КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Тризна безумия [Габриэль Гарсия Маркес] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Габриэль Гарсиа Маркес Тризна безумия (рассказы)

ТУВАЛКАИН, ЗВЕЗДУ КУЮЩИЙ

Он замер и почувствовал, что тот, другой, тоже остановился. Теперь уж не было никаких сомнений. По утрам ему зачастую приходилось противиться неистовому стремлению попасть в этот хмурый, тонущий в свинцовых тучах мир, куда его влекла безудержная сила собственного я. Однако он научился ей противиться. Он был достаточно бесстрашен для того, чтобы не утратить ясность своего ума и зажать в кулаке свою волю, так и норовившую утечь меж пальцев; в его памяти стремительно проносились впечатления утраченного времени, между тем как зимний дождь с тупым упрямством тщился сокрыть под водою пустынные окрестности. Он сам уже стоял под этим дождем и был недвижим, как статуя. Хотя у него вовсю слипались глаза, он стойко боролся со сном, стараясь не смежать веки, в то время как его собственный рассудок творил сладкую горечь образов, коими был исполнен его мир. Он не желал уходить. Его язык еще помнил прохладный и горьковатый привкус соли и мха. Он был убежден: несмотря на то, что противление обрекает его на муки, игра стоит свеч. Его мужество, воля — не желали смиряться. Но сам он где-то в глубине души все-таки понимал, что дальнейшая борьба, пожалуй, лишена смысла. Теперь было уже ни к чему суматошно обороняться, как и ни к чему обреченному на смерть зверю показывать клыки призракам своих страхов. Ни к чему теперь было пытаться ползти, влача за собой истерзанные кишки и отпугивая рычанием вороньё, привлеченное запахом крови. Он вознамерился возвратиться в неприступную твердыню своего детства. Предпринял попытку создать дорожку из цветов на границе минувшего и настоящего. Но эти порывы были бессмысленны, как были лишены смысла те ошметки плоти, пошедшие на пропитание червей лишь для того, дабы ощутить у себя на языке теплый и влажный вкус молока матери, которого ему так и не довелось отведать. Вот так-то. Ну а теперь этот пресловутый мир возник перед его глазами. Ему удалось, в конце концов, сотворить настоящее, во всей его подлинности. Благодаря непоколебимой силе воли он возобладал над смертью. Но, тем не менее, сейчас, невзирая на беснующийся в нем протест, он уже был готов выкинуть белый флаг. Нестерпимая жажда — вот что вынуждало его приникать языком к известке на стенах; извечная, иссушающая всю глотку по утрам — во времена его подозрительного прошлого. Но теперь, когда утро лишь готовилось настать, ему было необходимо встретить лицом ту беспощадную истину, что покуда пребывала у него за спиной. Как же это мучительно — сознавать, что в первую очередь следует самому измениться и собственными руками сокрушить хребет своему бунтарству. Тот, кто пребывал у него внутри, находился в смятении. Зато сам он был непоколебим; он буквально врос в тот участок земли, где ему предстояло узнать о том, что тот, другой, возвратился. Всем позвоночным столбом он чувствовал, как его пронизает мертвенно-тяжелый взор, пробивающий ему затылок свинцовой дланью и заставляющий лавировать, замерев на одном месте. Да, вот он — другой. Он терпеливо выжидает, когда вновь сможет устремиться в погоню за ним по утопающим в дожде улицам. Но в этот миг он просто не мог сойти с места... Я обязан оставаться здесь. Застыть — на целых семь столетий. О, как бы это было чудесно — обратиться в соляной столп, подобно некой библейской жене, и при этим даже не оглянуться назад. Если я слегка поверну свою голову, то немедленно столкнусь взглядом с этим, другим. А что, если это именно он преследовал меня всю череду последних смятенных лет?

Только что, задержав дыхание, он пронзительно ощутил, как тот, другой, переводит дух. А ведь прежде он его даже не замечал... Может ли быть, что, когда он впервые отметил появление другого, тот уже преследовал его целых три года? Исключено. Во всяком случае, сейчас, окруженный со всех сторон терзающим меня безмолвием, и с нервами, натянутыми, как канаты, я ощущаю еле слышный, размеренный звук — как будто бы кто-то дышит, находясь на расстоянии. И кто угодно признал бы, что у него — ровное дыхание. Ничто не нарушало привычного хода вещей, кроме этого недужно- медлительного звука. Но что, если тот, другой — всего-навсего твой приятель, человек из плоти и крови, вздумавший посмеяться над тобой? О нет... Он — другой! Осознание этого обрушивается на меня обжигающий волной, ударяющей в затылок. Неужели можно с чем-нибудь спутать этот запах алкоголя и наркотиков? Так способна смердеть лишь моя тень, моя ожившая тень.

Ужас металлическими зубами терзал его позвонки, и он знал, что смерть близка. Озноб охватил кончики пальцев на ногах и начал постепенно, уподобляясь парам эфира, расползаться по всему телу, по икрам, бедрам — его бедрам! — а то, что некогда являлось его ногами, обратилось в камень. Ноги стали походить на цемент ные колонны или на пару свинцовых деревьев. Уже выше, в области живота, озноб обрел не стерпимую остроту и вгрызался в тело, как будто челюсть, вцепившаяся мертвой хваткой. Он был уже почти мертв, его сердце едва не разры валось на части. Трепещущая рука тщетно ис кала, за что бы ухватиться. Теперь уже было поздно. Рука, стремящаяся добраться до горького нёба смерти, заплутала в бездне, не ведающей пределов. В голове клубился рой разрозненных мыслей. Теперь уже ничто не могло предотвратить неизбежного падения. Словно бы костлявая ледяная длань безжалостно увлекала его в пропасть. Он ощущал, что низвергается в иное время, невероятно далекое и позабытое. И в этом низвержении он созерцал вереницу проносящихся перед ним столетий — во всем их пронзительном правдоподобии, во всем обмане бессонных ночей. По сути, он низвергался в бездну — на целых четыреста лет вниз. Да... Это было сродни помрачению рассудка. Опять помрачение рассудка... Что бы это могло означать? Я не знаю. Я уже не помню. Они безмолвствуют и больше ни о чем меня не спрашивают. Теперь они избегают общения со мной. Так почему бы им совсем не оставить меня наедине со смертью, ведь она открылась мне еще двенадцать лет тому назад. В ту пору я возвратился домой, жестоко истерзанный лихорадкой и согретый ледяным дыханием сотворенного мною мира моих кошмаров. Твоих? О, да... Я жил в полной безмятежности, словно у самого Христа за пазухой. Эй, вы, давайте потише! Он может проснуться! А ты действительно убежден, что разгадка всего содержится не в голубых глазах, дарующих печаль и буквально разрывающих на части? Оставьте нас здесь в одиночестве, мы прикончим эту плоть, а смерть в свою очередь поглотит нас. Завтра я буду метаться по улицам еще более призрачный, нежели сомнамбула. Снедаемый животным инстинктом, я осушу по глоточкам бокал утра и тогда уж наверняка смогу ощутить себя божественно-одиноким под этими горькими небесами кокаина. Но нет! Пространство и время! Кто вообще осмелился произнести здесь эти слова? Не из-за этих ли проклятых слов весь мой ужас? Нет, нет, их просто не существует. Пространство и время! Время и простран ство... Что ж, пусть так и будет; так мне более по душе — вверх тормашками! Каких же это демонов вы тщитесь отыскать? Ничего вы не отыщете! И помрачение рассудка уже давно сгинуло, а потому самое время в постель. Вот, бедолага... Так измучился, что пошел спать. Помрачение рассудка. В своих сновидениях ты голубыми глазами узришь зарю. Замри же! Что у тебя случилось с левой щекой? Прошу меня извинить, сеньорита, но я не взял спичек. Будьте любезны, еще одну сигарету. Благодарю вас. Кстати, вы часом не та ли дама, что с лестницы? Пожалуй, нет. Но я наверняка вас где-то уже встречал. Может статься... Вот портрет твоего усопшего отца. Не стоит вам спрашивать меня о моем отце, ведь он сейчас пребывает в ином мире. Я помню, что он был высок и худощав, и левая щека у него постоянно подергивалась. У него были такие большие глаза. Взгляните же, вот его портрет, прямо напротив стены. Да, да, это несомненно он. Взгляните, возможно, на снимке левая щека тоже подергивается. Горемычный старик! Сейчас, оказавшись в ледяном мраке, он превратился в пищу для червей и громыхает своими костями, забавляя смерть. Пусть себе покоится с миром, в его теле — четырнадцать гвоздей! Он умер подобно Христу, будучи распят на кресте, и лишь одна ночь оплакивала его бренную плоть. Ныне же он спит, как будто бы находясь в вечном обмороке. Они совсем как братья и страшатся того, что голубые глаза могут ослепнуть. И теперь, погребенные, вперяются взорами в небеса. Но я совсем позабыл, что даже не знаю, с кем именно беседую. Так вы не та дама с лестницы? Время и пространство. Вам знакома эта песня? Зачем же так говорить? Пространство и время... Так мне более по душе — вверх тормашками!

И вновь тот, другой. Сердце, разрывавшееся у него в груди, словно начало неведомо куда проваливаться. Всю его душу наполнило ощущение гармонии и покоя, и он как будто бы вознесся под небеса, словно бы сила гравитации, притягивавшая его к земле, перестала существовать. Он напрочь позабыл, что другой за его плечами ждет-не дождется, когда он вновь устремится в дорогу. Куда заманчивей остаться здесь и ждать момента, когда его отец сумеет возобладать над смертью и начнет расти, исчезая со своих фотографий. Именно. Когда его отец покидал пространство портрета и присаживался к нему на кровать — поистине, он был прекрасен! Он вновь видел своего отца совсем иными глазами — глазами детства; не желая расставаться с зародышем сна, он вбивал гвозди в его тело. Лицо его цветом своим уподоблялось мокрой земле, а тело заполняло все пространство комнаты. И в том теле, что росло, принимало разнообразные формы и тянулось к угрожающему рухнуть потолку, он распознавал тело своего отца. Взирая на рост тела, он чувствовал сыновнюю гордость — гордость за причастность тому мигу, когда его отец практически достигает потолка, пробивает его насквозь и сокрушает. Это уже был не просто его отец. Это был высоченный и болезненно костлявый человек, одеянием которому служил крик. Дыхание непомерных легких его отца превосходило по силе все ветра земли: оно пригибало деревья и бросало в дрожь людей, а их города обращало во прах. И по всей земле трезвонили колокола всех колоколен, возвещая о жутком триумфе младенца-варвара. А тот еще пуще взрастал, и голуби взмывали ввысь, пытаясь отыскать высшее небо цвета остывшей золы, — темное и угрожающее небо, веющее у всех над головами чудовищно-исполинскими крыльями летучей мыши. Его отец — владыка мира! Он в гордом одиночестве возвышается над бесплодной землей, творит реки и моря, всякий раз оставаясь разочарованным своими творениями и тем уподобляясь Творцу в первый день Потопа.

Но это длилось всего несколько секунд. И вот всему пришел конец. Он вновь превратился в крохотного человечка, а углы комнаты уже просто кишели целым множеством ему подобных, и эти копии суматошно разбегались в разные стороны, словно бегущие огня муравьишки. Но ему была по душе эта жутковатая забава; он чувствовал радость, причем совершенно бессмысленную, лишь от того, что видит такое множество копий собственного отца. Он испытывал удовлетворение от созерцания лилипу тов, в ужасе хоронящихся по углам; они взирали на него пронзительными недобрыми глазками, сталкивались на бегу друг с другом и так и плодились до тех пор, покуда не заполнили всю комнату. Когда он увидел это впервые, то был потрясен. Но потом вполне свыкся с этим ежедневным зрелищем. И, пожалуй, уже не испытывал большого удовольствия, встречая повсюду своего отца: и на столах, и под кроватями, и на книгах, и даже в мышеловке. Однако он был теперь не в состоянии обходиться без этого ежедневного спектакля. Ему доставляло наслаждение, наслаждение дитя-переростка, схватить десять-пятнадцать лилипутов и поднести их прямо к своим глазам, чтобы разглядеть во всех подробностях. И насколько же контрастировало то выражение ужаса на лицах лилипутов с выражением его собственного лица! А лилипуты были похожи друг на друга, как две капли воды: бледные, перепуганные насмерть, и у каждого нервно подергивалась левая щека — в точности, как у его отца и как на фотографиях его отца. Их лица были в сизых подтеках, с ранами от гвоздей; они исторгали запах алкоголя и снотворных. Как же они трепетали, стоило ему лишь слегка раздвинуть свои пальцы или собрать их в кулак и сжать, словно намереваясь их раздавить! Он с любопытством и восторгом взирал на то, как они стремглав разбегались, пытаясь затаиться среди мебели, ныряли в аквариумы, где их немедленно пожирали вечно голодные рыбины. Непомерное количество копий его отца приводило ему на ум сравнение с отвратительным нашествием крыс.

Теперь ему открылось все. Возвращение того, другого, знаменовало собой возвращение мучительных ощущений, с возрожденной мощью увлекавших его прямо в жесткие объятия лихорадки. Он тщился воскресить в памяти, когда же именно произошла его первая встреча с тем, другим, но так и не сумел; помрачение рассудка, мгновенное и бесконечное, уже вовсю овладело его внутренностями. С отчаянием смертельно раненого зверя он норовил зацепиться хотя бы за одну-единственную здравую мысль, как за некую спасительную соломинку в беспощадном водовороте сознания, но его мысли разлетелись целым фейерверком суматошных воспоминаний. Мир улетал у него из-под ног, и веревка сдавливала его горло — прямо как в ту, первую ночь. Но нет. На сей раз он уж непременно добьется успеха. Слух мой терпеливо выжидает, когда будут сокрушены шейные позвонки. Сегодня я наверняка смогу услышать их ужасающий хруст. Итак. Итак... Прошу прощения, вы не дама с лестницы? Пространство и время. Хотя нет, здесь иначе. Время и пространство. Именно — вверх тормашками! Замечательно. И никто не осмелится теперь заявить, что я трус; не осмелится заявить, что у меня не хватит духа повеситься на дереве или потолочной балке. «Нам с тобой, молодец, без наркотиков — конец!» Кто шепчет это за моей спиной? Нет, сегодня мне шлюхи ни к чему. Пусть попытают себе счастья на какой-нибудь другой лестнице. Завтра меня должны найти висящим под потолком, наподобие плода; мои голосовые связки пресечет веревка. А теперь я намерен объявить: пространство и время... Нет же, время и пространство, всё вверх тормашками! Мне необходимо умереть. Буду там висеть, раскачиваясь. Я уже почти закоченел... Что за черт, да я уже почти разложился! Уж сегодня никто не станет шипеть мне в уши: «Нам с тобой, молодец, без наркотиков — конец!» Издалека доносятся голоса, встревожено выкликающие его имя, голоса, похожие на голос его матери. Слышны могучие удары, стены готовы рассыпаться в прах. Всё как обычно! На шум сбегаются соседи. Сегодня, как и всегда, двери не выдержали напора тел; соседи с неизменным упорством и решимостью желают вырвать его из лап смерти. Зачем же я повел себя трусом, зачем валял дурака? Чтоб я был проклят! Наверное, я просто устрашился этого острого холода, терзавшего мою голову. Как знать, возможно, мне бы более приличествовало быть обнаруженным с моей головой, утопающей в кровавом зеркале? Может быть, чутьё смерти пристало побаловать благоуханием пороха?

Именно в то утро он и обнаружил присутствие другого. В своих мыслях он встречал его повсюду. То он прячется в углу, то — за дверями; он внимательно наблюдал за каждым жестом и движением того, другого. Он приобрел умение распознавать его в любом, даже самом причудливом образе. Следил за тем, как он спасается бегством из столовой, подмешав к пище морфий. Он был практически везде, размножаясь как и его отец, по дому, на улице, во всем мире. А ночами он слышал его: тот, другой, хватал воздух ртом, стараясь разрушить стены, проникнуть к нему в спальню и там задушить, а потом вонзить ему под веки пылающие иглы и ожечь стопы его ног каленым железом. Но нет. Я отнюдь не намерен спать нынешней ночью. Ведь тот, другой, только и ждет, пока я не засну, чтобы вломиться в двери и обрядить меня в саван. Я знаю: он сгорает от желания вогнать иглы мне под ногти. Мне необходимо защищаться. Я должен как следует затворить дверь и придвинуть к ней пару массивных столов, взгроможденных друг на друга; тогда он не сможет войти. Я непременно закроюсь на замок. Даже на два замка! И потом еще на один. Я закроюсь на десять замков. Или лучше — на тысячу! А вокруг своей постели сооружу баррикаду и вырою ров.

В самом центре комнаты нужно будет повесить колокол. Только где же мне его взять? А кто это там, из угла, задает мне вопросы? Кто там? Колокол. Колокол. Колокол! Интересно, отчего слово «колокол» звенит, как колокол настоящий? Но где же мне достать этот колокол? Сеньорита, я желаю купить колокол. Это для того, чтобы я мог услышать того, другого, когда я сам начну вешаться. Я должен купить целую дюжину колоколов. Скажите, вы не дама с лестницы? Колокол! Прелесть, что за слово! Сеньорита, вы знаете, какого цвета бывают слова? Есть такие слова, которые звучат подобно колоколу. Что вы сказали? Что я не в своем уме? Бу-у-у-м! Один коло... Так я — безумен? Безумен в пространстве и времени! ВРЕМЯ и ПРОСТРАНСТВО... Именно, с прописных букв, и вверх тормашками! Кстати, вы не видели: тот, другой, уже здесь? А вдруг и он поинтересуется насчет дамы с лестницы?

Он почувствовал его физически лишь сегодня утром, когда возвращался домой. Тогда он совершенно уверился в том, что кто-то преследует его буквально по пятам. Стоило ему остановиться — тот, другой, также остановился. Возникла гнетущая, безнадежная тишина, которую никто и ничто не могло нарушить. Оставалось пройти два или три квартала — привычный маршрут — из бара домой. И как уже случалось каждым утром, он почти автоматически следовал своим путем. Но только теперь он знал наверняка: кто-то неизвестный замер у него за спиной. Какое-то время он еще выжидал, стараясь отдышаться и успокоить кровь, прилившую к лицу. Его слух необыкновенно обострился: сейчас он даже был способен услышать, как падает на пол булавка; его уши улавливали любой звук. Где-то далеко трижды пробили часы на городской башне. Три размеренных, с промежутками, удара, в которых звучала надежда, словно бы это реальный звонарь что есть сил звонит в колокол, пытаясь выпустить на волю все его страхи. Чувство страха. Я ощущал страх, подумать только! Я, три раза встречавшийся со смертью лицом к лицу и, тем не менее, оставшийся в живых. Постепенно ко мне возвратилась способность рассуждать. Возможно, причина всего — обман слуха или расстроенные нервы. Самое главное — это сделать первый шаг. А потом — пройти еще два квартала. Пересилить свой страх, от которого я не мог двинуть ни рукой, ни ногой, словно несмышленый малыш.

С большим трудом, но все-таки он пошел. И тот, другой — устремился ему вослед. Он отчетливо различал шум шагов по тротуару. Шаги были двойные, четкие — у кого, скажите на милость, они вызвали бы сомнение? Да-да. Безусловно, за ним кто-то следовал. Правда теперь он ощущал его уже иначе. Присутствие того, другого, теперь хорошо прослушивалось; он ощущал его практически у себя за спиной. Что-то так и оставшееся за границами его разумения, вынудило его пересечь бегом совсем пустынную улицу. После этого он остановился и продолжительное время не двигался с места. Насколько продолжительное — он затруднился бы сказать, однако в суматошной буре его воспоминаний предстало нечто такое, что он помнил всегда. Когда он повернулся и встретился глазами с тем, другим, то словно ощутил ледяной удар в лицо. То, что представилось его взгляду, он уже не смог забыть до конца своих дней.

Удавка на его шее затянулась, и теперь — уже навеки. Он услышал чудовищный хруст лопающихся шейных позвонков. В комнате по соседству разглагольствовали о какой-то чепухе: не исключено, что речь шла о даме с лестницы. Неведомый голос упрямо выкликал его имя — так можно было кричать лишь с кляпом во рту. Голос звучал по-дружески; это был голос того, другого, сгинувшего где-то далеко внизу, в пылающей бездне лихорадки. И теперь он снова, как обычно, попробовал остановить смерть — как конченый человек, как повергнутый наземь пес.

ГЛАЗА ГОЛУБОЙ СОБАКИ

И в этот миг она пристально взглянула на меня и мне показалось, что она впервые меня заметила. Но позднее, когда она оборотилась ко мне, освещенная неровным светом керосиновой лампы, и я вновь ощутил на себе ее влажный и смятенный взгляд, я понял, что это я сам впервые отважился посмотреть ей в глаза. Я достал сигарету и закурил, раскачиваясь на стуле, поставленном мною на задние ножки. И вот тогда-то я и увидел ее, замершую подле лампы, как будто бы она пребывала там все эти ночи, взирая на меня и балансируя на еле ощутимой грани меж явью и сновидением. Какое-то время мы безмолвствовали. Я по-прежнему раскачивался на стуле, а она пыталась согреть длинные изящные пальцы своей руки, касаясь ею стеклянного колпака лампы. На ее подкрашенных веках дрожали тени. И воскресив в памяти то, что некогда свершилось в ночи, я произнес: «Глаза голубой собаки». И она, не убирая ладони от лампы, грустно ответила: «Да. Нам не суждено забыть этого». Она покинула круг, озаренный сиянием лампы, и с глубоким вздохом добавила: «Глаза голубой собаки. Я написала это, где только смогла».

Я наблюдал за тем, как она повернулась и отошла к туалетному столику. Я заметил ее лицо, возникшее на лунной глади зеркала; ее оптический двойник взирал на меня из зазеркалья и был готов в любую минуту исчезнуть. Я видел, что она изучает меня своими неправдоподобно большими, цвета остывающий золы, глазами и не спешит отвести взгляд, в то же время открывая пудреницу, украшенную розовым перламутром, и бегло касаясь пуховкой своего носа. А потом она закрыла пудреницу, встала и возвратилась к лампе. «Мне не по себе от того, что эта комната может привидеться во сне кому-нибудь еще, и этот кто-то натворит здесь невесть что. И тогда я должна буду уйти». И она вновь устремила к лампе свою ладонь, которую пыталась согревать прежде, и спросила: «Неужели ты совсем не чувствуешь холода?» И я ответил ей: «Почему же, иногда чувствую». И она сказала мне: «Сейчас ты не можешь не чувствовать его». И тогда я осознал причину непереносимости мною одиночества: оно усугублялось холодом. «Конечно, сейчас я его чувствую. Как странно, ведь ночь совсем не холодная. Наверное, простыня сползла на пол». Она не отозвалась. Она вновь направилась к зеркалу, а я так и покачивался на своем стуле, сидя к ней спиной. И даже не оборачиваясь. Я прекрасно знал, чем она занимается. Она снова уселась перед зеркалом и разглядывает мою спину, тонущую в самой глубине зеркала, но все-таки не могущую избегнуть ее взгляда, стремительно донырнувшего до глубины и успевшего вернуться прежде, нежели ее рука вновь коснулась ярко накрашенных губ. Она возникла передо мною на гладкой поверхности стены, уподобляющейся иному — незрячему — зеркалу, где она восседала у меня за спиной, и я теперь старался вообразить, где она сейчас может быть, как будто бы эта гладкая стена и впрямь являлась зеркалом. «А я тебя вижу», — произнес я. И словно вдруг увидел на стене, как она подняла глаза и уставилась мне в спину, в то время как мое лицо было обращено к стене. А потом я увидел, что она безмолвно опустила свои глаза к груди, и снова сказал: «А я тебя вижу». И она опять оторвала свой взгляд от груди и сказала: «Ты не можешь меня видеть». Я спросил ее: «Почему?» И она, уже успев опустить свои глаза, ответила: «Да ведь ты смотришь в стену». И тогда я повернулся к ней лицом. В губах у меня была сигарета. Покуда я глядел в зеркало, она встала и возвратилась к лампе. Она простирала к огню свои руки, совсем не боясь ожечься, и они были похожи на крылья курицы. На ее лице трепетали тени от пальцев. «Не знаю почему, но я постоянно замерзаю, — посетовала она — Не город, а какой-то ледник». В огне лампы, придававшем ее лицу медно-красный оттенок, я созерцал ее скорбный профиль. «Позаботься о себе, чтобы не мерзнуть», — произнес я. И она немедленно стала снимать с себя все, что на ней было одето. Я сказал: «Мне будет лучше отвернуться». И она ответила: «Это ни к чему Тем более что ты все равно меня увидишь, ведь ты способен видеть спиной». Последние слова она произносила, будучи почти нагой. По ее тугой медно-красной коже плясали отблески огня. «Мне всегда хотелось увидеть тебя без одежды: у тебя на коже живота видны поры, словно ты — из дерева», — произнес я, тотчас осознав, насколько неуклюжи мои слова по сравнению с ее наготой. Она же, пытаясь согреться у лампы, сказала мне: «Подчас я думаю, что отлита из металла». Какое-то время мы молчали. Она неторопливо подставляла огню свои руки. Я сказал: «Временами, в иных сновидениях, я был убежден, что ты — бронзовая статуэтка, таящаяся в потемках неведомого музея. Как знать, может быть именно поэтому ты постоянно и замерзаешь». И она ответила: «Подчас, когда мне случается уснуть на левом боку, прямо на сердце, я ощущаю в своем теле нескончаемую пустоту, и кожа моя уподобляется листу железа. И когда по моему телу толчками пульсирует кровь, мне кажется, что кто-то стучит изнутри по животу, и я слышу гулкие металлические звуки. Так звучит медь или, как ты сказал, лист прокатной стали». Она еще больше приблизилась к лампе. «Я желал бы внимать тебе изнутри», — произнес я. И она ответила: «Если нам суждено когда-нибудь уснуть вместе, приникни головой к моей спине в том случае, если я буду спать на левом боку, и тогда ты услышишь мое внутреннее звучание. Кстати, мне всегда очень хотелось, чтобы ты меня услышал». И сказав это, она опять глубоко вздохнула. Чуть погодя она изрекла, что издавна не мечтала о чем-либо ином. Вся ее жизнь — ожидание встречи со мной. Паролем, при котором встреча могла состояться, были слова, ведомые лишь нам: «Глаза голубой собаки». Поэтому она и слонялась по улицам, скандируя ее, дабы тот единственный, кому она предназначалась, сумел бы ее услыхать.

«Я прихожу в твои сновидения каждую ночь и твержу тебе: „Глаза голубой собаки”», — сказала она и добавила, что даже при посещении ею ресторанов она, делая заказ, шептала юным официантам: «Глаза голубой собаки». Однако официанты обходились с нею с неизменным почтением, кланялись и признавались, что никогда не слышали подобных слов в своих сновидениях. «Глаза голубой собаки» — она писала эти слова на салфетках, выцарапывала на столах, покрытых полировкой. И на запыленных окнах отелей и вокзалов, да и вообще всех муниципальных зданий она выводила пальчиком: «Глаза голубой собаки». Однажды, оказавшись возле незнакомого магазина, где продавали лекарства, она неожиданно почувствовала в воздухе мучительно знакомый аромат, памятный ей по той самой ночи, когда я в одном из ее сновидений появился в ее комнате. «Я наверняка встречу его здесь», — подумала она про себя и зашла в магазинчик. Полы магазинчика были выложены новехоньким блестящим кафелем. Она приблизилась к продавцу и сказала: «Я постоянно встречаю в своих сновидениях человека, говорящего мне: „Глаза голубой собаки”». Торговец внимательно и неприязненно взглянул ей в глаза, а она добавила: «Мне просто необходимо отыскать человека, говорящего эти слова в моих сновидениях». Продавец ухмыльнулся и предложил переместиться к другому концу прилавка. А она не могла отвести глаза от девственно чистых кафельных плиток, и знакомый аромат мучил ее сильней и сильней. И тогда она раскрыла свою сумочку, достала ярко-красную помаду и, опустившись на колени, вывела огромными кровавыми буквами: «Глаза голубой собаки». Торговец тут же бросился к ней. Он заявил: «Сеньорита, вы испортили наш пол!». А потом вручил ей мокрую тряпку и приказал: «Вытрите немедленно!» И, по-прежнему стоя возле лампы, она рассказала мне, что ей тогда пришлось чуть ли ни целый день ползать на четвереньках. Она стирала буквы, рыдала и приговаривала сквозь слезы: «Глаза голубой собаки». В дверях магазинчика было полным-полно народа; на нее показывали пальцами и говорили, что она «с приветом».

Она умолкла, а я все сидел себе и сидел, покачиваясь на стуле. «Дни напролет я бьюсь над тем, чтобы вспомнить единственную фразу, благодаря которой мы обретем друг друга, — начал я. — Сейчас я почти уверен в том, что завтра утром я еще буду ее помнить. Я постоянно твержу эти три слова во сне, а просыпаясь, обнаруживаю, что они исчезли из моей памяти». И она сказала мне: «Но ведь ты же сам и придумал их, когда мы встретились впервые». И я ответил ей: «Да, я увидел твои серые, цвета остывшей золы, глаза и меня осенило. Но приходит утро, и я не в силах их вспомнить». И она, сжав руки в отчаянии, устремила их к лампе и, глубоко вздохнув, проговорила: «Ты, по крайней мере, мог бы попытаться вспомнить, в каком именно городе я пишу эти слова».

Свет лампы озарял ее плотно сжатые губы. «Я желаю коснуться тебя», — произнес я. Она вскинула на меня свои пламенеющие глаза, которые обожгли меня подобно тому, как обжигала она сама, ее длинные руки. И тогда я понял, что она теперь наверняка смотрит на меня, сидящего в углу и качающегося на стуле. «Прежде ты никогда не говорил мне этого», — сказала она. «Зато говорю сейчас, и это, — истинная правда», — сказал я. Она застыла возле лампы, опустив глаза, а потом попросила у меня сигарету. Моя собственная сигарета почти успела истлеть до фильтра. Странно, я даже не помнил, что несколько минут тому назад закурил. Она спросила меня: «Но отчего же я не в состоянии вспомнить, где я писала эти слова?» И я ответил ей: «Наверное, оттого же, от чего и я сам поутру не смогу их вспомнить». И она, грустно улыбнувшись, сказала: «Едва ли. Скорее оттого, что нам все это, быть может, просто снится». Я поднялся со стула и направился к ней. Она, как и прежде, стояла у лампы, которую мне, чтобы подойти к ней поближе и отдать сигареты и спички, пришлось обходить. При моем приближении она чуть заметно отпрянула назад, словно страшась того, что я ненароком переступлю незримую грань, разделяющую нас. Я вручил ей сигарету; она зажала ее в зубах и наклонилась к лампе, чтобы прикурить, еще прежде, чем я успел поднести зажженную спичку. Я сказал ей: «А ведь существует некий город, все стены которого исписаны словами: „Глаза голубой собаки“. Если я смогу завтра их вспомнить, то отправлюсь искать этот город по всему свету». Она опять подняла на меня свои глаза, улыбнувшись: «Глаза голубой собаки». Она глубоко затянулась, прищурив при этом один глаз, и сигарета почти коснулась ее подбородка. Потом, взяв сигарету и вертя ее пальцами, она сказала: «Ну вот, теперь уже совсем другое дело. Теперь мне наконец-то удалось согреться». Она проговорила это странным отчужденным голосом, произнося словно нараспев, словно читала по листку, поднесенному к лампе. «Теперь ... мне ... — она сделала пальцами такое движение, словно завертывала в трубочку поедаемый огнем незримый лист бумаги, по мере того как я успевал прочитывать слова, — наконец-то ... удалось ... согреться». Однако, прежде чем лист, который она держала, окончательно догорел и упал на пол, обратившись в сморщенную и неприметную горсточку пепла, я произнес: «Бывает, что я страшусь встречи с тобой и сижу, возле огня содрогаясь от стужи...»

Мы встречаемся с нею подобным образом уже целых несколько лет. Бывало, что когда мы обретали друг друга в лабиринте сновидений, кому-то за стеной случалось обронить на пол ложечку, и мы немедленно пробуждались. С течением времени мы смогли понять, что наш союз, собственно, и покоится на таких вот, самых обыденных, вещах. Конец встречи наставал, когда поутру за стеной роняли ложечку.

Сейчас она по-прежнему стоит возле лампы и взирает на меня. Точно так же она взирала на меня и раньше — в том далеком и самом первом сновидении, где я раскачивался на стуле, стоявшем только на задних ножках; я установил его так для того, чтобы постоянно видеть лицо неведомой девы с пепельными глазами. В том сновидении я впервые спросил у нее: «Кто вы?» И она ответила мне: «Не помню...» И я сказал ей: «Думаю, мы уже встречались с вами прежде». И она спокойно ответила: «Может быть, что в каком-то из сновидений мне и впрямь случалось попадать в эту комнату и встречать в ней вас». И я сказал: «Да, да! Я помню». И она улыбнулась: «Как мило. Похоже, нам суждено встречаться в сновидениях?»

Она затянулась несколько раз. Стоя лицом к лампе, я внезапно перевел на нее свой взгляд и увидел ее всю — с головы до ног. Мне снова показалось, что ее тело было из меди, но не затвердевшей и холодной, а из желтой и податливой. «Я желаю коснуться тебя», — снова сказал я. И она ответила мне: «Но ведь тогда ты всё утратишь». А я сказал ей: «Ну и ладно. Тем более, что для того чтобы мы вновь обрели друг друга, нам необходимо лишь уснуть». И сказав это, я протянул свою руку к ней, и она не стала отстраняться. Но прежде, чем я все-таки ее коснулся, она произнесла: «Ты рискуешь всё утратить. Если мы переступим черту, то проснемся неведомо где и будем в ужасе». Но я не сдавался: «Ну и пусть». И она сказала: «Ты прав, если мы с тобой уснем, то сможем вновь обрести друг друга. Но ведь стоит тебе только пробудиться, и ты уже будешь не в силах что-либо вспомнить». И тогда я двинулся к своему углу. А она осталась у меня за спиной и согревала свои ладони над лампой. Но не успел я еще приблизиться к своему стулу, как услышал, что она жалуется: «Когда я просыпаюсь среди ночи, то уже не могу уснуть вновь и долго ворочаюсь с бока на бок, все твердя и твердя до рассвета: „Глаза голубой собаки “».

Я стоял и взирал на стену. «Скоро станет светать, — сказал я, не оборачиваясь — Часы пробьют два, и сну придет конец. Однако у нас еще осталось немного времени». Я направился к двери и почти что схватился за ручку, но неожиданно снова услышал ее голос: «Берегись. За дверью в коридоре таятся тяжелые сновидения». И я спросил ее: «Откуда тебе это известно?». И она ответила: «Я выходила туда недавно, но тотчас же воротилась, осознав, что сплю, лежа на сердце». Но я уже приоткрыл дверь. Слегка отодвинул створку, и прохладный невесомый ветерок донес до меня воскрешающий аромат пробужденной земли и возделанной пашни, утопающей в росе. Она опять повторила свое предостережение. Я повернулся к ней и сказал: «Знаешь, мне кажется, что здесь никакого коридора и в помине нет. Я чувствую лишь аромат поля, покрытого росой». И она откликнулась, словно бы уже издалека: «Мне это известно получше, чем тебе. Там, за дверью, спит женщина, которая в своем сновидении видит поле». Она скрестила свои длинные руки над огнем и продолжала: «Этой женщине всегда хотелось жить в деревне, причем в собственном доме, но ей так и не удалось выбраться из города». И тут я вспомнил, что в одном из сновидений, много раньше, уже встречал эту женщину. А за дверью, которая так и осталась чуть приоткрытой, уже вовсю светало, и я знал, что близилось время завтрака. «Меня ждут к завтраку, — сказал я, — но чтобы пробудиться, я должен покинуть тебя».

За дверью прошумел ветер, а потом стих. До меня донеслось размеренное дыхание человека, перевернувшегося в постели на другой бок. Не стало ветра, а с ним — и запахов. «Поутру мы с тобой непременно узнаем друг друга, — сказал я — Я смогу тебя узнать, когда встречу женщину, которая пишет на городских стенах: „Глаза голубой собаки”». Она улыбнулась мне с грустью, и это была улыбка исхода в неведомое и несказанное. Вновь устремив к огню свои руки, она произнесла: «Когда ты пробудишься, ты за весь день так ничего и не вспомнишь». Ее лицо омрачилось печалью и, едва различимая в предутреннем свете, она добавила: «Пожалуй, ты — единственный из всех людей, который, вставая ото сна, никогда не помнит своих сновидений».

ТОТ, КТО ТРЕВОЖИТ ПОКОЙ ТВОИХ РОЗ

Поскольку было воскресенье и дождик уже совсем перестал, мне пришло в голову, что теперь самое подходящее время, чтобы возложить скромный букет роз на мою могилку. Букет, составленный из белых и алых роз, тех самых, которые она специально взращивает для использования в убранстве алтаря, а то и просто для венков. Утро наводило грусть, — в воздухе уже чувствовалась мягкая и неотвратимая поступь зимы, и я почему-то вспомнил про городской холм, куда жители доставляют своих усопших. Это было голое местечко, напрочь лишенное деревьев, где останки покойных едва удавалось припорошить землей, которую немедленно уносило, — стоило лишь налететь ветру посильнее. Теперь же, когда дождик прекратился и скользкий склон холма наверняка подсушило солнцем, я думаю, что без особых приключений смогу добраться до могилки, где покоится мое детское тельце, по всей видимости, давным-давно истлевшее и распавшееся во прах меж камней и улиток.

А она, завороженная, недвижно застыла пред ликами своих святых, уйдя с головою в раздумья. Она может не беспокоиться, поскольку я вполне утихомирился после неудачной попытки добраться незаметно до алтаря и похитить самые свежие и самые алые розы. Возможно, все бы могло произойти и иначе, однако замигала лампадка, и она, выйдя из транса, подняла голову и устремила свой взгляд в угол, на стул. Скорее всего, она подумала: «Снова этот ветер», так как возле алтаря что-то скрипнуло, и в воздухе пронеслось какое-то мягкое, почти неуловимое колыхание, словно пробудились некие давние воспоминания, дремавшие в этом доме с незапамятных времен. Было очевидно, что следует выждать более удобного случая, — ведь тревога еще не покинула ее окончательно; она иногда поглядывает на стул и безусловно заметит любую манипуляцию моих рук перед ее лицом. Наверное, будет лучше дождаться того момента, когда она удалится в другую комнату, дабы насладиться привычной и размеренной по часам воскресной сиестой. Тогда я смогу стянуть розы и просочиться в ту комнату, прежде чем она сюда возвратится.

А в минувшее воскресенье дела обстояли куда хуже, — я был вынужден промучиться целых два часа до тех пор, покуда она не принялась за свои молитвы. Что-то ее все время беспокоило, похоже, она почувствовала, что ее уединение нарушено. Держа розы в руках, она сделала по комнате несколько кругов, прежде чем возложила цветы на алтарь. Потом она удалилась в коридор, который вел в глубину дома, и наведалась по пути в соседнюю комнату; я пришел к выводу, что она разыскивает свою лампу. Когда она шла обратно по коридору, я увидел ее сквозь дверной проем — на ней были темная жакетка и розовые чулки; на долю секунды она показалась мне похожей на ту девочку из прошлого, которая сорок лет тому назад склонилась над моей кроваткой, стоявшей тогда в этой самой комнате, и произнесла: «Эти медяки в твоих глазницах выглядят как настоящие глаза, круглые и бездушные». И мне вдруг показалось, что сгинула целая череда лет, отделяющих нас от того достопамятного вечера, когда женщины провели ее в комнату и, указав на мой труп, велели: «Теперь поплачь. Ведь он был тебе почти как брат». И она, заплакав, как ей сказали, отвернулась к стене, а ее платье было насквозь промокшим от дождя.

Уже три или даже четыре воскресенья кряду я пытаюсь подобраться к цветам, но она ни на одно мгновение не утрачивает своей бдительности, защищая розы с такой ревностностью, каковая никогда не наблюдалась за нею в течение тех двадцати лет, что она живет в этом доме. В минувшее воскресенье, когда она удалилась на поиски своей лампы, мне все-таки удалось набрать букетик из ее отборных роз. Я был готов уже праздновать победу, намереваясь отнести цветы к своему стулу, как вдруг со стороны коридора послышались шаги, и мне пришлось бросить розы обратно на алтарь. И тотчас же она возникла в проеме двери, неся лампу, высоко поднятую над головой.

На ней были темная жакетка и розовые чулки, а лицо озарено печатью прозрения. Ничто в ней уже не могло напомнить ту женщину, которая в продолжение целых двадцати лет неуклонно взращивает розы в своем садике; предо мною замерла девочка, которую далеким августовским вечером увели, чтобы она смогла переодеться в сухое, и которая возвратилась погрузневшей и состарившейся лишь сорок лет спустя, держа в своих руках лампу.

Окаменевшая корка грязи, которая налипла на подошвы моих башмаков в тот давнишний вечер, так и не облетела, несмотря на то, что они в течение двадцати лет сохли рядышком с очагом, где некогда играл огонь. Как-то раз я попытался их отыскать, — это случилось вскоре после исчезновения хлеба и пучочка алоэ, хранивших порог; тогда еще вывезли мебель и затворили все двери. Из мебели в доме остался забытым лишь один стул, тот, что находится в углу и прилежно служит мне все эти годы. А башмаки поставили на просушку и при отъезде из дома забыли. Зато о них вспомнил я.

Она воротилась обратно много лет спустя. Миновало уже столько времени, что аромат мускуса в комнатах полностью смешался с запахом пыли и неназойливого дурмана, испускаемого обратившимися во прах насекомыми. Все эти годы я обитал в доме, затаившись в углу, и терпеливо ждал. Я внимал еле уловимому шороху разрушающихся деревьев и был способен ощутить любые перемены в воздухе, давно уже застоявшемся в глухо затворенных спальнях. Когда она добралась до дома, то обнаружила его почти развалившимся. Она так и замерла в дверях, держа на весу свой чемоданчик.

На ней были зеленая шляпка и хлопковая жакетка, которой она с тех пор оставалась верна. Она выглядела еще как девочка и даже не начинала полнеть; ее щиколотки под чулками, конечно же, не были такими чудовищно распухшими, как ныне. Я был весь в пыли и паутине, встречая ее; когда она открыла дверь, где-то в комнате внезапно умолк сверчок, трещавший не переставая два десятка канувших в небытие лет. Однако, невзирая ни на что, невзирая на всю эту пыль и паутину, невзирая на неожиданный испуг сверчка и уже иной возраст той, что стояла в дверях, я не мог не узнать в ней ту самую девочку, что давнишним августовским вечером отправилась со мной разорять птичьи гнезда, лепившиеся под крышей конюшни. Она замерла у дверей, в зеленой шляпке и с чемоданчиком в руках, и весь вид ее говорил о том, что она готова завопить что есть сил, завопить так, как уже ей случалось вопить в тот день, когда меня обнаружили лежащим без движения в куче разбросанного сена, все еще судорожно вцепившегося в перекладину лестницы, не выдержавшей моего веса. Когда она стала открывать дверь, заскрипели петли и пыль крупными хлопьями посыпалась с потолка, словно кто-то громыхал по крыше молотком, — она застыла в нерешительности, озаряемая светом, падавшим из открытого проема, и, словно будя спящего, тихо позвала: «Малыш... малыш!» А я, сидя на стуле и вытянув ноги, окаменел.

Я полагал, что она возвратилась, дабы бросить прощальный взгляд на комнату, однако она осталась здесь жить. Она как следует проветрила весь дом, а потом открыла свой чемоданчик, и мучительно знакомый аромат мускуса поплыл по комнатам. Прочие, бросая дом, предпочли увезти с собой мебель и узлы со всяким тряпьем, а она же взяла лишь запахи, чтобы, возвратившись сюда двадцать лет спустя, вернуть их на прежние места. Она возродила алтарь; одного ее присутствия оказалось вполне достаточно, чтобывосстановить из руин то, что было разрушено временем с присущим ему невозмутимым старанием. С тех самых пор она и проживает в этом доме — отдыхает от забот и принимает пищу в комнате по соседству, а все остальное время проводит здесь, в непрестанном общении со своими святыми. По вечерам она усаживается в кресло-качалку, что находится возле двери и штопает одежду в ожидании посетителей, которые забредают сюда для того, чтобы купить себе цветы. Она любит качаться на кресле-качалке, штопая одежду. А когда кто-нибудь приобретает букет роз, она хоронит полученную монетку, завязывая ее в уголок платка, которым она оборачивает талию, и неизменно произносит: «Выбирайте себе цветы из тех, что лежат справа; те же, что слева — только для святых».

Вот так и проводит она в кресле-качалке свою жизнь, уже двадцать лет кряду штопая одежду, покачиваясь на кресле и взирая на стул, — посвящая ее тому самому ребенку, что давным-давно делил с ней вечера детства, словно бы собственному внуку-калеке, который живет подле нее и день-деньской проводит, восседая все на одном и том же стуле еще с тех пор, когда его бабушке едва исполнилось пять лет.

Может быть, прямо сейчас, когда она сидит со склоненной головой, мне удастся подойти к розам. Если я смогу это сделать, то отправлюсь на холм, возложу цветы на свою могилку и вновь займу свой стул и буду на нем ожидать того неминуемого дня, когда она больше не появится в этой комнате и все звуки в доме умрут.

В тот день все должно измениться, поскольку мне придется выбраться отсюда и донести до людей известие о том, что женщине, обитавшей в полуразрушенном доме и занимавшейся торговлей цветами, потребуется четверо мужчин, дабы отнести ее на холм. Выполнив это, я навеки затворюсь в нашей комнате. А ей наверняка будет приятно. Ведь в этот день ей суждено узнать, что вовсе не ветер норовил подобраться каждое воскресенье к алтарю и тревожил покой ее роз.

НАБРОСОК

Когда они оставляли дом, то забыли в платяном шкафу ребенка. Эванхелина облачилась в платье с роскошными белыми кружевами, повесила на входную дверь замок и почувствовала, как ее обвевает сухой ветер одного из знойных дней 1869 года. До того как начать спускаться вниз по лестнице, выходившей на улицу, она замерла и погрузилась в размышления о собственной жизни, уже исчезнувшей из памяти и завершившейся с последним поворотом ключа в замке. Если бы, прежде чем затворить дверь, она задала себе вопрос: а сколько же тебе лет? — ей было бы куда как просто ответить: стоило лишь взглянуть на голые, без единой картины стены, покоящиеся под тонким слоем пыли, — все в доме было практически покрыто этой пылью; изрядное количество ее осело и на костях хозяйки.

Если бы Эванхелина только взглянула на стены, если бы она заметила квадратные следы от некогда висевших картин, теперь снятых и помещенных в баул, еще с утра находившийся на запряженной волами повозке, она бы, разумеется, не смогла бы почувствовать себя такой возрожденной и задорно-юной, какой ощутила себя благодаря повеявшему на нее ветру без малого тысячелетней давности. Это был тот же самый ветер, что упорно настигал ее тем достопамятным утром 1800 года, когда она стремглав ворвалась в спальню матери, держа в руках букетик фиалок; это был тот же самый ветер, веявший у нее над головой и лишавший ее ощущения времени и пространства и даже способности ориентироваться, как будто бы минувшие семьдесят лет явились не более чем краткой паузой, а она, повесив на дверь замок, по-прежнему оставалась девятилетней девочкой, летящей в спальню матери с букетиком холодных мертвых фиалок.

Вполне вероятно, что именно поэтому Эванхелина, спускаясь по лестнице, подумала: «Мы еще возвратимся сюда пятнадцать или двадцать лет спустя». А было ей тогда уже семьдесят восемь лет, и она предосудительно относилась ко всему новому, будь то задорная музыка или модные туфельки. Она имела обыкновение просиживать по множеству часов и воскрешать в памяти тот день, когда ее брат, которого звали Мартином и которого не могло быть в повозке, поскольку его тело предали земле еще десять лет тому назад, взобрался на стул с молотком и попытался отворить нишу, где хранилось подвенечное платье его матери. К тому времени самой матери уже давно не было на свете; от нее остался лишь баул с чистым бельем, усыпаяным нафталиновыми шариками, менявшимися на каждую годовщину ее кончины, да еще пресловутая ниша с подвенечным платьем, каковое Эванхелина предполагала надеть, когда будет пора собираться в церковь. А в тот вечер Мартин, ее брат, залез на стул с молотком, но нишу отворить так и не смог. Он только вдребезги разбил стекло, схватил платье и бросил посреди двора, чуть погодя предав его огню. Эванхелина отчетливо помнила руку Мартина, помнила кольцо, помнила и небольшой шрам на большом пальце, но какой именно была та ниша, увы, позабыла. Зато она никогда не забывала, как той самой ночью, затворившись в своей спальне, она почувствовала, что ее чрево стало сухим и терпким, словно было наполнено пылью, уже целые столетия покрывавшей все в доме, и что ее язык совсем высох и тоже уподобился пыли, уподобился тысячелетнему ветру, повеявшему на нее, едва только она спустилась по лестнице и заметила на противоположной стороне улицы заваленную целой кучей баулов повозку, в которой сидели женщины с раскрытыми зонтиками.

«Пятнадцать или двадцать лет спустя», — прошептала она и кивнула головой, переходя через улицу. Ей даже не пришло в голову, что пятнадцать или двадцать лет спустя тот ребенок, которого забыли в платяном шкафу, превратится в юношу, станет мужчиной и возложит цветы на ее могилу, где бы она ни находилась.

НОЧЬ ПОД ЗНАКОМ ВЫПИ

Мы втроем ютились возле стойки, когда неведомо кто опустил свою монетку в щель автомата и заиграла пластинка, которой предстояло звучать всю ночь напролет. Поэтому у нас даже не было времени хоть как-то осмыслить случившееся. Все произошло куда стремительнее, чем мы смогли бы вспомнить, где повстречались, и стремительнее, чем к нам возвратилась бы способность ориентироваться в пространстве. Один из нас вытянул свою руку вперед и провел ею по стойке (нам было не дано узреть эту руку, зато мы слышали ее), но, наткнувшись на стакан, испуганно замер, а обе его руки так и остались лежать на твердой поверхности. Тогда мы попытались отыскать в этом мраке друг друга наощупь и, отыскав, сплели наши тридцать пальцев на поверхности стойки. Кто-то из нас произнес:

— Пора уходить.

И мы тотчас встали, словно бы ничего и не произошло. Ведь нам покуда все было как-то недосуг, чтобы мы могли почуять неладное.

Проходя по коридору, мы слышали играющую музыку, и она звучала где-то рядом, перед нами. В воздухе стоял аромат женщин, снедаемых печалью; они сидели и ждали. А еще пахло нескончаемым пустынным коридором — он все тянулся и тянулся все время, пока мы шествовали к дверям, намереваясь выйти на улицу. Неожиданно мы ощутили терпкий аромат женщины, что пристроилась чуть ли не у самых дверей и сказали ей:

— Мы уходим.

Но женщина так и осталась безмолвной. До нас донеслось легкое поскрипывание кресла-качалки — вероятно, кресло качнулось обратно, стоило лишь женщине подняться. Мы услышали звук ее шагов по расшатавшимся половицам; чуть погодя этот звук послышался вновь — она возвращалась на свое прежнее место, после того как двери, проскрипев, затворились за нашими спинами.

Мы остановились и разом обернулись. Позади нас воздух ощутимо уплотнился, предвещая приближение незримого рассвета, и вдруг кто-то сказал:

— А ну-ка, отойдите от дверей, а то мне и пройти нельзя.

Мы попятились назад. Но голос не унимался:

— Ну надо же, застыли у дверей и не отходят!

Мы устремились каждый в свою сторону, но слышали этот голос везде. И тогда мы сказали:

— Мы не можем уйти. Выпи выклевали нам глаза.

После этого раздался шум открывающихся дверей. Кто-то из нас разжал свои руки и отошел от остальных. Нам было слышно, как он передвигается во мраке, покачиваясь и то и дело натыкаясь на окружавшие нас неведомые предметы. А потом он произнес откуда-то из мрака:

— Похоже, мы почти на месте. Я чувствую запах сундуков, битком набитых всяким барахлом.

Мы ощутили, как он вновь принял наши руки; мы вжались в стену, и прежний, недовольный нами, голос, проследовал мимо, уже в ином направлении.

— А не гробы ли это? — предположил один из нас.

Но тот, что находился в самом углу и чьему дыханию мы теперь могли внимать, заявил:

— Нет, это сундуки. Запах сундуков, набитых одеждой, памятен мне еще с детства.

И тогда мы направились туда, откуда исходил этот запах. Пол под нашими ногами был мягкий и гладкий, подобно хорошо утоптанной земле. Кто-то из нас вытянул вперед свою руку. Мы все почувствовали, как она дотронулась до чего-то продолговатого и безусловно живого, также у нас родилось ощущение, что противоположная стена внезапно пропала.

— Да ведь это женщина, — сказали мы.

А тот, кто рассуждал про сундуки, заметил:

— Думаю, она спит.

В этот миг тело женщины выгнулось и вздрогнуло под нашими руками; мы чувствовали, что оно готовится ускользнуть — не потому, как оно избегало наших прикосновений, а потому, как оно словно бы переставало существовать. Однако, почти сразу, когда мы напряженно замерли, прижавшись плечами друг к другу, раздался голос женщины:

— Кто тут ходит?

— Это мы, — отвечали мы, не смея даже пошевелиться.

Что-то задвигалось на постели, послышалось скрипение пружин и шарканье ног, тщащихся попасть в шлепанцы. Мы подумали, что, скорее всего, женщина сидит и, еще не придя в себя после сна, озадаченно взирает на нас.

— Вы что здесь делаете? — спросила она.

И мы сказали:

— Мы не знаем, — ведь выпи выклевали нам глаза.

Тогда она произнесла:

— Я что-то слышала про это. В газетах было написано о том, как трое мужчин наслаждались пивом в каком-то патио, где было пять или шесть, а, может быть, и целых семь выпей. И будто бы один из мужчин принялся передразнивать выпей, подражая их голосу. Но хуже всего было то, что время стояло уже позднее, — рассказывала она — И так случилось, что эти бестии запрыгнули на стол и выклевали им глаза.

Она еще добавила, что, несмотря на то, что в газетах все было изложено именно так, почему-то никто не пожелал этому поверить.

Мы сказали:

— Наверняка в том патио должны были быть и другие люди, которые также могли увидеть выпей.

И женщина ответила:

— Естественно, они были. На следующий день в патио собралась целая толпа народа, но ни одной выпи там уже не было, потому что хозяйка поселила их где-то в другом месте.

Мы отвернулись в сторону, и женщина умолкла. Там была стена, как и прежде. Куда бы мы не поворачивались, повсюду нас встречала стена. Эта стена окружала нас, она подбиралась к нам вплотную, она была везде и повсюду. Один из нас вновь разжал руки, и мы услышали, что он опять пытается что-то нащупать, царапает ногтями пол и непрерывно бормочет:

— Ума не приложу, куда могли подеваться эти сундуки. Похоже, мы все-таки очутились в совсем другом месте.

И мы сказали ему:

— Ступай к нам. Возле нас кто-то есть.

Мы услышали, как он стал к нам приближаться. Мы почувствовали, когда он подошел к нам, ощутив его горячее дыхание на своих лицах.

— Протяни свою руку вон в ту сторону, — сказали мы, — Тот, кто там стоит, наверняка нас знает.

Похоже, что он послушался нас и протянул свою руку и двинулся в указанном направлении. Мгновение спустя он возвратился к нам и сообщил:

— Сдается мне, что там какой-то мальчуган.

И мы сказали ему:

— Ну что же, спроси у него, знает ли он нас.

Он спросил. В ответ прозвучал безучастный и лишенный какой-либо эмоциональной окраски голос мальчика:

— Конечно, знаю! Вы — те самые трое, кому выпи выклевали глаза.

Неожиданно вмешался голос какого-то взрослого человека. Это был женский голос, звучавший словно бы из-за затворенной двери:

— Вот опять ты говоришь сам с собой.

Детский голос безмятежно возразил:

— Вовсе нет. Просто тут снова те самые люди, которым выпи выклевали глаза.

Донесся скрип двери, и вновь — уже гораздо ближе, чем раньше — раздался женский голос:

— Проводи-ка их до дому, — произнес голос.

И мальчик сказал на это:

— Но я же понятия не имею, где они живут.

И женский голос сказал:

— Перестань говорить вздор. С той памятной ночи, когда выпи выклевали им глаза, всем до одного известно, где они живут.

А потом она сменила свой тон, словно бы уже обращаясь к нам:

— Суть в том, что никто не желает этому верить; толкуют, что это очередная газетная «утка» — ловкий трюк, чтобы газету получше раскупали, а на деле якобы никто выпей и в глаза не видал.

И каждый из нас вскричал:

— Но ведь тогда никто не захочет мне поверить даже в том случае, если я появлюсь на улице в окружении остальных слепцов!

Мы стояли, замерев и не двигаясь; прислонившись к стене, мы внимали женщине. А она сказала:

— Но, быть может, если с вами будет маль чик, все станет выглядеть иначе. Кто же усомнится в словах малыша?!

Неожиданно встрял детский голос:

— Стоит мне появиться на улице в компании с ними и заявить, что это те самые люди, которым выпи выклевали глаза, — то все мальчики наверняка закидают меня камнями. Все в городе в один голос твердят, что подобного просто не могло случиться.

Повисла пауза. А потом послышался скрип затворяемой двери, и мальчик заговорил вновь:

— К тому же я сейчас здорово занят: читаю «Терри и пираты».

Кто-то прошептал нам на ухо:

— Попробую его уговорить.

И этот кто-то направился в ту сторону, откуда звучал голос мальчика.

— Замечательно, — произнес он — Расскажи-ка нам, что случилось с Терри на этой неделе.

У нас сложилось впечатление, что у него получится войти в доверие к мальчугану. Однако тот отвечал:

— Ну, до этого мне и дела нет. Я люблю просто рассматривать картинки.

— Терри бросили в лабиринте, — подыграли мы.

И мальчик ответил:

— Ну, это было еще в пятницу. А сегодня уже воскресенье, и мне хочется просто рас-

сматривать картинки. — Он произнес это безучастным, равнодушным и даже отчужденным голосом.

И когда тот, кто беседовал с мальчуганом, возвратился, мы отметили:

— Минуло уже целых три дня с тех пор, как мы потерялись, и за все это время нам ни разу не пришлось отдыхать.

И тот произнес:

— Правильно. Давайте чуть-чуть отдохнем, но только не будем больше разнимать рук.

И мы присели. Незримое солнце освещало наши плечи, но даже ему было не под силу пробудить наши чувства. И так мы сидели себе неведомо где, напрочь утратив какое-либо представление о расстоянии, времени и направлении. Но тут мимо нас проследовали какие-то голоса.

— Выпи выклевали нам глаза, — признались мы.

И незнакомый голос ответил:

-— Похоже, эти чудаки поверили тому, о чем писали газеты.

И голоса пропали. А мы так и продолжали сидеть, прижавшись друг к другу, и пытались распознать среди шествовавших мимо нас голосов и ароматов хоть один знакомый. Солнце уже вовсю припекало наши головы. И тогда один из нас произнес:

— Давайте опять вернемся к стене.

И мы, продолжая сидеть, обратясь к незримому сиянию, ответили ему:

— Не сейчас, ведь еще слишком рано. Нужно дождаться мгновения, когда лучи солнца вонзятся в наши глаза.

МУЖЧИНА, ПРИХОДЯЩИЙ С ДОЖДЕМ

Всякий раз, начиная внимать дождю, она испытывала подобную тревогу и беспокойство. Ей чудилось, как скрипит железная решетка садовых ворот, чудились саженные и крадущиеся мужские шаги по вымощенной кирпичом дорожке, чудился шорох грубых подошв по земле прямо возле порога. Вереницу бесконечных вечеров провела она в ожидании его — мужчины, который постучит в ее дверь. Позднее же, постепенно начиная постигать язык дождя и разгадывать его бесчисленные и зачастую необыкновенно загадочные звуки, она осознала, что предполагаемый гость не явится уже никогда, и решила отучаться от своего ожидания. Это решение было принято ею пять лет тому назад в дождливую и ветреную сентябрьскую ночь и явилось окончательным. Всерьез поразмышляв о своей жизни, она сказала себе: «Всё, довольно, а то мне так и предстоит состариться в ожидании». И вот с того самого дня звучание дождя стало иным, а шум мужских сапог по вымощенной кирпичом дорожке заменили другие звуки.

Но, разумеется, невзирая на то, что ее решение было окончательным, временами в дождливую ночь вновь скрипели петли ворот, и мужчина переступал порог ее дома, счищая перед этим грязь со своих сапог. Однако она уже обрела способность уходить с головой в иные мысли и воспоминания, которые ей навевал дождь. И в подобные ночи она внимала рождественским псалмам, звучавшим еще на то самое Рождество, которое она встречала, когда ей было пятнадцать лет, обучая своего любимого попугайчика основам катехизиса; в шуме дождя она различала звучание граммофона, проданного старьевщику по смерти последнего мужчины в их семье. Она умела выбирать из дождя звуки, плутавшие по отдаленному и недавнему прошлому их дома, и самые родные и близкие для себя голоса, звучавшие чисто и ясно. Все это стало для нее уже настолько привычным, что она пережила настоящий шок от явленного ей чуда, когда мужчина, столь часто отворявший ворота ее дома в ее мечтах, на самом деле прошел по дорожке, вымощенной кирпичом и, кашлянув возле порога, дважды постучал в дверь.

На ее лице при этом отобразились тревога и смятение; руки еле заметно дрогнули, а голова повернулась в ту сторону, где сидела другая женщина.

И ее губы прошептали:

— Это он, он все-таки появился!

Другая женщина восседала за столом, опираясь локтями на его массивные, скверно оструганные доски и, казалось, была выхвачена этим стуком из мрачного, но отрадного покоя и ввергнута в пучину непонятного и терзавшего ее волнения. Она отвела свой взгляд от лампы и чуть слышно поинтересовалась:

— И кто ж бы это мог быть — в такой час?

И она услышала в ответ слова, что были произнесены голосом, вновь обретшим уверенность, и что зрели уже на протяжении нескончаемых лет:

— Теперь это совсем не важно. Кто бы там ни появился, я полагаю, что он вымок до последней нитки и вдобавок продрог до самых костей.

Другая женщина поднялась из-за стола, в то время как первая пристально провожала ее взглядом. По пути она взяла лампу и устремилась в коридор. Из утопавшей во мраке гостиной еще пронзительнее доносились шум дождя и стенание ветра; сквозь них отчетливо слышалась поступь ушедшей женщины. Ее шаги удалялись, сбиваясь на всех трещинах и выбоинах, имевшихся в вымощенных кирпичом полах прихожей и галереи. А потом раздался чуть слышный металлический звон — это лампа, подвешиваемая на крюк возле двери, коснулась стены; вскоре донеслось скрипение проржавевших петель засова.

Кроме звучавших в отдалении неразборчивых голосов, она в первый миг не услышала ровным счетом ничего. Голоса казались невероятно далекими, а потому — счастливыми; они словно беседовали о Рождестве, тихо распевая торжественные псалмы и попутно обучая попугайчика основам катехизиса, — при этом она в воображении предстала себе самой сидящей на винной бочке. Чуть погодя во дворе тягуче запели колеса — это ее отец Лаурел растворил обе створки ворот, пропуская телегу, влекомую двумя волами. Прозвучал голос Женевьевы, по своему обыкновению беспорядочно метавшейся по дому, сообщая всем и каждому о том, что «постоянно, ну просто постоянно эта ужасная ванная кем-то занята». А потом, принял эстафету отец, огласивший воздух отборной казарменной матерщиной, умудряясь при этом бить влет проносящихся ласточек, причем из того самого ружья, с каким во времена последней гражданской войны ему удалось в одиночку расколошматить целую дивизию правительственных войск... У нее промелькнула мысль, что, вероятно, и на сей раз все завершится, как обычно, даже толком не начавшись, на пресловутом стуке в дверь и, как то не раз уже бывало, сгинет с последними звуками потрепанных сапог по дорожке из кирпича; ей подумалось, что стоит лишь сейчас той, другой женщине, отворить дверь — и за нею никого и ничего не окажется, за исключением влажных от дождя керамических ваз, цветов да еще наводящий тоску безлюдной улицы.

Но тут слуха ее вновь достигли голоса, принадлежащие уже иной реальности, той что находилась совсем рядом. Сначала она услышала шаги — как знакомые, так и незнакомые, — а потом увидела тени, заметавшиеся по стенам. И тогда она поняла, что после долгих лет аскезы и бесчисленных ночей, проведенных в муках сомнения и раскаяния, тот самый мужчина, которому, собственно, и было суждено отворить ворота, в конце концов набрался решимости постучаться в дверь и войти в дом.

Другая женщина возвратилась, держа лампу перед собой, а прямо за нею в комнату ступил незнакомец. Покуда лампу водружали на стол, он, все время оставаясь на свету, успел снять свой плащ; его лицо, истерзанное бурей, было при этом обращено к стене. Наконец-то она имела возможность как следует его рассмотреть. Поначалу она бегло, но внимательно оглядела его с ног до головы, а потом уже стала рассматривать пристально и во всех деталях — создавалось впечатление, словно она взирает не на явившегося в дом из мрака дождливой ночи мужчину, а на доставленную с рынка птицу, помещенную в клетку или корзину. Под конец, устремив свой взгляд на лампу, она сказала себе: «Да, это он; что бы там ни было, но это точно он. Хотя он представлялся мне несколько повыше ростом».

Другая женщина придвинула к столу еще один стул. Мужчина уселся, подтянул к груди одну ногу и принялся расстегивать высокую шнуровку на одном из своих длинных сапог. Та, другая, примостилась подле него, о чем-то балаболя; но о чем именно — первая женщина, замеревшая в своем кресле-качалке, как ни старалась, так и не смогла уловить. Но даже почти не слыша слов и не понимая их, а довольствуясь лишь ее жестами, она внезапно почувствовала, что пустоты и одиночества, в коих она пребывала все эти годы, больше нет. Сам воздух в доме — исполненный пыли и стерильности — был теперь напоен давнишними, но еще хорошо памятными ароматами, дыханием того времени, когда в спальни дома врывались мужчины, грохоча сапогами и истекая потом, а Урсула, забывая про все на свете, опрометью неслась к окну, дабы махнуть ладошкой вослед уходящему поезду. Женщина изучала лицо незнакомца, наблюдала за его жестами. Ей было по душе, что он ведет себя именно так, как ему и следует вести, что он наверняка уразумел: после бесконечного пути, вымокший до нитки и продрогший до костей, он все-таки сумел отыскать этот дом, сокрытый в ненастной ночи.

Мужчина стал расстегивать рубашку. Свои сапоги он уже успел расшнуровать и снять, и теперь стремился сесть поближе к лампе, чтобы хоть чуточку обсохнуть в ее тепле. Тогда другая женщина поднялась, дошла до буфета и возвратилась обратно к столу, неся почти совсем полную бутылку и стакан. Мужчина ухватив бутылку за горлышко, выдернул зубами пробку, не мешкая налил себе полстакана густого зеленоватого ликера и мгновенно, с волнением и жадностью, осушил его, даже не переводя дыхание. А она наблюдала за ним из своего кресла-качалки и вспоминала ту самую ночь, когда калитка скрипнула в первый раз — целую вечность тому назад! — и как она еще тогда подумала, что в доме нет никакого угощения для нежданного или, наоборот, долгожданного гостя за исключением разве что вот этой бутылки с мятным ликером. И именно тогда она заметила той, другой: «Необходимо, чтобы у нас в буфете постоянно имелась бутылка ликера. Возможно, кому-то она сможет пригодиться». — «Кому же это?» — спросила та. «Просто нам следует быть готовыми к тому, что однажды дождливой и ветреной промозглой ночью кто-то войдет в наш дом». С той беседы минуло уже немало лет. И вот, наконец, пресловутый «кто-то» чинно восседает за столом и наполняет ликером стакан.

Но сей раз он замешкался. Готовясь поднять свой стакан, он неожиданно встретился с нею взглядом; их глаза обрели друг друга в той тьме, куда не достигал свет, испускаемый лампой, и она впервые почувствовала теплоту его взгляда. Ей стало ясно, что до этого момента мужчина и не подозревал о том, что в гостиной находится еще одна женщина. И она улыбнулась и стала раскачиваться в своем кресле-качалке.

Какое-то время мужчина пристально и даже вызывающе изучал ее, но, по всей видимости, это был нарочитый и тщательно продуманный маневр. Она была застигнута врасплох и очень смутилась, но очень скоро сумела проанализировать свои чувства и осознала, что его вызывающие манеры были ей мучительно знакомы и что, невзирая на непреклонное и отчасти беспардонное упорство, в этом взгляде присутствовало нечто такое, что роднило его с торжественным благодушием рождественских песнопений и смиренной и исполненной достоинства непреклонностью ее попугайчика. Именно поэтому она и принялась раскачиваться в своем кресле-качалке, размышляя про себя: «Что с того, если это совсем не тот, кто всегда отворял калитку? Все равно, мы примем его так, словно это действительно он. Все равно, примем его...» И, продолжая раскачиваться и чувствуя на себе его взгляд, она неожиданно подумала про себя: «Мой отец безусловно пригласил бы его вместе поохотиться на кроликов в огороде».

Ближе к полуночи буря разошлась вовсю. Другая женщина перетащила свой стул к креслу-качалке, и теперь обе женщины безмолвно сидели и рассматривали мужчину, пытающегося согреться возле лампы. Терзаемая ветром ветка миндаля, находившегося к дому ближе всех прочих, несколько раз кряду стучала в окно, почему-то не запертое на щеколду; рама растворилась, и воздух в комнате мгновенно стал иным, наполнившись влажным дыханием ненастья. Она ощущала, как градинки безжалостно жалили ее лицо, но даже и не подумала двинуться с места, покуда не заметила, что мужчина выплеснул в свой стакан остатки мятного ликера, все до последней капли. В ее памяти это связывалось с неким особенным ритуалом и было исполнено чуть ли не символическим смыслом. Она припомнила своего отца Лаурела, который схоронился в коррале и один-одинешенек сражался с правительственными войсками, вооруженный лишь дробовиком, из которого прежде бил ласточек. Ей было памятно и то письмо, что прислал ему сам Аурелиано Буэндиа, где отцу присваивалось капитанское звание, от которого отец отказался, молвив следующее: «Скажите Аурелиано, что я все это совершил не ради его победы в войне, а только для того, чтобы предотвратить убиение моих кроликов этими туземцами».

И получилось так, что последнее воспоминание явилось одновременно и последней каплей минувшего, которое еще пребывало в доме и было теперь испито ею до дна.

— У нас в буфете еще хоть что-то имеется? -поинтересовалась она, стараясь говорить как можно тише.

Другая женщина, не меняя ни выражения своего лица, ни интонации и явно желая, чтобы мужчина ее не услыхал, отвечала:

— Да ничегошеньки нет. Ты что, забыла, как мы в понедельник использовали последнюю горсточку фасоли?

Но тут они испугались, что мужчина все-таки мог услышать их разговор, и обе обернулись к столу. Однако их взгляды встретили лишь мрак пустоты; поскольку больше ничего не осталось: ни стола, ни мужчины, ни лампы. Но они знали наверняка, что мужчина — там; невидимый во мраке, он как и прежде сидит возле погаснувшей лампы. Они были убеждены, что он нипочем не покинет этот дом, пока не утихнет дождь, и что в возникшей темноте площадь гостиной сократилась настолько, что едва ли было бы удивительно, если мужчина расслышал то, о чем они говорили.

К ПЕРВОЙ ГЛАВЕ

Одной из ненастных ночей 1911 года в дверь единственного в деревеньке постоялого двора постучал одинокий странник. Беснующийся ветер принес с собой дождь, и поэтому хозяйка легла спать раньше обычного, так что страннику пришлось молотить в дверь до тех пор, покуда за окном не загорелся свет. Странник хоронился от грозы под выступом крыши, и ослепительные блики молнии время от времени озаряли его лицо, он терпеливо ожидал, зажав в одной руке поводья мула, а в другой — ручку потрепанного чемодана.

Но вот, наконец, отворилась дверь и на пороге возникла женщина, которая держала лампу. Мужчина не вымолвил ни слова; он лишь привязал своего мула к столбу, что стоял рядом с домом, и последовал за женщиной. Последняя, двигаясь по коридору, остановилась на мгновение, чтобы затворить створку окна, распахнутого порывом ветра. «Ох, и страшная же ночь!» — произнесла она. Мужчина хранил молчание. Он уже был в комнате и громыхал по полу своими сапогами военного образца, напрочь утратившими форму из-за налипшей на них грязи.

Женщина установила лампу на стуле и сказала:

— Приди вы хоть немного раньше, я подала бы вам горячего супа.

Она неподвижно замерла прямо перед странником и ее тщедушное тело рядом с могучим телом мужчины выглядело еще субтильнее.

— Из-за этого дождя мне теперь и до кухни не добраться, — добавила она — Да еще вдобавок меня уже несколько дней кряду терзает ревматизм.

И тогда мужчина проговорил, что он весьма благодарен и не в чем не нуждается. Разве что вот немного устал. В его четком голосе звучал металл, как это характерно для военных.

— Если вы не против, я хотел бы взглянуть на комнату, — сказал он.

Женщина снова взяла лампу и устремилась по коридору, остановившись в конце концов перед дверью, которая была закрыта не на замок, а на цепочку. Покуда она одной рукой снимала цепочку, в другой руке она вздымала лампу, колебание огня которой сообщало ее лицу зеленоватый оттенок, характерный для старинных портретаов.

— Как долго вы у нас пробудете? — поинтересовалась она.

— Не более двух или трех дней, — ответил мужчина, — Мне предстоит тут уладить одно дело.

Дверь комнаты отворилась с тоскливым и протяжным скрипом, который еще некоторое время был слышен во тьме.

— Вот и оставайтесь в этой комнате. А если пожелаете задержаться, то я подыщу для вас другую.

Мужчина принял у нее лампу и в ее свете внимательно оглядел всю комнату. Она оказалась крохотной, с одним окошком, смотрящим на улицу; из мебели имелись складная кровать да еще рукомойник. Больше в комнате ничего не было. «А не все ли равно, — подумал он, — в подобную ночь что угодно сгодится». Потом он затворил дверь и начал снимать сапоги. А женщина пропала во тьме.

Через минуту, зашвырнув свои сапоги в угол, мужчина, еще одетый, уже помещался в кровати и его почти что одолел сон, когда неожиданно из коридора вновь послышались шаги хозяйки. Чуть погодя она печально посетовала из-за двери:

— А что с вашим мулом, сеньор? Ведь бедняжка наверняка протянет ноги от холода.

СЛЕДЫ ТВОЕЙ КРОВИ НА СНЕГУ

Когда они достигли границы, уже близился вечер, и именно тогда Нэна Даконте обратила внимание на то, что ее палец, на котором было надето обручальное кольцо, по-прежнему кровоточит. Жандарм, облаченный в накидку из грубой шерсти и лакированную треуголку, проверил при свете карбидового фонаря их паспорта, , едва удерживаясь на ногах под порывами налетавшего с Пиренеев ветра. Паспорта были дипломатическими и, естественно, в полом порядке, но это не помешало жандарму приподнять фонарь, чтобы сличить их лица с теми, что на фотографиях. Нэна Даконте выглядела, как сущее дитя; у нее были глаза безмятежной голубицы и кожа цвета патоки, испускавшая сияние карибского солнца даже в сумрачные январские вечера. Она утопала в норковой шубе, для приобретения которой годового жалованья всего приграничного гарнизона было бы явно недостаточно. Ее муж, Билли Санчес де Авила, восседавший за рулем в куртке из шотландки и с бейсболкой на голове, был моложе ее ровно на год и почти так же хорош собой, отличаясь от жены высоченным ростом и атлетическим сложением, — невероятно застенчивый великан с железными челюстями. О социальном положении новобрачных, пожалуй, красноречивее всего свидетельствовал дивный платинированный автомобиль, издававший хриплое дыхание живого зверя. Это был автомобиль, равного которому никогда еще не видали здесь, в приграничном захолустье. Задние сиденья автомобиля были сплошь завалены новенькими чемоданами и бесчисленными, большей частью даже не раскрытыми, коробками, где лежали подарки. Помимо всего прочего там еще находился тенор-саксофон — самая сильная страсть в жизни Нэны Даконте до тех пор, покуда она не пала жертвой любви нежного курортного хулигана.

Жандарм поставил отметку в паспортах и возвратил их Билли Санчесу, поинтересовавшемуся у него, как можно проехать к аптеке, — его жена поранила себе палец, — и жандарм, пытаясь возобладать над ветром, прокричал, что им следует спросить об этом в Эндайе, уже по французскую сторону границы. Однако жандармы в Эндайе сидели, раздевшись до рубах, в теплой, уютной и залитой светом будке; они азартно резались в карты и уплетали здоровенные ломти хлеба, макая их в кружки с вином. Возможная перспектива высунуть нос наружу, в лютый холод, их никак не прельщала. Скользнув глазами по непомерному и роскошному лимузину Билли Санчеса, они стали жестикулировать, указывая, что необходимо ехать дальше, в глубь французской территории. Билли посигналил пару раз, но жандармы явно не осознали, что их подзывают к машине, один из этой братии даже отворил окно и стал яростно орать, перекрывая ветер:

— Merde! Allez-y, espece de con!..[1]

Но в этот момент, наглухо закутавшись в свою шубу, из машины вышла Нэна Даконте и на безукоризненном французском языке спросила у жандарма, где здесь можно найти аптеку. Жандарм, поначалу не рассмотревший ее, привычно промычал с битком набитым ртом, что указывать дорогу кому бы то ни было — не его обязанность, а потом захлопнул окошко. Но приглядевшись сквозь окно к девушке, утопавшей в умопомрачительных мехах и посасывавшей свой пораненный пальчик, и, вероятно, сочтя ее дивным видением в этой кошмарной ночи, он моментально переменился. Он объяснил, что ближайшим городом является Биарриц, но в такую холодину да еще на таком жутком ветрище им посветит отыскать работающую аптеку разве что в Байоне, располагавшемся несколько подальше.

— А у вас, может быть, случилось что-то серьезное? — спросил он.

— Да нет, ничего особенного, — улыбнулась Нэна Даконте, продемонстрировав ему свой пальчик с бриллиантовым перстнем, на подушечке которого был заметен еле видный след от укола шипом розы — Немножко укололась.

Они еще не добрались до Байоны, как вовсю припустил снег. Было самое большее десять часов вечера, но благодаря беснующейся буре все улицы обезлюдели, а дома стояли на запоре; безуспешно покружив по городку и так и не обнаружив ни одной аптеки, молодожены приняли решение следовать дальше. Билли Санчесу подобное решение пришлось по душе. Он питал неутолимую страсть редким автомобилям, вдобавок у него имелся достославный родитель с гипертрофированным комплексом вины, который потакал ему буквально во всем.

Кроме того, Билли еще ни разу в жизни не доводилось сидеть за рулем чего-либо подобного этому «бентли» с поднимающимся верхом, подаренном ему к свадьбе. Он был до такой степени упоен ездой, что чем дольше он ехал, тем меньше чувствовал утомление. Он решил непременно доехать за ночь до Бордо, где их дожидались апартаменты для новобрачных в отеле «Сплендид», и теперь уже никакие встречные ветры или же могучие снегопады были не в состоянии ему воспрепятствовать. В отличие от него, Нэна Даконте была почти без сил. Ее окончательно доконал последний участок пути от Мадрида, который напоминал всамделишнюю козью тропу, захлестываемую градом. Вот почему, когда они выехали из Байоны, она туго перетянула свой безымянный пальчик носовым платком (чтобы прекратить неостанавливающееся кровотечение) и глубоко заснула. Билли Санчес заметил это лишь ближе к полуночи, когда снегопад совсем стих, ветер неожиданно замер среди сосен, и все небо над равниной оказалось усеянным застывшими от холода звездами. Билли пронесся мимо спящих огней Бордо, сделав единственную остановку у придорожной бензоколонки, и был достаточно уверен в себе, чтобы без передышки достичь Парижа. Он пребывал в таком неописуемом восторге от своей внушительной игрушки стоимостью в двадцать пять тысяч фунтов стерлингов, что ему и в голову не пришло поинтересоваться: ощущает ли подобное же счастье спящее подле него несравненное существо с повязкой на пальце, набухшей от крови, существо, отроческие сновидения которого были впервые озарены молниями сомнения.

Их свадьба состоялась три дня назад в Картахене де Индиас, городе, расположенном за десять тысяч километров от тех мест, где они были сейчас; она состоялась — к изумлению его родителей и к явному разочарованию родных Нэны Даконте. Их союз благословил не кто-нибудь, а сам архиепископ, бывший примасом страны. Всем, кроме, естественно, самих новобрачных, было невдомек, как вообще могла зародиться их любовь. А начало ей было положено еще за три месяца до свадьбы, когда в один из воскресных дней на побережье банда Билли Санчеса совершила налет на женские раздевалки курорта Марбелья. Нэне Даконте едва лишь минуло восемнадцать лет, и она совсем недавно возвратилась из Сент-Блеза, что в Швейцарии, где обучалась в пансионе «Шатлелени» и не зря, поскольку могла теперь изъясняться без акцента на четырех языках и виртуозно владела тенор-саксофоном. Свое первое после возвращения воскресенье она решила провести на море. Нэна разделась донага и уже готовилась надеть свой купальник, когда послышался рев атакующих, и обитательницы соседних кабинок в панике обратились в бегство. Она была в полном неведении о происходящем до тех пор, покуда задвижка на ее дверце не отлетела и прямо перед нею не возник невероятно пригожий громила. На нем не было ничего, кроме плавок с рисунком под леопарда, а тело, как и у всех жителей побережья, было нежным и гибким и покрыто дивным загаром. На правом запястье громилы бросался в глаза браслет наподобие наручника, который носили римские гладиаторы, а кулак был обмотан цепью — незаменимое и смертельное оружие в драке. На его шее висел образок без святого, взлетавший и опускавшийся в такт смятенному сердцу. Некогда Билли и Нэна вместе учились в младших классах и зачастую поигрывали в «пиньяту» на днях рождения — они оба принадлежали к местной знати, заправлявшей жизнью города едва ли не с колониальных времен; однако они не виделись уже целую вечность, а потому и узнали друг друга не сразу. Нэна Даконте оцепенела, даже не попытавшись хоть как-то прикрыть свою, сводящую с ума, наготу. А Билли Санчесу только и оставалось, что довести до конца мальчишеский ритуал: он стянул плавки с рисунком под леопарда и явил взору Нэны своего могучего и рыкающего, вставшего на дыбы зверя. Нэна внимательно поглядела на зверя и, даже не выказав удивления, произнесла:

— Мне приходилось встречать и покрупнее да и потверже... Пожалуй, тебе стоит как следует подумать, прежде чем связываться со мною, — иначе ты должен будешь доказать, что ничем не хуже негра.

В действительности же Нэна Даконте еще была девственницей; она даже обнаженного мужчину видела впервые в жизни. Но ее дерзкий вызов принес свои результаты: клокоча от бессильной ярости, Билли Санчес хватил обмотанным цепью кулаком по стене и раздробил себе пальцы. Нэна доставила его на собственной машине в больницу и выхаживала его вплоть до окончательного выздоровления; там они в конце концов и познали чудесную науку любви. Мучительные и знойные дни июня они проводили на внутренней террасе дома, где до этого обитало шесть поколений Даконте; Нэна исполняла модные мелодии на саксофоне, а Билли возлежал с загипсованной рукой в гамаке и пожирал ее глазами с непреходящим изумлением. В доме было видимо-невидимо огромных, во всю стену, окон, выходивших на залив, выглядевший подобно гнилой луже, и дом этот был наиболее громадным и старинным, и, безусловно, самым уродливым из всех домов в районе Ла Манта. Однако терраса, которая была выложена плиткой в шахматном порядке и где Нэна Даконте имела обыкновение играть на саксофоне, являлась юдолью покоя и отдохновения от послеполуденной жары и выходила в патио, хоронящийся в тени и служащий приютом для манговых и банановых деревьев, под сенью коих находилась неведомо чья могила, куда более древняя, нежели вся память рода Нэны Даконте. Что касается саксофона, то даже совершенно неискушенные в музыке люди полагали, что его звучание неуместно в подобном благородном доме. «Гудит прямо как пароход», — заявила бабушка Нэны Даконте, впервые услышав звуки саксофона. Матушку Нэны куда более тревожила ее манера исполнения — с высоко задранной юбкой и широко раздвинутыми ногами; она полагала, что играть с подобной чувственностью совсем не обязательно, даже если Нэне так и удобнее. «Мне нет дела до того, на чем ты играешь, — тщетно увещевала она, — лишь бы только ты ноги так не расставляла». Однако именно в атмосфере прощальных пароходных гудков и неутоленной любви и было суждено Нэне Даконте пробить брешь и сокрушить ту броню ожесточенности и отчуждения, которую носил на себе Билли Санчес. Она смогла понять, что печально знаменитый башибузук, безнаказанно творивший что угодно благодаря своему знатному происхождению, на деле просто напуганный и душевно ранимый мальчик, толком не знавший своих родителей. Покуда у него срастались кости на руке, они успели сблизиться до такой степени, что Билли был просто вне себя от изумления, когда внезапно и стремительно их охватила любовь, и Нэна, оставшись одним дождливым вечером наедине с ним в доме, увлекла его за собой в свою девичью постель. И потом целых две недели кряду они в это же самое время безмятежно занимались любовью, смущая наготой национальных героев и ненасытных ветхозаветных дам, некогда забавлявшихся в Эдеме сего исторического ложа, а теперь ошеломленно взирающих на влюбленных с портретов на стене. Нэна и Билли не одевались даже на время кратких передышек, а так и возлежали нагими, растворив окна и вбирая всей грудью дым, испускаемый пароходами в бухте; они вместе с умолкшим саксофоном внимали до боли знакомым звукам, доносившимся со стороны патио: неподражаемому уханью жабы, жившей под бананом, шелесту воды, ниспадавшей на неведомо чью могилу; они прислушивались к естественному ходу бытия, для постижения которого у них прежде никогда недоставало времени.

К возвращению родителей Нэны Даконте они овладели наукой любви до такой степени, что вся их жизнь свелась к одному и они были готовы заниматься любовью когда и где угодно, всякий раз открывая для себя нечто неизведанное. Поначалу они решили попрактиковаться в спортивных автомобилях, при помощи которых родитель Билли Санчеса тщился хоть отчасти загладить свою вину перед собственным сыном.

А когда автомобили наскучили и канули в прошлое, они навещали по ночам пустующие раздевалки Марбельи, где их свела судьба после долгой разлуки, и даже осмелились во время ноябрьского карнавалапроникнуть, будучи облаченными в маскарадные костюмы, в номера «Гефсиманского Сада», квартала, где прежде обитали рабы, и воспользоваться услугами сводниц, которые лишь несколько недель тому назад пострадали от налета Билли Санчеса и его банды каденерос — парней с цепями. Нэна Даконте предавалась тайной любви с неистовством и самозабвением, как некогда игре на саксофоне, и таким образом укрощенный ею хулиган уразумел наконец, что именно имела в виду Нэна, когда говорила, что он должен будет доказать, что ничем не хуже негра. Билли Санчес отвечал Нэне полной взаимностью и был так же одержим и неистов. После брачной церемонии они отправились в свадебное путешествие и, улучив момент, покуда пролетавшие над Атлантическим океаном стюардессы мирно дремали, они с невероятным трудом втиснулись в туалет авиалайнера и в большей степени заходились от хохота, нежели от наслаждения. Тогда, сутки спустя после свадьбы, им обоим было уже известно, что Нэна Даконте два месяца как беременна.

Именно по этому по прибытии в Мадрид они хотя и не ощущали себя любовниками, страдающими от пресыщения, но запаслись достаточными резервами, дабы выказать целомудрие новобрачных. Родителями обоих все было заранее предусмотрено. Непосредственно перед выходом из самолета чиновник протокольного отдела Министерства иностранных дел взошел на борт и в салоне первого класса вручил Нэне Даконте белую норковую шубку с блестящими черными полосами — свадебный подарок ее родителей, Билли Санчес же получил барашковую куртку (в ту самую зиму это был последний «писк моды») наряду с ключами от автомобиля, на которых не была указана марка производителя — это был сюрприз, поджидавший его в аэропорту.

В зале для официальных лиц они встретились со специально прибывшей дипломатической миссией. Посол и его супруга являлись давнишними друзьями семей Билли и Нэны, а посол, в довершение всего, был доктором, принимавшим роды у матери Нэны Даконте. Он встретил девушку с букетом таких пламенеющих и свежих роз, что даже капельки росы выглядели на них ненастоящими. Немного смущающаяся своего раннего замужества, Нэна задорно расцеловалась с послом и его супругой и приняла розы. При этом она уколола свой пальчик шипом, однако тут же нашла очаровательный выход из положения:

— Я сделала это специально для того, чтобы вы, наконец, взглянули на мое кольцо, — сказала она.

И она угадала, поскольку все члены дипломатической миссии пришли в единодушный восторг от блестящего колечка, наверняка подумав про себя, что оно стоит сумасшедших денег, — причем даже не из-за бриллиантов, а вследствие того, что оно было старинной работы и в безукоризненном состоянии. И при этом совсем никто не заметил, что пальчик Нэны Даконте стал кровоточить. Теперь в центре внимания оказался новый автомобиль. Посол распорядился доставить машину в аэропорт и, шутки забавной ради, обернуть его целлофаном и прикрепить сверху огромный золотой бант. Только Билли Санчес его разочаровал, напрочь не сумев оценить его чувство юмора. Он прямо-таки вожделел увидеть свое новое авто, а потому одним рывком сорвал целлофановую обертку и... обомлел. Его взору предстала последняя модель «бентли» с поднимающимся верхом и сиденьями из натуральной кожи. Небо было подобно накидке пепельного оттенка, налетали порывы беспощадного ледяного ветра с Гуадаррамы, словом, стоять в такую погоду на улице было не слишком-то приятно, но Билли Санчес даже не чувствовал холода. Дипломатическая чета вынуждена была стоически пребывать на улице, поскольку Билли и в голову не могло придти, что люди мерзнут из одной только учтивости; он не успокоился до тех пор, пока не осмотрел всю машину вплоть до последнего винтика. Позднее, уже в автомобиле, посол специально сел рядом с ним, чтобы указывать путь к официальной городской резиденции, где был устроен торжественный обед. Его попытки обратить внимание Билли на наиболее значительные достопримечательности пропали втуне, так как Билли Санчес был, вне всякого сомнения, совершенно поглощен своим автомобилем.

Ему еще не доводилось выезжать за пределы страны. У себя дома Билли пришлось переменить целую массу школ, причем как частных, так и государственных, безуспешно стараясь пройти все один и тот же курс вплоть до окончательного вылета в свободный полет, в качестве всеми признанного изгоя. Поначалу самый вид города, столь разнящегося от того, где он вырос, все эти кварталы пепельно-серых домов, окна которых были ярко освещены, хотя был день, деревья без единого листочка, безнадежная удаленность от моря, — все это породило в нем ощущение собственной беззащитности, которое он изо всех сил стремился скрыть. Но немного позднее Билли бессознательно угодил в первую же западню, устроенную забвением. Неожиданно город захватила безмолвная метель, случившаяся в ту зиму впервые, и когда после обеда молодожены вышли из посольского дома, чтобы тотчас следовать дальше во Францию, они обнаружили, что город утопает в блестящем снегу. И тогда Билли Санчес позабыл про свою машину и прямо посреди улицы, на глазах у всех, рухнул на оснеженную землю; он испускал ликующие вопли и запускал пригоршни снега в небеса, подставляя свои волосы под снежную пыль.

А после метели наступил прозрачный полдень, молодожены выехали из Мадрида, и только тогда Нэна Даконте заметила и поняла, что ее палец так и не перестал кровоточить. Она очень удивилась, поскольку еще совсем недавно ей пришлось аккомпанировать на саксофоне супруге посла, обожавшей после официальных обедов отвести себе душу за исполнением оперных арий на итальянском языке, и безымянный палец ее практически не беспокоил. Позднее указывая мужу, как можно наикратчайшим путем достичь границы, она непроизвольно посасывала свой пальчик всякий раз, как он принимался кровоточить. Лишь когда они оказались в Пиренеях, она подумала, что неплохо бы найти аптеку. И тут ее сморил глубокий сон (последние дни ей и поспать-то как следует не удалось), а проснулась она от жуткого ощущения, что их автомобиль движется по воде, и довольно продолжительное время даже не вспоминала про свой палец, обмотанный платком.

Часы, светящиеся на панели автомобиля, указывали самое начало четвертого. Нэна попробовала сообразить, как много километров они за это время проехали, и поняла, что у них за спиной остались Бордо, Ангулем и Пуатье, а теперь они минуют Луарскую плотину, которая была напрочь затоплена водой. Сквозь туман пробивался лунный свет, поодаль виднелись очертания замков словно бы из историй о привидениях. Знавшая эти места как свои пять пальцев, Нэна прикинула, что до Парижа осталось всего около трех часов езды, а у Билли Санчеса усталости не было ни в одном глазу.

— Ты у меня сумасшедший, — сказала она ему. — Свыше одиннадцати часов за рулем и даже не перекусил ни разу.

Ее муж до сих пор витал в облаках, упоенный ездой на своем новеньком автомобиле. Хотя в самолете Билли почти глаз не сомкнул, он ощущал себя свежим и бодрым, будучи готовым к рассвету въехать в Париж.

— После того обеда в посольстве я еще совсем не успел проголодаться, — признался он и вдруг неожиданно добавил: — Тем более, что в Картахене народ едва начал валить из кинотеатра. Там сейчас где-то около десяти.

Но все-таки Нэна Даконте не могла избавиться от опасения, что он устанет и уснет за рулем. Она распаковала одну из множества коробок с подарками, врученными им в Мадриде, и поднесла к его губам кусочек засахаренного апельсина, но он резко отстранился.

— Мужчины отвергают сладкое, — заявил Билли.

На подъезде к Орлеану туман рассеялся, и непомерная луна, плывя в небесах, озаряла своим сиянием замершие под снегом поля, но из-за вереницы огромных грузовиков и цистерн с вином, поспешавших в Париж, ехать стало даже труднее. Пожалуй, Нэна с готовностью подменила бы своего супруга за рулем, но она, естественно, об этом и заикнуться не смела, потому что прекрасно помнила, как он еще при первом свидании категорически заметил, что для мужчины не может быть большего унижения, чем когда жена везет его, сидя за рулем автомобиля. Нэна ощущала себя отдохнувшей после пятичасового сна и, наряду с этим, ей было по душе, что они не стали останавливаться в провинциальной гостинице, памятной ей еще со времен детства по путешествиям с родителями. «Пейзажи там несравненные, — рассказывала она, — однако в этой гостинице можно запросто погибнуть от жажды, потому что бесплатно в ней и стакана воды не дадут». Нэна до такой степени доверяла своим воспоминаниям, что перед отъездом даже положила в дорожную сумку кусочек мыла и рулон туалетной бумаги, — ибо во французских гостиницах мыло не встречалось, а в качестве туалетной бумаги использовались газеты за прошлую неделю, которые нарочно резали на квадратики и потом цепляли на крючок. Чего ей было по-настоящему жаль, так это напрасно потерянной ночи, поскольку они не занимались любовью. Муж словно читал ее мысли:

–Мне тут как раз подумалось, что если бы мы с тобой улеглись прямо на снегу, это был бы уже конец света, но если у тебя есть желание, то я не против прямо здесь.

Нэна Даконте всерьез обдумала поступившее предложение. Видневшийся на обочине снег казался в свете луны рыхлым и теплым, а движение по шоссе становилось по мере приближения к Парижу все более интенсивным, уже виднелись освещенные заводские комплексы, и попадалось много рабочих на велосипедах. В летнюю пору сейчас было бы светлым-светло.

— Думаю, нам лучше дождаться Парижа, — произнесла Нэна Даконте. — Уляжемся в теплую постельку с чистыми простынями, как подобает женатым людям.

— Вот ты меня и продинамила впервые! — засмеялся он.

— Ну, когда-нибудь все бывает впервые. Например, мы с тобою женаты тоже впервые, — улыбнулась она.

Пред рассветом они умылись, посетили туалет в придорожной закусочной и отведали кофе с горячими рогаликами у стойки, где рядом с ними завтракали шоферы, балуясь красным винцом. В туалете Нэна Даконте обнаружила у себя на блузке и юбке кровавые пятна, но даже и не подумала их отмыть. Она освободилась от пропитанного кровью носового платка и надела обручальное колечко на другую руку, тщательно вымыв с мылом уколотый палец. След от укола был почти незаметен. Но едва они сели в автомобиль, как палец снова начал кровоточить. Нэна Даконте высунула свою руку в окно, поскольку была убеждена в том, что беснующийся в полях ледяной ветер обладал прижигающим действием. И хотя это не оправдало себя, Нэна еще не чувствовала необходимости волноваться.

— Вздумай кто-нибудь нас отыскать, — попробовала пошутить она, — ему бы оставалось лишь идти по следам моей крови на снегу. Обдумав сказанное, она с осветившимся в первых лучах рассвета лицом добавила: — Ты только вообрази... протянувшиеся от Мадрида до Парижа следы крови на снегу... Потрясающая тема для песни, верно?

Но развить эту мысль она уже не успела. Где-то возле окраин Парижа ее палец поистине уподобился неиссякаемому источнику, и она пронзительно почувствовала, как сама ее душа утекает сквозь рану. Нэна старалась остановить кровотечение при помощи туалетной бумаги, которую достала из дорожной сумки, но стоило ей только обмотать свой пальчик, как уже было необходимо выкидывать в окно клочки промокшей от крови бумаги. Ее одежда, шубка, сиденья в салоне — все пропитывалось кровью, медленно и неотвратимо. Билли Санчес перепугался насмерть и кричал, что нужно найти аптеку, однако Нэна Даконте уже поняла, что аптекарь тут будет бессилен.

— Мы в районе Орлеанских ворот, — сказала она.-Теперь поезжай прямо по проспекту генерала Леклерка, шире и зеленей его в Париже просто нет, а потом я скажу тебе, что следует делать.

Пожалуй, за всю их поездку этот участок дороги оказался наиболее мучительным. Проспект генерала Леклерка являл собой адское скопление легковых машин и мотоциклов, то и дело застревающих в пробках, и огромных грузовиков, свирепо рвущихся к центральным рынкам. От какофонии воющих гудков Билли Санчес вышел из себя и прошелся на жаргоне каденерос по некоторым водителям; он был уже готов выскочить из автомобиля и отколошматить кого-то из них, если бы не вмешалась Нэна Даконте, сумевшая убедить его в том, что французы, будучи самыми отъявленными грубиянами в мире, тем не менее, никогда не затевают драк. Это было пущим свидетельством того, что она никоим образом не утратила здравого смысла, ибо в то самое мгновение ее более всего заботило лишь как бы не потерять сознания.

Чтобы добраться до площади Бельфортского льва, у них ушло свыше часа. Витрины кафе и магазинов были ярко освещены, словно стояла полночь, поскольку этот январский вторник ничем не выделялся среди вторников всех бывших прежде парижских январей, по своему обыкновению сумрачных и грязных и сопровождавшихся нескончаемым дождем, никогда не успевавшим обратиться в снег. Зато проспект Данфер-Рошро оказался несколько свободнее; когда они миновали ряд кварталов, Нэна Даконте попросила своего мужа повернуть направо, и вскоре автомобиль остановился подле зловещей внушительных размеров больницы, как раз у входа в отделение скорой помощи.

Нэна была уже не в состоянии выбраться из машины без посторонней помощи, но сохраняла спокойствие и присущую ей ясность ума. Ожидая прихода дежурного врача лежа на каталке, Нэна отвечала медсестре на полагающиеся вопросы относительно ее жизни и перенесенных заболеваний. Билли Санчес поднес ей сумочку и не отпускал ее левой руки, на которой теперь было надето обручальное колечко; рука была холодна и еле двигалась, а губы стали совсем бескровными. Билли стоял рядом с нею и держал ее за руку, покуда наконец не появился дежурный врач, стремительно осмотревший уколотый безымянный палец. Врач был отменно молод, выбрит наголо, и у его кожи был оттенок старой меди. На Нэну Даконте он не произвел должного впечатления и она улыбнулась мужу слабой, мертвенно-бледной улыбкой.

— Не бойся, — произнесла она, демонстрируя несгибаемое чувство юмора — Со мной не может произойти ничего страшного, за исключением того, что этот людоед оттяпает мне руку и проглотит ее.

Врач закончил с осмотром и несказанно изумил их безукоризненной испанской речью, правда, с явно уловимым азиатским акцентом.

— Ну уж нет, ребята, — заметил он.-Людоед, про которого вы говорите, предпочтет лучше умереть от голода, нежели оттяпает столь дивную рученьку.

Они оба смутились, но врач сделал успокаивающий жест. Потом он распорядился, чтобы каталку увезли. Билли Санчес намеревался пристроиться рядышком, держа супругу за руку, однако врач остановил его.

— Вам туда нельзя, — сказал он — Ей необходимо пройти интенсивную терапию.

Нэна Даконте в последний раз улыбнулась своему мужу и махала ему рукой, покуда каталка не исчезла в глубине коридора. Врач замешкался, изучая то, что медсестра записала в таблице со слов Нэны. Билли Санчес обратился к нему:

— Доктор, — произнес он — Она беременна.

— Какой же у нее срок?

— Два месяца.

Билли Санчес был разочарован, что доктор воспринял данную информацию без особого удивления, скупо поблагодарив его:

— Похвально, что вы упомянули об этом.

С этими словами доктор устремился вслед за каталкой, покинув Билли Санчеса посреди сумрачного холла, где от пота больных было просто не продохнуть.

Он продолжительное время стоял, пребывая в полной растерянности и взирая на пустой коридор, по которому увезли Нэну Даконте. Потом он присел на деревянную скамью, где уже сидели прочие ожидающие. Нельзя сказать, как долго он там просидел, но когда покидал больницу, опять наступил вечер, по-прежнему моросил дождь, и Билли оставалось пойти куда глаза глядят, потому что жизнь легла на его плечи тягостным бременем.

Много лет спустя, разбирая больничные записи, я сумел установить, что Нэна Даконте поступила в клинику 7 января, во вторник, в 9 часов 30 минут. Билли провел ту первую ночь в своем автомобиле, стоявшем напротив входа в отделение скорой помощи. Рано утром он съел шесть вареных яиц и выпил две чашки кофе с молоком: он ничего не ел от самого Мадрида. После этого он возвратился в приемный покой, чтобы увидеть Нэну Даконте, но его направили к главному входу. Там Билли кое-как удалось отыскать какого-то служащего-астурийца, помогшего ему объясниться с больничным швейцаром, который подтвердил, что Нэна Даконте в самом деле значится в списках больных, однако посещения дозволяются лишь по вторникам, с девяти до четырех. Таким образом, оставалось ждать целых шесть дней. Билли Санчес попро

бовал увидеться с врачом, говорившим по-испански и, по словам Билли, выглядевшим, как «обритый негр», однако две столь существенные детали так и не помогли ему добиться желаемого.

Все-таки несколько успокоенный тем, что Нэна Даконте значится в списках, Билли решил возвратится к своему автомобилю, где его ожидал дорожный инспектор, приказавший отогнать машину на пару кварталов и припарковать ее на какой-то узенькой улочке на нечетной стороне. Напротив в глаза бросалось недавно отреставрированное здание, на вывеске которого значилось: «Отель Николь». Отель оказался самой низкой категории; в крошечной приемной помещались лишь диван и старенькое пианино, однако хозяин, обладавший певучим голосом, был готов с удовольствием изъясняться на каком угодно наречии, лишь бы его клиенты были кредитоспособны. Билли въехал в отель со своими одиннадцатью чемоданами и девятью коробками и поселился в единственной пустовавшей комнате — треугольной мансарде на девятом этаже, куда можно было подняться лишь под угрозой жизни по спиральной лестнице, провонявшей пеной от варившейся цветной капусты. На стенах комнаты висели потрепанные ковры, а в единственное окошко с трудом проникал свет из внутреннего дворика. В комнате имелась кровать, громоздкий шкаф, стул, портативное биде и рукомойник с тазом и кувшином — таким образом пределы жизненного пространства ограничивались кроватью. Вся обстановка была невероятно старой и убогой, хотя и опрятной и носившей следы недавней дезинфекции.

Если бы Билли Санчес вознамерился разгадать загадку мира, основанного на скупости, ему, пожалуй, не хватило бы и целой жизни. Например, для него так и осталось неведомой тайна света на лестнице, неизменно гаснувшего прежде, чем Билли достигал площадки своего этажа, равно как и то, каким именно образом свет зажигался вновь. У него ушла примерно половина утра на обнаружение погруженного в темноту туалета с цепочкой на бачке (таковой имелся на лестничной площадке каждого этажа); он уже свыкся с мыслью, что ему предстоит восседать там в кромешной тьме, когда неожиданно оказалось, что в туалете тотчас зажигается свет, стоит лишь затворить дверь на задвижку. Зато никто не мог по забывчивости оставить свет включенным. Находившийся в самом конце коридора душ, каковой Билли упрямо принимал дважды в день, как дома, оплачивался отдельно, однако горячая вода, которой ведала исключительно администрация, заканчивалась, как правило, уже через три минуты. Но Билли обладал достаточным здравомыслием для того, чтобы осознать, что эти, весьма непривычные для него порядки, выглядят предпочтительнее, чем январское ненастье. Кроме того, он ощущал себя невероятно потерянным и недоумевал, каким образом он вообще мог обходится прежде без опеки Нэны Даконте. Утром в среду, добравшись до своей комнаты, Билли рухнул на кровать, даже не удосужившись снять пальто и непрестанно размышляя о несравненном и дивном существе, все еще истекавшем кровью в здании напротив. Через непродолжительное время им овладел сон, представлявшийся вполне естественным с учетом его нынешнего состояния. Когда Билли проснулся, то увидел, что часы показывают пять, на ему было не под силу определить, утро сейчас или вечер, равно как и то, какой теперь день и что это за город, в окна которого ломятся ветер и дождь. И так он лежал, не смыкая глаз и думая о Нэне Даконте, пока не заметил, что наступил рассвет. Завтракать Билли отправился в то же самое кафе, что и раньше, и там узнал, что наступил четверг. В окнах больницы горел свет; поскольку дождь перестал, Билли уселся, прислонясь к стволу каштана, росшего прямо напротив главного входа, через который входили и выходили врачи и медсестры в белых халатах. Билли сидел там, надеясь увидеть знакомого врача-азиата, принимавшего Нэну Даконте. Но тот не попался ему не глаза ни до обеда, ни после, когда Билли ужасно замерз и был вынужден уйти с места ожидания. В шесть часов он выпил кофе с молоком и съел два яйца, сваренных вкрутую, которые самостоятельно взял со стойки, — он уже двое суток подряд питался одним и тем же в одном и том же заведении, а потому пообвык. Возвратясь в отель и собираясь ложиться спать, Билли отметил, что все до одной машины припаркованы на противоположной стороне тротуара; к лобовому стеклу его автомобиля была прикреплена квитанция об уплате штрафа. Швейцару отеля «Николь» с немалым трудом удалось объяснить ему, что по нечетным числам парковать машины позволяется на нечетной стороне, а по четным — наоборот. Рационалистические изыски подобного рода были явно превыше разумения благородного Санчеса де Авила, вломившегося еще пару лет назад в кинотеатр Картахены на служебном автомобиле мэра и прямо на глазах остолбеневших полицейских покалечившего нескольких человек. А когда же швейцар порекомендовал ему уплатить штраф, но машину не трогать, ибо в двенадцать ночи ее будет необходимо вновь переставлять, у него пошла голова кругом. Это было первое рассветное утро, когда помимо Нэны Даконте Билли размышлял и о чем-то другом: ворочаясь с боку на бок, он воскрешал в памяти отвратительные ночи в притонах педерастов, что близ рынка в Карибской Картахене, вспоминал вкус рыбы и риса, приготовленных по-колумбийски в подозрительных забегаловках на пристани, к которой причаливали шхуны из Аруба; вспомнился ему и родной дом, где по всем стенам вился вьюнок... там еще длился вчерашний день и было не более шести часов вечера... Билли представил своего отца, облаченного в шелковую пижаму и читавшего газету на террасе, уютной и прохладной. Он подумал о своей матери, которую практически нельзя было застать дома; эта обольстительная болтушка-хохотушка всегда выряжалась в выходные платья и еще с раннего вечера вдевала за ухо розу, а потом весь день ее мучил зной и она изнемогала под бременем своей восхитительной груди. Как-то в семь лет ему случилось неожиданно заглянуть к ней в комнату и застать ее лежащей в постели совершенно обнаженной в объятиях некоего мимолетного любовника. Благодаря этому случаю, никогда не обсуждавшемуся ими, между матерью и сыном родились своего рода заговорщические отношения, значившие куда больше, чем просто любовь. Впрочем, Билли еще был не готов осознать это, наряду с прочими ужасами одиночества — он был единственный ребенок в семье — до тех пор, покуда не настала та фатальная ночь, проведенная им в жалкой парижской мансарде, где Билли беспокойно ворочался в постели, не имея никакой возможности хоть с кем-то поделиться обуревавшим его горем и ненавидя себя за слезы, от которых он не мог удержаться.

Бессонница подействовала на него благотворно. Несмотря на то, что Билли встал в пятницу с постели, буквально измочаленный чудовищной ночью, он теперь намеревался самостоятельно распоряжаться своей жизнью. Он наконец решился взять и взломать замок собственного чемодана, чтобы переодеться. Открыть его обычным путем у Билли не получилось бы в любом случае, поскольку ключи от чемодана остались в сумке Нэны Даконте, равно как и большая часть их путевых денег, а также записная книжка, откуда он наверняка смог бы извлечь телефон каких-либо парижских знакомых. В ставшем уже привычном кафе Билли внезапно осознал, что вполне прилично по-французски здоровается и заказывает для себя сэндвичи с ветчиной и кофе с молоком. Он безусловно отдавал себе отчет в том, что заказать масло и яйца никогда не сможет, ибо подобных слов ему, конечно же, вовек не осилить. Однако масло и без того подавали вместе с хлебом, а сваренные вкрутую яйца лежали на стойке у всех на виду, и их брал каждый, кто хотел. Помимо этого, официанты уже стали узнавать его — после миновавших трех дней — и нередко выручали его, помогая объясниться по-французски. Вот почему в пятницу Билли удалось заказать себе на обед телячий бифштекс с жареной картошкой и бутылку вина. Он ел и пытался навести хоть какой-то порядок в снедавших его мыслях. После трапезы он настолько обрел самообладание, что потребовал еще одну бутылку вина, отпив которую до-половины, он устремился через улицу, намереваясь силой ворваться в больницу. Ему было невдомек, где именно следует искать Нэну Даконте, но образ врача-азиата упорно не шел из его головы. Билли полагал, что этот образ вне всякого сомнения был ниспослан ему самим Провидением, и был убежден, что отыщет его. Он решил идти не через главный вход, а воспользоваться отделением скорой помощи, где охрана, по его мнению, была куда слабее, однако ему не удалось пробраться дальше того самого коридора, где Нэна Даконте в последний раз помахала ему на прощание рукой. Дежурный врач в испачканном кровью халате о чем-то у него поинтересовался, но Билли даже не взглянул на него. Дежурный врач припустил за ним, твердя все один и тот же вопрос, а потом неожиданно с такой силой вцепился в руку Билли, что тот был вынужден остановиться. Билли сделал попытку стряхнуть руку своего неотвязного преследователя при помощи одной из уловок каденерос, но его противник обложил его матом по-французски, заломил ему «ключом» руку за спину и, не прекращая прохаживаться по адресу матушки Билли последними словами, доволок его, почти терявшего сознание от боли, до самых дверей, откуда и выметнул его наподобие мешка с картошкой прямо на середину улицы.

Билли Санчес усвоил горький урок и в один вечер повзрослел. Он принял решение обратиться к послу, как безусловно поступила бы в подобной ситуации Нэна Даконте. Нарочито угрюмый швейцар отеля, готовый придти на помощь к иностранцам и терпеливо внимавший их желаниям, нашел в справочнике необходимый телефон, а также адрес посольства, и записал их на карточке, которую вручил Билли. Трубку подняла женщина, отличавшаяся невероятной любезностью, и в ее медоточивом и бесцветном голосе ухо Билли Санчеса немедленно уловило андский акцент. Он представился ей, огласив все до одного свои имена и аристократические фамилии, будучи уверен, что это не сможет не произвести на женщину известного впечатления, однако та никак не среагировала. Заведенной механической скороговоркой она затвержено повторила, что посла нет и до завтра уже не будет, но и без того посол принимает лишь по предварительной записи и только в исключительных случаях. И тогда Билли Санчес понял, что этот путь также не приведет его к Нэне Даконте; он поблагодарил секретаршу, стараясь не уступать ей в любезности. Сразу после этого он поймал такси и помчался в посольство.

Здание посольства располагалось в доме № 22 по улице Элизиума, находившейся в одном из самых тихих и спокойных районов Парижа, однако спустя многие годы в Картахене де Индиас Билли поведал мне, что тогда на него произвело впечатление только солнце, впервые после его приезда пламеневшее столь же ярко, как и на Карибском море; а над городом величественно возносилась в ослепительно голубые небеса Эйфелева башня. Поскольку посол отсутствовал, Билли принял чиновник, в котором всё — костюм из черного сукна, траурный галстук, трепетные движения и голос, исполненный смирения, — напоминало человека, насилу оправившегося после смертельного недуга. Ему была понятна тревога Билли Санчеса, но он смиренно молвил юноше, что в настоящий момент они находятся на территории цивилизованной страны, нормы законности которой основаны на исключительно древних и безусловно разумных принципах, чего никак нельзя сказать о каких-нибудь там латинских америках, погрязших в варварстве, где достаточно подкупить швейцара — и вход в любую больницу свободен.

— Увы, мой юный друг, у вас ничего не выйдет, — резюмировал чиновник — Вам надлежит подчинится рассудку и дождаться вторника. Тем более что осталось всего-то четыре дня. А покуда наведайтесь в Лувр. Это место заслуживает посещения, уверяю вас.

Покинув посольство, Билли Санчес, пребывавший в полной растерянности, оказался на площади Согласия. Он заметил взметнувшуюся над крышами домов Эйфелеву башню, казалось, находившуюся совсем рядышком, и вознамерился прогуляться до нее пешком по набережной. Но совсем скоро он осознал, что на самом деле она много дальше, чем это представляется на первый взгляд; кроме того, башня постоянно меняла свое местоположение по мере его приближения к ней.

Вот почему Билли опустился на скамью, стоявшую на берегу Сены, и стал опять размышлять о Нэне Даконте. Он машинально наблюдал за проплывающими под мостом буксирами, которые куда больше, чем на суда, походили на странствующие домики с разноцветными крышами, цветочными горшками на подоконниках и бельем, висящим на проволоке для просушки. Билли целую вечность взирал на застывшего рыбака с застывшей удочкой и застывшим поплавком в воде. В конце концов он изнемог от бесполезного ожидания заметить хоть малейшее движение, а тут в довершение всего стало стремительно смеркаться, и Билли подумал, что необходимо поймать такси и возвратиться в отель. И только тогда его осенило, что он не имеет никакого понятия о том, в каком из районов Парижа располагается столь важная для него больница. Он запаниковал и шмыгнул в первое попавшееся ему кафе, где заказал себе коньяку и попытался привести свои мысли в порядок. Пребывая в раздумьях, Билли неожиданно увидел себя многократно отразившимся во множестве зеркал, которые висели на стенах; он предстал себе напуганным и совершенно одиноким и впервые в жизни ощутил, что смерть — реальна. Но вторая рюмка коньяку возвратила ему присутствие духа, и он решил, что необходимо возвратиться в посольство. Билли пошарил у себя по карманам и обнаружил карточку с названием улицы, на обороте которой значились название и адрес его отеля. Происшедшее потрясло его до такой степени, что до конца недели он покидал свою комнату лишь для приема пищи или перестановки своего автомобиля на противоположную сторону. Три дня кряду моросил серый и грязный дождь, тот же, что и в день их приезда. Билли Санчес, ранее за всю жизнь не прочитавший до конца ни единой книги, теперь был бы счастлив почитать, чтобы только хоть как-то разогнать скуку, но книги, обнаруженные им в чемоданах жены, все до одной были на иностранных языках. Таким образом, он был обречен дожидаться вторника, созерцая нескончаемых павлинов на обоях и беспрестанно размышляя о Нэне Даконте. В понедельник он вознамерился немного прибрать в комнате, думая о том, что могла бы сказать Нэна, обнаружив его в подобном виде; именно тогда он заметил на норковой шубке засохшие пятна крови. Полдня он упорно старался отмыть шубку при помощи благоухавшего мыла, и в результате привел ее в то же самое состояние, в каком ее доставили в самолет в Мадриде.

Рассвет вторника был сер и холоден, но зато перестал дождь. Бодрствовавший спозаранку Билли Санчес терпеливо ожидал в толпе посетителей, пришедших навестить своих недужащих родных; они держали в руках массу гостинцев и букеты цветов. Его пропустили вместе со всеми, и он шел, держа на руке норковую шубку, никого ни о чем не спрашивая и даже не подозревая, где в настоящий момент может находиться Нэна Даконте, но пребывая в твердой уверенности, что непременно встретится с врачом-азиатом. Он шагал по внутреннему дворику, где росли цветы и носились лесные пташки, а по обе стороны находились окна больничных палат: справа — женских, а слева — мужских, и вместе со всеми оказался, в конце концов, в женском отделении. Его взору предстал длинный ряд недужных женщин, которые восседали на кроватях в пестрых больничных рубашках и были озарены светом, падавшим из больших окон; Билли подумал, что изнутри все выглядит куда веселей, нежели казалось снаружи. Он добрался до конца коридора, вновь прошел его обратно, но так и не заметил нигде среди больных Нэны Даконте. Он вернулся на внешнюю галерею и стал заглядывать в окна мужских палат и тут ему неожиданно почудилось, что он узнал врача, которого так хотел найти.

Да, это был несомненно он. В окружении других врачей и медсестер он производил осмотр какого-то больного. Билли Санчес прошел в палату и, отодвинув одну из медсестер, оказался прямо перед врачом-азиатом, который склонился над больным. Он окликнул его. Врач поднял свои скорбные глаза и, почти не напрягаясь, тотчас узнал Билли.

— Но где же вы, черт вас побери, болтались все это время?! — проговорил он.

Билли Санчес опешил.

— Да здесь, в отеле, — произнес он — Тут, за углом.

Вот тогда-то ему обо всем и поведали. Нэна Даконте скончалась от потери крови в четверг, 9 января, в 19 часов 10 минут после того, как ведущие специалисты Франции семьдесят часов подряд безуспешно сражались за ее жизнь. Вплоть до самой последней минуты она пребывала в полном сознании и спокойствие ей ни на йоту не изменило; она распорядилась, чтобы ее супруга разыскали в отеле «Площадь Атне», где для них был забронирован номер, а также объяснила, каким образом можно связаться с ее родителями. Посольство было обо всем уведомлено благодаря телеграмме, молнированной из канцелярии, а в это время родители Нэны Даконте уже летели в самолете, направляясь в Париж. Посол лично принял на себя все заботы по бальзамированию тела и касательно похорон и поддерживал постоянную связь с полицейской префектурой в Париже, которая занималась розысками Билли Санчеса. На протяжении двух суток, с пятницы до воскресенья, по радио и телевидению то и дело передавалось чрезвычайное сообщение с описанием его примет; 40 часов подряд Билли искали упорнее, чем кого-нибудь еще во всей Франции. Фотографии Билли, скопированные с той, что нашлась в сумочке Нэны Даконте, красовались практически на каждом углу. Были обнаружены три автомобиля марки «бентли» с поднимающимся верхом, но все они принадлежали другим владельцам.

Родители Нэны Даконте прибыли в субботу в полдень и провели ночь подле гроба своей дочери в больничной часовенке. Они до самого конца так и не смогли расстаться с надеждой увидеть Билли Санчеса. Родителям Билли также сообщили о случившимся и они также предполагали вылететь в Париж, однако в итоге отказались от своего намерения по причине разночтений и путаницы в поступающих телеграммах. Похороны Нэны Даконте состоялись в воскресенье, в два часа дня и всего в двухстах метрах от убогой комнатушки в отеле, где Билли Санчес исходил от тоски одиночества, лишенный любви Нэны Даконте. Много лет спустя, тот самый чиновник, который принимал Билли в посольстве, сообщил мне доверительно, что уже через час после ухода юноши им была получена телеграмма из канцелярии и он тотчас отправился на поиски и заглянул во все, даже самые неприметные, бары Фобура Сен-Оноре. Он откровенно признался, что даже толком не разглядел его, ибо ему никогда и в голову не могло бы придти, что этот юный костеньо[2], одуревший от великолепия и новизны Парижа, и в своей барашковой куртке, так не шедшей к нему, может оказаться столь знатного происхождения. В то самое воскресенье, когда Билли едва сдерживал слезы ярости, родители Нэны Даконте прекратили к вечеру все поиски и увезли забальзамированный труп, покоившийся в металлическом гробу. Те же, кому довелось узреть покойницу, твердили без устали, что никогда еще не встречали женщины прекраснее ее — ни живой, ни мертвой. И когда во вторник поутру Билли Санчес, наконец, проник в больницу, в родовом склепе Ла Манги, находившемся в нескольких метрах от дома, где им с Нэной удалось отыскать ключ к первым письменам счастья, уже состоялись похороны. Врач-азиат, поведавший Билли Санчесу о происшедшем, предложил ему принять успокоительное, но тот отказался. Он ушел, не прощаясь и не благодаря (собственно и благодарить-то было не за что); ушел, обуреваемый лишь одним желанием — изловить все равно кого и избить до полусмерти, чтобы хоть как-то заглушить свою боль. Оставив больницу, он даже не обратил внимания на то, что с неба ниспадал снег без каких-либо следов крови, и эти невесомые, причудливые хлопья походили на перышки голубки, а парижские улицы празднично сияли, поскольку это был первый настоящий снегопад за целые десять лет.

ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ!

Группа мальчишек из аэроклуба г. Минска проснулась в то утро спозаранку, поскольку им всем предстояло прыгать с парашютом. Это были обычные русские ребята, приехавшие совсех концов России и все как один облаченные в лоснящиеся кожаные куртки мужающих авиаторов. Вначале они услышали благовест, а потом до них долетел могучий рев моторов, исходящий оттуда, из-за содрогавшейся стенки ангара, находившегося неподалеку от местного клуба.

Было зябко, по аэродрому носился пронизывающий ветер, а суровое и беспросветное небо обреченно нависло прямо над головами. Могло показаться, что в пределах такого неба хватит пространства не более чем для двух самолетов. Один из ребят этой ночью почти не сомкнул глаз, и теперь у него прихватывало затылок, в который словно иголки впивались; ну а поскольку он спал, свесив свою голову с подушки, то вполне естественно, что он отлежал затылок. Когда он проснулся, ему на память пришло то, что обычно приходит перед тем, как глаза окончательно раскрываются, — то есть, собственное имя: «Меня зовут Иван. Полностью — Иван Петрович, и я буду сегодня впервые прыгать с парашютом и сделаю это так же мастерски, как мой отец, Петр Петрович, починял башмаки большевикам в семнадцатом году, и как мой дедуля, Петр Иванович, справлял подковы лошадям в царской армии». Позднее, когда его уже вовсю прохватывало утренним холодком и недобрый гул моторов, подобно приливу, увлекал его за собой, он позабыл не только имена отца и деда, но даже и свое собственное и стал уже просто цифрой, порядковым номером, который прозвучит через несколько мгновений, и именно этому номеру будет суждено низвергнуться в бездну и из всех спутников у него останется лишь клочок белого неба — его парашют.

Когда самолет достиг в полете высоты восемьсот метров, загорелся зеленый огонечек. Но Иван Петрович уже перестал существовать, и вместо него в хвосте самолета помещался некий номер, затянутый в хрустящую кожу, привычную униформу военных; он пребывал в целом ряду таких же номеров, готовых в определенный момент (по сигналу зеленой лампочки) сигануть в бездну — один за другим. Уже представлялось, как некое мифическое существо, терзаемое бессонницей, начинает неведомо где пересчитывать белых овечек. И стоило только загореться зеленому огоньку, у не могущего уснуть существа упали непослушные веки, которые никак не хотели закрываться, и оно принялось считать: «ОДИН»; здесь Иван Петрович ощутил небывалое напряжение, хотя прекрасно знал, что покуда все до одной овечки не сгинут в пустоте, ему так и предстоит оставаться на берегу в ожидании своего номера. А номер у него был самый последний: двадцать четыре (или пара дюжин овец — минимальная требуемая доза, чтобы заснуть).

Далеко внизу, рассыпанные по студенистому небу, распахивались поочередно лоскутья белого цвета, но, увы, в этом не было никакой поэзии. Самолет еле двигался, не могущее уснуть существо по-прежнему вело счет, все овечки из первого десятка уже вовсю опускались на дно небес, а за ними перенимали эстафету первые овечки из второго десятка. Покуда его друзья неслись к земле, Иван Петрович, нервы которого натянулись как канаты, припомнил слова своего инструктора: «Когда услышите свой номер, — тотчас прыгайте! Потом сосчитаете до десяти и дергайте за кольцо. Как следует дергайте, а не то будет поздно!» И вдруг, в тот самый миг, когда Иван Петрович сообщал себе: «Это я — Иван Петрович», неожиданно прозвучало: «ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ».

После того, как овечка за номером двадцать три исчезла в пустоте, рот мифического существа приоткрылся и раздался храп. Однако следующая овечка, то бишь Иван Петрович, все-таки была сосчитана. И произошло это тогда, когда существо уже впало в забытье, балансируя на грани меж реальностью и сном. Меж реальностью, будучи в которой оно успело-таки подумать про себя: «Двадцать четыре», и сном, в котором самая последняя овечка выглядывала из дверцы самолета и убеждала себя: «Это я — Иван Петрович».

И вот, когда Иван Петрович, со своим парашютом за спиной, ступил вперед, а потом, как его учил инструктор, сосчитал до десяти и дернул за кольцо, увидев, как над его головой распахнулось магическое шелковое небо, — то все это уже отнюдь не предназначалось для взоров некого существа, терзаемого бессонницей, которое наблюдало спуск двадцати трех овечек, а для того, кто уже благополучно заснул и кто перед тем, как заснуть, хоть и удосужился произнести: «Двадцать четыре», однако стал храпеть еще до появления самой последней овечки. И Иван Петрович в ошеломлении осознал, что он не падает, а поднимается вверх, и его притягивает к себе сила, способная легко возобладать над гравитацией, а именно — невесомость, причем даже более свободная, нежели невесомость сновидения. И вполне вероятно, что он сказал себе: «Похоже, что я кому-то снюсь, черт меня побери!»

ТОЧКА. И С НОВОЙ СТРОКИ...

Нам, горожанам, куда как привычен этот металлический глас, объявляющий о наступлении комендантского часа. Опрятные и сверкающие после недавнего ремонта часы Бока дель Пуэнте, вновь вознесенные над городом, утратили свой привычный вид, а с ним и давнишнюю любовь в наших сердцах. Ибо теперь, ночами, мы уже не устремляли к ним своих взоров, моля о возвращении желанного гласа, продолжавшего звучать в наших ушах подобно пению вечной птицы или воспоминанию о том сегменте времени, где мы решились оборвать нить любви; напротив, мы всей душою тщились хоть как-то воспрепятствовать, остановить последним жестом отчаяния этот размеренный и наводящий жуткую тоску ход часов, низвергающий самое время на ту веху, на ту чудовищную грань, за которой наша свобода начинала умирать. Каждую ночь, ровно в двенадцать, воздух оглашал далекий звук горна, возвещавший приход очередного дня, словно обезумевший петух, который заполошно голосит в неурочный час, напрочь утратив чувство времени. И после этого на обнесенный стенами город опускалась безучастная, гнетущая и исполненная особенного смысла тишина. Тишина продолжительная, суровая, необычайная, она пронизала каждый наш позвонок^ каждую косточку нашего организма, поглощая его живые клетки и сокрушая стройность его осанки. Если бы это была доброжелательная, незамысловатая и обычная тишина, знаменующая куда менее значительные события, та привычная иестественная тишина, обвевающая бесчисленные балконы!

Увы, она была иной. Мы восчувствовали ее как ту бездонную и равнодушную тишину, что предвещает грандиозные катастрофы. И, утопая в ней, мы могли внимать лишь мятежному, но бессильному шуму нашего собственного дыхания, словно бы где-то там, в бухте, по-прежнему виднелись готовые к абордажу суда сэра Френсиса Дрейка.

Рассветная пора — особенно для нашего поколения — поэтизирована и овеяна легендами. Еще от своих бабушек мы понаслушались безудержно-фантастических историй об этом забвенном фрагменте времени. Шесть часов, воплощенных в самых разнообразных архитектурных стилях и изваянных из того же материала, из какого творят сказки. Нам повествовали о пламенном дыхании гераней, распустившихся под балконом, через который любовь проникала во сны юношей. Рассказывали, что прежде, покуда еще существовал рассвет, во дворе можно было услышать, как от сладостного нектара гудят стволы апельсиновых деревьев и как сверчок с неизменной пунктуальностью настраивал свою скрипочку таким образом, дабы вплести в творимую им мелодию благоуханную розу любовной серенады.

Но ничего этого в разграбленном наследии наших предков мы не смогли отыскать. Мы унаследовали время, лишенное тех тонкостей, что обращали самую жизнь в поэтическое представление. Нам достался механический, искусственный мир, где техника порождает новую жизненную политику. При подобном порядке вещей пресловутый комендантский час является символом упадка. Между запрещенным звуком горна и обаятельным голосом ночного сторожа времен колонизации существует колоссальная историческая разница. Нынешний глас приходится родным братом тому, что был услышан англичанами после первой бомбардировки Лондона, а поляками — Варшавы. Тот самый глас, принудивший вырыть окопы, откуда встречали убийственным огнем изумленных немецких ребятишек, лишь вчера поменявших свои волчки на пулеметы. И, слыша его, вся Европа погрузилась в тревогу. Услышали его и мы, будучи в полной растерянности от того, что нечто неведомое обрушивается и на наши собственные плечи. В данном материальном мире, где субмарины скоро возобладают над разноцветными рыбками, в данной цивилизации, которой правят порох и горн — кто решится увещевать нас вести себя подобно людям доброй воли?

Но, ко всеобщему облегчению, с минувшей ночи мы перестали слышать сигнал, оповещавший всех о наступлении комендантского часа. Он был отменен именно тогда, когда ему уже удалось стать неотъемлемой частью жизни нашего городка. У многих в душе даже родилась ностальгия по этой фальшивой серенаде, носившей принудительный характер. Теперь к кому-то наверняка возвратится (впрочем, возвратится ли?) привычка ходить по гостям; мы постараемся воскресить милый нашему сердцу обычай встречать напоенную ароматами леса и влажной земли зарю, которая явится подобно новой Спящей Красавице и будет выглядеть атлетичной и современной. А может быть, убежденные в том, что теперь мы можем безнаказанно полуночничать, мы, необыкновенные и противоречивые существа, незаметно уляжемся спать, не дожидаясь того момента, когда стрелки часов перевалят за полночь.

ОКТАВИО

В октябре, как правило, приходит тоска по Лондону, и в первую очередь у тех, кто вроде нас с вами, в Лондоне не бывал никогда. Именно это и творилось с Октавио, однако, его тоска была куда мучительнее, чем наша, поскольку у него было сокровенное родство с октябрем — кровные узы, отягощенные вдобавок непростой наследственностью. Все было так, словно октябрь давным-давно преставился, и Октавио являлся его единственным, здравствующим покуда наследником — или что-нибудь в этом роде. Подобная связь человека с месяцем всегда представлялась мне непостижимой и чрезвычайно запутанной — это было одно из тех исключительных и необыкновенных явлений, пытаться осмысливать которые ни к чему.

В области вкусов у Октавио с октябрем было не слишком много общего. Октавио предпочитал все удобопонятное, — к примеру, число оттенков желтого цвета, суп из спаржи, принцип распределения букв на клавиатуре пишущей машинки и так далее. Среди того, что осталось за границами его понимания, были, в первую очередь, кинокомедии, строго упорядоченные сновидения, а наряду с этим — механизм соотношения участников предвыборных дебатов. Октавио мог понимать или не понимать что-то, но его испокон веков влекло к себе отнюдь не понимание того, что осталось невыясненным, а непонимание того, что было очевидным, то есть, он словно бы являлся ученым наоборот. Единственное, что по-настоящему поставило его в тупик и изумило, — это самый принцип цепи следования машин, которые перевозят горючее. Он упорно бился над его разгадкой, привлекая себе на помощь точные законы механики, однако так и не преуспел в изыскании весомых аргументов для объяснения данного феномена. Это породило сомнение, а с ним и растерянность Октавио перед неизбежностью ошибки — так были заложены основы его философии, позволившей ему до некоторой степени расслабиться.

У него имелись друзья. Не реже двух раз в неделю они встречались и беседовали друг с другом. Все же прочее оставалось для него не более чем средством постижения загадки бытия. По ряду обстоятельств Октавио приходилось иногда посещать общественные столовые. Не исключено, что именно по этой причине, начиная еще с двадцати лет, ему повсюду сопутствовал едва уловимый запах столярного клея. С ночлежками, где бывал Октавио, дело тоже обстояло неладно: он почему-то всегда ложился спать в таком месте, где ему потом на протяжении всей ночи неизменно снились двое клоунов.

Когда Октавио задавали вопрос о том, как его зовут, он отвечал колеблясь и мешкая, как будто бы называл не свое собственное имя, а имя совершенно иного человека, которого могли звать и не Октавио. Подчас, когда у него интересовались, чем он собственно занимается, Октавио отвечал: «Да я теперь как-то не у дел», даже не постигая того, что его ответ содержал извечную истину.

Из всех, высказанных им в течение жизни афоризмов, наиболее примечательным явился следующий: «Мысль — это дорога к самому себе». Однажды он изрек его среди друзей, но настолько безучастным голосом, что афоризм, подобно ему самому, оказался «как-то не у дел». И Октавио наверняка забыл бы о том, что некогда его изрек, если бы пару лет спустя, трудясь над Аристотелем, не обнаружил его и не признал за свой.

Два года тому назад, по второй неделе октября, Октавио внезапно пришел к выводу, что его жизнь ущербна, поскольку он не сумел совершить даже одного-единственного преступления. И тогда Октавио всерьез задумался о смысле своего существования. «На первый взгляд все обстоит замечательно, — заметил он себе — Вполне возможно, что я даже недурен собой. Но дальше-то что?» Этот вопрос он задал себе в понедельник. А двумя неделями позже, в последний день октября, кто-то из друзей Октавио протянул ему пачку сигарет. И он произнес: «Благодарю. Сегодня я намерен курить свои». И в следующий же миг, находясь в окружении друзей и уже заждавшихся его мертвецов, он изящно прикурил от динамитной шашки.

ТРИЗНА БЕЗУМИЯ

И одарили его смертью, что милостынью, и бросили в гроб ничком, дабы не удалось ему выползти оттуда, по крайней мере, до конца грядущего года. А он взял да и остался живым, причем самым возмутительным образом! Он был облачен в свой ветхий, покрытый заплатами сюртучок, и к тому же водрузил себе на голову цилиндр, некогда новехонький и сияющий, подобно черному зерцалу, однако ныне весь вываленный в опилках, кукурузной муке и разном мусоре, да еще вдобавок и с разошедшимися швами; создавалось впечатление, что цилиндр как будто обернут невесомой пеленой измождения. Как давно уже стало обычным на мероприятиях подобного рода, наименее значительным лицом среди собравшихся для бдения подле гроба является именно тот, ради кого, собственно, все и собираются, — то есть, усопший. Но на сей раз случилось так, что внезапно появился черт. Самый обычный черт, чьи плоть и кровь были пропитаны и смешаны с вином. Черт незамедлительно водрузил в центре зала целую батарею принесенных им с собою бутылей. Помимо этого он прихватил аккордеон, а сам с головы до пят был увешан мириадами крохотных блистающих зеркалец, отражавших в многократном умножении все дни карнавала, число которых доходило до трех сотен. Ну, покуда черт выплясывал себе неведомый танец, невероятно медленный и сверх меры доброжелательный, никому и в голову не пришло рыдать. Но время шло, и, в конце концов, у кого-то лопнуло терпение и он вскричал в сердцах:

— Да бери же ты его скорей!

И немедленно собравшиеся плакальщицы непристойно заголосили до неприличия фальшивым фальцетом. Эти женщины-плакальщицы были мускулистыми и широкоплечими особами, и за их жирными черными губами нет-нет, да и посверкивали золотые зубы. У каждой из плакальщиц в волосах было воткнуто по одной гвоздике, уже успевшей с воскресенья благополучно увянуть и засохнуть, но по-прежнему торчавшей из-за уха наподобие некой дикорастущей сережки, почему-то не источавшей совершенно никакого аромата. Но что там цветы — в подобном зале уже ничто не могло источать аромат, поскольку и над приплясывавшим чертом, и над звоном бубенцов, и над хриплыми стенаниями женщин, кому было суждено всего-то двенадцать часов спустя вновь обратиться в мужчин, — надо всем этим непроницаемым и кислым туманом застыл запах поглощенной водки, поглощенной в праздном ничегонеделании и разгуле.

Именно тогда в зал ворвался бык. Он принесся, спотыкаясь и оглашая своим ревом этот хлев, переполненный тоскливыми, начисто опустошенными прилавками и полками. Быка домчали до места выпачканные грязью башмаки бесплодного, сулящего неурожай, южного ветра, непрерывно дувшего три дня подряд и вдруг утихомирившегося, стоило только кому-то встать из-за стола и возвестить:

— Через мгновение уже наступит среда!

Бык, напрочь позабывший о времени, — во всяком случае, как нам это представлялось — неожиданно устремился сломя голову, хотя и обегая вероники несуществующих тореадоров, туда, где собрались практически все: мужеподобные женщины-плакальщицы, черт и тот, кто, как и прежде оставался наименее важной фигурой этого представления, — то есть, усопший.

А потом пришел поэт, ради карнавала принявший обличие нищего. И в этом зале, походившем на стойло и исполненном дешевизны, празднословия и убожества, поэт тотчас прочувствовал давно назревавший и почти уже разражающийся скандал, словно ожидающий лишь того, чтобы кто-то облек его в слова и зарифмовал. И поэт воскликнул:

— Вот ты и обрел то, что заслужил! Непутевый, никому не нужный олух и пропойца, пришел тебе конец!..

Но продолжить он так и не смог, поскольку именно в этот момент черт запутался в шпорах, крепившихся к его сапогам. И все присутствовавшие вдруг разом сошли с ума. Их подлинные лица закрывали лица-маски, обтрепавшиеся, дикие и изможденные, поэтому утрата рассудка оказалось самым безобидным из всего того, что только могло с ними приключиться. И вот оно приключилось. И бутыли вдребезги разбивались о бычьи копыта. И шпоры черта вонзались в хребты мрачных и обозленных плакальщиц. Это был настоящий бунт, мятеж всех против каждого! Базисом для революции послужил нелепый мешок с опилками, так и оставшийся, не смотря на то, что творилось вокруг, наименее значительной деталью происходящего.

Когда пришло утро и первый лучик рассвета выхватил из мрака опустошенный прилавок, на котором вообще ничего не было — даже следов спермы, в щедром изобилии исторгавшейся в течение этих трех дней и ночей, — бык с трудом оторвал от стола свою голову, утопавшую в тумане нестерпимой муки, и, проследив своим взглядом за удалявшимися через отворенные двери плакальщицами, у каждой из которых сажей на лбу было намалевано по кресту, издал протяжное и тоскливое мычание, в коем проступала даже некая нотка протеста: «А нашего Хосе — черт-таки взял!..»

НЕГРИТЕНОК НАБО, ОБМАНУВШИЙ ОЖИДАНИЯ АНГЕЛОВ

Набо лежал, не двигаясь, в вытоптанной траве. Он внимал пронзительный запах конской мочи, терзавший тело наподобие наждака. Своей посеревшей и лоснящейся от пота кожей он ощущал обжигающее дыхание лошадей, склонявших к нему свои морды, но самой кожи ощутить не мог, потому что им вообще было утрачено ощущение собственного тела. Благодаря удару подковы в лоб, он погрузился в обволакивающую и недужную дремоту, кроме которой все прочее перестало для него существовать. В этой дремоте непостижимым образом мешались едкие испарения конюшни и сокровенный мир бесчисленных насекомых, снующих в траве. Набо сделал попытку разлепить свои веки, но вскоре вновь смежил их; обретя внутри себя покой, он вытянулся на земле и замер. И так он не пошевелился вплоть до самого вечера, когда чей-то голос у него за спиной проговорил: «Пора идти, Набо. Ты уже совсем заспался». Подняв голову, Набо удивился, что лошадей в конюшне больше нет, несмотря на то, что ворота конюшни были по-прежнему на запоре. Набо уже не слышал всхрапывания лошадей и того, как они беспокойно топчутся на месте; было похоже, что голос, позвавший его, звучал откуда-то снаружи. И этот голос за спиной вновь проговорил: «Истинная правда, Набо. Ты спишь уже целую вечность. Ты спишь три дня подряд». И в этот миг Набо, открыв глаза, внезапно вспомнил: «Я тут лежу, потому что меня лягнула лошадь».

Он все не мог взять в толк, который час. Вполне вероятно, что минуло день или даже два дня с тех пор, как он свалился в траву. Пестрые картинки его воспоминаний стали причудливо расплываться, словно по ним провели влажной губкой; сходная участь постигла и те достопамятные субботние вечера, когда юный Набо слонялся по главной площади городка. Сейчас он уже был не в состоянии припомнить: были на нем в те вечера белая рубашка с черными брюками, или нет? Он совсем не помнил своей зеленой шляпы, всамделишней шляпы из зеленой соломки и даже позабыл, что еще не носил тогда башмаков. Набо отправлялся на площадь субботними вечерами и безмолвно забивался в какой-нибудь подходящий уголок, но не для того, чтобы слушать музыку, а чтобы поглазеть на негра. Каждую субботу он приходил глазеть на него. Негр носил черепаховые очки, крепившиеся к ушам при помощи веревочек, и играл на саксофоне, примостившись за одним из задних пюпитров. Набо постоянно наблюдал за негром, но негр так ни разу и не обратил своего внимания на Набо. По крайней мере, если бы кому-то при известии о том, что Набо приходит на площадь единственно ради негра, вздумалось бы поинтересоваться — естественно, не сейчас, когда все изгладилось из его памяти, а раньше, — замечает ли его негр, Набо ответил бы, что нет. Зато его единственным занятием, помимо ухода за лошадьми, оставалось одно: он глазел на негра.

Но в одну из суббот негра не оказалось на обычном месте. Обратив внимание на пустой пюпитр, Набо почувствовал тревогу; однако подставку для нот так и не убрали, видимо, ожидая прихода негра в следующую субботу. Но он не появился и на следующий раз, а его пюпитр исчез из оркестра.

Набо сделал усилие и перевернулся на бок, чтобы увидеть обращавшегося к нему человека. В первый момент он даже не узнал его, совсем терявшегося в сумраке конюшни. Незнакомец присел на край дощатого настила и отбивал у себя на коленках неведомую мелодию. «Меня лягнула лошадь», — вслух повторил Набо, пытаясь хоть немного разглядеть незнакомца. «Точно, лягнула», — подтвердил тот. — «Но как видишь, сейчас здесь нет никаких лошадей, а мы давно заждались тебя в хоре». Набо потряс головой. Он по-прежнему был не в состоянии думать, но уже начал догадываться, что прежде где-то встречал этого человека. Набо не мог уразуметь, о каком хоре идет речь, но самому приглашению нимало не удивился, поскольку обожал петь и, ухаживая за лошадьми, распевал для них песенки, сочиненные им лично. Помимо этого, он пел еще и для одной немой девчушки, развлекая ее теми же самыми песенками, что и своих лошадей. Девочку не слишком заботил окружающий мир, поскольку она большей частью пребывала в собственном, ограниченном четырьмя тоскливыми стенами мире, и слушала Набо, безучастно уставившись в одну точку. И если Набо и прежде было бы сложно удивить приглашением в хор, то сейчас — тем более, хотя он и не понимал, какой хор имеется в виду. Его голова гудела, как набат, а мысли разбегались во все стороны. «Интересно, а куда же это подевались лошади?» — спросил он. Человек ответил: «Здесь нет никаких лоша дей, как ты уже слышал. А вот твоего голоса нам очень не достает». Набо старался внимательно слушать, но из-за боли, мучавшей его после удара копытом, не слишком уразумел сказанное. Он уронил свою голову в траву и впал в забытье.

Набо исправно приходил на площадь еще две или три недели. Приходил, невзирая на то, что негра в оркестре теперь не было. Если бы он спросил у кого-нибудь о том, что произошло с музыкантом, ему, может статься, и рассказали бы, но он спрашивать не захотел и безмолвно продолжал посещать концерты, покуда иной человек со своим саксофоном не занял пустовавшего места. Тогда Набо осознал, что негра больше не будет никогда, и перестал ходить на площадь.

Он пришел в себя, как ему показалось, довольно быстро. Прежний запах мочи все так же обжигал его ноздри, а в глазах стоял туман, из-за которого было сложно разглядеть окружающие предметы. Однако тот человек, как и прежде, сидел в углу и похлопывал по своим коленям, повторяя навевающим дрему голосом: «Мы заждались тебя, Набо. Ты спишь уже целых два года и даже не думаешь себе просыпаться». Набо повторно смежил веки, а потом вновь их раскрыл, изо всех сил вглядываясь в смутно проступавшее издалека лицо. Теперь это лицо было недоумевающим и печальным, и Набо наконец смог его узнать.

Если бы нам, домашним, было известно, что Набо обычно по субботам отправлялся слушать оркестр, а потом почему-то прекратил, мы были бы вправе подумать, что причиной здесь послужило появление в нашем доме собственной музыки. Именно тогда и принесли в наш дом граммофон, чтобы развлечь девочку. Было необходимо заводить время от времени пружину, и наиболее подходящей кандидатурой для этого занятия представлялся Набо. Он играючи управлялся с граммофоном, выбирая время, когда ему не нужно было ухаживать за лошадьми. Замерев у себя в углу, девочка теперь все дни напролет слушала пластинки. Подчас, очарованная звучавшей музыкой, она сползала со своего стула и, неизменно глядя в одну точку и даже не замечая текущей изо рта слюны, она ползла по направлению к столовой. Бывало и так, что Набо поднимал иголку граммофона и запевал сам. Нам всем тогда не было никакого дела до его песенок, мы лишь нуждались в мальчике для ухода за лошадьми, однако Набо не покинул нашего дома — он пел себе и пел, словно был нанят исключительно с этой целью, а за лошадьми ходил только в качестве потехи. Все продолжалось подобным образом свыше года, покуда все мы, домашние, не привыкли к мысли, что девочка никогда уже не сможет ходить. Она не сможет ходить, будет не в состоянии кого-либо узнать и так и останется безвольной и безучастной ко всему куклой, которая, уставившись в стену, будет слушать музыку до тех пор, пока кто-нибудь не снимет ее со стула и не перенесет в другую комнату. Мы постепенно привыкли к этой мысли, и она перестала нас терзать, как прежде, однако Набо сохранил свою верность девочке, и всякий день в определенные часы из ее комнаты раздавались звуки граммофона. В то время Набо еще посещал площадь. И вот однажды, когда его не было, в той комнате кто-то вдруг четко и ясно произнес: «Набо». Мы все тогда находились в коридоре и поначалу даже как-то не обратили внимания на прозвучавший голос. Но вот вторично прозвучало: «Набо!» — и мы стали переглядываться между собой и даваться диву: «Как, разве девочка у себя не одна?!» И кто-то сказал: «Я точно знаю, что к ней никто не входил». А другой возразил ему: «Но ведь кто-то там позвал Набо!» Мы устремились в комнату и обнаружили девочку на полу возле стены.

В ту субботу Набо возвратился раньше обыкновения и тотчас же улегся спать. А следующую субботу он и вовсе провел дома, поскольку негра к тому времени заменили на иного музыканта. А три недели спустя, в понедельник, граммофон неожиданно заиграл в неурочное время, причем тогда, когда Набо трудился в конюшне. И этот момент мы тоже отследили не сразу и спохватились, лишь заметив напевающего песенку негритенка, который возник в дверях дома; так как он недавно мыл лошадей, с его фартука до сих пор стекала вода. И мы вскричали: «Ты откуда здесь взялся?!» И он отвечал: «Естественно, из конюшни. Я там еще с полудня работал», — «А ты слышишь, что играет граммофон?» — «Конечно», — «Но ведь кто-то был должен завести его!» А Набо лишь пожал плечами: «Да это девочка. Она уже давным-давно умеет самостоятельно заводить граммофон».

Все продолжалось подобным образом до того самого дня, когда мы отыскали его неподвижно лежащим на траве в затворенной конюшне, со следом подковы на лбу. Мы встряхнули его как следует, держа за плечи, и он произнес: «Я тут лежу, потому что меня лягнула лошадь». Но, устрашившись его застывших и мертвенных глаз и исполненного зеленой пены рта, мы даже не обратили внимание на то, что он сказал. Он всю ночь стенал, задыхаясь от жара, и в бреду непрестанно упоминал о некоем гребне, который он потерял в траве. Вот что происходило в первый день. А поутру от открыл свои глаза и запросил пить; ему принесли воды, и он с жадностью осушил целую кружку и потом два раза просил принести еще. На вопрос о том, как он себя чувствует, Набо отвечал: «Так, словно меня лошадь лягнула». Его бред продолжался весь день и всю ночь. А потом все кончилось; он сел в постели, указал пальцем на потолок и объяснил, что ему мешали спать скачущие там кони. Температура быстро спала, его речь вновь обрела связность, и он болтал без перерыва, покуда ему не заткнули рта платком. Но даже сквозь платок он пытался петь и что-то нашептывать лошади, которая, как ему это представлялось, непрестанно дышала ему в ухо, словно бы к чему-то принюхиваясь. Когда платок извлекли у него изо рта, чтобы Набо сумел принять пищу, он отворотился к стене и немедленно заснул. И тогда все открылось. Проснуться Набо было суждено уже не в кровати. Пробудившись, он обнаружил себя привязанным с столбу в самом центре комнаты. И так, будучи привязанным, принялся петь.

Узнав наконец беседующего с ним человека, Набо произнес: «Я уже встречал вас прежде». — «Меня можно было каждую субботу увидеть на площади», — «Да, точно, на площади. Но мне тогда казалось, что вы даже не замечаете меня», — «А я и на самом деле не замечал. Но, прекратив выступать на площади, я ощутил, что по субботам мне не достает чих-то взглядов». Набо тяжело вздохнул: «Жаль, что вы так и не вернулись, а я приходил на площадь еще три или четыре раза».Человек, продолжая похлопывать себя по коленкам и, похоже, не намереваясь уходить, сказал: «К сожалению, я уже не мог там появляться, хотя, пожалуй, это было единственное стоящее занятие в моей жизни». Набо попытался встать и тряхнул головой, что бы лучше постигнуть смысл слов, но к своему собственному удивлению вновь забылся сном. После того, как его лягнула лошадь, такое творилось с ним постоянно. А где-то поблизости все время слышался навязчивый голос: «Мы ожидаем тебя, Набо. Ну сколько же еще ты собираешься спать?! Ведь так ты проспишь буквально всё на свете!»

Через четыре недели после первого отсутствия негра в оркестре, Набо собрался расчесать хвост одной из лошадей. Прежде ему никогда еще не доводилось расчесывать лошадям хвосты; он лишь скреб им бока, распевая свои песенки. Но в среду он оказался на базаре и, заметив превосходный гребень, сказал себе: «Он как раз годится для того, чтобы расчесывать лошадям хвосты». И вот тогда-то, десять или даже пятнадцать лет тому назад, лошадь лягнула его копытом, навсегда превратив в дурачка. Помнится, кто-то сказал: «Уж лучше бы он помер, чем остался таким навсегда, утратив разум и какое-либо будущее». Набо заперли в комнате, и туда больше никто не заходил. Всем было прекрасно известно, что он пребывает там; любопытно, что мы ни разу не слышали, чтобы девочка хоть однажды заводила граммофон. Но мы и не старались разузнать побольше. Поняв, что удар копыта помрачил его бедный разум, который уже никогда не сумеет вырваться за пределы круга, очерченного роковой подковой, мы просто-напросто заперли Набо, как запирают лошадь. Мы заточили его в четырех стенах, безмолвно решив, что он будет вынужден умереть от тоски одиночества; умертвить же его каким-либо иным способом у нас не достало духу. С тех пор минуло уже четырнадцать лет, и однажды дети, которые уже успели вырасти, заявили, что желают взглянуть на его лицо. И тогда мы отворили дверь.

Набо вновь посмотрел на человека. «А меня лошадь лягнула», — произнес он. Человек ответил: «Да ты уже сто лет твердишь все одно и то же. А мы, кстати говоря, уже просто заждались тебя в хоре». Набо опять затряс головой и упал лбом в траву, напрягая все силы, чтобы воскресить в памяти хоть какую-то малость. «Я как раз расчесывал лошади хвост, когда это и произошло», — проговорил он после паузы. Человек согласился с ним и добавил: «Дело в том, что мы сгораем от желания увидеть тебя в хоре». — «Выходит, что я зря тогда купил тот гребень», — решил Набо. «Полагаю, что твой жребий все равно неминуемо настиг бы тебя, — сказал человек — Мы подумали, что ты заметишь гребень и наверняка захочешь расчесать лошадям хвосты». Но Набо не согласился: «Да ведь мне никогда не приходилось стоять позади лошади», — «Тем не менее, ты встал, — сказал человек с прежней безмятежностью. — И лошадь тебя лягнула. Мы не могли придумать иного способа». Этот нелепый и беспощадный разговор нескончаемо тянулся между ними, покуда кто-то в доме не сказал: «Эту дверь никто не отворял целых пятнадцать лет». А та самая девочка за все прошедшие годы не выросла ни сколько. Теперь ей было уже за тридцать, и сеточка безрадостных морщин затронула ее веки; а она по-прежнему сидела, не меняя своей позы и уставившись в стену — такой мы застали ее, когда отворили дверь. Она повернула свое лицо, словно бы к чему-то принюхиваясь, но мы тот час вновь заперли комнату, придя к выводу: «Набо спокойно лежит, и не следует его беспокоить. Он абсолютно недвижим. Придет день, и он умрет, а мы узнаем об этом по запаху». Кто-то еще добавил: «А также и по еде. Ведь он дочиста съедает все, что ему ни приготовят». И все пребывало в неизменности, только девочка взирала не на стену, а на дверь, из-за которой в комнату проникали через замочную скважину дразнящие запахи. Она просидела в полной неподвижности до самого рассвета, а на рассвете неожиданно раздался давно позабытый металлический скрежет, производимый граммофоном в процессе его заводки. Мы поднялись и зажгли лампу, слушая первые такты печальной мелодии, бывшей в моде целую вечность назад. Пружина продолжала скрежетать, и этот скрежет становился с каждым мигом все резче и резче, покуда не послышался сухой треск. Оказавшись в комнате — а мелодия все звучала и звучала, — мы обнаружили девочку, у которой в руках была заводная ручка, отвалившаяся от музыкального ящика. Все замерли. Девочка тоже не двигалась, безучастная, оцепеневшая и уставившаяся в одну точку, держала заводную ручку, прижимаемую ею к своему виску. Мы постояли в полном безмолвии какое-то время, а потом разбрелись по своим комнатам, пытаясь вспомнить, могла ли девочка когда-либо самостоятельно завести граммофон. Не думаю, что кто-то из нас был в состоянии уснуть в эту ночь, потому что мы размышляли о происшедшем и вслушивались в незатейливый мотив пластинки, продолжавшей звучать и побуждаемой к этому сорванной пружиной.

Давеча, отворяя дверь, мы все почувствовали смутный запах разложения — запах тела, начавшего истлевать. Тот, кто открывал дверь, несколько раз позвал: «Набо, Набо!» — но ответа так и не последовало. Под дверью маячила пустая тарелка. В течение дня мы трижды просовывал и под дверь тарелку, наполненную едой, и всякий раз она возвращалась обратно пустой. Тарелка свидетельствовала о том, что Набо все еще жив. Но тарелка оставалась единственным нашим свидетельством.

Набо больше не двигался по комнате и совсем не пел. Дождавшись, когда затворят дверь, он сообщил человеку: «Я не смогу появиться в хоре». Человек поинтересовался у него: «Почему?» — «Потому что я без башмаков», — ответил Набо. Человек возразил, задирая вверх свою ногу: «Это сущие пустяки. Там у нас никто не носит башмаков». Он продемонстрировал Набо свою желтую и твердую, как камень, ступню. «Я уже жду тебя целые века», — посетовал он. «Как же так, ведь лошадь лягнула меня совсем недавно?!» — вскричал Набо — Я вот полью себе на голову воды и отправлюсь загонять коней в стойло». Человек проговорил: « Лошадям твоя забота теперь ни к чему. Их уже давно нет. А тебе пора следовать за нами». Однако Набо по-прежнему возражал: «Нет, лошади наверняка где-то неподалеку». Он попробовал привстать, хватаясь руками за траву, и расслышал слова человека: «Уже пятнадцать лет кряду о них некому заботиться». А Набо забегал руками по земле, твердя: «Здесь где-то должен лежать мой гребень». И человек сказал ему: «Конюшня была закрыта еще пятнадцать лет тому назад. Теперь она напоминает только большую кучу мусора». — «Но, — продолжал сопротивляться Набо, — не могла же куча мусора возникнуть всего-то за один вечер?! Нет, я не уйду отсюда, не отыскав свой гребень».

А на следующий день после того, как дверь вновь была заперта, изнутри послышались настойчивые удары. Мы все замерли. Никто не нарушил возникшего безмолвия даже тогда, когда раздался жуткий треск двери, сокрушаемой под напором непомерной силы. Изнутри явственно доносилось хриплое дыхание загнанного зверя. И вот проржавевшие петли не выдержали и со скрежетом обратились во прах, а на пороге возник Набо, упрямо тряся головой. «Я ни за что на свете не пойду в хор, покуда не отыщу своего гребня!» — заявил он. Он принялся разрывать траву, вырывая ее прямо с корнями, и руки его беспорядочно сновали по земле. И тогда человек сказал ему: «Что же, если тебе не достает лишь твоего гребня, ступай и отыщи его!» Он наклонил свою голову и с явным раздражением проговорил, возложив локти на едва держащуюся перегородку: «Ступай же, Набо. Я постараюсь, чтобы тебя никто не задержал».

И вот дверь была окончательно сокрушена и огромный негр с так и не зажившей раной на лбу (вопреки тому, что миновало уже целых пятнадцать лет!) вырвался из своей темницы и понесся, сметая все на своем пути — вещи, мебель, прочее — и размахивая в воздухе чудовищными кулаками (причем на его руках все еще трепетала веревка, оставшаяся с той самой поры, когда он был чернокожим мальчуганом, ходившим за лошадьми); одним ударом могучего плеча он выбил дверь и припустил со страшным воплем по коридору и, прежде чем оказался во дворе, пролетел мимо девочки, которая со вчерашнего дня так и застыла, сидя с заводной ручкой от граммофона в руках (она проследила взглядом за черной, сорвавшееся с цепи стихией, и словно что-то припомнила, — может быть, какое-то слово), а Набо тем временем оказался уже во дворе (задев на бегу висевшее в комнате зеркало и даже не обратив внимания ни на зеркало, ни на девочку) и узрел солнце, которое мгновенно обратило его в незрячего (а в доме все еще слышался звон разнесенных им вдребезги стекол); и тогда он побежал наугад, уподобляясь обезумевшей лошади, и старался чутьем отыскать давно не существующую дверь конюшни, напрочь выпавшую за пятнадцать лет из его памяти, но все-таки сохранившуюся в его подсознании (с того давнишнего дня, когда он старался расчесать лошади хвост и удар копыта на всю жизнь превратил его в слабоумного), и вот он выбежал на задний двор, оставляя за спиной крушение, катастрофу, хаос, — как бык, ослепленный сиянием прожекторов (а конюшня так и не была еще им обнаружена), и стал разрывать землю с дикой свирепостью, словно бы неистово желая докопаться до сводящего его с ума запаха кобылы и добраться, в конце концов, до вожделенных дверей конюшни (сейчас он уже был более могуч, нежели его собственная темная сила) и вышибить их, и навзничь упасть вовнутрь, лицом вниз, — возможно в последнем порыве, но до сих пор движимый той животной яростью, той звериной жестокостью, мгновение тому назад заслонившей от него весь мир и воспрепятствовавшей ему обратить внимание на девочку, ту самую девочку, которая увидела, как он стремглав проносится мимо, и вспомнила (оцепенелая, безвольная, подняв заводную ручку от граммофона), она вспомнила единст венное слово, которое научилась произносить за всю свою жизнь, и это слово она дважды выкрикнула сейчас из своей комнаты: «Набо! Набо!»

ОДИН ДЕНЬ ИЗ МНОГИХ

Пришел понедельник, оказавшийся теплым и недождливым. Имевший обыкновение подниматься спозаранку, Аурелио Эсковар, зубной врач без лицензии, отворил двери своего кабинета в шесть часов утра. Он вытащил из стеклянного шкафчика гипсовую форму с искусственной челюстью и принялся раскладывать на столе свои инструменты, размещая их от самых крупных вплоть до самых небольших, словно на выставочном стенде. Доктор был облачен в рубашку без воротничка, застегнутую лишь на одну позолоченную пуговку сверху, и брюки с эластичными подтяжками. Он был худощав и держался прямо; его отсутствующий взгляд был обычно обращен в себя, как это случается с глухими.

Закончив с инструментами, он подкатил бормашину вплотную к вращающемуся креслу и стал трудиться над шлифовкой челюсти. Он работал, не покладая рук и то и дело нажимая на педаль бормашины, причем даже в том случае, если и не пользовался бором совсем. Его лицо по-прежнему оставалось безучастным, словно бы доктора ничуть не заботило то, над чем он так упорно трудится.

В восемь часов доктор устроил себе перерыв, взглянул сквозь окно на небо и заметил двух погруженных в глубокое раздумье грифов, подсушивающих свои перья на крыше соседнего дома. Доктор снова вернулся к работе, размышляя о том, что еще до обеда неминуемо хлынет дождь. Его отвлек ломающийся голос сына, которому уже исполнилось одиннадцать лет:

— Папа!

— Что такое?

— Алькальд спрашивает, не сможешь ли ты вырвать ему зуб.

— Скажи ему, что меня нет.

Доктор приступил к золотой коронке. Он, прищурившись, держал ее в отведенной руке и внимательно изучал. Со стороны крохотной приемной опять прозвучал голос его сына:

— Он заявляет, что ты точно здесь, так как он услышал твой голос.

Доктор не отрывался от зуба. Чуть погодя, положив его на столик, где помещались выполненные заказы, он сказал:

— Ну и ладно.

И вновь схватился за свой бор. Из картонной коробочки с заготовками он извлек мост с парой золотых зубов и занялся шлифовкой.

— Папа!!!

— Ну что опять такое?

Выражение лица доктора даже не изменилось.

— Алькальд утверждает, что, если ты откажешься вырвать ему зуб, он тебя возьмет и застрелит!

Невероятно медленно и невозмутимо доктор убрал свою ногу с педали, затем откатил от кресла бормашину и открыл выдвижной ящичек стола. В ящике находился револьвер.

— Ну что же, — произнес он — Скажи ему, что он может войти.

Он повернулся в кресле, чтобы быть лицом к двери, и перенес руку поближе к стенке ящичка. Алькальд возник на пороге. Его левая щека была гладко выбрита, зато на правой, опухшей и недужной, виднелась пятидневная щетина. В глазах алькальда, совсем выцветших от боли, доктор увидел отчаяние ночей, проведенных без сна. Он задвинул ящичек в стол и, уже несколько мягче, произнес:

— Присаживайтесь.

— Добрый вам день, — проговорил алькальд.

— Добрый, — ответил доктор

Дожидаясь, покуда завершится кипячение инструментов, алькальд откинулся в кресле, прислонившись затылком к подголовнику, и почувствовал себя чуть-чуть получше. Он вздохнул всей грудью, вобрав в себя насыщенный морозными парами эфира воздух, и поглядел по сторонам. Кабинет доктора был обставлен довольно-таки бедно: потертое деревянное кресло, бормашина с педальным приводом и стеклянный шкаф, где находились фаянсовые флаконы. Перед окном помещалась ширма в высоту человеческого роста. Доктор приблизился к алькальду, и тот, открыв рот, крепко-накрепко уперся своими пятками в пол.

Аурелио Эсковар развернул алькальда в кресле лицом к свету. Он осмотрел докучающий зуб, слегка подавив пальцами воспалившуюся челюсть.

— Придется обойтись без анестезии, — объявил он.

— Это почему же?

— Потому что там у вас — абсцесс.

Алькальд взглянул ему прямо в глаза.

— Пускай, — произнес он, пытаясь улыбнуться.

Доктор не отозвался. Он перенес на свой рабочий стол кастрюльку с прокипяченными инструментами, а потом, по-прежнему не торопясь, достал их из воды один за другим при помощи пинцета. Носком своего ботинка он придвинул плевательницу поближе и устремился к умывальнику, чтобы вымыть руки. При этом он ни разу не взглянул на алькальда. А алькальд просто не отрывал от него глаз.

Больным оказался нижний зуб мудрости. Доктор принял положение поустойчивее и тотчас наложил на зуб горячие щипцы. Ощутив, что его ноги охватывают судороги, а поясница тонет в леденящей пустоте, алькальд намертво вцепился в подлокотники кресла, но остался безмолвен. Доктор немного шевельнул зуб. Беззлобно, с какой-то даже горестной печалью, он произнес:

— Сейчас, лейтенант, вам придется заплатить за два десятка убиенных.

И вслед за этим алькальд услышал жуткий хруст корня в челюсти, и у него в глазах выступили слезы. Ему необходимо было вздохнуть, но сделал он это не прежде, чем ощутил, что действительно лишился зуба, и взглянул на него сквозь слезы, застилающие ему глаза. Боль, которую он сейчас чувствовал, была настолько чудовищной, что все терзания минувших пяти ночей показались ему ничтожными. Нависая над плевательницей, взмокший и хватающий воздух ртом, он распахнул свой френч и начал шарить по карманам в надежде отыскать платок. Заметив это, доктор вручил ему чистый лоскут материи.

— Вытрите слезы, — сказал он.

Алькальд послушался. Его пальцы дрожали.

А доктор, пока мыл руки над тазом, взирал на непорочно голубое и бездонное небо за окном, созерцая в то же время пыльную паутину с усопшими насекомыми и паучьими яйцами, что висела рядышком.

Тщательно вытерев свои руки, доктор вернулся к алькальду.

— Необходим постельный режим, — заявил он, — плюс полоскания соленой водой.

Алькальд встал на ноги, простился, мрачно приложив руку к козырьку, и заковылял к дверям, разминая на ходу затекшие ноги и застегивая френч.

— Пришлите счет, — бросил он.

— Вам лично или в муниципалитет?

Алькальд даже не обернулся. Он затворил за собой дверь и лишь тогда, уже из-за металлической сетки рявкнул:

— Да не один ли черт?!

РАССКАЗ О ТОМ, КАК НАТАНАЭЛЬ РЕШИЛСЯ НАНЕСТИ ВИЗИТ

Ветры с четырех сторон света затеяли на перекрестке неуклюжий и беспорядочный хоровод. Оказавшись в неистовой круговерти устроенного ими «урагана», серый галстук подобно вымпелу устремился в небо, указывая на восток, а потом, сметенный могучим порывом западного ветра, он низвергся оттуда и, пометавшись немного, успокоился, обретя ненадежное спасение во временно вернувшей равновесие розе ветров. Натанаэль поймал свой галстук, тщательно поправил узел, чувствуя, что полоска ткани трепещет, как живая. Не исключено, что именно благодаря этому он и решился. Не исключено, что ощутив, как у него шевелится на шее галстук, — такой самодостаточный, живой, почти что совсем свободный — он мог подумать, что вот, какая-то там тряпка позволяет себе проявлять решимость и вести себя, как ей вздумается, тогда как он еще пару мгновений назад даже и помыслить об этом не смел. Натанаэль поглядел с высоты своего роста на носки своих напрочь износившихся ботинок и пришел к заключению: «Похоже, что из-за них-то я и не мог окончательно решиться». Что говорить — его ботинки и впрямь сильно сдали за последнее время.

Он направился на тот угол перекрестка, который избрал для себя чистильщик обуви, восседавший там со всем своим скарбом. Натанаэль закурил сигарету и принялся наблюдать за тем, как этот юнец, насвистывая мотивчик одной из популярных песен, раскладывает щетки, тряпки и прочие непременные аксессуары своего ремесла, намереваясь во всеоружии приняться за решение предстоящей ему важной задачи — наведение глянца на ботинки Натанаэля. Вот показалась баночка с коричневым гуталином, какие-то лоскуты суконной материи и разные тряпочки, в неукоснительном порядке переброшенных через руку чистильщика обуви, а под конец — пара щеток, на одну из которых уже был нанесен коричневый гуталин. «Вероятно, другая щетка используется для черного гуталина», — подумал Натанаэль. Завершив все приготовления, чистильщик обуви выдавил половинку апельсина на носок левого ботинка Натанаэля, немедленно почувствовавшего, что пальцы его ног легонечко щиплет, словно бы от действия кислоты, а во рту, наполнившемся обильной слюной, разливается апельсиновый аромат. У Натанаэля возникло такое ощущение, будто бы чистильщик обуви выдавил апельсин не на ботинок, а прямо ему на язык. Затем он услышал негромкий удар щетки о ящик, за которым последовала стремительная и почти машинальная смена его ног на подставке.

И лишь немного погодя (когда вкус апельсина во рту стал ощущаться в меньшей степени) Натанаэль удосужился разглядеть лицо чистильщика обуви. «На вид он еще юн», — подумалось ему. «Во всяком случае, он выдерживает должную дистанцию, чтобы выглядеть именно так», — довершил он начатую ранее мысль и потом на протяжении нескольких секунд безучастно наблюдал за тем, как ловко и привычно владеет чистильщик обуви орудиями своего ремесла. Через силу (только дождавшись, пока аромат апельсина сойдет на нет) Натанаэль решил заговорить.

— Вы женаты? — поинтересовался он.

Юноша не счел нужным хотя бы на миг оторваться от своей работы и даже не поднял головы, методично втирая коричневый гуталин в правый ботинок Натанаэля. Справившись с этим, он протянул:

— Ну, это еще как посмотреть...

— Посмотреть — на что именно?

— Да на то, что вы разумеете под словами «быть женатым», — так и не прервав своей работы, объяснил чистильщик обуви.

Натанаэль затянулся сигаретой; он наклонился вперед, опершись локтями на колени.

— Я желаю знать, имеется ли у вас жена.

— Ну, это уже совсем другое дело, — заявил юноша.

И тотчас же, в очередной раз стукнув по крышке ящика, вновь дал понять о смене ног.

— В этом случае я, безусловно, не женат, — добавил он.

Натанаэль опять водрузил свой левый ботинок на ящик. Чистильщик обуви продолжал с невозмутимым видом насвистывать тот же самый мотив, что был прерван еще первым вопросом его клиента. Натанаэль решил откинуться на спинку стула, но, посидев так какое-то время, счел целесообразным снованаклониться вперед и опереться локтями о колени; сделав последнюю затяжку, он все еще мешкал, не выплевывая окурок и щурясь от дыма, разъедавшего глаза. И так, с сигаретой во рту, он задал новый вопрос, разобрать который не сумел бы и сам. Лишь тогда он вытащил окурок изо рта.

— Как это называется? — спросил Нтанаэль.

Чистильщик обуви резко оборвал свист.

— Что?

— Да я говорю: «Как это называется? — продолжал Натанаэль.

— A-а, теперь я понял, — закивал головой чистильщик обуви. Отвлекшись от ботинка, он даже поднял свою голову, чтобы быстрей взять в толк — Я лишь хочу поинтересоваться, что же это такое, название чего вы желаете узнать.

— Название того, что вы насвистываете, — прояснил ситуацию Натанаэль.

— Ну, это уже совсем другое дело, — заявил чистильщик обуви — Кто его знает, как это называется.

И затем, залихватски пройдясь щеткой по ботинку, который в результате почти сполз с подставки, и жестом фокусника вернув его на место, паренек вновь вернулся к работе, небрежно бросив: «Да ее везде поют». После чего засвистел с удвоенным энтузиазмом.

Соскочив с подставки чистильщика обуви, Натанаэль взглянул на свои ботинки и заметил, что его ботинки буквально-таки пламенеют в лучах солнца, пробивающегося сквозь кроны деревьев, как через фильтр. Ботинки выглядели теперь совершенно новыми. До такой степени новыми, что теперь им начал явно проигрывать костюм. Натанаэль щелчком отправил свой окурок на другую сторону улицы, извлек из бумажника внушительную купюру и вручил ее чистильщику обуви. Тот признался, что у него вряд ли найдется сдача.

— Пустяки, — сказал Натанаэль, — нужно будет заглянуть в магазинчик на углу — там и разменяем.

Они двинулись вдвоем по улице, прячущейся от солнца в тени деревьев, листья которых уже успели состарится в ожидании неведомо почему замешкавшейся осени. Где-то на полпути Натанаэль, державший свои руки в карманах и то и дело наматывавший банкноту на указательный палец, вдруг заговорил — неожиданно для самого себя. Для затравки разговора он взял да и брякнул:

— Вам это нравится?

Паренек даже не взглянул на него.

— Что? — спросил он.

— Я задал вопрос: «Вам это нравится?» — продолжал Натанаэль.

— A-а, теперь я понял, — ответствовал чистильщик обуви, поворачиваясь наконец в сторону своего собеседника, — я лишь хочу поинтересоваться, что же это вы имеете в виду, спрашивая о том, нравится ли оно мне.

— Деревья, — сказал Натанаэль. Он вытащил свою руку из кармана и отломил зеленую веточку, которая висела на уровне его головы.

— Ну, это уже совсем другое дело, — отвечал юнец — Впрочем это еще как посмотреть.

— Посмотреть — на что именно?

— Да на то, что намерены делать с этими деревьями и кто, собственно, намерен, — объяснил чистильщик обуви.

Натанаэль замер на месте. Он вновь засунул обе руки в карманы, повернулся спиной к проезжей части, а лицом — к тротуару, по которому рядом с ним вышагивал юноша.

— Я спросил в том смысле, по душе ли они вам в качестве объекта для созерцания.

— Знать не знаю, что это такое, — заявил чистильщик обуви, не поворачивая своей головы.

— Ну, существует объект созерцания — это то, на что смотрят, и объект наблюдения — то, что видят.

Сообщив это, Натанаэль снова двинулся вперед по тротуару.

— A-а, так это уже совсем другое дело, теперь мне все понятно, — произнес паренек — Но уж если говорить по правде, то, раз на эти деревья можно только смотреть и больше ничего, они мне совершенно не по душе — Слегка повернув голову, он бросил через плечо: — Необходимо, чтобы они могли сгодиться и на что-то еще.

Они дошли до угла в полном безмолвии и так же молча пересекли улицу. Завершающая реплика чистильщика обуви словно бы исчерпала аргументы обоих собеседников и знаменовала собой окончание их странноватой беседы. Натанаэль шмыгнул в магазинчик, приобрел для себя пакетик жевательной резинки (это было первое, что попалось ему на глаза) и вернулся на улицу, где его ожидал чистильщик обуви. Кинув ему несколько монет и резинку, он предполагал спросить у юнца, нравится ли тому жевательная резинка, но юнец уже повернулся спиной и заспешил обратно к своему рабочему месту, даже не подумав поблагодарить Натанаэля.

В очередной раз оказавшись на перекрестке, где совсем еще недавно все ветры мира тщились сорвать с него галстук, Натанаэль машинально вновь поправил узел. Правда теперь его галстук отнюдь не походил на живое существо: так себе, галстук как галстук — как и любой другой, развевающийся на шее любого другого незадачливого мужчины. Вопреки тому, что столь существенная деталь его гардероба утратила свой изначальный облик и теперь никак не могла претендовать на сходство с живым зверем, Натанаэль не отказался от ранее принятого решения: раз решено — значит решено. У него было великолепное настроение. Пусть его костюм совсем не шикарный, зато ботинки — любо дорого посмотреть. Натанаэлю оставалось сделать всего лишь одно небольшое усилие — всего-навсего пройти полквартала (причем желательно с закрытыми глазами) от того перекрестка, где он находился, но сейчас — уже по другой улице. После этого — зайти в шестой по счету дом. Натанаэль все знал наверняка и даже сосчитал, сколько дверей в доме, хотя ему, дабы не заплутать, было достаточно и того, что в необходимом ему доме постоянно горит в окнах свет. Натанаэлю прежде еще никогда не приходилось ходить по этой улице, но вовсе не потому, что она была настолько удалена от его дома. Просто в жизни у Натанаэля имелся один-единственный неизменный маршрут: из дома на работу и обратно. До этого самого вечера у него не возникало и тени желания прогуляться, выбраться куда-нибудь... На улице было тепло; Натанаэль с наслаждением вбирал всей грудью напоенный умиротворенным и животворным дыханием деревьев воздух. Он без толку скитался по городу, шел, куда глаза глядят. Как долго все это уже продолжалось, он затруднился бы сказать. Но именно там и именно в тот миг, когда он собирался повернуть домой, его взгляд упал на окна и отворенную дверь крохотной, узкой комнатки, причудливо украшенной разными диковинными безделушками. В одном из углов этой комнатки помещался диван, на котором в одиночестве сидела женщина, выглядевшая задумчивой, но неспокойной: подобное выражение лица характерно для тех, кто в любой момент ожидает чьего-либо посещения. Было очевидно, что ожидание подзатянулось; скорее всего оно началось в тот самый день, когда этой женщине было суждено осознать, что она — женщина; вне всякого сомнения, ей пришлось ждать куда дольше, нежели тому, кого она ожидала. Ее нельзя было назвать красавицей, счел Натанаэль, по-прежнему томясь в нерешительности на углу. На первый взгляд в ней явно не замечалось ничего из того, что принято относить к женской красе или очарованию. Однако она сидит спиной к свету и занята лишь одним: ОЖИДАНИЕМ. И Натанаэль, заметив ее, подумал, что если уж она высидела в ожидании до сих пор, то это безусловно означает лишь то, что ждет она не кого-нибудь там, а именно его — Натанаэля, своего единственного мужчину, которого она прежде и в глаза не видывала.

Натанаэль оцепенел в той пустоте, где еще совсем недавно бесновался упругий закрут из четырех ветров и никак не осмеливался решиться. Его и ту женщину разделяло всего пол квартала, которые ему предстояло одолеть. И он чувствовал себя виноватым за то, что был не в силах обрести достаточной решимости для этого. Он винил себя во всем, в чем может обвинять себя мужчина, вставший столбом на углу и так и не могущий ни на что решиться. А всего в шести домах отсюда его мучительно дожидается женщина. Сперва он бы не сумел как-то объяснить или описать это необычное и противоречивое чувство даже самому себе; оно охватило его, нависло у него на плечах, подобно недужному бремени, и терзало, как досада, изнутри. Но постепенно (после продолжительных раздумий) это ощущение стало замещаться иным: Натанаэль осознал, насколько сложнее, проблематичнее и тревожнее ему будет жить дальше, испытывая непрестанные угрызения совести и уколы самолюбия в том случае, если он ничего не предпримет, не отважится на тот шаг, знаменующий собой решение всего, — а для этого следует только проверить напоследок, в порядке ли узел галстука. И еще до того как его разум пришел к окончательному решению, Натанаэль не спеша и плавно двинулся вперед по улице, благоухавшей свежим воздухом, прошедшим сквозь очищающий и проветривающий фильтр, создаваемый низкими и густыми кронами деревьев.

В самый последний момент, когда к Натанаэлю вновь возвратилась способность ориентироваться в пространстве, еще можно было раскаяться и все предотвратить. К тому же для этого требовалась сущая малость: всего лишь идти по прямой, в прежнем направлении, не останавливаясь. Только вот эта женщина — она так и не покинула своего угла, сидя на диване в юбке, почти полностью покрывавшей ей ноги. Она не вышла из прострации и не пошевелилась, продолжая сидеть и смотреть остановившимися глазами куда-то в безграничное, бездонное небо, а может быть — и внутрь себя, даже когда Натанаэль поравнялся с ее окном. Ее руки непроизвольно собирали катышки с обивки дивана, как будто бы с этими катышками она могла обрести дополнительные силы для своего нескончаемого ожидания. Натанаэль был уже напротив двери, замерев и все еще пребывая в нерешительности. И только когда принятое мгновением раньше окончательное решение обрело форму конкретной мысли и раскатилось ударом гонга в его голове и упало непомерной гирей на чашу весов, — только тогда Натанаэль вступил в дом, до крови закусив губы.

Женщина словно бы внезапно пробудилась, словно бы вышла наконец из своего оцепенения; она потянулась всем телом и недоуменно качнула головой, заметив вставшего перед нею безмолвного, но совершенно реального мужчину, озаренного таким знакомым и привычным светом ее дома. Стоило ей бросить на него взгляд, как Натанаэль ощутил, что достиг той грани, за которой — одно чудо. И от вопроса женщины, спросившей, что ему угодно, вопроса заданного таким голосом, что Натанаэля качнуло и закружило неизмеримо сильнее, нежели от звуков обычной женской речи, он ощутил настоятельную потребность вновь проверить узел своего галстука. Обнаружив его там, где ему и полагается быть, он ощутил под своими пальцами уже не ткань, а пресловутую, укрытую от очей грань чуда.

— Так что вам угодно? — вторично поинтересовалась женщина.

— МНЕ УГОДНО, ЧТОБЫ ВЫ СТАЛИ МОЕЙ ЖЕНОЙ, — ответил Натанаэль.

Слушая собственный голос, он недоумевал, зачем вообще сказал это. И в этот миг женщина, сидевшая на диване, опять обратилась в женщину, а он — в обыкновенного мужчину, одинокого, потерянного и заброшенного в центр этой, совершенно ему чужой, комнатки, неведомо чьими силами.

Женщина дрогнула, очевидно собираясь что-то сказать, но в последний момент отказалась от своего намерения. Застигнутая врасплох, она попыталась вновь вернуться в смутные тенета своего одиночества, но безрезультатно: само ее равнодушие выглядело явно нарочитым, представляя своего рода форму выражения протеста. Она положила ногу на ногу, разглаживая при этом складки на своей юбке, а затем, дабы не выказать волнения, сложила одну руку на другую; однако ее указательный палец предательски выбивал мелкую дробь по колену. Натанаэль присел напротив женщины. Та искоса взглянула на него и снова качнула своей головой, словно бы повинуясь тому тайному ритму, что тревожно пульсировал внутри нее. А указательный палец все так и выбивал свою дробь, почти не касаясь ткани, которая покрывала колени женщины. После того, как она смогла хорошенько рассмотреть Натанаэля, замеревшего напротив нее в смятенном ожидании, она откинулась на спинку дивана, возложила ладони на подлокотник и подушечку и произнесла со всей допустимой категоричностью:

— Прошу вас выйти вон — И добавила, что если он не подчинится и не уйдет, то она непременно призовет КЛОТИЛЬДУ.

И опять Натанаэль обеспокоился состоянием своего галстука. Узел был по-прежнему на месте; Натанаэль, как правило, никогда не придавал галстуку подобного значения, но в данную минуту, пребывая в полном неведении относительно того, кем может быть эта КЛОТИЛЬДА, он чувствовал, что ему просто необходимо, чтобы его галстук был в совершенном порядке. Вполне убедившись в этом, он ощутил себя куда спокойнее и увереннее. «Как знать, может быть эта женщина на самом деле и не собирается призывать Клотильду», — подумал он, — но если он осмелится заговорить первым, то, не исключено, что Клотильда непременно возникнет в комнате. Натанаэль сгорал от желания узнать, кто такая Клотильда на самом деле. Он ужасно хотел с нею познакомиться.

— У меня серьезные намерения, сеньорита, — произнес он, наклонившись вперед и опираясь локтями на подлокотники своего кресла, — Мне угодно, чтобы вы стали моей женой, — повторил он, хотя на самом деле его мозг снедала совсем иная мысль, звучали совсем иные слова. «Я желаю женится на Клотильде!» — вот что было готово сорваться с его языка, но он все не мог набраться решимости выпалить это вслух.

По всей видимости, в этот момент приключилось нечто неожиданное, поскольку враждебность женщины напрочь улетучилась, а сама она стала далекой и безучастной, как будто вновь ощутив себя одной-одинешенькой в целом доме. По-прежнему сидя в кресле, наклонившись вперед, Натанаэль внезапно ощутил, что способен вести беседу дальше. Он даже не задался вопросом, стоит ли теперь обговаривать с нею все то, о чем он размышлял ранее, когда еще стоял на улице и не смел войти в дом. Он просто-напросто ощутил в себе уверенность и удовлетворение от того, что возложенная им на себя миссия успешно выполнена. «Хотя, — пришло Натанаэлю в голову, — непременной обязанностью мужчины, впервые наносящего визит женщине, является именно поддержание беседы».

«Что ж, пусть призывает сюда свою Клотильду! — подумал он в сердцах — Ну и что с того? Она только это и в состоянии сделать, потому ничего другого и произойти не может.

— Не удивительно, — после паузы проговорил Натанаэль, — что вы не понимаете меня.

Он опять умолк, а потом постарался заговорить так, чтобы его голос соответствовал ритму и тембру, которые в его представлении казались наиболее располагающими и убедительными.

— Да, не всем же походить на чистильщиков обуви, — сказал он, вновь недоумевая, что же заставило его произнести эти слова.

Женщина сидела, не меняя своей позы: нога закинута на ногу, руки покоятся на подоле юбки. Она сидела безмолвно и выглядела безучастной и отсутствующей. Вполне вероятно, что она и сама не сумела бы объяснить, почему ведет себя таким образом; во всяком случае (когда мужчина вновь нарушил молчание), она уже не ощущала в себе какой-либо враждебности илинеприязни к нему. Казалось, что теперь она и вовсе его не замечает, словно оставалась в комнате одна, как то было прежде.

У Натанаэля появилось такое чувство, что кое-что из сказанного им будет целесообразно разъяснить.

— Я имею в виду, что эти чистильщики обуви — такой народ, который ТАКЖЕ проявляет недостаток решительности, — проговорил он — Народ до того нерешительный, что они даже неспособны ответить на вопрос, женаты они или нет, предварительно не обмусолив его раз этак сто. ПОРОЙ, когда человеку наводят глянец на ботинках, он может взять и поинтересоваться — так, просто из чистого любопытства, — женаты они или нет. И вот тогда они, эти самые чистильщики обуви, принимаются нести в ответ какой-то вздор. К примеру, «это еще как посмотреть».

Женщина как и раньше витала неведомо где. Было похоже, что в ее руках, сложенных на подоле юбки, случайно очутился секретный ключик к тому, как надлежит себя вести в подобном случае. Что там ни говори (могла подумать она), но мужчина, запросто, без приглашения забредающий в дом , не имея к тому сколь-либо уважительного повода, должен, в конце концов, удалиться под соответствующим предлогом, а именно: невозможностью оставаться сидеть в этом кресле без повода. Возможно, она пришла к заключению, что мужчина, напрягая всю свою волю, застыл в кресле именно потому, что не в силах отыскать пристойного повода, чтобы остаться.

— Не думаете ли вы, сеньорита, — горячо, уже как надежною союзницу, принялся увещевать женщину Натанаэль, — не думаете ли вы, что мужчина женат лишь в том случае, когда у него имеется жена?

Выслушав данное заявление, женщина не могла не улыбнуться; ее мимолетная улыбка словно была рождена на зыбкой грани меж явным весельем и насмешкой. Она как будто неожиданно осознала, что сидящий перед нею безобидный мужчина просто не слишком ловко пытается ее разыграть. И вероятно, придя к такому выводу, она, не таясь, обратила к нему свой пристальный и оценивающий взгляд. Натанаэлю показалось, что его впервые в жизни рассматривают таким образом — всего, целиком: и снаружи (с головы до пят) и изнутри (до самой его сути).

После того, как она улыбнулась, женщина уже могла позволить себе немного расслабиться и принять более свободную позу — именно так она и сидела, покуда в комнате не возник Натанаэль; у самого же Натанаэля не шла из головы Клотильда, поэтому он поспешил продолжить.

— Нет сомнений, сеньорита, — сказал он, — лишь чистильщик обуви способен заявить, что ему не известно, женат он или нет, а позднее признаться, что жены у него и помине нет.

Теперь у женщины уже не было сил сдерживаться. Какая бы то ни была, ее скованность — нарочитая или же естественная — растаяла без следа; она уже не стесняясь заливалась хохотом и даже без обиняков — из природного кокетства –заявила своему незнакомому собеседнику, чтобы он кончал болтать всякую чепуху, а еще лучше — ушел бы прочь.

Но Натанаэль даже и не подумал улыбнуться в ответ. Напротив, с исключительно серьезной миной на лице он еще ближе наклонился к ней с тем, чтобы яснее видеть ее лицо. И в его голосе, зычно раскатившемся по комнатке, совершенно неожиданно даже для него самого проступили нотки увещания и пафоса.

— Это отнюдь не чепуха, сеньорита, — возвестил он — Я отнюдь не имею намерения шутить.

Сказав это, Натанаэль достал сигарету.

— Чистильщики обуви — безусловно самый нерешительный народ на свете, — повторил он с убеждением в голосе.

Он извлек из своего кармана коробок, чиркнул спичкой, закурил и поднялся на ноги, чтобы достать до пепельницы и кинуть в нее спичку. При этом он говорил, не умолкая. Он заявил, что чистильщики обуви — такие незадачливые и простодушные парни, что способны ощутить себя счастливыми, насвистывая песенки, названий которых они даже не ведают.

— Другое дело, если бы им было по душе хотя бы название песни — Натанаэль пожал плечами — Если бы они были в состоянии сказать что-нибудь типа: эта мелодия пробуждает в памяти давнишние воспоминания... Но как бы не так! Они насвистывают их себе просто-напросто чтобы свистеть!

И с этими словами он устремил перст указующий по направлению к своей собеседнице.

— Вот это и в самом деле сущая чепуха, осмелюсь заявить, — молвил он.

Женщина взглянула на него. Вопреки ожиданию, ее взор замер отнюдь не на его лице, на котором проступил легкий румянец — результат эмоционального опьянения, — какое там, она изучала его руку, возлежавшую на подлокотнике кресла. В продолговатых пальцах незваного гостя была зажата сигарета, пепел с которой почти уже ниспадал, рискуя сорваться в любом месте. А Натанаэль все говорил, говорил и не мог остановиться, даже не интересуясь тем, какое впечатление производит его речь на женщину. Он как будто разглагольствовал наедине с самим собой или, скорее, только для себя, однако совсем себя не слыша — именно так он изъяснялся всякий раз, затворяя дверь собственной квартиры.

— Уверяю вас, сеньора, что я говорю совершенно серьезно. И если вам суждено повстречать человека, для которого необходимо, чтобы растущие на бульваре деревья можно было использовать каким-то дополнительным образом, а не только для того, чтобы взирать на них, восхищаясь роскошной листвой, — то можете не сомневаться, что перед вами — чистильщик обуви.

Поток его красноречия был внезапно прерван голосом женщины.

— Прекрасно, только этого мне и не хватало, — произнесла она.

Оставив спинку дивана и стараясь сидеть прямо, она высказалась определеннее:

— Не хватало еще, чтобы вы испоганили мой ковер своим дурацким пеплом.

Еще больше наклонившись вперед, Натанаэль сумел дотянуться до стола, разделявшего его и женщину, и взял пепельницу. Он безусловно не желал выглядеть неучтивым по отношению к хозяйке дома, но в самом этом нежелании таилась явная насмешка. Аккуратно стряхнув пепел, Натанаэль снова затянулся, и от этого еле тлевший кончик сигареты ярко вспыхнул. Натанаэль продолжал курить, ни в малейшей степени не ощущая разочарования. Он, скорее всего, пришел к выводу, что женщина отличалась исключительным равнодушием. Ему казалось, что его рассказ о странностях в поведении чистильщиков обуви не мог оставить безучастной женщину со среднем уровнем интеллекта и соответствующими запросами. Но, увы, женщину, которая так долго его ждала, чистота ковров в собственной гостиной интересовала в несравненно большей степени, нежели образ мышления чистильщиков обуви. «Да, пожалуй, эта женщина явно не в ладах со здравым смыслом», — убежденно подумал Натанаэль; он вновь взглянул на нее, но уже совершенно иными глазами; а женщина, донельзя выведенная из себя и рассвирепевшая, заявила ему ледяным тоном:

— Да мне дела нет до ваших чистильщиков обуви!

— Это я уже и сам заметил, — бросил Натанаэль. И сейчас уже не женщина, а он сам пронзительно ощутил себя исключительно одиноким в этой небольшой комнатке.

Вполне возможно, что поэтому он и не захотел подниматься с кресла, а напротив, с еще большей силой вдавил свои локти в подлокотники и сделал самую глубокую затяжку, какую только мог.

— Вам — естественно, нет дела; вам просто не дано понять этого, — проговорил он, заранее наслаждаясь словами, готовыми уже сорваться с языка. И, выпустив на свободу целый клуб сигаретного дыма, он сказал: — Да, вам нет дела, но, возможно, Клотильда воспримет меня иначе.

РАССКАЗ О ДВУХ НЕЗАДАЧЛИВЫХ ВЛЮБЛЕННЫХ, ПОЗНАКОМИВШИХСЯ СО СТИХАМИ БЕРНАРДЕСА

Ею владело лишь одно мучительное и непреодолимое желание: он обязан написать в ее честь поэму Однако к несчастью для них, а, может статься, и для испаноязычной литературы в целом, — он, бедный, за всю-то свою жизнь с трудом написал всего несколько писем, отправленных им домой из интерната, где ему пришлось учиться. Безусловно, его письма никоим образом не претендовали на литературность, а были вдохновлены банальным здравомыслием наряду с прямой денежной заинтересованностью.

Однако она и не подумала отказаться от своего требования:

— Желаю, чтобы ты написал поэму в мою честь. И всё тут. Точка!

И ему пришлось начать знакомиться со стихами. С вызывающим восхищение упорством он принялся одолевать творения Франсиско Луиса Бернардеса, намереваясь на худой конец выяснить хотя бы то, не может ли оказаться заразной эта недужная особенность организма, заключающаяся в физиологической потребности исторгать из себя иногда сонет-другой на свет Божий.

Уже через неделю, сумев расправиться с изрядной частью творений досточтимого Бернардеса, он сделал некое открытие, которое, скорее всего, никак не могло стать серьезной вехой на пути его становления в качестве поэта, но, по крайней мере оно обогатило чем-то новым со кровищницу его знаний о мире. И теперь он узнал, что в испаноязычной поэзии имеются строки, состоящие из двадцати двух слогов. Если переводить подобную строку в метрическую систему счисления, она предстанет в виде пятнадцати погонных сантиметров истинного эстетического ощущения.

Навещая ее в тот вечер, он поделился с нею своим головокружительным открытием, возвещая его с загадочным видом и суровой категоричностью — именно так выглядит генерал, отдающий приказ о начале военного переворота.

— Мне удалось обнаружить строку, состоящую из двадцати двух слогов, — сообщил он.

Услышав это, она была просто потрясена.

— Да что ты говоришь?! — вскричала она и тут же захотела уточнить: — Только одну?

Он, приблизившись к ней (в манере, описываемой в романах «плаща и шпаги»), произнес:

— Нет! Их там тьма! По меньшей мере, — целая тысяча. При этом каждая достигает пятнадцати сантиметров в длину.

Она безмолвно приготовила и подала ему чашечку кофе — неизбежную, хотя и подвергаемую осмеянию и клевете, но непременно возникающую при каждом свидании влюбленных, а немного погодя заметила, обнаруживая присущую женщинам проницательность:

— Это составляет ровным счетом двадцать две тысячи слогов. Надо же! Целых пятнадцать метров чуда!

Ему оставалось только согласиться с нею. Он извлек носовой платок, подвергаемый тому же осмеянию, и тем самым допустил по отношению к ней жест некоторого превосходства, которому была присуща картинность в истинно флорентийском духе. Это убедило ее в том, что, занимаясь чтением и дальше, он сможет расценить какой-либо из ее обмороков отнюдь не как расхожее театрально-мелодраматическое явление.

Он пообещал вернуться с книгой на следующий день, но так и не появился. Она же, донельзя заинтригованная пресловутыми таинственными двадцатидвухсложными строками, сочла необходимым уточнить, что для того, чтобы подобные строки вообще могли поместиться на листе, их следует расположить сверху вниз. Судите сами: эта проницательная женщина на самом деле была в состоянии подмечать столь значимые детали. Он по достоинству оценил логичность сделанного ею заключения и даже проявил своего рода энтузиазм, внимая ее намекам, которыми она тщилась довести до его сведения, что вертикальные столбцы стихов — куда как обыденны в китайской литературе. Однако его любовь, смешавшаяся с так и не реализованной склонностью к ремеслу педагога, вынудила его описать ей весь типографский процесс (правда, в самых общих чертах, ибо в действительности это на редкость непростое и запутанное действо), дабы облегчить ей понимание того, как именно размещаются строчки на странице при горизонтальном написании. Он, само собой разумеется, не постоял и за примером: «Они подобны невероятно высоким людям, которые были бы вынуждены скрючиться в три погибели, случись им — да хранит нас Господь от этого — проживать не в их собственных домах, а в баночках из-под сардин». И после этого она, ошеломленная и до основания потрясенная такими познаниями своего возлюбленного, почувствовала себя действительно просвещенной личностью.

Естественно, он так и не написал никакой поэмы в ее честь. Но, тем не менее, знакомство с поэзией не прошло для них даром. Теперь они были убеждены, что если бы творения Бернардеса продавались клубками, то ей удалось бы соткать из них исполинский поэтический шлейф к своему свадебному платью.

ПЕЧАЛЬНЫЙ РАССКАЗИК

По воскресеньям его так мучительно угнетала тоска, что он принял решение обзавестись невестой. Он заглянул в редакцию одной из газет и подал объявление следующего содержания: «Молодой человек 23 — 172 с единственным недостатком тоскует по воскресеньям желал бы познакомиться с девушкой того же возраста».

Он терпеливо ждал целых три дня. В воскресенье, после трехчасового сидения в маленьком кафе на углу и наблюдения за прохожими, он практически находился на грани самоубийства. А во вторник пришло письмо. Ему писала незнакомая девушка — сообщала, что она милая и внимательная и безусловно полагает, что станет ему идеальной подругой, поскольку также немыслимо тоскует по воскресеньям.

Он ей ответил. В пятницу от нее пришло новое письмо, в которое была вложена фотография. Конечно, не красавица, зато молоденькая, да и лицо приятное. Он тоже послал ей свою фотографию. И в пятницу, когда уже ощущалось приближение бесконечного воскресного кошмара, они договорились встретиться, причем именно в воскресенье, в кафе, в час дня.

Он был пунктуален; облачился в свой лучший костюм, привлекательно уложил волосы и держал под мышкой приобретенный в субботу журнал. Она уже дожидалась его за столиком, находившимся в глубине зала и явно была взволнована. Он тотчас же узнал ее по фотографии и по тем, исполненным тревоги взглядам, которые она то и дело устремляла на входную дверь.

— Привет! — произнес он.

Она улыбнулась ему. Протянула ему свою руку и сказала приятным голосом:

— Привет! Привет!

Он заказал для них лимонад. Она сказала, что хотела бы мороженого. Покуда официант трудился над выполнением заказа, он спросил у нее:

— Давно ждешь?

— Да так, не очень. Около пяти минут, никак не больше.

Он поощряюще ей улыбнулся, и в этот миг появился официант с их заказом. Он стал пить свой лимонад, неторопливо изучая ее с головы до ног. Она опять улыбнулась, а потом даже рассмеялась.

— Ха-ха-ха! — смеялась она.

Ее смех пришелся ему по душе и даже позабавил.

— Я тут принес тебе журнал, — произнес он.

Она взяла журнал и начала его перелистывать. Она рассеяно листала страницы, а за столом царило полное, гнетущее, безнадежное молчание. Но вот он расправился с яйцом, бросил взгляд на стенные часы и воскликнул:

— Черт возьми! Уже почти два часа!

И предложил ей:

— Ну что, пойдем?

— Ну что ж, пошли, — согласилась она.

Они безмолвно оставили за спиной ряд кварталов, и в конце концов она не выдержала и спросила:

— А ты что, всегда тоскуешь по воскресеньям?

Он ответил ей, что да, он всегда тоскует по воскресеньям. Она сказала:

— Надо же, какое совпадение! И я тоже.

— Во всяком случае, сегодня хоть погода еще ничего, — сказал он.

— Ха-ха-ха! — вновь засмеялась она своим необычным и забавным смехом и, отсмеявшись, сказала: — Да ведь декабрь уже на дворе!

Где-то уже около половины четвертого, не сказав друг другу и пары слов, они оказались возле кинотеатра, и он спросил у нее:

— Может, зайдем?

И она ответила ему:

— Давай, зайдем.

Она дождалась, покуда он купил билеты и поинтересовалась у него:

— А тебе нравится сидеть в последнем ряду?

Он ответил ей, что нравится. На экране показывали какую-то нашумевшую мелодраму. Он уперся своими коленями в спинку кресла, стоящего перед ним, и немедленно заснул. Она минут пятнадцать еще пыталась бороться со сном. Но, под конец, зевнув десять раз кряду, она свернулась на своем кресле калачиком и тоже заснула.

ЧЕЛОВЕК, ЗАПЕВШИЙ В ВАННОЙ

Вовсю шла карнавальная неделя. И вот, после того как в воскресенье граждане перепробовали все, что дозволялось, равно как и все, что не дозволялось совсем, и даже кое-что сверх того, — в понедельник один человек отмочил номер, приведший в растерянность всех его домочадцев и позволивший им не на шутку призадуматься о его психической вменяемости. Вы просто не поверите: этот человек решился запеть в ванной.

Безусловно, по прошествии рядового среднестатистического воскресного дня, проведенного не в тиши домашнего очага, а в безудержном веселье в компании закадычных друзей, едва ли хоть один нормальный человек пробудится ото сна в настроении, могущем спровоцировать подобную выходку (даже намарать фельетонец для газеты, — и то будет свыше его сил, не говоря уже об описываемых нами чудесах). У нас есть все основания предположить, что всякий здравомыслящий гражданин в первую очередь потребовал бы для себя стакан лимонада со льдом, а затем умял бы на завтрак здоровенный кусище мяса, и только потом проследовал бы в ванную, по пути распекая во все корки некоего Педро, а наряду с ним и всю честную компанию, с которой предавался вчера разгулу.

Однако в этот самый понедельник, к безмерному изумлению окружающих, наш герой нарушил общепринятый ход вещей. Встав спозаранку, он тотчас закурил, потом направился в гостиную, где какое-то время рассеяно прислушивался к тому, что передавали по радио, а после этого прошагал в ванную, где и отчебучил такое, чего не водилось за ним ни в один из восьмидесяти подобных нелегких понедельников. Он решился запеть — и запел в мажорной тональности, причем не что-нибудь, а марш тореадора!

По счастью, происшествие возымело место в понедельник карнавальной недели, вследствие чего нашему достославному кабальеро было не нужно отправляться на работу. Поэтому его домочадцы с энтузиазмом воспользовались удачной возможностью как следует поволноваться по поводу его вменяемости, стараясь не выпускать бедолагу из поля зрения. Избегая попадаться ему на глаза, они внимательно наблюдали за каждым его движением. И им было, за чем наблюдать: покинув ванную, человек замер посреди гостиной, взмахнул полотенцем, словно плащом тореадора, и неподражаемо обвел вокруг себя предполагаемого быка парой безукоризненных вероник.

— Будет нелишним допустить, что в его тело перебралась душа Манолете, — попыталась прокомментировать из ряда вон выходящее поведение своего племянника его незамужняя тетка — персонаж, без которого не мыслится существование ни одной порядочной семьи.

Тем временем наш кабальеро величаво проследовал к себе в комнату — триумфальной поступью матадора, мгновение назад отправившего в лучший мир беснующегося быка и сотворившего сей подвиг одним уколом шпаги.

И почти моментально вслед за этим с лица мужчины ниспала маска героя воскресной арены, которую печет огненное солнце Андалусии. И он явился в образе танцора и певца одновременно, чтобы удалиться в свою комнату под аккомпанемент неслыханных мелодий, исторгаемых его хриплой глоткой ночного гуляки-профессионала.

Весьма вероятно, что никто на свете (включая сюда даже ту самую незамужнюю тетку, которая, как правило, в курсе всех дел — как Божьих, так и человеческих, — сколь либо относящихся к обитателям дома) так никогда и не узнает о том, какое же именно фантастическое стечение обстоятельств привело к тому, что мужчина решился запеть в ванной. А все дело заключается в том, что незамужние тетки — вполне вероятно, именно поэтому они и не замужем — не имеют ни малейшего представления о том, что можно отыскать в карманах у мужчины в понедельник, следующий за воскресеньем, первым днем карнавала.

Любой, хоть сколько-нибудь уважающий себя ночной гуляка, по прошествии очередной бурной ночки, полагает своим долгом немедля приступить, — следуя всем канонам археологической науки, — к скрупулезному исследованию своих карманов. Сначала на свет Божий извлекается рюмка. Уверяю вас, в этом мире не случалось покуда ни одной достойной упоминания пирушки, после которой в карманах не обнаруживалось бы неведомо как туда попавшей хрустальной рюмки! После этого из карманов будут извлечены: непочатый коробок спичек и мятая сигаретная пачка, в которой сиротливо перекатывается одна-единственная сигаретка, вдобавок надломленная так, что, кажется, будто у нее вырос горбик. На дне карманов отыщутся и шесть-семь сентаво, обладателю коих, похоже, так и не суждено дознаться, с какого же это льготного банковского счета была снята столь впечатляющая сумма; причем особенно выделяется монетка в два сентаво, с незапамятных времен могущая нанести смертельное оскорбление любому нищему.

Потом появляются: скомканная салфетка, вымазанная губной помадой, остатки картофельных чипсов, костяшка от домино, несколько зубочисток и... телеграмма. О да, эта извечная, неминуемая телеграмма, которую так и не распечатают за время карнавальной недели!

После подобных скрупулезных раскопок в собственных карманах, мужчина, само собой разумеется, впадет в то грозное состояние, добиться согласия в определении которого безуспешно тщатся академики из самых разных стран, в то время как всем пьянчугам мира оно прекрасно известно, ибо они понимают друг друга без слов. Однако, если поутру в понедельник, после ночи, когда все оказалось утраченным, включая даже самое ощущение и понимание реальности, мужчина исследует содержимое своих карманов и внезапно обнаруживает, что банкнота в двадцать песо непостижимо каким образом пережила все бури и ураганы, — не будет ли совершенно естественным, объяснимым, логичным и более чем допустимым, что этот мужчина ликующе запоет в ванной, невзирая на то, что мучимая серьезной тревогой (впрочем, заслуживающей всяческого одобрения) незамужняя тетка станет сомневаться в его психической вменяемости!

ЧЕЛОВЕЧЕК С ЗОНТОМ

Однажды наступит день, когда случится нечто необычайное и человечек с зонтом, всякий день прогуливающийся по тротуару на другой стороне улицы, неожиданно заменит свой привычный и достославный аксессуар на соску. За стариками водится скверная привычка, — превращаться в детей перед тем, как умереть, что совсем ни к чему, и едва ли кого-нибудь по-настоящему удивит то, что в один прекрасный день почтенные господа, которых мы ежедневно встречаем на улице, внезапно окажутся ввергнутыми в радушный мир родильного дома.

Я не пожалел бы целых десяти лет жизни — безусловно, в том случае, если я еще располагаю подобным сроком и вправе распоряжаться им по собственному разумению, — чтобы узреть, как человечек с зонтом снует, ковыляя, по коридору своего дома — именно так, как он это делал еще восемьдесят лет тому назад. Пожалуй, сейчас ему никак не меньше восьмидесяти одного года, и я питаю опасения, что его неминуемое впадение в детство куда ближе, чем он сам в состоянии представить или вообще когда-либо мог представлять.

Человечек с зонтом — он невысокого роста, худощав и склонен к астме. Скорее всего, он был в юности весьма болезненным юношей, взиравшим на идущих мимо дам из-под необъятных полей глубоко надвинутой на глаза шляпы и имевшим вид человека, уже наполовину вылечившегося. Однако после всего, что мне пришлось увидеть в жизни, мой собственный опыт говорит о том, что те, у кого непонятно в чем душа держится, зачастую оказываются много выносливей того, чем о них полагали толстяки. Это вынуждает меня сделать предположение, что наш сморчок с зонтом, начиная этак с двадцати двух лет, пережил целую вереницу волнующих событий (причем, совсем не обязательно имеющих отношение к гражданским войнам, в которых он безусловно принимал участие и наверняка дослужился до чина полковника), а так же страстных любовных переживаний. Я полагаю так оттого, что человечек с зонтом и поныне взирает на дам, словно на городок, где некогда пролетело не менее двух десятков лет жизни и куда вновь случайно удалось попасть в конце жизненного пути.

Я не видел ни разу, чтобы он куда-то уезжал или, например, переехал с того рабочего места (которое, кстати, таковым не является), где он ежедневно восседает (кроме воскресений и праздников), строго следуя определенному трудовым законодательством регламенту: с восьми часов утра до полудня и потом — с двух часов дня до шести вечера. Вот так он и восседает, ничем не торгуя, поскольку торговать ему ровным счетом нечем, однако при этом он тщится выглядеть как торговец, у которого торговля идет вовсю. Если бы имелась пусть даже наималейшая вероятность того, что он сможет всучить кому-то свой зонт, то не вызывает сомнения, что его жизнь радикально бы изменилась и он — а почему бы и нет? — взял бы да и поставил под сомнение самую необходимость снова обращаться в ребенка.

Но сегодня я заметил, что он приобретает для себя пакетик со сластями. Эта картина навела меня на размышления: человечек с зонтом, следуя от старости к младенчеству, по всей видимости, отметил на днях свой второй десяток. Со своим зонтом, да и всем прочим он несомненно пребывает во втором детстве, и я убежден, что теперь ему уже ни к чему пытаться продать свой зонт, поскольку он вновь обладает возможностью и моральным правом на то, чтобы клянчить у кого-либо пять сентаво на сласти; он может опять записаться в школу, заново выучиться читать и писать и даже позволить себе роскошь обзавестись пару лет спустя симпатичными пеленками, которые будет поочередно использовать бесконечными зимними вечерами.

Но к двадцать одному году наш человечек с зонтом окажется лишенным всякой защиты. Ведь его родители опять заковыляли неуверенными младенческими шажками по этому миру еще только десять лет назад, — да и то, лишь в том случае, если у них было достаточно времени до того, чтобы впасть в детство, как скончаться в апогей дивного медового месяца, проводимого в антураже дома для престарелых. Однако их сын так и останется на углу улицы. Расчетливый и благоразумный сынуля, прекрасно знающий, что уже не за горами тот день, когда он будет вынужден продать свой зонт, с целью приобретения на вырученные деньги рожка и соски.

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ НЕ СМЕЕТСЯ

Мы познакомились еще вчера. Он — простой крестьянин, из тех самых, кто хотя и снимает перед кем-либо свою шляпу, но с таким лицом, что словно он ее и вовсе не снимал. Его голова, пожалуй, составляет одно целое с этой шляпой. И поэтому для его лица шляпа является не головным убором, а чем-то непременным, изначально присущим. Несмотря на то, что его лицо ярко освещено солнцем, на нем залегают тени.

Он имеет вид незамысловатого и бесшабашного человека, у кого под широким поясом, расшитым узором из красных и синих бисеринок, наверняка хранится внушительный красный платок, в уголке которого увязаны четыре песо и девяносто сентаво. Но все-таки присутствует в этом человеке некая странность, покуда еще ни у кого мною не наблюдавшаяся, — он никогда не улыбается.

Его лицо всегда исполнено серьезности, лишенной нарочитости и высокомерия, по той лишь причине, что от верхнего края левой скулы и до нижней части подбородка справа тянется шрам. Нестерпимо наблюдать за тем, как этот человек, обладающий удивительным чувством юмора, неизменно говорит с каменным лицом. Он почти каждую минуту шутит, отпускает задорные остроты, и в то время покуда его собеседники вовсю хохочут, воздавая по заслугам его дару остроумия, он взирает на них с непоколебимой серьезностью к которой примешиваются грусть и усмешка. Не исключено, что он даже думает: «Они-то наверняка надрывают себе животы не от моей шуточки, а оттого, что у меня при этом такое лицо. Над этим они и потешаются!..»

В изощренных хитросплетениях какого-либо авантюрного романа этот человек выглядел бы не менее убедительно, чем «Человек, который смеется» Виктора Гюго, а возможно и превзошел бы его, ибо перипетии реальной судьбы этого человека гораздо невероятнее, нежели вымышленная жизнь героя фантастического произведения.

Ему по душе рассказывать о себе. Зато у тех, кто ему внимает, вполне может сложиться впечатление, что он говорит с большой неохотой, с какой-то даже вызывающей безучастностью.

Но о чем бы он не повествовал, он никогда не сообщает о том, кто же это так рассек своим клинком его лицо. Возможно, он опасается таким образом расстроить порядок повествования. И потому через одинаковые, или почти одинаковые, промежутки времени в его рассказе возникаютнекие пустоты, сумрачные провалы наподобие тех, что оставили по себе память на его лице, лишенном всяких эмоций. Лишь однажды он небрежно обронил, что его жизнь буквально раскололась надвое в некую праздничную ночь. «Вот в ту самую ночь все, собственно, и произошло», — говорит он, а в памяти его слушателей, как правило, воскрешается чудовищный ад Канаймы: «В ту ночь стальные мачете вспыхнули в кромешном мраке Вичаде».

Возясь с осколками голоса, оставляемыми повествователем прямо на столе, я сделал попытку реконструировать тот давнишний крик, пронзительный и недолгий. По всей видимости, человек устремился в самую гущу схватки, и тут чей-то мачете вспыхнул, как молния, и навеки рассек его смех; а лицо так и застыло в невозмутимой серьезности — все изборожденное шрамами, таящими ядовитую усмешку. Что же касается прочего, то некогда происходившее ничем не отличалось от заурядных потасовок на деревенских пирушках.

Я сказал ему:

— Слушай, старина, давай-ка я напишу о тебе в колонке «Жирафа»[3].

Он крепко задумался, а потом поинтересовался:

— И во сколько же это мне станет?

Мы улыбнулись. Все, за исключением него, словно бы пытающегося сохранить неподвижность своего лица; он стоял, равнодушный и безучастный, и старался сдерживать то, что клокотало в его крови и что следовало непременно остановить, дабы оно не смогло вырваться наружу. Он страшился того, что мускулатура его лица как-то особенно сократится и сказанное им неверно истолкуют.

При желании во всем этом можно отыскать даже что-то смешное. Но, должен признаться, впервые мне нет до этого никакого дела, ибо я убежден, что существует по крайней мере один человек, который прочтет написанное мною, не выказав и тени улыбки.

ТОТ, У КОГО СВОЯ ЛАВКА

Несколько дней тому назад один из моих коллег по перу поведал мне, что в городе можно без труда отыскать целую массу материала, представляющего интерес для пишущей братии. Если его послушать, то куда только ни кинь взгляд — повсюду тебя ожидают готовые сюжеты, позволяющие написать пьесу. Так, он изложил мне историю некой женщины, ежедневно взгромождающей на плиту для кипячения с полдесятка среднего размера камней. Цель, которую она преследует, заключается в том, чтобы не дать своим соседям заподозрить, что случаются такие дни, когда ей и в кастрюлю-то положить нечего. По словам осведомленных людей, эта симулянтка до такой степени вжилась в роль, что буквально одержима ею, вследствие чего на протяжении нескольких последних лет употребляет в пищу только свое безудержное воображение. Есть свидетельства, что эта женщина отвергает все, что хоть как-то может сойти за питательные вещества. Более того, дважды в день она появляется во дворе своего дома, присаживается к столу и на глазах у соседей с аппетитом похлебывает здоровенной ложкой свой суп из камней, начисто лишенный всякого вкуса. Если только допустить, что в рассказах подобного рода присутствует хотя бы малая доля истины, то придется признать, что эта женщина обрела благословение свыше и сыта лишь Духом Святым, предоставляющим ей прекрасную возможность пропагандировать несказанную питательную ценность камней, прошедших кипячение.

Пришлось мне услышать и о презанятных субъектах, среди которых моим вниманием более всего завладел увиденный мною лично бесфамильный человечек, которого повсеместно прозывали доном Тересфоро и который уже шестнадцать лет кряду является хозяином одного магазинчика, в котором кроме покрытых пылью прилавков и пустых полок совсем ничего нет. Получается, что вышеозначенный дон Тересфоро добрую половину своей жизни заправляет магазином, где ровным счетом ничегошеньки не продается.

Я специально навестил сегодня дона Тересфоро и застал его восседающим на ветхом кожаном табурете, помещавшемся в дверном проеме и прислоненном прямо к косяку. С головой, клонящейся к груди, он через силу, еле-еле шевелил своей шляпой, отгоняя наседающих на него мух, вне всякого сомнения пытавшихся нарушить немощное и дремотное течение его времени и, несмотря на это, представлявших собою его единственную клиентуру.

Заведение дона Тересфоро располагается в прекрасном месте — оно стоит прямо на углу главной и наиболее людной площади города. За подобное помещение любой пронырливый иностранец не задумываясь выложил бы любые деньги. Ручаюсь, что дону Тересфоро неоднократно делали заманчивые предложения относительно принадлежащего ему заведения. Ни одно из этих предложений он даже вниманием не удостоил. Так и получилось, что дон Тересфоро неизменно пребывал на своем месте, на своем непоколебимом кожаном табурете, и заправлял делами в несуществующей лавке, покуда вокруг него стремительно разрастался и процветал город и один за другим возникали все новые и новые магазины.

Занятно, что у этого человека во всем городе не сыскать никого из родственников. Никто не в состоянии даже вспомнить хоть кого-нибудь из членов его семьи. Имеется целый ряд версий касательно появления дона Тересфоро и его происхождения. Наиболее достоверная из них — хотя, увы, и наименее занимательная — заключается в следующем: дон Тересфоро (впрочем, поручиться за подлинность этого имени тоже никак нельзя) прибыл в город около сорока лет тому назад, будучи еще подростком, и установил свой лоток прямо на углу центральной площади. С этого самого лотка он торговал разными безделушками. Пару лет спустя он уже сумел обзавестись помещением (выхлопотав для этого все до одной законные бумаги и разрешения), в котором и устроил свой магазинчик. В конечном счете заведение заключалось в виде пустого прилавка наряду с двумя столь же пустыми шкафами, поскольку последнюю из своих безделушек дон Тересфоро продал еще шестнадцать лет тому назад, причем дешевле, чем по закупочной цене.

Ну а все прочее ни для кого в городе не является загадкой. Дон Тересфоро неизменно отворяет двери своего магазинчика в семь часов утра, чтобы затворить их в полдень. Однако в два часа дня он вновь их отворяет и держит их таковыми вплоть до шести часов вечера. В воскресные и праздничные дни его заведение не работает. Чем же именно занимается дон Тересфоро во все остальное время — никому не ведомо, как, впрочем, и то, где он изыскивает средства к существованию. Собственно, именно последняя загадка и заставляет весь городок терзать себя вопросом: «Ну и на что же он живет?!» Ответ на этот вопрос не в меньшей степени загадочен и даже заставляет бежать мурашки по коже: «На доходы от своей лавки».

САМАЯ КОРОТЕНЬКАЯ СКАЗКА В МИРЕ

Полагаю, что для сотрудников авиалинии все это давно в порядке вещей, но у меня подобная ситуация вызвала неподдельный интерес. В самолете вместе с нами путешествует ребенок. Безусловно, стюардесса бдительно его опекает, да и соседи по самолету тут как тут. На шее у ребенка висит здоровенная картонная табличка, на которой фигурирует пункт назначения — Медельин. И все-таки невзирая на то, что для ребенка приобретен полноценный билет, невзирая на то, что он летит, находясь с нами в одном салоне, я никак не могу отогнать от себя мысль, что на самом деле он путешествует в качестве багажа. Весьма ценного, хрупкого и смертного, но, тем не менее, — лишь багажа, едва ли чем отличающегося от, скажем, ящика с посудой. Ну а то, что его усадили среди других пассажиров, означает лишь то, что в контракте на перевозку содержится пункт, согласно которому авиакомпания возлагает на себя все бремя забот об этом грузе, как то: поить его кока-колой, одарять улыбками смешливой стюардессы, не отходящей от него ни на шаг и постоянно поправляющей висящую на его шее табличку, как будто бы это галстук-бабочка необычайных размеров.

Если судить по лицу ребенка и по его поведению, а также по тому, как он взирает через иллюминатор на облака и землю, становится очевидным, что данный перелет — наверняка первый в его жизни — отнюдь не рождает в нем неизбывных переживаний и эмоций. Его просто-напросто переправляют авиапочтой в виде багажа, предназначенного какому-то предприятию в Медельине, и нужно отдать должное — у него хватает достоинства и самообладания играть возложенную на него роль максимально серьезно. И даже в том случае, если бы это дитя было в несколько раз очаровательнее и если бы оно исправно посещало школу и получало высшие баллы за контрольные работы по арифметике — я не думаю, что был бы в состоянии когда-либо отнестись к нему иначе чем к чемодану. То обстоятельство, что данный чемодан обладает способностью смеяться, говорить и поглощать кока-колу, безусловно, возбуждает дополнительный интерес, однако не в силах нарушить уже вполне сложившийся образ.

Пассажирам предлагаются утренние газеты. В одной из них я встречаю заметку агентства «Юнайтед Пресс», заставляющую меня тотчас позабыть о мальчике-чемодане. Я дословно привожу здесь прочитанную мною заметку и убежден, что эта «самая коротенькая сказка в мире», — шедевр. Итак:

«Мэри-Джо, двух лет от роду, вынуждена учиться жить заново — в полной темноте. Ее родителям, мистеру и миссис Мэй, пришлось делать выбор между смертью девочки и ее пожизненной слепотой.

Крохотной Мэри-Джо хирурги клиники Майо удалили сразу оба глаза, после вынесенного консилиумом из шести наиболее значительных специалистов окончательного диагноза

- злокачественная опухоль сетчатки обоих глаз. Четыре дня спустя после операции девочка пожаловалась:

— Мама, мамочка, я не могу проснуться... Я не могу до конца проснуться».

РОЯЛЬ

Не исключено, что Рамон уже молвил неко гда: рояль — это мебель, вырядившаяся во фрак. Даже если он и не говорил, то ему следовало бы так сказать, дабы воздать по заслугам этому изумительному инструменту, являющемуся в первую очередь образцом архитектурного со вершенства.

Инструменты, равно как и люди, занимают разные ступени социальной лестницы. Поэтому между примитивным тимпаном и шарманкой, под которую залихватски гуляет по улицам вся нищая братия и которая подвигает эволюцию братии обезьяньей, существует разумная социальная дистанция. Покуда первый (то есть тимпан) по-прежнему пребывает в глухом и сумрачном веке ритма, второй (или лучше, вторая), подобно скрипке в руках незрячего, ступает вспять от цивилизации. Таков итог всей суммы деградировавших экспериментов, устраиваемых человеком с целью исследования ослепительной мелодической галактики.

Одним из наиболее бесправных представителей инструментального социума безусловно является аккордеон, растративший себя в густом чаду своего векового богемного бытия наряду с беспробудным пьянством. Аккордеон прямо-таки создан для кабака, беснующихся предместий и людской толпы. Это — настоящий бродяга, гуляка, покидающий мерзкую и зловонную улочку и замирающий подле дверей знатных домов, лишь бы только поглазеть на танцы.

Аккордеон появился на свет среди туманных пристаней, где и прибудет вовеки, окруженный затасканными и недужащими скрипками, повествующими всем прочим инструментам о некоем аристократическом роде, к которому они, судя по их словам, некогда имели честь принадлежать, но — увы! — вряд ли кто способен воспринять всерьез их струны, сотворенные из кишок бездумно умерщвленных котов и кошек.

Рояль же, в отличие от них, неизменно будет относиться к самым сливкам инструментального социума. Он чувствует себя в родной стихии среди шампанского и орхидей, там, где воздух напоен двусмысленным ароматом духов и где слова недосказаны, ибо остро отточенные ногти удушили их буквально в миге от признания.

Полагаю, что Рамон все-таки возвестил, что рояль неизменно облачен в праздничный туалет. Ничто не в силах соперничать с ним в уравновешенности, идеальном силуэте словно парящего в пустоте крыла ночной птицы, в действительности зиждущегося на четырех точеных опорах, хрупкость которых заключена в зыбком пределе меж свистом и бряцанием по клавишам.

Но вчера я повстречал рояль в некоем заведении где-то на самой окраине. Своим видом он походил на монарха, пребывающего в опале, или же на азартного игрока, брошенного из кресла игорного дома прямо на убогую скамью, предназначенную для бродяг, не уберегшихся от лап полиции.

Но даже там, в предместьях, он не утрачивает присущего ему достоинства аристократического инструмента, для которого куда как привычны веющие прохладой рассветы высшего общества. Тем не менее, вполне может сложится впечатление, что под безукоризненным сюртуком наверняка отыщется заплатка, которая сокрушит все величие франтоватых брюк.

С учетом всего вышесказанного единственное, что нам остается, — это коснуться наиболее чувствительных струн величавого столетнего старца хвалебной одой в газете, что я сейчас и исполнил.

ПРИЗРАКИ РАСКАТЫВАЮТ НА ВЕЛОСИПЕДАХ

В три часа ночи по городским улицам проносится на велосипеде загадочный человечек. Мне удалось встретиться с ним уже в самую первую ночь, как только я оказался в этом городке. Он летел, окруженный непостижимым фосфоресцирующим облаком, каковое я в первый момент счел эффектом, производимым некой особенно затейливой системой электрического освещения. Однако, на следующий день при помощи одного из постояльцев отеля все объяснилось:

— Между прочим, давешний велосипедист, с которым вы повстречались, на самом деле — мертвец.

И мне тотчас же рассказали диковинную историю о человеке, всю свою жизнь ездившем на велосипеде и, вероятно, благодаря той силе инерции, накопленной им за четыре десятка лет непрерывной езды, продолжающем крутить педали даже после своей кончины. В настоящее время он практически обладает статусом муниципального призрака. Герой местной богемы и любимец гуляющих в ночи, он не только давно никому не внушает страха, но и внушает толику спокойствия и самообладания одиноким женщинам, спозаранку поспешающим на первую мессу. Им гордится буквально весь городок, и не зря — ведь это же единственный в мире метафизический велосипедист!

Даже те, кому свойственно подвергать сомнению все происходящее, идут вразрез со своими правилами и единодушно признают, что загадочный человечек, встреченный мною прошлой ночью, является всамделишным призраком. Кое-кому из этих людей случалось знавать его еще при жизни. Это был крохотный, субтильный человечек, вдобавок обремененный семьей, состоящей из супруги и шестерых ребятишек. У него была маленькая механическая мастерская на городском рынке. Он трудился не покладая рук все дни напролет, а к семи часам вечера скрывался в своей каморке. Через год после того, как он стал сожительствовать с некой — ему под стать — боязливой и скрытной женщиной, у них появился первый ребенок, сын. А шесть лет спустя детей стало уже шестеро. Вот тогда-то и принялся наш человечек роптать на свою судьбу.

Говорят, что при появлении на свет Божий шестого по счету дитяти, человечек заявил: «Единственное, что может помочь в данной ситуации, — это велосипед». И прямо на следующий день он тщательно перебрал и восстановил в собственной мастерской свое транспортное средство о двух колесах и начал с загадочным видом рулить ночами по городу, своим упрямством и фанатичностью уподобляясь средневековому монаху, роющему себе могилу. Новое занятие оказалось скучноватым и неблагодарным; человечек уделял ему время на протяжении целых двадцати лет, до той самой студеной ночи, когда он забарабанил в дверь принадлежащего ему дома, а его супруга, выйдя на порог, обнаружила своего благоверного скончавшимся, однако так и не выпустившим из своих рук велосипедного руля. На тот момент младший из детей достиг уже двадцатилетнего возраста.

На следующую же ночь человечек стал призраком. Из надежных источников мне удалось узнать, что пару лет назад муниципалитет отверг предложение одного из своих членов, заключавшееся в том, чтобы присвоить призраку звание почетного ночного сторожа, — это могло бы принести городку хоть какую-то пользу от разъездов ночного велосипедиста. Предложение было отвергнуто сразу после выступления некого представителя местной оппозиции, категорически высказавшегося за то, что профанировать самое существование привидения назначением на должность государственного служащего явится по отношению к нему полным неуважением, а, возможно, и унизит его.

Поразмыслив обо всем как следует, я однажды высказал в отеле следующее:

— Вот если бы кто-то сумел убедить призрака принять участие в какой-либо велогонке, тот вне всяких сомнений удостоился бы первого места.

Должен признаться, что даже мне подобная идея представлялась весьма сомнительной. Следовало учесть хотя бы то обстоятельство, что из ряда вон выходящие, сверхъестественные способности призрака заведомо обеспечивают его несравненным преимуществом по отношению к любому, даже самому опытному и увенчанному титулами сопернику. Мое предложение немедля сочли неудачным, даже не вынося его на всеобщее обсуждение, — как и то, давнишнее, что было высказано в стенах муниципалитета. Один из присутствующих сказал мне напрямик:

— Да ни за что! Никогда! Ведь это был бы полный обман!

При этом проявляемый мною интерес к призраку пробудил у жителей городка неясные подозрения. Теперь меня зачастую вопрошают со зловещей и не сулящей ничего доброго интонацией:

— Ну, что еще новенького вы поведаете нам о нашем призраке?

У меня постепенно возникает ощущение, что в городке даже предпринимаются специальные меры, призванные воспрепятствовать моему личному общению с ночным велосипедистом и пресечь все мои попытки убедить того попробовать свои силы на велотреке или принять участие в шоссейных гонках.

Увы, я уже давно утратил всякий интерес к прежней своей идее. Метафизическому велосипедисту следует пребывать всю свою бессмертную жизнь именно там, где он сейчас и имеет место быть. Лучшее для него — это по-прежнему крутить педали и разъезжать по городу, питающему к нему лишь любовь и уважение, и более того: нуждающемуся в нем, хотя бы для того, чтобы призрак, творя задорную и скрипучую музыку колес и педалей, придал бы малую толику смысла удручающе бесполезным ночам этого наводящего скуку городка.

Примечания

1

Дерьмо! Проваливайте прочь, мать вашу!.. (фр.)

(обратно)

2

Так зовут жителей побережья Колумбии.

(обратно)

3

Газета, в которой публиковал свои ранние работы Г. Г. Маркес.

(обратно)

Оглавление

  • ТУВАЛКАИН, ЗВЕЗДУ КУЮЩИЙ
  • ГЛАЗА ГОЛУБОЙ СОБАКИ
  • ТОТ, КТО ТРЕВОЖИТ ПОКОЙ ТВОИХ РОЗ
  • НАБРОСОК
  • НОЧЬ ПОД ЗНАКОМ ВЫПИ
  • МУЖЧИНА, ПРИХОДЯЩИЙ С ДОЖДЕМ
  • К ПЕРВОЙ ГЛАВЕ
  • СЛЕДЫ ТВОЕЙ КРОВИ НА СНЕГУ
  • ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ!
  • ТОЧКА. И С НОВОЙ СТРОКИ...
  • ОКТАВИО
  • ТРИЗНА БЕЗУМИЯ
  • НЕГРИТЕНОК НАБО, ОБМАНУВШИЙ ОЖИДАНИЯ АНГЕЛОВ
  • ОДИН ДЕНЬ ИЗ МНОГИХ
  • РАССКАЗ О ТОМ, КАК НАТАНАЭЛЬ РЕШИЛСЯ НАНЕСТИ ВИЗИТ
  • РАССКАЗ О ДВУХ НЕЗАДАЧЛИВЫХ ВЛЮБЛЕННЫХ, ПОЗНАКОМИВШИХСЯ СО СТИХАМИ БЕРНАРДЕСА
  • ПЕЧАЛЬНЫЙ РАССКАЗИК
  • ЧЕЛОВЕК, ЗАПЕВШИЙ В ВАННОЙ
  • ЧЕЛОВЕЧЕК С ЗОНТОМ
  • ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ НЕ СМЕЕТСЯ
  • ТОТ, У КОГО СВОЯ ЛАВКА
  • САМАЯ КОРОТЕНЬКАЯ СКАЗКА В МИРЕ
  • РОЯЛЬ
  • ПРИЗРАКИ РАСКАТЫВАЮТ НА ВЕЛОСИПЕДАХ
  • *** Примечания ***