попала ей в правый глаз, девушка пытается мне что-то такое сказать. Запах я точно определить не могу, но какие-то нейроны у меня в затылке он точно щекочет. Прежде чем я успеваю понять, что это за запах, девушка берет поднос и исчезает в плотной толпе людей Джека, шустро прокладывая себе дорогу сквозь общую сумятицу.

Травы уже начинают оказывать на Гленду свое влияние. Вообще-то она счастливая негербаголичка и никогда не теряет контроля настолько, чтобы привлечь внимание к своему опьянению. В АГ таких обычно называют социально-употребляющими — но ими поначалу бываем мы все. Ты приближаешься к краю утеса маленькими, размеренными шажками, но последний шажок может стать роковым.

— …к счастью для тебя, — говорит Гленда, — я привыкла к нищете и запустению. Черт, в номере мотеля, где я остановилась, даже ванны нет. Только вшивая душевая, и будь я проклята, если мой хвост там из-за занавески не вылезет.

— Это самое то, Глен, — говорю я, а мои ноги уже в движении, следуя по клубу на запах. — Оставайся здесь, я скоро вернусь.

И я отбываю, преследуя официантку сквозь толпу. Может, она хотела, чтобы я за ней последовал? Если так, то я буду более чем счастлив выяснить, что и почему. Я изо всех сил подпрыгиваю — между прочим, с моими ботинками «джонстон-мерфис» это совсем не так просто, ибо их толстые подошвы не позволяют набрать нужную высоту — и ловлю лишь мгновенный промельк тех длинных черных волос.

Я следую за этими волосами и вскоре оказываюсь на кухне, где всевозможные промышленные приспособления сияют под ярким светом, все так чисто убрано и вытерто, что даже санэпидстанция вряд ли к чему-либо придерется. Мне думается, потребовались бы самые минимальные взятки, чтобы это заведение прошло все соответствующие инстанции. Конечно, инспектора из человеческого санэпиднадзора сюда не заглядывают, а их рептильные коллеги очень редко заботятся о мелких нарушениях санитарных норм. У Совета есть проблемы куда покруче, чем пара-другая крыс, наводящая порядок в мусорном баке с объедками.

Официантки здесь так и роятся, суетливо перебегая от одного стола к другому. Все они схожим образом одеты и причесаны, их личины так близки к идентичности, что различить их по виду просто не представляется возможным. Все они до единой юные азиатки, и я не сомневаюсь, что где-то в интернете есть посвященный им порносайт.

— Никто мне сейчас выпивку не предлагал? — громко спрашиваю я, и считанные секунды спустя три официантки уже стоят у меня под боком с полными бокалами настоя.

Мой рот внезапно начинает сочиться слюной, а левая рука — неуправляемо дергаться. Одна только мысль об этих травах — в дюймах от моего рта, так просто, так близко — безумно кружит мне голову.

— Нет, — удается сказать мне, — я не хочу выпить. Я просто хочу узнать, не предлагала ли только что одна из вас мне выпить…

— Не желаете ли настоя? — спрашивает та, что справа.

Ни черта не выходит. Я уже собираюсь придумать новую тактику, но тут мне в ноздри ударяет резкий запах — и на сей раз мне удается его распознать. Лежалый кусок сыра. Очень знакомый запах. Однако единственный глоток травяного настоя все еще туманит мне голову, затрудняя окончательное распознавание.

Я поворачиваюсь, пытаясь засечь официантку, которая, шустро скользя мимо, опять мне подмигивает, и успеваю заметить поднос с выпивкой, который она несет. Один из бокалов настоя слегка пенится сверху.

— Погодите секунду, — кричу я, но она исчезает за двустворчатой дверью, а потом в толпе по ту сторону, прежде чем я успеваю как-то ее для себя выделить.

Снаружи, в клубе, музыка уже упала до уровня перерыва на коктейли, девушки спустились со сцен и столов, и гости теперь толкутся вместе с прелестными дамами. Обжимаются — так, пожалуй, точнее. Я всего в двадцати футах за официанткой, но очень тяжело пробираться сквозь уйму рук, ног и хвостов у меня на пути.

Есть что-то особенное в той девушке, которая подавала мне намеки, но это вовсе не загадочное подмигиванье. Тут я прохожу мимо Папаши Дугана, и он живо меня хватает, после чего начинается небольшая румба под музыку — старик вовсю топает ногами и покачивает бедрами. От Папаши прилично разит базиликом, а в руке у него полупустой бокал настоя.

— Тиффани обычно так себе проклятую румбу танцевала, — говорит мне Папаша. — У этой женщины был очень серьезный набор ног. У нее был еще и радостный набор ног, но тот она почти все время в платяном шкафу держала.

На какое-то время я поддаюсь танцу. Если ты не станцуешь румбу со старым гадрозавром в ночном клубе, где гуляет мафия его сына, где ты тогда вообще ее станцуешь?

— Слушайте, Папаша, — говорю я, дождавшись того момента, когда мы поворачиваемся лицом к Джеку и его команде. — Вам вон та официантка какой-то странной не кажется? — Я указываю в другую сторону помещения, где та самая девушка уже проникла в окружение Джека. Она раздает бокал настоя за бокалом, и парни беспечно закидывают их себе в глотки. Хагстрем, Антонио и еще несколько здоровенных солдат окружают своего босса, обеспечивая его безопасность даже в этой относительно мирной гавани.

— Кто? — спрашивает Папаша. — Та девушка с фабрики звезд?

— С фабрики звезд?

— Ну да, — говорит он. — У Джека и его деловых партнеров есть целая уйма девушек, чтобы помогать им со всякой всячиной. Они эту компанию фабрикой звезд называют. Все девушки из каких-то заморских краев. Джек помещает их всех в какой-то дом. Бесплатное проживание, бесплатная кормежка. Дело хорошее.

— Официантки по почтовому заказу?

Пьяный Папаша пожимает плечами, после чего возвращается к румбе и воспоминаниям. Он в темпе запускает речугу про святость своей покойной жены, и вскоре он опять с головой в прошлом, оживляя какие-то отдельные события из их с Тиффани совместной жизни. Осушая остаток своего настоя, Папаша с грохотом ставит бокал на соседний столик.

Вид пустого бокала посылает какой-то импульс в мой мозг. Возвращает меня к тому промельку тридцать секунд назад, когда мимо меня проскользнула официантка с полным подносом в руках — и один из бокалов пенился.

Крепкий спиртовой настой трав или чего угодно не пенится. Пиво пенится. Шампанское бурлит. Но в крепком спиртном напитке ничего такого не происходит.

Все остальное мгновенно встает на место. Подмигиванье официантки — вовсе не знак следовать за ней, а просто хитроватое указание на некую общность. Сигнал, говорящий: «Эй, приятель, мы здесь с тобой заодно». Эта официантка меня знает. И я знаю ее. И никакая она не официантка. Да и вообще: она — не она.

Потому что тот запах был сырным — сырным с добавкой соуса ялапеньос. Но это вовсе не естественный запах диноса. Нет, это вонь, обусловленная перевариванием серьезных количеств начоса. А поскольку Марлон Брандо никоим образом не мог пробраться на нижний уровень ночного клуба Дуганов, это может значить только одно.

Шерман, головорез Талларико, здесь, в клубе.

— Джек! — ору я через миг после того, как мои ноги сами собой несут меня вперед, и я спотыкаюсь о толстые хвосты, врезаюсь в гостей — мне наплевать, это совершенно неважно. — Джек!

Он все там же, смеется вместе с Хагстремом, Антонио и остальными, бокал настоя у него в руке, и даже на таком расстоянии я вижу тонкий белый слой на самом верху, плавающие на поверхности мелкие кристаллики.

Распад-порошок. В выпивке Джека. Такое похмелье, от которого уже не очухаешься.

— Джек! — снова ору я, уже на полпути к нему по клубу, но все еще слишком далеко. Определенно слишком далеко. — Не надо… не пей…

На сей раз Джек меня слышит — различает по крайней мере мой голос, если не слова — и поднимает бокал повыше, словно желая сказать тост…

— Поставь его! — надрываюсь я. Горло уже дерет, слова несутся поверх музыки, все поворачиваются ко мне, чтобы посмеяться над единственным раптором в самой гуще гадрозавров, но мне опять-таки наплевать. Весь мой разум сосредоточен на выпивке Джека — бокал направляется к его рту, губы широко расходятся. — Поставь его, поставь!

Но я в пятидесяти футах оттуда, и на лице у Джека одна сплошная улыбка, пока он подносит бокал к губам.

— Брось, Винсент, — кричит он, смеясь, — насчет меня не волнуйся. Я знаю, как с травами управляться.

А дальше все происходит совсем как в замедленной съемке. Мое отчаянное не-е-ет переходит в какой-то замогильный вопль, в котором я тщетно пытаюсь излить всю свою ярость и горечь. Рука Джека продолжает свой беспрепятственный подъем, бокал прицеливается к его рту, распад-кристаллы уже в считанных секундах от того, чтобы ударить по беззащитной коже и навеки ее смыть.

И я прыгаю, буквально выбрасывая свое тело вверх, моя рука тянется выбить бокал, отбросить его на пол, к потолку — куда угодно, только бы он не причинил вреда. Я тянусь изо всех сил, от души желая прямо сейчас нарастить где-нибудь лишний дюйм, точно через барьер, перескакиваю через тело Хагстрема, по-прежнему нацеленный на тот смертоносный бокал…

Но не долетаю, грохаясь на пол в трех футах от ближнего антуража Джека. Затем поднимаю глаза и сжимаюсь от ужаса, пока бокал наклоняется и жидкость скользит к открытому рту Джека…

И тут замедленная съемка кончается. Откуда-то сбоку вылетает рука, ладонь бьет по толстому стеклу бокала, выбивая его из руки Джека, и жидкость оттуда выплескивается. Все завороженно наблюдают, как она все изгибается и корчится в воздухе, напоминая какое-то искореженное воссоздание начальных кадров фильма «2001: Космическая Одиссея». А потом переводят свое внимание на женщину, которая возымела наглость выбить бокал из руки большого босса.

— Винсент всегда чертовски настойчив, если речь идет о вещах, которые пить нельзя, — говорит Гленда. — Думаю, тебе по крайней мере следует выслушать его объяснения.

Я уже открываю рот для этих самых объяснений, но внезапно в каких-то пяти футах от меня раздается пронзительный вопль, который целиком меня окутывает. Этот крик боли и отчаяния все набирает громкость, и я вскакиваю на ноги, мои когти уже готовы кромсать. Я быстро оглядываю все помещение, пока этот ошеломляющий вопль все продолжает прорезаться сквозь толпу.

Антонио, тот самый динос с легкой ухмылкой на физиономии, загребущими руками и диким помпадуром на голове, теперь упал на колени. Вой ужаса и агонии прорывается сквозь грохот музыки, буквально гальванизируя весь клуб. Антонио закрывает лицо ладонями, но звук все равно проходит ясным и нисколько не заглушённым, идеальным в своей кошмарности. Все потрясены, напуганы, неспособны отвернуться, пока густая зеленая слизь начинает вытекать у Антонио между пальцев. Плоть стремительно растворяется под бешеным напором микроскопических бактерий.

— Это распад-порошок! — ору я. — Дайте же что-нибудь…

Бесполезно. Как только бактерии начинают работать, они уже не останавливаются, пока не прожуют все, что только смогут. Теперь по залу разносятся новые вопли, пока танцовщицы разбегаются по сторонам с такой стремительностью, словно над ними нависла какая-то внешняя угроза. У людей Джека, по крайней мере, находится достаточно самообладания, и хотя многих из них явно до смерти пугает происходящее прямо у них на глазах, они понимают, что ничего тут уже не поделать.

Вопли Антонио постепенно теряют свою пронзительность, пока губы его растворяются, а лицо тает, как будто он имел наглость связать Индиану Джонса или открыть Ковчег Завета. Еще один человек Джека надает рядом с ним на колени, протягивая руки…

— Не трогать! — рявкает Хагстрем, оттаскивая парня от корчащегося на полу существа. Зеленая жижа обильно течет на ковер.

— Он прав, — говорю я, пусть даже мне просто ненавистно хоть в чем-то соглашаться с Хагстремом. — Не прикасайтесь к нему. Держитесь подальше.

Тело Антонио сотрясают аритмичные судороги, и теперь его ладоней уже не хватает, чтобы скрыть разрушение его лица и груди. Да и пальцы его тоже начинают растворяться. Сдавленные вскрики вылетают из его частично разъеденного горла, ноги дергаются с каждым новым стоном и взвизгом.

— Отойдите, — велит нам Джек. — Пропустите меня.

— Ты ничего не сможешь поделать, — говорю я ему. — Это уже не остановить…

— Отойди, — повторяет он ровным голосом со стальными нотками. Прямо сейчас мне с таким голосом спорить неохота. Я делаю два широких шага назад и позволяю Джеку приблизиться.

Тут я вдруг слышу резкий грохот пистолетного выстрела, прежде чем вижу сам пистолет, прежде чем замечаю, что в черепе у Антонио теперь зияет большая дыра, и чую в воздухе пороховой дым. Антонио падает на пол, и его измученное тело дергается еще лишь раз, прежде чем окончательно застыть в мирной позе, пока распад-бактерии продолжают свой буйный пир. Треть его тела уже ушла, оставляя за собой голый череп и солидную лужу изумрудной слизи.

— Проклятье, — мягко и негромко говорит Джек.

— Проклятье, — эхом повторяет Гленда.

А Хагстрем, добрый, заботливый Хагстрем, топчет тело, пока оно окончательно не распадается, после чего тычет ботинком испоганенный ковер.

— Вот именно что проклятье. Эти пятна мне уже никогда не вывести.

8

Мы обыскиваем весь клуб. Если точнее, люди Джека обыскивают клуб, а я тем временем обалдело стою на коленях в центре помещения и собираю зеленую слизь в ведро. В процессе работы я пытаюсь лихорадочно прикинуть, что я должен и чего не должен говорить старому другу в этой опасной точке наших взаимоотношений.

Я имею достаточно полную информацию на предмет того, кто высыпал распад-пакет в бокал Джека, но даже если бы я не был на сто процентов в этом уверен, основываясь на запахе сыра и соуса ялапеньос, для полной гарантии хватило бы того многозначительного подмигивания. Талларико послал своего головореза Шермана в клуб Дуганов, чтобы исполнить этот хит, и только мое почти запоздалое озарение смогло спасти Джеку жизнь.

Конечно, большой вопрос в том, как Талларико узнал, где в данное конкретное время окажется Джек. Тут мне становится интересно, не поставили ли они на меня жучка. Быстрое охлопывание себя с ног до головы ничего такого не фиксирует. Может, они сунули следящее устройство в зубную пасту и теперь моя эмаль выдает сигнал? Отличная причина для того, чтобы несколько дней не чистить зубы.

— Один из моих лучших людей, — размышляет Джек, и я не могу понять, указывает его пониженный тон на глубокую задумчивость или на беспредельную ярость. — У Антонио был ребенок. Маленький мальчик. Глупое мелкое существо, но все-таки ребенок. Проклятье.

Ничего конструктивного я пока сказать не могу — по крайней мере, ничего настолько конструктивного, чтобы я после этого остался в живых. Если я сейчас расскажу им, что встречался с Талларико, что мне известно, кто подсунул Джеку паленый настой и в конечном итоге убил Антонио, Джек никоим образом не сможет позволить мне жить дальше. Слишком долго я лгал, чтобы теперь с бухты-барахты начать говорить правду.

На самом деле мне нужен совет моего поручителя в АГ.

С другой стороны, если я изображу полное неведение, это станет еще одной строкой в списке негатива, если Джек когда-нибудь узнает о моей сделке с Талларико. Выбор на самом деле довольно прост: солгать и спасти свою жизнь на какое-то время, чтобы меня непременно угрохали в дальнейшем; или сказать правду и почти определенно быть убитым прямо сейчас.

Вообще-то дальних перспектив я обычно не рассматриваю.

— Есть мысли, кто это мог быть? — невинно интересуюсь я.

Джек пробегает ладонью по волосам, приглаживая блудные пряди.

— Кое-какие мысли у меня есть.

— Наверняка.

— Знаешь, Винсент, у меня нет иллюзий. Я занимаюсь опасным бизнесом, и я это принимаю. Я завожу друзей и наживаю врагов. Часто речь здесь идет о дележке территории.

Хагстрем подтягивает стул и садится рядом со своим боссом.

— Мы прочесали все заведение. Ни малейших признаков кого-то постороннего.

— А как насчет личины? — спрашиваю я.

Нелли начинает вставать со стула, напрочь меня игнорируя. Но Джек протягивает руку, останавливая его.

— Винсент задал тебе вопрос, Нелли.

Хагстрем неохотно поворачивается и сосредоточивает на мне раздраженный взор:

— Какой личины?

— Той, которая была на преступнике. — Вот это класс! Употребить слово «преступник» там, где все остальные вполне бы за такового сошли. Я болтаю совсем как полицейский, и это явно выводит Нелли из равновесия.

— Личины не нашли.

— А твоему персоналу можно доверять? Всем этим… азиатским девушками и их личинам.

— Угу, — рычит Хагстрем. — Что-то еще, Эйнштейн?

Пытаться вести этих парней в нужном направлении, не выдавая себя, — это, я бы сказал, не фунт изюму. Я чувствую себя собакой-поводырем, чей слепой хозяин вдруг сам решил пересечь четырехполосное шоссе.

— Итак, ты говоришь, что всем официанткам и их личинам можно доверять, а также что проникшему сюда преступнику удалось это сделать только благодаря тому, что он носил костюм, схожий с костюмами остального персонала. Тебе это самую малость странным не кажется?

Теперь Хагстрем, похоже, понимает. А Джек ухватил это еще раньше, чем я заговорил.

— Фабрика звезд, — бормочет Хагстрем, и Джек кивает.

Опять двадцать пять.

— Фабрика звезд, — повторяю я. — А что это вообще такое?

— Это что-то вроде службы найма, — отвечает Джек. — Уйма девушек… они поступают отовсюду.

— Тогда, может статься, в эту фабрику звезд кто-то такой проник? — предполагаю я. — Тот, кому не нравится, как ты ведешь свой бизнес.

Джек кивает. Он явно идет в ногу со мной, а может, даже на шаг впереди.

— У нас тут есть бригады, — говорит он, — и всем нужна обслуга. Так что все мы порой малость черпаем из этой фабрики. Время от времени. А значит, все верно, доступ туда возможен. — Он поворачивается к Хагстрему. — Давай сюда девушек. Раздетых, без личин.

— Но…

— Делай как сказано.

Хотя прошел уже час, и все теперь утихомиривается, вокруг по-прежнему царит полный бедлам. Как только пороховой дым от выстрела Джека развеялся, Хагстрем взял все в свои руки, рявкая приказы подчиненным, которые тут же стали перекрывать двери и окна, лишая убийцу всяких шансов на спасение. Пожилая женщина, которая то и дело оказывается под боком у Джека, отвела его в уголок, что-то шепча ему на ухо. Чем чаще она появляется, тем больше я нервничаю.

— Чтобы через тридцать секунд все были здесь, в главном помещении, — объявил Хагстрем, после чего взялся носиться по клубу, сгоняя гостей и танцовщиц в одно стадо в центре зала, точно призовая овчарка. Мы с Глендой волей-неволей присоединились к остальным, подавленные командным тоном и грозным присутствием Хагстрема.

— Личины долой! — орет Нелли. — Все до единого. Ремешки и зажимы в левую руку, шкуры — в правую. Я хочу видеть ваши чешуйки, народ, и я хочу видеть их прямо сейчас.

Мы все повинуемся, масса народу разоблачается, а солдаты Джека так поражены неожиданным поворотом событий, что теперь, в обнаженной близости, напрочь забывают про обжимание со стриптизершами. Ибо, несмотря на всю голую плоть и трущиеся друг о друга чешуйки, очень тяжело испытывать сексуальное возбуждение, когда твой друг и коллега только что превратился в груду зеленого желе.

Кайф Гленды проходит, пока жуткая сцена высасывает последние остатки ее полугербаголического опьянения.

— Здесь чертовски холодно, — говорит Гленда, обхватывая себя руками уже после того, как она стянула с себя шкуру и аккуратно набросила ее на руку.

— Ты тоже, Нелли, — негромко говорит Джек. Губы Хагстрема сжимаются, а плечи поникают. Такой его вид мне очень даже по вкусу.

— Что?

— Личину долой. Живо.

— Но Джек…

— Нельсон, — ровным тоном произносит Джек, и я едва не роняю на пол свои вставные челюсти при упоминании настоящего имени Хагстрема. Неудивительно, что он проходит как Нелли. «Нельсон Хагстрем» слишком уж вязнет во рту. Хотя с таким прозвищем, как Нелли, тебе на школьном дворе как пить дать жопу надерут.

— Снимай ее. В темпе.

Хагстрем бранится и ломается, но в конце концов все-таки разоблачается, удаляя не только ноги, руки и туловище, но и маску — и тут я впервые вижу широкую и плоскую гадрозаврскую физиономию Нелли Хагстрема. Особняком от тупого рыла и странного набора зубов стоит безобразная вмятина в чешуйках у него между глаз — в том же самом месте, что и шрам на лбу его человеческой личины.

— Ты видишь? — шепчу я Гленде. — У него что-то с головой.

Гленда хихикает:

— Это точно. И у тебя тоже.

Я раздеваюсь одним из последних, и вовсе не по причине стыдливости. Просто я так сосредоточился на созерцании остальных, что совсем забыл к ним присоединиться.

— Давай, Винсент, — говорит Джек, подкатывая ко мне. — Кончай с этим.

Я в темпе разделся и полностью снял личину. Реакция остальных диносов меня в тот момент почему-то не заботила, хотя вообще-то бы ей следовало меня заботить.

— Раптор! — рычит Хагстрем и бросается ко мне, пока я скрещиваю руки в порядке самообороны. Со всех сторон сверкают когти — сотни стилетов, готовых превратить меня в чешуйчатое решето.

Гленда бьет Хагстрема где пониже, падая на колени, а я тем временем убираюсь с его дороги и разворачиваюсь, чтобы отвесить ему старого доброго пенделя. Но Хагстрем уже был к этому готов — перескочив через согнутое тело Гленды, он бросается в новую атаку.

Остальные люди Джека стягиваются в плотный кружок, пока мы с Глендой обращаемся лицом к внезапно воспылавшему гневом Хагстрему. Я очень мало сомневаюсь в том, что они вмешаются, если мы с Глендой возьмем верх. Стало быть, остались два варианта, один хуже другого: сбежать или погибнуть в бою. В общем, я выплюнул вставные зубы и оскалил свои настоящие клыки, готовый рвать и глодать…

— Хватит! — Единственное слово прорвалось сквозь гул ярости и напряжения. — Довольно!

Толпа резко разделилась, когда Джек направил свое кресло прямо по той плоти, что оказалась у него на дороге (если хочешь услышать, как динос скулит, попробуй переехать ему хвост на инвалидной коляске с металлическим ободом), врезался в самую середину кружка и остановился как раз между мной и Хагстремом.

Нелли по-прежнему рвался в бой.

— Он один из них, — рявкнул Хагстрем. — Долбаный раптор! И мы еще его в этот клуб пустили! Он-то как раз все это и устроил…

Голос Хагстрема резко оборвался, когда рука Джека буквально выстрелила к самым мягким частям толстой шеи гадрозавра. Он так крепко его ухватил, что остальные слова Нелли так и застряли у него в глотке, не успев вылететь изо рта.

— Для начала все это чушь свинячья, — заорал Джек, и внезапно его солдаты принялись усердно разглядывать пол, стены, друг друга, все, что угодно, только бы избежать взгляда своего босса. — Как раз из-за этого мы прежде всего и садимся в лужу со всеми остальными бригадами. Мы позволяем этой чуши встать у нас на пути.

Тут Джек махнул рукой еще одному своему подручному, которого все звали ББ. С виду ББ похож на Ричарда Греко, у него такая же лысина на макушке. Интересно, не из одного ли и того же каталога они себе личины заказывали.

— Приведи ребят из задней комнату. Всех сюда приведи.

— Брось, Джек, в самом деле, — сказал я, не на шутку озабоченный тем, куда все идет. — Я просто могу уйти. Тебе совсем незачем это делать.

— Я это сделаю, Винсент. А теперь отойди.

Джек отпустил измученное горло Хагстрема, и здоровенный гадрозавр отшатнулся назад, жадно хватая воздух.

Через минуту все присоединились к кружку. Джек устроился в середине, крутясь в инвалидной коляске и убеждаясь, что всем гангстерам видно своего босса.

— Мы семья гадрозавров, — начал он. — Это верно. Если на нас посмотреть, если нас обнюхать, если нас ощупать — да, мы все до единого гадрозавры, и нам следует этим гордиться. И мне нравится думать, что мы одна семья, когда речь заходит о главных интересах нашей организации. Мы заботимся друг о друге, мы приносим себя в жертву ради общего блага. Вот что делает нас сильными. Вот что делает нас сильнее остальных. Но мы стали изолированными, а изоляция приводит к слабости. Мы думаем, что мы хитры, ловки, знаем ответы на все вопросы — и именно здесь все начинает рушиться. Все начинает рушиться, как только нам кажется, что мы взяли все, тогда как мы взяли лишь самую малость. Я понятно выражаюсь?

Глухой ропот пронесся по толпе, но никто не осмелился возразить открыто. Джек двинулся дальше.

— А потому, когда я привожу своего доверенного друга в семью, когда я прошу его стать гостем в моем доме и в месте моего бизнеса, есть определенные вещи, которых я ожидаю в ответ.

— Порядок, Джек, — сказал я, бочком пододвигаясь и шепча ему на ухо. — Давай все-таки местных не обламывать.

— Во-первых, — продолжил Джек, — я ожидаю уважения. Если не к моему гостю, то, по крайней мере, ко мне. Уважайте мое право приводить сюда всех, кого я захочу, будьте способны видеть незримое. Во-вторых, я ожидаю вежливости. Если не в отношении моего гостя, то по крайней мере такой вежливости, которая позволит вам улыбаться мне в лицо, когда он в моей компании. И в-третьих, я ожидаю уступчивости. Если я прошу вас быть друзьями моему гостю, будьте ему друзьями. Если я прошу вас воткнуть себе в жопу мухомор и станцевать танго для моего гостя, вам лучше в темпе искать ближайший мухомор и студию Артура Миллера. Но давайте представим, что ничего этого не существует. Давайте представим, что я не Джек Дуган, что я здесь не главный. Давайте представим, что это обычное компанейское сборище, и я знакомлю вас с парнем, которого я когда-то знал.

Джек развел руки по сторонам, приглашая меня в центр круга. Хотя мне страшно хотелось воспротивиться (упаси Боже становиться любимчиком классного руководителя), придумать подходящую речь я не смог. Тогда я подошел к Джеку, встал рядом и слегка помахал рукой всей толпе. По-моему, от моего жеста этим ребятам не стало легче меня выносить.

— Это Винсент Рубио, — сказал Джек, — и он велоцираптор. В детстве, когда нам с ним было всего лет по двенадцать-тринадцать, он оказался перед тяжелым выбором. Выбор был такой: либо он отправляется в канадскую тюрягу… — тут я услышал, как по залу разносится шепоток — ужасы Оттавы были этой толпе хорошо известны, — либо сдать меня и выйти на свободу. Он или я — вот какой у него тогда был выбор. И это при том, что мы в ту пору были всего-навсего парой сопляков, брошенных перед Советом и вынужденных принимать страшное решение. И вот этот самый динозавр, который теперь перед вами стоит, — этот раптор, — решил скорее подвергнуть себя пыткам сорок восьмой параллели, чем сдать своего друга-гадрозавра. — Тут Джек делает паузу, поднимая на меня полные гордости и дружбы глаза, а я в этот миг как никогда в жизни чувствую себя настоящим собачьим дерьмом. Я лишь слабо ухмыльнулся в ответ. Могу себе только представить выражение лица Джека, когда я расскажу ему про свою работу на семью Талларико или про то, как я уже готов был расколоться на том процессе Совета, прежде чем запах чернослива сдернул меня с крючка.

— Спасибо, — пробормотал я.

— И всего час тому назад, — продолжил Джек, снова поворачиваясь к толпе, — Винсент, этот велоцираптор, которого вы все так клянете…

— Это уж совсем через край, Джек.

— …опять спас мне жизнь, заметив то, чего я сам заметить не смог. Он спас мне жизнь за долю секунды за того, как та выпивка меня бы убила. А она убила бы меня раньше, чем я успел бы на свое место сесть. Никто из вас, гадрозавров, ко мне во спасение не пришел. Никто из вас не был настолько проворен, чтобы отреагировать вовремя. Так что слушайте меня, ящерицы, очень внимательно слушайте. Винсенту Рубио нельзя причинять вред. Его нельзя подвергать остракизму. Вы будете обращаться с ним как с членом нашей семьи, а со временем узнаете его и полюбите точно так же, как я. Он станет вашим братом. Естественно, — добавил Джек, поворачиваясь ко мне и торжественно протягивая ладонь, — если он захочет стать нашим братом.

Как будто у меня был выбор. Я обменялся с Джеком крепким рукопожатием.

— Черт возьми, конечно.

Вот так все и закончилось, кружок рассосался. Хагстрем снова утонул в тенях, а остальные люди Джека меня окружили, хлопая по спине и извиняясь за грубость. И хотя я был рад войти в их компанию, откровенно счастлив остаться в живых и даже не понести тяжелых увечий, меня не могли не мучить сомнения на предмет того, не был ли определенный процент их внезапного благоволения ко мне вынужденным. Действительно ли Джек произвел переворот в их умах или они просто выполняли приказы? Впрочем, так ли меня это волновало?

ББ и еще один солдат были назначены ответственными за кости Антонио, одинокий скелет динозавра, что лежал на густом ковре заведения Дуганов. Антонио был стройного телосложения, и кости сохранили намек на хрупкость и миниатюрность его фигуры. Скелет был едва ли пяти футов ростом, и большая часть высокого роста Антонио как млекопитающего должна была вкладываться в его личину подобно тому, как Тому Крузу каждые несколько лет вшивают в пятки органические вставки. Да знаю я, знаю, Том Круз все равно чертовски низкорослый чувак, но с этими вставками спецы просто не могут зайти дальше, не превращая их в форменные ходули. Тщеславие, даже для богатых и знаменитых, все-таки имеет свои пределы.

ББ, не долго думая, схватил бедренную кость за оба конца и резко надавил коленом посередине. Громкий треск разнесся повсюду точно ружейный выстрел, и все внимание тут же было обращено на центр помещения.

— Эй, парни, — сказал Джек, — вы бы лучше всем этим где-то еще занялись.

— Но ведь ты же сказал, что мы должны…

— Ну да, я знаю, но нам совсем не обязательно это слушать.

ББ кивнул и направился в заднюю комнату. Когда он оттуда вернулся, в руках у него был большой зеленый мешок размером как раз под нормальный труп. Я нашел довольно любопытным то, что у них тут под рукой такие хранятся, но подумал, что лучше об этом не спрашивать. Затем ББ с солдатом погрузили чистенький белый скелет в мешок и выволокли его в заднюю дверь. Фундаментальный постулат гласит, что ты должен сломать любой скелет современного диноса, прежде чем выбросить останки на ближайшую свалку, но никто не был заинтересован в том, чтобы слушать оглушительный треск костей несчастного Антонио.

И теперь, больше часа спустя, вся работа по уборке уже закончена. Кости собраны, вся слизь впитана тряпками, которые затем в корчах сгорели на кухне.

— Стройтесь! — кричит Хагстрем себе за спину, выходя из кухни. — Вот здесь, перед мистером Дуганом. Личины класть к ногам.

Официантки выходят стыдливой цепочкой и направляются к Джеку. Впервые взглянув на них без личин, я с удивлением обнаруживаю, что ни одной гадрозаврихи среди них нет — все они до единой орнитомимки. Их грубая шкура пятнисто-зеленая с бурыми прожилками. Легко предсказуемый изгиб к шее, наклон позвоночника, а также длинный помахивающий…

Вот те на. Хвостов им недостает.

Не то чтобы всем, но достаточно многим. Эту их особенность я подмечаю одной из первых. Некоторые девушки щеголяют длинными хвостами-противовесами, типичными для вида орнитомимов, но большинству приходится обходиться коротенькими обрубками плоти вместо роскошного придатка. Некоторые обрубки короче других, некоторые имеют длину почти нормального хвоста, и все же ясно, что большинству этих девушек отчаянно недостает важнейшей части их анатомии. И это определенно не религиозный или культурный жест. Свойственная древним динозаврам практика обрезания хвоста ушла в небытие вместе с их прежними застольными манерами.

Мы с Глендой обмениваемся быстрыми взглядами. Похоже, мы в этом заведении единственные, кого заботит, что с этими девушками что-то не так — или даже единственные, кто вообще это замечает.

Джек вкатывается между нами:

— Винсент, Гленда, где вы остановились?

— В одном отеле на юге, — лгу я. Гленда отвечает самодовольной улыбочкой.

— А хотите поехать в наш дом и остаться там с нами?

Стремная ситуация. Если я откажусь, это будет выглядеть подозрительно. А если соглашусь, то сяду в кипяток с Талларико.

Меня спасет Хагстрем.

— Проклятье, Джек — всему есть предел… — начинает он и резко затыкается, когда Джек впивается в него гневным взглядом. Не хотел бы я сейчас оказаться на месте Нелли.

— Нет, все хоккей, — говорю я, хватаясь за счастливую возможность закрутить педали назад. — За отель все равно заплачено. Там комплексная сделка.

Подробности моих планов на отпуск Джека явно не интересуют. Он смотрит на Гленду.

— А ты?

Я смотрю на Гленду и пытаюсь внушить ей свое желание, чтобы она стала моими глазами и ушами в лагере Дугана хотя бы за тем, чтобы я в конце концов сумел помочь Джеку прикинуть, как именно Талларико получает доступ в его семью. Должно быть, Гленда уловила намек, поскольку принимает приглашение Джека.

— Только если у меня там будет своя ванная комната, — добавляет она. — На этот счет девушке следует быть разборчивой.

Кивая, Джек машет рукой в сторону Хагстрема.

— Нелли, пусть один из парней отвезет ее в дом. — Он прокатывает мимо меня, направляясь к цепочке ожидающих его бесхвостых официанток. — Возвращайся в отель, — говорит он мне. — Искупайся в минеральном источнике, получи массаж. Немного позже ты можешь мне снова понадобиться.

Направляясь к скату и к выходу из заведения Дугана, я слышу, как Джек начинает заниматься этой странной группой орнитомимок.

— Итак, дамы, давайте начнем с самого начала, — говорит он, и я понимаю, что он собирается допрашивать их на предмет нескольких последних часов. Мне вдруг приходит в голову дурацкая мысль, что Джек сейчас хлопнет в ладоши, отсчитает девушкам раз-два-три-четыре — и устроит здесь кордебалет.

Впрочем, подобные мысли сегодня все реже и реже приходят мне в голову.

Я беру такси до лагеря Талларико на Звездном острове. Охрана у ворот должна позвонить в какой-то внутренний командный пункт, но в конце концов я прохожу в дом и направляюсь прямиком к своей комнате. События прошедшего дня вконец меня измотали, а потому я лишь сбрасываю ботинки и плюхаюсь на кровать, погружаясь в полусон раньше, чем моя голова касается подушки. Мне есть о чем подумать в связи с Эдди, Фрэнком, Джеком и Хагстремом, а также в связи с незримым шпионом, проникшим в семью Дуганов, однако единственный способ извлечь из всего этого хоть какой-то смысл — это выключить на время свою думалку и дать ей передохнуть. Если мне очень повезет, завтра и впрямь будет совсем другой день.

Я просыпаюсь под недовольное блеяние пятидесятифутового козла, чья вытянутая морда невесть как оказалась в футе от моего уха. Оглушительная скрипучая нота начисто вышибает всякие мысли из моей головы, а все мои сны мигом развеивает боевой клич воздуха и латуни.

Эдди Талларико играет на тромбоне.

— Проснись и пой! — Он стоит надо мной, расставив ноги, вся его непомерная тяжесть обрушивается на несчастный матрац, пока Эдди прыгает вверх-вниз, вверх-вниз, точно слон на батуте. — Пора вставать, Рубио!

Я прижимаю ладони к ушам, но без особого толка. Эдди по-садистски мучает инструмент, изничтожая все то доброе и хорошее, что есть в таком роскошном тромбоне. Я бы ничуть не удивился, если бы прямо сейчас сам Майлс Дэвис поднялся из могилы и утащил Эдди Талларико в ад за его грехи против медных духовых.

— Нам работать надо, работать…

— Работать?

— Если точнее, работать надо тебе. — Эдди протягивает мне руку. Я хватаюсь за нее, и он поднимает меня с кровати. — Классно, — говорит жиряга. — Про вчерашний вечер я уже слышал.

— А что я вчера сделал? — Я правда не могу вспомнить — плотную паутину сна еще только предстоит расчистить. Но что-то я все-таки сразу припоминаю — какую-то отвратительную липкую зелень.

Клуб. Порошок. Покушение. Все верно.

Шпион Талларико, должно быть, рассказал ему про то, как я предотвратил попытку убить Джека. Итак, мне срочно требуется придумать какое-то объяснение.

— Понимаете, — начинаю я, — тут вот какая штука вышла…

Только тут до меня доходит, что ни единого слова для продолжения у меня нет.

— Я уже все знаю, — смеется Эдди. — У меня есть там свой парень, он мне полный отчет дает. От этого долбаного Дугана сейчас бы только белые кости остались, не выскочи вдруг невесть откуда какая-то шлюха. Тоже мне, Зена — королева воинов. Так что вместо Дугана мы какого-то его прихвостня отоварили. Это, конечно, тоже не так уж плохо, но мне бы хотелось, чтобы главная работа лучше делалась раньше, чем позже.

— Конечно-конечно, — говорю я, пытаясь выгадать время и извлечь из всего этого смысл. Шпион, должно быть, упустил из вида тот факт, что Джека предупредил именно я, что Гленда выбила бокал, только вовремя меня увидев и услышав. Это очень хорошо — моим отношениям с Талларико это только на пользу.

— Да уж, шлюха чертова, — бормочу я, пытаясь придать своему голосу раздраженный тон. — Вот они, бабы.

Эдди взрывается еще несколькими нотами на тромбоне и спрыгивает с кровати. Матрац тут же подскакивает вверх, и я почти слышу, как постельная принадлежность облегченно вздыхает.

— Сегодня, мой новый друг, — говорит Талларико, — ты должен стать временной заменой.

Тут я на секунду лишаюсь дыхания, а щупальца страха пробираются ко мне в 1рудь.

— Заменой? Временной?

Эдди залезает в платяной шкаф и начинает рыться в моей одежде. Он перебирает мои рубашки. Ублюдок реально их трогает, его грязные лапы мнут полотно и шелк.

— Знаете что? — говорю я, подскакивая к шкафу и с трудом отталкивая оттуда Талларико. — С тех пор, как мне шесть стукнуло, я всегда сам одеваюсь. Думаю, мне и сейчас это вполне по силам.

Эдди лишь пожимает плечами и шаркает в сторонку. Меня это вполне устраивает.

— У меня немало деловых предприятий, — говорит он, — и я с ними типа малостьразбрасываюсь. Когда-нибудь… это может стать типа небольшой проблемой.

— Очень вам сочувствую.

— Обычно, — говорит Эдди, — мы с этим справляемся.

— Замечательно. Вот и справляйтесь.

— Понимаешь, я бы очень хотел справляться, но когда я сказал, что малость разбрасываюсь, я имел в виду типа одну ложку арахисового масла на сотню ломтей хлеба. Короче, есть задания, которые я могу поручить своим парням, а есть задания, которые мне поручить некому. Порой нужно просто там поторчать и понаблюдать. На заданиях от парней обычно ничего такого не требуется, только показаться где надо и иметь приличный вид. Но когда один из этих самых парней здесь не объявляется…

— Тогда вам требуется временная замена, — говорю я. — Понятно.

— Вот и хорошо. Тогда все улажено.

— Но это не значит, что я согласен.

Талларико несколько секунд размышляет, а потом испускает громовую отрыжку и даже не извиняется.

— У тебя нет выбора, — сообщает он мне. — Еще одиннадцать дней ты, Рубио, у меня вот здесь. Я говорю, ты делаешь.

— Сделка состояла не в этом.

Талларико качает головой:

— Ты типа крутой обломщик, Рубио.

— Ага, типа того.

— Мой брат дает тебе двадцать кусков…

Тут малость трав, все еще во мне оставшаяся, берет свое.

— Насрать на двадцать кусков! — ору я, возвышаясь над Эдди и глядя сверху вниз на его жирную ряху и грязные ноги, торчащие из-под халата. — Двадцать кусков за то, чтобы я за парнем следил, ага? Следил — только и всего. А я делаю до хрена больше. Фрэнк хотел провести расследование — вот он и получает расследование. Если вы этим недовольны, объясняйтесь с вашим братом, а я делаю только то, за что мне заплатили. Вот и все. Прежде чем снова орать на меня за то, что я делаю свою работу, сперва пойдите и долбаного варана до усрачки затрахайте!

Эдди какое-то время не отвечает. Он упирается в меня взглядом, и я в него тоже. Теперь мы начинаем в гляделки играть. Проходит минута. Другая. Мне приходится очень нелегко — и дело вовсе не в моих контактных линзах, которые быстро сохнут. У меня возникает чувство, будто Талларико заглядывает ко мне внутрь, будто он читает мои мысли. Будто он уже обо всем знает.

Эдди отводит взгляд. Прошло от силы три минуты, показавшиеся мне добрыми тремя часами, но он все же отводит взгляд и испускает краткий смешок.

— Значит, варана до усрачки затрахать? — говорит он. — Мне это нравится.

— Дарю. Можете пользоваться на вечеринках.

Эдди кивает, и мне становится не по себе от того, что он и впрямь может на это сподобиться.

— Так сделаешь ты это или нет?

В этот самый момент я понимаю, что не существует ни малейшей возможности сказать Талларико «нет». Я могу препираться хоть до второго пришествия, но если один из братьев Талларико чего-то желает, он это получает. Пожалуй, если мне хочется свалить из проклятого Майами без серьезных увечий, мне лучше с этим ублюдком сотрудничать.

— Ладно, — говорю я. — Все понятно.

— Я так и подумал, что ты все поймешь.

Хотя я прекрасно сознаю, что это решение впоследствии как пить дать выйдет мне боком, я просто не вижу другого выхода. Разве что…

— Я был бы не против, если бы вы это временной услугой назвали.

Маленькое задание, на которое посылает меня Эдди, в итоге оборачивается тем, что я сижу в заляпанном кровью седане вместе с сырно-зловонным Шерманом и серферно-пижонистым Чесом. На этом задании я провожу неожиданный день на скачках и выясняю, что чистокровными лошадями бывают не только кони. На этом задании Шерман выкидывает свой второй фокус с распад-пакетом за последние сутки, обрушивая легион голодных бактерий на плоть несчастного Стюхи. Именно на этом задании я в процессе интенсивного пятиминутного семинара овладеваю тонким искусством обрубания хвоста.

Но теперь со всем этим покончено. Жокей Пеле остался где-то на ипподроме Колдера, славно обработанный Чесом и Шерманом, а бедный старина Стю, хочется надеяться, получает в местной больнице медицинскую помощь, приступая к долгому процессу залечивания жалкого обрубка хвоста. Тут у меня вдруг мелькает мысль, не произошло ли то же самое с официантками в клубе у Джека но по какой-то невнятной причине это кажется мне крайне маловероятным.

Пока я еду от ипподрома назад к Талларико, звонит мой мобильник. Я по-прежнему так потрясен несколькими последними часами, что проходит некоторое время, прежде чем я узнаю мелодию собственного мобильного телефона.

— А это что за мотив? — спрашивает меня человеческий таксист. — Эту песню я уже где-то слышал.

— «Крокодилий рок» Элтона Джона, — говорю я ему. — Мне почему-то эта тема особенно нравится. — Затем я нажимаю на кнопку и прикладываю мобильник к уху.

— Привет, Винсент, как дышишь? — Голос Джека, как всегда, беспечен — даже несмотря на то, что лишь несколько часов отделяют его от попытки покушения на его жизнь. — Послушай, ты бы ко мне домой не заехал? Тут кое-кто хочет с тобой повидаться.

— Конечно, Джек, — отвечаю я. — Дай только вернуться в отель, малость освежиться.

— Лучше приезжай прямо сейчас. Лимузин нужен?

— Я уже в такси.

— Отлично, — говорит он. — Передай телефон водителю, и я дам ему указания.

У Джека с таксистом выходит просто чудесная беседа. Между передачей указаний и повешением трубки они устраивают целую конференцию на тему погоды и опасной возможности того, что на побережье обрушится ураган. Не то чтобы меня возмущает их нежная забота об окрестностях, меня лишь самую малость волнует то, что они тратят на всю эту ерунду мое свободное время.

Таксист направляется на север, и вскоре мы оказываемся в роскошном, обрамленном пальмами районе города.

— Это место называется Авентура, — сообщает мне таксист.

— Авентура? А что это значит?

— Это значит — «слишком богат для своего происхождения».

Мы проезжаем целый ряд ворот, и водитель ссаживает меня у тридцатиэтажного многоквартирного здания с массивными эркерами. Как только я вхожу в вестибюль, до меня тут же доносится запах Хагстрема.

— Сюда, — ворчит он, ведя меня по коридору к частному на вид лифту. И действительно, там нет никаких кнопок — только одна-единственная дырка для ключа. Хагстрем вытаскивает из кармана нужный ключ, вставляет его в дырку и с усилием поворачивает. Лифт лишь раз вздрагивает и устремляется вверх.

— Ну как, — спрашиваю я, — у нас теперь все нормально? Мы в добрых отношениях и все такое?

Никакого ответа. Хагстрем смотрит прямо перед собой, пока экспресс-лифт возносит нас в небеса.

— Ну ладно.

Когда дверцы раскрываются, я ожидаю увидеть Джека, одетого как на парад и с распростертыми объятиями меня ожидающего. В крайнем случае — Гленду, потягивающую настой-мартини.

А вот кого я совершенно увидеть не ожидаю — и кого я на самом деле обнаруживаю, — так это худую девушку в платье без бретелек. Волна соленой воды и плодов манго омывает меня еще раньше, чем она появляется за дверцами лифта.

Нет нужды делать шаг вперед — она прямо тут, в каких-то восемнадцати дюймах. Я раскрываю рот, готовясь выдать какую-нибудь остроту, продемонстрировать ей, как расширился мой лексикон за все те пятнадцать лет, что мы не виделись…

Но тут она отвешивает мне крепкую пощечину слева.

— Добрый день, Винсент, — мурлычет Норин. — Рада снова тебя увидеть.

И она так же крепко бьет меня по другой щеке. Эти Дуганы определенно знают, как приветствовать знакомого парня.

9

Норин.

Ну что сказать о такой девушке, как Норин? Что хвоста ей хватало, чтобы посостязаться с величайшими соблазнительницами всех времени и народов? Что запах ее мог унести меня черт-те куда на волнах обонятельного блаженства? Что она так идеально меня понимала, что запросто могла порвать мое сердце на куски, потом аккуратно эти куски сложить, а потом запустить весь процесс по новой?

Да, конечно, можно обо всем этом сказать. Еще можно сказать, что она была красива, умна, добра, щедра и все такое прочее. Короче, выложить все те слова, которые мы используем, когда сказать нам, собственно говоря, нечего. Впрочем, когда речь заходит о Норин, есть один главный способ ее описать.

Она всегда приводила меня в чертовское замешательство.

Вообще-то я вроде как парень разговорчивый. Я знаю, как включать нужное воспроизведение, а когда дело доходит до очаровывания девушек, доведения их до беспамятства, я тот самый раптор, который способен болтать лучше всех. Но в Норин всегда было что-то такое, что крепко-накрепко залепляло мне рот и заставляло меня мысленно помахивать хвостом. Можно сказать, это была любовь. А я говорю, это было просто глушение радара — Норин вычислила мою частоту и с тех пор глушила сигнал.

Полагаю, так было не всегда. В самом начале Норин была просто младшей сестренкой Джека, малым дитем, что постоянно вставало на пути наших игр и забав. Всего двух лет разницы в возрасте было вполне достаточно, чтобы сделать ее мелкой соплячкой, а нас — взрослыми мужчинами, старающимися выполнять такую сугубо мужскую работу, как, например, размещение взрывпакетов на соседских крылечках.

— Я маму позову, — пищала Норин тем же самым голоском, каким всегда пищат все младшие сестренки.

— А я тебе волосы отрежу, — парировал Джек.

— Только попробуй, — огрызалась Норин. Тогда зажатому в угол Джеку приходилось снимать с правой руки перчатку и слегка выпускать когти, водя ими вверх-вниз и тем самым изображая парикмахера-дилетанта. Норин сдавалась первой, с воплями уносясь домой и крепко сжимая на бегу свой длинный светлый парик. Порой Джек угрожал связать ей ноги или вытащить ей все когти, и хотя в итоге Норин почти всегда проигрывала, держалась она до самого конца словесной баталии.

К этой нескладной малышке я привязался точно так же, как ребенок, которому случилось подобрать на улице потерявшегося щенка.

— Да брось ты, — говорил я Джеку. — Она вполне может здесь поболтаться. Что нам до нее?

— Она не твоя сестра, — говорил Джек, и тут я уже не мог ему возразить.

Вот так все и шло, и я не особенно об этом задумывался. Мы продолжали затевать всякие игры, а порой, когда Джек бывал в особенно благородном настроении или просто не находил в себе сил опять шугануть младшую сестренку, к нам присоединялась и Норин. Я довольно рано узнал, что она упорна, ловка, умна и находчива.

Наша с Джеком дружба сформировалась всего-навсего за один день и окончательно закалилась на костре инцидента с компанией «На халяву». С тех пор мы были почти неразлучны. Мы вместе приезжали на великах в школу — или, если честно, чаще не доезжали, чем приезжали. Когда подошло время деления на классы, мы позаботились о том, чтобы наши анкеты выглядели совершенно идентично.

Каждый день, как только звонил последний звонок, мы выбегали из здания школы к велосипедным стойкам. Там, на задворках школы, было что-то вроде тренировочного зала Каса д'Амато, только без всяких защитных шлемов и мало-мальских знаний техники бокса. «В три у велосипедных стоек» означало вызов на драку. Если противник показывался, поединок начинался. Если же нет, всевозможные издевательства в коридорах обычно тянулись целые недели. Куда предпочтительнее было показаться и позволить себя избить, чем не явиться на драку и потом в течение неопределенного периода времени получать пинки и подножки.

Средняя школа — не самый приятный период жизни для многих подростков. Для динозавров же она вдвойне мучительна. Наряду с неизбежными гормонами роста и прыщами (хотя что касается прыщей, то это один из тех человеческих недугов, которые, по счастью, наш вид никогда не затрагивали, хотя некоторые местные Советы принуждали подвластных им подростков мазать свои безупречные личины специальным кремом «короед») — в общем, вместе с взрослением приходят определенные телесные изменения, и у рептилий эта трансформация может быть откровенно болезненной. Хвосты растут гораздо дольше; сквозь десны прорезается больше зубов. А некоторый процент диносского населения рано взрослеет — их когти полностью выходят наружу раньше, чем их руки или умы готовы это принять. В результате смесь боли и смущения превращает этих в иных отношениях мирных динозавров в самых крутых забияк.

Могу привести конкретный пример: Гаррет Миллер был самым крупным пацаном в школе, уже в восьмом классе достигнув роста в добрых шесть футов. Однако, мягко выражаясь, никаких великих мозгов за всем этим не стояло. В итоге получился старый добрый паровоз без машиниста. Ходили слухи, что Гаррет произошел из семьи бронтозавров, члены которой смешались с так называемым «недостающим звеном», отчего все дети Миллеров наследовали силу диноса заодно с тупостью и подлостью недочеловека. Отец Гаррета, его дядюшки, дедушки и так далее все имели длинную и красочную историю взаимодействия с местными органами охраны правопорядка — причем, понятное дело, не на правой его стороне.

Гаррет Миллер имел обыкновение прорываться по коридорам подобно торнадо, а все пацаны отпрыгивали в разные стороны, желая как можно скорее убраться с тропы разрушения. В качестве жертв он, как правило, выбирал хороших учеников — тех, кто зубрил уроки и имел впереди приличное будущее. Мелкие рыбешки в небольшой бочке, такие ученики обычно становятся естественными мишенями для забияк в средних школах по всему миру.

Мыс Джеком наблюдали за Гарретом Миллером издали, благоговея перед его мощью и никогда не тревожась о том, что лазерный прицел его праведного гнева может переместиться на нас. В конце концов, мы располагались где-то во втором эшелоне учеников — не оказываясь ни среди гениев, ни среди тупиц. В свободное время мы могли малость пошалить, но никому из персон значительных мы никогда не вредили — как и не ходили у них в шестерках. Другими словами, мы чувствовали себя в безопасности.

Но затем я столкнулся с Гарретом Миллером в коридоре — и моей невинности разом пришел конец.

Вообще-то столкновение вышло вполне невинным, простым ударом плечо в плечо — хотя из-за нашей разницы в росте это скорее было плечо в бок. На самом деле оно должно было пройти незамеченным или, по крайней мере, легко прощенным. Я просто гулял по коридору бок о бок с Джеком, мы о чем-то болтали — и я в упор не заметил, как другие стадные животные отшатывались к стенам, пока Гаррет прорывался по самому центру. Я просто шел дальше, болтая, как вдруг вступил в контакт… с чем-то, а через считанные секунды оказался вдавлен в один из шкафчиков. Гаррет Миллер тем временем громадным кулачищем держал меня спереди за рубашку.

— Ты меня толкнул, — прорычал он. Пожалуй, такого длинного предложения от него еще никто и никогда не слышал.

— Нет-нет… — принялся заикаться я. — Я гулял… просто шел, и я не… то есть я не хотел…

— Три часа. — Остальное я знал и не очень жаждал услышать. — Велосипедные стойки.

Вот так. Дело было сделано. И толпа из двадцати учеников, что собралась там за несколько секунд, тоже это знала. Через считанные минуты весть должна была разнестись по всей школе — в три часа Гаррет Миллер собирается измордовать еще одного хитрожопистого пацана. Все будут там, не считая, понятное дело, взрослых, которые могли бы вмешаться и все это дело остановить. Администрация и персонал прекрасно насобачились держаться подальше от велосипедных стоек после конца занятий — пусть даже они не менее прекрасно знали, что именно там происходило. Способность к правдоподобному отречению работники американских средних школ во всей ее полноте унаследовали от святого Петра.

— В три часа, значит? — спросил Джек, помогая мне поправлять смятую рубашку.

— Угу.

— Гаррет Миллер, значит?

— Угу.

Отказаться от драки было нельзя, и Джек этого даже не предложил. К счастью, Гаррету Миллеру еще только предстояло реально кого-то убить или нанести кому-то тяжкие телесные повреждения у велосипедных стоек. Я надеялся дать Гаррету такой отпор, чтобы не войти в учебники по истории как первая его серьезная жертва.

Учебный день кончился гораздо быстрее, чем я рассчитывал, и все это время я мысленно пробегал возможные варианты конца игры, в каждом из которых я в итоге становился лучшим другом могильной плиты. С другой стороны, раз все выходило так, так пусть бы оно так и выходило — что толку было об этом ныть?

Школьный звонок прозвучал в 2:45, и это дало мне четверть часа на подготовку. Джек уже назначил себя моим секундантом, а Бернард, наш приятель, папаша которого был большой шишкой на местной телестудии, сказал, что может раздобыть пленку и камеру, чтобы запечатлеть выдающееся событие для потомства. Я тут же послал его подальше. Если я собирался позволить набить себе морду, мне решительно не хотелось, чтобы грядущие поколения платили за показ и впадали по этому поводу в истерику.

— Ты уверен, что хочешь туда пойти? — небрежно спросил Джек. Ответ на этот формальный вопрос знали мы оба.

— Выбора нет, — ответил я. С годами это превратилось для меня во что-то вроде лозунга.

Дальше мы стали обсуждать стратегию, главная часть которой опиралась на тот факт, что я был сравнительно смышлен, тогда как Гаррет располагал интеллектом классной доски, исцарапанной нецензурными надписями. Если у меня еще оставалась хоть самая худосочная надежда его побить, то победу мне должен был обеспечить мой разум, а не мои кулаки.

Теперь уже на подходе тот отрезок, где я во всех мельчайших подробностях описываю то, как моя превосходящая хитрость свергла Голиафа Арлингтонской средней школы с его трона, как сила моих мозгов стала той пращой и тем камнем, что сломили некогда могущественное царство.

Так-так. Кажется, я малость увлекся.

Однако началось все на мажорной ноте, а, учитывая все последующее, пожалуй как раз начальная фаза и была самой значимой. Мы с Джеком показались у велосипедных стоек в 3:03, а толпа уже заполонила все окрестности. Гаррет стоял в самом центре, так сказать, круглого стола рыцарей, хмуро глядя себе под ноги, в жидкую грязь, точно бык, готовый размазать по стенке арены первого же тореадора, который встанет у него на пути. Я бы ничуть не удивился, если бы его взбесила именно красная рубашка, которую я тогда носил.

Наконец он увидел, как я протискиваюсь сквозь толпу — другие ученики похлопывали меня по спине, подталкивали вперед, насвистывали веселые мотивчики. Гаррет удостоил меня лишь презрительного смешка, смачно харкая в грязь и рыча:

— Щас я тебе…

И тут я со всей силы врезал ему по яйцам.

Будь Гаррет человеком, я бы тут же победил, нет проблем. Я видел достаточно драк у велосипедных стоек и знал, что удар в пах, даже довольно незначительный, тут же кладет конец драке. Если, понятное дело, не считать редких, но всегда с нетерпением ожидавшихся девчачьих потасовок, когда особы слабого пола визжат и царапаются до крови — или пока у кого-то не сломается с любовью наманикюренный ноготь.

Но Гаррет Миллер, как я уже сказал, был бронтозавром, да еще из семьи подлых старых бронтозавров, а потому его хвост, засунутый между ног, твердо удерживаемый на месте зажимами Г-серии — а также, разумеется, скрытый под его фальшивым человеческим костюмом, — принял на себя большую часть удара.

Однако не весь удар. Гаррет опустился на одно колено, по его широкой ряхе расплылось унылое выражение, и я понял, что причинил ему вполне достаточное расстройство. Дальше был мимолетный момент триумфа — даже сейчас я могу вспомнить, каким восторгом тогда переполнилось мое сердце, — когда я подумал, что победил, что моя мимолетная битва при Велосипедных Стойках закончилась, не успев толком начаться, что мы с Джеком можем крутить педали домой и праздновать нашу победу в ванной комнате с бутылкой кока-колы и пакетиком чипсов.

Толпа ревела от восторга. Джек — так тот просто вопил. Я гарцевал возле велосипедных стоек и сжимал кулаки, изо всех сил стараясь подражать лучшему стилю Мохаммеда Али — порхать как бабочка и жалить как пчела…

Тут Гаррет Миллер встал. Он поднялся как девятый вал, замахнулся, как стальной шар для сноса пакгаузов, и вырубил меня так, что любо-дорого. Дальше я получил лишь сбивчивый ряд картинок наподобие крутой отключки от базилика — как кулаки подлетают к моему липу, ноги пинают меня в живот, руки опять меня поднимают и ставят на ноги, после чего весь цикл повторяется снова и снова.

Когда все было кончено, когда удары, пинки и неизбежные плевки подошли к своему логичному финалу, там остались только грязь, боль и маленький Винсент. Какое-то время я просто лежал на земле, собираясь с мыслями и проводя общую инвентаризацию основных частей моего тела. Я почти не сомневался, что Гаррет сразу в нескольких местах порвал мою личину, и фальшивую шкуру следовало привести в порядок раньше всего прочего. Во рту была кровь, но мои вставные зубы так и остались на своем месте. Отсюда я заключил, что, скорее всего, прикусил себе язык или губу, а такое повреждение, как известно, твоей жизни нисколько не угрожает. Короче говоря, я выжил и твердо намерен был и дальше оставаться в живых.

— А знаешь, ты очень смело себя повел. — Голос, откуда-то сверху. Мягкий. Высокий. Либо кто-то из девочек, либо Брэндон Кармайкл, писклявый сопляк из седьмого класса, который, как я позже узнал, впоследствии стал лучшим баритоном городского филармонического оркестра. Но в то время Брэндон всю дорогу считался жалким недоноском.

Я с трудом разлепил глаза — ура, не Брэндон, не Брэндон! — и был бесконечно обрадован видом темно-каштановых волос, вздернутого носика и пары ярких, буквально сияющих глаз. Вряд ли тот жалкий пинок Гаррету по кокам следовало расценить как очень смелый, но я ни в какую не собирался противоречить этому прекрасному существу, что глядело на меня сверху вниз, а потом стало помогать мне встать на ноги.

Я знал, кто это. Невозможно было этого не знать. Имя, лицо и тело этой девочки в Арлингтонской средней школе уже вошли в легенду. Для нас она была самой важной особой из всего женского пола, самим существом женственности — в общем, и тут тебе это, и там тебе то…

А, черт, лучше сказать откровенно: она нам давала.

Это была Ронда Райхенберг. И теперь она стояла надо мной, осторожно прикасаясь к моим ранам. Идеальное начало моего первого дерьмового романа.

Мне в то время было почти пятнадцать, однако уже ожидаемое подходило как-то медленно. Как же мало я тогда понимал, что у Ронды ничего медленно не шло. Она была на десятилетия впереди остальных, половозрелая до той точки, которую большинство женщин достигает только после тридцати, если вообще когда-либо достигает. Она так прекрасно понимала свое тело — как фальшивое человеческое, так и реальное тело орнитомимки под ним, — словно прочла некую инструкцию по его эксплуатации, тогда как у всех остальных никакой подобной инструкции не имелось. И Ронда никогда не колебалась в плане правильного использования усвоенных знаний, выкладываясь при этом до предела своих способностей, обучая мой незрелый ум и мое неопытное тело радостям плотского наслаждения.

И я бы не сказал, что такая учеба была мне не по вкусу.

Никто из нас не был в то время достаточно взросл, чтобы водить машину, а потому мы пускались в сексуальные эскапады, где только могли: дома, пока родители были на работе, в кустах за пакгаузами, в заброшенных проулках. Или я сажал Ронду на столик для пикника и лез к ней под юбку, между ног, отодвигая в сторону ненужные одеяния и застежки, чтобы добраться до своей цели, и никто ничего такого не замечал. Издали казалось, что два ребенка просто обнимаются и болтают, сидя на столе; вблизи, однако, все представлялось совсем иначе.

Ронда хотела стать служащей аэропорта — стюардессой, как их в те времена называли, — и я часами наблюдал за тем, как она, совершенно голая, проделывает предполетный ритуал. Порой она занималась этим в личине — а порой, когда особенно расходилась, личины она не снимала, изящно указывая хвостом на дверцу выхода в задней части кабины. Обычно такие демонстрации страшно меня заводили — и каждая из них заканчивалась в постели или прямо на полу, где мы трахались так, как будто нас только произвели в полноправные члены клуба «Кайфовая миля».

Ронда также представила меня новой компании пацанов, и весь первый год, что мы встречались, я заводил друзей направо и налево. Сейчас я уже не вспомню большинства их имен и не скажу, куда они потом делись — эти ребята были друзьями лишь в том смысле, что они закатывали вечеринки и меня туда приглашали.

Джек таскался со мной за компанию и особо не жаловался. Ронда представила его нескольким своим подружкам схожего с ней образа мыслей, и вскоре он тоже глубоко затерялся в густых джунглях подростковой похоти. Наше с ним совместное времяпрепровождение сжалось до уикендов хождения в кино и на вечеринки, обычно как минимум с Рондой и еще одной девочкой. С другой стороны, мы всегда знали, что так будет. Дни, когда Винсент и Джек вдвоем противостояли всему остальному миру, подходили к концу — в каком-то смысле здесь был привкус горечи, однако постоянный секс превосходно сглаживал любые тяжелые чувства.

В результате я стал навещать дом Джека уже далеко не так часто, как обычно, а к тому времени, как мы оба стали старшеклассниками, мы встречались либо в школе, либо на каких-то годовщинах — и все. Сестра Джека уже не играла какой-то заметной роли в моей жизни, и я заключил, что она просто живет себе дальше, нашла себе другого старшего брата и его друга, чтобы болтаться с ними рядом и надоедать.

Однажды в декабре моего первого года в старшей средней школе Ронда устроила так, чтобы нас пригласили на первоклассную вечеринку в другом конце города, шикарное празднество в западном Лос-Анджелесе. Это сегодня я знаю, что западный Лос-Анджелес не сильно отличается от остального города — немного частных домов, уйма кооперативов, целые кварталы жилых многоэтажек и, разве что, чуть больше суши-баров, чем во всех прочих районах, — но тогда это место казалось мне каким-то особенным. В общем, мы с Рондой приняли приглашение на вечеринку, заполучили такое же для Джека и его подружки Тони, разоделись как крутые пижоны и проехали четыре с половиной мили, вовсю готовясь себя показать и людей посмотреть.

Гм. Та вечеринка мало чем отличалась от всех остальных, разве что проходила в доме чуть побольше тех, где мы обычно бывали, и я подумал, что там наверняка есть бассейн. Родители хозяев вечеринки уехали куда-то в Азию, и было очень похоже, что от этого места камня на камне не останется, прежде чем они оттуда вернутся. Разных трав там было просто завались.

До этого самого дня я только малость пощипывал пьянящий товар. Листик здесь, веточка там, но только для поднятия настроения, и никогда через край. В школе нам показали массу воспитательных фильмов про опасности пьянства и вождения в пьяном виде, а летом в рептильном лагере на эту тему даже ставились целые постановки. Всего этого было вполне достаточно, чтобы как следует предостеречь нас против этого дела — по крайней мере, в теории.

Однако хозяева той вечеринки явно решили, что это их шанс одурманить диносскую молодежь Лос-Анджелеса, и в результате накупили уйму свежей продукции — немалую часть, вполне возможно, у Папаши Дугана. Товара там было достаточно, чтобы несколько месяцев продержать всю честную компанию под приличным кайфом. Кроме того, товар был высококачественный — всего лишь одна штучка львиного зева на целых полчаса погрузила Джека в глубокий транс. Взгляд его при этом оставался четко сосредоточен на черной точке, случайно прожженной окурком в стене.

— Вот, прими, — проворковала Ронда, болтая кусочком базилика у меня перед носом и опуская его мне на язык. Запах был сильным, вкус — просто фантастическим.

— Славно, — пробормотал я, одновременно прожевывая.

— Еще бы не славно, — отозвалась она. — Но у меня и кое-что получше имеется…

В чулане было темно. Личина плотно сидела на Ронде. С избавлением от наружной одежды я никаких проблем не испытывал. Снятие человеческих нарядов — всего лишь цветочки по сравнению с непростой операцией по разбору человеческой шкуры. Лифчики — просто прижал, выгнул и расцепил, а пуговицы кофточек — не иначе как детская забава. Нет, ты лучше попробуй одной рукой отцепить нагрудный зажим Р-серии от ограничителя пояса Г-серии, другой рукой одновременно крутя латексовый диск под пяточным аксессуаром Эриксона и все это время ведя отчаянную борьбу с гормонами, которые без конца орут: «Наплюй ты на этот чертов поликостюм, давай как делают обезьяны!»

Колпачки сошли с наших языков, и две мясистые вилочки принялись тыкаться друг в друга, изгибаться одной возбужденной змеей, пока мы лихорадочно срывали друг с друга личины. Это было очевидное нарушение законов Совета — такое занятие никогда не подпало бы под безопасную категорию «аварийного обезличинивания». Но нам было наплевать — как подростки, мы чувствовали себя свободными от подобных законов. Хотя, если вдуматься, вряд ли кто-то больше подростков в этих самых законах нуждался.

Вот так мы и сидели в чулане невесть чьего дома в западном Лос-Анджелесе, кайфующие от базилика и полного погружения в вечеринку, обезумевшие от похоти, совершенно голые и наполовину обезличиненные. Безрукавку Ронды я набросил себе на плечи, быстро отстегивая латексовые груди, липнущие к ее натурально чешуйчатой шкуре. Крепко держась за чашечки, я вовсю мял фальшивую плоть исключительно в попытке вынуть груди из их креплений. Ронда тем временем тянула за мой Г-зажим, желая снять защитный колпачок, который я стал носить после той драки у велосипедных стоек. Короче, мы уже приближались к решающему моменту…

И тут дверца чулана внезапно распахнулась. Снаружи ворвался яркий свет заодно с грохотом танцевальной музыки, и я машинально вскинул ладонь, прикрывая лицо. Я ничуть не был смущен тем, что меня застукали с абсолютно голой человеческой шкурой и наполовину снятой личиной — базилик делал свою работу, всерьез и надолго обосновываясь в моем кровотоке.

— Что за нафиг, — простонала Ронда, схожим образом не озабоченная нашей публичной демонстрацией наготы. — А ну закройте.

Но дверца еще на какое-то время осталась открытой, и сквозь общий гомон я расслышал, как знакомый голос спрашивает:

— Винсент?

Прищурившись сквозь свет, шум и базилик, я узрел прелестную блондинку, глазеющую на меня в ответ. Ее длинные волосы ниспадали до узкой талии, но привлекла меня в ней вовсе не личина. Конечно, это был запах. В целом тот же самый, что у мелкой соплячки, вечно досаждавшей нам с ее братом, но теперь куда более сильный. Соленая вода и плоды манго мигом вошли в мое сердце и остались там навсегда.

— Норин? — сумел прохрипеть я, но внезапно дверца чулана захлопнулась, музыка стала глуше, а запах исчез.

— Целка безмозглая, — пробормотала Ронда. — Давай, приятель, давай продолжим…

Но Ронда Райхенберг больше меня не интересовала. На ее внешнюю привлекательность и знойный запах мускуса я уже ни в какую не западал. Я ощущал ее тело в своих руках — Ронда тянула меня за плечи, словно ожидая, что я сдамся в этом бою, упаду на нее и сделаю все так, как диктует природа, — но когда я опустил взгляд, то увидел перед собой полную незнакомку.

— Ну, в чем дело? — спросила Ронда, явно раздосадованная паузой в привычной процедуре. — Брось, забудь. Дверцу она закрыла, никто не смотрит.

— Нет, — сказал я. — Дело не в этом. Дело…

— У тебя что, проблемы?

— Чего? — Мне потребовалась секунда, чтобы понять, о чем идет речь. — Да нет, черт возьми… Нет, дело не в этом… — «Дело просто в том, что я только что в сестру своего лучшего друга влюбился», — хотелось сказать мне. В тот же самый миг, когда я осознал, какое это смехотворное клише, я понял, какая это абсолютная правда.

— Ну, давай же, давай, — взвыла Ронда, опытным жестом срывая с себя груди, а потом избавляясь и от всей остальной личины. Юный глянец ее чешуйчатой шкуры был едва заметен в слабом освещении чулана.

— Все дело… все дело в моем хвосте, — солгал я. — Он спит… там зажим… — Я все бормотал и бубнил, пытаясь подобрать подходящее извинение, все это время прицепляя назад свою личину, надежно все застегивая и надеясь, что Норин не ушла с вечеринки. Через две минуты я снова выглядел как настоящая обезьяна и вылезал из чулана, а голая Ронда по-прежнему шарила вокруг себя.

Норин куда-то пропала. Я нашел Джека, который обжимался в уголке с девушкой, знакомой нам обоим по тренажерному залу, и похлопал его по плечу.

— Я занят, — отозвался Джек и снова взялся за свое.

— Я только что твою сестру видел.

— И что?

Уместный вопрос. Я собирался поведать Джеку о том, что только что влюбился в его сестру после того, как мы оба много лет ее отшивали.

— Ну… и я просто подумал, что она еще не в том возрасте, чтобы здесь быть — только и всего.

Надо полагать, я сказал правильную вещь, потому что Джек отлип от нашей общей знакомой и оглядел помещение — секс, травы и общее сладострастие всего происходящего.

Нам было лет пятнадцать-шестнадцать — взрослые мужчины, о чем речь, — тогда как Норин в свои четырнадцать еще оставалась сущим ребенком, заплутавшим в лесу.

— Чертовски похабная обстановочка, — задумчиво произнес Джек.

— Я тоже так подумал. Думаю, нам лучше ее найти.

— Думаешь?

— Угу, — сказал я. — Знаешь, просто посмотреть, все ли с ней там в порядке.

С Норин все было в полном порядке — она сидела в уголке и болтала с какими-то подружками. Когда же мы туда заявились, она встала и окинула меня взглядом, какой сука-медалистка обычно припасает для только что выкушенной из-под хвоста вши. «Я знаю, что это был ты, Винсент», — словно бы говорила Норин. Мне оставалось только надеяться, что она не пристрелит меня из ржавого обреза в деревянном сортире, хотя за Дуганами вообще-то водилось свойство долго таить обиду.

— Иди домой, Норин, — сказал Джек своей младшей сестре. — Мама по-настоящему расстроится, если я расскажу ей, что ты здесь была…

— Погоди-погоди, — вмешался я, выбрав момент. — Все хоккей. Я о ней позабочусь.

— Позаботься лучше о себе, — презрительно выпалила Норин. — Или ты это Ронде Райхенберг поручаешь?

Меня одновременно ободрило и расстроило то, что Норин знала про Ронду. Расстроило, потому что если «Легенда о Ронде» была ей известна во всех подробностях, то она прекрасно понимала, чем мы занимались в чулане. Ободрило, потому что гнев, что пропитывал каждое ее слово, указывал на ревность. А раз Норин ревновала, значит, я ее интересовал, а раз я ее интересовал…

Но прежде чем я толком об этом подумал, Норин стремительно умчалась с вечеринки с двумя мелкими подружками на прицепе. Джек вернулся к своей физкультурной приятельнице и снова занялся с ней игрой в сплетение языков, а я остался один и на весь оставшийся вечер крепко приналег на базилик.

В дальнейшем, однако, как вновь свободный мужчина я получил оправдание для визитов в дом Джека, и Дуганы были счастливы видеть меня на обедах, на десертах, на уикендах… Ронда Райхенберг исчезла из моей жизни — она в темпе нашла себе другого молодого бычка в школьном дискуссионном клубе, который вполне справлялся с рабочей нагрузкой сексуального характера, а я был ею забыт.

Норин, в отличие от всей остальной семьи, не особенно восторгалась моими регулярными визитами. Во время трапез, на которых я присутствовал, она почти все время молчала, а после них отказывалась болтаться со мной и Джеком.

— Так даже и лучше, — сказал он однажды, когда Норин отклонила приглашение в кино. — Она бы всю дорогу языком молола.

Что мне, надо сказать, отлично бы подошло. Неохота Норин обменяться со мной хоть словом сводила меня с ума. Тем не менее я был уверен, что стоило бы мне только остаться минут на пятнадцать с ней наедине и применить самую малость свойственного Винсенту Рубио шарма, она стала бы моей, а я стал бы ее, и на пыльный закат на лихих конях мы бы помчались. Но слышал я от нее только «передай горчицу», «передай соль» и «пока».

После почти полугода сплошных обломов и беспрекословного послушания я решил, что моя рабская покорность Норин совершенно бесполезна. Я мог до упора таскаться за ней, точно потерявшийся щенок, — ее запах завораживал меня за столом у Дуганов, по всему их дому, в школьных коридорах, — но если она собиралась всякий раз откусывать леску, бесцельно было закидывать удочку. Эту рыбалку пора было кончать.

А потому, когда подошел вечер очередной среды, я остался дома вместо того, чтобы направиться к Джеку на обед. То же самое — в четверг. А весь тот уикенд я проболтался с другой компанией, пытаясь забыть свои беды. В первый день я, должно быть, тысячу раз вспоминал Норин; во второй день цифра снизилась, думаю, где-то до 999. Это уже было начало.

Две недели спустя целые часы порой проходили без запаха соленой воды и плодов манго, внезапно выскакивающего у меня в голове, и я знал, что уже нахожусь на пути к полному выздоровлению. Если Норин мне не светила, значит, она мне не светила — и какого, собственно, черта это должно было кого-то волновать? Ронда Райхенберг и ее завораживающая сладость были от меня всего в одном телефонном звонке, возникни вдруг такая потребность.

Прошел, должно быть, целый месяц, и однажды я проскользнул в школу после пропуска нескольких уроков и принялся пробираться по коридору, стремительно перебегая от ниши к нише, точно десантник, по которому то и дело шпарят из пулемета. Едва я завернул за угол, готовясь по боковому коридору рвануть прямиком до классной комнаты, как…

— Ты что, с дуба рухнул? Что ты делаешь?

Норин. Руки скрещены на груди, губы сжаты. Явно меня дожидается. Но как она узнала, что я там буду? Честно говоря, я и сам не знал, что там окажусь. Тем не менее я, без всяких сомнений, был ее мишенью, и она устроила мне засаду.

— В класс иду, — ответил я. Черт возьми, по крайней мере, это была правда, пусть и не слишком учтивая.

— Я не об этом. Я обо всех этих номерах типа «я к вам не ходок». Это очень глупо.

— Правда?

— Предельно глупо. — Норин подняла руки и подалась ко мне, упираясь ладонями в стену по обе стороны от моей головы.

— Не думай, что я не знаю, чего ты добиваешься.

— Я не знаю. А ты знаешь. — Это уже было круто. — О чем мы вообще говорим?

Внезапно я оказался прижат к стене, губы Норин буквально впились в мои, и я так обалдел, что только и мог, что отвечать ей поцелуями. На самом деле все должно было произойти совсем не так. На самом деле я должен был ее соблазнить — мужчина постарше, девушка помоложе, бабочки в животе, хихиканье с подружками. Но все произошло именно так — и вышло просто идеально. Норин вздыхала и целовала меня, я целовал ее в ответ, и все это тянулось до тех пор, пока мистер Карбонари, учитель анатомии, не вышел из своего кабинета и не прописал нам обоим пару часов самоподготовки после уроков за болтание по коридорам во время занятий. Мы взяли квитки с уведомлением о наказании, сунули их себе в задние карманы и продолжили обниматься.

Все оставшееся время учебы в школе мы с Норин постоянно встречались. Мы не были классической парочкой — такое обычно резервировалось для лучших спортсменов и капитанш групп поддержки — но народ все-таки знал, кто мы, и регулярно слеплял нас воедино. Винсент-и-Норин, Норин-и-Винсент было практически одним словом. Редко случалось, чтобы кого-то из нас пригласили на вечеринку, а другого не пригласили. Если же все-таки случалось, мы просто пропускали это событие.

Джек разыгрывал из себя типичного старшего брата, делал целое шоу из отстаивания чести младшей сестры, ругал меня за то, что я опаздывал на свидания или вовремя не возвращал Норин домой. Угрожал меня искалечить, если я разобью ей сердце — такого рода дела. Но все между нами было как всегда, и я знал, что в глубине души Джек в восторге от того, что теперь мы все как одна семья.

Прошло два года, и наши узы только укрепились, когда моя учеба в школе подошла к концу. Выпуск стал пустым делом, поводом прогуляться по помосту и ухватить скатанный в рулон лист бумаги, который даже не был настоящим дипломом; дипломы нам должны были выслать шесть месяцев спустя. Я определенно не входил в ряды тех, кто после школы отправляется в университет, хотя учился я совсем не так плохо, но и техникум тоже не был моей дорожкой. В те времена просто не существовало таких университетов, где ты мог четыре года просиживать задницу, в перерывах развлекаясь с подружками и откалывая всевозможные номера. Теперь такое называется «получить степень по блату».

К тому Норин предстояло еще год проучиться в школе, и, хотя она обсуждала со мной ускорение своего курса, чтобы выпуститься пораньше, я ее от этого отговорил.

— Не торопись, — сказал я ей. — Понаслаждайся еще один класс. А я буду рядом.

Тем не менее мне требовалась работа, а в условиях очередного кризиса было только одно место, где я мог получить нужный мне хлеб. «Продукты Дугана». Вышло так, что сам старый Папаша Дуган решил предложить мне пост заместителя заведующего в своем магазине. В тот момент своей жизни я еще ни разу не бывал ничьим заместителем, а также не был так уж способен чем бы то ни было заведовать, не говоря уж о целом магазине. Неудивительно, что я был одновременно шокирован, польщен и напуган, а потому мгновенно согласился.

— Я так прикидываю, ты уже лет пять травы разгружаешь, — сказал мне Папаша Дуган, вытирая ладони о покрытый зелеными пятнами фартук и подсчитывая выручку за тот день. — Джека эта работа не интересует, а ты знаешь, как тут и что.

— Знаю. — Это было наполовину подтверждение, наполовину вопрос.

— Еще я намерен позаботиться о том, чтобы ты получил работу. Чтобы ты по-прежнему мог водить мою девочку во всякие правильные места. — Папаша слегка мне подмигнул. Ответить на это я даже не попытался. — Если ты когда-нибудь из-за меня обеднеешь, я об этом уже не услышу.

Так я стал заместителем заведующего в «Продуктах Дугана» и принялся энергично учиться всему, что вообще требуется знать о делах управления небольшим продуктовым магазином. На это у меня ушла от силы неделя. Ты проводишь инвентаризацию, помещаешь заказы, повышаешь цену на продукты, еще больше повышаешь цену на травы, получаешь деньги, расплачиваешься с поставщиками, снова проводишь инвентаризацию и т. д. и т. п. Через месяц я в совершенстве овладел профессиональным жаргоном и стал настоящим экспертом по телефонным разговорам, помещая спецзаказы для особых клиентов.

— Послушай, Гарри, — втолковывал я как-то раз одному из поставщиков, торговцу кинзой, чья ферма в Окснардепроизводила самые первоклассные травы, какие только бывали в центральном Лос-Анджелесе. — Говорю тебе, тот народ хотел твой товар еще вчера. — При этом я вертел в пальцах авторучку, подцепив эту жеманную привычку у Папаши Дугана и тщательно ее культивируя. — Да-да, кинзу, розмарин, весь этот товар, который вы там так классно производите…

Тут звякнул дверной колокольчик, но я не позаботился оглянуться на вход. Возможно, если бы я это сделал, все вышло бы совсем иначе. Если бы я увидел, как они входят, может статься, я успел бы собраться с мыслями, притворился бы, что магазин закрыт, — и вся паскудная цепочка событий тут бы и оборвалась. Хотя вряд ли — от мафии так просто не отмахнешься.

Вошли два здоровенных, мышцатых мужика — руки как ноги, ноги как руки у статуи Свободы, а хмурые рожи кирпича просят.

— Где Дуган? — спросил первый, которого, как я после узнал, звали мистер Таджикки.

Я вытянул палец в сторону двери — глупо, Винсент, как глупо, — и второй костолом тут же за него ухватился и выгнул назад. Он точно знал, как далеко надо гнуть, прежде чем раздастся предательский щелчок. Этот парень прекрасно выучил анатомию — хотя сильно сомневаюсь, что на биологическом факультете университета.

Другой рукой вешая трубку, я помотал головой, превозмогая боль.

— Я его заместитель, — удалось выпалить мне. — Папаши здесь нет…

— Я уже и без тебя понял, что его здесь нет, — прохрипел Таджикки. На нем была стильная кожаная куртка, и до сего дня я не могу взять в толк, зачем ему понадобилась эта дурацкая толика хипповой внешности. Его выпуклостей эта самая куртка, мягко говоря, не сглаживала. — А где он?

— Не знаю, — искренне признался я. Папаша порой имел обыкновение исчезать в середине дня — то ли намеренно, то ли случайно. Однако обычно он возвращался с целой охапкой товара, а потому я никогда его ни о чем не спрашивал и полагал, что он просто делает закупки где-то на стороне.

Что же это было? Наезд? Кое-какие рассказы я слышал, но лично при подобных событиях никогда не присутствовал. Защитный рэкет? У меня было вполне определенное чувство, что эти парни пришли не за тем, чтобы просить скидку на мелкую партию шафрана.

Таджикки и его напарник — Сол, как мы узнали позднее — немного посовещались, нырнув за газетные стенды, а я тем временем держался за стремительно распухающий палец. Наполняясь кровью, плоть все сильнее давила на человеческую перчатку.

— Мы еще вернемся, — сказал наконец Таджикки, сметая с прилавка пригоршню лука-шалота. — Скажи Дугану, что к нему его новые деловые партнеры заходили.

С тем они и ушли, а я считанные секунды спустя уже звонил Джеку. Он прибежал на помощь, но поделать тоже ничего не мог — разве что вместе со мной ждать, пока Папаша Дуган вернется обратно в магазин.

Два напряженных часа спустя, в течение которых мы с Джеком глазели в окно, тревожась о том, что те два здоровенных силуэта опять покажутся на горизонте, Папаша вернулся, таща за собой тележку, полную побегов одуванчика. Этот сорняк, должным образом выращенный и пожатый, представлял собой сущий деликатес для определенных клиентов. Комписы в особенности тратили последние несколько баксов, только бы прожевать штучку-другую. Немного тревожно было видеть столько побегов одуванчика сразу.

— Ну как, парни, нравится? — спросил Папаша, входя. — Попробуйте-ка немного. Давайте, он весь мытый.

Но мы с Джеком слишком нервничали, чтобы интересоваться новым приобретением, а тем более его пробовать. Джек посмотрел на меня. Да, он был сыном Папаши Дугана, но я все-таки был его заместителем.

— Папаша, — сказал я, — тут сегодня два мужика заходили…

— Ты о них позаботился?

— Это были не покупатели. Они сказали, что они… в общем, что они ваши новые деловые партнеры.

Я от души надеялся, что Папаша станет это отрицать, что на его лице выразится радость или недоумение. Тогда все обернулось бы одним большим недопониманием, мы все вместе отправились бы поесть пиццы после закрытия и славно бы над всем этим посмеялись. Но этого не произошло.

Первым делом обвисли его губы. Постоянная ухмылка Папаши, которая, казалось, всегда там таилась, в любой момент способная перерасти в широченную улыбку, исчезла. Насколько я знаю, она уже никогда туда не вернулась.

Дальше запали щеки — добрых полдюйма плоти словно бы всосались в его лицо. Не знаю, объяснялось это дефектом личины или настоящая шкура Папаши уже иссыхала, но получилось именно так. Вид у него стал голодный, изможденный — вид приговоренного к тяжелому наказанию. И все это произошло в пределах пяти секунд.

— Они оставили свои имена? — спросил меня Папаша, и я помотал головой. Впрочем, это не имело значения — Папаша Дуган явно знал, кто они такие. Затем он дал нам с Джеком несколько баксов, велел разыскать Норин, сходить в кино, пообедать. И сказал, что сегодня вечером закроет магазин. Я пытался спорить, хотя и знал, что это безнадежно. Это был бизнес Папаши Дугана, и за ним здесь оставалось последнее слово.

Когда я на следующее утро пришел в магазин, то обнаружил там Таджикки и Сола, на чьи массивные талии бьши повязаны передники. Папаша объяснял им работу кассового аппарата. Я уже собирался дать задний ход обратно в дверь, но тут Таджикки меня заметил и подозвал.

— Мы с тобой на плохой ноге вчера разошлись, — сказал он, протягивая руку. — Если мы собираемся вместе работать, нам лучше ладить.

Он так крепко пожал мне руку, что чуть кости не поломал, но даже этого не заметил. Я вежливо кивнул и поинтересовался:

— А что вы, простите, здесь делаете?

— Я же вчера тебе сказал, — напомнил Таджикки. — Мы новые деловые партнеры твоего босса.

Вообще-то кое-какие фильмы я уже видел. И знал, что когда гангстеры приходят и говорят, что они «новые деловое партнеры», они на самом деле вовсе не собираются закатать рукава и с энтузиазмом взяться за работу. Они просто хотят урвать себе часть прибыли — или, еще более вероятно, общего дохода, — а также найти удобное местечко, где можно сидеть и жрать сладкие пряники по мере их поступления.

Но эти мужики были совсем другие. Они действительно хотели работать.

— Надо провести инвентаризацию, — говорил Таджикки — а потом, черт побери, реально брал в руки папку с тесемками и принимался расхаживать по магазину, рассчитывая наши потребности и перерасходы за неделю. Сол был настоящим монстром на погрузочной платформе, и ему нефиг делать было перекинуть пятисотфунтовый контейнер с поддона на полку, причем вся тяжесть этого контейнера равномерно распределялась по его широкой, толстой спине. Сказать правду, таких первоклассных работников у Папаши Дугана еще никогда не бывало.

Через два месяца мне там уже просто нечего было делать. Таджикки великолепно разбирался с покупателями, утешая их и умасливая. Этот виртуозный торговец затмевал даже блеск Папаши Дугана, когда речь заходила о понимании потребностей каждого отдельного человека и оптимальном их обеспечении. А Сол, тяжелый качок, делал всю работу в заднем помещении, дойдя даже до того, что каждую неделю проводил там реорганизацию хранения трав, чтобы отражать меняющиеся вкусы и демографию нашего района.

И внезапно, за многие годы до того, как это стало популярно, я подпал под сокращение штатов.

— Я больше не могу позволить себе платить тебе жалованье, — однажды днем сказал мне Папаша. — Извини, Винсент, но…

— Все нормально, — перебил я Папашу Дугана, вовсе не желая его таким видеть. В этом было что-то неправильное. — Я понимаю.

— Я сам едва над водой держусь. Эти парни… они заправляют магазином… и уже не я им, а они мне отстегивают. Ты об этом знаешь?

Я знал. Странным образом естественный порядок вещей перевернулся с ног на голову, и Папаша Дуган стал молчаливым партнером в собственном бизнесе. Скудное пособие, выделяемое ему Солом и Таджикки, не покрывало его расходов. У Папаши Дугана была жена. У него была семья. И хотя я не знал, как он изначально познакомился с Таджикки и Солом, я догадывался, что в рукаве у Папаши вдобавок было припрятано несколько скверных привычек.

Норин тоже об этом тревожилась, и солидную долю нашего совместного времени мы проводили, мучительно прикидывая, как помочь Папаше спасти его достоинство, если не бизнес.

— Просто не знаю, что он будет делать, — говорила мне Норин, свернувшись в плотный клубок в моих объятиях, обхватывая меня руками за шею и подтягивая к себе. — Он всю жизнь работал.

— Он может найти себе другую работу, — предположил я.

— Ему нужно иметь собственное дело. Чем-то владеть. И этим гордиться.

Через два месяца все было кончено. Однажды вечером Сол и Таджикки подошли к Папаше Дугану, швырнули ему в лицо пачку купюр и заявили, что он только что ими куплен. Им нравилась работа, им нравился район, и «Продукты Дугана» больше не были его магазином. Мало того, Папаша не должен был открывать конкурирующего предприятия где бы то ни было во всем штате Калифорния. Конечно, он по-прежнему мог затариваться в своем бывшем магазине, и Сол с Таджикки даже пообещали ему солидную скидку, но с их точки зрения Папаша Дуган был теперь еще одним местным ничтожеством, пытающимся раздобыть себе пару-другую реп.

Как раз в это время Норин готовилась закончить школу, и мы вдвоем деловито планировали наше совместное будущее. Она хотела, чтобы я пошел в один из тех техникумов, которые рекламировали по телевизору, — типа где тебя черт-те чему только не учат, а также обещают работу с твердой заплатой и возможностью дальнейшего роста. Плюс к тому в этой рекламе имелись забавные рисунки. Планом самой Норин было попробовать поработать вместе с отцом, помочь ему создать новый бизнес.

Однако Папаша уже не имел для этого душевных сил. Почти все время я обнаруживал его сидящим на диване в гостиной Дуганов. Он прикидывался, что читает газету, но на самом деле даже не обращал внимания на слова и смотрел куда-то еще. Поначалу я думал, что Папаша всю дорогу врезает по базилику, но Джек сказал мне, что старик к этому делу даже не прикасается. Быть может, ему все-таки следовало хотя бы прикасаться. Учитывая Папашины перспективы, это определенно не могло ему повредить.

За два месяца до торжественной церемонии выпуска Норин из школы — которая должна была состояться за два дня до ее восемнадцатилетия — Папаша Дуган наконец выложил семье свои планы на будущее. Я тогда вместе с ними обедал — ел какую-то жалкую смесь мяса с сыром. Одновременно мы с Норин держались за руки под столом.

— Мы переезжаем, — просто сказал Папаша, и внезапно ногти Норин (специальный набор «дамские коготки», который я подарил ей на Рождество) впились мне в ладонь, едва не добираясь до чешуек.

— В какой район? — дрожащим голосом спросила Норин.

Папаша Дуган покачал головой. Ему наверняка было куда тяжелее остальных, но он не мог позволить себе хоть как-то это показать.

— В другой город, — сказал он. — Мы переезжаем поближе к дедушке. Назад в Мичиган.

Внезапно серебряные приборы полетели вверх, стали биться тарелки, а потом Норин вскочила и вылетела из комнаты. Слезы струились по ее лицу, пока она выбегала из дома, с грохотом захлопывая за собой дверь.

Были еще слезы и протестующие вопли, но Папаша Дуган уже составил свои планы. Через день после выпуска Норин, за день до ее восемнадцатилетия, семья паковала вещички и отправлялась в Мичиган, где Папаша собирался присоединиться к предприятию по реставрации мебели, основанному его отцом. Эта работа не казалась особенно роскошной, и к тому же Папаша в особенности ее не любил — запах лака и древесины еще с детства так крепко впитался в его мозги, что даже в более поздние времена он не мог пройти мимо склада пиломатериалов без некоторых неприятных воспоминаний. Однако так он хотя бы мог получать приличное жалованье и содержать семью.

Будущее Норин, с другой стороны, вдруг широко распахнулось в полную неизвестность, и я отчаянно желал помочь ей найти хоть какой-то выход. Сперва я предложил, чтобы она отказалась отправляться в Мичиган и съехалась со мной — мы нашли бы себе квартиру и стали жить во грехе, — но ее моральные принципы были для этого слишком строги. Если она все-таки собиралась отречься от своего отца, для этого должно было найтись какое-то более серьезное основание.

И в конце концов мы такое основание нашли. Не помню, кому из нас принадлежала идея, но на самом деле это было неважно, раз эта идея у нас появилась.

Мы решили пожениться.

И Винсент, славный малыш Винсент, без году неделя, как из школы, уже воображающий себя рептильным гражданином мира, приготовился стать супругом, семейным мужчиной. Узнай кто-то о наших планах, он непременно вмешался бы и указал на всю глупость того, что мы задумали, после чего был бы от всего сердца послан ко всем чертям за попытку помочь. Но все это составляло нашу тайну, а оттого становилось еще более восхитительным.

Планированием операции мы с Норин занялись, точно пара генералов-полковников, вычерчивая на карте каждый наш шаг, поминутно детализируя всю схему. В вечер выпуска Норин из школы — 18 июля — она должна была оставить записку родителям, выскользнуть из дома и встретиться со мной на автобусной остановке, где мы запрыгнули бы на семичасовой «грейхаунд» до Лас-Вегаса. К тому времени, как родители Норин обнаружили бы записку и выяснили, что к чему, ей уже стукнуло бы восемнадцать и она получила бы законное право делать все, что пожелает. Потребовался бы только этот единственный акт отречения, а потом мы были бы вместе, и ее отцу пришлось бы нас благословить. Жить мы стали бы там, где пожелали — в Лос-Анджелесе, в Сиэтле, быть может, даже устроились бы в Лас-Вегасе. Черт возьми, я неплохо играл в покер — разве сложно заработать этим себе на жизнь?

Наша тайна еще больше нас сблизила. Пока шли недели, и Дуганы начинали паковать свое хозяйство, готовясь к переезду, я все больше и больше убеждался в том, что мы все рассчитали правильно, и что в конечном итоге наша придумка сработает. Мы оба знали, что у нас нет никакой возможности поддерживать наши отношения на столь далеком расстоянии друг от друга, и что Папаша Дуган не позволит нам остаться вместе без таинства брака. Мы уже подыскали идеальное местечко для нашего бракосочетания: часовня «Чешуйки Любви», что под «Золотым Самородком» в центре Лас-Вегаса, представляла собой исключительно рептильную точку, специализирующуюся на смешанных браках. Никаких предубежденных глаз, чтобы бросать укоризненные взгляды на жениха-раптора и невесту-гадрозавриху. Никого, чтобы возмущенно шикать, когда мы рука об руку пойдем по проходу.

К несчастью — и, пожалуй, именно отсюда все пошло-поехало, — я тогда довольно паршиво умел хранить тайны. Если бы мир однажды перевернулся вверх дном, и меня невесть как избрали бы в президенты, я бы на следующий же день организовал пресс-конференцию, на которой рассказал всем, что именно происходит в 51-м районе. А потому тот факт, что мы с Норин договорились держать все в строжайшем секрете, только усиливал мое желание с кем-нибудь этим поделиться. И поблизости был только один индивид, которому я мог довериться.

В общем, я рассказал обо всем Джеку.

За день до выпуска Норин, за два дня до того, как мы должны были сбежать в дебри Невады и в темпе связать себя узами брака посредством обряда, совершенного священником типа «товары почтой», я сломался и рассказал Джеку обо всем. Догадываюсь, я таким образом хотел получить его благословение, раз уж не мог получить такового загодя от Папаши Дугана. Если бы Джек одобрил наш план, я бы с чистой совестью преодолел этот последний барьер.

— Черт побери! — сказал Джек, когда я закончил. — Мы непременно должны устроить тебе холостяцкую пирушку!

Честно говоря, я ожидал несколько иной реакции, однако в ретроспективе это имеет определенный смысл. Джек был польщен тем, что я действительно стану членом их семьи, а также отчасти рад тому, что шумиха по поводу нашего с Норин побега несколько смягчит горечь от их отбытия из Южной Калифорнии.

Норин была не в восторге насчет холостяцкой пирушки, но она достаточно мне доверяла и не сомневалась, что я буду вести себя как полагается. Джек запланировал целую ночь капитальной разнузданности, и мы вдарили по городку в девять вечера 17 июля. Таким образом, времени у меня было более чем достаточно, чтобы хорошенько разгуляться, а потом очухаться и вечером 18 числа собрать вещички к отъезду.

Когда диносы жуют травы, вырубаются далеко не все. А вот я вырубаюсь. Это даже не полный провал в памяти, а скорее некий стробирующий эффект фрагментарных припоминаний — образы вспыхивают и гаснут, звуки возникают и затихают. Пожалуй, это еще хуже, чем полная отключка. Если бы я совершенно не сознавал своих действий, мне легче было бы отрицать соучастие. Эх, чего бы я в нужные времена не отдал бы за славный отрезок доброй амнезии!

В общем, что я все-таки помню, так это как у меня в желудке переваривалась славная доза базилика в подземном стриптиз-клубе, затем еще немного того же самого по пути к следующему бару, дальше целая гора шалфея в порядке догона на каком-то обеде в глухую полночь. После этого — краткая вспышка бесконечного шоссе на пути невесть куда и несколько секунд реминисценции на бескрайнем поле орегано, где мы в количестве шести диносов стояли на карачках, точно коровы, и жадно насыщались посевами незнакомого нам фермера.

В какой-то момент Джек решил покинуть пирушку и попытался увести меня с собой. Вышел спор, какая-то толкотня, может, даже потасовка, и он в отвращении ушел, а я вернулся на свою бычью кормежку. Даже не знаю, остался ли со мной к тому моменту кто-то из знакомых парней — мне это было но барабану. После девятнадцати лет поиска цели в жизни Винсент Рубио наконец-то нашел свое призвание, и название ему было травы.

— Эй! А ну вставай! Давай, парень, вставай!

Голос что-то кричал, он явно обращался ко мне, и вскоре ему удалось прорваться в мой сон: кто-то подвесил пятидесятифутового лемура над трассой-101; его длинные кудрявые волосы расстилались по всем четырем полосам дорожного движения. И невесть по какой причине этот лемур приказывал мне подняться.

— Вот что, парнишка, больше я повторять не стану. Поднимай свою чертову задницу, или я стреляю.

За этим последним фрагментом последовал отчетливый щелчок взведенного курка, и я оказался на ногах раньше, чем все мое остальное тело успело как-то отреагировать. Земля со всех сторон куда-то проваливалась.

Весь мир дико крутился, и все же мне удалось заметить достаточно, чтобы понять: я уже не в Вествуде. Я стоял в середине фермерского поля, в грязной одежде, жутко воняя коровьими лепешками, а странный кент с двустволкой стоял футах в пяти от меня.

— Доброе утро, — протянул я, еще не вполне способный толком армировать губами согласные.

— У тебя есть десять секунд, чтобы рассказать мне, что ты здесь делаешь, — сказал фермер.

Вообще-то я был почти убежден, что все это попросту часть моего сна — хотя, с другой стороны, во сне меня никогда так не тошнило.

Я еще разок огляделся. Вдалеке, по ту сторону поля, высились горы. В воздухе витал запах клубники. Если мне светила удача, это должно было быть Камарильо, фермерское сообщество всего лишь минутах в сорока пяти езды от Лос-Анджелеса.

— Кажется, я тут немного ваших посевов поел, — сказал я мужчине, слишком удолбанный, чтобы сподобиться на приличную ложь.

— Да, я тоже думаю, что поел. — Фермер окинул меня беглым взглядом, а я тем временем поверх навоза и клубники получил от него славный запах. Это был человек, и он никоим образом не мог понять, что здесь происходило.

— Должно быть, я выпил лишку, — сказал я, медленно пятясь. — Мы с друзьями малость увлеклись.

— Угу, — буркнул он. Нормальный чувак, просто встревоженный, не замышляю ли я здесь каких-либо заморочек.

— У меня была холостяцкая пирушка, — услышал я собственный голос. — Я женюсь…

Женюсь.

Все верно.

Ох, блин.

Я мигом осекся и побежал, даже не думая о дробовике, который наверняка был нацелен мне в спину. Я должен был срочно добраться до дома. Должен был упаковать вещи. Должен был проделать еще уйму всякой всячины, прежде чем смог бы увезти отсюда Норин и сделать ее своей смущенной невестой.

Мне потребовалось три часа, чтобы добраться до Лос-Анджелеса, и еще два, чтобы упаковать свои пожитки. Я сто раз звонил Норин домой, но никакого ответа не получал. В конце концов я припомнил, что все они на выпускной церемонии. Я тоже должен был там присутствовать, но Норин бы меня поняла. Если бы я только вовремя оказался на автобусной остановке, все было бы в полном порядке.

К восьми вечера я добрался до остановки «грей-хаундов» и выяснил, что наш автобус уходит только вскоре после полуночи. Тогда я устроился на скамейке и попытался читать захваченную с собой книжку в мягкой обложке, но так нервничал, что дальше первой страницы ни в какую не продвигался. Обнаружив наконец, что снова и снова перечитываю одно и то же предложение, я захлопнул книжку и просто стал дожидаться прихода Норин.

Я ждал.

Ждал.

И ждал.

Всякий раз, как за матированным стеклом появлялся очередной силуэт, мое сердце билось быстрее, горло перехватывало, я готовился вскочить со скамейки и заключить Норин в свои объятия. Но всякий раз это оказывался еще один незнакомец, обормот вроде меня, слишком бедный, чтобы позволить себе частную перевозку.

Десять часов стали одиннадцатью, те полночью, и вскоре я уже стоял у билетной кассы, организовывая нам с Норин поздний автобус до Лас-Вегаса. Последний «грейхаунд» отбывал с остановки в час ночи, а Норин по-прежнему не было. Я думал позвонить ей домой, попытаться передать ей какое-то сообщение через Джека, но понимал, что это бессмысленно. Я уже прикидывал, что ее что-то такое задержало, и только надеялся, что это не был Папаша Дуган. Что, если Джек рассказал ему, что происходит? Что, если он запер Норин в ее комнате? Этого мне было никак не узнать.

Следующий автобус в ближайшие шесть часов не отбывал, а к тому времени уже могло быть слишком поздно. И все-таки я прикинул, что должен хотя бы попытаться и невесть как организовать нам эту поездку, а потому подошел к кассе, чтобы заказать обмен билетов.

— Мы пропустили наш автобус, — сказал я скучающей кассирше. — Могу я поменять билеты на следующий?

— Конечно, деточка, — отозвалась кассирша. — Когда захочешь.

Она взяла билеты, мельком на них взглянула и швырнула в мусорную корзину у ног.

— Значит, — сказала она, — ты хочешь шестичасовой автобус в Вегас двадцатого числа.

— Нет, — поправил я ее, — девятнадцатого. Сегодня утром.

— Душечка, — протянула кассирша, — ты бы календарик себе купил. Девятнадцатое было вчера.

Дальше я припоминаю странное ощущение, как будто кто-то схватил меня за ноги и запихнул их мне в нос. В легких какое-то сжатие, нечем дышать, грудь страшно напрягается. Еще дальше я вспоминаю себя уже дома — как я набираю номер, который мне дали, чтобы звонить в дом отца Папаши в Мичигане. Отвечает мне какой-то старик, и я ору в трубку, умоляя его сказать Норин, что я ее люблю, что я дал маху, что я обязательно до нее доберусь. Дальше я понес какой-то бред про травы, «грейхаунды», Лас-Вегас, черт знает что еще и совершенно не удивился, когда дедушка Дугам повесил трубку, а потом положил ее рядом с телефоном.

Я месяцами пытался звонить, однако Норин наотрез отказывалась подходить к телефону. Папаша Дуган всякий раз говорил, что он этого не понимает, и регулярно передо мной извинялся.

— Извини, Винсент, — говорил он, и я подмечал, что голос его явно постарел и ослаб. — Она не хочет с тобой разговаривать. Извини, сынок… знаешь, вообще-то я думал, что у вас все получится.

Мои письма возвращались неоткрытыми. Мои почтовые открытки рвались в клочья. В конце концов, уже через шесть месяцев после переезда, я в очередной раз позвонил, надеясь, что Норин по крайней мере меня выслушает, если не простит.

— Алло? — Это был Джек, и его голос звучал старше и умудренней. Как будто он повзрослел, а я так и остался сопливым подростком.

— Привет, Джек, — как можно беспечней откликнулся я. — Это Винсент.

Последовала длинная пауза — я слышал его дыхание, но и только. Когда прошла добрая минута, я решился продолжить:

— Послушай, я…

— Все кончено, — сказал Джек, и голос его дрожал от сдерживаемого гнева.

— Все из-за той ночи, — попытался объяснить я. — Из-за той холостяцкой пирушки…

— Все кончено, Винсент. Ты разбил ей сердце. Норин никогда этого не забудет. И я тоже. — Затем, уже мягче, словно выходя из какого-то приступа внутренней боли, Джек добавил: — Больше ей не звони. Она уже никогда не станет с тобой разговаривать.

И, будь оно все проклято, сукин сын был прав. Вплоть до сегодняшнего дня.

10

— Добрый день, Норин, — говорю я, выходя из лифта. Лицо прилично покалывает от двойной пощечины. — Классные у тебя ногти.

Норин улыбается той самой улыбкой, которую я так хорошо знал в дни минувшие — улыбкой, от которой сердце выпрыгивает у меня из груди и застревает в глотке.

— Фамильная вещь, — говорит она, сверкая дюймовыми ногтями у меня перед носом. — «На халяву», ясное дело.

Пентхаус Джека обустроен просто роскошно, массивные эркеры выходят на внутреннюю протоку и дальше — на Атлантический океан. Просачивающиеся сюда солнечные лучи подсвечивают Норин сзади, четко очерчивая ее высокое, гибкое тело.

— Классно выглядишь, — говорю я. — Годы очень мило с тобой обошлись.

— С тобой тоже, — говорит Норин, и теперь я явственно это чувствую. Мы танцуем легкий фокстрот на танцполе прошлого.

Норин, впрочем, выглядит действительно потрясающе. Ее тело в превосходной форме, кожа безупречна, волосы подстрижены по последней моде. Она всегда умела как следует заботиться о своей личине — даже в старших классах она сама шила, а кроме того, необычайно умело разглаживала неизбежные морщины, которые всегда скапливаются вокруг наших гениталий и ягодиц. Вдвойне забавно, что она проделывала то же самое и с моей личиной. Втройне — когда я все еще ту личину носил.

— Джек сейчас занят, — говорит Норин, разворачиваясь на трехдюймовых каблуках и направляясь к главному помещению пентхауса. — Его какое-то время не будет. Заходи.

Внутри околачивается немало людей Джека — они рассиживаются на диванах и наливают себе выпивку. Кто-то кивает мне и даже машет рукой. Другие активно игнорируют мое присутствие.

— Выпьешь? — спрашивает Норин, и внезапно у нее в руке оказывается бокал.

— Нет, — говорю я. — Спасибо.

Норин подходит ближе, и я вижу крупный план бокала — жидкость внутри завлекательно покачивается. Было бы так легко ее заглотить.

— Это особая смесь, — говорит Норин. — Мы ее настоем зовем…

— Я знаю, что это, — перебиваю я. — Джек мне этот настой уже показал… и я немного попробовал.

Теперь веки Норин полузакрыты — она внимательно меня изучает.

— И что? Тебе не понравилось?

— Понравилось. Очень. Пожалуйста, убери.

Норин смущена — она точно так же, как прежде, морщит носик, — и все же повинуется. Когда она возвращается, я вдруг понимаю, что пытаюсь объясниться. Насчет выпивки, насчет моего присутствия, насчет всего остального.

— Я гербаголик, — выпаливаю я. Пожалуй, слишком громко. Хотя это вряд ли меня заботит. Мои грехи — сущие цветочки по сравнению с теми преступлениями, которые большинство присутствующих здесь диносов совершило только за последние несколько лет.

— Мне очень жаль.

Я пожимаю плечами. Такой отклик вполне обычен — мало что хорошего можно сказать после того, как кто-то признается тебе в том, что бессилен справиться с собственной жизнью. Лучшая реакция, которой я до сих пор удостаивался, выразилась в вопросе: «Ara, a как наши вчера в футбол сыграли?» Однако этот отклик принадлежал Сатерленду, и это несомненно была самая разумная его фраза за многие месяцы.

— Я восстанавливаюсь. Вообще-то… — Черт, вот тут бы мне и заткнуться. — Тем вечером в Лос-Анджелесе, когда мы должны были на автобусной остановке встретиться…

Норин поднимает указательный палец и прикладывает его к моим губам.

— Нет-нет, — шепчет она. — Об этом ни слова.

— Но я просто подумал…

— Нет-нет, — повторяет Норин и направляется к большому дивану, на котором несколько людей Джека внимательно смотрят телевизор.

— Слушай, никак не пойму, — говорит один из них, которого зовут ББ. — Почему их метеорологами кличут? Ведь они же не говорят, когда тебя метеор по башке долбанет.

Невысокий парнишка с кривыми зубами и запахом детской присыпки испускает громкий смешок, но другой чувак, повзрослее, лишь качает головой:

— Этот прикол я уже слышал.

— Какой прикол?

— Да про метеорологов. Ты его стырил.

— Блин, — выражается ББ. — Ни хрена я не тырил.

— Ладно, парни, — говорит Норин, усаживаясь рядом с ББ. — А ну-ка мамочке место освободите. — Они освобождают для нее участок дивана. Затем Норин манит меня пальцем, похлопывая по совсем крошечному насесту рядом с собой. — Отчет об урагане когда-нибудь видел?

— Я видел отчеты о землетрясениях, — отвечаю я, вклиниваясь между Норин и подлокотником.

— День и ночь. В отчете о землетрясении тебе просто рассказывают про ущерб, который уже был нанесен. А в отчете об урагане… короче, смотри.

Синоптик — он же метеоролог — стоит перед картой с показаниями радара, указывая на клубящиеся белые массы в нескольких сотнях миль к востоку от Доминиканской республики.

— Ураган Алиса может причинить тяжелые разрушения, если она решит пойти к берегу, — говорит он, рассуждая о погодной системе как о тяжеловесной тетке, пытающейся на мелководье выбраться из каноэ. — Алиса сейчас всасывает массу теплых Атлантических вод и набирает весьма серьезную мощь. Давайте взглянем поближе…

Внезапно картинка дает крен и переворачивается, крутясь так, как телевизионные изображения вообще-то не крутятся, особенно когда экран имеет больше шестидесяти дюймов по диагонали. Компьютерный эффект устраивает зрителям прогулку по самому сердцу урагана непосредственно к оку Алисы. Такая прогулка, понятное дело, совершенно бесполезна, если не считать того, что телестанция должна оправдать бюджетные вливания на технологические новинки. Кроме того, какой-то придурок в соседней комнате может поздравить себя с удачным написанием программы.

Затем на всеобщее обозрение выдаются цифры: ветер силой в 89 миль в час гонит Алису на запад со скоростью в 15 узлов, подход ее к берегам Доминиканской республики ожидается в пределах ближайших трех-четырех суток, и все это согласно тринадцати из двадцати шести возможных компьютерных моделей.

— Девять других моделей направляют Алису немного севернее, — продолжает синоптик, — а три — чуть южнее. Последняя модель разворачивает Алису на юго-запад, проводит ее вокруг мыса Доброй Надежды и обрушивает на Индию. Однако мы полагаем, что в данном случае произошла компьютерная ошибка.

Норин улыбается, а ее нога тем временем крепко прижимается к моей, контур ее фальшивой, но плотной ляжки с легкостью прослеживается под юбкой.

— Вот видишь? Отчет об урагане — совсем не про то, какой ущерб уже был нанесен. Он про те разрушения, которые последуют, если только все пойдет как надо. Или как не надо. Здесь речь о возможностях.

Она откидывается на спинку дивана, негромкий вздох слетает с ее губ, и на долю секунды мы возвращаемся в мою детскую спальню — на кровати постельное белье с картинками из «Звездных войн», на стене плакаты с рок-группой Rush, a мы собираемся заняться своим делом. Спина Норин точно так же выгибается, мои руки скользят ей под лопатки, наши тела прижимаются друг к другу, губы сливаются…

Но тут я опять оказываюсь на диване — и здесь уже только мы с Норин, да еще синоптик, который все трендит себе про погоду. Остальные люди Джека с дивана исчезли.

— Похоже, особой симпатии я тут не вызываю, — признаюсь я.

— А как ты думаешь, почему?

— Народ обычно не доверяет тем, кого он не знает, — говорю я. — Все боятся неведомого.

Норин прыскает.

— То есть эти парни тебя боятся?

— Очень может быть.

— Значит, Винсент, вот каким ты стал с тех пор, как я последний раз тебя видела? Тем, кого боятся?

Я поворачиваюсь к Норин и закидываю правую ногу на диван, чтобы сидеть с ней лицом к лицу.

— Знаешь, не думал, что наш разговор пойдет вот так.

Она прикидывается шокированной:

— Как, ты ожидал разговора?

— Ты знаешь, о чем я говорю.

— Уверена, что не знаю. — Норин играет по полной программе — теперь я могу это видеть. Конечно, она стала старше и мудрее, и я задумываюсь, не имеет ли крах наших отношений некую связь с созданием этой более крутой, но и более грустной женщины. В ее словах постоянно присутствует подтекст гнева, хотя Норин старается этого не выдавать. Та пара пощечин у лифта — между прочим, следы ее ладоней по-прежнему горят на более чувствительных частях моей фальшивой шкуры — была тщательно спланированной разрядкой и ничем больше.

— Послушай, — начинаю я, пытаясь найти переход в более нормальный режим разговора, — мы могли бы весь день сидеть тут и темнить…

— Отлично, — перебивает Норин. — Давай.

Но меня не так просто сбить с панталыку.

— Или мы могли бы уйти отсюда и с этим покончить. У тебя на меня зуб.

— Уверяю тебя, ничего такого.

— Значит, был зуб. С того самого дня на автобусной остановке, когда…

— Нет-нет, — снова говорит Норин и прикладывает палец к моим губам.

— Тяжело говорить, когда ты так делаешь, — бормочу я.

— В этом-то вся и идея.

Я чую Хагстрема раньше, чем его вижу, и мои плечи мгновенно напрягаются. Он скользит под бок к Норин и с непринужденностью первоклассного соблазнителя обнимает ее за голые плечи. По мне буквально прокатывает волна рыцарского духа, и я вскакиваю с дивана, готовый защищать честь Норин…

Но тут она наклоняется и его целует. Это требует повторения: она его целует. А я застываю перед диваном в полусогнутом положении, с занесенной для удара рукой, дьявольски напоминая бронзовую статую какого-нибудь дискобола, по которой случайно проехал каток.

Норин отрывается от губ Хагстрема и пристально на меня смотрит. Вид у нее почти такой же смущенный, как и у меня после лицезрения их с Хагстремом нежного поцелуя.

— Ты знаком с Нелли? — спрашивает она. — Мы помолвлены.

— Помолвлены, — машинально повторяю я. Это слово прыгает у меня в черепной коробке, никаких серьезных повреждений, впрочем, не нанося. — Помолвлены.

— Уже почти год. — Норин хлопает Хагстрема по колену и оставляет там руку. Бриллиант у нее на патьце крупный, но в то же время не нарочито крупный. Мне страшно хочется сорвать это кольцо. — Поначалу Джек не слишком обрадовался. Говорил, нечего бизнес и удовольствие смешивать. Но теперь…

Она снова целует Хагстрема, а я изо всех сил стараюсь вернуть себе самообладание и уйти отсюда подальше. Ничего хорошего не выйдет, если я останусь здесь и стану наблюдать, как они милуются совсем как… гм, совсем как мы с Норин обычно миловались. Но не успеваю я одолеть и десяти футов, как чувствую, что кто-то скользит мне под бок.

— Черт, ты только взгляни, как эти двое за дело взялись. Нашли себе гнездышко!

Под боком у меня Гленда, а в руке у нее бокал настоя. Лед кружит в прозрачной влаге, пока она крутит бокал.

— Это Норин, — сообщаю я ей.

— Ну да, мы прошлой ночью познакомились. Сестра Джека. Классная девчонка.

— Это Норин, — повторяю я. — Старшеклассница Норин. — Гленда в свое время слышала рассказы, терпеливо внимая бесчисленным пьяным воспоминаниям о моей утраченной любви.

Требуется какое-то время, чтобы достучаться до ее затуманенного травами мозга, но связь наконец налаживается, и я почти слышу звонок. Гленда поворачивается и окидывает Норин быстрым взглядом — таким взглядом, каким только женщина может изучать другую женщину. Наполовину конкурс красоты, наполовину процедура опознания подозреваемого.

— А, та самая Норин. Которую ты так продинамил.

— Спасибо тебе огромное.

Гленда пожимает плечами и закидывает в себя остаток настоя.

— Здесь просто изумительно, — говорит она. — Матрац, на котором я спала, наверно, фута три толщиной. Буфет славно затарен. Шкаф с травами не заперт, а климат в нем контролируется… Блин, у них тут даже частный кинотеатр внизу есть.

— Рад, что тебе здесь нравится. А для меня ты кое-чего не выяснила?

— Типа?

— Типа про тех девушек… официанток…

— Ах, да, — говорит Гленда, — они тут повсюду шастают. Здесь, в доме, там, в клубе.

— А ты в них ничего странного не заметила?

— Не-а. А что, следовало?

— Очень может быть. Не уверен. — Прямо сейчас мне просто хочется разыскать Джека, выяснить, нужен ли я ему зачем-нибудь, а потом вернуться в дом Талларико. Я по-прежнему остро чувствую, как грязь с ипподрома покрывает мою личину, и еще острее тревожусь о том, что крошечные частички распад-порошка могут таиться у меня на одежде, только и дожидаясь случая соприкоснуться с плотью диноса.

— Где Джек? — спрашиваю я.

Гленда кивает в сторону задней части пентхауса.

— Видела, как он там вместе с какой-то мелкой пожилой теткой исчез.

— Седовласая, держит себя в форме?

— Ага, она самая. А кто она такая?

— Вообще-то не знаю. И никто, похоже, не знает.

Мы с Глендой направляемся к задней части просторных апартаментов, по ггути обходя всякий антиквариат и предметы искусства, которыми мне, надо полагать, следует восхищаться. Но что я, черт побери, вообще знаю про искусство и антиквариат? В длинном коридоре по обе стороны ряды дверей, все заперты.

— Джек? — окликаю я. — Ты здесь?

Приглушенный стон из самого конца коридора. Мы с Глендой делаем еще несколько шагов.

— Джек, это ты?

Раздается еще один стон, и мне начинает казаться, что это как раз тот самый момент любого хорошего фильма ужасов, когда вся публика встает на ноги и орет мне бежать отсюда куда глаза глядят, хотя предпочтительнее — в ближайший полицейский участок.

Кряхтение, стон, краткий сдавленный рык — и все из-за той дальней двери. Я смотрю на Гленду.

— Как думаешь?

Она пожимает плечами:

— Это твоя ответственность.

Тогда я собираюсь с духом, готовлюсь резко стартовать…

Тут дверь раскрывается, и оттуда выкатывает Джек. На обезумевшего зверя он решительно не похож, и огроменный нож у него из спины тоже не торчит. Тем не менее он выглядит совершенно измотанным. Каким-то высохшим. Трехдневной давности воздушный шарик, вялый и сморщенный.

— Винсент, — шепчет Джек, и грудь его медленно вздымается, пока он с трудом втягивает в себя воздух. — Не знал, что ты уже сюда прибыл.

— Ага, всего минут двадцать тому назад…

Тут я умолкаю, видя, как за спиной у Джека из комнаты выходит пожилая женщина. Встречая мой пристальный взгляд, она мило мне улыбается. Затем хлопает Джека по плечу и что-то шепчет ему на ухо.

— Отличная мысль, Одри, — говорит Джек. — Так мы и сделаем. — Затем он снова обращается к нам с Глендой. — Давайте дойдем до универсама, мягкого мороженого поедим.

— Мягкого мороженого? В смысле, из автомата?

— А что? Для мягкого мороженого из автомата Винсент Рубио теперь слишком хорош?

— Да нет, — говорю я. — Просто… просто ты малость усталым выглядишь…

Джек нажимает на кнопку своей самоходной коляски, и она устремляется вперед, едва меня не сшибая.

— Тогда за мой счет. Уверен, вам с Норин требуется какое-то время, чтобы поладить. А с мягким мороженым ностальгия всегда легче проходит.

Его хорошее настроение кажется несколько вымученным, но, с другой стороны, я уже давненько мягким мороженым не баловался. Рапторы особенно подозрительно к нему относятся из-за наших крупных пазух, куда оно порой попадает. Но бесплатный десерт есть бесплатный десерт, а потому мы с Глендой спешим за Джеком, спускаемся на лифте и садимся в лимузин.

Вся компания состоит из меня, Гленды, Джека, Хагстрема и Норин. Несмотря на массу возможных тем для разговора, мы глухо молчим. Джек при желании определенно смог бы катнуть шарик, но он вяло полулежит на сиденье, почти утопая в черной коже.

— Джек, — спрашиваю я, — ты уверен, что хорошо себя чувствуешь?

Он кивает и поднимает оба больших пальца кверху, но даже это ничтожное усилие явно что-то из него забирает. Я задумываюсь, не начинает ли СМА, его болезнь, резко прогрессировать дальше. Возможно, мы все об этом думаем. Возможно, именно поэтому мы так молчаливы.

— Джек будет в полном порядке, — негромко говорит Норин. Создается впечатление, что она убеждает саму себя. — С ним все хорошо. — Она подтягивает брата к себе и чмокает его в лоб. Приятно видеть, как далеко они зашли со времен подзатыльников и угроз настучать матушке.

Как только мы подъезжаем к универсаму 7-23, Хагстрем заходит туда на проверку, после чего дает добро и позволяет Джеку туда закатиться.

— Нельзя быть слишком осторожным, — говорит он, придерживая дверь, пока Джек, Норин и Гленда туда проходят. Но как только я туда приближаюсь, Нелли отпускает дверь, и она с размаху меня ударяет. Н-да. Очень по-взрослому. Могу только надеяться, что Норин это заметила.

Работает только автомат с малиново-вишневым мороженым, так что мы заказываем пять порций и наполняем стаканчики. Как только я наполняю доверху свой, Джек подкатывает и обнимает меня за пояс. Он кажется еще тяжелее, чем раньше, словно ему уже совсем ни в какую поддерживать свой вес.

— Хочу, чтобы ты знал, — говорит Джек. — Я по-настоящему счастлив, что ты здесь показался. Это очень много для меня значит.

— Для меня тоже, Джек, — отзываюсь я, на сей раз каждое слово произнося совершенно искренне. — Я рад, что мы снова друг друга нашли.

— И я знаю, что это очень многое значит для моей сестры.

— Да, но… — Норин с Хагстремом стоят возле прохода с копченостями, о чем-то хихикая и, если меня спросить, совершенно по-дурацки себя ведя. — Она и так, по-моему, чертовски счастлива.

Джек кивает.

— Да, она счастлива. Послушай, я знаю, что вы с Нелли не ладите. Но поверь мне, Винсент — он для нее то, что надо. Вы с ним очень похожи.

— Сильно сомневаюсь.

— Он сам так сказал. — Джек ухмыляется и шлепает меня по заднице — чисто спортивный жест, значение которого я никогда толком не понимал. — Ладно, потрюхали. Эта ерунда растает секунд через тридцать, если вовремя домой не вернуться.

Мы выходим наружу. Лимузин нас неждет.

— Терпеть не могу, когда он это делает, — рычит Хагстрем. — Всем ждать здесь. — Он трусцой устремляется на поиски шофера, оставляя меня, Гленду, Джека и Норин потягивать мягкое мороженое на стоянке возле универсама 7-23. Все молчат, но напряжения не ощущается. Просто дружеская компания болтается у магазина, переваривав солидные объемы подслащенного льда со всякими добавками.

Однако молчание позволяет мне поверх глухого шума транспорта расслышать басовый ро кот, постепенно отделяющийся от общей суматохи и становящийся отдельным звуком. Рычание, но не хищного зверя. Определенно механическое. Машина, старая и измочаленная, ее глушитель то ли уже мертв, то ли вот-вот загнется.

Мгновением позже из-за угла вылетает помятый «лексус» с тонированными стеклами и, ручаюсь, с пятнами крови на потолке. Стекло у пассажирского сиденья слегка опущено, и в краткий момент озарения я успеваю заметить торчащую оттуда металлическую трубку.

Пистолет грохает. Свет пылает. Пули летят.

Гленда уже липнет к тротуару, а я оказываюсь на асфальте полсекунды спустя, бросаясь сразу И на Норин, и на Гленду, закрывая их головы своим телом. Меня предельно удивляет то, что народ в нынешние времена еще забавляется стрельбой прямо на проезде, а в особенности — народ рептильных убеждений. Лук, ружье, пистолет — не наше оружие. Это обезьянам нужны для драки какие-то инструменты. А мы используем наши когти, наши зубы, наши хвосты, наши мозги. То, что сейчас происходит, — откровенная трусость.

К счастью, это также бесплодная трусость. Резина покрышек горит на мостовой, пока машина с визгом виляет по улице, унося прочь свой преступный груз. В ближайшее время она точно сюда не вернется.

— Слазь с меня на хрен, Рубио, — ворчит Гленда, с трудом поднимаясь на ноги. Затем я отступаю и помогаю встать Норин. — Знаешь, я могу сама о себе позаботиться.

Вопль Норин резко меня разворачивает. Джек почти встал из своей инвалидной коляски — ноги какой-то краткий момент невесть как поддерживают его тело, пусть даже слегка подрагивая, и я успеваю подумать: «Господи, он идет». Однако эта мысль тут же сменяется другой: «Проклятье, как же его пулями изрешетили».

Джек валится на асфальт.

Тонкая струйка крови устремляется вниз по его щеке, и считанные мгновения спустя это уже сильный поток, скапливающийся в темно-красную лужу. Проскочив мимо меня, Норин бросается к Джеку и переворачивает его на спину. В его шее и голове — большие кровавые дыры. Я невольно отшатываюсь, голова кружится, а Норин кричит и рыдает. Тут Хагстрем вырывается из-за угла, а из самого универсама вылетает охранник с помповым ружьем наготове. Но никто уже ничего не может поделать — даже за сотню бутылок настоя и тысячу вечеринок в Майами-Бич Джека назад не вернуть.

Рот Джека открывается, закрывается, образуя беззвучные слова, пока пальцы его подергиваются, а грудь вздымают последние вздохи. Я думаю, если я наклонюсь послушать его последние слова — простит ли он меня? За то, что не был достаточно быстр, за то, что не сразу распознал звук раздолбанного «лексуса» Талларико. За то, что причинил боль его сестре, всей его семье. За то, что не нашел в себе отваги постоять за нас обоих после того, как мы дали вечную клятву верности.

Но тут грудь Джека опадает и уже не поднимается. Времени ни на что не осталось.

11

— Отличная работа, Рубио! Один-ноль в нашу пользу!

Эдди Талларико танцует по гостиной своего осыпающегося особняка, сжимая в жирном кулаке букетик розмарина. Он облачен в пеструю фланелевую пижаму, толстая материя липнет к резиновым складкам кожи, растягивающейся с каждым гротескным движением. Требуется вся моя сила воли, чтобы не сшибить сукина сына на пол.

— Добрый вечер, Эдди.

— Добрый вечер, черт побери! Завтра утром будет сиять солнце, Рубио. Ты что, новостей не слышал? Джека Дугана больше нет. — Легкий припляс Талларико превращается в ча-ча-ча. — Больше нет, больше нет, Джека Дугана больше нет.

— Ну да. Угу, я слышал.

— И я слышал. Черт! У меня есть свои источники, Рубио. Я знаю, что там произошло. Классно придумано — накрывать дам, чтобы этот козел остался беззащитным.

Эдди запрыгивает на диван, а потом в лучшем стиле трехсотфунтового Фреда Астера переворачивает его и сходит по подушкам, направляясь ко мне.

— Знаешь, я за тобой приглядывал, — говорит он, — и держал ухо востро. Да, я бы так сказал — держал ухо востро.

— Разумеется. — Остальные мужчины в гостиной оживленно болтают между собой, но уже начинают замечать мое присутствие, и гул нарастает.

— Это одна из причин, почему я послал тебя на то задание на ипподроме. Надо было тебя проверить. Посмотреть, на что ты способен.

Я изо всех сил стараюсь сохранять непринужденный вид. Вообще-то мне страшно хочется показать Талларико, на что я в действительности способен, но сейчас для этого не время и не место. И все же час расплаты придет.

— Я типа так и прикидывал, — говорю я ему, входя в роль.

— Типа так и прикидывал. Черт побери! Ты не дурак, Рубио, и я это вижу. Точно так же я проверял всех вас, парней из Лос-Анджелеса, знаешь об этом? Каждого вашего пижона надо как следует проверять — вот как я типа прикинул. Мой брат… проклятье, мой брат был славным парнем, пока не перебрался на Запад, а теперь я должен обламываться об его киношные связи с всякими там его друзьями-актеришками. Как будто я всю жизнь об этом мечтал. Но ты… в тебе есть славная жилка, Рубио. Шерм с Чесом рассказали мне, какой классный номер ты на ипподроме проделал.

И теперь я чувствую, как тот твердый желвак растет у меня в животе. Там образуется кое-что очень плотное, твердое ядро ненависти — пока еще небольшое, но постоянно растущее.

— Стараюсь как могу, сэр.

— Ну да, на ипподроме ты обо всем позаботился, а потом вдвойне расстарался. Сумел оказаться на месте, когда стало падать дерьмо, и классно все отыграл. Теперь ты туда вхож, деточка — по всем правилам вхож, и это должно окупиться, когда пойдут настоящие дела.

Я решаю сыграть чуть покруче.

— Хотите, чтобы я сделал свой ход?

На ряхе Эдди просто расползается широченная ухмылка, и он притягивает меня к себе. Я чую деготь, мой нос прижимается почти к самым его ароматическим железам, патока тянет меня вниз. Запах тяжел, ударяет в голову, а если учесть вонь пепперони и жареного сыра, он меня чуть сознания не лишает.

— Ты смотри, — протягивает Талларико, и мне даже страшно видеть этого бегемота в таком хорошем настроении. — Уже типа планы строишь. Обожаю этого парня!

Похоже, это что-то вроде намека для других солдат из семьи Талларико, чтобы подойти и сказать, что они тоже обожают меня и мои клоунские замашки. Я охотно принимаю объятия, поцелуи, похлопывание по спине и отвечаю тем же. А где-то в середине всей этой процедуры — на полпути между медвежьим объятием Шермана и откровенно-пьяным базаром бухгалтера мафии Эдди о текущем положении дел — я вдруг понимаю, что за одну краткую неделю пробрался в святая святых даже не одной, а сразу двух самых смертоносных диносских мафиозных семей в стране. Где теперь мой классный руководитель? И где его сакраментальное: «Ты, Винсент, никогда ничего не добьешься»?

Восторженные выкрики наполняют гостиную, произносятся тосты, и все больше поздравлений обрушивается на вашего покорного слугу, когда Талларико врубает музыку и вечеринка раскручивается на полные обороты. Мне в руки суют горшок с побегом базилика, и лишь пару секунд спустя я понимаю, что я такое держу. Я роняю все это дело на пол, горшок летит в одну сторону, базилик в другую, а земля рассыпается посередине, где ее тут же втаптывает в ковер неистовая толпа, безостановочно выплясывающая конгу.

— Эй! Винни! Можно секунду с тобой потолковать? — Это Чес, сидит в десяти футах оттуда.

Не выходя из роли, я приволакиваюсь в угол. Чес нервно ерзает. Он явно не разделяет общего веселья.

— Рад тебя видеть, — небрежно говорю я.

— Привет, — говорит Чес. — Привет.

— Привет, — откликаюсь я. — Так о чем разговор? А то там праздник вовсю идет…

— Да-да, — говорит Чес. — Послушай, Винни, после работы на ипподроме я должен был уговорить тебя поехать к Дуганам и туда вписаться. Просто сыграть внутреннюю роль на случай, если все пойдет как-нибудь не того.

— И что?

— Черт, да ты сам туда поехал, — говорит он, тревожно озираясь и убеждаясь в том, что никто нашего разговора не слышит. — Конюшни, Стю, этот долбаный Пепе — все это было натуральное дерьмо. Парень так орал, что нам пришлось снять его фальшивую руку и запихнуть ему в пасть. А потом ты каким-то макаром оказался там, и… то есть, все получилось просто здорово, как и полагалось. Только я не говорил Эдди, что я напортачил. Что забыл тебя туда отправить. И я надеялся…

— Ты надеялся, что я тоже ничего ему не скажу.

На лице Чеса буквально вспыхивает облегчение.

— Да. Верно. Верно.

Тогда, стоя рядом с универмагом 7-23 над распростертым телом Джека, охваченный тошнотворным чувством беспомощности, я только и мог, что снова и снова думать: «Это был пистолет». Простой дурацкий пистолет, который в итоге покончил с Джеком. Палаческое оружие млекопитающих. И все же это имело определенный смысл. Ибо, тогда как у нас есть наши распад-пакеты, наши когти, наши остроконечные хвосты, бритвенно-острые укусы наших клыков, все это ничто по сравнению с пистолетным выстрелом и ударом пули. Когда же речь заходит о том, чтобы убрать вожака противоборствующей мафии, все сводится к грубой силе, к ее убийственному масштабу. А этот рынок давным-давно застолбили за собой люди.

Теперь члены семьи Талларико должны узнать об этом совсем с другого угла.

— Знаешь, что, Чес, — говорю я, по-приятельски подтягивая его к себе. — Думаю, у нас кое-какие дела впереди. Думаю, мы сможем все как следует разработать.

— Вот классно, — так шумно выдыхает Чес, словно он еще с ипподрома сдерживал дыхание. Речь его вдруг резко ускоряется, стремительный поток бьет по моим барабанным перепонкам. — Супер, просто супер. Это как раз типа то, на что я надеялся…

Я поднимаю руку, показывая ему старый добрый стоп-сигнал, и Чес тут же бросает тараторить.

— Хочешь одно классное местечко навестить? — спрашиваю я.

— А там типа что?

— Типа кое-какие первоклассные травы. И все задаром.

— Это дело у нас прямо здесь есть…

— Но там еще дамы, — добавляю я. — Ага, кое-какие первоклассные телки. Мы могли бы туда отправиться. Там всякие разные телки. Черт, там даже специальная комната есть… — Я чуть-чуть понижаю голос, желая создать нужную атмосферу похабного намека. — Комната с млекопитающими.

— С людьми?

— Ага, — говорю я. — И все уже куда надо привязаны. Готовы малость тебя поприветствовать.

Для Чеса такого даже слишком много — при одной мысли об этом он почти теплокровным становится.

— Идем, — говорю я ему, направляясь к коридору, ведущему из гостиной. — Но только все между нами.

Чес с готовностью выходит за мной из дома. Мы направляемся туда, где Эдди установил круглосуточную охранную службу за главными воротами. Поперек подъездной дороги стоят четыре машины — стальной барьер для всех, кто пожелает туда пробиться. Мы забираемся в «лексус», и Чес машет охранникам. Те в темпе убирают машины, открывают ворота и машут нам на прощание. Считанные минуты спустя мы уже покидаем остров и направляемся к берегу.

— А какого черта я это место не знаю? — спрашивает Чес, пока мы едем по дамбе.

— Без понятия, — отвечаю я. — Я про него от бригады Дуганов услышал. Наверно, это заведение гадрозавров.

Чес так энергично кивает, как будто это имеет хоть какой-то смысл.

— Ага. Да, наверно. Но там безопасно и все такое?

— Брось, не дергайся. Там безопасно.

Следующего этапа я не планировал — это уже не моя задача. Однако определенное любопытство меня все-таки терзает, да и, в конце концов, я все-таки частный сыщик.

— Как ты узнал, куда ехать? — спрашиваю я Чеса.

— Когда?

— Когда вы Дугана угрохали. У вас на мне жучок?

Чес смеется, мотает головой:

— Не-е, Винни. У нас есть парень внутри.

— В семье Дуганов?

Он кивает и снова хихикает.

— Точно так же мы узнали, что он был в том клубе. Получили телефонный звонок от нашего источника, выяснили, куда Дуган направляется, и все дела. Хотя, если бы не этот наш источник… Черт, нам здорово повезло.

Невольная дрожь охватывает меня, а настроение падает еще ниже. Вообще-то я подозревал внутреннее предательство — как еще Талларико мог получить информацию о том, что происходило в самом клубе? — и все же, слыша этому подтверждение, я впадаю в легкое уныние. Не то чтобы это моя компания, но я скорблю о Джеке, мне жаль Норин, мне даже немного жаль Хагстрема и всю семью Дуганов в целом. В бандитской среде я надеялся найти преданность, если не честь. Теперь я знаю, что все иначе.

— А кто там? — спрашиваю я. — Просто чтобы знать, как и что, когда я в следующий раз туда попаду.

Но недорослый парнишка только хитровато мне подмигивает и ухмыляется. Увидев эту довольную ухмылку, я понимаю, что никаких шансов получить от него эту информацию у меня нет.

Впрочем, я и не обязан ее получать. Это задача других.

В трехстах футах от съезда с дамбы я вижу припаркованный на другой стороне дороги черный лимузин, полускрытый сумерками в тени пальмы.

— Что, машина барахлит? — спрашивает Чес.

Я решаю ему не отвечать. Мне больше ни к чему быть застенчивым, пижонистым или любезным. Кусочек угля у меня в груди заставляет меня хранить молчание.

— Винсент, приятель, в чем дело?

Я опять молчу. И с каждой секундой этого молчания становлюсь все холоднее. По-моему, превратиться сейчас в лед — единственный способ умерить боль.

— Почему мы едем к обочине? — Теперь в голосе Чеса появляется нотка отчаяния, и я с удовольствием ее слушаю. — Винсент? Послушай, Винни…

Я резко нажимаю на тормоз и останавливаю машину. Чес лихорадочно озирается, точно черная кошка, брошенная в темную комнату, не понимающая, где она и как туда попала…

Пассажирская дверца открывается. Там Хагстрем.

— Выходи, — говорит он Чесу.

Мелкий раптор с копной волос на голове умоляюще на меня смотрит.

— Винни… что происходит?

Хагстрем не желает повторять дважды. Он хватает Чеса за руку и сбрасывает его на землю. Через ветровое стекло я наблюдаю за тем, как ББ и двое других заталкивают гангстера-недомерка в лимузин и захлопывают за собой дверь.

— Возвращайся туда, — говорит мне Хагстрем. — Позаботься, чтобы тебя увидели.

Процедура мне известна — собственно говоря, я сам ее и придумал. Я киваю Хагстрему и снова направляю машину на дорогу по дамбе. Минут десять я там раскатываю, прежде чем снова направиться к Звездному острову и лагерю Талларико.

Как только я туда попадаю, то первым делом забочусь о том, чтобы найти Эдди.

— Ну как, Винни, славно оттягиваешься? — спрашивает жирный, уже наполовину в отрубе.

— Ясное дело, Эдди, — как всегда радостно отвечаю я. — Чес только что велел мне отвезти его в какой-то клуб на берегу. Надеюсь, с этим все в порядке.

— Чес большой мальчик, — отвечает Эдди. — Он может делать все, что захочет. Но ты здесь не какой-нибудь долбаный шофер. В следующий раз найди Рауля — пусть он этим занимается. Ты мой парень, Винсент. Ты это понял? Ты мой парень.

— Я ваш парень, — повторяю я и принимаю от Эдди слюнявый поцелуй в щеку. Затем Талларико опять утанцовывает в гостиную и присоединяется к торжествам.

Я устроил целое шоу из празднования вместе с другими членами семьи Талларико, сто раз рассказывая и пересказывая историю про убийство Джека Дугана, всякий раз все ярче подчеркивая свою роль в этом деле. Чем дальше, тем убедительнее становилась эта басня, потому что с каждым ее пересказом новый угольный слой окутывал мое сердце, все больше облегчая мое отношение как к прошлому, так и к неизбежной цепочке последующих событий.

12

Похороны. Слишком много раз я уже на эту проклятую церемонию ходил.

Джек лежит в отполированном до блеска дубовом гробу. Подобные вещи всегда казались мне малость идиотичными — все равно минут через тридцать эта древесина станет грязной. Но так всегда полагается на похоронах, особенно с открытыми фобами — накладывается грим, причесываются волосы, маникюрятся ногти. Даже самые неряшливые обормоты — скажем, парень, который неделями не мылся, или баба, позволившая своим волосам разрастись в жуткие и дурно пахнущие заросли куманики, — должны стильно сказать жизни прости-прощай.

Однако Джека оставили в личине, и стало немного больно от того, что он теперь всю вечность пролежит, скованный ремешками, зажимами и фальшивой человеческой шкурой. Пусть даже мне и не кажется, что он когда-либо это заметит. Норин сообщила мне, что бальзамировщика не на шутку озаботило число и размеры пулевых ранений — он заявил, что косметически восстановить нормальную внешность Джека как диноса будет почти невозможно. Тогда сотрудники похоронного бюро просто взяли из платяного шкафа в спальне Джека одну из его запасных личин и натянули ее на его мертвое тело. Причем всего лишь за одну эту небольшую услугу похоронные акулы запросили две тысячи долларов. Очевидно, ты не можешь забрать свои деньги с собой в могилу главным образом потому, что сотрудники похоронного бюро могут запросто захапать их себе.

— Он отлично выглядит, — шепчет мне Гленда, пока мы проходим мимо гроба. Она совершенно права — лицо Джека безмятежно, а щеки румяные и совершенно не впалые. — Совсем как живой.

Но он определенно мертвый. Я там был. И все видел.

Джек был мертв уже через две секунды после того, как ударился об асфальт. По крайней мере, так сказали доктора. А мне не очень охота мучиться от мысли о том, что мой друг страдал, истекая кровью у универсама 7-23, пока мы все суетились вокруг его умирающего тела. Поэтому я предпочитаю принять врачебное резюме на веру и эту тему закрыть.

Через считанные секунды после пистолетных выстрелов и общего хаоса мы оттащили тело Джека в универсам. Хагстрем с впечатляющей скоростью и энергией сорвал со своего босса личину и принялся мощно качать воздух ему в грудь, устраивая Джеку яростный сеанс искусственного дыхания рыло в рыло. Но Джек к тому времени уже давно удалился на какую-то мафиозную версию Великой Скалистой Горы, где легавые берут чеки вместо наличных, а все преступления тщательно организуются.

Довольно долго я там стоял — над моим мертвым другом, пятнадцать лет назад потерянным и пять дней назад обретенным, а теперь потерянным навеки, — когда вдруг понял, что пора бы мне расколоться. Типа того.

Мне потребовалось два часа, чтобы собраться с духом и приступить. Тем временем тело Джека было обработано платным судмедэкспертом семьи Дуганов и передано в помещение для гражданской панихиды. Мы все сидели в пентхаусе, испытывая дикий шок, обращая друг к другу потрясенные лица, пока Хагстрем по-тихому заботился о том, чтобы его карманные сотрудники органов охраны правопорядка осмотрели место преступления и не задали никому лишних вопросов.

Я все еще был захвачен тем моментом, снова и снова проигрывая в уме сцену убийства. Машина, дуло пистолета, быстрая езда. Как я закрываю своим телом двух женщин, что оказались передо мной, Гленду и Норин, — в то же самое время оставляю беззащитным того единственного человека, которого мне в первую голову следовало оберегать. Хотя, конечно, прыгни я назад, а не вперед, где-то на холодной каменной плите мог бы сейчас лежать я.

Но что меня по-настоящему заинтересовало, так это следующий фрагмент: действительно ли Джек встал и выступил из своей инвалидной коляски, прежде чем рухнуть на мостовую? Мне определенно показалось, что секунду-другую ноги его держали. А если все так, что это должно означать? Что он всегда мог ходить или что это был какой-то выплеск сверхсилы на последнем дыхании? Какую пользу можно извлечь из симуляции такого серьезного заболевания, как СМА? Никто вроде бы об этом не упомянул, и мне не казалось, что сейчас самое время поднимать подобные вопросы.

Пока Норин все еще открыто оплакивала своего брата, Хагстрем и ББ уже перешли к делу. Они обсуждали подозреваемых, однако, учитывая все обстоятельства и способ убийства, на ум им пришли только два варианта.

— Либо это был Талларико, либо Рубин.

— А кто такой Рубин? — поинтересовался я. Хагстрем был слишком увлечен обсуждением, чтобы по своему обыкновению велеть мне заткнуться.

— Семья комписов, — ответил он, — Кен Рубин. Кроме этих двоих, мне больше никто в голову не приходит. Чтобы кто-то еще стал эти долбаные… пистолеты вытаскивать. — На слове «пистолеты» губы его скривились от отвращения. — Но у Рубина не было причины это делать. Мы с его семьей не контачим. У них свой рэкет, у нас свой.

— Значит, это Талларико, — подытожил ББ. — Только он один и остался.

— Талларико, — повторил Хагстрем. — Долбаный Эдди Талларико. А к этому времени он уже наверняка как долбаный крот в своем лагере окопался.

Именно тогда я открыл рот и выпалил:

— Я могу туда пробраться.

— Что? Куда?

— В дом Талларико.

Теперь я привлек их внимание. Оба повернулись ко мне как пара отчаянных страховых агентов с горячей перспективой на линии.

— Еще разок?

— Эдди Талларико. Я могу пробраться в его дом. Могу выяснить, кто конкретно это проделал.

ББ на это не купился. Недоверием от него несло как духами, и меня омывал кислый запах его пота.

— И как ты планируешь это провернуть?

— Я знаком с его братом, — признался я и тут же понял, что иду по краю огроменной кастрюли с кипятком. Следовало очень тщательно подбирать слова.

— Фрэнка. Он из Лос-Анджелеса. Это все рапторские дела.

Хагстрем сделал шаг вперед.

— И ты думаешь, это станет твои пропуском? Если действительно убили Джека они — если это их ответственность, — они будут с тройным рвением проверять всех, кто туда приходит. Как ты собираешься с этим справиться?

— Оставь это мне, — сказал я ему. — Я обо всем позабочусь.

— А что потом? — спросил ББ, по-прежнему не особенно убежденный. — Ты выясняешь, кто конкретно выполнил задание и прямо там же его кончаешь?

— Нет, тут ваши владения. Я просто доставляю его к вам.

Они ненадолго собрались вместе, что-то шепча друг другу на ухо и слишком уж часто бросая взгляды в мою сторону. Я принялся разглядывать ковер. Заседание все продолжалось.

Тут Норин вытерла слезы и громко сказала:

— Пусть он это сделает.

Хагстрем и ББ даже ухом не повели — просто продолжили свой разговор. Норин встала, и на сей раз ее голос нес в себе всю весомость голоса ее брата. На мгновение я даже почуял его запах.

— Я сказала — пусть он это сделает.

Не знаю, слышал ли раньше Хагстрем от своей невесты что-то подобное, но это либо круто его напугало, либо страшно восхитило, потому что он невольно отступил на шаг.

— Не думаю, что это удачная мысль.

— Он любил Джека, — сказала Норин и села обратно на диван. — Пусть он это сделает.

Довольно странным образом слова на букву «л» Хагстрему оказалось вполне достаточно.

— Ладно, — сказал он, хлопая в ладоши и затягивая меня в кружок. — Давай все это дело обсудим.

Теперь, на похоронах, Хагстрем и ББ стоят как раз позади меня, дожидаясь своей очереди отдать дань уважения своему покойному боссу и его семье. Я не спрашиваю у них, что сталось с Чесом — если захотят, сами расскажут. Надеюсь, не захотят.

Сбоку от себя я замечаю Одри, ту самую пожилую женщину, с которой Джек проводил столько времени. Сейчас Одри негромко разговаривает по мобильнику. Как обычно, она превосходно одета, очки идеально усажены на кончик ее носа. Одри чертовски похожа на добрую учительницу, которую приглашают в детсад перед началом первого учебного года, чтобы доходчиво объяснить детишкам, как хорошо им будет в школе.

Мы с Глендой двигаемся дальше в очереди, дожидаясь аудиенции с Папашей и Норин, которые принимают соболезнования в двадцати футах оттуда. Маска Папаши совсем обвисает, фальшивая кожа особенно сильно морщится под его скулами. Из-за этого он запросто кажется на десять лет старше. Наверно, так бывает, когда ты слишком потрясен горем, чтобы как следует накладывать утром лицевой клей. Или так просто бывает, когда ты теряешь сына.

Норин носит траур, и все же ее строгое платье плотно обтягивает ее бедра и великолепно подходит к ее человеческой шкуре. Совсем как Джекки Кеннеди-Онассис — горюет, но стильно.

— Она теперь главная? — спрашивает меня Гленда, пока мы продвигаемся вперед.

Я киваю.

— Мне казалось, главным станет Хагстрем, но все в свои руки взяла Норин.

— Имеет смысл, — говорит Гленда. — Ведь это она приказы по дому раздает.

Норин позволила Гленде остаться в одном из жилых помещений пентхауса Джека. Снаружи Гленде может быть небезопасно, рассудила Норин, раз она гадрозавриха, а с прошлой ночи к тому же известная сторонница бригады Дуганов. Таким образом у Гленды оказалась уйма бесплатной еды и столько настоя, сколько она могла заглотить, пока держалась тихо и не производила слишком много шума.

— С тобой славно обходятся, правда?

— Здесь, конечно, не Фонтенбло, — фыркает Гленда, — но тоже не так уж плохо.

— Послушай, здесь чертовски дешевле, чем в Фонтенбло.

— Ну да, и как раз в этом состоит твоя главная мечта насчет отпуска в Майами, — манерно протягивает Гленда. — Специальная мафиозная путевка — на две недели зарыться в высококлассных апартаментах, сожрать там и выпить все, что только сможешь. Да, такое здесь очень популярно.

Папаша едва замечает, когда мы с Глендой произносим ему слова соболезнования. Он сейчас в каком-то другом мире, и я не могу его за это винить. Отчасти мне даже хочется с ним туда прокатиться.

Когда я подхожу к Норин, она протягивает обе руки, чтобы прижать меня к себе. Я тоже крепко ее обнимаю. Норин уже по ту сторону слез — не сомневаюсь, последние два дня были слишком ими полны. Простое и целомудренное соприкосновение наших тел, кажется, теперь вполне ее удовлетворяет. Наконец Норин меня отпускает, и я медленно отступаю назад.

Гленда и Норин проходят через схожий, если не еще более официальный ритуал. Вскоре мы выбираемся из очереди и оказываемся в аудитории, где находим себе места и ждем начала службы.

— Так ты выяснил, что они сделали с Чесом? — спрашивает меня Гленда.

— Прямо сейчас я даже знать не хочу, — объясняю я. — Это не моя проблема.

Гленда пожимает плечами:

— Все-таки это ты его сдал.

— Не моя проблема, — повторяю я, сам едва веря этим словам. — Не хочу в это ввязываться.

— Вот как славно, — смеется Гленда. — Ты забавный парнишка, Рубио.

Служба начинается, и, понятное дело, она полна обычной чепухи, которую я уже сто раз слышал раньше. Священник болтает про то, каким столпом общества был покойник, как его все любили, как он хотел сделать мир лучше и тому подобное. Хотя, очень может быть, все это чистая правда. Если послушать, как о Джеке высказываются его люди, он отдавал серьезные деньги на благотворительность. Правда, он, судя по всему, ставил свою семью и своих друзей превыше всего остального, а потому все не так, как лжет нам священник. С другой стороны, хотел бы я хоть раз сходить на такие похороны, где все выкладывают как есть и принимают смерть за то, что она из себя представляет: за конец жизни, полной изъянов. Когда я в конечном итоге загнусь, я не хочу ни цветов, ни цветистых фраз. Я просто хочу, чтобы кто-то встал над моим телом и объявил: «Винсент Рубио помер, и он от всей души надеется, что вам придется по вкусу бесплатный десерт». А потом пусть бы он швырнул меня в ту дыру, которая подойдет по размеру к моему трупу.

Однако Джек не оставил подобных инструкций, а потому нам всем приходится выслушивать какие-то поэзы, пару-другую мотивчиков, исполненных на арфе, а также сбивчивую речь Хагстрема, который, пусть и доверенное лицо Джека, все-таки не совсем доктор Мартин Лютер Кинг в том, что касается выступлений на публике.

В самой середине службы басовый шепот разносится по толпе, и Гленда тычет меня в бок.

— А вот на это пара хороших яиц требуется, — шепчет она.

В зал входит Эдди Талларико. Он движется как пьяный носорог, медленно, но тихо переваливаясь по проходу, задевая ляжками за деревянные скамьи. С одного бока у него Шерман, а с другого — какой-то незнакомый мне член семьи Талларико. На шарообразную фигуру Эдди наброшено черное пальто — и это несмотря на рекордную жару, которую в этот жаркий августовский день обрушивает на Южную Флориду солнце.

— Да, это круто, — говорю я. — Этот парень совсем спятил. Прийти сюда после того, что он сделал.

Гленда испускает сдавленный смешок.

— Они его на куски порвут.

— Нет, здесь они ничего делать не станут. А снаружи его пара десятков парней дожидается. Это просто шоу.

Служба продолжается как шла, не пропуская ни такта, но никто уже не уделяет никакого внимания священнику. Внимание всех, точно магнит, приковывает к себе Талларико — пятьдесят глаз сверлят ему башку. В какой-то момент Эдди делает жест в адрес Шермана, и тот достает из саквояжа стаканчик мягкого мороженого — точно такого же, какое ел Джек, когда его убили. Талларико надолго присасывается к соломинке, и его хлюпанье на какое-то время заглушает панегирик. Зал наполняется электрическим зарядом, переплетающиеся запахи десяти тонн яростных рептилий буквально забивают воздух.

Как только все заканчивается и священник отпускает нас с миром, Хагстрем с ББ вскакивают со своих сидений и окружают Талларико, а к ним на прицеп тут же садятся десять солдат. Я прячусь за ниспадающим складками платья Гленды — лучше, чтобы меня не видели.

Талларико не уделяет никакого внимания собравшимся по обе стороны от него народным массам. Он обращается напрямую к Хагстрему — как будто их в этом зале только двое.

— Конечно, примите мои соболезнования. Теперь, когда все это дело улажено, быть может, нам удастся поговорить о бизнесе.

Я совершенно убежден, что Хагстрем собирается ответить в манере, которая обеспечит похоронному бюро заказ еще по меньшей мере на десять гробов, но прежде чем он успевает вякнуть хоть слово, Норин выходит вперед и встает прямо перед жирной ряхой Эдди Талларико.

— Если хотите говорить, говорите со мной.

Щеки Эдди покрываются мелкими складочками, пока жирные губы растягиваются в ухмылке.

— С вами?

Хагстрем какое-то время медлит, затем отступает на шаг, позволяя Норин занять ее законное место во главе семьи Дуганов.

— Вот именно, — говорит она. — И если мы собираемся поговорить — а я обещаю вам, Эдди, что в один из ближайших дней мы непременно поговорим, — разговор пойдет на моих условиях.

Норин пристально смотрит на Эдди, и на какой-то момент они оказываются так глубоко сосредоточены друг на друге, что я почти опасаюсь, как бы они сейчас крепко не обнялись и обменялись нежными поцелуями. Эдди первым отводит взгляд, машет рукой, веля своим людям выйти из зала, и сам направляется к двери.

— Вы знаете, где меня найти, — говорит он. — Еще раз примите мои соболезнования. — С этими словами он исчезает за двустворчатой дверью помещения для гражданской панихиды в солнечном дне Майами.

После его ухода все немного психуют, рыча всякую всячину про неуважение, про то, как они порвут его на бефстроганов. В целом почти все это — праздная болтовня, рутинная бравада, исполненная посредственными трагиками. Когда речь идет о высоких чувствах, с Лоуренсом Оливье все эти ребята даже близко не стоят.

А вот главные персоны кажутся совершенно спокойны. Норин и Хагстрем стоят вплотную друг к другу, пока ББ куда-то звонит по мобильнику. Я решаю подойти к этому трио, но не успеваю я сделать и шага, как Норин поднимает палец, и я остаюсь на месте.

Норин буквально светится, даже среди этого мрачного окружения похорон, и такое впечатление мне обеспечивает вовсе не какая-то ее физическая атрибутика. Мне кажется, она унаследовала не только позицию Джека, но и его ум, его ауру, мгновенно впитала тот авторитет, который раньше принадлежал только ему.

И теперь запах манго, по-прежнему сильный после всех этих лет, несет в себе новую черточку. Возможно, я просто раньше никогда этого не замечал. С другой стороны, я был с Норин в достаточно интимных отношениях, чтобы знать каждый дюйм ее тела и каждый нюанс ее запаха, а потому это, скорее всего, недавняя перемена. Теперь Норин самую малость припахивает лимоном — совсем чуть-чуть, но все же достаточно, чтобы напомнить мне о том, что Джек, в той или иной форме, всегда будет здесь.

ББ резко закрывает крышку мобильника и подходит к Норин, шепча что-то ей на ухо. На секунду она кажется шокированной, нос ее морщится, словно она старается удержаться от чиха, но затем все проходит. Она что-то шепчет в ответ, ББ кивает, а потом Норин поворачивается ко мне и манит меня пальцем.

— Мы едем на кладбище? — спрашиваю я.

— Нет, — отвечает Норин. — Никакого погребения не будет. Джек и похоронной службы не хотел, но я не могла позволить ему уйти хотя бы без нескольких слов.

— Просто прокатимся, — говорит Хагстрем, вставая и разглаживая складки на брюках. — Хочешь присоединиться?

Я смотрю на Норин. Та кивает.

— Пожалуй, да, — говорю я. — Позвольте мне взять Гленду…

ББ загораживает мне путь.

— Мы прикажем кому-нибудь отвезти ее обратно в апартаменты.

Их обращение со мной неприятно напоминает мне то, как я вчера вечером разговаривал с Чесом. У меня возникает чувство, что поездка в этой машине может не пойти на пользу моему здоровью. Впрочем, я рыбкой нырял в уйму скверных ситуаций, когда интуиция орала мне бежать сломя голову прочь, и всякий раз оказывался целым и невредимым. Если не считать сломанных ног. И швов. И двух вызовов в суд в качестве свидетеля.

— Звучит классно, — говорю я. — Где машина?

Отрубленная голова Чеса лежит в грязи, непоправимо отделенная от остального его тела. Раньше я никогда не видел Чеса без личины, а потому с первого взгляда не совсем понял, кто это такой. Просто еще одна диносская башка, рыло обращено к небу, никакого туловища или даже шеи не просматривается. По всей плоти идут короткие, глубокие порезы, каждый точен и профессионален. Однако я все еще могу почуять запах человеческого пота, пусть даже самый незначительный, и это мне все объясняет.

— Это Чес, — говорю я. — Вернее, меньшая его часть.

— Неплохая догадка, — отзывается Хагстрем. — Но проверка еще не закончилась.

Мы стоим в самой гуще мутного мангрового болота, наши брюки и ботинки сплошь покрыты густой флоридской грязью. Мы ехали битый час от помещения для гражданской панихиды, направляясь на запад по широкой пригородной улице. Дома вскоре освободили место магазинам, торгующим подержанной одеждой, и мастерским по ремонту автомобилей, которые внезапно сменились пунктами приема вторсырья. Дальше дорога вдруг расширилась до четырех транспортных полос, и нас со всех сторон окружили жилищные кооперативы и стройплощадки, принадлежащие всем империям массового производства, какие я только знал, и даже такими, каких я и представить себе не мог.

— Значит, мы сюда едем? — спросил я, вклиненный на заднем сиденье между Хагстремом и ББ. Норин сидела впереди и вела машину.

— Это Пемброк-Пайнс, — ответила Норин.

— А что здесь?

— Все. Ничего. Сам смотри.

Мы продолжили двигаться на запад и вскоре проскочили через коридор пригородов в откровенно сельскую местность. Здесь дома и лавки вскоре закончились, сменяясь тонкими, корявыми мангровыми деревцами и сильным запахом удобрений. Норин припарковала машину на чем-то вроде заброшенной стройплощадки. Мы вылезли наружу и дальше пошли пешком — все глубже и глубже в болота. Трижды за время нашей прогулки по этому пустынному участку Эверглейдов я слышал жуткое хлюпанье и обнаруживал, что мой правый ботинок полностью стянут с ноги вязкой грязью. По крайней мере, черт побери, они могли бы посоветовать мне обуться в кроссовки.

Норин, Хагстрем и ББ встают над отрезанной головой Чеса совсем как футболисты в центре поля, дожидающиеся судейского свистка. Я не уверен, следует мне подойти туда и ввести мяч в игру или подождать, пока меня выпустят на замену.

— А где его туловище? — спрашиваю я.

— А это так важно?

— Да нет, не особенно, — говорю я. — Он вроде бы ни на что такое не жалуется.

Еще одна безмолвная пауза. Мне следует что-то сказать?

— Так что вы у него выяснили? — спрашиваю я, прикидывая, что такое начало подойдет не хуже любого другого.

— Очень многое, — отвечает Нелли.

— В самом деле?

— Ты просто удивишься, — продолжает он, — как мало уговоров для этого требуется. Джек всегда был щепетилен насчет подобного рода вещей. Однако, учитывая все обстоятельства, думаю, он бы нас понял.

Я оглядываюсь на голову Чеса, на узкие порезы по всему его рылу. Характер этих линий определенно указывает на пытку. Возможно, коготь; более вероятно — что-то неорганическое, вроде скальпеля или охотничьего ножа. Из-за этого неровный разрез под подбородком становится еще более непонятным. Если они все равно собирались применять при работе инструменты, зачем проявлять такую грубость в процессе обезглавливания? Такое ощущение, что голову Чеса просто отгрызли от туловища.

— Значит, он говорил, — замечаю я.

— Говорил, говорил и говорил, — откликается ББ, и они с Хагстремом обмениваются улыбочками. — Выдал нам номер пенсионного удостоверения своей мамаши, вспомнил, со сколькими девушками в школе перетрахался… Угу, я бы сказал, что он очень даже говорил.

— Вот и отлично…

— Но для того, чтобы добраться до самой важной информации, много времени не потребовалось, — говорит Хагстрем, хлюпая по грязи и направляясь ко мне.

— То есть до шпиона.

— Верно, — отвечает Хагстрем. — До имени того парня в нашей организации, который выдавал важные секреты. Парня, который сработал на Талларико, чтобы Джекки подставить.

— Отлично, — говорю я, внезапно встревоженный тем, как ББ и Хагстрем осторожно меня окружают, — и еще больше тем, что Норин остается в середине, решительно не желая встречаться со мной взглядом. — Так что он сказал?

— Он сказал, — рычит ББ, — что того парня зовут Винсент Рубио!

Внезапно я оказываюсь в грязи. Лежу на спине, колено Хагстрема давит мне на грудь, а ББ тем временем крепко держит меня за ноги. Я пытаюсь хоть как-то его лягнуть, но в результате лишь вычерпываю доброе ведро грязи, в своей попытке высвободиться нешуточно огорчая восемнадцать других экосистем. Хотя не то чтобы прямо сейчас меня это волновало — я бы охотно поубивал всех ламантинов на земном шаре, если бы таким образом смог вырваться на свободу.

— Дайте мне встать, — хриплю я.

— Забавно, — говорит Хагстрем. — Другой раптор с дерьмом в башке о том же самом просил.

Хагстрем даже не трудится снять перчатку — он просто выпускает когти наружу, и бритвенно-острые кончики легко прорезают латексовую кожу. Затем он начинает махать одним когтем у меня перед глазами, едва не задевая край моего фальшивого носа.

— Для начала я с тебя всю личину сдеру — кусок за куском, — произносит Хагстрем голосом таким ровным и спокойным, словно читает по бумажке сводку о том, что над всей Испанией небо сегодня безоблачное. — А если по случайности кусок твоей настоящей шкуры задену… что ж, не обессудь.

Чем отчаянней я стараюсь вырваться, тем глубже тону в болоте. Бесполезно — у них весь рычаг, а у меня — совсем никакого.

— Погодите секунду, — говорю я, лихорадочно пытаясь сохранить ясность мыслей. — Погодите-погодите… вы все не так поняли.

— Очень даже так мы все поняли, — скалится ББ. Но я целю не в него — я надеюсь, что стоящая в двадцати футах отсюда Норин меня слышит. Если у меня еще и осталась надежда, вся эта надежда на нее.

— Давайте снова все прокрутим, — говорю я. — Пожалуйста, прежде чем мы… прежде чем мы начнем. Давайте все снова прокрутим.

Хагстрем вздыхает и смотрит на ББ. Тот выразительно мотает головой. Ему не терпится приступить к пытке, и какая-то часть меня не может его за это винить. Хотя другой части меня хочется хорошенько дать той части по мозгам.

Однако Хагстрем оказывается умнее, чем я думал.

— Ладно, — говорит он. — Мы притащили того парня сюда, связали его и занялись делом. ББ вынул из рукава пару-другую фокусов, и тот парень раскололся.

— Как именно раскололся? — упорствую я.

— Сказал, что ты был тем самым чуваком. Вел двойную игру.

— Ясное дело, я ее вел, — говорю я им, и Хагстрем удивленно моргает.

— Вел, значит?

— Так ведь в этом и был весь план, разве нет?

Тут я чувствую, как давление на мои руки и ноги немного ослабевает — эти двое начинают врубаться в мое объяснение. И все же я остаюсь на месте. Если они хотят услышать всю историю, я должен оставаться в беспомощном положении.

— Я вернулся туда — к Талларико — и пробрался в дом. Дал им понять, что я целиком за них, раптор до мозга костей. Сказал, что буду вести двойную игру, снабжать их информацией. И Чес, понятное дело, должен был сказать вам, что это я играю на обе стороны. И все правильно — конечно, я играю. Только я делаю это для вас, ребята, а не для них.

Тут я, пожалуй, перегнул. ББ снова начинает давить мне на ноги, и я начинаю чувствовать, как грязь понемногу просачивается сквозь микроскопические швы в моей личине. Хагстрем снова приставляет коготь к моему горлу и смотрит на стоящую в пяти ярдах оттуда Норин, ожидая инструкций.

— Скажи.

Норин молчит, глаза ее плотно закрыты. Дышит глубоко. Я пользуюсь этим моментом, чтобы извиниться сразу перед всеми религиями, какими я все эти годы пренебрегал, и каждой в отдельности, тем самым обеспечивая себе их поддержку.

— Норин? — опять спрашивает Хагстрем. — Мне нужен ответ.

Я наблюдаю за тем, как она стоит неподвижно, разбираясь с теми вопросами и сомнениями, что выскакивают у нее в голове. «Повлияют ли на ее ответ наши прежние отношения? — лихорадочно думаю я. — Не утопит ли меня в болоте тот факт, что я бросил ее на автобусной остановке в день ее восемнадцатилетия?»

— Дайте ему встать. — Всего три слова, но такие сладостные.

Хагстрем и ББ отступают, позволяя мне самому с трудом выбираться из грязи. Моя одежда черт знает на что похожа, а личине очень скоро потребуется помощь химчистки, но на данный момент я счастлив уже тем, что мои легкие продолжают наполняться воздухом.

— Спасибо, — говорю я Норин. — За то,что ты мне поверила.

— Я тебе не верю, — говорит она, и внезапно Хагстрем с ББ опять собираются взяться за дело. Однако Норин их отгоняет. — Но я верю, что ты не предатель. Тем не менее есть что-то, о чем ты нам не рассказываешь.

Я пытаюсь ухмыльнуться. Мои зубы в грязи.

— У каждой девушки свои тайны.

Хагстрем расхаживает взад-вперед, размышляя. Интересно, почему его ботинки крепко держатся на ногах в отличие от моих?

— Хочу вот о чем тебя спросить, — говорит он. — Почему именно сейчас? Почему все это обрушивается на нас сразу после того, как ты заявляешься в город? По-моему, если бы у них в семье Дуганов был стукач, они бы уже давно все это провернули.

До жути хороший вопрос. Можно сказать, что у меня просто есть свойство оказываться в самом центре всех шквалов собачьего дерьма, но такой ответ вряд ли устроит Нелли.

— Единственное, что приходит мне в голову, — говорю я, — это что кому-то очень хочется, чтобы казалось, будто я во всем виноват. Чтобы все это имело связь с моим появлением.

— А зачем?

Хорошего ответа у меня не находится, но этот вопрос уходит на самый верх моего списка.

— Ладно, здесь мы закончили, — говорит Норин. Затем она нагибается, обхватывая пальцами голую голову Чеса, слегка зарываясь в плотную, застывшую плоть. — Вот, позаботьтесь. — Норин швыряет голову в руки Нелли, резко разворачивается и топает по грязи Эверглейдов назад к стройплощадке. — Мы вас в машине подождем. Винсент?

Я следую за Норин по ее следам, попеременно ненавидя себя за подхалимское поведение и испытывая колоссальное облегчение от того, что я все еще жив, чтобы хоть как-то себя вести. Как только мы оказываемся вне поля зрения Нелли и ББ, я позволяю себе минимальный комфорт.

— Было совсем рядом, — говорю я. — Я думал, они собираются…

— Они как раз собирались, — цедит сквозь зубы Норин. — И мне следовало им это позволить.

— Что? Но мы же все обсудили…

Норин резко останавливается и топает ногой, выбрасывая целую волну грязи.

— Весь мой разум твердит мне о том, что ты прямо сейчас должен пойти на корм аллигаторам. Больше ни слова об этом, Винсент, хорошенько это пойми.

Я просто киваю. Нет никакой возможности впустить Норин к себе в череп, продемонстрировать ей, что я испытываю по поводу тех дней, когда мы были вместе — и, еще важнее, тех дней, когда мы были врозь.

— Не время ли сейчас поговорить про ту автобусную остановку?

— Нет, — выразительно отвечает Норин. — Про ту автобусную остановку мы никогда говорить не будем.

— Норин…

— Нет, — повторяет она. — Если ты, конечно, не хочешь, чтобы я сказала тем парням, что передумала.

— Разве я что-то про автобусную остановку сказал?

Норин скупо улыбается. Когда мы добираемся до машины, она поворачивается и открывает для меня дверцу. Жест выходит почти враждебным, как будто она только что подобрала меня у торгового центра для случайного свидания. Теперь нет никаких сомнений в том, за кем в наших отношениях сила.

— Послушай, Винсент, — говорит Норин, — я хочу, чтобы ты кое-что знал. Я доверяю тебе, потому что, как мне кажется, достаточно хорошо тебя для этого знаю. Я знаю твой запах не хуже своего собственного, а потому я верю, что ты никогда бы не стал намеренно вредить Джеку. Однажды ты причинил мне боль, Винсент, и вряд ли ты когда-либо поймешь, какую. Теперь я оставила ту боль позади — для этого я достаточно сильная личность. Но это не значит, что я смогу снова перенести такой удар. Всю эту похлебку ты почти двадцать лет назад выхлебал. Если ты опять меня предашь — если ты каким-то образом предашь мою семью, — тогда прошлое уже не будет ничего значить.

— Понимаю, — говорю я ей — и черт возьми, я действительно понимаю. Потому что в полной боеготовности меня держит вовсе не новая грань личности Норин, способность к холодному расчету и внимательному наблюдению за битвой, которую она унаследовала от брата. По-настоящему меня пугает самая фундаментальная из стихий: ее женственность. Нет в мире ничего более страшного, чем уязвленная самка. Причини боль женщине один раз — она залижет свои раны и кое-как утащится в лес. Причини боль женщине дважды — и она внезапно почувствует себя загнанной в угол. Некуда бежать, негде спрятаться и нечего делать, кроме как обрушиваться на своих врагов и забирать их вместе с собой в могилу.

13

Перед бойней идет дождь.

Южная Флорида, как мне сказали, готовится к чудовищному урагану. Для меня это звучит очень даже неплохо — все, что убирает влагу из воздуха и опускает ее на землю, не может быть таким уж скверным.

Майами — невероятно плодородная почва для вскармливания особого подвида дикторов новостей, известного как метеорологи или синоптики. Когда эти самые синоптики по-настоящему берутся за дело, то выплевывают в окружающую среду больше горячего воздуха, чем сами погодные системы. Облаченные в модные костюмы, с еще более модными прическами на головах, эти люди в любой момент готовы напугать или утешить, безжалостно швыряясь горстями значений ширины и долготы во всех, кто не знает, как переключить телевизор на другой канал.

Но всех там побивает один парень по имени Брайен (фамилии я не помню), главный синоптик Майами, вся карьера которого строится на его способности придумывать шестнадцать синонимов для слова «дождь». Этот чувак богатеет не за счет хорошей или плохой погоды, а за счет общего объема погоды — точнее, общего объема болтовни про нее.

— Ураган Алиса достиг статуса пятой категории, — сообщает Брайен зрительской аудитории, среди членов которой, к несчастью, пребываю и я, — а это значит, что скорость ветра превысила значение ста пятнадцати миль в час. — Концовку фразы синоптик произносит так, как будто число 115 представляет собой нечто совершенно новое для человеческого разума, как будто это некое инопланетное понятие, которое мы все равно никогда не поймем, как бы упорно он нам его ни растолковывал.

— Алиса, похоже, не торопится, — продолжает Брайен, завершая метаморфозу шторма из неодушевленного комплекса ветра и дождя в полноценную человеческую личность, наделенную чувствами и важной способностью к принятию решений. Я уже почти рассчитываю услышать в напряженной тишине его слова: «Сегодня Алиса заказала на завтрак бутерброды с ветчиной, однако состояние ее так неустойчиво, что она в любой момент может отказаться от бутербродов и потребовать себе рыбный салат».

Но вместо этого Брайен отгружает нам еще более ценную информацию.

— Двенадцать из тринадцати компьютерных моделей предсказывают удар урагана по округам Дейд и Броуард приблизительно между одиннадцатью и одиннадцатью сорока пятью вечера. Око шторма приходит на берег где-то между Хоумстедом и Халландейлом.

— Вот классно, — жеманно протягивает Норин, спеша к телевизору с картонной коробкой в руках. — Плюс-минус пятьдесят миль. Спасибо за предупреждение, Брайен.

Приготовления к урагану в пентхаусе Дуганов уже в полном размахе. Металлические ставни медленно раскатываются по высоким окнам с толстыми листовыми стеклами; шезлонги затаскиваются внутрь, пока мы очищаем патио от всей мебели и всего мусора. Когда ветер дует с силой за сотню миль в час — прошу прощения, сто пятнадцать миль в час, — как-то не по-соседски оставлять потенциальные метательные снаряды шести футов в длину на открытом пространстве. Все ведут себя как черепахи, втягивающие головы в панцири безопасности ради. А где-то на окружающей территории бригада гадрозавров наверняка прикидывает, как бы обтянуть все это место гигантским презервативом.

Из-за близости Внутренней протоки и Атлантического океана всем к востоку от трассы США-1 приказано эвакуироваться, и в эту категорию попадает милейший народ, что обосновался на Звездном острове, а также Норин и компания. Мафия, даже имея везде хорошие связи, от природных катастроф не застрахована.

— Куда эту коробку поставить? — спрашивает Гленда, ковыляя мимо с тяжелой ношей на плечах.

— За стойку, — говорит ей Норин. — Только поаккуратней…

— Да-да, сестренка, врубаюсь.

Нервы по всему пентхаусу вконец истрепаны, и непрерывный зудеж по радио и телевизору на пользу в этом смысле не идет. Можно было бы предположить, что у этих распространителей новостей есть некое обязательство не поднимать панику, однако их пламенные предсказания о потенциальных разрушениях от урагана только еще больше распаляют и нервируют местных жителей.

— Итак, Джейн, что мы здесь видим, — вещает одна из говорящих голов. — Мы видим то, что перед нами шторм колоссальных масштабов…

— Просто колоссальных, Джон…

— А если вспомнить ураган Эндрю, то Алиса, пожалуй, еще серьезнее. Если же вспомнить Глорию…

— Просто колоссальных масштабов, Джон.

Я заканчиваю убирать с патио последнюю мебель и оттаскивать ее в гостиную наверху, после чего решаю малость отдышаться на одном из стульев. Мышцы болят, спина ноет. Хвост занемел под личиной, и если бы не возможность того, что кто-то из охранников кооператива поднимется проверить, как мы тут продвигаемся, я бы вытащил придаток наружу и несколько минут от души им помахал.

Норин подтягивает еще один стул к моему. Движется она медленно и плавно. У этой девушки еще остались силы, и я понятия не имею, откуда она их черпает. Я устало ей улыбаюсь, и Норин вспыхивает улыбкой в ответ.

— Как дышишь? — спрашиваю я.

— Нормально. Осталось еще два часа, но похоже, мы уже все закончили. Если бы не Гленда, тяжко бы нам пришлось. Эта девушка точно знает, что значит пошевеливаться. — Норин наливает себе рюмку настоя и залпом ее выпивает. — Ах, — тут же говорит она, — извини, я совсем забыла…

— Ничего страшного. Меня это больше не достает. — Лжец! После такого тяжкого дня, как сегодняшний, мне обычно ничего так не хочется, как найти себе вдоволь базилика, чтобы прожевать, и уютное местечко, где бы свернуться в клубок. Но вот тебе чертова реклама. У меня в голове горит яркая вывеска: «ТЫ РАБОТАЕШЬ НА ДВЕ ВРАЖДЕБНЫЕ МАФИОЗНЫЕ СЕМЬИ. ТВОЕГО САМОГО СТАРИННОГО ДРУГА ТОЛЬКО ЧТО УБИЛИ. НИКТО ЗДЕСЬ НЕ ДОВЕРИТ ТЕБЕ ДАЖЕ НА НЕПОГАШЕННЫЙ ОКУРОК ХАРКНУТЬ, А ТЕПЕРЬ НА ТВОЮ ЖАЛКУЮ ЧЕШУЙЧАТУЮ ЖОПУ ОБРУШИВАЕТСЯ УРАГАН СТОЛЕТИЯ. И ТЫ ТОЛЬКО ЧТО ВОСЕМНАДЦАТЬ СОТЕН ФУНТОВ МЕБЕЛИ ПЕРЕТАЩИЛ. ТВОИ ЭНДОРФИНЫ УЖЕ КОПЫТА ОТБРАСЫВАЮТ. ВРЕМЯ БАЗИЛИКА!»

— А где Нелли? — наобум спрашиваю я, лишь бы увести разговор от трав. — Вроде как странно, что его здесь нет.

— Его мама живет в другом конце города, — отвечает Норин. — Мы все направляемся в безопасный дом в Лодерхилле, но она не пожелала так далеко тащиться, и Нелли пришлось забрать ее в убежище.

Ага. Значит, Нельсон Хагстрем маменькин сынок. Кто бы мог подумать?

Снаружи небо ясное как никогда, солнце ярко сияет на синих водах океана, ветер вообще куда-то сгинул.

— По-моему, там все хоккей, — говорю я.

— Затишье перед бурей. Всякий раз так бывает. — Норин ерзает на стуле, и поверх запаха манго до меня доходит самая малость лимона. Что на очереди?

— Послушай, Винсент, — начинает она, — я думаю, ты должен провести шторм на юге.

На юге. Норин имеет в виду — с Эдди Талларико и его бандой.

— Я бы лучше остался с тобой, — говорю я. — Проследил, чтобы у тебя все было хорошо.

Норин мило улыбается, но я знаю, что речь все равно идет только о деле.

— Во время шторма будет масса суматохи, и мне нужна там пара глаз. Они думают, что ты на них работаешь. И прекрасно. Если… если что-то пойдет не так, мне нужно будет об этом знать.

— Значит, шансов на то, что вы с Эдди зароете топор войны, никаких? Прежде чем все это дело… выйдет из-под контроля.

Норин отворачивается:

— Все не так просто.

— Так всегда говорят.

— Может, так оно и есть.

Я никогда об этом не думал.

— Тут дело в чести? Во всех этих мафиозных делах?

— Нет-нет…

— Он убил твоего брата. Я это понимаю. Я это знаю. Я также это чувствую. Не так, как ты, но я это чувствую. Тогда ты убиваешь одного из них, а потом они должны выяснить и убить одного из твоих парней, а потом…

Норин вскакивает и пинком отбрасывает стул в сторону. В глазах у нее вдруг вспыхивает огонь.

— Здесь кое-кто есть, — шипит она. — У Талларико среди нас есть свой парень. Он кормит его информацией. Рассказывает ему, что мы делаем, о чем говорим. Знаешь, что в результате получается? Предательство! Паранойя!

— Это слишком круто…

— Я пленница в собственном доме. Я никому не могу доверять…

— Я знаю…

— …потому что один из них… — Тут Норин сбавляет темп, снова обретая самообладание, но эмоции все еще вовсю в ней бурлят, окрашивая ее фальшивую кожу в темно-бронзовый цвет. — Один из них убил Джека, Винсент. И я знаю, что в следующий раз они будут стрелять в меня.

Конечно, она права. Норин теперь следующая логичная мишень в списке Талларико, а раз она не может облачиться в рыцарские доспехи, окружить себя неистовыми, прекрасно обученными самураями и оборудовать весь дом антитеррористическими устройствами, нет никакой возможности дать ей стопроцентную гарантию безопасности.

Впрочем, эту тему лучше не поднимать.

— А в чем тут вообще дело? — спрашиваю я. — Две семьи, вражда… Здесь четырнадцать-пятнадцать разных бригад, так что такого особенно скверного между рапторами и гадрозаврами?

— Дело в Эдди, — просто отвечает Норин.

— Да уж, он псих еще тот.

— Когда дела вел его брат, все было по-другому. Всем хватало места, и никто особо не жаловался. Хотя была война… черт, еще лет за пятнадцать-двадцать до того времени, как мы сюда переехали, и она искалечила семьи. Вообще-то я слышана только рассказы, но война действительно была. А потом, когда пыль осела, все они собрались вместе, заключили мир, и мы с Джеком попали сюда уже в мирное время. Когда Франческо заправлял гадрозаврами, а Фрэнк отвечал за рапторов… тогда все было хорошо. Все работало.

Я решаю ее подтолкнуть.

— А потом Фрэнк передал штурвал Эдди.

— Да, Эдди.

— Значит, именно его надо за все это винить?

Норин пожимает плечами и отворачивается.

— Часть вины тут многие должны взять на себя.

Двухтоновый звонок от телевизора — уже 7:00 вечера, а значит, сейчас начнется новый раунд тактики запугивания. Верные своей традиции, дикторы уже нацепили мрачные физиономии — глаза полузакрыты, щеки ввалились, словно всех их детей только что у них на глазах сожрали вараны. С другой стороны, они, очень может быть, специально снимают этот эпизод для нового фильма ужасов.

— Алиса обрушивается на побережье, — практически орут дикторы, и восторг в их голосах напрочь опровергает их выдержанное, предписанное правилами Федеральной комиссии связи поведение, — и мы вышли в прямой эфир, чтобы донести до вас, как все будет рушиться. Окончательные вычисления продолжаются для следующих районов…

Норин вырубает ящик и швыряет пульт в другой конец помещения.

— Вперед, — говорит она. — Делай то, что мне от тебя требуется.

Я встаю и потягиваюсь, от всей души желая забраться в ванную комнату и хоть ненадолго выпустить на свободу свой хвост. Однако меня ждет долгая поездка на такси, а транспортные потоки от побережья наверняка создадут мне дьявольские проблемы. Всех уже наверняка поставили на уши по-садистски любезные синоптики седьмого канала и эта их Алиса — Мать Всех Штормов.

— Может, мне кто-нибудь такси вызовет?

— Сейчас? Никакого такси ты не найдешь — все таксисты дома. Опускают ставни, забирают досками все, что только могут. Мы одолжим тебе машину.

— Я не могу…

— Не будь идиотом, — говорит Норин. — Бери ее.

— Но…

— Все, иди.

Спорить с Норин бесполезно, и в конце концов я беру напрокат превосходный автомобиль — «мерседес-600» 1998 года. Более чем солидную немецкую машину выкатывают из гаража на подъездную дорогу к самому вестибюлю, и она ждет там моего прибытия. Я плюхаюсь на роскошное кожаное сиденье, контуры которого не иначе как обласкивают мое тело.

— Ух ты, — говорю я Норин, регулируя положение зеркала заднего вида — при помощи электромоторчика, черт побери, не иначе. — К такому я мог бы привыкнуть.

— Не советую особенно привыкать, — отвечает она. — Раньше это была машина Джека. Еще когда… еще когда он мог ходить.

Норин отворачивается, запинка в последней фразе выдает ее скорбь. Я подлаживаю поясничную опору, чтобы стало помягче моему измученному хвосту.

— Да, кстати, — говорю я, высовывая голову из окна, — может, мне что-то такое полагается делать? В плане безопасности?

— Тина чего?

— Ну, в Лос-Анджелесе, когда землетрясение, тебе полагается скрючиться у дверного прохода — для структурной поддержки. Такого рода вещи. Чтобы я немножко мертвым не стал.

— Если крыша слетит, беги в ванную комнату.

— Если крыша слетит?

— Ага. Беги в ванную комнату и залезай в ванну.

— Зачем?

Норин несколько секунд размышляет.

— А черт его знает. Так учат.

— В ванную комнату. В ванну. Понятно.

Я машу Норин на прощание, а в голове у меня снова и снова прогоняется та ее фраза — «если крыша слетит, если крыша слетит». Я воображаю себе процесс — дранка рвется, древесина скрипит, все строение разлетается как игрушечный домик злобной дошкольницы — «если крыша слетит, если крыша слетит» — вопли ужаса, глаза, обращенные к небу, когда оно внезапно рвется, и ветры стремительно тянутся вниз, точно гигантские пальцы, чтобы заварить жуткую кашу и прервать еще толком не прожитые жизни, — «если крыша слетит, если крыша слетит»…

И я запускаю мотор машины…

Лишь долю секунды спустя понимая, что я только что завел личный автомобиль знаменитого мафиозного босса…

И выжил, чтобы об этом рассказать. Легкое гудение двигателя вознаграждает мой поворот ключа, и я расслабляюсь на сиденье, облегченно выдыхая. Норин, должно быть, заметила выразившуюся у меня на лице тревогу, потому что она просто смотрит на меня, смеется и говорит:

— Трах-тибидох.

Немало времени потребовалось, чтобы как следует отладить все в этом «мерседесе» — Джек был куда крупнее меня, а потому все настройки сиденья и зеркал были сделаны с учетом его габаритов. К счастью, взрывчаткой парни Талларико, похоже, не балуются. Будем надеяться, что с тормозами они тоже не химичат.

В конечном итоге я заставляю магическую формулу машины соответствовать моей собственной и вывожу чудо немецкой технической мысли по скату подъездной дороги, направляясь к воротам…

И едва не врезаюсь в бежевый «бьюик»-седан, что пулей выстреливает из гаража. Я ударяю по тормозам, а моя ладонь машинально нажимает звуковой сигнал. «Бьюик» стремительно проскакивает вперед, не уделяя мне почти никакого внимания, но я успеваю заметить пассажиров.

Девушки с фабрики звезд. По меньшей мере пять азиаток плотно упакованы на заднем сиденье. А ведет машину не кто иная, как недорослая мадам Одри, причем шарик ее седых волос совсем чуть-чуть возвышается над рулем. Сперва меня удивляет, как она вообще может водить, когда почти ни черта не видит, а потом, когда я вспоминаю, что она чуть было не врезалась в первый же попавшийся ей по пути «мерседес», меня уже мало что удивляет.

Прямо сейчас ни на какие боковые маршруты у меня времени нет — если я сию же секунду не помчусь прямиком к Талларико, Алиса нагрянет раньше, чем я туда доберусь.

И все же я не в силах упустить такой чудесной возможности — шанса разузнать немного больше про Одри и этих вездесущих девушек. Я сажусь на хвост к «бьюику», позволяя нескольким машинам расположиться между нами, пока мы следуем в вялом транспортном потоке, оставляя позади пляжи, пересекая трассу И-95, направляясь ближе к центру округа. Дома здесь поменьше размером, газоны перед ними неухожены. Сорняки душат окружающую траву, и у меня создается впечатление, что это не совсем та версия Флориды, которую обычно рекламируют в туристских проспектах.

Выцветший указатель на обочине дороги гласит: ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ОПА-ЛОКУ. Неудивительно, что это место так запущено — очень трудно гордиться своим городишкой, когда ты не можешь произнести его название, не меняя при этом выражения лица.

Я следую за «бьюиком» по целому ряду коротких, равномерно расположенных улиц. Дома украшены обширным набором всяких неоновых тонов. В Лос-Анджелесе тебя в темпе вышвырнут из округи хотя бы за попытку обсуждения подобного художества — а здесь кажется знаком доблести выплеснуть на штукатурку сотню бутылок «пептобисмола» и назвать это роскошью.

Одри невесть как умудряется припарковать «бьюик» на небольшой подъездной аллее, сшибая по пути двух фламинго на лужайке. Я остаюсь в пяти домах позади и закатываю там на пустую стоянку, надеясь, что быстро удлиняющиеся тени прикроют «мерседес».

Девушки из дома Дуганов выбираются из «бьюика» и топают к небольшому крыльцу. Один стук в дверь, и несколько секунд спустя кто-то им открывает, позволяя войти. Одри тоже проходит внутрь.

Вскоре она снова появляется снаружи, ведя четверых девушек обратно к машине. Однако эти девушки другие — личины похожи, но я подмечаю перемену в их общем запахе. Дверь захлопывается, а «бьюик» откатывает от дома и едет дальше по улице.

Секунд тридцать спустя я прокрадываюсь к крыльцу, интересуясь, нет ли там окна, в которое можно заглянуть, или какой-то дырки, через которую я сумел бы туда вглядеться…

Первым делом мне в ноздри ударяет запах. Да, я лос-анджелесский детектив и провел немало дел, которые отправляли меня на родину бедности и запустения. И хотя на американских просторах на сей счет идет кое-какое серьезное состязание, я знаю, что когда дело доходит до чистой, беспримесной деградации, трущобы Лос-Анджелеса побить очень сложно. Осыпающиеся потолки, несуществующий водопровод, крысы, использующие самые разные бытовые устройства в качестве игровых площадок, роскошная настенная живопись с не менее впечатляющими надписями.

Было у меня однажды дело, которое завело меня в Лачуги, райончик из четырех кварталов рядом с лос-анджелесским Маленьким Токио, место, где Американская Мечта резко ударила по тормозам, врезалась в уличный фонарь и была расплющена метеоритом. Листы голого алюминия, наспех сбитые гвоздями, образуют там импровизированные убежища, лагерь народа, лишенного всяких иллюзий и привилегий.

Люди, диносы и те дикие существа, которых там считают домашними любимцами, упаковываются в эти самодельные кабинки в надежде хоть на какую-то защиту от стихий. По трое на одну койку — голова к ногам, хвост к когтям — как получится.

Именно тогда я в первый раз почуял этот запах. Тогда я от всей души понадеялся, что тот же раз станет и последним. Жуткая вонь от блевотин, горькая кислятина, буквально плавала в воздухе, но дело было не в этом. Другой смрад шел от разложения, болезненно-сладковатой дряни, которая выворачивает тебе желудок и в то же самое время его вворачивает. Но дело было и не в этом. Сегодня, как и тогда, мне потребовалось несколько секунд, чтобы четко распознать этот запах, но вскоре я понял, что он абсолютно тот же самый.

Запах покорности.

Этот запах словно бы говорит: «Все, сдаюсь, с меня довольно. Лучше уже никогда не станет». И он куда хуже смрада самого зловонного трупа, самого заплесневелого куска сыра. Это запах смерти — причем не тела, а духа, — и его до невозможности тяжело принять.

Пока я взламываю переднюю дверь и вхожу внутрь, я понимаю, что вонь покорности здесь буквально слиплась в туман, в жуткую серую пелену, обволакивающую все вокруг подобно толстому слою пыли. Гостиная — если ее так можно назвать — щеголяет единственным диваном года эдак 1969-го, светло-коричневая шотландка которого заляпана пятнами от тысяч спиртных напитков, большинство из которых на химический анализ лучше не отдавать. Черно-белый телевизор с двенадпатидюймовым экранчиком, у которого не хватает как минимум одной ручки, так и простреливается статикой, картинка то появляется, то пропадает, но мне тем не менее удается различить там славного синоптика Брайена, по своему обыкновению предсказывающего всякие страсти небесные.

Из задней комнаты доносятся звуки — и запахи. Пробираясь по коридору, я пригибаюсь пониже и ступаю потише. Девушки разговаривают на каком-то азиатском языке, который мне никогда в жизни не расшифровать, если только они вдруг не станут излагать меню суши-бара. Не сомневаюсь, мое вторжение их встревожит, так что лучше мне было бы остаться в коридоре и помолчать.

— Привет, девчонки, — бодро говорю я, входя в комнату. — Как дела?

Я ожидаю, что девушки дико заверещат и позовут на помощь, но они лишь мельком меня оглядывают и возвращаются к своей работе, состоящей из невразумительной болтовни и безделья. Комната оклеена облезающими обоями, и там аккуратно расставлены десять коек. В противоположной стене имеется еще одна маленькая дверца. Поскольку никто здесь особых преград мне не ставит, я решаю заглянуть дальше.

За дверцей в крошечную каморку невесть как втиснуты четыре койки, и на каждой из них лежит орнитомимка, лишь наполовину в личине. Туловища и лица по-прежнему человеческие, а все ниже талии — расслабленное и рептильное. Самая соль в том, что все девушки лежат на боку, а на хвостах у них окровавленные повязки.

— Что случилось? — спрашиваю я, пододвигаясь к девушке, чей запах кажется мне знакомым.

Азиатка поднимает взгляд, и по ее глазам я вижу, что здесь не обошлось без приличной дозы трав.

— Мистер Винсент? — спрашивает она.

— Да-да, это я. Я тебя знаю, верно? Мы у Дуганов виделись? — Она кивает. — С тобой все хорошо? Тебе больно?

Девушка мотает головой, хотя совершенно ясно, что она прошла через что-то очень серьезное.

— Нам дают пожевать до и после, — вздыхает она. — Мне не так уж плохо.

В главной комнате у меня за спиной какое-то громыхание. Я разворачиваюсь и смотрю в дверцу. Сутулая пожилая самка, судя по всему, тоже орнитомимка, почем зря несет девушек на своем родном языке. Она в каком-то приплясе продвигается по истертому до дыр ковру. Ее короткие, скачущие шаги заставляют меня задуматься, не обрезали ли ей в детстве когти.

— Вам лучше уйти, — говорит девушка, и я опять поворачиваюсь к ней. — Она будет сердиться, что вы здесь. Нам нужен отдых.

— Я уйду. Но сперва ты мне скажешь, что случилось с твоим хвостом.

— Мне его отрезали, — говорит девушка с таким видом, как будто ей всего-навсего сделали маникюр.

— Кто?

— Дама.

— Дама? — переспрашиваю я. — Какая дама? Как она выглядит?

— Пожилая дама на корабле. — Когда девушка пытается сесть, гримаса боли перекашивает ее лицо. Она сует руку в сумочку коричневой кожи, пришитую сбоку к койке, и вытаскивает оттуда пригоршню листьев. Собственно, даже не листьев — товар никудышный, в основном стебли и семена, — однако она вталкивает все это себе в рот и жует. Я борюсь с желанием поцеловать ее и всосать весь товар себе в глотку. Считанные секунды спустя боль утихает, и девушка снова расслабляется.

— Это совсем не так скверно, — говорит она, протягивая руку вниз и поглаживая повязку на жалком остатке хвоста. — Больно только, когда он опять отрастает.

— Что? Кто отрастает?

— Хвост. Он чешется. Ужасно чешется.

Я прикидываю, что за бедную девушку говорят травы.

— Хвосты снова не отрастают, — говорю я ей, разрушая все мечты из волшебной сказки. Должно быть, девушка уже предвкушала тот момент, когда снова станет размахивать своим чешуйчатым придатком на ветру. — Если хвоста нет, его уже никогда не будет.

— У меня хвост отрастает. И у других девушек тоже. Сейчас уже третий раз. — Тут девушка подается вперед и почти радостным шепотом сообщает: — Еще четыре раза, и я смогу вернуться домой.

Все это звучит как полная чушь. Конечно, у диносов имеется свой особый набор навыков, но отращивание отрезанных хвостов в этот набор не входит. В конце концов, плоть, кости и нервы — это плоть, кости и нервы. Когда тебе их отрезают — все, матч окончен.

Как только я наклоняюсь, чтобы поближе взглянуть на ее хвост и, быть может, прикинуть, какой скотский фокус проделывают с этими несчастными, ничего не подозревающими девушками, то тут же получаю шваброй по голове.

— Вон! — орет старая карга, которая по-тихому сумела проникнуть в дверцу у меня за спиной. Затем следует еще один удар шваброй, но на сей раз я успеваю увернуться, и щетка лишь гладит мне щеку. Да, эта дама уже в возрасте, но обращаться с чистящей принадлежностью она умеет так, что любо-дорого.

— Я просто хотел несколько вопросов задать…

— Вон! — снова орет старуха, но теперь уже не машет шваброй, а шаркает к комоду. По тому, как она движется, я догадываюсь, что в комоде у нее есть оружие куда грознее нынешнего. Пожалуй, я смог бы принять на себя всю огневую мощь сварливой карги, но все же не слишком достойно сражаться с персоной втрое себя старою и к тому же из прекрасного пола.

— Все, ухожу, уже ухожу. — Я даю задний ход из каморки, а старуха тем временем вытаскивает из комода старинный шестизарядник. Это оружие даже Джесси Джеймс наверняка посчитал бы антиквариатом, и все же у меня нет сомнений, что оно вполне способно внедрить в мое тело маленькие кусочки свинца и тем самым вызвать крупный дискомфорт. Я резко разворачиваюсь и трусцой направляюсь к выходу, через плечо оглядываясь на престарелую Веру Фигнер.

Но тут моя нога задевает за порог крыльца, и я вылетаю на переднюю дорожку. Делая там несколько кувырков, я в конце концов застреваю в груде камней и сохнущей грязи.

— Только не говори мне, блин, что он мою работу тебе отдал! Проклятье!

Поднимая ошалелый взгляд, я обнаруживаю стоящего надо мной Шермана. Бедняга вовсю бьет себя ладонью по лбу и ругается на чем свет стоит. Тогда я с трудом поднимаюсь на ноги, хватаю Шермана за руки и пытаюсь его успокоить.

— Брось, Шерм. Слушай меня. Глубокие вдохи. Раз-два. Раз-два. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Выдох-вдох.

Несчастный чувак совсем убит, его и без того обвислые щеки свисают еще ниже.

— Пойми, Рубио, мне надо семью содержать. Если Эдди пытается меня заменить…

— Да брось ты, забудь, — говорю я Шерму. — Я туда по своей инициативе зашел. Девушек проверял.

— Правда? — спрашивает Шерман, широко распахивая глаза. Сейчас он совсем как пятилетний ребенок, которому до смерти хочется поверить, что те утопленные щеночки будут веселиться вместе с другими дворняжками в собачьем раю.

— Правда. А ты зачем сюда прибыл?

— Девочек сбросить. Эдди не хочет, чтобы они по отелю шастали.

— По какому отелю?

— Эдди заколотил дом досками. Сказал, хочет, чтобы мы перебрались дальше на материк, в какой-нибудь отель в центре города. — Шерман смотрит на часы. — И нам лучше поторопиться, если мы еще хотим одно задание выполнить.

Мне это не слишком понравилось.

— Какое задание?

— По дороге скажу. Прыгай в машину.

Несмотря на необходимость строить из себя скромнягу перед Шерманом, я никак не могу оставить «мерседес» Джека в центре Опа-Локи на время урагана. Норин вряд ли обрадуется, если я верну ей машину без колес, мотора, транзистора и стереосистемы.

— У меня тут машина, — говорю я, кивая в сторону дороги.

Шерман бросает всего один взгляд на «мерс», и глаза его удивленно распахиваются.

— Черт, — говорит он, — классная тачка, Рубио. И чем-то она мне знакома.

— В самом деле?

— Угу. — Мы проходим четверть квартала до автомобиля, и Шерман щелкает языком. А потом…

— Погоди-ка погоди, — говорит он. — А это, часом, не Джека Дугана машина?

Я хохочу.

— Уговорил ту шлюху позволить мне этот «мерс» поводить. Давалка еще та.

— Приятель, я черт знает сколько лет эту машину не видел. С тех самых пор, как… — Тут ностальгическое выражение у Шермана физиономии сменяется мрачным. — Только не говори мне, что ты на ней сюда приехал.

— Ну да, конечно, приехал, — говорю я ему. — А что такое?

Без единого слова Шерман сперва падает на колени, потом грохается на спину, корчась точно червь, которому отчаянно требуется навестить хиропрактика. Его жирное брюхо выпирает из-под машины, и когда я присаживаюсь на корточки рядом с его толстыми ногами, то слышу негромкое кряхтение, пока Шерман с чем-то там возится.

Вскоре он таким же червем выползает из-под авто. Руки у Шермана теперь сплошь покрыты дорожной грязью, да вдобавок еще и сальные от машинного масла. В правом кулаке он сжимает пучок проводов, с которых свисает металлическая коробочка дюймов восемь в длину.

— Ты сам заводил машину? — спрашивает меня Шерман, и я киваю. Тогда он качает головой, ржет и швыряет металлическую коробочку к ближайшим кустам. Крышка коробочки отлетает, и на землю выкатываются два пластиковых шарика, тут же исчезая в водостоке. — Ну тебе, сукин сын, и везет, — говорит Шерм и с хихиканьем направляется к своей машине. — Какое счастье, что семья Талларико вечно с автомобильными бомбами портачит.

Мы бросаем «мерседес» у отеля «Омни», где клан Талларико собирается зарыться на протяжении всего праведного гнева Алисы. Как только я оказываюсь в измочаленном «лексус»-седане, Шерман сообщает мне, что Эдди поручил ему особо важное задание, к которому ему не терпится приступить.

— И я так прикидываю, ты просто идеальный парень, чтобы мне с ним помочь.

— А это почему? — интересуюсь я.

Тут Шерман ненадолго замолкает, и из его правого глаза выкатывается капелька прозрачной влаги. Это вполне может быть слеза.

— Они Чеса взяли, — хнычет он.

Я напрягаюсь на сиденье, затем велю своим мышцам расслабиться. Шерман, похоже, понятия не имеет о том, кто был главным действующим лицом в упомянутом «взятии» Чеса.

— Кто?

— Эти, блин, гадрозавры долбаные! — плюется Шерм. — Грязные твари!

Тут я припоминаю, что ББ и Хагстрем проделали с головой и телом Чеса.

— Откуда ты знаешь?

— Вонючие ублюдки нам его ароматические железы прислали. По почте.

— По почте?

— «Федеральным экспрессом», если точнее. Две малюсенькие железки, только и всего, но я сразу понял… Запах Чеса я не хуже своего собственного знал. Шерман опять оказывается на грани нервного срыва, и я вдруг неожиданно понимаю, что хлопаю его по спине и стараюсь успокоить.

— Вот, значит, как? — предполагаю я. — Теперь и делу конец? Мы взяли Джека, они взяли Чеса — все хоккей.

— Ну уж нет. Даже близко никакого хоккея. Эдди говорит, теперь самая пора славное кровопускание устроить.

Не знаю, является ли слово «кровопускание» официальным мафиозным термином, но его звучание мне категорически не по вкусу. И я прикидываю, что мне срочно требуется добраться до телефона и сказать Норин, что происходит.

— Слушай, приятель, мне тут надо Г-зажим поправить. Ты бы бензоколонку с туалетом нашел…

— Нет времени. Нам передали, что один из больших парней Дуганов совсем один, и Эдди хочет, чтобы мы его взяли. — Шерман выводит машину на трассу И-95, направляясь на север. К территории Дуганов. — Твоя задача, — продолжает он, — выманить его оттуда. Он тебя знает, и он тебе доверяет. Тогда мы сможем как следует за работу взяться.

Опять я в качестве приманки. И опять бессилен сказать «нет».

— А кто это? — спрашиваю я.

— Хагстрем, — кудахчет Шерман. — Мелкий засранец. — Тут он подается ко мне, собираясь изложить план захвата. — Готовься, Винсент, на первые полосы попасть. Рассказы об этом дельце могут аж до самого Таллахасси дойти.

Это ощущение ужаса где-то в яме моего желудка, темный комок боли еще ниже, в кишечнике, должно быть, последствия того бутерброда с несвежей ветчиной, который я съел в пентхаусе у Дуганов. От всей души надеюсь, что это именно так, потому что, тогда как моя пищеварительная система не всегда пашет как следует, моя интуиция обычно на ходу, и прямо сейчас она подсказывает мне уйму вещей, которые я решительно не хочу слышать.

Стараясь отвлечься от того факта, что я в данный момент сижу в машине, направляющейся к побережью Южной Флориды, в пятидесяти милях от которого бушует небывалый ураган, что я нахожусь на пути к допросу, пытке и, скорее всего, к убийству жениха моей бывшей возлюбленной, я отчаянно напрягаю мозги, пытаясь прикинуть, кто информирует Талларико. Какой-то гад играет двойного агента лучше меня, и здесь отчасти таится досада, отчасти профессиональная зависть. Сложно выкинуть такое из головы.

— Ты знаешь, кто этот парень? — спрашиваю я у Шерма, пока мы едем по трассе США-1. Дороги теперь почти пусты и зловеще тихи, если не считать периодических порывов ветра и непрерывного рева нашей машины, чей глушитель все никак не отдаст концы. Окна по всему городу забраны большими листами фанеры, самодельными ставнями, которые должны справиться со всеми порывами ветра, кроме самых неистовых.

— Какой парень?

— Информатор. В бригаде Дуганов.

Шерман мотает головой:

— Хотел бы я знать. Я бы сперва пожал его мелкую крысиную лапку — первое всегда идет первым, — а потом взялся рвать когтями его брюхо, пока бы он не подох.

Должно быть, мы друг друга не так поняли.

— Нет, я про того парня, который Эдди всю информацию про бригаду Дуганов сливает…

— Ну да. Я бы поблагодарил мелкого засранца за славную работу, а потом убил бы его скорее, чем ты успеешь вон до того столба харкнуть.

— Но ведь он нам помогает.

— Ну да, — говорит Шерм, — сейчас помогает. Но стукач есть стукач, и два лица не станут одним. — Он поворачивается ко мне, от всей души желая поделиться мудростью, усвоенной за крутые годы в крутой бригаде. — Когда ты оказываешься рядом со стукачом, никогда не поворачивайся к нему спиной, потому что независимо от того, как он кажется тебе близок или как славно ты с ним, по-твоему, ладишь, все это сущая херня. Не зря у этих крыс длинные усы и острые зубы — они кусают тебя в шею, когда ты думаешь, что они тебя целуют. Потом ты истекаешь кровью на полу, а стукач говорит тебе лежать смирно и позволить боли перенести тебя на тот свет.

Вся штука в том, что Шерман совершенно прав. Если Эрни чему-то меня научил, так это тому, что народ практически не меняется. Мы статичны, тверды. Знание об этом очень помогает в моей работе — проще пареной репы кого-то засечь, если ты знаешь, что именно он предпочитает делать, когда никто не смотрит. Игроки играют. Болельщики болеют. Ухажеры ухаживают. Гербаголики… гм, жуют.

Мы не меняемся. Разве что изредка.

— Вот эта улица, — говорит Шерман, закатывая «лексус» на тротуар и выскакивая наружу. — Вот этот дом. Держись меня, и все будет в полном ажуре.

Дома в этом районе Северного Майами очень похожи на те, которые купили бы обитатели Опа-Локи, выиграй они небольшой приз в лотерею. Эти строения чуть крупнее, самую малость лучше ухожены, а их расцветка с меньшей вероятностью выжжет тебе сетчатку. Дальше по дороге стоит местное убежище от урагана, трехэтажное здание без единого окна. Вид у него такой, словно оно могло бы заполучить прямое попадание атомной бомбы и серьезного ущерба при этом не понести.

— Ну и охрененные же здесь убежища строят, — замечаю я.

— Вообще-то это не убежище. Во все остальное время это средняя школа.

И действительно, на этом чудовище имеется табличка: СРЕДНЯЯ ШКОЛА СЕВЕРНОГО МАЙАМИ-БИЧ — ШТАБ-КВАРТИРА «СЛЮНЯВЧИКОВ».

— Школа? Неужели в таком здании чему-то учат?

— Не знаю, — говорит Шерман. — Чему-то, может, и учат.

Штаб-квартира команды-победительницы Национального чемпионата 1993 года среди школ по плевкам в длину — согласно кубку в витрине у передней двери — сегодня вечером славно упакована всевозможной плотью. Потные тела переполняют и помещения, и коридоры. В основном там люди, и их вонь висит в каждом проходе и нише здания, насыщая лестничные колодцы смрадом зловонных ног. И, понятное дело, сами эти люди почуять себя неспособны: будь у них такая возможность, уверен, темпы самоубийств в их среде за одну ночь выросли бы квадратично.

— Мы должны найти единственного муравья в этой колонии, — говорю я, пока мы пробираемся сквозь толпу. — Дай-ка я секунду постою. Может, мне удастся его почуять. — В этом учреждении почти сплошь млекопитающие — Хагстрем и его мамаша по идее должны резко из них выделяться.

Они и выделяются. Через шесть минут после первого уловленного запаха я прослеживаю весь их путь до химической лаборатории на третьем этаже. Здесь народ кучкуется под лабораторными столами, хорошенько взбивая свои подушки и устраиваясь на покой рядом с бунзеновскими горелками, колбами и пробирками, ничуть не озабоченный количеством бьющейся посуды в непосредственной близости. С другой стороны, догадываюсь я, если ветер будет достаточно силен, чтобы прорваться в переднюю дверь, вломиться через вестибюль в лестничный колодец и вскарабкаться на третий этаж к химической лаборатории, этому народу придется справляться с бедами куда худшими, чем битый пирекс.

— Еще через две комнаты, — говорю я Шерману. — Я уже отсюда его чую. Ты лучше иди подожди в машине.

— Уверен, что справишься? — спрашивает он.

— Уверен. Давай вниз. Положись на меня.

Шерман какую-то секунду медлит, а потом исчезает на лестнице, позволяя мне обойтись с Хагстремом по своему усмотрению.

Они в кладовой, где полки оклеены липкой лентой, чтобы удержать все на своих местах. Всего там восемь диносов, и Хагстрем со своей матушкой в самом конце. Их запахи схожи, а личины сконструированы согласно близкому родству. Когда я вхожу, Хагстрем принимает классическую позу, достойную любого из первоначальных «Трех Посмешищ».

— Рубио? Что с Норин?

На какое-то мгновение меня трогает, что первая его мысль о ней, но сейчас нет времени на сантименты.

— Ничего, с ней все хорошо…

— Я думал, ты уже уехал на юг. — Простое название стороны света — «юг» — Нелли произносит так, словно оно хуже любого матерного слова.

— Да, я туда поехал. — Быстро принюхиваясь, я убеждаюсь, что Шермана поблизости нет. — Вот почему я здесь.

— Не понимаю, — говорит Хагстрем.

Я киваю, затем указываю на пожилую даму справа.

— Это, должно быть, твоя матушка, — говорю я, и старушка поднимает взгляд, без особых церемоний меня рассматривая.

— Это один из твоих дружочков, Нельсон? — спрашивает она.

— Да, мама… да. Винсент, это моя мама. Мама, это Винсент.

— Он домашних печенюшек не хочет?

— Не думаю, мама. Послушай, ты побудь здесь. Я сейчас вернусь. — Ясно, что Хагстрем не хочет говорить о деле перед лицом своей святой матушки.

Мы выходим в коридор, затем оказываемся в другой, менее людной комнате, стараясь говорить потише.

— Ладно, излагай. Что ты здесь делаешь?

— Вообще-томне предполагается тебя убить…

Коготь оказывается у меня под боком, не успеваю я произнести еще хоть слово. Я вижу, как острый кончик торчит у Хагстрема из перчатки, и слышу у себя над ухом его шумное дыхание.

— Отвали, — говорю я, слишком усталый, чтобы подбирать слова. — Если бы я собирался это сделать, думаешь, я бы тебе сказал?

Давление когтя мне в бок ослабевает, но руку Хагстрем по-прежнему держит на месте. Всюду вокруг нас люди, и Нелли изо всех сил старается не показать им своих когтей. Однако я не сомневаюсь, что при необходимости он за одну секунду меня проткнет.

— Внизу, — продолжаю я, — стоит «лексус», а в нем сидит правая рука Талларико. Шерман — тот, от которого сыром воняет.

— И который Джека убил.

— Верно. Мне предполагается доставить тебя в машину под ложным предлогом срочного возвращения к Нории, а там тебя возьмут на мушку и отвезут к пирсу.

— А там… все будет кончено? — спрашивает Хагстрем.

— Все будет кончено.

Нелли кивает, понимая, что у меня есть несколько другие планы, и его коготь медленно скользит обратно в перчатку.

— Так что мы делаем? Я рву когти?

— Нет, не годится, — говорю я ему. — Если ты сбежишь, они обвинят меня, и в конечном итоге на дне моря вместо тебя окажусь я. Мы должны повернуть ситуацию в свою пользу.

Хагстрем оглядывает собравшийся в химической лаборатории народ. На всех лицах можно подметить страх, и я задумываюсь, не охвачен ли и Нелли психозом надвигающейся бури.

— Как?

— Нас двое, — объясняю я, — а он один. Мы добираемся до пляжа и переворачиваем стол. Если повезет, выясняем, кто стучит на Дуганов.

Хагстрем кивает — он явно полон энтузиазма.

— Я даю тебе сигнал, — говорит он, — и мы его берем.

Я соглашаюсь, но предусмотрительно добавляю:

— Только до той поры мы друг друга ненавидим. Это понятно?

— Ага. — Нелли ухмыляется. — С этим я точно справлюсь…

— Ты выходишь из роли, когда называешь меня грязным раптором.

— Не беспокойся, — говорит Хагстрем. — Я уже об этом подумал.

Мы заскакиваем обратно в кладовую — сказать матушке, что Нелли ненадолго отлучится, скоро вернется, чтобы она крепко сидела на месте и ела свои печенюшки. Старушка похлопывает нас обоих по головам и усаживается на воздушный матрац, сосредоточиваясь на очередном выпуске новостей седьмого канала.

Мы спешим вниз по лестнице, покидаем территорию школы и вскоре уже играем наши роли по самый не балуй. Впрочем, тогда как мои артистические таланты вполне достойны Золотого Шара — или даже пары этих самых шаров, — Хагстрем откровенно перевирает сценарий и вообще играет через пень-колоду.

— Норин хочет меня видеть? — практически орет он, пока мы пересекаем газон у средней школы Северного Майами-Бич.

— Да-да, хочет, — отвечаю я, а затем сквозь зубы бормочу: — И не ори ты как резаный, черт побери. Не дома.

Однажды я встречался с одной актрисой, которая ифала периодическую роль в одном особенно паршивом телесериале, и единственное, что я запомнил в связи с нашими краткими отношениями — а продлились они лишь тот краткий отрезок времени, когда сериал впал в летнюю спячку, ни днем больше, — это то, как выплеск адреналина, будь то в результате страха, гнева или полового возбуждения, резко форсировал ее актерские навыки. Любая наша перепалка становилась величайшим взрывом в истории вселенной, а любой секс в гримерке бывал таким диким и страстным, что запросто устыдил бы любовников по всему миру. Наш разрыв, произошедший в течение неловкого телефонного разговора длиной в шесть минут, стал полным разочарованием. Должно быть, та актриса не до конца осознала истинные мотивы своей героини.

В Хагстреме сидит тот же жучок, и под давлением ситуации он склонен дико нарушать все естественные пропорции. «Лексус» ждет нас у тротуара, я вытаскиваю из кармана ключи и открываю пассажирскую дверцу. А Нелли просто там стоит.

— Давай, садись, — говорю я. — А то опоздаем.

— Пожалуй, я лучше пешком пройдусь, — заявляет он мне. Такого в сценарии не было.

— Слушай, Хагстрем, ты что, не в себе? Давай, садись в эту долбаную машину.

После еще нескольких минут ожесточенного спора — ни одна из которых не планировалась — Нелли все-таки плюхается на пассажирское сиденье, пристегивается, и мы отбываем. Через милю дальше по дороге Шерман выскакивает с заднего сиденья, и его пистолет внезапно оказывается приставлен к голове Хагстрема.

— О, Рубио, будь ты навеки проклят, грязный шпион! — орет Нелли. Идиот думает, что он Аль Пачино. Если бы Хагстрем всего лишь воскликнул «Что за дела?», я бы с радостью лавровый венок ему на рыло надел.

Но Шерман слишком нервничает, чтобы различить даже такое откровенно паршивое актерство, и лишь со значением мне подмигивает.

— Давай, вези нас, Винсент, — уверенно говорит он.

— Не знаю, куда.

Шерм тут же сдувается.

— Ах да. Конечно. Сейчас налево.

Улица за улицей Шерман направляет меня к Холовер-Бич, небольшой полоске песка и дощатых дорожек с длинным деревянным пирсом, выпирающим в Атлантику. Знак у автостоянки гласит: ПЛЯЖ ЗАКРЫТ! СПАСИБО, ЧТО ПРИЕХАЛИ!

— Плевать, — говорит Шерм. — Давай, заезжай.

Мне достаточно несложно объехать знак и вырулить на стоянку, где мы рассчитываем выбраться из машины. Хагстрем наконец-то начинает вести себя спокойно, без лишнего актерства.

— Куда? — спрашиваю я у Шермана, на самом деле куда больше ожидая сигнала от Хагстрема.

— К воде, — говорит Шерман, сдвигая пистолет от затылка Нелли к его загривку. — К пирсу.

Мы плетемся друг за другом по песку — Хагстрем впереди, а Шерман направляет его непосредственно сзади. Я замыкаю шествие, ступая на цыпочках, с каждым шагом сгибая когти под перчатками. Как только Хагстрем даст мне сигнал, я буду готов действовать.

Однако по дороге к пирсу ничего такого не происходит — Хагстрем ждет верного момента, и я не могу его за это винить. Наконец мы достигаем лестницы, ведущей на сам деревянный пирс, но как только Хагстрем хватается за поручень, Шерман мотает головой.

— Нет-нет, — говорит он. — Вот туда, вниз…

— Вниз? — переспрашивает Хагстрем, вглядываясь во тьму под пирсом. — Будьте прокляты, долбаные рапторы…

Это малость заводит Шермана, и он резко толкает Хагстрема пистолетом в спину. Гадрозавр неохотно шагает вперед, и мы проходим по песку в полосу тяжелого прибоя.

Толстые деревянные бревна, поддерживающие пирс, уходят в песок, где они, надо думать, крепятся в пятидесятитонных бетонных блоках. Здесь имеются все разновидности граффити — как любительские рисуночки, так и вполне художественные работы. Впрочем, у нас нет времени наслаждаться шедеврами бандитской контркультуры Майами.

Как только мы полностью скрываемся под пирсом, я вижу, как правая рука Хагстрема начинает судорожно ползти вверх. Когда он поднимет ее над плечом, это будет сигнал к атаке. Рука идет все выше и выше, вот она уже у его пояса — я в темпе готовлю когти под перчаткой и заодно ослабляю Г-зажим, чтобы мгновенно высвободить хвост. Слюна скапливается у меня во рту, зубы готовы кусать, глодать, рвать…

— Вы только посмотрите, какую кошечку нам сюда притащили!

Голос из темноты — и я быстро его опознаю. Это Джерри, еще один из множества головорезов Талларико, — жирная ряха буквально бурлит ненавистью, а в правой руке зажат приличный пистолет. Рядом с Джерри стоит один из тех безликих солдат, которых я за последнюю неделю навидался в лагере Талларико, и вид у него ничуть не милее. А у его пистолета — тем более.

Хагстрем бросает на меня быстрый взгляд (типа: «что еще за дьявольщина?»), а я рискую взглянуть на него в ответ (типа: «понятия не имею»).

К счастью, Шерман смущен не меньше нашего, так что мы не одни здесь в лужу сели.

— Слушай, Джерри, это я его взял.

Джерри пожимает плечами:

— Эдди сказал, чтобы я подключился. Маленькая страховочка никогда не мешает.

Шермана, похоже, капитально обламывает то, что убийство Хагстрема уплывает из его когтей, но ему ничего с этим не поделать, и он это знает.

— Отлично, — говорит он. — Если Эдди хочет так это разыграть, пусть так и будет. Ну что, за дело?

— Ага, — говорит Джерри, — за дело. Все хоккей. — Он сует руку куда-то во тьму и вытаскивает оттуда саквояж. Из саквояжа он достает длинный кусок толстой веревки, после чего оглядывает окрестности. — Какая тебе больше по вкусу?

Все идет не так, как планировалось. Теперь на Хагстрема нацелено три пистолета, три пули в любую секунду могут вонзиться в его плоть. За несколько кратких мгновений ситуация кардинально переменилась — и я мысленно укоряю себя за то, что не провернул все побыстрее.

Но когда они ставят Хагстрема спиной к деревянной опоре — крепко прижимая его к бревну, убеждаясь, что пропитанная водой деревянная колонна выдержит, — я понимаю, что, несмотря на всю мою двойную игру, несмотря на медленную метаморфозу в то двоякое существо, которым я теперь стал, я не могу пустить все дальнейшее на самотек.

Трое против двоих. Раньше бывали и худшие расклады, но я неизменно выходил победителем. Правда, в последнее время я ничего такого не припомню, но раньше нехватка славных воспоминаний никогда меня не останавливала.

Если Хагстрем не собирается давать мне сигнал, я сам ему его дам. Я подступаю к троице рапторов, которые тем временем усердно привязывают своего злейшего врага к опоре, срываю с правой руки перчатку, выпускаю на три дюйма указательный коготь и поднимаю его над головой…

— Ах ты сукин сын! — ревет Хагстрем, отбрасывая от себя Шермана и прыгая ко мне — его руки нацеливаются на мое горло…

Я отшатываюсь под его внезапным напором, пытаюсь сохранить равновесие, но мягкий песок крепко хватает меня за ноги и утягивает вниз…

Я падаю навзничь, заваливаясь набок, а Хагстрем тем временем рушится прямо на меня, хватаясь одной рукой за мой затылок и подтягивая мое лицо к своему. Шерман, Джерри и неизвестный солдат спешат мне на помощь…

— Прекрати, — резко шепчет мне Хагстрем. — Мы их не возьмем…

— Возьмем…

— Нет! — шипит он. — Защищай Норин. Выясни, кто болтает…

Тут трое рапторов отрывают от меня Нелли, и он снова разыгрывает свирепого зверя, выпуская когти и бешено размахивая руками по сторонам. Ему удается нанести пару-тройку порезов — тонкая струйка крови стекает по щеке Джерри, впитываясь в песок…

— За руки, за руки его, блин, хватай! Вяжи его, блин, вяжи…

Солдат отступает на шаг и резко пинает Хагстрема ботинком в живот — сильный удар лишает Нелли дыхания. Он сгибается пополам, и Шерман хватает его за руки, быстро стягивая их веревкой.

— Ты в порядке, Винни? — спрашивает меня Шерман.

— Угу. — Я по-прежнему малость потрясен, но не столько внезапным нападением Хагстрема, сколько тем, как он жертвует собой ради своей невесты и ее обширной семьи. — Угу, все хоккей.

Мы ведем Хагстрема дальше под пирс (всю дорогу он плюется ядом, опять слишком уж густо накладывая — «Проклятье на ваши хвосты, хвосты ваших сынов, хвосты сынов ваших сынов…»), но если когда-либо наступает время излишне острой реакции, то сейчас, пожалуй, как раз оно. К тому времени, как мы достигаем дальнего конца пирса, вода нам уже по колено, и Шерман останавливает процессию у одной из массивных деревянных колонн, за которыми только открытый океан. Грозовые тучи заметны даже в темнеющем вечернем небе. Впрочем, болтаясь совсем рядом с побережьем, они что-то не торопятся.

— Эта сгодится, — говорит Шерман, подталкивая Хагстрема к опоре. Джерри и неизвестный солдат мигом оказываются на месте со своей веревкой. Ставя Хагстрема лицом к океану, они проворно притягивают его веревкой к колонне.

Шерман подзывает меня к себе.

— Его руки, — хрипит он. — Заверни их к груди. — А затем Хагстрему: — Только без фокусов.

Хагстрем решает не вынуждать меня заниматься грязной работой и сам заворачивает пальцы внутрь, чтобы когти указывали ему в грудь. Шерман проделывает то же самое с другой его рукой, и головорезы быстро закрепляют их в этом положении. Такой мафиозный фокус я уже видел — если Хагстрем теперь попытается выпустить когти, чтобы разрезать веревку, он пронзит себя собственным оружием задолго до того, как сможет высвободиться.

Мы отходим назад, чтобы взглянуть на плоды своей работы, а Хагстрем просто смотрит куда-то в океан, вдыхая настолько глубоко, насколько позволяет обтягивающая его грудь веревка. Несколько часов спустя, когда Алиса наконец обрушится на берег — тридцатифутовые волны, ветер за сотню миль в час и все такое прочее, — Хагстрем по-прежнему будет здесь, чтобы поприветствовать капризную дамочку. Надеюсь, история их близости будет краткой, надеюсь, Алиса быстро с ним покончит.

— Нормально, — говорит Джерри, одной рукой проверяя веревку. — Будет держать.

Он отходит, позволяя Шерману тоже проверить веревку, и тот небрежно ее дергает, пользуясь случаем, чтобы приблизить свою физиономию к лицу Хагстрема.

— Тебе предстоит по-настоящему славная ночь, гадро, — рычит Шерм, похлопывая Нелли по голове, прежде чем влепить ему пощечину. — Это тебе за Чеса.

Дальше он оставляет Хагстрема мне, а мне и сказать нечего. Если я к нему подойду, я наверняка выпущу коготь, чтобы ослабить веревку, но риск будет слишком велик. Хагстрем как пить дать этого не одобрит. И не позволит.

— Хрен с ним, — рычу я и сплевываю на песок, чувствуя, как тот плотный комок у меня в груди растет с каждой секундой. — Давайте лучше отсюда сваливать.

Мы, четверо рапторов, бок о бок шаркаем по песку, выходим из-под пирса, а в ушах у нас ревет поднимающийся прилив. Я не оглядываюсь. И даже об этом не думаю. Теперь я могу лишь сообщить Норин, что мужчина, которого она любила, был убит всего-навсего из мести. И добавить, что мужчина, которого она тоже любила, но раньше, просто стоял рядом и даже когтя не выпустил, чтобы его спасти.

14

Маджонг.

Вот во что играют гангстеры: в маджонг. Или, по крайней мере, гангстеры семьи Талларико, а прямо сейчас для меня имеет значение только это, ибо именно с кланом Талларико я зарылся в отеле на все протяжение проклятого урагана.

— Теперь ты восьмое колечко ищешь, — шепчет мне Шерман, стараясь как можно тише, чтобы остальные бандиты не подняли большой вони насчет того, что он помогает новичку. К маджонгу здесь относятся крайне серьезно, и незнание правил никому оправданием не служит.

Все последние восемь часов были сплошным маджонгом — и больше ничем. Восемнадцать ближайших подручных Эдди Талларико зарылись в трех отдельных номерах отеля «Омни», где четыре чередующихся игры в маджонг постоянно держат нас в режиме занятости, а кое-кого, меня в частности, в режиме полного замешательства. Похоже, в этой чертовой игре задействована добрая тысяча разных фишек с добрым миллионом разных китайских иероглифов на них. Если честно, я вообще сомневаюсь, что в этом самом маджонге вообще есть какие-то правила. По-моему, все только прикидываются, что их знают, а на самом деле, как и ваш покорный слуга, не смыслят ни бельмеса.

Электричество вырубили еще несколько часов назад, а потому мы работаем при свечах и фонариках, щурясь в полумраке на всевозможные фишки. Весь контакт с внешним миром оказался отрезан — наш переносной радиоприемник скончался уже давно, а дополнительные девять вольт захватить с собой никто не сподобился. Не считая темноты и изоляции, меня больше всего гнетет утрата кондиционера. Честно говоря, пусть бы воздух здесь даже не кондиционировался. Пусть бы он просто был холодный.

Впрочем, я никак не могу перестать думать о Хагстреме. Я все время его вижу. Как он задыхается, привязанный к той опоре, пока ураганные волны обрушиваются на берег. Как он отчаянно пытается выплюнуть набегающую воду и наконец понимает всю тщету этого занятия. Во время транзита от пляжа до отеля у меня не нашлось ни единого шанса, чтобы позвонить Норин или послать кого-нибудь к тому пирсу освободить Хагстрема. Как только мы приехали в отель, я попытался позвонить в пентхаус Дуганов, но все они уже оттуда эвакуировались. Тогда я попробовал набрать номер мобильника Гленды, но опять же дозвониться не смог. Вскоре налетел ветер, а вместе с ним и бесконечные игры в маджонг.

— Ну давай же, — хрипит Шерман, — черт возьми, играешь ты, Рубио, или нет?

Передо мной несколько фишек со схожими отметками. Я швыряю их в середину стола и надеюсь, что остальные прикинут, что с ними делать.

— Очень мило, — говорит Джерри. Он пахнет влажным тальком. — Значит, ты нам эту фигню для новичков спихиваешь?

Я пожимаю плечами, разыгрывая полную невозмутимость. Джерри швыряет свои фишки — они значат для меня еще меньше, чем мои. Тут Шерман хлопает меня по плечу и подается к столу.

— Этот парень, — говорит он, — просто офигительный сукин сын. Он главную телку Дуганов трахает…

— Сука драная, — плюется Джерри, и твердый комок корежится у меня в животе.

— …и она дает ему машину своего мертвого братца — а он берет ее и заводит! Садится, поворачивает ключ — все на чистом глазу. Разве не клево?

— До хрена глупо, если меня спросить, — отзывается Джерри. — Нечего так со своей жизнью играться. Ему просто повезло, что мы с бомбами вечно сосем. Еще ни одной как следует не поставили.

Я пожимаю плечами.

— Все равно настоящие вещи не так делаются, тебе не кажется? — обращаюсь я к Джерри.

Тот прекращает играть. Перестает смотреть на свои фишки. Запах талька немного киснет, словно туда кто-то плесневелого пекарного порошка добавил.

— А это еще что значит?

— Да так, ничего, — говорю я. — Кроме автомобильных бомб, оружие, которым вы приспособились Дуганов убирать… это оружие млекопитающих. — У нас в Лос-Анджелесе так вещи не делаются.

Джерри тянется ко мне через стол, вцепляясь руками в мягкое сукно. Он словно бы по-пластунски подползает к вражеской амбразуре, максимально приближая свое лицо к моему.

— Здесь тебе не Лос-Анджелес, — рычит гангстер.

Дальше мы с Джерри начинаем играть в гляделки. Его маленькие глазки сосредоточиваются на моих, зеленоватая радужка аж увлажняется от напряжения. Не так я рассчитывал проводить вечера в Южной Флориде. Я надеялся на деликатесы и обжорство, на латиноамериканские ритмы и карибские угощения, на пышных кубинок, отплясывающих завлекательную сальсу, а в перерывах ласкающих мое тело и кормящих меня футовыми пирожками «медианоче» в патио на открытом воздухе в какой-нибудь горячей точке Саут-Бича. А вместо этого я получил невразумительную игру в какие-то фишки и шум статики из раздолбанного радиоприемника.

Мощный гул прерывает наше с Джерри состязание, пол сотрясается под моей задницей, и я понимаю, что рядом со мной на ковер только что обрушился Эдди Талларико.

— Ну как, мы тут все ладим? — спрашивает он. Тон Эдди мрачный, но никаких трав в его дыхании я не улавливаю.

— Новый парнишка ставит под вопрос наши методы, — сообщает ему Джерри. — Считает, что мы козлы, раз пистолеты используем. Я как раз собирался сказать чуваку, куда ему свою Калифорнию надо засунуть.

— Нет-нет, — говорит Эдди, — тут Винсент, может, как раз в точку попал. Уйму лет мы делали это естественным способом, и это чертовски высоко нас вознесло…

— Да, но…

— Эй! — орет Эдди, внезапно раз в шесть усиливая громкость. Вмиг он оказывается под боком у Джерри, нависая своей массивной грудой над раптором поменьше. — Ты чего, блин, отвязываешься? Ты, блин, мне дерзишь?

— Господи, Эдди, да нет.

Талларико, чье необъятное брюхо почти выплескивается через ремень, забирает в кулак хорошую пригоршню фишек маджонга. Затем он хватает Джерри за парик и запрокидывает ему голову. Нижняя челюсть Джерри отстает от остальной головы, и рот его оказывается разинут. Тогда Эдди запихивает туда всю пригоршню керамических прямоугольничков, проталкивая их мимо фальшивых зубов в настоящую диносскую пасть Джерри. Тот корчится, пытается заорать, но кроме обильных слюней и игровых фишек из него мало что выходит.

Эдди подается вперед и шепчет Джерри в самое ухо:

— В другой раз я тебе их не в пасть, а в жопу запихну.

Одной части меня хочется аплодировать, тогда как другой — присоединиться и еще малость покормить Джерри фишками. Мне интересно, куда подевалась третья часть меня — та, которой следовало бы возмутиться столь грубому наказанию за совершенно ничтожное возражение. В свое время эта часть занимала очень даже приличный процент моего мозга.

— Чистяк! — орет другой головорез Талларико, врываясь в наш номер из соседнего. — У компании телок по соседству радио работает, и они говорят, что Алиса передумала.

Я первым вскакиваю на ноги:

— Что значит — передумала?

— Они говорят, она ушла на север, дальше по побережью. А сюда просто уйму дождя надула.

Словно по подсказке, свет в номере внезапно вспыхивает, и отель снова наполняется гулом электричества. Телевизор включается, и те же самые дикторы, которые полдня тому назад предсказывали ужасы Апокалипсиса, теперь с трудом крутят педали назад в попытке объяснить трусливую промашку урагана по имени Алиса.

— …эта система низкого давления, приходящая с севера…

— …частично несет ответственность за смещение Алисы назад к востоку, в сторону от побережья…

— …и тем не менее это по-прежнему очень мощная система, она движется вдоль побережья, огибая его…

— …однако нам удалось избежать опасности…

Я уже оказываюсь на полпути к двери, но тут Эдди хватает меня за руку:

— Эй, мальчик мой, что за спешка?

— Колики в желудке. — Я театрально сгибаюсь пополам. — Вы же не хотите, чтобы я прямо здесь все это выложил.

Эдди кивает и отпускает мою руку.

— Ладно, бутерброд мне где-нибудь там раздобудь, — говорит он. — А то я от этого долбаного шторма чертовски проголодался.

Быстро вниз по лестнице в подземный гараж, там в «мерседес» Джека. Если я как следует сосредоточусь, я смогу вспомнить путь до пирса в Холовере. Выезжая из гаража, я снова набираю номер мобильника Гленды. Один, два звонка — по-прежнему без ответа. Должно быть, буря снесла линии передач. Однако ее автоответчик фурычит, и я с нетерпением жду нужного писка.

— Глен, — ору я в телефон, — если ты получила сообщение, приезжай к пирсу в Холовер-Бич. Если точнее — под него. Ничего не спрашивай — просто приезжай.

Поразительное дело, но моя память выдерживает проверку и доставляет меня на трассу США-1, а там я нахожу поворот к Холовер-Бич. Вскоре я паркуюсь на пустой стоянке с забавным объявлением и бегу к пирсу. Ветер по-прежнему дует вовсю, а волны определенно сгодились бы для славного серфинга, однако особенно опасным океан не выглядит. Если ты, конечно, не привязан к столбу в его водах.

С трудом пробираясь по песку, я прыгаю под пирс, на ходу втягивая в себя запахи и пытаясь различить среди них запах Хагстрема.

— Нелли! — ору я, теряя сцепление с дорогой, когда песок у меня под ногами становится слишком густым и влажным. — Хагстрем, скажи что-нибудь!

Бульканье, обрывок слова, еще бульканье. В целом немногим больше простого «буль-буль», но это определенно голос Хагстрема. Вода мне уже по пояс, и когда накатывает волна, она отрывает меня от земли. Теперь я пытаюсь плыть, по-диносски загребая руками, стремясь к дальней опоре. Затем удваиваю усилия, плыву во всю прыть…

Как только прилив откатывает назад и волны ненадолго улегаются, я падаю на четвереньки и стремительно ползу вперед, а когда с немалым трудом поднимаюсь на ноги, то наконец-то вижу Хагстрема.

Нелли весь измочален, кровь сочится из ран у него на голове, фальшивая человеческая шкура порвана, а чешуйки под ней помяты и искорежены. Должно быть, его измолотили плавающие в воде обломки — или сами волны были настолько плотны, что придали ему вид боксера, проигравшего молодому Тайсону раунде эдак в шестом-седьмом.

Выплюнув изо рта комок водорослей, Нелли продолжает бороться с веревкой.

— Погоди, — говорю я, срывая правую перчатку и надежно засовывая ее себе в карман. — Расслабься. Не дергайся.

— Легко… тебе… говорить… раптор.

Тут на нас обрушивается еще одна волна, но эта уже поменьше предыдущей, и мне удается ухватиться за веревку раньше, чем она успевает швырнуть меня обратно на берег. А вот Хагстрем оказывается полностью погружен под воду, и тут я понимаю, что он уже многие часы снова и снова задерживает дыхание, сообразуя его с накатом каждой очередной волны.

Когда вода снова уходит, я убеждаюсь, что Хагстрем дышит, после чего в темпе принимаюсь рвать когтями веревку.

— Норин, — выдыхает Хагстрем. — Мы должны… ей позвонить…

— Я пытался, но без толку. — Мне удается прилично растрепать два главных кольца веревки и тем самым их ослабить. — Давай, пробуй. Поднажми.

Хагстрем корчит гримасу, напрягая мускулатуру. Кольца веревки так врезаются в его плоть, что кожа угрожает вот-вот лопнуть.

— Давай же, давай! — ору я, пытаясь припомнить мантры, которые выкрикивают личные тренеры и наставники Малой лиги по всему свету. — Жми на все сто!

Хагстрем охлаждает меня одним-единственным огненным взором, затем делает глубокий вдох, раздувая грудь, выгибает спину — и вдруг все веревки разом рвутся. Нелли падает ничком, в набегающую волну, а я мигом его подхватываю и волоку к берегу. Береговых спасателей почему-то никогда нет рядом, когда они тебе требуются. Более того, их никогда нет рядом, когда они тебе даже не требуются.

На полпути к берегу Хагстрем выскальзывает из моей хватки и сам встает на ноги.

— Нормально, — говорит он. — Я могу идти.

Мокрые, измученные и почти обезумевшие, мы кое-как забираемся в «мерседес». Хагстрем садится за руль, а я тем временем принимаюсь за телефон.

— В пентхаусе по-прежнему никто не отвечает, — вскоре сообщаю я.

— Проклятье, — рычит Нелли. — Сколько раз я велел Норин простым мобильником обзавестись!

— Норин не та девушка, которой можно что-то велеть, — замечаю я.

— Это точно. — Хагстрем качает головой. — Ты ее когда-нибудь в споре одолевал?

— Бывало, но не в тех случаях, которыми стоит гордиться.

И тут мы вдруг дружно понимаем, что говорим об одной и той же женщине, причем на одном языке. Что в разное время у нас с этой дамой были одни и те же отношения. И самое поразительное, что мы совершенно не готовы в связи с этим порвать друг другу животы и вытянуть кишки через нос.

Звонит мой мобильник, и я едва его не роняю, стараясь как можно быстрей приложить к уху.

— Норин?

— Ты где? — Это Гленда. Из мобильника слышен дорожный шум.

— Еду на север. А ты где?

— Еду в Холовер, как ты сказал. Что за дьявольщина творится?

— Нет времени объяснять, — говорю я. — Норин с тобой?

На фоне звучит бибиканье, а потом Гленда, в дюймах от своего мобильника, отпускает кому-то фантастический залп матерщины. В радиусе десяти миль от нее все сейчас как пить дать густо краснеют. Наконец Гленда переходит в более приемлемый режим и сообщает:

— Норин на яхте.

— Норин на яхте, — передаю я Хагстрему. Тут я вспоминаю, что динамик моего мобильника имеет одну модную функцию, и, после нескольких мгновений возни, нажимаю нужные кнопки. Теперь мы можем совещаться втроем.

— Она вышла на яхте? — спрашивает Хагстрем. — Она же терпеть эту посудину не может.

— Не знаю, — говорит Гленда. — Она сама так сказала. Они с Одри полчаса назад туда направились. Сразу же после того, как буря миновала.

Одри. Миниатюрная пожилая дама, гериатрическая тень Джека. То и дело у него под боком, никогда ни слова ни говоря, неизменно пользуясь полным его доверием.

Одри. Очень кстати слинявшая из ночного клуба Дуганов как раз перед покушением на убийство с распад-порошком.

Одри. Очень кстати отпросившаяся с похода за мягким мороженым в тот вечер, когда застрелили Джека.

Итак, Одри. У нее определенно есть знание обстановки и необходимые средства. А тот факт, что она неким образом связана с девушками с «фабрики звезд», означает, что у нее вполне может быть налажен контакт с Талларико.

И теперь она наедине с Норин.

Я хватаю телефон и ору:

— Гленда, ты должна немедленно добраться до яхтенной гавани! Останови эту яхту! Не дай ей выйти в море!

Хагстрем бросает на меня недоуменный взгляд:

— В чем дело?

Но Гленда достаточно хорошо знает мой тон, чтобы мне доверять.

— Ты уверен, Винни?

— Достаточно. Если я не прав, вреда не будет. Давай, сделай все, что сможешь, но не дай им на той яхте выйти.

Я отключаю мобильник и откидываюсь на мягкую спинку кожаного сиденья, а Хагстрем тем временем гонит машину к пристани, яхте и Норин, которая и ведать не ведает, что славный набор старых, но вполне смертоносных когтей нацелен ей в спину.

— Да зачем ей это делать? — недоумевает Хагстрем, пока мы несемся от стоянки Холовер-Бич прямиком к яхтенной гавани в Форт-Лодердейле. — Одри многие годы была с Джеком.

— И что она для него делала?

— Вообще-то не знаю. Никто из нас толком не знал. Помогала с какими-то мелочами.

— Угу, — отзываюсь я. — С такими мелочами, как убийство.

Когда мы добираемся до яхтенной гавани, я вижу Гленду на дальнем конце одного из причалов, размахивающую руками, чтобы привлечь наше внимание. Гленда нервно озирается, глаза ее бегают туда-сюда, словно ее застали за тем, как она тырит цукаты с праздничного торта. В воздухе плывет легкий запах пороха — должно быть, какой-то кретин поблизости стрелял по тарелочкам.

— Ты ее нашла? — спрашиваю я.

Гленда слегка покачивается взад-вперед на пятках.

— И да, и нет.

— В смысле?

— Да, я ее нашла, нет, ее здесь нет.

Хагстрем не в том настроении, чтобы дурачиться.

— Где она?

— На яхте, — говорит Гленда. — С Одри. — Тут Гленда тянет себя за шорты, словно стараясь стащить их с бедер. — Я прибыла как раз в тот момент, когда они уже отчаливали. Я пыталась им махать. Пока я сюда добиралась, я даже придумала предлог насчет потопа в пентхаусе, ничего лучшего в голову не пришло, но они к тому времени уже меня не слышали. Я пыталась, я правда пыталась, но…

Итак, Норин сейчас там наедине с Одри — и понятия не имеет о том, что задумала пожилая дама. Я уже представляю себе, как Одри смотрит Норин в затылок, дожидаясь верного момента, чтобы вколоть ей наркотик, резануть когтями, выбросить за борт и позволить морю разобраться с последними остатками семьи Дуганов.

Примерно в миле от берега на волнах покачивается сияющая белая яхта футов сорок в длину.

— Извини, Винсент, — говорит Гленда. — Я думала, я все-таки справлюсь…

Но я уже осматриваю пристани на предмет того, что мне прямо сейчас требуется. И вот он — в двух причалах отсюда. Я бегу к нему. Гленда и Хагстрем какое-то мгновение недоумевают, но затем плотно садятся мне на пятки.

— Ты что, Рубио, совсем охренел? Что ты делаешь? — орет Гленда.

— А ты как думаешь? — откликаюсь я, запрыгивая в гоночный катер — его нос, длинный и широкий, просто идеален для скачки по волнам на восьмидесяти узлах — и в темпе отвязывая швартов от металлической планки на пристани. — Катер угоняю.

Хагстрем тоже спрыгивает и становится рядом со мной. Тридцать секунд спустя я уже завожу мощный мотор быстроходного катера, и тот бешено взбаламучивает воду, готовый рвануться вперед. Такой катер непременно должен двигаться быстро — на самом деле его мотору вредно, если держишь его на холостом ходу.

— Ты вернешься к остальным, — инструктирует Гленду Хагстрем. — Я хочу, чтобы они зарылись в Дании, в мастерской.

— В Дании, в мастерской, — повторяет Гленда. — Понятно.

Наконец я даю полный газ…

И мы врезаемся в пристань.

— Вот тебе и раз, — бормочу я, давая медленный задний ход. Расщепленная древесина пристани трещит, пока мы из нее вылезаем. Затем я кручу руль, и мы делаем широкий разворот, прежде чем я снова врубаю полный газ и бросаю гоночный катер вперед. Резкий рывок отбрасывает меня на белое кожаное сиденье, и я мгновенно создаю трехфутовые волны там, где секунду назад все было тихо-мирно и не просматривалось никакого кильватера. Однако сейчас не время уделять внимание деспотичным морским законам. Если меня оштрафуют, я этот штраф убитой по дороге рыбой оплачу.

Быстроходный катер с легкостью прорезает легкую зыбь, острый, обтекаемый корпус разбивает волны, скользя по-над водой так, словно нет ему никакого удержу. Нос на добрых пять футов поднят над водой, мощные винты проделывают всю тяжелую работу внизу, а океанские брызги, смешиваясь с густым воздухом Майами, рождают чудесный свежий туман, что покрывает мое лицо и, по крайней мере временно, охлаждает меня до пристойной температуры. Пожалуй, только так я и смог бы постоянно жить в Майами — в 7:30 утра, в гоночном катере, на скорости в пятьдесят узлов. Хагстрем, предвкушая сражение, уже выплюнул свои вставные челюсти и выпустил когти.

— Входим сразу же, — говорит он. — Норин — приоритет номер один.

Я от всей души соглашаюсь. Яхта крупно вплывает в поле зрения менее чем в двухстах ярдах от нас, и я замечаю намалеванное у нее на борту название.

— «Могучий клюв»? — спрашиваю я.

— Это такая гадрозаврская шутка. Ведь нас еще утконосыми динозаврами зовут.

Нет никакой надежды подобраться к яхте с мотором, ревущим, точно группа The Who в последние пятнадцать минут ее концерта, а потому я вырубаю энергию и надеюсь, что инерция донесет нас куда надо.

Мне удается подвести гоночный катер к самому борту яхты, и два корпуса начинают скрестись друг о друга, но этот звук почти целиком скрадывается легким шумом волн, разбивающихся о фибергласе. Чертовски ловкий бросок швартова — ну ладно, ладно, три чертовски ловких броска — и я надежно прикрепляю гоночный катер к белоснежной яхте.

Поручень в добрых десяти футах у меня над головой — но черт побери, мы в миле от берега, вокруг, насколько видно глазу, никаких лодок нет. Если только из космоса за нами сейчас не наблюдает спутник — хотя вполне вероятно, что он и впрямь там есть, — по-моему, ничто не мешает мне малость поманипулировать с личиной. Я стягиваю брюки до лодыжек, точно ни с того ни с сего сбрендивший мореход, и начинаю работать с Г-зажимом, удерживающим на месте мой хвост. Еще одна небольшая манипуляция с ремешками у меня на торце — и моя человеческая задница отваливается как силикон Дженнифер Лопес после напряженного трудового дня. Теперь мой хвост полностью готов к работе.

Я резко подпрыгиваю, разом приводя в движение все тело и хвост — и хватаюсь за нижний поручень. С небольшой помощью Хагстрема, который подталкивает меня снизу, я подтягиваюсь на палубу, а затем разворачиваюсь и протягиваю руку, помогая Нелли тоже забраться на борт.

Здесь, в открытом море, манговый запах Норин очень силен, а это значит, что она, скорее всего, все еще жива. Некоторые запахи не спешат уйти после смерти, но все они всегда кажутся призрачными и эфемерными. После прекращения притока крови к ароматическим железам не требуется много времени, чтобы они прекратили свою работу. Лучшие диносские судмедэксперты способны указать время смерти с точностью до минуты, основываясь лишь на остаточных количествах телесного запаха. С другой стороны, эти самые судмедэксперты — не тот народ, с которым тебе хочется сидеть рядом на званом обеде.

— Вниз, — говорит Хагстрем, показывая дорогу к маленькой винтовой лесенке.

Глядя с берега, я недооценил размеры яхты — она по меньшей мере восьмидесятифутовая, а может, и побольше. Метраж каюты внизу как минимум с мою квартирку в Лос-Анджелесе. И отделана она тоже по высшему классу: всякие модные причиндалы, роскошное ковровое покрытие, картины на стенах. Совсем как плавучая версия пентхауса Джека — вплоть до мягкой, лиловато-персиковой цветовой гаммы, переплетающихся узоров.

Гдето дальше слышны голоса. Через главное помещение и камбуз мы проходим к закрытой дверце, ведущей, скорее всего, в отдельные каюты.

— Ты готов? — шепчу я Хагстрему.

Он на секунду выпускает когти, и я делаю то же самое. Мой хвост уже свободен, но чтобы не ввязываться в драку, точно пингвин, брюки я совсем сбросил на камбузе. Быстрый плевок, мои вставные челюсти вылетают, и я уже способен рвать и глодать настоящими зубами. Свежий воздух сладостно охлаждает мне десны. Я тянусь к дверной ручке…

И вдруг воздух пронзает вопль. Высокий, визгливый, мучительный. Женский.

Хагстрем первый у дверцы, выносит ее одним ударом могучего плеча, а я проскальзываю следом, готовый отоварить всякого, кто встанет у меня на пути.

Раньше всего остального я вижу блеск ножа и бросаюсь на Одри — пусть даже в голове у меня и мелькает мысль, чего ради она использует что-то еще помимо своих природных когтей. Пожилая женщина с легкостью опрокидывается на пол, и, несмотря на протестующие вопли Норин, — протестующие? почему? — мне в темпе удается схватить Одри за руки и прижать их к полу.

— Ты что, совсем спятил? Что ты здесь такое творишь? — орет Норин.

Когда я поднимаю взгляд, то вижу, как Норин садится на койке, ее голые чешуйки поблескивают на свету.

— Беги! — ору я в ответ. — Там гоночный катер пришвартован. Бери его и беги!

— Чего?

— Это ока, — говорит Хагстрем, подступая к своей невесте с обнаженными когтями и клювом, готовясь защитить ее в случае, если Одри сумеет выскользнуть из моей хватки и сделать новый заход. — Она предательница.

— Никакая она не предательница, — вздыхает Норин. — Какие же вы идиоты. Винсент, слезь с нее.

Я мотаю головой:

— Думаю, ты сейчас не в лучшем состоянии ума, чтобы принимать решения…

— Живо.

Я резко вскакиваю. Одри, надо отдать ей должное, не пытается мне врезать, пока она медленно поднимается на ноги и отряхивается. Затем она снова тянется к своему блестящему оружию…

— Нет-нет, — говорю я. — Нож оставь на месте.

Норин проскальзывает мимо Нелли и становится бок о бок с Одри, помогая ей оклематься после моего наскока.

— Это не нож, кретин, — говорит она мне и нагибается, чтобы поднять предмет, который по-прежнему ярко сверкает на полу…

— Это шприц, — добавляет Норин. — А Одри — мой доктор.

Приятно видеть, что Хагстрем ошарашен не меньше моего — терпеть не могу отплясывать эту джигу один, без партнера.

— Твой доктор?

Норин тяжело опускается на край койки и смотрит себе под ноги. Одри тем временем нежно похлопывает ее по плечу. Затем я впервые слышу голос пожилой женщины, поразительно ясный и сильный.

— Я также лечила и Джека, — говорит она. — Десять с лишним лет. Именно я первой диагностировала у него СМА. Мы вместе искали лечение от этой болезни. — Тут она поворачивается к Норин, которая начинает водить хвостом влево-вправо, как она раньше делала всякий раз, когда нервничала или боялась. Меня удивляет, что эти эмоции по-прежнему остались в ее репертуаре. — Хочешь сама им рассказать?

— О чем рассказать? — спрашивает Хагстрем.

Когда Норин поднимает взгляд, я вижу в ее глазах слезы и тут же понимаю, что мне меньше всего хочется, чтобы этих слез стало больше. Тем не менее она без всяких дальнейших понуканий начинает рассказ.

— Джек нашел лечение для своей болезни. Для спинально-мышечной атрофии. Они с Одри… они нашли способ защиты от СМА.

— Настоящим лечением это, конечно, назвать нельзя, — поясняет Одри, — но с симптомами наш метод справляется.

— Как? — недоумеваю я. — Джек сказал, что все нервные клетки умерли, а если я вообще что-то смыслю в науке, так это то, что нервные клетки не восстанавливаются.

Одри одаряет меня широкой, самодовольной улыбкой человека, четко прикинувшего, как ему раздолбать проклятую систему.

— Некоторые восстанавливаются. Вы никогда не слышали про сакаи?

Я мысленно перелистываю меню суши-бара.

— Так-так… сакаи… это когда берут жирного тунца и…

— Сакаи — это туземное племя в джунглях Таиланда — все динозавры, все орнитомимы. Легенда гласит, что воину из племени сакаи можно отрубить голову, и через семь дней она отрастет. Как и большинство легенд, эта звучит смехотворно. Однако, как и в большинстве легенд, в ней только доля легенды. А правда здесь в том, что женщины племени сакаи способны регенерировать свои хвосты.

— Как ящерицы, — вставляет Норин. — Более или менее.

Одри кивает:

— Процесс очень медленный и болезненный, но их клетки делятся, причем с поразительной скоростью. Я выдвинула гипотезу на предмет того, нельзя ли взять часть этих клеток, ввести их в пораженный СМА позвоночник и посмотреть, не помогут ли они Джеку восстановить нервы, требующиеся для ходьбы.

Что ж, по крайней мере, это подтверждает тот факт, что я еще не совсем ополоумел — что я действительно видел, как Джек встает со своего кресла, прежде чем рухнуть на землю. Его ноги работали — и радикальное лечение Одри было, должно быть, тому причиной.

— А женщины сакаи? — спрашивает Хагстрем. — Откуда вы их брали?

Норин грустно качает головой. Она поражена тем, что он все еще сам не догадался.

— Девушки с фабрики звезд, Нелли. Вот зачем мы все это затеяли.

«Пожилая дама на корабле, — сказала мне девушка в доме Опа-Локи. — Пожилая дама на корабле отрезает нам хвосты». Они использовали этих девушек для медицинских экспериментов.

— Джек, однако, погиб, — замечаю я. — Замечательно, что вы были его доктором и все тому подобное, но какое отношение это имеет к Норин?

Не успеваю я задать свой вопрос, как Норин уже в слезах корчится на полу, а мы с Нелли чуть не сталкиваемся лбами, подбегая ей помочь. В самый последний момент я уважительно отношусь к его статусу жениха и отступаю, а Нелли притягивает Норин к себе, обхватывая хвостом и руками ее гибкое тело. Ряд красных точечек пробегает по всей длине ее позвоночника, крошечные капельки крови бросаются в глаза на фоне чешуек. Места инъекций.

— Прости меня, Нелли, — рыдает Норин у него на груди. — Я должна была тебе сказать. Знаю, я должна была тебе сказать.

— СМА — наследственное заболевание, — негромко произносит Одри, сразу все проясняя. — Оно часто протекает в семьях. Норин почувствовала первые симптомы больше года тому назад, и если бы мы не продолжали терапию, она бы уже к зиме сидела в инвалидной коляске.

Прежде чем у меня появляется возможность поддержать Норин, утешить ее или принять еще какую-либо из полагающихся в таком случае мер, громовой грохот сотрясает яхту, весь мир переворачивается с ног на голову, и мы отправляемся в полет. Каюта дает крен на девяносто градусов, и на долю секунды меня посещает мысль: «Не знал, что потолки могут так быстро вертеться».А потом моя голова врезается в пол, и чернота глотает меня с потрохами.

15

— Рота, подъем! Вставай же, черт побери!

Кто-то отвешивает мне пощечины. Кто-то напрочь не понимает — нет мудрости в том, чтобы отвешивать мне пощечины. Кто-то здесь сам хочет славно заполучить.

Я резко встряхиваюсь и сажусь прямо, размахивая руками по сторонам, надеясь хоть по кому-нибудь попасть, но как только я начинаю этим заниматься, моя голова тут же выдает предупредительную вспышку боли. Боль примерно как после недельного кутежа, но я решительно не могу вспомнить ни этого самого кутежа, ни даже употребленного листика базилика. С другой стороны, если я и впрямь находился в недельном заглоте, никаких воспоминаний у меня быть и не должно.

— Ты головой ударился. — Это Хагстрем — я узнаю голос и запах, совсем рядом. Я пытаюсь открыть глаза, а затем понимаю, что они уже открыты. Тьма всеобъемлюща — лишь скудная щелка света проникает в дверь в дальнем конце помещения. Дверь почему-то кажется мне расположенной в потолке.

— Черт, как болит…

— А ты попробуй еще руками помахать, — предлагает мне Нелли. А затем, то ли желая меня подстегнуть, то ли просто выдавая интересную информацию, добавляет: — Мы тонем.

Тут слепящая боль в голове резко отходит на второй план, и я начинаю двигаться. С трудом встаю на ноги, пока вода заливает мне лодыжки, подбираясь к коленям. Я слышу громкий плеск, точно здоровенный кран открыли в гигантскую раковину. Это бульканье Атлантического океана, стремительно наполняющего корпус яхты.

— Норин без сознания, — говорит мне Хагстрем. — Одри ее наверх потащила…

— Я помогу… идем…

Выбираясь из каюты, мы лезем куда-то наверх под углом градусов в пятьдесят, используя холодильник и привинченную к полу мебель в качестве поддержки. Снаружи оказывается Норин, крепко прижатая к груди Одри. Ее худощавое тело давит своим весом на миниатюрную, пожилую гадрозавриху.

Я беру ее за руки, а Хагстрем и Одри — за ноги, и вместе мы продолжаем наш нелегкий путь вверх по склону, выбираясь на палубу «Могучего клюва».

Дым тянется от левого борта — или от правого? — черт, короче, с левой стороны корабля, бушующий там костер то и дело выбрасывает в воздух языки пламени. С моего наблюдательного пункта я могу различить только самый верх пролома в корпусе яхты, зато прекрасно слышу, как судно с каждой секундой набирает все больше и больше воды.

— Топливные баки? — спрашиваю я у Хагстрема. — Эта бандура сейчас рванет?

Но он мотает головой и указывает в другой конец судна.

— Топливные баки вон там. А тот огонь от того, что обычно взрывным устройством зовется.

Вот тебе и на. Бомба. Куда же, черт возьми, подевалось легендарное неумение Талларико по этой части? Похоже, кто-то из его людей все-таки прикинул, как соединить проводок А с разъемом Б.

Еще один внезапный крен, пока яхта погружается еще на несколько футов в океан. В пяти-шести ярдах оттуда мне видны куски «Могучего клюва», плавающие рядом с обломками того, что раньше было гоночным катером, на котором мы сюда прибыли. Если бы я пришвартовал его к другому борту, он по-прежнему был бы в достаточно приличном состоянии, чтобы на нем отсюда уплыть. Теперь же я лишь надеюсь, что там остался кусок достаточно большой, чтобы за него подержаться.

— До берега нам придется плыть, — говорю я Хагстрему, и он кивает, еще крепче ухватывая Норин за ноги. — Сможешь привести ее в сознание?

Нелли пробует похлопать Норин по щекам и тем самым привести ее в чувство, но она никак не отвечает на оскорбления и просто лежит. Если бы ее грудь равномерно не поднималась и опускалась, я был бы вдвойне встревожен. Следующий ход Нелли — попытаться сыграть роль прекрасного принца и пробудить спящую красавицу поцелуем в губы. Странно — неужели он думает, что это и впрямь может сработать…

Оказывается, может. Норин приходит в себя, кашляя и отплевываясь, и капли воды с ее губ распыляются в облачко тумана над палубой. Затем она прищуривается в скудном свете — солнце уже светит не так сильно, его закрывают какие-то странные облака — и видит над собой нас с Нелли.

— Что случилось?

— Бомба, — говорю я. — Взрывчатка. Тонем. Времени мало.

Норин понимает намек и с трудом поднимается на ноги. Пошатываясь, она все же стоит. Как раз над правым глазом у нее вздулась скверная шишка — перекошенные чешуйки покрывают сине-зеленый желвак. Когда Норин опускает голову, взгляд ее совсем затуманивается, глаза бессмысленно ходят туда-сюда, а потом она падает мне на руки.

— Она ранена в голову, — предполагает доктор Одри.

— Думаете?

Я нисколько не сомневаюсь, что мы с Нелли запросто смогли бы вплавь добраться до берега.

— Вы умеете плавать? — спрашиваю я у Одри, и она энергично кивает в ответ. Норин по-прежнему без сознания — нужно к чему-то ее привязать, как-то удерживать на воде, пока мы будем толкать ее к берегу…

В десяти футах от носа — черт, кормы? — в общем, от одного из концов яхты я вижу знакомое кресло белой кожи, все еще прикрепленное к неровному куску настила гоночного катера. Кресло покачивается на волнах, держась над поверхностью, тогда как все остальное уже ушло под водную гладь.

— То, что надо, — говорю я, передаю Норин Хагстрему и рыбкой прыгаю в океан, от всей души надеясь, что не долбанусь башкой о какую-нибудь деревянную колобаху. После всего, что я на данный момент пережил, очень глупо было бы объяснять заинтересованным ангелам у райских врат, что причиной моей смерти стал нырок во что-то твердое типа два на четыре.

Однако мой вход в воду получается просто блестящим, 9,5 балла от русского судьи, и я гребу к обломкам катера. Там я в темпе оборачиваю свой хвост вокруг столба, соединяющего кресло с обломком настила. Еще несколько гребков — и я снова у яхты, которая уже на три четверти под водой и стремительно погружается.

Хагстрем уже понял, в чем соль. Опустив Норин мне на руки — я как могу держусь на воде, используя все плавательные навыки, каким меня учили на Гавайях, — он находит кусок веревки и ныряет в океан рядом со мной.

— Грудь обвязывай, — инструктирует он меня, подсаживая Норин в кресло и стараясь держать всю платформу как можно прямее. Я покрепче ее привязываю, что, между прочим, и на суше не так уж легко, а когда ты покачиваешься в океане, почти невозможно.

Однако через тридцать секунд Норин надежно привязана к креслу, и мы с Хагстремом, а также примкнувшая к нам Одри начинаем толкать изо всех сил — одна рука держит импровизированный плот поровнее, а другая прилагает основное давление, пока мы вовсю лягаемся, направляясь к далекому берегу.

Вскоре я слышу последний бульк погружающейся позади яхты, всасывающий звук, пока океан глотает останки некогда прекрасного судна, а потом оттуда прилетает порыв ветра, так раздувая нам волосы, что они почти высыхают.

Единственная проблема в том, что от уходящих под воду судов никакие порывы ветра не прилетают.

Зато сильные порывы ветра бывают перед самым ураганом. Я оборачиваюсь, прекрасно понимая, что даже супруга Лота влепила бы мне пощечину за столь дурацкий поступок…

Что-то поглотило небо. Где раньше были пушисто-белые облака, теперь нет ничего, кроме клубящегося мрака. Это мрак несется вперед, стремительно отхватывая кусочки от той немногой голубизны, что еще осталась вверху. Теперь я понимаю, что испытывали технологические компании, когда на них обрушился «Майкрософт».

— Ураган! — кричу я Нелли и Одри и тут же ощущаю, как слаб мой голос на фоне нарастающего рева шторма.

— Что?

— Ураган! — Обеими руками держась за плот с Норин, я опускаю голову под воду и начинаю работать на пределе, меньше заботясь о направлении, чем о чистой силе толчка. Волны накатывают на мою спину, поддавливая меня вперед, словно они тоже спешат убраться подальше от Алисы. Однако им приходится в отчаянии разбиваться о мое тело, ибо я для них слишком медленный.

Мои пальцы соскальзывают, и плот с Норин начинает куда-то уходить. Я снова от души лягаюсь и все-таки ухватываюсь за платформу как раз перед тем, как очередная волна подбрасывает ее и хочет опять выдернуть из моей хватки. Хагстрем с Одри едва держатся, их тоже молотят внезапно налетевшие волны, пока шторм нажимает на кнопку МЕСИТЬ на поверхности океана, сбивая все вокруг в белую мыльную пену.

Сверкающая вспышка озаряет темнеющее небо, и почти мгновенно следует громовой раскат. Вот классно! А я тут как раз подумал, что несколько миллионов вольт электричества — именно то, что нам нужно, чтобы ситуация стала еще пикантнее.

— Странно, — кричит Нелли. — Обычно в ураганах молний не так много…

— Ты мне сейчас будешь лекцию о погоде читать?

Еще одна волна налетает справа, нежданный поток воды подбрасывает нас вверх, затем левая сторона платформы падает вниз, а потом она несколько секунд каким-то чудом удерживается в вертикальном положении…

Вода уже у меня во рту, в носу, заполняет все пространство перед глазами. Плот все-таки перевернулся. Я чувствую перед собой тело Норин, все еще привязанное к креслу. Но теперь она головой вниз висит под водой, и считанные мгновения спустя ей будет крышка.

Я уже ни хрена не вижу, но чертовски уверен, что осязание мне не отказывает. Веревка толста, но мои когти остры, и требуется лишь несколько быстрых ударов. Норин отплывает от кресла, а я хватаю ее и тащу вверх, на воздух…

Добравшись до поверхности, я набираю полные легкие и проверяю, как там дыхание у Норин. Она кашляет и отплевывается, почти без сознания, но я слышу, как воздух с шумом курсирует по ее дыхательным путям. Я подхватываю ее под руки и плыву на спине в манере спасателя, все еще силясь достичь берега.

— Винсент! — Хагстрем в пятидесяти футах от нас, гребет как взбесившаяся электромешалка. — Где Норин?

— Я ее держу! — ору я в ответ. — Она в норме! Где доктор?

Ответа я уже не слышу, ибо еще одна волна обрушивается мне на голову, утягивая вниз, но я еще крепче прижимаю к себе Норин и снова выгребаю к поверхности. Дождь усилился, гроза наступает со всех сторон, молнии так и шпарят в море, а гром могучей киянкой молотит по голове.

Хагстрем вдруг оказывается у меня под боком, помогая держать голову Норин над водой, и мы с удвоенными усилиями устремляемся к пристани. Вся эта буря хороша только тем, что она толкает нас все ближе к берегу, пусть даже и грозит в любой момент нас пожрать. Если мы достаточно долго сможем оставаться на плаву…

Тут Хагстрем оборачивается и вдруг перестает работать ногами, а тело его застывает.

— Не надо так шутить! — орет Нелли.

У меня даже нет времени посмотреть, что его так ошеломило, потому что двадцатифутовая волна мгновенно меня подбрасывает, целая стена воды уволакивает меня на три этажа вверх, одновременно выхватывая Норин у меня из рук. Затем я получаю прекрасный вид на яхтенную гавань — отсюда до нее вряд ли больше одной пятой мили. Наконец волна снова роняет меня вниз и пригвождает лопатками к поверхности океана, точно борец, одерживающий чистую победу над противником.

Впрочем, мне не требуется много времени, чтобы снова вырваться на поверхность, — относительно ограниченный опыт общения с наводнениями и прочими водными катастрофами все-таки выучил меня тому, что следует как можно скорее добираться до кислорода, ибо, в противоположность популярным верованиям, под водой нет никаких поющих крабов и рыжеволосых русалок, чтобы взять тебя за жопу и отволочь в безопасное место.

Норин и Хагстрема нигде нет. Я пытаюсь их позвать, но из-за сочетания воды в моих легких, воды в воздухе и воды со всех сторон оказываюсь решительно неспособен выдавить из себя больше нескольких децибел. По воздуху разносится очередной раскат грома, и я снова начинаю что есть силы лягаться, надеясь на то, что сумею добраться до берега, прежде чем мой участок океана будет втянут в око урагана, обеспечивая бедняге Винсенту финальный вращательный цикл его сравнительно короткой жизни.

Тут что-то опять чрезвычайно крепко и болезненно меня оглоушивает — на сей раз справа, — и я хватаюсь за длинную колобаху, только что долбанувшую меня по черепу. Кусок дерева оказывается добрых три фута в ширину и восемь в длину, а голубые буквы на нем — «учий клюв» — говорят мне о том, что Джек, теперь уже в обличье его подвергнутой децимации яхты, снова явился меня спасти. Я надежно цепляюсь за эту штуковину и еду на ней, словно на карусельном коне, крутя хвостом как пропеллером.

И, с благословения Тритона, этот прием действительно срабатывает. Смещая вес тела среди вздымающихся волн, используя скрытый талант серфингиста, мне удается подъехать на шторме прямиком к яхтенной гавани. Несколько судов, по-прежнему там пришвартованные, вовсю бьются о пирс. Их хозяева либо в отпуске, либо такие дебилы, что не позаботились поставить эти штуковины в сухой док, как только ураган впервые появился на радаре. Дождь достаточно крут, чтобы снизить видимость от силы до сотни футов во всех направлениях, а ветер рвет меня, как только может, пока я соскакиваю с обломка яхты и из последних сил догребаю последние пятьдесят ярдов.

Я подтягиваюсь к первой же пристани, какая оказывается по пути, и ковыляю на берег, находясь вне поля зрения под деревянным настилом. Мои брюки и, что еще более важно, мой Г-зажим так и потерялись на борту «Могучего клюва», и я еще не вполне понимаю, где и как мне найти другой набор. Те лучики солнца, которые еще тянулись с неба, теперь полностью исчезли, ветер хлещет по деревянным опорам и так завывает, словно сам шторм надо мной насмехается.

Одри вскоре тоже выволакивается на берег, с трудом показывает мне поднятые кверху большие пальцы, после чего без сил падает на песок. Я быстро озираюсь…

Слабый запах манго и корицы проникает в мои пазухи, и я щурю глаза, вглядываясь в дождь. Сквозь капли воды мне удается разглядеть плетущийся по берегу силуэт — движения его какие-то грубые, скованные.

Это Нелли, а на руках у него другое тело, поменьше, влажные светлые волосы волочатся по песку. Я различаю две пары свисающих рук и ног.

Тогда я бросаюсь вперед по песку, дождь хлещет меня по лицу, ветер отбрасывает назад, но через считанные секунды я уже там — падаю на колени, пока Нелли кладет Норин на землю лицом вверх.

Норин не шевелится, и грудь ее совершенно недвижна. Я поднимаю ее руку, отпускаю — и рука мертвым грузом падает обратно на песок.

— Винсент, — говорит Нелли, но я отталкиваю его в сторону…

Затем я прижимаюсь своими губами к губам Норин, пытаясь вдохнуть воздух в ее легкие, надеясь, что ее рыло находится точно под маской, что я вдуваю ей в рот или, на худой конец, в нос, только бы она снова дышала.

Хагстрем тянет меня назад.

— Винсент, — снова говорит он — в то же самое время и тверже, и мягче… но у меня нет времени его слушать…

Я давлю Норин на грудь, кладя одну ладонь поверх другой, стараюсь заставить ее легкие работать — совсем как делают в фильмах…

Творится что-то странное. Тело Норин не сопротивляется — оно просто словно бы уходит вниз, в песок. А ее губы, когда-то такие мягкие, податливые, идеальные для поцелуя, потеряли свое существо. Впечатление такое, будто все ее тело было расплющено, лишаясь внутренностей…

— Винсент, — в последний раз повторяет Хагстрем, — это уже не Норин. Это не она, Винсент. Норин ушла.

Но ведь это она. Ее волосы, ее лицо, ее тело — Норин, какой я ее помню…

Не считая того, что это просто личина. Пустой, безжизненный мешок на песке, шесть фунтов латекса и два фунта зажимов, а внутри — ничего, кроме дождевой воды и песка.

— Я потерял ее в волнах, — вздыхает Нелли, и я с удивлением вижу, как по его щекам струится тоже соленая, но уже совсем другая влага. — Я потерял ее в волнах.

Бок о бок мы сидим у пустой личины, никчемной оболочки, двое нас здесь. Скрестив ноги, мы сидим на влажном песке, не обращая внимания на молнии, ветер и дождь — отбываем стражу над тем единственным, что осталось от нашей общей возлюбленной, пока очередная волна не обрушивается на берег и отлив не уволакивает последние останки Норин Дуган в пучину Атлантического океана.

16

Никакая это была не Алиса. Вот поди ж ты. Это была самостоятельная погодная система — шторм, не вошедший в прогнозы синоптиков ввиду его относительной слабости по сравнению с мощью его старшей сестры. Может статься, пусть бы это лучше была Алиса, капризно повернувшая назад к Южной Флориде. Тогда ущерб мог бы оказаться слишком велик, чтобы началось все последующее. Тогда на уме у народа в эти последние семь дней были бы совсем другие материи.

Но это был всего-навсего простой шторм, и ущерб от него оказался минимальным. Несколько оборванных силовых линий там, несколько затопленных гостиных тут. А в целом никаких особых жалоб. В Малибу, к примеру, будничный денек состоит из одного-двух наводнений плюс пара-другая пожаров.

Именно поэтому наши умы не оказались заняты тем, как бы поскорее заново отстроиться и сделать ремонт, а получили свободу и тут же сосредоточились на трех вещах, которые поглотили нас больше всего, трех главных словах для любой приличной мафиозной структуры:

Месть. Гнев. Причина.

Месть за Антонио, месть за Джека и, конечно, месть за Норин.

Гнев на Талларико, на всю организацию велоцирапторов, на то, как все это было проделано.

Причина. В смысле — причина всей этой резни. Ответ где-то там, пока еще от нас ускользает, но мы в силах его получить. Кто-то внутри бригады Дуганов дает утечку подобно яхте с взорванным по правому борту корпусом. Мы с Нелли намерены выяснить, кто несет за это ответственность, и тем самым задраить пробоину.

В лагерь Талларико я не вернулся. Я хотел, чтобы Эдди испытывал сомнения насчет моего местопребывания. Мне требовалось, чтобы он раздражался, нервничал, был более склонен допускать ошибки. Он вполне мог решить, что я мертв. Или что я смылся из города. Это не имело значения. Я просто не мог туда вернуться. Нет — только не после того, что он сделал с Норин.

Мы с Нелли и Глендой договорились не рассказывать другим членам бригады Дуганов про гибель Норин. Шпион Талларико таился где-то внутри организации, и чем меньше все знали, тем было лучше. Когда мы захотели бы распространить информацию, мы сделали бы это в согласии с собственными интересами. А пока что, насколько все знали, Норин находилась в надежном месте.

Хагстрем велел Одри паковать вещички. Раз рядом уже не было Джека и Норин, а следовательно, и применения ее научно-исследовательским талантам, Одри просто не имело смысла подвергать себя опасности.

— Желаю вам удачи с вашим исследованием, — сказал ей Нелли. — Искренне желаю. Но здесь вы его больше проводить не будете.

Хагстрем также распустил девушек с фабрики звезд. Оплатил их безопасный выезд из Америки и возвращение в Таиланд. Конечно, он не мог гарантировать, что какая-то из семей снова их не подцепит, но, по крайней мере, на данный момент, они были совершенно свободны.

Когда все эти моральные тонкости убрались с дороги, настала пора приниматься за настоящую работу.

Нижние персоны тотемного столба Талларико особо нас не интересовали — вряд ли им хоть что-то было известно. А потому мы начали кое с кого из приближенных лиц Эдди, знакомых мне по совместному времяпрепровождению на Звездном острове — парней, которых я впервые увидел вдумчиво просматривающими телесериалы у Эдди в гостиной. Поначалу находить их было проще пареной репы — некоторых мы подбирали прямо на улицах. Других приходилось выслеживать посредством разнообразных источников — Нелли знает в городе чертову уйму народа, и каждый из этой уймы, похоже, что-то такое ему задолжал. Когда все остальное не работало, мы небрежно роняли имя Джека или Норин. Дальше дело всегда шло как по маслу.

Безопасным местом, использовавшимся семьей Дуганов, был старый пакгауз в задрипанном районе чуть к востоку от Авентуры, окруженный продовольственными складами, а также предприятиями по производству непатентованных лекарств. За почти круглосуточным грохотом тяжелых грузовиков и лязгом аппаратуры никто не слышал мучительных воплей.

Когда мы решили взять Шермана, я вызвался сам проделать эту работу.

— У меня с этим чуваком целая история, — сказал я Хагстрему. — Я прямо сюда его привезу.

Нелли сомневался:

— Ведь это тот самый, который Джека убил? Не думаю, что тебе следует идти одному.

— Тогда пошли со мной двух парней. Если у меня не получится, они смогут вмешаться, но потом я хочу быть в пакгаузе и посмотреть.

Хагстрем уступил, и все прошло замечательно. Маркус и Энди, два солдата из бригады Нелли, поехали вместе со мной к Калле-Очо, кубинскому району города, где я нашел Шермана прячущимся в служебном помещении ателье по прокату личин, одного из тех теневых заведений, что предлагают наряды с черного рынка диносам-отпускникам, которые на срок в две недели под флоридским солнцем хотят себе новое тело или лицо. Скажем, ты средних лет брюхатый бухгалтер из Детройта, который хочет произвести впечатление на соблазнительных цыпочек Южной Флориды. Тогда иди прямиком в такое ателье, махни разок кредитной карточкой — и через час ты уже удалой никарагуанец, да еще с каштановыми волосами. Такие места отличаются от обычных магазинов по продаже личин с черного рынка вроде точки Манни в Нью-Йорке, причем сразу в двух интересных аспектах.

Первое: здесь не бывает никаких спецзаказов, и в связи с этим возможны всякие накладки. К примеру, пижон, который носил твой костюм никарагуанского ухаря, мог вступить в конфликт с местными органами охраны правопорядка, и тебя вполне могут упаковать куда следует за его преступление. С другой стороны, он мог произвести бешеный фурор среди местных девиц, и тогда ложная, но весьма лестная репутация будет тебя сопровождать.

Второе: все это временно. Здесь не существует традиции «вечного проката», и личины железно изымаются из обращения после шести месяцев использования. Если хочешь, можешь сходить на одну из распродаж, которые проводятся примерно раз в год, и зацепить себе по дешевке б/у личину. Хотя кто знает, где эта ерундовина побывала. После полугода обкатки на сотне разных диносских тел одной амальгамы остаточных запахов вполне хватит, чтобы свести тебя с ума.

Итак, я с легкостью нашел Шермана в заднем помещении этого самого ателье. Он как раз хрумкал здоровенным соленым огурцом и просматривал результаты последних скачек.

— Ты нужен Эдди, — сказал я, входя туда с таким видом, словно я этим заведением владел.

Шерман чуть с табуретки не рухнул.

— Рубио? Черт побери, Винсент, где тебя черти носили?

— Семье помогал. И, как ты уже слышал, Эдди хочет тебя видеть. — Я собирался сыграть как можно круче; в конце концов, два парня ждали меня снаружи, чтобы в случае чего поддержать. — Я этому чуваку вопросов не задаю, я просто делаю, что он хочет. Так ты идешь или нет?

Шерман покачал головой, еще немного поматерился, забросил недоеденный огурец обратно в банку, вышел со мной наружу и сел в «лексус», который мы взяли напрокат и как следует обтерли и обгадили как раз для этой оказии. Мелкий раптор так растерялся, что даже не понял, как оказался в машине, где Маркус с Энди вкатили ему славную дозу какого-то вырубающего наркотика и набросили на голову мешок. Гленда сидела в другой машине вместе с Нелли, и они показали мне поднятые кверху большие пальцы, когда мы мимо них проезжали.

В пакгаузе все произошло быстро и брутально. Нелли не стал затевать возню с распад-пакетами, которую Шерман и Чес устроили со Стюхиным хвостом на ипподроме.

— Есть одна игра, — сказал он мне, — просто дешевый фокус. Если хочешь получить информацию, сразу начинай с главного.

Шермана разоблачили до его натуральной шкуры и привязали к крепкому стулу, хвост закрепили прочной изолентой, голову прижали к столбу и притянули туда толстой алюминиевой проволокой. К тому времени он уже очнулся, выплевывая в нашу сторону всякие лестные эпитеты заодно с изрядным объемом слюны.

— Гадрозавры хреновы! Он вас всех замочит! Как только до Эдди дойдет…

Тут Нелли махнул когтем, зацепил раздвоенный язык Шермана и мигом его отхватил.

Целая река боли излилась из пасти раптора, невразумительный сумбур беспорядочных гласных и согласных вперемешку с протяжными воплями, а Нелли просто отступил на шаг, сжимая в кулаке вялый розовый язык.

— Как же он теперь говорить будет? — поинтересовался я. — Мне казалось, главное было выяснить, что ему известно.

— А мы ему шариковую ручку дадим.

Мы дождались, пока вопли улягутся, а потом Шерман вдруг самым что ни на есть чудесным образом захотел от всей души нам помочь. Маркус придерживал его руку, пока Шерман корябал шариковой ручкой по листу бумаги, отвечая fia все вопросы, какие только Нелли приходило в голову ему задать.

А знал он очень много — деловые планы, замыслы убийств, схемы вымогательства — в общем, все грязные секретики Талларико. Единственной проблемой стало то, что он не знал того самого, о чем нам больше всего хотелось узнать.

— К черту, — сказал Хагстрем после тридцати минут бессмысленной писанины. — Он не в курсе.

Я согласился.

— Зато мы теперь по крайней мере знаем, где похоронен Хоффа и кто заказал убийство Кеннеди.

— Ну да, и на эту информацию можешь себе чашку кофе купить.

Я не стал ему говорить, что за эту информацию кое-кто даст куда больше.

— И что теперь?

— Теперь мы его на ломтики постругаем, — ответил Хагстрем и дал Маркусу сигнал. Я отвернулся.

Гленда тоже не смотрела. Мы оба внимательно разглядывали стену пакгауза, пока активное бульканье Шермана наполняло воздух. Он был отправлен в великое запределье, к нескончаемому запасу начоса и соленых огурцов. Маркус с Энди должны были позаботиться обо всех деталях, избавиться от трупа. А нашей задачей было двинуться дальше по списку и схватить следующего головореза Талларико. В конечном итоге кто-то должен был дать нам то, в чем мы нуждались.

Однако на каждого взятого нами парня Талларико они брали одного из наших. Хагстрем был уверен, что мы надежно прятали наш народ, но невесть как бригада Талларико умудрялась выяснять, где они скрывались. Как правило, их убивали прямо на месте. Но порой… порой все бывало совсем не так мило.

Однажды Маркус ушел в разведку и не вернулся. Шесть часов спустя его нашли висящим в холодильнике для хранения мяса в заведении типа шашлычная — таком ресторанчике, где клиенты могут сами выбирать себе кусок из-за плексигласового окна и наблюдать за тем, как его разрубают. Один близорукий старикан выбрал себе солидный на вид кусок мяса в самом углу, и только после того, как Маркуса сняли с крюка и шлепнули на стол, шеф-повар понял, что из этого зверя ему бастурмы не сделать.

На следующий день мы взяли Джерри, пожирателя фишек маджонга. Честно говоря, особым отмщением тут не пахло. Скорее это было проделано для порядка: он был следующим по списку, как раз перед самым главным боссом. Вообще-то мы могли бы и пропустить доброго старину Джерри, но Талларико в день шторма так удачно сыграл в Грету Гарбо, что ни один из наших разведчиков так и не смог дознаться, где он засел. А потому, за неимением лучшего, мы занимались его подчиненными.

Джерри заховался в доме престарелых рядом с Дания-Бич, огроменном особняке под названием Тара, где его круглые сутки кормили, развлекали и окружали заботливые сестры. Палата, где он находился, в последний раз была занята дряхлой тетушкой Эдди Талларико, а со времени ее кончины семья просто платила за то, чтобы помещение придерживали как раз для таких оказий. Проникнуть туда было очень непросто, ибо о каждом визитере там полагалось докладывать особо, и к тому времени, как нам удалось бы добраться до палаты Джерри, он, вне всяких сомнений, уже давно бы оттуда свалил.

Однако я знал про кое-какие слабости Джерри по нашей продлившейся восемь часов и резко прерванной игре в маджонг, а потому предложил Хагстрему выставить посты у всех местных гастрономов. И точно — Джерри засекли в «Шакал-хаусе», когда он покупал там себе новый запас солонины. Мы схватили его прямо на улице. Быстрый обмен любезными приветствиями — и вот он уже в машине, в пакгаузе, выкладывает все подчистую. Хагстрему даже не потребовалось ему язык отрезать.

В тот день расчлененный труп Джерри был отправлен в лагерь Талларико на Звездном острове внутри гигантской урны, сверху из которой торчали две небольшие пальмы. Это обошлось семье в 819 баксов, но когда ты хочешь послать извещение о смертном приговоре, тебе следует позаботиться о том, чтобы послать все самое лучшее.

На следующий день полицию вызвали в местный парк культуры и отдыха, где колесо обозрения вдруг застопорилось, не сделав и половины оборота. После дальнейшего осмотра полицейские нашли труп, вклиненный в гигантский мотор этой хитрой штуковины. Руки и ноги трупа были привязаны к шестерням, а рот заклеен розовой изолентой. Теория следствия была такова, что жертва всю ночь оставалась в живых, дожидаясь неизбежного, а в начальные секунды первого оборота колеса обозрения ее конечности были одна за другой оторваны от туловища. К счастью, среди прибывших на место дознавателей оказался один динос. К несчастью, жертвой стал Энди, и таким образом два наших лучших исполнителя ушли в дальние края.

На следующий день Гленда поймала меня в тот момент, когда я поглощал завтрак из тех немногих белков, которые мне удалось насшибать в кладовке пакгауза. Регулярные сессии пыток и побоев уже начинали сказываться на моем теле. Я чувствовал себя худым и изношенным, точно слишком долго использовавшаяся ткань.

Гленда подтащила еще один стул к моему.

— Послушай, Винсент, мы должны это остановить.

— Ты ее не знала.

— Я ее знала. Конечно, не так, как ты или Нелли, но я знала Норин, и я согласна, она была славной женщиной…

— Ты ее не знала, — повторил я. — И ты не знала Джека — так что и говорить не о чем.

Гленда вскочила на ноги, резким пинком отбрасывая свой стул назад.

— Тогда на кой хрен я здесь, как по-твоему? Потому что я опять тебя вызволяю, как я всегда делала. Как-то спас тебя, когда то дельце с Макбрайдом пошло наперекосяк? Я. А кто помог тебе прикинуть, как выползти из-под обвинений Совета, когда трав в тебе было столько, что хватило б быка свалить? Я. И теперь я тебе говорю — это уже не наша разборка. — Прежде чем я успел запротестовать, она продолжила: — Да, я знаю, ты их обоих любил, это я уже поняла. Я во все это дело врубаюсь. Но взгляни на себя, Рубио. Ведь ты по угли в мафиозную войну влез. Ты частный сыщик, черт побери, а не какой-то крутой мафиозо.

— Все дело не в этом, — отозвался я, закидывая себе в рот еще кусочек яичницы.

— Конечно, не в этом, — процедила Гленда. — Все дело в том, чтобы найти себе какое-то новое пристрастие. Новое жевалово или бухалово. Только учти — на сей раз это кровь.

Я мгновенно вскочил со стула и замахнулся, готовый вышибить эту чушь из ее головы…

Но Гленда так и осталась стоять на месте, ожидая удара, и это высосало из меня всю силу. Моя рука обмякла в полете, и вместо удара получился слабый хлопок по плечу.

Гленда покачала головой.

— Ты просто ничего не видишь, — грустно сказала она. — А я вижу. Давай прямо сейчас отсюда смываться, пока мы еще на самих себя похожи. Сядем на следующий самолет до Лос-Анджелеса, сходим на игру «Доджерс», просто остынем и вернемся к прежней жизни.

Я не мог поспорить с ее логикой. И даже с ее чувствами поспорить не мог. Но все дело было не в спорах. Все дело было в том, чтобы закончить кое-что за тех, кто уже в силу своего отсутствия неспособен это закончить. Я снова сел за стол и запихал в себя еще кусок яичницы. Когда же я снова поднял взгляд, моя лучшая подруга на всем белом свете уже ушла — покинула пакгауз и, насколько я понял, город Майами. А я даже не услышал, как она уходила.

Таким вот образом мы и пришли к этому дню и нашему с Нелли совещанию в небольшом кабинете, который использовал Джек, когда окапывался здесь, в пакгаузе. Нелли сидит за лакированным деревянным столом Джека; я расхаживаю по кабинету. Другие члены организации Дуганов, оставшиеся снаружи, уже начинают тревожиться — начинают задумываться, где Норин, и почему она всем не заправляет. Если срочно что-то не сделать, крупные неприятности неизбежны.

— Мы должны взять Эдди, — говорит Нелли. — Если мы намерены положить этому конец, мы должны разобраться с ним.

— Но Эдди в самоволку ушел, — замечаю я. — И даже если бы мы знали, где он…

— Это не значит, что мы смогли бы его оттуда выкурить, — заканчивает за меня Нелли.

— А как насчет его деловых предприятий? — пробую я.

— Проверено. Не там.

— Земельной собственности…

— Проверено. И не там.

— Как насчет домов отдыха, кооперативов, любимых отелей? Может, он за границу уехал…

— Нет, нет и нет, — говорит Нелли. — Из города он не уезжал — я нюхом чую. Эдди Талларико точно захотел бы остаться на месте действия, непосредственно наслаждаться всеми убийствами. Но если он зарылся слишком глубоко, мы его не найдем. И мы уже расспросили всех его приближенных на предмет того, куда он мог подеваться.

Пока Нелли все это дело обмозговывает, снова и снова проходя очевидное, мои глаза как попало блуждают по кабинету, оглядывая обстановку — в частности, мебель, подобранную Джеком при активном содействии Норин. Темная, глянцевитая древесина — со вкусом сработанный ранне-американский продукт. Шарм старого мира среди стиля Нового Мира. Все очень классно. Очень похоже на Норин.

Над столом висит картина — кристально-честный портрет семьи Дуганов в более счастливые времена — лет так десять-пятнадцать тому назад. Джек, Норин, их матушка и Папаша Дуган обнимаются — вся семья еще вместе, счастливая и радостная. Никакой болезни или враждебности. Может статься, они и сейчас так же вместе — позируют для еще одной подобной картины. В конце концов, художников эпохи Возрождения в раю на валом, и им наверняка давным-давно осточертело писать одни и те сцены с ангелочками в облаках. Как пить дать, им охота получить заказ на славный портрет или, скажем, на пейзаж с конем…

Тут меня осеняет.

— Мы еще не закончили, — выдыхаю я, причем слова слетают с моих губ за мгновение до того, как я толком понимаю, о чем говорю. — Осталась еще одна тропка.

Нелли заинтересованно поворачивает голову:

— Какая?

— Мы думали, что прошли всех приближенных Талларико…

— Ну да. Так мы их и прошли…

— Верно. Всех нынешних приближенных Талларико. У меня на уме есть один чувак, который может знать, где прячется Эдди Талларико. А вот тебе самое приятное: если я прав, нам даже когтем его тронуть не придется, чтобы получить ответ.

— Пелота — баскская игра, — устало зудит мне билетерша. — В нее играют в трех американских штатах — Флориде, Коннектикуте и Род-Айленде, — а также во множестве зарубежных стран. Ставки можно сделать этажом ниже, и там же можно купить программку…

Она зудит себе дальше, и я начинаю недоумевать, почему здесь не поставили нужную аппаратуру и не крутят запись — звук, по крайней мере, был бы четче. Затем я плачу два доллара за вход на стоячие места и прохожу к «Пелоте Дании», одному из двух главных фронтонов — так, согласно автомату у входа, называются эти арены — в районе Южной Флориды.

Игры этой я не понимаю и понимать не хочу. Там игровая площадка примерно в сотню футов длиной и в тридцать шириной. Целая банда ловких игрочишек шустрит по этому двору с огромными черпаками, швыряя маленький мячик в дальнюю стену. У этих ребят есть шлемы и наколенники, а поскольку все это контактным видом спорта не выглядит, я заключаю, что зловредный мячик летает с дьявольской скоростью. Всюду вокруг меня азартные зрители сжимают свои билеты, точно гарантию личной безопасности, пускают корни и мечут икру, только бы их игрок увернулся, пульнул или там плюнул — в общем, сделал то, что в этой игре обычно делают для победы.

Но я ищу не игрока в пелоту — я ищу коня.

— Привет, Стюха, — говорю я, бочком пододвигаясь к знакомому мне чистопородному скакуну, сидящему в ложе VIP y самой игровой площадки.

Однако этот крупный, уважаемый на вид джентльмен с козлиной бородкой и замшевыми заплатами на локтях пиджака — не иначе профессор одного из самых престижных университетов Новой Англии — едва на меня смотрит.

— Простите, друг мой, — произносит он с заметным бостонским акцентом, — но меня зовут… не Стюха.

— А пахнешь ты точно как Стюха, — говорю я, подхватывая тот запах взбитого яичного желтка. — Если точнее, ты пахнешь как Стюха, окативший себя с ног до головы каким-то долбаным одеколоном, чтобы не пахнуть как Стюха. Черт, и как ты только эту вонищу выносишь!

— Правду сказать, — отзывается профессор, — я просто не знаю, о чем вы говорите.

— Ясное дело, не знаешь, — говорю я, похлопывая приятеля по спине. — Извини, что время отнял.

— Ничего страшного, — вежливо отвечает он, снова обращаясь к своей пелоте. — Всего хорошего.

— Всего-всего. — Я делаю несколько шагов дальше по проходу, а затем резко разворачиваюсь и ору: — Н-но, Стюха, н-но!

Натренированная за многие годы скачек реакция срывает Стюху с места. Он спохватывается за миллисекунду до скачка в передний ряд и оседает обратно на сиденье, тревожно озираясь, чтобы проверить, не заметил ли кто-то его резкого старта.

С широкой ухмылкой на лице я возвращаюсь назад.

— А как насчет того, чтобы я тебя сейчас Ломаным Грошом назвал?

Профессорская наружность претерпевает разительную перемену. Руки трясутся, и Стюха дрожащим голосом начинает меня умолять:

— Только не здесь. Пожалуйста, только не здесь.

— Ну-ну, ты это брось, — говорю я ему, стараясь не выводить его из равновесия. Стюха как минимум вдвое крупнее меня, и я совсем не хочу, чтобы он со страху на меня здесь обрушился. — Лучше посмотри на меня. Внимательно.

Стюха с трудом сглатывает слюну и бросает на меня взгляд, но его глаза от этого осмысленней не становятся.

— Да это же я, — говорю я. — Тот самый парень, который хвост тебе спас. — Еще какое-то время Стюха ни во что не врубается, точно я говорю по-марсиански, но затем свет вдруг вспыхивает у него на веранде.

— Ну да, да, — подталкиваю я бывшего коня. — Вот именно. Ты уже вспомнил. Ипподром, конюшня — те головорезы, которые тебе распад-порошок на хвост насыпали…

И внезапно Стюха начинает откровенно рыдать, зарывая лицо в ладони. К счастью, другие зрители так захвачены поединком двух игроков в пелоту со столькими согласными в их фамилиях, что без целой охапки базилика не выговоришь. Тем не менее, если он в таком духе продолжит, они непременно заметят. Толпе очень тяжело не обращать внимания на 350-фунтового ребенка в самой своей гуще.

— Это было ужасно, — хнычет Стюха. — Просто ужасно…

— Знаю. Я ведь тоже там был. Но послушай, теперь с этим покончено…

— Ах, те головорезы…

— Ты теперь в полной безопасности, — заверяю я его. — Их всех уже нет.

— Нет?

— Померли.

— Все?

— Кроме одного, — говорю я. — Идем, я тебя хот-догом угощу.

Стюха разводит руками, затем вытирает лицо и выжимает слезы из козлиной бородки.

— Вообще-то я типа начос люблю.

О господи, еще один!

— Отлично. Пусть будет начос.

Мы находим на втором этаже точку калорийного питания и садимся за столик, откуда Стюха смог бы наблюдать за играми, на которые он сделал ставки. Он тут же сообщает мне, что его хвост превосходно зажил — доктора в больнице имени Джексона славно о нем позаботились.

— А знаешь, — говорю я Стюхе, пока мы оба наблюдаем за тем, как один из игроков в пелоту аж на стенку карабкается, только бы достичь нужной точки для удара по мячу, — ведь тебе исчезнуть полагалось.

Стюха пристыженно смотрит себе в тарелку, не решаясь встретить мой пристальный взгляд.

— Я знаю.

— И это для твоего же блага.

— Я знаю, — повторяет он.

— И для моего. Ведь я сказал им, что ты мертв, что я с тобой покончил. А если ты показываешься на люди, это типа бросает тень на мое заявление, тебе не кажется?

Стюха кивает и тянет себя за отвороты пиджака.

— Но ведь я эту новую стильную личину себе достал. Уверяю вас, никто меня в ней не узнает.

— Угу, — отвечаю я. — Кроме меня, верно?

Стюха быстро находит изъян в своей логике.

— Да. Верно. А как вы меня нашли?

— Народ не меняется, — говорю я ему. — Я раз на тебя взглянул и мигом понял, что ты типа парень, которому позарез надо играть. Черт возьми, да ведь ты как раз из-за этого в Южной Флориде застрял — и даже сам того не понимаешь. Это просто еще одна азартная игра — с твоей жизнью, верно?

Стюха опять смотрит в тарелку, наотрез отказываясь встретить реальность лицом к лицу.

— Ну-у, не знаю…

— Куда бы ты ни отправился, ты все равно останешься игроком, — продолжаю я. — Ты всегда будешь в игре — с той стороны или с этой. На скачках ты или азартный игрок, или конь. Зная об этом, тебя проще пареной репы найти.

Стюха кивает.

— Я какое-то время на собачьих бегах болтался, но там не так интересно. А кроме того, в костюм борзой мне нипочем не влезть.

— Это точно. — Я не собираюсь ему рассказывать, что прежде чем сюда прийти, я уже побывал на собачьих бегах, в индейских казино и даже на нелегальных петушиных боях в Хиалее. Лучше потрясти Стюху моей шерлокхолмсовской проницательностью, чем снова его в сердечные сомнения вводить.

— Вот я и прикинул, что, может, мне пелота подойдет, — продолжает он. — Я парень здоровый и в механику этой игры врубиться могу.

— Конечно, — говорю я, — конечно. А теперь, Стюха, слушай сюда. Думаю, мы могли бы друг другу помочь.

— Это я очень даже одобряю, — отвечает он, запихивая себе в глотку сразу полтарелки начоса. Я машинально проверяю бумажник — наличности там в обрез. А значит, информацию надо будет получить до следующего блюда.

— Я тоже. Итак, ты, наверно, газеты читал…

— Типа про скачки?

— Типа «Геральд».

— Никогда не читаю «Геральд», — говорит Стюха. — Если по правде, я вообще газет не читаю.

Я иду дальше.

— Тогда ты, может, по телевизору видел…

— У меня нет телевизора. Когда хочу что-нибудь посмотреть, я просто иду в универмаг и прикидываюсь, что хочу телевизор купить. Тогда мне позволяют торчать там столько, сколько я захочу.

— Понятно. — Ситуация становится напряженной — Стюха уже закончил свою тарелку начоса и принялся за мою. — Тогда я скажу проще. Мне нужно знать, где найти Эдди Талларико.

Стюха ржет.Нутряной смех сотрясает накладные плечи его пиджака.

— Только и всего? — с облегчением спрашивает он.

— Только и всего.

— Проклятье, а я думал, вы хотите на меня настучать или типа.

— Никакого стука, — обещаю я. — Ты сможешь болтаться в Южной Флориде, сколько захочешь, и никто из головорезов Талларико больше тебя не потревожит. Я так прикидываю, ты с Фрэнком Талларико плотно работал…

— Чертовски плотно.

— Ага. И ты знаешь такие потайные места, про которые все эти новые и ведать не ведают.

Стюха пару секунд размышляет, но в его больших голубых глазах я уже вижу ответ. Он точно это знает. Очень хорошо знает.

— Пожалуй, что так, — отвечает бывший конь.

— Именно так, — говорю я. — И все, что мне от тебя требуется, это адрес.

Стюха запихивает остатки начоса себе в пасть и с коротким хрустом их проглатывает. Судя по всему, это помогает ему принять решение.

— Черт, хорошо, — выдавливает он сквозь пахнущую сыром слюну. — Я скажу вам, где мелкого ублюдка найти.

— Знаешь, что, Стюха, — говорю я, залезая в бумажник и вытаскивая оттуда три доллара — последнюю наличность, оставшуюся от ах какого щедрого и благородного аванса Фрэнка Талларико. — Давай-ка мы с тобой еще по тарелке начоса стрескаем.

17

Когда я часов через шесть вхожу в «Грязную дюжину», то выясняю, что название магазина верно ровно наполовину. Тогда как все здесь действительно грязное — по сути, здесь сплошная грязь, как в физическом, так и в пуританском смысле слова, — магазин на самом деле предоставляет выбор куда больший, чем какая-то жалкая дюжина наименований. Пожалуй, это одна из крупнейших точек торговли порнографией — как человеческой, так и рептильной, — какие мне до сих пор попадались. А ведь мне даже в Энчино доводилось работать.

Но это последнее место, где может прятаться Эдди Талларико — один из четырех адресов, на которые Стюха указал как на те логовища, куда обычно зарывался Фрэнк, когда снаружи становилось чересчур жарко. С первыми тремя вышла непруха — ни малейших признаков Эдди. Этот вариант я приберегал напоследок, отчасти потому что считал его слишком далеким, аж на 167-й улице, на чертовском расстоянии от лагеря Талларико, а отчасти потому что в последнее время старался держаться в стороне от секс-шопов. Большинство подобных рептильных точек в Лос-Анджелесе обычно имеют на своей площади торговца травами, а прямо сейчас лишнее искушение мне ни к чему. После того, как Норин унесло в океан, побуждение жевать было таким сильным, что я попросил Хагстрема хорошенько припрятать оставшиеся бутылки настоя и запереть их на два замка на тот случай, если мое желание нажраться пересилит всякую разумную мысль.

И вот я здесь. Брожу по проходам — пока еще в отделе млекопитающих. Просто невероятно, что эти обезьяны забавы ради друг с другом проделывают. Полки, отведенные под обычный секс, немногочисленны и удалены друг от друга. Большинство же наименований загибаются в то или иное извращение, а порой в три-четыре извращения сразу. «Бабули, которые любят транссексуалов», «Карлики под кнутом», «Я и моя любимая овечка» — и это далеко не самое впечатляющее, а просто более красочно оформленное.

Продавец там совсем еще мальчишка, лет ему от силы двадцать пять. Паренек пристроился на высоком табурете за прилавком — вывеска перед ним гласит: НА ВЗАИМНОЕ ЛЮБИТЕЛЬСКОЕ МОЧЕИСПУСКАНИЕ СКИДКА 20 % — и читает томик Камю. Надо полагать, пробиваясь через университет, чувак прикинул, что работа в секс-шопе — легкий способ зашибить пару-другую баксов, малость подучиться, а быть может, вдобавок завести новых и интересных друзей.

— Привет, — говорю я, пытаясь оторвать его от Камю. — А у вас тут что-нибудь еще есть?

— Типа чего? — отзывается парнишка, не отводя глаз от страницы.

— Не знаю, — говорю я. — Типа чего-то… с чешуйками.

Тут он опускает книжку, и в меня гневно упираются два карих глаза.

— Ты чего, извращенец долбаный?

— Что? Да нет, я просто…

Теперь уже продавец вовсю пылает праведным гневом.

— Здесь легальный магазин, приятель. Детей мы не держим и животных не делаем. А для тебя мне надо бы долбаную полицию вызвать.

Я невольно осаживаю назад — да, начало было выбрано явно не лучшее. Только теперь до меня доходит, что в запарке я забыл провести обонятельный тест. Тот факт, что здесь есть отдел для диносов, вовсе не означает, что хозяева магазина не могут нанять обезьяну-другую в качестве продавца или кассира.

Но тут сзади доносится запах сосны — я поворачиваюсь и с облегчением обнаруживаю, что здоровенный тип из наших подходит утешить университетского паренька.

— Порядок, Стивен, — говорит он, — дальше я им займусь.

— Вот и хорошо, — бормочет Стивен, возвращаясь к своему Камю. — Лучше бы ты его, Гарольд, совсем на хрен отсюда забрал. А то меня эти извращенцы уже до упора достали…

Тезка Папаши Дугана ведет меня в заднюю часть магазина по проходу, посвященному садомазохистским забавам с кожей, латексом и ремешками.

— Ты бы сперва проверял, а потом спрашивал, — укоряет меня продавец-динос. — А то моего работника совсем обломал.

— Весьма сожалею, — отвечаю я, — но я типа спешу.

— Как и весь остальной мир, — философствует он. — Земля очень быстро крутится. Не замечал? Нам сюда.

Через комнату отдыха для работников магазина Гарольд проводит меня в туалет, куда мы с ним вдвоем еле втискиваемся. С гигиеной там тоже не того, хотя все может объясняться близостью естественного запаха Гарольда.

— Дергай, — говорит он. — Три раза.

Я дергаю за ручку унитаза, пусть даже это и кажется мне совершенно напрасным расходом воды, а Гарольд тем временем нажимает на кнопку раздатчика туалетной бумаги. Слышится жуткий скрип, и стена за унитазом отходит на дюйм. Гарольд тянется туда и толкает кафельное покрытие. Стена распахивается, обнажая еще более грязный и запущенный магазин по ту сторону.

Перебравшись через унитаз, мы туда проходим, и первое, что я вижу, это натуральной величины личину, висящую на стене. Длинные ноги, короткая бурая шерсть, мощные бока, роскошная грива — конский костюм, совсем как у Стюхи. Теперь я понимаю, где был позаимствован тот его наряд для скачек — Стюха бежал, полностью экипированный спецотделом секс-шопа «Грязная дюжина».

Гарольд подмечает обалделое выражение у меня на лице.

— Все виды берем, — говорит он. — А у тебя какой задвиг?

— Да я просто…

— Просто срать с моста. Погоди, сам догадаюсь.

— Не догадаешься.

— Очень даже догадаюсь. Я уже десять лет на этой работе. Итак… — Он примеряется ко мне, словно единственный взгляд на мое костюмированное обличье может дать ему какое-то представление о том, на чем я ловлю кайфы. — Ты… ты чувак типа «Хвосты и хлысты».

— Я даже понятия не имею, что это за чертовщина.

— Да-да, «Хвосты и хлысты», — повторяет Гарольд, словно в первый раз он слишком невнятно произнес эту фразу, словно она просто никак не может не входить в мой лексикон. — Драконы и рыцари… ты зверь, она укротительница. Копья, кольчуги, всякие такие ерундовины. Этого добра у нас тут целый отдел…

Я поднимаю руку, в случае чего готовый схватить его за горло и придушить в зародыше весь этот бред.

— Стой. Послушай. Я здесь только ради одного…

— «Побить Зверя»… точно… ты парень типа «Побить Зверя»…

— Я должен увидеться с Эдди Талларико.

Тут Гарольд затыкается. Делает шаг назад, словно одни лишь эти слова вот-вот готовы свалить его на пол.

— Даже не знаю, о ком ты.

— Да знаешь, знаешь. Большой босс, рапторской мафией заправляет. Все его знают.

— А я не знаю.

— Нет, знаешь.

— Знаю?

— Ага.

— Хорэ, — говорит Гарольд. — Может, и правда знаю.

— И он здесь. А знаешь, как я узнал, что он здесь?

Гарольд с трудом сглатывает слюну.

— Нет.

Правило номер шесть: «Если хочешь блефовать, блефуй по полной программе. Если трусишь, нет смысла пробивать себе дорогу враньем».

— Потому что сам Эдди сказал мне, что он здесь будет.

Гарольд чешет в затылке.

— Сам сказал, говоришь?

Следствие к правилу номер шесть: «Если есть сомнения, блефуй снова. Лучше рискнуть подпалить себе задницу, чем упустить верный шанс».

— Сказал. Не далее как вчера.

— Он сказал тебе сюда прийти?

— Ага, — говорю я. — Забавно, как эта коммуникационная фиговина работает. Эдди говорит мне, я говорю тебе. А следующее звено в цепи…

Гарольд думает еще пару секунд.

— Я… говорю Эдди?

— Умный мальчик. Давай, дуй туда.

Гарольд настолько огорошен, что почти мгновенно теряется в высоких проходах с полными полками порнухи, оставляя меня стоять в самом средоточии этого рая для поставщика нецензурной эротики. Я шуршу журналами, стараясь дважды не смотреть на одну и ту же страницу. Моя репутация столпа общества просто не позволяет мне заниматься просмотром подобной литературы, да еще на работе.

Другие посетители «Грязной дюжины» не столь стыдливы по поводу своих сексуальных предпочтений. Она подносят журналы поближе к свету, глазеют на них под разными углами и расспрашивают друг друга насчет лучших межвидовых видеофильмов, которые они здесь брали. Меня ничуть не удивляет то, что запахи их чрезвычайно сильны, нашпигованы гормонами, вовсю струячат от их ароматических желез. Пожалуй, будь в радиусе мили хоть одна самка, они бы мигом сделали дружный заход, но здесь, как и в подобных точках обезьяньего мира, лишь одни мужики.

Хлопок по плечу — и я оборачиваюсь. У меня за спиной стоит приземистый чувак с острой мордочкой — машет у меня перед носом видеокассетой. Не могу разобрать названия, но желто-зеленый хвост с длинными шипами по всей длине говорит мне о том, что речь идет о каких-то межрасовых случках.

— Я здесь не работаю, — хриплю я.

— Да я просто подумал, видел ты это или нет, — пыхтит шибздик. — Как оно — клево или не очень.

— Не знаю. Но тебе наверняка понравится. — Я пытаюсь уйти в сторонку, но он не отстает.

— Я попытался врубиться в историю — знаешь, описание на обороте…

— И там, конечно, все как надо…

— Да, но как-то странно звучит. Какой-то раптор из Лос-Анджелеса приезжает на восток, а потом на какое-то время исчезает, и все думают, что он загнулся, а потом он вдруг объявляется, желая видеть старых друзей.

Теперь он меня заинтересовал.

— Секса маловато, — замечаю я.

— Секса маловато. Зато насилия завались. — Я принюхиваюсь и с трудом ухватываю запах этого диноса — слабый аромат куриного бульона магги с лапшой. Мелкий урод лыбится, как будто знает, что я сейчас делаю, и находит это достаточно юморным. Затем манит меня к себе.

— Вот я и привлек твое внимание, — говорит он. — Нам сюда.

Я следую за ним через отдел видеопроката за портьеру с табличкой, где написано «ПИП-ШОУ — $50», а чуть ниже, мелкими буквами — «ЗАКРЫТО НА РЕСТАВРАЦИЮ». Мне интересно, какой реставрации можно подвергнуть пип-шоу. Вымыть окошки, пожалуй, хотя я все-таки надеюсь, что здесь и так проводится ежедневная уборка, а не ежемесячная. Возможно, здесь хотят так усовершенствовать автоматы, чтобы четвертаки легче было совать в них одной рукой.

Дальше следует короткий коридор с черными стенами и невысокой дверцей в самом конце.

— Туда, — говорит шибздик. Даже не думая спорить, я открываю неудобную дверцу, низко пригибаюсь и прохожу. Дверца у меня за спиной надежно захлопывается.

Кругом кромешная тьма. Я ощупываю стену — она гладкая, вогнутая, идет по кругу. Как будто я стою на иолу цилиндра не больше двадцати футов в диаметре. Я протягиваю руку, желая проверить, что находится в центре этого круга, и натыкаюсь на прохладный металлический шест, тянущийся от пола до потолка.

Внезапно у меня над головой вспыхивает голая стоваттная лампочка — я зажмуриваюсь и закрываю ладонью глаза от яркого света. Однако секунду спустя я уже приспосабливаюсь и обнаруживаю перед собой семь зеркальных отражений вашего покорного слуги, данных под разными углами. Пожалуй, слева я смотрюсь выгоднее, но эта тема открыта для дебатов.

Тут выясняется, что никакие это на самом деле не зеркала. Это прямоугольные стеклянные панели — только вот за ними по-прежнему мрак, тогда как мое помещение ярко освещено. Именно этот контраст и позволяет мне видеть свои отражения.

Итак, я в пин-шоу. Причем в качестве объекта этого самого шоу.

Взрыв статики наполняет комнату, и я слегка вздрагиваю от шумового вторжения.

— В центр круга, пожалуйста, — произносит низкий, пропущенный через синтезатор голос (совсем как в «Волшебнике из страны Оз»), и я повинуюсь. После долгого молчания, в течение которого я неловко переступаю с ноги на ногу, прикидывая, когда же наконец закончится эта визуальная проверка, лампочка у меня над головой снова гаснет, и воздух наполняет легкое гудение. Новый источник света появляется слева от меня — я поворачиваюсь и вижу, как разделительная металлическая панель за плексигласом скользит вверх, обнажая кабинку по ту сторону.

В кабинке сидит Эдди, однако вместо того, чтобы вручную обрабатывать нужный орган, он сжимает в кулаке очень скверный на вид пистолет. Насчет калибра этой штуковины я не уверен, но дырки она, как пить дать, проделывает чертовски серьезные.

— Винни, — прерывисто кудахчет Талларико. — Это ты?

— Это я, босс, — говорю я, обращаясь к нему лицом.

— Повернись кругом, — велит он мне.

Я исполняю пируэт, позволяя Эдди разглядеть весь мой костюм. Надеюсь, пару-другую баксов за этот номер я уже заработал.

— К окну, — говорит Талларико. — Загривком.

Он хочет меня обнюхать — ладно, пусть нюхает. В каждом плексигласовом окне по кругу просверлены десять дырочек, позволяя посетителям улавливать запах любой девушки своей мечты. Но Эдди просто хочет убедиться, что я — это я. По крайней мере, я надеюсь, что это все, чего он хочет.

Так что я прижимаюсь шеей к плексигласу и слышу, как Эдди шмыгает носом.

Затем из кабинки доносится вздох облегчения.

— Ты мой человек, Винни.

— Так точно, сэр, — отвечаю я, снова разворачиваясь и отступая к центру сцены.

— Ты мой человек.

Теперь я замечаю, что пистолет — не единственное оружие Эдди в той кабинке. У его ног стоит винтовка, а вокруг пуза обернут пояс с боеприпасами. Пожалуй, он и пару гранат куда-нибудь себе засунул — в данный момент я не хочу никаких недооценок и готов предполагать самое худшее.

— Что здесь происходит, Эдди? — спрашиваю я, стараясь сохранять максимально спокойный и дружелюбный тон. В свое время Дэн Паттерсон поработал на нескольких крутых суицидных вызовах, после чего поделился со мной единственным способом удержать людей от нанесения вреда себе и окружающим. По его словам, нужно просто начать болтать и не останавливаться. — Никогда не думал, что увижу вас в таком ракурсе.

Он снова кудахчет, гогочет, как психованная чайка, и грохает пистолетом по плексигласу.

— Они все ушли, Винни. Все они.

— Кто?

— Мои люди, — орет Эдди, беспрерывно колошматя стволом по плексигласу. Мне становится интересно, стоит ли пистолет на предохранителе. Еще мне интересно, пуленепробиваем ли этот плексиглас и изготовлен ли он в согласии со всеми техническими условиями. Мне будет страшно неприятно погибнуть в цвете лет лишь потому, что какой-то разгильдяй на плексигласовой фабрике поздно вернулся с обеденного перерыва, а потому решил не проводить проверку партии номер 12. — Шермана — нет. Фила — нет. Джерри — нет.

— Я сожалею об этом, Эдди. Очень сожалею.

— Все они ушли.

— А как насчет того парнишки снаружи? — спрашиваю я. — Мелкий такой шибздик, пахнет как бульон.

Эдди мотает головой:

— Элвин не из семьи. Он приятель сестры жены Фрэнка, только и всего.

— Понимаю.

— А знаешь, Винни, как эти козлы мне Джерри прислали?

Еще бы не знать. Я сам помогал с отправкой.

— Да нет…

— В горшке! В долбаном горшке, Винни. А из его трупа две долбаные пальмы торчали. Такое никому не причитается.

— Согласен. — На сей раз я не лгу. Веселого там было мало.

Тут Эдди начинает стремительно метаться по пятифутовой кабинке, отскакивая то от одной стенки, то от другой, точно гигантский мяч для игры в пелоту на чемпионате мира среди душевнобольных. При этом он вовсю размахивает над головой пистолетом, совершенно не заботясь о том, в какую сторону смотрит дуло.

— И теперь они выцеливают меня! — орет Талларико. — Я нюхом чую!

— Ну, Эдди, может, это просто легкая паранойя…

— Ты чертовски прав! Я параноик! — вопит Эдди, снова врезаясь в окно. Плексиглас выгибается под его напором, и физиономия мафиозного босса претерпевает примерно те же перемены, что и в комнате смеха — его зверски оскаленная пасть преображается в причудливую ухмылку. Тут мне становится интересно, какое именно давление требуется приложить, чтобы проломить такой плексиглас.

Но Эдди, резко растратив энергию, уже пятится и оседает на пол кабинки.

— Черт, Винни, — стонет он. — Как же до такого дошло?

Я воспринимаю это как намек для приведения всего к общему знаменателю и медленно приближаюсь к окну. Там я осторожно сажусь по-турецки прямо на пол.

— Порой все идет наперекосяк, — говорю я, цитируя логику Эдди. Не знаю, одобрит ли он такое цитирование.

— Это ты верно заметил.

— Мы просто должны снова встать прямо и хорошенько собраться с духом.

Эдди пару секунд это обдумывает, медленно кивая. Когда же он снова на меня смотрит, я вижу, что глаза у него ярко-желтые — должно быть, контактные линзы соскочили в какой-то момент маниакальных метаний. Радужку простреливают крошечные красные молнии.

Но тут нашу беседу прерывает гудение, и металлический разделитель внезапно опускается за плексигласом, снова разлучая нас с Эдди. Время вышло.

— Мать твою за ногу! — слышу я вопль из кабинки. Затем Талларико, резко притихнув, добавляет: — Погоди, Винни, мне придется за четвертаками сходить.

Дальше я сижу один в пип-шоу, дожидаясь возвращения Эдди. Нет никакой гарантии, что какой-нибудь другой динос, высматривающий себе радости жизни, не войдет сюда, не прижмется физиономией к плексигласу, не сбросит подштанники и сам что-нибудь такое не вытворит. Но тогда я ему непременно совсем другое шоу устрою.

Стук дверцы — и внезапно Эдди оказывается внутри, вместе со мной. Карманы его вывернуты наизнанку.

— Мелочи не осталось, — смущенно признается он, входя в круг и крепко меня обнимая. — Понимаешь, Винни, совсем долбаной мелочи нет.

Ответить мне нечего, так что я принимаю его объятие, а затем отступаю назад. Со своего нового наблюдательного пункта Эдди внимательно меня изучает.

— Слушай, Винни… ты как-то по-другому выглядишь.

— Но я все тот же, — замечаю я.

— Да-да, тот же. Но что-то такое есть… ты что, малость покруче стал? Пожалуй, мы тут чуточку железа тебе в кости поднакачали.

— Может, и поднакачали, — соглашаюсь я. — Послушайте, Эдди…

— А куда это ты запропал? — спрашивает Талларико, внезапно переходя на деловой тон. Тут я понимаю, что пистолет по-прежнему у него в правой руке и палец лежит на спусковом крючке. — Я знаю, что ты с этими в хвост долбаными Дуганами дружишь.

— Дружу? Ну, я бы так не сказал…

— Брось, — говорит Эдди. — Фрэнк мне про все это рассказал. Типа что вы с Джеком с детства корефаны.

Фрэнк? Откуда, черт возьми, Фрэнк узнал про наши с Джеком Дуганом отношения? Ведь Фрэнк Талларико всего лишь нанял меня, чтобы следить за Нелли Хагстремом в течение их деловых переговоров в Лос-Анджелесе. Знал ли он заранее о моей дружбе с Джеком? И если знал, то откуда?

Но Эдди не дает мне времени это обдумать.

— Итак, позволь снова тебя спросить. Куда ты сбежал?

— Никуда, Эдди…

— Вот именно, что никуда. Дерьмо вдруг с неба обрушивается, а Винсента нигде не сыскать. — Теперь Талларико снова заводится, кружа возле меня, точно бык, прикидывающий, что бы ему такое сделать с этим назойливым тореадором. От окон пип-шоу я получаю семь образов Эдди, расхаживающего по помещению, по спирали подбирающегося ко мне.

— Секунду, Эдди…

— Я, знаешь ли, нервничаю, когда один из моих ребят — мой главный парень — вот так исчезает. Нервничаю, прикидывая, что он там такое поделывает…

— Секунду, — говорю я, — я вам все объясняю…

— Чертовски нервничаю, Винсент. А когда я нервничаю, у меня, знаешь ли, чесотка начинается. — Теперь пистолет уже на уровне его пояса и нацелен примерно мне в грудь. Вообще-то я ожидал, что у Эдди будет пистолет — но не ожидал, что такой огромный. С другой стороны, пуля есть пуля — большая или маленькая, она всегда склонна пробивать дырку в том месте, где дырке быть не полагается.

Я опускаю руку и лезу в задний карман брюк.

— У меня тут кое-что есть…

— Следи за своими руками, Рубио… — Пистолет чуть приподнимается.

— И это кое-что объяснит вам, где я был, — продолжаю я, стараясь сохранять предельное спокойствие, делая равномерные вдохи и шаря в кармане…

Эдди делает быстрый шаг и приставляет дуло пистолета к моему лбу. Холодное металлическое кольцо плотно прижато к латексу.

— Проклятье, я сейчас стреляю…

— Эдди…

— А ну вынимай руку…

— Эдди…

Палец Талларико напрягается на спусковом крючке — я вижу, как дрожат его костяшки, как под ними подергиваются мышцы. Но я стою на своем — другого способа сейчас просто нет. Эдди хочет мне поверить, хочет знать, что я на его стороне. Я — все, что у него осталось, и если ему желательно понять, что происходит, он оставит мне жизнь.

— Вот, — говорю я, вытаскивая из кармана фотографию и роняя ее на пол. — Вот, чем я все эти дни занимался. Все это я делал для вас, Эдди.

Его палец все еще на спусковом крючке, пистолет по-прежнему прижат к моей голове. Эдди смотрит на пол — на фотографию, яркий, роскошный кодаковский снимок. Кровь там особенно красная.

— Это… это Хагстрем? — спрашивает Талларико наполовину подозрительно, наполовину благоговейно.

— Он самый, — отвечаю я и медленно давлю на правую руку Эдди. Он даже не сознает того, что я отвожу пистолет к полу. Снимок теперь волнует его куда больше любой потенциальной угрозы, которую я могу представлять.

Наконец Эдди нагибается, берет фотографию за уголок и подносит ее к свету. Там четко виден Нелли Хагстрем, в каком-то непонятном месте привязанный к стулу. Тело его сплошь покрыто кровью, рубцами и синяками. Один жалобный глаз смотрит в камеру, словно бы моля: «Хватит. Пожалуйста, хватит».

— Твоя работа? — спрашивает он.

— Презент. — Я ухмыляюсь. — Для большого босса.

Эдди еще раз смотрит на снимок, пробегая пальцами по измученному телу Нелли.

— Славно, славно. Работа что надо.

— Спасибо, — скромно говорю я. — Но она еще не закончена.

Это снова привлекает его внимание, и мания Эдди опять начинает разгораться.

— Это ты к чему?

— Он все еще там. Я оставил его в живых. Для вас.

— Для меня? — спрашивает Талларико — точь-в-точь малолетний сопляк, неспособный поверить, что тот самый велосипед с переключением скоростей действительно там, под рождественской елкой.

— Для вас, — повторяю я. — Потому что я ваш человек.

Эдди ведет меня наружу из «Грязной дюжины», и мы выходим на улицу. Оказавшись внутри Джекова «мерседеса», Талларико горбится на заднем сиденье, пригибаясь пониже. Пистолет он засунул под ремень.

Поездка к пакгаузу занимает от силы минут пять, и все эти пять минут Эдди пристает ко мне с вопросами типа «Как ты его взял?», «Он еще может говорить?» и «А видеть он может?». Я стараюсь отвечать по наитию, одновременно пытаясь провести у себя в голове кое-какие связи. Фрэнк, Эдди, Джек, Норин, Одри — матрица взаимоотношений и предательств наконец начинает вырисовываться.

Мы останавливаемся у громадного здания, и Эдди выпрыгивает из машины, держа руку над рукояткой пистолета.

— Он там, внутри? — спрашивает Талларико.

— Там, — отвечаю я и показываю ему дорогу.

В пакгаузе темно, однако стратегически расположенный источник света превосходно иллюминирует самое главное: Нелли Хагстрема, связанного и избитого. Сохнущие лужи крови окружают стул, и Нелли даже не движется, когда мы входим — голова его низко опущена, тело обмякло.

— Ух ты, едрена вошь! — ржет Эдди, его паранойи как не бывало, зато ощущение власти до предела эрегировано. Он проходит в здание, а я закрываю за нами дверь и по-тихому запираю ее на замок.

Впрочем, Талларико так и так наплевать — он с такой небрежной уверенностью приближается к Нелли, словно все время в этом мире принадлежит ему одному. Опускаясь на колени, Эдди хорошенько оглядывает лицо Хагстрема, его тело, запекшуюся на коже кровь.

— Да, деточка, славный номер ты с ним провернул, — говорит он, поворачиваясь ко мне. — Ты уверен, что он еще жив?

— Жив, — говорю я. — Можешь не сомневаться, гнида.

По-прежнему с ухмылкой, так и застывшей на его жирной ряхе, Эдди удивленно разворачивается — и обнаруживает перед собой Папашу Дугана, опускающего железный прут на его череп.

Талларико отшатывается, вскидывая руки к лицу, и прут попадает ему по предплечью, после чего слышится громкий хруст. Что-то у него там явно сломалось. Впрочем, сейчас не время играть роль остеопата-любителя — Эдди орет как резаный, тянется за пистолетом, а Нелли тем временем, целый и невредимый, спрыгивает со стула…

Тогда я резко замахиваюсь и бью своим железным прутом — специальной телескопирующейся штуковиной. Прут со свистом проносится по воздуху и крепко прикладывает Эдди слева по черепу. Талларико мигом оседает на пол, пистолет с лязгом падает рядом с его обмякшим телом.

— По-моему, ты малость погорячился, — говорит Хагстрем, опускаясь на одно колено, чтобы проверить Эдди пульс.

— Да ведь у него пистолет…

— Ладно, не парься. Живой он, живой. — Нелли счищает с себя фальшивую кровь, которой мы намазали его тело и лицо, вытирая руки о и без того грязную рубашку.

— Лучше пусть будет живой, — говорит Папаша Дуган, бросая свой прут на пол. — А то страшно добавить хочется.

Вообще-то Папаша в план не входил — мы договорились держать его в неведении относительно самых неаппетитных деталей нашего замысла. Я смотрю на Хагстрема, но тот лишь пожимает плечами.

— Я должен был ему сказать, — говорит Нелли. — Он имел право знать.

Щеки Папаши втягиваются, и я вижу, как он борется со слезами. Двое его детей были убиты за одну неделю — просто невозможно постичь всю глубину его скорби и одиночества. И если это поможет ему преодолеть горе, лично я у него на пути не встану. Особенно когда он по-прежнему так лихо железным прутом машет. Я быстро обнимаю Папашу, и он крепко прижимает меня к себе, прежде чем отпустить.

Хагстрем подходит к нам сзади.

— Ну как, ты готов идти дальше?

— Совершенно не готов.

— Отлично. Тогда поспешим.

Нелли хватает Эдди за руки, я за ноги, и хотя мы уже проделывали такое раньше, сразу же становится ясно, что Талларико по меньшей мере втрое тяжелее Норин. Мы тащимся к машине, убеждаемся, что вокруг никого не видно, затем бросаем Эдди в кузов и связываем ему руки с ногами на манер свиноводов — просто на случай, если он прочухается в течение сорокаминутной поездки к следующему месту действия. Вообще-то, когда я железным прутом бью чуваков по головам, они обычно так скоро в себя не приходят, и все же я не хочу оставлять это дело на произвол судьбы. Не за тем я так далеко зашел, чтобы сейчас напортачить. Время ошибок наступит, если я когда-нибудь целым и невредимым сумею добраться домой.

18

— Что в Эверглейдах самое лучшее, — сообщает мне Хагстрем, пока мы с ним завязываем последние узлы на ногах Эдди и проверяем натяжение, — так это то, что они большие. Охрененно большие. Когда народ собирается во Флориду, он либо едет прямиком в Диснейленд, либо до самого Майами. Про Эверглейды никто даже не думает. Миллионы акров болот — ни один акр не заселен, ни один не патрулируется — по крайней мере, толком не патрулируется. Так что Эверглейды просто незаменимы для дел… так скажем, деликатных. Вроде этого.

— Бляди! — орет Эдди. Голос его уносится далеко в болота и умирает где-то среди мангров. — Драть вас всех в хвост и в гриву! Ты, блин, Рубио, дай я только до тебя доберусь…

Нелли покрепче затягивает веревку, и Эдди, привязанный за хвост и висящий вниз головой, визжит от боли.

— Вот это правильно, — говорит ему Хагстрем. — Так держать.

Теперь Эдди добрых в двадцати футах от нас — болтается над болотистой гладью футах в пяти над поверхностью. Мне интересно, прилила ли уже кровь к его голове. Интересно также, обращает ли он на это внимание. Жирное рыло Талларико горит от гнева, и если у него к тому же выйдет перебор с кровяным давлением, он может в любой момент лопнуть как воздушный шарик. Надеюсь, к тому времени мы уже получим от него все, что хотим.

Веревка, привязанная к его хвосту, также оборачивает ему ноги, а другой ее конец привязан к надежной ветви дерева пятнадцатью футами выше. Мы с Нелли, а также Папаша Дуган стоим на грубом деревянном помосте, встроенном в болотистый берег. На самом деле здесь нет ни настоящей земли, ни настоящей воды — кругом одна болотная жижа, но Нелли точно знает, куда ступать, а куда не надо. Он уже здесь бывал.

— …и на ваших детей, — снова орет Эдди. — И на детей ваших детей!

— А я бездетный, — информирует его Хагстрем.

— Я тоже, — добавляю я. — Что касается Папаши, то о его детях ты уже в этом смысле позаботился. Извини, Эдди. Нас тут всего четверо. По крайней мере, на данный момент.

Тут по недвижному болоту разносится плеск, и Хагстрем внимательно вглядывается сквозь деревья.

— Кажется, это он, — бормочет Нелли. — Хотя я не уверен.

— Может, цыпленка бросить? — предлагаю я.

— Бросай, конечно, — говорит он. — У нас их навалом.

Я сую руку в пенопластовый охладитель у себя под боком, до отказа набитый сырыми размороженными цыплятами, и хватаю одного цыпленка за ножку. Скользкий и холодный, он, как пить дать, заражен уймой бацилл, но я не думаю, что обитатели этой пучины выскажут по этому поводу свое недовольство.

— Первая попытка, — говорит Нелли. — Просто зафигачь его подальше.

Я швыряю цыпленка повыше, и мы наблюдаем за тем, как он по широкой дуге летит над болотом. Не успевает дичь удариться о поверхность, как в том самом месте вдруг происходит колоссальный всплеск. Гигантский аллигатор выпрыгивает из трясины и ловит пастью цыпленка с не меньшей легкостью, чем студент факультета социологии — зеленую муху на лекции.

— Господи Иисусе! — выдыхает Эдди, пытаясь так выгнуть свое тело, чтобы оказаться как можно дальше от грозного аллигатора, и в результате болтаясь как рыба на крючке. Однако веревка как следует держит его над водой, не позволяя чудовищу прямо сейчас до него добраться.

— Мы его Хватом назвали, — кричит Эдди Хагстрем. — Конечно, не самая оригинальная кличка на свете, но нас тогда время поджимало.

— По-моему, он типа симпатичный, — говорю я. — И фотогеничный.

Папаша Дуган кивает:

— Еще бы — сплошные зубы.

— Да, зубы сейчас для фотомодели самое главное. А ты, Эдди, как мыслишь?

А Эдди снова заводит свои вопли. По-моему, его писклявый визг куда скорее привлечет болотных тварей, чем их отгонит. Впрочем, я не собираюсь вставать на пути брачных призывов любого мужчины.

— Итак, Эдди, — говорю я, крепко прихватывая веревку и удерживая Талларико на месте, — для всех этих дел есть три способа — легкий, тяжелый и забавный.

— Ты, предатель… хвост тебе в рыло… паскуда гнойная… иди у обезьяны отсоси…

Я мотаю головой:

— Нет, лесть тебе ничего не даст. Итак, легкий способ — это сразу поведать нам, кто твой источник внутри нашей организации.

— Хвост мне сперва погрызи…

— Нет, этим Хват займется, — вмешивается Хагстрем. — И это, друг мой сердечный, будет как раз тяжелый способ. А забавный способ — это немножко там тебя покачать, а потом бросить на хрен, чтобы ты до смерти изголодался. Ясное дело, забавно будет только нам.

Эдди затыкается. Он резко прекращает свои вопли с проклятиями и просто висит там, тихий, как кабан в первый день охотничьего сезона. Теперь, когда он без личины, я вижу, что моя первая догадка была верна: Эдди и впрямь чертовски толстый чувак. Вообще-то у велоцираптора редко когда увидишь брюхо, но Талларико годами усердно паковая свой вес, и это, безусловно, веский повод для спецзаказа личины. Теперь, когда Эдди болтается там вниз головой в неглиже, складки на его пузе свисают, почти закрывая дохлую грудь.

— Нет, не хочем мы на это пойтить, — замечает Хагстрем.

— Ни в какую не хочем, — говорю я, придерживаясь местного диалекта. — Хучь режь.

— Ладно, бросай еще цыпленка.

Подражая лучшим метателям молота, я раскручиваюсь и закидываю птицу так, чтобы она приводнилась всего лишь в пяти футах от той точки, над которой болтается жирная туша Эдди. На сей раз Хват уже не так быстр — он ждет, пока дичь действительно плюхнется, а уж потом вырывается на поверхность. Четырехфутовая пасть разевается и защелкивается, поглощая легкую закуску.

Талларико снова принимается орать.

— Старо, Эдди, уже старо, — вздыхаю я. — Если бы ты все-таки пожелал вопить про что-то полезное, мы бы уже смогли перейти к делу. — Но от мафиозо по-прежнему, кроме кошачьего концерта, ничего полезного не доносится. Тогда я поворачиваюсь к Хагстрему. — Еще цыпленка?

— Как бы Хват аппетита не потерял.

— Проклятье, до этого еще как до луны. Пока что он только пару штучек попкорна перед кино захавал.

Хагстрем кивает и делает шаг назад, хватая веревку и зажимая ее под правой ногой. Затем он опять слегка мне кивает, и я отпускаю свой конец — это блюдо для одной персоны.

Папаша Дуган берет вожжи в свои руки.

— Давай, Эдди, мы с тобой в одну игру сыграем. Любишь играть?

Изо рта Талларико выходит не то негромкое мяуканье, не то легкая икота.

— Вот и хорошо, что любишь, — продолжает Папаша. — Эта игра называется «Макни засранца в болото с охрененно большим аллигатором».

— Малость длинновато, — замечаю я.

— Зато доходчиво. Правила скорее усваиваются. Слушай сюда, Эдди. Мы с Нелли и Винсентом будем задавать тебе вопросы, и если нам не понравятся ответы, мы опускаем тебя на один фут. Может, Винсент еще цыпленка туда швырнет. А может, он туда просто камень швырнет. Знаешь, как это Хвата обломает? Ну, как тебе игра? Забавная?

Рев, извергающийся из пасти Эдди, так животен и первобытен, что я невольно делаю шаг назад. Вот это настоящий динос! Пожалуй, именно этот дикий рев, это жуткое утробное верещание в доисторические времена разом отправляло всех птиц на многие мили в полет — назад к своим мамочкам. Однако страшные потуги также высасывают из Эдди все оставшиеся силы. Угроз и бахвальства уже нет как нет.

— Супер, — говорю я. — Давай начнем. Вопрос первый. Кто сделал бомбу, которая яхту Джека Дугана подорвала?

Никакого ответа. Эдди просто сверкает на нас глазами, решительно отказываясь играть.

— Имея в виду чисто технический аспект дела, — говорит Нелли, — неверного ответа он нам не дает.

— Действительно. Но он нам и верного не дает. — Я беру секунду на размышление. — Опускай его.

Нелли ослабляет веревку, и Эдди мгновенно устремляется вниз. Одновременно с полетом снова заводятся дикие вопли. Долю секунды спустя Хагстрем снова хватает веревку, однако Эдди уже на целый фут ниже, чем был. Глаза его широко распахнуты, беспомощное болтание рыбы на крючке обрело настоящий размах.

— Давай снова попробуем, — говорю я.

Хагстрем хватает цыпленка.

— Просто в порядке стимула… — И он швыряет птицу в болото. Цыпленок приземляется на островок грязи и начинает понемногу тонуть в мягкой почве. Но Хвата там нет.

Торжествующее выражение на ряхе Эдди секунду спустя сменяется полным отчаянием, когда аллигатор в одном феноменальном броске прихватывает сразу и цыпленка, и островок грязи, и корни ближайшего мангрового деревца.

— Это все Шерман! — орет Талларико, мучительно выгибаясь подальше от поверхности воды, проделывая лучший гимнастический элемент в своей жизни. 9,6 балла от русского судьи.

Я киваю Хагстрему, и он подтягивает веревку на дюйм-другой. Недостаточно, чтобы вытащить рыло Эдди из кипятка, но вполне достаточно, чтобы поразить его тем, что мы играем по правилам.

— Хорошо, — говорю я. — Тогда пойдем дальше. Как Шерман узнал, что Норин и Одри будут на яхте?

Еще один отрезок молчания, и Нелли тяжко вздыхает. А я завожу гудящую тему фильма «Челюсти».

— Но ведь там какая-то ерунда про акулу, верно? — спрашивает Хагстрем.

— Верно. Про аллигатора мне что-то никак не вспомнить.

— Ладно, сойдет, — говорит Нелли и слегка ослабляет хватку за веревку. — Ну что, еще разок его опустить?

— Нет! — вопит Эдди. — Нет, я… я просто не знаю, как он узнал.

— Ты? Не знаешь? Очень сомнительно.

— Я в том смысле, что он это узнал благодаря тому парню у в вас в бригаде. Благодаря источнику. Тогда мы сбросили где надо пакет, ту штуковину, которую Шерман сварганил, пульт, таймер и все такое, и сказали, что если будет возможность, пусть он всю эту ерунду поставит.

— Значит, ты говоришь, что бомбу сделал Шерман, а поставил источник?

Эдди кивает как может. Похоже, вся кровь уже натекла ему в голову. Надеюсь, ублюдок теперь жуткую мигрень получил.

— А все остальные, — говорит Папаша. — Джек, Норин и все остальные… Про их местонахождение и передвижение ты тоже от того парня узнавал? Этот стукач всех их тебе сдал?

Еще один кивок от Эдди, и я подмечаю, что гнев Нелли начинает брать верх над его действиями. Его руки почти соскальзывают с веревки, желая здесь и сейчас погрузить Талларико в болото.

— Ты крепко ее держишь? — спрашиваю я.

— Достаточно крепко, — рычит Нелли, не спуская глаз с Эдди. — На данный момент.

— Отлично, — говорю я и хлопаю в ладоши. — Вот мы и к самому главному вопросу подошли. Кто источник?

Эдди ни секунды не колеблется.

— Не знаю.

— Опускай его, — говорю я, и Нелли счастлив повиноваться. Веревка выскальзывает из его рук, снова шуршит по коре дерева, а трехсотфунтовая туша Эдди тем временем устремляется к болоту и с нетерпением ожидающему ее аллигатору.

Нелли идеально рассчитывает время: дождавшись, пока голова Эдди почти коснется воды, он быстро тянет за веревку, останавливая Талларико в каком-то миллиметре от фатального всплеска.

Раптор теперь стремительно пыхтит — на вопли он уже просто неспособен. Он также неспособен связно выражаться.

— Не знаю, — булькает Эдди. — Знаю! Не знаю… я не… кто я… кто знаю… не я…

Я вытягиваю из охладителя еще цыпленка и держу его у себя под подбородком, точно регбист, собирающийся совершить прорыв к зачетной зоне.

— Успокойся, Эдди, или мы прямо сейчас игру закончим.

— Я не знаю! — снова орет Эдди, сподобившись на первое грамматическое соответствие за последнее время. — Мы оставляем сообщения, только и всего, клянусь!

— Сообщения?

— На автоответчике. Вот и вся связь. Я оставляю запрос и получаю в ответ информацию. Это все.

— А как ты платишь? — спрашиваю я.

— Через точку сброса, — отвечает Эдди, в то же время лихорадочно шаря глазами по воде на предмет любых признаков возвращения Хвата. — Мы сбрасываем деньги на одной заброшенной пристани здесь, в Глейдах. Кто-то приходит и их забирает. Фрэнк всю эту процедуру установил.

— Фрэнк, значит? Тезка твоего брата?

— Блин, да сам мой брат, Фрэнк. Это все его рук дело.

Итак, старший Талларико определенно имел здесь куда больше контроля, чем я себе воображал. Возможно, на самом деле он послал меня в Майами вовсе не сидеть у Хагстрема на хвосте; возможно, он хотел моего здесь присутствия для запуска в работу какой-то более крупной схемы.

Хагстрем дергает за веревку, утягивая Эдди от поверхности воды, и по лицу раптора прокатывается волна облегчения.

— Скажи-ка мне, Эдди, еще одну вещь. Когда следующая выплата?

— Завтра вечером, — говорит он. — Если хотите, ребята, я могу ее отменить… позабочусь о том, чтобы деньги не были сброшены…

— Нет-нет, — перебиваю я. — Мы хотим, чтобы выплата состоялась. Только ты должен оставить сообщение на автоответчике и внести туда несколько перемен.

— Я?

— Ну не я же.

— Думаю…

— А ты не думай, — говорит Хагстрем. — Просто делай. — Он выхватывает из кармана маленький мобильник модной модели и повыше его поднимает. — Ты должен позвонить и оставить сообщение. Ты скажешь источнику, что хочешь с ним встретиться. Что хочешь лично поблагодарить его за славно проделанную работу, а также вручить кое-какие премиальные.

— А знаешь, Нелли, — говорит Эдди, разнообразия ради обращаясь к Хагстрему по имени, — мы с тобой сможем сработаться. Сможем всем этим городом заправлять…

— Я им уже и так заправляю. Слушай, ты, мудозвон с манией величия, я тебе только один раз это скажу. Ты позвонишь, оставишь сообщение, и если ты сделаешь все как надо, мы с Винсентом тебя отпустим. Ты свалишь из этого города, из штата — а если ты еще способен понимать, что для тебя хорошо, а что плохо, то и из этой долбаной страны. Но ты останешься жив, и вот тебе мое обещание. Но если ты сделаешь что-то не то — вякнешь хоть слово, хоть полслова, и все дело из-за этого сорвется, — я сброшу тебя в это болото куда быстрее, чем диктор новостей успеет сказать: «Его труп сожрали аллигаторы». Все ясно?

Эдди опять как может кивает, но Нелли требуется словесное подтверждение.

— Все ясно? — снова спрашивает он.

— Да, — негромко отзывается Талларико. Он совершенно сломан, от его прежней личности осталась лишь оболочка.

Нелли замахивается и швыряет мобильник. Эдди лихорадочно тянется его поймать, но крошечная «нокия» выскальзывает из его жирных пальцев и навеки исчезает в Эверглейдах.

Мы, все четверо, там стоим — ну да, верно, мы трое стоим, один висит — и глазеем в болото, в то самое место, где исчез мобильник.

— Н-да… — говорю я.

— Н-да, — повторяет Хагстрем. — Маленькая техническая неувязка.

Я уже собираюсь перейти к Плану Б, но тут вспоминаю, что у меня тоже есть мобильник. Конечно, не такой модный, как у Нелли, но служит исправно — даже в этой дыре.

— Попробуй еще разок, — говорю я. — Но если ты и этот не поймаешь, то клянусь, ты за ним следом уйдешь. — Эдди говорит мне, какой номер надо набрать, и я набираю. Через секунду-другую следует длинный гудок, и я убеждаюсь, что процесс пошел.

Затем я довольно неловкошвыряю мобильник, но Эдди лихо изгибается влево и намертво хватает телефон. Пожалуй, ничего ловчее он в жизни своей не совершал — особенно если учесть, что его руки по-прежнему связаны в запястьях.

— Валяй, — одними губами говорю я ему, и Эдди начинает.

— Привет, — ровным тоном говорит он. Нелли тем временем крепко держит веревку, но в любой момент готов отпустить. — Это Эдди Т. Просто хотел сказать, что по-настоящему доволен проделанной работой и хочу встретиться, чтобы заплатить лично. Может, попьем кофейку — такие типа дела. Время и место те же самые. Может, нам с тобой вместе удастся какое-нибудь дельце провернуть. Тут Нелли дает ему сигнал, и Эдди быстро сворачивается, добавляя лишь одну фразу:

— Ладно, увидимся.

— Мобильник, — говорю я, и Эдди швыряет его обратно на землю. Бросок у него выходит дерьмовый — примерно так президенты обычно швыряют мячик в первый день бейсбольного сезона. Я вынимаю мобильник из грязи, вытираю его и кладу обратно в карман брюк.

— Ну как, все верно? — с дрожью оптимизма в голосе спрашивает Эдди. — Я все сделал, вы меня отпускаете, и мы в разные стороны расходимся?

Нелли бросает на меня взгляд, но это не мое решение.

— Дело семейное, — говорю я ему. — Решать тебе.

Эдди внезапно осознает, что назревают неприятности, что обещание Хагстрема его отпустить может быть не выполнено.

— Проклятье, — снова заводит он свой обычный вой, — ты не можешь так поступить…

— Почему? — интересуется Нелли.

— Ты обещал… ты поклялся… ты дал слово…

— Я только сказал, что мы с Винсентом собираемся тебя отпустить. А про Папашу я даже словом не обмолвился.

Эдди теперь безумно дрыгается на веревке. Я вижу, как его выпущенные от избытка адреналина когти летают туда-сюда, бессильно царапая воздух.

— Нет… нет…

— Папаша, — говорит Нелли, — он весь ваш.

Папаша Дуган шаркает к веревке и медленно выпускает единственный черный коготь. Коготь этот истертый и тусклый, но все же он достаточно остр, чтобы как следует справиться с работой. Опытным движением Папаша перерезает ровно половину толщины веревки, удерживающей Эдди над болотом.

— Это тебе за Джека, — говорит он.

Тут Эдди окончательно лишается всякого самообладания — безостановочный поток ошалелой тарабарщины струится из его рта. Получается какой-то марсианский диалект — нельзя разобрать ни слова.

— А это, — продолжает Папаша, кладя свой коготь на уже растрепанные нити веревки, — это тебе за Норин.

Эдди еще и наполовину не погрузился в воду, а Хват уже там. Странным образом представляясь крупнее, чем раньше, аллигатор защелкивает пасть на туловище Талларико, острые зубы зарываются в мясистое брюхо. Эдди вопит раз, другой, бьет кулаками по длинному рылу аллигатора, пытается погрузить когти в какое-нибудь чувствительное место зверя, но все без толку. Аллигатор трижды поворачивается вокруг своей оси, и Эдди лишается чувств, а считанные секунды спустя мрачно-бурое болото становится чуть краснее обычного. Выпученные глаза Хвата лишь на мгновение медлят над поверхностью, заглядывая в наши и словно бы говоря: «Вот так мы здесь работаем». Наконец чудовище исчезает под водой, унося с собой последние остатки майамской семьи Талларико.

Той ночью мне не заснуть. Вместо этого я просто лежу на койке в пакгаузе, глазея в пустой потолок. Вокруг себя я почти чувствую клан Дуганов — эти люди не помогают мне, не препятствуют, а лишь наблюдают и ждут, что я сделаю дальше. Порой у меня возникает чувство, будто и Эрни там — тоже наблюдает за мной и оценивает, а порой бормочет что-то вроде «Отличная работа, сынок» или «Ну, ты здесь и напортачил».

Следующий день — сплошные приготовления. Нелли отдал распоряжение взять напрокат катер с воздушным двигателем, который должен довезти нас через Глейды к той заброшенной пристани. Я звоню Сатерленду и выясняю то, что мне уже и так понятно. Телефонные переговоры Фрэнка показывают, что он звонил на тот же автоответчик, что и Эдди, контролируя весь процесс за три тысячи миль оттуда.

Дальше все ограничивается простым силовым решением. Мы с Нелли не хотим с этим парнем рисковать. Он может оказаться крупнее нас и сильнее. Кроме того, мы знаем, что он умеет работать со взрывчаткой. Поэтому нам требуется численное превосходство.

— Я взял двух парней, — сообщает мне Нелли. — Пара солдат, и они совершенно чистые.

— Хорошо, — говорю я. — Чем больше, тем лучше.

— Они горячим товаром пакуются.

— Пистолетами?

Нелли кивает.

— И мы тоже должны.

От одной этой мысли во рту у меня появляется скверный привкус. Пистолета я не касался со времен той возни с прогрессистами на Гавайях, но даже тогда обезьянье оружие восторга у меня не вызывало. Оно пахнет сильнее всего — резким металлическим запахом, острым и болезненным.

— К черту, — говорю я. — Это обезьянья работа.

— Понимаю. Но мы оба знаем, что народ Талларико не колеблется, прежде чем выпустить в воздух пулю-другую.

— И все же…

Хагстрем подходит ко мне поближе, поднимает руку и оттягивает шапку густых волос у себя на голове. Там, прямо посреди лба, есть сморщенный шрам — и Нелли, похоже, мне на него указывает.

— Видишь? — спрашивает он, и я киваю. — Вот что бывает, когда дело доходит до обезьяньего оружия, а ты как следует о себе не заботишься.

— В тебя… в тебя стреляли?

— Бригада млекопитающих, — объясняет Нелли, опуская волосы на место. — Когда мы только-только сюда добрались, начали поднимать голову. Вышла маленькая война, ничего серьезного, но я был у них в списке. Выходил из своего же собственного клуба, а они решили взять меня издалека, и на расстоянии сотни футов у меня не было способа как-то защититься. Только один выстрел и требуется — пуля пробила и личину, и чешуйки — пошла прямиком в мозг.

— Но ты выжил.

— Череп у меня толстый. — Нелли смеется, стуча себя кулаком по башке. — Пуля по-прежнему там — где-то в кости. Чешуйки над ней зажили, и мне пришлось соответственно перешивать личину.

— А что, доктора не могут ее вынуть? — спрашиваю я.

— Могут. Ну пуля — и шрам — это что-то вроде каждодневного напоминания. Я не могу рисковать, сталкиваясь с врагами, которые ведут себя как млекопитающие. Когти так далеко не режут. А пистолеты запросто бьют.

Он прав, и я это знаю. И все же, несмотря на всю его правоту, я не могу преодолеть своего врожденного отвращения к этим обезьяньим штуковинам.

— Вы трое пакуете горячий товар, — предлагаю я. — А я иду так.

— Ты на этом настаиваешь?

— Настаиваю.

Хагстрем кладет мне руку на плечо, и я ему тоже. Десять дней назад этот жест означал бы битву не на жизнь, а на смерть, и все, скорее всего, закончилось бы тем, что Джек или Норин сказали бы нам немедленно прекратить и пожать друг другу руки. Теперь же мы просто смотрим друг другу в глаза, понимаем, что происходит у нас в головах, и наверняка думаем об одном и том же.

Мы курсируем по болоту на скромных десяти узлах, не увеличивая скорость, хотя судно вполне позволяет. В таком катере с воздушным двигателем просто невозможно по-тихому к кому-нибудь подобраться. Эти штуковины так и просятся на плакаты против шумового загрязнения среды, но свою работу они делают исправно. Поскольку многочисленные протоки Эверглейдов загаживает чертова уйма поверхностных корней, любой нормальный катер с подводным винтом застрял бы здесь через считанные секунды после старта от пристани. Так что этот катер с воздушным двигателем, на корме у которого красуется гигантский вентилятор, похожий на плод какого-то третьесортного научного проекта, представляет собой единственно возможное здесь средство передвижения.

Нелли стоит слева от меня, ведя катер по узким каналам среди густых мангровых зарослей. Понятия не имею, как он в этом болоте ориентируется, но, с другой стороны, я уже четко уяснил, что не одна мафиозная семья пользуется этим превосходным местом для избавления от досадного трупа-другого. Ни одна из газет не упомянула об исчезновении Эдди Талларико, а это означает, что никаких остатков его тела так и не нашли. Если Хват был достаточно голоден, их никогда и не найдут.

Я даже не знаю, как зовут двух солдат, которых взял с собой Нелли, и знать не хочу. Это уже не месть. Гордости или чести семьи это дело тоже уже не касается. Речь идет о том, чтобы просто закончить работу — пусть даже мне за нее не заплатят. Технически у меня еще осталось два дня службы на Фрэнка Талларико, и хотя я намереваюсь провести их как положено — в конце концов, я сижу у Хагстрема на хвосте, разве нет так? — теперь вперед могут выдвинуться другие приоритеты из моего списка.

Восемь сорок пять. Мы едем чуть раньше, и это отлично нам подходит. Мы хотим заприметить шпиона раньше, чем он заприметит нас. На этой стадии игры все дело в лучшей информированности, и хотя у меня есть чувство, что, как только дойдет до дела, события начнут развиваться стремительно, я все же не хочу быть тем, кто в итоге будет стоять в углу и скрести у себя в затылке.

Так что мы решаем подождать. Нелли направляет катер в камыши, и мы гасим весь свет, прикрываясь листвой и придавая себе надлежащий вид типа «камуфляж во Вьетнаме». Заброшенная пристань прямо впереди. Легкий туман Южной Флориды поднимается, маскируя все, кроме самых крупных объектов.

— Вот мы и приплыли, — шепчу я Нелли.

— Угу.

— Знаешь, — говорю я ему, — какое-то время я думал, что это ты.

— Знаю, — отвечает он. — А я думал, что это ты.

Мы сидим молча, в точности зная, почему мы оба потом передумали. Кто-то должен поднять эту тему. Почему бы не я?

— Ты сегодня по ней тоскуешь?

— Еще больше, чем вчера, — отвечает Нелли.

— Я тоже.

Недвижный воздух над Эверглейдами наполняют звуки негромкие и дикие. То аист издаст свой последний вечерний крик, то аллигатор скользнет в воду, желая хорошенько выспаться перед очередным убийством. Славное местечко — если ты, конечно, способен выносить вонь.

Шаги. Легкие, деликатные. Кто-то осторожно ступает по скрипучей древесине. Идет по пристани.

Я киваю Нелли, и он освобождает швартов, а я тем временем аккуратно отталкиваюсь от берега. Судно легко скользит по воде, но туман пока что скрывает темную фигуру на пристани, которая дожидается там нашего прибытия, рассчитывая, что Эдди Талларико выпрыгнет из катера и заключит ее в свои патентованные медвежьи объятия, а к ним присовокупит пятьдесят тысяч наличными.

К несчастью для стукача, встреча не станет столь дружественной. Мы дрейфуем, пристань все приближается, тихая, безмятежная вода несет нас к нашей тайной мишени.

Но, задолго до того, как мы туда добираемся, я ловлю в воздухе запах — о столь многом говорящую мне смесь садовой гвоздики и старых бейсбольных перчаток. Тут же сердце мое окутывает последний слой прочной стальной обертки.

Скорее всего, она тоже меня почуяла. И надо отдать ей должное — она не бежит, не пытается скрыться. Она просто там стоит и встречает свою судьбу как подобает настоящей гадрозаврихе.

— Вечер добрый, Гленда, — говорю я, пока мы приближаемся к пристани, и ее до боли знакомая фигура выплывает из вечернего тумана. — Не желаешь ли на борт сесть?

19

Молчание.

Поначалу Гленда пыталась заговорить, непринужденной болтовней вымолить себе дорогу от пристани, из Глейдов, из штата, но я просто поднял палец и поднес его к губам, призывая ее к молчанию. Гленда бросила один взгляд на меня, на Нелли, на две груды мяса и мышц у нас по бокам — и без всяких вопросов села на катер.

Молчание.

Катер разгоняется по Эверглейдам, громадный вентилятор вовсю взбаламучивает воздух, выплевывая его назад, выталкивая к камышу и манграм. Мы с Нелли стоим по обе стороны от Гленды, пока она глядит прямо вперед, ни на миг не отрывая глаз от горизонта. Нелли смотрит в сторону, на Глейды, в небо, временами на Гленду, и я прикидываю, не думает ли он все это время про Джека и Норин. Лично я думаю.

Пока мы плывем, туман все гуще — сперва он урезает поле нашего зрения до двадцати футов, затем до десяти. Но мы идем не слишком быстро, и катер делает от силы десяток узлов. Нелли передал руль одному из солдат, и тот с натренированной легкостью прорывается сквозь мангры.

— Чуть подальше, — говорит Нелли, — еще несколько поворотов.

Там есть тихое место, сказал мне Нелли перед отправкой. Место, где никто не станет нам досаждать. Честно говоря, не могу себе представить, что в Эверглейдах много таких мест, где кто-то станет нам досаждать, но с другой стороны, не я егерь в этих лесах, и даже самые необитаемые на вид места могут кишеть незримыми обитателями. А раз Нелли говорит, что там чисто, значит, там чисто.

Мы прорезаемся сквозь чащу высокого тростника, длинные стебли бешено раскачиваются позади, пока наш катер скользит в небольшой круглый бассейн, окруженный высокими манграми. Здесь маленький оазис чистой воды в самой гуще всей этой буйной растительности. Нелли дает сигнал своему солдату, и тот глушит мотор. Громадные лопасти вентилятора медленно останавливаются.

Гленда так и не сказала ни слова.

— Вот мы и приплыли, — говорю я, тем самым указывая, что ей тоже можно говорить.

Гленда кивает.

— Вот и приплыли.

Не знаю, хочет ли Нелли что-либо предпринять, но думаю, он понимает, что, учитывая изменившиеся обстоятельства, есть кое-что, о чем надо позаботиться мне, а не ему. Он отступает к борту, оставляя меня почти наедине с Глендой.

— Хочешь мне что-нибудь сказать? — спрашиваю я.

Гленда широко ухмыляется. Как же мне это знакомо.

— Похоже, своих пятидесяти кусков я так и не получу.

— Не получишь, — со смехом отзываюсь я, позволяя себе впервые за все последнее время по-настоящему рассмеяться. — Нет, точно не получишь.

— А что с Эдди?

— Он ушел, — говорю я ей. — И больше не вернется.

Гленда снова кивает.

— Вот и хорошо. Терпеть жирного ублюдка не могла.

— Но ведь ты на него работала.

Гленда опускается на пол катера, и я тоже сажусь напротив нее. Если мы собираемся вести непринужденный разговор, мы вполне можем устроиться поудобнее.

— Я работала на Фрэнка, — уточняет она. — Эдди был сбоку припека. На этот счет выбора у меня просто не имелось.

Нелли вступает в разговор:

— Тебе Фрэнк Талларико платил?

— Поначалу да. — Гленда ничего не скрывает. В секретах уже нет смысла, и она это понимает. Умная девочка всегда делает умные ходы. Почти всегда. — А последние несколько недель я получала деньги здесь, на пристани, от бригады Эдди.

Мне не требуется много времени, чтобы сложить дважды два четыре и вычесть слагаемое.

— Несколько месяцев назад, в телефонном разговоре, ты сказала, что ты в очень скверном долгу.

— Да, задолжала одному ростовщику, — признает Гленда. — Боссу семьи рапторов Нью-Йорка.

У меня в груди твердая тяжесть.

— Знаешь, Глен, ты могла бы позвонить мне.

— Тебе надо было с собственным дерьмом разбираться. Да и потом я думала, что смогу сама с этим справиться. Тут немного занять, там малость расплатиться. Но стало круто, пришлось к этой акуле идти, и…

— И Фрэнк Талларико купил твой долг.

Гленда кивает:

— Без малого сотню кусков. Сказал, что я смогу отработать. Все, что от меня требовалось, это отправиться с моим старым приятелем в Майами.

Птичий крик резко нарушает недвижность вечера, и мы все слегка вздрагиваем. Ветерок легкий, но теплый, и я вдруг задумываюсь, как славно было бы сорвать с себя всю одежду, нырнуть в воду и уплыть куда глаза глядят от всех этих заморочек. Плыть и не останавливаться, пока я не доберусь до земли где-нибудь на Карибах, где небо чистое, а твои лучшие друзья действительно прозрачны как вода.

Тут я припоминаю день, когда убили Джека — когда Гленда удобно устроилась на асфальте еще раньше, чем полетели пули.

Я припоминаю ее лицо, когда мы подъехали к яхтенной гавани — как ее фальшивая кожа краснела, глаза метались туда-сюда, как будто ее только что застукали за чем-то вроде мочеиспускания в неположенном месте. И в воздухе тогда чуть-чуть припахивало порохом.

Я припоминаю, как она бывала на совещаниях вместе со всеми парнями семьи Дуганов, как она узнавала, где каждый из них окажется и когда именно. Как она порой даже сама рекомендовала места, где они будут в большей безопасности от банды Талларико.

В общем, я припоминаю гораздо больше, чем мне хочется припоминать. Больше, чем я когда-либо смогу забыть. И Гленда знает, что я это знаю, а потому даже не пытается оправдаться. Здесь ей опять следует отдать должное — она никого не пытается ввести в заблуждение. По крайней мере, на свой счет.

— Ведь ты знаешь, что ты сделала, — говорю я ей.

— Знаю. — Гленда переводит дух и выдает фразу, которую она, как пить дать, все это время повторяла самой себе: — Я просто была наемным орудием. Это не мое занятие.

— Не твое, — соглашаюсь я. — И не мое. До недавних пор. Но ты знала, что я доберусь до той яхты. Ты могла бы меня остановить.

Гленда явно пристыжена, а это обычно первый шаг на пути к признанию вины.

— Я просто не знала, что делать. К тому времени, как я поняла, что ты и впрямь доберешься до яхты, было уже слишком поздно.

— Приходит время, когда ты должна провести черту на песке и встать по одну сторону от нее, — объясняю я.

Губы Гленды кривит суровая, почти скорбная усмешка.

— Знаешь, Рубио, чем дальше, тем больше ты в манере Эрни изъясняешься.

— Спасибо. — Она принимает мою благодарность как комплимент, и я это знаю. Но тут я вспоминаю своего старого партнера и задумываюсь о том, как бы он со всем этим разбирался. Как он с самого начала стал бы задавать вопросы. И как он никогда не позволил бы втянуть себя во все это дерьмо. — Когда ты вдруг объявилась у дверей моего кабинета в Лос-Анджелесе и сказала, что я приглашал тебя приехать… ведь того разговора на самом деле не было, да, Глен?

— Не было, — признает она. — Я прикинула, что все было бы более естественно, если бы я просто так заявилась, сказала, что ты со своими базиликовыми провалами в памяти просто все забыл… ну и так далее.

— Отличная уловка, — говорю я ей. — И сыграно здорово.

Тут Нелли делает шаг вперед и кладет мне руку на плечо. Мне не требуется смотреть на часы, чтобы понять: назначенное нами время давно уже вышло. Так или иначе, но мы должны в темпе со всем этим кончать.

Я встаю и помогаю Гленде подняться на ноги. Мы стоим в каком-то футе друг от друга — и сказать больше нечего. Да, есть миллион слов, которыми мы могли бы обменяться, длинные речи, в которых мы стали бы философствовать на предмет того, что мы сделали, кем мы стали, но в конечном итоге все это было бы только шум и ярость.

— И что теперь? — спрашивает Гленда.

Я чувствую, как они — Джек, Норин, все остальные — подталкивают меня вперед, побуждают принять решение, довести все это дело до некой концовки. Направления они мне не указывают, только хотят, чтобы все поскорее закончилось — чтобы они смогли наконец исчезнуть в вечной пустоте.

Когда мы впервые встретились, Гленда стояла у лотка с хот-догами, болтая с продавцом, рассказывая ему один сальный анекдот за другим, заставляя его сгибаться пополам от смеха.

— …погоди, погоди секунду, — хрипло завершала она очередной анекдот, — ты не так расслышал. Я не говорила, что мне двенадцатидюймовый пианист нужен!

Я тогда как раз шел с долгого дежурства на наблюдательном посту — одного из первых моих заданий уже без Эрни — и был в чертовски плохом настроении. Все, чего мне тогда хотелось, это немного перекусить и найти тихое местечко, где преклонить главу. А тут, черт возьми, оказалась это громогласная, так и сыплющая ругательствами нью-йоркская телка, которой случилось разрушить сразу оба моих плана.

— Привет, — сказал я, прождав пять минут в тщетной надежде, что продавец наконец обратит внимание на мое существование, — здесь кое-кто еще еды дожидается.

Тут Гленда развернулась, сунула мне в руку свой хот-дог и сказала: «Кушай, деточка, кушай, Господь Бог запрещает тебе голодать». А потом она втянула меня в разговор, битых часа полтора кружа мне голову анекдотами столь сомнительными, что я прямо сквозь личину краснел.

И когда много лет спустя я стану вспоминать Гленду, я не вспомню ее вот этой трезвой, уравновешенной женщиной, что стоит в самой середине катера с воздушным двигателем и покорно принимает ту участь, которую мне будет угодно ей уготовить. Я не стану думать о ней как о той самой гадрозаврихе, которая организовала ужасную гибель многих других диносов. Не стану думать о ней как о лучшей подруге, которая меня предала.

Я стану думать о Гленде как о той самой девушке, которая подняла меня, когда я лежал так низко, что ниже не бывает, которая пробудила меня к жизни, когда самосожаление утопило всю мою волю и я уже не мог идти дальше. Она всегда останется для меня той вопиюще грубой и чудесной хулиганкой у лотка с хот-догами.

— Прости, — говорю я, и Нелли ловит мою подсказку, пододвигая своих солдат к бокам Гленды. Они тяжело над ней нависают. Гленду начинает немного потряхивать — ее рука дрожит, пока она вытирает единственную слезу.

— Значит, все будет так?

— Да, — говорю я. — Так.

— Я могла бы свалить из города. Пожить немного в Европе.

Нелли качает головой. Да, это мое личное дело — оно связано с Джеком, с Норин, с моим собственным благополучием. Но это также дело Нелли — его дальнейшее существование будет зависеть от того, верно ли мы поступим сегодня вечером.

— Прости, Глен, — повторяю я. — Ты представить себе не можешь…

Солдаты лезут к себе в карманы, вытаскивают оттуда подходящие под их размеры пистолеты и направляют стволы Гленде прямо в лоб. От одного вида обезьяньего оружия меня начинает бить озноб, и прежде чем они успевают сделать следующий ход и закончить работу, я поднимаю руку.

— Погодите, — говорю я, Гленда чуть не падает от облегчения. — Только не так.

Нелли недоуменно наклоняет голову, но я делаю шаг вперед. В груди у меня тяжело. Это опять воздух? Или влажность?

— Отойдите, — приказываю я солдатам.

Нелли кивает, и солдаты отодвигаются в сторонку, а я тем временем встаю позади Гленды, левой рукой обнимая ее за грудь, притягивая поближе к себе. Мой человеческий перед прижат к ее заду, и так мы какое-то время стоим, пока я зарываюсь лицом в ее волосы.

Ничего тяжелее мне никогда в жизни делать не приходилось, и я ей об этом говорю.

— Тогда не делай, — просто советует Гленда.

Но я все-таки выпускаю свой средний коготь, самый острый и чистый.

— Я должен, — шепчу я.

Гленда закрывает глаза, когда я провожу когтем по ее мягкому загривку, негромкое воркование слетает с ее губ, пока она цепенеет в моей хватке…

И вдруг я останавливаюсь. Мое тело становится легче, грудь быстро освобождается. Словно тот твердый сгусток, который последние две недели окутывал мое сердце, начинает стремительно исчезать. Я пытаюсь мысленно потянуться к себе внутрь, вновь ощутить тот успокоительный лед, тот стальной гнев, который я испытывал, сидя на пляже Форт-Лодердейла и держа на руках обмякший поликостюм Норин, но его там и в помине нет. Я медленно, но верно возвращаюсь к самому себе.

— Давай назад, — говорю я Нелли.

На мгновение мне кажется, что он улыбается.

— Ты уверен? Это твое решение.

— Уверен. Давай обратно к берегу.

Хагстрем заводит мотор и направляет судно назад к твердой земле. Всю обратную поездку Гленда не говорит ни слова, но и не пытается выскользнуть из моей хватки.

Пока мы приближаемся к пристани, отдельные доски которой торчат наружу, точно тропки по болотной воде, я шепчу Гленде в самое ухо:

— Беги. Спрыгивай с катера, беги прочь и не останавливайся. Когда они окажутся вне моего поля зрения, я уже не смогу их остановить.

Гленда кивает и обеими руками сжимает мою ладонь. Последние двадцать футов мы преодолеваем, крепко обнявшись, и оба думаем — не в последний ли раз мы так близко друг к другу, пока все еще бьются наши сердца? Как только мы достигаем пристани, Гленда соскакивает с катера и уносится в ночь, исчезая под пологом пальм и мангров.

После ее бегства Нелли садится на край катера, болтая ногами в черной воде. Я тяжело плюхаюсь рядом с ним — последние силы уходят.

— Ты не наш, Винсент, — негромко говорит Нелли. — И никогда не был.

— Я знаю.

— Пожалуй, пора тебе возвращаться домой.

— Угу. Я тоже так думаю. — Я смотрю на Эверглейды — на эту спокойную, мирную гладь, под которой таится столько опасности. — Кому-то надо кошку кормить.

20

Фрэнк Талларико опять у себя в солярии — сидит в плетеном кресле. Рядом с ним служанка — похоже, девушка с фабрики звезд, миниатюрная азиатка, неотличимая от своих соплеменниц. Она обмахивает Талларико большим полинезийским веером, движет рукой взад-вперед, гоняя теплый воздух конца лета по в иных отношениях душному помещению.

— Извини за жару, — говорит Фрэнк, приветствуя меня в своем доме. — Кондиционер еще вчера сдох, и его до сих пор не починили.

Я кидаю перед ним на стол целую сумку флоридских апельсинов, и Талларико одобрительно кивает.

— Отличный гостинец, — говорит он. — Я, как ты знаешь, хороший цитрус очень ценю. Я так понимаю, ты прекрасно провел время в Майами?

Нет причины ходить вокруг да около — я сюда не для болтовни пришел.

— Я знаю, что вы сделали.

— Что ж, — говорит Фрэнк. — Чертовски подходящий способ начать разговор. А травки не хочешь?

Он щелкает пальцами, и еще одна служанка прибывает с уже знакомым подносом. Я мотаю головой, и Фрэнк снова щелкает пальцами с таким видом, словно он вдруг припомнил что-то чрезвычайно важное.

— Ах да, все верно. Ведь это как раз ты с травами справляться не можешь, так?

— Все это было подстроено, — продолжаю я, вдруг сознавая, что на долю секунды мне действительно не захотелось этой травы. Просто она оказалась не так важна для меня в великой схеме вещей. Миг спустя желание возвращается, но та доля секунды — это уже нечто, на чем можно строить какое-то будущее. — Весь план с самого начала состоял в том, чтобы впутать меня в это дело.

Фрэнк Талларико пожимает плечами:

— Утомляешь ты меня, Рубио. Ты что, пришел сюда истории мне рассказывать?

— Только одну. Историю о том, как вас расстроил тот факт, что Дуганы стали использовать ваших девушек с фабрики звезд для собственных нужд.

— Это было омерзительно, — фыркает Талларико. — Он мне все про это рассказал. Отрезать им хвосты, использовать как морских свинок. Даже попытался убедить меня в том, что нам следует получать из этих девушек какое-то лекарство, а потом продавать его с тем, чтобы ставить на ноги калек. А то, как я веду дела…

Я решительно не хочу вступать в дискуссию касательно морального аспекта проблемы — до смерти боюсь, что в итоге мы с Фрэнком окажемся здесь солидарны. Я не забываю того, что делали Джек и Норин, но, с другой стороны, мои конечности никогда мне не отказывали. Я никогда не бывал так прижат к стене.

— И из-за этого вы решили затеять гангстерскую войну?

Талларико ковыряет в носу. Я для него явно не важнее комнатной мухи.

— Этим девушкам требовалось шесть-семь недель, чтобы снова встать на ноги. И хвост под повязкой жутко чешется. Дуган хотел забрать их всех себе — для своего маленького научно-исследовательского проектика. Хотел меня купить. Этого ни в коем случае нельзя было допустить.

Вот тебе, Винсент Рубио, и урок этики. Я принимаю эстафету.

— А как лучше всего единым махом избавиться от всех этих Дуганов и от собственного досадного братца? Вынудить Эдди выйти из себя и начать всех мочить. Обе стороны подвергаются истреблению, а потом туда приходите вы, весь в белом, и заполняете вакуум. Только вам требуется катализатор. Что-то, чтобы начать игру с обоих концов. Тогда вы проводите небольшое расследование и обнаруживаете одного частного сыщика, который знал Джекки Дугана еще когда того звали просто Джеком. К тому же он велоцираптор — еще и лучше, чтобы разыграть расистскую карту. А что совсем замечательно, так это что у него есть подкупная подружка-гадрозавриха, которая задолжала кучу денег вашим деловым партнерам в Нью-Йорке.

Фрэнк смеется, разводя руками.

— Однако мне масса времени потребовалась, — похваляется он. — Я три разных сценария проработал, пока ты не подвернулся.

— И моя ситуация показалась вам такой идеальной, что пройти мимо просто было нельзя.

— Идеальной? Не знаю. Но она вполне подходила. — Фрэнк откидывается на спинку кресла и сладко потягивается. Девушка с фабрики звезд увеличивает частоту своих махов. — Вот, значит, как? Ты пришел мне сказать, что ты всю мою большую и гнусную схему вычислил? Что ты типа такой долбаный гений?

Я тяну руку вниз и поднимаю бархатный саквояжик, с которым я сюда пришел. Тот самый саквояжик, который мне вручили, когда я в первый раз покидал дом Фрэнка Талларико. Охранники тут же ко мне направляются, но Фрэнк машет рукой, отгоняя их, и я кидаю саквояжик ему на колени.

— Двадцать тысяч долларов, — говорю я ему. — Пересчитайте, если желаете. Они все на месте.

Фрэнк даже не думает прикасаться к деньгам.

— Но ты сделал свою работу, — говорит он. — Ты просто роскошно ее сделал. Правда, до сих пор даже об этом не знал.

Я делаю шаг вперед — вплотную к плетеному креслу.

— Я не хочу на вас работать. Я даже не хочу думать, что я когда-то на вас работал. Я возвращаю вам деньги, потому что я никогда их не брал. Я ездил в Майами провести отпуск, и все, что там случилось, случилось потому, что я этого хотел.

— Вот, значит, с чем ты пришел? — спрашивает Фрэнк.

— Вот, значит, с чем я пришел, — отвечаю я, уже в каком-то футе от него.

Талларико пожимает плечами:

— Если это поможет тебе, Рубио, лучше спать по ночам, то на здоровье. А лично я доволен. Я получил все, что хотел, и вернул себе кое-какие ресурсы. Теперь у меня есть все, что требуется. Южная Флорида созрела для захвата, и я даже с расстояния в три тысячи миль смогу все это провернуть. Дуганов больше нет, а Хагстрему элементарно не хватит живой силы и мозгов, чтобы меня переиграть. — Тут он подается вперед и широко ухмыляется. Та же самая ухмылка, которая заставляла жирную ряху Эдди казаться слишком большой, заставляет лисью мордочку Фрэнка казаться слишком маленькой.

Я подаюсь вперед и хватаюсь сразу за оба подлокотника, впиваясь пальцами в плетенку.

— Не будьте так в этом уверены, — рычу я.

Внезапно люди Талларико хватают меня за руки, оттаскивают от Талларико и волокут к двери.

— Желаю удачно провести вечер, мистер Рубио, — говорит Фрэнк, выхватывая сочный апельсин из сумки, которую я ему притащил, пока его головорезы волокут меня по коридорам особняка и выталкивают из двери на лужайку перед домом.

Я поправляю пиджак, разглаживаю на нем все морщинки и иду к своей машине. Тут у меня за спиной раздается голос Фрэнка. Оглянувшись, я вижу, что его голова торчит из окна солярия, тогда как тело по-прежнему нежится в кресле.

— Еще одно, — кричит Талларико. — Мне просто любопытно. Откуда ты взял деньги, чтобы со мной расплатиться?

Я в темпе отодвигаю манжету и смотрю на часы — новый «ролекс», подарок из Южной Флориды. Часовое стекло пускает солнечный зайчик прямо в лысину Фрэнку Талларико.

— Одному доброму приятелю услугу оказал, — кричу я в ответ, а потом забираюсь в «линкольн» и поскорее отъезжаю от особняка, довольный тем, что только что передал мафии самую свою последнюю посылку:

Флоридские апельсины, полные распад-порошка.

Пока я выезжаю с обширной территории лагеря Талларико, мне кажется, что по блестяще ухоженным газонам разносится ясное и громкое птичье щебетание. Либо это и впрямь необычно громогласная птичка, либо это Фрэнк Талларико визжит, пока распад-бактерии начинают свой пир у него в глотке.

Так или иначе, это звук пахнет свободой.

Выражение признательности

Хочется думать, вы читаете эти строки уже после того, как осилили весь текст «Ящера». Если же это не так, прошу понять, что вы рискуете потерять определенный элемент неожиданности, ибо часть моего выражения признательности напрямую связана с событиями повествования. Теперь я даю шанс всем любителям первым делом заглядывать в конец вернуться на свое место в начале книги. Давайте-ка валите отсюда по-быстрому.

Итак, для тех, кто остался:

Особая благодарность — Зеке Лернеру, а также его родителям, Ким и Гаррету. Лернеры всегда были ярыми приверженцами моей работы и близкими друзьями, и каждую субботу я неизменно предвкушаю наши поздние завтраки, даже в такой дали, как Агура-Дели.

Зеке — поразительный трехлетний мальчуган, который складывает циферки и говорит по-испански куда лучше меня. Он также страдает спинально-мышечной атрофией, на удивление распространенной болезнью (1 случай на каждые 6000 человек), о которой широкая общественность либо почти ничего не знает, либо не знает вообще. Точно так же, как в книге, где Джек и Норин поражены диносской версией этого недуга, к тому же начиная страдать им уже в зрелом возрасте, СМА затрагивает произвольно сокращающиеся мышцы, используемые при ходьбе, ползании и, в тяжелых случаях, при глотании. Опять же в отличие от книжных событий, лечения от СМА в настоящее время не существует, хотя определенный прогресс идет с каждым днем. Чтобы узнать о СМА побольше, пожалуйста, навестите сайт www.fsma.org.

Спасибо фантастическому соредактору Эду Козну. Если вам кажется, что текст читается, благодарите Эда. Если вам кажется, что текст совершенно непролазен, думаю, вам опять-таки стоит ругать Эда. Честно говоря, никогда не встречался с ним лично, однако Эд всегда со мной откровенен и не боится предложить свой вариант предложения, если считает, что я где-то дописался до форменного уродства. На самом деле он, скорее всего, прямо сейчас изучает эту страницу…

Как обычно, спасибо моему чудесному литагенту Барбаре Цитвер и киноагенту Брайену Липсону, который точно знает, как и куда толкать, а также Джону Карпу, моему блестящему редактору и стойкому фанату серии про диносов.

Ни одна моя книга не может считаться полной без упоминания о моей жене Сабрине и дочери Бейли. Сабрина — стабилизирующая сила в моей жизни, удерживающая меня от тяжелого лечения. Думаю, если бы все имели такую партнершу, куда меньше народа сидело бы на литии.

Бейли в свои три года — личность уже куда более творческая, чем я когда-либо стану, и она не боится это показывать. Сказки на ночь Бейли рассказывает мне не реже, чем я ей, и к тому же постоянно наталкивает меня на новых персонажей и сюжетные повороты. Слава богу, что ее синтаксис пока еще малость хромает, не то я точно остался бы без работы.

Наконец спасибо всем моим фанатам, которые отправляют мне по электронной почте свои похвалы, критические и общие замечания. Писательство — занятие крайне одинокое, и ты порой очень легко забываешь о том, что кому-то приходится читать невесть зачем накорябанные тобой на бумаге буковки. Каждый, кому захочется навестить мой вебсайт www.eric-garcia.com или отправить мне сообщение по адресу eric@ericgarcia.com, выяснит, что, несмотря на долгие сроки получения ответа, я всегда рад отвечать на вопросы и болтовню, временами стойко преодолевая тошноту. Считайте, что вы предупреждены.

Примечания

1

Tar pit (англ.) — смоляная яма; образования естественного происхождения, где находят останки ископаемых животных.

(обратно)

2

Строка из песни Фрэнка Синатры «Нью-Йорк, Нью-Йорк».

(обратно)

3

Американский десятиборец, чемпион Олимпийских игр 1976 года.

(обратно)

4

«Тварь из Черной лагуны» — фильм Джека Арнольда 1954 года.

(обратно)

5

Универсальный магазин в Нью-Йорке.

(обратно)

6

«No Rest for the Wicked» — название альбома Оззи Осборна 1988 года.

(обратно)

7

Улица роскошных магазинов в Беверли-Хиллз.

(обратно)

8

Человек-зверь (от англ. man+animal).

(обратно)

9

Бад Эбот и Луи Костелло — известные комики, снимавшиеся вместе во многих фильмах.

(обратно)

10

Бадди Рич (1917–1987) — знаменитый барабанщик.

(обратно)

11

В каждом куплете песни Саймона и Гарфункеля «Ярмарка в Скарборо» (Scarborough Fair) повторяется строка: «петрушка, шалфей, розмарин и тимьян».

(обратно)

12

Рефрен песни «Looking out My Back Door» группы «Creedence Clearwater Revival».

(обратно)

13

Чак Йигер (Chuck Yeager) — американский летчик-испытатель, в 1947 году первым преодолевший звуковой барьер.

(обратно)

14

Национальный парк в Танзании, место обитания многочисленных видов животных.

(обратно)

15

Бразильская певица и киноактриса (1909–1955).

(обратно)

16

Знаменитый кит из Океанариума в Майами.

(обратно)

17

Зоологический и увеселительный парк на берегу океана в Майами.

(обратно)

18

Приправленное душистыми специями рагу из креветок, томатов, устриц и риса.

(обратно)

19

Бульвар Сансет известен как место сборища лос-анджелесских проституток.

(обратно)

20

Голландский график, известный своими концептуальными работами.

(обратно)

21

Наклейки с надписью вошли в Америке в моду в 70-е годы XX в., это надпись в виде афоризма или лозунга, которая может носить политический, шутливый, угрожающий характер.

(обратно)

22

Портрет Чейза украшает банкноту номиналом 10 000 долларов. В настоящее время банкноты крупных номиналов уже не выпускаются и по мере износа изымаются из обращения.

(обратно)

23

Эластичная перемычка между створками раковины моллюска.

(обратно)

24

Популярный в Голливуде шеф-повар и владелец сети лос-анджелесских точек общественного питания Spago and Chinois.

(обратно)

25

Первый период мезозойской эры.

(обратно)

26

Следователь, специальной функцией которого является расследование случаев насильственной или внезапной смерти.

(обратно)

27

Гироскопы — приборы, предназначенные для определения параметров, характеризующих движение (или положение) объекта, на котором они установлены.

(обратно)

28

Народная индийская игра. Название ее происходит от слова «пасис», что означает двадцать пять, максимальное число, которое может выпасть на костях для этой игры.

(обратно)

29

В переводе с иврита «заповедь», совершение благого дела бескорыстно.

(обратно)

30

Коктейль из рома с лимонным или лаймовым соком, сахаром и льдом.

(обратно)

31

Традиционный гавайский пир, обычно сопровождаемый музыкой, танцами и пением.

(обратно)

32

Национальный гавайский танец.

(обратно)

33

Гавайское кушанье из корня таро.

(обратно)

34

Райская долина в поэме Колриджа «Кубла Хан».

(обратно)

35

Пятая поправка к Конституции США гарантирует право отказаться свидетельствовать против себя во время следствия, на слушаниях или в суде.

(обратно)

36

Секта протестантов менонитского толка. Живут они в основном в Пенсильвании, Огайо, Индиане, а также в Канаде и отличаются тем, что сохраняют стойкую приверженность своей религии, обрядам, стилю давно минувших времен. Их поселения неизменно привлекают множество туристов.

(обратно)

37

Разумное основание (фр.).

(обратно)

38

Универмаг одноименной сети, где со значительной скидкой продаются товары известных дизайнеров.

(обратно)

39

Компания выпускает суповой концентрат в консервных банках.

(обратно)

40

Гигантская бабочка-монстр, персонаж японских комиксов и фильмов.

(обратно)

41

«Вашингтон редскинс» («Вашингтонские краснокожие») и «Филадельфия иглз» («Филадельфийские орлы») — две команды американского футбола, входящие в Восточное отделение Национальной футбольной конференции.

(обратно)

42

Директор ФБР с 1924 по 1972 г.

(обратно)

43

Основной пищей этого динозавра были яйца других его сородичей.

(обратно)

44

Американский пророк, основатель религиозной секты мормонов («святых последнего дня»).

(обратно)

45

Королева американских домохозяек, ведущая кулинарного шоу.

(обратно)

46

Байю — речушка, протекающая через заболоченную местность.

(обратно) class='book'> 47 Герой фольклора, меткий стрелок, знаменитый охотник на медведей.

(обратно)

48

Актер, президент Национальной стрелковой ассоциации.

(обратно)

49

Премия за самую нелепую смерть.

(обратно)

50

Комиссия по расследованию убийства президента Дж. Ф. Кеннеди.

(обратно)

51

Участок бульвара Уилшир между авеню Ла Бриа и Фэрфакс, район дорогих многоквартирных домов, магазинов, ресторанов, банков и контор компаний.

(обратно)

52

Танцевальный музыкальный стиль, основанный на одноименном исконно ямайском стиле.

(обратно)

53

Голливудский «мясник», маньяк-убийца. Совершал преступления вместе со своими последователями.

(обратно)

54

Звезда классических вестернов.

(обратно)

55

Автомобиль, который задумывался и проектировался как экономичный дешевый массовый автомобиль, однако пользовался ограниченным спросом в силу целого ряда конструктивных недостатков. Многие американцы считали его типичной халтурой.

(обратно)

56

Национальный парк в Танзании, в переводе с языка племени масаи «серенгети» означает «бесконечные равнины»

(обратно)

57

Знаменитый коллектив, исполняющий в классическом стиле разные современные песни.

(обратно)

58

Американский бытовой танец двудольного размера, быстрого темпа (английское two-step, буквально — двойной шаг).

(обратно)

59

Намек на то, что настоящая Джуди Гарланд снялась в роли Дороти из «Страны Оз».

(обратно)

Оглавление

ЯЩЕР [Anonymous Rex]

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  Эпилог

ЯЩЕР-2 [Casual Rex]

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  Эпилог

ЯЩЕР-3 [Hot & sweaty rex] Мафиозная мистерия

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  Выражение признательности

*** Примечания ***