10 лет на Востоке, или Записки русской в Афганистане [Юлия Александровна Митенкова] (fb2) читать онлайн

Юлия Митенкова 10 лет на Востоке, или Записки русской в Афганистане

ЧАСТЬ 1

Север Афганистана, провинция Баглан, лето 1997 года. Кабул захвачен талибами, которые более шести месяцев назад, зверски замучили 49-летнего доктора Наджибуллу и его брата Шахпура Ахмадзая прямо в миссии ООН. Их изуродованные тела висели целую неделю на фонарных столбах в центре Кабула перед главными воротами Королевского дворца. Укрепившиеся в Кандагаре и Кабуле талибы, усиливают военную экспансию на севере страны. Они уничтожают всё на своём пути, вырезают и расстреливают целые семьи, большинство из них находятся под воздействием наркотиков. Атака талибов в узких горных ущельях ужасает. Машины, на которых они передвигаются, в основном это полуторные японские пикапы «Датсун» модели 720, с несколькими вооруженными бойцами в кузове каждой. При проезде сквозь заминированные «Северным Альянсом» ущелья, они взрываются одна за другой, но это ни на секунду не останавливает их чудовищный поток. Они продвигаются буквально по трупам своих же людей – это воздействие наркотика. В мае 1997 года после долгой осады города Мазари-Шариф талибам наконец повезло. Заместитель и соратник узбекского генерала Абдуррашида Дустума, его племянник генерал Абдул Малек неожиданно предаёт своего начальника и открывает наступающим талибам западный фронт в провинциях Багдис и Фарьяб, вынудив к капитуляции формирования, верные Дустуму. Через Саланг в Мазари-Шариф перебрасывается крупная группировка талибов численностью около трех тысяч бойцов. Дустум через Узбекистан бежит в Турцию. Талибы получают выход к границе Узбекистана. Но после неудачных переговоров с талибами Малек поднимает повторный мятеж. Он выбивает новых союзников из Мазари-Шарифа и берёт власть в свои руки. В результате военных действий Малеку в плен попадает несколько тысяч талибов, которых он на следующий день приказывает уничтожить. За день по приказу Малека убивают тысячи пакистанских, пенджабских и арабских талибов. Часть из них душат в контейнерах, других живьем бросают в колодцы, закидывают гранатами, а затем засыпают бульдозерами. Город буквально смердит зловонием разлагающихся трупов.

Тем временем со стороны Кабула продолжается наступление центральных группировок талибов на Пули-Хумри, столицу провинции Баглан, где и находимся мы. Этот город находится под контролем военных формирований Саида Мансура Надери, лидера афганских шиитов – исмаилитов, состоящих в политическом альянсе с Дустумом. Итак, колонны талибов находятся на пути к городу Пули-Хумри.

Мы бежим от талибов.

Сумерки сгущались над небольшим афганским городком Пули-Хумри. Всё, казалось, замерло в этом ниспадающем полумраке. Лишь окрики патрулей, адресованные водителям изредка проезжающих машин с требованием назвать пароль, нарушали неестественно тихий и тревожный вечер. Мы едем на белой «Волге» командира гарнизона города, и поэтому нас редко останавливают. Проезжаем военную базу. Слышится окрик: «Стоять! Пароль!» Охранник, сидящий на переднем сиденье с автоматом Калашникова в руках, приспускает окно машины: «Салам Алейкум, брат! Как жизнь? Всё хорошо? Аламут. Пароль-Аламут». Постовой опускает автомат и кричит: «Пропустить!»

«Волга» легко мчится по дорогам городка, только прошёл дождь, пыль осела, в воздухе приятная свежесть. Но эта мирная картина обманчива, дела обстоят плохо. «Нелюди эти талибы,– думаю я, сидя на заднем сиденье машины и глядя на улицу сквозь затемнённые стёкла. – Что же будет? Что будет с нами?» Я ловлю себя на мысли о себе и ребёнке. Животный страх прокрадывается в душу. Я отгоняю от себя дурные мысли, будь что будет. Мои невесёлые размышления прерывает страшный грохот, сотрясший машину и всё вокруг. «О боже! Это ещё что?» «Ракета…» – бормочет водитель и нервно приостанавливает машину, пытаясь определить, откуда прилетел снаряд. Слышен голос по рации: «Путь безопасен. Можете проезжать». Водитель, шепча молитвы себе под нос, вновь нажимает на газ.

«Что слышно из Кабула? Что говорят?»– спрашиваю я водителя. «Ничего хорошего, госпожа! С тех пор, как эти изверги убили доктора Наджибуллу, упокой Господи его чистую душу, наша родина покатилась в пропасть. Вчера наши ребята прибыли из Мазари-Шарифа, такие страсти рассказывают, жуть просто. Малек совсем обезумел, весь город завалил трупами талибов, да еще в такую жару! Вонь неимоверная, вода заразилась, закапывать и собирать не успевают. Ребята еле ноги унесли, на попутках добрались. Что творится, что творится!» – уныло запричитал он.

«Мда…– пронеслось совсем невпопад в моей голове – вот тебе и студенты- «талибы», которых англичане обучали в Пакистане …» Эта мысль была вызвана одним московским воспоминанием, когда я случайно услышала разговор мужа с его родственником, приехавшим из Лондона, где он рассказывал о создании англичанами новой группировки в Пакистане под названием «талибы», в переводе «студенты», для борьбы с вышедшими из-под контроля пакистанцев новых хозяев Афганистана – моджахедов, свергнувших правительство Наджибуллы. Впоследствии я пойму, что эта зомбированная масса смертников, с которой мы столкнемся лицом к лицу, кардинально отличается от их руководителей, выглаженных и лощеных воспитанников западных разведок, владеющих несколькими европейскими языками. Но об этом я узнаю гораздо позже. А что сейчас? Сейчас отец мужа – Саид Мансур Надери – лидер афганских исмаилитов контролирует северную провинцию Баглан. И хотя у него есть регулярные военные части в составе 13 тысяч исмаилитов, вооруженных советской военной техникой и оружием, он прекрасно понимает, что они не способны противостоять страшной лавине талибов.

Минут через десять мы доезжаем до места, откуда я могу видеть свежую воронку от упавшей ракеты, на дне которой уже собрались уличные мальчишки. Они играют в песок и кидают друг в друга камешки, изображая войну. По краям воронки стоят мужчины и деловито обсуждают происшедшее. «Да уж, – думаю я, пытаясь разглядеть дно воронки из окна «Волги», – весело тут у вас, ребята».

Наконец мы подъезжаем к нашему дому. Увидев машину, охранники бегут навстречу и открывают ворота. Въезжаем во двор. Подбегают женщины, работающие у нас, открывают дверь машины. Я русская жена командира гарнизона, теперь уже афганская жена, и на мне голубая афганская паранджа с сеточкой для глаз. Я так и не привыкла к ней, но временами нахожу её удобной, особенно в знойные и удушливые дни, когда она защищает меня от палящих солнечных лучей. В ней я не обгораю на солнце, хотя и трудно дышать, зимой же паранджа согревает. Я выхожу из машины и улыбаюсь, видя свою трех-годовалую дочку на руках у няни. «Салам, духтарам!» – говорю я ей, и она смеётся в ответ. Подбегает управляющий: «Госпожа, пожалуйте в вашу половину, у господина важные гости». Я прохожу в свою часть дома и подзываю управляющего: «Ну, что там слышно?» Он подавлен и напуган: «Плохо дело, моя госпожа, талибы движутся в нашу сторону. Один Аллах знает, что будет». Я сажусь на кровать и рассеянно оглядываюсь по сторонам. Вероятно, придётся ехать в Каян, частное владение, принадлежащее семье мужа. Исмаилиты-низариты, живущие здесь, относятся к мусульманскому меньшинству среди шиитов. Они рассеяны по многим странам и прошли через репрессии и религиозные преследования, почти не прекращающиеся со времён падения крепости Аламут, созданной Хасаном Саббахом, вплоть до нашего времени. В Афганистане большую часть исмаилитов – низаритов составляют хазарейцы, ассимилированная народность, появившаяся в Афганистане после разрушительных походов Чингисхана. Хазарейцы считались одной из самых бесправных и притесняемых в стране народностей. Сейчас Пули-Хумри находится под контролем их военных частей. Всю военную амуницию и оружие им оставили ушедшие 10 лет назад советские войска, располагавшиеся в местечке под названием Келагай, в часе езды от города.

Я сижу на кровати и продолжаю смотреть в одну точку. Нужно собираться в дорогу. Талибы наступают, в городе находиться опасно. «Много с собой брать не буду, лишь самое необходимое и одежду для дочери», – думаю я. Муж уходит в гарнизон, даже не попрощавшись, мне приказано быть готовой через полчаса. При мысли о трехчасовой езде в тряском душном «Уазике» мне становится дурно, но делать нечего. Я кидаю пару платьев в сумку, кричу няне, чтобы та поторапливалась, затем беру свой чемоданчик с золотыми украшениями и 4 продолговатых патрона от красивого именного пистолета мужа. «Пригодятся», – думаю я, и бросаю их в чемоданчик. Машины готовы. Я зову прислугу и быстро с ними прощаюсь, все они последуют позже за нами в Каян. Сажусь в машину рядом с няней, держащей мою дочь на коленях. И снова дорога. Я смотрю на клубы пыли, взвивающиеся из-под колёс машины, сопровождающей нас. «Что же будет? – сверлит мозг одна единственная мысль, – что будет со всеми нами?».

Мы доезжаем до развилки дорог, где стоит указатель налево и написано «Кабул». Мы же поворачиваем направо. Ровная, асфальтированная дорога заканчивается, начинается просёлочная, тряская. Я снимаю с головы паранджу, сворачиваю её в клубок, кладу под голову и забываюсь в тяжёлом сне. Меня будит собачий лай, подъезжаем к Каян. Машина, освещая фарами дорогу, въезжает на возвышенность к белому двухэтажному особняку. Нас здесь уже ждут, ужин готов, но даже шашлык из бараньей печени не хочется есть. Тревога. Наконец все расходятся по комнатам и засыпают. Но ненадолго, в 4 утра нас будит рёв самолётов, пролетающих над селением. «Сейчас бомбить будут» – с ужасом слышу я. Бросаюсь собирать спящую дочку, она мирно посапывает. Раздаются залпы зениток, они пытаются отпугнуть кружащие над местностью самолёты талибов. Входит управляющий, он растерян, в руках автомат. «Собирайтесь, Пули-Хумри в руках талибов. Поднимаемся в горы», – говорит он.

О боже, как прекрасны горы Гиндукуша в лучах восходящего солнца! Я сижу в кабине огромного КамАЗа, рядом с водителем и с ужасом смотрю на то, как он едет по горной дороге по самому краю пропасти. Я то поражаюсь окружающей красоте, то вдруг смотрю вниз и цепенею от страха. Больше всего меня сбивает с толку водитель, весело рассказывающий мне истории про муллу Насреддина. «Ну вот», – останавливает он машину. «Дальше ехать нельзя», – просто говорит он. Я вопросительно смотрю на него. «Госпожа, придётся идти пешком», – говорит он мне. «Легко сказать идти пешком на такой высоте, с ребёнком! Да я горы в своей жизни только по телевизору видела! И откуда я нашла это ярко-красное платье, что на мне?» – крутится в голове, пока вылезаю из машины, – да уж, влипла в историю!» Беру ребёнка и поднимаюсь по горной тропинке. Меня хватает ровно на 5 минут. Затем начинает кружиться голова и, кажется, что сейчас свалюсь в пропасть. Няня дочки забирает ребёнка. Тащусь еле-еле, вся бледная, уже совсем не нравятся горы. И снова рёв самолётов! Это нечто ужасное – звук самолётов в горах! Даёт отголосок в горы, раздаётся эхо и, кажется, что ревёт земля и небо. «Прижимайтесь к камням!»– слышу я окрик. Ну, куда тут прижиматься, если самолёты летят прямо над головой? Но всё равно старательно залезаю в нишу. «Эй, госпожа, откуда это красное платье? И вас убьют и нас из-за вас!»– слышу я реплику в свой адрес. «Да чёрт его знает, – думаю я,– а эти белые кроссовки на ногах бесподобны. Вырядилась…» Но, к нашему счастью, пилотам не до нас, они летят бомбить военные части у Пули-Хумри. Зачем им кучка беглецов? Я почти оглохла от рёва и с трудом что-либо соображаю. Но вот, самолеты пролетают, наступает тишина, и мы с трудом поднимаемся выше и выше в горы.

Прибытие в горный кишлак исмаилитов.

Я вспоминаю, что не спала этой ночью и прошлой ночью тоже практически не спала, но боюсь приставать с расспросами к сосредоточенно и молчаливо идущим афганцам. Понемногу по обеим сторонам от нас появляются цепочки местных жителей, в основном пастухов, которые присоединяются к нам и помогают нести наш жалкий скарб. На женщинах зеленые длинные платья, штаны-«тумбаны», на голове шапочки-тюбетейки и длинные разноцветные платки. Волосы заплетены в косички, к кончику которых привязаны ключи от дома, глаза накрашены сурьмой.

Примерно через час подъёма мы доходим до горного кишлака, в котором проживают исмаилиты-«мюриды», то есть религиозная паства семьи мужа, отец которого считается их шейхом. Люди подбегают к нам и приветствуют, целуют в знак почитания руки женщин семьи Надери. С нами только дети и прислуга, поэтому нас тут же уводят в женскую половину в большой дом со стенами из глины вперемежку с соломой. Просторная комната устлана чистыми цветными циновками, на стенах развешаны вышитые белые полотенца, на высоких матрасах «тушаках» стоят прислоненные к стенам большие бархатные подушки. На стене висит портрет принца Карима Ага Хана IV, 49-го наследного имама исмаилитской общины. Ему на фото лет 45, на нем белый индийский костюм с воротником-стоечкой, на шее гирлянда из цветов.

Приходит няня с дочкой, та безмятежно спит. Положили ее на матрас и прикрыли платком няни. Ищу место, куда можно упасть и заснуть, но можно только сидеть, так как вокруг толпится много людей. На улице разводят костер и режут барана – все ждут прибытия мужчин. Высокогорный воздух туманит сознание, но лечь не дают, приходят местные женщины и расстилают на полу на всю комнату широкую плотную коричневую клеенку «дастархан». Они проворно бегают прямо по центру клеенки голыми ногами и расставляют по бокам тарелки с зеленью, лепешками и сыром. Приносят тазики и пластмассовые кувшины с водой, льют воду на руки, и вода стекает в поставленный снизу тазик, затем подают мыло и полотенца. Поняв, что спать все равно не дадут, я начала отламывать куски вкусной лепешки, скоро будет готово мясо. «Теперь я знаю, что есть самое большое счастье для человека, – думаю я, – это когда человек имеет возможность спать».

Наконец раздаются звуки знакомых голосов – пришли мужчины, отец мужа, братья и племянники с телохранителями. Все подавлены, говорят мало, то и дело выходят на улицу, чтобы связаться по рации. Из обрывков разговора я понимаю, что Пули- Хумри захвачен талибами и мы ожидаем вертолет от Ахмад Шаха Масуда, чтобы выбраться из окружения.

Полет в Термез.

Время шло, а вертолета все не было. Лица окружающих меня афганцев мрачнели. Все понимали, что талибы преследуют и скоро найдут это место. На этот случай еще в Каяне мне обьяснили, что если уйти не удастся, то всем женщинам раздадут опий, который надо будет принять, успокаивая тем, что смерть будет безболезненной, и мы просто уснем, так как доза четко рассчитана. «Ты пойми, – уговаривали меня женщины, – для нас принять смерть гораздо достойней, чем терпеть надругательства и бесчестие. Нам уже два раза раздавали опий, но каждый раз, слава Аллаху, обходилось, дай Бог обойдется и в этот раз».

Только я вспомнила этот разговор, как раздались радостные крики: «Летит! Летит!» Вертолет приземлился довольно далеко, и до него предстояло еще добираться. С противоположной стороны горы каким-то образом подъехал грузовик советского производства, в таких мы ездили на картошку в школе. И все мы сели в кузов грузовика. Проехав некоторое расстояние, мы спешились, няня осталась в грузовике и плакала, прощаясь с нами. Все очень торопились, враг был близко, тем более, сбить из «стингера» вертолет для них дело нехитрое. Темно-зеленый вертолет стоял с открытым люком, нас подсаживали на лестницу, подталкивая внутрь. На мне была надета не голубая афганская, а черная арабская паранджа с рукавами и откидывающейся черной вуалью на лице, так как в ней было гораздо удобнее передвигаться. Я с ребенком на руках быстро забралась внутрь салона и села на скамейку сбоку. Была ужасная спешка, все запрыгивали как могли, мимо меня пролетел визжащий сверток с младенцем, и перепуганная мать на лету смогла его схватить. «Закрывайте люк! Быстрее! Надо успеть взлететь!» – кричали вокруг. Вертолет взлетел, напротив меня сидел телохранитель с автоматом, он закрыл глаза и шептал молитвы. Вертолет начало мотать из стороны в сторону и меня стало тошнить. Весь подол черной паранжи был заляпан рвотой, которая стекала по полу ручейком, но никто даже не обратил на это внимания. Отец мужа схватил Коран и ушел в кабину пилота, затем вернулся и взял свой кейс с долларами. Снова ушел к пилоту и тут же вернулся с кейсом. Мой муж протянул отцу красивый наградной пистолет, 4 длинных патрона от которого лежали в моем ручном сундучке с украшениями. «Интересно, зачем ему незаряженный пистолет?» – пронеслось у меня голове перед очередным позывом рвоты. Начало закладывать уши, вертолет шел на снижение, началась паника: «Садится в Мазари-Шарифе, там же Малек!» Но я не слушала эти крики, я, вытаращив глаза, смотрела на сидевшего напротив телохранителя. Он закрыл глаза и подставил дуло автомата себе под подбородок, палец лежал на курке. Я представила себе, что сейчас мы взорвемся в воздухе, и наши обгорелые тела будут падать с высоты вниз. «Боже, какая же я дура, какого лешего меня сюда понесло! Не сиделось тебе в Москве в престижном институте! А Поляков же тебе говорил…». Вдруг вертолет перестал снижаться, выровнялся и продолжил полет. Все облегченно вздохнули и начали о чем-то оживленно переговариваться.

Как потом я узнала, пилот вертолета, посланного за нами, Ахмад Шахом Масудом, был подкуплен Абдул Малеком, предавшим Северный Альянс. Малек так запугал пилота, что тот с искренним ужасом уверял, что Малек разорвет его на части, если он не посадит вертолет с семьей Надери в Мазари-Шарифе для передачи в плен. Поэтому пилот и не соглашался ни на клятвы Кораном, ни на предложенные ему доллары. Нас выручил пустой именной пистолет, патроны от которого лежали в моем сундучке с украшениями. Этот пистолет приставили к виску пилота, и он послушно полетел в сторону границы с Узбекистаном.

Низость Абдул Малека была поистине безгранична, так как он не только заготовил к времени посадки вертолета тюремное помещение для мужчин Надери, но и заранее распределил между собой и своими подельниками женщин семьи Надери. «Русскую определил к себе», – в шоке услышала я и вспомнила, как Малек заходил в женскую половину, когда мы были в его доме с выражением соболезнований по поводу гибели его брата Расула Пахлавана.

Причем этот фирменный стиль Малека подкупа чужих подчиненных не раз наводил меня на мысль об аналогии с таким же загадочным подкупом телохранителя-убийцы его же собственного брата Расула Пахлавана в том смысле, а не он ли сам расправился с братом, свалив все на Дустума.

Когда мы приблизились к границе Узбекистана, то по системам связи пилот понял, что узбеки собираются его сбивать. Он сообщил об этом и спросил, куда лететь, на что получил приказ Надери: «Пересекай границу, направление – Термез».

Узбеки не стали сбивать вертолет. Они знали, что на той стороне границы идет крупная заварушка, и решили дать посадку афганскому вертолету. Вертолет сел под дулами направленных на него орудий. Когда люк открыли, я увидела большую группу вооруженных солдат- узбеков, но к нам в вертолет по лестнице поднялся русский офицер. Он заглянул внутрь, и четким командирским голосом сказал: «Предъявите паспорта». Начали лихорадочно собирать синие афганские паспорта, я сидела, заторможенно глядя в одну точку. «Где твой паспорт?! Быстрее давай!»– окликнули меня. Я начала копаться с замком своего сундучка, так как с перепугу забыла его код, наконец открыла, вытащила патроны и положила их себе на колени, потом посыпались золотые сережки, паспорт завалился на самое дно. Офицер внимательно наблюдал за всеми нами. Я вытащила красный паспорт с надписью СССР и тут же уронила его себе на подол испачканной в рвоте паранджи. Затем начала вытирать его о другой край подола. Подняв голову, я увидела, что офицер широко открытыми глазами смотрит на меня. Аккуратно просунув красный паспорт в общую стопку синих афганских паспортов, я сидела, боясь шелохнуться. Наконец все документы были переданы офицеру. Он взял паспорта, передал их подошедшему военному, оставив у себя в руках мой паспорт. Я испуганно застыла, следя за каждым его движением. Открыв советский паспорт, он несколько секунд молча изучал его, затем начал листать страницы, после чего развернулся ко мне всем корпусом. Лицо его выражало одновременно недоумение и озадаченность. «А это что еще такое?!» -отчетливо произнес он в мою сторону. «Ой, это моё», – пискнула я и откинула вуаль с лица.

С чего все началось.

Думала ли я, когда в 90-е годы оканчивала среднюю школу и поступала в Московский институт иностранных языков на англо-итальянское отделение, что через несколько лет буду бежать с афганцами от талибов по горам Гиндукуша. Или когда выплясывала на дискотеках под «Технологию» и «Комбинацию» и прыгала c одноклассниками под «Эх, два кусочека колбаски у меня лежали на столе…», что буду вот так сидеть в парандже в вертолете в каком-то Термезе? В действительности, на тот момент я сходу не смогла бы показать Афганистан на карте мира. Конечно, я слышала про выполнение некоего интернационального долга нашими солдатами, и знала, что муж моей учительницы по скрипке пришел с этой войны немного не в себе и это, пожалуй, была вся имеющаяся в моем сознании информация.

1994 год, Москва. Я студентка ИнЯза, расположенного на Остоженке, который москвичи называли просто институт «Мориса Тореза», в честь генерального секретаря Французской коммунистической партии. Этот ВУЗ во всех отношениях являл собой легендарное учебное заведение, основанное еще в 1930 году, центральный корпус которого размещался в величественном здании бывшего Императорского коммерческого училища, которое все называли «Еропкинский особняк», по имени его первого владельца Петра Еропкина.

"Я с вами равный среди равных,

Я камнем стал, но я – живу.

И вы, принявшие Москву

В наследство от сограждан ратных,

Вы, подарившие века мне,

Вы – все, кто будет после нас,

Не забывайте ни на час,

Что я смотрю на вас из камня".

Эта надпись была выгравирована на памятнике «Воину ополченцу» в институтском скверике. Нам рассказывали, как в июле 1941 года отсюда на фронт уходили его преподаватели и ученики в составе дивизии народного ополчения, участвовавшие в обороне Москвы и закончившие войну в австрийском городе Граце. Я стояла около памятника, разглядывая высеченное в камне лицо солдата, думая о своем деде, прошедшем войну от Карелии до австрийского Хайнбурга. «Смогла ли бы я сделать то, что когда-то сделал мой дед? – задавала я себе вопрос и тут же отвечала – ну конечно нет! Это невозможно и страшно!»

«LINGUA FACIT PACEM» – «ЯЗЫК ПРАВИТ МИРОМ», гласил девиз нашего института, который мы повторяли на латыни при входе в аудиторию, считая, что это придает нам таинственности.

Наши кавалеры учились на военной кафедре. Их корпус располагался в Сокольниках, на Бабаевской улице в бывшем здании машиностроительного института. Каждый день их гоняли на стадионе «Имени братьев Знаменских», расположенном поблизости, заставляя то отжиматься, то подтягиваться, то просто бегать на скорость. Утром в 6 утра, когда еще автобусы почти не ходили, они вставали и шли к 7:30 на учебу, аккуратно сложив свои военные камуфляжные формы в рюкзак поверх учебников английского языка, полных иллюстраций военной техники и оружия. Утро начиналось с построения и маршировки, затем шли три языковых лекции по военному переводу, обед и военная подготовка, где они на скорость разбирали автомат Калашникова, пистолет Макарова и даже ручной противотанковый гранатомет.

– Курсанты, стройся! – отдавал приказы командир, – Ровняяяйсь! Смииирноо!

Все выстраивались на площадке перед зданием, и начиналась ежедневная рутина. Старший по званию проверял внешний вид личного состава. Те, кто был небрит, отправлялись бриться в санузел, где часто не было горячей воды, а те, кто был не стрижен, рисковали быть постриженным прямо на месте не совсем исправной машинкой. Гимны заучивали назубок, а за смешки на лекциях можно было схлопотать несколько пар лекций стоя, когда часами не позволялось присесть ни на минуту, причем записывать приходилось тоже стоя. Каждый день курсанты изучали сложную военную терминологию на иностранных языках.

На предмете под названием ТТХ (тактико-технические характеристики) им также с использованием иностранной терминологии объясняли структуру войск, классы техники, разновидности танков, самолетов и кораблей. Иногда курсантов в военной форме отправляли курьерами в различные военные учреждения, а раз в год все они уезжали в военную часть на сборы, где участвовали в настоящих войсковых учениях. После чего торжественно в присутствии начальника Военного учебного центра приносили присягу Родине.

При входе в длинный коридор с темно-бордовой дорожкой стоял дневальный, когда руководство уходило, он присаживался за стол у полкового телефона. В его обязанности входило выполнение поручений начальства. Рядом с ним стоял дежурный курсант, несущий караул у Знамени полка, отдавая честь всем павшим при выполнении воинского долга. Дневальный и часовой частенько бегали в каптерку, где хранилась одежда, портянки, обувь и прочее имущество, откуда доносилось их чавканье и веселое хихиканье. Особо провинившимся курсантам давали наряд на чистку двора от снега, и они уныло бродили по двору с лопатами.

Я осваивала языки с трудом, я мучилась и часами сидела, разбирая и выучивая наизусть заданный материал. Иногда, после занятий на военной кафедре наши кавалеры прямо в военной форме заходили в центральное здание института и заглядывали в современно оборудованный лингафонный кабинет, где наша Изольда Иосифовна ставила нам британское произношение. «Кончик языка ставим на альвеолы!– кричала она и тыкала пальцем в схему бокового сечения ротовой полости, заглядывая в рот каждому, – А теперь заводим за альвеолы!» Потом оборачивалась, замечала ребят, расплывалась в елейной улыбке и декларировала на своем безукоризненном британском наречии: «Feast your eyes on it! These young ladies speak the language of Shakespeare like true Hindus! (Вы только полюбуйтесь! Эти молодые леди разговаривают на языке Шекспира, как настоящие индусы!) Курсанты ей льстиво отвечали в духе: «But if they have been fortunate enough to fall into your delicate hands, my dear preceptress, they enjoy all chances to turn into true-born English aristocrats!» ( Но раз им посчастливилось попасть в ваши прекрасные ручки, наша дорогая наставница, то у них есть все шансы превратиться в настоящих английских аристократок!) Изольда Иосифовна кокетливо поднимала брови и с еще большей энергией впивалась в нас, а мы, боясь шевельнуться, беспомощно косились на них, всем своим видом демонстрируя невыносимые мучения. До сих пор в ушах стоят ее крики, но, надо отдать должное, чисто британское произношение она нам поставила на всю жизнь. С итальянским все обстояло гораздо печальней, и я подумывала, что итальянский явно не мое призвание, зато философия всегда шла на отлично, так как мама-учитель истории, и книг по теме дома имелось предостаточно.

Во время учебы я проживала в сталинском доме на Шмитовском проезде в доме № 6, в одной из комнат большой квартиры наших хороших знакомых, которые уехали из Москвы, и квартира осталась пустой. В ней были высокие потолки и большие окна, в коридоре стояло старое черное пианино, на которое поставили серый тяжелый телефон.

Пресненский район в 90-е годы, мягко говоря, был не самым спокойным местом в Москве. Особая активность наблюдалась у Пресненских бань, за которыми жила моя грузинская подруга. Мы часто видели черные джипы с амбалами в золотых цепях на шее и запястьях и огромными спутниковыми телефонами. Однажды нам даже пришлось удирать сквозь кусты при непонятной уличной перестрелке.

В магазине за домом всегда были полупустые полки, где однажды мне смогли предложить только соль, чай и пряники. Не сказать, чтобы приходилось голодать, но и наесться досыта при таком обеспечении тоже не всегда удавалось. Выручали родительские запасы, но каждый день бегать домой не получалось, так как учеба занимала практически весь день.

После пар мы с подружкой – грузинкой бежали на улицу. Дома сидеть было неохота, и мы ездили на наше любимое место – Пушкинскую площадь, где всегда было много иностранцев. Наша Изольда Иосифовна, та самая преподавательница по английскому, запрещала разговаривать между собой по-русски, что вызывало у нас бурную реакцию. «Давай мы с тобой притворимся англичанками!» – предлагала моя закадычная подружка. «Давай!» – соглашалась я, и мы начинали демонстративно громко говорить по-английски, сопровождая болтовню непрестанным хохотом. После часа такого «высокоинтеллектуального» времяпровождения очень довольные собой мы расходились по домам, предвкушая, как будем рассказывать про это сокурсникам, и как это будет уморительно.

Дома раздался телефонный звонок, я подняла тяжелую серую трубку и услышала мужской голос с мягким восточным акцентом.

– Алло! Здравствуйте, это Юля?

– Здравствуйте, да, а вы кто?

– Это Саид, ты учишься в институте, я тебя видел, и взял твой телефон у нашего общего друга. Ты похожа на наших…

«Ты похожа на наших». Как же меня достала эта фраза! Мне приходится слышать эту фразу от грузин, армян, азербайджанцев, евреев – и все это при том, что я не имею никакого отношения ни к одной из этих национальностей. Может я не права, но мне кажется, что время, когда все русские были высокими голубоглазыми блондинами, осталось где-то во временах «Слова о полку Игореве». Я среднего роста, с карими глазами и черными вьющимися, как спиральки волосами, и я русская. И все-таки именно с этой фразы началось наше знакомство.

Два года в Москве. Советники.

«Мда, ну и кавалера ты себе выискала… – мама в растерянности смотрит в справочник «Кто есть кто в мировой политике».

«Саид Мансур Надери – лидер афганских исмаилитов, занимал руководящие посты в правительстве Афганистана, – читает она статью справочника на букву «Н», – и что с этим делать?!»

Богатый Саид сорил долларами направо и налево, теперь у меня вместо полупустого холодильника на полу стояли ящики с мандаринами, а холодильник был забит пиццей с Кутузовского, и бургерами с Тверской. Его чемоданы были полны цветастых шелковых рубашек из Германии, а на ногах он носил «казаки» из крокодиловой кожи, которых у него также было множество. Он снимал просторную квартиру на Сухаревской, и с ним всегда было несколько афганцев-хазарейцев, выполнявших всю домашнюю работу. Иногда мы ездили на Фрунзенскую набережную к его другу Востоку, сыну Бабрака Кармаля, жившему в огромной квартире с очень высокими потолками, сверху донизу занятую книжными шкафами. «Ты не слышала об Эдуарде Лимонове? – обескуражил он меня неожиданным вопросом, – Вот, читаю его книгу».

Однажды летом 1994 года к Саиду пришел в гости его родственник, долгие годы проживавший в Лондоне. Я не понимала дари, и они разговаривали при мне, но было видно, что разговор секретный, так как говорили тихим голосом, чтобы не было слышно афганцам в другой комнате. До меня часто доносилось слово «талиб», и я как лингвист поняла, что разговор о них. После ухода этого человека я спросила Саида: «А что такое «талиб»?» Он как-то неуклюже дернулся от неожиданности: «Талиб- это студент, и вообще, больше не повторяй за нами то, что слышишь. Мой брат сказал, что англичане организовали новую группировку под названием «Талибан. Они тренируют ее в Пакистане. А затем к власти вернется Захир шах, бывший афганский король». Я не поняла ни одного слова, особенно то, почему это плохо, что англичане тренируют студентов в Пакистане.

Любимым местом времяпровождения Саида был валютный ресторан «Дели» на улице 1905 года. Ресторан был действительно шикарный, у входа стоял швейцар, которому гости давали валюту на чаевые. В ресторане было несколько тематических залов, один в стиле диско с танцевальным кругом, второй –модерн, но мы всегда сидели в третьем зале – традиционном, с резными деревянными ширмами, разделявшими зал на уютные кабинки. Он встречался там с советскими «мушавирами» советниками, один из которых Генрих Анатольевич Поляков, особенно меня поразил. Он знал об Афганистане и афганцах буквально все – историю, экономику, роды, кланы, имена полевых командиров и их взаимоотношения. Тогда я не понимала, что сижу за одним столом с бывшим начальником афганского сектора международного отдела ЦК КПСС, с человеком, прошедшим все этапы до ввода и во время присутствия советского контингента в Афганистане, блистательным аналитиком и востоковедом, который не сможет пережить развал страны и предательство высшего руководства, и закончит жизнь трагически, скончавшись брошенный всеми в хосписе от тяжелой болезни в 2012 году в Москве.

Советник был в чуть затемненных очках в золотой оправе, в красивой белой рубашке, рукава которой он немного подвернул от жары, темно-синих брюках с дорогим кожаным портфелем. Его движения были энергичные, он несколько раз вставал и куда-то уходил, потом возвращался обратно. Разговаривал он аккуратно, взвешивая каждое слово, чувствовался большой опыт общения с афганцами.

– Да, мы в курсе бедственного положения нашего друга доктора Наджибуллы, – говорил советник, – Советского Союза, «шурави», больше нет, нас всех предали.

– Англичане скоро выпустят из Пакистана талибов, – отвечал Саид.

– Какова будет позиция вашей семьи в решающий час? – спрашивал советник, сверля его внимательным взглядом – дайте Наджибулле возможность покинуть страну перед приходом талибов. Его семья в Индии, дайте ему возможность уехать к семье.

– Вы не можете перекладывать решение проблем, созданных уходом «шурави» и прекращением материальной поддержки на нас, – огрызался Саид, – мы вынуждены выживать, у нас всего 13 тысяч бойцов, мы объединяемся с северными командирами для создания северного фронта противостояния талибам, это все, что мы способны сделать.

– Мы не снимаем с себя ответственности за действия нашего правительства, – отвечал советник, – но и вы не должны забывать, что лично для вашей семьи доктор Наджибулла очень многое сделал.

– Да, вы правы, мы помним добро, что сделал нам этот благородный человек, и я понимаю, на что вы намекаете, напоминая нам об этом. Да, наша семья поступила подобно вам, мы тоже его предали, как предали его «шурави». Но что сделано, то сделано, видно такова его судьба. Сейчас вы должны отдавать себе отчет, что далеко не факт, что наши объединенные силы смогут долго сопротивляться талибам, и тогда они подойдут к границам Таджикистана и Узбекистана, что чревато для России большими проблемами.

– Мы осознаем колоссальную угрозу и возможные последствия приближения талибов, поэтому обещаем со своей стороны помощь формируемому Северному Альянсу в борьбе против новой террористической группировки.

Под воздействием напитков все расслабились. Я же продолжала смотреть на советника в изумлении, так как впервые в жизни слышала подобные вещи. Через некоторое время я решилась и осторожно спросила:

– Простите, а вы кто?

– Я востоковед, – ответил он, – моя работа страны Востока, в том числе Афганистан.

– А разве есть такая работа? – удивленно спросила я.

–Да, есть, – улыбнулся он.

После ресторана мне было нужно заехать к родителям на Марьину Рощу, Поляков был с нами в машине и неожиданно сказал, что он тоже хочет зайти со мной домой. Я удивилась и согласно кивнула головой. Саид после обильного застолья заснул прямо в машине. Молча войдя в лифт, мы поднимались на нужный этаж. Я пыталась понять, зачем он это делает. Резко распахнув входную дверь, он быстрыми шагами прошел прямо на кухню. «Где родители?!» – громко спросил он. Пришла мама, советник сел на табурет напротив нее. Я удивилась тому, как он вдруг изменился. Только несколько минут назад он еле выполз из ресторана и со смешками и прибаутками упал в машину. Сейчас же на кухне сидел трезвый и пугающе серьезный человек. «Что вы делаете?! – произнес он, окинув нас мрачным тяжелым взглядом, – Вы вообще осознаете, во что ввязывается ваша дочь? Забирайте ее немедленно! Пусть лучше она за негра выйдет, раз ей наши ребята настолько не по вкусу. Поверьте, это будет гораздо лучше для нее». Сказав это, он так же стремительно встал и вышел.

Многие годы спустя, когда я познакомлюсь с однокашником, другом и единомышленником Генриха Анатольевича Полякова профессором Новосибирского государственного университета Пластуном Владимиром Никитовичем, написавшем о своем соратнике в книге «Изнанка афганской войны», я буду вспоминать эти встречи в ресторане «Дели» и анализировать то, что видела и впоследствии слышала об этом незаурядном человеке от российских дипломатов в Ташкенте и Кабуле. «Он мог прекрасно «пересидеть» все тяжелые переходные времена на «теплом местечке» в одном из посольств России в высоком ранге советника, который имел, – размышляла я, – он уже в девяностые годы имел полный доступ в Государственную Думу и другие государственные учреждения страны, а уж научная карьера ему была бы обеспечена при любом раскладе. Что же настолько подкосило и подорвало жизненные силы такого волевого человека?» Как оказалось, далеко не все советские советники были такими как он, искренне верящими в свое дело и любящими свою страну. Безусловно, потрясающие интеллектуальные способности Генриха Анатольевича давали ему полное осознание реалий происходящего, он не обманывал себя ни в чем. Но становится ли легче от мысли, что ты знал, как правильно посадить терпящий крушение самолет, но тебя никто не слушал, и самолет разбился вдребезги и ты ходишь между частями человеческих тел, видишь разбросанные детские игрушки? Становится ли легче от того, что ты-то не виноват, ты-то не просто говорил, ты кричал, стучался в закрытые двери, выслушивал замечания тупиц, терпел их насмешки и пошлые хихиканья в свой адрес? Не каждый сможет это пережить, не смог и он.

Второй вопрос, который оставался для меня загадкой в советской военной кампании, это причина, побудившая слабеющий Советский Союз делать поистине колоссальные усилия, чтобы заполучить эту страну в свой социалистический лагерь. О геополитических фактах можно было прочитать в любом учебнике, и информация о том, что львиная часть выделенных на Афганистан средств разворовывалась тоже не являлась особой тайной, но все равно картинка как-то не складывалась, не хватало утерянных, но значительных частичек паззла. Понимая, что русскую душу никогда не удовлетворяли вещи сугубо материальные, я ощущала наличие некоего «третьего элемента», помимо стандартных «власти и наживы». Этот недостающий элемент я нашла для себя, посетив в декабре 2019 года афганское мероприятие в Москве, посвященное 23-ей годовщине со дня кончины товарища Бабрака Кармаля. Собрание проходило в ресторане «Бакинский бульвар», недалеко от рынка «Садовод» – места работы афганской диаспоры. Я сидела за красиво сервированным столом в компании пожилых пуштунов и внимательно наблюдала за ними. Они были элегантно одеты в европейские костюмы и трикотажные жилеты с галстуками. С нами они говорили на прекрасном русском языке, практически без акцента на светские темы, обсуждая русскую классику, которую перевели на пушту практически в полном объёме, приглашая нас на последующие литературные вечера, организуемые афганской диаспорой. Благодаря прекрасным книгам Пластуна В.Н., основная теоретическая база была сформулирована у меня в голове, и я имела представление о давних перипетиях межфракционной борьбы внутри Народно-демократической партии Афганистана, а также об их последствиях, но меня интересовало не это. Я понимала, что нахожусь на уникальном мероприятии, что каким-то чудом мне удалось застать в живых тех самых людей, которые сидели в афганских тюрьмах за коммунистические идеи, которые боролись бок о бок с товарищем Кармалем в рядах фракции «Парчам» (Знамя) за лучшее будущее своей страны. Старики выходили один за другим на трибуну и рассказывали о пережитых тяготах и лишениях, вспоминали погибших соратников в борьбе с отсталостью, самодурством и беспределом феодальных князьков. Они восхищались мужеством своего ныне покойного вождя трудящихся, отвергшего обеспеченную жизнь в аристократической семье ради простого трудового народа. «Ради своего безграмотного и обездоленного народа товарищ Кармаль вступил в борьбу со строем тиранов, прошел тюрьмы и лишения», – говорили они.

В ресторанном банкетном зале были развешаны портреты Кармаля, а лозунги были написаны на пушту и дари белой краской на алых лентах и транспарантах. В зале находилось только пятеро русских, среди которых был мой попутчик бывший советник в Афганистане, глава фонда ветеранов Афганистана и пара сотрудников МГИМО. Советник, слушая пламенные речи и лозунги, словно погрузился в годы своей молодости, он сиял, и воодушевление пронзало весь его облик. Мое состояние было аналогично состоянию сотрудников из МГИМО, которые были примерно моего возраста и сидели, ошарашено смотря на происходящее, думая, что время вернулось вспять, и мы сидим на партийном собрании коммунистической партии. На трибуну вышел ярко одетый импозантный генерал Айваз: «Что с нами случилось, товарищи?! – восклицал он, – до чего докатилась наша страна?! Если мы с вами боролись за просвещение и образование народа, за развитие промышленности и экономики, за повышение дисциплины и уровня сознательности наших граждан, то сейчас наша молодежь, даже та ее часть, которой с огромными усилиями удается получить образование, не может найти себе не только достойную работу, но и элементарную возможность для обеспечения пропитания своим семьям. Нами понукают империалисты, презирающие многострадальный афганский народ и окупающие свои военные расходы героином, который переправляют на своих же военных самолетах для уничтожения молодежи неугодных стран». Долго говорили выступающие, с горечью констатируя современные реалии. От этих людей разливалась такая энергия и эмоциональность, что сам воздух в зале, казалось раскалился и стал осязаемым. И тут картинка в моей голове сложилась. Я поняла, почему советники и государство не жалели сил и средств, чтобы превратить Афганистан в шестнадцатую республику СССР. Наверное, потому что во времена брежневского застоя они и сами уже не верили в идеалы социалистического будущего, и только в среде этих «новообращенных» темпераментных и верящих в коммунизм людей, они находили необходимую имэмоциональную подпитку, они купались в вере афганцев, чувствуя себя творцами этой веры. А ввиду того, что в среде советских советников присутствовала значительная часть действительно талантливых и неординарных личностей, то они вложили свою душу в эту трансформацию своих подопечных, перестроили их сознание на глубинном уровне, создали новую прослойку афганского общества по своему образу и подобию, проделав колоссальную, филигранную работу психологов, владевших тайнами тончайших настроек человеческих душ – и когда все было практически сделано, и переломная середина была позади – все это искусственно созданное монументальное сооружение рухнуло, подобно Вавилонской башне, прогневавшей творца своим горделивым замыслом.

Ташкент город хлебный.

Холодным февральским днем 1996 года в Москву из Афганистана неожиданно приехал старший брат мужа, занимавший пост губернатора провинции Баглан. Он выглядел очень озабоченным и сразу уединился с Саидом для разговора. Когда они вышли, я поняла, что произошло что-то нехорошее.

– Я хотел с тобой поговорить, – сказал мне брат на американском английском.

Я подошла и встала перед ним, вопросительно глядя на него.

– Я приехал сюда, чтобы забрать своего брата и тебя с ребенком в Афганистан, – объявил он мне.

– Что-то случилось? – испуганно спросила я.

– Пока нет, но скоро случится, – уклончиво ответил он, – ты же знаешь, где у вас проживают чеченцы?

– Нуууу…, на Северном Кавказе, – как-то неуверенно ответила я.

– Да, – продолжал он, – по нашей информации скоро здесь начнется война, чеченцы будут воевать с русскими. В Афганистане вам будет безопаснее, чем в Москве. Там у нас есть люди и армия, которые нас защитят, здесь же у нас таких возможностей нет. Если ты останешься, то можешь жить в нашей квартире, и мы будем содержать тебя и ребенка, а также иногда навещать. Если ты поедешь за своим мужем, то увидишь то, что никогда не увидит ни одна русская. Решай сама.

Через пару недель, с восьми месячным ребенком на руках, в черной кроличьей шубе и с пачкой памперсов через плечо я поднималась по трапу боинга Аэрофлота Москва – Ташкент. Приветливая стюардесса быстро прикрепила люльку к стене и положила в нее спящего ребенка. Сидя в самолете, я думала о том, что еду в новую неизведанную жизнь, что теперь все будет по-другому, хотя не представляла себе даже приблизительно как именно.

Через четыре с половиной часа самолет приземлился в аэропорту Ташкента. Выйдя из аэропорта, я обомлела при виде покрывшихся распустившимися зелеными листочками деревьев и яркого горячего солнца. Дочка даже не проснулась и спала завернутая в светлое одеяло с соской во рту. Подъехали два больших джипа, вышел Саид и приказал сопровождавшим его хазарейцам погрузить мои вещи в другую машину. Мы поехали в дом узбека, которого звали Талиб-ака.

После советских квартир маломерок огромный особняк узбека показался мне сказочным дворцом с большим садом и банным комплексом во дворе. Стены и потолки были увешаны зеркалами, пол отделан ярким кафелем. Ковры причудливых узоров были разостланы по всем этажам дома. Во дворе распустились листочки неизвестных мне диковинных фруктовых деревьев. Меня заселили в одну из комнат, где я провела несколько дней, пока афганское консульство в Ташкенте оформляло мою въездную визу. Глядя на расставленные повсюду фруктовые вазы, я думала о том, что, пожалуй, в таком доме, я бы с удовольствием и осталась, и особо незачем ехать в Афганистан. Но вскоре принесли мой паспорт с вклеенной белой наклейкой, исписанной арабской вязью, это и была виза Афганистана. Выезд в Термез был назначен на следующий день.

Ташкент – Термез – Хайратон.

Как быстро бы не неслись джипы, но 11 часов езды по однообразной, местами разбитой дороги в Термез выматывают не на шутку. Впоследствии мне придется часто ездить по этой дороге, и мне порядком поднадоест этот монотонный горностепной пейзаж за стеклом машины, но первый раз все было в диковинку.

В день выезда подул прохладный мартовский ветер. Из верхней одежды, в которой я приехала из Москвы, у меня была только черная кроличья шуба. Я, недолго думая, одела эту шубу, которая приводила в шок узбечек на полустанках, когда я выходила из машины размять затекшие от долгого сидения ноги.

Наконец добрались до Термеза, где у семьи мужа был собственный дом, используемый как перевалочный пункт по дороге в Афганистан. После краткой остановки мы подъехали к пограничному мосту через Амударью, так называемому «Мосту Дружбы», построенному в 1981 году советскими инженерами. На афганской стороне моста нас встретили афганские пограничники. Увидев мой паспорт, они помахали рукой куда-то влево, отправляя нас в российское консульство, расположенное недалеко от моста.

В будущем, каждый раз, проезжая по этому мосту, я буду проверять свои ощущения, думая, что это случайность, но в результате приду к выводу, что что-то в этом есть. Дело в том, что когда с территории Узбекистана въезжаешь на афганскую сторону, то на человека наваливается какая-то тяжесть и напряженность, тебя будто накрывает невидимым замкнутым куполом. И, наоборот, при выезде через мост в Узбекистан, тяжесть сразу исчезает и становится легко. Мне будет казаться, что от обилия пролитой крови, тут бродят неприкаянные души погибших и замученных людей и просят помощи.

Тем временем мы подъехали к консульству, где нас встретил Александр Анатольевич, консул, ранее знакомый с Саидом. Он подошел ко мне и заглянул в одеяло с ребенком:

– Девочка? – весело спросил он.

– Да, Дианка… – смущенно ответила я.

– Смотри-ка, ксерокопия Саида! – улыбнулся консул.

Саид тоже довольно улыбается. Мы проходим в комнату, обшитую деревянной рейкой, где в мой паспорт ставят печать «Поставлена на учет в Генкосульство России в Хайратоне».

Снова рассаживаемся по машинам, чтобы отправиться в Мазари-Шариф. И только отъезжаем по асфальтовой дороге, как вокруг машины начинают перелетать с места на место зеленые шевелящиеся облака. Затем в лобовое окно машины на скорости врезаются огромные кузнечики и, разбиваясь о стекло, оставляют противные зеленые кляксы. Через пять минут все стекла покрываются тошнотворными подтеками.

– Что это?! – вскрикиваю я с отвращением.

– Саранча, поля же не обрабатывают, вот и развелась везде, – объяснил Саид.

Через час – полтора быстрой езды мы прибываем в Мазари-Шариф, являющийся столицей серверной провинции Балх.

Мазари – Шариф.

Как мне сказали, городом управлял афганский узбек, генерал, которого звали Абдуррашид Дустум. Повсюду стояли патрули из узбеков. Мы направлялись в район за городом под названием «Кудебарг», где находилось предприятие по производству азотно-туковых удобрений. Иметь дом в этом районе считалось престижным, поэтому семья Надери приобрела себе двухэтажный особняк именно здесь.

Дом был добротным и хорошо сделанным. На втором этаже находился просторный устланный коврами зал, по периметру которого были расставлены необыкновенно длинные, сделанные на заказ диваны, но ими мало кто пользовался – все сидели на коврах, облокачиваясь на бархатные подушки. Мое внимание привлек огромных размеров телевизор с очень тонким видеоплеером, таких в Москве я не видела. Я сбежала по лестницам вниз, посмотреть, что там. Внизу была кухня, с большими газовыми плитами. Один из охранников, повязав фартук поверх военной формы и засучив рукава, лихо помешивал шумовкой баранину, обжаривая ее в луке, рядом стоял тазик с замоченным длиннозерным желтоватым пакистанским рисом. Но я смотрела не на рис, а в угол кухни, где за двумя вениками стояли автоматы Калашникова. С улицы донеслись голоса, и я увидела, что в пластиковых кастрюлях – «бартанах» принесли какую-то еду. Думая, что это шашлык, я побежала обратно наверх, и сразу отпрянула назад, увидев их содержимое. «Это же «кале паче», – со смехом сказали мне, – баранья голова и ноги. Очень полезно для суставов». Но я категорически отказалась это пробовать. Сев поодаль, я искоса наблюдала, как они ели язык, глаза и выбивали мозг на ложки. «Вот дурдом, и я это должна буду тут есть?!» – с отвращением думала я. Но мне продолжали объяснять как ни в чем ни бывало: «Вот видишь язык. Женщинам мы его обычно не даем есть, так как у них и без этого языки длинные. Глаза надо есть одному человеку, так как если по одному глазу съедят два разных человека, то обязательно поссорятся…»

После такого «отвратительного» блюда мне все-таки повезло, так как в одной из кострюлек принесли мороженое ручного производства. Сбитые вручную сливки с ванилью и фисташковой крошкой, оказались такие вкусные, что я скоро забыла пережитый стресс, а затем мне дали целое блюдо джелалабадских желтых манго и веточек крошечных спелых бананов, от которых мое настроение окончательно пришло в норму. «Ничего…,– думала я, наворачивая спелые сладчайшие манго, – в принципе жить можно».

Только я после таких деликатесов прилегла отдохнуть, как снова надо куда-то ехать. «Расул Пахлаван послал за нами машину», – услышала я.

Расул Пахлаван.

Выйдя из дома на улицу, я снова удивилась, впервые в жизни увидев «мерседес». Вообще в Афганистане было странное ощущение, вроде страна бедная, но ни такой бытовой техники, ни таких машин в Москве мне не приходилось видеть. Черный сияющий на ярком солнце «мерседес» был не просто хорош, он был шикарен и принадлежал он другому узбекскому генералу, которого звали Расул Пахлаван. И если бы в тот солнечный мартовский день 1996 года, нам кто-нибудь бы сказал, что хозяину этой машины осталось жить четыре месяца, мы бы подумали, что этот человек сошел с ума.

А это действительно произойдет в июне 1996 года, когда Расула Пахлавана по непонятным причинам застрелит его же собственный телохранитель. Это известие застанет врасплох и испугает семью мужа. Лихорадочно собирая информацию, они поедут домой к Малеку, сводному брату Расула, для выражения соболезнований. По случайному совпадению меня тоже туда возьмут.

Когда мы пришли в дом Малека, нас отвели в женскую половину. Это была просторная комната с белеными стенами и матрасами на полу. Я привыкла к более современным и всегда по моде одетым родственницам мужа, поэтому, увидев жен и родственниц Малека, приняла их за служанок. Они были одеты как женщины из горных кишлаков. От общения с ними складывалось ощущение, что они забиты и запуганы своим мужем.

На тот момент я плохо понимала язык, хотя они особо и не разговаривали. Вдруг неожиданно распахнулась дверь, и в женскую половину, где находились все мы, зашел сам Малек, тем самым нарушая афганские обычаи, запрещающие чужому мужчине находиться в одном помещении с чужой женщиной. Он несколько раз проходил мимо нас, в соседний зал, что-то указывал. Он был такого же высокого роста, как его убитый брат, но гораздо полнее. На нем был светлый «пирантумбан» и жилет.

Я обратила внимание, что Малек как-то ненормально перевозбужден, весь дерганый и вообще какой-то неадекватный. Он быстро ходил, громко что-то приказывал, и так необщительные жены при его появлении вообще впали в ступор.

Нас позвали на выход, и мы сели в машины. Впервые я видела по-настоящему злыми уже своих родственников. Они были просто в бешенстве от выходки Малека, зашедшего в женский зал, где сидели женщины семьи Надери. Самое интересное, что они окажутся абсолютно правыми, и этот поход Малека в женский зал будет иметь опасные последствия. Если бы через некоторое время я бы узнала, что Малека кто-то грохнул, то точно подумала бы на своих родственников, но Малек жив и поныне.

Что касается гибели Расула Пахлавана, то Надери хранили молчание. Фактом было то, что они симпатизировали Расулу Пахлавану. Фактом было и то, что для Дустума это был очень серьезный конкурент, который заигрывал с Надери, пытаясь переманить их на свою сторону. А все хорошо помнили ситуацию с Наджибуллой, когда в той перетасовке сил, именно Надери стали последней каплей, давшей перевес сил в пользу моджахедов. Но, с другой стороны, принимая во внимание крайне негативные личностные характеристики Малека, как человека беспринципного и коварного, версия убийства им самим собственного брата по указке пакистанской разведки с целью самоличного захвата Балха и Фарьяба, также имеет право на существование. К тому же, принимая во внимание факт, что оба брата были рождены от разных матерей, то старые обиды и борьба матерей за внимание отца посредством сыновей, тоже могла остаться в его памяти, ибо эти люди никогда и ничего не забывают. Говоря простым языком, оба брата были земным воплощением «зверя», именно о таких узбеках хазарейцы говорили «жестокость таджика равнозначна милости узбека».

Но все это будет в будущем, а на тот момент, я с довольным видом сидела в огромном, сделанном на заказ «мерседесе» Расула Пахлавана, и мне было абсолютно все равно, кто он такой. Я думала лишь о том, что никто и ни за что на свете не поверит, что я каталась на такой шикарной машине.

Через четыре месяца, когда вся семья Надери полушепотом обсуждала загадочную гибель этого узбекского генерала, я впервые увидела фотографию Расула Пахлавана в черной рамке. Породистое и беспощадное лицо, прямой нос, зеленые глаза, по сравнению с невзрачным Дустумом он выглядел гораздо эффектней. Я уже слышала жуткие истории о его страшном нраве, когда однажды он летел на вертолете вместе с одной из своих жен, и его новорожденный сын беспрестанно плакал. Расул Пахлаван несколько раз приказал жене «заткнуть своего щенка», но ребенок не умолкал. И тогда он схватил младенца за ногу, открыл люк вертолета и выкинул его за борт.

Мне рассказывали и другую историю о его зверином характере, когда после побега одной из его жен с молодым афганским певцом в Узбекистан, он преследовал их. Беглецам удалось выбраться из Афганистана и добраться до Ташкента, но, как я поняла, узбекские власти проявили жестокость и, прекрасно понимая, на что обрекают несчастную молодую пару, выдали их обоих Расулу Пахлавану, который повесил их на цепи и резал на куски на глазах друг у друга. Поистине то был не человек, а дьявол, как и его милый братик.

Пули- Хумри.

Пули-Хумри оказался небольшим городком по дороге в Кабул. Это административный центр провинции Баглан, где старший брат мужа занимал должность губернатора провинции, а Саид – командира гарнизона, выполнявшего функцию местной полиции. Меня привезли в длинный одноэтажный дом, построенный в форме большого квадрата с двориком посередине. Дом состоял из зала для гостей, спальной комнаты, детской, просторной кухни и отдельного помещения для прислуги и охраны рядом с входными воротами. В доме работало несколько девушек, няня, два повара, управляющий и охрана. Каждый день приходило несколько десятков человек по разным вопросам, в основном с различного рода заявлениями, которые разбирал муж. Всех посетителей следовало накормить. Повара готовили и на сжиженном газу в баллонах, и на дровах, разжигая огонь под большими казанами. Куриц привозили неочищенными, и повара быстро окунали куриные тушки в кипяток, от чего перья легко чистились. Еда была натуральная, от которой я совершенно отвыкла в Москве. Большие жестяные десятилитровые коробы пищевого жира также были неплохого качества. Рис использовали длиннозерный пакистанский, при замачивании каждая рисинка увеличивалась в размерах в несколько раз, а плов становился рассыпчатым и ароматным. Готовили много разновидностей плова: «кабули» – с нашинкованной сверху морковью и кишмишем, «изумрудный плов» – рис, проваренный на зеленоватой воде от шпината, «апельсиновый плов», когда вместо моркови нарезали тонкой соломкой сухие апельсиновые корки. Из круглого узбекского риса готовили кашу вперемешку с вареной репой и картошкой, а также сладкую желтую рисовую кашу. Подлив к плову было также великое множество, начиная от фрикаделек, кончая подливками со шпинатом и даже из бараньего мозга. Еда была настолько вкусной, что для гурмана, пожалуй, это был настоящий рай. Накрывали обычно на улице, на веранде, устланной циновками. Хозяева ели отдельно.

По утрам я просыпалась, чувствуя, что на меня кто-то смотрит. Это были женщины- хазарейки, которые приходили рано утром и просто заходили в мою комнату. Они пешком проделывали долгий путь из горных кишлаков, и их внимание было безобидным, поэтому я быстро привыкла к их присутствию и спокойно занималась своими делами, а они сидели и смотрели, иногда что-то спрашивали.

Мои девушки-служанки были из бедных семей и не умели читать и писать. Их звали Узро, Марзие и Джамиле. Так как изучение языков было для меня привычным делом, то я попросила нанять мне учителя дари. Наличие советского воспитания отрицало классовое неравенство людей, а тем более разделение на слуг и господ, поэтому, когда ко мне пригласили учительницу из женской гимназии «Ева», я притащила с собой всех своих служанок и вместе с ними начала учить дари. Мой поступок вызвал сначала недоумение, а потом стал поводом для шуток в семье Надери. Сами служанки тоже не ожидали такого поворота и не знали, что с этим делать. Но понемногу привыкли. Мы учились читать и писать, я повторяла за ними слова, мы списывали друг у друга, а когда я неправильно говорила слова и предложения, то они прыскали со смеху и убегали. В результате я так выучила хазарейский диалект, что незнакомые люди не могли определить, что я не афганка, а служанки научились грамоте.

Семья мужа хорошо ко мне относилась, и я быстро адаптировалась. Дочка уже вовсю бегала по двору за кроликами, ей даже привезли маленького олененка, которого кормили молоком из ее старой бутылки с соской, что вызывало ее громкий протест. Иногда прямо в саду устраивались собачьи и петушиные бои. Кроме петухов в клетках из ивовых прутьев приносили бойцовых куропаток, которых кормили отборным миндалем. Рассказывали, что ставки на собачьих боях в Мазари-Шерифе достигали выставления на кон новейших моделей джипов, привезенных из Дубая.

Другим любимым развлечением были бои воздушных змеев. К этому событию противники тщательно готовились. Они тайком друг от друга покупали особо маневренные модели с каркасом из тонких реек, обклеенные разноцветной папирусной бумагой, которую торговцы специально завозили из Пакистана. Затем выбирали дорогую прочную нить, содержащую как можно больше частичек стекла, чтобы наверняка перерезать нить противника. Затем все ожидали подходящей ветряной погоды, выходили на открытую местность и разражались настоящие воздушные баталии. Перед тем, как сойтись в битве, яркие остроносые змеи, управляемые игроками, сначала расходились на большое расстояние, чтобы издалека набрать скорость и ринуться на противника со всей возможной мощью. Они начинали сближаться, грозно пикируя острыми концами друг в друга, и все мальчишки, наблюдавшие за сближением, замирали в ожидании. И вот удар! Крест накрест сплетаются нити, стекло со скрежетом режет нить противника, и один из змеев срывается в воздух. Мальчишки, да и взрослые начинают вопить от восторга, а грозный победитель уже уходит на разгон, чтобы вновь сойтись в битве с уже другим врагом.

Я смотрела, на развлечения этого народа и думала, что даже в отдыхе и играх у них происходят постоянные битвы, словно в их крови присутствовала только борьба и ни капли покоя. Они сами соглашались с этим, рассказывая легенду о том, что однажды пастухи сидели в пастушьем шатре и спокойно вели беседу. Вдруг пришел афганец, в руке которого был мешочек с родной землей. «А теперь посмотрите, что сейчас произойдет, – сказал он бывшим с ним людям, и высыпал афганскую землю под полог пастушьей палатки. Как только он это сделал, пастухи вскочили со своих мест, начали друг на друга кричать и бить посохами по спине. «У нас даже сама земля воюет», – печально сказал он и пошел дальше.

Мы часто ездили в родовое имение Надери, селение под названием Каян. Там был выстроен большой и очень красивый комплекс. Самым эффектным зданием был дом в форме орла, на вершине невысокой горы. Глаза орла были окнами дома, внутри шеи была красная лестница с гирляндами огоньков по бокам и статуэтками орлов-символов исмаилитов, а в теле орла было основное помещение с боковыми диванчиками.

От орла шли вниз ступеньки к круглому дому, окруженному фонтанами. Внутри дома была кровать со спинкой в форме головы орла, а стены были уставлены полками со статуэтками орлов. Над кроватью висел портрет Хасана Саббаха – основателя государства исмаилитов – низаритов.

Еще ниже находился ряд красивых белых особняков и дом музыки, где были собраны редкие музыкальные инструменты, под которые исмаилиты пели свои молитвы «мунаджаты», сопровождая их восклицаниями «Йа Али, маула Али, Йа Али мадад», то есть «О Али, наш Господин Али, помоги нам!» Интересно, что исмаилиты действительно сильно отличаются и от суннитов, и от традиционных иранских шиитов. У иранских шиитов почитается 12 имамов, последний из которых это имам Махди – скрытый имам, прихода которого они ожидают.

У исмаилитов-низаритов 49 имамов, последний из которых и есть наследный принц Карим Ага Хан IV, проживающий в Англии и Франции и ведущий впечатляющую по размаху благотворительную деятельность. Титул 49 имама он получил не от отца, а от деда, выбравшего именно этого внука как достойного преемника. Исмаилиты верят, что с передачей имамата последующему имаму передается и некая сакральная сила, наследуемая от самого имама Али, которого они считают практически земным воплощением Всевышнего. Они часто рассказывают свою любимую легенду о том, что однажды пророк Мохаммед в видении разговаривал со Всевышним, явившемуся к нему в образе льва, в пасти которого был перстень с ярко красным рубином. Когда видение прекратилось, к пророку пришел его зять имам Али, на пальце у которого он увидел тот самый перстень с рубином. Соответственно, если имам Али и есть земное воплощение самого Всевышнего, то передаваемая от него последующим имамам сакральная сила имеет божественную природу, а это означает, что «присутствующий в мире» принц Карим Ага Хан IV и есть воплощение первого имама Али с его божественной сущностью. Эта цепочка всегда вызывала у меня ассоциации с индуистскими перевоплощениями. И, возможно, я была не особо далека от истины, о чем косвенно свидетельствует особая популярность исмаилизма в Индии и Пакистане.

Исмаилиты считают себя самым прогрессивным течением ислама, свободным от устаревших предрассудков и средневековых догм. «Мы мусульмане в джинсах», – шутили некоторые из них и мне импонировала эта легкость их мировосприятия.

Вокруг особняков семьи Надери гуляли белые и цветные павлины, бегали мраморные доги, летали прирученные соколы, в клетках сидели орлы.

Правда, по соседству со всей этой роскошью располагались жалкие глиняные лачуги жителей Каян, обслуживавших все это богатство. Но они смотрели на своих господ с таким обожанием, что, казалось, им даже в голову не приходило мыслей о неравенстве.

Однажды мне довелось присутствовать при сцене, когда одна из женщин вызвала на дом местного муллу, снимавшего порчи и заклинания. Пришел старичок с жиденькой бородкой в поношенном национальном афганском костюме «пирантумбане». Он с серьезным видом выслушал подозрения хозяйки относительно вероятных козней ее недоброжелательницы, проживавшей по соседству. «Представь себе, – пожаловалась женщина, – она постоянно подсылает мне своих служанок под разными предлогами, и вот результат – я начала болеть, муж со мной ругается. Помоги, я щедро отблагодарю».

Старичок быстро сообразил, что к чему, прикинув размер вознаграждения, и с энтузиазмом взялся за дело. Он приказал развести в саду костер и принести садовую лопату. Через 15 минут огонь весело потрескивал, а мулла засунул лопату в огонь, накаливая ее до красноты. Когда лопата раскалилась, он, покосившись, посмотрел все ли на месте. Испуганная прислуга глазела, открыв рты, хозяйка стояла, еле дыша. Настал необходимый драматический момент, и мулла продемонстрировал свой коронный номер на публику, а именно, начал языком лизать раскаленную лопату и приходить в безумный транс помешательство. Подобно шаману, старик прыгал по саду и призывал джинов: «Джины! Приказываю вам явиться!» При этом он смотрел вниз, будто действительно видел джинов маленького роста, бегающих вокруг него. «Быстро ищите мне, где запрятана порча «тумор»! Или я накажу вас!» – вопил он на них страшным голосом. Прислуга в ужасе разбежалась и выглядывала из дальних углов дома. Беснующийся старичок вдруг завопил: «Нашел! Нашел! Копайте под тем вишневым деревом!» Слуги бросились к дереву и начали рыхлить землю, старик голыми руками прощупывал разрыхлённую почву. Через минут десять раздался его торжествующий вопль: «Вот он!!! Смотрите!!!». Старик тряс перед носом у перепуганной хозяйки грязным темным платяным мешочком. Содержимое «тумора» было аккуратно извлечено и выложено на всеобщее обозрение. Старик торжественно комментировал: «Кусок свиного сала, согнутая ржавая игла, а вот и написанное колдовство», – мулла аккуратно разворачивал узенькую длинную бумажку, исписанную мелким почерком и свернутую трубочкой. «Эту записку надо смыть проточной водой арыка», – бормотал он, смывая чернила в воде и шепча под нос арабские заклинания. «Саму бумагу надо кинуть в огонь!»– пояснил он и демонстративно бросил ее в затухающий костер. Затем взялся за иглу и, обмотав ее плотно ниткой, начал осторожно распрямлять. «Главное, чтоб не сломалась…– шептал он страшным голосом – иначе может умереть…». Хозяйка от страха начала заваливаться на диван, ее жизнь висела на волоске. В воздухе повисла напряженная тишина, нарушаемая только сипением возящегося с иглой старика. Наконец, о чудо! Иголка была благополучно распрямлена, хозяйка жива, мулла щедро вознагражден и с почестями оправлен восвояси.

Вообще жизнь простых хазарейцев была полна невероятных суеверий, мифов и сказок. Ввиду моего юного возраста, хазарейские женщины инстинктивно воспринимали меня как иноплеменного детеныша и воспитывали, как могли, рассказывая местные предания и легенды. Когда мы ночевали в старых домах в Каяне, они показывали следы, оставленные потусторонними существами на потолках и стенах, уверяя, что духов тут бродит немерено. От них я впервые услышала персидские сказки про царевича Бахрама, путешествовавшего на крылатом коне, истории из Книги царей «Шахнаме» про богатыря Рустама и страшных дивов с одним глазом во лбу и двумя рогами на голове, но больше всего мне нравилась сказка про колдуна- оборотня, которую я даже записала.

Женщины из семьи мужа обучали меня восточному этикету, а именно, смотреть собеседнику глаза в глаза, а также подавать руку мужчине при приветствии считалось неприличным. При входе в помещение старшего по возрасту человека полагалось привстать с места в знак уважения и приложить руку к груди. Запрещалось проходить между разговаривающими мужчинами, следовало обходить их сбоку и как можно дальше от них. Нельзя было без стука входить в комнату и громко разговаривать и смеяться, и вообще, рекомендовалось поменьше болтать и побольше слушать. Если человек был старше хотя бы на месяц, то ты уже был обязан его уважать и прислушиваться к его указаниям. С прислугой следовало держаться строго, соблюдая дистанцию, но по-доброму. Когда замечали, что прислуга уносит домой продукты питания, то в малых количествах это позволялось, но если наглела, то следовало наказывать.

Наказывали слуг довольно редко, лишь иногда хозяйки давали им подзатыльники за мелкие проступки. К тому же в каждой богатой семье среди прислуги воспитывали сирот, которым впоследствии доставались должности управляющих.

Самой большой проблемой была необходимость целовать руку старшим членам семьи, и то, что мне самой периодически кто-то из «мюридов» – членов религиозной общины исмаилитов, пытались целовать руку, как жене и невестке их духовных руководителей. Мне не нравилось ни первое, ни второе, но я понимала, что это неизбежность. Руку целовать нужно было пожилым людям из семьи мужа, возрастной категории близкой к 70 годам и выше. Это делали все окружающие, так что в принципе это было приемлемо, все выглядело естественно и обыденно. Что касалось обратной ситуации, когда кто-то направлялся ко мне с намерением целовать руку, как госпоже, то это обычно также происходило в окружении других женщин семьи и шло как бы по цепочке, механически и без какой-либо эмоциональной нагрузки. Через год я смирилась и с этими особенностями этикета и выполняла их, не замечая.

Из одежды интересными составляющими гардероба были штаны и паранджа. Штаны «тумбан» были из белой хлопковой ткани с манжетами на голени. Манжеты были с вышивкой, иногда даже с серебряным шитьем. Поначалу мне было смешно надевать под платье такие широкие штаны, но постепенно я оценила все удобство этого атрибута. Во-первых, когда сидишь на матрасах и коврах, по-турецки скрестив ноги, то сидящим напротив видны только эти шаровары и можно сидеть свободно. Во-вторых, на улице часто дуют пылевые ветра, и штаны надежно защищают от проникновения грязи. В-третьих, летом в них не жарко, а зимой не холодно, так как ткань натуральная.

Насчет афганской голубой паранджи с сеточкой дело обстояло сложнее. В ней было душно и неудобно, узкая шапочка на голове портила прическу, а сквозь плотную сеточку было почти ничего не видно. Первый раз я одела паранджу в Мазари-Шарифе, когда я с родственником и охраной собралась посетить торговый центр. Выйдя из машины, я в туфлях на шпильке начала подниматься по высоким бетонным ступеням. Пройдя шагов пять, я наступила шпилькой на подол паранджи, повалилась вперед и чуть ли на четвереньках поползла по лесенкам. Но это было лишь начало. Войдя в магазин индийских сари, меня поманили пальцем и тихо сказали: «Госпожа, зайдите в примерочную комнату, вы паранджу наизнанку одели…» Охнув, я забежала в узкую кладовую и стала выворачивать паранджу налицо, после чего с трудом напялила на голову, так как шапочка была не по моей голове, а как минимум на 2 размера меньше. Но и это было не все, так как, когда я добралась до стеклянных прилавков с эффектной подсветкой, в которых на красных бархатных подушечках лежали необыкновенно красивые индийские украшения, блистающие ярко-желтым золотом, я вдруг осознала, что ничего не вижу сквозь эту дурацкую сетку. «Ничего себе, мне дали столько денег, и я просто не могу разглядеть, что можно купить!» – пронеслось в голове. Такой нестандартной ситуации у меня еще не было, и я решила не сдаваться. Я выбрала продавщицу афганку с веселым выражением лица и протиснулась к ней боком. Затем начала тыкать пальцем в витрину и произносить единственное слово на дари, которое знала на тот момент – «ин», то есть «это». Она сразу сообразила и подавала мне украшения по-очереди. Я брала их, затаскивая под паранджу и рассматривая там, как в палатке. Я купила белое, шитое золотом панджаби, и красивые украшения в тон костюма. Но мой поход в торговый центр настолько развеселил продавцов и охрану, что родственники меня больше туда не пускали, а привозили все на дом.

Однажды в моем доме в Пули-Хумри раздался телефонный звонок, я подняла трубку и услышала женский голос: «Салам. Саид дома?» Оказалось, что местные жрицы любви сами обзванивали дома состоятельных потенциальных клиентов, предлагая свои услуги. И, как правило, без дела долго не оставались, что обеспечивало некий доход им и их детям.

Пожалуй, это был первый и последний беззаботный год, выпавший на мою долю в этой семье, так как затем начались тяжелые и страшные испытания.

ЧАСТЬ 2

Путь на Душанбе.

1999 год, Узбекистан. Мы находимся в Ташкенте, пережидая смутные времена и беспредел талибов, царящий в Афганистане. Все пристально наблюдают за действиями Ахмад Шаха Масуда в Афганистане – Надери из Узбекистана, Дустум из Турции. Они оба оказались хитрее находящегося в пекле войны Масуда, которому остается жить ровно год.

Мы решаем сьездить в Таджикистан, город в Горном Бадахшане. Там также живут исмаилиты, к тому же мать мужа – памирка, родом из этого города, соответственно имеются дальние родственники.

Недолго думая, собираем вещи и выезжаем на черных джипах в Термез. На следующее утро едем из Термеза в Душанбе, где располагаемся в доме знакомого таджика, нас пятеро человек. Мы ожидаем выдачи специального документа – разрешения на въезд на территорию Горного Бадахшана, которое выдает ОВИР МВД Республики Таджикистан. Приходит уполномоченный представитель этого учреждения, он интересуется целью поездки, собирает паспорта. Увидев мой новенький паспорт, уже не СССР, а Российской Федерации, который я получила перед выездом в Посольстве РФ в Ташкенте, заинтересованно расспрашивает, как я оказалась в компании афганцев. Я отвечаю на беглом дари, что явно ему нравится. Он говорит, что разрешения будут, но придется подождать пару дней. Все ушли, а я случайно задержалась. Неожиданно приставленный к нам сотрудник местных спецслужб поманил меня пальцем. Я подошла.

– У тебя язык соловьем заливается, а глаза просят свободы. Ты что, сбежать от них хочешь? – спросил он, глядя на меня с сочувствием и каким-то особым пониманием всего происходящего.

Я испуганно посмотрела на него, невольно отшатнувшись в сторону.

– Если хоть кто-нибудь это узнает, мне конец, – просто ответила я.

– Никто не узнает. Удачи тебе! —сказал он и вышел.

Душанбе оказался прекрасным городом, полным зелени. Величественная статуя Исмаила Сомони, основателя древнего таджикского государства возвышалась в центре города. В скульптурный комплекс включено много древних символов – солнечный диск на скипетре и львы, как олицетворение древнеперсидской империи, модель монумента Саманидов в Бухаре под ногами Сомони, корона на арке – все наполнено историческим смыслом, понятном каждому местному жителю.

Мы даже успели попасть на многолюдную таджикскую свадьбу, где во дворе были расставлены длинные столы, а людей пришло столько, что ахнули даже видавшие виды афганцы. Танцовщицы в красных бархатных нарядах извивались под причудливые мелодии, им беспрестанно давали местные деньги сомони, которые они ловко прятали под лифы своих костюмов. Плов готовили в нескольких огромных казанах, водка под местным шутливым названием «белый чай» разносилась в маленьких чайничках. Гостей лукаво спрашивали: «Вам черный чай или белый?», что очень веселило приглашенных.

Наконец нам выдали разрешения на поездку, и мы выехали на Памир.

Хорог.

Дорога Душанбе – Хорог это незабываемое зрелище, не то, что унылая дорога на Термез. Несешься на джипе по довольно неплохой дороге, воздух кристально чист и от этого не чувствуешь, что преодолеваешь большие расстояния. Формально расстояние от Душанбе до Хорога около 600 км, но на практике мы добирались двое суток с ночевкой на перевале в Тавильдаре. Поражало обилие горных родников, вода струилась отовсюду. У некоторых родников расположились небольшие шашлычные, на деревьях висели клетки с куропатками, которых кормили миндалем. Мясо и зелень были необыкновенно вкусными, запивали родниковой водой. Мы вышли посмотреть на небольшой горный ручей, вода в котором была красноватого цвета от размываемой красной глины.

При подьезде к перевалу начали попадаться брошеные старые ржавые танки, на дулах которых было написано зеленой краской по-арабски «Аллах Акбар». Затем пошли перевернутые грузовики, тоже все в ржавчине, и наконец мы подьехали к огромной воронке от бомбы. Я вылезла из машины и заглянула на дно, таких я не видела даже в Афганистане. «Что это?!» – ахнула я. «Это в 90-е годы Душанбе военной авиацией бомбил Памир, была гражданская война, погибло много памирцев», – ответили мне. Вышла женщина, которая содержала некое подобие гостевого дома, где мы и заночевали. Вечером она рассказывала о тех страшных бомбежках, я с ужасом слушала ее рассказы.

Утром мы выехали в направлении Хорога. Город исмаилитов был не таким простым, как могло бы показаться неподготовленному туристу. Карим Ага Хан IV выстроил несколько мостов через реку Пяндж, соединив тем самым таджикские и афганские деревни исмаилитов. Он выстроил международный университет и больницу для своего «джамаата»-религиозной общины, а также молитвенные дома «джамаатханэ». Молитва исмаилитов называется не намаз, а «доа». Это особая личная молитва, в которой упоминаются имена всех 49 имамов, включая имя самого Карима Ага Хана IV. Кстати во время гражданского противостояния в Таджикистане, отец мужа С.М. Надери приезжал сюда для проведения мирных переговоров между правительством и бадахшанскими силами самообороны, в качестве «посла мира», как о нем впоследствии писали таджикские газеты, и его авторитет сыграл не последнюю роль в установлении мира в Таджикистане.

Мы гуляли по берегу реки Пяндж и даже кричали «Салам» афганцам на том берегу. Река Пяндж и есть граница между Таджикистаном и Афганистаном, и наркотики переправлялись огромным потоком через эту, в некоторых местах довольно узкую реку. Иногда пакеты с героином афганцы просто запихивали в резиновые шины и по воде переправляли на другой берег.

Памирцы отличаются от жителей центральных районов Таджикистана. Они выше, среди них много голубоглазых и светловолосых, у них семь памирских языков сильно отличающихся от традиционного таджикского и довольно горячий темперамент. Например, я случайно задела плечом памирскую девушку, когда ходила по местному базару, она чуть не влепила мне пощечину, так как подумала, что я это сделала намеренно.

У некоторых памирцев остались очень необычные старинные дома, которые заслуживают отдельного описания. Стены домов выложены из камней, а крыша деревянная, сделанная своеобразным куполом с круглым отверстием посередине. Считается, что через это отверстие проходит в дом естественный природный и божественный луч света. Это отверстие, имеющее в поперечнике около 0,75м, называют «руз». На ночь его закрывают для сохранения тепла. В символике памирского дома руз является сакральным центром, пуповиной, через которое осуществляется связь обитателей дома с небесами. Недаром с глубокой древности памирский дом служил не только для защиты от непогоды, но также являлся храмом, где приносились жертвы и совершались молитвы.

В центре дома расположен очаг для огня. Вокруг очага пол состоит из трехуровневого настила. Самый низкий первый уровень означает «неодушевленный мир», второй, расположенный ступенькой выше над ним, символизирует «растительный мир», третий – «животный мир».

Вокруг очага установлены пять столбов, каждый из которых назван именем членов семьи пророка Мохаммеда: главный столб самого пророка, дальний справа – его зятя Али, ближний столб слева – дочери Фатимы, и два столба у входа -внуков Хасана и Хоссейна.

Завершающим элементом памирского дома является «Чорхона»– ступенчатый четырехярусный купол, устанавливаемый над балками посередине помещения. Каждый ярус символизирует какую-либо стихию. Так, первый символизирует «Дом Земли», второй – «Дом Воды», третий – «Дом Ветра» и четвертый, самый верхний ярус, символизирует «Дом Огня» и само солнце. Он открыт для проникновения света и устанавливается в последнюю очередь. Балок в куполе двенадцать по числу шиитских имамов. При восходе солнца первые лучи проникают сквозь отверстие в крыше на столб пророка, а затем рассеиваются по всему дому.

Правая сторона дома предназначена для мужчин и общих собраний, молитв и празднеств, центральная часть вокруг огня для женщин, а левая для детей. В старые времена в таких домах проходила вся жизнь памирцев, и личная и общественная.

В каждом доме нас угощали плитками из толченого тутовника с фисташками. Запасы этих сладких плиток часто выручали памирцев, когда перевал на несколько месяцев заваливало снегом, и многие продукты питания было невозможно доставить.

Мне понравились памирцы, и я с сожалением покидала их край.

Узбекистан.

Ташкент стал второй резиденцией семьи Надери. Здесь они имели обширные политические связи, так как узбеки расценивали Надери, как союзника своего афганского ставленника узбекского генерала Дустума. Они возлагали большие надежды на Северный Альянс, как на сдерживающую талибов силу в северной приграничной с Узбекистаном провинции Балх, а также в Самангане и Баглане. И это было логично, принимая во внимание тот факт, что Баглан и Саманган находились под контролем исмаилитов.

Покровительство ташкентских узбеков было спасительным для семьи Надери. Лидеры исмаилитов приходили в себя в Узбекистане после сокрушительного удара талибов, подсчитывали потери и оставшиеся силы, связывались с полевыми командирами в Афганистане, посылали людей вглубь страны для сбора оперативной информации.

Дустум делал то же самое, но из Турции. Из командиров Северного Альянса в Афганистане остался только Масуд, который после оставления Кабула в 1996 году снова вступил в борьбу с талибами. И каково было видеть Дустуму и Надери, как «выскочка таджик» верховодит на их территориях, а американцы и русские поставляют ему вооружение и деньги. Масуд был в апогее своей военной карьеры. Высокопоставленные генералы ЦРУ на вертолетах летали к нему в Панджшер как к себе домой, и впоследствии я даже увижу такую фотографию у Масуда дома на книжной полке в комнате для приема гостей.

Что же касается самого Узбекистана, то положение дел в стране на тот момент было также отнюдь не радужным. В феврале 1999 года в Ташкенте одновременно прогремели взрывы в нескольских местах города. Ударная волна была настолько сильной, что осколки оконных стекол буквально высыпались в стоявший у окна казан с афганским кабули, испортив нам весь обед. Как сказали мои родственники, это было нападение боевиков хорошо известного в Афганистане Джумы Намангани на членов правительства Узбекистана, возможно, они планировали убить и самого президента Каримова, приехавшего на общее правительственное совещание. В результате погибло 16 человек, десятки людей были госпитализированы. Джумабай Хаджиев, он же Джума Намангани наводил ужас на жителей республик всей Средней Азии. Начав службу в афганской войне в рядах советского ВДВ, по возращении он попал под влияние андиджанского муллы Мирзаева, который неудачно промыл емумозги, в результате чего Джумабай продолжил «повышение квалификации» в пакистанских и арабских тренировочных лагерях, выйдя оттуда зомбированным монстром и близким другом пакистанских талибов. Несколько лет он терроризировал Узбекистан, Киргизию и Таджикистан, пока афганские узбеки Дустума не ликвидировали этого кровавого пособника Усамы бен Ладена, окружив несколько тысяч его боевиков под Кундузом, о чем Дустум радостно сообщил своему другу президенту Исламу Каримову.

Но мне, как русской, было крайне неприятно слушать рассказы наших русских соседей. Бабушка рассказывала, как в 1966 году девчонкой приехала из Смоленской области восстанавливать разрушенный землетрясением Ташкент. Как весь Советский Союз всем миром восстанавливал этот город из руин, как она залезала под столы швейных машинок с механическим ножным приводом и держала за ноги вырывающихся узбечек, показывая, что это совсем не страшно двигать педаль ногами и шить одновременно. На книжном ташкентском развале я нашла учебник, где было написано:

«В каждой послевоенной пятилетке вводилось в строй около 100 промышленных объектов. К 1985 году в республике уже имелось более 1500 производственных и научно-производственных объединений, комбинатов, предприятий. Выпуск промышленной продукции, по сравнению с 1941 годом, увеличился в 21 раз. В республике было введено медицинское обслуживание населения, всеобщее и высшее образование, пенсионное обеспечение, узбекские женщины получили равные права с мужчинами, работающие люди получили бесплатное жилье. Стремительно осваивались степи и пустыни, возникали поселки и новые города: Ташкент (Новый город), Фергана, Чирчик, Навои, Учкудук, Зарафшан».

Все это стало результатом колоссальных капиталовложений всего Советского Союза, и прежде всего России, и за что спрашивается, русских начали так жестоко гнать из Узбекистана в 80-90-х годах? Не просто гнать, но как рассказали мне соседи, русским отрубали головы и выставляли в мясных лавках на всеобщее обострение. «За что?!!!», – в ужасе вопрошала я, понимая, что мой вопрос уходит в никуда.

Впоследствии, когда я увижу много этнических узбеков из числа научной и культурной интеллигенции, покинувших Узбекистан в эти страшные годы с чувством негодования и глубочайшего разочарования в правящем режиме и царящем беспределе, я пойму, что узбекский национализм был явлением заказным и проплаченным извне. Национализм был с отвращением отвергнут многими коренными жителями этой многонациональной республики, как уродливое и чужеродное явление, не свойственное исконно гостеприимной и хлебосольной душе этого народа, спасшего во время Великой Отечественной войны от голода и смерти тысячи эвакуированных беженцев из окуппированных фашистами районов России, Белоруссии, Украины. Дети распределялись по семьям, узбекские женщины становились в очереди за новоприбывшими и уводили их домой, заботясь о русских детях, как о родных.

А то, что видела я, то было страшным временем разгула вражеских сил, и это жуткое беснование распространилось на территорию всего постсоветского пространства.

Муки изгнания.

Начался 2001 год. Время вынужденного изгнания затягивалось, шел третий год нашего пребывания в Узбекистане. Масуд по-прежнему браво воевал, а семья Надери в беспомощности и раздражении отсиживались на чужбине. В этой удручающей обстановке давно имевшие место брожения внутри семьи Надери вылились в открытое противостояние. Некогда сплоченный и монолитный родовой клан дал трещину, а именно, командующий Саид Хесамуддин Хакбин- старший зять Надери, более 10 лет возглавлявший 13-ти тысячную армию исмаилитов был им официально отвергнут. Корни этого разлада тянулись с середины 80-х годов, когда под влиянием именно этого зятя Надери пошел на сближение с Масудом. 28 апреля 1992 года войска моджахедов вошли в Кабул, правительство Наджибуллы пало. Демократическая Республика Афганистан перестала существовать, Ставленник США и Пакистана Бурхануддин Раббани, исправно поставлявший все предшествовавшие годы в соседние страны героин и пандшерские изумруды, временно занял пост президента Исламского Государства Афганистан (ИГА). Дустум, некогда верный командир Наджибуллы, переметнулся на сторону моджахедов, Надери сделал то же самое. Наджибулла, брошенный на произвол судьбы Советским Союзом, преданный всеми своими генералами и союзниками, укрылся в миссии ООН в Кабуле, а Масуд стал министром обороны ИГА.

Но союз Надери с Масудом длился недолго, так как среди моджахедов грянула новая междоусобица, а именно, Масуд сцепился с Гульбеддином Хекматьяром, основателем Исламской партии Афганистана, ставленником Саудовской Аравии и США и крупнейшим производителем героина. За годы проживания в Афганистане я неоднократно слышала от простых афганцев, что практически все фабрики по производству героина принадлежали именно Хекматьяру, поэтому для себя я окрестила его «героиновым бароном». Интересно, что у Раббани тоже была кличка «хусур» среди афганцев, что означало «тесть», ввиду его тихого и покладистого нрава.

В 1994 году Масуд вновь схлестнулся с Хекматьяром за контроль над Кабулом. Надери и Дустум приняли сторону Хекматьяра против Масуда. Хекматьяр, осадивший Кабул, так обстрелял воистину несчастный город, что почти в каждом кирпичике пятиэтажек микрорайона, построенного советскими специалистами, осталась выбоина от пули, а некоторые дома были просто разрушены. В результате этой бойни погибло несколько тысяч жителей афганской столицы, а исчадье ада под названьем Гульбеддин стал премьер-министром Афганистана.

Но Масуд отомстил всем, в частности, для Надери он устроил обстрел его родового поселения Каян. Рассказывали, что Масуд не отказал себе в удовольствии и отправил туда пару самолетов, дабы навести побольше страху, что ему с блеском удалось. Впоследствии, этот крайне неприятный инцидент был кое-как замят, но не забыт. Поэтому связь Дустума и Надери носила довольно доверительный характер, чего нельзя было сказать об их отношениях c Масудом.

Раскол в клане Надери разрастался как снежный ком, вызывая необратимые деструктивные последствия в сложном внутрисемейном укладе. Складывалось впечатление, что трехсотлетний, веками точимый червями дуб начал стремительно разрушаться. Лишение исмаилитской армии боевого главнокомандующего в лице Хесамуддина Хакбина значительно ослабило их боеспособность. От Надери ушли не просто авторитетный зять и пятеро родных внуков, но и отделился многочисленный родственный клан Хакбинов с их связями в местной среде. Равноценной замены найдено не было, армия исмаилитов была деморализована.

Семья опального зятя в период смуты 1998-2003 годов нашла убежище в другом традиционном для афганских шиитов месте, а именно, в иранском Мешхеде. Иран, подобно Узбекистану, был заинтересован в создании буферной зоны в приграничном Герате и близлежащих областях путем использования сил афганских шиитов- исмаилитов, несмотря на их принадлежность к нетрадиционной «неиранской» разновидности шиизма. Если Узбекистан рассматривал клан Надери, как союзников Дустума, то для Ирана зять Надери был ценен, как союзник таджикского военачальника Масуда.

Иранцы предоставили изгнанникам все возможности для спокойного проживания на долгие и томительные 5 лет. От иранских спецслужб был выделен куратор, регулярно посещавший дома подопечных. Подобные кураторы имелись и в Узбекистане. Их внимание было ненавязчивым и никого не обременяло. Жизнь размеренно текла своим чередом, дети учились в иранских школах, взрослые наблюдали за происходящим на родине, ожидая своего часа.

Тем временем раскол в семье Надери углублялся. Вслед за изгнанным зятем, в Мешхед последовали два старших сына самого Саида Мансура Надери, в их числе был и мой муж. Причины ухода были разнообразные, имели застаревшие корни. Двойственная политика, потеря былой духовной и идеологической составляющей, старые обиды – все это вылилось в протест части родственников и их отказ подчиняться главе. Когда впоследствии раздоры достигнут апогея, до меня будут доноситься обрывки информации, о сделке с американскими военными, когда американцы обратятся к ним с просьбой отвлечь на себя силы талибов от некоего стратегического узкого ущелья – прохода, через который им будет необходимо попасть в тыл к талибам. Семья, не пожалев своих плохо вооруженных, неподготовленных людей, бросит их как пушечное мясо на растерзание талибам. Погибнет несколько сотен исмаилитов из самых преданных Надери областей Некпай и Ханабад, составлявших костяк некогда довольно эффективной исмаилитской армии. Американцы осуществят задуманный маневр. И когда обезумевшие от горя вдовы придут к семье за помощью, им выделят по мешку муки, риса и жестяной короб животного жира, стараясь поскорее отделаться от назойливых женщин. Дети этих погибших хазарейцев, став взрослыми, мигрируют на Запад. С возрастом они осознают, как поступали с их отцами, за что они погибали, и будут с горечью и негодованием требовать от семьи Надери ответа за этот и многие другие страшные поступки. Но их слабые голоса не будут услышаны. И когда я буду читать книгу Пластуна В.Н., то найду его рабочие записи, которые многое мне объяснят.

«Фактическим хозяином провинции Баглан является член Революционного совета РА, исмаилит, местный авторитет Саид Каян (Мансур), который имеет договор и с местными властями, и с оппозицией. Он якобы пропускает караваны с оружием, запрещает Министерству Государственной Безопасности проводить инспекцию постов и заходить в деревни в контролируемом им районе. Его люди держат под контролём всю дорогу Пули-Хумри-Саланг. Сын Мансура (по данным контрразведки – брат) – командир полка территориальных войск. Сам Саид Каян отличается жестокостью, население подчиняется ему беспрекословно…

Продумать возможность выделения в отдельное направление разработку по налаживанию контактов с исмаилитами (их в ДРА около 2 млн. чел.). Почему лидер исмаилитов Ага-хан дал в своё время указание поддержать режим Б. Кармаля?»

Прочитав это, я пойму, почему в 1994 году в Москве другом Саида был именно сын Бабрака Кармаля. Почему доктор Наджибулла поверил исмаилитам и дал разрешение семье Надери переехать на постоянное жительство из глухого багланского кишлака Каян в столицу страны Кабул, где они провели лучшие годы своей жизни.

Я вспомню их рассказы о временах в 1980-х, когда одновременно в один и тот же дом Надери с парадного входа заходили для переговоров коммунисты, а с «черного» входа в соседнюю комнату запускали воющих с ними моджахедов. Причем ни те, ни другие посетители не знали, что в этот самый момент буквально за стеной комнаты сидят их заклятые враги, с которыми ведутся аналогичные переговоры. Разница состояла лишь в том, что в комнате с моджахедами сидели члены семьи Надери в национальных костюмах, с четками и Кораном, а в комнате с коммунистами сидели другие члены той же семьи, свободно говорящие по- русски, в европейских костюмах и бутылкой «Столичной» на столе.

Что касается вопроса востоковеда относительно причины, по которой лидер исмаилитов Ага Хан IV дал в то время указание Надери поддержать Кармаля, то ответ на этот вопрос я получила от таджикского исмаилита, который звучал следующим образом: «Принципиальная позиция всех Ага Ханов состоит в поддержке законной власти в государствах проживания своих последователей. Кармаль на тот момент был международно признанным главой государства. А тот факт, что он был коммунистом мало интересовал Ага Хана, так как для него было важно выживание и спокойствие его паствы».

Наступало новое время, и семья продолжала осуществлять продуманную чистку от уже невыгодной старой команды, сыгравшей свою роль в 80-90-х и уже более не нужной. Семья готовилась к выходу в новую реальность, где не было места местечковым полевым партизанским командирам и друзьям Советов. На арену выходили Соединенные Штаты и их союзники. Сбрасывая старую вылинявшую кожу, на свет появлялась новая, молодая и свежая. Были мобилизованы родственники с европейским и американским образованием и языками, активно привлекалась молодежь. Требовалось продемонстрировать новым хозяевам Афганистана, что вот мы все свои, граждане Европы и США. Маски религиозности были также откинуты за ненадобностью, так как на американцев это произвело бы невыгодное впечатление. В результате смены декораций из архаичной и некогда духовной семьи Надери на политическую арену выходила укомплектованная молодая проамериканская и прагматичная команда бизнесменов, жаждущих не столько власти, сколько денег для обеспечения себе безбедного существования. «Пожировали и хватит, – скажут они впоследствии уходящим со сцены родственникам, – теперь пришло наше время».

Но все это случится в будущем, а тогда на дворе был 2001 год, месяц март. И мы собирались уезжать из Ташкента через Ашхабад по направлению на Мешхед.

Ашхабад.

Путь по территории Туркменистана лежал через пустыню Каракумы, в переводе означавший «черный песок». Мы ехали на микроавтобусе, и конца и края не было видно этим пескам. По обочинам дороги росли верблюжьи колючки и неприкаянно бродили верблюды. Изредка попадались небольшие селения, по узким улочкам которых ходили женщины в цветастых платьях, тюбетейках и шароварах. Пока ехали, рассказывали диковинные истории о местных порядках, а именно о том, что в стране бесплатная электроэнергия и газ, а бензин стоит копейки. Проезд на общественном транспорте бесплатен, а внутренние рейсы на самолете невообразимо дешевы. «Вот где коммунизм…» – думала я. Эту мысль подтверждали лозунги, развешанные на самых разнообразных опорах вдоль дороги. Вернее, лозунг был только один и он гласил: «Халк. Ватан.Туркменбаши», что означало «Народ. Родина. Глава всех туркмен». «Туркменбаши» или глава всех туркмен, так называли Сапармурата Ниязова, президента Туркменистана. Умиляло, что водители всех проезжавших машин весело нам сигналили и приветливо кивали головой.

Но чем далее мы продвигались вглубь страны, тем явственнее ощущалось, что мы попали в какое-то нелепое королевство кривых зеркал. Лозунги и фотографии Туркменбаши виднелись не только на уличных плакатах, но и на дне суповых тарелок, на пластиковых ручках. Мне протянули чашку чая, и я чуть не подавилась, когда допив чай, увидела глаз Туркменбаши, смотрящий мне прямо в рот со дна чашки. Взяв чайную ложку, я осторожно раздвинула чаинки и увидела улыбающееся круглое лицо главы всех туркмен с птичками вокруг головы.

Туркменбаши с детьми, Туркменбаши с голубями, Туркменбаши с цветочками, Туркменбаши на зеленой полянке – все это начинало удивлять. «Кстати, у Ниязова есть огромный сад, где работает 300 девушек. Туркменкам запрещено выходить замуж за иностранцев, в этом случае они выдворяются из страны и теряют гражданство, – продолжали рассказывать нам – все нефтяные деньги он потратил на один город, Ашхабад. Он купил экзотические деревья и посадил их на улицах города».

Мы приближались к Ашхабаду. После утомительно долгого переезда по пустыне, мы как в сказке оказались в прекрасном оазисе. Пальмы, лимонные и апельсиновые деревья действительно были высажены на улицах беломраморного города, высокие офисные башни струились фонтанами, мы подошли к 14метровой золотой статуе Ниязова. «Это золото?» – ахнула я. «Да, стоит больше 10 миллионов долларов, всего установили около 15 тысяч памятников Туркменбаши по стране», – ответили мне. «Он что, при жизни себе памятники ставит?» – никак не верилось мне. В тот момент я не могла предположить, что жить Ниязову остается менее 5 лет.

Наше пребывание в Ашхабаде было кратким, но рекордным по количеству услышанных невероятных абсурдных историй, так что мне постоянно казалось, что окружающие нас разыгрывают. Особенно запомнились восхваления «Рухнамы», т.е. «Книги Духа», написанной самим Ниязовым. Эту книгу о туркменах сравнивали с Кораном, чем в свою очередь вызывали ступор у афганцев, также не могущих сообразить, шутят с ними или нет.

В последний день нас хотели повезти к монументу памяти жертвам ашхабадского землетрясения 1948 года. И когда мне сказали, что там будет памятник в виде быка, у которого на рогах земной шар, а на этом земном шаре будет мать Туркменбаши, держащая в ладонях и спасающая от землетрясения Туркменбаши-младенца, я почувствовала перегрузку сознания и отказалась ехать.

КПП «Гаудан»

Наконец мы выехали из Ашхабада по направлению к границе с Ираном, а именно, на контрольно-пропускной пункт под названием «Гаудан», расположенный на расстоянии 32 км от столицы Туркменистана. Через 40 минут я с облегчением зашла на пограничный пункт иранцев, думая, что эти должны быть хотя бы нормальными.

Мы умудрились пересекать границу 22 марта, прямо на Навруз. Иранцы после полуночных новогодних празднований буквально спали на столах.

– Кто такие? Афганцы? Что вам в Навруз спокойно не сидится? – сказали один из них сонным голосом.

– Мы хотим провести новогодние праздники в Мешхеде, поклониться имаму Резе, мы тоже шииты, – подобострастно подольстил им сопровождавший нас афганец.

– А вот это дело хорошее, – иранец уже более милостиво взглянул на нас – проходите на досмотр багажа. Так…что тут у нас… видеокассеты? Танцы? Западная музыка?

– Нет, только индийские фильмы, больше ничего.

– Пятьдесят кассет индийских фильмов? – удивленно спросил таможенный офицер.

– Представьте себе, да, – ответил Саид.

– Доставайте, будем смотреть.

Все кассеты были вытряхнуты на стол таможенников, каждую вставляли в видеоплеер и включали, были проверены почти все кассеты.

– Удивительно…– ухмыльнулся иранец – вам настолько нравятся индийские фильмы? Но вообще-то там танцы, к провозу не положены.

– Мы договоримся…– снова замигал аж обоими глазами шустрый проводник.

В ход пошел блок «Мальборо» и не только. Таможенники сразу подобрели и пропустили нас к паспортному контролю. Пограничники быстро проштамповали афганские паспорта и стали недоуменно вертеть в руках мой красный паспорт.

– Что тут делает русская? «Она едет с вами?» —озадаченно спросили они.

– Это моя жена, у нее паломническая виза, – ответил Саид.

Пограничники скептически покосились в мою сторону: «Ну, проходите…»

Дорога в Мешхед.

После беломраморного Ашхабада приграничные иранские поселки показались мне совершенно убогими. Низкие неказистые дома, узкие улочки. В одном из таких селений к нам подбежали местные мальчишки и стали рассматривать как диковину. Афганцам эта картина была привычна, я же предпочла залезть обратно в машину. «Неужели весь Иран такой бедный?» – подумала я, и мы тронулись в путь.

На шоссе почти не было машин, и ехать было одно удовольствие. Первым городком на пути оказался Кучан. «Здесь очень сильные землетрясения», – прокомментировали мне. «А если Мешхед недалеко отсюда, значит и там трясет будь здоров…» – сделала я логический вывод и не ошиблась.

Сразу вспомнилось первое землетрясение в Ташкенте. Я сидела в комнате съёмной квартиры со старым советским сервантом, полным хрустальных фужеров и рюмок на стеклянных полках. Вдруг рюмки задребезжали, а люстра начала мерно раскачиваться из стороны в сторону. Я смотрела по сторонам и не могла сообразить, что происходит.

«Что ты сидишь как статуя! Выбегай на улицу!» – услышала я окрик мужа уже из подъезда. Афганцы гурьбой бежали по лестницам вниз. Пока я соображала, что к чему, толчки закончились, и все вернулись.

Под такие мысли мы въезжали во второй по величине город Ирана и столицу провинции Хорасан город Мешхед.

Мешхед, город знаний.

Въехав в город, я поняла, что он очень крупный. Мы ехали по направлению к центральной улице под названием «Бульвар имама Саджада», в честь сына имама Хоссейна и персидской царевны Шахр Бану четвертого шиитского имама Саджада (в переводе «колено-преклоняющийся»). Этот бульвар считается самым престижным районом города, и опальный зять Надери арендовал здесь трехэтажный особняк. Именно в этом доме мне выделили комнату, где я прожила с ребенком более двух лет, пока муж ездил по своим делам.

На момент приезда в Иран я неплохо владела дари, но была обескуражена тем, что не понимала буквально ни слова на фарси.

«Вы же говорили мне, что у вас с иранцами один язык! – возмущалась я – Тогда почему я понимаю только «салам»?!» В ответ мне предложили школьного учителя фарси.

Пришел маленький сухой старичок, давно вышедший на пенсию. Он приветливо улыбался, с интересом ожидая от русской вопросов. Я открыла текст на фарси и начала читать его с афганским произношением. Старичок аж подпрыгнул от неожиданности и замахал на меня обеими руками. «Стоп! Стоп! Стоп! – взвизгнул он – Так не пойдет!»

Я как лингвист опознала выражение его лица, точно такое же появлялось на лице Изольды Иосифовны, когда в институт приходили индусы и разговаривали со всеми на английском языке. При звуке их речи, ее сначала охватывала паника, потом она приходила в себя и начинала злобно шипеть, вполне серьезно угрожая, что своими руками удушит каждого, кто произнесет хоть один звук на английском, как это делали индийцы.

Поэтому я быстро сориентировалась и предложила начать все сначала. Учитель вздохнул с облегчением и вытащил учебник фарси для 1 класса школы.

Иранцы оказались самой образованной и умной нацией из всех виденных мною народов Средней Азии. Я училась у них всему – фарси, английскому по кембриджской системе, восточному этикету, стилю одежды, их невозмутимости, хитрости, мудрости и независимому мышлению, как губка впитывая все, что могла получить. Ходила на курсы каллиграфии, где писала тростниковой палочкой мудрые изречения, училась читать персидских поэтов и даже гадать по книге Хафиза.

За дочерью каждое утро приезжало школьное такси и увозило в начальную школу для девочек, под названием «Арман», то есть «мечта». Дочь училась хорошо, но афганская кровь не давала покоя, и она умудрялась вступать в потасовки со своими иранскими одноклассницами, из-за чего меня вызвали в школу.

Я вошла в школьный двор во время перемены. По двору носились стайки маленьких иранок в голубых халатиках с белыми платочками «магнэ» на голове. Одна стянула платок с головы другой и пыталась стукнуть ее об стену ограды. Я заметила нашу соседку Сапиду, с которой дочка ездила на такси в школу. Сапида, похожая на колобок, сидела за партой, выставленной во дворе и сосредоточенно жевала огромный сэндвич. «Сапида! Опять ешь!» – бросила я ей мимоходом. И в этот момент мимо меня вихрем пронеслась, вся обливающаяся потом моя семилетняя ханума. «Куда! Стоять!» – крикнула я ей, но она, даже не заметив меня, унеслась, нарезая очередной круг вокруг здания.

Учителя закрылись в учительской и далеко не сразу открыли дверь, несмотря на мой настойчивый стук. «У вашего ребенка слабая дисциплина. Просим провести с ней воспитательную беседу» – сказали мне.

Институт «Шокух»

Сама я, дабы не тратить время попусту, решила пойти на английские курсы в институт английского языка «Шокух». Сдав вступительный тест, я была определена в группу продвинутого уровня, где в основном проходили обучение школьные преподавательницы английского младших классов.

Основанный в 1950 году доктором Мохсеном Шокухом, институт «Шокух» являлся самым давним, финансируемым из частных источников иранским учебным заведением. Еще до Исламской революции 1979 года в стране существовали такие институты, как Иран – Америка (Iran America Society) и культурная ассоциация Великобритании (British Council), уровень преподавания в которых предполагал серьезную предварительную подготовку абитуриентов. Иными словами тот, кто туда поступал должен был уже владеть английским, что отсеивало львиную часть иранской молодежи.

«Отец английского языка» в Иране, так называли доктора Мохсена Шокуха, восполнил этот пробел и разработал свой собственный метод обучения английскому на родном для иранцев фарси. После восьми семестров занятий по его методике, основанной на грамматике, студенты переходили к продвинутым классам, преподаваемым уже на английском языке. Это проложило путь для подготовки широких масс иранской молодежи к сдаче международных экзаменов TOEFL и Proficiency, открывавшим новые возможности для работы за рубежом.

Для всех студенток был необходим строгий хиджаб, магнэ, халатик и брюки темных цветов. На первом этаже при входе в помещение стоял смотритель по хиджабу, который придирчиво осматривал облачение входящих студенток.

На улице стоял невыносимо знойный июньский день. Я шла на курсы в черном хиджабе и темно-синем магнэ, каблуки проваливались в размягченный солнцем асфальт. Слева от тротуара тянулась длинная бетонная стена, на которой синей краской было написано арабской вязью «правоохранительные силы», справа была автомобильная трасса, по которой медленно разъезжали на машинах местные кавалеры, улюлюканьем сопровождая цепочкой идущих в институт девушек. Устав от их окрикиваний, я чуть пробежала вперед, пристроившись в хвост к группе впереди идущих старшеклассниц, надеясь тем самым избежать персонального внимания назойливых ухажеров. Это мне удалось, так как иранки вступили с ними в словесную перепалку, а я спокойно шла у стены, предоставив им поле битвы. Вдруг характер беседы изменился, начали раздаваться хихиканья, и стайка девушек неожиданно развернулась и быстро расселась по задним сиденьям удачливых женихов. Те дали газу и исчезли, а я невольно остановилась, провожая взглядом исчезающие машины. Вздохнув, я поплелась дальше. Дойдя до входа в институт, я осторожно приоткрыла тяжелую дверь.

Смотритель хиджабов был на месте. Это был иранец лет пятидесяти, в неизменно клетчатой рубашке, с солидными усами и весьма грозного вида. Встав в линейку заходивших девушек, я ждала своей очереди, чтобы пройти мимо него. Иранец придирчиво осматривал входящих, явно выискивая к чему бы придраться.

– Волосы уберите! Что за яркий цвет платка! Не положено! – выкрикивал он. Некоторых модниц, несмотря на все их клятвы и заверения что больше этого не повторится, он с непреклонным видом разворачивал и отправлял домой переодеваться. Наконец дошла моя очередь и я, осторожно косясь на него, начала проходить мимо. Смотритель, сузив глаза, осмотрел мое одеяние и изрек на фарси:

– Носки! Джераб!

Я вздрогнула от неожиданности, но быстро сообразила, что если дам слабинку, то отправлюсь домой за носками под улюлюканье проезжающих машин.

– I don’t understand Persian! Я не понимаю фарси! – соврала я, невинно глядя прямо ему в глаза.

Смотритель не ожидал такого поворота и замешкался. Девчонки в очереди начали хихикать. Чувствовалось, что в голове иранца происходит настоящий мозговой штурм, и вдруг его мохнатые брови высоко взметнулись, будто он нашел выход.

– Эй, ханум! – позвал он девчонку, стоящую за мной, – Ну ка иди сюда!

Юная ханума выдвинулась из очереди и послушно посеменила к нему.

– Как по-английски будет «джераб»? – спросил он ее с важным видом.

– Socks, – тихо пискнула она.

– Как, как?! – наклонился он к ней.

– Socks! – уже громче пропищала она.

Смотритель с торжествующим видом развернулся ко мне.

– Ханум! Socks! Фахмиди?! Поняла?! – крикнул он мне прямо в ухо, будто иностранцы лучше понимают, когда им кричат в уши.

– Yes! Thank you! – улыбаясь, ответила я, и, кивнув головой, проскочила вперед.

Иранец, довольный своей находчивостью, милостиво кивнул мне в след, проявив тем самым великодушие и гостеприимство по отношению к легкомысленной иностранке.

Пробившись таким образом сквозь нелегкий кордон, я с опаской вошла в небольшую аудиторию, надеясь забиться куда-нибудь в дальний угол, но опоздала, так как все задние и средние ряды были уже заняты. Вздохнув, я села на первый ряд и полезла за тетрадками.

– Кто будет преподавателем? – спрашивала иранка за моей спиной свою соседку.

– Не знаю, какой-то новенький, говорят недавно приехал с Запада, – ответила та.

Скептически ухмыльнувшись, я продолжала копаться в сумке. Зашел преподаватель, иранец средних лет в очках с толстыми стеклами, одетый в серый английский костюм с красивой безрукавкой поверх тонкой белой рубашки. Войдя, он вежливо поздоровался и прошел к учительскому столу, выкладывая учебники на стол. Все ханумы, включая меня, в гробовой тишине рассматривали его с весьма критическими выражениями лиц, означавшими «это кто еще такой выискался нас здесь учить», к тому же было заметно, что он сильно близорук. Мне даже стало его немного жалко, так как он выглядел смущенным под рентгеновскими взглядами, сидящих перед ним школьных училок. Наконец, справившись со всеми учебными принадлежностями, он вышел к классной доске.

– Рад вас приветствовать, мои дорогие коллеги, на этом специализированном курсе, – начал говорить он по-английски. Услышав его речь, я перестала копаться в сумке, и застыла в одном положении с рваным пакетом чипсов в руке. Очнувшись, я осторожно оглянулась по сторонам и увидела, что сидящие вокруг училки подобно мне замерли как статуи и сидят, буквально вытаращив на него свои в три слоя накрашенные глазища. Перед нами стоял человек, владевший английским британским, без малейшего преувеличения, на каком-то совершенно гениальном уровне! В моем оцепеневшем мозгу даже пронеслась мысль, что будь здесь наша Изольда Иосифовна, то она наверняка прослезилась бы от умиления. Разговаривая, иранец весь преобразился. Уже не было заметно его близорукости, неловкости и стестнительности. Он говорил тихо, как обычно говорят сами англичане, у которых громкая беседа считается дурным тоном.

– Поэтому, я уверен, что мы с пользой потратим отведенное нам время, обмениваясь нашим профессиональным опытом, – закончил он и лукаво посмотрел сквозь толстые стекла очков на наши потрясенные лица.

Несколько мгновений все сидели не двигаясь. Первой пришла в себя та самая иранка, сидевшая за моей спиной, которая молча несколько раз ударила в ладоши. До меня дошло, что это значило, и я повторила за ней этот жест. Тут, похоже, поняли и все остальные, потому что вся аудитория начала ему апплодировать.

Иранец окончательно смутился и покраснел. Это было подобно приходу маэстро в оркестр, когда музыканты аплодисментами выражают восхищение и признание тому, кто наделен мистическим и уникальным талантом свыше. А толстые стекла его очков служили свидетельством той цены, которой далось ему это мастерство.

Афганцы говорили «если не бросишься в огонь, счастья не достигнешь», иранцы же говорили «не испытав страданий, клад не обретешь», кажется, они были правы и получение такого учителя было как раз таким бонусом за мое сумасшедшее безрассудство.

Искусство выживания.

По моим примерным оценкам, мне предстояло провести в Иране от трех до пяти лет. Три года при лучшем раскладе и пять при худшем. Внешне все выглядело вроде бы благополучно, ведь я жила в трехэтажном особняке, арендованным зятем мужа в центре Мешхеда, у нас были слуги и повара. Но за каждым моим шагом следили афганцы, а иранские спецслужбы следили в свою очередь за самими афганцами, и эта круговерть слежек изматывала несказанно. Вечерами я ходила вдоль стен большого двора, выложенного мелкой изразцовой плиткой, и смотрела в небо на пролетающие над головой самолеты, мечтая, что когда-нибудь и я сяду на самолет и улечу отсюда.

Я вспоминала, как когда-то в институте, нам рассказывали о пользе полного погружения в языковую среду изучаемой страны. В теории это выглядело довольно привлекательно, но на практике было довольно страшно. Все вокруг говорили на фарси и дари, включая собственного ребенка. Муж практически не появлялся в стране, курсируя где-то между Узбекистаном и Афганистаном. Родственники, с которыми я жила, являли собой весьма специфическую среду семьи полевого командира, где в качестве единственного развлечения я могла вдоволь наслушаться рассказов о буднях партизанской войны и методах допроса пленных, от которых волосы вставали дыбом. И в таком окружении мне предстояло жить неопределенное количество лет.

Сначала меня охватила паника, которая длилась некоторое время. Потом я поняла, что паника – дело бесполезное, надо создавать себе систему выживания в данной ситуации. Для этого я купила себе толстую тетрадь и разделила чистый лист на две части. Слева я написала все то, что меня пугает, благо по-русски читать никто не мог:

«Я одна с ребенком в чужой стране в семье опасного человека на годы; скоро я разучусь говорить на родном языке; вокруг постоянная двойная слежка; я живу во втором после Кума иранском религиозном шиитском центре, да еще в семье полевого афганского командира».

Написав это, я перестала писать, так как мне вообще стало дурно. Я перешла на сторону, где должна была изобразить положительные моменты ситуации. Положительное никак не приходило в голову, и я решила выйти погулять, как я это называла, «по периметру», так как высокие кирпичные стены вокруг дома очень напоминали тюремные. Побродив вдоль стен, я поборола очередной приступ паники и вернулась к своей таблице. Итак, что я имею из преимуществ:

«Я не обременена бытовыми и денежными проблемами; ребенок учится в иранской школе; даже если мне удастся когда-нибудь уйти из этой семьи, пара восточных диалектов мне не помешает; по поводу слежки, веди себя естественно и натурально, тогда ни те ни другие не будут на тебе концентрироваться; когда не можешь больше слушать женские бредни или военные байки, старайся под разными предлогами уклоняться от присутствия, если же это невозможно, то сиди, но не слушай; сделай себе максимально занятый распорядок дня, чтобы каждый день выходить из дома; представь себе, что ты приехала на языковые курсы фарси в страну изучения».

После этого я нарисовала в тетради табличку с числами текущего месяца, назвав ее «Система преодоления одного дня», где поставила себе за ежедневную цель – преодоление одного текущего дня. Дожив до вечера, я ставила себе плюс, что цель достигнута и вычеркивала крестиком прошедший день.

Помимо этих психологических проблем настоящим вызовом для меня стало ежедневное общение с иранцами. К моему удивлению, иранцы оказались абсолютно не похожими на афганцев. Можно сказать, эти две национальности были полной противоположностью друг другу, несмотря на казалось бы общую языковую принадлежность, хотя и язык друг друга они понимали довольно плохо, в особенности мой убойный хазарейский диалект.

Я привыкла к общению с афганцами, которые в основной своей массе были довольно открытыми и искренними в суждениях, в то время как иранцы, похоже, даже не представляли себе, что такое возможно даже чисто теоретически. Более того, открытое выражение своих мыслей считалось у иранцев признаком придурковатости, и они смотрели на такого человека с недоумением и сочувствием.

Если на афганца можно было довольно легко воздействовать и выводить в нужное тебе русло, то с иранцами этот фокус не проходил никогда, и опять я натыкалась на недоуменный взгляд, удачно списывавший все мои неуместные попытки на то, что приехала то ли русская, то ли афганка и похоже совсем ничего не соображает, что в принципе соответствовало действительности.

Я в замешательстве начинала осознавать, что 90% моих афганских наработок, потом и кровью полученных в Афганистане, терпят полный крах в новой для меня иранской среде и что придется заново нащупывать пути подхода, так как контактировать с иранцами приходилось везде – и по бытовым, и миграционным вопросам, и по учебному процессу, и в разного рода передвижениях по стране, в конце концов это была их страна, и надо было как-то находить с ними общий язык.

Единственное, что оказалось к месту из моего афганского опыта, так это мои бытовые навыки. Я знала, когда нужно вставать и садиться при появлении людей, когда говорить и молчать, а когда, пятясь, бесшумно исчезать из комнаты. И, конечно, следила за мимикой, так как прекрасно знала, что все восточные народы, в том числе и иранцы, очень внимательно следят за выражением лица собеседника, составляя свое мнение по выражению глаз и уровню доброжелательности, энергетически излучаемых собеседником, сразу отражая на своем лице, как в зеркале проецируемую на них эмоцию. Соответственно, когда иностранец, даже говоря любезные вещи, имеет при этом напряженное или равнодушное лицо, то аналогичное напряжение можно наблюдать на лице контактирующего с ним восточного человека, но когда лицо чужестранца расплывается в лучезарной улыбке или, в зависимости от ситуации, в лукавой усмешке, то будь то иранец или афганец, он не удержится от ответной улыбки, поставив в своем уме жирную галочку в вашу пользу. И хотя восточным женщинам не подобает и неприлично сверкать улыбками в адрес чужих мужчин, зато в Иране был разрешен полный спектр так называемых «игр и стреляний глазками», чем иранки пользовались с завидным мастерством, сохраняя при этом невозмутимую маску достойной матроны на изрядно припудренном лице.

Постепенно я нашла свой метод, а именно при входе в незнакомое иранское сообщество, я оставляла себе некий «запас свободы», а именно, с самого начала я не позиционировала себя, как человека полностью адаптированного под восточную культуру, с кардинально переделанной системой ценностей, но ставила себя как представительницу иной культуры, чтобы планка требований и ожиданий по этикету и прочим нормам с меня были занижены наполовину с самого сначала, как говорят «на входе». Это золотое правило я соблюдала и впоследствии и каждый раз убеждалась, что стратегия правильная. Во-первых, иранцам не интересно общаться с еще одной, пусть и «переделанной» под них «иранкой», так как для этого у них имеется предостаточно и своих соотечественниц, а во-вторых, все ляпы и ошибки удачно списывались на то, что «это русская и что с нее взять», что тоже весьма меня устраивало.

Помимо всего вышесказанного, настоящей неожиданностью для меня стало то, что мешхедские жители, будучи большей частью людьми религиозными и образованными, частенько расспрашивали меня об истории России и об ее религии православии. Они справедливо полагали, что каждый цивилизованный человек должен быть в состоянии внятно и объективно рассказать об основных постулатах религии своей страны. Что касается истории, им были особенно интересны личности Сталина, Ленина, Петра Первого и Ивана Грозного, и в этом отношении проблем не возникало, но что касалось вещей межконфессиональных, то я, после краткого замешательства приняла решение по мере возможности восстановить имевшиеся обрывки знаний. Воистину иранцы не давали моим мозгам заржаветь! Приходилось вертеться «как уж на сковородке», чтобы хоть как-то выглядеть. К тому же русских в Мешхеде было очень мало, если они вообще были, а интернет в 2002 году был слабо распространен.

В моей комнате стоял телевизор, программы которого я смотрела все свободное время. За три года в Мешхеде я просмотрела всего два иранских сериала «После дождя» про деревенского богача «арбаба», которому его бесплодная жена сама нашла вторую жену, чтобы иметь от нее потомство, и «Красную черту» о смертельно больном парне, который отправился в свое последнее автомобильное путешествие к морю со своими друзьями. Оба сериала были очень познавательными.

Кроме развлекательных были еще и спортивные каналы, целыми днями крутившие футбольные матчи. Все иранцы были разделены на «синих» болельщиков команды «Эстегляль» и «красных» болельщиков «Персеполиса», что напоминало мне наших болельщиков синего «Зенита» и красного «Спартака». Как меня безапелляционно уведомили мальчишки из нашей афганской семьи, что в случае, если я хочу быть в состоянии поддержать светскую беседу с иранцами, мне крайне необходимо примкнуть к болельщикам одной из команд. В результате чего я долго разрывалась в муках выбора между двумя молниеносными иранскими нападающими: «красным» Али Доеи и «синим» Али Мусави, чем вызывала их бурное неодобрение. «Ну сколько можно выбирать!» – восклицали они, неодобрительно покачивая головами. Это продолжалось до тех пор, пока в одном матче Али Мусави не запустил в ворота «красных» невероятно блистательный крученый гол из такой хитроумной позиции, что вопли долго разносились не только из нашего, но и соседского дома. И тогда я стала «синей».

В остальное же время у меня были включены религиозные каналы, где целыми днями шиитские священнослужители «ахунды» читали Коран и произносили проповеди. Можно без преувеличения сказать, что иранский фарси я научилась понимать, слушая их, так как они говорили медленно, внятно и просто. Я с интересом отмечала, что многие проповеди иранских ахундов о моральных аспектах, о терпении, покаянии, смирении были весьма созвучны проповедям наших православных священников, слышанных мною в московских храмах. Дело в том, что после распада Союза и до моего отъезда в Афганистан я успела застать несколько лет периода, когда религиозное образование вдруг стало доступно всем нам, бывшим советским гражданам. Тогда же стали открываться государственные архивы КГБ для доступа родственникам репрессированных в сталинские времена людей, откуда наша семья получила личное дело расстрелянного за религиозную пропаганду в 1938 году тройкой НКВД в Ленинградской области моего прадеда священника. Я, как и многие советские граждане, слушала записи проповедей убитого в 1990 году неизвестными личностями священника Александра Меня, читала его книги, а потом проходила курс православного катехизиса в Сретенском храме. Среди наших преподавателей был религиовед татарского происхождения. Именно от него я впервые услышала не только о Библии, но и о Коране. На его лекциях мы имели возможность ознакомиться с базовым курсом сравнительного богословия двух философских систем, христианской и исламской. Вот уж никогда бы не подумала, что мне пригодятся знания подобного рода! И тогда я решила найти в Мешхеде Библию на персидском языке.

С этой целью я отправилась в район Таги Абад, где располагались лучшие в городе книжные магазины. Выбрав самый большой магазин, я зашла внутрь. Меня радушно встретили два молодых помощника хозяина магазина.

– Позвольте представить! – театрально воскликнул один из них, весь изогнувшись вбок и указывая обеими ладонями всторону своего напарника – Ага Мохин! Очень-очень хороший человек!

Потом чуть наклонившись через прилавок, заговорщически прошептал: «Баба» отец у него шейх, между прочим!

Разрекламированный таким образом в пух и прах Ага Мохин, сконфуженно качал головой, строя уморительные гримасы.

Я покатилась со смеху от такого приветствия, и мы трое радостно заулыбались друг другу.

– Слушаю вас! Зачем пожаловали? – обратились они ко мне, и я объяснила, что ищу Библию. Ага Мохин приподнял брови, услышав мою просьбу, и попросил минутку, чтобы поискать в каталоге. Он ушел куда-то в подсобные помещения, за ним последовал и его артистичный друг, я осталась одна.

Вдруг меня окликнул, стоявший рядом неприятного вида мужчина.

– Сразу видно из России приехала, – сказал он гадким голосом, даже не глядя в мою сторону, – ишь Библию ей подавай.

– А что, для вас это создает какие-либо проблемы? – развернувшись в его сторону, холодно парировала я.

– Какую тебе Библию?! Ты на себя посмотри! Да ты вообще русская, и ваша репутация всему свету известна. Вы и религия?! Смешно! Коммунистки гулящие! – продолжал он.

Я поймала себя на том, что руками уже взялась за тяжелую книгу на прилавке, намереваясь дать ему этой книгой куда попаду. Вовремя остановившись, я замолчала и отвернулась на несколько мгновений, пытаясь унять эмоции и хладнокровно отстраниться от ситуации.

Тут я вспомнила, что несколько дней назад по местному телеканалу смотрела проповедь под названием «Оскорбление. Как правильно к этому относиться?» На экране появился ветхий старичок в чалме и мантии, внизу было написано «шейх уль- ислам», и я поняла, что он имеет высокий духовный ранг. Он говорил таким тихим голосом, что мне пришлось включить звук на всю громкость.

– Ничего себе, – думала я, глядя на него, – наверное, ему лет сто!»

Почтенный шейх уль-ислам повествовал о сцене из битвы 629 года, когда мусульмане во главе с пророком Мохаммедом после долгой осады пытались взять иудейскую крепость Хайбар, так как это место являлось постоянным гнездом военных провокаций, интриг и заговоров, одним из которых являлось планирование убийства самого пророка. Атаки мусульман терпели поражение, иудейские воины отражали их одну за другой. Тогда пророк обратился к имаму Али, у которого на тот момент сильно болели глаза, поручая ему возглавить атаку на крепость. Исцелив своей слюной больные глаза имама Али, пророк предсказал, что имам Али справится с поставленной целью и займет иудейскую крепость. Али взял трофейный меч с раздвоенным лезвием, под названием «Зульфикар», завоеванный мусульманами в битве при Бадре, и возглавил атаку на обороняющуюся вражескую крепость.

Далее следовала живописная сцена поединка имама Али и свирепого иудейского воина Мархаба Хайбари. Живописно описывалось устрашающее одеяние врага «он одел две кольчуги, подпоясался двумя мечами, повязал голову двумя чалмами, а сверху надел стальной шлем, на острие которого красовался камень, похожий на жернов, чтобы охранять голову от ударов меча». Мархаб и Али обменялись ударами. Со стен крепости слышались воинственные крики иудейских воинов, мусульмане также наблюдали за поединком. Воины сошлись, битва началась. Мархаб обладал страшной силой, но имам Али, призвав имя Всевышнего, нанес настолько сокрушительный удар по стальному шлему противника, что шлем раскололся надвое, а оглушенный Мархаб упал на землю. Пророк Мохаммед наблюдал за поединком издалека, и вдруг заметил странные действия Али.

Сначала Али подошел к Мархабу, с намерением убить его, но вдруг резко отпрянул от него, отошел в сторону, отвернулся и неподвижно встал, закрыв глаза. Пророк недоумевал, что происходит, почему Али тянет и не заканчивает столь важный для мусульман поединок. Мусульмане вопросительно переглядывались. Даже иудеи замолкли. После всеобщих воплей и криков вдруг воцарилась мертвая тишина. Али продолжал стоять с закрытыми глазами, спиной к поверженному врагу. Вдруг глаза его открылись, он резко повернулся к Мархабу, быстрыми шагами вернулся к нему и с криком «Аллах акбар!» мгновенно умертвил его.

Услышав такую захватывающую историю, я во все глаза глядела на священнослужителя, ожидая услышать мораль столь захватывающего повествования. Шейх выдержал эффектную паузу и произнес: «Когда пророк спросил имама Али, почему тот внезапно отошел от врага, тот ответил, что Мархаб начал выкрикивать оскорбления лично в его адрес, чем вызвал его смятение. Тогда имам понял, что если убьет врага в этот момент, то мотивом послужит его личная эмоциональная месть за нанесенное ему оскорбление, что он считал неприемлимым. Поэтому он отошел и попытался успокоиться, сосредоточившись на том, что этот поединок имеет другую, гораздо более высокую цель, а именно утверждение торжества единобожия. И когда эмоции утихли, он сделал то, что следовало. Поэтому и каждый из нас, подвергаясь оскорблениям, должен четко разграничивать, что относится лично к нему, а что задевает интересы общества. Если оскорбление носит частный характер и не задевает никого другого, то имеет смысл проигнорировать этот выпад ввиду его незначительности. Но если оскорбляют веру, родину или дорогих нам людей, то обидчик должен получить непримиримый отпор».

Согласно озвученной концепции, оскорбление, нанесенное мне посетителем магазина, носило комплексный характер. Часть его относилась лично ко мне и, соответственно, должна была быть проигнорирована, но была и другая часть, затрагивающая мою родину, за что шейх сказал мстить. Поэтому я развернулась к обидчику, и, глядя прямо ему в глаза, спокойно сказала:

– Зато лично вы, своим недостойным поведением незаслуженно компрометируете свою страну перед представителем иностранного государства, составляя далеко не самое выгодное впечатление об уровне духовной культуры в иранском обществе.

Мой ответ привел его в бешенство, и он уже намеревался было что-то сказать, но тут торжественно появился сияющий от гордости не кто иной, как сам владелец магазина.

– Салам, ханум! – громогласно поприветствовал он меня, учтиво кивнув головой, – Вы очень правильно выбрали магазин! Так как только в магазине Ага Бехрузи найдется книга на любой вкус! К вашему сведению, у меня имеется в наличии целых два издания Библии на фарси, одно карманное турецкое в мягком кожаном переплете, и второе – иранское подарочное, с прекрасными гравюрами и толкованием трудных мест.

Хозяин взял длинную лестницу, приставил ее к книжным полкам и полез на самый верх. Я оглянулась посмотреть, не ушел ли тот злобный посетитель. Он стоял на месте и никуда не уходил. Я демонстративно повернулась к нему спиной, сделав вид, что просто его не вижу. Ага Бехрузи спустил по лестнице и гордо вручил мне большую тяжелую книгу. Открыв книгу, я ахнула, так как издание действительно было прекрасно. Переложеные прозрачной калькой библейские гравюры были выполнены с большим изяществом и восточным колоритом, книга имела расписной чехол из плотного картона, в который ее можно было убирать на манер Корана, чтобы уберечь от повреждений. К тому же я решила взять и карманное Евангелие тоже, чтобы носить его в сумочке.

Отвлекшись на книги и отвешивая всевозможные комплименты зардевшемуся от удовольствия Аге Бехрузи, я практически забыла о неприятном инцинденте. Как вдруг пока я оплачивала покупки на кассе, все тот же человек подошел сзади и обозвал меня «русской потаскухой», что услышал хозяин магазина.

Что же тут началось!

– Вон отсюда! – завопил хозяин магазина – Да как ты смеешь оскорблять моих иностранных клиентов!

Он выскочил из прилавка и обеими руками стал выталкивать из магазина моего обидчика. К хозяину на помощь пришли его помощники, выставив его не просто из магазина, но и вообще с книжной улицы.

– Извините, ради Аллаха! – все не мог успокоиться хозяин – Ходят тут ненормальные, вы не обращайте на них внимания!

После этого он подарил мне красивый плакат с изображением имама Али, и раскланявшись, мы попрощались. Дома я развернула плакат с портретом имама и вежливо ему кивнула, поблагодарив за преподнесенный урок.

Известия из Афганистана.

Наступил сентябрь 2001 года. 9 сентября поползли слухи, что Масуд тяжело ранен. Около двух недель о его состоянии поступала противоречивая информация, но у нас все знали, что Масуд погиб и ему ищут замену.

Тем временем по иранским новостям показали события 11 сентября и рушащиеся башни-близнецы в Нью-Йорке. «Дело рук американских спецслужб» – шел новостной подстрочник на фарси и все это приняли как факт.

Пришли подробности гибели Масуда. Стало известно, что взрывчатка была спрятана в видеокамере двух арабских террористов-смертников, выходцев из Алжира и Туниса, проникших в его дом под видом журналистов. Говорили, что перед смертью Масуд поднял правую руку и указательным пальцем нажал на невидимый курок пистолета, призывая отомстить за его гибель.

Единственный сын Масуда, помимо которого у него было еще 5 дочерей, также учился в школе для мальчиков в Мешхеде, где находился и его сторонник, в доме которого я проживала вот уже второй год.

Стоит отдельно упомянуть об этом человеке. Саид Хесамуддин Хакбин являл собой яркий пример полевого афганского командира 80-х годов. Он возглавлял 13-ти тысячную армию исмаилитов, для сравнения, в армии Масуда насчитывалось около 60-ти тысяч моджахедов. Исмаилитам досталась в наследство советская техника и вооружение, оставленная советскими военными частями на своей базе в местечке Келагай, провинции Баглан. Уходя, русские сказали исмаилитам: «Поддерживайте порядок в Баглане», что они собственно и делали как могли. К русским «шурави» исмаилиты относились дружелюбно. И сам факт того, что С.М.Надери разрешил своему сыну привезти русскую жену в Афганистан не на словах, а на деле демонстрировало его лояльность к России, хотя окружавшим его лидерам моджахедов такая родственная связь была явно не по вкусу.

Другое дело, что с приходом в Афганистан западных игроков в 2001 году все изменится, и связи с русскими для афганцев станут крайне невыгодными, и мне придет время уходить, но об этом позже.

Итак, вернемся к опальному генералу, в доме которого я продолжала жить в Мешхеде. Многочисленный клан Хакбинов, главой которого он являлся, состоял из больших семей его родных братьев и одной сестры, которые также проживали в Мешхеде. Они тоже были Саидами, но их родовая ветвь была гораздо менее престижна, нежели род Надери. Поэтому получить в жены старшую дочь Саида Мансура Надери было для них даром свыше. Девушек из семьи Надери было разрешено отдавать замуж только за Саидов с целью поддержания чистоты крови и передачи статуса Саида детям. В противном же случае, а именно, если девушка Саид выходила замуж не за Саида, то дети от этого брака уже не считались принадлежащими к роду пророка Мохаммеда, хотя мать сохраняла эту родовую принадлежность пожизненно. У мужчин Саидов все обстояло гораздо проще. Ввиду того, что род передается по отцу, им было дозволено жениться на любой женщине, даже иноверке.

В ситуации, когда и мать и отец ребенка были Саидами, дети получали статус Садада, то есть считались происходящими из рода пророка по обеим ветвям. Так как моя дочь также являлась Саидом по отцу, то ее уже в пятилетнем возрасте пообещали в жены ее же двоюродному брату, младшему сыну как раз того генерала, у которого я проживала. Меня не радовала мысль, что дочке придется выйти замуж за двоюродного брата, так как была наслышана о частых проблемах с деторождением по причине близкой генетики. И сейчас, когда я наблюдала, как она гоняет в футбол с братьями, я думала о том, как вообще возможно перестроить сознание и вступать в подобные браки. И действительно, процент удачных браков среди близких родственников практически сводился к нулю, так как сама природа и совместное воспитание детей делали это невозможным. В результате многие мужчины имели по несколько жен, между которыми разыгрывались нешуточные баталии за влияние на общего супруга. А уровень и размах внутрисемейных интриг можно было смело сравнить с двором султана Сулеймана. Необремененные домашними заботами женщины, оттачивали в этих междоусобицах свою природную хитрость и коварство. Даже сейчас, по прошествии многих лет, я прихожу к выводу, что таких волевых женщин мне больше не довелось встретить. Можно сказать, что они и были на тот момент истинными правительницами Афганистана, подталкивавшими на карьерный рост своих часто безвольных и подверженным страстям мужчин.

Трехпозиционный переключатель.

Я находилась в Иране второй год, дочь заканчивала второй класс начальной школы для девочек. Адаптационный стресс от пребывания в чуждой среде прошел, жизнь вошла в накатанную колею.

Дома я находилась в окружении афганских исмаилитов, разговаривавших на хазарейском диалекте и имевших особый уклад жизни. Утро начиналось с того, что приезжал школьный автобус и забирал шестерых детей из нашего дома, пятерых афганского генерала и одну мою. Прислуга начинала убираться и готовить обед, сам полевой командир носил при себе портативный радиоприемник, настроенный на волну «новости ВВС на фарси», и связывался с афганскими командирами на местах. Жена следила за прислугой и занималась домашними делами, я сидела в своей комнате и занималась, как всегда, языками. Затем приезжали дети из школы и выбегали всей гурьбой играть в футбол с соседскими мальчишками. Мою афганку брали с собой и ставили на ворота, в результате чего попали ей в нос мячом, сломав еще не сформировавшийся носовой хрящик. После этого приходила ханума преподаватель Корана и сажала детей перед собой. Она раскрывала деревянную подставку, выкладывала на нее Коран и начинала читать вслух очередной «айат»– стих, требуя, чтобы они запоминали отрывок наизусть прямо в ее присутствии. Дети мерно покачивались из стороны в сторону, устанавливая тем самым ритм чтения Корана. Голос у женщины был гипнотическим, она смотрела каждому в глаза, будто вкладывая каждое слово в подсознание ребенка. После получаса занятий она давала им пять минут перерыва, заставляя обегать вокруг дома пять кругов. Когда они запыхавшиеся прибегали обратно, она снова начинала раскачиваться из стороны в сторону, вводя их в состояние транса. В результате такой методики дети в короткие сроки заучивали практически весь коранический текст наизусть, что считалось ценным и престижным навыком во всем исламском мире.

После Корана я обычно выходила на английские языковые курсы, окунаясь в иранский внешний мир, который требовал совершенно иных поведенческих установок. Дело в том, что иранцы неоднозначно воспринимали афганских мигрантов, проживавших на их территории. С одной стороны, они понимали, что афганские шииты-хазарейцы создают своим присутствием в Афганистане необходимую Ирану защитную прослойку, и по этой причине принимали их у себя, давая убежище и обучая в исламских институтах. Но, с другой стороны, иранцы злились, что живущие в нужде хазарейцы часто участвуют в кражах и создают бытовые неудобства, хотя и понимали, что самую тяжелую и невыносимую работу выполняют именно эти бедолаги хазарейцы, и что им больше неоткуда взять такую дешевую рабочую силу. Иранцы, будучи древней и много повидавшей на своем веку нацией, в глубине души жалели афганцев, хотя внешне часто бывали высокомерны по отношению к ним.

Рядовые иранцы недоумевали, почему русская из Москвы живет с афганцами, что же касалось сотрудников Министерства информации, то они понимали, что данная афганская семья являет собой особый случай и ничему не удивлялись.

Первый год пребывания в Иране стал для меня годом полнейшего интеллектуального хаоса. Через год я с горем пополам научилась более-менее сносно общаться на иранском фарси, что было для меня огромным прорывом, потому что я наконец начала понимать, что же такое они там говорят. В моей психике начал вырабатываться, как я это окрестила «трехпозиционный переключатель» с невидимым рычажком. Если рычажок поднимался вверх, то это означало, что вокруг иранцы, срединное положение означало основную афганскую позицию, и лишь изредка рычажок опускался вниз, это случалось, когда я оставалась одна и вдруг вспоминала, что, между прочим, когда-то жила в России. Вообще с моим русским «я» творилась настоящая беда, так как я «отключала» его на все более длительные промежутки времени. В качестве некоего оправдания можно сказать, что это «отключение» было еще одной составляющей моей фирменной тактики выживания при длительном погружении в совершенно иную культурную и языковую реальность. Критическое русское «я» несказанно изматывало, беспрестанно анализируя все вокруг в стиле «а у них так, а у нас так», что нерационально расходовало душевные силы, необходимые на неосвоенном иранском направлении. Поэтому я «отключила» все русское и стала работать на двух верхних регистрах, сэкономив таким образом достаточные интелектуальные ресурсы, чтобы подобно человеку-амфибии заныривать вглубь на все большие глубины, обнаруживая у себя все новые жабры, позволяющие дышать под водой. И только, когда я каким-то шестым чувством улавливала, что приближаюсь к опасной красной черте, за которой последует личностное перерождение в иную сущность, у меня в сознании начинал мигать красный детектор, и я усилием воли делала резкий разворот и брала курс на выплывание на поверхность, чтобы легкие не разучились дышать кислородом. После этого я на несколько дней включала в себе «русскую», прокручивая на кассетном магнитофоне записи Глюкозы и Верки Сердючки и выискивая себе что-то покрепче выпить. При этом я прекрасно понимала, что, возвращаясь из таких глубоких уходов в иное, я прихожу обратно другая, уже не русская, и не афганка, и не иранка, а нечто смешанное и непонятное.

В будущем, когда я буду работать в иранских структурах, я доведу эти переходы из состояния в состояние до поразительного автоматизма, удивляя себя и окружающих. При входе в кабинет иранца, я научусь мгновенно становиться иранкой, при встрече с афганцем буду моментально оборачиваться афганкой, а русские коллеги будут только качать головой, наблюдая эти метамарфозы. Более того, я смогу совмещать две личности одновременно, не отключая русское аналитическое мышление, правильно выполнять необходимую на данный момент служебную функцию.

Итак, что означало для меня стать иранкой? Если было необходимо стать столичной тегеранской ханумой, то я сразу начинала считать себя пупом земли, а всех окружающих, в особенности бедолагу мужа, обязанным мне всем и во всем до его гробовой доски. Я начинала думать о том, что желательно бы свалить на ПМЖ обязательно в Лос-Анджелес, где я, наконец, смогу выкинуть к чертовой матери ненавистный хиджаб и надеть обязательно мини юбку. Я сразу теряла интерес к каким-либо изучениям и обучениям, разве что утруждала себя парой английских слов с жутким акцентом, чтобы ввернуть их где-нибудь на закрытой вечеринке.

Если же была необходимость заделаться ханумой из Кума или Мешхеда, что мне нравилось гораздо больше, и для чего я ежедневно слушала по особым телевизионным каналам практически все выступления имама Хаменеи, то я начинала цитировать как диктофон его последние высказывания, спрашивая собеседника о его точке зрения, которая естественно совпадала с точкой зрения имама.

Что означало для меня стать афганкой? Это означало, что мне становилось интересно, кто на ком женится, кто о ком что сказал или подумал, каковы последние политические новости и сплетни в Кабуле, что приготовили на обед, кому и какие наряды, и золотые украшения подарил муж. Это также означало, что мне нравится яркая одежда, дорогие украшения, много украшений, сурьма. Это подразумевало, что я богатая афганка, что у меня большой дом и много прислуги, что я могу праздно проводить время, так как повара готовят, а няньки растят детей, а я лишь сплетничаю и заказываю у портнихи наряды, чтобы продемонстрировать их своим родственницам. Что я часто меняю мебель в доме, почему-то обязательно заказываю самые диковинные шторы-портьеры, пытаясь удивить все тех же конкурирующих родственниц. Что все боятся моего мужа, а я хвастаюсь его влиянием перед другими родственницами, меряясь, у кого муж главнее. Надо сказать, что к иранкам, типа «пожизненная домохозяйка», все вышесказанное относилось также в полной мере.

Поначалу мне нравилась роль богатой матроны, так как в Москве у меня не было ни денег, ни статуса невестки политика.

«Почему бы и нет, раз уж так вышло? – довольно думала я, примеряя очередной дорогой наряд, привезенный из Европы. Также я начинала входить во вкус, отдавая распоряжения прислуге, которая бросалась выполнять мои указания. При этом меня научили, как делать это в деликатной манере, обращаясь к ним «дорогая сестра или братишка, будь любезен принеси мне…», так как хазарейцы были не просто слугами, но и религиозной паствой, которой семья покровительствовала.

И снова хочется остановиться на этой народности. Хазарейцы потрясли меня с самого первого дня знакомства с ними еще в Москве, в большой квартире на Сухаревской, где они находились с моим мужем, выполняя для него работу по дому. Когда я пришла, то они сразу окружили меня какой-то необыкновенной добротой, начали предлагать угощения, всегда делали что-то хорошее. Затем, когда я уже сама переехала в эту квартиру, хазарейцы сразу начали писать мне в тетрадку буквы афганского алфавита, учить первым словам, веселили, вставляя в видеомагнитофон самые немыслимые индийские фильмы, учили перебирать длинные рисинки желтого пакистанского риса, выбирая из них мелкие камешки.

Впоследствии, уже в Баглане, мы ездили по их глиняным лачугам в горных селениях, и снова я была потрясена их искренностью, открытостью, иногда мне становилось страшно за них. Вероятно, они думали, что все остальные люди такие же искренние по отношению к ним, но это было совсем не так, за что они жестоко и страшно пострадают и будут вопиять и стенать, взывая к справедливости. И пока я буду примерять на себя роль богатой матроны, отдавая приказы хазарейцам, я даже не смогу себе представить, что через восемь лет сама стану одной из них, русской хазарейкой, повторившей их страшную судьбу.

Дела межконфессиональные.

А тем временем, та самая преподавательница Корана- ханум Мохаммади, приходившая к нам на дом для обучения детей, все более обращала на меня свое благосклонное внимание, видя, что я регулярно появляюсь на ее занятиях. И действительно, мне нравилось наблюдать за процессом обучения, к тому же она часто переводила на фарси изучаемые отрывки.

– Может быть вы примете ислам? – приветливо сказала она мне однажды, но я вежливо ее поблагодарила, сказав, что перед тем, как кому-либо менять веру, следует для начала изучить ту, что досталась ему по праву рождения, на что она согласно кивнула головой.

– Мусульмане глубоко почитают пророка Ису Масиха, – снова заговорила преподавательница, – в Коране много написано о нем и о его святой матери Марьям.

– Может, когда у вас появится свободная минутка, мы найдем эти места в Коране и прочитаем вместе? – спросила я.

– С удовольствием, – улыбнувшись, ответила она и вышла на улицу.

Через несколько дней после того, как она, согласно расписанию, провела урок с детьми, я пригласила ее в свою комнату. Было заметно, что ей интересно. Мне тоже было любопытно поговорить с ней. Я продемонстрировала ей с такими приключениями купленные Библии, и она с интересом листала большое издание с красивыми гравюрами. Потом я рассказала, что в Москве у меня был преподаватель религиовед, знавший Коран, и она была приятно удивлена этим.

Как оказалось, ханум Мохаммади проходила курс сравнительного богословия кафедры религиоведения Исламского университета Мешхеда. Она удивила меня своими познаниями по части христианского мировоззрения, так как хорошо разбиралась в христианских постулатах, неплохо ориентировалась в Библии, все было на весьма достойном уровне. Как я поняла, иранцы активно готовились к проведению международных межконфессиональных диалогов и относились к этому серьезно. Проблема состояла только в том, что их религиоведы изучали в основном католичество и протестантизм, а что касалось православия, то тут она разводила руками и признавала недостаточность имеющейся литературы и информации. И мы решили немного поговорить об особенностях православной конфессии.

Что касалось отличия православия от протестантизма, мы разобрались довольно легко. Я сказала, что хотя протестанты и имеют множество направлений от лютеранства и кальвинизма до баптистов, пятидесятников, адвентистов и прочих, – всех их объединяет одно: они признают только Библию, и то вольное понимание, которое получает любой протестант от чтения этой книги, по принципу «как понял, так и правильно», считая, что это понимание любому человеку даруется непосредственно Духом Святым. А церковные таинства, в том числе таинство священства и церковное предание, они отрицают, утверждая, что не нуждаются ни в священстве, ни в церковном опыте богопознания, накопленном всем христианским миром в течение двух тысячелетий.

Православие же считает, что сфера духовная очень тонкая и в некотором смысле опасная для легкомысленного и дилетантского вторжения человека неопытного и неискушенного. Подобно тому, как школьник, желающий в будущем стать физиком- ядерщиком, сначала оканчивает среднюю школу на отлично по предметам физики и математики, затем поступает в престижный институт на эту кафедру, где долгие годы штудирует труды ученых физиков, пока наконец не начнет постигать премудрости этой сложнейшей науки, точно также и в сфере богословия и духовных практик, просто «добрый парень из соседнего двора» вряд ли с разбегу разберется в тонкостях божественных наук. Следовательно, отрицание протестантами богатейшего пласта церковных знаний, в том числе трудов великих богословов, является неразумным шагом с их стороны. Ханум Мохаммади пришла в восторг от такого заключения и заявила, что однозначно поддерживает точку зрения православия в данном вопросе, не упустив случая щегольнуть высочайшими богословскими степенями преподавательского состава своего университета.

Что касается католичества, то здесь мы кратко упомянули то, что если главой церкви католиков считается Папа, то главой церкви православного мира является Христос и основной проблемой во взаимоотношениях православных и католиков выступают не столько богословские различия, сколько современная секуляризация западной католической церкви, которая сконцентрировала все свои силы на решении социальных проблем общества, забыв о том, что миссия церкви не состоит в сугубо общественной работе, которой занимаются специальные государственные и социальные учреждения, но заключается в «духовном, тонком делании», то есть в борьбе со своими страстьми, в донесении до паствы мысли о том, что жизнь пролетит, как одно мгновение, а затем предстоит переход в мир иной, и к этому переходу следует готовиться сейчас.

Может быть мне показалось, но к концу дня ханум Мохаммади окончательно приняла сторону православия по отношению к католичеству и протестантизму, и после такой удачной беседы мне поступило предложение через неделю посетить сам Исламский университет.

Исламский университет.

В назначенный день мне позвонили из Исламского университета.

– Доброе утро ханум, – услышала я знакомый голос, – мы заедем за вами через полчаса.

Я уже была готова, при мне были с большим трудом восстановленные по памяти записки-наработки того самого религиоведа из Москвы, маленький томик Евангелия на фарси и красивые коробки со сладостями для подарков. Я быстро накинула чадру, ранее приобретенную для посещения величественного мавзолея имама Резы, и вышла во двор. Оставалось минут десять, и я села на стул во дворе, задумчиво перебирая тоненькие листочки Евангелия.

Зачем я все это делаю? Смогу ли я их в чем-либо переубедить? – Нет. Есть ли у меня авторитет в духовной области? – Нет, конечно. Мне и самой многое было непонятно, а духовные поиски были лишь в самом начале. Возможно ли путем пустой схоластической перепалки придти к хоть какому-то стоящему результату? – Тоже нет, это подобно игре в теннис, где спортсмены бегают из угла в угол, отбивая мячики, а потом потеют и устают.

«Тогда зачем ты идешь сейчас в Исламский университет?» – спросила себя я. Ответ пришел сам собой: во-первых, я не напрашивалась, а меня пригласили. Ну и во-вторых, я умирала от любопытства увидеть своими глазами известный исламский университет, и не простила бы себе, что упустила такой уникальный шанс. На этом мои колебания закончились, и я вышла на улицу, сев в присланную за мной машину.

Здание университета удивило меня своей красотой и продуманностью деталей. В уютном саду росли красивые деревья и цветы. Студенческие помещения были просторны, светлы и очень функциональны, в коридоре стояли стеклянные шкафы с флажками стран, студенты из которых проходили обучение в университете. Ко мне навстречу вышла женщина в чадре и приветливо улыбнулась.

– Салам, я заместитель кафедры религиоведения университета, добро пожаловать, – сказала она и провела меня в аудиторию.

Разговор, который состоялся у нас с преподавателями университета оказался непростым. Не было ни излишней церемониальности, ни ненужных вступлений и отступлений, передо мной сидели люди, готовящиеся к серьезным мероприятиям, и пытающиеся хоть как-то прояснить для себя логику человека, в моем случае, из системы православного мировоззрения. Мы были предельно честны, я сразу предупредила, что все, что я озвучу не является моим личным духовным опытом, просто я воспользуюсь своей памятью переводчика и буду пересказывать на фарси слова московских священников и преподавателя-религиоведа. Они сказали, что этого вполне достаточно.

Вопросов было много. Отвечая на некоторые из них, я иногда прикрывала глаза, ища в памяти нужный текст, в основном отца Александра Меня, и священников Сретенского монастыря, повторяя их как диктофонную запись.

Вот некоторые из них.

– В чем смысл православия? – спрашивали меня сотрудницы кафедры.

– В жизни по евангельским заповедям Христа, в воссоздании духовной целостности человека, в борьбе со страстями на основании опыта святых отцов, – отвечала я словами других.

– Что такое страсти и кто такие Святые отцы?

– Страсти – это греховные расположения, зависимость человека от его дурных привычек. Главные страсти – чревоугодие, блуд, сребролюбие, гнев, уныние, тщеславие и гордыня. Пока человек полон страстей, он является беспомощной игрушкой в руках темных сил.

Святые отцы – это почетный титул, применимый к особой группе выдающихся церковных деятелей, чей авторитет имел особый вес в формировании догматики, иерархической организации и богослужения Церкви. Это бесспорно святые люди, всей своей жизнью воплотившие заповеди Христа, которые оставили большое количество духовной литературы, которой православные пользуются как руководством для духовной жизни.

– Как следует относиться к грешнику?

– Как к человеку, который тяжело болен, нельзя над ним смеяться или осуждать, так как человеку и так тяжело.

– Как православие помогает грешникам?

– Исповедью и покаянием.

– Зачем произносить свои грехи перед священником? Как можно доверять человеку тайны? Грехи надо исповедывать только перед Всевышним.

– Это слишком просто. Когда человек понимает, что никто и никогда не узнает о его грехах, то будет продолжать это делать и в будущем. И только, когда грешащий осознает, что ему придется озвучивать все свои проступки в присутствии другого человека, и как это будет стыдно, только в этом случае грех, по словам Святых отцов, «подобно черной змее извлекается из недр души на солнечный свет и теряет силу». К тому же покаяние приносится не священнику, а Богу, священник выступает в роли свидетеля.

– Как возможно, что единый Бог троичен?

– Бог явился в виде трех ангелов праотцу Аврааму.

«И явился Аврааму Господь у дубраве Мамре, когда он сидел при входе в шатер свой…Он возвел очи свои и вот три мужа стоят против него…» (Бытие, глава 18)

– Кто для православных Иса Масих?

– Сын Божий.

– Это по меньшей мере не логично. Коран говорит: «Бог не родил и не был рождён, и не явился никто, подобный ему".

Тут я поняла, что мы переходим из области православного богословия, в сферу сравнительного богословия и положила перед собой записи лекций наставника религиоведа.

– Давайте продолжим читать Коран, и посмотрим, что говорит эта священная книга о почитаемом всеми нами Исе Масихе, – предложила я.

И вот, сказали ангелы: «О, Марьям! Поистине, Аллах избрал тебя (для поклонения и повиновения Ему), и очистил тебя (от грехов и плохих нравственных качеств), и избрал тебя пред женщинами миров (тем, что только у тебя родится сын без участия мужчины). (37-42)

Помяни также ту, которая сохранила свое целомудрие (Марьям). Мы вдохнули в нее посредством Нашего духа и сделали ее и ее сына (Ису) знамением для миров. (21-91)

В этих аятах мы видим свидетельство о том, что Иисус был рожден от его святой матери без участия мужчины, чудесным образом, тем самым мусульмане разделяют утверждение христиан о непорочном зачатии Девы Марии. А теперь прошу вас ответить на вопрос, кто еще из пророков был зачат и рожден подобным образом?

Присутствующие молчали, и я продолжала:

– Совершенно верно. Никто.

Теперь если позволите, мы снова обратимся к тексту священного Корана, а именно к третьей суре 49 аяту.

«Я пришел к вам со знамением от вашего Господа. Я сотворю вам из глины по образу птицы и подую в неё и станет это птицей по изволению Аллаха. Я исцелю слепого, прокаженного и оживлю мертвых с дозволения Аллаха. Я сообщу вам, что вы едите и что сохраняете в ваших домах»

Мы видим, что Иса Масих не только был рожден чудесным образом от Девы, но и обладал необыкновенной властью творить, исцелять и воскрешать из мертвых, что также, несомненно, выделяет Его из ряда других пророков. Он берет глину, делает из нее птицу, вдыхает в нее дух жизни и глина становится живой плотью.

Где в Коране мы видим аналогичный момент, когда глина, оживляемая духом, становится плотью? В суре 15 айатах 28 и 29.

И вот, Господь твой сказал ангелам: я сотворю человека из брения, – из глины, употребляемой в гончарной работе, когда Я дам ему стройный образ и вдохну в него от моего духа.

Подобно Творцу, создавшего из глины Адама, и вдувшего в него дух жизни, Иисус также творил из глины птиц и вдыхал в них жизнь, ибо его богоподобие само изливалось из него вовне. Кто из пророков мог оживлять прах, исцелять и воскрешать мертвых? НИКТО.

Вот и христиане, изучив ветхозаветные пророчества о грядущем Мессии, ниспосланные людям через пророков Иезекииля, Иеримию, Исайю, Захарию, Даниила, царя Давида, распознали и узнали в личности Иисуса не просто посланника Всевышнего, но давно обещанного всем народам Мессию, Спасителя и истинного Сына Божия.

Что же касается шиитов, ожидающих явления скрытого имама Махди, то православные знают, что имаму по его явлении в мир предстоит сразиться с Даджалем, и предсказано, что Махди будет бороться не один, а с помощью Исы Масиха, и устранят они насилие и несправедливость, установив справедливые и истинные порядки.

В связи с этим, я думаю, что шииты и православные по предопределению свыше уже «в одном окопе», что делает поиск взаимопонимания делом первой необходимости.

После того, как я закончила, в аудитории на несколько мгновений воцарилась мертвая тишина. Я испугалась этого молчания, решив, что переборщила с эмоциональными эффектами. Постепенно присутствующие пришли в себя и начали вежливо благодарить меня за интересную беседу. Не знаю, было ли это им полезно, но во всяком случае пища для размышлений, им точно была предоставлена.

Возвращение в Афганистан. Кабул.

А тем временем, мое пребывание в полуссылке в Мешхеде подходило к концу. Приехал Саид, и мы начали собираться в Афганистан, но на этот раз не в Пули-Хумри, а в Кабул. После долгого вынужденного изгнания семье Надери наконец-то дали «зеленый свет» для возвращения на родину. Все были воодушевлены, так как четыре года изгнания ужасно вымотали и истощили силы семейства.

В Кабуле семья Надери также имела свой четырехэтажный особняк, приобретенный во времена правления доктора Наджибуллы. На каждом этаже стояла охрана, прилежащая к дому улица была огорожена, везде стояли патрули и телохранители.

От летающей в воздухе пыли у меня сразу заложило горло. Строительная и уличная пыль оседала на мебели каждые два часа даже при закрытых окнах. Канализационные трубы из туалетов многих домов выходили прямо на улицу, и содержимое туалетов выливалось в придорожные арыки, высыхая и превращаясь в пыль. И когда приходилось пешком пройти по улице, то сухой афганский ветер вздымал всю эту разнообразно пахнущую пыль и швырял прямо в лицо, оставляя скрежет песка на зубах.

«Работать будут все, – объявили нам, – мы и так упустили слишком много времени». «Кстати, ты вроде получила в Иране диплом по английскому? – обратились ко мне, и я утверждающе кивнула, – тогда будешь руководить нашими курсами английского языка и компьютерной грамотности». Я поблагодарила за доверие и с энергией взялась за дело.

Дело в том, что семья Надери основала в Кабуле культурно-просветительское общество в честь исмаилитского религиозного мыслителя и суфия Хаким Насера Хосрова Балхи. В него входило четыре отделения языковых курсов в разных частях города и библиотека, состоящая из 20 тысяч книг, привезенных из Ирана. Около 70 молодых ребят-исмаилитов преподавали английский язык и компьютерную грамотность. Все отделения были укомплектованы компьютерной техникой и учебными пособиями. Учащиеся курсов были школьниками, поэтому занятия проходили во внеучебное время, а именно, в две смены – утреннюю с шести до десяти часов и вечернюю – с четырех до девяти.

Я попала в свою стихию и работала с удовольствием. Каждую неделю я проводила тренинги для преподавательского состава, корректируя уровень их языковой подготовки и ставя персональные задачи для каждого. Плата за обучение была чисто символической, а дети из неполных семей учились бесплатно. Учащихся было много, поэтому полученных средств хватало и на зарплаты учителям и на ремонт помещений, к тому же я постоянно трясла кошельки богатых сородичей, выбивая у них то новую мебель в классы, то компьютерную технику.

Я настолько успешно организовала учебный процесс, что мне выделили отдельный черный джип с телохранителями для объезда филиалов. Особенно проблемным было отделение, расположенное в одном из бедных кварталов Кабула. Курсы занимали просторные глинобитные помещения с хорошим двором. Этот район контролировался местной мафией, которая сразу дала мне понять, что за бесплатно работать я там не смогу. Интересно, что в этой ситуации мне пригодились навыки московской жизни на Красной Пресне в начале 90-х. Я прекрасно помнила, что такое мафия и примерно представляла, как с ней следует общаться. Поэтому первое, что я сделала, это пригласила главаря местной группировки прямо в дом своего свекра.

Когда они пришли ко мне, то все мои родственники просто остолбенели. Таких бандюганов они еще не принимали в своем шикарном доме. «Это ко мне», – непринужденно кивнула я и прошла вместе с ними в комнату для переговоров, устланную высокими бархатными матрасами с подушками.

– Госпожа, для нас большая честь быть приглашенными в дом такого уважаемого человека, как Хан Ага Сахиб (это было общепринятое особо уважительное обращение к отцу мужа). Если честно, мы даже не могли себе представить, что это возможно, – вежливо расшаркался передо мной мой криминальный гость.

– Да, Хан Ага Сахиб славится своим великодушием и гостеприимством, и вы непременно об этом наслышаны,– в тон ему поддакнула я.

Они согласно закивали головами. В зал на узорчатых подносах занесли чай в красивых прозрачных стаканах с разнообразными сладостями.

– Но давайте перейдем к делу, – сказала я, решив не тратить время на церемонии, – итак, сколько вы хотите иметь ежемесячно, чтобы мое отделение спокойно функционировало?

– Мне нравится ваш деловой подход, госпожа, – главарь улыбался мне одними глазами, лицо при этом оставалось каменно-неподвижным, – думаю, мы поладим. Я бы остановился на разумной цене…– и заломил сумму, явно рассчитанную на карман моего свекра.

Я быстро вспомнила про этикет, и что мужчинам улыбаться нельзя, тем более таким как эти, но тут же прикинула, что в данной ситуации стоит сделать исключение, по двум причинам. Во-первых, они знали, что я русская и отклонения от общепринятых норм поведения мне удачно списывались на незнание. Во-вторых, я подумала, что при заключении сделки, когда надо однозначно сбивать цену, все методы «халяльны» и лучезарно улыбнулась ему в ответ.

– Я услышала ваше предложение, и совершенно с вами согласна, что поладим мы однозначно. Но любая честная сделка не имеет «бараката», если с торгующихся не сойдет семь потов, не так ли? – хитро возразила ему я, процитировав слова имама Али.

Тут уже улыбнулся и он, и все сопровождавшие его граждане-бандиты.

– Хорошо, госпожа, из уважения к вам и вашему свекру, мы пойдем на уступки. Мое ответное предложение следующее…

Мы бойко поторговались еще некоторое время и оба остались довольны результатом, после чего они с прежним невозмутимым видом вышли из комнаты, повторно наведя переполох в приличном доме.

Отец мужа после ухода такой оригинальной делегации с интересом посмотрел на меня и молча подписал все мои ежедневные заявления с бесконечными просьбами по закупкам канцтоваров и неожиданно приписал от себя строчку «офисный стол, большой овальный, и 10 стульев сделать согласно необходимым размерам».

Институт Гете.

Время бежало, обучение на курсах также шло полным ходом, и мы готовились к первому выпуску наших учеников. Мой заместитель разработал макет красочного сертификата, удостоверяющего прохождение языковых и компьютерных курсов. Я подготовила поздравительную речь, мы установили трибуну для выступлений, украсили зал воздушными шарами иразноцветными лентами, получилось по- настоящему празднично. Выпускники красиво оделись и прекрасно выступали, свободно говоря на английском языке. Все были счастливы, я набирала карьерные очки перед влиятельным свекром.

Между тем преподаватели доложили мне, что около сотни учеников подали заявки на изучение немецкого языка, так как многие семьи имели родственников в Германии, оказавшихся в этой стране после падения режима Наджибуллы, прихода к власти моджахедов, а затем и талибов, и планировали туда эмигрировать. Я задумалась, где найти достойного преподавателя и вызвала своего заместителя.

В Кабуле есть немцы?– спросила его я.

– Госпожа, в Кабуле есть не только немцы, но и все, кого ни пожелаете, – отшутился он.

– И где?

– Да вон, в Институте Гете их навалом, сидят себе шпион на шпионе…– махнул он небрежно рукой куда-то в сторону.

– Завтра туда поедем, только не говори, что я русская, – ответила ему я.

На следующее утро в сопровождении своей обычной компании в лице заместителя и двух охранников мы приехали в Институт Гете. Навстречу мне вышел тощий высокий немец в круглых очках.

«Меня зовут Хайко Штейн, я к вашим услугам, – вежливо расшаркался он, – пройдемте на балкончик, жара неимоверная, а там ветерок». Я поблагодарила его за любезность, и мы прошли наверх. Он пригласил нас присесть на балконе за белым пластиковым столом на таких же пластиковых стульях. На столе стоял небольшой чайник кипятка, а рядом с чашками лежали чайные пакетики «липтон» и по два кусочка сахара. Мы с заместителем тихонько переглянулись.

Немец говорил на хорошем английском, и мы начали переговоры.

– У меня около сотни учеников школьного возраста дали заявки на изучение немецкого языка, – начала я, – мне нужен преподаватель.

– Да, я слышал о ваших курсах, но насколько я знаю, обучение носит благотворительный характер, а мои преподаватели получают высокую зарплату в евро, – ответил он с неприятной гримасой.

– Я понимаю, но на базовый уровень мне достаточно несколько афганцев, которые бы смогли объяснить азы на родном языке, порекомендуйте мне специалистов, а я договорюсь с ними по оплате, – парировала я.

– Я согласен, – продолжал занудным голосом немец, – но даже базовый уровень оплачивается в евро.

Я почувствовала, что этот Хайко нравится мне все меньше, но старалась не подавать вида, лихорадочно соображая, как расшевелить неприятного немца, сидевшего напротив меня с очень кислой миной. Пока мой заместитель рассказывал ему о деятельности наших курсов, я перебирала в голове всех великих немцев: Бах, Бетховен, Бисмарк, Шиллер, Гете. Кажется, я нашла то, что мне было надо.

– Уважаемый господин Штейн, – начала я вкрадчивым голосом, – вы прибыли в эту истерзанную войной страну с благородной гуманитарной целью. Миссия Института Гете –продвижение и популяризация великой немецкой культуры, а также предоставление уникального шанса гражданам других стран для ознакомления с трудами ваших всемирно известных соотечественников на языке оригинала. И я открываю вам возможность для этого. На данный момент немецкий язык запросили сто детей, но у меня их обучается около пяти тысяч. Завтра они вырастут, но уже с правильным восприятием и с первичной адаптацией к культуре вашей страны, куда они возможно и мигрируют. Кроме того, сам факт того, что Институт Гете развивает культурные и гуманитарные связи с представителями реально действующих политических сил в стране вашего пребывания, думаю, не будет минусом в вашем послужном списке.

Немец развернулся всем корпусом и удивленно воззрился на меня поверх очков.

– Ну что же, госпожа Надери, – ответил он уже совершенно другим тоном, – Пожалуй, я бы хотел посетить ваши курсы.

– С удовольствием, хоть завтра, – мило улыбнулась я.

– Буду завтра около трех,– ответил он, и мы вышли на улицу.

В машине мы с заместителем перемыли все косточки бедному немцу.

– Нет, госпожа, вы видели этот кипяток и чайные пакетики с сахаром? Я бы умер от стыда, если бы у меня дома было такое. И каждую минуту все про евро, да про евро. Воистину правильно говорят в народе, голодный желудок насытится, а голодные глаза никогда, – ехидничал он.

– Да, да, – поддакивала ему я, -завтра мы ему покажем, как надо встречать гостей.

И мы оба злорадно ухмыльнулись.

На следующий день мой заместитель превзошел самого себя. Стеклянный чайный столик ломился от яств и угощений. Вкуснейшее домашнее печенье из песочного теста под названием «слоновьи уши» было разложено на блюде и пересыпано сахарной пудрой, грецкие орехи, фисташки, кишмиш и арахис в пудре – все было красиво разложено в конфетнице. Трехэтажная фруктовая ваза ломилась от винограда, манго и персиков.

Он бегал как сумасшедший вокруг стола и бурчал себе под нос: «Вот так, немчура, мы тебе покажем, что такое афганское гостеприимство, жлоб ты этакий». Я сидела и с удовольствием наблюдала за этой сценой.

Наконец, мне доложили, что Штейн прибыл. Когда он вошел и увидел накрытый стол, его глаза широко открылись.

«Вот это красота!» – воскликнул немец, и заместитель, неотрывно наблюдавший за каждым его движением, покраснел от удовольствия.

Переговоры сразу пошли на лад, немец обошел учебные корпуса, сходил в библиотеку и остался доволен увиденным. Вскоре у меня были преподаватели немецкого.

Поездка в Панджшер.

Шли месяцы, и однажды я услышала, что все собираются ехать в Панджшер, чтобы выразить соболезнование вдове Масуда. Мне тоже хотелось туда съездить, так как я все эти годы слышала об этом человеке столько противоречивой информации. Так русские проклинали его и говорили, что он редкостный гад, погубивший много советских солдат.

Затем, когда я находилась в Таджикистане, то увидела нечто обратное, а именно, там из Масуда сделали национального героя, которого всячески превозносили. И когда я спросила одного знакомого таджика, что он думает по этому поводу, то он ответил следующее: «Ты должна понимать, что после развала Союза, когда рухнуло все и вся, нам нужно придумать себе хоть какую-то национальную идею и найти себе героев-таджиков, иначе мы будем морально раздавлены».

Семья Надери, в которой проживала я, не любила Масуда и за свержение Наджибуллы, и за обстрел Каян и за то, что он был суннит. Афганские узбеки тоже терпеть его не могли, хотя бы уже потому, что он был таджик. В общем, в реальности, Масуда не любил никто из числа хазарейцев, узбеков и пуштунов, но политика есть политика, тем более, он уже отбыл в мир иной, а его соратники занимали солидные посты в правительстве, следовательно, визит вежливости был не лишним, и заодно было необходимо разузнать, что там и как.

Мне же было любопытно увидеть, как жил Масуд, и я стала упрашивать, чтобы меня тоже взяли. «Ну ладно, – в конце-концов сдались они, – мы тебя возьмем при условии, что ты никому не будешь говорить, что ты русская». Я утвердительно закивала головой, уверяя, что ни за что не проговорюсь.

И вот в один из жарких июльских дней мы выехали на машине из Кабула на север, довольно быстро проехали по уже приведенной в порядок асфальтовой дороге до Чарикара, который славился ранее своими мастерскими, делавшими отличные ножи из автомобильных рессор. После Чарикара свернули на грунтовую дорогу и приехали к Джабаль-ус-Сираджу, где были сооружены своеобразные въездные ворота в панджшерское ущелье с надписью «Добро пожаловать на родину героя-шахида Ахмад Шаха Масуда».

Въехав в ворота, мы увидели знаменитую Панджшерскую долину, всю покрытую зеленью и фруктовыми деревьями. Расположенная на южном склоне Гиндукуша, она была залита солнечным светом и была очень красива в зелени миндальных садов и тутовых зарослей. Наблюдая сменяющие друг друга живописные пейзажи, я начинала понимать особую привязанность Масуда к его родным местам.

Далее мы начали проезжать одно за другим селения небольшие, но чистые и опрятные. Особенно разительным был этот контраст по сравнению с душным и пыльным Кабулом. По дороге нам рассказывали, что тутовых ягод здесь собирают так много, что в мирные времена жители Кабула ездили в Гульбахар, расположенный у выхода из долины, чтобы поесть свежего тута, который подавался в плоских корзинках и был переложен мелким льдом. Как и в соседней провинции Бадахшан, здесь разводят овец и коз, а также ловят очень вкусную речную рыбу в реке, которая также называется Панджшер.

Я спросила, почему провинция так интересно называется, так как слово «Панджшер» в переводе с дари означает «пять львов». И мне долго рассказывали про падишаха Махмуда Газневи, о его походах на Индию, покровительстве наукам и знаменитому Аль-Бируни, и о том, что пять его наместников, подобно львам, имевшим мужество и великую веру в Аллаха, по легенде за один день построили местную плотину, которая стала основанием для современной дамбы водохранилища.

Слушая такие занимательные истории в стиле 1001 ночи, я из окна машины считала фотографии Масуда на стенах придорожных дуканов: «55, 56, 57…80, 81 … у Туркменбаши все равно было больше», – пришла я к заключению.

«На территории Панджшера запрещено курить и употреблять алкоголь, – продолжали рассказывать нам, и я подумала, что это довольно полезное место».

Наконец мы добрались до селения под названием «Базарак» – центра этой провинции, и чуть в стороне увидели школу, в которой учился Масуд, уютное и просторное здание с красивым садом. Далее через полчаса езды по дороге вверх по реке мы достигли родового селения Масуда, именуемого «Джангалак», в переводе «лесок». Могила Масуда находилась поблизости на возвышенности. Все вышли из машин и пошли по извилистой дороге наверх к небольшой мечети с зеленой крышей. Войдя внутрь, мы увидели саму могилу, покрытую черно-зеленым покрывалом с вышитыми на нем аятами из Корана. Местное население называет это место «зиаратгах», что значит «место поклонения», «гробница святого», а само посещение этого места – «зиарат», то есть «поклонение». Все стали вокруг могилы и начали читать поминальные молитвы.

«Все, теперь едем к нему домой», – с облегчением услышала я. Мы сворачиваем с дороги налево, и охранник, предупрежденный о нашем визите, поднимает шлагбаум, перегораживающий въезд к дому. Поднявшись вверх, мы оказываемся у старого глиняного дома, принадлежавшего еще родителям Ахмад Шаха. Дом просторен, во дворе яблоневый сад, но задняя стена ограды полуразрушена. Здесь Масуд прожил всю свою жизнь. В последние годы он начал строительство нового дома, рядом со старым, на земле, также принадлежавшей его отцу. В этот дом Масуд переехал и отпраздновал новоселье, всего за две недели до своей трагической гибели.

Афганцы верят, что все новое -дом, новорожденный ребенок, одежда, жена, и даже животные – влекут за собой изменения в судьбе владельца, положительные или отрицательные, удачу или потери. Так что строительство нового дома, возможно, явилось для Ахмад Шаха трагическим предзнаменованием.

Как нам рассказывали, Масуд был крайне осторожным человеком. Прежде чем открыть незнакомую дверь, он обследовал ручку миноискателем, а если в гостях ему стелили постель на почетном мягком месте, утром его можно было найти спящим на коврике, на балконе. Поэтому неоднократные покушения на его жизнь долгое время оставались безрезультатными.

Что касается нрава Ахмад Шаха, то он отличался сдержанностью и скромностью и никогда не позволял себе вольностей в обращении с окружающими, всегда отличался хорошим воспитанием и был сторонником жизни в бедности и аскетических условиях, разделяя эту бедность со своим народом. По отношению к женщинам он вел себя довольно отстраненно, предпочитая по минимуму появляться в женском обществе, что было вызвано опять же его природной скромностью. Складывалось впечатление об этом человеке, как о личности религиозной, с большой внутренней концентрацией и силой духа, беспощадном к врагам и жаждущем большой власти.

Однажды один человек, близко знавший Масуда, сказал мне: «Каждый, кто знал Масуда первые пять лет, обожал его и не верил никаким компрометирующим его слухам, но те, кто был знаком с ним больше пяти лет, ненавидели его и не верили ни одному хорошему слову, сказанному в его адрес». Другой рассказывал о том, как Масуд тренировался в каратэ, по которому имел черный пояс, на пленных, которых захватывал в междоусобицах, забивая их до полусмерти. Крови он пролил немало, но для него это была вражеская кровь, поэтому он гордился этим фактом. Но, как метко подметил один российский журналист, описывавший жуткую казнь Наджибуллы талибами, Масуд был настолько потрясен их страшной и безумной жестокостью, что «на их фоне почувствовал себя чуть ли не демократом».

Мы, тем временем подошли к дому и нам навстречу вышел двенадцатилетний сын Ахмад Шаха, худенький приветливый мальчик в белом афганском костюме. Он гостеприимно пригласил нас пройти в сад, и, убедившись, что мы удобно расположились и к нам вышли взрослые, незаметно ушел на отдаленную террасу. Там за пластмассовым белым столом сидели на стульях шесть седобородых старцев лет восьмидесяти. Он сел рядом с этими стариками и начал о чем-то разговаривать с ними. Странно было видеть этого мальчика в белом, беседующего со старейшинами родов, и меня заинтересовало, на какую тему серьезно беседовали такие разные по возрасту люди. Я тихонько спросила об этом сопровождавшую меня женщину, и та ответила, что они обсуждают законы ислама и пытаются разрешить проблемы и споры, возникшие между различными семействами и кланами, живущими в долине. «Правителей готовят с детства, – объясняла она, – и к тому времени, когда мальчик станет взрослым, он будет знать каждую местную семью и род, что позволит ему в дальнейшем легче подбирать себе единомышленников».

Я тем временем с любопытством разглядывала новый дом «панджшерского льва», расположенный на возвышенности. Он был выстроен из больших горных валунов, сложенных искусными руками афганских строителей. Поднявшись по невысоким ступенькам наверх, по сторонам которых в металлических желобках струилась родниковая вода, мы увидели, как крутящиеся фонтанчики орошали сад и цветники.

Мы зашли в двухэтажный дом. В просторном зале первого этажа на обшитых бархатом матрацах сидело много женщин. Стены комнаты были увешаны фотографиями Ахмад Шаха. Особенно мне запомнилась одна, где он был снят с американским военным на фоне совершающего посадку вертолета. Ветер развивал его вьющиеся волосы, на голове не было привычной афганской шапки -«пакули», и он улыбался широкой беззаботной улыбкой. «Наверно какой-нибудь генерал ЦРУ, – с ехидством подумала я, – а раз поставил на видное место, значит закадычный дружок».

К нам вышла молодая, лет 35 женщина, закутанная в белую иранскую чадру для намаза. Она была очень приветлива и мила в обращении, мы беседовали с ней около часа. Напротив нас на матраце, прямо под портретом отца, спала младшая 6-летняя дочь Ахмад Шаха. Нас угощали речной форелью, пожаренной на масле, она действительно была необыкновенно вкусной. А миндаль и тутовник были сравнимы только с бадахшанскими и подавались с травяными чаями. От таких угощений мы чувствовали себя полными энергии, но от чистого воздуха постоянно клонило ко сну.

С мужчинами встречался доктор Абдулла, врач Масуда, ставший впоследствии начальником управления здравоохранения, затем министром иностранных дел и Премьер – министром Афганистана. Он был среднего роста, приятной внешности, красиво одет, этакий франт с хорошим одеколоном, красноречив, будучи таджиком, хорошо говорил на пушту, владел английским. Бесспорно, доктор Абдулла являл собой личность харизматичную, так как при общении умел не просто расположить к себе человека и внушить доверие, но и подвергнуть собеседника нужному ему влиянию. Со стороны я наблюдала, как он общался с людьми, это действительно напоминало прием врача, когда доктор участливо и внимательно до конца выслушивает проблему пациента, а потом ставит диагноз и выписывает рецепт от мучающего недуга. Умение спокойно, терпеливо и до конца выслушивать собеседника, не перебивая, не вставляя реплик, удивило меня в этом панджшерце, так как это довольно редкое явление в афганской среде. При этом сам он оставался непроницаемым и никогда не выходил из себя, хотя чувствовалось, что это спокойствие наносное. Его выдавали глаза, которые то прищуривались, то становились отстраненными и холодными, когда собеседник его раздражал, и тогда легко верилось в то, что он способен с таким же спокойствием устранить ненужных ему конкурентов.

Уходя, я не удержалась, чтобы не задать одной из жительниц долины каверзного вопроса: «А что теперь, когда с нами нет глубокопочитаемого Ахмад Шаха, будут ли панджшерцы противостоять иностранному влиянию?» «История Панджшера и его народа говорят сами за себя и не нуждаются в моих комментариях», – ответила она мне.

На обратном пути все ехали молча, погруженные в свои мысли. Я попала в машину свекра, и осторожно косилась на него, сидящего рядом со мной на заднем сиденье просторного бежевого салона огромного белого джипа. Когда он отворачивался, я опускала вниз потолочные мониторы и нажимала все кнопки подряд, что меня очень развлекало.

Хан Ага Сахиб, так называли его все, действительно выглядел очень величественно: дорогое черное пальто из тончайшего кашемира, красивый с вышитым воротом национальный костюм темного цвета, золотые перстни с бриллиантами солидных размеров, золотые часы, в руках четки из полудрагоценных камней. Он перебирал четки пальцами, а губы беззвучно шептали редко прерываемую молитву исмаилитов: «Йа Али, маула Али, Йа Али мадад», то есть «О Али, наш Господин Али, помоги нам!»

Все мы знали, что он молится каждую ночь и спит лишь по 3-4 часа ночью и несколько часов в обед. Исмаилиты утверждали, что молитва их «пира», то есть «суфийского святого», а его почитали именно в таком качестве, способна и спасти жизнь человеку и отнять ее у него. И теперь этот очень непростой человек находился в одной машине со мной, и я видела, что он о чем-то сосредоточенно думает. Мне казалось, что это связано с его длительной беседой с доктором Абдуллой, но кто мог проникнуть в его мысли?

Увольнение муллы.

По возвращении из Панджшера, я снова окунулась в работу. Каждое утро в 5 утра звенел будильник, и я с телохранителями выезжала в офис.

Однажды, когда мы ехали как обычно в машине, то навстречу нам выехала колонна американских бронеавтомобилей «Хамви». Они выглядели очень эффектно: цвета хаки и песка, широкие и будто расплющенные, с башнями, внутри которых стояли пулеметчики. Я ахнула от удивления, когда со всех сторон мимо нас стали проезжать такие невиданные машины, рука сама потянулась за фотоаппаратом, чтобы сфотографировать хоть пару из них. Так как мой джип был высоким, то мое сиденье находилось практически наравне с пулеметчиками. И я, дождавшись, когда мимо стала проезжать очередная «Хамви», прислонила фотоаппарат к стеклу. Вдруг солнце дало отблеск в объективе фотоаппарата. Что тут было! Американский пулеметчик молниеносно отреагировал на отблеск в машине, очевидно, приняв за блеск прицела, и через считанную долю секунды прямо мне в лоб было направлено дуло пулемета. Я охнула и уронила фотоаппарат на пол. Американец увидел мое перепуганное лицо, понял, что это был фотоаппарат. На мгновение наши глаза встретились, и я воочию увидела в них смерть, страшный холодный взгляд убийцы. Его палец лежал на спусковом крючке, и он, не шелохнувшись, проезжал мимо нашей машины. «Замри и не двигайся…» – шептал мне телохранитель. Он и водитель сидели почти не дыша, понимая, что любое движение принесет смерть всем нам. Когда машина проехала, согласно субординации они не могли на меня орать, хотя было видно, что им очень этого хочется. Меня прошиб холодный пот, а они отобрали мой фотоаппарат.

В другой раз, когда я снова в их же компании ехала по Кабулу, то решила заехать в магазин на «Чикен стрит», этаком своеобразном кабульском Арбате. Там продавали очень красивые сумки из натуральной кожи светло-желтого цвета. Телохранители согласились с условием, что выходить я не буду, а они мне принесут в машину несколько штук на выбор. Мы остановились, и они пошли в магазин. Вдруг напротив нашей машины остановился джип, точная копия моего, в котором сидели такие же телохранители, как у меня. Мне стало интересно, кто бы это мог быть. Я с интересом наблюдала, ожидая увидеть хозяина машины, но то, что я увидела, стало для меня большой неожиданностью. Задняя дверь машины плавно приоткрылась, и из нее вышел молодой стройный парень-афганец в очень нарядной одежде. Но его вид был совсем необычным. У него были длинные темные волосы, вьющиеся локонами ниже плеч, бархатный бордовый жилет с круглыми зеркальцами весь в золотой вышивке и фиолетовые шелковые просторные штаны. Ходил он очень манерно, показывая пальцем в перстнях, что хотел бы купить, а телохранители сгребали все подряд и тащили в машину. Я чуть не выпала из машины от такого зрелища, так как количество золотых украшений на нем дало бы фору любой афганской моднице. Мой водитель ухмыльнулся и прокомментировал: «Бача приехал за покупками». До меня уже дошло, кто это такой, поэтому я не стала расспрашивать, но вечером пересказала родственницам, какого красавчика я видела, вызвав своим обескураженным лицом, приступ их веселья.

Как я узнала из рассказов, мужеложство всегда было распространено в Афганистане, особенно, среди пуштунского населения. Еще во времена англо-афганских войн англичане привозили подарки любимым мальчикам в гаремах афганских шахов. Этот отвратительный обычай распространен и сейчас, и по-прежнему главным образом среди пуштунов. У исмаилитов хазарейцев этой мерзости я не наблюдала, и они с нескрываемым отвращением рассказывали мне о подобных случаях.

На работе, как всегда, не обходилось без приключений, и всегда в одном и том же отделении, расположенном в бедном квартале на отшибе. Теперь, когда все утряслось с местными бандитами, начались разборки внутри персонала. Проблема заключалась в том, что именно в этом отделении помимо языковых и компьютерных курсов были организованы занятия по Корану, и один из преподавателей оказался весьма ушлым и склочным муллой.

«Я не понимаю, зачем мне нужен мулла на языковых курсах!» – возмущалась я. «Ты должна понимать, что мы занимаемся не только светским, но и религиозным воспитанием молодежи нашей исмаилитской общины», – резонно возражали мне. Я задумалась, что делать, так как пройдоха-мулла перессорил всех учителей, которые по-очереди бегали ко мне жаловаться.

Я поручила тайно подыскать кандидата для его замены, чтобы избежать срыва учебного процесса, и пока искали человека, все с большим раздражением наблюдала за его выходками. Наконец мне сообщили, что замена найдена, и привели в кабинет молодого парнишку, знавшего Коран наизусть.

Когда парень зашел, то он так волновался, что мне стало его жалко.

– Салам. Как тебя зовут? – обратилась я к нему дружелюбно.

– Салам, госпожа, я Шерали, – прерывающимся голосом ответил он, глядя в пол.

– Ты хочешь учить детей Корану? –вновь спросила я.

– Очень, госпожа, – продолжая глядеть в пол, пробормотал он.

– А ты уверен, что сможешь сделать это на должном уровне? – я решила все-таки вывести его хотя бы на пару связных фраз.

– Я научу детей всему, что знаю сам, – уже более уверенно и спокойно ответил он.

– Вот и прекрасно! – удовлетворившись полученным ответом, я перестала его мучить, – Приступай с завтрашнего дня.

Парень поклонился и, пятясь, вышел из кабинета.

«А теперь, зовите муллу сюда», – сказала я и села на место. Зашел мужчина лет сорока в чалме и в тонкой коричневой мантии. Ухмыльнувшись, он собирался сесть на стул напротив моего стола.

А кто вам предлагал сесть? – резко остановила его я.

Для начала следует поздороваться, – скривившись, процедил он.

«Не считаю нужным, – ледяным тоном произнесла я, – Итак, ближе к делу». Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты закрыл свой поганый рот и перестал стравливать учителей, вдвое младших тебя?!

Да кто ты такая, чтоб мне указывать, русская «кафирка»! – мулла с нескрываемой ненавистью смотрел мне в глаза.

Я та, кто каждый месяц платит тебе зарплату, – все тем же ледяным тоном ответила я, – а насчет «кафирки» – тут я указала пальцем на дверь, и он дернулся назад, – молись Аллаху, чтобы мой телохранитель за дверью не услышал и не перерезал тебе глотку. Ты же вроде достаточно хорошо его знаешь?!

Мулла весь перекосился, но промолчал.

– Итак, ты уволен, – я уже успокоилась и потеряла к нему всякий интерес, – и чтобы я тебя здесь больше не видела. Я понятно выражаюсь?!

– Я авторитетный мулла в этом районе, меня здесь все знают и уважают. Я подниму на тебя всю местную мафию, – явно работая на публику, грозно сотрясал воздух мулла.

– Неужели?! – спросила я, хитро улыбнувшись при мысли, что только вчера заплатила им за три месяца вперед, – А ты попробуй…

Мулла выскочил, как ошпаренный и в комнату влетел мой заместитель, слушавший все под дверью.

– Госпожа, вы богиня! – с восторженным видом он бегал вокруг стола. – Дайте мне поцеловать вашу руку! Вы первая, кто на это решилась.

Слух о том, что я с треском уволила всем известного муллу, разнесся по всей округе. А сам факт, что его выкинула женщина, сделали из него посмешище вдвойне. Я становилась известной личностью, а дома шло все кувырком.

Мои стремительные успехи в работе вызывали зависть женской половины семьи. Я практически перестала с ними общаться, проводя все время на работе. В реальности же, мне было просто не интересно с ними общаться. К тому же отец мужа все более ко мне располагался, так как на тот момент ему была нужна моя работа, и у меня это получалось. И последней каплей терпения стало то, что мои заместители и преподаватели во мне души не чаяли, что тоже многим не нравилось. За моей спиной в строгой тайне готовился женский заговор, имевший целью морально раздавить русскую выскочку.

Помимо внутрисемейных интриг, негативные личностные изменения происходили и с моим мужем, который так и не смог собраться и мобилизовать свои силы после пятилетнего изгнания. Он много пил, бездельничал, потерял ощущение реальности. Днями он спал, а по ночам смотрел бесконечные индийские фильмы, пытаясь найти забвение в мире вечно прыгающих на экране индусов и постоянно смакуя свои обиды на весь мир. От того Саида, что я встретила 10 лет назад в Москве не осталось и следа, соответственно смысл моего пребывания в этой семье тоже терялся. Особенно, когда его регулярные попойки переходили в рукоприкладство и бесчисленные унижения.

Все чаще я задавала себе вопрос: «Что ты тут делаешь? Муж постоянно где-то пропадает и относится к тебе безобразно. Родственники полностью переключились на американцев, и активизация внутрисемейных интриг есть не что иное, как сигнал о желании избавиться от более неуместной невестки из России. Конечно, избавление от русской для них означает твое моральное уничтожение, которое автоматически влечет за собой болезни и смерть. Но это ИХ планы, а у тебя есть родители, у которых ты единственная дочь, да и твой афганский ребенок никому тут не нужен, так как жен и детей у твоего мужа будет предостаточно, а она навсегда останется для них «русским отродьем», которую они спихнут замуж за кого-попало в полудетском возрасте. Да, они прекрасно понимают, что ты в этой стране одна и беспомощна. В этом они правы, но не совсем. В конце концов, твой дед был офицером воздушно-десантных войск, и право на попытку борьбы за жизнь имеет каждый человек».

После таких размышлений я начала готовить план побега.

Подготовка к побегу.

Я уже довольно хорошо освоилась в Кабуле, а работа давала мне относительную свободу передвижений, хотя при каждом моем выезде меня сопровождали телохранитель, водитель, который также являлся полноценным телохранителем, женщина из прислуги и плюс один из моих замов – итого 3-4 человека постоянно находились со мной.

В непринужденных беседах во время поездок по разным местам города, я иногда расспрашивала о посольстве России, о после, его характере, проверяла местоположение посольства, узнавала время приема консульского отдела. Каждый вопрос я задавала разным людям, а при своем телохранителе вообще помалкивала, потому что он был слишком умен.

Интересно, но эта многолетняя привычка ездить и ходить везде с несколькими сопровождающими, в будущем, когда я вернусь к обывательской простой жизни, создаст мне массу психологических проблем, а именно, я просто разучусь ходить куда-либо одна. И хотя умом я буду осознавать всю нелепость этой проблемы, но еще долгое время я буду просить родителей и знакомых ходить вместе со мной на улицу до магазинов, от которых тоже сильно отвыкну. Но все это будет потом, а пока я наблюдала и подсчитывала количество постов охраны на этажах дома, сверяла время смены патрулей, изучала характеры охранников каждой смены.

Хочется сказать несколько слов об афганских телохранителях. Их боевая подготовка, оперативная смекалка и быстрота реакции на опасность всегда были предметом моего искреннего восхищения. Они бесчисленное множество раз спасали жизни членов семьи Надери. Однажды начальник охраны обнаружил смертника с поясом, полным взрывчатки, только по внешним признакам, хотя смертник был одет в афганскую паранджу и шел в толпе женщин, шедших в дом на прием.

В другой раз наш телохранитель, спавший в саду на железной кровати, с брошенным поверх ватным матрасом, посреди ночи в кромешной темноте по звуку уничтожил четверых бандитов, пытавшихся проникнуть через стены во двор. Поэтому, наблюдая этих крайне бдительных людей в деле, я прекрасно отдавала себе отчет, что обвести вокруг пальца их мне не удастся. Должно было произойти нечто нестандартное, что отвлекло бы их внимание и нарушило бы их обычную концентрацию.

И тут одно за другим произошли два именно таких события, выбившие всех из колеи, и создавших нужную мне обстановку неразберихи, будто само небо давало мне шанс на побег.

Первым событием стал приезд сводного брата мужа из Лондона. Он постоянно жил в Англии и очень редко бывал у отца в Кабуле, следовательно, был не в курсе внутренних правил безопасности. Увидев его, я поняла, что нужный момент приближается и начала осуществлять последние подготовительные мероприятия. А именно, нашла внутри мастерской по обработке афганского лазурита сквозной проход на улицу. Мастерская находилась на территории курсов, занимая одно из помещений комплекса. Я начала частенько наведываться в мастерскую, якобы приглядывая красивые столешницы и вазы для своего кабинета. Там я выяснила, что в полдень мастер уходил домой на обед, а мальчишки-подмастерья остаются одни. Помимо этого, я разузнала, что по причине захвата и разрушения моджахедами в 1992 году старого советского здания посольства, расположенного на улице Дар-уль-Аман, российские дипломаты временно расположились в арендуемой вилле в другом фешенебельном районе Кабула, под названием Вазир-Акбар-Хан. Мне сказали, что часы приема консульского отдела Посольства России ограничены с десяти до часу дня. Проблема состояла в том, что в эти часы я обычно отсутствовала на работе, так как школьники в это время учились в школе и курсы были закрыты. К тому же предстояло вывезти дочь, которую очень неохотно со мной отпускали. Препятствий было достаточно, и временами на меня накатывали приступы паники, для борьбы с которой мне пришлось прибегнуть к старому русскому методу, а именно я полезла в кладовую, пытаясь найти там коньяк. Коньяка в кладовой не оказалось, зато рядами стояли ящики с виски, привезенные из американского магазина. Скептически повертев бутылку в руках, я решила, что сойдет и вытащила еще одну из ящика. Постояв немного и прикинув размер планируемого мероприятия, я взяла третью «про запас». Зайдя в комнату, я спрятала бутылки в шкаф. После этого я собрала все свои и дочкины документы и положила их в черный портфель, привезенный мне из Лондона свекровью. Портфель был настолько хорош, что прослужил мне потом еще долгие годы, так как равнозначной замены ему я так и не смогла найти.

Итак, документы были в порядке, афганских денег я взяла достаточно, начала думать о долларах, но увы, ключи от сейфа были у мужа, который благополучно где-то прохлаждался третьи сутки. Я была полностью готова, оставалось получить от небес шанс. И небо сжалилось, и послало мне этот шанс, хотя и в весьма экстравагантном виде, а именно, прояснилась ситуация с «женским заговором», и мне объявили, что завтра прибывает первая афганская жена моего мужа. «Здравствуйте, приехали, – озадачилась я, – вот только ее тут не хватало!» Я смотрела на злорадные ухмыляющиеся лица моих милых родственниц, но и отметила недовольное лицо свекра. Моя голова, подогретая виски, лихорадочно работала, я чувствовала, что все складывается удачно, но от этого становилось еще страшнее.

Справедливости ради стоит упомянуть, что эта женщина никогда не создавала мне проблем, потому что муж просто ни разу к ней не ездил. Поэтому у меня не было никаких счетов или плохих воспоминаний о ней, наоборот, было даже несколько любопытно. Одновременно она являлась двоюродной сестрой мужа, что и создавало основную проблему в их отношениях. У нее был такой же властный характер, как и у него, даже внешне они были очень похожи. Я подумала, что может оно все и к лучшему, и ей удастся взять в ежовые рукавицы своего разболтавшегося супруга и привести его в чувство, так как сама уже давно потеряла контроль над ним.

Впоследствии, когда я через несколько лет узнаю о ее скоропостижной смерти от инсульта, я пойму, что и ей этого сделать не удалось. И мне будет ее по-своему жаль, так как у нее останется сын в подростковом возрасте, с которым моя дочь очень сблизится.

Итак, с приездом первой жены моего мужа все в доме пошло кувырком. Она чувствовала себя полноправной хозяйкой и «гоняла» все четыре этажа. Слуги, охрана, домочадцы – все носились как угорелые. Свёкр пытался дипломатично самоустраниться, но у него это не получалось. И когда я с очередным заявлением сидела у него в комнате, зашла она и с криком: «Что у тебя делает эта вертихвостка?!» – запульнула в меня огрызком от яблока.

В этом сумасшедшем доме хорошо себя чувствовали только моя дочь и ее сын, которым объяснили, что у них теперь вместо одной мамы целых две, и что это вещь выгодная во всех отношениях, так как покупать и давать деньги на все будут двое. Моя десятилетняя дочь ходила за ней повсюду и даже стелила ей постель, чем вызывала ее одобрение. В то время, как ее сыну тоже было любопытно ко мне приходить, но ему запрещали.

Страсти накалялись, муж не нашел ничего лучше, как просто сбежать к дружкам, и вообще не появлялся дома. Я тоже целыми днями сидела на курсах, по принципу «дальше будешь – целее останешься», но с удовлетворением следила как телохранители доходили до нужной мне кондиции.

Шли дни, август 2004 года подходил к концу, я ждала каждый день, три бутылки виски были давно выпиты, и я притащила целый ящик и поставила уже не в шкаф, а прямо у всех на виду на пол. Никто не делал мне замечания, молча проходя мимо. Через несколько дней томительного ожидания я вдруг услышала в коридоре, что тот самый лондонский брат мужа собирается ехать в город на своей машине. Будто невидимая сила подтолкнула меня, я непринужденно подошла к нему и сказала: «А меня заодно не подкинешь до курсов?» Ничего не подозревающий и по-западному галантный, он ответил: «Конечно! С удовольствием!» Мои телохранители двинулись за мной, но он отпустил их, сказав, что достаточно будет только забрать меня вечером с работы. Они с видимым колебанием отошли, так как с одной стороны это было нарушением порядка обеспечения охраны, а с другой, они не могли ослушаться сына хозяина.

Вбежав в комнату, я лихорадочно схватила две пары сменной одежды для ребенка, запихнула их в портфель с документами и хлебнула виски прямо из бутылки. В соседней комнате дочка играла в куклы с остальными детьми. «Пойдем к маме на работу, поиграешь на компьютере в игры», – сказала я ей, и она довольная вприпрыжку побежала вперед меня, так как давно просилась.

Мы быстро сели в машину брата и поехали к воротам курсов, где я вышла с дочкой, время было 11:30. Охрана довела нас до ворот и уехала с братом. Мы зашли в учительскую комнату, где за столом дремал мой заместитель. Он подскочил с места от неожиданности: «Госпожа, вы что-то забыли в офисе?» «Да, не мог бы ты дойти до библиотеки и принести мне пару словарей?» – непринужденно попросила я. «Да, конечно!»– кивнул он и вышел.

Дочка тем временем забралась на стул и всеми пальцами одновременно тыкала в клавиатуру. Я стащила ее со стула, что ее очень возмутило, но она даже не успела пискнуть, так как я уже тащила ее за руку в лазуритную мастерскую.

В мастерской, как я и рассчитывала, были только одни подмастерья.

– Салам, госпожа, – поклонились они мне, – мастер ушел на обед, если вы что-то хотели, мы можем его позвать.

– Нет, не надо его звать, я по своим делам, отправляю пару компьютеров в другое отделение. Сейчас заместитель принесет, и будем грузить в такси. Может вы сбегаете и поможете ему нести компьютеры? – непринужденно озвучила я заранее заготовленную фразу.

– Конечно, госпожа, – сказали мальчишки и выбежали из мастерской.

Оставшись одна, я без колебаний шагнула к сквозному выходу. На проезжей части я подняла руку. Старое обшарпанное такси притормозило рядом со мной.

– Куда едем? – таксист вопросительно повернул голову в мою сторону.

– Вазир-Акбар-Хан, Посольство России, – кратко бросила я, и машина быстро отъехала, встроившись в автомобильные ряды и затерявшись среди по-полуденному оживленного уличного движения.

В такси я начала осознавать происходящее и меня стала охватывать паника, но годы жизни в условиях войны дали мне очень ценный навык, которому меня обучили мои афганские телохранители. «Запомните, госпожа, – говорили они мне, – когда вы попадаете в очень опасную ситуацию, то вам следует действовать предельно хладнокровно и без эмоций. Представьте себе, что вы робот, который механически выполняет необходимые действия одно за другим. Только так вы сможете выжить. Научитесь силой воли отключать эмоции и действовать согласно плану».

Впоследствии, когда все закончится, мне удастся кратко переговорить со своим телохранителем, и он скажет мне следующее: «Когда вы уехали, госпожа, нам всем чуть не оторвали головы…Очень сильно влетело… Думал, что сразу выкинут со службы, но как-то обошлось. Зато, похоже, вы не пропускали мимо ушей все то, что мы вам говорили все эти годы, наматывали «на ус». И я удивлен, что вы ухитрились провести меня самого, знавшего вас как свои пять пальцев».

Я до сих пор с большой теплотой вспоминаю об этих людях, ставших для меня учителями жизни и подготовивших меня таким образом, что вся моя дальнейшая работа в весьма непростых профессиональных сферах показалась мне легким времяпровождением.

Но вернемся к тому, как мы ехали в старом желтом такси по направлению к посольству России. Только мы отъехали от здания курсов, как сзади прямо в бампер такси въехала какая-то машина. Таксист остановился и приоткрыл дверь, собираясь выяснять отношения с виновником аварии. «Подождите! – окликнула его я, – сколько вам нужно на ремонт?» – и сунула ему пачку афгани. Таксист, вытаращив глаза, газанул так, что через короткое время мы были на месте. Высадив нас, он мгновенно уехал, боясь, как бы я не одумалась и не потребовала деньги обратно.

Крепко держа дочку за руку, я быстрым шагом направилась к посольству. На мне была надета черная арабская паранджа, так как я так и не смогла научиться носить голубую афганскую, на дочке же был одет белый афганский костюмчик со штанишками с ручной вышивкой по вороту.

Вскоре я услышала русскую речь, два сотрудника охраны посольства переговаривались между собой. Я ускорила шаг и почти бегом направилась к ним. Увидев бегущую на них женщину в черной парандже и с афганским ребенком, они машинально направили автоматы в мою сторону. «Стоять! Кто такие?!» – выкрикнули они по-русски. Заметив, наставленное на меня оружие, я приостановила шаг: «Я на прием к консулу, доложите как можно скорее».

Солдаты застыли в нерешительности, услышав русскую речь без акцента. Они предложили мне подождать в небольшой сторожевой будке, пока связывались с консулом. Прошло около двадцати минут, а меня все не пропускали внутрь. «Поймите, я не могу долго ждать, мне надо быстрее, а то скоро сюда приедут», – пыталась объяснить я.

«Проходите», – наконец ответили мне, и я зашла внутрь консульского отдела. Меня встретил пожилой мужчина: «Консул на выезде, скоро будет. Я дежурный сотрудник. Слушаю вас, по какому вопросу обращаетесь?»

Я начала сбивчиво и путано обьяснять ситуацию, все время пытаясь узнать, когда же прибудет консул. Устав слушать мою неразбериху, дипломат молча протянул мне лист бумаги: «Изложите суть вопроса в письменном виде». Я, дрожащими руками взяла ручку, понимая, что не в состоянии написать ни слова.

«А можно я просто посижу?» – жалобно попросила его я, и он, кивнув головой, вышел из зала.

Тут раздался звонок в дверь, это пришел консул. Когда он вошел, то даже несмотря на чувство сильнейшего стресса, в котором я пребывала, я поразилась его красивой внешности: темные волнистые волосы, ярко-голубые глаза и правильные черты лица.

Консул остановился напротив, и несколько минут молча слушал меня. По его лицу было видно, что он лихорадочно осмысливает происходящее. «Надери?! Та русская, что замужем за сыном? Сбежала??? Охрана!!!» – крикнул он и выскочил наружу.

Что тут началось…Все стали бегать, отовсюду слышались переговоры по рации. Меня с дочкой отвели во внутренний просторный зал, где нас встретили мужчины среднего возраста в тельняшках, очень крепкого телосложения, вероятно, из числа тех самых, что в свое время здесь воевали. Несмотря на царящую в посольстве суматоху и суету, у них было прекрасное настроение: «Привет, красавица! Серега, смотри, какая симпатичная девчонка освобождается!» Серега подошел с банкой соленых огурцов. «Такое дело надо обмыть! – провозгласил он радостно и торжественно водрузил банку на стол. – Эксклюзив! Специально для вас! На днях с родины доставили!» Он с нескрываемым наслаждением начал аккуратно резать черный хлеб, раскладываяделикатесы по тарелкам.

Меня сильно тошнило от ранее выпитого виски, которое я пила без всякой закуски, поэтому при виде водки я замахала обеими руками: «Я больше не могу! Кажется, перебрала виски».

Серега понимающе закивал головой: «Не понимаю, как эту гадость виски вообще можно пить, то ли дело водочка! Тогда давай, за встречу!»

Суматоха в посольстве усиливалась по нарастающей. Под окном собиралась вся охрана посольства. Двум моим новым друзьям, с которыми мы продолжали отмечать встречу, казалось, было абсолютно все равно на происходящее. Они открыли окно и стали переговариваться со стоящими там военными. Я услышала, как Серега отдавал им приказы по дислокации и количеству человек на постах. Второй, Олег, вообще не обращал на них внимания, пытаясь найти общий язык с моей маленькой полуафганкой, которая никогда не была в России, не считая того, что родилась в Москве, и русских видела очень редко, так как до Кабула жила в Иране.

– Мама, это твои родственники из Москвы? – спросила она на афганском, серьезно разглядывая Олега.

– Ну не совсем родственники, но они русские, и я тоже.

– А почему они ходят в полосатых кофтах? – сказала она и ткнула пальцем в его тельняшку.

– Это их военная форма.

– А почему на руках рисунки, это хна?

– Нет, это татуировки.

Олег понял, что она спрашивает про него и заулыбался еще радостней, демонстрируя ей свой наряд и татуировки на внушительных бицепсах. Глядя на его сияющее лицо, создавалось впечатление, что мы пришли к ним в гости на вечеринку, и это меня совершенно сбивало с толку, так как на улице происходило явно что-то очень пугающее.

В зал зашел консул и сказал, что прибыли родственники мужа и ведут переговоры, предлагая мне успокоиться и вернуться домой, а также клятвенно заверяя, что мой побег останется без последствий. «Ну, подумаешь, поссорились, понервничали, семейные отношения, у кого не бывает», – дружелюбно говорил один из зятьев, владевших русским языком. При этом консул протянул мне мой, переданный родственниками, складной мобильный телефон на случай, если я захочу с ними поговорить.

Я прекрасно понимала, что последствия будут, и молча подняла край кофты, чтобы были видны синяки от последней пьяной бойни муженька. Консул нахмурился.

– У меня к вам просьба, если можно, – обратилась я к нему.

– Да, конечно, я вас слушаю, – он серьезно смотрел на меня.

– Если вы примете решение отдать меня им обратно, то ребенка отправьте в Москву к моим родителям, а меня прикажите вашим ребятам застрелить, чтобы я умерла быстро. Оказывается, не все равно, как умирать, и когда человек умирает без унижений и издевательств, но от рук своих, это не страшно, это избавление.

Сказав это, я швырнула свой мобильный телефон о кафельный пол, и он разлетелся вдребезги. Консул охнул и быстрыми шагами вышел из комнаты.

«Проинформировали посла, – услышала я его голос из соседней комнаты, – даем ноту в Консульский департамент, разыскиваем родителей».

После этого он накинул на светлую рубашку бронежилет, и под охраной «заслона» снова вышел к моим родственникам. Он объявил им об отказе в моей выдаче, обосновывая это тем, что по ситуации доложено в Москву и ожидается решение, которое посольство будет неукоснительно выполнять.

После того, как мои родственники поняли, что выходить я не собираюсь, и им предлагают вернуться ни с чем, тон их разговора кардинально изменился. Исчезли притворные улыбки и реверансы, посыпались угрозы: «Если женщина из нашей семьи останется на ночь у вас, это станет для нас позором! Быстро выдавайте нам ее или от вашего посольства не останется и камня на камне! Мы подорвем всех вас!»

В это время прибыл посол. Когда он вошел в комнату, я сидела в оцепенении, уставившись в одну точку.

«Здравствуйте! – с непринужденным видом обратился он к присутствующим, – что тут у нас стряслось?»

Я посмотрела на него и снова удивилась. Посол был высокого роста, в шикарном белом костюме. Несмотря на то, что я его видела впервые, я была наслышана о нем. Его резиденция, вся в спутниковых антеннах, находилась недалеко от нашего дома в Кабуле, и каждый раз, когда мы проезжали мимо, афганцы не могли удержаться от комментариев.

«Ну и русские! Нового посла нам прислали, как специально выбирали. Все его боятся, такого крутого нрава, упаси Аллах! Ребята говорят, с ним лучше по- хорошему договариваться и не портить ему настроение. Уж больно суров».

Наслушавшись таких разговоров, я с опаской глядела на посла из своего уголка, ожидая грома и молний. Но он вдруг развернулся ко мне, широко улыбнулся и весело сказал: «Ну, и что ты тут вся перепуганная сидишь? Домой поедешь?»

Услышав это, я от радости чуть не подпрыгнула, а он уже выходил из комнаты. «Так! Я что-то не понял! Это мне угрожают?! Камня на камне? Ну, сейчас я им устрою!» – услышала я его громовой голос из коридора. Не знаю, что посол сделал, но мои родственники почему-то сразу куда-то исчезли, оставив невдалеке несколько человек для наблюдения за посольством.

Тем временем пришел ответ из Москвы. Консульский департамент МИДа поручал посольству РФ в Кабуле принять все меры по защите меня и ребенка. Москва взяла данный вопрос под контроль. Когда мне сообщили об этом, я молча кивнула головой. Я думала о том, что родина меня не бросила, о том, что посол взял на себя серьезный риск, о том, что из-за меня сейчас все дипломаты находятся под угрозой, что военные постоянно ходят под моим окном. И никто ни разу не упрекнул меня. Словно щитом закрыли они меня, истерзанную, измученную, прошедшую все адовы муки, отомстили за все мои унижения, за надругательства надо мной, за издевки, что «тысячи русских тут сдохли и ты плюс одна», спасли не только меня, но и моего единственного ребенка.

Угроза нападения была воспринята посольством серьезно, шла работа по всем каналам, чтобы предотвратить негативный сценарий. Все торопились, так как время, полученное путем переговоров, было краткой передышкой перед последующим непредсказуемым шагом моих родственников, имевших довольно серьезные боевые ресурсы. Они тоже готовились к действиям на следующий день, при этом количественно, естественно, их было несравнимо больше, так как имевшиеся в их распоряжении регулярные силы, готовые к мобилизации в любой момент, составляли более 10 тысяч человек, не говоря уже о силах союзников, с которыми они всегда выступали в альянсе или о посылаемых ими «федаи», которых боялись даже очень серьезные политические фигуры. И когда в моем помутненном от страха сознании мелькали эти соотношения сил, то я удивлялась храбрости посла, который прекрасно осознавая все это, принял решение защитить любой ценой попавшую в беду русскую девчонку.

Прибыли еще военные, все в тонких проводках, и началась подготовка особой операции с целью моего вывоза. Казалось, что приказ, полученный ими из Москвы, запустил в движение какие-то неведомые мне силы. Откуда-то появлялись и затем исчезали люди, все вокруг буквально ходило ходуном. Снаружи дежурили машины мужа. Иногда они уезжали, оставляя всего несколько человек для наблюдения за посольством.

Тем временем, дочка освоилась и хвостом ходила за охраной-«заслоновцами», как их все называли. Больше всего проводов было у Макса, что приводило ее в неописуемый восторг. Не в силах оторвать взгляд от мигающих детекторов, она завороженно ходила вокруг него кругами, пытаясь дотронуться до всех его раций. Затем подбегала ко мне и с широко открытыми глазами шептала: «Мама, эти дяди – русские роботы!» А потом хмурила бровки, делая вид, что разговаривает по рации и с жутким акцентом декларировала: «Максь! Максь! Поле! Дэвай!» Макс и его товарищ улыбались, наблюдая, как она их изображает и фотографировались с нами на память.

Для нашего вывоза консул выбрал утренний рейс азербайджанских авиалиний «Азал». В то время это был единственный авиарейс из Кабула в страны СНГ, который осуществлялся один раз в неделю. Мои родственники, вероятно, в суматохе, вызванной моим побегом, забыли о существовании этого рейса, да и билеты на него были давно распроданы. Все надо было делать очень быстро, от этого зависело все. В ту ночь в посольстве России в Кабуле не спал никто, кроме меня.

На следующее утро, а именно 24 августа 2004 года, нас разбудили затемно. В пять утра пора было выезжать в аэропорт на семичасовой рейс, удачно совпавший с моим побегом. Я наблюдала, как посольские машины то и дело выезжали из ворот, проверяя, кто будет за ними следовать. Все вокруг двигались, слова переговоров по рации раздавались со всех сторон. Я сидела с вещами, готовая к отъезду. Я выспалась, уже было не страшно, хотя напряжение сил было колоссальное.

Подьехал огромный «Шеврале Субурбан» – броневик посла с затемненными стеклами, за ним следовали машины сопровождения. Меня и ребенка провели на заднее сиденье в третьем ряду и посадили спиной к водителю. Двое «заслоновцев» сели по обеим сторонам от нас. Дочка, увидев Макса, собралась было лезть через сидения к нему, и он сел рядом с ней. «Смотрите внимательно, если увидите знакомые лица, сразу дайте нам знать», – сказали мне, и я утвердительно кивнула в ответ. Броневик выехал за ворота посольства и направился в сторону аэропорта. Я крутила головой, пытаясь рассмотреть людей по обе стороны дороги. Но мне сказали, чтобы я не двигалась резко и сидела в одном положении. Мы ехали около двадцати минут, «хвостов» за нами не было.

Впоследствии я узнаю, что готовые к действиям родственники приедут к посольству через несколько часов после нашего отъезда, и к ним выйдет консул, который сообщит, что меня уже нет в стране. Скорость осуществления моей эвакуации станет для них потрясением на многие годы. И когда в будущем они будут мне звонить, то единственный вопрос, который я от них услышу будет звучать: «Как русские смогли тебя вывезти за одну ночь?!» На что я им отвечу: «Просто русские в ту ночь не спали…»

Когда наш броневик подъехал к территории аэропорта, я поразилась, что она была пуста. Я хотела было спросить, где люди, но промолчала. Нас встретил консул, который провел меня и дочку в перронный автобус, который также был совершенно пустой. Из окна автобуса я видела несколько медленно едущих по обеим сторонам посольских машин со спецназом.

Без досмотра и прочих формальностей автобус проехал на территорию взлетной полосы, где мы снова пересели в бронированный Шеврале посла, который подвез нас прямо к трапу самолета азербайджанских авиалиний, когда он был уже полон и готовился к взлету. Начиная осознавать, что все остается позади, я от радости бросилась консулу на шею, благодаря его за спасение себя и ребенка. Он тоже растрогался и пожелал нам счастливого полета.

Поднимаясь по трапу, я оглянулась и увидела длинный автобус, консула, стоящего у трапа и разговаривающего по телефону, и машины с русскими военными. Они оставались, я же уезжала домой.

Азербайджанский сотрудник из состава экипажа, не сказав ни слова, быстро провел нас в салон бизнес-класса, указав места. Пассажиров действительно было много. Когда я наконец села на свое место, рядом со мной расположился незнакомый мне мужчина восточной внешности. «Здравствуйте Юлия, – приветливо сказал он, – если вы не против, я составлю вам компанию в этом путешествии». Я была не против, хотя подумала, что это уже излишние предосторожности, так как на самолете «по-любому довезут», но все оказалось не так просто.

Самолет взлетел, взяв курс на Баку. Я сидела в просторном салоне бизнес-класса, все еще не веря, что все получилось, и что я лечу домой. Мой спутник налил белого вина в бокал и протянул мне: «Ну что? За возвращение на родину?» «Да, за родину», – словно во сне ответила я.

Приземлившись в Баку, мы прошли в очень красивый зал ожидания, где расположились в удобных кожаных креслах.

– Чем собираешься заниматься в Москве? – задал неожиданный вопрос мой попутчик.

– Даже не знаю…– рассеянно ответила я, так как эта мысль ни разу не приходила мне в голову.

– А что ты умеешь делать? – повернулся он, сверля меня проницательным взглядом сквозь стекла круглых очков.

– Нуууу…Я хорошо знаю фарси и английский,– сказала я первое, что пришло на ум.

– Что же, это уже кое-что, – задумчиво сказал он, рассматривая содержимое бокала на свету, – что касается афганцев, то дорожка туда тебе заказана надолго, но вот что касается иранцев, почему бы и нет?

– Кого?! Иранцев?! – теперь уже я уставилась на него, пытаясь понять, шутит он или нет, – Меня достали все! И афганцы, и иранцы, я не хочу видеть никого!

– Не спорю, но начиная с этого момента, ты уже не невестка богатого афганского политика, а мать, которой надо содержать и растить ребенка, так что подумай.

Пока мы подобным образом вели беседу, мимо нас курсировали разодетые «в пух и прах» азербайджанские толстосумы со своими эффектными подругами на высоченных шпильках, с выкрашенными в соломенный цвет длинными волосами, с кроваво- красными накладными ногтями и в весьма коротких юбках. Отвыкнув за долгие 10 лет жизни на Востоке от подобного стиля одежды, я с удивлением разглядывала их смелые наряды, а дочка вообще сидела не шелохнувшись, то и дело оглядываясь на меня, причем каждый раз глаза у нее округлялись все больше.

Что касается меня, то на мне была надета все та же черная арабская паранджа с причудливой вышивкой. На голове уже не было платка, а длинные кудрявые волосы растрепались во все стороны и стояли копной. На запястьях позвякивали золотые браслеты, а на пальцах было надето по золотому кольцу из арабского золота. Когда я зашла в белый кафельный туалет и увидела свое отражение в огромном с матовой подстветкой зеркале, то сама озадачилась своим диковатым внешним видом: «Мда… красавица… ладно, как-нибудь доеду…»

И снова вокруг стало происходить нечто странное. Прошел час, второй, третий, а наш рейс на Москву задерживался по непонятным причинам. Мой попутчик стал куда-то уходить и разговаривать по телефону. Когда он вернулся, выглядел весьма озабоченным, хотя пытался не подавать вида.

– Что-то случилось? – спросила его я.

– Нет, все в порядке, просто «Домодедово» пока не готово принять наш самолет. Но это технические вещи, скоро полетим, вам же здесь комфортно?

– Да уж, пожалуй, потерплю как-нибудь бакинский VIP зал, – пыталась шутить я, хотя понимала, что он что-то скрывает.

Если бы он в тот момент сказал, что пока мы сидели в зале ожидания, две дагестанские смертницы взрывали два пассажирских лайнера при вылете из «Домодедово», куда нам предстояло приземляться, то я прямо там рухнула бы в обморок. Но он продолжал как ни в чем не бывало разговаривать с дочкой на дари и отвлекал мое внимание посторонними темами.

Я знала, что родители должны были встречать меня в «Домодедово», и беспокоилась, что им придется ждать задерживающийся рейс. Наконец, объявили посадку на Москву, и я с портфелем и дочкой за руку отправилась к пункту досмотра. Азербайджанских бизнесменов ни капли не смутил мой экстравагантный наряд и прическа, и пока я добралась до самолета, у меня в руке оказалось около пяти визитных карточек. «А это что еще такое?! Что у вас в руках?! – воскликнул мой сопровождающий, вытаскивая визитки из моих пальцев, – зачем вы их собираете?!»

Я не знала, что ответить, так как брала визитки машинально. Он выкинул их в мусорную корзину и подтолкнул меня к моему креслу. Только я села на сиденье, как провалилась в глубокий сон. Очнулась я от того, что мой спутник тряс меня за плечо: «Прибыли, садимся в Домодедово». Я выспалась и чувствовала себя гораздо лучше. «Идите за мной на паспортный контроль», – приказал он мне, и я послушно поплелась вслед за ним.

В аэропорту было столько овчарок и военных, что я спросонья шарахнулась от них в сторону. Почему-то мой вид и черная арабская паранджа, в отличие от веселых азербайджанских таможенников, им особенно не нравился. Отовсюду на меня лаяли овчарки, а военные не сводили глаз.

«Ну ничего себе приятное возвращение домой, – ошалело думала я, не понимая, что происходит. В этом жутком коридоре лающих овчарок мы подошли к кабинкам паспортного контроля. Здесь мы разделились, так как он ушел в проход для дипломатов, а я с ребенком осталась в общей очереди. Когда я подошла к пограничнику и протянула свой паспорт, он стал медленно его листать. Все листы моего паспорта были исписаны на фарси вязью от иранских и афганских виз вперемешку со штампами среднеазиатских республик. Пограничник поднял голову, пристально оглядывая меня в черной парандже и ребенка в афганском костюме. В первый и в последний раз за всю свою жизнь я увидела, как меняется всегда каменное и невозмутимое лицо пограничника. «Вы когда в последний раз были в России?»– наконец выговорил он. «Точно не помню… лет десять назад…» – непринужденно ответила я. После этого рука пограничника решительно потянулась к телефону. Тут я поняла, зачем со мной отправили моего очень ценного попутчика, так как он уже появился с другой стороны кабины и начал что-то говорить пограничнику. Тот вышел, и они оба ушли. Очередь недовольно забормотала и перетекла к соседней кабине, дочка начала дергать меня за край паранджи, просясь приподнять ее и дать посмотреть, кто сидит в кабине и что там происходит.

Они отсутствовали довольно долго. Наконец, пограничник быстро зашел в кабинку, и, не глядя на меня, сразу поставил штамп в паспорт: «Проходите!» Я подхватила портфель и ребенка и быстро выскользнула в зал.

Сначала я попрощалась с моим так и оставшимся неизвестным другом, который мне очень помог в этом путешествии. «Запомни все, что я тебе говорил»,– сказал он мне на прощание. Больше я его никогда не видела, но последовала его совету, и следующие 15 лет проработала с Ираном, о чем не пожалела ни разу. Дочь выросла и превратилась в настоящую восточную красавицу, говорящую на фарси и на русском. Ну а приключения и истории с иранцами, ни в чем не уступали афганскому периоду.

А на тот момент в зале ожидания «Домодедово» меня ожидали мои перепуганные родители. «Сегодня смертницы взорвали два самолета! – выпалили они, – мы чуть с ума не сошли, пока ждали в аэропорту. Сначала объявили, что один самолет из «Домодедово» взорвали в воздухе, потом второй! И твой рейс все не прилетал!»

Я плохо понимала, что они говорили, так как мозг будто поставил защитную преграду и затормаживал восприятие негативной информации. Но уже тогда я начала осознавать, что приехала с одной войны на другую. И когда через 6 дней после моего прибытия в Москву на метро станции метро «Рижская» недалеко от моего дома, снова прогремит взрыв, я лишь на мгновение вспомню, что за полчаса до этого ходила с мамой на Рижский рынок купить цветы в школу на 1 сентября для поступления дочери в 3 класс.

А пока в Домодедово мои родители знакомились с внучкой, которую не видели много лет. Она знала, что это ее русские дедушка и бабушка, но не понимала, что они говорят ей по-русски, поэтому смотрела на них, смешно вытаращив глаза. «Пойдем быстрее домой, – сказала мне мама, – я уже наготовила борща».

Оглавление

ЧАСТЬ 1

  Мы бежим от талибов.

  Прибытие в горный кишлак исмаилитов.

  Полет в Термез.

  С чего все началось.

  Два года в Москве. Советники.

  Ташкент город хлебный.

  Ташкент – Термез – Хайратон.

  Мазари – Шариф.

  Расул Пахлаван.

  Пули- Хумри.

ЧАСТЬ 2

  Путь на Душанбе.

  Хорог.

  Узбекистан.

  Муки изгнания.

  Ашхабад.

  КПП «Гаудан»

  Дорога в Мешхед.

  Мешхед, город знаний.

  Институт «Шокух»

  Искусство выживания.

  Известия из Афганистана.

  Трехпозиционный переключатель.

  Дела межконфессиональные.

  Исламский университет.

  Возвращение в Афганистан. Кабул.

  Институт Гете.

  Поездка в Панджшер.

  Увольнение муллы.

  Подготовка к побегу.