Соловьи
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
С Павлом Матвеичем что-то случилось.
Странное дело, чего никогда с ним не бывало, — за последние дни его стали тревожить соловьи. Куда бы он ни ехал, куда бы ни шел — соловьи всюду преследовали его.
Еще в конце апреля и даже в средине мая они никак не тревожили Павла Матвеича. Теперь же, когда май был на исходе и подходил календарный июнь, готовый вступить в свои права, и на Вороне уже раскрывали свои белые корзинки разные дудники, а по опушкам дубрав, там, где не ходили коровы, выкидывали свои первые шапки анисы, Павла Матвеича вдруг стали тревожить соловьи.
Они пели везде. Пели задорно, много, пели во всякое время дня и ночи, во всякую погоду, будто соловьями были набиты все перелески, овраги, отвершки, вершины всего просторного Белынского района. Даже Белынский городской парк, где по вечерам всегда было людно, играл оркестр и на освещенной фонарями площадке кружились пары, гремел соловьями. Оркестр играл самодеятельный, пары танцевали плохо, в парке гуляли, смеялись и пели. Но все это, однако, как-то не мешало петь соловьям в сиреневых и вишенных прохладах парка.
Соловьи неистово пели в черемухе и в ивняке на Вороне, пели в Долгой дубраве за Поримом, у совхозного свекловичного поля-семенника, на котором из гряд торчали уже выкустившиеся, зацветающие и одуряющие воздух и голову сильным, густым медовым запахом высадки, пели по всему многоверстному, разбросанному по десять — пятнадцать дворов на голых, в оползнях и смывах оврагах Медвешкину, пели в огородах Порима и даже под самым окном того самого крепкого крестьянского кирпичного дома, где Павел Матвеич снимал отдельную, хорошую, но глухую комнату, выходившую окном в огород.
Село Порим — село старое. Когда-то оно было торговым и ремесленным. Крепко сбитое на высоком плоском холме, как бы застрявшем среди низины, с множеством кирпичных одноэтажных и двухэтажных домов, с пристройками и амбарами и тоже не тихое, а можно сказать — шумное, потому что уже успело побывать «под районом», а потом опять было переведено в село, — таков был Порим с виду, если подъезжать к нему со стороны Белыни. От трудов бывшего районного горкомхоза здесь осталась вечно бумкающая выхлопной трубой электростанция, автопарк с гаражами, сначала эмтээсовскими, а потом эртээсовскими мастерскими. Все это производит шум и делает село не тихим.
Но соловьи, не внимая нисколько этому шуму, ни шуму, что творили автобусы и автомобили, с утра до поздней ночи проносившиеся через село, пели в Пориме так же, как и в любом другом месте белынской хорошей, доброй земли. К тому же шел разговор, что и весна в этом году выкатилась на белынские просторы поистине соловьиной, «урожай» на соловьев был поистине велик, что даже не только старожилы это отмечали, а и прибылые рабочие, «новенькие»: Порим третий год уже был совхозным селом.
Что край этот соловьиный, Павел Матвеич знал давно, но знал понаслышке, «у себя дома», то есть в областном центре, сам же в минувшие годы он никогда здесь не бывал. Рассказы о том, что живут и водятся здесь соловьи какой-то особой, восточной породы, ну прямо чисто пензенские соловьи, не чета соловью западному с четкой, громкой, какой-то накатистой, до деталей отработанной коленчатой песенкой, какие водятся, ну, скажем, под Курском или Белгородом, его смешили. Он только усмехался, когда ему рассказывали, что соловей здешнего склада — а это надо отметить так и есть — поет чисто по-своему, не заученно, а вкрадчиво, нежно, с затаенной грустью, в каждом коленце его песни какой-то недосказ, умышленная недоработка, словно птица, когда поет, думает над тем, как лучше, как вернее взять человека за сердце.
И он хохотал, когда слышал, что здешний певец никогда не ударит, как «туляк» или «курянин», свою песню с грубого: «Ти-мох, Ти-мох, Ти-мох, коров-то гнал аль нет?» Не будет здешний соловей «колоть орешков» в конце песенки грубо и четко и неизвестно для чего. Здешний соловей с чего-то волнующего, но как бы незаметного начнет, с чарующего и неразборчивого, заворожит, убаюкает затем, чтобы потом во весь голос сказать: «Фё-едор, Фё-едор, Фё-едор, а любовь-то, любовь, любовь, все ж есть, есть, есть!»
Павел Матвеич, слушая про это и от любителей соловьиного пения, и от знатоков, всегда говорил:
— Чепуха! Ну какая там разница между курским и вашим соловьем? Все одинаково щелкают. Восточный, западный соловей! Какая разница? Что-то похоже на расовую дискриминацию.
И смеялся еще пуще, вспоминая старинную народную шутку: «Пензяки ворону свою в Москве узнали».
Словом, если сказать правду, Павел Матвеич глух был к соловьям, как и к любой иной певчей хорошей птице. И были ли соловьи на свете или не были, ему было словно бы невдомек. «Сантиментов» Павел Матвеич не любил, «размагничиваться» себе не позволял, «всякое красивое» его мало трогало. Правда, был один раз с ним случай, и он чуть поэтом не стал — написал стихи, лирические стихи, обращенные к дочери. Но то была «временная уступка сердцу», «вопль ослабевшей души», не более.
Но этой весною, а точнее — в конце ее, в самом конце мая, Павел Матвеич, если не ночевал где-нибудь в поле или на деревне, а возвращался на ночевку в Порим, стал, прежде чем зажечь свет в своей комнате, закрывать наглухо форточку в окошке, задергивать занавеску и только тогда зажигать свет. Но и сквозь наглухо закрытое окошко он слышал, как на селе поют соловьи. И это его раздражало.
«Вот черт возьми, что же это со мной такое?» — спрашивал он себя, укрываясь с головой одеялом и устраиваясь поудобнее, «поглушистее» на своей одинокой постели, стараясь уснуть. «Что за чепуха?» — спрашивал он самого себя и никак не мог найти ответа, почему его вдруг начали раздражать соловьи. «Малая птица, а тревожит! Раньше никогда со мной такого не было».
Да, раньше такого с Павлом Матвеичем никогда не случалось. Что ему далась эта птица — он не знал. Наоборот, всю свою более чем сорокалетнюю жизнь он был совершенно равнодушен даже к более сильным явлениям, а не то что к пению хорошей этой птицы — соловью: для себя он более всего ценил спокойствие собственного духа.
Теперь же, когда все уже устанавливается на место, когда все то, что с ним случилось, уже позади, когда все то, что вышибло его из прежней привычной колеи жизни, уже как бы не существует и новая надежда и радость впереди, вдруг какой-то пустяк — соловьи, их пение злят, тревожат.
А ведь даже прошлой весною, когда положение Павла Матвеича было исключительно трудным, когда организовались производственные колхозно-совхозные управления и он в силу некоторых обстоятельств вынужден был оставить большой город, обжитой свой стол и удобный распорядок дня в одном из отделов обкома и очутился здесь, в этом незнакомом ему районе, на правах одного из агрономов нового управления, — смешно было сказать, чтобы ему в ту весну мешали соловьи. А было их всюду так же много, как и в эту весну, пели они всюду много и азартно, как и в этот май. Но какое ему, Павлу Матвеичу, было дело до них?!
Все то, что случилось с ним там, в городе, осталось уже позади, и надо было жизнь начинать как бы заново. Да нет, собственно, не начинать, а продолжать. Но уже без ошибок, и так держать, так держать, как, знаете, на флоте говорят: «Так держать!» И он даже как-то особенно обрадовался, когда оперся на эту формулу — «так держать», и тогда почувствовал, что он не растратил почти ничего из того физического и даже душевного багажа, что скопил прежде. Он уже знал, что следовать этому «так держать» он вновь сумеет потому, что есть в нем и воля, и навыки быть волевым, и, как ему казалось, все же партийная принципиальность. Мало ли что там с ним было в городе. С кем не бывает! Ошибки есть ошибки. Но сам-то он цел. Только хо́лода, рассудка, спокойствия больше в дело и в жизнь.
И Павел Матвеич ринулся в работу.
Он установил себе старое правило — вставать каждодневно в четыре часа, проделывать зарядку и, облившись водою, не завтракая, садиться со своим молодым шоферком Сашкой в совхозный «козлик». Так Павел Матвеич начинал свой день, разъезжая по полям и службам теперь уже очень большого совхоза «Порим», который к этой поре вобрал в себя с десяток старых и тоже довольно больших колхозов. И Павел Матвеич закружился в работе.
Он также бывал на полях закрепленных за ним колхозов, знакомился с севооборотами, изучал почвенные карты там, где они имелись, давал советы местным агрономам, забирался с головой в составление планов сева и уборки с правлениями колхозов, завтракал на ходу, живо общался со своим управлением, что было от Порима километров за семьдесят, и ему казалось, что все уже заново, почти все вошло у него в колею и все то, что было у него до этого там, в городе, уже «история», уже «пройденный этап», что это все уже позади. И самое главное, что из всего этого он вынес, так это — не сгибаться!
Что же касается других качеств, то он знал, что есть у него и твердость в характере, и самообладание в нужный час, и та стойкость, выдержанность, которым и он себя и вся его ранняя служба учили из года в год. Теперь, после того что с ним случилось, он заменил формулу «так надо» на формулу «так держать», потому что это более всего соответствовало настоящему положению его, и, встряхнувшись после всего, что с ним произошло, как после удара, с этой формулой он и пошел снова в жизнь.
Что она значила, эта формула? А все! А больше всего, пожалуй, — жить, жить, жить! И потому, ринувшись в работу, Павел Матвеич положил себе за правило — «вжиться» в ту «среду», в которую его занесла судьба, «вжиться» во что бы то ни стало. Он говорил себе: «Вжиться, обязательно вжиться! Какой же ты, к черту, человек, если не сумеешь вжиться? Ошибки — это уже позади. Вживайся в среду и делай свое!»
Что Павел Матвеич называл «средою»? А все то, что было вокруг него здесь, в этом уголке нового, большого, укрупненного района, где ему предстояло жить и работать, — и омутистая, в ивняке и черемухе Ворона, и это старое село Порим, и та Козловка и Романовка в долине, что за рекой, и эти Студенцы и Сентяпино, что возле Завьяловского лесничества стоят, и вот то Медвешкино, особенно Медвешкино, что кучками селений растянулось и бежит по оврагам через смывы и оползни до самых болот, откуда и начинается Ворона. И люди, да, конечно, и люди, и они! И все это — «среда»!
Но почему же Медвешкино, это неуклюжее Медвешкино больше всего мнилось ему, когда он думал о «среде», в которую ему нужно было «вжиться»? Ведь если разобраться, то зачем ему было обживать для себя весь этот уголок полевой и дубровной земли нового большого района, когда сам он является работником колхозно-совхозного районного управления, которое находится и прочно осело в новом городе у железной дороги. Там, в этом Кремневе, есть и красивые улицы с театром и с клубами, там хорошие магазины и ночное освещение, там даже есть свой телецентр. И особенно «вживаться» тогда, когда в любой момент его могут отозвать из куста, то есть из Порима, и перебросить в новый уголок не обжитого еще управлением района?! Но Павел Матвеич твердо решил обживать этот уголок нового района, уголок, в котором никогда не бывал, и так повести дело, чтобы отсюда уже не уходить.
Но чувство это у Павла Матвеича было все же неустоявшимся потому, что не знал он, как у него все здесь выйдет, что из этого получится, и потому еще, что прежняя жизнь все еще стояла у него за спиною и давала знать о себе.
Вот с таким неустоявшимся, а значит, еще и нетвердым чувством, оставаясь и на людях и наедине всегда с ним, Павел Матвеич прямо с ходу и ринулся «вживаться» в свою «среду».
С чего было ему начинать?
С чего начинать, Павлу Матвеичу казалось делом обычным: с разъездов. И он начал с них. Вперед разъезды, знакомство с хозяйствами, с людьми, и… люди привыкнут к нему, будут его знать.
И он начал ездить. Ездил и прошлое лето, и прошлую зиму, и вот новая весна стояла на дворе, и из-за нее показывалось новое лето. За все это время Павел Матвеич многое узнал. Во-первых, он узнал, что живет здесь очень хороший, покладистый и совсем не избалованный народ, с которым работать можно. Во-вторых, он узнал, что есть здесь очень хорошие, умные люди, с которыми беседовать, услышать от них толковое, дельное было можно всегда. Зачастую это были простые, душевные люди, с ними становилось как-то свободнее на душе, а об этом Павел Матвеич больше всего заботился.
Но сказать, что только это было главной заботой Павла Матвеича в то время, будет тоже неверно. С некоторых пор, а именно с того дня, как судьба занесла его в эти края и ему стало необходимо «вживаться», многие мысли его получили иной ход, и уж если он решил осесть и бросить навсегда здесь якорь свой, то решил он и на дела свои смотреть иначе, не так, как прежде, а более целеустремленно, более осмысленно. Павла Матвеича люди стали интересовать не столько тем, что они есть и что знают, а тем, как они живут, что делают, как жизнь их и дела укладываются в хозяйственный и экономический круг, круглогодично совершающийся на этой земле, и что она сама значит, эта земля, на что годна она. С этой меркой он и подходил к людям и знакомствам, этой меркой мерил свои отношения с этой землей.
Попервоначалу завел он много друзей и в Медвешкине, и в Романовке, и в Пориме, и в других селах и деревнях, что были вокруг. Однако больше всего он любил бывать в Романовке и Медвешкине.
В Романовке особенно Павел Матвеич любил встречаться с председателем колхоза Маркелом Дормидонтычем Романовым, плотным, кругло выбритым человеком средних лет, бывшим фронтовиком, мордвином по национальности, очень подвижным, но степенным и всеми в колхозе уважаемым. Романовский колхоз «Победа», как говорили в районе, был смешанный колхоз, то есть в нем жили и работали и русские и мордвины, все испокон веков крещеные, а мордвины отлично говорили и на русском языке. И влекло Павла Матвеича в «Победу» к Романову именно то, что жили там люди двух этих национальностей, жили особой такой дружбой, которая наверх будто и не выпирала, словно была и незаметна вовсе, а между тем она была.
Села по колхозу были ладные, крепкие, хозяйственные стройки отличные. Имелись в колхозе и все иные службы, начиная от Дома культуры до детских яслей, общественной столовой и гостиницы для приезжих. Хозяйство не знало недородов, не знало и провалов в своих расчетах, много всего продавало, но и не забывало о своих нуждах.
В районе всем казалось, что залогом успеха в «Победе» была именно какая-то особая дружба людей этих двух национальностей — русских и мордвинов, которые жили как-то равно и дружно, и, главное, любя дело, много работали, и не отказывались и от многого того, что захватили с собою в новую жизнь из жизни прошлой. Так, местные мужчины после тридцати носили здесь бороды и усы, женщины любили старорусские и мордовские одежды, между тем как в доме у каждого были и радиолы, и шкафы с зеркалами, и ясеневые да ореховые стулья вместо лавок и скамеек, да и по паре велосипедов приходилось на каждый дом.
— Езжу к тебе учиться интернациональной работе, — шутил и полушутил Павел Матвеич, когда приезжал в «Победу» и встречался с Романовым.
Маркел Дормидонтыч словно бы серьезно задумывался, потом широко улыбался и отвечал Павлу Матвеичу так:
— Так никакой интернациональной работы у нас нет, товарищ Головачев, это уж верно. В этом у нас недостаток, упущение. Но изживем, изживем его, обещаю, изживем.
Павлу Матвеичу невдомек было, что Романов над ним посмеивался, и было ему невдомек и другое, а именно то, что о такой работе, как интернациональное воспитание, здесь никто никогда и не думал. Село Романовка, как и многие другие селения, возникли здесь, в долине Вороны, еще в те времена, когда Петр Первый начал на большой этой земле рассовывать поместья своим военным за заслуги перед отечеством. Раздача угодий продолжалась и при Екатерине Второй. А еще раньше начало эту работу старорусское земство, что окрепло и прочно оперлось на златокованое плечо царя Алексея Михайлыча.
Сейчас уже и забыто и никто не помнит, кто это сделал, что откуда-то из-под Саранска перемахнули власти пращуров романовских на пустые угодья. Романовцы с тех пор тут и живут. Да романовцы-то хоть свободными были. Со времен царя Алексея Михайлыча по писаному уговору мордвин в крепость не шел. А вот как было жить тут русским из Козловки? Эти — в крепости ходили!
Павлу Матвеичу невдомек было разобраться во всем этом. Порою ему казалось, что тут и впрямь до него должна была вестись какая-то интернациональная работа. Воспитанный на том, что такая работа должна была вестись, он не соображал, что дружба романовских колхозников держалась на постоянной заботе о земле, о хлебе, о делах хозяйства. «Что потопаешь, то и полопаешь» — это и сейчас тут каждый знает. За века здесь люди так обжились в думе о земле, что она и сроднила их навеки. Свычаи и обычаи свели и козловцев и романовцев так, что тут и сейчас жен искать дале своих сел не ездят. «Привозная жена хороша, да обхождением нова́», — говорят и сейчас здесь и молодые и старые. Так вот как зародилась дружба в «Победе», так ее понимать надо.
Павел Матвеич не понимал этого, как и многое из того, что его не касалось до сих пор. А не касалось его до сих пор многое. Особенно не касалось его то, как люди живут. Чем дышат, что думают — это его касалось. И то в той мере, в какой его одно время обязывала служба. Поэтому он и в людях не умел разбираться. Так он не понимал и того, что не все дело в этом хорошем колхозе «Победа» в Романове. О Романове в районе говорили, что «на нем весь колхоз держится». Это была неправда. И Романов это хорошо знал. Знал он это не только с самой послевойны, когда его впервые председателем поставили, а и всегда знал, еще юношей, что здесь земля и хлебороб в чести́. Потому он и берег эту честь хлебороба в человеке и никого не подпускал ломать и портить ее.
Даже в самые трудные для колхозной деревни годы, в самые послевоенные годы, Романов вел дела в хозяйстве так, что кусок хлеба у его колхозника всегда был. Излишками он никогда не швырялся, а потому и умел беречь и трудовое настроение людей, и уважение к самим себе, и к жизни самой, которую они сами для себя и строили.
Как говорили в районе, Маркел Дормидонтыч давал людям своим вместе с хлебом и книгами не только «сытость», а еще и самое главное — быть самими собою. Подозревалось, что дела у него от этого и идут. Не зажимает, мол, мужик инициативы. Но сам Романов знал, что никаких заслуг у него в этом нет, что все это делали сами побединские хлеборобы, сами к этому стремились и даже его «укорачивали» иногда в действиях, дабы не поддался бы в каком-либо случае и не промахнулся бы.
Романов всегда это хорошо знал и больше всего оберегал вот именно это от разных «случаев» при перестройках, при переориентациях на руководство, при перемене хозяйственных профилей, которые в те годы приходили в колхозы сверху и в изобилии и на которые так горазды после войны были многие районные и областные руководители.
Ничего этого о Романове, о людях колхоза Павел Матвеич не знал, даже не догадывался об этом, а по привычке прошлых лет, по выработавшейся привычке, ставшей давно уже чувством, убеждением, видел в нем только «волевого руководителя» и уж, конечно, умелое и долголетнее политическое воспитание колхозной романовской «массы». Павел Матвеич даже поддавался несколько обаянию Маркела Дормидонтыча и некоей его хитрости, конечно «хозяйственной» хитрости, которую будто в нем успел подметить и которая, по его мнению, и лежала печатью на всех людях колхоза.
Уезжал из Романовки Павел Матвеич всегда с каким-то таким личным неудовольствием, будто бы и уезжать ему из Романовки не хотелось, да и уезжать будто бы и незачем было. «Село, — говорил про себя Павел Матвеич, — замечательное село! В будущем может стать даже основой, базой для агрогорода».
В Медвешкино же ездить Павел Матвеич любил по другой причине, по другим соображениям. Когда он ехал в Медвешкино, ему казалось, что это село, как нарочно, было обойдено временем. Это чувство прежде всего вызывал в нем сам вид села.
В самом деле, всякий, кто подъезжал к Медвешкину с любой стороны, никогда не мог найти сразу, где расположена какая его улица, где начинается село, где кончается. Перед глазами каждого возникал прежде всего долгий, с пологими склонами в оползнях и оплывах, кое-где под леском овраг, а по одну сторону его стоит, тесно сбившись, точно деться некуда, одна деревенька. Этот овраг вдруг поперек перерезает отвершек. Он выбежал откуда-то с бугров, из дубняков и осинников, за которыми поля, разрезал склон оврага так, словно хотел показать люду и солнышку все его цветные глины, а за этим отвершком-овражком опять сбились избы, как стадо овец, и стоит другая деревенька. А дальше по оврагу кто глянет, опять видит — новый отвершек порет глины, и там опять деревенька виднеется. И эдак вот на немало верст вдоль оврага-то сбилось около тысячи дворов. И все эти деревеньки называются «улицами». Попробуй разберись и найди нужную «улицу» вскоре. Избы небогатые, чаще осиновые, тесные, крытые соломой. Электричество не везде, чаще всего там, где есть движок, больше всего десятилинейки освещают жилища. Отсюда и радиоприемников на все Медвешкино немного. Там, где есть движок, радио работает неумолчно с вечера до первых петухов, с раннего утра до полдня. Там, где нет движка, одни аккумуляторные батареи выручают. Часто медвешкинцы горят, часто и строятся.
Но все как-то получается так, что строятся на тех же местах, где и погорят. Летит щепа, кладутся венцы, а посредине старый обгоревший опечек стоит. «Да что же вы строитесь на старом месте, — спрашивал не раз Павел Матвеич погорельцев, — почему не идете на новое?» — «А чего я буду делать там, на новом-то? Там не свои, все чужие. Нет, здесь уж поставлю».
Удивлялся Павел Матвеич, и было чему. С тех пор как Медвешкино вошло в совхоз, стало совхозным хозяйством и разбито было на три отделения, решено было потихоньку перетаскивать все эти медвешкинские «улицы» на три центральные бригадные усадьбы. Усадьбы были уже распланированы, участки под застройку нарезаны, а многие медвешкинцы все держались своего дедовского опечка.
— Эх вы, вы, медвешкинцы! — усмехался этому Павел Матвеич, а сам вдумывался в то, что примечал, и говорил себе: «Оно понятно, сила привычки. Вот начнет строить совхоз клубы и хозяйственные строения на бригадных сельбищах, начнут на них перебираться и все эти улицы с оврагов. Только что-то уж медленно раскачиваются, медленно!»
Впрочем, все это сильно не смущало Павла Матвеича. Все это не смущало его сильно по двум причинам. Первая из них была та, что село-то это на оврагах со всеми его дворами и деревянными старыми постройками являлось теперь отделениями совхоза «Порим», следовательно, какое село ни на есть, а он так или иначе должен был бывать в нем. Вторая же причина, не смущавшая Павла Матвеича, была та, что уж больно в Медвешкине хорош и прост народ-то сам! Жил он в этом селе хоть не богато, а так, словно себе ничего и не требовал. В каждой избе хоть здесь и не везде водились шифоньеры и никелированные кровати, как в «Победе» у Романова, хоть велосипеды были здесь не в каждом дворе, зато почти в каждой избе на селе было по пятку, а то и больше ребят, в каждой почти избе были здоровый хозяин с хозяйкой, не считая стариков. Словом, в Медвешкине под каждой крышей таился тот всегда нужный на селе душевный лад и мир, без которого и сосед соседу всегда недруг. Этим был очень доволен Павел Матвеич.
Но вот что его смущало, вот какой он задавал себе вопрос: «Что из всего этого сделать когда-то можно будет — из всех этих улиц? Уж очень прост народ-то, словно и не активный». И задавая себе этот вопрос, он вглядывался в ту сторону, где было Медвешкино, и рассуждал так: «А все же — зима, метель, вьюга, даже буран или ясно, а все равно все медвешкинцы на работе, все в сборе. А лето как, совсем у них все цветет, даже ду́ши! Пойдут в поле — идут все, бригадами. Когда какая работа предстоит — только давай. Этой весной, когда сажали высадки свекольные на семена, медвешкинские молодки и женщины в неделю с работой управились да еще и жаловались: работы мало! А когда летние грозы в прошлом году перепутали и положили на землю отличную рожь чуть ли не на всех полях совхоза, когда ни один комбайн ее взять не мог, медвешкинские мужики да парни так взяли ее в косы, что бабы да девки только вязать успевали. И откуда только косы нашлись! И как только одолели ее, рожь-то, когда не в пронос косы была она из-за травянистого подседа».
— Да пытались ли вы свое село перестроить, заглядывал ли кто-нибудь по этому делу к вам сюда? — спросил Павел Матвеич бывшего председателя колхоза, теперь глуховатого, но все еще «при форме», полного и невысокого Кирилла Власьича Пафомова, когда впервые с ним встретился и познакомился. А познакомился он с ним именно для того, чтобы хорошенько расспросить обо всем и составить себе полное о Медвешкине представление.
— А как же не пытались, а как же не заглядывали-то? — отвечал ему вопросом на вопрос Кирилл Власьич и хитро улыбнулся в коротенькую и ладную свою бороду. — Перестраивать село пытались, да пороху не хватало. К тому же учтите — раньше что ни деревенька, то и колхоз. А потом укрупнения пошли. Не успеешь укрупниться, как вдруг опять укрупняйся. Чем крупнее хозяйство, тем больше забот. Одни коровники замучили. Тут и о скоте надо было думать, и о других помещениях. А потом и то — стащи эту тысячу дворов разом со старых усёлков на новые сельбища, так это же разор, это же труда и денег стоит. Ну а насчет заглядов — заглядывали, особливо много заглядов было после войны. Кончились они, эти загляды-то, совсем недавно. А тогда было только успевай уполномоченных принимать да директивы выполнять. Долго об этом рассказывать, чай, вы и сами кое-что знаете.
Нет, до недавней поры Павел Матвеич о колхозной деревне мало что знал, мало в нее вглядывался. Однако он спросил:
— Ну и что же, что же это вы за тридцать-то с лишним лет, что с коллективизации считать, не ахти что-то поднялись?
Пафомова этот вопрос обозлил.
— Это как же не поднялись? — сурово, с обидой в голосе ответил ему Пафомов. — Это как же не поднялись? А люди? Вы людей-то наших знаете? Вам что — избы наши глаза заслонили? Вы людей-то наших видали? Вы на работах их посмотрите, тогда и скажете, поднялись они или не поднялись.
И, пораздумав, глядя куда-то в сторону, продолжил:
— А это что, не заслуга ли наших сельских коммунистов, что вот такой народ у дела удержали и не дали ему избы заколотить. Вы разве не помните, что совсем недавно было у нас время, когда мужики избы свои заколачивали? Вы, городские-то коммунисты, что нам, сельским, в те поры дали? Только директивы да общие задачи перед нами ставили. Да требовали — выполни и доложи. А вы бы лучше нас машинами снабжали, денежные дела наши улучшили, строить бы не из полена, а из чего-нибудь другого обучали. У нас урожаи росли не на бумаге, а в поле, которое наполовину все давно выродило. А вы нам кукурузу в торфяных горшочках сажать рекомендовали.
Помнит Павел Матвеич, что и он тогда рассердился ка Пафомова, посуровел и сердито спросил его:
— Ну а в совхоз-то зачем пошли? Неужели с таким народом в колхозе побоялись остаться?
Кирилл Власьич вконец обозлился. Он по-старчески, но резко, так, что подпрыгнули кверху его рыжеватые, обкуренные, почерневшие под носом усы, вскинул голову на высокого Павла Матвеича и бросил:
— А это, что говорится, об нашу огорожу да вашей бы рожей! Что же нам еще сколько лет сидеть и дожидаться, когда нам денег подбросят, а мы разные фонды на все нужды заведем? Земля-то все та же, урожаи-то такие же! Народ в совхозе увидел возможность то же самое хозяйство строить, только иными средствами. Вот и пошли. А к тому же разве вам не кажется, что трогаться-то нам с места как-то надо и идти куда-то нужно? Время все равно такую задачу ставит. Что колхоз, что совхоз — для нас едино. Лишь бы жизнь вперед шла. Вот так-то, такова диалектика!
«Этот — не Романов! — решил многозначительно Павел Матвеич в раздражении. — Ишь вильнул как: «диалектика»! Знает тоже!
Правда, что говорится, мужик — он не без мозги, — думал Павел Матвеич о Пафомове, возвращаясь в Порим и сидя рядом со своим молодым шоферком Сашкой, посматривая в смотровое стекло машины, об которое то и дело ударялись и разбивались, оставляя на стекле пятна, то разные ночные жуки, то розовокрылые и белые бражники, налетавшие из темени короткой летней ночи на свет машины. — Однако хорошо он это сказал, что время ставит острые вопросы колхозного строительства на повестку дня и их надо решать. Это он хорошо сказал. С этим нельзя не согласиться».
И вернувшись домой в тот раз поздно, Павел Матвеич все же сделал зарядку, облился водой, разглядел свое сухое, но довольно упитанное, с прямым носом и серыми, стального оттенка, чуть выпуклыми и холодными глазами лицо, остался им доволен и, хорошо поужинав холодной говядиной и сырыми яйцами, лег спать.
Две полные недели тогда был собой доволен Павел Матвеич. Он съездил в Кремнево, информировал начальника о делах вверенного ему куста и, также довольный, вернулся в Порим.
Вот так «вживался» Павел Матвеич в свою новую «среду», вот так знакомился с нею. У него уже было много знакомых всюду — от Медвешкина до Романовки, от Порима, Завьяловского лесничества до Шалолейки.
Но удивительно было то во всем этом знакомстве, что нигде ничего похожего даже на доверение, не то что на доверие и дружбу, он ни в ком и нигде еще не сыскал. Заезжал ли он к деду Макару Топоркову в Чухино, что стояло на овраге у леска в дальнем конце Долгой дубравы и что входило в то же самое Медвешкино, — дед говорил с ним ласково, обходительно, но как-то так отвечал скупо на вопросы, что казалось — дед побаивается Павла Матвеича и не доверяет ему. А Топорков-то, старый колхозный пасечник, а пасека уже упразднена в хозяйстве, нужен был Павлу Матвеичу опять все для тех же целей — для знакомства с людьми и землями в целом на предмет все того же вопроса: а что изо всего этого когда-то можно и нужно будет сделать? Сам же Макар пережил на своем веку столько разных перестроек и нововведений, что теперь опасался говорить что-нибудь про новинки и стремился говорить всегда только про пчелу.
— Пчела, — говорил он Павлу Матвеичу, — насекомая. А все же пчела не стрекоза или не блоха какая-нибудь. Блоха — она скачет да пакость человеку делает. А пчела человеку мир творит может еще со времен сотворения вселенной. Ее под ленивый ум не подведешь, а под ленивые руки и того пуще. Не скажу, не скажу вам, сколько она меду с гектара собираем не знаю. Я пчелу на сто гектаров не распределял, не знаю, какая у нее товарность со ста гектаров будет. Я и амнистии ей не прошу.
Так хитрил дед Макар с Павлом Матвеичем.
Это и обижало и настораживало Павла Матвеича, но это был все же всего-навсего Макар, старый пчеловод, теперь «разнорабочий».
Более всего странным для Павла Матвеича было другое — не то, что к нему вот эдак настороженно относился пасечник, осторожный мужик, старый, когда-то напуганный чем-то. Странным более всего было то, что свои, то есть те, с кем он работать и общаться по долгу службы должен, нелюдимо к нему относятся.
Ведь вот это поле под высадками у Долгой дубравы — оно же его детище! Ведь это он затеял его на пользу совхоза, который прежде-то, до укрупнения, всегда в прорывах и долгу был. Семена сахарной свеклы не дешевы. На них одних выручить сколько можно! Двести гектаров рекомендовал он пустить под высадки. А директор уперся: «Только сто!» Почему? Да потому, мол, что еще и о кормах думать надо и о зерне. Вряд ли на птице да молоке скоро директор выручит ту сумму, какую дали бы сразу двести гектаров свекольных семенников? И что за сопротивление? Для чего?
Или вот тот же Романов. Зимой сидел с его агрономом Звягинцевым, толковал, потел над планом севооборота и весенних работ, к выводу пришли: на пойме вдоль Вороны все остатки лугов распахать и двинуть на всю пойму кукурузу. Колхоз — безлужный, покосов вовсе нет. Чтобы содержать молочную ферму — корма нужны. Где кукурузе расти, как не на пойме?! А Романов весной весь план поломал, двинул на пойму коноплю, а кукурузу в поля вынес. Спорил с ним, а тот: «Звягинцев так решил, Звягинцев, ему подчиняюсь». А спросил Звягинцева, почему так план поломал, тот в ответ: «А старики да общее собрание нас сбило на это». А сам смеется, ухмылки прятать еще не научился, молод. Только и разъяснил, почему так план поломали, старик Козухин, что целой дивизией мальчишек на пойме по весне недели две командовал. Мальчишки с рассвета выходили на пойму с махалками — шест да тряпка на конце — грачей с конопляника гонять, чтобы не взошедшее еще семечко грач не выбирал из земли.
— Ты, деловой, пойми, — сказал Павлу Матвеичу Козухин, — на пойме-то землица у нас кисловата. Коноплю по ней хоть десять годов подряд гони, все равно рожать будет. Опытом доказано. А кукуруза — она анастранка у нас. На пойме она закиснет, от нее на пойме ни стебля, ни шишки не жди. А где есть поля повыше над поймой, там она и пойдет. И сыренько ей там, и солнушко, там ей и в самый раз. Вон она посеяна, видишь, где повыше-то над поймой? Вот почему твой план и поломатый, — закончил старик и добавил: — А без конопли нам совсем нельзя. Конопля есть — рупь есть. Рупь есть, и кормицу́, коли недостанет, прикупить можно. Он, Романов-то, все это учитывает.
Или вот пойди же пойми Шарова?! К старому пасечнику в Медвешкино зачем наведывался Павел Матвеич? Да за тем только, чтобы поразведать, есть ли люди в совхозе такого порядка, чтобы нелегкое дело возглавить. А какое дело? Да пасеку в совхозе ульев на пятьсот завести. И дело-то несложное будто. Вывез ульи к свекловичным высадкам, а там пчелы сами меду наберут. Высадок сто гектаров. А потом гречиха, горохи. Он даже подсчитал, сколько пятьсот ульев могут собрать меду за лето и сколько это даст совхозу. А директор, Шаров-то, только и сказал:
— Одно время, чтобы, мол, хозяйства были рентабельны, нас учили и черно-бурых лисиц, и енотов разводить. Мол, очень их мех хорошо оплачивается. Так эти чернобурки у нас половину лошадей однова съели. Все их меха уход и корм не оплатили. Ну и пчелы ваши. Сколько они меду летом соберут, столько на них зимой сахару потратить придется. Выходит — дело баш на баш, так на так?
Павел Матвеич не согласился, возразил, что ведут же отдельные предприимчивые люди это дело с прибылью, внакладе не бывают. Шаров так отвечал:
— Пятьсот ульев — это уже целое отделение, целое хозяйство. А у нас ни ульев с пчелами, ни омшаников, ни спецов. Вот лучше Ворону подпрудим, уток заведем, не доходнее ли это будет, а?
Павел Матвеич с холодной яростью после таких бесед думал: «А нет ли здесь скрытого саботажа?» Но тут же, по своей новой привычке прогонять подобные мысли мгновенно, мгновенно и оборвал эту мысль. Кося глаза к переносице, сдвигая вместе брови — с ним это было всегда, когда он, разозленный, встревоженный, но на людях, думал что-либо про себя, — Павел Матвеич так размышлял: «Ну что же, саботаж не саботаж, а все-таки нам, таким работникам, как я, дано право только рекомендовать, советовать. Но подвинешь ли дело одними советами?»
И вспоминал то, теперь уже прошедшее «директивное» время, когда было все так ясно, когда было достаточно принять «волевое решение», дать указание, и все само по себе приходило в движение, делалось. «А то что же, — думал он, — раз коммунист, то и выполняй, а не киселься. Что-то выгодность стала заедать коммунистов». И говорил себе с суровостью: «Ладно, Павел, не робей!» И заканчивал убежденно: «Вживайся!»
Но проходила какая-нибудь неделя, другая, Павел Матвеич опять чувствовал, как в нем закипает ярость. То Горшков, агроном совхоза, «подставит ножку» и сделает не так, как советовал ему. Прижмет он маленько Горшкова, а рабочком и директор говорят: «Он правильно поступил, так для дела лучше». Не уляжется эта досада, как тот же Звягинцев романовский куда-нибудь в сторону шибанет.
Зимой договорился и с ним и с Романовым семенное просо по зернышку перебрать, отсортировать что ни на есть самое первосортное, чтобы блеснул колхоз просяным урожаем. Перебрать-то зерно по зернышку есть кому, полколхоза девок зимой почти в работе не занято. А Звягинцев и не подумал выполнить уговор. Весною, перед севом, взял да все семенное просо в бочки с формалиновым раствором окунул, а потом на ряднах и брезентах подсушил да и поле засеял им. Он, Павел-то Матвеич, от невсхожих, легких, бросовых зерен отбором хотел освободить посевные семена, да и от сорняков тоже. А этот мальчишка семена в формалин! А стал пенять Романову, тот: «Все правильно сделал Звягинцев, по науке, правление одобрило».
Почему одобрило, разъяснил опять Павлу Матвеичу тот же самый старик Козухин, когда встретились на броду на Вороне под Каменной сторожкой Завьяловского лесничества. Старик лаву стелил через Ворону на шатких дубовых опорах, осиновый долгий хлыст с каким-то пареньком накладывал и прочно к перекладинам опор лозой прикручивал. Павел Матвеич любил этот уголок на Вороне и всегда, чтобы сократить путь в Заречье, приказывал Сашке ехать лесом и через брод. Старик предупредил Павла Матвеича, что вода высока еще, дно не отмутилось и что ежели ехать бродом, то и «зальешься», и «всосаться в иляк» можно.
— Что в колхозе? — спросил он у старика.
— А с просом отсеялись, горох ниви́м.
— Это что значит — ниви́м?
— А на ниве работы идут, сеем, значит.
— Посеяли просо по способу Звягинцева? — сказал старику с упреком Павел Матвеич.
— А почем знать, по его или не по его, — отвечал старик Козухин. — А ты, слышь, деловой, ты не беспокойся. Это он все правильно проделал. Когда он мочил, весь сорняк и все пустое зерно из посевного-то ушло, наверх всплыло. А в тепле, когда помочили да просушивали после мочки-то, понимаешь, после мочки-то, каждое хорошее зернышко уже в жисть пришло, пробудилось. Оно теперь раньше всех осотов и прочих сорняков взойдет и силу возьмет. Все хвощи и молочаи обгонит и заглушит. К тому же, деловой, и то возьми в расчет — фурмулин-то червю не дает взять всходы.
— Не думаю, — сказал Павел Матвеич, подумав, — не уверен.
И велел Сашке поворачивать в объезд — через Порим да Сентяпино, чтобы наведаться к Романову.
Ото всего такого Павел Матвеич в уныние приходил. «Черт меня знает, — думал он, — устарел, что ли, я? То какие-то мальчишки в двадцать пять, в двадцать семь лет обскочут и чуть ли не с ног собьют, то сами руководители так огорошат, что и не знаешь потом, можно ли кому доверяться, то просто похожее что-то на саботаж. Нет, так в мое, настоящее, время не было. Там подчинялись! Приказ есть приказ, его выполнять надо! А тут хоть и воевал за этих самых мальчишек, а они под ноги тебя бьют. Не чувствуют, подлецы, за чьей спиной росли, кто для них жизнь отстаивал. И коммунист молодой пошел все какой-то рассуждающий. Даже стариков, вон таких, вроде Романова и Шарова, — эти-то уж знали, что такое партийная дисциплина, — поворачивают, как хотят».
В такие дни Павел Матвеич уж не опирался твердо на свое: «Так держать!» Чувство глубокого одиночества и сознавание даже, может быть, моральной устарелости охватывали его, и он начинал уже размышлять, сумеет ли он, «вжиться» в эту «среду», добьется ли он чего-нибудь здесь для себя и, как ему казалось, для дела, в котором он как коммунист должен быть в первом, в самом активном ряду и которое он обязан двигать именно как коммунист.
И чем быстрее — а дни предвесенние идут всегда быстрее, нежели зимние, — кончался его первый год такой работы в этом кусте и чем скорее надвигался второй год, тем чаще настроения, нужен ли он здесь, на месте ли он, нужно ли ему «вживаться», посещали неспокойную душу Павла Матвеича.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Однажды в апреле, а именно неделю спустя после того, как произошла сшибка с Звягинцевым и размолвка с Романовым, Павел Матвеич, возвращаясь из Медвешкина, особенно сильно впал в то «черное», как он называл, состояние духа, когда ему даже физически неможилось. В этот день ему казалось все мрачным. В самом деле, кто он здесь? Вышибленный из жизни человек, без корней, без связи, приехавший, как повинность отбывать, снова начинать жизнь и продолжать ее. Но кому какое до этого дело? Кто будет ладить с ним, когда он, Павел Матвеич Головачев, обретается здесь без семьи, без друзей, как временно приписанный? Вот такие мысли терзали его душу.
А пора в его «среде» была самая прекрасная, самая молодая. На дворе была самая середина фенологического апреля, и ранний дуб развертывал все свои почки и стоял среди поздних, еще голых, а потому и черных дубов изжелта-коричневым, ликующим изваянием. В дубовых здешних лесах цвели первоцветы — желтые примулы-баранчики на тонких высоких ножках, выбившиеся из-под бурой, слежавшейся пластами прошлогодней листвы и выкинувшие на волю желтые подвески раздельных цветов.
И от того, что распускался ранний дуб и цвели баранчики, в лесу пахло только так, как может пахнуть в лесу только в это время года: несказанно чистой, девственной свежестью первой листвы и такой же чистой и едва уловимой сыростью земли.
Цвели еще в лесу голубые цветы сон-травы, большие, нежные, с опушенной, словно в инее, ножкой. Они покачивались под низовым, едва ощутимым ветерком, словно бы и в самом деле дремали или засыпали. Между дубов всюду, где только можно, но в стороне от баранчиков и сон-травы, прокалывая и раздвигая слежавшуюся листву, лезли на теплый свет свернутые в бледно-зеленые острые трубки листья ландышей.
Лес был полон птиц и звенел на все птичьи голоса. Не слыхать было только кукушки, этой поздней и заунывной блудницы леса. Зато уже и варакушки, и славка-черноголовка, и все дрозды пели и на опушках, и в глубине зарослей, и над ними.
Радоваться бы, торжествовать, упиваться бы всем этим великолепием проснувшихся сил природы! Но Павел Матвеич не умел этого. Возвращаясь из Медвешкина вдоль опушки Долгой дубравы и поля с поднимавшими уже побеги высадками, он был в самом неестественном для него, в самом мрачном состоянии духа.
Поехать этой дорогой, между полем и лесом, дорогой, по которой уже не ездили много лет, толкнул Сашку сам Павел Матвеич, хоть податливый шоферок и возражал, заявив:
— А здесь не ездят, здесь давно дороги нету.
— Дороги нет? — спросил Павел Матвеич и сказал: — А нет, так проложим, езжай!
Он даже мрачно улыбнулся, или, вернее, попытался улыбнуться Сашкину
ответу и, когда поехали, все повторял про себя: «Дороги нету! Эх ты, Сашка, дороги нету!» И все кривил губы, пытаясь улыбнуться.
И что-то знакомое, вот такое же, что было как-то похоже на то, что с ним было когда-то, именно такое, что было сейчас перед ним, промелькнуло на мгновение в памяти его, встревожило своей неуловимостью и тут же, не вернувшись на память, угасло.
Сашка поехал по старому следу и скоро, почти с ходу, вывернувшись из-за куста, чуть не посадил машину передком в перекоп, но вовремя остерегся, тормознул, и машина скатилась передними колесами плавно в узкую канаву, сев разом на «брюхо».
Лопаты у Сашки с собой не было, идти за ней — и до Медвешкина и до Порима километров по девяти. Пойти, так когда вернешься? И шоферок вышел из машины, обошел ее вокруг, достал из-под сиденья разводной ключ и сказал:
— Перекоп-то свежий, лесники вырыли. Надо края у канавы обрушить под машину, иначе не вылезем.
— Обрушивай, — сказал Павел Матвеич, а сам, выпроставшись из низкого кузова «козлика», пошел на опушку дубравы и, подвернув под себя хорошенько вдоль долгих своих ног кожаное свое пальто, лег ниц, лицом к лесу, на краю поляны, поставив руки перед собою на локти, и опер голову подбородком на ладони.
Полянка была светлая и, хоть давно уже к вечеру было, пронизывалась вся косыми, словно белыми, лучами солнца, такими, какими пронизывает всегда солнце и весной и летом лес под вечер.
Посредине на ней стоял ранний дуб, уже взъерошивший на всех своих веточках изжелта-коричневые крохотные листочки, и от этого поляна казалась еще светлее и радостнее. Под дубом качались желтые баранчики, крупный, как сине-фиолетовая разлатая рюмка, дремал у самого дуба цветок сон-травы. Далеко где-то пел козодой, а где-то рядом, совсем еще лениво, как поют только в самом начале вечера, пел соловей, начиная всякий раз свою песенку с коленца «плень, плень, плень». Ему вторил близко другой, а за ним еще слышались соловьи. Это еще не было настоящее пение, в этом пении не было азарта, не слышалось страсти, не чувствовалось раздумья. Было это все похоже, пожалуй, на профессиональный антракт, на перерыв между настоящим, полным, азартным пением и роздыхом, когда и профессиональные певцы эстрад и театров что-то напевают или вполголоса, или про себя, словно настраиваются. А потом уже, когда подходит настоящий урочный час, все и отдают в полную силу своему зрителю.
— Репетиция, — сказал Сашка, обрушивая край канавы ключом.
Павел Матвеич не понял, что сказал Сашка, не понял именно смысла того, что сказал он, и, было повернув голову к нему, опять отвернулся, переместив только тяжесть головы с правой согнутой ладони на левую.
Соловьи булюмкали и пленькали, настраивались, от дуба, от взъерошенных листков его шел, нет, не шел, а как-то вкрадчиво, неощутимо почти разливался по всей поляне запах новой весны, нового счастья, всего, всего нового.
А Павел Матвеич как положил голову подбородком на ладони поставленных на локти стоймя рук, так и оставался в этом недвижном положении. Все, все ему казалось в этот день не тем, чего он искал, чего хотел. Город от него был страшно далек, будущее его неясно, и от всего от этого ему давило сердце, дергало судорожно мозг. «Вживаться! — думал он. — Да надо ли вживаться-то?» Но получалось это так, как будто не сам Павел Матвеич это спрашивал, а какой-то голос в нем спрашивал, надо ли «вживаться», внутренний голос. «Почему именно здесь, в этой среде надо вживаться? — спрашивал этот голос. — Разве нет другой, другого места?» Второй внутренний голос первому так отвечал: «А не все ли равно, где тебе вживаться? Не здесь, так в другом месте, а вживаться-то надо! А будет-то все одно везде одинаково. Будешь ездить, будешь болтаться по полям и колхозам, да так и состаришься». — «Но, быть может, в другом месте тебе будет лучше, в другом месте ты успокоишься, найдешь себя?» — спрашивал опять первый голос. «Вряд ли я найду скоро себя и успокоюсь, — отвечал убежденно второй голос. — Так всю жизнь можно промотаться и ничего не найти». — «Что же делать?» — спрашивал первый голос и глядел ему уже в душу большими, непонимающими глазами. «А так держать!» — отвечал ему второй голос, и неопределенно как-то умолкал, и даже отворачивался от первого. «Ну, и что получится? — спрашивал вновь первый. — Одиночество? Показуха волевого человека? Самонакал? Самоуверенность? Так это же обман самого себя!» — «Идите вы к черту, — отвечал второй. — Сейчас ничего не нужно». — «Не верно, врешь, — говорил в ответ первый голос. — А свой угол, жена? И отстояться, отстояться тебе надо, отстояться!» — «Жена? — спросил резко второй голос. — Что же, это, пожалуй, единственный выход, самый верный шаг. Так в чем же дело? Почему ты бросил думать о Елене Сергеевне? Ты же всю дорогу о ней думал. Она может быть женою, может. Не с этого ли надо и начинать?»
Павел Матвеич было встрепенулся, чертыхнулся, обозлился на голоса, перестал их слушать. И уже ясно подумал: «Да, вот Елена Сергеевна, да, как она?» Собственно, с того момента, как опустился он на траву, как положил свою голову подбородком на ладони согнутых в локтях и поставленных стоймя своих сильных рук, он и хотел думать о Елене Сергеевне. Но с этой думы его сбило то, что он поймал себя на мысли: а поймет ли она его, поймет ли все его прошлое и сумеет ли ну хоть приять, только приять его? Не полюбить — это уже другое дело, какое-то очень сложное, пожалуй, ему недоступное и по годам, и по свойствам. А вот приять, да, именно, именно приять, а не принять, — это очень, очень ему нужно.
Но думать так, думать о Елене Сергеевне помешали Павлу Матвеичу эти внутренние голоса и увели в сторону на дорожку о «вживании». Она возникла, эта дорожка, перед ним, как только он подумал: а примет ли его Елена Сергеевна? И тогда испугался он того, что может случиться, что и не примет. И утомленным мозгом своим он метнулся в сторону, спросил себя: надо ли «вживаться»? Вот тогда утомленный мозг его перестал четко работать, и в нем заговорили голоса.
А внутренних голосов этих Павел Матвеич боялся. Они говорили ему о том, что он нездоров, а больше всего напоминали ему прошлое. Уже не раз доводили они его до отчаяния или вспышки злобы, и ему приходилось усилием воли давить их. Два таких случая помнил Павел Матвеич. Один на фронте еще был, другой же, когда «вышибли» из города. Многое они ему напоминали и делали душу его больной.
И отмахнувшись от них, Павел Матвеич приподнял голову, положил затекшие руки калачом возле себя и произнес вслух:
— Да, она, пожалуй, что только одна она спасение.
— Вы чего? — отозвался из-под машины Сашка.
Павел Матвеич не расслышал его. Он оперся подбородком на положенные друг на друга кулаки своих рук и еще раз произнес шепотом, про себя:
«Да, она одна!»
И он стал думать о Елене Сергеевне. О, этой весной он познал впервые какую-то сладость томления душевного в думах о женщине. В данном случае это была Елена Сергеевна, без которой — ему казалось теперь — и жизни у него нет, и «вживание» его в «среду» не получится, как не получится без нее, не сложится его жизнь сама вообще. Он перебирал в памяти все, что с ним случилось, и ему теперь казалось, что выручить его сможет теперь только женщина.
Павел Матвеич даже и не заметил, как все осмерклось в лесу, забыл и про Сашку и не понял, куда от его глаз исчезли желтые сережки баранчиков, перед самым дубом стоявшая прекрасная рюмка сон-травы. Он даже не заметил того, что творилось в лесу.
А в лесу творилось что-то сказочное. Вначале, когда Сашка начал обрушивать разводным ключом края перекопа под машину, и вечерний, затухающий косой свет в лесу, и пленканье соловьев, и проба голосов, как перед выступлением, — все было вначале обычно, и ничто не нарушало этой обычности.
Но через полчаса все изменилось. Через полчаса, когда в лесу поосмерклось, те соловьи, что были и пели лениво близ поляны, словно как погрудились, сбились ближе к дубу, что стоял посредине поляны, и тогда раздался первый настоящий, концертный посвист какого-то мастера. Он сразу взял так, что весь этот великолепный концертный зал, с дубами, с цветами, с ароматным легким воздухом, как будто осветился, как будто в нем разом зажгли какой-то непривычный звуковой свет, и он заиграл и между голых и черных стволов дубов, и между желтоватых от первых ранних листков ветвей старого дуба. «Федор, Федор, Федор, — взял певец и, пустив свирель, как-то очень похожую на «ах!», закончил: — Ах, а любовь-то, любовь, любовь есть!»
Сашка от этой музыкальной фразы работу бросил и выбрался на край перекопа. А певец, закончив первую свою фразу, вывел вторую: «И ты, и ты, слышь, слышь, слышь, чур, не тужи!» Едва он это выпел, как ему ответил тут же сразу второй: «Так, так, так, верь нам, верь нам, верь! Любовь-то, любовь есть, есть, есть!»
И тогда пошло. Тогда из каждого угла поляны посыпались трели, полные значения, чистоты, красоты и смысла. Концерт начался, запели все, что так недавно еще только пленькали, бормотали, пробовали лениво голоса. Пело, должно быть, с полсотни голосов. И у каждого была песня своя, каждый пел свою песню по-своему. Нет, совсем или чем-то многим не походило это пение соловьев Долгой дубравы на пение соловьев курских. Правда, как кто-то подметил, там соловьи поют как-то накатисто, с дробью, с горошком в песне, словно мелкий гром рассыпают. Недаром их орнитологи выделяют в группу западных соловьев. Соловьи Долгой дубравы принадлежали к восточным. У кого, где они учились?! У Саади, у Хайяма? У кого? Казалось, розы Шираза снились им. В их посвистах слышалось даже: «Зюле-ейка!» Что же, может быть, они и знали ее? И пение их было не курское, нет, совсем особое. Беспредельная нежность, истома, страсть и даже размышление слышались в нем. Иной позовет: «Федор, Федор, Федор, Федор, слышь, люби, люби, люби!» — и остановится, словно задумается. А другой тут же вторит ему: «И Сергей, и Сергей, и Сергей любит, пусть, пусть, пусть!»
И покуда так пели эти слетевшиеся к дубу соловьи, Сашка не раз выбирался из своего подкопа, садился на край канавы и слушал. А когда прошло еще полчаса, когда загремела вся Долгая дубрава, Сашка и совсем бросил свой ключ. Он сидел на краю перекопа как зачарованный и только успевал поворачивать голову, чтобы схватить какую-нибудь новую фразу. Казалось, в Долгую дубраву слетелись сотни соловьев и все разом пели. Да оно так и было. Чем гуще смеркалось, тем гуще становилось и соловьиное пение в лесу. Уже трудно было различать отдельные фразы отдельных певцов. Уже среди мастеров слышались и картавые голоса молодых. Вместо «Федора» слышался какой-то «Фёдиль», вместо «так, так, так» летело «тек, тек, тек». Кто-то выговаривал «Сюргей, Сюргей» вместо «Сергей». Вместо обычного «плень, плень» у иных получалось «плюнь». И Сашка догадывался: к старикам подключились прошлогодние молодые. Но тем не менее вся эта музыка была грандиозна, свежа, красива и от нее пахло цветами и молодыми листьями дуба. И еще знал Сашка, что скоро, должно быть, прилетят соловьиные самочки. Тогда певцы распаруются и будут петь каждый в своем углу, возле своего гнезда. Это же была одна из тех спевок «холостяков», услышать которую значило захватить счастья с собою на целую жизнь.
Спевка продолжалась часа два. А в конце девятого все разом кончилось. Между стволов просочился рыжий, противный, низкий, холодный свет — за дубравой всходила луна. Соловьи, словно по команде, разом перестали петь. Замечено: если в лесу не густо, при ярком лунном свете перестают петь соловьи. Будут молчать, ждать мрака, утренней зари. Соловей — певец любви, темной ночи и ясных зорь.
И тогда Павел Матвеич очнулся от своих дум. Он хотел скоро встать, но ноги онемели от долгого лежания, руки затекли. Он разжал их в локтях — в пальцах и в руках все мелко-мелко закололо так, словно в руки и пальцы кто налил газированной воды. Павел Матвеич повернулся на бок. Сашка заметил его движение.
— А? Слыхали?! — спросил он восторженно.
Сашка сидел в позе зачарованного и указывал на лес.
— Чего — слыхали? — спросил Павел Матвеич.
— А соловьев-то? — так же восторженно отвечал Сашка.
Павел Матвеич удивился и тупо посмотрел в лес. Нет, пения соловьев он не слыхал. Он только сообразил: «Как это так я столько продумал?»
Удивленный Сашка нырнул под машину и застучал ключом о землю. Павел Матвеич встал и, не расспрашивая, скоро ли вылезет Сашка из канавы, зашагал в жидком лунном свете вдоль опушки.
Догнал Сашка Павла Матвеича уже около Порима, у старого сельского, когда-то богатого кладбища. Окликать он его не стал, боялся, а Павел Матвеич шел под луною не дорогой, а краем кладбища, которое давно уже было разгорожено. Сашка заметил, как Павел Матвеич остановился около старого, высокоствольного вяза. Он помнил — там стояли белые высокие надгробия из белого камня каким-то поримским жителям. Дерево, посаженное, может быть, вскоре после похорон, выперло между многопудовыми надгробиями свой могучий ствол и ребристые сильные корни. Одно надгробие корни свалили набок, другое накренили, и оно едва держалось на ребре. Почему у этих надгробий остановился Павел Матвеич, Сашке было невдомек. Но Павел Матвеич остановился и подумал: «Жизнь! Жизнь! Сильна!» И пошел дальше.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Но, может быть, у вас возник уже недоуменный вопрос: откуда в нашу повесть вдруг прорвалась Елена Сергеевна и почему Головачев вдруг стал думать о ней? Но известно, что в жизни
вдруг почти никогда ничего не бывает. Не
вдруг Головачев начал думать серьезно о Елене Сергеевне, не одним разом. Он стал о ней думать серьезно много спустя после того, как приехал в Порим и когда его все чаще стали посещать мысли и об одиночестве, и о том, «вживется ли он в среду». Вначале главным для него было только своя, его личная судьба. Вот почему не могла Елена Сергеевна с первых дней приезда Павла Матвеича в Порим войти в его жизнь и думы. А вот когда жизнь подвела Павла Матвеича к решению вопроса о своем угле, об отстойке, когда стало ему понятно, что без женщины, без жены ему ничего не решить, вот тогда он и стал думать о Елене Сергеевне всерьез.
Кто же она такая, «она одна», имя которой Елена Сергеевна?
Елена Сергеевна Булыгина — врач маленькой медвешкинской, на десять больничных коек, на четыре родильных, скромной больницы. Весь «причет» ее, как говорил сторож, он же и завхоз, он же и дровокол и подвозчик воды Филимон Гузкин, состоял из «четырех баб, да меня, да еще сивого коня». Елена Сергеевна, обученная сестра Настасья Иванна, технички Агафья да Дарья, Филимон Гузкин — вот и весь штат больнички.
В Пориме, побывавшем когда-то «под районом», в восемнадцати километрах от Медвешкина, в двадцати от Белыни, в семидесяти с лишним от Кремнева, где теперь было колхозно-совхозное производственное управление, и никому еще не ясно было, останется ли Белынь районным центром, была и большая, хорошая больница с хирургическим, терапевтическим, зубным и глазным отделениями. Она обслуживала все селения, что были рассыпаны вокруг Порима. Маленькая же больничка Елены Сергеевны, несмотря на то что близко стояла большая и хорошо оборудованная поримская больница, была очень кстати для Медвешкина.
Кто знал историю этого села, тот помнил, как она возникла. Ее строил, вырывая из ничтожных тогдашних общественных средств, председатель Белынского укома Нестор Шаров, отец директора Поримского теперешнего совхоза, возникшего также из маленького, скромного совхоза, организованного еще в донэповские времена тем же Нестором Шаровым.
Совхоз этот он организовал на остатках полуразоренного помещичьего именьица, где был винокуренный завод. Половина Медвешкина работала на этот завод, выращивая картофель, из которого помещик гнал спирт. Нестор Шаров выдержал и тогда большую борьбу, чтобы этот завод восстановить. Были укомовцы, которые возражали против «спиртного уклона» Нестора Фомича. Но он сумел убедить, что поступить так надо потому, что медвешкинцы могут остаться без дела, без рынка сбыта картошки, стало быть, без хлеба. А хлеб медвешкинские поля рожали и тогда плохо, своего хлеба в деревнях хватало едва ли не на половину года. Укомовцы сдались — совхоз был организован.
Завел Шаров в хозяйстве крупообдирные машины, устроил маслобойку, втянул мужиков сеять гречиху и коноплю. За умеренные цены обдирали мужики на совхозных крупорушках гречу, на маслобойках жали конопляное масло, работали на полях совхоза. Завел Шаров в совхозе простое племенное коровье и лошачье хозяйство. Не рысаков орловских, конечно, растил, не битюгов, владимирских тяжеловозов или першеронов, нет. Не было у него в хозяйстве и быков-семинталов или шарнхорстовской породы. Завел он в хозяйстве таких добрых и простых породистых коней, от которых рождалась бы простая, но сильная и неприхотливая крестьянская, рабочая лошадь. То же и с коровьим племенем было — крестьянскую ярославскую и костромскую простую корову завел.
И за пять лет улучшилась порода коров и лошадей у медвешкинских и окрестных деревень мужиков. И скоро медвешкинские и окрестные мужики так оправились от порух, что принесла им и мировая первая, и гражданская война, что они уже только и думали о том, как взять в работу землю свою, чтобы лучше рожала.
Из этого совхоза убеждать мужика в выгоде коллективного труда, в преимуществе техники перед плужком и сохою выходили пластать целину первые совхозные «фордзоны» и первые агитаторы. А прежде совхоза сладил белынский предукома в Медвешкине больницу. По тем временам — немалое дело. Она нужна была здесь потому, что не было двора во всем этом длинном и бестолково размещенном по оврагам селе, где бы не болели или трахомой, или гонореей, или глистами, а то и застаревшим сифилисом. Медвешкино, сбитое из переселенных государственных крестьян брянских и калужских государственных вотчин, чуть ли еще не со времен Екатерины-матушки не расставались с этими болезнями.
За работу сел в эту больничку Прохор Антоныч Бабичев, молодой тогда, но земского склада врач, успевший уже отшагать врачом все дороги гражданской войны на юге. Скромный памятник ему на его могиле стоит сейчас на кладбище лучших людей города в Белыни. Он умер глубоким стариком незадолго до того, как в медвешкинской больничке появилась Елена Сергеевна. И о Бабичеве и о Шарове она узнала все от пожилой уже своей медсестры Настасьи Иванны. Прохор Антоныч Бабичев умер своею смертью, от старости. Все гадкие болезни вывел в Медвешкине он, умер, сделав свое святое и большое дело.
А вот белынскому предукома, позднее директору совхоза Нестору Шарову пришлось умереть иначе. В тридцать седьмом боевого товарища, уже крупного партийного работника области, воевавшего и на фронтах гражданской войны и утверждавшего Советскую власть в Белыни, делегата семнадцатого съезда партии, утвердившего окончательно и наипрочно Советскую власть на нашей земле, Нестора Шарова не стало. Его арестовали при выходе из здания обкома, где он всего полчаса назад на пленарном заседании произнес речь о «заушательстве сверху», о «попрании партийных норм и властолюбии наверху», требуя ревизии поведения «некоторых партийных товарищей». Произнес он ее ото всего горячего, боевого, как он сказал, «партийно чистого сердца», а скоро, уже вдова, его жена Надежда Константиновна получила через знакомых под строжайшим секретом весть: умер в камере на руках товарищей от сердечного приступа, будучи еще под следствием.
Лет пять Сашка, любимый сын Шарова Сашка не знал никакой иной правды об отце, как только то, что отец арестован. А когда узнал правду, что отец умер, будучи еще под арестом, замкнулся, жил втихую, стараясь уйти от любых разговоров об отце, никогда не вспоминая вслух о нем, служа и работая вначале зоотехником, а потом потихоньку и заместителем директора одного из отдаленных совхозов области. О партийных рекомендациях, о партии он заговорил со старыми друзьями отца — с теми, кто уцелел, — и с коммунистами по работе только тогда, когда пришел пятьдесят третий год.
В этом году его приняли в партию. Теперь он был директором того совхоза, где «советчиком» был Павел Матвеич, «отцовского совхоза», как говорили ему иногда в районе, тянул его, стараясь поставить хозяйство на ноги прочно.
Елена Сергеевна пришла в эту больничку неполных восемь лет назад не вслед за тем, как слег в постель старый врач Прохор Антоныч Бабичев, а вскоре после его смерти, когда врача на время заменили здесь молодым, практикующимся фельдшером, присланным из Саратова, который млел от воспоминаний о саратовских пляжах и который, конечно, мечтал «смотаться» отсюда поскорее. Елена Сергеевна приняла от него больничку, однако, в порядке.
За дело принялась она с жаром. Шел ей, Елене Сергеевне, тогда двадцать восьмой год. Судьба ее, жизнь до двадцати восьми лет, сложилась у нее если, сказать, не нелепо, то во всяком случае, нескладно и так, как у многих сотен людей в войну, которым было по десятку, по полтора десятка лет.
Лене Кушнаревой — тогда не была она еще Булыгиной — шел всего тринадцатый год, когда громыхнули первые громы минувшей войны и когда через ее поселок под Ржевом прошли немецкие танки. За несколько дней до этого, а точнее, за три дня до прихода немцев отец ее, Сергей Силыч Кушнарев, распорядился вывезти «на подручных средствах», как значилось в телефонограмме из районного Совета, маленький коллектив опытной селекционной станции, которой он управлял и которая занималась акклиматизированием новых сортов льна, гороха и сибирской пшеницы, на близлежащую станцию и погрузиться в вагоны. Станция назначения им не была известна. Сергей Силыч, стареющий уже человек, энтузиаст борьбы в области за забракованный тогда сверху местный сорт гороха пе́люшка и местные сорта льна, выполнил приказ об эвакуации и только в дороге узнал, где предстоит им осесть и развернуть нанове́ работу.
Очутились они под Иркутском, где-то близ станции Суховская, — где ныне встал большой город химиков Ангарск, — куда вскоре пришло ответное письмо сына Вадима на письмо отца об их вынужденном переселении. А сын сообщал, что он уже в армии, стоит под Рязанью, что в Московское ополчение, которое ушло под Смоленск, он не попал потому, что был в Заволжье на практике, вернулся в академию только в августе, а теперь покуда находится в истребительном батальоне.
Вадим выражал в письме уверенность, что враг будет разбит скоро, что все полны гнева и решимости выгнать врага из пределов Родины как можно скорее, а уж потом он доучится и в Тимирязевке и свидится с ним.
Вадим любил горячо отца, человека, «на свои личные» выбившегося от доли сына волостного писаря к науке и мечтавшего больше всего возродить былую, «первобытную», как он говорил, силу плодородия почвы. Сын любил меньше мать, Аделаиду Агафоновну, женщину флегматичную, толстую, вечно, сколько он помнит, что-то жующую, умелицу поспорить по вопросам сватовства и о тонкостях отношений в супружестве, но сильно, по-братски нежно любил белокурую сероглазую сестру Ленку.
Вадим был студентом третьего курса почвенного факультета Тимирязевской академии, словоохотливым смельчаком на праздности, молчаливым и вдумчивым учеником в деле, человеком стойких и трезвых правил и во всем склонным к обобщениям. Таким в памяти долго оставался он у своих товарищей и по студенческому общежитию, и по военной службе, таким, до самой смерти, оставался он и в памяти отца. А для маленькой Ленки он был самым лучшим и желанным человеком на свете. То, что с ним было, что случилось потом на фронте, Сергей Силыч и Елена узнали уже после смерти Аделаиды Агафоновны в Иркутске, где она умерла в больнице на операционном столе от гнойного аппендицита. В это время Сергей Силыч уже работал в Иркутском ботаническом саду за невозможностью развернуть работу своей станции под Суховской и умер после войны, когда Елена кончала медицинский институт.
Весть о смерти брата, смерти не солдатской, трагической смерти Вадима доставил им на третий год войны в Иркутск, поискав перед этим Кушнаревых в Суховской, одноногий, на костылях солдат, находившийся до этого на излечении в одном из госпиталей города. Он назвал себя другом Вадима, однокашником по учебе и по службе. Нашел он Кушнаревых в обветшалой деревянной, но крепкой, теплой, сработанной на сибирский лад из толстых сосновых бревен пристроечке к массивному, обшитому толстенной доской и добротно окрашенному, видимо когда-то купеческому дому на Луговой, робко постучался и сказал: «Я от Вадима… Нет, не от Вадима, а о нем хочу сообщить…»
У Сергея Силыча сердце опустилось, словно перестало работать, когда он услышал эти слова. А Ленка, пятнадцатилетняя Ленка стояла и тряслась в предчувствии ожидаемой беды, прячась за плечо отца.
Солдат, стоя у порога — в комнату он отказался войти, мол, ноги грязны, — расстегнул шинель, вынул из бокового кармана плотно завернутый в черную бумагу пакетик и, не сразу протягивая его Сергею Силычу, проговорил:
— Вот тут все. С сорок второго года его с собою таскаю. Тут все. Письмо, портрет, наша солдатская записочка. Почтой это послать нельзя было. Вот и таскал столько. И ко мне-то еще от другого перешло. Тоже наш парень был. Теперь его нету.
И, вручая пакетик, так посмотрел на Сергея Силыча, что слезы у самого набежали, и, берясь за костыли, отвернулся, сказав:
— Только сейчас не читайте. Я сейчас уйду. Тогда.
И солдат быстро унес себя на своих костылях, словно и не заходил, словно никогда тут его и не было. А когда Сергей Силыч развернул черную плотную бумагу — обертка фотопластинок, потершаяся на сгибах, — среди двух вдвое сложенных листков исписанной бумаги он нашел портрет сына. Величиною он был не больше четвертушки обычного листа писчей бумаги, с потрескавшимися краями, с желтым пятном на уголке, — обычная любительская, но все же хорошая фотография. С нее смотрел на отца и сестру бравый белокурый парень в пилотке и гимнастерке под ремень, парень с веселыми и чистыми глазами.
Потом руки отца коснулись листка бумаги, исписанного почерком сына. Бумажка когда-то была сложена в восемь раз и исписана чернильным карандашом, который Вадим, должно быть, слюнявил. А какая бумага? Из отрывного блокнота в ладонь, и на верхнем краю зубчики. Вадим сообщал:
«Дорогие отец, мать, Ленка! У меня предчувствие такое, что с вами больше не свижусь. Со мной случилась несправедливая беда — меня взяли. Но что бы со мной ни случилось, я еще солдат. Может быть, товарищи добавят, что со мной случится. А сейчас всех вас целую и обнимаю. Вадим. Май. 1942 г.».
А из второго листка из школьной тетради в клеточку, исписанного уже фиолетовыми чернилами, и Сергей Силыч и Ленка узнали следующее:
«Ваш сын погиб все равно как солдат. Кто из нас останется жить, тот передаст вам это. Его оболгал один из наших. Не верьте, что ваш сын был плохой человек. Мы его хорошо знаем. А тот, кто оболгал его, — плохой человек. Он учился с ним вместе. А ваш сын честный человек. Он лежит у Гореловки, за Калинином, у Ржева. Там могила его. А имени того мы называть не хотим. Сергей Дьячков. Анатолий Взрослов. Семен Седё…»
Дальше фамилии прочитать было невозможно — стерлось. И был еще под письмом год: 1942. Подписи с письма глядели четко, более четко, чем буквы самого письма. Более четко и отчетливо, чем когда пишут с боязнью смело расписаться. Одно это уже убедило отца в правде солдатских строк. Отец поцеловал солдатские эти подписи. Отец поцеловал и портрет, и письмо сына, которое было всего вторым его письмом с фронта. Сделала это и Ленка. И больше ждать им было нечего. И старик заскучал. Не раз уходил он вместо того, чтобы идти на работу в свой ботанический сад, искать по городу того солдата, который вручил ему страшную весть о гибели сына, который мог быть по фамилии и Дьячков, и Взрослов, и, вероятно, Седёлкин, но так и не сыскал его.
Елена Сергеевна кончала уже четвертый курс Иркутского медицинского института, когда умер отец. Однажды вечером, очень поздно, задержавшись в лектории, где читалась известным иркутским геологом Одинцовым лекция о природных богатствах Сибири, она вошла в этот маленький свой домишко на улице Луговой и застала отца как-то странно сникшим в старом теплом кресле, которое так недавно еще подарил ему, уезжая к себе домой, один из ленинградских старых ботаников, Семен Евграфыч Родин. Отец сидел, уронив мертво руки вдоль боковин кресла и упершись в грудь седым, не бритым давно подбородком. Глаза его были закрыты. Перед ним на столе стоял едва начатый стакан с еще теплым малиновым чаем. Так и сдало неожиданно сердце старика, так и не стало никого у Елены.
А потом у Елены Сергеевны пошла своя жизнь. Замужество. Замуж вышла, когда была уже на пятом курсе, за Виталика. Особо хорошей души в Виталике не было, о плохой Елена не догадалась. К жизни пристраиваться тоже нужно было. Как-никак, а ведь одна. И увез ее стоматолог и техник Булыгин, родом из Минусинска, на прииск за Бодайбо, куда ему выпала доля ехать и куда он сам мечтал попасть.
Молодого стоматолога приняли на прииске с распростертыми руками. Зубного врача здесь ждали не один год. Людям с плохими зубами на этой земле, где цинга портит часто здоровье многих, стоматолог ой как был нужен! С первого года Булыгин так дело повел на прииске, что у себя в амбулатории только кое-как делал челюсти и коронки. Зато дома — развернулся. В амбулатории — на всех времени нет. На дому — пожалуйста! Старую бормашину, что на чердаке в больнице валялась, починил и перенес к себе. И пошел работать за золотой песок! Уж откуда его брали больные неизвестно, только где-то брали.
В полгода Виталик Булыгин набил себе холщовый мешок весом килограмма в полтора. На второй год, когда разразился первый скандал, он имел песочку золотого уже побольше. Скандал разразился однажды потому, что как-то ночью ввалилась к нему в какой-то малиновой одёже, с малиновым лицом и прямо из тайги — на каком-то тракторе прибыла — толстая баба и завопила, что он ей медью зубы стравил. Скандал из дома перекинулся в управление рудника, к местным властям. Баба кричала:
— Я ему пригоршню песку отмерила за настоящие зубы, а он мне медь поставил. Я зарежу его.
У бабы зубы были сплошь кариозные, тронутые застаревшей цингой. По делу, зубы ее и спасти было трудно. Неделю лечил зубы этой бабе Булыгин, и мост и коронки по чести поставил, золотые. А зубы у нее через год — ломаться. Как ни доказывал стоматолог, что у нее еще и пиорея, болезнь десен, при которой обнажаются шейки зубов чуть ли не до корешков, и что медь здесь ни при чем, на зубах у нее золото, — все равно свели все к тому: зачем песком взял? Горсть золотого песку он сдал через власти в приемную, дело замяли.
А скоро вслед за этим какой-то беззубый Забий-баба, тракторист с дальнего прииска из «отбывших», ввалился к Булыгину в амбулаторный кабинет и дал ему «раза». За что? Не за зубы! Булыгин добросовестнейшим образом сделал ему обе челюсти — и нижнюю и верхнюю, все полностью из золота, кроме «присосок». Когда этот, Забий-баба явился к нему получать свои челюсти, «заправил» их, он остался очень доволен работой стоматолога. Отсыпав ему из мешочка песку прямо в пригоршню («А ну, подставляйте жменю та дивитесь, не бильше ли треба?»), пациент этот ударился гулять и дня два гулял где-то без просыпу.
А когда проспался, песочку у него в кармане меховых штанов не было и оба протеза исчезли. Вот тогда он и ринулся искать свою пропажу прямо в амбулаторию. Булыгина побил он крепко, за грудки взял, в кресло кинул. В милиции, куда звонили сотрудники амбулатории, а не сам Булыгин, Забий-баба заявил, что у него «зубной схопив пятьсот граммов того песку, з якого ему сам дви жмени дав». Разумеется, грабежом Виталик Булыгин не занимался, ограбить Забий-бабу он не мог. Пропойца просто напутал, промотав какими-то путями добытый золотой песок по «увеселениям» в поселке. В милиции Забий-бабе не поверили, что его ограбил Булыгин. Но спросили: «А где ты песок брал?» Забий-баба только тогда и опомнился и понял, что в беду попал, когда его об этом спросили. Он стал на охотников эвенков ссылаться, у которых, мол, на порох, на спирт, на консервы менял, стал валить на людей, которых уже нет, что они вместо «грошей» долги песочком отдавали, — милиция не поверила. Милиция узнала, где гулял Забий-баба, приволокла к допросу тех, у кого он гулял и картежничал, а тем временем и выясняла, как поступить со стоматологом.
В управлении прииском струхнули. И хоть знали всюду, что практика намывать песочек где-то впотаёнку и на стороне существует в районе приисков, что и всякие расчеты песочком дело не новое, решили за Булыгина не заступаться. «А ну его к черту, беды наживешь!» И хоть было у Булыгина время метнуться из амбулатории домой и кинуть свой мешочек с золотишком ну хоть в очко нужника или в колодец во дворе, да опешил побитый Булыгин. Он сидел у себя в амбулатории, тер побитые места, а тем временем бабка Анисья, женщина из одиноких, помогавшая по хозяйству Булыгиным в доме, двери милиции открыла.
И, как полагается, первым делом был вскрыт милицией хлипкий, но застекленный железный врачебный шкаф, стоявший в приемной комнате стоматолога. Из этого шкафа в присутствии понятых и были извлечены все золотые накопления Булыгина.
А сколько бессонных ночей просидел стоматолог за работой за этот песочек и над этим песком! Отработав какие-нибудь коронки, примерив их к гипсовым оттискам, он вдруг откладывал за полночь работу, доставал свой мешочек из железного шкафа, насыпал горстку песку на чистый листок бумаги, клал на стол и подолгу рассматривал песчинки через лупу. А куда он уносился тогда грезами? В Москву? Конечно же, в Москву! Он мечтал о том, как купит в столице квартиру, заведет хорошую мебель, хорошее радио, телевизор — они, телевизоры, стали тогда уже у нас появляться, — может быть, автомобиль, костюмы, побольше костюмов! Он видел уже, как будет ходить с Леной в театры — в Большой театр, в Малый театр, на концерты, а на плечиках Лены на очень хорошем пальто будет лежать камчатский голубой песец.
А жену Булыгин любил. Любил какой-то такой любовью, которую называют «тихой», в которой у него все было отнесено куда-то на «потом», на «после», а сейчас только просто жить, работать, скопить, «чтобы вырваться».
Лена жила с молодым Булыгиным, осененная еще той первой, не омраченной ничем, любовью, когда ласка, доверчивость, восторженность, влюбленность каждочасная были неписаным законом прямого общения, когда ничто другое, кроме этого, не лежало на сердце, не было в голове, и все шло так естественно, как всегда кажется в молодости, что все так и должно быть на всю жизнь.
Ей и в голову не приходило, что муж ее делает что-то нехорошее. Домашняя практика! Что же, раз не управляется один стоматолог, а он же и техник в амбулатории, так надо же как-нибудь людей врачевать? Она видела, как много по вечерам и ночам работал муж, и благословляла его это разумное упрямство, объясняя его, конечно, и тем, что надо же становиться на ноги и подзарабатывать, раз это честно дается. О золотишке, о приобретательстве мужа она ничего не подозревала потому, что никогда золота у мужа не видала. Да если бы и видала, она не придала бы этому никакого значения. На прииске она уже не раз слышала разговоры и рассказы местных жителей о плате за разные услуги песочком. Что же, если бы Виталий и имел его, она предложила бы сдать его от греха в контору прииска, не связываться с такими пациентами, что золотишком платят, хоть по неопытности и молодости все же ничего преступного во всем этом не видела, а о делах мужа ничего не знала.
Она также ничего не знала и о малиновой бабе, появлявшейся у них в доме, потому что работала участковым врачом, иногда по неделе и более не бывала дома, разъезжая в любую погоду по приисковым точкам, забираясь иногда даже на кочевые эвенкийские стойбища на собаках и оленях, когда охотники узнавали по «длинному уху», где «дохтур» пребывает, и, перехватив, увозили ее срочно то к роженице, то к умирающему, то к побитому оленями или получившему нож в спину в какой-нибудь родовой или сутяжнической драке.
Возвращалась она часто и обовшивевшая, и обмороженная, и в исхлюстанной одежде. И тогда — о, какое это было счастье! — сходив в баню и переодевшись во все чистое, встретить на пороге мужа, наговориться с ним досыта и лечь в теплую, не одинокую кровать, думая: «Какой он у меня хороший, езжу, болтаюсь черт те где по неделям, а он ждет, работает и рад, как приеду, будто я невесть какая замечательная. А между тем от таких, кто дома не сидит, мужья-то часто и уходят». Но никакой трещины, никакого намека на недовольство Виталием не было, не возникало, и она, благословляя судьбу, любя мужа, никогда не любопытствовала, на кого он вечерами и по ночам работает и сколько берет за это.
И вдруг страшный удар обрушился на нее, на ее счастье. Когда спустя три дня после того, как Виталий угодил под стражу, вернулась она по грязной весенней дороге на приисковом тракторе с санным прицепом домой, в доме не были протоплены даже печи. Прибежавшая откуда-то Анисья рассказала все по порядку, как было, и принялась топить печи. А у Елены Сергеевны сразу подкосились ноги, и она навзничь, как стояла, так и повалилась на промерзший уже в кухне пол.
Виталия судили за стяжательство. Не за кражу, не за тайное расхищение, не за спекуляцию — за стяжательство. Прямо с суда и увезли его с прииска.
Елена Сергеевна поднялась с постели только через месяц после того, как увезли с прииска Виталия. Поднялась — и почувствовала себя сразу круглой сиротой. По хорошей сибирской привычке помогать человеку не сочувствием, а делом, сослуживцы дали достаточно времени, чтобы ей вылежаться, сердцем отойти и вернуться к работе. Работу ей дали на стационаре, поездки отпадали. Люди, окружавшие ее, привыкшие к самым тяжелым невзгодам и суровостям жизни, понимали ее, ни одним словом, намеком, жестом не напоминали ей о том, что с нею случилось, в каком состоянии она находится, недоделанное ею часто выполняли сами, согласные с тем, что и с каждым может случиться плохое.
Все же Елена Сергеевна написала письмо в город, в свое управление, в котором ставила в известность начальство о случившемся с ней и спрашивала, намерены ли ее оставить на прииске на работе. Ответ пришел, что возражений таких не имеется, и Елена Сергеевна успокоилась на время.
Еще год жизни на прииске прошел в молчаливой одинокой пришибленности, в обдумывании поступка мужа, в оправдывании и обвинениях его. Но так ли, иначе ли, Елена Сергеевна все же оставалась одна. Поступок Виталия она ненавидела всей глубиной своей души. Ненавидела больше не потому, что он был нехорош, чужд ей по существу своему, а больше всего потому, что ей уже казалось — за золото он мог продать и все, что угодно, другое. Болезненное состояние души, нервическая работа мозга — все говорило ей, что и она сама этим поступком мужа уже… уже как бы проданная. «Ведь он должен был знать, что за это бывает, — думала она. — Если бы он любил меня, он бы помнил, что золотишко это — опасность, опасность для нашей жизни. Ведь он знал, что я его любила. Ведь он знал, что, попадись он со своими сделками, лишит меня счастья, любви моей, всего. Что это, как не предательство или не продажа?»
Не знала Елена Сергеевна, что Виталий никогда так худо не мог думать ни о ней, ни о себе, ни об их общей жизни. Молодой человек подличал из других побуждений; она их не знала. Молодой человек из Минусинска, с детства воспитанный на рассказах о Синем Шихане, о золотых россыпях на ленских и бодайбинских речках, о фарте золотоискателей, верил в свой фарт, в свое счастье. Одной рискованной удачей хотел он поставить и ее и свое счастье «на твердую землю», чтобы потом, устроившись, жить, просто жить! Ему всего-навсего нужна была Москва, квартира в Москве, малость хороших удобств! Песцы и прочее — это тоже, как малость, для Лены. Он только об этом думал. Елена Сергеевна ничего об этом не знала.
В отупляющей и молчаливой тоске проходил год одиночества. Ей уже многое не нравилось на прииске. Однообразный, замкнутый, как ей казалось, круг жизни тяготил ее. Ее раздражали и душевно угнетали одни и те же лица больных, разговоры с ними. Все чаще и чаще сквозь дали проглядывали ей, приходили на память калининские ее родные места, вспоминались знакомые лица. Страшно, до душевной боли тянуло на запад, обратно за Урал, где, казалось, она только и найдет успокоение. Но это была уже болезнь. Название болезни Елена Сергеевна знала: ностальгия — тоска по родине. И неотвратимо, и день ото дня все больше, властно ее стало тянуть домой. А куда домой? Под Ржевом родных никого у нее не было. Два холма на городском кладбище в Иркутске, холмик братней могилы где-то под какой-то Гореловкой — вот и вся ее родня. И родные дали стали ей мерещиться не только по ночам, а и наяву.
На исходе года одиночества пришло от Виталия письмо. Виталий писал скупо и сухо. Письмо его было как приговор его перед ней самому себе. Он писал:
«Я ни в чем не оправдываюсь, вины перед тобой и нашей жизнью с себя не снимаю. Я хотел одним разом поставить жизнь нашу на твердую землю. Ставил я ее подло. Теперь годы, годы, годы, а может быть, и на всю жизнь — один. Я не имею права просить тебя ни о чем. Я по-прежнему к тебе такой же, как был, помнишь, как тогда, в Иркутске? Но подлость, некоторые думы свои я от тебя прятал и тогда! А душу — нет. Выходит же — обманул! Я знаю, тебе такая душа не нужна. Не все у тебя потеряно. Отряхнешься, оживешь. Думай о своей жизни, ищи ее. Я — не ко двору. И чтобы проволочек не было, этим письмом даю тебе право отказаться от меня, право на развод. У тебя еще будет счастье, заживет у тебя все. Прости. И прощай. Виталий».
Она ответила ему письмом коротким и горьким, ответа на которое не получила. Она написала:
«Виталий! В письме твоем все правильно. Но только пойми — счастья у меня никогда больше не будет. Встретит ли нас жизнь — не знаю. Только теперь ты знай: искать меня нигде не надо. Прости и ты. Елена».
Письмо Виталия помогло быстро устранить формальности расторжения брака в загсе. Фамилию свою — Булыгина — на прежнюю, девичью, менять она не стала, решив: «Зачем! Что есть, то уж пусть так и будет. Менять фамилию — прятать за нее свое прошлое. Нет, не надо. Пусть уж все будет, как есть!»
И получив развод, к весне четвертого года службы на приисках, списавшись со своим местным управлением и министерским отделом в Москве, получила Елена Сергеевна, разумеется, не без проволочек, не без бюрократической возни и переписки, означавшей «борьбу за кадры», назначение в неведомую ей область, а потом в неведомую ей Белынь и Медвешкино. Может быть,
в последний раз, как ей казалось, оплакала она на Нагорном — где-то возле Амурской дороги — иркутском старом кладбище родные холмики отца и матери, позвала могильщика, оправила их в свежий дерн и, взяв горсть земли в платок с собою, простилась с Сибирью.
Уезжала она с горючей тоскою, как будто покидала вторую родину. На пути завернула она и под старую Тверь, помогли ей найти там и деревню Гореловку, только могилы брата нигде вкруг не было. Долго вспоминали гореловские старики, где тут был застрелен русскими же русский солдат, долго судили, рядили, да и пришли к выводу — такого у них, кажись, тут и не было.
А к средине лета того года добралась Елена Сергеевна до областного центра назначения, потом до Белыни, потом до Порима, а потом уж и осела в маленькой Медвешкинской больничке, окунувшись душой в тишину окружных полей, дубовых лесов и долков. Лучшим из них был безымянный дубовый долок в конце Долгой дубравы, всю весну и лето полный синих, розовых, алых, желтых, голубых цветов, дудников и анисов, птичьего пенья и отрадной тени. В него, когда было время, Елена Сергеевна ходила отдыхать.
Она приехала в Медвешкино тогда, когда уже «на погост черемуху караулить», как сказала об этом Настасья Иванна, ученая медсестра больнички, убрался Прохор Антоныч Бабичев и когда сама медсестра больше заведовала больничкой, чем присланный на время молодой стажер. От нее Елена Сергеевна узнала все, что касается окрестных мест, а больше всего о медвешкинцах, жителях долгого, большого села, разбросанного по разноцветным оврагам.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Всегда бывает: если ничего не знаешь и знакомишься с этим незнаемым и узнаешь все про него впервые, то это незнаемое вначале сильно удивляет.
Елена Сергеевна, поселившись в больничке, побывав вскоре в Медвешкине раза три-четыре, так же как и Павел Матвеич, была очень удивлена тем, что такое село у нас еще существует. Если Павла Матвеича Медвешкино могло чем-то удивлять и приводить к размышлению, то, как мы это сказали, было у него оттого, что он никогда в прежние годы не интересовался внутренней жизнью деревни, не знал ее, даже не стремился знать. Елену же Сергеевну это село удивило своим существованием не потому, что она вообще плохо знала деревню, а потому, что для заселения нельзя было выбрать хуже места.
Люди в этом селе жили характером мягки, добры, покладисты, чистосердечны. Молодежь бойкая, мужчины энергичные, крепкие, а всё во многих, как приметила Елена Сергеевна, была какая-то непонятная ей «чудинка». Особенно эта «чудинка» сказывалась в обхождении, в поведении людей, в их характерах.
Вот сидит Елена Сергеевна в своей приемной в больнице, вдруг баба приходит в больницу с мальчонкой на одной руке, другая занята узелком из тряпицы, и между ними происходит такой диалог:
— К вашей милости.
— Это вы к кому, ко мне, что ли? — спрашивает Елена Сергеевна.
— К тебе, к тебе, родимая, — отвечает баба.
— Голубушка, какая же это я — милость? Ну ладно, с чем же вы пришли?
— А вот с ним, — говорит баба, качнув на руке ребенка.
— А что с ним?
— Да орет, орет, пропади пропадом, орет. Могуты нет, как орет.
— А вы пробовали разобраться, отчего он кричит?
— Да прали́к его знает, отчего он кричит. Я его колочу, а он все орет.
— Ну, покажите ребенка.
Баба сажает мальчонку перед Еленой Сергеевной на стол. Животик вспучен, грудка впалая, дряблая, белая, ножками сучит, язык обложен. Явно глисты. Дать сантонин. Но как ей дать? Сантонин не безвредное средство. Опоит еще. Да и глисты горлом могут пойти. Лучше оставить в больнице.
— Придется в больнице побыть денька два с ним, — бабе Елена Сергеевна.
А баба:
— Ахти! Дак, а мужик-то?! А колхоз-то?! А старики?! А робяты?! Их у меня еще четыре. Нет уж, я у бабки полечу.
И заворачивает малыша, и спешит уже вон, оставив узелок на лавочке. Елена Сергеевна едва фамилию успевает узнать, селение, как баба уже за порогом.
— Узелок забыли! — вдогонку кричит Елена Сергеевна.
— А это вам, — отвечает баба. — Не осудите, чем можем, по-нашему.
Елена Сергеевна к Настасье Иванне:
— Что это такое, как это назвать?
А Настасья Иванна с усмешкой, готовая рассмеяться, отвечает:
— Это — нос.
— Какой нос? — тревожась, спрашивает Елена Сергеевна. — При чем тут нос?
— А вам несут, носом называется. У них стыдно, выходит, узелок домой нести обратно. Подумают люди, что отказано, с носом, мол, домой вернулась, ни с чем. Старинка!
И успокаивает Елену Сергеевну:
— Не беспокойтесь вы, пожалуйста. Прохор Антоныч иначе делал. Он в сельсовет все эти носы отсылал и требовал, чтобы за это людям выговаривали. Сейчас что! Вот годов двадцать пять назад было. Все волокли. Сейчас редко кто. Отучил Бабичев.
И Елена Сергеевна, расспросив Настасью Иванну, где живет эта баба, у какой она бабки полечить малыша собирается, одевалась попроще да и отправлялась вслед за бабой на село.
А то ввалится мужчина, пожилой, идет — весь согнулся, и к ней:
— Вот к вам, беда у меня.
— Что такое?
— Да вот анбар крыл, так с самого канезька текнулся на колоду, бок зашиб.
— А ну, покажите.
Пришедший снимает рубашку, поворачивается зашибленным местом, Елена Сергеевна видит: кровоподтек от плеча до бедра, синяк весь бок покрыл, явно — ему лежать надо, не вставать, даже растирание нужно, компрессы.
— Это когда ж у вас случилось?
— А третёва дни, под вечер.
— И что же не вызвали меня, почему пришли, не сообщили?
— А чего там от дела отрывать, — ей пришедший.
Елена Сергеевна ему покой прописывает, мази дает, а пришедший, одевшись, ей:
— Дак, может, мази-то и не нужны? Неколи ими мазаться. Попарюсь в бане с мятой — и пройдет. Спасибо за доброе.
И уходит.
Очень удивляла Елену Сергеевну эта простота. «Я и в Сибири, в глухих местах таких-то не встречала. А тут, в глубине России, еще такие водятся», — размышляла она.
И село, историю которого она не знала, и народ, который как и отчего сложился таким характером, все больше и больше волновали ее, и она положила себе правилом — как можно скорее, как можно быстрее ознакомиться с Медвешкином.
Попервоначалу ей было трудно разбираться в так называемых «улицах» села. Никаких улиц в привычном смысле этого слова в селе не было. Пятнадцать — двадцать изб по одну сторону оврага, пятнадцать — двадцать изб по другую на полторы, две версты ниже. А это выходит — Самодурка и Чёртовка. Чтобы от Самодурки добраться до Чёртовки, обходи глинистый овраг — отвершек, что залег прямо за домами, а потом переходи «головной» овраг. А пойдешь через «головной» сразу, так на той стороне, где Чёртовка, перед самыми избами глубокий, похожий на щель, тоже отвершек залег. Начнет искать в Чёртовке больную, а ей говорят: «Ищи на том конце, за буераком». И разумеется, все эти «улицы» давно были переименованы сельсоветом тут же прямо после революции, и назвали улицы эти и Первомайской, и Овражной, и Октябрьской. А вот, поди же, в обиходе у медвешкинцев все по-старому «кличутся» — Чёртовка, Самодурка.
Елена Сергеевна на своем настаивала, когда искала нужную ей «улицу».
— Мне не Чёртовка нужна, — говорила она строго, — а Нагорная.
— Так это одно и то ж, — отвечали ей. — Мы по-старому, по привычке.
И вот от этого было много у Елены Сергеевны путаницы разной с розысками адресов больных по первому времени. И не раз уже она думала: «Советские люди, живут по-советски, а все от своего старья отделаться не могут. Ведь в нем, в селе-то, пять тысяч жителей, около тысячи дворов, не менее тысячи школьников разных возрастов. Чтобы добраться до одной Топорихи или Агапова, полдня нужно потратить. А они еще — Самодурка, Чёртовка!»
Успев побывать не раз в Романовке и Козловке, побывав в лесничестве и ближнем селе от него — Сентяпине, в этих крепких, уже давным-давно хоть и на старый вид, но прочно и хорошо обстроившихся селах, Елена Сергеевна только диву давалась, сравнивая эти села с Медвешкином. И в Сентяпине, и в Козловке, и в Романовке — люди горделивые, сдержанные, веские такие, от них не услышишь и слова, чтобы оно как-то безразлично к характеру их прозвучало, чтобы стариной от него какой шибануло. В Медвешкине не то. Говорят так, будто о гордости своей, о своем внутреннем содержании никогда не думали. Самодурка! Чёртовка!
Вначале Елене Сергеевне казалось, что в Медвешкине «праховый» народ живет. Но чем больше узнавала она о жизни и быте поселян села, тем чаще приходила к выводу, что жителей его обошли какие-то милости. Ребята начальных классов учились в старых, приземистых четырех школах, поставленных там и сям еще при Несторе Шарове. Две школы для учащихся старших классов еще при нем были собраны из двух больших сосновых добротных церквей, какие в этих местах ставила когда-то многочисленно богатая местная церковная епархия. Был в одном конце села переделанный из служебного помещения Пафомовым простецкий клуб с неплохой библиотекой тысячи в полторы книг, собранных усердием преподавателей и учителей школ. Ребята в школах учились хорошо, и молодежь вся оставалась на месте после окончания школы. Даже солдаты из армии всегда все возвращались домой. На работу медвешкинцы пойдут — смотреть любо, работу так и рвут, так и кипит она у них, и никакого начальства указующего им не нужно, чтобы работа была сделана.
В Белынском районе почему-то всегда с усмешкой говорили про это село, называли его «обойденным». Но почему-то начальствующие сами же и удивлялись и многочислию детей почти в каждой медвешкинской семье, и тому, что мало, очень мало кто «сбёг» из этого села. Правда, отмечалось, что из Медвешкина не то чтобы там в областное руководство или в науку, а даже в районное руководство никто не выдвинулся и нигде видного места не занял. Отмечалось, что там народ как кончит школу, так никуда и идти не хочет и начинает скоро жить «по-мядвешкински», как, подражая говору медвешкинцев, шутили в районе. Но зато где трактористов, механизаторов, техников ищут для своих хозяйств, — в Медвешкине и механизаторы, и трактористы, и техники всегда все свои. Этим наукам медвешкинские ребята поучиться любят. Да и другая правда закрепилась за селом, правда, что лучше, покладистее, душевнее, работящее народа вокруг было поискать.
Эта пестрота характеров, склада жизни, быта медвешкинцев, которая Елене Сергеевне была вначале непонятна и шла вразрез с ее былым представлением о жизни советской деревни вообще, как-то сразу объяснилась ей, когда однажды, придя в дом Кирилла Васильича Пафомова, который уже тогда леживал частенько подолгу в кровати, мучимый ревматизмом и сердечными приступами, и узнав, что он-то и есть председатель большого объединенного медвешкинского хозяйства, спросила его:
— Почему Медвешкино такое пестрое во всех отношениях, почему далеко не продвинулись хоть в делах культуры?
Пафомов вгляделся в нее, подумал, отвечал:
— Причин много, очень много. Тут и то, как сложилось это село из множества деревень, вставших здесь исстари. Тут и то, что разбросанно мы живем и далеко от райцентра. Тут и экономического порядка причины.
И, поставив себе под мышку градусник, поданный ему Еленой Сергеевной, продолжал:
— Деревни эти, что теперь улицами зовем, должно быть, лет по двести уже стоят на старых местах. Давно, давно пора сселяться на большие сельбища. Где народ живет кучно, близко друг к другу, там и жизнь культурнее складывается. Но сселиться, покрупнее селения устроить мы не можем, пороху не хватает. Мы вот решили три клуба новых строить, в зимнее время за десяток верст кто в старый и единственный клуб пойдет? А потом подумали и решили: да что же мы клубов настроим по деревенькам, когда приходит время стаскивать эти деревни в два, много, три места. Эта необходимость возникла давно. Ну а теперь насчет экономики.
Пафомов опять подумал, поглядел на ходики, тикавшие на стене, в том смысле, что не пора ли градусник доставать, и так сказал:
— Ведь для культуры не только дороги и радио нужны, нужен прежде всего зажиток. Если есть у человека зажиток, нешто он от самого себя, чтобы от времени не отстать, не потребует перестройки? Потребует! Молодежь наша это хорошо понимает. Ну а как, на чем создать зажиток? Земли наши давным-давно выпаханы наполовину, им навозу нужно, хоть со всего району вози. А нас не очень-то чем-нибудь балуют. Лишней машины не купишь. Или машины нет, а если она есть, так у нас денег нет. Бьемся мы сейчас над тем, чтобы поля у нас поболе рожали.
Он опять поглядел на часы, вопросительно взглянул на Елену Сергеевну, та сказала: «Подождите еще», и продолжил:
— Да, вот бьемся над этим. А как биться-то, ежели много упущено. Это вот теперь повеяло новым, легче стало. А то, как было до недавнего времени, — план. Спустят план сверху, выполняй его, как хочешь, сдай. Это вот теперь поменьше к нам ездить стали. А то как было — приедет инструктор, показывает бумажку, кричит: «Сдавай! Вам план спущен был? Вот по плану и сдавай!» А сколько у меня в закроме лежит и останется, его не интересовало. Вот так и не могли мы на своих землях при всех этих порядках на орбиту выйти. Отсюда и затормозилось у нас все. Ну что же, пора?
Не дожидаясь согласья Елены Сергеевны, Пафомов вынул градусник из-под руки, добавил:
— Культура! Мы вон кое-где движками освещаемся, а кое-где на керосине сидим. А построй мы одну электростанцию, так одних столбов потребуется верст на пятнадцать. А где их взять? Нет такой организации, чтобы нам все это дала. А люди, что ж, люди наши хорошие. Где по селам и до сих пор избы стоят заколоченными, или вон, как в Шафтеле, от ста дворов пятнадцать осталось, а у нас все целы. Почему? Да потому, что в себя верим. А это самое главное. Остальное, хоть и припозднились мы, придет. Думаю, не одни мы такие на свете.
И, приняв укол и ложась в подушки, укрываясь одеялом, спросил:
— Надолго ли?
Елена Сергеевна отвечала, что надолго.
Это было почти восемь полных лет назад. Вот тогда и поняла Елена Сергеевна это несколько наивное, но по-своему горделивое, хорошее: «А по-нашему, по-медвешкински», как нечто что-то такое, что часто называют «самобытной устойчивостью». Устойчивость или неустойчивость — судить не бралась Елена Сергеевна, а некую горделивую терпеливость — мол, ладно, мы и такие не хуже других — чувствовала, когда посещала Медвешкино.
А посещать село ей не только нравилось, — Елена Сергеевна считала работу на селе своей прямой обязанностью. Перед ней не стоял, как перед Павлом Матвеичем, вопрос — «вживаться». Елена Сергеевна приехала сюда жить и работать. В этом было отличие ее настроения от настроения Павла Матвеича. «Врач есть врач, — говорила она себе, — его дело не только врачевание в больнице, а и
знатьё того, как и где живут те, кто лечиться в больницу идет». Слово
знатьё она любила. Научилась она ему здесь, в Медвешкине. Оно ни для нее, ни для медвешкинцев не было синонимом слова
знание. Слово
знание имеет всеобъемлющее значение, в нем заложен почти энциклопедический смысл. Короткое слово
знатьё означает всего-навсего знание конкретного, необходимого, без чего дело не пойдет. Плотник ладный, хороший, умелый — о нем говорят: «У него знатьё». Маркел Дормидонтыч Романов из Романовки хороший председатель. О нем говорят тоже: «У него знатьё».
Знатьё Медвешкина,
знатьё его обитателей поставила перед собой Елена Сергеевна. И очень она хотела тоже, чтобы когда-нибудь и о ней сказали: «У нее знатьё».
Поперву́ начала она с того, что, обеспокоенная, хоть и без причин, лечением бабушек-травниц, слухи о которых до нее доходили, решила проверить, чем и как и кого они лечат и нет ли от этого худа. Как ни уговаривала ее Настасья Иванна, как ни доказывала, что худого от этого нет и что делами их интересовался и сам Прохор Антоныч Бабичев и ничего худого в этом не нашел, Елена Сергеевна решила все же начать свои походы к травницам. И оказалось и вправду, что худа они не делали. В их знатье сказывался вековой опыт народной медицины, народных средств лечения болезней, чисто травный способ, знатьё целебных свойств растений.
Заболеет ли какой пожилой человек хроническим запором, головной ли болью, что мигренью называется, бабушка-травница дает ему отвар, — чего бы вы думали? Да самого обыкновенного представителя всех примул в наших лесах — первоцвета весеннего, что еще баранчиком называется. На удивление было Елене Сергеевне, что он и от хронических запоров, и от мигрени. И ходить из-за этого к врачу, беспокоить его и самому беспокоиться, когда травница рядом? Или старика несудом бьет сухой кашель, охрип старик и сипит, как гусь с выводком, и шею все вверх тянет, отхаркаться не может. И травница дает ему — чего бы вы думали? — отвар из цветов и листьев двух обыкновенных видов медуницы, что у ботаников называется лекарственной и неясной, а у медвешкинцев легочницей, что цветет по лесам в мае, меняя свою окраску с голубого на фиолетовый да красный. И старик перестает кашлять, уже свободно отхаркивается и спит спокойным сном.
Знатью́ этому мало знавшая народные средства лечения молодой врач Булыгина училась охотно, проверяя все, о чем узнавала, и по справочникам, и по ботаническим сборникам, которые у нее были, и удивлялась тому, как мало ей дал институт этого знатья́.
Особенно любила Елена Сергеевна бывать в самом дальнем конце села, в Агапове, откуда, как несла молва, и все-то Медвешкино пошло. Влекла ее прежде всего сюда сама дальность этой «улицы» и особенно степенная, по-старому в шушун и повойник убранная, расторопная, подвижная старуха в семьдесят пять лет, Авдеевна. Авдеевна доживала свои годы в одиночестве, и было у нее свое знатьё. Наперво она знала историю каждого двора в селе. Второе ее знатьё было старинные песни, «скоморошества» и история «зачатия» Медвешкина. По ее словам, зачал Медвешкино беглый солдат петровских времен Агап «со товарищи». Она так и говорила, как пишут теперь только собиратели фольклора: «со товарищи».
— Леса все были тут, — рассказывала Авдеевна, — такие леса, что и елень не проходил их. Дуб да липа, дуб да липа, аж глазу от них больно глядеть. Словом, места за всякими вехами и метами, ничьи места, нету вкруг вешек ничьих. Теперь голо тут, под Агаповом-то. А по мальству я и сама помню — были тут знатные, еще остатние дубравы от тех лесов. Вот и осел Агап со товарищи тут в ухороне. Попервоначалу, когда селения наши пошли, они завешкинскими назывались, потом невешкинскими, а потом кто-то влепил нам, мол, медвешкинцы вы, да и так и пошло, так и по сю пору мы — медвешкинцы. А впоздне, за Агапом впоздне, подвалили к нам и еще люди из Брынских мест, из Калуги. Коли про разбойников от кого сказки услышите, так это от них, от брынских, у нас завелось. У нас разбойников тут николи не было. А потом нас, при Катерине, что ль, в государственные забрали. А старосельских по фамилиям узнавай.
И начинала Авдеевна перечислять коренные фамилии да семьи. И перечислив, спрашивала:
— Ай, спеть каку́ стари́ну?
И пела глухим, но все еще как-то сохранившимся, довольно чистым низким голосом, стараясь передать и мелодию, и слова песни:
Все мужья добре́ до жён добры,
Накупили жёна́м куфты́, шерстяна́,
А мой-то до меня до того добёр,
Что шушу́н куфтяной да разъедный мой,
Поклонившись мне, на кружа́ло попёр.
Кончив песню, смеялась:
— Ну, то за годами, теперь такого нет. Уж ежли что и несут в сельпу, так свое, заработанное. Теперь мужик сознательнее стал.
Вот такое еще знатьё было у Авдеевны.
А главное знатьё ее, Авдеевны, за чем не раз наведывалась к ней Елена Сергеевна, было то, что травкой малярию и самые страшные рваные раны лечить умела.
Как-то, еще эмтээсовскому, трактористу Авдотке Кузнецову на механическое точило в полевом вагоне-мастерскои рукав намотало — задел за сеченую гайку, что наждачный круг на оси укрепляла, — и сорвало вместе с рукавом лоскут кожи от плеча до локтя эдак в ладонь шириной. Прикинув, куда ближе ехать — в Порим ли, в больницу ли к Елене Сергеевне, махнул, особо не рассуждая, через поле на тракторе Авдоким прямо в Агапово. Авдеевна у двора гусиную толоку золой посыпала. Авдоким чуть крыльцо не своротил, как вывернулся из-за угла избы, да и Авдеевну перепугал порядком. Авдеевна, как пришла в себя и как увидела лоскут кожи на левой руке парня, что вместе с лоскутом рукава у локтя на руке трепыхался, сразу сделалась большой и строгой. Побежала Авдеевна в избу, вышла с полотенцем и со склянкой в одной руке, с четвертинкой в другой и сказала:
— Отхлебни-ка глоток, два и не гляди, что делать буду.
Авдоким четвертинку ополовинил, поставил у сиденья и отвернулся. А Авдеевна только всего и сделала, что обрезала ножницами у него весь рукав, швырнула в сторону и давай смазывать жидкостью из склянки по краям лоскута кожи и по краям обнаженных мускулов. Смазав, Авдеевна наложила лоскут Авдокимовой кожи на прежнее место, туго обмотала руку от плеча до локтя полотенцем и только тогда сказала:
— Выходи. Иди в избу и спать ложись.
Когда на шестой день узнала об этом Елена Сергеевна и ринулась в Чёртовку отыскивать дом Кузнецова, он ей сам навстречу попался.
— Не ко мне ли? Я Кузнецов-то.
— В больницу! — приказала Елена Сергеевна.
— В больницу? — отвечал Авдоким. — Так зачем же? Все уже как на собаке зажило.
Велев идти трактористу в избу и осмотрев его там, Елена Сергеевна была удивлена тем, что увидела. Лоскут Авдокимовой кожи как заново прирос к прежнему месту. Ни одного намека на нагноение, ни одного кровоточащего края. Только от локтя до плеча по краям лоскута розовый, еще совсем нежный лежал рубчик, словно розовым проведенный.
Елена Сергеевна прямо от Кузнецова в Агапово заторопилась — и к Авдеевне.
— Ну скажи, Алена Авдеевна, чем же это ты трактористу руку-то залечила?
— Чем, чем! — отвечала Авдеевна. — На все знатьё нужно. Травкой, напаром вылечила.
— Да что за травка-то? — допытывалась Елена Сергеевна.
— А нецветуха, травка такая есть.
И показала листья да корешки сушеные. По листьям и корешкам трудно было определить, что за растение для лечения применила Авдеевна.
А та продолжала:
— А это вот травка дробная, тоже нецветуха, ею трясучку лечу, все как рукою снимает. Пол-литры напару из нее выпей — и нет твоей трясучки, малярии этой самой у больного.
Но и «дробную» эту травку узнать Елене Сергеевне не удалось — сухие, изломавшиеся листочки ни на что не были похожи. Понюхать, так просто сеном пахнет!
Тогда в тот же час Авдеевна предложила Елене Сергеевне сходить за травками и, собравшись, но не как-нибудь, а как в гости, и не к ближней родне, прихватив с собой и горбушечку хлеба и бутыль кваску, и стаканчики, повела Елену Сергеевну полями и через дубравы на тот конец долгого Медвешкина, где была больница и жила сама Елена Сергеевна. Шли долго. День был июньский, в начале месяца, жарковатый. В полях цвела рожь. На каждом колосе висели желтые, чуть заметные сережки.
— Ветру бы надо, пра́хового ветру, — говорила Авдеевна. — Ишь сколько праху-то на колосьях, его бы разнесть по полю надо.
Елена Сергеевна поняла, что Авдеевна прахом называла цветочную пыльцу, и отсюда догадалась, о каком
праховом ветре говорит она — о легком, чуть веющем, невысоком, таком, что взвеет пыльцу над полем, взвесит ее в самом себе, и висит она над полем тогда желтой пеленою и садится медленно на колосья, на едва приметные материнские их цветки.
Привела Авдеевна докторшу в Долгий лог, тот самый лог, что лежит в конце Долгой дубравы, который так потом полюбился Елене Сергеевне, где всю весну и лето полно разных цветов и трав. Косили этот лог лесники для себя поздно, давали травам хорошо обсемениться. И присели они с Авдеевной в «тенёк», так Авдеевна сказала.
— Присядем в тенёк — под орешник.
И отдохнули. Хорошо было в логу. Солнце накидало на платье Авдеевны пятачков, пятачки и блики бегали по ее морщинистому лицу и морщинистым рукам, и казалось Елене Сергеевне — сидит под этим кустом орешника, опустившись в цветы, не Авдеевна, старая жительница старого Агапова, а сидит под орешником сама мать русской земли, вечная хранительница ее, вечная работница ее, и в горе и в радости простая и величественная.
Потом Авдеевна в ряднинку, в которую был завернут хлеб, легко нагибаясь и разгибаясь, собирала травы, а Елена Сергеевна помогала ей. Когда у нее набралось всего достаточно, сели закусывать и разбирать травы. Ели хлеб, запивали кваском из стаканчиков, что стопки напоминали и что с собою захватила Авдеевна. Потом Авдеевна, когда разбирали разные стебельки и цветочки, показала ей свою травку-нецветуху. Маленькие ланцетообразные листья. Если с корнем выдернута — корень не толст, не глубок, с хвост мышиный, а листьев всего три. И Авдеевна толковала:
— И никогда не цветет, нецветуха она. Вот из нее-то и делай напар. Бери лучше нецветуху в мае. Напар делай густой. Береги в тепле да темени. А как помажешь ею что сеченое или рваное, так скоро словно склеит, заживет больное.
«Но как же не цветет? — думала Елена Сергеевна. — Все травы ведь как-то цветут. А эта не цветет. Что за трава?»
— А это вот дробная травка. У нее тоже всего три листика. И корешок не силён. А сделаешь напар, и трясуха от нее уходит. Только вникай, не цветет и эта.
Много позднее узнала Елена Сергеевна вначале от Клима Севастьяныча Рычажкова, местного учителя ботаники и любителя гербариев, а затем в одном из старых травников нашла, что и нецветуха, и дробная травка есть всего-навсего чемерица черная и валериана лекарственная, только в пору своего раннего развития.
— Чемерица черная — она на третий, а то и на четвертый год цветет и форму свою меняет. А валериана — редко на второй, все больше на третий, — разъяснил Рычажков.
Елена Сергеевна слушала его и думала: «Как же тяжел, как же долог был путь народный ко всякому знатью́ своему, как по крупицам собирал он нужное ему для жизни, и выжил и среди лесов, и среди полей, и нашел многое для себя, что ему было нужно». Ее не удивляло то, что эти Авдеевны средства не были известны медицине, мало ли что еще медицине неизвестно. У медицины свои заслуги, у нее есть и свои надежные средства врачевания. «Вон в минувшую войну, — продолжала думать она, — одна мазь Вишневского спасла жизнь сотням тысяч таким, что и изранены и искалечены были посильнее, чем Авдоким, И других средств у медицины имеется немало. А вот как они, пращуры Авдеевны, врачевались и искали свое знатьё, когда лечить надо было и рубленную топором ногу, и порезанную косой или серпом руку. Ведь вон она с каких пор живет у них в знатье нецветуха». Елена Сергеевна как бы впервые окунулась в мир жизни, ей доселе неизвестной, и он ей нравился, этот чем-то родной, отеческий, до сих пор ей неизвестный мир.
Вот тогда, в те первые два года житья-бытья своего в Медвешкине, положила Елена Сергеевна себе за правило работать, как старые земские врачи, вроде Прохора Антоныча Бабичева, никогда ни в чем не отрываться от народа, а во всем быть с ним. Не думала она ни о перемене места, не мечтала о большом городе, не вставал перед нею вопрос, «вживаться» ли ей здесь или нет, — один вопрос решала она: работать так, чтобы и у нее было полное знатьё. Село Медвешкино, медвешкинцы сами утверждали в ней это решение, и Елена Сергеевна стремилась к этому. Но не одни симпатии к медвешкинцам толкали ее на это. В ней, как в способном, может быть, даже и талантливом человеке, просыпался голод к такому знатью́, которое выводило бы уже к знанию, чего она еще не имела и чего недобрала да и не могла добрать в силу академичности программ в институте.
Заботу о здоровье медвешкинцев — вот что она поставила в основу своей деятельности. «Профилактика, предупреждение заболеваний!» — говорила она себе часто, припоминая, что в этом селе не везде все хорошо с санитарией и с питьевой водой. И пользуясь тем, что и в сельском Совете, и в райисполкоме ее поддерживали, учредила она по всем медвешкинским «улицам», а точнее — деревушкам, надзор за колодцами и за сточными водами. Требовала она заводить во дворах нужники, закрывала, требуя зарывать, низинные, со стоячей, натечной болотной водой колодцы, добивалась рытья новых, на высоких местах, где подпочвенные воды идут по глинам. В ход пошла борьба с «мухотой», с «блохотой». Дворы, где обнаруживались глистные больные, сама приходила обрабатывать растворами каустической соды.
Все меньше и меньше становилось случаев заболевания дизентерией и всяческими летними поносами, всякие «трясухи» становились редкими, резко упало количество глистных заболеваний. Лучше стало и в школах старых медвешкинских с тех пор, как добилась Елена Сергеевна введения горячих завтраков, кипяченой воды, ежегодной побелки помещений и, главное, смены прогнивших полов, из которых немилосердно дуло. Печи тоже были переделаны, и дети, даже в самые сильные морозы, занимались без шапок, без верхней одежды.
Больным, очень больным местом всей жизни крестьянских семей считала она обычное, ежедневное питание. Оставалась ли она ночевать у кого-либо, спозднившись при посещении медвешкинских деревенек, просто ли за полдень, усаживаемая за стол, решалась «перехватить» что-либо с хозяевами какого-нибудь дома — всюду она видела, что не умели медвешкинцы питаться. Или извечные щи, или извечный квас у всех на столе, а другого чего-либо хорошего из тех же продуктов сделать не могут. Но хуже всего было то, что многие, уходя на целый день в поле на работу, или ничего вовсе с собой не брали, или брали бутылку сладкого чаю, головку лука и ломоть хлеба. Обычным явлением у многих медвешкинцев были или колит, или запущенный гастрит.
И Елена Сергеевна все больше и больше приходила к выводу, что для оздоровления прежде всего нужно внушать людям сумму знаний о самом человеческом здоровье, и прежде всего о питании. А питаться правильно мало кто в Медвешкине умел. Елена Сергеевна, особенно по зимним вечерам, устраивала в медвешкинских избах «засидки», толкуя женщинам пользу того знатья́ гигиены и здоровой кухни, о которых многие из них впервые слышали.
А наряду с этим училась Елена Сергеевна и хирургии. Побывала она один раз месяц, другой раз два месяца на курсах усовершенствования врачей в областном центре и в Москве, вникла, что говорится, по уши в фармакологию, практиковалась в которой до сих пор только по справочникам. Новая медицинская книга стала обычным явлением на ее столе. Елена Сергеевна уже смело делала малые хирургические операции в своей больничке и радовалась этим своим успехам. Знатьё приходило. Медвешкинцы принимали ее уже не как врача своей больнички, а как своего человека. Ее уже любили, о ней уже говорили: «У нее знатьё».
Елена Сергеевна как бы выпрямлялась и от того горя, которое достало ее, и от той еще невыпрямленности, скованности, которая всегда остается долгое время при выходе из вуза у специалистов, покуда они сами не войдут в жизнь и не почерпнут в ней все для своей опоры и стойкости.
Одновременно видела она, как распрямлялось и поднималось и само Медвешкино, и сами его обитатели. С того дня, как появились у них свои машины, правда, сильно поношенные, старые, выкупленные у МТС, и появился свой, не указный простор вести дела колхозные, медвешкинцы головы подняли, словно впервые почувствовали себя хозяевами своей жизни. Как они ладили работу, как яростно спорили и обсуждали, где, что, когда сеять, где наво́зить, где торфи́ть — по одному этому можно было судить, что медвешкинцы, коренные и вековые крестьяне, вновь поверили в свои силы и в свое знатьё.
Правда, не медвешкинцев вина была, что поля были у них десятилетиями выпаханные, порою со смытыми и полусмытыми почвами и давали мало хлеба, без которого хозяйства не поднять. Не их вина была и в том, что много лет сидели они, как взаперти, на указном ведении полеводства, когда к тому же еще требовалось много дать и мало оставить себе, отчего было только до «живота», а не до стройки.
Все же, когда пришла целесообразность подсоединиться слабому медвешкинскому колхозу к поримскому совхозу, медвешкинцы не сразу подались и пошли на это. Судили, решали: «А может, сами выдюжим?» А между тем дела шли так, что подсоединяться было надо. Одних машин, за которые деньги были уплачены все из тех же скудноватых медвешкинских хлебов, да краткосрочных банковских кредитов, которые и возвращай на следующий же год, поднять хозяйство — и такое, что, по сути дела, наново нужно было создавать, — было мало. Но и в совхоз медвешкинцы пошли весело. И в этом они видели, как хлеборобы видят, только не некую перемену смысла жизни, а ту новую, лучшую возможность, которая поможет встать твердо в деле на старой, дедовской земле. Так выпрямлялись медвешкинцы, немножко чудаковатые, в меру гордые, простые люди. Радовало это Елену Сергеевну. Радовало ее и то, что и сама она выпрямляется.
Так прошли у Елены Сергеевны восемь полных лет. Ей шел уже тридцать пятый год. Виталия она не ждала, хоть и не забывала о том, что он где-то и как-то существует. Знакомств свободных, ни к чему не обязывающих, кроме деловых, у нее тоже не было. Личную жизнь, мир личных интересов заключила она к этой поре только в том, что называла — работа. Люди, которых врачевала она, забота об их здоровье, свое увлечение медицинскими науками — вот что составляло содержание ее жизни. Однако Елена Сергеевна боялась во всей той обстановке, в которой она жила, возможности рано обабиться, подразумевая под этим то душевное спокойствие, которое пришло к ней со дня отречения от Виталия и которое уже становилось свойством ее характера. Но тут она рассуждала этак: «Что же, раз так, то уж пусть и будет так, ничего не поделаешь». Тем более так думать она должна была потому, что на горизонте-то у нее никого не появлялось, чем-либо интересных для нее мужчин вокруг не было. А те, что как-то и чем-то ее интересовали, давно были женатыми, детными, степенными мужчинами. Так она думала о директоре совхоза Шарове, так думала и о Евграфе Маркелыче Толстикове, директоре местной школы. Дружбы особой у нее тоже ни с кем не водилось в силу того, что не было интереса ни у кого к ее духовному миру, а вернее, потому, что эти миры очень разнились. Маленький коллектив учителей медвешкинских школ близким себе она не считала потому, что люди в нем часто менялись, сойтись с ними было почти невозможно. Те, что «зажились», «сидели на местах» подолгу, по нескольку лет, были всегда заняты своими мелкими бытовыми делами да школой, они и сами как-то ни с кем не сближались. Те же, что «не засиживались», а таких оказывалось большинство потому, что все это были молодые люди, приезжавшие отбывать практику, вообще мало с кем общались в надежде скоро выбраться из Медвешкина. Евграф Маркелыч Толстиков страшно страдал от такой «кадровой текучки», как он называл это явление, и часто, очень часто впадал в уныние, граничащее с отчаянием.
Из всего этого коллектива Елена Сергеевна как-то особенно близко сошлась только с Елочкой Прокудиной, Еленой Семеновной Прокудиной, учительницей начальных классов, сравнительно молодой женщиной. Елочка Прокудина — так звала ее только Елена Сергеевна — была, собственно, наивной, чистосердечно наивной и физически слабой женщиной, ни разу не познавшей сладостей супружеской жизни. Елочка всю жизнь росла сиротой, отца и матери она не знала. Воспитала ее одна сердобольная женщина из Сердобска, взяв девочкой-«ходунком» из детского дома. По пятнадцатому году Елочка сама уже начала заботиться о себе, потому что нашла та женщина, что пора ее воспитаннице самой хлеб зарабатывать.
И пошла Елочка в люди, и выучилась на учительницу, и теперь вот уже много лет работала в Медвешкине, преподавая в младших классах. К чести ее, сказать надо, что детей она любила, умело вела с ними уроки, даже во время, не занятое в школе, отдавала «своим ребятам», как она называла своих учеников, много ласки и внимания. По сути же дела, Елена Семеновна всегда оставалась одна, совсем одна, потому что, кончив дело, никогда не знала, за что ей взяться, как ей быть со своею праздностью. Любимым занятием ее было прясть какую-никакую пряжу на старомодной вязовой прялке с донцем, большим гребнем, с воркотней погонялки.
— Это нервы успокаивает, — говорила она Елене Сергеевне, — отдых дает.
Остренькая, миниатюрненькая, всегда опрятно, хоть и не богато одетая, она и к Елене Сергеевне по вечерам приходила сидеть с пряжей, но брала к ней уже не самопрялку, а веретено. Любимой темой ее разговора была тема любви.
— А есть она, любовь-то? — спрашивала не раз Елочка Елену Сергеевну, а та, и посмеиваясь от души, и удивляясь наивности Елочки, отвечала ей:
— Да, конечно же, есть. Только найти ее надо!
— Да как же ее найти? — спрашивала Елочка. — Об этом ни в одной книге не сказано, как найти.
Елена Сергеевна от души смеялась, объясняла Елочке, что любовь — это она сама, что любовь надо искать в самой себе, в самом сердце своем, что без желания любить любви не бывает.
— Как это тебе объяснить, Елочка! — не раз становилась в тупик Елена Сергеевна. — Ну, ты любила, кого-нибудь, пыталась любить?
— Пыталась, — отвечала Елочка, — только ничего у меня из этого не выходит.
Елена Сергеевна опять смеялась и говорила ей:
— Елочка, ведь о любви много говорят потому, что мало любят. Вот и получается, что любовь — загадка. А мало любят потому, что не умеют. И по книгам любви учатся, и по книгам в ней разбираются, а все толку мало. Это, Елочка, оттого, что любви научиться нельзя. Надо самой хотеть любить, Елочка. Тот, кто хочет, тот и умеет, у того она и получается. А кто не хочет, тот всю жизнь о ней говорит, а что такое любовь, так и не знает. Ты о ней не говори. Ты лучше полюби. Вот тогда и узнаешь, что есть любовь.
— Да как? Научите! — искренне просила Елочка. — Я дура, я никогда не смогу сама придумать себе любовь. Ведь на это талант нужен!
Елена Сергеевна еще пуще смеялась, объясняя, что она и сама в этом смысле не талантлива и что лучше уж подождать с этим спешить, может быть, она и сама, любовь-то, придет. Но еще больше Елена Сергеевна смеялась наивности своей милой и доброй подружки, когда узнала о ее горе. Пять весен Елочка сажала наседку, желая развести у себя хоть кур «для веселья». Но все пять лет у нее из этой затеи ничего не получалось.
— У всех цыплята, — жаловалась она, — а у меня и цыплят нет. Я уж, чтобы цыплятки мои были здоровы, диетические яички в городе для этого беру, а у меня все ничего не получается.
Елена Сергеевна как услышала это, так и задохнулась от смеха. Сквозь смех, едва произнося слова, она сказала Елочке:
— Елочка, голубка моя, вот отчего у тебя любовь не получается. Ведь тут… петух, петух… нужен!
— Как петух? Зачем петух? — искренне удивилась Елочка.
Елена Сергеевна только хохотала над искренней наивностью Елочки.
Так вот как жила Елена Сергеевна эти годы, такая вот была у нее всего-навсего одна-единственная подружка, которую она любила горячо и искренне, — подружка Елочка, Елочка Прокудина.
И так вот о такой женщине думал Павел Матвеич и в тот час, Когда Сашка возился у машины, обрушивая ключом края перекопа под повисший ее передок и стараясь как можно меньше шуметь, и еще раньше, в другие дни до этого, когда дума о Елене Сергеевне уже не покидала его и хотел или не хотел, а он не мог уже не думать о ней.
Почему же Павел Матвеич как бы споткнулся на своем пути, словно бы совсем обмяк, решив почему-то «вживаться в среду», оставаться здесь, и не только мыслью, а уже и душою, да взял и зацепился на своем ходу, как за спасительное древо жизни, за Елену Сергеевну? Почему он не, как Елена Сергеевна, прямо и естественно «вживался» в поримскую и медвешкинскую жизнь, а как-то вделывал себя, вставлял себя в нее, да еще и думал: надо ли? И какие обоснованные надежды, ну хоть немножко истинного права имел он для того, чтобы сказать: да, она одна? Любовь, может быть, все же? Неясное, неосознанное чувство?
Павлу Матвеичу шел сорок пятый год. Возраст зрелый. За всю эту свою сорокапятилетнюю жизнь он повидал женщин. Были легкие связи, мимолетные, бесследные. Были посерьезнее, когда от женщин все чего-то надо было ожидать, прежде всего каких-то последствий, даже скандальных, или неловкостей каких-либо, ну, скажем, встречи в обществе каком-либо или даже на улице, когда идешь под руку с собственной женой. Были у Павла Матвеича и две очень серьезные связи, длительные, многолетние, с последствиями, но, собственно, эти две женщины были его женами.
В его судьбе они сыграли немаловажную роль, особенно вторая жена, Эльвира, которая была, пожалуй, полностью повинна в том, в каком положении сейчас находился Павел Матвеич. Первая жена, Клавдия, уже почти забылась. Но и она сыграла в его жизни роль не последнюю, и тоже не без последствий для него. Обеих этих женщин он уважал, но сам склонялся к тому, что любовь есть всего-навсего привычка, привычка к женщине, к ее телу, ну, к ряду ее привычек, которые не мешают жить, ко всему такому общему, что является общим, ну, как общая кровать, общий стол, общие некоторые заботы, но только некоторые. В том, что общие заботы должны быть только некоторые, он никогда не уступал, разделяя их на мужские и женские, потому, что этим отстаивал всегда и свое право на чисто мужскую свободу. Мужскую свою свободу он видел почти во всем для самого себя, для женщины он оставлял только некоторые свободы, которые не переходили бы за грань порядочности женщины.
Правда, ревнивым он не был, но не был он очень и разборчив, когда доходило дело до личной, его, мужской свободы. Больше всего в женщине Павел Матвеич ценил обычность, ну обыкновенность, что ли, умеренную домовитость, практический, сдержанный ум, опрятность и податливость. Вопрос же любви, духовного уклада женщины его не беспокоил потому, что он не знал, что такое духовный мир женщины, на чем он основан, чем жив, чем держится.
Женский характер он мерил на свой мужской взгляд, полагая, что он такой же, как во многом и у мужчины, а разницу, расхождения, многие непонятные ему свойства женского характера объяснял разницей воспитания в «проклятом прошлом», недостаточной волевой развитостью женщины, материальной неравностью в положении мужчины и женщины, которая тоже идет из того же «проклятого прошлого», физическим устройством организмов. «Недаром, — не раз думал он, — волевое воспитание пронизывает нашу жизнь от школы до службы, и оно обязательно и для женщин и для мужчин. Требования к нам предъявляются одни и те же. Так чего же?»
Поэтому на женщину он смотрел только как на одну из разновидностей двух полов и считал главным в семейной жизни, в подборе пары достаточное
сходство характеров, влечение, деловитость в отношении к общей супружеской жизни, всегдашнее равновесие и спокойствие во всем. И поэтому ему всегда казалось, что надо только найти женщину таких-то вот качеств, как жизнь сама собою и сложится и пойдет.
Вот с этой меркой понимания женщины и супружеской жизни Павел Матвеич и подходил теперь к Елене Сергеевне. Правда, уже многое из того, что было у него с Эльвирой, а еще раньше с Клавдией, говорило ему: «Не смело ли, парень, задумал?» Правда и то, что знал Павел Матвеич: понравиться-то женщина тебе и может, да понравишься ли еще ты ей? Вот почему, когда на поляне перед дубом заговорили в нем внутренние голоса и он сам перестал думать, а стал слушать их, возник у него вопрос о приязни, и он послал все эти внутренние голоса свои к черту. Но тем не менее вопрос, будет ли он прият, возник у него в этот час. В себе, в своих достоинствах он был уверен, цену он себе знал. Но вот то, что с ним случилось там, в городе, что было у него за всю почти его жизнь, — согласится ли с этим Елена Сергеевна?
Но какое же право имел все так думать о Елене Сергеевне Павел Матвеич? Что заставляло его цепляться за ее существование, как за спасительное древо жизни? Судите сами — Павел Матвеич видал Елену Сергеевну до этой весны всего несколько раз, ну, можно еще сказать, не видал, а встречал. Но это все равно, что видал, так как встречи были чисто случайными. Но не все ли начинается со случайного, если эта случайность самим временем подготовлена? Вот как это началось все у Павла Матвеича.
Однажды — это было в год приезда Павла Матвеича, когда в Белыни был еще «твердый» райцентр, и был «твердый» райком, и был райсовет, и был райздрав и районо, и были все те учреждения, которым полагается быть в каждом райцентре, но который теперь существовал «не твердо» потому, что решался вопрос о переносе его в Кремнёво, — на собрании партийного и советского актива, посвященном вопросу подготовки к уборке, выступила Елена Сергеевна.
Она выступила и хорошо сказала о горячих щах, о каше, о кипяченой воде для трактористов, шоферов, комбайнеров, подсобного люда, которым в поле от утра до вечерней зари предстояло быть. А по опыту своему Елена Сергеевна хорошо знала, что из года в год никогда по району в пору уборки ничего этого для рабочего люда в поле не делалось и в любом, даже в лучшем хозяйстве люди в поле «на суховье», на сухомятке сидели, а завезти для них горячее прямо на поле, так этого и в помине не было нигде. Елена Сергеевна выступила по этому вопросу категорично, с жаром.
— Меньше катаров, колитов, гастритов будет, — закончила она свою речь, — и люди больше сделают на поле, если почувствуют о себе заботу руководителей.
Ей хлопали. Секретарь районной парторганизации, толстый, как-то особенно круглый и одутловатый, Афанасий Диевич Воркотухин, хлопнув себя по пиджаку, сказал:
— Ну тогда мне туда не годится, там я, как на курорте, еще растолстею.
Все засмеялись. А Елена Сергеевна сказала:
— Нет, годится. Вам как раз будут очень полезны подвижность и нормальное питание.
Все опять засмеялись. А Павел Матвеич спросил соседа:
— Кто такая?
Сосед ответил.
— Ой ли! — воскликнул Павел Матвеич. — Соседка, значит? Как же я не знал?
В перерыв все вышли в сад за домом, в котором помещался райком. Всюду еще пели соловьи. Из городских задомных садов слышались флейты иволг. Раза два принималась куковать кукушка. «Где это она? — подумала Елена Сергеевна. — Не в старом ли больничном саду?»
Павел Матвеич вышел тоже. Он последил, куда она отошла, и, когда она как-то осталась одна, отделавшись от других короткими фразами, прямо подошел к ней.
— Давайте знакомиться, — сказал он, — агроном по вашему кусту из Кремнёвского управления. — И назвал себя, протянув руку.
— Да? — сказала и Елена Сергеевна. — Очень приятно. — И, назвав себя, добавила: — Врач медвешкинской больницы.
— Как же я не знал, что такая женщина живет рядом? — улыбаясь, продолжал Павел Матвеич.
Но Елена Сергеевна поглядела на него своими серыми глазами, как-то так прищурив их, что Павел Матвеич чуть замялся и решил: «Ко-олючая!»
Она отошла в сторону, устремляясь к входу в здание, куда уже пошли все, поглядывая на ручные часы, — время перерыва истекало. А Павел Матвеич нарочно остался на месте, чтобы оглядеть ее ладную, среднего роста, легкую и красивую на ходу фигуру, и подумал про себя совсем так, как думал и раньше о понравившихся ему женщинах: «Ничего, ничего…»
Что Елена Сергеевна к этой поре похорошела, в меру подобрела, поосанилась, превратилась из молодой, угловатой, неустоявшейся еще телом женщины, какой она приехала в Медвешкино, в женщину красивую и приятную в обращении со всеми, многие приметили и в Пориме и в Белыни, а кое-кто и намекал ей на это. Но Елена Сергеевна решительно отмахивалась от таких похвал и тут же всегда прекращала разом разговоры об этом.
Конечно, Елене Сергеевне за эти восемь лет грезилось и возможное замужество, и семья, и просто даже мужчины грезились, но от себя она все это отгоняла, часто стыдливо думая: «Да ну уж, чего это я, словно застоявшаяся». Поэтому она и к Павлу Матвеичу отнеслась холодно, как и к другим до этого, и ушла, как от обычного чего-то. Вот и все, что и было первый раз у Павла Матвеича с Еленой Сергеевной.
Ехали домой с Шаровым. Машину вел Сашка. Директор не прикомандировал его еще к агроному потому, что сам не имел для себя иной машины. У него и свой-то агроном, Горшков, управлялся на полях то пешим, то верхом на лошади, и ездил, за неимением седла, охлюпкой. Ехали в затемень, полями, перелесками. Опять всюду пели соловьи, а во ржах задорно, ликующе били перепела. Елена Сергеевна сидела рядом с Сашкой, глядела в смотровое стекло, в которое то и дело, как и в любую теплую летнюю ночь, ударялись, разбиваясь с разлету и оставляя на стекле следы, поздние хрущи и разные бражники, летевшие на свет фар.
А Елена Сергеевна слушала бой перепелов, пение соловьев, которые, как эстафету, передавали свои песенки от куста до оврага, от оврага до перелеска, и думала отчужденно о Виталии. А Павел Матвеич сидел позади нее, переговариваясь с Шаровым, глядел ей то в спину, то в короткую, пышную прическу, прикрытую летающим на ветерку газовым платочком, и ему хотелось знать: замужем ли она?
Потом приехали в Порим, она вышла, пропустила, откинув свое сиденье, его и Шарова, оба попрощались с нею, сказав: «Спокойной ночи», села вновь в машину, и Сашка отвез ее домой.
Вот и все, что было. Потом еще пять-шесть случайных встреч, еще пять-шесть оглядываний с головы до ног.
Но вот этой весной Павел Матвеич вдруг зачастил в Медвешкино, на ближний его конец, что приходился не к большой проезжей дороге, а к полевой местной, что только и вела на ближние медвешкинские поля, к больнице, к сельповскому магазинчику и двум школам — тем самым, что были выстроены из церковных сухих старых бревен и выглядели уже ветеранами. Даже Сашка, молчаливый Сашка, как и все шофера, знающие, кто из начальства и куда, и когда, и зачем заезжает, знающий, где дипломатично спросить: «А не проедем ли этой дорогой?», или: «А заворачивать-то али не будем?», — приглядевшись к поездкам своего седока, уже спрашивал:
— А не махнуть ли нам через ближний конец?
Этот «ближний конец» как раз и был тот конец села, где не только стояла больничка, а где начиналась и Долгая дубрава.
Правда, как-то минувшей осенью Павел Матвеич заглянул к Елене Сергеевне и в больничку. Точнее, не в больничку, а в ту пристроечку возле больницы, где вместе, через узкие сени, жила она с Настасьей Иванной. У Настасьи Иванны была одна комнатка, у Елены Сергеевны комнатка с кухней, которая заменяла ей и прихожую и гостиную. Здесь, в этой кухоньке, проходила большая часть домашнего времени Елены Сергеевны, здесь принимала она и гостей.
В этот раз, возвращаясь из Белдашевки — все тож одна из «улиц» села, — решил Павел Матвеич угостить «врачиху» яблоками. Эти яблоки он получил у деда Нежуя, у которого на всю многоверстную медвешкинскую округу только и был один-единственный садочек. Садочек небольшой, всего корней в двадцать.
Надо сказать, что еще одной странностью в Медвешкине было то, что никто там не сажал не только фруктовых деревьев или кустов за домом или возле дома, — простой ветлы ни у одного двора не росло. Удивляться этому нечего. В России есть множество таких сел, где возле домов не встретишь не то что деревьев, а и худого какого-нибудь пыльного палисадничка с кустами. Объяснить, почему так, довольно трудно, как и то, что там, где есть луга, никогда в домах на столе не увидишь в горшке букета полевых цветов. «А для чего они? — услышишь ответ на свой вопрос, почему цветов не берут в дом. — То ли дело в лугу. Там они — цветики. А в избе — так просто, веник на столе. Вот на окне геранька, ванька-мокрый, фуксия — это ничего еще, красит».
Видимо, близость к природе, доступность ее, невозможность сохранить полевые цветы надолго на столе и отталкивают многих жителей многих российских сел от обычая держать полевые цветы в доме: веник! Но чем объяснить нелюбовь к деревьям возле дома?
В Медвешкине местами только старые огородища на низинах были обнесены лозиной да ветелкой. У дворов же — ни деревца. Ни деревца у дома не было и у старика Нежуя. Зато садок в два десятка яблонь был. Яблони росли среди круга старых ветел на низине ниже двора и были завистью и предметом озорства для многих медвешкинских парней.
С той поры, как начинала наливаться завязь на деревьях и становилась в орех, дед Нежуй перекочевывал из избы в свой сад караулить яблоки. С этой поры до самой осени его всегда можно было видеть среди старых ветелок. То из лыка что-нибудь гнет, то дробит дубовую кору на дубку овчины, то корзину из ломкого, черного ивняка плетет. Сюда дед Нежуй перетаскивает под навес из соломы и свою железную, больничного назначения, кровать. И сколько у деда Нежуя за лето и осень происшествий с этими яблоками! То уже вторым петухам петь, и светло уже, а в белдашевских избах вдруг слышат, как он из дробовика палит. Тогда обитатели, поворачиваясь на другой бок, со смехом думают: «Чьих же это он сегодня ребят-то гоняет? Наши, что ли, или из Чёртовки деда пугать пришли?» А «пугать деда» чуть ли не по очереди по сговору приходили и из Самодурки, и из Бузаловки, а то и из Топорихи и Агапова добирались. А то и так — у деда порох вышел, слышат среди ночи крик: «Милиция! Ичичковый! Ты у меня где тут ночуешь? Ну-ка из пистолету пугни маненько, чтоб знали!» И начнет палкой в жестянку колотить, словно народ на сполох собирает.
Конечно, участковый у Нежуя не ночует, конечно, деду в эту ночь померещилось, что воры в сад к нему лезут. А он хитрый! Он шумит на все село, и белдашевцы, которым уже по второму сну снилось, поворачиваясь на другой бок, деду чертей посылают. А утром дед Нежуй и сам приходит в недоумение. Среди яблонь он обнаруживает причину своего заблуждения — то затерявшаяся из Чёртовки или Бузаловки какая-нибудь телка, улегшись под яблоней, лежит и тяжко отдувается, то спутанная, удравшая из ночного лошадь стоит, чешет шею о яблоню и осыпает с нее тронутые плодожоркой жухлые яблочки.
Но было с дедом Нежуем и одно чрезвычайное происшествие. Однажды, когда у него поспевало любимое его дерево, скороспелая ранняя грушовка, — а грушовка эта и взаправду была хороша, — среди июльской теплой ночи сморил деда Нежуя какой-то азартный сон. Дед присел на свою железную кровать только на минуту, а сон тут и сделал свое дело. Вначале он провел властно и незаметно рукою по дедову темени, потом по затылку, и дед от этой ласки закрыл глаза. А потом сон взял да тут же и выключил, как свет, все дедово сознание, и дед повалился на свою кровать и захрапел.
Проснулся он засветло, перепуганный донельзя. Кровать его стояла на лугу далеко от Белдашевки, возле гусиной сажалки, в которой гомонили гуси. Из-под нее, привязанные к ножкам, торчали две длинные березовые жерди, а вокруг кровати стояли бабы и ребятишки и смеялись до упаду. Вот как сморил деда сон, что и не услышал, как шутники медвешкинские взяли кровать деда вместе с ним на жерди, вынесли в луг, а он и не пошевельнулся даже.
— Только помню, — рассказывал дед Нежуй, — все меня куда-то несло. Будто сижу я в санях, в тулупе, в белых поярковых валенцах, ножку эдак выставил за грядушку, чтобы мои новые валенцы видели, ну так, помните, как при единоличии. Вожжи держу в руках, хочу править моей серой, вся в розовых — ни дать ни взять грушовки! — яблоках кобылой, а она меня несет по белому снегу, полем прямо, а править кобылой я почему-то не могу. Эдак раз пять мне метилось. И что бы проснуться, дураку! А я все еду да еду. Вот и доехал, — рассказывал он бабам на лугу.
Бабы реготали и катались от смеха по траве.
Грушовку, конечно, у него озорники обтрясли, оставили деду на память махонькую кучечку розовых, налитых янтарем яблок под навесом, а остальное — весь урожай — унесли, да еще и окусков по садочку нашвыряли. Дед и жаловаться никуда не пошел, понимал, что сад его для всех приманка, хоть руби его долой. И тут уж никак в грабеже обвинить никого нельзя: озорством запросто пахнет.
Только удивлялся дед Нежуй, говоря про себя: «Кой черт сами не заведут садов? В Завьяловском лесничестве и питомник есть, и вся Белынь в садах тонет, и в Пориме кое у кого яблоньки завелись, а наши все, как по старине, ни один черт даже леснушки нигде не сажает. Привычка, что ли, одолела? Или директиву, что ли, из центру ждут? Канитель, канитель!» — бранился дед.
Сказать правду, за старика часто заступались во всем Медвешкине. Когда узнавалось, кто «пугал» деда и тряс его яблони, отцы мяли сыновьям бока, иногда жестоко мяли. У старика же было знатьё! А людей со знатьём здесь уважали.
Знатьём здесь считалось все, что полезно было знать или получить от человека. Умеешь крыть соломой избу — знатьё. Валенки валяет кто — знатьё. Цени!
Деда Нежуя ценили. И вот у этого деда Нежуя, заехав к нему, чтобы поразведать насчет садов, как тут прежде с ними было, имея в виду и дальний свой «прицел» насчет развертывания садоводства и в совхозе и в колхозах, и купил Павел Матвеич тогда яблоки, какую-то колясовку, которую дед Нежуй, как он сам говорил, выкрал где-то под Пачелмой в садоводческом хозяйстве и которая была не столь вкусна, сколько красива и крупна. Яблоки, напоминавшие формой круглое блюдце, широкие, приплюснутые сверху, сочные, кисловато-вязкие на вкус, все в желтой кожице, испещренной малиновыми и фиолетовыми легкими мазками — словно кисточкой вырисованы, — были удивительно крупны и красивы.
Когда, платя поштучно, Павел Матвеич купил их и уложил в старенькое решётце, взятое на время у деда, он вначале и не думал их никому дарить, хотел только показать Шарову, «подковырнуть» маленько, чтобы потом, при случае, затеять разговор о садах.
Но, когда уже подъезжал к ближнему медвешкинскому концу и завидел сквозь темень наступавшей осенней ночи огоньки в школах и в больничке, он вдруг вспомнил о «врачихе». Он так и подумал про себя: «О, идея! Заеду к врачихе. Предлог — яблоки!» И заехал, велев Сашке потолкаться возле машины или посидеть в школьной сторожке.
Елена Сергеевна жарила в это время картофель с грибами, которые насбирала вместе с Настасьей Иванной в дубняках и орешниках возле Долгого лога, где лог переходит в Долгую дубраву, куда они после обычных больничных дел сходили с ней близко к вечеру «подышать воздухом», как всегда в таких случаях говорила старая ученая медсестра. Сковорода была большая, видимо, Елена Сергеевна готовила ужин не только для себя, а и для Настасьи Иванны, и Павел Матвеич, как только постучался и вошел, заметил это. Вообще примечать что-либо, молча сообразить и прикинуть обстоятельства было его давней привычкой. Он вошел в легком пальто, в фуражке по обычаю, держа решето под мышкой, поддерживая его снизу ладонью.
— Я к вам! — сказал он, поздоровавшись. — Не мог проехать мимо вас, чтобы не показать этих яблок. Смотрите, какие чудеса! И знаете, где нашел? Да у вас же, в Медвешкине.
И сказал, у кого и как сад этот открыл.
— Чудесные яблоки, — сказала Елена Сергеевна, снизу переворачивая и мешая жарево ножом. — Совсем чудесные яблоки!
— Ну вот я и оставлю вам пяточек, — сказал на это Павел Матвеич и стал искать место, куда бы поставить решето.
Елена Сергеевна освободила ему табурет у стола, а он, склонившись над решетом, стал выбирать из него лучшие яблоки. Выбирая, он улыбнулся и произнес:
— А я, право, и не знал, что попаду к вам прямо на грибы. А то бы я, ей-ей, мимо магазина зря не проехал.
Елена Сергеевна улыбнулась.
— А он уже и закрыт, кстати, опоздали, — сказала она.
— Жаль, жаль! — пошутил Павел Матвеич. — Но, слыхал, что в таких учреждениях, как ваше, всегда есть энзе в виде горючего, спирток называется?
Не отрываясь от дела, каким была занята, Елена Сергеевна почти серьезно отвечала на шутку:
— Что же, ежели вам это нужно, немножко можно и устроить.
— Нет, нет, — ответил ей Павел Матвеич, — я пошутил. Не употребляю как можно чаще. Или почти не употребляю.
В решете было штук двадцать яблок. Он отобрал с десяток и, уложив их на столе красивой грудкой, повернулся к Елене Сергеевне. Она стояла у чела печки. На шестке под треногим таганом горела щепа, сухие, аккуратно наломанные ветки. Лицо ее, обращенное к огню, ярко румянилось. В комнате над столом горела большая одноязыкая лампа. У печи, с ножом в руке, Елена Сергеевна казалась очень обычной женщиной. На ней было легкое, в цветочек, открытое платье, рукава короткие, платье само ровно по колена. Из-под платья в светлых, телесного цвета чулках на белом фоне печки прорисовывались полные, стройные, с упругими икрами ноги. Руки тоже были полны и белы.
Все это и ее ладную, полную, но стройную фигуру Павел Матвеич успел оглядеть тогда, когда Елена Сергеевна, повернувшись лицом к тагану, перемешивала на нем вкусно пахнущую картошку с грибами. На этот раз он не подумал о ней, как раньше при встречах, когда провожал ее глазами: «Ничего, ничего!» Он оглядел комнату, стены, потолок — комната была маленькая, — увидел стол у окна под клеенкой, на которой только что укладывал свои яблоки, у стены белый, больничный диванчик, на стене тоже белый, больничный — не хватало только на нем красного креста — посудный шкафчик с медной ступкой на нем и медным же пестиком в ней, над диваном в золоченой рамке шишкинский пейзаж «Лесные дали». И были заткнуты за раму эту две, еще не совсем красные кисти рябины. Пара стульев, пестрый половичок от двери к занавесу в соседний покой — вот и все, что увидел Павел Матвеич.
Нет, он не подумал, как раньше: «Ничего, ничего» и прочее такое, он подумал: «Ну что же, вот и все, что у нее есть. Для души этого мало, для жизни тоже не весело. Одна! Явно, явно не против бы она замуж. Хочет, чего там!»
В это время дверь из сеней приоткрылась, на кухню стремглав влетела серая, очень пушистая кошка, с ходу подлетела к ногам Елены Сергеевны и, выгибая спину, стала потираться возле ее ног, а через порог ступила дородная, пожилая Настасья Иванна. Увидя гостя, она дородно и поклонилась.
— Вечер добрый, — сказала она и взглянула на Елену Сергеевну.
— Сейчас будут готовы, — отвечала на ее взгляд Елена Сергеевна и обратилась к Павлу Матвеичу: — Ну что же, оставайтесь и вы с нами ужинать.
При других обстоятельствах Павел Матвеич, может быть, и остался бы, такое не раз с ним раньше бывало; может быть, и уехал бы не тут же после ужина, а наутро попытался бы только уехать, такое бывало раньше у него. Но тут он почувствовал какую-то неловкость, ну вроде что-то еще недостаточной подготовленности для этого, и заторопился уходить. Он взял под мышку решето, откланялся и вышел, и Настасья Иванна вслед оглядела его с ног до головы.
Ехал он в Порим задумавшись, мысленно насвистывая, и только однажды, видимо в лад своим думам, сказал вслух:
— Так держать!
Сашка подумал, что это относится к нему, оглянулся на седока и ответил:
— Конечно, так держать. А то куда же еще? Другой дороги нету.
Павел Матвеич расхохотался.
Всю зиму, до самой весны, он не видел Елену Сергеевну. И не потому, что не было возможности видеть ее. А потому, что вдруг «заколодило» Павла Матвеича, потому, что вдруг он стал думать: а надо ли «вживаться»? В эту зиму эта болезнь опять схватила его за сердце и сделала больным. Правда, был случай однажды, когда грузовые машины накатали уже по снегу дорогу и ездил он в третье отделение совхоза — Медвешкино по совхозному распорядку делилось теперь на три отделения, — и решил он было из этого отделения, то есть из самой середины села, махнуть к дому через ближний конец и заскочить к Елене Сергеевне, как бы на всякий случай отдать визит вежливости. Но предупредил Сашка, сказав:
— Сёдни доктор-то, должно, в Белынь али еще куда поехала, утресь видал в автобус садилась.
— А тебе она что? — спросил Павел Матвеич и почувствовал, как что-то неприятное шевельнулось у него под ложечкой.
— Мне-то? — отвечал на вопрос вопросом Сашка. — А мне-то чего? Мне нет ничего! А то чего? Мол, видел садилась, и все.
И сам повернул не на ближний конец, а на прямую дорогу, что к Пориму накоротке бежала.
Вот так было. Судите сами, много ли поводов было у Павла Матвеича рассчитывать на успех и сказать себе: «Да, она, только одна она».
Зимою он с большим увлечением занимался делами совхоза и колхозов вверенного ему куста. Все то, что совершилось с ним там, в областном городе, уже улеглось, не тревожило. Решение свое: «Так держать!», которое он принял тогда, когда ему предложили ехать на работу в Кремнёво и он ожил духом и поднялся в своих глазах, он считал правильным. «Так держать! — говорил он себе тогда властно. — Так держать! Зажать себя в жомы, и ни в сторону от дела».
Ему даже понравился тот деловой ритм в работе, который взяло с первого дня в сельских хозяйствах пяти довольно больших районов управление. Как будет строиться работа управления на селах и в хозяйствах дальше, этот вопрос его в те поры не интересовал.
«Что будет — то будет, — решил Павел Матвеич. — А я покуда получаю куст и надо засучивать рукава».
И он их засучил. Он воспользовался советом начальника, человека средних лет, агронома по образованию, недавнего руководителя как-то мало себя показавшей на деле опытной областной сельскохозяйственной станции, Орлова, Ивана Акимыча, в том смысле, чтобы присматриваться не только к хозяйственной практике белынских колхозов и хозяйств «вверяемого ему куста», а, как говорил Иван Акимыч, и «разумно влиять на нее», «прощупывать почву» для организации более крупных хозяйств из соседствующих колхозов, находить пути «целесообразной организации хозяйств», в «основу которой придется положить прежде всего производственный фактор». Он советовал стремиться выявить на будущее «предпосылки» для создания таких хозяйств на научной основе, в которых все «элементы хозяйства» тесно связывались бы с «природными факторами».
— Поясняю, — говорил Иван Акимыч. — Природный фактор — это почвы, микроклимат, состояние почв, наконец угодья и то, подо что все это пригодно. Соображайте, изучайте, прикидывайте, представляйте в управление, — напутствовал он Головачева перед отъездом в Порим.
Павлу Матвеичу не очень понравилось, как говорил Орлов. «Ну что это — «производственные факторы», «природные факторы», «разумное влияние», «целесообразная организация», — что он, отчет, что ли, пишет? Туман один. Над этим ли надо думать? Сказал бы проще — нужно то-то и то-то, делать так-то и так-то, и было бы ясно. А он — «присматривайтесь», «представляйте…»
Павел Матвеич не любил неясности. Иван Акимыч, которого до этого знал только понаслышке, ему не понравился. Ум Павла Матвеича, привыкший к «ясным действиям», вытекавшим из указаний, разъяснений, дополнений, инструкций, не терпел неопределенных и неясных предынструкций. Павел Матвеич потому и не хотел понимать Орлова, потому он и не нравился ему.
Павла Матвеича в это время волновало другое — зачем, кому понадобилось распахивать клевера, занимать чистые пары горохом, а потом под осень сеять по этим занятым парам озимые? Павел Матвеич не был приверженцем травопольной системы. Эта система слишком много забирала земли у хлебов. Но против травосеянья Павел Матвеич не был. «Травы надо сеять, но не надо занимать ими по многу лет одни и те же пашни. Надо сеять однолетние, двухлетние травы. Одной кукурузы на корма мало», — говорил он и Романову, и Звягинцеву, и Горшкову. И при этом он часто вспоминал вопрос секретаря обкома Протасова, который однажды попросил его высказаться по этому делу. Как помнит Павел Матвеич, он ответил Протасову, что он против травополья, но не против травосеянья. Теперь почему-то даже на травосеянье был запрет, вводили горохи и бобовые по занятым парам. «Протасов, — вспомнил Павел Матвеич, — тогда сыграл на этих моих настроениях, ему это помогло отделаться от меня. Но кормов от горохов не прибавилось! Как зеленый корм горох хорош. Но в сухом виде стебель гороха — мочало для скота. К тому же горохи на парах выбирают всю влагу за лето. А озимым, посеянным на них, мало остается влаги в почве. Рожь, например, после сева, когда ей нужна и нужна влага, не успевает как следует справиться с ростом и уходит под снег хилой. Значит, занятые пары несут двойной убыток хозяйству. Нет, — говорил Павел Матвеич, — я не могу принять эту официальную точку зрения на этакое ведение дела, не понимаю ее».
И вспоминая Орлова, посмеивался: «Все принял во внимание — и «природный фактор», и «элементы хозяйства» принял во внимание, и однородность почв и угодий, а народ — забыл. А он, вон, народ-то, хоть взять Медвешкино, и не думает о природном факторе, а думает о работе — побольше работы! О навозе на поля — побольше навозу! Шаров травы хотел бы сеять, а ему — горох!» Это «нововведение», насаждавшееся упорно сверху, насаждавшееся с упрямством, как говорят, достойным иного применения, «нововведение», которое нанесло скоро исключительно тяжкий урон нашему полеводству, Павлом Матвеичем воспринималось уже теперь как недоразумение. О, это уже был прогресс немалый. Еще совсем недавно он так прямо и решительно не думал. И то, что он так прямо и решительно теперь думал о том, о чем не хотели и побаивались думать многие, в том числе и Орлов, в том числе и Протасов, и то, что теперь Павел Матвеич думал о народе, различал людей, а не думал, как прежде, о народе как только о некоей массе, которой надо только руководить, это одно уже было наипрогрессивнейшим явлением в его биографии.
Новую свою работу в районе Павел Матвеич принял все же не как что-то новое, принесенное временем, а всего лишь только как то, что ему предстояло делать. «Ведь были различные перестройки и нововведения в прежние времена? Были! Для кого-то они нужны были. Многие из них тоже не принесли успеха. Например, увлечение яровыми пшеницами, которые менее урожайны, чем озимые. Отменили это. Отменят и горохи, а мне остается только работать. Вот и теперь ставится конкретная задача — брать, например, зерна разного не менее двадцати — двадцати пяти центнеров с гектара. В колхозах же и двух совхозах старого Белынского района берут только по семи, двенадцати. Картофеля рекомендуется добиваться ста двадцати — двухсот центнеров с гектара. В районе же на круг берут не более восьмидесяти. Вот чем мне и заниматься, — твердо, передумав все это, решил Павел Матвеич. — На то я и агроном. А прожекты Орлова покуда только прожекты. Конечно, дальний прицел нужен, даже необходим. Ориентироваться в предпосылках возможного следует, факторы надо учитывать. А покуда все же лучше заниматься конкретными делами». И добавил к этому свое: «Так держать!»
И покуда шла уборка хлебов, взращенных еще до реорганизации, и готовились к севу озимых — идея занять чистые пары в этом году еще не совсем взяла верх, — рекомендовать колхозам Павлу Матвеичу еще нечего было. Но как только прошла осень и начала надвигаться зима, Павел Матвеич в своем кусте решил приняться за дело. Он пустил в ход испытанное средство «работы с массами» — семинары и собеседования. Но скоро он понял, что это ни к чему не приведет. Пахали и сеяли на поле трактористы и люди, неплохо подготовленные для этого, а не «разнорабочие» — тети и дяди, выходившие на полевые работы только тогда, когда для них было дело в поле.
С людьми же, работавшими с техникой, неплохо работали и молодые агрономы, такие, как Звягинцев из Романовки, Горшков из Порима, а тут Павлу Матвеичу не хотелось подменять собою этих толковых и уже авторитетных на люду парней. Тогда Павел Матвеич взялся за подготовку семенных фондов к весне, но и тут оказалось, что молодые агрономы ведут свое дело неплохо. Зима — пустые руки. На сортировку, калибровку, триерование семян сходилось столько людей, что всем им и работы не хватало. В Медвешкине женщины перессорились, когда Павел Матвеич, добившись для совхоза нескольких тонн свекольных семян, завез их во второе отделение, чтобы отсортировать вручную, — работы этой женщинам и на неделю не хватило.
Добился в эту осень Павел Матвеич закладки и компостных полей. Сам с агрономами выбирал лучшие участки специально вспаханного для этого поля и сам следил, как возили и укладывали на них торф и навоз. Весною, когда все это вывезенное на участки добро надо было перелопатить, перекопать так, чтобы перемешать навоз и торф с почвой, с работой справились только медвешкинцы, взявшись в своем совхозе за дело лопат в четыреста.
У Романова дело не пошло. У него некому было перелопатить три гектара поля, на котором чуть ли не полуметровым слоем лежал навоз, торф и вспаханный слой почвы. Для этого на компост нужно было бы вывести в поле чуть ли не все рабочее население колхоза. И того было бы мало. И работы не на одну неделю. А уже начинался сев.
Можно было бы перепахать всю эту массу удобрения глубоколемешным плугом. Но где было его взять? Звягинцев подсчитал, сколько потребуется машин, чтобы вывезти весь компост на поля. Столько машин у них не было. Но даже если бы автомобили нашлись, чем погрузить тысячи тонн этой ссыпающейся даже с лопаты тяжести? Никаких таких погрузчиков не только в колхозе, а и во всем районе не было.
— Эх, — тужил Звягинцев, — а всего бы и нужно один грейдер, чтобы перелопатить, да одну вот такую машину, какие в городе снег убирают, машину-самосгреб, чтобы грузить. Да еще десяточка два автосвалов. Вот тогда бы и вывезли. А на поле — там уж можно бы и вручную раскидать.
— Или бы медвешкинцев тебе подослать? — шутил Павел Матвеич.
— Да, или медвешкинцев, — соглашался Звягинцев, — только на время. Не то — пропал, сразу всю технику отменят. Нет, все-таки я влип с этим делом, — сокрушался Звягинцев. — Боюсь Романову на глаза показываться.
А Романов материл и себя, и Звягинцева, и Головачева, что поддался на уговоры и загубил без времени навоз.
— Под коноплю бы пошел! — говорил он бригадирам, не агроному, и не желал встречаться глазами с Звягинцевым.
Но когда в средине зимы — и чего бы, кажись, уж лучше, использовать только остается! — Павел Матвеич сообщил Романову, что управление занарядило самолично для колхоза партию удобрений — калийной соли и суперфосфата — и что груз уже прибыл в Кремнёво, Романов сделал вид, что не расслышал, потом, что забыл об этом, и с вывозом дождался той поры, которая называется распутицей.
К тому же через Ворону за Романовной в эту пору половодьем мост снесло. Павел Матвеич стал было пенять за инертность по этому поводу Звягинцеву. А тот отвечал:
— Хорошо что горючее вовремя вывезли, а то бы и сеять не на чем было.
Вот тогда-то Павел Матвеич и стал думать, что тут какой-то скрытый саботаж, своевольничание, неподчинение. То есть он стал применять в думах о колхозных делах все те понятия, к которым он привык когда-то, которые были ему очень доступны, но никак ничего все же никогда не объясняли.
Скоро он пересмотрел применение таких понятий к людям Романовки, Медвешкина, Сентяпина и других селений, когда поразобрался в них и стал больше думать о человеке, а не о массе. И ему даже немножко от того, что так бросался такими понятиями без оглядки, стыдно делалось.
Даже когда он узнал, что дед Козухин «бывший», он не удивился этому и не заинтересовался, какой он «бывший». О, это уже был тоже прогресс в мышлении и чувствах Павла Матвеича! Прежде, еще совсем недавно, он с такими бы людьми не то что говорить, а и рядом бы стоять не стал. Не выносил Павел Матвеич «бывших». А этого деда и зиму и лето вкруг можно было видеть на разных работах с утра до ночи, то в поле, то на скотных дворах, то у хозяйственных сараев, так что дед Козухин в Романовке был в этом отношении фигурой приметной.
Впервые доверительно, а не на ходу, и совсем еще не зная, кто такой Козухин, Павел Матвеич заговорил с ним в поле, вот этой второю его ранней весною, когда в полях местами еще снег лежал и когда Козухин в латаном и перелатанном полушубке, в валенках, обделанных в красную резину от автомобильной камеры, в шапке-ушанке, что едва держалась на затылке и была стара, как он сам, ходил по краю дальней полевой дороги и ломом рыхлил какие-то и почему-то еще не растаявшие льдистые глыбы.
Вначале Павел Матвеич, шагавший дорогой пеший потому, что Сашка застрял на своем «козле» на какой-то промоине там, позади, и еще выбирался из нее, подумал, что дед пустяками занимается, колет лед у дороги на поле, который и сам скоро растает. Но, приглядевшись к льдинам, он догадался, что перед ним были слившиеся глыбы калийной соли, которые, как пояснил Козухин, тут уже лежат более года.
— Как более года? — спросил Павел Матвеич.
— А так! — отвечал дед Козухин. — Привезли по-за эту зиму, ссыпали для дела прямо на снег на поле, а она и слежись, и не рассыпается боле. Не гранулированное добро. Не суперфосфат — калийка!
— А что вы о суперфосфате знаете? — спросил Павел Матвеич. — О гранулах?
— А все, — отвечал дед Козухин. — Я ведь много годов в Хибинах на апатитовых рудниках отработал, на обогатилках был. Я здешний. Ить меня за что туда? В подкулачниках ходил, вот за что. А теперь я опять дома, работаю помаленьку. Молод был.
— Так, — сказал Павел Матвеич и не насторожился, как прежде, а сказал: — Но это прошло?
— Прошло, — согласился Козухин.
От Козухина-то Павел Матвеич и узнал причину, почему Романов не вывез удобрения со станции. Дробя ломом слежавшуюся калийку, Козухин так пояснил:
— Ты, деловой, в такие дела не вникай, не вникай. Это одна морока уму, ежели что к чему не понимаешь. Будешь мучиться, свое гнуть, и тебе будет казаться, что тебе все насупротив делают. Ты будто и хорошее ладишь, а тебе все словно насупротив делают. А ты и не поймешь, что твое хорошее худом поворачивается. Как тут с этой вот разнесчастной калийкой было? Привезли. По зиме привезли. По той еще зиме привезли. Поле. Какое? Яровое. Райком: «Под кукурузу его. На подкормку». — «Под кукурузу, мол, поле неладно это, не добрено». Райком: «Так на подкормку, говорят вам». Кукуруза взошла, в рост ударилась. Тощая, а идет. Райком, советчик, значит, из райкома: «Вноси удобрения». — «А чем, как?» — «Сеялки, берите, подкормочники». — «А иде они?» Туды, сюды — нет таких в хозяйстве. Искать. А их в районе всего три подкормочника. Мы их к себе, а нам не дали. Да и то у них чего-то там из частей недохватало. Дожди. Пошла калийка в слежку. Топором рубить прямо. Не в мешках бумажных привезли, а насыпом в машины из вагонов грузили. Мешк, мешк — промешкались. Подкормочников так и не дождались. А руками как внесешь? И уж королева-то эта поспевает. Плохая удалась, а поспевает. Все сроки пропущены королеву-то кормить. Да так и махнули на нее ногой. Не рукою, говорю, — ногой! Думали ладнее сделать, а получился урожай колос от колоса — сажень, стебель стебелем погоняется. Ну и махнули на нее ногой — телят на поле пустили.
Подолбив малость молча калийку, Козухин добавил:
— Тут, деловой, ежели что делать, наперед подготовиться надо. Что удобрения, ежели их вносить нечем? Романов в них деньги вбухал, без спроса у нас за калийку сколько-то капиталу со счета в банке сняли, а толк какой получился? И на поле ничего, и во счету убавилось. Ну вот и скажу тебе — не мост тут виноват, что его сорвало, и распутье на дворе, а без толку было завозить удобрения заново. Ить опять вносить их нечем! Впору эти вот припу́тить к делу. Покрошим их помельче, разбросаем вручную; плуга запашут. Под свеклу поле. Сколь ни сколь, а не все пропадет.
И старик не торопясь, а все же как-то споро начал мельчить белые глыбки калийной соли.
Не очень понравилось Павлу Матвеичу то, что он услышал от Козухина. Не очень устраивало его то, с чем он встречался в хозяйственной практике хозяйств своего куста. «Что-то не то я делаю, — думал он в эти дни часто. — Словно бы я не на том месте, где должен быть. Что-то я очень похож на какого-то советчика, а не на агронома. Кому нужна такая работа, как моя? — И задумывался, и спрашивал себя: — Да что же мне и делать-то? После того, что со мною случилось, сам я не могу уйти от этой работы».
В середине зимы, когда стали намечаться «трещинки», как сам думал Павел Матвеич об этом, с руководителями хозяйств, ему все же чаще и чаще стали приходить на память рекомендации Орлова. Рекомендации Орлова пришли к нему на ум тогда, когда он задумался и обратил внимание, что территориально хозяйства и его куста, и соседних кустов были сплошь и рядом сбиты случайно, как когда-то диктовало время и события. На их кройке лежал еще и отпечаток истории заселения этих мест, вернее, отпечаток куда больше, чем столетнего землеустройства. Разбросанные там и сям села и деревеньки после коллективизации жили все так же розно своими делами и своими маленькими хозяйствами на землях исконных, полученных еще при отмене крепостного права от помещиков, со включением угодий и земель, что отошли к ним от помещиков после революции. До минувшей войны все это как-то было терпимо. А после войны, когда села и деревни людом победнели, когда резко в силу других причин обозначился явный упадок в сельской жизни и особенно в сельском производстве, тут при укрупнениях так нарезали хозяйства, что подчас никакого серьезного землеустройства в этом нельзя было предполагать.
В марте, когда уже снег почти весь сошел с полей и лежал в оврагах, по опушкам лесов и в самих лесах, в пору самую непроезжую и непрохожую, Павел Матвеич решил, как старожила и довольно старого человека, порасспросить Козухина, как складывалось здесь поблизи сельское землепользование.
— Как складывалось-то? — задумался Козухин. И отвечал: — Я думаю — по надобности, да без особого ума.
И сказал Павлу Матвеичу:
— Ты, деловой, гляди, что было-то. Ты из Голубовки ноне едешь? Из Голубовки. Голубовка — деревня. А рядом парк видел? Там, когда липы цветут, за пять верст их слышно. Столетние липы-то. А в парке и сейчас еще фундамент дома остался, из круглого тесаного камня фундамент-то! Не приходилось видать? Вот. И рвы там, и даже заметно, где въезд в парк был и где столбы стояли кирпичные. Ну вот, заметно? Заметно. Так это усадьба одного помещика была. Я по мали его еще помню. Умный, доходчивый такой барин был. Фамилия — Угаров. Земли небольшие, а родовые. В этом парке большой человек бывал. Знаете, конечно, Шаляпина? Так он! Пел и по утрам, и по вечерам так, что в Голубовке слышно было. В этом парке пел. Но я не к этому все, а вот к чему. По одну сторону имения-то Голубовка стоит, по другую — Миловидка, по третью — Звонцы.
Звонцы — это на проезжей дороге. Назвали деревню так за то, что кто с дороги той проезжей в имение поворачивал, так в имении и слышно было по звонцам — к ним едут. От этого и деревня Звонцы зовется. И опять я это к чему — к делу. А оно вот какое. Голубовка на черноземе стоит, и луга у нее были. Луга, говорю. А Миловидка на супеске расположена, и лугов нет. А вон Звонцы — те на мокрых местах, кислая у них земля. Ну и вот, деловой, у одних — чернозем и луга, у других — супесь да пески под лозиной, у других — кислая земля. Я сколько годов-то здесь не был. Думал, что после коллективизации уж порядок в колхозах с землей-то наведен, сбиты земли колхозные так, чтобы дельно хозяйства вести, чтобы в расчет все бралось скрозь до больших, смелых, умных хозяйств, получше барских. Приехал. Ан, гляжу, к черноземной Голубовке подмахнули три деревни на супесках. Миловидку с песками отдали Крутоярскому колхозу, а он только овцой и занимался, — земли у него пахотной малость, а суходолов полно. А на что Крутояру супески? Да, говорят, надо ему во что бы то ни стало рожь сеять! Ну, а Звонцам отдали Аплохино, Алепино и Алухино. У Звонцов кислые почвы, а у этих деревень то пески, то суглинки. Их бы к суходолу какому к дальнему подсоединить, и не под пашню, а под угодья пустить, под выпасы. А мне говорят: «Дак как же иначе-то? Они, Аплохино-то, Алепино и Алухино, в упадке были. А Звонцы тон задавали, передовики, молоком, мясом брали. И вот у Звонцов теперь и кислые почвы, и суглинки, и пески.
Вот, чтобы, значит, подтянуть отстающие хозяйства, и подвязали у нас деревни с разными почвами, как на тягач. И никто не подумал, чтобы хозяйства сбить так, чтобы почвы были у них поодинаковей и чтобы по почвам им и профиль дать. Ну так чтоль — где молоком брали бы, где овцой, где хлебом, а где и коноплей, овощью. А у нас всё — хлеб сей. Про почвы у нас забыли, деловой. Науки во всем этом не вижу я, земледелия. Хлебопашество есть, а земледелием мало пахнет от этого, — закончил свой разговор старик.
Разговор этот с Козухиным у Павла Матвеича был у переправы через Ворону, у Каменной сторожки Завьяловского лесничества, через несколько дней после того, как он встретил Козухина в поле занимавшимся рыхлением слежавшейся калийки. Один берег реки здесь гол и луговист, другой — выше и под черным лесом. Здесь пролегла самая короткая дорога из Порима в Романовку, проложенная большей частью через чернолесье, а в одном месте через саженый, высокоствольный бор, где между стволов так далеко видно, что никогда невозможно не заметить, как пролетает между ними даже самая малая птица. В бору летом земляника, гриб, вечный, несмолкаемый шум в вышине и воздух такой, что от него упругими становятся легкие и грудь дышит так, как будто ты сызнова рожден.
Мостки через Ворону были еще не положены, река еще не трогалась как следует, видимо потому, что на низах еще тоже не было полного ледохода, и талая вода почти повсюду по Вороне разлилась по льду и еще не поднимала льда. А старик уже сидел под ракитой на охапке сухой осоки и чинил свой видавший, должно быть, всякие виды яловочный сапог. На песке у Вороны стояли коровы — их по самой весенней рани выгонял Романов на пастьбу. По Вороне, по
разлившейся по льду воде, плыл караван лесниковых гусей голов в тридцать, роняя на воду перо, и по тому, куда уплывали белые перья, Павел Матвеич определил, в какую сторону бежит здесь Ворона. Его удивило, что старик уже при деле, и он, соображая мысли Козухина о землепользовании, спросил его:
— А ты, Арефий Панкратыч, в Москве не бывал?
— Был однова, — отвечал Козухин.
— Ну и как? — спросил Павел Матвеич.
— А что как? — отвечал, подумав, старик. — Движение!
Павел Матвеич расхохотался.
— Движение! — повторил он и со смехом предложил: — Вот ты бы там, в Москве, и рассказал о своих наблюдениях.
— Это с чего бы? — изумился Козухин. — Это получается не разговор, а потолкуй какой-то. Я об этом всурьез, а не для потолкуя. Потолкуй тут ни к чему.
Разговор этот Павлу Матвеичу понравился. И не для «потолкуя» говорил он с Козухиным, которого специально разыскал на берегу Вороны. Поверяя свои мысли о нескладно сложившемся землепользовании во многих хозяйствах по округе, он имел уже в виду конкретное дело, связанное с этим вопросом. Оно касалось колхоза «Победа» и колхоза «Степной».
Павел Матвеич, узнав, где сейчас находится Козухин и что делает, пошел пешим из Порима через лес на Ворону, чтобы, повидав Козухина, потом идти в Романовку, повидать Звягинцева и потолковать с ним насчет некоторых соображений. А соображения были таковы. Дальнее поле у романовцев совсем было суходольное, и на нем то нетель пасли, то овец. В хозяйстве оно весу не имело. А между тем соседний, примыкающий к «Победе» колхоз «Степной», у которого развито было овцеводство и которому дальнее поле романовцев очень было бы кстати под выпасы, имел большой клин земли на пойме Вороны. «Степной» брал с него скудные урожаи болотных сенов, и только. Разделывать под пашню колхоз пойму не собирался. Вот бы и поменяться! Суходол отдать степнякам, а к побединским пойменным пашням прирезать степняковские луга на Вороне и пустить их под запашку.
В смысле землеустройства явная выгода для обоих хозяйств. На сырой пойме степняковцы все равно овец не пасут, а сто пятьдесят голов овец, что пасутся у побединцев на суходоле, им вовсе не нужны. Овец такое количество могут добавить себе степняковцы, а романовские смогут прибавить к своему стаду за счет нераспаханной этой луговой целины не один десяток коров. «В общем балансе, — думал Павел Матвеич, — тоже самое остается, там больше овец будет, здесь больше коров. Смысл же этого — начало выгодного землеустройства для хозяйств».
Его интересовало больше всего, как к этому отнесется прежде всего Звягинцев. Романову эти соображения он сразу не хотел выкладывать. Но едва, добравшись до Романовки, заговорил он об этом со Звягинцевым, как тот и руками замахал.
— Что вы! — сказал он. — И не ждите, что Романов на это пойдет. В общем балансе, конечно, больше добра от этих земель получить можно. Но овчина, шерсть колхозу тоже нужны. Их в магазине не купишь. Без овец в хозяйстве не обойтись. А вы от них освободиться предлагаете. Своей овчины в колхозе нет, так и взять ее негде. Романов не только об общем балансе думает, а еще и о колхозниках.
Заявление Звягинцева обескуражило Павла Матвеича. «Конечно, — думал он, — вотчинные отношения, боярские взгляды на государственные дела». Но вспомнил, что его «общий баланс» есть только его личное покуда мнение и что он здесь только советчик, рекомендатор.
Но вот с этого момента Павла Матвеича что-то и замутило. Что именно? А то, что он прежде всего потерял вкус к своей работе. В душу вошел какой-то голод, как уже не раз с ним бывало, и стал посасывать ее. «Зачем я здесь? — размышлял он. — Кому я здесь нужен со своими советами?»
Однажды среди ночи — а лег он на этот раз все же довольно рано — он проснулся, чего раньше с ним не бывало, безо всякой на то причины и как-то так встревоженный, что сердце стучало, как после неожиданного выстрела за спиной. Ему снился сон. Какой — он не помнил. Но ощущение осталось такое, что будто он всю свою жизнь прожил по заданию, только по заданию.
Это неожиданное открытие испугало Павла Матвеича. Случись это с ним даже год назад, в самое тяжелое его время, он и тогда бы послал всю эту тревогу и весь этот сон, который он не помнил, а только как-то смутно ощущал и мозгом и сердцем, к чертовой матери, и все бы пошло по-прежнему.
Но сейчас поступить так Павел Матвеич не мог. И тревога у него была какая-то новая. И проявление ее какое-то неожиданное и незнакомое.
«Отчего это со мной? — подумал Павел Матвеич, потирая через сорочку под сердцем. — Надо разобраться отчего, проверить, что со мной было вчера, позавчера, неделю назад». И вот тут опять ударила в голову, как минуту, другую назад во сне, когда он неожиданно проснулся, вскочил, сел на краю кровати, прислушиваясь к бою сердца, — ударила в голову ясная мысль: «Да я живу всю жизнь как по заданию!»
И у Павла Матвеича сразу при этом и совсем четко и в мозгу и в сердце обозначилось, отчего это возникло. Да от того, что, возвращаясь из «Победы», он впервые в жизни с отвращением подумал о своей работе. «В самом деле, — думал он, — двадцать два года, как в седле, двадцать два года подряд, как не вылезая из седла! У других все давно устроилось, а я все живу рывками. У других и жены и дети, а у меня все рассыпается. Почему же меня так качает в жизни?»
И Павлу Матвеичу и в самом деле на скрипучем краю кровати показалось, что он едет, и все в седле, что он очень, очень давно в седле и его все покачивает.
«Фу, черт! — сказал он. — Ну ладно, давай разберемся. То, что случилось со мной год назад, того бы уже и хватит, на этом бы можно и остановиться. Ну а что до этого? Служба в армии, служба в районе, не учрежденческая, а особая; служба в большом городе учрежденческая, а и тоже не простая; наконец, это последнее битье, когда едва на ногах устоял, — всего бы этого и достаточно, на этом бы и закончить. Но как закончить? У других хоть желания определились, а у меня и этого нет. Да, один я не сумею жить, один я не сложу для себя жизни».
При этой мысли Павел Матвеич вскочил, не зажигая лампы — электросвет в Пориме бывал только до двенадцати ночи, — оделся, вышел через хозяйский двор на зада́, в огород, и вздохнул как можно глубже, чтобы утихомирить волнение сердца. «Во-первых, — сказал он сам себе властно, — успокойся! А во-вторых, погляди вон в ту сторону, не там ли твоя судьба?»
О нет, это совсем не будет странным, если мы узнаем, что имел в виду Павел Матвеич, когда сказал: «погляди вон в ту сторону», совсем не будет неожиданным то, что в этот час он, и не вдруг совсем, вспомнил Елену Сергеевну и повернулся лицом в темноте в ту сторону, где бежала дорога близ Долгой дубравы на ближний конец Медвешкина и где, укрытая темнотой под сырой мартовской мглою, стояла ее больничка. Что-то более чем влечение шевельнулось в этот час в сердце Павла Матвеича по отношению к Елене Сергеевне, и не угасло, нет, а было просто непонятно, что это такое было.
Он еще долго стоял в огороде, вглядывался в мрак края ночи, лежащий над ближним концом Медвешкина, глубоко вдыхал слегка сырой, а слегка и морозный воздух, словно не мог насладиться им. Высоко в небе вдруг над ним послышались призывные, ясные, гортанные и несколько скрипучие и клокочущие звуки. Казалось, кто-то очень высоко вверху в темноте ночи летел и призывал: «Правь за мной!» На этот звук откликались другие голоса, и, казалось, отвечали иначе: «Правим, правим! Правим, правим!» «Так держать!» — призывал первый голос. «Так и держим, так и держим!» — отвечали ему остальные голоса. Голоса приближались, и Павел Матвеич догадался — летят гуси. Станица прошла над Поримом, отдалилась, криков гусей не стало слышно, и, почему-то вдруг растревоженный, Павел Матвеич с дрожью в голосе сказал сам себе: «Да, так держать! Спасибо, гуси, так держать!» И, вернувшись в комнату, раздевшись, он лег в кровать и уснул до утра сном убитого. С этого утра Павел Матвеич и зачастил на ближний конец Медвешкина.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Месяц март — самая капризная пора на селе. В марте никогда не знаешь, что будет утром. Ночь на снега и ручьи оковы положит, где подмостит дорогу ледком, где укрепит и скует обнажившиеся колеи и ростопи, и так подмостит, что и на машине проскочишь там, где в полдень хоть на ладье бери пространство. Но чуть припоздал — один смех да грех! — у зимы-старухи с весною ссора. Зима ночь мосты мостила, а невестка к утру пришла и набедила старухе. Глядит зима: где у нее сковано было, там уж потекло, побежало, до новой ночи ждать надо, чтобы старухе невесткины порухи залатать да подчинить можно было. Вот так искони в одном доме живут эти бабы — сварливая зима-свекровь да озорная весна-невестка, ладу между ними никогда нет. Об этом Павлу Матвеичу растолковал Козухин, когда по жуткой грязи из Романова приплелся он спустя дня два после встречи с Павлом Матвеичем на Вороне в Порим купить к пасхальным дням какой-никакой картузишко и сатиновую косовороточку и тут встретился с Павлом Матвеичем.
— Ты, слышь, деловой, — сказал он, продолжая свою «байку» про зиму-старуху и ее невестку, — в марте-то и любая лошадь длиннее бывает, чем по зиме и лету.
— Это отчего же? — искренне удивился Павел Матвеич.
— Это ить как тебе сказать-то, — отвечал старик. — Трудно ей, лошади-то, за собой и телегу, и всю грязь на колесах тащить. Вот и вытягивается она. Ты погляди, вон лошадь идет в телеге.
По Пориму в весенней грязи, через ледяные колдобины на дороге, с которой укатанный машинами за зиму лед еще не сошел, шла лошадь в телеге, на телеге сидела девчонка и говорила лошади на каждом опасном месте: «Внимание!» Лошадь слушалась, спускала в лужи и колдобины телегу легко, плавно и шла вперед как-то на подогнутых сильно ногах. Павлу Матвеичу и впрямь казалось, что лошадь как-то длиннее выглядит сейчас, чем должно быть обычно. Лошадь была невысокая, но такая длинная, настолько длинная, что казалось — ее вытянула так телега, которую она везла. Павел Матвеич расхохотался.
— Ну и глаза у тебя! — сказал он Козухину, а тот ответил:
— У меня глаза одни, они и плачут, они и смеются. Однако девка-то в больницу кого-то везет. Вишь, тулупом на подушках прикрыто.
Павел Матвеич пошел в контору просить коня — теперь уже на машине, на ближний конец Медвешкина проехать было трудно — морозы переставали сковывать прочно землю. А в этот день Павел Матвеич решительно поставил себе быть там, где жила Елена Сергеевна.
В ожидании, когда подадут подводу, он поглядел, как во дворе за конторой на мощные шестискатные машины грузили лес и кирпич рабочие, как их торопил сам Шаров, указывая, что грузить; лес и кирпич, используя нерабочее время в поле, он торопился направить на новые сельбища, где возводились совхозом хозяйственные помещения и первые жилые дома для трех отделений совхоза и куда уже начал перебираться кое-кто из медвешкинцев. Дождавшись подводы, Павел Матвеич сел в шарабан. В шарабане повез его незнакомый ему старик и все указывал возле леса, возле Долгой дубравы на фиолетовые и сиреневые тени, что положили голые дубы на снег у повеселевшей, словно проредившейся за зиму опушки. Конь под дугою бежал шибко, взбрасывал высоко задние ноги, снежная ископыть взлетала высоко и обдавала сильно седоков. Все же ехать вдоль дубравы было не плохо. Тут под сенью леса лежал еще хороший наст, в шарабане по нему можно было объезжать и топкие, раскисшие места на дороге, и рытвины.
Конечно, Павел Матвеич не прямо к Елене Сергеевне решил ехать, это было бы довольно смело. Ехал Павел Матвеич прежде всего к семенным амбарам, где надо было триеровать посевное зерно, где в прирубке с утра налаживали для работы машины. Но проезжать-то надо было мимо больнички, мимо Елены Сергеевны. И у нее он решил обязательно побывать. И Павел Матвеич усмехнулся: «Жених чуть свет!» И решил: «Нет, надо помешкать. А лучше всего до вечера продержаться где-нибудь. Все равно она сейчас в палате, вероятно».
В прирубке у амбара парни меняли на триерах решета. Громко, очень громко они пели старую веселую песенку «Во кузнице кузнецы». В песне были слова:
…Они куют и наваривают,
К себе Дуню приговаривают.
Дальше в песне рассказывалось, как кузнецы звали Дуню во лесок, чтобы сорвать лопушок. А для чего лопушок? Да сшить Дуне сарафан. Но у Дуни случается беда — в коробок, где у Дуни хранился сарафан, таракан пробрался и проел сарафан Дунин. Проел — ничто! Да где проел! Да как проел!
И вот в этот момент, когда все должно было выясниться, где и как проел таракан Дунин сарафан, и с уст песенников, подначивавших в лад веселому мотиву молоточками по железкам — кузнецы же! — должно было слететь озорное, развеселое слово, Павел Матвеич и вошел в прирубку. Парни осеклись, рассмеялись и, не переставая смеяться, подошли поручкаться — в Медвешкине, по обычаю, оскорбительно было не поздороваться за руку.
— Извините уж, товарищ агроном! — сказал один из них, белокурый, чубатый, такой улыбчивый, что как улыбнулся, так у него улыбка расползлась до самых ушей.
Павел Матвеич знал эту песню, слышал ее где-то в молодости, она ему нравилась. Но он, здороваясь с парнями по очереди, сказал:
— Старо, старо! Что-то вы не ту затянули. Али других не знаете?
— А у нас всякие есть, — отвечал ему тот же белокурый и озорниковатый парнишка в форме ученика школы механизаторов.
И Павел Матвеич вспомнил, что «белокурые в Медвешкине через двор, а белые — так каждый двор», и спросил посмеиваясь:
— Ну как, когда машины готовы будут?
— А к обеду и крутить начнем, — отвечал ему первый парень, — только вот Пантюха мелкие решета приволочет, тут уж и не замай, враз на место — и крути.
— А кто это — Пантюха?
— А наш бригадир, — отвечал парень и приказал: — Лясы-балясы, что белендрясы. Поехали дальше.
Парни вернулись к триерам. Павел Матвеич вышел из прирубки, поглядел на больничку, на скворца, что сидел на голызине у скворечни и пел что-то свое, веселое, подумал: «А скворцов-то прозевал. Прилетели. Ну махну-ка я во второе, скоротаю время».
И, осведомившись у старика, проедут ли они во второе отделение и не засядут ли где-нибудь в медвешкинских оврагах, он приказал трогать.
Ехали с опаской, осторожно. В оврагах копилась вода, отвершки уже поигрывали мутными потоками. Старик сказал, что «теперь все пойдет на часы». Во второе отделение добрались как раз в то время, когда Шепелявин садился обедать. Шепелявин был не молодой человек, угловатый, но сильный и подвижный мужчина, фронтовик; в отделении ему были поручены свекловичные высадки на семена, о которых Павел Матвеич в первую очередь и спросил его.
— Усе в аккурате, — отвечал Шепелявин, — бунты сам проверил. Вскрывали, и где мор какой, порча, заморозь — ничего. Усе в аккурате. Окопали к тому ж. Талость не возьмет.
У Шепелявина Павел Матвеич пообедал, обратил внимание на то, как невкусно были приготовлены блюда: щи с какою-то рыбой, должно быть, с камбалой; запеченный в печи мятый картофель с молоком. Во щах капустные листы были уж очень крупно нарезаны, и пахли щи почему-то горелым торфом. В запеченном картофеле попадались тараканьи ножки. Жена Шепелявина, коротко подпоясанная, в цветастом сарафане, босая, извинялась:
— Уж не обессудьте. Такое тараканьё ноне, что не в ужив. К году, что ли? И дустом я их, и метлою, а ни на убыль — живут! Хоть избу вымораживай.
Павел Матвеич отшутился в том смысле, что скоро, мол, на новых сельбищах будут жить они без тараканов, обед прошел, как пишут о высоких обедах, «в непринужденной обстановке», и с расчетом, чтобы попасть «к огням», он выехал обратно на ближний конец.
Ехали все так же с опаской, осторожно, объезжая местами по снегу овраги и отвершки. Вороной конь, потративший не мало сил на всю эту очень длинную дорогу, уже раза три спотыкался и раза три покрывался такой испариной, что казался покрытым свежим лаком. Старик приласкивал коня, говорил ему одобрительные слова, не понукал излишне.
Павел Матвеич своей поездкой был доволен, сидел в шарабане с удовольствием, хоть вдвоем сидеть в нем было неудобно. Соображая обед у Шепелявина и объяснения его жены о «тараканье», Павел Матвеич со смешком думал про себя: «Да, готовить у нас на селе все же не умеют. Это бы вот тоже должно войти в предмет изучения — отчего так? Продукт есть, а готовят плохо. Может быть, надо учить? Конечно же надо! Это же тоже вопрос культуры.
И вспоминал, где и когда и при каких обстоятельствах он обедал на селе. Но вдруг поймал себя на мысли: «Вот о чем ты стал думать, а раньше с тобою такого не случалось». И с досадой подавил в себе эту мысль и стал думать о Елене Сергеевне.
Что Елена Сергеевна его примет, он не сомневался. Его интересовало одно: как примет? Сделали ли свое дело те самые нежуевские яблоки? Значит ли для нее что-нибудь его долгое отсутствие? Ведь долгое отсутствие иногда тоже причина для беспокойства. А раз беспокоится — значит, думает. Как с этим у нее? «А вот войдем и узнаем», — решил Павел Матвеич, выбираясь из шарабана и отряхиваясь от ископыти и клочков сена, что прилежались к одежде, когда подъехали к больничке.
Коня он велел старику покормить, как быть самому старику — он ничего не придумал, махнул на это рукой и пошел к больничке. На ходу Павел Матвеич даже про шепелявинских тараканов вспомнил и приготовил даже шутку, чтобы начать разговор, ну, что ли, непринужденно. В окошечке, где была кухонька Елены Сергеевны, горел уже свет. Он постучался.
Удивительно мягко, удивительно душевно он был встречен ею. Едва он постучался, как из-за двери до него донеслось такое хорошее, сказанное грудным, высоким и чистым голосом:
— Да, войдите!
Когда же он открыл дверь и переступил порог, Елена Сергеевна, правда, может быть, и сдержанно, но все же оживилась, просияла даже.
— Да где же вы пропадали так долго? — спросила она искренне и душевно, вновь что-то делая на таганчике на шестке печки с высоким челом.
Она и одета-то была так же, как тогда осенью, когда грибы с картошкой жарила, она и улыбнулась, но не так, как тогда, скупо, сдержанно, а как-то по-новому — широко, открыто.
«Думала!» — произнес про себя Павел Матвеич и подошел к ней, протянув руку поздороваться.
— Можно раздеться?
— Можно.
И уже с таганчика была снята сковородка, поставлен чайник. И началась беседа. О том о сем будто вначале беседовали, а получалось хорошо. Павел Матвеич рассказал все, чем был занят зиму. Потом пили чай, потом он уезжал и, прощаясь, несколько дольше, чем было нужно, удержал ее мягкую руку в своей огрубевшей руке.
Так много раз было с марта до середины мая, до того самого момента, когда — надо же так! — Сашка вдруг взял и сел на перекопе возле Долгой дубравы. И что-то очень хорошее, что-то очень чистое, доброе стало складываться в душе у Павла Матвеича. Шевелилась в душе какая-то лесная избушка, уход душою во все хорошее, тихое, когда можно было бы зажить безмятежно и просто.
Правда, старое нет-нет да и наплывало, накатывало. Все, что было, что прошло уже, что было позади, там, в городе, вдруг иногда так начинало тревожить, что Павел Матвеич опять хватался за свои испытанные старые якоря, вроде: «Так держать!», «Вживаться!», «Стоять насмерть!» Но, как только это отваливало, он становился самим собой, летел к Елене Сергеевне и впрямь на каких-то душевных крыльях, и ему становилось легко и спокойно с нею.
Елена Сергеевна не выражала своих чувств открыто, не высказывала их, в ней не было даже намека на то законное чувство ожидания того, что произойдет, что скажет ей мужчина, которое свойственно, пожалуй, каждой духовно развитой женщине, — она словно просто ждала, как все сложится само собою, и отпускала время на все полной мерой.
Правда, раза два она как бы мимоходом спросила его, что почти ничего не знает о том, кто он, как жил. Павел Матвеич съежился внутренне при этом, сделал вид, что все понимает, что для этого как бы не пришло еще время, ответил ласково, вкрадчиво:
— Потом, потом все расскажу.
И на время для себя как бы уладил этот вопрос. Но сам-то он понимал, что этим и так себе не отделаешься. В любви должно быть выяснено все до конца. Иначе утаенное потом подточит многое в крепкой плотине любви, просочится где-то, и уж ничем не залатаешь тогда, прорвет и снесет все дорогое, неимоверно дорогое сооружение.
Он уже берег это сооружение, которое молчаливо у них складывалось, поверял себя в том, может ли он любить так, как иные любят, так, как у него никогда не было, потому что на любовь смотрел он просто и иного понимания этого чувства еще у него не было. Не было! Но оно же уже складывается! И он медлил. Но медлил так, чтобы ей казалось: время их еще несколько не приспело, надо подождать.
При прощании он — конечно, не на людях! — целовал уже у нее руку, был с нею на «ты», почти все знал о ее жизни, кое-что рассказал и о своей. И его больше всего волновал теперь вопрос не о том, что будет ли он принят, — принятым он уже был, — а будет ли он прият со всем тем, что у него было, со всем тем, что он должен сообщить ей.
Особенно его пугало именно то, что он должен был сообщить Елене Сергеевне, и как она это воспримет. Ведь он имел уже два неосторожных случая рассказать кое-что о своей жизни двум первым женам — Клавдии и Эльвире, лишь только кое-что! А что из этого получилось? Все повернулось против него, все против него стало уликами.
На промахи в его работе в прошедшие уже года Елена Сергеевна и сама может посмотреть трезво и понять. Но вот что скажет она, когда о других сторонах его жизни сказать ей придется? А что сказать придется — это Павел Матвеич знал, а то, если не сказать, все равно может получиться плохо.
И чем ближе подходил срок, чтобы перешагнуть все это, быть приятым, Павел Матвеич все больше нервничал. Он сам не понимал, почему его так раздражает, даже угнетает соловьиное пение, которого он прежде не замечал, на которое никогда не обращал внимания. Он запросто сам не понимал, что с ним делается. Даже тогда, когда Сашка посадил на краю леса машину в перекоп, когда ему было так тяжело, как давно не бывало, он не слышал того великолепного концерта у дуба на поляне опушки, не слышал ни одного соловья. А теперь чем ближе становились у него отношения с Еленой Сергеевной, чем ближе подходил срок сказать и услышать последнее слово, тем раздражительнее становился он.
В самом деле, отчего так с ним, что ему мешает, — спросите вы меня. Сказать правду — я могу вам объяснить это, я много знаю о жизни Павла Матвеича. Но для этого нужно и время и терпение. А поэтому, если вы хотите следовать за мной, прошу вас перейти к следующей части этой повести. Мы оставим Павла Матвеича и Елену Сергеевну на полпути с тем, чтобы вновь вернуться к ним и закончить нашу повесть самым правдивым образом.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ПЕРВОЕ ЖИТИЕ ПАВЛА ГОЛОВАЧЕВА
Что же случилось с Павлом Матвеичем, что он вдруг расщепился, обмяк, как однажды после памятного вечера у лесного перекопа он сам подумал о себе. Что с ним случилось в городе и в его прошлом, что он его боится и боится того, что все это может встать непреодолимой преградой между ним и Еленой Сергеевной?
Ответить полно, хоть я и обещал сделать это, мне будет сразу не легко.
Тем не менее, раз повесть эта о человеке, нам современном, отвечать придется на все вопросы полно и так, чтобы не забыть, что он наш современник. Жизнь всем достается по-разному, и у каждого она одна. Задача и заключается в том, чтобы пестовать эту у каждого одну свою жизнь так, чтобы меньше было в ней всяких надломов и вывертов, болезнетворных начал, а тем более каких-либо уродств, что никак не красят человеческой, единственной у него жизни.
Павел Матвеич, как готовила его жизнь, должен был стать не совсем маленьким человеком. У него были «жизненные этапы», как он сам выражался. А этапы эти во всей его жизни не были одинаковы, не были равноценны. И если каждый этап жизни Павла Матвеича называть старым и понятным словом — житием, хоть и не нами испорченным, но точным и емким, то таких житий, совершенно законных, округленных в рамках времени, у него было три. В четвертое он вступал.
По сути дела, если вглядеться во всю прошлую жизнь Павла Матвеича, то можно будет сказать, что ничего особенного с ним и не случилось. Его просто прогнали с работы, прогнали из учреждения, «вышибли», как думал он об этом сам, с «треском, с грохотом, с обсуждениями и решениями». Вот и все, что с ним случилось там, в городе.
Заметим только, что прогнали его так, чтобы он «почувствовал», «осознал», «исправился», «загладил» свои вины. Ведь что ни говори, а человек-то он наш, что ни думай, а участвовал-то он всю жизнь своими делами в нашей, общей жизни.
Но все это нам сейчас не так важно, все это позднее объяснится. Сейчас для нас важно то, что Павла Матвеича прогнали из учреждения. Прогнали не из жизни, не из большой жизни, не из общества, а только из учреждения, с работы сняли. Но Павел Матвеич восчувствовал это так, словно его прогнали и из общества и из жизни. Отчего это так? Уж не оттого ли, что очень он сросся со всем тем, что было его жизнью на протяжении многих лет? А сколько все же прожил Головачев в такой своей жизни, которую можно назвать и привычной и устроенной? Да если взять только зрелые годы, то больше двадцати лет получится. Теперь у него на исходе был сорок пятый год его жизни. Приблизился же он к этой жизни и пошел через нее тогда, когда ему было двадцать третий год от рождения. Двенадцать полных, зрелых лет из двадцати с лишним служебных, когда Павел Матвеич чувствовал себя, что живет все «в седле», что живет все как бы «по особому заданию», срок немалый.
Да и то это будет не точно, если мы хотим знать, как складывался характер Павла Матвеича и как он укреплялся. Для этого надо принять во внимание даже и те годы, когда он в школе учился. Это время из биографии Павла Матвеича выкинуть никак невозможно. Павел Матвеич, тогда Пашка Головачев, начал жизнь свою в Обояни, и уже в школе начал складываться его характер.
Даже тогда, когда из Обояни, из очаровательной соловьиной Обояни, через год после того, как он окончил школу, пришел в Москву, пробился в знаменитую Тимирязевку, о которой наслышался еще от своего учителя ботаники и истории Пал Палыча Рогульских, когда уже с первого курса на факультете пошли среди студентов-почвенников расхождения насчет учения Прянишникова и Вильямса, когда многие становились на сторону первого и не одобряли — лишь только не одобряли — второго, он уже усвоил себе твердо держаться последнего потому, что первому «хребет ломали». А уж раз так было, то Павел твердо был убежден, что это «так надо».
Даже тогда, когда новое время пришло и когда многое из того, что объявилось у него вдруг проступками, казалось уже похороненным, порою даже не стоящим и воспоминаний, формула: «было и быльем поросло» — прочно в нем сидела. «А время и не такое, — думал Павел Матвеич, — списывает со счетов и даже с совести». Но все получилось иначе.
Павел Матвеич, конечно, ощущал хорошо, что жизнь наша идет вперед, продолжается, что она выросла из той же нашей, минувшей уже жизни и из этой нашей настоящей жизни вырастет когда-то новая и пойдет дальше.
Может быть, только одно это должно было его заставить подумать, так ли он жизнь свою прожил и то ли в ней вершил.
К тому же надо иметь в виду его характер. Павел Матвеич, еще будучи Павлом, держался во всем только середины. Врожденное свойство его характера всегда было «серединка на половинку» и казаться «посвыше других». От этой серединки и стремления быть «посвыше других» его шибало и к хорошему и к плохому. И опять-таки не слишком куда-нибудь — туда или сюда. И в хорошем и в плохом он был опять-таки на серединке. Даже его стремление быть волевым человеком, воспитать в себе «волевитость» было заложено в нем также от природы.
Еще тогда, когда Пашке минуло шестнадцать лет, и потом, когда он окончил школу и готовился еще год целый для поступления в вуз, для себя он уже думал не теми категориями, как его сверстники, что любили и рыбу поудить, и перепелов в колхозных ржах половить. Нет, эдакие занятия Пашке не подходили. Уже в эти годы он любил примерить себя к чему-нибудь значительному, и так, чтобы оставаться со своими мыслями. Любил, например, посещать он учреждения городские, читать таблички на дверях и прикидывать, что бы все это значило для него. Забредет в городской суд, прочтет надпись на двери золочеными буквами в серебряной рамке: «Народный судья», и уже начинает ворочать мыслями, как бы это у него в жизни выходило, если бы он был судьей.
Особенно любил Пашка бывать в объемистом старом здании бывшей городской управы. На дворе жаркое обоянское лето стоит, июнь по улицам ходит, а в коридорах этого здания все прохладно, и розаны в кадках млеют на высоких окнах. Пашка ходит по этажам и читает надписи на дверях, соображает, в каком он учреждении находится. На двери табличка, и она гласит: «Зам. председателя райисполкома» и имярек. А Пашка уже во весь рост представил себе по памяти всего этого заместителя председателя, все вспомнил про него, что знал и слышал, и уже соображает, что бы он делал на его месте. Так совершив такую экскурсию, словно бы определяя себя в будущем куда-то, идет он домой, полный впечатлений, и образы и фигуры людей, которых он сегодня и не видел, все равно стоят перед ним как живые, и он все про них знает, и все переносит на себя, соображая, какое бы он место занял в том или ином учреждении и что бы он тогда делал.
Да что вот такие экскурсии по учреждениям! В городе не было такой улицы и переулка, которого он не знал бы, и того, кто в каком доме живет, где служит, что делает. Разбуди его среди ночи и спроси его, чей это дом, самый крайний на Косой горе, и он, недолго думая, ответил бы: «Да этого, Пенкина, ну что кривой и работает в горкоммунхозе». И кого только темноволосый, статный, разбитной и вместе с тем сдержанный, срединный характером Пашка Головачев с Полтавской улицы не знал в этом маленьком соловьином городе! Но для чего? Все для того, чтобы уж если ему какими делами придется в городе ворочать, — впросаке не быть, лишних видеть, знать, что делать с ними.
И уж если со сверстниками у него разговор и те про перепелов или про свои мальчишечьи события дня разговор затеют, Пашка только плечом поведет, разговор оборвет презрительно да и спросит: «А видели сегодня одного, по городу в зеленой шляпе шлялся?» — «Ну и что?» — спросят его. А он презрительным взглядом обдаст собеседника и ответит: «Соображения у тебя нет. Подумай, есть ли у нас в городе хоть одна шляпа? Шляп-то у нас не носят. А этот, как ферт, одет. Может, бывшего какого черт носит?!» Сверстник и язык прикусил, а Пашка уже рассказывает, что он думает о милиционере Хвостове, который все в бакалею заходит с черного хода и часто оттуда со свертками уходит.
Вечерами сверстники его с девчонками, с парнишками в городском парке все к танцевальной площадке льнут или на дорожках в тени и жидком свете фонарей — танцевальная площадка-то платная — под звуки оркестра «рио-риту» разучивают, Пашка уже в бильярдную пробрался, там с антресолей наблюдает, кто «гоняет шары». И все приметит, все разгадает: какие игроки на деньги или в «любака́» играют, кто они, частые ли они здесь гости, отметит про себя и уйдет спать и сердитый, и довольный тем, что подметил. Да еще и скажет себе: «Ладно, может быть, когда и пригодится».
Тяга к делам и интересам взрослых, к жизни, которой они живут, была у Павла велика и составляла, пожалуй, основное содержание его интересов.
Может быть, скажете — что здесь удивительного, что парень тянется к интересам взрослого человека, мол, все здесь естественно потому, что в жизнь идти готовится Пашка. Так-то оно так, да глядите, что из этого получается. Увидит Пашка где-нибудь в магазине или в учреждении плакат: «Болтун — находка для шпиона», и уже стоит и ворочает мозгами с думой, как этот лозунг на деле применить. Услышит, как кто-либо фининспекцию ругнул нехорошо на базаре, а он уж все свои способности в ход пустил и решает: «сволочь» он тот, кто ругнул фининспекцию, или, может быть, хуже того, «бывший» какой-нибудь. В этом отношении у него и к сверстникам пощады не было.
Раз памятник ставили возле школы тому, кто, по понятиям Пашки, все и сделал после Ленина, то, чем жил народ. Пашка тоже ставил этот памятник. Памятник привезли в школу в ящиках. С нетерпением ему хотелось, чтобы поскорее оторвали доски. Памятник был из трех частей. Чтобы составить фигуру полностью, их надо было поставить друг на друга, скрепить цементом. Пашке казалось все это кощунством.
«Разве нельзя было сделать памятник из цельного камня, отлить из бронзы целиком?» — возмущался он. Он рыл яму перед школой с ребятами, с которыми учился, клал кирпичи, заливая их раствором: делался фундамент для постамента. Одному из товарищей Пашка залепил оплеуху за то, что тот, собственно, не зная, как сказать, назвал постамент «пустоментом».
— «Пустомент»! Ты о чем это говоришь? — сказал он парнишке, который получил от него оплеуху. — Ты знаешь, кому постамент? А ты — «пустомент»? Смотри! Не то — знаешь?!
Памятник — фигура в шинели во весь рост и под фуражкой — стоял на высоком фундаменте перед школой, перед старой обоянской женской гимназией, человек-фигура смотрела куда-то далеко поверх всего, что было перед ее глазами, и всем казалось, что видит она очень, очень далеко. На открытии играли горны, гремели барабаны, пионеры отдавали почетный салют и произнесли клятву быть такими, как этот человек в военной фуражке. Директорша прослезилась. Павел был горд и еще раз сказал тому парнишке, которому оплеуху закатил:
— Ну смотри, гад, «пустомент»!
В те же дни точно такой же памятник появился перед вокзалом на площади, открывать его ходили всем городом, была музыка, были возле подножья цветы, речи представителей организаций, один из которых все обдергивал гимнастерку защитного цвета, заправлял ее под широким ремнем позади себя, выбрасывал впереди себя руку и с волнением говорил:
— Вот наше солнце! Вот наше знамя! Вот наша совесть!
О, как горд был Павел в эти дни! Он ходил с высоко поднятой головою, со сверстниками не здоровался, и в ушах его то и дело звучало: «Пустомент! Да я тебя за это!» И сжимал до боли в костях свои кулаки.
Но всего удивительнее у Павла была одна, почти необъяснимая черта — ненависть ко всему «бывшему». Услышит он слово «бывший» — и у него уже и все внимание, и все силы напряжены разгадать: а к чему это слово относится, нет ли за этим какого-либо вреда? Раз побывав в летнем саду на открытом концерте, который давал какой-то заезжий бойкий человечек, Паша ничуть не был оскорблен его неумной, грубой шуткой, когда тот, выйдя развязно на эстраду, объявил: «Читаю собственное стихотворение «Дары Терека», бывшее Лермонтова». Человечек явно рассчитывал на смех в рядах, на одобрение своей шутки. В ответ же он услышал гробовое молчание и даже увидел, как при этом из рядов встали двое и ушли прочь с его дивертисмента. Были это: учитель Пашкиной школы Пал Палыч Рогульских и сосед Павла, некий Вениамин Исидорыч Боневоленский, что множество лет жил во флигельке дома, во дворе, где жили и отец и мать Пашки. «Какого черта они ушли? — думал Пашка, зло разглядывая удаляющиеся их фигуры. — «Бывшее» им не понравилось! Конечно, Лермонтов, тут нехорошо сострил этот. А если бы не Лермонтов, а другие, так я бы у многих из тех «бывших» и стихи бы все отобрал, не то что имения! Подумаешь, какие недотроги! Особенно этот, Боневоленский».
Да, у Пашки почему-то были такие думки, что у всех «бывших» были свои имения.
Странные, очень странные у юного Пашки были некоторые взгляды на вещи и явления, и невозможно было понять, откуда они у него. А Боневоленского он ненавидел ненавистью злою, неисправимой, несмотря на то что тот очень любил его и всегда справлялся о нем и у его матери, и при встрече, и у самого его, на вопросы которого Пашка отвечал хоть и не грубо, но односложно, почти высокомерно. Вениамин Исидорыч прощал Павлу его высокомерность, объясняя ее и неустоявшимся характером юноши, и, может быть, даже «простецким» воспитанием его, но никак не подозревал в нем ненависти к себе. А Пашка ненавидел его за то, что был он «бывший».
Однажды Пашка пришел домой возбужденный донельзя и спросил прямо в упор отца, бывшего продотрядца, а потом тоже бывшего милицейского работника, а теперь служащего конторы Заготживсырье, вот такое:
— Па, а па, — сказал Пашка, — а что, Боневоленский не может наделать вреда?
— Это почему? — удивился отец.
— А вот Грошев, отец Мишки, говорит, что он вредный.
— А как ты к Грошеву попал?
Павел промолчал, а отец, повысив голос, бросил:
— Чтобы и ноги твоей у него не было! У этого дяди все вредные. Он всех бы повыслал да пересажал, которые ему не нравятся… Что он говорил тебе?
— А то, что за Боневоленский следить да следить надо.
— Дурак! — бросил отец и больше не стал разговаривать с сыном.
А Егор Грошев, отец Мишки Грошева, товарища единственного Пашки, паренька так себе, тихого и угрюмого, которому он только и доверял одному всего себя, был хорошо известен Матвею Головачеву. Этот человек, железнодорожник когда-то по профессии, вначале путевой обходчик, затем старший стрелочник, с первых дней прихода Советской власти на Обоянье начал служить в железнодорожной милиции. «Бывших»-то разных он повидал, и особенно в те годы отхода их на юг, когда целыми эшелонами «драпали» они на Киев и Одессу, что самому Егору Грошеву пришлось от них пострадать: однажды был он схвачен комендантом неожиданно проскочившего белого поезда, офицериком в черных усиках и золотых погонах, и поставлен к паровозу — «чтобы больше одного патрона на сволочь не тратить». Спас машинист паровоза, давший неожиданно откуда-то снизу пар. В этом пару офицер «промазал». Егор между рельс свалился да и пролежал столько, покуда машинист его с другой стороны паровоза на тендер не впихнул и углем там не засыпал. О, как запомнил Егор эту фразу офицерика с черными усиками о том, «чтобы больше одного патрона на сволочь не тратить». Зато и тряс он всяких «бывших» потом где ни попало. Одного вида городской женской шляпки ему было достаточно, чтобы прийти в ярость. Всех таких вытряхивал он в поездах, не разбираясь, «спекуль» это едет или просто горожанка какая за хлебом на юг подалась. Ну и пострадал за это Егор Грошев. Вначале из железнодорожной милиции его «поперли», а потом, когда перешел в городскую и запил, и спиваться стал, прогнали его и из городской милиции. Жил он последние годы чем-ничем. Где матрац кому перетянет, где забор поднимет, где на станции на погрузке что «зашибет». Жил в одиночку, жены давно не было, жил в старом домике в конце Старой Почтовой. Однако сына своего Мишку пестовал, учил в школе, неученым оставить не хотел. Мишка тоже не любил «бывших». Кроме того, что был угрюм, был он еще и злой парнишка, замкнутый, который только с Павлом и раскрывался и не прочь был участвовать во всех его делах и интересах. Любимым выражением отца его было: «Всех бывших под откос, всех бывших на наковальню». Мишка, сын Грошева, к Головачевым не ходил. Егор Грошев в ту пору, когда его из «городской» вышибли, был под началом у Матвея Головачева. Считал Грошев-старший — Головачев его отстоять-то мог тогда, когда запоем запил, да не захотел. Оттого Мишка и не ходил к Павлу, что за отца на Матвея зол был. Однако Пашку он любил и всегда с ним секретничал.
А Боневоленского Грошев-старший за то ненавидел, что из-за него он и «главное крушение» потерпел. Так было. В годы тяжелые, бесхлебные подкатил поездом к Обояни один старичок в разлетайке черной с полдюжиной чемоданов. На старичке очки золотые, черная разлетайка-безрукавка золотой цепочкой с золотыми львиными головами на груди застегнута, шляпа старая, да как пух мягка, на седой голове. Сам тощ, едва на ногах держится. Молча его Егор потрошить начал, когда вдруг появился старичка встречать этот Боневоленский и ввязался в «реквизицию». На крики и разговоры, когда Егор не послушался, Боневоленский к начальнику железнодорожного ВЧК ударился, и пришлось Грошеву все возвращать по описи. Профессор какой-то оказался из Москвы, который помирать на родину приехал! У Боневоленского он сколько-то пожил да и умер вскоре. Вот после этого и помели Егора из «железнодорожной».
— Ты следи за ним, Пашка, за Боневоленским, это сволочь, — наставлял Егор Грошев юного Павла, когда тот как-то раз к Мишке зашел. — Черт его знает, что он за штука, а этим профессором тогда по начальству кое-кто интересовался. Они, бывшие, сиднем сидят иногда, будто ничего и не делают, а потом раз — и, глядишь, вражина из него обнаружился. Тот-то, с чемоданами, который у него и жил, тоже штука был. Одних бумаг гору с собой привез. Эх, если бы моя воля, я бы всех этих бывших в Сибирь! Или под откос всех!
Пашка был потрясен рассказом Грошева. «А буду следить за ним! — решил упрямо он о Боневоленском. — В самом деле, как чуть что, так везде, где «гнездо» раскрывается, эти бывшие обнаруживаются».
— Буду за ним следить! — сказал он зло отцу и вышел из дому.
— Башку сверну! — крикнул ему вдогонку отец.
Все же основание у юного Павла не доверять разным «бывшим» кое-какие были. Особенно после коллективизации, когда напуганные «бывшие» и из деревень и из городов метнулись во все концы страны, — в этот соловьиный городок столько нанесло разного, очень пестрого люда и с юга и с севера, что среди него попадались по-настоящему стоившие внимания органов госбезопасности.
Если уж не петлюровцы, не махновцы, не белые дончаки попадались, то уж, во всяком случае, старые приставы, жандармы, укрывавшиеся в годы нэпа как-никак под разными профессиями и занятиями, кулаки-мироеды, ювелиры разные, занимавшиеся в Одессе и в Киеве на черной бирже скупкой и сбытом золота и бриллиантов, здесь попадались. Был выловлен один такой банкир-ростовщик, имевший в городах на юге такое количество недвижимого, которое оценивалось в три миллиона золотых рублей. У него на руках нашли и акции каких-то иностранных фирм, и золотишка не мало, а он скрывался под новой фирмой — был скорняк. У него и папа был скорняк, и дедушка, и все скорняки, а миллионы он нажил скупкой полтавского хлеба и «банковскими операциями».
Городок всегда узнавал о таких делах в тот же день, и переоценке и обсуждению такие деяния властей среди коренного населения никогда не подвергались. Но, когда позднее пошло что-то уж совсем другое, когда было взято несколько человек таких, за которыми, казалось, не было никакого греха, городок
притих.
Городок притих, а у Пашки появилось желание всегда знать больше того, чем знать надо было ему и чем знать было возможно.
Когда он, побывав у Грошева и придя домой, спросил донельзя удивленного отца, не может ли сосед, Боневоленский, как «бывший», наделать вреда, и получил от отца отрицательный ответ, он и отцу не поверил, что Боневоленский человек хороший. Совета отца не ходить к Грошеву он не послушал, но ходить в городской сад после «истории с Лермонтовым» перестал: что-то оскорбляло его все же, когда вспоминал о шутке заезжего дивертисментщика. С этого дня все его свободное внимание перехватил Боневоленский, и что он решил делать, то и стал делать — для чего-то следить за ним. Не ходя в сад, он сидел большую часть дня дома, зубрил, что надо, читал, что надо, твердо решив готовиться в вуз, и поглядывал в окно, во двор, где жил в флигельке Вениамин Исидорыч.
Кто же такой был Боневоленский, биографию которого хорошо знал Матвей Головачев и которого почему-то юный Пашка возненавидел за то, что был он «бывший»?
Вениамин Исидорыч Боневоленский был старый барич. Род и фамилия его давно были записаны в какую-то очень толстую книгу древних лучших русских дворянских родов. Этого не отрицал и сам Вениамин Исидорыч, иногда даже посмеивался над своею знатностью. Для историков его биография — целый клад. В остальном во всем он был просто почти люмпен. Молодым, когда почти до конца разорился не только его дед, а и холеный, ко всему пренебрежительный, до конца дней своих с неослабевавшими привычками аристократа и отец, вконец размотавший все женины хуторки и «остаточки», Вениамин Исидорыч, окончив орловскую гимназию, в гимназической же шинели и в большую жизнь вступил.
Исидор Полинарыч Боневоленский, отец Вениамина Исидорыча, так его в жизнь напутствовал:
— Иди и достигай. Времена барства нашего отошли. Делать нам на Руси остается нечего. Что было — прожито. Что будет — худое корыто. Работать мы не умеем. Служить почти некому. Раньше служили. Теперь прислуживаются. Не по мне! Опоздали взяться за дело. Лучше нас с делом теперь справляются разночинцы да купчишки. Ну и те еще, что из новых бар. Так вот у тебя путь — этот. Пробивайся. Достигай. Не пропадешь. Боневоленские, если захотят, добьются. Учение — главное. Попробуй стукнуться в Московский университет. Письма дам. Родства и в Санкт-Петербурге и в Москве много. Не будь застенчив. Дворянина не оголодишь. Среди родни и фамилий потолкавшись, утвердишься.
Он благословил юного Вениамина старым родовым образом Боневоленских — образом Николая Мирликийского, дал ему на дорогу, чтобы доехать до Москвы в мягком вагоне, пятнадцать рублей, надел нательный, завещанный матерью при смерти Вениамину золотой крестик и так отпустил сына в жизнь. Позади остался Орел, позади осталось детство, и деревянный домишко с двумя подгнившими колоннами по фасаду, да старый отец в нем.
А уже к двадцати двум годам Вениамин Исидорыч пробил себе дорогу в жизни, выучился на агронома в Петровской сельскохозяйственной академии, которую позднее и он называл Тимирязевкой. Хорошо знал и до самозабвения любил он и самого Тимирязева, высокого и седеющего, до предела интеллигентного, еще не старого ученого и демократа, и всегда с восторгом говорил о нем, вспоминая начальные годы учения и его лекции в Петербурге.
А годы жизни и ученье в Петербурге и в Москве были для Вениамина Исидорыча годами сплошного унижения в силу его материального неблагополучия. Поддерживала только фамилия, некоторые связи, которые благодаря заботам отца — а это были главным образом письма к знакомым, прежним сослуживцам и родственникам — не обрывались, а как-то сами по себе множились. А главным-то образом, «корм» себе Вениамин Исидорыч добывал письмоводительскими делами у нотариусов, в адвокатских конторах, в торговых домах, а то и перепиской ученых трудов для разной московской и петроградской профессуры — слава о его исключительной грамотности и красивом, «словно с клише» почерке была известна в столицах многим. И хоть была тогда уже изобретена пишущая машинка и ею в деловых конторах вовсю пользовались, юридический и ученый Питер и Москва все же не любили этого новшества и держались настоящего, ручного письма, как держались всего того, что было прихотью минувшего времени, осененного российским барством.
Года через два после окончания Сельскохозяйственной академии Вениамин Исидорыч поступил ученым управляющим в имение к одному преуспевающему помещику из «новых» под Белгородом, который ладил вести хозяйство на манер товарных западных хозяйств, и пришелся этому хозяину по душе. Помещик не мешал ему не только вести хозяйство на шести разных полях, но и экспериментировать во многом. Для себя Вениамин Исидорыч в этом хозяйстве почти ничего не нажил, кроме жены и сына Ипполита, но зато как агроном встал на большую, свою ногу. Он многое умел, много знал.
Потом, когда бушевало пламя гражданской войны, и шел передел помещичьих земель, и помещика белгородские мужики выгнали из имения, а землю застолбили за собой, был призван Вениамин Исидорыч для работы в Оскольский упродком. Здесь уж было не до агрономии. Он заведовал отделом тары, разыскивал и добывал мешковину, рядна и разные веретья, ладил у кустарей бочки и чаны под капусту, чтобы хоть как-нибудь утолить запросный уездный голод на вместилища под сыпучее и ту же капусту, и рыскал по уезду с продотрядниками выкачивать зерно из кулацких амбаров.
Революцию он приветствовал искренне, и эта работа в упродкоме ему не казалась странной. Наоборот, тут-то, казалось, и дело было, тут-то, казалось, и оправдать многие думы свои было возможно. А думы эти были все опять же о земле.
Почему же о земле? Да потому, что чувствовал еще молодым Боневоленский себя аграрием, потому, что многие тогда слепо искали выход для мужика на более хорошую дорогу, на более «хлебную жизнь», потому, что острым был вопрос устройства жизни мужика и жил тогда еще в Ясной Поляне воинствующий Толстой. А может быть, еще и потому, что многие видели тогда весь смысл жизни всех без исключения людей в земле, дающей хлеб и одежду? Как знать! В те поры молодой Боневоленский и сам бы как следует не смог ответить на этот вопрос. А то отчего же Вениамин Исидорыч чуть, как говорил он сам, в толстовщину было не ударился, и очутился однажды на Херсонщине, в общинном владении «толстовского толка», которое было заложено на деньги одного совсем опростившегося орловского барина.
В этом «братском» хозяйстве все до предела было безалаберно устроено. Пахали, сеяли, убирали в нем не тогда, когда пахали, сеяли, убирали все херсонские мужики. Скота держали мало, урожаи были плохие, на усадьбе ни деревца, избы, именно не дома, а избы из самана были плохие, даже водопоя хорошего не было, так как не было близко речки. Жара, степь, серое от зноя небо, лень и непорядочность жизни — вот все то, что отличало эту сектантскую новую «коммунию» от любого разорившегося хуторского помещичьего хозяйства хотя бы и на той же Орловщине. В хозяйство приходили откуда-то из глубины России толстовствующие курсистки в синих и клетчатых теплых шалях, порою не имевшие ни зипуна, ни пальто гривастые молодые изможденные люди и старцы. Они брались неумело пахать, косить, копать сажалки. Толстовствующие курсистки и девушки из помещиц доили коров пальчиками, неумело усаживаясь возле них на пятки, ходили без чулок, в грязных и продранных платьях, мылись по субботам в той же дождевой сажалке, где поили и коров.
Ни молений, столь привычных для мужицкой Руси, ни праздников, ни обрядов — как на необитаемом острове. Женщины вольно сходились с мужчинами, вольно уходили от них и начинали жить с другими. Мужчины поступали так же, и в случае каких-либо разногласий никто никого не судил.
К зиме пришельцы из этой «коммунии» разбредались, и только одутловатый, с копной седых волос над бычьей шеей Сахаров — учредитель этой христианской «коммунии» — да три-четыре мужика откуда-нибудь из-под Полтавы или Тулы оставались в хозяйстве на всю зиму. Окрестное население звало и Сахарова, и всех тех, кто приходил к нему, — «заплатанные». И Вениамин Исидорыч скоро расстался с «заплатанными», поняв и решив, что так «мужичий» вопрос решить невозможно. И мыслями своими он вновь вернулся к своей ранней идее о том, что все на земле не устроено на Руси не оттого, что мало земли у мужика, а оттого, что мало с нее он берет. И тогда молодой российский агроном вернулся вначале на свою Орловщину, а потом, когда по рекомендации поступил ученым управляющим в то одно неплохое тогда имение, где молодой помещик ставил свое хозяйство на тогдашний помещичий передовой лад, он просто решил ждать того, что произойдет на русской земле, а именно того, когда мужик сам возьмет землю у бар, а тогда-то уж можно будет говорить и об агрономии. Грозовые тучи революции широко уже ходили над российскими просторами, и отгремевший девятьсот пятый год говорил уже, что гроза придет испепеляющей.
А когда она прошла, когда мужики уже и помещичью землю расстолбили и когда накатились, а потом и миновали всякие кулацкие вылазки, «бабьи бунты», даже вооруженные стычки с кулачьем, когда верх взяла коллективизация, было одно непонятно Вениамину Исидорычу: как, какими силами все же двинуть агрономическую науку на село в новые, коллективные хозяйства?
К этой поре Вениамин Исидорыч давно уже жил в Обояни, в маленьком флигельке окнами во двор довольно просторной усадьбы тестя, обоянского мещанина, умершего скоропостижно, когда-то городского стряпчего, потом помощника нотариуса и степенного деятеля по надзору за «шпитатами» по уезду от городской управы: большой одноэтажный дом, выходивший фронтоном на улицу, был давно уже занят и семьей Головачевых, и другими жителями, вселившимися в первые годы революции по ордерам горкомхоза. Жил Вениамин Исидорыч скромно, на зарплату, получаемую в отделе сельского хозяйства райисполкома, где дела у него все были больше бумажные. Сводки, распоряжения, разверстки в планировании, указания, вновь указания, разверстки в планировании, распоряжения и сводки. Так круглый год.
А пахали в районе уже машинами, а убирали машинами, да вот сеяли и растили хлеба все по-прежнему. Новое было одно, что кое-где ввели по нескольку полей, отшагнули от трехполки, запустили на поля травы с таким расчетом, что из-под трав каждое поле должно возвращаться под зерновые только через определенное количество лет, да стали пахать по указному — на двадцать два сантиметра вглубь, на семь, на восемь сантиметров глубже, чем пахал некогда мужик плужком. Ну что от этого? На семь, на восемь сантиметров вглубь переместилась только подплужная корка. А хлеба от этих перемен все же собирали не больше! А настоящей агронауки в поле все еще не было. И как сто, и двести, и триста лет назад разговор шел все о навозе. А о минеральных удобрениях и слыхом было не слыхать.
Вот таков был Пашкин «враг», «бывший», Вениамин Исидорыч, о котором все это хорошо знал отец Пашки, и не раз он рассказывал жене «об интересном этом агрономе». Но юный Пашка все это мимо ушей пропускал, зафиксировав себя на том, что он «бывший». «Буду следить за ним, — решил твердо Пашка. — Буду глядеть, кто к нему ходит, что делают. Пригодится», — решил он.
Ну, а кто ходил к старику? Заходил иногда Пашкин учитель Пал Палыч Рогульских, родом сибиряк, а профессией семинарист, бежавший когда-то из Киевской духовной семинарии, отбывший ссылку в Вологде за ересь, а потом, уж в годы гражданской войны, и начавший учительствовать.
Заходил Прокофий Антоныч Портнов, недоучившийся обоянский адвокат, бросивший какое-то харьковское правовое учебное заведение еще до революции «за несостоятельностью» и окончивший уже при Советской власти какие-то педагогические курсы.
Зачем собирались? Да посидеть, покалякать, потолковать! Вспоминали годы молодые, любили пироги, наливки. Вениамин Исидорыч часто рассказывал о «профессорских» московских наливках.
— Бывало, — рассказывал он, — придешь к товарищам на Моховую, войдешь в университетский двор и сразу по окнам узнаешь, где профессорская квартира. На окнах для брожения поставлены на свет четвертные бутыли и старинные квадратные штофы с малиной, с вишней, со смородиной, с клюквой, с рябиной, с крыжовником, с черникой, со сливой и даже с земляникой, и все это под сахаром, и бродит, и крепнет до самого рождества.
То же и в Петровско-Разумовском. Где так бутыли на окнах, так уж знай — профессорская квартира. Обычай профессорский был хвастаться наливками собственного производства. Собирались под балычки, сёмушку, пироги, варенья и хвастались. О настойках водочника Смирнова и слышать никто не хотел. И, бывало, уже ежели какому «студяге» на татьянин день, на праздник московский, университетский, удастся у профессора приглашенным быть и хватить рюмочку, другую, про него все: «У, далеко пойдет!» Хватить «профессорской» — значило «счастье схватить».
Ну, вот так и они собирались. К тому же Ариадна Фоминична пончики с рыбой такие пекла, что московский филипповский пирожок с ливером никак, по утверждению Вениамина Исидорыча, в счет не мог идти. Пал Палыч умел гнать бражку из сахара, клюквы и настоя питьевого гриба такую, что Портнов, смакуя, рюмки оторвать ото рта не мог и все ее сравнивал с дореволюционной какой-то «харлампиевкой».
— Помните, харлампиевку? — спрашивал он. — В Питер отправляли. Выпьешь — так «Достойную» разом и запоешь.
А у Портнова жена умела делать бесподобно сычуг с гречневой кашей, фаршированные гусиные шейки, рубец, моченный и варенный в молоке, еще что-то. Вот и собирались, вот и ходили друг к другу на чаи. Городок полустепной, открытый. В садах соловьи за дворами поют. Вишневый цвет засыпает скамеечки у домов. Летом жара. Пыль за городом висит. Чего же не почаевничать? А зимой белые снега на всем. Хруст валенок по морозу и приятен и бодрящ. Шуба, хоть и старая, с широким воротником, хорошо держит тепло у тела. Чего не пройти по тихим улицам к Боневоленскому на пончики?
Ну что мог Пашка, заносчивый Пашка с Полтавской улицы сказать кому-либо о Боневоленском, о Пал Палыче, своем учителе, Портнове, кроме того, что к нему «ходят», да еще и то, что случайно услышит? Да ничего! Ан нет вот, Пашка с упорством продолжал наблюдать за Боневоленским, забыв совсем о том, зачем это ему нужно. Таково было свойство характера Павла, тут ничего не поделаешь.
К этой поре у Пашки, юного Павла появилась вдруг такая привычка вслушиваться в то, что говорят люди, даже сидящие на лавочке возле дома вечерним часом, что он и сам не заметил, как она пришла к нему. Идет Пашка мимо беседующих старушек, будто их и не замечает, а ухо держит так востро, что каждое слово берет на ходу. Правда, была у Пашки эта особенность уметь слышать даже тогда, когда, ну, скажем, задачи решает. Весь углублен в задачку, весь ушел в ее решение, отец с матерью о делах разговаривают, Пашка их будто и не слушает. Ан нет, у Пашки какой-то второй слух работает, вторая память запоминает, и он, решая задачку, оказывается, все слышал, о чем мать с отцом говорили, и все запомнил. Потом, неделю спустя, больше, при случае и спрашивает у отца или у матери, зачем они в прошлый раз говорили о том-то или о таком-то, а мать или отец только и удивляются:
— Да как же ты слышал, ты же писал?
— А не знаю как, — отвечал сын.
Была у Пашки и другая особенность — замечать на ходу вещи так, что он будто и не смотрел на них, а оказывается, он все видел. В школе на уроке вытянет какой-нибудь уч украдкой из парты что-либо вкусное, отломит, озирается — не заметили ли? — и ест украдкой. А Пашка и писал, и сидел смирно, и писал-то углубленно, а каким-то боковым зрением вдруг и увидел, как уч вкусное ел, и догадается, от дела не отрываясь, что он ел.
До того как Пашка не сошелся близко с ничего не значащим для него товарищем Мишкой Грошевым, Пашкины особенности только и были его особенностями, до которых ему и самому мало было дела. А как только появился на его пути Грошев-старший, нацеливший его на «бывшего», на Боневоленского, эти качества в глазах его, самого Пашки, получили иную окраску.
Раз Пашка шел за нуждой позадь флигелька, где стоял дощатый нужник, а проходить всегда нужно было и зимой и летом мимо флигелька, где жил Вениамин Исидорыч. Зимой разве услышишь, что у Боневоленских в доме, — окна под двумя рамами! Да и в доме он у них не бывал, и интересу никакого не было к ним заглядывать — «бывший» он! А тут дело летом было, когда Пашка к нужнику шел, и окна были открыты, и он услышал: «Что же, превентивные санкции!» Это сказал Портнов, который сидел у окна и пил чай с блюдца, поставив его по-обоянски на все пять пальцев правой руки. А голос Боневоленского отвечал: «Доколе же все санкции?» — «О сем умолчим», — отвечал Портнов.
— Па, что такое превентивные санкции? — спросил Пашка, вернувшись из нужника.
— Превентивные? Санкции? — переспросил отец и ответил: — Это мудреная и простая штука. А впрочем, на кой тебе черт это? Где слышал?
— Сейчас у Боневоленского толковали.
— Я же сказал тебе, чтобы ты о нем забыл! — громыхнул отец.
А Пашка крикнул:
— Не забуду!
И через неделю Матвей Головачев выпроводил сына к бабке в деревню, сказав жене:
— Беды с ним наживешь. Ведь черт его знает, в какие вопросы лезет!
Это было уже после того, как у Пашки появилась идея заниматься Боневоленским. Но и до этого, не соглашаясь с отцом, он пришел к тому же заключению потому, что не только знал молвь и дела, что творились во всем маленьком их районе, а и потому, что многие говаривали: «Дыму без огня не бывает». Он даже и с отцом в стычки вступал. Когда отец, обсуждая с матерью очередной районный толк о том, что вот еще и того-то взяли, высказывал неопределенные, неясные свои сомнения, говоря: «Ну, этого-то за что, никакой он не враг, я его хорошо знаю», — Пашка дерзко возражал ему: «Как это не враг? Не врагов не берут!»
Отец умолкал, а Пашка злился на отца, который был когда-то продотрядцем, пошел работать в милицию, был и участковым, был одно время даже заместителем начальника, потом был вновь милиционером. А однажды взял да и подался в служащие, в контору Заготживсырье.
О том, что заставило отца поступить так, знал Пашка одно — струсил отец. Доля правды в этом была. Когда Пашке еще и восемнадцати не исполнилось и отец бывал мало дома, а все пропадал где-то на селах в районе, мать сказала как-то сестрице своей, наведывавшейся из деревни:
— А не сносить ему головы своей. Ишь грудит и грудит этих самых кулаков разнесчастных в вагоны. Отобьют они ему голову.
— А чего хитрого, — отвечала ей сестрица. — Одних берут и увозят, которые поглупее, которые с добром не хотят расстаться, а другие, что посмышленее, все свое бросают да и подаются в бега. В Сибирь бегут, в города бегут, только и надо, что заручиться подходящей справкой. Такие-то потом припомнят, отомстят.
— Да уж припомнили, — отвечала мать. — В логу под Борисовской его уже встречали. И письмо было — мол, берегись.
— Ушел бы он, — посоветовала сестрица.
— И то хочет, — отвечала мать.
Подался Матвей Матвеич Головачев в контору уже тогда, когда пошли новые времена.
К этой поре Пашка уже и о всех категориях врагов слышал. Не понимал, конечно, что это такое, а знал, что это все «враги народа». Так понимал все это юный Пашка и смотрел порою даже на отца как на «бывшего».
Все же отца он не то что любил, а побаивался.
Была еще одна особенность у Павла — учился он легко. Не потому, что был как-то особенно талантлив, а так, как-то от природы был на это легким. Иные над учебниками корпят, плачут, что задачку решить не могут, а он все легко на лету схватывал. Схватывать все на лету и запоминать было для него таким же свойством, как для другого отвечать только хорошо затверженное.
Записывал он очень мало, но тетради вел свои все в большом порядке. Поэтому и школу он кончил успешно. Просидев дома год после окончания школы, дождавшись, когда мать с отцом скопят достаточно денег для поездки в Москву, и только в Москву, — о другом городе он и слышать не хотел, — проштудировав учебники и свои записки еще раз основательно, он под осень тридцать седьмого появился в Москве.
Надо отметить еще одно качество Павла Головачева, что он совершенно не влюбленно относился к девушкам.
А уж в семнадцать лет у Павла была на счету не одна «любовь». И уж с шестнадцати лет он для себя усвоил, что «девка» или «баба» — это просто человек, устроенный для мужчины, а мужчина тоже человек, устроенный для женщины. Вот и все.
А чтобы там какая-то любовь, которой мучились многие обоянские его сверстники и девчонки, записки, тайное желание встреч, даже стихи — так это все, как у «бывших»! «Чу́дное мгновенье», «трели соловья», «не искушай меня без ну́жды», «прийди, прийди, желанный друг» — ну что это такое?! Кто запрещает просто договориться? Правда, стихи Павел любил, но не такие, как эти «бывшие». И если когда и учил такие, то только для того, чтобы не «заработать плохо», а «заработать очхор». Да, он и ученье в школе принимал за работу, и меньше всего стремился знать, а больше всего «заработать» отметку.
«Все проще, все проще, — думал он. — Это в книжках все сложно, а в жизни, в делах все проще, чем в толстых книжках». Поэтому он романов не читал и не любил их за то, что в них все было сложно, не просто. Сверстники его «Обрыв» с упоением читают, девочки от «Бедной Лизы» в слезах, а он только хохочет. «Фантасмагория!» — кричит.
Ко всем этим качествам вот что еще надо прибавить Павлу — мстителен он как-то был. Если кому-либо он что-нибудь припомнит, то уж знай — не забудет. Обиду ли какую-нибудь, даже самую малую неуступку в чем-либо — все запомнит, а потом выскажет, осмеет или устроит что-нибудь такое, чтобы товарищу, даже по парте, неприятность была. Злорадствовать не злорадствовал, а смотрит на осмеянного или попавшего в беду свысока, поглядывает на него серыми холодными глазами, будто сказать хочет: «Что, съел? А уступил бы мне, не лез поперек меня, не было бы тебе так худо».
Раз — лет шестнадцать ему уже было — что уделал? Из-за вишен, снятых в чужом саду, с товарищем подрались. Запомнил. Подговорил этого товарища в другой чужой сад забраться, сказал:
— Ты рви, а я покараулю, чтобы не накрыли.
Тот в сад, а Павел забежал к дому владельца и доложил ему:
— У вас вишни рвут!
Товарища накрыли, а Пашка стоял за забором да и глядел с удовольствием, как того хозяин лупил пучком крапивы по всем местам.
Почему выбрал для своего будущего юный Павел агрономию, науку о почве и плодородии, он твердо сказать бы и не мог. Во-первых, ему казалось, что проще земли на свете ничего нет. Цветочки, растения — это все не умиление, это все на земле растет. Значит, и работать на ней проще, чем, ну, скажем, у физиков, химиков. Пал Палыч тоже так говорил: «Земля — это все для человека, она проста, как шар. Потому и надо на ней работать, изучать ее, что она земля, почва. А остальное — все на ней, на земле. Чтобы человеку лучше жилось, по-моему, и надо, чтобы побольше было агрономов».
Вот тогда Павел и решил, что он землей и займется. А во-вторых, наметил он путь себе в агрономию потому, что там математики поменьше. Эту науку он считал «прикладной».
«Многие не изучали большой математики, а коммунизм строят, — решил он. — Надо только побольше хлеба, вот и все. Ну а для этого работать на почве надо». Он так и думал — «работать на почве», а не на земле. И еще он всегда думал про себя: «Таких-то, как я, закаляющихся, мало. Большей частью все лирики. А нужно быть железным. И из нас не все настоящие. Настоящим из класса нашего, может, только я один и буду. А остальные просто кто куда работать пойдут».
Многие из учителей замечали в Павле эту склонность к высокомерию, знаком был многим и его эгоизм. А вот, поди же, — в школе ему никто об этом не сказал! Наоборот, все поддерживали в нем «волевитость», эдакий, мол, «крепыш», и даже в характеристике такой отзыв дали: «волевой, упорный». Впрочем, иначе и быть не могло. Какая же это школа, ежели не волевых выпускает?! За такую работу, пожалуй, и по шапке получить можно. А волевой, ежели и в науку дальше не пойдет, все — волевой!
Таким вот Павел приехал по девятнадцатому году подавать заявление в Тимирязевку в Москву и был принят в нее на почвенное отделение. Почему на почвенное? Не потому только, что на этот факультет подал заявление о приеме Павел, а потому, что и мест на этом факультете оказалось больше.
Президент Сельскохозяйственной академии страны в то время придавал очень большое значение изучению почв страны. В этом он получал самую широкую поддержку свыше потому, что тот, кто был свыше, избрал одну из теорий этого крупного нашего ученого, настаивавшего на повсеместном введении травопольной системы севооборотов.
Кое-какой резон в этом был несомненный. Поля по многим областям страны, выпаханные за десятилетия, требовали огромного количества удобрений, взять которых негде было.
Местами эрозия и бесструктурность почв как результат неумного и неумелого ведения полеводства старым крестьянством давали так себя знать, что об урожаях «как при дедах» даже на лучших землях думать было нечего. Однако нужна ли была травопольная система, скажем, в Сибири, оставалось сомнительным. Неистощенной земли, бескрайних травищ там было достаточно.
Все же травопольная система ученого победила все другие системы ученых, потому что была проста, а другого выхода из создавшегося положения будто и не было. Травы стали сеять там, где в них нужды вовсе не было. И хоть была у этого ученого, система которого была взята на государственное вооружение, оппозиция и в самой академии, и называли его за углом «травником», «перекати-десятипольем», все же верх был его. Словом, Павлу повезло: он поступил в академию больше всего, пожалуй, оттого, что государству тогда нужны были почвоведы, много почвоведов.
Узнав об этом случайно от матери Павла, поздравить Матвея Головачева зашел Боневоленский.
— Поздравляю, поздравляю! — говорил он гордому и растроганному отцу и тряс ему руку. — Это у него большая победа. Попасть в Петровскую — это без особого бою, подчеркиваю, без особого бою редко кому дается. Ах, года, года! А я-то туда как пробивался! Бывало, у нас там и сходки, и кружки разные были. Вольность мысли, полицейских не ахти как боялись. Один Тимирязев чего стоил! Гигант! Правда, мне у него учиться не удалось. Он к той поре уже в Московском университете читал. Но дух его школы и после его ухода в Петровской чувствовался. Ну, у нашей молодежи все давно иначе! Им все двери открыты. Счастлив, что Павел одолел вход в этот храм науки.
Матвей Головачев отвечал:
— Конечно, конечно, храм, храм! Ничего, башковит парень. Пойдет.
И краснел, думая, что ничего не знает об этом храме, и оттого, что не забылся еще разговор с Павлом о Боневоленском как о «бывшем» и о том, что сын решил «следить».
Боневоленский в ту же осень и умер. Умер в октябре. Он шел как-то раз Нижней улицей и увидел, как девочка доставала ведро с водой из колодца. Ведро оборвалось, в руках у девчонки остался обрывок веревки. Тогда она, оглядевшись с испугом по сторонам, закинула ногу на зеленый, склизлый сруб, видимо хотела спуститься в колодец, да и ухнула разом в него.
Вениамин Исидорыч бросился вытаскивать девчонку. Колодец был не глубок, стар, сруб крошился. Вениамин Исидорыч увидел, что девчонка стоит по горло в воде, держит за дужку свое ведерко, полное воды, смотрит страшно и испуганными глазами прямо ему в лицо.
— Стой так! — крикнул он девчонке и стал спускаться, упираясь ногами в гнилые венцы сруба.
Спустился, велел ей отпустить ведерко, взял ее на плечи, а что делать дальше, так и не сообразил. Да что тут было делать?
— Будем стоять, — сказал он девчонке. — За водой придут, нас и увидят. Тебя как зовут? Танька? Татьяна, значит? Хорошее имя. Ну а ты сиди. Придут за водою, увидят нас и вытащат.
Почти полчаса по подмышки в холодной осенней воде простоял он в колодце, до тех пор все стоял, покуда сама мать девчонки не спохватилась: «Девки нет!» — и к колодцу не пустилась, спотыкаясь на каждом шагу. Народ собрался, вытащили обоих.
— Ты, Васёна, девку-то боле так не пугай, — сказала матери девочки какая-то старуха. — Тебе ведро жальче дочери, видать. Ишь наполохала девку-то. Сама нешто бы она полезла за ведром, коли бы не твои колотушки?
А Вениамин Исидорыч слег на второй день от двустороннего крупозного воспаления легких. Другой бы на третий день и свернулся, богу бы душу отдал. А у этого, должно быть, не плохая заправка была — умер только на седьмой день.
На третий день болезни Боневоленского, узнав от жены о его поступке, зашел к Вениамину Исидорычу Матвей Головачев. Боневоленскому на час получша́ло, он лежал на походной дубовой койке-раскладушке в подушках, в белой, с таким широким воротничком домошивной сорочке, какие, должно быть, носили еще во времена Пушкина.
Поговорили, повздыхали. Вениамин Исидорыч попросил достать с полки книгу. Потом попросил обмакнуть в чернила перо. Лежа, поставив книгу на грудь, на заглавном листе сделал надпись и сказал:
— От меня Павлу передайте.
Павел получил эту книгу на следующий год, когда окончил первый курс и вернулся на каникулы. Книга эта была — великолепный том публичных выступлений академика Тимирязева с его речами о витализме и этике, о физиологии растений, и о естествознании и ландшафте, о науке и обязанности гражданина, и о фотографии и чувстве природы. Страстные полемические речи, открывавшие столько завес в мир науки и в жизнь, после которых не оставалось места ни в чем рутинерству, устарелым канонам и догматизму даже там, где, казалось, и вышибить его невозможно. А уж с идеалистов-то в науке только перья летели.
Павел доволен был подарком, но его удивило, что подарок-то от Боневоленского. «Что это я ему дался? — равнодушно поразмыслил он. — Бывший, а лезет с подарками».
На надпись Павел даже не взглянул. А там было и твердо, и очень каллиграфично выведено: «Павлу, новому молодому агроному от старого. Боневоленск…» И дальше шел простой, но красивый росчерк — простая дань письменной манере прошлого века.
Книга эта, оставленная Боневоленеким Павлу, открыла перед ним весь ужас того, что он ничего-то еще не знает!
Читал ли он в ней статью «Витализм и наука», он узнавал, что на свете была и есть еще наука о «старушке-жизни», между тем как в школе он знал, что главный ученый в области вопросов жизни — Мичурин. Он даже знал о его теории «расшатывания наследственности», и эта теория в его мальчишеском мозгу здорово укладывалась со всем тем, что старое надо расшатывать и прививать к нему новое.
Так раз эту теорию расшатывания наследственности объяснил учитель по ботанике в школе, и с тех пор эту теорию, вот эдак объясненную, уже нельзя было выбить из головы Павла.
Читал ли он в книге этой статью «Фотография и чувство природы», он открывал, что на свете существует множество видов искусства, между тем как в школе его учили только двум: литературе и маленько рисованию.
Читал ли он статью «По поводу одного тезиса Шопенгауэра», он вдруг узнавал что-то очень противное и неумное о «вещи в себе» и остолбеневал от мысли, как это все пропустили?
Зарывался ли он, как говорится, с головой в чтение статьи «Основные задачи физиологии растений», она звучала для него как поэма о бое, и все его представления, взятые из школьных учебников о природе и жизни растений, рассыпались в прах, и он чувствовал себя, ну, как бы обокраденным.
Книгу, подарение Боневоленского, Павел читал все лето, в деревне, живя у одинокой бабки, которая больше всего думала: «Как бы картошка уродилась!» У бабки своей Павел учился тому старокрестьянскому народному языку, над которым посмеивался. А бабкины приметы и поговорки доводили его до колик от смеха. У нее как было: ежели каша в печном горшке вылезла и сбоченилась из печки к свету, то к худу, а вылезла да сбоченилась от свету в печь, то к добру. У бабки была тысяча примет на все случаи жизни, сотни присказок и примолвок на каждый час, и Павел удивлялся: «Вот мир-то! У нее и мир-то весь свой, у нее и в миру-то все по-своему».
Раз, подметая избу поутру полыновым веником — от блох! — бабка сказала:
— Сёдни свинью во сне видела.
— Ну и что? — спросил Павел.
— Как что? — отвечала бабка. — Значит, кто к нам пьяный придет.
К вечеру приехал отец, пьяненький, невеселый, втащил в избу мешок с крупой, дал бабке денег, оглядел сына с ног до головы, да молча и вышел из избы, молча и уехал.
Павлу все как с гуся вода. Посмеялся бабкиной примете, взялся за книжку, слушая, как бабка перед печью выгоняла полотенцем мух в открытое окошко, а потом принялась мыть гречу, разговаривая:
— Грешная каша семьи не разгонит, она каша — мать наша, не антрякотам чета, не тощит живота.
Павел хохотал, дожидался каши, а потом шел на «ток», на улицу к девушкам, где у него уже было прозвище: «Пойдем перепелов слушать».
Первый год свой в академии Павел учился так же, как и в школе. Схватывал на лекциях знания верхним умом, ни во что не углубляясь потому, что и не знал, как это делается, а главное, потому, что незачем было. Всего и требуется знать только то, что преподают, «заработал» отметку — и все, а там те, кому он поручен, сами до дела, до экзаменов доведут. Ну вот, скажем, надо знать, что такое почва, откуда она взялась, — ну и усвой, что об этом в учебнике написано, и отвечай, что такое почва.
Ну а что из этого следует дальше, если спросят? А вот, что слышал на лекции, что и в учебнике тоже сказано, мол, возникновение и развитие почв и почвенного плодородия обусловлено жизнедеятельностью растений! По мере прогрессивного развития растительности плодородие почвы возрастает. Есть против чего возражать? Нет! «Да оно и на самом деле так получается, — размышлял молодой Головачев. — Каждый год у нас увеличивается урожайность, каждый год наши нивы дают все больше и больше хлеба. Скоро десять миллиардов пудов его ежегодно собирать будем. Об этом официально говорится. Даже у бабки в деревне каждый год на полцентнера, а то и на полтора сами колхозники в планах своих урожаи планируют выше прошлогоднего. И получается, что по мере прогрессивного развития растительности плодородие почвы возрастает. Все ясно!» И ответив на зачете так, он уже был спокоен, как в минувшие годы в школе: «Очхор заработан!»
Словом, на первом курсе учился Павел точно так же, как в школе своей в Обояни. Свободен — гуляет, шалындает. Дело есть — занят им, не оторвешь.
Жил он в студенческом городке возле Мазутного проезда. Общежитие — двухэтажный желтый дом из щитов, штукатуренный; комнаты — на три-четыре человека. Он и сейчас еще цел, этот городок, строенный на двадцать лет жизни, с загадом на перестройку, сноску, строен еще в первые годы пятилетки. А стоит еще и сейчас, держится, словно не из щитов да столбов дома построены, а сложены из кирпича или рублены «в лапу» из тесаных бревен. Осели дома, покривились местами, а все еще стоят.
Павел жил на первом этаже в одном из таких домов с однокурсниками Еремеем Кривых, улыбчивым, неразговорчивым, вернее, просто молчаливым сибиряком откуда-то из Барабы, да с Вадимом Кушнаревым, обстоятельным, толковым парнем откуда-то из-под Ржева, тверяка по месту рождения. Кушнарев Павлу как-то сразу не понравился манерой независимо, «умно» держаться. В своей комнате на троих он бывал мало в течение дня именно из-за того, что этот умный все там умничал и много спорил и толковал с молчаливым Еремеем Кривых. А у Кривых ему не нравилось имя.
«Эко выкопали имечко ему папа с мамой!» — удивлялся Павел и начал было звать Кривых Ерёмой.
— Ерёма — это Ерёма, — сказал ему как-то с улыбкой на это Вадим Кушнарев, — и это значит — сидел бы ты дома да точил бы свои веретёна. А его зовут все же Еремей. А всяк Еремей про себя разумей!
Это, как показалось Павлу, был тогда первый налет на него со стороны новых знакомых и товарищей и по курсу и по общежитию. «Занозист!» — решил Павел и стал «мало замечать» Кушнарева.
В свободное время, когда можно было шалындать, то есть ничего не делать, его несло в комнату этажом выше, к второкурснику Лешке Гиревикову, парню уже с брюшком, ленивому, вяловатому, с толстым, мясистым носом, похожим на мысок широконосого башмака, туляка родом, выходца откуда-то из-под Богородска, где было когда-то богатое имение небезызвестного графа Бобринского.
— Из бобринских крепостных мой род, — сказал он однажды Павлу. — Но мы народ обстоятельный, нас однова могли и раскулачить.
«Нос», как звали уже Гиревикова товарищи, однако, не произвел на Павла впечатления «бывшего», так как ничем на «бывшего» не походил. Но умением как-то держаться среди людей Гиревиков покорил Павла. Он умел подойти даже к незнакомому или совсем малознакомому и как-то независимо и незаметно для других заговорить по-приятельски с тем, к кому подошел, оказать малую услугу, посмешить, и все бескорыстно, будто по́ходя, а потом, глядишь, что-то и выгадает для себя. Что? А хоть кружку пива!
Умел Лешка Гиревиков отличиться и перед преподавателем, умел и выступить, где надо, например на комсомольском собрании, и так выступить, что кого и осудит, и по косточкам разберет, все же всегда выступит так, что «и овцы целы, и все козлы белы» и он сам и на виду, и в стороне остался.
Любимыми словечками Лешки Носа были «пого́дь» и «не вникай». А любимым занятием было шалындать. Когда и как он готовился и занимался, никто никогда не знал, а пошалындать он любил и днем и вечером. И шалындал. «Бедный на карман», он зато столько знал полезных вещей для товарищей и так выручал иных «в главном», что отказываться от его услуг было бы смешно.
А это главное заключалось в том, что умел Лешка Гиревиков «разговаривать» с девчонками разными. Идет так по улице, выставив свое брюшко поперед носков своих хорошо начищенных ботинок, прикрытых хорошо выглаженными широкими брюками, и балагурит с улыбочкой так, что глазки из-за улыбочки возле толстого носа едва через щелочки выглядывают. И вдруг:
— Погодь!
— Да чего ты?
— Не вникай!
И сразу на несколько шагов вперед и ходу дальше.
— На бабца и зверь бежит!
А навстречу-то, видит Павел, Лешке Носу девушка идет. Улыбочка — и Лешка уже ей и ручку тряхнул. Подходит Павел, а уж Лешка и знакомит:
— Машенька. Красавица наша. Умница. Погуляем?
А Павел красив, строен, ладен. Машенька на него уже и глазки пялит. А Лешка с ходу:
— Погодь! Тут мне на минуточку заглянуть в одном направлении надо. Вы в парке погуляете, что ли? Ну я сейчас, мигом.
И, подмигнув Павлу, до утра исчезнет. И ведь не было же такого у этого Лешки Носа, чтобы обманулся, чтобы не на того «бабца» налетел. А Павел только за полночь дома, а двери в дом на замке. И коли весна, осень — лезет он в окно, через форточку шпингалеты на рамах поднимает, говорит Кривых и Кушнареву:
— Свой, свой!
А зима — бесцеремонно стучится в стекло, жестами показывает, что «свой», просит открыть дверь, что на ночь уже наглухо заперла нянечка. Открывал всегда ему сонный, но улыбающийся Еремей. А утро — он уже у Лешки. А тот:
— Ну что же, по кружечке, что ли?
И сыплет прибаутками, переиначивая пословицы:
— Дурному коню в зубы не смотрят. Не имей два брата, а имей два блата. Так-то вот, Павел, держись моих правил.
Павел только посмеивается. А у Лешки тоже улыбочка под носом-башмаком, и глазки щелочками, и смешок такой, что, мол, все в порядке, так, мол, и должно быть.
А какие ходы-выходы по району он знал! От Мазутного до Савеловского вокзала так мог переулками и дворами пройти и кто с ним провести, что на широкую улицу и ни разу не ступит. И все «поилки» и «стояки» знал от Окружной до Белорусского, что ни одно справочное бюро не могло бы так растолковать, где и когда они открыты и где их искать надо, как это умел делать и знал Лешка Гиревиков. И везде у него «свои», везде кружечка пива «забронирована».
С первого курса Лешка Гиревиков был еще и помощником коменданта в общежитии. Кому кровать, матрасик устроить получше, кому комнату переменить, кого «долбануть», а кого и «покрыть» за проступки и нарушение правил в общежитии — это он умел, это он всегда мог устроить.
Зато, когда началась война и все ребята с первого по последний курс под ружьем оказались, Лешка так сумел повернуть дело свое, что уже в июле сорок первого года под Ташкентом был. Там он года полтора все сдавал кому-то «имущество» и только в сорок третьем, и уже связистом, пошел на фронт. Павел, как и многие ребята, узнав об этом, был возмущен поступком Лешки, даже гневно кричал и называл его трусом и негодяем. Но до самой послевойны никто из ребят Тимирязевки Лешку не встречал. Иных уже не было, а другие шли дорогами, что не скрещивались с дорогами, по которым шел Лешка. Высказать ему презрения никто не мог.
Даже после войны, будучи по делам в столице и будучи уже не Павлом, а Павлом Матвеичем, товарищем Головачевым, и встретив случайно Лешку, Головачев как-то растерялся, протянул ему руку, даже обрадовался. Лешка все объяснил разом, когда зашел разговор о том, почему он под Ташкентом оказался.
— Выковырился я, — сказал он Головачеву, прищурив, по обычаю, свои глаза-щелочки, между которых залег уже сизый, еще больше расплывшийся нос-башмак. — Приказ есть приказ, — объяснил Гиревиков, — гнал имущество общежитьевское на новое место. Никто не думал, что война так пойдет, думалось, скоро кончится.
Однако на лацкане пиджака была и у него колодочка с ленточками, однако и он вернулся с фронта старшим лейтенантом.
— Странно, — закончил Алексей свой рассказ, — подстати́ло мне как-то тогда, сам не чаял, что так сложится. Все же и мне досталось. Связистом быть — не связистками заведовать. Был и у огня, был и под огнем. Богатый в драке рожу бережет, а бедный кафтан. А кафтан-то он у нас у всех один был, так что и упрекать меня невозможно.
— Ну а как насчет этого? — спросил Головачев и щелкнул пальцем по горлу.
— Все в порядке, — отвечал Алексей посмеиваясь, — как полагается. Сто граммов фронтовых да сто за убылы́х. Норма? Норма. Привык. Закаивался, конечно. И в будни, и в воскресенье. Но до поднесенья.
И добавил сиповатым голосом:
— Девке можно грешить, не то ей и каяться не в чем.
«Вот и разберись в нем», — думал Головачев, угадывая все давние черты и манеры в этом уже пожилом и раздавшемся вкруг человеке, ставшем давно уже Алексеем Митрофанычем.
Однако Лешка, Алексей Митрофаныч теперь, сумел, как и встарь, очаровать и своею болтовнею, и своим умельством держаться и на этот раз Головачева, поддавшегося несколько воспоминаниям «лет минувших».
— Ты в Баку-то
был? — спросил он Головачева.
— В Баку? — удивился тот. — Нет, никогда не был, не по дороге было.
— А тюрбо любишь? — допрашивал Лешка.
— Тюрбо? Какое тюрбо? Что-то не слышал такого, — искренне отвечал Головачев.
— Это оттого, что ты в Баку не бывал, — убеждал Лешка, щуря глазки и щеками и улыбкой подпирая свой толстый и большой нос. — Но я сейчас устрою все. Погодь, не вникай.
И он затащил Головачева в ресторан «Баку» на улице Горького.
Просматривая меню, Лешка балагурил:
— Ташкент! Ташкент — дело случая. Приказ есть приказ. А вот если бы я не побывал в Ташкенте, то не научился бы малость тюркской речи. Вот что здесь написано, как понять: «Кюфта бозбаш»? Вот, если бы не Ташкент, я бы не знал, что это такое. А теперь могу перевести. Или вот еще: сигареты «Гыс галысы». Что такое это?
Меню было написано на двух языках: азербайджанском и русском. Головачев в него не смотрел, а потому и не знал, что Лешка переводил ему из меню на русский, все читая в том же меню.
— Наука нехитрая, — балагурил Лешка, — надо знать, скажем, один узбекский. А зная его, можно понимать и этот язык, и туркменский, и татарский, и казахский. Это вроде как наш русский — ключ и к украинскому, и к белорусскому, и даже к чешскому, если хочешь.
— Ну, а где там у тебя тюрбо? — спросил Головачев.
— Тюрбо? — рассмеялся Лешка. — А ты Дарвин знаешь? А Грузвин знаешь? А Россвин знаешь?
Головачев, сказав: «Старо́!», с улыбкой и удивлением смотрел на бывшего своего приятеля и товарища и не совсем узнавал его. «Развихлялся!» — решил про себя и все же улыбался. А Лешка так заключил:
— Тюрбо! А я и сам не знаю, что такое тюрбо. Это я из одного романа Толстого помню. Знаешь, там едут два в ресторан и один у другого спрашивает: «А ты тюрбо любишь?» Вот я тебя тоже так спросил. А что оно это такое, так черт его знает.
Так балагуря, Лешка заказал довольно много восточных блюд и графин водки. На столе были и овощи, и разные свежие травы, из которых Головачеву очень понравилась травка кынза́ и консервированный портулак. Хорош был моченный в слабом уксусе крупный, головками, чеснок. Обслуживал их молодой, невысокий, худощавый, с хорошей копной черных волос официант, которого звал Лешка Хафизом, «моим Хафизом». Делал Хафиз все быстро, безукоризненно, красиво.
В разноцветные стекла — синие, желтые, винно-красные, белые, зеленые — высоких окон на всё падал дневной свет; столы, рюмки, пиджаки сидящих за столами, головы людей — все окрашивалось красиво и призрачно в цвета этих оконных стекол, и сидеть в этом ресторане за восточными блюдами было и весело и приятно. Восточный струнный квартет играл «Гял мады», что значит — «Не пришла», и они долго засиделись в ресторане.
Когда же пришел срок расплачиваться, Лешка так повернул дело, что Павел Матвеич и не заметил, как сам достал деньги и первый за все расплатился. Мало того, Лешка так сумел сказать словцо Головачеву насчет официанта, что тот и ему положил бумажку под графин. Удивительнее же всего было прощание. Алексей Митрофаныч так сумел разулыбаться, так оказаться занятым, спешащим еще у гардероба, что когда вышли на улицу, то Павлу Матвеичу и удерживать его оказалось неудобным, и через минуту, широко улыбаясь, Гиревиков так сумел шмыгнуть в толпу, что Головачев мгновенно потерял его из виду. «Ведь вот скотина! Даже о себе ничего не сказал. Ну и черт с ним! А уж ни прибавить, ни убавить к нему нечего. Живуча фигура. И не дура!» — решил Головачев.
Он даже простил себе то, что один за все расплатился, когда в его привычке было уже давно всегда платить в таких случаях или поровну, или каждый сам за себя.
«Кончил ли он Тимирязевку? — задумался Головачев, направляясь вниз по улице Горького, как раз в том направлении, куда вела дорога в его министерство, и решил: — Нет, вряд ли. Если бы кончил, вряд ли жил бы в Москве. А впрочем, спец. Как шмыгнул в толпу! А учитель, бывший учитель».
Но все это с Головачевым случилось потом, много лет спустя, после войны, когда Павел Матвеич служил в одном областном, очень высоком учреждении и когда был по делу в Москве. А когда Павел был еще только на первом курсе факультета почвоведения, Лешка был для него другом отменным. Прельщало Павла в нем не только то, что он был простак и учился «на свои трудовые», а еще и то, что был он второкурсником, студентом не без «своих в голове»: у него можно было «получить» не только дружбу, на которую Лешка был щедр, а и полезный совет.
Полезные советы эти сводились больше всего к тому, у кого «стрельнуть» денег; с кем с удачей «прошвырнуться»; как «обставить» кастеляншу, чтобы вне очереди и лишний раз получить постельное белье; как «открутиться» от очередного зачета с тем, чтобы выиграть время и подготовиться к нему, потому что прошалындал; на кого «ориентироваться» среди преподавателей и администрации.
Лешка и советовал и выручал безотказно, как, впрочем, выручал он и многих других таких же, хорошо поддающихся «на общежитие».
Но вот это-то сближение с Лешкой не по свойству душ и характеров, а исключительно по принципу выгодности и деловитости, однажды для Павла так нехорошо обернулось, что он едва не «погорел» на этом, и впервые в жизни с него все то, что «зацепил» от общения с Гиревиковым, как рукой сняло — Павел остепенился.
Но для того чтобы знать, чему и как Павел должен был учиться, необходимо хотя бы схематично познакомиться с курсом его обучения. Как уже сказано было раньше, Павел, выдержав испытательные экзамены, поступил на факультет почвоведения и агрохимии кафедры почвоведения и избрал для себя почвоведение как основную дисциплину.
Ну, что учат на первом курсе факультета почвоведения и агрохимии?
Как и теперь, так и тогда первый курс и в этой академии — общеобразовательный, на нем никакой специализации нет. Обучение идет в стенах академии, студенту первого курса дается основа, как бы база, от наук — по химии, физике, биологии. Обязательны также дисциплины гуманитарных наук.
По окончании курса — практика в совхозных или колхозных хозяйствах, главным образом в смысле изучения машин. До минувшей войны не обязательно было студенту уметь даже трактор водить — в программе обучения этого не было. Только много лет спустя после войны ввели для студентов обязательное правило: не только знать, как трактор устроен, но и как пользоваться им, то есть уметь на нем работать. Новшество хоть и запоздалое, но не малое.
Со второго же курса программа обучения ширится. Тут надо штудировать дисциплины от прикладных понятий по микробиологии, без чего не может быть науки о почве, от понятий об аналитической химии и внесении удобрений в почву до изучения всех основных сельскохозяйственных машин, на которых до войны студенту также работать не полагалось. Почему? А кто его знает — почему! Почему одно время в наших школах не преподавали русской истории? Почему в тогдашних старших классах не полагалось никаких уроков труда? Здоровенные баловни из десятых классов выходили в жизнь, не умея гвоздя в стенку вбить.
Со второго курса, правда очень немногие, те, кто, прямо скажем, поталантливее, кто уже с твердым заделом, от кого «ждать ума» можно, отправляются работать на лето с экспедициями почвоведов. Из этих в большинстве случаев и выходят потом специалисты большой руки.
На третьем курсе кончается подкладка, начинается формирование специалиста. Упор — почвоведение, агрохимия. Подкладка у студента уже есть, студент должен уже не только брать, а и сам давать. Значит, должен уже уметь работать. Тут уже начинается деление на специальности. Тут студент уже или почвовед-агрохимик — умей удобрения применять, или агрохимик-почвовед — умей найти почве нужные удобрения, найди их и в ней самой. Знание агрохимии и почвы здесь уже святая святых, без них дорога только за ворота.
С окончания третьего курса начинается учебно-методическая практика. Теперь студент уже не иждивенец науки, а сам работник. Его учат в поле ставить нужные опыты, закладывать их с практической целью на больших площадях. С мая до сентября длится такая практика, а точнее, уже самостоятельная работа в колхозах и совхозах: с третьего курса студента словно бы в путь-дорогу собирают. Теперь он уже не студент, а специалист!
Четвертый курс — дипломная работа, нечто вроде государственного экзамена. Тут работай во все тяжкие. Закончил работу, защитил ее — дорога и к научной и к практической работе открыта широкая. Агрохимики идут в хозяйства страны, почвоведы — в экспедиции, на поисковые дела.
Вот куда вело учение на кафедре почвоведения Павла Головачева!
Его сверстник Вадим Кушнарев с первого курса ушел с головой в учение. Правда, оснований любить эту науку у Вадима было больше, чем у Головачева: как-никак сын опытника, с детства знакомый с землей, с думами о ней, с помыслами о ней. Он, как только вошел и сел на скамью в аудитории своей кафедры, так сразу и попал, как в свое хорошо слаженное и совсем ему привычное седло. Ему теперь с этого седла было видно далеко, все сводилось к тому, чтобы всегда в положенный час и время достигать тех далей, которые он видел.
У Вадима были такие свои думы. Головачева такие думы не посещали потому, что мало знал, и потому, что был его взгляд на почву ограниченно практичен. Он считал, что почву надо знать лишь так хорошо, как хорошо можно получать с нее хорошие урожаи. Вадим смотрел на это иначе. Урожаи-то урожаями, а вопрос о том, можно ли и как это можно, — но из почвы надо делать такой субстрат, от случайностей которого не зависели бы усилия хлебороба в ту или иную сторону, не колебались бы чашки весов в сторону хорошо получать или получать плохо.
В думах его была загвоздка такого свойства, что ее еще ни разу не решал ни один великий муж агрономической науки, а именно та загвоздка, которая диктовала поиски путей соединить агрономическую науку в единое целое не только с почвознанием и умением управлять почвой, а еще и с биологией растений, где основное бы место заняла селекция.
Формула получалась такая: агроном плюс знание почвы и умение по своему усмотрению управлять ею плюс биология растения, связанная с почвой, то есть такая наука, которая давала бы возможность выращивать на управляемых почвах такие растения, нужные человеку, что качественный и количественный рост их не зависел бы от «матушки виты», а зависел бы от знаний агронома, умеющего управлять и почвой и растением.
Вот о какой агрономической науке и думал Вадим. Парень он был с загадом.
С первого курса Вадим Кушнарев как сел в свое седло, так и поехал в нем, и уж не вылезал из него до самой войны. Бывало, на лекциях с первого курса он целые тетради исписывал, не пропуская даже общих мест, читаемых преподавателем. А как конец занятиям — он не на Мазутный спешит, а идет в академическую библиотеку и допоздна в ней работает, подбирая по каталогу те книги, которые были ему нужны, чтобы лекцию углубить. Так работал Вадим.
Что же Головачев? А ничего особенного! Баловень школы, в которой ему было вложено в голову, что у у нас «все для подрастающего поколения», что оно «надежда и опора наша», пользуясь природным даром отличной памяти, он изредка делал на лекциях какие-то записи в общей своей толстой тетради, говаривал, как в школе, что знать надо только основное, потому что все, что «сбоку — только приложение», которое не найдет практического потом применения, и так, отсидев часы, катил на Мазутный, к Лешке, а потом до полночи шалындал.
Он и на лекциях вел себя независимо. Сидит, слушает, смотрит в окно или рассматривает свои ногти. Но вдруг как оживится, как перемигнется с кем-ни-кем, как застрочит записочку да и пошлет ее преподавателю. Полагалось здесь после лекции в течение минут десяти ответить преподавателю на конкретные, касаемые читаемого вопросы. А Павел возьмет да и пошлет такой вопрос, который вовсе читаемого не касается. Но преподаватель все же должен же ответить! Не ответить — сойти за неэрудированного! Стыд и срам! И приходилось преподавателям отвечать и на посторонние вопросы.
Эту шалость за Павлом заметили многие. Особенно обратил на это внимание седенький профессор, читавший биологию, имя которому было Бронеслав Таврыч. И вот как-то раз Павел, глядя в окно, увидел за ним телеграфный столб, подумал: «Разве здесь есть телеграф?» Рассеянно написал на обложке тетради слово «телеграф», рассеянно прочитал его наоборот, то есть с конца наперед, и вдруг оживился. Из слова «телеграф» у него получился какой-то
фаргелет. Он тут как подмигнул кому-то в своем ряду, как подскочил, как выдрал из тетради целую страницу — и вдруг написал записку профессору такого содержания: «Кто такой Фаргелет?» И стал ждать конца лекции.
Кончив, Бронислав Таврыч ответил вперед на устные вопросы студентов. Потом он встал в картинную позу и, хитро улыбаясь, торжественно поднял к лицу записку Головачева и торжественно провозгласил:
— Минуточку, придется удовлетворить любознательность еще одного нашего коллеги. Меня спрашивают, кто такой Фаргелет? Объясняю.
И тут он закатил такую лекцию на полчаса и так увлекательно начал рассказывать о Фаргелете, что даже Кушнарев хватил себя ладонью по лбу, мысленно воскликнув: «Да как же я ничего не знал о таком замечательном естествоиспытателе?» Заняв времени с полчаса, профессор вдруг хитро улыбнулся и закончил свой ответ неожиданно так:
— Ну, каков Фаргелет, хорош? Речь, конечно, идет о телеграфе, Фаргелета я специально для вас выдумал. Я кончил. Спасибо за внимание.
И тогда сотня глаз метнулась искать виновника подвоха. Лекция была последняя, читалась в конце дня, все куда-то уже опаздывали, а тут чепухи на полчаса. Хитрого профессора аудитория все же проводила аплодисментами, потому что любила его. А Павлу чуть ли не хором было сказано: «Брось! Морду набьем!»
Из всех сверстников своих по учению присматривался Павел больше всего к Вадиму Кушнареву, к тому же еще и соседу по койке. Влек его к себе Вадим Кушнарев. Было в этом парне что-то для Павла любопытное. Особенно некая смелость во взглядах на ту науку, которую подлежало им обоим изучить.
Павел, бывало, прогуляв до ночи, идет вором в окно стукнуть или поднимется, привстав на карниз, руку в форточку просунуть, чтобы опустить шпингалет и окно отворить, глядь, а в уголке комнаты на столике Кушнарева зеленая лампочка горит. И сам он сидит за книжками, читает либо выписывает что-либо из книг в свой «катехизис» — толстенную тетрадь, полную записей и рисунков.
А придет домой пораньше, глядь — и рано Вадим дома, сидит на кровати, доказывает что-либо Еремею Кривых, тот слушает, не сморгнув. О чем разговор? О необходимости организации и введения в изучение совсем не новой, однако малопризнанной, но важной науки — натурсоциологии.
Для чего она? Для познания предстоящих задач человечества, которое выходит на широкую дорогу к коммунистическому развитию. А для этого надо знать не только ресурсы даров земли, с которыми ему, человечеству, идти дальше в жизнь, а знать и то, что он своим вмешательством в дела природы натворил.
— Да, надо знать, что мы в природе наделали за истекшие столетия и тысячелетия, — говорил он Кривых. — Вон сколько уже существует проектов, как растопить льды Арктики и Гренландии. Для чего растопить? Для того, чтобы климат Европы потеплел. А какие последствия от этого объявятся — мало кто думал об этом. Арктические льды и сами могут растаять уже от одного того, что в нашу земную атмосферу за последнее столетие выброшено столько углекислого газа и пыли одними доменными печами, что средняя годовая температура на нашем шарике уже повысилась. Пыль, взвешенная в атмосфере, не дает нормально остывать до заведенного природой предела поверхности земли. Еще столетие, еще нагрев — и льды сами начнут таять, где им таять не нужно. Так ли надо думать о равновесии, созданном природой, как думают проектанты об Арктике, или отказаться от этого хотя бы до тех пор, покуда натурсоциология не разберется во всем этом? Ты понимаешь, Еремей?
— Понимаю, — отвечал Кривых, — все ясно. Но главное-то сейчас — людей накормить. Без этого же какой коммунизм?
— Умница! — отвечал Вадим. — Правильно мыслишь. Допустим, — продолжал он, — мы, когда научимся управлять почвой, даже создавать ее по заказу научимся и биологи дадут нам такие сорта растений, что урожаи повысятся в пять, десять, пятнадцать раз, то и тогда мы не решим проблемы прокормления миллиардов людей на земле на какой-то очень длительный срок.
И Вадим загорался. Он вскакивал с кровати, начинал ходить по комнате, говорил:
— Если думать честно и прямо, то ясным становится, что наше традиционное растениеводство давно-давно уже стало явлением без прогресса. Подсчитано, что корнями и корневыми волосками только четырех стеблей ржи можно опоясать земной шар по экватору. Но говорит ли это за то, что только эти растения, за десяток зерен которых мы боремся, нам надо иметь в виду хоть на два столетия вперед? А нельзя ли найти новые источники для пополнения белковых кладовых человечества?
И подходил к Еремею, и, вглядываясь ему в глаза своими голубыми глазами, спрашивал:
— Слушай, Еремей, знаем ли мы, что такое океан? Нет, хорошо еще не знаем. А нет ли в нем для нас чего-нибудь такого, кроме рыбы, что поможет решать вопрос белковой пищи? Вот слон. Ему на земле надо сорок лет жить, чтобы стать на растительной пище взрослым животным. А в океане? Вот кит, чудо-юдо. Он в два года вымахивает весом больше, чем слон, в два года становится взрослым. Почему не идти за белком в океан? Ведь все вышло из океана. И растения, и животный мир. Кит тоже животное, некогда принадлежавшее суше. А взял и опять ушел в океан, потерял все конечности, даже тазобедренные кости у него стали, как атавистический признак.
И, вздыхая, решал:
— Нужна, нужна нам наука — натурсоциология, без нее нам не шагнуть в века.
Павел по первому курсу и поначалу только прислушивался к таким беседам Кушнарева и Еремея, но в них не встревал. Только к концу курса, когда посерьезнел, когда едва выбрался из одной первой серьезной беды, в которую попал, и впервые в жизни решил «утверждаться» и в жизни и в академии, он стал вступать в разговоры на такие темы с Кушнаревым. Как-то раз он ему заметил:
— Но ведь натурсоциология ваша, — с Вадимом он говорил на «вы», — не базисная наука. Это примерно то же, что и натурфилософия.
— Не совсем одно и то же, — отвечал ему Кушнарев. — К тому же у всякой истинной науки вначале вроде бы и нет базы, а потом появляется. База у нее — изучение взаимодействий сил природы, без чего человек может загубить жизнь на земле.
— Будто уж?
— Не будто, а факт, — отрезал Вадим.
В другой раз, когда зашел разговор о причинах первоначалия, Головачев резко заметил:
— Решаете то, что неразрешимо? Разве известно нам, что вперед произошло — курица или яйцо?
— Спросите у океана, — отвечал Кушнарев, — если вас это очень волнует. На мой взгляд, этот вопрос не стоит яйца даже выеденного. О первопричинах мы говорим потому лишь только, что хотим их знать для извлечения из этого большей пользы для человечества. Иначе этим вопросом и заниматься не следует.
— Вы о человечестве говорите так, как будто миллион лет жить собираетесь, — зло заметил Головачев.
— Не я, так мои потомки, — отпарировал Вадим.
— Вот дает, вот дает! — кричал Еремей Кривых, восторженно глядя на своего друга.
Головачев молчал.
Тогда беседа эта тем и кончилась. Павел не особенно-то вникал в такие разговоры в свой первый год жизни в академии. С первого курса, ближе к середине зимы, его уже начали одолевать сомнения в том, что то ли он выбрал себе на всю-то жизнь, его ли это наука, которую ему предстоит изучить? К этой поре уж что-то очень часто стал задумываться Павел насчет «стационарных» профессий, «сидячих». В чем тут дело? Да уж больно по душе пришлась Павлу шумная городская жизнь со всеми ее удобствами и неудобствами. Шалынданья с Лешкой открыли ему доступ к иному обществу. Среди его знакомых были уже авиационники, философы, тихие химики, машиностроители, то есть как раз люди тех профессий, существование которых было связано, по его представлению, со «стационаром», «окопом на одном месте». «Не продешевил ли я? — раздумывал часто Павел над этим вопросом до исступления, до головной боли. — Всю жизнь шататься по полям, жить в колхозе? Перспективочка!»
— Погодь, погодь, — убеждал его Лешка, когда нервничающий Павел заговаривал с ним на эту тему, — погодь, поправимо! Теперь тебе уж не махнуть в другое вузие. Укрепись здесь и жми на ученую степень. Аспирантура — и путь к стационару открыт. Но условие: выдержка и выдержка! Пониме?
«Пониме» у Павла было, терпения же никакого. С этими своими настроениями он так проболтался и прошалындал до последнего зачета и так провалил его, что когда выяснилось, что он многого твердо не знает, то и встал сам по себе вопрос об отчислении Павла из академии.
Когда Павел узнал об этом, он пришел к декану и с угрозой заявил:
— Попробуйте отчислить!
Декан в тупик встал, не зная, что под этим подразумевать и кто он, этот Головачев. Время было такое, что можно было ожидать неприятностей и от студента. И декан смутился.
Вот тогда впервые досталось Головачеву от Кушнарева! Во-первых, Вадим не постеснялся высказать ему свое мнение о его шалынданьях прямо в глаза и при всех прямо в общежитии, чем привел в неописуемый восторг друга своего Еремея Кривых, кричавшего:
— Вот дает! Вот дает!
Во-вторых, не постеснялся Вадим поставить вопрос о недостойном поведении Павла на комсомольском собрании факультета, заявив, что все же он за то, чтобы просить декана дать Павлу переэкзаменовку, потому что верит в его истинное призвание.
В это истинное призвание Головачева Вадим не верил. Сказал он это лишь для того, чтобы помочь Павлу удержаться, не дать разгореться темпераментным комсомольским сердцам студентов, которые под горячую руку могли и одобрить решение декана.
Как-никак, а выступление Вадима помогло сформулировать отношение комсомольской организации к своему однокоштнику и послать делегацию просить декана об оставлении Головачева на факультете с непременной переэкзаменовкой.
Когда Головачева «били» — он молчал, не оправдывался. Когда же отношение к нему прояснилось, он выпрямился, с молчаливой сдержанностью «нанес» извинение декану. Очень многим, очень, и не всем сразу, а каждому в отдельности, встречая в аудитории, общежитии, на улицах, пожал в знак благодарности руки очень многим факультетским товарищам. Вадиму же руки он не пожал, решив озлобленно про себя: «Может быть, с этим умником придется когда-нибудь стукнуться». Чем-то больно, очень больно задело Павла отношение к нему Кушнарева. Павел, не любивший ничьих превосходств над собою, принял это как кровную обиду. Он даже решил, что в Кушнареве таится какая-то опасность для него, и решил «встать на сторо́жу». Ведь это он сказал про него на собрании — «шалындарь», ведь это он намекнул про «стаканчики граненые» и «стройные ножки». Защищай, но знай, как защищать!
И когда испуг прошел, когда все вновь стало на место, Павел Головачев решил: «Врастать! Вживаться!» «Образование, — думал он, — нужно. Оно будет в тягость до тех пор, покуда ты его получаешь или покуда через него не выйдешь в дело, в жизнь. А потом его легко бросить, забыть и пользоваться не им, а только тем, что оно дало тебе для жизни практического. К тому же всякое образование можно повернуть так, что оно к стационару приведет».
И от этой мысли он уже был в восторге. С этого дня Павел больше никогда не думал о том, что будет с ним через год, через четыре.
Утвердившись в этом, Павел переменил и отношение к Лешке. Переменил не настолько, чтобы совсем отшатнуться от него, но и не совсем настолько, чтобы не продолжать шалынданий с ним. Да и сам Лешка переболел тем случаем, что произошел с Павлом. Про то, что он спаивает Головачева, слухи до парткома дошли. В парткоме у Лешки по этому поводу был серьезный разговор. Выпутался Лешка из этого положения легко, но положил, по уговору с Головачевым, «помене на глаз кому попадаться».
Заметив в Павле перемену в характере, Лешка более доверительно стал к нему относиться, чем прежде. При встречах он сообщал ему новости «первого сорта». Откуда брал эти сведения Лешка, Павел не знал. Но они всегда поражали его точностью и достоверностью. Всегда то, что он сообщал сегодня, назавтра подтверждалось.
— Так-то вот, — заканчивал Лешка часто свои сообщения и спрашивал Павла: — Закаляемся? Значительное время идет!
А Павел, решивший «вживаться», решил и «закаляться». Он и круг людей наметил себе для общения какой-то другой, и учиться стал с упорством. В заботе о друге Лешка пошел еще дальше. Как-то раз он сказал Павлу:
— Я тебя укреплю.
— Как? — спросил Павел.
— Увидишь!
И укрепил. Как-то раз познакомил Лешка Павла с начальником отдела кадров. Это была сдержанная, внимательная женщина лет сорока, курившая папиросы и говорившая басом.
Познакомил будто бы так себе, ни для чего, а получилось со смыслом. Этот смысл Павел уловил разом. Ольга Михайловна — так звали женщину — пригласила бывать у нее почаще. И это Павел понял так, как, ему казалось, надо. Внимание Ольги Михайловны Павлу нравилось. Новое, как Павлу казалось, серьезное отношение к нему Гиревикова — тоже.
Скоро — а было это в ползимы второго года обучения — избран был Павел членом студенческого профсоюзного комитета. В эту дверь он прошел с ходу. Выдвигала кандидатуру его Ольга Михайловна.
Павел был на седьмом небе. Он считал избрание это большой победой. «Значит, есть во мне что-то, — думал он, — если сама Ольга Михайловна выдвинула мою кандидатуру в студком. Значит, стою чего-то».
Словом, «вживался» Павел, «на ноги становился», как сам об этом думал часто. Вместо шалынданий — спорт, вместо безделья — общественная работа. Стремился Павел быть на виду. И успевал в этом. Да он и выглядел теперь уже как-то иначе, чем все остальные его однокоштные. От него всегда и везде попахивало какой-то неуловимой официальщинкой, эдакой особой подтянутостью. Даже одеваться он стал так, чтобы официальность-то эта в нем обязательно оказывалась: зеленую суконную гимнастерку носил, широкий армейский ремень.
В те поры, когда Вадим Кушнарев в библиотеке часами просиживал, добывая по крупице знания из вместительного хранилища различных наук, чтобы утвердиться в своих выводах о необходимости организации социологической науки, и искал пути для связи ее с раздробленными дисциплинами практической биологии, Павел всецело отдавался отвлеченным спорам на социальные и политические темы. Зачастую ломая копья понапрасну со своими слушателями, ни в чем не противоречившими ему, он, усладившись спором, шел к столу добивать науку официального курса и был собой доволен.
Вадим же весь поглощен был только будущим и настоящим своей науки. Он предельно любил свой неуклюжий по виду доми́но агрофакультета, хоть в здании был не только один агрофакультет, а и другие факультеты, вплоть до подготовки умельцев переработки и хранения сельскохозяйственных продуктов. Но любя здание своего факультета, любил Вадим и все другие здания академии, созданные много десятилетий назад, как храм наук, открывающий тайны почвы и природы.
Ему нравился несколько комодистый, о двух этажах, с полуподвалом дом самого сердца академии — центральное здание с башенкой и черным циферблатом часов на них, по которым так удобно поверять свои часы, всегда согласно идущие с распорядком дня и на кафедре, и во всей академии. Любил Кушнарев и большой круглый цветник перед этим зданием с памятником Тимирязеву и два кряжистых, тоже комодистых, здания, вставших позади цветника, и разрыв на лиственничную аллею, уходящую далеко в поле.
А особенно любил Вадим академическое опытное поле и пчельник за изгородью справа и за лесом, что стоял здесь еще полутронутым; и ту дорогу между дач, что вела к Окружной железной дороге; и справа от нее заповедную рощу с дубами; и многих старичков, что жили в дачах и помнили еще и Короленко, учившегося в академии, называвшейся тогда Петровской, помнили и Тимирязева, что утверждал здесь многое из того, что тогда было передового в науке; и трамвай, что пришел сюда только после революции и что был теперь единственным средством сообщения между академией и общежитием.
Любил Вадим все это славное гнездо науки, как родное, в котором, ему казалось, все надо так обжить, чтобы уж потом, после вылета из этого славного гнезда, оно так и оставалось для него большою колыбелью.
И любя все это, не оставался Вадим равнодушным и к тому, что называется общественной жизнью, он любил и комсомольскую организацию свою, и кружковую факультетскую работу, и спорт любил, сдав тогда всех увлекавшие и бывшие обязательными спортивные и военные нормы.
Только никогда не был Вадим так подтянут, как Головачев, вечно ходивший в какой-то неестественной напряженности. Даже в одежде его не было той щеголеватости, с какой носил свою суконную гимнастерку под широким ремнем Головачев, — все в одежде Кушнарева чего-то не хватало. Он, даже когда и на фронт в сорок первом пошел, не умел носить своего полушубка и шапки с тою лихостью, с какой носил их Павел. У Павла все крючки по уставу, и на месте, и застегнуты. У Вадима, глядишь, пола застегнута на какую-то канцелярскую скрепку. Ветер дует ему под полушубок вовсю, до костей прохватывает, а Вадим не замечает в своей «академической» рассеянности всего этого. У Павла в карманах все, как полагается, — лишнего ничего нет. А у Кушнарева карманы отвисли от пустых патронных гильз. А гильзы-то все заткнуты туго бумажками. Что в этих гильзах? А все то, что интересует Вадима. И семена, собранные с какой-то былки, случайно увиденной, и жучки какие-нибудь, которых нашел он там, где и водиться они не должны, и обмерзшие гусеницы незнакомого ему вида.
В свободное время вынимает все это он, на ладонь кладет, рассматривает, соображает и обратно кладет в карман, написав на бумажке-затычке что-то. Несомненно, несомненно, вышел бы из Вадима хороший следопыт науки, хороший ученый, если бы было суждено ему жить. Не случилось этого! И кто бы мог подумать, что виною его смерти будет не шальная пуля или удар в честном бою, а Павел Головачев, к которому он никогда не имел ни симпатии, ни отвращения.
Война застала Головачева и Кушнарева, когда оба они были по третьему курсу и работали далеко за Волгой, на практике по исследованию почв засушливого этого края. Жили они в селе Дергачи, бывшем уже тогда районным центром, в котором побывал когда-то Лев Толстой. Несколько слов, а вернее, упоминание о Дергачах Толстой оставил в своей жуткой и гневной повести «За что?».
Этот районный центр славился только тем, что в селе за последние годы был посажен небольшой парк, освежаемый поливом из городского водопровода. Вкруг же — ни сада, ни дерева. Старые сельские дома из самана и привозного дерева, пыльные улицы, полуразрушенная церковь с вытоптанным кладбищем посредине селения. А за селом степь, не очень богатая дарами природы.
Почвы — тяжелый чернозем, каштановые, подзолисто-каштановые. От Волги до Иргиза на всем пространстве что и рек-то, что Большой да Малый Узени! Все остальные назвать реками нельзя. Их источник — талые, паводковые воды. Реки-стоки — если не подпрудить, то к средине лета сухи уже лежат. Даже Узени так пересыхают каждогодно, что превращаются в бочаги, по которым, ступая на водную растительность, как посуху, ходят кулики. Что и есть вблизи Дергачей одна приличная река-транзитка, так это будет Алтата, собирающая в паводки достаточно вод, чтобы ею заниматься. Остальные, вроде Камышлейки, только частная выручка из беды.
Засухи, почвенные засухи — жестокий бич этого края. Их насчитывается здесь четыре: ранняя весенняя, весенне-летняя, позднелетняя, осенняя. Как ни жди с неба капли воды — нет ее с неба в эти месяцы года. Словно нарочно придумала природа такие муки для этих земель, что на них под безоблачным небом, как в какой-то закупоренной кругом жаркого солнца колбе, все живое живет, дожидаясь, когда эту огненную пробку выдернет некий волшебник и взбрызнет на жаркие стенки сосуда хорошего дождя.
А бывает еще на этой земле засуха устойчивая! Это та самая засуха-пагуба, когда весь май, июнь и июль висит над землею медным днищем солнце, а растения напрягаются из последних сил, чтобы выстоять и вызреть. И сплошь и рядом гибнут они оттого, что не в воздухе нет влаги, а в почве. И задыхаются в собственных своих выделениях.
«Куда ни взглянешь, кругом до горизонта расстилается голая, желто-бурая, выжженная солнцем степь: ни воды, ни травы, ни кустика зеленого — все желто, с серо-пепельным оттенком. Взглянешь вниз, себе под ноги, на землю — она, как камень, тверда, и невольно рождается у тебя мысль: да полно, может ли родиться здесь хлеб!.. И ниоткуда ни сочувствия, ни помощи — кругом или враждебные лица, или недоумевающие грустные взгляды!»
Так писал об этой земле еще до революции один из старожилов ее, некий Колесников, порешивший в те поры вступить в единоборство с «драконовой пастью». Завел он тут на низинах поливное, лиманное хозяйство, поставил на пути сточных вод немудрые плотины и дамбы, обсадил вязами да ветлами. Талая шалая вода наполняла весною лиманы, пропитывала глубоко хорошую, плодородную почву, а когда лиманы обсыхали, шла на них пахота. И пошли рожать колесниковские земли, научился он их заряжать водою на все время всех действующих здесь засух. Даже в самую злую засуху, устойчивую, на колесниковских полях-лиманах хлеб выстаивал. Оно и сейчас цело, это хозяйство, оно и сейчас зеленым островом стоит в этой сухой заволжской степи.
В этом хозяйстве на реке Алтате, что близ Дергачей, и работали они — Павел и Вадим — с товарищами над вопросами, что требовала от них факультетская программа. А главное в ней было — уметь взять анализ почвы, разобраться, и по виду какова она, да и того мало — надо было учиться соображать, что может дать эта почва человеку.
Бывало, за день ходу по полям так солнце нажжет лицо, руки, шею Вадиму, что кажется, они испеклись, а нос, нос конопушками, широкий русский нос его уже и не существует — весь облез и обшелушился, да и все тело стало, как мешок. Ан нет, Вадиму ничего. Окунется в лиманном прудище или водой из ведра обольется — и, благо электричество в вечеру зажгли, «творить» скорей анализы. А кончит это, так ему и этого мало, он еще ударится и к агрономам местным, к старожилам, и с ними беседы ведет и все записывает.
Не то Павел! Сделав положенное, норовил он сторонкой на дергачевские улицы, чтобы запоздно прийти на снимаемую квартиру, на которой и здесь не миновало жить ему вместе с Кушнаревым. Столкновения с Вадимом у него здесь были немалые. Почему? Вадим пристрастился критиковать здешнюю травопольную систему! Травополье в Заволжье, богатом залежами, появилось во времена колхозные. И хоть особой эрозии в этих местах не наблюдалось, как не наблюдалось и истощения почв, «травополка» взяла здесь такой же верх, как и в тех местах, где почвы были истощены и эрозированы.
Началось все, правда, не так! Кто-то из местных ученых предложил, чтобы залежи не пустовали, сеять на них довольно сухоустойчивую траву житняк. И в самом деле, чего залежам гулять по нескольку лет, когда сенов порою взять негде? Да случилась беда тут та, что позднее подвели этот житняк под культуру узаконенную и стали гнать его там, где и быть ему незачем. Житняк неожиданно попал в узаконенный многопольный оборот, и тогда-то вот гуляющий под этой травою клин пахотной земли подскочил сразу до размеров умопомрачительных. Когда-то считалось, что немного выгоды от травы-то этой, да хоть и залежи кое-что дают. Когда же ввели десятипольные севообороты, под траву эту ушло столько пахотной земли, что местами и сеять негде стало.
Вадим возмущался:
— Черт знает что такое! Зачем это? На сколько это лет?
— На столько, сколько нужно время для восстановления плодородия почвы! — отвечал Головачев.
— Да его здесь у земли никто не отбирал, — возражал Вадим. — Поглядите сами анализы почв, они говорят, что в них вполне всего достаточно для питания растений.
— Видимо, есть люди, которые лучше нас знают, что делать, — отвечал Головачев.
— Не думаю, — возражал Кушнарев, — что для этого выбрали удачное место. Здесь главное — сохранение влаги в почве и накопление ее. Вы читали хотя бы агрономические выкладки Радищева? Да, да, того самого Радищева, что написал «Путешествие из Петербурга в Москву»? Нет? А надо бы прочитать. Это у него из «Описания моего владения». Вот что он пишет, слушайте. — Вадим взял со стола книгу, раскрыл ее и прочитал: — «Если пашня лежит по отлогому косогору, то нужно борозды делать поперек оного, дабы снеговая вода и дождевая бороздами была сдерживаема». Ввести только это, так уж достижение, — продолжал он. — А если создать такой плуг, чтобы он через три-четыре плужные борозды делал валик из почвы высотою хоть в тридцать сантиметров, то это ли не преграда стоку воды с покатостей и это ли не средство для задержания снега?
— А еще что? — спрашивал с издевкой в голосе Павел.
— А еще пахать глубоко, — отвечал Вадим, не замечая в тоне Павла издевки над собой. — Здесь вот агрономы проверили, что уже весною после пахоты с глубины десяти сантиметров в первые же дни сухой воздух забирает восемьдесят процентов влаги. А мы пашем везде только на двадцать в глубину. Так паши на тридцать, на сорок, готовь вместилище для влаги! Я недавно шурф в поле заложил, выкопал яму в посевах пшеницы на два метра вглубь. Ведь оно, растение-то, на полтора метра вглубь посылает свои корни, чтобы влагу добыть. А там-то ее и нет, или ее там столько, как в верхних слоях после всходов.
— Вот дает, вот дает! — восхищался Еремей Кривых, слушая такие беседы.
А Павел? А Павел злился! Его злило превосходство Вадима в знании вопроса, превосходство в умении обобщать продуманное, из кубиков мысли строить целое.
Однажды самая резкая стычка между ним и Кушнаревым произошла в средине июня, когда вдруг из Закамья, с Бухарской стороны, как в степи здесь звали восточную сторону, подули горячие каракумские ветры и нанесли такой песчаной мглы, что свет потемнел, солнце повисло над землею днищем медного таза, заревел, как перед бедою, скот на выгонах.
В этот раз они, изнуренные жарой, вернулись в Дергачи поздно вечером, который не принес тоже прохлады, из близлежащего колхоза имени Чапаева, и Павел, швырнув свою полевую сумку на кровать, молвил:
— Быть беде. Ветряга бухарский. Все попалит.
— А не попалил бы, если бы не о стандартной агрономии думали! — вспылил Вадим. — Смотрите, что у них с травопольем получается. У них четыре поля под зерновыми, пять под травою, одно под чистым паром. Пять полей у них впустую гуляют. Это же разор. Усвоили себе, что легче, что ленивее. А о влаге в почве никакого понятия нет. Даже по колосовым подряд несколько лет сеют колосовые потому, что развернуться негде. У них, видите ли, на половине всех земель житняк растет!
— Что же вы хотите? — спросил резко Павел.
— А то, о чем говорил. Видите, какие хлеба идут на лимане на Алтате? Страшна им засуха? А тут недалече есть лиман, построенный еще при жизни Ленина в двадцать первом году, вслед после знаменитого поволжского голода. Так он заброшен, плотину вода промыла много лет назад! За влагу тут никто не взялся, а все за травополку схватились.
— Так что же вы все-таки хотите? — с еще большим раздражением спросил Головачев.
— А то, — прокричал, еще больше вспылив, Вадим, — чтобы думали! Борьба за влагу! Глубокая пахота! Высокая борозда поперек склона и стока! Постройка лиманов! — кричал он. — Паровое поле большое нужно. Пары — борьба с сорняками. Пары — влагозарядка, они влагу накапливают. Сей не житняк на многие лета, а однолетние на корма. Тогда и корм скоту будет, и под пшеницами поля больше будет.
— Так вы против травополья? — ехидно спросил Головачев. — Но от этого даже самые упорные противники отказались! Вы проповедуете неофициальную точку зрения.
— Мне нет ровным счетом до этого никакого дела, — ответил спокойно Кушнарев. — И я не о точке зрения, а о том, чтобы она не ложилась гнетом на опыт и науку. Даже если это точка зрения очень авторитетного человека. В сельском хозяйстве авторитет — агроном, хлебороб. Вы у Ленина читали о том, что пришла давно пора, чтобы поменьше политики? Я прочту вам.
Вадим полез в карман своей куртки, достал записную книжку, полистал ее, сказал:
— Вот слушайте, это Ленин говорил: «…На трибуне всероссийских съездов будут впредь появляться не только политики и администраторы, но и инженеры и агрономы. Это начало самой счастливой эпохи, когда политики будет становиться все меньше и меньше, о политике будут говорить все реже и реже и не так длинно, а больше будут говорить инженеры и агрономы».
Вадим помедлил и продолжал:
— Читаю Ленина: «Самая лучшая политика отныне — поменьше политики. Двигайте больше инженеров и агрономов».
И спросил с сердцем:
— Не ясно ли? Жизнь определяется наукой, развитием общества через науку и науки через развитие общества, а не одной политикой. Нам нужна химия, а не травополье. Нам нужны удобрения, удобрения и удобрения, а не тщедушный житняк. Это тоже политика. Но какая! Вам не нравятся мои взгляды на несложившуюся еще науку — натурсоциологию. Не я ее придумал и придумываю. Есть мужи посерьезнее меня. А она тоже служить могла бы нашей политике накормления человека и его будущему.
Вадим швырнул свою записную книжку на кровать и продолжал:
— Эта наука должна и может повести за собою все науки так, чтобы не поработила наша размашистая материальная культура всей нашей природы. Химия для полей, а не порастание одной трети пашни травою. Один Магнитогорск уже мог бы дать удобрений на много миллионов гектаров пашни. А у нас там ни одного цеха, чтобы серную кислоту хоть делать для выработки удобрений. Об этом говорил Прянишников! Не он ли об этом говорил? Полковник Кошкарев у Гоголя тоже мечтал, что у него мужики будут изучать химию, а сам такие канцелярии развел, что через них науке прорваться невозможно было.
Головачев вскипел.
— Ну, знаете, вы плохо кончите! — прокричал он. И, не став больше говорить, вышел на крылечко дома.
Удивительно, как неумно думал молодой Головачев о Вадиме. А между тем много лет спустя, когда в Саратове собралась выездная сессия ВАСХНИЛ, она подтвердила все те-догадки и всю ту практику многих ученых лиц и агрономов, в которой, как в зеркале честном, отразилось все то, о чем
догадывался и говорил Вадим. И высокая борозда, и пахота поперек склона, и осуждение увлечения травопольем, и лиманное орошение, и достаточное количество полей черного пара, как мера борьбы с сорняками и сбережения влаги, — все было одобрено, утверждено, введено в практику земледелия в Заволжье.
Удивился Головачев всему этому после войны, когда узнал об этом и когда купил в Москве аккуратную голубую папочку книг и брошюр, изданных Саратовским издательством к открытию сессии, под общим названием «Наука и передовая практика в борьбе с засухой». Удивился, позавидовал, но о Вадиме не вспомнил. Собственно, вспомнить-то вспомнил, вспомнил того Вадима, с которым на практике был и учился, а не того, какого в землю вогнал. Это и не дало ходу Головачеву вспомнить Вадима всего, каким он был, неприятно это было, мучительно неприятно. Вспомнил мельком, не уточняя в памяти ничего, только удивился и позавидовал: «Ишь ты! Меняются времена!»
И все. И больше это его не тревожило.
За общий ужин он в этот вечер не сел, что отметил и Кушнарев. Но приглашать к столу его не стал, сказав только Еремею Кривых:
— Ну что же, поужинаем и вдвоем!
Еремей понимающе ухмыльнулся и поднял ложку, стукнув по краю котелка с картошкой.
И с этого дня очень сторожко стал Головачев следить за Вадимом, никогда не забывая, даже если были и не рядом, о том, что он подозрителен.
Он даже на первых порах решил написать о своих соображениях по поводу Кушнарева Ольге Михайловне, в отдел кадров; удержало его от этого лишь только то, что не хотелось ему общаться с нею по такому, как ему казалось, важному вопросу через письмо, не хотелось оставлять «документальный след». Решил он отложить разговор с Ольгой Михайловной о Кушнареве до возвращения в Москву, решил — и утвердился в этом.
А тут вскоре и ударила война. Руководители группы практикантов послали запрос в академию: возвращаться, мол, тут же или повременить? Ответ пришел — повременить. Ничего определенного академия не добилась в этом вопросе от своего райвоенкомата. В нем тоже не знали, как поступить в этом случае. Мобилизационная машина заработала, а как быть с такими военнообязанными, военкомат ждал указаний.
Группа вернулась в Москву только в августе. В городе уже шла эвакуация научных учреждений и детей, и ей к Москве приходилось уже не просто ехать, а пробиваться. И сразу с ходу, с дороги все — в военкомат.
И началась и у Кушнарева, и у Головачева, и у Кривых солдатская жизнь. Вначале в истребительный батальон для борьбы с десантами попали, вскоре расформировали его и влили в регулярную часть. И здесь ребята оказались вместе.
Не место здесь рассказывать, как и где они воевали, что с ними было, не в этом смысл нашего повествования. Сказать тут надо одно, что, когда началось декабрьское наступление под Москвой, скоро после него оказались ребята за Можаем, потом на Калининском фронте и, наконец, под Ржевом. За Можаем они похоронили Еремея Кривых, подорвавшегося в лесу на мине, — тяжело ранило парню ступни. Кушнарев на себе было нести его захотел. Но Еремей взмолился:
— Не замай! От боли — сил нет. Лучше положите возле меня пока папиросочек да идите поискать санитарную ладью. А я полежу.
Когда вернулись с носилками Кушнарев и Головачев к месту, где оставили Еремея, то его и найти сразу не удалось. Лежал у кудрявой елочки уже не живой Еремей, а мертвый, совсем снежком припорошенный, как мешок, сенцом набитый. И умер не от ран, а от пули, которую пустил себе в висок из трофейного пистолета. Рядом только пустой спичечный коробок лежал да окурочки. Полную пачку «Казбека» раскурил Еремей, прежде чем предать себя смерти решился. А больше ничего ребятам не оставил, даже слова не написал на папиросном коробке, хоть карандашик нашли рядом с ним. Не умел сибирский, упорный парнишка Еремей ни писать, ни говорить хороших разных слов еще в академии, так что уж тут писать ребятам, когда и сами знают, что делать и каков он. Сумел только «не быть лишним на земле», о чем и говорил ребятам часто до смерти: «Я, коли меня покалечут, так и считайте, что не жилец. Калекой я — лишний на земле. А убьют наповал — не я виноват».
Покопали под елочкой, зарыли Кривых. Вадим трофейный его пистолет разрядил, выкинул обойму, всего одну пулю оставил в нем, а пистолет в вещевой мешок опустил, как память о друге, и поклялся носить его столько с собой, сколько позволят обстоятельства. Не знал Вадим, что этот злосчастный пистолет добавит немало горечи к его дальнейшей судьбине.
Ну и не стало среди них Еремея.
А что сами они, ребята? Да что! С первых же дней войны возмужали, словно сразу им по тридцать лет стало. Осерьезнели, огрубели лицом и телом. Головачев так и глядел молодцом. Но вот что у него было странным — над товарищами-бойцами все как-то повыше себя ставил. И все в стороне, все молчит, все наблюдает. Кушнарев и в такой обстановке, как все. Головачев же нет. Все молчит, все одаль ото всех, все словно повыше своих товарищей. Кушнарев и с винтовкой своей обращался, как с помощницей. Возьмет ее запросто на ремень да и идет с ней, как на охоту. Головачев и винтовку носил иначе. Снимет ее с ремня, оглядит и осторожненько поодаль поставит. А взять на ремень, так прежде опять оглядит эдаким официальным взглядом, вскинет на плечо, весь подтянется и тогда уже шагнет, придерживая ее за приклад у бедра. В походе Кушнарев шажист, развалист, идет запросто. Головачев мелкошажист, прям, идет, словно колонну сопровождает.
Такими были эти ребята в начале войны, когда началось накатистое наступление наших войск под Москвой и когда немцы ходом отодвигались, пятясь по-рачьи, на старые, уже пройденные рубежи — на запад. К весне продвижение это стишилось. Под Москвой умолк гул орудий, а враг стоял от нее все же недалече — под Гжатском. Калининский фронт стабилизовался и начал уплотняться. И когда ребята были уже в частях, нацеленных на Ржев, оно совсем стишило.
Лето девятьсот сорок второго года было самым жестоким и самым тяжелым для осажденной нашей страны. Если еще в мае в сводках Совинформбюро говорилось о наших больших успехах на харьковском направлении, а на участке под Ржевом, где стояла часть Кушнарева и Головачева, шли бои местного значения, то к августу под Ржевом все гудело, и нельзя было понять сразу — готовится ли здесь прорыв на запад или на восток той или другой стороной, или идет просто нажим, сдерживающий и сковывающий немецкие войска группы «Центр».
Угадывали события немногие. Из солдат, кроме прежних направлений, мало кто знал, что уже с июня и июля появились новые, надвигавшиеся все ближе на восток фронты: Донской, Кавказский, Воронежский, Сталинградский. Хлеб Кубани, нефтяные разработки Майкопа, скот Калмыкии — все уже было взято немцами, и враг силился выйти на Волгу, чтобы отрезать север от юга, Москву от Урала.
Группа войск «Центр», отброшенная от Москвы в зимнем наступлении, остановилась под Ржевом, хорошо укрепившись, и тогда, когда уже немецкие колонны надвигались на юге на Волгу, под Гжатском, всего в нескольких часах езды от Москвы, стояли те же немцы. Мало кто тогда хорошо осознавал, что нажим под Ржевом есть всего-навсего только мужественный маневр, направленный и рассчитанный на то, чтобы отвлечь на себя как можно больше резервов этой злосчастной группы «Центр», сковать ее, облегчить судьбу войск, отходивших и укреплявшиеся на Волге и вставших на Северном Кавказе; там уже начинали закладываться прочные камни победы — победы волжской.
Если издали, с какого-нибудь бугра, в эти августовские дни довелось бы кому-нибудь взглянуть на Ржев, тот, видимо, не нашел бы ничего необычного в облике этого города. Были дома, были деревья, была даже тишина, затаенная над ним, похожая на большое ожидание. Но вблизи или в самом городе все было не так. Если наши стояли напрочно на отбитом у немцев бывшем аэродроме, то немцы стояли напрочно в бывшем военном нашем городке. Земля всюду, где было надо, взбугрилась от блиндажей, землянок, ходов сообщения, переходов, и по зорям можно было слышать часто со стороны всех этих укреплений и русскую и немецкую речь.
Днями, неделями шли бои за какой-нибудь холм или участок земли, ожесточенные, отупляющие, изнервливающие бои, и часто кончалось тем, что ни холм, ни клочок земли никому не доставался и все надо было начинать заново.
Но все это было после того, как Кушнарева уже не было, а Головачев продолжал служить все в той же части.
В мае под Ржевом и Кушнарев и Головачев, как и многие другие, находились в резерве. Из этого резерва и были они назначены нести службу регулирования на контрольно-пропускном пункте. И находился этот пункт в лесной овражистой местности. И если не все, то многие дороги и тропки вели через него на передовую.
Служил этот контрольно-пропускной пункт у Малиновой балки для той цели, чтобы ни отбившийся от части детина, ни «рану́шка» какой не шли там, где не положено, а шли там, где всем идти уготовано.
Командовал им бравый младший лейтенант Баблоев. До войны, он был милицейским работником, с первых дней войны вступил в армейский строй. В составе КПП — пять-шесть человек. Иногда их возглавлял офицер, а чаще сержант.
И все как-то складывалось так, что нести службу у Малиновой балки и Головачеву и Кушнареву приходилось тоже вместе. Стоят близко друг от друга и видят друг друга, а только Вадиму всю Малиновую балку видно, Головачеву — не всю: холмистый мыс вылез в балку между ними, по этот мыс и видит балку Головачев.
Кто назвал этот суходольный овраг с отвершками под лещиной и кустистым дубняком Малиновой балкой — неизвестно, должно быть топографы. Вершиной да оврагом называют в этих местах такие эрозийные сооружения природы. А тут по-донски: балка! Так вот по этот край Малиновой балки в мае несли свою службу и Кушнарев и Головачев, а по тот край ее, за высоким, горбатым увалом, были наши передовые позиции. Иной раз там тихо, а иной раз такая перестрелка пойдет, так там, за увалом, все громыхает, что казалось и Головачеву и Кушнареву не раз — вот и начался тот прорыв на запад, которого долго и с нетерпением ждали все от мала до велика.
С того момента, как был похоронен под елочкой Еремей Кривых, согнулся было Вадим, сгорбился и умолк надолго. Идет ли, сидит ли — все молчит, все горбится. От начальства не раз замечания получал по поводу своей выправки, раз даже мокрой вороной был назван. А к самой весне повеселел, распрямился, стал опять самим собою. И балагурить стал, и посмеиваться. Боец как боец.
Только и тут не был Вадим похож совсем на всех тех, с кем в строю стоял. Можно было выделить его чем-то из всех других. У всех других даже разговоры обыкновенные, солдатские, бытовые. А Вадим все про что-нибудь такое, что с мирной жизнью связано, заведет. Про научные вопросы рассказывает, про книги, а то и про цветок какой ранний, хоть про желтую приболотную калужницу.
У кого в карманах «солдатский порядок» и мало чего в них лежит, у него и в карманах шинели, к весне полученной вместо полушубка, по-прежнему гильзы пустые от патронов звенят, а в них жучки да таракашки, бумажками закупоренные, сидят. Или пучок какой-нибудь травы из кармана кажется, или кусок древесной заболони торчит, разрисованный личинкой закорыша.
Где сядет Вадим, там достанет что из кармана, рассматривает, в записную книжку что-то пишет или зарисовывает. Липилюшкин как-то раз смотрел, смотрел на него, да и рассмеялся, и сказал:
— Или водяной, или профессор, все знает.
— Почему же водяной? — спросил его, смеясь, Вадим.
— А потому, — отвечал Липилюшкин, — что у нас в Барабе только водяной все и знает. Водяной хозяин у нас и за каналами смотрит, и где подсушка нужна, где подмочка и все другое нужно. Все знает.
И хоть было не совсем понятно, при чем тут водяной, когда в Барабе за этим водхоз смотрит, а все же за Вадимом с этого часа укрепилась кличка: «Профессор-водяной».
А что Вадим с Головачевым? Какие у них отношения? Да особенно никаких. Он для Вадима то же, что и все. Головачев да и Головачев, вот и все отношения. Иногда Вадим и ему что-либо скажет. Павел выслушает так, как будто не слышал ничего, отвернется и промолчит. А то вдруг независимо голову вскинет, вскочит, ногой сделает так, словно что-то отшвырнул, резко пройдется три — пять шагов туда, сюда, да и опять сядет так, как будто ничего не слышал, словно фыркнет. Вадим поглядит на него так светло исподлобья, ухмыльнется, замолчит, а сам себе на уме.
Да Головачев не только с Вадимом, а и с любым бойцом себя так держал! Ему все казалось, что он не то, что они, он и автомат свой носил так официально, словно не в части служил, а был к ней прикомандирован. Особенно фыркал Головачев тогда, когда что-нибудь замеченное на контрольно-пропускном пункте сообщал Вадим. Вадим расскажет, ну вроде того, что-де сегодня одного «рану́шку» задержали, самовольно со стреляной ногой в тыл пошел. А Головачев фыркнет эдак молчаливо, нетерпеливо ногой двинет и отвернется, словно сказать хочет: «Заткнись!»
Оживал Головачев, становился как-то еще подтянутее, когда к ним в землянку приходил Баблоев. Появлялся он не часто, но ежели появлялся, то уж бойцы при его появлении всегда расцветали. Но было бойцами и Кушнаревым замечено, что уж очень Головачев как-то странно держался во время его прихода, словно хотел обратить его внимание на себя. Держится ото всех поодаль, подтянут, молчалив, Баблоева глазами «стрижет». Но Баблоев побудет среди бойцов, спросит о том о сем, да и уйдет. А Головачев словно и заскучает, словно ему что-то не удалось. Вадиму все это не очень нравилось. Ничего доброго не ждал он от такого поведения Головачева.
И вот однажды случилось такое, отчего Вадиму потом долго не спалось, отчего потом долго было тоскливо на душе. А случилось вначале вот что. В один из дней немцы вдруг начали атаку на наши позиции. Разумеется, боя Вадиму не было видно. Наши позиции за Малиновой балкой тянулись по одну сторону широкой долины с озерками и болотинами, где часто уже по зорям слышался крик утиных стай и журавлиные переговоры. Немцы стояли по ту сторону долины, за Малиновой балкой, и обе стороны вели порою ожесточенные бои за этот клочок земли.
Вадим как заступил на пост, так и понял сразу: немцы сегодня напрут. Там началась такая пальба, так рвались снаряды и мины, что ему было ясно — денек будет жаркий. А потом вдруг Вадим услышал, как справа от него, там, где Малиновая балка, загнувшись, вливается в долину, появились и пошли в стороне от их поста наши танки. «Тридцатьчетверки!» — прикинул Вадим и семь штук насчитал их, покуда они двигались по участку, хорошо им просматриваемому. Но как скоро танки прошли, так же будто скоро и вернулись там же. Во всяком случае, так показалось Вадиму. Только, заметил он, возвращалось с поля боя уже не семь машин, а шесть. Не было седьмого в этом танковом подразделении, уже не было. «Неужели подбили?» — с тревогой подумал Вадим. Но, к своему удивлению, через короткое время после того, как шесть танков прошли домой, поверх бугристой противоположной стороны балки, почти прямо против Вадима, седьмой появился и на мгновенье застыл на краю склона. Вадим сразу даже как-то опешил. «Откуда он? — изумленно подумал Вадим. — Как его угораздило пройти там? Бугры да ямы вокруг». Но в тот момент, как это он подумал, танк и не съехал, а, должно быть, тяжестью своей массы как будто сполз с крутого, очень крутого склона оврага в дубовый отвершек и в нем встал.
Встал он так, что укрылся сразу со всех сторон, только башню и видно маленько было, да и то не шибко — весь в дубняк замаскировался. Невдалеке «юнкерс» загудел, близко где-то ударила несколько раз наша зенитка. Гуд «юнкерса» отдалился и не стал слышен. Вадим притаился за бугорком и тревожно наблюдал — что там делается в дубняке возле танка. «Если там жив человек, может, помощь какая нужна?» — думал он. И только было принял решение дать знать о случившемся командиру, как увидел, что из дубняка возле танка появился человек в шлеме танкиста и направился через балку прямо к нему. А вслед за танкистом из того же дубняка появились еще два бойца в шинелях, и один из них, по-видимому здоровый, поддерживал хромающего и припадающего на левую ногу.
Танкист шел вразвалку, ниже бедра хлопала по его правой ляжке полевая сумка, по лицу была густо размазана запекшаяся кровь. Танкист шел прямо на Вадима, и сплевывал на землю, и все вытирал тыльной стороной руки запекшиеся от жажды губы. Пораженный видимым, Вадим сделал несколько шагов ему навстречу, остановился. Остановился и танкист, когда до Кушнарева ему оставалось пять шагов.
— Здоров! — сказал Вадим и козырнул танкисту.
— Здоров! — сказал танкист и подошел вплотную к Вадиму.
— Подбит?
— Нет, — ответил танкист. — По правому баку дали, солярку выпустили. Главный бензобак цел. На последних каплях сюда дошел.
— И как тебя только пронесло здесь? — сказал Вадим, светлыми глазами оглядывая крепкую, коренастую фигуру человека, чем-то ему показавшуюся знакомой. — А лицо-то что, лицо-то в крови?
— А, пустяки! — отвечал танкист. — Окалина от брони. Раза два по броне нас поласкали фрицы.
— Ну и что дальше делать будем? — встревожился Вадим, готовый чем-нибудь помочь танкисту.
— А за помоча́ми пойду, — рассмеялся танкист тому, что как-то по-старорусски сказал: «за помоча́ми».
— Идите, — отвечал Вадим. — Знаете, куда идти? Наверно, тягач нужен?
— Тягач? — отвечал тот. — Нет, тягач не нужен. Зачем шум поднимать. Видите, стихло. Мотор исправен, сам дойду. Горючее нужно.
И танкист зашагал к березовой роще, а у Вадима защемило под ложечкой и оттого, что Еремея Кривых вспомнил, и оттого, что пропустил тех двух в шинелях, которые ловко затерялись в кустарнике, обойдя хорошо видимый отсюда контрольно-пропускной пункт. «Да я ведь где-то его видел! — воскликнул Вадим, сразу забыв прошмыгнувших людей в шинелях. — Где я его видел?» И вдруг вспомнил: «Да в Дергачах видел! Художник-анималист! За тушканчиками бегал, полевок рисовал, полетом стрепетов интересовался. Для музея… какого музея?.. Для Музея Дарвина писал! Ах, черт возьми, он, он! Такой же крепыш, коренаст, упорен. Бывало, при встрече где ни есть, а рукой помашет. Как же его фамилия, как?» — потирая лоб, думал Вадим. И ему разом вспомнились заволжские просторы под Дергачами, и Вадим заулыбался.
Через полчаса он увидел танкиста несколько выше того места, где он стоял. Танкист шел пригнувшись, катил впереди себя бочку с горючим, направляя ее руками, двигая коленом. В этом ему помогал тщедушный солдатик в длинной шинели, который все быстро уставал и часто вытирал руки о полы.
— Эй! — крикнул танкисту Вадим. — Скажите, как ваша фамилия-то будет? Вы не художник?
— Он и есть, — ответил танкист, не переставая катить бочку. — Он и есть. Белышев фамилия.
— Как, как? — переспросил Кушнарев.
— Белышев, говорю. Вениамин Белышев. Встречались, встречались! — прокричал танкист, направляя энергично бочку к низине.
А скоро танк заревел, запрыгала, закачалась над дубняком его пушка, повернутая к фронту, и танк вырвался в балку из промоины, в которую попервоначалу сполз, и пошел по дну балки, поворачивая направо, к себе. Как только танк вырвался из дубняка, из промоины, из открытого люка башни высунулся танкист, помахал Вадиму рукой, скрылся в люке и захлопнул за собою крышку. От удовольствия Вадим только заулыбался. «Вот разбойник!» — сказал он восхищенно и помахал танку вслед рукой.
Все то, что произошло с танком, Головачеву не было видно.
Обескураживало Головачева другое — появление танкиста возле Кушнарева и появление людей в шинелях левее Кушнарева. И то, что там появился человек в шлеме танкиста — а Головачев своим дальнозорким глазом отлично видел, что на человеке шлем, — и подошел к Кушнареву, и, должно быть, разговаривал с ним, и то, что там мимо него двое прошмыгнули, — его и обескуражило. «Опять этот черт самовольничает!» — подумал он. А когда увидел, как танкист двинулся от Кушнарева в сторону тыла, Головачева обуяла ярость. «Гад! — говорил он злобясь и про себя. — Ведь было уже, двоих каких-то «самоходов» на костылях однажды пропустил, имеет взыскание. А он еще и сегодня отличился. Да ведь сказано, что только через контрольно-пропускной пункт проход в тыл. А этот!..» И его обуяла такая злоба на Кушнарева, что он весь почернел и затрясся мелкой дрожью. Как вернулся танкист и катил с солдатом бочку, он проглядел. Очнулся от раздумий Головачев тогда, когда услышал рев танка в балке за мысом, и, выйдя из оцепенения, крепко сжал ладонь на автомате.
Кушнарев достоял до того часа, когда его позвали на пункт и отпустили отдыхать в землянку. О случившемся он доложил молодому незнакомому офицеру. Тот спросил его фамилию.
Кушнарев всю бы ночь провалялся без сна на своем месте, соображая обстоятельства, если бы ночью не вызвал его к себе Баблоев. Вернувшись из штаба ночью и узнав о случившемся, он более чем благосклонно отнесся к поступку Кушнарева. Он его вызвал к себе в землянку, выслушал при свете керосиновой лампы подробно о случае с танкистом, расспросил и о тех, что прошмыгнули, расспросил, откуда родом Вадим, что делал до войны, где учился, сказал ему в конце беседы:
— А доносить о случившемся полагается своему начальнику. Это вы себе возьмите за правило!
И отпустил Кушнарева, сказав:
— Идите спать.
Совсем Вадим успокоился на другой день, когда, вернувшись с дежурства, прочитал во фронтовой многотиражке под рубрикой «В бою, как в бою» рассказ о героическом поступке командира танка Белышева, сумевшего вывести поврежденный танк с поля боя и рассеявшего вражеское подразделение близ такой-то высоты, чем выручил своих из очень тяжелой обстановки.
Однако тревога у Вадима проклюнулась заново, когда под вечер этого второго дня Головачев появился у него в землянке. Он вошел в нее, долго рассматривал Кушнарева, делавшего какой-то булькающий пищик, даже ни с кем не поздоровался. Он осмотрел Кушнарева с пристрастием, осмотрел место его, где он спал, автомат, прислоненный к вещевому мешку в уголку нар, пристально на мешок посмотрел, перевел взгляд на Вадима и вышел. А когда Головачев вышел, Вадим взял да потихоньку и защелкал соловьем на пищике, который перед этим мастерил. Сыграв песенку, он отложил пищик, глубоко и невесело вздохнул и сказал:
— Война! А соловьи все равно поют. Сегодня уже не одного слышал.
Липилюшкин, не бывший в этот раз в наряде, ответил ему:
— А у нас в Барабе, должно быть, скоро жарки́ зацветут. Любовная пора это время — весна, душевная, однако.
И они стали ложиться спать. А через неделю с Кушнаревым случилось то, что привело его к гибели.
В землянки, в которых стояли Кушнарев и Головачев, пришло из-за Волги пополнение из штрафников. Пополнение было пестрое по возрасту и по подбору физическому. Люди ввалились в землянки шумно и суетно, сразу начали ссориться из-за мест, так что отделенным и взводным пришлось покричать на них и навести порядок. И когда все разобрались по местам, Кушнарев и Липилюшкин оказались все в той же землянке на десять человек, только теперь с ними было и еще восемь вновь прибывших.
Из вновь прибывших обращал на себя внимание черный, высокий, очень большой человек, много всех выше ростом. Он стоял всегда у входа, много говорил, много смеялся, много молчал, задумываясь над чем-то. Как его звали, никто еще не знал. Он все оберегал, словно ему это поручено было, маленького, тщедушного человечка, который будто все болел желудком. И когда этот человечек выходил «до ветру», черный и высокий выходил и шел за ним.
Пополнение своей разнопестростью Вадиму не ахти как понравилось — уж очень оно было какое-то несобранное, не сбитое воедино, «хлипенькое», как сказал Липилюшкин. Однако Вадим сразу привлек всеобщее внимание новых поселян к себе. Он привлек к себе внимание тем, что был парнем русских кровей, голубоглаз и прост со всеми. Липилюшкин, посмеиваясь, сказал ему:
— Ой, водяной, хорошо, что не девки здесь. Одними глазами покоряешь!
Пополнение пришло ровно через неделю после того, как случилась история с поврежденным танком и танкистом. Вадим с этих дней держался по отношению к Головачеву очень настороженно, тот явно стремился быть поодаль от него, и часто Вадим уже думал, что, собственно, между ними ничего и не произошло, взысканий у него особых нет и не напрасно ли он, Вадим, меняет к нему свое отношение. «Что было, то прошло», — уже да третий день после случая с танкистом решил Кушнарев и стал держать себя с Головачевым по-прежнему.
Но странное дело — Головачев вовсе так не думал, как Вадим, а все больше накалялся к нему каким-то таким нездоровым вниманием, что это уже замечали многие. Словом, Головачев продолжал быть таким, каким был, с головой, высоко поднятой над всеми, так, будто он не рядовой в части, а она приставлена к нему. Пополнение ему решительно не понравилось, с ним он не общался и потому, что в его землянке из пополнения никого не было, да и сам он решил ни с кем из него не заводить знакомства.
А солдатское знакомство Кушнарева с пополнением в землянке длилось не больше двух суток. Раз под утро оно, когда Кушнарев отдыхал, было поднято на ноги и брошено в бой все за ту же долину за Малиновой балкой. Бой улегся под вечер. Пополнение возвращалось в землянки усталым.
Вадим и Головачев тоже были в бою, вернулись тоже уставшими. Но глаза Вадима горели таким огоньком задора, что шел он, напевая про себя песенку, и все что-то хотел сказать озорное Головачеву. Только черный и высокий бодро и просторно шагал к дому, все остальные из пополнения словно ползли. Особенно же худо было тщедушному маленькому «подшефному» черного, которого тот все оберегал. Он был зелен, его дергало из стороны в сторону, трясло, колотило.
Ночь в землянки пришла тревожная. Ни огонька не зажигали, ни печки не затопили. Прогудели в чернильной мгле стервятники, повесили «осветилки», стали бить дальнобойные вражьи пушки. Заработали наши зенитные батареи, стучали зенитные пулеметы. Солдаты спали тревожно. А когда пришло утро и привезли кашу, и когда Вадим, отоспавшись малость, ел овсянку из котелка, кто-то сказал:
— Ешь не ешь, а все равно с землей мешать будут.
— Дурак! — ответил тому черный и высокий, с отвращением облизывая ложку.
— А убито вчера наших не мало, — заметил Вадим.
— Тебе что? — спросил высокий и черный. — Жалко?
Вадим по-своему все понял и сказал:
— Ежели бы нам дали такое оружие всем, как у немцев, пораньше, давно бы его на нашей земле не было.
— А сам автомат носишь? — сказал злобно высокий и черный. — Черт с ём какая ружья. Ты кушать больному человеку давай. Белый хлеб давай.
— Верно, — отозвался Вадим, — и кушать! На одном оружии не уедешь. Впрочем, ты зря горячишься, видел, как вчера им дали?
— Чего дали? — загремел высокий и черный. — Кого обманываешь? Оружья! Кушать давай, белый хлеб давай, тогда не будут с землей мешать!
Тут вновь начало трясти и корчить тщедушного человека. Он бросил ложку, толкнул котелок, из которого ел с одним из молчаливых солдат, вскочил и вырвался в дверь, побежал по траншее.
Высокий и черный пошел за ним, вдогон приговаривая, остепеняя:
— Довольно! Довольно!
Но черный человечек дернулся, заикал, он упал недалече от землянки. Выбежал и Вадим. Он хотел было поднять тщедушного, но высокий и черный его оттолкнул с криком:
— Больной человек. Желудок. Уйди! Конец будет!
И замахнулся на Вадима кулаком.
Вадим опешил. Но было поздно что-либо сказать. Из соседних землянок выскочили новоприбывшие, шум поднялся невероятный, кто-то кричал и спрашивал:
— Кто виноват?
Вадим было дернулся корпусом, чтобы развернуться и ринуться в землянку, но, когда повернулся, увидел в траншее Головачева со взглядом стальным и недвижимым и, опустив руки, вошел в свой «саркофаг», как называл он свое солдатское убежище.
Черный высокий человек сказал тщедушному:
— Вставай!
Он дернул его за гимнастерку у ворота, поставил на ноги. На этом все и кончилось. Даже отделенные не успели собраться, чтобы узнать, что произошло.
Вадим было обулся как следует, вышел в траншею в надежде заметить или узнать что-либо, заглянул в землянку к Головачеву, но Головачева в ней не было. Тогда Вадим решительно раздумал что-либо предпринимать, вошел в землянку и лег на свой лежак, решив: «Семь бед — один ответ».
Через два часа его и черного взяли. Черный пошел прямо на передовую. Вадима увели в тыл. Брал его взволнованный молодой офицер.
Когда брал Вадима, то приказал ему сдать автомат сопровождающему, указав на вещевой мешок, сказал:
— А это с собою!
Черного больного солдата увели санитары.
В часть под Гореловку Вадима привезли ровно через две недели. Он сильно осунулся, оброс бородой. Шинель застегивалась всего на один крючок возле пояса, сапоги были разбиты и не чищены, не было на нем и ремня. Его привезли два автоматчика под вечер, сдали под расписку в штаб части и ушли в тыл. А Вадим просидел ночь в одинокой и вонючей землянке под стражей, и, когда его утром вывели и повели за деревню на поле, он увидел там уже много бойцов в строю.
Когда перед строем провели Вадима и остановили его лицом к строю, в группе штабных работников зашевелились, и кто-то отделился от нее. Вадим не оглядел никого, не осмыслил, что происходит, а как встал на месте, где его остановили лицом к строю в серых шинелях, так и уставился в лицо какого-то рыжего скуластого детины, да так и остался стоять с улыбкой растерянности и крайнего изумления и стыда от того, что он стоит отерханный перед солдатским строем. А уж что-то читали, чего Вадим не слышал, а уж кто-то куда-то пробежал зачем-то, а он все стоял и не понимал, зачем все это, кому это нужно. Заметил он скоро только одно то, как рыжий детина, в лицо которого смотрел Вадим, словно на одном этом лице в эту минуту для него все в мире сосредоточилось, выпрямился, поднял голову и взглянул на Вадима, равняя винтовку возле носка сапога. Это была команда на смирно, которой Вадим не слыхал и даже по движению солдата не понял, что это была она…
Ну и не стало солдата… А кругом соловьи пели.
Утро было майское, нежное, свежее, с прохладой, с птичьим щебетом, и в чьей-то полевой сумке красовались нежные голубые цветы сон-травы и желтые сережки лесных баранчиков.
Время ли уж было такое, фронтовые ли обстоятельства понуждали к тому, только, как ни старался Баблоев облегчить участь Кушнарева, Кушнарева судили за агитацию на поражение.
Две недели после того, как увели Вадима, Головачев пребывал в совершенном спокойствии. Но когда прошли эти две недели, и Вадима привели в штаб, и совсем случайно от кого-то он узнал, что грозит Кушнареву, то сразу поник. Никому он и вида не показал, что у него защемило под сердцем. Сам же ночь не спал, отупело повторяя: «Как же так?»
И в эту ночь впервые в жизни сдавило ему так голову, что он почувствовал — не поверхностью своего мозга думает он, а все ушло куда-то глубже. Ушло — и вдруг заговорило в нем какими-то такими голосами, что получалось — не он думает, а думают, спрашивают и отвечают в нем голоса.
Лежа на своем месте в землянке в ночь тоже беспокойную перед расстрелом Кушнарева, потому что немцы обстреливали из дальнобойных наши тылы, он, почти разбитый, лежал и слушал в себе эти голоса. «Смерть? — спрашивал один голос. — Ты хотел его смерти?» — «Пошел к черту, — отвечал другой. — Я не хотел его смерти». — «Как не хотел смерти? — спрашивал первый. — Ты же пошел и донес, даже про пистолет сказал». — «А что делать? — говорил второй. — Надо было положить конец его умничанию, самовольству, проучить». — «А теперь видишь, что получилось?» — издевался первый. «А черт с ним, пусть не лезет, умнее будет», — говорил второй. «Чего — «не лезет»? Ведь смерть теперь ему!» — «А я что, я — знал? Он всегда был такой дубовый, что все только обо всем трепался». — «Он умнее тебя, лучше, проще, честнее. Ты всегда завидовал ему», — говорил первый голос. «Помнишь — ты тогда врастал в Тимирязевке-то? Кто тебя тогда из беды выручил? А он не врастал. Он шел во все открыто. Что на это скажешь?» — «Пошел, пошел к черту!» — отвечал второй голос.
До утра, покуда не пришел комроты и не сообщил, что и Головачева выделили представителем идти на поле за Гореловку, метались в нем, мутили и терзали его эти голоса. А как пришел комроты и сказал, Головачев встал, оделся и вышел в траншею, чувствуя внутренний озноб и какую-то голую тоску. И когда пришел в Гореловку, и когда встал в строй, и когда пошли к вырытой яме, — этот внутренний озноб не покидал его до момента окончания чтения приговора и оставил его только тогда, когда он сам на этот озноб, чертыхаясь, не обозлился. А потом? А потом что — всего и запомнилось, как повели его к могиле, как он, дрогнув в коленах, махнулся всем телом в яму, да попытка его оглянуться назад, когда делал последний шаг к могиле. Вот и все. Но нет, не все! Было не только это! Что-то еще было, что связано с ним!
«Что же, что же это такое еще было, что связано с ним? — думал Головачев до исступления, шагая обратно в часть. — Ну повели, ну ткнулся, ну хотел оглянуться… Что же четвертое-то было, что связано с ним?»
Ну, а что было «четвертое»? Да соловьи! «Четвертым» было то, что была весна и кругом пели соловьи. Они пели в каждом кусту, пели задорно, много, с упоением. Странно, что так много было соловьев в эту весну под Ржевом. Словно вместе с фронтом они уплотнились в лесные и садовые кусты и пели в эту весну только для фронта. Вадим в такие дни всегда ходил как шальной. Часами он мог слушать соловьиное пение.
— Вот бы, — говорил он, — если можно было их на целый круглый год оставлять в наших краях! Сколько бы добра они сделали, сколько бы черствых душ отогрели!
Как-то он мечтательно заметил:
— Хотел бы я, чтобы в будущем, когда кончина моя придет, соловьи пели. А что? — обратился он тогда к Головачеву. — Помирать-то все равно когда-нибудь надо будет. Закон!
Головачев тогда только головой дернул, словно фыркнул, но ничего не сказал. Теперь это кралось, кралось на ум, но не давалось памяти. Теперь это «четвертое» мучило Головачева.
Да, «четвертым»-то были соловьи, что пели повсюду в это раннее утро. Они были! Но их-то, пения соловьиного, Головачев не слыхал, не замечал просто, стоя в строю под Гореловкой. А вот они-то, соловьи, и были причиной того «четвертого», чего он не мог схватить, догадаться, что его мучило.
Когда после команды разойтись по подразделениям вернулся он в свою землянку, его едва ноги донесли.
Вернувшись вновь в землянку, он почувствовал такое одиночество, что на свой нижний лежак и не присел, а пошел бродить по траншеям.
Ему теперь нужна была поддержка, хоть маленькая, но поддержка со стороны, потому что он не принадлежал к тем натурам, которые как вступят смолоду в жизнь сами собой, так до конца дней своих и живут в ней сами собой, жизнь их так и ведет через себя самими собой. Вадим был таким. Павел нет. Павел всегда чувствовал себя неустроенным, если жизнь брала его и начинала двигать сама по себе. Ему казалось, что это уже не жизнь, жить так нельзя, ежели его в ней никто не устраивает и никто не поддерживает. Ему со школьной скамьи казалось, что такая жизнь — несерьезное явление: без поддержки, сам по себе в жизни быть он не мог. И он ждал какой-то поддержки извне, какой — он еще не знал, но ждал, и ему казалось, что она придет.
Но чем больше он ожидал этой поддержки, чем больше думал о ней, тем тяжелее становилась ему служба на передовой. Гибель Кушнарева — спал ли он, стоял ли на посту, запросто сидел ли в землянке — стояла перед ним или ходила за ним по пятам. Куда бы он ни шел, где бы ни был, он никак не мог отделаться от того состояния, что он причина гибели Кушнарева. Не раз он пытался обозлиться, спрашивал себя: «Ну, а если бы он был не свой, а совсем мне неизвестный, — что же, я бы не так поступил? Так же бы поступил. Свой! Да пошел он к черту, этот свой! Разлагатель фронта. Надо бросить думать о нем. Пройдет, быльем порастет».
Он ухватывался за эту мысль, искал опору для себя в этой мысли, но опоры не находил. Случившееся не проходило, быльем не порастало. И Головачев начал понимать, что это теперь, может быть, на всю его жизнь останется. «Но что там было четвертое, что оно такое?» — и никак не мог вспомнить этого «четвертого» и мучился этим.
К осени, когда все уже гудело под Ржевом, когда натиски и с той и с другой стороны становились все ожесточеннее, Головачев продолжал служить все в той же части.
Когда же кончилась война, ровно через год после этого, Головачев вновь испытал тревожащее чувство неустроенности. Вернулся он с войны в чине старшего лейтенанта, без особой какой-либо гражданской специальности.
Ему требовалась поддержка, ему нужна была опора. Выручил его неожиданно Баблоев, теперь уже полковник, располневший, красивый, рослый мужчина, годами лет на десять старше Головачева. Было это в Москве, куда весенними днями сорок шестого года Головачев проездом завернул попытать счастья в смысле жизнеустройства. Они встретились на перроне большого московского вокзала.
— Ба! — вскричал Баблоев, узнав Головачева первым. — Какими судьбами здесь, давно ли с фронта?
Головачев козырнул по-фронтовому, пожал поданную Баблоевым руку, рассказал о себе.
Баблоев всмотрелся в него, прикинул что-то в уме, сказал:
— Значит, кончились мы с тобою как фронтовые? Новые времена, новые и заботы. Не хочешь ли потрудиться на милицейской работе? Я возвращаюсь к ней, еду в прежнюю область. Работники нужны. Ну как?
И он назвал область, не очень-то понравившуюся Головачеву.
— Согласен? — спросил Баблоев. — Райончик тебе дам тихий. Вот хоть Житухинский. Нач там есть, ты нужен. А чего тебе?
— Согласен! — отвечал Головачев весело, и не потому, что и вправду внутренне был согласен, а потому, что у него вновь была опора.
Через полтора месяца для Головачева началось новое, житухинское житье.
ЖИТИЕ ГОЛОВАЧЕВА ВТОРОЕ
Ну, что такое Житухинский район?! Географически это полулесное, полуполевое пространство, заключенное в клин между двух железных дорог. Когда-то это нежилое пространство было отнято мужиком-лесопроходцем у сплошных дубовых и черных лесов. Но даже и после многих сотен лет работы на этом пространстве все же легло мало проезжих дорог, обнажилось много оврагов, открылось глазу много болотин и лесных ручьев. Из этих ручьев и болотин берутся три крупные речки, одна большая, и много, много деревень у воды и лесочков стоит на этой земле.
Само село Житухино, районный центр, село старое, большое, вроде Порима. Выросло оно когда-то на торгу и на кустарном промысле. Пенька, кожа, лесные щепные товары, извоз хлебный, канатная фабрика, мыльная фабричка, маслобойный заводик — масло из конопляного семени били — вот все это и определяло когда-то его существование. Таким село досталось и житухинцам, когда пришло время опрастываться от старого.
До каждой железной дороги в стороны от него по сорок километров езды, до вершины клина, где дороги сходятся в одной точке, — девяносто километров. Точка эта — большой областной город. Но не все эти клиновые девяносто километров за Житухинским районом — верстах в сорока от села в этом клину начинаются земли соседнего района — Рогачевского.
Рогачево не город, а тоже село, старое, знаменитое в прошлом тем, что битком было набито барышниками скотом, мясниками и прочими «требушатниками», как в народе говорилось прежде об этом деловом люде. Рогачево прославилось еще и тем, что в годы становления Советской власти «требушатники» эти восстание там подняли, в набат били и многих укомовских работников, захватив их врасплох, порасстреляли за селом и на базарной площади. В годы коллективизации Рогачево не мало бунтовало, и много кулачья из него пошло туда, «куда и Макар телят не гонял».
В Житухине же и при становлении Советской власти, и при коллективизации все было тихо. Местное крестьянство в старину никогда не могло похвастаться ни хорошими хлебами, ни тучным скотом, ни добрыми пашнями. Почвы, подзолистые, кислые да тяжелые черноземы, хоть и не знали никогда неурожаев, но и в богачество вывести никого не могли. Лук здесь удавался хорошо, славный житухинский лук, и конопля, о которой местный историк Повидлов Христофор Аджемыч писал, что здесь она из Мордовии, а в Мордовии — из Индии и отсюда-де конопля пошла и по всей русской земле.
Христофор Аджемыч убедительно доказал, что конопля — коренная житухинская культура и что без нее нет ходу хозяйствам житухинских колхозов.
Однако замена конопли и лука злаковыми произошла в Житухинском районе после войны, после засушливого сорок шестого года, когда возросла нужда в хлебе и хозяйства были вынуждены перестраиваться.
Но и сейчас еще в районе помнят, что началось это тогда, когда в Житухинскую МТС пришел директорствовать Сазон Заварнов, начальником райземотдела стал Сазон Годин, секретарем райкома партии пришел Андрей Андреич Сазонов.
Звать их в районе почти с первых дней стали просто — Три Сазона. Когда вопрос касался каких-либо местных крупных решений, всегда говорили: «сазоновские решения». А уж какого Сазона решение — догадывались по тому, смотря чего они касались. Укрупнение колхозов ли, сдача ли одним колхозом за другой зерна или молока — так это Сазон Большой. Пахота, уборка, оплата работы трактористов — так это Сазон Меньшой. Ну, а коли вопрос касался составления планов сева и повышения урожайности на каждый год — так это Сазон Средний.
Но так или иначе, а до прихода новых времен житухинские колхозы, числом в двести деревень, — и почти каждый колхоз в одну деревню — жили так, как и в дотракторное время, — жили коноплей и луком. Сеяли, конечно, и рожь и гречиху там, где рожь и гречиха рожались. Сеяли и овес, и о ячмене не забывали.
С приходом нового времени и Трех Сазонов начали вдруг меняться профили колхозов. Где был лук, запустили рыжик, внедрили кок-сагыз, с расчетом на то, что рыжик неприхотлив к земле, а растение-то масляничное и дает оно много масла. В тех колхозах, где была главной статьей дохода конопля, профиль им стали давать многоотраслевой. Растить на полях, на которых сеяли коноплю и что были еще жирны, стали картошку, брюкву, разную овощ с расчетом на то, чтобы завести свиноводческие фермы: ведь кроме хлеба требовалось на сдачу еще и мясо. И хоть житухинцы не занимались искони мясными делами, пришлось заводить свиноводческие фермы. Фермы эти были мелки и плохи, но заводить их все-таки приходилось.
А скоро на поля, хоть и плохо они рожали это, запустили суданку, житняк и тимофей-траву и стали придавать колхозам «коровий»
профиль. Из этого долго ничего не получалось.
С войны люди приходили не в каждую избу, а в те, куда приходили хозяева, подолгу в них не задерживались. Часто случалось, как придет хозяин с войны, поглядит, чего есть, чего было, чего осталось, — в МТС на работу стучится. На войну он, этот хозяин-то, косарем простым ушел, а с войны пришел к технике причастным. Ну, а где ей, МТС-то, принять всех к технике причастных?
Посидит такой хозяин в своем колхозе год, полтора, да и к председателю: «Ухожу на сторону! Приискал работу». И уходит. И глядишь — от корня его только один опечек стоит, да непаханый огород остался, да родовая черемуха и бузина позади усадьбы.
И может быть, такого отхода людей из колхозов и в такой мере никогда бы и не было, если бы не действовали в те поры уставные законы оплаты работ МТС. Машинно-тракторные станции тут ни при чем, а вот то, что им предложено было брать за работы с хозяйств все в переводе на мягкую пахоту, вот что было плохо. Вот судите: что бы ни сделали тракторы МТС в колхозах, а МТС все на мягкую пахоту переводила. Перевезли, скажем, хозяйству сено с лугов, лес со станции «выдернули», навоз в поле отправили — где же тут пахота? А эту работу в МТС всю в графу: «мягкая пахота»! А за нее плати не деньгами, а зерном из урожая, хлебом. И трудодень беднел в колхозе. И от этого люди подавались из колхозов в города.
Андрей Андреич Сазонов был лучшим из всех трех районных Сазонов, которым, кстати сказать, всем трем не легко работалось. В районе отличных хозяйств было немного — всего пять-шесть хозяйств «на уровне». Слабый здоровьем, умудренный житейским опытом и опытом партийной работы, Андрей Андреич Сазонов понимал, что «райончик» достался ему не из легких. Проработав почти всю войну секретарем в одном из отдаленных районов этой области, за которой числился и Житухинский район, он понимал, что без помощи извне, то есть без государственной помощи, поднять колхозы будет трудно. Для этого нужны были деньги, нужны были машины, нужны были высокие урожаи. Урожаев не было таких, денег тоже. Приходилось выкручиваться, держаться на том, что есть, вести дела так, чтобы главное было выполнено — план.
Если говорить правду, то надо сказать, что Андрей Андреич вслед за окончанием войны ждал перемен в колхозных делах. То, что было во время войны, было так ясно и просто — добывай хлеб с тем, что есть, помощи ждать неоткуда. Паши, сей, собирай, мобилизуй тех, кто не на фронте, на работу поистине героическую, опирайся на женщин, подростков, стариков, а хлеб добудь. Когда же кончилась война и домой повалил солдат и работать надо было иначе, пускать хозяйства на подъем, оказалось, что сделать это будет не легко. Понимал, конечно, Сазонов, что ни средств, ни денег для подъема колхозов, которого он ожидал, государство дать не могло потому, что в первую очередь должно было государство восстанавливать хозяйство в разоренных войною областях. На это не мало требовалось средств и денег. Все же от этого никому легче не было. И Андрей Андреич полностью подчинился сразу, как перешел в Житухинский район, тем уставным правилам и порядкам, которые к этой поре выработались и пришли на село сверху и которые регламентировали всю колхозную хозяйственную жизнь. Сазонов не был сухарем, заправилой тоже не был. Он был запросто одним из тех рычагов, посредством которого двигались многие дела в районе. Так в те поры вообще рассматривалась деятельность партийных работников, и ценились они больше всего за исполнительность.
Однако Андрей Андреич умел думать и «про себя». С одной стороны, он скоро научился многое делать и для своей защиты, с другой — и для того, чтобы и людям лучше жилось. Защита — хочешь не хочешь — была необходима, а желание делать так, чтобы и людям лучше жилось, выполнить было труднее, потому что все здесь зависело от того, как и кто сработает в своем хозяйстве. Не всем хозяйствам удавалось хорошо вести дела, хоть во многих работали люди не покладая рук.
Вот тогда Андрей Андреич и встал на ту дорожку «помогательства», которая нежданно-негаданно завелась и в других местах. Работает, работает иное хорошее хозяйство, хлеба нагрудит, первым все поставки сдаст, за все рассчитается, глядишь, прикинуть бы что от достатков на дело пустить, — глядь, а от Андрея Андреича звонок: «Москва»? Агей Агеич? Слышь-ко, Петров отстает, помочь надо». — «Дак, Андрей Андреич, я же в прошлом году за него сдавал, он еще со мной за то не рассчитался». — «Сочтемся, разберемся. Район отстает. План, сам знаешь, какой спущен». И чешет затылок Агей Агеич и везет сдавать за отстающее хозяйство. А тем временем Андрей Андреич, хоть и знает, что «режет» другой колхоз, не успев дослушать Агея Агеича, Михею Михеичу звонит. «Михей Михеич? Здоров! Уж и сказать неудобно, а придется тебе Гаврилову помочь». — «Андрей Андреич! — взмаливается Михей Михеич. — Я же помогал Гаврилову. Что же он сам-то… этот… колхоз-то не может?» — «До тебя, что же, не дошел, что ли, районный план? Ведь совещались. Знаешь, что спущено? Район отстает». И Михей Михеич еще долго не кладет трубку, все слушает, ждет и надеется — не отменит ли Андрей Андреич решения. И после этого звонка у него одна дума: «Опять коровник «накрылся», так и будет недостроенный, некрытый еще год стоять».
И как ни бился Андрей Андреич и честь района спасать, и дела в нем наладить, по многим причинам ему это не удавалось. Не удавалось потому, что не росли в районе хлеба везде одинаковые, а росли хорошие хлеба лишь у немногих. Не удавалось потому, что не грудились у него люди вокруг своих хозяйств повсюду, а зачастую даже и там, где грудились, в иной год народом беднело.
Пытался Андрей Андреич в целях хороших использовать поощрительные возможности существовавших тогда шести цен на продукты деревни — все равно не всегда удавалось и этим залатать дыры колхозного производства.
А цены были такие, что играть на них, казалось бы, можно было. Была тогда на колхозные продукты цена сдаточная, рядом с ней повыше стояла цена закупочная, еще лучше была цена за продукты от перевыполнения плана, были цены комиссионные, были цены базарные. Все они были направлены на то, чтобы производство росло. Жмет Андрей Андреич на иной колхоз, что, скажем, молокопоставку обязательную выполнил, мол, давайте перевыполняйте план, за перевыполненные сверх плана продукты и цена выше.
А ему: «Дак чем же коров кормить, корма на выполнение плана ушли. Не до жиру! Кормов столько, что коров бы до травы дотянуть».
И у Андрея Андреича руки опускаются.
Андрей Андреич даже «частный сектор» поощрял, как мог. Пустил в ход деревенские садики на огородах, малину с крыжовником рекомендовал, овощ призывал множить. Но лишь только у кого за двором вырастала малина, как появлялся районный фининспектор в брезентовом плаще и рукавицах, поднимал повыше воротник, чтобы не обстрекаться, и лез считать в крапиву кусты. Андрей Андреич едет один год весной и любуется — на огородах за дворами молодые яблоньки и вишенки растут; радуется — привилась идея. А годом, другим позднее едет — нет ни яблонек, ни вишенок. «Где же они?» — «Померзли!» — в ответ.
Слушает Андрей Андреич, соображает: «Померзли? Да отчего же? Ведь, кажись, ни этой, ни прошлой зимой и морозов-то больших не было. А оно — померзло?!»
А чего оно там — померзло! Просто яблоньки — хоть за это и наказание полагается — обухом хозяин через вчетверо сложенный мешок обстукал у самого корня, а под вишенки кипятку полил. Зачем? А затем, что четыре вишенки приравнивались по налогу к одной яблоньке, а налог на яблоньку такой, что она и в четыре года его не отработает.
Да, в трудные годы приходилось работать Андрею Андреичу. Трудными были они и для Сазона Година, и для Сазона Заварнова. Хоть делали они одно общее дело, а в нем, наперекор одно другому, многие ясные, а зачастую и непонятные помехи таились. И хоть как ни трудно, как ни противоречиво многое было устроено в том, уже ушедшем от нас времени, все же многие хозяйства хорошо работали, обнадежно думали о будущем.
Баблоев, пожалуй, был прав, когда сказал Головачеву, что направит его для работы в тихий район. Однако сразу этого Головачеву в районе не показалось. И не потому, что с первых дней на его плечи легло много работы, а потому, что как только явился к начальнику своему Пармёну Пармёнычу Промедлентову, так тот столько наговорил Головачеву, что показалось сразу, что он и не справится с делами.
А Пармен-то Парменыч, видимо, дело свое знал потому, что уже пятнадцать лет все жил и служил в Житухинском районе. Встреча у них состоялась сразу же, как только Головачев появился у стола в его кабинете. Усадив нового помощника возле себя, похлопывая его фамильярно по колену и пришепетывая — Пармен Парменыч был щербат и не вставлял зубов из-за боязни боли, — он так начал беседу:
— Я житель старый, почти здешний, рогачевский. Там кулачье такие корни оставило, что мы долго их выкорчевывали. Правда, здесь, в Житухине, не то было. Здесь с кулачьем послабее было, слабаки, так сказать, по этой части житухинцы оказались. Здесь даже владельцы бывшие наших фабричонок на ходу их передали Советской власти еще при становлении ее. А сами смотаться поспешили, и так, что и след простыл. Все же надо учесть, товарищ Головачев, что случаи могут быть разные. Хулиганство есть, воровство, самогоноварение, спекулянтство.
Пармен Парменыч подумал и доверительно сообщил Головачеву:
— Вот, к примеру, есть тут у нас такой Гондурасов, свободный художник, так сказать.
Тут Пармен Парменыч ласково поглядел в глаза своему новому помощнику — старого он выжил «за непригодностью» потому, что у того за пять лет службы не было ни одного «серьезно поставленного дела», — и продолжил так свой разговор:
— Я вас буду информировать, когда надо, о том, что будет нужно исполнить. Главное, чтобы у нас все было в ажуре. Термин дамский, но в данном случае подходит. И учтите, как я думаю, работы будет много. А теперь можно приступать и к деятельности.
С этими словами Пармен Парменыч встал и крепко пожал руку Головачеву, который тоже встал и ожидал распоряжений. Откуда Пармен Парменыч взял, что в районе будет много работы, Головачев, конечно, не знал. Но Головачев также и не знал, что собою представлял Промедлентов, что свою деятельность Пармен Парменыч рассматривал только как осуществление «ряда мер и мероприятий», как усердие, помноженное на добросовестность и личное, как он говорил, «чутье», что остальное, если где и «перегнул», как говаривал он, то «обомнется».
Своему бывшему помощнику Петру Текучеву, которого, как самому Пармену Парменычу самокритично казалось, он не сумел довоспитать, не раз говорил отечески и задушевно:
— Ты, Петя, забываешь, что наше дело здесь маленькое, но и из него складывается великое. Ты недавно заметил мне, что я поступаю часто механически, а порою и необоснованно. Говорил ты с начальником своим, конечно, смело. Но этим не оскорбил меня, а усилил во мне убеждение, что от указания отходить нельзя. Получится по меньшей мере недисциплинированно. А вот тебя, я говорю это тебе отечески, шибает все на анализ.
И упрекал:
— Вот хоть с Гондурасовым ты до сих пор не разобрался. А по-моему, там есть в чем разобраться. Лучше забрать у него машинку, чем дожидаться каких-либо неприятностей. А ты — свое.
Вот таким был Пармен Парменыч Промедлентов. Он всегда чувствовал себя наэлектризованной машиной. Это состояние его никогда не покидало. И в силу этого его свойства он и на партийную организацию района смотрел с высоты своего поприща и мало, мало ладил с ней, зачастую не советуясь с ней, а делая многое через ее голову.
Попал на милицейскую работу Пармен Парменыч Промедлентов почти как бы случайно — выдвинули в пору коллективизации. После армии, отслужив в ней ряд лет, был он незаметным, а все же активным сельским милицейским работником. А потом, в пору войны, сделали его районным начальником. Оглядываясь назад на пройденный свой путь, он часто себе признавался: «Да, Пармен, ты самоучка. Другие вон с образованием, а ты самоучка. Ошибок не делал, и будь доволен этим. А завидовать тебе ученым незачем, ты и так в своих делах не плох».
В районе Пармена Парменыча не боялись. С Андреем Андреичем Сазоновым он не был дружен. Тяжеловесность его характера приносила многим большие неприятности. Часто любил Пармен Парменыч зайти к начальнику какого-либо районного учреждения, посидеть, ни о чем не говоря, а затем вдруг встать неожиданно да и уйти. За такие посещения в райцентре втихомолку его звали Чудны́м.
Однажды у него стычка произошла с Андреем Андреичем. Из-за чего? А вот! Промедлентов, вернувшись из района, сапог не почистив, прямо к председателю райисполкома Петру Ильичу Теперину зашел и, закрыв за собой хитренько дверь, чуть ли не от порога, и не поздоровавшись, заговорил о наблюденном им факте.
Дело касалось колхоза «Родина», где строились сразу два шлакобетонных коровника и копался пруд. На работы были наняты мокшанские татары, по старинке пришедшие работать артелью. Артель работала дружно, умело, но подняла шум из-за того, что кормят их говядиной, тогда как они договаривались, что их будут кормить маханом. Артель даже работу бросила, заявив, что уйдет, если не дадут желанной конины. Артельщики кричали, что «какой к черту сила будет, когда махан нет».
Молодому председателю колхоза Ефиму Доброву, бывшему учителю, не очень сведущему в национальных привычках человеку, аж в дрожь впасть пришлось от такого поворота дела — из-за пустяка останавливается стройка! Тогда он срочно укупил несколько лошадей по разным колхозам, чем и уладил дело с беспокойной артелью.
Пармену Парменычу это показалось кощунством — бунт из-за какой-то конины.
— Ведь это пахнет знаешь чем? — сказал он Теперину. — И потом — где сельсовет, чего он смотрит? И это на пороге выборов!
Да, это было накануне выборов в местные Советы, и, новый в районе человек, к тому же несколько робкий, Петр Ильич Теперин сразу потерялся. До этого Петр Ильич на советской работе не был. Слабогрудый, постоянно покашливающий, всю войну проработал он военпредом на одном номерном заводе в облцентре, а как только кончилась она, подался в район с целью быть на воздухе. Вот тут за трезвые взгляды на жизнь и ее явления, за выдержку в характере он и был избран председателем райисполкома и с работой своей справлялся отлично. И вот Петр Ильич, не вступая в объяснения с Промедлентовым, ничего не сообщив об этом Сазонову, сел в потрепанный, фронтовых годов, свой автомобильчик и так стремительно ударился в «Родину», что только на пятый день нашел его Сазонов в сельской больничке, где Петр Ильич лежал с вывихом ноги.
— Где он, к черту, взял бунт? — удивлялся Теперин, лежа на больничной койке и рассказывая о своем путешествии Андрею Андреичу. — Везде люди работают, мысль везде одна — наверстать упущенное да потерянное за войну, а у него — неблагополучие! Заехал я по соседству с колхозом «Родина» в колхоз «Лужки». С полгода там не был. Тоже молодой, укрупненный колхоз. Гляжу — и силосные ямы выкопали и зацементировали, на скотном старом дворе кормокухню ставят, клуб отремонтировали, свинарник заложили. В колхозе — одни женщины да подростки. И на трудодни у них по кило ржи да сколько-то там картошки было, а они постановили: вперед скотные дворы, а потом уж и деньгами на трудодни.
Передохнув, Петр Ильич продолжал:
— А в «Родине»-то эти татары выводят уже верх у коровников, скоро стропила будут ставить, хохочут, рассказывают о том, как к ним приезжал «большой начальник» и за махан сердился. И все село хохочет, а он мне об этом как чепе рассказал.
Таков был Пармен Парменыч. Первое дело, которое Головачеву поручил Промедлентов, было «дело» о Егоре Гондурасове.
А дело Гондурасова состояло в том, что парень показался Промедлентову подозрительным. Он появился в Житухине, а точнее, под Житухином вслед за окончанием войны, принес с собой трофейную пишущую машинку, поселился у какой-то тетки Авдотьи Дехтяревой в Уклееве и стал жить. Он переделал латинский шрифт машинки на русский, стал что-то печатать у себя, ходить в Житухино.
Лицом он был порчен. Правая сторона его почти ничего не выражала, была похожа на кусок рубцеватого съежившегося теста. Из узкой щелки этого теста глядел черный, без ресниц глаз. Только по левой стороне лица можно было судить, каким оно было когда-то. На этой стороне лица был веселый черный глаз, высокая черная бровь, остаток правильного, должно быть, когда-то острого и с горбинкой носа и хорошие, полные губы, сходившиеся на правой стороне в безобразную складку.
Говорил Гондурасов только левой половиной рта, голос был глух, а складка справа только дергалась, придавая всему выражению лица неопределенную гримасу. К тому же он был сильно хром на правую ногу, которую как-то волочил за собою, хотя и ступал на нее твердо. Военный чин Гондурасова — младший лейтенант, специальность военная — минер, лет ему от роду двадцать три. И выходит, что на фронт он пошел в восемнадцать лет, а в двадцать два свои полные года был уже калекой.
Жизнь его в Уклееве была тихой, незаметной, ничем не примечательной, кроме того, что подолгу и часто бродил он по полям и дубовым житухинским перелескам и дубравам, собирал цветы, приносил букеты в дом и расставлял везде, где можно, в Авдотьиной избе, отчего она, изба-то Авдотьина, только светлела. Иногда видели его с удочкой на омутистой, но неказистой видом Пескарихе, на ней даже лоза давно была вырублена на топливо, и бежала эта речка в голых, каких-то стыдных берегах. На Руси есть много таких рек и речек, обезображенных топорами поселян.
А чаще всего видели Гондурасова с каким-то ящиком, который он носил через плечо, и то, как он уходил с ним в поля или дубравы, садился там на свою хромую ногу, положив ее под себя, и писал разные картины, которые все можно было видеть на стенках Авдотьиной избы. От картин изба старухи совсем посветлела, и в ней вместе с запахом щей, черного хлеба и дыма пахло теперь еще как словно бы и подсохшей олифой. Часто Гондурасов доставал из-под кровати свою машинку, ставил на подоконник и что-то выстукивал на ней.
Какими путями узнал Пармен Парменыч о странном этом новом поселенце, никто не знал. И встревожившись, он поручил это дело однажды «провести тонко» Петру Текучеву, своему помощнику. Тот с первого своего посещения полюбил Егора Гондурасова, понравившегося ему чистой душой и той естественной простотой уже много испытавшего человека, каким был в жизни и сам Петр Текучев, попавший на эту работу недавно, по набору и выдвижению еще из воинской части, когда война кончалась.
Текучев выяснил, что Егор Ефимыч Гондурасов уроженец того самого областного города, за которым административно числится и Житухинский район, что живет он у своей тетки, сестры матери, у которой по летам живал еще в пионерском возрасте, что живет он на свою скромную лейтенантскую пенсию и на теткиной картошке, что хочет годок, другой отдохнуть ото всего, отдышаться, а потом, ежели талант найдут, и поучиться. При этом Гондурасов показал на свои картины, развешанные по стенам, от которых тотчас же и отвернулся.
— Пейзажики все, — сказал он.
Выяснил Текучев, откуда и зачем у Гондурасова и машинка. Машинка была трофейная, немецкая, цельная почти, взята была из трофейного «неликвида». Там же нашел Гондурасов машинку и с русским шрифтом, разбитую, но лапки с литерами были все целы. Он их поснимал, положил в вещевой мешок вместе с «немкой».
— А потом, что же, — перепаял литеры, вот и все, — закончил рассказ свой о машинке Егор.
— Ну, а зачем, зачем она тебе? — настаивал на своем Текучев.
Гондурасов с минуту молчал, потом достал с полки над дверью чемоданчик, вынул из него стопочку аккуратно сложенных листков.
— Вот! — сказал Гондурасов и положил стопочку на стол.
Текучев перебрал листки и восхищенно воскликнул:
— Стихи?!
— Стихи, — скромно отвечал Гондурасов. — Только не мои. Тут все классические. Тут Блок, Тютчев, Фет, Маяковский, стихи Есенина, маленько Каролины Павловой, Туманского стихотворение о птичке. А вот о птичке Пушкина стихи.
— Их ты и перепечатываешь?
— Их.
— По памяти?
— И по памяти и когда из журналов или книг. Вот «Ореховые палки» Исаковского, так это по памяти, а вот Твардовского «Скворец», так это из собрания его сочинений.
— А свои пишешь? — восхищенно глядя на Егора, спросил Текучев.
— Есть и свои.
— А ну, давай читай!
И Егор Гондурасов, сняв потертую свою кирзовую полевую сумку с угла поставца и достав из нее такие же, но другие листки, меньше размером, стал читать первое попавшееся.
— Вот, — сказал он, — хоть бы «Ворона». Заглавие — «Ворона».
И прочитал глухим голосом, стараясь стоять к гостю левой щекой:
Она к окну над книгою,
С последнего сука,
Скосилась глазом-бусиной,
Важна и высока.
А в комнате, в дому моем,
Часы одни стучат,
Да зеркало, как водоем,
Вместило целый сад.
Ей непонятна жизнь моя
И строчек бестолочь.
Сказала — «Кр-ра!» премудрости,
Шлепок… и взмыла прочь.
— Здорово, черт возьми, здорово! — вскочив и хлопнув по плечу Гондурасова, вскричал Текучев. — Правда, у тебя вначале есть какое-то «кокну» или «какну» — это не нравится, два смысла. А так здорово.
И он оглядел избу.
— Все верно. И зеркало, и сад, и вот береза. Значит, не поняла тебя, ворона-то? Ну, а фронтовые есть? Есть. Читай!
И до вечера, покуда коров не пригнали с поля, засиделся Петр Текучев в избе Авдотьи Дехтяревой, слушая Егора и разговаривая с ним. Под конец он сказал:
— Ты в нашей районной газете не был? Не был. Ну так вот что. Познакомлю я тебя с редактором ее. Запомни — Аким Равнов. Молодой, хороший парень. Я ему скажу о тебе. Ты зайди, обязательно зайди. И еще есть у нас старичок. Музыку знает, собирает народные песни, на нашем радио работает. Повидлов есть такой. Они тебя расшевелят. Ты не закисай только.
И, попрощавшись, ушел Текучев в район. В тот же вечер он написал объяснение начальнику, утром сдал, а ввечеру у них такой разговор состоялся.
— Не понимаю, не понимаю, — говорил Пармен Парменыч, — зачем ему стихи перепечатывать. На это типографии существуют. А где он бумагу берет?
— Она в магазинах есть. Машинки тоже в комиссионных продаются.
— Ну, знаете, не указывайте! А может, он украл. Меня не машинка интересует, а человек за машинкой.
Текучев ничего не ответил на это. Спросив: «Разрешите идти?» — вышел от него.
На время Промедлентов оставил «дело» Гондурасова, как бы забыл про него. Больше всего с этого дня он был занят тем, как отделаться от Текучева.
О Текучеве начальство вспомнило с первыми «сигналами» от Промедлентова и избавило Текучева от начальника — отослало его на учебу.
О «деле» Гондурасова Промедлентов вспомнил уже тогда, когда тот с Повидловым был знаком и когда уже раза два стихи Гондурасова напечатал в «Голосе житухинцев» Аким Равнов. Стихи были о житухинских полевых просторах, о хлебных осенних днях, о весне и грозах.
— Это здорово у тебя получилось! — говорил Егору Аким Равнов и с удовольствием читал:
И, освеженная грозою,
Черемуха звала в леса!
Равнов напечатал даже две репродукции с картин Гондурасова под «шапкой» — «Наш художник». На репродукциях были стога сена под луною на речке Соловухе и речная равнина под туманом и закатом. Под этой репродукцией была подпись: «Соловьи». Репродукции всем нравились. Сам Гондурасов утверждал, что черно-белые репродукции получились лучше самих картин.
С Повидловым у Гондурасова были более тесные отношения, потому что оба были причастны к поэзии. Егор ценил его за то, что старик знал поэзию не только свою, а вон даже до японской добрался. Он не плохо знал таджикскую и иранскую литературу, но особым увлечением его были частушки. Им он посвятил целое исследование, над которым теперь и работал. То, что Повидлов был полиглот и почти свободно говорил чуть ли не на двенадцати языках, делало его в глазах Гондурасова великаном. Христофор Аджемыч развивал перед Гондурасовым такую свою оригинальную теорию о началах устного и песенного народного творчества, что общность его истоков, даже если шел разговор о простой русской частушке, таджикских рубаи́ и даже японской та́нка, становилась очевидной.
— Разница в культуре, мастерстве, воззрениях — всюду разные, — сказал он хитро Гондурасову, — одной разницы никогда не бывает, но истоки творчества одни — сердце. Причем сердце и песня до тех пор твои только, покуда они при тебе. Но с того часа, как сердце отдало песню народу и она дошла до него, собственности на песню эту уже нет. Истинно народное творчество не знает собственности. Не чудесно ли? — спрашивал он Гондурасова.
Гондурасов говорил, что все это так, но, должно быть, пути к этому затерялись в дебрях времен и вряд ли возможен возврат к такому творчеству.
— Возможен! — возражал с жаром Повидлов. — Только для этого не надо быть над народом, а быть в нем и делать то, что делает он. Ведь пишут же, точнее, складывают же и сейчас частушки? Вот иду недавно и слышу — деваха какая-то во дворе поет. Делает там что-то и поет:
Я малинушку щипала,
Кажду ягодку брала,
А сама того не знала,
Что любовь не стерегла.
Ой, малинка слаще меда,
Духовитее духов,
От малинки до малинки
Мало ль думалось грехов.
Не смущай меня, малина,
Не густи во мне ты кровь,
Все равно уберегу я
Неоплошною любовь.
Христофор Аджемыч посмеивался от неподдельного восторга, убеждал Гондурасова:
— Вот она, видишь, как у нее малинка-то повертывается? Кому просто ягода вкусная, или ежели сушеная, так от простуды. А у нее вон от смущения до чистой любви нить бежит. И сложено не плохо. Должно, не один раз на голос примеряла, покуда на слух каждое слово не вынесла. А как вынесла, так и запела. А как запела, так это уже не ее, а для всех. Всехошняя частушка стала. Я много их знаю, а таких не слыхал. И вот теперь она и моя. А завтра я ее и по радио передам. И она уже всем принадлежать будет. На песню, как на малину лесную, запрета и собственности у народа нет.
— Ну, а как же эпика, поэмы, что ли? — перебил его Гондурасов.
— А как былины наши или сказания скандинавские? Есть у них автор один? Так и эпика может жить без автора-единоличника. Знаем ли мы автора «Слова о полку Игореве»? Нет, не знаем. Ищем, а не находим. Явно, что он у него был. А не находим. Значит, было так тогда устроено, что на песню хозяина нет. И выходит, что для всех петь надо, не для себя только. Народ не беднеет ни умом, ни сердцем. Надо только над ним не становиться.
Вот так беседовали Повидлов и Гондурасов. А в остальном, как все говорили о Повидлове в Житухине, он был просто «старичок, который работает на радио». Местный радиоузел пользовался у житухинцев уважением именно потому, что на нем работал Христофор Аджемыч. Христофор Аджемыч ни над чем не работал без души и пота.
Писал ли исследование о мотивах русских, татарских и мордовских песен здешней стороны, он изучал эти песни и мотивы досконально. Это исследование вышло у него в областном издательстве и получило высокую оценку музыковедов.
Исследовал ли он вопрос затухания и обеднения местных и соседних кустарных промыслов, все так же добросовестно и талантливо работал он, хоть дело это его мало касалось.
С тщательностью и добросовестностью начал он работу и на радиоузле в качестве единственного районного музыканта. Если он узнавал, что областное радио собирается передавать симфоническую музыку, он спешил узнать, какую именно, и перед этим рассказывал житухинцам, что это такое за жанр — симфония. Если он узнавал — в передаче будут исполнены увертюры из опер, он посвящал короткую передачу понятиям об увертюре. И уж ни для кого из жителей Житухина не было загадкой, что такое симфоническая поэма, музыкальная фантазия, скерцо, соната.
Голос у Христофора Аджемыча был мягкий, певучий, слова выговаривал он четко, красиво, любуясь ими. Даже несколько сладковат был как-то голос у Христофора Аджемыча, за что его часто называли Джемом Повидлычем беззлобные люди райцентра. Идут они по улице в вечерний час, особливо в субботу, слышат, как здоровенный, словно вокзальный, репродуктор разносит его голос по всему селу: «В симфонии всегда четыре части. Отдельные части симфонии следуют друг за другом по принципу контраста. Первая часть — аллегро, быстрая и энергичная».
И он так произнесет слово «аллегро», словно яичко крашеное по мураве покатит. А прохожие улыбнутся и уж запомнят, что такое это аллегро. А Христофор Аджемыч вторую часть объясняет — анданте. И опять так произносит это слово, что словно там, у микрофона, лучший итальянец сидит. А когда прохожие уже от центра села далеко удалились и, может быть, к дому подходят, все тот же голос Джема Повидлыча сообщает им, что завтра из большого центра будет такой-то и такой-то концерт и во столько-то часов, что уж волей-неволей послушать его захочешь.
Христофор Аджемыч Повидлов из «приблудных», коренным жителем Житухина он не был. О том, что он из «приблудных», в районе знали все. Только немногие помнили и знали, когда и как он приблудился и как начал жить в Житухине. Знали, что был он человеком чисто русским, но родом откуда-то с юга и был выходцем из довольно богатой семьи. Как-то он спросил Егора Гондурасова о происхождении его фамилии:
— Откуда она у вас такая, словно вы из Гондураса откуда-то?
— А мы с реки Гондуры́, — отвечал Гондурасов, — в деревне, на родине отца, у нас почти все Гондурасовы.
— Только и всего? Удивительно просто! — воскликнул Повидлов и рассмеялся. — У нас, у русских, есть одна манера искать ответа на все свое где-то за границей. Услышим слова «фуэнте овехуна», ну, овечий источник, что ли, и думаем: «Вона оно откуда слово «овца» пришло к нам — из Испании!» А простое русское слово «галоши», что идет, несомненно, от слова «головки», сапожные головки, да еще в народе превращенные в голышки от ношения без голенищ на босу ногу, мы превращаем в какое-то нелепое французское и объясняем, что идет оно от понятия — гальская обувь. Как это я сразу не догадался, откуда происхождение вашей фамилии! — сокрушался он.
— А откуда ваша фамилия? — спросил Гондурасов. — Тоже довольно странная фамилия.
— У меня все странное, — отвечал с печалью в голосе Христофор Аджемыч. — И фамилия, и имя, и отчество, и даже судьба. Когда-то моя фамилия звучала иначе: Подвиблов. Отец мой, должно быть, все же был из обрусевших греков. Родился я в Одессе, учился в Одесской консерватории, увлекался музыкой и языками. Мне в девятьсот девятнадцатом было двадцать четыре года, когда меня вдруг забрили в кавалерийский эскадрон буденновские конники и сделали трубачом. Там и дали мне эту фамилию писаря, не сумевшие ее написать правильно. Я не протестовал. Я был рад, что мне дали трубить и не тронули, — смеялся он с горькой улыбкой.
А потом жизнь Подвиблова-Повидлова пошла так стремительно, что уже в сорок лет он преподавал древнегреческий, латинский и иранский во многих высших учебных заведениях Москвы. В тридцать два года от роду он женился. Женился вначале, пожалуй, не столько по любви на Неточке Мелецкой, сколько по склонности уважать в ней породу, «из-за жалости к достоинствам утраченного рода», как говорил он сам. А скоро он полюбил Неточку «глухой», как говорил он, настоящей любовью.
Неточка Мелецкая была из рода когда-то высокого, знатного, даже богатого, о котором молодой Подвиблов слышал не раз. Один из последних старейшин его был даже прокурором святейшего синода и чуть ли не самым закадычным другом многогрешного и буйного Ивана Кронштадтского. Неточка была моложе Христофора Аджемыча лет на двенадцать, и если учесть, что женился он на ней в девятьсот двадцать седьмом году, то ей было всего двадцать лет, а ему шел тридцать второй.
Но уже к этой поре Христофор Аджемыч был работником чисто профессорского склада. К нему обращались по вопросам не только языковедения и языкознания, — видные ученые ценили в нем знатока древних литератур, особенно юго-восточных. К этой поре он очень напоминал и по обличью и по жизни чеховского Дымова. Вечно занятый и заваленный делами, он до полуночи просиживал над писанием статей в журналы, «дабы у Неточки все было».
А Неточка от нечего делать завела литературный салон, которого поначалу не чуждались даже ничевоки и имажинисты. Салон этот ее был плохонький, худосочный, но иногда и обновлялся за счет чего-либо свежего, и это Неточку устраивало. Вначале по совету очень плохого и порочного поэта Захарина-Минского назвала она свой салон «Зеленая лампа». А когда этого поэта убрали из города за дела, совсем не связанные с литературой, назвала она свой салон «Молодость». Тогда в нем стали появляться какие-то констромольцы. Скоро констромольцев вытеснила литературная шумливая молодежь, именовавшая себя «Юг — Запад».
А потом Неточка, когда времена как-то изменились, решила переориентироваться на людей более солидных. В ее «Зеленой лампе» стали появляться даже профессора с Брюсовских курсов, которые спорили о МАППе и РАППе, о диалектическом методе в литературе, о Булгакове и Пантелеймоне Романове, и скоро из ее салона на свет вышло бранное ругательство: «Ах МАПП твою в РАПП!». Автором его была сама Неточка, умевшая неплохо разбираться в этой части «народного творчества».
О чем они говорили в ее салоне? О скуке «всенародной жизни», о новых рифмах и «горлопанстве» Маяковского, о газете «Читатель и писатель», которую разносили каждый раз в прах, о продаже КВЖД и бедственных делах русских в Харбине. А иногда и о Бунине, о Скитальце, о Куприне и Шаляпине.
На круглом большом столе горела большая, под зеленым абажуром, лампа, в углах стоял полумрак. И из этого полумрака выглядывали бледные лица беседующих, задернутые табачным дымом. Неточка, развалясь картинно на тахте, подобрав под себя ноги, мастерски руководила течением бесед и ждала одиннадцати, то есть того часа, когда войдет Христофор Аджемыч. Он входил, совсем как чеховский Дымов, открывал настежь дверь в комнату, служившую и столовой и кабинетом ему, и приглашал гостей Неточки закусить.
В час ночи Акимовна, кухарка и мажордом Неточки, уже никого не стесняясь, ворчала на всю низкую кухню с черными потолками всегда одно и то же: «Угощать их котлетами, пирожками! Тоже благородные! Да они и без пьяна собаку в шерсти сожрут. А они им ликеры, парфейны льют! Не доведет это баловство до добра. Вон уж и так дворник спрашивает: «Кто такие?»
Неточка в ворчание Акимовны не вмешивалась, только иногда деспотически говорила: «Да будет вам!» А Христофор Аджемыч вообще ничего не знал, что творится в салоне его жены, да и знать не хотел: «Неточка вне подозрения!»
К этой поре Христофор Аджемыч любил свою Неточку уже той ровной, привязчивой, но спокойной любовью, какою любят зачастую много перестрадавшие или утомленные делами, незаметно стареющие люди, не желающие для себя в жизни совсем, совсем никаких перемен. Христофор Аджемыч был из таких. К тому же он вечно был занят своими делами, Неточка — своими, и повода для недовольства у них никогда не было. Она звала его Христик, он звал ее Нетик, и они жили очень мило, никогда ни в чем не мешая друг другу.
Беда с ним стряслась лет через десять спустя после того, как они повенчались, и именно тогда, когда новая смена настроений произошла у Неточки по отношению к собственному салону, когда она решила ввести в него новых людей — молодежь, появившуюся со стихами в периодической печати шумно и бестолково.
Инициатором этого обновления был один бровастый, высокого роста, немного сутуловатый, с крупной выдающейся челюстью, с голосом чистым, несколько вкрадчивым, молодой человек по имени Сергей Красильев, начавший посещать ее салон еще тогда, когда он только зародился. Вначале Неточка очень боялась того, что этот молодой человек шокирует ее общество тем, что читал он свои стихи со свистом, топаньем, щелканьем пальцами и другими шумовыми эффектами, говорил, что он «прямо с Иртыша на Москве», но потом как-то ко всему этому притерпелась, он ей стал даже нравиться своею непосредственностью, свободою манер, и она уже не могла мыслить своего салона без его присутствия. Вот он-то и подсказал ей, что «пора менять старье на свежее», и тогда к ней запохаживали такие парни, которые говорили громко, носили сапоги, буйные, вольные прически и рыжие мосшвеевские пиджаки. Стариков они скоро вытеснили из салона, котлетам они предпочитали бутерброды с колбасою и сыром, а стихи читали громогласно, задорно, неумело. Но зато в стихах, что читали они, была какая-то новая сила, неведомая смелость и оригинальность в поэтических почерках и приемах. О стихах они не спорили, а просто читали свои стихи, и уж ежели до бутербродов засиживались, то это значило, что читалось в этот вечер кем-либо из них что-то новое и оригинальное. Из этих молодых людей, как потом знала Неточка, позднее выработался не один хороший поэт.
Неточка была довольна этими молодыми людьми, довольна Красильевым, и все шло хорошо, и было долго так, покуда однажды Христофор Аджемыч не заметил в жене некоторых перемен по отношению к себе. Во-первых, она стала избегать почему-то его общества именно тогда, когда, как установился у них этому уже обычай, гости уходили и конец вечера и ночь освобождали им место и для разговоров, и для занятий, и для близкого, хорошего, душевного общения.
Христофор Аджемыч заметил, что Неточка как-то разом все это заведенное уже давно нарушила без особых церемоний и даже спать начала одна, запираясь на ключ от Христофора Аджемыча в «салонной» комнате. Больше того, она стала пропадать где-то по целым вечерам, забывая о своих «средах» — салон по средам собирался, — а возвращаясь, ничего не хотела слушать о том даже, что приходили гости, ждали ее и, не дождавшись, уходили.
Вызвать ее на объяснение Христофору Аджемычу не удалось до того дня, когда она однажды, пропав из дому дня на три, вернулась домой эдак как-то посвежевшая и утомленная и на вопрос мужа: «Что же это такое, нельзя ли объясниться?» — сказала и неохотно и вульгарно, как показалось Христофору Аджемычу: «Христоня, поздно все это, поздно, я ухожу от тебя».
«Христоня! — звукнуло у него в ушах. — Христоня!» Этого еще с ним не бывало! Это было не только оскорбление, а и полное отрицание его, как мужа, Неточкой, — так приял все Христофор Аджемыч. И он как стоял перед нею с открытым ртом и обезумевшим взглядом, да так и рухнул, словно оглушенный, на пол под свет зеленой лампы.
Отлила его водою, отпоила валерьянкой Акимовна, и Христофор Аджемыч провел ночь в одинокой постели, обливаясь холодным потом до утра. Всю ночь у него в ушах звенело оскорбительное, издевательски оскорбительное «Христоня». А утром Христофор Аджемыч начал буйствовать. Он бил посуду, доставая ее из буфета, бил методически, с наслаждением, перевернул все столы и стулья вверх ножками, разбил трюмо, а когда стало нечего бить, бросился к окну, начал выставлять вторую раму, но упал без сознания, и Акимовна отправила его в больницу: горячечный приступ овладел Христофором Аджемычем, и врачи не ручались за то, что он выживет.
Когда же спустя два месяца после буйства своего вернулся он изможденный — ветер шатает — домой, то разом собрал кое-какие вещи в чемоданы, набил один из них рукописями и книгами и, сняв со сберкнижки все свои сбережения, никому ничего не сказав, никому ничего не сообщив, «выбыл» из Москвы «в неизвестном направлении», как объясняла потом многим его исчезновение вконец обескураженная, строгая по-прежнему Акимовна.
И куда бы вы думали махнул Христофор Аджемыч — в какой-либо университетский город, в Ленинград, скажем, где он нужен бы был многим, в Томск, в Киев? Нет, махнул он в такой город, где никакого университета не было, где едва в те поры проектировался первый институт — педагогический, где и «бросил якорь», как потом часто сам говорил, лишь бы избавиться и от горя и от позора.
Много позднее узнал Христофор Аджемыч стороной, что Неточка ушла тогда к тому бровастому поэту, которого он вовсе и не мог и не хотел заподозрить в уводе своей жены, что она вскоре, расторгнув брак с ним, Христофором Аджемычем, вышла замуж за бровастого, прижила с ним дочку, а потом и с бровастым разошлась, прожив с ним лет пять жизни трудной и не вполне обеспеченной. А потом Неточка и совсем затерялась среди служебного люда какого-то крупного ведомства.
Больше Повидлов о ней ничего не слыхал.
А сам он, прожив затворнической жизнью с год в том городе, куда махнул не думая, наконец, пришел в чувство, дал зарок никогда больше не возвращаться в столицу, хотя друзья и тянули его обратно, и вслед за этим взял да и женился сам. Женился он на овдовевшей как-то разом учительнице одной из школ того областного города, в который занесла его судьба, женился на Надежде Викторовне Оборимовой, потерявшей мужа, когда ее Лёвику не было еще и пятнадцати лет: муж, работник облздрава, эпидемиолог по специальности, погиб на лосиной охоте от случайного выстрела стрелка-дурака, который принял его меховую шапку за бок лося. Женился, стал жить, как он сам не раз друзьям говорил, «мелким сочинительством», а через год после женитьбы изменил и это — взял да и перебрался вместе с семьею в Житухино, где у матери Надежды Викторовны был собственный дом. Авдотья Прохоровна, мать Надежды Викторовны, «землемерша», как звали ее в Житухине люди, помнившие ее мужа, землемера Григория Аполлинарьича Глаголева, жила одна в этом доме, комнат внаем не сдавала, а все ждала в дом овдовевшую дочь свою с внуком, готовясь к спокойной старости.
Оборимова с Повидловым приехали в Житухино в то время, когда оно было уже селением районным, электрифицированным и заводило свое радио. На этом радио и начал свою работу Христофор Аджемыч, не бросая работы и над переводами, и над тем, что называл оригинальным, если подвертывалась для этого тема.
Только и тут не повезло Христофору Аджемычу. Правда то, что сказал он однажды Гондурасову, что все у него в жизни было странно. Едва Христофор Аджемыч обжился в Житухине, как умерла неожиданно Надежда Викторовна, а за нею скоро с горя и от болезни сердца и теща его, Авдотья Прохоровна.
Однажды в вечерний час за чайным столом, снимая бисерную «наседку», гревшую чайник, — а Надежда Викторовна
собиралась подлить горячего чаю в стакан мужа, который стоял уже полуостывшим оттого, что Повидлов был занят чтением какой-то рукописи, — она вскрикнула коротко, уронила чайник на пол, хотела встать со своего места, но тут же рухнула и сама на пол. Горлом пошла кровь, наступила икота, и когда почти в неглиже, накинув на себя только пальто, прибежал местный молодой врач Бесшубнов, Оборимова была мертва.
Почти так же, но не вставая с постели, в которую слегла после смерти дочери, скоро умерла и Авдотья Прохоровна, и Христофор Аджемыч справил двое похорон в один год, оставшись, как говорил сам Повидлов, «на руках» с Лёвиком. И хоть мальчик давно уже ходил в школу, первое время Христофор Аджемыч не знал, что с ним и делать. А потом все у них обжилось. Они перебрались жить из двух больших, печальных комнат в доме в одну большую — «коридорную» и затем, что так можно будет сэкономить хоть на топке печей, и затем, что эти комнаты не будут напоминать им о постигшем их горе. Две большие комнаты Повидлов попросил коммунхоз заселить желающими. В этих двух комнатах в доме в разное время потом жили разные «чемоданщики», то есть люди, не стремившиеся застрять на работе в райцентре надолго. А последнее время в них жил с семьею «сам друг» Петр Текучев, а затем занял их и одинокий Головачев. В сорок втором, по девятнадцатому году от роду, оставил Повидлова и Лёвик Оборимов — ушел на фронт. На прощанье впервые в жизни с ним распили, чокнувшись за благополучие, они полбутылки шампанского, и Христофор Аджемыч остался один. В тот же вечер вторую половину Христофор Аджемыч плотно укупорил, залил сургучом и положил на хранение под подушку, сказав себе печально: «Выпьем при встрече после войны» — и осиротел окончательно.
Но вот и война кончилась, а Лёвик все не откликался. Но вот и с фронта все пришли, а Повидлов все берег под подушкой бутылку и все ждал сына.
Так сложилась судьба Христофора Аджемыча. Гондурасов долго помнил его слова: «У меня все странное. И фамилия, и имя, и отчество, и даже судьба».
Первые две-три недели, поселившись в доме Повидлова, Головачев ничего не знал о нем и не находил необходимым что-либо узнавать. «К чему это знакомиться, — подумал он. — Чем меньше знакомых, тем лучше». Также он решил ничего не сообщать Повидлову о себе.
А на новую службу Павел Матвеич встал, как часовой на границе, — все по форме, и винтовка заряжена. Вставал рано, приходил поздно, обедал в райкомовской столовой или там, где заставало дело, но ночевать ехал каждый раз к себе.
Первые поручения Промедлентова были самые несложные. Был случай кражи белья в детдоме, пришлось разыскивать угнанную у райпотребсоюза телегу с бочковой клейкой водкой, в одной из деревень забрать самогонный аппарат и оформить дело в суд на самогонщика. Со всем этим Головачев справлялся вполне профессионально, и Промедлентов оставался им доволен.
Но скоро он вызвал его к себе в кабинет с очень озабоченным видом и, не позволив стоять, а усадив подле себя, начал беседу так:
— Дело сугубо затянувшееся, но для нас с вами беспокойное. Тут в одной деревне живет один лейтенантик, военный, калека. Гондурасов по фамилии. Поэт, там, художник, все прочее. Даже в нашей газете стихи его напечатали, по радио передавали. Ну, все это не наше дело. Наше дело в том, что у него пишмаш имеется. Это должно нас беспокоить. Адрес возьмите у секретаря. Проверьте все, составьте на бумаге, доложите.
Головачев как штык встал перед ним, когда Промедлентов сказал:
— Все, идите!
Повернувшись совершенно по-военному и так, что каблук о каблук стукнул с красивым звуком, он вышел. Он вышел и спросил у женщины, сидевшей за машинкой в соседней комнатке, адрес Гондурасова, фамилию которого мгновенно запомнил.
Секретарша не была похожа на работника учреждения. Эта довольно пожилая женщина походила видом больше на сельскую учительницу, увлеченную библиотекаршу, регистраторшу из больницы. Головачеву она не понравилась, а он ей. Она медленно встала с места, открыла дверцу несгораемого шкафа и, хоть и без этого знала, где живет Гондурасов, сверилась в толстой позатертой папке. Медленно положив ее обратно в несгораемый шкаф, она так же медленно сообщила ему название селения, имя, отчество, возраст и деловито села к машинке.
Справившись, далеко ли это, Головачев тут же вышел на улицу и зашагал на село. Время было под осень, моросил дождь, дорога обмокла и осклизла. Головачев шел по ней, ни о чем не думая.
Гондурасова он застал дома и допросил по всем полагающимся правилам. Головачев вошел в избу тогда, когда Егор Гондурасов сидел за деревенским столом в красном углу избы и печатал что-то на машинке. В тот момент, как Головачев широко открыл дверь и шагнул через порог, Гондурасов, как показалось Головачеву, испуганно выдернул из машинки лист бумаги, скомкал его, бросил под лавку и поднялся, недоуменно поглядывая на человека в шинели.
Головачев сделал все по форме. Назвался, кто он, назвал фамилию. Он допросил озадаченного Гондурасова так, что тот рассказал, кто он, зачем он здесь, почему не служит и не работает, откуда у него машинка, что он на ней печатает, с кем знаком на селе и в райцентре. Спросил Головачев даже об учреждениях и адресах людей, которых посещает, и был очень удивлен, что Гондурасов бывает у своего знакомого как раз в том самом доме, в котором он живет и сам.
Словом, он узнал не больше того, что знал уже сам Пармен Парменыч. А под конец решил проверить документы Егора Гондурасова. Все оказалось так, как нужно в них. Удивило Головачева только то, что портретное сходство лица Гондурасова мало вязалось с изображением на фотокарточках и в паспорте, и в военном билете, хоть все равно Гондурасова с изуродованным страшными шрамами лицом можно было узнать и по этим фотографиям и никогда ни с кем не перепутать. На карточках было молодое красивое лицо с чуть орлиным носом, красивой резьбою губ и ноздрей, ясным, молодецким взглядом. Головачев же видел перед собою лицо изуродованное и некрасивое.
Перед самым уходом Головачев ловко нагнулся, подхватил под лавкой скомканный и брошенный Гондурасовым лист бумаги, разгладил его молниеносно на ладони и прочитал:
Я вам пишу, пишу издалека,
а бог войны гудит над головою…
— Стихи? — спросил он окаменевшего, с чугунным лицом Гондурасова и заметил, как у того подрагивают в плечах руки.
— Стихи, — мрачно и отворачивая изуродованную шрамами половину лица, отвечал Гондурасов. Головачев распрощался и вышел. А утром следующего дня Промедлентов читал уже то, что просил изложить на бумаге своего нового помощника.
— Как?! — возмутился он вслух, читая записку Головачева, когда дошел до «несоответствия лица и фотокарточек» на военном билете и паспорте Гондурасова. — Что это за маскировка еще?
Однако, как быть дальше, Головачеву он ничего не сказал. Он вызвал к себе начальника паспортного стола и долго и шумно с ним разговаривал.
А Головачев следующим днем, шагая через деревню, где жил Гондурасов, зашел к нему и сказал:
— Ты, парень, сволоки машинку в комиссионку или продай кому-нибудь.
— И то хочу, ненадобна становится, — отвечал ему Гондурасов. — Подаюсь в город искать счастья.
А через две недели Аким Равнов получил от него письмо с просьбой «взять под свое высокое крыло» его картины и сохранить их от тетки, которая ничего в этом не понимала и не одобряла художнические устремления племянника.
Из письма Равнов узнал, что Егор Гондурасов поступил учиться в одно из московских художественных училищ, живет в общежитии. Равнов пожелал ему счастья. Обо всей этой истории он рассказал подробно Андрею Андреичу. Тот, выслушав и зная почти всю эту историю о Гондурасове, расспросил, где и как он устроился, а потом, черкнув что-то себе в блокнот, сказал Равнову:
— Комиссарит товарищ Промедлентов, комиссарит. И не скоро, должно быть, уймется.
И замолчал, протянув, прощаясь, руку Равнову.
Позднее, много позднее, чем произошли разные приятные и неприятные события и в районе, и в личной жизни Головачева, этот случай с Гондурасовым он назвал самой «забавной» и самой «скверной» своей «операцией». Но все же это было много позднее. А до этого еще с год он стоял как штык на своей службе у Промедлентова, смутно догадываясь, что делает что-то не то. Ему часто вспоминались фронтовые годы, он сопоставлял и годы эти, и свои дела в этих годах с тем, что делал сейчас, и ему казалось, что он прозябает. Но ни видом, ни словом Головачев не подавал никому почувствовать это. Промедлентов его никогда ни с чем не торопил, относился к нему с уважением, поручения давал легкие, и, видимо, потому, что иных не было.
Выполняя эти поручения, Головачев не раз уже задумывался над тем, не чудит ли Пармен Парменыч? Уж очень многие из них были несерьезны, ни по одному из них нельзя было сделать ни одного серьезного вывода. Пармен Парменыч начинал ему уже чем-то не нравиться, даже больше — смотреть он на своего начальника начинал с определенным недоверием.
И все это долгое и нерадостное для себя время Головачев жил очень одинокой, почти затворнической жизнью, все словно чего-то ожидая от завтрашнего дня. Возвращаясь из района, он забирался к себе, в пустые свои две комнаты, читал энциклопедию, вернее, несколько разрозненных томов старой Брокгаузовской энциклопедии, оставленных почему-то при отъезде Текучевым, всегда в одно и то же время ложился спать. Иногда он выходил на кухню что-либо постряпать и почти всегда заставал в ней Повидлова. Знакомиться ему со стариком не хотелось, но познакомиться пришлось лишь потому, что старик был ему все же сосед. Иногда, когда Головачев был дома, Христофор Аджемыч стучал к нему в дверь, предлагал воспользоваться растопленной им на кухне плитою, мол, не сварить ли что или не нужно ли чайку погреть? Такими мелкими услугами Повидлова Головачев иногда пользовался.
Жизнь Повидлова текла так же, как и прежде, но старик стал выпивать. Всегда можно было знать, когда он на работе и когда дома. Если в положенный час по селу или из домашнего репродуктора раздается его голос, сообщающий, что «увертюра не всегда является вступлением к опере, а может быть самостоятельным произведением», это значило, что старик трезв, в ударе, дома будет часам к десяти вечера. И почти всякий житухинец, если был в это время на улице, ускорял шаг, потому что знал: сейчас старик поставит на проигрыватель такой подбор пластинок и так поднесет отрывки из увертюр, что не скоро дождешься такого концерта и из большого города.
Пластинки граммофонной записи Повидлов заказывал через райпотребкооперацию или ездил сам в областной центр за ними, часто тратя половину своего заработка на них, добавляя ее к той скудной сумме, которую отпускал на это райкультотдел. Надо сказать, что к музыке житухинцев Повидлов приучил прочно. И к своему немножко слащавому голосу, без которого житухинцы скучали и говорили, когда он не вещал: «Что-то наш Джем Повидлыч молчит сегодня? Не заболел ли старик?»
Когда же по вечерам репродуктор молчал, всегда можно было сказать, что старик сидит дома. В такие дни он что-либо писал, читал или, поставив четвертиночку на стол, которую покупал изредка в раймаге не таясь, в открытую, выпивал по рюмочке, закусывал, как чеховский врач Андрей Рагин, соленым огурцом и начинал рассуждать сам с собою. В эти часы он на два поворота ключа запирал свою дверь и, если к нему кто-либо приходил и стучался, отвечал неизменно одно и то же:
— Не могу принять, болен. У меня инфекция, грипп, боюсь заразить.
В такие часы пускал к себе он только Акима Равнова, который приносил новости и моченые яблоки, очень любимые Христофором Аджемычем.
Эту странность запираться надолго на ключ даже днем и забирать в такие дни к себе в комнату до утра с кухни «поганое» ведро, так что умыться не над чем было, Головачев скоро заметил, но особого значения не придал этому, считая Повидлова хозяином ведра. Разгадал он эту странность Повидлова много позднее, когда сошелся с ним ближе. К Головачеву же в первый год никто, кроме Промедлентова, не заходил. Да и Пармен-то Парменыч был всего два-три раза. Приходил он к нему как бы посумерничать, пускался в теоретические разговоры, но на темы отвлеченные, вроде такой: будет ли человек в космосе или нет, будет ли побеждена старость, и так далее, и тому подобное. По уходе Промедлентова Головачев ложился спать с тупой болью в голове. «Старый болтун, — думал он про себя, рассматривая мысленно Промедлентова, — отсебятник и выдумщик. Вряд ли кому нужна такая его работа? Неужели и в других местах есть такие? Вряд ли!» И полное недоверие накапливалось у него в душе против Пармена Парменыча, и часто ему не хотелось его видеть.
И Головачеву стало совсем скучно. Все чаще и чаще его стали интересовать, а зачастую и тревожить хозяйственные дела района.
Житухинские аборигены по всем деревням и селам жили трудовой, напряженной жизнью, в которой на каждом шагу было не мало лишних помех, порою просто неурядиц, а зачастую таких непонятных явлений, от которых голова кружилась.
«Почему, — думал он, — в районе каждый год планируют беспрерывный рост поголовья свиней, а как приходит осень, оказывается, что свиней кормить в зиму будет нечем, и свиней, недорастив, пускают без сожаления поскорее в продажу».
«Или вот еще, — задумывался Головачев, — почему область каждогодно спускает такой план, а Годин его по колхозам разверстывает, по которому полагается сеять на житухинских полях яровую пшеницу? Она же здесь дает очень низкие урожаи. А озимую, урожайную пшеницу и рожь сеять им запрещается. Странное явление!» — размышлял он.
Если Головачева такие вопросы интересовали, то Пармена Парменыча это нисколько не трогало. Головачев очень удивлялся этому. И он уже начинал задумываться над тем, что то ли он делает, за свое ли дело взялся и как ему быть дальше? Напрямую, в открытую с людьми он не сближался, лелея тайную надежду, что рано или поздно жизнь его изменится, куда-то в другую, лучшую сторону пойдет. Но сейчас он знал, что иного выхода у него нет, как служить здесь и делать то, что делал. Надо к тому же сказать, что в районной, обыденно-районной жизни был он все же новичок, жизни он этой не знал, да и не любил ее, потому что не любил он также и свою Обоянь, в которой родился и вырос. Обоянь, конечно, не чета Житухину, Обоянь — город, хоть и районного значения, но все же город, и не плохой. Но как и в Обояни, так и здесь жизнь шла всюду одинаково: от посевной до посевной, от уборки до уборки. Даже если бы жил в Обояни, то и там бы скучал Головачев. Но Обоянь, соловьиная Обоянь ему еще больше не нравилась тем, что он был выходец из нее, а на такой должности в Обояни, в какой был он сейчас в Житухине, появиться он ни за что не захотел бы. Как же! Там, хоть и после войны, столько осталось знакомых и знаемых, что те, помня его устремления и наклонности во что бы то ни стало кончить московский вуз, сказали бы: «Метил в кого-то, а попал в ворота».
В Обояни своей Головачев побывал вслед за тем, как распрощался со службой на Западе, а вслед за этим встретился в Москве с Баблоевым. Что же, городок как городок! Но к этому ли стремился Головачев? Он и предложение Баблоева принял как явление временное, надеясь в дальнейшем пробить себе дорогу к лучшему устройству через, как ему возможным казалось, свой внутренний рост, даже через какую-то деятельность.
Что он умел, когда кончилась война? Да ничего, кроме того, что дала ему сама война. Но что это за специальность? Чем и кем он был подперт извне? Да ничем, кроме этой своей занятости и внимания Баблоева. А что бы, если вслед после войны отказаться ему ото всего этого и опять шагнуть в Тимирязевку? Вот этого-то, не имея склонности к научной работе, Головачев сообразить для себя не захотел. Ну агроном? Ну специалист? А дальше что? Опять село? Нет! То, что он оказался в Житухине, для него было, как ему казалось, чистой случайностью, потому что после войны ему и взяться-то было не за что. Головачев возлагал надежды на свое счастье больше, чем на что-либо другое. Это он еще в Обояни решил, заехав по пути с Запада проведать, что и как там. Отец был жив, мать тоже, даже бабка была жива и все работала. Из Житухина Головачев посылал им кое-что, но почти не писал, а коли и писал, так в том духе, что-де жив, здоров, того же и вам желаю.
И, несмотря на то что лелеял Головачев надежду как-то выпрыгнуть из Житухина, теперь он знал, что это не скоро случится. Он знал, что служба его — это такая служба, в какую зря людей не берут и запросто с нее не отпускают. Кадр! Не простой человек — кадр! Вот в чем было «трудное место» в расчетах Головачева. Он это знал хорошо, хоть тайно и надеялся и на счастье, и на возможную помощь Баблоева. Он также знал, что в районе ему придется просидеть долго и на скорую перемену дел в жизни надеяться нечего. Поэтому он, не сближаясь особенно ни с кем, все же присматривался к людям житухинской стороны, надеясь как-то и здесь проявить себя.
Больше всех Головачеву нравился Андрей Андреич Сазонов, человек мягкий, но прямой, вот уже пятый год возглавлявший работу партийной организации района и больше всех получавший всегда разных указаний, замечаний, разносов и решений из областного центра. Его не любил Промедлентов, называя его «салолом с белладонной» за то, что именно в нем было хорошо, — за мягкий характер. Головачеву он нравился за прямоту, с которой вел дела района, за беспокойный характер, который проявлялся во всем даже тогда, когда дело касалось пустяков или мелких каких-либо житейских случаев. Головачев, не имея никаких задних мыслей, однажды ему сказал при встрече на дороге, в его машине, когда Андрей Андреич подобрал его, шагавшего по мартовской снежной мокрой грязи куда-то в район:
— Право, не знаю, чем я у вас здесь занимаюсь. Кругом тишина мирская, а я вот уже скоро год все ее слушаю.
— Оно, может быть, и не совсем так, — отвечал ему Сазонов, — да ведь у вас должность такая.
— Да, должность, — ответил Головачев и перешел на разговор о том, что скоро сев, а он слышал, что по осени все — и семенное зерно тоже — было сдано в хлебопоставку.
— Да вот ждем, когда дадут семян, — отвечал Сазонов. — Да еще каких дадут? А покуда ни машин, ни семян у нас нет.
— Отчего это так? — спросил Головачев.
— Таково планирование, — отвечал Андрей Андреич. — Области осенью надо было выполнить хлебопоставку полностью. По урожаю, то есть, по запланированному. А запланированного-то у нас нигде не получилось. Оттого и семенное у нас ушло. Где его возьмут — это не наше дело. А сеять покуда нечем.
— Но если даже и дадут вовремя, в кондиции ли оно будет? Я недоученый агроном, но, конечно же, понимаю, что урожай зависит не только от почвы, климата, удобрений, но и от качества семян.
Это Головачев сказал без той задней мысли, чтобы дать знать собеседнику кое-что о себе. Он это сказал запросто и искренне тревожимый непонятным ходом многих дел в районе, о которых слышал уже по селам и колхозам.
— Ах вот как! — сказал Сазонов и вгляделся в Головачева. — Где же учились, почему же — недоученый?
Головачев коротко объяснил.
— Да, война многих оторвала от своих дел и бросила туда, где человек и быть не ожидал, — сказал, выслушав его, Андрей Андреич. — Все же надо бы кончить вам ваше образование. Разве нет возможности кончить заочно?
— Право, не знаю, — с грустью ответил Головачев и вышел из машины, попросив остановиться там, где ему требовалось сойти.
К концу первого года службы, когда на ней Головачев стоял еще как штык, ближе всех он все же сошелся с Христофором Аджемычем. Было это потому, что наперво старик был его соседом, а еще и потому, что старик ему чем-то нравился. То, что Повидлов полиглот, музыкант, книжник и рассказы о его энциклопедическом образовании ходили по всему району, Головачева заинтересовало сильно, и он решил не избегать его. «Старик одинок, как я, а живет какою-то своей интересной жизнью», — думал Головачев о Повидлове не раз и твердо решил поближе с ним познакомиться.
Первое знакомство, более определенное, чем то, что дала ему общая кухня и мелкие неназойливые услуги и предложения Повидлова, состоялось как-то зимним глубоким вечером, когда Головачев, отужинав, лежал на своей холостяцкой койке в сапогах, подстелив под них газету, и перелистывал один из томов энциклопедии. Он вот так лежал, перелистывал том энциклопедии, как вдруг почувствовал неопределенную тревогу, и в голову ему пришли какие-то непонятные два слова: рабатка и рустика. Головачев перебрал оставленные Текучевым тома энциклопедии, на литеру «Р» тома не было. А слова
рабатка и
рустика из головы не шли. Наоборот, они так и сверлили мозг, лезли в него, и Головачеву показалось, что его пробирать начинает какой-то озноб.
Он встал, прошелся по комнате и вдруг решил идти к Повидлову, чтобы узнать, что такое
рабатка и
рустика. Он прошел в коридор, постучался к Повидлову и услышал глухое, старческое: «Войдите». Головачев вошел, и по привычке замечать все сразу, увидел, что комната старика хорошо прибрана, в ней было много столов, два из них под бумагами, остальные под цветами, занавески на окнах, несмотря на поздний час, не опущены.
Позднее Головачев узнал, что Повидлов каждую субботу устраивает в своей комнате «генеральную чистку» — трясет коврики, выколачивает одежду, сметает и вытирает пыль, моет пол. Однажды он даже нашел на кухне газету, на полях которой рукой Повидлова было записано: «Суббота: 1) вечером закончить главу о двустишиях частушечных; 2) проверить маринады; 3) мыть волосимое с керосином». Когда Головачев спросил его, что это значит «мыть волосимое с керосином», Христофор Аджемыч заразительно рассмеялся:
— Это вы откуда взяли? Я на чем-то записывал это. Волосимое? Да голову мыть с керосином! Перхоть, перхоть, понимаете?
— А проверить маринады?
— Да банки мои с соленьями разными проверить! — с тем же смехом отвечал старик. — Я кое-что на зиму сам таким образом припасаю. Огурцы, например, маринованные лучше соленых. Или слива, вишня маринованная. Не пробовали? Угощу. Заходите.
Он и впрямь угостил тогда Головачева такими маринованными сливами, что Головачев долго вспоминал, где он такие едал, да так и не вспомнил. Но это было позднее. А в этот первый приход он увидел старика у маленького столика под незанавешенным окошечком. Он сидел, пил чай из большой голубой чашки, на коленях у него лежала гитара.
— Извините, — сказал Головачев. — За вопросом к вам. Вот втемяшилось в голову, спать не могу — что такое
рабатка и
рустика. Есть энциклопедия, а на эти слова тома нет.
Старик поставил аккуратно свою голубую чашку на блюдце, снял гитару с колен, поставил ее на порожний стул, оперев грифом на спинку, и тогда ответил:
— Рабатка-то что такое? Да вы садитесь, садитесь вот сюда. Рабатка — это французское слово, означает оно узкую цветочную грядку по бокам садовой дорожки.
И премило улыбнулся.
— А рустика, — продолжал он, — так это облицовка внешней стороны стены четырехугольными, неотесанными или грубо отесанными камнями.
И опять он премило улыбнулся.
— Только и всего? — спросил разочарованно Головачев.
— Только и всего, — отвечал кротко Христофор Аджемыч и спросил: — Не хотите ли чаю? — И, кротко улыбаясь, добавил: — Дам и варенья.
Старик Головачеву понравился, он сказал ему:
— Чаю не хочу, спасибо. А вот понять не могу, откуда у меня эта чертовщина взялась? Рабатка да рабатка, замучила, проклятая.
— Бывает, привяжется какое-нибудь слово ни с того ни с сего, так и замучает. А чаще всего это бывает от переутомления и от нездоровья. Вы здоровы, температуру не мерили?
— Нет, не мерил, — сказал грустно Головачев, — да ее и нет у меня.
И встал, сказав:
— Пойду к себе. У вас нет ли хорошей книги, не нудной, не романа. Философское что-либо?
— Вы не знакомы с воззрениями материалистов Древней Греции? — спросил Повидлов и, отдернув занавеску с полки-стояка у стены, достал красивый томик в тисненом переплете. — Прочтите, — продолжал он, подавая ему книгу, — увидите, как медленно и путано, но ощущая хорошо истину, люди пробивались к материализму. Главное — свежо и не нудно.
Головачев взял книгу, распрощался, ушел. Но читать книгу он все же долго не мог. Какой-то внутренний озноб он чувствовал в себе, какое-то неясное беспокойство. В голове все возникали неясные, безответные вопросы о своем житье-бытье и о своем будущем. Размышляя об этом, он уже чувствовал сейчас неясную, но большую душевную усталость, недостаточность, неполноценность своего существования и уснул со странной, больной мыслью: «Сколько можно прожить на свете?»
Второе посещение Головачевым Повидлова, которое состоялось вскоре, было иного характера. С неделю пробыв в районе, нарочно не торопясь в райцентр, к Промедлентову, Головачев вернулся на квартиру несколько успокоенным, посвежевшим, и ему пришла в голову мысль проверить то, что так ли уж энциклопедичны знания Христофора Аджемыча. Для этого, заготовив два слова, вычитанные им в энциклопедии на литеру «С», он постучался к нему вечером и чуть ли не с порога спросил:
— Скажите, что это такое за слова, опять привязались, —
сатурналии и
сатурация. Ей-богу, покоя нет, за мной ходят.
Старик и на этот раз сидел у окна у своего чайного столика и, ничего не подозревая, так же с милейшей улыбкой отвечал ему:
— Сатурналии, э, вы садитесь, вот сюда садитесь, сатурналии по-латыни буквально означает — сборища, разного характера сборища, а особливо единомышленников для пьянства и прочих греховных дел. Еще это праздники в Древнем Риме в честь бога Сатурна. Что же-касается сатурации, то это по-латыни просто-напросто — насыщение.
И предложил:
— Не желаете ли сатурации? — указав на чайник, хлеб и масло в масленке на своем столике.
Головачев, пристально и испытующе смотревший на него, вдруг смигнул и ухмыльнулся, удивившись ответу Повидлова — все так, все правильно, почти так и в энциклопедии, и рассмеялся. А старик, догадавшись, что его испытуют, вгляделся в Головачева, погрозил ему пальцем, сказал:
— Нехорошо, молодой человек, нехорошо. Вам жениться надо.
Головачев было вспыхнул, в струнку вытянулся, но Христофор Аджемыч, и это заметив и хорошо себе уяснив движение Головачева, все же настоял:
— Садитесь, садитесь. Будем беседовать.
Головачев сел. А старик, отодвинув от себя чашку, так заговорил:
— Конечно, в чужие дела вмешиваться не след. Но что плохого я вам предложил? Семья и для ответственного работника — дело жизни и большого смысла. Зато сколько доброго от того человеку, ежели он женат, ежели у него семья. Главное в том, что такой человек более организован, более спокоен и лучше к делу привязан.
Когда Повидлов говорил эти слова, Головачеву казалось, что видит старик его насквозь, между тем как сам Христофор Аджемыч думал то же самое, размышляя: «Эх, хоть ты и сила, и я уже о тебе кое-что узнал, а все же ты юнец, я тебя насквозь вижу, все твои выкрутасы оттого, что ты не женат. Вот женись, тебе лучше будет».
И спросил:
— Вы не согласны?
— Боюсь жениться, — отрубил шутливо Головачев. — Женщин не знаю.
— А что их особенно знать-то? — продолжал Повидлов. — Женщина во все века — женщина. Женские дела да женские разговоры во все века были одни и те же. Чисто женские дела и разговоры были и тысячу лет назад, и еще столько же, если не больше, и вперед будут. Больше всего молодые мужчины, кажется, этого и боятся, то есть некоторого постоянства женского. А вы не бойтесь.
Головачеву немножко неприятно стало оттого, что старик нащупал в нем вот это самое внутреннее его и то, что мир для себя у него неустроен, что старик это все видит насквозь, и разом пресек этот разговор, сказав хитренько улыбавшемуся из-под усов Повидлову:
— Не надо об этом! Лучше скажите, что это вы — китайским занимаетесь?
И он указал на небольшую книгу с иероглифами на обложке, что лежала на одном из столов.
— Взгляд-то у вас какой, батюшка, дальнобойный! — удивился Христофор Аджемыч, взглянув на книгу, что от него лежала на столе на расстоянии пяти-шести метров. — Ну и зрение!
А затем, надев очки в свободной, еще не совсем стершейся золотой оправе очки, которые он пуще всего берег от порчи и потери, очки, прослужившие ему уже лет двадцать пять и купленные задорого когда-то в Москве, он подошел к столу, взял книгу на ладонь, словно взвешивая ее, сказал:
— Это японская книга, стихи, знаменитая книга песен Ямато, японских песен. Читаю помаленьку, перевожу, сличаю с другими образцами народного творчества.
— Японские стихи? — удивился Головачев. — И ничего? Хорошие?
— Видите, — сказал в ответ Повидлов, — в данном случае мы имеем дело с особым родом стихов японской поэзии, с та́нка. Танка по своему происхождению — явление народной жизни, вроде как наши частушки. Они сочинялись — и сочиняются и теперь — большей частью неизвестными авторами и по всякому случаю. Но всегда это короткое — из пяти строк, из тридцати одного слога — стихотворение и всегда лирическое. Многие танка изумительное сочетание мысли и чувства и, говорю, по своему истоку близкие, вернее, такие же произведения почти всегда неизвестных авторов, как и произведения наших неизвестных авторов — частушки.
— Но как это получается, что вы здесь находите параллель? — спросил живо и с участием Головачев.
— Параллель тут только в одном, — отвечал Христофор Аджемыч, — что как танка, так и частушка — явления творческого духа двух далеко живущих друг от друга народов. Эти народы не одиноки. Например, у таджиков есть очень близкий по форме к нашим частушкам род произведений — рубаи. Оригинальное стихотворение из четырех строк, больше ничего. Но всегда надо помнить, читая и частушку, и рубаи, и танка, что это всего лишь душевное украшение, что это не идея, не смысл, а только настроение, только намек на чувство, родившийся мгновенно или почти мгновенно и положенный сразу на струны сердца. Вы знаете, совсем недавно я здесь записал целый цикл частушек, в которых все связано с малиной, ягодой малинкой. А вчера иду и опять слышу — деваха в том же дворе поет новую частушку про ту же малинку. Хотите, спою?
И Христофор Аджемыч потянулся к гитаре.
— Нет, подождите, — остановил его Головачев. — Вначале пускайте ваши танки. А частушки потом. Танки тоже поют?
— Может быть, и поют, — отвечал Повидлов, — я еще не знаю. Но японская народная музыка — это особого рода музыка, с которой мне не справиться. Я просто прочитаю вам несколько танка. Перевод не мой, не помню чей, но сделан исключительно точно.
И он стал читать тем своим любующимся словом голосом, каким читал свои комментарии и к музыке, и объяснения к песням, и даже стихи многих поэтов, которые любил вкраплять в свои комментарии и объяснения.
— Вот, читаю, — сказал он и начал:
В тумане утреннем вся бухта Акаси́,
Которой свет зари едва-едва коснулся.
Не видно островов…
И думы все мои
О корабле, который не вернулся.
Не прелесть ли, а? — спросил он Головачева и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Еще танка, такая:
Вот выпал снег у дома моего
И землю, падая, снежинками застлал.
Дороги нет…
И нету никого,
Кто б навестил меня и снег тот растоптал.
Или вот еще одна, — продолжал Христофор Аджемыч, потирая лоб, вспоминая мучительно, а когда вспомнил, то прочитал:
В стране Суру́га, в бухте той Таго́,
Где и шумны и неспокойны волны,
Бывает тихий день.
Для сердца ж моего —
Нет дня, чтоб не было оно любовью полно.
Каково? Каково? — восторженно спрашивал Головачева Христофор Аджемыч.
А тот задумчиво глядел куда-то в темное, незанавешенное окно и молчал. Вдруг он очнулся и сказал:
— Я в этом мало что понимаю. Но ничего, нравится. Только какая же связь с частушками?
— Да не та ли же сила, не тот ли минутный, даже секундный блеск сердца заложен и в наших частушках? Блеснет только, а в сердце, как от приятной мгновенной искры, след остался. Ну вот хотя бы эта новая частушка о малинке. Поглядите, сколько в ней прелести.
И Христофор Аджемыч, сняв гитару со стены, ловко вскинул ее на руки, взял аккорд и каким-то очень хорошим, «частушечным» голосом, на лучший частушечный мотив, перебирая струны, запел:
Ой, малинка, ой, малина,
Ягода опасная…
До чего ж моя картина
Про любовь неясная.
Или вот еще пример, — не переставая перебирать струны, проговорил Повидлов, — все из того же двора. Тоже вчера слышал и записал.
И он, еще более варьируя голосом, вливая в слова песенки задушевность, спел:
Ой, бежит-переливается
Ручей через ручей…
Хорошо играет любушка,
Только я не знаю чей.
И я уверен, — заговорил Повидлов, — что сочинитель их — она, эта деваха из дома номер шесть по Западной улице. Но я также уверен, что скоро ее эти песенки если уж далеко не уйдут, то у нас-то петься будут, они скоро станут ничьими. А от этого у них двойная прелесть потому, что по безымянным произведениям судят о талантливости жителей, даже народов.
— Только я не могу понять, — сказал Головачев, — как при современном развитии письменной поэзии может жить еще частушка? Непонятно, почему она не вытесняется стихами больших поэтов?
— Для этого надо писать так хотя бы, — отвечал Повидлов, — как писал Некрасов. Вы знаете песню «Коробочку»? «Эх, полна, полна коробочка», помните? Это из некрасовских «Коробейников». Давно коробейники-то были. А песня все поется. Если поэт не нашел ключа к душе народа, если он не выразил его сокровенных чувств, то такие песни народ петь не будет. Вместо них он сам свои сочинит. И в первые ряды тут опять выходит частушка. Ее не отобрать никак у народа.
Вон в Америке, в Штатах. Джазовая музыка хлещет, всякая дрянь так и льется с эстрад. А в народе слагаются и поются свои песни. Почему? Потому что разные джазисты не отвечают чаяниям души народов. Там не только у негров, у индейцев свои песни, существуют свои, чисто народные песни и у белых, у янки.
Вот в этом и сила явления народного творчества, та самая коренная сила, без которой не живет ни один народ, а по праву не должен жить и ни один поэт. Поэт, не давший песен народу, попросту зря проживший жизнь человек.
Головачев ушел от Повидлова в этот вечер, полный раздумий о том, что сказал ему Христофор Аджемыч. Он был полностью согласен с выводами старика о значении поэзии и поэта для жизни народа, для его души, одно только смущало: а как же быть с теми поэтами, колоссами, можно сказать, но которые не оставили народу песен, а оставили тома поэм и стихотворений, словно бы тоже любимых народом? На этот вопрос сам себе Головачев ответить не мог потому, что мало что понимал и в поэзии и в песнях. Он смутно догадывался, что все эти поэмы и многотомные сборники стихов тоже поэзия песенная, но какая-то особенная, в ней тоже в основе песня и чувство, только на голос она вся не идет, отчего ее только читают молча или вслух, но только читают. Но дальше этого его соображения о поэзии вообще и о песне в частности не пошли. Он споткнулся на том для него больном, о чем сказал старик, напоминая о женитьбе.
Ложась в свою тощую кровать и укрываясь поверх одеяла еще и шинелью, отчасти потому, что давно привык спать под нею, а отчасти потому, что в комнатах было плохо протоплено, Головачев схлестнулся с мыслью о двух мирах в человеке — о мире официальном и о мире для себя. Официальный мир, как он понимал, у него это служба, а неофициальный это то, как он живет, а живет он плохо. И у него стало больно на сердце. Как сложилось, а видимо, от его полного одиночества это у него сложилось, но Головачев резко и упрямо отделял то, что он делал по службе, от того, как он жил сам. Служба для него была миром официальным, тем миром, не для которого, а в котором он жил. Своя же, личная жизнь была у него такой, какой он не хотел, точнее — ее у него почти не было. И отсюда душевная пустота, часто ставшая появляться у него, перерастала в душевный и властный голод, удовлетворить который он не знал чем и как.
Чтение, слушание музыки, вольные и невольные беседы с людьми — все это не удовлетворяло его сердца, не убавляло его тревоги, и в этот вечер, когда он ушел от Повидлова и лег в кровать, перед ним ясно встал вопрос: «А какая у тебя цель в жизни?» И он вскочил с кровати, походил впотьмах по комнате в носках, которых не снял на ночь, и разволновался. «Да, цель. В жизни должна быть цель. А служба есть только служба». И полный тревог и душевной сумятицы, вновь забрался под одеяло, укрылся шинелью и решил: «Спать! А шнурки на ботинках всегда можно завязать так, чтобы они не развязывались».
Но тут он вспомнил о Промедлентове, о службе с ним и у него и опять разволновался. «Да сколько это будет продолжаться? — спросил он себя. — Район, свидетели, подозреваемые, сам как штык каждый день и час, а потом что? Нет, я что-то должен делать. Я ничем не защищен в жизни, кроме службы. Нет, надо что-то делать».
И неизвестно, сколько бы вот так еще раз у него было, сколько бы он ни тянул и ни мучился вопросом, что надо что-то делать, если бы однажды он не решил продолжать образование. «Хоть агроном, а там видно будет, — решил он. — Не год, не два же еще как штык стоять у Промедлентова и выслушивать его сентенции».
Но вскоре случай помог ему и избавиться от Промедлентова, и принять другое решение: жениться. Было это на другой день после третьего и долгого вечера, проведенного им у Повидлова, когда они говорили не о поэзии, не о песнях, а о женщинах и когда старик деликатно, боясь не обидеть бы Головачева, сказал ему:
— Не ждите, молодой человек, когда вас полюбят в первый раз, ждите, когда в последний. Это если не самая сильная любовь, зато самая надежная. А у вас еще и первой не было. Торопитесь!
А наутро, когда он пришел на службу, в кабинете Промедлентова раздался властный звонок, не такой, какой бывает, когда звонят из районного учреждения, а такой, когда в район звонят из области, то есть очень громкий звонок, властный звонок.
По звонку Пармен Парменыч сразу догадался: область! Он поспешно схватил трубку и сказал: «Слушаю!» Он сразу догадался, что звонят по прямому проводу, потому что голос, сказавший: «Головачева!» — прозвучал чисто и без помех, так, как будто бы человек был в двух шагах от Промедлентова.
Пармен Парменыч смутился, посчитав вызов Головачева по его телефону ошибкой. А по голосу он уже знал, что звонит Баблоев.
— Товарищ начальник, — сказал он в трубку, — у аппарата Промедлентов.
— Головачева! — как отрубила, сказала вновь трубка, и у Пармена Парменыча сразу отвисла нижняя челюсть и густые сплошные черные брови его развалились надвое.
— Товарищ Головачев, к аппарату! — прокричал он в полуоткрытую дверь и вытянулся у стола почти навытяжку.
Головачев вошел и взял трубку, сказав:
— Головачев слушает.
— Слушай-ка, Головачев! — услышал он из трубки голос Баблоева и повеселел. — Ты что там, в пожарные перешел, что ли, и ждешь звонка, когда тебя на пожар вызовут?
— Не понимаю, товарищ полковник, — сказал в ответ Головачев и смутился.
— Чего ты не понимаешь? — продолжала трубка голосом Баблоева, и так громко, что все, что она говорила, слышал и Промедлентов. — Чего ты не понимаешь? Там у вас по району грабеж идет, какая-то банда скот по ночам режет и увозит, а вы сидите и цыплят выводите?
— У меня нет об этом сведений, — робко ответил Головачев.
— «У меня»! — перебила его трубка голосом Баблоева. — В отделении есть. У Пармена Парменыча есть. Банду разыскать, обезвредить. Дело поручаю лично тебе. Через неделю доложишь.
И сказав последние слова уже мягко, Баблоев положил трубку.
Промедлентов как встал, так и стоял столбом, и брови его не сходились. Только тогда, когда Головачев осторожно положил на вилку трубку и, не взглянув на Промедлентова, двинулся к двери, тот вышел из оцепенения, кашлянул пересохшим от молчаливого волнения горлом, сказал, растерявшись:
— Товарищ Головачев, все же как-то неудобно через мою голову действовать. Неудобно, говорю. В чем дело, тут какое-то недоразумение?
— Товарищ начальник, — ответил Головачев, — вы слышали, что говорил полковник? Через неделю я должен доложить о выполнении задания. Где взять сведения?
— Возьмите у Дровалева.
Выполнение поручения, которым Головачев занялся прямо с ходу, в районе позднее получило название «Федькино дело» и для Головачева имело, и тоже несколько позднее, не малое и совсем не второстепенное значение.
«ФЕДЬКИНО ДЕЛО»
Когда Головачев ушел от Промедлентова, он почти ничего не знал о том, что в Житухинском районе, да и не только в Житухинском, как в тот же день узнал Головачев, а и в Рогачевском и сопредельном Понизьевском, начали вдруг твориться кем-то такие подло-темные дела, что если бы не оставалось вкруг них человеческих следов, все можно было бы назвать «волчьими делами». О том, что с колхозных и крестьянских дворов пропадал скот, Головачев слышал и до этого, но, занятый выполнением поручений Промедлентова, не придавал этому никакого значения и в толки об этом не вслушивался. Когда же он в тот же день узнал, что сразу по трем сопредельным районам объявились какие-то такие лихие мастера, которые начали красть со дворов и из стад скот так ловко, что исчезали бесследно, и местная милиция с ног сбивалась, а напасть хоть на след их никак не могла, то он удивился отношению к этому явлению Промедлентова. А крали неизвестные те молодцы не как-нибудь по малости, овцу, там, прирезали, свинью придавили. Дело доходило уже до того, что в колхозе «Восход» племенного быка Федьку сумели украсть, и так, что от него не только духу, а и следов не осталось.
Что мастера работали одним и тем же приемом, было ясно и милиции. Пропадала ли корова со двора солдатки, исчезала ли она из стада, всегда клешнятые следы вели только до дороги. У дороги следы бесследно исчезали. Собаки-ищейки, которые были на службе у милиции в Понизьевском районе, не раз причуяв след, тут же начинали чихать, юлить, откалываться от следа, словно он был заколдованным или круто посыпан дустом. Да оно на самом деле так и было.
Меры, принятые милицией по контролю за продажей мяса на торжищах и базарах, ничего не дали. При проверке всегда оказывалось, что колхозники
продавали только свою убоину, на что у них были справки и от колхозов и от сельсоветов, а диких, то есть торговавших мясом без справок, так ни одного случая зарегистрировано и не было. Милиция была уже склонна думать, что такой способ кражи скота, когда скот выводили на дорогу, на которой были всегда тысячи разных следов, не есть дело рук какой-либо организованной банды, а запросто было делом каких-либо отдельных удальцов. Тем более, что в этом краю и прежде отдельные случаи такого порядка кое-где были отмечены.
Семен Агеич Дровалев, один из работников общего отдела, которому Пармен Парменыч поручил все эти дела, рассуждал, думая об этом явлении, так: «Если бы здесь была рука банды, то остался бы и почерк ее в чем-нибудь, след какой-либо остался. Если так, то это уже организация, у нее хоть машины должны были бы быть, сбыт они должны бы были наладить. Никакого сбыта, никакой продажи дикими на базарах не обнаружено. По деревням тоже никто мясом не базарит, ни у кого его в избытке нет, это проверено. Одно остается — удальцы. Конечно же, они. За ночь тихоходную корову далеко не уведешь. А это и говорит о том, что работают местные, «локальные» удальцы. Вывел корову со двора, довел до дороги, где всяких следов полно, прошагал с нею ночью пяток километров да и завел ее к себе во двор. И сидит себе, втихаря мясом питается, раскрой его тут скоро! Нет, — приходил он к выводу, — никакой банды тут не вижу, особой опасности тоже. Были и раньше такие случаи в нашей области, потом все затихло. Опасность! Конечно, опасность-то есть, но она есть там лишь только, где эти удальцы живут. Вот их-то и надо выловить, — приходил он к заключению. — А паниковать — так зачем же? Паниковать не следует потому, что всего по району и есть-то каких-нибудь этих случаев с пяток. А банды, организации я в этом во всем никакой не вижу», — размышлял он.
По долгу службы Семен Агеич, конечно же, ставил в известность о принимаемых мерах и прокурора района, флегматичного и насмешливого Константина Константиныча Сараева, и Андрея Андреича Сазонова, и, конечно уж, своего начальника Пармена Парменыча. Но ставил он их в известность так, что всем ходом рассуждений своих убедил всех «в локальности имеющихся налицо случаев» и придал явлению чисто случайное значение.
Правда, Семен Агеич втайне тревожился, что ни один случай с похищением скота по району еще не раскрыт, очень боялся, что так или иначе, а скоро за все это он получит нахлобучку. Тем не менее Семен Агеич все же вел свою политику так, чтобы не было лишнего шума в районе. Именно этого, чтобы не было шума в районе, требовал от него Пармен Парменыч. «Ты не спеши, — говорил он ему, — а накопи побольше фактов, да и потяни ниточку за главный факт, тогда катушку размотать легче будет». Дровалев так и поступал.
Но как же он страшно был удивлен, когда к нему явился Головачев и изложил твердо и не без резкости то, что надо было изложить после звонка Баблоева.
— Послушайте, — сказал ему Дровалев, — что это вы беретесь за такое дело? Мы-то что же, дремлем, что ли?
— Товарищ Дровалев, — ответил на это Головачев Семену Агеичу. — Я прошу вас познакомить меня с делами о краже скота, прошу дать мне все бумаги, акты, заявления по этим делам. И только.
Головачев сказал все это так твердо и чуть даже резковато, что Семену Агеичу ничего не оставалось делать, как попросить деловодителя принести папку «со скотскими делами» и положить ее перед Головачевым, у которого и до сих пор звучали в ушах еще слова: «Дело поручаю лично тебе».
Он не понимал еще полностью всего значения этих слов для себя, некогда было еще хорошенько уяснить их значения, но уже там, в кабинете Промедлентова, как только он их услышал, понял, что для него в жизни начинается что-то новое. Покуда Пармен Парменыч, тревожимый волнениями и догадками, размышлял о том, что значит вызов к телефону не его, а Головачева, его помощник сидел в кабинете и внимательно читал предоставленные ему бумаги, размышляя, что ему делать. Робея, он представлял весь ужас возможного провала поручения Баблоева. А «скотских» случаев оказывалось уже не с пяток, как утверждал это Дровалев, их было много больше, всего двенадцать, как насчитал уже Головачев.
Самым же удивительным из них был случай увода с фермы колхоза «Восход» племенного быка ярославской породы, от которого, как говорили житухинцы не без смеха, не только духу, а и следа не осталось. Дело заключалось не в том, что кража эта была дерзкой и смелой, а в том, что это был уже пятый случай кражи не единоличного, а колхозного скота, четыре из которых падали на кражу прямо из стада. В семи же «единоличных» случаях кража скота — исключительно стельных коров — произошла зимою, в конце зимы, чему Семен Агеич меньше всего придавал значения, считая, что «индивидуальный сектор» не суть колхозной политики.
С племенным быком Федькой из колхоза «Восход» дело обстояло так. Районный ветеринарный фельдшер, седоусый и престарелый уже человек, чем-то обликом похожий несколько на Христофора Аджемыча Повидлова, почему их часто путали в Житухине, а по имени и фамилии Борис Аристархович Пиктаклев, заподозрил в Федьке носителя бруцеллеза. Болезнь эта в этих краях до войны была почти неизвестна. После же того, как она появилась, в стадах Житухинского района она так убавила поголовье, так сказалась на общем надое молока, что Борис Аристархович Пиктаклев так перепугался, что готов уже был и «в отставку» подавать. Проще сказать, коровы от этой болезни и в «Восходе», и в других колхозах абортировали во множестве, приплода оставалось мало, а в сводках надоя молока у Сазона Година столько оставалось свободных бидонов, что заполнить их становилось нечем.
И вот тут — а стадо уже выгнали в поле — Пиктаклев повелел поставить быка на карантин, и его одного оставили в коровнике до выяснения, до результатов анализа взятого от него «продукта». Бык стоял в стойле, мало ел, беспокойно взревывал, скреб копытами деревянный настил под собою и вел так себя беспокойно, что бывалый и старый скотник Мокей Озорнов, приставленный на догляд за быком, и подходить-то к нему близко боялся, называя его то «скотиной», то «дураком», а то даже и «взбесившимся единоличником».
И вот бык, оставленный в коровнике на карантин, вдруг исчез. Первой его пропажу обнаружила Авдотья Озорнова, колхозная птичница, даже не жена, а просто однофамилица, так как в Пожитухе в одной из бригад колхоза почти все были Озорновы. И даже самая длинная слобода, растянувшаяся по речке Шумихе, называлась тоже Озорновкой. Рано утром Авдотья Озорнова, собравшись на птичник кормить кур и снимать из плетенок яйца, вдруг услышала крик со скотного двора, а когда приблизилась, увидела голову Мокея Озорнова, которая торчала из продушины кормокухни, а Мокей кричал:
— Отложи!
Когда же Авдотья вошла в коровник, оказавшийся незапертым изнутри, она прежде всего обнаружила, что быка в стойле нет, а дверь в кормокухню заперта большим деревянным засовом, заложенным в скобы, что были вбиты в притолоки. Отложив засов, она обнаружила встрепанного и встревоженного Мокея, который бросился тут же в коровник и заорал благим матом:
— А где же бык-то?
Не говоря больше ни слова и думая, что бык сорвался с привязи, Мокей ударился в стадо, в коровий лагерь на Шумиху, где она широко разливается по поемным лугам, но в стаде быка не было. Тогда Мокей, сообразив, что быку в стадо не попасть, не перебравшись через Шумиху вброд в верховьях, где дорога к броду идет через дубовый лес, махнул туда, насел на лесника Николая Носолева, пытая его, не видел ли он тут колхозного быка Федьку, но лесник, приняв его за хмельного, только высмеял и посоветовал с утра не пить.
А тем временем, покуда Мокей разыскивал быка, сметливая Авдотья обнаружила самую простую вещь: шесть четких следов — четыре копытных, два человеческих — шли прямо из коровника по сырой еще весенней земле до самого районного грейдера, до которого от коровника было с полкилометра.
Дойдя до грейдера, Авдотья обнаружила следы на обочине, а когда попробовала покопаться в подозрительном месте, как словно бы присыпанном свежей землей, обнаружила целую лужу крови. И поняла тут Авдотья, что на этом месте и был Федьке конец. А как поняла, так и ударилась на село, и, ввалившись, едва держась на ногах, в правление, а потом и в кабинет председателя, так и руки сшибла и в голос:
— Федьку-то, Федьку-то зарезали!
Когда Мокей, едва волоча ноги, появился на деревне, тут уж работал участковый милиционер, молодцеватый сержант со сверхсрочной военной службы Калина Нестеренко. Он самолично проследил следы от коровника до грейдера, самолично покопался в луже сгустившейся крови, присыпанной землей, взял в газету образец. А потом он допросил толково Авдотью, старика Мокея, арестовал его и доставил в райцентр.
Старика через три дня, с подпиской о невыезде, отпустили восвояси, потому что улик против него никаких не было, а что произошло с ним, так он чистосердечно рассказал. А произошло с ним самое обыкновенное. В обиде на то, что его отстранили от стада, а приставили к быку, он в тот вечер дома не ужинал, а прихватил на скотный двор с собою кое-какую снедь, бутылку тернового самогону, задал на ночь Федьке корму, подпер закладкой от кормокухни слегка ворота изнутри, поужинал чем бог послал да и лег спать в кормокухне на ларе, расстелив на нем старые мешки. Ну, а что дальше было, так это уже всем известно, особливо Авдотье Озорновой, которая первой его и выручила из беды.
Рассказывая это, старик сокрушался.
— И как его, эти черти окаянные, бандюки эти самые, увести могли? Ить он, властелин этот сорокапудовый, близко к цепи меня не подпускал. Я ему и корма и воду бочком подходил подавать. А сам и ворот не закрывал, и все на них поглядывал, коли сорвется с цепи и наподдать захочет. Ить у него никакого человеческого отношения ко мне не было, сплошная единоличная психология. Знать, тут работали большие мастера, коли такого забулдыгу забубенного обротать без звуку могли. Правда, было у меня во сне, слышал, он, должно, середь ночи уже бунеть поболе стал. Бунит и бунит, окаянный! А мне с этого самого самогону ну никак не прокинуться. И будто силился прокинуться, а не получалось. А потом мне тут анделочки разные стали сниться, серафимчики какие-то. Сладостно так уж мне сделалось, что и прокинуться забыл. А как на рассвете прокинулся, как вспомнил про анделочков, так и спохватился: да у меня беда какая-то, кому это анделочки будут успокоительные сниться, коли беды нет? И я сразу торк в дверь-то, а она заперта с той стороны. Я голову в продушину и орать. С час блажил, а никто не слышит. Ажник всю голову отвертел, всю шею истер о бревна, заноз набрался. А другой и щели в кормокухне нет, выбраться даже через потолок невозможно, будь оно неладно. Уж так прочно помещение сгрохали, что ни одной дыры лишней, ни окна в нем. Свет только в него через дверь и падает. И уж, наверное, мне еще полдня вопить бы, коли бы не Авдотья. Это она чем свет в этих местах только и ходит. А что касается мастеров, то тут, уж извините, — мастера! Восхищению подобна работа такого властелина уговорить, истинно восхищению подобна.
Получив известие о случившемся, сам допросив перепуганного вконец старика Озорнова, ответив на вопрос позвонившего к нему Андрея Андреича, который только всего и спросил, что он думает об этом, Пармен Парменыч тут же суммировал все пять случаев кражи колхозного скота, решительно отсек все семь случаев хищения скота «индивидуального пользования» и, составив бумагу, доложил об этом «по восходящей» в область.
Читая все эти протоколы, дознания, показания и все другие бумаги, предоставленные Дровалевым, Головачев хорошо заметил, что через все дела тянулась тут одна примета: во всех двенадцати случаях кражи скот из стада ли, со дворов ли доводили прежде всего до грейдерной дороги, а на ней все следы исчезали. Головачев проследил названия сел и деревень, сверился с картой района и заметил, что все они, эти села и деревни, в которых был уведен и похищен скот, находятся близ районного грейдера, в полуверсте, версте от этой большой дороги, пробегающей через все три района с запада на восток. Грейдерная дорога эта, построенная недавно, Житухинский район пересекала полностью, захватывала полудугой понизьевскую низкую землю, потом летела на стыке этих районов в Рогачево, за которым и выходила на асфальтированный государственный большак.
Даже в тех случаях, когда скот был выкраден с пастбищ, оказалось, что и пастбища находились в версте, полуверсте от этой дороги. Перечитав бумаги, сделав нужные выписки, Головачев спросил Дровалева:
— О скольких случаях поставлена область в известность?
— Только о тех, когда дело касается колхозного скота.
— Значит, о пяти. А почему же не о всех?
— Да зачем же о всех-то? — удивился Семен Агеич. — Основная наша задача — охрана колхозного и государственного имущества. А ежели писать о темных единоличных делах, так тут можно впасть в ошибку и столько на район пятен намазать, что на самый худой счет попасть можно.
Головачев кашлянул, но ничего на это не ответил. «Дорога и все случаи кражи скота близ этой дороги — все это путеводная нить, за которой мне надо следовать», — решил он.
Прочитывая милицейские дела и бумаги, Головачев нашел среди них еще три подозрительных дела. Но дела эти не касались кражи скота. Дела эти были связаны с самовольным отстрелом лосей в Понизьевском лесничестве, за что браконьеры рассчитались штрафом. Фамилии и адреса их Головачев выписал на всякий случай, не придавая им значения. Но дела эти привлекли его тем, что в них была обозначена фамилия какого-то Никифора Заглобы, уроженца из-под Бобруйска, тридцати лет от роду, инвалида войны, который жил в селе Ба́жье без определенных занятий, довольствуясь пенсией и огородом жены, учительницы начальных классов бажьевской школы.
Фамилия эта привлекла его тем, что, наперво, этот самый Заглоба был в двух случаях замешан, как продававший лосину, добытую браконьерами, а во-вторых, тем, что чутье Головачева подсказало ему иное — зачем это Заглобе, родившемуся и жившему так далеко на запад от Житухина, вдруг приехать и поселиться здесь? Там, далеко на западе, и «ставочек, и млыночек, и вишневенький садочек», а он забрался в такую неинтересную сторону, как Житухинский район, да взял вот и осел тут напрочно. И Головачев решил проверить эту фигуру. «Раз торговал браконьерской лосиной, проверить следует», — решил он.
Еще в милицейских бумагах Головачева привлекло личное заявление лесника Житухинского лесничества Николая Носолева, того самого лесника, которого в поисках быка Федьки в день его пропажи успел навестить, убитый случившимся, старик Озорнов. Лесник писал в милицию, что такого-то числа, во столько-то часов — а было это ранним утром — он вышел со своей собакой на грейдер и заметил, как собака его, что-то причуяв на грейдере, пошла не в ту сторону, куда шел он, а совсем в обратную, к Понизью, и собака, удаляясь от него, что-то слизывала на дороге. Лесник отозвал ее, пошел вдоль грейдера к Понизью и обнаружил следы крови — капли крови, падавшие, видимо, с автомашины, след которой был хорошо заметен среди следов, оставленных другими автомашинами. Носолев утверждал, что след этот был самым свежим, должно быть утрешним, и этот след довел его до понизьевской дачи, леса густого и старого, а потом он потерялся на мокрых колдобинах лесной дороги, почему он дальше и не стал следить след. Было лесником в заявлении сказано, что поутру того дня, как пропал бык, был у него в сторожке Мокей Озорнов, но он старику ничего не рассказал о своих наблюдениях, потому что боялся испортить этим розыски — старик издавна слыл за болтливого.
При деле о быке Федьке Головачев нашел акт об обыске, проведенном милиционером Калиной Нестеренко с понятыми у понизьевского лесника Егора Аверина. Но как явствовало из акта, искомого у Аверина обнаружено не было. Для Головачева в этом заявлении было примечательным то, что как и в деле с лосями, так и в данном случае пути вели к понизьевскому леснику Егору Аверину, человеку лет пятидесяти пяти, крепкому, рослому, черному, как смоль, прозвание которому у населения было: «У меня не вырвется». И хоть это ничего еще не давало Головачеву для поисков, он и это взял на заметку.
И пошла работа у Головачева на целую неделю. И откуда что у него взялось! То все мысли дремали, плотно уложенные в какой-то особый футляр, недоступный внешним раздражителям, а тут все проснулись, все заговорили и такой энергии придали Головачеву, что он разом многое смекнул и составил план действий. Прежде всего он решил заехать в соседние районы и заручиться на случай поддержкой и в Рогачеве и в Понизье у лиц, к которым возможно там было обратиться. Это было в тот же день, как он выехал из Житухина на машине, которую взял у прокурора Сараева. А когда, побывав и в Рогачеве и в Понизье и узнав, что там было всего по два случая кражи скота, да и то единоличного, он решил поддержкой не заручаться.
«Нет, — сказал он себе, — славу делить не будем. Оно, может быть, и нехорошо такое, но и случая у меня, может быть, такого больше не будет. Разделим тогда, когда сотворим», — решил он.
А к вечеру второго дня он уже объехал большинство пострадавших и пришел к выводу, что это ничего ему не дает. Бестолковщина в показаниях была такая, что и разбираться-то было нечего. Чуть ли не все пострадавшие начинали с того, что как они хотели «прокинуться» да сон сморил, а как «прокинулись» да во двор пошли, глядь, а там уже «по́ло», ворота растворены и следы от коровы то по «сыру месту», то по снегу. Слова «прокинуться», «по́ло» Головачев слышал в разговорной речи впервые, вначале он их не понял, хотя выражали они всего-навсего — проснуться и пусто. А когда спросил, что они значат и собеседники сразу объяснили их знакомыми и обычными ему синонимами — проснуться и пусто, Головачев расхохотался, вспомнив свою обоянскую бабку, которая так же вот «выковыривала» словечки, вроде «учупи́зни буру́н, нето буру́е». Что это значило? А то, что надо было снять горшок с огня тряпкой-отымалкой, который бурливо кипит, а у нее все по-другому: горшок — буру́н, снять — учупи́знуть, кипит — буру́е.
И Головачев после всех этих опросов и так устав, что в голове гуд стоял, решил больше этим не заниматься, а толкнуться по более верным местам. Прежде всего он решил побывать у лесника Носолева и порасспросить его не столько о замеченных им приметах из обстоятельств кражи Федьки, сколько просто познакомиться с ним, потому что, какой же это такой человек, который, не остерегаясь мести, не боясь себя впутать в дело, мог написать сам заявление в милицию. Но прежде чем заехать к Николаю Носолеву, человеку лет сорока восьми, солдату-фронтовику, хорошей выправки и телосложения, даже красивому, несмотря на то что носил он безобразно густую рыжеватую бороду, Головачев, чтобы что-либо узнать о нем, заехал в Авдотьинский сельский Совет, в который по территории и входила сторожка Носолева.
Председатель сельсовета, лысенький человек, должно быть, уж не один пяток лет ходивший в этой должности, звали которого Иван Иваныч, сказал ему, что Носолев мужик хороший, честный, трезвый. За справедливость он уважается в округе всеми, живет не богато, «на зарплатушку живет», подчеркнул Иван Иваныч, еще огородом, ну, может быть, еще кое-что от охоты имеет, «от зайцо́в, от лисички, от енотки», добавил Иван Иваныч. И когда Головачев хотел уже уходить, Иван Иваныч достал из ящика стола какую-то бумагу и робко попросил Головачева:
— А не хотите ли познакомиться вот с этим заявлением? Познакомьтесь, пожалуйста!
Головачев взял бумагу, на которой не было даже слова «заявление», и стал читать. Путано, но определенно какая-то гражданка Мишина из села Бажье просила развести ее дочь, учительницу из «данной школы», Лидию Прокофьевну Заглобу, «а допреж Мишину», с «ейным мужем Заглобой Никифором, который присосался к нам и пьет кровь из дочери уже второй годочек». Гражданка Мишина сообщала, как «этот негодник инвалид» познакомился с ее дочерью в Рогачеве, когда она, «дура такая», была там «проле́тось на летних каникулах» и привела его домой, «ничего не предупредив матерю». Дальше следовал рассказ о том, что «ейный муж Заглоба» сразу поставил условием жене, чтобы ему пол-литра было на каждый день: «четвертиночка к завтраку, четвертиночка к обеду, а к ужину, что останется». «И вот так зачалось у нас каждый день, и он все выпил, что у нас было, и дочь выпил, и меня пьет», — рассказывала в своем письме гражданка Мишина. Дальше следовало о том, что «живет он без устоев, на пенсию, дома неделями не бывает, грозит, и от этого нам уже ждать нечего». Гражданка Мишина требовала решительно развода своей дочери, выселения Заглобы из дому ихнего — «казенной квартеры», и просила это сделать как можно скорее, потому что «житья нет и хоть в петлю лезь».
Головачева удивило это письмо не тем, что в нем была заключена странная просьба женщины, и впрямь, видимо, измученной безобразным житьем чужого ей человека, а тем, что в письме упоминалась знакомая уже ему фамилия. «Заглоба из Бажья? — подумал он. — Так это тот, что лосиной торговал, по браконьерским делам замешан?» Еще раз какое-то чутье подсказало Головачеву, что этим человеком заняться ему нужно. Но, возвращая письмо Ивану Иванычу, он умышленно сказал, чтобы не возбуждать в нем никаких подозрений по отношению к своему интересу и к этому Заглобе, почти равнодушно такое:
— Иван Иваныч, да это же обыкновенное, бытовое. Вы это к прокурору переправьте. Там скорее пойдет. Только оно что-то давно у вас лежит, — заметил Головачев, показывая на дату, проставленную в конце письма. — Месяца четыре получается?
— Да, что-то в этом роде, — неохотно отозвался председатель сельсовета и спрятал письмо в ящик стола.
— Ну, а теперь к леснику Носолеву, — сказал Головачев шоферу, когда вышел и стал садиться в машину.
К леснику Головачев ехал, почему-то уже убежденный, что дело у него выйдет, что он найдет нить, за которую ему останется только потянуть и все вытащить наружу. И радовался тому, что такое дело поручено ему. «Не чета поручению с машинкой. Тут хоть есть над чем поработать», — размышлял он дорогой, направляясь к Носолеву.
Лесник Головачеву понравился. Он приехал к нему под самый вечер, когда тот сидел с семьей у толстого медного старинного самовара, пил чай, жаловался на ломоту в ногах и руках, говорил, что, должно, к ночи дождь пойдет, потому что комар «расшалился», «прохватывает через гимнастерку». Головачев вошел, отрекомендовался, окинул все разом взором, запомнил, что за столом было всего семь человек: лесник, женщина, несомненно его жена, потому что с нею вкруг стола на лавках сидело еще пять белоголовых созданий один другого мал-мала. Рослый, по-фронтовому еще статный, в старой, но совсем чистой солдатской гимнастерке, лесник встал из-за стола, подошел к Головачеву, щелкнул каблуками чисто вымытых кирзовых сапог, не спеша, с достоинством протянул руку. Головачев перехватил внимательный взгляд его синих, совсем еще синих глаз из-под рыжеватых густых бровей и решил, что к разговору лесник расположен. Он вопросительно взглянул на Головачева, велел убирать со стола и коротким жестом приказал ребятам удалиться. Все пятеро — две девчонки, трое мальчишек — выкатились за дверь, прихватив — с молчаливого, одними глазами спрося у матери, согласия — по куску хлеба, и тут же их босые пятки засверкали по дорожке к сеннику, где старая женщина, примостившись на скамеечке, доила тучную черно-белую корову.
В избе пахло щами, травами, снаружи, через открытое оконце, молоком и березовым, преддождевым листом. Головачев, словно сто лет подряд ничего подобного не видел и не слышал, вслушивался, как ударялись, должно быть, уже в полное ведро струи молока, как женщина говорила корове: «Стой!» — и он опять вспомнил свое Обоянье, бабку и ее сиплый, но какой-то хороший голос: «Сёдни Лукерья-комарница, комары коров начинают одолевать. Доила, так и мне все руки изжиляли».
Он подождал, когда хозяйка уберет со стола, потом первым сам подсел к нему, пригласил хозяина.
— Служивый? — спросил он почти ласково Носолева.
— Служивый, — отвечал тот, завертывая самокрутку так ловко, скоро и красиво, как это умеют делать только бывалые строевые солдаты.
— Где служили?
— На Белорусском, у Черняховского, — отвечал с достоинством Носолев, а в глазах играли голубые искорки не то смеха, не то сдержанного степенства.
— Так, — сказал Головачев. — Приходилось и там бывать. Вы знаете, зачем я к вам? По поводу вашего письма в милицию. Разумеется, никто покуда знать об этом не должен. И я вас не буду расспрашивать. Я попрошу вас рассказать все, что вы сами об этом думаете.
Лесник расправил бороду на гимнастерке, сказал:
— А, вы насчет понизьевского кордона. Так тут мне есть малость рассказать. Только не почтите это за наклеп какой. У меня с тем кордоном общего ничего, сами понимаете — в двадцати километрах друг от друга.
— Нет, я этого не думаю, — сказал Головачев.
— Так вот вы говорите — сами расскажите. Тут трудно что-нибудь самому наверняка рассказать. Однако место это мне не нравится.
— Не нравится! — утвердительно сказал Головачев. — Почему?
— А вот почему, — затянувшись махоркой и выпуская через ноздри дым, сказал, глядя на Головачева и пригнув бородатое лицо к груди, лесник. — Глухое место. А поглядите, сколько туда разного люду забродит, разных машин завертывает. Кажись, уж на этом кордоне им и делать нечего. Сечи там нет, вывозка случайная, хворост там какой-нибудь, падунец на дрова. А ездят туда, что в район какой. И дорога-то мимо кордона лесом идет, и до кордона-то от дороги с километр, а многие норовят на кордон завернуть. Ну и места глухие. Овраги лесные, воронки, ну, провалы эти карстовые и дубняк столетний, что не везде и проберешься. А глядишь, и там не то что тележный, а и машинный след намят.
— А скажите, — спросил Головачев, — какого типа машина тогда прошла, про которую вы в заявлении говорите?
— Машина-то? — так же задумчиво глядя на Головачева, продолжал лесник. — У нас в районе ведь все одинаковые, старые М-5, полуторатонки. А это была машина какого-то нового образца. И ось у нее пошире, и скаты задние двойные. Похоже, это машина нового образца, послевоенная. А видал я такие в совхозе, в нашем совхозе, их там штуки три-четыре уже.
— В совхозе «Подлучье»? — спросил Головачев.
— В «Подлучье», — ответил лесник. — Совхоз он у нас один. Може, конечно, где и еще есть новые такие машины, но мне сдается, что это подлучьевская машина была, скаты совсем новые и необыкновенные. На дороге словно шоколадки от них остаются.
— Шоколадки? — спросил Головачев. — Ну а насчет этих буераков лесных, воронок в лесу — что же, сами видели, сами бывали?
— Бывал, — отвечал лесник, — этой весной и бывал. Корова у меня ушла из дому, дня три пропадала, по следу ее там добрал. И вот впечатление: есть и там следы машинные, а уж какие, разглядывать было и некогда, да и незачем. А вот «шоколадки» запомнились. Об этих следах ко мне в голову пришло после пропажи быка восходовского, так бы не подумал. Да и то ничего утвердительного и сейчас про те следы сказать не могу. Просто подозрение: зачем там машины?
— И что же эти места вам сказали?
— А то, что там черт те чего спрятать можно, не то что корову. Иные следы, видать, зимние. Взять те места может только сильная машина. Иные следы к воронкам этим идут, а иные с другой стороны от воронок тянутся и в обход на грейдер выходят.
О, это уже походило на прямой путь к цели. И Головачев тут же решил ехать в совхоз. «Познакомлюсь-ка я с этими «шоколадками» поближе», — сказал он сам себе и, попрощавшись с лесником, уехал.
Ночевал Головачев в ту ночь в «Подлучье», у директора совхоза Ильи Авдеича Звонцова, с которым знаком не был до этого. Он не сказал ему, однако, о цели своего приезда. Он попросил лишь только, чтобы к утреннему наряду отвели его к машинам и чтобы машины до этого, если они все дома, никуда не выходили. Гаража в совхозе не было, машины оставляли запросто во дворе конторы совхоза, обнесенной с трех сторон тесовым забором. Вид у конторы был неказистый, у двора тоже, но все было слажено из свежего леса, отстроено недавно.
Совхоз этот Андрей Андреич Сазонов считал как бы своим детищем, делом как бы своих рук, хотя держался совхоз вниманием и заботой директора Ильи Авдеича Звонцова да старых, уже «за годами», агронома Модеста Петровича Обреимова и друга его, ветврача и ученого-животновода Петра Модестовича Облысимова.
Как в колхозах, когда говорили и пошучивали о своих делах, упоминали всегда Трех Сазонов, так и в совхозе, когда заходил разговор о полеводческих и животноводческих делах, всегда упоминали «лысобритых», мол, «наши лысобритые», или говорили: «Два Модеста». Оба «Модеста», как Обреимов, так и Облысимов, были учениками старой, но передовой в России агрономической школы, которая держалась взглядов ведения хозяйства на больших площадях. В основу хозяйства эта школа клала агрономию, полную машинизацию всех процессов работ и полную заинтересованность в производстве рабочей силы.
«Хозяйство каждодневно что-то должно давать рынку сбыта», — говорили оба «Модеста».
Своих взглядов на такое ведение хозяйства в эти «уставные» годы они не высказывали открыто. И было это резонно в силу того, что подобные взгляды считались преждевременными, противоречащими взглядам уставного ведения хозяйства; объяснялось это тем, что, мол, большинство колхозов к этому еще не готово, им не справиться с решением такой задачи. Потому в эти годы, когда все сельское хозяйство руководилось централизованным порядком, откуда-то сверху, когда районам спускались и планы сева определенных культур, и планы надоя молока, и планы роста урожаев, и планы увеличения поголовья скота, и многие другие планы, которые Трем Сазонам приходилось разверстывать по хозяйствам района, эти Два Модеста вели свое хозяйство «молча», не пропагандируя своих взглядов и пользуясь защитой и согласием с ними Андрея Андреича Сазонова.
Так, в совхозе «Подлучье» никогда не было многополья. Хлеба здесь сеялись и по хлебам без боязни истощения почвы оттого, что если не было в хозяйстве ни калийных, ни фосфорных удобрений, то на удобрение «Модесты» сеяли бобовые, гречиху, рапс. Эти растения давали почве азот и другие органические вещества, отчего подлучьинские пашни не истощались. В истинной агрономии этот метод удобрения именуется «зеленым удобрением» или сидеральным.
Применение сидерации в колхозах в эти годы не одобрялось по двум причинам. Во-первых, с таким кругом пахотных и посевных работ не справлялись МТС. А во-вторых, считалось, что этот метод удобрения почвы, несмотря на то что у колхозов не было минеральных удобрений, а навоза было совсем недостаточно, был малоэффективен.
У «Модестов» эффект от сидерации был, они не боялись истощения почвы, сеяли хлеб по хлебу.
Была у них в посевах также и кукуруза на зеленый корм, и силос. Но не забывали «Модесты» и о лугах, которым не давали закочкариться и замокнуть. А главное — в лугах был порядок. У кого луга давно распаханы и на кислых луговых почвах кормовой тощий подсолнечник мельтешит или тощая брюква растет, у «Модестов» луга все в порядке. Выпасы стравливались поочередно. На одном участке скот тра́вы берет, на другом они уже отрастают. А чуть заметит Обреимов выпадение каких-либо трав на каком-либо луговом участке и что там один пырей гулять начинает, как в ту же осень продерет он его железными боронами, «посыплет семечков», и через год глядят люди — луг опять как луг. Словом, в хозяйстве у них было то, чего не было в других хозяйствах и завести было трудно потому, что все они подчинялись уставному порядку: столько-то раз вспахать, так-то посеять, так-то обработать. За все ответчик МТС, в поле всем МТС распоряжается.
Да и стадо в «Подлучье» ходило в лугах какое! Коровы — что корабли. Черно-белые, ярославской чистой породы, одна к одной. Совхоз свинины сдавал один за полрайона. И все потому, что не во всяк год одно и то же сеяли на корм свинье. А молока «Подлучье» сдавало столько, что недодой по району часто одно это хозяйство покрывало. Хоть все в этом хозяйстве шло не так, как требовал уставный порядок, все же умел Сазон Годин, начальник райземотдела, скрывать «недостатки» совхоза, то есть то, что было в хозяйстве неуставного, «не выносить сора из избы», потому что выгодно было для района иметь такое хозяйство. Что же касается Сазона Заварнова, директора Житухинской МТС, то тому все это ни к чему было, не замечал: у совхоза не у колхоза — тракторы свои, и пусть их там хоть совсем без мягкой пахоты обходятся.
Андрей Андреич Сазонов им часто говаривал:
— Такой тип хозяйства, как «Подлучье», тип хозяйства прогрессивный. Сейчас, когда все сверху, когда мы скованы, в колхозах такого не заведешь. А вот когда придет время и поворот к деревне будет, тогда оно пригодится нам. У этих «Модестов» учиться будут. Значит, нам его и беречь.
Когда поутру Головачев встал и, отказавшись от завтрака, который ему накрыла жена Звонцова, полногрудая и симпатичная Машенька, вышел к конторе, Звонцов, вставший со вторыми петухами, давно уже бегал по хозяйству, а сейчас находился во дворе у конторы и что-то хлопотал у машин. Возле него крутились шоферы. Здоровенный, черный, в ушанке, надетой козырьком на правое ухо, верзила подавал ему на подпись путевки, из чего можно было заключить, что он разнарядчик или завгаражом, хоть вместо гаража во дворе высилась только небольшая авторемонтная мастерская. Головачев как бы нехотя, как бы случайно попал к машинам, рассмотрел бегло их и заметил — новых машин, нового какого-то типа было пять да штук шесть старых, все же «обутых». Стояли они во дворе в ряд, как на смотровой линейке.
На трех первых новых машинах шины были новенькие, «шоколадки» на них ничуть еще не поистерлись, на двух других же видали виды, а на остальных, старых «амках» были «лысые». И Головачев, поглядев на них, почему-то припомнил Христофора Аджемыча с его «волосимым местом», очень по-конфигурации и оголенности похожим на эти постершиеся шины, и рассмеялся.
У него мелькнула мысль: «Непременно показать эти «шоколадки» на новых машинах леснику Носолеву, а лучше всего след от них». Мелькнула у него и такая мысль: «Проверить, есть ли в районе и округе где-либо еще такие двускатные машины, и узнать, куда они в тот день, когда бык пропал, и когда ходили». Сделать это было тем более возможно, что верзила держал подорожные, которые, хочешь не хочешь, а должны храниться в архиве. Удивило его только одно при этом, а именно то, что шоферы, получившие уже наряды, разбегались куда-то, оглядывали его подозрительно, перешептывались.
Тут он опять заметил движение среди шоферов и то, как здоровенный верзила, взглянув на него, передернул плечами, отвернулся, постоял, как бы что-то вспоминая и тараща глаза куда-то поверх забора, а потом подошел к машине с новыми «шоколадками», взобрался в кабину, включил мотор, тронулся, и тогда почти вся колонна заработала моторами и стала выезжать со двора.
— Слаженно, слаженно работают! — сказал очень громко Головачев Звонцову и указал кивком головы на выходившие со двора машины.
— Приучены, — коротко отвечал Звонцов.
— Путевочки хранятся?
— Конечно, конечно, в бухгалтерии, — ответил Звонцов, и так, будто все это мимоходом он говорит, а не для каких-то особых целей.
— А этот черный у вас, что же, и шофер и разнарядчик?
— Вообще-то завгаражом, — отвечал Звонцов, — но ходит и в район.
Головачев распрощался и вышел за ворота. Прокурорская машина ждала его уже у конторы, а Игошин что-то колупал в ней, подняв крышку капота.
«А теперь на карсты, в лес, — решил Головачев, садясь в машину, — «шоколадки» искать». По пути он решил заехать в Мишлово, где жил участковый милиционер Калина Нестеренко, чтобы захватить и его с собою.
— Дорогу к провалам, чго где-то в лесу есть, ну там, где понизьевский лесник живет, знаете? — спросил он Нестеренко, как только, приехав, переступил порог его дома, в котором уже не раз бывал и до этого.
— К ямам? Да как же не знаю-то? — удивился Нестеренко. — Я зимой там шукал следов, как корову свели в Тетерках. Был слух, что надо там искать. Знаю, как не знать. И с лосиным делом там ходил, тоже слухи были. В Понизьевском лесу лосей неистребимо. Бьют браконьеришки, бьют. Но хоть бы следочек нашел. Ничего! А и то сказать — зима была. Черт там не лазил.
— Дорога есть туда?
— А две дороги, — отвечал Нестеренко, — одна через лес мимо кордона, другая в объезд к каменоломне.
Нестеренко быстро собрался, и они поехали. А поехали они в обход сторожки Аверина, какой-то дальней, кривой дорогой. А на исходе был май, не тот календарный май, который всегда на тринадцать дней вперед против фенологического срока бежит и привязан не к тому, что в природе делается, а к счислению, обозначенному на календарных листках. По полям, дубравам, оврагам, весям шел май фенологический, связанный со сроками и цветения трав, и деятельности птиц, и жизни гадов и животных, тот май, который по календарю уже в июнь перескочил, а на самом деле все оставался маем с недоделанной еще работой своей во всей, во всей природе.
По опушкам, когда подъезжали к лесу, этот май выкидывал уже сочные, еще без белых корзинок цветов разные лесные дудники и анисы, сморил и примял желтые нежные сережки на голенастых баранчиках, выгнал на подсыхающих уже стеблях шишки семян сон-травы, гасил уже яркие солнышки желтого горицвета и всюду уже сыпал раскрывающимися еще робко белыми звездочками богородичной травы.
Когда же близились к полю, видно и там было, как май доделывал свою работу. В полях рожь уже вымахалась высоко и готовилась метать зеленый колос. По ржам уже, как в море, волны бежали, и лошадь, запряженная в телегу, казалось, в них не шла, телега не ехала, а обе они плыли через это плескучее зеленое теплое море. На вспаханных незасеянных местах желтыми коврами сурепка стелилась, еще не белым, а только розовым цветом стеблей обозначались посевы гречихи, а над ними, словно на снизках звенящих стеклянных бусинок, висели то там, то тут трепещущие, живые крестики жаворонков.
Нестеренко то и дело пригибался на своем заднем сиденье, чтобы вглядеться то в поле, то в лес через смотровое стекло между плеч Головачева и шофера, широко, как-то радостно, как говорят, «во все ворота» улыбался тому, что удавалось видеть. Головачев же сидел молча, сурово нахмурив брови, так, словно то, что было за окном машины, его совсем не касалось, ничто там его не тревожило и не могло потревожить.
Поверхностью мозга, зрительной памятью он схватывал и сейчас много. Вот заметил в поле какую-то развалившуюся, должно быть, зимними ветрами раскрытую сараюшку и лениво спросил себя: «Что это такое, зачем здесь сарай?» Но все, что он схватывал взглядом, поверял поверхностью мозга, он тут же и забывал, откладывая невольно в памяти только то, что само в нее влезло, вот как эта сараюшка раскрытая, неведомо кем и для чего поставленная в поле.
Даже когда въехали в лес и свернули к каменоломне, где известняк брали случайно, «колхозным способом» или «в единоличку», когда лес бросил охапки свежести и запахов в машину, Головачев оставался безучастным к тому, что видел и что делали его спутники, и думал: «Ну что там — лес как лес, сейчас для меня важнее, что сказал начальник».
А лес встал по бокам овражистой дороги чистый, вдохновенный, поющий, полный той весенней прелести, которая бывает в нем только в мае. Деревья густо стояли в нем тихо, не шевеля листами, не качая вершинами, и если бы можно было смотреть из машины туда, вверх, пробиваться взглядом через их кроны, к последним сучьям, то можно было бы видеть, как плывут над лесом тугие, белые, чистые кучевые облака, от чистого белого света которых и кукование кукушки, и трель зяблика, и щелканье соловья, и мудреная песенка пересмешника становились здесь, в сени торжественных деревьев, настолько чистыми, прозрачными, цельными, что показалось бы — без них и цветам-то расти здесь незачем.
А май и здесь доделывал свою работу. Буйно, густо гнал он на про́сыри к свету чину лесную, убирал ее всю в синие цветы. Синие кисти чины, привядая, превращались в сине-розовые заросли, от которых веяло запахом ключевой воды и свежим, только что заваренным чаем. Луговины чины лесной сменялись луговинами невзрачной, но ровной, как стол, в своем росте желтоватой сныти, которая кольцами брала в полон зеленые куртины ландышей. Белые фарфоровые чашечки цветов на тонких ножках стояли в высоких зеленых рюмках, и каждая из них была налита до краев настоем прозрачного и тончайшего аромата. Копытень стелил свои ковры словно из лаковых вырезных листьев. Светлой салатной зеленью отдавала у старых, мшистых пней кислица.
Игошин растерялся. Он явно был не в ладу со своей «баранкой» и, улыбаясь, так же как Нестеренко, «во все ворота», жадно глядел на все это лесное великолепие через смотровое стекло, забывая, что машина у него юлит.
Когда доехали до каменоломен, до обрыва, где сразу заметно стало то, как беспорядочно, кустарно берут здесь кое-когда в выходах известняка белый камень, Игошин остановил машину, вышел из нее и пошел как бы за нуждой, собирая в горсть ландыши и нюхая их. А Головачев, выйдя из машины, спросил Нестеренко:
— Здесь?
— Здесь, — отвечал тот. — Надо теперь лезть на гора́. Поверху овраг еще обойти надо.
Но вернувшийся, сияющий, с охапкой ландышей и синей чины, Игошин сказал, что рядом есть дорога по оврагу и туда ведут следы, все сели опять в машину и поехали. Следы автомашин, немногочисленные следы скоро кончились. Головачев вышел из машины и никак не мог понять, какие это следы — весенние или осенние. Следы не то что тут кончались — пропадали. Было заметно, что машины тут разворачивались потому, что дальше ехать было некуда — овраг сузился и лез уже вершиной своей вверх. Но все же один из следов был свежее других. И хоть талые воды и его основательно замыли, а видно было, что кружила тут сильная машина. Четко на следу лежали кое-где иловатые желтые «шоколадки» от четырех задних скатов. Головачев вгляделся в них и просиял — точно такие же «шоколадки» видел он на скатах машины того черного, что утром юлил с подорожными перед Звонцовым и, так странно оглядываясь, выехал с усадьбы.
А когда все трое поднялись по склону оврага, цепляясь и хватаясь за ветки кустарников, цепко вросших в каменистую почву, они были удивлены собачьим лаем, доносившимся со дна глубокой карстовой воронки. И когда подошли, то увидели двух собак за каким-то
непонятным занятием. Они то начинали взбрехивать, то принимались кружиться возле одного какого-то места, которое их чем-то привлекало. Неистовствовал особенно рослый, сильный кобель той самой костромской породы, собак которой держат и лесники и охотники потому, что хороши они в охоте и «по перу» и по зверю. Собаки, должно быть, были одни, никого вблизи них не было видно.
Кобель крутился возле груды камней, должно быть, скованной еще льдом, потому что на дне карста лежал еще снег, и то наседал на груду камней, то с брехом отскакивал. Со стороны казалось, что костромич добирает так понорившуюся лисицу или накололся на ежа. Другая собака, тоже костромской породы, но совсем еще молодая, должно быть, щенок по концу первого года, тоже пыталась помогать старому костромичу, наскакивала на то, на что брехал и возле чего крутился кобель, смешно, по-щенячьи отскакивала в сторону и все взбрехивала.
Минут с десять Головачев, Нестеренко и шофер Игошин молча, но с улыбкой наблюдали эту необычайную охоту собак на что-то неведомое, покуда рослый кобель не обозлился вконец и не заработал перед камнями лапами, разгребая снег и силясь что-то вырыть из-под груды камней. Тогда Головачев взглянул на Нестеренко, тот выбрал и поднял с земли увесистую валежину, и они стали спускаться в карст. Собаки, удивленные появлением людей, но, как все воспитанные охотничьи собаки, да еще, видимо, удравшие без позволения из дому и знающие, что за это бывает наказание, мгновенно влетели на край карста, постояли там, покуда люди спускались вниз, а потом удивленно и дерзко взбрехнули по разу и исчезли в кустарнике, обступавшем провал.
— А собаки-то лесниковы, — сказал Нестеренко, направился к груде камней, где рослый кобель пытался что-то откопать из-подо льда и снега и где словно бы пещерка была привалена камнем. Да тут же Нестеренко и вскричал: — Шкура! Так и есть шкура! Идите сюда, здесь шкура торчит.
Шкура? Не находка ли? И эти самые «шоколадки» от машины со скатами, как у черного из совхоза. И, несмотря на то что, стоя у пещерки, от которой Игошин лесиной отвалил камень и из которой ударило холодом и настоенным запахом ледника, на котором долго хранили мясо, и, несмотря на то что Нестеренко исступленно кричал: «Холодильник!», — Головачев больше ни глядеть, ни слушать ничего не хотел и скомандовал всем выбираться наверх: «В сторожку, к Аверину!»
И едва, проехав в обход леса, дав большого крюка, остановил Игошин машину у крыльца сторожки, как неистовый брех двух собак, тех самых собак, что откапывали шкуру в карстовой воронке, но уже загнанных во двор и хорошо припертых, заставил чернобородого лесника Егора Аверина выглянуть в окно и поспешно убраться с лицом удивленным и даже смущенным. К удивлению Головачева, едва он выскочил из машины, заметил он, что в сторонке от сторожки стояла здесь уже та совхозная грузовая машина, на которой долговязый черный верзила выехал в рейс сегодня поутру. И следы, следы, «шоколадки» эти самые от двойных задних скатов машины были точь-в-точь такими же, как и «шоколадки» следов машины в овраге.
И тогда Головачев проделал самое простое, что и нужно, пожалуй, было делать — с ходу взлетел на высокое крыльцо сторожки так, что поспешивший за ним Нестеренко чуть не растянулся на ступеньках, не рассчитав шага и не достав сразу одной из них. А Головачев дверь распахнул таким широким рывком и так тряхнул ее, что она на пяте едва устояла, и это было в тот миг, когда лесник едва успел поставить пустую поллитровку под лавку и накрыть полотенцем какую-то снедь на голой столешнице.
А черный стоял у стола и пытался трясущимися пальцами застегнуть на себе синий новый ватник.
— Из совхоза? — спросил Головачев.
— Из совхоза, — отвечал здоровенный детина, пытавшийся безуспешно застегнуть на себе синий новый ватник.
— Фамилия?
— Жидилёв, — отвечал верзила.
И Головачев сразу принял решение, и властно приказал он Жидилеву:
— Идите в машину. Аверин, одевайтесь и вы.
Заголосила было жена лесника, возившаяся у печки, дурным голосом вскричал молодой петушок, ходивший по избе, но все это продолжалось одно мгновенье, все это не придало никакой драматичности или значимости сцене, которая разыгралась в избе.
А еще через три дня после этого, в понедельник, ровно через неделю после звонка Баблоева, Головачев по телефону из кабинета Пармена Парменыча докладывал своему шефу, что шайка обнаружена, обезврежена, в преступлениях призналась. Баблоев только и ответил, выслушав Головачева: «Ну вот и все, а вы боялись». И, не услышав в трубке на свою шутку смеха Головачева, спросил: «Интересные есть?» Головачев отвечал, что «есть один, но содержать арестованных негде — в милицейском закутке содержатся». Баблоев обещал прислать в тот же день машину.
Во вторник утром Жидилева и Егора Аверина увезли в областной центр. С ними в эту печальную путь-дорогу отправился и сын Аверина, Трофим, мужик молодой, наглый рожей, трусливый глазами, «жигаль» с рогачевского кирпичного завода. С ними на жестких долевых сиденьях трясся тот самый Заглоба из Ба́жья, на которого теща писала письмо в сельсовет. У этого никого не оставалось. Жена, учительница начальной бажьевской школы, уважаемая всей бажьевской малой ребятней Лидия Прокофьевна, не знала, как себя и вести, когда арестовали мужа. Заглоба на нее даже глазом не повел при аресте. Теща в слезах лежала в постели, предсельсовета, робкий Иван Иваныч, выходивший последним из их дома и замешкавшийся в избе, успокоил тещу Заглобы шепотом:
— Это, Мария Ивановна, не по вашему письму. Письмо у меня, успокойтесь.
Теща только и простонала в ответ:
— Пропадет он теперь, чуяло сердце!
На допросе Головачев спрашивал Заглобу, как они совершали свои «операции».
— Как? — отвечал Заглоба. — Просто! Трошка выслеживал, где брать. Жидилев подъезжал, я выводил. Вот и все.
— Как же вы это буйного быка могли вывести? Он же не подпускал.
— А кто умеет, чего же не вывести. Слово такое знаю. Петушиное, — отвечал Заглоба.
Головачев спросил:
— А потом ножом в затылок и на машину?
— А то как же? — не смущаясь, отвечал Заглоба. — Три таких мужика да быка на машину не вскинут. Крана-то у нас не было.
Головачев подумал: «Быка! Они танк опрокинуть могут, ишь экскаваторы шагающие».
А на вопрос Головачева, куда сбывали мясо, Заглоба отвечал:
— Не знаю, не мое дело было. Мое дело было вывести, прикончить, освежевать. А уж в схронах они его держали, они и сбывали. Я только за долей приходил.
— Откуда вам знакомо это слово — схроны? — спросил, подозрительно вглядываясь в Заглобу, Головачев.
А тот, сдвинув глаза к переносице, отвечал:
— А вы это куда клоните?
Головачев на этом допрос Заглобы закончил.
Куда сбывали они мясо, на это показания давали Жидилев и Трофим Аверин. Оба ответили, что по ложным справкам сдавали в «комиссионки» в других районах, как скот личный, а то и на базарах продавали через посредников. Странен был ответ старшего Аверина на вопрос Головачева, зачем он занялся этим грязным делом. Старик подумал и так отвечал:
— А так, черт попутал. Получше пожить захотелось.
Теперь Головачеву оставалось по горячим следам добрать всех этих посредников, с чем он и торопился. А скоро ему от Баблоева стало известно кое-что дополнительно о Заглобе. Головачев радовался, что чутье ему не изменило. Баблоев сообщил, что Заглоба «почти что бульбаш». От армии в начале войны он увернулся, до войны работал скотобойцем на каком-то крупном мясокомбинате у себя на родине. В армию попал, пошел в бой, был ранен в ногу и в голову уже после того, как наши войска вернули почти всю Западную Украину. Якшался с бульбашами, бендерами, почему после ранения и лечения в глубоком тыловом госпитале и не захотел вернуться домой — боялся мести. Организатором шайки был он, втянув первым в это дело алкоголичного здоровяка и верзилу Жидилева.
Пармен Парменыч, узнав обо всем, был повержен в такое смятение, что места себе не находил.
— Ведь это как же получилось! — убивался гневно он. — Я, старый дурак, бульбаша не раскрыл? Где моя бдительность была? Ведь это уму непостижимо!
А по району о Головачеве уже шел шум славы. И Промедлентов, с которым Головачев не встречался уже целую неделю и ничего ему не докладывал о ходе дела, и прокурор Сараев, и Семен Агеич Дровалев, который не был, как ему казалось, «допущен к операции» Головачевым, — все поздравляли его.
Первым поздравлять явился к Головачеву Борис Аристархович Пиктаклев. Узнав, что голова Федьки и шкура были найдены в каких-то лесных «холодильниках» и доставлены участковым милиционером Нестеренко в колхоз для опознания, он ринулся в Пожитуху и был свидетелем трогательной сцены встречи деда Мокея Озорнова с останками Федьки. Старик при виде закатившихся и тусклых открытых глаз быка ударился в слезы и, причитая, выговаривал ему:
— Да што же это ты, скотинушка, сплоховал?! Ты же меня, как единоличник какой окаянный, к себе не допускал. А ворога того вдарить наотмашь постеснялся?! Да я бы на твоем месте его на бота́ла поднял, в костяной мешок превратил!
Борис Аристархович при виде Федькиной башки тоже прослезился, но, вспомнив, что на карантин-то Федьку он поставил в одинокий коровник, поопасился, как бы ему теперь от Мокея Озорнова на орехи не досталось, и тут же подался из Пожитухи домой. Чувство восторга, что виновники гибели Федьки теперь изловлены и будут наказаны, заставило его с ходу явиться к Головачеву и поздравить его.
— Вы понимаете, — говорил он, пожимая руку почти ничего не понимавшему из его слов Головачеву, — какую производительную силищу загубили? А он и не бруцеллезный! Вот из области и анализ пришел. Производитель первостатейный. А погиб! Пал от руки преступного элемента! Спасибо вам, спасибо вам! — бормотал старик и пожимал руку Головачеву.
Тот едва от него отделался.
Так завершилось «Федькино дело» трудами Павла Матвеича. Так оно запечатлелось и в его памяти, и в анналах житухинской истории. И что же, если бы совершил все это кто-нибудь другой, не Павел Матвеич, то на этом, возможно, и успокоился бы, сказал бы он себе: что ж, задание выполнено, и дело с концом.
Но не то «Федькино дело» получило отражение у Павла Матвеича. С этого момента Головачев не столько понял, не столько догадался, сколько чутьем каким-то своим внутренним почувствовал, что жизнь для него в районе разом переменилась, что теперь она пойдет в гору. Он еще смутно ощущал, как и что у него переменится, но знал, что переменится, и скоро. «Из района я скоро, конечно, не вырвусь, — решил он, — но делать буду все, чтобы вырваться. А главное, позади Промедлентов». А что Промедлентов теперь уже позади, он совсем в этом был уверен. Совсем утвердился во всем этом и встал на ноги Головачев ровно через две недели после того, как шайка была изловлена, разоблачена и отослана в областной центр. Через две недели после этого, тоже в понедельник, когда позвонил ему Баблоев и сказал: «Готовься-ка замещать Промедлентова, мы на пенсию его отправляем», — Головачев не сразу нашелся что сказать. А как все мгновенно смекнул, как понял, так четко и ответил прежде всего: «Готов, товарищ полковник!»
К этой поре Промедлентов с неделю как уже был вызван в облцентр и вернулся оттуда успокоенный и даже радостный. Входя в помещение секретарши, он весело прямо с порога поздоровался с Головачевым и сообщил:
— Будем расставаться, товарищ Головачев, на пенсию ухожу.
И пригласил сотрудника своего к себе в кабинет.
— Жаль бросать работу, — заговорил он, усадив Головачева против себя в кресло. — Годов, годов тут поработано. Но принят я был ласково, ухожу обласканным. Товарищ полковник как сказал! Вы, сказал, старый, старый наш работник! Понимаете, в каком смысле — старый?! То-то! А теперь подамся в Рогачево. К старой жене под бочок. Домишко там, дети наезжают. Я, правда, с ней много уже лет не живу как следует. Но ничего, не возражает. Принцип неразведенности нами сохранен. Что же, на днях и попрощаемся.
И, задумавшись, добавил с хитринкой:
— А похоже, товарищ Головачев, что вы меня подсидели. Формально, говорю, подсидели, не по существу. Дела как принимать будете, по описи?
— По всем правилам, Пармен Парменыч, — без улыбки ответил Головачев, и ему немножко стало жалко Промедлентова. Что-то робкое, старческое, а вместе с тем и злое промелькнуло на его лице, когда он говорил последние слова, и поэтому Головачев отвернулся от него, подумав: «А я-то здесь при чем, Пармен Парменыч, меняются времена».
Вот с этого дня и пошла жизнь Головачева в районе по-иному. И вот с того дня, как только узнал Головачев, что теперь ему заменять Пармена Парменыча и взять все дела по району в свои руки, им властно овладела мысль об образовании и женитьбе.
Окончательно укрепился он в ней в тот день, когда в разъездах по области заглянул в Житухино Баблоев и они встретились в старом промедлентовском кабинете. Потолковав о делах, Баблоев спросил Головачева:
— Поучиться не хочешь?
— Хочу, — отвечал Головачев, — только по своей специальности, агрономической.
— Гм! — произнес Баблоев и сказал: — Ну что же, дело. Образование теперь вещь необходимая. А как же будешь учиться?
— Заочно, — отвечал Павел Матвеич.
— Гм, ладно, — сказал Баблоев, — учись. А покуда работай, там видно будет.
Баблоев уехал. А Павел Матвеич почувствовал, что он теперь был не плохо подперт службой в районе, по крайней мере защищен на то время, пока закончит образование, а жениться — так это же проще всего! О, теперь Головачев не отдал бы задарма своего завоевания, он бы напомнил о своей заслуге везде, где нужно было бы, чтобы защитить его и отстоять. Теперь он думал, как закончить свое образование, которое, конечно, кончать придется заочно.
И вспомнил тут он впервые о том, что при старой Петровской академии заочный агрономический факультет существует. Он даже подскочил на своей одинокой кровати среди ночи, когда не спалось, и долго в носках, которые не любил снимать на ночь, ходил по своим комнатам. «Идея, выход найден!» — говорил он сам себе, торжествуя.
И уехал в Москву. Это была та самая поездка в Москву, когда он встретился с Алешкой Гиревиковым и он затащил его в ресторан «Баку» и все приставал к нему с каким-то тюрбо. В Москве Головачев почувствовал себя совсем провинциалом, хоть одет был в приличное штатское платье и даже шляпу в облцентре купил.
В академии нельзя лучше как хорошо все устроилось, главное — быстро. Никого из старых знакомых он там не застал, зато все еще работала сильно постаревшая Ольга Михайловна. О, как она обрадовалась ему! Бумаги Головачева были найдены быстро, быстро он был зачислен на заочный факультет с зачетом пройденных трех курсов, и Головачев возвратился в Житухино с единственным и последним заданием, после защиты которого диплом сам по себе в карман влезает.
А задание было из самых простецких. Добросовестное выполнение его означало и завершение госэкзамена, и право на деятельность в той области науки, которую запросто называют — агрономия. Задание заключалось в том, что Головачеву было предложено испытать отзывчивость на урожай ржи, озимой пшеницы и льна при использовании сидеральных, то есть зеленых, удобрений, главным образом бобовых культур и гречихи. Головачев вспомнил, что эта наука — сидерация — есть целая и стройная система возделывания земли, когда главная роль в поддержании плодородия почвы принадлежит веществам, воспринимаемым растениями из атмосферы. С этой целью взращиваются и запахиваются в зеленом виде растения, обогащающие почву азотом и органическими другими веществами. Для этой цели всегда рекомендовались бобовые, рапс, иногда гречиха. Видимо, в академии полагали, что рапс культура у нас не распространенная, почему рапс, видимо, и заменен был реже всего рекомендуемой гречихой, хоть в понизьевском хозяйстве Обреимова и Облысимова рапс потихоньку не сходил с сидеральных полей. Но при чем в задании Головачева был лен, он не понимал. Не понимал он этого потому, что, во-первых, в Житухинском районе льна не сеяли нигде, а сеяли коноплю; во-вторых, потому, что Головачев совсем не знал, как быть ему с этой частью задания, которая была все же обязательной.
Зная старую, слышанную еще в академии шутку, что «диссертации делаются из диссертаций», Головачев зло решил: «Должно быть, кому-то проверенные сведения там требуются, вот и воткнули мне в задание лен. Лен — растение яровое, весеннее; рожь, озимая пшеница — культуры озимые. Как совместить этот разрыв в задании, срок выполнения которого полтора неполных года?»
Но Головачев вышел из затруднения. Еще тогда, когда только поверхностью мозга схватывал он и взвешивал все возможности свои кончить эдаким образом свое образование и накоротке и очень точно прицелился к попытке «провернуть это дело» в совхозе «Подлучье», с директором которого он уже был хорошо знаком, он уже в это время знал, что все ему удастся. Что ни говори, а Илья Авдеич Звонцов обязан Головачеву выручкой в том, что в районе уже называли «Федькиным делом». Ведь это же он, Звонцов, подписывал, не читая, подорожные путевки шоферам, почему Жидилев гонял у него куда хотел. Не будь этого, может быть, банда и не смогла бы развернуть своей деятельности — без машин так чисто не сработаешь. Словом, знал Павел Матвеич, что со стороны Звонцова в затеваемом деле препятствий ему не будет.
К тому же знал он хорошо и то, что «Подлучье» было как раз тем самым хозяйством, в котором его задание провернуть можно было блестяще. Слухи о Двух Модестах давно дошли до Головачева и то, что они не избегали сидерации полей, а наоборот, и вопреки уставному ведению хозяйства, потихоньку из года в год держались ее, он и решил разом в том плане, что база для выполнения задания у него уже существует.
Как он уладил в академии вопрос, не будучи причастным напрямую к сельскому хозяйству, с выполнением своего задания, никого в Житухине не интересовало. Ни Андрей Андреич, ни Звонцов, ни даже оба «Модеста» его не спросили, когда Павел Матвеич явился к ним и изложил суть дела. Но прежде чем приступить к делу, вернувшись домой, он поставил себе первейшую задачу — обуютить квартиру. То, что он за нее не платил, его не смущало. Ему в голову просто не приходило, что за жилище надо платить. Что же касается того, что жилище его Повидлову принадлежало и тот наотрез в коммунхозе отказался брать за него плату, Головачеву не было известно. Не будучи от природы совсем скупым, а будучи прижимистым, умеющим удержать копейку, Головачев на сбережения купил кое-какую, как ему казалось, лучшую мебель производства мастеров районной мебельной артели, расставил ее по комнатам и даже занавески на окнах повесил, заменив ими желтые газетные листы, прикалываемые прямо к рамам. Он даже вторые рамы вынул и стал открывать по вечерам окна во двор.
А на большом столе, подаренном ему Христофором Аджемычем, с радостью заметившим в нем кое-какие перемены, он разложил накупленные в Москве книги. На самом видном месте, рядом с толстой, не начатой еще тетрадью, положил он том учебника Виленского «Почвоведение». Сбоку от него и так, чтобы во всем чувствовалась симметрия, стопкой расположил он том Маевского «Флора средней полосы европейской части СССР», на него положил книгу «Лекарственные растения СССР», покрыл все это книгой «Агролесомелиорация», и стопка книг получилась красивой и влекущей к себе. А с правой стороны положил он тот самый том сочинений Тимирязева, который подарил ему когда-то Боневоленский, и эта книга очень украсила правую сторону его большого, хоть и без ящиков, но письменного все же стола, и такого, какие когда-то могли быть в личном пользовании конторщиков, делопроизводителей и имевших дело с письмом мещан.
Книгу Боневоленского Головачев прихватил с собою из дома отца, когда был в Обояни на коротком гостеванье после всех фронтовых дел, и книга эта лежала у него в чемодане нераскрываемой с того самого года, когда он, как второкурсник, навещал своих летом. Положил он ее на видном месте для того, чтобы напоминала эта книга ему юные годы и уход на учение в Москву. А этот свой уход он рассматривал уже как событие историческое, подобное тому, ну как, что ли, уход из Денисовки на учение в столицу Михаила Васильича Ломоносова. Из этого наивного сравнения своего ухода и юного Ломоносова на учение в Москву не надо, конечно, делать вывод, что Головачев чем-то в самом себе был наивен. Наоборот, не по наивности думал Павел Матвеич о себе так, а по тщеславию, избежать которого не мог. Он когда и книгу-то с дарственной надписью Боневоленского положил на самом видном месте, на стол, прежде всего подумал о том, чтобы пригласить к себе в гости Повидлова, угостить его рюмочкой, а потом сказать: «Вот как разошлись мечты с делом, но было время — и мы Тимирязева изучали».
И скоро, устроив все свои домашние дела и даже заказав себе костюм в местной мастерской из темно-синего русского бостона, довоенной выработки, который пролежал у него не мало лет в старом, но крепком и повидавшем виды чемодане, он нисколько не был удивлен прямым согласием на свою просьбу, когда появился вначале у Андрея Андреича «позондировать почву», а вслед за этим и у Звонцова.
Оба эти посещения указали ему сразу на то, что в его районной жизни после «Федькина дела» произошло что-то важное, потому что и Сазонов и Звонцов, называвшие его раньше товарищем Головачевым, вдруг назвали сразу оба Павлом Матвеичем. И не только они, а даже и Пармен Парменыч, что все готовил свои дела к сдаче по описи, и Сараев, и Борис Аристархович Пиктаклев, и даже Агей Агеич, председатель колхоза «Москва», фамилии которого он не помнил, — все стали величать Павлом Матвеичем. «Ага, сразу признали! — самодовольно улыбался Головачев. — Сразу берут в свою семью! Павел Матвеич?! А то Головачев да Головачев!»
Он сразу убедил и Андрея Андреича Сазонова, и тот одобрительно отнесся к его идее закончить образование путем заочным.
— Все доступно, все доступно, — сказал ему Андрей Андреич. — Переговорите со Звонцовым и начинайте.
— Все доступно, все доступно, — услышал Головачев в ответ и от Звонцова, когда сообщил ему о своем намерении и когда пришел к нему в контору специально по этому делу. — Переговорите с Модестом Петровичем и начинайте.
— Все возможно, все возможно, — услышал он и тогда, когда заговорил о своем решении и с Модестом Петровичем Обреимовым. — И даже совсем все не сложно, — заявил старик. — Данные об отзывчивости ржи и озимой пшеницы у нас есть за несколько лет. Сможете подтвердить ими свои выводы. Сорок гектаров под рожь мы засеяли гречихой на удобрение. Вот ими-то вы и можете воспользоваться. Рапс вам не нужен — значит, побоку его. А вот под озимую пшеничку тридцать гектаров засеяли мы горохом пелюшкой, ими и воспользуетесь для темы отзывчивости озимой пшенички на сидеральные. Сеем мы безостую, местную, районированную. Сеять, пахать — ведь вам не обязательно? Посеем, обмолотим, сумеем сравнить с колхозными данными или нашими, когда культуры сеются не по сидеральным полям. Почвенный анализ тоже есть со всех полей. Так что начинайте, — говорил Обреимов весело и непринужденно, словно всю жизнь и делал такие одолжения всем.
— А вот со льном, со льном-то как? — спросил Головачев.
— Льну мы не сеем, — отвечал Модест Петрович, — сеем рыжик. Нам его навязали, мы обязаны сеять. Но сумели договориться с местным нашим «наркомземом», что сдавать урожай будем не с заданной ими площади, со ста гектаров, а по нашему урожаю, по нашему. Мы его и не сеем ста гектаров, нам и сорока довольно. А с этих сорока мы берем столько же, сколько со ста в среднем по заданию полагается, экономим, так сказать, пашню. Ну это не важно. Важно, что мы сможем с гектар, ну, два гектара льну посеять для вашего задания, семя достанем. А поле, что же поле, — на днях викой запустим эти сорок гектаров под рыжик. Осенью запашем, весной посеем и рыжик, и вам лен. Сожалею, что тут труднее будет с многолетними подтверждениями по льну для вашей работы. Но вы можете взять за основу средние урожаи по льну из справочников.
Головачев так и расцвел. И потом уж до самого завершения задания, до самой отсылки по всем правилам подтвержденного и заверенного отчета он никакого горя не знал, никакой трудности не встретил. Добросовестнейшим образом он проделал все то, что нужно было проделать, и вышел победителем. Так, перед запашкой гречихи и пелюшки на контрольных делянках с каждого квадратного метра собрал он, взвесил, высушил и вновь взвесил полученную «зеленую массу», по таблицам, составленным Обреимовым, подсчитал, сколько почва получила азота и других минеральных удобрений, поработав для этого дня три в лабораторийке Модеста Петровича, где ему помогал толковый практикант — студент из Саратовского агроинститута.
В августе, в конце его, принял Павел Матвеич участие в севе, все хорошо вызнав и о глубине запашки сидеральных удобрений, и о свойствах и качествах семян, посеянных по грече и пелюшке, и о глубине заделки их. Весною с контрольных делянок снял зеленую массу уже буйно поднявшейся озими, отметив хороший рост ее и вес в сухом виде. А в августе, после уборки, собрал все сведения об урожае. Год удался хороший, влажный, теплый, хлебный. Хлеба и везде стояли стена стеной. А на гречихе и горошнике, то есть там, где и было поле опытов Головачева, среди ржи лошадь пряталась с дугою, а в пшенице и перепелу пробиться негде было.
Зимою, подбив все итоги, подкрепив их сведениями из многолетних наблюдений Обреимова в смысле отдачи на урожай ржи и озимой пшеницы на сидеральных полях и установив, что сидеральные удобрения обошлись ничуть не дороже минеральных, а дали отличные результаты, и точно так же все обработав и со льном, Головачев отослал в конце зимы свою работу в Москву.
Работа Головачева на заочном факультете была признана отличной. Один из профессоров, который увлекался льном и сидеральными удобрениями, а именно профессор Семен Игнатьич Вдовцов, работавший и теперь потихоньку в области своих интересов потому, что сидерация была не в почете, признал отчет Головачева вполне самостоятельным, зрелым, глубокоинтересным, а главное, «местным», то есть присланным оттуда, где, казалось ему, давно уже, кроме руководства севооборотами сверху, ничего и не было.
Павел Матвеич получил от профессора хорошее письмо, в котором тот рекомендовал ему и дальше работать в области сидерации, а также сообщил ему, что дело с его дипломом сейчас оформляется и что в самом конце зимы он, вероятно, сможет за ним приехать. Да теперь, ежели бы что и случилось, не так тревожно и плохо жилось бы Головачеву потому, что, как ни говори, а диплом как бы лежал уже в его кармане, и еще потому, что он женился. Да, да, Павел Матвеич женился в тот же год, как купил мебель, сшил костюм и начал работу над своим заданием.
Пармена Парменыча проводили на пенсию в тот год торжественно, даже «вспрыснули это дело» на его квартире. Дровалев сказал речь, упомянул о том, что за много лет службы «во вверенном Пармену Парменычу районе» и быть ничего не могло, «чтобы завелась какая-нибудь дрянь». Старик умилился и очень растрогался. Сам же Дровалев очень боялся, что Головачев встанет и скажет что-нибудь иное. Но этого не случилось, и Дровалев очень был благодарен за это Головачеву, как и за то, «что скромностью и стараниями его» «Федькино дело» не бросило тени на него. Наоборот, Головачев сделал все так, что казалось — дело было раскрыто совместными усилиями. Сорок девятый год принес Головачеву новое назначение. Теперь Головачев занимал место Пармена Парменыча. Сорок же восьмой год принес ему женитьбу.
На ком он женился? Да на Клавочке Строевой, местной фининспекторше, девушке о двадцати четырех лет, ужасной белокурой хохотушке, которую в Житухине многие звали «наш местный Зверев». Нет, Клавочка не была местным начальником финансового отдела, она была только районным фининспектором, но ее знания районной финансовой жизни были настолько обширны, что ежели Сазон Годин мог дать исчерпывающие сведения о районном планировании, Фома Обноров — о состоянии статистических отчетов и вообще о статистике по району, то она могла, минуя своего начальника Макара Плакучева, дать сведения по финансам всех колхозов и особенно по доходам их.
А вместе с этим она знала все сведения о доходности «единоличных» хозяйств, то есть тех хозяйств, которые находились в личном пользовании колхозников. Разбуди ее ночью и спроси — она ответила бы спросонья, сколько стоит курица живым весом в два килограмма и по ценам госпоставки, и по базарным ценам, и по комиссионным, и по поощрительным, и все потому, что она хорошо знала нюансы всех шести цен, господствовавших в тогдашнем районном обиходе. Касаясь госторговли и потребкооперации, Клавочка Строева могла бы, не ошибаясь ни в одной цифре, рассказать, что такое «доход с оборота», из чего он складывается, как его делают в районе даже на вине и водке, как пополняют районный бюджет отчислениями от займов, и если бы не она, то Головачев, слабо знавший эту сторону дела районной жизни, ничего бы об этом толком не знал и во многом не мог бы разбираться.
«Единоличнику» она, например, могла бы, как дважды два — всегда четыре, доказать, что одна яблонька, хоть и рожающая через год, может дать по базарным ценам столько-то рублей дохода в год, приравнять урожай четырех вишенок к одной яблоньке, и все у нее получалось неоспоримо точно, оправданно взвешено, что после этого оставалось только с удовольствием и радостью платить налог.
Она чем-то сродни своим умением жить и работать была похожа на Степана Бархина, инспектора по определению урожаев, и в Житухине многие пророчили в том смысле, что это уже пара так пара — лучше мужа не сыскать, да лучше и жены не наездить. А ездить по району им обоим приходилось много и часто.
Жила Клавочка в совхозе, у своей сестры Машеньки, жены Звонцова, в маленькой, очень уютной комнатке, чистенькой, в которой всегда пахло духами, стучал громко на столике довоенный здоровенный будильник изделия Второго московского часового завода, а на стене висела гитара, повязанная возле грифа большим черным бантом. Клавочке давно уже надоело ездить и болтаться по району. Как-никак, а она ведь окончила областной финансовый техникум, имела уже не малый опыт по своей специальности, могла бы не хуже своего начальника Макара Фомича Плакучева руководить финансовой жизнью района или находиться, на худой конец, в его «сидячем» аппарате. Но места такого в райфинотделе все не было, все оно не освобождалось. «Сидячее» место предлагали Клавочке в соседнем районе, в Понизьевском, но туда перебираться она не хотела потому, что жаль было расставаться с сестрой.
Вот в эту самую пору, когда Головачев навещал совхоз по своим делам, а особенно в те дни, когда работал со студентом Толей Кассирским из Саратова в маленькой лаборатории Обреимова, а именно в августе сорок восьмого, он и познакомился за чайным столом у Звонцова с Клавочкой, и через месяц они сыграли свадьбу. Собственно, свадьбы никакой и не было. После загса Павел Матвеич и Клавочка посидели в семье Звонцовых за столом, выпили по рюмочке, потом пошли все на квартиру жениха, здесь посидели за столом и выпили по рюмочке, после чего Клавочка осталась с мужем, и у них началась супружеская жизнь.
Особенно рад женитьбе Головачева был Христофор Аджемыч Повидлов. Старик при вести о том, что Головачев женился, расцвел необыкновенно, так расцвел, что с ним редко бывало, — белье стал стирать в своей комнате тайком и тогда, когда молодой не было дома. В подарок молодоженам он сам выбелил отлично кухню, повесил тюль на окнах, начистил ворох своей, оставшейся от тещи, давно не употреблявшейся посуды до такого блеска, что все сияло и лучилось, как в хирургическом кабинете. Он достал с чердака тещин старый запасной кухонный стол, выкрасил масляной голубой краской и все это так просто преподнес в подарок молодоженам, что те совсем и не заметили того, как это было тонко и просто сделано.
Клавочку Строеву Христофор Аджемыч несколько знал, ну так, что ли, как знают все друг друга в маленьком поселении, где не знать друг друга невозможно потому, что кого же тогда знать, как не друг друга. Знал он, кто она, чем занята, что делает, даже прозвище Клавочки — «наш Зверев» тоже знал и находил, что это идет к ней и что идет как-то мило. Клавочке Повидлов, о котором она тоже кое-что знала, понравился, и она с ним подружилась. Теперь уже Христофор Аджемыч по утрам на кухню в одной рубашке не выходил, а надевал свой поношенный, но хорошо отчищенный пиджак и причесывал с одеколоном свое «волосимое место». Клавочке он говорил очень красиво, но очень просто, как бы любуясь словами: «Доброе утро!» Она отвечала тем же, и всегда с хорошей улыбкой.
А через девять месяцев, ровно через девять месяцев, как Клавочка ступила через порог квартиры мужа, у нее родился ребенок, хорошенькая девочка, которую назвали Варенька, что очень понравилось Христофору Аджемычу, который также и отметил «точную и синхронную работу молодых»: он помнил, когда Клавочка переступила порог головачевских владений и когда родилась Варенька. Старика это очень умилило, и он сказал сам себе: «Порядочная женщина, весьма!»
Первое время Головачев как-то даже потерялся, когда родилась Варенька, и не знал, что с нею делать и как ему быть, когда доходило дело хоть на час оставаться с нею. Потом, когда она уже начала пускать пузыри, агукаться, вставать на толстые, словно ниточками местами перетянутые ножонки, начала ползать, а потом и ходить, Головачев познал всю сладость отцовства, все странности характера жены. От дочери он был в восторге, его часто видели в магазине покупающим конфеты, от жены — в каком-то неясном удивлении, потому что Клавочка стала часто «задавать дрозда», то есть, как ему казалось, стремилась ссориться, подыскивала для этого причины, а то капризничала и без причин. Например, Вареньку Павел Матвеич — а в районе и во всем Житухине он теперь и был только Павел Матвеич, словно сухое, официальное обращение — товарищ Головачев — теперь или совсем отсохло, или его никогда не было, — Павел Матвеич звал иногда — Кубышка.
— Ну как, Кубышка, как дела? — спрашивал он девочку, уже твердо и упруго ходившую на своих толстых ножках по комнате, когда возвращался домой, и уже от вешалки с радостью наблюдавший, как Варенька спешила к нему. Он брал ее на руки, целовал в белокурую головенку с «херувимскими», по выражению Повидлова, вьющимися волосами и все спрашивал: — Ну как, Кубышка, дела?
— Что за Кубышка? — с раздражением спрашивала его Клавочка. — Чего ты несешь?
— Грубо! — отвечал ей Павел Матвеич. — Грубо!
— Брось, не называй так, не смей! — говорила Клавочка.
И говорила это с такими горящими глазами, с такой безобразно трясущейся нижней челюстью, что Павлу Матвеичу становилось жутковато.
— Ладно, — отвечал он жене, — буду звать ее Варяшкой.
— Почему Варяшкой? — с неистовством возмущалась Клавочка. — Что за выдумка, что за предельная пошлость?
Клавочка ценила это слово — пошлость, все, что ей не нравилось, она называла пошлым.
— Почему — Кубышка, почему — Варяшка?! — отвечал Павел Матвеич. — Потому, что мне так нравится.
И его уже начинало разбирать зло, он отпускал Вареньку, бросал жене:
— У тебя несварение сегодня, что ли, или еще что? Прими валерьяны.
— Дурак! — отвечала на это Клавочка и накрывала стол.
Павел Матвеич обедал, одевался, уходил в таких случаях до вечера из дому.
И Павел Матвеич замечал, что характер у Клавочки портится, и портится быстро. Ну то, что она не давала Павлу Матвеичу спать в носках, спать на спине — храпит! — не давала к столу перцу, считая его главной порчей желудка, на который Павел Матвеич никогда не жаловался, громко смеяться, ходить по комнате в сапогах, хоть Павел Матвеич всегда в грязную погоду носил галоши, а, как известно, галоши портят хром, оставляют на головках потертости, — это было бы все ничего, все можно было бы принять за пустяки, если бы он не замечал: Клавочка вообще чем-то недовольна. Это сбивало Павла Матвеича с толку.
А Клавочка в это время уже не работала в райфинотделе, была занята всецело несложным своим домашним хозяйством, Варенькой и часто пропадала на усадьбе совхоза, у своей сестры. Не нравилось Павлу Матвеичу в Клавочке и то, что она склонна была к деньгам, к усиленному контролю за его получками. Она требовала, чтобы он все деньги отдавал ей. А Павел Матвеич, не будучи скуп, все же не хотел этого, объясняя ей, что сбережения пригодятся в дальнейшем, так как вынашивал на это дальнейшее какие-то свои планы, о которых жене ничего не сообщал. Словом, через год они уже ссорились, ссорились часто, и не раз, забрав с собою Вареньку, Клавочка демонстративно удалялась к сестре, в ту самую комнатку с будильником и гитарой, где она прожила много лет, и подолгу не возвращалась домой. И каждый раз Павлу Матвеичу, и срама боясь, и дальнейших неурядиц, приходилось отправляться к Звонцовым уговаривать жену и водворять ее к себе обратно.
Все же в минуты затишья он наслаждался семейной жизнью. Любил Павел Матвеич, встав рано и согрев чайник, хорошо побриться. Брился он ежедневно, и такой мягкой и интересной бритвой, какой ни у кого в районе и сыскать было невозможно. Бритва эта была безопасная и была так интересно устроена, что стоило покрутить у нее ручку, как бритва раскрывалась сама, вроде раковины, и тогда уже можно было вложить в нее лезвие. Лезвий этих у Павла Матвеича был большой запас, потому что и бритва и они были добыты им тогда, когда был он еще на Западе. Лезвия снимали волосы мягко, работали, не оставляя ссадин и порезов на гладкой, довольно ровной, смуглой коже его лица, и Павел Матвеич, побрившись, любил рассматривать в зеркальце отражение своего лица, как ему казалось, довольно красивого.
С удовольствием он умывался, проделывал на кухне же обтирание холодной водой, потом завтракал. Неизменно просил он у Клавочки на стол себе крутых яиц, кружку молока, хлеб, черный ли, белый ли, было ему безразлично какой, съедал все это с завидным аппетитом, потом одевался и уходил по делам службы. Вечером он любил выпить кружку какого угодно кофе — «Здоровье», желудевый ли, натуральный ли, поболтать с женой, сесть за письменный свой стол и почитать кое-что из книг по вопросам агрономии, лесомелиорации, даже энтомологии или заглянуть в том, подаренный ему Боневоленским.
К этой поре, а шел уже девятьсот пятидесятый год, у Павла Матвеича лежал в кармане и диплом об окончании образования, и был он повышен в звании, и даже твердое положение в обществе у него было, и все, как говорится, было уже у него в кармане. Даже всякий голод, в том числе и душевный, был полностью им удовлетворен, и оно, удовлетворение, тоже как словно лежало в кармане. Павел Матвеич имел к этой поре уже и достаточное знакомство в облцентре, куда часто наведывался, хорошо встречаемый Баблоевым; в районе он был тоже на виду и был уже членом бюро райкома. Со всем партийным активом он был тоже накоротке и имел уже не мало своих «уважателей». Что там Дровалев, Сараев и все Три Сазона! Если надо, знал Павел Матвеич, его и актив районный поддержит, если нужна будет выручка. Словом, Павел Матвеич не боялся за свое положение, был укреплен и в облцентре и у себя прочно.
А вскоре стало Павлу Матвеичу опять казаться, что все это уже пройденный этап и он исчерпан и что жить так, пожалуй, может быть, и незачем. Тщеславие заставляло думать его о большом городе, большой город — о лучшей жизни, а лучшая жизнь была там, в большом городе. «Вот что, — сказал раз он сам себе властно, — тебе обстоятельства послали «Федькино дело». Оно тебя выручило и на ноги поставило. Жди же и опять чего-либо такого, что даст тебе возможность хоть в облцентр выбраться».
И Павел Матвеич стал ждать. А оно, новое «Федькино дело», долго не приходило. И на него часто вновь стала нападать хандра. Хоть и прибавилось забот по службе Павлу Матвеичу к этому времени в том смысле, что как-то там, в области, перекроили районы, не административно, а служебно, «внутри себя», и ему досталась еще и бо́льшая часть Понизья и не мало от Рогачевского района, и помощника у него все не было, справлялся со всем один, — он не тужил и даже считал, что так лучше, по крайней мере хоть поехать есть куда. Из поездок своих часто он возвращался веселый, уравновешенный, доброхотливый, а часто и в глухой, непонятной тоске.
Тоска эта приходила к нему извне, она ничуть не зависела от деятельности его печени, желудка, сердца — на это Павел Матвеич не мог пожаловаться, — тоска приходила к нему откуда-то издалека, откуда-то из прошедшего, из того, что пережито, и тогда он мрачнел, замыкался в себе, был и с женой неразговорчив. В такие дни спать он ложился отдельно от Клавочки, закутывался с головой одеялом, долго не мог уснуть. Если раньше, когда приходила тоска, он мог отмахнуться от воспоминаний, которых он не звал, которые наплывали сами, сами лезли в голову и душу, то теперь в такие часы, как он замечал, ему не удавалось отмахнуться от них, лечь на другой бок да и спать. «Старею я, что ли? — думал Павел Матвеич, лежа одиноко на диване, и уж не сдерживал набегавших воспоминаний, и, лежа с открытыми глазами, давал им полный ход возникать в голове, казаться и превращаться в картины, в образы. Когда эти картины и образы из пережитого возникали перед ним, он не обсуждал их, не комментировал, как сам думал об этом, а пропускал, созерцая. Комментировал он разве что только вот такие видения, когда возникал перед ним в памяти, ну, хотя бы Боневоленский, или Лешка Гиревиков, или Еремей Кривых. Тогда Павел Матвеич останавливался, нарушал эту произвольно возникавшую цепь видений, думал: «Да, Боневоленский! Какой же я дурак, какая балда был! А Боневоленский-то старик был хороший. А я его — «бывший»! Балда, настоящая балда!» — упрекал он себя. Если же перед ним вставал в памяти и видении Лешка Гиревиков, он усмехался и комментировал с досадой: «Типус, типус! И как это получается, а? От него ни хорошего во мне не осталось, ни плохого, ничего. Вроде как бы пустое место, и только. Ну, черт с ним, черт с ним!» — глушил он воспоминание о Лешке.
Но когда приходили воспоминания о вузовских годах, как такие видения называл сам Павел Матвеич, он вскакивал с дивана, садился на край его, и непонятное чувство, более властное, чем тоска, охватывало его. Едва перед ним возникал Еремей Кривых, смерть его, как тут же появлялся перед ним и образ Вадима Кушнарева. Тогда он поднимался с дивана, начинал ходить по комнате, и Клавочка сквозь сон слышала и не понимала, почему он «глошит» воду из графина и
стучит стаканом мелко-мелко о зубы.
А образ Кушнарева возникал перед ним не в том времени и пространстве вузовских лет, а в том, когда они стояли подо Ржевом. «Что, что я тогда наделал! — восклицал он мысленно. — За что загубил его?» И хватался за голову, стараясь погасить воспоминание. «Ну, горяч был, ну, ни черта не понимал ни в людях, ни во времени, все теперь ясно. Но откуда у меня такая злобливость была, откуда? Даже про пистолет трофейный стукнул, даже про танкиста донес». И засыпал только под утро, и, улегшись на свое ложе, все спрашивал себя: «Да, а что же там было четвертое… там же что-то четвертое было!» И не мог вспомнить, хоть и силился, и злился на себя за то, что не мог вспомнить этого «четвертого».
В такие дни он становился груб, даже нагловат несколько, напускал на себя «пустоватость» и тогда чудил.
Еще от времен «Фаргелета» любил он коверкать слова, выворачивать их иным смыслом наизнанку и потихоньку ухмыляться себе, издеваясь над тем, что выворачивал. А в такие хандрильные дни, — он сам так называл такие дни — хандрильными, — эта особенность еще сильнее проступала в нем, и он даже к жене приставал «со своими пустяками». Сидит, сидит под вечер, ничего не делая, да вдруг возьмет и скажет:
— Клав, а Клав, а как это будет, ну, вот, посол, дипломат, значит, посол. А как она у него будет — послица?
— Отстань, — ответит ему Клавочка. — Что, опять накатило?
А он через минуту опять:
— Клав, а Клав, а вот, скажем, ты балерина, а как он, ну, скажем, я у тебя — балерун?
Та на кухню уйдет, делами займется, забудется. А как она в комнату вошла, он опять за свое. Клава постель стлать, спать от этих шуток ложится, а он к вешалке. Достанет из «боковика» шинели четвертиночку и к Христофору Аджемычу шасть!
В такие хандрильные дни любил Павел Матвеич навещать старика. А старик почти совсем облысел уже и все чаще пил. Пил он теперь «на глухую», то есть на ночь, когда все уже давно спят, чтобы никто и не замечал, что он пьет. А замечали это давно уже все, в том числе и Павел Матвеич. Старик больше, чем прежде, обеззубел и хоть давно носил вставные зубы на верхней челюсти, но и на ней не хватало все же нескольких, еще своих, зубов.
К этой поре Павел Матвеич и над стариком стал пошучивать. И к этой поре на издевки соседа, которые старик болезненно переносил, он стал отвечать и сам наскоками, хоть и знал, кто такой Павел Матвеич. И, войдя без стука к Христофору Аджемычу, Павел Матвеич ставил на стол четвертинку и садился. Старик принимал вызов, ставил на стол две рюмки, тарелку с мочеными яблоками и спрашивал дерзко:
— Ну, какие сегодня ко мне вопросы будут?
— Вот вопрос, — выпив и закусив, спрашивал дурашливо Павел Матвеич. — Ясная Поляна! Неясно мне: почему называется она Ясная, чего в ней ясного?
— Больше, чем вы видите, — отвечал старик и жевал щелкающими своими зубами яблоко.
— Чего же я не вижу? — дурашливо и наивно вновь спрашивал Павел Матвеич.
— А того, что Ясная Поляна — это целое государство было. Там можно было без попов и полиции жить, школы свои открывать, людей учить, как одному там великому старику казалось, как можно лучше. Вот что такое Ясная Поляна.
— Выяснили, — отвечал Павел Матвеич, — выходит, что это государство в государстве?
— Следующий вопрос? — спрашивал старик и наливал по второй рюмке.
Раз в такие хандрильные дни, придя к старику с четвертинкой, Павел Матвеич вдруг решил разыграть старика с японскими книгами, о которых Повидлов уже ему рассказывал и которые читал и переводил из них в последнее время. Это были два сборника японской поэзии: сборник древних песен Ямато — лучших японских пятистиший, танка, и сборник хо́кку, трехстиший, подобных русским трехстрочным частушкам.
— Откуда вы все же достали эти японские книжечки? — следопытно спросил Павел Матвеич.
— Эти книжечки пришли со мной сюда еще из Москвы, — отвечал с достоинством старик.
— А все же, ежели проверить?
— А проверяйте, — отвечал Повидлов с тем же достоинством.
В этот час он сидел у окна на обычном месте, пил чай с вишневым вареньем, и ему безразличны были вопросы Головачева: надоели.
— Что же, это в наших силах проверить, — как бы шутя и серьезно ответил на ответ старика сосед.
В сущности, Павлу Матвеичу не было никакого дела до этих японских книг, не было дела и до Повидлова, ни он, ни книги его не интересовали. Он просто озорничал. Старика же это задело больно.
Отставив в сторону на столе свою голубую любимую чашку, он встал и хотел было уже сказать зло и четко: «И проверяйте! Я тысячу раз проверен! Но зачем вы ко мне ходите, вот в чем вопрос». И он было и сказал почти всю эту фразу до конца, и даже не зло, а гневно, но вдруг почему-то остановился на словах «вот в чем», а слово «вопрос» у него не получилось. Старик в это время почувствовал, как во рту у него в пустоте между двух зубов шевельнулась застрявшая между ними косточка, и вместо слова «вопрос» он произнес какое-то шепелявое
вопрёс, поперхнулся, закашлялся и покраснел до корней седых волос.
Головачев рассмеялся и вышел.
Оставаясь после таких посещений один, Христофор Аджемыч впадал в злое уныние. «Зачем он ходит таким ко мне? Что ему от меня нужно? Что я, запрещенный, что ли, человек? Ну и черт с ним, пусть ходит. Мне теперь все равно. У меня теперь все к концу идет».
И доставал уже свою четвертинку, и выпивал, и не спал до утра, сухо кашлял и расхаживал по комнате, соображая, отчего сосед изменился к нему.
А Христофор Аджемыч жил и впрямь свои последние месяцы. Не многие знали — врач местной больницы Серафим Серафимович Старков да Аким Равнов, — какой страшной и неизлечимой болезнью он страдал. Не знал этого и сам Христофор Аджемыч, полагая, что все идет к старости и что все его недомогания тут оттого, что он стареет. Ничего у него не болело, ничто его не беспокоило, только слабел старик, замечал только, как у него силы теряются. Оттого он и пристрастился к водочке, что она немножко бодрила его и сил придавала. «Все равно нехорошо-то, — решил он. — Не человек для субботы, а суббота для человека. Когда ни умирать — все умирать. Мать один раз родила, один раз и умирать придется. Все закономерно».
Умер Повидлов осенью, в октябре, когда кленовые желтые листья усыпали все местное кладбище. Свидетелем его последних предсмертных дней была Клавочка Головачева. Она ему пить приносила, звала старушку «богаделку», безродную Фетисью убрать под ним — старик без движения уже лежал, а за два дня до смерти уже и голоса не подавал. Но за два дня до смерти, еще до потери голоса, попросил он к себе Акима Равнова и подарил рукописное свое собрание частушек и гитару, сказав:
— Прими мою лиру, не удался поэт.
И еще добавил:
— Ты Гоголя-то «Ревизора» помнишь? Помнишь, как там Бобчинский Петр Иваныч просит рассказать всем, всем, всем в Петербурге, что в таком-то городе живет-де Петр Иваныч Бобчинский? А, помнишь? Ну и я тебя прошу — и ты расскажи, что жил, мол, в Житухине Повидлов, жил, мол, Повидлов-то в Житухине!
Хоронить старика вышло все Житухино. Похоронили в ряду лучших людей села. Аким Равнов напечатал некролог в газете. И хоть жизнь в Житухине шла все так же, как и прежде, но без Повидлова село как-то оскучнело. Уже не было слышно голоса Джема Повидлыча, к которому все привыкли, который был как бы обязателен для каждого вечера. Никто уже не вещал: «Фантазия — это такое музыкальное произведение камерного жанра…» и так далее. Удивлялись только вот чему: когда стала Фетисья убирать его комнату и выносить его постель, то нашла под подушкой укупоренную, обсургученную, но наполовину уже распитую бутылку шампанского. Долго гадали житухинцы — отчего так? Да так ни до чего и не догадались.
Когда в хандрильные дни Павел Матвеич возвращался от старика, ложился на свой диван с думой заснуть, он не раз себя спрашивал: «Зачем лезу к нему, чего мне от него надо? В сущности, он полезный человек, а я к нему со своим разным дерьмом лезу, издеваюсь над ним. Надо, надо извиниться».
Но как только проходила тоска, улегалась хандра, он забывал о Повидлове, не заглядывал к нему, и мысль об извинении у него куда-то бесследно исчезала.
Вскоре после смерти старика Павел Матвеич занял его комнату, перенес в нее письменный стол, телефон и стал называть ее кабинетом.
Но привычка быть пустоватым в такие хандрильные дни у него осталась. Сила ее, конечно, исходила не из того, что на Павла Матвеича нападала порою тоска и ему было скучно и хотелось почудить. Корни этой новой привычки исходили из того положения, что ждал он все-таки нового «Федькина дела», чтобы осуществить свое желание — хотя бы в облцентр перебраться. Ровно через год — а шел уже тысяча девятьсот пятьдесят первый год — она приобрела у него силу направленности. Чудить он стал иначе. И Павел Матвеич уже хорошо знал, для чего он чудит.
В своих поездках по вверенным ему местам Головачев мало обращал внимания на такие «сигналы», на какие Промедлентов более всего обращал внимание. Ну, скажем, хоть нечто подобное, что было с Гондурасовым. Павел Матвеич для себя знал одно: факт, только факт!
За все последнее время только и было серьезного, что пришлось убрать одного пятидесятника, который невесть откуда взялся и такую деятельность сектантскую развернул, что сами селяне потребовали вышибить его. Малолетние — в школу не ходи, пионеры — галстука не носи, повелевал ждать конца мира и скорого прихода правды, проповедовал: «Облекитесь во всеоружие божие, чтобы вам можно было стать против козней диавольских, потому что наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных».
Фамилия ретивого была какая-то убогая, пастушья, может быть, скоморошья: Дудко́. Родом был он из-под Минска, из Антопольского сектантского края, где когда-то не раз бывал и орудовал изувер-сионист Мурашко с Волыни, что под Сарнами купил земли, строил новый Сион, а потом бежал в Южную Америку, где и канул бесследно.
— Откуда у тебя эта агитация — «облекитесь во всеоружие божие?» — спросил его, приехав к нему самолично, Павел Матвеич.
— Из послания к ефесиянам, глава шестая, стих одиннадцатый и двенадцатый, — охотно отвечал сухой, жилистый и коренастый Дудко́, от которого пахло давно не мытой одеждой и телом.
— Это что за послание такое?
— Библия, товарищ начальник, — охотно отвечал Дудко́, — столешница, хундамент, на которых уже тысячелетие держится жизнь верующих и заблуждающихся.
Он отвечал сдержанно, но весело, с улыбкой, не глядя на собеседника, а отводя взор или глядя поверх его. Но чтобы уронить достоинство, степенность свою, — нет, этого у Дудко́ не было. Он рассказал Павлу Матвеичу, и так, что тому стало все это очень интересным, как его секта не признает водного крещения, а признает крещение «духом», потому что де так «апостол Петр, рыбак из Галилеи, крестился», когда за Христом пошел, почему его секта и не приемлет оружия и не признает воинской присяги, и подтвердил это свое «почему» цитатой «из Писания», которая гласила: «Блажен муж, который не идет на совет нечестивых, и не стоит на пути грешных, и не сидит на собрании развратителей».
— Все, что не слово божие, не дух его, — все разврат и нечестие, — закончил ответ, почти ликуя, радый, что его слушает внимательно начальство, плешивый, но еще не старый Дудко́.
— А это откуда цитатка? — спросил его с безразличным видом Павел Матвеич.
— Оттуда же, из Писания, — отвечал ликующий в душе Дудко́. — Из древней книги хвалений, первый псалом Давида.
— И трястись, и головой о стенку биться, и нести черт те что на «иностранных» языках — это тоже все из Писания?
— Из него, — отвечал все с тем же видом радующегося бесноватого пятидесятник, — все по Писанию. Когда дух святой сойдет на тебя, ведомо ли тебе, на каком языке ты его услышишь и на каком ответишь? — смиренно и торжествуя заявил он.
— Ну ладно, собирайся, поедем, — ответил на это Павел Матвеич, пораженный тем, что открыл для себя какой-то новый, еще ему неизвестный мир, которого до сих пор не касался и почти ничего не знал о нем.
Взял он фанатика уже тогда, когда было приказано из области отослать Дудко́ в город, и тогда, когда узнал, что изуверская секта эта, служителем которой был Дудко́, являлась сектой запрещенной и пребывала везде нелегально. Дудко́ ничуть не был удивлен оборотом дела. Он возликовал, запрыгал, воздевая руки к небу, закричал какие-то слова моления, весь, ликующий, трясся, и Павлу Матвеичу немало пришлось подождать, покуда он кончит бесноваться. А потом Дудко́ оделся, вышел весело на крыльцо из дома, в котором снимал уголок, спросил:
— Как — пешком, подводой?
Увез его Павел Матвеич на прокурорском «козлике», вез их молчаливый, но всю дорогу улыбавшийся Игошин, и в Суходоле опять все стало тихо.
Из таких вот поездок Павел Матвеич возвращался всегда с чудинкой. Не грели его такие дела, как-то заниматься ими не хотелось. И ему теперь казалось, что лучше было бы, если бы Баблоев его отсюда к себе забрал. «И лучше всего, — решил он, покуда вяло и несмело, — если я начну готовиться к переселению, ну, хотя бы в облцентр. Ждать и внутренне готовиться».
Однако внутренне он чувствовал себя до некоторой степени неловко. «Как-то все-таки нехорошо, — думал он, — оставлять работу там, где я нужен. Хоть и малый, а пост, и стоять на нем нужно. Впрочем, а если все естественно пойдет на отъезд, то что же — зевать? Нет, зевать не буду. Но на сейчас лучше всего, если я в агрономию вникать буду, в практику колхозных дел. Возможно, все это пригодится. И ждать!»
На этом он и остановился. А остановившись на этом, он решил — и как член бюро райкома, и как должностной человек — не проходить все-таки мимо того, что делается в районе, а вникать и в повседневные дела. «Это я нехорошо делал, что мало вникал в районную текучку, пожалуй, скажут еще, что мое партийное лицо не выявлено».
И с этого дня он углубился в дела районной жизни. Куда ни поедет, где ни побывает, а уж кому-нибудь да что-нибудь привезет.
Однажды побывал в «Родине» и прямо с дороги явился Павел Матвеич к Андрею Андреичу Сазонову да в упор и спросил его:
— Как это у тебя получилось, что ты два раза зачислил сорок свиней в мясопоставку? У Година по плану перевыполнение будет, а фактически?
— Это каких сорок свиней? — настороженно спросил Андрей Андреич.
— Как каких? — прищуриваясь, отвечал Павел Матвеич. — А тех, что Звонцов по плану «Родине» передал.
— Ну и что же? — испытующе отвечал Сазонов.
А Павел Матвеич ему:
— Как что же? Ведь это же обман государства. С твоего разрешения их Доброву передали? Годин зачислил их в план выполнения? Зачислил. А ты Доброву разрешил сдать их Живсырью. Теперь они второй раз у Година в отчете. Выходит, что поголовье у нас растет, а на самом деле топчемся на месте. Ведь получается-то у нас уже не сорок, а восемьдесят?!
— Не знаю, надо проверить, — сказал Андрей Андреич смущенно.
Головачев не ответил.
А Андрей Андреич за последнее время и сам задумывался над тем, что делается в районе многое не совсем все так, как нужно было бы. Он не то что не понимал, отчего все это происходит, нет, понимал, но не знал — зачем так? Уставная пахота, уставное ведение хозяйства, полная зависимость от МТС, которая ворочает делами десятков колхозов. «А не лучше ли, — думал он, — колхозам самим машины иметь, самим всеми делами ворочать? Ведь вырос наш колхозник, зачем его опекать, пусть все дела решает сам. Вот будь у колхозов свои машины, разве они все в мягкую пахоту переводить станут? Нет! Хозяин машину пошлет туда, где она только нужна. Он сделает ее работу дешевой, а не возложит на машину все расходы, вплоть до содержания конторы и разных инспекторов, которых теперь оплачивает за всякую «мягкую пахоту» у себя МТС. Словом, со своей техникой он работать будет лучше, найдет, на чем сэкономить, на чем сберечь. И пахать в уставном порядке не будет, а будет пахать столько, сколько нужно. А отсюда у него и забота об урожае возникнет. Не мешай ему только!»
Павел Матвеич, конечно, не испытывал ничего такого, что испытывал Андрей Андреич. Но, возвращаясь из поездок, наведываться к нему Павел Матвеич со своими замечаниями не переставал. От его посещений веяло назойливостью, от замечаний — чудаковатостью. Андрея Андреича это удивляло, затем начало возмущать, и однажды в одно из таких посещений он сказал Павлу Матвеичу сухо:
— Товарищ Головачев, давайте, если хотите, поставим все ваши вопросы на бюро райкома. А так прошу больше со мною не разговаривать и не отнимать у меня время.
Павел Матвеич услышал это с удовольствием и сделал вид, что обозлился, встал и ушел. И больше не заходил к Сазонову до того дня, когда вдруг стремительно не засобирался перебраться в облцентр, когда и совхоз «Подлучье» перешел в другое ведомство, когда и в кармане у него лежал уже диплом, за которым удалось съездить в Москву.
Правда, и в эти дни бывали у Павла Матвеича часы таких раздумий, когда он спрашивал себя: «Слушай, Головачев, а зачем ты все это делаешь, что за фронда у тебя? Для чего она, помогает ли она делу? Ведь все то, что ты говоришь, Сазонову, конечно, известно. Тогда зачем ты это?» И, поразмыслив, сам себе отвечал: «А все равно мне с ними не работать, все равно уеду от них. А так я в чем-то все же прав. Так расстаться будет легче». И махал на все свои чудачества рукою, и забывал о них.
К этой поре Павел Матвеич то и дело ездил в облцентр или неделями пропадал в местах, вверенных его вниманию. К этой поре отношения его с Клавочкой настолько испортились, что он и замечать их не хотел, захваченный идеей переселения в большой город. «Побесится, и все пройдет, — думал ой, — когда в большом городе окажется». Но о своих намерениях жене он не говорил, не потому, что был не уверен в успехе дела, а потому, что был суеверен. Прежде чем дело не завершится, он никогда никому ничего не скажет — преждевременный «трёп» что колода на пути.
А Клавочку донимали уже ревностные недуги. До нее доходили слухи, где и как ночует в своих поездках муж. Клавочка, и не без оснований, почти убеждена была в измене. И каждый раз, когда Павел Матвеич возвращался, она сжималась в комок, готовясь к страшному и злому прыжку на него, но покуда действовала исподволь. Хитря чисто по-женски, она прикидывалась добродушной и безразличной и часто выпытывала у мужа о том, как он жил без нее.
— Как жил? — отвечал Павел Матвеич. — Так и жил.
— А женщины у тебя были?
— Какие же женщины? — лгал Павел Матвеич. — Ты же знаешь мое житье-бытье до женитьбы. Никто не скажет, чтобы я с кем-нибудь и чего-нибудь.
— Но я не поверю, чтобы ты студентом и на фронте тоже никого не знал.
Она его так допекала этими вопросами, что однажды он сказал ей:
— У тебя засел дьявол. Ты читала Толстого «Дьявол»? Вот это самое.
— Читала, — отвечала Клавочка, — там это у барина было.
— А ты помнишь, что там говорится, — для здоровья было!
— Значит, для здоровья и у тебя было.
И Павел Матвеич со скрипом, но признался, что это у него было, для здоровья было, на фронте было, но мало, и лишь только для здоровья.
Объяснения эти ее ничуть не успокоили. Однажды между ней и сестрой ее, женой Звонцова, Машенькой, произошла такая беседа.
— Так не уживешься с ним, говоришь, слишком хорош для тебя?
— Не то что слишком хорош, а не семеен. С ним я не спокойна.
— А он с тобою?
— И он тоже. И вот выходит — разлетимся мы однова.
— Ревнива очень.
— Ничуть! — вспыхнула Клавочка. — Но знаю — не жить мне с ним. Не выйдет у нас житье. А то — ревнива!
Но сколько ни врала сестре по поводу своей неревнивости, все же Клавочка, пользуясь слухами, приняла кое-какие меры для разведки.
Беда эта с женою свалилась на Павла Матвеича однажды тогда, когда он возвращался совсем одухотворенный из облцентра с полной надеждой, что он уже в большом городе, и когда почему-то остановился, не доехав малость до дому, в Рогачеве. А в облцентр Павел Матвеич был вызван Баблоевым так срочно, что, как Головачев сам говорил, «семь попуток загнал», чтобы в срок быть на месте.
— Знаешь что, — сказал ему начальник, — а твоя рекомендация выиграла.
— Какая?
— Как — какая? А совхоз «Подлучье».
И тогда Павел Матвеич вспомнил разговор, происшедший однажды между ним и завом хозяйственной частью одного из областных ведомств, которой руководил Матвей Абросимыч Ильялов. Тот тогда спросил его:
— Не знаешь ли ты совхоза хорошего, который нам к рукам можно было бы прибрать?
— А для чего? — спросил наивно Головачев.
— Как — для чего? Для снабжения. В нашей системе есть у нас два совхозика. Но дрянь хозяйства. Ими нужды снабжения никак не покроешь. А снабжать приходится нам и курсантов, и комсостав, и преподавателей, и семьи. Есть указание подыскать такой совхоз. Хорош ли будет «Рогачевский»?
— Да на что лучше уж «Подлучье», — отвечал Павел Матвеич. — Знаю его, в нем и сам поработал, когда на агронома заканчивал.
И дал тут Павел Матвеич такой аттестат хозяйству, что у Матвея Абросимыча Ильялова глаза разгорелись.
— А тебя мы к себе, пожалуй, перетянем, — сказал он торжествуя. — Агроном? Нам нужен в хозяйство агроном! Ну, что из того, что ты не военный. Будешь у нас вольнонаемным. Не ты один. Так что же, хлопочу за тебя? Подумай!
Было это полгода назад. Тогда разговор с Ильяловым и его обещание показались Павлу Матвеичу несбыточными. И вдруг раз — Баблоев вызывает!
Баблоев не сидел в кресле за своим столом, когда принимал Павла Матвеича, расхаживал по кабинету.
— Ну что, орел, — говорил он, — согласен на гражданку? Или у нас останешься? Тогда учиться придется. Или как?
Павел Матвеич даже вспотел, когда слушал Баблоева. Все же он сказал:
— Согласен.
И подумал: «Лучше воробей в руки, чем синица в небе».
— Ну вот и уладили, — ответил Баблоев и сел за стол что-то писать.
Головачев задумался.
А между тем в душе он ликовал, и неизведанность новой работы его не смущала, потому что сбывалось то, о чем он думал, чего ждал, то есть переселения в большой город. «Не обмануло меня чутье, не обмануло!» — ликовал он и уже соображал, что ему надо теперь делать.
Павел Матвеич прожил в облцентре еще неделю, покуда не убедился, что дело его выиграло полностью и оно у него пойдет. Ильялов сразу и квартиру ему определил.
А в это время Андрей Андреич сколько мог не слезал с провода, выясняя, не ошибка ли это какая вышла с передачей «Подлучья» другому ведомству? Последний звонок — а Андрей Андреич напролом пошел, потребовал, чтобы его с самим секретарем обкома Анатолием Васильевичем Протасовым соединили — удивил его так, что ноги у Андрея Андреича затряслись, пол ходуном под ним заходил. Анатолий Васильевич очень вежливо, с тонкостью душевной и необыкновенной сказал ему: «Ну что тебе дался совхоз? За тобой он и остается. И министерство все то же будет — совхозное».
Андрей Андреич только тяжело вздохнул.
А теми же днями, возвращаясь в Житухино на машине, предоставленной Ильяловым, Павел Матвеич продолжал ликовать. Правда, он врал себе, когда думал: «Черт его знает, как это все здорово получилось — «Подлучье» оказалось для меня вторым «Федькиным делом»! Но при чем я тут? Так сложилось!» Но врал, врал Павел Матвеич тут самому себе. Для Ильялова он и характеристику хозяйства составил, и послал ему ее почтой. Он для нее и у Звонцова, и у Двух Модестов и цифры, и другие всякие данные брал.
В течение полугода он так живо интересовался этим делом, что и при наезде, и по телефону не раз справлялся у Ильялова о результатах и все думал, «каким боком» оно ему «выгорит». «На худой конец, если только совхоз передадут этому ведомству, — думал он, — так уж и в этом у меня есть заслуга в ведомстве. Ну, а ежели случится то, о чем Ильялов говорил, так это же и есть новое «Федькино дело». Он даже знал уже, кому свои дела передавать будет: Маркарову Григорию Ильичу, «деятелю Понизья», — с улыбкой думал Павел Матвеич. — Охотник, лосятник и штык-часовой. Правда, райончик у него получится объемистый. Но справится, времена иные идут». Так думал он, возвращаясь домой и зная, что Маркаров у него будет завтра.
И вдруг ему вздумалось напоследок задержаться в Рогачеве. Почему? На то была причина! Тут в Рогачеве жила да была Анна Викентьевна Сорвилова, жена начальника райфинотдела Петра Петровича Сорвилова. Нельзя сказать, чтобы между ними никогда ничего не было. Оба здоровые, оба интересные, встречались они разно по рогачевскому «уделу» Павла Матвеича и в разное время. Исправляла Анна Викентьевна должность эпидемиолога при райздраве. Петр-то Петрович, муж ее, и грудью и сердцем слаб был, как последний прокурившийся бухгалтер из какой-нибудь колхозной конторы. На почве интересов «здоровья» и сошлись Павел Матвеич и Анна Викентьевна. Легкомысленно получалось, легкомысленно, но что делать было! Петру-то Петровичу в те годы положено было засиживаться за работой допоздна. Что он! В облфине до ночи сидели! А как же ему раньше кончать? Вдруг звонок из области и разные справки потребуются? И Петр Петрович всегда только запоздно дома. Чего тут лишнего говорить, тремя словами сказать можно: тут все ясно. Симпатии между Павлом Матвеичем и Анной Викентьевной были большие.
И на этот раз, возвращаясь из города, напоследок решил Павел Матвеич навестить «рогачевскую Аню», как он звал про себя Анну Викентьевну. И как тут случилось, что тем часом и Клавочка в Рогачеве была и видела, как перед домом хорошо знакомого ей Петра Петровича Сорвилова — ведь все же оба «фины»! — остановилась «победа» с областным номером, из нее вышел ее собственный муж, отпустил машину и в неурочный час — а было только за полдень — взошел на крыльцо сорвиловского дома и скрылся скоро за дверью!
Клавочка только минуту ждала, наблюдая из окна местного «Гастронома» сквозь просветы между розовыми, красными, рубиновыми, совсем лимонными или совсем зелеными бутылками и какими-то консервными банками за дверью дома Сорвилова, а потом не выдержала. «Будь что будет, — решила она и ходом подалась к дому Сорвилова. — Дура, идиотка буду, ежели не выведу его на чистую воду», — говорила в гневе она себе. И Клавочка взошла на крыльцо тихонечко, нажала щеколду под ручкой двери бесшумно, и дверь, совсем не запертая, сама отворилась. А потом у нее скоро все в глазах помутилось. Через большое окно, выходящее в светлые, типа терраски, сени, она увидела и шинель мужа в передней, висевшую на гвоздике, и его самого, промелькнувшего из передней во внутренние покои. И Клавочка чуть от бешенства не задохнулась. Она было ринулась к двери в дом, но вдруг остановилась как в землю вкопанная, постояла с минуту, потом тихонько, пригнувшись под окном, прошла сени, тихо дверь на улицу открыла, бесшумно закрыла ее на щеколду и удалилась. «Все, ясно все! — решила она. — Слухи проверены!» И, не отойдя двух домов от дома Сорвилова, она увидела житухинскую прокурорскую машину у «Гастронома», увидела выходившего из магазина Игошина с отдутыми карманами штанов и, узнав, что Игошин едет один в Житухино, доехала с ним до дома, вся в комок сжавшись.
Не успел под вечер Павел Матвеич появиться на пороге двух больших своих комнат, не успел в веселии и благодушии окликнуть свою Вареньку: «Ну как живешь-можешь, Кубышка?» — как тут же у порога и получил такую оплеуху, что первые мгновенья ему показалось, что она не от Клавочки ему досталась. Удар был так точен, так звонок, что у Павла Матвеича, как на колокольне, в голове зазвенело. Он только тогда понял, что удар этот принадлежит жене, когда после удара она перед ним прояснилась, зло произнеся:
— Лапушку завел, захаживаешь, когда мужа дома нет?
Может быть, и второй удар оглушил бы и без того оглушенного уже Павла Матвеича, если бы он Клавочку за ручку не стал ловить, в которой она держала новенький сорговый веник, употребив против мужа комель его и ухватив мягкую «бороду» веника в свою пятерню. Павел Матвеич, едва удержавшись на ногах потому, что о половичок запнулся, едва успел ретироваться к той повидловской комнате, которую он занимал теперь лично.
Вот в этот-то момент, когда Клавочка еще и веника не выпустила из своей руки и держала его высоко поднятым над собою, в коридор из сеней, шумно отворив дверь, вошел Григорий Ильич Маркаров и остолбенел, остановившись у порога. Вначале он ничего не понял, что перед ним происходит, потому что шел к Головачеву, сосредоточившись на одном — на завтрашней приемке дел по вверенным Павлу Матвеичу «землям». Но, мгновенно разобравшись в обстановке и поняв что к чему, он грохнул таким раскатистым смехом, что одно звено в стеклянной двери задребезжало и закатилось, вторя ему дребезжащим, совсем как у Повидлова, добрым смехом.
Павел Матвеич только отдувался и бессмысленно ворочал глазами. А Клавочка, швырнув веник в угол, удалилась.
— Да перестань ты! — попросил Павел Матвеич Маркарова, который все изгибался и сотрясался от смеха, но, по привычке замечать все сразу, заметил, что Маркаров приехал к нему не в обычной своей служебной шинели, а был в мягкой велюровой зеленой шляпе, в синем габардиновом пальто, хоть брюки были форменные.
Павел Матвеич знал его мало, но сейчас он ему понравился, и он сам рассмеялся, глядя на его веселую физиономию.
— Извините, — сказал Маркаров, — что явился свидетелем ваших идеологических разногласий. Я сейчас уйду. Как у вас тут — гостиница-то есть?
Павел Матвеич только руками развел.
— Ладно, — сказал Маркаров, переставая смеяться. — Я завтра к тебе туда зайду. А правду сказать — думал у тебя остановиться.
— Что же, — отвечал растерянно Павел Матвеич, — комната-то есть, заходи, что ли?
И открыл дверь в свой кабинет, ту самую комнату, что была так еще недавно повидловской. Но Григорий Ильич сделал серьезное лицо и сказал:
— До завтра. Сегодня кое-кого еще навестить надо. Найду, где ночевать.
И вышел, оставив в растерянности Головачева.
Павел Матвеич всю ночь провалялся без сна на диване, укрывшись шинелью, все соображая, как это его выследила Клавочка и чего можно от нее ожидать. Но так ни к чему и не пришел. Утром, не завтракая, не заходя в комнаты, он пошел сдавать дела.
Когда под вечер Павел Матвеич вернулся домой, он нашел все двери распахнутыми настежь. В комнатах были сняты все занавески, убраны половички, супружеская кровать показывала обнаженно и бесстыдно провисшую сетку. У порога, словно в обмороке, валялись Клавины новенькие туфельки — почти совсем недавнее подарение Павла Матвеича. На окне стоял Варенькин слон и словно с упреком покачивал толстой головою с длинным подогнутым хоботом, будто хотел сказать: «А скверны дела-то у тебя, хозяин!» Форточки были не закрыты, в них дуло, ни одна из печей не топлена. И даже клочка бумаги, похожего на записку, нигде!
У Павла Матвеича мурашки прошли по коже. «Ведь так уходят совсем!» — подумал он. Но справился с собою.
В ночи он добрался до совхоза, пошел к Звонцовым. Его встретила на пороге в ночной рубашке Машенька, сказав ему сразу, что Звонцов болен. К Клавочке идти она ему не посоветовала, а передала ее записочку. В ней говорилось о том, что между ними все кончено и что если он появится на ее пороге, то она, Клавочка, за себя не ручается. Было поздно, чтобы идти обратно. Павел Матвеич решил было зайти, несмотря на позднее время, к Двум Модестам. Но потом раздумал и в ночь поплелся домой.
Он шел и думал обо всем, покуда еще только поверхностью мозга. Но не доходя до дома всего какую-нибудь улицу, он обозлился. Он обозлился и принял решение делать все так, как складывается. Переночевав у себя в нетопленой комнате на диване, утром он решительно выбрился с холодной водой, собрал в чемодан свои вещи, связал в стопку книги.
В тот же день на автобусе — а в Житухине начали уже бегать автобусы, связывая село с другими райцентрами и с областным городом, — Павел Матвеич выехал на место новой работы, то есть в облцентр, с тем, чтобы никогда больше не возвращаться на районную работу.
Так по крайней мере думал он.
Но о чем же он думал, когда ехал? Окинул ли мысленным взором пройденный жизненный путь от лет военных или от лет обоянских до этого дня? Оглянулся ли туда, где оставались жить и работать хорошо знаемые им и хорошие люди, не покладавшие рук в работе в эти тяжелые и теперь уже минувшие для нас времена? Кто ему пришел на память? Подумал ли он о Сазонове или о людях, которые были недавно в его подчинении? Или хоть дерево какое вспомнил, что запало в память, встреченное на дороге, в долгих его разъездах, или старый Повидлов, что не был ему ни другом, ни врагом? Нет, ничего не думал, ничего не вспомнил Павел Матвеич, уезжая из Житухина, даже о жене забыл, считая, что с ней-то у него все уладится. Словом, он ехал, ехал в облцентр и даже не замечал, как он едет, на чем сидит, хоть старый житухинский автобус встряхивал и подбрасывал его на ухабистой, «местного значения» дороге изрядно.
ЖИТИЕ ГОЛОВАЧЕВА ТРЕТЬЕ
Сколько нужно прожить в большом городе, маленьком ли, а то и просто в малозаметном селении, если, скажем, судьба тебя туда занесла, чтобы почувствовать себя остоявшимся, обжившимся, совсем оседлым и даже сумевшим поправить все разладки и расстройства в своем душевном хозяйстве, коли таковые были, — сколько нужно прожить, чтобы достичь этого?
Ответить на этот вопрос трудно. Трудно потому, что у всякого свой характер и свое время.
Вот Елене Сергеевне Булыгиной и пяти лет хватило, чтобы она почувствовала себя на месте в неви́дком этом селении, что прозывается Медвешкино. Иному, может быть, надо больше, может быть, меньше времени на все это, было бы только желание да подходящий характер, чтобы этот статус-кво у него в жизни образовался.
В такое время, конечно, вливаются и такие заботы, как устройство дома или квартиры для семьи, женитьба или замужество и всякие другие дела: забота о службе или работе, дела по наладке своего душевного механизма, если, конечно, в нем были какие-либо расстройства. Какие отклонения и расстройства? Ну вот, скажем, такие, как у Елены Сергеевны были. Что это, как не расстройство душевного хозяйства было у нее, когда ей с мужем порвать пришлось, и уезжать, и устраивать жизнь свою заново? Конечно же, расстройство. А справилась она с этим, и в свой какой-то очень хороший срок уложилась, и обжилась на месте, не помышляя для себя ничего другого.
Подобное тому, что случилось с Булыгиной, или нечто такое, может случиться и с другими, и нередко случается. Тут, чтобы устроиться, обжиться, стать совсем оседлым, пожалуй, надо иметь четкие цели и не злой характер, чтобы все хорошо устроилось. А тогда и малого времени на это хватит, и все тогда как следует пойдет.
Все это здесь сказано к тому, что мы, идя по жизненным следам Головачева, подошли вплотную к рассказу о третьем его житие.
А мы помним, как он покинул Житухино и на новое житье в город чуть ли не бомбой летел. И в этот момент он думал не о том, чтобы серьезно и, может быть, навсегда осесть в этом городе, — он думал уже о Москве, считая предстоящую жизнь в этом облцентре вновь каким-то этапом. Больше всего его занимал другой вопрос: как держаться на новой работе и в новых условиях? И он твердо пришел к выводу: ничего от себя, настройка — на «главную антенну». И когда Павел Матвеич летел в областной город, он совершенно не думал, что и времена и содержание времени могут меняться. Даже, если бы он думал, что времена могут меняться, о себе лично он этого не сказал бы. Ведь и мы знаем, что не много в его характере и в его взглядах на жизнь к этой поре изменилось. А о себе он думал так, словно он был выкован на все времена со своим характером и будто и времена, и его характер ничто уж не должно изменить. Ехал Павел Матвеич в город, как он сам себе говорил, с «генеральным» этим настроением — ничего от себя, все от «главной антенны». А в остальном устраивайся так, как повезет, но все же и тогда как возможно лучше.
Правда, когда он прибыл на новое место службы, вскоре после этого с ним случился «казус», когда он было отошел от этого кредо, посамовольничал, допустил «отсебятину». Но тут же он и решил никогда больше не изменять своему кредо потому, что «пострадал» за это. Даже тогда, когда времена изменились, он от своего правила «так держать!» не отступал.
Сколько он прожил в облцентре? Почти десять, почти десять удачных лет, как он сам называл эти годы. На одиннадцатом году с ним приключилась та «катастрофа», когда его, как он сам об этом думал, «вышибли» с работы, и ему пришлось ехать в Порим и там «вживаться».
Самым большим потрясением за все эти десять лет — а случилось это в пятьдесят третьем году — для Павла Матвеича было то время развенчания культа личности и его последствий, когда он, испугавшись, вдруг оторопел и спросил себя: «А что же теперь я делать буду?» И испугался он этого не потому, что не понял этого деяния партии, а потому, что, как и Пармен Парменыч Промедлентов тогда, да как он и сам в Житухине, все чувствовал себя не только запросто членом партии, а и еще чем-то таким, что стояло над партией и, казалось ему, должно всегда стоять.
В те дни он даже к Баблоеву ударился со своими сомнениями и тревогами и задал ему вопрос:
— А надо ли это?
Баблоев выслушал его, вгляделся в него долгим взглядом, отвечал:
— Значит, надо, коли партия так делает. А ты занимайся своим делом.
Он встал, холодно попрощался с Головачевым и вновь сел за свой стол.
В тот день Павел Матвеич больше ничего не спросил у Баблоева. Он как вышел от него, так и почувствовал себя в корень осиротевшим. Он весь день проходил по городу, по его окраинам, ничего не понимая, а когда пришел вечер, зашел в ресторан и вместе с графинчиком водки запросил себе с усмешкой тюрбо.
— Такого нет, — отвечал ему официант, старый татарин в черном позасаленном фраке с салфеткой на согнутой руке.
— Тогда давай что есть, — отвечал ему Головачев и принялся уныло копаться в воспоминаниях о Лешке Гиревикове.
Но это все было тогда, когда пятьдесят третий год пришел.
Когда же Павел Матвеич влетел в город, вкатился в него, у него особых сомнений насчет себя не было. Он в первый же день расправил крылья, когда ему Матвей Абросимыч Ильялов предложил две смежные и хорошие комнаты в доме-общежитии, где и проживали почти все работники этого ведомства. С каким удовольствием поставил он в угол свой чемодан, оглядывая комнаты, и как тут же бросился переставлять мебель, имевшуюся в них!
Наутро в комнатах были уже картинки в золоченых рамках — репродукции с Шишкина и Левитана, и когда Павел Матвеич вешал последнюю — «Вечерний звон», то даже вспомнил романс того же названия и пропел с чувством:
Вечерний звон, вечерний звон,
Как много дум наводит он!
После этого он поставил цветочную вазу на окно, накрыл казенную кровать новым тканьевым одеялом и включил новый электрический чайник в электросеть.
Особенно Павлу Матвеичу нравилось по вечерам гулять по улицам города, заходить в кинотеатры и клубы, рассматривая и разглядывая публику, отдыхать по утрам в скверах, вдыхая свежий воздух всеми своими легкими. В эти часы и минуты он любил вспоминать Москву, годы, проведенные в академии, Лешку Гиревикова и разные свои былые московские проделки. Вспоминались ему часы розовых утр, когда возвращался он в свое, на Мазутном проезде, студенческое общежитие и стучался в окно, чтобы товарищи открыли и чтобы похвастаться минуту, другую тем, где он был, что делал. Но больше всего мечталось ему не о той Москве, какую он знал и любил в годы своего юношества, — теперь ему столица виделась как город больших учреждений, министерств, ведомств, как город больших личных возможностей. О ней он мечтал как о городе, путь к которому лежит прямо через этот областной центр. Так он мечтал о Москве, зачастую уже видя себя на ее улицах.
А работа в это время у Павла Матвеича была уже совсем агрономическая. В его ведении, ведении главного агронома хозяйственной части того учреждения, куда он перешел служить, теперь были три совхоза, а точнее сказать — один совхоз и два совхозика, как их называл и сам Ильялов. Совхозом в полном смысле слова можно было считать только «Подлучье», где по-прежнему дела шли хорошо и где по-прежнему все вершили Два Модеста да свояк Павла Матвеича Звонцов.
А совхозиками в управлении назывались едва собранные, едва держащиеся два хозяйства, которые перешли в распоряжение хозчасти после войны от разных упраздненных ведомств. В одном из них — в совхозе «Степной» уже много лет подряд сеяли пшеницу по пшенице из года в год. Урожаишки в хозяйстве добывались от пяти, шести до семи центнеров с гектара от силы, между тем как по посевным площадям и планам беспрерывного роста урожаев, назначавшимся сверху, от него требовалось столько зерна на комбикорма для других совхозов этой системы, а также для птицеферм, что совхоз из года в год только что в долгу и оставался.
Вторым совхозом в подчинении Павла Матвеича было прежнее довоенное конехозяйство, которое превратили или, точнее, все еще пытались превратить в откормочное свинохозяйство высокой товарности. Названье хозяйства было «Ополье». Маточное поголовье в «Ополье» было ничтожно, совхоз держался в этом отношении главным образом на колхозных поставках поросят, брали которых всюду на откорм. В этих поросятах в хозяйстве в любой год недостатка не было. Колхозы, уязвимые со стороны кормов, охотно везли в «Ополье» молодняк в любом количестве, боясь не прокормить его, и отдавали совхозу за самые низкие цены. Нелестно разве колхозу кое-что заработать на таком, не обеспеченном кормами молодняке, не возясь с ним в своем хозяйстве долго? К тому же разве плохо получить хорошую «отметку» по району по шкале мясопоставки не на условиях веса, а на условиях численной оценки?
Что когда-то в этом хозяйстве было хорошо, так это луговые выпасы, на которых прежде пасли коней, выращиваемых для армии. Известно, что танк на войне победил коня, конь стал в армии почти не нужен. Его место в «Ополье» заняла свинья. Полей же в хозяйстве было так мало и так были они выпаханы, что урожаили исключительно плохо. Луга же с кислыми почвами, большая часть которых по указанию шефа Валентина Антоныча Горчакова была давно распахана, ни свеклы, ни картошки, ни турнепса столько, сколько нужно хозяйству, не давали. Потому в «Ополье» постоянным нерешенным вопросом и был вопрос о кормах и о бездеятельности директоров.
Закупленный по поставкам молодняк погибал часто во множестве не только от бескормицы, а и от болезней потому, что помещения,
свинарники тож, переделанные из старых, уже обветшалых конюшен, были плохи и холодны. И много нужно было зоотехникам уверток, чтобы безболезненно для себя списать павших животных из баланса откармливаемых.
Ну, а третьим совхозом было уже знакомое нам «Подлучье».
И когда Павел Матвеич ворвался в город, и когда утвердился в должности, и когда он сам себе сказал: «Кум королю, сват министру», и решил, что он тут вполне самостоятелен, положил он себе за клятву блеснуть на работе, и так, чтобы там, в Москве, про него узнали, там заметили. «Под лежащее не течет и сказуемое», — сказал сам себе с ухмылкой Павел Матвеич, по привычке что-либо переиначивать в речи, и с энергией времен «Федькина дела» ринулся в дела подведомственных ему хозяйств!
Он на первое время даже о своих личных делах забыл. То, что произошло между ним и Клавочкой, он считал сущим пустяком, полагаясь на время, что оно-то все и исправит. Поведение Клавочки он объяснил просто ее ревнивостью. Занятый делами своих хозяйств, он все же написал ей раза два в Житухино, прося «облагоразумиться», «не раздувать дела», которое «все тобою выдумано», намекал — как только устроится с квартирой, то и приедет за ней, и заберет ее с Варенькой в город «кататься на троллейбусе». Клава хоть бы строчку ответа на эти письма. «Ладно, — решил Павел Матвеич, — перемелется, и муки не будет. Подумаешь, самостоятельная! Объездишься, смирной станешь».
Так решая свои личные дела, Павел Матвеич не знал еще, как обернутся для него они в скором времени. В эти дни у него еще не возникало чувства тревоги ни за судьбу дочери, ни за свое положение на работе в связи, как ему казалось, со временным разрывом с Клавочкой. Дело это до сих пор огласки не имело, и Павел Матвеич был спокоен, что с этой стороны он защищен надежно. Но если бы в это время Павел Матвеич представил бы возможным полный разрыв с Клавочкой, то с уверенностью можно было бы сказать, что в первую очередь не о ней он стал бы думать и тревожиться, а о том, как этот разрыв с семьею отразится на его служебном и общественном положении.
Но Павел Матвеич о личных делах своих так не думал. Он думал в том смысле, что все перемелется, Клавочка приедет и будет с ним. Он и Баблоеву, и начальнику хозсектора Ильялову о своих семейных делах так сказал, что, покуда он живет в общежитии, хоть и в отдельных комнатах, все же жену и ребенка брать в город не будет до тех пор, покуда не представится возможность получить квартиры изолированной. Он так и сказал: «не представится возможность», а не: покуда не дадут квартиру. И в этом месте он намекнул на строптивый характер своей половины, на что Ильялов ни одного слова не сказал.
Словом, Павел Матвеич, начиная новую свою жизнь, больше всего страховал себя среди новых знакомых и начальства с этой стороны, не допуская ни тени подозрения ни у кого, что у него не все с семьей в порядке.
«Подлучье» в первоначальную пору меньше всего интересовало Павла Матвеича. С тех пор как он покинул Житухино, в «Подлучье» он ни разу не бывал. Там продолжали жить и работать Два Модеста, с ними был расторопный и хозяйственный Звонцов. Свояк по долгу службы раза два уже был в новом для него учреждении, интересуясь новой формой отчетности, и Павел Матвеич, не задерживая его, ни слова не говорил с ним ни о личных делах, ни о делах хозяйства. Он только снабдил его бланками да просил навестить в общежитии, дав понять ему, что отдельной квартиры у него еще нет. О Клавочке, о дочери — ни слова. Расстались, словно как и не встречались.
Все же за «Подлучье» Павел Матвеич был спокоен. Если в «Степном», где сеяли только злаковые, задача, что делать, была ясна, то об «Ополье» сказать этого было совсем невозможно. Начальствующим в этом хозяйстве был не какой-нибудь «штрафник», как в «Степном», некий Протас Егорыч Быков, переведенный сюда из-под Тамбова за какую-то провинность по службе в качестве начальствующего, — в «Ополье» был местный человек, поставленный совсем недавно при содействии Ильялова некий Клим Афанасьич Бурчалкин.
Бурчалкин был с виду страхолюдный человек, с постоянной, плохо бритой щетиной на щеках и подбородке, часто не совсем трезвый и молчаливый почти всегда, однако как-то уважаемый и в управлении и в облисполкоме за то, что знал и умел всякие «свиные дела» вершить.
Был он когда-то директором какой-то свинооткормочной базы, к делам хлебопашества отношения никакого не имел, требовал постоянно для своего хозяйства кормов и внимания, однако ни у кого этим не вызывал раздражения. Он утверждал, что совхоз «Степной» и создан для того, чтобы снабжать «Ополье» комбикормами и вообще фуражом, так и планировались когда-то два эти хозяйства, чтобы кормить одно другое. Но в «Степном» из-за вечных недородов постоянно хлеба забирались «под гребло».
Тогда Бурчалкин пускался во все тяжкие, выискивал корма на местах путем, ему одному ведомым, латал, чинил, штопал прорехи в хозяйстве и выходил из беды всегда победителем.
Павел Матвеич сразу как-то не полюбил Бурчалкина — не за неопрятный вид, к за молчаливость, и за душок перегарный, испускаемый им, а больше всего за то, что Клим Афанасьич сразу дал понять Павлу Матвеичу, чтобы тот усердия от него в хлебопашестве и огородных делах не ждал.
— Мы не на том теряем, что наши пашни ничего не рожают, — заявил он, — а на том, что время и силу на них тратим. Если бы они и в пять раз больше рожали, нам все равно не прокормить своим фуражом всего поголовья, что нам планируют.
Знакомясь с этими двумя хозяйствами, Павел Матвеич решил блеснуть на повышении урожайности колосовых хлебов, сказав себе: «Вот главное звено, которое надо всеми мерами мне тащить». И взялся за работу. О, блеснуть, блеснуть, блеснуть! — Как новое «Федькино дело» стояло перед ним.
И сразу насел он на Бурчалкина. Прежде всего обнаружил Павел Матвеич в «Ополье» многолетние залежи подстилки и свиного навоза, которые вывозили в овраг. В этом же овраге плотной многометровой толщей лежал конский навоз, вывозившийся в этот овраг много лет подряд еще до войны.
У Павла Матвеича сердце взыграло, когда он нашел это богатство. Нерадивость, безынициативность увидел он тут в характере Клима Афанасьича и издал такой приказ, от которого у Бурчалкина голова закружилась.
— Жми, жми, — сказал ему с восторгом Ильялов, ознакомившись с приказом и с удивлением поглядев на Головачева, — жми на все сто. Только не знаю, на чем вывезет все это дерьмо Бурчалкин в поле? У него своих машин всего шесть.
— Вывезет! — с уверенностью ответил Павел Матвеич, подписывая приказ.
Как эту работу проделал Бурчалкин, знает до сих пор только он один. Но в то же лето работа эта была им проделана. Навоз, лежавший годами в овраге, очутился сразу на поле, был разбросан и запахан, а по нему посеяна озимая пшеница.
— Зачем пшеницу-то сеете? — только и сказал на все Клим Афанасьич. — Пшеница-то, ежели уродится, все равно от нас уйдет, ее на корма не дадут.
Павел Матвеич ничего ему на это не ответил, а про себя сказал: «Ничего! Волевое решение всегда верное. Будем и впредь действовать так!»
В то же лето в совхозе «Степной», где из года в год по хлебу хлеб сеяли, он произвел тоже «маленькую революцию», потребовав не оставлять никаких чистых паров, а все поля озимые пустить под ту же пшеницу. Резон в этом был. По многолетним, не получавшим давным-давно навоза и удобрений ржищам пшеница как свежая культура могла бы лучше отозваться на урожай, чем рожь. Об этом Павел Матвеич слышал не раз еще от Модеста Петровича Обреимова в «Подлучье» и решил волевым путем утвердить этот опыт и в «Степном».
— Боюсь я, — сказал ему на это решение Быков, — что урожай меньше, чем ржи, у нас получится. Пшеница озимая очень капризная культура.
— Верно! — ответил ему на это Павел Матвеич. — Но если нового директора на старом месте встряхнуть хорошенько, то и он на дела отзовется лучше. Новым директором на старом месте будем считать, конечно, пшеницу.
Маленький, черненький Быков почесал у себя в затылке, подумал, как принять это «двуплановое» замечание начальника, да вдруг взял и сказал:
— Решение правильное.
Так начал Павел Матвеич поблескивать в первый же год своей службы на новом месте. Он, конечно, знал, что его «пшеничная революция» может и провалиться, может быть, даже и одного года не даст того желаемого, ощутимого результата, которого он хотел. «Первый год еще урожай, пожалуй, может будет и выше, чем давала рожь, а потом что?» От этой думы у него на душе стало беспокойно. Вот тогда он и решил еще лучше блеснуть. А с этим и принял ряд решений.
Одно из них заключалось в том, что для опольских луговых почв ему нужно было много извести, чтобы снизить кислотность почв путем внесения в нее этой самой извести. В агронауке этот метод называется известкованием. Добыть молотую, гранулированную известь для этих целей в области было невозможно — ни одно предприятие, даже каменоломни, этим в области не занималось.
Другое решение его состояло в том, что для выпаханных каштановых почв хозяйства «Степного» требовался суперфосфат и частью калийные соли. А уж этого-то добра в области и грамма добыть было невозможно. Павел Матвеич хорошо знал, как снабжаются всем необходимым хозяйства той системы, в которой он работал. Они должны были снабжаться путем строго планированного снабжения — зубчик за зубчик задевает, как в хорошей машине, — через централизованное снабжение. Скажем, нужно тебе кирпича десять тысяч штук — планируй, он к тебе по плану из центра и придет. Потребовалось, скажем, леса строевого пятьсот кубометров — включай их заранее в план, придет оттуда же. Не колхоз, позаботиться есть кому о хозяйстве.
Павел Матвеич составил проект химизации полей, показал его Ильялову, тот, поглядев на него, с восхищением и с удивлением сказал:
— Жми, жми на все сто, давай! Только ты же ничего этого все равно не получишь.
Павла Матвеича замечание Ильялова не смутило. «Как это так не получу? — подумал Павел Матвеич. — Вы не получали потому, что не просили. А просящему — дается». И написал в Министерство совхозов, и просил все, что нужно.
А скоро Павел Матвеич получил и ответ того содержания, который мог самую оптимистическую натуру привести в уныние. В бумаге сообщалось, что для совхоза «Степного» и для совхоза «Ополье» ни удобрений, ни извести не запланировано и завезено быть не может. Бумага была с хорошим грифом, отлично отпечатана и подписана Горчаковым.
Тогда Павел Матвеич принял третье волевое решение. По примеру Двух Модестов решил он втихую ввести и в «Степном» и в «Ополье» поля сидеральные. Он даже уже кое-что из семян раздобыл с помощью Бурчалкина, «лавируя между обстоятельствами» и «местным путем».
Но тут-то, когда Павел Матвеич еще не успел заняться своей сидерацией, рано по весне свалилась на его голову первая гроза, повергшая его в смятение: приехал инспектировать дела совхозные Валентин Антоныч Горчаков. Знал о нем Павел Матвеич, что Горчаков в министерстве уже много лет подряд курировал совхозы, которые значились за разными ведомствами.
Шеф нашел, что и «Степной» и «Ополье» находятся в том состоянии, «какое им в данное время обеспечено». А когда он побывал с неделю в «Подлучье», то в облцентр вернулся гроза грозой. В «Подлучье» он такое обнаружил, что у Павла Матвеича кожа на спине сделалась сразу гусиной. Шеф обнаружил там ни больше ни меньше, как «антигосударственную практику». Он обнаружил там обман государства, заключавшийся в том, что в «Подлучье» какие-то «дельцы» из года в год гнали десятки и сотни гектаров пашни под зеленые удобрения, когда эти гектары пашни должны были бы давать сотни и сотни пудов зерна. Было переведено, а в этом, ничего для себя дурного не подозревая, помогли разобраться Два Модеста, сколько за ряд лет так было потеряно зерна, какие убытки понес совхоз. Горчаковым было гневно и безапелляционно предложено отдать Звонцова и «Модестов» под суд.
Затем Горчаковым было высказано твердое мнение в адрес Головачева, что он, Горчаков, надеется, что Головачев будет держаться в деятельности «спускаемых планов».
— Зерно, больше зерна! Молоко, мясо, овощи — вот ваше дело. А не сидерация. Не до нее!
И уехал.
В неописуемое недоумение пришел Матвей Абросимыч Ильялов. Изложив начальству дело как можно серьезнее, он пришел к выводу, что указание Горчакова надо исполнить.
— Как ты допустил эту самую… фидерацию? — сказал он Головачеву. — В голове у тебя, что ли, высохло? Никаких фидераций! Делай так, как требуется.
И наступили для Головачева мрачные дни. «Как же я это не сообразил, что делаю, — нервничал он. — Черт мне с ней, со всей этой сидерацией и передовизмом «Модестов»! — зло и угрюмо рассуждал Павел Матвеич. — Никакой отсебятины! Никаких вывертов! Так держать!»
Под суд Звонцова не отдали, не за что было, а назначили заведовать одним из отделений совхоза, потому что противился перестройке.
А в «Подлучье» все Павел Матвеич пустил на указной порядок. Собственной рукою поломал там все Павел Матвеич — и не тужил. Заливные луга Головачев распахал под огороды. Помимо этого, из центра совхозу придали «мясной» профиль, и в «Подлучье» стали откармливать скупаемый скот на убой.
И в эти дни Павел Матвеич вдруг решил, чтобы свалить с плеч своих почти всякую ответственность за дела в «Подлучье», поставить директором в хозяйство Клима Афанасьича Бурчалкина с оставлением его на первое время и директором в «Ополье». Расчет у Павла Матвеича был тут такой.
Старым другом Бурчалкина издавна был опытный колхозный вожак, начинавший свою дорогу еще в коммуне, Платон Кузьмич Порываев. Руководил он старым и довольно большим по тем временам колхозом «Заветный». Сколько лет председательствовал Платон Кузьмич в колхозе «Заветный», столько и каждогодных побед было у этого хозяйства.
Никто не знал толком, как этот круглоголовый, всегда чисто выбритый, плотный, голубоглазый человек, с широким лицом русского крестьянина, умел делать из ничего чего. До войны он руководил маленьким по нынешним временам, всего в семьдесят пять дворов, хозяйством в селе Ивантеевка в Шумском районе, а хлеба, скота, продуктов сдавал и продавал столько, что иные деревни в складчину и с пяти хозяйств своих набрать столько не могли.
Когда шла война, он, упросив в свою «вотчину» с пяток деревенек, обедневших сильно рабочим людом, особливо «полом мужеским», за полрайона своего отчитывался и хлебом, и мясом, и шерстью, и овчиной, и овощью, и вел как-то так это свое новое хозяйство, что оно и в войну устояло, и никакого разора в нем не было. Сам он придумал для этого хозяйства название — «Заветный», сам он первым во всей области показал путь к укрупнению мелких, карликовых довоенных хозяйств, утвердив тем самым и правильное решение в этом вопросе.
После войны знал и он эпоху мягкой пахоты, касалось и его шестиценье на продукты, налоги на личное хозяйство членов артели, и многое другое касалось его так же, как и других председателей, вертевшихся во всей этой сложной финансовой и административной машине, сложившейся после войны на деревне.
Но вот у кого по селам заколоченные избы стоят, у Платона Кузьмича Порываева все колхозники дома. Он еще деревень восемь, что вкруг стояли, прихватил в свой «Заветный», он и эти деревни поставил на ноги. А как — то он да его бригадиры только и знали.
По всей области было известно о толстенной его записной книжке, что всегда была при нем и всегда ему оттягивала карман пиджака. Что в ней было у него записано, никто не знал. Без нужды и на людях он ее не вынет и не раскроет.
А вот бывали случаи, когда замечали такое. Едет Клим Афанасьич в своем «мотошарабане», что еще от времен лендлиза и войны в его хозяйстве завелся, по какой-либо деревеньке своего «Заветного», да вдруг и приставит палец ко лбу, да вдруг что-то и вспомнит, и велит у такой-то избы остановить машину. Остановит, книжку достанет, раскроет ее, взглянет на нужный листок, скажет: «Так», да и на крыльцо, на котором уже хозяйка стоит.
И между ними разговор такой:
— Что же это ты, Матрена Ильинишна, хозяйствовать не умеешь?
— Как так?
— А так. На печку кирпичу просишь.
— Дак износилась печь, на фундамент села, развалилась.
— Тысячу штук кирпичу тебе дать не могу. Пятьсот получишь.
— А где остальной-то брать?
— А старый где? Не вся же печь развалилась, половина-то осталась? Где она?
— Тебя, Клим Афанасьич, не проведешь. Разобрала, очистила половину-то. Хотела на завалинку пустить, каменну сделать.
А он ей:
— Завалинку землей на годок, другой подсыпь, а полтысячи получай.
И в машину, и едет дальше.
А у тетки Матрены с души бремя, и хочется ей, этой Матрене Ильинишне, еще лучше в колхозном хозяйстве поработать, чтобы и на виду быть, чтобы и завалинка была, и то, что под осень Клим-то Афанасьич на трудодни сберечь сумеет.
А то еще что в дороге вычитает из своей книжки и велит поворачивать в какую-нибудь Манаешку и на скотный двор торопится. Приехал — и уж скотницу Аграфену Никитишну велит звать. И к ней:
— Что у тебя, Аграфена Никитишна, какая, пишешь, корова об одной сиське осталась?
— Вот эта, Паскудиха.
— Верно, что паскудиха, три сиськи распороть успела, а одной прокормиться хочет. Под нож, незачем зря кормить.
— Дак бригадир против. Говорит, приказано из району поголовье до первого января сохранять, до отчетности полной. Инструктор тут был.
А Клим Афанасьич к бригадиру, да и бригадиру:
— Она что у тебя, для отчета и подавиться не может или брюхом на кол сесть? Держать полгода корову, которой грош цена? Ты о своей причетности думай, а не о райкомовской отчетности на январь. На ее место телушку поставь да выхаживай. А Паскудиху на базар, как случайно пострадавшую.
И опять дальше едет, и опять в книжечку смотрит или что еще в нее впишет. Так вот какая у него эта книжечка была — вся область о ней слышала и знала. От этой книжечки, говорят, у него все и шло хорошо да толково.
Павел Матвеич уже знал немного Платона Кузьмича по чужим рассказам да раза два видел его в «Ополье» у Бурчалкина. Больше же всего нравилось Павлу Матвеичу то, что и сам Бурчалкин чем-то несколько походил на Порываева. Доказать было нельзя, а получалось на деле, что они друг друга — и заметьте: законным путем — как-то своими хозяйствами дополняли. Известно уже Павлу Матвеичу было, что Платон Кузьмич не только поросятами, а и кормами выручал в трудную минуту Клима Афанасьича. Да было известно ему и другое, что каким-то образом и Клим Афанасьич не оставлял Платона Кузьмича в беде, и так они в обычай друг друга не раз выручали. Хоть колхоз и совхоз — разница в хозяйственном и прочем устройстве, а они общий язык находили.
Вот потому, что у Бурчалкина и на новом месте, в «Подлучье», где теперь уже пошло хозяйство не столько зерновое, сколько мясное, «коровье», будет и вперед поддержка со стороны Порываева, и дабы оградить себя от всяких неожиданностей по «Подлучью» решил Павел Матвеич пересадить Клима Афанасьича в «Подлучье».
Конечно, проделал это он с согласия Клима Афанасьича, но, прежде чем получить согласие от него, забежал Павел Матвеич наперед и потолковал с начальством, а начальство, о чем он просил, — с секретарем обкома, с Анатолием Васильевичем Протасовым. Уже в это время Павел Матвеич сообразил, что участие в этом вопросе Протасова может в дальнейшем ему пригодиться, и как-то в этом не ошибся.
Но как только это было сделано, как только оградил он себя со стороны неурядиц в «Подлучье», пересадив туда Клима Афанасьича, Павел Матвеич с этого дня весь погрузился в душевное уныние. Оно истекало из того источника, который всеми своими ключами находился все в том же Житухине. Если еще до разносного визита из центра Валентина Антоныча Горчакова примирение с Клавочкой считалось Павлом Матвеичем абсолютно возможным — перемелется, и муки́ не останется! — то после того, как был снят с работы Илья Авдеич Звонцов и отослан заведующим в одно из отделений совхоза, полностью обозначилось, что примирение с Клавочкой невозможно.
До приезда Горчакова Павел Матвеич раза три выбывал в Житухино по семейным делам, как отмечался он у Ильялова, но все три раза переговоры его с Клавочкой были неудачными. К этой поре Клавочка Головачева каким-то образом вновь устроилась на прежнее место работы, вновь перебралась жить в старые комнаты беспризорного дома Повидлова, вновь была сама собою. Она даже заразительно смеялась, носила короткую прическу и короткие платья, в глазах же, грустных и неспокойных, таился у нее тот огонек, что загорается в зрачках всегда, когда на сердце тлеет или разгорается уголек вражды или ненависти.
При всех трех встречах она отвечала Павлу Матвеичу одно и то же на зов возвратиться «домой»:
— Нет, нет и нет!
Однако и это все нее не удручало Павла Матвеича. «Перемелется!» — думал он. Больше же всего мучила его разлука с Варенькой. За все три раза, что был он в Житухине, видеть Вареньку ему довелось всего один раз. Да и то это было, когда он сам в детский садик отправился. Варенька встретила его криком: «Папа, папа, мой папа приехал!», посидела с минуту с ним и, сказав: «Ты приходи вечером за мной», убежала в группу к своим сверстницам — «на игрушки».
У Павла Матвеича слезы в тот раз на глаза навернулись — дочь ему искренне была дорога!
Но все так было у него до того момента, когда Звонцов был еще директором хозяйства. А после того как Илья Авдеич был снят с работы и Машенька, жена его, беременная в те дни, от нервного потрясения «скинула» и пролежала в горячке несколько недель в больнице, и после того, как он получил от Клавочки письмо всего в одну строку, точнее, всего в одно слово: «Подлец!» — Павел Матвеич дрогнул душой и понял: примирение теперь невозможно.
Вот с этого часа он и впал в уныние. Дела свои он делал механически, хорошо понимая, что на этом механическом сейчас все его дела построены, а жил он одиноко, сумрачно, словно чего-то выжидал.
Мучило его больше всего то в разладе с Клавочкой, что Звонцов на дыбы встал и его пришлось пересаживать на другое место. «А теперь, конечно, я виноват, обидел, ей теперь это на руку», — думал он.
Часами валялся он одиноко на диване, часами по городу ходил. А то часами читал какую-то старую антологию русской поэзии, которую подарил ему областной поэт и работник областной газеты Аполлон Чичибабин. Вот в это-то время он чуть и поэтом не стал.
Вероятно, у большинства людей так бывает, когда приходит время желания как-то особо высказать свои чувства, свои мысли, свои переживания и свое видение жизни и вещей в такой красивой форме, что обычно произносимыми фразами выразить нельзя: будет не красиво, вот тогда большинству таких людей приходит на помощь песня или стихосложение.
Это происходит, видимо, потому, что в основе самой человеческой души лежит ритм музыки и слова, те самые сильные и драгоценные качества, без которых душа была бы в потемках и не могла бы прекрасному ответить прекрасным — музыкой, песней, речью, что и без музыки уже сама музыка.
Это свойство общечеловеческой души было, конечно же, свойственно и душе Павла Матвеича, только оно где-то очень глубоко лежало на дне его черствой души.
Но вот подошел толчок извне — разлад с семьей, вот дочь есть, а растет без него, и часто от этого у него болит сердце. И вот припомнился Повидлов со своими частушками, и возник образ опаленного огнем войны Гондурасова с его страстью к стихам и живописи, и Павел Матвеич встрепенулся.
Однажды мучительной осенней ночью, когда за окном его комнаты хлестал ветер и мел по улице желтые листья и дождь, когда он не знал, за что ему дальше взяться в жизни, когда казалось многое бессмысленным, он почувствовал позыв к стихам, вызванный сердечной мукой оттого, что в эту ночь никого-то, никого своих возле него нет, даже маленькой Вареньки, которая мелькнула вдруг перед ним синим васильком. И этого было уже достаточно, чтобы стихи сложились сами по себе. Он увидел свою черную калитку, что вела во двор общежития, огонек в доме Повидлова там, в Житухине, где была сейчас дочь, иву под окном, которая показалась почему-то в поле и одинокой, и он вскочил со своей кушетки, бросился к столу, объятый непонятной, но красивой тревогой, и заторопился записать то, что пришло ему в душу и просилось словами из нее.
И Павел Матвеич начал писать, сам удивляясь тому, что у него получаются стихи.
Да, это было чу́дно, сладостно, мучительно сладостно почувствовать, что как только мелькнула перед ним Варенька в образе василька, то тут же бросилась почему-то в память черная мокрая входная калитка во двор и одинокая ивушка, но почему-то в поле, и как тут же все это мгновенно обратилось в чувство, чувство нашло слова, и первые стихи вылились сами по себе:
За калиткой ноченька,
Свет звезды далек, —
Где ты, моя доченька,
Синий василек?
А затем над васильком проглянуло солнышко, и рука его, и сердце его вместе с рукой в едином согласии начертали:
Породилась счастием,
Отошла — тугой, —
Где ты, мое солнышко,
Свет мой дорогой?
Но тут образ сиротливой, одинокой ивы в поле явился, в поле холодном, осеннем:
Может быть, задумалась,
А думы без конца, —
Что растешь ты, доченька,
Ивой без отца?
Ива в поле вырастет,
Ветер обшибет, —
Кто ж тебя-то, доченька,
Пообережет?
Так в прекрасном душевном порыве сидел и писал Павел Матвеич, а когда все вылилось из души и когда он прочитал все, что как бы само написалось, то заплакал. Слезы были легкими, облегчающими душу.
И пусть в этих стихах есть непонятное слово — туга́, пусть от них и Кольцовым, и Никитиным, и всей прочитанной им антологией русской старой поэзии веет, — дело не в этом. Кольцов и Никитин и по сей день делают свое славное дело врачевания душ и сердец человеческих словом правды о народной жизни. И слово «туга́» означает муку, от него и слово «тужить» идет. И пусть взял его Павел Матвеич от деревенской бабки своей подсознательно: язык его родины — его язык, и «туга» означает «муку». И пусть никитинский степной огонек нам будет ясен — мы знаем теперь, откуда он к Павлу Матвеичу пришел. Да и народная луговая ивушка подсказала ему образ одинокой дочери-ивушки, какую бы он, отец, пооберег. Все так. Но в этом и сила всего хорошего на свете, что оно живет, незаметно входит в душу и сердце, а потом незаметно и в другом добром обращается. Ведь и до этого читал и Никитина, и Кольцова, и других когда-то Павел Матвеич. И это хорошее забытое бессознательно так в нем хорошим обратилось, что и сам он чуть поэтом не стал. Вот в чем сила всего простого и всего истинно человеческого!
И с этого раза, разгоревшись, Павел Матвеич толстую записную книжку завел и стал многое в нее записывать. И хорошее что-то было в этих записях. Вот что однажды ранней зимою он записал себе в книжку:
«Кусты и липы перешли все на зимнюю форму и стояли в блестящем инее».
А позднее и такое появилось у него в этой книжке:
«Васильки на моем столе такие синие, что напомнили мне и детство и юность. А сегодня они поседели и осыпаются. Неужели и всегда и со всеми так будет?»
Однажды он даже прочитал некоторые свои записки Аполлону Чичибабину, с которым познакомился случайно в одну из поездок в район в гостинице и которого вскоре специально разыскал и навестил в редакции областной газеты.
Чичибабин прочитал записи и сказал:
— Ну что же, продолжайте и делайте их покрупнее. Что выльется в стихи — то стихи, а что в прозе — то как заготовки пойдет для рассказов.
Но, выйдя от него, Павел Матвеич рассмеялся. «Ну тебя к черту со всей этой чепухой!» — убежденно сказал он. И когда пришел домой, то швырнул свою книжку под кровать. «Тоже поэт!» — ругал он самого себя, сидя в одинокой комнате и соображая, что не все у него в жизни складывается так, как он хотел. Вот в этот день, вспыхнув всего раз, и погас прекрасный поэтический порыв в душе Павла Матвеича, и он решил купить себе ружье. И с этого дня он даже с ненавистью стал думать о поэзии и стыдился при одном воспоминании, что однажды написал стихи. «Лучше уж буду я охотиться, — сказал он себе, лаская рукою довольно хорошую «льежевку», — а стрелять я умею неплохо».
К этому времени больше всего его занимал вопрос: как разойтись с Клавочкой? «Скучная жизнь моя пройдет, наступит и веселье, — размышлял он. — А вот как с ней развестись, я не знаю». Клавочки он побаивался и даже ожидал от нее каверз. Каких? Да как — каких?! Придет вдруг к начальству и скажет, что муж у нее подлец, что он мерзавец. Что тогда делать?! По партийной линии так дадут, что и по служебной все вкривь и вкось пойдет.
Павел Матвеич, чтобы не раздражать эту «гусыню», как он уже называл Клавочку, скрупулезно своевременно посылал ей деньги взамен полагающихся ей алиментов, и так посылал свою четверть, что у нее и тени подозрения не должно было бы сложиться, что он у нее хоть копейку утаил. Словом, не давал повода для недовольства Клавочки.
Уладилось у него с разводом все много позднее, когда заменили старые статьи в делах разводных и стало достаточно всего двух заявлений, обоюдно подтверждающих желание развестись. И с этого момента Павел Матвеич опять почувствовал за своею спиною крылья.
Но все это потом у него было, когда развенчание культа личности пришло. А до этого времени, и особенно, как только побывал он у Баблоева, ходил он, как в слепом тумане, и все спрашивал: «Как могли?! Как только могли?!»
И так, должно быть, долго было бы, если бы однажды в Павле Матвеиче не взяла верх его природная середина и он не поймал себя на такой мысли: «Слушай, Паша, а тебе-то что до всего до этого? Ты думаешь, как ты теперь будешь? А так и будешь, как был. Так держать!»
И с этого дня он ударился бывать в своих совхозах, покуда еще не произошли изменения в организации совхозного устройства.
Какая была цель этих поездок? А Бурчалкина-то и Порываева забыли? Прозорливец Павел Матвеич, как и в Пориме, предчувствуя что-то, говаривал уже и в это время: «Коли что не заладится здесь, уйду в район, в колхоз вступлю, а не сгину. Здесь подсидеть могут, а уж там — никто. Председателем колхоза стану, а не сгину».
И как его больно в эти дни стеганули слова Баблоева, когда Павел Матвеич зашел к нему посоветоваться о своих делах! Баблоев ему сказал:
— Знаю, что ты наверняка на Москву рассчитываешь. Ты на Москву не рассчитывай. Там агрономы завхозами работают в учреждениях, чтобы не ехать только в колхозы. Там агрономов — плотину строй. В другую же область тебе перебираться незачем. Ну, а на прежней своей должности внимания не фиксируй. Ясно? Так что фиксируйся сейчас на своей агрономии. А я, если успею, с Протасовым поговорю.
Вот тогда, когда не успел бывший начальник переговорить с Протасовым о Головачеве, потому что вскоре за этим был вызван в Москву, а потом стало слышно, что переведен он куда-то на другую работу, и ударился Павел Матвеич в свои совхозы искать сам себе места в них. Лебезил, заискивал даже перед Бурчалкиным. Когда же встретился с Порываевым, сказал:
— Уйду в зональные секретари, секретари эти сейчас набираются. А вы, конечно, слышали, что все совхозы полностью переходят в Министерство совхозов? Ну вот и буду по зоне секретарствовать. Секретарь-спец — это же неплохо?
Порываев усмехнулся, достал свою спутницу из кармана, что-то в нее записал и сказал:
— Зональные — это наверняка временное явление. Пользы от них никакой. Слышали, как они сами про себя поют на мотив песенки из одного знаменитого индийского фильма?
И пропел:
Зональный я, зональный я,
В колхоз никто не ждет меня!
Посмеялись. Платон Кузьмич сказал:
— Такие люди, как вы, и в руководстве нужны. Смотрите, что происходит на селе. Многое иначе пошло, чем было.
Расстались друзьями. Павел Матвеич ушел окрыленным, хоть и встретились они в здании облисполкома на лестничной клетке.
А скоро Павлу Матвеичу предложили место в сельхозотделе облисполкома. И предложили не без почестей. Его разыскали по телефону, предложили зайти тогда-то и во столько-то. Разговаривал с ним сам завотделом Иван Иваныч Глазырев. И не где-нибудь в своем закутке на четвертом этаже, что окнами выходит во двор, а в прохладном кабинете председателя облисполкома Сергея Анастасьича Кутафьина и в его присутствии.
Окрылился Павел Матвеич.
Вновь взлетел в душе орлом.
Впереди опять засветилось будущее. А Головачев будто и не замечал, что дело-то все с этим предложением обладил Платон Кузьмич Порываев, депутат облисполкома, отличный хозяин и признанный в области колхозный вожак.
Есть годы в нашей жизни, которые, пожалуй, будут иметь когда-то ценность и хождение только у историков или при изучении истории родины. Это происходит потому, что, как они, эти годы, ни высоки, ни значимы, все же монолитное наше огромное время в своем движении вперед притушит их, оставит значимыми, но сделает их эпизодическими, как бы сузит, уменьшит, чтобы, оставив в истории, поставить их все на свое надлежащее место в том объеме, в каком из истории им и надо выглядеть.
Вот, к примеру, давно ли было то время, когда мужик наш на трактор садился и вместо вожжей брал в руки штурвал управления машиной? Какая грандиозная была тогда это работа и перемена! Теперь время все поставило на свое место. Грандиозность явления осталась, но как бы пригасла. Для молодых поколений пересадка мужика с коня на трактор всего лишь осмысленный эпизод из истории борьбы за социализм, хотя трактор восемнадцать миллионов единоличных мужицких дворов сковал в одну единую колхозную семью.
Или вот, давно ли, кажется, был культурный поход в деревню, когда ломались вековые устои мракобесия, суеверий, бескнижия, неграмотности, поповщины, межевой отчужденности, шагавшей по деревням чуть ли еще не со времен Мономаха. Все, что надо было сделать, было сделано. Газета, изба-читальня, радио первыми нанесли этой старине решительный удар. А теперь молодые поколения смотрят на этот поистине грандиозный тогда шаг, как на маленький эпизод родной истории, и даже смеются, когда видят где-либо в деревне еще живущую, но давно замшелую избу-читальню, прародительницу теперешних сельских клубов и Дворцов культуры.
Или вот когда-то в пору военного коммунизма на селе продразверстка существовала. Продразверстка эта была заменена позднее продналогом. Что тогда значила эта продразверстка для мужика-единоличника, какое облегчение принес мужику продналог, что произошло после этого в деревне? Историки, разбирая причины и следствия, могут последовательно восстановить, почему она возникла, почему была отменена и значение всего этого для того времени, давно прошедшего, но последовательно же и входящего во всю историю развития нашей страны. Но для будущих поколений все это будет только эпизодом, имевшим место в нашей истории, не более. Острая значимость этого события для них будет неощутима, от него для них останется только обнаженный смысл.
Возможно, то же самое произойдет и с тем близким к нам временем, что пришло в нашу деревню после тысяча девятьсот пятьдесят третьего года, когда в деревне явный упадок был открыт. Может быть, историки грядущего времени тоже не много отведут места таким явлениям этих близких нам лет, как хотя бы отмена налогов на личные хозяйства колхозников, как хотя бы отмена шестиценья на продукты сельского труда, стоявшего между производителем и потребителем глухим и неумным барьером, как хотя бы повышение закупочных цен на товары сельского производства и передача техники в руки словно реабилитированного, как бы вновь восстановленного в правах пахаря, который до этого был уставным придатком громоздкой и многопожирающей машины, что называлась МТС.
Но какое там место ни отведут историки этому явлению в жизни деревни нашего времени, значимость его останется, не развеется, потому что это тоже веха в жизни народной, мимо которой пройти нельзя.
Павел Матвеич деятельность свою в облисполкоме начал именно в эти годы и под звук топора плотника, и под звук мастерка каменщика встрепенувшейся от уныния деревни и был всему свидетелем. Но каким?
Встав опять на свою серединку, положив по старинке опять за правило настраиваться на антенну, на антенну, на какую нужно будет настраиваться, он решил: «Я еще не жил. Буду жить!»
И начал жить.
В облисполкоме присматриваться к нему скоро перестали, стали прислушиваться. Говорил Павел Матвеич только дельные вещи, и все эти вещи казались всем значимыми. Выступать он не любил, говорить тоже. Но если выступал, то говорил вещи продуманные и обоснованные. Он много ездил по районам, знакомился с хозяйствами и всегда привозил уйму соображений, которые требовали реализации. Он не настаивал на реализации их тут же, но всегда ставил какие-либо перспективные задачи, к решению которых возвращаться было необходимо. Полем деятельности его опять была агрономия, но к этому теперь прибавлял он расчетливый хозяйский довод там, где находил нужным, и всегда, как ему казалось, рассматривал любое дело с принципиальных партийных позиций.
Но, сказав однажды себе: «Я еще не жил. Буду жить!», он совсем не думал о какой-либо своей глубокой принципиальности, а просто решил не забывать о себе, и что можно было прикопить, «припу́тать» — выражение бабки его деревенской, свойство и его языка, — он прикапливал и припу́тивал жадно и смело, и скоро достиг во многом успеха.
Отсылая часть заработка дочери своей Вареньке — в этом он был и теперь до предела пунктуален и точен, — другую, оставшуюся, клал он на сберкнижку, восполняя недостачу на прожитие частыми и длительными командировками. Случалось заболеть, болел долго и охотно, говоря: «Пришло время болеть и мне». А чаще всего у Павла Матвеича стали к этому времени побаливать ноги.
В первый же год службы в облисполкоме Павел Матвеич впервые в жизни отправился на курорт. Доктор Мавзолин, который курировал его, рекомендовал Павлу Матвеичу туристский лагерь или простой дом отдыха в сосновом бору. Но Павел Матвеич выбрал Сочи и поехал туда ради интереса. Лечиться Павлу Матвеичу нравилось потому, что для этого все было создано на новом месте работы, а не лечиться было как-то неудобно: все сослуживцы лечились охотно и много.
Что же касается службы, то для него важно было именно служить. Ему нравилась не сама служба, а процесс службы, не то, чему он служил, а то, как проходил процесс службы, ее течение. В этом течении службы он старался решать многие вопросы, которые вставали перед ним, и это течение службы, и эти вопросы постепенно становились и содержанием его жизни.
На Павла Матвеича было возложено общее руководство делами агрономии в хозяйствах области, и он с удовольствием тратил время на то, чтобы знакомиться с хозяйствами, по возможности влиять на дела агрослужбы, делал из этого общие выводы.
В эти годы вновь пошел процесс укрупнения колхозных хозяйств, уже не карликовых, но все же и не очень больших. И Павел Матвеич, как ему казалось, наилучшим образом давал рекомендации, учитывая, конечно, и почвенные и экономические условия, для объединения их. Процесс был не скорый, но и не медленный. Павел Матвеич работал над проектом таких объединений в районах, ему предложенных, именно в тех, которые он уже несколько знал, и работал перспективно, не забывая того, что процесс этот имеет и политический смысл. Выступая, он говорил об этом, хоть и без этого всем было ясно, что это так.
По второму году на новой службе Павел Матвеич поехал лечиться в Кисловодск. Этот год можно считать годом начала его новой семейной жизни потому, что там он встретил Эльвиру, свою вторую официальную подругу, с которой, несмотря на то что она была из того же облцентра, знаком до этого не был. Он даже не встречал, не видел ее в облцентре, видимо потому, что правого крыла здания облисполкома никогда не посещал, а Эльвира-то там часто и бывала по делам службы, а именно в облоно.
Знакомство это произошло в Кисловодске, в «Храме воздуха», на высокой горе, куда Павел Матвеич поднялся после углекислой ванны. Наверху, близко к обрыву, стояла не молодая, однако и вовсе не старая, лет средних, довольно красивая женщина. Ветер красиво относил ее безрукавное цветастое платье и обнажал выше колен полные ее ноги. Все же лица женщины совсем не было видно, потому что стояла она к Павлу Матвеичу вполоборота и глядела на угасающий закат.
Вдруг женщина вскрикнула и заслонила глаза рукою, согнутой в локте. Павел Матвеич подскочил к ней.
— Что, вам дурно? — спросил он и взял женщину под локоть.
— Ничуть! — отвечала она, повернувшись, и покраснела. — Просто от воздуха голова немножко закружилась. У нас такого воздуха нет.
И женщина назвала как раз ту область, из которой и был Павел Матвеич.
— Как, землячка? — с удивлением произнес Павел Матвеич и взглянул женщине в лицо, которое ему понравилось сразу.
Пошли вниз. Подавал руку при спуске. Подставлял локоть. Познакомились. Женщину звали Эльвирой.
Эльвира оказалась культработником, служила в обкоме профсоюзов, дело ее было — организация художественной самодеятельности на предприятиях и заводах города, на предприятиях и заводах области. Была она лет тридцати пяти от роду, в меру холена, в меру самостоятельно держала себя, курила. Часто в свою речь вставляла слова: «Мы, культработники». Характер уверенный, не жесткий, не мягкий, однако, должно быть, все же твердый. Видимо, если бы она была партийным работником, она с удовольствием говорила бы: «Мы, партийные работники».
Когда она курила, то папиросу держала между указательным и средним пальцами и отставляла от себя далеко руку, согнутую вверх в локте. Делалось, видимо, это для того, чтобы не обронить пепла. Но пепел все одно падал, и она делала жест той же рукой, означавший: «Ну и ладно, подумаешь — упал пепел».
Эльвира была родом смолянка, из Хичславля. Мать ее была швея, потом заведовала швейной местпромовской фабрикой. Когда немцы пошли на Смоленск в минувшую войну, Варвара Матвеевна Денисёнкова половину оборудования фабрики успела закопать в укромном месте, другую половину вывезти под Москву. Но под Москвой эшелон их был повернут прямо на восток, и Эльвира с матерью оказалась в том облцентре по двадцать первому году жизни, куда Павла Матвеича привела судьба по тридцать восьмому году его бытия.
Мать как прибыла, так и умерла вскоре от
гипертонической болезни, а Эльвира, бывший секретарь Хичславльского горкома комсомола по культработе, тогдашняя собирательница всех самодеятельных сил района, пошла работать в госпиталь. Потом районо, потом облоно, потом обком профсоюзов.
И не то чтобы они полюбились друг другу, нет, — просто между ними возникли симпатии. Она думала о нем: «Он не плох собою». Он думал о ней: «Она не плоха собою». Она думала о нем: «Он не стар». Он думал о ней: «Она не ахти как молода, зато отлично здорова». Она сказала себе: «Замужем я не была, никого не любила, возможно, и полюблю его». Он сказал: «Жить надо проще, веселее, с нею, мне кажется, так жить и можно». И поженились они без лишних разговоров и проволочек. Поженились там, в Кисловодске, чтобы жить, чтобы любиться, не думая особенно, что из этого получится. Обоим казалось, что получиться что-то должно.
И с каким торжеством переезжал Павел Матвеич вскоре после женитьбы в новую квартиру, предоставленную ему горкомхозом! Квартирка эта была отдельная, из трех комнат, в старом, но абсолютно крепком деревянном доме, каких еще не мало было в городе, но принадлежала она к квартирам довольно «аристократическим». Занимая весь дом, жило в ней до недавнего времени одно высокопоставленное лицо, для которого был подведен газ, оборудовано паровое отопление, и даже ванна с газовой колонкой была. Дом окнами выходил на тихую улицу, обсаженную столетними тополями, а в тихий, скромный дворик в цветах вышагнула терраска, стеклённая синими, желтыми, рубиновыми и зелеными стеклами.
Когда Павел Матвеич выходил пить чай на эту терраску, то все, что было подаваемо Эльвирой на стол, имело свои причудливые цвета. Молочник с молоком мог быть по желанию или синим, или зеленым, а по желанию и синим и зеленым сразу. Стаканы с чаем — Эльвира пила только из стаканов и не признавала чашек — могли быть полностью рубиновыми и тогда напоминали стаканы, полные наикрасивейшего вина. Не любила Эльвира, когда хлеб попадал под зеленый цвет. Тогда любой — или черный, или белый — становился зеленым, и есть его было неприятно. Еще Эльвира не любила, когда Павел Матвеич попадал под синее стекло и особенно когда это синее приходилось ему на лицо. Тогда его лицо становилось сине-сероватым, и глядеть на него было неприятно.
Однажды Павел Матвеич за чаем задумался, гадая, где он такое же вот освещение однажды уже видел. И вспомнил сразу Лешку Гиревикова, московский ресторан и о том, что он у него спрашивал. В полноте чувств и сытости, Павел Матвеич рассмеялся.
— Ты чему смеешься? — спросила его Эльвира.
— Так, чепухе. Ты когда-нибудь тюрбо ела?
— Тюрбо? — удивилась Эльвира. — Нет, тюрбо не ела. — И встала, сказав: — Ну, давай выкатываться на работу.
Приятно было возвращаться Павлу Матвеичу с работы в обетованные свои чистые комнаты, для которых он кое-что уже приобрел. Недоставало только холодильника и телевизора, которые тогда уже появились, но за которыми ехать надо было в Москву. На пороге его уже встречала Эльвира обычным вопросом: «Ну как?» — и уходила в комнаты, не дожидаясь ответа.
Ночь приносила им и хороший сон, и добрые, здоровые утехи. На ласки Эльвира была охоча и щедра. А вот деток у них не получалось. Да Эльвира как будто этого и не замечала. Жена она была очень удобная во всех отношениях. Она никогда не спрашивала, надолго ли и куда уезжает Павел Матвеич. Уезжая сама, говорила только: «Дней на семь в Каменку». Или просто: «Из Сердобска жди в субботу».
То, что рассказал ей Павел Матвеич о разрыве с первой женой, ее не смутило. Она даже не знала ее имени, но дочь Павла Матвеича в разговорах всегда называла Варенькой. Редко это было, но, когда случалось, называла так. Но однажды, побывав в Житухине, она, вернувшись, спросила его:
— А зачем снял с работы свояка?
Павла Матвеича это крайне удивило, но он отвечал:
— Я и не снимал, а перевел в отделение.
На этом разговор и кончился.
По справедливости, о характере новой жены Павла Матвеича надо сказать, что не любила она, даже в разговоре, каких-либо двусмысленностей, и защитой ее против этого была всегдашняя ее грубоватая целомудренность. Ни каких-нибудь сальных анекдотов, ни каких-либо даже словечек грубого изобретения она не переносила. Павел Матвеич, склонный несколько к этому, скоро догадался, что с этим ему надо покончить, чтобы не нажить крупной размолвки.
К странностям характера Эльвиры надо отнести ее некое пренебрежение к уюту. Она не умела — а может быть, и не хотела уметь — хорошо готовить блюда, зачастую пуская свой стол «на суховьё». Чайник на газ она ставила всегда краем, доказывая, что он так скорее вскипит, и, когда Павел Матвеич делал, как все, то есть ставил чайник всем днищем на горелку, она сердилась и, отставив с папиросой руку, согнутую в локте, в сторону, чуть выставив правую ногу вперед, говорила:
— Павлик, невыносимо. Неужели этому надо долго учиться?
Но были и другие странности. Вдруг выходит она из ванной комнаты с махровым полотенцем на плече, с неизменной своей папиросой в руке и спрашивает, выпустив клубом дым:
— Павлик, ты не помнишь это место у Каролины Павловой, где она об этом… ну, как ее… Э, да ладно, потом.
А то лежит она на диване, читает что-либо, и вдруг Павел Матвеич слышит:
— Павлик, как думаешь, Константин Романов хороший поэт?
Павел Матвеич занят каким-нибудь своим делом, акает на ее вопрос, не понял его, трет затылок, решая, кто такой этот Константин Романов, а Эльвира про то, что спрашивала, уже забыла и лежит, читает опять и опять курит.
Однако на работе ее любили и ценили. В это время она сколачивала областной народный хор. Ее поиски талантов были неустанными и всепоглощающими. Она хорошо знала не только все коллективы художественной самодеятельности, возникшие в области при ее участии, но знала все «стихийные» группы и отдельных певцов и музыкантов. Ей ничего не стоило забраться в любую районную глушь, если слышала она, что там живет талантливый певец, и, если можно, выудить его оттуда для своей местной, областной филармонии. И все это делала она без аффектации, разве что иногда скажет, как в свое оправдание: «Мы — культработники, дело наше такое».
Павел Матвеич любил дожидаться возвращения Эльвиры из ее командировок, дожидался спокойно, встречал радостно. Ее чемоданчик, всегда приготовленный к отъезду, постоянно стоял в передней под вешалкой из оленьих рогов — подарение прежнего хозяина квартиры.
Павел же Матвеич в дни отсутствия жены дома особенно любил погружаться в свою работу и сидел за столом в облисполкоме до десяти-одиннадцати часов, хоть в эти годы уже считалось предосудительным эдак тратить время и все уже и в этом шло иначе, чем было совсем недавно.
Стол свой, место свое в большой и светлой, с бежевыми шторами комнате Павел Матвеич любил. Проверив утром чистоту уборки стола своим свежим платком, он с удовольствием садился за стол, доставал из часового кармана брюк маленький ключик, открывал главный, запирающий все остальные ящик в этом столе, доставал бумаги и так начинал день.
По сути дела, Павел Матвеич в этом не маленьком городе был так же одинок, как и в Житухине. Знакомых, разумеется, считаясь с его родом службы, у него было много. Друзей же не было, кроме одного сослуживца, зоотехника по образованию, Павла Афанасьича Килкова, исправлявшего должность по специальности в том же отделе.
Когда-то Павел Афанасьич Килков работал в обкоме партии, в сельхозотделе, и «погорел» там на одном, как он вспоминал, «очень щекотливом деле». Дело это заключалось в том, что однажды он проявил себя инициатором создания стада породистых быков-производителей для искусственного осеменения. В те поры, когда зачиналась эта новинка с искусственным осеменением крупного рогатого скота, в колхозах шли туго на эту новинку, боясь яловости коров, примеров чему по области было уже достаточно. То ли осеменаторы плохо были обучены и плохо справлялись со своим делом, то ли что другое, а получилось скоро так, что колхозы наотрез отказались сводить своих быков-производителей на организованную в области для этого базу, и это дело искусственного осеменения, вводившееся в целях быстрого улучшения породистости скота, как говорили в области, «захлебнулось».
Вот тогда-то и выступил Павел Афанасьич Килков застрельщиком своей идеи. На одном из пленумов обкома он выступил с проектом создания стада быков-производителей из племенной молоди. Для этого он предложил в лучших хозяйствах отобрать и закупить породистых бычков-однолеток в количестве двести штук и так заложить это важное, как всем казалось, направленное на прогресс в деле животноводства хозяйство.
Павел Афанасьич обосновал и экономическую сторону дела, доказав, что такое хозяйство может существовать на хозрасчете, а что пользы от него будет столько, что и сомневаться не приходится, — через столько-то лет, как подсчитал он, с колхозных дворов исчезнут беспородные и малоудойные разные Буренки и Пеструшки и вопрос о породистости скота можно будет решить окончательно.
Предложение Килкова понравилось, решение о создании такого хозяйства было вынесено, а базой для его организации выбрали как раз то свинооткормочное хозяйство, директором которого тогда был Клим Афанасьич Бурчалкин. Бурчалкин был тертый калач и на всякие новшества глядел с подозрением. Его трезвая и твердая установка была всегда одна.
— Полеводство, — говорил он, — это дело агрономов и растениеводов. Пусть они растят корма и дают их нам. А откорм птицы и поросят — дело инженерное. Тут нужны породистая птица и породистые поросята, да знание, сколько и какого корма им дать. А в остальном — фабрика, конвейер. Откормил свинью столько-то дней — и под нож. Важно иметь такую свинью, что за определенное количество дней и на определенных строго кормах сможет дать, ну, скажем, сто килограммов мяса. Тогда дело пойдет. А так филантропия получается. Ты гони и малинку и калинку, ты и сей, и паши, и на коровок дыши. У тебя и куры, и утки-дуры, и чушки, и индюшки-птушки. Хозяйство — полная чаша! Да это же старинка. Идеал кулацкого хозяйства, а не нашего. Посмотрите, придет время, как в наши хозяйства ворвется инженерия; она расчленит их, заставит специализироваться.
И приводил пример:
— Так хозяйство-то полная чаша в старых хороших барских имениях было. Все есть. И малинка, говорю, и свининка, и молочко, и хлебец. А продуктивность? Сколько доходу, столько на имение и расходу. Хочет помещик в зиму с десяток телят пустить, а невыгодно. Продает и тужит, что имение доходу не приносит. А те, кто и тогда специализировался, ничего не имея, карманы набивали. Специализировался купчина на откорме скота. И что же он делал? А ничего особенного. В одном месте выпасы арендует, в другом полудохлых телят купил. Выгнал на выпасы, откормил — и дело с концом. Ему ни дворов, ни стойл не надо. Осенью хоть на мясо, хоть на племя бери скот у него. Распродал, раскланялся, и до весны о нем не слыхать. Плохая специализация, старинная, примитивная, а специализация. У него дело лучше идет, чем в хозяйстве, где полная чаша.
Однажды — а было это, конечно же, в те минувшие времена — за эдакие-то вот речи Клима Афанасьича чуть из партии не выгнали — увидели в его высказываниях антигосударственные тенденции. Выручил Анатолий Васильич Протасов, единолично своей рукой наложив вето на этот вопрос. А Бурчалкину сказал:
— Все верно, что говоришь. Да время не приспело твоей инженерии. Ты на какой кровати спишь? На железной? Богач. А мы для всех кроватей железных дать еще не можем. Вот, брат, в чем дело.
Давно это было. С тех пор Клим Афанасьич постарел, малость поопустился, но хозяйствовать так, как подсказывали времена, научился и мог даже за пояс заткнуть любого директора и председателя колхоза по изворотливости в делах, требующих поддержания хозяйства. У кого чего нет, у него всегда все есть!
Вот к нему-то, в его старое свинооткормочное хозяйство, с готовым уже решением и явился Павел Афанасьич. Когда Клим Афанасьич прочитал решение, он в ужас пришел и за голову схватился.
— Разорить, разорить хотите?! — вскричал он, надвигаясь на Килкова. — Да думали ли вы, когда решали? Откуда я возьму кормов на эти двести хвостов ваших будущих производителей? Ведь у меня нет сена, у меня же свиньи, им сена не нужно.
— Все же решение придется выполнять, — сказал ему твердо Килков, — а об остальном договоримся.
Клим Афанасьич руки опустил, когда к нему партия за партией стали поступать мордастые, с красивыми задумчивыми глазами, породистые бычки-одногодки. Он даже не знал, где их разместить, не то что чем и на какие средства выращивать. За полгода он так подорвал дела своего свинооткормочного хозяйства, что, когда пришел отчетный год, Бурчалкин уже кричал Килкову:
— Повешусь, утоплюсь, а быков твоих сживу со двора!
Павел Афанасьич просчитался на малом — он совсем не взял в расчет, что из этих бычков лишь только через два года толк будет, а до этого они хоть на какой-никакой дотации существовать должны.
Когда разъяренный Бурчалкин категорически поставил вопрос об этом «незаконно существовавшем стаде» и перевел все об ответственности за него «рублем» и когда было решено раздать этих бычков с выкупом по колхозам, а хозяйства заупрямились и отказывались их брать, тогда у Павла Афанасьича Килкова, как он сам объяснил, «дрогнули нервы», и он совершил «окончательную и роковую ошибку». Явившись однажды к Бурчалкину в хозяйство, он распорядился, ни с кем деяния не согласовав, отбраковать чуть ли не половину будущих этих производителей и сдать на убой, а в актах приписать им какое-либо заболевание, связанное с недостаточным питанием и плохими условиями содержания. Это деяние Павла Афанасьича скоро было раскрыто с помощью самого Бурчалкина, который наотрез отказался подписать хоть один акт о болезни бычков.
И Павла Афанасьича «выкатили», как он сам вспоминал потом не раз об этом, с работы в сельхозотделе обкома. Но, помня его заслуги в поддержке некоторых исполкомовских вопросов на обкомовских заседаниях, Иван Иваныч Глазырев нашел возможным взять его на работу к себе. Иван Иваныч любил взаимовыручку и взаимоподдержку. Павел Афанасьич просил его «о трудоустройстве», и скоро вновь Килков ведал вопросами животноводства, но уже в сельхозотделе облисполкома.
Килков внимательно относился к Павлу Матвеичу и искал дружбы с ним. В свою очередь, и Павел Матвеич желал этого и поддерживал всегда и во всем Павла Афанасьича. Этот блок им обоим нужен был для того, чтобы противостоять Ивану Иванычу Глазыреву, человеку робких действий, колеблющихся настроений, сбивчивых мнений и осторожных решений. Глазырева они недолюбливали оба, но видом этого не показывали, однако, хорошо зная, что Иван Иваныч есть Иван Иваныч, шли на него единым фронтом. Нужно что-нибудь провернуть — один почву готовит, другой поддерживает. Нужно по какому-либо вопросу мнение создать — один создает, другой подхватывает.
С Килковым Павел Матвеич и на охоте бывал, и на рыбную ловлю выбирался. Стрелял Павел Матвеич редко, но если стрелял, то бил без промаха. Но охоту как таковую Павел Матвеич не любил. Пойдут зимой на зайцев, по осени на утку пойдут — у Килкова и зайцы и утки, а Павел Матвеич если уж срежет что, то никакой радости от этого не чувствует, говорит: «Для меня это чистый спорт, а домой вот хоть зайца принести, так никогда и не манится».
Чаще всего на охоту, в поле, Павла Матвеича тянуло в такие дни, когда на него нападала беспричинная тоска, вроде той, какая на него нападать стала в Житухине, и он, тая ее от Эльвиры, все дела свои устраивал так, чтобы оказаться в поле. Пустоватость после таких хандрильных дней на себя он больше не напускал по двум причинам: во-первых, не те люди были вокруг, что в Житухине, а во-вторых, потому, что побаивался в этом и Эльвиры, которая даже мелких дурачеств в нем не терпела.
— Паша, — говорила она ему иногда, когда он позволял какое-либо дурачество, — дураком ты еще успеешь быть, побудь умным.
Да, в такие дни Павел Матвеич, когда нападала на него тоска, брал командировку, брал ружье или с Килковым с субботы на воскресенье в поле, в лес стремился, думая: «Авось там ухожусь, пройдет».
А беспричинная тоска эта навещать Павла Матвеича стала часто. Она приходила исподволь, могла прийти в любой час и день, но начиналась всегда с того, что перед Павлом Матвеичем — а он об этом и не думал — начинали мелькать вначале смутно, а затем и в полную меру видения из прожитого. Эпизод ли какой бытовой из жития его в тылу или во втором эшелоне, от которого он и морщился, и отворачивался с досадой, а то прямо поле, развороченное гусеницами танков, а в поле в овсе и васильках солдатик лежит, разметав руки, выронив автомат. У солдатика глаза голубые, не закрылись. Он смотрит в голубое небо, над посеревшим лицом его мельтешат былинки примятого овса, и васильки роняют на губы, на лоб, на глазницы, на окровавленную его шинель поседевшие, но еще голубые свои цветы. Дрогнет Павел Матвеич, встрепенется, а видения все плывут. И тоска душить, душить начинает.
И удивительное самое в этой тоске было то, что начиналась и возникала она тогда, когда что-то смутно, неясно, неразличимо начинало намечаться и вдруг касалось тени Вадима Кушнарева. Раз, сидя на работе, в предчувствии этой тоски, увиделся ему танкист, катящий бочку бензина к оврагу. Он шел и толкал ее перед собою, останавливался, отдыхал и начинал опять толкать перед собою. Павел Матвеич его сразу узнал. Это был тот танкист, которого за линию фронта в тыл пропустил Кушнарев. И только было хотел Павел Матвеич подумать, а поступил бы он так же, как Кушнарев, — как он сам представился ему во весь рост, но уже у края могилы. Павел Матвеич вскрикнул, налил из графина в тонкий стакан себе воды, но пить не мог: дрожала рука, вода расплескивалась, а стакан мелко-мелко позванивал, ударяясь о зубы.
Павел Матвеич уже знал, что ни видения, ни тоска его без появления чего-либо связанного с Кушнаревым у него не начинались, и, потрясенный до глубины души этим открытием, все спрашивал себя: «Да что же это такое? Ведь не мало я видел смертей, не мало видел всего другого, что так или иначе связано с войной, а ведь не лезет все это так в голову, не бьет в душу?» И брался за голову и вновь спрашивал: «Уляжется или нет? Забудется или так до конца жизни будет меня тревожить? Ну виноват, ну загубил, помог загубить, но его же давно нет! Так какая же сила заставляет меня мучиться? Что меня наносит на него, отчего он застрял и в душе моей, и в памяти?» И тут же почему-то, толкаемый каким-то неясным чувством, возвращался памятью всегда к могиле Кушнарева, к вырытой на поле яме, и каждый раз все спрашивал себя: «Что же там было четвертое, что четвертое было? А может, его и не было? Может быть, я сам придумал это четвертое?» Но тут же и решал: «Нет, было, было это четвертое! Но что оно такое, что же, черт побери, что?» И мучительно силился вспомнить, и никак не мог, и злился до бешенства, ломая с хрустом пальцы.
Чаще всего Кушнарев являлся Павлу Матвеичу тогда, когда нападали на него раздумья относительно колхозных дел. «Ну хорошо, — размышлял он, — передали колхозам технику, отменили шестиценье, открыли кредиты, хозяйства кое-что строить начали. Но поле-то, поле — опять без удобрений, о них и слыхом не слыхать. Нет, уж если я агроном, мне надо высказаться по этому вопросу. Кроме вопроса удобрения есть у меня и другие вопросы, которые надо решать. Ну, а вот эдакий вопрос я решить не могу — вопрос травосеяния. Конечно, многополье, пашни по десять лет под одними и теми же травами, раз посеянными, — это не ведение хозяйства, это тормоз для него. Согласен, что травопольную систему решено ломать и уже ломают. Но зачем же вообще гнать травы с поля, однолетние, двухлетние, и заменять их всюду кукурузой?»
Здесь Павел Матвеич всегда останавливался, как бы оглядывался назад — один ли он? Его и впрямь тревожило то, что в эти годы откуда-то прямо сверху свалилось это неуклюжее решение — не сеять трав. Но что за этим? А за этим шло то, что в дальнейшем должна была отвечать за травы «королева полей», и даже на ближнем Севере, даже в Сибири. Но уже второй год она не удавалась ни там, ни здесь, а хоть и однолетние, травы сеять воспрещалось. «Нет, — думал Павел Матвеич, — здесь что-то не так».
Да и верно было, что здесь было что-то не так. Травные пашни распахивались, под кукурузу отводились лучшие земли в хозяйствах, на посев ее спускался значительный план сверху, а к осени оказывалось, что «королева» не удалась или удалась плохо, а по зерновым опять недобор и в хозяйствах ни копны сена. «А что бы нам не лезть в эти дела? — спрашивал себя Павел Матвеич. — А что бы нам побольше доверять колхозам в выборе того, что им выращивать? Не заменим мы одной кукурузой всех кормов для скота, не вырастим хлебов, если половину пашни будем гнать под «королеву». Что-то тут происходит непонятное».
И хоть знал он, от кого это происходит, и хоть не был в полной мере согласен со всем тем, как новшество это вдруг победоносно въехало на поля области, и Павел Матвеич решил не высказываться по этому вопросу. «Что требуется от меня как агронома, я выскажусь, а что сеять — это уж пусть решают те, кто эту «королеву» затеял, — решил он. — Под удар затылок подставлять не буду. Так же вот были люди и в минувшие года, которые были против травополья. А как высказались, так и получили по потылице, что и сейчас их не слышно. Того, кто это решил и насаждает, мне не переубедить — не достать, высоко сидит. А здесь скажу, так он меня и оттуда здесь достанет. Что же касается моих дум, личных, я их выскажу. Мало этого, потребую кое-что в жизнь провести».
И, не однажды так рассуждая, он, как нарочно, опять натыкался на Кушнарева и говорил: «Да, да, это я вперед от него слышал, что травополка не везде нужна. Это я на него обрушился тогда и хотел рот заткнуть». И образ Вадима Кушнарева вставал перед ним каждый раз во весь рост, и Павел Матвеич, внутренне сжимаясь, говорил со стоном: «Эх, не уйдет он из моей памяти, должно быть, никогда, всю жизнь будет преследовать!»
На исходе третьего года службы в облисполкоме стал Павел Матвеич ощущать некий холодок по отношению к себе и со стороны Глазырева, и со стороны Кутафьина.
— Хорошие ты вещи делаешь, — сказал ему раз Сергей Анастасьич Кутафьин, — хорошие. Помог в укрупнении колхозов, кое-какие твои рекомендации пошли в ход, общее руководство через тебя по области имеем. Я хоть и председатель облисполкома и далек от твоих дел, но знаю, чем ты занят. Только что-то плохо у нас с ростом урожаев дело обстоит, с места не движемся. Товарищ Протасов рассказывал, что один большой человек, очень большой человек сам лично интересовался этим вопросом, особенно «королевой». Ответ наш на это должен быть дан делом.
Павел Матвеич ничего серьезного на это Кутафьину не сказал, а ответил вот эдак:
— Один в поле не воин. «Королева» дело новое. Под нею половина зерновых площадей занята. Это, конечно, снижает наши урожаи. Но по вопросу, что сеять, высказываться не буду. Вот готовьте пленум исполкома по земледелию, выскажусь.
Сказал он вот это, а сам подумал: «Антенна-то того, ненадежная. Как бы не пришлось еще раз «Федькино дело» придумывать».
И забегал в обком, и зачастил к Протасову как бы по разным общим вопросам.
Секретарь обкома Анатолий Васильич Протасов Павла Матвеича уважал и ценил как работника. Что ни говори, а ведь это Головачев поднял вопрос о залежах навоза по колхозам, так что пришлось принимать решение. Хоть и с трудом, а весь годами накопившийся навоз был вывезен в поля, и прибавка в урожае два предпоследних года была значительной.
Что ни говори, а это Головачев поставил вопрос о сортовых семенах и потребовал восстановления деятельности сортоиспытательных участков, совершенно заброшенных в области. По этому вопросу тоже было принято решение, и дело с места сдвинулось.
Что ни говори, а это Павел Матвеич Головачев первым в области заговорил о подплужной корке, о глубокой пахоте и бороновании зяби с целью сохранения влаги в почве, и результаты оказались не плохими. Решение и по этому вопросу было принято, и авторитет Павла Матвеича вырос еще больше.
Однажды, когда Головачев зашел в приемную Протасова и попросил секретаря доложить о себе, Протасов, приняв его без очереди, сам выйдя и пригласив Павла Матвеича в кабинет, спросил его:
— Слышал, вы не одобряете «королеву полей»?
— Не то что не одобряю, а слишком много и неудачно ее сеем. У хлебов она много берет земли, — был его ответ.
— Ну, а чем же вы ее заменили бы?
— Однолетние, двухлетние травы надо сеять. Кукурузы сеять поменьше.
Протасову ответ понравился. Это было видно по тому, что он в знак согласия улыбнулся, но ответить Павлу Матвеичу ничего на это не ответил.
В последнее время Павел Матвеич работал уже не над общими рекомендациями, а над конкретными рекомендациями по агроминимуму применительно к каждому району в отдельности и особенно для крупных хозяйств. Об этом он и хотел говорить на пленуме, когда сказал Кутафьину: «Готовьте пленум». По его, Павла Матвеича, убеждению, это было единственно возможное, что как-то еще можно было делать, и он не покладая рук работал над этим. С этой целью он требовал от районных работников исчерпывающих сведений о качестве и состоянии почв и широким жестом набрасывал на бумагу то, что потом пошло в районы как документ к руководству.
Но, однажды заехав в «Заветный» к Порываеву, он был сбит с ног таким странным заявлением Порываева, что даже подумал — не нападение ли это уже? Платон Кузьмич, повертев в руках инструкцию, как раз ту, автором которой и был Павел Матвеич, оглядев с ног до головы Павла Матвеича, презрительно швырнул бумагу на стол и сказал:
— Я думал, что-нибудь дельное придумаешь, а ты прожектики сочиняешь. Где я тебе суперфосфат возьму, где калийку найду, откуда у меня элитные семена? Ты, Павел Матвеич, путаешь с этим твоим агроминимумом, а я за тебя в хозяйстве расхлебывайся. Скажи вот лучше, что делать «Большевику», у которого урожаи четыре да шесть центнеров с гектара. Скажи, как ему на песках жить?
Павел Матвеич с внутренним озлоблением выслушал Порываева и ответил:
— Я говорил, что надо делать с «Большевиком». Вы же не хотите ему Дубки отдать.
Порываев встал, заходил по комнате, ничего не отвечая. Павел Матвеич вышел и, не простившись с Платоном Кузьмичом, уехал. Он был искренне удивлен поведением Порываева. Этот план агроминимума Павел Матвеич выносил не для себя, не для показа своей деятельности. Он был искренне убежден, что сейчас агроминимум его везде нужен. И немного в нем необходимых требований было. Удобрения, знание почв, умение распределять по почвам культуры, умение выращивать их — вот чему хотел Павел Матвеич учить и руководителей хозяйств, и рядовых колхозников. Одно это, по мнению Павла Матвеича, могло поднять и урожайность, и культуру земледелия на много ступеней выше, чем было. А он, этот Порываев, — путаешь!
Вот с этого момента, как говорится, у Павла Матвеича и засосало под ложечкой. «Конечно, — думал он, — Кутафьин мог насчет урожаев и отсебятину понести, и сказать, что ему в голову взбредет, и это совсем может не иметь никакого отношения к проискам Порываева. Порываев тоже может нести отсебятину, вовсе не советуясь с Кутафьиным. Глазырев — так тот вообще сидячая единица, он и по делу-то ходит не дале кабинета своего шефа, его и слушать нечего. Но если будет атака, так с чьей стороны ее ждать? Да конечно же, со стороны Порываева! И он может доказать, что все то, что я делаю, прожектики? Сможет не сможет, а вреда не мало этим может принести».
Да, очень огорчался Павел Матвеич, что столкнулся с таким «явлением». В то, что его агроминимум нужен сейчас, и нужен всем и везде, он убежденно верил. По его соображениям выходило, что только так можно сдвинуть с мертвой точки топтания на месте вопрос земледелия, даже лишь всего потому, что многие или разучились, или совсем не умеют вести полеводство. А что нужно делать дальше, на то время покажет, что нужно делать.
И он продолжал думать. И думал так: «Ну хорошо, атака будет со стороны Кутафьина. Допустим, его поддержат и другие преды — все они у него в почете, всех знает. Но смысл-то какой во всем в этом? Там говори что угодно, а с моим агроминимумом считаться придется. Калийка? Суперфосфат? Элита? А как ты думал?! По старинке вести хозяйство, как вел? Этим ты можешь сыграть многим предам на руку. Не разобравшись, в чем дело, многие из них и против боронования зяби возражали, и против подплужной корки. А потом признали. И дело не в том, что признали, а в том, что прошло время, когда основной задачей у многих было посеять, убрать, и все только на это и направлено было. Сейчас встал вопрос — сколько убрать. Он хоть и вожак, этот Порываев, а какие урожаи у самого? Двенадцать — четырнадцать центнеров с гектара!»
Думая так, Павел Матвеич начал приходить к выводу. Он был таков. «Прежде всего, — решил он, — надо поставить вопрос о колхозных вожаках. Кто они в большинстве случаев, эти вожаки? Вон в «Одинцове» вожак Сурмилин. Ведь он же недавний учитель ботаники из средней школы. Он и с колхозниками-то разговаривает, как с учениками. «Вы идете туда-то, вы делаете это». Кой черт ему агроминимум! Нет, надо поднимать вопрос о вожаках. Надо поставить таких, чтобы этот агроминимум выполняли. Надо поставить таких, чтобы умели и понимать, и применять волевые решения. А второе — нужно перешерстить и тех, что есть. Многие засиделись, уже и мышей не ловят».
И уже со злостью, как это всегда в минуты раздражения с ним бывало, Павел Матвеич решил: «Ну, а ты, товарищ Порываев, вспомнишь меня. Я докажу, что отстающие хозяйства надо укрепить такими, как ты, товарищ Порываев. Вот тогда посмотрим — нужны будут тебе Дубки или нет! Ты меня упрекнул «Большевиком?» Я за «Большевика» не в ответе. Но плевать на себя я тебе не позволю».
И так укрепившись, так подготовив себя к возможному бою, он принялся за дело. Ему казалось, что сейчас все дело в вожаках и в выдержке. То, что произошло в деревне после пятьдесят третьего года, что всколыхнуло ее, было Павлу Матвеичу и приятно и понятно. Но уже через три года оказалось, что сделано-то очень, очень мало. Павел Матвеич видел, что деревня оправилась от упадка, выправила многое, бреши залатала. «А дальше что? — спрашивал себя он. — Как дальше двигаться? С удобрениями везде по-прежнему плохо, а между тем выпаханные почвы требуют удобрений. Навоз уже не залеживается на скотных дворах, но его мало потому, что и скота мало на фермах. Скота же мало потому, что кормов мало. И если начали сеять кукурузу, то она удается покуда везде плохо. Исчисление поголовья идет уже с каждых ста гектаров угодий пахотных и непахотных — всяких. Но идет оно уже не с учетом только одних «хвостов», а толкуется в убойном весе. Да, — размышлял Павел Матвеич, — к селу предъявляются новые требования. А оплачивать оно их еще не умеет. Да, требования к нему повысили, а дали селу еще мало. Что удобрения — тех же машин, особенно тракторов, не хватает! К тому же еще многих и разных вожаков держит в лапах цепкая рутина. Вот, кажется, простое дело — опустить лемеха у плугов и вспахать поле на тридцать — тридцать пять сантиметров в глубину. За десятилетия от пахоты на указную глубину всюду образовалась подплужная корка, то есть тот «черепок» водонепроницаемости, который мешает глубоко смачивать дождям и половодью почву. А поди же вот — лишь встал вопрос о том, чтобы опустить у плугов лемеха на сколько-то сантиметров, чтобы разрушить этот «черепок», как отовсюду я услышал насмешки: «На полметра пахать велят!» Нашлись охочие, которые подсчитали, во сколько тут обойдется одно горючее. А выгоды своей подсчитать не могли. Да, — размышлял он, — какой-то меженный, без спада и подъема период наступил у нас в деревне. Но должно же за ним последовать новое что-то? Хотя бы те же удобрения, без которых двигаться нельзя? Хотя бы машины, особенно тракторы, должны же прийти на село в достаточном количестве?»
И Павел Матвеич приходил к выводу: «Ну, коли уж поворот лицом к деревне совершен, значит, в ближайшем будущем должны последовать и другие какие-то решения, закрепляющие и продолжающие этот поворот. Хотя бы вот накопление средств у колхозов для строительства, хотя бы дальнейшее повышение закупочных цен на хлеба, без чего невозможно накапливать средства. А покуда в этих меженных условиях решает выдержка вожаков. А с ними-то у нас плохо, с ними со многими и моих рекомендаций не вытянуть».
Да, свои рекомендации Павел Матвеич считал в ожидании новых решений в вопросе поворота к деревне лицом очень важными.
«К моим рекомендациям надо приучить людей. Лишь только навстречу им придут на деревню ожидаемые блага — удобрения и машины, все и пойдет в ход, все тогда и поймут, к чему они. Но надо вожаков перешерстить, чтобы добиться этого».
Примерно так дела колхозные в это время понимал и Платон Порываев. И у него в хозяйстве могло быть все гораздо хуже в это время, чем все у него было. Мог и он остановиться на межени и осохнуть. Но многолетний опыт ведения хозяйства в «Заветном», изворотливость, хозяйская сметка, его знаменитая записная книжка — все держало его на месте и место возле него так, что в «Заветном» уже и кукурузный силос обильный был, и стадо множилось, и прибыли считались давно с каждых ста гектаров угодий и пашни. Но о вожаках колхозных, которых всех до единого знал по области, он так не думал. Да и в адрес Павла Матвеича у Платона Кузьмича были не те мысли, чтобы обидеть его, очернить его дело. Ему просто хотелось сказать Головачеву: «Брось ты учить мужика сейчас пахать да рекомендовать ему удобрения, каких у нас нет. Ты научи его хозяйствовать, научи считать, научи как можно лучше использовать пашню и землю. Вот в чем сейчас главная учеба, а не в агроминимуме. А то и просто не мешай ему, он сам многое сумеет сделать». Эти мысли свои при удобном случае Порываев и хотел высказать Павлу Матвеичу.
Но не так понимал Порываева Головачев. Уже в том, что сказал ему Порываев, когда Павел Матвеич навестил его, почувствовал он личное оскорбление, а за ним и тревогу. Покуда Павел Матвеич для себя лично мало чего достиг. Москва была еще далече, но все же все то, что было достигнуто, надо было держать крепче, отстаивать.
И, забыв о том, что все настроения, что весь холодок, начавший окружать его, как фигуру, деятеля, появился в результате некоего всеобщего заторможения в делах деревни, он сосредоточил свое внимание на возможном нападении Порываева и стал готовиться и к нему и к тому, чтобы перешерстить вожаков, встряхнуть дела колхозные. Не его дело, правда, было это встревание в подбор руководящих работников для колхозов, но Павел Матвеич видел в этом не только заботу партийных организаций области, но и свою. Учитель Сурмилин из «Одинцова», инженер-электрик Серебнов из «Большевика» не давали ему покоя, как «неумехи», постоянно. Список таких вожаков он стал наращивать, и у него набралось «таких» не мало. Надо было подготовить мнение о них, чем и занялся Павел Матвеич.
Он опять зачастил, и небезуспешно, к Протасову, зачастил к Кутафьину, и дело пошло. Вдвоем с Килковым они готовили к этому и Ивана Иваныча Глазырева, и так, чтобы вся эта подготовка не имела огласки. Килков целиком был на стороне Павла Матвеича и хорошо поддерживал его, лишь заходил разговор о «неумехах». Так скоро стало ясно, кого куда передвигать, кого совсем отстранять от дела. Анатолий Васильич Протасов совсем не противился этой активности облисполкомовских работников, наоборот, считал ее более полезной и плодотворной, чем работу своих инструкторов и работников такого же отдела.
Тут сказывался в Протасове старый его недостаток. До войны он был довольно долго на партийной работе в одном из промышленных районов Урала. Сельского хозяйства он не знал, да и было оно в тех местах незначительно. И с годами из него вырабатывался руководитель промышленного типа. Секретарствовать стал Анатолий Васильич в самую войну все на том же Урале. Когда же в конце войны пришлось ему передвинуться в эту область, она почти что целиком оказалась сельскохозяйственной. Заводы строились, много заводов, на местах оставались вывезенные во время войны предприятия с запада. Все внимание и энергию сосредоточил он на новостройках и людей своих, обкомовских работников, воспитывал и нацеливал применительно к этим задачам и нуждам. Потому и считал он, что исполкомовцы лучше знают деревню, чем обкомовцы, потому во многом он доверял им и Павлу Матвеичу, считал которого, помня его минувшую должность, работником деловых качеств.
Совсем неясен для Павла Матвеича был вопрос только с Порываевым, и потому лишь, что тот замкнулся и больше не высказывал своего мнения о деятельности Головачева. Но вот тут опять сказывался если не мстительный, то совсем эгоистический характер Павла Матвеича. Если все, что делал для села, включая и агроминимум, Головачев искренне считал необходимым государственным делом, то, когда встал вопрос о возможном противоборстве со стороны Порываева, Павел Матвеич все свои государственные соображения отодвинул на второй план. Он так продумал, что касается Порываева и его возможной атаки, так застраховался от удара с его стороны, что ему казалось — разве только авторитет Платона Кузьмича поможет ему, Платону Кузьмичу, удержаться на месте. Но и тут Павел Матвеич ради того дела, какое он задумал, особых преград не видел.
Ну что ему, в конце концов, был Порываев? Порываев в глазах Павла Матвеича был вожаком старого типа. Он умел ладить со всеми в области, умел изворотливо сеять не то, что ему по планам спускали, а то, что считал нужным, и его покрывали. Известно, что в области не было равных хозяйств. Известно, что в области было больше плохих, чем хороших, хозяйств. А среди хороших высились маяками показные хозяйства, которым уделялось больше всех остальных внимания. Правда, эти хозяйства и выручали часто. Иное такое хозяйство иногда за полрайона отчитывалось продукцией. Да зато уж потом им награды. Кому ни кирпича, ни леса, этим всегда все в первую очередь.
Таким хозяйством, выбивающимся на новую дорогу в эти новые времена, считал Павел Матвеич и «Заветное» с его председателем Платоном Кузьмичом Порываевым.
У него, у Порываева, уже вовсю и кукуруза шла, у него, у Порываева, уже и дойных коров перевели на стойловое содержание, у него, у Порываева, уже и на трудодни помесячно начали платить. А ты вот, Платон Кузьмич, похозяйствуй на песках в «Большевике», где засел этот болван Серебнов, который решил отыгрываться на овцах. У него хлебов в платок завернуть, а он на рамбулье нажимает, на шерсти овечьей хочет вытянуть хозяйство.
За колхоз «Большевик» Павел Матвеич постоянно боялся. Хозяйство это было немощно не столь от нерадения колхозников и руководителей, сколь от того, что испокон веков на песках в этих деревнях жили на арбузе и картошке. Пески, малость суглинков да заболоченные поймы были в его владениях. Так уж когда-то скроили его местные руководители, что иного клина земли у него и не было.
Серебнов — тридцатитысячник. Серебнов, инженер-электрик, добровольно поехавший в «Большевик» хозяйствовать, сказал, что хлеба он много не даст. Он сказал, что нажмет на животноводство и так поведет дело. Ему не мешали, его поддержали, и он сразу взялся за овец. Накупил рамбулье, стал множить их, купил стригальную машину.
Но рамбулье на сырых, полузаболоченных почвах часто гибли, особенно молодняк. Овца, привыкшая к сухим степным пастбищам, заражалась на сырых почвах легочным ленточником, падеж овец был велик. Инженер требовал помощи, просил осушения пойменных низин, борьбы с ленточником. Помощи ему такой оказать не могли.
Павел Матвеич на ногах своих исходил все угодья «Большевика», прикидывая, что можно сделать с этим хозяйством. Эту «экспедицию», как он сам называл свой поход в «Большевик», Павел Матвеич предпринял тут же, как только у него возникли подозрения о неминуемом на него нападении Порываева. О нет, Павел Матвеич не хотел быть застигнутым врасплох. Хоть он знал это хозяйство и до этого и бывал в нем, но не настолько хорошо, чтобы дать исчерпывающий ответ, что с ним делать.
«Большевик» по области значился хозяйством животноводческим. Ему нужны были выпасы и корма. И вот тут Павел Матвеич, обходя угодья и селения хозяйства, пришел вновь к выводу — надо отдать «Большевику» в пользование Дубки.
Но теперь пришло время сказать и о том, что такое Дубки.
В каждой области и даже в каждом районе есть какое-либо и чем-либо примечательное свое место.
Под Красноярском вон есть чудесное место, гордость красноярцев — Каменные Столбы. Сколько бы ни рассказывал красноярец о своей области, как бы ни расписывал красоты своего края, он ничего путного о нем не расскажет, если не начнет с Каменных Столбов.
В той области, в которой жил и работал Павел Матвеич, есть место Двенадцать Дубов. И хоть их там не двенадцать, а все двадцать четыре, да не в счете дело. Дело в том, как говорит людская молва, — под этими дубами были написаны «Черкесы», милая юношеская поэма Михаила Лермонтова. И попробуй докажи, что «Черкесы» юным Мишей были написаны здесь, возможности никакой ни у кого для этого нет. Только и есть, что у автора в черновой тетради надписано над поэмой: «В Чембар за дубом». За дубом! Что же, в этих Чембарах только и дубов было тогда, что эти двадцать четыре? А вот поди сруби эти Двенадцать Дубов, как вся Белынь осиротеет, и никто уже туда не пойдет в весенний майский праздник чай пить или собирать ландыши. Душу этим действом вынешь у белынцев и навек оскорбишь.
Дубки за Ивантеевкой в Шуйском районе тоже были своего рода реликвией для шумцев. Ивантеевские Дубки — это степное, никогда не паханное пространство всего в тысячу сто гектаров, остров, остаток тех полуковыльных, полутравных степей, от которых теперь ничего не осталось. На этом пространстве, прочно сковывая задерненные овраги и отвертки, ютились и остатки некогда могучей дубовой, зеленой державы, сплошного дубового леса, от которого теперь только и оставались на всей этой земле расчлененные на острова одинокие дубравы. Их все же называют лесами, иначе и не назовешь. Как назовешь зеленый остров в поле из высокоствольных дубов, ясеней, лип, малинников, бересклета, одиноко вставший на многоверстном пространстве? Конечно же, лес!
В Дубках лес не главенствовал, главенствовала никогда не паханная степь.
Просыпалась эта степь рано. Едва снег сходил с полей, прыскала она сквозь порыжевшую свою траву первыми цветами сон-травы и розовыми цветами низкого, приземистого василька, называется в ботанической науке
который васильком Маршала.
Едва апрель уходил и намечался, проклевывался май, прыскала степь золотыми цветами горицвета, кружила, вихрила белыми разливами степных анемон, чаровала фиолетовыми гребешками крупнолистых ирисов.
А едва май уходил и проклевывался июнь, белая таволга вперемешку с голубой незабудкой и нивяником охватывали ее со всех сторон белым пожаром, среди которого жаркими кострами пламенели куртины алых диких пионов.
Июль — на ее просторах бушует белый качим и разливает тончайший аромат белый, крупный, степной василек, вклиниваясь островками в разливы алого наголоватника. А коли август на дворе, то и тогда степь в цвету, — черная чемерица, врачевательница многих болезней, чарует зашедшего своим цветеньем, а возле дубрав дудники и анисы еще не переставали цвести.
Двенадцать стадий цветения, двенадцать их цветовых аспектов насчитывали местные ботаники на степи, двенадцать раз за весну и лето принималась степь цвести. На одном квадратном метре степной этой почвы до пятидесяти видов растений уживались сразу, и было все это похоже на гигантскую ботаническую копилку, сбереженную среди распаханных полей и дубрав.
А если кому приходилось брать заступ и копать в ней землю — лежал под заступом на полтора-два метра вниз такой чернозем, какого в свежести своей и силе мало где можно было сыскать. Чернозем этот за века сделали те растения, что испокон веков и поныне росли на ее просторах, и не нужно было много ученому гадать, как он сложился из белесых и плотных глин, — все могла сразу рассказать одна вырытая опытная траншейка.
В иных местах на степи валами скатывались разные горошки, в других местах бушевал желтый эспарцет и шалфей поникающий, а в дубравах сныть боролась с ландышем и терновник высылал свои авангарды в степь, готовя место и почву для дуба.
Водился в степи барсук, лиса жила, малый хомяк селился. В лесу Бабкина Дубрава стояла сторожка лесника Федулова да егеря-наблюдателя Фокина. Зорко берегли эти люди Дубки от потрав и порубок. Души в ней не чаял старый ботаник, профессор областного сельскохозяйственного института Аркадий Дмитрич Персиянинов. Его радением Дубки были сохранены и уцелели.
Персиянинов на ней не одно поколение ботаников и агрономов выучил. «Клад неоценимый», — говорил он о степи. Оно и так. Где найдешь еще такую нетронутую? Разве что под Курском? Там лежит заповедная Стрелецкая степь. Дубки не хуже были. Разница только в том, что под Курском — официальный, государственный большой заповедник. Дубки же местным иждивением как заповедник держались.
Уже не раз в течение многих лет поднимался в области вопрос: на что они, Дубки-то эти? Отдать бы их какому колхозу. Хоть вот «Заветному», под высокую руку хорошего хозяина Платона Кузьмича Порываева. Но Порываев не только не принимал этой чести, а как мог всеми силами громил тех, кто выдвигал такие прожекты.
Сам Порываев вырос возле этой степи. Он знал, что она значит для селян окружающих ее деревень. Дубки для них были тем вечным веселым местом, куда по весне и на праздники сходились люди на гулянья, куда старики, перед тем как слечь и не вставать больше, со всем, что есть на земле хорошего, прощаться приходили. Иной сколько лет уж в ней не был, а как зацветет она, погонит, покатит через поля волны отменного и вольного своего аромата, к ней лицом повернется и по запаху этому догадывается, что в ней цветет.
— Эй, Митрич! — кричит со своей завалинки на другую. — Таволга пошла, слышь, как веет?!
Так и про липу, так и про разные цветы, когда расцветут.
А покос? Степь косилась. Только отдельные участки ее, не косимые для опытов, веяли седым ковылем-сухотерпцем. Остальное все шло под косу. Сено — хозяйствам, что вокруг нее. А с покосом на деревню и радость шла. По ро́вну — косилки идут, по низам и оврагам — мужики — в косы траву. К полудню все пестрит от бабьих сарафанов. Грабли так и переворачивают ряды, трава так и сохнет на солнце. А стожение копен? А вывозка сена? Что там — праздник!
Вот эти-то Дубки, не считаясь с тем, что они для ивантеевцев, да не только для них, а и для других криница неиссякаемой радости и душевного здоровья, ничего не ценя этого, Павел Матвеич и решил оттягать в пользу «Большевика». О, Павел Матвеич бойко решил вопрос! О, теперь он не боялся, что его упрекнут в отставании «Большевика», потому что придумал он для него всеисцеляющее средство. О, это было совсем не то движение со стороны Павла Матвеича, чтобы только защититься от упрека, — по его искреннему убеждению, и здесь он видел только государственный смысл. Раз «Большевик» — животноводческое хозяйство, ему нужны луга. Степь для его рамбулье наилучшее пастбище. А к тому же пора порасширить и коровье стадо. К чему они, эти Дубки? Только перевод денег на неопределенную затею? Два раза уже вставал вопрос о сторожах, что Дубки охраняют и живут в них помещиками. Какую пользу приносят они и эти Дубки? Тысяча сто гектаров земли почти никому не служит! Вот если передать эту степь «Большевику», то сразу хозяйство на ноги встанет. На ней и под пашню выкроить будет можно гектаров пятьсот. Вот в чем видел государственный смысл своего предложения Павел Матвеич.
Правда, любуясь однажды ее цветением, Павел Матвеич и сам воскликнул:
— Красота-то какая!
Но тут же и подумал: «А что в ней, в красоте-то?»
Но сознавал ли Павел Матвеич, что столкнется он тут с сопротивлением? Сознавал. Боялся ли неудачи? Нет, не боялся. Он еще в прошлом году говорил об этом и предлагал эту идею. Не прошла потому, что просто про нее забыли. Теперь вспомнят!
За свой агроминимум Павел Матвеич не боялся. Мало, что им руководствоваться придется, — приучит он еще с самолетов массивы хлебные подкармливать. И ты, ты, товарищ Порываев, будешь все это делать. Со стороны «Большевика» Павел Матвеич себя уже застраховал. Ему — Дубки. А тебе, товарищ Порываев, как бы не пришлось принимать и хозяйство «Большевика»! Слишком ты засиделся в «Заветном». Слишком большой стал, слишком поучаешь многих.
И Павел Матвеич немедленно приступил к подготовке осуществления своего плана. Лучше помощника в этом деле и ожидать нельзя было, чем Килков. Павел Афанасьич с полуслова понял Павла Матвеича и насчет Дубков и «Большевика», и насчет перешерстить. Надо было людям дать такую встряску, по их мнению, чтобы они «заработали, бегая». Агроминимум должен выполняться, надо дать понять это всем. А с этой целью Килков и Павел Матвеич стали осаждать и Ивана Иваныча Глазырева, своего начальника, а он — преда Кутафьина, и дело пошло. Павел Матвеич заручился в этом вопросе и дружбой с Комуновым, работником обкома, спеца по животноводству, чье мнение было не последним даже у Анатолия Васильича Протасова.
И дело сразу все пошло как по маслу. Оно пошло не только потому, что этого хотел Павел Матвеич, — оно пошло больше всего потому, что сам Анатолий Васильич был того же мнения, что надо перешерстить ради пользы дела. Так ли, иначе ли, а мнение Павла Матвеича, что с Дубками надо кончать, нашло поддержку у Протасова; что Серебнова из «Большевика» надо снимать, нашло одобрение у него же. Да было уже ясно и то, что с десяток других председателей тоже должны поменяться местами или совсем уйти. И все это тоже было решено бесповоротно.
И Павел Матвеич ликовал.
Битва с Порываевым развернулась у него неожиданно на совместном пленуме обкома и облисполкома, который собрался тут же, как был убран с полей хлеб и началась осенняя посевная. Пленум, собственно, этой посевной и был посвящен. Порываев налетел на него совсем неожиданно, но именно с тех позиций, против которых Павел Матвеич успел уже защититься. Он подверг такому полному разгрому агроминимум Головачева, назвав его «прожектиком», что даже сдержанный и спокойный Сергей Анастасьич Кутафьин не выдержал и взял слово «к ведению заседания». Не соглашался Платон Кузьмич и с тем, что Дубки отдавались, по слухам, «Большевику», и с тем, что его совсем делают животноводческим.
Павел Матвеич не любил выступать — говорить он не любил, охотно всегда отмалчивался он на собраниях. Но поневоле заговоришь, когда тебя поливают с ног до головы разными помоями. И тут он был вынужден выступить, и он встал. Четко, веско, медленно он сказал:
— Товарищ Порываев. Вас слушать сегодня и больно и досадно. Вопрос с Дубками решен. Он не стоит того, чтобы и агроминимум смешивать вместе со своими расчетами. Своим выступлением вы мешаете выправить нам хозяйство «Большевика». К тому же и зазнайство вас, видимо, портит. Какое вы имели право в эту уборку отказаться от раздельной жатвы, когда есть указание о ее введении. Какое вы имеете право мешать перестройке «Большевика»? У вас есть иное предложение? У вас есть иной рецепт? Тогда вам и бразды правления в руки. Тогда, как признанный вожак, и за дело — идите в «Большевик» и вытаскивайте хозяйство. Долг честного коммуниста поступить так.
И удивительное дело — Павла Матвеича поддержало большинство. Даже Бурчалкин выступил в его защиту и сказал:
— Легче агроминимум критиковать, труднее его выполнить. Что же касается «Большевика», то лучшего хозяина ему и не надо, чем Платон Кузьмич Порываев.
Павел Матвеич очень был удивлен выступлением Бурчалкина. «Что там у них произошло, на чем разошлись? Два закадычных друга и — в штыки?!» — подумал он с глубоким удовольствием, что там у них что-то случилось.
Не знал Павел Матвеич, что Клим Афанасьич так защищался, не знал он, что и у Бурчалкина прорехи в хозяйстве есть. Он был по-прежнему директором в совхозе «Подлучье», куда попал с легкой руки Павла Матвеича, не бросал и «Ополья», превратив «Ополье» в сносную откормочную базу. Но к нему уже Павел Матвеич никак не касался — эти хозяйства были от него отрезанный ломоть, ими распоряжалось Министерство совхозов.
Зато, когда Павел Матвеич выступал, он о другом думал — о друге своем по работе Павле Афанасьиче Килкове. Он так подковырнул Порываева для того, чтобы возможно проще очистить место для Килкова. Почему? А потому, что с Килковым случилась беда.
Если Порываев в порыве своего административного упрямства отказался в уборочную провести раздельную уборку колосовых, то Килков в порыве такого же административного увлечения наделал в одном из колхозов много беды.
Дело в том, что в тот год раздельный метод уборки хлебов проводился впервые. Впервые на полях появились лафетные жатки, и впервые еще хлеба валили в валки дозревать и сохнуть. Потом предстояло пустить комбайны вдоль валков, чтобы обмолотить их. Сокращалось время уборки. В этом был главный смысл работы.
Не понял Килков, что в административном раже делает глупость. В колхозе «Клич», как уполномоченный от обкома, он повалил триста гектаров низкорослых хлебов в валки. А когда пришел срок молотьбы, ни один комбайн не мог поднять с пажити такие короткие стебли, что их с трудом только и можно было собрать, что простыми граблями.
Негодовал на Килкова Сергей Анастасьич Кутафьин, негодовал и Протасов. За страдой уборочной так и не решили, что делать с Павлом Афанасьичем. А когда прошел пленум, когда близилось время наказания и решен был вопрос переброски Порываева в «Большевик», решил Павел Матвеич осуществить надуманное на деле. Когда встал вопрос, кого же послать в «Заветное» предом, Павел Матвеич назвал Килкова. Назвал убежденно, веско, чувствуя в душе, что чем-то за преданность надо платить Килкову, с которым выиграл битву. Про себя он считал, что в жизни его это было еще одно «Федькино дело» и управился он с ним хорошо. К тому же Килков, может быть, еще и дальше пригодится, а в хорошем хозяйстве Килков с делом справится.
И пошел Килков предом в «Заветное», а Порываев — в «Большевик». Через три года Килкова из «Заветного» сняли. Чуть не развалил он это хозяйство, чуть к разору не привел. А старик Порываев «Большевик» поднял, поставил на твердые ноги. Но было это уже тогда, когда Павел Матвеич в облисполкоме не работал, а трудился в обкоме. И было это до того, как его «бить» начали. Дело в том, что у Павла Матвеича перед этим было еще почти что новое «Федькино дело». И если уже не совсем такое, то близкое к тому, и в решении его судьбы оно сыграло совсем не малую роль. А шел уже тысяча девятьсот шестьдесят второй год по календарю, третий год службы Павла Матвеича в обкоме. Каково было течение жизни Павла Матвеича в эти годы? А неплохое течение жизни было у него.
Эльвира по-прежнему жила деловито, броско, как бы небрежно. С утра допоздна она в своем учреждении. С утра допоздна она по клубам и кружкам ездит или сидит на прослушивании у Сереброва и восхищается голосами открытых ею талантов и даже гениев. Борис Астафьич улыбается в седой ус, подхохатывает иногда — гениев он не признает. Эльвира Прокофьевна протестует, не соглашается, спрашивает:
— Неужели я ошиблась, неужели он не талант, не гений?
— Гениев сразу не бывает, — отвечает старый педагог, музыкант и местный композитор. — Гениев труд выковывает. И то только тогда, если есть у гения талант.
Эльвира Прокофьевна не соглашается. Для Сереброва это не важно. Он любит отечески Эльвиру Прокофьевну, ее увлеченность любит, она помогает создавать ему в городе народную филармонию.
Павел Матвеич ждет ее по вечерам терпеливо, готовит чай, закуски, свежие местные анекдоты обдумывает. Или сочиняет о том, как кто и что говорит. Вот, например, Анатолий Васильич Протасов всегда говорит вместо чутье — чучье, вместо останется — останётся. Его новый знакомый и сослуживец по обкому Комунов, когда ему не сидится, говорит — си́жу нет, а когда в ухе зуд, говорит, что у него в ухе першит.
Эльвира придет усталая, бросит вещи, какие с ней весь день были, на диван, за махровое полотенце возьмется — и в ванну, И оттуда уже ее голос слышен:
— Павлик, а Павлик, какой я талантище на котельном разыскала! Бас! Не меньше Дормидонта будет.
Павел Матвеич слушает, смекает: а кто же это такое — Дормидонт? Смекает, а спросить боится. Спроси — она сейчас же ответит:
— Простота! Элементарных вещей не знаешь! Максим Дормидонтыч Михайлов, народный артист СССР. Из дьяконов или протодьяконов, что ли, в люди выбился.
Павел Матвеич не удивляется. Михайлова-то он знает. Но почему Максим Дормидонтом оказывается, а Михайлов — элементарной вещью, понять не может. Но опять не возражает — боится разгневать Эльвиру.
Потом чай, отдых, сон. Потом опять на работу. Иногда приятные покупки, иногда кинотеатр, спектакль приезжих артистов. Раз в год оба на курорте. Чаще всего Ессентуки или Кисловодск. И всегда вместе.
К этой поре Павел Матвеич обзавелся и новыми друзьями. Любил ходить к нему в гости Комунов. Особенно, когда Эльвира бывала в отъезде, любил ходить он. Денис Лукич Комунов был страстным, прирожденным охотником. Он мог часами рассказывать о своих былых охотничьих приключениях и особенно о том, как он раз стрелял в говорящего зайца. Собственно, заяц ни одного звука не произнес. Но Комунов ясно видел, что заяц — говорил. Заяц стоял на пеньке, поднимался на задних ногах, махал на Комунова передними, и было ясно видно, что он что-то говорил своими толстыми губами. Ну вроде чего-то такого: уйди, мол, Комунов, не стреляй, это же нехорошо, будь гуманистом.
— Потом, — рассказывал Денис Лукич, — я догадался, что это была зайчиха. Она и лапами-то на меня махала, чтобы от выводка своего отвести. Должно быть, только опросталась, и выводок был тут где-то поблизости. Ударил. Промазал. А когда пришел домой — чую, что я глухой. Оглох и подслеп как-то в поле. Так вот, оказывается, почему я не слышал того, что мне говорила зайчиха.
Павел Матвеич смеялся его рассказам, был доволен вечерами, проведенными в обществе Дениса Лукича. Комунов познакомил его с председателем местного Общества охотников Гаврилом Гаврилычем Варгановым. Этот охотник был хоть куда. С этого дня ружье Павла Матвеича даже в сроки, запрещенные для охоты, подолгу у него не залеживалось дома. А еще к этой поре Павел Матвеич сошелся, хотя и не очень тесной дружбой, со своим сослуживцем Павлом Зуевым.
Павел Севериныч Зуев был родом сибиряк, а с виду очень сухой, жердистый, как говорят, «долгий» человек. В обкоме он работал штатным пропагандистом, был лектором. На лекции, по заданиям или на различные семинары он всегда ездил с большой охотой. Когда-то Павел Севериныч работал в Москве, заведовал парткабинетом в одном из райкомов большого рабочего района, а потом с кем-то и в чем-то не сговорился, с кем-то и в чем-то не сошелся, а вскоре очутился в этом большом областном городе, где и осел прочно.
Павла Матвеича Зуев уважал. Уважал, как он говорил всем открыто, за принципиальность, выдержанность характера, за знание дела, которое вел Павел Матвеич, за высокие моральные качества. С мнениями Зуева везде считались, особенно сослуживцы в обкоме. Павел Матвеич знал слабые стороны Зуева, но никогда виду не показывал, что знает их, и держался с ним скромно, принципиально скромно. С виду можно было сказать, что оба они были как бы добавлением друг к другу. Впрочем, Зуев ценил и Эльвиру, которую знал уже давненько, и ценил все за то же, то есть что и она была, как он говорил, «партийно выдержанна, принципиальна и деловита».
Зуев не любил брюзжащих. Всех тех, кто мало-мальски был склонен к критике, он называл брюзгами и презирал таких. Павлу Матвеичу, наоборот, все брюзги были безразличны, если они не мешали ему. Всех, кто был брюзгой или не был брюзгой, он относил к понятию «масса», даже тех сослуживцев, с которыми работал. А уж ежели с кем он не работал, а только встречался, сталкивался, эти все для него были только «масса».
Слово «масса» для него звучало точно так же, как для иного торгаша «масса творожная». Масса и масса, из которой что-то всегда надо делать. Он не считал, как Повидлов, что не человек для субботы, а суббота для человека. Он считал наоборот, что люди — масса и эта масса живет для той субботы, которая, в конце концов, должна прийти.
Зуев любил бывать у Головачева. Ему нравилась эта бездетная семья. Своя семья у него развалилась, жил он в общежитии обкома и к уюту тянулся. Павел Матвеич любил Зуева принимать в своей комнате, в своем кабинете, как говорил он. В нем было уютно, чисто, просторно.
На столе у Павла Матвеича лежали, как и в Житухине, слева тетради и деловые книжки, справа на особом месте том Тимирязева с дарственной надписью Боневоленского. Эту книгу Павел Матвеич любил держать напоказ. Хоть он в нее годами и не заглядывал, все же лестно было, если кто брал книгу, убедить гостя в том, что он почти прирожденный агроном. Вон ведь с каких пор эта надпись — с самой школьной скамьи!
Когда приходил Зуев, он всегда брал эту книгу в руки, листал.
Между ними однажды произошел такой разговор. Взяв книгу в руки, прочитав в который раз дарственную надпись, Зуев сказал:
— Да, корифей Тимирязев, один из первых и крупнейших популяризаторов великого Дарвина. Первый в России все о нем поставил на место. Но скажите, Павел Матвеич, как вы думаете, близка ли нам теория эволюционного развития Дарвина в наши годы? Не ближе ли нам Мичурин?
Павел Матвеич отвечал:
— Если бы полностью нам была близка теория Дарвина, то мы бы ее в свое время не поставили на задний план. Нам ближе Мичурин. У Мичурина есть теория расшатывания наследственности. Наследственность расшатывается, прививается новое. Схематично, конечно, говорю. Но это уже революционная, а не эволюционная теория. Были недавно такие люди, которые это понимали.
Они пристально посмотрели друг другу в глаза и поняли друг друга. Зуев сказал:
— Во всяком случае, в то время я не чувствовал колебаний, — сказал он. — Я на каждый день знал, что мне делать. По железному порядку жил.
— И по какому порядку! — убедительно сказал Головачев.
В этот вечер они больше ни о чем не говорили. В этот вечер они прониклись каким-то таким уважением друг к другу, что слов не надо было, — нужно было молчание. Они пили кофе с лимоном, молчали и смотрели журналы.
Такая-то вот дружба завелась у Павла Матвеича с Павлом Зуевым. Она была ему не очень-то и нужна, но приятна, и он дружил с Зуевым.
Вот так жил Павел Матвеич после того, как укрепился хорошо в обкоме, и после того, как выиграл бой за свой агроминимум и за место, как он считал, в жизни. Что было в это время его антенной? Само время.
Бывая в курортное время проездом в Москве, Павел Матвеич там кое-что успел уже сделать для себя. Были уже знакомые у него и в сельхозакадемии, и в Министерстве сельского хозяйства были знакомые. Торил Павел Матвеич дорогу к столице. Но как еще далека была она от него! Тем не менее и без Москвы для Павла Матвеича эти годы и в облцентре этом старом были счастливыми.
Вот в это-то счастливое для Павла Матвеича время, а именно зимою шестьдесят второго года, и начала копиться для него гроза. Гроза копилась, но Павел Матвеич жил счастливо и совсем не знал, что она надвигается на него.
А первым признаком этой грозы был вот какой признак. Однажды в эту зиму, вскрыв, как делал это Павел Матвеич каждоутренне, почтовый ящик, принес он и положил на стол Эльвиры безобидное письмо откуда-то со Смоленщины, от которого Эльвира пришла в восторг.
— Вот память-то, вот память-то у девочки! — вскричала она. — Павлик, Павлик, прочти! Это же очень интересно. Лет шестнадцати, что ли, я оставила эту девчонку, когда эвакуировалась. А она вспомнила, разыскала, пишет.
Письмо было из Хичславля. Писала какая-то Дуся Тыршонкова, напоминая Эльвире Прокофьевне, что она ее воспитанница и память о ней хранит до сих пор. Дуся Тыршонкова сообщала, что узнала о ней из газеты «Советская культура», в которой писали о ее успехах по созданию народной филармонии в области и о том, как она неутомимо выискивает и собирает народные таланты.
«Вот такой, еще маленькой девчонкой, нашли вы и меня, когда работали в райкоме комсомола, и с тех пор я о вас берегу память, — писала Дуся. — Мое увлечение — наш местный Хичславльский хор, в котором пою и даже руковожу. Работаю на той же самой фабрике, где работала ваша мама, с деревней своей связи уже не имею. Как бы я хотела встретиться с вами! Письмо я посылаю на вашу филармонию, не знаю, дойдет ли, а если дойдет, ответьте, пожалуйста».
На конверте рукою Сереброва был надписан точный адрес Эльвиры Прокофьевны, и она была очень благодарна старику за внимание и за то, что он переслал это письмо на дом.
Прочитав письмо, Павел Матвеич с веселостью в голосе сказал:
— Ну что же, и хорошо! Видишь, докуда о тебе слава дошла. Так держать! — сказал он с веселым смехом и заторопился на работу.
— Нет, ты подумай, Павлик, сколько лет прошло, а обо мне там помнят. И я ее хорошо помню. Маленькая такая, востроносенькая, черненькая. Голос звонкий, музыкальный, и драматические задатки есть. Я ее под Хичславлем в одной школе открыла, на самодеятельном вечере. А потом она в Хичславль учиться приехала, у тетки жила. Надо написать ей — пусть приезжает.
— Что же, давай, давай! — с еще большим весельем в голосе ответил Павел Матвеич и шмыгнул к вешалке одеваться.
Как раз в эти месяцы, в эти зимние дни Павла Матвеича посетил такой энергический подъем, такая у него была душевная и физическая слаженность во всем, что он от избытка сил и счастья не знал куда себя девать.
Осенью настроение его было плоховато. Осенью наметился по области существенный просчет в мясопоставках, увеличения которых требовали из Москвы. Год был урожайный, корма уродились, силосная кампания прошла хорошо, скот был на всю зиму обеспечен кормами. И Комунов, и сам Павел Матвеич всем были довольны, а особенно тем, что уродились корма, что коровы дают молоко и нет опасности остаться перед самой весною без кормов, как часто случалось в минувшие годы.
Но омрачало настроение и Комунова, и Павла Матвеича то, что целиком по области выявился тот самый просчет, когда область не могла справиться с мясопоставками, на этот раз, может быть, завышенными Комитетом заготовок.
Дело заключалось в том, что в этом году было решено резко повысить в хозяйствах поголовье дойных коров, для чего было покрыто большое количество «гулевых» телок, летом еще определявшихся на мясо. Виноват в этом никто не был. Идея принадлежала Комунову и Головачеву, ее одобрили и «затвердили».
В январе оказалось, что план мясопоставок выполнить область не сможет без урона в дойном поголовье коров.
Но даже тщательная отбраковка дойного стада, резкое сокращение поголовья молодняка, попытки закупить скот в единоличных хозяйствах и в других областях — все эти хозяйственные приемы не дали того количества скота, которое нужно было для выполнения плана мясопоставок, что пришлось тут очень затужить и забеспокоиться и Кутафьину Сергею Анастасьичу, и самому Анатолию Васильичу Протасову, и многим другим.
Выход оставался один: чтобы выполнить план мясопоставок, приходилось оставить самую область на минимальном количестве этого продукта. Так решено было и поступить.
Павел Матвеич запечалился. Ему неприятно было видеть, как заугрюмел и стал молчалив Кутафьин, его смущало сдержанное отношение к нему и к Комунову самого Анатолия Васильича Протасова, который в летние месяцы и сам был весел, и другим передавал это веселье.
Несколько волнуясь и вновь почему-то опасаясь за себя, Павел Матвеич часами выхаживал по диагонали своего довольно большого чистого кабинета с кремовыми высокими шторами на окнах, переносил из угла в угол на высоких своих ногах начавшее полнеть свое здоровое тело и никак ничего не мог придумать.
Вдруг однажды звонок председателя Охотничьего общества Варганова вывел его из такого оцепенения и подкинул его, как пружина, кверху.
Варганов звонил ему и спрашивал, не поедет ли он в ближайшую субботу на глухарей, десятка полтора которых живет еще довольно кучно у какого-то деда Митрохи в Понизьевском лесничестве.
Когда об этом спрашивал Варганов, Павел Матвеич вдруг перед собой такую картину увидел: зимнее мелколесье, все белым-бело, лес — как мелкие голызины, тени от дерев на снегу, и по этому мелколесью куда-то уходят звери. В одно мгновенье возник перед ним этот лес с десятком крупных зверей, уходящих в топи.
— Лоси! — вскричал Павел Матвеич.
— Что лоси? — спросил в трубку Варганов.
— Слушай, Варганов, давай ко мне, давай немедленно! — скомандовал Павел Матвеич, не слушал уже Варганова, лишь только машинально держа трубку возле своего уха.
Варганов что-то поворчал у телефона, затем сказал: «Есть!» — и положил трубку.
И опять Павлу Матвеичу представилось, как лоси по зимнему мелколесью ходом идут к топям, а он жадно и азартно смотрит на них с высоты ста метров. Это на волчьей охоте было, на которую увлек его Варганов. Не старый еще генерал в отставке Бабин, ныне начальник городского аэроклуба, устроил ее с самолетов.
Две трехместные машины, включая место и для пилота, знаменитые «кукурузники», вышли тогда на опытную охоту на волков к понизьевским «сырым местам». Волко́в, стаю голов в десять, настигли тогда в кочкарнике на дневной лежке. В одной из машин был Бабин со старым понизьевским егерем Куториным, во второй — Варганов и Павел Матвеич.
Волки взялись и потянули было из кочкарников к далекому чернолесью. Молодцы Бабина отжимали их на чисть. Подскакивая на кочкарниках, пролетая через болотистый чапыжник, волки по земле стелились, теперь уже выбираясь на чистое подмерзшее болотистое пространство.
А машины шли над ними бреющим полетом, и видно было, как под крылом ведущего самолета, перекувыркиваясь через голову, упали две серые фигуры. Это бил из самозарядной винтовки Бабин, а Варганов штуцером работал и тоже скольких-то уложил.
Подбирать зверя сели на той же чисти. Егерь Куторин взмок, отыскивая поваленных. Морозное утро кончалось. Восемь туш лежали на белом снегу темно-серыми тенями.
Конечно, выпили. Конечно, закусили. Конечно, похвастались, кто как бил. А когда погрузились, поднялись и полетели, оставив на чисти четкие лыжни, появились под крылом самолета лоси. Пересекая болотистое мелколесье, лоси шли размашистым своим лосиным скорым шагом к далеким осинникам, не напрягая своего хода.
Слышали они над собою шум машин? Конечно, слышали. Видели они машины над собою? Вряд ли. Только тени от плоскостей пронеслись по снегу над ними, но великолепные, сильные эти звери не шарахнулись от теней. Они не бежали. Они шли поспешно куда-то, словно должны были выполнить где-то какую-то спешную работу. Декабрьское солнце лилось на снега. Трое из этих великолепных зверей несли на своих головах широкие резные короны.
Может быть, на всю жизнь запомнилось это шествие лесных красавцев всем, кто был в машинах. Павлу Матвеичу оно запомнилось особенно.
И теперь вдруг он вспомнил о нем, и теперь вдруг показалось оно ему, как некое преддверие к тому, что Павел Матвеич называл долгом. «Почему мы не пользуемся дарами природы? — спрашивал он себя. — Ведь не для декорации мы их охраняем? Они — собственность государства. В чем дело? Нельзя ли их использовать как резерв? Надо выяснить!» — решил он.
И когда через полчаса ввалился запыхавшийся Варганов, он с ходу на него набросился:
— Сколько у тебя лосей?
Варганов не сразу понял, к чему его спрашивает о лосях Головачев, но, помычав, ответил:
— Да тысячи с три наберется.
— Так! — отрезал Павел Матвеич. — Готовь дело к докладу. С обоснованием. Мясные дела по области не ахти! Знаешь?
Он поглядел на Варганова, Варганов — на него, и оба разом друг друга поняли.
— Докладывать будем, должно быть, Кутафьину. Но докладывать так нужно, чтобы убедить, — заключил Павел Матвеич.
И в ту же минуту Варганова как волною смыло из кабинета. А сам Павел Матвеич к Кутафьину ударился.
Гаврила Гаврилыч Варганов был из того сорта людей, которых старый профессор Персиянинов, вечно воевавший с охотниками, как организатор и основатель местного Общества охраны природы, запросто, беззлобно называл — «угодники». Угождать было почти врожденное свойство Варганова. Он угождал нередко лицензиями на отстрел лосей, разрешениями важным лицам почти в бессрочной охоте на боровую и водоплавающую дичь, умел организовать такой пикничок с лучением рыбы в запретных зонах или покрыть убой запрещенной в добыче выдры, что лучшего помощника и благодетеля тут и искать было бы нечего. Правда, для многих местных охотников он был гроза и кара. Гаврил Гаврилыч не стеснялся отбирать ружья и собак, если дело шло о нарушении правил и сроков охоты людьми обыкновенными. Но стоило провиниться лицу повиднее, как Гаврил Гаврилыч тут же улаживал все так, что вкруг этого лица вновь воцарялась тишина.
По области про него ходило много рассказов и анекдотов. Рассказывали, что уже не раз «мысливцы» пугали его в лесках то дробью, то солью, а раз даже осветительной ракетой в него хватили. Рассказывали, что однажды он верхом на корове в деревню влетел, спасаясь так от шутников, попытавшихся взять его в дреколья. Шутили, что корова, должно быть, приняла его за медведя, а то бы черта с два понесла бы она Варганова, если бы знала, что он Варганов, через лес галопом к своему двору.
Самой же правдивой историей про него будет та, как он не однажды из своего дошника с облцентром разговаривал. Давно это было, в довоенные поры. В те годы Гаврил Гаврилыч председателем какого-то маленького райсовета был, а также был и в расцвете творческих и организаторских сил.
Но, может быть, вы не знаете, что такое до́шник? Так это же большой чан, дощатый, высокий, в которых прямо в поле или огородах солят в большом количестве капусту впрок. Такой дошник врывается в землю, рубленая капуста засыпается в него слоями, слоями просаливается крупной солью, слоями хорошо уминается хождением по доскам, положенным на нее. Продукт получается при этом отменный, хранится до весны. А можно дошник открыть и в любое время рассыпать содержимое по бочонкам. Удобно, недорого, а главное, надежно.
В том районе, где председательствовал Гаврила Гаврилыч, этот способ хранения рубленой капусты был самым испытанным и надежным способом. Там и соленые огурцы в бочках никогда по подвалам да хранилищам не распихивали. Солили там огурцы прямо в поле, на берегу речки, озера. А как только бывали они посолены, так в бочку второе днище вставляли, набивали обруч, а бочку скатывали в озеро — плавай себе. Сколько так-то под зиму в лед бочек уходило. Лед жмет бочку сверху, с боков стиснуть хочет. А она вырывается, под лед стремится, только чуть один бочок сверху оставляет.
А потом к этим озерам, речным бучалам зимой приезжали на лошадях, вырубали из-подо льда бочки, на сани вкатывали да и везли, хочешь — в город на продажу, хочешь — в хозяйство к себе, — везде результат с продуктом один был: огурчик к огурчику в бочке лежит, как свеженький с грядки.
Капусты в этом районе, где тогда служил Гаврила Гаврилыч, сажали много — ею жили.
Да, но все это о дошнике и капусте. А о самом-то Гавриле Гаврилыче что? А вот что. Однажды такой дошник приказал он в каком-то колхозе — в каком, теперь никто и не помнит — спустить на воду да и поставить на утиной старице на какой-то речке на столбушки так, чтобы в него и подняться по сходенкам можно было и чтобы удобно из него на сходенки можно было выйти.
Это для чего же? А для того, чтобы любому районному начальству, обремененному службой, а коли угодно, то и областному тож, можно было без особого труда поохотиться с пользой на этой старице и трофей наверняка домой привезти. Старица эта в те времена водоплавающей дичью кишела. И на кой тут черт строить какие-то скрадки́, держать подсадную утку, когда вот из такого дота с отличным круговым обстрелом можно всякую уть бить без риска лезть в воду за ней, была бы только с собой хорошо натасканная собака. А нет у кого собаки, можно будет приспособить старичка, который доставлять ее станет на лодочке.
Гаврил Гаврилыч оборудовал дошник внутри лесенкой, лежаками для отдыха, очень удобным столиком для чаепития и приказал провести в дошник телефон. Для чего? Да для удобства же! Вот сидит в дошнике человек, бьет уток, а вдруг звонок к нему откуда-нибудь, может, из самой Москвы. Тогда он берет трубку, говорит: «Да, да, я вас слушаю», говорит это, как из своего кабинета, и никто не знает, что он в это время на болоте сидит.
В те времена с телефонной связью не везде в районах было хорошо. Даже иные, далекие от райцентра сельсоветы были без телефонной связи и довольствовались тем, что им на записочках передавалось из тех мест, где телефоны были. Минуло, но было такое время. Но так или иначе, а дело в том, что Гаврил Гаврилыч так здорово оборудовал эту свою дошниковую линию, что работала она не хуже любой московской. Да и на станции в районе так заведено было, что едва Гаврил Гаврилыч спустится, приехав, в свой дот — он так называл этот дошник, — едва расположится в нем с собакой на ночь, как со станции к нему звонок: «Прибыли, Гаврил Гаврилыч?» — «Прибыл». — «Благополучно?» — «Вполне». — «Так, значит, ежели что, на прямую с вами соединять?» — «На прямую». И все! И дело с концом! И все думают — Гаврил Гаврилыч дома или в своем кабинете в районе при исполнении служебных обязанностей.
Хорошо, ловко придумал Гаврил Гаврилыч. И что же? Все-таки однажды в облцентре кто-то разгадал, где он пропадает, когда его дома нет, а отвечает, как из дома. И получился «конфуз», как назвал свой провал с дошником сам Варганов. А вслед за этим скоро и помели товарища Варганова из председателей.
«Знать, навеки мне оставаться охотником», — решил тогда Гаврил Гаврилыч, да так и сделал, да так долго и охотничал, покуда его не выбрали председателем, стало быть, и руководителем местного Общества охотников, а потом он и до области дошел. Понаторел, поднабрался всего разного да и стал хозяином охотничьих областных угодий. Много лет с этой должности не слезал, в каковой и представился в знакомстве с Павлом Матвеичем.
Когда наутро следующего дня Варганов явился к Павлу Матвеичу, у него руки отвисли от папок, зажатых под мышками. В этих папках у него была документация: диаграммы, подсчеты, учеты и огромное количество фотографий. Взглянув на всю эту документацию, Павел Матвеич не без удивления подумал, что Варганов основательно и много лет работал над всеми этими данными.
— Верно ли, что у тебя такое поголовье? — спросил он Гаврил Гаврилыча.
— А как же, самое наиверное. Воздушным способом учет произведен, — не моргнув глазом, отвечал Варганов.
И тут он стал доставать листы фотографий и выкладывать на стол. И удивительно знакомая картина открылась перед Павлом Матвеичем. С каждой из них глядело на него такое лосиное стадо, встретить в природе какого было невозможно. Все было верно — и редколесье с болотниками, и мелколесье с открытыми полянами и кочкарниками, и точно так же, как видел это Головачев с самолета после охоты на волков, лоси брели хорошим шагом куда-то. Но что-то уж было на каждой фотографии много лосей.
И приглядевшись, Павел Матвеич догадался, отчего так. Глаз фотоаппарата с высоты брал огромную площадь под собою и сужал ее до размеров почтовой открытки. И тут стало совершенно очевидно, что мелкие стада лосей, которых подшумели самолеты при съемке на лежках, все стремились уходить в какую-то одну ими выбранную сторону и, встречаясь, грудились. На фотографиях были видны и пути их отхода со своих мест, и общая дорога, на которой они грудились, и уже одно это не внушало доверия к этим фотографиям.
Павла Матвеича взяло сомнение. Он спросил:
— Отвечаешь ли ты за свой подсчет? Ты же сам говорил, что всего года три назад лосей здесь насчитывалось не более полутора тысяч?
— Да то ж егеря считали. А можно верить егерю? — отвечал Варганов. — Любой егерь пару волков, как пару овец на своем дворе, в зиму близ себя оставит. Для чего? Да для заработка. У егеря и волк скотина. Он по весне у этих своих волков только выводок огребет, как ему государство уже премию платит за каждого щенка! Мол, вывел волчье племя. Егерю верить нельзя. Фотоглазу верить можно.
— Раз так, то пусть и будет так, — сказал Павел Матвеич, и через полчаса, созвонившись, они сидели уже в жарком кабинете Кутафьина.
— Елочки-палочки, — восторженно говорил, рассматривая фотографии, Сергей Анастасьич. — Варганыч, друг, так это же богатство!
— Богатство и есть, — отвечал польщенный Гаврил Гаврилыч.
— И сколько, говоришь, — три тысячи голов?
— Не мене, — отвечал Варганов.
— И каждая животинка не мене весит, чем корова?
— Отбросив молодняк, так сказать можно будет, — отвечал, рдея, Гаврил Гаврилыч.
— И ежели половина на половину взять, то сколько это мяса будет?
— Можно и подсчитать, Сергей Анастасьич, — еще более рдея, отвечал Гаврил Гаврилыч.
— Однако, — заключил, задумавшись, Кутафьин, — государственное — государству принадлежит.
И поднялся Павел Матвеич и сказал:
— У нас все государственное. Даже те коровы, что в стойлах стоят. Народное. По-государственному к этому и подходить надо. Нам нужно насытить мясом областной рынок. Ведь мы свое дело сделали. Мясопоставку выполнили. Вот мы и просим государство распорядиться еще одним нашим богатством — стадом не коров, а лосей. В виду еще и то надо иметь, что эти заготовки мы можем ввести в план, отчего выполнение его увеличится, точнее, мы его намного перевыполним.
На это место своего замечания он особо нажал, зная особенно болезненную страсть Кутафьина к различным перевыполнениям. Кутафьин всегда очень пугался, когда в чем-либо по заготовкам, севу ли, уборке ли получались только круглые все сто процентов. Тогда он с тревогой спрашивал:
— А как же с перевыполнением? Без него нельзя!
Перевыполнять он учился всю жизнь, без этого своей деятельности он себе не мыслил. Павел Матвеич закончил свое замечание так:
— Все это важно. Тем более, что размножившиеся лоси портят лесные посадки, о чем тоже есть сведения.
И он указал на бумагу, взяв ее из очень красивой алой папки Варганова, где хранились бумаги этого содержания.
— Э, была не была! — вскрикнул Кутафьин и сказал: — Готовьте бумагу! С Протасовым согласовано?
— С Протасовым вам согласовывать полагается, — отвечал с достоинством Павел Матвеич.
— Поперед батька́ не лезь, — вставил, краснея, Варганов.
— Идет Марья за Якова! — заключил весело Сергей Анастасьич. — Дело дельное. Готовьте бумагу.
И бумага была изготовлена и скоро пошла в Москву, и, к удивлению самого Кутафьина, скоро на нее был получен ответ, и не какой-нибудь сухой, затяжной, бюрократический, предполагающий долгую тяжбу и переписку, нет, а исключительно быстрый и благожелательный. Разрешалось отстрелять именно столько лосей, сколько просили с места. Лишь маленькая оговорка была — рекомендовался отстрел главным образом быков, максимальное бережение самок с самым строгим учетом воспроизведения поголовья.
И в конце октября, когда окончился по болотистым лесам и осинникам лосиный гон, затрещали выстрелы. Команды егерей и вольных охотников били лося и для себя и для мясопоставки.
Эта «лосиная кампания», как уже называли этот массовый отстрел лосей в области, отбраковка скота по колхозам скоро улучшили снабжение области мясом, появилось оно и в магазинах и на базарах, следствием чего было то, что многие работники как-то повеселели. Павел Матвеич, чутко все и всегда воспринимавший, заметил сразу эту перемену в настроении начальства. Сразу как-то смягчился к нему и посуровевший было с осени Анатолий Васильич, благорасположился к нему вновь и Кутафьин, а Комунов, совсем было опустивший голову, расцвел как маков цвет и даже шутить стал:
— Не имей сто друзей, а имей сто лосей.
Эту зиму Павел Матвеич прожил вполне счастливо и деятельно и сам побывал не раз на лосиной охоте, не без удачных выстрелов.
Однажды в конце всей этой «лосиной кампании» к нему пришел Варганов и сообщил, что Кутафьин тоже хотел бы побывать на охоте и «повалить какого-никакого бычка».
— А что он, охотник, что ли? — спросил Павел Матвеич.
— Да охотник он никакой, — сознался Варганов. — Охотник он плохой. Но уважить бы надо.
— Что же, уважить так уважить, — отвечал Павел Матвеич. — Но как, чем?
— Да есть один лосёк на примете, — отвечал Варганов, — его и предложим. Стар лосёк-то, да ничего. С молодым ему и не справиться.
— Давай, — сказал Головачев и начал заниматься своими бумагами.
Он начал заниматься бумагами, а Варганов пошел сообщить Кутафьину эту приятнейшую новость.
«Лосёк», о котором сообщил Головачеву Варганов, был старый бык с тринадцатью отростками на рогах, осторожный, но уже не чуткий зверь, который много лет
назад пришел жить на Робье болото, да так с того дня и остался жить возле сторожки деда Митрохи, как раз там, где сходятся клинами административные границы Житухинского, Рогачевского и Понизьевского районов.
Я говорю потому — остался жить, что это точно соответствует действительности. Нет у лосей постоянных стоянок, особенно летом, далече бродят они в это время года. К зиме возвращаются на те места, где зимовали, да и то не всегда, а тогда, когда там все по-старому, когда ничто вкруг не изменилось, и живут почти что оседло всю зиму, кружась все по той же облюбованной и знакомой им площади. Так у всех лосей без исключения жизнь идет.
У этого лося все было иначе. И не потому, что он был слеп. Два страшных мутных бельма лежали на его зрачках и мешали ему что-либо видеть. Старик Митроха как только увидел на Робьем болоте пришельца, так сразу и взял его под свою защиту, с первого дня поняв, что лось слеп. Старик прозвал его Слепышом и запретил ходить на Робье болото сыну своему Юшке, парню непутевому и жадному.
Слепыш скоро прижился к новому месту и уже никуда больше не уходил от Робья болота. Иногда по летам заходили к Робью болоту молодые лоси и малость кружили здесь. Слепыш их чуял, но не волновался, а только пофыркивал, давая знать, что хозяин здесь есть. Молодые уходили, не возвращались. Слепыш же не искал и не хотел уже никакого общества, кроме того, что у него уже было. К этой поре он много уже знал из того, что окружало его, что было уже его, без чего он не мог жить, и не знал, можно ли жить без этого.
По зимним ночам он знал, с какого дерева и где спросит с него «шубу» филин, выкрикнув свое обычное — «шу-бу!». По осеням он знал, где по первоснежью лягут лисьи следы и от них будет пахнуть терпким, не лосиным, противным запахом. Но он также знал: где есть этот запах, там всегда можно бродить спокойно и драть кору с поваленных ветром осин.
Летом знал он, что у черных больших и шумных птиц, которых знавал он еще зрячим и встречал в мшарниках и на гарях, начинают взлетать дети, но только взлетать. Тогда, в эту пору, он знал, где он находится, и ему представлялся по памяти вид сухого мшарника, где всегда можно безопасно лечь и дремать. Когда же в августе у молодых глухарей выпадает последний пух и все они покрываются черным пером, а хвост отделывается белой каймой — это тоже когда-то видел Слепыш, — знал он, где есть вокруг болота и другие безопасные места, потому что пух этот — запах его — приводил его и туда, куда перемещались птицы.
Не любил Слепыш, когда кричали зайцы весной. Крик их был противен, по их следам не хотелось ходить. Зато любил он слушать свадьбу тетеревов, любил слушать, как они урлюкали на своих токовищах. На болотах ему нравилось слушать, как постукивают бекасы, по посвисту рябчиков знал он, где ельники стоят, по турухтаньим боевым крикам догадывался, где протаяло.
Особенно, хоть и не совсем понятно все это было, любил он слушать, как большие черные птицы чертят крыльями снег и как потом взлетают на деревья и начинают издавать странные звуки, похожие чем-то на «чу-фы». С того дня, как глухари начинали «точить ножи», у него от сердца отпадали зимние тревоги. Он многое знал, многое любил. Больше же всего любил спокойствие. Оно приходило с весною, длилось до осени. Зимою же часто рубили лес в округе, возили дрова, в одном месте даже гнули сани, и оттуда пахло распаренным дубом. В зимние дни было больше тревог, меньше всего своего в лесу.
Тогда Слепыш продвигался ближе к сторожке в осинники и там стоял. Все, что делалось вокруг сторожки, он знал. Он знал, когда из нее выходил лесник Митроха и куда шел. Узнавал он его и по запаху одежды, и по голосу, и по кашлю. Дед Митроха кашлял крепко, надсадно. Про свой кашель старик говорил: «Хорош, да редок». Заслышать его кашель, его запах значило для Слепыша, что все вкруг хорошо.
Еще было хорошо, когда там, в сторожке, мычала корова и пела какая-то диковинная птица. Если пела она днем, Слепыш угадывал, что вокруг весело и светит и назавтра, пожалуй, снегу не будет. Если же птица пела в ночь, то он отсчитывал время, когда там будет опять хорошо, будет светить, хоть свет был ему не нужен.
Не любил Слепыш слышать запах и голос только одного человека из сторожки — вечно пьяного Юшки, сына лесника, мужика плаксивого и неудачного. От него всегда очень издалека несло тем, что Слепышу было неприятно. Говорил Юшка, как лаял, а то и кричал хуже, чем кричат в деревнях, когда поют какие-то песни.
Юшку Слепыш не боялся. Юшка если и напарывался на него, то не трогал. Слепыш не знал, что сказал однажды Митроха Юшке:
— Если этого лося тронешь, то смотри. Вон Робье болото рядом. Стукну раза и головой под лед, в «окно». Ясно?
Потому и не трогал Юшка Слепыша, потому и обходил его за версту.
Из всех сыновей, что были у старика Митрохи, ему не поталанило только с Юшкой. Два старших, Иван да Серега, давно у дела, давно на стороне своими домами живут. А этот как присосался к отцу, так от него никуда. Пробовал и его в дело определять старик, да ничего из этого у Юшки не вышло. И кем он только ни был, этот Юшка.
Когда МТС еще были — трактористом, дурака, послал работать. Обучили. Лугом раз ехал он на тракторе и умудрился же как-то, болван, поперек коровы трактором пройтись! Прокурор его потом спрашивал:
— Как же это ты на корову наехал?
А он отвечает:
— А я почем знал, что это корова. Думал, барахло какое лежит, за соломой корова лежала.
А то однажды в пожарные в Рогачево устроился. Года не проработал, как с ним беда — в печную трубу эдак метров с семи слетел. Как только жив остался! Хлебозавод горел, и хорошо, что печная труба была широка — не застрял он в ней. Вытащили, спрашивают:
— Да зачем тебя черт на трубу понес?
А он в ответ:
— Дак я ж по скобам. Оттедова лучше смотреть, где горит.
Не раз вот так было, и нигде не усидел. А ведь женат уже два раза, идиот! Одна жена в Рождестве, другая в Гаврюхине. Напьется — и к ним просится. Молит, плачет — примите. Жены его гонят, не принимают. Тогда он к третьей идет, к пятидесятилетней сударушке, что в Сапентеевке отыскал. Баба — сквалыжина. Ежели чего Юшка не принес, то на глаза к ней и не показывайся. Все, что случится у него, тащит к ней и молит:
— Не гони, Олимпиадушка, видит бог, повешусь.
Да вот так из года в год от сторожки к Рождеству, от Рождества к Гаврюхину, а от Гаврюхина к Сапентеевке и ходит. А все три села в трех районах находятся, а посреди них сторожка отцовская. В сторожке отцовской петух сразу на все три района поет, в лесу Юшка горланит на все три района, и всем ясно, откуда он идет и зачем куда ходил. А идет всегда пьяненький, а орет оттого, что в лесу ему страшно, и ждет, и слушает, когда и где гаркнет отцовский петух. По пению петуха он сторожку только и находил. А не будь на пути у него этого маяка, давно бы где-нибудь на крутояре голову себе свернул.
Но хватит уже об этом Юшке, хватит говорить о дурной и непутевой жизни его. Если бы не необходимость, о нем бы и слова одного молвить не надо, не стоит он того, чтобы им занимать в книге место. Но как обойти его, если он-то и явился виновником гибели Слепыша? Он? Да, он, и никто иной больше. Ведь это же он выдал его Варганову, он под пулю поставил. Вот как все это было.
В одну из суббот, когда Варганов звал кого-то из приятелей к деду Митрохе глухарей пострелять и они поехали, то как бы само по себе судьба Слепыша была уже решена. Приехав под вечер с приятелем, готовясь побродить с самого рассвета по глухариному зимовью, Варганов порешил и ночевать у деда Митрохи.
Зимняя охота на глухарей это не то, что весенняя, под песню. Зимой бить глухаря — значит знать, где он держится. И не то чтобы знать место, а и дерево-то надо знать, на котором ночует он или о полдень, если день ясный, прилетает переваривать свои хвоинки или ягодинки. В непогожий день птица и с места не двинется, до ночи просидит, подремывая, на одном месте да так и останется на нем до утра. Вот тут найди ее, выследи, сними.
Дед Митроха глухарей своих берег, лишнего про них не рассказывал — слишком мало их оставалось в лесничестве, чтобы привлекать к этим редким птицам своими рассказами внимание. Варганов издавна знал, что у деда Митрохи глухари есть, и прикатил к нему как снег на голову. Покряхтел старик, покашлял, сказал: «Хорош, да редок» — про свой кашель, и решил про себя выделить начальству двоих — старого и молодого самцов, что у Кобыльего оврага на дуплистой сосне, в тяжелых ее лапах, зимнюю квартиру себе облюбовали.
Расчет деда Митрохи был прост — с утра выйдут охотники, проищут до полдня эту сосну, и надоест им больше блукать по лесу, домой вернутся. А к этой поре глухари к себе домой еще с кормежки не вернутся и потому, что день завтра будет светлый, погожий, — им к своим слетать захочется. Словом, дед Митроха знал, как поступить, а что день будет хороший, знал тоже — из осинников на болото Слепыш вышел да и поползни бойко себя вели, что, по его приметам, всегда к погоде.
Получилось все так, как рассчитывал лесник. И Варганов полдня проходил, сосну нашел, помет под нею глухариный был, а сколько птиц ни ждал, не появились птицы дома. Умаявшись, он вернулся в сторожку.
— Ну, значит, — сказал дед Митроха, — на запасной квартире где остановились. У них, у глухарей, и такие есть — ежели что помешает, так и на запасной ночуют.
Лесник достал из печи щей горшок с бараниной, картошку в глубокой сковороде, на стол поставил. Варганов из сумы две бутылки водки достал, закуски, хлеб белый. За едой разговорились об учете лосей. Дед, аккуратно хлебая щи деревянной ложкой, бережно просовывая ее под усы, говорил:
— Я не согласен с этим вашим новым учетом. Эдак вот у белок перегон бывает. Нет белок, а в один день, глядишь, столько придет, что хоть руками лови. А через неделю, глядишь, исчезли, ни одной нет, как и не бывало. Это что? Это их с места там что-то стронуло. Голод ли, мор ли, они и пошли. Так и с вашими шумолетами. Подшумят они семьи, стада малые. Те уходить. И встречаются, и грудятся. С виду много их, а на деле не ахти.
Свесив с печи нечесаную голову, поглядывая на бутылки так, что и глаза и губы маслились, слушал беседу проснувшийся Юшка. Выпить ему очень хотелось. Как это сделать, он не знал. Наконец, одолев борение, слез он с печи, обулся на босу ногу в чуни, сел одаль стола, не решаясь сесть ближе. Старик продолжал:
— Такой учет — дутый учет. Все равно, как определение урожая по виду. Правильный учет — это когда ты все следочки сосчитаешь. Вот как снег падет и потянется зверь к своим зимним местам, тут и гляди, тут и примечай. Известно, где лоси зимуют. Осинники, гари сухие с кустом. Вот тут их и обходи. Заметил входные следы, сосчитай, сколько прошло. Обойди место, удостоверься, что выходных следов нет. И вот тогда считай — здесь у тебя зимует столько, а там столько-то, и вся бухгалтерия тут.
Варганов ел, пил, ухмылялся.
Вот тут-то Юшка и испортил жизнь Слепышу, вот тут он и встрял в разговор. Жадно поглядывая на початую бутылку, он хмыкнул и сказал:
— Хы, булгахтерия! А кой черт учтет этих лосей. Вот у нас за двором живет один. Так черт его учтет.
И тут же осекся, и замолчал, и голову вобрал в плечи, увидев пронизывающий до костей взгляд отца, словно он его кнутом или чересседельником вдоль головы перепоясал. Варганов насторожился.
Отобедав, собравшись ехать, Варганов Юшке мигнул и, садясь уже в машину приятеля на заднее сиденье, спросил Юшку:
— Так что же там у тебя за лось?
— А Слепыш, — отвечал Юшка, — про него и в газете писали. Статья была, и стихи про него были.
Вспомнил Варганов — верно, была статья в областной газете, что-то давно была о слепом лосе, и стихи о нем были.
Но как ни вспоминал, вспомнить не мог, что статью в газете напечатал Персиянинов, а стихи сложил Аполлон Чичибабин. В этой статье профессор многих громил за бездушное отношение к природе, негодовал на бесконтрольную вырубку лесов, клеймил браконьерство, кричал о порче местных водоемов загрязненными и отравленными водами и о гибели рыбы. Вот в этой статье, как пример гуманистического отношения к природе-матери, привел он случай бережения слепого лося одним лесником из-под Понизья и назвал его имя и фамилию: Митрофан Копанев. Копанева он называл рачителем, достойным подражания, и приводил примеры, что у него барсуки ходят по оврагам, как у себя дома, а глухарь обычная птица в его обходе.
И, ожидая, когда приятель включит мотор, Варганов еще что-то смекнул и сказал Юшке:
— Садись.
Юшка повиновался.
— Тебя как зовут-то? — не глядя на Юшку, спросил Варганов. — Григорий, что ли?
— Не, зовут Юхимом. Юхим Митрофаныч, — отвечал Юшка с достоинством.
— Занимаетесь чем, где работаете?
— Работал, — отвечал Юшка, — а сейчас при отце состою. Пожарным был, повредился.
— Ну и что же, Юхим, он как, лось-то, совсем слепой?
— Совсем, что ни черта не видит.
— А ежели бить-то его, то когда лучше — в ночь, в утро?
— Да его когда хошь взять можно, хочь в утро, хочь в день. Стоит да слушает, вот и все.
И Варганов, задумавшись и еще раз что-то смекнув, почти вслух промолвил:
— Вот и подарок Сергею Анастасьичу!
И сказал Юшке:
— Ты знаешь, Юхим Митрофаныч, для одного большого человека нужно сделать, чтоб лося-то того, чтобы мы его взяли. Ясно? А тебе награда будет. Идет?
— Идет, — отвечал Юшка.
Варганов просиял и тут же договорился с Юшкой, чтобы он отцу об этом ни полслова, а чтобы ждал в такое-то воскресенье в любую погоду вот на этом месте, у трех сосен, часам к восьми утра и чтобы прирежь выследил, где в этот день слепой будет.
С этими словами он достал из бокового кармана не распитую в сторожке поллитровку, передал ее Юшке и высадил его, сказав:
— А благодарность особо будет.
А на другой день, в понедельник, Гаврил Гаврилыч уже лицензию выписал на отстрел старого самца на коллектив охотников. В тот же день был поставлен в известность об этом и сам Сергей Анастасьич Кутафьин, принявший это сообщение с радостью.
— Попаду ли? — сказал он, протирая свои роговые очки и опять водворяя их на место. — Не стрелял лет пятнадцать, ей-ей! А впрочем, не один же я буду на охоте?
Варганов зашел к Головачеву еще раз, пригласив и его участвовать в деле, сказав как бы мимоходом:
— Боюсь, завалит он охоту, стрелок-то он плохой. Ты не прикроешь ли его со стороны?
— Это как? — удивился Головачев.
— А дуплетом. В один раз из двух ружей. Как выручка ему.
Головачев рассмеялся, ответил:
— Не знаю, выйдет ли. Попробую. Ладно. Когда ехать-то? В воскресенье?
И, выпроводив Варганова, опять занялся своими бумагами. Но не работалось. В голову лезли все какие-то приятные мысли и мешали заниматься делами.
Всю эту «лосиную кампанию» Павел Матвеич отнюдь не рассматривал, как новое «Федькино дело», отнюдь. Такое дело ему теперь и не нужно особенно было. Он искренне верил в то, что он сделал волевой шаг, добился своего в этом деле с лосями правильного решения в нужный для всей области момент, и чувствовал себя теперь совершенно хорошо и уверенно. А еще больше его радовало и волновало то, что еще в августе, будучи с Эльвирой в Кисловодске, проездом через столицу, зашел он в старое Министерство сельского хозяйства и встретил там — кого? Да самого его, бывшего начальника по старой службе, Валентина Антоныча Горчакова, который после каких-то значительных перемен по старому месту службы перешел в министерство, где теперь и заведовал большим отделом!
Горчаков был рад видеть Головачева. Он увел его в свой большой кабинет с видом на новую высотную гостиницу и большую вокзальную площадь, усадил в кресло и начал расспрос. Узнав все о передвижении Павла Матвеича по службам, он воскликнул:
— Друг мой, Павел Матвеич, да вам как раз ко мне и нужно! Мне такие работники, как вы, необходимы. Давайте ко мне. Что, смущает оклад, квартира, переезд? Не беспокойтесь — через полгода будет и квартира, Москва строится. А оклад повыше будет, чем там у вас. Даете согласие? К весне гарантирую перевод.
Павел Матвеич дал согласие и теперь ждал вестей от Горчакова. Москва! Как она манила Павла Матвеича! Но Павел Матвеич не хотел уходить как-нибудь. Он хотел уйти с переводом. Надеяться на то, что Протасов даст ему перевод с охотой, он не решался. А вот Сергей Анастасьич тут помочь может. Павлу Матвеичу не только нужен был перевод, а еще и хорошие бумаги, отзывы там, характеристики.
Мучило Варганова только одно, а именно то, что не сказал он Головачеву, что лось слеп, не знал, как Павел Матвеич к этому отнесется. «Да какое это имеет значение!» — решил он вдруг и махнул в сердцах на свое угрызение рукою.
На охоту они выехали в воскресенье. Утро было в тот день ясное, с легкой поземкой, но не холодное. Юшка дожидался их на дороге в условленном месте и сразу повел команду на болото. Было договорено, что Юшка укажет им стоянку, а сам пойдет по ветру вперед, чтобы лось слышал его запах и не боялся, как своего. Эту тактику придумал сам Юшка. Шли тихо, без скрипу, без кашля. Юшка ткнул рукою в приболотные ивняки, а сам вперед двинулся. Разглядел лося первым Варганов. Он подвел Сергея Анастасьича к кусту ивняка и указал ему цель. Павел Матвеич встал по другую сторону куста и поднял готовое к бою свое ружье. Ждали, когда Варганов поднимет руку и махнет. Метров шестьдесят отделяли их от Слепыша. А он стоял и как будто дремал. Только большие уши его, как локаторы, двигались из стороны в сторону. Но ничего не слышал Слепыш своими ушами, и уши уже отказывали ему служить. Для него все было тихо вокруг. Только однажды открыл Слепыш свои невидящие вежды и задвигал ноздрями, когда Юшка был уже впереди него и ветер донес до Слепыша его запах. Но запах был свой, и Слепыш успокоился.
Вот тогда и грянули два выстрела, показавшиеся и Сергею Анастасьичу и Павлу Матвеичу, как один. Дублерство Павлу Матвеичу удалось. В тот момент, когда Кутафьин вскинул ружье и повел им на бок Слепыша, Павел Матвеич, уже взявший цель, боковым зрением поймал, как Кутафьин нажал на спуск и в тот же момент сделал то же самое. Он даже и ружье свое успел опустить к ноге вовремя, так, что Кутафьин не заметил этого движения.
А уже в это время, вначале дернув головой, потом дрогнув передними ногами, Слепыш валился всей тяжестью, скользнув грудью по снегу, наземь. Когда подошли, Варганов поздравил Сергея Анастасьича, а тот, пожимая руку его, говорил:
— Как странно я стал стрелять. Метил я ему в бок, в сердце, под переднюю лопатку, а угодил в голову. Можно сказать, что чисто случайное попадание.
Варганов и Головачев на это даже не переглянулись. Павел Матвеич за куст зашел, разрядил ствол от пустого и второго цельного патрона, усмехнулся довольно и пошел к машине. Что будет с лосем дальше, его не интересовало.
Свежевать лося остались Варганов и Юшка. Откуда что у Юшки взялось, когда он принялся за эту работу. Голову Варганов тут же отделил и завернул в кусок брезента. Сделал это он, во-первых, потому, что нельзя же было показывать никому, что лось был слеп. Сам Кутафьин этого и не заметил. Не заметил этого и Головачев. Во-вторых, Варганов сделал это потому, что Головачев хотел сделать из головы Слепыша чучело. Рога его о тринадцати полных отростках лежали уже в машине. Их в осиннике где-то отыскал Юшка и еще утром выволок на дорогу. Известно, старые лоси уже к середине января сбрасывают свои «канделябры», только молодые, и то редко, носят до февраля. Рога эти были могучи, сильны, лопатисты. Лучший подарок Эльвире от своих охотничьих трофеев Павел Матвеич хотел сделать именно такой.
Тушу лося разделили на две части. Задняя предназначалась как трофей Сергею Анастасьичу. Ее завернули в простыню и отнесли в машину. Передняя часть пошла как награда Юшке. Мучил Юшку сейчас один вопрос — как увести со двора лошадь и запрячь ее в сани, чтобы все это добро, что Юшке в награду досталось, включая и шкуру Слепыша, дружкам в Рождество переправить. Юшка прикинул, на сколько пол-литров это добро тянет, и теперь соображал, как обмануть бдительность отца.
А старый Митроха третий день уже не выходил из дому. Сегодня он и печки не топил, и корову с конем напоил всего один раз, — неможилось леснику. Все тело старика горело каким-то непонятным огнем, и ноги смертельно ломило. Он лежал то на печи, то слезал и ложился на задник у двери, где было прохладно, и думал о себе. Сам он себе представлялся тоже каким-то старым лосем, вроде Слепыша, совсем, совсем остаревшим лосем. Знал старик, что Слепышу не долго жить осталось, да и знал и то, что и сам-то он долго не проживет. Смерти он не боялся, давно привык к мысли, что время помирать придет все едино. Тревожило другое — как помирать? Юшка, непутевый младший, из головы не шел. Никакой надежи на него, никакой опоры. Может, так помирать придется, что и во вшах, в грязи, в собственных испражнениях валяться придется, а он и воды напиться не подаст. Мучился старик, думая эти думы, и не знал, что сотворилось на болоте и что стало со Слепышом.
А тем временем Павел Матвеич приближался к дому. Если Варганов думал в это время о том, как хорошо угодил он Кутафьину и теперь еще больше может рассчитывать на его симпатии и поддержку; если Кутафьин думал, как хорошо провел он время на охоте, встряхнулся и какие вокруг есть отличные люди, совсем друзья, в случае чего от которых можно ждать поддержки, то Павел Матвеич думал о другом.
Павел Матвеич думал, как он скоро, почти сейчас, приедет домой, схватит в охапку свою Эльвиру, зацелует ее, затискает, а потом примет ванну, переоденется в пижаму, сядет за стол и скажет двусмысленно, именно в том роде, как говорят «рога наставил»:
— А я тебе рога привез.
Правда, помимо этих мыслей в дороге Павлу Матвеичу пришли мысли другие, связанные с тем, что предстояло делать приближающейся весною. А предстояло сделать немало — осуществить еще одно нововведение, которое утверждалось на местах сверху. Предстояло весь паровой клин в области засеять по весне горохом с тем, чтобы по гороху по осени сеять озимые. Занятые пары — так называлось это нововведение. Павла Матвеича оно очень тревожило. Когда об этом нововведении были получены указания из Москвы и Павел Матвеич с ними ознакомился, его вызвал к себе Анатолий Васильич Протасов, спросил:
— Что вы думаете об этом?
— Думаю об этом плохо, — отвечал ему Головачев откровенно.
— Почему? — последовал новый вопрос.
— А вот почему, — отвечал Головачев Протасову. — Потому, что без чистых паров при недостатке удобрений полеводство осуществлять нельзя. Чистые пары нужны не только для борьбы с сорняками, а и для устойчивых урожаев. Весной, когда нужно сохранить влагу в почве до осени, мы их перепашем и на этом потеряем в полях много влаги. Потом за лето горох выберет порядочно влаги из почвы. После гороха нам опять нужно пахать под озимые. Здесь в это сухое время года почва почти теряет последние запасы влаги, а озимое зерно ложится в почти сухую землю. Хорошо, если оно попадет под большие осенние дожди. А если нет? Дожди в эту пору у нас бывают самые малые. На будущий год можем остаться и без хлеба.
Павел Матвеич остановился, взглянул на Протасова, который слушал его молча и перелистывал какие-то бумажки на столе, продолжал:
— Конечно, зеленый горох хороший корм, конечно, в почве он немного и азота оставит, а в целом это мероприятие отзовется плохо на урожае колосовых. Травы, однолетние травы на корма надо сеять, гороховая солома не корм. Понадобятся машины, чтобы перемалывать, перетирать ее в муку. Иначе эта солома только жвачка малоудобоваримая.
— Так что же делать нам? — спросил, взглянув на него открыто, Анатолий Васильич. — Поменьше гороху посеять?
— Я распорядиться этим не могу, — отвечал Головачев. — Вы сами знаете, от кого это исходит. Рекомендуется даже и горох сеять квадратно-гнездовым способом, хоть любой горох имеет не прямостоящий, а полегающий, слабый стебель. Это как-то через местных руководителей — поменьше гороха сеять — рекомендовать надо.
Протасов расхохотался, сказал:
— Квадратно-гнездовой! Через местных руководителей!
И еще раз расхохотался. Если вначале прямой ответ Головачева ему понравился, то последний ответ насторожил Протасова, он не понравился ему, от него попахивало трусливостью, как отметил для себя Анатолий Васильич.
Отпуская от себя Павла Матвеича, он сказал ему твердо:
— А все же выполнять это нам придется, придется выполнить.
Павел Матвеич ушел из его кабинета не очень-то довольный, соображая про себя, не наговорил ли он секретарю чего-либо лишнего. Но, взвесив все, нашел, что правда лучше, чем увиливать, «темнить», как иногда говорил Кутафьин, и вспомнил, что все то, что он говорил о парах и травосеянье, как-то было связано с воспоминанием о Кушнареве, и его опять замутило. Тогда, взяв командировку в район, он долго ездил по колхозам, успокоился, почти забыл о разговоре с Протасовым и про воспоминания о Кушнареве, которые привели его, как с ним часто бывало, к безотчетной тоске.
Теперь, в дороге, вспомнив обо всем этом, он решительно отмахнулся от мрачных мыслей, настроил себя на мажорный лад, радовался, что едет домой, и даже не только не подозревал, а и подозревать не мог, что над ним собирается гроза. Даже чего-либо похожего на предчувствие не было у него на сердце — он просто был весел и даже смеялся от избытка чувств.
Варганов подкатил его к дому вторым — первым доставлен на дом был Кутафьин. Павел Матвеич забрал из машины свой костяной трофей — голову Слепыша Варганов обещал ему обработать у какого-то чучельника-препаратора, — и, достав из часового карманчика брюк маленький ключик, легко и бесшумно открыл дверь в просторные и светлые сени.
Павел Матвеич тихо вошел в переднюю, думая, что делает сейчас Эльвира, стал раздеваться и понял — у нее кто-то есть. Из комнаты, служившей столовой, раздавался здоровый и чистый ее голос и другой женский, поразивший Павла Матвеича какой-то своей знакомостью.
— Как, как, говоришь, называются эти самые зазнобы в разных местах? На Смоленщине у нас дро́лечка, а в Саратове, в Саратове как? — спрашивала кого-то Эльвира.
— На Смоленщине — дролечка, в Саратове — мата́нья, под Москвою — залётка, в Сибири — ватали́ночка, — отвечал другой женский голос.
И говорившая это громким, частушечным голосом вдруг спела:
Ваталина, ваталина,
Ваталиночка моя!..
Эльвира хохотала, хохотала гостья, у них было весело.
Вдруг Эльвира выглянула в переднюю, сдержанно, но радостно вскрикнула:
— А, Павлик! Ну мой руки, мой руки и входи. У нас гостья. Дуся Тыршонкова приехала. Землячка.
И, возвратившись в столовую, от порога сказала:
— Муж!
Павел Матвеич вымыл руки, насухо вытер их махровым полотенчиком в цветочках — с этими полотенчиками он любил бриться, — шагнул по коридорчику к столовой и цепким своим взглядом успел разглядеть за столом в комнате белокурую, довольно миловидную молодую женщину в зеленоватом шерстяном платье, с волосами, уложенными по-модному — и с затылка и ото лба гладко вверх и без пучка.
Павел Матвеич вошел в столовую бодрым шагом, взглянул на Эльвиру, взглянул на вставшую с места женщину, и Эльвира сказала ему весело:
— Знакомьтесь.
Но в тот момент, когда Павел Матвеич сделал всего один шаг по направлению к женщине и протянул ей руку, та вздрогнула, глаза у нее как-то испуганно и неестественно расширились, округлились, губы дрогнули и, даже под краской, побелели, и она чуть не грохнулась на пол. Удивленная Эльвира — не испуганная, а удивленная — пристально вгляделась в Павла Матвеича, потом в женщину и, как бы очнувшись, заторопила его:
— Налей воды! Дай сюда! Выйди из комнаты! — командовала она.
Павел Матвеич шагнул в коридор и зашагал по нему от передней до столовой и обратно. Тяжкое предчувствие нехорошего охватило его. Нервничать и шагать вот так, как шагал он, было неприлично, глупо, даже совсем глупо. Но Павел Матвеич как шагнул в коридор и зашагал, так и продолжал шагать от передней до столовой, дверь в которую за ним закрыла Эльвира. За дверью он слышал шум, но не вслушивался в него, не интересовался, что там делается. Он шагал и решал один вопрос для себя: «Она или не она?»
Минут через пять из столовой вышла Эльвира. Она остановилась против Павла Матвеича и сказала:
— Ну смотри, Павлик, ежели что, я не остановлюсь ни перед чем.
Полные, выпуклые губы ее подрагивали. Большие, чуть навыкате глаза ее метались из стороны в сторону, не глядя на Павла Матвеича, и готовы были заплакать. Эльвира была полна ужасного предчувствия и вся дергалась.
— Смотри, — повторила она, — я сказала, я сделаю. Ночуешь у себя.
Павел Матвеич ушел в свой кабинет, взял со стола подаренье Боневоленского. Но не читалось. Книга вывалилась у него из рук, и, не раздеваясь, как когда-то и на фронте и холостяком, он повалился на диван. А из головы не выходил все тот же один проклятый вопрос: «Она или не она?» О, как бы хотел теперь Павел Матвеич, чтобы это была не она! Но он был уверен, что это — она, и лежал, и думал.
Сквозь свою открытую и дверь, полуоткрытую в столовую, он слышал, как женщины спорили. Гостья собиралась уходить, а Эльвира уговаривала ее, что в гостиницу поздно уже идти да и мест свободных там никогда нет, и наконец она властно сказала:
— Ну довольно, решено, ночуешь здесь.
Дверь в столовую закрылась наглухо, а затем исчезла и полоска света, лежавшая у порога. В квартире Головачева все затихло. Только часы-будильник марки «Пионер» куда-то спешили на его письменном столе.
В полночь Павел Матвеич проснулся на спине, как и заснул, и проснулся не оттого, что просто проснулся, а оттого, что на него кто-то глядел. Свет в комнате он не выключал — большая лампа горела в матовом колпаке под потолком, а в колпаке ползала ленивая большая муха.
Открыв глаза, он машинально подумал: «Зима, а муха живая, ползает», и вначале почти не заметил, что рядом с ним стоит что-то растрепанное, истерзанное, лохматое, неопрятное. Через секунду, когда все прояснилось в глазах и сознании, он увидел перед собой Эльвиру. Он не вскочил. Она стояла перед ним в ночном измятом капоте, со всклокоченными волосами и жадно курила, зажав сигарету в щепоть. Глаза ее были безумны и гневны. Они смотрели в упор на Павла Матвеича и не двигались.
Наконец Эльвира дернулась и прохрипела. Она прохрипела так, как хрипят старые стенные часы перед тем, как удариться в бой. Она прохрипела, табачный дым повалил у нее изо рта, и она заговорила:
— Подлец, мерзавец! Защитник Родины! Как ты мог так поступить с ней?! Как ты мог так поступить с ней?!
Павел Матвеич собрался было что-то ответить ей, но Эльвира не позволила.
— Молчи! — гневно сказала она. — Как ты мог это сделать? Запомни, подлец, я не успокоюсь до тех пор, покуда не упеку тебя под суд или не выгоню из партии. Я не войду в этот дом, покуда этого не сделаю.
И Эльвира стояла и тряслась от гнева и все говорила, говорила, говорила. Наконец она остановилась, бросила на Павла Матвеича уничтожающий взгляд, полный яростной злобы, и отвернулась от него, швырнула на стол окурок сигареты с огнем, обжигавший ей уже пальцы, и двинулась к двери. Окурок почадил и погас, попав на тарелку с графином.
— Постой! Опомнись! — крикнул, вскочив, Павел Матвеич. — Что ты несешь? Что я сделал?
— Оправдываться собираешься? — простонала Эльвира и вышла вон.
Павел Матвеич вновь лег и глядел туда, куда ушла Эльвира. Он совсем не знал, что теперь ему делать.
И его вдруг одолело безразличие. С подступившей вдруг тупой болью в висках он отвернулся к стенке и стал рассматривать гобеленовую обивку дивана. Переплетение нитей было удивительно. Как он не замечал этого? Вот нитка начинается здесь, а потом прячется где-то на исподе. А тут вот она вновь показалась, побежала дальше и скрылась опять где-то на исподе. Так и у него случилось. Была нитка, совсем незаметная, совсем ненужная. Была наяву, потом под испод побежала и вдруг вот вырвалась вновь наружу, в узор вошла. «Узор? Какой узор? Это же не узор! Теперь все к черту пойдет, все! — подумал Павел Матвеич вслух и встал. — Вряд ли обойдется с Эльвирой все благополучно. Не знал, не знал, что она такая».
Он подошел к окну, отдернул занавеску, сел за стол и стал смотреть в окно. Черная темень там шевелилась между кустами, в ветвях посвистывало. Опершись подбородком на ладони согнутых в локтях рук, стал думать: «Нитка! Да мало ли у меня ниток там было?! Ни одна не показалась, гобелена этакого не заплела. А это? Черт ее принес. Дуся! Дуся-Муся! Дуся-Муся Тыршонкова. И фамилии-то ее не спрашивал и не знал. А тут — Тыршонкова! Да что там у меня с нею и было-то? Ну, что было? Фронт был!»
И он зрительно представил, как, утюжа расхлестанные войною дороги, катились на запад челябинские танки. Взрывая давно не паханную землю родных полей, и днем и ночью гудели орудия, выкованные на Урале. Сожженный Смоленск чадил головнями последних пожаров, и люди в обгорелых деревнях пекли хлеб на картошке, собирая в военный путь уцелевших от смерти кормильцев и парнишек. Война занесла Павла Матвеича в старую обгорелую избу, покрытую зеленым дерном. И встретил он в ней старуху да белокурую стройную девку в модных немецких чулках со стрелкой. По вечерам девка стучала каблучками недорогих, но модных нерусских туфель да взбивала короткую, на немецкий лад, белокурую прическу свою. И рада, так рада девка была, что свои пришли, что как только Павел Матвеич в избу, и она тут.
И не глядел на нее Павел Матвеич, целую неделю не глядел. Да дернула раз нелегкая — взвеселился. Взвеселился, когда узнал, что еще месяц стоять здесь придется, месяц жить. Раз в темных сенцах встретились. Пообнял, поприжал ее, потом подарил что-то. И состоялось у них. Вот и все, что было.
«Но почему она, Эльвира, обозлилась на меня, на нее не обозлилась? Должна же была сказать эта Дуся-Муся, что было все с ее согласия. Конечно, скверно, что все так получилось. Конечно, Эльвире обидно. Но что там на меня еще могла наговорить эта Дуся? Ну посидела бы да и смоталась поскорее. А эта чуть в обморок не упала. Что она там про меня Эльвире напорола, что та зверем на меня набросилась? Какое я преступление совершил?»
Так до первого света продумал Павел Матвеич, сидя за столом, опершись на ладони согнутых в локтях рук, не раскрывая глаз, в состоянии полной растерянности, не слыша, как ушли из дома женщины. Он все сидел и думал об Эльвире. А когда догадался, что Эльвира и Тыршонкова ушли, пошел умываться, пошатнулся и чуть не упал — сердце впервые в жизни так дернулось, что чуть не свалился.
После работы, окончив ее как можно раньше, он попытался было зайти на службу к жене, чего прежде никогда не делал. Но еще по дороге к ней он встретил ее сослуживцев, которые сообщили, что Эльвира Прокофьевна на работе не была. Так прошел день, другой, третий — Эльвира дома не появлялась. На звонки Павла Матвеича по месту работы ее ему вежливо, но неуклонно отвечали: «Сейчас ее нет». А скоро вслед за этим, эдак дней через десять после случившегося, все ходуном заходило вокруг Павла Матвеича.
Первый удар Павел Матвеич получил от ортодоксального Зуева. До этого приветливый и ортодоксально вежливый, даже как-то влюбленный в Павла Матвеича, встретившись в широком и светлом общем коридоре обкома, он ортодоксально взглянул на Павла Матвеича, на секунду задержал свой ортодоксальный взгляд на нем и прошел, не сказав слова и не кивнув головой.
Павел Матвеич был крайне удивлен этим поведением Зуева. Он хотел его остановить, спросить о причине такой переменчивости, как вдруг обозлился и махнул на это рукой.
Что он потеряет Эльвиру, Павел Матвеич уже знал теперь определенно. Что она не только ревнива, не только в своей ревности взбалмошна и упряма и до предела на него озлоблена, — он теперь это понимал хорошо. Не показываться в дом больше недели — это уже не только озлобленность, это что-то больше озлобленности. Прятаться от него, не подавать о себе голоса — это что-то большее, чем обида. «Что там наговорила эта Тыршонкова на меня? — думал он. — Неужели Эльвира в ревности своей как-то будет мне мстить? Но каким путем?» Вот это, каким путем она ему будет мстить, Павлу Матвеичу не было ясно. Но когда Павла Матвеича вызвали на бюро и порасспросили его о том, было ли с ним когда-либо такое, то есть встреча с Тыршонковой и сожительство с ней, он понял, какой дорогой поведет Эльвира дело. А в бюро парторганизации лежало уже на него заявление Эльвиры Прокофьевны Денисёнковой с собственноручным письмом Авдотьи Тыршонковой. Это письмо, которое Тыршонкову заставила написать Эльвира и подписать как можно четче, Павлу Матвеичу показали.
Тыршонкова в своем письме, написанном почерком человека мало пишущего, не совсем твердым почерком, сообщала о своей связи с Головачевым как раз только так, как и сам Павел Матвеич вспоминал в ночь, когда Дуся ночевала у Эльвиры в ее комнате, не больше. А в заявлении Денисёнковой Эльвиры были такие подробности его, Головачева, «морального разложения», что он в тупик встал, когда прочитал заявление ее, ознакомиться с которым ему тоже дали. В нем рассказывалось, что Тыршонковой восемнадцати полных не было, когда он ее «обманул», сообщалось о причинах развала его первой семьи, о связи с Сорвиловой, говорилось также и о том, что о фронтовых «случаях» своих Павел Матвеич рассказывал первой своей жене, Клавочке. «Змея! — подумал Павел Матвеич, читая заявление Эльвиры. — Значит, она и на работе не была, а сумела побывать в Житухине и там эту всю дрянь откопать?» В довершение всего он был изумлен еще и тем, что Эльвира называла его в заявлении карьеристом, который построил однажды свое благополучие на том, что «чуть ли не упек под суд» свояка своего, директора совхоза «Подлучье» Звонцова, хозяйство развалил, а сам от этого «укрылся» на работе в другом учреждении. «Ну и змея! — думал Павел Матвеич, читая заявление супруги. — Пошла ва-банк! Злобы ее конца не будет. — И подумал: — Да как же я не подозревал в ней таких качеств?» И злоба неукротимая закипела в нем против Эльвиры. «Злобствующая баба!» — отрубил он.
Было вынесено решение проверить эти заявления и, если придется, обсудить дело о Головачеве на закрытом собрании парторганизации. Доложили обо всем Протасову. Он, занятый какими-то делами, связанными с пуском нового, вступавшего в строй завода химической аппаратуры, заявления и письма читать не стал, а, черкнув что-то в своем настольном календаре, сказал: «Разберитесь!»
Разобраться в деле Головачева поручили Зуеву. И Зуев заработал. Ознакомившись с письмом и заявлением Денисёнковой, он пришел в ужас. «Как?! — вскричал он про себя. — Человек, с которым я дружил, — разложенец? Да ведь в области, здесь, у нас, мы ему и авторитет создали, а он такое позволял? Сил не пожалею, а разберусь». И разобрался. Ортодоксально собирал он всякие «материалы» и заявления на Головачева, побывал в Житухине и в совхозе «Подлучье», где разыскал и Клавочку и Звонцова. Клавочка кое-что из того, что было в заявлении Эльвиры, подтвердила, даже насчет связи с Сорвиловой подтвердила, Илья Авдеич о Головачеве говорить отказался. Но Зуев с непримиримостью ортодоксальной собрал сведения о нем у тех, у кого нашел нужным. В своих выводах он нажимал на распутство Головачева, на его аморальность вообще, подтверждая «достоверным фактом» и причину его развода с первой женою, и другими «данными», что касалось этого вопроса. С Тыршонковой Зуев разговаривал сам с полчаса, бесстыдно уточняя подробности ее связи с Головачевым. К нему Дусю, собиравшуюся уже в отъезд, затащила Эльвира. Дуся сидела перед Зуевым как на угольях, проклиная себя, что поддалась на уговор Эльвиры Прокофьевны и письмо написала. «Зачем я все это сделала? — соображала она. — Ну уважаю Эльвиру Прокофьевну, ну воспитывала она меня девчонкой, талант нашла, все так. Но отчего я его испугалась, ее испугалась? Эх и дура же! Кругом позор себе устроила. А им жизнь разбила. Ведь сама же пошла, сама во всем виновата. А как стыдно, стыдно-то как перед Эльвирой Прокофьевной! Что будет, что теперь у них будет?»
Так, сидя перед Зуевым и дрожа всей душою, думала Дуся Тыршонкова, а Зуев все расспрашивал ее, и его до глубины души возмущал поступок Головачева по отношению к Тыршонковой. Он, рассуждая ортодоксально, понять не мог, как это он обманулся в этом человеке? Он ругал себя за то, что посещал Павла Матвеича на дому, что верил в него, как в человека высоких моральных качеств, хоть однажды сам рассказывал ему, что по части «семейной совести» у него не все в порядке. Он рассказал Павлу Матвеичу эдак между делом, шутя, как у него «по части ревности жены» тоже что-то случилось дома, как жена «шум» подняла и с тех пор это место в его жизни «самое слабое». А затем у него «разногласие» с руководством по старому месту работы в Москве, и вот он здесь. А в Москве дочь и квартира.
Павел Матвеич заметил тогда, что это не беда, что так со многими случается, что это крепости придает, если человек внутри себя чист и прав. Павел Зуев согласился с этим и пожал Павлу Матвеичу руку. А теперь он негодовал на него и собирался бить с партийных, «только с партийных позиций». «Что ему нужно? — удивлялся Павел Матвеич, думая о Зуеве. — У самого рыльце в пуху, а меня на рожон, как медведя, берет».
Зуев о результатах проверки доложил секретарю партийной организации Денису Яковлевичу Строкову. Строков был старым работником орготдела, секретарствовал же впервые. Строков любил вести всякое дело «не наспехах», прокладывал во всем, как он говорил, «демократическую линию поведения». Выводы Зуева показались ему значительными. На заседании бюро он решил дело Головачева обсудить на собрании парторганизации: шутка ли — два заявления! Его поддержали. Отношение многих работников обкома к Головачеву ему было известно. Знал он, что многие недолюбливали Павла Матвеича по службе. «Пусть все пойдет так, как поведет дело, — решил он. — Чем демократичнее, тем лучше».
О намерении обсудить дело Головачева на общем собрании парторганизации он поставил в известность Анатолия Васильича Протасова. Анатолий Васильич, выслушав Строкова, перелистав странички своего настольного календаря, несколько подумал, потом сказал: «Демократия, говоришь? Это хорошо. Что же, обсудите. Только не преувеличиваете ли вы эти самые дела Головачева? Нет? В самом деле? Ну, обсудите. Интересно, как люди относятся к его деятельности». — «Вот выясним», — отвечал Денис Яковлевич.
День, когда обсуждали его, запомнился Головачеву навсегда во всех подробностях. Сказав на бюро: да, такой случай был, Павел Матвеич решил не защищаться. Решил он так потому, что врать он мог сколько угодно, сколько угодно
изворачиваться мог, но защищаться не умел и не любил. Да и письмишко Дуси Тыршонковой теперь уже было документом. Подтверждение как-никак! А еще решил так поступить Павел Матвеич потому, что не хотел ронять своего достоинства, которое, как он считал, выше этой ошибки, которую он допустил когда-то в пылу и неустойчивости того трудного военного времени. «Судить тут не за что», — решил он. Но на Эльвиру он затаил такую злобу, предела которой не было. «Только человек с мерзким характером, — думал он, — мог использовать безвольную и как-то по старым связям зависимую от Эльвиры эту Дусю-Мусю в своих намерениях, вынудила дать письменные показания для парторганизации! Каково!» Этот поступок Эльвиры Павел Матвеич считал низостью самой презренной.
И когда начался «день чистки», как Павел Матвеич назвал сам этот день, он озлобленно и решительно поставил по-бычьи свою голову под удары. Когда его «чистили», он не думал ни на кого обижаться, а только лоб подставил, говоря: «Давай! Давай!» Его интересовало не то, что о нем говорили, его интересовал конец «говорения», результаты его. Он терпеливо ждал, какое решение о нем вынесет партийное собрание, — больше его ничто не интересовало. «Поговорят, пообсудят, тем дело и кончится», — решил он.
Но когда разгорелось собрание, когда начались выступления, Павел Матвеич понял, что «бить» его будут не только «по главному вопросу», а и за кой-что еще другое. Тон этому, как ему казалось, задал Зуев. На собрании впервые Павел Матвеич искренне потужил о том, что некогда пооткровенничал с ним. Докладывая дело, Зуев не только вылил на него помои, собранные в Житухине и в «Подлучье», не только обвинил его в карьеризме и развале подлучьинского хозяйства, но заявил, что Павел Матвеич это еще «тот человек», человек «себе на уме», «культовый». Удивило, очень удивило это Павла Матвеича, и он сразу потерял к Зуеву всякий интерес, старался не думать о нем.
Но, слушая выступающих, он каким-то особым чутьем уловил, что не все тут от тона, который задал Зуев, идет. Уловил Павел Матвеич — и с горечью для себя, — что есть у него тут и противники такого порядка, которые его недолюбливают. Какой-то Парашутин, который тихомолком много лет «ходил в инструкторах», выступил с заявлением, что Павел Матвеич «подсидел» лучшего колхозного вожака области, Платона Кузьмича Порываева, ради того, чтобы найти «теплое место своему дружку». Дружком этим был, конечно, Килков, и Парашутин заклеймил гневно этот «проступок» Головачева. Парашутина поддержали, раздались голоса, что действительно ради карьеры своей Головачев не только из «Заветного» Порываева сжил, а и загубил Дубки. И Зуев, сидевший штыком за столом в президиуме, одобрительно кивнул на эти выкрики.
Тут поднялся Ушицын, тоже, как и Парашутин, из инструкторов, и гневно бросил в лицо Павлу Матвеичу слова, что Головачев развалил образцовое хозяйство «Подлучье», пустил там все на указный порядок, между тем всего этого в хозяйстве могло бы и не быть, если бы Головачев умел и хотел как следует работать.
— Мне думается, есть основания полагать, что не без стремления делать карьеру так работал в «Подлучье» Головачев, — сказал он.
Словом, на собрании Павел Матвеич услышал так много из того, о чем никогда не думал, что это ему вменят как проступок, так много всего обрушилось на голову Павла Матвеича, что он сидел, подставив свою лобастую голову под удары, и не знал, никак не знал, с какой стороны и какого нового удара ждать ему.
Собрание длилось долго. Утомленные люди слушали уже плохо, перешептывались, переговаривались, и председательствующему нужно было много усилий, чтобы водворить порядок в зале.
Несколько раз заходил, подсаживался к столу и слушал выступления и сам Анатолий Васильич Протасов. Послушав, тихо выходил из зала, удалялся в свой кабинет.
На часах было много времени, когда собрание приняло решение. Предложений было два. Первые говорили — дать Головачеву строгий выговор за все его аморальные поступки, в которых история с Тыршонковой особенно обратила на себя внимание. «Прошлое-то — прошлое, да ведь и оно говорит о его аморальных качествах». Вторые предлагали — дать выговор. «Строгача дать много будет, — говорили вторые, — строгача здесь не за что дать». Зуев, услыша эти предложения, готовившийся было уже вынести свое об исключении Головачева из партии, поверив по ходу собрания, что со своим предложением ему «не прорваться», смолк, затих совсем, радуясь, что если дадут «строгача», то и это будет не слишком мало. Открытым голосованием было принято второе предложение. Головачев получил выговор. Все остальные вопросы отпали потому, что собрание нашло — они вне компетенции собрания. Только Зуев настаивал на своем и просил занести в протокол особое его мнение. Оно заключалось в том, что он, Зуев, берет под сомнение деловые качества Головачева как работника. «Пример? — сказал он. — Пример — «Подлучье». Его это особое мнение в протокол было занесено.
Домой Павел Матвеич вернулся, как на костылях. В комнатах ему показалось так же пусто, как и тогда, когда уходила Клавочка. Особенно противно было ему зайти в комнату Эльвиры, где пахло и ею, и ее табаком. Он закрыл эту комнату наглухо. А из обкома он уходил так, как будто покидал это здание навсегда. Он уходил из этого здания не как горделивый, упорный, проломчивый Павел Матвеич Головачев, а просто, как Головачев, человек, пришибленный случившимся. Он знал, что теперь-то уж в его учетную карточку запишут выговор. «Подавать в райком? Не логично и не умно. Райком, должно быть, утвердит выговор. А что будет с работой? — подумал он. — Оставят ли? Нет, вряд ли. Может быть, дадут какую-нибудь другую, бросовую должность?» И в этот миг ему зримо представилась Москва — и сразу как-то далеко, далеко отодвинулась от него. И опять почувствовал Павел Матвеич, что он одинок, что опять ему нужна поддержка. «А где ее взять?!» — сказал он с горечью.
Утром, не заходя на службу, зашел он на междугородную телефонную станцию и заказал разговор. Московские телефонистки должны были соединить его с Горчаковым. О его обещании Павел Матвеич помнил. О, как оно было сейчас кстати! Когда его соединили и когда он назвал себя и спросил о перспективах, голос Горчакова отвечал: «Сейчас никаких. Идет реорганизация министерства. Каким оно будет, того никто еще не знает. Ждите», — закончил Горчаков.
И когда он пришел к себе в отдел, его вдруг пригласил и начал разговор с ним управделами Покорский. В эту минуту Павел Матвеич сердцем почувствовал, что для него закончился если не самый большой, то самый значительный «бросок» в его жизни. Перед Покорским лежало его личное дело, а сам он сообщал Головачеву, что им интересуется Протасов.
Анатолий Васильич встретил его в своем кабинете приветливо, из-за стола вышел, руку протянул, предложил сесть. С неохотой, со внутренним сопротивлением сел Павел Матвеич в кресло перед столом и открыто взглянул на Протасова. Взоры их встретились.
— Печалитесь? — спросил его Анатолий Васильич.
— Что же делать! — отвечал Павел Матвеич подавленно.
— Да, — согласился Анатолий Васильич. — Но вероятно, вы и сами догадываетесь, что в аппарате обкома вам не совсем удобно оставаться. Трудненько работать будет. К тому же неплохо вам непосредственно прямо посидеть и на земле! Знания у вас есть. Но что знания без солидной практики? Вам укрепиться надо. К тому же новые требования к нам, а вы как будто с занятыми парами не согласны? Слыхали, что создаются управления колхозными и совхозными хозяйствами?
— Слыхал, — ответил Павел Матвеич сухо, хоть, если говорить правду, мало знал, что делалось в жизни за последние полмесяца. Он внутренне содрогнулся и подумал: «Так вот он как меня?! С пара́ми не согласен! Что ж, давай, бей».
— Ну вот, — продолжал Протасов, — поезжайте в Кремнево. Поработайте хорошенько там, глядишь, через годок и долой выговорок. По рукам? Выговор дали, выговор и снимем. Лады?
— Лады не лады, а выходит, что так, — сказал Павел Матвеич и вновь с внутренним содроганием подумал: «Сопротивляться бесполезно. Просить «помилования» — значит унижаться. С Эльвирой все равно не жить. Значит, надо принимать предложение. И выбираться отсюда как можно скорее. Так лучше будет!» — решил, обозлившись, он.
Павел Матвеич встал, и у него защемило сердце.
Из обкома домой Павел Матвеич вернулся совершенно разбитый. По дороге он зашел в «Гастроном», купил пять бутылок белого портвейну, купил бутылку коньяку, заперся дома на все замки и начал пить. Он пил ночь, пил и не пьянел, а все ходил по своей комнате, все соображал, как и что ему делать.
Утром он принял ванну, сходил в обком за бумагами, под вечер собрал в один чемодан нужные ему вещи, переспал ночь, не раздеваясь, на своем диване, а другим утром, оглядевшись и хорошо проверив, все ли взял нужное с собою, вышел через парадную дверь на улицу, еще раз подумал, все ли взял с собой в дорогу, хлопнул дверь наглухо на французский замок и, размахнувшись, далеко швырнул через чужой забор в кустарник ключ от квартиры: никогда больше в эту квартиру Павел Матвеич решил не возвращаться. Квартиры своей ему было не жалко. Злоба и отвращение к Эльвире были безмерны. Отстаивать, разменивать квартиру он находил подлым делом. Он даже облегчение почувствовал, когда швырнул ключ через забор. Об Эльвире же он не думал, не хотел знать, где она обретается, — она была ему безразлична.
И зашагал Павел Матвеич со своим чемоданом к трамваю, намереваясь в тот же день быть в Кремневе. «Еду вживаться в новую жизнь, — говорил он себе с горькой болью на душе. — И буду вживаться, покуда не вживусь. И черт со мною и со всем тем, что было. Так держать!»
Удивительное спокойствие овладело вдруг его душой, удивительно гармонично и хорошо в ней все уложилось. Ничего старого не было жалко, ничто новое ему еще не мешало. «Чист, чист, теперь чист!» — говорил он себе. Только когда сел в поезд, и он пошел, и колеса застучали «так держать, так держать», — вспомнил, что еще два дня назад с ним было. Вспомнил, как допивая последнюю бутылку — бутылку коньяку, услышал он, как в нем вдруг заговорили какие-то голоса. Павел Матвеич этой бутылкой хотел угомонить себя, свалить в постель, выспаться. Но вместо этого, ничуть не пьяный, он услышал, как заговорили в нем голоса, и один спросил: «Неужели, неужели ты и в самом деле путаник?» — «Я? — удивленно отвечал второй голос. — Я не путаник, я одинокий и такой, какой есть». — «Ну как же не путаник? — отвечал первый голос второму. — Ты же всю жизнь путал, даже не путал, а путлял как-то. Вспомни все хорошенько». — «Нет, — отвечал второй голос, — я не путал, я просто жил так, как представлялось возможным, как у меня складывалось». — «Вот в том-то твоя и ошибка», — отвечал первый голос. «А пошел ты к чертовой матери!» — сказал второй голос и злобно умолк.
Под утро это было. Павел Матвеич даже испугался, когда встрепенувшись, прогнал от себя эти голоса. Он пошел, принял ванну и, выйдя из нее, стал мучительно думать: «Когда это со мной было? А ведь было когда-то такое, тоже голоса во мне говорили». И, мучительно напрягши память, углубившись в себя, вспомнил: «А! Давно, давно было! На фронте было. Когда этого… как его… шлепнули. Ну как же, как же его фамилия? Там еще что-то было. Весна… яма… Нет, там еще что-то было… Э, да черт с ним!» И только, только фамилии этой прийти на память, только она навернулась, чтобы вспомниться, как Павел Матвеич кулаком по столу хватил, налил себе последний стакан и приказал себе: «К черту! К черту с фамилией, к черту со всем тем, что было. Так держать!»
Павел Матвеич рассмеялся от этого воспоминания. «Чуть не запил! — усмехнулся он. — Теперь все позади. Теперь чист. Пятна просохнут и выцветут. Теперь чист».
И ехал, прислушиваясь к стуку колес, и задремывал под их ритмичное «чист-чист, так держать, чист-чист, так держать».
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
К той поре, когда под Поримом и Белынью на опушках дубрав, по отверткам начали распускаться первые дудники и анисы, когда в права вступал календарный июнь, но совсем еще не уходил фенологический май, в облцентре наконец решили покончить со всякой времянкой и неразберихой в деле организации новых районов. В облцентре нашли, что новый, Кремневский район, вместивший в себя почти пять прежних уездов, непомерно раздут. И тогда было решено утвердить Белынь вновь «твердым» райцентром. К нему прирезали большую часть старого Кевдинского района и создали в Белыни производственное колхозно-совхозное управление.
Управлять им поручили Акиму Акимычу Синегалочкину, бывшему директору одного из совхозов области, агроному по образованию, человеку, как про него говорили, волевому, но не настолько, чтобы навязывать свою волю кому-либо, однако же и не настолько простаку, чтобы не умел он убедить людей считаться со своим мнением. Выступая перед сотрудниками, Аким Акимыч прежде всего предупреждал их о том, что «сообщает им совершенно продуманные соображения», а потом горячо просил разобраться в этих соображениях. После этого трудно уже было не считаться с тем, что сказал Аким Акимыч, а еще труднее было и не согласиться с ним, потому что они, эти соображения, всегда оказывались бесповоротно и окончательно продуманными.
Вначале, когда выкраивалось Белынское управление, Иван Акимыч Орлов, бывший уже начальник Кремневского управления, предложил на должность начальника Белынского управления Павла Матвеича Головачева. Он дал ему отличную характеристику как работнику вдумчивому и энергичному, уже хорошо зарекомендовавшему себя и по области, и в своем кусте. Но получилось как-то так при решении этого вопроса, что кандидатура Головачева отпала сама по себе потому, что кандидатур и без него хватало, а главное, потому, что поддержал Головачева только один Иван Акимыч.
Иван Акимыч ничуть не обиделся, когда дело приняло такой оборот, встал, высказался еще раз в пользу Павла Матвеича, а затем сел, предоставив делу складываться так, как оно само сложится.
Утвердили начальником Белынского управления Синегалочкина.
Обо всем этом Павел Матвеич узнал много позднее, когда однажды, в Белыни заночевав, встретился в ожившей опять местной гостиничке, снова переданной горсовету, с Романовым, который приехал в местную больницу «резать аппендицит».
Романов поохивал, поахивал от боли, немножко трусил идти завтра к врачу, какому-то новому, молодому хирургу, «под нож», но о том, что слышал от самого Орлова в облцентре, где был недавно по колхозным делам, рассказывал и весело, и не без смешинки. Смешило Маркела Дормидонтыча более всего то, что на должность начальников агрономических кандидатур оказалось такое количество, какого в области в прежние годы и подозревать невозможно было.
Павел Матвеич выслушал Романова с большим вниманием, но с каким-то таким убийственным равнодушием, что даже больной Маркел Дормидонтыч, занятый в этот вечер больше самим собой и своей болезнью, чем вниманием к знакомым, заметил, что Павла Матвеича его сообщение никак не тронуло. Наоборот, в глазах Головачева, обычно стальных, сероватых, он увидел какую-то такую усталость и какой-то такой свет отрешенности, что ему подумалось — Головачев тоже чем-то болен.
Сообщение Романова на Павла Матвеича никак не подействовало. В нем не шевельнулось ни одно чувство — ни чувство тщеславия, ни чувство оскорбленного самолюбия, ни думы о том, что его все же не забывают. Сообщение Романова он выслушал равнодушно и лег спать на свою койку, укрывшись с головой одеялом. Что нужно было Головачеву из всего того, что принесла эта неожиданная перестройка? Да, собственно, ничего! Синегалочкина он знал несколько и прежде, видел его в Кремневе, был у него и в Белыни сегодня, и обо всем они уже договорились.
Синегалочкин хотел было перебросить его в прирезанный к Белынскому району кусок бывшего Кевдинского района «для укрепления глаза», как сказал Аким Акимыч. Но Павел Матвеич настоял на том, чтобы его из Порима не снимали и чтобы оставили ему его прежний куст, как уже обжитой и знакомый, где он больше сумеет и пользы принести.
Аким Акимыч несколько знал историю «переселения» Головачева в Порим, отнесся к его просьбе сдержанно и даже душевно, решив: «Пусть мужик на ноги встанет». На этом разговор их и закончился. А Павлу Матвеичу теперь только то и нужно было, чтобы его не трогали, не беспокоили вовсе. За всю свою жизнь он никогда не был так слаб душевно и даже физически, чем теперь, и все его помыслы в эти дни были сосредоточены на том, чем кончится у него теперь все с Еленой Сергеевной.
В эту весну у него опять было не мало сшибок и со Звягинцевым и с Горшковым. Особенно расстроила его недавняя сшибка с Шаровым, который решил не подкармливать озимые на полях старой Топорихи и в Агапове с самолета, хоть самолет был уже и «зафрахтован» для этого. Шаров объяснил, что затраты эти не окупятся прибавкой урожая потому, что по опыту знал — топорихинские и агаповские земли совсем не отзывчивы, когда они под рожью, на такую подкормку. С Горшковым они решили с осени навозить эти земли, для чего берегли весь навоз, что собран был в Топорихинском отделении совхоза. Павел же Матвеич хотел забрать этот навоз и вывезти на поле под горох и гречиху — гороха сеялось в этом году не мало. Горох должен был идти по парам, земли под парами были не из лучших, и Павла Матвеича это беспокоило — он все же считался с этой «указной» культурой. Его расчет был унавозить земли эти под горох с тем, чтобы под озимые в почве что-либо осталось и для озимых. Но Шаров настоял на своем, сказав, что горох все равно стравят скоту зеленым, урожай его не ахти как важен, а озимые пусть получат «корм» в полную меру. И добавил, спросив: «А вы думаете — эта затея с занятыми парами все же удержится?»
Павел Матвеич ничего на это ему не ответил.
Звягинцев тоже «выкинул номер» — взял да и пустил под свеклу нижнее поле у Вороны, которое под коноплю Павлом Матвеичем рекомендовалось, и так это ловко и незаметно проделал, что, когда Павел Матвеич побывал на поле, оно уже всходы выметывало, да только не конопляные, а розоватыми всходами свекольными перед ним стелилось. Романов от объяснения увернулся, а Звягинцев сказал:
— Виноват, виноват. Беру вину на себя. Но за урожай отвечаю.
Но странное дело — Павел Матвеич снес все эти «оплеухи», как он называл такие обиды, в эту весну до чрезвычайности равнодушно, как будто они его вовсе не касались, и только лишь с незнакомой ему прежде тоской думал, что скорее бы приходил вечер. Бывая в полях, он ждал конца вечера, тихого, ясного, прохладного вечера, соображая, как он, отмывшись где-нибудь в овражном ручье или на Вороне возле брода у Каменной сторожки, появится у ближнего конца Медвешкина, остановит машину, отпустит Сашку, а сам пойдет задами, незаметно к больничке, где его — а это он уже хорошо знал — ждет Елена Сергеевна. Там будет самовар, который внесет расторопная и сметливая Настасья Иванна, будет голос Елены Сергеевны, ее руки, разливающие чай, запах, идущий от нее такой здоровый и свежий, прибаутки и шуточки Настасьи Иванны и разговор долгий, когда ученая сестра уйдет к себе, поблагодарив:
— Ну, спасибо за чай, за сахар. Попарила бочонок, пойду остывать.
И все это будет так естественно, так просто, так мило, что потом после вечера, полный чудесных ощущений и воспоминаний, Павел Матвеич будет долго идти через ночь к себе в Порим, а то и совсем не пойдет прямо домой, а возьмет да и завалится где-нибудь спать в копну старой соломы, не убранной с поля, или под кустом орешника на сухих листьях в Долгой дубраве.
И сон чудесен, и душа на месте, и впереди на завтра все светло́, светло́!
О чем говорили Павел Матвеич и Елена Сергеевна? О многом. Елене Сергеевне было приятно слушать его соображения насчет будущего нашей деревни. Хоть и был Павел Матвеич не совсем сельским человеком и он сам уже не раз подчеркивал в беседах это, его взгляды на будущее нашего сельского хозяйства нравились Елене Сергеевне. В этом вопросе он всегда стоял выше окружавших его людей. Годы работы в обкоме, хоть особенно-то они ничем не отличались у него от лет работы в облисполкоме, дали много наблюдений Павлу Матвеичу. Все эти наблюдения, как не имевшие рабочей ценности, хранились где-то в памяти у него, как груз консервированный, не требующий годами никакого особого присмотра. Но стоило повеять новым веяниям, как груз этот пригодился, его надо было разобрать, невольно все, что лучшее и самое нужное, отсортировать, и скоро у Павла Матвеича сложилось и яркое и сильное представление о том, что сельское хозяйство надо вести так же, как индустриально-заводское, то есть заботиться о нем так, чтобы оно становилось индустриальным хозяйством, обоснованным на науке и прочной материальной базе.
Первые шаги по реорганизации управления сельским хозяйством, что было начато, убеждали его, что это только начальные шаги, за которыми последуют далее более решительные. В ту весну не стоял еще вопрос о большой химии, о ней еще не говорили. Но Павел Матвеич в беседах с Еленой Сергеевной так говорил об этом:
— Химическая промышленность, такая, какая даст нам горы удобрений, придет. Это само по себе очевидно, потому что не может же вечно стоять вопрос о навозе, которого нигде не хватает и хватать не может. Не может стоять вопрос и о высоких урожаях без химии потому, что хлеб — и очень много хлеба — нам нужно уже теперь, без отлагательств. А применять химические удобрения выгодно только высокоиндустриальным хозяйствам, где главная роль в выполнении всех работ принадлежит машинам. Я вижу нашу победу в полной механизации сельского хозяйства, а это, в свою очередь, сдвинет с места и все другие вопросы — кадры, устройство села, вопросы жизни, быта, культуры.
Такими своими взглядами о будущем нашего села делился с Еленой Сергеевной Павел Матвеич. Чаще же всего и больше всего он говорил о людях, которые нужны селу.
— Вот смотрите, — говорил он Елене Сергеевне, глядя ей прямо в лицо своими сероватыми, стального оттенка, ясными глазами, — как уже насыщен наш город образованными людьми, нужными для промышленности. Там без специального образования — обязательно человека учили! — не найдешь даже обыкновенного водителя обыкновенного трамвая. Там продавцы в магазинах стоят с оконченным специально для этой службы образованием. Что же касается руководителей производств, так там даже самый маленький пищевой цех какой угодно пищевой промышленности не работает без обученного специалиста. А вот на селе — много у нас нужных нам, обученных специально для сельского производства людей? Мало. Больше всего у нас в сельском хозяйстве таких, кто, как говорится, самопёром до дела допер. Тракторист у нас умеет пахать, но до агронауки он не допер. Без надзора поручать ему сев невозможно, над ним еще нянька должна стоять в виде агронома или опытного бригадира. Ну а с председателями нашими как обстоит дело? Их все еще нужно откуда-то засылать в деревню.
Иногда Елена Сергеевна прерывала разговор коротким замечанием.
— Ну а зачем все же, — спрашивала она, — нужно засылать в деревню председателей и других начальников? Разве здесь нет таких людей, которые бы с делом справлялись? Вы говорите, что не везде есть такие? Нет, Павел Матвеич, по-моему, они везде есть. Их только надо видеть, не оскорблять их, не считать, что они второй сорт. Мне кажется, что мы, выученные-то, просто не даем им расти. А вместе с этим и сами мы не растем или мало растем, потому что примера нам брать не с кого. Мы ученые, а они нет, — значит, примера брать не с кого. Нет, Павел Матвеич, жизнь полна хороших людей. И главное, каких людей! А вы знаете, что жизнь бесконечно может быть полна, когда все в ней одинаково видят конечные цели и все скопом обсуждают, как их достигнуть. А у нас часто выходит так, что этого мы не замечаем, а все думаем — вот мы, поставленные да присланные, недоглядим за ним, так, может, его, народ-то, куда понесет?! По-моему, давно на деревне могло быть многое иначе устроено, если бы сплошь и рядом человек в ней не был подменен администрацией, да еще и такой, какая сама не выше его и не знает еще, что без директивы делать.
Павел Матвеич внимательно выслушивал Елену Сергеевну, улыбался, отвечал:
— Слов нет, слов нет, это все верно. Но я, как говорится, не о данном этапе, я о будущем, Елена Сергеевна.
— Будущее из настоящего вытекает, — скромно заканчивала свои замечания Елена Сергеевна.
В таких случаях они несколько молчали, чтобы возобновить разговор на другую тему, но переходили обязательно к другой теме потому, что оба не хотели возникновения между ними хоть самого ничтожного препятствия. Тогда говорили о чем-либо малозначимом. Чаще всего это были местные новости. Так, однажды говорили, как в начале мая осиротел Белынский дом культуры, построенный когда-то в городе еще на средства, собранные по всероссийской подписке учителями города и работниками земской управы.
Почему осиротел дом? В мае месяце на Чембаре утонул молодой, вихрастый, красивый, носивший прическу типа «вихри враждебные» худрук Гайворонский, которому под хмельком вздумалось на худом дощанике без весел переплыть реку перед самым своим домом. Достали его пожарные. Часа полтора так он мок в крутояри у своего дома, а когда был извлечен из воды, «надежды на откачку», как написал в донесении городской милиционер Анущенко, уже никакой не было. Елене Сергеевне, случившейся в этот раз по каким-то своим делам в городской старой больнице, обсаженной такими старыми липами, что в них нередко куковали залетные кукушки, а больничный сад был полон всякой мелкой певчей птицы, пришлось присутствовать при вскрытии Гайворонского, и она долго рассказывала об изумительно сильном, мощном его организме, которому и сто лет было бы нипочем прожить.
— Вы не знаете Ани Гайворонской? — спросила Елена Сергеевна Павла Матвеича в этом разговоре. — Ну? Как же это вы! — добавила она, услыхав, что ее собеседник даже и фамилии такой не слышал. — Отличная пианистка. Они приезжие здесь, а отец их родом откуда-то из-под Днепропетровска. Сейчас она у лесничего, в Завьяловском лесничестве живет. Училась у нас, в областном нашем музучилище. В лесничестве у Тенина инструмент есть. Родня какая-то лесничему. Вам бы надо послушать живой музыки. А то все, наверно, радио или звукозапись слушаете?
Головачев признался, что и этого слушает мало. Елена Сергеевна спросила:
— А вы знаете, сколько у нас в районе пианино и роялей? Только шесть. Пять по клубам и школам, и только один инструмент в частных руках, у Гайворонской. Вероятно, и по этому можно судить о музыкальной культуре в нашем районе? А?
Головачев не успел ответить, как вошла ученая сестра и сказала Елене Сергеевне:
— Наша космонавтка вас просит. Ничего у нее не болит, но говорит, что желает вас видеть.
Елена Сергеевна рассмеялась и стала надевать больничный халат. Они простились до завтра, и Павел Матвеич вышел на улицу. Он уже не стеснялся появляться теперь к Елене Сергеевне прямо с улицы потому, что уже все знали, что он к ней «ходит». От Сашки хорошо знал об этом Шаров и радовался как-то по-своему этому. Технички Агафья и Дарья рассказали о том, что он «ходит», на деревне бабам, сторож Филимон Гузкин — мужикам. Елочка Прокудина рассказывала все о своей подруге учительницам, учительницы — служащим и врачам поримской больницы. Даже дед Нежуй от кого-то про это узнал и сказал при встрече Павлу Матвеичу:
— По плечу ли дерево рубишь? Мотри, бедовый, мы тебе ее на вывоз не дадим.
Павел Матвеич вышел от Елены Сергеевны еще засветло, шел опушкой Долгой дубравы, совсем не замечая того, как хорошо, упоительно хорошо пели в дубраве соловьи, думал обо всем об этом, вспоминал случай с «космонавткой», к которой сейчас ушла Елена Сергеевна, хоть час для этого был и неурочный.
В сельской жизни разные мелкие случаи, хоть и не имеют всегда большого значения для жизни людской, надолго становятся предметами разговоров и воспоминаний, а часто даже и содержанием жизни на много дней. Так и случай с этой «космонавткой» был в эти дни предметом разных обсуждений, в которых больше всего преобладал юмор. Женщину эту, лет пятидесяти с лишним, одинокую, сухую, как жердь, звали которую Дарьей Тягущёвой, шел домой и вспоминал с приятной улыбкой в душе Павел Матвеич. Что с ней случилось? А случилась и уморительная и невеселая история.
В начале мая через весь район прошел бездождный, безгрозовой дикий смерч, наделавший и в лесах и в селах немало бед. Как рассказывали очевидцы, вначале на северо-востоке появились из тучи то ли шесть жгутов, то ли шесть веревок. Они спустились из тучи молниеносно и поволоклись по земле, почти не отрываясь от нее, с дьявольской быстротой. Жгуты у тучи были что воронки, «а либо, как вымя какое», а у земли они крутились в тугую вервь, и все, что под них попадалось, гнулось до земли или поднималось, как в карусели, на воздух.
В каких-то Двориках смерч раскатал шесть изб до основания, так что остались от них одни печи да опечки. Никто не пострадал в деревеньке, потому что в этих избах никого дома не было, все были на «престольном», в лугу, где танцевали девки с парнями под гармошку. В другой деревне он раскрыл все избы по одному порядку, тогда как другой, отстоящий от первого всего на сто метров, остался невредим. И много, много рассказывали такого потом о работе этого смерча, который шел через весь Белынский район более часу.
Под Поримом смерч натворил много дел у Романова. Он разметал у него приемный молочный пункт до бревна, а бидоны, полные молока, вынес на конопляное поле. На лугу у Вороны, куда выгнали в шалаши всех супоросных свиней, он подхватил лучшую матку с поросятами и опустил их на плёс в Ворону. При этом чуть не утонул дед Козухин, чудом уцелевший в свином шалаше, от которого «веревка» подхватила многопудовую свинью с выводком. Увидя эдакую картину, как свинья с поросятами поднялась на воздух, а потом понеслась по воздуху к реке и там бухнулась в воду, Арефий Панкратыч с первого раза чуть рассудка не лишился. Ему и самому показалось, что он сейчас вот на воздух и сам поднимется и полетит в тот же миг в том же направлении, в каком полетела свинья. И только тогда опамятовался, когда и она, и ее поросята посыпались в Ворону.
— Я это солому в шалаше стелил, — рассказывал он через час после того, как и свинью, и поросят, и его уже вытащили из Вороны. — Только из шалаша я вышел, да нет, еще и не вышел, а нос высунул из шалаша, а свинья моя, гляжу, поднялась и уже в воздухе плывет. Меня аж в трясцу ударило. Не было такого на моем роду. Я глаза зажмурил, глянул опять, а она все плывет, как дирижабль, и уже далече. Ить, скажите на милость, хоть бы перевернулась она там в воздухе, или на бок легла, или кверху ногами, что ли, шла бы. А то взяла носом курс прямо на Ворону, так и плывет, того гляди, хрюкать учнет в воздухе. Как там поросятки летели, я уже и не помню. Все мое внимание поглотила эта свинья номер шестьдесят восемь. Очнулся я, когда она в Ворону прямо носом скапотировала. Поросятки все тут же с нею в воду, только, вижу, брызг на реке от них пошел. Ну тут я спасать!
Тут Козухин при рассказе от волнения старой шапкой своей лысину вытирал и продолжал:
— Ношение мое какое — портки да рубаха. Сапожонки долой — и в воду. И вот беда, не знаю, кого спасать — свинью или поросят. Расчет одолел, да и только. Думаю, коли свинью тягать, так я же ее не выволоку. В ней сколь пудов-то, не вешано! А спасать поросят, так сколь они стоят? Ну, за свинью ухватился. Тяну, тяну ее к берегу за ноги, и уж мелко началось, а она как лягнет меня и на ноги встала. Должно, очухалась от падения, а вся дрожит. Я от этого ее лягания на ногах не устоял да плюх на мелкоте возле нее. А у нее и сил более нет, дрогнула в ногах раз, два да и плюх всем своим весом на меня.
Дед опять вытирал шапкой проступившую на лысине от переживаний испарину и так заканчивал рассказ:
— Лежит она на мне, а у меня из-под нее только голова торчит, едва воздух хватаю. А она ничего себе, лежит на мне, боками носит — и ни с места. Так бы я и захлебнулся бы под ней, если бы вон не лесник Анатолий из Каменной сторожки. С обхода шел он, видит такое дело, перемахнул вплавь через Ворону да вытягнул меня из-под этой номер шестьдесят восемь. Поросяток-то от двенадцати штук только два в живе осталось. Остальные побились сильно, воды нахлебались, покуда народ собрался. Вот видите, какие чудеса-то на свете еще есть. А вы говорите — природа побеждена! Где уж там — побеждена, коли сам от нее пострадал.
Над Козухиным смеялись, но не очень. Больше всего смеялись над Дарьей Тягущёвой, что сама в воздухе побывала.
Смерч, пересекший Ворону чуть выше Каменной сторожки, напортил в Завьяловском лесу столько доброго старого соснового леса, что потом многим казалось — был здесь орудийный губительный бой не одну неделю. Фронтовики так и говорили, что будто дальнобойная из резерва Главного командования здесь неделю молотила. Столетние сосны, словно на вертолете, смерч поднимал с корнем и перебрасывал за десятки метров на другие деревья. А нащепал, накрутил, наломал — нет числа дереву.
Вот здесь он, наверно, и ослаб, потому что отсюда тихим ходом обошел он Порим и поля совхоза и вышел к ним только у Топорихи, где Дарья Тягущёва на поле телят пасла. Перед этим в стаде у нее пал теленок. Дарья разносный нагоняй получила от своего начальства такой, что теперь следила за телятами так, словно ожидала, что у нее вот-вот и еще беда случится.
Она ходила с потдоржко́м за телятами, то ласково разговаривала с ними, то подгоняла, то заворачивала их, как почувствовала, что кто-то опускается на нее, посвистывает, поши́пывает. Не успела Дарья ничего сообразить, как увидела, что один из пегих ее телят стал отделяться от земли, словно зы́кнул, играя. А затем в воздух рядом с нею пошел таким же манером и другой теленок. Тут уж долго Дарья не могла раздумывать, что творится с ее телятами. С быстротою удивительной доскочила она до второго теленка, поднимавшегося в воздух, успела ухватить его за задние ноги, как почувствовала, что и сама поднимается. Вот тут Дарья больше уже ничего не помнила. Она только помнила, что «высоконько» ее подняло, а потом понесло куда-то в сторону и опустило прямо на спину на какое-то болото. И так опустило, что поняла Дарья — жива. И ручки, ножки, головушка — целы! Но встать Дарья со своего «смертного ложа» не могла. «Не шевелятся ручки, ножки — и только». Нашли ее совхозские трактористы, которые видели, как понесло ее воздухом в болото за Топориху и там опустило. Когда они к ней подскочили, Дарья лежала, как на смертном одре, не шевелясь, только глазами дико ворочала по сторонам да силилась поднять руку, чтобы положить на себя крестное знамение. На тракторе Дарью трактористы и доставили в больницу, к Елене Сергеевне.
Раздев долгую и сухую, как жердь, Дарью, Елена Сергеевна не нашла у нее ни переломов, ни ушибов. Узнав о подробностях происшествия, она нашла, что у Дарьи нервный шок, отогрела, отпоила ее, и на третий день она уже задвигалась и заговорила. Первым вопросом ее было:
— А как мои телятки?
Ей сообщили, что все телятки ее живы и здоровы, хотя было это и не точно. Те два, которых смерч поднял в воздух, упали на выпасе с переломанными ногами и ребрами. Их прирезали. Но Дарья-то была уже спокойна — за «этако-то дело» ей ничего от начальства не будет. Тут только она о себе начала заботиться. Она расспросила Настасью Иванну, не означает ли все это конец ее жизни.
— Не знаменье ли это уж было перед концом жизни моей? — спросила она.
Ученая сестра как могла объяснила, что она и еще сто лет прожить может, потому что здоровье у нее отличное. Но Дарья ответила ей:
— Нужно знатьё. У тебя знатья́ нету, — и попросила прийти к ней Елену Сергеевну.
Теперь — а уже вторая неделя шла — ходила Елена Сергеевна к Дарье каждый вечер беседовать с ней «на душевные темы».
— Ты мне скажи, Алена Сергеевна, — спрашивала она, — мир-то, мир-то есть?
— Как же нет-то? — отвечала ей с улыбкой в душе Елена Сергеевна. — Есть, конечно. Но там наверху дышать, Дарьюшка, нечем, воздуха нет.
— Это не важно, — отвечала Дарья. — Нет, так будет. Какой душе воздух нужен? А мир-то, значит, есть?
— А как же, есть, есть, Дарьюшка.
— Космонавт, значит, наш его видел?
— Видел, видел, Дарьюшка, но темно там очень.
— Это не важно, что темно, когда надо — свет будет. А лететь-то, значит, там есть куда?
— Есть, есть, Дарьюшка, только без корабля нельзя.
— Корабль будет, это не важно. Важно было бы, куда лететь. А то, может, как на нашей земле, и идти-то некуда. Может, уже все занято?
— Нет, Дарьюшка, там места достаточно.
— То-то, это и хорошо, когда есть там, куда лететь. Я как опустилась, так мне сразу анделочки разные стали казаться. И все летят высоко, далеко. Так бы и сама за ними полетела.
— Ну, вот насчет анделочков-то я и не знаю, — отвечала Елена Сергеевна. — На это у меня и знатья́ нет.
— А туто знатья́ не надо, все ясно. Я летала, а ты нет. Ты и не знаешь потому. Ну иди, голуба, я спать буду. Раз космонавт-то наш говорит — как его, Юрий или как? — что есть, куда лететь, значит, есть, куда душам-то нашим убираться. Я летала, а ты нет, ты и не знаешь, голуба. Только бы вот сподобил бог пожить еще. А там уж ясно, дорога какая и куды. Космонавты были там, они знают. Ты мне не перечь ту-точка, я не дурная какая. Я, может быть, тайком об этом всю жизнь думала. Ну иди, иди, голуба, поспи и сама. А то с нами, с дурами, и ты летать начнешь. Ништо́, голуба, это у меня свои, медвешкинские бабьи думки. У нас и мужики во сне анделочков видят. Пра! Это по-старинному у нас всегда, как кому предстоит скоро преставиться. Ну иди, я додумывать буду.
Однажды Елена Сергеевна спросила Павла Матвеича:
— А скажите мне, как вы понимаете коммунизм?
Павел Матвеич отвечал:
— Как он устроится, как он сложится в деталях, это сказать трудно, дорогая Елена Сергеевна. В общих же чертах получается так: полный достаток во всем, все сознательно трудятся, достаточно всем благ, отдыха, культуры, физического и умственного развития. Вот общие черты, потребительские черты коммунизма.
— Все это так, — заметила Елена Сергеевна, — именно это потребительские черты. А вот думаете как — космонавтика и религия совместимы?
И она рассказала о своем разговоре с Дарьей Тягущёвой, о ее заботе о жизненном пространстве для души, об «анделочках» и, главное, о том, что полеты в космос наших космонавтов принесли ей не силу, расковывающую старый, закоснелый разум, а подтверждение того, что тверди над нами нет и, значит, душе ее после смерти есть куда отправляться.
— Вот смотрите, — закончила она свой рассказ, — как эта женщина переосмыслила достижения науки и человеческого разума для себя, женщина, еще не вылезавшая из тысячелетних понятий о загробной жизни. Ее беспокоило больше всего, что над нами «твердь». А раз «твердь», так куда же душечке ее лететь? Так я вас вот почему спросила о коммунизме. Я убеждена, что он давно должен в основе своей быть в нашей психике. Мы мало как-то над этим работали. Потому у нас о нем и потребительские понятия. А получилось у нас это оттого, что мы одно время слишком мало думали о человеке и слишком долго сдерживали его. А сдерживать его совсем не надо, также и опекать, бояться. Он многое сам давно мог бы сделать, чтобы быть абсолютно свободным и счастливым в жизни своей. И первое, что он сделал бы, — знаете? Он перестроил бы, как мне думается, Медвешкино наново, без затяжки и для того, ну, чтобы хоть с анделочками покончить. Дожидаться того, когда дойдет до этого очередь, не значит ли, что это равносильно лишать Дарью разумной свободы?
— Что значит — перестроить Медвешкино наново? — спросил Павел Матвеич.
— А это значит поместить Дарью в городскую квартиру, научить ее жить в ней, дать ей возможность бывать в клубе и участвовать в диспутах, это, наконец, значит, что мы еще о Дарье не думали.
— Возможно, возможно, — охотно согласился Павел Матвеич для того, чтобы не лезть в дебри нерешенных вопросов, как он подумал о высказанном Еленой Сергеевной, хоть ему хотелось и возразить, сказав, что для этого прежде всего нужен доход, а он зависит от повышения урожайности полей. Он хотел сказать, что вон Шаров хлопочет по возможности сселить медвешкинцев на новые сельбища, на одном из них водопровод заложил, клуб ставит, но денег у совхоза покуда мало и на все это уйдет много времени. А денег у совхоза еще и оттого мало, что хозяйство даже прибылями своими распорядиться не может потому, что их приходится все сдавать в банк, а потом просить на свои нужды. А много ли на нужды дают? Да, у Павла Матвеича насчет прибыли были свои соображения, он не был доволен тем, что прибыли у совхозов забираются в общий котел. Он хотел об этом сказать Елене Сергеевне, но не сказал. И то, что он не сказал ей того, что думал, было хорошо потому, что Елена Сергеевна ожидала именно этого возражения, а оно ее с ее мыслями совсем не устраивало в результате того, что тут Павлом Матвеичем всегда забывалась мысль Елены Сергеевны о свободе духа советского человека, давно уже воспитанного годами советской жизни. «Не деньги — человек прежде всего», — думала всегда Елена Сергеевна.
Все же оттого, что он не возразил, ей было неприятно, потому что, как она заметила, Павел Матвеич в таких случаях всегда куда-то увиливал от прямого ответа о свободе духа советского человека, что создавало у нее всегда впечатление о не совсем искреннем характере Павла Матвеича. Но и от того, что он ей не возразил, ей было и приятно, потому что это снимало напряженность в их отношениях, в которых, как ей казалось, много еще неясного.
Особенно Елене Сергеевне был неясен последний период его жизни, именно тот период, когда супругой его была Эльвира, о которой она кое-что уже случайно слышала от Ани Гайворонской. Аня совсем не знала, что произошло у Головачева после того, как она окончила музыкальное областное училище по классу фортепьяно у известного музыканта и преподавателя Бориса Астафьича Сереброва, находившего, что у Ани большие задатки к фортепьянной музыке и пророчившего ей большое будущее.
Ане шел сейчас двадцать первый год. Жила она по летам у своего дяди по матери Василия Васильича Тенина, в большом доме угрюмого старинного склада в Завьяловском лесничестве. Окна этого дома были огромны и высоки, потолки низки, а сам дом, все же очень удобно построенный, стоял прямо на земле, без всякого фундамента. Когда Аня играла по вечерам в старом зале, увешанном ружьями и лосиными рогами, в окна залетали на свечи,
горевшие и отражавшиеся в черном лаке старинного, еще маменькиного инструмента, розовые и белые бражники.
Они гасили свечи, Аня зажигала их вновь, тетка Варвара Самсоновна бранила Аню за «эдаку моду», боясь пожара.
— Тогда нам каюк. И где тогда места старик найдет? Да и не расплатишься за дом-то, — внушала ей тетка.
Тетка включала электрический свет, подававшийся в лесничество из Порима, но, как только она уходила, Аня выключала свет, садилась к роялю, зажигала свечи в поворачивающихся вправо и влево подсвечниках-кронштейнах и принималась играть. Дядя одобрял свечи.
— Брамс, Шопен, Аренский, даже Чайковский по-настоящему не мыслимы без свечей, — говорил он Ане. — Одно дело — концертный зал. При Людовиках всяких и концерты-то давались в полный свет. Там роскошный зал был, наряды. Там свет был нужен. А когда ты одна или возле тебя я да двое-трое еще своих, тогда свечи нужны. Как ты алябьевского «Соловья» исполнишь здесь при люстре? Или «Тройку» Чайковского, когда она, может быть, при свечах и была написана? Есть такие вещи, которые свечей требуют, уюта, может быть, лунного света и теплой кафельной печки позади тебя. Все эти вещи помогали создавать «Соловья» и «Тройку». Может быть, тут особенно нужны свечи, чтобы как следует понять и Брамса и Шопена.
Старик Василий Васильич Тенин был лесничий старой школы, хорошо помнивший и знавший старого ученого академика Лукачева, воспитавшего не одну плеяду отличных лесничих. «Лесничий — это инженер леса» — всегда помнил он наставление своего учителя. Тенин также был личным врагом и недоброжелателем одного ученого новой школы, полагавшего, что лес можно вырастить где угодно и какой угодно, лишь только бы желание было на это. Фамилия его была Теребещенко, и он не любил этой фамилии. Этот Теребещенко был нов взглядами на природу леса и его назначение. По его учению, выходило, что для возобновления леса или его посадки важен больше всего фактор подбора пород для определенных местностей и определенных рельефов, гидрологический режим и больше ничего. Его учение почти никогда не подтверждалось успешно практикой, однако усиленно в определенных кругах лесоводов проталкивалось в жизнь. Так получилось, когда возник вопрос о посадке гигантских лесных полос на востоке страны, между тем успех этой работы оказался сомнительным.
Учитель Тенина требовал для возобновления леса сохранения всей той среды, где произрастает тот или иной древесный вид, знания и учета экологии леса и еще множества факторов, при сохранении которых лес и сохраняется и возобновляется лучше всего. Тенин был на стороне своего учителя и в своем лесничестве вел дело так, чтобы можно было оправдать глубокую и умную науку Лукачева и работать в большом этом хозяйстве с наименьшей затратой средств.
Он не позволял вырубать лес целыми массивами, как это делалось во многих лесничествах области, не разрешал в лесах и на вырубках пастьбу скота. Он всегда говорил, что «клешнятое племя», как он называл всегда коров, способно за короткое время так уплотнить лесную почву и почву вырубок, что вырубки перейдут скоро в стадию редин и превратятся в полупустыри, а лес без подседа перейдет в оголенную «борови́ну», годную только на свод. Потом на таких пустошах лес бывает возобновить естественным путем трудно, а зачастую и невозможно, а саженого леса, всегда менее продуктивного, он не любил.
Из-за того, что запрещал он пастьбу скота в лесах Завьяловского лесничества, у него были постоянные сшибки с районными и сельскими различными организациями и колхозами, приводившие его в злое уныние. Но почти всегда из этих сшибок он выходил победителем. Дед Козухин говорил про Тенина:
— Если бы не он, то один наш колхоз вытоптал бы за два года все леса вкруг. А Тенин воздух нам бережет, корма на поле искать учит. Для него лес — не бес, для него он — наше ды́хало.
Раз Тенин спросил Романова:
— Ты председатель колхоза. Если бы тебе весь этот лес отдали, что бы ты с ним делать стал?
— Я бы из него заново весь колхоз построил, — отвечал с хитрецой Маркел Дормидонтыч.
— А если бы ты был лесничим в этих лесах, как тогда поступил бы?
— Я не дал бы рубить леса, — вновь с хитрецой отвечал Романов и добавил: — Лес и поле всегда рядом жили. Поле слушает, лес видит. Ты видишь, конечно, что я к тебе всегда забраться хочу, Я полевик, мужичок-полевичок. А ты леший самый настоящий, лесу хозяин. А ведь никогда у полевика с лешим дружбы не было. Вот ведь оно еще откуда все это идет! Полевика с лешим подружить позабыли.
Тенин посмеялся речи Романова, но то, что он сказал, он всегда знал, что это так и было. Было! А должно ли быть? Он не понимал этой искусственной разобщенности сил природы и всегда хотел разумного единства ее.
В остальном же Тенин был типичным интеллигентом. Носил он всегда шляпу, густые, табачного цвета усы, ездил на объезды и по лесникам или верхом, или в высокой тележке. Больше всего он любил весну и осень в своем лесу, лето же его утомляло. В комариную пору любил он сидеть на крылечке старого большого дома своего, слушать соловьев и вдыхать ароматный запах жаровни, в которую подкладывал лосиные катышки, собранные по весне на зимних тырлах лосей. Эти сгоравшие в жаровне шарики зимнего лосиного навоза пахли амброй, какими-то давно забытыми старинными духами и молодостью, проведенной под Воронежем и в самом Воронеже, где учился он в прославленном лесном институте.
Аню он любил как дочь. Сам он был бездетен, знал, что ее недолюбливает жена, и поэтому, а особенно, как утонул брат ее Петро Гайворонский, взял все заботы о ее будущем на себя. Лет пять назад, когда у Ани умерла мать и она осталась с престарелым отцом, Остапом Тарасычем Гайворонским, преподавателем физики и математики в одной из городских школ облцентра, он перевез в лесничество инструмент Ани и всегда требовал, чтобы на лето она приезжала к нему «отшлифовываться».
Эльвиру Головачеву Аня знала как одну из работниц культурного отдела обкома профсоюза металлистов, не раз посещавшую музыкальную областную школу. К тому же отличный Дворец культуры металлистов города посещала Аня, участвуя в концертах, а раза два была в его огромном зале как гостья. Как ни велик их областной город, все же Аня скоро узнала, что у Эльвиры есть муж, работник обкома, которого вместе с Эльвирой встретила раз на концерте во Дворце, а еще несколько раз просто на главной улице города, на вечерней прогулке, когда они сошлись у киоска, пили газированную воду и Эльвира угостила ее мороженым, сказав Головачеву:
— Знакомься. Аня Гайворонская. Молодая пианистка, студентка нашей музыкальной школы.
Головачев тогда поклонился молча, стал есть мороженое, а Эльвира спросила:
— Новенькие есть в этом году? Есть. Ах, много, как много у нас всюду талантов!
Особенно Ане запомнились две встречи с ней в стенах училища, когда она пришла хлопотать и устраивать двух девушек из какого-то коллектива самодеятельности, имевших, по ее словам, «талантливые голоса». В тот раз она уронила сумку, а Аня подбежала, подняла и подала сумку Эльвире. Та удивилась проворности девушки, спросила:
— Вы здешняя, учитесь?
— Да, — отвечала Аня.
— У кого?
— У Бориса Астафьича Сереброва.
— Ах, вот что! — произнесла Эльвира. — Значит, бы пианисткой будете? А как фамилия?
— Гайворонская.
— Гайворонская? — сделав значительный жест рукою, произнесла Эльвира. — Не Остапа ли Тарасыча дочь? — И не выслушав ответа, сказала: — Как же, как же, знаю его. Будучи работником облоно, бывала в тридцать четвертой, где он преподает. Активист и отличный преподаватель.
Она ушла со своими девушками в комнату прослушивания, а кто-то из старших сказал:
— Наша собирательница талантов, ищет их всюду и к нам ведет.
Помнила Аня, что это замечание кого-то из старшеклассников вызвало в ней большой интерес к этой миловидной, со свободными манерами женщине, — она ее запомнила.
Надо отдать справедливость, что Эльвира в этом заслуживает всяческого уважения, потому что не мало, очень не мало и в силу своей работы, и в силу, видимо, природных склонностей вытащила она способных, а были просто таланты, — вытащила она много хороших ребят и девушек из коллективов клубной самодеятельности, а то и из средних школ, и пустила их со своей легкой руки в ученье искусству. Среди ее «выдвиженцев», как она сама называла таких, были уже и певцы, и актеры, и скрипачи, и живописцы, а в местных эстрадных коллективах работали уже и дирижеры, и клоуны, и молодые сатирики. В этом авторитет у Эльвиры был. Этим авторитетом дорожил и гордился и Головачев. Но вот и все, что знала Аня об Эльвире.
Но как-то случилось так, что к той поре, когда Елена Сергеевна уже была занята Головачевым, когда он уже много ей рассказал из своей прошлой жизни всего такого, что должно было устранить между ними могущие возникнуть преграды, — биография-то важна все равно и в отношении любви! — и когда он остановился и все не рассказывал о причинах развода своего со второй женой, Елена Сергеевна почти случайно познакомилась с Аней. И дело даже не в том, что познакомилась с Аней, а в том, что оказалось — Аня знает Головачева.
А история ее знакомства была простая, и сложилась она так. Как-то в начале мая, когда после весенних первых гроз хорошо подсохли дороги и когда еще у Елены Сергеевны не было разговора о музыке с Павлом Матвеичем, поехала она в лесничество выколачивать сама дровишки, еще зимнего долга, которых Филимон Гузкин у лесника Анатолия до самой распутицы выколотить не мог.
— Как ни приедешь, — сообщал Гузкин своей начальнице, — у него все нет и нет готовых, посылает на двенадцатый квартал. А там говорят — еще с прошлого года ничего нет, и надо ехать за ними на третий квартал, где и лось сейчас уже не пройдет. В лесу живут, а дров у них нет. Тоже порядки!
А топить больничку надо было. Вот и поехала Елена Сергеевна в Каменную сторожку сначала объясняться с лесником Анатолием. Она поехала в полдень. До Порима отвез ее Филимон на своей водовозке, про которую он говорил, что «она царя возила». Лошадь была стара и скоро устала. Тогда от Порима Елена Сергеевна решила пройти до лесника пешком. До него тут было всего километров шесть. А дорогу к сторожке она знала уже потому, что с Филимоном Гузкиным ездила к леснику по осени все за теми же занаряженными для больницы дровами, видеть которые — хороши ли? — хотела сама. Лес, высокий и стройный, начинался тут же за Поримом, следовало только перейти речку Поримку да пройти с полкилометра поримскими кочковатыми лугами.
Елена Сергеевна по песчаной дорожке шла по лесу, думала о Головачеве и вначале не замечала той красоты, через которую она шла. Она думала о том, что больше всего сейчас ее занимало в отношениях с Павлом Матвеичем, а именно то, что все, что он о себе рассказал, не представляло для нее чего-нибудь такого, что могло бы встать между ними преградой. Ее только одно смущало — и в этом она видела какое-то затаенное оскорбление для себя, — что, рассказав обо всем, Павел Матвеич до сих пор ничего не рассказал о причинах развода со второю женою, догадываясь, что в этом-то и кроется та «катастрофа», о которой упомянул один раз он, в результате которой он оказался «вышибленным из седла». «А может быть, в этом есть что-нибудь гадкое, мерзкое, что потом, ну, если придется стать его женою, испортит жизнь так, что и разойтись придется? — думала она. — Однако все же в партии его оставили. Может быть, просто надоели друг другу или любви между ними не было? Но при чем же тогда весь этот сыр-бор, почему «в результате ее действий» — как сказал сам Павел Матвеич — он пострадал? Нет, видимо, причина здесь глубже лежит».
Так шла и думала Елена Сергеевна, покуда у нее от этих дум на душе не стало тоскливо-тоскливо. И тогда она решила разом прервать эти свои думы. Тогда Елена Сергеевна встряхнулась сердцем, даже платье на себе оправила, на руки свои взглянула и огляделась вокруг. А когда огляделась вокруг, то удивилась тому состоянию леса во времени дня, в котором он находился. Елена Сергеевна шла по той части Завьяловского леса, которая была вырублена когда-то до последнего дерева. Было это очень давно. Теперь здесь росли высокие, прогонистые и уже доспевавшие сосны с зелеными шапками только на самых вершинах. Лес был ровен, чист и посажен долгими и широкими рядами.
Бронзовый, переходивший местами в малиновый с лиловым оттенком свет, какой-то особый, какого не встретишь ни в дубраве, ни в березовой роще, ни в осинниках, разливался между стволов, но не ложился на землю. На высоте человеческого роста свет в лесу был именно бронзовый, с оттенками малинового и лилового цветов, что Елена Сергеевна сразу вспомнила, где она такой лес видела, и с восхищением сказала: «Шишкин!» Выше этого света все в лесу желтело и зеленело, ниже темнело, чернело и становилось даже рыжим у самой земли от хвои, лежавшей толстым и плотным слоем. Подошвы ботинок Елены Сергеевны скользили слегка по этому упругому настилу, порою ей казалось, что идет она по крашеному, скользкому полу и даже может поскользнуться. Но это впечатление тут же проходило, как стоило только поглядеть вверх, где в просветах между спокойных зеленых шапок проглядывали синие окна с белыми облачками, или обежать глазами стволы сосен у земли, где местами, пробившись сквозь хвою, белели на нежных травянистых кустиках глазки лесной ветреницы. Сон-трава уже отцвела, о том, где в апреле качались под ветром ее чудесные голубые бокалы, можно было узнать лишь по увядающим, сникшим листьям да по редким шишкам на стеблях, все еще гордо державшим свои семенники.
Далеко виделся меж стволов полет даже самой маленькой птахи, еще дальше слышалось кукование кукушек. Далеко начнет куковать кукушка, а слышно, где кукует она, и так ясно летит ее кукование меж стволов, что кажется — кукует кукушка совсем рядом. А зяблики так и сыплют свои задорные трели чуть ли не с каждой сосны, и кажется, что им всем здесь по сосне в свой удел дано.
Елена Сергеевна так душой окунулась во все это великолепие весеннего соснового леса, что разом забыла и свои раздумья о Павле Матвеиче, и о том, куда идет. Она даже удивилась, отчего ей так легко здесь дышится в этом лесу, что даже тело как-то облегчилось и стало и сильнее, и тянет даже бежать среди этих бронзово-лиловых стволов сосен, стремящихся к небу.
Елена Сергеевна нашла, что это у нее — и облегчение тела, и легкое высокое дыхание, и прибывка сил — от того, что она в сосновом весеннем лесу, где сам воздух, настоенный на зеленой хвое, целебен и по-детски здоров. «Вот так должно быть в будущем у людей, как в этом лесу, — подумала она, поглядев на ряды ровных и высоких сосен, — все будет ровно, чисто, прямо и отрадно, легко, и незачем будет петлять в стороны — надо будет только идти прямо, своими рядами, вместе со всеми и быть счастливым».
Но скоро Елена Сергеевна посмеялась наивности своей мысли, и именно той части ее, что касается ровных, стройных рядов, когда вдруг меж стволов сосен увидела сплошной зеленый свет, ударивший мягко в глаза, и когда вступила в ничем не отделенное от соснового саженого бора дубовое да осиновое чернолесье. В уши сразу ударило пение такого количества птиц, какого в краснолесье никогда не бывает. Разом слышалось и еще ленивое, не азартное, сумеречное пение соловьев, разделывали свои неумолчные ни на минуту бойкие коленца пересмешники, малиновки пели в чащах кустарников так, что, казалось, сильнее становился от этого слышен запах ландышей, горлицы ворковали, ничуть не перебивая своей воркотней флейтовых посвистов желтогрудых иволг.
Елена Сергеевна задохнулась было ото всего этого великолепия звуков и счастья, охватившего ее. Идти без тропки было трудно. Здесь уже не вдоль ряда, где можно было топать без дороги, которую Елена Сергеевна как только вошла в саженый бор, так и потеряла, а криво и косо, обходя кустарники и стволы дубов, лип, ясеней, осин, приходилось ей идти, как ей казалось, все прямо к сторожке лесника. А ясени были еще редко убраны листвой, цвели, свешивая с каждой веточки и старые свои, за зиму не облетевшие еще крылатки, и нежнейшие желтоватые с розовым оттенком сережки только что раскрывшихся цветов. А дубы благоухали такой свежестью, что в ней тонул желтоватый, малоприметный для глаза их цветень, а осины роняли на все с высоты свои бордовые трепещущие колбаски, тоже еще совсем не убравшись листвой.
И Елене Сергеевне стало думаться, что это разнообразие древесных пород, их друг с другом никак не сравнимое цветение, их путаный на первый взгляд, но совершенно определенный и понятный строй и склад селения ничем не хуже и строя и красоты соснового саженого леса, через который только что она прошла. И она подумала: «Нет, в будущем все должно быть хорошо и не все будет построено рядами. А главное, высокое, здоровое, сильное разнообразие людской жизни, в которой главным должны быть талантливость и красота, — вот что в будущем будет главным. Ведь жизнь, как лес, нельзя посадить. Из самой себя она должна вырасти».
И тут Елена Сергеевна поняла, что она заблудилась. Поняла она это тогда, когда вдруг услышала пение петуха далеко от себя в стороне. Выходило, что шла она не туда, куда следует. Она повернула было туда, где слышала только что пение петуха, но минут через десять услышала пение петуха совсем с другой стороны. «Где он поет? — спросила она себя, не зная, куда теперь уже идти. — Если у лесника, то, значит, я ушла слишком далеко от сторожки. Если в лесничестве, то мне идти надо вот так». И она решила: «Пойду прямо и выйду на какую-нибудь дорогу. А то так до утра проплутаешь». И пошла между стволов так, как шла будто по темнеющим городским переулкам.
А пора в лесу была уже та сумеречная, когда и соловьи начинают петь во весь голос, когда комар прохватывать начинает вовсю, даже через одежду, и все в лесу холодает, и все обдается сыростью. Она шла, отмахиваясь от комаров сломленной кленовой веткой, стегала себя по ногам, на которые кровопийцы садились десятками, и скоро вдруг услышала в лесу музыку, доносившуюся откуда-то близко. Это ее удивило. Сначала она приняла ее за музыку «механическую», как Елена Сергеевна называла часто радиоконцерты. Но чем ближе к звукам она пробиралась сквозь кустарник и между стволов, тем больше становилось ей яснее, что музыка эта лилась не из репродуктора, а из-под живых человеческих рук. Исполнялось что-то такое нежное, мелодическое, задушевное, что по временам только прерывалось, или, точнее, разделялось, бурными, протестующими, словно гневными аккордами, что Елена Сергеевна сразу поняла и определила одним словом — классика.
Она постояла, послушала и пошла прямо на музыку, как-то очень скоро очутившись на опушке против большого дома, в котором сразу узнала дом лесничего. Что она здесь очутилась, ее никак и ничто не удивило. Что у лесничего играли на рояле и что-то хорошее, не удивило тоже, потому что ей сразу как-то показалось — в таком доме так все и должно быть. Звуки лились из растворенного большого, но не освещенного окна, и потому, что в лес, под деревья, доходили только заглушаемые вечерней сыростью звуки, а изначальные, первые, все чистые и ясные слышались хорошо только внутри дома через растворенное окно, Елена Сергеевна подумала о теплоте и уюте в этом доме.
Она отвернулась от окна и вышла к крыльцу.
— Кто там? — спросил ее голос из полумрака.
На крылечке у жаровни сидел Тенин и еще кто-то. Перед тем как ее окликнуть, Елена Сергеевна слышала, как он сказал собеседнику:
— Коров такого количества, какое развели мы, люди, природой никогда не было предусмотрено. В древних, даже просто старых лесах и степях туров, зубров, бизонов и прочих парнокопытных не могло быть больше, чем определял это биологический закон жизни и развития. Помимо отмирания от старости или невыносливости тогда действовал, как составное этого закона, и волк, и другие хищные звери. Всё этим регулировалось. Теперь же мы создали такие стада и такую культуру заботы о них, что у нас коров врачи лечат. Количество коров настолько велико, что ради прокормления их отдавать под выпасы остатки былых лесов есть преступление, граничащее с безумством. Где же выход? Корм скоту не в лесу надо искать, а в поле и на лугах, которые надо восстанавливать во многих местах земли нашей, а не распахивать. Поле должно обеспечить корм скоту, а не остатки леса.
«Должно быть, опять кто-нибудь просит у него выпасов», — подумала Елена Сергеевна, которая знала о слабости Тенина воевать за лес, и подошла к крыльцу. А то, что Тенин давно объявил войну таким просителям, Елена Сергеевна знала также давно.
— Вот, — сказала она, подходя к Тенину, — заблудилась.
И, поздоровавшись, рассказала, зачем она в лесу очутилась и как прошла Каменную сторожку.
— Этому Анатолию придется выдать, — выслушав, заметил мрачно Тенин и сказал: — Ну пойдемте в дом, вас, наверно, комары съели.
Поднимаясь по ступенькам, она заметила, что собеседником Тенина был кто-то из Козловки, и догадалась, что в эту весну у Романова опять плохо с кормами, и прошла в дом.
Тенин провел ее в темный зал, где за роялем, кончив играть, в густых сумерках какая-то девушка перебирала ноты. Тенин щелкнул выключателем, и девушка, похмурившись от ярко вспыхнувшего света, повернулась к ним.
— Знакомьтесь, — сказал он, — племянница, пианистка, не знакомы?
— Нет, — ответила Елена Сергеевна и протянула девушке руку.
Та пожала руку и сказала:
— Аня.
Тенин усадил Елену Сергеевну в кресло у высокой кафельной печки с медными старинными отдушниками, и она почувствовала, что от печки тянет теплом. Дом, несмотря на устоявшуюся уже теплую погоду, еще протапливался. В нем было сухо, не пахло прелью, как всегда бывает весною, когда перестают топить. Тенин очень любил тепло и протапливал печи в доме даже летом, если начинались долгие, затяжные дожди.
Вошла в зал полная, давно уже остаревшая, но все еще живая, бодрая жена Василия Васильича, низенькая, сосредоточенная Варвара Самсоновна и принесла Елене Сергеевне пуховую шаль. Она молча накинула ее на плечи Елене Сергеевне, молча же и вышла. И Елена Сергеевна почувствовала, как хорошо ей сейчас у теплой печки после ходьбы по сырому и захолодавшему к вечеру лесу и как хорошо вот так жить в этом доме. Сильно чесались ноги, накусанные комарами, но почесать их, успокоить Елена Сергеевна находила неприличным. Она спросила Аню, что она окончила, долго ли училась и что только что играла. Аня отвечала, что играла одну из пьес Брамса, где и сколько училась, и Елена Сергеевна залюбовалась ее красивой, в строгой прическе головою и всею стройной ее фигурой, облаченной в белое, со вкусом сшитое платье.
— Не скучаете здесь? — спросила Елена Сергеевна. — Городских знакомых, наверное, здесь нет?
Аня отвечала, что в Белыни есть девушка одна из областного города, стажируется в музее, а так нет, районных городских знакомых у нее не имеется. Вошел Тенин со стаканом чаю и с вареньем в вазочке, поставил на столик перед Еленой Сергеевной чай и сказал:
— Как же нет здесь? А агроном наш, Головачев, разве не знакомы?
— Ах да, Головачев, — сказала рассеянно Аня. — Вот Головачев разве что. Но я его и не знаю. Я жену его немножко знаю, а его нет. Слышала, что он здесь. Странно, дядюшка, почему он здесь? Ведь он же в обкоме работал, а мне сказали, что он здесь один, с нашим городом порвал. А жена у него довольно славная женщина.
Это открытие очень насторожило Елену Сергеевну. Как и все женщины, она не была лишена любопытства, и ей очень захотелось что-либо узнать о второй жене Павла Матвеича, а главное, о том, почему она является причиной «катастрофы» его. Но тут же Елена Сергеевна поняла, что больше того, что уже сказала, Аня ничего о Головачеве не знает, и наскоря́х принялась пить чай. Отпив чай, она заторопилась уходить.
— Постойте, постойте, — сказал ей Тенин, — куда же вы это пешком? Ближний конец по ночи домой идти! Сейчас наш «козел» подъедет, вас отвезут.
Когда к крыльцу подкатила машина, Елена Сергеевна стала прощаться и пригласила Аню навестить ее.
— Только скажите, когда вас ждать, — сказала она. — Очень хотелось бы свободной быть, когда вы придете.
Условились на будний день, и Елена Сергеевна уехала.
Всю дорогу до своей больнички Елена Сергеевна сидела в машине молча, забившись в уголок на заднем сиденье и укрывшись шалью, что дала ей в дорогу молчаливая супруга Тенина, и как-то вся внутренне дрожала. Елена Сергеевна понимала, что она немножко ознобилась в лесу, но также и признавалась, что ее это нервное состояние — дело не только одного озноба.
Эта случайная встреча с Аней и ее несколько замечаний о Головачеве и его жене — вот что было больше всего причиной ее нервного возбуждения, и Елена Сергеевна от себя этого не скрывала. Елена Сергеевна к этой поре не скрывала от себя и того, что она уже полностью и умом и сердцем была на стороне Павла Матвеича, и если что удерживало ее от прямых действий и прямого порыва, так это была та медлительность в действиях Павла Матвеича, которая сковывала Елену Сергеевну и физически и духовно. Про себя она давно решила, что Павел Матвеич может составить ей пару. Не совсем и во всем, но он нравился ей и как женщине вообще, и как женщине не первой молодости, которой приходится дорожить вниманием свободного мужчины. И это было главной причиной того, почему она уже была почти вся на его стороне.
Другой причиной было то, что Елене Сергеевне тоже хотелось кого-то достойного любить. Конечно, как и всякая женщина, она искала и открывала в Павле Матвеиче и красоту, без которой все же, что ни говори, хорошей любви не сложится. Мы где-то уже сказали, что Павел Матвеич никогда собою красив не был. Сухой, стройный, с прямым носом, с холодными серо-стальными глазами, которые редко лучились и смеялись, — таким он был почти всю свою жизнь. Эти же черты он сохранил и в сорок пять лет, когда решил «вживаться» в поримскую жизнь, когда как словно решал вопрос — быть ему или не быть. Да, по-нашему, он был красив, как все обыкновенные мужчины, то есть был он просто человеком без физических явных недостатков. Но мы, мужчины, говорить о красоте мужской все же, пожалуй, не имеем достаточного права. Судья мужской красоты — женщина. К тому же мы знаем, что вкус у женщин бывает довольно странный. Бывает, возьмет женщина и полюбит урода, а статному, ладному откажет.
Павел Матвеич как раз и был таким, что нельзя было сказать, красив он запросто или нет. Красота была у него какая-то официальная, прямая и холодная. Булыгина, прямо скажем, не любила такой красоты. Но внутренний «опор» в Головачеве ей нравился. «Сама не раскрасавица, сама не первой молодости», — решила она. А то, что он был крепок, как ей казалось, изнутри, так это больше всего и объяснял ей внешний вид Павла Матвеича. «Такая у него душа, внешнее с внутренним содержанием у него не расходится», — решила она.
И Елена Сергеевна уже любила его тою настороженной любовью, когда боялась, что у нее что-либо может разладиться с Павлом Матвеичем, а в то же время ничего не делала для того, чтобы самой дать более серьезный повод к сближению: побаивалась она, что и во второй раз с нею может случиться, ну, что-то нехорошее, нечто такое, что у нее уже было, когда пришлось разойтись. Очень, очень этого боялась Елена Сергеевна и заставляла себя быть сдержанной.
Эта сдержанность, естественно, была причиной еще того, что сам Павел Матвеич медлил со своим решением, затягивая объяснение своей прошлой жизни на том, что причиной его «катастрофы» была его вторая жена. И уже у Елены Сергеевны возникал вопрос: «А не любит ли он еще жены, не надеется ли вернуться к ней?» Ведь он ни разу не говорил ей, что у него с ней окончательно все покончено и он к ней никогда больше не вернется. Наоборот, Павел Матвеич тут-то и молчал. Это приводило Елену Сергеевну в уныние.
Ну что он там рассказывал ей, что им из его всего прошлого могло бы помешать соединиться? Ровным счетом ничего! Он рассказал ей о разрыве с первой женой, с Клавдией, и так, что ровным счетом тут ничего особенного и не было. Обыкновенная история, каких много случается. Грубая женщина, приревновавшая его к какой-то другой женщине. От такой, какой была его первая жена, он должен был рано или поздно сам уйти. Она ревновала его даже к тем фронтовым девушкам, которых не знала и о которых он ей сам рассказал. Ну что же, это похоже, это может быть. Все же дальше-то, дальше-то у него все шло гладко! Работал в облисполкоме, работал в обкоме, и все было у него хорошо. Все это прошлое — не прошлое. Оно — не преграда в сложившихся их отношениях, не преграда для будущего. Остается только последнее — вторая его жена, Эльвира. Но почему у него с нею разрыв? Почему у него из-за нее «катастрофа», в результате которой он теряет службу и вынужден был уехать сюда? Этого последнего нельзя объяснить всем тем, что о себе рассказал Павел Матвеич, это последнее не связывается как-то со всем его прошлым. Что же тут случилось, что произошло? Может быть, тоже ничего сложного, позорного? Но тогда почему он молчит и не объясняет Елене Сергеевне этого последнего? Значит, он любит Эльвиру, значит, еще надеется?
Все эти вопросы сильно тревожили Елену Сергеевну, все они действовали угнетающе на застоявшуюся в одиночестве ее, теперь уже неспокойную душу и делали порою больной. Ей оставалось только ждать и крепиться. К этому она себя понуждала.
А Павел Матвеич между тем делал страшную ошибку. Расскажи он Елене Сергеевне все так, как было у него, она и тогда бы не отвернулась от него. Она только потребовала бы начать всю жизнь сначала, и так чисто, как жизнь понимала она одна сама. А Павел Матвеич только мучил ее, рассказывая кое-что, да и то по кусочкам, и потому ей в нем все чудилась какая-то ложь.
Больше же всего Павел Матвеич боялся рассказать о том «кульминационном пункте», когда на «сцену» появилась «эта самая» Дуся Тыршонкова и как жена Эльвира «оподлилась» на него и «добила-таки» до конца. И он метался, мучился и сбивался часто с толку, думая — а надо ли здесь «вживаться», надо ли даже жениться, когда нет уверенности ни в том и ни в другом. Правда, рассказывая «об этой Тыршонковой», он мог бы прибавить ей лет, дать ей двадцать, двадцать один, и этим как бы погасить остроту вопроса, но он боялся тут врать потому, что и город рядом, и Эльвира, от которой узнать все это можно, которая и сама написать Булыгиной может, если узнает о новой женитьбе Головачева. Потому он и решил брать «измором крепость», как он называл «сложившуюся ситуацию», и все боялся, не слышала ли уж сдержанная Елена Сергеевна хоть кой о чем, что он от нее скрывал. Да, так было все у Павла Матвеича до конца мая, все так складывалось.
Любил ли он Елену Сергеевну настоящей любовью? Но уместно спросить: а что такое настоящая любовь? Павел Матвеич этого не знал. Он любил Елену Сергеевну «комплексно», как сам думал об этом, не умея иначе выразить всего того, что было с ней связано. Глупое, неуклюжее неумение думать о самом сложном простыми словами, простыми думами было свойственно его натуре. Такими словечками, как «ситуация», «пройденный этап», «комплексно», и черт знает чем еще он был набит до отказа и, не зная, что думать такими словами просто убого, объяснял себе, что и Елену Сергеевну он любит «комплексно». Что это значило на его языке, по его мышлению? А то, что он любил не просто женщину как женщину, — полюбив Елену Сергеевну как Елену Сергеевну, он полюбил всю свою «ситуацию», связывая ее с ней. Он связывал с любовью к Елене Сергеевне всю свою «катастрофу», все свои думы о «вживании», все свое одиночество и эгоизм здорового тела. Но между тем, как он и сам замечал, чего не было у него прежде, когда он сходился с Клавдией и Эльвирой, — а вы помните, как это было, — в этой новой любви у него было то для него новое чувство, что он дня и часа не мог уже не думать о Елене Сергеевне, думал он о ней с большой сердечной и мысленной чистотой, беспокойство этих чувств доходило до того, что он часто не выдерживал назначенного часа свидания и являлся к ней неожиданно, подгоняемый чувством этого беспокойства.
Это было ново, свежо для сердца Павла Матвеича, еще более свежо и значительно было то чувство в нем, что он уже боялся оскорбить греховным помыслом свои думы о ней и чувства к ней.
Словом, в эти дни мая Павел Матвеич очень близок был к истокам истинной, хорошей любви, любви надолго, может быть, навсегда. Если бы он умел всматриваться и сопоставлять явления не только в делах служебных, в бумагах, в деловых отношениях, где Павел Матвеич был горазд, а умел бы разбираться в новых своих чувствах, он был бы счастлив, открыв это новое в себе. Но разбираться в чувствах глубоко Павел Матвеич не умел, а потому и не знал, что портит себе вновь жизнь. Ему казалось, что «комплексная» его любовь к Елене Сергеевне есть только путь достижения своей цели, и шел к ней он тою намеченной дорогой, о которой уже рассказано. «Дальше все утрясется, — думал он, — дальше все войдет в обычную колею и будет, как у всех. Лишь бы перескочить через этот «чертов мост» — через эту Тыршонкову и Эльвиру. Тогда и Лена вынуждена будет считаться с совершившимся фактом».
Павел Матвеич очень перемучился однажды, когда у Елены Сергеевны в один будний день появилась Аня, а он, мучимый своими тревогами и волнениями, появился неожиданно у Елены Сергеевны тоже. Первым делом при виде Ани что он сделал? Да съежился, смолк, будто его кто по голове крепко стукнул. Он даже Елене Сергеевне руку не поцеловал, хотя за последнее время он это не стеснялся делать и в обществе Настасьи Иванны, и в обществе Елочки Прокудиной, с которой был уже знаком через Елену Сергеевну.
В тот день, когда он явился к Елене Сергеевне в неурочный час, она в обществе Елочки, Настасьи Иванны и Ани сидела в больничном садочке за домом под распустившимися вишенками и пила чай с печеньем и конфетами, которые принесла Аня.
С первого взгляда конфеты Павлу Матвеичу не понравились. Это были какие-то шоколадные конфеты в обертках с синим ярким васильком. Печенье тоже не понравилось по виду ему — уж очень оно было простенькое, печатное, как пряник. Все же он сдержанно поздоровался со всеми, сел и тут же съежился, смолк.
— О, вы уже знакомы? — спросила Елена Сергеевна, взглянув, как он запросто поздоровался с Аней и с любопытством ее оглядел. — Это вот и есть Аня, о которой я вам говорила. Мне показалось, что вы сказали тогда, что не знакомы.
— Простите меня, — сказал на это смущенный Павел Матвеич, — ей-богу, забыл тогда. Или вас не понял.
Павел Матвеич не лгал. Он просто знал Аню как не очень близкую знакомую Эльвиры, а кто она, как ее фамилия, то этого он совсем не знал.
Павел Матвеич, однако, дождался того часа, когда Аня собралась уходить, и вызвался проводить ее до Порима.
Всю долгую дорогу до Порима он мучил ее наводящими вопросами в том смысле, чтобы разведать, знает ли Аня про его «катастрофу». Но та отвечала на его вопросы так, что можно было понять, что ничего об этом она не знает. Она шла рядом с ним по дороге в белом своем легком платье, в соломенной легкой шляпке на милой черноволосой головке, выбирая черными своими запыленными туфельками на низком каблучке, где получше ступить, и больше всего говорила о красоте полей, совсем отличных своей широкой красотою от красоты лесной.
— В лесу, — говорила Аня, — каждая деталь останавливает, там много разных мелочей, которые требуют порой совсем ненужного внимания. Иное дело в поле. Здесь вся красота открыта, в поле редко что лишнее встретишь. Не находите ли вы этого?
— Нахожу! — отвечал Павел Матвеич, а сам спрашивал о том, что нет ли у нее каких-либо новостей или слухов из города.
Проводив ее до Порима, он совсем успокоился насчет своих подозрений и, хоть Ане было еще идти километров шесть до лесничества, был рад, что отделался от нее, сказав:
— Подвез бы я вас, да моя машина где-то в поле бегает.
Вот так в майские дни чувствовал себя Павел Матвеич, так жил. Настроение у него было, как у иного больного: отлегнет немного болезнь — он и весел, подступит заново — он и мрачен, и хандрит он, и голову повесил.
ГЛАВА ВТОРАЯ
К концу мая по району везде хорошо отсеялись, у всех опросталось время, кое-где досевали только гречиху, а где и горохи на зеленые корма. Больших заморозков не было, всходы пробивались хорошо, на душе у всех было спокойно. Акима Акимыча Синегалочкина, который всю весну не вылезал из своего «козла», исколесив белынские просторы вдоль и поперек, радовал успех потому, что полагал, что весь этот успех плод его усилий и его подчиненных.
За весну не раз навещал Синегалочкин и Павла Матвеича, и тогда они болтались по полям, руками разрывали пахоту, рассматривали озимые и яровые всходы, проверяя и на глаз и на ощупь добротность и недобротностъ их. Совхозные озимые у Топорихи и Агапова они нашли нужным все же пересеять, с чем согласился и Александр Несторыч Шаров, дав согласие на ячмень потому, что семена его были в совхозных закромах.
Синегалочкин и Головачев настояли на том и в колхозе «Победа», чтобы кукурузу там пустили по «теплым местам» во избежание порчи посевов весенними заморозками. И Романов со Звягинцевым тоже согласились с этим потому, что так все и было запланировано раньше. Аким Акимыч очень остался доволен полем у Долгой дубравы, где по почину Головачева совхоз высадил свекольные высадки. Он просил Павла Матвеича беречь это поле не потому, что оно было хорошо, а потому, что оно входило в планы управления — из области и даже центра были заявки на свекольные семена.
Словом, когда к концу мая почти отсеялись, и у всех поопростались и время, и руки, и головы от забот, и стало у всех на душе веселее, стало на душе веселее и у Павла Матвеича, и он решил действовать энергичнее. В эти дни он посещал Елену Сергеевну на дню не по одному разу. Дома она, не дома — он все равно заходил. То он принесет и поставит на кухонке у нее пучки зеленого лука, который невесть где достанет, то баночку меда первого весеннего сбора от кого-то принесет, то явится с полной фуражкой лугового щавеля. Забежит на минутку, поговорит с минутку и уйдет, сказав, что торопится.
Раз он, выбравшись из машины, внес к ней в дом целую охапку цветов горицвета, того самого солнечного цветка, от которого и у стариков глаза молодеют. Елены Сергеевны не было дома, она была в больничной палате. Павел Матвеич достал с полки синий эмалированный кувшин, налил в него воды и поставил было уже склонившие головки золотые цветы в воду и уехал.
Когда пришла на кухонку Елена Сергеевна, она так была тронута подарком, что растрогалась до слезы, уткнула свое лицо в золотой букет и так простояла минут пять, упиваясь и тайной надеждой на перемену в своей жизни, и свежестью золотых цветов.
Так поступал в эти дни Павел Матвеич, так готовил и себя и Елену Сергеевну к тому, чтобы все объяснить ей в эти дни, что было у него с Эльвирой, и затем сказать ей о том, что он ее любит. Вечерами дома он даже садился за стол, клал на него чистый лист бумаги и пытался набрасывать что-то вроде исповеди о своей «катастрофе». Конечно, не по листу исписанной бумаги хотел он исповедоваться перед Еленой Сергеевной, нет! Этого и в голове у Павла Матвеича не было. Он хотел просто так все «сформулировать», о чем он ей скажет, на листе бумаги, чтобы в тот час у него ни слова лишнего не вырвалось и все было бы так, чтобы никакого подозрения в неискренности и в неправдивости у нее не было.
Но только он начинал набрасывать эту свою исповедь, как бросал свою авторучку, рвал бумагу, совал в печь и ложился на кровать в мучительном и долгом раздумье. Правдивые мысли — «все, как было!» — на бумагу не шли, лживые, такие, где Елена Сергеевна им обманывалась, на бумагу сами не ложились, их приходилось «всовывать» на нее, и от этого Павлу Матвеичу казалось — бумага сопротивляется. «Неужели не всегда и бумага все терпит? — размышлял с усмешкой он. — Неужели зачастую и чистый лист бумаги требует чистых чувств и чистых мыслей?» Выходило, что так. И Павел Матвеич бросил это занятие. Он сказал себе: «Что выйдет экспромтом, то и скажу ей. Но скажу так, как задумал».
В старом Белынском районе, хоть он и не весь сохранился в старых уездных границах, а был когда-то неуклюже обкромсан, растащен на три района, потом опять соединен, а теперь был еще и с новым придатком от упраздненного Кевдинского района, хорошо сохранился и свято поддерживался обычай устраивать местные ярмарки по числу каких-то недель, которые отсчитывались как-то от первой недели после пасхальных дней. Тут была и пятая ярмарка, и седьмая, и одиннадцатая, и Павел Матвеич вначале, не зная сути дела, удивлялся: «Зачем столько ярмарок?»
Разумеется, ярмарок такого числа в районе никогда не устраивалось. Ошибка Павла Матвеича была в том, что он не знал правил устрояемости всех — не одиннадцати, конечно, — ярмарок по старым белынским правилам, и был удивлен, когда узнал, что пятая ярмарка не значит, что уже четыре где-то по району прошли. Пятая ярмарка означала, что ее открывали на пятую неделю после старинной пасхи, седьмая — на седьмую неделю после того же праздника, одиннадцатая — на одиннадцатую неделю все после того же старинного торжества.
Одна из них называлась — Мордовская, другая — Русская, третья — Большая городская, четвертая — у дубков. Были и еще какие-то ярмарки, о которых Павел Матвеич или ничего не знал, или знал то, что они похожи более всего на ежевоскресные базары. На них съезжается больше народа, чем в обычные базарные дни, на них появляются местные бочары и горшечники со своими товарами. Ну а уж коли на базаре бочары да горшечники, так это уже совсем ярмарка.
Особо большими и веселыми ярмарками были две — одна Поримская, или Мордовская, на которую собирались жители особенно из Сентяпина, Романовки, Пичевки, Медвешкина и даже «из-за границы», то есть из соседней Тамбовской области, рубеж которой от Белыни проходит недалеко; другая — Большая городская, которая собирается в Белыни.
Неистребимое, живое, народное это действие — сельские ярмарки! Веками создавались они, веками привыкал к ним народ, видевший в них какую-то отраду. Местами этот обычай «городить ярмарку» совсем забыт или просто развален, местами живет и по сей день. Там, где этот обычай сохранился и поддерживается, к нему готовятся, его ждут. И сколько радости, сколько впечатлений на целый год после них! Ярмарка — особый и ни с чем не сравнимый праздник, особенно для детей и женщин.
В Белыни ярмарочные дни больше всего хлопот приносили Петру Маркелычу Андрееву, «местному министру торговли», как его в шутку называли в Белыни, и «местному министру финансов» Петру Спиридонычу
Потолкуеву. Приносили они забот им много не потому, что уж слишком хлопотно было это дело — организация ярмарок. Кстати, Петр-то Спиридоныч к организации ярмарок никакого отношения не имел. Все это дело было прямой обязанностью Петра Маркелыча Андреева. У него и опыт по этой части торговли был большой. Дело в том, что оба эти Петра держали в своих руках, как один райский Петр, ключ от финансовых дел в районе.
В эти весенние дни как-то так все подбиралось в районе, как-то так исчерпывались на многое все лимиты, что невольно в районном банке начинал ощущаться денежный голод. Тогда начинались разговоры о снижении дохода с оборота, о «форсировании» продажи тех товаров, которые не шли ходко, о нехватке папирос, водки, вина и других ходовых товаров, из-за недостатка в которых и начинался падеж баланса доходов с оборота. Весны в Белынском районе почему-то всегда случались «сухие», даже для ярмарочных дней не хватало или совсем не было «увеселительных напитков», в эти дни оба Петра садились за один стол и думали думу, как поправить дела Петра Спиридоныча Потолкуева.
— Ты плохой торгаш, — говорил в эти дни Петру Маркелычу Петр Спиридоныч, — хоть и зовут тебя у нас министром торговли. Какой ты министр, когда успел уже разбазарить лимитные товары. Ты знаешь, что у нас и зарплата служащим строится от дохода с оборота. А какой он у тебя, доход, где он, доход?
— Ты подожди обзываться министром-то, тебя министром тоже зовут, — сердился Петр Маркелыч. — Ты на какие лимитные товары намекаешь? На водочку, что ли, на вино? Зимою молчал, когда у тебя денег собиралось в избытке, а теперь недоволен? Ты куда излишки-то девал, не мог быть с излишками?
— Тебе известно, куда я излишки деваю, с финансовой-то дисциплиной не знаком разве? И я тебе не о том, что разбазарил лимитные, а о том, что распределять не умеешь. Весна-то у тебя голая? Голая! А что бы тебе кое-что на весну приберечь, ровнее лимитное в дело пустить, вот бы сейчас и не охал.
— Лимитные, лимитные! — огрызался Петр Маркелыч. — Нешто это лимиты, когда на весну уже не хватает. И не морочь мне голову, придумаем чего-нибудь. Вот ярмарки подойдут — на одном красном товаре дела поправим. Красный товар нам занаряжен.
— Ну и поправляй, мне-то что! — огрызался Петр Спиридоныч.
Вот такие перед весной у них начинались разговоры. А скоро они садились за общий стол рассматривать списки товаров и гадать, что, когда и на какой ярмарке пойдет и что делать, если не пойдет. После этого уже начиналась деятельность Петра Маркелыча, а Петр Спиридоныч отходил в сторону и был только «на подначках».
В эти дни Петру Спиридонычу к нему и звонить, а не то что приходить, было опасно. Если к нему прорывался Петр Спиридоныч в такие дни, то только и слышал от него:
— Торговля поднатчиков не терпит! Не крутись под ногами! Не мешай развертываться! А то на курорт махну, в отпуск уйду, печень опять от твоих подначек вспухла!
Павел Матвеич в эту весну как-то пропустил мимо себя все эти ранние ярмарки, которые состоялись уже. Он вспомнил о них в одно из воскресений, когда накануне, будучи по пустякам вызванным в Белынь Синегалочкиным, вернулся в Порим и зашел на базар купить что-либо съестное. Базар разъезжался уже, но его удивило то, что сегодня он был, несмотря на позднее уже, далеко за послеобеденное время, более многолюден и праздничен, чем в минувшие все воскресенья. Во всех направлениях по базарной, обнесенной забором площади ходили женщины в синих, «кубовых» юбках, отороченных белым позументом, в синих же и так же отделанных или белым позументом, или нехитрой вышивкой коротких казакинчиках. Среди них он узнал в лицо многих женщин из Романовки и Пичевки. Ребята с ними, особенно девочки, тоже были одеты по-праздничному, и говор среди них шел мордовский.
Удивило Павла Матвеича в нарядах этих женщин то, что все они, как по сговору, были обуты не в туфли или полуботинки, как обычно ходили, а были обуты в какие-то мягкие матерчатые чувяки на непонятно из чего сделанной подошве. Среди них промелькнуло пять-шесть женщин, одетых в старинные яркие поневы, одна, молодая, была в беленьких новых лапоточках, которые скрипели на ней, когда она шла. В этой молоденькой Павел Матвеич узнал женщину из Медвешкина и глупо заулыбался всему этому.
Особенно смешно было видеть, как у последнего воза, оставшегося незапряженным в углу базара, торговались два мужика — один старый, чуть выпивший и веселый, другой молодой, но бородатый и трезвый. Они били друг друга по рукам, не сходились в цене, спорили и начинали вновь хлопать ладонями правых рук друг друга по ладоням. У воза была привязана лошадь, которая жевала с полным безразличием свежую, должно быть по дороге накошенную, траву, под телегой стояли и блеяли две овцы.
«Чего он продает?» — подумал Павел Матвеич и направился было к ним. Но в это время старик в последний раз бухнул своей ладонью по ладони молодого, тот сказал: «Эх, куда ни шло!» — и полез в карман доставать что-то. Старик отвязал овец, принял деньги от молодого и передал ему из полы в полу веревочки. Овцы сразу уперлись, не хотели идти, но старик махнул под телегу хворостиной, и овцы, поблеивая, побежали за новым хозяином.
Тут только Павел Матвеич догадался, что попал на ярмарку, но попал к самому разъезду. «Это, должно быть, Мордовская», — решил он, поглядывая, как много тут было женщин в мордовских старых нарядах. Он купил себе десятка два яиц, розового с листом редиса, оковалок мяса, уложил все это в авоську, которую всегда таскал с собою в кармане брюк, и зашагал к дому. Намерение его было «подзаправиться» и навестить Елену Сергеевну.
Между тем Елена Сергеевна, не дождавшись с вечера у себя Павла Матвеича, решила с Елочкой еще накануне воскресенья быть на ярмарке. Намерение Елены Сергеевны было утащить на ярмарку и Павла Матвеича и побродить хорошенько по ней, потому что зрелища эти она любила.
Они вышли с Елочкой, когда еще роса лежала на траве и отволгшая за ночь пыль не поднималась, а лилась струями с тележных колес. По дороге они встретили Авдеевну, шагавшую по обочине легко и просторно. Алена Авдеевна еще с вечера добралась до школьного конца Медвешкина, ночевала у кого-то и теперь так весело и бойко шла вдоль поля со свекольными высадками, что Елене Сергеевне и Елочке, когда они издали заметили и узнали ее, пришлось прибавить хорошего шагу, чтобы догнать Авдеевну.
Авдеевна была одета в старинный обнаряд. На ней была темная шубка-пятишовка, отороченная золотым позументом, и темная, расшитая серебром кофта с такими широкими рукавами вверху, что из одного три нормальных можно было бы выкроить. Поверх кофты одеяние ее украшал безрукавный, черного плиса казакинчик, вышитый по груди и узкому вороту крупным, зернистым черным бисером. Голова ее была повязана темным, в алый цветочек, платком, и так, что над высоким лбом образовывал два небольших рога, дань минувшая древнему обычаю «убираться» так под праздник весеннего бога Ярилы. Полсапожки ее были кованы и оставляли на земле подковчатые следы от каблуков.
Когда Елена Сергеевна и Елочка нагнали Авдеевну и окликнули, она так и всплеснула руками, так и разрадовалась, так и просияла, сказав:
— Во, поглядите на старинно-то мое одеянье, такого, может, ни у кого и не осталось. На ярмарку иду, на Мордовску. Може, в последний раз и иду-то, а быть надо. На ней побудешь, как из церкви идешь. А что, пра!
И рассмеялась.
На ярмарку они пришли, когда все возы и машины съехались, когда уже торг и загул начинался. Загул по-поримски то означает, что в других местах — открытие ярмарки. Это означало, что возы и машины расставлены давно уже по своим порядкам, что с трибунки уже выступил представитель администрации, поздравивший народ с открытием ярмарки, и народ толпами пошел во всех направлениях искать глазами и то, что кому нужно, и так себе, чтобы только смотреть.
Показались «скоморохи» в одном конце, отплясывавшие танец «Пыль подколесная» под старинного лада мордовскую гармошку. Парни по очереди сообщали зрителям какие-то частушки, которые как-то и русские понимали, и хохот стоял в том конце ярмарки, где они проходили. В другом конце ярмарки звенела балалайка. Рыжеволосый парень в парике из пакли так лихо отделывал на немудром этом трехструнном инструменте то барыню, то «Уйди, не гляди», что девицы, обнаряженные в старушечьи повойники и подпоясанные пестрыми «занавесками», едва успевали выделывать ногами «кадрили» и выкрикивать: «Ох, забота!»
Так уже было во многих углах торжища, вместившего в себя и гульбище, и степенно прохаживающихся гостей, и покрикивающих продавцов.
Сапоги Капранова!
Ватники Буянова!
Штапели трехгорные!
Налетай, проворные!
Это выкрикивал здоровенный молодой мужчина с какой-то сельповской машины, и всем казалось — не кричи он этого, так и ярмарки не было бы. А другой, с другой, соседней, и тоже сельповской машины, подделываясь под визгливый бабий зазывный крик, выговаривал:
Корыта уральские,
Тазы генеральские,
Сковороды московские,
Цены таковские, —
Подходи — налетай-ай!
Елена Сергеевна, Елочка, Авдеевна двигались вдоль рядов с промышленными товарами, смотрели, кто и что берет, слушали, кто о чем говорит, здоровались со знакомыми, много беспричинно смеялись и часам к десяти до того утомились, что захотелось присесть, отдохнуть и напиться хорошего квасу. Елена Сергеевна стала было искать глазами квасной балаганчик где-нибудь или киоск с фруктовыми водами, долго не находила его, а когда оглянулась, то уже ни Авдеевны, ни Елочки возле нее не было.
Она увидела Авдеевну шагах в полета от себя и такой преобразившейся, что казалось, старуха на кого-то наступает, уперев руки в бока. На Мордовской ярмарке карусели никогда не устраивали. На ней можно было сколько угодно слушать глум разноголосой толпы, писк дудочек, свист крашеных петушков, ино и песню, ино в меру и пьяный говорок, и негромкий смех. Мордовская ярмарка почти всегда была трезвой и тихой по сравнению с другими, что проходили по району. И Елена Сергеевна с изумлением смотрела на грозную фигуру Авдеевны, продвигавшуюся куда-то под свист ребячьих петушков и свистулек, негромкий смех и говор, и заметила вдруг, как тут все остановились и дали дорогу высокому, прямому, строгому старику в старинных, с узким мыском, высоких сапогах, в долгом казакине, в атласной рубахе, подпоясанной белым витым пояском, в картузе, каких уже нигде не носят, — с «князьком» вверх и с черным лаковым козырьком.
В старике Елена Сергеевна узнала деда Нежуя из Белдашихи и удивилась его стройности и статности. Тут увидела она, как дед Нежуй заметил шагавшую к нему навстречу Авдеевну, вгляделся в нее, подмигнул и сделался вдруг пьяным.
Дед Нежуй вдруг что-то заорал, похожее на песню, заголосил, размахался руками, а потом вдруг, не переставая орать, взял да и сел среди толпы наземь. Толпа расступилась, поза́дилась, образовала круг, смех и говор стихли, и Елена Сергеевна увидела, как на деда Нежуя надвинулась высокая Авдеевна и заголосила:
Растопался медведь, растопался!
Ай на сколько же дён ты налопался?
Ай и в завтре тебе все за зря и в нешто́?
Ай не мог залатать ты свое решето?
И, обратившись к народу, запричитала, колотя себя в грудь:
Ой, по жилкам у него все рассядется!
Ни на што он теперь не погля́дится!
Ни на милу жану, ни на детушек,
Ни на кума с кумой, ни на соседушек!
Тут дед Нежуй перестал песни орать, стал подниматься, поднялся и, приступая к Авдеевне, заговорил:
А ты слышь — уйди, а не то зачну,
Поучу мало́сть княжну-жану!
Авдеевна опять заголосила, заплакав, и, будто вытирая слезы краем шитого рукава, запричитала:
Сло́ва вымолвить заборонено,
Прожила я с ним похоронена!
Ой, разъедный мой, сужано́й ты мой,
Поднимай-кось от, да пошли домой!
Тут дед Нежуй почти протрезвел, ухмыльнулся, но озорно переломился в поясе, встал, как циркуль, на карачки, а Авдеевна сделала вид, что берет его под мышку. Дед Нежуй прошел эдак шагов пять на карачках, Авдеевна сделала вид, что несет его домой, и толпа разразилась таким хохотом, какого в самом комедийном театре не услышишь на самом смешном представлении.
Дед Нежуй и Авдеевна в течение нескольких минут разыграли такую «пантомиму», как подумала Елена Сергеевна, не зная, как назвать такое действо, что все они потонули в криках одобрения и хохота. «Молодца, Авдеевна! — кричал кто-то из мордовцев. — Молодца! Наша старая обычая не забыла. Давай приходи почаще!» Авдеевна всем поклонилась земно, распрямилась, и они пошли с Еленой Сергеевной через толпу, прихватив с собою деда Нежуя.
Появилась Елочка с тремя бутылками квасу и бумажными стаканчиками. Увидя квас, дед Нежуй поморщился.
— Что же, — сказала ему Авдеевна, — пойдем к возам, попьем кваску?
Дед Нежуй опять поморщился, щелкнул себя по кадыку, молвил:
— Стоит ли? Не по мне пойло. Горло что-то болит. Мне бы чего полегше.
И кивнул в сторону увешанных дубовой и березовой зеленью ларьков, добавив:
— Я в аптеку, в аптеку. Идите.
Дед Нежуй ушел. А Авдеевна, увидя бутылки с квасом, сказала:
— Что же это — один-то квас? Один квасок — рыжо́к в носок.
И потребовала себе луку зеленого, хлеба, редиски. Все это добыла скоро Елочка, даже соли в бумажке откуда-то принесла, и они на возу с травою, боясь озеленить одежду, поели у какого-то знакомого из Пичевки, и старик все хвалил знатьё Авдеевны.
— Это что, — говорила Авдеевна, помаленьку припивая из своего стаканчика, — это остатки. Вот я, да дед Нежуй, да еще один-два остались, кто это знатьё умеет. А прежде как ярманка, так на каждом месте такое деется. То плясуны идут, то ряжены, то дудари ударят на дудках. Теперь повывелось все, теперь и мордвины не пляшут. А ране и в один храм ходили, и на одной ярманке плясали-веселились. Да и я-то, бывало, посильнее была. С Нежуем мы не раз эдак скоморошили. Я его, бывало, не то что вид сделаю, что несу, а и взаправду, как мешок с зерном, подхвачу под мышку и несу, а он еще и ногами болтает.
Поев, пошли они по рядам — Авдеевне что-то из тканья надо было купить. Когда Авдеевна шла по рядам, то призадумалась, пригорюнилась. Она остановилась у палатки с ситцами, спросила миткалю. Пощупала товар, на свет поглядела, велела отрезать метров с шесть, завернула в платочек покупку, сухой ладонью губы вытерла, взглянула на Елену Сергеевну, сказала:
— Это я на смёртну одёжку себе, на саван. Эдак лет с двадцать назад подготовила я себе миткальку, уложила в укладочку, думала тогда, что не заживусь на свете. Ан и зажилась, миткалек попраховел, обновить надо.
И заметив, с каким удивлением на нее взглянули и Елочка и Елена Сергеевна, заговорила:
— Да вы, девки, что — свычаев-обычаев не знаете? Аль и впрямь все такое доброе выводится у нас с корнем? Человек-то на землю рожён, жить пришел, о нем заботились, пеленали, растили. А коли сам большой стал, так, как уходить, сам о себе и позаботься, чтобы тебе и в остатний срок на душе хорошо было, спокойно. А то как же получается — при жизни об обнаряде дума и забота, а помер, так хоть голышом в рай? Не пройдет загадка! И на том свете голых не любят. Там собесу нет, просить не у кого. Айда, пошли, что ли.
И выкинула руками с покупкой такую штуку, что будто младенца к груди подложила, и рассмеялась.
От души посмеялись чудачеству Авдеевны Елена Сергеевна и Елочка, подивились простоте и нраву ее хорошей души, пошли себе домой. О полдень они были уже на ближнем конце Медвешкина, и обе спутницы медвешкинского доктора у нее «погру́дились», то есть не враз по домам пошли, а отдыхать остались. Ходила в этот раз на ярмарку и Настасья Иванна. Пришла она вскоре за ними и веселой, сияющей, будто «от мило́го шла», как сказала сама про себя, и принялась за самовар.
К вечеру, отпив чай, приотдохнув и отказавшись все от обеда, они освободились друг от друга, и Елена Сергеевна долго все еще оставалась очень довольной своим посещением ярмарки. Она с затаенной тревогой ждала в этот вечер Павла Матвеича. Ей хотелось поговорить с ним, услышать его голос, даже упрекнуть в том, что забыл ее, и она принялась ждать его.
Павел Матвеич пришел в тот час, когда солнце уже коснулось окаёма за полем с высадками и соловьи в Долгой дубраве перестали булюмкать, а пели вовсю. Он встретил ее в садочке позадь больнички, через огорожу которого заметил ее беленькое платье, а потому прямо и шагнул через калиточку к ней. Елена Сергеевна протянула ему руку, а он подхватил и другую ее руку и обе расцеловал. В больничке в это время лежало двое — почти оправившаяся после родов женщина из Белдашихи да из той же Белдашихи мальчонка лет четырнадцати с ногою в гипсе, с трещиной в плюсне от прыжка в чехарду. Поэтому Елена Сергеевна не боялась, что их встречу и эти поцелуи рук кто-нибудь увидит из трех окошечек больнички, стоявшей к саду торцовой стороной. А садик этот хоть был и не велик, но густ и зелен, особенно там, где он сваливался одним своим краем к неглубокому овражку. Там в диких смородиновых кустах пел соловей, и потому, что он пел внизу, пение его как бы выплескивалось из овражка и было очень отчетливо слышно.
Павел Матвеич начал было разговор о ярмарке, которую якобы прозевал, а Елена Сергеевна, дослушав до того места его рассказ, как мужик продавал двух овец и как, словно коней продал, передал другому из полы в полу веревочку, Елена Сергеевна, выждав паузу, сказала:
— А мы и не такое видели, Павел Матвеич, не такое. Вы бы поглядели, что там Авдеевна с вашим знакомым, дедом Нежуем проделали! Спектакль разыграли, да и только. Мы с Елочкой на ярмарку вышли с утра. Нас никто не задерживал.
Павел Матвеич словно упрек какой в этом почувствовал, но оправдываться не стал, а только подхватил руку Елены Сергеевны, поцеловал и, бережно опустив ее, заметил:
— Синегалочкин отличился. Вызвал в субботу всех и держал у себя допоздна. Что же, сядем.
Они сели у столика-одноножки, вкопанного Гузкиным возле двух лавочек под высоким, ветвистым и старым деревом желтой акации, уже раскрывавшей свои желтенькие цветы. И Елена Сергеевна начала рассказывать о своих впечатлениях, вынесенных с ярмарки. Она рассказывала как можно более выпукло, как можно более образно, подчеркивая и выделяя многие детали в своем рассказе, но не для того только, чтобы рассказать о виденном, а, как почувствовал Павел Матвеич, еще и для того, чтобы выразить какую-то другую мысль, которая ее волновала.
Елена Сергеевна рассказывала, а он сидел, слушал, смотрел на нее широко открытыми глазами, какими-то просветленными, совсем светлыми, как ему казалось, и в душе его творилось невообразимое. «Да, — думал он, глядя на ее руки, на ее губы, в ее милые, лучившиеся глаза, собиравшие чуть приметные морщинки у висков, — да, только она одна. И чем скорее я все ей расскажу, тем скорее кончу свои мученья». И сам удивлялся тому, что никакой дурной мысли, никакого дурного помысла не вызывала в нем сейчас близость этой женщины, запросто рассказывавшей ему что-то. Он слушал ее не слыша, не понимая, о чем она говорит, глядел на нее глазами, полными любви, не догадываясь, что это и есть то настоящее, чего в его любвях прежде не было, и все хотел, хотел, хотел слушать ее голос, ее «лепет», как думал про себя.
Елена Сергеевна закончила свой рассказ о впечатлениях с ярмарки, подытожила:
— И все больше прихожу я к выводу, что и коммунизм без заботы о бережении национального склада души народа, без учета, что такое нация, сложен быть не может. С верхов о культуре народной думают эдак — есть, мол, школы, есть клубы, есть кино, есть радио, есть газеты и книги. Вполне, мол, обеспеченные культурой люди. Все это нужная, необходимая, но все же официальная культура. Что, если жить на этом столетия, так, я думаю, от скуки с такой культурой помрешь. И выходит, что свычаи-обычаи народные уважать нужно и нужно брать их в расчет. Мы с вами, Павел Матвеич, поговорим еще о народных промыслах, о народных праздниках и тогда еще больше сумеем понять, что такое культура. Да, кстати, знаете вы, что масленица никогда не была праздником зимы, а всегда была праздником встречи весны? Блин-то, блин-то — это же символ солнца, его изображение! А у нас взяли хороший, было совсем административно выброшенный из обихода праздник народный, реставрировали да и превратили почти в официальный праздник… зимы! Выпотрошили из него содержание, оставили форму, оттого он нигде и не ладится, хоть и тройки вновь завелись, и катанье на тройках.
Павел Матвеич слушал ее почти не слыша, любовался ею, не замечая, что любуется ею, и все думал: «Да, она одна, она одна».
Елена Сергеевна, кончив говорить, догадалась, что Павел Матвеич утомлен длинным и занятым днем, предложила ему идти в дом, отобедать. Но от обеда он отказался, сказав, что сыт, хотя было это не верно. Вернувшись с ярмарки, Павел Матвеич не смог даже яиц сварить — хозяйки не было дома, как не было дома в этот час и самого хозяина. С примусами и керосинками возиться он не умел да и не любил. Выпив десяток сырых яиц, закусив хлебом, он отправился полем к Елене Сергеевне с тоскливой и радостной думой о ней. Теперь же он сидел наискосок от нее за столиком совсем утомленный и, когда она кончила говорить, ни слова не сказал ей в ответ на ее речь.
— Что это вы такой сегодня? — спросила Елена Сергеевна, тревожась за него и думая — не болен ли уж он?
А он ответил:
— Да так, Елена Сергеевна, пройдет. Мне вам все хочется много, много сказать, да придется, видно, сделать это в другой раз, когда буду в форме, как говорят спортсмены.
Елена Сергеевна даже не улыбнулась. Она, вздохнув, качнула головою в знак того, что понимает Павла Матвеича, и встала. От того, что сказал Павел Матвеич, на душу ей лег вновь груз сомнения в искренности душевных движений его, но она подавила в себе это чувство. Стоя у столика, они решили, что в следующий воскресный день будут оба на Большой, русской ярмарке в Белыни, если, так сказал Павел Матвеич, «этот Синегалочкин опять с ума не сойдет» и не созовет какого-либо совещания.
Они попрощались, он поцеловал у нее руки и пошел из сада. А в овражке продолжал петь соловей.
Пение соловьев в эту пору особенно задушевно, спокойно, уравновешенно. В нем нет уже того спевческого, фестивального азарта, когда надо перепеть всех, и особенно тех молодых, что еще петь как следует не умеют и зачастую картавят. Соловей в овражке пел так отчетливо, умело и спокойно, что знаток сразу же сумел бы решить — у этого все в порядке! В порядке началась и идет весна, в порядке навитые им гнезда, одно из которых заняла его подружка, в порядке, должно быть, будет и семейство, потому что теперь от разрыва сердца он не умрет в азартном пении — распаровка-то кончилась удачно. Теперь ништо — теперь он только для самочки своей поет и стережет вместе с нею свое гнездышко. Теперь ему ничего другого не надо!
Но Павлу Матвеичу показалось, что, когда он целовал руки Елены Сергеевны, соловей запел, и запел как-то противно. Ему даже почудилось, что соловей подразнил его, пустив: «Павел, Павел, Павел, а любовь-то, любовь — есть, есть, есть!» Павел Матвеич отмахнулся мысленно от соловья, но, едва вышел на дорогу, как ему вновь показалось, что когда-то, в какой-то час и миг с ним было уже такое, что с ним было сегодня. Он стал перебирать в памяти, что бы это такое могло быть, но оно, это, что было когда-то, на память не шло и мучительно от него ускользало. Показалось Павлу Матвеичу, что это, то, что когда-то было, как-то непременно связано с Еленой Сергеевной, почему-то с ее голосом, взглядом, улыбкой, глазами, даже с жестами рук, но что это такое, откуда оно и как то, что когда-то было, связалось с нею, — уловить самой сути, именно самой сути этого он никак не мог. К тому же почему-то, хотя и не накатила на него та беспричинная тоска, которую он часто испытывал, в мысли, даже в сердце щемящим чувством вошел вдруг тот самый, ну этот, как его, Кушнарев, и как встал, так и стоит, и не уходит. «При чем этот-то здесь? — думал он. — Черт знает как устроен человек. Совершенно несовместимое в нем совмещается».
И Павел Матвеич, решительно отмахнувшись ото всей этой «назойливости», и потому, что ему не хотелось идти надоевшей дорогой через поле со свекольными высадками, свернул на край его и пошел тою, давно неезженой дорогой вдоль опушки Долгой дубравы, где они по весне сели с Сашкой в перекоп.
Но едва Павел Матвеич ступил на зеленые, в цветах, никем не мятые травы опушки, как в уши вновь противно ударило соловьиное пение. Не рассуждая, что, отчего, к чему, он резко повернул к полю, прошагал между гряд уже отлично выкустившихся, готовящихся к цвету свекольных высадок, выбрался на дорогу и зашагал к Пориму в сильно уже сгустившихся сумерках позднего вечера, стараясь не слышать пения соловьев. От этого пения у Павла Матвеича безотчетно по коже пробегал почему-то сегодня мороз.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Да, Павел Матвеич решил брать, решил наступать и утвердиться. Всю неделю он не видел Елены Сергеевны. Причин на это было много, а главных две. Первой из них была та, что со второй трети календарного мая потянуло на сушь. В меру дождливое, в меру ясное, в меру теплое начало мая, к тому же еще с удивительно ясным и влажным концом предшествовавшего апреля, так погнали всё в поле в рост, что Козухин, не вылезавший совсем в эти дни с поля, встретив Павла Матвеича на колхозных конопляниках, радующегося отличным всходам, сказал ему:
— Хороша нонь весна, хороша! Только, слышь, деловой, приметь — что-то она больно торопится, рано с земли слетает. Коли на конец месяца пойдут дожди, говори — хорош, говори — с хлебом. А коли нет, то, мотри, не плантуй шибко. В осень урожай щедр, когда долгой сырой весной богат.
Было это в середине мая, когда, приметчивый на все, Козухин сказал ему это, но Павел Матвеич на слова старика не обратил тогда никакого внимания. Потом же, к концу мая, когда и впрямь пошла сушь, когда оказалось, что и греча, и кормовые горохи — а было их посеяно не мало, — уже хорошо выгнавшие ростки, стали к полудню привядать и ложиться, поднимаясь только с вечерней и ночной росою, Павла Матвеича охватила тревога. Не то что он боялся неприятного разговора с Синегалочкиным за допущенные кое-где в хозяйствах довольно значительные разрывы в сроках сева — сеял-то все же не он, а хозяйства, — заботить его начали думы о том, что не придется ли пересевать горохи местами, если они не выстоят и совсем пожухнут. Обычно, в нормальные годы, такие пересевы попадали под июньские, начальных дней дожди, и за гречу, и за поздние горохи в районе никогда и никто нисколько не боялся. Но вот ко двору подходил уже и сам июнь, ранние горохи и кукуруза еще сносно держались, между тем как поздние горохи едва стояли, а греча увядала совсем. Павел Матвеич уже раза два заходил к Шарову вызнать, есть ли у него в запасе семенной горох, и оба раза напоминал Шарову о возможном пересеве. Шаров отмалчивался, хмурился, переводил разговор на другое. «Сегодня, — сказал он ему один раз, — в лесничестве у Тенина был. Обещал старик дать на столбы лесу. Проведем в Медвешкино электричество, радио туда, где их нет. Надо спешить с этим, покуда в поле мало работы». А другой раз он Павлу Матвеичу ничего не ответил. Почесал карандашом за ухом, начал что-то вычислять на клочке бумаги, будто не слышал Головачева.
А Павел Матвеич в эти дни рано начал вставать, почти никогда не завтракал, а как только к дому подкатывал на своем «козле» Сашка, садился в машину и уезжал до вечера в поля. Там он раскапывал землю, выбирал и завертывал в газету образцы всходов, катил к председателям, агрономам или бригадирам, чтобы посоветоваться, узнать, есть ли в хозяйствах еще семенные горохи, которыми, как становилось уже очевидно, необходимо будет пересевать не только поздние бобовые, но, пожалуй, и всю гречу.
Бригадиры отмалчивались, когда речь заходила о пересеве, смотрели на небо, где «вокруг да около» ходили реденькие — словно на минутку в поле заглянули — тучки, говорили: «Распорядятся, дак мы уж тогда». Председатели, даже и Романов, были согласны на пересев не потому, что ждали от него определенных результатов, а потому, что Синегалочкин жал и требовал — все пары должны быть под посевами. Только Звягинцев да дед Козухин были против пересева.
— Ничего из этого не выйдет, — сказал Звягинцев, — дождей до конца июня я не жду.
Дед Козухин пошел дальше в своих высказываниях, чем это требовалось.
— Вот, деловой… — сказал он Павлу Матвеичу, остановив его у свиных лагерей на берегу Вороны, когда тот ехал по развороченной тракторами по весне и спекшейся уже дороге, едва-едва пробираясь на Козловку.
Павел Матвеич остановил машину, вышел на дорогу и сказал:
— Слушаю.
— Вот, деловой, — сказал Козухин, — насчет пересеву. Не будет добра. Весна с полей совсем слетела, и дождей скоро не жди. Вишь, как ровно печет, это надолго. А к тому, чтой-то вы по два урожая с земли взять хотите? Вы земле дали что-нибудь, чтобы она двойню дала? Не положили навозу, а ждете прогнозу? Ить на засуху тянет! Как же вы без паров-то жить хотите? Осенью по парам озимые сеять, а вы их в сухую землю положите. На осенние дожди не ахти у нас какая надёжа, ежели паров нет. Пары воду в земле берегут, поля к осени готовят. А вы их разделали, раскрыли. К средине лета из паров все до капли вытянет горохом.
Павел Матвеич не сказал старику ничего, не попрощался даже, а сел в машину и велел трогать. Он поехал и стал думать о том, что две пахоты, два сева в сроки с тем количеством машин, какие были в колхозах, провести, конечно, невозможно. Оттого, что не хватало тракторов и даже сеялок, и получился разрыв в сроках сева этой весною, оттого и предстоит пересев горохов и гречи, который вряд ли удастся и принесет плоды. К тому же вот дед Козухин о парах напомнил. «Как это получается, — думал Павел Матвеич, — взяли у нас да единым махом пары и отменили. А ведь верно — без них урожаев не будет. Верно, что на осенние поздние дожди надежды мало, а двухразовая вспашка всегда оставляет поле неувлажненным». И обозлился, подумав: «Черт знает что — постановление выносили не торкаться с администрированием в хозяйственные дела колхозов, а сами сверху пары отменили и ввели двухсменные культуры на поле». Но тут же подавил в себе эти рассуждения, решив: «Отменить все эти положения я не в силах, а жить и работать надо. Да и машин я тоже в хозяйства не добавлю. А без чистых паров и машин не вытянем мы дело до десяти миллиардов пудов. Да и с кормами без лугов не вытянем. А их везде распахали или так запустили, что это уже не луга, а куст да кочкарник». И, перестав думать, стал глядеть по сторонам, дожидаясь, когда Сашка довезет до цели.
К средине недели в сухую землю был положен весь пересев, без надежды на то, что вырастет. Казалось Павлу Матвеичу, что справили люди, в том числе и он, какую-то обязательную, ритуальную, а в сущности, совсем никому не нужную работу и замолчали, подумав: «Ладно, что там, велено, порядок справлен». Но тут же к этому и добавил: «А все же, рано или поздно, а ломать этот порядок придется».
Эти несколько дней после воскресенья и ярмарки в Пориме отняли у Павла Матвеича много сил. Пропотевший, голодный, с омерзением чувствуя нечистоту своего тела и белья, он приезжал к себе поздно, кое-как отмывался в огороде за бузиной холодной водой, ел без аппетита то, что «сварганила» хозяйка, ложился спать, а чуть свет снова уезжал «по вотчине».
В таком состоянии ему даже на минуту не хотелось заглянуть к Елене Сергеевне. Он страшно боялся, что усталость его невыгодно выставит его перед нею. К тому же — а это могло быть от переутомления — ему не нравилось в себе то какое-то непонятное нервозное состояние духа, которого он не любил никогда, и всегда старался от него отделаться побыстрее. Пропадая в полях и хозяйствах, он надеялся, что эта нервозность скоро пройдет, «заглохнет на воздухе».
Но вот уже и средина недели была, а нервозность его не проходила, даже будто усиливалась до того, что он не мог, не хотел слышать пения птиц. На ночь он плотно закрывал единственную в комнате форточку окна, которое выходило в огород, — там где-то в кустах старой смородины и крыжовника пел соловей. В поле ему мешали жаворонки, звона и трелей которых он обычно не замечал, а если и замечал, то они-то уж нигде и никогда ему не мешали.
Однако Елене Сергеевне, когда бывал близко к ближнему концу Медвешкина в хозяйствах, он послал с Сашкой две записки. В одной, очень короткой, он писал четким, круглым, очень разборчивым почерком:
«Елена Сергеевна! Дела держат в полях, погода не радует. Как освобожусь — Ваш гость обязательный. Головачев».
Вторая записка была определеннее, она была написана так:
«Дорогая Елена Сергеевна, исскучался. Мотаюсь по хозяйствам, а дума с Вами. Надеюсь — в субботу или воскресенье свидимся. Много, много хочется сказать Вам. Всегда с Вами. Головачев».
Эту записку Павел Матвеич в конверт положил, заклеил и так велел передать Сашке.
Елена Сергеевна была довольна получением их, записки свидетельствовали о достаточно серьезных намерениях Павла Матвеича. Елена Сергеевна хорошо оценила это.
Второй причиной, почему Павел Матвеич до самого воскресенья так и не увидел Елены Сергеевны, было то, что Синегалочкин совсем «взбесился» и всех замотал своими совещаниями. Едва неделя пошла на перелом, едва наметилась ее середина, как Синегалочкин говорил уже не о том, что даст пересев, а о том, какой он урожай намерен собрать по району. Об урожае он говорил уже так, как будто урожай этот давно лежал у него в кармане, и стоило только открыть этот карман, как все посыплется сразу в автомашины и пойдет по назначению. Он уже думал не о том, что уродится, а думал загодя о том, что он может «выдать».
А для того чтобы проверить, что все ли пересеяно, учредил Синегалочкин инспекционные поездки работников управления по хозяйствам района и проверил работу, как он называл, «способом перекрестного опыления». Означало это то, что, покуда Павел Матвеич, измучив вконец поездками полуголодного, полузаросшего щетиной Сашку, которому никаких командировок и командировочных не полагалось, болтался по незнакомым полям Аргамакова, Михайловского, Языкова в другом конце района, кто-то уже, с той же целью проверки работы Головачева, болтался по неизвестным ему полям под Поримом, Романовом, Медвешкином, в тоже для него незнакомом конце района.
Два дня — четверг и пятницу, — не слезая с машин, так болтались люди Синегалочкина в этой проверке пересева «способом перекрестного опыления».
В субботу с утра все собрались у Синегалочкина. Устроив вернувшимся с полей опрос тем же «методом перекрестного опыления» о состоянии пересева и качестве работ, он тут же выступил со своими соображениями об уборке урожая.
— Сев кончился, главное сделано, площади сева подытожены, отчет почти составлен, надо думать об уборке. Надежды самые оптимальные, — сказал он.
После этого Аким Акимыч устроил короткий перерыв на обед, попросив всех собраться после отдыха. Измученные поездками, невыспавшиеся люди вышли на воздух с облегчением, думая о завтрашнем, воскресном дне, заботясь, как бы Синегалочкин и его не отобрал на какое-нибудь заседание.
А настроение у всех было не в пользу оптимальных прогнозов руководителя. Старый агроном Матвей Лопухин, проработавший в Белыни лет с тридцать, давно собиравшийся на пенсию и теперь почему-то всегда раздраженный, выйдя, поглядел на небо, вытер свою лысину красным, давно не стиранным платком да и сказал вдруг Павлу Матвеичу:
— Лягушки и те проводят день в кваканье только перед дождем. А на него ниоткуда и не потягивает.
Павел Матвеич, все заседание продумавший о том, как бы отоспаться, выбриться, да вымыться, да дать знать о себе Елене Сергеевне хоть звонком в медвешкинскую школу, не понял странного старика, который изъясняется что-то вроде так же, как старик Козухин, и прошел молча мимо него. Однако он заметил, как и всегда умел мимоходом замечать мелочи, как в зал, где они заседали, две женщины потащили большую черную школьную доску, а за нею внесли и станок для нее.
За этой доскою, отобедав в районной столовой — чайной, где на столах по углам в тоскливой духоте цвели китайские розаны и лопушились фикусы, чертыхаясь и проклиная до последнего и Синегалочкина, и все на свете, Павел Матвеич просидел до вечера, не зная, кому нужно то, что проделывал в это время Аким Акимыч.
А проделывал он вот что. Как перед школьниками, на глазах подчиненных, словно к уроку геометрии готовясь, расчертил он доску на квадраты и клетки и надписал над ним и слова — где «Наличие», где «Потребность», где «Завоз», а где и «Обещано». На эту работу у Синегалочкина ушло не менее полчаса, вернее, ровно столько, сколько потребовалось бы обозлить уставших людей и вызвать у них зевки и потребность в полном безразличии к тому, что будет перед ними происходить. После этого Аким Акимыч приступил к делу. Он начал так:
— Товарищи, дорогие товарищи, по проверенным хорошо подсчетам сев мы закончили успешно. Дальнейшее — дело природы, мы не знаем, как поможет она нам. Но оптимальные данные говорят — может получиться не плохо.
И вдруг обратился, повернувшись на каблуках, к старику Матвею Лопухину:
— Как вы, как старейший агроном района, думаете?
— Цыплят по осени считают! — глухо ответил Лопухин.
— Да, конечно! — сказал многозначительно Аким Акимыч и добавил: — Но это же бабы цыплят по осени считают. Хозяева, и настоящие хозяева должны и весной уметь считать. А как вы думаете, товарищ Гусев?
Поднялся длинный, худой человек средних лет, более практик, чем агроном, человек, много лет работавший в районе землеустроителем. Гусев подумал малость, достал очки с оглоблями из пластмассы, надел на нос и сказал:
— Аким Акимыч, да ведь курочка-то еще в гнезде!
При этих словах зал грохнул от смеха, поперхнулся слегка смехом и Павел Матвеич, что с ним вообще-то могло случиться редко, а Синегалочкин, встав в позу трибуна, заявил Гусеву:
— Не ожидал услышать вульгарность, не ожидал от вас.
И, не смущаясь происшедшим, заговорил:
— Кроме колосовых озимых и яровых у нас поднимаются уже тридцать семь тысяч яровых на корма по занятым парам. Учтите — эти яровые по занятым парам нам тоже еще раз, но уже под озимые, придется засеять. Но речь об уборке урожая. Учтите — мы должны переработать более шести тысяч тонн кукурузы на силос. Поговорим о наличии машин.
И тут, вооружившись школьным мелком, Аким Акимыч начал заполнять клеточки в своей таблице, расчерченной на доске. Он вписывал в них достающие и недостающие машины, а Павел Матвеич, не слушая его, думал о том, что за каким чертом он здесь сидит, за каким чертом несет чушь Синегалочкин. «Да ведь он же карикатурен в своем усердии, он просто глуп. Кто его выдвинул на эту работу? Неужели он так хочет руководить? Ведь он опять лупит по-указному. Да от него все отвернутся! На дворе сушь, пересев и всходить не думал, а уже — «оптимальный» прогноз сделал, у него уже все поднимается, у него уже «оптимальный» отчет готов. Нет, — думал Павел Матвеич, — ты так, товарищ Синегалочкин, долго не наработаешь. Такое твое руководство никому не нужно».
Так долго он думал. Очнулся Павел Матвеич только тогда, когда в зале задвигали стульями, закашляли, затопали и стали выходить. Среди первых быстрыми шагами вышел на улицу и он, и первым желанием, которое возникло у него, было желание отмыться.
Ощупывая металлическую мыльницу в кармане брюк, которую всегда брал с собою в поездки, очень хорошую металлическую мыльницу, ту еще, фронтовую, трофейную, в которой слегка погромыхивало мыло, спустился он по утомленной и еще не оправившейся от дневного жара Полуденной улице к реке, уже подпруженной и хорошо оглубевшей, с жадным решением прежде всего отмыться. И покуда было еще не темно, он с удовольствием раз с десяток перемахнул плёс от одного берега до другого, потом отмыл свою майку-безрукавку, носки, ощущая всем телом то, что как хорошо он все это проделал, как ему сейчас опять приятно будет одеться и что он даже Синегалочкина сейчас «совсем отмыл от себя».
Но когда он уже оделся, всем телом ощущая и сырость белья, и свежесть спустившейся на воду темноты — а на воде уже покачивались не видимые в небе глазом колючие звездочки, — он опять услышал соловьиное пение, и опять оно пробудило в нем то чувство, что однажды такое или почти такое в жизни с ним было, а что это было, он никак не мог вспомнить. Оно, это, что было, было связано и с Еленой Сергеевной, и с ее голосом, и будто даже и с ее лицом и жестами рук, но что такое это было и могло ли быть связанным с нею, решить он никак не мог, не умел решить этого.
А соловьи, освеженные ночной прохладой, распелись уже по всему берегу, и в огородах, что близко подошли к воде, и в садах на горе, на которую ему надо было подниматься, и в самом городе, и казалось, «этой твари» даже дневная сушь нипочем, даже уныние травы, поникающей в полдень долу. «Отвратительная птица», — подумал Павел Матвеич, поднимаясь в гору по улице, довольно хорошо освещенной. В городе бумкала дизельными установками местная электростанция и гремели моторы многочисленных почему-то сегодня автомобилей. «Откуда их так много нагнало сегодня?» — спросил он себя и вспомнил, что в городе завтра Большая ярмарка, и встрепенулся. «Ба, да что же я о Елене-то Сергеевне забыл!» — проговорил он вслух, чего с ним никогда не случалось, и ускорил свои шаги в гору.
Он спешил на центральный белынский телефонный узел, работавший круглосуточно. Намерение его было созвониться хоть с медвешкинской школой, где телефон стоял в кабинете Толстикова, а в общежитии учителей-одиночек была отводная трубка. Телефонный узел помещался на центральной площади города, бывшей Базарной, где стоял когда-то красивый, построенный «на царскую милость» высокий собор. Теперь на этой площади из кирпичей собора была сложена красивая библиотека, вокруг нее был разбит молодой парк, а другая половина площади отведена под городской стадион.
Почта и телефонный узел теснились в маленьком кирпичном здании типа николаепервовских городских ратуш, где позднее помещалась земская управа.
Телефонистка Галочка, бывшая фронтовая связистка, которая всегда и всем говорила в трубку: «Але, слушаю, соединяю», «Але,
занято, разговаривают», именно «але», а не «алло», быстрым манером соединила Павла Матвеича с медвешкинской школой. А он стоял и ждал с неизъяснимой дрожью в ногах, думая: «Кто подойдет?» Ему не хотелось вовсе, чтобы подошел к телефону директор школы Толстиков, который зачастую запоздно уходил из своего кабинета, засиживаясь в нем над бумагами под висячей высокой керосиновой лампой над большим столом.
И вдруг он с радостью услышал голос Елочки, которая говорила: «Да, да, я вас слушаю». Павел Матвеич попросил Елочку сообщить сегодня же Елене Сергеевне, что в Порим он не доберется, не на чем, что Синегалочкин задержал их допоздна на совещании и что если Елена Сергеевна намерена быть на ярмарке завтра, то они на ней и встретятся, или, если удобно, даже можно и в гостинице, где он ночует. Он пригласил и Елочку на ярмарку, на что та отвечала: «Ждите нас с Еленой Сергеевной обеих, слышите — обеих! И ищите нас сами — овес за лошадью не ходит».
Он был рад голосу Елочки и ее подтверждению, что они с Еленой Сергеевной будут на ярмарке, и, кончив разговор, веселый зашагал к старенькой двухэтажной городской гостиничке. И уже когда стоял у телефона, говорил с Елочкой, он решил про себя: «Срок настал. Завтра, не позже чем завтра, я все расскажу ей. Все как было, ничего не скрывая. В конце концов, все эти события — дело прошлого, далекого прошлого. Она поймет, поймет! Я ее уведу за собой. В колхоз вступлю, учителем стану, а от нее я никуда не уйду. Она — судьба моя, последняя судьба моя!» — решил он, еще разговаривая с Елочкой.
Павел Матвеич пришел в гостиницу, поднялся по крутой лестнице на второй этаж, отпер свой двуспальный номер, вторую койку в котором тоже оплатил для себя, и отдал хорошо знакомой дежурной, всему городу известной тете Саше, выстирать свою сорочку и выгладить к утру. После этого, закрыв наглухо форточку в невысоком окошечке, выходившем во двор, где было уже заво́зно, где стояли автомашины и телеги с фыркающими лошадями, разделся и лег спать, с удовольствием думая, что в комнату из сада за двором не долетают соловьиные трели.
Выбриться Павел Матвеич решил утром.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
В каждом маленьком селенье, не говоря уже о самом маленьком городке, всегда есть какая-нибудь одушевленная или неодушевленная знаменитость. Пусть где-нибудь это будет убеленный сединами старожил, который хорошо знает, что прежде было на этом месте, где селение стоит, и умеет рассказывать, какие в местной речке омута были и щуки водились, когда вся она еще была зеленая, покоилась в черемуховых и смородинных зарослях и когда на ней мельницы стояли.
В другом месте это может быть целебный родник, ключ, который выбивается из-под известняковой плиты, обделанный в камень или в деревянный сруб, к которому, кто бы ни приехал сюда, ведут полюбоваться игрой из бездны вылетающих его струй и испить воды, исцеляющей от болезней.
В третьем месте может быть какой-нибудь кузнец, который отковал такой капкан на медведя и установил его в лесу, что сам в него попался, и ему так оттяпало ногу по колено, что он теперь ходит на музыкальной деревяшке, которая поет: «Ох, на горку я шла, тяжело несла». Это изобретение тоже его, и он им гордится и свою, нисходящую книзу жизнь красит.
Всякие везде и такого рода бывают знаменитости!
В Белыни знаменитостью такого рода был «Тарабанья-барабанья». Кто или что такое «Тарабанья-барабанья»? Это, конечно, не кто, а что. Неодушевленные предметы не требуют себе признания — кто, о них по всем законам языка спрашивают — что.
Но в Белыни сразу приезжие не разбирались о ком или о чем идет речь, когда заходил вопрос, как проехать до Порима, а им отвечали: «Как проехать-то? Просто. «Тарабанья-барабанья» довезет».
Словом, когда приезжие докапывались до смысла ответа, всегда получалось, что «Тарабанья-барабанья» означает не кто, а что, и всегда получалось, что это просто-напросто всего и значило, что автобус, который курсирует между Белынью и Поримом, только не в любой час дня и ночи и в любую погоду, а тогда, когда на дворе сухо и когда над головою солнце. Всех, кто не знал, что такое «Тарабанья-барабанья», в Белыни поднимали на смех, говоря: «Ну да как же вы не знаете нашего «Тарабанью-барабанью»? Значит, вы не наш, если о нем ничего не слыхали. Это же наша знаменитость! Вы много потеряли, если не знаете нашего «Тарабанью-барабанью».
Когда-то этот автобус был молодым, веселым, крепким, энергичным. Он имел хороший большой белый номер на голубой рубашке кузова, имел хороших и вполне приличных водителя и кондуктора и бегал только по главным и зеленым улицам большого областного центра. В нем, будучи в облцентре, вероятно, ездил и Павел Матвеич.
Этот автобус, когда он был молодым, не выпускали на окраины города или за город потому, видимо, чтобы он не пылился. Так было лет восемь или девять подряд. Потом, когда он остарел и сам это почувствовал, его стали выпускать и за город, видимо потому, что старику пришла пора подышать и свежим воздухом.
Наш «Тарабанья-барабанья» — а он тогда не имел такого имени — стал бегать от заставы города куда-то к Новому заводу, и уже на боку его была приделана вывесочка не «Дом Советов — Советская — Пушкинская — Лихая», а более скромная вывесочка — «Пустыревская застава — Новый завод». Старик и тут служил хорошо и исправно. Правда, в различных частях его тела стали к этой поре появляться различные боли, колики, а то и схватки. Но трудяга объяснял все это как явления возрастные и скучал, когда его оставляли на несколько дней без работы и ставили ему где-нибудь пластырь, а то и протез.
Так прошло еще лет пять, покуда однажды не очень-то вежливый, а может быть, и совсем неумный человек, молодой какой-то шофер, отказался на нем ездить, заявив: «Его пора на живодерню, а не план на нем выполнять».
Тогда пришла какая-то комиссия, выстукала его, осмотрела и сказала: «Верно, у нас ему нечего здесь делать, но он еще живет. Пошлем-ка его оканчивать век в Белынь, там какие-никакие автобусы нужны». Старик не хотел оставаться без дела, безделье пугало его, как преждевременная смерть, и он, выслушав заключение комиссии, вздохнул с облегчением, сказав: «Слава моему заводу, что сделал меня так прочно и с запасом сопротивления, что я еще могу служить и работать. Сопромат — великая штука, я о нем кое-что слыхал».
Старика подновили, поставили ему еще несколько дополнительных протезов, и скоро самоходом прибыл он на службу в Белынь. Белынцы обрадовались первому своему автобусу несказанно потому, что до этого они не имели автобусов и не имели грейдерных дорог, а ездили и зиму и лето «на подручном» транспорте. Как только появился между Кремневом и Белынью грейдер-дорога, тут старика и послали делать свое обычное дело.
В Белыни старика украсили цветами, посадили за его баранку дядю Ваню, шофера испытанного и нестроптивого, возившего еще директора кирпичного завода, и старик стал бегать в день два раза по пятьдесят два километра в один конец между городом и большой железнодорожной станцией. Его удивляло только то: чем ближе время шло к окончательному его износу, к полной старости и пенсии, расстояние пробегов его все увеличивалось. Двести четыре километра в день для его костей — это было не совсем подходящим расстоянием.
Ну что же тут сказать — так ведь и у людей бывает. Иной молодой сидит себе, скажем, в кафе, или в ресторане, или на службе, сиднем сидит, а старый, за долгую жизнь уже находившийся и набегавшийся вдосталь человек его обслуживает. То ли он, будучи вызван, бумажку с пятого на второй этаж бежит подмахнуть или зарегистрировать, то ли блюдо спешит бегом подать, то ли за чистой рюмкой сбегает — все едино обслуживает. Давно известно, что волею судеб так в мире устроено, что судьба многих вещей схожа с человеческой судьбою, и тут возражать никто не будет. Дело все тут только в «сопромате», в сопротивлении материалов и запасе прочности, вложенных в них.
Так «Тарабанья-барабанья» — а мы повторяем, что и тогда еще он не носил этого имени, — пробегал между Белынью и Кремневом через Калдусы еще лет пять, покуда на нем не отказался ездить и дядя Ваня. «На живодерню его, а не план выполнять на нем», — сказал и он и вытер окончательно руки чистой паклей. Тогда опять пришла комиссия, но уже не из большого города, а местная, а с нею и дядя Коля, который сказал: «А что, живет! Пустим его между Белынью и Поримом — и дело с концом. Вы его мне отдайте».
Дядя Коля был человеком тоже опытным и нестроптивым и возил когда-то директора пенькового завода. Он сменил мотор старику, протянул вдоль его кузова тавровую балку для крепления, еще сделал ему множество протезов, как дядя Коля сам сказал, и даже радиофицировал. И старик, теперь уже старик полностью, вновь обрел подвижность, вновь начал бегать.
Но вот тут-то и прилипло к нему навек это смешное, даже издевательское — «Тарабанья-барабанья». Едва он пошел в первый рейс, как у старика обнаружились все его новые качества. Во-первых, он немилосердно дребезжал, вибрировал, как объяснял дядя Коля. Он вибрировал так, что звенели и дребезжали на бегу все его стекла и дверцы, которые по возможности дядя Коля укрепил как можно лучше, в нем говорила, перешептывалась, позвякивала вся его, казалось, не могущая издавать никаких звуков матерчатая и фанерная обшивка, даже краска, покрывавшая потолок, издавала звуки.
В довершение всего, когда дядя Коля в первый рейс включал свой репродуктор и произносил в микрофончик, укрепленный прямо перед его носом, названия остановок между Белынью и Поримом, репродуктор так начал произносить слова, что из него только и слышалось что-то похожее на издевательское — «тарабанья-барабанья». Словом, уже с первого рейса никто не говорил в городе: «На поримский автобус», а все уже говорили: «На Тарабанью-барабанью».
А «Тарабанья-барабанья» вкатывался три раза в сутки в Белынь, слышимый за полторы версты всем городом, когда он еще спускался с высокой и неладной горы Нечайки, и останавливался довольный, жаркий, подрагивающий уже и при выключенном моторе, пахнущий полевыми цветами и поримскими дубравами, и такой довольный, что казалось, что еще минута отдыха — и он сам, без дяди Коли, возьмет да и махнет обратно по дороге в лес по ягоды.
О «Тарабанье-барабанье» аллегорически здесь рассказано не для того только, чтобы утвердить мысль о том, что судьба вещей и судьба людей очень бывают зачастую схожи между собою, а и для того, что когда в вечер накануне Большой ярмарки Елочка прибежала, запыхавшись, к Елене Сергеевне и рассказала ей о разговоре с Павлом Матвеичем, то вопрос о «Тарабанье-барабанье» встал сам, прежде всего перед Еленой Сергеевной. И прежде всего потому встал этот вопрос перед нею сам, что этот «Тарабанья-барабанья» был единственно возможным видом транспорта, которым она смогла бы добраться до Белыни. А во-вторых, как это часто бывает по невыясненным причинам работы коры головного мозга, перед тем как прибежать Елочке, Елена Сергеевна сидела у открытого окошечка в сад в своей комнатке и думала о себе, как о «Тарабанье-барабанье».
Ход ее размышлений был прост, тих, сосредоточен и даже печален. Она сидела у окна, перебирала складки платья, лежавшего на коленях, которое она до этого где подшивала, где убавляла, где расшивала, и думала о себе ту бабью думу, которую одинокой женщине по тридцать пятому году от роду не думать нельзя.
Не она думала — ей самой думалось о том, как промелькнуло ее милое, простое, но незабвенное детство, как прошла юность, учение в Иркутске, как вскружил, заморочил ей голову Виталик, о котором она совсем, совсем уже забывала. В этом месте Елене Сергеевне перестало самой по себе думаться, она встрепенулась, спросила себя: «А верно ли, что я забыла его?» И ответила утвердительно: «Верно, почти забыла. Что же, если и вспомнится о нем, то просто как о человеке. Прошло, прошло это, прошло!» — убежденно заключила она.
Тут Елене Сергеевне опять легко, без напряжения, стало думаться само по себе. Ей думалось о том, что было дальше, после Виталика, и грусть пришла к ней еще более тихая, добрая, своя, ласковая. Вспомнила она, как уезжала из Сибири, как навестила близкие сердцу места, как добралась сюда и начала работу здесь. А про те годы, что она проработала здесь, в Медвешкине, ей совсем не думалось. Они мгновенно пролетели в ее думах, разом, как один, самый короткий кинокадр, и в глазах перед ней почему-то предстал сам по себе «Тарабанья-барабанья» в виде очеловеченной машины.
«Чтой-то я?» — встрепенулась Елена Сергеевна, соображая, при чем тут этот автобус. И вдруг, потирая виски, рассмеялась, догадавшись.
— «Тарабанья-барабанья»! — вслух сказала она и рассмеялась еще больше. — Вот так и я могу, как этот автобус. Буду жить, стариться, располнею, расплывусь и состарюсь вконец в работе. И скажут про меня: «Тарабанья-барабанья»!
И Елена Сергеевна, не переставая смеяться, откинула работу на спинку стула и чуть ли не вслух подумала: «А, каков? Хоть бы дал о себе знать что-нибудь. Где он сейчас ездит, что делает?» Это она о Павле Матвеиче подумала и не скрывала, что и думалось ей в связи с ним и сама она сейчас о нем думает потому, что он ей небезразличен.
Павлу Матвеичу Елена Сергеевна все уже рассказала о себе, ей нечего было ему сообщать. Рассказано, как жила, как умерли отец и мать, что брат погиб на фронте и она кругом теперь одна. Утаено только, как брат погиб. Но и этого Елена Сергеевна от Павла Матвеича утаивать не собиралась, находила только преждевременным выдавать эту скорбную деталь жизни ее брата даже на его суд. Но и Павел Матвеич не все ей про себя рассказал. Знала она, что окончил он Тимирязевку заочно. А в академии этой учился и ее брат — деталь, конечно, случайная. Потом из жизни его кое-что знала, из семейной первой и служебной многое запомнилось. Но вот о последней семейной жизни он что-то ей ничего не говорил. И это ее больше всего заботило, больше всего тревожило ее. Оттого и думалось ей сегодня о своей жизни, что ждала Павла Матвеича, оттого и грустилось. «Не любит ли, не любит ли он ту, Эльвиру?» — подумала она как раз в тот момент, когда в ее комнатку, убранную чисто по-женски, вскочила веселая и запыхавшаяся Елочка.
И когда она сообщила все, что надо было сообщить, и когда встал вопрос, на чем ехать, и Елочка выпалила: «А «Тарабанья-барабанья»-то!» — Елена Сергеевна так рассмеялась, что удивленной Елочке показалось — влюблена не Елена Сергеевна в Павла Матвеича, а она сама. Уж очень все было радостно и хорошо, а у Елены Сергеевны вдруг такой громкий и непонятный смех, какого раньше у нее и не слыхала.
Спать они собрались тут же, решив встать чем свет, чтобы успеть собраться и доехать на больничной лошадке до Порима и чтобы первыми успеть втиснуться в автобус.
Улегшись спать, послушивая, как хорошо за открытым окном в овражке садочка поет соловей, Елена Сергеевна все же твердо решила, что если Павел Матвеич завтра или в ближайшие дни не скажет ей того, что силился и не может, а должен сказать, то ей предстоит твердо намекнуть ему на задержавшееся объяснение и даже на затянувшееся знакомство, которое, если все так будет идти и дальше, становится обоим в тягость и делается неприличным. «И если там уж что-нибудь его держит, — решила она, — то пусть все и останется с ним, незачем тогда длить наше «сватовство». Тогда я уж останусь «Тарабанья-барабанья». Нечего делать, такая, выходит, видимо, мне судьба».
И, улегшись калачиком и пожелав Елочке спокойной ночи, она скоро уснула здоровым, крепким сном.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Белынская ярмарка Елене Сергеевне не понравилась. Не понравилась не тем, что все на ней было заранее предусмотрено и оборудовано, а для самодеятельности почти ничего не оставалось. Не понравилась ей она тем, что по-торгашески на ней все было устроено, тем, что не оставалось на ней места ни Авдеевнам, ни дедам Нежуям, ни «скоморохам» из Романова, ни простому общению людей, которые и на «ярманку»-то пришли, чтобы запросто «и себя показать, и людей посмотреть».
Андреев, в надежде, что «ярманка смахнет» у него всю «залежь», выставил со всеми своими сельпо в рядах и на машинах такие товары, лучше которых были в любом магазине и в лавках как города, так и многих сельпо. Единственно, что хорошо было на ярмарке, так это разные печатные пряники всех сортов да неплохое мороженое, на которое пошла половина дневного удоя от коров почти всего района.
Все остальное на ярмарке было, как на большом и веселом базаре большого города в праздничный день, хотя на ярмарке крутилась и хорошая карусель и возле нее играли на бутылках. Эту игру Елена Сергеевна видела впервые. Похоже это было на бутылочный ксилофон. Под высоким неподвижным балдахином, возле стояка которого крутились кони и люльки с увеселяющимися, висели на веревочках пивные простые бутылки, наполненные водою. Старый и извечный устроитель всех каруселей и увеселений в Белыни, бывший завхоз районного Дома культуры, Степан Кульков, а по прозвищу Обмозгуй-ка, наяривал деревянными палочками по этим бутылкам так, что получалась у него и барыня, и камаринская, и «Вдоль по Питерской», и катающимся на карусели тогда казалось, что летят они на конях и в расписных люльках не просто вкруг стояка под балдахином, а мчатся в космос под музыку небесных сфер.
Елена Сергеевна, в другой раз, может быть, и уступившая бы на просьбу Елочки покататься на карусели, на этот раз отказалась от веселого намерения ее, удержала Елочку возле самой билетной кассы от соблазна прокатиться «вкруг бутылок».
— Не надо, — сказала она задумчиво и с грустью, — к чему это? Получается как-то смешно.
Елочка вгляделась в нее, поняла Елену Сергеевну почти правильно, как и понять ее нужно было, и они пошли опять из толпы поближе к выходу в надежде встретить у разукрашенных входных арок Павла Матвеича. Но шел уже третий час блуждания их по огороженной ярмарочной площади, а Павла Матвеича все не было даже там, где, казалось, только и было возможно встретиться.
То, что Павел Матвеич не встречался, Елену Сергеевну сердило, а больше всего досадило. Она уже досадовала на Елочку, не сумевшую договориться о месте встречи, сердилась и на себя за то, что сердится. Толкаться по скучным рядам с обычными товарами среди скучающего почему-то народа, хоть уже там и тут появились и подвыпившие и подгулявшие компании и женщин и мужчин, Елене Сергеевне сделалось как-то сразу невмоготу, и она, подумав: «Откуда же это пьяненькие, в районе водочки-то нет?», решительно устремилась с Елочкой к выходу совсем. Елочка взяла ее под руку, крепко прижала ее руку к себе и движением тела молча устремила их путь на ту улицу, которая вела на большую городскую площадь, где и была городская гостиничка. Елена Сергеевна поняла намерение Елочки и молча согласилась с ней.
На центральной площади Белыни, наполовину занятой молодым парком из лип, берез и вязов и красивой библиотекой имени Белинского, а наполовину огороженным штакетником городским стадионом, здоровые парни в белых и красных майках играли в футбол. При входе на стадион на высокой тесовой крестовине висел плакат:
«Сегодня мачт. Играет сборная Белынь со сборной Кремнева».
Елочка улыбнулась чужому, исковерканному слову «мачт» и повела Елену Сергеевну вдоль штакетника, высматривая Павла Матвеича. Но ни на лавочках у самого игрового поля, ни позади лавочек с народом высокой и заметной фигуры его не было. Тогда Елочка оставила Елену Сергеевну и побежала в гостиницу. Тетя Саша, с высоко подоткнутыми юбками мывшая лестницу на втором этаже, сказала, что Головачев давно ушел, и Елочка ринулась к стадиону, к тому месту, где оставила Елену Сергеевну.
В то время, когда Елочка бегала в гостиницу, на стадионе произошел забавный случай. В игре какой-то «местный Башашкин», видимо гордость и знаменитость белынской команды, коснулся рукой мяча, и в ворота белынцев кремневцы стали бить штрафной удар. Тогда из толпы, подняв высоко над собою топор, вышел известный всему городу плотник Обсчет и, крича: «Я ему сейчас руку отрублю, чтобы не касался», двинулся на поле.
Его с ловкостью небывалой успел перехватить милиционер Анущенко, «болевший» за белынскую команду и дежуривший на стадионе, и под смех всех зрителей отвел Обсчета к штакетнику, расспрашивая:
— Где ты успел отметиться? Водки-то и на ярманке нет.
— Как где? — отвечал Обсчет. — На ярманке и отметился. Из-за границы там пять машин пригнали.
— А с топором-то зачем, с топором? — не унимался молодой Анущенко.
— Дык как же? — отвечал Обсчет. — А Доход с оборота послал все дыры в заборе заделать. Вчера заделал последние, а сегодня уже вновь отодрали. Ведь он, этот Доход-то с оборота, Андреев-то, боится, что у него с базара кассиры из-за границы разбегутся и денег в банк не сдадут. Они меня вместе с Потолкуевым по всем дырам прогнали, работу мою признали отличной.
Анущенко повел плотника спать домой, а Елена Сергеевна, слушавшая весь этот разговор у штакетника, мало что поняла из него. Разъяснился этот разговор для нее немного позднее, когда уже прибежала Елочка, молчаливо, как и при выходе с ярмарки, взяла Елену Сергеевну под руку, прижала ее руку к себе и вновь телом направила их новый путь прямо туда, где возле угла парка останавливается «Тарабанья-барабанья» и где была городская автобусная станция.
Из того, что молча проделала Елочка, Елена Сергеевна поняла, что Павла Матвеича нет и в гостинице и что и в самом деле пора уезжать домой из Белыни. Взглянув на свои маленькие наручные часики, которые очень берегла, Елочка сказала Елене Сергеевне решительно:
— Через пятнадцать минут пойдет «Тарабанья-барабанья». Едемте, чего же?
И Елена Сергеевна, больше не думая ни о чем, решила ехать домой. Она очень была в этот час благодарна Елочке за молчаливое участие, как ей казалось, в ее судьбе, а более всего за то, что Елочка молчала и ни о чем не спрашивала.
Когда же они подошли к автобусной станции, то увидели странную картину. Анущенко, успевший уже отвести Обсчета спать, занимался тем, что никому не позволял садиться в автобус.
— Товарищи, — задорно объяснял он, — машина занята для срочного оперативного задания. Не напирайте, не срывайте мероприятия.
В этот момент возле машины появились еще два местных милиционера — Бубосов и Трынкин, с ними бежал кто-то в соломенной шляпе и с полевою сумкой на боку, позади, едва успевая за Бубосовым и Трынкиным, бежали Андреев и Потолкуев. Они ругались на ходу.
— Торгаш ты, а не торговый работник! — кричал Андрееву Потолкуев. — Прозевал шесть машин доходу! Это же все в банк должно сдано быть!
— А ты не финансист! — огрызался Андреев. — Тебе бы все твой доход с оборота! А для тамбовских доход с оборота не важен?
— Зад. . .ца! — возражал Потолкуев. — Это они в свой банк сдадут, а не в наш. А должны, где продали, там выручку и сдать. Закона не знаешь? Прозевал три процента?
Добежав до автобуса, ворвавшись в него, Потолкуев крикнул дяде Коле через стекло в кабинку:
— Погоняй! На Порим ушли! Больше некуда деваться тамбовцам! По-ого-оняй же, идол!
И тут «Тарабанья-барабанья» проделал такой прыжок на месте, какого при его состоянии здоровья ожидать от него было невозможно. Он, дрогнув, почти подпрыгнул на месте и взял с ходу так, что уже через минуту его след простыл на улице, выводящей к Нечайке на Поримскую дорогу.
И тут выяснилось вот что. Кто-то, пришедший с ярмарки под хмельком, рассказывал уже уморительную историю. Петр Спиридоныч Потолкуев и Петр Маркелыч Андреев, бдительно уже с обеда охранявшие все подступы и отступы, к ярмарке и от нее, чтобы какие заезжие «из-за границы» не улизнули, не сдав выручки в Белынский госбанк, как полагается по закону, прозевали вдруг кассиров шести машин, приехавших на ярмарку из Тамбова с «горячительными напитками».
Петр Маркелыч, с утра выудивший из общей массы гостей эти машины с «горячительным товаром», показал их Петру Спиридонычу, и они тут же решили вызвать старого Обсчета, числившегося в служащих базара, и приказали ему накрепко залатать все бреши в заборе базара, а сами заняли посты — один у машин, другой на выходе с ярмарки — под въездной аркой.
И вот бывает же такое наваждение на человека. Уже и продажа «горячительного» с машин шла к концу, уже и уставшие и осоловевшие от жары кассиры с трудом закрывали свои чемоданы, набитые «всмятку» деньгами, и Петр Маркелыч уже предвкушал сладость заключительной сцены этой торговли, думая о том, как он подойдет к кассирам и в категорической форме предложит им идти в банк сдавать выручку и как они удивятся бдительности местных, белынских работников — накрыты!
Но тут случилось так, что к Петру Маркелычу Андрееву подошел какой-то такой старый друг, какой-то такой старый знакомый, что Петр Маркелыч даже ни фамилии, ни имени его не помнил, а только знал, что это или старый друг, или просто старый и очень хороший знакомый. А вот откуда он — того, убей бог, не вспомнить! И пошел тут у них разговор:
— Что, как?
— Да вот так.
— Служба?
— Служба.
— Дела?
— Дела!
— Житьишко?
— Житьишко!
И вот покуда минут пять — десять так «тарабанили», да далеко и от машины-то не отходили, и покуда прощались, и покуда уходил этот знакомый или бывший друг, наваждение с Петром Маркелычем стояло рядом. И вот что — едва только отошел, любезно раскланявшись, этот старый друг или хороший знакомый, как Петр Маркелыч и имя его и фамилию вспомнил, вспомнил и откуда он.
— Ба! — вскричал он. — Это же Огурчиков, тамбовский! Митрофан Иваныч Огурчиков, из потребсоюза. Тамбовский! А я-то думал!
Но в тот же момент, как вспомнил, кто это подходил к нему, взглянул он на машины, там работа по продаже вся была кончена, и шоферы ставили посудные ящики в машины.
— А кассиры? — подскочив к машинам, спросил шоферов Андреев.
— А кассиры сделали свое дело, — отвечали шоферы, — кассиры ушли.
Тут только и догадался Петр Маркелыч, зачем подходил к нему этот тамбовский знакомый, этот хитрюга Огурчиков, тут и взялся за голову.
— Где проскочили кассиры? — спросил он подвернувшегося на глаза ему Дия Бузанова.
— Кассиры проскочили тут, — указал ему место в заборе со свежеотодранной доской дворник базара Дий Бузанов.
И вот покуда «Тарабанья-барабанья», служа до последнего всеми своими клетками и порами души и тела патриотическому этому делу, мчался, то приседая, то подскакивая, по дороге уже за Поримом, где кончалась граница области, тамбовские кассиры сидели уже в каком-то лесочке в противоположной стороне от Белыни, складывали деньги в пачки, выпивали из бумажных стаканчиков «горячительное», закусывали и мило беседовали со своим шефом Огурчиковым, который так ловко обставил Андреева и который уже давным-давно забыл про всю эту ярмарочную историю с побегом.
Елена Сергеевна долго еще стояла, слушая рассказ пришедшего с базара про всю эту историю, вместе со всеми смеялась, а на душе, однако, у нее было нехорошо.
Она чувствовала себя не то оскорбленной, не то несчастной, и ей очень хотелось домой. Но на чем ехать?
За этими размышлениями и застал ее лесничий Тенин, подкативший к автобусной остановке на обшарпанном «газике». Он окликнул ее, высунувшись из дверцы, спросил:
— Не домой ли, Елена Сергеевна? Домой? Так садитесь!
В машине оказалась Аня, уставшая, несколько хмурая, но довольно оживленная, которая тут же начала бранить ярмарку, «сумевшую напиться».
— Первый раз, — сказала она, — видела ярмарку почти без всяких музыкальных шумов, кроме карусели. Нам, музыкантам, такие народные зрелища очень хорошо помогают разобраться в характере различных массовых музыкальных сцен. Когда видишь много народа за весельем или делом, всегда понимаешь лучше, что хотел в какой-либо народной сцене сказать творец музыки. А тут еду — пустым пуста, ярмарка ничего мне не дала, ничего не оставила.
Дорогой Аня рассказала Елене Сергеевне, над чем сейчас работает.
— В среду, — сказала она, — под вечер хочу устроить у себя нечто вроде концерта. Правда, — добавила она, — мой бетховенский концерт требует участия оркестра. Но где его здесь возьмешь? Все же исполнять буду так, как полагается и с оркестром, но без него. — Аня подумала, помолчала, заметила: — Нет, пожалуй, музыки на свете такой вечно борющейся, вечно жизнь утверждающей, чем у Бетховена. У него даже отчаяние борьбою звучит и любовью победа. Приходите в среду, попробую я вам кое-что разъяснить в ней.
— Да, да, приходите в среду, — скорее догадавшись, чем расслышав, о чем говорят женщины, через плечо проговорил Тенин. — Бетховен, Бетховен! Это грандиозно!
Елена Сергеевна обещала быть под вечер в среду, если не задержат какие-либо больничные события. Тенин довез ее и Елочку почти до средины ближней, медвешкинской дороги, где Елена Сергеевна попросила ссадить их. Ей и Елочке хотелось размяться от машинной тряски, побыть на ветерке и вообще прийти в себя после всей этой неудачной поездки. Елена Сергеевна к тому же хотела еще додумать, что ей делать, если под вечер Павел Матвеич явится к ней. Они отблагодарили лесничего и пошли.
А тем временем… А тем временем что же делал Павел Матвеич, где он был? Павел Матвеич в это время уже у Елены Сергеевны был и сидел на больничном крылечке, положив голову на ладони рук, торчмя поставленных на колени. Думал ли он, отдыхал ли — со стороны было понять трудно. Казалось, он не обращал внимания ни на что, только сидел, смотрел перед собою в кирпичный пол крылечка и все более ниже клонился, по-стариковски горбился.
Гузкин, проводивший из сарая поить лошадь к колодцу, кивнул Павлу Матвеичу, но он не заметил Гузкина и ничего ему не ответил. Дарья, было без дела вошедшая на крыльцо, поклонилась ему, сказала:
— Здравствуйте.
Павел Матвеич ее не слышал, на приветствие не отвечал. Возле него на лавочке лежал пакет из толстой бумаги. От него пахло спелой клубникой. Розовая струйка сока медленно сочилась из-под пакета, подбираясь к поле пиджака. Павел Матвеич не замечал этого.
Что же с ним случилось такое, что он уже был здесь, а не в городе, почему он не встретился с Еленой Сергеевной в Белыни, а словно как бы удрал сюда и ждал ее уже здесь?
Что случилось?! На этот вопрос трудно было бы ответить в начале повести, когда повесть только еще начиналась. А теперь, что же, — когда повесть идет к концу, на это ответить будет совсем не трудно. Вы видели все честно и подробно изображенное житье этого человека, нам остается досказать о нем очень немного.
Вы помните, как он метался в своей поримской жизни в начале приезда, стараясь «вжиться в среду», утвердиться в ней? Помните, с чего начал он делать подход к Елене Сергеевне, когда одиночество так почувствовал, что оно стало глодать его и душу и тело? С яблоков! С яблоков деда Нежуя, принесенных Елене Сергеевне, как от змия соблазна!
Теперь Павел Матвеич всем этим мучился, чувствовал двойственность, но не знал, как это устранить, даже чем все это объясняется.
Он догадывался через опыт всей своей прежней жизни, что в любви, как в жизни, все должно быть выяснено, и выяснено до конца. Иначе малейше утаенное, что ложь, — может вызвать на новом пути катастрофу и такой разлад всей жизни, что подняться будет уже нельзя.
Эх, ложь! Не знаешь, где она тебе поможет, где уронит. Не знаешь, какою ценою заплатишь за нее. Кушнарев! Ну ладно — то все прошло уже. А дальше что было?
А дальше и не хотел было, а пошел в Житухино, к Промедлентову служить. Ведь из армии уходил — что сказал? «Продолжать учиться буду». А сам скис, обмяк, поддержки захотел, без нее не мог? И здесь врал. Ну ладно, и это прошло. А потом? А потом взыграл, на ногах себя почувствовал. Как на Клавдии женился? Без любви, без чувства, без долгого загада на долгую жизнь. И пошел, и пошел! Встречи в отъездах случайные… Сорвилова… К Сазонову с фрондой… А зачем? А потом с «Подлучьем»? Ну чего ты Горчакова испугался и пустил хозяйство на указной лад? Трусость тебя одолела, городское житье тебе нужно? В столицу дорогу торил? Москву подавай! Вспомни-ка все! И с Порываевым тоже. Прав ли ты был с Порываевым? Протасову голову морочил, добился перевода его из «Заветного». А зачем? Или вот твой агроминимум? Ну нет! Тут я не уступлю своего. Агроминимум мой и был нужен, и сейчас нужен. Здесь я не врал. Время показывает, что он должен будет прийти. И с травосеяньем не врал. Время берет свое, и вот оно, травосеянье-то, вновь в ворота стучится. Я даже и с Бурчалкиным теперь вполне согласен, что надо сельское хозяйство на индустриальные рельсы ставить. Честно я и это поддержу. Ну что еще? А вот что. Ты к Елене Сергеевне подкатывался так ли, как надо? А теперь мучаешься, что не было у тебя к ней чистого чувства. Хорошо, что ты теперь познаешь его. И не только к ней. А и ко всему. И к работе своей. И к людям. Эх, человек, не так ты жил, душою чист не был. А ею-то и надо быть чистым, до конца чистым. Теперь я не отойду уже от этого. И если уж Лене совру сегодня, то это будет просто, как утаю. Ведь не могу же я ей все о Тыршонковой сказать. И никаких городов! Жить везде можно.
Надо только хотеть запросто жить, не выламываться, не вывертываться.
А Павел Матвеич как вскочил утром в гостиничке со своей койки, так и сцепился со всеми этими мыслями и ощущениями, да так и сидел битый час, не вставая с койки, на которую сел тут же, как встал. Нет, он не решил вопрос, как Елена Сергеевна, в том смысле, что ежели уж там что его держит, то и останусь одна, «Тарабанья-барабанья» буду. Нет, он твердо решил добыть себе Елену Сергеевну. «Вот добуду Елену Сергеевну — и к черту со всем этим. В другие края увезу, заново жизнь начну, к делу, и не такому, еще пробьюсь. Подумаешь — упал! Упал, так встань! А ну, так держать!» — сказал он вслух и от этой решимости вскочил одеваться.
Но тут же Павел Матвеич вспомнил, что сорочки у него нет, она в стирке, и не брит он. Высунулся он головой в дверь покликать тетю Сашу, та не отвечала. Решил Павел Матвеич бриться. Сунул он вилку электрочайника, что стоял в коридоре на тумбочке, стал ждать кипятку. Но пришла тетя Саша, запричитала, что электричество выключено, что-то сделалось там, на электростанции. А она уже было и к керосинке сунулась утюг греть, гладить рубаху. А у нее в керосинке — «по́ло», нет керосину. Тетя Саша щепочками духовой утюг наполнять стала, побежала во двор раздувать его. А Павел Матвеич на телефон насел, давай звонить на электростанцию. Сначала напустился на дежурного электрика, закричал: «Какое имеете право оставлять гостиницу без света?!» Но вскоре вразумился, поняв по ответу, что «сел» второй дизель, а первый на водокачку работает и на маслозавод.
Тогда решил Павел Матвеич побриться холодной водою, но тут же был ошарашен новым происшествием — тетя Саша рубашку прожгла.
— И паралик его знает, как получилось, — причитала она, — гладила, все хорошо было. А потом вдруг в утюге что-то трык — и из него искра́ во все стороны. И где прожглась-то, родимая! — причитала она, рассматривая сорочку на свет. — Вся спина в дырьях.
Она сорочку латать, а Павел Матвеич как сел на кровать опять, так и еще с полчаса просидел на ней, оглядывая через окно давно опустевший гостиничный двор, бузину в цвету у забора и «санитарный узел» под ней.
Из гостиницы он выбрался, когда уже с ярмарки шли и ехали. И сколько он ни искал и ни ждал Елену Сергеевну и Елочку и у въездной ярмарочной арки, и у карусели, и в толпе, сколько он ни караулил ее на выезде из города и на остановке «Тарабаньи-барабаньи» — Елена Сергеевна нигде «в руки не давалась».
Тогда, решив, что Елена Сергеевна совсем на ярмарку не приезжала, послав чертей «той тёпе», Елочке, за то, что не назвала заранее места свидания, купил он кило два с половиной отличной, ранней клубники у какого-то заезжего «чемоданщика» в папахе, даже не сообразил, что ягода была привозная, «издалечная», — и махнул с покупкой на выезд за город и уже далеко за ним, где-то на горе Нечайке, голоснул знакомому шоферу, катившему с ярмарки целый букет старух и молодых женщин с покупками.
Шофер ему даже место опростал в кабинке, и к Пориму подкатил его как раз тогда, когда солнце встало за полдень уже часа на три и жара уже свалилась с вершины неба к окаёму сухой духотой и дрожала уже не везде видимая глазом, а стелилась только маревом за лесами и далекими увалами.
Павел Матвеич за час отделал расстояние, отделяющее Порим от ближнего медвешкинского конца, и был у Елены Сергеевны уже тогда, когда соловьи начали булюмкать.
Шагая к Медвешкину, идя вдоль опушки Долгой дубравы и с наслаждением вдыхая сочившийся сюда медовый запах зацветающего поля свекольных высадок, Павел Матвеич почему-то вновь не слышал ни одиноких трелей соловьиных, ни «горошку» их, ни даже простого цвирканья, на что только и горазды соловьи в эту пору весны от полудня до четырех-пяти часов дня. Чёрта теперь Павлу Матвеичу были соловьи, когда он был полон решимости «взять город».
Павел Матвеич ничуть даже не был удивлен, когда, шагнув на крыльцо домика Елены Сергеевны, обнаружил на двери крошечный замочек, такой крошечный и слабый, что ежели его хорошенько в ладони зажать и повернуть в сторону, то ему и «шею сломать» можно было бы. Отметив это про себя и решив, что Елена Сергеевна, должно быть, с «этой тёпой» Елочкой, а может быть, и с Настасьей Иванной погулять запросто в лесок пошли, он положил свою покупку на лавочку, сел рядом и задумался уже не о том, что он Елене Сергеевне скажет, а о том, куда он путь свой с ней направит, если победа его будет полная и совершенная.
Ему очень понравились эти слова — полная и совершенная. Он помнил, что прочитал их о ком-то давно в какой-то книге, был рад им, как материальной очень хорошей находке, и в мыслях своих понесся уже дальше. «Нет, жить я так, как в городе жил, не буду. Что за устремления у меня были? В город, в Москву прорваться, окопаться в ней, в столице жить! Высокие связи, большое знакомство! А что, если мирно, просто жить? Елена, дети, хорошая, осмысленная работа, работа на земле, а не в конторе. Творить на земле, а не доить ее, как корову, лишь бы только доилась. И жить с Леной, с Леной, любя ее, любя жизнь, а? Да это же то, что нужно, а? — спрашивал он себя и говорил: — Нет, не все кончено. Жизнь еще не прожита. Если хорошо подумать, то она только еще начинается».
Так думал он и радовался, что придал оборот своим мыслям такой, какого еще не придавал своим мыслям, пожалуй, за все свое житье на белом свете. Он радовался тому, что в душе его просыпалась какая-то новая жажда к жизни, новое отношение к ней, и он очень, очень хотел такой жизни. И думал он обо всем об этом так долго и радостно, покуда не услышал шагов и голосов Елены Сергеевны и Елочки.
Елочка первой заметила Павла Матвеича, первой кивнула ему и, не останавливаясь, пошла к школе, что-то сказав Елене Сергеевне на ходу. Елена Сергеевна, будто ничего и не случилось, подошла к крылечку и спросила:
— А разве Настасьи Иванны нет дома? И то — в больнице-то никто не лежит сегодня.
Павел Матвеич так и кинулся ей навстречу. Он схватил ее за обе руки и заговорил:
— Простите меня, Елена Сергеевна. С ног сбился, искавши вас по городу и ярмарке. Подумал — вы и не там. Сюда я ударился, простите оплошность.
Елена Сергеевна ничего на это, а только улыбнулась устало, пошарила над дверью рукой, сняла с бруса маленький ключик, замочек отперла, дверь распахнула и вошла к себе через сенцы. Павел Матвеич за нею. Потом она вышла, умылась в сенях, вернулась с ягодами Павла Матвеича, высыпала их в миску, стала мыть. А потом она откинула их через ситце на тарелку, розовую водичку слила в тазик, ягоды на стол поставила. И все это сделала молча, хозяйственно, спокойно. Потом села к столу, с другого конца которого сидел уже Павел Матвеич, взяла ягоду одну в пальцы за ножку, поднесла к губам. Отделив ягоду от плодоножки белыми и ровными зубами, спросила:
— Ну так как же вы потеряли-то нас?
В голосе ее не было ни иронии, ни обиды, ни досады — спокойный и любопытствующий голос у нее был. Павла Матвеича это ободрило.
— Бес попутал, — сказал он и улыбнулся. — Елена Сергеевна, — заговорил он и сжал руки в пальцах. — Я сегодня, пожалуй, здесь для того, чтобы сказать вам одно, всего одно, но большое слово. Для меня этот час пришел. Я не знаю, как вы это примете слово. Но прежде всего я хочу быть перед вами чист. Выслушайте меня, это будет как исповедь.
Елена Сергеевна ничего не отвечала на это. Она села так, что казалась немного сутулой, положила свои оголенные по локоть руки на колени, сложив их крестом, смотрела на Павла Матвеича теми и усталыми, и любопытными, и даже любящими глазами, какими может смотреть только любящая про себя и совершенно одинокая женщина. Она смотрела на него, а сама думала о том — «Тарабанья-барабанья» она или сегодня решится ее судьба, она будет и любящей и любимой. Всего этого она еще робела, всего этого она еще боялась, всего этого она все же хотела.
— Мне не легко вам будет рассказать то, что должен, — заговорил, подумав, Павел Матвеич. Он подумал ровно столько, сколько было приличным, а затем продолжал: — Я вам много уже рассказывал о моей жизни. Рассказывал без всякой видимой связи, но внутренняя связь у меня была. Она была вся в том, чтобы подвести вас к рассказу о том, что меня привело к катастрофе и даже к тому, что я сейчас перед вами. Может быть, я должен благословлять все то, что случилось со мной. Почему? Потому, что тогда я бы не встретил вас и мне нельзя было бы сказать то, что я хочу сказать вам в одном слове. Но по порядку!
Тут Павел Матвеич потер с силой лоб, как бы с мыслями собирался, и, сделав энергичный жест рукою, словно отрубил в воздухе что-то, заговорил убеждающе, страстно и так, как еще в жизни ни разу не говорил.
— Елена Сергеевна, — со страстью сказал он, — я вам уже говорил о разладе моем с первой моей женою. Там — все правда, все истина. Фронтовые грехи мои были, понятно, извращены, мне была приписана связь еще с одной женщиной. В конце всего — развал семьи, которого я не хотел, но и остановить которого не мог. Некоторые служебные дела я вам тоже рассказывал. Но у вас есть право спросить: из-за чего же второй-то раз у меня все разлетелось, не сложилось, хоть отношусь я к этому совсем, совсем без всякого сожаления?
Тут Павел Матвеич встал, заходил было по диагонали маленькой кухоньки от печки до своего места, где сидел, где стул его стоял, но, поймав себя на том, что так он мельтешит перед глазами Елены Сергеевны, сел опять на свое место и сказал довольно решительно:
— У вас есть право спросить, а у меня есть право ответить, и я отвечаю — из-за нее, из-за этой второй женщины, которую я называл женою. Виною всему была
она.
И тут Павел Матвеич сделал скидку, подобно той, какую делают зайцы, когда уходят от преследования или готовятся к отдыху, запутывая следы.
— Вы знаете, что такое война? — спросил он Елену Сергеевну. И, не услышав от нее ответа, сам отвечал: — Это то состояние людей, когда они сами себе не принадлежат. Я с первых дней до последнего прошел через фронт, и вам будет понятно, если скажу, что долго потом, когда приходит мир, нужно отогревать душу у очага мирной жизни. Вот так было и со мною. Когда я женился второй раз, я думал, что я отогреваюсь. Не думайте, что я женился тогда опрометчиво. Нет, мне казалось, что я нашел то, что нужно.
Тут Павел Матвеич страдальчески взглянул на Елену Сергеевну, смотревшую на него со вниманием и затаенной грустью, опустил страдальчески долу глаза и опять сделал заячью скидку. Он вдруг махнул от фронта прямо к Эльвире и с надрывом в голосе заявил:
— И тут опять мой грех, фронтовой мой грех, о котором без подробностей знала и первая моя жена. На фронте я сошелся случайно и так же, как сошелся, случайно расстался с одной связисткой, намерений серьезных к которой не имел, да и она таковых не держала. Птичий грех, фронтовая романтика, вот и все. И все было бы так, как у нас шло со второй женою, так и жили бы, если бы вдруг на горизонте не появилась эта бывшая связистка. Ей тогда было уже лет двадцать с лишним, а когда я ее встретил в своей квартире, ей было так уже много, что я и не узнал ее.
Тут Павел Матвеич с омерзением почувствовал, что он нехорошо делает, что лжет, вновь лжет, постыдно лжет, на ходу придумал связистку, на ходу изобрел и то, что и первой жене без подробностей говорил он об этой связи, хотя в разговоре с Клавдией и намеков на Тыршонкову не было потому, что он о ней и не помнил.
Но, начав врать, Павел Матвеич не мог уже остановиться и, содрогаясь внутренне от того, что делал, продолжал:
— Зачем и как она в моей квартире появилась? Это необъяснимо. Это рок. Дело в том, что моя жена оказалась как бы ее воспитательницей, что ли, до войны была где-то у смолян комсомольским работником. Так эта связистка сама родом оттуда. Она вычитала в газетах о славных делах моей жены и написала ей. Я говорил вам — жена руководила художественной самодеятельностью профсоюзов. Прочитав письмо, она как вспомнила, да как припомнила — и в ответ ей: приезжай в отпуск, моя дорогая воспитанница.
Павел Матвеич опять энергично потер лоб, даже хотел улыбнуться, когда решил рассказать встречу с воображаемой связисткой, но догадался, что улыбка не совсем к месту, и так изобразил встречу со связисткой.
— Когда я однажды вечером пришел домой и увидал незнакомую женщину в обществе жены, то эта женщина вдруг поднялась, побледнела и чуть не упала в обморок. И это бы все не беда. Беда в том, какой оказалась та, которую я называл женой.
Павел Матвеич опять было встал, опять сообразил, что мельтешить перед глазами Елены Сергеевны не годится, вновь сел на свое место и трагично воскликнул:
— Тут я не берусь говорить о том, что такое была моя жена. Вместилище ревности? Так нет, этого мало будет. Вместилище злобы, мести, ненависти? Так и это не все. Взбешенная, осунувшаяся, она взяла отпуск, потратила его на то, чтобы как можно больше грязи собрать про меня, и пустила всю эту грязь в дело. Она сумела заставить эту женщину написать на меня заявление.
Она так умело написала и свое заявление в парторганизацию, что там в ужас пришли от моего аморального поступка.
Тут Павел Матвеич опять подумал, что он лжет, выгораживает себя, лжет бесчестно, и, сделав, как заяц, опять новую скидку, перешел на страстный шепот, проникавший в душу Елены Сергеевны до самого дна.
— Елена Сергеевна, — страстно, из глубины души своей, заговорил Павел Матвеич, искренне веря, что он говорит правду, — ведь это же несправедливо! Собственная жена творит расправу над мужем! Вы думаете, тогда ограничились только разбором моего, так сказать, аморального поступка? Нет! Ей помогли и насобирали по служебным делам столько всего про меня, что в ход было пущено и то, что не имело отношения к делу. Меня били, а я подставил лоб под удары и только молчал. А потом меня вышибли со службы, дали выговор, и я остался на мели.
Павел Матвеич потер виски действительно заболевшей своей головы, поднял утомленный взгляд на Елену Сергеевну, смолк.
А Елена Сергеевна все сидела, сложив руки крестом на коленях, глядела на Павла Матвеича широко открытыми глазами, и хоть не все ей было понятно в исповеди Павла Матвеича, думала: «Боже мой, боже мой, как он измучен всей этой борьбою. Но какое мне дело до всего этого? Разве это мне нужно знать? Разве все это мне мешает?»
И вот она распрямилась, вот встала и, глядя на Павла Матвеича глазами, полными доверия, и с чувством облегчения сказала:
— Павел Матвеич, Павел Матвеич, но ведь это все у вас в прошлом, все прошло. И что это мы все здесь сидим и о таких делах говорим? Пройдемте сюда, в комнату, здесь лучше будет.
Она повернулась к проходу в комнату, занавешенному плотной широкой занавесью из двух половин, откинула одну из них и сказала:
— Входите!
И первой вошла в комнату. Она шагнула к окошку, подняла тюлевую занавеску на нем и пыталась уладить ее так на гвоздике, чтобы занавеска не загораживала света. А Павел Матвеич стоял в комнате у входа, и все в нем уже ликовало — и сердце, и тело, и серые, вдруг поголубевшие от прилива сил, восторженные глаза. Ему хотелось подойти к Елене Сергеевне, взять ее сзади за полные руки возле плеч, нагнуться к ней и сказать: «Елена Сергеевна, я люблю вас! Елена Сергеевна, давайте вместе навеки».
И он это сделал бы. И он это сказал бы, если в этот момент не почувствовал бы, что кто-то сзади, позади его стоит и жутко и остро смотрит пристально в его затылок. Павел Матвеич оглянулся и сразу же понял, что произошло. Он бросил взгляд на затылок Елены Сергеевны, все еще стоявшей к нему спиной, и улаживавшей занавеску на гвоздике, и открывавшей окошко, которое туго поддавалось, и опять туда, откуда смотрели ему в затылок. И тогда в тот момент, когда Елена Сергеевна открыла окошко и в это открытое окошко сразу ударил соловьиный посвист, и такой, от которого у Павла Матвеича помутился разум, он пошатнулся.
О, это был отличный посвист из садового овражка и такого соловья, который, может быть, раз в жизни поет так свою песню. Пел он не по-курски, накатисто, этот соловей, вроде того, что, мол, «Тимох, Тимох, Тимох, коров-то, коров-то кнал аль нет?» Пел он не как подмосковный, который только и умеет спросить что-то вроде: мол, «сосед, сосед, чаёк-то, чаёк-то, чаёк-то хорош, хорош, хорош!» Нет, этот восточный соловей пел и прямо спрашивал о главном: «Павел, Павел, любовь, Павел, есть, люби, люби, Павел».
И когда Елена Сергеевна повернулась к Павлу Матвеичу лицом и он взглянул с таким ужасающим испугом на нее, а потом кинул дикий, полный ужаса, гнева и злобы взгляд на стену, где висел чей-то портрет в пилотке с такими же глазами, как у Елены Сергеевны, с таким же выражением губ, как у нее, — он глухо и дико простонал:
— Мщение! Мщение!
В голову разом ударил выстрел, и так, словно выстрелили в голову ему самому, мелькнуло видение падающего человека на колени и в яму, странная, долго не улавливавшаяся мысль, догадка: «Соловьи, соловьи четвертое!» И, как ударенный под ребро, схватился Павел Матвеич рукою за правый бок, зашатался и рывком через занавеску кинулся в кухню.
— Что с вами? — в испуге прокричала Елена Сергеевна, порываясь за ним.
Но, не поворачиваясь к ней лицом, Павел Матвеич остановил ее движением левой руки, резко ногою толкнул дверь и ринулся через сенцы наружу. Она только и слышала, как дико, с воплем, простонал он уже на улице:
— О-о-о! Кушнарев!
Тогда, осененная смутной, мучительно смутной догадкой, бросилась Елена Сергеевна в свою комнату, вгляделась в портрет брата, что висел на стене, а через секунду с той же поспешностью, раскрыв руки, словно хотела удержать ими Павла Матвеича, бросилась на крыльцо ему вдогонку. Но когда с оторопевшим, даже обезумевшим взглядом она выбежала на крыльцо, а затем на дорогу, Павла Матвеича уже не было.
Шатаясь, вернулась Елена Сергеевна к себе в комнату и, как подбитая, упала, содрогаясь от рыданий, на пол возле кровати. Она верила и не верила в то, что произошло, она не хотела верить и уже верила в то, что случилось что-то страшное, непоправимое.
А Павел Матвеич бежал, бежал, бежал через поле со свекольными высадками так стремительно, что и мозг, и сердце, и все тело его готово было или разлететься вдребезги тут же, или что-то должно в нем было оборваться, чтобы прекратился этот бешеный бег.
«О-о-о! — вырывалось у него из груди. — Проклятая птица… Что я наделал!.. Что я натворил!..»
И рыдал, как маленький.
Только за полночь появился он в Пориме на своей квартире, с треском открыл окно в огород, взял из-под матраца свой бумажник и вышел через окно в сухую, неласковую ночь, стоявшую над селом.
С этого часа Павел Матвеич исчез из Порима. Несколько дней подряд по всей округе искали его и Шаров, и Романов, и Тенин с лесниками, и предполагали, узнав кое-что от Елены Сергеевны, что Головачев покончил с собой. Больше всех не знал покоя Сашка. Он гонял свою машину по властному требованию Шарова по всем местам, где только можно было предположить Павла Матвеича, но, кроме слухов о нем, ничего больше не привозил.
Елена Сергеевна лежала в постели молчаливо, то безучастно вперяя глаза в белый неровный дощатый потолок своей комнаты, то бросала взгляд на портрет брата, который стоял, снятый со стены Настасьей Иванной, на стуле у ее кровати, то безучастно и уже, должно быть, в сотый раз перечитывала пожелтевшее солдатское письмо, участливо отысканное в чемодане Елены Сергеевны все той же Настасьей Иванной. «Нет, — говорила она, — это жестоко. Нет, — повторяла она, — если это и было, то, должно быть, не так, как-то иначе».
А вести Сашка привозил Шарову самые нерадостные. На второй день после исчезновения Павла Матвеича узнал он далеко от Порима, в селе Шалолейке, как, истерзанный, измятый, немытый, брал Головачев, дико посмеиваясь, три пол-литра водки из «местного НЗ» у знакомой продавщицы, а потом, прихватив у нее заодно и стакан, исчез в неизвестном направлении.
Еще через день привез он сведения, что видели поримского агронома люди в Калдусах, в селе, лежащем далеко и от Порима и от Белыни, на дороге по направлению к Кремневу. Это было совсем в другую сторону и от Шалолейки.
Он сидел в маленькой калдусской чайной, пил с какими-то людьми кислое ягодное вино и все рассказывал, как в кого-то стреляли, как тот, в кого стреляли, оглянуться хотел, но упал в яму, не успел оглянуться. Рассказывали, как он, Павел Матвеич, все вспоминал о чем-то ч е т в е р т о м, не мог вспомнить всю жизнь, а как с тем — то ли мужчина, то ли женщина, — о ком рассказывал, что-то случилось, то вспомнил это ч е т в е р т о е: соловьи!
Потом Сашка Шарову привез сведения со станции Башмаково, совсем, совсем с противоположной стороны белынской сторонушки. Павел Матвеич и тут пил в станционном буфете с какими-то «братками» и все говорил: «А, братки, каково? Мертвые мстят! — и добавлял: — Ну ничего! Махну на целину, там отстоюсь. Там небо высокое, чистое, видно вкруг далече. Там отстоюсь, там!» И слезы бежали по его щекам, и голос был хриплый, как у пропойцы.
А потом видели, как он садился в вагон поезда, идущего куда-то на восток, долго не входил в вагон, а все стоял на площадке, держался одной рукой за поручень, а другой все махал своим «браткам», и опять слезы лились у него из глаз ручьем на грязный, разодранный хороший синий пиджак. Так и махал до тех пор, покуда поезд не скрылся.
Сашка рассказывал все это обстоятельно Шарову, сам всплакнул раза два, Шаров хмурился, крутил в пальцах папиросу, не курил и все требовал, чтобы Сашка молчал как рыба и видом бы Елене Сергеевне своим не подал, что знает столько о Павле Матвеиче. Он сам решил подготовить ее к развязке и ждал только ее выздоровления.
За день до этого, как Сашка привез сведения из Башмакова, поздно под вечер Шаров уже знал и другое кое-что о Головачеве, а именно то, как он, Павел Матвеич, явился утром небритый, с измятой физиономией и одеждой в Белынь, пришел к Афанасию Диевичу Воркотухину, в помещение партийной районной организации, и попросил срочно принять его. О чем и долго ли они беседовали, никто и сейчас не знает. Только одно было известно кое-кому из служащих, что вскоре по вызову Афанасия Диевича в здание районной парторганизации проследовал Синегалочкин с личным делом Головачева, а еще через какое-то время Павел Матвеич, не заезжая в Порим, проехал на управленческой машине дорогой на Башмаково. Увозил он с собою только нужные ему бумаги да передал через секретаршу записку Шарову, в которой просил прощения у него за «побег» да просил, если можно, переслать ему его вещи, оставленные на квартире, в адрес, который ему еще неизвестен, но который он все же сообщит. Узнал все это Шаров от Воркотухина, когда, вызванный из Порима им, сидел в просторной комнате у Афанасия Диевича и слушал печальную историю раскаяния Головачева, которую Воркотухин передавал ему как можно точнее. «Иного у него и выхода нет, как уехать ото всего подальше. Присоветовал ему целину, в Кустанай поехал. Да и сам он ее выбрал. Там распрямится».
Почему Павел Матвеич, выбрав дорогу на восток, остановился на Кустанае? Старый Тобол поманил к себе, степные ветры?
На этот вопрос вам и самим легче будет ответить, чем мне. Ну вот спрошу я вас, — идете вы лесом, торной хорошей тропою, а потом берете да вдруг и сворачиваете в чащу и ломитесь через кустарник да ельник какой-нибудь, и даже радуетесь, что так поступили. Голызины вас хлещут по рукам и лицу, того гляди, глазом наткнетесь на какой-нибудь дрянной сучок, а вы все лезете через чащу и забыли уже, что с торной тропы свернули. Что заставило вас поступить так, ответьте? То ли желание пройти через неизвестную вам чащу, то ли просто был порыв не ходить торной дорогой, — вряд ли точно, определенно ответите вы.
А между тем Елена Сергеевна медленно поправлялась от потрясения. Она еще слабо держалась на ногах, когда к ней наведался Шаров и осторожно, чтобы не расстроить больную, рассказал ей все, что сообщил Воркотухин. Опустил он только то, что касалось «запоя» Головачева, в остальном был точен и пунктуален, как Воркотухин. Рассказу его Елена Сергеевна не удивилась. Она только разрыдалась в конце его и дала волю своим слезам лишь ради того, чтобы выплакаться. Шаров сообщил, что к ней собирается заехать Тенин, Романов поклон прислал, велел кланяться и Воркотухин. Елена Сергеевна благодарила.
В конце недели, ровно через полмесяца после того, как побывал у нее Шаров, в субботу, на исходе дня за Еленой Сергеевной заехал в больничку Тенин. Он знал о ее состоянии, знал все, что нужно было знать от Шарова и Романова о Головачеве, и хотел Василий Васильич вытащить Елену Сергеевну в лес, на воздух, а заодно и музыку послушать. Об этом очень просила Аня, которая и сама прихварывала и не могла навестить Елену Сергеевну. Тенин с нескрываемым огорчением узнал от Настасьи Иванны, что с полудня пошли они с Елочкой в лесничество, то есть к нему, то есть в гости к Ане, и поспешил уехать с думой, что, может быть, еще нагонит их в дороге и подвезет.
А в этот час Елена Сергеевна, опираясь на руку подруги, полная своих неясных дум и ощущений, уже шла через тот самый саженый лес, через который проходила ранней весною. Шли они дорогой, боясь оставить ее, боясь заплутать, как только подойдет чернолесье. На пути им попались парни с гармошкой, подвыпившие парни. Были они, должно быть, не из-за Вороны, а из Сентяпина, с того конца леса, где было лесничество. Заключить это можно было по тому, что пели они по-русски и те частушки, которые в моде были у всех сентяпинских парней. Гармошка играла плаксиво, а парни не пели, а орали:
Ах ты, милка моя,
Милка бешеная,
И назад и наперед
Перевешенная.
Елена Сергеевна и Елочка свернули с дороги, обошли парней стороной за кустами бересклета, вновь вышли на белесый лесной песочек. Тут попался им навстречу воз. Длинная, из которой и полторы выкроить можно, лошадь везла телегу хворосту. На возу сидел старик Козухин и учитель из Сентяпина Клим Севастьяныч Рычажков. Елене Сергеевне не хотелось показываться им на глаза.
Козухин говорил учителю:
— Не пропадет, крепкий. Не загинет. Сосна дыму боится — смекай. Так и он. Старый дым, должно, глаза ему стал есть. Ну, може, загрызение совести, може, еще что, вот и сбег.
— Я не об этом, — отвечал надтреснутым, квакающим голосом Рычажков, — заладил свое — «загрызение». Во-первых, угрызение, а во-вторых, я по-своему о совести. Стоять до конца на правде простых людей — это и есть совесть, это и есть партийная правда. Вот тогда не дрогнешь, не спятишь с ума. Надо уметь увлекать на эту правду, вот и талант коммуниста. А он какой-то вихлястый, словно не настоящий. Ходил он ко мне, я не любил его. Испорченный какой-то.
— По правде-то ты не многих и любишь, — сказал Козухин и крикнул на лошадь: — Но, растягивайся!
Козухин и учитель сидели на правой стороне воза. Елена Сергеевна и Елочка встали с левой стороны опять за кустами бересклета, и воз проехал. Они пошли дальше и вскоре вступили в чернолесье. Елене Сергеевне стало больно на сердце от этого разговора, она убеждена была, что проезжающие на возу говорили о Головачеве. Смекнула, что разговор-то, пожалуй, шел на возу о Павле Матвеиче, и Елочка. Но она не высказала своей догадки Елене Сергеевне, а еще тверже поставила свою руку под руку спутницы. Елена Сергеевна поняла и дрогнула всем телом.
В чернолесье запели, защелкали соловьи. Песни у них были последние, короткие, но чистые. На ветру, словно перед дождем, хорошо пели иволги. Не дерет в такой час золотая птица, как кошка, а только флейтит. Елена Сергеевна не слушала птиц, она их не слушала потому, что думала о себе. Особенно волновал ее вопрос: пришлет ли ей Павел Матвеич письмо, попытается ли как-нибудь объяснить происшедшее? С другой стороны, она вовсе не хотела такого письма и даже хотела как можно дольше ничего не знать о Павле Матвеиче. Ей хотелось сегодня быть очень чистой и душой и телом и очень спокойной душой. Она думала о речке. Особенно перед чистой речной водою хочется быть чистым не только телом, а и душой. Когда окунаешься в воду, окунается и моется вместе с тобою и душа. Об этом думала Елена Сергеевна. Но где там было добраться до речки. До Вороны далеко, и невесть где там и купаться можно. А еще Елена Сергеевна думала о любви, как о самой себе. «Вот я и «Тарабанья-барабанья» стала, и все у меня прошло, — думала она. — У Елочки, Ани любовь еще, должно быть, будет. А у меня уже нет».
От этих дум было грустно на душе, тихо, мирно, но грустно. Они уже недалеко были от дома лесничего, когда сквозь спокойную дремоту дерев, в подсохшем за лето и корою дерев, и почвой лесу донеслись до них вначале бравурные, потом затухающие нежные звуки музыки. Звуки эти множились, широко и высоко вливались между стволов дерёв, долго, весомо плыли между сучьев и кустарников, словно были живые, затем затухали, перемежались молчаливыми паузами и возникали вновь.
Медленно шли женщины. Долго лилась музыка оттуда, где стоял дом лесничего. В музыке слышалась и борьба и отчаянье, возникали ликующие звуки победы и падали вдруг куда-то, чтобы уступить звукам раздумья, горечи и сопротивления. Но всякий раз в них за сопротивлением слышалась борьба, за борьбою раскаты гнева и грома, за громом ликующая победа, зовущая куда-то далеко-далеко.
Если бы Елена Сергеевна знала хорошо музыку, то она сразу догадалась бы и сказала — Бетховен! Но она не знала хорошо музыки, потому и не знала, что исполняет Аня. Ей было одного достаточно — музыка эта ладилась сейчас со всем ее душевным строем и не мешала думать. Елена Сергеевна шла лесною дорогою на звуки, что лились из дома лесничего, и думала: «Нет, сердце отпускать сразу нельзя. Неправда, люди ищут друг друга и находят. Есть у каждого свой соловей. Соловей поет хорошо за весну однажды — когда подругу свою встречает. Да у соловья-то песня вечная. А у человека песни разные, и нет у него песни навеки. Будет, может быть, и у меня своя песня». О Павле Матвеиче в этот час у нее дум не было.
Но, входя на крыльцо тенинского дома, она вновь вспомнила о нем. Повернувшись на заход, где над лесом стоял алый, даже багровый закат, обещавший на завтра жару и ветер, туда, где стоял Порим и была ее больничка, она спросила себя с грустью: «Как-то, как-то ему теперь поживается? Где он теперь?»
И стряхнула незаметно набежавшую на глаза слезу. И сказала себе: «Не пропадет, не загинет! Встанет на ноги, окрепится и вновь в жизнь пойдет. Только любви у него, должно быть, больше не будет». И соловей пел в кустах смородины перед домом Тенина то же самое. Только он еще и предупреждал: «Петр, Петр, Петр, береги любовь, береги любовь, береги, не роняй, не поднимешь. Душу ложью не пятнай. Береги, человек, любовь и душу незапятнанными. Чистыми любовь и душу ко всему хорошему береги, человек!»
ЭПИЛОГ
С тех пор, как все это случилось, прошло два года, и третий год вступил на поримскую землю. Два раза за это время отряхали листву дубы в Долгой дубраве и в третий раз их выгнали щедро и неудержимо из своих почек. Дед Козухин, встречая эту весну, сказал: «Ранняя незапланированная, будем с урожаем».
Но, может быть, вы хотите знать, что стало за это время с героями повести, что произошло на белынской земле?
На белынскую землю, как и во все уголки нашей страны, пришли новые, хорошие веяния. Во-первых, «реабилитированы» чистые пары. «Теперь можно будет работать!» — сказал Романов Звягинцеву, объезжая недавно на лошади свои поля. «Теперь и травкой можно заняться», — ответил ему Звягинцев. Их радовало и другое — что, наконец, установлены настоящие цены на хлеб.
Широкой грудью, как и многие люди совхоза, вздохнул Шаров — теперь доходы от хозяйства пойдут не в общий котел, а будут оставаться и в кассе хозяйства. Значит, работать можно будет лучше, значит, растить и сеять надо будет больше.
Ну а что Елена Сергеевна? Справилась с собою, на ноги опять прочно встала, работает в своей больничке. Есть у нее загад — расширить больничку, построить корпус с хорошим детским отделением, как-никак в Медвешкине по пятнадцати — двадцати свадеб за год играют, думать об этом нужно. В остальном она по-прежнему — Елена Сергеевна Булыгина. Работает, иногда в большой город по делам съездит и как будто уже ничего не ждет. Но это не так. Я не сказал, что она не думает о Павле Матвеиче. Наоборот, думает. И ей кажется — однажды они встретятся.
Дед Нежуй перебрался с семьей из Белдашовки на новый уселок своего отделения и очень тужит, что старый сад без него совсем пропадет. Но он разбивает на новом уселке новый, а избу, подновив и подладив, перевез и поставил ему «на нове́» Шаров. «Голова!» — говорит про него Нежуй и даже немножко заискивает перед «начальством». Авдеевна жива и здорова по-прежнему, но на весенней минувшей ярмарке не была — стали сдавать ноги.
В Белыни с виду все по-прежнему. В Управлении сельским хозяйством много новых людей. Синегалочкина с работы сняли, из Белыни он выбрался, и о нем давно уже никто не вспоминает.
Что же касается Павла Матвеича, то он на целине, под Кустанаем, в одном из тех совхозов, который ближе всех продвинулся к засушливым тургайским землям. Что он? Постарел, внешне как-то опустился, небрежен к одежде. С утра до ночи он в полях. Обедает, где доведется, ночует тоже. В «холостяцкой» комнате его нет никакого убранства, кроме ружья, что висит на стене. Каждый вечер его тянет туда, где люди. Среди людей он молчалив, о себе ничего не рассказывает, а все только слушает да молчит. Работает же он много. Любимой мечтой его стало — вырастить лес на Тургае. Заложил питомник. Есть у него уже и первые лесные полосы в степи. Пыльные бури его тревожат, о лесных заслонах он думает всерьез. Когда он думает о лесе, ему вспоминается Завьяловское лесничество, и тогда он мрачнеет душой. «Не ценил такой красоты!» — упрекает он себя.
О Елене Сергеевне он старается не думать. Воспоминание о ней сдавливает ему сердце. Все же он верит и ждет — придет тот час, когда они встретятся. Он ждет. И в такие дни люди из совхоза видят его с ружьем где-нибудь у озерка в камышах или на сухих буграх, где часто пасутся сторожкие дрофы. Но Павел Матвеич никогда и нигде никого не стреляет. Чаще всего он сидит задумавшись, смотрит на птиц на воде и вдруг нет-нет да и смахнет набежавшую слезу со смуглой своей щеки. Тогда он встает и уходит куда-либо дальше.
В совхозе люди знают, что у него какое-то большое горе случилось, но об этом его никто никогда не спрашивает. Да если бы и спросили, он никому бы ничего не сказал.
А время идет по стране, — умное и большое. И мы все в ответе за него.
1963—1966 гг.
Оглавление
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ГЛАВА ВТОРАЯ
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ГЛАВА ПЯТАЯ
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ПЕРВОЕ ЖИТИЕ ПАВЛА ГОЛОВАЧЕВА
ЖИТИЕ ГОЛОВАЧЕВА ВТОРОЕ
«ФЕДЬКИНО ДЕЛО»
ЖИТИЕ ГОЛОВАЧЕВА ТРЕТЬЕ
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ГЛАВА ВТОРАЯ
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ГЛАВА ПЯТАЯ
ЭПИЛОГ
