Его звали Отакар [Карел Рихтер] (fb2) читать онлайн

Его звали Отакар

РОЖДЕСТВО

1

24 декабря 1942 года чехословацкие воины в Бузулуке праздновали сочельник. Для многих из них наступающее рождество будет первым и последним, встреченным в этом приуральском городке.

Вечером в офицерской столовой при штабе чехословацкой воинской части засветилась разноцветными огнями наряженная елка. В пять часов сели за праздничные столы бойцы рот и взводов. Командир части полковник Свобода вместе с офицерами штаба и советскими офицерами связи ходит от роты к роте, желает всем веселого рождества и благополучного возвращения домой. Все понимают, что кто-то из них этого счастливого мига не дождется, но каждый верит, что лично ему счастье все-таки улыбнется. Что бы там ни было, а настроение отличное: рождество! К тому ж и с фронта приходят добрые вести.

Наступление германской армейской группы «Гот», предпринятое из района Котельниковского с целью вызволения окруженной у Сталинграда армии Паулюса, было успешно отражено. Хотя немецкие танки к 19 декабря и отделяло от окруженных фашистских войск всего сорок километров, непреодолимая оборона советской 2-й гвардейской армии генерала Малиновского, осуществленная совместно с 51-й армией, заставила противника самого перейти к обороне. Двенадцатидневная операция по деблокированию окруженной армии, предпринятая немецко-фашистским командованием, потерпела провал. Уничтожение в сталинградском котле трехсоттысячной армии стало неизбежным. Обреченные на гибель войска постепенно перемалываются жерновами советских войск, как зерно в мукомольне. Они, отказавшись от разумного предложения капитулировать, погибают, сокрушаемые советским оружием, морозом, голодом и крайним изнурением. Победа в Сталинградской битве — самый большой подарок к этому рождеству. Подарок всему миру, всему человечеству.

Вот и Отакар Ярош ежедневно изучает сообщения, получаемые с фронта. С какой радостью оказался бы он сейчас вместе со своими солдатами в сталинградских окопах!

Полдевятого за празднично накрытые столы в офицерской столовой сели офицеры. Вера Тиха так описывает этот вечер:

«…офицерская столовая была довольно большим помещением. Кроме, собственно, столовой в нем была прихожая и комната, где по воскресеньям мы устраивали танцы. Там стояло пианино, на котором играл Гольцер, рядом с ним обычно находились Шарф, энергично двигавший телом в такт звукам своей скрипки, и Качирек, уже тогда пожилой человек, с серьезным видом дувший в кларнет. Время от времени к ним присоединялся еще один офицер, — пусть будет земля ему пухом, — который так, ради забавы, садился за барабан. Еще там стоял такой маленький столик, за которым сидела очень красивая русская девушка, принимавшая деньги за питание…

По левую сторону, напротив двух окон, стоял длинный стол… еще дальше, на другой стороне этого помещения, за барьером находилась кухня. В самой столовой кроме этого длинного стола были еще небольшие столы. Свобода садился в центре длинного стола спиной к окнам. У стенки, разъединявшей столовую и комнату для танцев, стояла елка, наряженная всевозможными самодельными украшениями. К праздничному ужину приготовили бифштекс с картофельным гарниром. Старик пил до дна, но только воду…»

Певческий кружок исполнил для командира песню, которую сочинили для него в качестве подарка Мареш и Траубман:

Во всех углах столовой завязался оживленный громкий разговор; офицеры провозглашали тосты, звенели стаканами. На здоровье! Чтоб нам через год уже быть дома!

Неожиданно двери распахнулись и в столовую ворвались люди а белой маскировочной одежде немецких парашютистов, в руках — пистолеты и автоматы, нацеленные на чехословацких офицеров.

Резкий крик:

— Hände hoch!^[1]

Разговор и смех сразу стихли. Стволы автоматов показались и в обоих окнах. Секунды полного замешательства. Все в недоумении: что происходит? Что это за люди?..

— Hände hoch!

Каждый из офицеров информирован, что немцы высаживают в тылу диверсионные группы, которые уничтожают мосты, важные объекты, нападают на штабы и нарушают коммуникации. Собравшиеся на праздничный вечер лихорадочно размышляют, некоторые офицеры бросают взгляды по сторонам. Глаза надпоручика Яроша загорелись злым огнем, губы сжались так плотно, что даже побелели. Глаза его продолжают смотреть прямо, а правая рука заскользила вдоль бедра к кобуре с наганом. Полковник Свобода заметил это движение и схватил его за руку. В этот миг один из парашютистов открыл лицо: автоматчик Бражина! В столовой стало шумно. Вошел подпоручик Сохор:

— Разведчики желают вам веселого рождества!

Послышались громкие возгласы: ничего себе шуточки!

Разведчики сбрасывают капюшоны, приветливо здороваются с офицерами. Слышится смех.

Ярош медленно приходит в себя. Он тоже улыбается, но как-то холодно. Хорошо, что командир задержал его руку. Такие розыгрыши могут кончиться плохо. Неожиданно он поймал на себе взгляд Свободы.

— Вы знали об этом, пан полковник?

Полковник кивнул. Ярош налил из бутылки на столе полную рюмку водки и залпом выпил ее. Он хотел заглушить нахлынувшие на него воспоминания.

2

Как же не вспомнить рождество 1938 года? Чехословацкая республика была похожа на ощипанную курицу. Фашистский орел безнаказанно испытал на ней остроту своих когтей. Армия по условиям мюнхенского диктата вынуждена была очистить пограничные укрепления. Она организованно отошла в глубь страны, а вслед за ней потащились вселявшие жалость толпы беженцев с вещмешками, чемоданами и плачущими детьми. Нацистский вермахт занял территорию, которая с незапамятных времен принадлежала чехословацкому государству. 28 тысяч квадратных километров с 3 616 000 жителей! Территория больше Моравии.

Премьера Даладье встречали толпы ликующих парижан. Да здравствует Франция! Да здравствует Даладье! Бургомистр Парижа Лайонель Насторг предложил назвать одну из главных парижских улиц улицей 30 сентября в память о дате исторического Мюнхенского договора, который «спас мир». И жители Лондона радостно приветствовали возвращавшегося из Мюнхена премьер-министра Чемберлена. Многие люди на Западе верили тому, что заявил Геринг корреспонденту одного известного агентства:

«Государственные деятели, собравшиеся в Мюнхене, одержали великую победу. Имя этой победы — мир».

Английская периодическая печать помещала и такие статьи, в которых раздавались трезвые голоса, но они тонули в ликовании толпы. Член палаты представителей британского парламента консерватор Эмери назвал условия мира необычно суровыми, более суровыми, чем те, которые обычно диктуются после войны побежденной стране. «Дейли Телеграф» спрашивала: «Какой ценой достался этот мир? Не было ли за него заплачено слишком дорого?» А лидер либералов Арчибальд Синклер предупредил:

«Сила и воля немецкого диктатора одержали верх над волей свободного народа в Англии, Франции и Чехословакии. Если нам и удалось отвратить войну, то это еще не значит, что обеспечен мир».

Даже в тот период, когда чехословацкие войска уже покидали первую зону согласно Мюнхенскому договору, посланник Фирлингер телеграфировал из Москвы:

«Советский Союз еще может оказать помощь, если чехословацкое правительство такую помощь попросит. ТАСС заявил, что правительство Советского Союза не согласно с решениями мюнхенской конференции».

Но чехословацкие буржуазные политики предпочли капитулировать. 5 октября президент Бенеш подал в отставку. При этом он заявил:

«Думаю, что я поступаю правильно, подавая в отставку. Наш народ должен спокойно развиваться в новом смысле, приспосабливаться к новым условиям».

От Масариковской демократии остались рожки да ножки. В новое правительство вошли люди, симпатизировавшие нацистскому режиму. Словакия получила автономию и название страны некоторые стали произносить с иронией.

Это было грустное рождество. Отакар Ярош приехал домой в Мельник. Снова вся семья собралась вместе: мать, отец и все пять сыновей — Иржи, Отакар, Владимир, Ян и Зденек. Настроение было как на похоронах. Они как будто предчувствовали, что собрались вот так, все вместе, в последний раз. И родители и сыновья были серьезны и озабоченны. Мать, как всегда, испекла печенье и ваночку^[2], обменялись подарками у елки, но о чем бы не начинался тогда разговор, он всегда сводился к одному — что же будет дальше?

Немцы стояли на новой границе, в нескольких километрах от Мельника. Что, если они пойдут дальше? Будем ли мы защищаться? Но как? Ведь мы потеряли пограничные укрепления. Отакар беспомощно сжимает кулаки и говорит со злостью:

— Не надо было нам уступать. Мы могли воевать. У нас было все: оружие, желание драться с врагом. Вы не видели, с каким настроением к нам приходили резервисты. Мобилизацию объявили по радио вечером, а уже на следующий день наш полк стоял в полной боевой готовности. Ребята были просто великолепны. В батальоне за целый месяц не было совершено ни одного дисциплинарного проступка. Солдаты хотели воевать. С Гитлера быстро бы сошла спесь.

Во взводе Яроша было несколько ненадежных солдат. Он прямо им сказал:

— Если кто-нибудь из вас собирается удрать, то пусть прежде хорошенько подумает. Мы его непременно поймаем, и я лично измолочу его так, что мама родная не узнает. Ну, а уж если дезертир возьмет с собой винтовку, то я с ним не знаю тогда что сделаю.

Бойцы смеялись, но ни один солдат из его взвода не убежал.

Однажды он нашел на своей кровати газету «Руде право». Кто-то засунул ее под одеяло. В ней была обведена красным карандашом речь депутата Готвальда. Некоторые предложения были подчеркнуты. Ярош принципиально не терпел во взводе никакой политической агитации, считая, что политика только будоражит людей и армии никакой пользы не принесет. Но в этот раз помеченную статью он все же прочитал.

«Товарищи! Мы переживаем чрезвычайно сложные минуты. Можно сказать, что наша республика стоит на перепутье. От того, какие, решения последуют в следующие дни, очевидно, будет зависеть дальнейшая судьба нас всех…

Что до сих пор сдерживало врага от прямого на нас нападения? Прежде всего наша твердая воля и способность защищаться. Защищаться любой ценой и всеми средствами. Защищаться голыми руками и рвать противника зубами. Драться за каждое дерево, каждый клочок земли. Драться за каждый дом и каждую деревню. Враг знал и знает, что путь к Праге для него никак не был бы прогулкой. Он знает, что нас просто так одолеть трудно.

Что же теперь надо делать, чтобы защитить мир и республику? Прежде всего мы должны быть едины и благоразумны, тверды и решительны. Единство у нас есть. Чешский народ сейчас един, как никогда прежде. А тех вонючих грязных крыс, которые снюхались с врагом… их всего небольшая кучка и они будут раздавлены народом. Такими же едиными, как народ, следовало бы быть политическим партиям, которым дорога́ судьба республики…

Да, мы должны были начать войну. Союзники — югославы, румыны, а главное — русские, пришли бы нам на помощь. Тогда бы и французам стало стыдно, и они тоже выступили бы против фашистской Германии».

— Если Гитлер займет всю страну, — сказал Отакар в семейном кругу за рождественским столом, — я не останусь здесь. Уеду из Чехословакии.

— Куда? — спросили его.

— Не знаю. Там будет видно. Но так не может долго оставаться. Я верю, что будет война. Это Гитлеру просто так не пройдет. Пойду воевать!

Поэтому-то он и стал офицером, чтобы воевать за родину, когда это потребуется. Решение стать кадровым военным определило весь его жизненный путь.

3

В один июльский день, вечером, придя домой с работы, Мирослав Гавлин обнаружил в почтовом ящике серый продолговатый конверт, в которых обычно посылают приглашение на свадьбу. Двадцатигеллеровая марка погашена круглым штампом: Гра́нице, 23.VII.37. Кто же это ему написал? Адрес был написан красивыми буквами с наклоном, но это ему ни о чем не говорило. Женится кто-нибудь из знакомых? Он нетерпеливо открыл незаклеенный конверт, вынул сложенную вдвое плотную бумагу. Что это? Знак военной академии, а внутри напечатанный текст. Мирослав Гавлин быстро пробежал его глазами:

«Слушатель академии Отакар Ярош имеет честь сообщить о том, что 29 августа 1937 года он будет выпущен из академии в звании поручика».

Так значит Ота будет офицером! Хороший парень. И не забывает старого друга. Жаль, что Мирек не может приехать на это торжество в Границе. Было бы неплохо как следует отметить такое радостное для Яроша событие. Ничего, можно отметить и позже, когда им удастся встретиться.

Как долго они уже знакомы? С 1929 года. Боже, как летит время! Восемь лет. Они вместе поступили на первый курс Высшей электротехнической школы, находящейся в Праге на Житной улице, 14. Частная специальная школа, приравниваемая к высшему техническому учебному заведению. Наверное, это было единственное в стране учебное заведение такого типа. За обучение взималась плата, каждые полгода по шестьсот крон. Очень большие деньги, а для семьи с пятью детьми и подавно.

До этого Отакар ходил в гимназию в Мельнике, но дела у него там обстояли неважно. Он всегда был чуть-чуть озорнее других гимназистов. На переменах в коридоре или на школьном дворе его было больше видно и слышно, чем остальных ребят. С раннего детства он был чрезвычайно живым. Минуту не мог посидеть на одном месте. Вечно его что-то торопило. Голова у него была хорошая, но учеба его не занимала. Прибежит домой, сумку в угол — и на улицу к ребятам.

Преподаватели в гимназии с ним измучились. Если в гимназии случалось какое-нибудь озорство, то зачинщиком его наверняка был Ярош. Не надо было ничего расследовать, потому что ошибка исключалась. Ота не отказывался от своих провинностей. Разбитое стекло — Ярош. Потасовка в классе — Ярош. Резинка, привязанная к большому и указательному пальцам левой руки, превращалась в прекрасную рогатку, из которой на уроке, когда учитель отворачивался к доске, можно было метко выстрелить скобочкой из скатанной бумажки или промокашки, пропитанной для большей действенности чернилами. Кто это был? Ярош. Из стеклянной трубочки с характерным шумом вылетало рисовое зернышко и с большой точностью попадало в шею или щеку. «Опять вы, Ярош? Записываю вам замечание в классный журнал». А на школьном дворе во время перемен Ярош был организатором игр, в которых команды бросались друг в друга кусками глины или еще чем-нибудь, зимой же любимым развлечением была игра в снежки…

«Ярош, ваша успеваемость в этом полугодии ухудшилась. Мы приглашаем в гимназию ваших родителей…»

— Парень он не глупый, — говорили преподаватели отцу или матери, — но не может сосредоточиться, думает о чем угодно, только не об учебе. Сегодня опять пришел, не выполнив домашнего задания… Вам нужно взяться за него как следует…

Мать и отец Оты простые люди. Их уделом с раннего возраста была тяжелая работа. Им очень хочется, чтобы хоть детям их жилось лучше. Поэтому они экономят на всем, лишь бы дать своим детям образование. В здание гимназии они входят с бьющимся от волнения сердцем. Отец в нерешительности мнет фуражку железнодорожника. Они почтительно здороваются с господами преподавателями, которые проходят по коридорам с папками под мышкой. Несмело обращаются к ним. Гимназия для них — что-то возвышенное, святое. Они не понимают того, что требуют от учащихся и поэтому не могут своему Отоушеку что-либо посоветовать, чтобы как-то облегчить его положение в гимназии. Единственно, что они могут — это заставить его уделять больше времени учебе.

— Занимайся больше дома! Не слоняйся по огородам! — Однажды отец совсем рассердился: — Я прекращу эти твои занятия спортом! Сначала работа, а потом уже развлечения!

После этих слов Ота получает хороший подзатыльник твердой отцовской рукой.

Но разве это на него действует? Отакар Ярош создан для движения. Как, например, рыба или птица. Гимназия для него — тесная клетка. Ему ужасно не хотелось сидеть за поцарапанными партами и заучивать, что «…квадрат гипотенузы прямоугольного треугольника равен сумме квадратов его катетов» или что «семянка — это сухой односеменной плод с зародышем, неприросшим к семени, часто имеющий летательное приспособление, чтобы переноситься ветром».

Больше всего его выводила из себя латынь. Зачем ему изучать язык, на котором ни один народ не говорит?! Ни врачом, ни аптекарем он становиться не собирается… Он вдалбливал себе в голову: laudabo — буду хвалить, laudabis — будешь хвалить, laudabit — будет хвалить, laudabimus, laudabitis, laudabunt… С ума можно сойти от скуки!

Когда учитель латинского языка входил в класс, можно было услышать жужжание мухи на окне, такая стояла тишина. Потом уничтожающим взглядом он обводил гимназистов, склонивших головы над партами.

«Что является признаком конъюнктива глаголов первой конъюгации? Ярош, отвечайте. Не знаете? А ведь мы говорили об этом. Очевидно, вы не удосужились открыть соответствующую страницу учебника. Laudem. Что это означает, Ярош? Естественно, вы не знаете. Переведите мне предложение: Amemus patriam nostram et diligentia laboremus. Вам это ни о чем не говорит? Ну что ж, садитесь, Ярош».

Кончилось все это катастрофой. После уроков Ярош невесело шел домой с ведомостью, в которой напротив латинского языка стояла двойка. На собрании преподаватель латинского языка настоял на том, чтобы Ярошу поставили двойку, и все сошлись во мнении рекомендовать Ярошу оставить гимназию. Директор горестно кивал головой: на что надеется этот пан Ярош? Неужели он, машинист паровоза, хочет выучить своих детей?

4

Ну и ладно. Гордость не позволила Отакару упрашивать директора гимназии оставить его в гимназии. Он пошел в четвертый класс городской школы и, закончив его, получил возможность продолжать свое образование.

Потом он начал проникать в теорию и практику электротехники. Кто знает, почему он избрал именно эту специальность. Машины привлекали его с детства: он с интересом наблюдал за работой паровозов и кранов. Иногда бегал на железную дорогу к отцу. Мать в таких случаях волновалась: «Как бы под поезд не попал…»

На станции он терпеливо ждал, когда с грохотом подъедет отцов большой черный паровоз и со скрипом затормозит, окутанный облаками пара. Из вагонов повалит народ. Продавцы на перроне многоголосо закричат:

— Пиво!

— Лимонад!

— Горячие сосиски!

Перескакивая через рельсы, Отакар бежит к локомотиву, который отдыхая, шипит паром. Отец, счастливо улыбаясь, с закопченным лицом, в промасленной фуражке, сдвинутой на затылок, высовывается из овального окошка будки машиниста. Открывает дверку:

— Иди, иди сюда, Отоуш! Как там мама? — спрашивает он и вытирает руки клубком хлопчатобумажных ниток. — А с ребятами все в порядке?

Мальчик поднимается вверх по узким железным ступенькам. В локомотиве множество интересных вещей. Манометр. Водомер.

— Это для чего, папа?

— Это тормоз.

— А за что надо потянуть, чтобы паровоз поехал?

— Вон за тот рычаг, — показывает с улыбкой отец.

— Это гудок, — смеется паренек. — Можно погудеть?

Не ожидая ответа, он берет рукой проволочное кольцо на цепочке и тянет вниз. Над крышей будки раздалось громкое гудение.

— Хватит! — кричит отец.

Чумазый кочегар пошевелил широкой лопатой угли в топке, пышущей жаром, выпрямился, на черном вспотевшем лице обнажились в улыбке белые зубы:

— Да из тебя выйдет настоящий машинист! Но начать ты должен с топки и котла. Иди сюда, попробуй. — Он подает ему лопату. У Оты силенка есть, он зачерпывает полную, с верхом, лопату угля, пружинисто сгибает колени и резко бросает уголь в пламя.

— Можешь поддать пару, — хвалит его кочегар, а отец Яроша сияет от удовольствия.

Это было несколько лет назад. Теперь Отакару уже семнадцать.

Почему же он не захотел стать машинистом, а пошел учиться натягивать провода, менять предохранители, укрощать электрический ток, чтобы он служил людям? Наверное, ему понравилось, что это такая кропотливая, тонкая работа, которая поддается только человеку с думающей головой и ловкими пальцами. Оказывается, у Оты есть и то, и другое. Иногда, правда, ему приходилось туговато по математике и физике, но в целом он успевает хорошо. В цехе мастер ставит его в пример остальным.

Мирек Гавлин вспоминает, вытаскивая из коробки фотографии тех лет. Вот этот симпатичный парень с волнистыми волосами, разделенными пробором, Отакар Ярош. Он сфотографировался на стадионе вместе со студентами-футболистами и профессором Шарой. Расстегнутый пиджак, рубашка с открытым воротом. Он всегда был прилично одет, аккуратен, в чистой рубашке, на брюках стрелки после основательной глажки, волосы причесаны. Каждый день он приезжал в Прагу из Мельника с Пепиком Гольцем. А после окончания занятий спешил на обратный поезд. Задерживался он в Праге редко, в основном, когда проводился интересный футбольный матч. Против футбола он не мог устоять. Но по-настоящему дома он чувствовал себя только в Мельнике, где в спортивном клубе «Сокол» занимался греблей, играл в футбол и хоккей.

— Пойдем с нами, посидим где-нибудь, — звал его сколько раз Мирек, игравший тогда в команде «Богемия» и имевший в связи с этим кое-какие деньги.

— Нет, ребята, я не пойду. Не хочется. Ну пока, мне пора.

Может быть, ему действительно не хотелось идти в питейное заведение, но ясно одно, — у Оты никогда не было лишних денег. На подобные развлечения Яроши, конечно, средств не имели. Отец был рад, если на свои зарабатываемые ежемесячно тысячу четыреста крон ему удавалось накормить многочисленную семью и купить кому-нибудь обновку. Тем более, часть заработной платы Яроши должны были отдавать за домик, который они построили, взяв ссуду у кирпичного завода. Ота во время каникул подрабатывал электротехником. Он ездил по селам, ремонтировал электропроводку, электромоторы и вообще все, что было связано с электричеством. Но он все равно не зарабатывал столько денег, чтобы у него появлялось желание прокутить их где-нибудь в ресторане или трактире.

Годы бежали как влтавская вода, спешащая на встречу, с водами Лабы у Мельника. В 1933 году студентам выдали последнее свидетельство об окончании школы (школа давала несколько специальностей). Учеба кончилась, начиналась трудовая жизнь. Сокурсники разошлись, каждый пошел по жизни своей дорогой.

Через год — служба в армии. Мирек Гавлин с черным чемоданчиком, какие в то время обязаны были иметь при себе призывники, в июле был направлен для прохождения службы в Словакию, в Трнаву. Как специалиста высшей квалификации по электротехнике его зачислили в 3-й батальон связи. Во дворе казармы среди толпы новичков, сверкающих своими остриженными головами, ему в глаза неожиданно бросился широкоплечий парень со знакомым орлиным профилем. Это же Ярош! Мирек бросился к старому другу:

— Ота, дружище, как ты здесь очутился?

— Мирек! Вот так встреча! — Друзья обнялись.

А теперь перенесемся на минуту на десятки лет вперед. Мирослав Гавлин, бывший технический директор, а теперь пенсионер, по которому и сейчас видно, что он длительное время занимался спортом, рассказывает:

«Я был во второй роте, а он в третьей. В Трнаве мы в течение года учились вместе в школе унтер-офицеров. Меня притягивал футбол, и я начал играть за «Трнаву». Руководители клуба договорились с командиром и у меня стало больше свободного времени. От участия в матчах мне перепадали кое-какие деньги, ребята старались держаться возле меня, ну, а с Отакаром у нас была крепкая дружба. Когда мы с компанией шли в пивную, я, разумеется, платил. Ота играл за «Трнаву» в хоккей. Он был одним из лучших спортсменов батальона. Особенно он был силен в легкой атлетике и гимнастике. Однажды в полку были проведены соревнования по атлетической гимнастике. Он, конечно, выступил на них от нашего батальона и показал отличный результат. Вот он на фотографии.

Из Трнавы нас обоих послали в школу офицеров запаса. В Турнов. Ота был десятником^[3]. Вот посмотрите его на этой фотографии военным. Правда, шла ему форма? Ему сразу понравилась военная жизнь. Марши, учения, он как будто был создан для этого. И, естественно, его успехи были хорошо видны со стороны.

Отличный парень. Девушки к нему так и липли. Был у нас один командир, поручик по имени Гронек. Ужасный задавала. Все кичился перед нами своей силой. Однажды он предложил побороться Ярошу, заявив перед этим, что в классической борьбе ему нет равных в школе. Но тут нашла коса на камень. Ота принял предложение и… положил поручика на лопатки. Ходили мы и на танцы, ухаживали за местными дамочками. Гронек бывал там с какой-то девушкой, и вы знаете, так получилось, что Ота отбил ее у него. Я ведь вам говорил, что он нравился девушкам. Поручик страшно разозлился, но сводить с Отой счеты не рискнул.

Наступил тридцать шестой год, отношения с Германией у нас начали портиться и в армию стали призывать офицеров запаса. Ота подал рапорт. Солдат душой и телом, он не мог оставаться в стороне, когда родине грозила опасность. Его направили в Границкую академию. С тех пор я надолго потерял его из виду. Пока не получил то самое приглашение…»

5

Август 1937 года. По плацу Границкой военной академии разносятся четкие команды. Стоящие в строю новоиспеченные поручики застыли по команде «смирно». Ребята как на подбор, в хорошо подогнанной новой офицерской форме. На погонах золотом сверкают пуговички и звездочки. На голубом безоблачном небе сияет солнце, его лучи играют на саблях и музыкальных инструментах военного духового оркестра.

Кто-то высоким сильным голосом читает слова военной присяги.

«Клянемся», — раскатывается мощно по плацу. В стороне теснятся толпы зрителей. Родители, родственники, жены, невесты.

— Вон там наш Ота, мама, видишь его?

Тринадцатилетний Зденек, самый младший из братьев Отакара, приехавший с мамой на это торжество, поднимается на цыпочках, чтобы ничего не упустить.

— Я знаю, — шептала мать. Ее повлажневшие глаза уже давно нашли и рядах молодых офицеров широкие плечи сына, его возмужавшее лицо, затененное козырьком фуражки. Все-таки он добился своего. А как ему идет офицерская форма! Главное, чтобы он был счастливым.

Желание стать военным оформилось у него только после призыва на действительную службу.

— Разумеется, мы, как и все мальчишки, играли в детстве в войну, — рассказывает спустя много лет брат Отакара Иржи, — но я не скажу, что эта игра нравилась ему больше других. Однако кое-какие данные, важные для военной службы, у него проявлялись уже тогда. Он, например, был смелым и хорошо умел переносить боль…

Однажды Ота, которому было тогда одиннадцать лет, пришел домой с лицом, залитым кровью. На него было страшно смотреть. Во время уличных ребячьих баталий ему попали камнем в голову и рассекли кожу до самой кости. Годом старше Ирка, увидев рану, чуть не потерял сознание от страха. Отакар вытер рукой кровь, которая бежала по лбу, и бросился к брату:

— Иржичек, Иржичек, не бойся! Мне совсем не больно, клянусь тебе!

Армия позволила Отакару заниматься всем тем, что он особенно любил: электротехникой, спортом. Она привила ему сознание гордости защитника родины. При этом она дала ему еще элегантную офицерскую форму. И это тоже имеет свое значение, ибо форма дает право командовать и приказывать. Армия поставила его на довольно высокую ступень общественной жизни, гарантировала ему определенное положение и давала возможность надеяться на карьеру, ведь он был честолюбив. Он наверняка советовался со своим дядей по материнской линии Франтишеком Конопасеком. Дядя по образованию был учителем, но когда началась первая мировая война, его призвали в армию кадетом. На фронте он не долго думая сдался в плен русским и вскоре вступил в чехословацкий легион. Он хотел сражаться против Австрии за самостоятельное чехословацкое государство. С войны он возвратился только в двадцатом году, как и все другие обманутые легионеры, втянутые реакционным чехословацким правительством в контрреволюционный мятеж против Советского правительства. А так как он был хорошим и храбрым солдатом, то ему предложили продолжить службу в армии.

Франтишек Конопасек дослужился до полковника. Ота не мог глаз оторвать от дяди, когда с ним встречался. А как ему нравилась его зеленая форма с четырьмя звездочками на обшитых золотом погонах и с разноцветными орденскими планками. Будучи мальчиком, он, бывало, с раскрытым ртом слушал рассказы дяди о своих военных приключениях. Конопасек твердо ему сказал: «Советую тебе, пока есть возможность, остаться в армии. Подавай заявление в академию. Через год станешь поручиком. Из тебя получится хороший офицер, а нашей армии нужны хорошие офицеры».

Полковник Франтишек Конопасек сам был хорошим солдатом и офицером, настоящим патриотом своей родины. Когда в Чехию вторгнутся нацисты, он без колебания включится в антифашистскую подпольную борьбу. Потом он будет арестован и казнен. Отец троих детей… Если бы он даже знал свою дальнейшую судьбу, он все равно бы поступил так же: он помнил свою обязанность, свой долг чехословацкого офицера и патриота.

Отакар Ярош, таким образом, решил идти по его стопам. У него для этого есть, бесспорно, все предпосылки. Командир учебной роты майор Госбауэр записал в его личное дело следующее:

«Инициативный, добросовестный, иногда даже слишком добросовестный, способный, мыслит логично, физически всесторонне развит, тщательно следит за своим внешним видом, хороший педагог».

Пройдет четыре года, и другой командир, подполковник Людвик Свобода, далеко отсюда, в городе Суздале, напишет новую характеристику:

«Интеллигентный, рассудительный, морально выдержанный, честолюбивый, инициативный, способен самостоятельно принимать решения, не боится ответственности, добросовестный, отличный офицер. Оказывает на подчиненных положительное влияние».

Так написано в его новом личном деле.

Между этими двумя записями лежит огромное расстояние, время и тяжелые испытания, которые подтверждают все, что в них сказано. А между тем скоро придет самое тяжелое испытание…

ПРИСЯГА

1

Не успели бойцы оглянуться, как рождестве прошло и наступило время прощаться со старым, 1942 годом и встречать новый, 1943 год. Что он им принесет?

27 января 1943 года 1-й чехословацкий отдельный пехотный батальон построился с оружием перед казармой на Первомайской улице Бузулука. Бойцы батальона получали знамя и принимали присягу.

Стоял трескучий мороз. Деревья и заборы палисадников покрылись снежным инеем. Солдаты в выкрашенных в белый цвет касках негромко переговаривались, стоя перед трибуной. Выдыхаемые облачка пара, оседая, серебрили воротники их шинелей. Мороз пощипывал ноздри, лица солдат разрумянились, глаза блестели от волнения. С трибуны говорил депутат парламента Фирлингер. В морозном воздухе звучали слова, которые разжигали огонь в их сердцах: Сталинград, борьба бок о бок с Красной Армией, победа, родина…

Начальник штаба надпоручик Ломский скомандовал пронзительным голосом:

— Первый пехотный батальон… Смирно! Оружие на кра-ул!

Точно заученными движениями винтовки взлетели вверх. Ладони глухо ударили о приклады, и солдаты застыли с согнутыми на уровне груди руками. Они словно превратились в гранитные изваяния.

Из группы гостей вышел председатель городского Совета Герасимов. Он подошел к строю и неторопливым, выразительным голосом заговорил о том, что жители Бузулука с интересом наблюдали за жизнью чехословацких солдат, как они готовятся к борьбе против общего врага. Теперь с таким же интересом они будут следить, как чехословацкие бойцы будут воевать на фронте вместе с Красной Армией, с советским оружием в руках.

Белый флаг с государственным гербом и надписью: «Правда победит» свисает красивыми складками к древку, к наконечнику которого товарищ Герасимов привязывает ленту. На ней вышиты слова: «Смерть немецким оккупантам». Это подарок бузулукских женщин.

Полковник Свобода четким шагом подошел к знамени, склонил голову в белой ушанке и поцеловал его угол, обшитый красными и голубыми клиньями материи. Потом он обеими руками взял древко из рук начальника чехословацкой военной миссии полковника генерального штаба Гелиодора Пики и отдал его высокому и статному знаменосцу четаржу^[4] Шафаржику, сопровождаемому почетным караулом.

Приклады винтовок с глухим стуком опустились на утоптанный снег. Командир взошел на трибуну, раскрыл папку и начал читать слова присяги:

— …что никогда не покинем своих войск и отдадим, если потребуется, свои жизни за свою родину и ее свободу. Клянемся, что будем хранить друг к другу любовь и верность, никогда не покинем товарища в минуту опасности, будем сражаться с врагом так, как нам велит честь солдата и обязанность гражданина.

В то же мгновение над строем поднялся лес рук, и весь батальон как одним голосом отозвался:

— Клянемся!

К этому времени мороз стал еще сильнее. Природа как бы вознамерилась проверить, на что годны эти солдаты. У бойцов стынут подбородки и щеки, краснеют носы. Командир отдал приказ к торжественному маршу. Разнесся топот кованых сапог. Первая рота во главе с надпоручиком Ярошем выходит на прямую; парни старательно ударяют каблуками по снегу, желая показать собравшимся строевую выправку. Но где же музыка? Дирижер батальонного оркестра взмахнул палочкой, музыканты заиграли «Направление — Прага», но музыкальные инструменты отказываются звучать как положено. Вместо радостных чистых звуков в морозном воздухе поплыло что-то нестройное и умирающее, и только подвывание кларнетов сохраняет еще какое-то подобие мелодии. Сокрушенные музыканты беспомощно надувают щеки. Губы их примерзают к мундштукам. Они не могут извлечь нужные звуки и поэтому прекращают играть один за другим. И вот наконец только один барабан поддерживает ритм шагов.

Но чехословацкие солдаты уже знают этот зловредный мороз и совсем его не боятся. Пусть себе свирепствует. Они пройдут торжественным маршем и без музыки.

Надпоручик Ярош оглянулся на свою роту и крикнул командирским голосом:

— Направление — Прага!

Бойцы поняли, чего он хочет. Держа равнение на трибуну, они набрали в легкие побольше воздуха, и вся округа огласилась громким пением:

А другие роты подпевают:

Они вложили в пение всю свою решимость и воодушевление. Песня разгорячила воинов, трескучий мороз сразу как бы отступил.

Сначала перед командиром, почетными гостями и толпой восторженных бузулукцев прошли пехотные роты. Бойцы, гордые, стройные, твердо сжимали приклады своих винтовок, сделанных из уральской стали. Потом продефилировали разведчики Сохора в белых маскировочных халатах. Пробежали рысью мохнатые лошадки, запряженные в сани с пулеметами. Это были пулеметчики надпоручика Лома. Стрелки из противотанковых ружей и заряжающие несли на плечах свое длинноствольное оружие. Вслед за ними промаршировали минометчики, потом проехал взвод противотанковых пушек. Затем перед трибуной гордо прошествовали румяные девчата. За ними связисты и саперы… Самым последним прошел музыкальный взвод. И хотя инструменты музыкантов на морозе дали осечку, теперь их полностью компенсировали мощные голоса, несущиеся навстречу реющему знамени.

Еще тогда, в 1938 году, вот так же надо было идти в бой. Ведь в патриотизме и тогда недостатка не было, так же как и в оружии.

2

Неполный год прослужил поручик Отакар Ярош после окончания академии, занимая должность командира взвода связи в Прешове, когда на политическом горизонте зловеще сгустились темные тучи. Все предвещало сокрушительную бурю.

12 марта 1938 года части германского вермахта приступили к захвату соседней Австрии. Стратегическое положение Чехословакии сразу значительно ухудшилось. Ее границы с Германией стали длиннее. Нацисты могли теперь ударить в мягкое подбрюшье республики — в направление равнинной Южной Моравии, где оборонительный план страны не предусматривал строительство таких укреплений, которые возводились на границе с Германией.

Европа молча стерпела очередной наглый выпад немецких фашистов. Одна только Москва заявила решительный протест. А Чехословакия? Она даже не попыталась объявить мобилизацию, чтобы хотя бы дать понять, что в случае необходимости будет защищаться.

Отакар Ярош тогда не мыслил категориями офицеров генерального штаба и, может быть, не осознавал стратегические последствия насильственного присоединения Австрии к германскому рейху, но он, конечно, видел, как растет агрессивность нацистов, а вместе с ней и наглость фанатично настроенных немцев в чешском пограничье. Ему уже пришлось это испытать в прошлом году в отпуске, когда он был в Северной Чехии. В поезде, на улицах, в ресторанах и магазинах — всюду немцы вели себя дерзко, воинственно. Они давали понять, что в Судетах господами являются они. На улице в Хебе к нему с угрожающим видом подошли три подростка в белых гольфах. Полицейский, стоявший поблизости, предпочел скрыться, чтобы не вмешиваться в драку. Ярош покраснел от гнева, схватил за грудки того, который стоял к нему ближе всех и рывком отбросил его в сторону. «Прочь с дороги или…» — сквозь зубы процедил он. Двое других сразу присмирели и расступились. Вот так-то надо с ними, а не уступать и позволять им бесчинствовать.

В апреле Генлейн выдвинул свои Карлово-Варские требования. Они были специально составлены так, после совещания с Берлином, конечно, чтобы чехословацкое правительство не смогло их принять. Немцы хотели ни много, ни мало создания собственной республики в республике. И правительство еще ведет с ними переговоры! Это раздражало Отакара Яроша больше всего, хотя обычно он мало интересовался политикой.

Программы политических партий его не занимали. Свары в парламенте, взаимные оскорбления политических партий он считал излишней возней, которую, к сожалению, приходится терпеть в демократическом государстве. Президент, правительство, государство, армия, родина стали в его глазах гораздо выше всего этого, как гранитные стены, окружающие Памятник освобождению на Жижкове. Ему не приходило в голову спросить, чье это государство и кому служит армия? Он любил родину. Но он не знал, что у миллионеров Прейса, Печека одна родина, а у всех простых людей, как его мать и отец, родина другая. Он верил, что государство родилось по воле чехословацкого народа, который объединяет всех чехословаков, в том числе и его. Так его учили дома, в школе, в обществе «Сокол» и в армии республики. Впрочем, он не был единственным человеком, кто в это верил.

В часы культурно-просветительских занятий он часто слышал: «Судьба нашей прекрасной родины находится прежде всего в ваших руках, на вас смотрит весь наш народ как на своих защитников. Будьте же героями, достойными такого высокого доверия. И не только в дни опасности, когда родина и народ призовут вас к делам героическим. В боях за наше освобождение принимали участие простые люди из народа. Их героизм помог освободить нашу родину и наш народ от векового унижения… Любите свою родину как самую дорогую страну мира. Никакие жертвы ради нее не будут напрасными! Если вы будете руководствоваться этими принципами в жизни как настоящие граждане, то каждый из вас станет героем, которым будет гордиться не только родина, но и народ…»

Отакар Ярош был одурманен этими идеями, как и большинство других офицеров. Их учили также не доверять коммунистам, потому что они-де разлагают республику и ее армию. Его только настораживало то, что как раз именно коммунисты требовали принятия самых решительных мер против нацистов. Того же, чего желал и он сам.

Он знал, что в республике не все в порядке. Знал, что существуют непреодолимые преграды, которые разделяют, например, машиниста паровоза и начальника станции, директора гимназии, нотариуса, аптекаря, доктора или хозяина ресторана, торговца, фабриканта и помещика… Он знал различие между обращением пани и сударыня… Однако он верил, что демократия позволяет каждому, у кого есть соответствующие способности, стать тем, кем он хочет быть. Разве сам он не является доказательством этого? Ведь он из простой семьи, а стал офицером. Если хотите, господином.

Отакар был горд достигнутым в обществе положением. Когда он приезжал в Мельник в форме, то вышагивал по главной улице стройный, рослый, элегантный. На левом бедре сабля, правая рука без перчатки готова в любую минуту подняться к фуражке для приветствия, каблуки звонко стучат по мостовой. Его окружал ореол славы и уважения. Плохо было военнослужащему низшего звания, который его не приветствовал как положено. Он немилосердно отчитывал его где бы то ни было. Нет, он меньше всего хотел рисоваться перед окружающими, просто он считал это своей обязанностью, потому что «офицер, — как его учили в академии, — должен быть примером аккуратности и добросовестности, образцом хорошего поведения на улице и в иных общественных местах. Он не имеет права давать никаких поблажек, когда речь идет о нарушении воинской дисциплины».

Его беспокоили и межнациональные трения, свидетелемкоторых он был в Словакии. То античешское настроение, которое сумели извлечь из законной неудовлетворенности жизнью бедствующих крестьян и батраков клерикальные фашисты, сторонники глинковской народной партии. Чеха в землю или в Дунай! Чехи, мотайте в Прагу! — скандировали фанатично настроенные приверженцы партии Глинки и грозили чехам кулаками так же, как это делали генлейновцы в Хебе или где-либо еще. До каких же пор мы все это будем терпеть? Когда же, наконец, правительство займет твердую позицию?

3

Частичная мобилизация, объявленная 21 мая 1938 года, улучшила настроение Яроша. То, что творилось до этого дня в стране, уже нельзя было спокойно переносить. Газеты были полны сообщений. В Хомутове группа немцев численностью от пятидесяти до шестидесяти человек напала на пятерых солдат хомутовского гарнизона. Один солдат был тяжело ранен в голову. Инциденты в Рудолтице. Инцидент в Мосте. В Ходове толпа генлейновцев набросилась на четника^[5] Рундштука. В Хомутове генлейновцы плевали на чехословацких солдат. Произошли столкновения между солдатами и орднерами^[6].

Судето-немецкая партия добилась проведения 22 мая всеобщих выборов и развернула шумную антигосударственную пропагандистскую кампанию. Ожидались новые столкновения и инциденты, которые нужны были Гитлеру как предлог для дальнейшего дипломатического нажима, а может быть, и для начала военных действий. Ослепленные страстью генлейновцы уже представляли, как после победы на выборах СНП^[7] они отторгнут Судеты от республики. И вдруг официальное сообщение: министр национальной обороны, руководствуясь соответствующими положениями закона об обороне, приказал с согласия правительства призвать на действительную службу один призывной год запаса и резерва. В дополнение к этому были призваны некоторые военнообязанные запаса различных специальных служб…

В части, расположенные у границы, пришел приказ надежно прикрыть государственные границы.

Министр иностранных дел Германии Риббентроп назвал чехословаков безумцами, которые будут уничтожены, если продолжат настаивать на своем. Английский дипломат Гендерсон допустил, что мобилизация в Чехословакии была необдуманной затеей, а министр иностранных дел Франции Франсуа Даладье согласился с немецкой версией, что якобы военные маньяки в Праге, поддержанные русофильскими элементами заслали агентов-провокаторов в Судеты, чтобы спровоцировать там беспорядки.

Едва в пограничных районах появились солдаты, как нацисты быстро присмирели. Спокойствие было восстановлено. Республика почувствовала свою силу.

А через месяц после этого состоялся X всесокольский слет. Поручик Ярош, являясь активным членом и восторженным почитателем «Сокола», жадно читал газетные репортажи.

«Успех первого дня превзойден. Второй день слета увидел впечатляющий пример французско-чехословацкого братства, совместные гимнастические упражнения мужчин и женщин захватывают зрителей и вызывают восторг и ликующую радость. Стадион был переполнен. X съезд вылился в великолепную манифестацию. Делегации союзнических армий приветствуются нашими соколами… Это колонны, широким потоком входящие через ворота и могучей рекой разливающиеся по стадиону. Это не только физкультурники, которые съехались сюда для массовых выступлений. Это армия чехословацкой демократии, собравшаяся здесь для того, чтобы вновь дать торжественное обещание и продемонстрировать свою веру в человечество и свободу… И в момент, когда эти колонны под звуки музыки волнами разбегаются в разные стороны, будто гонимые вихрем общей судьбы — это уже, собственно, не только зрелищный физкультурный номер, — но и мистический обряд, при котором поднятые руки тысяч людей напоминают клятву, а падение на колени — воздаяние чести родной земле, которая пробуждается в минуту опасности… Это солдаты, готовые на любые жертвы во имя справедливости».

Воодушевление, охватившее страну, действительно говорило о том, что единство воли народа встать на защиту родины сломить вряд ли кому удастся. Небольшую нервозность вскоре после этого вызвал приезд британского лорда Ренсимена, которого западные державы навязали чехословацкому правительству в качестве посредника в чехословацко-немецком споре. Он вел переговоры с Бенешем и с лидерами судетских немцев. Никто не знал, к чему это приведет. Что за возня происходит за закрытыми дверями? Начало попахивать изменой. Генлейновцы отвергли все предложения правительства. Им не нужен был никакой договор. Гитлер уже знал, что Запад отдаст ему Чехословакию, потому что она становится для него обузой. 12 сентября на нюрнбергском съезде фашистской партии он истерично вопил: «Межнациональные отношения в Чехословакии невыносимы. Я не буду больше терпеть угнетение наших людей… Миролюбивой политикой на таких людей, как чехи, повлиять никак нельзя…» Многотысячная толпа дико кричала: «Зиг хайль!» От этого становилось страшно.

В чешском пограничье сразу поднялась волна суровых насилий. Две тысячи генлейновцев, чиня беспорядки, прошли по Хебу. Было ранено тринадцать полицейских и трое прохожих чехов. У Опавы кто-то выстрелил в военнослужащего чеха. В Хебе толпа генлейновцев забросала камнями полицейский участок. В Рыбарже ранено четырнадцать чехов, в том числе восемь полицейских. В Пернштейне убит солдат. В Трутнове убит ножом словак.

В конце концов в восьми пограничных районах ввели осадное положение. Вновь была вынуждена вмешаться армия. Главари судето-немецкой партии, перейдя границу, укрылись в Германии. Гитлер угрожал войной. Чемберлен задабривал его. Он намеревался купить мир, и в качестве платы за него предлагал Чехословакию: «Мы заставим Чехословакию добровольно отдать пограничную территорию, населенную немцами».

Зденек Штепанек взволнованным голосом прочитал по радио сообщение, что правительство вынуждено пойти на уступки.

Люди, охваченные ужасом, вышли на улицы. Стихийно организовывались демонстрации, митинги протеста. Позор Англии и Франции! Дайте нам оружие и мы постоим за себя!

Правительство подало в отставку. Его заменил кабинет чиновников во главе с генералом Сыровы, одноглазым героем битвы у Зборова. Народ рукоплескал, кричал «ура».

Поручик Отакар Ярош и его друзья в восторге. Будем защищаться! Покажем им, где раки зимуют!

Гитлер в Годесберге заставлял себя упрашивать. Фюреру уже было мало того, что давал ему Чемберлен из чужого кармана. При сделке надо ведь немного поторговаться, а это была солидная сделка.

Чехословацкому правительству в доверительной форме посоветовали: объявляйте мобилизацию!

Оно послушалось. В конце концов это совпадало с волей народа.

По радио прозвучал призыв: «Задержитесь у своих радиоприемников». Это произошло 23 сентября в 22 часа 30 минут. Диктор взволнованно читал:

«Президент республики на основании параграфа 23 закона об обороне объявляет в стране всеобщую мобилизацию…».

В воинские части хлынули резервисты с чемоданчиками в руках. Решительные, с чувством собственного достоинства, гордые за свою родину. Поручик Отакар Ярош был твердо убежден, что эта армия не отступит, и никто не сможет ее победить.

Через неделю атмосфера накалилась до предела. В Мюнхене собрались главы четырех держав, чтобы решить участь Чехословакии. Представитель чехословацкого правительства покорно ждал за дверью результата этой встречи.

Потом радио разнесло по стране голос генерала Сыровы. Уста героя произносили далеко не героические слова. Он, видите ли, не может взять на себя ответственность гнать народ на бойню.

Капитуляция? И все же капитуляция. Трусы. Что-то разбилось вдребезги. Где-то внутри, в душах людей. И в душах солдат. Что-то разбилось на куски и в солдатской душе поручика Отакара Яроша.

Произошло то, о чем говорил Клемент Готвальд в постоянном комитете Национального собрания 11 октября 1938 года:

«Средства для защиты у нас были. Армия была отмобилизована. На границах стояли великолепные укрепления. И весь народ был готов пожертвовать последним, чтобы отстоять свою страну, свое государственное и национальное существование… И мы перед всем народом и всем миром заявляем, что у правительства не было ни конституционного, ни политического права капитулировать. Народ хотел сражаться. Армия хотела сражаться. Весь народ хотел всеми средствами защищать свою родину».

4

Одним из резервистов, которого касалась объявленная мобилизация, был почтовый служащий Йозеф Касал. Вот что он рассказывает:

«Это было в Богумине, календарь показывал 23 сентября 1938 года. Будильник зазвонил примерно в одиннадцать часов вечера, через час я уже должен был ехать в почтовом вагоне скорого поезда Богумин — Кошице. Я стал собираться на работу и включил радио. По радио беспрерывно передавали объявление о всеобщей мобилизации. Я разбудил жену и мы договорились с ней, что она в тот же день уедет с дочкой, которой было четыре года, к нашим хорошим знакомым в Несовице, что возле Бучовице. Там они будут в большей безопасности, думал я. К тому же жена во второй половине ноября ждала еще одного ребенка.

Через несколько часов по приезде в Кошице я был направлен в 4-й батальон связи, находившийся в Прешове. Здесь я был зачислен в резервную роту. В батальоне я встретил много знакомых — в прошлом году я был здесь на очередной военной переподготовке. В первой комнате штаба сидел поручик Отакар Ярош. Мы сердечно поздоровались…»

Поручик Йозеф Касал зашел в следующую комнату и представился командиру резервной роты. Он был назначен начальником полевой почты номер 12, расположенной в Ужгороде. На третий день отбыл по месту назначения с приданными ему людьми. С 1 октября 1938 года во всей армии начала действовать полевая почтовая служба. Военнослужащие получили почтовые принадлежности и каждый написал семье и знакомым, как ему служится и по какому адресу они должны ему писать. Йозеф Касал отослал листок полевой почты жене в Несовице, а на следующий день для уверенности послал еще один. Прошла неделя. Из центральных областей страны бойцам приходили открытки, но Касал по-прежнему ничего не получал. Он снова написал. И опять никакого ответа. Йозеф забеспокоился. Почему нет писем? Неужели что-то случилось с женой?

Неожиданно открылась дверь и в комнату в свойственной ему манере быстро вошел поручик Ярош. Его лицо выдавало озабоченность и спешку.

— Немедленно попроси отпуск и поезжай в Богумин, — заговорил он, не поздоровавшись. — Твоя жена с дочерью там. А Богумин заняли польские войска. Жена все это время о тебе ничего не знает. Она не может уехать из Богумина, но ей удалось как-то переправить письмо в Остраву, адресованное тебе.

— Но почему она в Богумине? — спрашивает пораженный этой новостью Касал. — Ведь она же должна быть у знакомых в Моравии!

Об этом Ярош ничего не знал. Перед поручиком Касалом встала трудная задача вызволить семью из занятого Богумина. У него при этой мысли даже мурашки по спине побежали. Он сердечно поблагодарил Яроша за доброту и порядочность, ведь путь до Перечина, где располагалась полевая почта номер 12, был немалый и нелегкий; если бы оттуда написали сюда письмо, оно бы пришло только через несколько дней… Он попросил Яроша подождать и побежал к адъютанту начальника пограничной области 42 просить разрешение на отпуск.

Адъютант выслушал его и приказал офицеру канцелярии выписать отпускные документы.

— Не ставь там число окончания отпуска. Касал вернется, как только все устроит.

Адъютант посоветовал ему ехать до Богумина в гражданской одежде. В Моравской Остраве зайти в местные гарнизон и получить там документы для предъявления польским властям. На прощание сказал:

— На полевой почте мы тебя заменим пока кем-нибудь. Счастливого пути!

Касал попросил Яроша съездить в Прешов и получить в батальоне сверток с его гражданской одеждой. Он же должен сделать в Перечине кое-какие неотложные служебные дела, а потом его подбросят в Прешов на грузовой машине.

Когда Касал прибыл в батальон, Ярош уже ждал его с полученной одеждой. Все пока шло нормально. До отъезда поезда еще оставалось немного времени, и оба офицера успели поговорить. Потом Ярош проводил Касала на вокзал, крепко пожал руку:

— Ну, Йозеф, желаю тебе успехов!

Дело это было трудным и требовало немало времени, но все же Йозефу Касалу удалось перебазировать жену с дочерью в Остраву, а потом грузовым вагоном даже вывезти из Богумина и другие вещи.

«И снова Прешов, друг Ярош, командир резервной роты, — вспомнит позже Касал. — Я удовлетворил их любопытство и рассказал о положении в Богумине и Пешинской области, о поляках, эвакуационных поездах, стоящих на всех крупных станциях… Гражданский человек снова превратился в военного. Я поблагодарил, простился с ними и направился в свой Перечин… Через несколько дней я получил от жены письмо. Сообщение было коротким и радостным: она в родильном доме, 21 ноября родился сын, четыре с половиной килограмма. Похож на меня.

Я на пальцах быстро сосчитал, что не будь Яроша, я бы приехал в Богумин слишком поздно и жене пришлось бы остаться там на длительное время. Я написал Отакару, что у меня родился сын, что я очень счастлив и еще раз от всего сердца поблагодарил его».

Йозеф Касал, надпоручик запаса, свидетельствует о таких особенностях характера Отакара Яроша, которые не нашли отражения в официальной характеристике, данной его командиром в то время: чуткий, бескорыстный товарищ.

Эти черты характера проявились вскоре снова. Послушаем еще надпоручика запаса Касала.

«Приказом министерства национальной обороны от 6.12.1938 полевая почтовая служба упразднялась. После ее ликвидации мы отправились в Прешов, где располагался наш четвертый батальон связи. Здесь мы сдали все, что принадлежало полевой почте в Перечине. Расставание с поручиком Ярошем было чисто формальным. Я остался в Прешове и время от времени с ним виделся.

Мой путь лежал через почтовый инспекторат в Прешове, где мне должны были дать должность и предоставить короткий отпуск по семейным обстоятельствам по моей просьбе. С одной стороны, мне хотелось увидеть сына, который в мое отсутствие вошел в нашу семью, а с другой стороны, мне нужно было приобрести теплую одежду — ведь наступала зима. В инспекторате работал референтом мой хороший знакомый из Кошице Янко Роттбарт. Я с радостью встретился с ним и вручил прошение об отпуске. Но тут сразу произошла удивительная метаморфоза. Перейдя со мной на «вы», он заявил, что никакого отпуска я не получу, потому что нет людей. Это меня буквально поразило. Ведь Прешов был запружен почтовыми работниками из Кошице, поезда с почтовыми вагонами отсюда на восток не шли. Восток республики был уже аннексирован венгерскими фашистами. Почтовые работники искали теплые местечки в пивных и трактирах, работу по специальности найти было трудно. Меня разобрала злость, но я не стал с ним ругаться и, не попрощавшись, ушел».

Йозеф Касал, все еще одетый в форму поручика войск связи, вспомнил об Отакаре Яроше. Он, наверное, сможет ему как-нибудь помочь. Касал поспешил к казармам батальона связи.

Ярош выслушал, что произошло с другом, и на скулах его заиграли желваки:

— Вот гады! — холодно произнес он.

Потом Ярош зашел в соседний кабинет к командиру резервной роты. Через минуту он вернулся.

— Отпуск тебе дадим мы, а когда вернешься, получишь подтверждение, что ты был демобилизован позже.

Касал, таким образом, мог заехать на несколько дней домой. Побыть немного с семьей, решить неотложные дела…

«Возвратившись в Прешов, — вспоминает Йозеф, — я зашел к Ярошу. Он выдал мне документы о демобилизации, с которыми я отправился в почтовый инспекторат. Здесь прошло все гладко. Пана референта Янко Роттбарта не было в Прешове, его заместитель выдал мне направление на работу в почтовое отделение Прешов-1. После этого я еще несколько раз виделся с Отакаром. Все офицеры, особенно молодые, имели тогда много проблем с устройством своей жизни. К 28 февраля 1939 года нас перевели в Брно. Там я долго не мог снять квартиру, и, в довершение ко всему, 15 марта страну оккупировали немцы… Время от времени мы обменивались с Ярошем письмами. Помню, однажды из Находа пришло письмо, в котором он сообщал мне, что так же стал почтовым служащим… В ответном письме я поздравил Яроша с вступлением в семью почтовиков. Потом Ярош замолчал и только от прешовских друзей я узнал, что он покинул протекторат и направился на восток…

Я навсегда остался благодарен Ярошу за помощь, которую он оказал мне в тяжелое время осени 1938 года Перед моими глазами часто встает его улыбающееся лицо, но оно было и грустным, когда он, например, привез мне известие в Перечин о том, что моя жена осталась в оккупированном Богумине».

ПРОЩАНИЕ

1

Телеграмма, которую командир батальона полковник Людвик Свобода получил на следующий день после присяги, была сухой и короткой. Военный язык не любит многословия.

«Генеральный штаб Красной Армии, — говорилось в ней, — отдал приказ командующему войсками Южноуральского военного округа ускорить ваше выступление на фронт. Генерал Г. С. Жуков».

Уже давно без малого тысяча хорошо обученных чехословацких бойцов хотела иметь свой участок на огромном советско-германском фронте. Небольшой участок, но свой. Участок, на котором она померится силами с фашистами. Чехословацкие бойцы готовились к этому целый год. Готовились напряженно и осознанно. К этому времени каждый воин уже чувствовал себя одной ногой стоящим на фронте. И вот этот долгожданный час наступил. Определен и точный срок отъезда на фронт.

29 января бойцы и командиры 1-го чехословацкого отдельного пехотного батальона с раннего утра были на ногах. Всюду спешка, нервозность, без которых, наверное, не начинается ни одно большое дело.

Бойцы готовятся в путь на фронт. Во двор выносятся ящики и все, что принадлежит к имуществу батальона. Запасы продовольствия, обмундирование, а главное — оружие, боеприпасы, другие военные материалы. Машины и сани курсируют по Бузулуку от казармы к вокзалу и назад. Все последовательно загружается в приготовленные вагоны. Дорожной горячкой захвачен весь батальон.

Командир 1-й роты надпоручик Ярош прошел по расположению своего подразделения, чтобы убедиться, готовится ли рота к отъезду так, как было приказано.

Во второй половине дня было созвано собрание офицеров и ротмистров 1-го батальона и запасного полка. Полковник Свобода произнес речь на прощание:

«…Некоторые из нас, вероятно, не дойдут до родины. И от их имени я хочу передать завещание нашему народу: пусть никогда больше не повторятся Липаны, пусть никогда у нас больше не будет тридцать восьмого года. В то время, как Запад нас тогда предал, мы знаем, кто единственный оставался нам верен. Это Советский Союз. Мы идем бороться за возрождение нашего народа и, если потребуется, отдадим этой борьбе все. Мы уходим на эту борьбу с сознанием того, что государством, с которым нас после возрождения независимой Чехословакии будут связывать самые тесные узы, будет Советский Союз».

Кончается предпоследний январский день, а вместе с ним кончается и пребывание воинов 1-го батальона в Бузулуке. В столовой играет батальонный оркестр. Слышится полька, вальс, танго. Бойцы хотят проститься с городом шумно и весело.

Чехословацкие девушки, служащие батальона, в отутюженных брюках и рубашках веселятся вместе с бузулучанками, разодетыми в шелковые кофточки и платья с кружевами. Немного выпили, разговорились. Ярош сидит за столом с остальными офицерами, думает о доме.

Около одиннадцати часов он незаметно ушел. Надпоручику захотелось несколько минут побыть одному. Зашел в ротную канцелярию. Зажег свет. Присел в последний раз к своему столу. Спать ему не хотелось. Голова трещала от мыслей. Он вытащил из ящика лист бумаги, окунул перо в чернильницу и начал писать письмо, не зная, будет ли оно когда-либо вручено адресату. Он пишет его на всякий случай, вдруг с ним что-нибудь…

«Бузулук — 29 января 1943 — СССР.

Дорогая мама, отец, братья…

Завтра утром я уезжаю на фронт. Надеюсь, что вернусь к вам, но если… Шлю всем много, много сердечных приветов. Верьте, что я покинул родину не просто так: я всегда честно выполнял свой долг. Еще раз всем большой привет.

Ваш Отакар».

Ярош оторвал глаза от письма и невидящим взглядом уставился в стену перед собой. В памяти всплыл образ матери. Ласковое, морщинистое лицо. Она говорила: «Береги себя, Отоушек! Береги себя!» Родное лицо исчезает, рассеивается, словно дым, затихают слова. Ярош тяжело вздохнул, снова опустил глаза на бумагу и, обмакнув перо, приписал внизу: «Крепко целую тебя, мама».

Он положил ручку и снова задумался…

2

15 марта 1939 года по республике отзвонил похоронный колокол. Словакия, захваченная клерикально-фашистскими элементами, по распоряжению из Берлина отделилась от чешских земель, которые были заняты частями германского вермахта. Газеты и радио сообщили о создании протектората «Богемия и Моравия».

Поручик Ярош возвратился из Прешова. Злой, готовый драться с нацистами каждую минуту. Но как? Голыми руками?

Он не один. Да и руки у него не голые. Он вытащил из чемодана три пистолета. Где он их взял? Дали друзья-патриоты. А что, это тоже оружие. Ему предлагали и ручной пулемет, но он не отважился взять его с собой. Мать пришла в ужас: «А если их у нас найдут?». Отакар ее успокаивал: «А почему их у нас должны найти? И почему их будут искать именно у нас?».

Отец спрятал пистолеты на чердаке. Они пролежали там почти всю войну. И только в мае 1945 года, когда родители Яроша вернулись домой из святоборцкого концентрационного лагеря, пистолеты снова были вытащены на дневной свет, и брат Владимир забрал их в Прагу. Отакар был бы доволен: пистолеты, которые он в свое время привез, стали оружием повстанцев.

Но это произойдет в будущем, о котором сейчас, разумеется, никто не знает.

Друзья и знакомые спрашивают: «Что будешь делать, Ота?» Отакар пожимает плечами. Он не знает.

Городское управление предложило ему должность начальника местной полиции. Может быть, Ярош и подошел бы для такой работы, но он отказался.

— Нашу страну оккупировали немцы, и я в любом случае буду против них бороться, а это для вас всех может плохо кончиться.

Отакар Ярош был стойким человеком. Не в его характере было сдаваться без сопротивления, смиряться с поражением, сгибать спину и пассивно сидеть сложа руки.

Как-то однажды заботливая мать чистила его одежду. В кармане пиджака зашелестела бумага. Матери иногда бывают любопытными. Разве можно устоять перед соблазном узнать тайны своих сыновей, хотя они уже и стали взрослыми? Она вытащила сложенный лист бумаги и жадно стала читать то, что на нем было написано. После первых строк у нее от страха затрепетало сердце. Боже, сохрани нас! Стихи против немцев.

Что же этот парень носит в карманах? Такие вещи! Она без долгих размышлений открыла дверцу плиты и — готово! Лист в одно мгновение скрутился в пожиравшем его пламени.

Костюм мать повесила в комнату на спинку стула. Отакар пришел, увидел почищенный костюм.

— Мама, сразу видно, что ты мне его почистила. Спасибо…

Она наблюдала краем глаза, как сын обшаривает карманы.

— Ты что-нибудь ищешь, Отоуш?

— Да знаешь, тут где-то у меня был… Ты не видела?.. Такой листок бумаги?

— Да, видела, — твердо и размеренно произнесла она. — Я его сожгла. — И уже более миролюбиво добавила: — Если бы у тебя его кто-нибудь нашел… Ты знаешь, что бы со всеми нами случилось? Нас бы посадили.

Отакар поднял глаза к потолку и вздохнул. Но не сказал ничего. Он понял мать.

Наконец ему предложили работу на почте, но ездить приходилось далеко от дома, в Наход. Ярош согласился. Может, он не хотел все время торчать на глазах у людей, которые его знали. А может, просто не нашел поблизости подходящего места.

Наход произвел на Яроша большое впечатление. Фонтан на городской площади, костел с башенками и скульптурами Адама и Евы, фигура славного чешского короля Иржи из Подебрад на фронтоне ратуши, в углу площади старый ратхаус… На каждом шагу он видел здесь героев романа Ирасека, в которых именно теперь он искал помощь и душевную силу. С городской площади открывался вид на великолепный замок на горе. На одной из его стен в стиле сграфитто была изображена герцогиня Заланьская. Герцогиня глядела вниз, высунувшись из окна. А тогда ведь было еще более тяжелое время. Казалось, чешский народ весь погибнет. Но он не погиб! Не погибнет он и теперь. Топот фашистских сапог рассеется и исчезнет во времени точно так же, как тяжелые шаги герцога Петра Куронского или стук каблуков его красивых дочерей.

Это земля мудрых грамотеев, горячих патриотов, крестьянских бунтарей. Земля Скалаков.

Ярош постоял перед церквушкой в замке, на том самом месте, где Микулаш Скалак бросился с ножом в руке на ненавистного князя Йозефа Парилли Пикколомини. В памяти Отакара ожило действие книги, которую он любил. Наступило тяжелое и долгое «время тьмы», но Скалаки не согнули спины в рабском поклоне. Не сдались. А Иржик? Тот покинул свою родину, но не предал ее.

А как теперь поступишь ты, Отакар Ярош, бывший поручик чехословацкой армии? Будешь тихо служить на находской почте?

Он поселился в гостинице «Славия», откуда каждое утро его путь лежал к большому современному зданию почты, на котором спустя семь лет будет прикреплена бронзовая памятная доска:

«В память о Герое Советского Союза капитане чехословацкой армии Отакаре Яроше, который работал здесь перед отъездом в СССР, где пал смертью храбрых в борьбе за нашу свободу».

— Обслуживать телеграфный аппарат, конечно, умеете? — убеждался в его способностях директор почты Котларж.

— Конечно, — уверенно ответил Ярош.

— Будете работать в телеграфном отделении. — Директор привел его в просторное помещение с обычной телефонной станцией и рабочим местом телеграфистов.

— Представляю вам ваших коллег. Петроушек, Фрид, а это…

— Мы уже знакомы, — улыбается Ярошу Йозеф Винтер.

— Ну, конечно, Пепик! — Оба мужчины чуть не задушили друг друга в крепких объятиях. Как все-таки мир тесен, везде можно встретить знакомых, Йозеф Винтер знаком с Ярошем еще по учебе в Высшей электротехнической школе. Правда, Винтер был на один курс старше, но это не мешало ему дружить с Отакаром. Теперь у них будет много времени и возможностей вспомнить дела давно минувших дней. — Помнишь наш поход в бар «Люцерна». Вот была потеха!

Как-то в конце учебного года Ота, два его товарища по курсу и Пепик Винтер отправились в ночное заведение, чтобы немного развлечься. Они купили входные билеты, но когда отдавали их швейцару, тот решительно преградил путь Отакару.

— Без галстука я не могу впустить вас в наш бар. Это запрещено правилами. — Он произнес это таким тоном, что возражать ему было делом совершенно безнадежным.

— Ребята, подождите меня, — сказал Ота. — Я быстро вернусь. Я ведь живу рядом, за углом.

Друзья застыли в изумлении. Они знали, что это неправда и теперь ждали, что же придумал Ота.

Не прошло и десяти минут, как Ярош вернулся. Его друзья глазам своим не могли поверить. На нем действительно был какой-то темный галстук. Швейцар с довольным видом оторвал кончики билетов.

— Прошу вас, панове, проходите!

— Где же ты достал галстук? — стали расспрашивать ребята Оту, едва усевшись за стол.

— А вот где, — со смехом произнес он и приподнял штанину. Носка на ноге не было. Из полуботинка торчала голая лодыжка.

Он подождал, пока официант, принесший им бутылку вина, отошел в сторону и под хохот друзей отшпилил от воротника длинный черный носок, которому он ловко придал форму галстука.

С Йозефом Винтером Ярош снова встретился в школе офицеров запаса в Трутнове, где он работал в качестве инструктора. А потом еще раз в военной академии в Границе.

Теперь в Находе они увиделись в четвертый раз. Ярош, конечно, был рад, что встретил здесь давнего друга. Несколько раз они ходили в Редуту. Пили пиво, танцевали. Однажды Ярош познакомился с элегантной барышней и Йозеф Винтер частенько гулял вместе с ними.

Работа на аппарате Морзе была для Яроша сущим пустяком. У него сложились отличные отношения с непосредственным начальником Шиллером, начальником почты и со всеми коллегами по работе, среди которых некоторые также были демобилизованными офицерами.

— То, что Ота готовится бежать из страны, — вспоминает спустя более чем сорок лет Йозеф Винтер, — было известно трем или четырем его товарищам. Среди них был и я. Но когда и где он собирается перейти границу, мы не знали. О своих планах он говорил обрывочно, явно не желая, чтобы об этом стало известно другим. Я помню, как мы просили его, чтобы он и нас взял с собой. Но он утверждал, что большой группой границу перейти не удастся. Кроме разговоров о нелегальной эмиграции, которые Ярош не любил и поэтому всегда стремился перейти на другую тему, например, как лучше всего вредить оккупантам, мы иногда рассуждали об использовании коротковолновой станции Маркони, которую я спрятал у родителей в Полеще. Мне удалось незаметно взять ее из склада радиооборудования в Бенешове, где я, тогда офицер связи, передавал военное имущество немецкому гарнизону. Перед бегством он послал письмо начальнику почты Котларжу…

Письмо? А может, оно сохранилось? Об этом нам кое-что рассказал Йозеф Резек:

«…я искал письмо капитана О. Яроша, которое он написал тогдашнему начальнику почты Рудольфу Котларжу для объяснения своего отсутствия на работе. Это письмо я держал в руках еще три или четыре года назад, когда работал на находской почте заведующим отделом почтового производства. Тогда мне предложила ознакомиться с ним Либуше Бузкова, бывшая начальник почты. И только теперь, начав его поиски, я, к сожалению, установил, что письмо это находилось у моего коллеги Мил. Шиллера, который во время работы Яроша в Находе был в телеграфном отделении его прямым начальником. Недавно Шиллер умер. Его жена умерла еще раньше, детей у них не было. Тогда я нашел их дальнюю родственницу, дочь двоюродной сестры Шиллера пани Черну, сотрудницу здешнего районного суда, но та сказала, что всю корреспонденцию Шиллеров она уничтожила…»

— То, что он собирается бежать за границу, — вспоминала после войны мать, — я знала. За ним начало следить гестапо, так что он не мог здесь оставаться.

Он доверился ей:

— Мама, я должен отправиться за границу. Не могу здесь жить.

— Но как же ты, сынок, перейдешь границу? — с беспокойством спросила она.

— Ничего, мама, не волнуйся, ведь я же солдат.

— Очевидно, он был связан с какой-то офицерской организацией, которая обеспечивала переходы через границу, но никого конкретно он мне не назвал, — вступает в разговор брат Отакара Иржи. — Я только знаю, что он получил задание нелегально перебраться в Польшу вместе с еще несколькими людьми. К нему пришел какой-то человек и передал, что он должен приехать поездом в Остраву, сесть там на трамвай и прибыть в определенное место.

Он уже давно все решил. В протекторате он остаться не может. Ни за что на свете. Здесь его все равно быстро схватят. А этого он им не может позволить.

Ярош зашел к начальнику:

— Мне нужно несколько дней отдохнуть, что-то плохо себя чувствую. — Потом, как бы между прочим, дал ему понять, что, может быть, вообще не вернется и попросил в течение нескольких дней никому ничего не говорить. Начальник понял. Он совсем не возражал против намерения Яроша. И Ярош на почте больше никогда не появился. Вместо него пришло письмо.

Не только в Находе, но и в поезде было полно немецких солдат в серо-зеленой форме. Дома, в Мельнике, недалеко от горы Ржин, где с незапамятных времен Влтава впадает в Лабу, тоже было не лучше. Совсем недалеко от Мельника проходила граница, разделявшая протекторат и, собственно, германскую территорию.

Мать была рада, что он приехал. Она сразу налила ему чаю, поставила на стол тарелку с пирожками и присела рядом с сыном.

— Не нравишься ты мне, Отоушек! Не стряслось ли у тебя что? — спросила она заботливо. — Какой-то бледный, рассеянный. Что с тобой, скажи! — Она придвинула к нему чашку с чаем и пирожки. Пирожки он очень любил.

— Ничего у меня не стряслось, мамочка, правда, ничего!

Покрасневшие глаза свидетельствовали о том, что он мало спал. Ота набросился на мамино угощение.

Мать рассказала ему, кого уже из его знакомых в Мельнике арестовало гестапо, кто скрылся за границей.

— Ты знаешь, что Вашек Ружичка уже написал из Польши? Устроился там будто бы по специальности. Наверное, при ихней армии служит…

Сын смотрит на мать, внимательно вслушиваясь в ее слова, а на душе у него неспокойно. Он пришел проститься с ней, может быть, навсегда и уж наверняка надолго. Он колеблется, говорить ему об этом или нет. Ему не хочется ее огорчать. Он знает, как мать его любит. Он не спокоен и не хотел бы дома долге задерживаться. Кто знает, не ищут ли его уже.

— Представь себе, Отоушек, что есть люди, которые говорят: хорошо, что к нам пришли немцы. Хоть порядок здесь наведут.

— Это предатели! — взорвался он. — Мы еще с ними рассчитаемся.

Он резко встал и с минуту мерял кухню шагами. Потом остановился перед ней:

— Знаешь, мама, здесь для меня, наверное, уже нет места…

Она согласилась.

Может быть, в этом согласии выражалась ее материнская любовь, а может, желание… Она знала своего сына и понимала, что творится у него внутри, о чем он думает.

— Я, собственно, уже решился. Но ты никому ничего не говори.

— Тебе, наверное, виднее, что ты должен делать и где твое место. — Она грустно посмотрела на сына. — Не бойся, сынок, я не буду тебя уговаривать остаться.

Отакар обнял мать и прижался губами к ее волосам. Мать вытерла слезы, вздохнула.

— Ты будешь осторожен, правда?

— Не бойся.

Слезы продолжали бежать из ее глаз. Она наклонила голову и стала вытирать их углом полотенца.

— Не плачь, — утешал сын мать, — не плачь.

— Я знаю, Отоушек, что ты покидаешь нас не просто так, не ради забавы. — Горло ее сжалось. — И когда ты хочешь уехать?

Он задумался и с минуту молчал. Но это ее не удивило. Мать знала, что на такие вопросы трудно отвечать.

— Завтра.

— Так скоро?

— Так будет лучше — и для меня и для вас, мама.

— Я не буду тебя задерживать, Отоушек, — заверила она сына и по-матерински нежно погладила его по голове.

А потом начала, как, наверное, и все матери, снаряжать своего сына в путь, путь далекий и неизведанный.

3

Прощание было нелегким. Особенно тяжкими были последние часы, проведенные в родном городе. Последняя прогулка по Мельнику, подъем от площади на гору к замку, последние взоры, брошенные оттуда на милые до боли места. Оттуда Ярош спустился к речке, а потом побрел по узким улочкам, избегая встречи со знакомыми. Ему не хотелось отвечать на вопросы любопытных. Никому из повстречавших в тот день Отакара Яроша жителей города и в голову не пришло, что этому задумчивому и молчаливому молодому мужчине через несколько лет город поставит бронзовый памятник.

Он блуждал по улочкам, где провел незабываемые мальчишеские годы. Здесь, в предместье города, в районе На Подоли он провел детские годы, потом семья переехала на улицу Неруды, где отец построил домик. Мельник был все тем же тихим городком ремесленников, мелких предпринимателей и служащих. Оживление царило только в лабском перегрузочном порту, куда приходили пароходы даже из Гамбурга. В порту скрипели краны, перетаскивавшие на канатах тяжелые ящики, мускулистые грузчики сгибались под тяжестью тяжелых грузов. Здесь гудели грузовые машины, раздавались грубые голоса матросов, пахло рыбой, машинным маслом и еще чем-то таким, что навевало тоску по романтике, дальним странствиям.

Ребята проводили здесь каждую свободную минуту, едва только весеннее солнце вскрывало льды, и река свободно несла свои воды между берегами. Сколько раз в детстве он задумывался над тем, Влтава впадает в Лабу или, наоборот, Лаба во Влтаву? Кто, собственно, определил, что именно Влтава в Лабу? Ведь Влтава течет с самой Шумавы, и она наверняка длиннее Лабы.

Ярош направился к реке. Здесь под скалой между вербами они играли в индейцев, в сыщиков и преступников, в войну. Целились друг в друга деревянными винтовками и орали: «Бум, бум!» Он улыбнулся, вспомнив об этом.

Однако его самого больше привлекала здесь вода, нежели игра в войну. Когда какой-либо из владельцев лодок забывал замыкать цепь, которой она крепилась к берегу, ребята тут же отвязывали ее и катались в ней по реке, доплывая до самой плотины. Но самые счастливые часы мальчишки переживали, когда по Влтаве сплавляли плоты. Уже издалека над рекой неслись крики плотогонов. Широкие плоты, составленные из длинных, тяжелых стволов, привязанные один к другому, скользили по реке; ловкие, крепкие парни, балансируя на бревнах, направляли их движение длинными жердями.

При появлении плотов Ота командовал:

— Ребята! Всем на плоты!

Они быстро прятали в кусты рубашки и штаны, бросались в воду и плыли к плотам. Подплыв к ним, они взбирались на скользкие бревна и потом с невероятным гвалтом и радостными криками плыли до самого Либьеха. Сплавщики леса грозились:

— Если кто-нибудь из вас утонет, сорванцы, пусть матери тогда не бегают к нам со слезами на глазах и не ревут.

Но они не прогоняли их, пусть прокатятся.

Зато дома отважных плотогонов ждали увесистые подзатыльники и порки ремнем.

Ярош остановился на берегу Лабы. Он не мог не постоять здесь. Река, верфь, порт — все это когда-то занимало большое место в его жизни.

В мельницком спортивном клубе вырастали чемпионы страны, которые представляли Чехословакию на европейских чемпионатах по гребле. Он хотел быть одним из них.

Вот таким запомнил его один из друзей:

«Под мельницкой скалой стояло квадратное здание клуба гребцов. Отсюда ежедневно выплывали на середину реки скифы, четверки и восьмерки. Мы завидовали спортсменам, державшим в руках тонкие длинные весла; лодки под ними будто сами летели вперед по поверхности воды. В двадцать седьмом году впервые в многолетней истории клуба мельницких гребцов восьмерка из Мельника победила на соревнованиях в Праге на приз пражского бургомистра. В ту славную восьмерку входил и наш тренер в «Соколе» Войтех Гвьезда. Если он добился такого успеха, о котором мечтал каждый гребец, то почему бы не сделать это и нам? — вели мы разговор с Отой Ярошем и несколькими другими ребятами. Мы собрались с духом и с той поры гребля стала для нас спортом, которому мы отдали свои сердца».

Они прошли обычную подготовку на лодках для новичков и юниорских с разными экипажами. Ребята узнали, что гребля — это не только красота, но и тяжелый груд, мозоли на руках, что лодка не летит сама, для этого нужны согласованные четкие действия всего экипажа. Ребята страшно уставали, но на душе у них было хорошо. Они стали настоящими гребцами, а это в Мельнике значило много. Только в клубе у реки, под руководством самоотверженного капитана клуба, преподавателя гимназии Йона можно было завоевать такие почести. Ота Ярош редко когда пропускал тренировки, даже после поступления в Высшую электротехническую школу. Всегда стремился на них успеть.

А потом пришли первые настоящие соревнования. Товарищ Отакара Яроша вспоминает:

«…и сегодня я помню день 7 июля 1929 года. Ота был старше, чем я. Он плыл уже на настоящей спортивной лодке в категории четверок новичков. Меня же посадили на тренировочную лодку подростков. Мы соревновались на дистанции в 1 километр, они — на двухкилометровой дистанции. Первый старт не удался ни им, ни нам. Гребля такой вид спорта, в котором сюрпризов почти не бывает. Звезды здесь не вспыхивают совершенно неожиданно.

Но неудача не остановила их. Ребята соревновались с Отой, кто выдержит большую нагрузку на тренировках. И через два года, выступая за мельницкий клуб, они выиграли на соревнованиях в Праге кубок для спортсменов — учащихся средних школ. Этот кубок, который традиционно завоевывали пражские клубы, впервые и навсегда перекочевал в Мельник. Это было 28 октября — в день Вацлава. Мельницкая восьмерка победила в своих заездах, а четверка, в которой был и Ярош, пришла к финишу второй, что и решило исход соревнований в пользу гребцов из Мельника.

Помню, что Ота был без ума от счастья. Он умел и проигрывать, но когда ему удавалось добиться того, во что он вкладывал всю свою душу, то он становился просто неудержимым».

Теперь, конечно, ему придется проститься и с водой, и с гимнастическим залом, брусьями, перекладиной… со всем, что он так любил…

И с девушкой Верой, которой суждено погибнуть в том же году, что и он.

Прощай, родной дом.

Прощай, любовь.

4

«Сначала брату не повезло. Группа, вместе с которой он должен был перейти границу, по каким-то причинам не собралась, и он вынужден был вернуться. Я жил тогда с Владимиром в Праге. Ота переночевал у нас и все это мне рассказал. Потом зашел разговор, куда ему теперь идти. Я советовал ему не идти к французам и англичанам, поскольку их правители нас так подло предали. Иди в Россию, — говорил я ему. — Там наши братья славяне».

Так рассказывает брат Отакара Иржи.

О России Отакар слышал от своего дяди Франтишека, который всегда хвалил добродушность русских людей. Кое-что рассказал ему и другой дядя, Антонин Конопасек. Тот ушел в Россию еще перед первой мировой войной. Работал там где-то в Поволжье, женился, а после революции возглавлял даже одно время совхоз. Но сердце звало его домой. Дядя уговорил жену, и они приехали с двумя детьми в Чехию. После смерти родителей дядя унаследовал большое хозяйство в Лужне. В деревне он имел репутацию сочувствующего коммунистам. Да, Антонин Конопасек никому не позволял клеветать на Советский Союз.

Отакар, несомненно, хорошо продумал, куда ему следует идти. Туда, где он будет иметь возможность воевать против немецких фашистов. Пусть даже на краю света. Он был солдатом до мозга костей и надеялся теперь только навойну. На войну освободительную, которая бы вернула армии честь, а родине свободу.

В то время стали распространяться слухи, что в соседней Польше создается чехословацкий легион. Об этом даже будто бы сообщало радио из Катовице.

Почему бы и нет? Ведь Польша вынуждена теперь искать защиту от оскалившегося на нее хищного гитлеровского волка. Фашисты требовали выделения свободного коридора через польскую территорию до Восточной Пруссии с изъятием города Гданьска из-под суверенитета польского государства. Стоило полякам отвергнуть эти наглые требования, как нацисты тут же обратились к испытанным средствам, которые они перед этим успешно проверили на Чехословакии — к пропагандистским выпадам, акциям саботажа пятой колонной, которую они сформировали из немецких поселенцев на Балтийском побережье, угрозам оружием. Дело шло к войне. Те чехи и словаки, которые хотели воевать за республику, искали возможность перехода через границу на польскую территорию. Они ожидали, что там их встретят с распростертыми объятиями. В Польше они вступят в польский легион и вместе с польской армией выгонят немцев из Чехии. Однако действительность оказалась совершенно иной.

Польские правящие круги слишком долго не могли решить, нужны Польше чехословацкие солдаты или нет. Они ни в коем случае не желали возрождения Чехословакии в домюнхенских границах, потому что в таком случае им пришлось бы вернуть территорию Тешинской области, которую они захватили в период Мюнхена. Некоторые чехословацкие беженцы попали в польские тюрьмы, некоторых польские пограничные патрули вернули назад, и лучшим исходом для них в таком случае было — не попасть в лапы гестапо. Но потом польские официальные органы немного образумились. Чехословацким беженцам разрешили временное проживание. Эмигранты сосредоточивались в Катовице и Кракове, где до сих пор работало чехословацкое консульство. Здесь 30 апреля 1939 года была образована воинская группа. Она расширялась день ото дня, хотя и не было достаточно денег на ее расквартирование, обмундирование и питание. До сих пор еще никто не проявил интереса к чехословацким воинам.

Армия с самого возникновения государства является важнейшим инструментом власти. Но что представляет собой теперь их власть? Кучку политиков, группирующихся вокруг бывшего президента Бенеша? Или группу приверженцев чехословацкого посла в Париже Штефана Осуски? А может быть, их власть — это амбициозный генерал армии Лев Прхала, который приехал в Польшу в машине польского консула в Братиславе и хочет стать здесь главой Сопротивления?

Чехословацкие зарубежные политики, в круг которых усиленно рвется горстка честолюбивых профессиональных военных, будь то в Лондоне, Париже или в Варшаве, соперничают друг с другом в борьбе за главенствующее положение, в поте лица добиваются того, чтобы государства, на которые они опираются, признали их в качестве представителей Чехословакии и этим самым признали Чехословакию. Это было не просто, так как подобные действия вызывали гнев государств, подписавших Мюнхенское соглашение. А этого ни господину Чемберлену, ни господину Даладье не хотелось.

Довольно долго премьер-министры и дипломаты Англии и Франции просто-напросто приказывали не впускать чехословацких политиков, просивших у них аудиенции. Никому не были нужны и чехословацкие солдаты, пока они настаивали на освобождении своей родины. Капиталистическая Европа хотела обеспечить для себя мир. Ради этого она заплатила Гитлеру в Мюнхене звонкой монетой — частью территории Чехословакии. Полная ликвидация чехословацкого государства была, конечно, тоже полностью на ее совести. А беженцы, стучащие сегодня робко в двери кабинетов министров, вводили ее в неприятные размышления.

Что с ними делать?

Что делать с политиками и солдатами, которые в надежде на возрождение Чехословакии надеются на большую европейскую войну? Как будто судьба Чехословакии — достаточный повод для такой войны в Европе, до сих пор верящей в иллюзию своей независимости.

Как же быть с военными эмигрантами, которые заполнили гостиницу для туристов в Кракове?

Чехословацкие землячества в Польше собирают деньги. Кое-какие средства поступили из дипломатических фондов, но они весьма ограничены. Франция сделала чехословакам конкретное предложение — вступить в иностранный легион — пристанище авантюристов и отчаявшихся людей. Каждому, кто входит в расположение легиона в Марселе, бросается в глаза надпись:

«Вы, солдаты, рождены для того, чтобы погибнуть. И я поведу вас туда, где погибают. Генерал Негриер».

Эти люди, однако, не искали возможность погибнуть просто так, ни за что ни про что. Они не раздумывая отдали бы жизни в борьбе за родную Чехословакию. Но такого предложения им пока никто не делает.

Что оставалось делать сотням чехословацких военнослужащих в Кракове, кроме как подписать обязательство служить в иностранном легионе?

Иллюзии улетучивались, энтузиазм затихал. Выматывающее ожидание, нищенское существование, завшивленная казарма в Марселе. Офицеры были зачислены в подразделения в званиях рангом ниже, нежели они имели в чехословацкой армии. Причем поручики получали погоны подпоручиков только при условии девятимесячный службы в звании четаржа. Офицеры запаса, ротмистры и четаржи становились вообще рядовыми солдатами.

«Трудности растут, потому что нет белья, туалетных принадлежностей и что хуже всего — нет сигарет. К тому же установилась плохая погода. Холод и урчание в животе от голода… Стало быть, придется надевать мундир иностранного легиона, воевать в африканских песках под палящим солнцем Марокко или Алжира и внушать себе призыв: «Legio patria nostra!». Все же наша патриа — это Чехословакия и за нее мы хотим драться. С трудом можно представить, что где-то там, в горах Атласа или Индокитая мы станем сражаться за свою родину».

Обо всем этом Отакар Ярош не знает. Он тоже собирается бежать в Польшу.

Мирек Гавлин, одноклассник Отакара по школе, в начале лета совершенно случайно встретился с ним на Вацлавской площади около Музея. Они радостно пожали друг другу руки. У них было много общего по совместной учебе в школе, а потом по службе в армии.

— Чем ты теперь занимаешься, Ота, дружище? Как твои дела? Где теперь обитаешь?

Отакар Ярош стоит перед ним в светлом костюме, как всегда элегантен, густые волнистые волосы разделены аккуратным пробором, на мужественном лице легкая улыбка.

— Работаю в Находе на почте, но придется драпать. Думаю, что скоро за мной придут.

— Кто?

— Гестапо, кто же еще. — Он огляделся по сторонам, взял друга за локоть. Так они идут некоторое время в потоке пешеходов. По площади проезжают автомобили, с грохотом катят трамваи. Ота делится с другом своими секретами. О том, что в Находе он познакомился с девушкой, впрочем, скорее она познакомилась с ним. Прекрасная девушка. Но недавно, проходя по улице, он увидел ее сидящей в кафе с одним парнем, о котором он точно знал, что тот работает в гестапо. Так что оставаться тут ему никак нельзя.

— Если ты хочешь бежать в Польшу, то я могу предложить тебе верный способ. Недалеко от Яблункова есть холм, который там зовут Стожек. Так вот, в районе этого холма можно легко перейти границу. Я дам тебе адрес одного мясника, который тебе поможет…

— Хорошо. Подожди, я его сейчас запишу. — Ярош вытащил из кармана записную книжку и маленькую ручку. — Давай, говори.

— Ну так слушай. Пойдешь по шоссе в сторону Тешина, это на самом краю… — Перо ручки скользит по бумаге. Мирек протягивает руку.

— Давай я тебе лучше начерчу план.

Потом они расстались. И больше уже никогда не виделись.

5

Немного погодя, он поездом приехал из Мельника в Прагу. Там, на вокзале, незадолго до отъезда остравского скорого поезда он в последний раз увидел своего младшего брата Владю. Он знал, что люди, подобные брату, переходят в Северной Моравии границу по подземным лабиринтам угольных шахт. И железнодорожники помогают патриотам перебираться на польскую территорию.

В то время путешествие в Остраву уже было связано с некоторыми трудностями. Немецкая полиция проявляла бдительность.

— Куда вы едете?

Ярош притворился спящим. Один из полицейских потряс его за плечи. Тот поднял голову, открыл глаза и снова втянул голову в плечи.

— Куда вы едете? — повторил вопрос начальник патруля. Его лицо с выступавшими скулами обезображивал длинный шрам.

— Не понимаю, — ответил Ярош и зевнул.

— Куда едете? — не отставал полицейский.

— В Остраву. — И Ярош спокойно рассказал свою легенду, приготовленную заранее специально для такого случая. — Перевели меня туда. А вот, господа полицейские, мои документы. — Он медленно полез в карман, напряженно размышляя, поверят они его истории или нет.

— Хорошо, все в порядке, — махнул рукой полицейский со шрамом.

Когда полицейский патруль вышел из купе, Ярош с облегчением вздохнул. Остаток пути до Остравы прошел без осложнений. Пока что счастье было на его стороне.

Но счастье изменчиво, и он убедился в этом при попытке перейти границу. Как при первой, так и при второй.

Кто знает, как бы все кончилось, если бы железнодорожники вовремя не узнали, что немцы получили приказ окружить поезд, отправляющийся в Польшу, чтобы из него и мышь не выскочила, тщательно проверить вагоны и всех подозрительных арестовать.

Он снова попытался добиться своего. Какая это уж была по счету попытка? Третья? Четвертая? Сегодня-то уже никто не знает. Переезд был подготовлен хорошо — только кто может исключить непредвиденные обстоятельства?

Он надел рабочую одежду поверх костюма, взял косу. Инструкция была простой: идти по лугам, время от времени останавливаясь, чтобы немного покосить для отвода глаз. Надо было дойти до одиноко стоящей яблони. А от яблони до польской границы рукой подать. Пятьдесят — шестьдесят метров. Не больше.

Стояла душная, жаркая погода, просто дышать было нечем. Небо не предвещало ничего хорошего. Каждую минуту могла разразиться гроза.

Так и случилось. Один сильнейший разряд следовал за другим. Оглушительно гремел гром.

«Погода в самый раз для моего дела», — подумал пропавший без вести почтовый служащий протектората. Ему очень хотелось побежать, ведь через несколько секунд он был бы уже в Польше. Но нет! Бежать не нужно, так можно все испортить.

Он медленно продолжал идти вперед. Опасность могла появиться отовсюду. Ярош опасливо посматривает по сторонам. Было бы обидно попасться почти у цели так хорошо складывающегося путешествия. Нет, в застенок гестапо ему не хочется.

Недалеко от яблони он остановился, вытер ладонью пот со лба, посмотрел на небо, затем окинул внимательным взглядом окружающую местность. Прислушался. Так он стоял долго. Нигде не было ни души. Ярош успокоился.

«Интересно, что будет, если они меня заметили? Что мне тогда делать? Только одно — бежать изо всех сил. Ни в коем случае нельзя оказаться у них в лапах. Если бы у меня было оружие, то я бы в случае необходимости пробил себе дорогу. А так?» Ярош еще раз внимательно огляделся, вдохнул побольше родного воздуха и, отбросив косу в сторону, решительно зашагал навстречу неизвестности.

6

Очевидно, никто не знает, в котором точно месте Отакар Ярош перешел польскую границу. Мать его рассказывает:

«Дважды или трижды это ему не удавалось, теперь я уж и не помню точно. И только в третий или четвертый раз он перешел границу, причем получилось это у него довольно легко. Это было у Остравы. Наши люди в приграничном районе кормили его. И в Польше простые поляки помогали сыну, дали ему даже деньги. Он описал нам все это в большом письме, но его уже у меня нет. Мы боялись хранить его дома, потому что полиция могла узнать, где находится наш сын и тогда бы нам пришлось плохо…»

«Да, — подтверждает брат Иржи, — то письмо, в котором он все описал, действительно пришло нам, я его читал. Он писал, что перешел границу под видом косаря в одном месте, где еще не было немецких пограничников. То письмо после войны у нас попросил какой-то корреспондент и так и не вернул. В том же письме он сообщил, что встретился с группой Свободы. Потом мы получили еще три коротеньких письма с поздравлениями и сообщением о том, что вскоре он будет переведен в другое место. Последнее письмо пришло из Равы Русской, это я хорошо помню. Все письма он писал по адресу своих знакомых, которые потом опускали их в наш почтовый ящик…»

И все же есть один человек, который знает кое-что о том, как Ярош перебрался в Польшу. Это Антонин Лишка. Седоволосый человек лет семидесяти, прямая спина которого выдает в нем профессионального военного. Бывший поручик авиации. Летом 1939 года он простился со своей молодой женой, которая ждала ребенка, и перебрался за границу, будучи убежден, что, продолжив борьбу за родину за границей, он выполнит святую обязанность солдата. Почти всю войну чехословацкий летчик-истребитель провел в Англии, сражаясь в небе этой страны на «спитфайерах» против гитлеровских стервятников. В одном из воздушных боев над английским побережьем Лишка был сбит и несколько недель пролежал в госпитале, борясь со смертью. Известные английские медики приходили посмотреть на него как на чудо — ведь чехословацкий летчик упал на землю вместе с самолетом и не погиб.

— Оту Яроша я знал очень хорошо, — вспоминает Лишка. — Мы бежали за границу в одно и то же время. Наши пути слились на польском пограничном пункте в Лиготке Камеральной.

В своем дневнике Антонин Лишка сделал следующую запись, датированную 16.8.1939 г.:

«В таможенном пункте в отделении польской полиции были составлены протоколы о нашем нелегальном переходе границы. Разместились временно в мансарде трактира Хробока, чеха по национальности. Здесь живет уже несколько наших эмигрантов, в том числе поручик Ота Ярош, приятный симпатичный парень, с которым я нашел общий язык…»

Сейчас деревня эта называется так же, как и перед войной, — Коморни Лготка. В то время она входила в Тешинскую область, оккупированную войсками. Антонин Лишка рассказывает о давно прошедших днях и в его воспоминаниях все опять оживает.

Деревня та была самой обычной. Посреди площадь с прудом, откуда часто доносился гогот гусей. Костельчик и маленький трактир. Наверху, на чердаке под стропилами, кто знает, может, этот трактир стоит там и по сей день, была с трудом размещена дюжина обшарпанных, скрипучих кроватей с ветхими матрацами. Здесь начальник польского пограничного пункта поселил беглецов из Чехии, которые в разных местах его участка продолжали переходить границу. На каждого человека он должен был составлять протокол и это доставляло ему много работы. Толстые грубые пальцы медленно бьют по клавиатуре пишущей машинки. При этом стражмистр потеет больше тех людей, которых он должен подвергать подробному допросу. Хорошо еще, что хозяин трактира Хробок помог ему расселить этих людей и заботится об их питании. Он выходец из чешской семьи и, естественно, ему жалко земляков.

Августовское утро. Солнышко заглянуло через чердачное окно под крышу. Поручик Ярош отбросил грубое казенное одеяло, вскочил с кровати и в одних трусах, громко топая, сбегает вниз по ступенькам деревянной лестницы.

Когда поручик Лишка выглянул в чердачное окно, Ота облился уже у колодца холодной водой и бегал по двору. Потом он остановился на своем любимом месте под раскидистым каштаном и приступил к ежедневной утренней физзарядке.

Лишка повернулся к спящим товарищам и громко крикнул: «Подъем!» Потом распахнул настежь окно, чтобы на чердак проник свежий утренний воздух. На кроватях послышалась возня, несколько человек приподняли головы…

После завтрака поручик Лишка вернулся в мансарду. Он застал там Яроша, который куда-то собирался. Он уже был чисто выбрит и теперь очень тщательно одевался. У него, конечно, так же как и у всех, кто тайно перешел границу, был только один костюм. В сумку или рюкзак можно было положить самое большое несколько комплектов нижнего белья, какие-нибудь носки да самые необходимые личные вещи. Почти все эмигранты обходились пока что одним костюмом, в котором они пришли сюда. Но вот что интересно — костюм Яроша, в отличие от других, всегда был чистый и как будто выглаженный. «И как это Ота в таких условиях умудряется содержать в порядке одежду», — думал часто Лишка.

Костюм Яроша, сшитый по заказу, несомненно, был делом рук опытного портного. Однако в том, как он содержался — заслуга, конечно, его самого. Антонин Лишка хорошо помнит Яроша. Он был высокого роста, стройный, мужественное лицо его было красивым, несмотря на крупные черты. Выступающий подбородок, нос с небольшой горбинкой, а под ним правильный рот с полными, чувственными губами…

Да, таким мы знаем лицо Яроша по фотографиям из Суздаля и Бузулука: резкий профиль, орлиный нос. Когда-то он был прямым. Об этом нам рассказал его друг Мирослав Гавлин.

Ота занимался многими видами спорта, играл и в футбол. Нельзя сказать, что Ярош очень хорошо умел играть, но он быстро бегал и был вынослив. Этого было вполне достаточно. Его ставили обычно в оборону на место левого защитника. Они играли с Миреком в футбол и в Праге, где учились вместе в Высшей электротехнической школе. Так вот нос его пострадал на одном футбольном турнире. Он играл за свою школу. Во время матча кто-то из игроков пробил мячом с близкого расстояния прямо в лицо Ярошу. Удар был очень сильным. Из перебитого носа ручьем текла кровь. Ребята положили своего защитника на газон и пытались сами выровнять ему нос.

— Мать ничего не должна знать об этом, — говорил он друзьям, склонившимся над ним, — иначе будет плохо.

Матч Ярош все-таки доиграл, такой уж у него был характер, однако нос его с той поры остался чуточку искривленным. Но, надо сказать, что нос с горбинкой его лицо совсем не портил.

«Это был парень спортивного склада, с весьма выразительным лицом киноактера», — воспроизводит Антонин Лишка в памяти свои впечатления о совместном пребывании с Ярошем в Лиготке Камеральной. Девчата были от него без ума.

Лишка, подружившись с Ярошем, установил, что Ота знает о привлекательности своей внешности и, поскольку он тяготел к искусству, то его интересовало, не пытался ли его новый друг испытать себя на театральном поприще. Резкие суждения Яроша по тем или иным вопросам, да и вообще его строгое поведение не позволяли Лишке спросить об этом прямо, но однажды он все же решился задать этот вопрос.

«Ты что обо мне думаешь? — как и ожидалось, резко спросил Ярош. — Театр! В такое-то время? Всюду грохочут танки, пушки, а я буду думать о каком-то паясничаний…»

Конечно, Лишке расхотелось задавать другие вопросы на эту тему.

И снова память возвращает нас к тому моменту, когда Ярош, одетый в свой кирпично-коричневый костюм, внимательно осматривает себя в стекле раскрытого чердачного окна.

— Идешь? — спросил Лишка.

Ярош и бровью не повел, только улыбнулся. Его особенность четко выражать свои мысли, получившая дальнейшее развитие на военной службе, не позволяла ему вести напрасные разговоры о вещах вполне понятных. Если он одевается, значит собирается идти. Зачем же спрашивать?

— Просто так, на свободную, так сказать, охоту или уже есть объект атаки? — не отставал поручик Лишка.

— Есть такой объект.

— Это та, с которой ты вчера был у реки?

— Ну допустим. А что?

— Красивая девушка, она похожа на лесную нимфу из сказки Эрбана.

— Ты прав. — Ярош засунул руку под матрац и вытащил оттуда галстук. Он клал его туда, так же как и брюки, для своеобразной утюжки. Кстати, галстука, кроме как у Яроша, ни у кого не было. Он прицепил галстук и вновь подошел к оконному зеркалу. — Она живет на отшибе в лесу.

— Я вижу, ты не хочешь время зря тратить. Уже домой к ней ходишь.

— Нет, не хожу. Она была вместе с матерью у реки.

— Слушай, Ота, а не будет ли тебе тяжело уходить отсюда?

Ярош задумался.

— Может быть. Но для нее будет тяжелее остаться здесь…

— Если я хорошо понял, тебе не стоило заходить так далеко…

Ярош испытующе посмотрел Лишке в лицо.

— Это верно, — сказал он, поняв, что Лишка ведет с ним серьезный разговор. — Но я никуда еще не зашел.

Затем он начал тщательно чистить костюм щеткой. Откуда она у него взялась?

— Это старая чешская семья, — добавил он. — Если мы будем возвращаться домой этим же путем, то я обязательно зайду к ним.

— Кто знает, как мы будем возвращаться, — меланхолично вздохнул Лишка. — Да и вообще, возвратимся ли.

Ярошу такие речи, очевидно, не очень нравились.

— Никогда не думай о том, чего не будет, — проговорил он сухо. — Пока ты живешь, направляй свои усилия только на то, чего можно достигнуть и чего ты хочешь достигнуть. А когда умрем, для нас все станет безразличным. У тебя нет зеркальца?

— Не могу оказать тебе такую услугу. Придется тебе довольствоваться второй створкой окна, если уж тебе так необходимо посмотреть на себя сзади.

Ярош послушался его совета. Он повернулся влево, вправо, поправил еще раз узел галстука, воротничок.

— Вероятно, ты думаешь, что я какой-нибудь щеголь, — проговорил он спустя примерно минуту, стоя у стекла. — Я забочусь о своем внешнем виде, это правда. Но совсем не для того, чтобы нравиться самому себе. Это мой принцип — понимаешь? Порядок во внешности помогает поддерживать порядок и внутри, я так думаю… — Он отвернулся от окна и подошел ближе к поручику Лишке. Его мужественное лицо еще посуровело. — Кстати, мне совсем не нравятся проявления у ребят недисциплинированности, — говорил он, словно отсекал слова точными ударами топора. — Я знаю, что утром ты должен был буквально выгонять их на утреннюю физзарядку. Некоторые чересчур опустились. Как будто, сняв форму, они лишились чувства дисциплины. И заметь, что в основном это как раз те, кто совсем не обращает внимания на свой внешний вид. Я не задерживаю тебя? — спросил он неожиданно.

— Что за вопрос? Ведь это ты спешишь…

— Ты думаешь, что я иду к той? Нет. Это может подождать. Я хочу зайти к стражмистру, по поводу нашего перевода отсюда. Не хочешь пойти со мной?

— Ты думаешь, что этот визит может быть полезным?

— Я знаю, что он такие вопросы не решает, это зависит от польских органов в Кракове, но стражмистр может специально нас здесь задерживать. Наверняка он получает какие-нибудь деньги, так сказать, содержание. Ну и, естественно, большую часть оставляет себе. А теперь представь, если он задержит протокол на несколько дней, неделю. Есть смысл? Есть. Так что немного подогнать его не мешает.

Канцелярия отделения пограничной охраны находилась в одноэтажном доме с грязными стеклами, единственным украшением которых был портрет маршала Пилсудского да польская орлица. Через открытое окно сюда проникали лучи августовского солнца, густой запах деревни, чириканье птиц, крики гусей и человеческие голоса.

Стражмистр в зеленой униформе, сверкавшей серебром, сидел за обшарпанным столом и рылся в кипе бумаг.

Ярош заглянул в раскрытое окно и сразу начал разговор по существу:

— Пришло что-нибудь из Кракова?

Стражмистр будто не слышал этого вопроса. Он сосредоточенно продолжал заниматься своими бумагами. Ярош оперся локтями о подоконник и просунул голову в помещение, провонявшее табаком.

— Как много у вас документов, — сказал он. — А для нас там ничего нет?

Стражмистр взглянул на него, развел со вздохом руки в стороны и громко опустил их ладонями на стол.

— Почему панове так нетерпеливы?

— Вы удивлены этим? Немцы стоят вот за этими холмами. Мы хотим знать, как обстоят наши дела?

— Как обстоят ваши дела? — Стражмистр пожал плечами. — Пусть панове подождут, — пропел он сладким голосом, но потом сразу заговорил твердо: — Пока вы еще здесь интернированы. Что с вами будет дальше, решит начальство в Кракове. Ясно?

— О чем они так долго могут решать? — качал головой в недоумении Ярош. — Все ведь ясно как божий день. Теперь у немцев на очереди вы. Наверняка будет война, и мы хотим воевать с вами против них. Так почему же вы нас здесь держите?

— Сначала компетентные инстанции в Кракове должны установить, пускать вас дальше в Польшу или же вернуть назад, в Чехию.

— Назад? — выпалил Ярош. — К немцам? Вы это серьезно?

— Да, да, — кивал головой стражмистр. — Все именно так, как я сказал. Мы возвращали ваших людей, были такие случаи, даже совсем недавно… И теперь ждем, как решит Краков…

— Ведь сегодня уже ясно, что замышляют немцы, — продолжал убеждать его в своей правоте Ярош. — Война может начаться со дня на день.

— Что вы все говорите о войне? — сделал кислую мину стражмистр. — Можно еще решить спорные вопросы в наших отношениях с Германией.

— Ничего вы не решите! — выпалил Ярош. — Мы их знаем. Вы на очереди, и войны вам не избежать! — Он оглянулся через плечо на холмы, где проходила граница.

— Война так война, — почти торжественно изрек стражмистр. — Мы перед Гитлером не согнем спины, как чехи, холера!

— Это правительство наше согнуло спины, а не мы! — раздраженно воскликнул Ярош. — Мы будем сражаться вместе с вами. Все те, кто переходит границу через эти холмы, будут сражаться вместе с вами, поймите это, черт возьми! — настаивал на своем Ярош. — Напишите об этом вашим начальникам в Краков. Может быть, мы им потребуемся.

Стражмистр, сидя за столом, гордо расправил плечи и грудь с рядом серебряных пуговиц на кителе:

— Польша большая… сильная… У нас лучшая кавалерия в мире. Мы будем драться, холера!..

ОТЪЕЗД

1

Перед отъездом на фронт каждый солдат должен был пройти медицинский осмотр. В батальонном медпункте двери не закрывались. Главному врачу Франтишеку Энгелю и его помощникам передохнуть было некогда. Простучать у каждого спину и грудь, послушать сердце, прощупать живот, измерить пульс… Скрытые дефекты организма могли проявиться на фронте, а это было бы нежелательно. Большей частью звучал один диагноз: «Никаких изменений. Здоров. Следующий!» И только изредка произносились слова, при которых лицо солдата вытягивалось от разочарования: «Оденьтесь! Ишиас. С такой болезнью мы вас на фронт не пустим. Останетесь в запасной роте».

Солдат, грустный и подавленный, брел в казарму за своими вещами, чтобы перебраться затем в казарму запасной роты. Там его обступали друзья. Часто слышались сетования неудачников: «Проклятье, выходит, я тут напрасно вкалывал?» Его утешали: «Не принимай это близко к сердцу. Вылечишься и приедешь к нам».

30 января 1943 года. Около полудня бойцы батальона в ротных и взводных колоннах, с полной боевой выкладкой, вооруженные винтовками и автоматами, покинули расположение батальона в Бузулуке. В дальний путь немногочисленную, но сильную духом чехословацкую часть провожал, наверное, весь город. Некоторые бузулучане останавливались на тротуарах и долго махали вслед удаляющимся чехословацким бойцам, а многие провожали батальон до самого вокзала.

Они уже давно убедились, что чехословаки серьезно настроены воевать против немцев. Советский народ в те суровые годы больше всего ценил действия. Он слышал много обещаний, похвал в свой адрес, но второй фронт, настоящая, действенная помощь не приходила. Чехословацкий отдельный батальон — первая иностранная часть, которая выступает в качестве союзника на советско-германском фронте!

Длиннющий поезд с большим количеством вагонов, переоборудованных в передвижное жилище, стоит, приготовленный к отъезду. Перрон заполнен людьми. Времени на прощание остается все меньше.

Обособленно стоят парочки, группки людей. Среди них и надпоручик Ярош с девушкой в кожаной шапке. Они познакомились на одном из танцевальных вечеров. Стройная, красивая, улыбающаяся девушка с прелестно вздернутым носиком.

Он неоднократно видел ее на танцах в офицерской столовой. Симпатичная стройная блондинка притягивала его взгляд, но Ярош не решался с ней познакомиться. Он знал, что ее зовут Надя и что она дружит с Владимиром. А это для Яроша было равносильно запрету. Он ни за что на свете не смог бы отбить у друга девушку. У него были свои железные принципы.

В то памятное воскресенье надпоручик Кудлич увидел ее в душном переполненном зале, в котором гремела музыка и клубился дым от сигарет. Он потянул за рукав Яроша.

— Посмотри незаметно на тот стол, напротив.

— Там Надя, ну и что?

— Она одна и поглядывает сюда. Тебе это ни о чем не говорит? Я думаю, тебе надо подойти к ней.

— Ну конечно, а потом Владик вызовет меня на дуэль.

— Он уже с ней не дружит.

Ярош вдруг изменился в лице.

— Серьезно?

— Неужели ты не чувствуешь, что Надя тобой заинтересовалась?

— Гм, — прогудел Ярош. Его левая рука автоматически потянулась к узлу галстука. Он бросил внимательный взгляд в направлении стола, за которым сидела Надя. Девушка играла с замочком сумочки, положенной на скатерть. Их взгляды встретились. Надя улыбнулась. Эта улыбка подняла Яроша со стула. Он подошел к девушке, на ходу поправляя китель. Протиснувшись между танцующими, он щелкнул каблуками и галантно поклонился:

— Разрешите?

Надя кивнула.

Когда они вместе закружились по залу, кое-кто с восхищением посматривал на них. Очень уж у них хорошо получалось, прекрасная пара.

В тот день и началась их любовь. Порывистая, страстная любовь. Чувства их рождались не постепенно, они возникли сразу, вспыхнули, словно пламя. Вечерами Ота и Надя гуляли по бузулукскому парку, взявшись за руки. Иногда они выбирались и на луга, к реке Самаре. Вечера тогда стояли теплые, земля постепенно отдавала тепло, полученное жарким днем. В порывистых объятьях биение их сердец сливалось в единый гул. Да, как было тогда хорошо!

Теперь они стоят у поезда, сжимая друг другу руки, и молчат. Они знают, что над их любовью нависла черная туча. Многое они друг другу обещали, но никто из них не знает, будут ли эти обещания выполнены. Надя, конечно, не хотела бы отпускать от себя своего возлюбленного. Не одна она желала этого в суровые годы войны. Девушка смотрит в лицо Ярошу. Ей так жаль, что война их разлучает. Проклятая война! Что бы она отдала теперь за то, чтобы он остался здесь. С губ ее едва не сорвался вопрос: «А ты не можешь здесь как-нибудь остаться?» Но она вовремя сдержалась. Разве можно такое говорить, особенно ему. Ведь она знает, как он ждал эту минуту. Ярошу не приходит на ум ни одного подходящего слова, которое он бы мог сказать любимой. Он только смотрит ей в глаза, улыбается какой-то странной улыбкой и до боли сжимает ее руки.

— Пан надпоручик, — подбежал к нему связной, — вас ищет Старик.

Сказав это, солдат смутился, потому что доложил начальнику не по уставу.

— Кто? — переспросил резко Ярош.

— Пан полковник, — исправился солдат.

— То-то и оно, — сказал Ярош более приветливо и погрозил солдату пальцем. Если бы такое случилось при других обстоятельствах, не избежать бы солдату хорошего нагоняя. На такие вещи Ярош всегда обращал серьезное внимание, может быть, даже он иногда и перебарщивал в своей строгости, но такое отношение исходило из его убежденности в том, что лучше строже обращаться с подчиненными в учении, чем потом расплачиваться их кровью и жизнями за фальшивую снисходительность.

Надя осталась одна. Незаметно девушкой овладели воспоминания, та первая ночь, проведенная вместе с Отакаром. «Я его люблю, люблю! — убеждала она сама себя. — И не жалею ни о чем».

Бойцы в ушанках залезают в вагоны, стены которых разрисованы мелом. Здесь же надписи: «Со Свободой за свободу!», «Смерть немецким оккупантам!» У многих на лицах улыбки.

Дежурные по вагонам предупреждают тех, которые прощаются, чтобы они поспешили.

Ярош увидел молодую, ей еще не было и девятнадцати лет, санитарку Аничку Птачкову. Сначала она бросилась в объятия матери, поцеловала ее один раз, потом второй и со слезами на глазах устремилась к отцу. С Карелом, ее братом, который отъезжает на фронт в качестве ординарца Яроша, родители уже простились. Теперь у них остается несколько секунд для прощания с дочерью.

Аничка едва сдерживает волнение и беспокойство. Родители также стараются не выдать свою тревогу за судьбу дочери. Жаль, конечно, что ничего нельзя было сделать. Пришлось смириться с мыслью о том, что им нужно остаться в Бузулуке, с запасным батальоном. Что бы они сейчас отдали за то, чтобы стать моложе лет на десять и поехать с дочерью и сыном на фронт. Тогда бы у них душа не так болела.

— Будь мужественна! — наставляет отец в путь дочку.

— Будет! — вступает в разговор Ярош, который, проходя мимо, услышал отцовское наставление. Он знает Аничку, несколько раз она принимала участие в трудных учениях вместе с его ротой и зарекомендовала себя с самой положительной стороны. Никто в ту минуту не мог предвидеть, что свое мужество она проявит уже по дороге на фронт и, главное, в первом бою чехословацкого батальона с немецкими фашистами.

Группы солдат и провожающих расходятся, нехотя расстаются и парочки. Батальонный трубач Доманский прикладывает к губам трубу. Опаздывающие прыгают на ступеньки теплушек.

— Тебе будет грустно, Надя?

— Что ты спрашиваешь? — сказала она и посмотрела на Яроша необыкновенно серьезными глазами. Они становились влажными от навернувшихся слез.

— Ты меня любишь?

Она хотела сказать: люблю, но почувствовала, что сейчас расплачется. Поэтому она плотно сжимала губы, чтобы сдержать слезы, и на вопрос Отакара только кивнула.

Она так хотела сказать ему на прощание что-нибудь милое, хорошее, но не могла. Это было выше ее сил.

— Я люблю тебя, Надя!

Он прижал ее к себе. Они поцеловались. Ярош чувствовал, что ей не хочется высвобождаться из его объятий.

— Пиши! — Глаза ее заблестели от слез. — Обязательно пиши! И быстрее!

Он молча кивнул.

Надя поняла его молчание и это крепкое пожатие верной его руки. Она нежно погладила его по лицу.

Момент расставания оттянуть нельзя. Что поделаешь, такова жизнь. У них останутся хорошие воспоминания друг о друге. Часть этих воспоминаний со временем увянет, как листья деревьев осенью…

Она проводила его к самому вагону. Ярош в последний раз ее обнял и крепко поцеловал.

Паровоз дал длинный гудок.

Надпоручик Ярош вскочил на подножку в числе последних. Кто-то подал ему руку. Стоя на подножке, он еще долго махал ставшей ему такой родной и близкой девушке в кожаной шапочке.

Эшелон 22904 медленно выходил за пределы бузулукской железнодорожной станции. Солдат, которых он везет, ожидают впереди суровые бои. Из открытых вагонов несется песня. Фронтовая песня чехословацких бойцов. Припев этой песни хорошо запомнили жители Бузулука:

Ярош стоит у открытых дверей. Он бросает прощальные взгляды на замерзшую реку Самару и южноуральские колхозы, заснеженные холмы и леса — немые свидетели маршей, стрельб, атак, которые осуществляла его рота во время многочисленных учений и которые стоили его бойцам много пота.

2

Ожидание в августе 1939 года в Лиготке Камеральной было невыносимым. Они убивали время, чем могли: игрой в шахматы, картами, посещением трактира, прогулками по окрестностям, загорали в саду и просто валялись в душной мансарде на матрацах. Много дискутировали о всевозможных проблемах. Рассказывали друг другу о своей жизни, о тех приключениях, которые перенесли при переходе через границу. Одному помогли железнодорожники, спрятав его среди ящиков в товарном вагоне, другого через шахтные коридоры провели на польскую территорию шахтеры, третий, так же как и Ярош, притворился косцом, работающим в поле, и в удобный момент пересек границу…

23 августа 1939 года и поручик Ярош наконец дождался сообщения о том, что ему разрешено пребывание в Польше и он может отправиться в Краков, чтобы присоединиться там к группе чехословацких военных эмигрантов.

Можно легко себе представить радость, спешку получившего такое известие. Как еще вечером счастливчик собрал свои нехитрые пожитки, как он идет в канцелярию для оформления соответствующих документов, как весело прощается со стражмистром Крещовским, а потом и с ребятами, своими новыми друзьями, которым предстоит поспать еще несколько ночей в мансарде трактира. Проститься непременно надо и с трактирщиком Хробоком, с его женой и вообще со всеми, с кем здесь познакомились.

— До видзенья!

— До свидания, всего вам хорошего!

Последняя ночь в мансарде. Полтретьего утра, еще темно, хотя уже чувствуется приближение рассвета. В пруду квакают лягушки, в курятниках орут петухи, где-то воет собака. Счастливчики встают, потихоньку надевают брюки, рубашки… Им не хочется будить своих товарищей, но те все равно не спят.

— Ну что, до свидания, ребята!

Невыспавшиеся, поеживающиеся от утреннего холода, они садятся в старенький автобус, стоящий на деревенской площади.

— Интересно, какой дорогой поедем?

— Чего ты спрашиваешь, главное, что мы наконец поехали.

Около часа автобус буквально вытряхивал из них души, прежде чем остановился у одного из зданий в Тешине. Здесь они присоединились к чешским военным эмигрантам, перешедшим польскую границу в других местах. Некоторые из них находятся здесь уже несколько дней. И вот сегодня, соединенные в одну группу, они дружно шагают на вокзал. К перрону пыхтя подошел поезд, идущий на Краков. Добрых две дюжины чехословацких беглецов быстро занимают специально отведенный для них вагон. Сильные руки открывают окна, наружу высовываются головы. Еще раз окинуть взглядом станционные постройки чешского города Тешина, теперь оккупированного войсками панской Польши, запечатлеть в памяти вид тешинского вокзала… В эту минуту в жизни каждого из этих парней начинается что-то совершенно новое, неизведанное. Поезд, медленно набирающий скорость, гремя на стрелках, увозит их навстречу событиям, скрытым пока еще мраком неизвестности.

Кто знает, кому из них какая выпадет карта.

3

Почти каждый день в чехословацкое консульство в Кракове приходили добровольцы, желавшие вступить в чехословацкую часть. Мужчины ходили в поношенных гражданских костюмах.

До недавнего времени они жили в Доме туриста, расположенном на Главной площади Кракова. Плата за сутки — 80 грошей. Они получали 10 злотых в неделю и трехразовое плохонькое питание из милости различных поддерживающих организаций. Средства консульства были уже на исходе. А добровольцы все прибывали. 10 мая их было уже почти 100 человек. Их разделили по взводам и организовали утреннюю зарядку, чтение различных лекций, строевые занятия, экскурсии в город. Хроника утверждает, что настроение чехословацких бойцов было отличным, дисциплина высокой. Однако были и проблемы. Дирекция Дома туриста отказывалась предоставить новые места для проживания добровольцев. Вот и приходилось решать ежедневно: где достать новое жилье? Откуда взять деньги? Что в конце концов делать с этими чехословацкими солдатами? Ведь никто из западных правителей, в том числе и польское правительство, не хотят той войны, к которой призывают чехословацкие политэмигранты. Единственный выход из положения — вступление в иностранный легион. Но какой это выход? Один из членов группы записал тогда в своем дневнике следующее:

«…Все мы представляли себе организацию чехословацкой армии за рубежом иначе, совершенно не принимая в расчет, что в переходный, неопределенный период мы будем включены в колониальные войска и иностранные легионы, потому что в случае, если военный конфликт с Германией не произойдет, они будут вынуждены прослужить пять лет в тяжелых условиях во французских иностранных легионах…»

22 мая во Францию отбыл первый транспорт со 109 чехословацкими военнослужащими. В Кракове остались четыре офицера и десять солдат. На какое-то время проблема с размещением и содержанием военных иммигрантов отпала. Но поток их все время увеличивался. Вскоре пришла целая группа из десяти чехословацких солдат в униформе, потом пришли еще четыре словацких солдата. В конце мая группа чехословацких иммигрантов насчитывает уже 59 человек, а 11 июня количество возрастает до 121 человека. В тот же день в книге регистрации прибывающих под номером 310 был зарегистрирован подполковник пехоты Людвик Свобода. Через неделю, пользуясь положением старшего по званию, он принял командование группой.

В конце июня численный состав группы вырос до 322 добровольцев и снова возникли трудности с ее размещением. На этот раз из создавшегося трудного положения помогло выйти польское военное командование. 30 июня оно предоставило в распоряжение чехословацких военных бараки, находившиеся в Малых Бронивицах, недалеко от Кракова. Произошло это после того, как консул Зноемский в отчаянии написал письмо военному атташе в Варшаву:

«Консульство уже исчерпало все средства, которыми располагало. Численность военных эмигрантов растет очень быстро и по сообщениям с границы процесс этот будет продолжаться. В связи с этим растет потребность в деньгах. Считаю необходимым найти новый надежный источник поступления финансовых средств, в противном случае мы окажемся в весьма неприятном положении…»

6 июля началось переселение во временные казармы. Настроение сразу поднялось. Это была уже не группка, а целый отряд, который состоял из артиллерийского дивизиона, танковой роты, авиакрыла и взводов: саперного, связи, минометного и противотанкового. Конечно, все эти подразделения были без винтовок, танков, орудий и другого вооружения, которое чехословацкие бойцы получили бы с превеликим удовольствием. По этой причине их иногда охватывало разочарование, но в целом они сохраняли бодрость духа и, живя в душных помещениях с рядами железных коек, терпеливо ждали обмундирования и оружия, а главное — схватки с ненавистным врагом.

В лагере поддерживалась необходимая воинская дисциплина и порядок, правда, следует заметить, что не всем давалось легко соблюдение воинской дисциплины. Дневной распорядок чехословацких бойцов напоминал распорядок для армии предвоенного образца, особенно первые недели службы новобранцев: подъем, уборка помещений, строевая подготовка и занятия по тактике, специальные лекции, физкультура, личное время и отбой.

Каждое утро нафлагштоки поднимались чехословацкий и польский флаги. Ежедневно солдаты заступали во внутренний наряд, наряд по кухне и в караул. Хотя слово караул в данном случае звучит смешно, потому что часовые стояли у ворот лагеря без всякого оружия. В батальоне запрещалось заниматься политической деятельностью и дискутировать на политические темы, обсуждать командиров и критиковать их действия. Нарушение дисциплины наказывалось, исходя из серьезности проступка. Применялись такие меры воздействия, как невыдача увольнительных, гауптвахта. Высшей мерой наказания было исключение из части.

Тот, кто хотел попасть из центра Кракова в лагерь чехословацкой военной группы, должен был проехать в старом грохочущем трамвае до пригорода Кракова — населенного пункта Мале Бронивице. Оттуда добрых три километра надо было еще идти пешком по шоссе. Уже издали хорошо были видны трепещущие на ветру флаги. Территория лагеря была обнесена дощатым забором. Войдя через ворота, человек попадал на небольшую площадь, окруженную с трех сторон невзрачными деревянными бараками, покрытыми толью. Стены посерели под воздействием дождей и солнца. Из небольшого коридора одна из дверей вела в две маленькие комнаты, служившие канцеляриями. Двери справа и слева вели в комнаты, в которых располагался личный состав. Кровати, которыми они были заставлены, еще наполовину пусты. Здесь и там видны прибитые свежие доски. Это чехословацкие парни ремонтируют стены, полы, пороги, короче все, что сгнило, обветшало и требует восстановления. Трудностей здесь никаких нет, ведь среди ребят не один десяток опытных плотников, столяров и других специалистов. Польский начальник лагеря капитан Веланик располагает определенной суммой денег, часть из которых можно истратить на благоустройство лагеря.

Свободное время каждый проводил как мог. Одни гоняли мяч по плацу, раздевшись до трусов, другие, найдя укромный уголок, бросали с определенного расстояния монеты на линию. Тот, кто бросит точнее других, забирает все монеты, которые лежат на земле… Раскидистые липы, так же как и ступеньки порогов перед бараками, зовут посидеть, побеседовать после трудного дня. Где-то слышится голос губной гармошки. Кто-то загорает под лучами вечернего солнца, другие читают газеты, штопают носки или стирают белье. Солдатская жизнь… Поодаль дымится труба кухни, где готовится пища. Во время завтрака, обеда и ужина солдаты выстраиваются там с алюминиевыми кружками и мисками. И всюду разговор. Невзирая на запрет, будущие бойцы частенько и довольно оживленно наряду с повседневными проблемами обсуждают и высокую политику, делая для себя соответствующие выводы.

4

24 августа 1939 года. Через ворота лагеря проходит очередная группа добровольцев — восемьдесят один человек. Среди них тринадцать офицеров. Численный состав лагеря теперь увеличился до шестисот человек.

Мужчины с чемоданчиками и рюкзаками весело устремляются на территорию лагеря. Двое часовых, стоящих у входа, в шутку сами себе подали команду: «На кра-ул!» и подняли перед грудью увесистые дубинки. Звучит смех. На плацу к вновь прибывшим бросаются старожилы. Раздается шум, гам, шутки, смех. И не мудрено: ведь среди них есть друзья, просто знакомые. Толпа делится на группки, начинаются оживленные разговоры, обмен впечатлениями.

Только теперь новички узнают всю правду. Ее можно выразить несколькими словами. Все совершенно иначе, нежели они думают. Широковещательные сообщения польского радио о чехословацкой армии — это миф. Всех нас заставляли подписать обязательство о вступлении в иностранный легион. Но теперь, говорят, уже не будут наседать. Транспорт, который сейчас отплывает от Гдыни, будто бы будет последним. Сейчас польское командование предлагает нам вступить в их армию. Только сейчас, когда мир уже буквально висит на волоске. Им нужны артиллеристы, саперы, инженеры… О чем же они раньше-то думали? И потом, они пока не говорят об условиях вступления в их войско, так что ребята пока не выказывают особого желания…

Каждого из прибывших в штабе группы, расположенном в бараке справа от ворот, записывают в книгу. Один за другим они входят в канцелярию.

Широкоплечий молодой мужчина в костюме кирпично-коричневого цвета бойко называет у столика свое имя и звание: «Поручик войск связи Отакар Ярош». Писарь ставит в колонке порядковый номер: 1862.

Штабс-капитан Кирил Новак смерил его испытующим взглядом, точно рентгеном просветил, и пригладил усы. Он готовился к своего рода допросу, с помощью которого подробно знакомился с прибывшим и заодно проверял различные сведения — звание новичка, прохождение им воинской службы и так далее. Ведя спокойный, добродушный разговор с вновь прибывшим, он время от времени задавал ему неожиданные вопросы. Дело в том, что иногда в лагерь попадали самозванцы, сами присваивавшие себе офицерские звания. Более того, таким образом было даже раскрыто несколько агентов гестапо, пытавшихся внедриться в чехословацкую военную группу в Польше.

— Ну что ж, садись, щеголь, садись… — Штабс-капитан снова посмотрел на Яроша своим оценивающим взглядом и ногтем указательного пальца поскреб усы. — Говоришь, значит, что ты поручик войск связи. Так… А где ты служил перед демобилизацией?

Ярош невольно сжал губы и выдохнул через нос. Он не любил, когда к нему сразу же обращались на «ты». Сам он так никогда не поступал.

— Все написано в документах, — процедил он сквозь зубы.

— Но я хотел бы услышать это от тебя, дружок, — настаивает штабс-капитан, листая удостоверение личности Яроша.

— В Прешове, — проворчал Ярош.

— В Прешове? Тогда я вашу часть хорошо знаю. Командиром полка у вас был такой высокий брюнет с усиками, так?

— Нет, вы ошибаетесь, — отрицательно отвечает Ярош. — Никаких усиков у него не было.

— Так, так, ну хорошо. А какое учебное заведение и когда ты закончил?

— Академию в Границе в 1937 году.

— Стало быть твоим командиром был… гм… капитан Маречек?

— Нет, майор Госбауэр. Никакого капитана Маречека у нас не было…

Такой происходил тогда разговор в канцелярии между Ярошем и штабс-капитаном Новаком. Никаких темных мест в биографии Яроша обнаружено не было и он был направлен в роту офицеров-специалистов, в которой уже месяц находился еще один связист — поручик Шмольдас. Спустя несколько лет, он вспоминал:

«В роте было двадцать пять поручиков. С подразделением, находившимся в соседнем бараке, мы контачили мало… Производился набор в иностранный легион, все были уверены, что их направят во Францию. И только где-то в августе, когда дело шло к мобилизации, реальной стала возможность того, что наш легион останется в Польше. Я лично хотел остаться, думаю, что и Ота также… Он был хорошим парнем, и мы все его любили».

Среди офицеров в лагере, к сожалению, культивировалась кастовость. Подвержены этому были и поручики. На низшей ступени иерархии стояли те, кто перешли на действительную службу с запаса. Над ними возвышалась каста выпускников границкой академии. Но и среди них существовало различие… Те, кто закончил академию в 1937 году и имели уже опыт работы в войсках, ставили себя выше выпускников 1938 года, то есть тех, кто получил офицерские погоны в самый канун мюнхенского сговора. Таких поручиков их старшие коллеги называли не иначе как «голень».

Для Яроша такое деление было престижным: он причислялся к высшему сорту чехословацких поручиков, находившихся в то время в Кракове. Однако он никогда не позволял себе несправедливость или грубость по отношению к коллегам, какую бы ступеньку этой иерархии они не занимали. Для него, например, не представляло никакого труда снизойти со своего «кастового пьедестала» и подружиться со Шмольдасом, который был гораздо моложе его. Разумеется, немаловажную роль в этом сыграло то, что Ярош узнал, что Шмольдас хоть связист и молодой, но толковый.

Поручика Лишку, своего друга по Лиготке, которого направили к летчикам, он видел теперь редко. Об этом говорит дневник Лишки:

«25.8. Сегодня в лагерь прибыл Еник Штястны, мой однокурсник по летной академии и один из моих лучших друзей. Так же как и я, он перед эмиграцией женился и поэтому у меня теперь будет с кем поделиться своими заботами, опасениями насчет последующего развития событий, будет кому довериться об угрызениях совести, которые мучают меня при мысли о жене и близких, которых я оставил дома, и с его помощью, может быть, уменьшить черную тоску, которая часто нападает на меня. Я действительно очень рад приходу Еника, тем более, что с Отой Ярошем, с которым я очень сблизился во время пребывания в Лиготке, я теперь вижусь нечасто, потому что офицеры-специалисты живут от нас далеко».

В то время, как поручик Лишка завязывал дружбу с летчиками, Отакар Ярош начал дружить с поручиком Шмольдасом. Записи в дневнике Шмольдаса передают нам те события, которые переживали в то время оба друга:

«24 августа, четверг. В первой половине дня у нас были занятия. После обеда в Кракове состоялась демонстрация, но я не принял в ней участия. Правительство Польши объявило мобилизацию, каждый день ждем начала больших событий.

25 августа, пятница. Утром изучали польский язык. Вечером слушали польское радио и чешскую радиостанцию, передававшую из Праги.

26 августа, суббота. В первой половине дня дежурил в роте. После обеда художник Гофман рассказывал нам о польском искусстве. Вечером прошлись по Кракову. Заметно передвижение польских войск к границам».

5

Отношения в чехословацкой военной группе создавались не такие, какие ранее представлял себе Отакар Ярош. В головах молодых офицеров, которые основали группу чехословацких военных иммигрантов, выкристаллизовывалось довольно резкое мнение о том, что только армия может спасти народ. Прочь политиков! Эти трусы, мол, способны только на то, чтобы бесконечно дебатировать в парламенте. Они предали народ. Теперь дело освобождения страны должна взять в свои руки армия! Необходимо покончить с политикой. Все иные действия, кроме военных, сейчас-де бесполезны и даже вредны.

Естественно, что офицеры, придерживающиеся таких взглядов, уже в самом начале создания группы чехословацких военных эмигрантов столкнулись с коммунистами и левыми социал-демократами. Никакой народной добровольческой армии, никакого легиона, никаких обращений «брат», никаких выборов командиров, требовали они. Военные законы должны действовать в полном объеме. Командиры будут командовать так же, как и раньше, а их приказы должны беспрекословно выполняться. Образование группы — не что иное, как мобилизация чехословацкой армии за рубежом. И всякий, кто без каких-либо оснований не вступит в чехословацкое воинское формирование, будет считаться дезертиром согласно чехословацкому закону о воинской повинности. С другой стороны, служба в армии — почетная обязанность каждого гражданина, своего рода привилегия и в ней будет отказано всякому, кто недостаточно надежен или проявляет недисциплинированность и неподчинение командиру.

Коммунисты, вступавшие в чехословацкую заграничную армию, требовали, чтобы эта армия была народной, и добивались возможности определенного политического воздействия на солдат. Такие условия, конечно, противоречили программе заграничного Сопротивления. По этим причинам коммунистов зачастую просто не принимали в группу. Милитаристский угар стихийно распространялся в военных кругах снизу вверх и сверху вниз.

Некоторые генералы, которые эмигрировали за границу и постепенно вступали в руководство заграничным военным Сопротивлением, признавали бывшего президента Бенеша и высказывали желание встать под его верховное командование. Они поддержали Бенеша в его борьбе за власть с послом в Париже Штефаном Осуским, но сделано это было только потому, что Бенеш провозгласил армию одним из главных элементов Сопротивления. Эти генералы уже совсем не были похожи на своих коллег домюнхенской эпохи, политических травоядных, на которых жаловался предавший республику полковник Эммануил Моравец, поступивший на службу к нацистам. Это уже были не те добросовестные, педантичные, тяжело ступающие специалисты, которые из-за своей занятости и борьбы за карьеру не имели времени на изучение политической ситуации в своей стране и за рубежом. Новые генералы обладали не только хорошим политическим чутьем, но и были решительны и жестоки. Один из них, генерал Сергей Ингр, летом 1939 года по пути в Лондон остановился с кратковременным визитом в Кракове. Здесь на вилле известного художника Гофмана, большого почитателя чехословацкого народа, выступая перед представителями чехословацких военных эмигрантов, он ясно выразил свое кредо: «Придет время, и мы избавимся от оккупантов. Но после этого в республике должно быть образовано твердое военное правительство…»

— Вы имеете в виду диктатуру? — осмелился задать тогда вопрос подполковник Свобода, только что принявший командование военной группой. — Но против кого? Против народа? Народ нисколько не виноват в крахе республики. Он был готов к справедливой войне. Это мы его обманули, все, кто нес ответственность за безопасность страны, в том числе и военные, конечно. Так зачем же угрожать народу диктатурой?

Генерал, ошеломленный тем, что какой-то подполковник решается ему возражать, бросил раздраженно: «Пан подполковник, вы рассуждаете прямо как генерал!..»

Как будто взгляды на будущее могли иметь только генералы! Подполковник Свобода был настоящим демократом. Он стремился ослабить противоречия, существующие в части. Иногда командир делает это со всей строгостью, но большей частью он по-отцовски, доброжелательно, терпеливо сглаживал острые противоречия конфликтующих сторон, которые подрывали единство и боеспособность чехословацких воинов. Он понимал, что каждый солдат думает по-своему, потому что мысли того или иного человека зависят от жизненного опыта, той среды, в которой он проживал. Один убегал от ищеек гестапо, другой перебрался за границу по собственной воле. Причины были разные. Многие шли сражаться за родину, строить новую жизнь. Но кое-кто при этом был подвержен романтизму, столь характерному для молодых людей, его звали вдаль необыкновенные приключения. Несомненно были и такие, кто хотел с чем-то покончить и начать жизнь сначала. Но одна причина была общей для всех: в порабощенной стране жилось тяжело. Это были люди разных профессий, возрастов, воззрений. Они добровольно взяли на себя обязательство соблюдать воинскую дисциплину, хотя в данных условиях кое-кому это казалось совершенно ни к чему. Какая воинская дисциплина, если солдаты ходят в помятой гражданской одежде и не имеют никакого оружия. Но в одном они все сходились без исключения: выгнать Гитлера из родной страны. Пусть убирается туда, откуда пришел! Чехословацкая республика должна снова возродиться. Ведь нам же всем хочется возвратиться домой, поэтому оставим в стороне то, что нас разделяет, главное — это то, что соединяет нас в единое целое. Так смотрел на внутренние раздоры командир группы подполковник Свобода и старался изо всех сил устранить все, что подрывало ее единство. Он встал во главе тех патриотов, которые без всяких предупреждений признавали право каждого, кто добровольно, с открытым сердцем вступал в чехословацкую часть, участвовать в боях за родину. Он не лишал такого права и коммунистов, как того хотели в то время многие другие старшие офицеры.

Когда авантюристски настроенный генерал армии Лев Прхала с помощью консула прибыл в Польшу, намереваясь заключить с польским правительством соглашение, в политическом отношении для него выгодное, которое бы позволило ему стать независимым руководителем чехословацкого Сопротивления, отвергающим всякий авторитет центральных органов, подполковник Свобода тут же отправился в Варшаву, где настойчиво убеждал генерала не дробить силы Сопротивления. Кому будет на руку этот раскол?

Об этом и других событиях оживленно рассуждают солдаты и офицеры. Поручик Ярош — убежденный патриот. Слово народ для него святое и понятное. У них в семье старые чешские истории стояли выше библии, любовь к родине почиталась больше религии. Да и в религию они вкладывали понятие родины, любви к своему народу. Сразу после первой мировой войны родители Яроша порвали с католической церковью и связали свою жизнь с вновь созданной чехословацкой церковью, ведущей свое начало со времен Яна Гуса и гуситских войн. Символическим знаком этой церкви была гуситская чаша.

23 августа, вечером, в роту технических специалистов прибежал парень. Он едва переводил дыхание.

— Тихо! У меня для вас важное сообщение!

Все замолчали.

— Что случилось?

— Давай, валяй!

— Говори же!

— Германское и советское правительства заключили пакт о ненападении.

Это прозвучало как взрыв бомбы.

— Правда, ребята, я ничего не придумал.

— Откуда у тебя такие сведения?

— По радио сообщили.

— Когда?

— Только что.

До самой ночи только об этом и говорили. Строились всевозможные догадки. Большинство солдат никак не могли объяснить подобную ситуацию.

— Что же будет дальше?

На следующий день Отакар Ярош был переведен во взвод техников. В комнате, в которой располагался взвод, все еще шла жаркая дискуссия по этому поводу. И Яроша это сообщение лишило спокойствия. Он искал логику в этом шаге Советского Союза и не находил. В свое время он тяжело переживал трагедию Мюнхена и до сих пор еще не отошел от события 15 марта — оккупации Чехословакии фашистской Германией и ликвидации ее как государства, а теперь еще это. Он был разочарован, но не вступал в пылкие споры, участники которых пытались установить, что же стоит за договором?

Да, что будет дальше?

Этот вопрос беспокоил всех. Возникали определенные сомнения в том, будет ли Советский Союз, подписавший с Германией договор о ненападении, поддерживать чехословацкое движение Сопротивления.

Ярош замкнулся в себе. Он относился к тем людям, которые с нетерпением ждали минуты, когда им выдадут оружие, после чего можно было смело приступать к освобождению родины от фашистов. И вот на тебе. Сколько раз он размышлял над этим, никакого дельного объяснения ему на ум не приходило. Информации в лагерь поступало мало. Не все могли правильно понять крупные международные проблемы со всеми их взаимосвязями и причинами, их породившими. Военнослужащие, входившие в группу, не знали о многих антифашистских акциях Советского Союза.

Совершенно иную позицию после заключения советско-германского договора о ненападении заняло нелегальное руководство Коммунистической партии Чехословакии.

«КПЧ видит в этом шаге Советского правительства проявление необоримой силы и революционной борьбы, проявление уверенности в собственной силе народов Советского Союза и его Красной Армии. Этой внешнеполитической акцией Советский Союз перечеркнул интриги западноевропейских реакционеров, пытавшихся столкнуть СССР с Германией, заставить его один на один воевать с фашистским хищником, а самим потом действовать по обстановке. Этим маневром СССР загнал в тупик западноевропейскую политику и освободил тем самым место для своей политики мира, защиты своих интересов, а также интересов малых и угнетенных народов. Мы видим в этом шаге СССР мощный призыв ко всем народам, чтобы они боролись за освобождение и прочный мир, этот призыв обращен и к чешскому народу, чтобы он усилил свою борьбу против нацистских оккупантов и вел ее до полного освобождения от гитлеровского режима и возрождения Чехословацкой республики. И мы будем вести такую борьбу. Мы уверены в помощи международного рабочего класса и Советского Союза».

Разумеется, об этом заявлении КПЧ никто из многих тысяч чехословацких эмигрантов не знал.

Напряжение возрастало. У каждого солдата и офицера лагеря была масса времени для раздумий, но мало возможностей для уяснения существа дела и ускорения вступления в бой. Часы между завтраком, обедом и ужином убивались как попало: сном, писанием писем или дневников, разговором, картами. Почти все споры кончались одним и тем же общим вопросом: «Что же будет дальше?».

И Ярошу казалось, что в этом бешеном, изнурительном метании в прибое событий все как будто неожиданно замедлило свой ход.

Стремление Свободы сплотить группу было Ярошу понятным. Седовласый, серьезно выглядящий командир завоевал его симпатию. В тот день, когда Ярош прибыл в лагерь, там еще не утихло возбуждение, вызванное сообщением о том, что Молотов и Риббентроп подписали пакт о ненападении. Солдаты не знали, что послужило тому причиной. Англичане и французы вели длительные и откровенно бесполезные переговоры с Советским Союзом о взаимодействии на случай агрессии. Главной целью, которую они перед собой ставили, было не достижение договоренности, а попытка вызвать конфликт Советской страны с Германией, а самим остаться в стороне. Поэтому в тайне, за спиной СССР они вели переговоры и с фашистскими эмиссарами. Однако советская дипломатия раскрыла их нечестную игру. Принятием предложения Германии о заключении пакта она отодвинула от Советского Союза непосредственную угрозу войны. Этот внешнеполитический шаг первого в мире государства рабочих и крестьян можно было сравнить с умелым, тонким ходом в шахматной игре с коварным противником, понять который непосвященным людям было нелегко.

Новость как молния облетела лагерь, вызывая, что было в то время естественным, растерянность, разочарование и чувство безнадежности. Недруги Советского государства кричали: «Это измена!»

Подполковник Свобода, однако, в обращении к добровольцам дал резкий отпор таким крикунам. «Речь идет о больших политических делах, — сказал он. — Мы должны верить Советскому Союзу». Поручик Ярош доверял своему командиру и принял его слова как руководство к действию.

Отакар понимал, что значит в борьбе единый строй. Он не выносил задир, скептиков, корыстолюбцев, которые его подрывали. Несомненно, осудил он и редактора Каганека, который за несколько дней до приезда Яроша в Краков всколыхнул общественное мнение добровольцев статьей в иллюстрированном ежедневном «Курьере». Каганек высказал сомнение в том, идет ли руководство чехословацким Сопротивлением дорогой Жижки или Коменского? Ярош был человеком дела, а в то время для него это означало идти в ногу в едином строю земляков-патриотов.

Он был рад, что неделю назад, 16 августа, во Францию отбыл последний транспорт. Служба в иностранном легионе решительно его не прельщала. Он хотел быть солдатом своей родины, а не наемником, сражающимся за чужие интересы.

В последние августовские дни напряженность на польско-германской границе достигла своего предела. Поступало все больше сообщений о вооруженных столкновениях, которые по приказу из Берлина предпринимала в различных районах Польши фашистская «пятая колонна».

Друг Яроша поручик Шмольдас писал в своем дневнике:

«27 августа, воскресенье. Сегодня нас снова вербовали в польскую армию. Вечером была объявлена боевая готовность.

28 августа, понедельник. Всю первую половину дня батальон был на занятиях. После обеда началась подготовка к отъезду…

29 августа, вторник. До обеда снова были на занятиях. Во второй половине дня изучали различные вопросы, связанные с эвакуацией.

30 августа, среда. С утра готовимся к отъезду… Объявлена всеобщая мобилизация…»

Примерно 700 человек личного состава чехословацкой части, сформированной в Броновицком лагере под командованием подполковника Свободы, отъезжают в военный учебный лагерь, который расположен где-то на востоке. Местоположение его держится в тайне.

В колоннах по три роты батальона проходят по улицам Кракова. Чехословацкие бойцы уже знают, что события стали развиваться с невероятной быстротой. Наконец-то они получат униформу и оружие. Далеко вокруг разносятся слова строевой песни. В одном из рядов бодро шагает и поет со всеми вместе и Ярош:

В Кракове оживленно. В парках копают окопы. Толпы прохожих, стоящих на тротуарах, приветствуют чехов криками:

— Браво, чехи!

— Вы опоздаете, война уже началась!

— Наши танки уже у Берлина!

Эти новости проносятся по рядам, вызывая улыбки на лицах бойцов. Вот и началось! И поляки наступают — это замечательно!

На вокзале их восхищение поубавилось. Война, оказывается, еще не началась. Что за чепуха!

Поезд шел все время на восток долгие бесконечные часы. Ребята убивали время разговорами, игрой в карты, сделав из чемоданов, положенных на колени, своеобразные столики, некоторые дремали, откинув головы на деревянные перегородки вагонов, другие, прикрыв глаза, вспоминали о родном доме, от которого они с каждой минутой удалялись все дальше и дальше. Каждый из них оставил, на родине кого-то, кто ему очень дорог. Родителей, родственников, девушку или жену с детьми. Нелегко было, уезжать от них. Может быть, кто-то из ехавших в том поезде на восток и расслабился тогда на какую-то минуту, пожалел, что вообще покинул родину, свой дом… Кто знает, удастся ли ему теперь когда-то бросить взгляд на родимый край.

6

Для Отакара Яроша родина — это прежде всего мать, отец, братья…

Мать его по имени Анна была родом из Лужны-на-Раковницку. Отец, Франтишек, родился в Гневковице-у-Гумпольце. И хотя он родился в крестьянской семье, где все срослись с землей, его потянуло в город. Он выучился на слесаря и, став странствующим подмастерьем, обошел несколько европейских стран. Побывал в Австрии, затем перешел через Альпы и очутился в Сербии. Прожив некоторое время в Бане-Луке он направился во Францию. Но стал скучать по родине и заспешил домой.

Отакару врезались в память каждодневные утра в их доме. Мать зовет:

— Иржичек, Отоуш, вставайте, а то опоздаете в школу!

В печке уже полыхает огонь. Отец, как всегда серьезный и неразговорчивый, допивал кофе с цикорием. В большую кружку с кофе он обычно крошил своими грубыми, с потрескавшейся кожей пальцами хлеб, а потом, когда кофе кончался, доедал его ложкой.

Мать в это время клала в его кожаную сумку кастрюльку с обедом: кнедлики с каким-нибудь соусом, булочки с маком или еще что-нибудь… И термос с кофе. В бумагу заворачивала два бутерброда с салом.

— Вот и хорошо, — проворчал удовлетворенно отец, вытер ребром ладони себе губы, отодвинул кружку и встал.

Застегнув на все пуговицы черный потертый сюртук, он вытащил из левого кармана большие часы-луковицу на серебряной цепочке и посмотрел время. Потом захлопнул крышку и положил часы на место. Мать сняла с вешалки видавший виды кожаный пиджак и помогла ему одеться. Осталось только надеть темно-голубую железнодорожную фуражку с лакированным козырьком. Через секунду и это было сделано.

— Ну, я пойду. — Он поцеловал жену в щеку.

— Будь поосторожней, отец, — напутствовала она его, поправляя воротник пиджака. — Возвращайся к нам целым и невредимым.

Отец взял сумку и наклонился к сыновьям:

— А вы, ребятки, не сердите маму. Чтобы я не слышал на вас никаких жалоб.

Каждый из мальчиков поцеловал его и пообещал:

— Не бойся, папа! До свидания!

«Отакар родился в Лоунах 1 августа 1912 года, — записала мать. — Отец работал тогда кочегаром на паровозе. Как раз в тот год управление железной дорогой построило для своих сотрудников новые дома и 1 августа мы должны были переселяться. Все вещи были уже упакованы, мебель вытащена из старой квартиры на улицу. Мы ждали повозку, чтобы ехать в новый дом, как вдруг Отакар начал проявлять признаки беспокойства. Ему, наверное не хотелось родиться на старой квартире. Поскольку на старой квартире у нас остались только голые стены, я быстренько пошла в новый дом, расположенный всего в пятнадцати минутах ходьбы от старого жилища. И вот с двенадцатым ударом часов, во время длинного гудка металлургического завода, возвещавшего о том, что наступил полдень, раздался крик первого новорожденного в новом доме. Новые соседки по квартире, которые заботливо несли в комнату, где лежала роженица, все что нужно, пророчили ему большое будущее. Отакар народился в совершенно пустой квартире, так что на первое время пришлось кое-что занять у соседей…»

— Какое мы ему дадим имя? — советовалась она с мужем. — Мне нравится имя Яромир.

— Яромир? Даже не знаю… — Отец в раздумье морщил лоб. — Гержман тоже хорошее имя. Или Марцел, как ты думаешь? Марцел Ярош.

Первое имя ей казалось уж слишком каким-то громким, а при упоминании второго перед ее глазами вставал чистенький мальчик из знатной семьи.

Когда отец ушел на работу, неожиданно подала свой голос бабушка:

— Я вот что тебе скажу, назови его Отакаром. Читала я книжку об одном Отакаре. Какой же это был смелый парень и во всем, что бы он не делал, он добивался успехов. Красивое имя, и в истории оно оставило след. Чешский король Пршемисл Отакар геройски погиб на Моравском поле…

7

Ему дали имя Отакар в честь известного чешского короля, прославившегося своими военными подвигами.

Когда маленькому Отакару было девять месяцев, отца Франтишека Яроша перевели на работу в Мельник, и вся семья вынуждена была опять переселяться. Мальчик, конечно, был еще очень маленьким, чтобы в его памяти сохранилось хоть что-нибудь, что напоминало бы о городе или доме, который он наполнил детским криком при рождении.

Только Мельник был городом, который запечатлелся во всех уголках памяти Отакара Яроша, проворного карапуза, непоседливого мальчика, неудачливого гимназиста, хорошего студента электротехнической школы, спортсмена, наконец приятного молодого человека в форме офицера-с репутацией щеголя.

Перед глазами Отакара нередко возникает знакомый и родной до боли район «У кирпичного завода», где Яроши жили в казенном доме. Они прожили здесь всю первую мировую войну, испытывая голод и нужду. Мать вынуждена была латать ребятам брюки. А что поделаешь? Купить новые было не на что. Целыми часами приходилось простаивать в очереди за хлебом. И вот наконец пришел день 28 октября 1918 года, конец войне, конец Австро-Венгрии, провозглашение Чехословакии. Люди обнимаются на улицах, трепещут на ветру вывешенные из окон красно-белые флаги, громко звучит музыка. С ратуши срывают металлический герб с австрийским орлом. Мечта чехов и словаков о национальном возрождении, стала явью. С этого дня вступает в жизнь Чехословацкая республика. Начинается совершенно новая жизнь. Отакару исполнилось только шесть лет. Он бегает с братом Иржи по шумным улицам и с интересом смотрит вокруг. Мальчик все хочет видеть, хотя многое для него еще непонятно. Но главное ему было ясна — происходит что-то радостное для всех людей.

По городу проходит торжественная манифестация. Идут соколы в красных рубашках, пожарные, ремесленники в национальных чешских костюмах. Перед мельницкой ратушей запылал большой костер, на котором жители города с великим ликованием сжигают черно-желтый флаг былых притеснителей.

Ота с Иржи похожи на двойняшек. Мать одевает их одинаково, так что их трудно отличить друг от друга. Правда, Иржи старше на один год и немного повыше. Они ходят вместе пасти козу на луг и играют там с ребятами в догонялки, кувыркаются, гоняют тряпичный мяч. Осенью они разводят там костры и пекут картошку, оставшуюся в бороздах на поле. Однажды Отакар с братом специально ждали, когда стемнеет, чтобы посмотреть, как костер будет полыхать в темноте. Козу они оставили без присмотра — пусть себе сама пасется, как может. Сами наносили большую кучу хвороста и начали подкладывать. Батюшки мои, вот это горит! Пламя гудело, устремляясь в высоту. Ребята прыгали от радости. Им даже и в голову не приходило, что мама места себе не находила: что с ними, почему нет дома. Она издали увидела полыхание большого костра и две маленькие фигурки, пляшущие на фоне багрового отсвета. Вскоре мама неожиданно появилась из темноты:

— Ребятки, что же вы здесь делаете так долго? — спросила она голосом, который выдавал одновременно и укор и облегчение.

— Мама! — стали дружно ее убеждать оба, — мы должны дожечь этот костер!

Анна не рассердилась. Она подождала вместе с мальчиками, пока догорит костер, и потом все вместе пошли домой. По дороге разговаривали. Коза послушно шла сзади, постукивая копытцами. Она даже не натягивала поводок, который Отакар держал в своей руке.

Мать всегда была добра к детям и относилась с пониманием к их ребячьим делам. Они не могли и минуты посидеть спокойно, это так, но они и редко доставляли ей неприятности, Анна Ярошева вспоминала:

— Когда я в тысяча девятьсот шестнадцатом году тяжело заболела гриппом, малышка Отоушек всю ночь менял у меня на голове компрессы. Удивительно даже, как он в таком возрасте серьезно относился к моей болезни, не хныкал, когда я его будила. На его лице не было никаких следов усталости, как будто все это происходило днем. Потом, когда он на каникулах иногда ездил погостить к моим родителям и шалил там, моя мама говорила ему:

— Ну и весело, наверное, с тобой матери!

На что Ота ответил ей:

— Но бабушка, мама ведь очень рада, что я у нее есть, хоть и такой. Она даже говорит, что если бы меня вдруг не стало, то она бы тоже умерла.

Эти слова матери требуют объяснения. Дело в том, что в 1915 году Ота со своим братом едва не погибли.

У дома, в котором жили Яроши, стоял пустой сарай. Мать, чтобы спокойно, без всякого опасения за детей делать свои дела, наносила в него разных игрушек и ненужных вещей, и ребята там с большим удовольствием стали играть. Пока она слышала их детские голоса, на сердце у нее было спокойно. Но потом голоса детей вдруг затихли. Мать бросила свои дела и пошла посмотреть, куда они вновь убежали. И тут раздался ужасный треск и шум. Весь сарай неожиданно развалился у нее на глазах. Над кучей кирпича и бревен поднялось облако пыли.

Мать оцепенела от страха, но так продолжалось какую-то секунду, потому что до ее сознания донеслись крики детей. Она рванулась им на помощь и когда пробежала пыльную завесу, перед ее взором предстало около десятка детей. Они оживленно обменивались впечатлениями, с великим удовольствием взбирались на кучу из кирпичей и бревен. И среди них были оба ее сына — Иржи и Отакар. Живые и невредимые. Вздохнула облегченно: слава богу! Но колени матери все еще дрожали, когда она прижимала детей к себе. А те, перебивая один другого, с жаром рассказывали ей, как все произошло и что с ними ничего не случилось. К сараю, оказывается, подошли их друзья, соседские ребята, и Ота с Иржиком, выйдя через задние двери, побежали с ними играть в поле.

— А как громыхнуло, мама, правда!

Больше всего Ота бывал с братом Иржи. Остальные братья появились на свет гораздо позже их. Владимир через пять лет после Отакара, за ним Ян и, наконец, в 1924 году родился Зденек. Эти трое были гораздо моложе своих старших братьев.

Иржик был любимым братом Отакара. Как им хорошо жилось вместе! Сколько раз потом, спустя много лет, они вспоминали о тех блаженных временах, когда они бродили по заполненным водой канавам в Пшовце, пускали лодочки, сделанные из коры, сооружали плотины из глины. О различных приключениях, которые с ними случались каждый день, по пути из детского сада, куда они ходили одни, гордые тем, что мама не провожает их в сад и обратно, как других детей.

Особенно запомнилось Оте, как на луг прилетали аисты. Ребята с замиранием сердца следили, как они кружили в небе, а потом садились в траву. Большие, с длинными красными клювами птицы вышагивали по лугу. Оте было тогда лет шесть и ходил он в первый класс. Клоп еще совсем был. Но не испугался крупных птиц. Побежал тогда прямо к трем великанам, которые были от ребят ближе всех. Одна лишь головенка торчала из высокой травы. Аисты, увидев храброго карапуза, захлопали крыльями и устремились ввысь.

А на пруду что они летом вытворяли! Мама дала мальчикам корыто, и они играли в пиратов. Но еще интереснее на пруду было весной. Особенно, когда плавали там на льдинах, перепрыгивали с одной на другую… Мама прибежала, наверное, почувствовала сердцем, что с Отой и Иржи может случиться беда… Но она не сокрушалась, не ругалась, когда вела их домой, они же взахлеб делились с ней впечатлениями о том, какое это удовольствие кататься на льдинах. Она только однажды их спросила:

— А вы не подумали о том, что можете утонуть?

Ото нашелся первым:

— Что ты, мама, ведь мы умеем плавать!

8

Поезд отмеривает километр за километром по неоглядной равнине. Временами он останавливался на станциях для заправки локомотива углем и водой или ждал, пока впереди освободится колея. Вокзалы забиты призванными по всеобщей мобилизации мужчинами: куда ни кинь взгляд, везде зеленеет военная форма. Солдаты в угловатых фуражках — конфедератках…

Позади уже сотни километров. В дневнике Шмольдаса появились новые строчки.

«31 августа, четверг. В 8 утра прибыли во Львов. Мы с Ярдой пошли посмотреть город. Когда мы заходили в буфет или ресторан, нас везде восторженно приветствовали, а в одном заведении в нашу честь даже заиграла музыка. У поляков сегодня первый мобилизационный день.

1 сентября — пятница. Около семи утра прибыли в Лесну…»

Дождь льет как из ведра. Шестьсот тридцать заспанных и продрогших мужчин вылезают из вагонов. Они поднимают воротники, ругаются. По левую сторону вдали виднеются крыши городка Лесна, справа простирается большой сосновый лес. Крыша вокзальчика блестит под дождем, по водосточным трубам журчит вода. И трава, которая выросла на песке по краям дороги, тоже холодная и мокрая.

Спереди донеслись взволнованные крики:

— Война! Война! Сегодня утром немцы перешли польскую границу!

Теперь уже началось по-настоящему.

Роты строятся в колонны и выходят на белую песчаную дорогу, тянущуюся по лесу. Бойцы жадно вдыхают запахи смолы и хвои. Через пять километров на вырубке среди рыжих сосновых пней показались большие деревянные срубы. Учебный лагерь Скобелевского. Он был построен во время первой мировой войны для нужд штаба русской армии. Бараки с нарами, умывальники, кухня, склады.

Польский начальник лагеря подполковник Зборовский поздоровался с офицерами группы. Отсутствовавшего подполковника Свободу, который вместе со штабс-капитаном Новаком и несколькими другими офицерами вел в Варшаве переговоры с генералом Прхалой, замещал штабс-капитан Фанта. С помощью офицера связи майора Смотрецкого он быстро договорился о размещении в лагере солдат и офицеров и отдает теперь необходимые распоряжения. Лагерь заполняется веселыми голосами, шумом… Началось заселение, приведение в порядок мест расположения отдельных подразделений, сушка промокшей одежды.

От поляков бойцы узнают подробности. В 4.45 утра немецко-фашистские войска вторглись на территорию Польши со стороны Германии и бывшей Чехословакии. Германская авиация бомбит польские города. Всюду идут упорные бои.

В 10 часов был отдан приказ к построению всего личного состава. Из Варшавы только что прибыл на автомобиле вместе с сыном и адъютантом генерал Прхала. Он формально подчинился центральному руководству Сопротивления и принял от Бенеша полномочия в Польше. Свобода и остальные офицеры, принимавшие участие в переговорах, возвращались из Варшавы поездом. Прхала спешил, чтобы оказаться в лагере раньше.

Он выходит на середину плаца и останавливается перед ровными шеренгами бойцов, своих соотечественников за рубежом, которые пытливо за ним наблюдают. И хотя он в гражданской одежде, все равно видно, что перед строем генерал: прямая, гордая осанка. Он расставляет пошире ноги и, чуточку покачиваясь на носках, громким голосом начинает речь.

— Немцы напали на Польшу. По решению польского правительства сегодня дан приказ о сформировании чехословацкого легиона в Польше. Я прибыл сюда, чтобы повести вас сражаться за освобождение нашей родины. Братья поляки поняли, что нам нужно дать возможность с оружием в руках вернуть самостоятельность нашей стране…

Все слушали генерала с удовольствием. Ярош рад. Именно этого он и хотел. Высокой политикой он никогда не интересовался, здесь же речь шла о создании чехословацкого легиона, а практические дела для него самые важные.

Однако в лагере, очевидно, не все в порядке. Возникают споры. Старшие по возрасту офицеры, большей частью участники первой мировой войны, которые обращаются друг к другу не иначе как словом «брат», стремятся оттеснить остальных и добиться себе всевозможных привилегий. Возникают споры политического и национального характера, свидетельствующие о том, что проблем в чехословацком легионе хватает.

Далее пан генерал вел с бойцами весьма странные разговоры. Чехословацкая республика была будто бы государственным образованием, не способным на самостоятельное существование. Чешское государство могло, по его словам, существовать только под боком сильной Польши. Эти два государства в союзе с Румынией и Югославией создали бы надежную плотину против проникновения в Европу коммунизма.

Эти слова многим не давали покоя. За что же мы, собственно, будем воевать? Разгораются жаркие дебаты. Несколько раз дело доходило до потасовок.

Записи в дневнике Шмольдаса, сделанные в первые дни пребывания в учебном лагере, далеко не оптимистичны.

«2 сентября, суббота. Сегодня «братья» сильно избили одного поручика. Мы так взбунтовались по этому поводу, что начальство вынуждено было посадить их под арест. На улице ужасно холодно. Поговорив с Ярошем, в 9 часов лег спать.

3 сентября, воскресенье. В первой половине дня было настолько холодно, что мы после завтрака никуда не выходили. После обеда было построение, а потом собрание офицеров. Естественно, самые трудные задания дают молодым офицерам.

4 сентября, понедельник. Ярош заболел, приходится мне проводить с ребятами занятия одному. Сегодня дважды над нами пролетел немецкий самолет. Во второй половине дня переселились в другой барак».

Осень дает о себе знать. Ночью очень холодно да и днем парни дрожат от холода в своей летней одежде, которая уже изрядно обтрепалась. Еще 30 августа начальник IX округа получил приказ из министерства выделить для лагеря «чешских добровольцев» тысячу комплектовобмундирования польского образца, но до сих пор никакого обмундирования не поступило. У Отакара Яроша нет пальто. Не удивительно поэтому, что он так же, как некоторые другие солдаты и офицеры, простудился. У него сильный кашель и насморк. Разумеется, он не сможет долго лежать в кровати под одеялом. Как только спадет температура, он сразу встанет. Он понимает, что сейчас, когда наступают решающие события, болеть никак нельзя.

3 сентября декретом польского президента Мосьцицкого официально подтверждено создание чехословацкого легиона. Но одна вещь не выходит из головы чехословацких патриотов. В декрете говорится:

«…создаются чешский и словацкий легионы, чтобы таким образом обеспечить возможность освобождения чехов и словаков».

Как это понимать?

В обращении польского верховного командующего маршала Рыдз-Смиглы на этот счет совершенно ясно сказано:

«В Польше сейчас формируются чешский и словацкий Регионы, командование которыми примет на себя испытанный в боях солдат, генерал армии Лев Прхала. По причинам военного порядка эти легионы будут объединены пока в одно воинское формирование…»

Пока! Какие планы вынашивало польское буржуазное правительство относительно Чехословацкой республики?

Подполковник Свобода, вернувшийся между тем из Варшавы, заявил, что он не признает никакого разделения чешского и словацкого Сопротивления ни сейчас, ни в будущем, В ответной телеграмме он поблагодарил президента Мосьцицкого и подписался как «командир чехословацкого легиона в Лесне». Солдаты и офицеры были согласны с ним.

И еще одно кажется странным чехословацким добровольцам. Ни в одном польском документе не появилось даже упоминание о чехословацком правительстве. Как будто чехословацкий легион был делом только одного польского верховного командования. Но зачем сейчас препираться по этому поводу? Сейчас главное создать боеспособную часть, а потом будет видно, что делать дальше.

Интерес к чехословацкому формированию на польской территории велик. В него изъявляют желание вступить поляки чешской национальности, а также чехи и словаки, проживающие в балканских странах. Генерал Прхала, расположившийся со своим штабом в вилле неподалеку от лагеря, хотел прежде всего создать смешанную бригаду, состоящую из четырех пехотных батальонов, артиллерийского дивизиона, роты, связи и саперной роты. Имеется в виду, что наряду с этой бригадой будет сформирована еще одна из балканских славян и польская добровольческая бригада. Эти три бригады составят славянский армейский корпус под командованием Прхалы.

Между тем обстановка складывалась благоприятно. 3 сентября гитлеровской Германии объявили войну Англия и Франция — державы, которые менее года назад подписали Мюнхенский договор. Теперь они пожинали горькие плоды своей политики умиротворения и задабривания фашистского хищника. Однако, как станет потом ясно, они все же не отказались от надежды направить гитлеровскую агрессию на Восток. Гитлер видел всю подноготную ведущих политиков этих стран, когда комментировал их объявление войны следующими словами: «Это еще не означает, что они будут воевать».

Война, которую объявили правительства Англии и Франции, войдет в историю под названием «странной». Фельдмаршал Манштейн напишет о ней в своих послевоенных мемуарах: «…они спокойно наблюдали за уничтожением Польши — своего союзника». Все это должно было произойти в ближайшие дни.

А пока что чехословацкие бойцы, разместившиеся в учебном лагере Лесна, под руководством Свободы с огромным желанием принялись за военное обучение. К этому времени они получили небольшое количество старых винтовок, несколько пулеметов и еще кое-какое вооружение. Ярошу и Шмольдасу выдали телефонные аппараты, провода, кабели, зуммеры для обучения личного состава азбуке Морзе. По программе занятий, разработанной для связистов, им предстояло обеспечить внутри лагеря телефонные сообщения. Шмольдас записал в своем дневнике:

«5 сентября, вторник. В середине дня меня послали за телефонным оборудованием для нашего лагеря. Вернулся только в 15 часов. Вечером тянули по лагерю телефонные провода.

6 сентября, среда. Утром я получил оставшуюся часть оборудования и мы приступили к его установке. Вечером телефонная сеть была в основном готова.

7 сентября, четверг. С самого утра чиним телефонные аппараты, но они настолько стары и поломаны, что наше занятие кажется бесполезным.

8 сентября, пятница. Во второй половине дня нам привезли новые аппараты, кабель и пулеметы. Мы сразу подключили новые аппараты, и телефонная связь между подразделениями и штабом начала действовать.

9 сентября, суббота. Утром меня послали в штаб бригады исправить телефон. Исправленный аппарат снова вышел из строя и мне пришлось идти туда второй раз. Вечером дежурный по лагерю поднял нас по пожарной тревоге, но оказалось, что никакого пожара не было.

10 сентября, воскресенье. В первой половине дня занимался составлением плана занятий. После обеда прошлись по округе, здесь великолепные леса».

События развивались быстрее, чем предполагали официальные польские органы, которые отвечали за вооружение и обучение легиона. Польский фронт рушился, как ветхий домик, подмытый бурными потоками разлившейся реки. Чего стоят героические контратаки уланов с обнаженными саблями, если их десятками и сотнями вместе с конями косят танковые пулеметы? 9 сентября немцы прорвались к Варшаве. В лагере возникло беспокойство. Чехословацкие бойцы поняли, что они уже не дождутся ни оружия, ни обмундирования. 11 сентября около полудня в кабинет подполковника Свободы в Лесне вошел польский офицер для связи с чехословацким легионом майор Смотрецкий. Он сообщил, что неблагоприятное развитие обстановки на фронте требует эвакуации лагеря. Ситуация складывалась действительно угрожающая. В тот день немецкая моторизованная пехота форсировала реку Буг и пыталась затянуть с востока петлю вокруг Варшавы.

На станцию Лесна подан товарный поезд, составленный большей частью из открытых платформ. Вся вторая половина дня ушла на сборы и погрузку. Лагерь пустеет, у штаба жгут бумаги и разный мусор.

Ночью к составу с большим грохотом прицепился паровоз. Через минуту, фыркая и спуская пары, он медленно потащил состав в неизвестном направлении. Ребятам было не до смеха. Они ежились на платформах за барьерами, холодный ветер пронизывал их обветшалую, легкую одежду. Искры, вылетающие из трубы паровоза, попадают им за ворот, на головы. Ночь действует на них тревожно и тягостно. Краснеют горящие огоньки сигарет. Временами откуда-то издалека доносится глухой гул артиллерийской канонады, а по небу над горизонтом бегают лучи прожекторов…

Колеса поезда монотонно стучат на стыках рельсов. Поезд увозит чехословацких бойцов все дальше и дальше от родного дома. Их будущее остается пока все таким же мрачным и неизвестным.

Утром, когда уже совсем рассвело, приехали в Ровно. Совсем недавно их приветствовали здесь волынские чехи с букетами в руках. Теперь, конечно, ничего подобного не происходит. Перрон пуст, одни железнодорожники смотрят на них покрасневшими от бессонницы глазами.

В Кросно поезд стоит долго. К составу прицепляют новый локомотив. На соседнем пути остановился поезд с беженцами. По перрону идет вооруженный военный патруль. Офицер с новым ремнем и портупеей и солдат с винтовкой, стремящийся идти в ногу со своим начальником…

Поезд идет дальше. Миновав лиственный лесок, он выскочил на открытое пространство и тут многие увидели появившуюся сзади темную точку.

— Самолет!

— Всем укрыться!

Ребята падают на пол, стараясь отыскать более безопасное место. Самолет с ужасным ревом пролетел сбоку над паровозом, взмыл вверх и после разворота стал пикировать на поезд. Все снова попадали и прикрыли головы руками. Очереди из авиационного пулемета вспороли насыпь рядом с вагонами. Грохот мотора ослабевает. Бойцы приподнимают головы, затем встают. Самолет уже стал едва заметной точкой на фоне серого неба. Кто-то кричит на пулеметчиков:

— Что же вы не стреляли?

— Зачем тогда таскать с собой эти безделушки?!

Волнение постепенно спадает. Поезд продолжает отмеривать километр за километром. Мелькают названия станций, которые напоминают чехам и словакам о боях чехословацкого легиона в период первой мировой войны, накануне Великой Октябрьской социалистической революции. Пройдет немного времени и реакционное командование ввергнет его в мятеж против Российского рабоче-крестьянского правительства.

Сарны. У старых легионеров посветлели лица. Некоторые с чувством гордости начинают рассказывать: отсюда уже совсем недалеко до Зборова. Что означает это слово, знает каждый чех. Летом 1917 года чехословацкая бригада наголову разбила там противостоявшую ей австрийскую часть. Легенды о ребятах из Зборова, пропитанные духом героизма, внушались предвоенной молодежи как моральный идеал патриотизма. Немалую роль сыграли они и в воспитании Отакара Яроша. Когда вагон, в котором ехал Ярош, поравнялся со зданием вокзала, он наклонился над боковой стенкой и нажал на спуск фотоаппарата. Снимок вокзала на память. Эта фотография сохранилась по сей день среди многих других, которые будто бы сделал Отакар Ярош в течение своего боевого пути. Многие годы о них никто ничего не знал, хотя свидетели тех лет и говорили, что Отакар носил с собой фотоаппарат и часто фотографировал. Снимки, сделанные Ярошем, считали потерянными.

И вот, к удивлению общественности, каким-то образом был найден альбом с фотографиями.

Возникает вопрос: когда же у Яроша возникла эта любовь к фотографированию? Брат Иржи о ней ничего не знает. Да и мать его не упоминает о любви сына к фотографированию в своих рассказах:

«Это был хороший и необыкновенно живой мальчик. Больше всего времени у него уходило на спорт. Тренировки, соревнования…»

Да, об этом увлечении Яроша мы знаем, но все-таки, кажется, его интересы были гораздо шире и разнообразнее.

На учебу из-за усиленных занятий спортом у него не оставалось много времени, но сколько книг он прочитал!

«Мой сын заядлый и даже страстный читатель. Спросишь, бывало, у него: «Ты что, Отоушек, будешь сдавать экзамены по этим книжкам?» А он смеется. Сколько раз я просыпалась ночью и заставала его за книгой. Когда я начинала злиться по этому поводу, он брал фонарик и продолжал читать, укрывшись одеялом. Днем у него на чтение времени не было — школа, спорт, помощь по дому…»

Однажды мать прямо обыскалась восьмилетнего Отоуша. Появился он только к вечеру и в руках его красовался огромный букет из пшеничных колосьев. Оказывается, несколько часов он прилежно собирал на скошенном поле колоски, радуясь, какой красивый букет у него получается.

Ему, очевидно, нравилось доставлять людям радость, что свидетельствует о его сердечной доброте, с которой органически сочетались такие качества его характера, как старательность, деловитость, сознательность и необыкновенно развитое чувство вносить красоту во все, что делаешь.

«Помню, Ота собирал разные камешки. Он прикреплял их ко дну специальной коробки и у каждого камешка делал надпись. И почтовые марки он собирал, распределял их по темам и наклеивал в альбоме…»

Хорошо, но когда же он начал фотографировать? Загадка. Может, в военной академии и во время службы в Прешове? Или уже в Находе? Но почему тогда никто из семьи не знает об этом? И почему не сохранилось ни одного снимка с того времени?

Когда Отакар бежал за границу, он не мог взять с собой много вещей. Маловероятно, чтобы он тогда прихватил фотоаппарат. В случае задержания на границе обеими сторонами его легко могли посчитать за шпиона. В Лиготке Камеральне фотоаппарата у него не было, во всяком случае, его товарищ Лишка ничего подобного у него не видел. В найденном альбоме нет ни одной фотографии, сделанной в этой деревне, хотя именно здесь у него было больше всего возможности фотографировать. Все свидетельствует о том, что фотоаппарат он приобрел в Польше и первые снимки сделал как раз на пути из Лесны на восток.

Перенесемся опять в те тревожные сентябрьские дни, когда поезд с чехословацкими патриотами и сотрудниками консульства и посольства, которые тоже ехали в этом поезде в отдельном вагоне, почти без остановок мчится на восток. Воронки от разрывов бомб вдоль железнодорожного полотна, обгорелые вагоны и разрушенные здания у станций, забитых перепуганными беженцами напоминают о близости фронта. Фашистские танковые колонны подошли уже ко Львову.

Неожиданно поезд стал тормозить, проехал вправо от того места, где две колеи пересекались метров сто, и остановился. Впечатление было такое, что машинист просто не знает, по какому пути ему ехать.

Вдали у Львова гремела канонада.

Поручик Шмольдас высунул голову из дверей крытого грузового вагона.

— Где мы? Какого черта здесь остановились?

И тут он услышал грохот. Он приближался откуда-то сзади. Это поезд, понял он. Если машинист нас не увидит… Представить картину, что будет в таком случае, он уже не успел. Сзади раздался резкий гудок. Потом повторился еще дважды. Сын железнодорожника, он знал, что это означает. Машинист паровоза включил экстренное торможение и теперь с тревогой ожидает, удастся ли ему избежать столкновения. А мы ведь в предпоследнем вагоне, так что если поезд в нас врежется, то от нас и мокрого места не останется.

— Всем покинуть вагон! — пронзительно крикнул он и выпрыгнул первым… Он упал на насыпь и покатился под откос. В ту же минуту поезд дернулся, гремя сцеплениями, вагоны пришли в движение. Очевидно, машинист их поезда понял возникшую опасность. Вагоны катили все быстрее. Бедняга Шмольдас неуверенно поднимается вверх по насыпи. «Они же уедут!» Не чувствуя боли ушибленного плеча, ссадин, он лезет по насыпи на четвереньках, цепляясь за траву. «Подождите!» Забравшись на насыпь, он бросается вслед уходящему поезду. Он уже задыхается, но ему удается поравняться с дверью последнего вагона. Кто-то зовет его, но он никого не видит и только протягивает руку, ища, за что можно уцепиться. И тут он услышал:

— Давай руку! — Шмольдас почувствовал железную хватку, подпрыгнул и с помощью этой железной руки, поддержавшей его в воздухе, вскочил на подножку. Теперь он уже видит, что рука, вовремя помогшая ему, принадлежит Отакару Ярошу. Тот для большей уверенности схватил его другой рукой за пиджак и втащил в вагон.

— Ну ты даешь, парень! Еще бы чуть-чуть…

Шмольдас благодарно смотрит на него серо-голубыми глазами:

— Спасибо, Ота!

Дневник Шмольдаса запечатлел некоторые характерные моменты их тогдашней жизни.

«11 сентября, понедельник. В первой половине дня занимались обычными делами в лагере. Затем неожиданно последовал приказ готовиться к эвакуации. Примерно в 6 вечера мы вышли из лагеря, а в полночь выехали из Лесны. Получил хороший нагоняй за неорганизованную погрузку оборудования.

12 сентября, вторник. В середине дня проехали Сарны, откуда 22 года назад наши отцы отправились к Зборову. Ночью мы остановились перед светофором и в нас чуть было не врезался другой поезд. Я выскочил из вагона, но все обошлось благополучно.

13 сентября, среда. Утром от Кросно свернули на Тарнополь, так как Львов уже занят немцами. Едва мы покинули Кросно, как на этот населенный пункт обрушилась немецкая авиация. Вечером прибыли в Тарнополь, но там настолько все было разрушено, что мы вынуждены были отправиться в Глубочек Вельки, где мы и расположились».

Да, все было именно так. Немецкие бомбардировщики полностью уничтожили тарнопольскую железнодорожную станцию. Дальше было ехать нельзя. Паровоз задним ходом отвел вагоны назад до станции Глубочек Вельки, расположенной примерно в 9 километрах от Тарнополя.

«Выходи из вагонов! Строиться по ротам и взводам!»

По приказу командира личный состав был размещен по домам и сараям. Штаб расположился в бывшей панской усадьбе. Выделенные из внутреннего наряда бойцы слушали у радиоприемника передачи польского радио. Поручик Ярош со Шмольдасом ускоренным темпом создавали телефонную сеть.

Штаб ожидал приказов польского военного командования в Тарнополе. Нервы у всех были напряжены до предела. Обстановка менялась каждую минуту, приказы противоречили один другому.

«14 сентября, четверг. Сегодня утром получил приказ провести телефонную связь, но в 9.00 получил новый приказ — немедленно приготовиться к маршу, все оборудование уничтожить. В полдень этот приказ был отменен, так что нам вновь пришлось взяться за установку телефонного оборудования.

15 сентября, пятница. Утром было офицерское собрание, на котором поляки сказали нам, что если они не будут в состоянии нас вооружить, то пошлют нас в то государство, которое сможет это сделать. В полдень на нас был совершен налет…»

С запада быстро приближался однообразный гул. Самолеты. Наши ребята и сельские жители выбегают из домов, задирают вверх головы.

— Вот они!

— Один, два, три…

Построенные клином, бомбардировщики с надрывным звуком выплывали из туч.

— Это не фашистские самолеты, — говорит кто-то. Отличительные знаки на крыльях не разобрать, но они никак не похожи на свастику. Самолеты пролетают над селом, разворачиваются и с нарастающей скоростью возвращаются назад. Моторы ревут так сильно, что даже закладывает уши. От крыльев отделяются бомбы и летят вниз. Земля и воздух дрожат от взрывов. Слышатся испуганные крики женщин, причитания, плач. Бомбы падают на станционные постройки, железнодорожное полотно, попадают в поезд, который, к счастью, оказывается пустым, взрываются и между домами…

Пулеметчик Витезслав Грюнбаум, согнувшись за своим станковым пулеметом, временно закрепленным на деревянной подставке, поймал в прицел цель и яростно жмет на спусковой крючок. В небо, пронзя воздух, несутся длинные очереди пуль. Заряжающий поддерживает прыгающую патронную ленту. Неожиданно пулеметчик резко сгибается, руки его отрываются от оружия и прижимаются к животу. Сквозь пальцы проступает кровь. Он падает и со стоном начинает кататься по земле.

Осколок бомбы располосовал ему живот. Он умер по пути в тарнопольскую больницу. Свидетели этого случая говорят, что его последние слова были такими: «Я знаю, что мне пришел конец. Жаль только, что я в него не попал». Первые жертвы. Гибель пулеметчика подействовала на всех угнетающе.

Поручик Шмольдас записал коротко:

«…тяжело ранило одного сержанта и легко одного поручика. В 19 часов был назначен отход из Глубочека, но когда личный состав построился, поступило распоряжение начать марш завтра».

Напряжение растет, оно буквально висит в воздухе. Немцы приближаются, а чехословацкий легион торчит в Глубочеке. Подполковник Свобода послал связного капитана Швейтцера в Зелешчик, где укрылось польское правительство, а вместе с ним и дипломатический корпус. Капитан должен был найти чехословацкого посла Славика и сообщить ему, что подполковник Свобода, исходя из создавшейся ситуации, имеет намерение спасти часть путем отступления на румынскую или советскую территорию. Связной возвратился и доложил Свободе, что посол согласен с его намерениями. Славик, сказал он, отдает предпочтение России, потому что он предварительно обсудил уже этот вопрос с советским послом и военным атташе полковником Рыбалко. Чехи и словаки будут приняты на советской земле как союзники и друзья.

Во время налета на Глубочек Свобода был в Тарнополе, где он добивался разрешения на марш. Однако командира корпуса не оказалось на месте, а начальник штаба без командира не решился отдать соответствующий приказ. Они договорились, что группа будет ждать приказа у телефона.

Возвратившись в Глубочек, Свобода узнал, что там произошло в его отсутствие. Все уже не находили себе места от волнения и неопределенности и желали только одного — поскорее покинуть опасное место. Тянуть время дальше было никак нельзя. Подполковник Свобода, глубоко тронутый гибелью сержанта Грюнбаума, готов к немедленному выходу группы из Глубочека. Однако к вечеру неожиданно приехал генерал Прхала. Сначала он согласился с решением Свободы, но, узнав, что ситуация в районе Львова улучшилась, приказал ждать до следующего дня.

На другой день он лично поехал в Тарнополь договариваться о сохранении группы. Очевидно, договориться с поляками ему не удалось. Вот что говорит нам дневник. Шмольдаса:

«16 сентября, суббота. В 9 утра было построение, на котором нам сообщили, что Глубочек мы покидаем в 18 часов. Вечером в указанное время все построились, но нас распустили по домам…»

Утром следующего дня над деревней пролетели девять немецких бомбардировщиков и сбросили бомбы. Были убиты две женщины и мальчик. Генерал со своей свитой сел в автомобиль и уехал. Поехал будто бы к послу Славику договориться об отводе чехословацкой военной группы из Польши. Солдаты, дежурившие в тот день у радиоприемника, услышали сообщение московского радио о том, что польское государство прекратило существование и советские войска, исходя из этого, занимают Западную Украину и Белоруссию, чтобы защитить жизнь и имущество украинского и белорусского населения.

Подполковник Свобода уже не хочет ждать согласия тарнопольских военных властей. Он решает вести группу навстречу Красной Армии. Речь идет о сохранении жизни бойцов, за судьбу которых он несет ответственность. Искать спасение в Румынии казалось ему делом ненадежным. Немцы могли бы потребовать у румынского правительства их выдачи, и оно едва ли отважилось бы отвергнуть такое требование. Единственным надежным укрытием в сложившейся обстановке является СССР. Он сообщает о своем решении по телефону командованию корпуса в Тарнополе. Обмен словами на повышенных тонах с каким-то важным господином на другом конце провода. Чехословацкой группе запрещается продвижение на восток, где осуществляются операционные передвижения польских частей. Она может двигаться только через реку Серет к румынской границе. Но подполковник Свобода уже решил.

Он отдал приказ строиться. В 18 часов, когда уже начинает темнеть, группа наконец покидает Глубочек Вельки.

Отакар Ярош идет в голове колонны. В руке его потертая сумка, в которой сложены все его пожитки. Губы Яроша плотно сжаты, глаза настороженно смотрят в темноту. Горизонт вдали слегка посветлел, с той стороны слышится шум каких-то моторов. Ярош оглядывается по сторонам. Рядом идут его друзья и товарищи — неспокойные, настороженные. Темнота сейчас не является их союзником, наоборот — она может их здорово подвести. Временами с неба сыплет мелкий осенний дождь.

Никто не знает, что произойдет в ближайшее время. Бойцам холодно, они поднимают воротники своих пиджаков. У кого есть хотя бы плащ, тот чувствует себя почти что счастливчиком. Одежда всех без исключения сейчас идущих в колонне потеряла свой вид и висит на них мешками. Даже тот самый костюм Яроша кирпично-коричневого цвета поручик Лишка не назвал бы уже элегантным. Материал обтрепался, карманы отвисли, брюки потеряли стрелки и вытянулись в коленях. В еще худшем состоянии его ботинки. Они стоптались и пропускают воду. У остальных солдат и командиров группы положение с одеждой и обувью не лучше, а может быть, даже хуже.

В четыре часа утра растянувшаяся колонна вползает в деревню Городишче. Чехословацким добровольцам необходим отдых. Они залезают в риги и сараи, стучатся в двери домов, просясь на ночлег.

От группы отделяются два польских офицера и кучка чехословаков, которые хотят идти в Румынию. Им никто в этом не препятствует. Пусть идут. Подполковник Свобода и несколько офицеров штаба выехали на легковых машинах вперед для установления связи с советскими частями.

Наступил понедельник 18 сентября. Поручик Шмольдас пишет:

«Выступили мы примерно в час дня. Пока марш проходит без происшествий, только многие страдают от холода…»

Вот и опять стемнело. Люди плетутся по неровной дороге, движения их снова сковывает усталость, а на душе неспокойно. Никто понятия не имеет о том, где теперь проходит фронт, где находятся немцы, а где русские. Штабс-капитан Фанта, добродушный мужчина лет сорока со щеточкой усов под носом, обегает ряды, как заботливая наседка. Он временно вступил в командование группой, получив от Свободы подробные указания.

— Ребята, ребята, — успокаивает он солдат, — все будет хорошо. Главное сейчас держаться всем вместе, следите, чтобы никто не отстал.

Колонна растянулась, бойцы переговариваются между собой. Порывы ветра доносят иногда отдаленный гул танков. Темное небо над горизонтом на востоке то и дело освещается ракетами. Временами кажется, что где-то совсем близко, за холмами, идет перестрелка.

По рядам проносятся возгласы:

— Слышите стрельбу? Звуки доносятся как будто с востока. Это, наверное, русские.

Штабс-капитан Гроссман остановился. Офицеры технической роты столпились около него. Сзади доносится топот лошади и скрип повозки, реквизированных у местного населения для нужд группы.

— Я не знаю, господа офицеры, — говорит неуверенно Гроссман, оглядываясь по сторонам, — продолжать ли нам идти вперед или подождать… — Никто не проронил ни слова. Все молчат, потому что не знают, как сделать лучше.

— Вот те раз! — прогудел Ярош, наклонившись к Шмольдасу. — Командир — и не знает, что делать! Я пойду посмотрю, что там впереди, — громко сказал он и исчез в темноте.

Голова колонны приближается к какой-то деревне. На фоне неба темнеют крыши домов. Штабс-капитан Фанта, шедший впереди колонны, бросил Ярошу, вынырнувшему из темноты:

— Я думаю, что село называется Раковиец.

В этот миг в небо с шипением взлетела ракета, окрасив местность неестественным зеленоватым цветом. Чехословацкие бойцы инстинктивно бросаются на землю. Ракета погасла, после чего стало как будто еще темнее.

Длинная, похожая на черную змею колонна вползает в деревню. Ни на улице, ни в домах ни звука, ни огонька, будто деревня вымерла.

— Слышите? — насторожился Ярош и остановился. — Русские.

Где-то на другом конце деревни гудели моторы грузовых машин. А может, танков? Взлетели еще несколько ракет и в ту же минуту затрещали выстрелы из винтовок. Люди рассыпались в разные стороны, спрятавшись в ямках, за заборами. Высоко над их головами с жужжанием проносятся пули.

— Они же так перестреляют нас! — взвизгнул кто-то.

Но пули летели высоко.

— Не стрелять! — громко крикнул на ломаном русском языке Фанта.

Но огонь не прекратился. Одна из пуль просвистела рядом с головой Яроша.

— Не стрелять! — набрав полные легкие воздуха, снова закричал штабс-капитан. — Мы чехи! Здесь чехи! — Слова офицера терялись в грохоте стрельбы.

— Наверное, они приняли нас за немцев. Иначе не знаю, как и объяснить, — проговорил Фанта.

Ярош, слышавший эти слова, мгновенно отреагировал. Он быстро нашел палку, привязал к ней кусок белой ткани, очевидно, свой носовой платок или рубашку, вышел из укрытия и замахал ею, подняв высоко над головой. Кто-то из бойцов очень кстати осветил белый флаг карманным фонариком, и он стал виден издалека.

Стрельба прекратилась. Ярош с Фантой пошли вперед в качестве парламентеров.

Если бы мать Яроша увидела сына в ту минуту, когда он, презрев всякую опасность, встал во весь рост, она бы, наверное, сказала: «Вот такой он, мой сын!» После войны она скажет:

«Он с самого раннего возраста был бесстрашный. Не боялся темноты. Помню, как он совсем маленьким мальчиком бегал ночью за врачом. Ота любил играть с маленькими детьми, но со своими сверстниками, бывало, и дрался…»

Одним словом, он такой, какой есть. И никогда не будет другим.

Причина стрельбы в деревне Раковиец, конечно, быстро выяснилась. Передовой отряд красноармейцев, установив, что в деревню входит какая-то колонна, решил, что это вооруженная группа польских националистов, которые, воспользовавшись хаосом, возникшим накануне окончательного развала польского государства, бродили по еще не занятой территории на востоке, нападая на украинские и белорусские деревни, колонны красноармейцев. Никто из чехов и словаков не был убит или ранен, потому что советские солдаты вели, по сути дела, предупредительный огонь.

Главным в данную минуту было то, что группа чехословацких военных эмигрантов достигла цели своего марша. Она встретилась с Красной Армией, избежав пленения быстро продвигающимися немецко-фашистскими войсками. Штабс-капитан Фанта сообщил советскому командованию, что по поручению подполковника Свободы он ведет бойцов чехословацкого легиона на советскую территорию, где они хотят попросить политического убежища.

Произошло то, что обещал полковник Рыбалко. Чеха и словаки были приняты как союзники и друзья.

9

Они сложили в кучу оружие — старые винтовки системы «Маузер», выданные им для несения караульной службы и несколько пулеметов. Бойцы избавились и от различных военных материалов, которые в данную минуту были им ни к чему, и немного отдохнули. К ним наконец пришло спокойствие. Они с интересом осматривали солдат в длинных шинелях и с островерхими буденовками на голове, пытались вступить в разговор с ними. Красноармейцы сначала посматривали на них с подозрением.

— Чехословацкий легион? Что это такое?

— Войско.

— Ага, значит, армия. Понятно. А почему на вас нет формы?

— Нам ее еще не выдали, не успели.

— А что вы делаете здесь?

— Мы хотели сражаться против немцев, за освобождение нашей республики, понимаешь, товарищ?

— Да, да, я понимаю. Но почему только сейчас, почему не в прошлом году?

— Мы маленький народ, видишь, в чем дело.

— Чепуха! Наша Красная Армия пришла бы вам на помощь. У нас на Украине стояли дивизии в полной боевой готовности… А вы не захотели… Нет, не вы, а ваше капиталистическое правительство не захотело, правильно я говорю?

— Конечно, народ бы стал воевать за свою родину и с радостью бы принял вашу помощь.

Образовались группки беседующих, радостные рукопожатия прерываются возгласами.

— Вы прекрасные ребята, как хорошо, что мы попали к вам! Я коммунист, понимаешь?

— Член Коммунистической партии?

— Нет, я коммунист в душе…

— В таком случае, ты еще не коммунист. Коммунист гордится своим званием…

Многие интересовались, объявил ли Советский Союз войну Германии.

Ответ разбил иллюзорные надежды чехословацких эмигрантов — не объявил.

— Почему? Советский Союз не хочет войны. Это только империалистам нужна война. С помощью войн эксплуататоры решают свои споры.

— Но… фашистская Германия должна быть разбита, иначе нельзя освободить нашу Чехословацкую республику.

— Вашу республику освободит социалистическая революция. Нужно сражаться за революцию.

Они не понимали того, что говорили красноармейцы. Во всяком случае, большинство из них — это точно. Они не знали, что такое социалистическая революция.

10

Настроение как после пожара. Польско-немецкая война кончалась, и в ее угасающем пламени сгорели почти все их надежды. Они сохранили только свои жизни да слабый лучик веры, что еще не все потеряно. Может быть, кто-нибудь из них в ту минуту и горько сожалел о том, что покинул свой дом, родину ради того, что сейчас становилось невозможным делом. Солдат мучило разочарование, безнадежность, и от этого внутри у них накапливалась злость, которая каждую минуту могла взорваться как пикриновая кислота. Их раздражение и нервозность читались у них на лицах и проявлялись в их поступках. Кое-кому стало казаться, что пора кончать эту игру в солдатики. Дисциплина заметно упала. Чехословацкую часть снова охватила волна раздоров и конфликтов. При этом высокомерие некоторых офицеров прямо-таки выводило бойцов из себя, что могло однажды кончиться нежелательными последствиями. Кроме того, в кругу этих самых офицеров все чаще раздавался ропот, что во всем виноват подполковник Свобода, приведший их в Советский Союз. Какого дьявола мы здесь ищем? Почему не пошли в Румынию? Ведь оттуда можно перебраться во Францию!

Отакар Ярош думает иначе. Он помнит, что сказал ему брат Иржи в тот день, когда они виделись в последний раз: «Я не советую тебе идти на Запад, ведь они нас предали. Иди в Россию, это славяне, которые нас понимают».

И хотя ему тоже приходила в голову мысль: «Что мы будем делать в России, если она не воюет против Германии?» — он оставался спокоен за будущее, ибо питал безграничное доверие к подполковнику Свободе. Тот непременно знает, что делает. У нас с Советским Союзом договор, он наш союзник. Значит, он обязательно поможет. Надпоручик Отакар Ярош еще не забыл заголовки в газетах, выходивших в конце сентября 1938 года. Это была единственная европейская держава, которая не признала мюнхенский диктат. Советский Союз с нами. Нет, то, что они пришли на территорию СССР, нисколько его не волнует. Его волнует и даже больше того — бесит, что в части катастрофически падают дисциплина и мораль. То и дело в разных подразделениях отмечаются случаи неповиновения. Анархистски настроенные элементы сжигают за собой мосты. Они открыто проявляют ненависть к офицерам. Вот она — неизлечимая болезнь всех буржуазных армий. Офицеры сплошь и рядом сталкиваются с презрительными или насмешливыми взглядами, тут и там слышатся колкие замечания подчиненных в адрес командиров, нередки ругательства и даже угрозы.

— Вот так, господа офицеры, хорошо мы вас осадили!

— Ты еще будешь мне приказывать, поручик. Пошел к черту!

— Фашисты! Придет время, и мы вас повесим!

— Никаких старых командиров мы не признаем. Мы своих командиров выберем сами!

Ярошу ничего подобного никто не говорил. Если потребуется, он поддержит свой авторитет суровым взглядом и крепко сжатым кулаком… Но и он, и его друзья никак не поймут, откуда взялось столько злости в отношениях между военнослужащими. Мы должны драться с фашистами, а вместо этого деремся между собой!

Огорченные поручики оживленно обсуждают между собой эту проблему. Они еще слишком неопытны, чтобы понять, что те, кто сейчас бунтует, поступают так же, как в свое время в период стихийных крестьянских восстаний поступали их предки. Причина здесь одна и та же — привитый многовековым угнетением трудового народа инстинкт борьбы с господами. Тогда жгли замки и расправлялись с феодалами, а теперь вот, в данном случае, не повинуются господам офицерам.

Но теперешние солдатские бунтари не знают одной вещи. Что многие их офицеры совсем не относятся к господам, а любовь их к родной стране чрезвычайна чиста и самоотверженна до крайности. И еще одного они не знают. Что коммунисты, отстаивающие свою собственную программу Сопротивления, оставили в ней место для всех, кто честно хочет сражаться против фашистов за освобождение родины.

Перевернем лист дневника Шмольдаса, чтобы узнать, что происходило потом:

«19 сентября, вторник. Идем в Россию. Руку мою оттягивает чемодан с самыми необходимыми вещами. После обеда пошел дождь, но он быстро кончился, выглянуло солнце, и это приподняло у ребят настроение. Вечером вошли в деревню Лешиановцы, где и расположились на ночлег.

20 сентября, среда. Из Лешиановцев вышли в семь утра. И сегодня над колонной витает веселье. Дороги стали лучше. Вечером, когда мы вошли в Копичнице, где нас очень радушно встретили, настроение наше еще более поднялось.

21 сентября, четверг. Утром наша рота выступила первой. В 13 часов мы дошли до города Гусятин. Вечером часть группы повезли на поезде в Каменец-Подольский, наша рота осталась ночевать в Гусятине.

22 сентября, пятница. Утром прошлись по городу. После обеда, примерно в 13 часов, нас погрузили в вагоны и повезли в Каменец-Подольский. В 18 часов восточноевропейского времени мы достигли цели своего путешествия, оказавшись в старинном русском городке на территории уже собственно Советского Союза».

11

Древний городок на скалистом пригорке, возвышающемся над рекой. 22 сентября 1939 года. На улице опять строится колонна чешских и словацких военных эмигрантов. Одежда на них стала еще более неприглядной, на лицах написано недовольство. Поручику Ярошу стало как-то не по себе при мысли о том, что ему придется, как на плацу, командовать этими измученными и физически, и духовно людьми. Прямой и упругий, как прут молодого орешника, он встал посреди дороги и поднятием руки указал, где нужно строиться взводу. Мужчины нехотя поднимались с травы и становились в шеренги за его спиной. Некоторые из них роптали:

— Опять топать?

— От холма и до холма!

— А ведь нас учили в школе, что поверхность Украины ровная, как стол. А нас наши офицеры водят по одним холмам!

Дана команда, и колонна пришла в движение. Вскоре подразделение, шедшее в голове колонны, вошло на улицу города. Бойцы в гражданской одежде вступили в город с понурым видом. Они устало и без всякого интереса скользили взглядом по домам с осыпавшейся штукатуркой, воротам. Вряд ли кто из них думал в тот момент о том, что им предстоит сделать в будущем и какую роль они сыграют в освобождении своей родины. Будущие воины идут, согнувшись под тяжестью чемоданов и узлов, ноги их шаркают по асфальту, будто у них нет сил поднимать их выше, между рядами в колонне образовались разрывы.

Прохожие холодно, не выказывая никакого интереса, поворачивали головы к иностранцам, которые шли по их городу. Только некоторые из них останавливались и ломали себе голову, откуда взялся этот сброд?

Поручик Ярош едва сдерживал злость. Идем как на похоронах, черт возьми! Злость придала еще более энергичное выражение его подбородку, на скулах заиграли желваки.

— И это идут бывшие солдаты! Тащитесь, как бабы с рынка! — Голубые глаза его метали молнии.

Он резко вышел из строя и, твердо ступая своими разбитыми ботинками, запел громко строевую песню. При этом лицо его засветилось каким-то мальчишеским задором. Раз-два-три!.. Его поддержало несколько голосов, но с каждой секундой поющих становилось все больше, песня звучала сильнее, бодрее, звуки ее докатывались до стен домов и, отражаясь от них, вызывали громкое эхо, разносившееся далеко вокруг.

Чехословацкие добровольцы выровняли ряды, подтянулись, пошли в ногу. И вот уже дрожит мостовая под размеренными ударами ног, все добровольцы поют громко, с большим желанием. Песня гремит как весенняя гроза, которая очищает воздух и моет улицы.

Ярош с чувством удовлетворенности смотрит на похудевшие лица товарищей, не переставая петь вместе с ними… Ему кажется, что вместе с песней из ртов вырываются сейчас страдания и лишения, пережитые ими в ужасные дни окончательной гибели польского государства, неимоверная усталость от бесконечных маршей, неуверенность, безнадежность.

Люди на тротуарах останавливаются, лица их светлеют.

— Nazdar!^[8] — выкрикнул кто-то из колонны. Вверх в приветствии взлетели десятки рук.

— Nazdar! — прогремело по улице через секунду, а с тротуаров прохожие отвечали чехам и словакам веселыми улыбками и своим обычным русским приветствием:

— Здравствуйте!

Голова колонны повернула к красным кирпичным стенам Ворошиловских казарм.

ЭШЕЛОН

1

30 января 1943 года. Поезд набрал скорость, колеса вагонов весело постукивали на стрелках. Бузулук исчез вдали. В вагонах долгое время было удивительно тихо. Бойцы сидели вокруг горящих печурок и каждый из них вспоминал о днях, проведенных в оставленном, быть может, навсегда, южноуральском городке Бузулуке. Да, сладкой их жизнь в Бузулуке не назовешь. Изнурительная боевая учеба, тяжелый физический труд. И так весь 1942 год. Дни были заполнены с утра и до самого вечера. Зарядка, упражнения с оружием, тактические занятия, марши, копание окопов, стрельбы, тревоги, наряды, караулы… В мороз, в жару, в дождь, днем и ночью…

Сколько раз бывало так трудно, что просто хотелось зареветь. Казалось, что сил уже совсем не осталось, все, конец. Но всякий раз выдохшийся физически боец находил в себе волю превозмочь усталость и, крепко сжав зубы, становился вместе со своими товарищами. Досталось им, конечно, это верно, но бывали минуты, когда они отдыхали, шутили, смеялись, танцевали… Нет, все-таки им было хорошо в Бузулуке и поэтому расставаться с ним было грустно. Теперь они едут на фронт, а для них это означает не что иное, как ехать домой, во всяком случае, приближаться к нему. Они просили об этом, желали этого и теперь рады, что этот желанный миг настал. Впереди их ожидает суровая фронтовая жизнь и никто не строил себе на этот счет никаких иллюзий. Смертельные схватки с врагом, кровь, пот, убитые, раненые — вот что их ожидает… Только бы не вернуться домой уродом… нет, ни в коем случае! И не попасть в плен, лучше пулю в лоб…

Бойцы полеживают на нарах, лица их серьезны и задумчивы, ведь размышляют они отнюдь не о веселых вещах. И все же нет-нет да и прозвучит в каком-нибудь уголке шутка, которая вызовет благодарный смех. Постепенно завяжется разговор. А потом кто-нибудь под стук колес затянет песенку, которую тут же подхватят два-три голоса, и вот уже вся теплушка сотрясается от громкого пения:

За деревянными стенами теплушки морозная ночь, свистит обжигающий студеный ветер. А внутри опять весело и, вероятно, посторонний человек наверняка удивился бы, узнав, что эти парни едут на фронт.

Первая остановка в Куйбышеве. Бойцы батальона шумно выскочили на улицу из вагонов. Их пришли поприветствовать земляки из посольства и военной миссии. Посол Фирлингер сердечно поздоровался за руку с подполковником Свободой. Изо рта его вырываются облачка пара, который оседает инеем на его усах и меховом воротнике.

— Я буду следить за вашими боевыми делами и, естественно, переживать за вас. Уверен, что вы не подведете.

Паровоз дал гудок. По вагонам! Дневальные загоняют солдат в поезд. Загремели буфера и под полом снова зазвучала знакомая музыка колес. О чем же, интересно, думает надпоручик Ярош, когда бойцы его роты забылись в неспокойном сне и в вагонах-теплушках воцарилась тишина? Не иначе как он вспомнил деревянный домик с номером 69 на углу улиц Чапаева и Первомайской с красивыми резными наличниками на окнах, тотхолодный февральский день 1942 года, когда он впервые переступил его порог и, поздоровавшись с хозяйкой, Марией Макаровной, представился:

— Надпоручик Ярош. — Он подал ей листок бумаги с печатью. — Меня послали к вам на проживание.

Мария Макаровна охотно распахнула перед ним дверь в свободную комнатку:

— Пожалуйста, вот ваша комната. Можете переселяться. И будьте у нас как дома.

Это предложение прозвучало для него несколько необычно, но именно так он стал чувствовать себя в дальнейшем среди обитателей этого дома. Его приняли в семью, которую составляли тогда бабушка Мария Макаровна, ее дочь Ольга Михайловна Розанова, работавшая бухгалтером, ее дочка Ляля, ученица пятого класса, и еще один квартирант — авиационный техник лейтенант Александр Ковалев с дочкой. Их комнаты были рядом…

Вот он снова входит во двор, так же, как всегда шумно чистит ботинки перед порогом, потом через веранду проходит на кухню, здоровается с Марией Макаровной.

— Не хотите чаю?

— Спасибо, с удовольствием выпью.

Он садился к столу и пил чай, беседуя с хозяйкой. Иногда к нему подсаживался сосед.

— Так, что нового, Отакар Францевич? Вы уже, наверное, слышали? Пал Севастополь. Двести пятьдесят дней держались наши, но сказалось большое превосходство врага. Как вы думаете, когда наши союзники откроют второй фронт на Западе? Обещают, обещают…

— Не знаю, у нас тоже нет пока никаких сведений… И чего тянут, аж зло берет.

— Дядя Ота! Дядя Ота! — Ляля, эта прелестная девчушка! Когда она смеется, то всегда забавно морщит носик. Она весело прыгает то на одной ноге, то на другой. — Я принесла вам книгу для чтения, буду вас учить читать и писать.

— Меня?

— Бабушка говорила, что вы хотите изучить русский язык.

Ярош улыбается. Хорошо вспоминать о приятном. Может, именно сейчас и Мария Макаровна вспоминает своего квартиранта…

Он всегда был вежлив и приветлив в обращении с жильцами дома. Поговорив немного на кухне, он отправлялся в свою комнату с аккуратно застеленной железной кроватью и портретами на стенах. Там Ярош устало снимал тяжелые ботинки, надевал домашние тапочки и садился за стол…

Мария Макаровна навсегда запомнит его, высокого, стройного, как он играет с детьми, дочкой лейтенанта Ковалева и Лялей, как достает из кармана шинели подарки: маленькую плитку шоколада, баночку сардин… Запомнит его слова: «Мне привезут уголь и дрова, мой паек, я все это, конечно, не сожгу, Мария Макаровна, так что пользуйтесь моим топливом».

Она постучала в дверь его комнаты.

— Я принесла вам чай, Отакар Францевич.

— Спасибо большое. Проходите, пожалуйста…

Часто он засиживался за своим столом до поздней ночи.

— Работаете? — Она показала глазами на раскрытую толстую книгу.

— Это словарь. Учу русский язык.

— Ну вы ведь уже говорите по-русски.

— Говорю, но еще недостаточно хорошо, вот и хочу побольше выучить слов, оборотов.

— Мы вас понимаем и вы нас тоже.

— Этого недостаточно. Я должен научиться хорошо читать и правильно писать…

Утром 31 декабря он предупредил ее: «Сегодня меня не ждите, мы будем отмечать Сильвестра, то есть встречать Новый год». Но без пяти двенадцать он прибежал из казармы, не выдержал: «Я должен выпить с вами за счастливый Новый год».

А вчера при прощании он сказал ей:

— Я оставляю у вас чемодан с вещами, Мария Макаровна. Я вернусь…

Несмотря на то что у нее было много работы, пожилая женщина пришла на перрон, чтобы проводить чехословацких бойцов на фронт. Он увидел ее в толпе провожающих и, конечно, подошел к ней. Мария Макаровна поцеловала его по-матерински:

— У меня на фронте два сына, офицеры. Вы, Отакар Францевич, будете третьим…

— После войны я приеду к вам в Бузулук. Советский Союз стал для меня второй родиной.

Паровоз, пыхтя, тащил состав по заснеженной местности. Девушка, дежурившая в ночь на 2 февраля у радиоприемника в штабном вагоне чехословацкого фронтового эшелона, первой услышала сообщение о победе под Сталинградом. Ее рука быстро скользила по бумаге. Прослушав это важное сообщение, она тут же разбудила весь вагон. На следующей остановке новость разлетелась по всему поезду. В вагонах послышалось пение, возгласы «ура!» В ту ночь никому не хотелось спать. Такая победа! Бойцы были возбуждены и восторженно говорили: «Крепко досталось фашистам. Хорошую трепку получил Гитлер! Теперь с ним разговаривать легче! Триста тысяч солдат и офицеров и фельдмаршал! Хороший котел!» Редактор батальонной газеты быстро набрасывал статью для специального выпуска.

Это сообщение поразило весь мир.

Не было никакого сомнения в том, что под Сталинградом победили высокие морально-политические и боевые качества красноармейцев, советское военное искусство.

Двумя днями позже на одной из станций разведчики увидели яркий транспарант:

«Мы дарим нашей Красной Армии 10 танков!»

Кто-то из них воскликнул:

— Советские люди отдают все фронту, а как же мы?

— Ребята, а что если нам тоже организовать сбор денег на танк?

— Это неплохая идея. Танки бы нам, конечно, не помешали. Я — за.

— Сколько может стоить танк?

— Думаю тысяч пятьдесят.

— Ну, тогда можно попробовать. Если каждый в батальоне даст по сотне… мы спокойно наберем на два.

— Почему по сотне? Пусть каждый даст столько, сколько может.

— Ну так что, кто сколько может?

Бойцы шарят по карманам, бросают в шапку, положенную на нары, деньги.

— Даю только полсотни, больше у меня нет.

— Я даю сотню, зачем мне деньги на фронте?

— Хорошо! Кто следующий? Сдавайте на наши танки, кто сколько может…

Весть о том, что разведчики собирают деньги на танки и набрали уже три тысячи рублей, быстро разнеслась по поезду… Их поддержали остальные взводы и роты. Движение по сбору денег ширилось. Через несколько часов было собрано уже десять тысяч рублей, но сборы все продолжались. Подразделения соревновались между собой, кто сдаст больше. Тихий скромный солдат Васил Дуб подходит к надпоручику Ярошу:

— Я дам на танки пятьсот рублей.

И другие бойцы лезут в карманы. Иначе ведь можно и опозориться.

Ярош вспомнил свою хозяйку Марию Макаровну. Одну из ее дочерей, врача по профессии, послали на работу куда-то на Дальний Восток, сыновей родина призвала на фронт. Старший погиб под Москвой.

Однажды, когда как раз разгорелись самые тяжелые бои под Сталинградом, он встретил ее в городе.

— Куда спешите? — спросил он.

— На почту.

Очевидно, она идет отправить письма сыновьям, подумал Ярош и предложил ей помощь.

— Нет, это я должна сделать сама. — Заметив его непонимающий взгляд, она рассказала ему, зачем спешит на почту. Оказывается, Мария Макаровна продала все свои украшения, изделия из серебра и обручальное кольцо и полученные деньги шла отослать в фонд обороны.

— Правительство все нам вернет после войны.

То, что тогда Ярошу сказала пожилая женщина, произвело на него такое впечатление, что он долго еще стоял, глядя ей вслед. Это воспоминание было мимолетным, в следующее мгновение Ярош без всякого колебания решительно сунул руку в нагрудный карман и вытащил кожаный бумажник. Он отдал все деньги, какие в нем были.

На каждой остановке бойцы несут в штабной вагон шапки, полные денег. К вечеру таким образом было собрано пятьдесят тысяч рублей. На один танк денег уже хватало. Он будет называться «Лидице», это уже решено.

Однако бойцы хотят продолжить сборы. По их мнению, танков должно быть два. И второй получит название «Лежаки».

Волна восторга, вызванная горячим желанием приобрести собственные танки, еще не схлынула, а радист в штабном вагоне снова склоняется к светящейся шкале радиоприемника, чтобы было лучше слышно в царящем там шуме. Он делает предупредительные сигналы рукой. Тише, мол! Замолчите! И быстро записывает сообщение станции Коминтерн, передающей на волне 1753 метра.

— Это о нас! — воскликнул он взволнованно и читает вслух то, что только что записал:

«В эти дни на фронт отбыла чехословацкая воинская часть, сформированная в СССР из чехословацких граждан, которые в минуту вероломного нападения Германии на СССР находились на советской территории. Частью командует полковник Свобода».

4 февраля 1943 года. 12 часов дня. Уже несколько часов поезд стоит на станции Ольшанск.

Коммунисты из батальонной службы просвещения оперативно готовят специальный номер газеты «Наше войско». По вагонам поезда катится новая волна радости. Два часа спустя после передачи радиостанции Коминтерна сообщение подобного рода сделало и московское радио. Теперь об этом узнала вся Советская страна, весь мир. Услышали важную новость наверняка и дома, на родине…

Чехословацкие солдаты, которых в 1938 году капиталистическое правительство принудило покориться Гитлеру и сложить оружие, едут теперь сражаться на самый важный и самый большой фронт второй мировой войны. Они будут бить ненавистного врага бок о бок с Советской Армией, той армией, которая несет на своих плечах основную тяжесть войны и которая всего лишь два дня назад ошеломила мир блистательным завершением крупнейшей операции в районе Сталинграда. Настроение у всех отличное. Солдаты, одетые в зеленую форму, балуются от радости у поезда, озорно валяют друг друга в снегу, бросаются снежками, как дети.

Офицеры улыбаются, глядя на мальчишеские забавы своих солдат. Надпоручик Ярош зашел в вагон, в котором ехал первый взвод Ружички. До самой ночи просидел он на нарах среди бойцов. Керосиновая лампа под потолком, покачиваясь в ритме езды, бросала по сторонам тусклый желтый свет. Бойцы взвода пели, шутили, строили разные догадки по поводу того, что у них теперь на родине будут говорить о сообщении московского радио.

— Пан надпоручик, а что ваши скажут, услышав это сообщение?

— Отец, скорее всего, даст несколько длинных гудков ша своем паровозе. Он всегда так делает, когда чему-нибудь радуется. А мама?.. Мама будет радоваться незаметно. Она не любит выставлять свои чувства напоказ, тем более в такой обстановке.

От раскаленной печки исходит приятное тепло, но со стороны двери потягивает холодком. Мороз проникает во все щели. Ярош обвел взглядом раскрасневшихся, повеселевших парней. Может быть, у кого-нибудь из них в глубине души и затаился страх, ведь их ожидали суровые бои, тяжелая фронтовая жизнь. Некоторые, наверное, стали переживать, как бы после сообщения об отправке на фронт чехословацкой части на родине не стали мстить их семьям и родственникам. Но радость была заразительной. Она глушила в сердцах людей тревогу, страх, заставляя их веселее смотреть в будущее. Большую роль играл и воинский коллектив. Вместе с боевыми друзьями всегда хорошо.

11 февраля на железнодорожной станции Мичуринск представители батальона сдали в местное отделение Госбанка СССР деньги, собранные на закупку танков «Лидице» и «Лежаки». Полковник Свобода уведомил об этом телеграммой Верховного Главнокомандующего И. В. Сталина.

«Одновременно мы призываем офицеров и солдат сформированной в Бузулуке чехословацкой части, — говорилось в телеграмме, — чтобы они вложили в строительство танков все свои сбережения и облигации государственного военного займа в сумме 100 тысяч рублей. Просим Вас дать указание передать эти танки чехословацкой военной части в СССР. Мы идем в бой с лозунгом: «Смерть немецким оккупантам!» и обещаем вам, что с честью выполним любой приказ командования Красной Армии».

Текст этой телеграммы был передан по радио 16 февраля 1943 года в 8 часов утра, когда поезд с 1-м отдельным чехословацким батальоном прибыл на станцию Колосино. Вслед за этим была прочитана и ответная телеграмма И. В. Сталина.

«Командиру чехословацкой воинской части полковнику Свободе. Передайте бойцам и командирам чехословацкой воинской части в СССР… мой привет и благодарность Красной Армии. Ваши пожелания будут удовлетворены».

2

Когда чехословацкие военнослужащие-эмигранты встретились с Красной Армией, они почувствовали облегчение. Они были спасены. Но одновременно их стали беспокоить заботы иного рода — что делать дальше? Из разговоров с советскими офицерами, из радиопередач было абсолютно ясно, что Советский Союз в данный момент не вступит в войну и боевых действий на Востоке, стало быть, не будет. Поэтому поручик Ярош, так же как и другие офицеры, и большинство солдат, стали просить отправить их туда, где идет война с Германией, на фронт. А фронт тогда мог быть открыт только на Западе, скорее всего во Франции. Они надеялись, что им предоставят возможность отправиться туда как можно скорее.

После нескольких недель, полных драматизма, переживаний, лишений, проведенных в Польше, время для них будто бы вдруг остановилось. Старая жизнь кончилась, а новая еще не началась. Так получилось, сначала бойцам нечем было заняться, и они убивали время, кто как мог. Играли в карты, болтали, отдельные солдаты рисовали, занимались резьбой по дереву. Были и такие, которые днем спали или просто глазели в потолок, лежа на кровати. Это было самое худшее, что можно было придумать.

На второй день после приезда в Каменец-Подольский на казарменном дворе было произведено построение. К чехам и словакам обратился с речью советский командир в высоком звании.

— Я приветствую вас на территории Советского Союза. Мы считаем вас гражданами Чехословацкой республики, нашими друзьями и братьями… Характер вашей воинской части будет полностью сохранен. Вы будете проходить службу, руководствуясь своими воинскими уставами и наставлениями. Мы дадим вам возможность в полной мере заниматься боевой учебой, но по определенным причинам, которые вы, надеюсь, понимаете, перемещаться вы можете только в районе казарм. Увольнительные в город будут выдаваться только особым распоряжением. Мы заинтересованы в том, чтобы присутствие ваше здесь сохранилось в тайне как можно дольше. Если найдутся такие, кто захочет устроиться на гражданскую работу, то их желание будет удовлетворено. Но сначала вы все должны решить сами.

Казалось, что теперь будет все в порядке.

Однако в части стали проявляться признаки морального разложения — болезни, которая всегда поражает часть личного состава, когда нет ярко выраженной перспективы и четкого плана действий. Вновь подняли головы анархистские элементы, отвергавшие всякую дисциплину. Еще на границе они демонстративно сожгли чехословацкий флаг с целью дать всем понять, что они отрекаются от родины. Эти люди потеряли всякую веру во что бы то ни было. Они хотели уничтожить все, с чем были связаны в прошлом, и начать все сначала. Они не признавали авторитет командира и заявляли, что не поедут ни в какую Францию. Плевали они на Сопротивление, которым руководят господа офицеры. Анархисты требовали смещения всех офицеров и роспуска части.

Однажды, когда подполковник Свобода проверял порядок в казарме и наказал на месте несколько человек за умышленное его нарушение, одному из них, очевидно, ударила кровь в голову, он выхватил нож и бросился на Свободу. Солдаты, стоявшие рядом, успели схватить его и положить на пол.

Подполковник тут же приказал строиться всем во дворе. Когда вся группа построилась и был поднят государственный флаг Чехословакии, он обратился к бойцам с проникновенными словами:

— Я прошу вас всех осознать, что мы — солдаты Чехословацкой республики, которая оккупирована немецкими фашистами. Ничто, кроме вашей сознательности и чувства любви к родине, не заставило вас вступить в чехословацкую воинскую часть за рубежом. Сегодня мы находимся на свободной территории союзного нам Советского государства. С его помощью мы будем сражаться за свободу родины там, где это будет возможно. И хотя мы еще не знаем, где и когда это произойдет, мы должны поддерживать дисциплину, крепить наше единство и ни на секунду не упускать из виду цель, которую мы до сих пор преследовали… Или вас уже судьба родины перестала интересовать? Неужели вы жалеете о принятом ранее решении?

Старик был взволнован. В голосе его сквозили не только сожаление, горечь, но и злость. Все слушали его, затаив дыхание. И кое у кого из возмутителей порядка, кто поначалу усмехался, невольно застыло лицо, когда командир обрушился прямо на них:

— Вы, кто сжег наш флаг, что вы хотели этим доказать? Что отрекаетесь от своего народа? И не стыдно вам? Как вы могли такое сделать? Вы не хотите, чтобы наш народ снова стал свободным?

Сейчас вы домогаетесь того, чтобы сами могли выбирать угодных вам офицеров. Некоторых поручиков называете фашистами. Посмотрите на них получше! Неужели вы сами не в силах установить, кто они такие. Ведь это же сыновья сапожников, портных, рабочих, дворников. Вы оскорбляете их! За что? Что они оставили дома семьи, жен, детей, что они решили бороться за честь своей родины за рубежом и что они хотят порядка и дисциплины в вашей части. Некоторые из вас не хотят нести службу, не признают никаких обязанностей, проявляют неповиновение. Что вы думаете, что советские люди с радостью примут таких бездельников и лоботрясов, какими вы уже успели себя зарекомендовать?! Вы забываете, что и здесь действуют законы и люди имеют не только права, но и обязанности! И в Красной Армии поддерживается дисциплина и порядок!

Он обвел строгим взглядом шеренги бойцов. Ребята стояли как вкопанные, выражение их глаз свидетельствовало о том, что эти простые слова сильно на них повлияли и они полностью согласны с командиром. Свобода помолчал и закончил свою речь решительным заявлением:

— Каждый день здесь будет производиться построение с поднятием чехословацкого и советского государственных флагов. Вечером оба флага будут спускаться. Днем мы будем заниматься боевой учебой и производить работы, перечень которых мы определим после согласования с советскими представителями.

Он подал команду разойтись, командиры рот и взводов продублировали ее. Во дворе сразу стало шумно, солдаты, оживленно обсуждая речь командира группы, направились в казарму.

Обрывки воспоминаний позволяют нам нарисовать образ Отакара Яроша тех дней.

В комнате поручиков делились воспоминаниями. Офицеры сидели на кроватях без матрацев, поверх пружин были одеяла.

— Хорошо он им сказал, гадам вонючим. Уже никакого терпения не хватает с ними цацкаться, — бросил Шмольдас.

— Если бы не Старик, туго бы нам пришлось. Есть такие сорви-головы, что и вправду зарезать могут, — прозвучал мальчишеский голос Янко.

— Пусть только попробуют, — сердито проворчал Ярош.

— Никак не пойму, панове, что послужило толчком для проявления этого неповиновения. И именно сейчас, когда мы оказались на территории Советского Союза. Что за черт в них вселился?

— Что ты хочешь от коммунистов? Они здесь на коне.

— Глупости! При чем здесь коммунисты? Их как раз нет среди зачинщиков беспорядков. У нас есть всего два коммуниста, которые проводят даже нечто вроде собраний. Это Вагенкнехт и Сюссерман и оба они согласны со Стариком в том, что в группе нужно укреплять дисциплину и порядок… С Вагенкнехтом я сам лично об этом говорил…

— Какие же мы враги?!

— Ты подожди, не спеши с выводами. Среди нас тоже есть такие сволочи, будь здоров. Пришлось мне однажды слышать одного штабс-капитана. Так вот этот герой кричал, что Бенеш — это свинья, а Свободу-де надо отдать под суд за то, что он нас сюда затащил. Я хотел ему дать по морде…

— И правильно бы сделал, — поднял голову Ярош. Он сидел на краю железной кровати и пришивал пуговицу на пиджаке. Закончив работу, он хмуро взглянул на обтрепанные полы пиджака и добавил: — А с теми, кто не хочет с нами идти, я бы не стал церемониться. Пусть идут, куда хотят. А потом объявить их дезертирами и баста.

— Ага, а они пойдут к Советам жаловаться. И так на нас доносят, будто мы разжигаем антисемитизм.

— Послушай, — Ярош перегрыз нитку и положил пиджак на кровать, — мне лично все равно, что среди нас есть евреи, и они бывают хорошими солдатами, это мы все знаем.

Туман неопределенности, окутывавший будущее воинской группы, переименованной теперь в «Восточную группу чехословацкой армии», действительно создавал нервозную обстановку.

Дата обещанного отъезда все время переносилась. Чехословацкий посол З. Фирлингер просил Советское правительство, чтобы оно позволило выехать чехословацким военнослужащим за пределы страны, правительство СССР ничего не имело против этого, но оно не знало, как это сделать, куда отправить чехов и словаков и кто за это должен был заплатить.

Над соседней Румынией уже вовсю дул нацистский ветер, меняя ее политический климат. Румынское консульство теперь отказывалось выдать въездные визы.

В расположение чехословацкой группы часто приезжали представители Красной Армии, беседовали с солдатами и офицерами. Все чехословацкие военнослужащие подписали заявление, что они не будут заниматься за границей деятельностью, враждебной СССР.

3

Примерно в середине октября 1939 года группа на короткое время была перемещена в село Ольховку. Оттуда в ноябре ее перевели в старый монастырь в селе Ярмолинцы. Несколько человек на свой страх и риск предприняли попытку убежать в Румынию. Попытка удалась, но что ожидало беглецов в Румынии — предмет особого разговора. За решеткой румынской тюрьмы у них было много времени размышлять, правильно ли они поступили.

Внутренние раздоры не утихали. Несмотря на это, подполковник Свобода стремился во что бы то ни стало сохранить группу как единый воинский коллектив. Он проводил с офицерами занятия по совершенствованию их выучки, решал с ними всевозможные тактические задачи. Офицеры под его руководством организовали занятия для взводов и рот. Большей частью они состояли из лекций и различного рода информационных сообщений. Но у солдат и сержантов все равно оставалось много свободного времени на карты, чтение нескольких истрепанных бульварных детективов, переходящих из рук в руки, и другие забавы, иногда довольно безрассудные. Многие учили французский язык, потому что Франция и Париж рисовались им в сложившихся условиях прямо-таки райскими кущами.

В центре всеобщего интереса находились, разумеется, сообщения из родной страны и сведения о развитии военной обстановки на Западе. Штабс-капитан Коутны слушал радиоприемник, который еще работал. Он ежедневно составлял сводку сообщений и делал короткие информации в ротах. Серьезная информация, поступившая с Запада, чередовалась с бульварными новостями и антисоветскими измышлениями. Так или иначе, а орудия на Западе молчали, ожидавшееся наступление союзников, настоящая война, в которой была бы разбита гитлеровская Германия, не начиналась. И это действовало отрезвляюще на тех, кто как можно быстрее стремился попасть на Запад. Создавалось впечатление, что Англия и Франция не только не хотели воевать с Гитлером, но вообще боялись его даже разозлить. Стабилизируется обстановка, и останемся мы здесь на бобах, говорили некоторые бойцы.

Большая цилиндрической формы печка приятно пышет теплом… Из полумрака, с той стороны, где спит вторая рота, долетели негромкие звуки гитары. Это тренируется известная певческая группа, состоящая из девяти человек. Коренастый блондин с лысеющей головой перебирает струны старой ободранной гитары, купленной где-то на деньги, пожертвованные любителями музыки. Это сержант Пепик Кршка, юрист из Брно. Но сейчас он выступает главным образом в роли дирижера, хормейстера, композитора и одновременно импресарио этого хора из девяти человек, который с большим успехом дает концерты в бараках.

Поручик Кацирж, приятный молодой человек с длинными гладко причесанными волосами цвета спелой ржи, раздает листки с написанными от руки нотами. Он учитель по образованию, в свое время писал стихи и вот теперь сочиняет к песням слова. Стихи получаются веселые, грустные, разные.

Эту песню пели в Ольховке. Теперь разучивают новую. Ноты освещают свечкой. В ансамбль вошли молодой худенький поручик Коваржик из Пльзеня, Мужик, танцор из Млада-Болеслава, невысокого роста сержант Криштов, подпоручик Гофман, бывший студент Хаусхофер, братья Едличковы.

Исполнители знают много народных песен, чешских, моравских, словацких, есть у них в репертуаре две-три русские народные песни. Поют они неплохо, иногда в три голоса, и тогда звонкие теноры приятно переплетаются с баритоном… Частенько вместе с самодеятельными артистами начинают петь и зрители, что говорит об их величайшей признательности.

И тем не менее свободного времени оставалось слишком много, и оно буквально тиранило солдат как болезнь. На то, чтобы почистить картошку, наколоть дров, наносить воды в бочку, много времени не требовалось. Да и то этим занимались по очереди. Другие работы выполняли по необходимости — что-нибудь отремонтировать, посыпать дорожки, ведущие к баракам, битым кирпичом, зарыть старую выгребную яму и выкопать новую, вот и все…

Утешение искали в картах: дурак, мариаш, фербл, очко, покер, черный Петр… А так как играли и на деньги, то нередко возникали типичные для картежников ситуации: сидит какой-нибудь паренек и раздумывает, продать ему последние сапоги или нет. Наконец соблазн берет верх, и парень, продав сапоги, проигрывает, конечно, и эти деньги…

Резчики-самоучки целыми неделями занимаются резьбой по дереву. Украшают трости затейливыми орнаментами, в большом количестве заготовляют немыслимые мочалки и скребницы для бани, шахматные фигуры и другие безделушки. Самые напористые зубрят французские слова, пишут дневники: «Вторник. Весь день шел дождь. На обед был суп. Вечером обменял старый свитер на две банки тушенки…»

Читать нечего, кроме нескольких совершенно потрепанных детективов. Один или два раза в неделю солдатам читают лекции. О гуситах или о битве у Зборова…

Штабс-капитана Коутны все ждут с нетерпением. Когда-то он был редактором одной военной газетенки в Моравии. Над ним еще подтрунивали, что он включился в Сопротивление лишь после того, как исписался как редактор. Это был человек лет пятидесяти, худой, с посеребренными сединой волосами. Каждый день около девяти часов утра он обходил бараки и гнусавым голосом рассказывал о последних событиях, ему было разрешено слушать радиоприемник в канцелярии лагеря. Заключал свои информации он, как правило, смачными лагерными шутками.

— Командование лагеря, — серьезно заявлял он, — к примеру, объявляет конкурс на разработку проекта нового туалета. Первая премия — пачка махорки! Следующее сообщение: пани капитанша Бауэрова уже несколько дней оплакивает свою пропавшую сучку. По словам случайных прохожих, из расположения наших шоферов доносился жалобный собачий визг, а потом по всей округе витал дурманящий запах жареного мяса. Но какая-либо связь между этими событиями решительно отвергается!

Собравшиеся веселятся как в кафешантане. 1 декабря 1939 года штабс-капитан Коутны вошел с необыкновенно серьезным видом.

— Неужели Гитлера кондрашка хватила!

— Или кто-нибудь утонул в выгребной яме!

Капитан слышит эти подковырки, но горизонтальная линия его сжатых губ остается без движения.

Забравшись в наступившей тишине на верхние нары, он громко и четко сказал:

— По сообщениям Советского информационного агентства войска Ленинградского военного округа получили приказ энергичным ударом пресечь непрекращающиеся провокации финских частей, сосредоточенных на Карельском перешейке… Началась советско-финская война…

Казалось, что все уже было решено. Эвакуироваться из Советского Союза намечалось через Турцию, но тут неожиданно разгорелся советско-финский конфликт и все надежды снова рухнули. На Западе началась невообразимая антисоветская шумиха. Те, кто совсем недавно равнодушно отдали гитлеровцам своего союзника Польшу, теперь стали рьяными защитниками мира и демократии. В Финляндию срочно направлялось оружие, империалистические круги и реакционная военная верхушка приступили к формированию экспедиционного корпуса для действий в Финляндии против Красной Армии.

Время для каких-либо переговоров об эвакуации чехословаков во Францию было явно неподходящим.

К счастью, в марте 1940 года финны образумились, и запросили мира. Между тем чехословаки отпраздновали без всякого веселья рождество в Ярмолинцах, но вскоре после этого они получили одежду и сапоги. Засветило солнышко, которое обещало весну. Однажды февральским днем группа чехословацких военнослужащих села в подготовленный поезд и отправилась на новое место. Никто из солдат не знал, где оно будет.

Станция Шепетовка. Поезд остановился. Он стоял, там час, другой. Что случилось? Почему он не едет дальше? Говорят, ожидаем какой-то эшелон с чехами, которые должны к нам присоединиться. Ага, это, наверное, те, что остались на Волыни.

Ожидание продолжается. Четыре часа, пять… Всю ночь и еще полдня. Наконец на соседнем пути с грохотом затормозил еще один поезд. В нем было около двухсот беженцев из Чехословакии и чешских колонистов с Волыни. Опять расспросы, встречи друзей, знакомых, которых разметал в разные стороны вихрь немецко-польской войны. Эти ребята из так называемой квасиловской группы разными путями добрались до чешских поселков на Волыни. Теперь они соединятся с основной группой и все вместе поедут во Францию.

Неожиданно Ярош заметил кучерявую голову Антонина Лишки:

— Тонда!

— Отакар!

Последовало долгое дружеское рукопожатие.

— Так что, наконец-то едем?

— Кажется, на Западе для настоящей войны не хватает именно нас.

Французское правительство, охваченное яростным стремлением разжечь военный конфликт с Советами, далеко превзошло в своем злопыхательстве более осторожных англичан. Примерно таким же образом оно действовало и внутри страны. В конце сентября 1939 года оно запретило деятельность коммунистической партии, а в феврале следующего года бросило в тюрьму всех ее депутатов. В вихрях этой безрассудной реакционной политики вращалось и чехословацкое зарубежное Сопротивление на Западе. Хотя цели официальной французской политики и не совпадали с его интересами, тем не менее всесторонняя зависимость от благоволения западных держав не позволяла его лидерам занимать особую позицию в отношении Советского Союза. Напрасно коммунисты западных стран пытались убедить Бенеша изъять чехословацкие войска из-под французского командования, которое могло использовать их в своей авантюристической политике, не имеющей ничего общего с борьбой против фашизма и за свободу Чехословакии. Когда Бенеш отверг эти здравые предложения, а на его решение, несомненно, повлияли некоторые реакционные деятели, засевшие в руководстве возглавляемого им движения Сопротивления, которые с удовольствием предложили бы чехословацкие части, находящиеся во Франции, для участия в войне с СССР на финском фронте в составе французского экспедиционного корпуса, руководство КПЧ перестало с ним сотрудничать.

Такое прислуживание руководства Сопротивления империалистическим державам за мизерные подаяния и совершенно неопределенные обещания лишний раз подтверждало обоснованность тезиса Коминтерна о том, что начавшаяся война представляет собой войну империалистическую и западные державы отнюдь не преследуют в ней какие-либо национально-освободительные цели.

В результате всего этого обнажилась четкая грань между чехословацкими буржуазными лидерами Сопротивления и коммунистами. Между Парижем и Лондоном на одной стороне и Москвой на другой. Граница между миром труда и миром капитала.

Колесо истории неумолимо продолжало вращаться. Разворачивались следующие события. Они тяжким обвинением ложились на правительства западных держав, пошедших на мюнхенский сговор. В нацистских штабах вовсю шла разработка молниеносной операции на севере Европы. Главари норвежской пятой колонны Квислинг и Хегелин были готовы поддержать германское вторжение в Норвегию. Британцы и французы почувствовали, что с занятием Германией Норвегии стратегическое положение их значительно ухудшится. Поэтому они приняли решение провести превентивное минирование норвежских вод и занять Осло, Берген, Тронхейм. Уже перед этим, 16 февраля, они вызвали у фюрера приступ ярости, когда, в норвежских водах британский эсминец «Коссак» захватил немецкое судно «Альтмарк» и освободил находящихся на его борту 300 английских военнопленных. Этой акцией они невольно ускорили то, что должно было произойти. 8 апреля английские корабли начали минирование вод у норвежского побережья и в тот же день вышли в море немецкие транспортные корабли с частями вермахта на борту, задачей которых был захват Дании и Норвегии.

Тем временем германский штаб готовил завершение разгрома Франции. Предполагалось учинить что-то вроде новых Канн. Планировался последний и окончательный удар по остаткам союзных войск, зажатым со всех сторон наступающими танковыми группами генералов Клейста, Клюге, Гота, Гудериана и Рейнгардта. Ловушка захлопывалась.

Первый этап немецкого наступления завершился 4 июня. Результат его был ошеломляющим. В плен попало миллион двести тысяч солдат и офицеров союзных войск. Брошенного при бегстве оружия и техники могло хватить для вооружения семидесяти пяти — восьмидесяти дивизий. Было уничтожено свыше тысячи восьмисот самолетов союзников.

Потом началось последнее действие. Шестьдесят пять измученных французских дивизий с отчаянием обреченных сопротивлялись против ста сорока трех гитлеровских.

В этот день, огибая остров д’Иф, к Марселю приближалось транспортное судно с чехословацкими военнослужащими, ехавшими из Советского Союза…

Это были те, кто 6 апреля 1940 года уехал из Оранок. В тот день дежурные объявили построение на площадке перед зданием штаба. Сразу почувствовалось оживление: наконец-то! Будут отправлять во Францию.

Некоторые бойцы и офицеры не хотели ехать. Это были те, кто отвергал чисто военное, буржуазное Сопротивление. Многие из них носили на лацканах звездочки. Поэтому их называли звездниками. В беседах эти люди заявляли:

— Мои интересы просто-напросто не совпадают с вашими. В буржуазную Чехословакию я не вернусь.

— Я симпатизирую народам СССР. Верю, что спасение Чехословакии придет отсюда…

— Ужасно досадно, что я попал в такую ненадежную компанию…

— Мы с самого начала решили остаться здесь…

— У нас другое направление…

— Мне не хочется на виселицу, которую нам обещали…

Поручик Бедржих, очкастый блондин с сокольской выправкой, исполняющий обязанности первого адъютанта командира группы, торжественным, громким голосом называет имя за именем. После каждого произнесенного имени в шеренгах строя слышится шум. Головы поворачиваются к тем, кого назвали. Счастливчики. Они уедут уже сегодня. Среди них оказался и поручик Лишка. Ярош рад за друга, но чего зря греха таить — он ему немного завидует. Через пару недель он наденет форму с чехословацкими знаками различия.

Правда, время сложное, и не все надежды могут сбыться. А пока плывущие во Францию чехословацкие военнослужащие радуются хорошей погоде, голубому небу. Плывут белые облачка, остров д’Иф с крепостью графа Монте-Кристо возвышается над лазурным морем, как на цветной фотографии… Что же ожидает чехословацких военных на земле сладкой Франции? А ждет их во Франции каменная крепость Сант-Джейн в Марселе, казарма иностранного легиона, в которой кишат мухи. Потом будет переезд на поезде в Агд. И хотя они получат форму, водоворот событий, тяжелые сдерживающие бои при отступлении превратят ее в лохмотья. Произойдет примерно то же, что и в Польше. Где искать спасение? В самую последнюю минуту их принимает на борт египетский пароход, идущий через Гибралтар в Англию.

4

В лагере чехословаков в СССР тем временем была произведена коренная реорганизация всей группы. Образовалась школа для обучения офицеров запаса, из существовавших рот вновь были сформированы роты новобранцев, 2-я пехотная рота, артиллерийский дивизион, эскадрилья и техническая рота. И началась регулярная учеба. Три-четыре часа в день. Преобладали теория и строевые занятия.

Некоторые бойцы верят, что вскоре во Францию отправятся следующие транспорты и они в конце концов дождутся формы и оружия. В целом жизнь группы стала веселее и интереснее, появилось воодушевление.

Красный столбик термометра поднимался все выше Уже можно было выйти на улицу без ватной телогрейки. В лагере всюду ремонтировались дорожки. Перед своими казармами роты из разноцветных камушков, осколков стекла и кирпичей выкладывали эмблемы своих родов войск. Вдоль главной улицы лагеря, от ворот и до самой задней стены, чехословацкие ребята посадили по обеим сторонам дороги молодые березки. Появилось любимое место прогулок, Оранецкий Вацлавак^[9].

Перед штабом группы опытные руки создали настоящее произведение искусства — из разноцветных камней удалось сложить прекрасного белого льва с двойным крестом на груди, а рядом серп и молот.

Чуть поодаль стояла статуя атлета, которую с большим мастерством вылепил из глины и гипса лагерный умелец и скульптор Франек, ученик известного чехословацкого мастера Мыслбека.

По вечерам роты соперничали между собой в исполнительском мастерстве. Выступали хоры, мастера художественного слова и декламаторы. Нашлись и конферансье, фокусники, а несколько раз в программе появлялись даже балетные номера.

Советский начальник лагеря старший лейтенант Кузнецов с довольным видом прохаживался по казармам:

— Молодцы! Молодцы!

Бойцы могли каждый день читать газеты: «Известия», «Правду» и «Красную звезду». Сообщения с западного театра военных действий были нерадостными.

14 июня 1940 года нацистские сапоги протопали по Елисейским полям. 22 июня французские генералы с бледными, изможденными лицами вошли в салон исторического вагона в Компьене, чтобы подписать соглашение о перемирии. В тот самый вагон, в котором двадцать два года назад подписью представителями Германии акта о безоговорочной капитуляции завершилась первая мировая война.

Вот она — печальная жатва мюнхенских посевов Даладье.

Франция на коленях. А Великобритания? Она потеряла у Дюнкерка 272 боевых корабля и транспортных гражданских судна, оставила на побережье все тяжелое вооружение. Хорошо, что хоть полученный урок пошел ей впрок. Уинстон Черчилль, сменивший в мае Чемберлена после скандальных неудач его правительства, твердый человек, преисполненный чувства гордости за британскую империю. Он не хочет играть вторую после Гитлера скрипку в европейском оркестре. Черчилль обещает народу только пот и кровь. Срочно заделываются щели в ветхой обороне британских островов путем формирования частей Хоум Гард; Англия готовится противостоять фашистскому вторжению. В холмонделейском парке из остатков чехословацкой дивизии формируется чехословацкая бригада. Пилоты надевают голубую форму RAF^[10], создаются чехословацкие эскадрильи, которые покроют себя славой в воздушной битве за Англию.

В тысячах километрах оттуда в песках Среднего Востока несут службу солдаты батальона Клапалека.

«Зачем это нужно?» — раздумывает подполковник Свобода во время поездки в Стамбул летом 1940 года. Он сопровождал сюда один из транспортов и по просьбе советских представителей изучает возможность сотрудничества СССР с чехословацкими правительственными органами. Здесь он получил приказ от генерала Ингра продолжать посылку групп на Средний Восток. В Лондоне полагают, что в скором времени убудет и он сам. Но неужели Англия — это та страна, которой одной по силам уничтожить фашистскую Германию? Можно ли в данной ситуации ожидать, что она принесет свободу Чехословакии? Сам Людвик Свобода уже давным-давно убедился в том, что единственной страной, на которую можно положиться как на союзника, является братская славянская Россия, Советский Союз.

Долгие месяцы, проведенные в Советской стране, общение с советскими руководителями убедили его в том, что в возникшей ситуаций, когда Франция была разбита, а одинокая Англия ждала германское вторжение, на всем европейском континенте не было иной страны, кроме Советского Союза, способной остановить и разбить гитлеровскую Германию.

Поэтому Свобода не выполнил приказ, который получил из Лондона. Наоборот, он предлагает соответствующим военным органам проекты развития военного сотрудничества и организации чехословацких частей на советской территории, которые бы в случае начала советско-германской войны встали плечом к плечу с советскими воинами.

ДЫХАНИЕ ФРОНТА

1

Вид у местности, по которой в феврале 1943 года ехал поезд с чехословацкими бойцами, был далеко не приглядный. Еще совсем недавно здесь шли бои. Из окошек и приоткрытых дверей теплушек видны мерзкие следы войны. Разрушенные, сожженные дома, заводы, целые деревни и города. У одного дома взрывом бомбы сорвало его верхнюю часть и с улицы теперь было видно застланную кровать, умывальник, стоящий рядом раскидистый зеленый олеандр. Закопченный каменный забор, из земли торчит несколько обгорелых стволов деревьев — все, что осталось от фруктового сада. Вокруг сплошное пожарище, на белом снегу черные кратеры разрывов бомб.

Семь месяцев хозяйничали здесь фашисты. А отступая под ударами Красной Армии, уничтожили все, что могли.

Не доезжая Воронежа, поезд резко затормозил. Как и несколько раз вчера и позавчера, чехословацкий эшелон пропускал вперед поезда, везущие на фронт танки, орудия, боеприпасы. Для них всегда горел зеленый свет. Так и должно быть, фронту крайне нужны пополнения.

Вдоль железнодорожного полотна, мимо поезда по протоптанной в снегу тропинке мальчик в черном ободранном пальтишке и засаленной солдатской ушанке с трудом тащит большую тележку, нагруженную дровами. Ему лет тринадцать, не больше. Неожиданно тележка перевернулась, дрова рассыпались. С минуту паренек нерешительно топтался у перевернутой тележки, потом нагнулся и принялся ставить ее вновь на колеса. Тонкие его ноги болтались в огромных валенках. Наконец тележка на колесах, и паренек начинает собирать дрова.

Надпоручик Ярошследил за ним через приоткрытые двери вагона. Ему стало жаль паренька.

— Подожди, я тебе помогу! — крикнул Ярош и, подбежав, быстро, двумя руками стал собирать поленья. Через полминуты все дрова были в тележке. Мальчик благодарно смотрит на военного в незнакомой форме. Серые большие глаза блестят на худеньком лице.

— Спасибо, дядя, — весело сказал он.

Ярош завел с ним разговор.

— Ты оттуда? — показал он движением головы на кирпичные трубы пепелищ.

Мальчик кивнул.

— Что здесь произошло?

— Сначала фашисты выгнали нас всех из домов, потом начали расстреливать взрослых. Дядю Афанасия тоже застрелили, много тогда убили народа. Потом в каждый дом занесли… такие зеленые ящики и протянули провода… Нас отогнали подальше, так что мы видели это издали… Все сразу взлетело на воздух… И вот что осталось… — выдавил мальчик из сжавшегося от душевной боли горла и кивнул головой в сторону руин. По щекам его текли слезы, похожие на прозрачные сверкающие бусинки.

— И где же ты живешь?

Паренек всхлипнул.

— Здесь мы жили. — Он поднял руку в огромной порванной рукавице. — А теперь я живу вон там. — Он снова приподнял руку и показал в другом направлении. — Тетя Паша взяла меня к себе.

— А где твоя мама?

Мальчик зарыл подбородок в дырявый шерстяной шарф, обмотанный вокруг его худой шеи, вытер тыльной стороной ладони слезы.

— Не плачь! — Ярош положил ему на плечо руку. — Не плачь!

— Застрелили ее, — произнес паренек почти с яростью. — Фашисты!

— Не плачь, дружок, — привлек его Ярош к себе. — Мы этим мерзавцам отомстим… и за твою маму.

Паренек гордо поднял голову.

— Папа мой тоже солдат, он сейчас воюет. Только не знаю, где. Если вы его, дядя, встретите, то скажите, чтобы он мне написал.

— Конечно, я ему скажу, — успокаивает его Ярош. — Пойдем со мной. Тележку оставь здесь. Никто ее не возьмет. — Он взял паренька за руку и повел к вагону-кухне. Из его трубы валил густой дым. Из двери высунул голову повар в белом переднике, надетом поверх формы. Розовощекое пухлое лицо озарилось широкой улыбкой.

— Ребята! — крикнул Отакар. — Дайте этому парню поесть.

— Есть, пан надпоручик, — отсалютовал повар и повернул голову к кому-то внутри вагона. — Франта, дай сюда порцию гуляша. Как тебя звать-то?

— Витя.

— Порцию гуляша для Вити!

Вите подали руку, помогли забраться в теплушку, посадили на ящик и поставили перед ним миску, наполненную дымящимся, ароматным мясом с картошкой и подливкой. Паренек жадно набросился на еду. Он брал гуляш по полной ложке, да еще прикусывал хлеб.

Повара улыбались:

— Вкусно?

Витя даже не мог ответить, так у него был набит рот. Он только восторженно кивал. Пока он ел, повара положили ему в карманы сахар и сухари. Он не мог надивиться, почему это дяденьки к нему такие добрые. Они еще помогли ему слезть по ступенькам вниз. Парнишка заспешил к своей тележке, поминутно оглядываясь и махая рукой добрым дядям в белых фуражках. Ему хотелось увидеть еще раз высокого красивого офицера, который привел его к ним, но того нигде не было видно. Надпоручик Ярош в это время уже проверял состояние оружия в своих взводах.

Фигурка паренька все удалялась и удалялась, пока совсем не исчезла из глаз.

В вагонах слышатся команды дневальных: «Приготовиться к завтраку!»

— Откройте! — постучал солдат в вагон, в котором ехали девчата. — Завтрак.

Сегодня по вагону дежурит Аничка Птачкова. Она с шумом открывает дверь, принимает еду. В хорошо натопленную теплушку проникает морозный воздух, ветерок бросает туда снежную колючую пыль.

— Побыстрее давайте, что там принесли. Копуши, все тепло нам выпустите, — долетел чей-то голос из угла вагона.

Аничка как раз наклонилась, чтобы взять термос с горячим чаем, как вдруг кто-то снаружи, не видя ее, резко нажал дверь. Она не успела увернуться. В глазах девушки зарябило от удара, в голове загудело, все перед ней закрутилось, поплыло… Молодая санитарка почувствовала, как по лицу ее ручейком стекает кровь.

Подружки отвели ее в медпункт. Девушка шла с трудом. Главный врач батальона, неразговорчивый доктор Энгель, ни о чем не расспрашивал. Ему сразу стало ясно, что и как произошло. Он со знанием дела осмотрел длинную глубокую рану на голове девушки. Потом принялся за дело. Вот и первый раненый. Буквально в течение одной минуты рана была промыта и дезинфицирована. Зашивал ее Энгель без наркоза.

Аничка, стиснув зубы, превозмогает боль. Она ужасно не хочет, чтобы кто-нибудь услышал ее стоны или крики. Но все же голова ее нет-нет да и задрожит от чрезмерного напряжения, а зубы начнут выплясывать дробь.

— Тебе не плохо? — спросил ее участливо доктор.

Она покачала головой.

Операция продолжалась не более десяти минут.

— Теперь все будет хорошо, — успокаивает девушку доктор, наложив последний, одиннадцатый шов. — Вот и все!

Она поблагодарила его взглядом.

— Теперь отдохни, вечером тебе дадут порошок, чтобы ты лучше спала, а завтра я на тебя еще посмотрю.

Девчата привели ее в теплушку и уложили на нары. Аничка заметила появление новой вещи — черной пуховой подушечки.

— От кого это, девчата?

— От милого, разумеется, — шутливо произнесла одна из них. — Сам сюда с ней притопал.

— И даже совсем не покраснел, — добавила другая.

Они разыгрывали ее, как и договорились заранее. Но Аничке было не до шуток.

— Командир батальона прислал тебе эту подушку, — решила сказать правду Аничкина подружка Власта Павланова.

Поезд тронулся, постепенно набирая скорость. Под вечер, когда состав с чехословацкими бойцами снова остановился, доктор Энгель зашел к своей первой пациентке. Он снял с головы Анички повязку и довольно долго рассматривал свою работу. Рана затягивалась хорошо. И сама девушка сказала ему, что ей стало значительно лучше.

— Если дело у нас так и пойдет, девочка, то к свадьбе у тебя от раны и следа не останется, — пошутил он, уходя, хотя и знал, что на самом деле так, конечно, не будет. — Ты свое уже получила, — улыбнулся он, — значит, на фронте останешься целой и невредимой.

2

Из Оранок их неожиданно перевели в другое место. Почему? В окрестностях этого населенного пункта была замечена немецкая дипломатическая машина. Естественно, советское командование не хотело допустить того, чтобы немцы разнюхали о существовании лагеря чехословацкой воинской группы.

Поезд стоял на станции Зимяники с самого утра. Было лето 1940 года. Погрузка продолжалась недолго, но состав тронулся только около шести вечера.

Кругом, насколько хватало глаз, простирались желто-зеленые поля, злаковые культуры уже наливали тяжелый колос. Время от времени поля сменялись сочно-зелеными неповторимыми лесами с белевшими стволами русских берез. В лучах заходящего солнца заблестела река, несшая свои воды между глинистыми обрывистыми берегами. Там и тут появлялись кучки деревянных домиков, возле которых мирно паслись стада коров черно-белой масти. Пастухи махали рукой вслед удаляющемуся поезду. Кругом поля, необъятные луга, покрытые ковром степных трав. Местность равнинная, но иногда в окно поезда были видны холмы и овраги. По широкой укатанной дороге в степи едет телега. Возница в длинной рубашке, подпоясанной ремнем, подгонял не торопившуюся лошаденку… И всякий раз, когда у иностранца могло создаться впечатление, что поезд проезжает по сказочной древней матушке Руси, неожиданно появлялись высокие мачты линий электропередач, асфальтированные дороги, по которым сновали автомобили, огромные корпуса заводов и фабрик с высокими трубами, большие железнодорожные станции и вокзалы, полные людей, везде красные звезды, лозунги, написанные белилами на красном полотне.

День близится к концу. У земли начинают сгущаться сумерки, которые вскоре превращаются в темень. За окнами теперь мелькают огоньки деревень. Миновали станции Арзамас, Муром… Куда же мы едем? — размышлял мысленно Отакар Ярош. С Францией покончено. Ее уже, наверное, ничто не спасет. А если капитулируют и англичане, то что будет тогда с нами?

Около полуночи поезд остановился на маленькой станции Боголюбово. Бойцы мирно спали в вагонах. Ничего особенного не происходило. Это была не первая станция, где остановился их эшелон.

Время шло, темнота постепенно редела. Около четырех утра подполковника Свободу разбудили. Прибыл курьер из Москвы с приказом немедленно отправить на Запад очередную группу чехословацких эмигрантов. В списке значился шестьдесят один человек, в том числе несколько женщин и детей.

— Они поедут прямо отсюда? — с удивлением спросил подполковник.

— Да, — ответил курьер в форме офицера. — Отсюда в Одессу, а из Одессы в Стамбул. Там ими займутся ваши представители.

— Объявите построение, — приказал подполковник Свобода дежурному по штабу.

— Выходи строиться! — раздалось по станции. Дневальные в вагонах дублировали команду. Через несколько минут двери стали шумно распахиваться. Люди из теплушек выходили сонные, с всклокоченными головами. Станция сразу наполнилась голосами, топотом многих ног.

Группа построилась в три шеренги на лугу за зданием вокзала. Нетерпеливое ожидание. Что им скажут? Поручик Бедржих своим металлическим голосом начал выкрикивать фамилии.

В это время на привокзальной площади остановились в облаках пыли двадцать грузовых машин. Они приехали за теми, кто не значился в списке. Куда их повезут теперь? Об этом никто не знает. Даже подполковник Свобода. Все места расквартирования чехословацкой воинской группы держались в строгом секрете из-за действий немецкой разведки.

Обычные в таких случаях прощания. Остающиеся в Советском Союзе чехословацкие политэмигранты выносят свои вещи из вагонов и строятся у машин.

В путь. У каждого в глазах читалось любопытство. Автомобили подпрыгивали на кочках, взбирались на возвышенности и опускались вниз, как корабли на волнах. Ребята держались за борта, глотая пыль, поднятую колесами. Солнце между тем поднялось уже высоко над горизонтом и начинало припекать.

После получасовой езды по степи грузовики перевалили через вершину Поклонной горы, и перед сидящими в машинах неожиданно открылся чудесный вид на полого спускающуюся равнину, окаймленную лесом и полями. Спереди вдали неясно проступали контуры города, вздымавшего вверх многочисленные колокольни и купола церквей. Купола с крестами и высокие колокольни то скрывались из виду, то вновь появлялись, в зависимости от того, спускалась или поднималась дорога. И вот наконец вынырнули низкие пирамидальной формы жестяные крыши, потом показался во всей красе кремль с белокаменным собором и колокольней, окруженный стенами, выкрашенными в красный цвет, башни монастыря, раскидистые сады.

Грузовики въехали на улицу с рублеными деревянными домами, сделанными в старинном русском стиле. Под некоторые из них были подведены каменные фундаменты, побеленные известкой. Сразу бросалась в глаза необыкновенно богатая резьба наличников на окнах, украшений над дверями веранд. Старые деревянные заборы скрывали дворы с сараями и сады. Город Суздаль распростер перед чехами и словаками свои улицы и улочки. Он выглядел так, как выглядит большинство старинных русских городов. Немного обветшалым. В нем даже запах был какой-то особенный — запах старины. Он горделиво показывал слегка замшелую красу своих церквей, колоколен и монастырей, из которых исходила хмурая задумчивость старых времен. По-деревенски одетые прохожие с любопытством глядели на проезжавшие машины и сидевших в кузовах мужчин. Ближе к центру города больше стало двух- и трехэтажных домов. Неоштукатуренные стены их были окрашены в белый и светло-желтый цвета.

Автомобили проехали просторную площадь и снова запетляли по улицам, заполненным многочисленными повозками и пешеходами, пока сидевшие в них люди не увидели с левой стороны высокие зубчатые стены с могучими башнями на углах. Колонна направилась к воротам в четырехгранной высокой башне с портиками. Тяжелые, окованные железом ворота с грохотом раскрылись, и машины одна за другой въехали во двор монастыря.

С деревьев и крыш с карканьем взлетели стаи ворон.

3

Спасско-Ефимовский монастырь в то время пустовал. Чехословацких воинов ожидали здесь чисто выбеленные комнаты с голыми стенами, в углах были сложены бруски и доски для нар, здесь была столовая с кухней, умывальные комнаты, мастерские и склады.

Рядовой и сержантский состав располагался поротно, офицеры селились отдельно. Монастырь наполнился шумом и суетой. Каждый получил джутовую наволочку для матраца, в столярной мастерской их набили ароматно пахнущими стружками. В комнатах весело застучали молотки: новоселы сколачивали нары. При этом все с нетерпением ожидали сообщений с западного фронта, но в тот день никто не получил никакой информации о том, что же там творится. Впрочем, хороших новостей оттуда быть не могло.

Вскоре жизнь в лагере вошла в нормальную колею. Советский начальник лагеря Коротков уважал чехословацкое внутреннее самоуправление, так же, как и раньше, согласно чехословацким уставам производилось ежедневное построение, назначались караулы и внутренний наряд, в пределах возможного проводились занятия и обучение рот, снова начала функционировать и офицерская школа.

Трубач Вацлав Коржинек, любивший и заботившийся о своей сигнальной трубе, словно мать о маленьком ребенке, начинал день веселой мелодией подъема: «Та-та, та-та, та-та, та, та». Вечером над городом разносилось лирическое: «Та-та-тада…»

Когда Вацлав трубил сигнал к обеду, он всегда добавлял несколько аккордов из какой-нибудь народной песни, которая подсказывала бойцам, что они получат на обед. Например, когда труба выводила: «В горах сеют горох…» — всем сразу становилось ясно, что будет гороховая каша.

С питанием сначала были проблемы. Скромные порции не могли никого как следует насытить. Поэтому большинство членов группы, в том числе и офицеры, не упускали возможности выходить на разные работы за пределы лагеря, за которые давались специальные продуктовые пайки.

Каждый стремился извлечь пользу из того, что он умеет делать. Коротков, довольный тем, что в лагере есть представители многих специальностей, организовывал для них выполнение различных работ в городе.

Некоторые ездили на повал деревьев, другие штукатурили здания или выполняли малярные работы. Дочкал стеклил окна и чинил зонтики. Шмольдас, оказалось, неплохо разбирался в таком тонком деле, как ремонт и настройка пианино, Янко стал специалистом по швейным машинам. Еник, архитектор по образованию, принял участие в разработке проекта небольшой плотины на реке Каменке и сам принял участие в ее строительстве. Известный шутник и балагур Недвидек работал в пошивочной мастерской и шил для друзей куртки, чтобы они не ходили все время в казенных ватниках. Мах с Коржинеком стучали кувалдами по раскаленному железу в кузнице. А Ярош? Ярош, разумеется, чинил электрооборудование. И ездил с Квапилом в город за продуктами для лагерной кухни.

Часовых дел мастер Франек починил и запустил где-то в городе стоявшие уже десятки лет старинные башенные часы. Это не был бы Франек, если бы он полученные в качестве вознаграждения деньги не пропил все до последней копейки. Домой его пришлось везти на двуколке. Людям, которые участливо спрашивали, что с ним случилось, отвечали, что на него свалился колокол.

Открылся даже мелкий промысел: один обжаривал для продажи рыбу, другой продавал гренки. Кто-то установил, что листья на одном из деревьев в монастырском саду хорошо курятся и их можно использовать как табак. В течение нескольких дней все листья с бедного дерева были оборваны. Другому пришло в голову, что меню лагерной столовой можно разнообразить мясом галок и грачей, которые в несметном количестве гнездились на деревьях и в монастырских крышах. Начался массовый отлов птиц и несметное их количество сразу поубавилось.

Коротков, конечно, ужасно сердился, когда чехословацким ребятам приходили в голову подобные идеи. Хотя, в большинстве своем, они были оригинальными, но результаты их осуществления часто были далеко не смешными.

Увольнения в город управление лагеря не очень приветствовало. Пребывание чехословацких политэмигрантов в этом городе необходимо было держать в тайне. Но попробуйте объяснить молодым ребятам, которые уже целый год живут как попало, что им для нормальной жизни вполне хватит монастырской территории.

Разрешения на выход в город давались не чаще раза в месяц на два часа. Иначе за пределы лагеря выходили только те, кого посылали на какие-нибудь работы. Иногда все строем с песней ходили в кинотеатр, расположенный на центральной площади Суздаля. Там показывали советские и зарубежные фильмы. В фойе кинотеатра время от времени устраивались танцы.

Жизнь нельзя остановить, ребята посматривали на местных девчат, завязывали с ними знакомства. Ярош с Ломским начали ухаживать за двумя симпатичными девушками-агрономами. Девушку, за которой приударял Ярош, звали Клава. У нее были красивые льняного цвета волосы. В связи с тем, что Коротков был совершенно неприступен при выдаче увольнений, обитатели монастыря начали активно искать пути выхода за монастырские стены.

Группа землекопов, углублявшая траншею под канализационную трубу, прорыла одновременно под стеной узкий туннель, через который можно было легко пролезть взрослому человеку. Но Коротков быстро разгадал хитрость, и туннель пришлось зарыть. Естественно, это не остановило людей, жаждавших свободы. Самые смекалистые энергично искали другие возможности бесконтрольного выхода за пределы лагеря.

И вот однажды в темноте несколько первооткрывателей новых путей прокрались к одной из башен за больничным домиком. Полусгнившие двери уже давно не замыкали, потому что внутри башни не было ничего, кроме толстого столба, вокруг которого, очевидно, еще в средние века, шла винтовая лестница наверх, к галерее. Эти лестницы использовались защитниками монастырей во время осады. Что стоило отважным ребятам вскарабкаться на столб высотой около восьми метров, привязать за балку толстый канат и потихоньку спуститься со стены. Путь был найден. Появилась интересная система: кто собирался спускаться вниз, клал на балку камушек, при возвращении он его забирал. Сколько камушков на балке, столько людей в городе. Возвращавшийся последним втягивал канат и прятал его на потолке среди балок.

Бывало, что от нечего делать пускались в озорство. Неустановленные шутники, например, незаметно залезли на колокольню и прикрепили к маятникам колоколов тонкие прочные веревки. Дождавшись вечера, они раскачали из укрытий маятники, колокола звонили, будто сами по себе. Услышав колокольный звон, старушки в городе усиленно крестились и вспоминали старое пророчество о том, что если колокола сами зазвонят, то быть какой-нибудь беде в течение года.

Это, конечно, был не единственный способ проведения чехословацкими военнослужащими своего свободного времени. Так же, как и в Оранках, здесь организовывались творческие вечера с содержательными программами. За деньги, которые остались после продажи в Ярмолинцах нескольких легковых автомобилей, полученных еще в Польше от завода «Шкода» на нужды Сопротивления, в Горьком купили музыкальные инструменты. Возникла капелла. Воваржик с Мисиком продолжали руководить певческим кружком, выступления которого стали неотъемлемой частью каждого торжества.

Хаусхофер, заядлый театрал, сгруппировал вокруг себя знатоков и почитателей театрального искусства. Они разучивали различные пьесы, готовили выступления чтецов, декламаторов. Ребята частью изготовили сами, а частью добыли необходимый реквизит, сделали сцену и кулисы. Бичиште однажды просто потряс публику, выступая в главной женской роли. Спектакль был действительно хорош, и даже члены инспекторской комиссии из Москвы, которые на нем присутствовали, восторженно аплодировали.

Издавались написанные от руки журналы. Любители карт продолжали играть в свой мариаш самодельными картами, шахматисты вырезали из дерева шахматные фигуры. Кстати сказать, Отакар Ярош тоже любил заниматься резьбой по дереву. Он, например, сделал себе прекрасный мундштук.

Как он жил в то время? Так же, как и остальные. Ходил в унифицированном обмундировании, которое им выдали: сапоги, ватные брюки, ватные телогрейки, рубашки, на голове берет с чехословацким трехцветным знаком. Таким его запечатлели документальные снимки. Уже в Оранках он принял участие в организации офицерской школы, даже преподавал в ней. Очевидцы припоминали, что он умел хорошо рассказывать.

В Суздале он стал начальником офицерской школы. Поручик Янко был назначен его заместителем. Десятник Квапил выполнял обязанности ротмистра. Если уж Ярош решал что-нибудь сделать, то переубедить его в этом вряд ли кому удавалось. Особое внимание он обращал на дисциплину и порядок. Здесь он не давал никому спуску, все для него были равны. Однажды кто-то не захотел вставать по команде «Подъем»: Ярош буквально влетел в комнату и стащил нерадивца с кровати. Но, с другой стороны, он мог чисто по-мужски понять ребячьи проделки и закрыть глаза на те или иные нарушения, если провинившиеся честно ему признавались в содеянном.

Один из подчиненных Яроша возвращался однажды в лагерь испытанным нелегальным путем, через стену. Часовые у ворот заметили тень, закричали: «Стой!» и бросились за ним. Нарушитель запетлял между постройками на территории монастыря и в конце концов вбежал в барак, в котором размещалась офицерская школа. Когда часовые вслед за ним ворвались в коридор, неудачный путешественник замер около тумбочки дежурного и притворился, будто он несет службу. Он даже поприветствовал их и отдал рапорт. На вопрос, не вбегал ли в школу кто-нибудь, он заверил, что ничего подобного не было. Начальник лагеря приказал расследовать случившееся.

Нарушителю дисциплины ничего не оставалось, кроме как пойти к Ярошу и рассказать обо всем.

— Они видели тебя?

— Нет, не видели.

— Значит, доказать они ничего не могут?

— Абсолютно ничего.

— Хорошо, можешь идти.

Поручик Ярош зашел в штаб и доложил соответствующему начальнику:

— По приказу командира я произвел расследование о якобы имевшей место самовольной отлучке одного из моих подчиненных. В результате факта нарушения дисциплины кем-либо обнаружить не удалось.

Он всегда любил прихвастнуть своей силой и ловкостью. Даст, бывало, кому-нибудь задание наколоть дров, а когда увидит, что дела у дровокола идут неважно, возьмет у него топор и скажет:

— Ладно, хватит, а то еще по ноге себе тяпнешь.

Ярош быстренько заканчивал работу.

По приказу эмигрантского правительства из Суздаля на Запад регулярно продолжали отбывать транспорты с чехословацкими военнослужащими. Они сначала направлялись в Москву, а оттуда в Одессу. В Одессе осуществлялась перегрузка на пароход «Сванетия», и тот доставлял чехов и словаков в Стамбул. Численность личного состава группы уменьшалась. Наконец уехал и подполковник Свобода.

Примерно в это время поручик Ломский, находясь в Москве с начальником лагеря, зашел в Воениздат и купил там кипу различных пособий по военному обучению, уставов и наставлений. Было решено организовать для офицеров курсы усовершенствования. Ломский сначала сам основательно проштудировал закупленную литературу, а потом начал проводить занятия с командирами рот и отдельных взводов. С одной стороны, офицеры таким образом заполняли свободное время, а с другой — углубляли свои знания в различных областях военного искусства.

Особенно основательно они прорабатывали пособие, автором которого был немецкий полковник Грайнер. В сборнике были описаны десять примеров боевых действий полка. Автор давал советы, как организовать марш, встречный бой, отступление. Немецкий тактик неоднократно подчеркивал, что командир должен принимать решения самостоятельно, по своему усмотрению, исходя из сложившейся обстановки. В данном случае его действия, расходящиеся с распоряжениями вышестоящего командования, будут оправданы. Такие места в пособии вызывали возбуждение.

Офицеры сидят в помещении. Впереди на сбитых досках прикреплен большой лист бумаги. Поручик Ломский чертит схему боя: полк находится в обороне. Он охвачен противником слева и справа. Первоначально данную ему задачу он выполнить не может. Что должен предпринять командир? Он выводит полк из окружения, нанося по противнику удар одним из своих флангов…

Неожиданно Ярош просит слово.

— Все-таки этот Грайнер, как мне кажется, дурак. Как же это так, что боевую задачу нельзя выполнить? Полк в обороне, хорошо, но боевую задачу-то он должен выполнить. Любой ценой! Разве не так? — Ярош оглядывается по сторонам, ища поддержку в глазах друзей.

Своей оппозицией полковнику Грайнеру Ярош так прославился, что специально ему был посвящен куплет песни, которая была исполнена на рождественском концерте в 1941 году.

4

Летом 1940 года во время своей первой поездки в Стамбул подполковник Свобода установил, что там до сих пор в условиях крайней нужды и дискомфорта пребывали чехословацкие военнослужащие, которые выехали из Советского Союза в июне месяце. Англия была заинтересована только в летчиках, а переброска остальных воинов на Средний Восток задерживалась. Исходя из этого, Свобода обратился в советское посольство в Турции с просьбой, чтобы оно рекомендовало Советскому правительству приостановить переброску чехословаков в Стамбул до выяснения обстановки. Одновременно он изложил в письменном виде свои соображения о чехословацко-советском военном сотрудничестве.

Советский Генеральный штаб относился серьезно к его предложениям и соображениям. Он уже располагал сведениями о том, что нацистские руководители вынашивают мысль о нападении на Советский Союз. Ему представлялось вполне реальным получать информацию разведывательного характера при посредничестве широко разветвленной разведывательной сети чехословацкого Сопротивления и готовить на случай войны формирование на территории Советского Союза чехословацких частей.

В январе 1941 года подполковник Свобода прибыл в Стамбул во второй раз. Он сопровождал высокое должностное лицо. Людвик Свобода выступал в качестве посредника в его переговорах с представителем чехословацкого зарубежного Сопротивления. Переговоры продолжались неделю.

Сотрудничество, которого неутомимо добивался Свобода, несмотря на многочисленные препятствия, постепенно налаживалось.

С конца января 1941 года седоволосый подполковник снова работает над детальными предложениями и планами, сидя в небольшой вилле недалеко от Москвы. Ему удалось добиться, чтобы остаток чехословацкой части в количестве немногим менее ста человек был оставлен на советской территории в качестве кадровой основы будущей чехословацкой народной армии, в образовании которой он был убежден. Эти благородные устремления приведут его в дальнейшем к сближению с коммунистами. Обстановка постепенно проясняется. С 7 февраля подмосковная вилла поддерживала постоянную радиосвязь с чехословацкой миссией в Стамбуле. Для обслуживания радиостанции, выходившей в эфир из Суздаля, был вызван поручик войск связи Отакар Ярош.

В апреле 1941 года в Москву приехали три чехословацких офицера во главе с полковником Пикой. Речь уже шла о планировании конкретных акций: установление связи с оккупированной родиной, размещение на советской границе с целью проверки беженцев.

Для одной из подобных акций подполковник Свобода рекомендовал и Отакара Яроша.

Группа разместилась в городе Станиславе у подножия Карпат на частных квартирах. Питались в столовой воинской части. Свободного времени почти не было. С утра и до вечера они допрашивали беженцев из Закарпатья. Студентов и горцев. Ежедневно их переходило границу до ста человек. Беглецы рассказывали о режиме террора и насилия, установившемся в Закарпатской Украине после захвата ее фашистской Венгрией, о том, что на восточной границе концентрируются венгерские и немецко-фашистские войска.

Иногда в небе над Станиславом появлялись немецкие самолеты-разведчики, но советским войскам было запрещено по ним стрелять. В то воскресенье, 22 июня, они договорились пойти купаться на речку. Во второй половине дня там должно было состояться какое-то спортивное мероприятие. Однако в четыре часа утра разбудили взрывы бомб. Они не знали, что происходит. Пограничники получили сообщение, что немецкие бомбардировщики атаковали также Фастов и Киев. Было ясно, что началась война. На юго-западной границе СССР завязались ожесточенные бои. Особенно сильным натиск немцев был в направлении Луцка, Львова и Ровно. Майор Паты ударился в панику, но Ломский с Ярошем сохраняли спокойствие. Они видели, что и советские пограничники спокойны, — именно это вселяло в них уверенность, что нападение врага будет отражено.

Однако немцы прорвали фронт во многих местах. На третий день и в районе Станислава началась эвакуация. Чехословацкая группа направляется через Фастов в Киев. В Фастове произошла вынужденная остановка из-за сильного налета на Киев. Стоял жаркий день, на перроне образовалась толчея. Поручик Ломский вышел из вагона, протиснулся к киоску:

— Можно ча́йку попить?

Вместо ответа продавщица показала на него пальцем и закричала:

— Шпион! Шпион! Задержите его! Он сказал ча́йку, а у нас ведь все говорят чайку́!

Подбежали два милиционера. Поручик показал свой документ.

— Простите, товарищ. Все в порядке.

Женщина за прилавком недоверчиво покачивает головой.

Станция Петровцы, и снова инцидент. Они подлезали под вагоном. Ломский в одолженном плаще был так заметен, что тут же всю их группу окружила большая толпа. Возбужденные люди угрожали им кулаками.

Все объяснения были напрасными. Советский командир, сопровождавший группу, вытащил свое удостоверение личности и показывал его всем.

— Удостоверение может достать кто угодно, этим нас не проведешь! Ты, если хочешь знать, голубчик, самый подозрительный!..

Вскоре, конечно, все стало на свои места, и группа благополучно прибыла в Киев. Члены группы получили соответствующий продовольственный паек и стали ждать на киевском вокзале поезда в Москву. Ярош, стоявший в стороне, закурил сигарету. К нему подошел мужчина преклонных лет:

— Можно прикурить, товарищ?

— Ну да, конечно. — Ярош охотно протягивает горящую сигарету, но старик сразу уловил в его голосе чужой, нерусский акцент и тут последовала неприятность. Ломский и глазом не успел моргнуть, как несколько человек подступили к Ярошу и, взяв его под руки, повели на допрос в милицию.

Наконец их долгие скитания закончились в дачном поселке. Усталые, они красноречиво описывают подполковнику Свободе свои приключения. Им дают отдохнуть несколько дней. Они разобрали чемоданы, отмыли дорожную грязь, побрились, переоделись в чистое.

— Ота, погода отличная, пойдем пройдемся, — предлагает Ломский.

Они вышли из дома и не спеша направились по дорожке. Навстречу им шли две девушки. Одна из них вела на поводке таксу.

— Посмотри, — толкает Ота Богоуша локтем. — Вот это женщина. Какая фигура. — И он тут же пошел в атаку. — Здравствуйте, девушки! Какая у вас красивая собака. — Его произношение сразу выдает, что русский язык не является его родным, что, конечно, весьма подозрительно. Только вчера было собрание, на котором говорилось о повышении бдительности. Девушки улыбнулись и пошли быстрее. Ярош пожал плечами: нет так нет, навязываться не будем.

Прогулка их закончилась объяснением в милиции.

Если бы Отакар Ярош был жив и мог бы сейчас вспоминать, он бы, наверное, сказал следующее: «На вилле мы подготовили отчет о своей деятельности на границе. К тому же я обслуживал радиостанцию. Мы пробыли там семь дней. Ломский с Пикой и Свободой ездили в Москву для переговоров с генералом Панфиловым об организации чехословацкой части. Потом мы отбыли в Суздаль. В наше отсутствие остатки чехословацкой группы перебрались из Спасско-Ефимовского монастыря в Покровский».

Все как будто помолодели. Наконец-то и в них могла возникнуть потребность.

Незамедлительно был создан штаб батальона и роты, назначены командиры. Первой ротой стал командовать поручик Ярош, второй — поручик Кудлич, третьей — поручик Янко, пулеметной ротой — поручик Дочкал, противотанковой — поручик Рытирж, технической — поручик Згор, резервной — штабс-капитан Коутны.

Пока что роты были маленькими — всего по семьдесят человек, но все видели в них зародыши будущей чехословацкой армии.

Во время уборки урожая солдаты и офицеры батальона изъявили желание поработать в колхозах и совхозах, чтобы хоть таким образом пока помочь советским людям.

А потом снова обучение и подготовка. Все бойцы попеременно становились командирами взводов, отделений, чтобы усвоить навыки командования. Командиры рот делали у себя специальные пометки о том, кто на что способен из их подчиненных. Все учились работать на телеграфе, осуществляли длительные марши на местности с применением буссоли, а офицеры забивали себе головы решением всевозможных тактических задач.

Оставались минуты свободного времени и на знакомства с девчатами из трудового батальона, расположенного в восьми километрах от Оранок. Девушки рыли окопы, чехословацкие военные называли этот батальон трудовичком. Что такое восемь километров для молодых ног?

Но и девчата не отказывались от приглашений чехословацких ребят посещать организованные ими вечера танцев, на которых в сопровождении офицерского оркестра приятным баритоном пел красавец Рихард Тесаржик. В очередную годовщину Великой Октябрьской социалистической революции они устроили в школе концерт, который прошел при полном аншлаге. В школе собрались люди со всей округи. Устроители концерта получили много денег, которые были переданы в фонд обороны.

5

Когда в день начала войны советский командир связи приехал на подмосковную виллу, он никак не мог понять, почему на лицах чехословацких офицеров играет улыбка. Как это можно радоваться войне!

Как же им было не радоваться, если для Чехословакии эта война была единственным путем освобождения. Только теперь чехословацкие воины знали точно, что Гитлер будет разбит.

Вечером по английскому радио выступил Черчилль. Этот самый последовательный противник коммунизма, как он сам себя часто называл, неожиданно в горячих выражениях высказал свою восторженность русскими солдатами, насмерть стоящими на пороге свей Родины и защищающими свои дома, в которых молятся их жены и матери. Он заявил, что Англия никогда не будет вести с Гитлером никаких переговоров и что она стоит на стороне Советского Союза. Наконец-то стало вырисовываться то, что еще в августе 1934 года предлагал Советский Союз. Начала складываться коалиция демократических стран. Как же было не радоваться чехословацким военнослужащим на тихой вилле под Москвой, так же, как и в суздальском лагере, на Среднем Востоке, в Англии вместе со всеми, кто остался дома, на покоренной родине!

Началась справедливая война против фашизма за освобождение порабощенных народов.

Гитлеровские войска наступали. Но при этом каждый день они теряли четыре тысячи человек. Позже эта средняя численность ежедневных потерь возрастет до пяти тысяч человек. Потоки крови. Ради чего? Ради великой Германии? Ради Гитлера и его своры!

Но и на советской стороне были потери. Погибали мужественные воины. Потери первых дней вызывали боль и огорчения. Но ни в коем случае не безнадежность. 3 июля вся страна слушала голос Сталина:

«…В силу навязанной нам войны наша страна вступила в смертельную схватку со своим злейшим и коварным врагом — германским фашизмом…»

Вся страна слушала эти слова не только с волнением, но и с сознанием собственной силы. В толще масс созрела непреодолимая решимость: «Все для фронта, все для победы».

Несмотря на то что все усилия Советского правительства были направлены теперь на то, чтобы остановить фашистское наступление и разгромить агрессора, подготовка к созданию чехословацкой части вступила в решающую фазу.

С начала войны не прошло и месяца, а уже 18 июля 1941 года было подписано советско-чехословацкое соглашение о совместных действиях в войне против фашистской Германии.

Чехословацкие бойцы, находившиеся в Суздале, твердо верили в победу советского оружия. Они добровольно вызвались работать в колхозах, чтобы, не имея пока возможности надеть военную форму и уйти на фронт, заменить на время в ряде хозяйств призванных в армию мужчин.

Обстановка на фронте складывалась тяжелой. В управлениях Генерального штаба Красной Армии работа шла днем и ночью. Вскоре был разработан проект соглашения. Оно было подписано 27 сентября 1941 года.

6

Военнослужащие, члены Восточной группы чехословацкой армии, в которой осталось около ста человек личного состава, уже знают, что они останутся в Советском Союзе и выступят в качестве ядра будущей воинской части. С нетерпением проходят они необходимый курс обучения. Их переполняют энтузиазм и желание побыстрее попасть на фронт.

Из Покровского монастыря, стоявшего на берегу реки Каменки, в середине октября 1941 года их вновь переселили в Оранки. На этот раз их разместили в двухэтажном строении, где весной прошлого года, когда они сюда прибыли, жили сотрудники советского лагерного управления. Рядом за колючей проволокой находились сотни немецких военнопленных. Небритые, угрюмые, они трусливо подходили к колючей проволоке и клянчили сигареты. С некоторых из них, однако, еще не слетела спесь. Каждым своим движением эти вояки показывали, что они принадлежат к непобедимой армии, которая через месяц, самое большое через два, повергнет Россию, как сгнившее дерево. Такое соседство было не по нутру нашим ребятам, но они успокаивали себя мыслью, что через пару месяцев их уже здесь не будет.

Рождество в тот раз было уже веселее, чем в прошлом или позапрошлом году. Хотя… надо еще подождать, как все сложится.

Сержанты располагались на втором этаже, офицеры на первом. Это, конечно, было не совсем правильно. Разумеется, в армии должно быть различие между теми, кто отдает приказы, и теми, кто эти приказы должен выполнять, но все должно иметь свои пределы. Это же были не простые солдаты мирного времени, у которых на уме одно — оттрубить побыстрее положенный срок, да домой.

Рождественский ужин прошел. На него подали жареную рыбу с картофельным пюре. А что дальше? Сержанты сидели в комнате и пили спирт, разведенный водой. «На здоровье, друзья! Сегодня можно пить и лить слезы, — что кому заблагорассудится. Ничего другого в нашей программе нет. Я лично буду хлестать спирт!» Свободник Иржи Ветвичка, крепкий, приземистый парень, уже изрядно выпивши. Сегодня он быстро набрался, загрустив в этот праздничный вечер о родном доме. Хоть бы на минутку там оказаться! Съесть бы тарелку рыбного супа с икрой и булочкой. Такой суп умеет варить только мама. И хороший кусок запеченного в духовке карпа, а потом выпить чай с ромом, закусывая пирожным. Раздали бы у елки подарки друг другу. Маме передник, сестре кофту, папе вирджинскую сигару. А ему достался бы, скорее всего, галстук или рубашка, а может, теплые кальсоны, одним словом, непременно какая-нибудь нужная вещь…

— Проклятие, ребята, налейте мне еще!

Немцы за колючей проволокой пели… «Спокойной ночи, счастливой ночи…» Иржи это действовало на нервы. Ужасно. Как они смеют сейчас петь? Воспоминания о доме обострили его нервы, превратили все его тело в больной нарыв. Чуть дотронься — и он заревет от боли и злости.

7

Эвакуация из Москвы государственных органов и зарубежных представительств, в том числе посольств и военных миссий, в Куйбышев хотя и задержала выполнение соглашения, но уже в начале декабря 1941 года представитель Генерального штаба Советской Армии генерал-майор Панфилов привез в Куйбышев одобренное решение. Советское правительство дало согласие на организацию чехословацкой мотомеханизированной бригады в СССР. Без всякого промедления можно приступать к формированию ее первого батальона. В качестве гарнизона для будущей чехословацкой части выбран город Бузулук.

То, что два года назад показалось бы благим пожеланием, теперь становилось реальным фактом.

Конечно, два года для людей, не имевших определенных перспектив на будущее — долгое время. Но ничего так хорошо не испытывает глубину и силу характера, как длительное ожидание в тяжелых условиях. И ничто так не закаляет душу человека, если он, конечно, не сдается и не покидает рядов единоверцев.

Действительно, человек не должен бессильно покоряться судьбе. Люди никогда бы не достигли больших высот, если бы они не стремились неутомимо к тому, что на первый взгляд казалось недостижимым.

Так было и будет всегда. Вера чехов и словаков, что именно отсюда, из России, ведет ближайший путь домой, укрепилась еще больше после того, как гитлеровские войска потерпели первое тяжелое поражение под Москвой.

В далеком башкирском городе Уфе в здании Коминтерна Клемент Готвальд набрасывал директивы, которыми будут руководствоваться коммунисты в чехословацких воинских частях.

ОСТРОГОЖСК

1

17 февраля 1943 года поезд остановился на станции, которая сохранила свежие следы яростных боев. На израненном осколками и пулями здании вокзала было написано «Острогожск». Бойцы уже знали, что они прибыли к месту назначения. Здесь располагается штаб Воронежского фронта, в распоряжение которого они поступали. Одного из одиннадцати фронтов героически сражающейся Советской Армии. Уже в вагонах чехословацкие бойцы и офицеры основательно чистили и протирали свое оружие: винтовки, автоматы, пистолеты. Пришивали недостающие пуговицы у шинелей и кителей, зашивали порванные места и тряпочкой, смоченной в бензине, отчищали на своей форме жирные пятна. Все побрились, надели чистые рубашки.

На перроне их ожидал рослый полковник в серебристой папахе. Он попросил проводить его к штабному вагону. Ему нужно поговорить с полковником Свободой. Он сообщает командиру чехословацкого батальона, что самкомандующий фронтом генерал-полковник Ф. И. Голиков хочет завтра лично приветствовать славных союзников. Он назвал место и время построения для смотра.

Они думали, что поездом им ехать больше не придется. Но это была ошибка. Фронт отодвинулся далеко на запад. Им еще придется ехать.

Но сегодня все чехословацкие бойцы и командиры — гости командования фронта. Их ожидает настоящая русская баня с горячим паром и березовыми вениками. Ах, как хорошо попариться и помыться после дальней дороги!

В местном кинотеатре, чудом уцелевшем в городе, они посмотрели специально подобранные для них музыкальные фильмы: исполнение ленинградским квартетом Глазунова «Думки» Дворжака и трогательно мелодичных «Славянских танцев». Потом им продемонстрировали последний советский художественный фильм «Секретарь райкома», после чего они снова вернулись в свои передвижные жилища с нарами и железными печками.

Утром все бойцы и командиры, надев шинели и белые каски, вышли из теплушек и построились поротно в четыре шеренги с полной боевой выкладкой на заснеженном лугу за вокзалом. На фоне белого искрящегося снега повсюду валялись обломки уничтоженных вражеских танков и бронемашин, остовы сбитых самолетов со свастиками, выведенные из строя орудия, а также каски, миски, противогазные маски.

В стороне на пригорке появился коренастый генерал. Из-под воротника голубоватой генеральской шинели выступает широкий энергичный подбородок.

— Батальон, смирно! Равнение — налево!

Полковник Свобода чеканным строевым шагом направился для доклада.

— Товарищ генерал, Первый чехословацкий отдельный батальон построен для смотра. Командир батальона полковник Свобода.

Генерал, приложив руку к папахе, в сопровождении чехословацкого полковника прошел вдоль строя, остановился напротив центра и сильным голосом произнес:

— Мужественные бойцы и офицеры чехословацкой армии в Советском Союзе, здравствуйте!

— Здар! — дружно поприветствовал его батальон, звук разнесся такой, будто выстрелили из пушки. Он отразился от изуродованной стены здания и вернулся эхом: здар!

— Я приветствую вас в день вашего приезда на наш фронт, куда вы прибыли сражаться с вековым недругом своей страны, чехословацкого народа, с врагом всех демократических стран и всего человечества. Смерть немецким оккупантам!

Пусть ваши сердца никогда не задрожат от жалости, пусть ваши руки будут твердыми и беспощадными, когда вы будете громить жестоких насильников, врагов своего народа! Гоните их, не переставая, прочь, вплоть до нашей общей победы, которая уже недалеко и которая принесет желанное освобождение вашей родине!.. Вам выпала честь быть первыми, кто на поле боя будет мстить фашистам за преступления, совершенные против вашего народа. Я убежден, что вы не словами, а на деле докажете, что являетесь достойными сынами своего народа.

Нашей общей борьбе — вашим боевым успехам и героическим подвигам на фронте — ура!

— Товарищ генерал, — слышат бойцы голос своего командира, — заверяю вас, что приказы, которые будут нам даны, мы выполним честно, до последней буквы, по примеру Красной Армии.

После этих слов полковник обратился к своим подчиненным, стоящим в строю:

— Командующему фронтом, который так блестяще руководил операцией против гитлеровских преступников, его войскам, которые героически сражались, сокрушая оборону немецко-фашистских войск, ура!

— Ура! Ура! Ура!

Генерал довольно улыбнулся. Чехословацкие бойцы произвели на него приятное впечатление.

— Я с удовольствием посмотрел бы сегодня, — говорит он полковнику Свободе, — на то, как подготовлены ваши бойцы к боевым действиям. Продемонстрируйте мне, пожалуйста, атаку пехотного взвода с приданным ему пулеметным отделением. Объект атаки — вокзал. Кого вы выделите?

Полковник посмотрел на надпоручика Яроша, уже хотел приказать ему, но вовремя удержался.

— Назначьте вы, товарищ генерал. Все прошли одинаковый курс обучения.

— Хорошо, — засмеялся генерал. Его взгляд остановился на статной фигуре командира первого взвода ротмистра Ружички. Он указал на него рукой. Ружичка вышел из строя, приложил руку к каске и представился. Ярош успокоился. Ружичка его не подведет, его взвод лучший в роте.

Генерал повторил задачу.

— Вопросы есть?

— Все ясно.

— Даю вам на подготовку двадцать минут.

Ротмистр посмотрел на часы:

— Мне нужно двадцать пять минут.

Тонкие губы генерала снова растянулись в улыбке.

— Хорошо. Исполняйте!

Генерал следил за подготовкой и удовлетворенно кивал головой. Атака началась ровно через двадцать пять минут.

Отделения, растянутые в цепи, исчезли в небольшой долинке. Бойцы залегли, белые каски слились со снегом. Вперед по-пластунски поползли разведчики. В стороне, в кустарнике, готовится к бою станковый пулемет. Другой пулемет был установлен на противоположной стороне между ясенями, стволы которых были испещрены ударами осколков.

— Хорошо! — хвалил действия командира и его взвода генерал Голиков. Пехотинцы короткими перебежками приближаются к вокзалу и залегают. Теперь встает ротмистр Ружичка с пистолетом над головой и кричит: — В штыковую атаку! — Его голос проносится над долинкой как звук трубы. Взвод устремляется вперед, одновременно с двух сторон открывают огонь пулеметы…

Генерал не скупится на похвалы. Яроша та похвала трогает за сердце. Не напрасно он, значит, занимался со своими ребятами, не напрасно учил их. Он был рад, что не ошибся в Ружичке и его парнях. Они действительно показали хорошую подготовку. Если уж их похвалил сам командующий фронтом, то к боям они подготовились неплохо.

— Молодец! — похвалил генерал-полковник Голиков еще неотдышавшегося ротмистра Ружичку и крепко пожал ему руку. — Если вы так будете действовать в бою, то противнику придется нелегко. — Он немного помолчал и добавил: — А как же это так, что командир взвода у вас имеет звание всего лишь ротмистра? Он мог бы быть и лейтенантом.

Командир батальона не ответил ничего. Не будет же он жаловаться на чехословацкое министерство обороны в Лондоне, которое не разрешает ему присваивать офицерские звания толковым сержантам. Какое ему дело до того, есть у них аттестат о среднем образовании или нет. Главное, что это было бы для пользы дела.

По рекомендациям Верховного командования батальон предполагалось задействовать на спокойном участке фронта. Когда генерал Голиков сообщил офицерам штаба, что их часть командования фронта намерена использовать на одном из участков фронта против 2-й венгерской хортистской армии, которая во второй половине января была основательно потрепана у Острогожска и Россоши, то такое решение их явно разочаровало.

— Товарищ генерал, — осмелился обратиться к генералу полковник Свобода. — Не посылайте нас против венгров. С теми у нас не такие большие счеты. Мы хотим воевать против эсэсовских убийц. Мы хотим отомстить им за все страдания, которые они причинили нашему народу. Мы хотим быть, где идут решающие бои.

Генерал бросил на него серьезный взгляд. Он хотел создать щадящие условия для чехословацких солдат и командиров. Таковым, собственно, и был приказ Верховного командования. Ведь они первые и пока единственные союзники на всем советско-германском фронте. Но они сами отвергают какие-либо преимущества. Как же поступить?

— Я понимаю, — произнес он, спустя минуту. — И доложу вашу просьбу Верховному Главнокомандующему.

18 февраля 1943 года около полуночи связной офицер вручил командиру батальона оперативный приказ: 1-му чехословацкому отдельному батальону переправиться по железной дороге на станцию Валуйки. Оттуда ночными пешими маршами прибыть в населенный пункт Борисовка, в сорока километрах западнее Белгорода и поступить в распоряжение командующего 40-й армией генерал-лейтенанта Москаленко. Маршрут движения: Валуйки, Ольховатка, Волчанск, Муром, Бродок, Бессоновка, Борисовка…

2

Новые пленные, которые поступали в лагерь в Оранках после рождества 1941 года, уже не были такими надменными. Многие подпрыгивали на обмороженных култышках, одеты отвоевавшиеся фрицы были во что попало и смахивали теперь на огородные пугала. Лица заросшие, понурые. Это уже никак не было похоже на армию, которая в течение двух месяцев собиралась «повалить колосса на глиняных ногах», как геббельская пропаганда называла Советский Союз.

Уже в конце 1941 года положение гитлеровских войск, подошедших к Москве, совершенно неожиданно для фашистского командования значительно осложнилась. Армия, кичившаяся своей непобедимостью, остановилась на заснеженных равнинах перед столицей Советского государства, натолкнувшись на героическое сопротивление советских войск. Гитлеровская военная машина начала работать с перебоями, со скрипом. 5 декабря начали наступательную операцию войска Калининского фронта, на следующий день в наступление перешли Западный и Юго-Западный фронты. Роли поменялись: германская армия и соединения войск сателлитов перешли к обороне.

В результате упорных боев к началу января 1942 года советские войска разгромили ударные соединения группы армий «Центр» и отбросили противника от Москвы на 100—250 километров. Враг понес тяжелые потери.

В январе советское командование попыталось разгромить группу армий «Центр» ударами по ее флангам. Только ценой огромного напряжения всех сил немцам удалось избежать полного поражения, но они были отброшены далеко назад и потеряли огромное количество людей и боевой техники.

В то время как советские армии пожинали плоды успешного зимнего наступления, первые чехословацкие бойцы, прибывшие в приуральский город Бузулук, привыкали к суровому континентальному климату и интенсивной боевой учебе.

В конце января 1942 года в советских газетах было помещено воззвание к чехословацким гражданам чешской и словацкой национальности, чтобы они записывались в местных органах власти в чехословацкую воинскую часть. Текст воззвания передали также все советские радиостанции.

В Бузулук стали приезжать первые добровольцы. Некоторые из них изъявили желание вступить в части еще до того, как воззвание было передано гласности. Среди них были пожилые мужчины, пареньки, которые едва достигли совершеннолетия, а также женщины, иногда с детьми.

Добровольцы прибывали почти каждый день. У некоторых путешествие до Бузулука занимало несколько недель. Они были утомлены, ослаблены дальней дорогой. Мороз обжигал им лица, пробирался под одежду. Их размещали в казармах, которые покидали последние подразделения польской армии Андерса.

Каждый приезжавший отмечался сначала в приемном пункте, на улице Чапаева, дом 21. На всех добровольцев заводились анкеты, в которых указывались имя, год и место рождения добровольцев, военнослужащий он или нет, его звание, в каком он служил в армии, как попал в Советский Союз, где жил, чем занимался и так далее.

Прибыли также несколько венгров и немцев. Приемная комиссия отказалась зачислить их в часть. Тогда они обратились к командиру. Людвик Свобода попытался им объяснить, что чехословацкая часть будет воевать против немецких фашистов и она вследствие этого не может принять в свои ряды немцев. Но убедить их не было никакой возможности. Они антифашисты и также хотят сражаться против Гитлера! Командир вынужден был согласиться. Венгерские и немецкие антифашисты были приняты. Вновь прибывшие направлялись на призывную комиссию, эта комиссия рассматривала состояние здоровья добровольцев, их возможность к несению воинской службы в трудное военное время. Особенно критически члены комиссии относились к женщинам. Когда в приказе командира части появилась фраза: «Присваиваю женщинам, зачисленным в часть, звания свободника», то это можно было без всякого преувеличения назвать маленькой революцией в истории чехословацкой армии. В последний раз чешские женщины поступали добровольцами в армию 500 лет назад — во время Яна Жижки.

Те, которые были призваны годными, получили английское обмундирование и все, что к нему еще полагалось, полевую фляжку, вещмешок, ремень, каску, нижнее белье, сапоги и еще бог весть что.

Их поселили в казарме, стоявшей на самом краю Первомайской улицы, откуда до реки Самары было рукой подать.

Недалеко оттуда, на Октябрьской улице, над одноэтажными приземистыми домиками горделиво возвышалось двухэтажное кирпичное здание с большими овальными окнами. Над входом в него висела доска с надписью: «Штаб чехословацкой воинской части в СССР».

Офицеры были размещены в разных местах на частных квартирах. Граждане Бузулука охотно предоставили им комнаты. Факт этот по достоинству может оценить только тот, кто знает, как трудно было найти в Бузулуке свободную комнатку. Ведь в городе жило почти в два раза больше жителей, чем до войны. Кроме рабочих, эвакуированных вместе с заводами, здесь находился и советский гарнизон, располагалось пехотное училище. Его курсанты, идя в строю, при встрече с нашими бойцами, приветствовали их песней:

А наши ребята в ответ запевали:

Или другую: «Травка зеленая, у наших казарм стоят ночью часовые…» С удовольствием бойцы пели и русские песни «Москва моя, любимая», «Широка страна моя родная»… И этим они завоевали сердца бузулучан, которые сначала, надо честно признать, поглядывали на чехословацких военнослужащих с недоверием. Здесь о чехословаках сохранились печальные воспоминания старожил со времен гражданской войны, когда в этих местах орудовали чехословацкие легионеры, вовлеченные в мятеж против большевиков.

3

В конце января 1942 года дождалась наконец отъезда из Оранок и группа командиров. На станцию для них были поданы два удобных вагона. Во время езды улыбающиеся проводницы разносили чехословацким командирам чай и хлеб. Вагоны прицепляли к разным составам, путь в Бузулук длился несколько дней, потому что преимуществом закономерно пользовались поезда, шедшие к фронту.

На перроне Куйбышевской станции, забитой поездами и людьми, их приветствовал посол Фирлингер с членами военной миссии. На несколько часов вагоны были загнаны в тупик, будущим чехословацким командирам дали возможность осмотреть Куйбышев, бывшую купеческую Самару.

5 февраля ранним утром поезд остановился у деревянного здания бузулукского вокзала. Восемьдесят восемь человек, с любопытством озираясь по сторонам, вышли из хорошо натопленных вагонов на трескучий мороз. Они были дома, в своем новом городе.

Вокзал тогда еще находился не в самом городе, а чуть поодаль. Чехословаки построились в колонну и пошли по притоптанному снегу, обозначавшему дорогу. Впереди показались сани. Когда они подъехали ближе, все увидели сидящего в них подполковника Свободу в белом полушубке и шапке-ушанке.

Он радостно обнял Бедржиха, шедшего во главе колонны. Колонна продолжила путь между низкими деревянными домиками с шапками снега на крышах. Всеобщее удивление вызвал верблюд, впряженный в сани, чинно шагавший по улице. Может быть, многие в этот миг подумали с сожалением: «И куда же нас забросила судьба: в такую-то даль от дома! Как мы будем жить в этом старинном деревянном городке?». Они испытующе рассматривали на тротуарах одиноких пешеходов. Никто не помахал им рукой, никто не улыбнулся.

Может быть, многие из них испытали легкое разочарование. Бузулук не принадлежал к тем городам, которые сразу поражают своим великолепием и благоустройством. Он более походил на большую многонаселенную деревню. Основал его здесь, у слияния рек Самары и Бузулука, в 1736 году царский поручик Бахметьев. Городок выполнял роль крепости от набегов диких кочевых орд. Пять лет в нем хозяйничал атаман казацкого повстанческого войска Емельяна Пугачева. Однажды городок выгорел до основания, но затем снова поднялся из пепла. Бузулук стоял на оживленном торговом пути. По Самаре плыли купеческие корабли в Оренбург и дальше к Волге. В прошлом столетии царь отправлял сюда в ссылку революционеров. И только социалистическая революция разбудила городок от вековой спячки, однако новая жизнь еще не успела изменить его древний лик.

Прежде всего командиров поселили. Часть их расположилась в столовой во дворе штаба, остальные нашли приют в казарме. И конечно, они сразу же надели почти непоношенное обмундирование английского образца.

В тот день после долгих двух лет выматывавших ожиданий, рождавшихся и умиравших надежд они стали настоящими солдатами. Настала минута, которую они так долго ждали, что некоторые уже перестали верить, что такой миг когда-нибудь придет. Униформа была сшита из мягкой шерстяной ткани цвета хаки. Тот, кто работал над ее покроем, наверняка знал, что идет и нравится ребятам: рубашка, брюки с накладными карманами. Офицеры, кроме этого, получили еще брюки галифе из хорошего корда бежевого цвета и канадские ботинки со шнуровкой почти до самых колен. Когда бойцы надели под них теплое шерстяное белье, а сверху шинель, пододели под шапки или под плоские английские каски вязаные шлемы, то в такой одежде свободно можно было выходить на трескучий бузулукский мороз. Вот только ботинки были камнем преткновения. Крепкие, ладно сшитые, они все же более подходили для египетской пустыни. По металлическим шурупам, которыми крепилась подошва, холод быстро проникал к ступням и пальцы коченели, несмотря на несколько пар носков и обмоток. Потом хитрые головы придумали оборачивать ступни газетной бумагой, но и это мало помогало. Но все это будет позднее, а теперь ребята с радостью застегивали бесчисленные пуговицы и пряжки портупеи и ремня.

Ярош, стоя перед открытой створкой окна, залихватски сдвинул пилотку к левому уху. Да, он будет ее носить вот так. Потом прошелся по комнате, не жмут ли новые ботинки. Нет, все в порядке… Он снова посмотрел в стекло, с едва заметным признаком тщеславия полюбовался блеском трех больших латунных звездочек на каждом из погонов. Все были недавно повышены в звании. И офицеры и сержанты. Надпоручик Ярош! Неплохо звучит.

4

Разумеется, казармы сначала надо было привести в порядок: продезинфицировать, здесь и там что-то подправить, отремонтировать, выскоблить полы, раздобыть матрацы, одеяла…

Через два дня после приезда организационного ядра из Оранок начали работу приемная и призывная комиссии. В Бузулуке уже было записано 214 добровольцев. Постепенно жизнь батальона входила в нормальную колею, становилась полнокровной, подразделения регулярно пополнялись людьми. Первая рота — командир надпоручик Ярош, вторая — надпоручик Лом, третья — надпоручик Янко, пулеметная — надпоручик Дочкал, противотанковая — надпоручик Рытирж, минометная — надпоручик Кудлич, саперная рота — надпоручик Згор, мотоциклетная рота — надпоручик Коваржик, рота связи — штабс-капитан Коутны…

Однако это совсем не просто — делать из добровольцев настоящих солдат, а из солдат взводы, роты, батальон, да еще запасную роту.

В это время как раз ударили сильные морозы. У печек было хорошо, но в поле иногда не было никакого терпения. Бойцы отмораживали щеки, кончики носов. Им приходилось смотреть друг за другом, сигнализировать обморожения. Тогда рьяно начинали тереть побелевшие места рукавицами и снегом. В такое время десять минут занимались плановой подготовкой, а следующие десять минут солдаты и офицеры разогревались бегом трусцой и физическими упражнениями… Иногда из-за большого мороза полевые занятия вообще отменялись.

Следует добавить, что, несмотря на холода, приходилось экономить дрова. Ночью печи не топили. Бойцы поверх одеял накрывались шинелями, на головы надевали вязаные шлемы. К утру стены покрывались инеем, стекла окон изнутри обрастали снегом.

Дрова для отопления приходилось добывать в лесу у Колтубанки. Это означало валить деревья, свозить их на пилораму, пилить… Хорошая работенка для мужчин. Кто еще мог ее делать, когда в Бузулуке кроме бойцов остались только женщины, старики и дети?

Следующая трудность: в батальоне пока что не было достаточно оружия. Всего лишь несколько винтовок и наганов для караульной службы. В марте, едва началось обучение, в ротах изготовили деревянные макеты винтовок. На время стрельб одалживали винтовки и пулеметы.

Временами кое-кто роптал на еду. Три дня-де подряд одна рыба, кашей замучили, а мяса совсем мало дают…

Советский тыл руководствовался одним лозунгом: «Все для фронта! Все для победы!» Этот лозунг имел силу закона, которому подчинялись все.

Но проблемы с материальным обеспечением — не самые главные трудности. Труднее всего воспитать людей, сделать из них боеспособных, дисциплинированных солдат. Офицеры ведут об этом разговоры в столовой перед ужином:

— Ужасно разношерстный состав в нашем батальоне. Возраст солдат колеблется от шестнадцати лет до шестидесяти. Да еще женщины. Это вам не призывники, которых можно причесать под одну гребенку. От всех какого-то одного результата не потребуешь. А стоит только как следует приказать, как тут же натыкаешься на отговорки, спекуляции, хитрости. Как научить их думать по-военному — вот вопрос? Мне кажется, что этого можно добиться только последовательностью, основательностью подготовки и дисциплиной.

— Ты имеешь в виду муштру? Вряд ли верный подход. Дисциплина должна основываться на сознательности и добровольности…

— Добровольность! Ха! Вы идеалист! Превращение занятий в шуточки, паясничание и политизирование — вот она эта ваша добровольная дисциплина на практике. И так слишком много дебатов: чего бы не должно быть, а что должно быть…

В спор вмешался Ярош:

— После окончания занятий наступает свободное время, и пусть каждый занимается тем, чем хочет. Это меня не интересует. Но во время занятий конец всяким шуткам. Все должны заниматься только делом.

— А после занятий ты, значит, разрешишь и заниматься всем, чем угодно? Митинговать, критиковать, подрывать тебе авторитет?

Ярош встал и отрубил:

— Все это болтовня. Мой авторитет никто подрывать не будет. Из тех людей, которых дали мне в подчинение, я сделаю хорошую пехотную роту. Если я дам моему солдату приказ, то он его обязательно выполнит. А думать он может все, что хочет. И политиковать у меня никто не будет.

— Если солдат не представляет четко, за что он сражается, то это, по-моему, плохой солдат, даже если он выполняет приказы, — бросил мрачный поручик Франк. Ярош резанул его взглядом, набрал в легкие побольше воздуха, как будто собираясь возразить, но потом выдохнул через нос задержанный воздух и промолчал. Он только поджал и вновь расслабил губы, размышляя над сказанным Франком.

— Так ты утверждаешь, — донеслось с конца стола, — что наши солдаты не знают…

— Не знают, — твердо сказал Франк. — Идите и послушайте их.

5

Бойцы действительно не имели четких представлений о будущем. Чехи из Чехии, из Моравии, чехи с Волыни и чехи, проживавшие в Советском Союзе, которые по-русски говорили гораздо лучше, чем по-чешски, словаки, закарпатские украинцы, люди всевозможных профессий и политических убеждений, католики, протестанты, атеисты, евреи… Среди бойцов были и венгры, поляки, немцы. Эмигранты и постоянно проживавшие в Советском Союзе. Коммунисты и антикоммунисты, индифферентные в политическом плане элементы. Военнослужащие и гражданские лица. Мужчины всех возрастных категорий. Женщины… Этой пестрой смеси человеческого материала никто до сих пор не объяснил, на что, собственно, нацелено движение Сопротивления. Куда едет тот поезд, в который они сели? Какой будет новая Чехословацкая республика? Такой же, какой она была до войны? Нет, она должна быть лучше, справедливее. А будет ли вообще существовать самостоятельная Чехословацкая республика? Необходимо было также, чтобы бойцам и командирам кто-нибудь доходчиво объяснил, какой, собственно, смысл имеет формирование чехословацкой части здесь, в Бузулуке? Почему каждое утро они должны вскакивать с кроватей в шесть часов утра, зачем на морозе нужно отрабатывать повороты на месте и в движении и отрабатывать ружейные приемы с деревянными винтовками, уподобляясь маленьким детям? Да и что смогут сделать на таком огромном фронте, протянувшемся от Балтийского до Черного моря, несколько сотен чехословацких солдат? Кое-кто поговаривает, что чехословацкая часть отправится вслед за поляками куда-то на Средний Восток. Правда ли это? Никто не знает.

Напрасно командир батальона на совещании офицеров категорически заявляет: «Я запрещаю политические дебаты, споры, критику командиров в ротах!» Под колпаком воинской дисциплины и порядка продолжают бушевать страсти. Чехам, имеющим советское гражданство, противно обращаться к офицерам: «Пан поручик, пан штабс-капитан…» Они привыкли употреблять слово «товарищ». Многие из них служили в Красной Армии. И вот теперь они были вынуждены вживаться в буржуазные порядки. Даже коммунисты из числа политических эмигрантов, приехавшие сюда из разных мест, раздумывают, правильно ли они поступили, вступив в часть, в которой командуют буржуазные офицеры, подчиняющиеся чехословацкому генералитету в Лондоне? Они тайно собираются, как заговорщики, советуются, устраивают собрания.

Почти все смотрят на офицеров сквозь пальцы. Их считают преторианской гвардией буржуазии, которая должна обеспечить лондонскому правительству Бенеша захват власти на освобожденной территории. Офицеры же, в свою очередь, видят в своих критиках подрывные элементы, которые хотят захватить часть и большевизировать ее.

Возникает двустороннее недоверие, даже вражда, которая порождает дискриминацию коммунистов на призывной комиссии и придирки во время занятий.

Но Клемент Готвальд уже подписал директиву для коммунистов бригады:

«Коммунисты должны содействовать созданию и укреплению действительно народного единства всех бойцов чехословацкой бригады без всякого различия… Они должны быть примером дисциплинированности, уважительного отношения к начальникам… быть лучшими в овладении всеми видами оружия… и заслужить себе таким образом всеобщую признательность и назначение на ведущие должности в чехословацкой бригаде…»

К этому времени в Бузулуке добился значительного авторитета известный коммунист доктор Б. Врбенский, который, уже будучи коммунистом, был назначен членом Государственного совета. Он получил звание майора и как член чехословацкой военной миссии часто приезжал к бойцам в Бузулук. Он говорил им:

«Давайте не будем спорить о том, кто был прав тогда, в 1938 году и кто занимает верную позицию сейчас, социал-демократы, коммунисты, чешские социалисты или представители других политических партий, не будем спорить по поводу того, какой станет будущая Чехословакия. Задача наша сейчас заключается в том, чтобы из каждого получился настоящий солдат, который бы хорошо знал свое дело, чтобы каждый из нас хорошо знал Советскую Армию, почему она побеждает, что ей помогает побеждать… просто, чтобы каждый научился понимать эту великую страну, которая не на жизнь, а на смерть сражается с фашизмом…»

Он договорился с подполковником Свободой о создании культурной комиссии, о получении журналов и газет и о некоторых вещах, касающихся медицинского обслуживания бойцов части… Они сошлись быстро. Свобода даже предложил ему поселиться вместе с семьей в одном из домов гарнизона.

Опытный политик, образованный, культурный человек, доктор Врбенский сразу заметил положительные человеческие качества командира части и в письме к Готвальду выразил мнение, что если коммунисты завоюют на свою сторону этого человека, то они сделают хорошую работу для дела социализма.

Так же глубокомысленно Врбенский рассуждает и о молодых офицерах.

«Оранская группа, — пишет он Клементу Готвальду, — почти вся состоит из молодых людей, которые вместе с подполковником Свободой вступили в польский легион, а после разгрома Польши они очень хорошо были приняты советскими органами. Но потом по политическим соображениям (из-за шпионажа гестапо) их разместили по разным лагерям… Их настроения до сих пор не совсем правильные. Это в большинстве своем молодые люди, из которых при условии правильного и целенаправленного воздействия наверняка получатся хорошие, нужные будущей стране люди. При этом необходимо, чтобы они читали советскую печать, следили, как героически сражаются бойцы Красной Армии, читали книги о Советском Союзе. Если этого не будет, то процесс воспитания будет идти медленно. Говорить о них как о фашистах, что делает Фрицек — никуда не годится».

«Фрицеком» коммунисты звали Рейцина.

Между тем Московское руководство КПЧ направило в часть капитана Ярослава Прохазку. Он должен был возглавить партийную организацию части и направлять ее деятельность соответственно директивам Готвальда.

Речь шла в основном о том, чтобы помочь сделать из чехословацкой части формирование, которое бы достойно представило Чехословакию и наполнило живым содержанием союз с СССР, без которого немыслимо было освобождение республики, так же как и дальнейшее ее существование в качестве народного государства.

Да, конечно, делались попытки призывной комиссией закрыть доступ в часть некоторым коммунистам под предлогом их состояния здоровья. Этот довод фигурировал чаще всего. Положение было исправлено после решительного вмешательства командира.

Когда попытка воспрепятствовать приему в часть коммунистов провалилась, эксперты лондонского правительства, среди которых особенной ретивостью выделялся майор Паты, направили свои усилия на то, чтобы их, по крайней мере, изолировать. Сенатор Йозеф Юран, например, в звании свободника был направлен в Баку для приема военных материалов, направлявшихся для чехословацкой части по Каспийскому морю. И капитан Прохазка сначала был зачислен в часть интендантом, пока командир батальона после замечания по этому поводу посла Фирлингера, не отменил приказ о назначении его на эту должность. Прохазку назначили руководителем культурно-просветительной работы. Ярославу Досталу, который до этого сражался в Красной Армии и принимал участие в обороне Москвы, после долгих дебатов все-таки отказались оставить звание подпоручика, то есть младшего лейтенанта, заслуженное им в боях, и он вынужден был служить рядовым. То же самое произошло с Маутнером, Виммером, «Испанцем» Венделином Опатрны и другими.

Иногда их просто бесило оттого, что они, члены коммунистической партии, вынуждены собираться украдкой, чтобы никто не знал, и где — на территории Советского Союза! Но делать было нечего. Чехословацкие уставы и предписания запрещали деятельность в армии политических партий, и коммунисты понимали, что если они этот принцип нарушат, то у господ появится предлог в целях соблюдения демократичности разрешить в части функционирование и других политических партий: социал-демократической, социалистической, аграрной, народной и бог знает еще каких.

Им было нелегко. Некоторые офицеры открыто насмехались над ними, преследовали:

— Вы вот говорите, что в армии самое важное — это мораль и сознательность, так? Тогда марш-бросок на двадцать километров с полной выкладкой будет для вас, морально закаленных, сущим пустяком, не так ли? Проверим это на практике.

Злись не злись, а приказ надо выполнять.

Однако коммунисты и в таких условиях не теряли воодушевление и энтузиазм. Их была всего лишь горсточка, чуть больше пятидесяти человек, но в каждодневных разговорах с бойцами они стремились завоевывать себе авторитет, изменять неправильные взгляды на цели национально-освободительного движения, помогать бойцам правильно понимать советскую действительность и выводить на чистую воду распространителей антисоветских измышлений. За такими они пристально следили. Было там несколько провокаторов, которые сеяли ядовитые слова: «Андерсовцы вовремя пронюхали, что к чему, и дали деру. Как только немцы возьмут Крым, мы даже выбраться отсюда не сможем».

Агитация была главным оружием коммунистов. Каждый день страстные дебаты. Стараясь быть примером для остальных, они помогали друг другу и строго следили за тем, чтобы в их собственных рядах не было никаких нарушений дисциплины и порядка. Коммунисты научились использовать все легальные возможности для политико-воспитательной работы. Они постепенно завоевали такие позиции, которые позволили им эффективно влиять на всех военнослужащих части, от простых солдат до самого командира. Путь к этому им открыл в начале мая майор Богуслав Врбенский. Он написал командиру батальона письмо, в котором аргументированно изложил необходимость организации культурно-просветительной работы:

«О боеспособности нашей части в первую очередь заботитесь Вы вместе с офицерским и сержантским составом. О единстве духа бойцов этой части и его пропаганде здесь и за рубежом, о ее культурном воспитании должен был бы заботиться особо подобранный круг работников во главе с ведущим офицером, который бы все свои силы посвящал этому важному делу и был бы Вашим помощником… Дух этой части имеет большое значение не только в свете приближающихся боев, он будет важным фактором и в период мирного будущего — он в первую очередь будет поддерживать доверие между ЧСР и СССР, в государственном сотрудничестве которых в послевоенное время никто из политически мыслящих людей не сомневается…»

6

В апреле солнце начало греть, как печка. Снег быстро растаял и луга у Самары зазеленели свежей ярко-зеленой травкой.

С каждой неделей бойцов становилось все больше. По утрам роты выходили с казарменного двора, окруженного приземистыми строениями, и отправлялись по дороге, которая в зависимости от времени года была то грязной, то сухой и утрамбованной. Программа обучения была обширной. Занятия в поле физической подготовкой, марши, тактика, стрельбы, ружейные приемы для ближнего боя, лекции. Будущим фронтовикам предстояло научиться многому.

Вечером, когда роты возвращались, у бойцов ноги заплетались от усталости. В казарме они сбрасывали с болевших от нагрузки плечей вещмешки, чистили и смазывали винтовки, чистили ботинки, приводили в порядок одежду…

Надпоручик Ярош зорко следит за тем, чтобы все делалось основательно, как положено. Он прохаживается рядом с подчиненными, заложив большие пальцы рук за ремень. Его строгий взгляд автоматически ставит солдата по стойке «смирно». Некоторые занятия он проводит сам лично. На берегу Самары на специальной подставке укрепили школьную доску. Надпоручик Ярош чертит мелом и поясняет: «Прицельная линия — это линия, которая соединяет глаз, прицел, мушку и цель, а траектория полета — это та линия, которую описывает пуля. Ясно?»

Или в другой раз: взводы в колонне по четыре с винтовками на плечо отрабатывают походный марш, глотая пыль. Надпоручик Ярош в каске, расставив ноги, смотрит на свою роту со стороны.

— Выше головы! Грудь вперед, животы убрать!

Все же он их немного вымуштровал. Два месяца назад, когда свирепствовали морозы, из-за которых на несколько дней даже пришлось прекратить наружные занятия, на роту, шедшую строевым шагом, было смотреть ужасно! У него в роте были новобранцы, которые в армии не служили и никогда винтовку в руках не держали. Он изрядно погонял их по снегу: «Короткими перебежками вперед! Еще раз. Резко поднялись, вперед, залечь! Левое колено, левый локоть… Прижались к снегу, голову спрятать! Ноги не поднимать! Пятки прижимаем к земле, чтобы противник ваш их не срезал очередью».

Он был неистощим. Преодолевал вместе с солдатами полосу препятствий, лично показывал и объяснял, чего он от них добивается. Гранату он метал за восемьдесят метров. Один только Ярда Перны в батальоне мог метнуть дальше него. Когда однажды в степи их захватила разбушевавшаяся метель, Ярош как будто даже обрадовался, что природа приготовила им такое тяжелое испытание.

— Отставить стоны! Вы же все мужчины, разве не так!

Один из солдат остановился, ослабевший, понурый, дышит тяжело.

— Что случилось? — крикнул Ярош.

— Я больше не могу.

— Я не слышал, что вы сказали! Вперед!

Солдат заскрипел зубами и мысленно, очевидно, крепко выругался, но потом вскинул голову и продолжил движение.

— Как я из вас сделаю боеспособную роту, одному богу известно, — бранился Ярош. — Пока что вы еще куча кирпича, из которого предстоит построить хороший дом.

Ярош ужасно не любит белоручек и лентяев. Но особенно действуют ему на нервы ученые умники из среды политической эмиграции. Мастера произносить высокопарные речи, для армии они были нулем. Стоит дать задачу потяжелей, как они тут же начинают вопить, искать различные отговорки и уловки. Коммунисты тоже ему не совсем по душе, но они стараются добросовестно выполнять свои обязанности. И в сержантской школе у него их несколько. Он знает о них. Один командует отделением, свободник, но ему бы он не побоялся доверить и взвод. Всегда чист и опрятен, все схватывает на лету, а по вечерам еще успевает и учиться. Помогает товарищам, объясняет то, что им непонятно. Он всегда среди первых. И что особенно важно, в нужную минуту он обладает способностью воодушевить бойцов, повести их за собой. Хоть он и коммунист, но солдат отличный. Честь ему за это и хвала. Ярош считает пустой болтовней, что коммунисты хотят отстранить офицеров и захватить командование армией, чтобы иметь возможность совершить потом социалистическую революцию. Нам нужны хорошие солдаты. Впереди фронт, где по-настоящему с противником могут сражаться только хорошо обученные роты. Только так мы можем смыть позор мюнхенской капитуляции. Чтобы никто в мире не думал, что мы отдали республику немцам потому, что наша армия ничего не стоит.

Может быть, он и не знал, что по своим взглядам был очень близок к коммунистам. Ближе, чем сам он полагал.

Хороших солдат надпоручик Ярош всегда ценил. Все остальное его касалось в меньшей степени.

Когда в Бузулуке открылась офицерская школа, в которую записали большинство сержантов из рядов оранецких ветеранов, свободник Иржи Ветвичка, который относился к их числу, подумал, что в эту школу могли бы записать и его. Несмотря на то, что он в период республики был обыкновенным рабочим в ловосицком порту и имеет только начальное образование. До войны ему бы, конечно, и мысль такая никогда не пришла — стать офицером, но теперь эта идея неотступно преследовала его.

Взвод как обычно прибыл с полевых занятий на казарменный двор. Сегодня в учебном порядке им командовал он.

— Взвод, стой! Разойдись!

Шестьдесят пар запыленных тяжелых солдатских ботинок затопало по двору.

Ветвичка не видел, что от дверей на него устремлен орлиный взгляд начальника сержантской школы надпоручика Яроша, И хорошо, что он этого не заметил, потому что неподвижное лицо Яроша, словно вырезанный из титульного листа боевика об индейцах лик индейского вождя, поколебал бы его уверенность. Одним своим взглядом Ярош мог подчинить человека.

И только когда свободник дал команду «разойдись» и бойцы разлетелись в разные стороны, точно воробьи, Ветвичка обнаружил стоявшего у двери Яроша. Он вытянулся перед командиром и начал докладывать:

— Пан надпоручик…

— Вольно! — бросил Ярош, не меняя выражения лица, и подошел ближе.

Вокруг сновали бойцы, ревностно отдавая честь командиру, но Ярош вел себя так, будто их не замечал. Он подождал, пока последний солдат не скрылся в коридоре и заговорил:

— Ты знаешь, что производится набор в офицерскую школу?

— Да, пан надпоручик.

— Я дал команду «вольно», так не стой, черт возьми, как бревно! — повысил Ярош голос, но тут же снова перешел на дружеский тон: — Ты не хочешь в эту школу?

— Хочу! — вырвалось само собой у свободника. — Но со мной об этом никто не говорил.

— Я думал, что ты не хочешь.

— Я, я был бы очень рад…

— Да? Гм. Тебя кто-то вычеркнул. Я полагал, что ты передумал.

— Наверное, я кому-нибудь не угодил.

— Как не угодил?

— Ну, вы же знаете… — выдавливал из себя Ветвичка. — Тогда в Оранках… помните, как я к вам влетел в сочельник…

Ярош махнул рукой:

— Это ерунда. А еще у тебя ничего не было? Ни в какие серьезные переделки не попадал?

Ветвичка замотал головой:

— Нет. По крайней мере, я сам об этом ничего не знаю… Может, где-нибудь ляпнул не то…

— Гм, — хмыкнул Ярош, — так, значит, ты говоришь, что хочешь пойти в эту школу.

— Хочу, пан надпоручик, только справлюсь ли? Ведь у меня нет… среднего образования.

— Среднее образование еще не делает солдата.

Разговор окончился. Свободник попросил разрешение идти и, четко повернувшись кругом, направился к входу в казарму.

Вечер. Дежурный по школе десятник кричит:

— Юра, тебя вызывает командир!

Ветвичка постучал в дверь кабинета, как любил Ярош. Потом, четко, печатая шаг, вошел и щелкнул каблуками:

— …прибыл по вашему приказанию!

Ярош оторвался от бумаг, лежавших на столе, откинулся на спинку стула и сказал:

— Так, стало быть, зачислили тебя в офицерскую школу.

7

Армия — это, конечно, не только занятия, чистка оружия и обмундирования, уборка помещений. Это также и прогулки, минуты отдыха… И во время войны у них оставалось немного времени на танцы в столовой, прогулки с девушками по парку имени Пушкина, где по воскресеньям играл батальонный оркестр, или по берегу реки, поросшему высокой шелковистой травой, пряно пахнущей цветущей полынью. Были у бойцов и командиров и другие интересы: книги, театр, кино, ну и, конечно, спорт. Молодежи просто необходимы динамизм, проба физических возможностей. Разве мог Отакар Ярош, несмотря на свою занятость, упустить возможность участия в каких-либо соревнованиях.

В Мельнике в свое время он занимался всем, что развивало его силу и ловкость. Он играл за спортивный клуб «Мельник» в юниорских футбольной и хоккейной командах. Быстрая, жесткая, темпераментная игра, изобиловавшая силовыми единоборствами, соответствовала его характеру. Сохранилась фотография, снятая перед матчем в Рокищанах в 1934 году. Вот что вспоминает товарищ Яроша по команде:

«Наши хоккейные дебюты отвечали тому времени; сегодняшним игрокам, даже начинающим, они могли бы показатьсясмешными. Все, что мы надевали на себя, выходя на лед, мы доставали сами. В клубе нам выдавали только майки и трусы. Голени мы защищали футбольными щитками, а кожаные хоккейные перчатки мы знали только по фотографиям игроков пражских команд. С правилами мы знакомились непосредственно — прямо во время игры с соседними клубами, например с «Роудницей», «Брандысом» или с «Кладно». Несмотря на это, где-то в 1934 году — Ота в то время уже готовился к службе в армии — мы заняли первое место в тогдашней кладенской подгруппе. Эта победа давала нам право принять участие в турнире в Татрах, победители которого поступали в высшую лигу. Соперником нашим был ЧЛТК «Пльзень», то есть клуб, который имел несравненно лучшие условия. На матч мы выехали первым утренним поездом. По сегодняшний день помню, что Ота пришел на перрон прямо с танцев, невыспавшийся, уставший. Команда наша состояла всего из семи человек, так что каждый игрок был на льду почти все игровое время. Игроки могли немного отдохнуть только во время удалений. Оте, злоупотреблявшему в тот день жесткой силовой игрой, пришлось несколько раз отдохнуть на скамье штрафников…»

А сколько часов было проведено в спортзале! Сначала в школьном, потом в спортклубе. Он был отличным гимнастом, все упражнения выполнялись им с какой-то страстью, полной самоотдачей. Каждый год юниоры — мельницкие чемпионы по гимнастике — ездили в Прагу — Либень на областной чемпионат. И на каждом таком соревновании Ота Ярош пробивался в число сильнейших. Разумеется, он входил в основную группу, члены которой демонстрировали свое мастерство перед зрителями.

В 1928 году — Ота часто вспоминал об этом случае — мельницкие гимнасты разучивали в честь десятой годовщины республики коллективное гимнастическое упражнение, которое они должны были выполнять в костюмах древнегреческих воинов и, разумеется, с мечами. Занятия проходили на спортплощадке. Рядом с ней находился небольшой огородик, принадлежавший начальнику спортклуба. Взгляды гимнастов притягивал великолепный созревший арбуз. И Ота не выдержал. В перерыве он перескочил через невысокий забор и сорвал арбуз. Он прибежал на площадку и победно прокричал: «О, дети Эллады! Посмотрите, что у меня!» Обрадованные друзья бросились к нему и в мгновение ока арбуз был разрублен деревянными мечами античных воинов. Конец у этой истории был не совсем приятный: всю компанию гимнастов отстранили от дальнейших занятий. И только после длительного перерыва, когда об уничтоженном красавце арбузе немного забыли, над гимнастами смилостивились и разрешили вновь тренироваться в клубе. Боже мой, где же остались эти милые славные времена юности?!

В Бузулуке образовались две волейбольные команды, которые постоянно соперничали между собой. Сержанты против офицеров. Офицеры, как правило, проигрывали, хотя за них и играл Ярош. В конце концов почему начальники должны всегда быть лучшими? К тому же сержанты играли действительно хорошо, а проиграть сильному сопернику в упорной борьбе — в этом ничего зазорного нет.

«В Бузулуке в то время было много различных воинских частей, — вспоминает Ярослав Перны, — кроме того, там находилась и советская авиационная школа. Так вот, курсанты этой школы предложили нам сыграть с ними в волейбол. Мы составили сборную команду, в шестерку лучших игроков были включены офицеры Ярош и Кудлич. Летчиков мы обыграли. Ярош играл в волейбол отлично, он был высокого роста, но главные его достоинства заключались в хорошей реакции, выносливости, боевитости. Он вытаскивал, казалось, совсем безнадежные мячи. А когда поручик шел в нападение, то противнику было нелегко. Потом мы встретились с другой командой и снова выиграли…»

И еще одно любил Отакар Ярош — оружие. Получив шестизарядный наган, новый, цвета воронова крыла, с ребристой деревянной рукояткой, он весь его разобрал, любовно протер тряпочкой каждую деталь, потом со знанием дела снова собрал. В минуты отдыха Ярош иногда вынимал его из кобуры и целился в лампу, дверь…

Однажды он задержался в офицерской столовой с друзьями до поздней ночи. Никто точно не знает, как это случилось. Ярош встал, раскрыл кобуру и вытащил свой наган…

Над дверью висела картина. Дешевая репродукция. Небольшой пейзаж. Неизвестно, то ли кто-то засомневался в искусстве Яроша как стрелка, то ли надпоручику самому взбрело в голову пострелять, известно одно, что в качестве мишени он выбрал именно эту картину. Оглушительно треснул выстрел, потом второй. Картина покосилась, в двух местах в ней ясно были видны дырки.

Подполковник Свобода приказал расследовать происшествие. Вызвав затем к себе надпоручика Яроша, он резко спросил его:

— Вы стреляли в столовой по картине?

— Так точно, пан подполковник.

— Вы способны на такое хулиганство? — распалился седоволосый подполковник. — Вы, Ярош, лучший командир роты?!

— Я был не трезв, пан подполковник, и очень сожалею о случившемся.

— Я должен вас наказать. И остальных тоже. Я объявляю вам неделю домашнего ареста. Все время от отбоя до подъема будете находиться в моем кабинете. Идите!

— Есть!

Надпоручик Ярош с каменным выражением лица щелкнул каблуками, повернулся и вышел. Он знал, что командир наказал его по справедливости.

Ярош никогда не страдал от безделья. У него не было на это времени. В свободное время он с удовольствием делал из дерева различные предметы: рамку для портрета, фигурку какую-нибудь, трость. За таким занятием он мог бы, наверное, проводить целые часы. При этом он по-детски выпячивал губы, как будто свистел. Многие из своих творений он развесил на стенах в своей бузулукской квартире и при случае любил ими похвалиться. Он также любил фотографировать, с удовольствием собирал старые вещи. Его привлекали красивые, интересные вещи: стройная, точно нарисованная, церквушка, деревянный деревенский домик, украшенный резьбой, романтически укромные уголки.

Однажды, это было еще в Суздале, он пошел с Коваржиком побродить по округе, зашли в одну деревню. Их внимание привлек старый дом. Хозяин пригласил их в горницу. Ярош с интересом смотрел на стены, потолок, внимательно осмотрел стол, лавки, печь. По комнате шустро ходила красивая с косами девушка, лет пятнадцати, и поглядывала на гостей. Не успели они и глазом моргнуть, как на столе появился чайник, чашки… Когда Ярош с Коваржиком сердечно простились с хозяевами и вышли из дома, Ярош бросил:

— Правда, красивая? Ты заметил?

— Что ты, Ота! Ведь она же еще ребенок!

— Какой ребенок? Я говорю об иконе, что висит а углу. По-моему, ей лет сто пятьдесят…

ЧЕРЕЗ ПОЖАРИЩА

1

Прошло две недели с того времени, как транспорт 1-го чехословацкого отдельного батальона выехал из Бузулука. 19 февраля 1943 года в 16 часов он прибыл на станцию Валуйки. Обычная картина: разрушенный вокзал и станционные постройки, отремонтированные на скорую руку железнодорожные пути, чернеющие в снегу воронки от разрывов бомб.

Первый этап пути на фронт кончился. Дальше придется идти пешком и только ночью, потому что немецкие самолеты, часто появляющиеся в небе, точно стервятники набрасываются на земле на все, что движется. Отступая, немцы уничтожали все, что могли: железнодорожное полотно, мосты, сжигали деревни, разрушали города.

Между тем фронт отодвинулся к западу от Валуек без малого на 350 километров. Бойцов ожидал трудный экзамен на выносливость и мужество.

Предстояло совершить ночные марши протяженностью от двадцати до тридцати километров. По бездорожью, снежным равнинам, где метут слепящие, колющие лицо острыми снежинками метели и свирепствует двадцатиградусный мороз. Когда мерзнут руки и ноги, а уставшее тело едва держится на ногах, когда лямки вещмешков и ремни оружия впиваются в плечи. Перед рассветом бойцы будут добредать до очередной деревни, указанной в маршруте, уставшие, с растертыми в кровь ногами. В шубах они повалятся прямо на пол и уснут как убитые. А те, кто послабее и возрастом постарше, будут еще идти, с трудом передвигая ноги, будто наполнившиеся свинцом.

Командиры будут покрикивать: «Прибавить шаг! Прибавить шаг! Не останавливаться!» Человек, который упадет и уснет в такой мороз, может замерзнуть. Самые тяжелые тренировочные марши в Бузулуке, которые вызывали недовольство и ругань, теперь будут казаться кое-кому детской забавой…

В 21 час началась разгрузка транспорта. Она продолжалась до половины пятого утра. Между тем пехотные роты батальона начали марш. На следующий день около двенадцати часов голова колонны подошла к деревне Борки. Уставшие люди расположились в домах на отдых. Многокилометровый бросок по заснеженным дорогам в мороз был крайне утомительным. Бойцам было нелегко. Оперативно изданный номер полевого вестника «Наше войско» обращался к ним:

«Вы совершили тяжелый переход, но придут еще более тяжелые испытания и мы должны будем их преодолеть. Будь то на этом марше или в предстоящих суровых боях с противником, нас будет окрылять сознание того, что о нас постоянно думает наш народ дома, он ждет от нас героической борьбы с немецкими оккупантами».

Иногда некоторые подразделения сворачивали с главного пути и шли по местности, пересеченной оврагами, речками. Неожиданно завязли подводы с полевыми кухнями. Все должны были помогать им выбраться из снежного плена. Хуже всего на чехословацких бойцов действовали метели. Временами мело так сильно, что не было видно соломенных вех, обозначавших путь к деревням. Приходилось идти по компасу, утопая по колено в снегу.

К утру солдаты и офицеры начинали засыпать на ходу. Сверхчеловеческое напряжение, монотонный ритм шагов притуплял чувствительность людей, мозг их погружался в состояние полусна. Бодрствовал только один центр, который руководил послушно работающими ногами. Бойцы молчали, разговаривать было не о чем. Сознание их сейчас подчиняло все одному — нужно идти вперед, спотыкаться, падать, но идти.

Первую, вторую, третью ночь идти еще было можно. Ноги кое-как слушались их. День отводился для отдыха. Когда свирепствовала вьюга, яростно бросавшая в лица чехословацких воинов кристаллики снега, то усталость чувствовалась сильнее. В такую погоду, когда хороший хозяин и собаку на улицу не выгоняет, все снаряжение сразу увеличивало свой вес — и валенки, и винтовка, и вещмешок за спиной.

Всякий раз, когда рота перед рассветом прибывала в указанный пункт размещения, бойцы разбегались по домам, сараям, чердакам, где квартирмейстеры нашли теплое место для отдыха. Кроме командиров, охранения и санитарок. Те обходили дома, обрабатывали потертые ноги, лечили простуженных.

Ярош никогда не ложится спать до тех пор, пока не убедится, что все его люди накормлены, здоровы и имеют место для отдыха. Потом еще проверит, как несет службу охранение, зайдет в штаб для получения дальнейших приказов. И только после этого он идет немного подремать. Так было позавчера, вчера, сегодня, так будет завтра и послезавтра.

Не успеешь и глазом моргнуть, как на местность опускаются ранние вечерние сумерки и снова надо собираться в путь. Марш проходит по местам январских боев. Чехословаки идут по пятам отступающего врага. Они видели уже много следов их варварства и дикости. Сожженный и разрушенный Воронеж, опустошенную местность вокруг Острогожска, деревни, от которой остались только печи да каменные фундаменты. Люди ютятся в землянках. Посмотришь один раз на такое и всю жизнь не забудешь, будешь содрогаться при одном только воспоминании: колодец, полный трупов стариков, женщин, детей, некоторые трупы обезображены. Нет, никак не хочется верить, что такое могли совершить люди.

— Это похуже, чем во времена средневековья, — проронил кто-то со злостью в голосе.

Одно дело слушать или читать о варварстве фашистов, а совсем другое — видеть его своими собственными глазами. В сердцах и мыслях бойцов и командиров батальона ширится ненависть к фашистским убийцам.

Как это говорил в Острогожске командующий Воронежским фронтом? Пусть ваши сердца никогда не задрожат от жалости, пусть ваши руки будут твердыми и беспощадными, когда вы будете громить жестоких насильников, врагов своего народа. Гоните их, не переставая, прочь вплоть до нашей общей победы.

«Так и будет», — мысленно давали многие из них в ту минуту клятву у колодца. Нам есть за что их убивать.

Аничка Птачкова держится мужественно. У нее еще болит рана на голове, но она никому не жалуется. Недостаток физических сил девушка возмещает напряжением воли. Не только дойти до очередного населенного пункта, но и добросовестно выполнить свои обязанности санитарки — вот ее девиз.

Пятнадцать минут отдыха, облегчения.

Но для всех ли это отдых?

Один солдат сел на сугроб и громко ругается:

— Сползла проклятущая! Что ни шаг, то мучение. — Он снимает сапог и поправляет сбившуюся портянку.

Волдырь-то какой! Кровавый. Санитарка снимает сумку, ловкими пальцами обрабатывает больное место.

И снова вперед.

Совершенно случайно она заметила, как кто-то из бойцов опустился под деревом, устроился в затишье. Винтовка на коленях, руки глубоко засунуты в карманы шинели. Аничка треплет уснувшего за плечо. Тот заругался, поднял голову, пробормотал что-то и снова втянул голову в плечи.

— Вставай! Надо идти! — не отступает от бойца санитарка.

Тот никак не реагирует на ее слова. На него не действуют даже хорошая трепка и удары по щекам.

— Ну и замерзай здесь! Замерзай! — зло выкрикивает она и делает несколько шагов. Потом оборачивается, — встает! Девушка облегченно вздохнула. Конечно, она бы его здесь не оставила, это был последний способ вывести его из сонного состояния.

— Давай сюда винтовку, все полегче будет, — предлагает она солдату, хотя сама устала дальше некуда.

Аничка забросила за спину винтовку и пошла, покачиваясь. Временами девушка покусывала себе губы и шептала: «Я должна выдержать, должна!»

Бессонные ночи, дьявольская усталость оковами висят на ногах, опускают веки.

Все помогают друг другу, несмотря на звания и должности.

При необходимости один берет другого под руку, второй перебросит на свое плечо винтовку друга, хотя бы на несколько минут. Ярош такой же, как и всегда. И откуда только у него берутся силы? Вот он тянет волокушу с боеприпасами, а через минуту уже подсобляет пулеметчикам, потом несет винтовку того, кто совсем ослаб, кого окончательно вымотали многие километры марша по снежной целине. Он регулярно обходит роту, помогает, советует, распределяет солдат так, чтобы рядом со слабым шел кто-нибудь посильнее, напоминает, когда видит какой-нибудь непорядок, хвалит ловких бойцов, которые из досок быстро сколотили сани.

В одной из деревень в тот момент, когда он опытным взглядом бывалого фотографа наводил свой фотоаппарат на санитарку, которая умело расправлялась с кровавым волдырем на ноге бойца, к нему подошел бледный, худой старичок с очками на носу и редкой седой бороденкой. На ватной телогрейке поблескивала медаль.

— Где ваш командир? Отведите меня к нему! — настаивал он. — Дело требует спешки.

— Что вы хотите? — спрашивает Ярош.

— Я буду говорить только с командиром.

— Я командир.

Бородатый старичок смерил Яроша испытующим взглядом с ног до головы.

— У меня есть предложение.

— Какое?

— Ваши ребята очень устали. И вот я и несколько моих соседей решили постоять вместо них в охранении. Мы все партизаны и чуем фрицев на километр. Это я вам говорю серьезно.

Ярош раздумывает, желая дать такой ответ, который бы не обидел старика.

— Почему вы молчите, товарищ командир? Мы действительно думаем серьезно.

Предложение заманчивое.

— А как бы вы поступили на моем месте? — попытался командир роты отсрочить ответ.

— Как? Я бы ничуть не раздумывал, — не задумываясь, сказал старик. — Так вы согласны?

— Я не могу сказать, что мои бойцы очень уж устали. Они должны привыкать к тяготам военной службы. В бою им будет несравненно тяжелее, — приветливо и в то же время довольно решительно произнес Ярош.

Но старичок не хотел просто так сдаваться. Он продолжал настаивать, уверяя, что на них, старых партизан, можно всецело положиться.

Командир роты хорошо знал, что его солдаты были бы очень довольны, если бы их освободили от утомительной службы после тяжелейшего марша, но он был непреклонен. Его командирское сознание не могло согласиться на какие-то компромиссы.

— Большое вам спасибо за заботу. Но не обижайтесь — предложение ваше я принять не могу.

Партизан пожал плечами и помрачнел.

— Как хотите, товарищ командир. Я только хотел помочь вашим ребятам, чтобы они хорошенько отдохнули, — объяснял он растерянно.

Дорога, по которой тянулись колонны батальона, проходила по местам, сплошь усеянным вещественными доказательствами недавнего разгрома гитлеровцев: исковерканными орудиями, подбитыми танками, остовами сожженных машин и даже еще не убранными застывшими на морозе трупами фашистов…

Иногда уставшие чехословацкие солдаты проходили по деревням, которым удалось избежать разрушений, тем длинным украинским деревням с разрисованными глиняными домиками. Квартирьеры заранее определяли места размещения рот на отдых, и колхозники с нетерпением ждали прихода бойцов.

— Чехословаки идут!

Двери домов гостеприимно раскрываются.

В печке весело полыхает огонь, хозяйка наливает в ушат горячей воды для мытья, по избенке гуляет запах украинского борща. Откуда-то доносятся приятные звуки гармошки…

Валенки будто становятся тяжелее после каждого пройденного километра. Морозы ослабевают, днем снег начинает подтаивать. Из тыловых складов интенданты привезли сапоги, и бойцы с радостью обменяли на них свои валенки.

Недалеко от Волчанска в снегу застряла машина с провиантом. В тот день солдаты и офицеры батальона получили только по четыреста граммов хлеба. Помогли местные органы Волчанска и жители села. Они предложили чехословацким союзникам все, что имели. Вареную картошку, молоко, хлеб.

Кое-где на месте бывших деревень торчат одни лишь печные трубы. Люди живут в землянках. С плачем рассказывают они о гитлеровских злодеяниях. Впрочем, им можно и не рассказывать об этом, бойцам самим все хорошо видно, и горло их сжимается от горечи и жалости. Незабываемы впечатления: «Вокруг бледнеющего месяца образовался большой белый круг, местность погружалась в темноту. Видимость сократилась до нескольких десятков метров. Где-то здесь должно начинаться местечко, древний и славный Муром. Мы уже прошли возвышенность, которая на нашей карте была зарисована квадратиками домов, но никаких строений еще не увидели. По обе стороны дороги возвышаются небольшие холмы. Неужели этот проклятый туман так густ, что мы не заметили из-за него город? Куда по крайней мере подевались дома, которые должны стоять у дороги? Или карта не верна? Командир передового отряда несколько раз измеряет азимут. Все в порядке. Мы идем правильно.

И вдруг кто-то крикнул: «Да ведь это же не холмы, а то, что осталось от домов!» Кровь застыла у солдат в жилах. Никто не произнес ни слова… Все только до боли сжали кулаки. Холмики пожарищ на краю городка, засыпанные снегом и слившись таким образом с местностью, сменились еще более жуткой картиной разрушенных кирпичных стен и сожженных деревянных домов, и торчащими обгорелыми бревнами внутри городка. Бойцы не нашли ни одного целого дома… У одной из кучек пепла и битого кирпича жалобно завыла собака…»

Едва батальон дошел до ближайшего места отдыха, как редактор газеты «Наше войско» сел за стол в хорошо обогретой горнице, вытащил из планшета блокнот и начал писать:

«Мы, бойцы чехословацкого пехотного батальона, находясь на марше на советско-германский фронт, празднуем двадцать пятую годовщину Красной Армии. Для нас и не могло быть более лучшего способа празднования этой замечательной даты, не могло быть более выразительного проявления нашей преданности, благодарности и любви.

Проходя по местам январских боев с немецким фашизмом, сожженным и опустошенным деревням и городам, мы лучше, чем кто-либо другой, находящийся за пределами Советского Союза, ощущаем и понимаем ненависть советского народа к врагу, его героизм, мощь и силу его армии.

Мы горды тем, что будем сражаться в качестве ее составной части… Мы утомлены маршем, некоторые из нас вымотаны до предела. Соберите в кулак все свои силы. Издалека, из концентрационного лагеря, который называется «протекторатом», на вас смотрит наш многострадальный народ. На вас смотрит и измученная Словакия…»

Полковник Свобода периодически обгоняет на санях колонны батальона. Он должен устанавливать контакт с местными советскими органами, воинскими гарнизонами. Иногда он идет с солдатами, подбадривает их.

— Послушай, — сказал он в один из таких моментов ротмистру Квапилу, — многие твои ребята отстали. Иди поучись у Яроша, у него никто не тащится сзади.

Квапил послушался и побежал раскрывать секрет Яроша. Все оказалось гораздо проще, чем он думал. Командир 1-й роты шел не впереди роты, как остальные командиры, а сзади. Он видел все свое подразделение, подгонял отстающих:

— Вперед, вперед! Быстрее! Никаких расслаблений!

Если Ярош видел, что боец действительно выбился из сил и может упасть, он брал его под руку:

— Давай сюда винтовку! — Он снимал с плеча бойца оружие, — Понесу немного. Потерпи. Скоро придем.

Конец февраля, последний день изнурительного перехода. Бойцы преодолевали десятый и последний этап трехсоткилометрового марша. Началась распутица. Снег превратился в слякоть, глина в грязь, обувь намокла, стала тяжелой. Солдатам кажется, что скоро они вообще перестанут поднимать ноги.

К утру, когда горизонт на востоке окрасился в серый цвет, до чехословацких бойцов донесся отдаленный грохот канонады. О близости фронта свидетельствовал и гул самолета. Чей? Наш? Никто не знал. Его не было видно. Скоро они вплотную ощутят дыхание фронта.

В самом хвосте роты идут, собственно не идут, а бредут братья Томановы. Старшего зовут Вилем, младшего Йозеф. Последний день марша, эти последние девяносто километров окончательно их вымотали. Они выбиваются из последних сил. Отстают.

— Да когда же конец-то наступит? — со стоном говорит Йозеф. — Я уже не могу.

— Потерпи! — подбадривает его Вилем. — Скоро мы придем, осталось немного. — Он сам мобилизовал всю свою волю, чтобы, превозмогая невероятную усталость, продолжать тащиться вперед.

Вдалеке вырастали очертания высоких домов. Если бы Томановы хорошенько вгляделись, они бы увидели город. Это был Харьков. Цель их марша. Но они идут с наклоненными головами и потому ничего не видят.

— Давай отдохнем, — предлагает младший.

— Нет!

— Ну хоть минутку, — клянчит Йозеф. — Одну коротенькую минутку.

— Идем! — подталкивает своего брата Вилем. Он знает, что если они сейчас сядут, то встать уже, наверное, не смогут.

— Боже мой, когда же это кончится?

— Через час завалимся где-нибудь в теплой комнате, — утешает Вилем вконец уставшего братишку. — Может быть, удастся поспать и на мягкой постели.

— Не болтай, — процедил сквозь зубы Йозеф. — Чего плетешь всякую ерунду?

Вилем приподнял голову и увидел знакомую фигуру надпоручика Яроша. Оба брата пришли в замешательство. Рота, наверное, уже бог знает где, и они ее задерживают.

— Сейчас нам попадет, — прогудел старший.

Ярош идет им навстречу. Он видит, что один из братьев едва держится на ногах, второй поддерживает его одной рукой, чтобы тот не свалился.

Они остановились перед командиром, опустив глаза. Ярош смерил отставших сердитым взглядом. Он был суров по отношению к солдатам на учениях в Бузулуке. Видимо, надо было с ними обращаться еще жестче, более тренировать.

В памяти командира моментально всплыл один из эпизодов тех бесчисленных двухдневных учений в Бузулуке. В течение обоих дней свирепствовал мороз. Воздух буквально звенел. До казармы оставалось пройти чуть менее двух километров. В нормальных условиях это, конечно, ерунда. Но в тот раз случилось следующее. Небо неожиданно потемнело, ветер усилился, превратился в ураган. И пошел снег. Началась вьюга, как на Урале называют метель. Ветер и снег били в колонну солдат, валили их наземь. Идти стало невыносимо тяжело, видимость совершенно пропала — не были видны впереди идущие товарищи. Морозный ветер швырял в лица колючий снег, залеплял глаза. Такой стихии никто из них еще не видел. Им казалось, что они вообще не дойдут до своей казармы.

В критический момент в голове ротной колонны появился Ярош. В руке он держал моток веревки, который предусмотрительно взял с собой в поле. Он привязал ее к своему ремню, а конец дал двум бойцам, которые шли за ним. Впереди шел конь, везший повозку, тот ни в какую метель не потеряет ориентации, за ним Ярош, а потом державшиеся за веревку два солдата. Они образовывали как бы своеобразный наконечник, который пробивал дорогу вперед. Бойцы добрались до казармы из последних сил. Некоторые не пошли даже ужинать, настолько были вымотаны. Почистив оружие, они сразу легли спать, полагая, что на следующий день после такого пережитого ими ужаса командир даст им отдохнуть.

Но они ошибались. К утру, раньше времени обычного подъема, в роте была объявлена тревога. Мороз на улице стоял трескучий, луна и звезды лили холодный жемчужный свет на заснеженную округу. Временами луну закрывали темные длинные тучи и тогда становилось совсем темно. Солдаты строились медленно, неохотно. На них, конечно, сказалось трудное двухдневное учение. У некоторых разошлись нервы, слышалась брань, недозволенные возгласы.

Надпоручик Ярош стоял во дворе, терпеливо ждал, когда в строй станет последний солдат. В нем поднималась волна злости, но он не давал ей выплеснуться наружу. Злость плохой советчик командиру в воспитательной работе. Он понимал, что бойцы устали, не выспались — но солдат должен научиться переносить тяготы и лишения.

Наконец рота построилась. Бойцы были злые как черти. По выражению лица Яроша они видели, как он зол на них. Ну и пусть злится! Что они, про́клятые, что ли? При этом все знали, что проволо́чки по тревоге или просто так не пройдут. Наверняка будет «индейский поход». Ярош любил его устраивать. Когда рота возвращалась в казарму с сухоречских холмов, частенько раздавалась его команда: «Бегом к казарме марш! Кто быстрее?!» Те, кто добегали первыми, имели право просить внеочередное увольнение. Ярош умел делать из своих солдат настоящих мужчин.

Теперь он стоял посреди двора, ноги слегка расставлены, губы плотно сжаты, руки за спиной, и думал, как наказать свою роту за медленные сборы по тревоге. Он не оставит такое отношение к службе без последствий. Что же такое придумать? И вдруг у него возникла идея.

— Солдаты, — заговорил он, стараясь сохранять спокойствие, — поведение некоторых из вас заслуживает сурового наказания. После моей команды «разойдись» сложить оружие и вновь построиться здесь.

Он подал команду разойтись, созвал командиров взводов и вкратце объяснил им свой замысел.

Еще до рассвета он решил сводить свою роту на экскурсию на завод, который был эвакуирован сюда откуда-то из-под Сталинграда. На заводе делали гильзы для снарядов, работа здесь шла в три смены, и днем и ночью Главный цех был без крыши, ее еще не успели сделать, так что работать приходилось под открытым небом. У станков стояли женщины, старики, дети. Здесь и там горели костры. Время от времени к ним подбегал кто-нибудь из рабочих, чтобы согреть руки и ноги, и вновь бежал на свое место. Стекол в окнах не было и по обширному помещению гулял ледяной ветер, станки были холодными, рукой голой дотронуться опасно, и вот за такими станками стояли молоденькие девчушки в платках и ребята в ушанках, худенькие, под ногами кирпичи, чтобы дотянуться до рычагов, многие без рукавиц, руки красные и распухшие от мороза. А в корзины регулярно падают со звоном только что сделанные блестящие гильзы.

— Смотрите на этих детей у станков, — приказал Ярош солдатам. — Лучше смотрите! И вспоминайте о них всякий раз, когда вам придет в голову заныть по поводу тяжелой жизни!

Бойцы собственными глазами увидели, как самоотверженно трудятся в тылу советские люди во имя победы. Им было о чем подумать. Именно этого и хотел их командир.

…Ярош уже был готов хорошенько всыпать Томановым, припомнить им гордость и честь бойцов 1-й роты, торжественное обещание, принятое ими. Но когда он рассмотрел их получше, то злость с него сразу слетела.

— Что случилось, ребята?

— Мы уже не можем идти, пан надпоручик. Это ужасно, — осмелился произнести Вилем.

— Если бы хоть волдыри на ногах так не жгли. Каждый шаг мучение. Не знаю, как такое можно… выдержать… — объясняет Йозеф. — Ноги как в огне.

— На жалобы сейчас нет времени. Есть приказ и его надо выполнить!

Голос командира звучал твердо, но в нем чувствовалась примесь сочувствия.

— Давай сюда винтовку! — взял он оружие Йозефа. — А ты вещмешок, — обратился Ярош к Вилему. Он забросил винтовку и вещмешок за плечо. — Идем!

Никто из братьев, конечно, не видел, что командир их сжал зубы и лицо его исказила гримаса. Ярош шел впереди, увлекал их за собой. Он никогда не позволил бы показать подчиненным, что он устал.

— Скоро придем. Держитесь, ребята!

Они тащились за ним, стараясь не отстать.

Шли молча. Пальцы их ног одеревенели, лопнувшие волдыри горели огнем. Они вдруг почувствовали, что могут идти быстрее. Вот что значит личный пример командира!

2

Майор Врбенский обладал способностью прямо смотреть людям в глаза и вести себя с ними без всякой чопорности, подозрительности или недоверия. Подполковнику Свободе понравилась откровенность, с которой он сообщил ему, что его посылает Коминтерн. Привлекала его и необыкновенная активность этого человека. Он принялся за работу без долгих приготовлений. Врбенский к тому же был представителем чехословацкого Красного Креста, осматривал и лечил больных, участвовал в работе призывной комиссии…

Жил он, как мы знаем, вместе с подполковником Свободой в бывшем купеческом доме. Они часто вели длинные открытые разговоры, которые помогали им лучше понять друг друга. Вот и содержание своего письма, в котором рекомендовалась организация в части культурно-воспитательной работы, Врбенский после возвращения из Куйбышева снова подробно обсудил с командиром батальона. В письме он намекнул и о возможности пригласить в часть группу коммунистов — депутатов парламента во главе с Клементом Готвальдом. Они могли бы объяснить бойцам политическую ситуацию и одновременно сами бы поближе познакомились с жизнью и заботами части.

Подполковник Людвик Свобода согласился с майором Врбенским, что солдат действительно нужно закалять не только военным обучением, им в первую очередь надо показать ясную цель их борьбы, сплотить идейно, чтобы они стали едиными частицами одного целого, в бойцов надо вдохнуть понимание того, что впереди их ожидают тяжелые бои. Свобода с восторгом принял мысль, содержащуюся в письме. Он приказывает организовать в части культурно-просветительную работу и, не колеблясь, решает пригласить в батальон чехословацких депутатов, живущих в СССР. Клемента Готвальда он уважает за его бесстрашное поведение в период мюнхенского кризиса, когда он отверг политику капитуляции и выступил за организацию отпора гитлеровскому фашизму. Он охотно познакомится с ним лично. Депутаты наверняка смогут проинформировать бойцов о ситуации дома, на оккупированной родине, о фашизме и его идеологии, о назначении и задачах национально-освободительной борьбы и других проблемах, интересующих их.

По рекомендации майора Врбенского 14 мая он назначил капитана Ярослава Прохазку заместителем начальника культурно-просветительной службы батальона и тут же приказал ему подготовить проект письма Клементу Готвальду с приглашением посетить чехословацкую воинскую часть. На второй день капитан Прохазка представил ему проект письма. Вот как он выглядел:

«Глубоко уважаемый пан депутат!

Бойцы и офицеры чехословацкой части, сформированной на территории Советского Союза, часто выражают пожелание о том, чтобы их как можно регулярнее информировали о положении на родине, о борьбе народов Чехословакии против кровавого гитлеровского режима.

Мы полагаем, что самыми подходящими людьми, которые могли бы помочь нам в этом деле, являются законно избранные представители чехословацкого народа, в данном случае Вы и Ваши коллеги, члены Национального собрания Чехословацкой республики, проживающие в данное время на территории Советского Союза…

Надеюсь, что Вы удовлетворите нашу просьбу и обязательно нас навестите. Просим заранее известить нас о дате приезда.

Заранее Вам благодарен.

Глубоко уважающий Вас командир чехословацкой части

подполковник Свобода».

— Хорошо, — сказал подполковник, взял ручку и поставил внизу свою подпись. — Отправляйте письмо.

— Как мне его посылать, непосредственно адресату или через военную миссию в Куйбышеве?

Подполковник Свобода задумчиво посмотрел на капитана Прохазку:

— Пошлите непосредственно пану депутату. В миссии это письмо задержат и оно вряд ли дойдет до пана Готвальда.

— Есть!

Весть о приглашении депутатов-коммунистов быстро разнеслась по части.

Командир сидел в своем кабинете, когда в дверь кто-то постучал.

— Войдите!

Один за другим в помещение вошли молодые офицеры и застыли с фуражками в руках у двери.

— Что вы там застыли как вкопанные, проходите, садитесь. По какому делу пришли?

— Пан подполковник, — заговорил надпоручик Ярош. — Мы слышали, что вы пригласили к нам коммунистических депутатов…

— Да, пригласил. У вас есть какие-нибудь возражения?

Они заговорили, перебивая один другого. Им такой шаг никак не понятен. Ведь речь идет о представителях одной политической партии, а в армии никогда не допускалась агитация отдельных политических партий. Армия — надпартийный орган. Это приглашение противоречит чехословацким воинским уставам и предписаниям и, несомненно, вызовет в ротах нежелательные последствия. Ведь в части есть представители не только коммунистической партии. Что по этому поводу скажут социалисты, члены народной партии, социал-демократы? В таком случае придется приглашать депутатов всех партий. Это отразится на единстве части, возникнут споры. Надо отменить приглашение.

Командир провел растопыренными пальцами по коротко остриженным серебристым волосам.

— Вы правы, в наших уставах нет такого положения, которое позволило бы нам пригласить депутатов-коммунистов. Но в уставах и наставлениях нет и еще кое-чего многого. Найдите мне там, например, что женщины могут служить в армии связистками, санитарками, быть снайперами. А они у нас служат, и мы в них, откровенно говоря, нуждаемся. Кто скажет, что они не на своем месте? Я пригласил законно избранных народом депутатов чехословацкого парламента. Вас смущает то, что они представители одной партии — коммунистической. Но разве в Польше к вам не обращались представители других политических партий? С вами разговаривали депутаты Гала, Бехине, Шрамек… Почему бы нам теперь не послушать депутатов коммунистов? Я хочу, чтобы они прочитали несколько лекций для офицеров и для всего личного состава…

— Это будет партийная агитация, — возразил кто-то.

Щеки подполковника потемнели.

— Вы хоть знаете, кто такой Клемент Готвальд? Это политик, который был и есть противник Мюнхена, который смело и мужественно требовал в парламенте, чтобы мы не складывали оружие без боя. Можно только сожалеть, что далеко не все наши политики вели в то время такую агитацию. Естественно, приглашение я не отменю, а вам советую хорошенько подумать о том, что я сейчас сказал. Идите!

Они вскочили со стульев как ошпаренные и молча, щелкнув каблуками, вышли.

3

Предстоящий визит депутатов-коммунистов отчетливо разделил общественное мнение в части. Небольшая группа коммунистов, которые до сих пор скрывали свою организованную деятельность, с радостью ожидали, что вскоре публично будет подтвержден их курс, которого они придерживались в своей агитационной работе. Те, кто были против коммунистов, наоборот, боялись, что коммунисты могут оказаться на коне и завоюют решающее влияние. Большинство же других солдат и офицеров просто интересовало, что нового может принести в жизнь их части этот визит, — они хотели узнать, какие существуют планы относительно дальнейшей судьбы части? Останется ли она в Советском Союзе или уйдет в Иран, как о том ходят слухи?

Клемент Готвальд вместе с Вацлавом Копецким, Йозефом Кроснаржем и Властимилом Бореком приехал в Бузулук поездом 26 мая 1942 года. Они поселились в старенькой гостинице, которая находилась под наблюдением людей из военной миссии. Представители лондонского эмигрантского правительства непременно хотели знать, с кем из части будут встречаться депутаты.

Сразу по приезде в Бузулук Клемент Готвальд договорился с капитаном Прохазкой, что придет к нему в его квартиру. Они сели в палисаднике у неказистого домика, стоявшего вдалеке от центра города. С улицы палисадник был отгорожен высоким деревянным забором, так что мешать им никто не мог. Воздух был напоен запахами начинающегося лета. Клемент Готвальд подробно расспрашивал об обстановке в части, чтобы дополнить свой доклад. Разговор шел о настроении солдат, о стремлении некоторых дискриминировать коммунистов, о взаимном недоверии и разногласиях, о вредных речах, которые подрывают мораль и дисциплину… Затем Клемент Готвальд поговорил и с другими членами батальонного комитета.

Он уже давно регистрировал разницу между мрачными характеристиками ситуации в полку и людей, которые давал в своих письмах радикально настроенный и подозрительный «Фрицек» Рейцин и сведениями, присылаемыми мягким и чувствительным Врбенским. Теперь он хотел на месте разобраться, кто из них прав.

27 мая 1942 года роты батальона направляются к городскому кинотеатру. Организованно подразделение за подразделением входят солдаты и офицеры в зал и занимают места в длинных рядах. Над экраном красный транспарант, провозглашающий здравицу дружбе между советским и чехословацким народами. Постепенно шум в заполненном до отказа зале затихает. Через боковые двери входят гости, сопровождаемые подполковником Свободой и несколькими офицерами. Раздаются аплодисменты. Бойцы переговариваются: «Тот с длинными волосами и высоким лбом Готвальд… А кто же тот, лысый? Копецкий?»

Депутаты и офицеры садятся на сцене за стол президиума, покрытый красной скатертью.

Зал затих в напряженном ожидании. Здесь собрались все офицеры и сержанты и большая часть рядовых бойцов. Подполковник Свобода встает, приветствует гостей и просит пана депутата Клемента Готвальда выступить.

Они уже успели поговорить. Они, правда, знают друг о друге уже давно, но непосредственно познакомились только здесь, в Бузулуке. И сразу нашли общий язык. Их сближает прежде всего единая точка зрения на мюнхенские события. Подполковник Свобода никогда не простит тем, кто руководил тогда государством, кто отдал армии приказ отступить от границ. Клемент Готвальд, хорошо знавший политическую подоплеку сентябрьской капитуляции, ее глубинные причины, роль тогдашних иностранных союзников Чехословакии и коррумпированных буржуазных политических партий, своей бескомпромиссной критикой правительственных чиновников завоевал симпатию подполковника Свободы. Кроме того, оба они мораване, за разговором вспомнили родные места, которые хорошо знали, обычаи, достопримечательности.

Клемент Готвальд подошел к трибуне, тоже обтянутой красной материей.

— Приветствую вас, солдаты и офицеры чехословацкой воинской части в Советском Союзе… — зазвучал в зале выразительный, с хрипотцой голос. — Не только мы, но и весь мир обсуждает и оценивает каждое явление, каждое событие, каждое действие как отдельного лица, так и народов в зависимости от того, приближает оно или отдаляет поражение Гитлера. Разрешите поэтому и мне в своем выступлении воспользоваться этим главным и решающим критерием.

Он говорит о том главном, что произошло в мире после нападения на Советский Союз. Обращает внимание на кардинальное изменение международной обстановки. Особенно это ощущают чехи и словаки, которые после более чем трехлетнего периода немецко-фашистского господства наконец почувствовали дыхание приближающейся свободы. Что же это за сила, которая сбросила Гитлера с головокружительной высоты его грез о мировом господстве? Эта сила — Советский Союз, советский народ и Советская Армия…

Надпоручик Ярош сидит рядом с Антонином Сохором, внимательно слушает. Ему хорошо видно Готвальда, можно даже рассмотреть детали его лица. Ямка на подбородке, тонкие строгие губы, умные смеющиеся глаза, слегка затененные нахмуренными бровями. Это, несомненно, опытный оратор, привыкший выступать и перед толпой под открытым небом и перед депутатами в парламенте. Он говорит не спеша, спокойно, прежде чем произнести фразу, думает, будто взвешивает ее на руке, при этом он не употребляет навязчивых избитых фраз и дешевых жестов лагерных ораторов. Он говорит убедительным, отцовским тоном:

— Понятно, что борьба советского народа и Красной Армии против гитлеровской Германии самым тесным образом связана с национально-освободительной борьбой чехов и словаков. Это должен видеть и понимать каждый, для кого важна судьба нашего народа… Когда 15 марта 1939 года гитлеровские орды наводнили нашу прекрасную страну, наш народ инстинктивно понял, что речь идет не об оккупации в обычном смысле слова, а о попытке германского империализма одним решающим ударом разрешить тысячелетний спор между самой западной ветвью славянства, которая не хотела ничего иного, как спокойно жить на земле своих предков, и между хищным пангерманизмом, который в своем извечном «Дранг нах Остен» и в своем безумном высокомерии отрицал и отрицает право на существование, право на жизнь всех славянских народов. Сознание этого также определяло и определяет отношение нашего народа к немецким оккупантам в стране. Это отношение непримиримой борьбы, борьбы не на жизнь, а на смерть…

Ярош напряг внимание, даже выпрямился на стуле. То, что он слышит, совсем не похоже на коммунистическую пропаганду. Это самая настоящая правда,которую признает каждый честный чех и словак.

— Не один раз за последние столетия проносился военный вихрь через чешские земли: тридцатилетняя война, шведы, бранденбуржцы, наполеоновские войны, пруссаки. Но все это бледнеет перед тем, что нам принесли гитлеровцы…

Поэтому наш народ с первого момента гитлеровского вторжения вел непримиримую борьбу против оккупантов. Когда наши солдаты в сентябре 1938 года отправились на границу и занимали пограничные укрепления, их лозунгом было «Не сдадимся!». И как солдаты, так и народ были полны решимости выполнить этот призыв. Они готовы были пожертвовать самым дорогим своим имуществом, жизнью, но не отступить. К сожалению, случилось иначе: в сентябре 1938 года мы потеряли пограничные районы и укрепления. В марте 1939 года мы потеряли всю страну и все оружие… Главное в том, что наш народ даже после этих потрясений не потерял голову и лозунг: «Не сдадимся!» остался его девизом и при изменившихся после немецкой оккупации условиях…

Раздались аплодисменты, выражавшие согласие бойцов батальона со словами Готвальда. Ярош тоже захлопал. Аплодировали все: и в зрительном зале, и за столом президиума. Да, они согласны. Он вспомнил экземпляр «Руде право», который кто-то сунул ему под покрывало… Нет, мы не сдадимся. Их домюнхенский лозунг продолжает жить. Поручик огляделся. Вокруг просветлевшие лица, страстно устремленные вперед глаза. Он уселся поудобней. Этот Готвальд говорит интересно, такой речи он не ожидал.

— Напуганный Гитлер послал в Прагу одного из своих самых кровавых палачей — пресловутого Гейдриха. Гейдрих начал массовые публичные казни: он приказал публично казнить пятьсот чешских патриотов из всех социальных слоев и из политических лагерей чешского народа. На казнь пошел генерал и солдат, рабочий и крестьянин, ремесленник и интеллигент. Под топором палача пали головы коммунистов, социал-демократов, членов народной, аграрной, живностенской партий, национальных социалистов и национальных демократов. Так кровью мучеников было скреплено национальное единство чешского народа в борьбе против оккупантов. Над свежими могилами дорогих жертв наш народ поклялся, что он сохранит это национальное единство вплоть до окончательной победы.

Снова взрыв аплодисментов. Ярош воинственно выпятил подбородок. Ну конечно, национальное единство — главное условие победы.

— Что скажешь, Тонда? — обратился он к своему соседу. Тот удовлетворенно потер ладони и с улыбкой признал: — Правильно говорит!

Никто из сидящих в эту минуту в зале понятия не имеет, что в данный момент происходит в Праге. А происходило следующее.

Стрелка уличных часов показала 10 часов 31 минуту. Сверху, со стороны Кобылиси мелькнул световой сигнал. Едет.

Словак Йозеф Гобчик ждет у поворота. Плащ, перекинутый через руку, прикрывает снятый с предохранителя автомат. Чуть дальше стоит мораванец Ян Кубиш. В его руке портфель с двумя тяжелыми гранатами. Блестящий черный «мерседес» с белым полотняным верхом и флажками на крыльях, мягко шелестя шинами, спускается сверху к повороту.

Гобчик сбрасывает плащ и выходит навстречу машине. Ошеломленный водитель вытаращил глаза. Парашютист яростно нажимает на спусковой крючок. Оружие молчит. В глазах Гобчика отражается обуявший его ужас, в течение нескольких секунд он стоит как вкопанный, не в силах сделать ни шагу.

Кубиш, поняв, что произошло, судорожно вытащил из портфеля гранату, выдернул чеку и метнул ее под машину. Взрыв. Под «мерседесом» полыхнул огонь, потом повалил дым. Из рядом проходившего трамвая посыпались стекла. В воздух взлетело кожаное эсэсовское пальто. Парашютисты бросились бежать. Крики. Выстрелы из пистолета.

Только что было совершено покушение на имперского протектора обергруппенфюрера СС Рейнгарда Гейдриха. Через неделю он скончается.

Клемент Готвальд, продолжая свой доклад в переполненном зале бузулукского кинотеатра, перешел к роли заграничного Сопротивления и чехословацкой армии:

— Все деятели Сопротивления за границей снова заявили, что главным и решающим течением в нашем национально-освободительном движении является сопротивление внутри страны, борьба нашего народа на родине, в то время, как движение Сопротивления за границей является вспомогательным течением, подчиненным движению на родине… сопротивление за границей только в том случае полностью выполнит свою роль в национально-освободительной борьбе своего народа, если оно будет находиться в полном идеологическом, политическом и тактическом соответствии с движением на родине.

Объяснением тактических и политических принципов борьбы нашего народа дома он сразу задевает за живое: каждое слово ложится словно кирпич в стену:

— Широчайшее национальное единство, то есть объединение всех… без различия их социального происхождения, политических убеждений и религиозного вероисповедания в борьбе против гитлеровского ига, за национальную свободу. А теперь представьте себе, что кому-либо пришло в голову в рамках нашей национально-освободительной борьбы клеветать на коммунистов, социалистов и на другие честные антигитлеровские элементы, которые часто приносили самые тяжелые жертвы в борьбе за свободу народа. Я не сомневаюсь, что такого человека без колебания наш народ объявил бы агентом Гитлера и с ним поступили бы соответственно этому. И безумцем был бы тот, кто бы думал, что именно здесь, на земле Советского Союза, можно дискриминировать в национально-освободительном движении коммунистов, социалистов и другие прогрессивные элементы, которые отдали все свои силы борьбе за освобождение своей родины.

Ярош кивает головой. Он ничего не имеет против коммунистов и никогда никого не притеснял из-за политических убеждений. Нет, если он кого-то и гоняет, то только за лень и разгильдяйство. Иногда слышны разговоры, что коммунисты настроены против офицеров, что они хотят в конечном итоге выгнать их из части. Они-де не верят нам, а мы, в свою очередь, не верим им. Но это, конечно, недоразумение. Готвальд ведь ясно говорит: самое широкое народное единство! Союз всех чехов и словаков, невзирая на их социальное происхождение и политическое убеждение… в борьбе за свободу. Но ведь я хочу того же самого. И все мои товарищи: Шмольдас, Рытирж, Ломский… Да и подполковник Свобода не желает чего-либо другого. И то правда, коммунист, не коммунист, какая разница в нашей священной борьбе. Все, конец всякой клевете и подстрекательствам! Пусть лучше каждый учится воевать как следует, чтобы показать на фронте фашистам, что мы умеем драться… Ярош чувствовал, как в нем закипает кровь, рука поручика тянется к вороту рубашки, который стал вдруг ему тесен. Он восторженно смотрит на оратора на трибуне, жадно глотая каждое его слово:

— Каждый настоящий чех сегодня яснее ясного видит, что, не будь сильного и могучего Советского Союза, который разбил гитлеровские планы мирового господства, надежды нашего народа на свободу превратились бы в ничто. Каждый чех понимает, что будущее нашей нации и нашего государства может быть обеспечено только в том случае, если наш народ будет опираться на могучую силу и мощь Советского Союза и на братскую помощь советского народа. И каждый настоящий чех с уважением склоняется перед теми великими жертвами, которые принесли, приносят и еще будут приносить народы Советского Союза, чтобы одолеть гитлеризм и тем самым освободить наш народ.

Снова бурные аплодисменты.

Ярош еще больше напряг внимание. Готвальд начал говорить о третьем принципе, об устройстве политических отношений дома после освобождения. Наверное, все-таки не обойдется без агитации.

— Будущее разрешение всех социальных, политических и национальных проблем в освобожденной стране, как и урегулирование ее международных отношений, народ возьмет на себя. Поэтому если, может быть, еще и найдутся такие люди, которые, скажем мягко, по своей наивности или глупости болтают о том, что после победы над Гитлером народ нужно «держать в узде», или, может быть, даже нужно приехать из-за границы наводить дома «порядок», то опять, мягко выражаясь, таких людей нужно призывать к порядку.

Ярош на секунду отвлекся и осознал, что он, не отрываясь, смотрит на губы Готвальда и машинально в знак согласия кивает головой. Он повернул голову в сторону, заметил, что и бойцы обмениваются взглядами: «Отлично! Он прав!»

— Вы призваны, — звучит в зале твердый, сильный голос оратора, — в рядах Красной Армии бороться против общего врага. Пусть же будет делом вашей чести стать достойными этого. И вы должны стать мастерами военного дела. Станьте хорошими первоклассными солдатами… Держите голову высоко и наполните свои сердца боевой решимостью, ибо день расплаты с нашим врагом приближается…

Ярош улыбается и гордо выставляет грудь. Если он сядет с этим человеком за один стол, то они хорошо поймут друг друга.

Зал взрывается бурей аплодисментов. Ярош хлопает так, что у него горят ладони. Ему хочется встать и крикнуть: «Я согласен! И бойцы моей роты тоже с вами согласны и обещают…»

Командир части встал из-за стола, подождал, глядя в зал, пока стихнут аплодисменты, и обратился к Клементу Готвальду:

— Спасибо, пан депутат, за доклад. Офицеры и бойцы чехословацкой части запомнят ваши слова о единстве. Как командир чехословацкой части я обещаю вам, что мы не допустим, чтобы это единство было нарушено. Каждого, кто будет его каким-либо образом нарушать, мы обезвредим и поступим с ним как с преступником… Наше отношение к Советскому государству и его народу не только дружеское. Этого для его определения мало. Это не только дружба, но и братство, которое будет скреплено кровью и которое должно будет продолжаться вечно. И то, что это не пустые слова, мы убедительно докажем действиями в будущем. Заверяю вас, что чехословацкая часть свою задачу выполнит.

Все восторженно аплодируют, встают, в зале звучит чехословацкий гимн.

Бойцы и командиры покидают кинотеатр. Ярош обращается к Сохору:

— Силен этот Готвальд.

Ротмистр восхищенно поддакивает:

— Это верно, пан надпоручик…

Офицеры отправили свои подразделения в казармы, а сами остались у кинотеатра, обсуждая речь Клемента Готвальда. Лишь через продолжительное время, переполненные впечатлениями, они начинают расходиться по домам.

— Ну, что скажешь о докладе? — спросил Яроша Лом.

— Очень хороший, — удовлетворенно кивнул головой Ярош. — Этот Готвальд меня прямо удивил. Я ожидал, что он будет агитировать… понимаешь, хвалить коммунистов…

— Я тоже ожидал агитацию, — признался остраванец Лом, — а это я подпишу немедленно без всяких оговорок.

— С этим согласится каждый честный чех, — решительно заявил Ярош. — Так надо было говорить в 1938 году!

— А ты слышал о речи, которую депутат Готвальд произнес двадцать второго сентября с балкона парламента во время той огромной демонстрации? Когда люди требовали отставки правительства, которое хотело капитулировать? — Это в разговор вмешался подпоручик Франк, о котором было известно, что он коммунист.

— Нет, не слышал. А что? — Ярош вопросительно посмотрел на надпоручика Лома.

— О некоторых вещах, которые мы сегодня с вами слышали, он сказал уже тогда. Чтобы все сплотились для обороны республики.

Ярош удивленно замахал головой. Он не сказал ничего, но мыслей в его голове было предостаточно. И действительно, размышлять было о чем.

Клемент Готвальд, очевидно, принял во внимание то, что сообщала ему партийная организация о внутренних противоречиях в батальоне, и то, что знал о военно-политических замыслах чехословацких политиков в Лондоне. Но дух его выступления был велик.

Готвальд тверд, как камень, и в то же время необыкновенно человечен. Он убеждает и в то же время воспитывает. Он знает, что бойцы и командиры части ранее жили в разных условиях, на них оказывали влияние неодинаковые социально-экономические и политические факторы. Одним словом, люди здесь такие, какими их сделали жизнь, семья, школа, та среда, в которой они действовали. Но взгляды человека — это не есть что-то постоянное, как клеймо на лбу. Если люди сами по себе честные, то они с естественной необходимостью воспринимают все честное, справедливое. Имея небольшое терпение, можно легко поставить их на правильный путь. Даже с маленькими и несовершенными людьми можно делать большие дела.

Клемент Готвальд, выступив перед личным составом батальона, буквально открыл ледоход. Он указал путь. На вздувшейся поверхности взглядов и настроений все еще переворачивались и трещали льдины, но одно было ясно — они сдвинулись с места, поплыли в нужном направлении. Программа, которую он огласил, была понятна, убедительна и приемлема для всех. Те, кто ожидал политической атаки, были удивлены корректностью доклада. Те, кто не ожидал ничего особенного, нашли в нем ответы на все злободневные вопросы, которые были предметом горячих обсуждений в казармах: есть ли вообще какой-то смысл в формировании их части? Как будут развиваться события дальше? Что нужно для освобождения родины и так далее.

На ужине у советского офицера связи Камбулова Готвальд был в отличном настроении. Попыхивая своей неразлучной трубкой, он сказал подполковнику Свободе:

— Я убедился, что это хорошая и боеспособная часть. Ты правильно видишь свои главные задачи, и мы будем тебя поддерживать.

А до этого в дверь кабинета Свободы раздался стук и, получив разрешение войти, перед ним предстала группа офицеров батальона. Те, что несколько дней назад пришли к командиру выразить свои опасения в связи с предстоящим приездом депутатов-коммунистов. Среди них был и надпоручик Отакар Ярош.

— Мы идем просить у вас прощения, пан подполковник. Ваше решение было правильным. Лекция пана депутата Готвальда выразила наши общие чувства. Мы хотим вам сказать, что мы согласны с вашим обещанием, которое вы дали депутату после его выступления. Мы всецело поддерживаем вас.

Улыбнувшись, подполковник крепко пожал им руки.

4

Летом 1942 года, когда Бузулук изнывал от жары, развитие событий на советско-германском фронте после успешного зимнего наступления и короткой весенней стабилизации вновь получило неблагоприятный оборот.

Гитлеровская Германия, настраиваемая своими главарями на тотальную войну, собирала силы для наступления, которое бы воскресило погасшую славу нацистской военной машины. Для решающего наступления гитлеровское командование сосредоточило на советско-германском фронте более 6 миллионов солдат и офицеров.

Несмотря на то, что потери, понесенные немецко-фашистскими войсками, уже превысили миллион человек, военная сила, которую Гитлер бросал на восток, была огромной. Колеса заводов и фабрик всей оккупированной Европы крутились для вермахта. Открытие союзниками второго фронта, который бы облегчил положение Красной Армии, фактически сражавшейся один на один с Германией и ее сателлитами, оставалось пустым обещанием. Гитлеровские солдаты спокойно загорали на пляжах французского побережья.

Главную задачу стратегического плана летнего наступления Гитлер видел в захвате кавказских нефтяных источников и отсечении Москвы и всей европейской части России от ее азиатской части. Прежде всего фашисты рассчитывали на быстрый прорыв к Волге.

Советские войска попытались 12 мая перейти в наступление у Харькова, но наступление окончилось неудачно. Гитлеровцы, пополнившие войска свежими силами, сами перешли в наступление. На юге, куда они перебросили 25 дивизий из резерва, им удалось создать значительное превосходство в силах. Немецко-фашистские войска заняли Керчь, окружили героически сопротивлявшийся Севастополь.

28 июня войска группы фашистских армий A прорвали советскую оборону и продвинулись к Воронежу. Форсировав Дон, они захватили плацдарм на левом его берегу.

Спустя два дня начала наступательные операции 6-я армия группы армий B. Заняв Острогожск, ее войска во взаимодействии с 4-й танковой армией начали прокладывать дорогу в направлении на Сталинград. 17 июля 1942 года завязались бои на дальних подступах к городу.

Чехословацкие бойцы усиленно продолжали подготовку к боям на фронте. У них появились свои собственные опытные инструкторы для обучения боевым действиям отделений. Завершили свою работу сержантская и офицерская школы. Были организованы самые разнообразные курсы: для медработников, связистов, автоматчиков, снайперов, наблюдателей за самолетами противника. С 1 июня в программу обучения были включены тактические учения. Некоторые из них проводились ночью. Нередко они начинались учебно-боевой тревогой и продолжались несколько дней. Мужчины и женщины возвращались в казармы в пропотевшем обмундировании, запыленные и уставшие, с натертыми в многокилометровых маршах ногами.

Командование советского гарнизона предоставило подразделениям батальона оружие для стрелковой подготовки. Винтовки, пулеметы, а также минометы и 45-миллиметровые пушки. Бойцы изучали их устройство, принцип действия и учились стрелять из них по целям…

Военное обучение близилось к концу. Что будет с батальоном дальше? Клемент Готвальд и Вацлав Копецкий писали Георгию Димитрову:

«Наше посещение части и наше выступление там по единодушному мнению наших людей вызвали поворот в настроении солдат и офицеров… Коммунистам наш приезд добавил силы и смелости… Командир части и в своем ответном слове, и ранее, в письме ко мне, дал понять, что занимает правильную линию… В целом мы верим, что… из этой части может получиться хорошая, надежная боевая единица».

В это время эмигрантское правительство Чехословацкой республики в Лондоне решило послать в Советский Союз «авторитетную личность» для дипломатического зондажа и улаживания отношений между военной миссией, посольством и командованием части, конечно, на основе рекомендаций Лондона. В качестве такой личности был избран министр национальной обороны генерал Ингр.

Он прилетел в Бузулук в первой половине дня 30 июня 1942 года. Генерал был облачен в элегантную форму бежевого цвета, не менее элегантно выглядел военный атташе подполковник Калли.

Надпоручик Ярош, возглавивший роту почетного караула, скомандовал: «Оружие на кра-ул!», и начищенные и наглаженные бойцы в касках четко выполнили команду. Генерал похвалил: «Такой почетный караул я еще не видел».

Реакционные элементы, которые после выступления Готвальда немного притихли, снова оживились. Приезд генерала был для них как нельзя кстати. Поползли слухи, что часть будет переброшена на Средний Восток. Больше того, готовилась даже депутация, которая должна была попросить министра отослать чехословацкую часть в Палестину или прямо в Англию.

Надпоручик Ярош и другие командиры, узнав об этом, сразу приняли соответствующие меры. В результате вместо представительной депутации к Ингру на свой страх и риск направились три или четыре сержанта, которые, конечно, кроме себя, никого не могли представлять. К их огромному удивлению, генерал не стал с ними разговаривать. Разумеется, не потому, что питал любовь к пролетарскому государству. Просто престиж Советского Союза после победного контрнаступления под Москвой настолько возрос, что ни одна политическая группировка в рамках антигитлеровской коалиции, желавшая занимать в нем достаточно видное место, не могла пренебрегать контактами со страной, которая стала мировым центром антифашистской борьбы. Меньше всех это могло себе позволить чехословацкое правительство в Лондоне.

Поэтому, а лучше сказать, только именно поэтому генерал Ингр нехотя разочаровал этих одиночек, которым не нравилась обстановка в части и которые ожидали от него заступничества. И не потому ли у генерала была кислая физиономия, когда он 2 июля держал речь в парке имени Пушкина перед личным составом батальона:

— Вам, солдатам и офицерам чехословацкой военной части в СССР, выпала на долю весьма непростая и в то же время весьма почетная задача. Вы будете делать то, чего страстно желают все честные чехословаки, — сражаться бок о бок с богатырской Красной Армией…

В письме Димитрову капитан Прохазка писал:

«Обстановка в части после приезда Готвальда сложилась хорошая, здоровая, и мы пытались угадать, как поведет себя министр. То ли он поддержит взятый курс, то ли отвергнет его… В казармах сплошь и рядом говорилось о том, что чехословацкая часть сделала поворот «влево». Некоторые офицеры оценили результаты визита Ингра как подтверждение того, что уже раньше сказал Готвальд…»

5

Отакар Ярош был назначен командиром 1-й роты сразу после ее сформирования. Но фактически он стал ею командовать только летом, когда сержантская школа, начальником которой он также был, произвела выпуск младших командиров и прекратила свое существование. Будучи начальником школы, он показал, на что способен. Из радиотелеграфиста волею судьбы он быстро стал пехотинцем. Впрочем, характер его не годился для штабной работы, это Отакар сам хорошо знал. Он хотел командовать, воспитывать.

Рота готовилась к встрече со своим командиром так, будто он был не иначе как в звании генерала. Солдаты и офицеры стояли в строю прямо, грудь колесом, чисто выбритые, в отутюженном и почищенном обмундировании. Они знали, что Ярош обращает на это особое внимание.

Вот он подходит к выстроившейся роте, прекрасно подогнанная форма подчеркивает его атлетическую фигуру, ботинки блестят, как зеркало. Уж за этим он следил как никто другой. Солдат до мозга костей. Прищурив глаза, он обвел роту пристальным взглядом:

— Здравствуйте, бойцы первой роты!

— Здравия желаем!

Бойцы, как говорится, ели глазами своего командира, гадая, с чего же он начнет. Они знали, что он не словоохотлив, говорит короткими четкими фразами, причем никогда не кричит, как некоторые другие, а говорит негромко, даже тихо, что никак не сочеталось с его мощной фигурой.

— Солдаты, — обратился он к роте, — так же как куча кирпичей не представляет собой здание, так и группа солдат еще не является боеспособным подразделением. Я ваш командир, и мне придется вести вас в бой. Прошу хорошо осознать, с кем нам придется сражаться. Это вам не какие-нибудь перепуганные юнцы, а фашисты, которые в совершенстве овладели искусством убивать. Если мы хотим успешно противостоять им, более того, победить их, то мы должны много знать, много уметь. Мы должны знать и уметь больше и лучше, чем они. Я верю, что вы понимаете меня, и никакая задача, даже самая трудная, не выбьет вас из седла. К этому я вас и поведу с сегодняшнего дня. Не ожидайте от меня никаких послаблений. Я буду требовать от вас много. Разумеется, прихоть тут моя ни при чем, прошу это запомнить. Это в ваших же собственных интересах. Хорошо усвойте то, что я вам сказал.

Ярош снова обвел своим пытливым взглядом ряды бойцов и через минуту продолжил:

— Пока я вами командую, я буду требовать от вас беспрекословного выполнения уставов. Армия без железного порядка существовать и выполнять свои функции не может.

Солдаты напрягали слух, чтобы не пропустить ни одного его слова. Ярош чувствовал, как за ним следят десятки пар глаз. Он знал, что то, о чем он еще должен сказать, будет, вероятно, принято со смешанными чувствами. Ну и пусть! Зато рота будет знать, чего он от нее хочет.

— А теперь, пожалуй, самое главное на сегодня: мой приказ будет для всех вас без исключения законом!

Он немного помолчал, давая им переварить услышанное, и добавил:

— И еще одно запомните: быть в первой роте — это почетно и в то же время ответственно. Мы должны всегда и всюду быть первыми!

Командир роты посмотрел на часы. Ему было еще что сказать, но он не хотел нарушать распорядок дня.

— Рота, смирно! Всем взводам приступить к занятиям согласно распорядку дня. Разойдись!

Армия стала смыслом жизни Отакара Яроша. Основной чертой его отношения к военной жизни был патриотизм. Ненависть к оккупантам заставила его бежать за границу. Он вел себя как солдат, стремившийся с оружием в руках сражаться за свободу своего народа. Если учесть, что в то время основной политической проблемой было разрешение антагонистических противоречий между народом и фашистскими оккупантами, то действия Яроша, несомненно, носили политический характер, хотя сам он этого и не осознавал.

Одним из главных принципов Яроша как командира было: доверие к командиру создается не его званием и должностью, а прежде всего его знанием военного дела, его личными качествами и умением сплотить вверенных ему людей и повести их за собой. И за такое доверие командир должен бороться. Постоянно. Бойцы должны добиваться доверия у командира, а командир у бойцов.

В первой роте командиры никогда не стреляли отдельно от рядового и сержантского состава. Первым ложился на огневом рубеже сам Ярош и лично подавал всем пример меткой стрельбой. Потом на глазах у рядового состава стреляли командиры взводов, отделений и остальные сержанты. И только потом начинали выполнять упражнение рядовые бойцы, вдохновленные примером своих командиров.

Он не терпел лень и желание некоторых создать себе удобства. Одной из главных черт его характера была точность. Любовь и уважение к подчиненным он проявлял без какой-либо показухи, по-мужски. Каждую деталь, особенность, подмеченную в подчиненном, он старался сохранить в памяти. Ярош никогда не допускал, чтобы на занятиях царила скука, ибо скука, как он любил говорить, порождает поверхностность. А ее он не переносил.

У бойцов он пользовался большим уважением. И уважение это основывалось не на чинопочитании, а на воинской доблести, живом уме. Его авторитет возник не сам по себе, по чьему-то приказу. Нет, доверие и уважение подчиненных он завоевал прежде всего своими способностями, своими действиями.

— Порядок не делается, он поддерживается, — частенько припоминал Ярош своим подчиненным командирам и солдатам. Он не мог понять, как это солдат может допустить неряшливость в обмундировании, ведь внешний вид это, можно сказать, основа порядка, а без порядка не может обойтись ни одна боеспособная армия. Сам он был точен и последователен. Всегда чисто выбрит, в заботливо вычищенной и выглаженной форме, все карманы кителя застегнуты. На рубашке и галстуке ни единого пятнышка. Он знал, что должен во всем быть примером. Чувство порядка можно воспитать и в тех, кто не получил его с детства. Для этого нужна только последовательность. Он не переносил лодырей и хитрецов, которые всячески пытались сделать свою жизнь полегче, за счет других, конечно. Таким у него было несладко. Ярош не гонял людей просто так, ни за что ни про что, он только последовательно добивался того, чтобы они делали то, что он хочет, то, что им необходимо будет уметь делать на фронте. Он был против напрасного, неоправданного риска, но никогда не боялся браться за выполнение ответственных и сложных задач. Без исключительных ситуаций и чрезвычайных действий, говорил он иногда, история была бы неинтересной.

— В бою, — слышали от него не однажды солдаты, — иногда бывает недостаточным делать только то, что предписывают уставы. Там сплошь и рядом возникают ситуации, когда нужно решительно действовать, невзирая на то, входит это в твои обязанности по званию или по должности или нет. Тот, кто заколеблется, смалодушничает, не сделает все, что можно было сделать, — тот презренный трус. В такие минуты человек должен думать только об ответственности, отгоняя прочь чувство страха.

Право вести бойцов в атаку возникает иногда совсем неожиданно. Например, в тот момент, когда на минуту стихнет огонь противника, бойцы лежат, уткнувшись в землю. И тут кто-то встает первым и поднимает всех. Такое право он сам чувствует, чувствуют его и окружающие товарищи, потому как видят, что именно он не испугался, сохранил спокойствие и отдал простой, ясный и понятный приказ. Так человек сразу получит признание. Это дано не каждому. Многие хотели бы поступить именно так, но в ответственный момент, когда очень страшно и в любую секунду могут убить, они не находят в себе достаточно воли и отваги.

Несмотря на то, что сам Ярош на фронте не был, все, чему он учил своих бойцов, оказалось в высшей степени верным.

Занятия в роте проходили в любую погоду: в дождь, туман, в летнюю жару и трескучий мороз. Здесь властвовал испытанный практикой суворовский принцип: «Тяжело в ученье — легко в бою!» И Ярош всегда и во всем был примером.

Однажды он отдал приказ перейти вброд реку. Погода, как назло, была отвратительной. Похолодало. Уровень воды в Самаре после дождей повысился, течение убыстрилось. Первым вошел в воду Ярош. Подняв автомат над головой, он без особого труда перебрался на другой берег. Не мудрено, он был сильным, закаленным человеком, спортсменом. За ним пошел первый взвод, потом второй. А вот из-за третьего взвода ему пришлось возвращаться назад. Дело в том, что в третьем взводе был боец по имени Васил Дуб, которому из-за его маленького роста не очень хотелось форсировать реку. Он сразу определил, куда ему достанет вода. До самого подбородка, а то и выше. Конечно, ему было страшно, но Ярош шел невдалеке от него и в любой момент пришел бы на помощь. Разве не будут бойцы любить своего командира!

Такую атмосферу, когда нужно побороть страх, Ярош создавал постоянно. Иногда он делал это намеренно, но чаще она создавалась сама собой под влиянием обстоятельств.

Под командованием Яроша рота постепенно становилась боеспособным, сплоченным коллективом. Несмотря на то, что ее командир был строгим и требовательным и никому не давал спуску, солдаты любили и уважали его. Добиться любви командира было трудно, и все бойцы знали, кто из них достоин ее, а кто нет. О Яроше в батальоне ходили разные истории.

Когда стрелковые занятия закончились, надпоручик Ярош построил роту, которой очень гордился, потому что она была первой в батальоне, и обратился к бойцам:

— Среди нас есть прекрасные стрелки. Это хорошо. Но стрелять на фронте придется в совершенно иных условиях, нежели на стрельбище. Здесь вам стрелять никто не мешает. А там над вашей головой, а может, и в вашу голову будут лететь пули. И при этом все равно у вас не должны будут дрожать руки. Одним словом, у вас должны быть крепкие нервы. И их надо закалять здесь.

Сказав это, Ярош взял грудную мишень и пошел к тому месту, где стояли остальные мишени. Там он вытянул правую руку с мишенью в сторону и крикнул, чтобы первый из названных лучших стрелков, открыл огонь из положения лежа по этой мишени. Солдата аж покоробило. Но он все-таки лег на огневой рубеж, долго и тщательно целился.

Когда раздался выстрел, Ярош даже не вздрогнул. Он продолжал стоять, прямой и спокойный. Пуля попала в мишень; стрелок и все бойцы роты, затаившие дыхание от напряжения, с облегчением вздохнули.

Ярош был человек твердый и некоторым, может быть, казался даже суровым, но как тогда объяснить его частые уединенные прогулки с фотоаппаратом.

Однажды, возвратившись из одной такой прогулки, он сказал: — Их было шесть. — Он имел в виду волков. Он любил за ними наблюдать, даже, возможно, специально выслеживал их.

Не совсем безопасное увлечение. Может, он хотел испытать свое бесстрашие, решительность, умение метко стрелять? Очевидно, так. В душе он был и оставался романтиком, что влекло его к приключениям и даже опасным.

Июнь 1942 года. Жаркое бузулукское лето. Солнце палило как раскаленная печь. Сержантская школа ликвидирована. Курсанты, сдавшие выпускные экзамены, радовались присвоенным званиям. И вдруг произошло такое, чего никто никак не мог ожидать. Выпускники школы не любят об этом вспоминать, но событие это врезалось в их память.

Вот что рассказала Вера Тиха:

«Окончившие школу вели себя как маленькие дети. Эда в шутку стал наскакивать на Тонду. Сначала они толкались плечами как два петуха. А потом стали бороться. Образовался круг, выпускники, смеясь, подзадоривали боровшихся, подсказывали им:

— Обхватывай его покрепче, да от земли отрывай!

— Ножку, ножку ему подставь.

Тонда сильно зажал в локте правой руки шею Эды и поднял его на бедро. Смеясь, он проговорил: — Ну что, хватит?

Эда не отвечает. Не сопротивляется. Его тело как-то странно обмякло, потяжелело, руки повисли как плети. Тонда ослабил захват. Его соперник безжизненно свалился на землю.

— Что с ним?

— Потерял сознание.

Смеха как не бывало. Тонда стоит сам не свой. Кто-то пытается привести Эду в чувство при помощи искусственного дыхания.

— Доктора! Быстрее доктора! Бегите за доктором!

Нетерпеливое ожидание. Наконец прибегает доктор. Объяснять ему нет времени. Он нагибается к лежащему телу, щупает пульс, кладет ухо на грудь, слушает, потом приоткрывает солдату веки и, беспомощно пожав плечами, встает:

— Он мертв!

Его слова звучат словно гром. Все стоят, как пришибленные. Ребят жжет сожаление о случившемся, мучает беспомощность.

Произошедший трагический случай, естественно, расследуется. Один за другим очевидцы рассказывают, как было дело. Все заявляют, что Тонда не виноват в смерти товарища. Произошел несчастный случай.

Однако Тонда ходит как в воду опущенный, его постоянно гложет мысль, что он убил приятеля. Ему не хочется ни есть, ни пить, бедняга лишился сна, стал сторониться товарищей.

Расследование, которое длилось несколько дней, закончено.

Звучит команда к утреннему построению. Тонда стоит в строю отупелый, равнодушный. Ему уже все равно. Он виноват и хочет одного, чтобы его наказали.

Ярош выходит на середину плаца. Дежурный докладывает ему о построении выпускников школы. Ярош читает список новоиспеченных сержантов. Это длится бесконечно долго. И вот звучат слова:

— Воин Эдуард… выпускник сержантской школы, погиб 11 июня 1942 года в результате несчастного случая. Похороны состоятся сегодня. В похоронах примут участие… В роту почетного караула включены…

Тонда стоит со склоненной головой, ожидая, когда же будет произнесено его имя, но оно так и не прозвучало. Развод на занятия закончен.

Надпоручик Ярош приподнял голову от папки.

— Воин Тонда…

«Вот и моя очередь пришла», — сжалось сердце у бедняги.

Он вышел из строя и тяжелым шагом подошел к командиру. Опасливо поднял голову.

У Отакара Яроша потемнело лицо.

— Послушайте, нельзя же так… — слышит Тонда его строгий голос. — Друзья вас любят, я тоже вами доволен. Соберитесь! Вы же, черт побери, солдат! Выше голову!

Тонда всхлипнул, из глаз его покатились слезы.

— Хватит, — произнес уже сурово Ярош. — Это был просто несчастный случай, вам же сказали. Воин Тонда… марш в казарму и приведите себя в порядок!

— Есть, — сквозь плач проговорил сержант».

ХАРЬКОВ

1

1 марта 1943 года головной отряд батальона, составленный из бойцов 1-й роты, вошел в Харьков. Ярош, как всегда, идет впереди. Командир шагает легко, как будто позади нет труднейшего десятидневного трехсотпятидесятикилометрового марша. Впрочем, дальность марша была наверняка большей. Ведь раза два батальон догонял связной и передавал приказ об изменении маршрута.

На тротуарах толпятся жители: такой формы они еще не видели. Что же это за армия? Кто-то в толпе набрался смелости и крикнул: — Кто вы такие?

— Мы чехословаки!

— А вы с нами?

— Да, мы с вами!

Люди радостно бросаются к проходящим чехословацким бойцам, обнимают их, жмут руки.

Как-то само собой рота выравнивает шаг и без команды запевает строевую песню. Сознание того, что все выдержали суровое испытание, заставляет звучать песню с особой силой. Даже самым слабым и измученным идти становится легче. Бойцы поднимают головы, выпрямляют спины. Те, у кого натерты ноги, стараются не хромать.

Последние километры марша, который стал настоящим испытанием бойцов на выносливость и мужество. Колонна проходит Конский рынок и направляется к площади Руднева. Затем поворот на улицу Руставели. Еще немного и измученные чехословацкие патриоты останавливаются у кирпичного здания.

Это школа, в которой еще совсем недавно жили немцы. На стенах осталось несколько надписей, сделанных на немецком языке. И вот теперь продезинфицированные классы и кабинеты приняли уставших чехов и словаков. Они не скрывают радость — наконец-то хорошая крыша над головой. Бойцы с облегчением снимают вещмешки, оружие и валятся на разбросанную на полу солому. Лишь у немногих остается сил подойти к медработнику обработать стертые ступни.

Надпоручик Ярош назначил людей в охранение. Он выбрал самых выносливых и твердых, которые были в состоянии бодрствовать по крайней мере еще в течение нескольких часов. Он обошел помещение, где расположились его взводы, проконтролировал, как всегда, все ли так, как должно быть. Достаточно ли у ребят места для отдыха, как хранится оружие и боеприпасы, готовится ли пища… И только потом лег сам. Но несмотря на усталость, сон не приходил. Вскоре он сам догадался, почему не может заснуть, — его беспокоил гул доносившейся канонады…

Сразу по приходе батальона в Харьков, когда бойцы располагались в классах школы, заносили в подвал ящики с патронами и гранатами, по школе разнеслась радостная весть: завтра будет парад. Начальник харьковского оборонительного района генерал Козлов, идя навстречу пожеланиям жителей Харькова, обратился к командованию батальона с просьбой пройти торжественным маршем по улицам города. Местные жители хотят поприветствовать первых союзников на советском фронте. Ярош должен проследить, чтобы ребята как следует почистили оружие, привели в порядок обмундирование, на котором остались следы десятидневного перехода, почистили сапоги, побрились, а кое-кто и постригся. Парикмахерам будет работенка… Надо предстать перед харьковчанами при полном параде, и его рота, конечно, должна быть лучшей. Об этом он уж позаботится.

А послезавтра начнется напряженная работа. Батальон, как они узнали, преобразуется в моторизованную часть, которая будет использоваться для нанесения быстрых ударов. Они получат немецкие трофейные автомобили, гусеничные бронетранспортеры и мотоциклы. Поэтому им предстоит оперативно выбрать и обучить водителей. Времени на это дается немного. Уже вечером старшины начали составлять списки тех, кто умеет водить какое-либо средство транспорта, разбирается в моторах… Ярош мысленно комбинировал, как он перестроит свою роту, как заделает бреши, если из его роты будет взято много людей… Наконец и его одолел сон.

Утром следующего дня здание десятилетки превратилось в большой пчелиный улей. В коридорах, в классах, во дворе — везде шум, беготня. К параду и предстоящей реорганизации с одинаковой радостью готовились и рядовые бойцы, и командиры, включая и командира батальона.

Но жизнь, как говорится, полна неожиданностей, а фронтовая жизнь тем более. Здесь никто не знает, что принесет завтрашний день, даже следующий час… Боец, проснувшийся утром в одном месте, морально готов к тому, что вечером он ляжет спать уже в другом. Если вообще ляжет спать. К вечеру к командиру роты прибежал связной. Надпоручику Ярошу срочно прибыть к командиру батальона. Очевидно, что-то произошло необычное.

Вид у полковника Свободы серьезный. На этот раз он даже обращается к Ярошу на «вы».

— Временно возьмете командование батальоном на себя. Я вместе с надпоручиками Ломским и Рытиржем срочно вызван к генералу Козлову в штаб харьковского оборонительного района. Батальон пока пусть занимается согласно распорядку дня.

— Есть!

Бойцы, конечно, ни о чем не знают. Они продолжают заниматься своими обычными делами. Редактор ежедневной газеты «Наше войско» пробежал по городу, зарядился множеством впечатлений и в комнатенке редакции при свете свечи печатает на машинке статью для 30-го номера, который должен выйти завтра:

«Да здравствует город Харьков, неодолимый бастион свободы украинского народа!

Сегодня на улицы второго по величине украинского города с чехословацкими строевыми песнями выйдет Первый чехословацкий батальон. Нам выпала честь войти в состав войск гарнизона этого славного города, провести несколько дней среди его жителей, которые так много сделали для скорейшего освобождения родного города от фашистских захватчиков. Сегодня мы покажем свою солдатскую выправку героям-харьковчанам и одновременно сами увидим гигантские разрушения, причиненные городу фашистскими варварами, которые хозяйничали здесь почти пятнадцать месяцев…»

А в это время в штабе харьковского оборонительного района генерал Козлов объясняет командованию батальона создавшуюся ситуацию.

Немцы во что бы то ни стало хотят улучшить свое положение на Восточном фронте и вновь продемонстрировать миру свою силу. Сталинград сильно подорвал их самоуверенность. Очевидно, фюрер хорошо информирован о том, что открытие второго фронта в ближайшее время не ожидается. Это позволило ему в очередной раз перебросить с запада на Восточный фронт, в район Харькова, крупные резервы. Отдохнувшие, хорошо укомплектованные дивизии, которые не знали, что такое отступление. Значительно усиленной таким образом фашистской группировке, действующей в направлении Харькова, дано одно оперативное задание — уничтожить советские войска в районе Харькова и снова овладеть городом. То есть взять реванш за Сталинград.

В задачу фашистских дивизий противника входит остановить наступление советских войск и охватить с флангов выступ Воронежского фронта в районе Харькова. Фашистское командование наверняка рассчитывает на то, что советские войска, непрерывно ведущие наступательные бои в течение трех месяцев, выдохлись и нуждаются в отдыхе и подкреплении.

— Резервы уже задействованы, — замечает Козлов и добавляет: — Новые свежие дивизии с частями обеспечения подойдут дней через восемь-десять. Потом мы ударим, — подчеркивает генерал. — Ну а пока мы рассчитываем и на вашу помощь!

После этого генерал подошел к карте, показал линию фронта.

— Произошло ухудшение боевой обстановки. Противник, обладая превосходством в танках и моторизованной пехоте, продвигается с юга к Харькову. Необходимо как можно быстрее создать новую оборонительную линию на реке Мжа. Батальону Свободы поручается в составе 25-й гвардейской дивизии генерал-майора Шафаренко занять участок обороны на левом берегу реки от населенного пункта Тимченков донаселенного пункта Артюховка. Батальон создаст здесь позиции полевого типа с ходами сообщений и узел противотанковой обороны. Не исключена возможность, что во время марша в указанный район может произойти встречный бой с противником, который упорно наступает, используя превосходство в танках. В таком случае батальону надлежит снова отбросить противника за реку Мжа, занять участок обороны, о котором я уже сказал, и удерживать его как важную часть оборонительной системы Харькова.

Надпоручик Ломский делает необходимые пометки в своей рабочей карте. Измеряет расстояние между Тимченковом и Артюховкой. Брови его от удивления ползут вверх. Оно кажется ему слишком большим. Очевидно, он ослышался. Он переспрашивает советского генерала для уверенности, правильно ли он записал данные.

— Я знаю, — говорит генерал, — вас удивляет, что батальон должен оборонять участок шириной пятнадцать километров. Вы правы, такие задачи даются полкам и дивизиям. Но войдите в положение. Иного выхода у нас нет. Впереди реки Мжа в Тарановке обороняется семьдесят восьмой гвардейский полк полковника Билютина, в полку осталось едва двести штыков, а противостоит ему танковая дивизия. У вас всего лишь батальон, но в нем почти тысяча бойцов. В сложившихся условиях это большая сила.

Ломский уже ни о чем не спрашивает. Они ведь сами хотели сражаться на главном направлении, выполнить важную боевую задачу, чтобы доказать свою решимость. И вот противник постарался создать условия, которые как нельзя кстати подходят для проявления их героизма. Они получают задание, которое желали.

— Уже сегодня ночью, товарищи, ваш батальон должен занять указанный район обороны, — уточняет задачу генерал. — Через реку нельзя пропустить ни один вражеский танк. — Он сделал ударение на слово «нельзя». — Понятно?

— Понятно, товарищ генерал, — ответил полковник Свобода.

Полковник Свобода и оба других офицера еще раз сверяют, все ли правильно занесли в свои карты. Положение противника по советскому образцу они наносят синим карандашом, а войск Красной Армии — красным. Готово. Времени для долгих речей нет. Генерал отходит от карты и подает всем троим руку.

— Желаю вам всего хорошего.

— Спасибо.

Когда полковник Свобода вернулся с сопровождавшими его офицерами в часть, надпоручик Ярош доложил командиру, что во время его отсутствия никаких происшествий не было. Батальон закончил приготовления к завтрашнему дню. Бойцы спят. Бросая на лицо командира пытливые взгляды, Ярош старается узнать, что же произошло. Очевидно, что-то неприятное.

— Хорошо, Отакар… им осталось спать недолго.

Полковник Свобода поворачивается к надпоручику Ломскому:

— Немедленно созвать командиров рот, отдельных взводов и офицеров штаба.

Через несколько минут в одном из приземистых помещений школы начинается первый военный совет перед первым настоящим боем. Все присутствующие знают, что командир батальона вернулся из штаба обороны Харьковского района, куда был срочно вызван. 3 марта 1943 года, половина первого ночи.

Полковник Свобода в полевой форме стоит у повешенной карты так, чтобы присутствующим было ее видно. Без всякого волнения спокойным голосом он объясняет боевую обстановку и задачу батальона. Все сосредоточенно слушают. Лица офицеров выражают их внутреннее напряжение и одновременно решительность. Глаза их внимательно изучают замысловатую ленту реки Мжи. На ее правом берегу, напротив Миргорода, почти на пять километров протянулась деревня Соколово. В эту минуту никто из них, конечно, не предполагает, что именно в ней разгорится самый яростный бой.

Командир батальона посмотрел на часы:

— Выходим в два часа тридцать минут. — Он показывает на карте направление марша. — В указанный район батальон пойдет двумя маршрутами — западным на Миргород и восточным — на Артюховку.

Командиры заносят в карты боевую обстановку и предстоящие задачи.

— Итак, ребята, — дружески, совсем не по-командирски спрашивает Людвик Свобода своих подчиненных, — есть какие-нибудь вопросы?

Вопросов нет. Все ясно.

— Если наткнемся на противника в ходе марша, — напоминает еще командир, — вступаем в бой с ходу. Встречный бой исключать нельзя! — Он знал сильные и слабые стороны своих подчиненных. Он знает, что они хорошо подготовлены к боям и так же хорошо готовы к ним все бойцы батальона.

Первыми вышли из помещения командиры рот с начальником штаба — Ярош, Кудлич, Янко и Рытирж. Полковник Свобода со своим заместителем еще некоторое время посидели, уточнили некоторые вопросы.

Надпоручик Ярош созывает командиров взводов. Совещание длится недолго. Командир говорит кратко, отрывистыми фразами; командирам взводов он кажется чересчур строгим.

— Получен приказ: занять оборону по реке Мже! — Ротмистр Франтишек Ружичка, Франтишек Немец, командир взвода разведчиков-автоматчиков Антонин Сохор и остальные командиры взводов следят за движением карандаша по карте. — Мы не должны пропустить через реку к Харькову ни один танк. Все остальное решим на месте.

Он знал, что командирам взводов совершенно ни к чему сейчас длительный рассказ о том, что они в скором времени будут делать и как они должны будут это делать.

— Вопросы есть?

Все было ясно. Это можно было прочесть по их лицам.

— Да, чтобы не забыть, — добавляет Ярош перед уходом командиров. — Если во время марша столкнемся с фашистами, то начнем уничтожать их с ходу. Взвод Ружички пойдет первым. Разойдись!

Встречный бой!

При этой мысли у Франтишека Немеца по спине пробежали мурашки. Правда, он и этому учил свой взвод в Бузулуке. Но теперь речь идет о настоящем бое, да еще с фашистской элитой. Со свежими танковыми дивизиями, прибывшими откуда-то из Франции. Ничего хорошего из встречного боя не получится. Хорошо бы обойтись без этого.

По тихим коридорам разносятся громкие звуки ударов железякой по рельсе. Они отражаются от стен, бьют в барабанные перепонки.

— Тревога! Тревога! — ревет сразу несколько глоток.

— Подъем! Тревога! — Топот ног такой, будто начался камнепад. Бойцы вскакивают с пола, лихорадочно зашнуровывают ботинки, натягивают шинели, застегивают ремни.

— Что случилось?

— Налет?

— Неужели вздумали устроить учебную тревогу?

Но крики в коридоре звучат очень настойчиво:

— Раздать ручные гранаты!

— За запасными боеприпасами, бегом!

— Первая рота — строиться!

— Пулеметная…

По лестнице бегут бойцы с ящиками. Надпоручик Ярош в белом полушубке и шапке-ушанке, подпоясанный ремнем, стоит внизу у лестницы и подгоняет опоздавших, которые на ходу надевают выкрашенные в белый цвет каски.

На дворе темная холодная ночь, ветер яростно швыряет в лица бойцов снег. Ботинки шлепают по лужам и снежной каше.

— Но, но! — кричат возницы, со двора со скрипом выезжают сани.

Роты строятся по взводам, все делается быстро, бегом. Слышны команды, отрывистые фразы. Солдатам раздаются патроны и гранаты. И вот первая колонна, разбрызгивая ботинками мартовскую слякоть, выходит со двора на улицу.

3 марта, 2 часа 30 минут.

Редактор газеты напишет такую статью:

«В течение нескольких минут спящие бойцы превратились в часть, готовую к выполнению боевой задачи. Торжественный марш по улицам города превратился в марш на фронт… Слепые окна разрушенных и сожженных харьковских домов в эту ненастную ночь приказывают нам, чтобы мы так же, как славная Красная Армия, крушили, топтали варваров. Сегодня мы должны были показать харьковчанам свою выправку и бравый внешний вид. Будет лучше, если мы покажем, как мы умеем сражаться и выполнять данный нам приказ.

Наш час пришел!»

2

13 июля 1942 года, в тот день, когда министр национальной обороны генерал Ингр возвращался в Англию, батальон насчитывал 47 офицеров, 2 ротмистра, 867 сержантов и рядовых и 43 женщины. В течение двух дней после его отъезда командование батальона осуществило реорганизацию батальона по советскому образцу. Таким образом, был сформирован 1-й чехословацкий отдельный пехотный батальон в составе 723 мужчин и 19 женщин и запасная рота, в которую входили 110 мужчин и 23 женщины.

Вновь сформированная часть была построена во дворе казармы, и подполковник Свобода обратился к ней со следующими словами: «…Вам первым выпала честь сражаться плечом к плечу с героической Красной Армией. От души поздравляю вас!»

Бежали дни, недели, заполненные обучением, обычными солдатскими нелегкими делами. В этих черных трудовых солдатских буднях просветы наступали только раз в неделю — в воскресенье, когда можно было отдохнуть, чем-нибудь развлечься. Это было похоже на освежающий и взбадривающий глоток эликсира.

Голос Левитана, передававшего по радио сводки Верховного командования, звучал понуро. Со страниц газет в читателей били призывы и обращения:

«Советские бойцы — ни шагу назад! Сражайтесь до полного уничтожения врага!»

Воронеж оборонялся. Но уже пали Севастополь, Лисичанск, Миллерово, Ворошиловград. Немецко-фашистские войска подошли к Ростову. Илья Эренбург написал в эти дни:

«…мы должны сражаться как безумцы, жить как фанатики».

Бузулук находился далеко от фронта. Но кровавые пальцы войны дотягивались даже сюда. Больницы были переполнены ранеными. В каждой семье кто-нибудь был на фронте: отец, сын, брат, муж, возлюбленный… И сюда приходили печальные сообщения: «…пал смертью храбрых».

Тяготы и страдания накладывали отпечаток на лица людей, испещряли их преждевременными морщинами. Но одновременно в сердцах и душах советских граждан рос страшный гнев, который удесятерял их силы.

Чехословацкие бойцы, которые уже давно сроднились с жителями города, испытывали такие же чувства. Их жег тот же огонь ненависти к гитлеровским оккупантам, они так же горели желанием мстить, сражаться. Им становилось все труднее мириться с мыслями о том, что в то время, как Советская страна истекает кровью в борьбе и на фронте дорог каждый человек, способный держать оружие, они вот уже без малого полгода все учатся.

Из родной страны приходили известия о нацистском терроре. Они усиливали в сердцах чехословацких бойцов желание отомстить за уничтожение Лидице и Лежаки, за сотни и тысячи казненных патриотов.

В те дни поручик Ярош часто думал о доме. Его охватывал страх за мать, отца, за братьев… Ух как ненавидел он фашистов, лютой смертью ненавидел.

Как-то однажды, это было в начале июля, его внимание привлекла статья о советской патриотке Нине Ярошовой. В ней было написано о том, как в одном украинском городке нацисты на глазах у детей изнасиловали пятнадцатилетнюю школьницу. Медсестра Нина Ярошова, которая была свидетелем этого ужасного злодеяния, решила отомстить фашистам за девушку и, дождавшись ночи, подожгла их штаб. Нацисты схватили ее и после страшных истязаний бросили в яму с трупами. Спустя три дня ее полумертвой нашли партизаны. Они спасли жизнь девушки и потом переправили ее к своим через линию фронта. Находясь в больнице, Нина Ярошова написала в газету письмо, которое Отакар Ярош читал с таким волнением, будто это было письмо его сестры:

«Я, медсестра Нина Ярошова, пробыла у немцев двадцать один день. Я не могу описать те ужасы, которые я там пережила. Я стала неполноценным человеком. Фашисты искалечили меня: у меня нет грудей — они выжгли их у меня, у меня нет волос — их сожгли и у меня нет пальцев — их у меня отрубили».

Ярош дочитал газету, и его затрясло от злости.

— Прочти, — подал он ее надпоручику Седлачеку. — Когда же, черт возьми, мы займемся настоящим делом? Когда же начнем мстить за эти страшные преступления?

3

Вечером после захода солнца на окраине Бузулука вдруг вспыхнуло зарево. Пожар? Там ведь казармы чехословацких солдат! Те, кто жил недалеко от расположения чехословацкого батальона, быстро установили, что никакого пожара нет. Но тем не менее то, что они увидели, вызвало у них удивление. Посередине луга горел большой костер, а вокруг, освещенные полыхающим пламенем, сидели чехословацкие бойцы и слушали интересный рассказ одного из своих офицеров, капитана Прохазки. Они собрались здесь в канун сожжения Яна Гуса. Солдаты и офицеры, удаленные от своей родины на тысячи километров, вспомнили событие, которое произошло более пятисот лет назад, в 1415 году.

Раздалось пение хора:

Песня неслась над лугами к реке Самаре. И какими близкими показались вдруг в это суровое военное время события, от которых их отделяло пятьсот двадцать семь лет.

— Средневековая немецкая реакция, — говорит штабс-капитан Прохазка, — решила сжечь констанцского мученика в благой надежде задушить тогдашнее народное движение в самом зародыше. Но результат получился совершенно противоположный. Пламя костра в Констанце послужило сигналом восстания всего чешского народа, поднявшегося на священную народную войну против иноземных захватчиков. Нынешние потомки средневековой немецкой реакции казнят сотни и тысячи чешских мучеников, они сожгли Лидице и Лежаки. И все это делается для того, чтобы задушить ширящееся народное сопротивление и продлить, пусть даже на короткое время, свое временное господство в чешских землях.

Бойцы внимательно, почти с благоговением слушают рассказчика. Это не только дань уважения великому земляку и воспоминание о важном историческом событии. Бойцы чехословацкой части в эти минуты мысленно становятся под знамена войск Яна Жижки. На них переходит их решимость и святая вера в победу. Борьба, начавшаяся более пятисот лет назад, обязательно будет успешно завершена с помощью Красной Армии.

— Потерпев тяжелые поражения, враги вынуждены были капитулировать и заключить с Чехией перемирие. Такого результата могла добиться только истинно народная армия, сражающаяся за свободу и жизнь народа и возглавляемая такими гениальными полководцами, каким был Ян Жижка из Троцнова…

Настоящее и будущее каждого народа вырастает на живительной почве прошлого. Костер, вспыхнувший теплым бузулукским вечером 5 июля, стал символом единства в борьбе против фашизма. И во многих других местах за рубежом, где находились чехословаки, в ту ночь к небу взлетели точно такие же языки пламени, выражавшие гнев и решимость чехословацких патриотов биться за правое дело.

4

В Бузулуке для надпоручика Отакара Яроша не было ничего главнее военного обучения. Домой он возвращался очень поздно. Иногда он не виделся с хозяевами по нескольку дней. Боевая подготовка шла полным ходом. Проводились дневные и ночные ротные и батальонные тактические учения, длительные марши, стрельбы… Ярош обращает внимание на каждую мелочь, стремясь добиться лучших в батальоне результатов.

Первая рота стоит строем на полигоне. Солнце едва высунулось над кронами деревьев. Раннее утро. На траве еще не высохла роса. В эти жаркие дни занятия с личным составом решено начинать рано утром, потому что днем находиться на солнце было просто невозможно.

Ярош, поставив ноги на ширину плеч, обращается к своим бойцам:

— Сегодня мы будем стрелять из ручного пулемета. Расстояние двести метров. Стрелять будем по мишени в рост человека. Оружие пристреляно, целиться нужно прямо в грудь. Принцип такой же, как и при стрельбе из карабина. Совместить мушку с прицелом, задержать дыхание, на спусковой крючок нажимать плавно, приклад покрепче прижать к плечу. Огонь вести будем короткими очередями… Командиры взводов, назначьте смены! Первый взвод стреляет первым.

Пока командиры взводов определяют смены, а первая из них готовится к отходу на огневой рубеж, Отакар Ярош ищет глазами Йозефа Томана. Он уже давно заметил, как тот щурится, глядя вдаль. Вчера он спросил его:

— Что у тебя с глазами? Ты плохо видишь?

— Да нет, но очертания предметов вдали немного расплываются.

— Почему ты не носишь очки?

Боец пожал плечами. У него нет очков. Он никогда их не носил. И потом… видит он не так уж и плохо.

Томан поймал на себе пристальный взгляд командира. Потом Ярош подозвал его к себе пальцем. Боец подбежал, встал по стойке смирно.

— Пан поручик…

Ярош открыл планшет, вытащил оттуда очки.

— На, попробуй!

Удивленный солдат берет протянутые ему очки с металлическими дужками, надевает их, моргает глазами.

— Как видишь?

— Отлично вижу, пан поручик, — просиял солдат.

— Тогда оставь их у себя. Но чтобы стрелять только в яблочко, ясно?

— Есть! — выпалил Йозеф Томан.

Когда он закончил стрельбу и отошел от пулемета, Отакар Ярош, стоявший в стороне, опустил руку с биноклем, в который он рассматривал мишень, подошел к Томану и похлопал его по плечу:

— Ну видишь, отлично! Молодец!

Бывшие бойцы до сих пор как одни твердят: «Он всегда пекся о том, чтобы в роте был порядок. Он был строгий и в то же время справедливый и требовательный командир».

Однажды рота его порядком рассердила. Они возвращались с занятий в казарму. Ярош любил, чтобы во время передвижения строем его бойцы пели. Рота знала множество строевых песен, чешских, словацких, украинских и русских. Его лицо сияло от удовольствия, когда ребята, разучив какую-нибудь новую песню, браво шагали по улице и их мужские голоса разносились далеко вокруг. Он, как всегда, шел пружинистым шагом впереди, гордый за своих орлов. С песней они обычно входили на улицы города. Ребята пели так громко, что едва не дрожали стекла в оконных рамах.

В тот теплый летний вечер рота возвращалась домой с изнурительных занятий. Обмундирование пропотевшее, лица запыленные. Они вяло переставляли ноги, глядя с безразличным видом себе под ноги. Единственным желанием бойцов было побыстрее добраться до казармы, и никому из них не пришло бы в голову петь.

И тут откуда-то неожиданно появился Ярош.

— Что такое? — воскликнул он. — Идете, как бабы с похорон! Запевай!

Кто-то затянул:

— Полюшко, поле…

— Отставить! — крикнул Ярош. — Нельзя так фальшивить. Запевай другую!

Послышался голос Ружички. Песню, было, подхватили бойцы, но голоса их звучали вяло, неохотно. Их пение можно было сравнить с урчанием дюжины недовольных медведей. Никакой слаженности, а о задоре вообще речи никакой быть не могло. Некоторые тут же петь перестали. Ярош наморщил лоб и резко скомандовал:

— Рота, стой! Кру-гом! Так мы в город не пойдем. — Он усилил голос: — Шагом марш!

Ротная колонна пошла в обратном направлении.

— Запевай! Пока не начнете хорошо петь, домой не пойдем!

Зная характер Яроша, бойцы дружно запели. Ярош шел сзади. Почувствовав, что его ребята приободрились и песня вновь весело летит к небу, он скомандовал: — Рота, кру-гом!

Бойцы так топали ногами, что их нельзя было узнать. Усталости как не бывало. Все заулыбались. На дворе казармы, когда рота остановилась, улыбка коснулась и лица Яроша.

— Ну, видите, как поднимает настроение песня!

5

Нет ничего страшнее для солдата, чем ощущение своей ненужности. Организм воинской части и его повседневные формы и условия существования в виде дисциплины, порядка, регулярного обучения бойцов — все это теряет основу, когда солдаты и командиры придут к выводу, что все равно это не имеет никакого смысла.

Именно такая опасность грозила 1-му чехословацкому отдельному батальону, хотя и говорить о каком-то полном развале, конечно, неверно.

Личный состав чехословацкой части удалось убедить в том, что и участие в боях на фронте одного батальона, хотя он, конечно, и не сможет повлиять на ход войны и не поколеблет гитлеровский режим, тем не менее будет иметь огромное значение. Все советские представители постоянно говорят: скоро поедете на фронт, будете сражаться вместе с Красной Армией. После таких заявлений настроение бойцов сразу улучшается, растет их энтузиазм, но проходит время, — а результата никакого. Программа обучения личного состава завершена, а приказа к следованию на фронт все нет. Почему же их тут держат, в чем причина? Поедут ли они вообще на фронт? Может, все это одни только слова?

Газеты сообщали о тяжелых боях в междуречье Дона и Волги, на дальних подступах к Сталинграду. Среди солдат стали раздаваться голоса, что теперь бы самое время идти на фронт. Именно об этом разговорились офицеры перед столовой в обеденный перерыв.

— Представьте себе, — взволнованно жестикулирует надпоручик Коваржик, — снова появились слухи, что мы будто бы поедем куда-то на Средний Восток. Что обстановка-де на советско-германском фронте ухудшилась и не исключена возможность, что немцы дойдут до Волги! Поймать бы эту сволочь, которая распространяет подобную болтовню!

— Это потому, что мы слишком долго здесь сидим, — проворчал Ярош и сложил руки на груди. — Почему мы не едем на фронт? Бойцы хорошо подготовлены, батальон полностью укомплектован, так чего же мы ждем?

— Очевидно, ждем, когда русские дадут нам оружие, — предположил смуглый поручик Седлачек, взъерошивая блестящие от пота черные волосы.

— Конечно, дадут. А почему бы им не дать? — вступил в разговор поручик Франк. — Но сначала они должны убедиться, пойдем ли мы вообще на фронт. Ведь вооружить нашу часть дело нешуточное, и советскому командованию далеко не безразлично, как используется сделанное с таким трудом оружие.

— И чем только занимается наша военная миссия! — раздраженно бросил поручик Рытирж.

— Все это не так просто, ребята, — отозвался Ломский. — Командир уже обращался по инстанции, настойчиво просил… Существует мнение, что один батальон на таком огромном фронте ничего не значит, что он, в конце концов, может быть весь уничтожен в одном бою…

— Так что же нам тогда ждать, пока нас соберется дивизия? — взорвался Ярош. — Уж лучше тогда вообще отказаться от участия в войне. — Его левая рука резко опустилась вниз.

— Подожди, Ота, не кипятись, — успокаивает его Ломский. — Мы все хотим на фронт, тут мы едины. — Он огляделся. Все согласно кивали головами. — Бойцы также рвутся на фронт. Но русские сами вряд ли пригласят нас на фронт. Они научены горьким опытом с андерсовцами…

— Они ждут, когда мы сами заявим об этом, — перебил его обычно деликатный, худой поручик Шмольдас.

В это время из штаба батальона во двор вышел подполковник Свобода.

— Что так бурно обсуждаете, панове? — Все стали по, стойке «смирно». — Что за собрание? Я могу принять в нем участие? — спросил он с легкой иронией.

— Мы говорим о том, — стал объяснять ему Ломский, — как нам побыстрее попасть на фронт. Все солдаты и командиры хотят этого.

— Прямо под Сталинград, — выпалил Ярош, — там сейчас труднее всего.

— Ота верно говорит, — вставил Шмольдас. — Истинные друзья познаются в беде…

— Пусть советские люди видят, что мы надежные союзники, — добавил Коваржик.

А потом офицеры заговорили все вместе, перебивая друг друга:

— Мы должны доказать, что чехословацкие бойцы умеют воевать…

— Даже умирать за родину!

— Мы представляем весь народ!

— …стереть позор Мюнхена.

— Пусть нам дадут оружие…

Подполковник показал рукой на дверь столовой:

— Об этом мы можем спокойно поговорить за столом, не так ли, ребята? — С этими словами он направился к двери столовой.

6

Подполковник Свобода бдительно следил за настроением солдат и офицеров. Ему хорошо было известно о брожении в подразделениях, о растущем нетерпении. Разговор с офицерами окончательно убедил его в том, что нужно что-то предпринимать. Инициатива должна исходить из наших рядов. Если по неизвестным причинам бездействует наша военная миссия, то придется взять это дело в свои руки. Мы пошлем письмо непосредственно Верховному Главнокомандующему Иосифу Виссарионовичу Сталину. Нельзя же допустить того, чтобы бойцы почувствовали себя лишними людьми. Они уже не хотят больше сидеть в тылу. Они хотят сражаться, и не символически, а по-настоящему. Это были плоды агитационной и воспитательной работы коммунистов, которым приходилось действовать в полулегальных условиях.

Так возник документ, значение которого трудно было переоценить.

«Народному комиссару обороны СССР господину Иосифу Виссарионовичу Сталину, Москва.

В соответствии с соглашением между правительствами Советского Союза и Чехословацкой республики на территории СССР создается чехословацкая воинская часть. В настоящее время по приказу Генерального штаба Красной Армии сформирован 1-й батальон. Батальон закончил в тылу боевую подготовку личного состава и ожидает снабжения необходимым вооружением и приказа к отправке на фронт.

Большинство бойцов и командиров нашего батальона покинуло свою прекрасную родину более трех лет назад с твердым намерением сражаться с оружием в руках против немецкого фашизма. И все мы с нетерпением ждали того момента, когда нам представится такая возможность.

Ныне, благодаря самой искренней и дружественной политики Советского правительства и прежде всего Вашему мудрому руководству и той заботе, которую Вы проявляете к нам и всему чехословацкому народу, эта возможность близка к осуществлению. Мы и весь чехословацкий народ глубоко убеждены, что Советский Союз является нашим самым верным защитником, другом и союзником. Союз и дружба чехословацкого и советского народов окрепнут еще больше, если они будут скреплены кровью, пролитой в совместной борьбе.

Советско-германский фронт, на котором героическая Красная Армия уже 14 месяцев сражается против озверевших орд гитлеровской Германии и ее сателлитов, без сомнения, является самым важным и решающим. Все прогрессивное человечество трепетно и с надеждой следит за мужественной борьбой народов Советского Союза; тем более это касается чехословацкого народа, который, находясь с гитлеровской Германией в состоянии войны, ведет против нее жестокую и непримиримую борьбу и дома, на родине, и за границей. Он обращает к героической Красной Армии взоры, полные надежды, ибо понимает, что Красная Армия сражается и приносит огромные жертвы и за его собственное освобождение. Участие в войне чехословацкой воинской части именно на советско-германском фронте будет иметь огромное политическое значение для всего освободительного движения нашего народа.

В то время, как Красная Армия ведет упорные кровопролитные бои против немецко-фашистских захватчиков, все наши бойцы и командиры едины во мнении, что им никак нельзя находиться в стороне от этой борьбы и они преисполнены решимости как можно раньше принять активное участие в боях бок о бок с храброй Красной Армией.

Героический и тяжело страдающий под гнетом оккупации народ требует от чехов и словаков, пребывающих за границей, чтобы они отомстили за все страдания а преступления, совершенные против нашего народа и других народов мира. Мы хотим и должны честно выполнить это требование.

Эти мысли и чувства, которыми преисполнены наши бойцы и командиры, заставляют нас обратиться к Вам с настоятельной просьбой разрешить нашему 1-му батальону как можно быстрее принять участие в боях на фронте Великой Отечественной войны в братском союзе с героически сражающимися частями Красной Армии и позволить нам таким образом исполнить наше страстное желание и священную обязанность по отношению к нашей родине — уничтожать ненавистных немецко-фашистских поработителей с оружием в руках вместе со славной Красной Армией.

Я надеюсь и я твердо убежден, что Вы не откажете в искренней просьбе всех наших бойцов и командиров.

Командир 1-го батальона чехословацкой воинской части в СССР подполковник Л. И. Свобода».

На письме была поставлена дата: 28 августа 1942 года.

Подполковник Свобода приказал Прохазке:

— Отошлите это письмо снова посредством офицеров связи.

7

Между тем наступило время уборки. На колхозных и совхозных полях под жарким солнцем золотились созревшие хлеба. Но убирать урожай было некому: мужских рук не хватало, не хватало и машин. И при этом в поле не должно было остаться ни единого колоска. Ведь под немецкой оккупацией оказались самые хлеборобные области Украины и Белоруссии. Советский Союз временно потерял половину своих пахотных площадей. Бой за хлеб был таким же важным, как и бой на фронте. Чехословацким бойцам было известно об этом. Они выразили желание заменить на бузулукских полях мужчин, ушедших на фронт.

Подполковник Свобода предложил помощь секретарю горкома. Предложение поступило весьма кстати, но секретарь колебался, не зная, что ему делать. Он не был уверен, правомочен ли посылать на сельскохозяйственные работы иностранную воинскую часть, которая готовится к боевым действиям на фронте. Наконец было найдено решение — послать телеграмму Советскому правительству, пусть оно решит. Ответ из Москвы пришел через несколько часов: правительство принимает предложенную помощь и выражает чехословацким бойцам свою благодарность.

А потом все пошло как по маслу. В штабе то и дело раздавался телефонный звонок: «Звонят из колхоза «Красный Октябрь», нам нужно человек пятнадцать-двадцать…»

— «Серп и молот». Можете нам завтра утром послать рабочий отряд? Отлично, присылайте тогда человек тридцать, короче, взвод.

На следующий день 500 мужчин и 15 женщин разъехались по 42 колхозам и совхозам. В газете «Наше войско», которая только что стала выходить, на первой странице был набран лозунг дня:

«Ударным трудом на колхозных полях поможем своему союзнику выиграть важную битву!»

Помогли. Целых три недели трудились чехословацкие бойцы на полях. Для многих, особенно для тех, кто раньше сельскими работами не занимался, махать косой оказалось делом весьма не простым и не легким. Зато они могли проявить себя в ремонте машин и оборудования, главным образом, комбайнов, тракторов и молотилок. С местными жителями сразу установились дружеские отношения. Бойцы и командиры чехословацкого батальона воочию увидели, с каким энтузиазмом и самоотверженностью работают советские женщины, старики, дети.

Отакар Ярош не ограничился выполнением командирских функций. Раздевшись до пояса, с бронзовой от загара кожей и лицом, блестевшим от пота, он продвигался в цепи косарей и могучими размахами раз за разом укладывал в ровные ряды скошенный хлеб. Его можно было увидеть и с женщинами на вязании снопов и у молотилки. Стоя в облаке пыли, он взваливал на спину пятидесятикилограммовые мешки с зерном и подчеркнуто ловко и легко, положив одну руку на бедро, носил их к амбару.

Он никогда ничего не делал только наполовину. А эту работу он к тому же выполнял с сознанием того, что таким способом он воюет с Гитлером. Именно так он объяснял своим солдатам свое трудовое усердие. Этим самым он облегчал задачу коммунистам, которые делали все для того, чтобы каждый хорошо понял, что эта война является не только войной миллионных армий, танков, самолетов, орудий и машин, но и всех людей, экономических потенциалов.

8

Что же потом произошло с письмом, которое командир батальона 28 августа отослал в Москву с офицерами связи майором Камбуловым и подполковником Загоскиным? Архивы не дают нам на этот счет каких-либо подробностей. Одно ясно, прежде чем батальон покинул город Бузулук, направляясь на фронт, прошло еще несколько месяцев.

Почему же для удовлетворения просьбы потребовалось так много времени? Спросим человека, который знает об этом более, чем кто-либо другой. Генерала в отставке Г. С. Жукова, бывшего уполномоченного правительства по делам формирования чехословацкой части.

Да, письмо Сталину он вручал лично. Он подробно рассказывает, как вступил в просторный кабинет Сталина. Помещение имело форму продолговатого прямоугольника. В глубине, у стены стоял письменный стол, а рядом с ним — всем хорошо известный большой глобус. Иосиф Виссарионович что-то писал, сидя за столом.

Не сказав ни слова, он кивнул головой и жестом руки показал генералу, чтобы он сел. Через минуту он закончил писать и отложил ручку. Генерал доложил, что принес письмо, написанное подполковником Свободой.

— Что он хочет? — спросил Сталин.

— На фронт.

— На фронт? Воевать? — Строгое лицо Сталина прояснилось. — Жаль, что их так мало, — проговорил он после минутного молчания. Он склонился над письмом и начал внимательно читать. Потом задумался.

— Ну что ж, — сказал он, открывая черную коробку с папиросами. Вытащив одну из них, он разломил ее и тщательно набил трубку. — Чехословаки нам помочь хотят. Их просьба будет удовлетворена.

Этот разговор произошел в один из первых сентябрьских дней. Но почему должно пройти еще около трех месяцев, прежде чем офицер связи Камбулов сообщит полковнику Свободе, что ответ на просьбу дан положительный.

На первый взгляд может показаться, будто решение Сталина выполнялось с прохладцей, но вряд ли кто мог такое допустить. Причина, очевидно, кроется в чем-то другом.

Прежде всего часть должна получить новое оружие. Оружие, естественно, надо освоить. Но самая серьезная причина задержки заключалась в предложении Сталина: я прикажу, чтобы им выделили какой-нибудь спокойный участок фронта.

Вот в этом и была закавыка. То, что чехословацкая часть просила послать ее на фронт, было с ее стороны высшим проявлением союзнического долга. Но Верховный Главнокомандующий сразу увидел опасные подводные камни, которых следует избежать. Эта часть будет первым и пока что единственным союзным воинским формированием, которое примет участие в боях на советско-германском фронте. Этот факт вызовет, несомненно, большой резонанс не только среди бойцов Красной Армии, но и во всем Советском Союзе. Весть о том наверняка разнесется по всему миру. Политическое и моральное значение того, что иностранная часть по собственной воле сражается бок о бок с Красной Армией, во много раз превосходит ее военную силу. И, естественно, что с того момента, когда отдельный чехословацкий батальон появится на передовой, Советский Союз начинает нести за него ответственность и перед своим народом и перед мировой общественностью. Если бы случилось так, что часть потерпела бы явную неудачу или же была бы даже уничтожена, что на советско-германском фронте в условиях жесточайшей кровопролитной борьбы нередко случалось и с гораздо большими воинскими формированиями, нежели батальон, то все ценное и положительное, что было заложено в ее добровольном участии в военных действиях на Восточном фронте сразу бы превратилось в свою противоположность. Противник получил бы в таком случае возможность начать эффективную пропагандистскую кампанию. Именно поэтому нужно было тщательно выбрать место и момент задействования чехословацкого батальона. Генеральный штаб Красной Армии, которому поручалось выполнить приказ Сталина, полагал, очевидно, весьма рискованным делом посылать часть на фронт, когда в полном разгаре было немецкое наступление. Он выжидал минуты, когда чехословацкая часть может появиться на фронте с наиболее вероятной перспективой на успех.

Эта мысль прослеживается и в разговоре, который произошел осенью в Куйбышеве между теперь уже полковником Свободой и заместителем народного комиссара иностранных дел Вышинским.

Командир батальона познакомился с ним около года назад в Бузулуке на банкете в честь генерала Сикорского. Когда, казалось, ответ на письмо И. В. Сталину где-то слишком долго пролеживает, полковник решился на смелый шаг.

Он вошел в здание комиссариата и попросил приема непосредственно у Вышинского. Человек за письменным столом измерил полковника холодным взглядом из-за поблескивающих стекол очков. Узнав, что командир чехословацкой части пришел по поводу их прошения о направлении на фронт, он не очень тактично перебил его:

— Но вы ведь уже направили письмо.

— Да, я хотел бы вам объяснить, почему мы избрали такой путь…

— Это дело другого рода. Что вы хотите сейчас конкретно? — В голосе заместителя народного комиссара послышались нетерпеливые нотки.

Полковник Свобода сказал так коротко, как только мог:

— Мы хотим на фронт!

— Сколько вас? — Заместитель народного комиссара, конечно, знает об этом. Он спрашивает только для того, чтобы подчеркнуть: вас мало.

— Один батальон, — отвечает Свобода по-русски.

— Лишь один батальон?! — с сомнением произносит Вышинский. — Вас же уничтожат в первом бою.

Но полковник твердо стоит на своем:

— Мы читали речь маршала Сталина. Он сказал в лей, что каждый гражданин, который здоров и может власть оружием, должен на фронте сражаться с фашизмом. Важен, таким образом, каждый человек, а нас почти тысяча. Если вы пошлете нас на фронт, мы свою задачу выполним. А если вы не удовлетворите нашу просьбу, то мы направим вам тысячу писем от каждого бойца. — Полковник от волнения повышает голос: — А если вы и потом не пойдете нам навстречу, то будете нести ответственность перед нашим народом за то, что не дали нам возможность сражаться вместе с вами против фашизма! — Командир чехословацкой части замолчал, осознав, что заговорил слишком резко.

Но Вышинский, вместо того, чтобы рассердиться, превратился неожиданно в дружески настроенного, вежливого человека. Казалось, что до этой минуты он как бы испытывал, как далеко заходит решимость Свободы. С лицом, озаренным улыбкой, он встал из-за стола и обнял чехословацкого полковника.

— Товарищ Свобода, я могу уже сегодня поздравить вас с отъездом на фронт.

Вскоре после этого, 22 ноября, майор Камбулов по приказу генерала Г. С. Жукова сообщил командиру 1-го чехословацкого батальона о том, что Верховный Главнокомандующий решил послать батальон на фронт.

9

В штабе батальона забренчал телефон. С бузулукского вокзала сообщали: только что получена партия нового оружия для чехословацкой части. Надпоручик Ломский немедленно информирует об этом командира батальона и сразу же отдает необходимые распоряжения. Все радуются. Оружие прибыло!

Вскоре перед зданием штаба остановился крытый брезентом грузовой автомобиль. Из кабины выскочил молодой советский лейтенант и, приложив руку к пилотке, доложил полковнику Свободе, рядом с которым стояли такие же, как и он нетерпеливые командиры рот Ярош, Кудлич, Янко, другие офицеры, что оружие для чехословацкой воинской части в СССР доставлено в полном порядке. Командир батальона, излучая глазами радость, подошел к советскому лейтенанту и по-мужски, крепко пожав руку, поблагодарил его.

Лейтенант кивнул солдату, выглядывавшему из-под брезента. Красноармеец шустро достал автомат с красно-коричневым прикладом и круглым магазином, протер тряпкой металлические части, смазанные маслом, и подал оружие лейтенанту. Тот передал новенький блестящий автомат Людвику Свободе. Командир батальона окинул долгим взглядом офицеров и бойцов, которые между тем уже тоже собрались, поднял автомат над головой, потом дрожащими руками прижал его к груди и поцеловал. Каждый, кто стал свидетелем этого торжества, испытывал чувство гордости и радости.

Машина с драгоценным грузом поехала к складу. Красноармейцы в кузове не успевали класть оружие на вытянутые руки чехословацких бойцов: автоматы, новейшие самозарядные винтовки, ручные и станковые пулеметы, револьверы, длинные противотанковые ружья. Через несколько дней в батальон поступят и минометы с противотанковыми пушками.

Настроение, которое охватило чехословацких солдат и офицеров, весьма ярко охарактеризовал в своем послании в Государственный совет в Лондон майор Врбенский:

«Все ждали оружие с нетерпением. Когда же первая партия самого необходимого оружия поступила, радости не было конца. Со слезами на глазах командир и офицеры целовали автоматы и винтовки, подобные тем, которые на далекой родине были вырваны у них из рук и переданы в распоряжение Гитлера. Бойцы оживились, казарма напоминала улей, оружие стало гордостью и предметом любви всех».

Солдат становится настоящим солдатом только тогда, когда у него есть оружие.

Оружие в батальон поступило 20 октября 1942 года. В партии были новейшие образцы, которые большинство советских частей еще не имели. На следующий день оно было роздано ротам. Перед торжественным актом был зачитан приказ:

«Это событие является для нас великим праздником. Три с половиной года назад на территорию нашей любимой родины вторглись гитлеровские орды и их первейшей задачей было разоружение нашего народа. Это был тяжелый удар для всех чехословацких патриотов. Лишились оружия три с половиной года назад и вот сегодня вновь его получаем… Знаменательным является то, что оружие мы получаем от великого Советского Союза, нашего самого верного союзника, который не покинул наш народ даже в самые тяжелые минуты. Это оружие мы будем использовать против заклятого врага нашего народа — гитлеровской Германии, которая представляет собой самого ненавистного врага для всех свободолюбивых народов. Мы будем драться им на советско-германском фронте, где нам предстоит сражаться вместе с героической Красной Армией, которая мужественно, до сих пор один на один борется против превосходящих сил фашистских агрессоров, препятствуя уничтожению человечества… Этим оружием мы беспощадно будем убивать наших врагов до полного очищения от оккупантов нашей родины и возрождения Чехословацкой республики. Проникнемся же несгибаемой решимостью пожертвовать всем, и даже жизнью, во имя полной победы в священной борьбе нашего народа».

Из 1-й роты первым получил оружие — новый наган — надпоручик Отакар Ярош. Прежде чем положить матово поблескивавший наган в кобуру, он поцеловал его. Точно так же поступили, принимая оружие, и все его бойцы.

В тот вечер в офицерской столовой было весело. Звучали песни, то и дело провозглашались тосты. В казарме солдаты до поздней ночи любовались новенькими винтовками и автоматами: разбирали их и собирали, устраивали соревнования, кто первым разберет и соберет автомат или винтовку.

28 октября 1942 года батальон впервые построился у Пушкинских садов с оружием. На шестах трепетали чехословацкий и советский флаги. После зачтения приказа по случаю чехословацкого государственного праздника загремела музыка и батальон перестроился в колонну поротно и повзводно для торжественного марша по улицам города, где его радостно приветствовали бузулукцы.

«Это было красиво и впечатляюще, — читаем мы пожелтевшую страницу «Наше войско». — Это был первыйчехословацкий военный парад в СССР и первый торжественный марш чехословацких солдат с оружием в руках начиная с 1939 года».

28 октября и 7 ноября в том году были праздничными еще и потому, что в сталинградском котле продолжали исчезать все новые и новые гитлеровские дивизии. У чехословацких бойцов было теперь такое же оружие, как и у сталинградских героев, но им хотелось иметь и такие же храбрые сердца.

Обучение личного состава не прекращалось. Начальник штаба батальона с ведома командира готовил все новые и новые занятия и упражнения, тревоги, марши с ночевкой в лесу на морозе. И все же ни одному человеку тогда не пришло в голову захныкать, что все это пустое занятие и напрасные лишения. Каждый, скорее всего, видел в том приближающийся конец закаливания, желание командования подготовить личный состав к тяжелейшим боям на фронте. Именно так были восприняты и двухдневные учения с ночевкой на открытой местности. В приказе значилось: по тревоге выйти в лес юго-восточнее Бузулука, построить там шалаши и совместить учения с выработкой у офицеров и солдат навыков проживания в самых трудных условиях.

Столбик термометра в тот день опустился до отметки тридцать градусов ниже нуля. Ничего приятного батальон, конечно, не ожидало. Батальон вышел из города, когда месяц на небе уже побледнел и над белой величественной степью занимался рассвет. Бойцы шли по непроторенным дорогам в направлении высившихся вдалеке горных хребтов. Рота Яроша прокладывала путь. Снег с каждым пройденным километром становился все глубже. Мороз прямо-таки трещал. Постепенно накатывалась усталость. Все знали, что те, кто обморозит пальцы, щеки или нос, будут наказаны. Наказан будет и тот, кто у костров прожжет себе подошвы ботинок.

Наконец-то!

Командир батальона с начальником штаба созвали командиров рот и определили им места расположения. Командиры рот, в свою очередь, собрали командиров взводов. Последовала быстрая разведка местности и вскоре зазвенели пилы и застучали топоры. Сгущавшиеся сумерки заставили бойцов поторапливаться. Им хотелось построить шалаши до темноты и развести в них маленькие костры, которые помогут им обогреваться ночью.

Ярош обходил свою роту. Кое-где он хвалил «строителей», иногда подгонял, помогал советом. Перед учениями он специально проштудировал пособие для партизан по организации ночлега на местности в условиях сильного мороза, затем поделился полученными знаниями и своим личным опытом с командирами взводов. Сейчас он внимательно рассматривал сделанные из кругляков их временные жилища и отмечал про себя находчивость ребят. Хвойные породы деревьев здесь не росли, еловых лап под рукой не было, и поэтому прикрыть щели было нечем. Не помогала даже заделка щелей тонкими ветвями, которых было в изобилии после очистки стволов от сучьев. Сухой сыпучий снег все равно проникал внутрь. У кого-то возникла идея прикрыть шалаши сверху полотном палаток. Брезент снег задерживал. Это усовершенствование быстро переняли бойцы других рот.

Ах уж эти костры! Они, конечно, давали немного тепла, но… дым от них ел глаза, воняли подошвы пододвинутых прямо к огню солдатских сапог. Под утро была объявлена учебно-боевая тревога. Началось тактическое учение. Вводная команда была такая: в тылу наших войск выброшен десант немецких парашютистов силой до роты, который нужно уничтожить. Парашютистов обозначивала рота надпоручика Янко. Ротам Яроша и Кудлича предстояло окружить диверсионное подразделение противника и уничтожить. Но тут обнаружилось, что у трети солдат прогорели подошвы сапог. Командир батальона ужасно разозлился. Мыслимо ли, при тридцатиградусном морозе бродить по снегу в дырявых сапогах! Посовещавшись со своим заместителем, он решил отменить учение. Виновных решено было наказать. Колонна батальона понуро потащилась назад. Продрогшие за ночь, невыспавшиеся бойцы лишь большим усилием воли заставляли свои ноги передвигаться.

Бузулук еще не было видно, когда порывы ветра превратились в поземку. Усилившийся ветер швырял в лица острые снежные кристаллики, слезы, выступившие из глаз, замерзали на щеках. Нельзя было даже спрятаться за поднятыми воротниками шинелей. Пробиваться через эту серо-белую беснующуюся стихию кое для кого было невероятно трудно. Люди шли, напрягая все свои силы. Они должны были идти! Должны! Иногда резкий порыв ветра валил ослабевших бойцов с ног. Образ хорошо протопленной казармы, всплывавшей в помутневшем сознании бойцов, служил для них своего рода допингом. Но хуже всего было тем, кто прожег себе шинель или сапоги: дома их ждало взыскание.

Даже Ярош на этот раз шел с трудом. Тут уж не до легкой, пружинящей походки, которая его всегда отличала. Ноги его будто жгли горячими углями, но он не подавал виду. О себе Ярош не думал, его мысли были заняты теми, кто нуждался в неотложной помощи, обморозив ноги, щеки или пальцы рук. И только тогда, когда все люди его роты были осмотрены, он подозвал к себе санитарку Дануту, чтобы она посмотрела и на его ноги. Они были совершенно белые, как гипсовые. Ни единой кровинки.

— Я позову доктора, — решила она.

Но доктор Широкий уже сам вошел во временно оборудованный медпункт. Данута под его наблюдением стала сначала осторожно, потом более интенсивно массировать ноги надпоручика. Массаж помог, ноги покраснели, в них снова начала циркулировать кровь.

— Как же мне теперь наказывать подчиненных за невыполнение приказа командира, если я сам чуть было не отморозил ноги, — бросил Ярош врачу. Командир 1-й роты был всегда объективен в отношении своих подчиненных, ни с кем не панибратствовал и к провинившимся относился одинаково строго. — Хорошо, в будущем я обязательно буду осторожнее, — заверил он доктора Широкого и сестру Дануту, поблагодарил их за оказанную помощь и вышел. Он заметно хромал, но превозмогал боль.

Наказания тех бойцов, которые из-за своей небрежности лишились сапог или прожгли шинели, не заставили себя долго ждать. Командир батальона был непреклонен. Ведь на фронте это означало бы неспособность к выполнению боевой задачи. Получили соответствующие взыскания и те, кто не уберег себя от обморожений и в результате вынужден был несколько дней провести в лазарете.

Учения, стрельбы, марши, снова учения. Ежедневные нагрузки и интенсивность боевой учебы нарастали.

22 ноября, когда советский офицер связи сообщил, что на просьбу об отъезде батальона на фронт получен положительный ответ, полковник Свобода созвал совещание офицеров, чтобы вместе обсудить, что еще надо сделать и определить срок достижения батальоном полной боевой готовности. Все получили разрешение высказать свою точку зрения. Ярош, как всегда, был скуп на слова. «Я за то, чтобы отправляться на фронт как можно раньше!» И еще добавил: «Все бойцы только и разговаривают об этом, мысленно они уже воюют. Нельзя их разочаровывать. Как можно быстрее на фронт — вот мое мнение». Суть высказываний других офицеров была такой же. В конце совещания было принято решение послать телеграмму И. В. Сталину следующего содержания:

«Имею честь сообщить Вам, что 1-й батальон чехословацкой воинской части в СССР 9.12.1942 в 24.00 будет готов к отбытию на фронт. Прошу назначить отъезд батальона из Бузулука на один из участков советско-германского фронта на 10.12.1942».

Теперь уж никто в батальоне не сомневался, что принятое решение единственно верное. Правда, летом, когда было послано письмо Верховному Главнокомандующему с просьбой об отправке батальона на фронт, здесь и там возникали разговоры, стоило ли обращаться с этим вопросом прямо к И. В. Сталину. Но так думали только отдельные бойцы и командиры. Не поняли значения такого шага, да, впрочем, и не могли понять некоторые руководящие деятели в правительстве Бенеша в Лондоне и чехословацкой военной миссии в Куйбышеве. В результате командир батальона получил письмо, датированное 15 сентября 1942 года. В нем говорилось:

«Министерство национальной обороны понимает Ваше стремление добиться отправки вверенной Вам части на фронт, но оно считает крайне нежелательным, чтобы Вы сейчас обращались непосредственно к руководителям СССР. МНО также полагает недопустимым обращение к неофициальным политическим деятелям, как это было в случае с депутатом Готвальдом».

Невероятно! Вместо похвалы за инициативность в выполнении чехословацко-советского соглашения резкий реприманд. Да, это была горькая пилюля для полковника Свободы и всех честных патриотов в части, которые хотели как можно активнее содействовать поражению гитлеровских войск. Шла, таким образом, скрытая, и подчас открытая борьба, которую надо было вести со всей решительностью и непременно выиграть в интересах чехословацкого национально-освободительного движения.

Ответ из Москвы пришел без задержки:

«Ваше желание будет исполнено. Сталин».

С того момента стало очевидным, что фронт для чехословацких бойцов дело совсем уже реальное. Очень скоро покинут они гостеприимный советский тыл и выполнят торжественное обещание, которое от их имени дал их командир Клементу Готвальду 27 мая 1942 года.

В конце ноября в Бузулук приехали четырнадцать опытных советских инструкторов во главе с подполковником В. В. Ивановым. Они прибыли прямо с фронта. Там они командовали ротами и батальонами. На левой стороне гимнастерок у них позванивали ордена и медали, красные и желтые ленточки над правым верхним карманом говорили о тяжелых и легких ранениях. В Бузулук они приехали на короткое время. Основная их задача заключалась в том, чтобы быстро закончить высшие военные школы и вернуться на фронт уже в должности командиров частей и соединений. Они передавали свой богатый опыт чехословацким бойцам и командирам не только на занятиях в поле или в учебном классе у доски, испещренной стрелками и разными значками, но и в дружеских беседах.

В Яроше они по достоинству оценили то, как хорошо он знает бойцов своей роты. Именно так, говорили они, должен знать своих подчиненных каждый командир. Он должен ясно представлять себе, кто из них и на что может годиться в той или иной ситуации. Только такой командир сумеет потом заглянуть солдату в душу, докопаться, что его угнетает, беспокоит.

— Командир, вызубривший уставы, но не способный шевелить мозгами, — сказал как-то в разговоре с ним подполковник Иванов, — то есть правильно применять их в боевой обстановке и действовать решительно в любой ситуации, еще не командир. Командир должен прежде всего учить своих подчиненных мыслить. Преодолевать страх разумом. Чтобы на фронте у них не застывала кровь в жилах при каждом выстреле противника и не уходило сердце в пятки. Вы как раз придерживаетесь того принципа и за это я вас хвалю.

Ярош был доволен, что его похвалили. Он вспомнил этот случай позже, когда командующий фронтом, решив проверить боеспособность чехословацкого батальона, выбрал именно из его роты взвод Ружички.

В начале декабря в Бузулук приехал генерал Г. С. Жуков с двумя офицерами. Они представляли собою комиссию Генерального штаба, которая должна была установить, как бойцы и командиры подготовились к предстоящим боям. Сразу же на второй день батальону предстояло показать на деле, чему он научился в тылу и готов ли к отправке на фронт. Задача звучала так: атака батальона с использованием боевых патронов и гранат и всего приданного оружия частично укрепленных позиций противника.

Ни снег, ни мороз не могли охладить пыл, с которым действовали атакующие, стремясь показать комиссии все, на что они способны. Заключительное учение прошло отлично. Уполномоченный Совета Народных Комиссаров генерал Жуков был доволен. Чехословацкие бойцы сдали последний экзамен успешно. Советский генерал квалифицировал тактическую и стрелковую подготовку батальона как очень хорошую. «Оружие, которое вам послало наше Советское правительство, — заявил он, — попало в золотые руки чехословацких бойцов».

На торжественном обеде командир батальона, поднимая тост, заверил генерала Жукова от лица всех солдат и офицеров:

— Мы горды тем, что получили это оружие, и рады, что скоро поедем на фронт. Обещаем вам, что защитники Сталинграда будут для нас всегда ярким примером.

В ответном слове представитель Генерального штаба сказал:

— Сегодня я у вас второй раз. Работа, которую вы проделали, огромна. Я видел ваши учения, которые были почти лишены недостатков. Бойцы работают хорошо, командиры настойчиво овладевают искусством командования. А ваша стрелковая подготовка превзошла все мои ожидания. Мне известно, что вы недавно получили оружие, но что помогло вам так быстро им овладеть? Причину того я вижу в моральном факторе. Все ваши ребята хотят идти сражаться с нашим общим врагом, отсюда и то желание как можно быстрее научиться владеть оружием. В этом причина успешных и грамотных действий, которые я сегодня имел возможность видеть. Я убежден, что и на фронте, рядом с Красной Армией, которая всему миру показала свою доблесть и военное искусство, ваша воинская часть не будет последней.

И он был прав. Но не будем забегать вперед.

СОКОЛОВО

1

3 марта 1943 года. Холодная, ненастная ночь. Сильный ветер рассеивает по земле дождь со снегом.

Обе походные колонны 1-го чехословацкого пехотного батальона в СССР ускоренным маршем проходят по харьковским улицам. Одна направляется на левый фланг будущей обороны в населенный пункт Артюховка, вторая на правый — в сторону Миргорода и Тимченкова.

Рота Яроша идет в правой колонне в качестве головной. За городом Ярош послал вперед головную походную заставу, организовал боковые разведывательные дозоры. Всякое может случиться, ведь противник наступает.

Издали доносится орудийный гул. Время от времени небо озаряется всполохами и снова темнеет. Метель замедляет шаг.

Стало развидняться. Вдруг в ритм шагов вплетается нарастающий рев. Все задирают голову вверх. Прямо на голову их колонны пикирует двухмоторный самолет.

Бойцы срывают с плечей винтовки, падают на землю, укрываются, кто где может.

— Рассеяться! — скомандовал Ярош, шедший с первым взводом. — По самолету противника, — кричит он, — расстояние 300, залпом — огонь!

Самолет продолжает пикирование, из бортовых пулеметов стеганули очереди.

Среди деревьев затрещали выстрелы из винтовок и автоматов. Застучали и пулеметы. Пилот вышел из пикирования и быстро вывел самолет из зоны поражения. Сделав разворот, он снова атакует колонну. И в этот раз его дружно встретили огнем. Ничего не добившись, фашистский стервятник исчезает за кронами деревьев. Бойцы встают, занимают свое место, и марш продолжается. Почти все испытали в эти мгновения чувства страха и тревоги, но все это быстро заглушила радость того, что первый воздушный налет был успешно отражен. Слышен громкий веселый обмен мнениями. Они кажутся себе уже не иначе как фронтовиками. Воображение развязывает языки. Один сумел рассмотреть лицо летчика за плексигласом фонаря кабины, другой увидел дырки в фюзеляже самолета после их стрельбы. Одни рьяно утверждали, что воздушный пират должен непременно совершить где-нибудь вынужденную посадку, другие рассуждали более трезво: что такое пуля из винтовки или из автомата для самолета? Но одно было очевидным — вражеский самолет больше над колонной не появился.

Обе колонны, преодолев более чем тридцать километров, во второй половине дня вышли в указанный район, не встретив противника. Бойцы знали, что благодарить за это надо гвардейцев Билютина из 78-го полка, которые сдерживали напор немецкой танковой дивизии всего в двенадцати километрах от реки Мжи.

Чехословацкие бойцы могли беспрепятственно занять оборону и приготовиться к бою. Встреча во время марша с немецкой танковой колонной на открытой местности, хотя такая возможность и бралась во внимание, не обещала батальону ничего хорошего.

Роты временно разместились на левом берегу. Левый фланг обороны упирался в низенькие домики деревушки Артюховка. Бойцы тут же принялись рыть окопы. Им пришлось изрядно попотеть: хотя земля на берегу реки была и песчаной, зимой она глубоко промерзла. Кирки и саперные лопатки отскакивали от нее как от камня. Орудийный грохот, доносившийся сюда, как звуки далекой грозы, будоражил их нервы. Командиры выставили боевое охранение. Перед батальоном, причудливо изгибаясь, вьется река, затянутая рыхлым весенним льдом. За ней сквозь туман проступают соломенные и жестяные крыши домов. Отчетливо видна белая колокольня и серый купол церкви. Это Соколово.

Полковник Свобода со своим заместителем надпоручиком Ломским и надпоручиком Рытиржем, начальником штаба, изучают местность. Все в белых дубленках и шапках-ушанках, с планшетами.

Полковник внимательно рассматривает в бинокль деревню на противоположном берегу, размышляя вслух: «Деревня растянута вдоль берега реки на добрых пять-семь километров, за ней начинаются лесистые холмы. С той стороны противник легко приблизится к нашим позициям, и если мы позволим ему обосноваться в Соколове, то он будет хорошо контролировать всю нашу оборону. А так как мы не можем равномерно распределить наши силы по всему участку обороны, то он быстро установит наши самые слабые места и ударит именно там».

— Понятно, — согласно кивает головой надпоручик Ломский. — Мы должны выдвинуть оборону за реку.

— Занять Соколово, — повторяет полковник, — и создать там противотанковый узел.

Решение, конечно, правильное. Таким способом они создадут своеобразный ледолом, напоровшись на который, провалится первая атака противника.

Командир садится в машину и едет в Змиев, где находится командный пункт 25-й гвардейской стрелковой дивизии. Прибыв туда, он докладывает молодому генералу Шафаренко, что 1-й отдельный чехословацкий батальон занял порученный ему участок обороны. Подойдя к карте, полковник Свобода объясняет командиру дивизии, которому подчинен батальон, свое решение выдвинуть оборону за реку Мжу.

— Хорошо, я с вами согласен. Противник, очевидно, будет атаковать с юга. В таком случае Соколово окажется главным звеном обороны на вашем участке.

Он снова напомнил полковнику главную задачу батальона — не пропустить к Харькову ни одного танка, — и обещал чехословацкому полковнику прислать средства усиления: артиллерию и саперов. На прощание они крепко пожали друг другу руки.

Возвратившись в расположение батальона, полковник Свобода приказал созвать всех командиров рот и взводов в приземистое кирпичное здание школы, где временно расположился штаб батальона.

Собранные командиры напряженно ожидают боевой приказ. Керосиновая лампа освещает стол с картой, над которой склоняется полковник Свобода:

— Перед нами обороняется 78-й гвардейский стрелковый полк. Как мне стало известно, один из его взводов под командованием лейтенанта Широнина не пропустил противника к важному железнодорожному переезду, хотя и был атакован большим количеством танков. Из двадцати пяти человек восемнадцать погибли, остальные были ранены. Я думаю, что героизм советских гвардейцев будет для нас примером в предстоящих боях. Мы, таким образом, получаем время на подготовку прочной обороны. Она будет иметь форму треугольника, обращенного одной из своих вершин в сторону противника. Я решил создать три ротные оборонительные позиции: в Артюховке, а Миргороде и самую главную — за рекой, в Соколове.

Надпоручик Ярош поднял руку.

— Вам что-нибудь неясно, надпоручик Ярош? — спрашивает полковник.

— Пан полковник, — решительным тоном произнес надпоручик, — я прошу, чтобы оборона Соколова была поручена моей роте.

Полковник улыбнулся:

— Я рад, что ты этого хочешь. Я уже думал об этом. Самая трудная задача в батальоне всегда дается первой роте. Итак, Соколово обороняет первая рота, усиленная одним взводом станковых пулеметов, минометным взводом, двумя отделениями саперов, тремя отделениями автоматчиков, одним взводом противотанковых ружей, взводом противотанковых пушек и одним пехотным взводом. Слева от нас обороняются семьдесят третий и восемьдесят первый гвардейские полки двадцать пятой гвардейской стрелковой дивизии. Справа мы должны взаимодействовать с семнадцатой бригадой НКВД.

Командиры внимательно слушали, делали в блокнотах необходимые пометки.

— Артюховку обороняет вторая рота надпоручика Кудлича, усиленная взводом автоматчиков, взводом станковых пулеметов, минометным взводом и полувзводом противотанковых ружей. Населенный пункт Тимченков на правом фланге обороняют два взвода третьей роты надпоручика Янко, усиленные одним взводом станковых пулеметов. В соседнем Миргороде займет оборону батальонный резерв, который создаст один взвод третьей роты с полувзводом противотанковых ружей и двумя сорокапятимиллиметровыми пушками, выделенными нам шестьдесят второй гвардейской дивизией. Противотанковый резерв силой полувзвода противотанковых ружей на автомобилях с двумя противотанковыми пушками в любой момент должен быть готов помочь отразить атаку противника на любом фланге. Командный пункт батальона будет находиться пока что здесь, в Миргороде… Вопросы? Вопросов нет. В таком случае приступайте к выполнению приказа! При любых обстоятельствах помните о данной принятой вами присяге и храните честь чехословацкой армии. Можете идти.

В помещении стало шумно. Командиры надевают шинели, шапки и поспешно расходятся. Надпоручик Ломский обнял за плечи высокого, статного Яроша и ростом поменьше, но широкоплечего и энергичного Кудлича. Из толпы офицеров к ним подошел маленький Янко.

— Ну что, ребята, — говорит Ломский взволнованно, — ни пуха ни пера! Наступил наш черед… Мы рвались на фронт и подводить просто не имеем права!..

— Не бойся, Богоуш! — сказал Ярош. Потом повернулся к Кудличу: — Гонза, я оставляю тебе фотоаппарат и кое-какие вещи… На всякий случай. Кто знает…

— Да ладно тебе, — махнул рукой Кудлич. — А вещи, конечно, можешь оставить мне, о чем разговор.

Они вышли в мартовскую ночь. Морозец затянул лужи ледком, снег покрылся твердой, хрустящей при каждом шаге коркой.

2

На следующий день в предвечерние часы бойцы 1-й роты перешли по льду на другой берег и вступили в село Соколово. На всякий случай первой туда вошла разведгруппа, за ней — группа боевого обеспечения. Они шли осторожно, держа оружие, готовым к стрельбе. Ведь они не знали, есть в селе немцы или нет.

Английские шинели и выкрашенные в белый цвет мелкие тарелкообразные каски поначалу было испугали местных жителей. В первую минуту они приняли чехословацких воинов за венгров, обмундирование которых было почти такого же цвета.

Перед зданием сельского Совета стоит часовой гражданской милиции. Неожиданно к нему подбежало несколько мальчиков:

— Немцы! — говорят они, задыхаясь от быстрого бега и вытаращив глаза. — Здесь немцы!

Часовой рывком снял с плеча винтовку и побежал за пацанами. Они натолкнулись на троих военных, которые смотрели в карту и разговаривали на чужом, незнакомом языке. Часовой осмотрел их с головы до ног. Такую форму немцы не носят, но они и не наши, это ясно.

Член гражданской милиции остановился в стороне, не зная, что предпринять. Наконец неизвестные солдаты заметили его. Лица их были приветливыми. Они сразу пускаются в разговор, объясняют, что помечают на карте, в каком направлении отсюда находятся Змиев и Тарановка. Спрашивают, далеко ли до села Пролетарское. Разумеется, они сразу успокоили его, заявив, что они чехи и будут защищать от фашистов Соколово. Особое внимание часовой обратил на самого высокого из них. Он был выше обоих своих товарищей по крайней мере на полголовы. Позже, уже после войны, увидя фотографию надпоручика Яроша, он сразу скажет, что однажды встречался с ним и разговаривал.

По деревне быстро разнеслась весть, что пришедшие никакие не враги, а чехословаки, союзники. Двери домов тут же гостеприимно распахнулись.

Надпоручик Ярош определил каждому взводу позицию. Первый взвод располагался слева, третий в центре, второй на правом фланге. Бойцы под руководством саперов сразу принялись за рытье окопов. Местные жители, главным образом женщины, подростки и старики, охотно им помогали. На полях все еще лежал снег. Днем он таял, а ночью снега подмерзал. Земля везде была твердой, как камень…

В память сельских жителей на всю жизнь врезались встречи с начальником Соколовской обороны Отакаром Ярошем.

«…Сестра сказала мне:

— У нас будет жить какой-то солдат.

Я встретилась с ним в коридоре. Он сказал мне: «Здравствуйте, хозяечка!» Потом спрашивает меня: «Почему вы такая грустная?»

— Как же мне быть веселой, — отвечаю, — когда столько бед и забот, муж на фронте, у меня дети на шее, а тут еще враг снова возвращается.

Чувствую, ему хочется меня успокоить. Говорит, вечером побеседуем. Принесу кое-какие фотографии, попьем чайку… Он оставил у нас свои вещи, но уже больше не пришел. Когда после войны я однажды увидела в газете фотоснимок, я сразу его узнала. Это был Отакар Ярош».

«А ко мне Отакар Ярош зашел одолжить лампу. Я жила у церкви, а штаб их, значит, находился рядом. Они сидели там и все время что-то рисовали. Лампу я им одолжила. Они заходили ко мне еще. Я давала им поесть, молока, картошки…»

3

В первый же день Ярош вместе со своим заместителем надпоручиком Ломом и командирами взводов прошел всю деревню. Он определял возможные направления атак противника. Затем он решил с саперами, где лучше всего сделать минные поля, где вырыть окопы перед деревней и между домами, где проделать бойницы в стенах домой, где построить пулеметные гнезда, как разместить противотанковое оружие. Было начерчено множество планов.

Старшина противотанковой роты Ярослав Перны получил следующий приказ от надпоручика Седлачека: «Будешь находиться при Яроше и выполнять все его приказы…»

Ему суждено было прожить в Соколове вместе с надпоручиком Ярошем шесть дней и пять ночей. С начала и до самого конца. В один из вечеров он услышал, как Ярош, сидя при свечке в доме, выбранном им для своего командного пункта, проговорил: «Отсюда я пойду или вперед, или останусь здесь». Ярослав Перны хорошо понимал командира. В этих словах звучало непоколебимое желание защитить честь офицера армии, которой в минуты наибольшей опасности для родины не разрешили даже выстрелить.

В один из следующих дней ротмистр Перны встретился у церкви с капитаном Красной Армии, сапером, который по просьбе Яроша провел работы по заминированию некоторых участков и получил от него карты минных полей. Капитан удивил его вопросом:

— Вы на фронте впервые?

— Почему вы спрашиваете? — уязвленный, бросил он. Ротмистр был уверен, что они делают все согласно наставлениям.

— Это заметил бы каждый командир, побывавший на фронте. Ваш штаб расположился в доме священника, в лучшем строении деревни. К нему ведет множество телефонных проводов. Только слепой не увидит, что это штаб. Вы думаете, что немцы этого не установят? Вот увидите, как только начнется бой, они тут же уничтожат это здание.

— Что же нам теперь, перебазироваться в другое место?

— Да нет, зачем же? — сказал капитан. — Это потребует много времени и хлопот. Вы должны перехитрить противника. Пусть они думают, что там штаб. Но одну телефонную линию вы скрытно проведите в какой-нибудь менее заметный дом.

Перны согласился с капитаном и рассказал об этом надпоручику Ярошу. Тот кивнул головой:

— Гм, он прав. — И тут же приказал перенести свой командный пункт в небольшой домик у церкви. С надпоручиком Ломом и Седлачеком они склоняют головы над картой. Подпоручик медицинской службы Шеер, который с отделением санитаров должен был бороться за жизнь раненых, сохранил в памяти смысл монологов командира:

«Церковь будет центром обороны. Откуда бы они ни пришли, мы должны иметь прочную круговую оборону. В самом худшем случае все, оказывая упорное сопротивление и нанося противнику урон, начнут отход от церкви, которую мы должны удержать любой ценой, как это делают советские гвардейцы в Тарановке».

Иногда он, заметив доктора, обращался к нему: «Что у вас, доктор? Вам что-нибудь нужно? Если дело у вас не срочное, то подождите, пожалуйста, мы должны закончить».

Конечно, доктор ждал, с интересом наблюдая за этим решительным, твердым, закаленным командиром. Он всегда был спокоен и точен. Не в его привычке было общаться с людьми в белых перчатках. Он был солдатом до мозга костей. Заметной чертой его характера было здоровое честолюбие. Этот человек прямо-таки источал силу и волю. Своеобразный человеческий мотор. Отдавать эту силу, заряжая ею других, было жизненной необходимостью. Это доставляло ему радость и удовлетворение.

Он получил трудную задачу и, выполняя ее, хотел показать всем, что умеет. Кое-кому может показаться непонятным, почему он сам попросил доверить ему оборону Соколова. Подпоручик Шеер, который как врач более чутко фиксировал психологические состояния, наблюдал удивительный энтузиазм и одухотворенность, которые отражались на лице Яроша. Таким оно оставалось и во время боя. Он понял: мужество и целеустремленность этого человека простираются так далеко, что он не боится даже смерти.

С утра до ночи в Соколове стучат ломы и кирки, высекая при попадании на камни искры, раздается скрип лопат, выбрасывающих наверх мерзлую землю, слышатся голоса женские, мужские, детские. Люди умудряются даже шутить, смеяться. Бойцы заигрывают с девчатами, каждый старается выглядеть бойчее, сильнее. В эти минуты они совсем забывают, что смерть от них так близко.

Разведчики уже повстречались с ней. Небольшими группами, в белых маскировочных халатах, они проскальзывали между позициями боевого охранения и, выстроившись гуськом, исчезали за холмами в лесу. Во время таких вылазок ребята порой оказывались в таких переделках, что у них застывала кровь в жилах. Об одной такой истории поведал Антонин Корима, один из самых отважных разведчиков.

«Я, Черны, Голиан… нас было человек пять. Мы вошли в одну деревню, располагавшуюся рядом с Тарановкой. Нашей задачей было обнаружение немецкого штаба. При этом главным ориентиром для нас служили телефонные провода. Дело шло к утру. Мы вошли в крайний дом. Там были две женщины. Они дали нам холодную вареную картошку — мы были голодны. Женщины рассказали нам, что в деревне немцы, и показали, где в лесу находятся у них танки. Я послал одного, чтобы он лично проверил. Пока посланный разведчик отсутствовал, эти женщины заманили в дом двух немцев. Мы хотели привести пленного. Но эти двое оказались необыкновенно дерзкими и строптивыми. Что мы только с ними не делали, даже грозили оружием, но они качали головами, отказываясь говорить. Добровольно с нами они идти не хотели. Вести их силком, забив кляп в рот и связав руки, было опасно, парни были здоровенные и могли по дороге, воспользовавшись каким-нибудь случаем, попытаться бежать и, таким образом, выдать нас. Поэтому мы вынуждены были их потихоньку ликвидировать за стогом. К этому времени мы уже все знали о танках. Возвращаемся мы, значит, назад, чтобы доложить о разведанном Ярошу. Подошли к хутору прямо перед Соколовом, насчитывавшему пять домов. Вдруг кто-то проговорил шепотом: «Немцы!» Мы залегли у навозной кучи. Но фашисты уже заметили нас. Тогда я подзываю Пепика Черны, самого быстрого из нас, и приказываю ему бежать в Соколово. Тот помчался по лощине, но, не пробежав и двухсот метров, наткнулся на немецкую разведгруппу, состоявшую из семи — десяти человек. Пепик, оставшись незамеченным, быстро залег и, подпустив их поближе, расстрелял из автомата. Мы в это время уже драпали по редкому лесочку. Голиан метнул в сторону две гранаты, а сами мы побежали в противоположном направлении. Немцев это, очевидно, ввело в заблуждение. Они пошли в сторону взрывов гранат, поливая лес из автоматов. Вскоре мы были уже у Соколове…»

Сведения, которые доставляли Ярошу разведчики, говорили о том, что противник передислоцирует свои танковые и моторизованные подразделения из Тарановки в направлении Соколово, стычки чехословацких разведывательных дозоров с немецкими учащались.

4

Время поджимало. Никто не мог сказать, как долго еще продержится невдалеке отсюда, в Тарановке, остаток билютинского гвардейского полка. День, два? А может, всего лишь часы? Разведка установила, что оставшихся гвардейцев атакует множество танков. Если падет Тарановка, то следующим препятствием на пути врага будет Соколово. Это может случиться каждую минуту. Сил у защитников Тарановки становится все меньше и меньше.

Продолжается рытье окопов под присмотром саперов. Работа идет и днем и ночью. Дело продвигается медленно и с большим трудом. Руки бойцов покрылись кровавыми мозолями.

Надпоручик Ярош обходит позиции взводов, контролирует ход работы. По окраине деревни прошла бесконечная извилистая линия окопов, ходов сообщений. Основные и запасные огневые позиции… Всегда чисто выбритый, опрятный, он ходит и ходит, вымеряет длину и глубину окопов, испытывает прочность креплений, разворачивает план, сравнивает его с тем, что проделано в действительности. И постоянно подбадривает, убеждает, проявляя непоколебимую основательность и тщательность. Он появляется в окопах на южной окраине деревни, у выдвинутых вперед наблюдателей, на западной стороне Соколова, везде. Он ни о чем не забывает.

Ярош хорошо знает, что никто героями не рождается, и их бой с противником на направлении его главного удара ни для кого легким не будет. Но своим бойцам он верит. Он проводит с ними большую часть времени, курит махорку, хвалит, выспрашивает то об одном, то о другом, ругает немногих нерадивцев, которые выкопали мелкие окопы, не осознавая, что тем самым они подвергают свою жизнь большому риску.

Однажды, делая свой обычный обход, он оказался у позиции взвода ротмистра Ружички. Еще издали он увидел, что командир взвода спорит о чем-то с Остапом Богдановичем Шеметом. В его домике было расквартировано одно из отделений взвода. «Молодец» Ружичка, заслуживший в свое время благодарность командующего Воронежским фронтом и за которым так и осталось это прозвище, приказал оборудовать пулеметное гнездо у угла сарая, принадлежавшего соседу Шемета.

Бойцы как раз прикрывали окоп ветвями деревьев.

— Э, нет, ребята, так дело не пойдет. Эти ветки не защитят вас даже от винтовочных пуль. Сюда нужны хорошие бревна.

— Хорошо, отец, но где их взять? Не будем же мы рубить деревья в вашем саду?

Старик повернулся к Ярошу:

— Отсюда ведь плохо стрелять, да и приличное укрытие здесь трудно сделать. Разве я не прав, товарищ командир?

Он взял Яроша за руку и подвел его к своему дому. Там Остап Богданович вытащил откуда-то топор и принялся разбирать рубленую пристройку.

— Вот сюда поставьте пулемет, — бросил он, продолжая орудовать топором.

Бойцы удивленно крутили головами. Неужели ему не жаль ломать собственное строение! Но старый Шемет знал, что делал. «Дом после войны будет легко построить, а вот жизнь человеку никто не вернет».

Васил Дуб качает головой:

— Да, Гитлер, конечно, просчитался. Разве можно поработить таких людей?

— Старик прав, — сказал Ярош Ружичке так, чтобы никто другой его не услышал. Не в его привычке было подрывать авторитет своих командиров в присутствии подчиненных им солдат.

— Я знаю, — тоном провинившегося человека произнес ротмистр. — Я просто не хотел разрушать его избенку. Это могут сделать и без нас гитлеровцы.

В долинке сгущались сумерки. Взвод Ружички как раз кончил ужинать, некоторые воины готовились нести боевое охранение, остальные с радостью думали о приближающемся ночном отдыхе.

— Пан ротмистр, к вам пришли, — крикнул часовой, открыв дверь.

В дом вошли два красноармейца в танкистских шлемах. Ротмистр встал из-за стола и пожал вошедшим руки. Пригласил их к столу. Спросил, как они здесь очутились. Завязался разговор. Недалеко от деревни у них завяз танк. К тому же он сломался. И теперь экипаж тридцатьчетверки не знает, что делать. Отремонтировать его можно только с приходом специальной ремонтной машины. Танкисты были очень расстроены.

— Так что, пока танк не будет исправлен, мы поступаем в ваше распоряжение.

— А стрелять из него можно? — спросил Ружичка.

— Разумеется.

Красноармейцы охотно поделились сведениями о противнике. Они входили в разведывательное подразделение и знали много о силах немцев, сконцентрированных на этом участке фронта. Ружичка вырвал из блокнота листок, быстро набросал донесение и позвал Рудольфа Бейковского:

— Отнеси это надпоручику Ярошу.

— Есть!

Бейковский нашел командира роты в маленьком домике. Подал ему донесение.

— Какое настроение во взводе? — спросил Ярош. — Не боитесь?

— Настроение хорошее, страх никто не испытывает, пан надпоручик.

— И сам ты не боишься?

— Не боюсь, — ответил Бейковский.

— Правильно. На нас идут настоящие головорезы, но мы не смеем перед ними дрогнуть. Мы будем брать пример с красноармейцев, уничтожая фашистов как самую последнюю мразь.

Он подал бойцу руку:

— Спасибо. Можешь идти.

5

Время от времени с другого берега в Соколово наведывается Ломский, которому в эти дни было присвоено звание капитана, и сам командир батальона полковник Свобода. Надпоручик Ярош сопровождает их, показывает все, что успела сделать рота для отражения наступления противника. Командир одобрительно кивает головой. Он доволен расположением взводов. Работа по созданию крепкого узла обороны почти завершена. План ведения огня также хорошо продуман. Ярош помнил обо всем.

— Где у тебя наблюдательный пункт, Отакар?

— На колокольне церкви.

— Слишком заметно. Будешь все время под обстрелом.

— Церковь кирпичная, ее не сразу разрушишь. Оттуда очень хорошо все видно. Кроме того… я считаю церковь естественным центром обороны. В случае если противник проникнет в село, мы отойдем сюда и займем круговую оборону. Мы превратим церковь в крепость и будем сражаться, как билютинцы в Тарановке, — распалился надпоручик.

— Хорошо, — одобрил решение Яроша полковник.

Стройная восемнадцатилетняя девушка с медицинской сумкой на боку и в ушанке, со вкусом надетой на светлые вьющиеся волосы, — медсестра Данута Чермакова. Вместе с отделением подпоручика медицинской службы Широкого она помогает обрабатывать раненых красноармейцев, которые попадали в Соколово с переднего края. Впервые в жизни она видит настоящие кровоточащие огнестрельные раны, от которых даже можно в обморок упасть. Заросшие, восковые лица терпящих адские муки мужчин. При этом сердце ее часто сжимается при мысли о матери и о сыне Вашеке. Поручик Вацлав Дрнек, ее муж, командует минометным подразделением, приданным в помощь защитникам Соколово. Хорошо, что здесь находится много ее подружек, медиков, а главное — в Соколово попала Рита Новакова, эта озорная хохотушка. Девчата носят носилки, перевязывают раны, таскают мешки с ватой и бинтами. Чехословацкие воины ходят к ним пока что только из-за мозолей на ладонях да по причине простуды. Пока что. Потому что ясными морозными ночами уже отчетливо слышен рев танковых моторов, отчего на спине высыпают мурашки, все громче становится орудийная канонада за лесом.

— Я на этих девчат смотреть без жалости не могу. Лучше бы их здесь не было, — сказал будто бы однажды Ярош, обращаясь к Лому. Это вполне может быть правдой.

— Почему? — спросил Лом. — Во время марша они вели себя лучше многих мужчин.

— Нет… там речь шла об усталости, а здесь ведь люди лишаться жизни будут. Как подумаю, что и эта маленькая может… Она напоминает мне воробышка. Никто меня теперь не убедит в том, что война была только мужским делом.

— Война никому не нужна — ни мужчинам, ни женщина, — улыбнулся Лом. — Не думаю, что тебе хочется умирать раньше времени.

Что мог на это ответить Ярош?

— Глупости. Я об этом вообще не думаю.

В первые дни перевязочный пункт находился в том же доме, что и командный пункт. Данута видит, как Ярош ночи напролет сидит при лампе с остальными офицерами над картами и планами, временами выходя в ночную темь. Этот человек, наверное, вообще забыл, что такое сон.

Однажды, это было 7 марта, его широкоплечая фигура неожиданно появилась в дверях импровизированного медпункта. Доктор с остальными медработниками куда-то ушел, Данута была в помещении одна.

— Иду на вас посмотреть, Данутка.

— Садитесь, пожалуйста, — приглашает его девушка, не зная от растерянности, что делать со своими руками. Надпоручик тяжело опустил свое тело на стул. Вид у него утомленный, лицо бледное, под глазами появились темные круги.

— Как вам здесь живется? Не скучаете?

— Бывает, — признается девушка. — Как у вас нога? — спрашивает она быстро, желая перевести разговор на другую тему. На тех самых злосчастных учениях во время сильного мороза надпоручик отморозил всю ступню. Кожа совсем побелела и ничего не чувствовала. Дело было нешуточное, и Ярош, этот большой, крепкий парень, боялся, что лишится ноги. Может быть, такое случилось с ним впервые в жизни. Данута заметила в его глазах немой вопрос: отойдет нога или нет? Он стискивал зубы, когда нога возвращалась к жизни, вновь обретая чувствительность. Это было страшно больно. Ярош сопел, на скулах его ходили желваки. Его мучили и боль, и неизвестность. С какой благодарностью он взглянул на доктора, когда тот произнес с облегчением:

— Ну, наконец-то!

После этого надпоручик долго прихрамывал. На медкомиссии он старался изо всех сил ступать уверенно, боясь, как бы ему, не дай бог, не запретили отъезд на фронт.

— С ногой все в порядке. Я даже о ней не вспоминаю. А я ведь вас, Данутка, так и не успел поблагодарить… Подождите, какое сегодня число? Да, ведь завтра женский праздник. Поздравляю вас, Данута, и желаю… Чего же вам пожелать? Ведь все наши мечты исполнятся только после войны. И все-таки я вам пожелаю счастья и удачи. Пусть эта война не коснется вашего здоровья. — Он встал и крепко пожал девушке руку, пристально глядя в ее зелено-голубые глаза. У Дануты создалось впечатление, что он хочет ее поцеловать, но Ярош не сделал этого.

— Как вы думаете, — задала она вопрос, который часто ее беспокоил в те дни, — что с нами будет?

По его лицу пробежала тень. Очевидно, он не любил слушать подобные вопросы. Уголки губ надпоручика опустились вниз, подбородок выдвинулся вперед. Он снова сел, опершисьлоктем левой руки о колено.

— Ну… здесь будет тяжело. На нас идет… большая сила. — Он замолчал и посмотрел на девушку. Его похудевшее лицо стало еще более волевым и строгим. — Но мы не отступим!

Его уверенный голос прибавил Дануте спокойствия и уверенности. Она была ему благодарна за эти слова. И ей захотелось сделать для него что-нибудь приятное. Она растерянно огляделась и показала рукой на подушку:

— Здесь у нас спокойно, — произнесла она, заикаясь, — вы могли бы тут хорошо минутку отдохнуть. Не хотите? Вам нужно выспаться, вы, наверное, очень утомлены.

Он вздрогнул, будто придя в себя.

— Нет, нет, это невозможно, мне нужно еще…

Он быстро поднялся, заученным движением провел обеими руками по ремню.

— Я хорошо согрелся здесь, пойду… Спасибо, Данута, еще раз тебе желаю… много счастья…

6

В тот день, 7 марта, стало очевидным, что противник подходит к соколовской обороне. Стрельба в Тарановке прекратилась, и леса перед Соколовом наполнились шумом. За день до этого надпоручику Ярошу, к его большому удовлетворению, доложил о своем прибытии лейтенант Мутле, командир 5-й батареи 1245-го истребительного артиллерийского полка. Посоветовавшись с Ярошем и надпоручиком Седлачеком, он разместил свои четыре орудия калибра 57 мм в наиболее выгодных местах. Ярош вздохнул с облегчением: пусть теперь фашисты приходят, их есть чем встречать.

В 13.15 два вражеских танка, выйдя из хутора Первомайский, двинулись к Соколову. Подойдя километров на десять, они атаковали расположенную там советскую пехоту, но атака эта была отбита. Почти одновременно четверка танков вышла из хутора Джгун. Советские защитники стягивались к Соколову.

Два разведывательных дозора чехословацкого батальона встретились с продвигающимся противником в лесу у железной дороги, ведущей из Тарановки. К нашим разведчикам присоединились три красноармейца. Два из них погибли, третий был ранен.

Третий разведывательный дозор подвергся сильному минометному обстрелу противника в совхозе, юго-западнее станции Борки.

В 15.30 чехословацкие разведчики обнаружили двенадцать танков и до трехсот солдат у деревни Прогони.

Безо всякого сомнения, противник приближался. В 16.15 справа от Соколова вынырнула тройка вражеских танков и въехала в долину. Они перерезали дорогу из Мерефы в Соколово и направились прямо к деревянному мосту, стоявшему перед селом Тимченков. Это происходило уже в непосредственной близости Миргорода. За первыми тремя танками колонной шли еще двадцать машин. Противник, очевидно, решил провести разведку боем, чтобы установить силы обороняющихся за рекой. Советские саперы взорвали мост прямо под носом у танков. Одновременно открыла огонь артиллерия миргородских позиций. Стреляла и одна 76-мм пушка с северо-западной окраины Соколова. Один из немецких танков был подожжен. Остальные, быстро развернувшись, поползли в направлении Соколова. С правого края соколовской обороны раздалась артиллерийская стрельба.

Танки стали отходить. На всех позициях батальона была объявлена боевая готовность, батальонный резерв занял окопы недалеко от командного пункта.

И оборона в Соколове была подготовлена к бою. В окопах раздавались экземпляры батальонной газеты. Она призывала бойцов:

«Крепко держите оборону вашего участка. Помните, что вы мстите за насилие над нашими народами. Каждый приказ выполняйте до последней буквы! Берите пример с героев красноармейцев, сражающихся перед нами и рядом с нами!»

Утро 8 марта 1943 года. Светает. Кажется, сам воздух наполнен тревогой. Серые тучи, подобные огромным причудливым валунам, отнюдь не способствуют повышению настроения. Того и гляди сорвутся с неба и раздавят все живое. Ощущение, как перед грозой. В лесах, обступавших Соколово, возникает зловещий рев мощных моторов.

Надпоручик Ярош поднимается по узкой деревянной лестнице на колокольню соколовской церкви, которая когда-то была построена в честь победы русских войск над Наполеоном. В квадратном помещении был оборудован наблюдательный пункт. Когда-то здесь висели колокола, посылавшие через оконные проемы на все четыре стороны свои величавые голоса.

Ярош остановился у деревянных перил оконного проема, обращенного к югу. Приложил к глазам бинокль. Он как всегда спокоен, и все же начальник соколовской обороны чувствует кончиками своих нервов, что сегодня быть бою. Как ни странно, он почти не ощущает усталости после бессонной ночи. Под утро он выпил горячего чаю и в спешке выкурил сигарету. Этого ему хватит. Ярош прислушивается. В Тарановке тихо. Билютинцы вчера отошли. Не будь их, здесь было бы уже давно жарко. Они помогли роте приготовиться к встрече с этими убийцами.

Над лестницей появилась голова. Это телефонист Редиш.

— Доброе утро! — приветствует он своего командира, поправив на носу очки.

— Ты не спишь?

Редиш удивленно заморгал глазами. Надпоручик Ярош обращается к нему на «ты»!

— Не сплю. Иду вот посмотреть, не провели ли мне сюда телефонную линию. — Он направился к ящику в углу. На нем стоял зеленый аппарат полевого телефона. — Уже поставили.

— Тебе надо было хорошо выспаться, — сказал Ярош. — А то ведь теперь на это не будет времени. Соедини меня со штабом.

Редиш крутит ручкой, в ящичке аппарата забренчало, потом подает трубку Ярошу.

— Это Мирек? Позови Богоуша. — Ярош прижимает трубку к уху рукой в зеленой шерстяной перчатке. — Это я. Пока спокойно. Настроение? Отличное. Ладно, я еще позвоню, все. — Он вернул трубку Редишу.

— Ну вот видишь, Редиш, — Ярош снял перчатку и лезет в карман за кисетом. — Ты коммунист, а я буржуазный офицер… — Он чиркнул зажигалкой, подержал ее перед самодельной папиросой, жадно вдохнул и выдохнул дым. — И вот мы здесь оба вместе…

— Вы никакой не буржуазный офицер.

— Но ты ведь думал так… не говори… Все вы о нас так думали. Но как только здесь начнется стрельба, все подведется под один знаменатель. Смерть не выбирает…

— Если бы вы были буржуазным офицером, вас бы, наверное, сейчас здесь не было. Вы изменились к лучшему. Это факт. Кое-что вы поняли.

— И что же мы, по-твоему, поняли?

— На какой стороне вам стоять и за что сражаться в этой войне… Короче говоря, к какому лагерю вы принадлежите. И что коммунисты не разлагающие элементы, а такие же патриоты, как и вы.

— Возможно. Но вы, коммунисты, тоже кое-что поняли… я бы сказал…

— Я слушаю вас…

— Что мы никакие не фашисты и не антинародные элементы, что мы, собственно, хотим того же, что и вы.

— Пока что это так, а что будет потом… покажет время.

— Ты прав, время все разложит по полочкам. Ага, Корима со своими орлами уже здесь. — Ярош увидел группу разведчиков, спешивших к церкви, затоптал недокуренную папиросу и побежал вниз. Разведотделение Коримы вернулось из ночной разведки.

— Что скажешь, Тонда?

Корима достает карту.

— Мы обнаружили сосредоточение танков и пехоты здесь и здесь. — Он показывает обведенные синим карандашом места. Потом называет цифры.

Ярош делает пометки в блокноте.

— Хорошо, идите, отдохните.

Бойцы-разведчики отдали честь и направились к воротам церкви. Они шутят с товарищами по роте, которые занимаются усовершенствованием окопов вокруг церкви.

По льду реки в Соколово прибыла еще одна батарея. Лохматые сильные лошадки с фырканьем подтащили к церкви четыре пушки. Командир подбежал к Ярошу:

— Старший лейтенант Филатов. По приказу капитана Новикова прибыл для поддержки вашего батальона.

Они договариваются, где разместить пушки.

— Все в порядке! — Офицеры подали друг другу руки. Артиллеристы — опытные фронтовики, они знают, что и как делать.

К Сохору, командиру взвода автоматчиков, расположившегося у церкви, чтобы быть под рукой Яроша, подбежал Йозеф Черны. Он запыхался от быстрого бега. Переводя дух, он произнес:

— Немцы стягиваются на край леса, южнее Соколова, танки и пехота. — Он выкладывает одно сведение за другим.

Сохор поднимается вслед за Ярошем на колокольню и сообщает ему сведения, переданные только что автоматчиками Черны. Ярош молчит, слушает, временами бросает взгляд на карту, разложенную перед ним на столике, которая испещрена множеством стрелок, кружков и других значков, понятных только солдату, потом переводит взгляд на местность. Поступают другие сведения, в том числе по телефону.

Туман постепенно редеет.

Ярош с Сохором спускаются вниз. Они идут еще раз — какой уже по счету? — проверить боевую готовность. К ним присоединяется командир пулеметной роты надпоручик Лом, заместитель Яроша. Они беседуют с солдатами, уточняют задачи с командирами взводов. Ярош укрепляет свою уверенность, что все идет как положено, все, что запланировано, сделано.

Воины, находящиеся в окопах, пока не знают, что происходит в непосредственной от них близости. Большая их часть даже не может себе представить настоящий бой. Как они поведут себя, когда перед ними окажутся танки и фашистская пехота.

Ожидание хуже всего. Нервы напряжены до предела. Мысль о том, что немцы смогут ворваться в село, вызывает чувство страха, неоднократно уже преодолеваемого и вновь возвращающегося. Скорей бы уж.

Спокойный и довольный командир роты возвращается на свой командный пункт.

Возвращаются другие разведгруппы. Их сообщения совпадают. Гитлеровцы готовятся к атаке, которая начнется с минуты на минуту.

Около одиннадцати со стороны хутора Первомайского послышалась частая стрельба из винтовок, автоматов и пулеметов. Связной сообщил, что одно отделение автоматчиков попало в окружение. Подпоручик Сохор собирает своих ребят. Те подпоясываются ремнями, увешанными гранатами, проверяют круглые магазины автоматов.

— Идем их выручать, — докладывает Сохор командиру.

— Ни пуха ни пера!

Через полчаса грохот стрельбы усилился. Лес и холмы создавали громкое эхо. Около полудня стрельба затихла. Только иногда слышались одиночные выстрелы, потом и те прекратились. Вскоре в Соколове показались оживленно жестикулирующие автоматчики.

— Все в порядке! — докладывает Сохор, — вызволили ребят.

— Хорошо, будьте наготове здесь, у церкви. Вы мой резерв.

Раздается обед с водкой для согревания. Время от времени с немецкой стороны со свистом пролетает снаряд и взрывается где-то в деревне. На откосе на краю деревни тут и там еще подкапывают, улучшают окопы.

Наблюдатели бдительно следят за местностью. Напряжение действует на нервы. Пулеметчики смотрят через прицельные щели в броневых щитках, артиллеристы сгибаются у своих орудий.

И тут Редиш, находившийся на колокольне, выкрикнул:

— Танки! Пан надпоручик, танки!

Ярош, разговаривавший с надпоручиком Седлачеком, подбежал к сводчатому окну и прижал к глазам бинокль. Да, с холмов спускалось… десять… двенадцать… четырнадцать танков, направлявшихся к правому флангу Соколовской обороны. Время 13.30.

— Соедини меня со взводами! — В наушниках треск, писк, слышатся голоса командиров взводов.

— Внимание, к расположению второго взвода справа приближается противник. Открывайте огонь!

Через секунду Ярош удивительно спокойным, твердым, как на учениях голосом докладывает в штаб батальона. Радист кричит в микрофон: «Богоуш, Богоуш, я Ольга, начинается атака вражеских танков, прием».

Начинается бой. Непросто сейчас восстановить его картину.

С наблюдательного пункта, расположенного на дереве, недалеко от командного пункта, очевидно, тоже заметили приближение танков. Видят их в бинокли и с чердачного окна одного из домов в совхозе, отдается приказ к открытию заградительного огня. И в Соколове пушки начали плеваться огнем и дымом. Снаряды взрываются среди танков, взметают вверх глину.

Женщины и дети, помогавшие в строительстве окопов, убегают с откоса. Немцы обстреливают из орудий деревню. От разрывов дрожит воздух. Кое-где возникли пожары.

На перевязочный пункт, который по приказу Яроша переместился ближе к переднему краю, приносят первых раненых.

Крутой откос справа заволакивает дымом. Когда он рассеялся, обороняющиеся увидели, что танки повернули назад, к темной полосе деревьев на холме. Три из них, однако, остались стоять на белом поле. Из них валит дым. Стало быть, они подбиты и горят? Из люков вылезают черные фигурки танкистов и бегут к холму. Ярош молча наблюдает с колокольни эту картину. Но всего ему не видно. Правый фланг обороны скрыт туманом и дымом. Бойцы в окопах, однако, радостно покрикивают. Атака отражена. Но Ярошу все равно что-то не нравится. Он будто предчувствовал, что с танками, оставшимися на поле, не все ладно. Но и его в конце концов охватывает всеобщее ликование. Он объявляет батальону результат боя: атака отбита фактически без потерь. Наверняка он сообщил и о тех трех подбитых танках. Командир батальона обратил его внимание, что скорее всего это была разведка боем и основной удар еще впереди. Последовали команды взводам.

В Соколове воцарилась зловещая тишина. И советским артиллеристам не нравились те танки, чадящие на заснеженном лугу перед деревней.

7

В 15.00 началась новая, более мощная атака. За десять минут до этого перед центральной частью обороны появилась группа фашистских автоматчиков, примерно человек двадцать. Они попытались прорваться в деревню, но дружный огонь защитников заставил их спасаться бегством. Однако тут же на правом фланге, словно стадо разъяренных быков, из лощины вырвались одиннадцать танков, а за ними бронетранспортеры с пехотой. Танки и бронетранспортеры рассыпались веером и повалили к деревне. Танки на ходу вели огонь из своих пушек, на позиции обороняющихся обрушивались снаряд за снарядом. Неожиданно глухо забухали пушки трех танков, стоявших справа на склоне. Дала свой результат военная хитрость, которую неопытные чехословацкие бойцы вовремя не раскрыли. Танкисты, запалив дымовые шашки, имитировали попадание снарядов и выход машин из строя. Часть экипажей изобразила бегство из горящих машин. Но внутри остались наводчики, которые, спокойно и хорошо прицелившись, поражали теперь точными выстрелами одно противотанковое средство за другим.

Завыли «катюши», разместившиеся за рекой. В расположении противника видны разрывы реактивных снарядов, огонь, дым. В Соколове ведут огонь противотанковые пушки, застрочили пулеметы. Два или три танка вспыхнули, горят, из люков выбираются танкисты, на этот раз уже без обмана. Но несколько танков все же переезжают окопы. Им удалось прорваться сквозь заградительный огонь. Они подъехали к крайним домам. Из установленных на них огнеметов стеганули оранжево-красные языки пламени. Они лижут стены и крыши домов. Окраина Соколова горит. Но танки не рискуют идти дальше. Пехота, высыпавшая из коробок бронетранспортеров, не может идти вперед: первая цепь немцев была буквально сметена свинцовым ливнем. И напрасно унтер-офицеры дерут глотки, крича: «Форвертс!»

Надпоручик Ярош видит с колокольни танки, колыхающиеся огненные космы пожаров, слышит грохот стрельбы. Он кусает себе губы, ругается, но не теряет самообладания.

— Отрезать пехоту от танков! — приказывает он по телефону стальным голосом ротмистру Немецу. — Она не должна проникнуть в село. Слышишь? Прижмите ее к земле и не давайте двигаться!

Подпоручик Сохор оторвал глаза от бинокля:

— Они прут в брешь, образовавшуюся между вторым и третьим взводами! Может быть, стоит ее закрыть?

— Беги! — согласился Ярош, — оттесни их назад и закрой брешь. Беги!

Двадцать пять автоматчиков побежали по улице между домами. Сохор на ходу отдает приказания. Через несколько секунд они скрылись в дыму.

Очереди из автоматов и пулеметов, выстрелы из винтовок слились в сплошной грохот. Всюду свистят пули. Сущий ад. Ярош видит, как в том месте, где стоит испорченный советский танк, экипаж которого отдал себя в распоряжение Ружички, взорвались два или три снаряда, потом еще несколько. Специальная ремонтная машина ему уже не понадобится. Он горит, объятый пламенем.

Начальник соколовской обороны разгадывает замысел противника. Он обладал способностью не только коротко и ясно выражать свои мысли, но и быстро оценивать ситуацию и без колебаний и отсрочек принимать правильные решения.

— Тоник!

Сохор подскакивает к Ярошу. В такой обстановке не до длинных речей. И тот и другой видят наметившиеся опасные места в обороне и понимают, что в тыл фашистов пускать никак нельзя.

Сохор сбросил шинель, поглубже надвинул шапку и скомандовал своим солдатам: «За мной, вперед!»

Группа его автоматчиков разделяется на две части и бежит по двум направлениям.

— Пепик, — кричит Сохор и показывает рукой, — к той ложбинке. Видишь?

По узкой ложбинке скрытно ползет бронетранспортер. Вот он подъезжает к селу и останавливается между двумя крайними домами. Один уже объят пламенем, другой начинает дымиться. В стальной коробке сидит не менее тридцати немецких солдат.

Автоматчик Черны уже стоит у одного из этих домов, не спуская глаз с бронетранспортера. Сколько в нем немцев, он еще не знает. Наверняка много. Его охватывает какое-то странное чувство тревоги, страха, смешанное с неопределенным предчувствием несчастья, оттого, что эти убийцы могут разбежаться! Следует несколько длинных быстрых прыжков. А теперь успокоиться, чтобы рука не дрогнула, и поставить на боевой взвод противотанковую гранату. Черны слышит удары своего сильно бьющегося сердца, все его органы чувств напряжены до предела. Размах — взрыв! Крик, огонь, проклятия, стоны. Для большей уверенности еще одну. И снова граната летит прямо в люк бронетранспортера. Готово!

Теперь быстро к церкви, звуки стрельбы слышны уже там. Без какого-либо колебания Пепик Черны устремляется туда.

На правом краю деревни завязался упорный, кровавый бой. Чехословацкие бойцы, укрываясь за домами, бросают тяжелые противотанковые гранаты под гусеницы танков, слышны выстрелы противотанковых пушек. Здесь и там чехословацкие воины бросаются в рукопашные схватки с немецкими гренадерами. Растет число убитых и раненых с обеих сторон.

— Франта, — обращается Ярош к надпоручику Седлачеку, — беги к третьей роте, пусть они перенесут огонь противотанкового орудия на правый фланг!

Подпоручик Франк с одним из артиллеристов пытается откатить противотанковую пушку. Они не видят, как из-за угла дома сзади вынырнул танк и устремляется на них. Гусеницы давят пушку и тела, перемешивая человеческую плоть с землей и снегом.

В другом месте вездесущий Сохор метнул противотанковую гранату и уничтожил гусеничный бронетранспортер. Наклонившись вперед, он бежит с автоматом в руках вдоль стены дома. И неожиданно сталкивается на углу с высокорослым немцем. Секунда взаимного замешательства. Оба стоят с нацеленными друг на друга автоматами. Резким выпадом Сохор попытался выбить из рук верзилы оружие, но тот все же успел нажать на курок. Раздалась очередь. Сохор почувствовал острую боль в левой руке. В этот момент, к счастью, рядом оказался один из чехословацких автоматчиков, который срезал немца короткой очередью.

Хуго Редиш взволнованным голосом сообщает о движении на центральный участок обороны новой волны немецких танков. Они двигаются в шахматном порядке, ведя огонь с ходу. Между ними вновь вздымаются гейзеры разрывов, несколько танков загораются, но остальные идут дальше. Их очень много.

И ротмистр Ружичка сообщает по телефону, что противник усиливает давление на левый фланг.

— Они берут нас в клещи, — цедит Ярош сквозь зубы. Он отдает приказ командиру взвода Стейскалу контратаковать противника.

Отакар в этот смертельно опасный момент был спокоен, сосредоточен, прищуренные глаза излучали энергию и упорство.

Воин Михал Федовчик так же, как и остальные, прижался ко дну окопа, когда танки устремились через окопы к деревне. Он видел брюхо стального чудовища, когда танк с визгливым лязгом переползал окоп немного в стороне от него. Как в бреду, он слышал несшиеся откуда-то крики:

— По пехоте! Стреляйте по пехоте!

Он положил автоматическую винтовку на бруствер и начал стрелять по вражеским автоматчикам, которые продвигались короткими перебежками. В этот момент Федовчик был оглушен взрывом гранаты. Очнувшись, боец услышал, как командир отделения кричит:

— Отходим к церкви!

Он с трудом вылез из окопа и тут автоматная очередь расщепила приклад его винтовки и ранила в обе руки. Сильно потекла кровь. Михал что было сил побежал к церкви, где ему могли оказать медицинскую помощь. По дороге он обегает фашистские танки, скрываясь за домами.

У церкви он увидел убитого ротмистра Ружичку. Надпоручик Лом спешил к краю деревни, где кипел самый горячий бой. Перед церковью, куда часто падают снаряды, воин Федовчик видит надпоручика Яроша. Он стоит в окопе и стреляет из противотанкового ружья по танкам, которые идут по дороге, ведущей из Тарановки. После каждого выстрела он отводит затвор левой рукой назад, а стоящий рядом какой-то боец подал ему новый патрон.

Церковь была центром обороны. Спокойно и умело руководил из нее боем надпоручик Ярош. Он перегруппировал силы, направлял помощь туда, где она требовалась больше всего. Он знал, что ни в коем случае не должен пропустить фашистских извергов через реку.

В башню церкви ударил снаряд. Ярош инстинктивно пригнулся, сверху сыпятся куски кирпичей, штукатурка. Что-то горячее стекает с его лба на щеку. Он провел рукой по лицу. Кровь?

— Вы ранены. Дайте я посмотрю!

К нему подскочил снайпер Птачек, Ярош неохотно наклонил голову.

— Вам впился осколок в лоб, — говорит боец и пытается его вытащить. Ярош стиснул от боли зубы.

— Я позову доктора.

— Не надо! — отрубил Ярош. — Сейчас не до этого.

Редиш подает ему телефонную трубку — командир батальона.

Ярош нетерпеливо выхватил ее.

— Как там у тебя дела, Отакар?

Надпоручик докладывает полковнику Свободе обстановку. Хорошего мало. Фашисты развивают атаку в направлении центра села, церкви.

— Посылаю тебе подкрепление. Взвод Вороча. К тебе также идут десять танков.

— Понятно!

— Отступать нельзя, Ота!

— Я не отступлю! — Никто в ту минуту не знал, что это их последний разговор.

Этот диалог, находясь на батальонном телефонном коммутаторе, прослушал офицер связи надпоручик Шмольдас. У Оты нервы не иначе как из железа!

Взрыв, еще один. Башня церкви закачалась, колокольня наполнилась пылью и дымом.

Редиш лежит рядом с Отакаром на спине, глядя остекленевшими глазами в потолок. Телефонный аппарат его, разбитый на куски, валяется на полу. Ярош стиснул зубы. Ему стало ужасно жаль Редиша. Он так старался быть хорошим солдатом, так старался. Почему же смерть настигла его, Редиша? Он вспомнил об их утреннем разговоре, свои слова, что смерть не выбирает. Надо было его отослать в тыл. Он был добрым человеком и мог бы еще много сделать добра людям. Едва он подумал об этом, как в голове его мелькнула мысль о том, что каждый умерший обязательно был для кого-нибудь добрым человеком. В штукатурку над его головой ударилась пуля и, отскочив рикошетом, противно завизжала.

— Пан надпоручик, — крикнул снайпер, — укройтесь!

Ярош махнул рукой. В памяти его неожиданно всплыли слова: «Того, кто честно погиб в бою, после смерти никогда не коснется позор…».

Кто же это сказал?

— Пан надпоручик! — отчаянно кричит радист. — У меня нет связи, радиостанция вышла из строя!

Начальник соколовской обороны бросил на радиста испытующий взгляд, будто не веря тому, что он сказал, и ринулся вниз по ступенькам. Следом за ним побежал снайпер Птачек.

Ярош чувствует, что теперь придется биться не на на жизнь, а на смерть.

— Не отступлю! — звучит у него в ушах, стучит в каждом ударе пульса. Он обещал это командиру батальона. Как только десять советских тридцатьчетверок вместе с третьей ротой ударят фашистам в тыл, как они договорились, им сразу станет легче.

На основе того, что он видит, знает, на основе возможности, которую он имеет, — он должен быстро все взвесить, продумать и принять решение. Правильное решение! Он всегда самостоятельно принимает решения, здесь, в Соколове, он единоначальник. Он не должен подвести, ошибиться. Ярош знает, что тот, кто потеряет в себе уверенность, тот уже не может быть хорошим командиром. От кого он это слышал? Теперь не вспомнить, да и зачем это сейчас…

Эти десять тридцатьчетверок, каждая из которых представляет собой мощную огневую силу, закованную в броню, эти десять танков советской 179-й танковой бригады вместе с третьей ротой надпоручика Янко скоро выйдут из Миргорода и при поддержке артиллерийского и минометного огня ударят по немцам в Соколове с фланга и с тыла. А до того времени оборона в Соколове должна выдержать натиск врага!

Бойцы не нуждаются в таком напоминании. Они и так сражаются как львы.

Ярош не может знать, что именно сейчас командир батальона идет проследить, как начнется операция десяти советских танков и третьей роты. На самом краю лесочка он увидел двух санитарок.

— Вы что, с ума сошли? Ведь это место простреливается вражеской артиллерией.

Обе девушки растерялись.

— Смотрите у меня, чертовы дурехи, — погрозил им полковник. — Зачем тогда вам укрытие? — И уже шутливо добавил: — Чтобы я вас здесь больше не видел, ясно?!

Там, где стояли готовые к бою советские танки, с характерным воем упали мины, выпущенные из немецких шестиствольных минометов. Обе санитарки инстинктивно пригнулись к самому дну окопа. Мины взорвались недалеко от них, в нескольких десятках метров. Едва отгремели оглушительные взрывы, они снова выпрямились. С того места, где только что разорвались снаряды, им как будто послышался чей-то зов. Не слуховая ли это галлюцинация?

Они прислушались. Нет, они не ошиблись, это действительно стон человека.

— Пойдем, — решительно произнесла Аничка. Девушки поднялись, пробежали несколько шагов и упали на землю. Снова раздался вой: мины разорвались приблизительно в том же месте.

Санитарки жались к земле изо всей силы.

Снова до них донесся стон. Теперь он слышался явственнее. К такой обстановке они еще не привыкли, ведь этот бой для них первый.

Девушек мучает смешанное чувство жалости и страха. И жалость эта возникает не только оттого, что они слышат стоны раненого. Им не дает покоя то, что раненый надеется, что его кто-нибудь услышит и придет на помощь.

Чувство страха то возрастает, то ослабевает. Что, если третий залп нас накроет, думают девушки. Боязнь за свою жизнь, которую раньше они никогда не испытывали, крепкой паутиной связывает им ноги, не дает подняться.

Уйти? Нет, ни в коем случае! Ведь там раненый. Он зовет на помощь. А мы санитарки. Иначе нас всю жизнь будет мучить угрызение совести, чувство неисполненного долга.

Они понимают, что решение, принятое в эту минуту, будет означать для них начало чего-то, что называется преодолением страха. Они чувствуют, что в них рождается что-то такое, что придает им особое ощущение силы, что преодолевает, подавляет страх. Веление сердца заглушило голос разума. Обе поднялись, чтобы сделать очередной бросок.

Они, конечно, не знали, добегут или нет. Каждая из них была уже внутренне готова к самому худшему. Вот какой настрой может произойти в человеке в считанные минуты.

Девушки теперь не только слышат, но и видят. Их двое. Они лежат недалеко друг от друга, красноармейцы, танкисты.

Тот, к которому подбегает Аничка, громко стонет и всхлипывает. Извиваясь, он обеими руками держится за живот. Такое молодая чехословацкая санитарка видит впервые. Слезы подступают к глазам девушки, она вот-вот заплачет. Несколько слезинок все-таки скатились по щекам. Она наклоняется к раненому, тот что-то говорит ей. Девушка объясняет раненому, что здесь помощь оказать ему невозможно и мгновенно решает — сбрасывает с себя шинель и подсовывает ее под красноармейца. Дело это оказалось нелегким: девушке пришлось потратить много сил.

Она не знала, что помогла одному из тех, которые должны были на своих машинах прорваться в Соколово. Но этому не суждено было произойти. Первый танк, въехавший на лед реки, провалился и застрял. Река, таким образом, стала непроходимой для танков.

Ярош не знает об этом. У него нет связи со штабом. Он не знает о решении оставить Соколово, защитники которого выполнили свою задачу, и отойти за реку, которая теперь стала естественной преградой и для немецких танков. Неожиданное потепление сделало свое дело. Но радиостанция в Соколове молчит, телефонная связь прервана.

Ярош приказал всем отойти к церкви и занять круговую оборону. Связные помчались во взвод, остатки которого постепенно начинают стягиваться к церкви.

8

Как только началась атака немцев и на перевязочный пункт стали поступать раненые, окровавленные бойцы, у молоденькой Дануты затряслись колени и руки. Прошло некоторое время, прежде чем она успокоилась. Затем прибежал связной от Яроша:

— Перевязочный пункт перенести в церковь!

— Поторапливайтесь, девчата, — подгоняет санитарок доктор.

Данута вышла из дома, служившего перевязочным пунктом. Пока девушка лихорадочно перевязывала раненых, бой как бы отступил для нее на второй план. Теперь она буквально ужаснулась от гремевших повсюду выстрелов; немцы были отсюда совсем близко, девушка отчетливо различала их фигуры. Испуганная, она бросилась бегом к церкви. До нее донесся чей-то знакомый голос:

— Данута!

У церкви стрельба сильнее всего. Свист пуль, разрывы снарядов. То и дело пространство прочерчивают трассирующие пули, летят куски битого кирпича и штукатурка. Перед церковью, будто скульптурное изваяние, стоит Ярош и спокойно твердым громким голосом отдает приказы. Через боковые двери она вбежала в церковь. Там лежало множество раненых, некоторые из них стонали, причитали. Дрожащими руками она стала вместе с другими санитарками их перевязывать. На глаза ей попался раненый Сохор. А вот прибежал командир второго взвода ротмистр Франтишек Немец с ужасной, сильно кровоточащей раной на шее. И доктор и все санитарки лихорадочно работают. Часто трудно бывает определить, кто первым нуждается в медицинской помощи. Девушки потеряли представление о времени.

Неожиданно по ступенькам вниз с колокольни словно ураган проносится надпоручик Ярош. Он без шапки. Доктор заметил рану на его лбу. Он схватил командира за руку, хочет перевязать его рану. Но Ярош вырвался и выскочил наружу. Через минуту он возвращается и летит, перепрыгивая сразу через несколько ступенек, наверх. Через мгновение он уже снова внизу, в его руке автомат. Доктор прослеживает взглядом, как надпоручик исчезает в приоткрытых дверях. Он, конечно, не знает, что видит его в последний раз.

Антонин Корима со своим отделением автоматчиков долго держался, укрывшись за домами на краю деревни. Пепик Черны, которого он послал с сообщением к четаржу Швайке, вскоре вернулся и доложил, что позади них немцы. Путь к церкви отрезан. Отделение стало пробиваться к центру села. Дома в огне, всюду черный дым, от которого режет в глазах, неослабевающая стрельба. Неожиданно Корима наскочил на немцев. Они шли толпой, одетые в короткие черные танкистские куртки, с пилотками на головах. Кто-то из них крикнул ему: «Hände hoch!». Он выпустил очередь из автомата и бросился бежать. Ему все же удалось добраться до церкви. Из окна ее свесилось чье-то безжизненное тело. Перед церковью, недалеко от дома священника, он увидел Яроша, стоящего в мелком окопе и организующего оборону.

Воин Деметр Богачек прибыл к Ярошу от своего командира с левого фланга обороны за приказом. На оборонявшихся наваливались танки, а уничтожить их было нечем. Богачек подбежал к церкви в тот момент, когда надпоручик на кого-то кричал, размахивая руками. Богачек представился и доложил, что происходит на левом фланге. Ярош поставил ногу на ступеньку перед входом в церковь и написал, положив на колено листок, несколько строчек для командира взвода. Вокруг свистели пули и рвались мины. Богачек испуганно оглядывался по сторонам.

— Пан надпоручик, пойдемте лучше в церковь, здесь в нас могут попасть пуля или осколок.

— Слушайте, Богачек, если нам с вами суждено погибнуть, то какая разница, где это произойдет?

Фашистские танки ползут между горящими соколовскими избами, стволы их выплевывают снаряды, а огнеметы поджигают то, что еще не успело загореться. Стальных чудовищ уже не так много, но все же еще достаточно. Создается впечатление, что фрицы вознамерились захватить сегодня как можно больше, боясь, что завтра захватить им это уже не удастся.

Автоматным и пулеметным очередям, вою снарядов и мин, грохоту разрывов, кажется, не будет конца. Соколово объято пламенем. Танки с бело-черными крестами с кучками пехоты позади приступили к штурму церкви и небольшого пространства вокруг нее, атакуя с нескольких направлений.

Сквозь огонь и град осколков бежит к противотанковому ружью заместитель Яроша, надпоручик Лом. Он оттаскивает убитого бронебойщика, прицеливается и чуть дрожащим пальцем нажимает на спусковой крючок. Попадание! Танк подбит! По телу его разливается чувство ликования. В стороне от горящей машины показалось новое стальное чудовище. Лом снова прицеливается, но выстрелить уже не успевает. Пулеметная очередь прошила его грудь.

— Они атакуют нас! — кричит Ярошу ротмистр Перны на маленькой площадке перед часовней. — Танки подходят к церкви! — И правда, за ближайшими домами отчетливо слышен рев машин и грохот гусениц.

— Сволочи, — успокаивает сам себя Ярош, — пусть идут. — Он поправил автомат и добавил: — Будем защищаться. — На его запыленном лице подсыхают струйки крови, морщины от носа к уголкам рта стали глубже от неимоверной усталости, но глаза, его глаза сверкают той одержимостью, которая свойственна людям, полностью осознавшим свою участь. Он не думает о спасении. «Не отступлю, — твердит он мысленно, стискивая зубы. — Не отступлю!»

— Сколько у нас здесь противотанковых ружей? — метнул он взгляд на Перны.

— Одно.

Он покачал головой и грустно улыбнулся.

— Ничего…

Между домами показалось тупое рыло черного немецкого танка с длинным стволом пушки. Перны соскочил со ступенек в окоп и открыл огонь по немецким автоматчикам.

Краем глаза он заметил, как Ярош отстегивает с ремня связку гранат и размахивается для броска. Гусеницы танка заскрежетали, прозвучала пулеметная очередь. Надпоручик приподнялся всем телом и медленно опустился на черный притоптанный снег. Водитель танка прибавил газу, и тут раздался взрыв связки гранат. Оглушенного ротмистра Перны засыпало кусками глины…

9

Он не отступил!

Ярош погиб до того, как к поредевшей обороне у церкви наконец пробрались связные и передали приказ отойти всем за реку.

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 17 апреля 1943 года Отакару Ярошу, самому мужественному защитнику Соколово, за образцовое выполнение боевой задачи и проявленные при этом доблесть и героизм было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. Он стал первым иностранцем, удостоившимся этого высокого звания. Посмертно ему было присвоено и воинское звание капитан.

Высокий, статный, с мужественным открытым лицом. Таким он вошел в нашу память. Его поведение, отменная выправка каждую минуту выдавали в нем высокую самодисциплину, серьезность характера, точность и аккуратность. Но строгость и точность отнюдь не скрывали в нем доброго друга, заботливого командира, горячего патриота. Требовательный к себе и к тем, кем он командовал, он всегда готов был поделиться с ними последним. Он любил людей и жизнь. И все же в Соколове он не заколебался ни на секунду. Не отступил! Сражался до последнего дыхания и погиб как герой.

Несмотря на то, что он погиб, в сознании чехословацких воинов он наступал вместе с ними на Киев, Руду и Белую Церковь, пробивался вместе с ними через Дукельский перевал, освобождал родную страну вплоть до самой Праги. В торжественном марше в ликующей освобожденной столице не довелось принять участие семидесяти процентам бойцов, принимавшим участие в бою у Соколова. И все же они были вместе с марширующими, символически, в их мыслях. Ведь 17 мая 1945 года вместе с боевыми знаменами корпуса по городу проплыло и то, под которым в марте 1943 года приняли боевое крещение бойцы и командиры 1-го чехословацкого пехотного батальона. А знамя — это символ боевой чести и вечной славы не только живых, но и павших.

Капитан Отакар Ярош.

Советские люди произносят это имя с таким же уважением, как и имена своих лучших сынов и дочерей — героев. Его именем названы улицы в Соколове и Харькове, у памятника в Соколове «Братство», символа вечной дружбы между народами СССР и ЧССР, советским юношам и девушкам вручаются комсомольские билеты, пионеры дают там торжественные обещания, невесты кладут к памятнику цветы.

Капитан Отакар Ярош навсегда останется примером для воинов чехословацкой Народной армии, для рабочих заводов и фабрик, для членов бригад социалистического труда, для учеников школ и членов пионерских отрядов, носящих его имя.

Герои не умирают. Они живут в наших сердцах, мыслях и делах.

Примечания

1

Руки вверх! (нем.)

(обратно)

2

Рождественский сдобный хлеб. (Прим. перев.).

(обратно)

3

Соответствует званию младшего сержанта. (Прим перев.).

(обратно)

4

Четарж — сержант. (Прим. перев.).

(обратно)

5

Служащий чехословацкой жандармерии. (Прим. перев.).

(обратно)

6

Члены боевых отрядов генлейновцев. (Прим. перев.).

(обратно)

7

Сокращенное название судето-немецкой партии, партии судетских фашистов. (Прим. перев).

(обратно)

8

Привет! Здравствуйте!

(обратно)

9

Имеется ввиду Вацлавская площадь, одна из центральных площадей Праги. (Прим. перев.).

(обратно)

10

Сокращенное название военно-воздушных сил Великобритании. (Прим. перев.).

(обратно)

Оглавление

РОЖДЕСТВО

ПРИСЯГА

ПРОЩАНИЕ

ОТЪЕЗД

ЭШЕЛОН

ДЫХАНИЕ ФРОНТА

ОСТРОГОЖСК

ЧЕРЕЗ ПОЖАРИЩА

ХАРЬКОВ

СОКОЛОВО

*** Примечания ***