Румпрехт вешает халат на проволочные плечики, шапочку кладёт на верхнюю полку, нетерпеливым жестом срывает с волос стягивающую их резинку и закидывает следом. Металлический костыль, на который мужчина опирался в течение дня, тоже отправляется ночевать в шкафчик.
Он успевает надеть пиджак, достать трость и расчесаться, так ни разу и не взглянув в приклеенный к внутренней стороне дверцы квадратик зеркальца, когда его окликает Дэвид:
- Голд! Мы с ребятами в бар! Тонину свадьбу обмывать! Ты с нами?!
Голос Дэвида звучит глухо и тихо: словно через слой ваты, но судя по тому, как при каждом слове проступают жилы на шее и краснеет лицо, орёт он что есть мочи.
Румпрехт благодарно улыбается, набирает в лёгкие побольше воздуха — Дэвид работает на прессе и после смены так же оглушён, как и он сам — кричит в ответ:
- Спасибо! Я пас! Мне на электричку!
Дэвид широко ухмыляется:
- Ну! Ты! Со! Своим! Пригородом!
Румпрехт поворачивает ключ, запирая свою секцию шкафа, выдавливает улыбку: он знает, его считают странным. Так было и раньше, а когда три года назад он переехал в пригород, вслед за тем продав служивший ему уже десяток лет старенький фольксваген, и вовсе сочли, что он тронулся умом. Сначала мужчина пытался объяснить, что использовал единственный шанс пристроить сына в приличную школу; но стоило отвернуться, недавние собеседники крутили у виска: что за прихоть, с чего бы мальцу Голда учится среди богатеньких отпрысков? Это, как и многое другое, приписали гордыне — за пятнадцать лет на фабрике он так ни с кем толком не сошёлся, после своей смены тут же сбегал, словно брезговал теми, с кем работал. На деле Голд — по настоящему его фамилия была Голдберг, но он сам обкорнал её, ещё лет в двадцать: надоело слушать, как каждый коверкает на свой лад — просто спешил домой. Сначала к жене, потом, после рождения Нила — к жене и сыну, а когда они с Нилом остались вдвоём, поводов торопиться стало ещё больше.
Стоя на платформе и время от времени поглядывая на светящееся табло вокзальных часов, Румпрехт Голд мысленно парирует так и не высказанную Дэвидом насмешку: за год денег, сэкономленных на бензине, набегает на месячный взнос за дом, и даже немного больше. Поезд несётся по рельсам, никогда не застревает в пробках и приходит в срок. А если повезёт и удастся сесть подальше от прохода, можно подремать в пути. На этот раз везёт не слишком: когда состав останавливается, Румп оказывается в полуметре от ближайших дверей и следующие две остановки стоит в проходе, вцепившись в металлическую ручку. Его шатает вместе с вагоном, а стук колёс сливается с отзвуками всё ещё звучащего в ушах гула станков. Кто-то с мягкой настойчивостью касается плеча: Румпрехт отодвигается, решив было, что мешает кому-то пройти, и слабо улыбается, разобравшись: худой парень с крашенными в чёрное волосами и сквозными дырами в ушных мочках — кажется, они называются туннели — указывает ему на освободившееся место и что-то говорит: слова тонут в какофонии звуков, Румпрехт видит, как движутся губы парнишки, и роняет в ответ короткое «спасибо».
Усевшись, мужчина озабоченно хмурится: сегодня только понедельник, всё не должно быть так плохо. Он прикрывает глаза, чтобы не встречаться взглядом с тощим мальчишкой, уступившем ему; не видеть пёстрой толпы. Скамья жёсткая, с двух сторон его зажимают боками незнакомцы, но, тем не менее, Румпрехт почти сразу проваливается в дрёму. Ему снится супермаркет, в котором продаются одни лимоны. Он пытается отыскать йогурт, шарит по полкам хлебного отдела — но всюду только эти жёлтые кислые фрукты и ни следа нормальной еды. Потом он почему-то оказывается в цеху, всё вроде как обычно, только нельзя разглядеть лиц тех, кто стоит рядом. И тут он видит Нила. Хочет возмутиться, детям здесь не место, но это становится не важным, отодвигается; Румпрехт снимает готовые бобины, и видит, что у сына ровница оборвалась на четырёх катушках — подходит помочь: останавливает станок, подтягивает ремни, чтобы замедлить вращение — но обычно послушный механизм бунтует, веретёна вертятся с бешеной скоростью, и вот уже пять, шесть, восемь — в холостую. Мужчина вздрагивает, просыпаясь за две минуты до того, как электричка прибывает на его станцию. Вагон почти пуст. Румпрехт достаёт сумку из-под сиденья, тянется за упавшей тростью и хромает к выходу: на маленьких остановках поезда не задерживаются надолго.
Утром вторника он провожает сына до автобуса. По дороге Нил несколько раз пинает рюкзак, и воображение Румпрехта живописует, как содержимое ланч-бокса рассыпается по школьным учебникам. Он открывает рот, чтобы высказать замечание, но не успевает: Нил перехватывает отцовский взгляд и вешает рюкзак на плечо. Сын мягко улыбается и продолжает рассказ о том, как Пейдж Джефферсон мечтает добираться до школы на автобусе, но её мать ни в какую, и провожает чуть ли не до дверей школы — это в тринадцать-то лет.
- Её мать боится, что Пейдж воспользуется этим, чтобы встретиться с отцом, или что-то в этом роде, а Пейдж всего-то хочет успеть списать домашку до уроков. Понимаешь, пап?
Конечно, понимает. О школьной успеваемости юной мисс Джефферсон Румпрехт знает почти всё, а громкий развод её родителей месяца два был главной темой разговоров Нила за завтраком. Мужчина кивает, мимолётно размышляя, почему Нил принимает такое участие в жизни Пейдж: то ли его мальчик влюбился, то ли пытается отвлечь отца от более болезненной темы собственных успехов в учёбе, если, конечно, их можно назвать таковыми.
Автобус подъезжает, и Нил, бросив короткое «Ну пока!», скрывается в его тёплом нутре. Румпрехт видит сына в окне и поднимает левую руку, чтобы помахать вслед, но Нил не смотрит в его сторону, и Румпрехт опускает руку обратно, неловко прячет ладонь в карман брюк. Автобус отъезжает, слышится дребезжание мотора и шуршание шин, оставляющих тёмный влажный след на сером асфальте.
С утра со слухом гораздо лучше, с ногой тоже. Второй вагон ожидаемо пуст, и он занимает местечко подальше от розеток, в которые молодёжь втыкает свои девайсы. Прислонившись к переборке, рассеянно поглаживая ручку трости, он полон решимости урвать ещё сорок минут сна, но день слишком яркий, картины раскинувшиеся за окном — почти идиллические, и мужчина невольно любуется пейзажем. На следующей станции входят несколько человек. Напротив усаживается девушка с вьющимися каштановыми волосами. Забрасывает наверх пухлый пёстрый рюкзак, пододвигается к окну, а когда их взгляды случайно встречаются, улыбается несмелой, извиняющейся улыбкой и отворачивается, смутившись. Она смотрит в горизонт, на утопающие в зелени коробки складов, теплицы и рощи, прижимается щекой к прохладному стеклу, а Румпрехт разглядывает её украдкой. На ней трикотажная футболка небесно голубого цвета и джинсы в облипку. Руки лежат на коленях — левая неподвижна, а пальцами правой девушка словно отбивает какой-то одной ей слышный ритм. Это не так уж и необычно — сколько народу ходят с проводками плейеров в ушах, но на этот раз нет никаких проводков, значит музыка звучит в ней самой. Румпрехту неудобно смотреть в лицо своей случайной спутницы, но оторвать взгляда от рук он, кажется, не в силах: маленькие и бледные, с мягкими почти детскими вмятинками у мизинца и безымянного. Ногти острижены коротко и выкрашены в синий цвет, пальцы кажутся нежными и гибкими, и когда вагон встряхивает на очередной стрелке, они впиваются в грубую джинсу, как будто бьют по невидимым клавишам. Румпрехт всё-таки засыпает и просыпается незадолго до конечной, смаргивает и смотрит перед собой: никакой прекрасной незнакомки давно нет, напротив сидит огромный негр, с увлечением жмущий на кнопки смартфона.
В среду утром Румпрехт Голд, как и всегда, садится во второй вагон и четыре остановки едет почти в полном одиночестве. Потом электричку заполняют люди, и вчерашней девушки среди них нет.
В четверг весь обратный путь Румпхерт стоит, стиснутый толпой — электричку на на 17.40 отменили; дома выясняется, что Нил не прошёл отбор в футбольную команду. Румпрехт говорит сыну какие-то утешающие слова, Нил смотрит вбок, а потом с размаху пинает порожек, отделяющий кухню от условной гостиной.
В пятницу Нил отправляется в школу в отцовских разношенных кроссовках, большой палец на левой ноге у него распух, ноготь совсем чёрный, но вроде ничего не сломано. Румпрехт невесело усмехается прощальной шутке сына: «Вот теперь нас двое хромых» и усилием воли удерживается от того, чтобы помахать уходящему автобусу. В электричке он почти сразу погружается в мутную дрёму, а пробудившись, видит ту самую девушку. Она снова сидит напротив него, читает толстую растрёпанную книгу в тонкой обложке, неосознанным движением накручивает локон на палец и время от времени слегка прикусывает пухлую нижнюю губу. Окинув взглядом вагон, Румпрехт видит, что свободных скамеек предостаточно. Это может быть совпадением? День довольно пасмурный, всё-таки сентябрь, но дождя нет, и зелень за окном ещё не подёрнута осенней ржавчиной. Румпрехт думает, что девушка бледная, словно всё лето просидела в комнатах, и что ресницы у неё длинные, и что она старше, чем ему показалось в первый раз — уже не ребёнок. Сколько ей — двадцать, двадцать пять, двадцать три? На станции «Ипподром» девушка захлопывает книгу, встаёт, поворачивается к нему спиной, чтобы вынуть рюкзак из сетки. Когда она тянется наверх, футболка задирается, и Румпрехт видит матовую полоску кожи на пояснице, вдавленные позвонки. Он спешно опускает глаза, и её рюкзак болтается в воздухе над его коленями.
В субботу они с Нилом едут в город за покупками и набирают полные пакеты еды, чтобы хватило на неделю. Потом Нил ведёт его в спортивный магазин и показывает правильный мяч. Старый не годится, тут дело не только в форме, но и в весе. Они покупают мяч тоже. Нил расцветает улыбкой, и отсветы мальчишеского счастья падают и на Румпрехта. В вагоне они стоят увешанные рюкзаками и пакетами, и Нил болтает всю дорогу. На них шикают — говорите тише, и Нил снижает громкость настолько, что Румпрехт перестаёт разбирать большую часть слов. Когда поезд останавливается на станции «Ипподром», Румпрехт бросает короткий взгляд в окно.
Почти всё воскресенье Нил пропадает с друзьями, а Румпрехт полдня лежит перед телевизором, гоняя его с канала на канал с выключенным звуком. Потом берёт себя в руки, загружает стиральную машинку, стрижёт газон, сметает пыль с мебели, подметает пол, решив, что с влажной уборкой можно подождать ещё немного. Развешивая бельё, обнаруживает, что у Нила закончились недырявые парные носки, размышляет о том, что неплохо бы засадить сына вечером за них с иголкой, но когда Нил возвращается в сумерках и падает на диван со стоном «английский и естествознание», сердце у Румпрехта не выдерживает, и он делится своим неприкосновенным запасом.
В понедельник идёт дождь, на работу он едет во втором вагоне, и как всегда в этот день, народу в электричке чуть больше, чем обычно: многие подвыпили вчера и с утра не рискуют садиться за руль.
Во вторник дождя нет. По земле стелется туман. Это даже красиво, когда смотришь из окон на его молочную белизну. Она заходит в вагон на следующей остановке и выбирает то же самое сиденье. На ней зелёное вязанное платье до колена. А глаза у неё тёмно-синие, а не голубые, как показалось Румпрехту вначале.
В среду и четверг она не появляется.
В пятницу Румпрехт обнаруживает в её появлениях закономерность: незнакомка садится на «Двадцать четвёртом километре» и выходит на «Ипподроме», и пока это происходило только по вторникам и пятницам. Но почему она подсаживается к нему? Или ей тоже нравится сидеть вдали от розеток, а он тут не при чём?
В субботу они с Нилом совершают очередную вылазку за продуктами и носками серого немаркого цвета.
В воскресенье Румпрехт достаёт из-под лестницы коробку с одеждой, которую он носил ещё тогда, когда Мила жила с ними. Джемпера и галстуки пахнут пылью, но моль их не съела, и на нитки они не развалились.
В понедельник моросит совсем слегка, и он не видит смысла открывать зонтик на пути к вагону.
Утром вторника, побрившись, Румпрехт повязывает галстук: он не носил их уже лет восемь, но пальцы помнят, как это делается лучше его самого. Когда «она» заходит в вагон, Румпрехт делает вид, что очень увлечён видом за окном. Но «она» подсаживается. На ней снова зелёное платье.
Вечером четверга Румпрехт решает, что должен заговорить с незнакомой красавицей. Может быть, она сама этого хочет. Он разглядывает себя в зеркало, с сожалением отмечая седые пряди и резкие морщины у рта. Снимает с сушилки белую рубашку, расчерченную тонкими тёмными полосками и гладит её на завтра.
В пятницу Румпрехт надевает под пиджак отглаженную рубашку и галстук. Красавица входит в вагон и, усаживаясь напротив, одаряет его мимолётной улыбкой. Всё время пути она дышит в стекло и рисует на нём туманные узоры. Румпрехт, как завороженный, смотрит на движения её пальца и молчит.
В воскресенье выясняется, что Нил не успевает подготовиться к проекту по естествознанию, и они проводят весь день в написании доклада и вылепливании из пластилина среза земной коры по образцу из интернета.
В понедельник землю снова застилает туман, и к вечеру нога неприятно ноет от этой проклятой сырости. Закинув в рот пару таблеток анальгетика, Румпрехт в очередной раз разглядывает своё отражение и подбирает слова. «Мы постоянно вместе ездим, давайте познакомимся». Нет, не то… Лучше без предисловий. «Привет! Меня зовут мистер Голд…» Или сразу по имени, без формальностей? С тех пор, как ушла Мила, по имени его не звал никто — на фабрике он был для всех просто Голдом, дома — папой, а на школьных собраниях его уважительно величали мистер. От мысли, что такое прекрасное существо произнесёт его имя вслух, Румпрехта кидает в жар.
Во вторник синий узел галстука выглядывает из-под бежевого джемпера, а подбородок выбрит тщательней обычного. Румпрехт аккуратно перешагивает лужи по дороге к станции и сжимает рукоять трости так, что пальцы белеют. Красавица входит на «Двадцать четвёртом километре», улыбается, достаёт из рюкзака очередную книгу. Румпрехт подыскивает слова, но к моменту, как он решается поднять взгляд на незнакомку, она уже слишком поглощена напечатанными строчками. «Я заговорю с ней, когда она будет смотреть в окно», - обещает себе Румпрехт.
В среду он мечтает, чтобы пятница поскорее наступила.
В четверг не может заснуть и тяжело дышит уткнувшись лицом в спинку дивана.
В пятницу незнакомка садится напротив него снова, и мимолётно улыбается, и смотрит в окно. Дождь блестит у неё на волосах, зелёное платье намокло. Девушка разглядывает капли, стекающие по стеклу с той стороны, а её руки лежат на коленях, сцепленные в замок. «Вы совсем промокли», - решается Румпрехт и снимает пиджак, но девушка по-прежнему разглядывает пейзаж, который постепенно становится вполне осенним. «Моя фамилия Голд, нас некому представить, вот я и решил представиться сам». Незнакомка не смотрит ни на него, ни на протянутый пиджак, не меняется в лице, просто не реагирует, словно мужчина для неё не более, чем пустое место. В смущении Румпрехт складывает пиджак на коленях и до станции «Ипподром» изучает собственные руки.
В субботу он кладёт в корзину в супермаркете полуторалитровую бутыль калифорнийского вина.
Воскресенье они с Нилом проводят перед телевизором. Когда Нил уходит в свою комнату, Румпрехт вспоминает, что в стиральной машинке комом лежит так и не разобранное и не развешенное бельё, бредёт к холодильнику и, свинтив крышку, делает большой глоток вина прямо из горлышка.
Понедельник начинается с тошноты, которая комом поднимается к горлу. Румпрехта выворачивает. А от запаха поджаренного хлеба и омлета выворачивает ещё раз. Нил смотрит озабоченно и сам складывает свой ланч-бокс. «Папа, с тобой всё в порядке?» Папа надеется, что его сын не умеет распознавать запах перегара, и, отчаянно пряча взгляд, уверяет, что с ним всё хорошо — у него просто небольшое несварение. В цехе он едва не лишается пальцев, подтягивая барабаны на включенном станке, но к вечеру ему, как ни странно, становится лучше.
Во вторник — солнечная погода. Пожелтевшие верхушки ясеней кажутся золотыми, а небо пронзительно сине. Зайдя в вагон, Румпрехт садится на своё обычное место и притворяется спящим. Через неплотно сомкнутые веки он видит, как красавица занимает место напротив, как она рассматривает его в уверенности, что мужчина дремлет и не замечает её пристального внимания. У Румпрехта дёргается кадык, и он боится, что разрыдается прямо сейчас, у всех на виду.
В среду Нил говорит, что провожать его до автобуса вовсе не обязательно. Что других в его параллели не провожают, только Пейдж, да и то все знают, какая у неё стукнутая мамаша. Румпрехт понимающе кивает, улыбается. А потом ссутулившись бредёт до станции — если даже сын стыдится его, то чего ждать от незнакомой девушки.
В пятницу он хочет сесть в третий вагон, или в четвёртый, но всё равно садится во второй. Красавица заходит на своей станции и занимает место напротив. Румпрехт хочет встать и пересесть куда-нибудь подальше, но только прячет глаза. Спустя три остановки в вагон заходят проверяющие, и пассажиры протягивают им свои билеты, а Румпрехт — синюю социальную карту. Девушка не показывает ничего, она по-прежнему скользит глазами по строчкам книги, не отрываясь, даже когда контролёр адресно просит «мисс у окна» предъявить проездные документы. Только когда контролёр протискивается в проход между сиденьями и касается бедра девушки коленом, она вскидывает взгляд, нешироко улыбается, касается кончиком указательного пальца поочерёдно губ и ушей и отрицательно качает головой. После чего извлекает из кармана кофты квадратик синего картона, запаянный в пластик — социальную карту инвалида, Румпрехт узнаёт документ сразу, потому что у него такой же.
В субботу, проснувшись, Румпрехт долго сидит и смотрит в одну точку, зажав ладонями уши и пытаясь представить себе каково это — жить вовсе без звуков.
В воскресенье Румпрехт спрашивает у Нила, не может ли он найти для него в интернете какой-нибудь самоучитель по языку жестов. Нил хмурится и заискивающе заглядывает отцу в глаза: «Пап, скажи мне правду — ты глохнешь, это необратимо?» Румпрехт только отмахивается — чепуха. Но Нил так взволнован, что приходится рассказать ему про девушку из электрички. Нил сначала смотрит недоверчиво, потом заговорщически улыбается и скачивает на планшет видеоуроки.
В понедельник Румпрехт весь вечер учит язык жестов и дактильную азбуку, но к полуночи успевает запомнить только «Спасибо», «Здравствуйте» и собственное имя и фамилию.
Во вторник он садится во второй вагон, но на станции «Двадцать четвёртый километр» в него никто не заходит.
В среду и четверг он учит язык жестов.
В пятницу, когда электричка останавливается на станции «Двадцать четвёртый километр» и незнакомка снова не появляется, Румпрехт встаёт и проходит весь состав насквозь: от первого до двенадцатого вагона. Он думает, может быть, она сидит где-нибудь и читает, водя пальцем по строчкам, или дышит на запотевшее стекло, но её нигде нет.
В субботу ему очень хочется снова напиться, чтобы хоть на время перестать думать о красавице.
В воскресенье он моет весь первый этаж и лестницу, драит плиту, пока она не начинает слепить своим блеском, не обнаруживает под раковиной средства для мытья стёкл и протирает окна по-старинке — нашатырём.
В понедельник он учит дактиль, но движения кажутся почти неразличимыми и сливаются в голове.
Во вторник, завязывая утром галстук, Румпрехт думает, что надо бы носить его всегда — вдруг они случайно встретятся в другой день недели. Но они не встречаются и сегодня: Румпрехт снова проходит весь состав, и опять безрезультатно.
В среду и четверг он по часу стоит перед зеркалом, общаясь с самим собой на языке жестов.
В пятницу красавица не появляется.
В понедельник, вторник, среду, четверг и пятницу — её нет.
В воскресенье Румпрехт смотрит без звука фильмы с сурдопереводом — ему удаётся расшифровать где-то треть.
Во вторник, доехав до «Двадцать четвертого километра», Румпрехт встаёт было, чтобы обойти соседние вагоны, но никуда не идёт и садится обратно.
На этой неделе красавица так и не появляется, на следующей тоже.
По воскресеньям Румпрехт смотрит канал для глухих.
В среду… в одну из сред, Румпрехт не застаёт Дэвида Нолана на работе и узнаёт, что того перевели в ночную смену.
В субботу выясняется, что Нил вырос из старого пуховика, и они покупают ему новый — в магазине подержанных вещей. Румпрехт хотел бы купить неношеный, но нужно выплачивать очередной взнос за дом, и он не рассчитывал на дополнительные потраты.
В воскресенье он смотрит новости с сурдопереводом и понимает уже половину.
В понедельник он смотрит на пустое сиденье напротив, и думает, что даже если бы она его услышала, это ни к чему бы не привело, просто потому что он - это он.
Утром четверга он едет в электричке, зажимая ладонями уши. Это, наверное, выглядит странно, но никому нет дела.
В субботу Нил спрашивает его, поговорил ли он уже с той немой девушкой.
В понедельник он замечает, что деревья, насаженные вдоль полотна железной дороги, уже наполовину голые.
Во вторник… Во вторник он надевает тёплую куртку и шерстяную шапочку, и Нил закатывает глаза: «Папа, только не пробуй в таком прикиде знакомиться с девушками». Румпрехт вздыхает — он давно уже ничего подобного не пробовал и, наверное, не стоило и начинать.
В ночь со среды на четверг идёт снег, первый в этом году, но к утру он расплывается чёрными лужами.
В пятницу, усевшись у окна, Румпрехт почти сразу смежает веки, проваливаясь в неглубокий сон. Он хочет увидеть её, но ему снится, что на бобины, вместо ровницы, наматывается золотая нить, и инженер Грэм, качая головой, ругает его за брак и грозится вычесть стоимость испорченной ленты из зарплаты. Румпрехт меняет то силу натяжения, то скорость вращения, но с веретена по-прежнему струится золото. Он со стоном вырывается из сновидения и видит её — свою прекрасную незнакомку. Она сидит напротив в синем коротком пальтишке, закутанная до подбородка пушистым шарфом, и смотрит на него, и он не знает, чего боится больше — того, что она тоже окажется сном, или того, что пока он зевает и трёт глаза, девушка отведёт взгляд. Поэтому Румпрехт отставляет зевки на потом и, раскинув ладони, сдвигает их во вращательном жесте - «здравствуй». «Здравствуй» - движутся в ответ её ладони, а губы раздвигаются в улыбке. «Моя фамилия Голд» - отрепетированные движения кистей рук выходят судорожными. «Золото», - резюмирует она коротким жестом, и Румпрехт невольно замирает, вновь завороженный движением её пальцев. «Смешно» - показывает он ей после паузы. Но девушка улыбается и качает головой: «Нет».
