Когда им шестнадцать [Лариса Теодоровна Исарова] (fb2) читать онлайн

Л. ИСАРОВА КОГДА ИМ ШЕСТНАДЦАТЬ Повесть для родителей

ПРЕДИСЛОВИЕ

Пятнадцатилетние, шестнадцатилетние… Этот возраст принято называть «переходным». Собственно говоря, это не очень содержательное определение. Переходным является любой возрастной этап! Каждый период выявляет диалектические противоречия перехода на высший уровень развития. Сегодня психология уже немало знает об этих переходных моментах формирования духовных сил человека. На проходившем недавно в Москве 18 Международном психологическом конгрессе было много сказано об одной из критических точек развития личности ребенка, которая приходится на 3-й — 4-й год жизни. Но если трехлетний малыш не способен осознать те сдвиги, которые происходят в его психике под воздействием формирующих внешних условий, то острые углы развития, узлы его противоречий, возникающие в ранней юности, понимают не только взрослые, но осознают и сами школьники. Ребенок, который вчера был лишь объектом воспитания, становится сегодня и его субъектом. Он готовится принять «а свои плечи груз ответственности не только за себя, но и за весь сложный, трудный и интересный мир, в который он входит. У него активно формируются оценки всего, что происходит вокруг, формируется и самооценка личности — пока еще очень удобная и легко изменяющаяся с резкими переходами полярных понятий о самом себе, складывается определенный уровень притязаний. И происходит постоянное сопоставление одного с другим: самооценки личных качеств и поступков с оценкой, которую дают им окружающие, того, что они имеют реально, с тем, что выступает как сумма их притязаний. Вот это та совокупность внутренних отношений подростка к тому, что делает он сам и что делается с ним, с необходимостью преломляет все воспитательные воздействия и выступает как самосознание личности формирующегося человека.

Повесть «Когда им шестнадцать» представляет собой летопись жизни шестнадцатилетней девочки, ершистой, вызывающе честной, порой «современной», порой чуть «старомодной», озабоченной нелегкими проблемами мира взрослых людей, в который она вступает чуть неуклюжей походкой едва сформировавшегося подростка.

Развитие самосознания Кати Змойро, героини повести, отражается сразу как бы в трех зеркалах. Во-первых, в дневнике девочки и в «сочинениях на вольную тему», которые и составляют канву повествования. Это зеркало впритык приставлено к совести и самоуважению подростка. Во-вторых, в восприятии родителей, которые, замечая многое в поведении дочки, далеко не всегда оказываются способны ориентироваться в ее внутреннем мире. И, в-третьих, в рассказе о Кате ее учительницы, Марины Владимировны, с которой девочка многим делится, интуитивно чувствуя, что педагог может лучше и глубже ее понять, чем родители и подруги, лучше даже, чем она сама себя.

Повесть будет интересна родителям и учителям — это несомненно. Но, как нам кажется, она захватит и старшеклассников. Их не может не заинтересовать лишенная чопорной назидательности книга, читая которую, они сумеют поверять поступками и оценками Кати Змойро свои поступки и чувства, находя правильные пути формирования самостоятельного мировоззрения.

Зам председателя Научно-методического Совета по пропаганде педагогических знаний при Правлении Всесоюзного Общества «Знание», член-корреспондент АПН СССР.

А. В. Петровский

Глава I ЗНАКОМСТВО

Эта девочка вначале не вызвала у меня симпатии. Сидела на уроках она на первой парте, положив подбородок на два кулачка, и строго буравила меня круглыми черными глазами, похожими на пуговицы. Время от времени взгляд ее уплывал, становясь рассеянным, и тогда она смотрела в окно. Хотя видеть могла только крыши. Если я ее окликала, она краснела, но усмехалась иронически, даже с вызовом. Однажды я решила понаблюдать, когда Катя Змойро «отключается» от урока. Происходило это главным образом во время опросов. Мои объяснения, однако, она так самозабвенно слушала, что даже рот приоткрывала…

Сочинения ее показывали, что Катя — человек своеобразный. Я никогда не могла предугадать, к какой форме изложения она прибегнет. То Катя сдавала сочинение-конспект: из одних стихотворных цитат, короткое, но логичное. То — в форме рассказа. То списывала целые страницы из критических статей… И страшно удивлялась, что я быстро определяла источники ее «эрудиции».

В общем она была из тех учениц, с которыми не соскучишься.

Вскоре выяснилось, что мы с ней живем рядом. И часто оказывались вместе, в одном трамвае. И вот тогда-то, за долгие минуты дороги, Катя в очень минимальных дозах начала со мной откровенничать. Вначале мы спорили о книгах, потом обсуждали всякие школьные происшествия. И, наконец, она заговорила, очень сдержанно, о своей жизни, планах, делах…

Как-то я пригласила ее в гости. Она вошла и ужаснулась, увидя книжные полки вдоль всей стены.

— Ой, у вас полный Шекспир… И Стендаль… И Чехов…

Голос ее прозвучал уныло.

— Подумать страшно, сколько мне надо одолеть. А как лучше — читать классиков в разбивку или собраниями сочинений?!

— Дело вкуса… — сказала я, улыбнувшись, но она осталась серьезной.

— Мама говорит, что я — перечитанная… Вот я читаю — все по интересности, а Сорока — только полными собраниями.

Сорока был ее сосед по парте, очень высокий, узкоплечий мальчик, с маленькой остриженной головкой и косо посаженными голубыми глазами.

Катя взяла у меня перечитать «Наши знакомые» Германа и с тех пор регулярно забегала за книгами. Обращалась она с ними бережно, любовно, но глотала с невероятной скоростью. И после двух ее троек по литературе (на моем уроке) я заявила, что чаще, чем раз в неделю, книги ей давать не буду.

Мы много с ней спорили о прочитанном…

Катя вначале не признавала «трудных» книг, над которыми надо думать. В частности, Фолкнера. Ее возмущало, что она «спотыкается» над любой строчкой, приходилось возвращаться иногда назад, чтобы понять смысл некоторых авторских отступлений. Но стоило мне, раскрыв роман «Осквернитель праха», разобрать при ней стилистику одного отрывка, как Катя оживилась.

— Интересно… — протянула она, — а вот мама его не любит.

Я всегда доказывала, что настоящее произведение искусства редко вызывает одинаковую реакцию, удовлетворяет все вкусы, в этом и заключается его своеобразие.

— Каждый человек обычно находит в книге что-то особенно ему близкое, совпадающее с его настроением, возрастом, — однажды сказала я, — не случайно в «Войне и мире» девочки чаще всего зачитываются главами о переживаниях Наташи Ростовой, мальчики — о Дорохове и Пете, студентов привлекают споры Андрея и Пьера Безухова…

— А мне больше всего понравилась Марья Болконская, — сказала Катя с вызовом. Она ужасно любила подчеркнуть, что имеет в отличие от других «особое мнение». — Она добрая. И у нее такая душа. Она настоящая, честная.

Помолчав, добавила:

— А вот Анну Каренину я не понимаю. В чем ее героизм, почему все взрослые ею восхищаются?! Ну, полюбила, ну, ушла от мужа, так потом чего было трагедию разводить?

— Есть люди, которые не выносят двусмысленности своего положения, гордые люди. Анна чувствовала особенное унижение при мысли, что она оказалась целиком во власти Вронского…

Катя перебила меня.

— Нет, она эгоистка. Вот смотрите, она всем жизнь испортила: и Каренину, и Вронскому, и сыну…

— А ты читала роман Толстого? — спросила я. — Или только картину смотрела.

— Какая разница? В кино не будут врать… Я от матери слышала, что классику только сокращать можно, но не дописывать. Мы три раза с девчонками бегали на эту картину. Красивая там жизнь, как в сказке. И какие тогда платья были необыкновенные, правда?!

Когда я сказала, что, очевидно, картина не так уж удачна, если главная героиня не вызвала ее симпатий, Катя использовала еще один аргумент.

— Не все ли равно, кто главный герой! Зато во время сеанса на три часа от жизни отключаешься… Отдыхаешь, пока смотришь.

— Бедный Толстой! — сказала я.

— Так ведь и литература и кино — для отдыха. Кого хотите — спросите. Отец всегда, когда голова болит, детективы читает…

Она искренне удивилась, услыхав, что и я люблю детективы, хорошие, конечно. И очень неохотно взяла с собой томик «Анны Карениной». Но я настояла, хотя Толстого Катя еще не проходила.

В течение месяца Катя запоем читала Толстого, снова и снова листая поразившие ее страницы. Она точно погрузилась в неведомый и удивительный мир и приходила ко мне с глазами лунатика… Пришлось подарить ей эту книгу. Катины глаза заблестели от удовольствия и она воскликнула, жадно спрятав «Анну Каренину» в свой портфель:

— Да, это книга! Совсем на кино непохожая. Ну вот почему они ее так испортили?

— А разве мало в картине интересного? — спросила я. — Вспомни Каренина (Гриценко), и Стиву (Яковлева), и Бетси (Плисецкую). Ведь эти актеры так теперь слились в нашем представлении с образами Толстого, что уже будет невозможно представить их иными…

Катя упрямо покачала головой.

— У режиссера этой картины оказалось одно восприятие Толстого, у тебя — другое. Значит, надо попробовать понять его точку зрения, разобраться в ней, а не отрицать ее сразу наотмашь только потому, что ты думаешь, чувствуешь иначе…

Она вздохнула. Как всякий пятнадцатилетний человек, от была весьма «нетерпима и категорична в своих вкусах и оценках…

Наблюдая за Катей в классе, я замечала, что многие товарищи хоть и восхищаются ее выходками, но не очень любят: девочки потому, что она откровенно заявляла, что ей с ними скучно, а мальчики ее побаивались. Уж очень она была ехидная. Терпел Катю только Сорока, да и то, по дошедшим до меня слухам потому, что был в нее влюблен по уши.

И еще Катя Змойро вечно воевала «за справедливость». В трамвае цеплялась к парням, которые не уступали мне место. На классных собраниях ее осеняли «великие» идеи, которые следовало немедленно претворить в жизнь. Даже мирные культпоходы в кино с ней превращались в муку: она не терпела, когда разговаривали во время сеанса, и раз так ущипнула старосту Сеню, что он заорал голосом перепуганного поросенка.

Вкусы, мнения ее о людях, книгах менялись со сказочной быстротой. То она кем-нибудь восхищается, то почти «а другой день заявляет.

— Кретин! Ничтожество! Пустышка!

То терпеливо слушает возражения, иронически усмехаясь, а потом вдруг взрывается и высказывает собеседнику все, что о нем думает.

Ко мне она тоже придиралась, считая, что я слишком либеральна в отметках. И мне стоило большого труда ее убедить, что для меня сущность ученика не определяется его знаниями на отдельных уроках, знанием учебника, что важнее всего — самобытность мышления…

Порывистость, резкость Кати приводила к тому, что она и выделялась из коллектива класса, и в то же время страдала, что «идет не в ногу» со всеми. А поэтому старалась иногда завоевать дешевую популярность товарищей дерзостями, взбалмошными выходками и несколько раз зарабатывала четверку по поведению.

А ее ревность! Ужасно она была деспотична. Стоило ей с кем-нибудь подружиться, как она требовала, чтоб ее подруга хранила ей абсолютную верность. Даже на меня она огрызалась, когда замечала, что я с кем-нибудь из нашего класса задерживаюсь после уроков, лишая ее, Катю, традиционных совместных поездок в трамвае.

Знакомство и дружба с Катей совпали с моим увлечением сочинениями на вольную тему как одной из форм воспитательной работы.

Для сочинений на вольную тему Катя завела особую тетрадь, сделав надпись на внутренней стороне обложки.

«Марина Владимировна! Чур не читать вслух, в классе. Это только для вас».

Потом я прочла три ее сочинения: «Мой отец», «Кого из родственников ты больше любишь?», «Моя мама».

СОЧИНЕНИЕ НА ВОЛЬНУЮ ТЕМУ

I. «Мой отец»

Раньше я страшно любила отца, хотя видела его мало. А может быть — именно поэтому. Он у нас военный, полковник, много бывает в командировках, да и работает далеко от дома. В общем, общалась я с ним по воскресеньям. Он меня после завтрака уводил гулять, чтоб «дать маме отдохнуть». Мы ходили в кино, в цирк, в парк, на всякие утренники, и он покупал мне конфеты. И хоть он человек неразговорчивый, мне было с ним всегда интересно. Он умел меня слушать. Я ужасно гордилась его орденами, фронтовой биографией, даже его вспыльчивостью, о которой у нас дома постоянные разговоры.

А больше всего меня восхищало его отношение к людям. Он вечно за кого-то хлопотал, воевал, и мама называла его «юным общественником». Ее злило, что у нас «проходной двор»: чужие люди ночуют, их надо принимать, кормить. А вот я — преклонялась перед отцом. Он ведь поддерживал дружбу с фронтовыми товарищами, помогал семьям погибших, кого-то разводил, мирил, ездил даже «воспитывать» каких-то мальчишек, «безотцовщину». Никак не мог забыть о своем «батальоне».

Как-то я возмутилась:

— Почему же о твоих солдатах никто не писал, если они герои.

— Обо всех не напишешь.

…И я мечтала, что, когда вырасту, обязательно напишу, — об этих людях. Это — долг нашего поколения. Чтобы как можно меньше осталось безвестных героев. А то мы часто злимся на пожилых, когда они нам замечания делают. А они, может, в прошлом — герои…

Родилась я в своей семье поздно, пять лет спустя после войны. А до меня у них был сын, только он умер во время войны. Отец и мама однолетки, и они все боятся, что «не поставят меня на ноги». Разговоры об этом я часто слышу. По-моему, они иногда даже жалеют, что родили меня…

И вот вчера отец принес два билета на концерт. Вообще, он от искусства человек далекий и взял билеты только потому, что мама недавно его попрекнула, что он ее никуда не водит. Билеты были на эстрадный концерт. Мама сказала, что неважно себя чувствует. И велела мне с ним идти. Отец был недоволен, но промолчал, а я обрадовалась. Я ведь редко куда хожу, у меня «режим»!

На концерте все шло мирно. В антракте мы даже с отцом пошли в буфет и выпили пива (он) и воды (я). И еще я помню, поглядела на него и вдруг подумала, что он у нас уже старый, кожа шеи над кителем висит и волос на лбу маловато…

А когда вернулась домой, мама начала ворчать… ей точно обидно, когда она мне делает приятное. Потом обязательно все испортит. Ну, и вот она завела: меня балуют, развлекают, а я — лодырь, не убираю за собой, всегда мои книги разбросаны на подоконнике, рядом с кроватью, на которой сплю.

Я сказала, что сначала поужинаю, а потом уберу. У меня было хорошее настроение. И в голове вертелась одна из песенок, которую исполняли на концерте. Я даже напевала тихонько. И тут отец вдруг вмешался и таким голосом, точно я его подчиненная, приказал мне немедленно все убрать. Ужасно мне стало обидно. Я стиснула зубы и нарочно перекладывала книги, медленно, как паралитик. Мама позвала меня ужинать, а я отказалась из упрямства. Сказала, что «уже» — не хочу.

Тут отец вдруг начал кричать. Я растерялась, а мама начала меня уговаривать таким бархатным голосом. А мне очень трудно удержаться от слез, когда обидно. Я уткнулась в подушку и разревелась.

Я и сейчас вздрагиваю, когда вспоминаю, что отец мне кричал. Оказывается, он все грехи мои помнит. А я, когда зимой он меня ударил один раз по лицу, ему это простила. И очень я захотела, чтобы его Сова увидела. Она всегда в школе разливается насчет уважения к родителям…

Утром мы уезжали в колхоз. Провожал меня до школы отец.

Попрощались мы с ним очень холодно. Я сразу ушла к ребятам, хотя видела, что отец долго стоял с другими родителями во дворе, пока мы не построились и не двинулись к трамваю. А когда поехали, затосковала. Вдруг так стало его жалко. Ведь он уже старый.

2. «Кого из родственников ты больше любишь?»

К нам приехала моя тетка. Мамина старшая сестра. Приехала в отпуск. Я ее мало знала, а тут вдруг она ко мне привязалась, и я к ней. Ужасно с ней интересно, хоть маму наша дружба злит.

Тетка попросила, чтобы я ее называла не тетя Ина, а прямо по имени. Она когда-то была красавица. Мама рассказывала, что когда она шла по улице — на нее все мужчины оглядывались. Она и сейчас видная, хотя совсем старуха, ей под шестьдесят. Но теперь на нее только женщины оглядываются. Она живет в Ленинграде и одета, как картинка. Потому что одинока и все на себя тратит, а как врач-рентгенолог Ина много зарабатывает.

Мама о ней насмешливо отзывается. И что она красится, и что она легкомысленная, и что врунья. Но Ина удивительно меня понимает. Она привезла мне в подарок свой золотой медальон. Мама сказала — мещанский, а мне нравится. Ина считает, что медальон мне пойдет, потому что у меня внешность тургеневской девушки. Правда, я не уверена в этом. Лицо у меня круглое, нос курносый. Может, из-за косы?! Девчонки обо мне так и говорят: «Катя — это та, с косой толстой…»

И вот мы с Иной теперь часто удираем из дома, идем есть мороженое. И хоть она накрашена, а я терпеть «не могу крашеных женщин, с ней мне не противно. Она ведь только ресницы красит и губы, ну и волосы, от седины. Они у нее очень здорово вьются. И неожиданно она стала мне куда ближе родителей. Конечно, это неблагодарность, но что делать, если после той ссоры я больше не могу по-старому любить отца.

Ина и правда врунья, но врет наивно, как маленькая. Когда ей об этом говоришь — не обижается, хохочет. Мама острит, что Ина старается завоевать у меня дешевую популярность. Ну и что? Не так много на свете людей, которые старались бы меня завоевать! Ина передает мне, что говорят обо мне отец и мама, она поддерживает мои выдумки, водит в кино потихоньку, без их разрешения.

Она подарила мне материал на блузку и свое платье шелковое, чтобы перешить. Она такая большая, что из ее платья, портниха сказала, мне выйдет платье и даже жакет. И еще Ина со мной очень откровенна. Рассказывает о своем прошлом, о своих многочисленных романах. Мне она хочет по-своему добра, но она могла меня испортить, если бы не мой иммунитет к дешевым увлечениям. Я ведь решила, что влюблюсь раз и на всю жизнь.

Странно, с ней я могу свободно говорить о своих переживаниях, и она слушает, расспрашивает, и как взрослая, и как подруга. И никогда не попрекнула меня ничем…

И еще у нее редкий вкус к тряпкам. Она сразу высмеяла мои платья, сказала, что мама меня одевает, как страшилу. Нашла дешевую портниху, и теперь я хожу на примерки, а она командует. И хотя раньше меня нельзя было заставить мерить, я считала это занятие пустой тратой времени, но с ней и примерка платья — удовольствие. Умеет она говорить о них, как о стихах, со вкусом и вдохновением.

Да, а вчера папа ходил в школу и Сова на меня наябедничала, хотя в лицо ничего не говорила. Она сказала, что я — неуживчива, резка с учителями, что в классе меня не любят, что я — лодырь, не прикладывающий даже минимума усилий, чтоб учиться отлично.

Папа пришел злой и пересказал все маме, а она, конечно, подлила масла в огонь. Заявила, что я ни с кем не считаюсь, даже с родителями. А я сказала, что мое уважение зависит не от родственных связей, а от истинных достоинств человека.

— Значит, меня ты не уважаешь? — спросила мама.

— А ты ничем не замечательна, чтоб это заслужить, — сказала я, и папа потребовал, чтоб я извинилась. Мама посмеивалась, а я стиснула зубы. Почему надо извиняться за правду?!

Ведь моя мама — самый обыкновенный человек. Другие мамы во время войны совершали всякие геройства или потом стали известными учеными (вот у Сороки, его мама — доктор биологических наук). А моя мама — все время работала в библиотеке. И в эвакуации, и когда вернулась в наш город. И еще — она ужасный формалист. Хоть я и дочка, а в своей библиотеке к полкам меня не подпускает, точно съем я ее книги. Я как-то отцу пожаловалась, а он сказал, что мама — принципиальный человек. Я так смеялась. Тоже мне — принципы!

В общем, отец выгнал меня из-за стола и запретил идти с Иной в кино. Ина во время этой сцены делала мне уйму знаков, чтоб я «не нарывалась». Она считает, что никто меня не тянет за язык говорить людям правду в глаза, но я не могла удержаться. В результате — отец с матерью отправились в театр, а мы с Иной остались «штрафниками». Она без меня не захотела идти, и мы отдали билеты соседке.

Но ведь «дерзости» мои были справедливы! Мама расхваливала себя, а я и скажи, что из всего класса никто меньше меня не ходит в кино и никто из девчонок хуже меня не одет. Она ответила, что я не заслуживаю развлечений и модных туалетов и что я должна их зарабатывать примерным поведением. Но в конце концов развлечения — показатель отношения родителей, их любви, а разве можно зарабатывать любовь? Она заявила, что я — неблагодарная, а я сказала, что не могу быть благодарной родителям, которые меня непрерывно попрекают…

И осталась без кино. В утешение Ина мне подарила куколку — талисман итальянский. Я стала всюду ее таскать. И она принесла мне счастье. Я не учила сегодня литературу, историю и английский. Меня не вызвали по двум первым предметам, а по-английски вызвали и почему-то поставили пять, хоть я почти ничего не соображала.

3. «Моя мама»

Иногда я себе кажусь ужасно неблагодарной, особенно когда мама что-нибудь мне сделает неожиданно хорошее. Я все ей прощаю тогда…

Мама у меня очень интересная женщина. Папа иногда даже головой качает: «Ох, если бы в тебе, дочка, хоть капля маминого обаяния была!»

Маме моей пятьдесят, но она выглядит очень молодо без всяких косметик, да и фигура у нее великолепная. Знакомые думают, что она гимнастикой увлекается, но я-то знаю, что она и зарядки в жизни не делала… Лучшее ее украшение — ямочки на щеках и на подбородке. И еще рот необыкновенно красиво вырезанный, прямо лук Амура. И еще у нее удивительные волосы, совершенно золотые и вьются сами, без всякого парикмахера. Ни одного седого волоска. Отец рядом с ней кажется стариком.

У нее талант — всем нравиться. Ее любят и соседи, и на работе, и знакомые. Только и слышишь: «Ох, какая твоя мама милая», «Ах, какая она добрая, культурная, скромная»…

Об отце я не говорю, он на нее молится. Ина рассказывала, что он ее три года добивался, ходил, как привязанный, потому что он некрасивый, маленький, и его отец был парикмахером, а ее — профессором. Правда, отца она своего совсем не помнит, он умер, когда ей было три года, но зато разговоров о ее семье и сейчас хватает. Она как-то умеет подчеркнуть, что «снизошла» к отцу. Правда, с тех пор, как он — полковник, он начал огрызаться. И теперь у них даже ссоры бывают. Но не надолго, она приласкается — и он опять кроткий с ней.

Ина о ней говорит, что она — человек долга. И это очень верно. В уборке она удивительно аккуратна, да и на работе — передовая. О ней даже в «Вечерке» писали. Ее библиотечный кружок считается лучшим в городе…

Раньше я ужасно ее любила и страшно гордилась, что она всем нравилась. Я всегда старалась ее утащить от отца погулять. Чтоб только вдвоем походить по улицам, она мне часто всякие истории рассказывала. Из жизни и книжные. Я только недавно узнала, что она концы всегда переделывала, «чтоб не воспитывать во мне пессимизм». И даже в «Короле Лире». По ее рассказу получалось, что Корделия оставалась жива вместе с отцом, а казнили всех злых и жестоких… Я так возмутилась, когда прочла Шекспира, у него же все наоборот.

А с тех пор, как она стала заведующей библиотекой, мы все время ссоримся. На меня у нее никогда нет времени. Ни погулять, ни поболтать — прямо не мама, а руководящий работник. И еще она пошла на высшие библиографические курсы, три раза в неделю там занимается после работы. Она старается на пятерки заниматься, хвастает, как маленькая. Только и слышу: «Вот я при моей занятости могу на «отлично» учиться, а кто тебе мешает, лодырю?»

Конечно, она права, но» мне всегда хочется еще хуже стать, когда меня ругают. А если я что-то удачно сделаю, никогда не похвалит, например, форму отглажу, или квартиру уберу к ее приходу, или сочинение напишу лучше всех в классе. Хорошее с моей стороны она воспринимает как должное, а плохое видит всегда в удесятеренном размере.

Главное, она ужасно точно чувствует, когда я вру, прямо — радарная установка, а не мама. Вот отца можно в чем угодно уверить, он всегда боится меня оскорбить «сомнением» в моей честности. А мама постоянно меня разоблачает. И после ее «открытий» отец начинает ко мне относится с презрением, смотрит сквозь меня холодными глазами и долго ни о чем не спрашивает, точно я не хожу рядом.

Вот сегодня, например, папа узнал, что у меня три двойки, которые я скрыла. Мама, конечно, спросила, почему же, если я ненавижу ложь, я так часто вру?!

А отец запретил мне на три месяца читать художественные книги, ходить в кино и в театр. Я засмеялась и сказала, что они меня сами вынуждают лгать, своими запретами. И что я бы никогда не скрывала своих отметок, если бы они, как нормальные родители, не попрекали меня. Отец объявил, что я обязана учиться отлично, что я лодырь, а мама — что если я сейчас не овладею своей волей и не начну себя заставлять делать не то, что хочется, а наоборот, то потом в жизни мне будет трудно. А главное, из меня ничего не выйдет.

А что, собственно, это значит — выйдет или не выйдет?

По ее мнению, быть рядовым в любой специальности — унижение. Она так и говорит о людях: «Он — просто врач, она — рядовой инженер, так из них ничего и не вышло, а в юности были многообещающими…»

А если у человека нет высшего образования, так это для нее человек — третьего сорта. Нет, конечно, она может и в этих людях признать достоинства, но с такими оговорками, что противно. О нашей бывшей соседке, которая работала секретаршей, так выражалась: «Петровна — умнейшая женщина, ей бы образование, она бы человеком стала бы!»

Разве это не мещанство? Я ей раз сказала, а она пожаловалась отцу, он же совершенно не способен критически к ее словам относиться.

А двойки мои были несправедливые. Поэтому я о них ничего дома и не говорила. Первая — по истории. Я нагрубила историчке, когда она меня стала прерывать и требовать, чтоб я отвечала ближе к учебнику и не фантазировала… Вторая — по химии. И тут я просто киплю от возмущения. Химичка узнала, что я лучше всех в классе черчу и попросила меня сделать ей всякие диаграммы для химического кабинета. И еще — оформить стенд, посвященный Менделееву. Я поморщилась, у меня и так времени не хватает, и она добавила: «Я не спрошу тебя до конца четверти, тем более, у тебя уже есть отметки. Ты только контрольные с классом писать будешь…»

Ну, я обрадовалась, я очень люблю заниматься сразу по целому разделу, а не мусолить по кусочкам. Сделала я ей все плакаты, стенд, а потом она меня вызвала на уроке. Вот и верь после этого.

А третья двойка полусправедливая. Я получила пятерку по алгебре и, конечно, к следующему уроку ничего не учила, а меня снова вызвали. А ведь это нарушение теории вероятности. У нас в классе еще двенадцать человек было, у которых — ни одной отметки в этой четверти…

Сейчас мама подходила и попыталась заглянуть в мои записи. Я сказала, что это — нетактично, а она — засмеялась и сказала, что я стала невыносима. Она многое мне спускает, когда никого в комнате нет, даже удивительно. Странно все-таки, что подражаю я ей постоянно: в одежде, в прическе и даже в манере разговаривать. Только у меня, конечно, получается плохо и глупо. Недаром отец называет меня «испорченной копией».

Глава II РАЗБОР СОЧИНЕНИЙ

Катя с явным любопытством ждала, как я отнесусь к ее сочинениям.

Наконец, я принесла стопку сочинений в класс. Каждый писал лишь на одну из трех тем. Только Катя перевыполнила программу. Самые интересные сочинения я зачитывала вслух, поругивая за стиль. Об ошибках я не говорила, а просто отметила их в тексте красными чернилами. И в журнал поставила отметки только за содержание, утешая себя тем, что грамматика больше относится к русскому языку, чем к литературе.

— А мои сочинения? — сорвалось у Кати, когда я раздала все тетрадки.

— Тебя интересует отметка?

— Нет, вообще…

Самолюбие не позволило ей продолжать.

— Твои сочинения не плохие, но очень личные, поэтому я и не говорю о них в классе. Вряд ли ты их писала в расчете на публику…

Катя опустила голову и закрутила кончик косы.

— Так что я поставила тебе пять, а разбирать буду после уроков…

Я понимала ее переживания. В последнее время ее вдруг охватило честолюбие. Она прочла «Жана Кристофа» и заявила, что таланту всегда прощают тяжелый характер. А так как характер у нее плохой, единственное спасение — открыть в себе талант. Она решила попробовать силы на писательском поприще.

— Марина Владимировна! — сказала она после уроков, когда мы остались одни в классе, — мне важно только одно: есть в моих сочинениях искра божия или нет?

Она в упор смотрела на меня горящими глазами.

— Читать их интересно…

Щеки Кати покраснели.

— И только?

— А ты хочешь, чтобы я объявила тебя гением?! Не смогу, при всем желании. Тем более, что половину твоих записей я отнесла за счет преувеличения…

— Как вы можете…

— Искреннего преувеличения — прервала я, — но меня больше поразило, насколько ты, оказывается, эгоистична дома. Ты подмечаешь, что тебе не делают, что не дают, а что делают не видишь?!

— Но ведь они обязаны, раз меня родили…

— А ты им ничем не обязана?

— Я же слушаюсь… — Катя дернула плечом. — Но вот уважать не могу. Отца я все-таки еще уважаю, он не только для себя живет… А вот мама… Понимаете, это, конечно, нехорошо, так говорить, но она — мещанка.

— А твоя тетя Ина — не мещанка?

Катя помолчала, потом медленнее, чем обычно, явно выбирая слова, сказала:

— Не знаю, но, по-моему, есть мещане сверху, а есть — изнутри. Ина не фальшивит, она — вся нараспашку, она и не претендует на особое уважение. Хотя, я слышала, она очень хороший врач, очень добросовестная, у нее в Ленинграде много друзей среди больных. Но она об этом никогда не говорит… Понимаете, по-моему, она просто осталась девчонкой в душе, не выросла. Иначе ни за что бы так меня не понимала…

— Но ты писала, что твоя мама — хороший библиотекарь, что она любит свою работу. Очевидно, «мещанство» — не исчерпывает ее сущности как человека.

— Я понимаю. — Катя закрутила кончик косы. — Только обидно. Так хотелось, чтобы она была необыкновенной, героической. И чтобы она не поучала меня, а слушала, давала высказываться…

— Но ведь необыкновенность — это не только необыкновенные подвиги. Это и творческое отношение к своей работе, и смелость в отстаивании своих убеждений, и бескорыстная доброта.

— Этим всем мама не страдает, — сказала Катя со смешком. — Она презирает всех, кто живет сердцем…

Потом добавила, задумавшись:

— Значит, надо мне рассказ написать. Все-таки форма сочинений связывает.

— А почему бы тебе пока просто не вести дневник…

— Зачем? — она сдвинула брови.

— Он тебе пригодится и через десять лет, если ты всерьез захочешь писать. Такой, как сейчас, в пятнадцать лет, ты уже не будешь… Да, кстати, удивительно высокомерно ты пишешь об учителях. Неужели все они — плохие?

Катя вздернула подбородок.

— Так и знала. Конечно, вам положено их защищать.

— Теперь ты грубишь и мне. А зачем?

— Но если люди несправедливы…

— А ты всегда справедлива? Ты можешь мимоходом обидеть человека и даже не задумываешься над этим. Вот меня никогда не злили люди, требующие точных знаний по своему предмету… А сколько сил, любви отдает Анна Сергеевна своему химическому кабинету! У кого в районе есть такие приборы? И не получает за это зарплаты, почему же ты не могла ей помочь, без всякой торговли?

Катя выслушала мой монолог, опустив голову. Покусала губы. Потом полистала свою тетрадь, вздохнула и сказала:

— Вы идите, Марина Владимировна, не ждите меня…

— А ты?

— А я поброжу немного, подумаю. Когда ходишь — лучше думается. А то дома — я всегда у всех на глазах.

И проезжая в трамвае, я увидела ее, решительно шагающую под дождем, напрямик, через лужи…

Глава III РОДИТЕЛЬСКОЕ СОБРАНИЕ

Проводить родительские собрания для меня было пыткой. Я чувствовала себя девчонкой перед взрослыми усталыми людьми. Поэтому старалась никого из ребят не ругать, в каждом находить что-то хорошее, от чего светлели материнские лица.

Катя училась не в моем классе, я только преподавала у них литературу, но ее отец однажды пришел и на мое родительское собрание. Сел впереди, маленький, седенький, в тесноватой ему военной форме, и строго наблюдал, как я расхваливала своих учеников.

Потом поднял руку.

— Разрешите?

Я замолчала, а он встал по стойке смирно и начал громить мой либерализм. Заодно произнес речь против разболтанности современной молодежи, с которой мы, учителя, мало требуем.

Родители моего класса обрадованно загалдели. Он точно открыл шлюз их возмущения. Оказалось, что мои утешения их только настораживали, особенно в сочетании с двойками в дневниках. Отец Кати умело направлял этот стихийный обмен мнениями. И в конце концов, ни до чего не договорившись, но довольные родители стали расходиться.

Потом мы вместе пошли домой. Я все ждала, что он начнет расспрашивать меня о Кате, но он говорил о методике преподавания литературы, о перегрузке школьников, и лишь в трамвае, галантно уступив мне место, сказал, полувопросительно:

— Вы, кажется, с дочкой подружились.

Я улыбнулась.

— Ну, как она? Ругает меня?

Я пожала плечами.

— Мы мало говорим о вас.

— Трудный она ребенок! Вот все говорят — переходный возраст. А сколько он может тянуться?! Одна радость — мальчиками не интересуется. Мать ее убедила, что тряпками, мальчиками увлекаются только дуры…

— Ну, в ее возрасте все тряпками и мальчиками интересуются… — сказала я.

— Мы так боимся ее не дотянуть до института… Жена болеет, но не хочет уходить с работы, чтоб не превращаться в домохозяйку. А семья требует заботы…

— А Катя?

У меня Катя с восторгом предлагала свои услуги: подметала, вытирала пыль, и однажды, пока я хозяйничала на кухне, даже помыла пол. Правда, после моего возмущения обещала этого больше не делать.

— Катя у нас набалованная. Никакой сознательности, без напоминания ничего не сделает. Жена говорит, когда я ругаюсь: «Мне легче самой сделать, чем ей десять раз напомнить».

Отец Кати выглядел много старше своих лет, как почти все, кого коснулась война. Хотя держался прямо, подтянуто. Выдавали возраст даже не лысина, не седина, а усталые глаза в набрякших мешках, тускневшие, как только он переставал следить за собой.

— Неприятности бывают на работе, нервничаю, домой прихожу — усталый, а она грубит, нахальничает — вот и срываюсь…

— А вы бы ей рассказали…

— Ребенку? Не хватало еще с собственным ребенком делиться…

Он засмеялся.

— Вы, кажется, принимаете Катьку за сознательного человека. А она еще совсем несмышленыш.

Отец Кати мыслил как и многие родители, с которыми я сталкивалась. Они не понимали, что, искусственно сохраняя инфаньтильность детей, они обезоруживали их перед дальнейшей жизнью, приучали вечно оглядываться на старших, полагаться на их авторитет, не вырабатывали в них чувства ответственности за себя. Катя все-таки бунтовала, жадно искала «смысл жизни», вглядывалась в людей, в родителей. А ее многие одноклассники воспринимали окружающий мир пассивно, втайне довольные, что до конца школы, по крайней мере, им ни о чем серьезном не надо еще думать… И когда я попрекнула одного толстого мальчика флегматичностью, он рассудительно сказал:

— Куда спешить?! Успею и поволноваться, и поработать… А пока надо брать от Золотого детства, что предки дают…

Отец Кати и не подозревал, какой придирчивый наблюдатель вырос у него в доме. А ведь он сам, видимо, был неплохим воспитателем взрослых, недаром фронтовые друзья не забывали его адреса. Но дочку он мог проглядеть, передоверив ее воспитание жене. И я не могла подобрать слов, чтобы сказать ему об этом прямо. Я стеснялась своей молодости в беседах с подобными седыми, умудренными опытом людьми.

— Веселенькое дело, — перед дочкой распинаться! Да я И жене слова о службе не скажу, не ее женского ума дело… мои заботы…

Он покосился на меня и неожиданно добавил с каким-то вызовом:

— А все-таки, Катька у меня — молодец. Умеет спорить. С характером! Это же лучше, чем быть киселем. Я точно таким был в детстве. Иной раз обозлюсь на нее, а потом себя вспомню. Меня отец драл часто, и за дело, и без дела… Даже жалко, что она — не парень…

Потом мы вышли из трамвая, и он сказал:

— Вон видите, наше окно. Я всегда на него смотрю, подъезжая. Около него Катька занимается. И сразу спокойнее на Душе становится, когда ее головенку вижу, значит пока — все в порядке. Она ведь у нас с выбрыками. А вам она не очень надоедает?

— Да нет, что вы!

— А то жена хотела ей запретить к вам бегать, так такой рев был. Она у нас плакса, к сожалению.

Я чувствовала, что дочку он любит страстно, но обращаться с ней не умеет. Я уже понимала, хотя всего третий год работала в школе, что быть настоящим отцом, матерью — это талант. И есть он не у каждого. Родители должны не только одевать, кормить ребенка, не только учить его, но и бережно лепить его душу, формировать его мировоззрение, воспитывать нравственные качества. День за днем наблюдать его рост, изменения физические и духовные. Все время направляя, помогая жить, без обид и оскорблений. А главное, не деспотично. Потому что родительский деспотизм чаще всего вызывает в детях и озлобление, и лживость, и пассивность.

Но многие родители, обеспечив своего ребенка материально, мало заботятся о его духовной пище. Один — не умея найти с ним общий язык, другой — из-за нехватки времени, третьи — теряясь перед детскими вопросами…

Ну вот как я могла помочь Кате и ее отцу понять друг Друга?

Рассказ Кати Змойро «В колхозе»

По дороге на вокзал мы ели мороженое, несмотря на холод. Прямо в трамвае. Сорока и Сенька очень быстро раздали нам пачки.

— Откуда у вас деньги на мороженое? — спросила Сова, наша классная руководительница.

— Да за трамвай! Что мы — рыжие, по билетам ездить!

Сова вдохнула воздух, чтоб начать ругаться, но Сенька ее успокоил:

— Да вы не волнуйтесь! Вас не высадят. На вас и девчонок я билеты взял.

Сова прошла вперед и демонстративно за всех заплатила, а мы ели мороженое и хихикали, хотя всем стало неловко. А в поезде она села у окна, делая вид, что к нам отношения не имеет. Уж очень мы галдели! Смешная она, никак с нами верного тона не найдет. То орет, то разводит нравоучения, а сама совсем молоденькая. Ее прозвище — моя работа. У нее огромный выпуклый лоб, круглые глаза и смешные уши, они приставлены к голове, как у птиц, выше обычного, а она их еще почему-то открывает…

Ребята мудрили с гитарой, начинали и не кончали песни, потому что играть умеет только Гриша, а ему лень, ему всегда лень, ему лень даже ходить, волочит ноги, как инвалид. Мы пели песни и Пахмутовой, и Визбора, пели Окуджаву, но не до конца, никто слов не знал. А жаль! Есть удивительно душевные туристские песни, так бы и шла под них по горам и долинам…

А когда приехали, нас встретил председатель колхоза «Путь Ильича». Он был в светло-сером костюме, заправленном в сапоги, и в белой тюбетейке. Но когда я поближе подошла, увидела, что это вовсе не тюбетейка. Просто у него голова недавно выбрита, и лицо загорелое.

Председатель начал речь толкать, а Сенька, он ужасно нахальный, его перебил:

— А где мы тут жить будем? Здесь и дома порядочного нет?!

Сенька такой смуглый, что зимой в классе кажется негром, и у него много блатных ухваток. Он это объясняет тем, что живет в таком доме, где все ребята «оторви да брось».

Председатель внимательно его рассмотрел, а потом сказал:

— Все будут в этой школе жить, а тебе я могу свой кабинет дать, перину из дома притащу, авось угожу…

Сенька вдвинулся в нашу толпу, а председатель снова заговорил:

— А вообще, смотрите — дурака валять не дам! Народ вы взрослый, чтобы нормы выполняли!

Потом он поместил нас в школе возле старой заколоченной церкви. Чуть согревшись, мы стали приводить свое жилье в человеческий вид. Полы вымыли. На стенах развесили охапки полыни. Их притащил Гриша, доказывал, что она от блох и насекомых всяких помогает. Может, и врет, но пахнуть стало хорошо. Мешки мы набили сеном. Быстро стемнело я меня «завели» вместо репродуктора. Я умею детективы рассказывать.

Неожиданно я вдруг сблизилась с Татой. В школе я ее не очень любила, она мне казалась зубрилой и «первой ученицей». Трудно поверить, что такая красивая девочка может еще быть и не дурой. Мама как-то доказывала, что природа соблюдает равновесие, и очень красивые люди обязательно глупы.

Выяснилось, что Татка давно влюблена в моего Сороку. Она сказала, что у него редкой красоты глаза, как у олененка.

А мы с ним с пятого класса дружим. Он тихий, молчаливый. И великолепно разбирается в технике. У нас дома он починил приемник, подарил мне самодельный проигрыватель и — вечно меня фотографирует в самые неподходящие моменты: когда я у доски плаваю или когда ем снег на улице…

Он очень здорово улыбается, до ушей. Я всегда знала, когда он в какую-нибудь девчонку влюблялся. Он первым делом со мной советовался. Ему нравились только те, по которым весь класс вздыхал. Но стоило девчонке ему улыбнуться, позвать в гости — Сорока сразу отчаливал. Мне он жаловался, что они дуры и с ними утомительно, как с его разговорчивой бабушкой. И вот Тата стала в колхозе просить, чтоб я с ним поговорила, раз он меня уважает, и сказала, что она хочет с ним дружить. Ну, я пообещала, мне не жалко… Ведь ко мне Сорока как к парню относился.

И вот я начала всячески изводить Сороку. А он все равно не обижался, и только меня вечерами на танцах приглашал. Вначале я с ним танцевала, он очень хорошо водит, без расхлябанности, но как увидела несчастные глаза Татки, велела ему с ней поговорить. Сама его к ней отвела и сдала с рук на руки. Она потом рассказывала, что вначале он даже растерялся, когда она ему призналась в своих симпатиях, а потом вздохнул и обещал с ней дружить. Она меня ужасно благодарила…

И тут мне стало жалко бедного Сороку. Мы так давно дружим. Он меня когда-то попробовал щипать в пятом классе, я толстая была и сильно пищала, а я его отколотила. Но я не думала, что он что-то большее для меня, а не просто товарищ. Все-таки он оченьсмешной… волосы, как у ежа, торчат…

А теперь я на него посмотрела глазами другой девочки…

Один раз у нас произошел грандиозный скандал. Пришел красный, как свекла, председатель и обрушился на нашу деликатнейшую Сову.

— Нет, вы только посмотрите, что ваши «детишки» наделали! Как они мне свеклу загубили!

Мальчики работали отдельно от нас на свекле. Сова первые дни их проверяла, а потом передоверила Сеньке. А сама с нами собирала морковку, ни секунды передышки не делала.

— А вы тоже, учительша, хороши! Просил же ходить с ними, следить. Портят — так мордой, мордой! А что они с тяпками сделали? Половину поломали, искарежили…

Тут я впервые оценила Сову. Она подошла к нему, заговорила тихо, деловито. И у нас на глазах председатель стал успокаиваться, даже улыбнулся… А я бы обязательно тоже вспылила, наговорила резкостей — я не переношу, когда на меня кричат, путь даже справедливо.

А после ухода председателя Сова сказала:

— Ну, что ж, ребята! Если вы уже переутомились, давайте уедем! А позориться из-за вас перед колхозниками я не хочу…

— Да мы не думали, что они… — начал нерешительно Сенька.

— Что они потребуют добросовестной работы?

— Так ведь в прошлом году с нас не спрашивали…

— Если я заболею, а у меня голова уже кружится, кому будет дело? — раздраженно спросил Сидоров, дурак редкостный хотя и очень красивый парень…

— Ох, есть хочется! Неужели и здесь по суткам заседать будем? — застонал Гриша. Он оттянул свою огромную брезентовую куртку, — смотрите, я уже высох…

И чего было размазывать эту историю?! Что мы — сами не понимали, что натворили?!

— Главное условие хорошей работы — дисциплина. — Сова сдвинула бесцветные брови. — А у нас каждый вечер мальчики без разрешения уходят в деревню…

— Больше не будем… — дурачился Сенька, но Сова так на него посмотрела, что он скис.

— Короче, я вас предупредила. За вторичное нарушение дисциплины отошлю домой. Ясно?

Я ужасно удивилась ее решительности и командному тону. Неужели свежий воздух и физическая работа так человека преображают?!

Ведь с Совой я знакома второй год. Она появилась у нас в седьмом классе, прямо из института, беспомощная и ужасно трусливая… Она нас боялась, как бандитов. И вначале у нее на уроках на головах ходили. Но постепенно она наладила дисциплину, хотя непрерывно на кого-нибудь обижалась, как девчонка.

Главное, она свою историю рассказывала не только по учебнику, а таких учителей волей-неволей ребята уважают. Если бы еще прорезалось в ней чувство юмора, совсем бы стала толковая учительница. Но шутки наши она переносила плохо.

А тут, в колхозе, мы начали даже привязываться к ней. Может, потому, что она работала наравне с нами? И ела то же самое. А домашние припасы передала в общий котел. Мать ей всучила целую сумку провизии, точно она на зимовку ехала, а не в колхоз…

Однажды к нам пришла цыганка. Настоящая, в костюме. Совы в это время не было. Она ушла по каким-то делам. А мы решили погадать. Хоть суеверие, а все равно интересно. И вот мне она сказала, что я себе главный враг, но что все равно я замуж выйду, правда, на третьем десятке. Я даже испугалась, а потом сообразила, что это — после двадцати и не значит, что я буду «старой девой». Сначала я подумала, что ее талант что-то вроде ясновидения. Ведь сейчас много пишут об этом и о телепатии. Ученые волнуются, что не могут пока такие свойства научно объяснить. А мне в них верить хочется, как в детстве я верила в сказки… Обдумывая же потом ее предсказания, я поняла, что цыганка очень хорошо знала людей и очень наблюдательна, и ничего чудесного не было в ее гаданье. Ведь каждое ее слово можно было толковать двояко. И вот я попробовала «гадать», смеху ради конечно, не по картам и не по ладони. Я просто смотрела в глаза подопытному объекту и замогильным голосом изрекала всякие глупости. Началось с Татки. Она мне так много рассказывает о своих «сложных» отношениях с Сорокой, а его я наизусть знаю, что могу предсказать, как будет у них развиваться «дружба». А она разболтала девчонкам о моем «таланте». И даже Сенька прилип, чтоб я ему погадала.

Не понимаю, почему никто из ребят не понял моих хитростей. Мне казалось, что если людям говорить, что они хорошие, что они только притворяются грубыми и развязными, особенно мальчишкам, они станут такими. И в результате я каждому хорошее говорила, хотя честно осуждала их недостатки. Но все мальчишки, которым я гадала, после этого ко мне стали лучше относиться, а девчонки — обиделись.

Один раз Сенька стал мне комплименты выдавать. Я сказала:

— А хочешь, я предскажу, что ты мне дальше говорить будешь?

Он-то не знал, что Сорока меня посвятил во все их способы кокетства с девчонками. У них целая система была разработана, набор определенных фраз, только они никогда Сороке не помогали.

И так я Сеньку потрясла своим «ясновидением», что он даже рот открыл.

…Сова энергично взялась за дисциплину, и наш класс вел себя ангельски, пока однажды она не заметила, что на поле нет Сидорова и Гриши. Сидоров всегда отлынивал от работы, но Гриша был у нас главной силой. Он и больше всех и сильнее, он любого мальчишку, как котенка, мог за шиворот поднять.

Только он никогда этим не пользовался, он безобидный, как и Сорока.

В общем, Сова стала их искать, но нельзя же выдавать товарищей. Мы молчали и слушали ее дуэт с Сорокой, совершенно осипшим от попыток загорать на зло природе.

— И чего вы волнуетесь? Норму они выполнили. Ну, может плохо стало, пошли отдохнуть…

— А чего тяпки на поле брошены?

— Может, живот схватило?

— Сразу у двоих?

— Бывает, что и у двадцати. Вон после Сенькиного борща мы всем классом чуть на тот свет не отправились…

За ужином Сидорова и Гриши тоже не оказалось. Сова решила сидеть у мальчишек хоть всю ночь, но дождаться их прихода. В одиннадцать Сенька понял, что она не уйдет добром, пока не узнает правды, и сознался, что ребята уехали в город.

На другой день мы проснулись, когда в стенку застучал Сидоров.

— Девочки, идите к нам! Мы колбасу привезли, воблу, толькина мать даже шоколад дала…

Сова вошла и спросила металлическим голосом:

— Почему вы сбежали в город?

— А в чем, собственно, дело? — независимо хихикнул Сидоров, — норму мы выполнили, к началу работ не опоздали…

— А если бы мы спрашивали, вы нас все равно не пустили. — Гриша ничего не умел скрывать.

— Зачем вам так срочно понадобилось в город?

— Надоело! — вызывающе вскинул голову Сидоров, — борщ да суп с галушками, суп да борщ и молоко… И ночью холодно.

— Мы привезли всем еду и теплые вещи, — гудел Гриша. — Почти ко всем родителям зашли…

— Ну, что ж, — сказала Сова, — вы вторично нарушили дисциплину. Я предупреждала. Теперь немедленно уезжайте из колхоза. Вы исключены, как дезертиры…

В поле работа не клеилась. Виной всему были «герои». Они прогуливались, подзывали ребят, и на все вопли Совы — отвечали, что днем поезда нет, а раз они исключены из бригады, то могут находиться, где угодно. Мальчики бегали к ним на совещание, потом по очереди подходили к ней и канючили:

— Оставьте ребят, они больше не будут…

— Ну что вам стоит…

Во время обеда Сидоров и Гриша демонстративно сели против нас на травку, ели воблу и соблазняли:

— Ходите к нам, чего бурду хлебать!

Очередные наши поварихи, создавая очередной борщ, проявили излишнюю инициативу — создали новое блюдо, первое и второе вместе. И в борще заплавала каша. Обычно мы все кротко поедали, аппетит был дикий. Но тут все так ехидничали, Сенька так нудно острил, что дежурная повариха, разливавшая борщ, швырнула ложку и расплакалась.

— Хватит аристократов разыгрывать, — вступился Сорока, — сам поварился бы в нашей кухне.

— А ты пробовал?

— А то нет! Кто вчера дежурил? Вот сегодня останься за повара, раз больше всех надо…

— И останусь.

— И оставайся.

— И останусь, не заплачу… — вначале тон Сеньки был решительным, потом голос его дрогнул. Он понял, что влип.

Сам Сорока ничего не ел, его знобило, а у нас не было ни термометра, ни аптечки.

— Поезжай домой, — предложила Сова. — В пять поедут Сидоров и Гриша, они тебя отвезут.

— Не поеду, — хрипел он.

— Да, пойми, здесь ты еще больше простудишься. Не будь ослом!

— Буду. Не поеду.

Я была очень довольна, что он вел себя, как настоящий парень. Поэтому я дала ему свой шарф на шею, и он его надел. Хотя ребята хихикали. Но Сорока умел не обращать на такие мелочи внимания. А шарф у меня розовый и разрисован детскими картинками (мамин вкус), но Сорока носил его гордо. И Татка надулась, он от ее косынки отказался.

Во время мертвого часа пришел председатель.

Выслушав жалобы Совы, он покачал головой:

— Неправильно поступила, товарищ учительша. Ведь это — дети. Тяп-ляп нельзя. С народом считаться надо, — он смотрел на нее, сверху, как смотрит слон на своего слоненка.

— Сделаем иначе. Пусть силосные ямы копают. Выполнят норму, оставлю, нет — сам выгоню.

После «приговора» Сидоров и Гриша ушли на новую работу и весь класс гадал, что будет. И хотя на поле не хватало много мальчиков, норму мы выполнили, потому что очень старались.

К вечеру почернело небо. Ветер совсем пригнул зелень, да и нас заодно. Исполняя на тяпках победный марш «Для поднятия носов», мы бодрым полубегом понеслись к школе.

Там уже сидели гордые Сидоров и Гриша. Они выполнили норму, вновь завоевали права гражданства и теперь были готовы обнять весь мир.

Зато Сенька-повар помрачнел. Плита не разгоралась. Дым шел обратно в трубу. Молочная каша была под угрозой. Когда же он все-таки притащил ее в школу, она оказалась пополам с водой. Он завопил:

— Вода — наша лучшая еда!

Но никто не засмеялся.

Плита у него потухла, хворост намок, наступал голод.

Пришлось перейти на припасы Сидорова и Гриши. Сначала Сова отказывалась из принципа, но тогда и мы объявили голодовку. И она села с нами.

Дождь лил всю ночь. Казалось, кто-то свесил с неба толстые стеклянные бусы, и они звенят от ветра. Чтобы выйти — нужно было прыгнуть через огромную лужу. До кухни, как и до правления, путь оставался только вплавь. Я попробовала выйти, но увязла по колена. Мальчики с трудом меня вытащили, крича: «Эй, ухнем, еще раз ухнем…»

Потом к нам зашел председатель в резиновых сапогах и торчащем клеенчатом плаще.

— Ну, товарищи школьники, такое дело. Придется вам вертаться домой. Дождь надолго. Одежонки справной у вас нету…

Ребята заспорили, а Сенька крикнул:

— Да что мы, сахарные? Подумаешь, дождь!

Но председатель его оборвал.

— Ша, хлопцы! Нечего митинговать. Выедете через час и точка. А вообще вы народ хоть и балованный, но работать можете. Приезжайте на другой год…

Жалко всем было уезжать до слез. Словно кусочек души оставляли. Никогда в школе мы бы так хорошо друг друга не узнали. А тут вдруг оказалось, что тот, кто в классе был сереньким, неуспевающим, на воздухе — человек-человеком, и наоборот. В частности, Татка. Ой, до чего нудная она. У меня зевота начиналась, когда она только рот раскрывала. И я в душе очень жалела Сороку. Своими руками, можно сказать, отдала его этой дурище.

На станцию пришли мы босые, грязные, как трубочисты. Старенький дежурный прогнал нас от колонки. Заявил:

— Это вам не баня! Здесь люди пьют. А ножки в лужах мойте.

К счастью, вода в лужах была теплой и не очень грязной. Мы привели себя в относительно чистый вид. А потом Сидоров с неожиданным вздохом вдруг обратился к Сове.

— Здорово пожили… Вот если бы нам еще поехать куда вместе? Дома с тоски сдохнешь!

И Сова, счастливая, улыбалась и кивала головой, как девчонка. Оказывается, ей тоже было жаль с нами расставаться.

На другой день я побежала в парк у реки. Мы договорились с ребятами там встретиться. Я, конечно, пришла первая. Не умею опаздывать, никогда из меня настоящая девушка не получится!

Потом мальчики появились, начали шуметь, выламываться, на нас все оглядывались, особенно больные. Рядом с парком больница, и они удирают в халатах к реке… Ко мне подошел Сорока и стал звать меня в кино, тихо, как заговорщик. Но не могла же я предать Тату. Я отказалась. И тогда он сразу ушел из парка. Потом как-то вышло, что я оторвалась от ребят и пошла с Татой и с Сенькой в кино. Но билетов не достали. Тата мне колкости говорила. С такой ненавистью. А ведь я ради нее от Сороки отказалась! И вот — благодарность. Ну, я и сказала, чтоб она катилась от меня подальше, что дуре ничто и никто не поможет, даже красота… И тут выяснилось, что она меня потому возненавидела, что Сорока ей сказал, что дружит с ней по моему приказу. А Сенька еще подлил масло в огонь, заявил, что весь класс знает, что Сорока в меня давным-давно влюблен и что ребята не понимали, зачем я его Татке сватаю.

Татка обиделась и убежала, а Сенька пошел меня провожать. И я узнала, что Сорока сегодня уезжает из нашего города, его отца переводят на новую работу. И в парк он пришел, чтобы со мной попрощаться, а я ничего не поняла…

У нашего дома Сенька нахально сказал:

— Эх, ты, гадалка! Всем пророчила, а у себя под носом ничего не заметила.

И друга у меня больше нет. Неужели Сорока мне не напишет?!

Глава IV МЕРА ОТКРОВЕННОСТИ

Этот «рассказ» Катя принесла ко мне летом, побывав в колхозе. Она вытянулась еще больше, загорела, а главное — отрезала свою роскошную косу. Я так стала ее ругать, что она удивилась.

— Ну, что это вы, как папа…

Она уже знала, что переходит в другую школу, расстается с классом, но не проявляла никаких сожалений. Это меня удивило. Я высказалась довольно резко. Мне хотелось, чтобы Катя задумалась над тем, почему у нее нет настоящих друзей. Ведь в ее старом классе были серьезные, толковые ребята. Но во всех людях она в первую очередь подмечала недостатки.

Катя усмехнулась.

— Помните, у Андерсена в «Снежной королеве» некоторым людям осколок кривого зеркала тролля попадал в глаз. И они все видели наперекосяк. Вероятно, и я такая…

— Ну, а чем тут гордиться?

— А если я не могу не видеть недостатков в людях. Что же, мне глаза закрывать?

— Да нет, пошире открыть. Интереснее найти в человеке хорошее, хоть это иногда и труднее, чем плохое. Недостатки некоторые люди не прячут, а вот настоящее, доброе в глубине души лежит.

Катя вздохнула.

— Вот и мама так говорит. Она ужасно переживает, что у меня нет подруг. Но что я могу сделать?! Мне надо или все, или ничего. Вот понравилась мне одна девочка, а у нее еще две подруги. Значит, я для нее буду — одна из трех?!

— А почему тебя это оскорбляет?

— Да потому, что для меня друг может быть один, настоящий, на всю жизнь.

В конце разговора она спросила:

— Можно я и дальше буду к вам заходить? Даже уйдя из вашей школы.

— Я же тебя часто высмеиваю…

— Вы литературу знаете…

Мы помолчали, и она добавила:

— Только вы про рассказ мне ничего не говорите. Пока. Я сама чувствую, что слова меня не слушаются. А вот если когда-нибудь выйдет как следует…

— Хорошо, — сказала я, — подождем.

— И еще я хочу вас предупредить, что пишу дневник. Уже три дня. И может быть, вам покажу…

Кате, кажется, начинало нравиться словесное позирование.

— Я не буду читать твой дневник. Если он — для публики, не интересно, а для себя — так береги свое личное от посторонних…

— А если надо поделиться…

— Надо себя уважать, беречь свою душу, ты еще начни исповеди в газеты писать…

Девочка встала, прошлась по комнате, остановилась у книжных полок, провела пальцами по корешкам книг…

— А вы что — презираете откровенность?

Я старалась говорить с ней в рамках «педагогичности», но она вывела меня из равновесия.

— Душевная опрятность, сдержанность для меня так же обязательна, как и физическая. Я не понимаю людей, которые из своих личных чувств устраивают ярмарку для развлечения прохожих.

Катя хотела закрутить косу, но не нашла ее и закрутила кончик пояса. Потом сказала, после долгой паузы:

— Ладно, я вам не все буду давать. Кусочки только. Самые отвлеченные. Чтоб время не отнимать на рассказы…

Я кивнула. Я вспомнила себя в юности, свою потребность найти человека, перед которым могла бы исповедываться. Очевидно, эта тяга — свойство возраста… Тем более что ее тетка уехала. Катя надеялась, что я смогу заменить в какой-то мере и эту Ину, и Сороку…

Мы в молчании выпили чай, в молчании перемыли посуду, и Катя сказала, упрямо сжав губы:

— До чего счастливое ваше поколение! Столько было возможностей совершить необыкновенные вещи…

Я снова оглядела ее. В шестнадцать лет я ходила в туфлях на деревянной подошве и в пальто, перешитом на крашеной отцовской шинели. После уроков мы бегали в госпиталь, простаивали много часов в магазинах, тщательно оберегая карточки, ездили на лесозаготовки и раз мне чуть не вышибли глаз бревном…

— До чего у нас скучная жизнь?! Даже писать не о чем. Вот попробуйте в наших условиях совершить подвиг.

Я понимала, что в юности мечта о подвигах, о геройстве естественна. Ведь и юноши и девушки болезненно переживают свою временную внешнюю и внутреннюю дисгармоничность, отчаянно пытаясь самоутвердиться в мире взрослых. Отсюда зачастую и хулиганства, и бравада, неосознанный вызов старшим, и мечты о подвиге…

Я достала и положила на стол книгу Марка Копшицера «Валентин Серов (опыт литературной биографии)». Катя начала листать этот красочный том, кидая на меня любопытные взгляды.

— Автор этого произведения — инженер из Ростова. Десять лет, работая в конструкторском бюро, он собирал материалы, чтобы написать биографию одного из интереснейших художников России. Но представь, что все архивы в Москве и Ленинграде. Представь, что ему надо было разыскать множество людей, у которых были письма Серова, надо было записать их воспоминания. Наконец, представь, каково было разобраться неспециалисту-искусствоведу в своеобразии художественной манеры не только Серова, но и Врубеля, Поленова, Нестерова, Репина, не имея возможности в любой момент сходить в музей, увидеть подлинные картины. У Копшицера ведь были только репродукции и фотокопии. Все отпуска, каждую свободную минуту, даже болея, он тратил на эту титаническую работу. Но собрать материал — полдела. Написать книгу, яркую страстную — много сложнее. Книгу, которая читается, как увлекательный роман, в котором каждая строчка отделана, переписана не один раз так, что ее нельзя вычеркнуть, передвинуть, чтобы не нарушалась целостность композиции, стиля. Это была работа и историка, и писателя, и искусствоведа…

Катины круглые глаза были так же широко открыты, как и рот.

— Кстати, при этом Копшицер был неплохим инженером-конструктором. Его машина для опрыскивания виноградников получила даже премию Ростовского совнархоза и применяется во многих колхозах Кубани. Так что занимался он Серовым вовсе не потому, что был неудачник в своей основной профессии. В искусствоведении же он мало на что мог рассчитывать. С московскими издательствами он не был связан, с писателями и критиками не знаком. И все-таки он писал свою рукопись, для души, писал, потому что не мог иначе. В этой работе для него был истинный смысл его существования на земле…

Катя перевела дыхание только, когда я замолчала на секунду.

— И случилось чудо. Неизвестный человек прислал рукопись в 900 страниц в Москву, в издательство «Искусство». Книгу быстро напечатали, немного лишь сократив. Это произведение покорило и специалистов, и людей, далеких от искусства — настолько талантливо, страстно, самобытно написано…

Катя вскоре быстро ушла, унося «Серова». Не было ее месяца два. Лишь после начала нового учебного года она принесла мне отрывки из своего дневника.

Из дневника Кати

Ну, вот я в новой школе. И даже — специализированной. Над ней шефствует архитектурный институт, и она считается «с художественным уклоном». Наконец, мамина мечта осуществилась. Она спит и видит меня архитектором. Отец помалкивает, он — человек нормальный и в мои таланты не верит, как и я сама.

Если честно, я только умею перерисовывать. А своего у меня воображения — ни на грош. Я вот специально биографии разных художников читала. Так все они с детства самостоятельные наброски делали. А у меня хорошо только карикатуры получаются. Ребята смеются, но никто не знает, что рисую-то я вовсе не карикатуры, просто у меня такими все люди выходят.

А вот Сорока умел из головы всякие фантастические виды рисовать. Мы, когда рядом сидели, никогда не скучали. Он рисует, а я придумываю надписи к его картинкам.

А еще раньше я в кружок рисования ходила, во Дворец пионеров. Рисовали всякие гипсовые головы. Получалось у меня похоже, но бесцветно. А вот была там девочка, противная такая, воображала, она акварелью как-то нарисовала — две остроносые туфли под креслом. Так сразу мне стало ясно, что из нее выйдет и что из меня. У нее в этих двух шикарных туфлях на шпильках, зашлепанных грязью — хозяйка вся обрисована, честное слово, я бы к ним целую историю сочинила…

Нет, если быть художником, то настоящим. А середняком становиться не стоит. А мама двух линий ровных провести не может, вот ей мои картинки и нравятся. Особенно, когда я черной тушью силуэты рисую. Сходство у меня получается, да и чертить ужасно люблю, могу по десять раз один чертеж переделывать. И не скучно, но разве это — призвание?

Пока я в колхоз ездила, она про эту школу узнала и мои рисунки туда отнесла. И меня зачислили, как «художественно одаренную».

По правде, я и рада и не рада. Приятно, конечно, в такой школе учиться, все-таки ребята будут не обычные. И неприятно. Потому что я-то на их фоне обычная, даже ниже. А я это не люблю, я — человек с самолюбием! Правда, учусь я не неплохо, то — «на дне», то на «седьмом небе», как говаривала Сова. Мне с ней теперь жалко расставаться. Она невредная, только неуравновешенная.

Сейчас в девятом классная руководительница — Антонина Федоровна — историчка. Лицо иконописное, коса вокруг головы, и спокойная, как памятник. Ни голоса повысить, ни кулаком по столу стукнуть — выдержка такая, что в классе даже холодно. И меня сразу не излюбила. Я раньше по истории и литературе всегда выделялась. Знаю — не знаю, все равно. Как начну что-нибудь рассказывать, учителя уши и развесят. Особенно я здорово придумывала всякие биографические факты или приключения историческим лицам. Вроде такого: «А вот я читала несколько книг об Александре Македонском, так и характер у него по ним получается противоречивый. В одной книге он — герой, умница, а вот у Яна — кровавый и глупый».

И дальше можно накручивать какие угодно события. Все довольны. И учителя — урок хорошо идет, и ребята — никого спросить не успеют…

А эта Антонина Федоровна меня как вызвала первый раз, так сразу и раскусила: я учебник не раскрывала. И пару с ходу заработала. Конечно, я ее быстро исправила, но уже в «светочи» не попала…

Из нашей старой школы в моем классе, к сожалению, оказалась Галка, моя вечная врагиня. И мы с ней уже на первом собрании поцапались. Меня хотели комсоргом выбрать, а она поднялась и заявила, что я — анархист, что я ни одну работу до конца довести не могу и что я — идейно вредный элемент, в колхозе занималась гаданиями. Я так обозлилась, что и слова сказать не могла, а потом подала заявление в комитет, чтоб в этой истории разобрались. Если правда — пусть меня наказывают, а если нет — пусть ей всыпят за такие формулировочки.

Странные у нас все-таки отношения с Галкой. Раньше я очень хотела с ней дружить. У нее очень маленькие, близко посаженные к носу глазки, длинный нос и узкие губы. Но взгляд у нее умный и голос необыкновенно красивый, низкий, разноцветный. Я как-то это маме сказала, а она такое определение высмеяла. Но ведь бывают голоса совершенно одноцветные, ровные, нигде даже не зазвенят, как нитка металлическая. Бывают и двуцветные: то тонкие звуки, то хриплые. У мальчишек у многих сейчас такие. А бывает целый набор разноцветных, как краски, звуков. И вот Галка своим голосом чудеса творить может. Ей учителя всегда верят, когда она говорит, что не выучила уроков — не могла. Даже объяснений не спрашивают. И в классе ее уважают, хотя она суперпринципиальная и никогда никому не подсказывает.

Мы с ней целых три недели дружили, гуляли, строила планы на будущее, а поссорились из-за ерунды. Я взяла у нее почитать «Наши знакомые» Германа и заикнулась, что не отдам. Мне эта книга в душу запала, а купить негде, так целая трагедия вышла. Галка начала проповеди мне читать, столько морали развела, целый дом окрасить можно. А потом так и пошло, мы с ней на каждом собрании цапаемся. По-моему, она скрытая карьеристка.

Как-то рассказала я о ней папе, а он ее одобрил.

— Принципиальная, идейная девочка!

Но разве принципиальность, идейность может быть у жестокого человека? Вот мой папа — это действительно принципиальный человек. Когда я в комсомол вступала, он чуть в школу не пошел, чтоб меня не принимали, так как я еще — «зеленая». Хотя задатки у меня хорошие. Он вообще считает, что нельзя в пятнадцать лет принимать всех подряд, что это — честь, которой в нашем классе мало кто достоин…

Мама с трудом его отговорила. Когда он ушел, сказала со вздохом:

— До чего у нас папка честный.

Она заранее переживает, что он не будет ничего делать, чтоб я в институт попала, если провалюсь на экзаменах. А я его только сильнее уважаю за это. Галка же никого не любит, никому ничего не прощает. Для Галки мир состоит из незыблемых авторитетов, и она ужасно злится, когда на ее фразу «еще Горький так считал», я отвечаю:

— Ну и что! А разве Горький не мог ошибаться?

В прошлом году, когда мы поссорились, она вдруг на комсомольском собрании выступила с критикой моих взглядов на любовь и дружбу. Тогда еще Сорока сказал, что мои теории — детский лепет, а вот Галка — страшный человек. И в той школе ее никуда не выбирали. Только в этой, благодаря симпатии Антонины Федоровны, ее выбрали в комитет. Я хотела сначала выступить против, но побоялась, что она скажет — свожу личные счеты. Но я всерьез убеждена, что такие люди очень опасны для любой общественной работы.

Поделилась с Мариной Владимировной. Она сказала, что разделяет мое мнение о Галке и что я оказала плохую услугу товарищам, промолчав…

В общем я, конечно, не в восторге, что мы с ней снова в одном классе. И вовсе не потому, что меня не выбрали комсоргом.

Лучше буду морально самоусовершенствоваться. Выбрали Димку, тоже из старой школы. Димка — парень хороший, только слишком правильный. Не человек, а инструкция. Я его с первого класса знаю, ни разу он еще никогда ни в чем не ошибался. К нему хорошо относились самые шпанистые ребята, хотя он драться не умеет. И уши у него торчат в разные стороны.

Теперь о моих подругах.

Вера — дочка манекенщицы, которая показывает «туалеты для пожилых дам». Она знает много сплетен из жизни артистов, писателей. Мать ее часто в разъездах, и Вера живет одна. Сама себе готовит, следит за чистотой, за собакой, а учится равнодушно. Она очень любит стихи Ахматовой и Цветаевой и тоже пишет стихи. Из них я запомнила вчера одну строчку: «В этом мире я прохожая…»

Однажды мы поспорили. Я сказала, что современные поэты мне не нравятся, что они — ломаки, а признаю я Пушкина и Гейне. Вера даже губы скривила:

— Они так старомодны.

Тогда я прочитала ей мое любимое стихотворение.

Она спросила:

— Это Коржавин? Кажется, я читала.

— Нет, Гейне, — и я даже язык высунула. Ведь не читала, не знала его, а фыркала. А я уже столько раз замечала, что молодые поэты у него берут одну-две строчки и начинают вокруг прыгать. Но ведь так, хоть и не плагиат, а все равно — стержень, мысль не своя. И я ужасно благодарна Марине Владимировне, которая вначале насильно заставила меня его прочесть…

О мальчиках же Вера говорит очень цинично. Она их разглядывает так, как только в произведениях Мопассана мужчины разглядывали женщин. Считает, что теперь — равноправие. Начала я ей развивать свои теории о будущем, а она засмеялась и сказала, что будет манекенщицей, а в эту школу пошла потому, что она близко от ее дома. Да и потом факультативно нам обещали историю искусств читать, а это — модно. Полезно будет в разговоре потом вставить какие-нибудь фамилии или произведения.

Наши мальчики, по-моему, ее побаиваются. Во всяком случае, обходят, хотя она — очень хорошенькая: ярко-рыжая с зелеными глазами, и вся в черных родинках. Только бровей нет, но она говорит, что в школу их не подрисовывает, а так — не выйдет из дома, не подведя брови и ресницы.

Моя нынешняя симпатия — Люба, в очках. И начитана куда больше меня, и свободно по-английски, по-французски болтает и еще в музыкальной школе учится. Память у нее неестественная, цитаты она шпарит и в стихах, и в прозе, да и по математике за ней никто угнаться из ребят не может.

Она сама предложила мне дружбу, сказав, что у меня ум «оригинальный, хотя и неорганизованный». Я к ней ужасно привязалась. Насколько она лучше меня. Добрее. У нее есть особенность. Она ни о ком плохо не отзывается. И когда язвлю — смеется. Доказывает, что во мне говорит комплекс неполноценности. Вообще, высокомерные люди, по ее теории, все втайне мнительные и в себе неуверенные. Она меня воспитывает прямо как мама. Только на нее я не обижаюсь. Она обезоруживает улыбкой. Доброй, умной и терпеливой. По-моему, она очень похожа на Марью Болконскую.

У них дома много журналов выписывают, и она, как и Димка, следит за всякими новостями в археологии. Это у нее прямо пунктик. И тем более странный, что она решила стать астрономом. Спрашивается, какая связь между звездами и раскопками? Однажды она мне заявила: «Земля таит не только прошлое, но и будущее».

Я только рот открыла, а она пояснила, что прежние цивилизации знали какие-то секреты в области наук, сейчас забытые, а все, что может ускорить прогресс — всегда полезно…

У Любы есть «хобби». Она собирает научно-фантастические романы. Я тоже начала их читать. Главным образом, на уроках. Дома нельзя, мама следит, чтоб я не отвлекалась на внепрограммную литературу. А потом Люба заболела. Я каждый день к ней бегала, уроки носила, книжки и все поражалась, как часто она говорит о настоящем, умном, не вычитанном. Рассказала ей о Сороке, но она сказала, что он, очевидно, дурак и слабовольный тип, иначе ни за что мне не подчинился.

На днях у нас был в школе вечер. Меня мальчики на танцах не приглашали, а Любу — наперебой, хотя внешне я не хуже. Правда, один позвал, когда она отказала, но тут я фыркнула. Очень надо «запасным игроком». А ведь я хорошо танцую. Галку, правда, тоже не звали, и она сидела в углу и вела беседу с Антониной Федоровной, она стала ее любимицей.

Дома я сказала маме, что меня приглашали танцевать — я отказывалась. Мол, больше люблю танцевать с девочками, которые хорошо водят, чем с мальчишками, если они танцуют плохо. Смешная ложь?!

Но мне все-таки обидно, ведь я не из самых некрасивых в наших девятых классах. И на переменах со мной мальчишки постоянно заговаривают. Я потихоньку все Марине Владимировне рассказала, а она заявила, что, наверное, я от самолюбия сидела с очень высокомерным лицом, вот меня и боялись пригласить. А как надо сидеть? В глаза им заглядывать, что ли? Или неестественно оживляться и кокетничать?

Нет, такой ценой мне не нужны ни мальчишки, ни личная жизнь!

Сегодня мне исполнилось шестнадцать лет. Но радости я не испытывала. Весь день преследовала тоска. Чего-то не доставало… Мама целиком в свои библиотечные дела погружена, с отцом ссорюсь, настоящих друзей нет.

Посмотрела на себя в зеркало. Толстая матрешка, в очках. Ну, вот для чего я живу? Что успела за 16 лет? В этом возрасте столько людей в прошлом завоевывали и уважение, и любовь, от Гайдара до Джульетты. Грибоедов даже университет кончил. Да и сейчас есть талантливые парни, о них часто в «Огоньке» пишут. Но это те, кто себя нашел, кто знает, зачем живет.

А я — не знаю. Мне слишком легко многое дается. Когда я начинаю «ныть», мама говорит:

— Ты неблагодарна. Ты живешь в большом городе, среди музеев, театров, ты можешь бродить по ярко освещенным улицам, достать любую книгу, а представь, что ты бы жила в заснеженном селе…

Судя по ее тону, там — конец света. Может быть, она права?! Только я не так много бываю в театрах, на концертах. Родители считают, что у нас в школе большая нагрузка, и чаще, чем раз в месяц, меня никогда не пускают. Да и билеты на хорошие спектакли не достать. Один раз я не выдержала и организовала дежурство возле кассы самого любимого нашего театра. Почти всем классом стояли, сменяясь по очереди. А потом я проштрафилась в школе, и папа не пустил меня на «Двое на качелях». Сам пошел с мамой по моим билетам. Я так ревела…

Иногда думаю, хорошо бы пойти работать, стать самостоятельной. Можно кончить и вечернюю школу. Заикнулась отцу — так целый скандал разразился… Но как определить призвание, когда мне нравится и литература, и физика, и путешествия, и медицина. Вот прочла Амосова «Мысли и сердце» и решила стать врачом. А потом, когда Марина Владимировна дала «Серова», захотелось пойти учиться в Академию художеств (я ведь рисую), а иногда вдруг стихи начинаю писать. Пока — плохие, но, может быть, потом что-то прорежется?..

Ведь чем больше даешь людям, тем больше богатеешь внутренне, но как полнее раскрыть свои возможности? Главное, что не с кем посоветоваться. Мама смеется. «Не фокусничай! Опять — мировая скорбь!»

Короче, шестнадцать лет, и ничего не сделано для вечности. Иногда думаю. Вот умру я вдруг и никому, кроме родителей, от этого ни тепло, ни холодно не будет. Обидно, честное слово!

Утром возле моей постели на стуле были разложены сюрпризы: две книги от папы, сумочка — от Ины (прислала из Ленинграда) да бабушка купила мне шелк на платье. Только от мамы — ничего. Вернее, месяц назад она подарила мне кофточку, синюю, эластичную. В счет дня рождения. Ей не терпелось, чтоб я ее примерила. А сегодня уже ничего не подарила. И по-честному, от этого стало особенно кисло на душе. Мне не нужно много дорогих подарков, но хоть мелочь — сюрприз-то можно было приготовить?! А моему старшему брату, который умер в детстве, она всегда делала забавные подарки. Один раз, это еще до войны было, собрала со всего дома старые коробки, набила их газетами, в них всякие игрушки положила и поставила на этажерку около его постели. Он начал рыться в коробках, терпения не хватило газеты развернуть, даже заревел. Сама мне недавно рассказывала…

Конечно, денег у мамы в обрез, я знаю. Папа не раз говорил, что она деньги безрассудно тратит. А зарплата у отца большая. Но он треть отсылает родственникам, вдовам друзей, у него подопечных — «целый полк». Я надеялась, что мама сделает мое любимое печенье, с маком и орехами. Я даже намекала. Раньше она мне всегда его пекла в день рождения. Но она заявила, что я уже не маленькая…

И поэтому я так растрогалась, когда увидела, что отец достал мне «Наши знакомые» Германа. Опять плакать захотелось. Я только мельком при нем говорила, как мечтаю об этой книге. А потом, перед уходом на работу, он меня вызвал в коридор и тихонько сунул десять рублей, сказал «на развлечения». И подмигнул. А я знаю, что он во многом себе отказывал, чтоб мне их дать. Мама ведь ему на «карманные расходы» мало оставляет.

А когда вечером пришли мои гости, я вдруг растерялась. Мама и папа ушли в театр, чтоб нас «не стеснять». Мы приготовили заранее блюдо с тремя сортами бутербродов, чай, конфеты, бутылку вина. Но совершенно не знала, как себя вести. И хозяйка из меня не состоялась.

Из старой школы пришел Сенька, из новой Вера, Люба и Димка. Сенька принес очень хорошую книгу, а Дима — три яблока в носовом платке. Не наши яблоки, из Алма-Аты. У него там родственники. Яблоки огромные, ими человека убить можно, если свалятся на голову. Сидели все, как идолы с острова Пасхи… А я удрала на кухню и жалела, что мамы нет. Она удивительно умеет находить со всеми общий язык. А потом явился Олег с цветами. Его мама позвала без моего ведома. Олег — сын папиного друга. Он — студент мединститута, отличник. Он принес мне цветы, белые астры. Впервые в жизни мне подарили цветы, как маме. Только жаль, что я родилась в ноябре, никаких хороших цветов в это время нет. Олег всех развлекал, и за столом держался хозяином. Только я его все равно не перевариваю. Уж очень он прилизанный.

Я Сороку вспомнила про себя. Я весь день ждала, что он или позвонит, или телеграмму пришлет, он-то знал мой день рождения. А он и не вспомнил!

Потом Люба очаровала Сеньку, и он от нее не отходил. Я знала, что так будет, он всегда говорил — «женский интеллект меня наповал сражает». И я обрадовалась, я в душе немного сваха, а у Любы, как и у меня, нет настоящего друга. Вера пыталась разговорить Димку, но он только междометия издавал, она даже изумилась и спросила: «Ты что — глухонемой?!»

А со мной он заспорил. Да так, что все танцевать бросили. Сели вокруг и только реплики подавали. Я недавно прочла книгу Г. Горышина «Снег в октябре». И кипела возмущением. А он ее похвалил, сказал, что талантливо написано. Меня же просто взбесила главная героиня Ева. Сначала она завидовала порочным подругам, потом влюбилась в женатого писателя Проходцева. Терпела и его грубости, и трусость. Даже три года хранила ему верность. Сняла комнату, чтобы он мог к ней приходить, выпивать давала. И, наконец, своей кротостью, терпением Ева выслужила этого драгоценного Проходцева, он вызвал ее к себе на Алтай, решив развестись с женой.

А Димка засмеялся и сказал:

— Но ведь это — типичная ситуация. Сейчас все девчонки бегают за парнями. Писатель не соврал…

— Но мог же он оскорбиться за героиню, высмеять ее…

— Наоборот. Он восхищается ее характером…

— И тебе бы понравилась такая девчонка?

Димка зашевелил ушами.

— Дело вкуса. Во всяком случае, сейчас парни — слабый пол, их завоевывают.

Потом пришли родители. И тогда Олег сказал мне, что «сдает дежурство, ЧП не было и посуда цела». Оказывается, она нас ему под надзор поручила. Тоже мне — день рождения называется!

Наш чертежник — ужасно хороший старик. Глаза у него белые, выцветшие и редко так мигают. Многим неприятно, когда он смотрит в лицо и головой качает. А волос у него совсем нет, только белый пух на затылке. И хоть чертежник очень добрый и вежливый, он до ужаса принципиальный. Никогда грязный чертеж не примет. По пять раз заставляет переделывать. А у нас ребята — «с талантами», черчение никто и за урок не считает. Он же взял и выставил в первой четверти семь двоек и три — самым нашим звездным личностям. Шуму было! Но он не уступил, и теперь его клянут и лодыри и отличники. Кажется, только я с ним лажу. Потому что люблю черчение. Правда, я могу сидеть и переделывать чертеж хоть сто часов подряд, это успокаивает не хуже «Трех мушкетеров». Я как-то рассказала Ине, а она говорит, что в медицине это называется «сбрасывать нервное напряжение». И еще очень мне интересно слушать рассказы нашего чертежника об архитектуре. Они у него, правда, чудные, без начала и конца. Начертит окружность на доске, вокруг — несколько полуовалов — и вдруг вспоминает, кто из архитекторов какие детали любил применять в отделке, да как сталкивались люди, исторические эпохи и субъективные вкусы человека…

Конечно, за его рассказы отметки никто не поставит, а многие ребята — рационалисты, ценят только полезные сведения, которые пригодятся в будущем. И его рассказы называют «лирикой». А я эту лирику могут часами слушать. Потому что он — всерьез одержим любимым делом. И когда он что-то вспоминает, я уже не вижу его морщин, мешков под глазами. У него такие глаза делаются детские, веселые, мудрые, счастливые…

Ну, так вот сегодня он пришел в класс и пошатнулся при объяснении, схватился за сердце, постоял немного с закрытыми глазами, а потом извинился, сказал, что сердце шалит, и продолжал объяснять сидя. Голос у него стал слабый, но он шутил, вспомнил про Корбюзье, сказал, что до войны сам мечтал построить дом-башню. А во внешних швах он хотел проложить желобы с черноземом и засадить их вьющимися растениями, они бы его дом оплели, не давали ему излишне нагреваться.

Он нам даже на доске контуры этого дома нарисовал, и впервые на его уроке, в классе стало по-настоящему тихо.

После звонка он попросил меня проводить его до учительской. Он на меня опирался, а сам еле ноги передвигал. А потом Антонина нам рассказала, что у него недавно сын в байдарочном походе утонул, жена с тех пор лежит парализованная…

И вот после уроков я потребовала, чтобы мы собрали комсомольскую группу. Кое-кто заныл, но Димка меня поддержал. Собрались мы без Антонины, так как она бы не дала нам «обсуждать» учителя. А речь шла о чертежнике и о нашем хамстве.

Галя сказала, что жалеть чертежника нечего, старик — плохой учитель, если его не слушают. Я взорвалась и назвала эти рассуждения подлыми. Я сказала, что чертежник не виноват, что к его предмету нет у нас уважения, что он прав, не спуская лодырям.

— Формалист! — крикнул кто-то из ребят.

— Нет, творческая личность. Именно потому он не позволяет к своему любимому предмету относиться халтурно… — сказала я.

И тут меня Димка поддержал. Он сказал, что неуважение к черчению у нас воспитано некоторыми учителями, постоянно подчеркивающими, что это — второстепенный предмет. А старик — молодец, он гнет свою линию и не поддался ни на какие уговоры, чтоб исправить двойки, значит, он — волевой!

И вдруг как-то само собой было принято решение срочно подчистить все хвосты по черчению. Я обещала сделать чертежи двум девчонкам, да мальчишки согласились взять на аркан кое-кого из «расхристанных», как чертежник называет наших двоечников. Снова мне удалось повернуть за собой класс. Не первый раз. Я всегда могу переубедить ребят, если вспылю. И эти мои «выходки» нравятся ребятам, развлекают их, но уважения ко мне — не вызывают.

На собрании я сидела с Верой, кипятилась и даже не заметила какого-то военного без погон. Очень, очень высокого почти под потолок. Потом Димка представил его нам как человека, прикрепленного к нашей комсомольской организации. Он встал и объяснил, что работал летчиком-испытателем, попал в аварию, теперь на инвалидности, и вот на партийный учет прикрепился к нашей школе.

В общем,опишу этого человека. Худой и сильно хромает. Лицо некрасивое, крупное, в очках круглых, как у дореволюционных типов из кинофильмов. Волосы очень тонкие и не лежат, а все время приподнимаются от любого сквозняка. Около рта — большое родимое пятно. Кажется ужасно нервным человеком, все время что-то крутит «ли барабанит пальцами. А голос низкий, но не противно бархатный, а сучковатый, с трещинками…

Выступая, он спросил:

— Кто из вас придумал и организовал самостоятельно хоть одно интересное дело в старших классах?

Димка заявил, что мы предлагали недавно создать интересную газету, а Антонина Федоровна не позволила.

— Ну, а есть люди, которым бы вы помогали жить? — продолжал Геннадий (так звали этого летчика). — Интересует вас что-нибудь, кроме вашего личного будущего, ваших талантов, кроме того, чтобы попасть в институт?

Это прямо удивительно было, до чего он говорил то, о чем я думаю.

— Вот я смотрел ваши планы, отчеты — сплошной формализм. Все по указаниям старших. Но вам же пятнадцать-шестнадцать лет. Уже. А ведете себя, как детки.

Тут ребята начали злиться и вообще всячески проявлять самолюбие, а он сказал, что наши активисты — ребята правильные и приятные во всех отношениях, но без малейшей инициативы.

И Геннадий так повернул собрание, что все стали высказываться на тему: «Зачем я живу».

Димка, например, заявил, что для него главное в жизни — наука. Именно она сделает жизнь лучше, у нее в руках — будущее человечества. И если ученые договорятся, войны не будет…

Геннадий засмеялся и сказал:

— А ты, парень, идеалист, как я посмотрю. Разве ученые когда-нибудь оставались вне политики?

Тогда Димка сказал, что вот Опенгеймер, отец атомной бомбы, потом отказался делать водородную, осознав, что она несет людям. Хоть за это он был вынужден расстаться с физикой, вокруг него в Америке был разыгран оскорбительный процесс… Он не поступился совестью…

А потом слушалось мое «дело». Оно выглядело смехотворно. Галка вежливо сказала, что берет назад свои слова о моей «идейной вредности», но что к порученной работе я всегда плохо отношусь, ничего не довожу до конца. Мальчишки орали, что все это не стоило выносить на собрание, а она с ехидной улыбочкой объявила, что я настаивала на «реабилитации». Ужасно была она похожа в этот момент на крысу.

Тогда он с места негромко сказал:

— Если ее оскорбили на собрании, то и извиняться надо на собрании. Только мне не понятно, почему у вас оказалось возможным обижать человека такими формулировками, а потом взять их обратно как ни в чем не бывало…

Галка уже не позеленела, а посерела, а он добавил:

— Мне кажется, что в вопросах чести нет мелочей. И правильно, что ваша комсомолка болеет за свою гражданскую честь.

И тут разгорелся спор о чести. С чем ее едят, есть ли она в наше время. И для кого важнее — для мальчиков или девочек.

Никогда еще у нас не было такого интересного собрания. Антонина, она вошла в середине, вся насторожилась, у нее даже уши задвигались и сережки красные точно зажглись: «осторожно, опасность».

А он потом попросил остаться всех, у кого есть интересные идеи. Я даже не представляла, что у нас есть толковые ребята. Обычно каждый живет своей жизнью, отметками, компанией, а тут он нас прямо запалил. И посыпались идеи, одна другой интересней.

Решили: организовать дежурство старшеклассников в детской комнате милиции, предложить помощь «Бюро добрых услуг», организовать конкурс классов на вечере «Современной песни» и выделить самую сильную команду КВН… Ребята из комитета только записывать успевали.

Я же рассказала, как представляю себе работу школьной газеты, особенно дискуссионный отдел. Интересно публиковать разные мнения на один кинофильм, спектакль или книгу, даже если эти мнения резко противоположные. И он сказал, что это здорово, хотя сам и не разбирается в вопросах искусства…

И вот я вместо уроков сижу и составляю план газеты. Прежде всего — надо начать от имени газеты приглашать в нашу школу интересных людей, а потом устроить конкурсы на лучшую рецензию, или фельетон, или статью о каком-нибудь человеке. Мама сказала, что я на себя не похожа, но я только плечом дернула.

Да, пять минут назад позвонил Олег. Просил меня спуститься погулять. Я ответила, что у него достаточно знакомых девочек, которых он может поманить в любую минуту, но что меня такие отношения не устраивают. Я могу быть единственной, а не одной из многих. А он обозлился и сказал, что с таким характером я останусь «старой девой». И еще, что мы оба много теряем оттого, что у нас такие нелепые отношения. Ну а кто в них виноват?

Два года назад отец взял нам вместе билеты в театр. Олег мне показался взрослым и очень умным. Он был старше на три года. Он так иронически улыбался на мою болтовню.

Он проводил меня домой, но даже телефона не попросил, я тогда для него была «маленькая».

А в это лето нас его родители пригласили на дачу. На неделю. И Олег переродился. Даже с крыши спрыгнул, когда я его подзадорила!

Но говорить мне с ним теперь скучно, хотя он очень красивый и «целеустремленный». Упорно занимается микробиологией, но лишь потому, что в этой области мало специалистов, быстрее можно выдвинуться. И прямо через каждое слово у него — имя профессора. Он к нему прилип, как клещ, с первого курса, профессор его даже полюбил.

Каждая наша встреча кончается спором и ссорой. Он говорит, что жизнь надо рассчитывать на три шахматных хода вперед, что сегодня быть идеалистом — быть дураком. И в результате он у своего профессора прямо на побегушках. Его жене носит картошку с рынка, чинит пылесос, профессору достает редкие книги, а тот в свою очередь его всюду рекомендует. И Олег уже делает переводы для реферативного журнала, выступал с докладом на научной студенческой конференции, устроился на полставки лаборантом в какой-то научно-исследовательский институт.

На мои возражения он заявляет:

— Путь в науку имеет свою последовательность и свою постепенность. И лучше быть персональным стипендиатом, к примеру, чем получать гроши на общих основаниях…

Конечно, он много работает, если быть объективным, он ужасно цельный и трудолюбивый. Когда его какие-то микробы подохли, он чуть с ума не сошел от горя, но зачем он действует такими методами?

По-моему, это бывает только у тех людей, кто в душе не верит в свои силы, способности, вот и крутятся, чтобы «свою тропочку в науке протоптать». Но разве таких можно уважать?

Олег только о себе думает, для себя живет. Он — невероятный эгоист. Когда его мать болела, лежала с высокой температурой, а профессору надо было ковры выбивать, он ее бросил и поехал туда. И его еще взрослые оправдывают, даже родная мать. И мне в пример ставят, мол, он твердо знает, чего хочет, он всего в жизни добьется.

Но какой ценой?!

А вот мама этого не понимает. Ей ужасно нравится, что он — такой целенаправленный, положительный, что у него — научное «будущее». Она даже сказала, что я ему завидую, так как сама ни на какое волевое усилие не способна. Все начинаю и бросаю…

Вчера меня зазвала в учительскую Антонина и «по-матерински» журила: учителя жалуются на меня — груба, резка, наглый тон, смотрю всегда в глаза с вызовом, огрызаюсь, никто для меня не авторитет. Антонина говорила, что грубость — признак невоспитанности и ставила в пример опять-таки мягкую Галку. Если, мол, и ошибется, то всегда подойдет с извенениями. И еще Антонина говорила, что я уже не маленькая, что пора смириться, слушать старших, а не то жизнь меня обломает.

А я вспомнила маму. Они чем-то ужасно похожи. Благоразумные и холодные. И главное — убеждены, что только их взгляды правильные.

Мама часто смеется над мещанами, обывателями, когда они нелепо одеты или неправильно говорят. А скажи ей, что ее взгляды — обывательские, обидится.

Антонина, вероятно, думала о моей пользе, но такие разговоры разве могут что-нибудь, кроме вреда, принести?!

Я ответила, что не могу переносить грубость от взрослых и что если я взрослая, то со мной никто не имеет право грубо говорить. Она пожурила за слишком горячее отношение к газете. Посоветовала больше заниматься уроками и меньше газетой, так как в этой школе главное — учеба.

А я сказала, что давать такие советы — ханжество. Ведь вслух перед классом она их не повторит. Она обиделась и сказала, что я чудовищно неблагодарна и что она отныне умывает руки. А я сказала, что пусть мне снижают отметки по дисциплине, но не унижают мое человеческое достоинство. Она засмеялась и воскликнула, что у меня и так четверка по поведению и что у меня — болезнь воли. Ну точь-в-точь — мама.

Это меня поразило. И вот сейчас я об этом думаю. Неужели и она и мама правы — я безвольна? Но ведь любую боль я могу терпеть, я себя проверяла — я никогда не ору, не падаю в обморок, когда ушибаюсь или обрезаюсь, да и самую высоченную температуру переношу запросто. Правда, когда у меня интересная книга — я ее не брошу, как бы отец ни ругался, какие бы контрольные не предстояли…

Но в то же время, когда задето мое самолюбие, могу заставить себя заниматься по любому предмету и выучу его с блеском.

Особенно я люблю нашего Николая Степановича, физика. Он блестящий учитель, обожает язвить и не выносит тупых людей. Это прямо написано на его длинном носу.

Так вот он сразу разгадал мой характер. Вызвал в начале года и начал вопросы на соображение задавать. Я случайно ответила правильно, поставил пять. Потом вызвал, я запиналась, но вполне прилично, на тройку, а он вкатил двойку и сказал, что исправит ее на пять в четверти, если я кого-нибудь из квалифицированных двоечников подготовлю на пять.

Меня охватил азарт, я ухватила Люську Штамм, редкостную дубину. Я не давала ей ни отдыха, ни покоя. Заходила за ней домой, провожала из школы — и все тренировала ее на каверзных вопросиках. У Люськи уже, по-моему, судороги делались от одного моего вида, но все-таки первый раз в жизни она получила через месяц у Николая Степановича четыре. Даже ее мать приходила в школу меня благодарить и пригласила к ним домой, на пирог. Но я не пошла, и она с Люськой его мне в школу передала, пирог с вишнями.

Некоторые девчонки Николая Степановича просто не переваривают, боятся, что ли его насмешек, а я была бы счастлива, если бы все учителя на него походили. Прежде всего он — умница и не ханжа!

И вот я решила, что с ним обязательно посоветуюсь о моем будущем, потому что теперь уже отчетливо вижу, что архитектор из меня не получится. Нет, конечно, на решение отдельных деталей, узлов, для отделочных работ моей фантазии хватит, у меня неплохо идет графика. Но ведь — это унизительна быть способной только на частности.

Сказала об этом маме, а она: «Ты неблагодарна, тебя и так природа не обделила. Быть гением не всем дано, а из женщин они вообще не получаются. Вполне достаточно, если из тебя выйдет способный архитектор, честная жена и добросовестная мать, но в последнем я не уверена. Ты все делаешь тяп-ляп, и твой ребенок будет самый грязный и заброшенный…».

И засадила меня за диктант. Я уже второй месяц пишу их. У меня с русским языком конфликты. Мама принесла из библиотеки сборник диктантов и ежедневно меня тренирует. Конечно, она молодец, но… если бы она еще не ехидничала над моими ошибками!

Вот раньше меня папа иногда гонял по физике, географии. Так это было одно удовольствие. Ему лишь бы ты учебника не перевирала. Мама же постоянно подчеркивает, какая я дура. Очень остроумно. Но от этого — не менее обидно…

В воскресенье мы с Верой решили погулять. Было жарко, у меня лицо даже взмокло от пота и блестело. И тут я увидела впереди пару. Его я узнала сразу, это был Геннадий, тот бывший летчик, который выступал на нашем собрании. Он прихрамывал и держал за руку какую-то девицу. Она была толстенькая, неуклюжая, и короткая юбка ей ужасно не шла, и прическа была неаккуратная.

Они держались за руки и молчали, но любому было видно, что это влюбленные, настоящие, о каких в книжках пишут. Они никого и ничего не замечали вокруг, только друг на друга поглядывали и улыбались. А у нее такой курносый нос, прямо поросенок.

Пошли мы с Веркой сзади. Трещала я о литературе, ругала какие-то стихи. А сама красная, с блестящим носом, да еще уголек попал в глаз. Он слезился. За одно потекло, как всегда, из носа, все смешалось с пылью, а платка у меня никогда нет, утиралась ладонью…

И в этот момент он оглянулся, поздоровался, а его девушка, видя, как я тру глаза, подошла и сказала:

— Дай я посмотрю!

А он добавил с гордостью:

— Ей можно глаз доверить, она медсестра.

Она, правда, быстро вынула у меня соринку. И я честно должна признать, что она — милая, простая, уютная…

И все-таки такие влюбленные пары вызывают у меня невольно зависть…

Глава V В БИБЛИОТЕКЕ

Как-то осенью зашла я в нашу районную библиотеку. И хотя в абонементном отделе была большая очередь, она таяла быстро. Я залюбовалась библиотекаршей, очень мягкой, спокойной женщиной с ярко-золотистыми волосами. Она терпеливо убеждала какого-то нудного пенсионера не читать научно-популярные книги на медицинские темы, потому что это повышает его давление, она с радостной улыбкой подала аспиранту выписанную для него из межбиблиотечного абонемента редкую книгу, она мгновенно нашла новый фантастический роман тонкой старушке, похожей на классную даму. И все это доброжелательно, без суеты.

Когда я назвала свою фамилию, она подняла на меня глаза и переспросила, держа формуляр в руках. Потом очень быстро подобрала нужные мне книги, одну даже из читального зала. И я села к окну, решив пролистать книгу Нечкиной «Грибоедов и декабристы» здесь же, в библиотеке.

Через несколько минут библиотекарша подошла ко мне со смущенной улыбкой.

— Я сразу догадалась, что вы — любовь моей Катьки. Я не ошиблась, вы были ее учительницей?

Она села за мой стол, а я тогда только сообразила, что вижу мать Кати Змойро. Но как же она была не похожа на портрет, написанный дочерью!

— Я вам очень благодарна, что вы Катьку пригреваете… — от улыбки на ее лице появились ямочки, и она выглядела еще обаятельнее.

— Мечется она ужасно и всем жизнь портит. И себе и нам. Знаете, я — объективная мама. Я ее очень люблю, но не могу не видеть недостатков собственной дочери…

— Ну, у нее их не так уж много, главным образом — возрастные.

— Вы еще просто в ней не разобрались. Катька вечно позирует, играет различные роли, всерьез «вживается в образ».

А какая она эгоистка! Меня так возмущает ее высокомерие с товарищами, со взрослыми. Я пытаюсь ее высмеивать, одергивать — обижается.

— Может быть, лучше чаще ее хвалить, подчеркивать ее достоинства?

— Ох, вы даже не представляете, какая она зазнайка. И фантазерка. Вдруг решила, что станет писателем. Я, конечне, ее охлаждаю, я так презираю графоманов…

— Ну, а если у нее есть способности, зачем ее лишать веры в себя?

Мать Кати пожала плечами. Этот жест перешел к дочери явно по наследству.

— Я часто целыми ночами о ней думаю, переживаю… Нет, самоуверенным живется тяжелее, жизнь иногда разрушает их иллюзии и тогда люди даже ломаются. И хоть Катька приятная внешне, я все время стараюсь подчеркнуть, что она — дурнушка, что у нее тяжелый характер, я высмеиваю ее сентиментальность…

— Но зачем?

— Чтоб закалить перед жизнью. Она ведь — невероятная идеалистка. Представляете, чем для нее будет любое первое разочарование? Я хочу, чтоб она трезвее смотрела на жизнь, чтоб не верила в прописи…

Я слушала ее с недоумением. Теоретически многое в ее рассуждениях было правильным. И дочку она, конечно, любила. Но разве полезно даже с самыми добрыми намерениями делать больно близкому человеку, да еще настолько ранимому, как человек шестнадцати лет.

— Современная молодежь так цинична, — говорила она. — Мне страшно выпускать в жизнь Катьку такой идеалисткой.

Мои симпатии к ней начали гаснуть.

— А какая она неряха! Не выглажу ее передник, пойдет в мятом, ни малейшей женственности.

Мне стало тоскливо от ее слов. Не за себя, за Катьку. Она точно хвастала своей объективностью, самовлюбленно не замечая, что говорит о дочери, как о постороннем человеке. Теперь я поверила Катиным запискам, поверила, что ее мать, при всем Своем обаянии и культуре, умела быть с девочкой и жестокой и колкой, что ее духовная черствость могла сказываться в тысячах мелочей, которые портят жизнь, особенно в юности.

И я не знала, что страшнее для любой девочки — слепая любовь матери или такая — «объективная», заставлявшая дочь замыкаться в себе, искать понимания в чужих людях?!

— Одна у нас радость, что Катька теперь в хорошей школе. Может быть, отучат ее от этой прямолинейной наивности. Представляете, последнее время она выписывает разные прописные фразы из газет и использует их как аргументы, когда мы ссоримся.

— А это обязательно — ссориться? — спросила я.

Улыбки, непрерывно набегая, сменялись на ее лице.

— Вы даже не представляете, сколько я педагогической литературы читаю! К счастью, выбор под рукой. Девчонке шестнадцать лет, а замкнута, угрюма так, точно ей сорок.

Катя замкнута?! Я вспомнила отрывки из ее дневника, ее многочасовые излияния у меня в гостях. Но, может быть, это — примета возраста, делиться не с близкими, а с посторонними?!

— У меня к вам большая просьба… — сказала Катина мать. — Вот с вами она, очевидно, откровенничает. Не могли бы мы хоть изредка встречаться, чтобы я была в курсе ее дел?!

— Я не привыкла нарушать «тайны исповеди», — голос мой прозвучал холодно, и она поднялась, но еще не отходила от моего стола.

— Вы напрасно так гиперболизируете. Просто раньше она была болтлива и со мной, как с подругой…

Она вздохнула, волосы ее блестели при электрическом свете, точно лакированные.

— Ей — только птичьего молока не хватает. И все равно — недовольный вид надутость. Удивительно она неблагодарна.

Появились новые читатели, и мать Кати отошла от меня, явно неохотно. Но мне не хотелось с ней говорить после ее отзывов о Кате. Ведь она — мать, самый близкий человек, почему же она не вспомнила ни об одном достоинстве дочки?!

И мне показалось, что я теперь понимаю, под чьим влиянием сформировался противоречивый Катин характер, почему она постоянно противопоставляла себя другим девочкам, почему у нее мало друзей. Именно мать с ее ироническим складом ума учила девочку в людях видеть главным образом недостатки, невольно своими «здравыми» поучениями заставляя девочку кидаться в другую крайность.

СОЧИНЕНИЕ НА ВОЛЬНУЮ ТЕМУ

«Новый год»

Узнав, что я давала в своем классе сочинение на такую тему, Катя немедленно написала его.

— Вот вам сверхплановое… — сказала она, вручая знакомую мне общую тетрадь.

«Прежде чем рассказать о встрече Нового года, я должна пояснить, как она организовалась.

Я последнее время больше всего дружу с Верой. Держится она, как взрослая, лениво так, уверенно. Мы с ней вместе теперь сидим, и она у меня списывает всю математику. Но так небрежно, точно мне одолжение делает. Ее совершенно не трогают отметки. Она решила теперь стать не манекенщицей, а идти в художественное училище.

В общем, у Веры есть приятель, студент. Она с ним встречается, потому что у него «серьезные намерения». Ее мама еще молодая и мечтает о личной жизни, она очень довольна, что Верка быстро выйдет замуж. Я видела несколько раз этого парня — Павла. Довольно приятный, только маленького роста и ужасно быстро разговаривает. Верка на голову его выше и даже странно, какая она лениво-спокойная и какой этот Павел — заводной. Зато учится сверхталантливо, у него даже повышенные стипендии.

Так вот у этого Павла есть друг Саша, странная личность. Когда он сидит, лицо в профиль как у горного орла, а когда встает — даже обидно, что он такой невысокий. Волосы у него скатаны в колечки. Никогда я не видела ни у кого таких серых шерстяных каракулевых волос. А глаза светлые, изменчивые, и взгляд поймать трудно. Голос же совершенно кошачьего тембра. Только руки очень красивые, с длинными пальцами и такими ногтями, точно он маникюр делает. Он сам не русский, из какой-то южной республики.

В общем, этот Саша с Павлом один раз встречали Веру у школы и увидел меня. И по ее словам — сразу влюбился. И вот мальчики предложили организовать встречу Нового года у Веры на квартире.

Предварительно мы собрались, чтоб «распределить портфели», как сказал Павел. Кроме меня и Веры, мы решили позвать еще Любу, а ребята привели двух парней, страшно длинных и молчаливых, они только знаками изъяснялись и головами кивали.

Веркина мама зазвала меня на кухню и стала говорить, что я не умею себя держать, не умею использовать свои внешние данные. Она накрашена, увешана всякими побрякушками, а сама некрасивая. Верка рассказывала, что она надеется еще выйти замуж, но ей все «не судьба». А причем тут судьба?

Ну а когда я вернулась в комнату, там уже составляли программу развлечений. И все игры с поцелуями. Я сказала, что тогда не приду. А этот Саша томно так сказал: «Можете не волноваться. Если мне выпадет вас поцеловать, я лучше гремучую змею поцелую». А я сказала, что только гремучая змея будет целоваться с кем попало — короче, сразу поцапались.

Потом неожиданно возник спор о том, что такое «современная девочка». Саша сказал, что, по его мнению, это девочка, которая и курит, и пьет, и танцует модные танцы, и не краснеет от анекдотов, и разбирается в искусстве.

А я сказала, что так себя ведут те, кто увлекается только модой, кто верит, что «раз кто-то делает, значит — хорошо».

— Она — упрямица, — сказала Вера, — и еще совсем ребенок.

И все засмеялись. Я посмотрела на их лица и расхотелось спорить. Скучно стало. Я даже собралась тихонько уйти, но тут Саша стал читать свои стихи. И я замерла. Он очень здорово читает. Я кое-что сразу запомнила.

Оказалось, у него целый цикл стихов об этой «девушке в голубом», и веселые, и грустные. Верка по секрету сказала, что посвящены они — его первой любви.

Потом он стал на всех сочинять эпиграммы, и мне посвятил такое четверостишье:

И мне сразу стало весело. Я убедила себя, что все его фразочки раньше были для смеха, подначкой нам.

Когда мы собрались у Веры, я танцевала с Павлом, пока Вера занималась хозяйством, а Люба кокетничала с Сашей, да так энергично, точно ее завели и выключить забыли. Выпили шампанского, а потом я сказала, что больше пить не буду, соврала, что уже дома пила. А потом появился Павел, загримированный под Деда Мороза, с мешком подарков. Это был сюрприз мальчиков. Я получила стеклянный елочный самовар с надписью «крутой кипяток».

Ну, а потом Вера предложила выйти на улицу погадать, спросить у прохожих имена, сразу после боя часов. С нами пошел Саша. Вере достался Аристарх, а мне Саша не давал никого спрашивать, все смешил… А потом к нам пристали хулиганы, человека четыре. Саша велел нам удирать, и Вера потянула меня за нашими ребятами. Мы так бежали, думала — сердце разорвется. Притащили наших. Но тревога была напрасной. Оказалось, Саша может найти общий язык с любой шпаной. А Павел мне сказал по секрету, что он еще и чемпион по боксу в весе мухи. Смешно, когда парень считается мухой!

Но на душе у меня остался осадок. Мы ведь сбежали с Верой, хоть и за помощью, хоть и по его команде. Я не думала, что я — такая трусиха, но когда увидела пьяные красные физиономии парней, у меня душа задергалась, как от тока. Нет, обязательно надо поступить в какую-нибудь секцию, где учат самбо! Я отцу рассказала об этой идее через несколько дней, но он заявил, что такой спорт женщинам вреден. Неужели лучше бояться и переходить на другую сторону улицы, когда вечером идешь одна, а навстречу трое парней, типа этих, новогодних?!

Потом все стали писать друг другу записки, Саша мне — по-английски. Я немного разбирала, но не очень, он язык знает лучше меня, но Люба помогала. В общем, Саша писал, что жизнь его неудачна, его никто не понимает, не любит, он жаждет тепла, а встречает одни насмешки. Мне сразу стыдно стало, что я его дразнила, и дальше мы переписывались уже по-русски. Он — стихами, а я рисовала картинки вместо слов, и он угадывал смысл, как в ребусах. Потом сказал, что тяжело болен, что жить ему недолго, отсюда и неровность его поведения, и попросил прощения за колкости в мой адрес. Оказывается, он так вел себя от смущения».

Глава VI А ЕСТЬ ЛИ СЕГОДНЯ ЛЮБОВЬ?

Катина дружба с Сашей мне активно не нравилась. Я знала таких мальчиков, наблюдала их поведение и в школе и потом, студентами. Позерство становилось их второй натурой, а неуважение к девочкам, душевная разболтанность только усиливалась с возрастом…

А как сказать? Впрямую? Но ее часто охватывал бес противоречия, особенно в последнее время. И чем меньше понимали, догадывались родители о том, что с ней происходит, тем неровнее, резче она становилась.

Конечно, Катя не была влюблена в Сашу. Все упиралось в ее болезненное самолюбие, в желание доказать матери, что и она — не хуже других девочек, и она может нравиться…

В Кате мирно уживались и самые «современные», и самые архаичные понятия. Она считала позором ходить под руку, звонить мальчикам, «чтоб не думал, что я набиваюсь», и в то же время не видела ничего плохого в том, чтобы кокетничать с человеком, которого не уважала…

Однажды она пришла мрачная и сказала, что Вера называет ее ханжой.

— Как вы считаете, можно целоваться с парнем в первый же вечер знакомства?

— Целуются — ответила я. — Вероятно, и некоторые твои подруги. Только не понимают, как себя обкрадывают.

— Но не может быть, чтобы они были дуры, а я одна умная?

— Разве ты единственная, кто не целуется с малознакомыми мальчиками?

Она пожала плечами.

— Не знаю. Иногда я думаю, а есть ли сегодня любовь? В атомный век? С кем ни поговорю, все хихикают, советуют жить легче, проще, а то ведь женщина быстро старится, надо успеть все испытать. Конечно, это не взрослые так говорят, они по старинке поют про Любовь…

— Это любовь — старинка? — я усмехнулась.

И я рассказала ей о Зирке, девушке, с которой познакомилась летом в доме отдыха. Зирка всех удивляла. Своей молчаливостью. И тем, что ни разу не пошла ни на танцы, ни в кино. Вместо этого она каждый день бегала в город, на междугородный переговорный пункт. И часто возвращалась ночью, шла пять километров лесом…

Потом мы узнали, что человек, которого она любила, работает на Севере. Она не могла поехать к нему, пока не закончит университет. А ему оставалось еще год работать по договору…

У студентки достатки негустые: ради трехминутных разговоров по телефону Зирка отказывалась от всех развлечений, экономила каждую копейку.

Однажды соседка по комнате сказала ей:

— Молодец ты все-таки! Ты умеешь любить всерьез.

Зирка запротестовала.

— Да нет, просто я — не трусиха. Я с юности решила — или полюблю, или одна буду жить. А некоторые девушка ужасно боятся остаться «старыми девами», вот и соглашаются на первого встречного, кто только поманит. Вдруг потом случай выйти замуж уже не подвернется…

Ее решили подразнить.

— А не боишься, что его там, на Севере, кто-нибудь отобьет? Ты же с ним только переписываешься да по телефону говоришь, год не виделась…

— Мы верим друг другу, — сказала Зирка, но такая сила была в ее голосе, что больше никто с ней на эту тему шутливо не говорил. И Зирка продолжала каждый день бегать в город, возвращаться ночью, чтобы хоть на три минуты услышать голос дорогого ей человека.

Катя слушала меня молча, и только после долгой паузы сказала:

— Это же какой характер надо иметь, чтоб решиться ждать настоящего чувства!

Катя сидела на себя не похожая, водила пальцем по столу, как маленькая, и глаз на меня не поднимала. Потом вскользь сказала, что Геннадия, бывшего летчика, который увлек интересными идеями всю их школу, забирают в райком комсомола.

— Вероятно, он там больше пользы сможет принести.

— Да-а, а нами кто будет заниматься?

Из дневника Кати

Каникулы прошли скучно. Люба уехала на Дальний Восток. И вот до ее отъезда я не была уверена, что она — мой самый настоящий друг, а сейчас скучаю. С ней и молчать было уютно. Приходила я к ней, брала книгу, залезала в угол дивана — и часами сидели рядом, не мешая друг другу.

Но ее ничто девчоночье не интересовало. Она решила стать астрономом и целиком ушла в звезды. Ее целенаправленность меня просто устрашала. Я-то мечусь во все стороны, чтобы определить точное призвание…

Теперь мне осталась из подруг только Вера, да и она уехала в дом отдыха. Мне никто не звонил, я сидела дома, рисовала и читала запоем. Также запоем мама меня ела за то, что не помогаю ей по хозяйству. Но ведь я не мало делаю: все магазины — на мне, я сама для себя глажу и стираю, убираю свою постель и письменный стол, что еще я должна делать? Готовить? Я бы это делала с удовольствием, но я не хочу ничего делать, когда меня высмеивают.

В школу после каникул ходить неохота. Но моя мама — принципиальна, и я пустилась на жульничества. Я недавно обнаружила, что если постукивать по верхнему кончику термометра, то ртуть поднимается. И я разыграла больную. По трем причинам. Во-первых, поглядеть, как отнесутся родители. Я не болела больше двух лет, а это — лучшая проверка их истинного ко мне отношения. Во-вторых, отдохнуть от Антонины и бездумно почитать. За каникулы я только во вкус вошла. И в-третьих, — как будет вести себя Вера и К⁰?

Прошло три дня. Никто меня не навестил, никто даже не позвонил, точно меня и не было на свете. И мама ничего вкусного не приготовила. А раньше, когда я была поменьше, болезни бывали настоящими праздниками. Она мне даже пирожки делала. И отец, хоть бы одну конфету принес!

А может быть я — чудовищно неблагодарный человек? На улице прекрасная погода, у меня ничего не болит, есть хорошие книги, дома меня не бьют, кормят, одевают. Почему же такая неудовлетворенность в душе?

В чем же смысл жизни. Не во влюбленностях, конечно. А мысли на эти темы часто лезут в голову. Читаю и увлекаюсь именно любовными историями. Кино смотрю, тоже на это особое внимание обращаю. Неужели я такая распущенная? Я очень боюсь, что мама догадается, как мне это стало важно, и начнет дразнить. Она ужасно язвительная. И если бы наедине. А то может при отце, при гостях заявить: «Знаете, еще совсем недавно я гордилась своей дочкой, а вот в этом году у нее только мальчишки на уме!»

Однако моя симуляция кончилась грандиозным скандалом.

Вчера утром отец сам решил мне померить температуру, а я была сонная и забыла постучать по градуснику. Ну, и оказалась нормальная температура. Он выразил удивление, тогда я предложила перемерить. И постучала под одеялом, но наощупь и нагнала очень высокую. Он заподозрил что-то, заставил снова измерить, а сам рядом сел. Ну и все открылось…

Тут такое заварилось, на меня столько слов обрушилось, все грехи припомнили. Конечно, они правы. Делать это — свинство, ну если они не понимают, что у всякого человека бывают минуты, когда он не хочет, не может ходить в школу? Короче, отец сказал, что теперь мне не бывать ни в кино, ни в театре, а я спросила: «И в музее». Он сказала сгоряча — и в музее. И я обрадовалась, потому что нас водят в музей нарочно, чтобы мы чувствовали искусство, и это очень скучные экскурсии. А я смогу теперь отбояриваться, говоря «мне папа запретил». Но в кино я все равно буду ходить, сбегу с классного собрания и пойду днем, если появится настоящая картина. Не могу же я не видеть того, что весь класс будет видеть?!

Вчера нас водили в анатомичку мединститута. Видела я труп настоящий, женский. Первый раз в жизни, потому что на похоронах все театрально немного, да если и честно, я стараюсь на трупы не смотреть.

Девочки ахали и охали, выражали смущение и отвращение. Два студента там работали, даже сплюнули. Меня это возмутило, я решила доказать, что не все девчонки — трусихи и ханжи.

Я подошла близко, внимательно рассматривала, задавала вопросы. И доктор, который нас водил, сказал, что я — будущий хирург. Мне стало ужасно приятно. А может быть и правда — это мое призвание? Я решила походить в анатомичку. Главное, я крови не боюсь, да и брезгливостью не страдаю.

Наша биологичка мне стала симпатизировать после вчерашней экскурсии. Зазвала меня в кабинет и предложила стать у нее лаборанткой. Я, конечно, с радостью согласилась. Она — ничего старуха. Длинная, сухая, как скелет, и с большими серьгами. Ее уважают, потому что она справедливая, никогда перед учениками не заискивает и очень здорово свой предмет знает. А на школьном собрании я слышала, как директор говорил, что почему-то из нашей художественной школы больше всего ребята идут на биофаки и в мединституты, явно — работа Марии Тихоновны. Она постоянно старшеклассников в научные институты таскает, на лекции и в лаборатории. У нее большие знакомства.

Может быть, вот так случайно и открыла я свое призвание?! Ведь многие люди боятся крови, а я — нет. И еще Ина как-то говорила, что врачом может быть лишь тот, кто любит людей. Я же их люблю. Вот мама вечно жалуется, что устает от людей, что ей никого не хочется видеть, кроме меня и папы. А мне почему-то с чужими легче, чем со своими. Всегда интереснее. Так и тянет заглянуть внутрь каждого. Марина Владимировна однажды сказала:

— Главное, с чем ты подходишь к людям, с верой в хорошее или в плохое…

Я забралась в мамину библиотеку и набрала книг про врачей: Кронина, Синклера и Германа. И сейчас вместо уроков — читаю…

Странно только, что у всех писателей хорошие врачи — мужчины. Или писатели думают, что это — не женское занятие?! Конечно, женщине с семьей труднее отдаваться без остатка работе, но ведь не обязательно выходить замуж…

Теперь я уроков пропускать не буду, теперь имеет смысл ходить в школу. Хочется побольше от Марии Тихоновны узнать. Она очень интересно выражается, прямо афоризмами: «не тот лодырь, что ленив, а тот, что действует от лени».

Да, кстати, недаром я сразу стала доверять Геннадию. Он сумел придумать дело, всех воодушевившее. Честное слово, даже скептиков. Сегодня на большой перемене он собрал старшеклассников в зале и предложил, чтобы мы по случаю 50-летия Советской Армии начали собирать материалы о Героях.

Вначале мы слушали его со скучными лицами, но когда он сказал, чтоб каждый вспомнил и написал о любом интересном человеке, которого знает или о котором слышал, независимо от того, награжден он или нет, ребята стали перешептываться.

— Значит, мы должны искать интересных героев, как красные следопыты? — уточнила Галка, но он махнул рукой.

— Не надо искать. Просто вспомните себя, своих близких, знакомых.

— А если я знаю нескольких героев? — спросил один мальчишка.

— Ну и пиши про всех, — сказал Геннадий, — хоть целую книгу…

— Нужно жюри. — Галка обожает всегда «наводить порядок» в любых мероприятиях…

Но Геннадий ей не поддался.

— Это потом, важно, чтобы в каждом классе кто-нибудь этим с увлечением занялся. Сколько есть погибших, о которых уже и вспоминать перестали, а они были удивительными Личностями…

И вот сегодня я совершенно замучила отца. Я все вспоминаю его рассказы об однополчанах. Многое в детстве проскочило мимо, но кое-что и осело в памяти. Сейчас он отпросился у меня покурить, так как у него «горло пересохло». Но по-моему, он и сам рад вспомнить прошлое, у него глаза помолодел и…

Даже мама вдруг заинтересовалась и предложила мне рассказать о двух подругах, которые ушли на фронт и там погибли.

Глава VII О ТАКТЕ

Как надо говорить с человеком шестнадцати лет.

Судя по отрывкам из Катиного дневника, она часто обижалась на мать, на товарищей за насмешки.

Больше всего она ценила, кажется, что я никогда не говорила: «Ну, об этом тебе еще рано знать» или «подрастешь — узнаешь». И когда она меня спрашивала с хитрым видом, советую ли я ей читать Мопассана или Золя, я отвечала честно.

— Дело вкуса. Интересно — прочти. Только боюсь, что ты еще не получишь настоящего удовольствия, не тот запас жизненных наблюдений.

И хотя я понимала, как ей хочется обсудить со мной свой дневник, этого я избегала. Но зато иногда рассказывала ей о своей юности, друзьях, знакомых. Слушала она, открыв рот, а я успокаивала свои тайные сомнения мыслью, что мы, взрослые, лучше можем воспитывать подростков не столько на наших успехах, сколько на ошибках. И когда, подсмеиваясь над собой, я отмечала и свою юношескую сентиментальность, и наивность, Катя говорила задумчиво:

— А вот мне мама ничего о себе не рассказывает критического. Она всеми своими поступками гордится…

Потом Катя вдруг спросила меня:

— А что такое — бездуховность?

— Ну, это когда у человека нет внутренней культуры, интеллекта, он живет лишь «хлебом единым…»

— Мама мне вчера сказала, что я — бездуховная, когда узнала, что я не читала еще «Божественной комедии» Данте. Она вообще ужасается, как мало мы знаем литературу, искусство. Сама она читает каждую свободную минуту. Все свежие журналы домой берет, потом только читатели получают.

Тон Кати был ироничен.

— Неужели тебе неприятно, что твоя мама — начитана?

— Так это же для хвастовства, чтоб нам с папой и знакомым нос утереть, вот, мол, какая я культурная. И потом, разве духовный человек может любить книжки больше людей?! Разве он будет лицемерить? Вот у мамы есть одна тетка в библиотеке, сплетница ужасная. Мама ее не выносит, а когда она к нам заходит, так и рассыпается в любезностях. А я недавно с ней не поздоровалась. И когда эта тетка сделала замечание, ответила, что не люблю сплетниц. Так такое поднялось!

Я мгновенно представила Катиных родителей и вздохнула. «Подняться» могло многое.

— Почему я должна здороваться с теми, кого не уважаю?! Пусть я — бездуховная, но я никогда не буду плакать над хорошей книжкой, а потом говорить колкости тем, кому от них больно. А вот мама может сначала вызвать меня на откровенность, она умеет быть чуткой, а потом предать отцу в минуту ссоры, рассказать, что я ей о нем под горячую руку говорила… Это — честно?!

— Начитанность не определяет человеческую ценность… — сказала я, подбирая слова. Все-таки речь шла о ее маме.

— Спасибо! — Катя заулыбалась. — И больше ничего не надо говорить. Я же чувствую, что вы стесняетесь со мной осуждать родителей впрямую…

Эта девочка уже научилась понимать и мое молчание, и недоговоренность…

Рассказ Кати Змойро «Жуля»

В соседнюю квартиру переехала новая семья. Четверо: отец, мать, бабка и малышка Жуля. Вот из-за малышки и разгорелся целый сыр-бор. Я, как увидела ее, обалдела — живая кукла! Ей около двух лет, но она уже болтает, и все слова начинает со странного жужжания. Поэтому о себе она говорит — Жуля, хотя зовут ее Юля, и еще она говорит, что она «жулиганка». Создание это толстое, розовое, с белыми волосами и черными глазами, и ее невероятно приятно тискать. Молчит, пыхтит и улыбается.

Родители ее целые дни на работе, я их почти и не вижу, даже в воскресенье. А бабка старая и довольно легкомысленная. Жулька часто одна вылезает на лестницу и бродит в подъезде, по двору.

Вот я стала ее затаскивать к нам. Раздеваю, играю, кормлю. Жулька очень быстро ко мне привыкла — «Жатя» вместо «Катя» называет. И бабка ее меня стала беззастенчиво эксплуатировать. Хочет «соснуть», сразу к нам малыша подбрасывает. Добродушия этот человечек редкого. Бабка ее шлепает немилосердно за всякие проявления познавательного инстинкта. У нас Жуля, пыхтя, открывает все ящики, роется в книгах и ничего не портит, только иногда уронит что-нибудь. Но, на мое несчастье, однажды она опрокинула коробку с яйцами, и в этот критический момент появилась мама. Потом мама заявила, что раньше она волновалась, что у меня совершенно отсутствуют женские инстинкты, а теперь ее пугает их избыток.

Итог: Жулю в нашу квартиру не брать, опекать младенца на ее собственной территории. Но при этом все удовольствие исчезает, потому что Жулина бабка говорит, не переставая.

И еще мама сказала, что мне уже поздно играть в куклы, но рано заводить детей. А я подумала, что если бы у меня были братья или сестры, я бы не была такой эгоисткой. И что, значит, в этом недостатке виновата не я, а родители, меня не обеспечившие отдушиной для привязанностей.

А вот я потом все думала, что такие родители, как у Жули, не имеют права заводить детей. Они же совсем ею не занимаются, только в воскресенье видят… А она — не игрушка. И ей нужны родители, а не глупая бабка.

У меня даже появилась идея попробовать свои силы в качестве воспитательницы в яслях или в детском саду. Не могу видеть заброшенных малышей. И они меня никогда не раздражают. Жулина бабка даже поражалась моему терпению.

В конце концов не обязательно идти после школы в институт. А вдруг педагогика — мое призвание.

Поделилась с родителями, и они стали меня высмеивать. Мама предсказала, что меня выгонят с работы в первый же день. По ее мнению, я обязательно разобью посуду и растеряю детей…

Рассказ я похвалила, и Катя расцвела. Я сказала, что зрительно представляю и ребенка, и жаждущую привязанности девочку, и даже ее здравую маму…

— А это можно послать в «Юность»? — перебила меня Катя, загораясь честолюбием.

— Конечно, нет. Это ведь только эскиз, набросок, я многое додумала за тебя, зная тебя, твою семью. Но я не смогу всем подписчикам «Юности» дообъяснить, дополнить твой рассказ…

— А сейчас именно модно, чтоб произведение было без начала, без конца… — заупрямилась Катя, — свободной формы.

— Я не люблю модную литературу…

Катя покусала губы, сняла очки и сказала:

— А все-таки так хочется успеха… Чтоб всем нос утереть…

И добавила после паузы, заметя мою улыбку.

— Обидно ведь, что в юности чудес не бывает! Что мне с того, что я стану знаменитой в тридцать лет, радости же я от этого тогда не получу.

Я сказала, что главное — самоуважение. А «модность» губит человека, как злокачественная опухоль, потому что мода проходит, и с этим немногие «модные» писатели, художники, актерымогут примириться. Отсюда озлобленность, зависть, тоска…

— А все-таки успех нужен в молодости. Тогда только человек получит от него удовольствие. Ездить, встречаться с интересными людьми, ходить на всякие просмотры…

— Ты именно об этом мечтаешь? Тогда у тебя довольно мелкое честолюбие… Обывательское.

— А какое — не обывательское?

— Вот если бы ты сказала, что хотела, чтоб твои книги вызывали в людях смех и слезы, заставляли думать, направляли их жизнь, будили интерес к науке, к философии, к политике, как, к примеру, статьи Писарева…

— Писарева? — брови Кати вздернулись. — Он же только с Пушкиным и Тургеневым спорил…

Я вручила ей том Писарева.

— На Писареве воспитывались все самые талантливые люди России конца XIX века: и писатели, и ученые, и философы. Он был подлинным властителем дум нескольких поколений.

Катя поскучнела. Очевидно, она уже мысленно сочинила удивительную историю о том потрясении, которое испытывает редакция «Юности», прочтя ее рассказ, и о том успехе, который ее ожидал. И моя реакция ее огорчила.

Из дневника Кати

«Да, вчера опять почему-то разговорились с Верой. Мы вместе ходили узнавать насчет сеансов в кино. Антонина решила организовать культпоход. И поспорили. Я сказала ей, что если выйду замуж, то только на пять — десять лет. Потому что пылкая любовь всегда проходит, остается дружба, уважение, в лучшем случае. И еще я сказала, что не хочу в браке иметь детей. Лучше взять его из детдома, чтобы он был только мой. Чтоб мы с ним ни от кого не зависели. А Вера авторитетно заявила, что если бы я любила, то хотела иметь ребенка от любимого человека.

А, по-моему, я принадлежу к числу женщин, рано расцветающих и рано увядающих. Моя полноценная жизнь будет только до тридцати, а дальше наступит старость. И что мне тогда от ума, культуры, знаний, если я буду развалиной?!

Потом я услышала за ужином разговор отца и матери. Мама возмущалась тем, что некоторые юнцы в шестнадцать лет ведут себя невероятно нагло, развязно, держатся, как «мужчины». А отец сказал, что у них, как пишут в журнале «Здоровье», преждевременное скелетное развитие опередило умственное. И при этом они выразительно поглядели на меня.

Мама добавила, что настоящие серьезные книги теперь все меньше привлекают людей, особенно книги, над которыми надо думать.

А я сказала, что нам труднее учиться, чем их поколению, потому что куда больше всякой всячины открыли. И мы так нафаршированы сведениями, что думать над посторонней литературой нет сил.

У меня очень кислое настроение. Вера все время рассказывает о Павле, об его ухаживаниях, строит планы на будущее. И хоть планы эти довольно тусклые, мне все-таки обидно. Мне же не о ком рассказывать.

И вот я придумала себе друга. Я рассказываю Вере теперь на каждой перемене одну историю, с продолжением, как детектив.

Рассказываю то, о чем недавно мечтала. В герои я избрала Олега. Только не того, не настоящего. Я сделала его старше на шесть лет, аспирантом-геологом. Даже внешность изменила. Он у меня лохматый, большеносый и большеротый, угловатый и грубоватый, а глаза, как у Сороки.

Я сказала, что он сын папиного друга, зашел как-то к нам по делу, а потом стал мне звонить, по пустякам.

Но я с Олегом держалась, мол, очень холодно, потому что не люблю легкомысленных ребят. А он очень увлекался женщинами, приезжая из геологических экспедиций. И даже его отец этим возмущается.

А Вера мне позавидовала и сказала, что такие парни — самые интересные.

В следующий раз я сказала, что Олег звал меня в театр, но я отказалась, потому что знала от отца, что у него завелась постоянная девица. Я не хочу быть «калифом на час».

А Верка возмутилась и назвала меня глупой. Она не признает в этих вопросах в отличие от меня «права собственности». Ну, а я продолжала фантазировать. Олег, мол, сознался, что со мной ему необыкновенно забавно, что я — занятная и предложил дружбу, как с сестренкой.

Так я фантазировала неделю, а потом мне надоело. И пришлось сказать, что он заболел, а дома у них нет телефона. И тут Верка стала меня пилить, что я бесчувственная, что надо пойти его навестить. Тогда я сболтнула, что его кладут в больницу. Мне даже захотелось его сразу похоронить, но я бы не смогла изобразить неутешное горе. Пришлось объяснить, что родители его очень возмущаются его девчонками и что мне нельзя появиться, иначе они начнут его попрекать еще и мной.

Уже три дня, как я прекратила эти рассказы. И грустно, точно чего-то недостает. Я думаю об этом выдуманном Олеге, как о настоящем. Переживаю. И все время бегаю к телефону. Точно и правда кто-то может мне позвонить.

Вера сегодня сказала, со слов своей мамы, что мне надо изменить манеру поведения. Я, мол, замораживаю мальчиков своим удивленно-холодным видом. А когда со мной заговаривают, отвечаю без «шарма» (значит — обаяния), односложно, сквозь зубы. И человек сам не рад, что подошел…

Ну, после этого пришлось продолжить историю с Олегом, чтоб она не зазнавалась своим «шармом». Все перемены теперь буду с ней ходить и рассказывать.

Вот что я придумала дальше. Итак, мой Олег — в больнице. Описывать буду ту больницу, где в прошлом году лежал отец, ведь нужна достоверность, а там были большие трудности для посещения. У него тяжелый мокрый плеврит (опять-таки, как у отца). Его девица к нему не ездит, потому что не любит больных. А я стала там своим человеком, встретив доктора из анатомички. И посещаю его ежедневно. Отец Олега сказал мне, что сын меня полюбил, но что все у них дома очень боятся, чтоб он не испортил мне жизнь. А потом как-то в минуту высокой температуры Олег мне рассказал о своих чувствах и спросил, смогу ли я его полюбить. А я сказала — «нет», потому что между нами стоит его нечистоплотное прошлое. И он так переживал, что у него ухудшилось состояние…

Конечно, Верка начнет возмущаться моим жестокосердием, а мне будет приятно.

А потом я уговорю его уехать в санаторий.

И даже поеду с Олегом на вокзал прощаться. А на вокзале обниму, поцелую, обещав ждать, если я нужна ему. И после этого затоскую и даже потеряю аппетит…

Верка мне всерьез завидует, что я переживаю такие жгучие чувства. А мне и смешно, и грустно. Неужели, кроме автофольклора, у меня ничего не будет настоящего?!

Вчера у нас был вечер, посвященный Женскому дню. Я замоталась и ничего интересного для себя не ждала. Антонина упросила сделать последний раз газету, обещав не вмешиваться. И вот в начале вечера я все еще над ней сидела, клеила заметки, чертила заголовки. Большую часть газеты занимали пожелания — и учительницам, и девочкам старших классов от ребят. Сочинили мы их вместе с Димкой. Он хоть тощий, маленький и нос всегда с насморком, но все на свете знает. Я рядом с ним чувствую себя абсолютной дурой, и не только я, но и некоторые учителя. Его ужасно любит Николай Степанович, и я уверена, он всерьез готовится к урокам только, чтоб хоть изредка посадить Димку в калошу. И вот Димка такие пожелания придумывал с серьезным видом, что я не могла работать от смеха, а потом я еще на себя клей вылила, в общем, я не успела даже сбегать домой переодеться.

И когда вошла с Димкой в зал, чтоб повесить газету, увидела Сашу, который сидел с Верой и Павлом и в упор на меня смотрел. Я его не видела с Нового года. Он не делал попыток со мной встретиться, а набиваться я не собиралась.

Мама недавно утверждала, что мне могут нравиться только такие мальчики, у которых есть какие-нибудь психические или физические недостатки. У них должно не хватать руки, ноги, глаза или головы. Человек с полным комплектом деталей — герой не моего романа.

Так вот у Саши на вечере явно болела голова. Он был серый, несчастный, и я стала вести себя с ним просто, как с нашими мальчиками, даже сама непринужденно потащила танцевать. Он пытался что-то говорить, а я просила его не философствовать, а веселиться. На этом вечере наши мальчики вдруг наперебой стали меня приглашать. Может — из-за Саши? И Дима, и еще ребята из других классов. Вначале я жалела, что не сбегала переодеться, а потом мне стало море по колено. Димка сказал, что у меня щеки накрашены. Я предложила ему намочить платок и проверить. Они прямо в зале терли мне щеку, а она еще больше разгорелась. Все хохотали, так что с Сашей лично я была очень мало.

После вечера он пошел меня проводить. С каким-то злорадством я сказала, что была раньше к нему неравнодушна. Он завздыхал, что, хоть и знает о моей любви к другому, знает, что ему не на что надеяться, все равно мечтал бы со мной встречаться.

Я сначала обалдела и чуть не спросила — «о какой любви», а потом сообразила, что Верка наверняка ему проболталась про выдуманного Олега. И так смешно стало…

Я дразнила Сашу за вечные «позы», а он исповедовался, каялся, говорил, что на Новом годе был «безумно» в меня влюблен, но боялся продолжить знакомство, потому что я — «море и во мне можно утонуть».

Если бы он был повыше!

Саша звал меня в гости, он снимает хорошую комнату в центре, еще что-то говорил, а я удивлялась, какой он цветастый, как восточный шелк.

Гуляли мы с ним долго, до двух часов, он не хотел меня отпускать. Ходили, как заведенные, вокруг моего квартала.

В общем, на другой день мне надо было отвечать физику. Я схватила пару. Николай Степанович ужасно любезно выразил удивление, что я — его любимая ученица, стала такой легкомысленной. Стыдно. Его-то я всерьез уважаю. Самое неприятное, он велел Димке меня подготовить. Я не сдержалась и показала Димке язык, а Николай Степанович сказал: «Очень сожалею, что не захватил фотоаппарат. Надо увековечить для потомства редактора школьной газеты с высунутым языком». И я не обиделась, на него нельзя злиться. Самой стало смешно-. А на перемене он позвал меня с Димкой и попросил, чтоб мы оба приняли участие в городской физической олимпиаде, мы — головастые, хоть и «шалопаи».

Я уже в прошлом году принимала участие в олимпиаде, в университете. По математике. И ничего хорошего не получилось, хоть и решила. Один там преподаватель мне объяснил, что мои задачи «без красоты решены». Сначала я обозлилась, а потом, когда Димка мне рассказал, как он решал (он второе место занял), поняла, что я — бездарь и середняк.

Так чего мне сейчас лезть на провал?! Хотя на этот раз будет не математическая, а физическая олимпиада. А у меня неплохо стала физика идти… И все-таки мне в жизни не понять тех толстенных книг по физике, которыми Димка зачитывается, как стихами.

Я сказала, что не пойду, не хочу позориться, я же знаю свои силы. Николай Степанович поскучнел, пожал плечами и пошел, прихрамывая. Димка меня назвал скотиной. Он на него молится. В общем, пришлось пообещать с ним заниматься, не люблю портить настроение людям, которых уважаю.

А дома отец закатил скандал. Да какой!

Назвал меня «уличной девчонкой» за то, что я вернулась вчера домой в третьем часу ночи, а потом схватила двойку. Я возмутилась и начала хамить. Мне было вдвойне обидно его слушать именно потому, что Саша с таким уважением со мной обходился.

Я сказала отцу, что мне безразлично, что он обо мне думает, что в шестнадцать лет я буду вести себя, как хочу и за мной не уследить. А поэтому — возвращаться буду, когда найду нужным. И еще сказала, что когда мне доверяют, я никогда не обману, но в случае подозрений обязательно сделаю так, чтобы меня не зря ругали.

Если я плохая, порочная, по мнению отца, значит, надо и в самом деле стать такой… И я это сумею, даже стиснув зубы, а потом специально приду домой и расскажу ему, на что я пошла ему назло.

А когда отец ушел, мама начала мягко выговаривать, что я его не жалею, у него — слабое сердце. И сказала, что он всерьез принимает мои заявления и огорчается, а вот она — «ты пугаешь, а мне не страшно». Она считает меня такой же трезвой, как была сама, а потому я вряд ли совершу какую-нибудь глупость.

И эти ее слова меня еще больше взвинтили!

Весь класс сегодня подавлен, а некоторые учительницы даже плакали. У меня еще хватило сил, чтобы не зареветь, когда нам объявили, что погиб Юрий Гагарин. До чего это несправедливо, нелепо, ему же только тридцать четыре года исполнилось, он только кончил Академию, стал инженером…

Неужели надо было его посылать летать? Мы об этом спорили все перемены. Я сказала, что Гагарин для всего мира был символом советского космоса.

— Неужели ты не понимаешь, что такой человек не мог быть ходячим символом? Не мог жить прошлым, — закричал Димка.

— Надо было ему создать особые условия… — начала я.

— А ведь у него было все-все, о чем только можно мечтать… — вздохнула Вера. — Весь мир им гордился. И зачем он летал?!

— Такие — всегда в действии… — заявила Галка, и первый раз я с ней согласилась. Мы начали вспоминать, что и Чкалов, и Амундсен тоже погибли, потому что не хотели стать памятниками самим себе при жизни. Они продолжали дело, которому посвятили себя с юности… А перед глазами у меня стояла фотография Юрия Гагарина, мальчишеская его улыбка. И казалось, что из моей жизни ушел кто-то очень близкий…

Глава VIII «ЗАВИДКИ»

Катя сидела, пока я дочитала ее дневник, внимательно следя за выражением моего лица, а потом со вздохом сказала:

— Невезучая я.

— Ты уверена?

— Да, вот вы бы видели димкину семью. Вот это родители! Такие будут при коммунизме, честное слово, прямо завидки берут…

Оказалось, что она уже несколько раз ходила к Диме домой заниматься по физике. Больше всего ее поразил тон, каким в той семье родители говорили с детьми — у Димы был еще старший брат и младшая сестренка.

— Представляете, у них за ужином — час новостей. Все при всех рассказывают, что было нового за день. И отец, и мать, и ребята. И без всяких подначиваний или дразнилок.

— А кто его родители? — спросила я.

Хотя, судя по дневнику, Катя испытывала много переживаний, но внешне она совсем не менялась. Круглолицая, румяная, она немного яркостью красок напоминала матрешку. Только очки перестала носить. Держала их в портфеле и надевала для чтения. А так — щурилась, иногда не здоровалась издали со знакомыми, но приучала себя обходиться без очков.

— Отец у Димки профессор, а мама — врач, обыкновенный врач, она работает в детской поликлинике. И я еще не решила: кто симпатичнее, — трещала Катя, захлебываясь впечатлениями. — А летом они всей семьей ездят в туристические походы, у них есть и палатка, и ружье, и собака…

Она перевела дух только на секунду и продолжала с новой энергией.

— И знаете, у каждого в семье свои обязанности. Димка, например, натирает пол и носит белье в прачечную. А отец у них, хоть и профессор, готовит по воскресеньям. Старший брат, студент, покупает всякие продукты, а посуду моет сестренка. И только посуду, представляете?!

Катя почертила по скатерти ложкой, потом сказала, с новым вздохом:

— С такими родителями и я бы стала человеком! И не эгоисткой. А главное, у них правило: плохо себя чувствуешь, держи это при себе, не ной, пойди и ляг. Вот бы маму в такую семью!

Я усмехнулась, и Катя сразу насторожилась.

— Вы мне не верите?

— Нет, просто уж очень трафаретно ты изложила все прелести димкиной семьи. Прямо положительный стандарт какой-то, точно ты рекламную кинокартину пишешь…

— Но меня и правда эти люди восхитили… Вот вы думаете — я их идеализирую. А я еще и десятой доли не рассказала. Знаете, они даже домашнюю газету издают. Лежит у них на серванте длинный лист бумаги. И каждый, приходя домой, туда что-нибудь записывает или рисует. Даже карикатуры на родителей. И у них никогда никто не говорит детям: «вырастешь — узнаешь».

Мне было трудно вставить слово в ее монолог, но я все же перебила ее.

— Ну, а твои грозные планы мщения лопнули?

Она удивленно подняла на меня глаза.

— Я имею в виду твою идею «назло папе отрезать себе ухо».

Катя густо покраснела и сделала такое движение, точно собралась сбежать. И как это часто с ней бывало, агрессивно задрала подбородок.

— А вы считаете — можно родителям позволять себя оскорблять?

— Я считаю, что ты не должна передо мной позировать. И если даешь читать дневник, ждешь реакции.

Она сварливо дернула плечом.

— Просто я вам доверяю.

— Представляю, как ты вела себя с отцом, когда он начал возмущаться. Нос задирала?

Она кивнула, усмехаясь.

— Усмехалась, стиснув зубы?

Новый кивок.

— Провоцировала его грубостями?

Слабенький кивок.

— Короче, ты вела себя подловато…

— Ну, знаете, Марина Владимировна! — Катя даже вскочила.

— Как видишь — знаю, хотя в комнате не присутствовала. По-моему, издеваться над человеком, который тебя любит, — низко.

— Но маму он больше любит.

И тогда я сказала Кате, что мне надоел ее эгоцентризм, самовлюбленность и что дружить с таким человеком — мне скучно. Ее глаза наполнились слезами, хотя она и сдерживалась изо всех сил. Но я не дала себя разжалобить.

Я хотела отучить ее от спекулятивных угроз взрослым. Ведь ее не интересовала будничная жизнь родителей, их хлопоты, заботы, она подмечала лишь их недостатки. И в результате мучилась, обижалась, что они ее не понимают, не принимают всерьез, и мучила отца с матерью. Но если она могла жить будущим, своими планами, мечтами, поисками призвания, то родители ее жили настоящим, сегодняшним днем. И его-то она им основательно портила…

Нет, я вовсе не хотела, чтобы Катя начала приспосабливаться к действительности, но независимый характер мог толкнуть ее и на безрассудство, и на жестокость к себе, и на упрямую глупость. А главное, она не умела еще видеть за недостатками родителей их любви, их страха за нее, их желания максимально облегчить ей будущее. И она возмущалась их деспотизмом, не ценя заботы…

— Если станешь «плохой», ко мне не являйся, — добавила я на прощанье.

Катя в упор посмотрела на меня и выбежала, хлопнув дверью.

Глава IX ПИСЬМО

Катя долго не приходила ко мне. Вначале я хотела дать ей вволю пообижаться. Я была уверена, что в конце концов она поймет мою отповедь. Иногда думала ей позвонить, но выдерживала характер. Только мельком, от некоторых ребят узнавала, что она ходит в свою новую школу, значит — не больна.

Конечно, мне было обидно. Я к ней привязалась, привыкла, даже забывала, что она — моя ученица. Я не представляла, что она сможет так легко вычеркнуть меня из своей жизни.

За годы моей работы в школе я привязывалась к разным ученикам. Иногда кое-кто догадывался об этом. Некоторые же уходили из школы, даже не представляя, как меня волнуют их судьбы, как тревожит будущее. Особенно тех ребят, которые дома, в семье, не имели моральной поддержки, а характерами обладали порывистыми, независимыми. И хотя я частенько иронизировала над ними, они чувствовали, что я их уважаю. Может быть, поэтому я и завоевала их доверие?!

Но вот весной она снова появилась, слегка напряженная и взволнованная. Однако держалась так, точно мы с ней вчера расстались. Положила две книжки, которые раньше взяла у меня, покрутилась около книжных полок, небрежно спросила:

— Ну, что у вас нового? Какие еще сочинения писали на вольную тему?

— Год кончается, не до них…

Мне показалось, когда я к ней присмотрелась внимательнее, что Катя неуловимо изменилась. Нет, она не стала взрослее, но лицо ее больше не напоминало физиономию пухлого младенца. Черты стали резче, определеннее, да и румянец поблек.

— Ты не болела? — спросила я.

— Да нет, просто дурацкие переживания, — она небрежно тряхнула челкой. И челка эта была для меня новой, раньше Катя стриглась под мальчика.

Потом она вынула мятый листок бумаги и протянула мне.

— Прочтите. Надо посоветоваться.

Крупные детские буквы, кривые строчки…

«Здравствуй, Катя!

Я долго не хотел тебе писать. Думал, авось, все пройдет, тогда зачем навязываться? Мы живем теперь в Мурманске. Школа очень хорошая, есть даже солярий и бассейн для плавания. По-прежнему мечтаю о кибернетике. И девочки здесь очень хорошие… И товарищи. Но я часто вспоминаю наш парк у реки, колхоз и твой шарф…

Напиши, если захочется. Крепко жму руку. Твой знакомый Сорока».

Катя следила за мной. Как только глаза мои скользнули по последней строчке, выпалила.

— Ну, так что же мне теперь делать?

— А что, собственно, случилось?

И тут Катя начала багроветь, даже шея покраснела.

— Он-то думает — я прежняя.

— А разве ты изменилась?

Глаза ее заволоклись слезами. Она вынула свой дневник.

— Вы говорили, чтобы я не приходила, если измажусь…

Я потерла лоб. Я совершенно забыла о вырвавшихся у меня тогда словах.

— Но вот я не знаю, какой вы меня посчитаете, когда это прочтете.

Она мяла тетрадку, остервенело, точно выкручивала белье.

— А зачем мне читать? — спросила я. — Ты ведь знаешь — я не люблю исповедей на интимные темы…

— Но я не могу сама решить, достойна ли я теперь переписываться с Сорокой? Или лучше — не ответить, не морочить ему голову. Он может мне не простить такое «прошлое».

— Не понимаю…

— Ну, я же должна ему честно написать, что со мной произошло за эти месяцы… Или, может быть, послать дневник, как вы считаете?

— По-моему, это — глупость… — сказала я… — но ты не вертись и дай мне читать спокойно. Можешь пока начистить картошку на ужин и пожарить ее…

Катя радостно схватила нож и побежала на кухню.

Из дневника Кати

У меня неприятности. Не знаю, как сказать об этом родителям. Но я получила двойку, первый раз в жизни — по литературе. Вернее, за сочинение, почти итоговое, перед концом года.

А было так. Л. Л. сказала, что даст нам несколько повторных тем для классного сочинения по всей программе года. Я не готовилась, конечно, не хватало мне еще по литературе готовиться. А когда прочла темы на доске — приуныла. В общем, я могла писать по каждой, но только приблизительно, ничего не было такого, чтобы за душу взяло…

И тогда я решила написать сочинение в форме рассказа, как делала в прошлом году у М. М. Мол, одна девочка пришла в класс писать сочинение, но перед уроком литературы она получила записку с объяснением в любви от мальчика, который ей давно нравился, и у нее все в голове смешалось.

И хотя она избрала тему «Художественные особенности» «Евгения Онегина» Пушкина», писались у нее только бессвязные фразы, потому что он оглядывался на нее. И от каждого его взгляда у нее все учебные мысли из головы вылетали. Она представляла, как поведет его по городу, по своим любимым улицам, как будет делиться с ним своими идеями, планами…

А потом Л. Л. принесла через день сочинения и сказала, что расценивает мое сочинение, как издевательство. Что она бы стерпела мои выходки, если бы я проявила в сочинении глубокое знание литературы, а так — это увиливание от программы. Я бы смолчала, если бы не ее последняя фраза. Тут мне стало обидно и я заявила, что на ее уроках мне скучно.

На душе было отвратительно. Я взяла сочинение и пошла домой. К счастью, еще никого не было, я зашла к Жуле, немного ее потискала. А потом решила положить свое сочинение родителям на стол. Пусть скандалят, возмущаются — мне последнее время стало это безразлично…

Ура! Только что позвонил Саша. Сказал, что болен, просил навестить. Голос у него, правда, какой-то слабый, запинающийся. Я решила сразу пойти, не дожидаясь прихода мамы. А то задержит, начнутся разговоры, и я нагрублю просто так, чтоб душу облегчить, а потом самой стыдно.

Правда, надо что-то купить Саше, нельзя же идти с пустыми руками? А у меня всего двадцать копеек. Придумала, я ему понесу какую-нибудь книгу.

Только не знаю, переодеваться или нет? Чтоб он не подумал, что ради него я фасон навожу. Нет, все же лучше переодеться, но я надену не платье, а юбку с блузкой. Димка как-то сказал, что я в этом виде похожа на сельскую учительницу. Но прическу начешу по-модному. В конце концов, я уже не маленькая. И вообще с прямыми волосами мне надоело. Если бы не страх перед отцом, я бы давно их взбила. Но у него почему-то мания, чтоб я была гладко причесана. Сказал, что выгонит меня из дома, если я себя оболваню, как другие девчонки. Ужасно у него старомодные все-таки представления…

А Саше я понесу стихи Цветаевой, очень я их люблю, гордые, смелые, хоть написаны женщиной.

Не писала больше недели. Такое потрясение, что и слов не находила. До чего мне люди противны, а парни в особенности. Да и девочки не лучше…

В общем, так. Пришла я тогда к Саше. Позвонила. За дверью — какие-то перешептывания. Потом открыл Саша, вполне здоровый на вид. Одет был в тренировочные брюки и рубашку. Волосы взлохмачены, а глаза какие-то слишком блестящие.

Ну, я вошла, сняла пальто, он провел меня в комнату, а там — Верка, Павел и еще пара. Девчонка страшно накрашенная и парень сонный. И стол, заставленный бутылками и консервами. Мне сразу стало неприятно, а Верка смеется: «Здорово мы тебя разыграли, а то бы ты ни за что не пришла». И Саша стал уговаривать, чтоб я села с ними, выпила. Верка подначивала: «Она у нас маленькая, не пьет…» Конечно, я не удержалась и выпила. Только мне хорошо, я мало пьянею, а вот Верка была явно не в себе и все равно пила.

Саша держался вежливо, хотя и скованно, только движения были замедленные. Он сказал, что очень хотел меня видеть, но знал о моих «теориях», а поэтому прибегнул к небольшой лжи, но это — «ложь во благо». Потом увидел у меня томик Цветаевой и оказалось, что он очень любит ее стихи, начал декламировать, а накрашенная девчонка завопила, чтоб он прекратил. У нее от стихов колики в животе делаются. Потом завели проигрыватель, начали танцевать. Я немного потанцевала с Сашей и с Павлом. Конечно, надо было сразу уйти, когда я увидела, что меня обманули. Но было так паршиво на душе, что я смалодушничала. Мне казалось, что лучше сидеть здесь, чем одной дома…

Потом начали рассказывать пошлые анекдоты. Я возмутилась и сказала, что не понимаю, как девушки могут позволять такое говорить в своем присутствии, а Верка стала хохотать, что я цыпленок. Но Саша опять вежливо извинился, а потом позвал меня в кухню приготовить чай. Я пошла с ним, я ничего не подозревала. А на кухне он вдруг зачем-то быстро запер дверь и начал признаваться в своих чувствах. Я велела открыть, а он потребовал, чтобы я его поцеловала, и глаза его стали красные и мутные.

Я сказала, что никогда никого не поцелую в такой обстановке, а он пригрозил, что поцелует насильно. Я даже задохнулась от ярости. Меня — насильно! А он и в самом деле начал ко мне приближаться. Я отскочила в угол, но он попробовал меня обнять. Я толкнула его, и тут лицо его стало просто животным. Он так сжал мою руку, что у меня до сих пор на ней синяки, и прошипел, что пока «не сделаю ему приятное», он дверь не откроет. Я сказала, что закричу, а он сказал, что здесь никто мне не поможет… Я оглядела плиту, кухонный стол, мне нечем было его стукнуть. Тогда я взяла себя в руки и спокойно сказала, что поцелую его, если откроет дверь. Он отпер ее, я подошла и поцеловала его в щеку, а он схватил меня и стал по-всякому целовать! До сих пор омерзительно, как вспомню. Тогда я дала ему пощечину, и побежала к двери. Схватила свою сумку, книжку, а Сашка стал в дверях, не давая мне выйти. Я сказала, очень тихо, что если меня не выпустят, я выпрыгну в окно. Должно быть, у меня был такой вид, что он мне поверил.

Саша дал мне выйти в переднюю и начал бормотать, что я — дикая, «шуток не понимаю». А я пальто не могла надеть, никак в рукава не попадала. А он вдруг сказал, что удивляется моему ханжеству, что Верка ему все рассказала, так почему с Олегом я — могла, а с ним — нет?!

— С каким Олегом? — я совсем забыла свои россказни, а он стал говорить, что это его и спровоцировало, раньше он пальцем меня боялся коснуться. А потом заявил, что все девчонки одинаковые, что я — только цену себе набиваю.

Одевшись, я сказала, что прошу его больше ко мне не подходить, не звонить, что я не желаю знать ни его, ни Верку, и что он — подлец. А он меня обозвал дурой!

Когда я вышла на улицу, было еще не поздно, но уже горели фонари и шел дождь. Я промочила ноги, но все равно бродила и мечтала простудиться.

Я представляла отвратительное красное лицо Саши, чувствовала его липкие губы и все время вытирала рот.

Для чего же взрослые врут о любви! И книги, и музыка, и картины, а я, дура, верила, как маленькая…»

Когда я кончила читать, передо мной стояла тарелка с жареной картошкой и стакан крепкого чая. Катя делала вид, что ест.

Я улыбнулась, закрыла ее дневник и сказала:

— «Прошлое» твое позволяет тебе переписываться с Сорокой.

— А как мне ему все объяснить?

— Никак. Захочешь поделиться — поговоришь при встрече. Заочно отношения не выясняют.

Катя быстро проглотила несколько стружек картошки и снова застыла с вилкой.

— Ну, а вообще… — и замялась.

— А вообще тебя дома мало пороли, — сказала я. — В общем, ты нарушила свой принцип…

— Какой?

— Оказалось, что любая мещанка, сыграв на твоем самолюбии, может втянуть тебя в самую пошлую компанию.

Слезы Кати закапали в картошку, и она прошептала.

— Больше такого не будет, вот увидите…

И хотя голос ее был тусклый, невыразительный, я ей поверила.

После ее ухода я долго не могла сосредоточиться на плане подготовки урока. Правильно ли я отнеслась к ее откровенности?

Но я не умела читать ученикам нравоучения, даже с самыми «благими» намерениями. Катя ведь случайно попала в эту отвратительную компанию и прекрасно поняла, на краю какой трясины чудом не оступилась.

И раздумывая над этим, я впервые посочувствовала ее родителям: трудно воспитывать шестнадцатилетнюю девочку… Особенно с таким неровным характером, как у Кати.

В то же время вся эта история — во многом их вина, их нежелание и неумение стать на точку зрения собственного ребенка, попытаться посмотреть на мир ее глазами. — Но вот почему им так трудно понять друг друга? Ведь и родители были юными, и они, вероятно, метались, раздумывали, всматривались в жизнь, и они спорили, не подчинялись старшим… Как же потом они все забыли? Почему считали, что они непогрешимы, а дочь всегда несмышленыш?

Я вспомнила отрывки из катиного дневника, рассказов, сочинений. Разве мало внимания уделяли ей мать и отец, разве она сама не старалась завоевать их уважения?

И как же легко могла произойти трагедия в этой благополучной интеллигентной семье…

Рассказ Кати Змойро «В больнице»

На третий день после моей операции привезли новую больную, девочку лет одиннадцати. Она спросила, когда ее укладывали на койку:

— А это очень больно, когда режут?

Все засмеялись, а тетя Даша начала закусывать. До смерти эта старуха любила поесть, приговаривая:

— Ох, лихо-перелихо! Ни два, ни полтора, ни балалайка! Своей бы кулебячки с лучком, с рыбкой…

Мы притихли, приближалось время посетителей. Нюра срочно мазала губы, тетя Даша возилась со своими баночками и кулечками, а я сметала крошки с тумбочки: мама даже в больнице требовала от меня аккуратности.

Раньше всех появлялся дед тети Даши, сухой старичок с чапаевскими усами и в огромной мохнатой шапке. Когда ему влетало за нее, он помаргивал и смешно извинялся.

— Да босая она у меня, голова-то, мерзнет, проклятущая, что с ней делать-то будешь.

У них была уйма детей, внуков, родственников, и тетя Даша требовала, чтоб о ее болезни всем сообщили. Они часто приходили и занимали всю палату, но мы терпели. Уж очень она была счастливая после их нашествия, хоть и приговаривала:

— Ни спокою, ни тишины от них, вы уж простите глупых, но разве им закажешь…

С появлением деда Нюра обычно начинала вздыхать, вертеться.

— Что-й-то мой запаздывает…

И тут, печатая шаг, входил большой цыганистый дядька, четким жестом ставил стул у ее койки и, нагнувшись, четко целовал ее в середину губ.

— Дети здоровы, нарушений нет! — а потом начинал выгружать кульки и банки из разбухшего портфеля.

Но теперь раньше них в палату заглянула худенькая и бледная девочка и, щурясь, начала:

— Простите, не в вашей ли палате…

— Мама! — заорала новенькая Галя, — а я еще не резанная!

Они обнялись и стали хихикать и шептаться, как сестры.

И в этот вечер в нашей палате появился Володя.

— Добрый день! Я — брат милосердия, дежурю у вас два раза в неделю, — голос этого парня в белом халате и белой шапочке был удивительно домашний.

— Как дела? Все идут на поправку?

Выбритый, загорелый, он стал обходить палату, заглядывая в наши температурные листки.

Нюра тут же заговорила льстивым голосом, величая его «доктором», но он объяснил, что еще не доктор, а лишь студент пятого курса. Потом за него уцепилась и тетя Даша. А он сказал, видя склад продуктов на ее тумбочке:

— Вам нельзя ни соленого, ни жирного.

— А осетринки? Мне такую осетринку принесли, так и тает во рту.

— И осетринки нельзя.

— Хоть кусочек? Володечка, миленький, неужели один кусочек вредно?

— Вредно, бабуся, вредно, после приступа вам надо есть меньше.

— Грешна, ох, грешна, люблю поесть! И больше всего сальца, свиного сальца…

— И сальца нельзя.

Я бы на его месте стукнула ее чем-нибудь по голове, а он проявлял такое терпение, что даже страшно становилось, как ненормальный. Зато ко мне он подошел на минутку, спросил, какие жалобы, я пожала плечами и заметила, что у него глаза зеленые с черными точками, и тогда он застрял около Гали.

— Ой, а можно не резать? — Ныла она слезливо, но без слез.

— Нет, резать надо, чтоб потом не болело.

— А вы кто? Сестра?

— Вроде. Я брат милосердия.

— Нет, сестра. И тогда вы не дядя Володя, а тетя Володя!

Мать замахала на нее руками, а Володя улыбнулся и сказал, что она — молодец, не каждый шутит перед операцией.

— Сейчас я повезу тебя на операцию. Больно будет один момент. А потом станет не больно. И ты не будешь плакать?

Она засопела и схватила мать за руку.

— Обещай мне не плакать.

— А вы будете стоять рядом, тетя Володя?

— Буду, если ты не начнешь орать.

— Не начну, — сказала Галя дрожаще, — я вам песни петь буду.

И Володя молниеносно ввез в палату качалку, уложил ее поверх одеяла, завернул крест-накрест, и они исчезли. Ни у кого в этой больнице я не видела такой ловкости, таких гибких и точных движений.

…Ну, в общем, привез потом Володя Галю, и она была бледная, но очень гордая и хвастала:

— А я пела, мамочка, я не плакала, спроси тетю Володю!

Потом она схватила его руку, когда он ее уложил и дал пузырь со льдом, и стала просить, чтоб он скорее вернулся в нашу палату. Он пообещал, и она заявила:

— Так и запомню, учтите, вы должны держать слово.

— Сдержу, если ты будешь вести себя, как большая. Тогда не только мама, но и папа будет тобой гордиться.

— У нас нет папы… — сказала Галя, и в палате все замолчали, мать ее стала комкать косынку, а Володя заторопился.

После его ухода Галя спрашивала у нас, «а долго будет еще болеть? А почему жжет живот?», и вдруг сказала:

— Мама, а дядя Володя замужний?

Мы расхохотались, но появился Володя со щприцем, и она снова завопила. Хотя укол вынесла без звука, только вздохнула, когда Володя осторожно вытянул иглу. А я не могла глаз отвести от его пальцев, никогда ни у одного парня я не видала таких ласковых, плавных движений.

Ночью я плохо спала. Мешала духота, шумы в коридоре. Галя застонала, и Володя мгновенно появился и сел на ее койку.

— Потерпи, девочка, утром легче будет.

— Пить так хочется…

— Нельзя, Галочка, тошнить начнет.

А это интересно — быть доктором? — спросила Галя шепотом.

— Интересно, Галочка, интереснее всего на свете.

— Ой, а я не знаю, кем буду….

— Ну, у тебя есть еще время подумать…

Володя с ней говорил уважительно, серьезно, и она перестала стонать и даже сказала:

— Ладно, идите, вам тоже спать надо.

— Ничего, мне еще не хочется спать, — он зевнул.

— Ой, врете!

Они засмеялись тихонько, и я вместе с ними.

Прошло два дня. Я и Галя с нетерпением ждали Володю. Только она вслух о нем всех спрашивала, а я молчала.

Нюра, конечно, скоро к ней прицепилась с бестактными вопросами.

— А где твой папка?

— Не знаю.

— Как это — не знаю?

— Мамка пять рублей на меня получает.

— И никогда папку не видела, даже карточку?

Я начала покашливать, но Нюра на меня внимания не обращала.

И я сказала, что о Галиной семье не стоит расспрашивать, что это — некрасиво.

Тогда она откровенно захихикала.

— Больно нежная! Ты бы с мое помыкалась… — и начала рассказывать о своей юности.

— В твои годы кто я была?! Девка, голь перекатная. Ни одежки справной, ни избы, все немец попалил, мамку и сестренок расстрелял. Вот и ушла я в город, и сразу попала к одним в прислуги. Ничего люди были, не жадные, даже кое-чего из барахлишка подбрасывали, не новое, а крепкое.

— Да, жизнь такая тяжелая… — посочувствовала ей Галя. Мы так и покатились. Тетя Даша даже запыхалась, приговаривая:

— Вот дети нонче пошли, все, ну все как есть, их касается.

— А что? — Галя обиделась, — мы вправду с мамкой обо всем говорим. Она мне такие истории вечером рассказывает, не хуже ваших.

Нюра на нее рукой махнула, как на воробья, и продолжила.

— А с этим, с мужем моим я в поезде познакомилась, как к подружке ехали. Он солдатом был, их целая орава влезла в вагон. Тут он меня и приметил. Я с поезда на станцию — и он, в клуб — и он, и давай меня на танцы звать. А я не пошла. А подружка моя на одну девку показала и говорит, что эта за ним бегает, а он не смотрит даже, гордый больно. А девка видная, в платье цветастом, ну, думаю, я ему, наверно, только с пьяных глаз и померещилась.

На пухлом лице Нюры появилась мечтательная улыбка, точно она о «Ромео и Джульетте» рассказывала.

— А через месяц, гляжу, является, у подружки адрес узнал. И с того часу стали мы с ним гулять, хорошо, законно, а как срок его вышел, так и поженились. Хозяйка нас жалела, ни кола, ни двора нет. Покидала она нам старье в кухне на пол, закрыла нас, мой-то шинельку скатал, под голову положил, моим ватничком накрылись… — и вот уже пятнадцать лет вместе отслужили.

— И на других не заглядывался? — спросила тетя Даша.

— А чем я не хороша? — возмутилась Нюра. — Правда, как привез он меня в свою деревню, так его многие родственники стыдили за меня, все говорили, не уживетесь вы… Она — голь перекатная.

— Повезло тебе, мамкиными должно молитвами… сказала тетя Даша, и Нюра даже села на койке.

— Это почему же мне повезло? Все своими руками, все сами добыли. Он вначале на стройке рабочим был, я подсобницей, потом до прораба дослужился, а я учетчицей стала, сначала комнатенку в бараке имели, пополам с одной семьей, шифоньером перегородили. Потом соседей переселили, одни хозяевали. А теперь нам и квартиру дали — все сами, своими руками построили.

И она нам руки показала, белые, пухлые, с мозолистыми красными ладонями и ядовитым маникюром.

А потом Галя начала прическу делать из своих кос, а я предложила ей диктанты пописать. Смешно было за ней наблюдать. Она пыхтела, мусолила чернильный карандаш, вымазалась до ушей, высунула кончик языка и все переспрашивала меня, перечеркивала, шептала: «Ой, сейчас, минутку, я покрасивше напишу», она робела, точно я — настоящая учительница. А когда я стала проверять, она даже вспотела и взмолилась:

— Пусть этот не в счет, ладно? Я вам другой напишу. И дяде Володе не говорите, пожалуйста.

А когда он, наконец, появился вечером, так покраснела, что даже отвернулась и начала заталкивать под койку тапочки тети Даши. И он попросил ее, если ей скучно, помочь ему перечертить температурные листы.

— Я сейчас, я живо, — заорала она, счастливая, и попробовала побежать, но схватилась за бок и, охая, двинулась в коридор.

Я немного поскучала в палате, потом решила тоже погулять. В коридоре за столом дежурной сестры сидели Галя и Володя. Он ей рисовал картинки, а она отгадывала, что они означают.

Я села неподалеку и слушала их смех, разговоры.

— А это что будет?

— Закат у моря. Я в детстве всегда убегал к морю смотреть закат, до сих пор помню. Часами смотрел, мать даже ужинать зазвать не могла. Сиротливо становилось, когда солнце в море тонуло. Я все надеялся, а вдруг оно не утонет, вдруг ночь не придет.

Но тут его позвал дежурный врач, и он понесся к мужской палате, скользя по кафельному полу, как по катку.

— Ой, как бегает, прямо мальчишка! — восхитилась Галя, а потом торжественно заявила, когда Володя вернулся:

— Дядь Володя, если в случае чего, я взяла две бумажки, я свою картинку вам через три дня приготовлю…

— Ладно, — Володя сохранял полную серьезность, — буду ждать. Раз обещала — держи слово.

Но тут из палаты вышла Нюра и начала постреливать в Володю глазами, белая, пышная, как московский калач.

— Ты еще не замучила нашего Володечку?

— Нет, она хорошая девочка… — Володя потрепал Галю по выбившейся из прически косе… — Она тут мне помогает.

— Еще бы! Ведь она, это ж надо, такая дурища, ведь она вроде влюбилась в вас, Володечка: только о вас и говорит. Так прямо и полыхает…

Нюра хрипло посмеивалась, а мне вдруг ужасно захотелось сунуть ее головой в старый автоклав, который стоял около перевязочной.

— Как не стыдно… — Галя вскочила, еле сдерживая слезы, — такая взрослая, а глупости болтает.

— Посмей, посмей так старшим отвечать.

Лицо Володи вдруг стало холодным, скучным, а Галя с ненавистью смотрела на Нюру, и по щекам ее текли слезы.

— А это чего намалевано? — Нюра хотела взять рисунок Володи, но Галя выхватила его, чуть смяв уголок. Потом бережно разгладила картинку и ушла в палату, согнувшись на правый бок.

— Зачем вы это сделали? — спросила я тихо, с отвращением глядя в тупое самодовольное лицо Нюры.

Она засмеялась, поблескивая золотыми зубами.

— А чего такого? Если у ее матери ветер в голове, так хоть люди должны присмотреть. Это же надо, в двенадцать лет и уже любовь всякая в голове, ни понятия, ни совести, как себя соблюдать.

— Как вам не стыдно!

— А уж она и так и этак к нему ластится, и волосья крутила — перекрутила, а я — все молчи?! Нет, девка, мы к этому, не приучены, у меня разложение не пройдет…

— Замолчите! — крикнула я громко, на нас даже больные, гулявшие в коридоре, оглянулись.

— Но, но, раскомандовалась! — Нюра хотела упереть руки в бока, но согнулась. Аппендицитный шов не давал нам полной свободы движений.

И тогда я сбежала, да, позорно сбежала в палату, я не умела спорить с такой женщиной.

А ночью я проснулась от плача в нашей палате и от голоса Володи.

— Ну, чего ревешь? Ты не должна реветь, уже большая девочка.

Всхлипывания Галипродолжались, но тише.

— Думаешь, я на всякие глупости внимание обращаю, а я им и значения не придаю. Вот разные люди разные вещи не выносят. Иногда — запахи, иногда не все есть могут, а я несправедливости не выношу…

— Так это тоже несправедливо, — довсхлипывала Галя, — такое сказать, я же девочка, а вы дядя.

— Правильно, я тебе в папы гожусь. Сколько твоей маме лет?

— Скоро тридцать.

— А мне двадцать два, почти однолетки. Так?

— Ага! А вы давно решили доктором стать?

— Давно. Я еще в детстве животными увлекался, змей собирал, кошек бродячих, петухов.

Я тихонько засмеялась, представив его с петухом в руках.

— У нас в Армении любят ярких петухов, бои даже устраивают, вот я их после боя и зашивал, простой ниткой. И ничего, заживало.

Галя заворочалась и зашептала:

— А зачем вы учитесь? Вы же и так столько знаете?

— Смешная ты! Вот я смотрю, как старые сестры работают, и завидки берут. Я еще не умею, как они, внутривенные вливания делать. Точно, с одного раза нащупать иглой вену. А ведь тот не врач, кто все сам не сумеет при случае больному сделать, помочь.

Заскрипела кровать тети Даши, она долго и натужно переворачивалась…

— По-моему, каждый человек, если он себя уважает, должен делать свою работу на совесть. Ты со мной согласна?

Галя засопела, и Володя, неслышно ступая, вышел из палаты.

А потом начали собираться домой. Галя мне помогала, болтая:

— У меня целый класс на руках, первый класс, такие маленькие, как цыплятки. Они мне проходу не дают, бегают и на перемене и домой, а когда двойки получают, я их воспитываю.

Она сделала важное лицо, отчего оно стало еще смешнее.

— Я прихожу сказки им читать, а кто двойки получил, велю выйти за дверь. Ну, они, конечно, обещают исправиться, тогда, я конечно, прощаю, но строго так говорю, чтоб понимали.

Когда я сложила вещи, Галя показала мне картинку, которую рисовала все свободное время: букет цветов и надпись сверху — «Дяде Володе от Гали на вечную память…» И сказала, что упросила мать забрать ее к вечеру, чтоб с ним попрощаться, — Володя приходил на дежурство только к пяти часам. И мать ее вроде поинтересовалась — веселый ли он? И она сказала, что и веселый, и сильный, и незамужний, и она велела матери волосы причесать в парикмахерской, чтобы дядя Володя «мамку красивой повидал». Только платье голубое в цветочках мамка не хотела надеть, потому что прямо из цеха приедет, а я ей сказала: «А ты его в сумку сложи, а как душ примешь, так и надень. Учти, иначе я не поеду с тобой…»

Я слушала Галю с грустью. Мне нельзя было задерживаться с выпиской. А я так привязалась, привыкла к этой смешной девчонке, у которой душа нараспашку. Именно из-за нее я поняла вдруг, какое это счастье — иметь отца. Особенно такого заботливого, как мой. Я ведь видела, какими глазами она на него смотрела, когда он навещал меня…

Трогательно было наблюдать и ее влюбленность в Володю, наивную, откровенную. Я себе казалась ужасно старой, и мне хотелось ее опекать, как младшую сестренку. Если бы Володя ее обидел, высмеял, я бы взорвалась, но он так бережно с ней обращался, что я могла только позавидовать.

Жаль, что больше я не увижу ни ее, ни Володю.

Глава X НЕПОПРАВИМОСТЬ

Рассказ Кати мне понравился, я сказала, что отчетливо представляю всех героев, кроме нее и Володи.

— Неужели он не получился?

— Получился, только слишком идеальный. Ты нарисовала его одной голубой краской.

Катя на секунду смутилась, потом тряхнула челкой.

— Ну и что! Это прием романтизма, вы сами объясняли…

— Происходит нарушение единства стиля. Остальные твои герои — реальные…

— Честное слово, я о Володе ни слова не выдумала. Конечно, он редкость, поэтому и показался вам — голубым. Я тоже первые дни в больнице все приглядывалась, искала в нем недостатки. А потом поняла, что он всерьез хороший. И так обрадовалась. Значит, есть в жизни такие, не одни Сашки…

— А разве Сорока не такой, как Володя?

Она вздохнула, помолчала.

— Видно, нельзя склеивать разбитое. Я так долго ждала от него письма, что все перегорело. Нет, мы переписываемся, дружим, только я знаю твердо, он — не мой парень.

Потом Катя сказала, что отныне решила или ждать настоящего чувства, или совсем отказаться от личной жизни. Унизительно — видеть цель жизни — в счастливой любви. Больница только укрепила ее решимость быть врачом, таким, как Володя.

— Мама мечтает, чтобы я стала архитектором. Говорит, интеллектуальная профессия и среда культурная. И Дом архитектора ей очень нравится, все жалеет, что у нас нет туда доступа…

— А тебе эта профессия совсем не нравится?

Катя пожала плечами.

— Интересна, вернее, — нравилась, если бы она мне ее не навязывала. Вообще я замечаю, что многое делаю ей назло.

Я улыбнулась.

— И хотя нам часто одинаковые вещи нравятся, я, чтоб независимость сохранить, спорю. Вот недавно пошли мы с ней на выставку изделий народных промыслов. Такая резьба, такая роспись по дереву — чудо! Она ахала, а я губы кривила и нарочно стала говорить о гениальности абстрактной живописи. Хотя в душе считаю, что ее можно использовать только в прикладном искусстве, в коврах, тканях. Мама стала всякие книжные авторитеты привлекать, кипятилась от моего невежества, а я в душе посмеивалась. Это очень плохо?

— Очень. Некрасиво. Ты ведь еще ничего в жизни не создала сама своими руками, а презираешь родителей. Хотя позволяешь им себя содержать, одевать…

— Но если я вижу их недостатки…

— Нечестно пользоваться их помощью и высмеивать их.

Потом я больше месяца не видела Катю. Появилась она, подавленная. Попросила прочесть отрывок из ее дневника.

Из дневника Кати

Такое опять случилось, что даже не знаю, как писать. Вспомню, и сердце замирает. Никогда раньше не думала, что жизнь человеческая — такая непрочная штука. Вернее, знала, слышала, но не верила.

В общем, пришла я из больницы в школу. Встретили неожиданно радостно. Димка сказал, что соскучился даже по моим глупостям. И я с ним села. Я видеть Верку не могла после того вечера… Я и не поздоровалась с ней, прошла, как мимо стенки, и очень обрадовалась, что она смутилась. Потом на уроке получила от нее записку:

«Нам надо поговорить на перемене».

Я ответила:

«Мне с тобой не о чем говорить».

Я понимала, что она боится, как бы я не проболталась девчонкам. Но ведь она должна была понимать, что я — не сплетница! А в данном случае я согласна с маминой любимой поговоркой: «Каждый сходит с ума по-совему».

Таких — не перевоспитать, Верка слишком хитрая и умная, никому даже в голову не приходит, какая она…

Ну, а потом, в середине третьего урока в класс зашла взволнованная Антонина и попросила Верку к директору. Верка пошла, но по дороге на меня оглянулась. В класс она не вернулась. А на перемене Галка выведала у Антонины, что у Верки внезапно умерла мама, прямо на работе. Всем жутко стало, а мне — особенно, я же с ней была знакома. И хоть говорила она всякие бабские глупости, но Верку любила, а теперь у Верки — никого…

И тут я прямо после уроков к ней побежала. Верка сидела с какой-то теткой, с работы ее мамы. Тетка плакала, причитала, а Верка слушала ее с застывшим лицом. Когда эта тетка меня увидела, она очень обрадовалась.

— Ну, вот чудненько, и подружка появилась. Я побегу, девочки, у нас еще много хлопот, а вы вместе погорюйте…

И только когда она убежала, Верка упала в подушки на кровати и начала плакать, никак я ее успокоить не могла. Да и не умею. Я предложила вызвать Павла, а она рукой замахала и потом тихо так заговорила, какая она была неблагодарная, как мать не ценила, и как мать ей все прощала.

Так страшно! Главное — непоправимость! Верка больше всего переживала, что уже ничего не исправить, не узнать матери, что она ее очень любила. Она плакала и вспоминала мать, ее подарки, заботу. Мать очень боялась, чтоб Верка «не сбилась с пути», не повторила ее ошибок.

Я слушала ее и поражалась, какая она беспомощная и глупая, хотя раньше всегда меня поучала. Ведь, по ее мнению, главное для девчонки — замужество, к нему надо стремиться любой ценой. Она больше всего на свете боялась одиночества. А ведь красивая, и способная, и неглупая. Или это судьба матери ее так изуродовала?

Сидела я у нее долго, пока не пришли мальчики из нашего класса. И тут оказалось, что Димка — очень практичный, он здорово во всяких законах и бумажках разбирается и сразу навел порядок, нашел для каждого дело. Мне поручил поехать в больницу, куда отвезли верину маму, взять там бумажку о ее смерти для загса. И когда я выбежала из квартиры, я встретила Павла. Он поздоровался со мной как ни в чем не бывало и спросил:

— Ну, как она, психует?

— Ясное дело…

Он вздохнул.

— Ох, так это все некстати…

И я поняла, что Верке от него будет мало пользы.

А пока я бегала по ее делам, я все о своих родителях думала. Вдруг за них боязно стало. Ведь у отца больное сердце, да и мама часто болеет… Я вспомнила, как они со мной возились, нянчились, а я всегда дулась, обижалась. Все-таки я вела себя ужасно неблагодарно.

Марина была права, когда меня отчитала. Я ведь сидела на их шее и им же жизнь портила. И все хорошее воспринимала как должное. А ведь мне повезло с родителями. Я ни в чем отказа не знала: ни в книгах, ни в лекциях, ни в развлечениях. Последнее время мама даже стала моими туалетами интересоваться, заказала два летних платья. Ну, а в смысле колкостей — так я тоже не сахар и часто огрызалась. Она иногда плакала после моих слов. А у отца руки начинали дрожать. Никогда я раньше не думала, что жизнь человеческая настолько непрочна, что я в любую минуту могу остаться одна на всем свете. Привыкла жить за их спиной…

И я дала себе слово перемениться, пока есть время, стать им другом, а не обузой (так мама иногда меня называла, когда мы ссорились) и вообще — повзрослеть. И еще мне придется не бросать Верку, ей сейчас так трудно, что она совсем потерялась. И эта ее дурацкая компания может ей всю жизнь сломать, если наш класс не вмешается. Правда, не знаю, можно ли кому-нибудь о ней рассказать всю правду?!»

Когда я дочитала, Катя сказала:

— Можно, я к вам Верку приведу? Вы же читали дневник, так что в курсе…

— Но что я могу сделать?

— Надо, чтоб у нее появился человек, с которым можно поговорить, посоветоваться, чтоб хоть кто-то ее ругал, интересовался ее делами…

И увидев, что я не возражаю, Катя крикнула на бегу:

— Сейчас, минутку. Она на бульваре ждет. Сейчас я ее Вам покажу.

И выскочила из комнаты за подругой.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

Глава I ЗНАКОМСТВО

  СОЧИНЕНИЕ НА ВОЛЬНУЮ ТЕМУ

    I. «Мой отец»

    2. «Кого из родственников ты больше любишь?»

    3. «Моя мама»

Глава II РАЗБОР СОЧИНЕНИЙ

Глава III РОДИТЕЛЬСКОЕ СОБРАНИЕ

  Рассказ Кати Змойро «В колхозе»

Глава IV МЕРА ОТКРОВЕННОСТИ

  Из дневника Кати

Глава V В БИБЛИОТЕКЕ

  СОЧИНЕНИЕ НА ВОЛЬНУЮ ТЕМУ

    «Новый год»

Глава VI А ЕСТЬ ЛИ СЕГОДНЯ ЛЮБОВЬ?

  Из дневника Кати

Глава VII О ТАКТЕ

  Рассказ Кати Змойро «Жуля»

  Из дневника Кати

Глава VIII «ЗАВИДКИ»

Глава IX ПИСЬМО

  Из дневника Кати

  Рассказ Кати Змойро «В больнице»

Глава X НЕПОПРАВИМОСТЬ

  Из дневника Кати