КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Илья Муромец [Александр Сергеевич Королев] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Александр Королев Илья Муромец

Жизнь замечательных людей

Серия биографий

Основана в 1890 году Ф. Павленковым и продолжена в 1933 году М. Горьким

ВЫПУСК 1775 (1575)

знак информационной продукции 16+

© Королев А. С., 2016

© Издательство АО «Молодая гвардия», художественное оформление, 2016

ISBN 978-5-235-03879-0

ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

Книга, предлагаемая вниманию читателей, очень необычна для серии «ЖЗЛ». Прежде всего потому, что к жанру биографии она имеет весьма отдаленное отношение. Это скорее книга-расследование, своего рода исторический детектив, в центре которого — образ могучего богатыря, «старого казака», или, по-другому, «крестьянского сына», Ильи Муромца.

Образ этот, несомненно, знаком каждому из нас с детства, знаком по сказкам, былинам, картинам, кинофильмам и т. д. Но что стоит за ним? В древнем городе Муроме нам и сегодня могут показать «избу Ильи Муромца», где знаменитый муж будто бы просидел «сиднем» первые 30 лет своей жизни. Существует и его гробница, где хранятся его нетленные мощи, — она находится далеко от Мурома, в знаменитых пещерах Киево-Печерской лавры. Но можно ли восстановить биографию самого Ильи Муромца? Или хотя бы предпринять такую попытку? И вообще, реальный ли это человек или лишь некий собирательный образ? И если верно последнее, то имелся ли у этого вымышленного персонажа какой-либо исторический прототип? Или, может быть, сразу несколько прототипов? Это лишь некоторые вопросы, которые возникают по ходу чтения книги.

Автор тщательно и скрупулезно прослеживает развитие и становление легендарного образа, досконально разбирает все основные версии, высказывавшиеся на сей счет в исторической науке. И постепенно фигура Ильи Муромца, столь, казалось бы, знакомая и привычная нам, обретает совершенно новые, неожиданные черты. В поисках возможных прототипов главного богатыря русского эпоса автор свободно путешествует во времени и пространстве, разбирая «плюсы» и «минусы» каждого претендента на эту роль. Следуя за автором, читатель погружается в разные исторические эпохи, порой отстоящие друг от друга более чем на тысячелетие. Это и время княжения Владимира Святого, которого обычно считают прототипом «ласкового» князя «Владимира Красное Солнышко» — одного из центральных, «сквозных» персонажей русских былин, и Моравия IX–X веков (ибо наиболее раннее зафиксированное источниками прозвище Ильи — «Моровлин», или «Муравленин», — по мнению ряда исследователей, отсылает именно к этому раннеславянскому государству), и Россия Смутного времени начала XVII века, и западнорусские земли времен Ливонской войны. А среди тех, кого рассматривают в качестве возможных претендентов на роль «исторического» Ильи Муромца и кто, соответственно, стал героем книги, — тоже очень разные и очень не похожие друг на друга люди — как исторические личности, так и чисто мифологические персонажи. Здесь и инок Киевского Печерского монастыря Илья, живший предположительно в XII веке и причисленный ныне к лику святых, и легендарный «король Руси», или, по-другому, «ярл Греции», богатырь Илиас, родственник и соратник столь же легендарного правителя Руси конунга Вальдемара, живший в некие незапамятные времена и ставший героем немецких средневековых поэм, и казак Илейка Муромец, выдававший себя за «царевича Петра», мифического сына царя Федора Ивановича, и многие другие.

А еще среди героев книги — русские сказители и сказительницы, а также собиратели и исследователи русского фольклора, то есть те самые люди, благодаря которым нам и стала известна былинная биография Ильи Муромца. Трудно поверить, но основной массив былин был записан исследователями чуть более чем за полвека напряженной работы. Опоздай они на несколько десятилетий — и очень многое в истории Ильи и других былинных богатырей мы попросту не узнали бы. А знаем мы, по большому счету, в основном лишь то, что сохранилось и было записано на Русском Севере — окраине русского мира. В более ранние века нашей истории былины, несомненно, пели и в других русских областях. Но вот что именно пели тогда — нам, увы, неведомо. Ибо до нас дошли в лучшем случае лишь отголоски, случайные обрывки прежних преданий. Но ведь и они очень важны для восстановления изначального образа главного русского богатыря!..

Что ж, нам остается лишь позавидовать читателю — ведь ему предстоит действительно увлекательное путешествие — путешествие в мир русских былин, по следам их главного персонажа — «славного богатыря» Ильи Муромца.

ОТ АВТОРА

В России трудно найти человека, который бы не знал, кто такой Илья Муромец. На протяжении последних двух столетий это имя символизирует собой русскую мощь, с ним ассоциируются лучшие качества нашего народа, в нем воплощен настоящий русский характер, наконец, от имени «главного русского богатыря» и «центрального героя русского эпоса» веет глубокой и симпатичной стариной. Неудивительно, что Илью Муромца неизменно любят люди разных поколений, противоположных политических взглядов, с различными материальными и интеллектуальными запросами. И у каждого есть свой Илья Муромец — богатство образа это позволяет. О нем пели крестьяне-сказители середины XIX века, поют панк рок-группы нашего времени. Об Илье писали оперы и симфонии. Его многократно изображали в своих поделках бездари и воплощали в гениальных творениях лучшие русские живописцы и скульпторы. Образ Ильи вдохновлял писателей и поэтов, веками оживлявших могучего богатыря в своих литературных фантазиях. Он колоритный персонаж анекдотов. В разных жанрах наш герой выходил на театральные подмостки и неоднократно возникал в кинокартинах. Илья Муромец «играл» в кукольном театре, его любят мультипликаторы.

Использовали Илью и в делах посерьезнее. В годы Первой мировой и Гражданской войн по небу проносились военные самолеты марки «Илья Муромец», а на исходе советской эпохи в дальней авиации появился одноименный стратегический ракетоносец Ту-160. Танки «Илья Муромец» сражались с немецкими агрессорами в двух мировых войнах. Бронепоезда «Илья Муромец» в годы Гражданской войны стояли на вооружении и у красных, и у белых. А в Великую Отечественную бил фашистов бронепоезд, построенный уже советскими рабочими, давшими своему детищу тоже славное и могучее имя. И в царское, и в советское время сквозь льды пробивались ледоколы «Илья Муромец». Будет «Илья Муромец» ходить по российским северным морям и впредь — сейчас в Санкт-Петербурге строится мощный одноименный ледокол.

В наши дни Илье Муромцу поставлены памятники в Муроме и Владивостоке. На востоке русского мира — на острове Итуруп (самом большом в Курильской гряде) — протекает ручей Илья Муромец, воды которого срываются в океан с обрыва близ мыса Илья Муромец, образуя водопад Илья Муромец — один из самых высоких в России. А на западе, в «заблудившейся» части русского мира, в Киеве, в черте города, на Днепре есть остров Муромец — зона отдыха киевлян, твердо уверенных, что остров назван в честь прославленного героя. Русской православной церковью Илья Муромец причислен клику святых. Его захоронение в Киево-Печерской лавре является объектом паломничества верующих и неизменно привлекает туристов. Во имя святого Ильи Муромца в России открываются храмы, иконы святого стоят в квартирах и домах православных людей. В то же время своим считают Илью и неоязычники.

Имя Ильи Муромца — это еще и проверенный бренд. В нашей стране появлялись и продолжают появляться как коммерческие компании, так и общества и клубы граждан «по интересам», носящие это имя. В царской России люди читали газету и журнал «Илья Муромец», издаваемые для широкой публики; сегодня их потомки просиживают за одноименными компьютерными играми. Илья Муромец развлекает по-всякому. В советское время туристов катал круизный теплоход «Илья Муромец». Сейчас россияне посещают рестораны «Илья Муромец» и едят всевозможные продукты, на которых стоит это богатырское имя.

В общем, мало кому выпала на долю такая известность, какой удостоился наш герой. Между тем результаты опросов (в том числе и среди детей) показывают: очень многие из россиян (их даже большинство!) не верят в то, что Илья Муромец когда-либо существовал в реальности. Впрочем, значителен процент и тех, кто не берется утверждать по этому вопросу что-либо определенное, отговариваясь недостаточностью знаний. Стало быть, надо разбираться.

В книге я постарался отразить всю имеющуюся на сегодняшний день в распоряжении ученых информацию об Илье, разобрать все мало-мальски заслуживающие внимания версии о происхождении и развитии этого замечательного образа. Внимание читателя, разумеется, будет сосредоточено на вопросе об историчности Муромца (недаром книга выходит в серии «Жизнь замечательных людей») и проблеме выявления событий и лиц, которые в ту или иную эпоху могли повлиять на складывание былин об Илье. И хотя на этом пути нас ждет немало самых разных находок, рассказ о былинном персонаже не может сводиться только к данной проблематике. Много придется говорить о былинах как фольклорном жанре. Только такой подход позволит читателю получить наиболее полное представление о нашем герое.

Глава первая ЖИВАЯ СТАРИНА

Похвалит Павел песенку —

Пять раз споют, записывай!

Понравится пословица —

Пословицу пиши!

Н. А. Некрасов. Кому на Руси жить хорошо
Жанр биографии предполагает, что в центре повествования должна стоять изучаемая личность. Поэтому начинать жизнеописание логично с рассказа об обстоятельствах появления героя на свет. Например, А. С. Пушкин, задумывая сказку об Илье Муромце (которая так и не была написана), представлял ее первые строки вполне традиционно: «В славной Муромской земле, в Карачарове селе…» К сожалению, пойти по пути, предложенному классиком, мы не сможем — получится сказка. Исследование об Илье как эпическом герое необходимо начать с рассказа о том, как собирали и изучали былины — в том числе и о нем. Ведь только благодаря деятельности сказителей и собирателей былин образ Ильи Муромца сложился и сохранился до наших дней. Поэтому в первой главе читатель напрямую с Ильей Муромцем еще не встретится — героями здесь будут северные крестьяне XIX–XX веков, исполнявшие былины про Илью и прочих богатырей, а также ученые, записывавшие за певцами былинный материал. Заметим, кстати, что биографические книги нередко начинаются с рассказа о предках главного героя. Но кем, как не «родителями» былинных героев являются сказители из Олонецкой или Архангельской губерний?!

Итак, начнем издалека.


…Кончина в феврале 1855 года императора Николая I ознаменовала завершение периода административного подавления в России общественной жизни. Знаменитый славянофил А. С. Хомяков уже на другой день после обнародования известия о смерти государя наиболее четко, пожалуй, сформулировал суть смутных ожиданий, охвативших либерально мыслящую часть бывших подданных покойного: «Что бы ни было, а будет уже не то». В сравнении с затаившимся казенным Петербургом Москва, пребывавшая при Николае Павловиче Незабвенном в тени столичного города, казалось, возглавила процесс общественной эмансипации. Московский профессор М. П. Погодин, еще недавно бывший одним из столпов учения «официальной народности», поспешил направить новому императору Александру II записку под названием «Царское время», в которой высказался за допущение в Империи некой «гласности» — разумеется, в видах достижения правительственной пользы. Смелее выступил славянофил К. С. Аксаков: в записке «О внутреннем состоянии России», также направленной царю, он уже открыто ратовал за свободу общественного мнения, с тем чтобы оставить «правительству — право действовать, и, следовательно, закона; народу — право мнения, и, следовательно, слова». «В честь общественного мнения» Аксаков произнес свой нашумевший тост в ноябре 1855 года на банкете по случаю пятидесятилетия сценической деятельности знаменитого актера М. С. Щепкина. В ответ 300 представителей московской интеллигенции вскочили со своих мест и разразились таким восторженным криком, таким громом рукоплесканий, что их не смогли унять даже музыкой. Разговоры о загадочной пока «гласности» захватили «мыслящее меньшинство». Невиданную популярность обрели толстые журналы, к уже издававшимся прибавились новые. И с какой легкостью они появились! А поскольку при Николае Павловиче добиться разрешения на открытие журнала было гораздо сложнее, следовал вывод: власть эту самую гласность поощряет! Запрещенные издания лондонской Вольной типографии А. И. Герцена, оставаясь запрещенными, читались чуть ли не в открытую. Их стало теперь неприлично не читать. Даже сам государь признался, что почитывает начавший выходить с 1857 года «Колокол», и извлекает из прочитанного некую пользу. Какие уж тут запреты! При дворе носились всевозможные смелые проекты, фантастические прежде начинания представлялись теперь легко реализуемыми.

20 ноября 1857 года царь подписал рескрипт на имя генерал-губернатора Виленского, Ковенского и Гродненского В. А. Назимова, в котором помещикам указанных губерний предлагалось создавать путем выборов комитеты с целью обсуждения условий, на которых дворянство готово освободить своих крепостных. Процесс «обсуждения условий» вскоре захватил и тех, кому поначалу ничего обсуждать не предлагалось. В отчете за 1858 год встревоженные сотрудники Третьего отделения выделили два «главных предмета», вводивших российских подданных «в соблазн»: «преобразование быта крестьян и общественное мнение». У образованной публики, городской по своему составу, возникал вопрос: «А что мы вообще знаем о крестьянах, за судьбу которых столь сильно переживаем?» Получалось, при здравом рассуждении, — ничего. Призыв, брошенный все тем же Герценом: «В народ!», приобретал невиданную актуальность. На фоне этих настроений арест летом 1858 года выпускника Московского университета Павла Рыбникова стал своеобразным ведром холодной воды, вылитым на расходившихся было либералов.

На момент ареста Павел Николаевич Рыбников не был юношей — ему шел двадцать седьмой год. Он происходил из московской зажиточной купеческой семьи. Родители его были старообрядцами, что изначально ставило подраставшего Павла на положение личности, критически воспринимающей власть, официальные религию и идеологию. Окончив гимназию с серебряной медалью (обойдя каким-то образом ограничения в сфере образования, наложенные Николаем I на раскольников), Павел на несколько лет уехал за границу в роли переводчика: помогло отличное знание французского и немецкого языков. Вернувшись в 1854 году в Москву, он решил продолжить образование и поступил на историко-филологический факультет Московского университета, оказавшись, таким образом, в водовороте общественного движения. Умный и начитанный, повидавший мир студент стал центром кружка, собиравшегося у него на квартире. В иные вечера в эту «квартиру», состоявшую на самом деле из одной комнаты, набивалось до двадцати человек. Здесь бывали не только студенты, но и офицеры, священники, частенько захаживали поспорить знаменитости — Константин Аксаков и Алексей Хомяков. С последним у хозяина квартиры сложились особенно доверительные отношения. Рыбников давал уроки детям Хомякова, а летом жил в его имении. У властей о кружке сформировалось довольно неблагоприятное мнение. Полиции было известно, что собрания у Рыбникова назывались, неизвестно почему, «вертепом», а их участники, соответственно, «вертепниками». Студенты читали какие-то рукописные сочинения, переводы и печатную продукцию Вольной типографии Герцена. Сомнений не было: «вертепники» — социалисты, проникнутые духом атеизма и безначалия. О самом Павле Рыбникове имелась информация, что он разглагольствует на собраниях о необходимости уравнения в России сословий, о выборности властей и вообще о перестройке законов и самого государства Российского на манер держав западных. Все это, с учетом того, как лично Рыбников близко стоял к славянофилам, свидетельствует о том, что в голове у него была настоящая каша.

В общем-то эти посиделки могли так ничем и не закончиться — в квартиру Рыбникова захаживали самые разные люди, и далеко не все из них были подобны «вертепнику» М. Я. Свириденко, изо всех сил тянувшему кружок к социализму, совершавшему путешествия в деревню с целью сближения с крестьянами и прославившемуся позже, в 1864 году, во время гражданской казни Н. Г. Чернышевского на Мытнинской площади в Петербурге своим призывом к собравшимся во время схождения Чернышевского с эшафота снять шляпы. Кружок посещали и вполне лояльные властям братья Веселовские, один из которых — Александр Николаевич, — благополучно закончив в 1858 году историко-филологический факультет Московского университета, станет со временем академиком и внесет огромный вклад в развитие русской фольклористики. Однако Павел Рыбников избрал для себя путь народознатца. Летом 1858 года, после утверждения в звании кандидата, он облачился в «русскую» рубаху, поддевку, высокие сапоги (впрочем, так он любил иногда походить и раньше), оставил дома паспорт и отправился общаться с народом. Появившись в Черниговской губернии, он привлек внимание полиции своим явно «ряженым» обликом, отсутствием документов, стремлением сблизиться с жившими здесь раскольниками и дискуссией, устроенной им с черниговским архиереем. Подозрительного странника задержали, установили его личность, сопоставили с информацией, имевшейся о московском «вертепе», и, как говорится, изъяли из обращения. В марте 1859 года Павел Николаевич Рыбников в том же странном виде, в каком путешествовал по Черниговщине, и без копейки денег прибыл в ссылку в город Петрозаводск, центр Олонецкой губернии. В Москве либералы пошумели о жестокости властей, Герцен откликнулся из Лондона небольшой заметкой в «Колоколе». Его корреспонденты из России сообщили, что Рыбников был сослан якобы за то, что, «изучая в Черниговской губернии промышленность, он ходил в русском, а не немецком платье». Искандер возмущался: это произошло «не при Бироне, не при Николае»! Впрочем, лондонский изгнанник просил выслать ему «подробности». Вот, собственно, и всё. Действительно, случись подобное при Николае I, судьба ссыльного могла бы сложиться трагично. Но время было другое. Хомяков начал хлопоты, к делу подключилась фрейлина императрицы А. Ф. Тютчева, дочь знаменитого поэта: в результате Рыбников был назначен на должность члена-делопроизводителя Олонецкого губернского статистического комитета (номенклатура Министерства внутренних дел) и начал столь успешно продвигаться по службе, что в 1866 году был даже переведен на должность вице-губернатора в Калишскую губернию, образованную на границе Царства Польского вскоре после подавления восстания поляков. На этой должности Рыбников и пребывал вплоть до своей смерти в 1885 году. Но прославиться Павлу Николаевичу было суждено не административной деятельностью, а тем, что, живя в Олонецкой губернии, он открыл здесь «Исландию русского эпоса» — живую былинную традицию.

По роду своей службы Рыбникову приходилось довольно часто разъезжать по губернии: то он сопровождал губернатора, ревизовавшего присутственные места, то составлял статистические отчеты. Довольно быстро к Павлу Николаевичу пришло понимание того, что для знакомства с народом вовсе не обязательно забираться в Черниговскую губернию и пытаться походить на человека из низов. И здесь, в Олонии, куда его забросила судьба, есть те же раскольники, те же крестьяне, пусть и отличающиеся своим бытом от южан, а положение чиновника может дать массу преимуществ для человека, всерьез увлеченного народознанием.

То, что Север Европейской России, территория бывших колоний вольного Новгорода, может быть настоящем кладезем, хранящим в нетронутом виде исконные русские нравы, обычаи и, конечно же, фольклор, подозревалось давно. Еще в 1840-х годах уже упоминавшийся выше московский профессор Погодин наставлял другого недоучившегося студента Московского университета, как и Рыбников, проникшегося духом народолюбия и страстно увлеченного сбором фольклора — Павла Якушкина: «В Вологде, в некоторых уездах Архангельской губернии поются еще песни о Святом Владимире, как уверили меня тамошние жители. Несколько песен даже было ко мне прислано».{1} Погодин, кстати, советовал Якушкину отправиться по деревням для записи фольклора, переодевшись торговцем. «Мне кажется, — писал он, — всего лучше, если б вы отрастили себе бороду, надели рубашку с косым воротом, подпоясали кафтан кушаком да запаслись разными мелочными товарами: серьгами, кольцами, бусами, тесемками, лентами, да пустились торговать по селам. Тогда вы получили бы самый лучший предлог начинать знакомиться с сельскими певцами. Иначе мудрено собирать песни».{2} Якушкин пробраться в Архангельскую губернию не смог. Как и в случае с Рыбниковым, ему помешала полиция. Но вернемся к Рыбникову, оказавшемуся-таки на Русском Севере.

Довольно быстро в голову ссыльного пришла идея составить сборник местных народных песен. Этого вполне следовало ожидать ввиду того, что всякий сторонний наблюдатель, каковым и был горожанин Рыбников, должен был обратить внимание на яркую, бросающуюся в глаза черту характера русского народа XIX века — его певучесть. Н. В. Гоголь писал о любви русских к пению: «Покажите мне народ, у которого бы больше было песен. Наша Украйна звенит песнями. На Волге, от верховья до моря, на всей веренице влекущихся барок заливаются бурлацкие песни. Под песни рубятся из сосновых бревен избы по всей Руси. Под песни мечутся из рук в руки кирпичи и, как грибы, вырастают города. Под песни баб пеленается, женится и хоронится русский человек. Все дорожное дворянство и недворянство — летит под песни ямщиков. У Черного моря безбородый, смуглый, с смолистыми усами казак, заряжая пищаль свою, поет старинную песню; а там, на другом конце, верхом на плывущей льдине, русский промышленник бьет острогой кита, затягивая песню».{3}

Интерес к песням, распеваемым простым народом, считался в то время проявлением оппозиционности. При позднем Николае I полиция строго пресекала уличные песнопения, так что драматург А. Н. Островский во время своего путешествия по Волге в апреле 1856 года записал в дневнике, что теперь «полиция гораздо строже смотрит на песни, чем на грабежи».{4} Подобный подход был продолжением практики прежнего царствования, в которое народные песни, передаваемые в печать, подвергались столь же «осмотрительной» цензуре, как и все другие произведения словесности. На слуху было происшествие, случившееся в 1854 году (еще «николаевские времена») в Саратове, где в местных «Губернских ведомостях» были опубликованы, без указания имени собирателя, лирические песни, содержание которых вызвало возмущение «высшей правительственной власти». В отношении одной из песен о несчастной любви было даже замечено: «мерзость, гадость; если такие песни существуют, то дело губернского начальства искоренять их, а не распространять посредством печати». Саратовский губернатор тогда получил выговор, а директор гимназии, выступавший в роли цензора, едва не лишился должности. В результате, как вспоминал историк Н. И. Костомаров, живший в Саратове под надзором полиции (и, кстати сказать, поместивший в печати злополучную подборку песен, но оставшийся в стороне), местный полицмейстер «ездил по городу с казаком и приказывал бить плетью людей, которых заставал с гармониками поющих песни».{5} Как ранее для Костомарова, так и для Рыбникова (который в Петрозаводске вел себя, казалось, тише воды и ниже травы, получая за свое хорошее поведение самые лестные характеристики начальства), занятие народными песнями было показателем того, что не во всем он капитулировал перед властями.

Поначалу ему попадались только бытовые песни, плачи и духовные стихи. О былинах и людях, умеющих их петь и сказывать, Рыбников лишь слышал и страстно желал с кем-нибудь познакомиться. Наконец летом 1860 года с ним произошел случай, полностью изменивший характер его изысканий и ознаменовавший начало нового этапа в развитии русской фольклористики. Отправившись как-то на лодке с крестьянами из Петрозаводска в Пудожгорский приход, Рыбников и сопровождавшие его лица были вынуждены заночевать на Шуй-наволоке — пустынном и болотистом острове в 12 верстах от Петрозаводска. Беспокойный сон у костра, которым забылся чиновник, внезапно прервали странные звуки — кто-то пел старческим разбитым голосом. Павел Николаевич впоследствии вспоминал, что «до того я много слыхал и песен, и стихов духовных, а такого напева не слыхивал. Живой, причудливый и веселый, порой он становился быстрее, порой обрывался и ладом своим напоминал что-то стародавнее, забытое нашим поколением. Долго не хотелось проснуться и вслушаться в отдельные слова песни: так радостно было оставаться во власти совершенно нового впечатления. Сквозь дрему я рассмотрел, что в шагах в трех от меня сидят несколько крестьян, а поет-то седоватый старик с окладистою белою бородою, быстрыми глазами и добродушным выражением в лице. Присоединившись на корточках у потухавшего огня, он оборачивался то к одному соседу, то к другому и пел свою песню, прерывая ее иногда усмешкою. Кончил певец и начал петь другую песню».{6} Рыбников, наконец, разобрал, что поется о Садке богатом госте. Сна как не бывало! Собиратель вскочил на ноги, уговорил певца повторить все пропетое и записал за ним слово в слово. Семидесятилетнего крестьянина деревни Серёдка Кижской волости, решившего в ту ночь у костра потешить честную компанию, звали Леонтий Богданов. Вряд ли он думал тогда, что благодаря этому случаю его имя будет навеки вписано в историю русской фольклористики.

Нельзя сказать, что Рыбников не подозревал о существовании былин (или старин, как их называли в народе).[1] Как и многие образованные люди из обеспеченных слоев, он помнил содержание былин, услышанных им в детстве от няни. К середине XIX века в распоряжении исследователей уже имелся сборник Кирши Данилова, изданный впервые в 1804 году библиофилом Андреем Федоровичем Якубовичем под названием «Древние русские стихотворения» в сильно сокращенном виде — в рукописи содержалось 71 произведение, в изданном же варианте — 26 наиболее «приличных» (на вкус Якубовича и знаменитого историка и писателя Н. М. Карамзина, которому показывали рукописный оригинал сборника). Рукопись для издания предоставил Якубовичу его начальник — директор московского почтового ведомства Ф. П. Ключарев, в свою очередь незадолго до того получивший ее от Н. М. Хозикова, которому она досталась от отца — М. И. Хозикова. Марку Ивановичу Хозикову рукопись перешла от тестя — знаменитого Прокофия Акинфиевича Демидова (1710–1786), владельца уральских заводов, богача, имевшего разные чудачества, среди которых — страсть к народной старине и фольклору. В последующем Ключарев «подарил» за тысячу рублей (огромная сумма!) рукопись сборника великому собирателю русских древностей, меценату Н. П. Румянцеву. Новое издание сборника Румянцев поручил археографу Константину Федоровичу Калайдовичу, благодаря стараниям которого рукопись была привезена из Калуги, где проживал получивший здесь место почтмейстера Якубович, забравший было сборник с собой. В 1818 году книга вышла под названием «Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым и вторично изданные, с прибавлением 35 песен и сказок, досель неизвестных, и нот для напева» (полностью текст сборника будет издан только в 1901 году П. Н. Шеффером).

О Кирше Данилове было известно только то, что это имя значилось на первом листе рукописи, утерянном за время ее путешествия в Калугу и хождения по рукам среди друзей-знакомых Якубовича. В одной из песен сборника о вероятном составителе сборника сообщается любопытная подробность:

Только жаль доброва молодца похмельнова,
А того ли Кирилы Даниловича:
У похмельнова доброва молодца бойна голова болит.
«А вы, милы мои братцы-товарищи-друзья!
Вы купите винца, опохмельте молодца.
Хотя горько да жидко — давай еще!
Замените мою смерть животом своим:
Еще не в кое время пригожусь я вам всем!»{7}
Уже внимательный Калайдович обратил внимание на эти строчки, равно как и на мелькнувшее в другой песне сообщение: «По-нашему-то, сибирскому». Но только изыскания советских ученых позволят собрать о Кирше Данилове (Кирилле Даниловиче) хоть какие-то сведения. Выяснится, что во второй трети XVIII века он работал мастером у кричного горна на железоделательном заводе Демидовых в Нижнем Тагиле. Этот крепостной, имея репутацию «веселого человека», по существу скомороха, увеселял своих хозяев песнями, исполняемыми под аккомпанемент тарнобоя (род балалайки с восемью медными струнами). Время составления им сборника можно определить, пусть и весьма примерно, как середина 1740-х годов.{8}

Сборник Кирши Данилова содержал, наряду с произведениями других жанров, 28 былин. Еще больше должно было дать Рыбникову, будь оно издано, собрание песен знаменитого славянофила Петра Васильевича Киреевского (1808–1856). Во второй четверти XIX века, после издания «Слова о полку Игореве» и «Древних российских стихотворений», в среде русского образованного общества носилась идея собирания фольклорных материалов, и прежде всего песен. «Слово» и сборник Кирши казались только вершиной айсберга. Горячим апологетом идеи издания русских песен был А. С. Пушкин, обсуждавший ее с Киреевским. Выше приведены слова Гоголя о русской песне. Примерно так же представлял себе дело и Киреевский. «Едва ли есть в мире народ певучее русского! — восклицал он в 1848 году. — Во всех почти минутах жизни русского крестьянина, и одиноких и общественных, участвует песня; почти все свои труды, и земледельческие, и ремесленные, он сопровождает песнею. Он поет, когда ему весело, поет, когда ему грустно. Когда общее дело или общая забава соединяет многих, — песня раздается звучным хором; за одиноким трудом, или раздумьем ее мелодия, полная души, переливается одиноко. Поют все: и мужчины и женщины, и старики и дети. Ни один день не пройдет для русского крестьянина без песни; все замечательные времена его жизни, выходящие из ежедневной колеи, также сопровождены особенными песнями. На все времена года, на все главные праздники, на все главные события семейной жизни есть особые песни, носящие на себе печать глубокой древности».{9}

Собирать песни Киреевский начал с 1831 года. Сперва им были охвачены подмосковные села Ильинское и Архангельское. Дальше возникла идея обойти центральные губернии России. Собиратель надеялся таким образом «найти всю русскую историю в песнях».{10} Летом 1834 года Петр Васильевич отправился в Тверскую и Новгородскую губернии. Как и много позднее, в случае с П. Н. Рыбниковым, поведение путешественника не осталось без внимания местного начальства. Полицейские власти Осташкова на запрос тверского губернатора сообщили, что Киреевский «гулял по улицам, осматривал все части города, два раза был в монастыре Нила… сверх того оный Киреевский точно издерживает полуимпериалы, разменивая таковые на мелочь, которую раздает частию бедным, а большею частию таким из женского пола, которые знают много русских песен, которые ему диктуют, и он описывает оные, скопляет, якобы для какого-то сочинения русского песенника».{11} Из Осташкова Киреевского выпроводили. На очереди был Новгород. Киреевскому, как и многим другим, казалось, что начать изыскания нужно именно с территории бывшей здесь когда-то республики. Но Новгородчина — в его времена зона военных поселений, «с которыми даже и тень поэзии не совместима»,{12} — не оправдала надежд собирателя. По существу и отсюда его выслали.

Неудача и плохое состояние здоровья заставили Киреевского отказаться от самостоятельных фольклорных экспедиций. Он изменил тактику. Теперь записи народных песен Петр Васильевич стал получать от неравнодушных к его делу родных и знакомых. Так, отчим Киреевского А. А. Елагин организовал собирание фольклора в деревнях Калужской и Тульской губерний, где у него было имение. В разное время были получены материалы от А. С. Пушкина, Н. В. Гоголя, А. В. Кольцова, братьев и сестер Языковых (они предоставили наибольшее количество текстов, записанных в Симбирской и Оренбургской губерниях), от И. М. Снегирева и М. П. Погодина. Последний, как профессор университета, привлек к записыванию фольклора студентов — за одно лето 1837 года они передали Киреевскому 300 песен. Большое количество записей собиратель получил от знаменитого В. И. Даля; удачей стала присылка былин из Архангельской губернии — от П. Ф. Кузмищева, Н. П. Борисова и А. Харитонова. За каждым из этих имен, известным и нет, стояли десятки добровольных помощников — чиновников, учителей, военных, торговцев, крестьян, оставшихся в большинстве случаев вообще неизвестными. Настоящим везением стало знакомство Киреевского с упоминавшимся выше Павлом Ивановичем Якушкиным (1822–1872). Незаконнорожденный сын дворянина и крепостной, человек больших способностей и странностей, Якушкин учился в Московском университете на математическом факультете. Учебу здесь он оставил на четвертом курсе, незадолго до окончания. Узнав от Погодина, что Киреевский собирает песни, Якушкин, записав одну, явился к собирателю, но, желая присмотреться к человеку, переоделся лакеем. Только после третьей встречи они познакомились по-настоящему. Собирание фольклора всецело захватило Якушкина. Обрядившись в народный костюм, Павел Иванович отправился в скитания по Центральной России, обойдя Рязанскую, Тверскую, Костромскую, Тульскую, Калужскую, Орловскую и другие губернии.

В результате усилий своих корреспондентов Киреевский, можно сказать, утонул в полученных материалах. Былины, исторические песни, духовные стихи (они особенно занимали Петра Васильевича), разбойничьи и солдатские песни, баллады, романсы, свадебные, хороводные и вообще обрядные песни — всего получилось собрать около пятнадцати тысяч текстов. Из них при жизни собирателя удалось опубликовать лишь несколько десятков — мизерное количество. Причиной тому были и нехватка денег на издание, и всякие семейные неурядицы, и плохое здоровье (Киреевский страдал хронической болезнью печени, которая надолго приковывала его к постели и в конце концов свела в могилу в еще нестаром возрасте), и общий неторопливый уклад жизни знаменитого славянофила, любившего, по выражению Гоголя, пребывать «на ложе лени». Немалую роль в том, что Киреевский так и не увидел свое собрание изданным, сыграли цензурные ограничения. Начавшаяся было в 1848 году публикация песен в качестве раздела в «Чтениях в Императорском обществе истории и древностей российских» при Московском университете была прекращена властями на первом же выпуске (издать удалось всего 55 стихов).

Собрание народных песен Киреевского стало выходить в свет только после падения цензурных преград, в 1860 году, но Рыбников, несомненно, еще в Москве знал о той колоссальной работе, которая была проделана знаменитым собирателем. Люди, близкие к Киреевскому, являлись его хорошими знакомыми — Погодин, Аксаков, Хомяков (жена последнего, Екатерина Михайловна, урожденная Языкова, даже принимала активное участие в собирании песен). Наконец, судьба могла сводить Рыбникова и с Якушкиным. Любопытно, что Якушкин, наряду с одним из бывших «вертепников» Свириденко, устроил демонстрацию во время гражданской казни Чернышевского, пожелав проститься с последним. Этот скандал переполнил чашу терпения властей. Странноватый субъект, таскавшийся в неподобающей одежде и с непонятной целью среди крестьян, любивший выступать ходатаем по их тяжбам, охотно заводивший с простонародьем разговоры о их обидах, певший возмутительные песенки с угрожающим припевом «авось мы им зададим», загремел-таки в ссылку. Павел Иванович рассчитывал попасть в Петрозаводск, но предполагавшуюся Олонецкую губернию ему заменили Астраханской, где в неподходящих климатических условиях Якушкин окончательно подорвал здоровье. А первооткрывателем «Исландии русского эпоса» стал именно П. Н. Рыбников.

Его знакомство летом 1860 года с Леонтием Богдановым имело замечательные последствия. Крестьянин похвастался, что кроме старины о Садко он может спеть еще и про Добрыню Никитича, и про Илью Муромца, и про Михайлу Потыка, и про удалого Василия Буслаева, и еще много про кого. Правда, как оказалось, Богданов не обладал хорошей памятью — варианты былин знал неполные, пропускал слова или недосказывал. Так что впоследствии мало из того, что пропел ему этот первый встреченный им сказитель, Рыбникову пригодилось. Однако Богданов обещал свести его с другими певцами. Рыбников направился в Заонежье и в ходе двухмесячного путешествия сумел записать значительное количество всякого рода старин, составивших основу его собрания. Среди сказителей, с которыми Богданов познакомил Рыбникова, был и крестьянин той же деревни Серёдка Кижской волости, исключительно одаренный, пожалуй, лучший на все времена — Трофим Григорьевич Рябинин.

В момент их встречи Рябинину было под семьдесят лет. Он рано остался сиротой (отец его погиб в шведскую войну при Екатерине II, мать рано умерла), с юности в поисках заработка начал бродить по окрестным деревням, чинить сети, ловушки и прочие рыболовные снасти. Монотонная, требовавшая усидчивости работа очень располагала к пению. Огромные по количеству стихов былины тут были незаменимы. Товарищ Рябинина по ремеслу, глубокий старик Илья Елустафьев, умерший еще лет за тридцать до появления в Олонии Рыбникова, знал их множество. Рябинин сначала «подтягивал» певцу Елустафьеву, а потом уже начал петь сам. Много старин Рябинин узнал от своего дяди Игнатия Андреева — тоже мастера петь, к которому бедный родственник пристроился в дом работником. Сводила его жизнь и с другими сказителями. Женившись, Трофим Рябинин поселился в доме тестя, в Серёдке, оброс детьми и хозяйством. Он имел репутацию исправного, хотя и не зажиточного крестьянина. От него Рыбников записал сразу 23 былины. Были и другие встречи, другие певцы.

Павел Николаевич обладал замечательной способностью располагать к себе людей — даже несмотря на то недоверие, которое обычно испытывали крестьяне к чиновникам, за чем-либо вторгавшимся в их жизнь. Впоследствии Рыбников вспоминал, как он разузнавал про знатоков песен, как отыскивал их, как «плыл через Онего на лодчонках, верхом и пешком пробирался через леса, пенусы, райды и красные янги», как, ограниченный временем («точно кто-нибудь гнался за мной»), спешил записать услышанное — выходило забавно: «В Шалах, например, я записывал от лодочника, где ж тут было расспрашивать про его имя, житье-бытье, сидя в узкой дрянной лодчонке и поспешая слушать старину. Едучи в Песчанскую волость, я услышал от извозчика, что в дер. Большой двор есть хороший певец, только очень робкого характера. Приехал я на место и посылаю за этим крестьянином: он нейдет, другой раз посылаю, говорят — болен. Сел я на лошадь и поехал к его дому и, не доезжая до избы, насмотрел человека, бежит к лесу. Проводник тут же мне и объяснил, что больной-то певец и бежит к лесу. Пустился я за ним, перегнал, пересек дорогу и, соскочив с лошади, заставил вместе с собой присесть на обрубок дерева. Видит мой беглец, что я помираю со смеха, и рассказал мне простодушно, что он „валил“ (выжег) лес, за это обвинен и осужден и думал, что я приехал его наказывать».{13} Обрадованный тем, что его страхи оказались напрасными, «робкий» мужичок спел Рыбникову всё, что только смог вспомнить. Или вот другая история: Павел Николаевич узнал про крестьянского портного Абрама Чукова, по прозвищу Бутылка — великолепного сказителя. «Мне сказывали, — вспоминал Рыбников, — что Бутылка ходит по всему Заонежью, занимаясь портняжничеством то в той деревне, то в другой, и во время работы постоянно поет былины. В ту пору ему должно было бы находиться или в Великой губе или Сенной губе. Страстно желая отыскать этого певца, я бросил почтовый тракт и решился воротиться в Петрозаводск через Заонежье проселочными дорогами и через Онежское озеро. На пути я завертывал и в Великую губу, и в Сенную губу, но, к крайнему сожалению, везде слышал, что Бутылка уже ушел. Три раза впоследствии я преследовал Бутылку: два раза из-за него мне приходилось в лютую зиму переезжать через Онего по льду, а летом 1860 года переплывать в дрянной лодчонке озеро из Кижей до Пудожгорского погоста, и все понапрасну».{14} А знакомство состоялось лишь в 1863 году, когда Чуков сам явился к Рыбникову и Петрозаводске. Оказалось, что здесь у портного живет сын.

К записанному лично Рыбников присовокупил тексты, переданные ему местными образованными людьми, интересовавшимися народными песнями (они составили около четверти в общем объеме собрания). Осенью 1860 года Павел Николаевич выслал первую часть сборника Д. А. Хомякову, сыну своего умершего в тот год от холеры старшего друга. Хомяков-младший взял на себя хлопоты по изданию, и в 1861 году в свет вышла первая часть «Песен, собранных П. Н. Рыбниковым: Народные былины, старины и побывальщины». Сбор песен продолжался. В 1862 году вышла вторая часть, в 1864-м — третья. В этом году Рыбников стал свободным человеком, ему разрешили проживать в России повсеместно, кроме столиц и столичных губерний. А в 1866 году состоялся его переезд в Калиш. Через год Рыбников выпустил четвертую, последнюю часть своего собрания. Больше как фольклорист он ничего не сделал — Павла Николаевича заела служба.

Выход в свет «Песен» Рыбникова наделал много шума. Были восторги, но было и шушуканье недоброжелателей. Смущала та быстрота, с которой сложилось рыбниковское собрание. Все знали: Киреевский, первый том песенной коллекции которого вышел чуть раньше, потратил несколько десятилетий на изыскания в густонаселенной Центральной России, но найденное им казалось чудесно сохранившимися остатками древности. И тут вдругРыбников, загруженный службой, ограниченный положением ссыльного, занимаясь урывками, по месяцу-два в году, умудряется получить значительный объем материала (одних былин в его собрании более двухсот). И главное где? В Богом забытом захолустье! Мелькнуло даже слово «фальсификация». Между тем сам Киреевский писал, что, хотя песни имеют огромное значение в жизни русского народа, «нельзя не признать мрачной истины, в которой убедило меня многолетнее занятие этим предметом: что вся их красота, все, что составляет существенное достоинство их характера, — уже старина и что вся эта старина уже не возрождается в новых, себе подобных отраслях, как было в продолжении стольких веков». Городская мода наступает, соразмерно с ее влиянием «уродуется и характер песни: вместо прежней красоты и глубины чувства — встречается безобразие нравственной порчи, выраженное в бессмысленном смешении слов, частью перепутанных из старой песни, частью вновь нестройно придуманных». Русские песни казались ему «величественным деревом, еще полным силы и красоты, но уже срубленным: бесчисленные ветви этого дерева еще покрыты свежей зеленью; его цветы и плоды еще благоухают полнотой жизни, но уже нет новых отпрысков, нет новых завязей для новых цветов и плодов». Лишь «в глуши, вдалеке от городов и средоточий промышленной деятельности» должно искать «настоящую, прекрасную русскую песню».{15}

Сомнения скептиков очень скоро были развеяны изысканиями А. Ф. Гильфердинга.

Биография Александра Федоровича Гильфердинга (1831–1872) развивалась иначе, чем у его ровесника Рыбникова. Здесь не было ни капли оппозиционности, были законопослушность, труд и достойное за него вознаграждение. Обрусевший немец и горячий славянофил, Гильфердинг был сыном успешного чиновника и сам стал чиновником. Получив прекрасное домашнее образование, блестяще закончив историко-филологический факультет Московского университета, он сумел прожить три жизни — благополучного государственного служащего, крупного ученого-слависта и заметного общественного деятеля. Консул в Боснии, директор департамента внутренних сношений Министерства иностранных дел, начальник отделения в канцелярии Государственного совета, Гильфердинг пишет интересные работы по истории южных, западных и балтийских славян, публикует книги и статьи, получает за них престижные премии, приобретает ученые степени. Участник Славянского съезда в Москве в 1867 году, он возглавляет петербургское отделение Славянского благотворительного комитета. А в 1870 году действительный статский советник Гильфердинг избирается председателем Этнографического отделения Русского географического общества. Знакомство с выходившими из печати частями «Песен, собранных П. Н. Рыбниковым» стимулировало желание Александра Федоровича отвлечься от изысканий в области истории зарубежных славян и отправиться в Олонецкую губернию, чтобы приглядеться к быту великороссов и послушать тех удивительных сказителей, которых встретил в Олонии Рыбников. Имена и адреса сказителей Гильфердинг уже знал благодаря тому же Рыбникову, так что отыскать их было теперь значительно проще. Взяв двухмесячный отпуск, летом 1871 года Гильфердинг оказался в Петрозаводске, а далее отправился по всему Заонежью до самого Каргополя. Огромный путь был проделан исследователем на лодке, верхом и пешком. Весомую помощь в деле поисков певцов Гильфердингу оказал тот самый когда-то «неуловимый» для Рыбникова Абрам Евтихиевич Чуков (Бутылка), с которым Александр Федорович познакомился уже в Петрозаводске. Чуков согласился сопровождать Гильфердинга по всему Заонежью, до самого Каргополя и «был весьма полезен», поскольку у него имелись «знакомые во всех углах этого края, и благодаря ему легко устранялось недоверие, с каким крестьяне обыкновенно смотрят на приезжего из Петербурга». Гильфердинг вспоминал: «Я старался останавливаться в таких селениях, где можно было рассчитывать наверно услышать былины; а пока я их там записывал, Абрам Евтихиев, бывало, пойдет по окрестности, иногда далеко, верст за 40 и даже за 50, „доставать сказителей“, как он выражался; удостоверенные им, что они будут вознаграждены, крестьяне шли очень охотно сообщить свои былины; потом слух о вознаграждении приводил и таких, про которых мы не знали. Случалось так, что иным приходилось ждать очереди по два и по три дня».{16} Простота и ласковость «генерала» привлекали крестьян, люди раскрывались совершенно.

Скептики были уязвлены. Мало того что Гильфердинг встретился со сказителями, которых за десять лет до него слушал Рыбников, и даже (с целью сравнения напечатанного с живым исполнением) прослушал те же былины! Мало того что и люди, и материалы оказались реальностью! Активному и хорошо подготовленному столичному гостю удалось за время отпуска пообщаться с семью десятками исполнителей и собрать былинный материал, значительно превышающий объем, имевшийся у Рыбникова, — более трехсот былин. Работать приходилось до полного физического утомления, но на следующий год Гильфердинг запланировал новую экспедицию на Русский Север, которая должна была завершиться еще более впечатляющими результатами. Летом 1872 года он вновь был в Олонецкой губернии, как и прежде открытый для общения с простым людом. Но этот демократизм, принесший столь замечательные плоды, теперь имел роковые последствия — Александр Федорович заразился брюшным тифом и скончался в Каргополе. Его замечательный сборник «Онежские былины» — вышел в свет уже после смерти собирателя — в 1873 году.

А. Ф. Гильфердингу удалось значительно продвинуть фольклористику в направлении методов изысканий. Он разработал метод записи «с голоса», что весьма приблизило записываемые тексты к живому оригиналу. С Гильфердинга начинается внимательное отношение собирателей к личности исполнителя (корреспонденты Киреевского и Рыбникова, не знавшие, как может быть квалифицировано властями их слишком тесное сближение с народом, предпочитали не снабжать полученные материалы подробными данными об источниках их получения). Наконец, большую роль сыграл Гильфердинг в деле популяризации былин в обществе. С ним связано начало публичных выступлений русских сказителей во второй половине XIX — начале XX века.{17} Дело в том, что приветливый столичный генерал с диковинной фамилией не ограничивался в ходе общения со своими новыми олонецкими знакомыми записью текстов, но многих приглашал к себе в гости в Петербург, давал свой адрес. Вот и потянулись к нему уже осенью 1871 года крестьяне. Сначала заявился беспокойный Василий Шевелев, по прозвищу Щеголенок, — бродячий сапожник, шедший на богомолье в Киев. Он не особенно занимал Гильфердинга — Щеголенок явно стремился при исполнении былин импровизировать, каждый раз пел одну и ту же былину по-разному, объединял сюжеты, морализировал и т. д. Затем возник обстоятельный Иван Касьянов из заонежской деревни Космозеро. Этот был озабочен сбором пожертвований на строительство в Заонежье единоверческой церкви. Явившись в столицу, неглупый, снедаемый любопытством сорокалетний крестьянин решил выяснить: будет ли «генерал», запросто пивший с ним чай за одним столом, столь же приветлив у себя дома? Да и пустит ли вообще на глаза? Пустил, и не просто ввел в свои покои, но и познакомил с женой, а затем ласково и милостиво усадил пить чай.

Касьянову Гильфердинг организовал публичное выступление в Географическом обществе, что сразу же было использовано энергичным крестьянином для сбора денег. В дальнейшем эти двое — Щеголенок и Касьянов — будут выступать довольно много и станут объектами пристального внимания фольклористов. Касьянов даже напишет воспоминания о Гильфердинге и примется высылать ученым собственные записи былин, а Щеголенок удостоится знакомства с Львом Толстым и в 1879 году проживет целое лето в Ясной Поляне, вдохновляя великого писателя своими богоискательскими историями и старинами.

Но это в будущем, а осенью 1871 года Гильфердинг ждал к себе в гости сказителя, произведшего на него, как и на Рыбникова, самое сильное впечатление, — кижанина Трофима Рябинина, теперь уже 80-летнего. Именно ему по приезде в декабре того же года в столицу Гильфердинг устроил многолюдные вечера в Географическом обществе. Раскольник Рябинин, серьезный и почтенный старик с длинной седой бородой, довольно приятным тенором пел былины, не смущаясь публикой, среди которой был и президент Географического общества, брат царя великий князь Константин Николаевич. Эти вечера имели большой успех. Побывали на них и кабинетные ученые, строившие свои схемы на основе уже опубликованных текстов, — В. В. Стасов (написавший книгу «Происхождение русских былин» и доказывавший, что русский эпос возник на основе эпоса восточных народов) и его оппонент О. Ф. Миллер (1833–1889), автор самой объемной, даже и на сегодняшний день, монографии о центральном герое русского эпоса — «Илья Муромец и богатырство киевское. Сравнительно-критические наблюдения над слоевым составом народного русского эпоса» (СПб., 1869), доказывавший, что былины — суть переделанные мифы о героях глубокой древности. Многое почерпнули из услышанных напевов Рябинина композиторы М. П. Мусоргский и Н. А. Римский-Корсаков. Рябинину в награду за его сказительскую деятельность от Общества была вручена золотая медаль.

В дальнейшем, уже после трагической гибели Гильфердинга, публичные выступления сказителей продолжались. В 1870-х годах на первый план выходит Щеголенок, наезжают другие знакомые «генерала» — К. И. Романов и А. Е. Чуков, до начала 1890-х возникает в Петербурге И. А. Касьянов. Появляются даже антрепренеры, организующие специальные концертные туры. В 1890-х годах особой популярностью пользуются выступления Ивана Рябинина, сына умершего в 1885 году в возрасте девяноста четырех лет Трофима Григорьевича. Младшему Рябинину было тогда 50 лет. Моложавый, худощавый, невысокого роста, степенно двигавшийся и говоривший тихим голосом мужичок, в общем внешне довольно невзрачный, одетый в «азяму» (поддевку старинного покроя), приводил публику в состояние полнейшего восторга. Высоким, но каким-то мягким и задушевным тенором, на один-два довольно монотонных напева (мотива), то ускоряя, то замедляя темп исполнения, в настроении переходя от величавого спокойствия к иронии и наоборот, то впадая в прозу, то возвращаясь к обычному в былинах хорею с дактилическим окончанием, с видом необыкновенной важности, почти суровости, сказитель пел и про Илью Муромца, и про Добрыню, и про Вольгу, и про Микулу. И его слушали и в учебных заведениях, и на семейных вечерах, и в музеях, и в ученых обществах. Для многих это была настоящая диковинка — поющий древние песни мужичок. А потому, когда выступление заканчивалось, Рябинина окружали слушатели и задавали вопросы.

Замечательный очерк о первых выступлениях Рябинина в Москве зимой 1894 года написал Е. Ляцкий. Вот после выступления Ивана Трофимовича в каком-то учебном заведении вокруг него собираются учащиеся разного возраста:

«Иван Трофимыч! любишь ли ты свои старинки? — спрашивает один из них.

— Не любил бы, не пел бы, — кратко отвечает Рябинин.

— И ты веришь, что всё это правда, о чем в былинах поется? — вмешивается другой.

— Знамо дело — правда, а то — кака же потреба и петь их? — в свою очередь спрашивает сказитель и поясняет: — В те-то времена — поди, чаво не было!

— А я так думаю, что все это сказка, и ты сам ее сочинил! — подшучивает третий, юноша лет семнадцати, и с вызывающей улыбкой посматривает на Рябинина.

— Мал еще, ну и глуп, потому так и думаешь! — следует ответ, вызывающий общий хохот над шутником-скептиком. Сам Рябинин добродушно улыбается».{18}

Иван Рябинин прожил в Москве полтора месяца, поспевая в день в четыре-пять мест. Осаждаемый фотографами и художниками, он к концу своих «гастролей» дошел до состояния чрезвычайного утомления и почти сорвал голос. Ляцкий затронул в своем описании и еще одну любопытную проблему — финансовую: ежедневно Рябинин зарабатывал 60–80 рублей, «потому что каждый „сеанс“ его оплачивался обыкновенно 15–20 рублями, но часто, в особенности, если он пел „на сходке“, гонорар Рябинина значительно превышал эту сумму. Надо сказать, что когда он только приехал в Москву, то был очень доволен и низко кланялся, если его пение вознаграждалось 10–15 рублями, но с течением времени у него разыгрались сребролюбивые аппетиты, и мне не раз приходилось слышать жалобы на то, что вот мол „пел-пел господам, а дать-то дали всего-навсего две красненьких бумажки: разные бывают господа!“. И когда я выражал недоумение по поводу этих жалоб, он возражал недовольным тоном:

— Ну, где тут у вас много заработаешь! Что привезешь, то и проживешь! Сам знаешь, каково в городе жить: за номер отдай, за еду отдай, за квас отдай, иной день в полтора рубля въедет, ей Богу! Вот тут и думай, много ли останется. Так, даром поешь, право… Ехать надо…

— Как даром? только сегодня, чай, заработал рублей пятьдесят? — продолжаю я недоумевать.

— Да, пятьдесят, где тут пятьдесят! вот — на последнем месте, уж какие бары богатые, а пятнадцать рублей только дали…

— А до этого, сам говорил, „на сходке“ двадцать пять рублей дали, а утром в училище двадцать…

— Да что там двадцать пять, да там двадцать! А тут — вон дали пятнадцать, вот — ты и смекай: есть-пить надо, за номер отдай, билет на дорогу купи, а вчера, поди, господа домой не отвезли, так сам и за извозчика заплатил, вот что!.. Где уж тут заработать много! как есть — даром поёшь…»{19}

Финансовые расчеты впавшего в «звездную болезнь» северного сказителя могут показаться еще более комическими, если знать тогдашнее соотношение цен и расценок за работу у него на родине. Для сравнения: крестьянин, завербовавшийся на Онежские лесопильные заводы для сплава леса, за свой тяжкий восьмимесячный труд получал от 30 до 40 рублей.{20} Показательно и то, что сказители, с которыми общался Рыбников в Заонежье, стеснялись брать от него вознаграждение за песни. Например, Трофим Рябинин категорически отказался от денег, а когда Рыбников подарил его жене платок, тут же отдарился шитым полотенцем. Пришли иные времена. Осыпанный деньгами Иван Рябинин страшно боялся быть обманутым, его смущали разговоры о том, что на нем «наживаются»: собирая «на сходку» человек сто, взимают с них по пять рублей за билет, а певцу предлагают «жалкие» двадцать пять рубликов. На всякий случай Иван Трофимович решил больше не петь былин собирателям под запись. Может быть, он подумал, что ученые, разучив его тексты, могут составить ему конкуренцию, или прикинул, что имея опубликованный вариант, публика потеряет интерес к его пению.

Еще одной «звездой» 1890-х годов была вопленица (причитавшая на похоронах и свадьбах) Ирина Андреевна Федосова, исполнявшая также и былины. Еще в 1867 году, когда она жила в Петрозаводске, где ее пьяница-муж владел столярной мастерской, народные плачи от Федосовой записал собиратель Елпидифор Васильевич Барсов. Материал, полученный им от тогда еще бойкой и подвижной певицы, был такой, что, казалось, «каменный заплачет». Тексты Федосовой стали настоящим украшением «Причитаний Северного края», изданных Барсовым в трех томах (в 1872–1885 годах). Огромное эмоциональное воздействие оказали они на поэзию Н. А. Некрасова, использовавшего материал Федосовой в своей «крестьянской симфонии» «Кому на Руси жить хорошо». Но та слава не принесла певице финансового благополучия. Овдовев в 1884 году, 57-летняя Федосова перебралась к родственникам мужа в деревню Кузаранда. Началась унизительная жизнь приживалки, няньки. Наконец в 1894 году судьбой Ирины Андреевны заинтересовался учитель Петрозаводской женской гимназии П. T. Виноградов, который разыскал ее и уговорил поехать с выступлениями в Петербург. И началось… Колоссальное впечатление, полученное интеллигентной публикой от выступления Федосовой на помпезной Всероссийской промышленной и художественной выставке в Нижнем Новгороде летом 1896 года, великолепно передано Максимом Горьким в его повести «Жизнь Клима Самгина» через восприятие главного героя: «На эстраду мелкими шагами, покачиваясь, вышла кривобокая старушка, одетая в темный ситец, повязанная пестреньким, заношенным платком, смешная, добренькая ведьма, слепленная из морщин и складок, с тряпичным круглым лицом и улыбчивыми, детскими глазами… Самгин… решив претерпеть нечто в течение десятка минут, вынув часы, наклонил голову. И тотчас быстро вскинул ее, — с эстрады полился необыкновенно певучий голос, зазвучали веские, старинные слова. Голос был бабий, но нельзя было подумать, что стихи читает старуха. Помимо добротной красоты слов было в этом голосе что-то нечеловечески ласковое и мудрое, магическая сила, заставившая Самгина оцепенеть с часами в руке. Ему очень хотелось оглянуться, посмотреть, с какими лицами слушают люди кривобокую старушку? Но он не мог оторвать взгляда своего от игры морщин на измятом, добром лице, от изумительного блеска детских глаз, которые, красноречиво договаривая каждую строку стихов, придавали древним словам живой блеск и обаятельный мягкий звон.

Однообразно помахивая ватной ручкой, похожая на уродливо сшитую из тряпок куклу, старая женщина из Олонецкого края сказывала о том, как мать богатыря Добрыни прощалась с ним, отправляя его в поле, на богатырские подвиги. Самгин видел эту дородную мать, слышал ее твердые слова, за которыми все-таки слышно было и страх и печаль, видел широкоплечего Добрыню: стоит на коленях и держит меч на вытянутых руках, глядя покорными глазами в лицо матери.

Минутами Климу казалось, что он один в зале, больше никого нет, может быть, и этой доброй ведьмы нет, а сквозь шумок за пределами зала, из прожитых веков, поистине чудесно долетает до него оживший голос героической древности… Федосова начала сказывать о ссоре рязанского мужика Ильи Муромца с киевским князем Владимиром. Самгин, снова очарованный, смотрел на колдовское, всеми морщинами говорящее лицо, ласкаемый мягким блеском неугасимых глаз. Умом он понимал, что ведь матёрый богатырь из села Карачарова, будучи прогневан избалованным князем, не так, не этим голосом говорил, и, конечно, в зорких степных глазах его не могло быть такой острой иронической усмешечки, отдаленно напоминавшей хитренькие и мудрые искорки глаз историка Василия Ключевского.

Но, вспомнив о безжалостном ученом, Самгин вдруг, и уже не умом, а всем существом своим, согласился, что вот эта плохо сшитая ситцевая кукла и есть самая подлинная история правды добра и правды зла, которая и должна и умеет говорить о прошлом так, как сказывает олонецкая, кривобокая старуха, одинаково любовно и мудро о гневе и о нежности, о неутолимых печалях матерей и богатырских мечтах детей, обо всем, что есть жизнь… Затем Самгин почувствовал, что никогда еще не был он таким хорошим, умным и почти до слез несчастным, как в этот странный час, в рядах людей, до немоты очарованных старой, милой ведьмой, явившейся из древних сказок в действительность, хвастливо построенную наскоро и напоказ… Остаток дня Клим прожил в состоянии отчуждения от действительности, память настойчиво подсказывала древние слова и стихи, пред глазами качалась кукольная фигурка, плавала мягкая, ватная рука, играли морщины на добром и умном лице, улыбались большие, очень ясные глаза».{21}

Удивительное, волшебное ощущение! Хотя, наверное, и преломлённое через призму времени и эстетику литературного произведения. Побывав в 1896 году на выставке в Нижнем Новгороде в качестве корреспондента газеты «Одесские новости», М. Горький в статье, опубликованной, как говорится, по горячим следам, все-таки заметил: несмотря на то, что «голос у Федосовой еще очень ясный, но у нее нет зубов, и она шепелявит». Однако главное сохранилось в памяти писателя и по прошествии многих лет: «По зале носится веяние древности. Растет голос старухи и понижается, а на подвижном лице, в серых ясных глазах то тоска Добрыни, то мольба его матери, не желающей отпустить сына во чисто поле. И, как будто забыв на время о „королевах бриллиантов“, о всемирно известных исполнительницах классических поз, имевших всюду громадный успех, — публика разражается громом аплодисментов в честь полумертвого человека, воскрешающего последней своей энергией нашу умершую старую поэзию».{22} Вот это ощущение старины, настоящей и живой (ранее поразившее П. Н. Рыбникова), было, наверное, главным, что привлекало публику и составляло основу популярности публичных выступлений сказителей последней трети XIX века.

И. Т. Рябинин и И. А. Федосова объездили с выступлениями Петербург, Москву, Нижний Новгород, Казань, Киев и Одессу. Федосову звали на гастроли в Америку, но она отказалась, сказавшись усталой (Ирина Андреевна умерла в 1899 году). Тогда развернувший активную продюсерскую деятельность П. Т. Виноградов предложил зарубежные гастроли И. Т. Рябинину. Они сговорились. В марте 1902 года, перед отъездом на чужбину, Рябинина показали членам Императорской фамилии. Прошли времена, когда народная песня казалась чем-то неприличным. Даже высшая русская аристократия поддалась общей моде.{23} 17 марта Рябинин пел свои былины в Мраморном дворце для двоюродного дяди царя, великого князя Константина Константиновича (поэта К. Р.), и его семьи. Потом они поили Ивана Трофимовича чаем. На память великий князь подарил совершенно растерявшемуся крестьянину Рябинину золотые часы с государственным гербом на крышке и выгравированной дарственной надписью на внутренней стороне. К часам на золотой цепочке был прикреплен маленький брелок-компас — он, конечно, должен был пригодиться мужичку во время заграничного турне. 19 марта Рябинина в доме графа И. И. Воронцова-Дашкова слушал брат царя, великий князь Михаил Александрович (в то время — наследник престола). Царский брат расспросил Рябинина о семье и пожелал успеха за границей. Наконец 24 марта Иван Трофимович пел в Малахитовом зале Зимнего дворца для царской семьи. И «полномощная» Александра Федоровна, и две маленькие царевны, «которы белы-белешеньки, белее белого снега», привели старика в состояние восхищения. Ну а о «ласковом и добром» Николае II Александровиче и говорить не приходилось, Рябинин теперь четко уяснил, «что чем знатнее господин, тем добрее и проще он с мужиком. А и лучше всех — Царь-Батюшка».{24} Во время его выступления их величества следили за текстом былин по сборнику Гильфердинга. В конце встречи сказителю были высочайше пожалованы большая золотая медаль с надписью «За усердие» для ношения на шее на Станиславской ленте и еще одни золотые часы с государственным гербом на верхней крышке. Часы вручили и Виноградову, дававшему по ходу концерта царской семье пояснения. Рябинин проехал с выступлениями Турцию, Болгарию, Сербию и Австро-Венгрию (он пел в Вене и Праге). Горячий прием болгар растрогал старика до слез. В Белграде Рябинин пел в Королевском театре. Сербский король Александр, расстроенный, что из-за болезни не смог быть в зале, пригласил певца во дворец. Послушав пение Ивана Трофимовича, Александр вручил Рябинину золотую медаль, оставил на ужин и бал, во время которого долго беседовал с русским крестьянином.

Все эти события способствовали дальнейшей популяризации русского эпоса. А эффект от выступлений в Петербурге и Москве сказителей былин вообще трудно переоценить. Получалось, сами исполнители фольклора являлись к слушателям. «Эти три десятилетия, — писал советский исследователь К. В. Чистов, — укладываются в жизненные сроки одного-двух поколений русских литераторов, ученых, музыкантов, художников и общественных деятелей. Это означает, что большинство интересовавшихся народной поэзией практически могли слышать и видеть крупнейших мастеров русского фольклора того времени».{25}

Доступность «живых» былин позволила исследователям фольклора продержаться несколько десятилетий на уже изданном материале. Изыскания в архивах, частных коллекциях и книгохранилищах дали новые источники — рукописные сборники XVII (редко) и XVIII (в основном) веков, в которых среди каких-нибудь историй о путешествиях в Святую землю, душеспасительных стихов, сказок, исторических повестей и басен Эзопа вдруг попадались «повесть» о сильном могучем богатыре Илье Муромце и Соловье-разбойнике или масштабное «сказание» о похождениях сразу всех русских богатырей, состряпанные на основе услышанных где-то и когда-то былин. Приключения Ильи Муромца, как и других героических персонажей тогдашней популярной литературы, вроде Еруслана Лазаревича и Бовы Королевича, приятно щекотали читателю нервы и своей занимательностью разбавляли «серьезные» истории, имевшиеся в сборниках. Чтение находилось на любой вкус. Подобные тетрадки, вышедшие из-под пера малообразованных писцов, представляли собой развлекательное чтиво для человека без претензии и в течение XVII–XVIII веков, наряду с лубочными картинками, широко продавались на Спасском мосту в Москве. Правда, найти что-нибудь сопоставимое со сборником Кирши Данилова исследователям XIX века так и не удалось. «Отличительной особенностью» всех новооткрытых рукописных сборников, как писал исследовавший их Л. Н. Майков, было «то, что в них былины воспроизведены без соблюдения размера стихов, как прозаические рассказы, почему и писаны сплошными строками; мало того: писавшие принуждены были подправлять свое изложение оборотами речи и спайками в книжном стиле».{26} Кирша Данилов поступал иначе. Он хотя и писал «без разделения стихов», однако «имел в виду песенный склад былин и вместе со словами отмечал напев; оттого и удалось ему сохранить размер былевого стиха и вообще удержать весь типический облик народной былины».{27} Все дело было в таланте — люди, записывавшие былины, вошедшие в сборники «на продажу», следили прежде всего за содержанием, а «не за напевом и не за размером, не умели уловить все тонкости последнего, и понятно, их записи сами собой облекались в прозаическую форму».{28} По существу они разрушали былины. Иное дело Кирша. Этот сибирский мастеровой «обладал некоторым музыкальным чутьем; не только содержание, но и напев и размер былевого стиха не ускользнули от его внимания, и вообще, записывая прямо с народных уст, он сумел приблизиться к тем приемам, которые употребляются современными собирателями. Такое достоинство его труда не позволяет ставить его записи на одну доску с текстами, сохранившимися в народных тетрадках».{29}

Большим подарком для ученых стала публикация в 1894 году былин и исторических песен из сборника, составленного алтайским краеведом Степаном Ивановичем Гуляевым (1805–1888) еще в 1860-х годах.{30} Гуляев родился на Алтае в семье мелкого горнозаводского чиновника, окончил Барнаульское горное училище, затем оказался на службе в Петербурге. Человек талантливый, он не прерывал связей с родными местами, вел переписку с алтайскими краеведами, получая от них материалы по истории и этнографии южной Сибири. Познакомившись с П. И. Якушкиным, Степан Иванович мечтал, как и Павел Иванович, все бросить и заняться народной поэзией. Не случилось. В 1859 году Гуляева, к его радости, переводят служить в Барнаул, где он и провел последующие 30 лет, с увлечением отдаваясь служению делу процветания родного края. Гуляев пишет работы по географии, разводит арбузы и дыни, культивирует табак, борется против вырубки лесов и экспериментирует с изготовлением красителей из местных растений, открывает минеральные источники, собирает старинные рукописи и, конечно же, фольклор.{31} Самой большой удачей исследователя становится знакомство в 1871 году со сказителем Леонтием Гавриловичем Тупицыным, пожилым (за 60 лет) крестьянином деревни Ересной (в пяти верстах от Барнаула). Деятельный и хозяйственный мужик, Тупицын жил в крайней бедности по причине своей инвалидности. Сначала, в возрасте примерно сорока пяти лет, он занозил левую ногу, рана загноилась и не заживала лет десять. В результате нога деформировалась и ходить Леонтий Тупицын мог, лишь наступая на кончики пальцев. А потом его поразила внезапная слепота. От Тупицына Гуляев записал более двадцати былин, которые сказитель усвоил от отца, а тот — от своего отца (деда Леонтия Ивана).{32} «Сибирский» сборник Кирши Данилова теперь не был одинок — стало ясно, что среди русских Сибири, трудившихся на заводах Демидовых, какое-то время сохранялась былинная традиция.

Настоящим откровением стало обнаружение на рубеже XIX–XX веков былин у казаков. Первым нашел былины в далеких Якутске и Средне-Колымске у местных русских (потомков казаков-первопроходцев) сосланный сюда Владимир Германович (до принятия крещения — Натан Менделевич) Богораз (литературный псевдоним — Тан) (1865–1936). Суровую ссылку на 10 лет в арктический Колымск он получил в 1889 году. К моменту отправления по этапу социалист Владимир Богораз успел недолго поучиться на естественном отделении физико-математического и экономическом отделении юридического факультетов Петербургского университета. За участие в радикальных студенческих кружках он получил ссылку, а за организацию забастовки — 11 месяцев тюрьмы. Потом были участие в поздней «Народной воле», новый арест, почти три года ожидания в тюрьме приговора и, наконец, путь в Средне-Колымск — путь протяженностью в 12 тысяч верст, растянувшийся на год. Уже в Якутске дальнейшее продвижение представлялось невозможным — дыхание в груди застывало от холода. Но поехали дальше — в Средне-Колымск. Ко всему человек, в конце концов, привыкает. По прошествии времени Богораз будет вспоминать эти тяжелые годы с юмором и даже теплотой.{33} Власти загнали в Средне-Колымск — единственный город в этой местности — полсотни политических ссыльных, не подумав, что для их охраны здесь имеется всего 15 казаков. Неизвестно кому кого следовало опасаться! В результате охранявшие решили не ссориться с охраняемыми, предоставив им полную свободу действий — всё равно никуда не денутся. С одной стороны, ссыльные были обречены на тяжелый физический труд: хочешь выжить, изволь и рыбы наловить, да с запасом, пудов эдак 60, и дров заготовить до сотни кубов, а вода для питья — из речки, для того, чтобы зимой напиться, надо пробуравить лед толщиной в печатную сажень. Но с другой стороны — чтение запоем, споры-разговоры с товарищами, сочинение стихов, написание романов и, наконец, нескончаемая картежная игра с разными вариациями, часто в компании с исправником, который, наслушавшись разговоров поднадзорных, от скуки сам принялся изучать «Капитал». А кроме того, молодые люди, прибывшие из цивилизованной части Империи, пользовались огромным успехом у местных девушек… Когда Колымск окончательно надоел, Богораз начал путешествовать — забирался и к чукчам, и к ламутам, и к якутам, и к эскимосам. Ездил верхом на оленях, питался всякой падалью и гнилью, как это принято у аборигенов, учил языки и собирал фольклор — тоже дело непростое: сначала надо записывать на морозе карандашом, пока руку не отморозишь, а затем, уже в тепле, разбирать записанное и переписывать оленьей кровью (вместо чернил).

В 1898 году Богораз, отбыв наказание, приехал в Санкт-Петербург, привезя с собой массу всякого этнографического материала, в том числе полтора десятка былин. Ссылка нисколько его не перевоспитала — в будущем Владимира Германовича ждали метания между партиями, научные экспедиции, журналистика и романистика, стихи и проза, бесконечное противостояние властям (он раз двадцать привлекался к суду, неоднократно сидел, хотя и недолго, и уже не тяжело), два раза Богораз объехал земной шар, с санитарным отрядом прошел страшную мировую войну. Октябрь, как это часто случалось со старыми оппозиционерами, он не принял, в Гражданскую войну потерял семью, потом примирился с большевиками и завершил свою непростую жизнь окруженный почетом — на посту директора Музея истории религии и атеизма Академии наук СССР.

Но это всё в будущем, а в начале XX века записанные В. Г. Богоразом тексты былин породили массу надежд: а ну как еще где-то что-то есть! Кроме Колымского края, бытование былин зафиксировали в Нерчинске, Енисейской и Иркутской губерниях, в Амурской области. Конечно, былинными «очагами», такими как Барнаул, не говоря уже об Олонии, указанные местности не были. Но все-таки… Кое-что удалось обнаружить братьям Александру и Владимиру Железновым у уральских казаков, а М. П. Карпинскому — у гребенцев. Наконец, в мае 1902 года последовало распоряжение военного министра А. Н. Куропаткина об организации собирания народных песен в каждом казачьем войске — и работа закипела! А. А. Догадин обследовал районы поселения астраханских казаков, А. И. Мякутин — оренбургских. Но особо стоит отметить труды Александра Михайловича Листопадова (1873–1949), изучавшего народную песню в области Войска Донского — местности, откуда вышли все прочие казачьи войска России. Листопадов был сыном священника, окончил Новочеркасскую духовную семинарию, учительствовал в родной хуторской школе, пытался учиться в Московской консерватории и Московском университете — но закончить их не сумел. В октябре 1902-го — июне 1903 года А. М. Листопадов вместе с другим собирателем С. Я. Арефиным, получив финансовую поддержку Областного статистического комитета области Войска Донского, объездил в поисках песен Донской край (всего преодолев 2500 верст). В 1904 году, уже в одиночку, он совершил еще одну экспедицию по Дону. За это время удалось записать 720 казачьих песен: исторических, лирических, обрядовых и былин. В 1911 году вышел в свет сборник «Песни донских казаков, собранные в 1902–1903 гг. Выпуск 1», включавший 107 текстов. К тому времени Листопадов, также отметившийся в оппозиционной деятельности, оказался в ссылке в Саратове, где преподавал. В Новочеркасск он вернулся только после революции. И лишь с 1936 года смог, наконец, полностью отдаться любимому делу — казачьей песне. Он стал руководителем ансамбля донских казаков в Ростове-на-Дону.{34}

Былинный материал, полученный из казачьих районов, сильно отличался от того, что был записан в Олонецкой губернии. На Русском Севере былины исполнялись одним сказителем, у казаков же былины превратились в хоровые песни. У донцов сложился следующий порядок их исполнения: песню «заводит» «запевала» — лучший в хоре песенник, причем свой «запев» он иногда начинает особым, характерным для него «наигрышем» — короткой музыкальной фразой, состоящей из «довольно иногда затейливых мелодических фигурок», как бы давая этими «наигрышами» упражнение голосу, налаживая, «наламывая» его («наламаешь голос, он и катится»). «Запевала» всегда ведет песню, выполняя функцию дирижера, за ним держатся остальные песенники. Он «говорит», «показывает» песню с начала до конца, подбадривая своих товарищей «дружнее держать на голос», а «подголосников» — «брать на подголоски» и «выводить». Важную роль играет «подголосок» — он ведет самую высокую партию, он «душа песни». Без него песня кажется неполной, как бы хорошо ее ни исполняли другие голоса. Он оживляет мелодию, варьируемую средними голосами, дает песне ширь и свободный размах. Чем лучше подголосок знает песню, тем увереннее, красивее и разнообразнее его ходы. «На общем фоне музыкальной картины, которую образует основная мелодия с сопровождающими ее вариантами других голосов, — легкие, оригинальные мелодические переливы и скачки подголоска дают впечатление полноты и своеобразной законченности».{35} Как песни хоровые, былины в исполнении казаков не могли включать сотни стихов (как у сказителей Олонии). Они краткие, излагаются сжато, не так, как было принято исполнять бесконечно растянутые, наполненные всякими подробностями и повторами севернорусские «старины». У казаков пелось чаще всего про одно действие, один эпизод, рисовалась одна картина. Зачастую сохранилось лишь начало когда-то попавшей на Дон былины; исполнителей, судя по всему, не волновало ее продолжение, составляющее на Русском Севере главное содержание эпического сюжета. «Таким образом, — писал профессор В. Ф. Миллер, — „песня“ выдвинута на первый план перед сказанием».{36} По существу, это была уже не былина, а былинная песня. И все-таки, несмотря на свою скомканность и дефектность сохранившегося содержания, былинные песни казаков стали важным свидетельством широкого распространения в давние времена «старин» на всем пространстве русской жизни, а не только в Олонецкой или Архангельской губерниях.

На исходе XIX века многим казалось: после изысканий Рыбникова и Гильфердинга запасы эпоса на Русском Севере исчерпаны почти полностью. Серьезные ученые были заняты не бесплодными, как им представлялось, усилиями по поиску несуществующего, а систематизацией и анализом накопленного предшественниками. Так было вплоть до серии открытий новых территорий с живым звучанием былин, сделанных на рубеже XIX–XX веков молодыми исследователями — А. В. Марковым и А. Д. Григорьевым, Н. Е. Ончуковым, братьями Б. М. и Ю. М. Соколовыми. После их работ стало ясно, что скептики рано поверили в оскудение ресурсов Европейского севера России.

Обеспеченный выходец из духовного сословия, сын протопресвитера Успенского собора в Кремле, Алексей Владимирович Марков (1877–1917) обнаружил очередной «былинный очаг» еще будучи студентом историко-филологического факультета Московского университета. В августе 1898 года ему довелось побывать на восточном (Зимнем) берегу Белого моря, в селе Зимняя Золотица. Здесь состоялось его знакомство с 76-летним крестьянином Гаврилой Леонтьевичем Крюковым, от которого начинающий филолог записал сразу пять былин. Место было новое, еще никто из собирателей не забирался в эту часть Архангельской губернии, хотя уже у Киреевского имелись былины, переданные ему корреспондентами из Архангелогородчины. Гаврила Крюков, знакомство с которым произошло, как определял сам Марков, благодаря «счастливому случаю»,{37} сообщил студенту-исследователю, что в его селе есть и другие мастера и мастерицы «сказывать старины». Разговор определил направление поисков. В июне 1899 года Марков, получив финансовую поддержку Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии, отправился на Север, намереваясь произвести масштабную разведку — обследовать Зимний берег, перебраться на Терский берег Белого моря, а далее побывать в Мезени. На все это Марков планировал потратить месяц. На начальном этапе путешествия компанию ему должен был составить Александр Дмитриевич Григорьев (1874–1945), в тот год с отличием окончивший историко-филологический факультет. Путь в науку Григорьева не был прост. Родившись в Варшаве — одном из крупных городов тогдашней Российской империи, Александр Дмитриевич с раннего детства познал нужду. Когда мальчику было девять лет, его отца, фельдшера (в общем-то и без того человека небогатого), разбил паралич. Хлопоты по содержанию семьи, в которой кроме сына были и дочери, пали на сына и мать, женщину волевую. Еще гимназистом Александр начал давать уроки. В его детстве и юности было много унизительного и тяжелого — недоедание, дурная одежда, долги, которые наделали его метавшиеся в поисках выхода из финансового тупика родители. Только благодаря своему упорству, трудолюбию и таланту Григорьев сумел получить университетское образование в Москве.{38}

Отправляясь на Север, они с Марковым распределили направления поисков. Если Марков двинулся в направлении к северо-востоку от Архангельска, то Григорьеву, изначально также мечтавшему добраться до Мезени и пройти отсюда вверх по реке с одноименным названием, пришлось обследовать беломорское побережье западнее Архангельска. Повезло в результате обоим, хотя ни тому, ни другому не довелось пройти маршруты, о которых они мечтали изначально. Марков на целый месяц застрял в начальном пункте своего путешествия — знакомой уже Зимней Золотице, где, по словам исследователя, «оказалась такая богатая жатва по части собирания былин»,{39} что район его поисков Золотицкой волостью и ограничился. За 24 дня в двух селах, заключавших в себе 170 дворов, Марков собрал 109 старин, среди которых былин было 75. При этом за недостатком времени исследователь записывал тексты не у всех подряд крестьянских певцов и певиц (а их оказалось более двадцати), а только у таких, которых он счел лучшими. Но и их репертуар не был охвачен им полностью. Самой большой удачей того лета Марков считал знакомство с родственницей старика Гаврилы — Аграфеной Матвеевной Крюковой (1855–1921), от которой было записано неимоверно много — 60 старин («из которых 41 она выучила на Терском берегу, а другие 19 в Золотице)», заключавших в себе около 10 300 стихов.{40}

«Жатва» Григорьева была не менее обильной. Он проехал вдоль всего южного, так называемого Летнего, берега Белого моря, но тщательно обследовал только его западную часть — город Онегу и несколько окрестных деревень, проехав на запад от Онеги в общей сложности более 170 километров. Из 34 дней путешествия 16 ушли на переезды, а 18 — на поиск сказителей и непростые переговоры с ними (кое-где хромого Григорьева принимали за антихриста) и, собственно, на запись. В результате Григорьев записал 181 текст, в том числе 35 старин (былин и исторических песен). Стало ясно, что старины довольно широко распространены по берегам Белого моря, по течению и бассейну главных местных рек — Онеги, Северной Двины, Мезени и Печоры. Так был открыт новый крупный очаг эпической традиции, оказавшийся значительно севернее областей, уже изученных усилиями Рыбникова и Гильфердинга, в «стороне», по характеристике А. В. Маркова, «украйной, задленной, куда черный ворон не пролетывал, серый волк не прорыскивал, куда и пароходы-то заходят лишь в хорошую погоду».{41} Здесь, в отличие от Олонецкой губернии, старины больше пели женщины.

Первоначально молодые исследователи намеревались опубликовать результаты экспедиций одной книгой, но Григорьевподготовку текста затянул, и в итоге, в 1901 году, в свет вышли «Беломорские былины», собранные Марковым. В дальнейшем, сохранив дружеские отношения, ученые уже не совершали совместных изысканий. В 1901 году Марков возглавил новую экспедицию на Русский Север, в которой приняли участие музыковед A. Л. Маслов и фотограф-любитель Б. А. Богословский. Ими был обследован Терский берег Белого моря (тут записаны 38 старин и открыт, таким образом, новый эпический «очаг»). Посетив затем уже знакомый Зимний берег и сделав новые записи, экспедиция двинулась было по Северной Двине, но почувствовав, что это направление бесперспективно, вернулась в Москву. И в 1903-м, и в 1904 годах Марков совершал поездки по Архангельской и Олонецкой губерниям, осуществляя своеобразную разведку. Он надеялся напасть на новую эпическую «жилу». Находки были, но по результативности эти две экспедиции значительно уступали более ранним.{42} Наконец в 1909 году Марков, уже маститый ученый, прославившийся не только как собиратель, но и как теоретик фольклора, решает резко изменить район поисков. Его занимает Сибирь, откуда вышли легендарный сборник Кирши Данилова и записи С. И. Гуляева. В ходе поездки Марков посетил Нижний Новгород, по Каме добрался до Перми, но результаты оказались настолько незначительными, что исследователь отказался от дальнейших изысканий в этом направлении, перебрался в хорошо знакомую ему Архангельскую губернию и двинулся, обследуя села, вдоль берега Белого моря на запад. Здесь результаты были, но сравнительно с прежними экспедициями скромные. Напряженный труд, тяготы северных путешествий, волнения сказались на здоровье Алексея Владимировича. Экспедиций он более не совершал, решил сменить обстановку и в 1911 году переехал в Тифлис, где начал преподавать на местных Высших женских курсах. Переезд не пошел на пользу — климат Кавказа не нравился Маркову, физическое переутомление вылилось в нервное расстройство. На лето, спасаясь от изматывающего кавказского зноя, Алексей Владимирович приезжал в Подмосковье. Здесь, в разгар революционных событий, он и умер, едва достигнув сорокалетия.

Судьба Григорьева сложилась иначе. Как и Марков, окрыленный результатами первой экспедиции, Александр Дмитриевич продолжил свои поездки на Север. Летом 1900 года он обследовал Пинегу (за два месяца было записано 174 старины). А в 1901 году, приобретя для фиксации напевов фонограф, вновь прибыл сюда и записал на диковинный прибор уже слышанных ранее певцов. Затем добрался до села Кулой, спустился по одноименной реке до ее устья (записано 92 старины) и, пройдя на лодке вдоль беломорского берега 60 верст (в какой-то момент даже рискуя утонуть из-за сильного волнения на море), добрался до устья Мезени, откуда двинулся по реке, продолжая собирать фольклор (записано 120 старин). Вернувшись в Москву, собиратель сосредоточил усилия на издании собранного им колоссального по объему материала. В экспедиции Григорьев больше не ездил. Ему хотелось подойти к публикации текстов по-новому — поместить карту с указанием мест, где была записана живая эпическая традиция, издать нотные приложения напевов, благо это теперь позволяли сделать записи певцов, имевшиеся на валиках фонографа. Но в те времена все это было довольно непросто технически. Лишь к концу 1904 года вышел в свет первый том «Архангельских былин и исторических песен», включавший онежские и пинежские материалы. В 1910 году появился третий том — кулойский. Печатание второго, мезенского, тома задержалось. В конечном итоге в России он таки не был тогда опубликован. Во время Первой мировой войны Варшава, где в местном университете преподавал А. Д. Григорьев, подверглась оккупации немцев. Ученый успел эвакуироваться, но все его бумаги, записи, валики фонографа и сам фонограф погибли. Ему удалось вывезти с собой только материалы второго, неизданного тома. В годы Гражданской войны в багаже ученого мезенский том проделал страшный, скорбный путь — сначала в Сибирь, а затем в эмиграцию в Польшу и, наконец, в Чехословакию. Лишь в 1939 году в Праге, на деньги чешской Академии наук и искусств, многострадальный второй том был опубликован.

Еще один очаг живой эпической традиции обнаружил человек, не имевший даже высшего образования, — сын сарапульского торговца Николай Евгеньевич Ончуков (1877–1942), деятельностью своей словно стремившийся доказать, что времена увлеченных дилетантов, вроде П. В. Киреевского и С. И. Гуляева, еще не прошли. Получив фельдшерское образование, Ончуков пристрастился к журналистике, а оказавшись в Петербурге, завязал контакты с Этнографическим отделением Русского географического общества, да такие тесные, что летом 1901 года по заданию этой организации отправился на Печору — «самую восточную из больших северноевропейских рек».{43} В тот год он не преуспел в собирательстве — местное население было занято рыбным промыслом. В 1902 году Ончуков прибыл на Печору раньше, весной, и сумел записать 82 текста. Результатом поездки стала вышедшая в 1904 году в свет книга «Печорские былины», явившаяся очередным потрясением для научной общественности. В дальнейшем Ончуков переключился с былин на собирание северных сказок, первые записи которых начал делать еще на Печоре. Ради сказок он объездил Архангельскую и Олонецкую губернии, и здесь его также ждал успех. Подобно Григорьеву, в годы Гражданской войны журналист Ончуков выбрал белых, докатился вместе с ними до Иркутска, но в эмиграцию не отправился, возвратился в Ленинград, где преподавал в университете, писал научно-популярные книжки по истории и фольклору, продолжал совершать экспедиции за сказками — вплоть до своего первого ареста и ссылки в 1931 году. Роковым для него оказался арест 1939 года. Николай Евгеньевич был осужден на 10 лет и на свободу уже не вышел.

Сравнительно с А. Д. Григорьевым и тем более Н. Е. Ончуковым судьба их младших современников, братьев-близнецов Бориса Матвеевича (1889–1930) и Юрия Матвеевича (1889–1941) Соколовых, сложилась довольно благополучно. Сыновья профессора Московского университета Матвея Ивановича Соколова (его учеником был А. Д. Григорьев), они с детства были окружены коллегами отца по историко-филологическому факультету, среди которых находился их будущий учитель, знаменитый Всеволод Федорович Миллер (его учеником, кстати, являлся А. В. Марков). Выбор историко-филологического факультета был, конечно, предопределен всей атмосферой дома, в которой выросли братья. Фольклор занимал их с самого детства. Оказавшись на каникулах летом 1907 года в гостях у родственников под Рыбинском, братья-первокурсники познакомились с Екатериной Шарашовой, кухаркой их бабушки, от которой Борис Соколов записал отрывки нескольких былин. Родом эта женщина была из Белозерского уезда Новгородской губернии. В. Ф. Миллер активно отстаивал теорию об особой роли Новгорода в процессе создания и распространения былин. Вольным Новгородом, как мы помним, бредил еще П. В. Киреевский. Однако никаких доказательств существования здесь очага эпической традиции вплоть до начала собирательской деятельности Соколовых обнаружить не удавалось. Совпадение теоретических выкладок их учителя с информацией, полученной от бабушкиной кухарки, подтолкнуло братьев к мысли об экспедиции в Новгородскую губернию, которую, несмотря на почти вековые ученые разговоры, так никто толком и не обследовал. Летом 1908 года Соколовы выехали в Белозерский уезд. Избрав в качестве базы родную деревню Шарашовой Терехово-Малахово, братья принялись обследовать окрестности. Былины и исторические песни были, но немного, в основном попадались сказки. В следующем, 1909 году Соколовы направились в Кирилловский уезд Новгородской губернии. С юга на север они проехали около двухсот верст, обследовав более двадцати населенных пунктов. Как и для их предшественников, самым сложным оказалось установить доверительные отношения с крестьянами. В каждой деревне их поначалу встречали настороженно. Незнакомые люди, одинаковые с лица, приехали из далекой Москвы за песнями и даже готовы за такую ерунду деньги платить! В крестьянской голове возникало подозрение: «Не на добро едут». Впоследствии братья с юмором описывали, как крестьяне предполагали в них то некую «тайную полицию», которая за песни может и в острог упечь, то, наоборот, «бунтарей», «поликанов» (политиканов), «забастовщиков», которые вот-вот начнут жечь деревню. Подглядев, как путешественники на карте намечают маршрут движения, сделали новый вывод: «японские шпионы». Кто-то разглядел в студентах облеченных властью лиц, явившихся «крепостное право ворочать». А когда мужик, у которого братья что-то купили, заплатив серебряный гривенник, на всякий случай попробовал денежку на зуб да со страху надавил с такой силы, что гривенник погнулся, в деревне сделали новое предположение: «фальшивомонетчики». Иногда эти фантазии приводили к явлению полиции, проверке документов. Но все-таки постепенно удавалось найти кого-нибудь посмышленее, с его помощью расположить людей к себе, расшевелить, а уж когда начиналась запись на привезенный фонограф, от желающих что-нибудь рассказать или спеть отбоя не было. Правда, демонстрация работы чудо-машины иногда приводила к неожиданному результату — братьев принимали за нечистую силу и даже за двух антихристов сразу. И вновь приходилось успокаивать и разубеждать людей. К сожалению, в каждой деревне Соколовым приходилось проходить все этапы сближения заново, и на это уходило достаточно много времени.{44} Сказки по-прежнему преобладали над старинами количественно, но все-таки попадались и былины, и исторические песни, а следовательно, молодым исследователям все же удалось обнаружить еще один регион, где сохранилась живая эпическая традиция.

На то, чтобы издать свои материалы, братья потратили еще несколько лет. За это время они успешно окончили университет, были оставлены при нем для подготовки к профессорскому званию, приступили к преподаванию и опубликовали первые теоретические работы по русскому эпосу. Лишь в 1915 году вышла в свет тиражом тысяча экземпляров их книга «Сказки и песни Белозерского края», но ее появление ознаменовалось скандалом.{45} В апреле 1915 года братья сдали книгу в магазин на продажу, а уже в мае дальнейшая ее продажа была запрещена по решению Академии наук, финансировавшей издание. Причиной стало непристойное содержание отдельных сказок. Разойтись успели лишь чуть более 150 экземпляров. Самое забавное в этой истории было то, что в ноябре того же года та же Академия наук наградила Соколовых за этот же фольклорный сборник премией в размере 500 рублей. Братья начали раздаривать книгу специалистам, а в мае 1917 года (когда, кажется, пали всякие цензурные препоны) обратились в Академию с просьбой разрешить продажу оставшейся у них части тиража. Ответ их озадачил: запрет был снят, но в письме сообщалось, что в случае начала преследования издания со стороны прокурорской власти «законными ответчиками» будут Соколовы. В итоге собиратели так и не решились возобновить распространение книги через магазины.

В том же 1915 году, когда книга братьев была запрещена, Соколовы ярко проявили себя еще на одном поприще — популяризации фольклора. В 1910-х годах продолжалась практика выступлений привезенных из разных глухих мест в Центральную Россию народных певцов. Братья оказали большую поддержку приехавшей в Москву сказительнице Марии Дмитриевне Кривополеновой (1844–1924) и активно продвигавшей ее актрисе Ольге Эрастовне Озаровской (1874–1933). История появления этого творческого дуэта такова. В поисках жанра Озаровская летом 1914 года отправилась на пароходе в верховья Пинеги. Впечатления от поездки остались самые приятные, и летом следующего года Ольга Эрастовна повторила опыт — приехала в деревню Великий Двор (под Пинегой) и остановилась у знакомой хозяйки, у которой гостила в прошлом году. Сыну московской гостьи Васильку во время прогулки попалась навстречу старушка-нищенка лет семидесяти «с очень симпатичным, немного жалким лицом и трогательным, каким-то детским выражением… Стала кланяться, креститься».{46} Подросток пожалел бедную женщину, прибежал к маме и попросил «что-нибудь» для нищенки. В то утро Марии Дмитриевне Кривополеновой, или попросту «Махоне» (а та нищенка была именно она!), достался целый пятак. По тем временам немало, редкая удача!

Судьба не баловала женщину. Родилась Мария в бедной крестьянской семье в деревне Усть-Ежуга, при впадении реки Ежуги в Пинегу. Отец умер, осталась мать с четырьмя детьми, жили с ними и дед с бабкой. Дедушка, которому было лет сто, частенько развлекал внуков сказками и былинами, которых знал много. Махоня (тут и имя отразилось, и намек на малый рост, невидную внешность) с десяти лет начала просить милостыню и побиралась до самой свадьбы. Продолжала она нищенствовать и выйдя замуж — хорошего мужа бедной девушке не досталось, женившийся на ней пьяница, по большей части скитавшийся невесть где, в конце концов был убит на большой дороге такими же бродягами, как сам. Дети поумирали. Оставшаяся в живых дочь вышла замуж за ровню — бедняка. Махоня осталась одна и на старости лет продолжала скитаться по деревням, собирая куски. Благодаря подававших, она пела старины и рассказывала сказки — те, которые помнила с детства. Запомнилась ей встреча с загадочным «хромцем» (А. Д. Григорьевым), послушавшим ее старины и что-то записавшим на удивительную машину с трубой. Летом 1915 года дочь Махони тяжело заболела, и Кривополенова решила отправиться за подаянием в Архангельск, чтобы хоть как-то поддержать родных. Капитан из жалости посадил ее на пароход, но судно село на мель, и пришлось нищенке пойти побираться в ближайшую деревню — Великий Двор. В то счастливое утро, когда Махоня получила от маленького барина пятачок, она запомнила щедрый дом и решила наведаться на следующий день — а вдруг еще подадут?! Подошла к избе, села на лавочку и принялась ждать, а от нечего делать — петь старины, увлеклась настолько, что и не заметила, как подошла к ней потрясенная услышанным Озаровская.

Эта встреча перевернула судьбы обеих женщин. Профессиональная эстрадница, читавшая публике со сцены стихи, юмористические рассказы и фрагменты из русской классики, присмотрелась к нищенке — маленькая, старенькая, во рту всего три зуба, но произношение четкое, голос сильный, дыхание правильное. Спросила: «Бабушка, поедем в Москву?» Старушка, не задумываясь, ответила: «Поедем!»{47} В Москве перед концертом выступил с речью Б. М. Соколов. Публика внимательно слушала молодого и уже известного ученого. Наверное, Кривополенова мало тогда что поняла из его красивых слов: «символ народного единства», «дивные жемчужины разных эпох», «остатки отдаленнейшей исторической эпохи», «отзвуки поэзии дружинников», «песни скоморохов», «поэзия княжеского терема, боярских хором», «городской многошумной площади» и «чистого поля, зеленой дубравы и матери сырой земли».{48} Последовавшее затем выступление Марии Дмитриевны (теперь так, по имени-отчеству!) имело оглушительный успех. После Москвы Озаровская повезла свою новую приятельницу в Тверь, а оттуда в Петроград. И везде их ждал восторженный прием. Озаровская исполняла сказки, побывальщины, рассказывала о своем знакомстве с бабушкой, о ее судьбе. Затем выходила Кривополенова, и публика, затаив дыхание, слушала былины, скоморошины, исторические песни, исполняемые маленькой, сухонькой старушкой в расписных валенках и пестром платочке. Уехав от дочери нищей, Мария Дмитриевна вернулась через несколько месяцев знаменитой, обласканной публикой, осыпанной подарками и деньгами. Дочь умерла, остались зять и внуки, возникли неизвестно откуда какие-то родственники — все они принялись тянуть из бабушки деньги, а непривыкшая к богатству Кривополенова начала всё с радостью раздавать направо и налево. Одной только внучке накупила сразу 20 сарафанов! А деньги не кончались, но не в них было главное — Махоня почувствовала вкус славы. В конце зимы 1916 года она сама приехала в Москву. И начался их с Озаровской масштабный гастрольный тур — Саратов, Харьков, Ростов-на-Дону, Москва, Таганрог, Новочеркасск, вновь Ростов-на-Дону, Екатеринодар, Москва, Вологда, Архангельск.{49} В Харькове публика буквально носила сказительницу на руках, в Ростове-на-Дону в газетах отчаянно спорили о масштабе таланта Кривополеновой, в Москве великий С. Т. Коненков вылепил ее бюст, а затем еще и вырезал из дерева знаменитую «Вещую старушку», интеллектуальные кумиры того времени почтительно целовали ее крестьянскую руку. Русское географическое общество вручило неграмотной старушке медаль и диплом «за полезные научные труды». Уставшая и, как казалось тогда, надежно материально обеспеченная Мария Дмитриевна возвратилась домой. А Озаровской приобретенная известность спасла жизнь — вернувшись из гастролей, она, с целью сбора былин, решила проехать по Кулою, где на Сояне ее едва не убили местные крестьяне, приняв ни много ни мало за «ерманьску императрицу», явившуюся в их глушь то ли снимать «планты» местности, то ли «смотреть, как мины в мори спушшены» (уже два года шла Первая мировая война).{50} От окружившей ее толпы из полтораста мужиков, державших за пазухой по здоровенному камню, актрису спас местный священник, узнавший ее по материалам из газет. В том же 1916 году энергичная Ольга Эрастовна выпустила книгу «Бабушкины старины», собрав в ней былины, скоморошины, исторические песни и баллады из репертуара своей подруги Кривополеновой. Благодаря этой книге имена Озаровской и Кривополеновой навсегда вошли в русскую фольклористику.

Революция и Гражданская война прервали деятельность творческого тандема. Лишь в 1920 году Ольга Эрастовна узнала о судьбе Махони. Родственники быстро высосали из нее все деньги и выставили на улицу. Опять начались скитания по чужим углам, нищенская жизнь. Вчерашняя звезда теперь за кусок хлеба выступала перед красноармейцами. Озаровская обратилась в Наркомат просвещения, Кривополеновой помогли, назначили паек и пенсию, одели, а затем и пригласили в Москву. Здесь с ней встречался нарком А. В. Луначарский — сам приезжал на квартиру Озаровской, где остановилась старушка. С этим визитом связан любопытный эпизод, характеризующий Марию Дмитриевну. Наркома в тот знаменательный день ждали «с часу на час», а Луначарский явился только вечером. Озаровская возвестила: «Бабушка, Анатолий Васильевич приехал!» Та сурово ответствовала из-за двери: «Марья Митревна занята. Пусть подождет». Нарком прождал сказительницу целый час, наконец та вышла к нему: «Ты меня ждал один час, а я тебя ждала целый день. Вот тебе рукавички. Сама вязала с хитрым узором. Можешь в них дрова рубить и снег сгребать лопатой. Хватит на три зимы…»{51} Луначарский был покорен — даже возил Махоню к себе в гости на автомобиле.

В 1921 году в Москве состоялись последние выступления Кривополеновой. И снова с большим успехом. Получив деньги, паек, крестясь на портрет Ленина, Махоня отбыла домой. И снова быстро скатилась до нищеты. Подробности истории смерти восьмидесятилетней сказительницы Озаровская узнала от местного школьного учителя: «Я и еще несколько человек сидели в одном доме, как бабушка попросилась ночевать. Бездомная, почти совсем слепая, она занемогла и лежала на печи в сильном жару. В бреду она затянула былину и, пробудившись от собственного пения, очнулась. Увидев же, что сидят все любители ее старин, она уже сознательно стала петь и пела, пела… вплоть до агонии, когда за нею приехали сродники».{52}

О. Э. Озаровская продолжала заниматься фольклором, но теперь уже как исследователь. Летом 1921 года она возглавила Северную экспедицию по собиранию народной словесности в Архангельской губернии на реку Кулой и среднее течение реки Пинеги. Средства на экспедицию были выделены Наркомпросом. Разоренный противостоянием красных и белых край поразил «Московку» (так местные жители называли Озаровскую). Местные ее узнали и тоже поразились: «Да где ж твоя басота (красота), да где ж твоя лепота? Весь тук (жир) сронила…»{53} За страшные годы смуты Ольга Эрастовна сильно отощала. В известной мере само это путешествие было вызвано потрясениями мировой и Гражданской войн — Озаровская узнала о гибели собрания А. Д. Григорьева в Варшаве и мечтала провести экспедицию «по следам Григорьева». Ей хотелось посмотреть, какие изменения произошли в местной эпической традиции, и, может быть, восстановить, как ей казалось, утраченное. Участники экспедиции записали 100 валиков с двумястами мелодиями — 40 былин, 40 сказок, 600 песен, заговоры, частушки, колыбельные и детский фольклор. В 1925 году Озаровская вновь возглавила экспедицию (на этот раз от Архангельского общества краеведения). Теперь она обследовала верхнее течение реки Пинеги, составила описание местного свадебного обряда, записала сказки, песни, частушки. Итоги своих изысканий Ольга Эрастовна подвела публикацией в 1931 году книги сказок «Пятиречие» (в честь пяти северных рек, столь любимых фольклористами). Работа над рукописью «съела» остатки сил тяжелобольной Озаровской. Собирательница ослепла и через два года после выхода книги в свет умерла. Большая часть полученных в ходе экспедиций 1921 и 1925 годов материалов не дошла до читателя, часть была опубликована лишь в 2000 году.

Несмотря на свою широкую прижизненную известность и опубликованные книги О. Э. Озаровская все-таки была дилетанткой. Но именно она открыла счет фольклорным экспедициям на Русский Север после 1917 года. А первые по-настоящему научные и масштабные экспедиции в советское время состоялись только во второй половине 1920-х годов. В 1926–1928 годах братья Соколовы возглавили экспедицию «по следам Рыбникова и Гильфердинга». Отличаясь с юности демократическими взглядами, после Октябрьской революции они охотно пошли на сотрудничество с новой властью. В советское время их часто критиковали за немарксизм и вообще «отсталые» взгляды (об этом речь еще впереди). Однако критика не мешала братьям вести активную преподавательскую деятельность, иметь учеников, выступать в роли организаторов музеев и институтов, писать и издавать замечательные работы, делать довольно успешную научную карьеру. Показательно, что Борис Матвеевич Соколов, практически до самой кончины занимавший пост директора Центрального музея народоведения в Москве, в 1930 году принял в качестве агитатора активное участие в проведении сплошной коллективизации. Считается, что именно поездка в суровую зиму в числе стотысячников в Калужскую область привела к болезни, которая и свела ученого в могилу. Юрий Матвеевич пережил брата на десять с небольшим лет. Он скончался в Киеве от сердечного приступа. Чрезвычайно много сделавший в советское время для организации изучения фольклора народов СССР, Ю. М. Соколов на тот момент занимал пост директора Института фольклора Академии наук Украины и носил высокое звание академика.

Что касается экспедиции 1926–1928 годов, то в ее задачу входило выяснить, как эволюционировал эпос почти за шестьдесят лет, прошедших со времени экспедиции А. Ф. Гильфердинга, и почти семьдесят с момента открытия «Исландии русского эпоса» П. Н. Рыбниковым. За три экспедиционных лета ученые обследовали Заонежье, Кенозеро, Пудожский край и Водлозеро. Результаты были значительными — записать удалось 70 былин («больше, чем Гильфердинг», — не без гордости замечал Б. М. Соколов){54} от 135 сказителей, живших в дюжине деревень, обследованных собирателями. Успех объяснялся как раз тем, что советская экспедиция двигалась именно «по следам» прежних собирателей — демонстрация местным старикам томов гильфердинговского сборника, чтение помещенных в нем биографий сказителей неизменно располагали к фольклористам крестьян, после разверстки и реквизиций Гражданской войны вообще-то довольно недоверчивых к чужим людям. Каждому хотелось тоже попасть в книжку и послушать, как его голос звучит на фонографе. Правда, сохранившиеся у крестьян воспоминания о Гильфердинге за прошедшие десятилетия обросли легендами, в частности, о том, как «генерал хорошо награждал». Это, как писал Ю. М. Соколов, пробуждало «ожидание еще больших наград от нас, внося иногда нежелательную струю в отношения».{55} Итогом трехлетней работы стал сборник «Онежские былины», вышедший в свет только в 1948 году, когда Соколовых уже не было в живых.{56}

Особое внимание экспедиция уделяла потомкам известных сказителей. Хотелось выяснить, как былинная традиция сохраняется в их семьях. С этой целью Соколовы побывали в доме знаменитого И. Т. Рябинина в деревне Гарницы Сенногубской волости Петрозаводского уезда, выстроенном сказителем после своего московского триумфа 1894 года. Ивана Трофимовича уже не было в живых (он умер в 1908 году). В доме жили его потомки, бережно сохранявшие вещи, оставшиеся после знаменитого певца. Собирателям показали шкаф, диван, кровать, стулья, кофейник, семейные портреты, зеркало, про которое было сообщено, что оно подарено сказителю после концерта в Мраморном дворце, грамоту 1894 года и заграничный паспорт. Особое внимание гостей привлек бюст И. Т. Рябинина работы Д. С. Стеллецкого. Иван Трофимович был женат дважды. Имея во втором браке двоих родных сыновей Василия и Павла, он как к родному относился к пасынку — Ивану Рябинину-Андрееву. Иван Герасимович стал наиболее увлеченным последователем Ивана Трофимовича в исполнении былин. Еще в 1921 году Рябинина-Андреева приглашали в Петроград, где его пение слушал профессор В. Н. Всеволодский-Гернгросс. Выяснилось, что И. Г. Рябинин-Андреев знает 15–16 былин, из них записано было девять. В 1926 году сказитель умер. Членам экспедиции Соколовых удалось пообщаться с его сыном Петром Ивановичем и родным внуком И. Т. Рябинина Петром Васильевичем. Они и жили, разделившись, в родовом доме, и оба знали былины, но Петр Васильевич помнил две былины и, хотя имел красивый тенор, пел как-то вяло, долго заставлял себя уговаривать и стеснялся. Другое впечатление произвел Петр Иванович Рябинин-Андреев, который вел себя как готовый артист, жаждущий признания. Ему и суждено было стать продолжателем легендарной рябининской традиции исполнения былин. Впрочем, он лишь мастерски воспроизводил кое-что из того, что уже было записано от его отца и знаменитых стариков Рябининых — Ивана и Трофима.

Настоящей сенсацией стало открытие членами экспедиции двух по-настоящему талантливых исполнителей — семидесятилетнего Федора Андреевича Конашкова, от которого удалось записать 19 былин (столько же, сколько Рыбников и Гильфердинг зафиксировали от Трофима Рябинина), и потрясшего Соколовых 69-летнего Григория Алексеевича Якушова, спевшего 37 былин общим объемом в 10 тысяч стихов. Их Соколовы даже хотели повезти в Европу, но времена изменились, и поездка не состоялась. И все же общее впечатление от экспедиции было неутешительным. Б. М. Соколов сделал вывод, что «в скором времени былины ожидает вымирание. Более молодое поколение почти не знает их — былины продолжают еще существовать лишь благодаря старикам и старухам в возрасте от 60 до 100 лет».{57} Однако подобный пессимизм не мог служить основанием для прекращения фольклорных изысканий.

Любопытно, что одновременно с москвичами Соколовыми, деятельность которых финансировалась Государственной академией искусствознания, на Русском Севере в 1926–1929 годах работали комплексные экспедиции, организованные ленинградским Государственным институтом истории искусств, обследовавшие Заонежье, Пинегу, Мезень и Печору. В составе этих экспедиций принимали участие как опытные, так и начинающие фольклористы, многим из которых в будущем предстояло стать крупными учеными, исследователями фольклора, — А. М. Астахова, Н. П. Колпакова, И. В. Карнаухова, А. И. Никифоров и др. Из числа участников этой экспедиции особо хотелось бы выделить Анну Михайловну Астахову (1886–1971). Участие в первой поездке в Заонежье в 1926 году перевернуло жизнь сорокалетней учительницы, мечтавшей о научной карьере, но ранее планировавшей заниматься историей русского стиха. Вся ее последующая долгая жизнь будет связана с былинами. Астахова станет редактором многочисленных сборников былин, автором фундаментальных работ по русскому эпосу. А главным героем ее изысканий станет именно Илья Муромец. Не случайно в 1958 году ею будет издано академическое издание свода былин и сказок об Илье Муромце, собранных за сто лет, с развернутыми комментариями и добротной статьей-исследованием. Эта книга — настоящий путеводитель в мире былинных сюжетов, связанных с Ильей. Она явилась этапным произведением о главном русском богатыре, таким же, каким была за 90 лет до того вышеупомянутая фундаментальная монография Ореста Федоровича Миллера «Илья Муромец и богатырство киевское».

Экспедициями 1920-х годов открывается новый, советский этап в собирании и изучении эпоса, сопровождавшийся систематическими поездками ученых за былинами. Эти поездки довольно щедро финансировались государством, стремившимся опекать и собирателей, и сказителей, со всеми вытекающими отсюда положительными и отрицательными последствиями. Ну, об этом речь еще будет. Пока же отметим, что к концу 1920-х годов в распоряжении любителей русского фольклора имелось свыше двух тысяч текстов былин, раскрывающих 70–80 эпических сюжетов.{58} Благодаря самоотверженной работе собирателей образованная русская публика и узнала про благодушного, хотя и не всегда справедливого князя Владимира, про вежливого и благородного Добрыню Никитича, про непорядочного и нахального Алешу Поповича (среди «подвигов» которого поединок со страшным Тугарином кажется исключением), про женолюбивого франта Чурилу Пленковича, про страстного и цельного Михайлу Потыка, про отчаянного Василия Буслаева, про несчастного Дуная Ивановича, про богатого провинциала Дюка Степановича, про неразумного Ставра Годиновича и его умную жену и про многих других. И среди этих замечательных героев особо выделяется старый казак и крестьянский сын Илья Муромец, никогда не изменяющий своему типу — «типу спокойной, уверенной в себе, скромной, чуждой всякой аффектации и хвастовства, но требующей к себе уважения силы» (А. Ф. Гильфердинг).{59} Теперь, поняв, «откуда что взялось», обратимся к этому центральному герою русского эпоса и попытаемся для начала составить его былинную биографию.

Глава вторая ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ГЕРОЙ РУССКОГО БЫЛИННОГО ЭПОСА

Между тем настает великий день, посвященный играм богатырским

К. Н. Батюшков. Предслава и Добрыня
Славное богатырское прошлое Руси — эпоха стольнокиевского князя Владимира. При дворе этого эпического правителя — который, как известно, сам никаких подвигов не совершает — собираются разные по характеру и облику герои, обладающие колоссальной физической силой. В былинах так называемого киевского цикла богатырская биография молодца начинается с того момента, когда он отправляется в Киев, или оказывается в самом Киеве, или же выезжает из него. Слова о том, что «во стольном во городе во Киеве, у ласкового князя у Владимира заводилось пированье-столованье, почестен пир», служат началом значительной части былин. На богатом пиру в гридне княжеской находится место и для князей, и для сильных могучих богатырей, и для бояр толстобрюхих, и для купцов пребогатых, и для крестьян православных (вариант: мужиков деревенских). Гости вволю наедаются и напиваются, становятся «пьянёхоньки и веселёхоньки», шумят и хвастаются: богатый — золотой казной, богатырь — могучей силой, умный — отцом, матерью, а безумный — молодой женой. Кто хвастает своей «удатью», кто своей «участью», кто добрым конем, а кто цветным платьем. Скоро-скоро наступит апогей праздника — по палате между пирующими начнет похаживать сам Владимир-князь: «с ноги на ногу он переступыват, сапог-то о сапог поколачиват, желтыми кудрями принатряхиват, белыми-то ручками розмахиват, золотыми персьнями принашшалкиват». Тут уж самое время Ставру Годиновичу сделать неосторожное заявление или, например, сцепиться повздорившим за столом Офимье Чусовой вдове и Овдотье Блудовой вдове — и пойдет развитие былинного действа. Бывает, и сам Владимир, пройдясь среди людей, привяжется к тоскливо уставившемуся в свою тарелку Ивану Годиновичу с вопросом: почему тот «не пьет, не кушает, белой лебедушки не рушает»? Или вдруг примется князь не к месту скучать и жаловаться, что в Киеве-де добры молодцы все поженены, а красны девушки все замуж «подаваны», а холостым живет и таковым слывет только он один — киевский владыка. Тут-то богатыри Дунай Иванович с Добрыней Никитичем и получат от князя трудное задание…

Вариантов, как бы могло начаться эпическое действо, мало. Но в былинном сюжете, интересующем нас в рамках предмета настоящей книги, праздничный пир прерывается появлением некого дородного доброго молодца, который, въехав в Киев, сразу направляется на широкий княжеский двор, «становит» посреди двора своего коня и, привязав его к «дубову столбу» за серебряное кольцо, смело идет в «палаты белокаменные», входит в столовую, размахивая дверь «на пяту», кладет крест «по-писанному», все поклоны совершает «по-ученому» — князю с княгинею (в тех вариантах былин, где Владимир уже обзавелся супругой, красавицей Опраксеей) и «на все на три на четыре на сторонки» низко кланяется. Ему подносят чару зелена вина, молодец принимает ее «единой рукой» и выпивает «единым духом». Теперь с гостем можно и заговорить. На вопрос князя о том, каким именем пришедшего звать, каким отчеством величать, вошедший представляется старым казаком Ильей Муромцем Ивановичем. Далее Илья сообщает князю, что проехал в Киев из Мурома «дорогой прямоезжею». Гости, могучие богатыри, или сам Владимир-князь, пытаются уличить «детину» (или, вариант, «мужичищо-деревенщину») во лжи: ведь указанным маршрутом «и на добром коне никто да не проезживал» и «туда серый зверь да не прорыскивал», даже «птица черный ворон не пролетывал» — слишком опасно, ибо засел там Соловей-разбойник Одихмантьев сын:

То как свищет Соловей да по соловьему,
Как кричит злодей разбойник по звериному,
То все травушки-муравы уплетаются,
А лазуревы цветки прочь отсыпаются,
Темны лесушки к земли вси приклоняются,
А что есть людей, то вси мертво лежат.{60}
Так сказано в варианте былинного сюжета, исполненного знаменитым кижанином Трофимом Рябининым, в записи А Ф. Гильфердинга.[2]

Илью Муромца не смущает грубость собравшихся, ведь он уверен в своей правоте — страшный Соловей-разбойник висит «прикованной» к стремени булатному богатырского коня. Сведав об этом, потрясенный князь встает «скорешенько да на резвы ножки» и, накинув «кунью шубку на одно плечко», а «шапочку соболью на одно ушко», в сопровождении гостей выходит на свой широкий двор. Так и есть — перед ними связанный Соловей-разбойник. Владимиру приходит фантазия потешиться, он требует, чтобы захваченный злодей засвистал по-соловьему, зарычал по-звериному (в варианте сборника Кирши Данилова: по-туриному, а еще, вдобавок, и зашипел по-змеиному). Разбойник соглашается только после того, как сам Илья повторяет просьбу князя, присовокупив к ней требование: пусть его пленник в целях безопасности первых лиц государства засвистит в «пол-свиста соловьего», а зарычит «во пол-крыку звериного». Раненный богатырем Соловей (Илья выбил у него правый глаз), утомленный переездом в Киев в некомфортных условиях, просит поднести ему чару зелена вина — тогда его «раночки кровавы порозойдутся», «уста сахарнии поросходятся» (в варианте Трофима Рябинина). Владимир самолично поспешает в «горенку», наливает чару зелена вина в полтора ведра и даже разводит ее «медами стоялыми». Соловей выпил «чарочку», как полагается, одним духом и засвистал, и зарычал, и зашипел. Правда, злодей не выполнил условие Ильи, так что от его свиста и рыку

…князи-бояра испугалися,
На корачках по двору наползалися,
И все сильны богатыри могучие.
И накурил он беды несносныя:
Гостины кони со двора разбежалися,
И Владимир-князь едва жив стоит
Со душой княгиней Апраксевной.
Так описано произошедшее в сборнике Кирши Данилова.{61} Вообще, сказители любили посмаковать те негативные последствия, которые имел соловьиный свист-рык-шип. В варианте, записанном в селе Павлове Нижегородской губернии и дошедшем до нас в составе сборника П. В. Киреевского, Киеву нанесены большие убытки:

Сняло у палат верьх по оконички.
Разломало все связи железные,
Попадали все сильны могучи богатыри,
Упали все знатны князи-бояря,
Один устоял Илья Муромец.{62}
Князь с княгиней выжили только потому, что Илья проявил о них заботу и на всякий случай заранее предложил князю («Не во гнев бы тебе, батюшка, показалося») схоронить его «под пазушку», а княгиню «закрыть под другою». Трофим Рябинин сгустил краски еще больше:

Маковки на теремах покривились,
А околенки во теремах рассыпались
От него, от посвисту соловьяго,
А что есть-то людюшок, так вси мертвы лежат;
А Владимир-князь-от стольнё-киевской
Куньей шубонькой он укрывается.{63}
(Здесь Владимир-князь пока еще холостяк.)

Выпустив государя с супругой «из-под пазушок», Илья тут же (в варианте из сборника Киреевского) взял коварного «Соловейку за вершиночку, вывел его за княженецкой двор, кинул его выше дерева стоячего, чуть пониже оболока ходячего», так что, долетев до «сырой земли», «расшиб Соловейко свое все тут косточки». В варианте, записанном в 1928 году в деревне Семеново на реке Шале Пудожского района от 58-летнего Павла Миронова комиссией фольклористов, возглавляемой Б. М. Соколовым, Илья хватает Соловья «за резвы ноги»:

А ударил ли его трупушку о корпитов пол, —
А разлетелось на дребезги;
А ён собрал его ли в кучу великую,
А ён наклал ли дров ли огня горюцего,
А сожгал его да на цистом поли.{64}
От Соловья, таким образом, не остается ничего. Эти шокирующие описания полного уничтожения трупа или его рассеивания на отдельные косточки достаточно любопытны. В них отразилось народное представление о том, что смерть физическая еще не означает полного исчезновения. Отлетевшая душа может вернуться в свое прежнее вместилище, и тогда тело оживет. Представление об этой где-то пребывающей «внешней» душе отразилось в известной сказке о Кощее Бессмертном, у которого «смерть» в игле, игла в яйце, яйцо в утке и т. д. Вот чтобы не произошло нежелательного оживления, вместилище (тело) необходимо уничтожить — в данном случае разнести на мелкие кусочки и сжечь где-нибудь подальше.{65}

Рябининский вариант освобождает киевлян даже от лицезрения сцены гибели разбойника. У Трофима Григорьевича Илья «скорошенько» уселся на доброго коня, вывез Соловья во чисто поле, где и срубил ему «буйну голову», приговорив, что полно-де Соловью «свистать и крычать», «полно-тко слезить да отцей-матерей», «полно-тко вдовить да жен молодыих» и «спущать-то сиротать да малых детушок». Так или иначе, разделавшись с разбойником, Илья вернулся в княжескую палату, «к обеду княженецкому», за «столы окольния», «за скатерти за браныя», «за кушанья розноличныя». Началась служба Ильи Муромца у князя Владимира.

Само собой разумеется, служба эта проходит вдали от Киева: все-таки богатырь — не боярин кособрюхий, отирающийся при дворе. Значит, место Ильи — на заставе богатырской. Где находится та застава, в былинах сообщается довольно неопределенно: где-то «под Киевом», «на степях на Цицарских». Илья занимает здесь место атамана, податаманьем при Муромце состоит Добрыня Никитич млад, а есаулом — Алеша Попович; оба — герои самостоятельных былинных сюжетов, не связанных с циклом былин об Илье Муромце. Живут на заставе и другие, более ничем не проявившие себя богатыри — какие-нибудь Гришка Боярский сын и Васька Долгополый; список может быть и более представительным.

Добрыня промышляет охотой молодецкой, стреляет гусей, лебедей. Возвращаясь из чиста поля на заставу, он видит «исколоть великую» — в «пол-печи». Ясно — это из «земли из Жидовския проехал Жидовин могуч богатырь».{66} Собравшиеся на совет богатыри думают, кому ехать преследовать нарушителя. Сначала решают послать Ваську Долгополого, но «большой богатырь Илья Муромец, свет атаман сын Иванович» отводит его кандидатуру. И действительно:

У Васьки полы долгия,
По земле ходит Васька — заплетается,
На бою — на драке заплетётся,
Погинёт Васька по напрасному.
Тогда «положились» было на Гришку на Боярского сына, но вновь вмешивается Илья Муромец:

Не ладно, ребятушки, удумали,
Гришка рода боярскаго:
Боярские рода хвастливые,
На бою-драке призахвастается,
Погинёт Гришка по напрасному.
Не подходит для этой миссии и Алеша Попович:

Поповские глаза завидущие,
Поповские руки загребущия,
Увидит Алеша на нахвальщике
Много злата, серебра, —
Злату Алеша позавидует,
Погинёт Алеша по напрасному.
Ехать надо Добрыне Никитичу. Он обстоятельно собирается, заезжает на гору Сорочинскую, обозревает окрестности «из трубочки серебряной» и устремляется к нарушителю, крича зычным, звонким голосом замечательного певца и дивного на гуслях игреца:

Вор, собака, нахвальщина!
За чем нашу заставу проезжаешь!
Атаману Илье Муромцу небьешь челом?
Податаману Добрыне Никитичу?
Есаулу Алеше в казну не кладешь
На всю нашу братию наборную?
Из этих слов, в общем-то, становится понятно, зачем, по мнению сказителей, стоят богатыри на заставе. Цель Добрыни достигнута — его услышали. «Нахвальщина» поворачивает к нему доброго коня и скачет так, что «сыра мать-земля всколебалася», а «из озёр вода выливалася» — впечатляющее зрелище! Конь под Добрыней «на коленца пал», и богатырь, вознося молитвы о спасении Господу Богу и Матери Пресвятой Богородице, спасается на заставу, где рассказывает Илье о страшном происшествии. Муромец понимает, что «больше некем заменитися», и отправляется на поединок сам:

Походит Илья на конюший двор,
Имает Илья добра коня,
Уздает в уздечку тесмянную,
Седлает в седелышко Черкаское,
В торока вяжет палицу боёвую, —
Она весом та палица девяноста пуд, —
На бедры берет саблю вострую,
Во руки берет плеть шелковую.
Выезжает. Вот и она — гора Сорочинская. Подзорная трубочка атаману без надобности, он обозревает окрестности «из кулака молодецкого». Увидев «нахвальщину», Илья кричит ему зычным, громким голосом: «Вор, собака…» — ну, и так далее. Начавшиеся вслед за этим колебание земли и плеск озерных вод богатыря не смутили. Противники съехались:

Впервые палками ударились, —
У палок цевья отломалися,
Друг дружку не ранили;
Саблями вострыми ударились, —
Востры сабли приломалися,
Друг дружку не ранили;
Вострыми копьями кололись, —
Друг дружку не ранили;
Бились, дрались рукопашеным боём,
Бились, дрались день до вечера,
С вечера бьются до полуночи,
С полуночи бьются до бела света.
Вдруг поскользнулась у Ильи «ножка левая», пал богатырь на сыру землю. Сел Жидовин ему на «белы груди», хочет пороть их «чинжалищём булатным», хочет «закрыть очи ясные, по плеч отсечь буйну голову», но перед этим ему охота покуражиться, наговорить Илье всякого:

Старый ты старик, старый, матёрый!
Зачем ты ездишь на чисто поле?
Будто некем тебе, старику, заменитися?
(А ведь и, правда, некем! — А. К.)
Ты поставил бы себе келейку
При той путе — при дороженьке,
Сбирал бы ты, старик, во келейку,
Тут бы, старик, сыт-питанён был.
Илью обидные слова не трогают, страха в нем нет, он скорее удивлен странным происшествием и спокойно рассуждает вслух:

Да не ладно у Святых Отцёв написано,
Не ладно у Апостолов удумано,
Написано было у Святых Отцёв,
Удумано было у Апостолов:
«Не бывать Илье в чистом поле убитому»,
А теперь Илья под богатырем!
Те, кому следовало услышать Илью, его услышали; сил у богатыря втрое прибыло, сшиб он с себя «нахвальщину», да так, что отлетел тот «выше дерева жарового», пал на сыру землю и ушел в нее по пояс. Илья не стал терять времени, убил противника, отсек ему голову и воткнул «на копье на булатное». Так, на копье, он и привез голову на заставу: показать товарищам, выскочившим встречать своего предводителя. Илья бросил голову о сыру землю, сообщив:

Ездил во поле тридцать лет, —
Экого чуда не наезживал.{67}
А ведь разное происходило с богатырем во время его многолетних скитаний «во чистом поли». Как-то наехал Илья на «латырь камешок», от него лежат три дороги, а на камушке «подписано»:

В первую дороженку ехати — убиту быть,
Во другую дороженку ехать — женату быть.
Третьюю дороженку ехать богату быть.{68}
Подивился Илья надписи, опять посетовал, что сколько-де лет в поле гуляю, а «такового чуда не нахаживал». Но какой-то из путей выбрать надо. Размыслив, богатырь принимает решение ехать туда, где убитому быть. Ведь действительно:

Нету у меня да молодой жены,
И молодой жены да любимой семьи,
Некому держать тощить да золотой казны,
Некому держать да платья цветнаго.
Но на что мне в ту дорожку ехать, где женату быть?
Ведь прошла моя теперь вся молодость.
Как молодинка ведь взять, да то чужа корысть,
А как старая-та взять, дак на печи лежать.
На печи лежать да киселем кормить.
Путь навстречу смерти оказывается неблизким и, если наносить его на реальную географическую карту, путаным:

С горы на гору добрый молодец поскакивал,
С холмы на холму добрый молодец попрыгивал,
Он ведь реки-ты озёра меж ног спущал,
Он сини моря-ты на окол скакал.
Лишь проехал добрый молодец Корелу проклятую,
Не доехал добрый молодец до Индии богатыи,
И наехал добрый молодец на грязи на смоленскии…
Здесь-то и встретились богатырю «сорок тысячей разбойников». Илья убеждает оставить его в покое — взять-то с него все равно нечего, есть у богатыря лишь добрый конь, да «седелышко богатырское», да «уздечка тесмяная», в которую зашито «по камешку по яфанту» — «не для красы, братци, не для басы, ради крепости богатырскии» — да на головушке старого казака надет «шеломчат колпак» весом 40 пудов. Так в записи А. Ф. Гильфердинга 1871 года на Выгозере от 45-летнего Федора Никитина.{69} А в 1928 году А. М. Астаховой на Мезени в деревне Лебской Лешуконского района от Якова Гольчикова (61 год) был записан вариант о столкновении Ильи со станичниками-разбойниками. У Гольчикова словам Ильи Муромца придан более издевательский тон — на богатыре оказывается еще и «кунья шуба»:

А стоит шубочька восемьсот рублей,
А пуговок и ле на ей да на три тысячи.
Что касается коня, то и здесь разбойникам взять «нечего»:

А доброму ле конецку цены как нет,
А потому-то конь вздымаетце,
А высокие горушки перескакиват,
А мелкие речки промеж ног берет.{70}
Тогда же, по соседству, на Мезени, в деревне Усть-Низема Лешуконского района Максим Антонов (59 лет) пропел А. М. Астаховой былину, в которой Илья более подробно описывает станичникам, «ночным подорожникам», «дённым подколодникам» свою «кунью шубку» ценой, правда, в 700 рублей:

Как на шубы подтяжка позолочена,
Ожерелье у шубы чорна соболя,
Не того де соболя сибирьского,
Не сибирьского соболя — заморьского
Как уж пуговки были вальячныя,
Того ле вальяку красна золота,
Да ведь петелки были шолковы,
Да того де шолку, шолку белого,
Да белого шолку шемахильского.{71}
А еще у Ильи оказываются «тугой лук» и «золота колчанка каленых стрел»:

Да ведь ровно тридцать три стрелоцки.
Да ведь всем стрелам цена обложена,
Да ведь кажна стрела по пети рублей,
Трем стрелам цены нету уж… и т. д.{72}
В варианте Федора Никитина Илья снимает с головы тот самый шлем весом в 40 пудов и начинает им «помахивать»:

Как в сторону махнет — так тут и улица,
А й в другу сторону отмахнет — дак переулочек.{73}
Разбойники молят о пощаде — напрасно, богатырь «прибил-прирубил всю силу неверную и не оставил разбойников на семена». В варианте Максима Антонова Илья не столь безжалостен — богатырь ограничивается тем, что пускает одну из стрел (из тех, которые «по пяти рублей»), приговаривая:

Полети же ты во чисто полё,
Полети ты повыше разбойников,
Не задеш ты их ни единого,
Ты не старого и не малого,
Ни холостого, не женатого,
Полети-тко ты во чисто полё,
Да во сыро дубищо крековищо,
Ты розбей сыро дубищо крековищо,
Ты на мелко церенье ножовое.{74}
Воочию увидев последствия полета богатырской стрелы, разбойники отступают от Ильи. У Якова Гольчикова Илья также пускает «стрелочку заколеную», но «о сыру землю», так что станичников-разбойников засыпает желтым песком и «закладывает» сырой землей «крепко-накрепко». Они испуганы и молят Илью о пощаде, предлагая ему свои сокровища. Напрасно: Илья всех их скосил «саблей вострой».

Очистив, таким образом, дорожку прямоезжую, Илья возвращается к камню. Теперь путь его лежит туда, где «женату быть». Здесь ему встречаются палаты белокаменные, из них выходит «красна девица, сильная поляница удалая»; она берет добра молодца «за белы руки да за златы перстни», ведет в палаты, угощает его за дубовым столом, затевает с ним разные разговоры, но Илья говорит ей, что устал и желает отдохнуть. Девица вновь берет его за руки и перстни, отводит в спальню «богатоубрану» и хочет уложить на «кроваточку обмансливу». Илья хватает ее «за подпазушки» и саму бросает на ту кровать —

Как кроваточка-то эта подвернуласи,
И улетела красна девица во тот да во глубок погреб.
Из погреба Илья выпускает 12 добрых молодцев. Коварная поляница остается там одна. Так в варианте Федора Никитина.{75} А вот Максим Антонов, склонный, как мы видели, щадить разбойников и детализировать описание богатого одеяния Ильи, помещает в глубоком погребе 29 молодцев и объясняет мотивы поведения коварной красавицы: ее цель — нажива. Илья, прежде чем распустить пленников по домам, решает их поучить:

Он ведь начал плетью их наказыват,
Наказывать да наговаривать:
«Я уж езжу по полю ровно тридцеть лет,
Не сдаваюсь на реци я на бабьи же,
Не утекаюсь на гузна их на мяхкие».
Вот они тут из погреба вышли,
Красное золото телегами катили,
А добрых коней табунами гнали,
Молодых молодок толпицями,
Красных девушек стаицями,
А старых старушек коробицами.{76}
Илья вновь возвращается к заветному камню, исправляет надпись на нем и направляет коня на дороженьку, «где богату быть», наезжает в чистом поле на три погреба глубоких, в которых насыпано злата-серебра и каменьев драгоценных:

И обирал тут добрый молодец все злато это серебро
И роздавал это злато серебро по нищей по братии,
И роздал он злато серебро по сиротам да бесприютным.{77}
«Латырь-камешок», таким образом, оказывается освоенным.

Илья предстает в этом былинном повествовании человеком, которому чужды меркантильные устремления. Нет у него и семьи, не поддается он женским чарам. Его отношение к женщинам в былинах подчас довольно суровое. В сборнике Кирши Данилова имеется былина о поездке Ильи с его «братом названыем» Добрыней Никитичем из Киева во чисто поле.{78} Добравшись до какого-то места («Как бы сверх тое реки Череги, / Как бы будут оне у матушки Сафат-реки»), богатыри расходятся — Илья посоветовал Добрыне поехать «за горы высокие», а сам двинулся «подле Сафат-реки». Цель движения богатырей так и остается неизвестной. Но обоих на избранном пути поджидали приключения. Илья «наехал» на некий «бродучей след» и, двинувшись по нему, наскочил на иноземного богатыря Збута Бориса-королевича. Судя по всему, Борис-королевич охотился — у стремени за ним следует «выжлок», а на руке сидит «ясен сокол». Узрев Илью Муромца, королевич отпускает свою живность кормиться самостоятельно — не до них; поединок с русским богатырем может закончиться гибелью их владельца. Збут Борис-королевич пускает «из туга лука» стрелу «во белы груди» старого казака и даже попадает, но Илья отчего-то остается невредим. Илья не применяет оружия, он хватает противника и бросает «выше дерева стоячева», «за облако», подхватывает у земли и укладывает на нее. Начинается допрос: «Ты скажи мне, молодец, свою дядину-вотчину!» Збут Борис-королевич поначалу дерзит: «Кабы у тебя на грудях сидел, / Я спорол бы тебе, старому, груди белыя». Но потом признается: «Я тово короля задонскова». От этих слов Илья приходит в умиление, проливает слезы — поверженный противник оказывается его сыном. Старый казак отпускает Бориса домой, «ко своей сударыни матушки», предупреждая:

Кабы ты попал на наших русских богатырей,
Не отпустили бы тебе оне живова от Киева.
Незаконнорожденный сын Ильи представляется, таким образом, слабым противником. Об истории отношений русского богатыря и королевы задонской, а также о том, как к ним относился король задонский (который, судя по тексту былины, жив-здоров), нам ничего не сообщается. Незаметно, чтобы и воспоминание о королеве задонской как-то тронуло Илью. Его радует лишь неожиданное явление сына, о существовании которого он и не подозревал. Иначе ведет себя бывшая любовница Ильи. Збут Борис-королевич возвращается восвояси и рассказывает матери о своем приключении. Та падает о сыру землю, плачет и подтверждает: да, Илья Муромец его отец! О том, как дальше развивались отношения в семье «короля задонскова», нам остается неизвестным.

Разделавшись с сыном, Илья отправляется на поиски Добрыни Никитича. У того дела совсем нехороши. Добрыня наехал на «бел шатер полотняный», из него вышла какая-то баба Горынинка, судя по всему поляница, то есть богатырша. Добрыня попытался «напуститься» на нее, «учинилась бой-драка великая» — сначала палицами, потом уже и рукопашным боем. Тут-то и поспевает Илья Муромец. Добрыня измотан поединком — «едва душа ево в теле полуднует». Так что появление Ильи как нельзя вовремя.

В 1899 году (то есть спустя примерно полтора столетия после появления сборника Кирши, текст из которого мы сейчас пересказываем) А. В. Марков записал за тысячи верст от Нижнего Тагила, на Зимнем берегу Белого моря в деревне Нижняя Золотица от Гаврилы Крюкова былину, названную им «Камское побоище», представляющую собой довольно сложное нагромождение из нескольких былинных сюжетов, среди которых был и рассказ о поединке Добрыни с некой бабой Латынь-горкой. В варианте Крюкова баба, к моменту появления Ильи, уже победила и подвергает Добрыню унизительной процедуре:

А как села баба Латынь-горка на белы груди,
А хочет спороть да Добрыни все белы груди,
Досмотреть Добрынина да ретива серця.
Она едет своей жопой по белу лицю,
Она едет да приговариват:
«А целуй-ко-се мою жопу белую!»{79}
Илья Муромец спихнул Латынь-горку с товарища, и теперь уже Добрыня уселся на ее «белы груди».

У Кирши Данилова Добрыня еще не проиграл, и подоспевший старший товарищ лишь дает ему полезный совет:

Гой еси, мой названый брат,
Молоды Добрынюшка Никитич млад!
Не умеешь ты, Добрыня, с бабой дратися,
А бей ты бабу, блядь, по щеке,
Пинай растуку мать под гузно,
А женский пол от тово пухол!{80}
Метод Ильи срабатывает — баба Горынинка «покорилася», заметив, правда:

Не ты меня побил, Добрыня Никитич млад,
Побил меня стары казак Илья Муромец
Единым словом.
Добрыня все-таки усаживается Горынинке «на белы груди» и собирается эти самые груди «вспороть» «чингалищем булатным». Баба молит Илью Муромца (заметим, не Добрыню!) о пощаде, сулит запрятанное в земле злато и серебро. Илья останавливает Добрыню —

И повела их баба Горынинка
Ко своему погребцу глубокому,
Где лежит залота казна,
И довела Илью с Добрынею,
И стали они у погреба глубокова.
Оне сами тута, богатыри, дивуются,
Что много злата и серебра,
И цветнова платья все русскова.
Огленулся Илья Муромец Иванович
Во те во раздолья широкия
Молоды Добрынюшка Никитич млад
Втапоры бабе голову срубил.
В контексте варианта Кирши расправа Добрыни с Горынинкой кажется неким эксцессом. В варианте Крюкова, где Добрыню подвергают страшному унижению, можно было бы ожидать чего-нибудь подобного, но тут история заканчивается совсем неожиданно. Уже сидящего на Латынь-горке Добрыню Илья поучает, что бабу надо хватать за «пельки» (груди) и «пинать под гузно», но расстроенный младший товарищ как бы забывает о полянице:

Тут-то Добрыня стал со сырой земли,
А садилсэ Добрыня на добра коня,
Отьезжал-то Добрыня во чисто поле;
С того-то со стыду да со великого
А выткал он востро копье да во сыру землю,
Ишшо падал Добрыня на копье ретивым сердьчем;
Тут-то Добрынюшки и смерть пришла.{81}
Ни о какой золотой казне речи нет, судьба Латынь-горки остается неизвестной, а финал напоминает былину о женитьбе богатыря Дуная. Марков записал тогда же в соседней деревне Верхняя Золотица от Федора Пономарева другой вариант былины. Здесь самоубийство Добрыни объясняется тем, что Илья пригрозил Добрыне, будто расскажет в Киеве, «как ездила баба по белу лицю, / По белу-ту лицю ездила своим гузьнишшом». Но узнав о произошедшей трагедии, Илья искренне раскаивается:

Ишше тогды восплакал Илья-то Муромец:
«Уж ты вой еси, брателко да крестовыя!
Не сказал бы про тебя я да в городи Киеви».
Да как здялал де колоду белодубову,
Ай зарыл-то де Добрынюшку во сыру землю;
Сам поехал де Илеюшка в красён Киев-град.{82}
Уже из упоминания о неких взаимоотношениях Ильи и «королевы задонской» ясно, что не всегда Илья столь бесчувствен к женскому полу. Кое-где содержится намек даже на романтические отношения богатыря с женщинами. В былине из мезенского собрания А. Д. Григорьева повествуется, что как-то занесло богатыря «ко морю синёму», «морюшку Студёному», «ко камешку-ту ко Латырю», где повстречалась Илье баба Златыгорка. К ней он и «ходил-гулял» целых 12 лет, пока не прижил ей «чадышко любимоё».{83} После этого старый казак покинул свою подругу, оставив ей «чудён крест» (его Златыгорка должна была отдать родившемуся сыну) и «злачен перстень» (на случай рождения дочери). Родился сын Сокольник, в отличие от Бориса-королевича — необычный мальчик:

Он не по годам ростёт Сокольник, — по часам;
Каковы-то люди в людях во сёмнаццать лет,
А у нас был Сокольницёк семи годов.
Когда Сокольнику исполнилось двенадцать, им овладело беспокойство, он начал, выходя на «красно крыльцо», обозревать в трубочку подзорную и «чисто поле», и «сине море», и «стольне Киев-град». И задумал молодец «съездить взять ведь крашен Киев-град». Матери он сообщил, что собирается съездить «на чисто поле», та дала ему свое благословение, но строго наказала:

А наедёшь ты в чистом поли на старого:
А борода-то у старого седым-седа,
А голова-то у старого белым-бела,
А под старым-то конь был наубел он бел,
Хвост-от, грыва у коня черным-черна —
До того ты до старого не доежживай,
Не доежживай до старого — с коня скаци;
До того до старого ты не дохаживай —
А тому где старому низко кланейсе:
А ведь тот тибе старой казак — родной батюшко!
Эти слова Сокольнику не понравились — судя по всему, его вообще не радовало положение незаконнорожденного. Снарядившись, он выехал в чисто поле. Здесь он стал «розъежживать»:

Он ездит во поли, потешаицьсе,
Он тотарьскима утехами забавляицься:
Он и свищот копьё свое по поднебесью,
Он и правой рукой бросит, левой подхватит,
Он ведь сам ко копейцю приговарыват:
— Уж я коль лёкко владею нонь тобой, копьё, —
Столь лёкко мне повладеть старым казаком!
Кроме принадлежности к татарам Сокольника и, соответственно, его матери — подруги Ильи, здесь проясняются планы Сокольника — сын Муромца изначально ищет столкновения с отцом и наезжает на богатырскую заставу.

Илья, выйдя из «бела шатра», сразу завидел в трубочку подзорную неприятеля. Как и в случае с наездом богатыря Жидовина, следует выбор поединщика. В варианте, записанном А. Д. Григорьевым, им сразу становится Добрыня. На этот раз Добрыня подъехал к неприятелю, низко ему поклонился и поинтересовался, кто он такой, чей и откуда, куда едет и чего хочет. Ответ Сокольника нельзя назвать вежливым:

— Уж я еду к вам на славной крашен Киев-град,
Уж я руських богатырей повысмотрю,
Я на сабельку богатырей повырублю,
На бумажечку богатырей вас повыпишу,
Я на быстру на реченьку повысвищу,
Уж я старого казака конём стопчу,
Я Владимиру-князю голову срублю,
А кнегину-ту Опраксею за себя возьму,
Уж я Киев-от город весь огнём сожгу,
Уж я церкви-ти Божьи все под дым спущу.{84}
Добрыня понимает, что встреченный им наездник «не чета» ему, «не ровня». Он возвращается на заставу и передает разговор с Сокольником Илье. В печорском варианте былины из собрания Н. Е. Ончукова Добрыня не столь вежлив. Возмутившись, что чужой богатырь поначалу не обращает на него никакого внимания, он ругается:

Уж ты гадина едёшь да перегадина!
Ты сорока ты летишь да белобокая!
Да ворона ты летишь да пустоперая,
Пустопера ворона да по загуменью!
Тут «татарин да поворот даёт», подъезжает к Добрыне:

Да снимал он Добрыньку да со добра коня,
Да и дал он на жопу по отяпышу,
Да прибавил на жопу по алябышу,
Посадил он назад его на добра коня:
«Да поедь ты, скажи стару казаку —
Кабы што-де старой тобой заменяетсе,
Самому ему со мной ище делеть нечево?»
Да уж, опасный противник! В общем, на заставу Добрыня возвращается «одва жив», едет на коне «не по-старому», «не по-прежнему», повеся «буйну голову» и потупя «очи ясные».{85}

В ряде вариантов на встречу с Сокольником выезжает Алеша Попович — ему-то и достаются пресловутые «отяпыши» и «алябыши». Как видно, сказителям показалось, что грубость речей более подходит нахальному Алеше, чем вежливому Добрыне, да и не хотелось ставить Добрыню в столь унизительное положение. Впрочем, есть варианты, в которых Сокольника по очереди встречают и Алеша, и Добрыня, и он дает-прибавляет им свои разноименные удары, рекомендуя все-таки пригласить Илью.

Независимо от того, кто принес дурную весть и как с товарищем обошелся чужой богатырь, Илье вся эта история «за беду пришла», «за досаду показалась». В мезенском варианте старый казак поскорее собрался — надел «латы кольцюжныя» «платьё цветноё», вышел из «бела шатра», оседлал «добра коня» и поехал в чисто поле, где и нашел Сокольника. Ну, тут уж «не две грозных тучи сокаталосе, а два сильних богатыря соежджалосе». Как водится, противники привели в негодность поочередно «сабельки вострые», «копья брусаменьчаты» и «палицы боёвые» — никакого вреда друг другу не сделали. Схватились, наконец, рукопашным боем и боролись «с утра день до вечора, а с вечора боролись до полуночи, со полуночи боролись до бела свету» — всего «трои суточки». Тут

Подкатилась у старого ножка правая,
Промахнулась у старого нога левая,
А тут падал-де старой казак на сыру землю.
Сокольник заскакивает отцу на «белы груди», достает вострый нож, но Илья знает, к кому обратиться за помощью, и в этот раз выбирает заступников повыше:

Уж ты ой еси, Спас да Многомилослив,
Присвята Мати Божья Богородица!
Не стоял-ле я за веру православную?
Не стоял ле я за черкви-ти за Божия?
Не стоял ле за намастыри покрашоны?
Не стоял ле я за славен крашен Киев-град?
А сказали, що старому в поле смерть не писана,
А теперече старому, верно смерть прыдёт;
Ты не выдай меня, Восподи, на чистом поли
А поганому тотарину на поруганьё.{86}
Силы у Ильи сразу вдвое-втрое прибыло, смахнул он, свернул с себя Сокольника, сам на него навалился и принялся спрашивать, из какого тот города, из какой земли, кто его родители, как молодца зовут. Сокольник дерзко отказывается отвечать, Илья трижды повторяет свои вопросы, и наконец проигравший признается, что он сын бабы Златыгорки. Радости Ильи нет предела:

А ставал тут стары казак на резвы ноги,
Он ведь брал где Сокольника за белы руки,
Становил он Сокольника на резвы ноги,
Цёловал ёго в уста он во сахарные,
Он и сам говорил таково слово:
«Уж как я тобе ведь нонь родной батюшко!»{87}
Отец и сын сели на добрых коней и поехали к белым шатрам — на заставу, и пошел у них тут пир на трое суток. А потом Сокольник направился домой. Но счастливого конца не получилось (хотя в некоторых вариантах он есть) — «мать родимая», завидев Сокольника, выходила на красное крыльцо встречать сына, а тот, едва соскочив с коня, срубил матери голову. На этом негодяй не останавливается, но, мучимый комплексами, возвращается на заставу, видит мирно спящего в шатре Илью Муромца и бьет его в грудь «вострым копьем». На счастье, копье утыкается в «чуден крест», Илья просыпается и хватает Сокольника за «чесны кудри»:

Он метал его над вышину небесную,
Он мётал где Сокольника — не подхватывал.
Тут и падал Сокольник на сыру землю…
Да и тут-де Сокольнику славы поют.{88}
Такой же трагедией заканчивается и знакомство Ильи с дочерью, также превратившейся в могучую поляницу и наехавшей на богатырскую заставу. Осилив ее в поединке, старый казак допытывается, какого девушка рода-племени, а выяснив, вспоминает — да, было дело:

А когда я был во той земле во тальянскою,
Три году служил у короля тальянского,
Да я жил тогда да й у честной вдовы,
У честной вдовы да й у колачницы,
У ней спал я на кроватке на тесовоей
Да на той перинке на пуховоей,
У самой ли у нёй на белой груди.{89}
После этого он отпустил девушку и вернулся на заставу отдыхать, а та «пороздумалась»:

Хоть-то съездила на славну на святую Русь,
Так я нажила себе посмех великии:
Этот славный богатырь святоруськии
А й он назвал тую мою матку блядкою,
Меня назвал выблядком.
Она решает убить отца (замечу, в варианте с дочерью мать остается в живых) и, подобно Сокольнику, бьет спящего несколько раз в грудь «рогатиной звериною». Илью вновь спасает «крест на вороти в полтора пуда», от «звону от крестового» он пробуждается от богатырского сна. Трофим Рябинин, от которого А. Ф. Гильфердинг записал и этот вариант, любил, как мы знаем, детали, поэтому Илья Муромец у него особенно беспощаден к полянице:

Тут скочил-то как Илья он на резвы ноги,
А схватил как поляницу за желты кудри,
Да спустил ен поляницу на сыру земля,
Да ступил ен поляницы на праву ногу,
Да он дернул поляницу за леву ногу
А он надвоё да ю порозорвал,
А й рубил он поляницу по мелким кускам.
Да садился-то Илья да на добра коня,
Да он рыл-то ты кусочки по чисту полю,
Да он перву половинку-то кормил серым волкам,
А другую половину черным воронам.
Ай тут поляници ёй славу поют,
Славу поют век по веку.{90}
Сказители как бы дают понять слушателям — ничего хорошего от связей с иностранками не будет. Илья Муромец еще легко отделался, а вот у Дуная Ивановича, Михайлы Потыка и Ивана Годиновича все вышло гораздо печальнее. Вообще, со своими людьми всегда приятнее иметь дело. Так, совсем по-другому завершился поединок Ильи Муромца и Добрыни Никитича во время их знакомства. В варианте, записанном А. В. Марковым летом 1901 года в деревне Верхняя Зимняя Золотица на Зимнем берегу Белого моря от Федора Пономарева (около семидесяти двух — семидесяти трех лет), до Ильи дошла «славушка великая» о том, что «во городи во Рязанюшки» вырос молодой могучий богатырь и что «нету такова борца по всей земли». Старый казак сам отправляется на поиски молодого человека, желая помериться с ним силой. Как водится:

Он седлал, уздал тогда коня добраго,
Ай накладывал уздицю-ту тесьмяную,
Ай намётывал седёлышко чиркальскоё,
Да засьтёгивал двенадцеть вси подпружины,
Засьтегивал двенадцеть вси сьпенёчики;
Ай подпружяны-ти были чиста серебра,
Да сьпенёчки-ти были красного золота.
И самъ тогды стал збруды приговаривать:
«Булат-железо не погнитце,
Самохиньской-о шолк сам не порвитце,
Ише красно-то золото во грязи не ржавеёт».
Только видели Илеюшку собираючись,
Не видели поездочки Ильи Муромца;
Только видели — во поли куревушка вьёт.{91}
В Рязань Илья заехал не воротами —

Конь скакал же чере-сетену городовую,
Мимо ту же круглу башню наугольнюю.
Двор у Добрыни оказался «неогромистый», «подворьицо необшироное», а избушка невелика, так что когда Илья «зычал зычным голосом» интересоваться, дома ли Добрыня,

…избушка пошатиласе,
Ставинки в его окошках помитусились,
Стёколенки в окошках пошорбалисе.
Выглянула в окошко матушка богатыря, тоже важный былинный персонаж — Омельфа Тимофеевна, вежливо она Илью поприветствовала, позвала его «хлеба, соли есь» да «вина с мёдом пить». Илья заметно смягчился от такого обхождения, поинтересовался, откуда-де женщина его знает. Ответ был еще приятнее:

— И знать-то ведь сокола по вылету, —
Ишше знать-то богатыря по выезду,
Ише знать молодца ли по поступочки.
И все-таки, где же Добрыня? Нет его дома. Мудрая вдова — вот что значит русская женщина, знает, как с кем разговаривать, — Илью напутствует:

— Уж ты гой есь, восударь ты Илья Муромец!
Ты не буди ты спальчив, буди милослив:
Ты наедёшь как Добрынюшку на чистом поли,
Не сруби-тко у Добрынюшки буйной головушки;
Добрынюшка у миня ведь молодёшенёк,
На речах у мьня Добрынюшка зашибчивой.
На делах у мьня Добрыня неуступчивой.
Ну как тут можно не уступить просьбе матери?! В поле богатыри съехались, без ущерба друг для друга использовали палицы «боёвые», сабли «вострые» и копья «бурзомецькие», наконец, «скакали через гривы-ти лошадиныя» и схватились врукопашную. Три часа они возились, и вот — Илью опять подвела подвернувшаяся «права ножочка». Но тут и соперник был непростой — свой богатырь, русский. А потому у Муромца еще и ослабла «лева ручушка». Насел ему на «белы груди» Добрыня, как водится, начал интересоваться: кто да откуда? Три раза спрашивал, пока Илья не назвался, а как услышал молодой победитель, кого он под себя подмял,

Да скакал тогды Добрынюшка со белых грудей,
Берё де Илеюшку за белы руки,
Ай чёлуё в уста-ти во сахарныя:
— Ты просьти миня, Илеюшка, в таковой вины,
Шьто сидел у тебя да на белых грудях!
Ишше тут де братаны-ти поназванелись,
Ай крестами-ти сами они покрестовались;
Ай Илеюшка-то был тогды ведь больший брат,
Ай Добрынюшка-то был тогды а меньший брат.
Поехали братья названые в Рязань-город, встретила их Добрынина матушка, принялись они тогда пить да «прохлаждаться» — это не Сокольник, свой Добрыня, с таким удальцом хоть куда! Тогда-то и сказал Илья Муромец хозяйке:

— Уж ты вой еси, Омельфа Тимофеевна!
Ты спусьти-тко-се Добрынюшку Микитица,
Ты спусьти-тко ёго ты да в красен Киев-град.
Да поехали братаны в красен Киев-град,
А к тому же де князю ко Владимёру.{92}
Вот так — и себе нашел надежного товарища, и государству полезного человека подыскал!

Уважают Илью товарищи, знают, что примет старый казак правильное решение, рассудит, если надо, в споре. Вот тот же Добрыня выехал как-то в чисто поле, огляделся вокруг привычно в «трубоцьку подзорную», посмотрел на все «на четыре да на дальни стороны»:

Он смотрел-де под сторону под западну —
Там стоят-де топере леса темныя;
Он смотрел-де под сторону под северну —
Там стоят-де топере да леденны горы;
Он смотрел-де под сторону восточную —
Там стоит дак и наш да стольнёй Киев-град;
(Интересная все-таки в былинах география! — А. К.)
Он смотрел-де под сторону под летную —
Он завидёл в чистом поле черный шатёр,
Он черной-де шатёр, да чернобархатной.
Странно, у всех русских богатырей шатры «белополотнены», а этот — «чернобархатной», нерусский! Подъехал Добрыня, зашел внутрь — обстановка в шатре вызывающая:

Розоставлены столы тут белодубовыя,
Розоставлены вёдра да зелена вина,
Розоставлены бадьи да с медом сладким,
Розоставлена посуда да все хрустальная,
Тут лежал-де ярлык, да скора грамота:
«А кабы кто ноньце в моём шатру попьёт-поес,
Как попьёт-де, поес, право, покушает,
Не уехать живому из чиста поля».
Смущенный Добрыня поехал было в Киев-град, доехал уже до «Несей-реки». (Вот так-так! Почти как Илья, который попадает в «грязи смоленские», не доехав до Индии!) И тут задумался: что он расскажет богатырям о случившемся? Не поймут его товарищи! Взял да и вернулся:

Заходил тут Добрыня да во черный шатёр,
Он напился, наелся, тут накушался,
Приломал он тут посудушку хрустальнюю,
Приломал он-де вёдра с зеленым вином,
Приломал он бадьи да с мёдом сладким,
Розрывал он тут да весь черной шатёр,
Розбросал он шатёр да по чисту полю.
Он лёжился тут спать да на сыру землю.
Спустя какое-то время появляется владелец шатра — русский богатырь Дунай Иванович, видит всё разоренным, сгоряча решает убить спящего Добрыню Никитича, но сдерживается — убить спящего бесчестно. Он будит Добрыню, между богатырями начинается поединок, который прерывается подоспевшим Ильей Муромцем. Илья, которому Алеша Попович доложил об услышанных им звуках боя, поехал посмотреть, что происходит:

Кабы два ноньце руських, дак помирить надо,
Кабы два ноньце неверных, дак прогонить надо,
Кабы руськой с неверным, дак пособить надо.
Илья хватает Добрыню и Дуная «в охабоцьку» и начинает спрашивать, в чем заключается конфликт. С горечью начал Дунай «высказывать»:

Я ведь за морем ноньце жил, да за синим,
Я за синим жил за Варальским (! — А. К.)
У того же я Семёна Лиховитого,
Я ведь три года жил да ровно в конюхах,
Да и три года жил да, право, в стольниках,
Да и три года жил я в поннощычках,
Да прошло же тому времю ровно деветь лет.
За эту свою службу на чужбине и получил Дунай «посудушку хрустальнюю», «вёдра с зеленым вином», «бадьи с мёдом сладким», «столы белодубовыя» и нерусский шатер — «чернобархатной». По дороге на Русь остановился отдохнуть, отлучился на охоту, вернулся, а тут… Илья Дуная не то чтобы не слышит, он попросту не понимает сути переживаний испортившегося на чужбине богатыря. Перечень убытков Илью не интересует, у него иная шкала ценностей, он примиряет противников, зажатых им «в охабоцьку», словами:

Те спасибо нонь, Дунай да сын Ивановиць,
Не оставляешь свой шатёр без угроз ты молодецких,
Те спасибо, Добрынюшка Микитич млад,
Не боишься ты угроз молодецких.
В общем, оба молодцы с точки зрения этики русских богатырей! Так история поединка Добрыни и Дуная излагается в варианте, записанном Н. Е. Ончуковым в апреле 1902 года в селе Замежном Усть-Цилемской волости (на реке Пижме) от Анкудина Осташова (78 лет).{93} А спустя несколько десятилетий, в июле 1929 года, А. М. Астахова записала в селе Усть-Цильма (там же, на Печоре) от Дмитрия Дуркина (83 года) другой вариант этого сюжета.{94} Здесь Добрыня, наевшись-напившись, поехал было в Киев-град, но Дунай настиг его и начал предъявлять претензии: что это за невежа, нанес убытки, не спросив «ни дедины, и ни вотчины, и не хозеина». О поединке речи не идет — поживший в заморских странах Дунай переводит дело в юридическую плоскость, он, по прибытии в столицу, обращается к Владимиру. Богатыри зашли к князю, а там сидит старый казак Илья Муромец. Он встречает конфликтующих благодушным вопросом: «Откуда взелись да таки молоццы?» Начинаются взаимные жалобы. Зачем все съел и выпил? Зачем оставлял шатер с угрозой? И в этом варианте Илья далек от проблем Дуная. Он принимает решение:

Помиритесь, согласитесь вы,
Делить вам нечего:
Один оставил шатёр с угрозою,
А другой хоть попил-поел — не унес ничего.
Завершается былина всеобъясняющим и всепримиряющим сообщением: «У князя пир идёт уж трое суточки». В общем, не до судов ему, пошли праздновать!

В варианте из мезенского собрания А. Д. Григорьева, записанном в 1901 году от 35-летнего Артемия Петрова в деревне Долгая Гора Дорогорской волости, Дунай все-таки добирается до князя. Результат оказывается плачевным:

Говорит князь Владимир да таково слово:
«Да поэтому, Дунаюшко, ты неправ будёшь!»
Говорит туту Владимир-князь таково слово:
«Уж вы слуги, вы слуги да мои верные,
Мои верные слуги да неизменные!
Вы возьмите Дуная да за белы руки,
Поведите Дуная да во цисто полё,
Вы копайте Дунаюшку глубок погрёб!
Вы возьмите-тко двери да все железные,
Вы возьмите-тко замки да все три крепкие.
Вы замкните Дуная да крепко-накрепко!»
Верные слуги проделывают с Дунаем всё, что им было велено князем, приговаривая:

Не бывать тут Дунаю да на белом свети,
Не видать тут Дунаю да свету белого!{95}
У Владимира своя логика — нечего русскому богатырю служить чужеземному государю!

В данной былине Илья — далеко не главное, но довольно важное действующее лицо. В Киеве к мнению Ильи прислушиваются. Он, как ясно следует из истории его поединка с Добрыней, может составить протекцию при дворе. Знают о нем не только в «Рязанюшке», но и в «Нижной Малой Галице», что в «Корелочке богатоей» (опять диковинная былинная география!). Отсюда выезжает в Киев-град молодой Дюк Степанович — хочется ему посмотреть на князя Владимира. Но мудрая матушка — зовут ее, как и всех матерей былинных богатырей, Омельфой Тимофеевной — соглашается отпустить сына после третьей просьбы. Боится она, как бы Дюку, который никогда никуда не выезжал, не сделали зла столичные люди, а потому так напутствует сына:

Когда ты приедешь в стольный Киев-град
И будешь на честном пиру, —
Княженевски пиры злы-омманчивы —
Дам тебе я перстяночки барановы,
Подари ты старому казаку Илье Муромцу.
Дюк Степанович интересуется, как ему узнать Илью Муромца. У матушки и на это вопрос есть ответ — надо зайти в божью церковь, отстоять «службу воскресенскую», а потом подойти к дверям церковным:

Пойдет народ из Божьей церквы:
Сперва пойдут мешана пригородныи,
Затем пойдут хрестьяна православныи,
Затем купцы, люди торговые,
И тогда пойдут руськие богатыри,
Позади всех идет стар казак Илья Муромец,
Перстянки эти ему в любы придут;
Тогда, куда он пойдет,
Туда тебя за собой поведет.
Прибыв в Киев, Дюк отправляется в «Божью церковь», встает на правый клирос, где у него происходит небольшое столкновение со знаменитым бабником и щеголем Чурилой Пленковичем. Наконец обедня заканчивается, Дюк подходит к Илье Муромцу и дарит ему «барановы перстяночки» (перчатки), они богатырю понравились, и старый казак принял неотесанного провинциала под свое покровительство. Вместе они направились на «почесен пир» к князю Владимиру. Илья занимает место рядом с князем. Как принято, гости становятся «пьянешиньки» и «веселешиньки», поддается общему на строению и молодой Дюк Степанович. Правда, ничего-то ему в столице не нравится:

Сидит он — колачик бел-крупищетый поламыват,
Середочку колачика закусыват,
Верхню корочку на стол кладет,
Испонню корочку под стол кидает
И говорит таково слово:
«У нас во Нижной Малой Галиче,
Во Корелочке богатоей,
У матушки родимоей,
Честной вдовы Омельфы Тимофеевны,
У нас— колачик ешь, другой хочется, третий просится;
Подики у нас менные,
Дровца были соломенны,
У вас верхняя корка пахнет сосенкой,
А исподня пахнет гнилкою».
Случилось то, чего боялась Омельфа Тимофеевна — после неосторожных слов к Дюку пристает его недоброжелатель Чурило Пленкович. Если уж Дюк Степанович такой богач, что и княжеская еда ему плоха, то не хочет ли приезжий побиться с ним, с Чурилой, «об велик заклад» о своих буйных головах — у кого «платье цветное» более щегольское? За Чурилу поручились «бояры толстобрюхие», а за Дюка — Илья Муромец. Привезенное Дюку из Нижной Малой Галицы платье оказывается роскошнее Чурилиного. Голова Чурилы во власти Дюка, но Илья Муромец советует своему подопечному: «Во первой вины Бог простит». Дурило не успокаивается и предлагает новый «велик заклад» — скакать через «Непр-реку». Ставка все та же — голова проигравшего. Дюк легко выигрывает и это состязание. Вновь Илья смягчает гнев Дюка: «Во первой-то вины его Бога простил, / Во второй вины ты прости». И вновь Чурило предлагает заклад: кто из них богаче? Для того чтобы перечислить имущество Чурилы, понадобилось бумаги на 500 рублей, а чернил — на тысячу. Приехавшей в Нижнюю Малую Галицу комиссии этого не хватило даже на то, чтобы описать конюшенный двор Дюка и его матушки. Омельфа Тимофеевна заявляет приехавшим: «Заложит пущай солнышко Владимер-князь стольной Киев-град / И тогда приедет животы мои описывать». Дюк Степанович вновь допытывается у Ильи: «Что я буду над Чурилою теперь делати?» Илья Муромец примиряет противников: «Пусть он будет меньшой брат, а ты старшой, / А впредь не хвастает».{96}

И снова Илья в пути. Во время скитаний «по чисту полю» он вдруг попадает в какие-то Святые горы, где наезжает на богатыря, мирно дремлющего в седле. Илья решает испытать, что это за богатырь такой, которому не спится, как положено, «во белом шатри». Он нагоняет его и наносит удар такой силы, от которого никакой богатырь усидеть в седле не смог бы. Однако чудесный богатырь даже не проснулся. Илья испытывает на нем свою силу во второй, третий раз — наконец тот пробуждается, хватает Илью правой рукой и кладет в карман. Из этого следует, что богатырь-противник Ильи — великан. Двое суток Святогор (так зовут великана) таскает Илью в кармане, на третьи сутки конь Святогора, начавший спотыкаться от усталости, взмолился:

Вожу я третьи суточки
Двух сильниех могучиех богатырей,
Третьёго вожу коня да богатырского.
Святогор, как видно, только в этот момент понявший, что спросонья засунул кого-то в карман, извлекает Илью на свет божий, ставит, как положено, шатер белополотняный и братается с Муромцем крестами. Так в варианте, записанном А. Ф. Гильфердингом на Кенозере в августе 1871 года от Петра Меншикова (52 года).{97}

Иначе описано знакомство богатырей в прозаическом варианте, записанном в 1860 году П. Н. Рыбниковым от семидесятилетнего Леонтия Богданова в селе Кижи Петрозаводского уезда. Повествование Богданова осложнено наличием у Святогора жены, что вносит в былину некий эротический элемент. В роли сони здесь выступает Илья Муромец, а с наезда Ильи на колоссальных размеров шатер начинается история его взаимоотношений со Святогором. В шатре Илья видит огромную кровать — «долиной кровать 10 сажен, шириной кровать шести сажен».{98} Наш богатырь, не смущаясь, заваливается спать на эту чужую кровать и просыпается только на третий день — и то лишь потому, что его будит «добрый конь», услышавший «великий шум с-под сиверныя сторонушки: мать сыра земля колыбается, темны лесушки шатаются, реки из крутых берегов выливаются». Илья отпускает коня в чисто поле, а сам спасается, забравшись «во сырой дуб». Появляется богатырь «выше лесу стоячего, головой упирает под облаку ходячую, на плечах везет хрустальный ларец». В ларце помещается жена Святогорa — красавица, какой «на белом свете не видано и не слыхано: ростом она высокая, походка у ней щепливая, очи ясного сокола, бровушки черного соболя, с платьица тело белое». Святогор с женой пообедали и отправились в шатер «прохлаждатися, в разные забавы заниматися».{99} (Сказитель, судя по всему, не слишком задумывался над тем, как могли «забавляться» великан и женщина, которую он привез в ларце на плечах.) Наконец утомленный «занятиями» в шатре Святогор уснул, но его жена, как видно, не почувствовала усталости и отправилась гулять «по чисту полю». Заметив Илью «в сыром дубу», она требует, чтобы и он тоже с ней «любовь сотворил», угрожая в противном случае разбудить Святогора-богатыря и нажаловаться ему, будто Илья насильно ее «в грех ввел». Илья уступает и делает «дело повеленное». Вот тут-то красавица и прячет его «во глубок карман» мужа, будит Святогора и помещается в золотой ларец, который наивный великан запирает на золотой ключ. Как видно, коварная женщина предполагает и в дальнейшем принуждать Илью к соитиям, однако конь Святогора не выдерживает свалившейся на него тяжести. Святогор извлекает Илью из кармана, узнает всю правду и убивает изменщицу. Илья становится его младшим крестовым братом.

Далее варианты сближаются — Илья и Святогор направляются к Святым (или «Сиверным») горам, где натыкаются на «чудо-чудноё да диво-дивное» — на «белый гроб». Илья укладывается в гроб, примеряя его, таким образом, на себя — ему «домовищо» оказывается и велико, и широко. В гроб ложится Святогор — гроб оказывается точно по нему сделан. Великан просит Илью закрыть его «дощечками дубовыми» (так в варианте Петра Меншикова; в изложении Леонтия Богданова Илья отказывается выполнить эту просьбу крестового брата, и тогда Святогор самолично закрывает гроб); когда же младший богатырь пытается оторвать крышку, у него ничего не выходит. Святогор просит Илью разбить гроб боевой палицей — безуспешно, более того, на месте удара возникают обручи железные. В варианте из Кижей Святогор предлагает крестовому брату воспользоваться его мечом-кладенцом («поперек крышки»), но у Муромца не хватает сил поднять меч великана. И тогда Святогор просит брата наклониться ко гробу, «ко маленькой щелочке». Как только Илья выполнил его просьбу, старший брат дохнул на него «своим духом богатырским», так что у младшего сил прибавилось втрое. Теперь Илья может поднять меч Святогора, но от удара по гробу на нем «вырастает железная полоса». Святогор понимает, что тут-то ему Бог «и смерть судил». В варианте из Кеноозера лишь после этого Святогор решает поделиться с Ильей своей силой, предлагая ему лизнуть предсмертную пену, пошедшую из великана «вон» (в некоторых вариантах лизать Илье приходится «великой пот» великана). У Леонтия Богданова Святогор предлагает Илье вторично наклониться ко гробу, чтобы получить еще больше силы. Илья отказывается: «Будет с меня силы, большой братец; не то земля на собе носить не станет». Святогор одобряет решение Ильи и признается, что вторично хотел дохнуть на него «мертвым духом» и убить. Илье достается меч умирающего богатыря, а его коня Святогор просит Илью привязать ко гробу. Илья уезжает «в раздольице чисто поле».{100}

В некоторых вариантах эта история дополняется сюжетом о знакомстве Ильи с отцом Святогора. Иногда это происходит во время совместных скитаний богатырей — в этом случае Святогор зовет Илью к себе в гости на «Святые горы». Так в варианте, записанном тем же П. Н. Рыбниковым, но уже от Трофима Рябинина; великан предупреждает Илью: «Когда приедем в мое посельице и приведу тебя к батюшке, ты моги нагреть кусок железа, а руки не подавай». Отец Святогора «темный» (то есть слепой), так что, когда сын подводит к нему для знакомства Илью, гость успевает нагреть кусок железа и сунуть его в руку старику. Ну а далее «захватил старик железо, сдавил его и говорит: „Крепкая твоя рука, Илья! Хороший ты богатырек!“».{101} Петр Калинин (43 года) в варианте, пропетом А. Ф. Гильфердингу в июле 1871 года, относит встречу Ильи со слепым стариком к тому моменту, когда Святогор оказался в гробу. Поняв, что обречен, великан просит Илью съездить к его отцу и попросить у него «вечного прощеньица» для сына. Илья отправляется на «ту гору на Палавонскую» и сообщает о несчастье, случившемся со Святогором. Отец реагирует неадекватно:

Россердился тут старик да было темный,
Темный старик да было древни:
— Знать убил же Святогора ты богатыря,
Приезжаешь нунь ко мне-ка-ва со ведома,
Ты привозишь мне-ка весточку нерадостну.
Как хватит тут же палицу да богатырскую
Да помахне во богатыря,
А й богатырь тут увернется,
Да старик тут образумится.
Дал ему на вечное прощеньицо
Святогору да богатырю
Да и сыну да любезному.
Илья возвращается ко гробу и передает товарищу требуемое «прощенье вечное», сам же прощается со Святогором, после чего тот «кончается».{102} Илья отправляется восвояси…

В чистом поле кого только не встретишь! Как-то попался Илье калика перехожий сильный-могучий Иванищо, поздоровались силачи, спросил Илья, «откуль» калика идет, «откуль» бредет. Рассказал Иванищо, как ходил он к городу «Еросолиму»:

Господу там Богу помолитися,
Во Ёрдань там реченки купатися,
В кипарисном деревци сушитися,
Господнёму да гробу приложитися.
И всё у Иванища хорошо получилось, вот только на обратном пути, когда шел он мимо «Царь-от града», где правит царь Константин Боголюбович (другой вариант — Константин Атаульевич), повстречался калике некий татарин, рассказавший ему, что происходит в «Цари-граде»:

Наехало погано тут Идолищо,
Одолели как поганы вси татарева,
Как скоро тут святыи образа были поколоты
Да в черны-то грязи были потоптаны,
В божьих-то церквах он начал тут коней кормить.
Сильный могучий Иванищо — одна клюшка у него весом 40 пудов — не сдержался, схватил татарина «под пазуху», начал выспрашивать:

А ты скажи, татарин, не утай себя:
Какой у вас погано есть Идолищо,
Велик ли-то он ростом собой да был?
Говорит татарин таково слово:
— Как есть у нас погано есть Идолищо
В долину две сажени печатныих,
А в ширину сажень была печатная.
А головищо что водь люто лохалищо,
А глазища что пивныи чашища,
А нос-от на роже он с локоть был.
Иванищо расстроился, бросил татарина так, что «розлетелись у татарина тут косточки», и пошел дальше. Илья, услышав рассказ Иванища, не сдержался:

— Дурак ты, сильноё могучо есть Иванищо!
Силы у тебя есте с два меня.
Смелости, ухватки половинки нет.
За первыя бы речи тебя жаловал,
За эты бы тебя й наказал
По тому-то телу по нагому!
Зачем же ты не выручил царя-то Костянтина Боголюбова?
Илья и Иванищо меняются одеждой, калика снимает с ног — любопытная деталь — «лапотци семи шелков», обувает «башмачки сафьяныи» Ильи. Богатырь забирает у калики его многопудовую клюку и велит заботиться о своем добром коне. По пути в «Царь-от град» Илья, как и Иванище, прихватил какого-то татарина, проверил слова калики — татарин всё подтвердил: и глазища у Идолища такие, и нос с локоть. Ну, дальше у татарина «розлетелись тут косточки», а Ильюшенька зашел в город. Играя роль калики, богатырь принимается просить милостыню:

— Ах ты царь да Костянтин Боголюбович!
А дай-ка мне калики перехожии
Злато мне, милостину спасеную.
…Как тут в Цари-гради от крыку еще каличьего
Теремы-то ведь тут пошаталися,
Хрустальнии оконнички посыпались.
Константин Боголюбович, услыхав крик Ильи, обрадовался, у Идолища «сердечко тут ужахнулось». Он приказывает царю взять калику к себе, накормить-напоить, наградить златом-серебром. Константин Боголюбович все это с радостью проделывает — странник ведь из Руси, где есть старый казак Илья Муромец. Эх, был бы он здесь, выручил бы «Царь-от град»! Но с каликой желает пообщаться сам Идолище, и «поганого» тоже интересует личность Ильи:

Ты скажи, скажи, калика, не утай себя.
Какой-то на Руси у вас богатырь есть,
А старый казак есть Илья Муромец?
Велик ли он ростом, по многу ль хлеба ест,
По многу ль еще пьет зелена вина?
Илья удовлетворяет любопытство спрашивающего:

Илья-то ведь да Муромец
А волосом да возрастом ровным с меня,
А мы с им были братьица крестовый,
А хлеба есть как по три-то колачика крупивчатых,
А пьет-то зелена вина на три пятачка на медныих.
Идолище поражен умеренностью Ильи. Что это за богатырь?! Сам-то Идолище при столь впечатляющей внешности еще и покушать мастер:

Как я-то ведь да к выти хлеба ем
А ведь по три-то печи печоныих,
Пью-то я еще зелена вина
А по три-то ведра ведь мерныих,
Как штей-то я хлебаю — по яловицы есте русскии.
Так что ежели бы попался Идолищу Илья Муромец, то итог встречи был бы предрешен:

Как я бы тут его на долонь-ту клал,
Другой рукой опять бы сверху прижал,
А тут бы еще да ведь блин-то стал,
Дунул бы его во чисто поле!
Илья не смолчал и сравнил Идолище с «коровой обжористой» (что «у нас как у попа было ростовского»), которая много «ела, пила, тут и трёснула». Идолищу он предрекает ту же участь. Чудище в гневе хватает «ножищо-кинжалищо» и бросает в дерзкого калику. Но Илья уворачивается, нож ударяет в дверь дубовую, та выскакивает «с ободвериной» и убивает 12 татар. Илья не остается в долгу, бьет поганого каличьей клюшкой в голову, затем хватает мертвого за ноги и начинает им «помахивать», прибивая татар и приговаривая:

— Крепок-то поганый сам на жилочках,
А тянется поганый, сам не рвется.
В какие-нибудь три часа всех татар и перебил. Царь Константин Боголюбович бросается к спасителю «Царь-от града», благодарит, просит остаться у него воеводой. Илья отказывается, и тогда Константин Боголюбович насыпает ему три чаши — красна золота, скачна жемчугу и чиста серебра, соответственно. Все это богатство богатырь высыпает в свой карман («Это ведь мое-то зарабочее»), благодарит царя за щедрость, возвращается к Иванищу, переодевается и, сказав калике напутственное слово: «Впредь ты так да больше не делай-ко, / А выручай-ко ты Русию от поганыих», — возвращается во Киев-град.

Рассмотренная только что былина была записана А. Ф. Гильфердингом от крестьянина деревни Бураковой Пудожского уезда Никифора Прохорова (51 год).{103} А за десять лет до Гильфердинга Рыбников записал от Трофима Рябинина другой вариант этого сюжета, в котором Идолище является не в Царь-от граде, а в Киев-граде. Чудище, остановившееся в чистом поле близ столицы, посылает Владимиру требование выставить поединщика-супротивника. Илья успокаивает князя, переодевается в каличье платье — «лапотики шелковые», подсумок «черна бархата», на голову надевает «шляпку земли греческой» — и отправляется в ставку Идолища, совершив «ошибочку не малую», не взяв с собой никакого оружия. По пути богатырь встречает каличище Иванище и просит одолжить его клюку (весом в 90 пудов), угрожая в противном случае убить странника. Иванище раздосадован и подбрасывает клюку так, что она втыкается «во сыру землю». Илья едва сумел выдернуть ее и продолжил свой путь. При встрече неузнанного Муромца с Идолищем происходит обмен информацией о том, кто сколько ест и пьет (чудище поганое пьет по семи ведер пива и ест по семи пудов хлеба), Илья вспоминает «едучую» корову, которая много пила-ела и лопнула. Следует эпизод с попыткой убить богатыря «кинжалищем булатным», после чего Илья убивает Идолище — «ляпнул» его шляпкой земли греческой так, что «рассек он Идолище на полы».{104} (Зачем ему только понадобилась клюка?) Как видим, в варианте с освобождением Киева Илья выступает в роли защитника родной земли, а в варианте со спасением Царьграда является спасителем всей православной веры.

Роль защитника Киева от татар Илье особенно близка. Без него город не отстоять. Вот «из орды, Золотой земли, из тоя Могозеи богатыя» подымается злой Калин-царь со своей силой поганой. В семи верстах от Киева войско Калина останавливается на «Непре». С Калином

…силы на сто верст,
Во все те четыре стороны.
Зачем мать сыра земля не погнется?
Зачем не расступится?
А от пару было от кониного
А и месяц, солнце померкнуло,
Не видать луча света белого;
А от духу татарского
Не можно крещеным нам живым быть.
Написав «ярлыки скорописчаты», Калин-царь выбирает татарина «выше всех», «мерою трех сажен», голова с пивной котел — «которой котел сорока ведер» — и отправляет его к Владимиру. Татарин въезжает на двор княжеский, вбегает в «гридню светлую», князю не кланяется, «Спасову образу не молится», ярлыки бросает на «круглой стол». В ярлыках написано:

Что возьмет Калин-царь стольной Киев-град,
А Владимера-князя в полон полонит,
Божьи церкви на дым пустит.
Невежливый татарский посол советует князю:

А наскоро сдай ты нам Киев-град,
Без бою, без драки великие,
И без того кровопролития напрасного.
Владимир от бессилия заплакал — как назло «богатырей в Киеве не случилося». А с Калином

…сорок царей с царевичем,
Сорок королей с королевичем,
Под всяким царем силы по три тмы, по три тысячи;
По праву руку его зять сидит,
А зятя зовут у него Сартаком;
А по леву руку сын сидит,
Сына зовут Лоншеком.
А между тем ситуация в Киеве начинает выходить из-под контроля князя — некий Василий Пьяница взбежал «на башню на стрельную», навел посредством «трубок немецких» на царя Калина «свой тугой лук разрывчатой» и пустил «калену стрелу переную». В Калина-царя он не попал, зато угодила стрела в правый глаз зятю царскому Сартаку. Как видно, Сартак был пожиже Соловья-разбойника — стрела «ушибла его до смерти». Калин требует выдать виноватого, и в этот напряженный момент — о чудо:

А мало времени замешкавши,
С тое стороны полуденные,
Что ясной сокол в перелет летит,
Как белой кречет перепорхивает,
Бежит паленица удалая,
Старой казак Илья Муромец.
Илья входит в «гридню во светлую», Владимир подает ему «ерлыки скорописчаты», Илья их читает. Этот вариант сюжета о татарском нашествии из сборника Кирши Данилова блестяще передает типажи — нерешительный, испуганный князь видит в богатыре последнюю свою надежду.{105} Князь просит Илью помочь ему «думушку подумати»:

Сдать ли мне, не сдать ли Киев-град,
Без бою мне, без драки великие,
Без того кровопролития напрасного?
Илья спокоен, он укрепляет князя:

Ни о чем ты, осударь, не печалуйся:
Боже-спас оборонит нас,
А не что, пречистой, и всех сохранит!
Дипломатические порядки богатырь тоже знает. По его требованию Владимир насыпает три мисы — чиста серебра, красна золота и скатна жемчуга. Илья берет дело в свои руки, растерявшемуся Владимиру отводится жалкая роль — богатырь предлагает ему нарядиться поваром, замараться «сажею котельною» и поехать с Муромцем к Калину на переговоры. «Татарин-дурак» (тот же посол, приехавший теперь требовать выдачи Васьки Пьяницы) ведет их прямо в татарский лагерь. Илья вручает царю подарки и просит дать русским три дня сроку:

В Киеве нам приуправиться,
Отслужить обедни с панафидами,
Как-де служат по усопшим душам,
Друг с дружкой проститися.
Калин-царь Илью как бы и не слышит — требует выдать убийцу Сартака. Илья начинает потихоньку выходить из себя, но все-таки продолжает предлагать подарки и умиротворять врага: «Где нам искать такого человека и вам отдать?» В конце концов Калин принимает казну, но отсрочки не дает — даже три часа. Илья срывается, называет Калина-царя «собакой» и «проклятым», грозит, что если татары от Киева не отойдут, живыми им не быть. Калин взбешен, он велит связать Илье «руки белые» «чембурами шелковыми». (Где в этот момент переодетый поваром Владимир?! Молчит былина!) Илья то ли продолжает себя взвинчивать, то ли до конца придерживается миролюбивой политики — учитывая то, что вот-вот должно произойти, дальнейший диалог с Калином кажется начисто лишенным смысла. Богатырь опять обзывает Калина и требует отойти от Киева. Калин вне себя, он плюет Илье «во ясны очи»:

А русской люд всегды хвастлив,
Опутан весь, будто лысый бес,
Еще ли стоит передо мною, сам хвастает.
Всё, чаша терпения Ильи переполнена. Он раздирает путы — эх, не добраться ему до коня и палицы, но есть и другое привычное орудие — татарин. Илья хватает татарского посла за ноги и начинает им помахивать:

Куда ли махнет — тут и улицы лежат,
Куда отвернет — с переулками;
А сам татарину приговаривает:
— А и крепок татарин, не ломится,
А жиловат, собака, не изорвется.
И только Илья слово выговорил,
Оторвется глава его татарская,
Угодила та глава по силе вдоль,
И бьет их, ломит, вконец губит.
Достальные татары на побег пошли,
В болотах, в реках притонули все,
Оставили свои возы и лагери.
Илья хватает Калина-царя и, приговаривая, что царей «не бьют, не казнят и не вешают», делает прямо — противоположное гнет Калина «корчагой», вздымает «выше головы своей» и бьет «о горюч камень» так, что расшибает неприятеля «в крохи». Бегство татар продолжается:

Достальные татара на побег бегут,
Сами они заклинаются:
— Не дай Бог нам видать русских людей!
Неужто в Киеве все таковы,
Один человек всех татар прибил?
Илью они уже не занимают. После победы его волнует один вопрос: где Василий Пьяница — единственный из киевлян, решившийся оказать сопротивление войску Калина? Он его скоро находит там, где и положено, — «на кружале петровскием», и приводит к Владимиру. Илья и Василий пьют «довольно зелена вина», и Муромец называет Василия «братом названыим».

Вообще вариантов былинного сюжета об отражении Ильей Муромцем татарского нашествия на Киев множество. И все они отличаются в деталях описания этого столкновения и зачастую имеют неожиданный финал. Татарский царь может набежать вовсе не из «Могозеи богатыя», а откуда-то «из-за синего моря, из-за Черного»; звать его могут не Калин, а Батый Батыевич, Салтан Салтанович или вообще Кудреванко. Сын этого царя может носить нелепое имя Таракашка, а «любимый зять» — Ульюшка. Явившийся в Киев татарский посол «немилосливый» может именоваться Борисом-королевичем (как противник Ильи в некоторых вариантах былины о его поединке с сыном). Этот посол не обязательно должен обладать пугающими габаритами, он может быть и «стар, горбат, на перед покляп», так что в финальном эпизоде помахивания татарином Илье придется хватать не его, а первого попавшегося — того, который «покрепче, который на жиле не рвется». Силы татарские, которые старому казаку предстоит уничтожить, изначально могут даже ужаснуть его «сердечко молодецкое». Еще бы — ведь нельзя этим силам «насмотреть конца й краю»:

От того ли пару лошадиного,
Скрозь того пару человечьего
Не может пропекать да й красно солнышко.{106}
Василия Пьяницы в былине может и не быть, просто татары потребуют выдать им трех самых знаменитых русских богатырей — Илью Муромца, Добрыню Никитича и Алешу Поповича, которые никакого вреда им пока не сделали. Тогда за что их нужно выдавать? А ни за что! Просто этот Батый Батыевич готовит Руси страшную участь:

Сильных богатырей под меч склоню,
Князя со княгинею в полон возьму,
Божьи церкви на дым спущу,
Чудны иконы по плавь реки,
Добрых молодцев полоню станицами,
Красных девушек пленицами,
Добрых коней табунами.
Такая мрачная картина опустошения дается в сборнике П. В. Киреевского.{107} Илья в этом варианте появляется в Киеве неузнанным — в образе калики. О причинах маскарада он скупо сообщает: «Уж давно нам от Киева отказано, / Отказано от Киева двенадцать лет». Что случилось? Неясно. Отсрочки враг не дает, и Илья едет сзывать богатырей на подмогу. На «Почай-реке» он их не находит, богатыри «сидят в белом шатре» на «Дунай-реке». Илья обращается к товарищам:

— Поедемте, братцы, отстаивать Киев-град
Не для-ради князя Владимира,
Не для-ради княгини Апраксии,
А для бедных вдов и малых детей!{108}
Опять чувствуется какое-то напряжение в отношениях с князем Владимиром, и богатыри, наверное, не случайно оказались где-то далеко от града Киева, на «Дунай-реке». Призыв Ильи не остается без внимания, начинается битва — какому-то Самсону Колывановичу достаются силы «руки правой», Добрыне и Алеше — «рука левая», «Илейке доставалась середка силы, матица». Битва продолжается 12 дней. Уставшие богатыри отправляются «опочив держать», один Илья продолжает сражение. Предупреждает его добрый конь «по-человечьему»:

— Уж ты, стар казак Илья Муромец!
Есть у татар в поле накопаны рвы глубокия,
Понатыканы в них копья мурзамецкия,
Копья мурзамецкия, сабли вострыя;
Из первого подкопа я вылечу,
Из другого подкопа я выскочу,
А в третьем останемся ты и я!{109}
Илья коня не слушает, бьет по крутым ребрам, называет «волчьей сытью, травяным мешком», обвиняет в том, что конь-де не хочет «служить за веру христианскую» и — проваливается в «третий подкоп». Татары оковали Илью железами, Батый Батыевич предлагает перейти к нему на службу хотя бы на три года. Илья грозит ему расправою, его собираются казнить, но богатырь взмолился — теперь Николаю-угоднику: сил, как всегда, прибыло, оковы разорваны, а дальше — где тут татарин покрепче, пожилистее?!

В некоторых вариантах в разгар боя Илья может послать отдыхающим богатырям призыв о помощи — «стрелочку каленую». И тогда уж богатыри сообща «повытопчат» и «повыколят» силу вражескую. Впрочем, Муромец может справиться и один. Подоспевшие богатыри, бывает, едва не портят всё дело. Кто-нибудь из них, какие-то два брата (безымянные, или: Петровичи, Бродовичи, два Ивана два Ивановича, просто — Суздальцы) возьмут да и выскажутся сгоряча, опьяненные победой, в том смысле, что

— А было б в матушки, в сырой земли,
А было бы в ей золото кольцё, —
Поворотил бы матушку сыру землю.
…А была бы на небо листвиця,
Я прибил бы там да единого.
«Сила небесная», которой бросили вызов богатыри, их услышала. «По грехам» и вышло наказание — убитые татары начали подниматься:

А которой сечен был надвое,
А восстало тут два тотарина;
А которой сечен был натрое,
И восстало тут три тотарина.
Такое вот пугающее развитие былинный сюжет получил в изложении знаменитой пинежской сказительницы Марии Кривополеновой.{110} Впрочем, все закончилось благополучно: богатыри побили эту ожившую и увеличившуюся татарскую силу, вот только злополучные богохульники, «два братца», куда-то подевались.{111} В некоторых вариантах богатыри лишь после шести дней и шести ночей боя «без питенья да все без еденья» получают долгожданное прощение — «мать сыра земля» раздвигается и пожирает продолжающую оживать и увеличиваться в числе вражескую рать.

Царь-агрессор может и спастись, убравшись восвояси

С большими убытками, с малыми прибытками,
С малыми прибытками, со срамотою вечною,
На мелких судах, на павозках.{112}
Как вариант, богатыри могут захватить татарского царя в плен и в привезти Владимиру, а тот уж потом, поблагодарив героев за спасение Киев-града, отпустит «собаку царя Калина» в его «темну Орду». Все-таки царей не казнят!

Конфликт Ильи и князя Владимира может проявляться не только в невнятном сообщении об «отказе» богатырю от Киева, но и в довольно распространенном сюжете о заключении Ильи в «погребы глубокия», «на ледники холодныи», «за решетки за железныи», где Илью и застает известие о нашествии Калина. Илья обречен Владимиром на голодную смерть, но среди близких князя находится государственно мыслящее лицо — его «любимая дочка одинакая» (как в варианте, записанном В. Н. Всеволодским-Гернгроссом в 1921 году от Ивана Рябинина-Андреева) или жена (в варианте, услышанном А. В. Марковым в 1899 году от Аграфены Крюковой). Эта родственница понимает, что старый казак при случае

Постоять бы мог за веру й за отечество,
Сохранить бы мог да й стольней Киев-град,
А сберечь бы мог бы церквы божии,
А сберечь бы мог князя Владимира.
И вот, с целью спасти богатыря, княгиня (или княжна)

…сделала ключи поддельныи,
Положила людей да й потаенныих,
А снесла она й ествушки сахарныи,
Да й снесла она питьвица медьвяныи,
Да й перинушки-подушечки пуховыи,
А одьялышки снесла теплыи.
На заключенного надели

…шубоньку ведь ю куньею,
Сапоженки на ноженки сафьянныи,
На головушку шапку соболиную.{113}
Так что Илья в «погребах», на «ледниках» вовсе «не старится да й лучше ставится». Но вот являются татары — к этому времени с момента заключения Ильи минуло три года и три месяца. Владимир в отчаянии — некому «постоять», «сохранить» и «сберечь». Однако дочка любимая сообщает отцу, что, благодаря ее ослушанию, Илья Муромец жив-здоров и даже не испортился. Владимир берет «золоты ключи» и самолично спешит выпустить богатыря из «погребов глубоких». Князь брал богатыря

…за ручушки за белыи,
Да й за перстни брал да й за злаченыи,
Целовал во уста да й во сахарнии,
Да й повел его в палату белокаменну,
Приводил его в палату белокаменну,
Да й во горенку он во столовую,
Да й садил за столики дубовыи,
За тыи за скамеечки окольнии…{114}
Иногда Илья довольно скоро выходит из «погребов». Он понимает, что князь Владимир — это «красно нашо солнышко», не своим он умом с Ильей такое «дело думал зделати», а оболгали богатыря «бояре кособрюхие». Бывает — как в варианте, записанном А. М. Астаховой в 1928 году на Мезени в деревне Усть-Низема Лешуконского района от Максима Антонова (59 лет), — Илья встречает князя сурово (богатырь «весь волосом оброс»; он, сидя в погребе, внимательно читает духовную книгу). Владимиру приходится пасть перед ним на «коленки», да еще и низко поклониться — безрезультатно. Только когда на «коленки» перед Ильей падает еще и спасшая его княгиня Апраксея, старый казак «выскакивает из погреба».{115}

Закусив и выпив, Илья отправляется истреблять войско Калина — дальнейшее известно. О причинах его конфликта с Владимиром былины могут промолчать, а могут и рассказать, как во время пира князь одарил богатыря богатой шубой, а позавидовавшие этой чести бояре оболгали его, нашептав князю, что Илья якобы напился и —

Он ведь ходит всё по городу по Киеву,
Он волоцит ету шубку за един рукав,
Он волоцит, сам ко шупки приговариват:
— Волоци-тко-се ты шупку за един рукав,
Ай Владимира-та-князя за жёлты кудри!
Опраксею-королевисьню я за собя возьму.{116}
Ссора Ильи с Владимиром, бунт богатыря против князя — довольно распространенный былинный сюжет. Инициатором столкновения может выступать и сам богатырь — проявится недовольство тем, как обходится с ним правитель Киева. Вот, например, в вышеизложенной былине об освобождении «Царя-от града» от Идолища в ответ на изъявления благодарности спасенным от «поганого» царем Илья вдруг выскажется по поводу того, о чем в былине и речи-то в общем нет:

Спасибо, царь ты Костянтин Боголюбович!
А послужил у тя стольки я три часу,
А выслужил у тя хлеб-соль мяккую,
Да я у тя еще слово гладкое,
Да еще уветливо да приветливо.
Служил-то я у князя Володимера,
Служил я у его ровно тридцать лет,
Не выслужил-то я хлеба-соли там мяккии,
А не выслужил-то я слова там гладкаго,
Слова у его я уветлива есть приветлива.{117}
Или, поездив по чисту полю, побывав в разных городах, вспомнит богатырь, что давно не бывал в Киеве, захочет проведать столицу, узнать, что такое там «деется». А в общем-то ничего нового не «деется» — у Владимира как всегда идет веселый пир. Скромно занявшего место у «ободверины» Илью Владимир-князь не узнает. Илья, наверное, подавив обиду, называется неким Никитой Заолешаниным. Владимир сажает его не с боярами, а с детьми боярскими. Илья-Никита недоволен, он замечает князю, что сам-то он сидит «с воронами», а гостя посадил с «воронятами». Неясно, почему Владимир должен оказывать какому-то Никите такие почести — князь недоволен и приказывает выкинуть незваного гостя. Но вывести строптивого Никиту не могут ни три, ни шесть, ни девять явившихся для этого богатырей. Наконец Добрыня Никитич узнает в Никите Илью Муромца (долго же Ильи не было видно!). Илья избивает богатырей-вышибал, Владимир уговаривает его не обижаться и занять самое почетное место (хочет старый казак — справа от князя, хочет — слева, или пусть садится куда захочет). Но обиженный Илья Муромец покидает Киев.{118}

Не всегда ссора заканчивается так «тихо», как в этом варианте, записанном в конце 1840-х годов в Архангельском уезде А. Харитоновым и доставленном Киреевскому для его сборника Владимиром Далем. В варианте Трофима Рябинина раздосадованный Илья Муромец, которого Владимир стольно-киевский попросту не позвал на пир, берет «свой тугой лук розрывчатой» и «стрелочки каленые»:

И по граду Киеву стал он похаживать
И на матушки божьи церквы погуливать.
На церквах-то он кресты вси да повыломал,
Маковки он золочены вси повыстрелял.
Да кричал Илья он во всю голову,
Во всю голову кричал он громким голосом:
— Ай же, пьяници вы, голюшки кабацкии!
Да и выходите с кабаков, домов питейныих
И обирайте-тко вы маковки да золоченыи,
То несите в кабаки, в домы питейные
Да вы пейте-тко да вина досыта.{119}
Владимиру доносят о бесчинствах, творимых Ильей в Киеве, и князь сразу принимается «думу думати», как бы ему с богатырем помириться. Решение найдено — надо устроить новый почестен пир и уж на него-то пригласить обиженного старого казака. Сказано — сделано, но кому идти к Муромцу и звать его на «столованье-пированье»?

Самому пойти мне-то, Владимиру, не хочется,
А Опраксею послать, то не к лицу идет.
Выбор князя предсказуем всей русской былинной традицией — к Муромцу, в его «полаты белокаменны» (!), направляется дипломатичный Добрыня Никитич. Он порядки знает. К тому же они с Ильей, как известно, «крестовые братья». Добрыня «скорешенько-то стал да на резвы ноги, кунью шубоньку накинул на одно плечко, да он шапочку соболью на одно ушко», дошел до «палат» Ильи:

Ён пришел как в столовую во горенку,
На пяту-то он дверь да порозмахивал,
Да он крест-от клал да по-писаному,
Да й поклоны вел да по-ученому,
А ще бил-то он челом да низко кланялся
А й до тых полов и до кирпичныих,
Да й до самой матушки сырой земли.{120}
Узнав, зачем к нему пришел Добрыня, Илья не стал ломаться и также «скорешенько стал» — на «плечко», на «ушко» надел всё необходимое и явился в княжескую столовую, где пребывал в волнении Владимир-князь, не зная, придут или не придут богатыри на пир:

Он во горенки да ведь похаживал,
Да в окошечко он, князь, посматривал.{121}
Беспокойство князя не кажется излишним. В варианте, записанном Гильфердингом от Никифора Прохорова из деревни Бураковой Пудожского уезда через 18 дней после встречи собирателя с Рябининым, Илья Муромец отмечает сообразительность князя стольно-киевского, знавшего, кого послать к нему на переговоры:

А послал-то братца ко мне ты крестоваго,
А того-то мни Добрынюшка Никитича.
Кабы-то мни да ведь не братец был,
А некого-то я бы не послухал зде,
А скоро натянул бы я свой тугой лук,
Да клал бы я стрелочку каленую,
Да стрелил бы ти в гридню во столовую,
А я убил бы тя князя со княгиною.{122}
Поэтому как взошел Илья Муромец в палаты княжеские, кинулись к нему князь с княгинею:

Они брали-то за ручушки белыи,
Говорили-то они да таковы слова:
— Ай же, старыя казак ты, Илья Муромец!
Твоё местечко было да ведь пониже всих,
Топерь местечко за столиком повыше всих!
Ты садись-ко да за столик за дубовый.
Тут кормили его ествушкой сахарнею,
А й поили питьецом медвяныим.
Они тут с Ильей и помирилися.{123}
Конфликт, таким образом, заключался в том, что Илье не дали достойного места за княжеским столом. Получив его, выиграв, так сказать, местническое дело, Илья успокоился. Так в варианте Трофима Рябинина. Вышеупомянутый Никифор Прохоров уточнил, какого рода места получили явившиеся вместе на княжеский пир Добрыня и Илья:

А давают ему тут место не меньшое,
А не меньшое место было — большое,
А садят-то их во большой угол,
А во большой угол да за большой-от стол.{124}
Илья принимает «единой рукой» и выпивает «во единый здох» сначала чару «зелена вина», затем чару «пива пьяного», ну а потом уже и чару «меду сладкого». На пиру «наелиси, напились вси, накушались», стали «пьянёшеньки» и «веселешеньки» — о голях кабацких, для которых богатырь посшибал с церквей кресты и маковки, Илья более не вспоминает.

Любопытный вариант А. Ф. Гильфердинг записал в середине августа 1871 года на Кенозере от Матрены Меньшиковой (40 лет, деревня Немятова).{125} Здесь нет никакого князя Владимира, даже имя Ильи Муромца не упоминается, хотя всем понятно, кого сказительница описала в образе безымянного калики перехожего, зашедшего в «царев кабак» и попросившего целовальников отпустить ему в долг полтора ведра вина:

Ён волосом бел, а бородой седат,
А гуня на калики сорочинская,
А трунь на калики трипетова,
А шляпа у калики шестьдесят пудов.
И костыль у калики девяти сажён,
И клюхой идё калика подпирается,
И под им мать-земля вся колубается.
Целовальники отказывают — «муниця» у калики уж больно убого выглядит. Не решаются они принять от него и великий заклад — «чуден крест» из «червонного золота», а «весу-то крест тяне пол-сема пуда». Наверное, этот крест спас Илью от копья Сокольника. Ничего не добившись, калика-богатырь выходит на торговую площадь и кричит «зычным голосом»:

Собирайтесь-ко все голи до единого,
А купите вина мне полтора ведра,
А опохмельте калику перехожего.
«Голи» собрали ему «по денежке», «по копеечке» — как раз на полтора ведра. Калика принял их «единой рукой» и выпил «на единый вздох». Мало! Не напоили, лишь раззадорили. Старик идет к «погребу княженецкому»:

Ён ведь замочки руками-то отщалкивал,
А двери-колоды вон выпинывал.
И заходит во погребы княженецкие
И берё бочку сороковку под пазуху,
Другу сороковку брал под другую,
А третью-ту бочку ён ногой катил.
Вот он опять на торговой площади, кличет своих друзей — настоящих, его выручивших — «голей», сзывает их всех «до единого»:

Пейте-тко, голи, зелено вино,
Зеленого вина вы пейте допьяна.
«Голи» собираются на площадь торговую —

Туто все голи напивалисе,
Напивались голи, упивалисе.
Какая удивительная метаморфоза происходит с героем! Как далек образ Ильи, заботливо оберегающего Владимира и Опраксею от свиста Соловья-разбойника, от вожака хмельной толпы, раздумывающего, как бы запустить стрелу каленую в тех же самых князя и княгиню. Как не похож Илья —защитник веры православной, последним покидающий божий храм по окончании службы, на Илью, сшибающего кресты с церквей! И наконец, следующий шаг в развитии образа — полный разрыв героя с властью. Ему уже не «отказывают» от Киева, его не просто забывают пригласить к княжескому столу — его даже не ждут в столице, куда он в образе калики (в том же образе, в каком когда-то спасал православный мир от поганых!) является с единственной мыслью — опохмелиться. Любопытно, что Илья расправляется не с целовальниками, которые отказываются ему поверить и налить. Нет, он направляется именно к «княженецкому» погребу. Опять бунт против верховной власти! И Илья какой-то другой, и Владимир совершенно не похож на того симпатичного хлебосольного домоседа, который мечтает о женитьбе и, расхаживая между подвыпившими гостями, подначивает их на богатырские подвиги или с азартом просит опасного Соловья-разбойника посвистеть и порычать. И его столица, наполненная «голями» и уставленная питейными заведениями, мало напоминает город, в который стремятся попасть провинциальные удальцы — Добрыня Никитич, Алеша Попович, Дюк Степанович и пр. Да и не нужны они Владимиру особенно, эти беспокойные ребята. Его вполне устраивает общество бояр толстобрюхих и кособрюхих. Перед нами какая-то иная реальность.

Впрочем, дело, возможно, в том, что мы сделали попытку (заранее обреченную на неудачу) соединить вместе большинство известных сюжетов об Илье Муромце. Между тем каждый былинный сюжет существует во множестве вариантов, но сам по себе, как бы не считаясь с наличием других сюжетов. А сюжет былины, как мы видели, довольно бесхитростен. В ней только один главный герой, а прочие играют роль массовки или попадают в былинное повествование в случае, если необходим герой второго плана с определенным характером (наглый и коварный Алеша Попович, вежливый и порядочный Добрыня Никитич, заносчивый и любвеобильный Чурило Пленкович, неадекватно оценивающий реальность Дунай Иванович и т. д.). «Былина не показывает сложных характеров, не представляет внутреннего облика в полноте, многообразии и тем более в противоречии проявления его внутренних качеств. Наоборот, героическая песня дает цельные характеры, проявляющиеся преимущественно одной какой-либо стороной, но эта одна сторона обнаруживается глубоко и полно». Эта примитивность характеров богатырей как раз тем и объясняется, что «герой былины выступает в одном жизненном эпизоде. Сюжетный конфликт требует от него преимущественно одного качества, но проявленного с чрезвычайной силой и в необыкновенных размерах».{126} Внимание сказителя и его слушателей привлекает только действие, которое осуществляется в былине. Поэтому былина и стремится к «одногеройности». Это не роман. В былине есть «центральный герой, и вокруг него и его поступков группируются другие лица — его антагонисты, или помощники, или те, кого он спасает».{127} При этом каждый из героев «второго плана» зачастую является главным персонажем в былине, сложенной именно про него, где его также окружают некие типы характера. Поэтому Алеша Попович приезжает в Киев, который некому защитить от Тугарина (а где же прочие богатыри? где Илья?), а «главный герой» Добрыня Никитич побеждает в поединке Илью Муромца, хотя в сюжетах, в которых «главный» Илья, Добрыня заведомо уступает ему в силе. Там, где Добрыне полагается погибнуть, он погибает, униженный Горынинкой, и тут же воскресает в другой былине. Ни про одного из богатырей мы не можем сказать, что былины о нем складываются в худо-бедно логичную биографию. Кстати, в истории противостояния богатырей и поляницы роль Добрыни мог сыграть и любой другой богатырь — не важно. Главный здесь все равно Илья. Неизменно присутствует в былинах Владимир-князь, но он не герой, а только средство для завязывания сюжета. «Он всегда там на вторых и третьих ролях. Его образ затенен главным героем, на коем сосредоточен весь рассказ. В композиции целого ему дана роль подсобная, служебная, предназначенная лишь к созданию необходимой ситуации, при которой должны проявиться качества и поступки героя, составляющие непосредственный предмет художественных усилий певца. Подчиняясь этой роли, Владимир является то в чертах могущественного единодержавного деспота, то в чертах сломленного, приниженного, испуганного просителя, то в виде жадного и жестокого корыстолюбца, то в виде щедрого и бесконечно радушного гостеприимца. Все эти качества берутся на случай, смотря по надобностям момента и общим требованиям данного сюжета».{128} В общем, в зависимости от того, о чем былина, князь получается хороший или плохой. Весь собранный учеными фонд былин — это, конечно же, запечатленное ими народное искусство. Но вопрос о том, отражает это искусство какие-либо исторические реалии (вопрос, порожденный уже неоднократно упоминавшимся ощущением древности, ощущением, очаровывавшим не одно поколение слушателей живого исполнения былин) или всё, о чем пели сказители, выдумка и не более, — вопрос довольно непростой и требующий специального разговора.

Глава третья НЕКОТОРЫЕ ПОЛЕЗНЫЕ СВЕДЕНИЯ О БЫЛИНАХ

И мрачный год, в который пало столько

Отважных, добрых и прекрасных жертв,

Едва оставил память о себе

В какой-нибудь простой пастушьей песне,

Унылой и приятной…

А. С. Пушкин. Пир во время чумы
Пореволюционные экспедиции за фольклором показали, что запасы былин распределены по территории Российской империи, увы, неравномерно. Исследования советских ученых эту картину не изменили. Более восьмидесяти процентов песен о богатырях записано всего в двух губерниях — Олонецкой и Архангельской. В Малороссии (русское население которой тогда еще и не подозревало, что живет «в Украине») и Белоруссии былин не оказалось вовсе. В большинстве губерний европейской части России их также не удалось отыскать, либо записи эпоса носили единичный характер. Такие же примерно результаты дали изыскания в Приуралье. Несколько лучше оказалась ситуация в Поволжье. Чуть более пяти десятков былин набралось со всей огромной Сибири (без учета того, что вошло в сборники Кирши Данилова и Гуляева). Примерно столько же было записано в казачьих районах — на Дону, Волге, Урале и Тереке, что, при сопоставлении размеров исследуемой территории с Сибирью или Центральной Россией, совсем неплохо.

Есть еще один важный показатель, выделяющий Русский Север из числа территорий, на которых выявлен эпический материал, — качество этого материала. В северных русских губерниях была обнаружена именно живая былинная традиция; здесь ее можно было услышать в исполнении замечательных сказителей, выдававших превосходные тексты, объем которых превышал даже тысячи стихов. Как это контрастировало с теми обрывками и отрывками, которые пелись казачьими хорами!

В казачьих былинных песнях и поздних былинах (отразивших разгул казачьей стихии в XVII веке) «есаул» Илья Муромец подвиги свои совершает не на коне, а на Соколе-корабле, который «ходит-гуляет» по «морю синему, по синему, по Хвалынскому» (то есть Каспийскому):

Хорошо Сокол-корабль изукрашен был:
Нос, корма — по звериному,
А бока зведены по змеиному.
Да еще было на Соколе на корабле:
Еще вместо очей было вставлено
Два камня, два яхонта;
Да еще было на Соколе на корабле:
Еще вместо бровей было повешено
Два соболя, два борзые;
Да еще было на Соколе на корабле:
Еще вместо очей было повешено
 Две куницы мамурския.{129}
Замечательная роскошь, чем-то напоминающая украшение свадебного корабля другого былинного героя Соловья Будимировича. Но в данной былине (дошедшей до нас в составе рукописного сборника, обнаруженного на Вологодчине, на первом листе которого имеется помета — 1803 год), впервые опубликованной в 1890 году Л. Н. Майковым, чувствуется влияние казачьего колорита. Ведь на Соколе-корабле не просто красиво — тут есть всё, чего хочется душе казака:

Да еще было на Соколе на корабле:
Еще три церкви соборныя;
Да еще было на Соколе на корабле:
Еще три монастыря, три почесные;
Да еще было на Соколе на корабле:
Три торговища немецкия;
Да еще было на Соколе на корабле:
Еще три кабака государевы.{130}
В общем, всего на этом колоссальном корабле вдоволь, ни в чем нет нужды. Неудивительно, что чудо-корабль «ходит-гуляет» по морю уже 12 лет, и при этом

На якорях Сокол-корабль не стаивал,
Ко крутым берегам не приваливал,
Желтых песков не хватывал.{131}
Главным на Соколе-корабле выступает Илья Муромец — он тут «хозяин». Состав экипажа чудо-корабля определяется по-разному. Если в цитировавшемся выше варианте былины, кроме Ильи, присутствуют еще

Его верный слуга — Добрынюшка,
Добрынюшка Никитин сын,
Пятьсот гребцов, удалых молодцов,{132}
то в былине, записанной В. Г. Богоразом-Таном летом 1896 года в деревне Походской Якутской области от слепого шестидесятилетнего старика Митрофана Кривогорницына, кораблем, следующим «по синему Хвалынскому морю» «от Киева до Чернигова» (!), управляют три удалых добрых молодца. Но какие!

Ну что носом то владал млад
Полкан богатырь,
Ну кормою то владал млад Алеша Попов,
На середочке сидел Илья Муромец.{133}
Если украшения Сокола-корабля напоминают роскошь корабля Соловья Будимировича, то расположение добрых молодцев на носу, корме и в центре близко к былине о поездке Василия Буслаева в Ерусалим-град из сборника Кирши Даниилова. Правда, вместе с Василием по святым местам путешествуют 30 молодцев, из которых

Костя Никитин корму держит,
Малинькой Потаня на носу стоит,
А Василе-ет по караблю похаживает.{134}
От тридцати осталось трое, но Илья Муромец, как и Буслаев, на своем корабле — главный: «На середочке сидит, всем и кораблем владат». Внешне Илья также отличается от своих товарищей. Скромности в одежде здесь нет — казачий атаман должен быть ярче остальных добрых молодцев. Поэтому

На Полкане-то шапка железная,
На Алешеньке сапожки зелен сафьян,
На Ильюшеньке кафтанчик рудожелтой комке,
На кафтане-те петельки шелковыя,
Во петельках пуговки золочены,
Во каждой во пуговке по камушку,
Ну по дорогу по камушку по яхонту,
Во каждом во камушке по льву зверю.{135}
Именно действия Ильи оказываются в центре внимания сказителей. В былине из вологодского сборника некий «турецкий пан, большой Салтан, большой Салтан Салтанович» заприметил чудо-корабль. «Зазрил, засмотрел» и приказывает «добрым молодцам, донским казакам» (!) садиться «во легки струги» и нападать на Сокол-корабль:

Илью Муромца в полон бери;
Добрынюшку под меч клони!
Добрыня по приказу «хозяина» выносит ему «тугой лук в двенадцать пуд» и «калену стрелу в косу сажень». Илья натягивает лук и пускает калену стрелу:

В турецкой град, в зелен сад,
В зеленой сад, во бел шатер,
Во бел шатер, за золот стол,
За золот стол, на ременчат стул,
Самому Салтану в белу грудь.
Стрела распарывает Салтану «турецкую грудь» и расшибает «ретиво сердце». Салтан зарекается «водиться с Ильей Муромцем»:

Не детям нашим, не внучатам,
Не внучатам, не правнучатам,
Не правнучатам, не пращурятам!{136}
В якутской былине на Сокол-корабль нападают «крымские татары с калмыгами». Хотят его «разбить, разгромить и живком задавить». И вновь положение спасает Илья:

Тут Ильюшенька по кораблю похаживает,
Он тросточкой по пуговкам поваживает,
Ну во пуговках камушки разгоралися,
Его лютые звери разсержалися,
И что крымские татары испужалися,
А калмыги в сине море побросалися.{137}
Кстати сказать, вся эта история звучит с добавлением припева после каждой строки: «Сдудина ты, сдудина! Сдудина ты, сдудина!»

Иногда, в казачьих былинных песнях, Илья уступает командование Соколом-кораблем другому лицу, по мнению казаков, позначительнее. Так, в песне казаков-гребенцев из сборника Ф. С. Панкратова

Атаманом был на нем Стенька Разин он сын,
Есаулом был Илья Мурович-душа.{138}
Однако именно Илья в этой песне своими ревущими пуговками на кафтане белом бархатном спасает корабль от «татар с персианами». Упоминание о персах, в соединении с именем Разина любопытно. В некоторых песнях, передающих настроение то ли Смуты, то ли Разинщины, в общем, нет никакого действия. Просто:

Протекает река Волка ’коло Муромских лесов,
Как плывут-то восплывают красны лодочки на ней:
Красны лодочки краснеются, на гребцах шляпы чернеются,
На самом-то ясауле чёрна соболя колпак.
Они едут — воспевают всё про Муромски леса,
Они  хвалют-величают ясаула молодца,
Ясаула молодца, Илью Муромца!{139}
Замечу, что эта песня об Илье Муромце — предводителе вольных казаков, попавшая в сборник Киреевского, была записана от какой-то старухи в Боровском уезде Калужской губернии. Но и сами потомки вольных казаков — казаки донские и уральские, терские и оренбургские — еще в конце XIX — начале XX века распевали и хором, и соло песни, в которых возникал образ Ильи Муромца. Выше уже давалась характеристика казачьих былинных песен. Здесь лишь еще раз отмечу, что, в отличие от настоящих былин, былинные песни казаков не были связным повествованием о подвигах богатыря. Их содержательная часть представляет собой скорее отрывок из былины. Вот в одной донской песне Илья Муровец (так в тексте) собирается «во чисто поле» испробовать свою богатырскую силу, «погромить всех боготарей» — ни Соловья-разбойника, ни Сокольника, ни какого-то иного определенного неприятеля в песне нет, как нет Киева и князя Владимира. Зато есть, как и положено, матушка молодца, плачущая, волнующаяся за сына, отъезжающего в чужую сторону, и есть сын, обещающий матери вернуться и «довека» кормить и поить ее.{140} Или в другой донской песне по нехоженой 30 лет «шлях-дорожуньке» пробирается «старой старик» Илья Муровец, на нем «шубёночка худым-худа», но левая ее пола почему-то стоит 500 рублей, а правая — вообще тысячу. В правой руке странник держит копье длинное, а в левой — тугой сагайдак (лук). Помолившись на восход солнца, он укладывается спать на высоком кургане (!), где старика и застигают разбойники, жаждущие лишить путника «шубёнки» и сагайдака. Илья вытаскивает тугой лук, накладывает калену стрелу — «лук, как лев, ревет», а «стрелы, как змеи, свищут» — разбойники разбегаются «по тямным лесам».{141} Мотива очищения пути нет — просто дорожное происшествие. Или вот еще одна былинная песня, записанная, как и две предыдущие, в донских станицах А. М. Листопадовым. Здесь есть упоминание про славный «Кеив», в котором почему-то «пролёгивала степь-дорожунькя, ней конца-краю нет», и прошел по этой, как всегда, нехоженой дороженьке сильный богатырь Илья Мурович. И подошел он к быстрой речушке «Самародинке» и поинтересовался: есть ли у речушки броды песчаные? Речушка отвечает, что есть, как есть, впрочем, и «сормы опасные» и «места пропащие».{142} В общем, песня про реку! Или вот еще песня из собрания Листопадова. Опять поется про неезженую «шлях-дорожуньку», шириной 15 верст, а длиной «конца-краю нет» — описание дороги занимает половину песни. По этой дороженьке подъезжает к Киеву Илья Муровец и обнаруживает, что «воротица заперты». Вторую половину песни составляет подробное описание всевозможных задвижек, решеток, замочков, которыми заперты киевские ворота. Не докричавшись до спящих часовых, Илья бьет коня по крутым бокам (описывается, как молодец пробивает конские бока до «мяса черного» и «белой кости»), отчего конь «возвивается» и «пробивает грудью белою» каменную стену. Получилась песня про лихого наездника! Обычно в былинах богатырь перемахивает через стену, и в былинном тексте это всего лишь незначительный эпизод, а вовсе не всё приключение.{143} А вот что-то, совсем уже бессвязное (тоже из собрания Листопадова): опять «шлях-дорожичка» без конца и краю, по ней приходит в некий «царев кабак» добрый молодец Илья Муровец в изорванной шубочке с полами в 500 рублей и в тысячу. Он заказывает у «цаловальничков» «пойлица пьянова» на 500 рублей, а «с напитками да еще с наедками вот бы на всю тысячу», но виноторговцы отчего-то «перпужалися» и, как и разбойники, разбежались по «темным лесам», чтобы обсудить, что это за странный «ярыга кабацкий» к ним приходил. Неясно, выпил Илья «пойлица» или нет — по ходу песни он оказывается уже у «быстрой речушки» и расспрашивает ее про «броды мелкие» и «сормы плоские».{144} Сравнив это песенное произведение с драмой былины про Илью и голей кабацких, записанной в «русской Исландии», поневоле загрустишь. Примерно такие же обрывки былинных сюжетов сохранились у терских и оренбургских казаков.

Былинное богатство, обретенное в Олонии и на Архангелогородчине, тем более неожиданно, что не было, кажется, никаких предпосылок к тому, чтобы местные крестьяне принимали содержательную сторону былинных текстов как свою. Хвойные величавые леса, бесчисленные большие и малые озера, непроходимые пространства болот — вот то, что могли видеть северяне в своей каждодневной жизни. А между тем в былинах богатыри скачут по бескрайней степи, на пути им попадаются неизвестные на Севере могучие вековые дубы, на которых сидит Соловей-разбойник и которые в мелкую щепу разбивает каленой стрелой Илья Муромец. В связи с этим А. Ф. Гильфердинг шутил, что дуб знаком олонецкому крестьянину «столько же, сколько нам с вами, читатель, какая-нибудь банана».{145} Богатыри вооружены диковинным оружием, которое они безжалостно ломают в битве с татарами или в поединке с лихими врагами-наездниками; этим оружием они рубят всяких чудищ, вроде Змея или Идолища, и с победой являются в стольный Киев-град, к славному князю Владимиру, легко перескакивая на могучих конях через высокие городские стены. Кроме Киева мелькают и другие географические данные из времен Киевской Руси — города Новгород, Чернигов, Галич, реки Днепр, Дунай, Волхов, Пучай-река (Почайна?) и др. При чтении былин чувствуется, что возникли они в иное время и в ином месте. Но откуда все это мог взять олонецкий крестьянин? Кто сочинил «старины» и научил им северных певцов?

Одно время много писали об активном участии в этом процессе скоморохов. Действительно, с конца XV века церковь начинает издавать всевозможные запреты на появление в монастырских вотчинах бродячих музыкантов, плясунов и медвежьих вожатых — этих веселых деятелей «бесовского», «диавольского» искусства. Затем усилия духовенства начали поддерживать некоторые богобоязненные бояре-вотчинники. Но еще в середине XVI века по России продолжали перемещаться огромные ватаги скоморохов, достигавшие порой численности в полсотни и более человек. С XVII века, при Романовых, за скоморохов берется уже государственная власть — накладывает на них всевозможные ограничения.{146} Наконец, в 1648–1649 годах правительством были разосланы по стране указные грамоты, запрещавшие жителям городов и деревень принимать у себя скоморохов; виновным грозили битье батогами, даже кнутом, и колоссальный по тем временам штраф в 5 рублей. Предписывалось также изымать у скоморохов «домры, и сурны, и гудки, и гусли, и хари, и всякие гудебные бесовские сосуды», ломать их и сжигать.{147} Дошел до наших дней и любопытный документ 1657 года — «память» ростовского и ярославского митрополита Ионы, предписывающая приставу Матвею Лобанову ехать «в Устюжской уезд в Двинские во все станы и волости и к Соли Вычегодской на посад и в Усольский уезд по всем волостям и по погостам» и везде пресекать деятельность скоморохов, изымать музыкальные инструменты и карать жителей, оказавших гостеприимство пляшущим и поющим бродягам.{148} Вывод, кажется, напрашивается неизбежно — гонимые властью скоморохи начали забираться во всякие отдаленные утлы; могли они, следовательно, перебраться и за Урал или подняться на север, выше 60-й параллели.{149} Не исключено, что и в XVIII веке сохранялись редкие носители этого искусства, умудрявшиеся передавать его новым и новым поколениям бродячих артистов. По крайней мере, знаменитый Василий Никитич Татищев (1686–1750) в первой части своей «Истории Российской» (середина 1740-х годов) замечал, что «прежде у скоморохов песни старинные о князе Владимире слыхал, в которых жен его именами; також о славных людех Илие Муромце, Алексие Поповиче, Соловье разбойнике, Дюке Стефановиче и пр. упоминают и дела их прославляют, а в истории весьма мало или ничего».{150} Ну а чем тот же Кирша Данилов не скоморох?!

Если даже согласиться с тем, что северных крестьян обучили былинам скоморохи, остается непонятным, почему именно здесь былинная традиция сохранилась до середины XIX века, почти исчезнув в областях, где она процветала ранее и откуда была вытеснена на периферию репрессиями властей? П. Н. Рыбников писал в связи с этим об особой поэтической восприимчивости северных крестьян. Правда, было непонятно, с кем и по какой шкале Рыбников — до момента ссылки сугубо городской житель — мог сравнивать «восприимчивость» тех или иных крестьян. Более прагматичный А. Ф. Гильфердинг выделял два условия, сделавшие Олонецкий край хранилищем нашей эпической поэзии, — свобода и глушь. Имелись в виду: 1) самостоятельность северного крестьянина, не знавшего частного крепостного права и потому более сопереживавшего подвигам свободных богатырей русского эпоса, нежели частновладельческий крестьянин Центральной России, и 2) удаленность, изолированность местного населения от культурных центров, что могло способствовать лучшему сохранению здесь неких древностей. Вероятно, эта «свобода» чем-то сближала северян с казаками и сибиряками, также сохранившими былины, пусть и не в таком объеме. А. В. Марков добавлял к этому немаловажное соображение о характере местной промысловой жизни, оставлявшей олонецким и архангельским крестьянам много свободного времени, которое нечем было заполнить. «Такой досуг, — писал он, — представляет, напр., ловля семги в промысловых избушках, рассеянных по берегу моря, зимний промысел морских зверей, охота на птиц и пушных зверей, сучение бечевок и плетение из них сетей». Особо он выделял и «малое развитие грамотности, которая, как известно, ослабляет память и, расширяя умственный горизонт, заглушает интерес к этим памятникам старины».{151} Коллега Маркова А. Д. Григорьев также писал об «уединенном положении» северного населения «среди природы и людей» («редкость поселений», «плохие пути сообщения», «слабая духовная или скорее, душевная связь с образованными классами, т. е. чиновниками и духовенством»), которое, «не давая широты ума, заставляет человека углубляться в себя, дает преимущество фантазии над умом и веру в возможность богатырских подвигов». Вовсе не случайным ему казалось, что «из крестьян наиболее знают о старинах не те, которые регулярно каждый год уходят на сторону на заработки, а те, которые проводят, по возможности, весь год дома». Второй причиной сохранения «старин» Григорьев считал якобы присущий русским северянам повышенный «интерес к прошлому». Отсутствие крепостного права он существенным фактором не признавал. Как и Марков, Григорьев был убежден, что сам уклад жизни северян играет немаловажную роль в сохранении старин. Опрашивая сказителей и сказительниц, он, в частности, выяснил, что «прежде старины пели 1) во время постов (в особенности Великого), когда петь другие песни неприлично, 2) на беседах, 3) на удбищах наваги; крестьяне учили друг друга старинам, между прочим, на море, когда приходилось без дела стоять на вахте». Рассказали ему и о крестьянине, который «пел свои старины на мельнице, по просьбе съезжавшихся туда на помол». Получалось, что «старины пели, когда становилось скучно, а в особенности во время постов».{152}

«Скучно» — здесь, пожалуй, ключевое слово. Былины, действительно, скорее будет петь и слушать человек, которому надо чем-то занять себя или во время нудной возни с сетями, или коротая долгие зимние вечера вдали от дома в компании охотников и рыболовов, или во время нескончаемого лодочного перехода по воде, однообразно гребя или сидя на руле, или еще при каких-то обстоятельствах, когда время течет невыносимо медленно. Былина с ее сотнями стихов здесь подходит идеально.

Былинное повествование замедлено до предела. Иногда основному содержанию предшествует «запев» — некий пролог или, вернее, прелюдия, вводящая слушателей в тему. Но это в особенно сложных вариантах. Более обычен «зачин» (вводная фраза) вроде: «во стольном во городе во Киеви, у ласкового у князя у Владимира…» и т. д. За зачином следует изложение самого действия — также довольно медлительное. Спешить некуда: там, где в былине встречается описание, оно детализируется по максимуму. Если князю Владимиру приходит фантазия жениться, то следует подробное описание, какой должна быть его «обручница» — «красна девица»:

Шчобы походочка у ей была павинная,
Тиха речь-то была у ей да лебединая,
Ишше брови-ти у ей да цёрна соболя,
Цёрна соболя у ей шчобы сибирчкого,
Ясны оци-ти у ей да ясна сокола,
Ясна сокола у ей да все заморьского,
Шчобы личико — порошки снежку белого,
Ягодиночки в лици да маку красного;
Шчобы ростом-то она была немала и умом свёрсна… и т. д.
А когда богатырь снаряжается в путь, процесс седлания им коня передается со всевозможной детализацией:

На добра коня кладывал потнички,
На потнички войлочки,
На войлочки седелко черкацкое,
Двенадцать подпружсков подтягивал
Шелку да шемуханского,
Не ради красы-басы, угожества,
А для ради закрепы богатырския.
Приведенные описания относятся к так называемым «общим местам» (другое название: «типические места»). «„Общие места“ — это устойчивые словесные формулы, которые почти дословно повторяются сказителями в одной или разных былинах в сходных эпизодах повествования или картинах описания».{153} Певцы по-разному комбинируют «общие места», ловко вплетая их в изложение. Умелое владение словесами в конце концов и определяло талант и опытность сказителя. «Общие места» облегчали создание былины — сказитель каждый раз не вновь создавал текст, а пользовался готовыми формулами. К числу «общих мест» относятся также: изображение пира у князя Владимира, похвальба гостей, выражение угроз врага, описание вражеской силы, поездка на богатырском коне, въезд в город, сражение с врагами и многое другое. По подсчетам специалистов, «общие места» составляют в былине от 20 до 80 процентов объема всего текста.{154}

Изложение замедляется всякого рода повторами. Каждый раз, когда в повествовании появляется новый персонаж, его как бы вводят в суть дела, пересказывая уже изложенное ранее. Так, например, происходит, когда спорящие по поводу разоренного шатра Добрыня и Дунай встречают Илью, а затем и Владимира. Несколько раз приходится Владимиру посылать за обиженным Ильей, резвящимся с голями кабацкими, или уговаривать его выйти из подвала и спасти Киев от татар. Поединку Ильи с Сокольником предшествует встреча враждебного наездника с коллегами отца по службе на заставе богатырской. Всякий раз (и дважды, и трижды) незадачливые товарищи рассказывают Илье о своей неудаче предельно подробно.

Тормозят течение песни, определяя ее ритм, повторяющиеся предлоги:

Во стольном во городе во Киеви,
У ласкова у князя у Владимира…
Впрочем, эти же предлоги имеют важное эстетическое значение: «Когда говорится: „брала его за рученьки за белые, за его за перстни за злаченые“, то в таком сочетании белизна изнеженных рук с золотыми перстнями выступает более резко и рельефно, чем при простом установлении в прозе: брала его за белые руки с золотыми перстнями. Для констатации факта достаточно одного предлога; для выделения красочных, ярких подробностей они отделяются одна от другой, благодаря чему выступают во всем их значении».{155} Каждое слово певец как бы стремится пропеть не по одному разу, если не буквально, то дополняя его синонимами: «на тую пору, на то времечко», «без бою, без драки великие», «пенье-коренье» и пр. Былинный текст щедро уснащен эпитетами: «поле чистое», «солнце красит», «честная вдова», «старый казак» и др. Завершает былину особого рода концовка вроде:

Да и тут де Сокольнику славы поют,
А славы поют Сокольнику, старины поют.
Исключительная роль, которую в сохранении былинного эпоса сыграл Русский Север, иногда вызывает у исследователей желание как-то особо выделить этот регион. Действительно, даже обидно: получается, что Олония и Архангельск — просто счастливый выселок, на территории которого сохранились остатки чего-то великого, недоступного для понимания местных хранителей, остатки того, что когда-то было щедро разбросано по всему русскому миру в огромных количествах, а здесь уцелело благодаря попрятавшимся в «медвежьих углах» изгоям-скоморохам или бродячим певцам-каликам, претендующим в трудах фольклористов XIX века на роль своеобразных конкурентов скоморохов в деле популяризации устного народного творчества. А ведь были в России земли, где также не было крепостного права (те же казачьи области)! И глушью Олония и Архангелогородчина были не сказать чтобы заповедной — все-таки Петербург близко, и мужички на заработки частенько ходили не только в столицу, но и в Петрозаводск и Новгород, привнося по возвращении в свои деревни приметы «городской жизни» в одежду, постройки и разговор. Да что там Петербург! Поморы, выросшие на берегах Белого моря, Мезени и Печоры, участвовали в плаваниях и в Норвегию, и в Данию, и в Швецию, и даже в Америку. И, как выясняется, доля безграмотных среди местного крестьянства была никак не больше сравнительно с другими губерниями Российской империи. И песни петь русские любят не только под Петрозаводском или Архангельском, но и повсеместно. И заняты русские крестьяне скучной, однообразной работой не только на Кенозере или берегах Белого моря. В конце концов, на что и способны-то были скоморохи и калики?! Наверняка только на всякую развлекательную пошлость (первые) или, другая крайность, распевание душеспасительных песен (вторые). И того и другого на Севере также сохранилось вдоволь, но вот величественные образы былин, особенно героических — об Илье, Добрыне, Алеше… Да и попадались так называемые скоморошины (шутливые старины, небылицы, прибаутки, потешки и др.) в основном на окраинах «Исландии русского эпоса», что, вероятно, свидетельствует о их позднем проникновении на Русский Север. И одно дело с ходу запомнить скабрезную шутку, и совсем другое — разучить с голоса колоссальную по объему былину! Сколько же раз нужно было прослушать олонецкому крестьянину выступление гастролировавшего здесь скомороха или пробиравшегося куда-то калики, чтобы запомнить былину?! Не на промысел же их с собой брали! Чтобы заучить старину, ее необходимо прослушать многократно, запомнить настолько, чтобы сначала лишь взяться «подтягивать» за певцом, а уж потом, еще не раз подпев, запеть самому. Певцы старин рассказывали собирателям, что они усваивали эпические тексты (редко много) в основном, если в семье были старики — дедушка или бабушка, частенько певшие одни и те же былины внукам (так было у М. Д. Кривополеновой), или если жизнь сводила молодого парня со стариком, с которым они долгое время были заняты совместным промыслом (так было у Т. Г. Рябинина). Для того чтобы усвоить текст старины, нужно вообще иметь молодую память! Вывод, кажется, напрашивается сам собой: может быть, былины удержались здесь не потому, что занесены из какого-то неведомого центра, а потому что Русский Север и был тем центром, откуда былины начали свое распространение — в ту же Сибирь или на Дон, где много позднее были обнаружены их жалкие остатки?!

О значении Новгородской республики в процессе распространения героического эпоса писал в дореволюционное время В. Ф. Миллер. В годы советской власти его предположения обрели вид стройной гипотезы в работах С. И. Дмитриевой. Она обратила внимание на то, что речь идет не обо всем севере Европейской России, а лишь о его северо-западной части (Заонежье и Поморье): «При рассмотрении составленных карт видно, что область распространения былин образует четкий ареал. Она вытянута с юго-запада на северо-восток, от Свири до Печоры. Это вовсе не весь русский Север, как неоднократно утверждалось в фольклористике, а северо-западная часть его. Общие границы былинного ареала таковы: наиболее отчетлива его западная граница, она совпадает с западной границей расселения русского народа на Севере — от южного Приладожья до Кандалакшской губы Белого моря. Северная граница проходит по Терскому берегу Белого моря, а затем идет от низовьев Мезени до низовьев Печоры. Менее отчетлива юго-восточная граница, которая идет от того же Приладожья к верховьям Онеги, Моши, среднему течению Ваги, верховьям Пинеги и подходит к среднему течению Печоры. Грубо говоря, область распространения былин на Севере можно представить в виде треугольника, углами которого будут Приладожье, Кандалакшская губа и нижняя Печора. Таким образом, вне этого ареала остается около половины северной России: течение Двины (за исключением низовья), почти все течение Ваги и ее притоков, течение Сухоны, Юга, Вычегды, Вятки и Камы, верхняя и средняя Печора».{156}

Объяснение тому факту, что в восточной части Русского Севера (бассейн верхней Двины с притоками и т. д.) былин обнаружено не было, исследовательница нашла в различии русских колонизационных потоков, которые шли в эти районы в период Средневековья. Запад, где были позднее обнаружены былины, заселяли новгородцы, а «пустой» с точки зрения сохранения эпоса восток — «низовские» переселенцы из Ростово-Суздальской, а позднее и из Московской земель. Получалось, что «распространение былин на русском севере можно связывать с новгородскими переселенцами», а тот факт, что «низовские переселенцы не принесли былины на Север, в свою очередь позволяет предположить, что населению Ростово-Суздальской земли, во всяком случае, ко времени усиленного переселения оттуда (XIV–XV вв.), былины не были известны».{157} Эти «низовские» переселенцы, получается, вообще были способны только всё портить — даже там, где происходило их смешение с переселившимися ранее новгородцами, былинные традиции отмирали. Правда, влюбленная в певучих новгородцев исследовательница тут же оговаривалась, что речь идет о былинах как специфическом северном жанре. То, что ростовские и московские переселенцы не пели былин, вовсе не означает, что им не были известны сюжеты о русских богатырях. Наверное, когда-то эти персонажи были известны и украинцам, и белорусам.

Конечно, трудно себе представить, что песни о богатырях, пировавших в былинном Киеве с князем Владимиром, никогда не звучали в Киеве реальном, равно как и в других политических центрах Киевской Руси. Просто «по каким-то причинам эпос дольше сохранялся в Новгородской земле сравнительно с другими древнерусскими областями».{158} Причины эти, по мнению Дмитриевой, кроются в специфике общественной жизни Новгородской республики. Сказителями являются крестьяне, а восходят былины первоначально к культуре городских слоев населения. В военной организации Новгорода выделялись гриди, в которых «некоторые исследователи видят членов городской общинной дружины, слагавшейся по образцу древней родовой сельской общины и имевшей в Новгородской земле больший вес, чем княжеская дружина. Есть предположение, что в XII–XIII вв. гриди, осевшие на землю, вошли в состав средних землевладельцев».{159} На эти «предположения» сразу же водружаются новые: «Среди землевладельцев в Новгородской земле выделяется особая прослойка крестьян-собственников, известная под названием земцев или своеземцев, которая не встречается в других землях княжеской Руси. По роду занятий и размерам хозяйства своеземцы ничем не отличались от крестьян, но владели своими землями на правах полной собственности».{160} Видя в «своеземцах» горожан, осевших на земле, Дмитриева фактически ставит знак равенства между «гридями», которых могли волновать героические эпические традиции, и «своеземцами». Ну а дальше можно уже «предположить определенную роль своеземцев, занимавших промежуточное положение между городским и сельским населением Новгорода, в перенесении былевого эпоса в крестьянскую среду».{161} Всю эту пирамиду предположений венчает тезис, выводящий концепцию Дмитриевой на относительную современность: «Со своеземцами можно связывать мезенский обычай „круговых“ праздников… в котором важную роль играет сохраняющееся до сих пор представление о высоких и низких фамилиях, принадлежащих соответственно ранним и более поздним переселенцам на Мезень. Высота фамилии или рода часто ценилась выше богатства, например в выборе невесты. Прослеживается связь между представителями высоких фамилий и сказителями былин: большинство последних принадлежит к высоким фамилиям».{162}

Из предположения о былинах как творчестве исключительно новгородском логически следовало, что приток былин на новгородский Север прекратился к XVI веку, а значит, северная эпическая традиция сложилась в более раннее время (по мнению исследовательницы, это то время, «когда началось освоение русскими Севера (XI–XII вв.)»).{163} Что же касается записей былин, сделанных за пределами Олонецкой и Архангельской губерний, то и здесь, по мнению Дмитриевой, не обошлось без выходцев с Русского Севера. Расселяясь позднее по России, северяне, оказывается, принесли с собой былины и в Поволжье, и в Приуралье, и на Дон, и на Алтай; и даже те 11 былин, которые В. Г. Богораз записал в Нижнеколымском округе, являются наследием «севернорусских губерний, откуда пришли первые переселенцы на Колыму».{164} В общем, все дошедшие до нас былины «являлись в прошлом достоянием Новгородской земли, откуда они позднее распространялись с переселенческим потоком. Иначе говоря, известную нам былинную традицию можно рассматривать как новгородскую интерпретацию русского эпоса».{165}

Но тут уж С. И. Дмитриеву, что называется, «занесло», на что ей и было указано коллегами. Прежде всего, конечно, удивило желание записать в число потомков новгородцев донских казаков и русское население Колымы. Ведь если даже согласиться с тем, что новгородцы забрались так далеко на восток, неясно, почему на Колыме былины удержались, а, скажем, в Вятской и Пермской землях, бывших колониях Новгородской республики, через которые прошли новгородские переселенцы, — нет. Неясно, почему переселенцы из Ростово-Суздальской и Московской земель были настолько бездарными, что оказались неспособны воспринять у живших по соседству новгородцев хотя бы часть их эпоса, а карелы, ненцы и коми-зыряне легко перенимали русские эпические сюжеты, в том числе и в песенно-стихотворной форме. Почему, если Новгородская, Псковская и Петербургская губернии были колыбелью дошедшей до нас былинной традиции, сами эти губернии в эпическом отношении являются даже более «пустыми», чем районы расселения казаков? Кстати, то, что донские казаки, при всех оговорках, все-таки пели былины, явно противоречит тезису, согласно которому пение былин является спецификой древнего Новгорода, а в остальных землях сюжеты о богатырях сохранились исключительно в прозаической форме. Невысокое качество текстов, записанных и у казаков, и в губерниях Центральной России, их известная конспективность и фрагментарность скорее свидетельствуют о разрушении здесь эпической традиции, нежели о ее отсутствии в прошлом. Ведь и П. В. Киреевский, и прочие собиратели, несмотря на то, что в течение почти целого столетия им удавалось находить всё новые и новые источники пополнения коллекции былин, были не совсем неправы, когда писали о постепенном умирании былинной традиции. Когда во второй половине XX века советские исследователи принялись вновь прочесывать в поисках былин Карелию и Архангельскую область, их поразило почти полное исчезновение к тому времени былин как раз там, где эпическая традиция била ключом во времена П. Н. Рыбникова и А. Ф. Гильфердинга. Значит, можно предположить, что те губернии, где собиратели застали в XIX — начале XX века затухающую былинную традицию, вполне могли переживать свой былинный расцветраньше, чем окраинные Олония и Архангелогородчина, куда фольклористы успели добраться вовремя. Наконец, не все идеально получилось у Дмитриевой и с наложением карты распространения былинных текстов на территории предполагаемого расселения новгородцев на Русском Севере: зачастую там, где точно должны были жить новгородцы, никаких былин обнаружить не удалось.{166}

В общем, ясно только, что проблема есть, но она по-прежнему далека от своего решения. Ученые пока не могут найти убедительное объяснение факту сохранения в XIX веке богатой былинной традиции на северных территориях, слабо связанных с содержанием былин киевского цикла. Упор здесь хотелось бы сделать на слове «пока».

Другой «больной» темой, над которой ломаются научные копья уже не одно столетие, является вопрос о былинах как историческом источнике. Чарующий аромат древности, исходивший от эпоса, о котором много писали на рубеже XIX–XX веков, с его мощными ингредиентами в виде мелькавших в былинных текстах «старинных» имен и географических названий, навевал исследователям мысли о том, что на героический эпос можно опереться в научных изысканиях по русской истории. Но насколько верно отразилась в былинах описанная в них древность? И что это за древность? К какому периоду из нашего прошлого можно отнести былинных князя Владимира и его богатырей?

Ответ на последний вопрос, кажется, напрашивается сам собой — в былинах отразилась Киевская Русь. Город Киев и князь Владимир упоминаются в большей части былинных текстов, а самым известным древнерусским князем является Владимир Святославич (ум. 1015), крестивший Русь. Хорошо известно, что Владимир искал себе невесту в Греческой земле, что любил советоваться с боярами и старцами, что строил много городов (как сообщает «Повесть временных лет» начала XII века под 988 годом: «по Десне, и по Остру, и по Трубежу, и по Суле, и по Стугне»), что воевал с печенегами, для чего ему, разумеется, были нужны богатыри, вроде известного юноши-кожемяки, одолевшего в поединке печенежского силача. То, что летописная история о событиях IX–X веков вообще излагалась на основе устных преданий, записанных где-то в первой половине XI века, только убеждало в верности избранного пути. Правда, былинный Владимир борется не с печенегами, а с татарами. Но это объяснили тем, что татары с течением времени «наслоились» на половцев и печенегов, да и сам образ Владимира в былинах является продуктом множества эпох и на исторического Владимира Святославича, как на печенегов — татары, наложились образы его потомков — знаменитого князя Владимира Всеволодовича Мономаха (ум. 1125), воевавшего с половцами, и популярного в свое время волынского князя Владимира Васильковича (ум. 1289), жившего уже под игом монголов.

Эти древние героические сказания о богатырях, жанр которых теперь довольно трудно представить, составлялись якобы при княжеском дворе дружинниками или придворными певцами (также членами княжеской дружины); какие-то из этих историй вошли в летопись, а другие так и остались дружинными песнями, но их подхватили скоморохи (которые тоже могли выступать в роли придворных артистов и сочинителей) и занесли в народ. Как писал уже неоднократно упоминавшийся В. Ф. Миллер, «воспевая князей и дружинников, эта поэзия носила аристократический характер, была, так сказать, изящной литературой высшего, наиболее просвещенного класса, более других слоев населения проникнувшегося национальным самосознанием, чувством единства Русской земли и вообще политическими интересами. Если эти эпические песни княжеские и дружинные доходили до низшего слоя народа, до земледельцев, смердов и рабов, то могли только искажаться в этой темной среде, подобно тому, как искажаются в олонецком и архангельском простонародье современные былины, попавшие к нему из среды профессиональных петарей, исполнявших их ранее для более богатого и культурного класса. Ведь основным мотивом этих песен было желание прославить то или другое лицо высшего класса, симпатичное слагателю песни. Быть может, в княжих певцах следует видеть даже придворных поэтов (в роде поэтов XVIII столетия), которые слагали хвалебные песни по заказу».{167}

Исследователю казалось, что если взяться за очищение былин от чужеродных (простонародных) многовековых наслоений, начав с верхнего, последнего по времени, современного ему слоя, постепенно продвигаясь вниз, и осторожно снимая слой за слоем (самый толстый слой, по мнению В. Ф. Миллера, отложился в XVII веке),{168} то можно, в конце концов, добраться до первоначального варианта — «архаического извода». Основное внимание при подобном подходе к эпосу предлагалось уделять географической, национальной и личной номенклатуре былин (то есть именам), предметам быта и событиям, о которых рассказывается в былинном тексте. При той бедности источниковой базы, которая известна каждому, кто когда-нибудь специально занимался историей Древней Руси, возникал большой соблазн «дополнить» летописную историю былинной. Любопытно, что рассуждая о былинах, Миллер активно использовал терминологию, принятую у специалистов по летописанию. Судя по всему, он был склонен сближать эти жанры. Казалось, удалив «наслоения», можно обнаружить прототипы большинства былинных героев в летописях и иных письменных источниках.

Всеволод Федорович Миллер (1848–1913) и стал главным деятелем дореволюционной «исторической школы», пытавшейся рассматривать былины в качестве источника по русской истории. Накануне революции 1917 года «историческая школа» была, пожалуй, самой популярной в отечественной фольклористике. В советское время В. Ф. Миллеру не простили «аристократического» характера былин, критики начали писать о «реакционной сущности» его работ. Замечу, что эта критика, пусть и довольно политизированная, не может объясняться лишь потребностями идеологии, установившейся при новом политическом режиме. Задолго до того, как Всеволодом Федоровичем были написаны его главные труды по русским былинам, другой Миллер — Орест Федорович, сыгравший в истории изучения нашего эпоса не меньшую роль, писал о том, что «земский характер нашего богатырского эпоса с главенством в нем крестьянского сына, при остающемся совершенно в тени, даже не предпринимающем походов, а только пирующем князе, — заставляет приписывать создание древних эпических песен не той части населения, которая „превосходила другие в творчестве песен политического характера“, не этой, якобы передовой дружине, а простому народу».{169}

Поколения в науке менялись; идеи когда-то главенствующие уступали место новым, а потом возвращались уже в другой модификации. Однако полностью свои позиции «историческая школа» не сдала. Среди учеников и последователей В. Ф. Миллера были и знаменитые братья Соколовы, и другие яркие исследователи русского эпоса, также имевшие учеников, поэтому сочинения в духе «исторической школы» — разумеется, с необходимыми оговорками, похожими на те, что приходится делать в обществе человеку, все время извиняющемуся и отрекающемуся от преступного родственника, — появлялись и в 1940-х, и в 1950-х годах. А в начале 1960-х за былины взялся неоднозначно ныне оцениваемый академик Б. А. Рыбаков, который, поругав, как и принято, дореволюционных ученых за пресловутый «аристократизм» и выдвинув на первый план творческую силу простого люда, полностью перешел на позиции «исторической школы» и занялся ее пропагандированием. При этом Б. А. Рыбаков, к тому времени прославившийся, прежде всего, своими трудами по материальной культуре Древней Руси, «ухватил» из наследия дореволюционных фольклористов то, что можно (и то условно) назвать лишь общими контурами учения. Усвоенное историк довел до крайности и развил так, что получившееся мало походило на то, о чем писали В. Ф. Миллер и Соколовы. К былинному фонду Борис Александрович подошел «потребительски» — принимая былины, как дошедшую до нас «устную летопись» (здесь идея Миллера приобрела, надо сказать, характер абсурда). Попытавшись применить к эпосу методы исследования письменных источников, Рыбаков неминуемо скатился к отбору из огромного массива былин цитат, так или иначе подкрепляющих его видение Древней Руси.

А дальше сыграли свою роль не только академический вес Рыбакова, но и всё та же привлекательность идеи дополнить летопись былинами. Не стоит забывать и о времени, в которое писались и публиковались сочинения Бориса Александровича. Это был рубеж 1950–1960-х годов — период «оттепели». К этому времени исследователи устали от еще недавно господствовавшего догматизма. Всех охватила жажда факта, желательно нового факта, получить который можно было только из источника также нового или по-новому прочитанного. И это казалось вполне возможным. В 1951 году в Новгороде была найдена первая берестяная грамота, потом находки пошли одна за другой. На глазах рождалось новое направление в исторической науке. Не случайно тогда же возникла Группа по изданию Полного собрания русских летописей Института истории Академии наук СССР, и в 1960-х годах не только вышло репринтное переиздание собрания, но и начался выпуск новых томов. В 1962 году начинается публикация «Истории Российской» В. Н. Татищева, не издававшейся с XVIII века, которую многие были склонны рассматривать в качестве резерва еще не использованных в науке данных. В известной степени поиск новых источников привел и к созданию в 1969 году в Институте истории АН СССР сектора «Древнейшие государства на территории СССР», задачей которого было не только изучение наиболее ранних государственных образований Восточной Европы (прежде всего — Древнерусского государства), Юго-Восточной Прибалтики, Кавказа, но и систематическая работа над полным сводом зарубежных источников по истории этих регионов.{170} Былины казались еще одним нетронутым фондом данных о нашем прошлом.

У перспективного направления появились сторонники, в том числе среди фольклористов, и «историческая школа» в редакции Б. А. Рыбакова, накинув на себя «марксистские» одежды, как и во времена В. Ф. Миллера, приступила к поиску прототипов былинных героев. При этом, признавая факт «порчи» былин в ходе их многовекового бытования среди народа, как дореволюционные, так и советские сторонники «исторической школы» старались в своих изысканиях минимизировать результаты и затормозить процесс этой порчи. До революции получалось известное противоречие: с одной стороны, ученые предполагали, что народ, получив былины от элиты, исказил их до неузнаваемости, с другой — тот же народ с какого-то момента взялся трогательно оберегать былинную традицию! Такой подход был более естественным для советских ученых, отказавшихся от идеи об определяющем участии аристократии в сочинении эпоса и решавшихся робко говорить только о некой роли, которую могла сыграть в этом процессе так называемая младшая дружина, то есть ее демократическая часть — рядовые бойцы. В связи с этим и в XIX, и в XX веках особое внимание уделялось свидетельствам о бережном отношении сказителей к их репертуару и доверию слушателей к тому, о чем им пелось. Вот, например, А. Ф. Гильфердинг сообщал: «Множество признаков убедили меня, что северно-русский крестьянин, поющий былины, и огромное большинство тех, которые его слушают, безусловно верят в истину чудес, какие в былине изображаются». Далее следует рассказ, как во время исполнения длинной былины, которую «от скуки» затянул во время долгого переезда с Сумозера на Водлозеро один из сказителей, крестьяне так живо сопереживали эпическим героям и слушали «с такою же верою в действительность того, что в ней рассказывается, как если бы дело шло о событии вчерашнего дня, правда, необыкновенном и удивительном, но, тем не менее, вполне достоверном. То же самое наблюдение, — писал Гильфердинг, — мне пришлось делать много раз. Иногда сам певец былины, когда заставишь петь ее с расстановкою, необходимою для записыванья, вставляет между стихами свои комментарии, и комментарии эти свидетельствуют, что он вполне живет мыслью в том мире, который воспевает… Когда со стороны какого-нибудь из грамотеев заявляется сомнение, действительно ли все было так, как поется в былине, рапсод (сказитель. — А. К.) объясняет дело весьма просто: „в старину-де люди были тоже не такие, как теперь“. Только от двух сказителей я слышал выражение некоторого неверия: и тот и другой не только грамотные, но и начетчики: один перешедший из раскола в единоверие, другой — недавно „остароверившийся“. И тот и другой говорили мне, что им трудно верится, будто богатыри действительно имели такую силу, какая им приписывается в былинах; будто, например, Илья Муромец мог побить сразу сорок тысяч разбойников, но что они поют так, потому что так слышали от отца. Но эти скептики составляют самые редкие исключения. Огромное большинство живет еще вполне под господством эпического миросозерцания. Поэтому не удивительно, что в некоторых местах этого края эпическая поэзия и теперь ключом бьет».{171}

А. В. Марков также писал о том «почтении», с которым относятся сказители к содержанию старин. Особенно его впечатлила Аграфена Крюкова, которая «прямо говорила, что проклят будет тот, кто позволит себе прибавить или убавить что-нибудь в содержании старин». И далее: «Знание былин крестьяне считают признаком мудрости и как бы образованности: про людей, совсем не знающих старины, говорят, что они „ничему не учились“. Отношение к содержанию рассказа сказателей и других крестьян, слушателей — двоякого рода: с одной стороны, они хотят показать вам, как образованному человеку, что не верят всему, что поется в былине, и самый процесс пения называют враньем: „он много тебе наврет!“; но с другой стороны, во время сказывания у них с языка срываются замечания, показывающие, с каким доверием они относятся к содержанию старин. Чудесные свойства богатырей обыкновенно объясняются тем, что они были не такой народ, как теперешние люди: ели, спали, дрались не по-нашему».{172}

Как видим, многое в восприятии былин крестьянами оставалось неизменным и во времена Гильфердинга, и во времена Маркова, хотя их собирательскую деятельность разделял временной промежуток в несколько десятилетий, и один вел записи в Олонецкой губернии, а другой — в Архангельской. Примерно так же относился в 1938 году к старинам 67-летний сказитель Иван Фофанов, живший на берегу Купецкого озера в Карелии. Когда собиратель К. В. Чистов спросил старика Фофанова, как он может «согласовывать свою психологию человека XX века с верой в подлинность богатырей, побеждающих в одиночку целое войско татар, размахивающих палицей в „девяносто пуд“ и т. д.», тот ответил, что неправдоподобность богатырей лишь кажущаяся, «так как мы знаем нынешнюю жизнь. Но когда-то в старое время богатыри, безусловно, были. Иначе кто бы спас Русь от татарского нашествия? Тогда, при той жизни, существование богатырей было не только возможно, но и необходимо. Оно было возможно, потому что жизнь была гораздо более правильной и нравственной. Позже жизнь утратила первоначальную справедливость, баре придумали крепостное право, купцы стали безобразничать и людей притеснять, придумали пожизненную военную службу, стали случаться частые войны, появились такие свирепые цари, как Иван Грозный, в лесах завелись разбойники, а хлеб стал родиться хуже, рыбы стало меньше, дичи в лесах тоже. От общей безнравственности жизни перевелись и богатыри. Люди стали слабее, трусливее, стали больше надеяться на хитрость, чем на силу и победу в прямом бою. Однако не все еще потеряно. Если жизнь удастся сделать лучше и справедливее, могут опять появиться богатыри или какие-то справедливые и сильные люди, которые будут побеждать».{173}

Что же дало исследователям былин изучение летописных текстов? Добрыня Никитич легко обнаружился в «Повести временных лет» под именем дяди Владимира Святославича — тоже Добрыни. А Никоновская летопись XVI века, являющаяся сводом разнородных материалов, упоминает еще двух Добрыней — какого-то «дивна богатыря» Добрыню Судиславича, убитого половцами во время знаменитого похода новгород-северского князя Игоря Святославича 1185 года, и некого Добрыню Рязанича Золотого Пояса, погибшего в Калкской битве в 1223 году вместе с Александром Поповичем и прочими семьюдесятью богатырями. Александр Попович — это, конечно, былинный Алеша Попович. Кстати, сообщение о гибели Александра Поповича с его слугой Торопом и семьюдесятью богатырями на Калке (правда, без упоминания Добрыни Рязанича) попало в целый ряд поздних летописей XV–XVI веков: Новгородскую Четвертую, Софийские Первую и Вторую, Воскресенскую, Ростовскую архивную, Ермолинскую, Типографскую, в Рогожский летописец, Тверской сборник и др. В Тверском сборнике помещены и другие сообщения о подвигах Александра Поповича, активно участвовавшего со своим слугой Торопом и каким-то Тимоней Золотым Поясом в княжеской усобице начала XIII века на стороне ростовского князя Константина Всеволодовича. При этом составителей летописи не смущало то, что чуть позже Попович погибает на Калке, будучи на службе уже у киевского князя Мстислава Романовича. А в Никоновской летописи Александр Попович вообще двоится — он и участник Калкского побоища, и неоднократно упоминается под 1000–1004 годами как герой времен Владимира Святославича, сражающийся против печенегов и половцев (!?). Последние, напомню, были врагами другого Владимира — Мономаха.

В Никоновской летописи Владимир Святославич окружен целой группой богатырей. Тут и какой-то Рагдай Удалой, «выезжавший» один на 300 воинов, скончавшийся в 1000 году и оплаканный князем Владимиром; и Ян Усмошвец, убивший печенежского богатыря (вероятно, юноша-кожемяка «Повести временных лет»), — приятель Поповича; и загадочный Мальвред Сильный, преставившийся в 1002 году (в «Повести временных лет» под 1000 годом сообщается о преставлении некой Малфриды); и храбрый Андрих Добрянков, которого в 1004 году «отравой окормили» его слуги; и «славный разбойник» Могута, раскаявшийся и посвятивший себя делам Церкви.{174} Все эти богатыри в дошедших до нас былинах не фигурировали, но сказания о них наверняка имелись. А под 1118 годом в Новгородской Первой летописи старшего (вторая половина XIII — середина XIV века) и младшего (середина XV века) изводов сообщается о заточении Владимиром Мономахом в Киеве каких-то новгородских бояр, среди которых выделяется по имени только сотский Ставр. Продолжения эта история в летописях не имеет, так что остается неясным, выпустили новгородцев из тюрьмы или сгноили их там. Первое вероятнее. Вот и в былине о Ставре Годиновиче повествуется о том, что музыкального, но неосторожного в словах Ставра освобождает из заключения его могучая и хитрая жена. Правда, о том, что они новгородцы, в былинах нет и намека. Под 1167 годом в новгородских, псковских летописях, в той же Никоновской летописи и ряде других упоминается о том, что какой-то Сотко Сытинич заложил каменную церковь Бориса и Глеба. В ряде поздних новгородских летописей XVI века к имени этого Сотко добавлено прозвище — «Богатый». Чем не былинный Садко? А Никоновская летопись упоминает еще и о кончине в Новгороде посадника Васьки Буслаевича (под 1171 годом).

После этого невольно и зарождается уверенность в том, что каждому былинному богатырю в летописях можно найти историческое соответствие, чем и занимались последователи «исторической школы» и во времена Миллера, и во времена Рыбакова. Правда, и тот и другой исследователь отказался от подобных попыток в отношении Ильи Муромца. В. Ф. Миллер изначально был уверен, что Илья «искони был чистым продуктом народной фантазии (в противоположность большинству других богатырей)» и «ничего исторического искони не было в Илье».{175} Одно время исследователь даже считал, что образ богатыря сложился под влиянием иранских сказаний о подвигах Рустема и сказки о Еруслане Лазаревиче.{176} Б. А. Рыбаков называл Илью Муромца «главным и синтетическим героем русского эпоса».{177} В летописях, действительно, нет исторического деятеля с таким или похожим именем, которого можно было бы счесть прототипом нашего богатыря. Попытку Н. П. Дашкевича разглядеть Илью Муромца в суздальском после Илье, присутствовавшем, наряду с послами киевским, переяславским и черниговским, на церковном диспуте в Константинополе, завершившемся плачевно для суздальского епископа Леона, обвиненного в ереси (как об этом сообщает Лаврентьевская летопись под 1164 годом), вряд ли стоит принимать всерьез. Никаких оснований для такого предположения, кроме совпадения имен, нет.{178}

Все конструкции, целью которых было отыскать в летописной истории во времена Владимира Святого или позже Илью Муромца, носят характер натяжек, причем довольно явных. Примером здесь могут служить работы Н. Квашнина-Самарина, опубликованные в 1870-х годах. Потеряв надежду обнаружить прямое указание в летописях на Илью Муромца и смущенный тем, что имени главного русского эпического героя нет даже в Никоновской летописи (как мы знаем, уделяющей богатырям особое внимание), исследователь задался неожиданным вопросом: быть может, Никоновская летопись «и не молчит, а только называет его другим именем?» Вот в ней упоминается под 1000 годом о кончине Рагдая Удалого (Квашнин-Самарин пишет: «Рогдай»), который один «наезжал» на 300 человек! «Значит, — делает вывод исследователь, — считался первым храбрецом и силачом. Не одно ли это лицо с Ильей Муромцем? Илья — христианское имя, Рогдай — славянское. Первоначально песни могли знать его под обоими именами, потом осилило христианское, особенно в виду религиозного почитания Ильи Муромца». И Владимир по нему убивался, и похоронили его с честью — значит, ценили его высоко. И умер этот Рогдай раньше других богатырей — «остальные и по смерти его еще продолжают упоминаться» той же летописью. А Илья, «по словам былин, был гораздо старше своих товарищей»! И звучит «Рогдай» симпатично — это «имя собственное, произведенное совершенно правильно от корней рог и дай». Жаль только, что оно «было подхвачено сочинителями разных сантиментальных повестей, будто бы из древней русской истории, которыми так изобиловали конец прошлого и начало нынешнего столетий. Вследствие этого, имя Рогдай действительно опошлилось и стало звучать для нас чем-то лженародным. Но древний богатырь в этом нисколько не виноват».{179}

Квашнина-Самарина покритиковали, и спустя несколько лет он отказался от своего мнения. Решающим здесь стало соображение, что Рагдай умер и похоронен при Владимире Святославиче, а могилу Ильи в конце XVI века показывали в Киевском Софийском соборе, который, как известно, был заложен после Владимира. В общем, Квашнин-Самарин согласился, что не считает более возможным «сливать Рогдая и Илью в одно лицо». Но при этом почему-то упорно продолжал стоять за то, что Илья — современник Владимира Святославича. Разочаровавшись в одной версии, исследователь с жаром увлекся другой. Теперь объектом его внимания стала знаменитая «Повесть о Петре и Февронии». Как известно, действие там происходит в городе Муроме. В начальной части повести рассказывается о змее, который, направляемый кознями дьявола, повадился творить блуд с местной княгиней, принимая облик ее мужа, князя Павла. Подобно Кощею Бессмертному, змей признался княгине, догадавшейся, с кем она имеет дело, что смерть ему предсказана от брата Павла — князя Петра, который убьет его каким-то «Агриковым мечом». Далее, по ходу сюжета, Петр чудесным образом обретает этот волшебный меч и убивает змея. К несчастью, издохший змей «окропил» Петра своей кровью, отчего князь покрылся струпьями и язвами, погрузившись в тяжелую болезнь, от которой его исцелила девица Феврония. И что же? Квашнин-Самарин тут же делает заключение: если был «Агриков меч», значит, не мог не быть некий Агрик, герой, о котором, наверняка, в Муроме бытовали когда-то предания, но до нашего времени от них ничего не дошло. Или дошло, просто имя это в былинах «заменилось» каким-нибудь иным. Каким же? Мечом его владел Петр Муромский, выходит, и Агрик этот — Муромец. И Илья — тоже Муромец. Значит… Более определенно заявить о своем мнении Квашнин-Самарин уже не решается, он лишь возвещает: «Читатели, конечно, уже догадались, куда клонятся наши выводы». В новой, еще более фантастической конструкции его несколько смущает имя Агрик — оно «во всяком случае не славянское, но почему бы ему не быть финским? Герой этот и выводится из финского Мурома». Тут Квашнин-Самарин спохватывается: «Считаем нужным оговориться, что мы вовсе не имеем желания приписывать Илье Муромцу не русское происхождение, да в этом и нет никакой необходимости, так как в Муроме славяне и финны с давних времен жили рядом и, конечно, менялись собственными именами».{180}

Если же отвлечься от несерьезных построений Квашнина-Самарина и вновь обратиться к «серьезным» представителям «исторической школы», то здесь перед нами встает неприятный вопрос. По большому счету Квашнин-Самарин просто попытался применить метод этой школы «по максимуму». И в этом он был последователен. Ведь странно, что, считая возможным подыскать прообраз любому былинному персонажу, исследователи споткнулись именно о центрального героя русского эпоса — Илью Муромца! Значит, метод оказывается несовершенным?!

И результаты, и метод поисков, применяемый сторонниками «исторической школы» (особенно в редакции Б. А. Рыбакова), неизменно вызывали возражения. Тезисно повторю основные из них. Прежде всего, убежденность в том, что былины обязательно содержат в своей основе конкретные исторические события, которые отразились в летописях, а у былинных героев, безусловно, есть летописные прототипы, покоится на довольно шатком фундаменте. Основанием для сопоставлений богатырей и кого-либо из исторических деятелей чаще всего служит схожесть имен. Между тем собственные имена и географические названия, встречающиеся в былинах, если и заключали в себе изначально какой-то смысл, то с течением времени этот смысл утеряли и начали переноситься певцами из былины в былину механически, в силу «инерции эпической художественной манеры» (выражение одного из самых последовательных критиков построений Б. А. Рыбакова — Б. Н. Путилова).{181} Вышеприведенные примеры более-менее удачных совпадений имен представляют собой как бы «витрину» «исторической школы». В большинстве же случаев такие сопоставления являют собой пример элементарных натяжек. Да и там, где эти совпадения наблюдаются, былинный сюжет, всегда довольно конкретный, не имеет ничего общего с фактами, изложенными в летописи. Что общего между Александром Поповичем, погибшим на Калке, и Алешей Поповичем, разделавшимся с чудовищным Тугарином?

Несомненно, что в былинах, создававшихся в разное время и распевавшихся веками, отразились разные исторические эпохи и события. Несомненно, что какое-то событие могло стать первоосновой, на которой началось формирование эпического произведения. Даже А. П. Скафтымов, на которого принято ссылаться как на одного из противников «исторической школы», считал нужным «предположить какое-то сюжетное ядро, которое в былине когда-то дорого было самой фактичностью своею, как воспроизведение определенного события подлинной жизни, всем известного и имеющегося в виду. Оттуда, из того отдаленного момента, и идет основная кристаллизация сюжета, как некоторого потом уже неразрывного слитка конкретных представлений. Такую, опричинивающую сюжет, прямую реалистическую направленность нужно предполагать лишь в самом начале возникновения песни; потом, очевидно, происходит ее деформация в постепенном отходе от реалистических интересов и в сосредоточении своего смысла и ценности на идеологической, морально-психологической или эстетической сторонах самих по себе».{182} Но, снимая чужеродные «верхние слои» с «исторической» основы той или иной былины, исследователи часто не понимают, где же начинается эта основа, а где всё еще проходит «налипший» в каком-то веке слой. «Налипавшее» так легко переваривалось и органично встраивалось в былинный текст, что «отрезать» зачастую приходится «по живому». Все былины, несмотря на различия в сюжетах, во времени и месте их составления и записи, строятся по одним и тем же принципам, представляют собой одну и ту же устойчивую художественную систему, с переходящими из текста в текст «общими местами», эпитетами и т. д. Поэтому так сложно определить время появления былинного сюжета — датировка всегда возможна только примерная и, как правило, спорная. Если бы в основе каждого сюжета лежала, так сказать, авторская работа, посвященная конкретному историческому событию, всё было бы иначе. И значит, метод разложения былины на слои, даже применительно к поиску первоосновы, не может дать убедительного результата. Исследователи рискуют, отделив от былины всё, по их мнению, наносное, не увидеть в результате ничего. Та трудность, с которой достигаются подобные результаты, настораживает. Если народ пытался таким способом сохранить память о реальных событиях прошлого, то цель явно не была достигнута. С точки зрения представителей «исторической школы», былины даже для специалистов представляют собой «своеобразный (и по-разному решаемый) ребус» (еще одно остроумное определение Б. Н. Путилова).{183} Вряд ли решение такого «ребуса» было под силу олонецким крестьянам!

Удовольствие аудитория сказителя получала вовсе не от выискивания параллелей между летописными и былинными Добрынями и Поповичами. То, что им предлагалось отведать, мало напоминает слоеный пирог. Это скорее борщ, в котором чего только не намешано. При желании, если покопаться в тарелке, можно заметить что-то похожее на тот или иной ингредиент, но в нем уже нет тех качеств, которыми обладал продукт перед тем, как его бросили в воду. И, самое главное, тот, кто такое блюдо сварил и предложил отведать, сделал это не для того, чтобы в нем копались, а для того, чтобы его ели и наслаждались результатом, не пытаясь почувствовать вкус использованных при приготовлении отдельных продуктов. Возможно, эта ассоциация не вполне удачна — представляя себе картину постепенного нарастания слоев на изначальных былинных текстах (нарисованную еще В. Ф. Миллером), сторонники «исторической школы» мыслили категориями геологии, а не кухни.{184} Но на знакомое со школьных времен изображение аккуратных слоев земной коры в разрезе содержание былин также мало похоже. Как писал В. Я. Пропп, «эпос подобен таким слоям земли, в которых имеются отложения различных геологических эпох».{185}

Что же касается веры крестьян в достоверность содержания былин, то эта вера вовсе не свидетельствует в пользу того, что «так оно и было на самом деле». Сказители и их слушатели верили «в историчность эпического мира в целом, со всеми его персонажами, типовыми ситуациями, отношениями, с происходившей в нем борьбой различных сил, с господствующей в нем фантастикой, чудесной или бытовой и психологической недостоверностью. Думать, что сказители верили в этот мир, поскольку он художественно обобщал действительные факты, т. е. поскольку он возводим к летописной истории и этой последней может быть объяснен, у нас нет решительно никаких оснований. Сами сказители не думали, что за этим эпическим миром стоит какая-то иная, „настоящая“ история; для них существовала и была реальностью именно эта эпическая история, необыкновенность и неправдоподобность которой снималась в их сознании удаленностью от их времени и их опыта».{186} Во времена Рыбникова и Гильфердинга, и даже позже, некоторые крестьяне верили в существование чудесной страны Беловодье и в то, что где-то живут люди с песьими головами, и в то, что люди в белых халатах, являющиеся в деревни с момента начала эпидемии холеры, сами эту холеру и «пущают». Их устойчивая вера во всё это никак не доказывает, что картина мира именно такова!

При этом крестьяне прекрасно осознавали, что былинный мир, в котором Добрыня побеждает Змея, а Садко путешествует по подводному царству, по меньшей мере, необычен. Сами собиратели своим вниманием к былинам заставляли крестьян задумываться: «Если этим ученым господам так интересны наши старины, то во всем этом что-то есть…» И, таким образом уверившись, сказители демонстрировали свою убежденность фольклористам, а те с еще большим интересом слушали про былинную древность. К. В. Чистов вспоминал, какое сильное впечатление произвела книга былин с картинками на старика-сказителя Ивана Фофанова. Дело было даже «не в возможности увидеть изображение самих богатырей. Важнее было другое: если это напечатано и изображено на бумаге, значит, бесспорная правда. Бумага существует, чтобы изображать то, что было на самом деле. Это документ. Да и откуда художник нарисовал бы Илью или Добрыню, если бы не видел их? Возможность вымысла совершенно им не допускалась… Человек неграмотный, Иван Терентьевич был преисполнен глубочайшего уважения к печатному слову. Он был непоколебимо уверен в том, что печатать пустяки не станут».{187} Примерно так же отреагировала сказительница М. Д. Кривополенова на картину В. М. Васнецова «Богатыри».

Особо стоит оговорить, что тезис о якобы присущем сказителям бережном отношении к эпосу и их стремлении сохранить имена и географические названия в былинах в неизменном виде также не аксиома. Такими были далеко не все исполнители. Более того, как раз те, которые больше всех рассуждали о содержании былин как о святыне (вроде Аграфены Крюковой), чаще всего лукавили. Весьма характерным примером является олонецкий сказитель Василий Щеголенок (Шевелев, 1817–1894), навещавший в Петербурге в 1871 году А. Ф. Гильфердинга. Это был один из немногих сказителей XIX века, чье творчество можно проследить в динамике, на протяжении около тридцати лет, поскольку за это время его былины (а он знал их четырнадцать) записывались неоднократно: в 1860 году — П. Н. Рыбниковым, в 1860-х годах (не позже 1868 года) — М. Гурьевым, в 1871 году — А. Ф. Гильфердингом, в 1873-м — П. А. Бессоновым и, наконец, в 1886-м — Ф. М. Истоминым. Н. Васильев, проанализировавший записи былин, сделанные от Щеголенка в разное время, пришел к неутешительным выводам. Выяснилось, что сказитель довольно свободно переносил «целые сюжеты с одного богатыря на другого», смешивал имена, приписывал «богатырю качества, не соответствующие традиционному представлению», соединял былины, вводил новые имена, добавлял подробности. Вообще, при сравнении вариантов одного сюжета исследователю казалось, что некоторые из них «можно даже принять за былины, записанные от разных певцов». С течением времени Щеголенок перерабатывал свои былины и при этом в ряде случаев делал это вполне сознательно. Так что если исходить из учения о «слоевом» составе русского эпоса, то, как писал Васильев, «„верхний слой“, с которого рекомендует начинать исследование проф. Вс. Ф. Миллер, в былинах Щеголенка должен быть отнесен к XIX веку. Снимем его, т. е. отбросим все, явно внесенное самим певцом или сомнительное. Что же останется? Останутся только те данные, которые подтверждаются многими другими вариантами известной былины; значит, в этом случае вариант Щеголенка не принесет пользы, подкреплять же какие-нибудь непрочные выводы ссылкой на его былины, как видно из разбора, не приходится». Автор исследования считал необходимым допустить возможность существования среди сказителей «других Щеголенков и требовать от исследователей нашего былевого эпоса большей осторожности, хотя бы по отношению к собственным именам, которые так соблазнительны при хронологических определениях».{188}

Крестьяне чутко улавливали то, что собирателей в былинах привлекала пресловутая «старина», и «оправдывали» их надежды Вообще же наивно представлять себе, что раз заучив былину, сказители передавали ее из поколения в поколение, не внося изменений в текст. Подобное «бережное» обращение с текстом просто обесценило бы былину в глазах и исполнителей, и слушателей, поскольку с течением времени они перестали бы понимать смысл былинного текста. А кто же станет для собственного удовольствия, пытаясь справиться со скукой, разучивать и распевать заведомую абракадабру? Былина ведь должна развлекать слушателей. Советская исследовательница А. П. Евгеньева в 40-х годах XX века специально занималась языком былин и, сопоставив былинные тексты в записи XVII века с записями собирателей XIX–XX веков, пришла к выводу, что «композиция, стиль былины, определенные языковые формулы и многие фразеологические сочетания сложились не только до XIX в., но и задолго до XVII в., а некоторые из них, может быть, восходят ко времени создания былины», Однако «это всегда наиболее четкие и простые по своей форме выражения и описания действий и отношений. Часто они приближаются к таким удачно найденным выражениям, которые живут веками. Специфика жизни устного произведения побуждает сказителя либо создавать четкие, простые, выразительные формы, либо отыскивать и употреблять привычные и обязательные в языке данной эпохи сочетания. Они создаются и включаются в былину на протяжении всей ее жизни. Каждая эпоха вносит в фольклор свои сложившиеся сочетания, но сохраняются и неизменными остаются только те из них, которые не противоречат современным нормам того говора, в области которого живет былина. Если для современного человека, не знающего истории языка, необходимо переводить „Слово о полку Игореве“ на язык XX в., то такой „перевод“ в былинах происходил непрерывно и постепенно». В былинах очень мало архаизмов, то есть таких слов и сочетаний, которые уже чужды языку. Они неизбежно исчезают, как только их смысл становится непонятен слушателям. «Непонятному нет места в живом произведении, и оно изгоняется или замещается». Задержаться может лишь то, что относится к основному содержанию былины, и то, что придает былинному тексту то известное очарование древности, о котором говорилось неоднократно, но опять же лишь в том случае, если смысл этих архаических слов понятен слушателям из совсем другого времени.{189} Так что поправки, вносимые сказителями в текст былин, и всевозможные поновления естественны.

Слагая эпос, народ не стремился в результате получить очерки по русской истории. Конкретные исторические факты, так как их понимали крестьяне, отразились не в былинах, а в исторических песнях, появившихся позднее былин. Исследователи, которые ставят знак равенства между этими жанрами фольклора, допускают логическую ошибку. Они думают, что сначала возникли исторические песни, потом их извратили до уровня былин, а затем исторические песни вновь вытеснили былины. Такой круговорот старин в истории необъясним. Былины отражают народное творчество одного времени, а исторические песни — другого, более позднего и более, так сказать, прагматичного. Былинная, эпическая история принципиально отличается от истории реальной. В ней «построена своеобразная модель с характерными временными и пространственными представлениями, со своим составом исторических персонажей, со своим предметно-бытовым миром, со своим уровнем культуры, своим набором исторических событий». Былины создаются не так, как пишутся учеными диссертации, а писателями романы. Это не газета и не хроника. В эпической истории «получают свое воплощение, реализуются народные идеалы и требования; эпическая история хотя и полна драматических событий и коллизий, но в конечном счете оправдывает народный оптимизм, народную уверенность в победе над ним; в эпической истории народные силы оказываются освобожденными от сковывающих пут и обнаруживают свои безграничные возможности». И в этом смысле эпическая история «противостоит истории реальной, она как бы исправляет несовершенство этой последней, освобождает ее от трагических ошибок и несправедливостей, вносит в нее разумное и человеческое начало, противопоставляет безысходности — оптимизм, угнетению — свободу, гибели и разрушению — спасение и победу, бесправию народа — его волю и решающую силу».{190} Поэтому полчища татар в былинах неизменно истребляются богатырями, а попытка татарских царей, являющихся из «Литвы», взять с Киева дань никогда не удается.

Век, в котором живут в граде Киеве былинный князь Владимир и его богатыри, воюющие с татарами и всякой нечистью, определить непросто. Как уже говорилось, исследователи чаще всего пытаются рассмотреть во Владимире трех князей, действовавших в русской истории в период с конца X и до конца XIII века (а всего с X по XVI век известно около сорока князей, носивших это имя). Однако приходится признать, что мир былин мало напоминает Киевскую Русь. Главная задача богатырей — защищать Русскую землю от неприятелей. Богатыри этим вполне успешно и заняты, отстаивая, как правило, два объекта — сам Киев и богатырскую заставу. Былинный Киев — столица мощного государства, мало напоминающего домонгольскую Русь. В. Я. Пропп верно отмечал: «Киевская Русь вовсе не была тем единым резко централизованным государством, каким она рисуется в эпосе. Если же в эпосе русский народ представлен как совершенно единый, а Киевская Русь изображается мощным, централизованным и монолитным государством, то это происходит не потому, что народ неверно изображает историю, а потому, что народ в своих песнях пел о том, к чему он стремился, а не о том, что уже прошло. То, к чему стремился народ, позднее было осуществлено Москвой».{191}

Исторические киевские князья X–XII веков были постоянно окружены дружинниками. Все решения князь принимал после совещания с дружиной. Последнее слово, разумеется, оставалось за ним, но не считаться с мнением дружинником князь не мог. Бывали случаи, когда дружина, недовольная князем, отказывала ему в поддержке. Согласно сообщению «Повести временных лет» (под 996 годом), Владимир Святославич «любил дружину и с нею совещался об устройстве страны, и о войне, и о законах страны».Дружинник не был слугой князя, он являлся его боевым товарищем и мог, как человек свободный, отказаться от службы у одного князя и перейти к другому. Дружинник всегда находился при князе и никакого материального содержания, кроме как полученного напрямую от князя, не имел. Не имел он ни собственного хозяйства, ни дома. Щедрость к дружинникам (и не только) считалась естественной чертой характера князя, летописи особо выделяют скупых князей как нечто необычное. И тот же Владимир Святославич ставился летописцами в пример за то, что, увлеченный библейскими заповедями, «повелел он всякому нищему и бедному приходить на княжий двор и брать всё, что надобно, питье и пищу и из казны деньги. Устроил он и такое: сказав, что „немощные и больные не могут добраться до двора моего“, приказал снарядить телеги и, наложив на них хлебы, мясо, рыбу, различные плоды, мед в бочках, а в других квас, развозить по городу, спрашивая: „Где больной, нищий или кто не может ходить?“ И раздавали тем всё необходимое. И еще нечто большее сделал он для людей своих: каждое воскресенье решил он на дворе своем в гриднице устраивать пир, чтобы приходить туда боярам и гридям, и сотским, и десятским, и лучшим мужам — при князе и без князя. Бывало там множество мяса — говядины и дичины, — было все в изобилии. Когда же, бывало, подопьются, то начнут роптать на князя, говоря: „Горе головам нашим: дал он нам есть деревянными ложками, а не серебряными“. Услышав это, Владимир повелел исковать серебряные ложки, сказав так: „Серебром и золотом не найду себе дружины, а с дружиною добуду серебро и золото, как дед мой и отец с дружиною доискались золота и серебра“».{192}

В основе этого летописного сообщения лежит устное предание о щедрости правителя. Как и всякое предание, оно, наверное, преувеличивает размеры княжеской благотворительности. Может быть, из него и проистекает образ вечно пирующего былинного князя Владимира. И все же уклад жизни Владимира в былинах резко отличается от того, как живет в Киеве летописный Владимир. Вокруг былинного Владимира дружины нет. На пирах его окружают бояре, мало напоминающие древнерусскую «старшую дружину», занятые в основном интригами и завидующие богатырю, которого князь одарил шубой. Едят и пьют здесь также купцы и крестьяне, но их роль на княжеском банкете никак не проясняется. Немаловажно, на какое место будет посажен явившийся на княжеский пир гость… Вокруг князя суетятся слуги. Сидят, конечно, на пирах и богатыри, но и они мало походят на дружинников. У Добрыни есть дом, где живут его мать и верная жена; семьянином и домовладыкой является и Ставр Годинович; стремится обрасти семейством и «бабий насмешник» Алеша Попович; владельцами огромных состояний, своим богатством и могуществом затмевая даже Владимира, выступают в былинах Чурило Пленкович и Дюк Степанович. В Киеве богатыри не засиживаются — они заняты исполнением поручений князя. А если уж богатыри в находятся при князе, то они несут придворную службу — «стольничают», «приворотничают», «чашничают» и т. д. Отъезд на службу к другим государям (как мы знаем из былины о злоключениях Дуная Ивановича) не приветствуется. Укладом своей придворной жизни былинный Владимир чем-то напоминает московских самодержцев XV–XVII веков, но никак не князя Киевской Руси. Недаром В. Ф. Миллер считал «наслоения» XVII века в былинах одними из самых мощных.

Если уж где богатыри и представлены некой группой, то это не в Киеве, а на заставе. Богатырская застава часто вызывает ассоциации с летописным рассказом о строительстве Владимиром Святославичем городов в окрестностях Киева. Кажется, зачем и строить-то их было Владимиру, заселяя выходцами из подчиненных Киеву племен, если не для обороны? И тут сразу возникает аналогия с московскими засечными чертами XVII века. Значит, и былинные заставы — что-то из этого рода объектов? Однако в былинах не идет речь о «заставах» во множественном числе! Застава — всего одна, но такая, что мимо нее ни «на добром коне никто не проезживал», ни «птица черный ворон» мимо нее «не пролетывал», ни «серый зверь да не прорыскивал». Ясно, что она находится где-то на подступах к Киеву, но о том, где именно эти «подступы», в разных былинах даются самые разнообразные сведения: то на каких-то «на степях на Цицарских», то на «горах ли да на окатистых», то «на крутых горах, да на желтых песках», то по «дороге по латынские», то на Фавор-горе или у горы Сорочинской. Расстояние, отделяющее заставу от Киева, может достигать и двенадцати, и трехсот верст — либо к востоку, либо к западу от столицы. Как мы помним, Илья видит неприятеля, обозревая окрестности или в «трубочку подзорную», или в «кулак молодецкий». Заодно былина дает описание пространства, прилегающего к заставе:

Да смотрел он под сторону восточную —
Да и стоит-то-де наш там столнё Киев-град;
Да смотрел он под сторону под летную —
Да стоят там луга да там зелёныи;
Да гледел он под сторону под западну —
Да стоят там да лесы тёмныи;
Да смотрел он под сторону под северну —
Да стоят-то-де там да ледены горы;
Да смотрел он под сторону в полуночю —
Да стоит-то-де нашо да синё морё,
Да и стоит-то-де нашо там чисто полё,
Сорочинско-де славно наше Кулигово.{193}
Любопытно, что в приведенном примере на стороне «полуночной» (северо-восточной?) певец с Печоры поместил знакомые ему «ледяны горы» и «нашо… синё морё»! Конечно, никакие это не окрестности Киева. И упомянутое «поле Кулигово» также никакой не ориентир — в эпической традиции это обычное место поединка богатырей. «Певцу важно другое: панорама дает понять, что застава в данный момент составляет некий центр — не только событий, но и пространства вообще, — с высоты заставы обозреваются все стороны света, к ней они сходятся. Ясно, что сами эти стороны носят совершенно типовой характер и рисуются, конечно, контрастно… застава оказывается как бы в центре русского Севера».{194}

Как устроена богатырская застава, тоже неясно. Сколько живет на заставе богатырей, сказать сложно — их численность в разных вариантах былины колеблется от трех до тридцати трех. Организация заставы мало напоминает дружинную: атаман (это неизменно Илья Муромец), податаманье (чаще всего Добрыня), есаул, писарь (Добрыня или Дунай), конюх, повар. Застава — то ли село, то ли город, то ли крепость. Илья живет здесь в шатре. Наверное, в шатрах обитают и прочие богатыри. Что такое «шатер», довольно часто встречающийся в былинах как место отдыха и богатыря, и его соперников, понять сложно. Точнее, сложно понять, что под ним подразумевалось сказителями. В некоторых вариантах проскальзывает, что из шатра Илья выходит «на улицу» или «на свои балконы широкие», а в некоторых сообщается, что шатер вообще «белокаменный»! Иногда указывается, что богатырь поднимается «на заставу», то есть на высокую башню, и озирает окрестности. Описание заставы «ситуативно, функционально и экспрессивно. Картина в целом не дается, по ходу повествования всплывают подробности, которые лишь отчасти складываются в нечто единое».{195} Они «обнаруживаются постольку, поскольку это необходимо для рассказа».{196}

В любом случае, былинная застава не имеет ничего общего ни с городами, построенными историческим Владимиром Святославичем, ни тем более с тем, как реально была организована оборона русской границы в начале XI века. Это-то мы как раз более-менее можем себе представить. Дело в том, что в 1008 году Киев проездом посетил миссионер Бруно Кверфуртский, мечтавший обратить в христианство печенегов. Князь Владимир Святославич попытался было отговорить отважного саксонца от продолжения путешествия, доказывая ему, что встреча с печенегами сулит верную гибель. Поняв, наконец, что Бруно не откажется от своего намерения, русский князь лично в сопровождении войска проводил миссионера «до крайних пределов своей державы». Путь занял два дня. Здесь Бруно заметил: свои «крайние пределы» Владимир «из-за вражды с кочевниками со всех сторон обнес крепчайшей и длиннейшей оградой». Прощаясь с Бруно, русский князь спрыгнул с коня и «вместе со своими лучшими мужами» даже «вышел за ворота».{197}

Как видим, никаких застав с шатрами, тем более белокаменными, на границе Руси во времена Владимира Святого не стояло. Не было их и во времена Владимира Мономаха. Характер войны, которую вели русские князья с половцами, просто не предполагал таковых. Неактуальна былинная богатырская застава была и после нашествия монголов, когда на Волыни правил князь Владимир Василькович. Былинную заставу вообще трудно отнести к какому-то конкретному историческому явлению — это что-то среднее между казачьим бекетом и севернорусской промысловой артелью.{198}

X и XVII века — две крайние точки на линии развития былинного эпоса. Можно гадать, отразились в нем или нет какие-то более древние времена (наверное, отразились), но Киев становится настоящим государственным центром восточных славян лишь ко времени Владимира Святославича, а былины как жанр уступают исторической песне ведущую роль в эпическом творчестве русского народа именно в московский период истории. То, как была воспринята вся огромная русская история, прошедшая между двумя этими вехами, народ выразил в былинах. В результате в них нельзя не узнать и в то же время нельзя узнать ни Древней, ни Московской Руси. Имеется в виду не только то, как отразились в былинах те или иные исторические деятели, но и то, какие показаны в них материальные приметы времени: одежда, пища, оружие, жилье и т. д, В разное время исследователи пытались проанализировать былины с этой точки зрения. Одни были убеждены, что перед нами домонгольская Русь (в XIX веке подобный анализ провел Л. Н. Майков, в XX — Р. С. Липец), другие уверяли, что предметный мир былин — мир Московского государства XVI–XVII веков (С. К. Шамбинаго).{199} И те и другие находили в былинах «убедительные» свидетельства в пользу своей концепции, Ю. И. Смирнов, критиковавший выводы Р. С. Липец, писал, что, по ее логике, «если в эпоху Киевской Руси встречаются такие-то предметы материальной культуры, упоминания о которых имеются в былинах, то тексты с этими упоминаниями относятся ко временам Киевской Руси; чем больше будет сделано таких привязок, тем, следовательно, правильнее общая датировка времени сложения былин». Но при этом не учитывается, что эти же предметы служили людям «как до эпохи Киевской Руси, так и после нее», нередко до наших дней.{200} Эту критику можно было бы с таким же успехом адресовать и С. К. Шамбинаго, который примерно по той же логике подтаскивал былины к XVI–XVII векам.

При этом исследователи собирали информацию о материальной культуре былинного времени, сводя воедино бытовые детали, рассеянные по всему былинному фонду, соединяя их так, как будто мир былин существовал когда-то в реальности. Былины представлялись неким собранием источников, появившихся в разное время, чью информацию надо объединить так, как объединяется информация, накопленная о XIX или XX веках. И это было в корне неправильно. Во-первых, нельзя вырывать из былинного текста элементы изображения чего-либо, «не учитывая, что описаний „просто“ былина не знает, что каждый описательный элемент в былине соотнесен с динамикой повествования и имеет смысл не вообще, а в данном контексте, в границах данного, относительно самостоятельного эпизода». И то, что кажется объективно существовавшим в исторической действительности и в качестве такового попавшим в эпос, нередко является вымышленным, порожденным «ситуативно-функциональным характером былинных описаний — зависимостью их от структуры данного сюжета в целом и от структуры данного повествовательного отрезка (эпизода)». Во-вторых, нельзя рассматривать описания предметов и явления, имеющиеся в тексте былины, в качестве равнозначных подробностей. На самом деле, «одни из „подробностей“ имеют характер доминантный, они принадлежат давней эпической традиции, они определяют структуру образа, другие же вполне случайны, вторичны и находятся на периферии изображения». И, наконец, в-третьих, «самая попытка составить из „подробностей“ целое должна обязательно считаться с тем, что извлекаемые „подробности“ структурно соотносятся между собой не по законам предметного мира (часть — целое), а по законам эпического творчества (вариант — целое). Это означает, что „подробности“ должны рассматриваться по отношению друг к другу не как различные, взаимно дополняющие, части единого целого, но как взаимозаменяющие варианты».{201}

В былинах нет описания какого-то конкретного времени, но описанные в них князь Владимир и богатыри живут в одном и том же времени. Правда, это не XI и не XVII века. Д. С. Лихачев придумал для него удачное название — «эпическое время». В понимании сказителей и их слушателей — это некая глубокая древность, век могучих богатырей, когда еще было возможно чудесное. Одновременно «эпическому времени» были присущи черты, «отвечавшие народной мечте о далеком будущем, о едином русском независимом государстве, которое было бы способно оборонить Русскую землю от степных врагов и социальные отношения которого позволили бы найти выход народным богатырским подвигам в восстановлении социальной справедливости и обороне Русской земли».{202} Лихачев считал, что «действие большинства русских былин происходит в одно время — в „киевский“ период русской истории… Когда бы ни слагались былины, они переносят действие в Киев ко двору Владимира».{203} Отражение в былинах «социальной обстановки XII–XVII вв.» Дмитрий Сергеевич отрицал, в чем сказывалось увлечение ученого идеями «исторической школы» (естественно, в ее советском варианте). Как мы уже выяснили, в «эпическом времени» можно найти приметы разных исторических эпох, и двор былинного Владимира мало походит на двор древнерусского князя.

Столь же бесперспективно пытаться нащупать в былинах некие географические реалии Киевской Руси или какого-то иного времени, выявить местоположение былинных городов или по карте проложить путь богатыря в Киев, используя указания вроде:

… дорожкой прямоезжею,
Прямоезжею дороженкой… мимо-то Чернигов-град,
Ехал мимо эту Грязь да мимо Черную,
Мимо славну реченку Смородину,
Мимо славную березу-то покляповую,
Мимо славный ехал Левонидов крест.
Увы! «Эпос отразил по-своему воспоминания о многосоставности Киевской Руси, о существовании Чернигова, Галича, Волыни, но воспоминаниям этим придан характерный эпический смысл, они помножены здесь на традиционные представления об эпическом пространстве и на поздний опыт. Если в былинах Волынь соседствует с Корелой и Индией, то это не свидетельство плохого знания политической географии Средневековья (в своей исторической практике народ достаточно подтвердил обратное), а проявление специфики эпического сознания, которое проецирует реальную географию в эпический мир, объединяющий в одно целое наряду с исторически значимыми местами также близкую и далекую историческую экзотику, как действительно существующую, так и вымышленную, легендарную. Земля Половецкая или Литовская, Золотая Орда или царство Бухарское в былинах, конечно, могут рассматриваться как некоторые вехи в народных воспоминаниях о чужих (обычно враждебных) землях, но какой-либо явной дифференциации в представлениях об этих землях у певцов незаметно. И дело здесь не только в том, что одни названия сменялись другими и память об одних землях, откуда приходила опасность на Русь, заслонялась новыми впечатлениями или сливалась с ними. Подобно тому как в эпосе существует устойчивый образ эпического Киева, в нем есть и столь же устойчивый образ чужой страны, которая может называться по-разному, но которая, в сущности, всегда одна».{204}

Наконец, направленность на поиск прототипов былинных персонажей придает изысканиям известную узость — проблемы изучения былин ведь только к этому не сводятся. Сюжетная сторона былин, былина как художественное произведение представителей «исторической школы», как правило, занимают мало, в ряде случаев сюжет даже мешает — чего только стоят усилия по превращению былины о борьбе Добрыни со Змеем в иносказательную историю противостояния христианства и язычества или Руси и кочевников! Упоминается же имя Добрыни в летописи! К чему тут какой-то нелетописный и фантастический Змей?! Примерно такой же «иносказательный» фокус зачастую проделывается с былиной о борьбе Ильи Муромца с Соловьем-разбойником, когда исследователи трактуют Илью как образ всепобеждающего государства, а Соловья — как символ феодального сепаратизма или распространившегося во времена Владимира Святого разбоя. Никакого иносказания тут нет. Змей — это Змей, а Соловей-разбойник — это Соловей-разбойник. Иносказание вообще былинам несвойственно. Они предельно конкретны. Думать, что кто-то искусственно зашифровал когда-то в былинах некий потаенный смысл, неправильно. Былины предельно понятны — иначе их не стали бы петь и слушать олонецкие крестьяне. И тут мы опять возвращаемся к уже сформулированному выше вопросу-положению: «Кто же будет веками распевать песни, смысл которых непонятен?!»

За полтора столетия исследователями была проведена большая работа по выяснению того, когда и как появился тот или иной былинный сюжет (речь идет именно о литературных сюжетах, а не о времени, когда жили предполагаемые прототипы главных героев). Результаты получились довольно приблизительные и спорные. Иными они быть и не могут. Один из оппонентов Б. А. Рыбакова, уже неоднократно упоминавшийся В. Я. Пропп, писал, что «вопрос о том, в каком году и в каком городе или в какой местности возникла та или другая былина не может быть поставлен. Былины отражают не единичные события истории, они выражают вековые идеалы народа… Любая былина относится не к одному году и не к одному десятилетию, а ко всем тем столетиям, в течение которых она создавалась, жила, шлифовалась, совершенствовалась или отмирала, вплоть до наших дней».{205} И тут же добавлял: «Решающее значение для отнесения к той или иной эпохе будет иметь выраженная в ней основная идея».{206} Основная идея и выражается в «основе сюжета», о которой А. П. Скафтымов писал, как об «особом костяке с неизменной установкой основной ситуации и главных линий внутреннего движения».{207}

Один из самых известных былинных сюжетов об Илье — это его поединок с сыном. Сюжет о бое отца с сыном относится к категории международных, он встречается и в германском, и и иранском, и в эстонском, и в киргизском эпосах (список народов может быть продолжен). В отличие от своих зарубежных аналогов, в нашей былине образ сына однозначно трактуется как отрицательный, «русская версия старается всячески подчеркнуть темные стороны Сокольника, как порожденного греховной связью, и обелить любимого богатыря, приведя достаточно мотивов для его расправы с сыном».{208} Былина считает главной причиной неукротимой враждебности сына его «незаконное» происхождение. Некоторые исследователи признавали этот мотив поздним переосмыслением и считали, что в сюжете о поединке отца с сыном отразились брачные отношения материнского рода («сын знает мать, но может не знать отца») и наступление нового времени с неизбежным конфликтом эпох материнского и отцовского рода. История эта признавалась ими «типичной» для «доклассового эпоса».{209} В. Я. Пропп даже писал в связи с этим, что «сюжет этот все же не может быть признан исконным для Ильи. Никогда, ни в одной песне о нем, кроме данной, он не изображается женатым (редчайшие исключения не меняют этой общей картины). Брак Ильи совершенно не соответствует его облику как героя. Сюжет явно создался еще до того, как выработался художественный образ Ильи. Во времена Киевской Руси этот сюжет был приурочен к его имени и получил в основном ту трактовку, которую мы знаем. Трагедия сына заменена трагедией отца, сын которого оказывается недостойным его. Рука Ильи не дрогнет, чтобы убить обманщика, изменника, врага родины, даже если им будет его собственный сын. В этом величие Ильи, и этим можно объяснить, почему сюжет был приурочен именно к нему, а не к Алеше, или к Добрыне, или к другому герою».{210} Однако С. А. Авижанская обратила внимание на то, что сюжет о поединке Ильи с сыном — это как раз «сюжет о человеке, поставленном в „незаконное“ положение в обществе самим фактом своего рождения». Следовательно, этот «сюжет не мог возникнуть на стадии материнского рода», он зарождается «на стадии развитого отцовского рода, окончательно оформляется в период начала государственности», и то, что Илья вступает в бой с Сокольником «как защитник отечества», определяется всем сюжетом в целом.{211}

В любом случае в цикле былин о похождениях Ильи Муромца сюжет о его поединке с сыном относится к категории древнейших. Другое дело, что сына Ильи могут звать по-разному, и иногда (как в вышеизложенном варианте о Борисе-королевиче) финал встречи богатыря с сыном может не быть трагическим. Но вот как раз благополучный исход встречи считается позднейшим привнесением в первоначальный вариант. Также позднейшей переработкой сюжета о бое Ильи с сыном является сюжет о его встрече с дочерью. По существу, еще одним «поздним сколком» (определение А. Н. Веселовского) со старого сюжета оказывается и былина о бое Ильи и Добрыни, также завершившаяся без смертоубийства.{212} Былина «Бой Добрыни с Ильей Муромцем» возникла «в результате стремления показать, как произошло начальное сближение двух самых популярных в русском эпосе богатырей, постоянно изображаемых крестовыми братьями». Она имела ограниченное распространение, что позволило исследователям отнести ее возникновение к XVIII веку.{213}

Еще одним поздним вариантом сюжета о поединке Ильи с сыном является «Былина о Жидовине». Этот вариант настолько зависим от сюжета о поединке отца с сыном, что его можно было бы и не разбирать, если бы не имя противника Ильи, привлекавшее изначально и продолжающее привлекать внимание к былине, в том числе в кругах далеких от фольклористики. Еще во времена П. В. Киреевского, в сборнике которого эта былина и была издана, А. С. Хомяков высказал предположение, что в истории поединка Ильи с Жидовином отразилось противостояние Руси и Хазарии. В дальнейшем эту трактовку принимали многие, в том числе и профессиональные ученые (среди них, например, академик А. Н. Веселовский). Однако из содержания былины это никак не следует. Сомнительно, чтобы во второй четверти XIX века в Архангельской губернии, где была записана эта уникальная былина, могла сохраниться память о столь древних временах. Специально занимавшийся былиной М. Г. Халанский писал, что мнение, идущее от А. С. Хомякова, ничем не мотивировано и «есть, в сущности, не более, как культурно-исторический мираж. Козары никогда не были народом строго еврействующим… Нет никаких данных утверждать, что козары были миссионерами еврейства на Руси. Не было, стало быть, оснований и для древней Руси, нет их и для нас — отождествлять жидов и козар, землю Жидовскую и Козарскую, Жидовина и Козарина».{214} Мнение ученого конца XIX века получило полное подтверждение в исследованиях Новейшего времени. Преувеличивать роль хазарского ига в истории славян не следует, так же как и превращать в иудеев все население Хазарии — акт принятия иудаизма правящей верхушкой каганата не привел к его широкому распространению. Кстати, в былине о Хазарии и не говорится; могучий богатырь Жидовин, как и полагается, появляется из «земли из Жидовския» — название явно выведено из имени ее представителя, с которым столкнулись богатыри на заставе. Появление в былине врага Жидовина следует скорее связать с книжными церковно-житийными сказаниями. В частности, в Прологе под 24 октября помещено сказание о взятии Негранского града неким царем Омиритской земли Дунасом Жидовином. Захватив Негран, этот Дунас Жидовин истребил 4299 христиан, среди которых был и святой Арефа, память которого отмечается в этот день. Освободил от Жидовина Негран эфиопский царь Елезвой.{215} Под впечатлением от прочитанного какой-то религиозный сказитель и мог вставить имя Жидовина в былину. В общем, «былина о Жидовине и по строю, и по содержанию принадлежит позднейшему времени и не заключает в себе ни малейших намеков на древнерусские международные отношения».{216}

В роли другого известного противника Ильи Муромца выступает Идолище поганое, от которого богатырь освобождает некий столичный город — Царьград или Киев. Я не буду здесь вдаваться в неразрешимый вопрос о том, какая версия — киевская или царьградская — возникла раньше. Ясно, что в былине отразился «московский» период истории — время после захвата Константинополя турками в 1453 году. Также ясно и то, что в сюжете о поединке Ильи и Идолища воспроизводится более ранний сюжет об Алеше Поповиче и Тугарине: повторяются сюжетная схема, внешнее описание чудища, речи главного героя и т. д. Разница состоит лишь в именах действующих лиц.{217} Последовательность появления сюжетов не вызывает сомнений — в ряде вариантов былин об Илье и Идолище сквозь образ Муромца слишком явно проступает Алеша Попович — в ходе перепалки с Идолищем Илья может сравнить противника с «коровищей обжорищей», которая «бывала» у «нашего попа да у Левонтья у Ростовского».{218} Напомню, что былинный Алеша считается сыном ростовского попа, а Илья — крестьянским сыном из-под Мурома.{219} Скорее всего, какое-то время, наряду с былиной об Алеше и Тугарине, существовала и былина об Алеше и Идолище, которая затем перешла на Илью. Причины, по которым в народе произошло «возвышение» образа Ильи Муромца за счет «понижения» образа Алеши, в результате чего последний деградировал так, что сохранившийся сюжет о его победе над Тугарином стал казаться в его «биографии» чужеродным, в свое время объяснил В. Ф. Миллер. Ом пришел к выводу, что Илья Муромец «затмил» собой Алешу Поповича в XVI веке. «Возвышение» Ильи предопределили «сословные отношения и классовая борьба». На Илье — «этом неродовитом, самостоятельном богатыре» — «сосредоточили свои симпатии низшие классы населения, в нем выразили свой протест против гнета высших классов, поддерживаемых правительством».{220}

Б. М. Соколов задумался над вопросом, что же означает «Идолище». В общем-то было понятно, что это некий образ языческого идола, так, что его эпическое обжорство, вероятнее всего, является «поэтическим отголоском древних языческих жертвоприношений».{221} Заинтересовавшись тем, что писали русские книжники об идолах в то время, когда, вероятно, появились былины об Идолище, Соколов обратил внимание на Житие святого Авраамия Ростовского («земляка» былинного Алеши Поповича). По поводу времени жизни Авраамия существует значительный разброс мнений — от XI до XIV века. Житие же было составлено во второй половине XV века и дошло до нас в трех редакциях (самая поздняя появилась в конце XVII — начале XVIII века). Авраамий преуспел на поприще борьбы с язычеством в Ростове — житие приводит любопытный эпизод о сокрушении святым языческого идола в этом городе. История, вкратце, такова: преподобный Авраамий со скорбью видел, что не все еще люди в Ростове приняли крещение и многие поклоняются каменному идолу Велеса. Сокрушить идола было непросто — близ него жили страшные бесы, не позволявшие приблизиться тому, кто пытался совладать с Велесом. Авраамий обратился с мольбой к Богу, прося о помощи. И сразу же увидел старца, «благовейна образом суща», приближающегося к нему. Они раскланялись и приступили к беседе. Старец сообщил, что он родом из Царьграда, и поинтересовался, зачем преподобный Авраамий сидит возле идола. Узнав причину, он посоветовал Авраамию отправиться в Царьград, явиться в церковь Иоанна Богослова, помолиться его образу, и «желаемое получишь». Авраамий посетовал о дальности пути, но старец успокоил его, сказав, что Господь сократит ему путь. И преподобный, более не думая о расстоянии, отправился в Царьград. На реке Ишне он встретил «человека страшна, благовейна образом, плешива, взлыса, брадою круглою великою, и красна суща зело». В руке тот держал трость (клюку). Грозный незнакомец спросил, куда Авраамий направляется. И когда тот ответил, отдал ему свою трость и велел возвращаться обратно, сказав, что нужно подойти к идолу Велеса и ударить его тростью «во имя Иоанна Богослова». Авраамий понял, что ему явился сам Иоанн Богослов, и с радостью отправился в Ростов. Там он сокрушил идола Велеса, который от удара тростью рассыпался в прах. На том месте, где стоял идол, позднее возникла церковь во имя Иоанна Богослова.{222}

Сходство жития с былиной об Идолище безусловное — и в описании идола и Идолища, и в бессилии перед ними, и во встрече героя со странником (каликой), и в походе в Царьград, и в том, что клюку (трость) для сокрушения идола-Идолища герой получает от Ивана (в былине — Иванища, в житии — Иоанна Богослова), и, наконец, в сокрушении неприятеля этой самой клюкой.{223} Общий итог получился у Б. М. Соколова следующий: былины об Идолище были первоначально приурочены «не к Илье, а Алеше Поповичу, или, что то же, знаменитому ростовскому богатырю XIII века Александру Поповичу. Это приурочение к нему сказания о борьбе с Идолом-Идолищем поганым, мы думаем, произошло еще на местной ростовской почве, прежде чем ему уйти из ростовской области и слиться с обширной рекой русской эпической поэзии».{224} Впоследствии этот сюжет был прикреплен к Илье Муромцу. Итак, Идолище, как и Жидовин, никакого отношения к Киевской Руси не имеет. Они оба — результат творческого переосмысления народом трудов средневековых книжников уже в московский период русской истории, не ранее XVI века.

К московскому же периоду следует отнести и былины об отражении нашествия царя Калина и прочих татарских царей. Можно сколь угодно долго «скрести» былинных татар, силясь под «верхними слоями» обнаружить печенегов или половцев, сколь угодно долго вчитываться в описание помахивания татарином, которое производит Илья Муромец, и стараться увидеть в нем отражение сражения на реке Калке или Куликовской битвы — главным в сюжете все равно останется вложенная в него идея неизменной победы русских над кочевниками. Для возникновения этого настроения уверенности в себе необходимо, чтобы русские не только вышли на Куликово поле, но уже выстояли на Угре и, возможно, осилили Казань.

Былина о встрече Ильи Муромца со Святогором относится к категории «редких», она известна «лишь в немногих вариантах из северных районов».{225} Из этого факта можно сделать два взаимоисключающих вывода: былина эта редкая потому, что она очень древняя и плохо сохранилась, или, наоборот, она редкая потому, что появилась поздно. Древность образа Святогора определяется исследователями как бы на основе эмоций: перед нами великан непонятный, «богатырь-стихия», как определял его К. С. Аксаков; таких больше в былинах нет, а Илья и его товарищи — люди обычных размеров; силу свою Илья получает от Святогора, значит, Святогор, которого земля не носит, — это какой-то древний образ (из «доклассового общества», по определению советского времени). Поэтому былины о нем, может быть, вообще «древнейшие». Правда, С. К. Шамбинаго пытался доказать, что нестандартность образа Святогора объясняется тем, что это персонаж заимствованный из финских преданий о Калевипоэге и переработанный в XV–XVI веках скоморохами.{226} Однако это предположение не прижилось в фольклористике. Писали и о том, что в былинах о Святогоре много сказочных и иных литературных примесей. Например, история о неверной жене, которую наивный муж носит при себе в сундуке, относится к сказочным сюжетам, известным многим народам, — есть он даже в сказках из «Тысячи и одной ночи». Сначала сюжет получил распространение на Востоке, в Европу он проникает в XIII веке.{227} Сюжет о примеривании гроба также принадлежит к фольклору многих народов — как тут не вспомнить рассказ Плутарха об Осирисе или еврейское (а также мусульманское) апокрифическое сказание об Аароне и Моисее (Аарону гроб и приходится впору). Подобные сопоставления можно продолжать.{228} В. Г. Смолицкий, разобрав былины о Святогоре и «очистив» их от всего сказочного, пришел к выводу, что с именем Святогора связано всего два произведения — «Встреча Ильи Муромца со Святогором» и «Святогор и тяга земная». Последний сюжет нас сейчас не интересует. Что же касается первого — обращает на себя внимание то, что «эпизод встречи Ильи Муромца со Святогором дается через восприятие Ильи». Мы не знаем никаких сюжетов былин, в которых бы говорилось о каких-нибудь еще подвигах Святогора, кроме двух вышеуказанных (обе заканчиваются для Святогора плачевно). Зато об Илье мы знаем много. И вот что важно: в сцене знакомства Илья Муромец выступает «как некая известная сила, которой противостоит неизвестное доселе ни нам, ни Илье Муромцу, ни былевому эпосу вообще. Причем, как всегда в таких случаях, неизвестная величина сравнивается, сопоставляется с известной. И такой известной силой оказывается Илья Муромец. Он ударяет Святогора палицей, но тот даже не поворачивается. Представим на минуту, что мощь Ильи Муромца для нас также не известна, как и сила Святогора. Тогда весь эпизод о встрече богатырей теряет свой смысл. Реакция Святогора на удар Ильи явится впечатляющей только в том случае, если нам известна сила Ильи Муромца. А известна она может быть лишь по другим былинам, предшествовавшим былине о встрече со Святогором. Следовательно, для возникновения этой былины необходимо существование былин об Илье, рисующих его силу и могущество. Таким образом, „старший“ богатырь Святогор на самом деле оказывается „младшим“, который мог появиться только после того, как утвердилась слава могучего богатыря Ильи Муромца».{229} Следовательно, речь может идти опять-таки о московском периоде.

Появление былин о ссоре Ильи Муромца с князем Владимиром и дружбе богатыря с «голями» большинство исследователей склонны относить к XVII веку. Любопытно, что наибольшее распространение все версии этого сюжета получили на Пудоге. В большинстве же «былинных очагов» записи на этот сюжет носили единичный характер или же не встретились собирателям вовсе.{230} Ну, об этом разговор еще впереди. В следующих главах состоится также разбор былин об Илье и Соловье-разбойнике и Илье на Соколе-корабле. Без внимания оставляю былины о Дюке Степановиче и о поединке Дуная и Добрыни — в них Илья играет второстепенную роль.

Одним из самых поздних сюжетов в цикле былин об Илье Муромце являются его «Три поездки». В пользу этого говорят типично сказочный характер сюжета и сведение в рамках одной былины трех историй, совершенно различных по своему характеру. «Стремление к утроению характерно не для былины, а для сказки. Былина, как правило, не знает трех братьев, трех выездов, трех сражений и т. д. В эпосе чаще всего утраиваются некоторые детали, эпизоды, но не основные слагаемые сюжета».{231} Неоднократно в сказках попадается сюжет о коварной королевне, которая подкарауливала Илью Муромца во время его второй поездки. «Три поездки» появились «в результате стремления шире развернуть поэтическую биографию любимого богатыря, наделить его добавочными подвигами».{232} В литературе часто встречается датировка этого сюжета XVII веком. На чем она основана, неясно — скорее всего, исследователи, желая подчеркнуть позднее возникновение этого, в общем оригинального сюжета, относили его к последнему «продуктивному» веку былин. Кстати, сказки об Илье Муромце, представляющие собой былинные сюжеты, пересказанные прозой, составляют значительный фольклорный фонд (им много занималась А. М. Астахова). Но к эпическому образу Ильи Муромца эти поздние переделки былин добавляют мало.

Завершая разговор об «исторической школе» в былиноведении, необходимо все же решить, как быть с обнаружившимися в летописных текстах прототипами былинных героев. Увы, при тщательном анализе далеко не все случаи такого рода находок имеют характер убедительных свидетельств. С одной стороны, даже самые последовательные противники методов «исторической школы» смущенно разводят руками в случае, когда речь идет о сотском Ставре из новгородского летописания. Ассоциация с историей его заключения и заключением в темницу былинного Ставра Годиновича слишком четкая (хотя здесь мы можем иметь дело с позднейшей вставкой в летопись в ходе ее переписывания). Никто не решается утверждать, что в образе былинного Добрыни не мог отразиться одноименный дядя Владимира Святославича, а в складывании образа коварной волшебницы Маринки, обратившей Добрыню в тура, — никакой роли не сыграла фигура польской жены Лжедмитрия I Марины Мнишек. «Бесспорно реальным» признано, что «былинный Батыга — это исторический Батый; совпадает имя Мамая эпического и исторического; многие былинные города воспроизводят географию (и историю) древней Руси; отдельные былинные ситуации с большей или меньшей близостью отражают типичные исторические ситуации: взимание или выплата дани, отношения князя и дружины, осада города и поведение чужеземцев при осаде и др.; отдельные элементы материального мира былин получают археологическое и этнографическое подтверждение».{233} Но вот с историей попадания на страницы Никоновской и ряда других поздних летописей XV–XVI веков Добрыни Рязанича, Александра Поповича и других богатырей (вроде того же Рагдая Удалого) дела обстоят иначе. Д. С. Лихачев провел анализ летописных упоминаний Александра Поповича и пришел к выводу, что сообщения об этом богатыре в летописях вовсе не свидетельствуют в пользу того, что Александр в реальности геройствовал при Владимире Святославиче или погиб в сражении на реке Калке. Как раз наоборот: к моменту составления Никоновской летописи былины (или предания) о нем уже существовали и были популярны настолько, что летописец «испытывал серьезное желание дать этому соответствующее отражение в летописи, заполнив сведениями о богатырях пустые годы княжения Владимира».{234} А проникать в летописание фольклорные данные о богатырях Владимира начали с XV века. Итак, не Алеша Попович пришел из истории в фольклор, а наоборот — фольклор дал материал летописцам позднего Средневековья! Аналогично попали в летопись и прочие богатыри из числа упомянутых Никоновской летописью. При этом «летописные» данные о них, скорее всего, не имеют ничего общего с теми былинами, которые могли слышать очарованные ими летописцы. Их, как и сторонников «исторической школы», мало интересовал сюжет. Главными были имена былинных героев, которыми можно было насытить зачастую пустое летописное пространство.{235} С. Н. Азбелев провел аналогичную проверку в отношении Садко и Василия Буслаева. Выяснилось, что прибавление к имени Сотко прозвища «богатый», равно как и появление на страницах летописей несуществующего посадника Васьки Буслаевича, явилось результатом все того же процесса проникновения в летописи фольклорных материалов.{236} Любопытно, что оба этих исследователя — и Лихачев, и Азбелев — принадлежат к числу ученых, с симпатией относящихся к «исторической» школе.

Идея о том, что богатырские сюжеты Никоновской летописи могли быть позднего происхождения и войти в летопись из былин, не нова. Ее еще в XIX веке высказывал знаменитый Ф. И. Буслаев. Тогда эта мысль взволновала упоминавшегося выше Н. Квашнина-Самарина, и он, желая защитить достоверность былин как исторического источника, заметил, что «если бы даже известия, о которых идет речь, попали в летописи XVI века из былин, то и тогда мы имели бы в них не худой источник, ибо самые эти былины оказались бы в таком случае никак не моложе начала XVI века, следовательно, показания их должны бы были иметь во многих случаях решающее значение».{237} Это замечание (как мы понимаем, довольно нелогичное) наводит между тем на новые размышления. Если в XV–XVI веках былины были настолько популярны, что богатыри оказались внесенными из них на страницы летописей, то почему среди этих счастливцев нет Ильи Муромца?! Уж не означает ли это, что к началу XVI века он еще не был известен и как персонаж сложился позднее Добрыни и Алеши? Или в то время былинный Илья еще не мог по популярности сравниться с этими витязями и летописцы не сочли его достойным быть внесенным в их сочинения? Ведь, как было установлено, большинство ныне известных сюжетов былин об Илье не старше московского периода. И если летописцы не внесли его имя в свои тексты, не значит ли это, что они, будучи уверенными в существовании (пусть и в далеком прошлом) других богатырей, в Илью поверить отказывались? Вероятно, молчание летописцев повлияло и на В. Ф. Миллера и Б. А. Рыбакова (которому было свойственно подгонять былинные тексты под летописи). Об ученых других направлений в фольклористике и говорить не приходится. Илью Муромца называли и лишенным прототипа «плодом художественной фантазии народа», и образом, подобным «образам идеальных сказочных героев», и «просто поэтическим образом, в котором народ узнаваллучшие черты своего собственного нрава», и «характером, в котором соединены все черты идеального воина-патриота», и тем идеалом, «к которому могут в большей или меньшей мере приближаться другие богатыри — песенные отражения реальных исторических деятелей» (в отличие от Ильи). Любопытно, что при этом Илья Муромец — единственный богатырь, имя которого окружено настоящим культом на его предполагаемой родине. И наконец, Илья — единственный из всех былинных богатырей — имеет могилу, к которой не зарастает народная тропа.

К изучению этих двух крайних анкетных пунктов в биографии Ильи мы и перейдем.

Глава четвертая СВЯТОЙ ПРЕПОДОБНЫЙ ИНОК

Сын в землю матери, отцу;

Целует образ; плачет;

Конь борзый подведен к крыльцу;

Он сел — он крикнул — скачет…

В. А. Жуковский. Двенадцать спящих дев
Родина центрального героя русского былинного эпоса, кажется, общеизвестна — славный город Муром, точнее, примыкающее к Мурому село Карачарово. Здесь и родился крестьянский сын Илья, которому было суждено с рождения сидеть сиднем на печке-муравленке. Его отец — Иван Тимофеевич, имя матери в большинстве текстов или вовсе не сообщается, или от варианта к варианту разнится: Анна Ивановна, Анастасия Софеевна, Липестенья Александровна, безымянная Яковлевна или «стандартная» Омелфа (Ёмелфа) Тимофеевна. Родители уходили трудиться, а сын-инвалид оставался дома. Так было до тридцати лет, пока не возникли перед их избой то ли двое калик перехожих, то ли три старца прохожих. Калики то ли постучали в окошечко и попросили Илью открыть им ворота широкие и пустить в дом (так в варианте, записанном П. И. Рыбниковым от семидесятилетнего Леонтия Богданова в селе Кижи Петрозаводского уезда в 1860 году), то ли сами вошли и предложили хозяину сойти к ним с печи (в варианте Игнатия Дуркина, 75 лет, пропевшего его Н. Е. Ончукову в Усть-Цильме Печорского уезда в 1902 году). В варианте, услышанном Б. М. Соколовым, В. И. Чичеровым и В. И. Яковлевой в 1928 году в деревне Семеново на реке Шале Пудожского района от Павла Миронова, 58 лет, трое старцев просят Илью их напоить и накормить «сытешенько».

Предложение гостей Илья встретил поначалу с недоумением, но после повторной (или третьей) просьбы вдруг зашевелил ногами, замахал руками и пустил-таки странников в дом (спустился с печки). Далее калики или поднесли исцеленному «чарочку питьица медвяного», или предложили самому сходить с ведром на «реченьку Карчагу» за «ключевоей» водой, а уж потом только предложили испить той воды. От выпитого сердце Ильи «разгорелося», а «белое тело распотелося», молодец почувствовал в себе «силушку великую». В варианте Павла Миронова сила эта представляется чрезмерной, так что Илье даже кажется:

А кабы было колецько во сырой земли,
А повернул ли земёлушку на ребрышко.{238}
Старцы предлагают Илье выпить еще одну «цярушку полнешеньку», отчего сила богатыря «спала в половинушки». Илья узнает важное:

А на зимли тибе ведь смерть буде не писана,
А во боях тибе ведь смерть буде не писана!{239}
В варианте Леонтия Богданова калики дают Илье более подробные инструкции: «Будешь ты, Илья, великий богатырь, и смерть тобе на бою не писана: бейся-ратися со всяким богатырем и со всею паленицею удалою; а столько не выходи драться с Святогором богатырем: его и земля на себе через силу носит; не ходи драться с Самсоном-богатырем: у него на голове семь власов ангельских; не бейся и с родом Микуловым: его любит матушка сыра-земля; не ходи още на Вольгу Сеславьича: он не силою возьмет, так хитростью-мудростью».{240}

Сделав свое волшебное дело, «калики потерялися» (иногда они получают имя святых, бывает, в них «угадываются» Христос и двое апостолов), а Илья отправился помогать родителям. В варианте из сборника Рыбникова он очистил «пал от дубья-колодья», побросав его в «глубоку реку». В варианте Павла Миронова это «Непр-река», которую Илья завалил дубами так, что вода в ней «худо побежала». В ончуковском варианте Илья отстоял отцовское поле от забредшей на него скотины, выгнав которую,

Он ведь рвал тут как дубьицо с кореньицом,
Он оклал, огородил людям на юдивленьицо.{241}
Обнаружив сделанную кем-то работу (Илья совершает свой трудовой подвиг втайне), родители поражены, еще более потрясает их вид чудесно исцеленного сына. В варианте, записанном братьями Соколовыми от 64-летнего крестьянина деревни Кутиловой Кирилловского уезда Андрея Ганина, односельчане Ильи сначала не поверили, что «реку Днепр» завалил тот самый, что «сидел без рук без ног», и побежали проверить — «домой в углу нету Ильи. „Ну, Илья Муромец!“ Батька обрадел и принёс бочку, сороковку вина. „Нате, братцы, пейте вино! Молите Бога за нево, што взял ожил“».{242} Но радость родительская оказалась недолгой — Илья испрашивает благословение поехать в славный стольный Киев-град, помолиться чудотворцам киевским, посмотреть на князя Владимира и послужить ему верой-правдой. В варианте, записанном священником Е. Фаворским в селе Павлове Нижегородской губернии и переданном П. В. Киреевскому, благословение, данное Иваном Тимофеевичем сыну, звучит довольно внушительно:

Я на добрые дела тее благословленье дам,
А на худые дела благословленья нет.
Поедешь ты путем и дорогою,
Ни помысли злом на татарина,
Ни убей в чистом поле хресьянина.{243}
В сборнике Кирши Данилова сам Илья «кладет заповедь велику» — по дороге к Киеву:

Не вымать из налушна тугой лук,
Из колчана не вымать калену стрелу.{244}
А в варианте, записанном А. В. Марковым в 1899 году в деревне Нижняя Золотица на Зимнем берегу Белого моря от Гаврилы Крюкова, Илья обещается во весь путь «от Мурума до Киева-то палици-то не отковывать».{245} «Родна матушка» Ильи в варианте Павла Миронова дает сыну поучение на более отдаленную перспективу:

А не кровав сабли кровавоей,
А не сироти-кто ты ли ты да малых детушек,
А не бесчести-ко ты да молодыих жон!{246}
Богатырю для подвигов необходим конь. Приобретение верного товарища, способного носить героя, непростое дело — это понятно уже из поучения калик: «Доставай, Илья, коня собе богатырского, выходи в раздольицо чисто поле, покупай первого жеребчика, станови его в срубу на три месяца, корми его пшеном белояровым, а пройдет поры-времени три месяца, ты по три ночи жеребчика в саду поваживай, и в три росы жеребчика выкатывай, подводи его к тыну ко высокому: как станет жеребчик через тын перескакивать, и в ту сторону, и в другую сторону, поезжай на нем, куда хочешь».{247}

«Выкармливание коня» — сказочный мотив, «частный случай выкармливания чудесных или волшебных животных. Так выкармливаются благодарные животные, орел, конь». В сказках выкормленный орел переносит героя в некое заветное место, где тот обретает счастье. «Выкармливание коня показывает, что дело не просто в питании животного. Кормление придает коню волшебную силу. После кормления „на двенадцати росах“ или „пшенной белояровой“ он из „паршивого жеребенка“ превращается в того огненного и сильного красавца, какой нужен герою. Это же придает коню волшебную силу».{248}

Наконец Илья выезжает «во чисто поле»:

Он и бьет коня по крутым бёдрам,
Пробиват кожу до чёрна мяса;
Ретивой ёго конь осержается,
Прочь от земли отделяется,
Он и скачет выше дерева стоячего,
Чуть пониже оболока ходячего.
Первый скок скочил на пятнадцать верст,
В другой скочил, колодезь стал;
У колодезя срубил сырой дуб,
У колодезя поставил часовенку,
На часовне подписал свое имичко:
«Ехал такой-то сильной, могучий богатырь,
Илья Муромец сын Иванович»;
В третий скочил — под Чернигов-град.
Так в вышеуказанном варианте из сборника Киреевского.{249} В сборнике Кирши Данилова дальность богатырского скока определяется скромнее — в пять верст.

Удержаться по дороге в Киев от применения силы богатырю не удается:

Под Черниговом стоит сила — сметы нет;
Под Черниговом стоят три царевича,
С кажним силы сорок тысячей.{250}
В варианте, записанном Гильфердингом от Трофима Рябинина (за десять лет до этого ту же былину, но в более кратком виде, записал от него Рыбников), ни про каких царевичей не упоминается и описание вражеской силы дается не в количественном обозначении:

Нагнано-то силушки черным-черно,
А й черным-черно, как черна ворона;
Так пехотою никто тут не прохаживат,
На добром кони никто тут не проезживат,
Птица черной ворон не пролетыват,
Серый зверь да не прорыскиват.{251}
Илья, в варианте, записанном Е. Фаворским, расстроен, что ему приходится «переступить» заповедь отцовскую, но не вмешаться ему нельзя, так как

Богатырско серцо разгорчиво и неуёмчиво,
Пушше огня-огничка серцо разыграется,
Пушше пляштово мороза разгораетса.{252}
Он берет в руку саблю и принимается «по силушке погуливать», поворачиваясь, делать в ней «улицы» и «часты плошшади» (в варианте Рябинина Илья топчет врага конем и колет копьем). Вот богатырь добирается до трех царевичей — ему предстоит решить их судьбу:

Во полон ли мне вас взять,
Ай с вас буйны головы снять?{253}
Первый вариант не подходит, поскольку он связан с затратами на содержание пленников, да и времени с ними возиться у Муромца нет; второй вариант отпадает, поскольку Илья считает неправильным «царски семины погубить». В итоге принимается совсем неожиданное решение — царевичей следует отпустить, но с условием:

Вы поедьте по свым местам,
Вы чините везде такову славу,
Што святая Русь не пуста стоит,
На святой Руси есть сильны, могучи богатыри.{254}
Поняв, что спасены, оживились черниговцы. В варианте из сборника Киреевского местный воевода посылает Илье приглашение «хлеба-соли кушати», в варианте же из сборника Гильфердинга никакого воеводы в Чернигове нет и благодарные «мужички черниговски» предлагают богатырю стать таковым. Гаврила Крюков, у которого Илья побивает вражескую силу под Черниговом тяжелой палицей, вкладывает в уста черниговских мужиков, из которых кое-кто изначально принял богатыря за «аньгела», более соблазнительные предложения:

А приди ты к нам хошь князём живи в Черни-городи, хошь боярином.
Хошь купцём у нас слови, гостем торговыма.
Мы ведь много даим тебе золотой казны несчётныя.{255}
В варианте, записанном С. И. Гуляевым в начале 1870-х годов в Барнауле от Леонтия Тупицына, спасенный город (вокруг которого Илья трое суток, «не пиваючи, не едаючи», «топтал силу поганскую») именуется Кидошом-градом, а к Илье с приглашением откушать «хлеба-соли» выходят с образами и святыми иконами попы и отцы дьяконы. Ничего другого Илье не предлагается, хотя, в отличие от дискутирующих об ангельской или богатырской сущности своего спасителя черниговцев (в варианте Крюкова), у Тупицына жители Кидоша поначалу склонны принять своего спасителя если не за «бога», то уж за «ангела святого» точно.{256} Вообще, вариантов именовании города много (кроме уже упомянутых, это может быть Чижин, Чиженец, Себеж, Бекешев, Тургов, Смолягин), но независимо от того, как называется место (преимущественно, всё же Чернигов), кто и с какими предложениями выходит из города к Илье, богатырь неизменно эти предложения отклоняет. Его интересует только «прямая дороженька на славный Киев-град». Явившиеся с приглашением от воеводы черниговского князья-бояре предупреждают богатыря:

Ох ты гой еси, Илья Муромец!
Пряма дорожка не проста стоит:
Заросла дорога лесы Брынскими,
Протекла тут река Самородина;
Ишшо на дороге Соловейко разбойничик
Сидит на тридевяти дубах, сидит тридцать лет;
Ни конному ни пешому пропуску нет.{257}
В варианте из сборника Кирши Данилова в описании дороги на Киев присутствуют «леса Брынские», но отсутствует «река Самородина», зато появляются лежащие на пути богатыря «черны грязи смоленские», а Соловей размещается на девяти дубах. Черниговские мужички из былины Трофима Рябинина дают богатырю более художественное описание предстоящего ему пути:

Прямоезжая дорожка заколодела,
Заколодела дорожка, замуравела,
А й по той ли по дорожке прямоезжою
Да й пехотою никто да не прохаживал,
На добром кони никто да не проезживал:
Как у той ли-то у Грязи-то у Черноей,
Да у той ли у березы у покляпыя,
Да у той ли речки у Смородины,
У того креста у Левонидова,
Сиди Соловей-разбойник во сыром дубу,
Сиди Соловей-разбойник Одихмантьев сын.{258}
А Гаврила Крюков делит опасности по пути к Киеву на три препятствия — три «заставушки»:

Заросла-то прямоезжая дорожка равно тридцеть лет,
Заросла-то она лесым темным жа;
А как есть ей три заставушки великия:
А как перьва-та застава — лесы темныя,
А втора-то застава — грези черныя,
А как третья-та застава есть ведь реченька Смородинка,
А у той у речки есть калинов мост;
А тут есть-то, тут Соловьюшко живет Рохманьёвич.{259}
Встреча с Соловьем смертельно опасна, но иного пути Илья не признаёт. Для былинного повествования вообще естественна ситуация, когда герой действует вопреки получаемым разумным советам, — это так называемый прием антитезы. Например, мать запрещает Добрыне Никитичу купаться в Пучай-реке, поскольку это купание чревато встречей со Змеем, смертельно опасной для любого человека. Добрыня нарушает материнский запрет и в результате побеждает Змея. Таким образом, выясняется, что нормы поведения, естественные для любого обыкновенного человека, на героя не распространяются. Вот и Илья к рекомендациям черниговских мужиков не прислушивается. Кроме того, их совет может удлинить путь в Киев. Ведь в соотношении, по Трофиму Рябинину, получается:

Прямоезжею дороженькой пятьсот есть верст,
А й окольноёй дорожкой цела тысяща.{260}
Гаврила Крюков измеряет варианты пути до Киева не в верстах, а во временных промежутках:

Прямоезжой дорогой надоть ехать три месеця,
А окольною дорогой надоть ехать три года.{261}
Но дело все-таки не в том, что окольная дорога намного увеличивает путь до Киева — в конце концов все эти мужицкие расчеты не для богатырского коня Ильи, который способен с горы на гору перескакивать, с холма на холм перемахивать, мелкие речушки и озерца промеж ног пропускать. Для него разница, в общем, несущественна. Главное в другом — освободить от присутствия зловредного Соловья землю Русскую. В некоторых вариантах Илья попутно обустраивает Россию. Так, в былине, записанной от Леонтия Тупицына, путь богатыря лежит через «батюшку Днепр-реку».

Не случилося ни мостов, ни переездичков.
И зачал удалой добрый молодец дубье рвать,
Зачал он через Днепр-реку мост мостить.{262}
Все препятствия преодолены, богатырь добирается до заставы Соловья, разбойник пытается погубить его своим страшным свистом. Из тех вариантов, в которых содержится хоть какое нибудь описание злодея, ясно, что Илья имеет дело с чудовищем:

И заслышал Соловей, вор-разбойничек,
И заслышал за пятнадцать верст,
И летит навстречу добру молодцу;
И садился он на сырой дуб кряковистой,
И приклонялся сырой дуб ко сырой земле.{263}
Соловей, таким образом, птица! Смутить своим свистом-шипом-ревом ему удается не Илью, а его коня. Илья помогает тому преодолеть робость «шёлковой плеточкой» (ею он бьет коня по «крутым ребрам») и крепким словцом. Узнав, что он и «волчья сыть», и «травяной мешок», и, наконец, «собака», конь преодолевает себя. Илья между тем своими «белыми ручушками» извлекает «тугой лук розрывчатой», натягивает «тетивочку шелковенку», накладывает на нее «стрелочку каленую» и пускает ее в Соловья-разбойника. Богатырь опять «разрушает заповедь великую», данную им перед выездом из дома. У злодея выбито «правое око со косичею», он комом падает на сыру землю и совершенно деморализован. Илья привязывает его к стремени и продолжает свой путь, который лежит мимо логова Соловьиного. Описание последнего разнится в зависимости от вкуса и фантазии сказителей.

У Кирши Данилова (середина XVIII века) — это «подворье дворянское»: высокие терема, двор на семи верстах, окруженный железным тыном, а на «всякой тынинке по маковке, и по той по голове богатырския». Взбежав «на чердаки на вышние», молодая жена Соловья — хитрая и мудрая — видит в наведенные «трубки немецкие» Илью Муромца. Она сбегает вниз, будит девятерых своих сыновей и приказывает им:

Вы подите в подвалы глубокие,
Берите мои золотые ключи,
Отмыкайте мои вы окованы ларцы,
А берите вы мою золоту казну,
Выносите ее за широкий двор
И встречайте удала доброго молодца.
Но сыновья Соловья не слушают мать, никуда они не идут.

А худым ведь свои думушки думают:
Хочут обвернуться черными воронами,
Со теми носы железными,
Они хочут расклевать добра молодца,
Того ли Илью Моромца Ивановича.{264}
В отчаянии бросается жена Соловья к подъезжающему Илье, молит, убивается, сулит золотую казну, сколько надобно, лишь бы отпустил богатырь разбойника. Меж тем стоящие рядом сыновья Соловья поговаривают «неучливые» речи. Сильная картина! Илья стегает коня «по тучным бедрам» и ускоряет его бег в направлении Киева-града.

Олончанин Трофим Рябинин дает иное описание разбойничьих владений. В «гнездышке» Соловья обретаются три его дочери с мужьями. Старшая и средняя дочки, поочередно выглядывая в окошко, видят, как некий всадник везет кого-то, привязанным к стремени. У них нет сомнений — это их батюшка везет какого-то «мужичищо-деревенщину». Младшая дочь оказывается поглазастее — она правильно оценивает обстановку и обращается к мужчинам с призывом взять «рогатины звериныи» и убить «мужичищу-деревенщину». Но Соловей останавливает зятьев, он понимает, что бороться с Ильей бесперспективно, лучше попытаться его задобрить:

Вы зовите мужика да деревенщину,
В своё гнездышко зовите Соловьиное,
Да кормите его ествушкой сахарною.
Да вы пойте его питьицом медвяныим,
Да й дарите ёму дары драгоценные.{265}
Зятья Соловья бросают оружие и приглашают Илью зайти, но богатырь их не слушает, он продолжает свой путь в столицу, к князю Владимиру.

Внезапное смирение Соловья кажется странным; непонятной представляется и та легкость, с которой победил его Илья Муромец. Спрашивается, чего ж раньше-то никак с ним не могли совладать? Почему он так долго наводил на всех страх? В том-то и дело, что легко победа могла достаться только Илье. Исследователь сюжета Ф. М. Селиванов писал, что победу Ильи «следует видеть не в том, что богатырь стрелой выбил у Соловья „право око со косичею“, а в том, что использованный Соловьем заряд разрушающей силы оказался недейственным против Ильи Муромца. Следовательно, русский богатырь мог противопоставить врагу не только простую физическую силу. Соловей-разбойник в данном варианте не исполин, если падает от удара стрелы в глаз, а Илья пристегивает его „ко стремечку булатнему“. У Соловья-разбойника не простая физическая сила, но она и не волшебная. За этой всеразрушающей силой кроется какой-то более глубокий смысл. Побежденный Соловей понимает, что если он не мог противостоять Илье, хотя и обладал пока еще непонятной для нас силой, то тем более не смогут изменить положения его зятья, с рогатинами звериными спешащие на выручку тестю. Этим и обусловлено обращение Соловья к зятьям с целью удержать их от бесплодных попыток вступить в бой с Ильей».{266}

Впрочем, проезд Ильи через жилище Соловья-разбойника не всегда происходит столь мирно. В былине из сборника Киреевского сам Соловей, привязанный к богатырскому коню «во караки», зазывает Илью в гости, желая, как видно, его разжалобить. Между дочерями Соловья возникает знакомый спор на тему, кто кого везет. Разглядев, наконец, в чем дело, разбойничье семейство бросается на Илью с дрекольем (тут уже чувствуется деревня центральной полосы России!). Соловей едва успевает их остановить, уговаривая «не вводить в задор доброго молодца». А Илья между тем с недоумением разглядывает соловьиное потомство:

— Што у тея дети во единый лик?
Отвечает Соловейко-разбойничик:
— Я сына-то выросту, за нёво дочь отдам,
Дочь-ту выросту, отдам за сына,
Штобы Соловейкин род не переводился.{267}
Илью охватывает чувство «досады», он вынимает саблю и истребляет всю эту пакость — «детушек» Соловья.

Женщины в хоромах Соловья чаще оказываются активнее мужчин. Согласно тексту былины, записанной от Леонтия Тупицына, в высоком тереме, где обитает Соловей — полуптица-получеловек, — богатыря встречает «сдогадливая» дочь разбойника. Она отворяет широкие ворота, а на ворота кладет «сабельку острую» — хочет «срезать старому буйну голову». Но старый казак оказывается не менее «сдогадливым» — в результате он берет дочку Соловья «на чинжалище острое» и «бросат ее на сыру землю». Как водится, во двор богатырь не заходит — едет дальше.{268} В варианте Гаврилы Крюкова в «высоком тереме» Соловья Илью поджидают две дочери разбойника. Старшая покушается убить богатыря «подворотиной». Но Илья Муромец подхватывает «подворотину» из женских рук и убивает дочку Соловья копьем.{269} В былине, записанной в 1928 году А. М. Астаховой на Мезени в деревне Лебской Лешуконского района от Якова Гольчикова (61 год), уточняется: — «подворотница», которую дочь Соловья предполагала уронить на Илью, была «не малая» — «в сорок пуд». Финал покушения тот же — заглянув в «подворотницу», Илья «заколол паленицу да приудалую» и поехал дальше.{270} В варианте Павла Миронова, записанном в этом же году комиссией фольклористов, возглавляемой Б. М. Соколовым, манипуляции старшей дочери Соловья с «подворотенкой тяжелой» заканчиваются для семейства Соловья совсем ужасно. Покушавшуюся на него дочь Соловья

…схватил Илья да за резвы ноги,
Да бросил Илья да о кирпитцят пол, —
А голова у ней вся да развалиласе.
А ён зашел в гнездо да соловьиное,
В соловьиное в его богатоё.
А ён руку жмет, дак руку и вон,
А за ногу — нога и прочь,
А ён всих их прибил и приломил тут.{271}
Самым плодовитым Соловей представлен в былине Леонтия Тупицына. Расправившись с дочерью разбойника, Илья встречает в чистом поле девять молодцов — сыновей Соловья, которые «на кулачки бьются». Они бросаются на богатыря, но Илья предупреждает: если Соловей не «заклинет» своих отпрысков от нападения, он предаст их отца смерти. Испуганный Соловей останавливает детей — он понимает, что его участь будет решена в Киеве, а потому советует им:

Насыпайте вы тележки златокованны,
Насыпайте золота, серебра,
Везите во стольный Киев-град,
И везите на царев кабак,
Пойте вы добра молодца и чествуйте,
Чтобы он меня пустил в живности.{272}
Далее, по пути, Илья еще дважды встречает сыновей Соловья, бьющихся в кулачки, группами по девять человек — всего у разбойника оказывается, таким образом, 27 сыновей. И каждый раз Соловью приходится уговаривать детей «не трогать» старого казака, а кланяться ему. Дальнейшее путешествие богатыря в столицу проходит без приключений.

Былина о Соловье-разбойнике является одной из самых популярных. Достаточно сказать, что более всего рукописных «повестей» XVIII и XIX веков, имевших хождение в народе и содержащих былинные переложения, посвящено именно этому сюжету.{273} В истории противостояния Ильи и Соловья-разбойника исследователи видели то отражение народного протеста против феодальной раздробленности, то отзвуки истории войны древних славянских племен или христиан и язычников, то историю борьбы с разбойниками, татарами или просто неким «обобщенным образом врага-насильника». Обращалось внимание и на то, что в образе Соловья причудливо сочетаются черты чудовищной и человеческой наружности: он и чудовищная птица, что сидит на дубах и убивает своим свистом, и глава семьи, живущей в большом богатом доме. В. Я. Пропп писал даже о том, что «весь облик Соловья указывает на глубокую древность этого сюжета. Генетически Соловей связан с той эпохой, когда человек еще верил в наличие двух миров на земле и снабжал эти миры границей и сторожем, имеющим чудовищный облик: или облик летающего зверя, или облик птицы. Однако предположение о генезисе не объясняет нам ни смысла песни, ни причину ее сохранности. В эпосе никакого „иного“ или „тридесятого“ царства уже нет. Есть только рудименты, остатки его, и одним из таких рудиментов является Соловей-разбойник, сидящий на своей „заставе“».{274} В общем, независимо от конкретных трактовок образа Соловья, исследователи сходятся во мнении, что сюжет этот, возможно, древнейший в цикле былин об Илье Муромце…

Но вернемся в пункт отправления. Нынешний Муром — один из старейших русских городов. Он может похвастаться довольно внушительным списком имен знаменитых земляков, сыгравших заметную роль в истории и культуре России. Если в советское время не было в стране человека, не знавшего о подвиге Николая Гастелло, то в наши дни образ этого замечательного летчика, памятник которому стоит недалеко от муромского вокзала, несколько потеснили святые супруги Петр и Феврония и изобретатель телевидения Владимир Зворыкин. Однако во все времена при упоминании Мурома в сознании русского человека возникала фигура былинного заступника за родную землю — Ильи Муромца. Ни века, ни меняющиеся политические режимы не затемнили его светлый богатырский образ. В этом я сумел убедиться, недавно посетив Муром.

Уже здание железнодорожного вокзала ясно формирует у вновь прибывшего понимание того, чем прежде всего примечателен город. Вокзал Мурома, построенный по проекту А. В. Щусева, напоминает крепостную стену с башнями. На фасаде здания размещен декор в виде богатырского шлема. Ясно — вот она родина Ильи. Прибыв в город, по схеме определяю, что ближайшей достопримечательностью является паровоз бронепоезда «Илья Муромец», с 1971 года застывший на Владимирской улице у парка имени 50-летия Октября. Бронепоезд был построен здесь, в Муроме, и имя ему придумали простые рабочие паровозоремонтных мастерских, подарившие свое творение фронту в 1942 году. И сейчас, спустя годы, мощная машина, покрашенная в зеленый цвет, производит сильное впечатление. Путеводитель сообщает, что выбор названия оказался особенно символичен после того, как бронированный «Илья Муромец» совершил свой знаменитый подвиг — разгромил немецкий бронепоезд «Адольф Гитлер».

Ненадолго останавливаюсь близ цементной плиты, на которой отражен славный боевой путь «Ильи Муромца», завершившийся в 1945 году во Франкфурте-на-Одере, а затем по утреннему холодку направляюсь в центр города, прохожу знаменитую водонапорную башню, памятник муромскому калачу — символу города, симпатичные дореволюционные особнячки и неброские административные здания советского времени. Окский парк, разбитый на месте, где когда-то располагался муромский кремль, еще закрыт — ну, да он мне и не нужен. Спускаюсь с Кремлевской горы к Оке и оказываюсь у еще одного туристического объекта, связанного с именем нашего героя. Передо мной памятник Илье Муромцу. Огромный богатырь, творение плодовитого Вячеслава Клыкова, вознесся здесь в 1999 году. Правая рука, сжимающая меч, устремлена ввысь, левая, с крестом, прижата к груди. На голове — шлем, тело защищено кольчугой, из-под которой выглядывает монашеское облачение, поверх всего надет плащ. Монах и воин! Все-таки изначально воин — по крайней мере, правая кисть, сжимающая меч, больше не только левой, с крестом, но и, как кажется, головы богатыря.

С этим монументом связана затянувшаяся история сбора горожанами денег на увековечивание памяти знаменитого земляка, история, начавшаяся еще при советской власти. Во время обесценивания денег в смутные годы распада СССР благополучный ее финал казался утопией, но потом и деньги нашлись, и памятник поставили. Правда, изначально предполагалось, что Илья Муромец с поднятым мечом в руке будет встречать приезжающих в Муром со стороны Нижегородской области по наплавному мосту через Оку. Появившиеся в стране деньги лишили памятник столь знакового расположения. В 2009 году ниже по течению реки был открыт стационарный вантовый мост, разумеется, более удобный. В связи с этим старый понтонный мост сняли, и памятник сразу оказался на отшибе. Впрочем, он входит в число объектов, активно посещаемых туристами, и вокруг него всегда толкутся люди.

Иду по набережной Оки мимо старейшей муромской церкви Косьмы и Дамиана (середина XVI века), в ходе недавней реставрации обретшей, наконец, главу, обрушившуюся еще в середине XIX века. Поднимаюсь по холму и оказываюсь на территории Спасо-Преображенского мужского монастыря, впервые упоминающегося еще в «Повести временных лет» под 1095 годом. В юбилейном 1995 году старейший на территории современной России монастырь, здания которого в советское время занимала воинская часть, был возвращен церкви. За прошедшие с того времени два десятилетия на монастырской территории были проведены впечатляющие восстановительные работы, лично контролируемые председателем Счетной палаты России С. В. Степашиным, взявшим Спасо-Преображенский монастырь под свою опеку. Теперь всё здесь поражает своей ухоженностью — белоснежные Спасо-Преображенский собор (середина XVI века) и церковь Покрова Богородицы (конец XVII века) с восстановленными главами, прочие монастырские постройки, пруды, сад, цветники и газоны — на всем лежит отпечаток довольства и благополучия.

Купив вкуснейшие муромские калачи (выпечка их и продажа в своих булочных на территории города — удачный финансовый ход монастырской братии), отведав их с чаем и погуляв по аккуратно проложенным дорожкам, подхожу к главной цели своего появления в монастыре — Покровской церкви, в подклете которой находится «гробница» Ильи Муромца. Появилась она здесь сравнительно недавно. 2 августа 2006 года, в день памяти святого пророка Илии, Спасо-Преображенский монастырь посетил Святейший патриарх Московский и всея Руси Алексий II. Тогда-то С. В. Степашин и сделал обители очередной подарок — передал братии раку с частицей мощей, находящихся в пещерах Киево-Печерской лавры, вместе со скульптурным образом богатыря, воссозданным главным специалистом Московского бюро судебной медицины С. А. Никитиным по методу М. М. Герасимова и исполненным в дереве С. А. Субботиным. С того дня «гробница» Ильи стала объектом паломничества — и в прямом, и в переносном смысле.

День между тем разгорается, становится по-июльски жарко, территория монастыря постепенно заполняется туристами и паломниками — еще пара автобусов, и начнется столпотворение. В подклете Покровской церкви также оживленно — выстроилась очередь из желающих приложиться к серебряному пальцу левой руки статуи, в котором помещена частица мощей. Встав в очередь, оглядываюсь — настенные росписи, иллюстрирующие житие Ильи Муромца, украшенная красивой резьбой деревянная гробница, помещенная в ней скульптура Ильи в монашеском облачении и с мечом под правой рукой — все это вместе вызывает невольное уважение к стараниям братии создать у посетителей ощущение, что здесь-то и покоится богатырь. Как-то даже не хочется думать о том, что тут лишь небольшая частица мощей Ильи. Вот и сопровождающий очередную группу паломников молодой человек, одетый послушником, поощряет своих подопечных не стесняться и подходить к гробнице смелее: «А то где же вы еще мощи нашего Ильи Муромца увидите?! Только в Киеве! А кто сейчас хочет поехать в Киев?!» Бойкому экскурсоводу из духовных мало уже произведенного эффекта. Как видно, желая окончательно доказать, что Илья Муромец — совсем «наш», он предлагает оказавшемуся в группе паломников мальчику: «Хочешь меч подержать?» И, не дожидаясь ответа от заробевшего ребенка, силится оторвать богатырский меч от гробницы — безуспешно. Видно, крепко держит его Илья Муромец.

После посещения Спасо-Преображенского монастыря возвращаюсь в центр города. Музеи уже открылись, и, посетив художественную галерею, выхожу на музейный дворик. И снова встреча с Ильей Муромцем! Могучий бородатый сотрудник музея, в шлеме и кольчуге, фотографируется с посетителями. Кроме живого богатыря желающим предлагают сфотографироваться и с рядом лежащим на боку пнем огромного дуба. Тут же стоит и стенд с пояснением: «По преданию Илья Муромец такие дубы с корнем вырывал, да в Оку их кидал и изменил русло реки. Этому дубу около 300 лет. Он рос еще во времена Ивана Грозного, а потом еще 300 лет в Оке пролежал. Его диаметр около 1,5 метров, обхват около 4,6 метров. В 2002 году дуб был поднят муромскими речниками со дна Оки на Спасском перекате в 197 километрах от устья». Желающие облепляют пень. Однако и очередь на фотографирование с изнывающим от жары в шлеме и латах «Ильей Муромцем» уменьшается медленно…

Объезжая памятные места, связанные с Ильей Муромцем, нельзя не побывать в Карачарове! Все-таки в Муроме, учитывая размеры города, даже такие достопамятности, как частица мощей и памятник у реки, не говоря уже про музейный пень, теряются. Можно, приехав в Муром в День семьи, любви и верности, обойти памятники и места, как-либо связанные с Петром и Февронией, и, поддавшись общему воодушевлению, даже не вспомнить про нашего богатыря. В Карачарове всё иначе! Тут Илья Муромец — «наше всё»! Вот и путеводитель сообщает, что по данным анкетирования 91 процент карачаровцев уверены, что былинный герой родился именно здесь. А если повезет нарваться на местного патриота, то он может показать и источники, якобы возникшие в местах «скоков» коня Ильи, и рассказать, с каких именно карачаровских холмов исцелившийся богатырь бросал в Оку гигантские пни, вырванные им на отцовском поле. Говорят, попадаются в Карачарове и те, кто могут даже вспомнить, как сам он (или отец, или дед) видел «до войны» (это всегда важная веха!) на местном кладбище могилу богатыря, на надгробной плите которой так и было написано: «Илья Муромец».

Карачарово уже давно район Мурома, но городского здесь мало — в основном это по-прежнему ряд деревенских домов, вытянувшихся вдоль Оки. Осмотр достопримечательностей начинаю с храма Святых мучеников Гурия, Самона и Авива, построенного в 1845 году. Здесь имеется икона Ильи Муромца с еще одной частицей его мощей. Путеводитель сообщает, что с этим образом связано чудо: в Рождественский сочельник 1994 года прихожанке, дежурившей вечером в храме, было видение: на иконе вдруг ожили глаза! Церковь стоит в окружении могил, некоторые из которых значительно старше храма. Конечно, я не собирался искать здесь могилу Ильи Муромца, но вот другое захоронение, обнесенное синей деревянной оградой, в центре которого возвышается крест, невольно привлекает внимание. У основания креста на мраморной плите имеется надпись: «Братская могила крестьян села Карачарова, скончавшихся в чумной мор 1603 года». Этот памятник давней трагедии невольно наводит на мысли об ином времени — времени Смуты, о котором речь впереди.



Михаил Врубель. Богатырь. 1898–1899 гг.



Преподобный Илья Муромец, «иже вселися в пещеру преподобного Антония в Киеве». Гравюра на дереве. Вторая половина 1650-х гг. По-видимому, древнейшее изображение святого



Часовня над колодцем Ильи Муромца



Карачарово. Современный вид. Фото автора



Основные районы бытования былин на Русском Севере. Карта



Бой сильных богатырей Ильи Муромца с Соловьем-разбойником. Лубок XVIII в.



Сказитель Т. Г. Рябинин. С гравюры А. Серякова

Сказитель В. П. Щеголенков (Щеголенок). Портрет работы И. Е. Репина. 1879 г.



Илья Муромец и Соловей-разбойник. Лубок XIX в.



П. Н. Рыбников

А. Ф. Гильфердинг



Илья Муромец освобождает град Чернигов. Лубок XIX в.



Исследователь Ю. М. Соколов со сказителями Ф. А. Конашковым и М. С. Крюковой



Илья Муромец и Добрыня Никитич встречаются с каликой перехожим. Лубок XIX в.



«Илья Муромец». Еженедельный иллюстрированный журнал для солдат. 1916 г.



Виктор Васнецов. Витязь на распутье. 1882 г.



О. Э. Озаровская и М. Д. Кривополенова. 1916 г.



Виктор Васнецов. Богатыри. 1891–1898 гг.



Вооружение древнерусского воина. Из экспозиции Муромского музея



Иван Билибин. Илья Муромец и жена Святогора. 1912 г.



Константин Васильев. Илья Муромец и голь кабацкая. 1974 г.



Современная икона преподобного Ильи Муромца с частицей мощей



Антрополог С. А. Никитин с реконструированным им изображением Ильи Муромца



Рака с мощами преподобного Ильи Муромца в Антониевых (Ближних) пещерах Киево-Печерского монастыря



Памятник Илье Муромцу в Муроме. Скульптор В. М. Клыков. 1999 г.



Спасо-Преображенский собор Спасского монастыря в Муроме



Рака со скульптурным изображением Ильи Муромца в Спасо-Преображенском соборе Спасского монастыря. В левой руке хранится частица мощей святого



Борис Андреев в роли Ильи Муромца в одноименном фильме. 1956 г.



Броненосец «Илья Муромец». 1941–1942 гг.


И еще одна частица мощей Ильи Муромца находится здесь же, в Карачарове, в Троицкой церкви, возведение которой завершилось в 1828 году. Говорят, в основании храма лежат три огромных дуба, вырванных из земли и внесенных на высокий холм самим Ильей. Здание храма полуразрушено, хотя сравнивая его нынешнее состояние с фотографией, имеющейся в путеводителе годичной давности, понимаешь, как быстро продвигается реставрация. И немалую роль здесь играет эта самая частичка мощей, хранящаяся в уже восстановленной колокольне храма, в которой открыта временная часовня. Здесь помещается очередная «гробница» Ильи, более скромная в сравнении с той, что выставлена в Спасо-Преображенском монастыре, но созданная по тому же образцу: изображение богатыря написано на крышке гроба и взято под стекло, на левой руке также имеется «вкрапление» с мощами.

С высот открывается дивный вид на окрестности. Внимание мое привлекают крест на соседнем холме, через дорогу, и часовня, построенная у его основания. Направляюсь туда и попадаю в целый городок из сувенирных киосков, торгующих продукцией, так или иначе связанной с Ильей Муромцем. Чего здесь только нет! Всевозможные поделки и магниты с изображением богатыря, которые могут украсить дверцу холодильника, глиняные панно (повесив его на стену, уже точно не забудешь, что побывал на родине богатыря, хотя и будешь долго гадать: как это я поддался настроению и купил такое?), всяческиефутболки — купи, надень и с твоей груди на окружающих будет смотреть могучий уроженец Мурома — грозный или потешный, все зависит от того, что выберешь. А выбор очень велик! Тут можно закусить пирожками по древнему богатырскому рецепту и попить воды из чудесного ключа, забившего от удара копыта богатырского Бурушки. Если не хочешь хлебать из рук, купи сувенирную кружку (тоже память!) или набери водички в полуторалитровую пластмассовую бутылку, на этикетке которой так и написано: «Вода из источника былинного богатыря Ильи Муромца». Можно не только попить, но и целиком окунуться в купальне, устроенной тут же, у святого Ильинского источника. Набив сумку сувенирами, остается сфотографироваться с «Ильей Муромцем» (для этого имеется изображение богатыря, помещенное на заборе) и — в обратный путь. Но тому, кто хочет добиться полного погружения в карачаровский богатырский мир, необходимо посетить последний туристический объект — избу Ильи Муромца! Я как раз из таких.

Владельцы дома — некая семья Гущиных — убеждены в том, что они потомки Ильи. Судя по тому, что во многих муромских путеводителях указан точный адрес родового гнезда прославленного богатыря — улица Приокская, дом 279, Гущиным удалось заразить своей убежденностью местных краеведов. Наверное, для начала Гущины поверили в это сами. А почему бы и нет? Гущины живут здесь искони — по крайней мере, историю их семьи можно проследить начиная с первой половины XVII века, — значит, и Киевскую Русь могли застать! Ну а дальше остается припомнить, что среди Гущиных всегда было много силачей — кое-кто мог и лошадь поднять, а один (о его подвигах теперь сообщается в путеводителях) — некий Иван Афанасьевич Гущин (1824–1907) — так вообще наравне с лошадью таскал мешки с мукой, а еще, говорят, здоровый двенадцатипудовый якорь из шалости повесил на ворота местного богача, и драться на кулачках с ним все боялись — как бы не убил! Но почему же такая фамилия — Гущины? Почему не Муромцы, Муромцевы или Ильины? И тут всё просто. Раньше ведь кругом было много лесов, вот и изба Муромца стояла в гуще леса, отсюда его второе прозвище — Гущин. Логично? Логично! И началась долгая кропотливая работа по формированию легенды.

В начале 1990-х годов, когда окончательно, казалось, была похоронена идея возведения памятника Илье в Муроме, Гущины на свои деньги заказали икону преподобного Ильи Муромца, а в нее вставили ковчежец с частицей мощей богатыря, переданной им из Киево-Печерской лавры (и все это в 1992 году — задолго до того, как в Счетной палате Российской Федерации озаботились судьбой Спасо-Преображенского монастыря). А икону — ту самую, с оживающими глазами — торжественно установили во вновь отстроенной карачаровской церкви Гурия, Самона и Авива в день памяти Ильи — 1 января 1993 года. Ну кто же еще способен на такие хлопоты, кроме родственников! К замечательной семье зачастили краеведы, среди которых был и знаменитый в Муроме Александр Епанчин. С их подачи начали наведываться и гости из других городов, о Гущиных стали писать, пошла слава! Приятную атмосферу, царившую в доме Гущиных, описал в 1994 году в январском номере журнала «Вокруг света» Сергей Хведченя (между прочим, кандидат географических наук), приехавший в Муром из самого Киева и приведенный к Гущиным одержимым родной стариной Епанчиным: «Гостеприимные хозяева накрывают на стол. На столе появляются копченый судак, умело приготовленный заботливыми руками хозяйки, маринованные грибы, соленья, варенья. И это заставляет вспомнить еще об одном атрибуте легенд и сказок — скатерти-самобранке. И, конечно, беседа за самобранкой — о великом предке, дедах-прадедах славного рода Гущиных».{275}

Ах, как вкусно все это описано! Наверное, возникала на скатерти-самобранке и почему-то не упомянутая между солеными закусками и сладким столь естественная в подобных обстоятельствах бутылочка! Все, кто помнит начало 1990-х, должны, читая это описание, ощутить разительный контраст (который, наверное, ощущали и пребывавшие тогда в небрежении любители родной старины) между миром, созданным увлеченными и хлебосольными Гущиными, и тем безумием, которое творилось в реальной жизни. Ну как можно таким людям не поверить?

Пройдет лет двадцать, и Приокская, 279, будет указана в путеводителях, где, кстати, поместят фотографию Ивана Афанасьевича Гущина с супругой и кошечкой на руках — того самого, которому запрещали участвовать в кулачных боях. На фотографии видно, что страшный боец Гущин — человек скромной комплекции. Поэтому путеводитель спешит сообщить, что это совсем не главное. Вот, говорят, эксперт С. А. Никитин будто бы, посмотрев на фотографию Гущина, «был удивлен и поражен внешним сходством этих двух героев». В личной беседе Сергей Алексеевич подтвердил мне: да, во время пребывания в Муроме его приводили к Гущиным, показывали семейные фотографии, и он, действительно, обратил внимание на сходство одного из изображенных на них стариков со скульптурным портретом, который был им воссоздан по черепу, переданному ему для изучения в конце 1980-х годов из Киево-Печерской лавры. Правда, речь, по его мнению, может идти не более чем о совпадении, хотя он, помнится, даже пошутил, что надо бы провести генетическую экспертизу…

Долго-долго тянется неровная дорога вдоль бесконечного ряда деревенских домов, выстроившихся по линии Оки. Жарит июльское солнце, сказывается усталость после многочасовых блужданий по Мурому и его окрестностям. Иногда кажется, что эта «Приокская, 279» вообще недостижима. Тем обиднее то, что видишь в результате: обычная, «типовая», двухэтажная изба, обшитая сайдингом нежно-зеленого цвета, три окна на первом этаже на улицу, комната с одним окном на втором этаже, железная дверь, каменные пристройки сбоку и сзади, на участке плодовые кусты, за домом внушительных размеров теплица, под окнами стоит большая синяя «тойота». В общем, вспоминается фраза из путеводителя про то, что «и сейчас жители Карачарова отличаются зажиточностью и основательностью». Может быть, я ошибся? Рядом стоят такие же дома. Но только на стене этого прикреплена деревянная доска с вырезанной на нем надписью: «Дом Гущиных. На этом месте по преданию стояла изба славного богатыря святого Ильи Муромца».

Гущины, кстати, не первые карачаровские жители, которые претендуют на роль потомков Ильи. В 60-х годах XIX века краеведы так же увлекались другой местной крестьянской семьей, носившей говорящую фамилию Ильюшины, члены которой считали себя прямыми потомками славного богатыря.{276} Вот так! И про лесную гущу им ничего не надо было придумывать!

Если же отложить шутки в сторону и обратиться собственно к муромской версии о происхождении Ильи Муромца, то и здесь многое окажется небезупречным. Как уже известно, в Муромской земле былин обнаружить не удалось. Как Муром, так и Карачарово не упоминаются ни в одной былине, кроме той, что повествует о рождении, исцелении и выезде богатыря в Киев. При этом если Муром относится к числу древнейших русских городов (первое летописное упоминание под 862 годом, к X веку Муром — русский город, среди неславянской муромы, к XI веку — центр колонизации и ассимиляции славянами местного финского населения),{277} то Карачарово такой древностью похвастаться не может. Первое упоминание о селе имеется в писцовых книгах 1629–1630 годов. По окладным книгам 1676 года, «в Карачарове наряду с деревянными Троицкой и Никольской церквами значатся двор вотчинников, 187 крестьянских дворов, двор земского подьячего, 32 двора бобыльских и 6 дворов вдовьих».{278} Исследователи обратили внимание на то, что былина об отъезде Ильи из дома «чаще имеет прозаическую, чем стихотворную форму, ее чаще рассказывают, чем поют. Бывает и так, что об исцелении Ильи рассказывают, а когда дело доходит до выезда его, до богатырских подвигов, рассказ переходит в пение. Даже в тех случаях, когда об исцелении поется в стихах, ритм часто бывает неустойчив и сбивается на прозу».{279} Сюжет этот вообще был довольно распространен, но в прозаической форме и как сказка попадался собирателям гораздо чаще. Даже «в Исландии нашего эпоса — у олонецких сказителей — не нашлось ни одной складной былины об исцелении Ильи каликами».{280} Из этого следует, что сюжет об Илье-сидне сложился как сказка и только затем уже был «притянут эпосом» и присоединен к сюжету о Соловье-разбойнике, который, повторяю, один из древнейших в цикле былин об Илье. Сказители, привыкшие к пению старин, стали петь и про исцеление Ильи, но даже там, где сюжет исполняли былинным стихом, стих слишком явно содержал следы прозаического происхождения.

Еще В. Ф. Миллер заметил, что принципиально важный для биографии Ильи мотив исцеления «не получил обстоятельной былинной обработки» — о многолетнем сидении Ильи вообще упомянуто как-то «вскользь».{281} В советское время исследователи обратили внимание еще на один парадокс. Кажется, главное содержание былины о первой поездке богатыря в Кием заключается в победах Ильи Муромца над полчищами врагов под Черниговом и над Соловьем-разбойником. Но если обратить внимание «на количественную сторону отдельных частей былины» (например, записанной А. Ф. Гильфердингом от Т. Г. Рябинина), то будет заметно, «что описание этих подвигов и пути до Киева составляет только половину текста (135 строк из 272). Другая половина текста посвящена пребыванию муромского богатыря в Киеве. Певцу видны только общие очертания начала событий. И чем ближе к концу, тем эпизоды получают большую четкость, становятся заметнее отдельные детали».{282} Только после появления Ильи в Киеве и начинается былинное действо — все происходящее до этого интересует сказителей меньше.

И только когда уже сложился основной цикл былин об Илье, в народе обратили внимание на то, что популярный богатырь — всегда старый, равнодушный, в отличие от Добрыни и Алеши, к женской красоте. Вот и возник вопрос о том, чем Илья занимался в молодости. «Приурочение к Илье Муромцу сказочного мотива о чудесном исцелении сидня явилось в результате естественного желания дать начало биографии любимейшего народного богатыря и вместе с тем окружить легендой происхождение его необычайной, неодолимой силы. Таким образом, сюжет этот — один из позднейших в цикле об Илье Муромце».{283} Позднее происхождение выдает и присутствие в былине сказочных мотивов — приобретения чудесного коня и питья, дающего сверхъестественную силу.{284}

Когда сложился сюжет об исцелении Ильи, можно только предполагать. В. Ф. Миллер, отмечая, что история об исцелении богатыря неизвестна древнейшим записям былин об Илье, относящимся к XVII и началу XVIII века, полагал, что этот сюжет «пристал к имени национального богатыря довольно поздно, быть может, не ранее XVII столетия».{285} Исследователи отметили возможное влияние на него церковной легенды об исцелении отрока-сидня Димитрия Телегина старцем Иосифо-Волоцкого монастыря Боголепом, сохранившейся в составе особой редакции Жития святого Иосифа Волоцкого (1439–1515), составленной во второй половине XVI века и дошедшей до нас в рукописи XVII века. Несчастный Димитрий родился лишенным способности ходить от рождения. Мать его умерла, а отец, небогатый служилый человек, отправляясь с царем из войну, поручил свою престарелую мать и несчастного сына заботам старца Иосифо-Волоцкого монастыря Боголепа. Димитрий приходился Боголепу внуком по матери. Как-то Боголеп послал своим бедным родственникам «благословенный хлеб», оставшийся после братской трапезы. Бабушка дала внуку, «ползающу на седале своем», кусок монастырского хлеба. Вкусив его, Димитрий «в той же час возкочив на развращеных и кривых своих ногах, потече на пятах», а затем и побежал к бабушке, поразив ее чудом, совершенным «угодником Божьим, чудным отцом нашим Иосифом». Можно заметить, что «при небольшой замене предмета, через посредство которого был исцелен отрок-сидень, именно питья — хлебом, сходство чуда с былинным исцелением Ильи довольно большое… помимо сходства самого сидня Димитрия с сиднем Ильей, прихода старца, исцеления через принятие питья и пищи, характерно: отсутствие родителей при приходе старца в обоих случаях и изумление их (в былине — отца и матери, в чуде — бабки) при виде сидня исцеленным».{286}

Нельзя не вспомнить и третью, позднюю редакцию вышеупомянутого Жития преподобного Авраамия Ростовского, сохранившуюся лишь в извлечении, помещенном в валаамском уставе среди известий о подвижниках знаменитой обители и составленном в конце XVII — начале XVIII века. В ней содержится рассказ о том, «как язычник Иверк, до 18 лет лежавший в расслаблении, слушает христиан — гостей из Новгорода, зашедших в дом его отца, внимает их беседе об истинном Боге и чудесах его, задумывается, проникается сомнением в богах своего отца, призывает на помощь новгородского Бога, получает мгновенное облегчение и в радости тайком уходит в Новгород, оттуда на Валаам, крестится под именем Аверкия и, наконец, делается иноком Авраамием».{287} Если вспомнить то, какую роль сыграло Житие Авраамия в процессе создания былины о столкновении Ильи Муромца с Идолищем, наличие в одной из редакций жития истории об исцелении главного героя, «сидня», лежавшего в расслаблении, покажется особенно интересным. Влияние церковной легенды проявляется и в том, что в роли целителей часто выступают апостолы и святые — вероятно, «вследствие бытования сюжета в среде калик — исполнителей духовных стихов», от которых эти мотивы перешли в былины.{288}

С сюжетом об исцелении в основном связан и мотив крестьянства Ильи, также сложившийся в позднее время.{289} Сделав из молодого Ильи сидня, предание заодно усадило его на печь в крестьянской избе, где, как известно, частенько проводят время главные герои сказок. Сидение на печи, целительный напиток, выбор волшебного коня, прощание с родителями — во всем этом чувствуется сказка, а не былина. В былинах действие практически никогда не происходит в крестьянской избе, зато это место действия обычно для сказок. Отсюда понятно, «почему народ в данном случае предпочитает прозу. Эпический стих былины выработался на высоких героических сюжетах. Здесь же мы имеем бытовую картинку из будничной жизни крестьянской семьи».{290} В. Я. Пропп предположил дальнейшее развитие былинного персонажа в следующем виде: крестьянин Илья должен жить в селе, а не в городе, в результате Муром заменили Карачаровом, «причем одно название не вытеснило другое, а они слились».{291} Возможно, всё было сложнее, сыграли роль и другие факторы, под воздействием которых выбор сказителей пал именно на Карачарово, а не какое-то другое село в окрестностях Мурома. О них речь пойдет ниже. Пока же отметим, что вторичность Карачарова по отношению к Мурому не вызывает сомнений.

Уже к XVI веку относятся какие-то намеки на предания о богатырях, бытовавшие в Муроме. По крайней мере, в «Сотной на Муромский посад» 1574 года упоминаются не только храм Ильи Святого и Большая Ильинская улица (в каком русском городе нет Ильинского храма и ведущей к нему улицы?), но и какая-то Богатырева гора «против Оки реки», и еще Скокова гора.{292} Если предположить, что в этих топонимах отразилась «память» о «скоках» богатырского коня Ильи Муромца, то получится, что первоначальной родиной Ильи местные предания называли Муром. Но особо подчеркну: из упоминания во второй половине XVI века на территории Мурома Богатырской и Скоковой гор вовсе не следует, что скакавший по горам богатырь прозывался Ильей Муромцем. Точнее, муромцем он вполне мог быть — дело-то происходило в этом городе. Но вот как его звали и какое отношение к популярному былинному персонажу он имел — вопрос до конца не разрешенный. Если речь идет о каких-то местных преданиях, которые жители Мурома передавали друг другу, то вряд ли они называли своего героя «Муромцем» — это его никак не характеризовало, ведь они все были муромцами. Прозвище «Муромец» выдает восприятие Ильи за пределами его эпической родины — это определение, которое дается извне. Кстати, Илья — единственный русский богатырь, былинное прозвище которого выражает географическое название. Ростовец Алеша определяется как «Попович», а рязанец Добрыня — как «Никитич». И уже достаточно давно ученые обратили внимание на свидетельства, согласно которым в то время, когда составлялась вышеупомянутая опись Мурома, былинный Илья «Муромцем» еще не назывался.

* * *
Многовековое противостояние Османской и Священной Римской империй выразилось в бесчисленных вооруженных конфликтах, периодически перераставших в тяжелые и кровопролитные войны. Одной из таких войн стала так называемая Долгая война, начавшаяся в 1591 году нападением боснийского паши Хасана, одного из вассалов турецкого султана Мурада III, на крепость Сисек в Хорватии. Обе стороны искали союзников — турки в Персии, а австрийские Габсбурги у христианских государей Европы. К началу 1594 года усилия Габсбургов увенчались успехом — благодаря активной поддержке папы Климента VIII возникла Священная лига, включавшая помимо огромной Священной Римской империи и папской курии еще и Трансильванию, Молдавию, Валахию, некоторые немецкие и итальянские государства. В войне наметился перелом в пользу христиан. И в этот решительный момент, к радости императора Рудольфа II (бывшего также чешским и венгерским королем), запорожские казаки предложили ему свои услуги. Их эмиссар Станислав Хлопицкий явился в Прагу (столицу империи) и сообщил, что казаки, проведав о больших военных приготовлениях вассальных Турции крымских татар, готовы всячески им вредить и, в частности, обещают не допустить переход татар через Днепр у места впадения этой реки в Черное море. Хлопицкий также предложил императору набрать в австрийское войско восемь-девять тысяч казаков. И хотя было совершенно непонятно, откуда предполагалось взять такое количество народа (при том что реальная численность запорожцев в тот момент достигала лишь трех тысяч), Рудольф II, наслушавшись историй о военной доблести вольного «рыцарства», решил поощрить удальцов и послал в дар казакам знамя и значительную сумму денег. На роль посланника император выбрал дворянина Эриха Лассоту.

Жизнь Лассоты — потомка древнего онемеченного моравского рода — богата на приключения. В его биографии были и обучение в университетах Лейпцига и Падуи, и участие в качестве наемника в завоевании испанцами Португалии, и, уже на службе у Габсбургов, секретные миссии в Польше, и путешествие в Россию, которое в случае успеха могло бы иметь крайне неблагоприятные последствия не только для Польши, но и для Швеции. К несчастью, капитан корабля, на котором плыл Лассота, заблудился, так что секретный агент со всеми сопровождающими лицами оказался в руках у шведов в Нарве, откуда был переправлен в Швецию, где несколько лет провел в заключении. Наконец, по возвращении на родину Эрих Лассота в январе 1594 года прибыл в Прагу, где ему и было передано тайным советником фон Горнштейном вышеуказанное поручение императора.

Сразу скажу, что, как и следовало ожидать, никакого проку эта миссия для Священной Римской империи не имела. Хлопицкий оказался самозванцем, которого никто не уполномочивал на ведение переговоров с императором. Забрав у Лассоты деньги и знамя, вдоволь накричавшись на своих сходках, запорожцы решили было обратиться за помощью к русскому царю Федору Ивановичу, но потом всё же пообещали императорскому послу выставить какие-то силы для отражения набегов татар на Молдавию и Венгрию. Когда же казаки явились для соединения с силами молдавского господаря, тот, изучив состав и настроения прибывших, отказался действовать с ними заодно, предложив запорожцам самостоятельно разорять какие-нибудь турецкие города. Таким образом, в растянувшейся на 15 лет войне великих империй казаки значительной роли не сыграли. Зато съездивший к ним наблюдательный Эрих Лассота оставил подробное описание своего путешествия, некоторые детали которого здесь необходимо привести как можно более подробно.

Итак, три дня — 7, 8 и 9 мая 1594 года — императорский посол провел в Киеве. «Киев, — пишет он, — некогда был главным городом особенного княжества, коего владетели, имевшие титул царей или князей, были из роду нынешних князей русских или московских. Город этот весьма обширен, укреплен и был украшен прекрасными церквами и зданиями, как можно ныне еще заметить по древним развалинам и по стене, построенной на высотах, окружающих его, и простиравшейся, как говорят, на девять миль. Главным же украшением Киева была великолепная церковь св. Софии, не имевшая, как говорят, равной себе по громадности; она построена царем Владимиром, по образцу Софиевской церкви, находящейся в Константинополе Хотя пришла она в ветхость, тем не менее ныне еще сохранилась. Верхние своды, в особенности по середине, мозаичной работы; пол устлан красивыми разноцветными камешками, на хорах сделаны прислоны (перила) между столбами из больших плит синего прозрачного камня. В одной из этих плит, как раз над алтарем, проделано круглое отверстие, вышиною в половину локтя, но теперь замазано известью. Говорят, что тут в старину находилось зеркало, в котором, посредством магического искусства, можно было видеть все, о чем думали, хотя бы даже это происходило на расстоянии нескольких сот миль. Когда раз киевский царь выступил в поход против язычников и долго не возвращался, то супруга его каждый день смотрела в зеркало, чтобы узнать, что с ним случилось и чем он был занят. Но увидевши однажды его любовную связь с пленницею из язычников, она в гневе разбила самое зеркало. Затем еще в верхней части церкви находится темная комната, в которой Владимир будто бы велел замуровать одну из своих жен; далее от хоров ведет витая лестница к небольшой башне, где, как говорят, происходили заседания совета Владимира. Эта т. н. „Stolicza“ Владимира есть небольшая светлая комната. В церкви этой показывают еще гробницу княгини Juulza, матери Владимира; далее — в деревянном гробе тело митрополита, казненного татарами, которое сохранилось в целости, в чем я лично убедился, потому что через полотняный плат, его покрывавший, я дотрагивался до его руки и головы. Еще показывают склеп, где в железном гробу похоронена царская дочь, а в часовне (вероятно, в приделе церкви. — Прим. пер.) находится гробница князя Ярослава Владимировича и его супруги, из прекрасного белого алебастра. Памятник этот вышиною в рост человека, еще уцелевший, имеет почти такой вид (вероятно, тут был приложен рисунок в рукописи. — Прим. пер.). В другом приделе церкви была гробница Eliae Morowlin, знаменитого героя или богатыря (Bohater), о котором рассказывают много басен. Гробница его ныне разрушена, но в том же приделе сохранилась гробница его товарища».{293}

Из других достопримечательностей Киева внимание Лассоты также привлекли развалины Золотых ворот и церковь Святого Михаила. И далее: «В одной четверти мили от города, вниз по Днепру, на горе находится Печерский монастырь, в котором живет русский митрополит, с своим собором из монахов, называемых чернецами. Церковь этого монастыря каменная, красивая… От этого монастыря тянется вниз по горе сад с большою ямою или пещерой, прорытою в глиняной горе, с ходами, из которых одни вышиною в рост человека и более; другие же столь низки, что в них человеку нельзя прямо стоять, а ширина их такова, что два человека могут проходить в них один мимо другого. В старину был обычай погребать здесь усопших, тела которых, тут лежащие, по большей части остаются еще нетленны. К числу многих почивающих здесь и мною виденных принадлежат, между прочими: св. Дионисий, св. Алексей, св. Марк. Далее, великан и богатырь, названный Чоботком (Czobotka), на которого, как говорят, когда-то внезапно напали неприятели как раз тогда, когда он надел было один из сапогов своих. Не имея под рукой другого оружия, он в то время оборонялся от них другим сапогом, еще неодетым, и перебил им всех своих врагов, почему и был назван Чоботком. Еще лежат там в каменном гробе два мужа, которые, когда были в живых, условились, как говорят, избрать для себя общую обоим гробницу, с определением стороны, на которой каждому из них приходилось в ней лежать. Когда же один из них, уехавший на время, возвратился и узнал о смерти своего товарища, последовавшей за три года пред тем, то, пришедши ко гробу сего последнего и заметивши, что тот лежит не на условленной для него стороне, потребовал, чтобы умерший его товарищ подвинулся на свое место, что сей, действительно, и исполнил, и тогда этот, живой еще товарищ его, лег возле мертвого, тут же скончался, и поныне лежат они здесь оба. Далее можно видеть длинное узкое корыто с телом, приплывшим в нем по течению Днепра из Смоленска и здесь остановившимся; далее 12 строителей монастыря и также человека, который, пораженный пред Киевом выстрелом из большого орудия, добрался до этого места, где немедленно скончался и был погребен. Далее против головы Чоботки лежат отец и сын; оба очень большого роста; волосы и борода у них еще видны. В этой пещере два алтаря, в которых служат обедни по субботам».{294}

Без сомнения под именем знаменитого героя и богатыря Eliae Morowlin, «о котором рассказывают много басен» и о чьей «ныне разрушенной» гробнице упоминает в своих киевских заметках любознательный Лассота (который столь старательно изучал обстановку Софийского собора, что не преминул пощупать руками мощи святого Макария, митрополита Киевского, действительно, убитого татарами в 1497 году), подразумевается наш великороссийский Илья Муромец. Как видно, приставленные к посланнику императора Рудольфа киевляне достаточно развлекали его подобного рода «баснями» о князе Владимире и его богатырях, если он приписал построение киевской Софии Владимиру, хотя видел в соборе и гробницу настоящего ее строителя Ярослава Мудрого. Обращают на себя внимание сказки про волшебное зеркальце (сюжет относится к категории так называемых «бродячих», встречающихся в разные времена у многих народов), про замурованную в «темной комнате» жену Владимира (не сомневаюсь, что о женолюбии этого князя Лассоте также рассказали) и про «светлую комнату», в которой собирался княжеский совет. Несколько раньше (в 1585 году) Киев посетил поляк Станислав Сарницкий, также зафиксировавший большую популярность среди русских (как мы понимаем, тогда украинцев как нации еще не существовало) историй «о своих чудесах и героях, которых зовут богатырями, т. е. полубогами».{295} Это еще раз доказывает, что были времена, когда о богатырях Владимира хорошо знали и далеко за пределами Олонецкой губернии. Кроме Елии Моровлина, Лассота что-то узнал и о каком-то его товарище,{296} и о другом богатыре, неизвестном по русским былинам, — Чоботке. Заметим, что о гробнице Елии Лассота пишет как о разрушенной — в отличие от гробниц загадочного «товарища» и некой княгини Juulza, матери Владимира (как мы знаем, мать Владимира звали Малушей; в данном случае имеется в виду, скорее всего, знаменитая бабка святого князя — святая княгиня Ольга), — но находившейся именно в Софийском соборе.

Пройдет несколько десятилетий, и в 1638 году в Киеве выйдет труд монаха Афанасия Кальнофойского «Тератургима» о Киево-Печерской лавре, в котором, между прочим, будет сообщено, что среди могил печерских чудотворцев есть и захоронение «законника» (инока) Ильи, которого «напрасно простой народ называет Чоботком». Мощи Ильи ученый-монах, сподвижник знаменитого Петра Могилы, в том числе и в историко-краеведческих изысканиях, осматривал лично, но не обнаружил в их размерах ничего необыкновенного и, не сославшись ни на какие источники, сообщил, будто жил «законник» за 450 лет до него, то есть в конце XII века. Спустя еще пару десятилетий появится изображение «преподобного Ильи Муромского», «иже вселися в пещеру преп. Антония в Киеве, идеже до ныны нетленей пребывает» — так будет обозначено в верхней части гравюры, вырезанной на дереве во второй половине 1650-х годов и предназначавшейся для Киево-Печерского патерика издания 1661 года, но в книгу не вошедшей. Преподобный Илья Муромский представлен на ней стариком со воздетыми к небу руками, довольно изнуренным. Из одежды на нем один плащ, накинутый на плечи и спереди прикрывающий нижнюю часть живота. Вокруг головы Ильи венец святого, короткие волосы оставляют лоб открытым, недлинная клинообразная борода не прикрывает грудь. Справа, позади Ильи, изображены два заросших растительностью холма, в одном из них пещера, высокое дерево и церковь. Слева — также дерево с одной сломанной веткой и три холма, убывающие в размерах справа налево.

Когда и как Илья оказался среди киевских святых, неясно, но к его мощам началось паломничество. Любопытно, что Лассота, упоминая Елию Моровлина, не пишет, что он святой. Но посетивший Лавру сто лет спустя (в 1701 году) паломник отец Леонтий уже уверенно напишет об увиденных печерских святынях: «…видехом храбраго воина Илью Муромца, в нетлении, под покровом златым; ростом яко нынешние крупные люди; рука у него левая пробита копием, язва вся знать; а правая его рука изображена крестным знамением».{297} Эта правая рука Ильи долго не давала покоя как раскольникам, так и сторонникам официальной церкви. Если первым виделось, что «десная рука» богатыря сложена в «двуперстное знамение», то вторым, разумеется, — в «трехперстное». Долго обе стороны ссылались на руку Ильи как на решающий аргумент в полемике. Рука Ильи, действительно, сложена таким образом, что видеть можно и так, и эдак. Лишь во второй половине XIX века выправщики, посланные старообрядцами в Киев достоверно разузнать, как сложены персты у мощей Ильи Муромца, признали, «что персты у него растянуты, так что не видно, как он слагал их при крестном знамении».{298} В 1762 году Русская православная церковь признала печерских святых общерусскими, а примерно с конца XVIII века установилось празднование 19 декабря (1 января по новому стилю) памяти «преподобного отца нашего Ильи Муромца, в двенадцатом веке бывшего».

В советское время Киево-Печерская лавра превратилась в музей и вплоть до возвращения ее Русской православной церкви (в ознаменование 1000-летия Крещения Руси) здесь проводились интенсивные научные изыскания. Особенно плодотворными оказались результаты работы комиссий в 1939, 1982 и 1988–1990 годах. Относительно «останков Ильи Муромца» (ученые исходили из того, что Илья Муромец — вымышленный персонаж, а потому такое именование изучаемой ими мумии было условным) установили, что при жизни покойный являлся человеком высокого роста — 177 сантиметров (хотя, действительно, ничего из ряда вон выходящего в этом нет — еще около десятка покоящихся в пещерах Лавры монахов имели рост от 174 до 177 сантиметров). Он обладал большой физической силой (о чем свидетельствует исключительно развитая мышечная система), но смолоду страдал заболеванием позвоночника, что даже привело к некоторой функциональной перестройке организма (утолщению свода черепа, относительному увеличению размеров кисти сравнительно с длиной плеча и предплечья). При жизни Илья имел несколько сросшихся переломов ребер и правой ключицы. В области грудной клетки было выявлено поражение, последовавшее от удара каким-то плоским колющим предметом (предположительно, копьем), от которого могла наступить смерть. Вероятно, этим же предметом была повреждена левая рука (с внутренней стороны). На момент смерти убитому было 40–45 лет.{299}

Кажется, кое-что в этом описании совпадает с тем, что нам известно об Илье Муромце из былин, — и сильный, и с позвоночником проблемы… В ходе работы комиссии 1988–1990 годов упоминавшимся выше С. А. Никитиным был выполнен теперь уже широко известный скульптурный портрет «Ильи Муромца». Но если вернуться к началу — к информации о захоронении Елии Моровлина в Киеве, то вся эта выстроенная монахами конструкция теряет свою основу. Лассота ясно сообщает, что могила Ильи была в Софийском соборе, а в Киево-Печерской лавре находилось захоронение другого богатыря — некого Чоботка. Исследователями было высказано предположение, что после разрушения гробницы богатыря его останки перенесли в Лавру, а «Чоботко» — это «народное» прозвище преподобного Ильи. Однако Лассота их четко различает. Тогда возникло предположение о неточности, якобы допущенной Лассотой.{300} Большее доверие, получается, вызывает информация Афанасия Кальнофойского. Между тем как раз его-то версия и сомнительна. У Лассоты не было никаких причин вводить своих читателей в заблуждение в вопросе о размещении могил в Киеве. Иное дело Кальнофойский! Он ведь вовсе не соединяет могилы в Лавре и Софии, как это делают защищавшие его версию ученые. О захоронении Ильи в Софийском соборе у него даже и не упоминается. Могила Ильи, по его мнению, расположена в Лавре (где и опубликована его книга), а безграмотный простой народ «напрасно» называет Илию Чоботком. Он попросту с ходу, без всякой аргументации, отвергает народное предание. То, что Афанасий Кальнофойский в своей уверенности якобы опирался на некие исторические материалы, пытался доказать в середине XIX века М. А. Максимович. «В киевских пещерах, — писал он, — над мощами почивающих там подвижников, были стародавние доски с краткими о них известиями. Теми надписями руководились все, писавшие в том веке о св. отцах Печерских. Вот древний источник, из которого Кальнофойский мог заимствовать показание свое об Илье Муромце».{301} Учитывая, что в течение XIII–XV веков Киев неоднократно подвергался нашествиям татар, причем после некоторых он надолго оставался «пустым», предположение о сохранении с древних времен каких-то «досок» над мощами (если традиция их составления вообще имелась в домонгольской Руси) выглядит, мягко говоря, произвольным. Максимовичу возразил М. Г. Халанский, в целом не сомневавшийся в добросовестности Кальнофойского: если и существовала во времена автора «Тератургимы» такая надпись на доске, то «содержание ее едва ли основывалось на несомненных фактических данных».{302} Кстати, Халанский заинтересовался, упоминается ли святой Илья Муромец в средневековых агиографических памятниках, и с этой целью затеял переписку со специалистами. Результаты оказались отрицательными: «проф. Н. И. Петров обязательно ответил: „Ни в рукописных и печатных прологах, которые я специально исследовал, ни в рукописях Киевской Академии я ничего не находил о препод. Илье Муромце“. Проф. И. Я. Порфирьев не встречал упоминаний об И. Муромце в рукописях Соловецкой библиотеки. Проф. Знаменский, занимающийся разбором рукописей Соловецкой библиотеки по отделу агиографии, „ни в одном из сборников житий, прологов, Четьих-Миней не встретил никакого, хотя бы самого краткого, упоминания о св. И. Муромце, почивающем в киевских пещерах“».{303} Вывод получился однозначный: «прославление Ильи Муромца святым — явление сравнительно позднее, оно принадлежит XVII в.».{304}

Судя по всему, тогда в народе ходило много всяких «басен» о Лавре. Часть их воспроизвел Лассота; отразились они и в сочинениях других авторов, посещавших в XVI–XVII веках Киев. Например, французский инженер Боплан писал около 1640 года, что в пещерах Лавры «находится также тело св. Елены, особенно уважаемое. И показывается цепь, которой, по уверению отшельников, диавол бил св. Антония: она имеет силу изгонять злых духов из беснующихся».{305} Интеллектуал Кальнофойский, вероятно, решил очистить описание Лавры от выдумок «простого народа». Вот не понравился ему Чоботок (который, кстати, во времена Лассоты также в святые еще не попал), избивающий врагов сапогом, — долой! Или вот, в его схеме Ближних пещер, куда им был помещен инок Илья, упоминается святой отец Евстратий чудотворец, и «напрасно простой народ называет его каким-то Симеоновым голубком».{306} Понятно, что Евстратий постник — более достойный персонаж, нежели некий «Симеонов голубок»! Но в последнем случае замена более чем знаменательна. Кальнофойскому было важно поместить в пещерах Лавры мощи всех печерских старцев, упомянутых в Киево-Печерском патерике (истории возникновения обители, составленной в начале XIII века). Опираясь на Патерик, Кальнофойский определяет и то, что Илья жил за 450 лет до него. Тут нет никакой конкретной даты, это не год рождения и не год смерти (хотя в популярных публикациях об Илье Муромце частенько указывается дата смерти Ильи — 1188 год, вычисляемая искусственно — путем отнимания 450 лет от 1638 года — даты издания книги Кальнофойского). Это просто нечто неопределенное, вроде «ста лет тому назад». Кальнофойский не мог сказать ни 500, ни более того — он бы тогда попал во временные рамки, в которых протекает повествование Патерика, а Илья в тексте не упоминается (потому-то, наверное, и его портрет не было смысла помещать в издание памятника 1661 года). Но Кальнофойский, занимаясь своими историческими изысканиями, мог, как и ранее Лассота, услышать предание о наличии когда-то в Киеве могилы Ильи. Так почему бы и это имя не поставить на службу обители, заменив им почитавшегося простым людом Чоботка (повторяю, ничего общего не имевшего с Елией Моровлином)?

Но кто такой этот Чоботок, чье место столь бесцеремонно занял Илья Муромец? Судя по прозвищу и подвигам, о которых рассказывает Лассота, это, вероятно, чеботарь, то есть сапожник, или усмошвец (старославянское «усма» — это выделанная кожа, отсюда «усмарь» — кожевник, скорняк).{307} В Никоновской летописи под 1001 и 1004 годами, после заголовка «Богатыри», среди прочих упоминается некий Ян Усмошвец, вместе с Александром Поповичем обороняющий Киев от печенегов. При этом сообщается, что он тот самый, что когда-то убил печенежского богатыря.{308} Об этом подвиге сообщает уже «Повесть временных лет» под 992 годом: князю Владимиру был нужен боец для поединка с печенежским богатырем, но таковой не находился. «И стал тужить Владимир, посылая по всему войску своему, и пришел к князю один старый муж, и сказал ему: „Князь! Есть у меня один сын меньшой дома; я вышел с четырьмя, а он дома остался. С самого детства никто его не бросил еще оземь. Однажды я бранил его, а он мял кожу, так он рассердился на меня и разодрал кожу руками“. Услышав об этом, князь обрадовался, и послали за ним, и привели его к князю, и поведал ему князь всё. Тот отвечал: „Князь! Не знаю, могу ли я с ними схватиться, но испытайте меня: нет ли большого и сильного быка?“ И нашли быка, большого и сильного, и приказал он разъярить быка; возложили на него раскаленное железо и пустили быка. И побежал бык мимо него, и схватил быка рукою за бок и вырвал кожу с мясом, сколько захватила его рука. И сказал ему Владимир: „Можешь с ним бороться“. На следующее утро пришли печенеги и стали вызывать: „Где же муж? Вот наш готов!“ Владимир повелел в ту же ночь облечься в доспехи, и сошлись обе стороны. Печенеги выпустили своего мужа: был же он очень велик и страшен. И выступил муж Владимира, и увидел его печенег и посмеялся, ибо был он среднего роста. И размерили место между обоими войсками, и пустили их друг против друга. И схватились, и начали крепко жать друг друга, и удавил муж печенежина руками до смерти. И бросил его оземь. И кликнули наши, и побежали печенеги, и гнались за ними русские, избивая их, и прогнали. Владимир же обрадовался и заложил город у брода того и назвал его Переяславлем, ибо перенял славу отрок тот. И сделал его Владимир великим мужем, и отца его тоже».{309}

Этот рассказ «Повести» часто приводится в качестве доказательства того, что «сложение эпического цикла вокруг Владимира I Святославича началось уже в XI веке».{310} И хотя высказываются сомнения в том, что в основание летописного сообщения легло именно поэтическое произведение, а не обычное прозаическое предание, сходство с былиной, несомненно, имеется. Например, «единоборство — условный поэтический прием, особенно характерный для былинного творчества. Прием контраста, примененный в сказании для портретной характеристики борцов (русский — обыкновенный человек, печенежин — богатырь-гигант), также характерен для былинного творчества».{311}

Любопытно, что Никоновская летопись, повторяя рассказ об этом подвиге, называет героя просто «некий усмошвец».{312} О богатырских сюжетах Никоновской летописи уже шла речь выше. Как и в случае с Александром Поповичем, история Яна Усмошвеца имеет фольклорное происхождение. Однако в то время, как Илья Муромец в раздел «Богатыри» не попал, Ян Усмошвец упомянут в нем даже дважды — явное свидетельство популярности образа. Конечно, ничего общего летописная история о подвиге юноши-кожемяки с тем, что поведали киевляне Лассоте, не имеет. Летописный кожемяка убил печенежского богатыря и дрался с прочими печенегами не сапогом. Хотя не исключено, что послу Рудольфа II рассказали лишь одну из «басен» о Чоботке, своеобразно объясняющую его прозвище. Таким образом, мы, возможно, имеем разные истории об одном и том же герое.

Вероятно, предания о Чоботке в Киеве были не менее популярны, чем о Яне Усмошвеце в Москве. И вплоть до выхода в свет в 1638 году сочинения Кальнофойского монаха Киево-Печерской лавры были твердо уверены, что в их пещерах покоится именно Чоботок. Недаром один русский паломник первой половины XVII века среди прочих лаврских достопамятностей указывал: «Да еще человек именем Чеботок в пещере вкопал себя по плечи и сказал перед Спасом: „До тех пор не изыду от сего святого места, дондеже земля обновится ко Страшному и Праведному дню Судному; якоже Бог благоволит, тако и будет“».{313}То, какую путаницу замена Чоботка Ильей Муромцем внесла в народные предания о герое-кожемяке, видно из малороссийской сказки о неком Илье-швеце: царь отдал дочь в жертву змею, но она ему понравилась, и чудище стало жить с ней. Как полагается, выведав от противоестественного любовника, кто его может убить, царевна с голубями отправляет письмо отцу с просьбой направить на ее спасение этого героя — Илью-швеца, который и убивает змея.{314} Как известно, в сказках противником змея выступает Никита Кожемяка (то есть Усмошвец). Илья-швец — это соединение Муромца и Кожемяки (Чоботка).{315}

Замена имен (Чоботка на Илью) могла быть результатом как сознательной фальсификации, так и простой путаницы. Монахи совершали с печерскими мощами разные манипуляции, самой невинной из которых было перемещение с места на место. Например, Лассота сообщает, что «против головы Чоботки лежат отец и сын; оба очень большого роста; волосы и борода у них еще видны». Во времена Кальнофойского (как видно из имеющегося в его книге плана Ближних пещер) соседями инока Ильи (то есть Чоботка) уже оказываются святые Алипий и Ефрем пресвитер. В наши дни как Алипий, так и Ефрем покоятся довольно далеко от «Илии из града Мурома», а одну пещеру с ним делят преподобный Лука, «иконом Печерский», святой мученик Иоанн младенец и преподобный Никон Сухой. Конечно, в последнем случае можно сослаться на всякие «кощунственные эксперименты», которые проводились в музее советскими учеными-атеистами. Однако как раз результаты исследования мощей в советское время дают новый повод для грустных размышлений. Зачастую исследуемые останки были «смешанными» — в одной гробнице попадались кости людей разного возраста и даже пола, а недостающие части (как правило, небольшие) монахи заменяли костями животных и даже кусочками дерева. Так, например, в гробнице преподобного Никона Сухого было обнаружено несколько костей от чужого запястья, в гробнице преподобного Анатолия одна фаланга большого пальца ноги принадлежала человеку более пожилого возраста. А в гробнице преподобного Евфимия Схимника вообще нашлись несколько позвонков, крестовая и две бедренные кости от разных людей — по меньшей мере от троих. Кости от трех человек были использованы и при «собирании» останков преподобного Сильвестра (при этом обнаружились лишние малая берцовая кость и ключица). В гробнице преподобного Нестора Летописца вместо предплечья лежали связанные вместе правая и левая лучевые кости, нижняя челюсть была перевернута, а рука также «собрана» из совсем других костей. Преподобный Исаакий, согласно Киево-Печерскому патерику, был человеком преклонного возраста, однако мощи, обозначенные его именем, принадлежат человеку не старше шестнадцати — восемнадцати (максимум двадцати) лет. Другой персонаж Патерика, Пимен, всю жизнь страдал от тяжких болезней, но в его гробнице — останки человека, отличавшегося отменным здоровьем, рослого (рост 174 сантиметра) и имевшего крепкое телосложение. У советских исследователей даже сложилось устойчивое ощущение, что при монастыре имелись специальные мастерские, в которых происходила «фабрикация» мощей и прочих святынь. Известно, что в дореволюционные времена Лавра получала от богомольцев, посещавших пещеры с целью поклонения святым, более ста тысяч рублей дохода ежегодно.{316}

С мощами Ильи Муромского (а вернее, Чоботка) никаких манипуляций подобного рода вроде бы не производилось, и уверенно обвинять Афанасия Кальнофойского или монахов Лавры, выпустивших его книгу, в подлоге мы не можем (хотя не исключено, что проникающий удар в грудь, от которого вполне могла наступить смерть, равно как и прочие увечья могли быть нанесены уже по мертвому телу). Повторяю, могла произойти и простая путаница.{317} История святых мощей знает не менее курьезные случаи. Приведу один — из этого же примерно времени. В 1616 году, уже на излете Смуты, шведские солдаты, занимавшие на тот момент Новгород, забрались в Георгиевский собор Юрьева монастыря и принялись вскрывать гробницы в поисках сокровищ. В одном из захоронений они наткнулись на хорошо сохранившийся мужской труп в древнекняжеском одеянии — практически тоже мумию, вынули его из могилы и оставили стоять, прислонив к церковной стене. Узнав о случившемся, новгородский митрополит Исидор приказан выяснить, над чьими останками надругались «немецкие люди». Изучение расположения могил и сверка с источниками привели духовенство к неожиданному выводу: судя по всему, нетленные мощи принадлежали родному брату князя Александра Невского — Федору Ярославичу. О нем было известно, что князь скоропостижно скончался в 1233 году в разгар приготовлений к собственной свадьбе, и было ему тогда всего лет четырнадцать. Свадебный пир превратился, таким образом, в похоронный. Получалось замечательное совпадение «деталей биографии»: трагически умерший юный князь-девственник, к тому же брат знаменитого Александра Невского, нетленные мощи… Митрополит Исидор обратился к оккупационным властям с просьбой позволить со всеми возможными на тот момент почестями перенести тело в Софийский собор в Новгороде. Разрешение было дано, и новая могила Федора Ярославича — сначала местночтимого, а позднее всероссийского святого — стала объектом поклонения. Безбожное советское время и здесь внесло в устоявшуюся церковную традицию свои коррективы, поскольку вскрытие захоронения святого привело к неожиданным результатам. Обследование костяка, покоившегося в Софии, показало, что принадлежит он вовсе не юноше, а мужчине лет сорока. Еще более поразило исследователей то, что в ходе раскопок в Георгиевском соборе Юрьева монастыря кости Федора Ярославича, то есть подростка четырнадцати-пятнадцати лет, были обнаружены по-прежнему покоящимися на своем старом месте. Стало ясно — в одной могиле в разное время были захоронены два князя, и лежавшего «сверху» покойника, хорошо сохранившегося сравнительно с Федором Ярославичем, и вытащили шведские расхитители гробниц. Но кто же был этот «верхний», сорокалетний? Результаты дальнейших изысканий привели к еще более шокирующим выводам. Торжественно перезахороненный по ошибке князь оказался Дмитрием Шемякой — двоюродным братом великого князя Московского Василия Васильевича Темного, проигравшим борьбу за власть своему родственнику и отравленным агентами московского князя в 1453 году в Новгороде. Кстати, именно действием яда и можно объяснить мумификацию останков. Курьезность ситуации заключается в том, что Шемяка, захоронение которого на протяжении веков являлось объектом паломничества верующих, еще при жизни, в 1448 году, был предан церковным судом анафеме. Князя, приказавшего ослепить Василия Темного и ненадолго захватившего великокняжеский стол, официальная идеология постаралась уравнять со знаменитым князем-братоубийцей Святополком Окаянным. Потому-то данные о первоначальном месте и обстоятельствах погребения Дмитрия Шемяки были довольно быстро забыты…{318}

Факт захоронения Ильи Муромца в Киево-Печерской лавре сильно повлиял на русский былинный эпос. Разумеется, мало кто из олонецких или архангелогородских крестьян бывал в Киеве и видел мощи святого. Но на Русском Севере знали о существовании этой святыни по «Поморским ответам» — написанному в начале XVIII века трактату Андрея Денисова, лидера старообрядцев-беспоповцев, осевших на территории между Онежским озером и Онежской губой Белого моря. В этом раскольничьем катехизисе, между прочим, в качестве доказательства древности двуперстия сообщается, что в Киево-Печерской лавре, «в пещере преп. Феодосия, почивает нетленен Илья Муромец, на персех согбен руце, в десне руце сложении имея персты, яко же знаменуются двема перстома».{319} Учитывая, сколько старообрядцев было среди сказителей и вообще каково было влияние раскола на Севере, можно сделать вывод, что информация о мощах Ильи получила здесь широкое распространение. Другое дело, как это надо было понимать: «нетленен»? И как в лаврских пещерах мог упокоиться Илья Муромец, если ему, как всем известно, в бою смерть «не писана»? Эти размышления привели к двум важным результатам.

Во-первых, в былинах появился мотив о смерти Ильи, причем о смерти довольно специфической — «окаменении» богатыря. Мотив этот логично присоединялся к двум сюжетам — «Трем поездкам» и былинам об отражении татарского нашествия в варианте, когда из-за похвальбы богатырей происходит оживание вражеской силы (эти варианты часто выделяют в отдельный сюжет «Камское побоище»).

Итак, Илья едет в третью, последнюю, поездку — туда, где богатым быть. По пути он находит очередной камень с надписью-указателем, отворачивает его, а там — «велик матер кованой сондук».

Вызнимал тут старой велик сондук,
А в сондуки-то подпись, вишь, новая:
— Кому эвтот живот да достанитсе,
Тому состроить церква Индейская,
Да состроить тому церква Пешшерсккая. —
Тут состроил стар церкву Индейскую;
Да как нацял строить церкву Пешшерскую,
Тутова стар и скаменел.{320}
Так в онежском варианте, вошедшем в собрание П. В. Киреевского. А. Ф. Гильфердинг записал в августе 1871 года на Кенозере от Ивана Сивцева, по прозвищу «Поромский» (65 лет), былину, в которой Илья во время третьей поездки наезжает на «пречудный крест» и понимает, что крест «есть не прост стоит»:

Да стоит он на глубоком на погребе.
Да есть несметное злато серебро.
Да соходил-де Илья со добра коня,
Да и брал крест ён на руки на белые.
Да снимал со глубокого со погреба,
Да воздвигнул живот в славный Киев град.
Да построил он церковь соборную,
Соборную да богомольнюю.
Да и тут ведь Илья-то окаменел.
Да поныне ево мощи нетленные.{321}
Другой кенозерский сказитель Игнатий Третьяков (58 лет) описал Гильфердингу то, как Илья, найдя в темном лесу, в «погребе», золотую казну, организовал строительство храма:

Как выкатил казну да Илья Муромец,
Нанял хитромудрыих плотников,
Построил он церкву собрую
Святителю Николы Можайскому,
Во славном во городи во Киеви,
Сам заехал во пещеры во глубокие,
Тут-то Илья уже преставился.
Поныне теперь мощи нетленные.{322}
Как видим, мотив окаменения тесно связан с церковью и нетленными мощами. «Нетленен» — потому, что окаменел!

В общем-то приурочить кончину Ильи к трем поездкам было логично. Больно он здесь старый и уставший — почему бы и не умереть «чудесным» образом? С другой стороны, могла повлиять привязка к камню. В народных поверьях камень (ассоциация с могильным камнем) часто понимался как вход в загробный мир, граница между двумя мирами. Е. Л. Демиденко, специально занимавшаяся этой проблемой, писала: «Когда жизненный путь Ильи Муромца близится к завершению, перед ним вплотную встает вопрос об испытании судьбы. Знаменательно, что именно в это время он наезжает на придорожный камень. Богатырь испытывает все три дороги. В первый и во второй раз он вынужден возвращаться и исправлять надпись на камне, поскольку предписанное не исполняется (быть убиту, быть женату). Это происходит, видимо, потому, что Илья Муромец оба раза выбирает не свою судьбу. Сбывается лишь третье предсказание (быть богату). Отправляясь по третьей дороге, богатырь находит золото и драгоценные камни. Важно отметить, что все три дороги, отходящие от камня, независимо от того, что на нем предначертано, ведут к смерти: путников, выбравших дорогу, „убиту быть“, убивают разбойники, другие попадают в терем к королеве, в результате коварства которой проваливаются „в погреба… сорок сажон“, т. е. оказываются пропавшими для живых, что равнозначно смерти… и третья дорога („богату быть“) всегда приводит к смерти: Илья Муромец находит клад, строит церкви (или одну церковь), после чего и умирает. Смерть здесь, вероятно, связана с полной реализацией жизненного пути Ильи Муромца».{323}

Впрочем, многое зависело от мировосприятия сказителей — далеко не на каждого мог повлиять образ камня, да и «окаменевшие» в Киеве мощи Ильи не всех волновали до такой степени. Как известно, в значительном количестве вариантов Илья благополучно раздает найденный клад сирым и убогим. Точно так же в большинстве вариантов Илья Муромец (один или с товарищами) благополучно справляется с вражеской силой, воскресшей и окрепшей в наказание за похвальбу или кощунство, которые позволили некоторые богатыри. Но вот в варианте, записанном А. Ф. Гильфердингом от знаменитого кижанина Василия Щеголенка (человека весьма и весьма религиозного), финал вышел другой. Поначалу Илья вместе со своим молодым и горячим товарищем Ермаком Тимофеевичем успешно побивает силу Калина-царя (соединение Ильи и Ермака в былинах об отражении татарского нашествия — распространенный мотив, что даже позволяет исследователям объединять эти былины в особый сюжет). И тут вдруг сам Илья Иванович «подумал»:

Как была бы сила небесная,
Прирубили бы мы силу всю небесную;
И проговорил да старой казак Илья Муромец,
Илья Муромец да сын Иванович,
Он проговорил себи да таково слово:
— Как явилась бы тут сила небесная,
Прирубили бы мы силу всю небесную!
Естественно, сразу происходит оживление вражеской силы, которая оказывается неодолимой:

Розрубят татарина единаго,
А сделается с едина два;
А розрубят и по двух татар да поганыих,
А сделается с двух да четыре.
Рубили тут всё татар да поганыих,
Да переселся-то старой казак Илья Муромец,
Илья Муромец сын Иванович,
От этыих татар да от поганыих,
Окаменел его конь да богатырской,
С сделалися мощи да святыи
Да со стара казака Ильи Муромца,
Ильи Муромца сына Ивановича.{324}
Надо отметить, что мотив гибели Ильи (или даже всех богатырей) целиком входит в «круг религиозных сказаний об участии небесного воинства в битвах людей». Да и окаменение «находит себе религиозно-легендарные аналогии».{325} Однако во всех вариантах истории «окаменения» Ильи ощущается влияние сказки, поскольку именно «завершенность сказок» — «одно из характерных проявлений переключения былинных сюжетов в жанровую систему сказки, так как героические былины даже в контаминированном, сводном виде не дают такого завершенного повествования, сказка же всегда стремится досказать историю героя до конца».{326} Все это, в свою очередь, выдает в мотиве кончины Ильи позднее происхождение.{327}

Вторым результатом распространения информации о нетленных мощах Ильи и его святости стало частое отождествление нашего богатыря, которому обыкновенная смерть на роду не писана, с Ильей-пророком — он, как знали в народе, не умер обычной смертью, а был взят на небо живым. Факт канонизации Ильи приводил к смешению двух святых — церкви, возводимые в честь Ильи-пророка, в народном сознании часто связывались с Ильей Муромцем. Так, например, произошло на «родине» богатыря, в Карачарове, где часовня Ильи-пророка служит обозначением места богатырского скока коня Ильи Муромца. Смешение двух персонажей особенно заметно в прозаическом фольклоре. Например, П. Астров в XIX веке обнаружил в Малороссии сказание, в котором Илья богатырь и пророк объединены под именем Илья Великий. По повелению Бога Михаил Архангел и Илья Великий ведут борьбу с чертями. Илья Великий был прежде человеком. В детстве у него отсохли руки и ноги, в отсутствие родителей он почувствовал в себе силу — благодаря выпитой по приказанию явившихся ангелов чашки вина — и встал на ноги. Затем он отправился искать поединщиков, встретил Соловья-разбойника и убил его. Дети Соловья хотели убить Илью, но Бог его спас и взял на небо.{328}

Известно, что сказки об Илье Муромце существовали у финнов, латышей, чувашей, якутов, к которым они перешли от русских. А. Н. Веселовский привел ряд сказаний об Илье Муромце, распространенных среди финнов. В одном из них говорится, что пророк Илья (Elyas) девять лет был сиднем и «молитвы о нем благочестивых родителей были напрасны». Илья был исцелен голосом, прозвучавшим из-за двери их дома. За дверью никого не оказалось (в другом варианте за ней стоял Христос), и потрясенный отец Ильи объявил сыну, что тот «божеского рода». В чувашской сказке об Илье-сидне он назван «богом». Он уехал на небо и теперь гоняет и бьет «шайтана».{329} В московской губернии в середине XIX века крестьяне объясняли громовые раскаты поездкою Ильи Муромца на шести жеребцах по небу.{330} В. Ф. Миллер собрал более двадцати сказок (русских и инородческих), в которых наблюдается смешение двух героев.{331} Но и в былинах ощущается влияние народных легенд об Илье-пророке — чего только стоит присутствующий в сюжете о столкновении Ильи со станичниками-разбойниками мотив о дубе, который Илья разбивает на мелкие куски своей стрелой!

Считается, что после Крещения Руси в народных поверьях на Илью-пророка перешли черты бога-громовника Перуна. Произошедшее в свою очередь смешение Ильи Муромца с Ильей-пророком привело к тому, что в XIX веке среди исследователей, принадлежавших к так называемой «мифологической школе», возникла уверенность, что Илья Муромец — это и есть Перун! Мир былин сразу окрасился новыми, мифологическими красками. Пиво, которое по совету калик пьет Илья-Перун, — и не пиво вовсе, а «старинная метафора дождя». И вовсе не сиднем он сидит, а скован зимней стужей, «пока не напьется живой воды, т. е. пока весенняя теплота не разобьет ледяных оков и не претворит снежные тучи в дождевые». И Соловей — вовсе не разбойник, а олицетворение «демона бурной, грозовой тучи», который шумит, как буря.{332} И не просто шумит, а «застилает дорогу» к Красному Солнышку — князю Владимиру, к которому стремится Илья-Перун.{333} А Соловей-разбойник, сидящий на деревьях, — это вообще, может быть, «какой-нибудь Дидилад, божество бортников-древолазов».{334} Или вот другой образ. Калики — это, конечно, «дожденосные ветры, отпаивающие громоносца и молниеносца» Илью-Перуна (а заодно и скандинавского Тора). А борется громоносец-молниеносец с великанами-тучами; отсюда понятно, что Горынинка (мать Сокольника) — это туча, а Сокольник — тоже молниеносец, но младший, или просто молния. Поэтому-то богатыри и съехались, «как гора с горой и туча с тучей». А Святогор — это исполинская туча-гора.{335} В общем, все былинные персонажи — это какие-нибудь «остатки мифических выражений» (определение «мифолога» О. Ф. Миллера).

Я вовсе не считаю, что в трудах представителей «мифологической школы», столь когда-то популярной и имеющей сторонников по сей день, не было никаких удачных находок. Вовсе нет! В известной степени приведенное выше интересное заключение В. Я. Проппа о Соловье как о страже у входа в «иной» мир — тоже дань «мифологической школе». Но вот то, что касается образа Ильи Муромца, представляется поставленным с ног на голову. «Мифологи» считают, что Перун перешел в Илью-пророка, а тот уже воплотился в Илье Муромце, чей образ снизился до уровня обычного человека, пусть и богатыря. Как видим, все было не так. На существующий уже образ Ильи Муромца наложились черты Ильи-пророка, который действительно многое почерпнул у Перуна.

Но вернемся к мемуарам Лассоты. Итак, нам остается зафиксировать только, что в конце XVI века в Киеве были популярны истории о богатырях князя Владимира, а самый знаменитый из них, известный в России как Илья Муромец, здесь прозывался Ильей Моровлином. Необходимо заметить, что подобное именование не было случайностью или ошибкой Лассоты. До нас пошла вестовая отписка оршанского старосты Филона Кмиты Чернобыльского, направленная Остафию Воловичу, кастеляну Троцкому «из Орши, 1574 года, августа 5 дня». Это время для Польши и Литвы, только-только окончательно объединившихся в одно государство, было неспокойным. Россия явно побеждала в бесконечной Ливонской войне. Уже в 1563 году войска Ивана Грозного заняли Полоцк, и положение приграничной Орши стало более чем уязвимым. Боевые действия, к счастью для оршанского старосты, активно в них участвовавшего, часто прерывались переговорами и перемириями. В 1572 году умер король Сигизмунд-Август, со смертью которого пресеклась польская династия Ягеллонов. Выходом из втянувшегося кризиса могло стать избрание на престол Речи Посполитой Ивана Грозного или его младшего сына Федора. По крайней мере, об этом начались межгосударственные консультации, и в войне вновь наступило затишье. В конце концов «русский проект» не прошел — властный православный царь не устроил поляков. В 1573 году большинство на сейме высказалось в пользу Генриха Анжуйского, брата французского короля. Прибывший в начале 1574 года в Польшу Генрих недолго здесь выдержал. Привыкшему жить широко французу категорически не нравилось свалившееся на него разоренное государство — во дворце царила такая бедность, что иногда нечего было приготовить к обеду. Вскоре, узнав о скоропостижной смерти брата, Генрих тайно покинул опостылевшую Речь Посполитую и примчался в Париж, намереваясь стать королем Франции. Растерявшийся польско-литовский сейм вновь начал дипломатическую игру с Москвой, в общем бесперспективную. Над вконец обанкротившимся государством, как принято в таких случаях говорить, сгущались мрачные тучи.

Вот в этих-то условиях Филон Кмита Чернобыльский и написал письмо своему «государю», «панской милости» Остафию Воловичу. Пересыпая речь поговорками, он жалуется в нем на тяготы, на усталость от войны, запустение и бегство людей; его волнуют неясные будущие перспективы. Чего после исчезновения француза ждать? «Мы от ворот, а он дирою вон». Старосту возмущает дело «неслыханное от веку» — «помазанцу божему тым способом од подданых воих уехати!». В общем, «див божий и страх божий», и «не вымовить, не выписать того человек не може». Язык старосты сочный: «И кашы не хочу, и по воду не иду!», «ожогшыся на молоце, велено на воду дуть», «бог и слепому очы отворит». И что теперь с Москвой? Ждать оттуда посланцев или ехать к «вашей панской милости» в Вильну? Последний вариант Кмите явно нравится больше. О себе он пишет: «Нещасный есьми дворанин, згиб есьми в нендзы, а больш з жалю: люди на кашы переели кашу, а я з голаду здох на сторожы! Помети, боже, государю, грехопаденье, хто розумеет!» И наконец, новое сравнение, для нас самое любопытное: «Во прийдет час, коли будет надобе Илии Муравленина и Соловья Будимировича, прийдет час, коли будет служб нашых потреба!» Ну а далее — опять жалобы и просьбы о помощи.{336}

Итак, два независимых свидетельства, отстоящие друг от друга на два десятилетия, происходящие с территории одного государства, но разделенные огромным расстоянием, дают довольно схожую форму имени Ильи — «Муравленин» (Филон Кмита Чернобыльский) и «Моровлин» (Эрих Лассота). Это показывает, что былины о русских богатырях еще во второй половине XVI века были популярны на западнорусских землях — иначе как бы кастелян Троцкий понял, что подразумевает оршанский староста. Это самые ранние упоминания об Илье, имеющиеся в распоряжении ученых. Остается признать, что, по крайней мере в XVI веке, на территории нынешних Украины и Белоруссии нашего богатыря прозывали Муравленином, Моровлином, но не Муромцем.{337}

Исследователей несколько смущало соединение в сообщении Кмиты двух несоединимых былинных персонажей — Соловья Будимировича (о котором известно только как о роскошном женихе, явившемся откуда-то в Киев на Соколе-корабле и добившемся благосклонности племянницы Владимира-князя) и защитника земли Русской Ильи Муромца. Былины о них относятся исследователями к разным типам — новеллистическим и героическим. Было даже высказано предположение, будто Кмита что-то перепутал и вместо Соловья Будимировича в его письме должен был стоять другой Соловей — Соловей-разбойник. Есть-де в некоторых вариантах былины о их столкновении с Ильей необычный финал: Илья не крошит Соловья на мелкие кусочки, а по совету Владимира отпускает в монастырь, после чего разбойник, конечно, должен начать приносить пользу. Есть и варианты, в которых, спасая по дороге в Киев Чернигов от осадившей его силы, Илья использует в качестве помощника плененного им Соловья, которого на время освобождает.{338} Но все эти былины относятся к числу поздних переделок — судя по накалу страстей в противостоянии Ильи и Соловья, никакой помощи от него богатырь принять не мог, ни на какие компромиссы с ним идти не собирался. И вообще былинный принцип известен: враг должен быть изничтожен окончательно. Так что Соловей Будимирович в письме оршанского старосты стоит на том месте, на котором и должен стоять. Следует согласиться с догадкой А. Н. Веселовского (который и ввел послание Кмиты в научный оборот), что в письме имя Соловья Будимировича «явилось случайно, на место любого другого богатыря, и вне внутренней связи со значением Ильи». Впрочем, в сознании Кмиты могло произойти и сопоставление двух никак не связанных былин, в которых фигурирует великолепно украшенный Сокол-корабль. На нем прибыл в Киев Соловей Будимирович, но на Соколе-корабле, как известно из казачьих былинных песен, плавает по Хвалынскому морю атаман Илья Муромец.{339}

Гораздо больше нас интересует, что означают эти прозвища — «Илия Муравленин» и «Елия Моровлин»? Проще всего, кажется, разобраться, почему Лассота называет Илью Елией. Дело, наверное, в выговоре киевлян. Иностранец уловил в начале имени йотированный звук «и» («ï» — буква в современном украинском алфавите), то есть — «йи». Лассоте послышалось не Илья, а Йилья, и он, как мог, передал это при написании. Но как быть с «Муравлениным» и «Моровлином»? Ни в украинском, ни в белорусском, ни в польском словарях, насколько мне удалось выяснить, таких слов нет.

В разное время учеными предлагались довольно оригинальные объяснения. Например, вышеупомянутый А. Н. Веселовский выдвинул гипотезу о том, что слова эти происходят от слова «мирмидон» — так византийцы называли представителей племен, «поочередно появлявшихся на юге России».{340}

В. Ф. Миллер попытался вывести прозвище Ильи из названия черниговского города Моровска (Моровийска), недалеко от которого находился и древний город Карачев (= Карачарово?). Из Моровска, казалось, Илье было проще, чем из Мурома, добраться до Чернигова и далее до Киева.{341} Это мнение обрело некоторую популярность, хотя было явной натяжкой — использовалась былина, говорившая о Муроме, но ее действие переносилось на другую, обнаруженную на карте созвучную местность, которая могла похвастать лишь тем, что ее название было чуть ближе по написанию с именем «Моровлин». Историк Д. И. Иловайский писал в связи с этим, что «Муром и в Суздальскую, и в Московскую эпоху даже особенно выдвинулся своими легендами и книжными сказаниями (о Петре и Февронии, Юлиании Лазаревской и др.); во всяком случае, он не чета какому-нибудь Моровийску. Наконец, позднейшее и более точное приурочение Ильи к селу Карачарову еще более подтверждает, что прозвание его не произошло вследствие смешения Мурома с Моровийском, так как Карачарово или Карачаево лежит под самым Муромом, есть его подгородное селение. И тут сложились разные местные предания, связанные с именем Ильи».{342} Что же касается пути Ильи из родительского дома в Киев, то не следует забывать, что былина — не путеводитель, а литературное произведение. Д. С. Лихачев (другой авторитетный сторонник «исторической школы», но уже советского времени) пришел к выводу, что и в основе географических расчетов В. Ф. Миллера лежит недоразумение: «Чернигов находился как раз на обычном пути из Мурома в Киев: так обычно ездили в XI и XII веках. К тому же Муромо-Рязанская земля в древнейшую пору входила в состав Черниговского княжества, поэтому путь Ильи из Мурома в Киев через стольный город Черниговского княжества был вполне естественен. Моравийск же, или Моравск, находился на половине пути между Черниговом и Киевом, и ехать из него в Киев через Чернигов было невозможно».{343} М. Г. Халанский предлагал объяснять «Моровлин» из «мурманский, урманский или норманский».{344} Наконец, обращалось внимание на то, что прозвище «Муравленин»-«Моровлин» можно объяснить через «Муравский шлях» (путь), который шел когда-то «до самого Крыма через „чистое поле“, мимо Змиевых курганов, Каганского перевоза, Святых Гор, мимо города Карачева и речки Соловой» — это всё названия, не лишенные значения «для объяснения исторических и местных основ былинных песен об Илье Муромце и о других богатырях».{345}

В советское время к имеющимся версиям прибавилось любопытное предположение В. П. Аникина о происхождении западнорусского прозвища Ильи из «муравы». Как известно, «мурава» — это зелень, трава на корню, а от нее происходит «муравленый» (постоянный эпитет печи, покрытой обливными, темно-зеленого цвета изразцами с «травяным» орнаментом). А раз так, то просидевший три десятилетия на печи Илья «Муравленин»-«Моровлин» логично превращается в Илью «Запечного», или «Печного», «подобно герою русских сказок Ивану-запечнику». Получалось, что в неких поздних «каличьих обработках былин», под воздействием сказок, произошло переименование Ильи, занесенное затем каликами в Киев и Оршу. В великорусских же былинах «возобладало исторически ясное и определенное прозвище Ильи как „Муромца“ — богатыря родом из муромской земли».{346}

Предпринимались и попытки вывести «Муромец» из «Муравленин» (или «Моровлин»), Для этого отыскивались некие «промежуточные» формы. Вот, например, в 1792 году испанец Луис де-Кастильо, посетивший Россию с целью изучения русского языка и проживший в нашей стране четыре года, отметил, что «в народе еще сохраняется несколько древних романсов… например, об исполине Ilia Muravitz и о других».{347} А в финских сказках об Илье, опубликованных А. Н. Веселовским в 1890 году, то есть почти через сто лет после книги Луиса де-Кастильо, богатырь назван «Muurovitsa».{348} Наконец, знаменитая пинежская сказительница М. Д. Кривополенова исполняла былины об «Илье Муровиче и Калине-царе», «Илье Муровиче и чудище», о «Молодости Добрыни и бое его с Ильей Муровичем».{349} «Мурович» — чем не переходная форма? Так называли Илью и в казачьих районах. Правда, О. Э. Озаровская писала, что «звук ч» у Кривополеновой «звучит очень мягко, похоже на ц, большей частью ближе к ч, а иногда ближе к д. В духовных стихах, которые она выучила от матери, чаще звучит явное ц, вместо ч, в старинах — реже».{350} Так, может быть, «Мурович» — это тоже «Муровиц»? В былинных вариантах, записанных на Пинеге, откуда была родом Кривополенова, довольно распространено прозвище Ильи в форме «Муровиц». Собирателям, кстати, попадались и варианты, в которых произносится «Муровец».{351} О. Ф. Миллер даже связал эту форму с «островом Муровцем, упоминаемым в протоколе межевой комиссии для решения спора о границах между Межигорским монастырем и киевскими мещанами 1713 г.», и предположил: «не выводился ли первоначальный Илья-богатырь из местности южнорусской и не был ли Муровец принят за Муромца только позже, по перенесении былин на северо-восток (так что в таком случае местные муромские предания об Илье были бы только следствием позднейшего приурочения этой эпической личности к местности Суздальской)».{352} Между тем появление слова «Муровец» является, скорее всего, результатом невнятного произношения «Муромец», услышанного в том числе испанцем и финнами. Все эти формы отражают время, когда «Муравленин»-«Моровлин» уже точно стал «Муромцем». Кстати, старое название киевского острова «Муровец» в наши дни благополучно превратилось в «Муромец».

В связи с этим необходимо коснуться одной новомодной тенденции, наметившейся в периодической печати Мурома. С какого-то момента на страницах местных журналов и газет стало появляться новообразование «муромляне», начавшее теснить традиционное «муромцы». Судя по обсуждениям на интернет-форумах, многих в Муроме (и не только) проблема задела за живое. Но исконное название жителей — все-таки «муромцы». Так они названы в первом упоминании города под 1096 (6604) годом в тексте «Повести временных лет» (рядом с «рязанцами», «ростовцами», «белозерцами», «суздальцами» и «новгородцами»); так они неизменно называются до наших дней. В XVI–XVII веках упоминаются еще и «муроли» — знаменитые мастера-каменщики из Мурома. А с середины XVI века начинают мелькать в источниках люди с фамилией Муромцевы. Никаких Муромляниновых в России как не было, так и нет! Что же касается новодела «муромляне», то в его появлении можно видеть «происки» краеведов, пытающихся таким образом снять разницу между Муромцем великорусских былин и «Муравлениным» Филона Кмиты Чернобыльского.

Рассуждая о том, какое из прозвищ Ильи появилось раньше, нельзя не отметить мнение А. И. Соболевского, считавшего, что решение этого вопроса «в значительной степени зависит от решения другого вопроса: под каким названием был известен в Киеве старого времени великорусский город Муром?».{353} Вопрос можно поставить и по-другому: не было ли «Муравленин»-«Моровлин» производным от неправильно понятого названия родного города Ильи? В пяти былинах, записанных А. Ф. Гильфердингом от четырех сказителей летом 1871 года, сообщается, что Илья выехал «из города из Муромля» (причем в двух случаях добавляется: перед выездом богатырь еще и отстоял «заутрену во Муромле»). А далее по тексту эти сказители вполне традиционно называют богатыря «старым казаком Ильей Муромцем».{354} Если посмотреть на «разброс» записей, то получается, что именование Мурома «Муромлем» встречалось на Повенецком побережье, Пудоге и в Кижах (двое кижан как раз и пели про «заутрену в Муромле»), На Выгозере, Водлозере и Кенозере ничего подобного Гильфердинг не услышал.

Правда, на Выгозере им была записана единственная в своем роде былина «Колыван-богатырь», в которой повествуется о встрече в чистом поле трех сильных могучих богатырей: Колывана богатыря, Муромляна богатыря и Самсона богатыря. Богатыри заспорили, кто из них «больший брат». Колыван заявил, что если бы ему попался столб в земле, а на нем кольцо, он бы землю «вокруг повернул». Остальные сказали, что и они так могут. За их похвальбу Господь «дал им привидениё» — лежащую на дороге сумку с земным грузом. Самсон не смог ее сдвинуть с места, Муромлян попытался приподнять — и ушел по колено в землю, Колыван — ушел по грудь вместе с конем. После этого с небес раздался голос:

Сильнии могучи богатыри,
Отстаньте прочь от таковыя сумки,
Весь земныя груз в сумку сложен.
Впредки не похваляйтесь
Всёю землёю владети,
Наблюдайте своё доброё,
Ездите по Русеи,
Делайте защиту,
Сохраняйте Русею от неприятеля
А хвастать попустому много не знайте.{355}
Былину эту Гильфердинг записал от дюжего и крайне необщительного 26-летнего крестьянина Алексея Батова. Прозвище одного из богатырей («Муромлян») напоминает «Муравленина» из письма оршанского старосты 1574 года. Однако из текста былины ясно следует, что этого «Муромляна» сказитель не смешивал с Ильей Муромцем, известным ему по другим былинам.{356}

Конечно, можно предположить, что былина с вариантом выезда «из Муромля» была когда-то занесена в западнорусские области, и уже там Илье придумали прозвище «Муравленин» («Моровлин»), производное от этого неведомого «Муромля» (примерно также, как в версии В. П. Аникина киевское и оршанское прозвища Ильи произошли от названия печки-муравленки). Однако с таким же успехом можно предположить обратное и вывести из «Муравленина» несуществующий «Муромль», а затем уже «доработать» его до Мурома. И то и другое будет натяжкой. Замечу, что экспедиция братьев Соколовых 1926–1928 годов, как известно, отправившаяся «по следам Рыбникова и Гильфердинга», подобных особенностей в именовании Мурома уже не выявила. Не прослеживаются они и по записям, произведенным в тех же местах в 1930-х годах.{357} В общем, оснований для того, чтобы производить «Муравленин»-«Моровлин» из «Мурома», недостаточно.

Подведем некоторые промежуточные итоги. Вероятно, Илья Муромец в качестве персонажа русских былин возник позднее своих «младших» приятелей Добрыни и Александра-Алеши. По крайней мере, судя по материалам Никоновской летописи, в первой половине XVI века он не был популярен в Московском государстве настолько, чтобы на него обратили внимание составители этого «пропитанного» былинным духом летописного свода. Впрочем, можно предположить и обратное — причиной такого невнимания стала его излишняя популярность особого рода. В. Ф. Миллер, сопоставив намеки, который в своем письме делает оршанский староста Филон Кмита Чернобыльский, с материалом былин о ссоре Ильи Муромца с князем Владимиром, пришел к выводу о «неслучайности» умолчания летописей об Илье: «Быть может, Илья Муравлин не удостоился попасть в число богатырей Владимира именно потому, что не умел себя держать за княжеским столом, говорил князю в лицо неприятные вещи, относился к нему не всегда почтительно, иногда даже пренебрежительно. Ведь наши поздние летописные своды, напр. Никоновский, носят в значительной степени официальный характер, проникнуты московскими государственными тенденциями и в силу такого направления и настроения едва ли могли допустить в сонм богатырей св. Владимира лицо, по своему происхождению и замашкам, слишком неудобное для княжеских палат».{358} Выдвигалось предположение и о том, что летописи, в которых Илья мог упоминаться, просто до нас не дошли.{359} Гадать можно долго.

Зато из источников ясно следует, что в том же XVI веке Илья был весьма популярен в западнорусских землях Речи Посполитой (бывшего Великого княжества Литовского), популярен настолько, что и в Киеве, и в Вильно, и в Орше о нем рассказывали всякие «басни» (пользуясь определением Лассоты), а его образ, даже при упоминании вскользь, вызывал вполне определенные ассоциации у людей, принадлежавших к разным общественным слоям. При этом звали нашего героя здесь не Ильей Муромцем, а каким-то Муравленином-Моровлином.

В любом случае выходит, что первое упоминание Ильи в источниках, происходящих с территории Восточной Европы, относится лишь к последней четверти XVI века. К счастью, эта информация может быть дополнена сообщениями, сохранившимися в западноевропейских памятниках и несколько меняющими сложившуюся картину. К ним мы сейчас и обратимся.

Глава пятая КОРОЛЬ РУСИ И ЯРЛ ГРЕЦИИ

— Напротив того, — отдолбил он совершенно ясно, — я положительно утверждаю, что и Добрыня, и Илья Муромец — всё это были не более как сподвижники датчанина Канута!

— Но Владимир Красное Солнышко?

— Он-то самый Канут и есть!

В группе раздался общий вздох.

М. Е. Салтыков-Щедрин. Дневник провинциала в Петербурге
Западноевропейский литературный материал убедительно свидетельствует, что уже в XII веке — и это самое позднее! — сказания о нашем Илье были широко распространены и довольно популярны.

Так, в произведениях немецкого героического эпоса неоднократно встречается имя могучего Илиаса Русского. Древнейшее упоминание о нем содержится в верхненемецкой поэме «Ортнит», записанной в 1220–1230-х годах на основе устных сказаний, бытовавших в Германии в течение нескольких веков. Главный герой поэмы — молодой король Ортнит — в некие стародавние времена правил в христианском королевстве Ломбардском. А «король» Илиас Русский (поэма называет его: «король Илиас», «король из Руси», «король из дикой Руси») — это дядя Ортнита по материнской линии. Еще раз оговорим, что «Ортнит» — не хроника, а поэма, литературное произведение. Содержание его вкратце таково.

У Ортнита — могущественного короля и человека богатырского сложения, обладающего силой двенадцати человек, как водится, не устроена личная жизнь. Приближенные советуют королю жениться, чтобы его подданные, наконец, обрели королеву. И вот Ортнит решается и просит назойливых советчиков подобрать ему подходящую партию. Как и в русских былинах, найти пару королю оказывается непросто. Все потенциальные невесты — королевские дочки — или кажутся недостаточно знатными, или их владения находятся в зависимости от Ортнита. После пяти дней раздумий подходящий вариант как будто нашелся — дочь сирийского короля Махореля, красавица Сидрат (другой вариант: Либгарт). О ней подумал дядя Ортнита — тот самый Илиас Русский, Ilias (варианты: Eligas, Elias) von Riuzen (варианты: Reuzzen, Reuzen, Reuschen), самый близкий к Ортниту человек, первый его помощник во всех делах. Правда, он сразу же принялся отговаривать племянника от искательства руки дочери сирийского владыки: язычник Махорель ни за кого не хочет отдать своюдочку, он испытывает к ней противоестественную страсть и только и ждет, когда умрет его жена — мать принцессы, чтобы сочетаться с дочерью браком. Уже 72 жениха являлись свататься в Судерс (Тир, столицу Сирии?), и всех их ждала печальная участь — 72 головы торчат на зубцах неприступного Монтебура (или Монтабура) — замка Махореля. Но все уговоры напрасны — настолько Ортнит увлекся идеей добиться недоступной принцессы. Делать нечего — Илиасу остается только обещать племяннику помощь — он обязуется привести для захвата Судерса пять тысяч рыцарей. Дяде удается удержать Ортнита от порыва выступить в поход немедленно. «Я хочу (пойти) на Русь, — заявляет Илиас, — прошел уже почти год с тех пор, как я был дома. Я бы с радостью увидел свой дом, свою жену, а также своих детей. Я должен увидеть тех воинов, которых тебе пообещал».{360} Остальные вассалы также обещают принять участие в походе со всеми имеющимися у них силами. Начало похода намечено на май.

Мать Ортнита в свою очередь пытается отговорить сына от рискованного предприятия, и также напрасно — сын не очень-то почтительно заявляет ей, что, если бы его уговаривала даже тысяча матерей, он все равно не отказался бы от своей затеи. Делать нечего: как и Илиас, мать решает помочь сыну. Она вручает ему кольцо, заклиная ни в коем случае не выпускать его из рук, и указывает место, в котором сыну необходимо побывать перед отъездом. Ортнит покидает Гарду, свою столицу, и, проделав долгий путь, добирается до заветной большой липы. Здесь он видит прекрасного, роскошно одетого мальчика, на вид лет четырех, который мирно спит. Ортнит решает забрать его с собой, но малютка неожиданно оказывается опасным противником — богатырю Ортниту едва удается с ним справиться. Плененный им человечек является могучим волшебником Альберихом, королем, которому подвластны горы и долины Ломбардии. Его владения втрое обширнее земель Ортнита. Обозленный Ортнит хочет убить его, но Альберих вымаливает у своего победителя жизнь в обмен на чудесные панцирь, шлем, щит и меч Розу (аналог русского меча-кладенца). Он обещает также помочь Ортниту добыть невесту. Доверчивый король не только отпускает наобещавшего всего карлика, но и, поддавшись на уговоры, передает Альбериху кольцо, полученное от матери. Оказывается, только обладание им и позволяло Ортниту видеть Альбериха, который вообще-то невидимка. Теперь наступает черед Альбериха торжествовать. Он вволю насмеялся над глупостью Ортнита, безжалостно отчитал короля за то, что тот не послушался матери, наконец, безнаказанно побросал в него камнями, но потом сжалился над опечаленным королем и возвратил ему заветное кольцо. Причину своей отходчивости Альберих тут же и открыл Ортниту — король оказывается сыном карлика: «Твои родители не имели детей, и земля должна была остаться без владетеля. Мне жалко было их, и я, войдя однажды в комнату твоей матери, когда она сидела одна на постели и плакала, силою, несмотря на сопротивление, заставил ее отдаться мне (да простит мне это Бог). Если ты не выкажешь гнева против матери, я вечно буду служить тебе».{361} Непросто воспринял правду о своем рождении Ортнит, но, поразмыслив, оказался практичнее былинного Сокольника и решил: «Сделанного не переделаешь». Прагматичность была вознаграждена — обретенный отец тут же передает повеселевшему Ортниту чудесный меч и всё необходимое снаряжение.

Через год в Гарде собралось огромное войско. В Сицилии воинство Ортнита погрузилось на корабли и отправилось к берегам Сирии. Путь занял 12 дней. Все это время рядом с Ортнитом незримо присутствует Альберих, о чем не знает никто, кроме самого Ортнита и Илиаса (король дал дяде ненадолго кольцо, чтобы тот мог увидеть волшебника). В дальнейшем Альберих полностью возьмет на себя организацию предприятия (выступая в данном случае в роли известного во многих сказках «волшебного помощника»). На подходе к Судерсу корабли Ортнита встречает флот Махореля. Альберих рекомендует сыну до времени утаить от противной стороны цель своего прибытия, спрятать воинов и притвориться купцом, везущим товары из Франции. Для этого он дает королю волшебный камешек, положив который под язык, Ортнит обретает способность говорить на всех языках. Обман благополучно удается — корабли Ортнита входят в гавань Судерса.

С наступлением ночи Ортнит намеревался ворваться в город, истребив всех его жителей, — по какой-то оплошности стражи ворота Судерса остались открытыми. Альберих опять предлагает не начинать войну сразу, а прежде попытаться уладить дело миром. Карлик пробирается в Монтебур и затевает беседу с вышедшим поутру на стены замка Махорелем, несколько опешившим от встречи с невидимкой. Узнав о цели прибытия Альбериха, Махорель приходит в ярость, он готов расправиться с послом, но не может — слуги без толку пронзают копьями воздух. Альберих, наблюдающий эту сцену, стоя за спиной Махореля, понимает, что по-хорошему согласия на брак Ортнита и сирийской принцессы получить не удастся, отвешивает напоследок королю пощечину и удаляется.

Следующей же ночью Альберих переправляет всё войско Ортнита к Судерсу на барках, украденных им у сирийцев. Утром начинается кровавая битва. Впереди всех верхом, со знаменем в руке (на нем герб Ортнита — красный лев на золотом поле) несётся Илиас. Воины Махореля, их численность составляет 60 тысяч, дерутся отчаянно. В какой-то момент Ортнита охватывает беспокойство — не сожгут ли враги его корабли, отрезав тем самым ему путь к отступлению. И он отходит к гавани. Но Илиас Русский со своими людьми продолжает сражаться — все пять тысяч его воинов были перебиты, самого Илиаса уже свалили с коня. Вездесущий Альберих успевает сообщить Ортниту о критическом положении, в котором оказался его дядя, и тот вовремя приходит на помощь Илиасу. Они с такой яростью начинают рубить язычников, что те разбегаются и прячутся. Русский богатырь впадает в бешенство, ему хочется отомстить за своих людей. «С кем мне теперь биться?» — вопрошает он.{362} Альберих указывает ему на башню, в которой укрылась тысяча человек. Илиас ударом ноги выбивает дверь и принимается истреблять врагов, не разбирая мужчин и женщин. Язычников охватывает ужас, они готовы принять христианство, тысяча обращенных молит Илиаса о пощаде именем христианского Бога. Всё напрасно, свирепый Илиас отвечает только: «Очень охотно; я только наложу на вас епитимью: кого я ударю теперь, тот должен поститься до Страшного суда».{363} Он начинает выводить людей одного за другим и отрубать им головы. В башне Илиас обнаруживает помещение, в котором укрылись женщины, он начинает рубить и их. На мольбы о пощаде Илиас отвечает, что ему все равно, кто перед ним: «Вы поплатитесь мне за тех, что я утратил».{364} Успокоить Илиаса не удается и Альбериху; лишь Ортнит останавливает дядю, едва не вступив с ним в единоборство. Ортнит и Альберих принимаются крестить оставшихся в живых женщин, а Илиас возвращается на поле боя и продолжает истреблять попадающихся ему сирийцев. Победа достается Ортниту, но дорогой ценой — потери нападавших составили девять тысяч человек. И все-таки Судерс взят, знамя, водруженное Илиасом, реет над дворцом Махореля.

Войско выступает в поход на Монтебур. Однако никто не знает туда дороги, и тогда впереди следует Альберих со знаменем в руке. Потрясенным воинам Ортнит и Илиас сообщают, что это невидимый ангел Божий ведет их войско, так что победа будет за ними, надо только хорошо сражаться. Илиас выбирает место для лагеря под самыми стенами замка, оттуда сыплются стрелы, нанося нападающим значительный урон. И вновь положение спасает Альберих — он пробирается в Монтебур и ломает у осажденных все луки. Среди сирийцев начинается паника — они требуют, чтобы Махорель отдал Ортниту свою дочь. Об этом же просит короля и жена — в ответ она получает оплеуху и угрозы. Махорель еще надеется отстоять замок — все-таки у него войско численностью 40 тысяч человек. Все его планы известны неприятелю — на военном совете невидимо присутствует Альберих, который своими насмешками доводит Махореля до отчаянной злобы — король в бессилии рвет на себе волосы.

Альберих решает действовать иначе — он пробирается в языческий храм, где жена и дочь сирийского короля умоляют своих идолов даровать их мужу и отцу победу. Решающее сражение уже началось, успех явно склоняется в пользу христиан. Угрозами и уговорами Альберих пытается убедить принцессу выйти за Ортнита. Ее мать поддерживает хлопоты невидимого посланника. Альберих, наконец, сокрушает языческих идолов, демонстрируя их бессилие помочь Махорелю — он разбивает их о стену и бросает в ров. Но соглашается принцесса лишь после того, как волшебник показывает ей Ортнита, находящегося в самой гуще сражения. Девушка вручает Альбериху кольцо для передачи жениху с условием, что тот пощадит ее отца. К великому неудовольствию вновь разбушевавшегося Илиаса, Ортнит, получив хорошие вести от Альбериха, останавливает сражение и приказывает своим войскам отойти. Затем вдвоем с волшебником они возвращаются под стены замка. Альберих проникает к принцессе и, уведя ее, передает Ортниту. Узнав о похищении дочери, Махорель во главе своего войска бросается в погоню. Ускользнуть от преследователей беглецам не удается — лошадь Ортнита слишком утомлена, невеста просит жениха оставить ее и спасаться, но влюбленный король отказывается. Альберих покидает их и устремляется за помощью. Преследователей и Ортнита разделяет речка, король занимает переправу и вступает в сражение с напирающими язычниками. Меч Роза безотказно косит врага, убитых так много, что трупы забивают течение реки, и по ним как посуху устремляются воины Махореля. Ортнит обессилен, положение его отчаянное, он даже готов сдаться врагу, если Махорель пощадит его — ведь между ним и принцессой еще не произошло ничего предосудительного. Но взбешенный сирийский король неумолим — он хочет гибели Ортнита, и тому не остается ничего, кроме как бороться за свою жизнь до конца. Между тем он слышит стук копыт — это к месту побоища подоспел с войском Илиас Русский, предупрежденный Альберихом. Ортнит передает дяде заветный меч, а сам падает на землю и засыпает, положив голову на колени невесты. Илиас начинает крушить врага, но силы слишком неравны — лишь когда к нему присоединяется отдохнувший Ортнит, дядя и племянник осиливают язычников. Махорель и его воины бегут, теперь уже Ортнит и Илиас бросаются в погоню за ними. Махорель благополучно ускользает от преследователей — его гибель от руки Ортнита могла сделать невозможным семейный союз короля ломбардцев с дочерью сирийского владыки. Войско победителей возвращается домой, невеста-язычница принимает крещение и выходит замуж за Ортнита.

Махорель никак не желает смириться со случившимся, он мечтает о мести. Наконец один из придворных охотников сообщает своему государю, что он нашел способ погубить Ортнита. Ко двору им доставлены два громадных яйца, найденные в гнезде чудовищного змея (или дракона), с которым не могут справиться и 100 человек. Если их переправить во владения Ортнита, то когда из них вылупятся такие же змеи-драконы, они примутся опустошать королевство. Храбрец Ортнит, конечно же, решит сразиться с ними — тут ему и придет конец. Махорель в восторге, он отправляет коварного охотника к зятю и дочери с притворным примирительным письмом и пятью большими ящиками подарков — в четырех находятся золото и драгоценные камни, а в пятом — роковые яйца. События развиваются в соответствии с замыслом Махореля и его советника — выросшие змеи начинают опустошать окрестности Гарды, поля остаются незасеянными, попытки храбрых рыцарей уничтожить чудовищ заканчиваются гибелью героев. Наконец сам Ортнит отправляется на поиски змей — жена не может его остановить. Не удается это сделать и Альбериху, с которым Ортнит по пути встречается под заветной липой. Отец сообщает королю, что он едет навстречу собственной смерти, но тот непреклонен. Карлик забирает у сына волшебное кольцо и предупреждает, что тому ни в коем случае нельзя спать — иначе змей погубит его. В пути Ортнита сопровождает маленькая собачка — его любимица. Два дня король проблуждал в поисках без сна и еды. До крайности измученный, он лег и заснул в поле. Появился змей-дракон, отчаянный лай собачки не смог разбудить утомленного героя — чудовище захватило спящего короля в пасть и утащило в свое гнездо, где змееныши высосали тело Ортнита. Королевство пришло в упадок, мать Ортнита умерла от горя, жена, решившая не выходить замуж ни за кого, кроме победителя чудовища, в глубокой скорби. Лишь по прошествии долгого времени явился герой, освободивший людей от чудовищной змеи, — это был Вольфдитрих, прадед знаменитого германского героя Дитриха (Тидрека) Бернского. Он и женился на вдове Ортнита.

Другое упоминание об Илье сохранилось в прозаической «Саге о Тидреке Бернском» («Тидрек-саге») — масштабной компиляции, основанной на нижненемецких сказаниях и возникшей около 1250 года в норвежском Бергене, куда материалы для нее занесли купцы из городов Зоста, Бремена и Мюнстера. «Тидрек-сага» сохранилась в неполной пергаменной рукописи второй половины того же века, в двух списках XVII века исландского происхождения и в шведском переводе XV столетия.

В прологе сообщается, что эта сага — «одна из пространнейших, какие были сотворены на немецком языке», события в ней разворачиваются на огромной территории: «починается с Апулии и идет к северу по Лонгобардии и Венеции в Швабию, Венгрию, Россию, Виндланд, Данию и Швецию, по всей Саксонии и земле франков, а на запад по Галлии и Испании».{365} В действие втянуто огромное число персонажей, от отдельных героев до целых народов. Среди прочих в некоторых эпизодах саги действуют и русские. Собрав «русские» эпизоды в одно целое, можно получить рассказ следующего содержания.

Жил да был когда-то и где-то некий конунг Вилькин (или, другой вариант, Вильтин). Будучи человеком храбрым и удачливым, он как-то захватил обширную страну, на месте которой располагается ныне Швеция. По имени правителя его владения стали называться Вилькинланд (или Вильтинланд), а подданные — вилькинами (вильтинами). Не успокоившись на достигнутом, Вилькин с несчетным войском напал на Польшу. Это не понравилось Гертниту, правившему мощным государством, в состав которого входили Русь, Венгрия и Греция. Однако и этому восточному владыке не удалось противостоять натиску сил Вилькина. Хотя между ними происходило множество сражений, вилькины неуклонно продвигались к столице Гертнита — Гольмгарду (или Хольмгарду, то есть Новгороду). Польша была опустошена, как и все прочие земли «до моря», затем пали уже русские Смоленск и Полоцк. Под Новгородом состоялась большая битва, войска Гертнита были разгромлены, а сам он бежал. Пришлось ему пойти на мировую с непобедимым Вилькином. Получив огромный выкуп золотом, серебром и драгоценностями за пленных, победитель оставил за Гертнитом его владения, обязав платить дань.

После смерти Вилькина власть перешла к его сыну Нордиану — внешне красавцу могучего сложения, но ничтожному по своим внутренним качествам — жестокому, жадному и неумному. Узнав об этом, Гертнит справедливо посчитал, что пришло время освободиться от иноземного ярма. Он собрал большое войско, включив в него всякого, способного носить оружие, и отправился из своего Гольмгарда в северный поход на Вилькинланд. Войско Нордиана было разгромлено, поскольку оно оказалось меньше по численности, — далеко не все решили поддержать своего конунга, а его владения опустошены русскими. Теперь настала очередь правителя Вилькинланда спасаться бегством и взывать к милосердию Гертнита. Победитель пощадил Нордиана и сделал наместником в бывших его землях, которые присоединил к своей державе.

Наконец, и Гертнит состарился и умер, оставив троих сыновей и наделив их по справедливости. Старший сын Озантрикс получил Вилькинланд (Нордиан сделался его подконунгом), младший Вальдемар — Русь, Польшу и всю восточную часть владений отца. Третьего сына Илиаса (Ilias) — сильного витязя, но человека мирного и приветливого — родила Гертниту наложница. Илиас получил достоинство ярла и власть над Грецией. Когда умер Нордиан, после него осталось четыре сына — все могучие великаны. Старшего из них Аспильяна Озантрикс посадил в вассальной Зеландии и дал титул конунга. Из прочих сыновей Нордиана самым колоритным персонажем «Тидрек-саги» кажется Видольф Миттумстанги. Он был крупнее и сильнее своих братьев и обладал столь бешеным нравом, что его пришлось сковать цепями по шее и рукам, а двое его младших братьев Эдгейр и Авентрод неотступно следовали за ним, удерживая на огромной цепи. Освобождали Видольфа от цепей только для участия в сражениях.

Озантрикс вполне мирно правил Вилькинландом. Был он счастлив и в личной жизни — его жена Юлиана (дочь правителя Шотландии и Британии) родила дочь Берту. Однако через какое-то время Озантрикс овдовел и решил жениться вторично. Далее события вновь разворачиваются в соответствии с сюжетом о «героическом сватовстве».

Выбор правителя Вилькинланда пал на красавицу Оду, дочь Милиаса — могущественного царя гуннов, человека надменного, обожавшего свою пятнадцатилетнюю дочку. Всех женихов он считал недостойными Оды, всем отказывал, не желая никуда ее отпускать. Отказал он и Озантриксу. Более того, шесть рыцарей, входивших в свадебное посольство, оказались в темнице. Туда же угодило и второе посольство, возглавляемое племянниками Озантрикса — Гертнитом и Гирдиром (другой вариант — Озидом). Первому было одиннадцать лет, второму — десять, оба они были сыновьями Илиаса, ярла Греческого, незадолго до того приехавшими к дяде. Из них Озантриксу особенно полюбился Гертнит — красавец и храбрец, непобедимый противник на турнирах — ему конунг вилькинов дал титул ярла и лен в своих владениях.

Узнав о том, что его рыцари и племянники томятся в цепях в плену у Милиаса, Озантрикс хотел было сразу начать войну и даже собрал войско из десяти тысяч рыцарей и трех тысяч пехотинцев. Но затем он решил пойти на хитрость и во главе своего воинства вступил в пределы Гуналанда. Здесь конунг переменил имя, назвался неким Тидреком и заявил, что он-де бывший вассал Озантрикса, с которым рассорился и решил поступить на службу к Милиасу. Мирно, без грабежей и насилия, он подошел к столице Милиаса и вступил в город. Здесь Тидрек-Озантрикс добился приема у Милиаса и пал перед владыкой гуннов на колени, умоляя приютить его со всеми людьми в Гуналанде. Явление загадочного герцога, изгнанного из Вилькинланда, озадачило как Милиаса, так и Оду. Отец откровенно испугался наплыва вооруженных людей и принялся убеждать Тидрека-Озантрикса вернуться поскорее к своему бывшему сюзерену и помириться с ним. А дочь задумалась совсем о другом и спросила у Милиаса: «Почему же не хочешь ты отдать меня за того конунга, столь могущественного, что он изгнал из своей страны этого вождя? Думаю я, он мог бы завоевать всю твою страну своим мечом, если бы захотел предпринять войну против вас».{366} «Изгнанник» между тем все стоял на коленях, продолжая молить о приюте и получая в ответ лишь вежливое, но настойчивое предложение убираться восвояси.

Это стало, наконец, надоедать великанам — сыновьям Нордиана, которые, похоже, не очень понимали, что все происходящее — хитрость, и, наблюдая сцену «унижения» владыки Вилькинланда издалека, всё более и более приходили в бешенство. Видольф Миттумсганги принялся даже громко выкрикивать в адрес Озантрикса несвоевременные призывы: «Господин, зачем лежишь ты у ног конунга Милиаса? А ты гораздо именитее, чем он. Опустошим и разрушим его землю и пройдем с огнем по всему его царству. Возьми его дочь и держи ее служанкою».{367} Раздосадованный этим ненужным проявлением преданности, Тидрек-Озантрикс приказал рыцарям крепко связать простодушного гиганта. Но когда конунг в третий раз припал к ногам Милиаса и на этот раз получил уже твердый отказ, сопровождавшийся угрозой, что их сейчас всех силой выведут из города, не выдержал старший и самый благоразумный из братьев-великанов Аспильян. Он попросту вошел в покои Милиаса и ударил царя гуннов в ухо так, что тот потерял сознание. Притворяться дальше было бессмысленно, Озантрикс выхватил меч, тем самым дав своим сигнал к началу боя. Видольф Миттумстанги, не дожидаясь, пока его освободят, разбил цепи, сковывавшие его, схватил железную палицу и принялся бегать по замку Милиаса, «убивая мужей, и жен, и детей, и скот, и все, что попадалось ему живого». Услышав шум, сын Илиаса Гертнит и другие пленники вышибли двери темницы и вырвались на свободу.

Убив бесчисленное число гуннов и всё разграбив, вилькины захватили Оду и доставили ее к Озантриксу. Девушка, наконец, поняла, кто перед ней, и с радостью согласилась стать женой такого могущественного конунга. После этого они отправились в Вилькинланд. Через какое-то время Озантрикс сумел помириться с Милиасом, уцелевшим в резне, устроенной великанами-вилькинами. Царь гуннов отдал половину Гуналанда во владение зятю и пообещал сделать его и дочь наследниками оставшейся половины. На том все и успокоились. Ода родила Озантриксу дочку-красавицу Эрку.

Наверное, в дальнейшем Озантрикс и стал бы правителем всего Гуналанда, если бы в события не вмешалась новая, внешняя сила. У правителя Фрисландии Озида было два сына — Ортнит и Аттила. Младший Аттила с детства отличался удалью и воинственностью, был силен и умен, щедр и честолюбив. Уже с двенадцати лет отец ставил его военным вождем над всеми силами Фрисландии. И вот Аттила принялся совершать частые нападения на владения Милиаса, а затем, почувствовав слабость постаревшего владыки гуннов, начал захватывать у него города. Озантрикс был слишком далеко и не мог помочь тестю. Когда же Милиас умер, Аттила захватил все владения царя гуннов. Столицей Гуналанда при Аттиле стал город Суза. Ну а конунгом Фрисландии, после смерти Озида, стал старший брат Аттилы Ортнит.

Захват Гуналанда привел к вражде между Аттилой и Озантриксом, считавшим себя наследником Милиаса. Несмотря на это, Аттила решил посвататься к дочери Озантрикса Эрке. С этим предложением он послал к конунгу вилькинов своего племянника Озида (сына Ортнита) и герцога Родольфа. Разумеется, они ничего не добились, хотя и уверились в том, что Эрка и ее сводная старшая сестра Берта — красивейшие женщины на свете. Аттила отправил к Озантриксу второе свадебное посольство во главе с маркграфом Родингейром, угрожая в случае отказа войной. Озантрикс на шантаж не поддался — как и в случае с посольством Озида и Родольфа, он достойно принял послов Аттилы, устроил в честь прибывших трехдневный роскошный пир, но отказал в их домогательствах, считая род фрисландских конунгов незнатным. Начинается война, сначала довольно успешная для Аттилы, но, в конце концов, завершившаяся разгромом его войска в сражении, произошедшем в неком лесу между Данией и Гуналандом. Ни с чем вернулся Аттила в Сузу.

Тогда за дело взялся уже упоминавшийся выше герцог Родольф, хорошо показавший себя во время войны с вилькинами. Он получил от Аттилы 300 рыцарей, значительный запас золота и серебра и пообещал вернуться к своему сюзерену «через три зимы». Оставив рыцарей на границе Вилькинланда, Родольф переоделся стариком и явился к Озантриксу, назвавшись Сигурдом, — он, дескать, служил Милиасу, после захвата Гуналанда Аттилой не подчинился новому правителю, потерял в сражениях с ним четырех братьев и, потерпев окончательное поражение, просит у Озантрикса убежища. Озантрикс, само собой, сразу же дал Сигурду-Родольфу ярлство и большую волость. Две зимы Родольф выжидал удобного случая переговорить с Эркой. Удача улыбнулась ему, лишь когда в Вилькинланд прибыл свататься к Эрке Нордунг — могущественный конунг Сваваланда. Озантрикс был расположен согласиться, тем более искания Нордунга поддерживали его приятели Гертнит и Гирдир — дети Илиаса Греческого. И вот, желая расположить Эрку к этому предложению, Озантрикс отправил к дочери уважаемого старца Сигурда. Оставшись с Эркой наедине, Сигурд-Родольф открылся ей и убедил выйти замуж за своего конунга Аттилу, раскрыв перед девушкой соблазнительные перспективы: «Он подарит тебя сыновьями, множеством вежливых рыцарей, большими бургами, множеством золота и серебра; ты будешь носить вышитый золотом пурпур, и все твои девушки и ближние жены будут именитые и будут носить шитую золотом парчу… Могущественные герцоги будут носить (подол?) твоих платьев и сама ты будешь царицей наибольшей во всем свете».{368} Решающую роль в принятии Эркой положительного решения сыграла ее сводная сестра Берта, на которой соблазнитель Родольф решил жениться сам. Родольф организует бегство девушек, они благополучно добираются до места встречи с рыцарями, однако вскоре их настигает погоня, наспех организованная Озантриксом. Беглецы укрываются в замке Маркстейн, где и выдерживают осаду, ожидая помощи от Аттилы, за которой Родольф успел отправить двух рыцарей. Аттила является с двадцатью тысячами рыцарей, и Озантрикс отступает.

Аттила сыграл пышную свадьбу с Эркой, а Родольф женился на Берте. Эрка родила правителю Гуналанда двоих сыновей и была вполне счастлива в браке. Однако даже это обстоятельство не могло примирить Озантрикса со случившимся. Между ним и поддерживавшим его братом Вальдимаром, конунгом русских, с одной стороны, и Аттилой — с другой, продолжалась война, сопровождавшаяся как победами, так и поражениями то одной, то другой стороны. Аттила с радостью бы помирился с тестем, но Озантрикс не соглашался на это ни в какую. Вообще, с течением времени характер Озантрикса испортился — он стал жестоко обращаться с подданными, властно обходился с вассалами, при каждом удобном случае стремился отобрать у них владения, обложил народ непомерными поборами, но все получаемое им, казалось, сыпалось в бездонную пропасть, а при дворе между тем голодали. В общем, когда Озантрикс отправлялся в очередной набег на владения Аттилы, подданные надеялись, что он, наконец, сломит себе где-нибудь голову. Счастливый Аттила являл собой разительный контраст с владыкой Вилькинланда — своим обхождением с подданными правитель Гуналанда обрел среди них большую популярность.

Судя по всему, более благополучно складывались отношения Аттилы с Илиасом, ярлом Греции. По крайней мере, Илиас отправил к Аттиле в качестве заложницы свою семилетнюю дочь Гильдигунду. В это время у конунга Гуналанда гостил четырнадцатилетний Вальтарий из Васкастейна — племянник Эрминрика, конунга Апулии и друга Аттилы. Прожив в Сузе пять лет, Гильдигунда и Вальтарий, полюбившие друг друга, решили вместе бежать. Инициатором выступил Вальтарий, уговаривавший девушку следующим образом: «Долго ли быть тебе служанкой королевы Эрки, и было бы лучше, если бы ты поехала со мной домой к моим родичам». И еще: «Госпожа, ты дочь ярла Илиаса Греческого, и дядя тебе по отцу Озантрикс, конунг вилькинов, и другой в великой Руси, а я племянник по сестре Эрминрика, конунга Римского, а другой мой родич Тидрек, конунг Бернский; зачем же мне служить конунгу Аттиле? Сделай лучше так, поезжай со мной домой, и как я расположен к тебе, так да будет Бог милостив ко мне».{369} И в итоге — уговорил. По совету возлюбленного девушка прихватила с собой из сокровищницы своей кузины Эрки «столько золота, сколько только могла взять обеими руками». Аттила послал за ними в погоню 12 рыцарей, приказав привезти ему украденные ценности и голову Вальтария. Когда же они настигли беглецов, Вальтарий не растерялся, надел шлем, взял в руки меч и уложил в поединке 11 рыцарей (один спасся бегством). И хотя победитель был весь изранен, молодые люди благополучно переправились через горы и добрались до владений Эрминрика.

В конце концов бесконечная война с Озантриксом надоела Аттиле, и он решил положить ей предел, окончательно разгромив противника. Единственным способом для этого было получить поддержку знаменитого и непобедимого Тидрека (или Дитриха), конунга Бернского, главного героя «Тидрек-саги». Тидрек охотно пришел на помощь другу и привел с собой 500 рыцарей — все бывалые, молодец к молодцу. Соединив силы, Аттила и Тидрек вторглись в Вилькинланд и принялись грабить и убивать, жечь города и деревни. Озантрикс собрал войско и выступил навстречу врагу. В разыгравшемся ожесточенном сражении вилькины были разгромлены, Озантрикс бежал. Правда, участвовавшему в битве Гертниту, сыну Илиаса Греческого, удалось захватить в плен одного из рыцарей Тидрека — Видгу, которого оглушил палицей Видольф Миттумстанги. Друзья Видги — рыцарь Вильдивер и скоморох Изунг отправились во владения Озантрикса выручать его из темницы. По пути Вильдивер облачился в медвежью шкуру, надев ее поверх брони. Изунг с «медведем» явился к Озантриксу и предложил развлечь конунга пением, игрой на арфе, скрипке, гудке и на всех струнных инструментах. Но особо конунга порадовал медведь, на удивление ловко отплясывавший. Правда, Озантриксу этого показалось мало, и он предложил Изунгу потравить медведя собаками. Скоморох после долгих уговоров согласился, спустили 60 псов, из которых «медведь» сразу расправился с тринадцатью (схватил одну, самую большую собаку, за задние лапы и убил ею еще двенадцать). Озантрикс разозлился, подбежал к медведю и ударил его мечом. К его удивлению, никакого вреда он этим зверю не нанес (меч засел в броне). Тогда медведь-Вильдивер забрал у Изунга меч и снес им голову Озантриксу, а затем убил присутствовавших тут же безоружных братьев-великанов — Видольфа и Авентрода. Думая, что в медведя вселился дьявол, люди начали в панике разбегаться, Видга вырвался из заключения, друзья захватили много золота, серебра и драгоценностей, вскочили на лошадей и умчались к Аттиле, а от него — к Тидреку.

В другом варианте саги о похождениях Вильдивера и Изунга не сообщается. Здесь Тидрек является к Аттиле со своим дядькой — столетним Гильдебрандом и десятью тысячами рыцарей. Близ города Брандинаборг объединенное войско гуннов и Амелунгов (прозвание рода Тидрека) встретилось с вилькинами. Озантрикс, сражавшийся впереди своего воинства, погиб, а люди его разбежались. Новым конунгом Вилькинланда стал сын Озантрикса, которого звали Гертнитом — оригинальностью в выборе имен создатели саги не отличались.

На этом война не только не прекратилась, но вспыхнула с повой силой — борьбу с Аттилой продолжил брат Озантрикса Вальдемар, конунг Руси. Противники принялись поочередно опустошать владения друг друга. Наконец в Русской земле произошло решающее сражение, в котором наиболее заметную роль играли союзник Аттилы Тидрек Бернский и еще один Тидрек — сын Вальдемара. В какой-то момент тезки вступили в единоборство — оба получили многочисленные ранения (Тидрек Бернский — девять ран, а русский Тидрек — пять, но тяжелых). Победа, разумеется, осталась за главным героем саги — русский витязь был повержен и связан. Однако в этот момент гунны Аттилы дрогнули под натиском русских и побежали. Люди Тидрека Бернского продолжали сражаться — конечно же героически: на одного убитого рыцаря приходилось с десяток павших русских. Но силы были не равны — Гильдебранд, Вильдивер и другие рыцари Тидрека во главе со своим конунгом, теснимые русскими, укрылись в неком «древнем замке», который тут же окружили 20 тысяч воинов Вальдемара. Здесь Тидрек и его люди умело обороняются, совершают вылазки, наносят урон неприятелю — всё как полагается. Но силы их тают, герои ощущают нехватку пищи и вина. Наконец они доведены до крайности, и Тидрек отправляет за помощью своего родственника Ульфрада. Он благополучно пробирается сквозь русский лагерь (при этом умудряется поджечь шатер Вальдемара, что чуть было не приводит к гибели русского конунга) и приносит Аттиле весть от Тидрека. Конунг Гуналанда сразу же выступает на помощь и выручает Тидрека из осады. Вальдемар уходит из-под замка. Аттила забирает израненного Тидрека в Сузу, туда же доставляют и плененного им сына Вальдемара. Русский Тидрек брошен в темницу.

Через полгода Аттила, собрав все силы, вновь отправляется в поход на Русь. Тидрек Бернский его не сопровождает — он еще не излечился от ран. В тяжелом состоянии пребывает и израненный сын Вальдемара. Жена Аттилы Эрка просит мужа выпустить ее родственника из темницы и позволить ей его вылечить. Аттила недоволен, но соглашается, устанавливая жесткое условие: если русский Тидрек убежит, Эрке отрубят голову. Та согласна, сына Вальдемара извлекают из темницы и помещают в роскошные условия, двоюродная сестра окружает его заботой. Русский витязь быстро поправляется. В то же время Эрка совершенно не заботится о Тидреке Бернском, раны его не заживают, от них идет тяжелый дух. Между тем русский Тидрек, излечившись, забирает коня Аттилы и уезжает восвояси, несмотря на уговоры Эрки остаться и не губить ее. В отчаянии она вспоминает про благородного Тидрека Бернского, бросается к нему и умоляет о помощи. «Хороший» Тидрек укоряет Эрку за равнодушие — состояние его тяжелое, он не может не то что сражаться с кем-либо, но даже и сидеть. Эрка плачет и молит о помощи, Тидрек наконец уступает, снаряжается и отправляется в погоню, хотя из его ран течет кровь так, что и панцирь, и конь — всё в крови. Он догоняет «плохого» Тидрека, тот не поддается на уговоры вернуться в Сузу подобру-поздорову — следует поединок. Тидрек Бернский побеждает, отсекает сыну Вальдемара голову и привозит ее Эрке, после чего продолжает болеть.

Между тем поход Аттилы на Русь без участия Тидрека Бернского заканчивается поражением. Во время решающего сражения русские дерутся храбро, Вальдемар скачет впереди своих и подает пример мужества, гунны не выдерживают натиска неприятеля и бегут. Спасается бегством и Аттила. Лишь люди Тидрека, возглавляемые непобедимым Гильдебрандом, как и в прошлый раз, до конца продолжают удерживать поле боя. Наконец против дяди Тидрека выезжает ярл Греции (подразумевается Илиас, хотя в этом месте саги имя его пропадает), который вышибает Гильдебранда из седла. Люди Тидрека отступают. Победа остается за Вальдемаром.

Через полгода окончательно поправившийся Тидрек побуждает Аттилу вновь отправиться на Русь и отомстить Вальдемару за поражение. Они договариваются или уничтожить Вальдемара, или погибнуть сами. Аттила мобилизует всех, кто старше двадцати лет, и собирает войско численностью более двадцати тысяч человек. Во главе его конунг Гуналанда вступает в Польшу и опустошает страну. Затем, сжигая по пути бурги и замки, Аттила и Тидрек подступают к Полоцку. «Город этот так укреплен, что они едва ли знают, как им удастся взять его; была там крепкая каменная стена, большие башни и широкие и глубокие рвы, а в городе было великое войско для его защиты, да и те, которые охраняли этот город, весьма мало боялись войска конунга Аттилы».{370} Аттила организует осаду, которая затягивается на три месяца. Тидрек предлагает своему сюзерену разделиться — или он останется осаждать город, а Аттила пойдет дальше вглубь Руси, или наоборот. Аттила боится дробить силы, боится остаться без поддержки своего могучего вассала, кроме того, действие стенобитных машин, все это время разрушавших городскую стену, должно вот-вот дать эффект. Так что, согласившись в конце концов на предложение Тидрека, он предоставляет ему отправляться искать столкновения с главными силами Вальдемара.

Опустошая все на своем пути, Тидрек подступает к Смоленску и осаждает его. Оборону города возглавляет брат Вальдемара ярл Ирон (так сага теперь называет Илиаса). Через шесть дней на помощь брату подходит Вальдемар во главе войска численностью в 40 тысяч человек. Разница в силах не смущает Тидрека. Вместе с Гильдебрандом, Ульфрадом, Вильдивером и прочими он бросается на врага. Как и полагается герою, Тидрек заезжает в самую середину вражеского войска, где встречается с Вальдемаром и наносит русскому конунгу смертельный удар. Оставшись без предводителя, русские бегут с поля боя. Амелунги и гунны преследуют бегущих весь день, ночь и следующий день, убивая всякого, так что мало кому из войска Вальдемара удается спастись. Между тем Аттила ворвался в Полоцк — население истреблено, город сровняли с землей. Они с Тидреком объединяются под Смоленском. Ярл Ирон (Илиас-Илья) понимает, что он обречен, и решает сдаться на милость победителя. «Тогда снимал ярл свою обувь, сложил все свои доспехи, и таким образом все начальники русские, босые и без оружия, вышли из города, показывая этим, что они побеждены». Тидрек вступается за побежденных. В результате Аттила объявляет ярлу свое решение: «Если любо вам служить нам верно, объявите это на вашу веру, и мы дадим мир тебе и всем вашим мужам, которые пришли в нашу власть, по совету конунга Тидрека и других наших воевод». Ярл Греции отвечает владыке гуннов с достоинством: «Господин конунг Аттила, если бы было у нас такое большое войско, чтоб могли мы держать город перед гуннским войском, не пришли бы мы в вашу власть, а потому и делайте с нами, что хотите. Затем и сложили мы наше оружие и отворили город, и сами пришли к вам босые, и стоим теперь у ваших колен, что знали вас за добрых витязей и сильных мужей, как это теперь и оказалось. К тому вело и другое обстоятельство, что все сильнейшие вожди русских убиты; и, конечно, будем мы то делать по вере, оказывая вам повиновение». После этих слов Аттила велел Ирону сесть рядом со своими воеводами. Затем победители покинули Русь, оставив наместником Ирона и повелев ему «управлять тем царством, судить по земскому закону и платить дани конунгу Аттиле и давать ему подмоги, когда ему понадобится».{371} А. Н. Веселовский заметил в связи с этим, что «ярл Ирон, брат Владимира, не встречается нам доселе; если он тождественен с Ильей, то мы поймем теперь, почему Илья посылает Аттиле свою дочь в заложницы», — просто последовательность событий в громоздкой по объему саге перепутана — рассказ о влюбленных Гильдигунде и Вальтарии «помещен ранее, чем Илья=Ирон стал в вассальные отношения к гуннскому конунгу».{372}

В текстах обоих произведений содержатся утверждения, что всё, о чем в них повествуется, — чистая правда. В «Ортните», например, говорится, что вся информация о событиях, о которых рассказывает поэма, взята из некой многостраничной книги, «чудесно написанной» в городе Судерсе; «язычники по своей злобе закопали ее в землю», но рукописи, как известно, не пропадают.{373} В «Тидрек-саге» ссылок на древние книги нет, здесь избрана иная метода убеждения в достоверности повествования — ссылки на древность и общеизвестность: «Сага эта составлена по рассказам немецких людей, а нечто — по их песням, которыми (подобает) забавлять именитых людей, сложенным древле тотчас после событий, о которых говорится в этой саге. И хотя бы ты взял по человеку из каждого города по всей Саксонии, все они расскажут эту сагу на один лад: тому причиной — их древние песни».{374} Высказывается даже мысль о том, что «сага сложена была в то время, когда скончался великий конунг Константин, крестивший почти весь свет».{375} И еще аргумент для сомневающихся — тот, кто не верит в подвиги могучих героев саги, просто не понимает, что речь в ней идет о такой древности, когда всё было иначе и люди были совсем другими: «Многие сказывают, что в первое время после Ноева потопа люди были больше и сильнее, как великаны, и жили несколько людских веков. По прошествии времени некоторые люди стали меньше ростом и слабосильные, как теперь, и чем далее от Ноева потопа, тем они становились слабее и немного оказывалось сильных на сто мужей, и на половину менее таких, которые обладали бы сноровкой или храбростью своих праотцев».{376} Конечно, ко временам Тидрека и его витязей уже «измельчал народ, и немного было в каждой стране таких, кто удержался в силе», но ведь и в те времена могло быть так, что «собралось вместе не малое число сильных людей и у каждого из них было лучшее оружие, одинаково хорошо резавшее оружие и тело».{377} Аргументы, как видим, напоминающие те, которыми оперировали олонецкие сказители второй половины XIX века, убеждавшие слушателей в достоверности своих старин.

И «Ортнит», и «Тидрек-сага» полны таких сказочных фантастических деталей, что перед ними бледнеют даже Соловьи и Змеи Горынычи русских былин. Один Альберих из «Ортнита» чего стоит! Впрочем, иные его проказы весьма напоминают подвиги нашего Волха Всеславьевича. А «Тидрек-сага»! Приведу еще один «русский» эпизод, стоящий несколько особняком от основного массива историй о похождениях Озантрикса, Вальдемара, Илиаса и их потомков. Уже после рассказа о капитуляции Ирона-Илиаса-Ильи перед Аттилой сага вновь возвращается к истории вилькинов и излагает события, случившиеся после гибели Озантрикса и произошедшие с его племянником конунгом Гертнитом — «могущественным мужем в стране вилькинов». Он, как мы помним, был сыном Илиаса, ярла Греческого, но никак себя не проявил в истории противостояния Вальдемара и Аттилы. Этот Гертнит также пылал жаждой мести за дядю Озантрикса, но объектом ее избрал не Аттилу и не Тидрека, а конунга Изунга, правителя земли бертангов, который в предыдущем изложении незаметен, а теперь вдруг оказался в числе главных виновников гибели конунга Вилькинланда. Гертнит с большим войском нападает на владения Изунга, тот получает помощь от дружественных ему конунгов и также принимается разорять землю вилькинов. Наконец противники сходятся в решающем сражении. Гертнит женат на Остации, дочери Руны, конунга некого «Восточного царства». Она колдунья, о чем муж не знает. Желая помочь супругу, Остация ворожбой привлекла ему на помощь львов, медведей и летучих драконов. Она также превратилась в самого большого и злобного дракона и приняла в сражении активное участие. Именно дракон-Остация проглатывает Изунга и истребляет его конунгов-союзников, в том числе Тейлефа Датского, который, правда, успевает пронзить ей копьем шею. Объединенное войско вилькинов, зверей и драконов побеждает, войско Изунга истреблено полностью, геройски сражавшийся Гертнит многократно и тяжело ранен. Искусныеврачи исцеляют его, но спасти Остацию не удается. Только по ее ранам Гертнит догадывается, какую роль сыграла его жена в противостоянии вилькинов с бертангами. Колдунья умирает «с невеликим почетом», а излечившийся Гертнит благополучно «правит своим царством, землей вилькинов» (тут, как видно, этот образ сливается с Гертнитом — сыном Озантрикса, которому, согласно повествованию саги, достается Вилькинланд после гибели родителя).{378}

Вот так — ведьмы, полчища летающих драконов… Но даже если бы их и не было в тексте саги, использовать ее сведения в качестве источника по истории какой-либо страны и какого-либо времени невозможно. Перед нами настоящий калейдоскоп имен и стран, демонстрация эрудиции создателей художественного произведения, щедро вставлявших знакомые, где-то услышанные, «исторические» и просто фантастические имена и географические названия, руководствуясь лишь желанием, чтобы этого материала хватило для размещения на таком гигантском литературном полотне, каковым является «Тидрек-сага»! Сколько усилий было потрачено немецкими исследователями для выяснения того, кто же является прототипом Дитриха-Тедрика-Теодориха! Никак не меньше, чем представителями русской «исторической школы» для установления прототипов богатырей Владимира-князя. Или вот Аттила, правитель гуннов, осаждающий Смоленск и Полоцк! Он тот — и не тот! Историческое имя, поставленное авторами саги в вымышленные обстоятельства. Так же, как и названия русских городов, описание которых в саге мало напоминает то, как они выглядели в период Средневековья. Появись «Тидрек-сага» в XX веке, она бы сделалась классикой в новомодном жанре фэнтези.

Но нас и «Ортнит», и «Тидрек-сага» привлекают именно как исторический источник — источник по истории складывания русского былинного эпоса. Ибо свидетельствуют они о том, что уже в первой четверти XIII века наши Владимир и Илья были настолько известны, и известны уже в качестве эпических героев, что их имена, в формах Вальдемара и Илиаса (не важно, Русского или Греческого — ведь составители саги знали, что русские исповедуют христианство по греческому образцу), были использованы далеко от Руси как наиболее подходящие для именования русских по происхождению героев. И при этом они сохранили некоторые черты своего былинного характера: например, Илья — свое богатырство. А значит, появиться на Руси и обрести здесь популярность должны были задолго до создания «Ортнита», не говоря уже о «Тидрек-саге». При этом упоминание Ильи рядом с Аттилой, при всей фантастичности этого соседства, расширяло хронологические рамки возможных приурочений и давало повод исследователям в поисках прототипов Ильи Муромца отойти от привычных рамок XI–XIII веков. О том, что получалось в результате, речь и пойдет далее.

* * *
В начале XX века уже упоминавшийся выше Михаил Георгиевич Халанский (1857–1910) выдвинул гипотезу о том, что прототипом Ильи Муромца является… летописный Олег Вещий, скончавшийся, согласно «Повести временных лет», в 912 году.{379} Это заключение Халанского не было произвольной фантазией в духе Н. Квашнина-Самарина. В его основании лежала, как казалось, довольно мощная аргументация. Выстраивать ее Халанский начинает со справедливого наблюдения: древнерусские сказания об Олеге распадаются на две категории: в одних он представляется самостоятельным князем, объединившим под своей властью славян и совершившим успешный поход на греков (эта версия отразилась в «Повести временных лет»), в других — он лишь второе лицо в государстве после князя Игоря, его воевода (таким Олег предстает на страницах Новгородской Первой летописи младшего извода). Далее исследователь обращает внимание на то, что в ряде поздних летописцев XVII века биография Олега в «новгородский» период его жизни, до похода на Киев, дополнена, сравнительно с ранним летописанием, новыми данными. Олег в этой версии — племянник Рюрика и потомок Августа-кесаря, он активно занимается обустройством Руси, и Новгород изображается его первой столицей. В частности, князь пресек деятельность разбойничьего клана Кия, Щека, Хорива и их сестры Лыбеди. По милосердию своему он выпустил разбойников из темницы, а те, отправившись в изгнание, основали на днепровских горах поселения Киев, Щековица и Хоривица. Раскаявшиеся разбойники, в свою очередь, развернули бурную устроительную деятельность в основанных ими городках. Олег отправил Аскольда и Дира в Царьград, но те убили Кия и его родственников, а сами засели в Киеве. Поход Олега против них, таким образом, представляется вполне законной акцией.

Мотив освобождения Русской земли от разбойничьего рода напомнил Халанскому, с одной стороны, былину об Илье Муромце и Соловье-разбойнике, с другой — рассказ Никоновской летописи о поимке при князе Владимире разбойника Могуты и о даровании раскаявшемуся злодею жизни. Олег в поздних летописях вообще походит своим милосердием на Владимира Святого. Былинный маршрут, по которому пробирался в Киев Илья Муромец, Халанский постарался сопоставить с маршрутом, по которому шел с войском на Киев из Новгорода Олег, — в некоторых вариантах былин город, освобожденный Ильей от иноземной силы, называется Смолягиным. Вот и Олег не мог миновать Смоленск, а затем уже занял Любеч — город в Черниговской области (в большинстве былин город, спасенный богатырем, носит название Чернигов).

«Повесть временных лет» сообщает под 903 годом, что «когда Игорь вырос, то сопровождал Олега и слушал его, и привели ему жену из Пскова, именем Ольгу».{380} Из контекста можно сделать вывод, что Олег как-то поучаствовал в женитьбе «послушного» Игоря — возможно, он-то и привел ему жену. Еще более определенно некий воевода Олег в качестве свата выступает в проложном Житии князя Владимира Святого, дошедшем до нас в списке XV века.{381} Согласно ему, Владимир решил креститься и отправился походом на греков, чтобы обрести среди них учителей. Он захватил Корсунь, князя и княгиню корсунских убил (здесь явное сходство с летописной историей захвата Владимиром Полоцка), а их дочь выдал за варяга Ждъберна, своего помощника. Далее Владимир посылает своих воевод Олега (!) и Ждъберна в Царьград просить в жены сестру императора. Та ставит условие — крещение. Дальше — понятно. Тут Халанский сделал вполне справедливое заключение: «В Олеге, воеводе Владимира, нужно видеть не кого иного, как Олега Вещего, приуроченного к Владимиру в силу известных свойств устно-поэтического творчества, группирующего эпические мотивы и героические лица в циклы. Мы знаем, что уже древние летописи представляли Олега то самостоятельным князем, то воеводой Игоря. Развитие русского эпоса не остановилось на этом. Когда Владимир Св<ятой> выдвинулся в былевом эпосе в центральную фигуру стольнокиевского князя, к циклу его богатырей примкнул и Олег: воевода Игоря стал воеводой Владимира».{382} Рассказ проложного Жития нельзя было не сопоставить с былинами о сватовстве Владимира: «В былинах Владимир посылает по невесту богатыря Дуная, к которому присоединяется, по его желанию, кто-либо из прочих богатырей Владимира: Добрыня, Еким Иванович, Василий Казимирович. Гораздо существеннее для истории эпоса об Илье Муромце то, что сказка „Князь Киевский Владимир и Илюшка сын матросов“, представляющая разложившуюся былину о женитьбе Владимира, называет главным помощником его в свадебном походе Илюшку пьянюшку, т. е. очевидно, первоначально Илью Муромца».{383} В сказке князь Владимир женится на царевне Марфе, дочери «премудрого царя Философа» (возможно, намек на византийского императора Константина Багрянородного, хотя женился Владимир на его внучке). Как известно, в некоторых былинах помощником Ильи Муромца выступает Василий Пьяница, «названый брат» Ильи. В общем, опять выстраивается некая параллель между Олегом Вещим и Ильей Муромцем.

Правда, летописи сообщают о походе Олега на Царьград, а в проложном Житии Владимира он оказывается участником похода в Тавриду. Но Халанский замечает, что в другом Житии — Стефана Сурожского (XV век) — сообщается еще об одном походе русских в Крым. Вскоре после кончины этого святого (Стефан умер около 787 года) из русского Новгорода явилась великая рать под предводительством могучего князя Бравлина (другой вариант в том же тексте — Бравленина), которая опустошила землю от Корсуня до Корчева (Керчи), затем подошла к Сурожу и ворвалась в город. Бравлин лично вломился в храм Святой Софии и принялся расхищать гробницу святого Стефана, но в тот же час почувствовал, будто кто-то ударил его, и «обратилось лицо его назад». Бравлин рухнул наземь и не мог подняться — ясно видел он то, чего не видели дружинники, пытавшиеся помочь своему предводителю: некий старый муж (святой Стефан) прижал его к земле и душит. Лишь после того, как всё награбленное было возвращено, пленники распущены, а сам Бравлин принял крещение, его, что называется, отпустило.

Сопоставив эти три известия, Халанский предположил: в Житии Стефана Сурожского также отразилось сказание о походе Олега в Крым, при этом прозвище Бравленин-Бравлин есть не что иное, как спутанное Мравленин-Мравлин — Elia Morowlin в сообщении Эриха Лассоты. Далее исследователь выдвинул предположение о преобразовании имен: Илья —> Елья —> Ельга —> Хельгу, то есть Олег. Возможен и обратный переход: Олег —> Елег, или Ельг, — > Eligas = Elias, или Ilias, — > Elia, или Илья. Примерно так же и Нурманин (норманн) превратилось в Урманин —> Мурманин —> Моромонин (?) и далее — до Моровлин. При этом «Мурманский» перешло со временем в «Муромский» и «Муромец». В общем, изначально Илья Моровлин-Муромец был не кем иным, как Олегом, князем Урманским, или Норманнским (так он прозывается в татищевской Иоакимовской летописи). Казалось, автоматически разрешалась и загадка с уцелевшей во времена Лассоты в киевском Софийском соборе гробницей товарища Елии Моровлина — в ней, по гипотезе Халанского, должен был покоиться варяг Ждъберн.

Важную роль в системе аргументации Халанского занимали материалы «Ортнита» и «Тидрек-саги». В частности, он разглядел значительное сходство рассказа поэмы о походе Ортнита и Илиаса на Судерс с летописным повествованием о захвате Олегом Киева и его походе на Царьград. Если в «Повести временных лет» действует один Олег, то в Новгородской Первой летописи младшего извода все подвиги совершаются Игорем и Олегом сообща и Игорь, кажется, стоит на первом месте. При взятии Киева Олег называется купцом. Свирепость Илиаса во время сражения за Судерс напомнила исследователю зверства русов во время осады Царьграда Олегом и Игорем. А эпизод с неожиданным появлением войска Ортнита под стенами Судерса благодаря хитрости Альбериха он соотнес с летописным рассказом о чудесном движении войска Олега к Царьграду по суше. Не оставил исследователь без внимания и переход от Судерса к Монтебуру войска Ортнита, следующего указаниям невидимого Альбериха, выдаваемого за ангела (ведь испуганные греки принимали Вещего Олега за святого Дмитрия Солунского!), и знамя Илиаса в Судерсе — чем не щит Олега на вратах Царьграда?! Само положение, занимаемое Илиасом при Ортните, по мнению исследователя, «совершенно точно соответствует положению Олега при Игоре».{384}

Поддержки в научных кругах (в том числе среди исследователей, оперировавших методами «исторической школы») гипотеза М. Г. Халанского не нашла — прежде всего на эмоциональном уровне. Илья Муромец и Вещий Олег?! Да что между ними общего?! Вызвала несогласие филологов и «цепочка», по которой якобы происходило превращение имени «Олег» в «Илью». В ней в качестве необходимого звена присутствуют не засвидетельствованные в древнерусском языке формы «Елег» и «Ельг» (варианты обычной формы «Олег»), которые Халанский реконструировал на основе «Eligas». «На самом деле немецкое Eligas представляет диалектный графический вариант обычного Elijas, основанный на традиции спирантного произношения — g- между сонорным и гласным, распространенного в большом числе немецких наречий… Это объяснение делает невозможным предложенное Халанским фантастическое отождествление „Iljas“ — „Олег“».{385} Однако и назвать положения, выдвинутые Халанским, совершенно бездоказательными нельзя. Меня, например, они подтолкнули к изысканиям и выводам, изложенным в работах, опубликованных полтора-два десятилетия назад.{386}

Перспективной мне показалась тогда попытка Халанского объяснить значения «Моровлина» Эриха Лассоты и «Муравленина» Филона Кмиты Чернобыльского через выяснение племенной принадлежности Ильи-Ельи, хотя произведение «моровлин» из «норманн»-«урманин» и выглядит абсолютно искусственным. Но вот в Житии Константина Философа по рукописи XV века (бывшей Московской духовной академии) есть строчка, в которой упоминается о том, что моравский князь Ростислав (середина IX века) советовался «с князи своими и с моравляны».{387} Почему бы и в ряд: «моравляни», «мравлене», «маравляне», «морявляне» и другие названия, встречающиеся в русских средневековых источниках и имеющие значение: «выходец из Моравии», не встроить «моровлина» с «муравлениным»?{388}

Здесь необходимо коснуться важного вопроса о том, какую роль сыграла Великая Моравия — одно из первых могучих славянских государств — в русской истории. Напомню некоторые факты. В 30-х годах IX века моравские племена были объединены под властью князя Моймира I, ставшего основателем династии Моймировичей. В течение полувека Моравия боролась за свою независимость от Франкского государства. Одними из проявлений этой борьбы были приглашение князем Ростиславом, племянником Моймира I, в 863–864 годах в Моравию из Византии братьев-просветителей Константина-Кирилла Философа и Мефодия и принятие христианства от греков. К 70-м годам IX века Моравия отвоевывает свою независимость. Последним ярким князем из династии Моймировичей был племянник Ростислава Святополк (или Святоплук) I. При нем Моравия перешла к завоеваниям. К 894 году в Великую Моравию входили территории собственно Моравии, Чехии, Западной Словакии, сербские племена, силезские племена, висляне на территории Краковской земли и славяне Паннонии. Моравская держава охватывала фактически земли всех западных славян. В 894 году Святополк I умер. Между его сыновьями началась усобица, приведшая к упадку Моравии и отпадению входивших в нее народов (уже в 895 году отделились чехи, в 897 году — сербы). Вновь начали наступать германцы, а переселившиеся на Дунай в конце IX века мадьяры-венгры овладели Паннонией. Вскоре Великая Моравия исчезает из источников. В знаменитом сочинении «Об управлении империей» византийского императора Константина Багрянородного (составлено около 948–952 годов) сообщается, что, умирая, правитель Моравии Святополк I разделил свою страну между тремя сыновьями, но сыновья его «впали в раздоры и вражду между собою, затеяв междоусобную войну друг с другом. Турки (венгры. — А. К.), явившись, совершенно разгромили их и завладели их страною, в которой живут и ныне. Остатки населения расселились, перебежав к соседним народам, булгарам, туркам, хорватам и к прочим народам».{389} Козьма Пражский в своей «Чешской хронике» (XII век) пишет следующее: через какое-то время после смерти Святополка «часть королевства была захвачена венграми, часть восточными тевтонцами, часть совершенно опустошили поляки».{390}

Прямого указания на время падения Великой Моравии в источниках нет. До недавнего времени исследователи на основании вольной трактовки косвенных свидетельств немецких хроник были склонны относить к 905–906 годам нашествие венгров на Моравию, после которого государство прекратило свое существование. Однако Моравию начала X века нельзя считать ослабленной настолько, чтобы она стала жертвой венгров после первого же их натиска. Более того, данные, полученные венгерскими, чешскими и словацкими археологами, свидетельствуют, что на период с 875-го по 950-е годы приходится расцвет моравских поселений. Произошло разрушение и запустение ряда крупных городов, но другие центры продолжали существовать и население в них стабильно сохранялось. Это свидетельствует скорее о смутах внутри страны, нежели о вражеском вторжении. Венгры в этот период еще не смогли занять Моравию. Хотя на восточных землях Великоморавской державы (территория современной Словакии), несомненно, уже в первой половине X века появилось множество венгерских поселений, коренное население в основном осталось на местах. Убыль населения в Моравии наблюдается лишь во второй половине X века.{391}

Интерес к Великой Моравии на Руси испытывали и много позднее падения этой державы.{392} В настоящее время в исторической науке активно обсуждается роль мораван в принятии русами христианства. По крайней мере, она представляется не меньшей сравнительно с другой соседней державой — Болгарией. Давно установлены факты, свидетельствующие о прямых контактах между мораванами и русами в период Средневековья. Еще в 1978 году археолог С. С. Ширинский обратил внимание на то, что в землях восточных славян в IX–X веках, преимущественно в Среднем Поднепровье, в районе древнейших центров Руси — Киева и Чернигова, среди основной массы славянских языческих погребений, совершенных по обряду трупосожжения, появляются и захоронения-трупоположения. Известно, что главное требование христианских миссионеров к изменению погребального ритуала новообращенных заключалось в отказе от языческого обряда кремации. В основном изученные Ширинским могилы принадлежат знати, дружинникам. Долгое время эти захоронения считались норманнскими, но Ширинский, сделав целый ряд сопоставлений, пришел к выводу, что изученные могилы полностью соответствуют захоронениям конца IX — начала X века в Великой Моравии.{393} Другой археолог, знаменитый Б. А. Рыбаков, согласившись со многими выводами С. С. Ширинского, определил могилы Киевщины и Черниговщины как переходные от язычества к христианству и отнес их к первой половине X века, «до Игоря включительно, а может быть, и несколько позже».{394} Перед нами — целая группа захоронений по моравскому образцу, возможно, мораван или русов, крещенных моравскими христианами. Так не был ли прототипом Ильи Моровлина-Муравленина-Муромца какой-нибудь витязь-христианин, бежавший на Русь из Великой Моравии после ее падения? Ведь и в «Ортните», и в «Тидрек-саге» Илья = Илиас — отнюдь не крестьянин и не казак, а знатный человек, король, властитель или ярл!

И появляется былинный богатырь Илья в Киеве уже в зрелом возрасте. Возникает вопрос: а где он был до этого? Поздний крестьянский сюжет о «сидне», пробывшем несколько десятилетий без движения, удовлетворить нас не может. Г. В. Глазырина обратила внимание на имеющееся в былине о столкновении Ильи Муромца с дочерью «воспоминание о том времени, когда Илья служил вдали от Руси в чужих краях». Отрывок, где Илья сообщает о трехлетней службе у «короля Тальянского», показался ей интересным тем, что «он как бы отсылает нас к поэме „Ортнит“, события которой начинаются в Италии, в Гарде. Возможно, что этот эпизод является отражением взаимовлияния русского и немецкого эпоса».{395} Может быть, в былинных сюжетах о взаимоотношениях Ильи Муромца с женщинами, рожавшими ему мстительных сыновей и дочек, содержится намек на заграничный период жизни нашего богатыря?

Занимаясь историей гибели Великой Моравии и последующей судьбой мораван, нельзя оставить без внимания информацию, содержащуюся в произведениях ряда западнославянских авторов XVI–XVIII веков, о некоем русском князе-беглеце, оказавшемся во второй трети X века на территории то ли Чехии, то ли Моравии. Так, в 1593 году известный чешско-польский писатель Бартоломей Папроцкий (1540–1614) на страницах своего сочинения «Zrdcadio slawného Margkrabstwij Morawskeho» изложил историю появления в Моравии русского князя, сына князя Колги (Олега) и племянника князей Ярополка и Владимира Святославичей. Молодой князь с большим запасом золота и серебра бежал из Руси от «сурового тирана» Ярополка, убившего своего брата Колгу. Оказавшийся в чужих краях сын Колги прижился здесь, вошел в состав знати, хотя и отказался от титула князя. Он так часто приговаривал по-русски «иди к врагу» (то есть «иди к черту»), что в конце концов, сам получил прозвище Враг. От него пошел местный знатный род Жеротинов.{396} Рассказ о столкновении Колги, Ярополка и Владимира явно воспроизводит известную историю борьбы русских князей Святославичей в 70-х годах X века. Однако Папроцкий, связывая это повествование с некими «анналами русскими и польскими», датировал происходившие события 861 (6370) годом.

Иначе излагалась история русского беглеца в небольшом трактате по генеалогии рода Жеротинов — «De origine baronum a Zierotin», написанном Яном Амосом Коменским (1592–1670) в 1618–1621 годах, когда тот проживал в Моравии и состоял в числе приближенных Карла Старшего из Жеротина. Рукопись эта до нас не дошла, но содержащиеся в ней данные о Руси были использованы в появившемся в 1677 году сочинении историка Томаша Пешины из Чехорода (1629–1680) «Mars Moravicus». Согласно известиям Коменского и Пешины, беглеца из Руси звали Олегом (Olegus) и появился он в Моравии в первой половине X века. Олег был племянником князя Ярополка, но Пешина допускал, что он мог быть и братом Ольги, жены Ярополка (?), отца «Jori» (Игоря?). При этом Пешина сообщал, что Коменский использовал материалы некой «древней русской летописи».{397}

Еще позднее историк Ян Стржедовский (1679–1713) внес сходные с имеющимися у Я. А. Коменского и Т. Пешины известия в свою книгу «Sacra Moraviae Historia sive Vita SS. Cyrilli et Methudii» (1710). Стржедовский был твердо уверен в том, что русский беглец Олег являлся сыном Вещего Олега и родственником Игоря. Отметим, правда, что среди трудов, которые Стржедовский указывал в качестве своих источников, были «Записки о Московии» Сигизмунда Герберштейна, посла императора Священной Римской империи, посещавшего в начале XVI века Россию. В них, как известно, содержались рассказы по русской истории, в том числе о Вещем Олеге и Игоре и об усобице сыновей Святослава, извлеченные из русских летописей. Поэтому сообщение Стржедовского о родстве Олегов могло быть всего лишь его предположением. Также Стржедовский активно ссылался на Коменского и Богуслава Бальбина (1621–1688), писавшего в 1660-1680-х годах.

Беглец Олег (сын Вещего Олега) оказался в Моравии, спасаясь от преследований Игоря, сына Рюрика. Обстановка здесь была сложная. После пресечения династии Моймировичей Моравией некоторое время управляли германские короли. Наконец в 936 году моравские вельможи избрали своим государем чешского князя Вацлава (Венцеслава, или Вячеслава), но вскоре тот был убит старшим братом Болеславом, правившим в это время в Чехии. Болеслав хотел нераздельно владеть обеими землями — и Моравией, и Богемией (Чехией). Но он просчитался. Германский король, позднее император, Оттон I поднял в 939 году мораван против тирана. В 940 году знатнейшие мораване при поддержке Оттона I избрали своим правителем русского беглеца Олега. Болеслав собирался было воевать с Олегом и его подданными, Моравия готовилась противостоять Богемии, но столкновения удалось избежать. А после неудачного похода на Византию в 941 году князь киевский Игорь помирился с Олегом. Всё вроде бы складывалось удачно для нового правителя Моравии, но в 947 году венгры напали на мораван. Олег, получивший помощь из Польши и Руси и выступивший с войском против неприятеля, был разбит на берегу реки Моравы. Венгры заняли южную Моравию со столицей государства Велеградом. Попытка Олега в 948 году отбить Велеград не увенчалась успехом. В этой части Моравии утвердился венгерский вождь Токсис. Олег засел в Оломоуце, ожидая помощи из Польши и Руси. В 949 году война продолжилась. После некоторого успеха Олег был разбит в трехдневной битве при городе Брюнне. Отступая, он ушел в Польшу к своему союзнику князю Земомыслу. Сюда бежало и много моравских вельмож, священнослужителей и простых христиан. Их появление способствовало христианизации Польши. Моравия досталась венграм. В 950 году, воспользовавшись тем, что основные силы венгров отправились и Италию, а оставшиеся в Моравии кочевники были заняты вспыхнувшим конфликтом с герцогом Баварии Генрихом, Олег попытался отвоевать Моравию. Собрав остатки своих войск и соединившись с поляками, он вступил в Северную Моравию. Решающую роль должна была сыграть русская помощь, которую обещал Олегу Игорь. Но киевский князь был убит своими подданными (в 950 году!), и русское войско в Моравию не пришло. Олег потерпел поражение и бежал в Польшу. На этом сведения Пешины прерываются, а по версии Стржедовского, оттуда под давлением венгров Олег ушел на Русь. Здесь он был с почетом принят Ольгой, которая тогда правила в Киеве. Вместе с Олегом в Польшу и на Русь бежало множество христиан из Моравии, которые и способствовали распространению христианства в этих странах. Именно мораване основали на Руси христианскую общину, а Олег убедил Ольгу креститься. Умер князь на Руси в 967 году.{398}

Как известно, дошедшие до нас русские летописи отражают историческую действительность, мягко говоря, не полностью. Тем более если речь идет о Руси X века. А раз так, почему бы не допустить, что в каких-то не дошедших до нас источниках мог существовать сюжет о неком русском князе-беглеце, покинувшем Русь, боясь расправы?{399} Даже первое знакомство с известиями об Олеге в сочинениях Папроцкого, Пешины и Стржедовского показывает существенные в них расхождения. Разумеется, игнорировать информацию о том, что у князя Олега Святославича был сын, бежавший во время расправы над его отцом за границу, нельзя. Однако рассказ тех авторов, которые приурочивают деятельность Олега к первой половине X века, представляется более логичным, последовательным и, главное, четко вписывается в общеевропейскую хронологию событий. Труды Константина Багрянородного и Козьмы Пражского этим материалам также не противоречат. Константин Багрянородный, например, не указывает, сколько времени прошло между войной Моймировичей и приходом «турок» (венгров). Император пишет о том, что Моравия «совершенно уничтожена» венграми, как о событии, которое произошло в недавнем прошлом или происходит в настоящее время, то есть в 40-х годах X века. Любопытно, что в источниках приход захватчиков (прежде всего, венгров) является не причиной, а следствием упадка Моймировской династии. Козьма же Пражский сообщает лишь, что сыновья Святополка короткое время после смерти отца владели государством. Их власть могла пасть не только из-за прихода венгров, но и по иной причине — например, в результате мятежа местных князей. Известно, что даже в период своего расцвета при Святополке I Моравская держава не была централизована и не имела единой системы управления. Святополк владел лишь собственно моравской территорией, на остальных же управление осуществляли местные князья, правда, подчинявшиеся Святополку и выплачивавшие ему регулярную дань, а также выставлявшие по его требованию военные отряды. Да и на собственно моравской территории власть верховного князя была далеко не абсолютной. В Моравии насчитывалось более сорока городов, каждый из которых был своеобразным центром местной знати. Свои позиции эта знать во многом сохранила даже после завоевания территории венграми. Можно предположить, что могущественная местная знать вполне могла на определенном этапе предложить моравский престол чешскому князю Вячеславу (Вацлаву) как наиболее близкому соседу, а после его убийства выбрать верховным князем знатного беглеца из Руси. С другой стороны, Олег Моравский мог стать правителем не всей Моравии, а лишь одной из ее областей, достаточно упорно сопротивлявшейся венграм.

Что ж… предположения, предположения и снова предположения… Повествование об Олеге Моравском, как кажется, позволяет наполнить содержанием практически «пустую» русскую и великоморавскую истории первой половины X века. А раз так, соблазн слишком велик. В конце концов, причину молчания об Олеге Моравском известных на сегодняшний день русских источников можно попытаться объяснить путаницей в летописных известиях об Олеге, о чем писал еще М. Г. Халанский. В них Олег — то князь, то воевода; то действует один, то сообща с Игорем. И если «Повесть временных лет» помещает сообщение о его смерти под 6420 (912) годом, то по версии Новгородской Первой летописи младшего извода, еще в 6428 (920) году Игорь и Олег совершают совместный поход на греков, причем в роли старшего предводителя выступает Игорь, а не Олег. Отметим, что, согласно «Повести временных лет», первый поход Игоря на греков имел место лишь в 6449 (941) году. Летописный образ Вещего Олега выходит сложным, вероятно, «впитавшим» в себя образы нескольких героев, — недаром его могилы указывались в разных местах, а могила, как и любой другой материальный памятник, является объектом, вокруг которого накапливаются всевозможные предания. Такого рода топонимические легенды и предания в значительной степени послужили основой летописного повествования о князьях IX–X веков. Так что расхождения между «Повестью временных лет» и Новгородской Первой летописью — возможное свидетельство того, что в образе одного летописного персонажа, известного нам как Вещий Олег, соединились два совершенно разных персонажа — князь и воевода, жившие в разное время. Почему же в последнем не могли найти свое отражение воевода Олег из проложного Жития Владимира и Олег Моравский, выполнявший при Ольге, по версии Стржедовского, обязанности ближайшего помощника, фактически воеводы?

Замечу, что в позднем летописании возникла тенденция сближения образов Ольги и Олега Вещего, приписывания княгине подвигов, которые «совершил» Олег. В частности, это выразилось в перенесении древлянского похода Ольги на Царьград (!), который она якобы берет при помощи подожженных птиц, как и древлянский Искоростень.{400} В XII веке многие на Руси были твердо уверены в том, что такой поход Ольги имел место. Так, новгородский архиепископ Антоний, путешествовавший в Константинополь в конце того века, видел в Софийской церкви золотое блюдо, подаренное Ольгой во время посещения ею столицы Византии; говоря о нем, Антоний выразился так: «…и блюдо злато служебное Олгы русской, когда взяла дань ходивши ко Царюграду». Из этого наблюдения русского паломника следует, что в народном воображении мирное путешествие Ольги в Царьград перепуталось с походами Олега и Игоря.{401} Не была ли связана эта путаница с тем, что Олег Моравский (получается, один из прототипов Вещего Олега) вошел в правительство киевской княгини? Значение, которое моравский князь, согласно повествованию Стржедовского, имел при Ольге, означало, что эмигранты из Моравии могли сыграть решающую роль как в распространении христианства на Руси, так и в крещении самой киевской княгини.

В связи со всеми этими моравскими сюжетами возникает вопрос: не был ли прототипом Ильи Моровлина-Муравленина какой-то дружинник, побывавший в Моравии вместе с Олегом и вернувшийся после долгой отлучки домой? Или (если опираться на работы М. Г. Халанского с его определением Вещего Олега в качестве прототипа «Ильи Русского» — Ильи Муромца) сам Олег Моравский? Христианин Олег, противостоявший венграм-кочевникам, «ближе» к Илье Муромцу, нежели Олег летописный в версии Халанского. Можно попытаться объяснить и превращение Олега в Илью без привлечения сложных цепочек имен. В середине X века в Киеве имелась церковь Пророка Ильи, которая упоминается в русско-византийском договоре 944 года. Распространение христианства в Киеве в исторической памяти русов могло связаться с деятельностью христиан — как прихожан Ильинской церкви, так и беглецов, прибывших на Русь с Олегом Моравским. Не мог ли в сознании народа беглый моравский князь, союзник и сотрудник Ольги, получить имя Ильи Моравского (Муравленина, Моровлина)? То, что в «Ортните» Илиас, в отличие от «Тидрек-саги», действует вне связи с князем Владимиром, доказывает изначальную независимость преданий о них.{402} Следовательно, прототип короля Илиаса мог действовать раньше времени правления киевского князя Владимира Святославича (как известно, часто выдвигаемого на роль былинного прототипа Владимира-князя) и лишь позднее быть притянутым вместе с другими богатырями к былинному «эпическому» времени.{403}

Так я представлял проблему полтора-два десятилетия тому назад.{404} При этом мне думалось, что я действую вне худших традиций «исторической школы» — не занимаясь примитивным подбором былинным героям прототипов из летописей с неизбежными при этом натяжками. По прошествии времени вышеизложенная конструкция уже не кажется мне безупречной. Несомненно, что отразившийся в русском летописании образ князя (или воеводы) X века Олега сложился на основании многочисленных устных преданий, относящих его деятельность к разному времени и, вероятно, изначально повествующих о похождениях нескольких людей. По-прежнему перспективными для изучения остаются вопросы о времени падения Великой Моравии и, соответственно, переселении на Русь эмигрантов-мораван и их участии в процессе христианизации восточных славян — в общем, всё то, что так или иначе подкрепляется данными археологии и отразилось в русской средневековой литературе. С сочинениями западнославянских авторов XVI–XVIII веков, развивающих сюжет о русском князе-беглеце, дело обстоит гораздо сложнее. И Б. Папроцкий, и Я. А. Коменский, и Г. Пешина, и явно вторичный, но создавший наиболее увлекательную биографию Олега Я. Стржедовский связывали русского князя с влиятельным моравским родом Жеротинов. В генеалогических сочинениях, как известно, никогда не обходится без вымысла. А в истории русского князя-беглеца X века слишком явно отразились острые вопросы чешской и моравской истории XVI–XVII веков.{405} Если сопоставить события двух этих столетий, ход которых привел как чехов, так и мораван к национальному краху, с тем, что писали в идеологически заостренных родословцах Жеротинов их составители, а затем использовали в своих трактатах неравнодушные к судьбам Чешского королевства авторы, можно заметить примерно сходный набор проблем: славное прошлое Моравии, пресечение законной династии, вмешательство в местные дела немецких государей, отстаивание своей самостоятельности в отношениях с чехами, давление венгров, крах государственности под напором иностранных полчищ, изгнание, распространение беглецами слова Божьего. И, конечно, важный компонент: близкие и одновременно далекие русские, с правящим домом которых так хотелось состоять в родстве некоторым моравским вельможам. Необходимо согласиться с авторитетным мнением историка-слависта А. В. Флоровского, что «в руках генеалогов Жеротинов, в частности в руках Коменского, была какая-то своеобразная литературная обработка древнейшей истории Киевской Руси и ее княжеского рода. В ее состав входили восходящие к летописной традиции „Повести временных лет“ сведения о роде Святославичей и их взаимных отношениях, приводились имена боровшихся за власть братьев-князей. Однако в ткань этого рассказа была вплетена и нить домыслов о представителе более молодого поколения русских князей — об Олеге, существование которого не было отмечено старой русской традицией, хотя по существу и не исключалось ею. Введение в изложение князя Олега едва ли могло иметь место еще на русской почве, скорее это случилось уже в рамках чешской или польско-чешской историографии. Шла уже свободная игра фантазии (выделено мной. — А. К.), ввиду чего разные генеалоги XVI и XVII вв. свободно и независимо друг от друга дописывали каждый по-своему историю этого князя Олега».{406} Ни о какой «древней русской летописи» или какой бы то ни было другой здесь речь идти не может.

Итак, вывести Елию Моровлина из фантастического Олега Моравского не получается. Невозможно удержаться и за предположение о том, что образ богатыря Елии Моровлина-Муравленина, упоминаемый в западнорусских материалах последней четверти XVI века, мог развиться из истории некого знатного руса-дружинника, явившегося из Моравии после ее падения и захвата венграми. Прежде всего, маловероятно, чтобы прозвище «Моровлин», или «Муравленин», в значении «выходец из Великой Моравии X века» могло удержаться в устной традиции в Киеве или в Орше столь долго — к тому времени Великая Моравия была уже давно забыта и непонятное прозвище должно было неминуемо отпасть. И здесь следует напомнить об Илье Русском (Греческом), который и в XII веке никакой не «Моровлин». Можно, конечно, вообще отказаться от всякой привязки к Великой Моравии и предположить, что прозвище это означает указание на некого литературного героя Новейшего времени центральноевропейского происхождения, «наслоившееся» на нашего Илью Русского.

Подобные метаморфозы случались в истории русской литературы — вспомним хотя бы знаменитого Бову-королевича. Известно, что «рыцарь Бэв из города Антона появляется впервые как герой французской chanson de geste, сложенной в эпоху крестовых походов. В XIII веке это произведение становится популярной народной поэмой и попадает в рукописи. Идея торжества справедливости и мщения за насилие, облеченная в форму занимательного авантюрного повествования, причудливое сочетание элементов сказки и романа обеспечивают произведению широкую известность по всей Западной Европе. С XIII века рукописные и устные варианты поэм о Бэве (Бевисе, Буово, Бово), кроме их родины — Франции, известны также в Англии и Италии. С началом широкого развития книгопечатания в XV–XVI веках многочисленные издания стихотворных и прозаических обработок этой поэмы широко расходятся по всем странам Запада. Печатные итальянские издания поэмы о Бове распространяются на Балканах. В XVI веке перевод повести о Бове проникает в Белоруссию и попадает на Московскую Русь».{407} В XVII веке «Бова-королевич» получает в России значительное распространение, наряду с другими переводными рыцарскими повестями — о римском кесаре Оттоне, о Петре Златые Ключи, о Василии Златовласом, о королевиче Брунцвике, об Аполлоне Тирском и др. В России «Бова-королевич» быстро ассимилировался с русским фольклором и постепенно из рукописных и печатных изданий целиком перешел в устное народное творчество, превратившись в занимательную волшебную сказку, популярную в самых различных слоях общества: ее слушали (или по-прежнему читали в самодельных рукописях) дворяне и купцы, мещане и крестьяне. Со второй половины XVIII века «Бова» возвращается в литературу — сотнями изданий на протяжении почти двух веков повесть живет в лубке. Сохранялась она и в своей устной форме; ее мотивы оказывали мощное влияние и на былины, и на «высокую» литературу (вновь вспомним нашего А. С. Пушкина!).

Могло ли нечто подобное произойти и с повестью о некоем Елии Моровлине-Муравленине? Конечно же нет: в случае появления в России подобного произведения оно задолго до XVI века должно было распространиться в Европе и быть там довольно популярным. Но в таком случае явившийся в 1594 году в Киев из Священной Римской империи, столицей которой была Прага, Эрих Лассота не мог не узнать в Елии Моровлине данного персонажа. Этого, однако, не произошло. Неизвестны нам, в отличие от «Бовы-королевича», ни западноевропейские «исходники», ни русские (в широком понимании, включающем Малороссию и Белоруссию) рукописные варианты повести об Елии. Ну и опять-таки «Ортнит» и «Тидрек-сага» созданы уже в XIII веке, задолго до предполагаемого времени создания гипотетической повести о похождениях моравского рыцаря. В общем, остается признать, что варианты прозвища Ильи из XVI века «Моровлин» и «Муравленин» не помогают прояснить, кто же мог выступить в роли прототипа Ильи Муромца. По крайней мере пока.

* * *
Но вернемся к Илиасу Русскому (вариант: Греческому) из немецких сказаний. «Русское» присутствие в «Ортните» не ограничивается включением в повествование могучего и беспощадного дядюшки главного героя. Столица Ортнита, расположенная в некой далекой Ломбардии, называется Гарда — именование, как давно установлено, восходящее к шведскому и немецкому названию русского Новгорода (Holm-gard, Nogarden) или к древнескандинавскому названию Руси — Gardariki (или Gardareich, страна городов). Как видно, создателю «Ортнита» приглянулось это экзотическое имя, позволяющее перенести место действия поэмы «далеко-далеко». Оставалось лишь соединить эту Гарду с другой — североитальянской крепостью, находившейся близ устья реки Тессино в бухте Гардского озера в Ломбардии. Последняя лежала «на пути из Германии через Альпы в Милан и Ломбардскую низменность — на пути, по которому часто ходили немецкие рыцари, сопровождавшие германских императоров в их походах в Италию, и крестоносные отряды, следовавшие в Палестину той же дорогой через итальянские гавани на Адриатике».{408} На образ экзотической Сирии, куда с войском направляется за невестой Ортнит, возможно, повлияли и мотивы из русской летописной истории: столица Махореля Судерс, на которую обрушиваются силы Илиаса, напоминает Суд летописных сказаний о походах первых русских князей на Царьград — часть византийской столицы, примыкавшую к пристани и чаще других страдавшую от русов.{409}

«Тидрек-сага» рисует более реалистические картины мира, хотя центром государства Аттилы оказывается Суза — Соест в Вестфалии. Но зато к востоку от этого «Гуналанда» расположена Польша, далее — Русь, а к северо-западу от русских — страна вилькинов или вильтинов, то есть вильцев — заэльбских славянских племен, вендов. Кроме их областей в Вилькинланд, судя по всему, входят еще Швеция и Дания.Такое странное соединение объясняется тем, что вендские племена (кстати, не составлявшие единого государства) в союзе с датчанами часто воевали с саксонскими герцогами и князьями, королями и императорами (Оттоном II и Оттоном III, Генрихом II). В общем, история борьбы Аттилы и Тидрека против вилькинов и русских представляет собой «полную исторических анахронизмов героизацию кровавой борьбы» саксонских правителей против славян, живших между Эльбой и Одером. Что касается прозвища нашего Ильи «Греческий», то оно может быть объяснено или как обозначение в средневековой немецкой литературе всего восточного христианского мира, включая Византию и Русь, или как немецкую народную этимологию прилагательного «gerzki» (из «gerdski» — «русский», «побывавший на Руси», от «gardariki», древнего названия Руси), понятого как «girski» — «греческий».{410}

Проникновение русских мотивов в немецкие сказания, из которых сложились «Ортнит» и «Тидрек-сага», объясняется устойчивыми контактами обоих народов в период Средневековья. Если говорить о времени, близком к моменту возникновения этих произведений, то здесь, учитывая упоминание в «Тидрек-саге» Новгорода, Смоленска и Полоцка, следует указать на 1180-е годы, когда в устье Западной Двины появился прибывший сюда вместе с любекскими купцами священник Мейнгард, одержимый идеей распространения христианства среди ливов. Ливы признавали верховную власть полоцкого князя Владимира (Woldemarus de Plosceke), и Мейнгарду пришлось испрашивать у русского князя разрешение на то, чтобы остаться в этой стране. Разрешение было получено. Немец построил в деревне Икскюль деревянную часовню и приступил к миссионерской деятельности. В Икскюле возникли каменные церковь и замок, а Мейнгард стал епископом. Затем на Двине начали возникать новые замки, немцы стали селиться здесь постоянно. Если романтик Мейнгард предпочитал действовать мирным убеждением, то его преемник Бертольд применял силу. В 1198 году он явился к ливам с крестоносцами, набранными в Нижней Саксонии, Вестфалии и Фрисландии. В бою с язычниками Бертольд погиб, а вблизи места сражения завоеватели в 1201 году основали Ригу. Преемники Бертольда уже не церемонились с туземцами — Рига стала центром ордена меченосцев. Давление немцев встретило сопротивление со стороны русских, действовавших в союзе с эстами и ливами. Центром сопротивления стал Полоцк. Князь Владимир, столь неосмотрительно подпустивший немцев близко к своим владениям, теперь вступил с ними в упорную борьбу; он и умер в 1215 году во время сборов в поход на Ригу. Этот Владимир, хорошо известный по немецким источникам, не упоминается в русских летописях, что неудивительно, учитывая то особое положение, которое занимал Полоцк среди других русских земель в домонгольский период.

Впрочем, отношения с немцами не сводились только к войне. Противостояние периодически сменялось миром, продолжалась выгодная торговля. Известно о заключении торгового соглашения между Ригой и Полоцком в 1210 году. От 1229 года до нашего времени дошел торговый договор смоленского князя Мстислава Давыдовича, заключенный от его имени и от имени князей полоцкого и витебского с Ригой и Готландом. В нем упоминаются и другие города, с которыми русские поддерживали торговые сношения: Висби, Любек, Жат (уже известный нам Соест), Мюнстер, Бремен и др. Немцы имели в Смоленске дворы и церковь. К 1220-м годам сильный Смоленск сумел поставить ослабевший Полоцк под свой контроль. Мир, который немцы увидели в Северо-Западной Руси, они и отразили в «Тидрек-саге»: русскими управляет Владимир, которому принадлежат Полоцк и Смоленск. Но центром его владений все-таки является знаменитый Новгород (Гольмгард) — с ним велась бойкая торговля у тех же немецких городов.

Информация шла не в одном направлении — русские также многое узнавали о немцах. Любопытно, что в Новгородской Первой летописи (в части старшего извода, написанной почерком XIII века) под 1204 годом помещен текст «Повести о взятии Царьграда фрягами». Как это и было в действительности, в качестве предводителя крестоносцев, разграбивших в тот год Константинополь, указан Бонифаций, маркграф Монферратский. В русской повести он именуется «Маркосом от Рима» (владения Бонифация лежали в Северной Италии). Словом «маркос» передана итальянская форма титула «маркграф» — «marchiso» или «marchese». А чтобы читатели поняли, из каких краев явился этот римский «Маркос», автор повести поясняет: «…в граде Берне, идеже бе жил поганый злый Дедрик».{411} И. Э. Клейненберг отмечал, что «форма имени Дедрик указывает на нижненемецкий источник, т. е. на источник из Северной Германии» — где циркулировали сказания, составившие основу «Саги о Тидреке Бернском».{412}

Судя по всему, на немцев из Зоста, Бремена и Мюнстера, на которых ссылается составитель «Тидрек-саги» и которые торговали через остров Готланд с русскими, повлияла не только опасная для их единоверцев фигура Владимира Полоцкого, но и фольклорный образ Владимира Киевского, позднее получивший свое развитие в дошедших до нас былинах. Это следует из помещения рядом с ним на страницах «Тидрек-саги» богатыря Ильи-Илиаса.{413} Возможно, имя Владимира показалось немцам типичным именем русского правителя. И. Э. Клейненберг дает довольно реалистичное описание того, как происходил русско-немецкий обмен фольклорными материалами: «Сам быт купцов того времени, плававших за море, способствовал сохранению, развитию и исполнению всякого рода устных художественных произведений. Можно легко себе представить, что в те века, когда рукописные книги были дорогой редкостью, рецитация эпических песен и пересказ в прозе подвигов их персонажей занимали купцов во время длительных плаваний в тесных помещениях перегруженных маленьких судов. Также долгие зимние вечера в гостиных дворах на чужбине должны были заполняться чем-то допускаемым строгими уставами этих общежитий монастырского типа, где строго запрещались всякие азартные игры и другие увеселения, которые могли привести к раздорам и кровопролитию.

О том, что при таком заполнении досуга могло происходить и взаимное ознакомление немцев и русских с героями своих народных эпосов, говорит то, что в XII–XIII вв. новгородцы еще сами плавали за море на Готланд, где они имели свое „становище“, т. е. торговое подворье. Поездки туда они совершали главным образом на немецких судах, о чем свидетельствуют особые статьи в договорных грамотах 1189–1199 гг. и 1269 г., в которых обусловливается плата-неустойка немецкому шкиперу, перевозившему русских купцов, если они не захотят возвращаться домой на его же корабле и ему из-за этого грозят убытки от необходимости плыть обратно без полного груза и пассажиров. Эта активная торговля русских купцов по ту сторону Балтийского моря… а также плавания на немецких судах, несомненно, способствовали распространению среди них знания нижненемецкого языка, который вплоть до XVI в. служил средством общения при международной торговле в бассейне Балтийского моря.

Немецкие купцы со своей стороны, чтобы подготовить лиц, хорошо владеющих русским языком и грамотой, имели обыкновение поселять по договоренности на длительный срок в русские семьи своих сыновей или молодых приказчиков… К этому можно добавить, что не только изучающие русский язык купеческие служащие и сыновья подолгу жили в русских семьях. Известно, что некоторая часть немецких купцов в Новгороде останавливалась не в своих подворьях, а на частных квартирах у своих постоянных русских контрагентов».{414} Негативное отношение авторов русской повести к «Дедрику», определение его как «поганого» и «злого» исследователь связывает с тем, что, ознакомившись с «деяниями» Дитриха-Тидрека Бернского, отразившимися в саге, русские разглядели в нем злейшего врага Владимира и Ильи, всей Руси, а значит, и своего врага тоже.{415}

Впрочем, ничего типичного для характеристики былинного образа Ильи в немецких произведениях нет. Вот, например, Илья в «Ортните» мечтает увидеть свой дом, жену и детей. Эти картины обывательского благополучия нашему Илье Муромцу чужды. В былинах у Ильи есть дети (дочь или сын), но отношения богатыря с их матерями далеки от идеала, да и дети никаких родственных чувств к отцу не испытывают. Напротив — стремятся его убить. Немцы знали о нашем Илье только то, что он славный и могучий старый богатырь, связанный родством с князем Владимиром (чего в былинах нет), воевавший вместе с ним против общих врагов, проявлявший при этом беспощадность и готовность с наслаждением истреблять неприятеля в больших количествах, участвовавший в добывании для князя невесты (чем заняты обычно другие богатыри). И еще одна черта в характеристике Ильи Русского ничего общего не имеет с былинами — у немцев он знатный человек, король Руси или ярл Греции. Чего только стоит его обещание привести на помощь Ортниту пять тысяч воинов! В былинах Илья действует вне массовки — он совершает свои подвиги один. И в этом состоит, кстати, коренная черта героев русских былин!

В общем, ничего «русского» в немецком Илиасе Русском не осталось. Взяв из русского эпоса лишь имена Владимира и Ильи и придав своим произведениям «русский колорит», создатели «Ортнита» и «Тидрек-саги» удачно разбавили, таким образом, Гертнитов и Озантриксов. И тут нельзя не вспомнить замечание, сделанное когда-то крупным советским фольклористом В. М. Жирмунским: «В тех случаях, когда между народами нет эпической „взаимности“, чужой богатырь может быть известен только по имени или к славе его имени могут быть прикреплены эпические сказания, возникшие на его новой родине».{416} Скорее всего, и «знатность» Ильи, которая многими исследователями (кстати, и тем же В. М. Жирмунским) отмечалась как древняя черта в характеристике нашего героя, не отражает русский материал и вообще не является исконной. Б. И. Ярхо в связи с этим заметил любопытную тенденцию, стабильно проявляющуюся при попадании персонажа в иностранный эпос. «Так Хаген, перейдя в Скандинавию, из дружинника Гунтера стал его братом и, стало быть, королем. Вспомним также, как изменник Ганелон при переходе в нидерландский эпос стал отцом мавританских царей Марсилия и Балиганта».{417} С переходом на германскую почву Илья, следуя той же тенденции, превратился в брата Владимира. Пытаться, основываясь на материалах «Ортнита» или «Тидрек-саги», выявлять какие-то черты, которые могли быть изначально присущи Владимиру или Илье, в общем, бесперспективно. Как заметила Г. В. Глазырина, специально занимавшаяся «Тидрек-сагой», автор саги строит свое повествование, механически используя стереотипные формулы, «он не принимает во внимание ни поворотов сюжета, ни характеристику конунга. В почти одинаковых выражениях описывается поведение любого конунга, который, по мнению автора саги, достоин того, чтобы быть изображенным в произведении, а следовательно, соответствующий существующему в обществе идеальному представлению о конунге».{418}

Получается, что образ Ильи как популярного фольклорного персонажа (возможно, уже и в былинной форме) сложился еще в домонгольской Руси. Важное наблюдение датирующего характера принадлежит А. И. Соболевскому, который заметил, что имя Илья — христианское «и это обстоятельство не позволяет относить время возникновения о нем песен к очень глубокой древности», поскольку «христианские имена стали у нас употребляться более или менее часто не раньше XII в.».{419}

Правда, здесь необходимо еще одно отступление. В дополнениях, внесенных в Новгородскую Первую летопись младшего извода в середине XV века, при перечислении князей, правивших в Новгороде, упоминается некий сын Ярослава Мудрого по имени Илья. Отправившись на княжение в Киев (вероятно, в 1016 году), Ярослав оставил в Новгороде посадника Коснятина Добрынина (своего двоюродного дядю, сына Добрыни). А далее читаем: «И родися у Ярослава сын Илья, и посади в Новегороде, и умре». А после этой фразы, без всякого объяснения, идет продолжение предыдущего повествования: «…и потом разгневася Ярослав на Коснятина, и заточи и (его. — А. К.), а сына своего Володимира посади в Новегороде».{420}

Ясно, что предложение об Илье — вставка, разрывающая рассказ о взаимоотношениях Ярослава и Коснятина. Нигде более об этом Илье нет ни одного упоминания. Каково же происхождение этой вставки? В младшем изводе Новгородской Первой летописи, так же как и в более раннем старшем изводе, помещена «Повесть о взятии Царьграда фрягами» с ее оригинальным упоминанием о «поганом злом Дедрике».{421} Редактор летописи XV века, как и его предшественник XIII века, знакомый с содержанием преданий о Тидреке Бернском (или уже непосредственно с текстом «Тидрек-саги»), мог знать о существовании у Вальдемара (врага Аттилы и Тидрека) брата Ильи (Илиаса). Он также знал, как, согласно летописной традиции, звали братьев и детей Владимира Святославича, знал, что Ильи среди них не было. Зато у Ярослава Мудрого был сын Владимир, княживший в первой половине XI века в Новгороде. «Исчерпывающего» перечня сыновей Ярослава, подобного тому, что имелся для сыновей Владимира Святославича, летописи не давали. Вполне вероятно, что именно поэтому редактор Новгородской Первой летописи младшего извода и поместил Илью, «извлеченного» из немецких материалов, среди сыновей Ярослава — в качестве «брата» Владимира Ярославича, якобы сменившего Илью на новгородском столе. Так что этот новгородский князь начала XI века по имени Илья — вероятнее всего, фантом. Получается, редактор-составитель летописи середины XV века не узнал в Илиасе нашего богатыря Илью; более того, посчитал его каким-то неизвестным сыном Ярослава Мудрого. А вот когда изучение «Тидрек-саги» началось в Новейшее время, то и русские, и немецкие исследователи сразу же идентифицировали Илиаса как Илью Муромца — наверное, потому, что в русском эпическом материале, записанном в XIX веке, эго был самый популярный персонаж. В Новгороде XIV–XV веков, судя по всему, он такой популярностью не пользовался. Если же вспомнить, что и летописи в Центральной России XV–XVI веков (например, Никоновская) о нем молчат, то становится понятно, что отсутствие сведений о богатыре Илье вообще характерно для «великороссийской» летописной традиции. Так что с объяснением, выдвинутым когда-то Н. П. Дашкевичем, будто некие летописи, в которых мог упоминаться Илья Муромец, до нас не дошли, придется расстаться. Предположение В. Ф. Миллера о том, что образ Ильи имел скандальную репутацию, а потому был обречен на умолчание, также приходится отвергнуть. Составители Новгородской Первой летописи о нем просто не знали, хотя, судя по упоминаниям Новгорода в «Тидрек-саге», раньше ситуация могла быть совершенно другой…

Итак, герой русских сказаний обрел имя Илья к XII веку. Мы не знаем точно, что и в какой форме о нем рассказывали или пели на Руси. Так же как, наверное, уже невозможно установить, что предшествовало появлению этих сказаний, были ли к имени Ильи приурочены сказания о других героях (или другом герое) более раннего времени, как звали тех героев, были ли у них реальные прототипы или их появление — плод народной фантазии. Постепенно Илья вошел в число героев, попавших в «окружение» другого известного персонажа преданий — киевского князя Владимира. По крайней мере, в том же XII веке сказания о них (возможно, тогда еще существовавшие параллельно) были настолько популярны, что через Новгород, Полоцк или Смоленск дошли до немецких купцов, торговавших с русскими. Замечу, что это обстоятельство окончательно подрывает датировку смерти Ильи в 1188 году, которую выводят, исходя из замечания Афанасия Кальнофойского. Илья, скончавшийся в конце XII века, не мог за пару десятилетий превратиться в эпического героя, популярного настолько, чтобы попасть в число персонажей «Ортнита» и «Тидрек-саги».{422} В дальнейшем эти сказания продолжали обращаться в русских землях, оказавшихся после нашествия монголов в составе Литовско-Русского государства, князья которого раньше московских встали на путь решительного противостояния с Золотой Ордой. В добавление к информации, которую донесли до нас записки Эриха Лассоты и письмо Филона Кмиты Чернобыльского последней четверти XVI века, можно вспомнить о составленном в Белоруссии в начале того же века «Родословии великих князей русских», в котором сообщается, что у князя Владимира были «храбрые вои мнози, и начаша избивати силы великыа под городом под Киевом; и оттоле начаша боятися цари Ординские. У князя Володимира было храбрых богатырей много; и начаша их посылати по всем градом и странам».{423} Что же касается территорий бывших Новгородской и Владимиро-Суздальской земель, остававшихся под игом Золотой Орды значительно дольше, то здесь на Илью обрушилось непонятное забвение. Может быть, сюжеты о Соловье-разбойнике и поединке с сыном (определяемые фольклористами как древнейшие) были в то время в России не столь популярны, как раньше? Или Илью просто потеснили другие герои — Добрыня и Алеша (Александр) Попович? Всё это, конечно, очень гадательно. Парадокс заключается в том, что об «известном» в западнорусских землях Илье Моровлине-Муравленине не дошло до нас ни одной былины или сказания, как, впрочем, и о других богатырях. Так что какого рода были «басни», о которых упоминал Лассота, и в каком жанре они исполнялись, мы не знаем. Хотя, возможно, что то страшное положение, в котором оказались Малороссия и Белоруссия в XVII–XVIII веках, во времена Хмельничины, руины и казачьего разгула, привело теперь уже здесь к полному забвению эпических образов древних богатырей и к появлению «казачьих дум» — песен о героях уже другого времени. В России же всплеск интереса к Илье наблюдается: во второй половине XVI века и особенно в веке XVII. И без казачества тут также не обошлось: недаром к имени нашего богатыря намертво приклеилась характеристика «старый казак», неприменимая более ни к одному из былинных героев.

О причинах этого и о человеке, история бурной жизни которого так повлияла на эпический образ Ильи Муромца, речь пойдет в следующей главе.

Глава шестая СТАРЫЙ КАЗАК

Уму несмелому их сила

Казалась даром волшебства;

Их злочестивые слова,

Их непонятные деянья,

Угрозы, битвы, предсказанья

Пугали старцев и младых;

Им жены с трепетом дивились,

И прослезались, и крестились,

Рассказы слушая о них.

Н. М. Языков. Разбойники
Во времена ласкового и милостивого царя Федора Ивановича, привычками и нравом выгодно контрастировавшего со своим отцом Иваном Грозным, жила в глубоко провинциальном Муроме некая Ульянка. По убогости житья и предсмертному повелению своего сожителя Ивана Коровина она приняла постриг в муромском же Воскресенском девичьем монастыре и в черницах стала прозываться Улитой. При монастыре обретался и ее сын Илейка — плод незаконного союза с Коровиным. Жили Ульянка с Иваном без венца, и не было до того никому дела, но на судьбе Илейки это обстоятельство сказалось самым неблагоприятным образом — жить предстояло с клеймом незаконнорожденного, а хорошего в сем мало. И чего, спрашивается, было не родить матушке Илейку от законного супруга? Был ведь у нее муж — Тихон Юрьев, торговец, солидный человек! Но, видно, не судьба!

Муром весь на горах стоит, а Воскресенский монастырь, так, кажется, на самой высокой! Если с высоты смотреть — весь город как на ладони! Холмы и овраги, река Ока и леса, а среди зелени на холмах торчат людские крыши и купола монастырских соборов — деревянной Троицкой церкви, и каменной Благовещенской, и главного городского собора Рождества Богородицы. Он тоже из камня и стоит в кремле. Городская крепость хоть и деревянная, но сооружение серьезное: трое ворот, над ними башни, и еще 11 башен на стенах, в основании стен лес дубовый, а выше — сосновый и еловый. А на пространстве вокруг — опять церкви и дворы калачников, сапожников, скорняков, гончаров, портных, серебряников, солодовщиков, красильщиков, рыболовов, кирпичников, плотников, маслобойцев, кожевников и, конечно, пушкарей. Много — около семи сотен дворов! Пушкарей Илейка видел часто, их поселения примыкали к Воскресенской горе. Совсем далеко виднеется среди зелени Спасо-Преображенский собор Спасского монастыря, а между ним и Воскресенским монастырем, где-то посередке, ближе к воде, стоит храм-памятник — Косьмодемьянская церковь. Говорят, когда царь Иван Васильевич шел походом на Казань, во время остановки в Муроме на этом месте для него устроили походный шатер, тут государь простудился и лежал больной. Потом, конечно, выздоровел и повелел воздвигнуть на месте своего исцеления каменный храм во имя бессребреников Косьмы и Демьяна.

Поход на Казань существенно изменил положение Мурома. До славной победы 1552 года он был крепостью, можно сказать, пограничной, много раз вставал на пути казанцев, пытавшихся прорваться в центр страны; частенько они опустошали городские окрестности, жгли предместья, а город так взять и не смогли. Воеводы (а тогда назначались в Муром всегда люди знатные и известные — князья да бояре), служилые люди, ремесленники и сбежавшиеся за городские стены сельские обыватели палили из пушек и пищалей, выбирались на вылазки — всегда с большим уроном для татар. И при взятии Казани муромские бойцы отличились. Недаром царь Иван Васильевич город жаловал — тому доказательством каменные соборы, которые государь повелел построить — Благовещенский и Спасо-Преображенский. Мирная жизнь пошла городу на пользу — ведь никуда сразу не исчезли служилые люди, жившие на государевом жалованье и своим присутствием стимулировавшие рост ремесла и торговли. Так что среди посадских дворов стояли и дворы детей боярских, и хоромы бояр. И, главное, отступила внешняя опасность, в которой веками жил Муром. Начался расцвет, город принялся прирастать населением и расползаться слободами вширь. Окруженный могучими лесами, он снискал известность далеко за пределами России — английские купцы, например, знали, что лучшие куньи меха добываются русскими не только в Сибири, Перми и Казани, но и в ближайшем Муроме; отсюда же преимущественно идет лучший мед. Славились своим плодородием поля, орошаемые Окой. Река давала и множество рыбы, а рыба, вылавливаемая близ Мурома, считалась из речных лучшей в пределах тогдашней России. Ока, впадающая в Волгу, получала из великой реки белугу (про ее удивительную величину и малое количество костей на Западе ходили легенды), стерлядь, севрюгу, осетров и знаменитую белорыбицу.

Многое, правда, изменила страшная моровая язва, посетившая Муром в 1570 году. За ней пришел голод. Город запустел, и надолго. Отразилось на Муроме и общее ужесточение нравов, начавшееся во времена опричнины, — воеводы, прибывавшие теперь в город, выжимали из него последние соки, не давая подняться на ноги. При Федоре Ивановиче началось оживление городской жизни, потихоньку стала восстанавливаться численность населения, но бум 1560-х остался в далеком прошлом. Потенциала для нового рывка не было. Жизнь в Муроме шла размеренно, так же вяло текла она и в Воскресенском монастыре…

Когда мать умерла, оставаться в Муроме подросшему Илейке стало совсем незачем. Юношу взял в работу торговый человек Тарас Грознилников и перевез в Нижний Новгород. Здесь Илейку посадили в хозяйскую лавку торговать яблоками и горшками — занятие довольно тоскливое. Самым интересным происшествием в этот период его жизни стала поездка в Москву. У хозяина здесь, как видно, были дела; в чем они заключались, Илейка толком не знал, да и не вникал — к чему? Главное — Москва! Остановились на дворе у подьячего Дементия Тимофеева, близ Владимирской церкви, что в Садех.[3] Дементий служил под началом дьяка Василия Петровича Маркова. Его приказ ведал Устюгом Великим и Вяткой — собирал подати с посадских людей и крестьян, с кабаков, таможен и т. д.

В столице Илейка прожил полгода, от Рождества до Петрова дня. Впечатлений осталось много — и от огромного города, и от разговоров, которые велись в чиновничьей среде и между московскими торговцами. На момент приезда нижегородцев в Москву минул почти год, как не стало царя Федора Ивановича. С его кончиной пресеклась династия правителей, многовековыми трудами объединивших русские земли и создавших обширное Московское государство. По решению Земского собора новым царем стал Борис Годунов — шурин царя Федора. О покойном государе столичные жители отзывались с симпатией, хотя и считали дураком. Бориса Годунова, еще при жизни слабоумного Федора Ивановича забравшего в свои руки всю полноту власти, москвичи безусловно уважали. Могущество этого человека казалось беспредельным, а богатство — неисчислимым. Шептались в Москве и о коварстве и жестокости Годунова, что-то противоречивое рассказывали о страшном злодействе, учиненном за несколько лет до того в Угличе над братом Федора Ивановича царевичем Дмитрием. И все это несмотря на угрозу наказания!

Из Москвы Илейка вернулся в Нижний Новгород к яблокам и горшкам. Здесь, однако, молодой человек решил изменить свою жизнь — за время, проведенное в Нижнем, у него завязались какие-никакие, а знакомства. Из лавки Грознилникова он поступил к ярославскому торговому человеку Кузьме Огневу на судно кормовым казаком. Так прозывались корабельные работники, в общем обслуга. Теперь Илейка был занят стряпней. На корабле Огнева дошли до Астрахани, где Илейка зазимовал. Астрахань Илейке не могла не понравиться. Новый город, заново отстроенный вместо прежней татарской столицы на другом берегу Волги, значительно ниже по течению, свеженький каменный кремль, с необычными белыми мощными стенами, возведенный решением московского правительства всего несколько лет назад, — все это символизировано для молодого человека окончание прежней жизни. Старые связи, тянувшиеся из унизительного детства, оказались, наконец, разорванными. Теперь его окружали ярославцы и прочий, пестрый по происхождению, многонациональный торговый люд. От прошлого у Илейки осталось одно только прозвище — Муромец.

В Астрахани казак Илейка Муромец поступил в распоряжение ярославца Ивашки Боркина, приказчика Кузьмы Огнева. Торговлю ярославцы вели кожами и сапогами. С этим товаром Илейка и таскался на Татарский базар, но недолго — не хотелось опять сидеть на одном месте. Перешел в казаки на корабль ярославского богатея — гостя Второго Чистенкова. Его приказчик Василий Дериглаз водил струги хозяина аж до Казани. В Казани же, уйдя от Дериглаза, Илейка остался на десять недель. Жил здесь в посаде, у своего знакомого Ивашки Волоченика, на Ярославском конце, — все-таки за два года общения с ярославцами совсем своим среди них казался. Новыми хозяевами Илейки Муромца стали вятчане — казаком на корабле одного из вятских торговцев, человека также богатого и солидного, Родиона Матвеевича Котелникова, наш герой перебрался в Хлынов. Здесь, на Вятке, Муромец прожил полтора года, трудясь на хозяина. Наконец, и отсюда удалось выбраться — Родион Котелников и другой купец-вятчанин Федор Рязанцев затеяли поездку в Астрахань на судах, сначала по Вятке, а потом вниз по Волге.

Возвращаться на Вятку Илейке не хотелось. К тому же решил сам на себя поработать. Уйдя от Котелникова, поселился в Астрахани у местного стрельца Харитонки и принялся торговать на уже знакомом Татарском базаре. Астрахань была почти своя, не чета полузабытому Мурому, куда его совсем не тянуло. Большее любопытство вызывали слухи, доходившие о делах в Москве. Говорили про страшный голод и мор, про бесчинства разбойников, охватившие Центральную Россию. В Астрахани, кажется, все было благополучно. Илейка брал на реализацию у разных торговых людей холсты и кожи, получая со сделки невысокие комиссионные. Денег на жизнь хватало, и другой бы на его месте втянулся, начал копить деньгу, женился, оброс домком, но… Больше года Муромец не выдержал. Копеечная жизнь на одном месте угнетала. Весной 1603 года он сорвался и окончательно превратился в «перекати-поле». Сначала подвизался казаком на судне у нижегородского торгового человека Владимира Псковитина, дошел с ним вверх по Волге до Нижнего, здесь прожил три недели, а потом на судне другого нижегородца, очередного торговца Василия Зубина вернулся в Астрахань, откуда на том же зубинском корабле пошел вверх по Волге до Царицына, где ненадолго пристроился у брата Василия — Абрамки Зубина, но и от него ушел — снова в Астрахань. И, наконец, выбрал новое направление — опять поступил казаком на судно, уходившее из Астрахани по Каспийскому морю в Терку — крепость-форпост русского царя на Кавказе.{424}

Городок Терка был основан у устья Терека, вблизи протоки Тюменка, верстах в четырех от берега моря, напротив острова Чечень, всего за 15 лет до того, как в нем оказался Илейка Муромец. Значение крепости было велико: она позволяла царю, с одной стороны, воздействовать на кумыков и ногаев (последние формально признавали свою зависимость от Москвы) и демонстрировать всем прочим кавказским князькам русское присутствие, с другой — контролировать местную русскую вольницу — терских казаков. Крепость была по местным меркам отлично укреплена. Высокие деревянные стены с башнями и пушки производили на горцев сильное впечатление. Гарнизон в ней стоял небольшой — тысячи две стрельцов и 500 городских казаков, но ни у кого из туземных владетелей не возникала фантазия попробовать русскую твердыню «на зубок». Напротив, инородцы начали активно устраивать свои поселения близ городских стен, считая русское присутствие фактором безопасности. Удалось привлечь к сотрудничеству и терских казаков: получая царское жалованье, они обеспечивали безопасное сообщение города с Астраханью и участвовали в походах городских воевод.

Одним из таких воевод был Степан Кузьмин, на судне которого прибыл в Терку летом 1603 года Илейка, ставший теперь городовым казаком. Жизнь в Терке не могла ему понравиться — место было низкое, заболоченное, как и в Астрахани; летом здесь стояла изматывающая жара, так же пекло солнце, разве что пыли не было. Зато река почти пересыхала, вода застаивалась. Да и скучно было, тянуло назад, в шумный нижневолжский город с его базарами и белыми стенами кремля, пусть и отражающими жгучие солнечные лучи и слепящими глаза. Впрочем, именно в Терке Илейке представился шанс повысить свой статус, перейдя в категорию служилых людей.

Летом 1604 года русское правительство затеяло на Кавказе большое военное предприятие. Еще в 1586 году царь Кахетии Александр попросился в русское подданство, надеясь, что оно избавит его народ от опасности со стороны персов и турок. Царь Федор Иванович (точнее, правитель Борис Годунов) принять грузин под свою высокую руку соглашался, но в военной помощи категорически отказал — воевать из-за Кахетии с Турцией и Ираном было глупо. Тогда Александр предложил русским хотя бы разорить Тарковское шамхальство и передать ему столицу кумыков город Тарки. Для этого он обещал прислать военную помощь. Когда появилась Терка, Москва, наконец, получила возможность выполнить просьбу царя Кахетии и в 1594 году организовала экспедицию на Тарки, располагавшиеся на берегу Каспия, в верстах семидесяти южнее русского форпоста на Тереке.[4] Поход закончился катастрофой во многом потому, что «робкие грузины» так и не решились выступить на помощь русским. В Терку вернулась едва ли четвертая часть русского воинства. И вот, спустя десять лет, Борис Годунов решил повторить попытку поставить Тарки под свой контроль, понимая, что пока шамхальство на Каспии существует, Кахетия не сможет вырваться из персидской зависимости. Правда, для начала русский царь попытался договориться с шахом о передаче Тарковского шамхальства под власть Москвы по-доброму, завлекая персов перспективами союза против турок. Однако поняв, что воевать с турками по-настоящему русские не собираются, персидский шах ни на какие уступки на Кавказе не пошел. Оставалось действовать силой.

В Астрахань прибыло несколько стрелецких полков. Война с горцами серьезно финансировалась — на «шевкалской» (то есть «шамхальский») поход было выделено 100 тысяч рублей. Из Астрахани войска переправились в Терку, где были усилены местными стрельцами и городовыми казаками. Вообще, учитывая специфику удаленной от Центральной России службы, большой разницы между теми и другими не было. Но все-таки стрельцы считались «государственными», служилыми людьми. И надо же такому случиться, что у стрелецкого пятидесятника Пятого Муромца заболел племянник и его место для участия в походе освободилось. Тут-то и помогло Илейке муромское происхождение — земляк пристроил его на службу вместо расхворавшегося родственника. Так Илейка Муромец стал стрельцом и приобрел право на получение соответствующего государева жалованья.

В Терку подтянулись вольные казаки — терские и гребенские, так что общая численность русских ратных людей достигла десяти тысяч. Командование царь возложил на воевод окольничего Ивана Михайловича Бутурлина и Осипа Тимофеевича Плещеева. Опытный старик Бутурлин был назначен старшим. Пройдя через Сулак, крепость, в которой русские под руководством князя Владимира Тимофеевича Долгорукова держались еще с 1592 года и которая располагалась всего в 15 верстах от цели похода, Бутурлин привел свои силы к Таркам и приступил к их осаде. В Тарках были сосредоточены значительные силы. Город как бы сползал к морю по склону горы Тарки-Тау, напоминая своеобразный амфитеатр — каждый следующий ряд домов возвышался над предыдущими. На самой вершине горы стоял дворец шамхала, неподалеку от него — две каменные башни, из которых великолепно простреливались окрестности. У обороняющихся не было недостатка в пище и, главное, воде — горная ключевая, посредством подземных труб она поступала в крепость, где скапливалась в специально устроенных для этого резервуарах. Томить Тарки осадой не было смысла, штурмовать город можно было только в лоб — по склону, с трех других сторон столицу шамхальства окружали неприступные скалы. Бутурлин разделил свои силы на две колонны — одну, в которую входили стрельцы, он возглавил сам, вторую, состоявшую из детей боярских (дворян) и казаков, поручил Плещееву. Сломив сопротивление кумыков, русские ворвались в город и заняли его. Шамхал Анди-Хан, древний старик, почти слепой, сумел уйти в горы и укрыться у аварского хана.

Бутурлин постарался укрепиться в прибрежной местности. Уже к моменту захвата Тарков русские сожгли Эндери, заняли Истису и Качкалыковский хребет. Теперь удалось занять озеро Тузлук, лишив неприятеля источника соли, селитры и серы. Последние два компонента, как известно, являются важнейшими для производства пороха. Область кумыков оказалась, таким образом, под полным контролем русских. Удалось также обеспечить сообщение с Теркой и Астраханью. Теперь нужно было дождаться грузин, ведь царь Александр опять обещал выслать помощь. Не очень доверяя его обещаниям, царь Борис Федорович отправил в Кахетию посольство под руководством думного дворянина Михаила Татищева и дьяка Андрея Иванова, которое должно было контролировать исполнение союзниками взятых на себя обязательств. Помимо этого Татищеву предстояло решить еще одно, довольно деликатное дело — подыскать среди грузинских царевичей и царевен жениха дочери Годунова Ксении и невесту сыну Федору. Но послы не застали Александра дома — он был вызван к персидскому шаху. Оставалось ждать.

Между тем наступили холода, и Бутурлин принял решение зимовать в Тарках, которые были дополнительно укреплены — верхние башни соединили каменной стеной, а внизу, на спуске возвели новые башни, выкопав вокруг них рвы. Однако вскоре стало понятно, что спокойно зазимовать здесь не удастся — в крепости начался голод. Почему при таком щедром финансировании предприятия не было сделано необходимых запасов, так и осталось загадкой. Наладить поставки провианта на месте не удалось — окрестное население было настроено враждебно. И тогда Бутурлин принял решение пока не поздно разделить армию, отправив на зиму половину стрельцов и казаков в Астрахань и Терку. Когда этот отряд выступил из Тарков, новый шамхал Султан-Мут, энергичный сын отказавшегося от власти Анди-Хана, попытался уничтожить отступающих, напав на русских из засады. Но тщетно: бой продолжался целый день, и стрельцы и казаки отразили натиск неприятеля. Среди тех, кто сумел вырваться из Тарков, был и Илейка Муромец, к тому времени уже пожалевший о своем решении поступить на стрелецкую службу. Выступать в Тарки весной, как то предназначал для ушедших Бутурлин, молодой человек не собирался. Стрелецкую службу он бросил и, чтобы не помереть с голоду, а заодно уж точно избежать возвращения в строй, сразу же по прибытии в Терку записался в холопы к некому Григорию Елагину. У него и зазимовал.

Те же, кто остался в Тарках с Бутурлиным и Плещеевым, провели тяжелую зиму, довольствуясь остатками толокна да вяленым мясом. А по весне Султан-Мут, получивший помощь от соседей и турок, значительно усилившийся, взялся за русских всерьез. Прежде всего, он сумел выбить русские гарнизоны из крепостей, обеспечивавших связь Бутурлина с Теркой. Даже Владимир Долгоруков, сидевший в своей крепости на Сулаке более десяти лет, был вынужден сжечь ее и, пробившись к морю, на кораблях эвакуироваться с остатками своего гарнизона в Терку. Нормальное сообщение с Россией было прервано. Напрасно Бутурлин ждал возвращения войск из Астрахани — не до него теперь стало астраханским властям.

Осенью 1604 года в пределы России из Польши вступил отряд вооруженных наемников под предводительством широкоплечего рыжего молодца, именовавшего себя чудесно спасенным царевичем Дмитрием Ивановичем. Как известно, его появление имело катастрофические последствия и для молодой династии Годуновых, и для всей Русской земли в целом. Началась Великая Смута, города и села, бояре и воеводы, наконец, каждый русский человек должен был определиться, с кем он — с царевичем или с царем? Весной 1605 года Астрахань была блокирована волжскими и донскими казаками, поддержавшими мнимого сына Ивана Грозного. Помощь оттуда в Тарки подойти не могла. До последнего момента Бутурлин и его бойцы надеялись на то, что грузины выполнят свое обещание и пришлют им войско. Увы, даже если бы царь Александр решился на это, он вряд ли сумел бы воплотить свое решение в жизнь. В марте 1605 года царь Кахетии и его старший сын Юрий были убиты вторым сыном грузинского государя Константином, принявшим ислам и решившим в своей политике ориентироваться на Персию. Человеку, отправленному от русского посла Татищева разузнать, что за шум и стрельба доносятся из царского дворца, Константин показал отрезанные головы Александра и Юрия и сообщил, что подобные события в здешних краях — явление обычное. Константин стал новым царем Кахетии. Михаил Игнатьевич Татищев со своими людьми сумел благополучно выбраться с Кавказа. Судьба же Бутурлина сложилась иначе.

Оказавшись в осаде двадцатитысячного войска, которое привел под Тарки Султан-Мут, русские не проявили паники. Хорошо организованная оборона не позволяла кумыкам, аварцам и всем, кто пришел на помощь шамхалу, приблизиться к укреплениям. Но после того, как осаждающим удалось взорвать одну из городских башен, убив лучших русских стрелков, положение крепости заметно ухудшилось. Поэтому, когда Султан-Мут предложил переговоры, Бутурлин и Плещеев, реально оценив шансы отстоять Тарки силами своего изнуренного воинства, согласились договариваться. Русские предлагали оставить Тарки на следующих условиях: Султан-Мут отводит свои силы от города и позволяет им беспрепятственно уйти за реку Сулак. Учитывая, что передвигаться с больными и ранеными отступающим затруднительно, горцы должны взять на себя заботу о них, а затем отправить выздоровевших в Терку. Кроме произведенной шамхалом клятвы на Коране, обеспечением последнего условия стала жизнь сына Султан-Мута — его он передал Бутурлину в качестве аманата (заложника). Отпрыску правителя кумыков предстояло возвратиться в Тарки, только когда последний русский достигнет Терека. Шамхал соглашался на всё и, твердо веря в то, что обман неверного — вовсе не обман, а где-то даже и благо, отправил к воеводам под видом своего сына какого-то безродного бедняка, осужденного за разбой на смерть и получившего помилование на условиях участия в рискованной игре. Соглашение отметили пиром, который дал Бутурлин. Горцы отступили, а русские с песнями и под грохот бубнов вышли из проклятых Тарков.

Бутурлин и Плещеев были уверены в соблюдении шамхалом условий договора, а потому остановку на ночлег сделали, отойдя недалеко, за реку Озень. Здесь, празднуя избавление от опасности, они позволили стрельцам и казакам отметить это событие, что помешало принять обычные меры предосторожности, необходимые для обеспечения безопасности лагеря. Между тем муллы легко освободили своего правителя от необходимости соблюдать неприятную клятву. Подобравшись к вражескому лагерю и окружив его, двадцатитысячное войско шамхала разом навалилось на русских. Внезапное нападение не позволило христианам развернуть артиллерию и изготовить пищали к бою. Драться пришлось врукопашную при трехкратном численном преимуществе горцев. Русские и умерли как герои. Видя гибель собственного сына Федора, во время осады сильно раздражавшего неприятеля своей удалью, воевода Бутурлин изрубил в куски заложника, а вскоре пал и сам, оставив вокруг себя кучи вражеских трупов. Рядом с отцом были убиты два сына Осипа Плещеева, Богдан и Лев, за ними был сражен и сам второй воевода. За несколько часов были перебиты почти все русские. В живых остались лишь некоторые, сильно израненные, знатный вид которых заставил горцев не добивать их, надеясь получить выкуп. Среди них были едва живые князь Владимир Иванович Бахтеяров-Ростовский (один из второстепенных воевод) и другой сын Ивана Бутурлина — Петр. Да еще спаслись те казаки и дети боярские, у кого были хорошие лошади, которые унесли их от погони. Русские дорого отдали свою жизнь — все место побоища былозавалено телами кумыков и аварцев. Среди погибших в тот день был и сам шамхал Султан-Мут. Ужасная судьба досталась тем раненым русским, что остались в Тарках на излечение, — они были замучены горцами.{425} Русский книжник XVII века, описавший этот злополучный поход, с укоризною, в духе старых летописцев, заметил: «Царь Борис чужую землю хотел оборонить и своих погубил».{426}

Уцелевших в бою собрал и привел в Терку единственный оставшийся в живых и на свободе воевода князь Владимир Кольцов-Мосальский. Их появления здесь Илейка не дождался. Весной 1605 года, как раз тогда, когда противостояние русских и войск тарковского шамхала вступало в финальную стадию, он ушел со двора Григория Елагина и отправился в Астрахань. Это событие ознаменовало собой начало нового этапа в жизни бывшего лавочного сидельца, кормового казака, стрельца и, наконец, кабального холопа — он стал преступником, беглым (кабальная зависимость была пожизненной — до смерти или владельца, или зависимого человека). По пути Илейку перехватили мятежные казаки — донская и волжская вольница продолжала именем царевича Дмитрия Ивановича держать Астрахань в окружении. Взять город зимой они не смогли — местный воевода Михайло Сабуров оказался опасным противником. Понеся значительные потери, казаки отошли, но от идеи захвата Астрахани не отказались, продолжая воздействовать на горожан агитацией и подсылая к ним смутьянов, так что воевода по-прежнему считал свое положение весьма неустойчивым. Вот таким казачьим лазутчиком и стал Илейка, хорошо знавший город. Пробравшись в Астрахань, он прожил в ней месяц, изучая обстановку и по мере сил убеждая астраханцев принять сторону «законного царевича». Затем, покинув город, возвратился к волжским казакам — здесь беглому холопу было самое место. Так выполнение деликатного поручения в Астрахани привело к очередному повороту в жизни Илейки — он стал настоящим казаком. Для начала к нему хотели присмотреться, да и сам Илейка должен был изучить порядки и обычаи казаков. Для этого ему, став на положение «чура» (молодого товарища, ученика), предстояло некоторое время состоять при каком-нибудь «старом» казаке. Илейка прибился было к казаку Федьке Нагибе, но тот передал его другому — Наметке. Затем, пристроившись в товарищи к казаку Неустройке, имевшему колоритное прозвище Четыре Здоровья (бывшему холопу Григория Годунова), Илейка со своими новыми товарищами отправился вверх по Волге.

Между тем в политической жизни России произошел очередной поворот: в апреле 1605 года неожиданно скончался царь Борис Федорович, вскоре на сторону царевича Дмитрия Ивановича перешла правительственная армия, семью Годуновых истребили, царевич занял Москву и венчался на царство в июле того же года. Астраханские власти, придерживавшиеся принципа: законный государь тот, что сидит в Москве, признали Дмитрия, за что заслужили его милость. Быстрота, с которой произошли события, поражала. В начале сентября волжские казаки добрались до Плоского острова и здесь остановились, ожидая нового астраханского воеводу князя Ивана Дмитриевича Хворостинина, назначенного царем Дмитрием Ивановичем. Явившись в сопровождении казаков к месту службы, Хворостинин отправил казачьего же голову Афанасия Андреева с каким-то поручением в Терку. С ним туда же поехал и свежеиспеченный казак Илейка Муромец. Здесь он прибился к терским казакам, перейдя в «товарищи» к казаку Булатке Семенову, бывшему холопу князя Василия Черкасского.

Терек у самого устья, близ впадения в Каспий, распадается на множество рукавов. Во время большой воды — в апреле — мае и особенно с июня по август, когда при таянии снегов и ледников с гор идет снеговая вода — они соединялись в одно целое, отчего периодически заливавшееся пространство поймы было все покрыто густыми зарослями камыша. В них и обитали казаки, промышлявшие в основном охотой и рыбной ловлей. Численность казачества, то увеличивавшаяся, то уменьшавшаяся, пополнялась как русскими, так и горцами, принимавшими крещение. Между горцами-мусульманами и русскими часто устанавливались дружеские отношения, кунаки ездили друг к другу в гости. Периодически группы терских казаков уходили на Волгу, а волжские прибивались к терским, что было естественно — ведь именно волжские казаки положили основание казачьим поселениям на Тереке. Разделение между теми и другими было условным (что, кстати, и предопределило легкость, с которой Илейка влился в ряды терцев). Появлялись на Тереке и яицкие казаки, а терские плавали к ним. Были у казаков и свои крепкие городки, позволявшие пересидеть случавшиеся опасные времена. Рядом с ними предпочитали селиться зажиточные семейные люди, жившие слободками. Не брезговали терцы морским и сухопутным разбоем. Для этого в полном распоряжении казаков был большой остров Чечень, позволявший контролировать как значительные участки моря, так и побережье. Островные водоемы также изобиловали рыбой, что позволяло казакам и здесь вполне мирно заниматься ее промыслом. В сравнении с жизнью в Астрахани или Терке образ жизни вольного казака не мог не привлекать. Илейка, казалось, впервые попал в среду, где происхождение не имело никакого значения, а свобода не ограничивалась ничем, кроме несложных правил казачьей жизни, которые беглый холоп вполне разделял. Впрочем, насладиться всеми прелестями обитания на Тереке Илейка Муромец не успел. Жизнь готовила для него да и для всего терского казачества новые сюрпризы.

Следом за Астраханью на верность царю Дмитрию Ивановичу присягнул и терский воевода Петр Головин. Он отправил в Москву двух мурз — Санчулея и Батая, которые поздравили царя Дмитрия Ивановича с утверждением на государстве. Безбородый рыжеволосый царь-молодец принял посланцев Кавказа милостиво, хвалил терцев за прежнюю службу, поминал поход на Тарки, говорил, что, независимо от того, кто войско на шамхала посылал, участники похода способствовали прибавлению и расширению его, царя Дмитрия Ивановича, державы. Наконец, государь обещал одаривать и русских, и горцев милостями больше прежнего, главное, конечно, чтобы и они ему также верно служили. Сомнений, кажется, не оставалось — тот, кого в правительственных обращениях Годунова именовали расстригой Гришкой Отрепьевым, оказался царем Дмитрием Ивановичем. Ну, думалось терцам, теперь всё пойдет иначе! Правда, как это «иначе», было пока непонятно. Одновременно грызла досада — возвратившиеся из Москвы привезли с собой рассказы о том, как царь Дмитрий Иванович пожаловал донских казаков, активно поучаствовавших в возведении его на праотеческий престол. И они, терцы, тоже могли ему помочь, если бы не были заняты походом на шамхала. И сам государь говорил о захвате Тарков как о подвиге! Ну, так взял бы да и наградил как следует!..

А весной терское казачество прорвало: действовать надо, действовать! Сначала думали собраться всеми силами, пройти вдоль морского берега, войти в Куру и погромить «турских людей», а если не повезет с добычей, то попроситься в службу к персидскому шаху Аббасу. Зачем к нему обращаться? А потому что нет государева жалованья! Вернее, государь, точно, хотел нас пожаловать, думалось казакам, да лихие бояре то жалованье прибрали, и оно теперь до нас не дойдет! Во всем этом явно проступало неповиновение. Наконец дошло и до открытого выступления. Атаман Федор Бодырин принялся подговаривать казаков пойти на Волгу грабить купеческие корабли. А чтобы делу дать нужный размах и всех смутить, действовать надо государевым именем, только не того государя, что в Москве теперь сидит, — этот, как прежде Годунов, себя боярами окружил и забыл, кто его на престол посадил, и нет от него казачеству милостей, — а другого, «настоящего», отпрыска милостивого царя Федора Ивановича. Вроде как были же у того государя дети?! Дочь, что ли? Давно это было, и умерла она, кажется, в раннем детстве, да это и не важно! Дочь, сын ли — главное, вспоминается, что был-де кто-то, был, да и пропал, а теперь вот чудесно появился — как и царевич Дмитрий Иванович года полтора тому назад. И имя царевичу нашлось — Петр Федорович. Как видно, Бодырин был человеком изворотливым, большого ума. К тому моменту, когда замысел оформился в окончательном виде, вокруг атамана уже собралось человек с триста казаков, и политико-разбойное мифотворчество приняло коллективные формы. Активными участниками сговора стали казаки Булатко Семенов («наставник» Илейки Муромца), Василий (беглый холоп князя Никиты Трубецкого), Тимоха и Осипко, Мишка Шаблыкин и еще кое-кто. Предстояло найти подходящего «царевича». Мишка Шаблыкин предлагал своего подопечного — Митьку, сына астраханского стрельца, а Булатко Семенов — Илейку Муромца, также пришедшего в казаки из Астрахани. Какое-то время не знали, кого выбрать, но Митька, видно, струхнул — сказал, что в Москве никогда не бывал, царского обхождения не знает и вообще дальше Астрахани никуда и не ездил. Хотя зачем ему эта Москва и всякие столичные тонкости поведения?! Никто в детали особо вдаваться не собирался. Ведь неважно, что царевна Феодосия Федоровна, о которой что-то неясное помнилось, родилась в 1592 году, а скончалась в возрасте трех лет, и, доживи она до 1606 года, была бы явно моложе как Митьки, так и Илейки (последнего лет на десять).

В общем, остановились на кандидатуре Муромца, который и в Москве побывал, и еще много чего повидал. А он и не возражал особо. Так вчерашний беглый холоп стал Рюриковичем, племянником царя Дмитрия Ивановича, царевичем Петром Федоровичем, или, учитывая казачий колорит происходящего, царевичем Петрушкой. В глазах нормальных, законопослушных людей Илейка Муромец погубил себя окончательно. Страшный грех самозванства, когда человек отказывается от данного при крещении имени, от крестных и родных родителей, был пострашнее всех ранее совершенных им крупных и мелких грехов и преступлений. Хотя, конечно, Илейка мог себя успокаивать, что он, в отличие от Гришки Отрепьева, хотя бы не принял на себя имя уже умершего человека — настоящего царевича Петра ведь никогда не существовало. Так в жизни нашего героя начался новый этап, а в России появился очередной фальшивый потомок Ивана Грозного.

Но 300 человек — конечно, не войско, а шайка, таким числом больших дел не натворишь. Бодырин и его соумышленники явились к войсковому атаману Гавриле Пану в городок на протоке Быстрой, где тот жил. Туда же прибыл и посланный от терского воеводы Петра Головина казачий голова Иван Хомяк. Этот потребовал выдать Петра-Илейку законной власти. Размыслив, атаман Пан поддержал замысел Бодырина, а чтобы Головин не смог им никак помешать, терцы, теперь уже под предводительством войскового атамана, переехали на остров Чечень — привычное место, откуда начинали они свои морские набеги. Вскоре по призыву Гаврилы Пана на Чечень съехались казаки из всех городков и притонов Терека. Началась подготовка стругов для волжского похода. Оценив происходящее, воевода сменил тон. Теперь Головин просил, чтобы атаман оставил на Тереке хотя бы половину казаков — ведь опасность от тарковского шамхала и прочих «турских людей» никто не отменял. Напрасно — прекрасно осознавая, на что идет, Пан не собирался дробить собственные силы. Собравшись всем войском, погрузившись на корабли, терские казаки отплыли к Астрахани.

Подойдя к городу, Пан и Бодырин предъявили Хворостинину царевича Петра Федоровича и, заявив: везем-де его в Москву — к дяде, потребовали, чтобы им позволили остановиться в Астрахани. Немало удивленный оборотом дел воевода затворился в городе, не пустив в него мятежное войско. Поняв, что разграбить Астрахань не удастся, казаки, не теряя времени, двинулись дальше, вверх по Волге, везде разглашая, что они идут к государю и с ними — царевич Петр. К мятежному воинству примкнули волжские и яицкие казаки. Народу сообщалось, что царевич — точно сын Федора Ивановича и Ирины Федоровны, но государыня, зная, что ее брат Борис Годунов попытается погубить царское чадо так же, как раньше приказал убить царевича Дмитрия Ивановича, обманула злодея, сначала сказав, что родила некую «неведому зверушку» — «полмедведка и полчоловека», а затем представив всем подставную девочку, выдав ее за дочь. Ну а настоящего ее ребенка, как водится, спрятали до времени добрые люди. Слушая эту сказку, народ делал вид, что верил, но в основном не верил. Да и ладно! В любом случае, присутствие столь важной особы не мешало казакам грабить купеческие караваны и подвергать Поволжье беспощадному опустошению. Добычи было много. В разбитых волжских городках казаки захватили пушки, отовсюду к ним прибывал «черный» люд — такая же голытьба поволжская, как и Илейка всего несколько лет назад.

Вскоре о появлении на Волге четырехтысячного разбойного войска стало известно в Москве. Казаки сами написали царю Дмитрию Ивановичу о существовании у него родственника. И — о чудо — тот ответил милостивым посланием. В конце апреля 1606 года у Самары казаков встретил дворянин Третьяк Юрлов с грамотой от государя. «Сын Ивана Грозного» был не против познакомиться с «племянником», если, конечно, царевич Петр действительно является таковым (в противном случае ему рекомендовалось, пока не поздно, свернуть свою деятельность). Имелась у Юрлова и подорожная, по которой на всем пути к Москве чиновникам предписывалось давать Петру Федоровичу «корм». Посланник пояснил: государь велит казакам спешно идти к Москве. Терцы поняли: тяжко ему, благодетелю, приходится в Москве с лихими-то боярами и опереться не на кого, кроме как на верных казаков.

Отчаянному молодцу, назвавшемуся именем сына Ивана Грозного и овладевшему царским престолом, действительно было непросто. С момента, когда иноземцы-наемники и вольные казаки, которые привели царевича к победе, покинули Москву, отправившись с наградой восвояси, царь оказался в зависимости от бояр, прекрасно осознававших, что низкорослый крепыш, в чьем поведении диковинно переплетались воровские замашки и умение складно болтать, — никакой не Дмитрий Иванович, а самозванец, мелкий дворянин, бывший холоп (по бедности же) и монах-расстрига Гришка Отрепьев. С течением времени напряжение в отношениях государя и Думы лишь нарастало.{427} Царь инстинктивно чувствовал — его окружают враги, ему грозит гибель. Советники-поляки рекомендовали ему перенести столицу из Москвы на новое место и начать сызнова выстраивать властную вертикаль, в какой-то степени повторив опыт Ивана Грозного. Однако их изворотливый патрон выбрал другой путь к устранению бояр.

Если Годунов старался жить в мире с соседями, связав их долгосрочными договорами, то самозванец объявил себя императором и решил развязать войну чуть ли не со всеми вокруг. Для начала он начал продвигать идею нападения на Швецию — это, кстати, соответствовало обещаниям, которые за поддержку он дал польскому королю Сигизмунду III (шведскому принцу, мечтавшему о соединении в своих руках двух государств). Дума эту затею не одобрила — при царе Федоре Ивановиче русские уже разбили шведов и, вернув себе выход на Балтику, заключили со Швецией «вечный мир». Тогда мнимый Дмитрий решил обратить внимание на юг. Крымские татары, втянутые турками в войну со Священной Римской империей, уже давно не практиковали набегов на московские земли. Здесь, кажется, тоже был мир. Однако продолжалось противостояние азовских татар с донскими казаками. В голове нового царя возник план захвата беспокойного Азова. Этот акт мог повлечь за собой длительную и тяжелую войну с Турцией и Крымом, войну, в которой Россия с пустой казной могла остаться один на один с могущественными и опасными противниками: европейские государства, втянутые Габсбургами в Долгую войну, готовились к заключению мира, к этому же стремился и император Рудольф II, лично для которого затянувшееся противостояние с турками закончилось катастрофой. Бояре прекрасно понимали, что планы фальшивого сына Ивана Грозного — опасная авантюра, но поделать ничего не могли. Азов действительно мешал, наступление на татар вполне вписывалось в политику, проводившуюся еще Иваном Грозным, южные границы России было необходимо обезопасить, и, наконец, продвижение в степи означало нарезание новых поместий, что вызывало энтузиазм у дворян. Подготовка к войне стоила казне последних денег. Для похода на татар формировалась мощная армия, численность которой царь обещал довести до ста тысяч, а в Москве шептались даже о трехстах тысячах бойцов (хотя вряд ли бы удалось в тех условиях собрать более 50–60 тысяч). В Ельце были созданы склады с огромными запасами продовольствия и военного снаряжения, туда же свезли артиллерию.

Одновременно самозванец начал еще одну не менее рискованную внешнеполитическую игру. Стало известно, что поляки были недовольны своим королем. Оппозиция жаждала его свержения, а наиболее подходящим претендентом на престол Речи Посполитой ей виделся симпатичный и хорошо знакомый лично русский царь Дмитрий Иванович. Казалось, мечта о создании огромной империи под властью Дмитрия-императора могла воплотиться. Но даже если бы он и не сумел усесться на трон польских королей, свержение Сигизмунда III уже само по себе было удачей — оно освобождало царя от невыполнимых обещаний, данных полякам во времена, когда он был лишь претендентом на русский престол. А поляки требовали от Лжедмитрия обещанных территорий и обращения русских в католицизм. Этот узел надо было разрубить! Самозванец вступил в сношения с врагами Сигизмунда, те ждали из Москвы денег и армию. Казалось, заигравшийся в политику названный Дмитрий не может определиться — куда же направить войска — на Азов, как планировалось изначально, или на Краков? Его планы, грозившие России финансовым крахом и разрушением всей сложившейся системы международных отношений, в то же время позволяли достичь личных целей — выбравшись из Москвы к войскам, царь вновь оказывался в привычной для него обстановке военного лагеря, освободившись от ненавистного диктата Боярской думы.

Для бояр названный Дмитрий готовил особый сюрприз. На посланные из Москвы деньги будущий тесть русского царя Юрий Мнишек (кстати, активный участник заговора против Сигизмунда III) занялся вербовкой наемников и закупкой оружия. Нанятые им солдаты и гусары двинулись на Москву в составе свиты невесты русского государя. Когда в начале мая 1606 года польские гости въехали в Москву, жителям столицы показалось, что в город вломилась вооруженная до зубов армия. Настоящие гости на свадьбе Дмитрия и Марины Мнишек терялись в числе наемников, водворившихся вдруг на дворах москвичей и начавших вести себя в Москве как в оккупированном городе. Одновременно к столице стягивались преданные Дмитрию Ивановичу силы из провинциальных городов. Бояре были уверены, что все это накопление вооруженных людей производится для того, чтобы перебить знать. Опасения их были весьма основательными. На этом фоне обращение мнимого сына Ивана Грозного к своему мнимому племяннику становится понятно — появление в Москве казачьей вольницы с Волги позволяло самозванцу собрать в Москве примерно те же силы, с которыми летом 1605 года он вступил в русскую столицу. И прекрасно, что терские и прочие примкнувшие к ним казаки грабили города, вполне лояльные царю Дмитрию Ивановичу, и ругали лихих бояр, — как раз такие и нужны, чтобы посчитаться с Боярской думой и исправить ошибку, допущенную царевичем в июне прошлого года, когда, вступив Москву во главе армии, он вдруг решил разыгрывать роль милостивого монарха. Впрочем, сомнения в том, что в затеянной им теперь заварухе ему удастся удержаться на троне, у названного Дмитрия все-таки были. Не тесной ли окажется Москва для польских наемников, провинциальных дворян и мятежных казаков? Но на этот счет у царя был еще один, возможно, главный план. Начавшаяся в Москве резня, на фоне развернувшейся войны с татарами (и, вероятно, с турками) и смуты, организованной им в Польше, позволила бы самозванцу незаметно ускользнуть — уже в августе Лжедмитрий планировал покинуть страну на английском корабле. Тут он не был оригинален — в разное время укрыться в Англии собирались и Иван Грозный, и Борис Годунов. Судя по всему, они считали жизнь за границей в роли монарха в изгнании вполне сносной. Главное — хорошо приготовиться и запастись всем необходимым для безбедной жизни на чужбине. Так что требовалась серьезная подготовка, которая не могла остаться незаметной при дворе. Царь ее и не скрывал, объясняя боярам, что очень хочет отправиться в заграничное путешествие. Ну а пока пусть будет свадьба — 8 мая 1606 года названный Дмитрий и Марина Мнишек поженились.

Боярам было несложно раскусить игру Лжедмитрия, и они вовсе не собирались ждать, когда за них возьмутся солдаты, приведенные в столицу Мнишком, или казаки, которых собирался притащить сюда же дикий царевич Петр Федорович. Дума начала действовать на опережение. Против царя возник заговор. На рассвете 17 мая его предводители князья Шуйские и Голицыны повели две-три сотни своих бойцов в Кремль. Завладев Фроловскими воротами, бояре приказали бить в колокола. Выбегавшим из домов людям разъезжавшие по улицам всадники кричали: «Кремль горит! В Кремль!» А когда толпы москвичей кинулись к Кремлю, их встретили новым сообщением: поляки-де собираются напасть на Кремль и убить государя! Ни в коем случае их нельзя допустить до Кремля! И московская толпа бросилась истреблять поляков. Таким образом, противники названного Дмитрия отвлекли внимание горожан от Кремля и одновременно не позволили иноземцам прийти на помощь царю. В распоряжении Лжедмитрия оказалось всего около тридцати человек. Заговорщики ворвались во дворец… Дальнейшее хорошо известно — самозванец был убит, а собравшаяся на Красной площади толпа с подачи бояр провозгласила царем лидера заговорщиков, князя Василия Ивановича Шуйского.

Казачий царевич и его войско узнали о случившемся, когда прошли Свияжск и стояли от него в десяти верстах на Вязовых горах, — одному из участников волжского похода, казаку Гребенкину, сообщил об этом брат, приехавший из столицы. Выходило так, что убитый царь был вовсе никакой не сын Ивана Грозного Дмитрий, а бывший чернец, расстрига Гришка Отрепьев (как об этом всегда заявляли власти при Борисе Годунове), с которым восставшие расправились всем миром. Учитывая, что казаки сами везли по Волге фальшивого царевича, открывшаяся правда их не шокировала. Однако оставаться так близко от Москвы было рискованно — ведь неясно, какие действия против разбойной вольницы решит предпринять новая власть.

А власти не дремали. Для начала из Москвы послали на Волгу дворянина Ермолая Михнева, задачей которого было уличить царевича Петрушку в самозванстве и этим остановить распространение волнений. Было ясно, что следом за эмиссаром из Москвы могут появиться и войска. И покатились казаки вниз по Волге. Доплыли до Казани, здесь их могли остановить местные воеводы Василий Морозов и Богдан Бельский — пришлось пойти на хитрость. В Казань явился Третьяк Юрлов (посланец Лжедмитрия) и с ним 40 казаков — обещали выдать царевича Петра и принести повинную, на том и крест целовали. Им поверили, пропустили, а казаки ушли дальше, ничего, разумеется, из обещанного не выполнили, но вновь принялись разбивать торговые суда и захватывать городки. Наконец, близ Царицына ограбили и убили московского посла князя Ивана Ромодановского, отправленного Шуйским в Персию, и местного воеводу Федора Акинфиева. В месте, где могучая река с притоками близко подходила к реке Иловле, разбойники переволоклись на нее, сели на весла и «перегребли» на Дон, а далее по Дону добрались до Монастыревского городка, остановившись, таким образом, довольно близко от Азова. Здесь и затаились до времени.

А время работало на них. Необъяснимое убийство «народного» государя Дмитрия Ивановича всколыхнуло провинцию. Пошли слухи, впрочем, искусно распускаемые недоброжелателями Василия Шуйского, что Дмитрий Иванович спасся. Возмутились южные города, когда-то первыми поддержавшие самозванца. На Северщине центром движения стал Путивль, поднялись граничившие с Диким полем Ливны и Елец. Мятеж в последнем, учитывая огромное количество собранного тут для похода на Азов оружия, пороха, свинца, муки, сала и прочего добра, особенно напугал Москву. Взволновалась Рязанская земля, за ней поднялись мордва и чуваши, движение пошло вниз по Волге (восстала Астрахань), за Волгу — на Вятку и Каму, в Пермь.

Путивль, сыгравший ключевую роль во время противостояния Лжедмитрия и Годунова, бывший даже одно время столицей названного царевича Дмитрия, имел огромное военное значение. Этот город единственный на южной окраине Московского государства окружали каменные стены и башни. «Расположенный на высоком берегу реки Сейм, обращенном к югу, он был центром станичной службы в степи, крайним звеном укрепленных городов, защищавших Московское государство от набегов татар и турок. Путивль был последним населенным пунктом на пути из Москвы в степь. Все сношения Москвы с Турцией шли через Путивль».{428} Немалую роль играла и близость этого города к польской окраине — Украине. Засевший в Путивле воеводой князь Григорий Петрович Шаховской всячески способствовал распространению слухов о спасении Дмитрия Ивановича и его скором появлении вновь. Поднявшиеся за «законную власть» горожане, крестьяне и казаки свозили в Путивль из захваченных городов и местечек воевод, бояр и дворян, рискнувших остаться на стороне Шуйского. Явление нового Дмитрия Ивановича, равно как и подход наемного войска из Польши должна была обеспечить теща царя — жена Юрия и мать Марины Мнишек, оказавшихся в заключении в России. Ну а пока в польский Самбор (центр владений Мнишков) отправился от Шаховского дворянин Михайло Молчанов. Если в Самбор являлись простаки, желавшие послужить «законному» русскому царю и никогда не видевшие ни Отрепьева, ни Молчанова, последний появлялся перед ними, изображал царя Дмитрия и советовал отправляться в Путивль, в войско, собираемое Шаховским.

Одним из таких посетителей был возвращавшийся с чужбины на родину Иван Болотников. Он происходил из служилых людей, но по бедности поступил в боевые холопы к князю Андрею Телятевскому, а от него бежал к вольным казакам. Здесь ему не повезло — попал в плен к татарам. Дальше в его биографии были печальная участь гребца-невольника на галере, разгром галеры итальянцами, освобождение и непростой путь домой из Венеции через немецкие земли и Польшу. Все бурные события, происходившие в России в последние годы, Болотников пропустил. Молчанова бродяга развлек своим рассказом, и, оценив его опыт, «Дмитрий Иванович» отправил Ивана в Путивль, снабдив небольшой суммой денег и грамотой, в которой Болотников назначался воеводой. Шаховской был не против принять Болотникова на роль воеводы — это его ни к чему не обязывало, ведь никакой армии князь передать бывшему холопу не мог. А между тем опомнившиеся московские власти отправили к Ельцу и Кромам войска. Правда, на всякий случай воинов обманули — сказали, что они выступают для отражения нападения крымских татар. Василий Шуйский чувствовал себя весьма неуверенно.

Болотников проявил большие организаторские способности и сумел-таки собрать отряд, с которым выступил на помощь Кромам, но был разбит армией, которой командовали князь Ю. Н. Трубецкой и М. А. Нагой. Гораздо больше повезло повстанцам под Ельцом, к которому подступила армия под командованием князя И. М. Воротынского. Оборону города возглавил сотник Истома (Филипп) Иванович Пашков — совсем еще молодой человек, двадцати трех — двадцати четырех лет. Взять Елец Воротынский не сумел. Пока московские воеводы возились с Кромами и Ельцом, Болотников не терял времени. Вернувшись к Шаховскому, он принялся формировать новое войско. И тут ему улыбнулась удача — к его воинству примкнул мелкий служилый человек, сотник Юрий Беззубцев, возглавлявший в Путивле со времен царя Федора Ивановича местный отряд конных самопальников. Человек немолодой, Беззубцев обладал отличным боевым опытом, кроме того, однажды уже успел поучаствовать в боях за Кромы — во времена войны Лжедмитрия и Бориса Годунова. Объединив усилия, Болотников и Беззубцев сумели нанести поражение Трубецкому и прорваться в Кромы. Трубецкой начал отступать от города. Устремившись за ним, Болотников и Беззубцев заняли Орел и подошли к Калуге. Весть о поражении правительственных войск моментально распространилась по стране, вызвав новую серию мятежей. Правительственная армия Воротынского также начала отступать к столице, а Пашков со своими людьми устремился в центр России. На его сторону стали переходить отряды правительственных войск — так, к мятежникам переметнулись рязанцы под предводительством Григория Сумбулова. Это предопределило направление движения армии Пашкова — к Рязани, на соединение с местными мятежниками, возглавляемыми Прокопием Ляпуновым. Рязанцы Сумбулова и Ляпунова и составили значительную часть армии Пашкова, прекрасно экипированную благодаря складам Ельца.

Разными путями, прирастая людьми и городами, с боями, пусть и не всегда с ходу одерживая победы, армии Болотникова и Пашкова неудержимо продвигались к Москве.{429} В середине октября 1606 года Пашков подошел к Коломне. Как и многие другие города, Коломна восстала и признала власть царя Дмитрия Ивановича. Разгромив в сражении в селе Троицком правительственные силы, Пашков 28 октября 1606 года вступил в село Коломенское. Через несколько дней сюда вошли и отряды Болотникова. Численность объединенных сил мятежных армий колебалась между двадцатью и тридцатью тысячами человек. Царь Василий Иванович оказался в крайне тяжелом положении. Конечно, за него еще стояли Новгород Великий, Смоленск, Тверь, Нижний Новгород и много других городов. Но даже в Москве было достаточно тех, кто желал возвращения на русский престол Дмитрия Ивановича. Наверное, явись он в этот момент в лагерь повстанцев, и события пошли бы по самому благоприятному для Болотникова и Пашкова сценарию. Но давно ожидаемый законный государь все никак не появлялся из Польши. Молчанов для этой роли не годился — смуглый брюнет, он мало походил на Отрепьева, да и самого его слишком хорошо знали в Москве.

Затянувшееся отсутствие царя-избавителя смущало не только сражавшихся за него под Москвой воевод. В Путивле, где движение зародилось, также зрело недовольство. Положение Григория Шаховского, заварившего всю эту кашу («всей крови заводчика»), стало шатким. И тогда он пошел на отчаянный шаг. Он решил обратиться к «царевичу Петру Федоровичу». Это, конечно, не Дмитрий Иванович, но все-таки хоть что-то!

Илейка и казачье войско за те месяцы, пока продолжалось противостояние повстанцев и правительства, не сделали попытки в него вмешаться. В это время в составе сил «царевича» произошли изменения — его покинул атаман Пан, на Терек вернулись и большинство казаков. Но остались самые отчаянные — вроде Нагибы, Наметки, Неустройки и Булатки. Никуда не ушли и стрельцы, переметнувшиеся на сторону царевича Петрушки во время волжского похода, да так и оставшиеся при нем. Когда силы Болотникова и Пашкова осадили Москву, войско Лжепетра все же покинуло Монастыревский городок, перебралось с Дона на Северский Донец и даже продвинулось по нему верст на сто. Тут-то к ним и прибыл посланник от князя Шаховского и всех жителей Путивля (так говорилось в грамоте). Сообщая, что государь-де Дмитрий Иванович жив-здоров и скоро придет со многими литовскими людьми, Шаховской просил Петра Федоровича поспешить в Путивль. В случае успеха князь сулил лжецаревичу всякие блага и даже передачу под его личную власть некого богатого княжества. Поразмыслив, казаки решили не упустить открывавшиеся перед ними возможности.

В ноябре 1606 года войско Петра Федоровича, усиленное подошедшими донцами, продолжило свой путь по воде и достигло города Царёва-Борисова — сильной крепости, возведенной во времена царя Бориса Федоровича Годунова. Воеводами здесь были боярин М. Сабуров и князь Ю. Приимков-Ростовский (второй воевода). Михаила Сабурова мятежники хорошо знали — он оборонял от них Астрахань еще во времена противостояния Лжедмитрия и Годунова и тогда город им не сдал. Вот и теперь он сохранил удивительную верность долгу — отрезанный от Москвы городами, которые давно перешли на сторону мертвого царя Дмитрия, воевода удержал Царёв-Борисов за Василием Шуйским. Впрочем, когда город окружили силы царевича Петрушки, отстоять его не удалось, но вовсе не по причине неспособности Сабурова. Подвела измена гарнизона крепости. Несмотря на увещевания духовенства, служилые люди и стрельцы сдали город казакам. Воеводы были казнены по приказу «царевича». Расправа с Сабуровым должна была взволновать казачество — это был первый по-настоящему «лихой» боярин, которого они заполучили в свои руки и убили.

Подойдя к Путивлю, Илейка и его люди сразу поняли, что полученное ими приглашение — редкая удача. Взять город силой у них вряд ли бы вышло. Путивль располагался на высоком мысу, который продолговатым овалом выдавался в сторону Сейма. Река и прилегающие глубокие овраги служили поселению естественной защитой. Во времена хозяйственного Бориса Годунова вокруг Путивля насыпали новый вал и выкопали глубокий ров. И все это, не считая высоких каменных стен кремля и мощных укреплений, которые были возведены вокруг, и входившего в черту города Молчинского монастыря! Как только Путивль заняли казаки, Шаховской и путивляне сразу ощутили, что настроение в движении, начатом ими, качественно поменялось, а сами они оказались в руках у опасных дикарей. Вломившиеся в Путивль «зверообразные гултяи» со своим царевичем были совершенно неискушенны в политических тонкостях. Лжедмитрий, как известно, всегда старался привлечь бояр и дворян на свою сторону. Шаховской держался той же линии поведения — ненужная жестокость была ни к чему, она могла отпугнуть колеблющихся. Вот и теперь — тюрьмы Путивля были забиты заключенными в них воеводами и дворянами, в разное время и из разных мест присланными сюда мятежниками, но никто не собирался их наказывать — Шаховской считал, что судьбу этих людей должен решить царь Дмитрий Иванович после своего возвращения в Москву. Казакам и царевичу Петрушке этот подход к делу казался странным. Зачем все эти церемонии в отношении «лихих» бояр?! Бояре и воеводы и всякого рода служилый люд считают, что их должен судить государь? Хватит с них и его племянника!

Все дворяне, томившиеся в путивльском заключении и отказавшиеся присягнуть на верность царю Дмитрию Ивановичу, были безжалостно казнены. В течение нескольких дней на путивльскую площадь десятками выводили заключенных и предавали страшной казни — на глазах у затаившихся в ужасе горожан осужденным на смерть рубили головы, их четвертовали, обливали кипятком, сажали на колья, распинали или попросту скидывали с городских башен и топили во рву. Московские власти вели скорбный список убитых повстанцами вельмож: кроме вышеупомянутых Сабурова и князя Примкова-Ростовского, были казнены князь Василий Черкасский (рязанский воевода, бывший владелец «старого казака» Булатки Семенова), князь Петр Буйносов-Ростовский (белгородский воевода), князь Василий Тростенский (михайловский воевода), Ефим Бутурлин (брянский воевода), Алексей Плещеев (ливенский воевода), Матвей Бутурлин, князь Савелий Щербатый (карачевский воевода), Никита Измайлов (зарайский воевода), Иван и Андрей Воейковы (последний был царским посланником, возвращавшимся в Москву из Крыма), Михаил Пушкин, Федор Бартенев и прочие, прочие, прочие. Казалось, вернулись лишь по преданиям известные путивлянам времена Ивана Грозного. Некомфортно чувствовали себя рядом с его мнимым внуком князья Григорий Шаховской и Андрей Телятевский (бывший владелец Ивана Болотникова), вынужденные вместе с еще некоторыми князьями, примкнувшими к мятежу, играть роль Боярской думы при лютом «царевиче».

Особенно поразило всех убийство игумена местного Богородицкого Молчинского монастыря Дионисия. В свое время в благодарность за поддержку, оказанную ему в Путивле, Лжедмитрий щедро наградил монастырь — жалованными грамотами на вотчины близ Путивля и Новгорода-Северского. После гибели царя Дмитрия Ивановича игумен Дионисий отправился в Москву к новому царю Василию Ивановичу за подтверждением полученных привилегий. Миссия закончилась благополучно, царь не обидел братию, Дионисий вернулся в Путивль, привезя с собой еще и чудотворную икону. Монахи ликовали — им отошли сельцо Берюх и деревня Лицевая с бортными угодьями и рыбными ловлями в Путивльском уезде и сельцо Есмань в Новгороде-Северском. Когда в город вступили казаки и начались вышеописанные зверства, Дионисий решительно выступил с обличениями Петрушки, смело называя его самозванцем. «Царевич» не стал церемониться — Дионисия притащили к нему на суд, и Илейка приказал казакам сбросить игумена с крепостной башни. Привезенные же в Путивль жалованные грамоты на земли названный Петр Федорович самолично изодрал.

Многих потрясла и история княжны Бахтеяровой-Ростовской. Ее отец, бывший воевода Путивля князь Андрей Иванович Бахтеяров-Ростовский, был убит повстанцами еще летом, в самом начале мятежа. Он приходился родным братом князю Владимиру Бахтеярову-Ростовскому — одному из воевод в походе на Тарки, в котором, напомню, Илейка Муромец принимал участие как рядовой боец. Князь Владимир, тяжело раненный, попал в руки кумыков, сохранивших ему жизнь в надежде на богатый выкуп (кстати, они не ошиблись — русское правительство, не считаясь с расходами, вызволило героя из плена). И вот теперь в Путивле оказалась дочь убитого воеводы Андрея Бахтеярова. Девушку привели к самозванцу, царевич Петрушка изнасиловал ее и оставил при себе для утех. А ведь раньше и взглянуть бы не посмел в сторону княжны! Да, сильные метаморфозы произошли за несколько лет с незаметным уроженцем Мурома, здорово его «закалила» роль царевича!

Это уже был не тот «молодой казак», которого старшие товарищи поставили в царевичи. Время шло, и «старикам», вроде Федьки Нагибы и Булатки Семенова, которые, конечно, помнили Илейку в роли «чура», приходилось, участвуя в затеянном ими представлении, все-таки отдавать «царевичу» полагавшиеся почести (так, как эти бывшие холопы себе их представляли). Постепенно это перешло в привычку и стало казаться даже всерьез. Илейка втянулся в роль, постепенно начал выдвигаться в лидеры. Конечно, со своими казаками он был по-прежнему первым среди равных — к мнению «стариков» внимательно прислушивался. Зато уж в общении с Шаховским или Телятевским или с путивлянами он был царевич.

В Путивле легенда о происхождении царевича Петра Федоровича обросла новыми «убедительными» деталями. Оказывается, подменившая сына девочкой царица Ирина Федоровна передала царевича на воспитание дьяку Андрею Щелкалову и на попечение князя Мстиславского. «Царевич рос у жены Щелкалова за ее собственного сына полтора года, а потом его отдали Федору (или Григорию) Васильевичу Годунову, который также знал тайну; у него он жил два года, потом его отдали в монастырь недалеко от Владимира на Клязьме, к игумену, и тот научил ребенка грамоте. Когда он грамоту узнал, игумен написал… Васильевичу Годунову (имя пропущено. — А. К.), считая ребенка его сыном, но того уже не было в живых, а родные его сказали: „У племянника (то есть родича) нашего не было сына; не знаем, откуда взялся этот мальчик“. И обратились они к Борису (Годунову. — А. К.), а тот написал к игумену, чтобы прислать мальчика к нему. И мальчика повезли к Борису. Но царевич догадался, что ему грозит что-то недоброе, убежал с дороги, прибежал к князю Барятинскому и скрывался у него, а потом убежал к донским казакам, где и объявил про себя».{430} Чувствуется, что над этой версией в Путивле поработали «знающие» люди, или сам Илейка Муромец, дополнив свои московские воспоминания информацией, полученной от Шаховского и Телятевского, значительно развил свою «биографию». Так или иначе, но теперь в рассказе Петрушки было много громких фамилий, которые должны были сделать вымысел более убедительным для восприятия.

В расправах над неугодными проходило время. Попыток выступить под Москву Илейка Муромец и его люди не предпринимали. А между тем опомнившиеся города начали возвращаться под власть Василия Шуйского. В условиях наступавшей холодной зимы и затянувшегося ожидания в подмосковном лагере мятежников начался разброд. В середине ноября в Москву перебежали Ляпунов и Сумбулов. Отношения между Пашковым и Болотниковым были плохие — полным ходом шла борьба за лидерство. В итоге Шуйскому удалось подобрать «ключик» к Пашкову. Получив заверение в прощении и обещание щедрого земельного пожалования, Истома Пашков в разгар сражения 2 декабря перешел на сторону правительства. К этому моменту царь Василий Иванович получил серьезное подкрепление, подоспевшее из Смоленска. Сражение, продолжавшееся три дня, закончилось сокрушительным поражением сторонников царя Дмитрия Ивановича. Болотников оставил Коломенское и увел к Серпухову около десяти тысяч человек. В плен к Шуйскому попали тысячи повстанцев, среди которых оказался и сын Юрия Беззубцева — Дмитрий. Ему сохранили жизнь. Таким образом, правительство получило способ в дальнейшем оказывать давление на второго человека в армии Болотникова. С большинством же пленников правительство безжалостно расправилось. Им разбили головы и утопили в Яузе.

Расчет повстанцев удержаться в Коломне и Серпухове не оправдался. Жители Коломны переметнулись на сторону Василия Шуйского, а в Серпухове не оказалось достаточных запасов продовольствия для того, чтобы такая большая армия могла выдержать здесь осаду. Болотников и Беззубцев повели своих людей дальше — через Алексин к Калуге. Все это время за ними по пятам шло войско под предводительством брата царя — князя Ивана Шуйского. В результате к середине декабря войско мятежников благополучно добралось до Калуги, нанеся поражение авангарду армии Шуйского, попытавшемуся ворваться в город. Через несколько дней к Калуге подошли основные силы Шуйского, к городу подвезли артиллерию, и была организована осада. Поход мятежников на Москву закончился крахом.

Когда в Путивле истребили всех бояр и дворян, доставшихся на расправу казакам, и вдруг стало понятно, что спешить на помощь не к кому, Илейка Муромец начал наконец действовать. Сидеть до бесконечности в затаившемся от ужаса Путивле былоглупо. Предстояло снова раскачать положение так, чтобы государственный корабль, наконец, перевернулся. И тут нужны были именно воскресший царь Дмитрий Иванович и польская помощь. Илейка, выросший в царевичи, это прекрасно понимал, как понимали и стоявшие за ним казаки, и Шаховской со товарищи. Сам Петр Федорович на роль всероссийского символа не годился — бывшему корабельному казаку не хватало харизмы, того лоска образованности, который был у Отрепьева. Да он на такую роль и не претендовал. И Муромец отправился туда, откуда так долго ждали явления царя русскому народу, — в Речь Посполитую. Он решил лично поискать государя на месте.

В декабре 1606 года удивленные польские власти были оповещены из Путивля, что к их королю едет важная особа — царевич Петр Федорович. Вскоре он появился в пограничной Орше и вступил в переговоры со старостой А. Сапегой. Целью гостя было попытаться получить от поляков военную помощь и разузнать, что тут слышно про царя Дмитрия Ивановича. Поляков мнимый царевич «попотчевал» уже привычной сказкой про «полумедведка-получеловека», но, столкнувшись с более притязательной публикой, за недостатком лучшего был вынужден дополнить ее некоторыми деталями из своей настоящей биографии. Так, в общем, поступают все самозванцы. В рассказе появилась некая бабка Ганна, вдова какого-то Василия, к которой в некое село Протошино в 30 верстах от Москвы (называть Муром Илейка не стал) царица Ирина, опасаясь брата, отправила младенца. Здесь царевич под видом сироты и обретался от младенчества до сознательного возраста. Затем его усыновил какой-то астраханский стрелец Федор (жизнь в Астрахани Илейке была хорошо известна); у стрельца царевич и жил до утверждения на престоле его дяди Дмитрия Ивановича, к которому Петр сразу же решил отправиться. Помочь ему добраться до дяди согласился некий астраханский купец Кошель, который, узнав тайну происхождения Петрушки, повез его из Астрахани в Москву. (О разбоях на Волге и всяком прочем, чем сопровождался его реальный поход по Волге в Москву, Илейка рассказывать не стал.) Прибыв с мирным торговым караваном в Москву, Петр Федорович якобы поселился на Покровской улице у какого-то мясника Ивана. Встретиться с дядей молодому человеку помешал переворот, совершенный Шуйским; дядя-царь, конечно, спасся и ушел в Литву. «Племянник» решил отправиться следом, выехал из Москвы с неизвестными по именам смоленскими купцами, в Смоленске поселился у какого-то торговца Богдана Никитича Кушнера, который по своим делам часто ездил на границу с Речью Посполитой. При содействии некого Степана Логуна, решившего помочь царевичу добраться до «дядьки», Петр ночью перешел границу и добрался до Копыса.{431}

Разумеется, Сапега не мог пообещать Петру Федоровичу военной помощи. Ничего в Орше не слышали и о каких-либо передвижениях по территории Речи Посполитой спасшегося из Москвы русского царя Дмитрия Ивановича. Сапега предложил «царевичу» отправиться в Краков и добиваться приема у короля Сигизмунда III. Отрепьев на месте Илейки так бы и поступил. Но в планы Петрушки общение с польским королем не входило. И сам Муромец, и неглупые его советники-казаки прекрасно понимали, что здесь, в провинции, Петр Федорович хоть как-то справляется с выпавшей ему ролью, а в Кракове или Москве у него ничего не выйдет. Вот и Сапега, кажется, в его царское происхождение совсем не поверил. А что надумает сделать с Петрушкой «король Жигимонт»?! Но главное было даже не это. Илейка и казаки прекрасно понимали, что и убитый в Москве Дмитрий — никакой не Дмитрий, и в Польшу он не возвращался, а был убит в Москве. Поэтому и не возникла мысль отправиться в Самбор, где, кажется, еще обретался Молчанов. Уж об этом-то человеке Шаховской не мог позабыть! Нет, далекая белорусская Орша была выбрана отнюдь не случайно. Местная православная шляхта в свое время приняла активное участие в походе Лжедмитрия на Москву, и щедро награжденные царем ветераны похода благополучно возвратились восвояси. С ними-то и решил установить контакт Лжепетр. В поездке по белорусским землям царевича сопровождали два сочувствующих его миссии шляхтича — пан Зенович и пан Сенкевич. Они согласились помочь в подыскании подходящего человечка на роль спасенного царя Дмитрия Ивановича.{432} Таким образом, цель поездки в Оршу была достигнута, оставалось ждать. С тем Илейка и возвратился в Путивль.

Теперь на очереди стояла новая задача, требовавшая скорейшего решения, — нужно было оказать помощь осажденному в Калуге Болотникову. Для этого была необходима сильная армия, но собрать ее оказалось непросто. Основное боевое ядро выступавших за последнее время из Путивля на Москву армий Лжедмитрия, Пашкова и Болотникова составляли мелкие служилые люди Северщины, а уже вокруг них собирались казаки, горожане и крестьяне. После расправ, учиненных людьми царевича Петрушки, найти среди дворян желающих служить ему было непросто. Симпатии публики почище явно качнулись в сторону московского правительства. Бывшие сторонники Дмитрия Ивановича теперь активно переходили на сторону Василия Шуйского. Лжецаревич мог рассчитывать лишь на поддержку низов. Но какие это вояки?! К счастью, в январе 1607 года в Путивль прибыли запорожцы — около семи тысяч человек. Вот во главе этого воинства, в котором сошлись представители терских, волжских, донских и запорожских казаков, Илейка Муромец и выступил в направлении центра России. С собой он забрал всю свою Боярскую думу — князей Шаховского, Телятевского и Мосальских. Их присутствие должно было подкреплять авторитет фальшивого сына царя Федора Ивановича. На боярина Андрея Телятевского царевич возлагал особые надежды — это был один из лучших военачальников русской армии. В свое время князь Андрей Андреевич верно служил Годунову, честно и до последнего сражался против войск расстриги, за что победивший самозванец выдал его на расправу своим казакам — те избили боярина до полусмерти. Дальше были тюрьма, помилование, данное царем Дмитрием Ивановичем, и назначение воеводой в Чернигов. Здесь его и накрыла очередная волна Смуты. Столкнувшись с шаткостью черниговцев, «ученый» казаками Телятевский не стал испытывать судьбу, а перешел на сторону мятежников. И то, что боярин сначала из страха, а потом, не рассчитывая на прощение со стороны Шуйского, «честно» служил царевичу Петрушке, явилось для повстанцев огромной удачей.

Следуя через Рыльск, Курск, Ливны, Елец и Епифань, воинство названного Петра Федоровича благополучно добралось до Тулы, продолжавшей сохранять верность царю Дмитрию Ивановичу. По дороге казацкий царевич не забывал расправляться со сторонниками Шуйского, истреблял бояр и дворян. Впрочем, сам окруженный «боярами», он примерил на себя новую роль — переходившим к нему служилым людям раздавал поместья, отобранные у казненных. Илейка всё более и более входил во вкус царской жизни.

Заняв Тулу, он не смог сразу оказать помощь осажденному в Калуге Болотникову. Следовало подкопить силы — с каждым днем численность мятежников возрастала, в Тулу стекались все недовольные Шуйским. Потихоньку подходили отряды польских наемников из Белоруссии. Правительство верно оценило исходившую от царевича Петрушки опасность и, собрав необходимые силы, решило занять Тулу. Первая попытка, предпринятая в конце февраля 1607 года войском под предводительством князя И. М. Воротынского, позорно провалилась. Телятевский вывел силы мятежников из города и разогнал неприятеля так, что люди Воротынского вместе с воеводой едва смогли уйти в Алексин. Однако развить успех не удалось. Посланный Илейкой на выручку Болотникова отряд князя В. Ф. Александрова-Мосальского, который вез в Калугу большой обоз с продовольствием, был уничтожен отрядом боярина И. Н. Романова. Ожесточенный бой шел сутки. Не желая сдаваться живьем, казаки подожгли обоз и взорвали бочки с порохом. Смертельно раненный князь Мосальский попал в руки врага и умер уже в плену.

Неопределенным оказался и результат противостояния, развернувшегося вокруг Серебряных Прудов — городка к северо-востоку от Тулы, сохранявшего верность царю Дмитрию Ивановичу. К Серебряным Прудам выступило войско А. Хилкова. Город был взят, но вскоре к нему подошли из Тулы силы мятежников, которыми командовали князь И. Л. Мосальский и шляхтич И. Старовский. Близ города Хилков разгромил их отряд и захватил Мосальского со Старовским в плен. Однако его попытка с ходу подступить к столице царевича Петрушки закончилась провалом. Телятевский разбил отряд Хилкова, а начавшееся паническое бегство московского войска обернулось значительной гибелью людей и оставлением Серебряных Прудов.

Пока шло накопление сил, Илейка и казаки приступили в Туле к своему излюбленному занятию — истреблению бояр и дворян, сохранявших верность Шуйскому. Как ранее в Путивль, в Тулу отовсюду свозили обреченных на муки и смерть людей; здесь с пленными расправлялись. Иногда в день казнили по десять и более человек. Среди жертв Илейки попадались и его личные недоброжелатели, вроде Ермолая Михнева, которого за год до прихода царевича в Тулу правительство Шуйского посылало на Волгу уличать самозванца. У несчастного Михнева оказалось поместье в пяти верстах от Тулы, и он, что называется, «попался». Имущество его казаки разграбили вчистую, самого замучили пытками до смерти, а затем сожгли тело. Расправы в Туле приобрели новый колорит — теперь приговоренных к смерти Лжепетром травили медведями, наблюдая, как несчастные отчаянно и безнадежно пытаются отбиться от разъяренного зверя. С некоторыми расправлялась по указанию царевича (или без такового) уличная толпа, сбрасывая с крепостной башни — тоже развлечение! Кое-кого долго пытали, мучили голодом, возводили на башню и, подержав здесь какое-то время, уводили в тюрьму, бросали к медведю, а затем в последний момент вытаскивали из загона и опять возвращали в заключение — и так неоднократно. Задачей было не убить сразу, а потешиться. В Туле разграбили все дворы дворян, с особым удовольствием казаки жгли найденные ими документы на землю и прочее движимое и недвижимое имущество, кабальные грамоты. Одновременно названный Петр Федорович продолжал раздавать земли своим сторонникам, создавая новых помещиков. Между тем в начале апреля Болотников предпринял попытку, воспользовавшись половодьем, вырваться из Калуги и уйти по Оке — безуспешно.

Лишь в начале мая мятежникам удалось снять с Калуги осаду. К этому времени положение осажденных стало отчаянным. Болотниковцы уже съели весь запас хлеба, всех оказавшихся в городе лошадей и коров и начали изнемогать. Надежды на спасение не было — численность осаждающих значительно превышала гарнизон Калуги, в лагере правительственных войск собрались наиболее опытные воеводы. Удерживать войска Шуйского на дальних подступах уже не удавалось — артиллерия была придвинута вплотную к стенам Калуги и безжалостно убивала измученных мятежников и обычных калужан. Ждать дальше было нельзя. И тогда из Тулы в Калугу выступило войско под предводительством князя Андрея Телятевского. Силы были слишком неравны, чтобы воспринимать это движение всерьез. Главные воеводы князья Ф. И. Мстиславский и М. В. Скопин-Шуйский отправили против Телятевского отряд во главе с Б. П. Татевым. 3 мая войска Татева и Телятевского встретились у села Пчельня в 40 верстах от Калуги. Бой выдался жаркий. Обе стороны сражались отчаянно, полегло много людей. Казаки отразили натиск дворянской конницы и разгромили ее. Татев и другие главные воеводы были убиты, Телятевскому досталось много пленных. Но, посчитав свои потери, он решил вернуться в Тулу — сил для дальнейшего продвижения не было. А между тем весть о разгроме армии Татева и гибели воевод достигла Калуги. Уставшее стоять под городом царское войско (шутка ли — пять месяцев боев, зимняя голодная осада!) дрогнуло, как только к городу прибежали остатки разбитой армии. Служилых людей, знавших о лютости казачьего царевича, взбудоражили пугающие слухи. В результате началось бегство служилых из-под города. Воспользовавшись начавшейся паникой, Болотников и Беззубцев вывели своих людей, уже едва передвигавшихся от голода, из Калуги и напали на правительственный лагерь. Бросив тяжелое вооружение и большую часть имущества, Мстиславский и Скопин-Шуйский начали отступать и, не останавливаясь, добежали до Серпухова. Армия прекратила свое существование, превратившись в толпы бродяг, пробиравшихся к Москве. Ни у Болотникова, ни у Илейки не было сил для их преследования и вероятного, в тех условиях, захвата столицы. Решив объединить усилия, Болотников увел свою армию к Туле, оставив в Калуге сильный гарнизон под командованием шотландца А. Вандтмана, бывшего командира отряда немцев-телохранителей Лжедмитрия.

В Туле его встретили с почетом, но с этого времени статус Болотникова поменялся. Раньше он мог претендовать на роль главного воеводы государя Дмитрия Ивановича. Явившись к Илейке Муромцу, он тем самым признавал в нем царевича Петра Федоровича и должен был пристраиваться к его войску. Теперь Илейка Муромец стал самым главным вождем, а в Туле при нем уже сложилась придворная иерархия с «Боярской думой», в которой главную роль играл непобедимый князь Андрей Андреевич Телятевский — бывший хозяин Ивашки Болотникова. Здесь были свои бояре, вроде князя Шаховского, воеводы, проделавшие с царевичем поход от самого Путивля, служилые люди с поместьями, полученными от «Петра Федоровича», казаки атамана Федьки Нагибы и наемные иноземцы — немцы и польская шляхта под командой Самуила Кохановского. Болотникову, ставшему теперь «боярином», было непросто встроиться в эту, уже сложившуюся систему и оказаться в тени среди фаворитов грубого и жестокого парня, который выступал в роли царского племянника. Впрочем, племянник-царевич — еще не сам царь. Всё должно было измениться с долгожданным появлением Дмитрия Ивановича, хотя теперь уже никто из собравшихся в Туле предводителей не верил, что это будет тот же человек, который в мае 1605 года сверг династию Годуновых.

Лишь спустя почти три недели после поражения под Калугой Василий Шуйский вновь начал действовать. 21 мая войска под его личным командованием выступили к Серпухову, где соединились с силами князей Ф. И. Мстиславского, И. И. Шуйского и М. В. Скопина-Шуйского. Часть армии под командованием князя А. В. Голицына прикрывала подступы к Серпухову, располагаясь в Кашире. Мятежникам в Туле было ясно, что время работает не на них. Поэтому было важно ударить по правительственным силам до того, как они сумеют перегруппироваться и выступить. Серпухов, конечно, был Илейке не по зубам, но вот Кашира, все равно торчавшая на пути, как раз подходила в качестве объекта для нападения. Разгром Голицына мог вызвать панику, подобную той, что привела к снятию блокады с Калуги, и уж тогда-то объединенные и отдохнувшие силы мятежников ничто не остановит до самой Москвы. Телятевскому и Болотникову — самым опытным воеводам (примечательный тандем!), которым предстояло нанести удар по Кашире, передали все силы, бывшие в наличии, — что-то около тридцати тысяч человек. Однако о планах мятежников в Серпухове догадывались, и Голицын срочно получил подкрепление — из главных сил ему выделили дворянскую конницу и передали под командование свежие рязанские отряды, только-только подошедшие в район боевых действий.

5 июня 1607 года силы Телятевского и Болотникова подошли к речке Восме, на противоположном берегу которой уже стояли силы Голицына. Царские воеводы выбрали удачную позицию — у места впадения Восмы в другую реку — Беспуту. Пересеченная местность не позволяла казакам эффективно использовать артиллерию, а тесный треугольник, образованный реками, ограничивал свободу маневра. Бой шел четыре часа и закончился победой московской рати, которая прорвалась на другой берег реки и смяла силы Телятевского и Болотникова, не считаясь с большими потерями (в числе убитых оказался Истома Пашков).{433} Несколько тысяч мятежников, поняв, что не их сторона берет верх, переметнулись на сторону правительства и ударили по своим. Ну а далее подоспели рязанцы Прокопия Ляпунова и Федора Булгакова. Казаки не выдержали и бросились бежать. Победителям достались все пушки, обоз, 30 верст они гнали бегущих мятежников. Еще два дня царским воеводам пришлось повозиться с казаками, засевшими в овраге. Им предлагали сдаться, обещая жизнь, но те стреляли до тех пор, пока не закончились боеприпасы. В плен попало более полутора тысяч человек. Около тысячи из них воеводы повесили, а семь сотен отправили в Серпухов. Из числа же казаков, взятых в овраге, в живых оставили лишь семь человек — нижегородские дети боярские узнали в них терцев, участников похода царевича Петрушки по Волге. Эти семеро во время разгрома Поволжья, по милосердию, спасли нижегородцев, попавших в плен, от расправы. Долг платежом красен…

Победа была полная! Больше тульские повстанцы не предпринимали наступательных операций, перейдя к обороне. Новое поражение их войско потерпело у места впадения речки Воронки в Упу, в семи верстах от Тулы. А 29 июня 1607 года полк, которым командовал сам царь Василий Иванович, принудил к сдаче Алексин. С падением Алексина было разорвано сообщение Тулы с Калугой, а Тула еще и блокирована с севера. 30 июня правительственные войска подступили к городу, подтащив к его стенам осадную артиллерию. Ставка Василия Шуйского была разбита на возвышенности, в двух верстах от города. Спустя некоторое время царские воеводы заняли города Гремячий, Крапивну и Одоев, полностью блокировав Тулу с юга.

Тула являлась первоклассной крепостью. Вокруг города тянулся частокол из заостренных кверху дубовых бревен, общей протяженностью три с половиной километра. Частокол был укреплен двадцатью девятью квадратными башнями, срубленными также из дуба. Двадцать две из них были глухими, а семь — проездными. Внутри частокола в примыкающей к реке Упе части города стоял каменный кремль. В плане прямоугольный, он имел стены толщиной около трех метров и длиной более одного километра. Высота стены превышала десять метров. По углам кремля стояли круглые башни, а посередине сторон — четырехугольные. При этом кремлевская стена, примыкающая к Упе и разрывающая деревянный острог, имела две башни. Таким образом, всего башен в кремле насчитывалось девять. Высота некоторых из них достигала 13–15 метров. Все стены были снабжены зубцами с бойницами. Башни далеко выступали за линию стен, обеспечивая возможность ведения фронтального и флангового огня. Каждая имела три-четыре яруса. В многочисленных бойницах стен и башен торчали пушки. Вокруг каменного кремля был выкопан ров. В общем, взять город штурмом не представлялось возможным. В памяти были еще свежи подробности затянувшейся и неудачной осады Калуги. А ведь Калуга имела не каменные, а деревянные (рубленые) стены, гораздо меньшей протяженности. В Туле укрылось до двадцати тысяч отъявленных головорезов, которыми руководили опытные воеводы. С правительственной стороны войска, разумеется, было больше — поговаривали даже о ста тысячах человек. Но большинство составляли «посошные» люди, то есть нагнанные из городов и деревень для ведения осадных работ и обеспечения армии. Собственно ратников в стране, измученной гражданской войной, Василию Шуйскому удалось собрать едва ли более тридцати тысяч.

Расставив полки по дорогам, ведущим к Туле, воеводы разместили на обеих сторонах Упы тяжелую артиллерию и принялись обстреливать город с севера и юга — за дальностью расстояния без особого ущерба для осажденных. Периодически предпринимались попытки штурма: их, кажется, было более двадцати, но серьезно навредить осажденным они не могли. Гораздо большую активность проявляли сами мятежники, совершавшие по три-четыре вылазки ежедневно, каждый раз нанося противнику ощутимый урон. В общем, главную надежду московские воеводы возлагали на голод, который рано или поздно должен был начаться во вражеском стане. Отряды Шуйского продолжали занимать города в окрестностях Тулы. Вскоре пали Дедилов, Епифань, Белёв, Козельск и Болхов. Тула и Калуга были оторваны от очагов сопротивления в других частях страны — в городах Северской земли и на границе Дикого поля. В течение лета правительству удалось в основном поставить под свой контроль Рязанскую землю — далеко не все местные города сразу поддержали переход Прокопия Ляпунова и Григория Сумбулова на сторону Шуйского. Зато ничего не получалось сделать с десятитысячной Астраханью. Здешний воевода Хворостинин продолжал держать сторону царя Дмитрия Ивановича, и в этом его поддерживал еще один самозванец — «царевич Август, князь Иван», засевший в Царицыне. Его, по примеру терцев, выдвинули волжские казаки, заявившие, что обрели еще одного, неизвестного ранее сына Ивана Грозного от одной из его многочисленных жен. Подобно царевичу Петрушке, «царевич Август» практиковал массовые казни дворян. Он даже сделал попытку развить успех и двинуть свои силы на помощь осажденным в Туле, но был отражен уже под Саратовом.

В сложившихся вокруг Тулы условиях стоять под городом можно было долго и в конце концов уйти без всякого успеха. Но нашелся умелец — сын боярский из Мурома Иван Кровков, земляк одного из главных персонажей тульской драмы. Он обнаружил у неприступной тульской крепости уязвимое место, и поныне заметное всякому, кто, оказавшись в городе-герое Туле, решит, двинувшись пешком от кремля по проспекту Ленина, минут через пятнадцать-двадцать хода оглянуться и бросить взгляд на тульскую твердыню. Тульский кремль был построен в низине и, учитывая ландшафт местности, оказался лежащим как бы на дне блюдца, стенки которого образовывали возвышенности, спускающиеся к реке Упе, которая, обычно защищая Тулу от нападения с северо-востока, согласно замыслу Кровкова, должна была открыть ворота города. Кровков подал в Разрядный приказ проект, предлагая затопить Тулу. В составленной им челобитной муромский дворянин довольно образно описал, как поднявшаяся вода зальет острог и кремль, потопит дворы, и осажденные, оказавшись в крайне тяжелом положении, попросят у царя пощады. В качестве гарантии Кровков выставлял собственную жизнь: если не получится, можешь, государь, меня казнить! Ознакомившись с проектом, обрадованный Василий Шуйский приказал Кровкову топить Тулу. Были выделены значительные средства, в помощь изобретателю собрали мельников. Всех посошных и даже ратников обязали принять участие в работах — каждый из них должен был притащить мешок, туго набитый землей или соломой (монастыри закупали мешки и поставляли их к месту работ). Иван Кровков даже получил прозвище «Сумин», то есть «Мешков». Был разгар лета — июльская жара, Упа стояла невысоко. В устье впадающей в нее речки Воронки, примерно в двух с половиной верстах от кремля, на правом, пологом и болотистом берегу Упы началось возведение высокой плотины («заплота») длиной примерно в полверсты. За каждой воинской сотней закреплялся конкретный участок строительства. Задача заключалась в том, чтобы не дать воде уйти мимо города по низкому берегу реки. Решив ее, с другого берега начали строить запруду (еще один «заплот») непосредственно на реке. Сначала поставили деревянный остов, который затем заложили мешками с соломой и землей. Вода в плотине постепенно поднималась, а когда пошли дожди и начался осенний паводок, Упа стремительно погнала всё прибывающую воду на «заплот». Не находя выхода, река опрокинулась вспять, разлилась и хлынула на город, заполнив «блюдце». Как и предсказывал Кровков, Упа затопила и острог, и кремль. Из воды островками торчали дома и высокие места, между которыми осажденные ездили на лодках.

Боевая активность тульских сидельцев сразу снизилась. А между тем именно в этот тяжелый момент у тульских мятежников появился реальный шанс не только на избавление от осады, но и на победу — заработала, наконец, интрига с очередным Лжедмитрием, начавшаяся с поездки лжецаревича Петрушки в Оршу в декабре 1606 года. Примерно в феврале 1607 года его сообщники в Белоруссии подобрали, как им показалось, подходящего человечка. Подготовив «претендента на престол» и приставив к самозванцу нескольких слуг, паны Зенович (староста Чечерска) и Рагозинский (староста Пропойска) переправили его через русскую границу.{434} В двадцатых числах мая 1607 года будущий знаменитый Тушинский вор явился в приграничный северский город Стародуб. Сюда же прибыл казачий атаман Иван Заруцкий, специально посланный из Тулы за самозванцем. Совпадение во времени появления двух этих людей в одном и том же городе отнюдь не было случайным. Активное участие в интриге принял и стародубский сын боярский Гаврила Веревкин — вожак местных повстанцев. Заруцкий и Веревкин тут же «признали» Дмитрия Ивановича, а из Польши подошел пан Меховецкий (участник похода Лжедмитрия I на Москву, один из соумышленников Зеновича, принимавший активное участие в «подборе» претендента), который привел самозванцу около семисот наемников. Теперь ему и Заруцкому предстояло собрать новую армию, во главе которой «государь» мог бы выступить на помощь осажденным в Туле и Калуге. И это оказалось непросто — хотя Путивль, Чернигов и Новгород-Северский сразу признали очередного Дмитрия своим государем, потенциал Северской земли, уже неоднократно отправлявшей в последние годы на Москву войска, был сильно подорван. Кроме того, «царевичи» и «цари» уже порядком поднадоели людям — начинался процесс политического отрезвления, очень скоро породивший тягу к «очищению» Русской земли от смуты. В этих условиях симпатии «добрых людей» начали склоняться на сторону царя Василия Шуйского. К Лжедмитрию II потянулись в основном низы, «гулящие люди». Немалую роль в формировании армии сыграли участники мятежа против короля Сигизмунда III — его подготовку в свое время поощрял Лжедмитрий I, но «рокош» случился значительно позднее и в июле 1607 года был благополучно подавлен королем. В августе польские мятежники и наемники, попавшие в безвыходное положение, начали прибывать под знамена очередного «Дмитрия Ивановича». К концу лета из русских и поляков удалось собрать около трех тысяч человек. 10 сентября воинство самозванца выступило из Стародуба в поход и двинулось к Туле. К первой трети октября мятежники с боями прошли через Почеп, Брянск, Карачев, Козельск и заняли Белёв. До Тулы оставалось всего ничего.

Приближение самозванца встревожило правительство. Страшны были не те тысячи бойцов, которые подошли в Центральную Россию от польской границы. Пугало имя, которое они вновь подняли как знамя, — «государь Дмитрий Иванович». Этому имени и открывали взбунтовавшиеся жители городские ворота, перед ним отступали царские воеводы. Войско, уже более трех месяцев стоявшее под неприступной Тулой, было изрядно утомлено как постоянными наскоками осажденных, так и скудостью содержания. Продовольствие было на исходе. Люди погибали в боях, не меньше их разбегалось по домам. Роптало дворянское ополчение, опасавшееся еще одной зимовки в некомфортных условиях — осень была уже в самом разгаре. Если недовольство проявляли служилые люди, то что было говорить о тысячах посошных мужиков, стянутых на Упу для строительства плотины?! Ситуация могла разрешиться еще более страшной катастрофой, чем та, которой завершилась осада Калуги.

Тем временем плотина на Упе делала свое дело: неизменно гнала воду на город. Практически сразу наводнение уничтожило запасы соли, затопило зерно в амбарах. К началу октября осажденные, справившись с уцелевшими припасами, доели собак, кошек и мышей, принялись за падаль, начали глодать лошадиные и коровьи шкуры. Казаки и туляне буквально умирали от голода. Между лидерами повстанцев уже давно не было единства, а жизнь в осаде только обострила их непростые взаимоотношения. Даже подход войска долгожданного «Дмитрия Ивановича» их не радовал. Они все — Шаховской и Телятевский, Болотников и Беззубцев, Нагиба и Илейка Муромец — прекрасно знали, что этот человек никакой не сын Ивана Грозного. Мятежные воеводы навидались за свою жизнь мнимых царей и царевичей. Один из таких, названный Петр Федорович, сидел с ними в осаде и не вызывал никаких эмоций, кроме глухого раздражения и страха. Своей дикостью и жестокостью Илейка пугал политически обанкротившегося Шаховского и «попутчика» Телятевского, а самим фактом своего существования, потеснив с первого места, злил Болотникова. В той или иной степени все эти люди, включая, кстати, и Илейку, были готовы пойти на сделку с Шуйским — разумеется, на максимально выгодных для себя условиях. В условиях наводнения организовывать какую-либо общую систему обороны с каждым днем становилось все труднее. Из города началось бегство — в день в лагерь Шуйского перебегало от ста до трехсот человек. А ведь кроме казаков и прочих пришлых мятежников в Туле, разумеется, находились и местные жители, поначалу с энтузиазмом вставшие в ряды сторонников царя Дмитрия Ивановича. Нараставшее с каждым днем раздражение тулян вызывали Шаховской и Болотников — из сидевших в городе вожаков восстания эти двое раньше всех начали смущать людей именем убитого в Москве государя. Болотникова тронуть не посмели, а вот Шаховского по требованию горожан пришлось засадить в тюрьму. Судя по всему, у обывателей Тулы были и свои местные авторитетные лидеры, готовые сдать город царю.

Поразмыслив, Василий Шуйский начал подбирать ключики ко всем, кто имел в осажденной Туле хоть какое-то влияние на дела. Затем, всех обнадежив и парализовав сопротивление, он сделал выбор и обратился к нужным людям. Царь пообещал мятежникам прощение, а тому, кто откроет ворота города, — еще и особую свою милость. Давая клятвы, Василий Иванович, вероятно, с самого начала не собирался церемониться с царевичем Петрушкой. Оставлять в живых человека, принявшего на себя столь высокое имя, было немыслимо. Кроме того, с самозванцем у государя были личные счеты — после длительных поисков невесты 55-летний вдовец Шуйский остановил свой выбор на юной княжне Екатерине Буйносовой-Ростовской. Красивая девушка была сиротой — ее отец белгородский воевода, боярин князь Петр Иванович Буйносов-Ростовский, оказался в числе тех, кого замучили казаки Илейки Муромца в Путивле. Для царя было важно покарать убийц отца будущей жены…

Когда о сдаче Тулы условились, плотина был разрушена и вода начала покидать город. 10 октября 1607 года ворота Тулы открылись и в крепость вошел отряд боярина Ивана Крюка-Колычева. Начались аресты предводителей мятежа. Илейка Муромец был схвачен заговорщиками, впустившими людей Колычева в город, одним из первых. Самозванца сразу же заковали в цепи. В руках правительства оказались князья Телятевский и Шаховской. Последний должен был сменить одно узилище на другое — с ним-то уж точно никакой договоренности у Шуйского не было. Он, правда, пытался убедить царя, что оказался в заключении за то, что пытался перейти на его сторону. Это, в известной мере, смягчило его участь. Сам Болотников выехал из города верхом (выбрав ворота в той части Тулы, где вода стояла невысоко); осыпаемый проклятиями дворян, он подъехал к царю и, сойдя с коня, пал перед Шуйским на колени, положил саблю себе на шею и пообещал в случае помилования, верно служить победителю.{435} Царь велел Болотникову встать и еще раз пообещал выполнить всё, что он посулил во время переговоров. Захватив всех предводителей, царь помиловал рядовых участников мятежа. Они поклялись в верности царю Василию Ивановичу и поцеловали крест, после чего их распустили «по домам». Вскоре многие из них примкнули к Лжедмитрию II.

Известие о падении Тулы стало полной неожиданностью для Лжедмитрия II и его воевод и привело к отступлению его воинства к Карачеву. Поляки и запорожцы начали покидать самозванца и уходить из России. Бежать хотел и сам названный Дмитрий. Казалось, тень царя Дмитрия Ивановича скоро перестанет угрожать власти царя Василия Ивановича, а значит, компромисс, на который пошло московское правительство при сдаче Тулы, оправдал себя. А спустя две недели после падения Тулы временно отступила угроза со стороны еще одного претендента на московский престол — «царевича Августа». 24 октября 1607 года боярин Ф. И. Шереметев занял Царицын.

Шуйский не стал спешить с расправой над царевичем Петрушкой. Для Василия Ивановича не было сомнений, что это самозванец, однако известность Лжепетра был настолько широка, что многие думали, будто в его россказнях есть хоть немного правды, и не исключали, что казачий царевич имеет какое-то отношение к прекратившейся династии московских государей. По Москве ходили слухи, что он может быть незаконнорожденным сыном царя Федора Ивановича.{436} И тут требовалась большая осторожность, дабы захваченный самозванец или принятое им на себя имя не превратились в новый символ противостояния власти Василия Шуйского. Сам по себе пленник из Тулы не представлял никакой опасности, но с ним имело смысл какое-то время повозиться, чтобы окончательно дискредитировать самозванческую интригу в любом ее проявлении.

Для начала сразу же после сдачи Тулы здесь собралось некое подобие Земского собора. Целью его было разоблачение самозванца перед «всей землей». Как известно, Шуйский не был большим поклонником созыва широких представительных учреждений. Вот и теперь роль «собора всей земли» сыграли служилые люди из правительственной армии и большая часть членов Боярской думы, находившаяся на тот момент при особе царя. Поставленный перед собравшимися лжецаревич поразил всех своей молодостью. Трудно было поверить, что этот парень и есть тот самый страшный «царевич Петр». Илейка не стал запираться и честно рассказал собравшимся истинную историю своей жизни с момента рождения в Муроме. Подействовала ли на него угроза пыток, надеялся ли он спасти свою жизнь — кто знает? Но уже к 12 октября у правительства была полная информация, и вскоре по стране были разосланы царские грамоты, сообщавшие о сдаче Тулы и о том, что князь Андрей Телятевский и князь Григорий Шаховской, а также Ивашка Болотников и прочие, «узнав свою вину, нам великому государю добили челом и крест нам целовали, и Григорьевского человека Елагина Илейку, что назвался воровством Петрушкою, к нам прислали».{437} Главное было получено — русские люди должны были узнать, что царевичем и начальником мятежников оказался беглый холоп Илейка Муромец.

Теперь, когда всё, кажется, прояснилось, плененный самозванец был царю не нужен. Но Шуйский по-прежнему не спешил покончить с ним. Во-первых, после его милостивых обещаний, данных под Тулой, должно было пройти хоть какое-то время. Во-вторых, в условиях, когда вновь возобновилось противостояние с Лжедмитрием II, уже разоблаченный самозванец мог быть использован в пропагандистских целях. Обстановка действительно обострилась. 9 ноября 1607 года войска названного Дмитрия осадили Брянск. Сил для взятия города у самозванца было маловато, а потому его весьма обрадовал приход к нему на помощь в середине ноября трехтысячного отряда донских казаков. Было только одно обстоятельство, озадачившее как Лжедмитрия, так и Василия Шуйского, — казаки привели с собой еще одного «царевича», «Федора Федоровича», «брата» «Петра Федоровича». Делать нечего, Лжедмитрий принял «племянника» с великим почетом. В этих условиях раскаявшийся Илейка Муромец мог еще пригодиться московскому правительству. Однако простояв под Брянском два месяца и ничего не добившись, Лжедмитрий в первую неделю января 1608 года ушел зимовать в Орел. К этому времени его войско пополнилось настолько, что он более не нуждался ни в каком «Федоре Федоровиче». Перед уходом в Орел «царь» приказал убить казачьего царевича Федьку. В дальнейшем, кстати, Тушинский вор будет последовательно избавляться от конкурентов — спустя год он безжалостно повесит явившихся к нему из Астрахани «царевичей» — уже упоминавшегося выше Августа и какого-то Лаврентия.

После ухода самозванца из-под Брянска оставлять в живых Идейку Муромца не было никакого смысла. Более того, теперь сохранение ему жизни могло породить слухи о его истинности. Примерно через неделю после отступления Лжедмитрия Илейка был повешен. Казнь состоялась под Москвой, близ Данилова монастыря, на серпуховской дороге. У виселицы собралась толпа — правительство решило сделать казнь публичной, дабы не допустить распространения возможных слухов о спасении «царевича». Поняв, что наступают последние мгновения его жизни, Илейка Муромец, взойдя по лестнице к виселице, принялся говорить собравшимся о том, что он действительно сын царя Федора Ивановича, что казнят его напрасно, но его позорная смерть — это расплата за грехи, совершенные им в то время, когда он, примкнув к казакам, вел безобразную жизнь… Наконец его повесили. Веревки оказались настолько толстыми, что никак не могли плотно затянуться на шее жертвы. Палач уже спустился с помоста, а казненный продолжал извиваться на виселице. Увидев это, палач взял у одного из зрителей дубину, которую тот держал в руке, поднялся обратно и раскроил повешенному череп. Так и умер Илейка Муромец. Разделавшись с самозванцем, царь Василий Иванович смог, наконец, заняться устройством личной жизни — 17 января 1608 года состоялась его свадьба с княжной Буйносовой-Ростовской.

Судьба остальных предводителей обороны Тулы сложилась по-разному. Прошедшее время и новое обострение противостояния с силами Лжедмитрия II позволили царю пересмотреть данные им под Тулой обещания. Почти все участники тех событий, оказавшиеся в его власти, отправились в ссылку. Ивана Болотникова, которого первое время держали в Москве (и он даже гулял по столице, хотя и в компании охраны), в феврале 1608 года сослали в Каргополь. Судя по всему, он до последнего надеялся, что ему удастся вывернуться.{438} В Каргополе, однако, он ждал решения своей участи недолго. Вскоре по приказу царя Болотникову выкололи глаза, а затем тайно утопили. Самуил Кохановский отправился в ссылку в Казань, Федька Нагиба и некоторые другие казачьи атаманы — в «поморские города». Позднее Шуйский приказал их также убить. Повезло Григорию Шаховскому — по решению Василия Шуйского беспокойный князь был выслан на Кубенское озеро, в Спасо-Каменный монастырь. Здесь князю предстояло гнить в земляной тюрьме. В 1609 году он будет освобожден из заключения «тушинцами» и вновь окажется в роли одного из активных деятелей Смуты — теперь уже среди сторонников Тушинского вора. Князь станет боярином самозванца, после его гибели примкнет к ополчению Прокопия Ляпунова, а при подходе к Москве ополчения Кузьмы Минина и князя Дмитрия Пожарского будет вместе с подчиненными ему казаками вносить дезорганизацию в дело освобождения столицы, его люди станут предаваться грабежам. А затем вдруг Шаховской исчезнет со страниц источников — скорее всего, он умрет в 1612 году. Своеобразно распорядится своей жизнью князь Андрей Телятевский. Боярина простят, ему будет предписано жить в одной из его вотчин. Долгое время считалось, что он там и умер около 1612 года.{439} Недавно эта версия была отвергнута. Как выяснилось, муки совести не оставили Андрея Андреевича в покое — он принял монашеский постриг в Троице-Сергиевом монастыре, где и упокоился около 1624 года под именем Гермогена.{440} Единственный, кто, выйдя из Тулы, не только ничего не потерял, но сумел в дальнейшем сделать карьеру, был путивльский сотник Юрий Беззубцев. Этот активный участник похода на Москву еще Лжедмитрия I, второй человек в армии Болотникова, выдержавший осады Калуги и Тулы, будет сразу принят Шуйским на службу и отправится в Калугу уговаривать Вандтмана и прочих мятежников сдаться на милость царя. Напрасно — Калуга и на этот раз устоит и в конце концов дождется подхода войск названного Дмитрия. «Востребованность» Беззубцева заставляет задуматься: а не был ли он тем, кто открыл ворота Тулы войскам Шуйского?{441} Вскоре переговорщик переметнется на сторону мятежников — в 1609 году он будет в Тушинском лагере в роли «атамана донских казаков». А в 1611 году Беззубцев в составе ополчения Прокопия Ляпунова примет участие в осаде Москвы, занятой поляками. Ловкий сотник переживет Смуту и будет служить еще Михаилу Романову.

* * *
Вполне в духе «исторической школы» он увидел здесь пример «наслоения» событий Смутного времени на более ранние эпические сюжеты. «Столь великое потрясение, испытанное всем русским народом, — писал он, — не могло не оставить резких черт и на его песенном творчестве. Например, с этого времени в числе врагов, с которыми сражаются Владимировы богатыри, появляются Люторы, т. е. лютеране; так как в Польше и Западной Руси тогда процветала реформация, и многие польско-литовские паны и шляхта, разорявшие Московское государство, были реформаторами. С того же времени появляется в былинах Маринка в качестве коварной жены-чародейки, например в былинах о Добрыне; под ней разумеется известная Марина Мнишек, и т. д. С того же времени преобразился в казака и наш Илья Муромец».{442}

Иловайский даже попытался показать, как начали складываться и распространяться сказания (или былины) о казачьем Илейке Муромце. Приятели Муромца еще с осады Астрахани, волжские казаки атаман Федька Нагиба и Наметка, «вместе с Илейкой и Болотниковым, выдерживали тульскую осаду и также были взяты в плен. Нагиба вместе с Болотниковым был сослан в поморские города, и там царь Василий велел их казнить. Об этом повелении говорит Никоновская летопись; но оно не было исполнено по отношению к Нагибе: очевидно, он успел бежать. Спустя четыре года, именно в декабре 1612 г., следовательно, уже после очищения Москвы от поляков, белозерский воевода Григорий Образцов уведомляет временное правительство (т. е. князей Трубецкого и Пожарского), что Нагиба с воровской казацкой шайкой около того времени свирепствовал в Пошехонье по соседству с Белозерским уездом… В то же время из Вологды также идут жалобы на грабежи литовских и воровских шаек, которые, как известно,главным образом составлялись из казаков… Ясно, что в таких шайках участвовали многие сподвижники Илейки, которые разносили его память и, вероятно, складывали о нем песни. Вообще в Северной России потом долго, дольше, чем в других краях, жили воспоминания о литовском и казацком разорении Смутной эпохи; а, следовательно, имена выдававшихся казацких атаманов той эпохи могли хорошо сохраниться в местном населении».{443} Так Илья «Муравленин»-«Моровлин» стал «Муромцем», «старым казаком», а в XVII веке, с подачи казаков, появились и былины об Илье Муромце, плавающем на Соколе-корабле со Степаном Разиным и Ермаком по «Хвалынскому» (Каспийскому) морю и т. д. В этом былинном сюжете об Илье Муромце, наводящем на Хвалынском море страх на «горских татар с калмыками», Иловайскому виделось явное указание на исторического Илейку Муромца, действительно побывавшего на Каспии и участвовавшего в походе против горских племен.{444}

Разумеется, в остальном самозванец Илейка Муромец мало похож на былинного Илью Муромца. Но и этому несходству можно было найти объяснение: ведь «народные (собственно простонародные) симпатии и представления нельзя рассматривать с точки зрения настоящего образованного класса. Напротив, демократические тенденции этого самозванца, его свирепствование против бояр и дворян и вообще роль недюжинного казацкого атамана могли вполне возбудить симпатии простонародья, так же как их возбудили разбойничьи деяния Стеньки Разина, который сделался популярным героем народных песен не только по причине своей удали, но и потому, что с его лицом как бы связывался протест черного люда против боярского и дворянского гнета или вообще против высших классов».{445} Ну а если сюда еще добавить и ссылку Ивана Болотникова в Каргополь, то может показаться, что история распространения на Русском Севере сказаний об Илейке Муромце и их «напластования» на былины про Илью Муравленина-Моровлина вполне выяснена. То, что сказания складывались про Илейку Муромца, а не про царевича Петра, удивлять не должно. Правительство Василия Шуйского, рассылая по городам грамоты, содержащие протокол допроса Илейки после сдачи Тулы, вполне преуспело в деле его разоблачения и, одновременно, популяризации.

Версию Д. И. Иловайского с определенными оговорками поддержал В. Ф. Миллер.{446} Исследователь заметил, что «Илья Муромец в былинах иногда носит в точной форме обычное в казацкой среде имя лжецаревича Петра, т. е. Илейки, причем былинный носитель этого имени по выходкам напоминает казацкого Самозванца: ругает князя, княгиню и бояр, пьянствует»,{447} а еще якшается с «голями», сшибает маковки с церквей. Наконец, «отношение Ильи к женщине, случайная связь с ней, иногда после боя, отзывается казацким взглядом на такие отношения».{448} Да и в текстах о Соколе-корабле действительно можно разглядеть в «молодом», роскошно одетом хозяине Сокола-корабля Илье Муромце «отголосок молодого самозванца Илейки Муромца».{449} В общем, «ввиду типичных казацких черт, которые наблюдаются в некоторых проявлениях характера Ильи», Миллер склонялся «к мысли, что любимый русский богатырь стал казаком в тот период, когда его личностью овладели казаки, сделали его своим собратом и защитником голи кабацкой, т. е. в период казацкого брожения в Смутное время».{450} Всеволод Федорович даже как-то подсчитал, что из 201 былины, в которых фигурирует Илья Муромец, эпитет «казак» применительно к нему употребляется в 132, то есть в двух третях случаев.

Несомненно, фигура Лжепетра — Илейки Муромца вошла в народный фольклор. Примером тут может служить «старина» «Князь Карамышевский», представляющая собой некое переходное произведение — между былиной и исторической песней.{451} Содержание ее сводится к следующему. Некогда жил да был «славный князь да Карамышевской» на берегу Вятлы-реки. И вот ездил он по реке и выбирал «место да любимое», наконец выбрал и заплатил за него всего 500 рублей — дешево. Ему тут же другие покупатели стали сулить за это «место» тысячу, но князь его не продал. На радостях Иван Карамышевский закатил почестный пир для князей, бояр и для всех «гостей да званыих браныих». Среди прочих заявился на пир и «Илья да кум же темный», «темный розбойничёк» со своей «дружинушкой хороброю» — с Гришкой и Олешкой Баскаковым. Во время пира все, как полагается, едят-пьют-кушают, белую лебедушку рушают. Один лишь Илья «кум темный» не ест, не пьет, не кушает и не рушает. Князь Иван, в манере Владимира-князя, пройдя по палатам белокаменным, спрашивает у Ильи о причинах его мрачного настроения. Тот отвечает, что причин, в общем, никаких нет — просто настроение не то. Тогда хлебосольный хозяин, уже пребывающий в сильном подпитии, заявляет опасному гостю:

Твое сердце знать розбойничко,
На кой день же ты головушки не убьешь ли,
На тот же день не мошь ты жив же быть.
Илье эти речи явно не понравились:

Тут мутно его око помутилоси,
Розбойническое сердце розгорелоси,
И с кровью тут глаза да повернулиси,
Повыглянул на князя он же с подлобья.
Умная (и, добавим, трезвая) княгиня понимает, что муж оскорбил разбойника, и предупреждает князя Ивана об этом. Князь Карамышевский решает проблему традиционным для эпоса способом — отправляется в глубокие погреба и приносит Илье «куму темному» три миски — с красным золотом, с чистым серебром и с каменьями драгоценными. Гость принимает подарки и уверяет хозяина, что бояться Ильи тому не следует, однако:

Бойся-тко ты ноченьки нунь темныи,
Темныи ты ноченьки осеннии.
Карамышевский доволен тем, что конфликт, как ему кажется, улажен, пир продолжается, князь и гости напиваются допьяна. Наконец все разъезжаются по домам. А ночью Илья с «дружинушкой» садится в «лодочку коломенку» и по реке Вятле возвращается во владения князя Карамышевского. Князь и княгиня видят беду, но ничего сделать не могут — после выпитого хозяин, который в другом состоянии легко бы отбился от разбойников, не может оказать сопротивление. Илья приказывает Гришке и Олешке:

Берите-тко конец бревна да слягу белую
И выставьте-тко двери вон с липиньём.
Разбойники входят в палаты белокаменные. Атаман приказывает своим подручным взять «копье да бурзамецкое» и «сколоть» князя «в ложне да во теплыи». Но Гришка и Олешка отговариваются тем, что они, как и князь, накануне ели, пили, кушали и т. д., кроме того, приняли от князя подарки, а потому убить его не могут. У Ильи после этих слов

…мутное тут око помутилоси,
А розбойницкое сердце розгорелоси.
Он сам берет копье и убивает князя. Затем Илья требует, чтобы Гришка и Олешка «скололи» княгиню «за люлечкой». И вновь получает отказ — к вышеуказанным причинам добавляется еще и то, что, по мнению разбойников, несчастная женщина, в отличие от мужа, никак Илью не обидела. У атамана опять «помутилось» и «розгорелось» — княгиня им убита. Подходит очередь княжеского ребенка. Илья приказывает своим подручным, чтобы они взяли «младенчика из люлечки» и разорвали «да на двое». И вновь получает отказ. Губить «душенку безвинную» разбойники не хотят. С глазами и сердцем их атамана опять происходят пугающие изменения — младенец им разорван. «Место любимое» разграблено и сожжено.

Но очи Ильи опять мутятся, а сердце разгорается — у князя Карамышевского имеется еще старший сын, князь Василий Иванович — любимый племянник и крестник Владимира-князя. Он живет в Киеве. Илья собирает дружину в «сорок тысячей» человек и подступает к столице. Характер князя Владимира неизменен — он пугается и готов к компромиссам. Желая умиротворить разбойника, князь устраивает пир и, зазвав на него Илью, сажает его на лучшее место. Василий Карамышевский должен обслуживать гостей — он разносит напитки. Однако угощать убийцу своих близких молодой князь не желает:

Перву чару нес он, не донес,
А другую нес же, перенес,
А третье чары Ильи не подал.
От этого у Ильи не только «око помутилоси» и «сердце загорелоси», но и «с кровью тут глаза да повернулися», и глядит он «с подлобья» на Василия Ивановича. Опасный гость жалуется князю Владимиру, что поведение Василия Карамышевского может привести к «бою драке великой» и «большому кроволитию». Князь — в панике, он говорит Василию, что вынужден отрубить ему голову, чтобы утихомирить разбойника. Василий готов к смерти, он непреклонен — у него нет сил подливать вино Илье. И тут Владимир находит выход: если племянник не может прислуживать Илье, то почему бы молодому князю не убить Илью и тем самым не отомстить за свою семью?

Василию, оказывается, только это и нужно. Теперь уже у него «око помутилоси» и «сердце загорелоси»:

Подскочил он к столам да он дубовыим
Как ухватит он Илью да за желты кудри,
Здынет тут Илью да выше головы,
Топнул он Илью да о кирпичен мост,
Повернулись тут глаза да вон косицами.
Как ухватит он его да тут же за ноги,
Взял же он розбойником помахивать.
Затем — выскочил на «широк двор», схватил железную тележную ось и принялся махать ею. Разбойники в панике разбегаются:

Малыи да розбежалися,
Старыи тут ростулялиси,
Вся та силушка назад ушла,
Вся же сила по своим местам.
Владимир благодарит племянника и крестника за то, что тот отомстил за «кровь родителску»…

Да, разбойник Илья, погубивший семью князя Карамышевского, а затем осаждавший Киев, явно напоминает Илейку Муромца Смутного времени. И в то же время его омерзительный облик ничуть не походит на былинного Илью Муромца. Былинный богатырь, истребляя вражеское войско, помахивает его «предводителем». «Темный кум» Илья более подходит к тому, чтобы помахивали им. Отмечу, что Н. Квашнин-Самарин, впервые обративший внимание на старину «Князь Карамышевский» и разглядевший в злодее Илье самозванца Илейку, даже мысли не допускал, что между «темным» Ильей и «светлым» Ильей Муромцем может быть хоть какая-то связь.{452}

Даже всегда скептически настроенный Б. Н. Путилов признал, что «XVII век отпечатался и в былине „Илья Муромец на Соколе-корабле“».{453} Правда, окончательной уверенности в том, что эта былина зародилась в XVII веке, нет. Вспомним историю с упоминанием в 1574 году богатырей Ильи Муравленина и Соловья Будимировича в письме Филона Кмиты Чернобыльского. Откуда произошло такое соседство? Что за странная ассоциация возникла у оршанского старосты, поместившего рядом двух этих несовместимых героев? Если вслед за А. Н. Веселовским признать, что соединение это «чисто внешнее», связанное с тем, что и роскошно изукрашенный корабль Соловья Будимировича, на котором тот приплывает в Киев-град, и казачий струг, на котором передвигается по Хвалынскому морю атаман или есаул Илья Муромец, носят одно и то же название — Сокола-корабля,{454} то тогда необходимо предположить и то, «что прошло много времени, прежде чем Илья Муромец и другие богатыри собраны были на корабле-Соколе, т. е. сделался возможным синкретизм, обличающий упадок народной поэзии… Если сопоставление Ильи и Соловья Будимировича в отписке Кмиты позволено истолковать в том смысле, что оно было навеяно какой-нибудь из подобных синкретических былин, то следует предположить, что в конце XVI века былина о Соловье была уже древнею».{455} А значит, и былина о плавающем на Соколе-корабле атамане Илье возникла задолго до Смуты и появления на свет Илейки Муромца.

С другой стороны, судя по казачьим былинным песням, образ атамана Ильи Муромца вызывал в станицах неизменный интерес и огромное уважение. Скорее всего, именно казаки оплакали Илью Муромца в песне, попавшей в сборник П. В. Киреевского без указаний на то, когда, где и от кого она записана:

Как у нас, братцы, было на тихом Дону,
Не здорово, братцы, учинилося,
Помутился весь наш тихий Дон,
Помешался весь наш козачий круг:
Что не стало у нас атамана,
Что старого козака Илья Муромца.
Уж вы, братцы, товарищи!
Убирайте вы легкий стружка,
Вы сукном багрецовым;
Увивайте вы весёльчики
Аравитским красным золотом;
Увивайте вы укрюченьки
Алиентарским крупным жемчугом:
Чтоб по ночам они не буркали,
Не подавали бы они ясоку,
Что ко злым людям ко татарам.{456}
Песня эта написана по мотивам первой части известной песни о казни Разина в Москве. Любопытно, что ее сочинители посчитали возможным заменить Разина Ильей Муромцем, как видно, считая последнего фигурой равноценной со знаменитым донским атаманом. Может быть, здесь и отразился образ казачьего царевича начала XVII века, а может быть и нет — ведь могла иметь место обратная зависимость, от былинного Ильи к Илье казачьих былинных песен, атаману и, наконец, «заместителю» Степана Разина. Все это, конечно, странно и против традиции, поскольку, согласно былинам, Илье смерть в бою «не писана».

Безусловным среди фольклористов считается влияние беспокойного XVII века на былину о бунте Ильи Муромца против князя Владимира — ту, в которой Илья или обижается на Владимира за то, что тот не позвал его на пир (посадил на низкое место), или ищет понимания в среде голей кабацких, сшибая с церквей золотые маковки. Действительно, ранее Смуты такие мотивы в былинах вряд ли могли получить широкое распространение. Однако и утверждать, что они появились лишь под влиянием бурных событий начала XVII века, мы не можем. Два века после Смуты были наполнены событиями, в которых проявлялось противостояние народа и власти. К концу же XVIII века это непонимание верхов и низов вылилось в формирование, по существу, двух наций — элиты и простого народа. В связи с этим нельзя не вспомнить предположение, высказанное в 1950-х годах Т. М. Акимовой: о том, что эпизод бунта Ильи Муромца против князя Владимира вообще не принадлежит к классической былинной традиции, а является произведением угнетенных крестьян предреформенного периода (1850-х годов). То есть мотив этот возник незадолго до того, как началась собирательская деятельность П. Н. Рыбникова и А. Ф. Гильфердинга.{457} Предположение Т. М. Акимовой натолкнулось на справедливую критику коллег-фольклористов. В частности, указывалось на то, что исследовательница напрасно увязывает время возникновения былины с датой ее записи, ведь «эти даты не имеют решающего значения для датировки варианта, которую нередко следует отодвигать на десятилетия назад. Тексты, записанные в 50–60-х годах (XIX века. — А. К.) от сказителей преклонного возраста, следовало бы рассматривать как наследие более раннего времени».{458} И наконец: «Приняв концепцию Т. М. Акимовой, мы должны были бы признать, что мысль о возможности превращения Ильи Муромца в бунтаря в 50–60-е годы пришла одновременно в сознание сказителей разного возраста, разных мест, различных творческих школ и что она в короткий срок получила совершенно одинаковое или очень сходное художественное выражение: ведь совершенно очевидно, что возможность миграции вновь созданного сюжета из одного места в данном случае исключается. Но это означало бы, что в середине XIX века еще полностью действуют законы эпического творчества, законы „сплошного мышления“ и что одинаковые сюжеты возникают в результате самозарождения. Кроме того, мы должны были бы признать, что сказители середины XIX века не только способны сознательно сопоставлять политическое настоящее с историческим прошлым, но и заново создавать исторические былины со сложным политическим подтекстом. Очевидно, мы должны допустить, что преобразования в былинном эпосе в середине XIX века явились результатом сознательного творчества… Следовательно, в обстановке предреформенного брожения качественно менялись исторические понятия народа, который начинал по-иному смотреть на свое далекое прошлое? Кажется, ни один историк не решался на такие ответственные предположения! Если поверить Т. М. Акимовой, то получается, что сказители 50–60-х годов совершили примерно ту же художественную работу, какую за 25–30 лет до них произвел Пушкин, создав „Бориса Годунова“». Сказители на это «были просто неспособны. Они могли включать в былины, которые исполняли, отдельные детали, близкие им, в том числе и детали социальные, но не больше. Иначе — что же помешало им развернуть целую эпическую картину предреформенной действительности, пусть даже в формах традиционных?».{459}

И все-таки проблема остается. Что мешает отнести возникновение сюжета о столкновении Ильи Муромца с Владимиром-князем не к XVII, а, скажем, к XVIII веку?{460} Или ко времени, когда уже произошло превращение богатыря Ильи в крестьянского сына из села Карачарова? Или связать нарастающие антикняжеские настроения в былинах с XVI веком? Тогда, кстати, и открываются кабаки. Почему эпизод бунта Ильи против Владимира обязательно увязывать с деятельностью Илейки Муромца в начале XVII века?

Былинного Илью Муромца и самозванца Илейку Муромца можно назвать фигурами разнонаправленными. Если один весь нацелен на защиту Русской земли, ее сохранение (даже и в былине о бунте), не требует лично для себя никаких материальных благ, то второй, озлобленный и властолюбивый, — заряжен энергией разрушения. В этой связи нельзя не вспомнить и знаменитую былину (вернее, своего рода былинную пародию) на сюжет об освобождении Киева от татарского нашествия, в которой главную роль играет не Илья Муромец, а некий Василий Игнатьевич, проще говоря, Васька Пьяница. Он, как мы видели во второй главе, в роли героя из народа встречается в былинах о столкновении старого казака с царем Калином.

Итак, Киев вновь осажден несметными ордами татар, возглавляет их царь Скурла, со своим «сватушком Куршаком» и «зетелком Миршаком». Поражающий своей огромностью татарский посол отвозит в «Киев великий» ярлыки с угрозами:

Я соборны больши церкви да вси на дым спущу,
Я царевы больши кабаки на огни сожгу,
Я печатны больши книги во грези стопчу,
Чудны образы иконы да на поплав воды,
Самого я князя да в котле сварю,
Да саму я княгиню да за себя возьму.
Владимир совершенно раздавлен, растерян и спрашивает у княгини «мать Опраксеи» (ей князь делает комплименты, называя «бабой вострой, да всё догадливой») совета: как быть? Кого послать поединщиком к татарам? Опраксея не обманывает ожидания мужа. Она советует ему сходить в «царев кабак» и поискать, «нет ли там какого руського богатыря». Где же его и искать-то, как не в кабаке?!{461} Владимир самолично обегает «царевы кабаки» и «кружала восударевы», нарывается на грубость завсегдатаев, но находит того, кого ищет — Васеньку Игнатьевича:

Он пропилсе, промоталсе да всё до нитоцьки,
Не креста у его нет, не пояса,
Он ведь спит-ту на пецьке, да на муравленке,
Да под тем же под красным под трубным окном,
Наступают ему да третье сутоцьки.
Богатырь спит — как «порог шумит». Владимир принимается будить пропойцу — получается с третьей попытки. Князь выкупает имущество и снаряжение, пропитое богатырем, выкупает и заложенный крест. Василий Игнатьевич обещает князю прийти к нему «домой», обсудить положение. Действительно, приходит, поправляет здоровье чарой зелена вина в полтора ведра (в некоторых вариантах этой былины требуется не одна «чарочка») — теперь всё, он восстановился и готов действовать. Честь, оказанная пьянице, вызывает зависть у бояр толстобрюхих, они обижают богатыря, а Владимир не смеет им перечить. Тогда раздосадованный Василий Игнатьевич садится на коня и отправляется в татарский лагерь, где предлагает помощь царю Скурле, при условии, правда, что татары истребят бояр, но пощадят князя с княгинею, «царьской дворец, да церкви божии». Киев взят и разграблен, князь Владимир, попавшийся под руку Василию, молит его о пощаде — у Василия на князя рука не поднимается. Разгром города завершен — победители делят добычу, татары обманывают Василия, Скурла грозит ему саблей:

А и это нынь Василью да за беду стало,
За великую досаду да показалосе.
Обидчивый богатырь сам хватается за саблю и начинает укладывать татар улицами и переулочками, врага топчет и богатырский конь — и так трое суток. Всех перебил до единого, ни одного не помиловал. Является Владимир-князь, Василий возвращает Киеву захваченное татарами добро, как водится, они садятся с князем за пир, происходит их примирение.{462}

Всё, что происходит в этом народном произведении, в сравнении с известной былиной о спасении Киева Ильей Муромцем, вывернуто шиворот-навыворот — от обретения избавителя от внешнего врага, который оказывается горьким пьяницей, соответственно, в кабаке, до разорения Киева самим богатырем совместно с татарами. Илья, конечно, может проводить время с «голями» и даже пытаться заложить в кабаке крест, но представить его в роли пусть временного, но союзника татар и разрушителя Киева — немыслимо. Поэтому в пародии его и заменяет Васька Пьяница — названый брат Ильи в «классической» былине на этот сюжет. Возможно, Василий Игнатьевич чем-то походит на исторического Илейку Муромца, хотя на память скорее приходит другая фигура — донской атаман Андрей Корела, шелудивый человечек, не богатырского вида, весь покрытый шрамами. Организованная им оборона Кром сыграла исключительную роль в деле воцарения в Москве Лжедмитрия I. В награду за этот подвиг самозванец воплотил в жизнь сказочную мечту пьяницы — право на неограниченное количество выпивки. Лжедмитрий оставил Корелу при дворе, и тот принялся таскаться по московским кабакам, силясь потратить колоссальную награду, которую ему вручил царь Дмитрий Иванович. В результате в самые короткие сроки Корела окончательно спился. В дни противостояния с боярами донской атаман, пропадавший в кабаках, мог казаться единственной опорой названного Дмитрия. Однако герой, способный как разорить княжескую столицу, так и воссоздать ее, носит имя Василия Игнатьевича, но не Андрея Корелы и не Илейки Муромца.{463}

В то же время разнонаправленность Ильи и Илейки вовсе не означает, что некоторые черты последнего не могли отразиться в былинах в образе знаменитого богатыря. Ведь, как известно, былины, в которых действует один и тот же герой, изначально не составляли цикла о его приключениях. Герой всегда действует в одиночку. Совместные действия нескольких богатырей, равно как и объединение нескольких былинных сюжетов в один — признак позднего составления текста. Так что в независимых друг от друга текстах один и тот же богатырь может иметь совершенно разный характер. Такая же ситуация присутствует в исторических песнях — жанре, достигшем расцвета тогда, когда основной комплекс былинных сюжетов уже сложился и «продуктивный период» в жизни былинного эпоса подходил к концу. Ведь, кажется, «Разин — герой, удалой молодец, борец за свободу и Разин — грешник, хранитель кладов, колдун не могут слиться в один художественный образ, так же как не могут сосуществовать в пределах одного текста (и шире — в пределах одной жанровой системы) удалой разбойничек, глава казачьей вольницы Пугачев и ищущий путей к законному престолу справедливый и гонимый император Петр III».{464} А между тем они чудесным образом уживаются в русском фольклоре.

Гадать, не имея конкретных фактов, можно до бесконечности. К счастью, сохранился любопытный литературный памятник, именуемый «Сказанием о киевских богатырях, как ходили во Царьград и как побили цареградских богатырей, учинили себе честь». В настоящее время в распоряжении исследователей имеется несколько списков «Сказания» XVII–XVIII веков, отличающихся по объему. Самый ранний из них помечен в тексте 1642 годом.

Повествование начинается с того, что князь киевский Владимир сообщает своим богатырям, Илье Муромцу «с товарищи», что на Киев готовится нападение — царь Константин из Царьграда собирается послать сюда 42 своих богатыря с целью «изгубити» город. Владимир требует, чтобы богатыри находились в Киеве и оберегали как стольный город, так и княжеские отчины и самого князя. Богатырей семеро, некоторые из них носят довольно витиеватые имена, неизвестные русским былинам на момент записи во второй половине XIX века. Вот они: 1) Илья Муромец, сын Иванович; 2) Добрыня Никитич (варианты имени в других списках: Добрыня Резанович, Добрыня Рязанец); 3) Дворянин Залешанин, «Серая свита, злаченые пугвицы»; 4) Олеша Попович; 5) Щата Елизынич (варианты имени в других списках: Глагин, Глапит, Глазынич); 6) Сухан Доментьянович (варианты имени в других списках: Судан Дамантиевич, Сухан Домантьевич, Сухан Доментиян); 7) Белая Палица, «красным золотом украшена, четьим жемчугом унизана, посреди той палицы камень, самоцветный пламень» (варианты имени в других списках: «Белая Поляница», «Белая пьяница»). Они пытаются воспротивиться требованию князя и предлагают иной план: выехать в чистое поле, привести к князю языка и всё разведать. Владимир против — нападения можно ждать «с часу на час», а как же князь без богатырей будет отражать натиск неприятеля?! Опять в словах князя мелькает его «отчина», которую надо поберечь. В общем, Владимир слишком печется о собственных интересах.

Все это заставляет богатырей «закручиниться»; обиженные, они нарушают запрет князя, снаряжают коней и уезжают в чистое поле. По пути витязи продолжают возмущаться той ролью, которую отвел им Владимир. Ведь даже если бы они были людьми низкого происхождения или богатырями неизвестными, князь все равно не должен был ставить их на положение сторожей: «Лутче бы мы тое срамоты великия не слыхали, нежели мы от князя в очи такое слово слышали!»{465} Илье Муромцу приходит в голову замечательная мысль: зачем ждать нападения? Не лучше ли самим отправиться навстречу вражеским богатырям и, с Божьей помощью, осилить их? Богатыри поворачивают к Царьграду. На переправе через Смугрю-реку они встречают 12 богато одетых калик богатырского телосложения, в руках у них «вязовые» палицы, в которых «с конца на конец свинцу налиту». Предводительствует ими некий Никита Иванович, «родом карачевец» (или просто: Никита Карачевец), вооруженный золотой палицей. Богатыри решают поменяться с каликами одеждой. Сначала в переговоры с Никитой вступает Алеша Попович, но, как всегда, терпит неудачу. Лишь Илье удается договориться с каликами. Добрыня Никитич выясняет у странников, что слышно в Царьграде, из которого те идут. Вести нехорошие — цареградские богатыри и впрямь собрались опустошить Киев, жителей и богатырей под меч «преклонить», а злато и серебро телегами вывезти. Богатырям становится понятно, что они выбрали правильный путь. Смерть их не пугает — Илья Муромец считает, что если голову придется сложить «за государеву чашу и молитвы и за ево хлеб-соль великую», то умереть не страшно. Оставив на Смугре-реке своих коней и всё снаряжение, прихватив с собой лишь по палице, переодетые каликами богатыри отправляются в Царьград, который в «Сказании» представляется татарской столицей.

Здесь, на дворе у царя Константина идет пир. Мнимые калики встают перед «красным окном» и принимаются просить милостыню. Царю Константину приходит в голову пригласить «русь» во дворец и порасспросить о новостях из Киева. За ними отправляется Тугарин Змеевич — один из цареградских богатырей. Другой, Идол Скоропеевич (варианты имени в других списках: Идол Скоропин, Идол Скоропитили просто Идолище Жидовское), общается с каликами уже непосредственно за столом. Вражеский богатырь, как всегда, необычно высок, а «меж очима у него стрела ладится, меж плечми у него большая сажень, очи у него, как чаши, а голова, как пивной котел». В духе былинных традиций он затевает разговор с неузнанным Ильей Муромцем, пытаясь выяснить: какой из себя славный русский богатырь «рожаем и ростом»? Ответ — Илья ростом с него, калику, и «рожаем» на него также походит — радует Идола. Ему неймется поскорее напасть на Киев. У любителя побраниться Алеши Поповича больше нет сил терпеть — он грозит вражеским богатырям, что обратно они не вернутся, при встрече с молодцами киевскими «покатятся головы татарские» и «прольется кровь горячая цареградских богатырей». Идол Скоропеевич «кручинится», но выручает осторожный Дворянин Залешанин, поясняя присутствующим, что гость «меду опился». Он пытается угомонить Алешу, тот оправдывается тем, что Идол «наших богатырей ни во что ставит, а великого князя хулит». Между тем Скоропеевич продолжает «кручиниться». Залешанину все-таки удается сгладить конфликт, и теперь Идолу любопытно, насколько удалые лошади у русских богатырей. Переодетые богатыри, разумеется, заявляют, что их лошади настолько хороши, что на них «пристрашно смотреть». Желая поразить калик, Константин приказывает показать коней цареградских богатырей. Наши богатыри видят, что лошади у врагов, и правда, «добры, не по обычаю». Но хитрый Дворянин Залешанин заявляет татарам, что сверху, из окна, сравнивать трудно — лучше будет, если им позволят подойти к лошадям. Разрешение получено. Подойдя к лошадям, Илья Муромец сообщает товарищам, что пришло время действовать — они вскакивают на чужих коней и, круша татар, вырываются из Царьграда.

Алеша Попович пешком возвращается на двор царя Константина и вызывает цареградских богатырей на бой. Те устремляются на русских богатырей со всей «великою поганою силою татарскою». Алеша просит разрешения «одному потравитися» с вражеской силой, «поправить свое сердце богатырское». Судя по всему, одобрения его просьба не встречает — богатыри сообща едут навстречу татарам, от их «свисту и от крику лес розсьтилаетца, трава постилаетца, добрыя кони на окарашки падают, худыя кони и живы не бывали». Идол Скоропеевич признается цареградским богатырям, что ему страшно; он понимает: им всем быть побитыми. Не осталось храбрости и у Тугарина Змеевича: он заявляет, что не может руки поднять. Илья Муромец обгоняет своих товарищей на полверсты и врезается во вражеские толпы. Идол и Тугарин сбиты им с коней и взяты в плен. Русские богатыри нагоняют своего предводителя и сообща истребляют и 40 цареградских богатырей, и всю силу татарскую. Снова они в Царьграде, у палат Константина. Илья сообщает перепуганному царю, что все его войско перебито и ему самому пришлось бы не сладко, но тронуть царя богатыри не решаются — ведь они явились сюда без ведома своего государя и сами решать судьбы иностранных владык не вправе. Более того, чтобы Константин «не кручинился», богатыри отдают ему живого Идола Скоропеевича, а Тугарина забирают с собой, дабы похвалиться перед Владимиром. Мать Тугарина бросается к жене Константина Елене, которая, следуя церковной традиции, оказывается «благоверной царицей». Она молит царицу спасти ее сына. В ответ на просьбу Елены Илья Муромец заявляет, что в случае согласия им нечем будет тогда похвалиться перед Владимиром. С тем и уезжают.

Подъезжая к Киеву, богатыри решают отправить вперед себя Дворянина Залешанина — он знает придворное обхождение и сумеет убедить князя Владимира принять богатырей обратно — ведь они возвращаются с победой и с ними «язык славный» Тугарин Змеевич. Разумеется, Владимир не гневается на богатырей, он принимается их жаловать — «даиет им шубы под аксамиты, и чепи великия златые, и сверх тово казною несметно». Князь спрашивает пленника о его впечатлениях, «о вестях из Царяграда». В самом раннем списке «Сказания» (из собрания Е. В. Барсова) Тугарин отвечает: «У тебя, государя, вотчины не во всех ордах, а богатырей твоих удалее нет и во всех землях». Вариант ответа в других списках несколько иной. Тугарин заявляет: «Все вести у тебя, государя, несть грознее во всех царьствех тебя, государя, а богатырей несть удалее во всех землях». Илья Муромец просит за Тугарина Змеевича, развеселившийся князь Владимир согласен его помиловать. Богатыри забирают Тугарина с собой, довозят его до рубежа и отпускают домой, снабдив добрым конем, сбруей ратной и заклиная, чтобы и ему, и другим врагам «на Русь не бывать век по веку». На этом конец: «А богатырем слава во веки веков. Аминь».{466}

В «Сказании» много персонажей: князь Владимир, семеро русских богатырей, Никита Карачевец, царь Константин, Идол и Тугарин, мать Тугарина, царица Елена, безымянные 40 цареградских богатырей и 11 калик. Князь Владимир у создателя (или создателей) произведения особых симпатий не вызывает — его отношение к богатырям потребительское, а поведение эгоистично. Из семи русских богатырей действуют лишь четверо — Илья, Залешанин, Алеша и Добрыня (последний менее активен). Остальные трое никак себя не проявляют и приписаны скорее для количества. Исследователи долгое время не могли решить, что такое это «Сказание» — запись былины или литературная повесть на основе былинных сюжетов и мотивов (прежде всего, былины о борьбе Ильи с Идолищем)? В результате последняя точка зрения возобладала. Также дискуссия шла о времени составления повести. Скорее всего, это 1620–1630-е годы.{467}

Упоминание Ильи Муромца в «Сказании» является, пожалуй, самым ранним зафиксированным письменно упоминанием этого былинного героя на территории Московского государства. И то, что еще в конце XVI века прозвище былинного богатыря встречается в формах «Муравленин» и «Моровлин», а вскоре после Смутного времени переходит в форму «Муромец», а сам он становится весьма популярным, скорее всего, свидетельствует о влиянии на имя нашего героя «нашумевшего» в начале XVII века имени казачьего царевича Илейки Муромца. Судя по текстам песен, записанным в 1619–1620 годах для англичанина Ричарда Джемса, посетившего Россию, Смута действительно дала значительный толчок возникновению песенного фольклора, в котором отразились недавние бурные события русской жизни. В «Сказании» нашли свое отражение тенденции, заложенные в XVI веке и получившие в XVII веке дальнейшее развитие. Это, например, «понижение» образа Алеши Поповича, который, судя по Никоновской летописи, еще в первой половине XVI века был самым настоящим героем, а затем постепенно начинает скатываться к образу легкомысленного и нахального бабьего обидчика. Такое же «падение» переживает образ Владимира-князя, все чаще превращаясь из обожаемого богатырями государя в мстительного, самолюбивого и жестокого тирана. В «Сказании» эта тенденция также намечена. С другой стороны, начинается бурный всплеск интереса к фигуре Ильи, который постепенно поднимается до уровня главного героя русского эпоса. К началу XVII века большая часть известных нам былинных сюжетов о нем уже существует. Смута подталкивает русское общество к своего рода прагматизму. Историческая песня начинает успешно конкурировать с былиной, и если продуктивный период былин подходит к концу, то у исторической песни он только начинается. Исходя из этого, возникает желание привязать былинного героя к конкретному лицу со сходным именем. Постепенно к имени Ильи прилипает приставка «старый казак» (в «Сказании» 1630-х годов ее еще не было) и нарастает его оппозиционность власти киевского князя, проявляющаяся в совершенно диких поступках, вроде сшибания стрелами церковных маковок и мыслей об убийстве князя Владимира. Но все-таки Илейка Муромец дает образу Ильи немного в сравнении с тем, что в нем уже было. Так же и имя Маринки (влияние Марины Мнишек) немногое меняет в былинном образе коварной губительницы мужчин, а былинный Ермак, получив имя от завоевателя Сибири, мало на него походит. В случае с Ильей Муромцем перед нами пример той самой «специфической встречи эпической традиции с народными представлениями об историческом лице». Здесь «эпический образ существует до встречи с исторической личностью, будучи художественным обобщением определенного типа. Историческая личность дает этому образу имя и, как правило, минимум реальных „биографических“ данных».{468} По существу, «историческое имя здесь вторично, хотя, вероятно, и не случайно».{469} Поражает, какой яркой фигурой был Илейка Муромец и как мало от него попало в былины про Илью Муромца. Этот пример в известной степени еще раз доказывает, что не стоит выводить сюжет былины из какого-то одного исторического события, как это предпочитали делать сторонники «исторической школы». С другой стороны, перед нами и пример того, как происходит обогащение фольклора, то самое «наслоение» новых черт на уже имеющийся былинный образ.

Известно, что списки «Сказания о киевских богатырях» бытовали в крестьянской среде. Это свидетельствует о большой популярности данного произведения. Можно предположить, что эта популярность в те же 1630-е годы перешла и в Малороссию, повлияв на сочинение Афанасия Кальнофойского 1638 года о Киево-Печерской лавре и, соответственно, на имя богатыря, захоронение которого показывали в лаврских пещерах еще в XVI веке. Теперь «Муромец» и «Муромский» были более понятны, сравнительно с «Муравленин» или «Моровлин» — формами, встречающимися среди русских Речи Посполитой, где, напомню, еще в первой половине XVI века былины (или сказания) об Илье были, кажется, более популярны, нежели в Московском государстве. Здесь же именование Ильи Муромцем позволило со временем соединить былины о нем с муромскими преданиями о «богатырских скоках» какого-то местного богатыря — тоже, получается, «Муромца». В то же время в ряде былин черты нашего Ильи воплощаются в непонятном образе Никиты Залешанина. В «Сказании о киевских богатырях» действует некий Дворянин Залешанин, который активен почти так же, как и Илья. Как уже отмечалось, в былинах никогда богатыри не действуют группой — всегда есть один главный герой. В «Сказании» этот принцип не соблюден, что, кстати, свидетельствует о том, что перед нами повесть, созданная на основе былинного сюжета. В былинах Илья не только самый сильный, но и самый мудрый богатырь. В «Сказании» Залешанин как бы оттягивает эту функцию на себя. Можно предположить, что имей мы дело с записанной былиной, все эти черты воплотились бы в одном герое — Илье Муромце. Повесть же на то и повесть, чтобы в ней действовали несколько персонажей. Как мы видим, некоторые богатыри приписаны просто для количества — так делается и в былинах. Но в повести сочинитель добивается занимательности сюжета, наделяя «дополнительных» героев яркими чертами характера. В данном случае это достигается путем деления черт Ильи Муромца между ним и Дворянином Залешанином. Таким образом, в «Сказании» Залешанин оказывается еще одним воплощением Ильи Муромца. В былинах Залешанин обычно носит имя Никиты. В «Сказании» тоже есть свой Никита — предводитель калик. Илья Муромец в былинах довольно часто прибегает к переодеванию в калику. В «Сказании» это также происходит. Можно высказать предположение, что эта черта перешла в «Сказание» из былины о поединке Ильи и Идолища. Про главного калику Никиту известно, что он «Карачевец». Илья, переодеваясь в одежды Никиты Карачевца, сам должен называть себя Никитой Карачевцем, одновременно воплощаясь и в Залешанине. Так это и происходит в былинах — как мы знаем, Илья в одежде калики обычно представляется Никитой Залешанином. Возможно, из этого «Карачева» как родины Никиты (то есть переодетого Ильи Муромца) постепенно вырастает в сознании народа «Карачарово» как некое уточнение к «Мурому». Этим, может быть, объясняется, почему в ходе превращения «старого казака» Ильи в крестьянского сына именно деревня Карачарово оказывается родиной Ильи Муромца.

Глава седьмая УГАСАНИЕ ОЧАГОВ ЭПОСА

И ворчит Илья сердито:

«Ну, Владимир, что ж?

Посмотрю я, без Ильи-то

Как ты проживешь?..»

А. К. Толстой. Илья Муромец
Читатель открывает последнюю главу книги. Мы разобрали основные былинные сюжеты о похождениях нашего богатыря, проследили, как эти сюжеты складывались и развивались, проанализировали наиболее интересные версии исследователей, пытавшихся установить, кто же был реальным прообразом центрального героя русского былинного эпоса. В финале биографии герой должен умереть. Таковы законы жанра. В случае с Ильей Муромцем это невыполнимо. Как известно, ему не суждено погибнуть, а история кончины Ильи, попадающаяся в старинах, представляется извращением характера былинного персонажа. Старый казак должен вечно стоять на защите родной земли. Однако мы начали историю Ильи Муромца с рассказа о том, как была обнаружена живая былинная традиция. Именно процесс исполнения былин сказителями представляется главным условием развития образа эпического героя. А в этом и заключается его жизнь. Исчезновение живого сказывания старин означает их сохранение исключительно в записи, превращение в литературный памятник, в монумент прошлому, окаменение богатырей. Поэтому в последней главе речь все-таки должна пойти о смерти. О смерти «живой старины»…

Великая Смута, вновь посетив Россию спустя 300 лет, как и в первый свой приход, столкнула в страшной гражданской войне разошедшихся по враждебным станам русских людей. Перестав чувствовать себя единым народом, в речах нередко оперируя ценностями вселенского масштаба (одни — задачами спасения всего человечества от хаоса и большевизма, другие — мечтами о достижении всем человечеством коммунистического счастья), сцепившись в смертельной схватке, уничтожившей старую Россию, эти люди не перестали быть русскими. Ведь и попытка воплощенияна практике мечты о планетарном переустройстве жизни на справедливых началах — истинно русский размах. И красные, и белые, и те, кто метался между ними, пытаясь облачиться в какие-то другие цвета, в предреволюционные годы, будучи детьми, если и не слышали былин в живом исполнении и не увлекались чтением серьезных фольклористических трудов, то знали о похождениях богатырей по сказкам и многочисленным популярным переложениям в лубочных и всевозможных «народных» изданиях. Мощь русских богатырей, прежде всего Ильи Муромца (воплощения спокойной и справедливой русской силы, мудрости и бескорыстия), служила великолепным идеологическим символом, который были одинаково не прочь эксплуатировать непримиримые идеологические (и, разумеется, классовые) враги.

Уже в марте 1919 года народный комиссар просвещения Анатолий Васильевич Луначарский опубликовал любопытную статью «Илья Муромец — революционер». В ней нарком-интеллектуал отзывается о былинах как об «огромном общественно-психологическом материале, позволяющем заглянуть в тайники крестьянского сердца». Конечно, ему было известно мнение, «что происхождение наших былин аристократическое, что на них отразилось влияние занесенных к нам варягами отзвуков поэзии скальдов и что они только постепенно просочились в истинное крестьянство, где сохранились до настоящего времени». Но ведь сохранились былины «очень широко» и в Архангельской, и в Олонецкой губерниях, и в Сибири, и на Дону, и на Урале в таком множестве вариантов, которые настолько «серьезно расходятся между собой», что ясно — «если бы даже происхождение былин и было первоначально аристократическим, то, дойдя до нас сквозь тысячелетнее сито употребления этих былин исключительно крестьянами, они не могли, конечно, не получить серьезнейшего участия именно крестьянского поэтического творчества». И не случайно старшим и самым могучим богатырем, атаманом является крестьянский сын Илья Муромец. По мнению Луначарского, прежняя средняя школа создавала в уме ученика неверное понимание характера «нашего древнего национального героя». Получалось, что Илья служит верой-правдой князю Владимиру, пирует у него за столом, исполняет его приказания, а если и бывают между ними недоразумения, так что князь даже проявляет несправедливость и сажает Илью в тюрьму, то ведь беда неминучая все-таки проходит, и Илья, выбравшись из погребов глубоких, готов вновь, «с преданностью, почти рабской, служить тому же, только что несправедливо покаравшему его князю». Такой, верноподданный образ богатыря — почти Ивана Сусанина (а что может быть хуже с точки зрения революционера!), обреченного стать святым и служить своими мощами интересам религии, находясь «среди других более или менее поддельных мумий» Киево-Печерской лавры, — не нравится Луначарскому. Но ведь есть же и другие мотивы в былинах об Илье!

В качестве примера нарком приводит былину «Про старого казака про Илью Муромца и Соловья разбойника» в записи, сделанной Н. С. Шейниным в 1904 году от крестьянина деревни Ченежи Коловской волости Пудожского уезда Олонецкой губернии А. Ф. Пантелеева. В ней соединены сразу несколько сюжетов, в том числе и о ссоре Ильи с князем Владимиром. В передаче Пантелеева конфликтность доведена до крайности — в настрое крестьянина явно чувствуется гроза надвигающейся революции. После того как неузнанному Илье не дали достойного места за княжеским столом и богатырь заявил князю, что тот ест-кушает с «воронами», а Илью сажает с «воронятами», князь приказывает вывести богатыря на двор и отрубить буйну голову. Однако бросившиеся исполнять приказание Владимира богатыри (сначала трое, потом шестеро и, наконец, двенадцать) сами поплатились — всех их поочередно Илья, махнув правой рукой, убил. Далее происходят знаменитый отстрел из лука позолоченных маковок и пир с голями кабацкими. Владимир, поняв свою ошибку и не желая ссориться с богатырем, которому смерть на бою не писана, посылает за Ильей Добрыню, и он-то и уговаривает Илью вернуться на княжеский пир. Илья соглашается лишь при условии, что Владимир опубликует

Указы строги по городу по Киеву —
Отворить кабаки, канторы пивоварныи.
Штобы пили вси зелено вино трои суточки
Безданно да безпошлинно.{470}
Наконец Илья водружается за княжеским столом «на место на верхнее, а на самое середнее». Справедливость в понимании олончанина Пантелеева восторжествовала.

Но политик и драматург Луначарский видит в былине не только борьбу Ильи за полагающиеся ему почести. Нет, тут «еще выясняется его глубинная близость с голью кабацкой, под которой надо разуметь… не столько горьковские типы, не столько инстинктивное анархическое босячество, сколько просто тяготевшую к смердам челядь, к которой влечет Илью и которую он хочет повеселить за княжеский счет. Но особенно трагично, особенно эффектно то, что Илья буйну руку свою подымает не только на монарха, но и на церковь», ведь в былине подразумевается «обстреливание христовых церквей» — пропивает-то Илья «не царевы маковки, а церковные маковки». В общем, Илья Муромец — революционер. А учитывая, что Владимир, норовящий засадить богатыря в глубокий погреб, закрыть досками железными и засыпать желтым песком, обычно представлен в былинах «рыхлым и безвольным человеком, на которого влияют всякие наушники, заставляющие его самым несправедливым образом относиться к лучшим своим защитникам», к тому же человеком, живущим с княгиней Евпраксией, которая, суть, «похотливая изменница, готовая отдаться самому злому врагу своей страны» (тут у наркома намек на сплетни о нравах времен последнего царствования), — в общем, учитывая все это, станет понятно, что былины эти имеют «ультрадемократический, можно сказать, революционный характер». И теперь, после 1917 года, наконец, развернется вся мощь русского крестьянского народа. «Илья Муромец расправляет свои могутные плечи. Илья Муромец опять становится во главе голи. Он уже ее не в кабаки ведет, не пропивать царские церковные маковки, а ведет ее по широкой стезе свободы. По старому стоит он на богатырской заставе защищать Русь, но уже не потому защищает он ее, что она крещеная, и не в басурманах, и не в иноверах видит он наступающего врага, — он стоит защищать Русь, воспрянувшей рабочей и крестьянской голи, от идолища поганого — капиталистического империализма».{471} Да, Луначарский был, как теперь говорят, «в теме», он верно оценил возможные перспективы использования образа «крестьянина» Ильи Муромца, в частности, и всех былин, в целом, на идеологическом фронте. Недаром Анатолий Васильевич нищенку Махоню Кривополенову в автомобиле катал, пайки ей пробивал и терпеливо под дверью ожидал, пока она ему варежки довяжет.

Противники красных также пытались привлечь былинных богатырей на свою сторону. В 1938 году русскими эмигрантами была опубликована «былина» «Как Святыя горы выпустили из каменных пещер своих Русскиих могучиих богатырей», якобы записанная ранее где-то в Вологодской области.{472} Текст, представляющий собой неуклюжую попытку неизвестного сочинителя подстроиться под былинную манеру, любопытен именно как свидетельство тех усилий, которые предпринимали противники Советов, стремясь доказать, что место эпических героев под знаменами антибольшевистских сил. «Былина» претендует на роль продолжения сюжета, в котором происходит столкновение богатырей, бросивших вызов высшим силам, с этими самыми силами.{473} После того как стало ясно, что, несмотря на усилия Ильи, Алеши, Добрыни, Васьки Буслаева, Ивана Гостинного сына, «сила нездешняя», «сила небесная все растет да растет», уставшие эту силу колоть и рубить, испугавшиеся русские богатыри побежали в Святые горы. Здесь они разбудили «Святогора огромаднова, завсегда спящева».

Простирал Святогор глаза свои — озера бездонныя,
Насугробил он брови свои — леса дремучие,
Всколыхнул зевотой своей землю стоячую,
Потянувшись, задел облако ходячее.
Наконец, проснувшись и узнав своего крестного брата Илью Муромца, Святогор русских витязей и их коней «по карманам своим — по пещерам глубоким порассовывал» и снова уснул. А богатырям выпала «адова мука мученическая» — ведь они-то не спят, стоят в темноте, не видят, только всё слышат и разумом понимают, а сделать ничего не могут. Между тем завелась на Святой Руси Кривда поганая, басурманская:

Как она поедом ест народ православной,
Церкви Божии закрывает,
Людей русских убивает.
Кажется Кривде, будто нет ее сильнее на свете, со всякой силой может побороться, даже с «самим Христом — Царем Небесныим». Илья Муромец не выдерживает и кричит, обращаясь с мольбой к Богородице: пусть простит она богатырей и выпустит их из Святогоровых карманов. Крик истошный Ильи взлетел к «небесам златоверхим» и упал «комочком болезныим у самова престола Богородичнова». Та приняла моление богатыря к сердцу, горько всплакнула и «взошла» к престолу своего сына Иисуса Спасителя. Поддавшись на просьбу матери своей возлюбленной, Царь Небесный не только прощает «похвальбу богатырскую», но и повелевает Михаилу Архангелу и Егорию Храброму —

Собрать силы и власти небесные,
И при трубах Серафимских, и при гласах херувимских,
Слететь с владычицей к земле Святорусской.
«Богородица, мать сыра земля» приказывает Святым горам выпустить богатырей могучих русских. Повинуясь, «заскрипели, закряхтели, застонали горы каменные» — проснулся «Святогор огромадной» и открыл «карманы свои — пещеры глубокие», откуда выехали рядышком:

Илья Муромец, роду крестианскова,
Добрыня Никитич, боярский сын,
Алеша Попович, роду поповскова,
Иван Гостинной, купеческий сын,
Васька Буслаев от слободнова Новгорода.
Как видим, между богатырями царит сословный мир. Сообща приезжают они на Сафат-реку, останавливаются на ночевку, помолившись, засыпают, а Илья, вполне традиционно, остается стеречь сон товарищей. Он не поддается на уговоры «ночки темной», которая, как змея подколодная, «вкруг Ильи с сладким шепотком увивается», уговаривая его уснуть. Не спит богатырь — слышит он стон Руси, понимает, что если «заснет стар Илья, и конченье прийдет / Православной Руси и всем деткам ее». Ночка-ведьма отступает, а поутру к Сафат-реке

Ползет туча темная-черная, грозная-превеликая.
Идет войско Кривды самой — бусурманское.
Богатыри просыпаются, молятся Христу, садятся на коней и бросаются на войско Кривды.

Стали они силу Кривды колоть-рубить.
Не столько витязи рубят,
Сколько добрые кони их топчут.
Как взмахнет меч булатной Ильи — просека видна!
В лоб на Кривду пошел Муромец.
Показалась она… огромадная вся…
Одним глазом глядит… Кривобокая!
Песье рыло заместо лица
Языком, что с версту, обтирается.
Булавой в сорок пуд размахнулся Илья…
Потемнело в глазах, подвернулась нога, —
С пустым местом борьба не под силу…
Когда встал, Кривды нет… На просеках везде
Полным-полно опять черной рати.
Бой идет «тридцать ден, три часа, три минуточки», богатыри обессилели, а Кривда все напирает и напирает — сила нездешняя, но не небесная, а «пододонная» ее поддерживает. Вновь молит Илья Богородицу о помощи, сзывает к себе на совет товарищей — «усталых, исхудалых, почерневших, потемневших» — и, вот диво дивное, видит старый, что теперь его товарищей пятеро! Вновь услышана его мольба — еще один какой-то витязь прибавился. Ноги его в чистом серебре, по локоть руки в красном золоте, голова вся жемчужная, волосы светло-русые и все «в кудреньках», по всему ему — часты звезды, «и горят огнем глаза ево от сердца ево горячева», «от любви его к земле Святорусской». Узнал в нем Илья одного из тех воителей, от которых бежали богатыри в горы каменные, узнал «Егория Храброва»:

Склонились от стыда жгучева головы витязей.
Над кем хвастались?.. С кем боролись? Ково испужалися?
Забыв службу свою Православной Руси,
Куда спрятались храбрые?
На ково Святорусскую бросили.
Подошел Егорий к богатырям, поднял головы русские, обнял, поцеловал, утешил — от целования того, от голоса теплого, веселого

Становились витязи во весь рост свой огромадной,
Раздвигали, выпрямляли богатыри плечи свои о косу сажень,
Подымали головы свои непобедимые с шеломами железными,
Хваталися руками могутными своими за мечи булатные,
Наливалися по жилушкам своим силою русскою стародавнею.
Вслед за Егорием появляется рядом с богатырями и Архангел Михаил, Архистратиг небесных сил. В нем они также узнают одного из тех, с кем когда-то тягаться задумали. Теперь сообща ангелы и богатыри окружают войско Кривды и начинают его крушить. Архангел Михаил и Егорий Храбрый пробиваются к шатру Кривды. Вот Егорий уже замахнулся мечом, чтобы снести голову Кривде одноглазой, но остановился, как каменный — рядом с Кривдой увидел он Христа Царя Небеснова, с гневом на него глядевшего. А вот Архангел Михаил не растерялся и мечом огненным снес Кривде голову. И тогда увидел Егорий Храбрый, как этот, принятый им за Христа,

почал менятися и менятися:
Стал страшен, дик и лют, аки лев рыкающий,
Гадок, подл и лукав, как змея подколодная,
Мерзок, дерзок и блудлив, аки нечисть болотная, —
Антихриста увидел и познал Егорий Храброй.
С силой Кривды покончено, но как быть с Антихристом? Не по силам это даже Егорию Храброму, о богатырях и говорить нечего. Все вместе они молятся за избавление земли Святорусской от Антихриста. Богородица, услышав их моление, обращается к своему чаду с вопросом: не пора ли Антихристу голову рубить? Нет, не пришло время, ответствует Христос: «День тот и час — великая тайна, неизъяснимая», но зато настало время Антихристу землю Святорусскую оставлять.

Народу русскому православному от мучениев избавлятися.
Свою работу делати, своим трудом оправлятися,
От прегрешений очищатися.
Церкви Божии становити, Господа Бога благодарити.
Архангел Михаил получает приказ изгнать Антихриста, богатыри и Егорий становятся свидетелями невиданного поединка:

Антихрист лютой, все меняючись, меняючись,
Черным вороном заделался.
А длина тому ворону — тысяча верст,
А в поперечину с крыльями — и все две тысячи.
Голова у тово ворона чернова — гора огромадная,
Глаза ево — геена огненная, вся опалимая злобно-злобная.
Клюв его и когти железные, вострые-вострые.
Держит тот ворон черной в лапах своих Святорусскую,
Крыльями прикрыл, когтями разрывает, клювом клюет,
Клювом железным клюет, кровь горячую пьет.
Стонет Святорусская, черной ворон потешается.
И всей своей громадиной падает Антихрист на Архангела Михаила, У богатырей «захолонуло сердце», а Егорий Храбрый улыбается и корит их малой верой во Христа Спасителя:

Давал слово свое верное-нерушимое,
Что не вернется Антихрист злой ворон на Святорусскую,
Что грядет земле Святорусской великая радость,
А русскому народу православному милость и утешение.
Как видим, исход предопределен, но сам поединок пока не завершен — Россия на момент создания произведения продолжает пребывать под властью большевиков, то есть, по мнению автора, — под пятой Антихриста…

В то время когда за границей сочинялась и публиковалась эта история, в Советской России развернулись масштабные работы по сбору русского фольклора, в том числе и былин. О том, как собирательская деятельность московских и ленинградских ученых разворачивалась в 1920-х годах, уже говорилось в первой главе. В 1930-х годах интерес ко всему народному, в том числе, разумеется, и к фольклору, в СССР был громадный; поиски записывание частушек, плачей, сказок, преданий, былин и исторических песен при значительной поддержке государства проводились с большим размахом. Историк русской фольклористики первой половины XX века Т. Г. Иванова определяет 1930-е годы как период «собирательско-издательского бума».{474} Далеко не всё из того, что было накоплено в те годы, сразу опубликовали, не всё запланированное тогда реализовалось — помешала война. В 1938 году А. М. Астахова выпустила в свет первый том своих знаменитых «Былин Севера», составленных на основе материалов экспедиций 1920-х годов (второй том вышел только в 1951 году). По существу, в 1930-х Анна Михайловна стала координатором изысканий в области былинного эпоса не только в Ленинграде, где она работала в Институте русской литературы АН СССР (Пушкинском Доме), но и по всей РСФСР. Пушкинский Дом организовывал экспедиции, которые вновь шли по следам П. Н. Рыбникова, А. Ф. Гильфердинга и А. В. Маркова — в Заонежье (1932 год), на Терский (1932–1933 годы) и Зимний (1937 год) берега Белого моря. Здесь работали известные в дальнейшем И. В. Карнаухова и Н. П. Колпакова, другие более молодые исследователи.

Еще одним центром собирательской работы стал Петрозаводск, где в советское время возник Карельский научно-исследовательский институт культуры (КНИИК). В 1941 году в Ленинграде были напечатаны «Былины Пудожского края», подготовленные к изданию петрозаводскими учеными Г. Н. Париловой и А. Д. Соймоновым на основе материалов, собранных сотрудниками КНИИК и других учреждений в 1938–1939 годах. Главное место в сборнике заняли былины, записанные от замечательного самородка, 67-летнего жителя деревни Климово Авдеевского сельсовета, что на Купецком озере, Пудожского района Карелии Ивана Терентьевича Фофанова, неграмотного сторожа нефтебазы при местной МТС, который по скромности своей не был замечен собирателями раньше. Записи текстов Фофанова произвел в 1938 году восемнадцатилетний студент ЛГУ Кирилл Чистов. Иван Терентьевич Фофанов умер в 1943 году, а Кирилл Васильевич Чистов, пройдя войну и плен, станет в послевоенное время выдающимся отечественным фольклористом, доктором наук, членом-корреспондентом АН СССР. Судьба сборника «Былины Пудожского края» сложилась драматически. Он был опубликован небольшим по советским меркам тиражом 10 тысяч экземпляров и до войны не успел поступить в продажу. Спустя годы один из составителей сборника Алексей Дмитриевич Соймонов расскажет Чистову удивительную и печальную историю. В 1942 году Соймонов оказался в одном из полевых госпиталей в Вологодской области. «Его поместили в одну из изб местных жителей, занятых под палаты. Придя в себя, он стал осматриваться, понял, что попал в госпиталь, и попытался вспомнить, что было с ним в предыдущие дни. Взгляд его случайно обратился к стене, и тут ему показалось, что он бредит или сошел с ума: стена была оклеена страницами из „Былин Пудожского края“, которые он знал наизусть. Позже выяснилось, что санитары, оборудовавшие избы под госпиталь, нашли на станции около тупика покрытую брезентом кучу книг, видимо, сваленных здесь впопыхах, чтобы освободить вагон. За неимением не только обоев, но и газет, решили употребить для „палат“, нуждавшихся в ремонте, попавшиеся под руку книжки, старательно расшили их и оклеили ими несколько изб. Остается предположить, что это была только часть тиража, отправленная из Ленинграда, где книга печаталась, в Петрозаводск, а может быть, и в какие-то другие города».{475} Так книга стала библиографической редкостью…

Москва традиционно оставалась третьим центром фольклористики. Здесь главную роль играл Государственный литературный музей. Работа по собиранию фольклора велась и в других центрах России.{476}

Как известно, 1930-е были неоднозначным периодом в нашей истории. Былиноведение (как, впрочем, и вся фольклористика в целом) не избежало влияния негативных факторов периода ускоренной модернизации нашего государства. Среди фольклористов были репрессированные — это то, что относится к разряду трагического. К печальному можно отнести давление, которое стало оказываться на «историческую школу». Здесь, конечно, сказались факторы, имевшие объективный характер, — сохранявшая свои лидирующие позиции в первые полтора десятилетия советской власти «историческая школа» во второй половине 1930-х годах вступила в период упадка — не было оригинальных, сопоставимых с работами В. Ф. Миллера, А. В. Маркова или ранних Соколовых «находок», в науке менялось поколение ученых, «молодым» методы и направления поиска «исторической школы» казались надоевшим старьем. Не обошлось и без вмешательства сверху. Рассуждения покойного В. Ф. Миллера о дружинном происхождении русского эпоса или благополучно здравствовавшего и вполне марксистского В. А. Келтуялы о возникновении эпоса в кругах древней русской аристократии в новых условиях казались старорежимными. Ведь на фоне колоссальных успехов в экономике убеждение русских коммунистов в том, что простой народ является единственной творческой силой, выглядело вполне доказанным. Так что эмоциональные заявления В. А. Келтуялы о том, что «древнерусская аристократия, ничтожная по количеству составлявших ее лиц, была средоточием общественного опыта, знаний, активности и инициативы, власти и богатства», а «наоборот, народная масса, огромная по своей численности, была средоточием общественной неопытности, невежества, пассивности, неподвижности, бесправия и бедности», и былинный эпос «сложился не в избах мужиков, как полагают лица, находящиеся под властью народнической мифологии, а за княжеским пиршественным столом, в среде „боянов“, особого класса профессиональных певцов-поэтов, выделившихся из древнерусской аристократии», да и «подлинным творцом древнерусской национальной культуры, древнерусской литературы и древнерусского мировоззрения был не „народ“, представляемый в демократических и простонародных очертаниях, а небольшая часть народа, именно его высший, правящий класс» — все эти заявления представлялись в 1930-х годах странными.{477} Правда, написано все это было давно, но общественный энтузиазм 1930-х годов и знаменитая «жажда чтения», охватившая советских граждан, сыграли с некоторыми узкоспециальными научными вопросами злую шутку. Лион Фейхтвангер в своем знаменитом отчете «для друзей» о поездке в СССР в 1937 году писал, что «жажда чтения у советских людей с трудом поддается вообще представлению. Газеты, журналы, книги — все это проглатывается, ни в малейшей степени не утоляя этой жажды». Книги «печатаются в тиражах, цифра которых заставляет заграничных издателей широко раскрывать рот». Интересно буквально всё. «Новое издание сочинений Канта, выпущенное тиражом в 100 000 экземпляров, было немедленно расхватано. Тезисы умерших философов вызывают вокруг себя такие же дебаты, как какая-нибудь актуальная хозяйственная проблема, имеющая жизненное значение для каждого человека, а об исторической личности спорят так горячо, как будто вопрос касается качеств работающего ныне народного комиссара».{478} В новых условиях написанное когда-то давно приобрело дополнительную актуальность.

«Дискуссия» о фольклоре была спровоцирована постановкой в 1936 году в Камерном театре режиссером А. Я. Таировым скандальной оперы-фарса «Богатыри». Впервые эта опера появилась на сцене Большого театра в 1867 году, где и провалилась. Автором музыки был знаменитый А. П. Бородин, обозначенный в афише как «г-н XX», а первоначальный текст пьесы написал В. А. Крылов. В варианте Крылова действие происходило в неком княжестве Куруханском на Калдык-реке, которым правит князь Густомысл — чрезвычайно глупый человек, полностью подчиненный своей жене княгине Милитрисе. Под стать Густомыслу его богатыри: Аника-воин — мастер отнять последнее; Алеша Попович — специалист по богатыршам и, вообще, по женам и девицам, множество которых он победил своей мужской силой; Кит Китыч, расколотивший бесчисленное количество дверей и зеркал и тем поспособствовавший росту мануфактурного производства; Авось и Небось, без которых ничего на Руси не делается. Ко двору Густомысла прибывает и новый богатырь Фома Беренников, одним махом сто побивахом (имеются в виду мухи и комары, которых Фома истребляет хлопушкой). Интрига строится вокруг похищения иноземным богатырем Соловьем Будимировичем дочери князя Забавы. Богатыри собираются отправиться в погоню за похитителем, но тут на княжество Куруханское обрушивается новая напасть — к столице Густомысла подходит женская рать под предводительством богатырши Амельфы Змеевны. Между Амельфой и Фомой происходит поединок. Труся, противники закрывают глаза и долго приближаются друг к другу. В результате горе-богатырь случайно побеждает богатыршу, сорвав с головы Амельфы волшебный венец, в котором заключена ее сила. Прятавшийся во время боя Густомысл вновь выходит на первый план, тут же с извинениями появляются сваты от Соловья Будимировича. Далее следует сцена пира — празднуется двойная свадьба Соловья с Забавой и Фомы с Амельфой. В финале персонажи кидаются в пляс, распевая: «Наше царство Куруханско всему свету голова». Бородин и Крылов стремились, в пику начинавшемуся тогда первому былинному буму, развеселить публику пародией на пафосную оперу А. Серова «Рогнеда» и прочие поделки такого рода. Успеха эта попытка не имела — зрители не поняли юмора, и второе представление «Богатырей» не состоялось. Бородин до конца своих дней скрывал авторство провальной вещи.

Таирову понравилась музыка, и в 1934 году он предложил поэту-большевику Демьяну Бедному написать новый текст. Вариант Крылова показался тому чушью, и красный баснописец решил для начала сделать образы оперы узнаваемыми. Прежде всего, князем и княгиней, вместо ничего не значащих для широкой публики Густомысла и Милитрисы, стали Владимир и Рогнеда, которых Демьян окарикатурил до крайности. Князь Владимир представлен в пьесе круглым дураком и алкоголиком («пьян без протрезвленья»). Хор поет о нем:

Когда наш князь хмелен,
То крут он на расправу,
А трезвый любит он,
Чтоб пели ему славу.{479}
Княгиня Рогнеда по ходу действия «зарится» на всех встречных мужчин и «похотливо ржет». Всякого, кто «попросит», она готова «ублаготворить», и с ней «не то что богатырь, а богатырский стан управится едва ли». Владимира окружают соответствующие ему богатыри — Аника-воин, Олеша Чудило (про него известно, что «все красотки, все молодки любят Лёшу до сухотки»), Кит Купило (который грабит «смело и умело»), Авось и Небось. Они по ходу действия постоянно опохмеляются, а еще сморкаются, скребут затылки, поясницы, под мышками и приводят в порядок лапти. Хор на сцене распевает про богатырей:

Поглядел бы кто чужой,
Тоже сопли не вожжой.
Отсморкаться им не в труд,
Пятерней носы утрут.{480}
На вопрос Владимира, обращенный к старшему богатырю Анике-воину: побьют ли они супротивника, тот отвечает, что может быть, и побьют, а ежели нет, то побьют их, но это не страшно: «Побьют-побьют, а как бить устанут, сами отстанут». Владимир может быть спокоен. Не разочаровывает его и «купецкий сын» Купило. У него Владимир интересуется: не продаст ли богатырь, «ежели что», отечества? Тот успокаивает: «Мало дают». Косноязычный Владимир согласен с Купилой: «Вот именно… Я тоже говорю… Дали бы больше, я бы сам… это самое…» В момент опасности богатыри норовят как можно «глубже забраться в кусты».

Первые три картины пьесы Демьяна Бедного посвящены описанию выхода Владимира и богатырей из запоя. Обнаружив на себе нательные кресты, пропойцы с трудом вспоминают, как Владимир с греком Анастасом сколько-то дней «валандался, винища сколько греческого вылакал» и «спьяну смуту какую в народе сделал» — сам пьяный вместе с пьяными богатырями принялся «в воду, не раздевшись, кидаться — народ по улицам ловить и в воду загонять старого и малого», многих потопил и заставил за Днепр в леса бежать. Так произошло Крещение Руси.

Кроме антирелигиозной темы в произведении Демьяна Бедного развивается и неизбежная для его времени тема классового противостояния. В пьесе она изображается как борьба страшного для киевского двора разбойника Угара (по существу, главного героя пьесы) за освобождение своих товарищей, захваченных богатырем Соловьем Будимировичем. Соловей, претендующий на руку дочери Владимира княжны Забавы, единственный в пьесе настоящий богатырь при дворе Владимира. Однако сам себе он дает следующую характеристику:

Красавец писаный мужчина,
Для баб я — пряник на меду.{481}
Разбойник Угар проникает в княжеский терем под видом скомороха Фомы и ловко обманывает дегенеративную правящую элиту. В этом ему помогает сенная девушка Забавы Чернавка. Угар-Фома любит ее «не только за красу», но и за то, что мозги у нее «не в носу». В какой-то момент Владимир решает принять удальца Фому-Угара в число богатырей. Остальные богатыри против этого, они обзывают претендента «дубиной», «скоморошиной» и «мужиком-деревенщиной».{482} Напомню, что последним эпитетом обычно награждают в былинах «бояре кособрюхие» явившегося ко двору Владимира-князя Илью Муромца. Возникает впечатление, что в ходе создания пьесы Демьян Бедный, превратив Алешу Поповича в Чудилу, подумывал сделать Илью Муромца предводителем разбойников, видя в нашем богатыре, следом за А. В. Луначарским, революционера. Однако по каким-то причинам этого не произошло.

Углубляться в детали пьесы Демьяна Бедного смысла нет, это займет слишком много места — новая версия «Богатырей» включала три акта и 12 картин (для сравнения, в варианте В. А. Крылова было всего пять картин). Скажу только, что обманутый Угаром Соловей Будимирович вместо Забавы похищает ее мать. Через пару месяцев замученный Рогнедой, которая у него «всю силу отняла», богатырь возвращает старую княгиню мужу. Однако тот уже решает жениться на фальшивой греческой царевне Анне, которую вместе с «целым выводком девиц» привозит на Русь грек Анастас.

Все они, как царевна,
  пленительные,
Но тоже девки…
  Сомнительные.{483}
Владимир после общения с красавицей Анной окончательно убеждается в том, что «новая вера не в пример краше», и отправляет немолодую Рогнеду в монастырь (специально для этого основанный). В жены Соловью Будимировичу он отдает Забаву. Соловей тут же принимает крещение под именем Савелия. Завершается пьеса картиной свадьбы Владимира с Анной и Соловья с Забавой. Пока гости пьют, пляшут и разгадывают двусмысленные загадки (типа: «Мохнатенько, косматенько, в середине сладенько»), Чернавка похищает оружие, доспехи богатырей и передает разбойникам. Вооружившись, Угар с ватагой врываются в зал, князь и богатыри в панике прячутся под стол и скамьи, недолгое сопротивление оказывает лишь Соловей Будимирович. Товарищи Угара освобождены. Разбойники грабят присутствующих и уходят, уводя с собой связанного Соловья. Угар, презрительно оглядывая ноги, торчащие из-под скамей, произносит по адресу богатырей:

Вся их доблесть —
Пьянство да пронырство,
На что сучьи дети
Свели богатырство.
Ползают на брюхе
У княжеских дверей,
Как самая бесстыжая дворня.
Вырастим, братцы,
Своих богатырей,
Из нашего, народного корня.{484}
После исчезновения разбойников Владимир и богатыри вылезают из своих укрытий и приходят к выводу, что те их не тронули потому, что «испужалися». На радостях все пускаются в «вакханальный пляс».

Демьяну Бедному представлялось, что он своим произведением наносит удар по «трем титанам» прежнего режима — православию, самодержавию и народности. Позднее сочинитель давал к «Богатырям» следующие пояснения: «Ведь я привык думать, что Византия пришла к нам с крещением. А византизм было страшное для меня слово. Ведь мы с крещением получали византизм, восток. Мы повернулись спиной к Западу. Византия от Рима отошла и дала нам наиболее порочную форму христианства. Как это христианство ни является прогрессивным, но форма была настолько жуткая для нас, что дала и обоготворение царской власти, дала нам московских государей. Эта идеология византизма держала нас до Октября, т. е. если византизм был прогрессивен на тот момент, то потом он стал для нас хуже татарского ига, он отвратил нас на сотни лет от Запада. Даже поляки рыцарство свое создавали, войско создавали, и эти войска били Россию. Византизм этот был обскурантизм. При всех тех культурных явлениях, как, например, грамота и вообще, учитывая всю культуру, мы говорили не о культуре, которую принес византизм, а больше говорили об ужасах, которые он нам дал. Да и сама конструкция восточного православия была не к укреплению русского государства».{485} Пьеса казалась автору настолько удачной, что он даже опубликовал 24 октября 1936 года в «Правде» статью о готовящейся премьере, думая привлечь к постановке большее внимание. И ему это удалось. На шестое представление «Богатырей» 12 ноября того же года пришел даже председатель Совета народных комиссаров СССР В. М. Молотов. Выдержал Вячеслав Михайлович только первый акт, возмутился от вида пьяных богатырей и покинул театр, дав происходящему вполне объективную оценку: «Безобразие! Богатыри ведь были замечательные люди». Уже на следующий день Всесоюзный комитет по делам искусств при Совнаркоме СССР вынес постановление «О пьесе „Богатыри“ Демьяна Бедного». Превращение разбойников в революционеров было определено как неверное, а крещение Руси, названное в постановлении «положительным этапом в истории русского народа», в трактовке Демьяна Бедного определено как «антиисторическое и издевательское». Пьесу сняли с репертуара как «чуждую советскому искусству», а на Демьяна Бедного обрушился настоящий шквал газетной критики. 21 ноября состоялось заседание бюро секции поэтов Союза советских писателей, на котором А. А. Сурков заявил: «Вся пьеса Демьяна Бедного проникнута вульгарным отношением к вопросам истории. Фашистская литература говорит, что в России нет народности, не имелось и государственности. В связи с такой трактовкой вся концепция Демьяна Бедного имеет политически вредное направление. Демьян Бедный… опростил, вульгаризировал весь русский исторический процесс».{486} А. Я. Таирова отстранили от руководства, а Камерный театр на два года слили с Реалистическим театром Н. П. Охлопкова. Для Демьяна Бедного все закончилось исключением из партии и изгнанием из Союза писателей. Из произошедшего он сделал печальный вывод: «Не в свои сани не садись — черт знает куда приедешь».{487}

Демьян Бедный не уловил смену настроений в обществе и власти — отрицательное отношение к прошлому Страны Советов, даже дореволюционному, начиная с середины 1930-х годов не поощрялось. Шумиха, начавшаяся вокруг «Богатырей», заставила обратить большее внимание на концепции, которыми оперировали фольклористы. В этих новых условиях идеи «исторической школы» с ее заостренным вниманием к героической старине, традиционным патриотизмом и попытками подтащить былины к разряду источников знания о прошлом, кажется, напротив, должны были нравиться и «наверху», и «внизу». Но учитывая, что из фашистской Германии действительно доносились до советских граждан рассуждения тамошних «ученых» о неполноценности русских и вообще славян, о их якобы неспособности самостоятельно создать культуру и государственность, о роли в этом процессе элиты, аристократии, разумеется неславянской, — учитывая все это, идеи об элитарном происхождении русского эпоса могли привести к обвинению последователей В. Ф. Миллера в том, что и они «льют воду на мельницу фашистов». Поэтому не приходится удивляться, что на «историческую школу», и без того постепенно хиреющую, посыпались «шишки». Никого, правда, не посадили (не стоит искусственно повышать градус гонений), но немолодым уже людям из числа последователей В. Ф. Миллера приходилось оправдываться, отписываться и где-то даже каяться.

Непросто в 1936–1937 годах было прежде всего Ю. М. Соколову — прямому ученику Миллера, занимавшему заметное положение в научной иерархии СССР.{488} Пришлось ему выступать с «оправдательными» и «разъясняющими» статьями. «Оговорить» свое изменившееся отношение к «исторической школе» были вынуждены и другие. Правда, отступая, «старички» старались лавировать. Например, Н. П. Андреев ссылался на то, что «даже исполнение былин требует особого, повышенного мастерства», а значит, «тем более такого повышенного мастерства требовало их создание». Конечно, творец — народ, но все-таки «былины создавались особенно талантливыми, особенно одаренными представителями народа, народными мастерами, которые являлись выразителями народных стремлений и интересов». Разумеется, «ничего специфически-княжеского или специфически-феодального в былинах нет». Ну, «нередко» былины все же «называют Владимира „ласковым“ и „красным солнышком“; нередко богатыри выступают в роли защитников князя (однако не всегда так), но именно прославления князя мы в них не находим: прославляются подвиги не князя, а его дружинников, героев-богатырей. Дружинники же эти ни исторически, ни в былинном изображении не являлись представителями только господствовавшего класса. Дружина делилась на „старшую“ и „младшую“, и „младшая“ состояла из представителей самого народа: и в былинах Илья Муромец оказывается крестьянским сыном, Алеша — поповичем („разночинцем“ на языке XIX в.) и т. д.». Нет в былинах и описания княжеских усобиц — неинтересны они были народным певцам, поскольку певцы эти «не являлись представителями дружинной верхушки, а занимали гораздо более скромное место и по большей части, вероятно, являлись как раз выходцами из народной среды. Совершенно несомненно, что именно из народной среды выходили скоморохи, бродячие артисты древней Руси, роль которых в создании былин, вероятно, особенно значительна». Из этой же «народной среды» появлялись «и так называемые „калики перехожие“, странники-богомольцы, которые могли придать некоторым былинам религиозный характер и усвоить ряд церковно-легендарных и апокрифических сюжетов».{489} После кончины в 1941 году академика Юрия Матвеевича Соколова, который до последнего часа благополучно удерживал за собой лидирующие позиции в руководстве всем фольклорным процессом в СССР, и с началом войны «дискуссия» окончательно потеряла актуальность. В последующие два десятилетия, до выступления в 1960-х годах академика Б. А. Рыбакова, никто в СССР явно не пытался пропагандировать методы «исторической школы», хотя основные ее выводы и идеи никуда из научного оборота не выпали, а работы, написанные с позиций школы, продолжали выходить, хотя и реже. Просто должно было пройти какое-то время, подрасти новое поколение ученых, чтобы на идеи, казавшиеся в конце 1930-х годов идеологически неверными, вновь появился спрос…

К числу же очевидных нелепостей 1930-х годов принадлежит возня фольклористов с так называемыми новинами. Возникновение новин логически вытекало из представления о тяжелой жизни простого народа в дореволюционной России и о тех сложных условиях, в которых творили эпос обездоленные низы. Отсюда делался вывод, что в условиях Советской России, где нет эксплуатации и построено общенародное государство, эпос должен переживать невиданный подъем и поистине сказочный расцвет. Эти представления можно назвать диковинным гибридом, выращенным на основе несчастной «исторической школы». С одной стороны, утверждалось, что народ — творец, с другой — было неясно, как этот народ может коллективно создавать эпос, ведь в процессе создания любого произведения индивидуальный акт творчества, казалось, имеет определяющее значение. Зная о том, что сказители свободно оперируют деталями в содержании былин, их и поставили на место творцов. Поскольку былины были признаны произведениями, в которых отражались крупные события и явления прошлого, возникла убежденность, что новое замечательное время должно стимулировать сказителей на создание произведений о настоящем, которые со временем станут полноценным эпосом. Так и начали возникать новины — «песенные произведения эпического характера, ориентированные на поэтику былин, о вождях и героях Советского Союза».{490}

Слов нет, для сказителей и сказочников в конце 1930-х годов были созданы, можно сказать, тепличные условия. Крестьян возили по стране, показывая им достижения индустриализации, музеи, памятники, демонстрируя фильмы и читая прессу, их собирали на всевозможные слеты, им давались звания, персональные пенсии, присуждались высокие награды, они отдыхали в отличных домах отдыха — все это должно было стимулировать народное творчество. И, надо сказать, стимулировало. Внимание власти подкупило даже стариков Ф. А. Конашкова и И. Т. Фофанова. С полуграмотными, но талантливыми людьми занимались опытные фольклористы (та же А. М. Астахова), теперь взявшие на вооружение тезис, выдвинутый в 1933 году Ю. М. Соколовым, — о возможности активного вмешательства в процесс создания произведений устного народного творчества и даже руководства таковым. Немалую роль играли журналисты и профессиональные литераторы, «работавшие» со сказителями, подсказывая им темы, а затем помогая создавать новины. В этом процессе смешались и искренний восторг его участников от успехов своейстраны, и горячее желание поддержать свой народ в том огромном напряжении сил, которого требовал промышленный прорыв 1930-х годов, и вполне меркантильные расчеты. С точки зрения своей фольклорной составляющей новины, разумеется, не имели никакой ценности. «Дело в том, что в былинной традиции мы не знаем случаев отражения соответствующими поэтическими средствами исторических личностей, современных сказителю… Традиционная былина, в отличие от плача, не склонна была откликаться на сиюминутные политические интересы. Напомним, что в поэтике былин принципиально важное место занимает категория эпического времени. Былины — это произведения о „золотом веке“ русского богатырства. Эпическое время… никак не стыкуется с актуальным политическим содержанием. В связи с этим советские былины (новины) представляются нам абсолютно искусственным жанром».{491}

Среди сказителей, так или иначе втянутых в процесс создания новин, стоит особо выделить вышеупомянутых П. И. Рябинина-Андреева и М. С. Крюкову — представителей двух знаменитых династий сказителей, он — из Олонии, она — из Архангелогородчины.

Петр Иванович Рябинин-Андреев был сыном Ивана Герасимовича Рябинина-Андреева, пасынка знаменитого Ивана Трофимовича Рябинина. Петр Иванович с детства четко осознавал, что исполнение былин — дело почетное и прибыльное. Он вырос в достатке, застал деда Ивана Трофимовича, слушал, как тот поет былины, видел, каким уважением окружен, знал и о том, что старика царь с царицей слушали, и о том, как деду рукоплескали в столицах и за границей, он мог подержать в руках памятные подарки. Дед и бабка заставляли совсем маленького Петрушу петь былины, наделяя крендельком и копеечкой. Пел былины и отец, от него Петр их также перенимал. Потом начались революция, Гражданская война, стало не до былин. Но вот как-то в голодном 1921 году, когда январским морозным днем они с отцом вернулись из леса, куда ездили за дровами, дома их ждала гостья — настоящая городская барышня, которая приехала за былинами. Это была петроградская студентка Анна Смирнова. Девушка расстроилась, узнав, что старик Иван Трофимович уже лет десять как помер, и тут же предложила Ивану Герасимовичу петь былины. Несмотря на усталость, тот сразу согласился. Шестнадцатилетний Петр был тогда среди тех, кто слушал это пение при лучине. Потом отец еще ездил в Петроград, где за ним записывали, его слушали и, конечно, рукоплескали. В 1926 году, когда Петр был уже женат, к ним в деревню Гарницы опять приехали фольклористы — члены экспедиции Соколовых «По следам Рыбникова и Гильфердинга». Они хотели встретиться с Иваном Герасимовичем и были потрясены, узнав, что за 50 дней до их приезда сказитель, которому было чуть более пятидесяти лет, скончался. Тогда-то они взялись за других Рябининых, в том числе за Петра. Оказалось, что двадцатилетний парень чистым и ровным голосом великолепно исполняет былины — тщательно их воспроизводит, не упускает деталей, соблюдает ритм. Немного смущало, что Петр, в отличие от традиционных исполнителей-стариков, был равнодушен к содержанию и не верил в реальность того, о чем поет. Он пел хорошо, но процесс пения былин привлекал младшего Рябинина-Андреева прежде всего тем внешним эффектом, который оказывало его представление на зрителя. Начались концерты, гонорары, записи фольклористов. Поначалу исполняя былины без особого удовольствия, как бы стесняясь, Петр Иванович постепенно вошел во вкус. Он имел начальное образование и хорошо знал цену и себе, и всей своей фамилии, гордился тем, какую роль сыграли его предки в истории открытия былинной традиции в Заонежье. Кстати, Петр Иванович был не единственный из Рябининых — потомков легендарного Трофима Григорьевича, кто понимал, какой капитал эта фамилия. Но он был единственный, кто знал рябининскую былинную традицию. Ну а во второй половине 1930-х, во времена начавшегося фольклорного бума, слава его достигла пика. О Петре Ивановиче писали газеты, он много выступал, частенько наведывался в столицу, участвовал в важных совещаниях. Сотрудник Карельского научно-исследовательского института культуры В. Г. Базанов в 1936 году сделал записи былин в исполнении Петра Ивановича; в 1938 году Рябинина-Андреева приняли в Союз писателей СССР, была издана книга «Былины П. И. Рябинина-Андреева», тогда же Петра Ивановича наградили орденом «Знак Почета» и дали персональную пенсию.{492}

Не последнюю роль в такой высокой оценке заслуг П. И. Рябинина-Андреева сыграло сочинение им новин. Первый опыт подобного рода был связан у него с В. И. Чапаевым. В 1935 году Рябинин-Андреев посмотрел знаменитый фильм «Чапаев», как многие, остался в полном восторге от увиденного и загорелся желанием создать былину о герое Гражданской войны. Это его устремление не осталось без внимания — вскоре ленинградские писатели прислали Петру Ивановичу одноименный роман Д. И. Фурманова. Но работа никак не шла, хотя молодой сказитель еще раз для вдохновения пересмотрел картину. И тогда, в 1937 году, к работе подключилась молодая симпатичная журналистка Мария Кострова. Дело сразу начало спориться, и «былина» была написана за несколько дней.{493} Затем П. И. Рябинин-Андреев создал аналогичные произведения о Тойво Антикайнене, Ворошилове и, наконец, в 1940 году о самом Сталине. Вождь был представлен в новине «дуродним добрым молодцем, молодым Иосифом да Виссарионовичем». Перед отправлением «во чисто поле» из «Москвы да белокаменной» он держит совет с Лениным. Распространенным приемом, встречающимся в классических былинах, является обозревание богатырем окружающего пространства с описанием того, что ему видно в той или иной «сторонушке». В новине Рябинина-Андреева при помощи этого приема Сталин докладывает Ленину обстановку на фронтах и выбирает для себя направление движения. На «южной сторонушке» всё в порядке — там воюет «надежный атаманушка» Климент Ефремович. И на «западной» делать вроде бы нечего — другой «атаманушка, молодой Семен там с сотней буденновской» вполне справляется. На «восточной сторонушке» хватает сил у Фрунзе с Чапаевым, а на северной — у Антикайнена. Ленин не дает Сталину конкретного направления, он просто отправляет его «в поле биться-ратиться». Про то, чем он сам будет дальше заниматься, Ильич сообщает Сталину:

А ведь мы с Калининым останемся
Здесь, в Москве мы управлять да в белокаменной,
А не бросить же Москвы да белокаменной,
Безо всякого присмотру трудовой народ,
Чтобы знали кому да подчинялися.
Таким образом, Ленин и Калинин (СНК и ВЦИК) помещаются сказителем на место пассивного Владимира-князя. Калинин, правда, обещает Сталину, что в случае необходимости

Не почувствуем в себе мы старости,
Мы поедем к вам в чисто поле на выручку.{494}
Сталин отправляется на «широкий двор», заходит в конюшню и принимается седлать Бурушку косматого (соблюдая почти полностью былинную последовательность необходимых «войлучков» и «подпотничков»). Как и полагается богатырю, он

Из Кремля поехал не воротами,
Да из города поехал не дорожкою.
Его добрый конь да богатырский,
Маленькой Бурушка косматенький,
Проскакал все стены городовые.{495}
«Просвистнув» как молния, Сталин оказывается в «раздольице чистом поле», забирается на высокую гору и осматривается в «кулак богатырский». Увидев под «городом Царицыным» деникинцев, богатырь устремляется на них «со всею армией великоей» и, как это принято, «с крайчика» начинает неприятеля «потаптывать», стрелять, колоть, рубить, истребляя «улицами» и «переулками». На помощь ему приезжает со своей армией Ворошилов. Сообща, на четвертые сутки, они управляются с деникинцами и, решив, что здесь им делать больше нечего, отправляются дальше —

А на тую ли Волгу, Волгу-матушку,
Да к тому ли Дону, Дону тихому.{496}
И здесь, разгромив всех неприятелей, они следуют «ко реченьке Кубанскоей», куда к ним с «западной сторонушки» подходит «с сотнею Семен Михайлович». Объединившись, взяв «друг друга за белы руки», победители возвращаются в Кремль, где их встречает Ленин и усаживает за «столички дубовые», но не для того, чтобы пировать. Нет, теперь богатыри должны написать «всему народу пролетарскому» «грамотки посыльные» с сообщением о великой победе. И только когда, получив «грамотки», весь народ съезжается на Красную площадь, Ленин наконец заводит в Москве «почестен пир да пированьице».{497} Наверное, нет необходимости доказывать, что если Владимир Ильич поставлен на место князя Владимира, то Сталин занимает положение Ильи Муромца, а Ворошилов и Буденный — Добрыни и Алеши.

Несмотря на эксперименты с новинами, П. И. Рябинин-Андреев был, прежде всего, прекрасным исполнителем подлинных былин, в тексте которых он не отступал от традиций Рябининых. А вот настоящим мастером по части манипуляций с былинами и непревзойденным рекордсменом в области создания новин и прочих произведений нового, советского фольклора была знаменитая в свое время сказительница Марфа Семеновна Крюкова.

Напомню, что в 1898–1899 годах молодой собиратель А. В. Марков менее чем за месяц сумел записать 109 старин в селах на Зимнем берегу Белого моря. Особенно он сблизился с крестьянским семейством Крюковых из села Нижняя Зимняя Золотица — со стариком Гаврилой Леонтьевичем и женой его племянника Аграфеной Матвеевной. И если от деда Гани Марков записал пять старин, то от Аграфены — шестьдесят (в том числе 34 былины) общим объемом 10 300 стихов. Открытие этой уникальной сказительницы Марков считал своей главной удачей. В сравнении с Аграфеной ее 23-летняя дочь Марфа большого впечатления на ученого не произвела — от нее удалось записать только семь старин. Марков отметил как минус излишнюю тягу девушки к импровизации: «старины, которые пришлось от нее слышать, она поет на особые напевы, из которых одни, как она утверждает, переняты ею от деда, другие — у мезенских калик. Но напевы ее, как и самый текст, страдают какой-то неустойчивостью и отсутствием определенного размера. Подчас казалось, что в данный момент она сочиняет старину и укладывает ее в первый попавшийся напев, быть может, ею сочиненный или заимствованный из другой былины».{498} Он посоветовал ей глубже и тщательнее изучать мастерство старших сказителей.

Эти слова Марфа Крюкова, должно быть, крепко запомнила. Прошло несколько десятилетий, и в период фольклорного бума 1930-х годов, когда в моде было вновь и вновь проезжать «по следам» великих собирателей прошлого, А. М. Астахова посоветовала аспиранту В. П. Чужимову отправиться на Зимний берег Белого моря «по следам» Маркова. Встреча с тогда уже 58-летней Марфой Крюковой поразила фольклориста. Марфа так и не вышла замуж — хороших женихов отпугивало увечье девушки (как-то на покосе она наколола глаз), а за плохих она сама идти не хотела — вот и осталась приживалкой-работницей в доме младшей сестры Павлы, где возилась с ее внуками. Оказалось, что одноглазая старуха Марфа Семеновна — настоящий былинный кладезь, и было совершенно непонятно, почему в свое время А. В. Марков по достоинству не оценил ее. К сожалению, по глупой случайности большая часть записей Чужимова погибла, однако до Астаховой было доведено, что появилось верное направление поисков. Сказительницей заинтересовались и в столице. Марфа Крюкова начала наезжать в Москву. Посетив Мавзолей В. И. Ленина, она, потрясенная увиденным, быстро сложила плач «Каменна Москва вся проплакала», положивший начало ее трудам по созданию официального советского фольклора. В плаче всё было «как надо»: Москва, потрясенная кончиной вождя, плакала, а он покоился в своей усыпальнице:

Очи ясные призакрытые,
Уста сахарные призамолкнули,
Руки белые прираскинулись:
Во тужурочке во военную
Крепко спит да не пробудится.
А все свои дела дорогой Ильич поручил —

Неизменному вождю всенародному
Своему славному другу Сталину.{499}
Талант заметили, и при Крюковой сразу возник «помощник» — литератор Викторин Попов. Этот тандем довольно скоро начал производить всевозможные новины, плачи и сказы на злобу дня. Между тем летом 1937 года из Ленинграда в деревню к Крюковой приехала сама А. М. Астахова в сопровождении нескольких студентов. Результаты общения с Марфой Семеновной потрясли опытную фольклористку — Крюкова легко «выдала» ей 40 текстов. В сентябре к Крюковой прибыли и из Москвы сотрудницы Государственного литературного музея Э. Г. Бородина и Р. С. Липец. Началась растянувшаяся на год работа по исчерпывающей записи репертуара сказительницы (в 1938 году Крюкова приезжала для продолжения записей в Москву). Результаты оказались ошеломляющие — 157 объемных текстов, то есть втрое больше, чем Марков записал от матери Марфы. 9 сентября 1937 года в «Правде» был опубликован плач про «Каменну Москву», поразивший читателей. Начались творческие поездки Крюковой за впечатлениями по стране. Ее фольклорные произведения на злобу дня множились. Через год сказительницу приняли в Союз писателей, в январе 1939 года она была награждена орденом Трудового Красного Знамени, в декабре Марфу Семеновну избрали депутатом сельсовета. В деревне ей построили прекрасный дом, государство назначило персональную пенсию. В 1939–1941 годах в двух увесистых томах были опубликованы «Былины М. С. Крюковой», вышедшие под редакцией знаменитого Ю. М. Соколова.

Если П. И. Рябинин-Андреев четко различал былины и новины, не позволяя себе вмешиваться в традиционные тексты и старательно воспроизводя то, что досталось ему от отца и деда (хотя и сверяясь при этом с книгой), то для Крюковой таких ограничений не существовало. Уже Р. С. Липец во вводной статье к первому тому былин орденоносной сказительницы отмечала, что Марфа Семеновна живо откликается «на героику наших дней; основная идея русского эпоса — защита родины — красной нитью проходит и в ее традиционных былинах», что она любит давать «пояснения к различным событиям былины или свою оценку их, — то в самом тексте, то в виде многочисленных реплик, которыми она прерывает исполнение былины, то в прозаических преданиях и комментариях, которыми она, как атмосферой, окружает былину». То, что, по мнению Маркова, было минусом в исполнении Крюковой, теперь подавалось как достоинство: «Блестящая импровизация — основа исполнения былин Крюковой. Ею обусловлен ряд особенностей ее былинного творчества — вариативность былин, эластичность их размера, вставка и пропуск эпизодов, иногда ввод дополнительных персонажей. Не только целую былину она никогда не в состоянии пропеть два раза одинаково, даже отдельный стих, только что пропетый, она повторяет совсем по-другому. Текст былины существенно меняется под влиянием настроения сказительницы, аудитории, времени, которым она располагает. Каждый раз при сказывании былины она слагает ее заново, и поэтому каждый вариант былины является, до известной степени, как бы черновым. Нередко даже, пропев стих, Крюкова начинает тут же шлифовать его, — переделывает с середины, поет второй раз. Сравнивая былины М. С. Крюковой с вариантами ее матери и деда, видно, что у нее текст всегда значительно полнее — и по содержанию и по размеру (в среднем стихов на 200)». Крюкова казалась ярким примером пробудившихся в условиях социализма творческих сил народа. При этом сказительница регулярно ссылалась на мать и деда Ганю как на источник знания ею старин. Отмечалось исследователями и то, что у Крюковой «некоторые былины представляют сказки, переложенные на былинный размер».{500}

В общем, неудивительно, что в былинах, которые пропела собирателям политически грамотная Марфа Крюкова, Илья Муромец считает брак с бабой Латынгоркой, несмотря на «любовь великую», невозможным потому, что тогда ему пришлось бы «королем царить» в ее государстве, а он не хочет покидать Россию:

Наша славная земля жо всё Россиюшка,
Она считается земелюшкой-то перьвою.{501}
При этом наш богатырь не оставляет любимую, ездит к ней «каждый годик поры-времени», и детей у них даже двое — старший королевич Михаил Ильич (более ни у кого из сказителей не упоминающийся) и младший — Подсокольничек. Получается, отец их не бросает, он просто очень занят на далекой государственной службе. И дорогого ему сына Подсокольничка, которого Илья все-таки просмотрел и который, для вида помирившись с отцом, ведет себя как вредитель, богатырь убивает не потому, что сын хотел расправиться с ним, а из опасения за будущее родной страны:

Когда помру-то я, старый, вот представлюсь-то,
После моего-то будет же жированьиця
Много-много ты (б) наделал вреду славну Киеву.{502}
Вообще заметно, что Марфа Семеновна очень ценила родственные связи. В этой связи Р. С. Липец отмечала еще одну особенность ее былин: сказительница «объединила большинство персонажей… родством с князем Владимиром и между собой как путем кровно-родственной связи, так и браков». Так, «Илья Муромец сделан двоюродным братом Добрыни и, таким образом, становится в родственные отношения к князю Владимиру, а через него королева Латынгорка с двумя его сыновьями, Михаилом Ильичом и Подсокольником, и Маринка Кандаловна с сыном Ильи Муромца Борисом. Возможно, что „микулинский род“, к которому принадлежит Настасья Микулишна, жена Добрыни, тождественен с „микулинским родом“ Микулы Селяниновича, упоминаемым в других былинах; если это так, Микула также включается в этот родственный круг».{503} Исследовательницу это почему-то наводит на «мысль о пережитках родового строя в системе родства, имевших место в древней Руси и по вековой традиции сохранившихся в былинах». Однако, скорее всего, в повышенном внимании к родственным связям героев сказывалась личная неустроенность М. С. Крюковой, всю жизнь занимавшейся воспитанием детей и внуков сестры. Потому-то в былинах Крюковой, как заметила сама же Р. С. Липец, «родственная связь большей частью осуществляется через племянников и племянниц князя Владимира (у него есть также сыновья и дочери, но сколько-нибудь существенной роли они в былинах не играют). Племянники имеются также почти у каждого из богатырей, с ними они являются на бой или богатырский съезд; есть и самостоятельные былины о них».{504}

Присутствуют в былинах М. С. Крюковой и актуальные темы классовой борьбы и международной солидарности трудящихся. Например, в былине о нападении на Киев Калина Илья Муромец расправляется с вражеским царем, но небольшая часть его войска бегством спасается от истребления:

Прибежали они в свойи города, в помесья-ти,
Со обиды-то со великой шум подынули-то,
Разгромили-то, приломали-то весь ведь и царьской дворець,
Прогонили-то царицю со детьми же вон.{505}
Сочувствие к рядовым вражеским бойцам, рассчитанное на определенную реакцию с их стороны, проявляется и в другой былине М. С. Крюковой на тот же сюжет — только теперь Илья спасает Киев от войска царя Батая:

Не по своей воли солдаты бедны ехали,
Они поехали тогда-же, заклиналисе:
«Не омманить боле нашим царям омманом-то,
Нам не дай-то, бог, болице бывать в земле во руською,
Нам не дай бою дёржать с богатырьми сильнима!»
Как приехали когда солдаты-ти, вернулисе,
Они тогда напали на двор-то, на царицю-ту,
Вьсё розбили, розломали у царици-то…{506}
Поражение в войне заканчивается революцией во вражеской стране.

Любопытное воспоминание о характере творчества М. С. Крюковой оставила ученица Ю. М. Соколова, фольклористка Эрна Васильевна Померанцева: «Много раз я слышала от нее былину об Алеше Поповиче и братьях Петровичах. Каждый раз она спрашивала: „А как петь-то, как маменька пела или как дедушка Ганя?“ Независимо от ответа она пела по-своему и каждый раз немного по-иному. Как-то раз она пела былины в гостях у академика Ю. М. Соколова. Во время исполнения принесли угощение, и тут же в былине на пиру у князя Владимира наряду с традиционными лебедью белой, напиточками сладкими появились и водочка заморская, и прянички печатные, и даже „конфеточки во цветных оберточках“. Часто Марфа Крюкова заканчивала свое исполнение концовкой „Белому морю на тишину, Двине-реке на славу на великую“. Когда она пела свои былины московским студентам, она неожиданно кончила: „Синему морю на тишину, Москве-реке на славу на великую, а вам молодым советским людям на послуханье, на послуханье да на ученьице, на ученьице да на записываньице“.

Былины Крюковой наглядно показывают, какое в связи с процессом варьирования сложное дело хронологическое прикрепление фольклорного текста. Так, например, в былину об Алеше Поповиче, т. е. в текст, возникший, очевидно, в XIII в., она неожиданно вводила не только героя Смутного времени Скопина-Шуйского, но и советских пограничников. Среди известных нам сказителей Марфа Крюкова выделяется не только объемом своего репертуара, но и склонностью к импровизации. Я помню, как известный фольклорист Н. П. Андреев, послушав в исполнении прославленной сказительницы ряд классических сюжетов, отметил необычайную широту ее репертуара, а затем задумчиво сказал: „Если бы все сказители были похожи на Марфу Семеновну, у нас сейчас уже не было бы ни одной былины“».{507}

Однако развитие отечественной фольклористики в 1930-х годах вовсе не сводилось к описанным выше идеологическим просчетам и конъюнктурным нелепостям. Нельзя не согласиться с определением, которое дал тому времени упоминавшийся выше К. В. Чистов: «…Все же в целом это был период бурного развития фольклористики, ее „серебряный век“, если „золотым веком“ считать время взлета фольклористики в середине XIX в. и в начале его второй половины. Оба периода, кроме многочисленных исследований, оставили целую серию фольклорных сборников, ныне ставших уже классическими».{508} К сожалению, естественное течение дел не только в науке, но и в жизни нашей страны тогда было прервано начавшейся Великой Отечественной войной…

Вскоре после освобождения столицы республики в Петрозаводск приехали фольклористы В. Г. Базанов, А. В. Белованова и А. П. Разумова. Осмотрев сгоревшее здание Карело-Финского государственного университета, увидев здесь груды обуглившихся книг, ученые зашли в студенческое общежитие Вузовского городка, превращенного оккупантами-финнами в концлагерь. За Вузовским городком, в поселке Кукковка, располагался другой лагерь. В одном из серых бараков еще оставались старушки из Заонежья — бывшие заключенные, которых не успели отправить по домам. Здесь-то ученые и приступили к записи единственного тогда актуального в Карелии фольклора — плачей, в исполнении женщин-узниц.{509} Затем, осенью 1944 года, вместе с очередной партией освобожденных из неволи людей, экспедиция погрузилась на пароход и отправилась в Великую Губу, чтобы отсюда начать первое после страшной войны обследование селений Заонежского края. Увиденное поразило Базанова и его спутниц: «…В „красовитом Заонежье“, прославленном былевой поэзией, мы застали груды развалин. На каждом шагу виднелись следы недавних преступлений. Там, где колосились рожь и наливался овес, вырос бурьян, и кустарники покрыли пахотную землю. От крестьянских изб и разной деревенской утвари остались жалкие остатки. Все было предано огню или расхищено захватчиками».{510}

Искать былинную поэзию здесь было бессмысленно. Многие сказители не пережили оккупацию, погибли в финских концлагерях. Сердце Олонии, легендарной «Исландии русского эпоса», было растоптано вражеской пятой, всё вокруг исковеркано и загублено. Удивительный край свободных людей, не знавших рабства и войн, зажиточных и гордых, изничтожили. Теперь стало не до героических былин, фольклористы фиксировали одни плачи. Женщины, многое повидавшие в финских концлагерях, сидя на крыльце разрушенного дома, заводили причеть о детях, погибших на подневольной работе (замерзших в лесу, надорвавшихся, утонувших во время сплава, пропавших в «болотах топучих» или вообще неизвестно где) или расстрелянных, умерших от болезни, подорвавшихся на «минищах вредных», о погибшем на фронте сыне (бесценной для матери «скачёной жемчужинке») или муже («миленькой законной семеюшке»), о «приувезенном» или «приразрушенном хоромном строеньице», в котором «поразломаны косивчаты окошечка», «порасшиблены хрустальные стеколышки», «порастрепаны кирпичны белы печеньки», «порассвистаны двери наши дубовые» и увезены дубовые полы, о растащенных «самоварах золоченых» и «прибитых стаканчиках хрустальных», о «призабранной дворовой скотинушке» и «приотнятой удоистой коровушке», о «запустошенных все полянах хлебородных» и «запущенных все лужках да сенокосных», и о себе «горюхе горегорькой», о своей жизни в оккупации, о пережитых холоде и голоде, о скитаниях после изгнания из «хоромного строеньица» с детьми по чужим подворьям, о жизни за колючей проволокой, где прошли «три учетных долгих годушка», о непосильной работе, на которой потеряно «все здоровьице» и много еще о чем — страшном…

Всё то время, пока в России шел процесс поиска и записи былинных текстов, собиратели регулярно предрекали скорое исчезновение «живой старины». Об этом предупреждал еще П. В. Киреевский, но открытия, сделанные П. Н. Рыбниковым и А. Ф. Гильфердингом, позволили не принимать дурные прогнозы всерьез. Позднее А. В. Марков писал, что «есть признаки, указывающие на недолговечность былинной традиции». Собиратель тогда серьезно отнесся к словам 77-летнего Гаврилы Крюкова, заметившего, что «в старину сказателей было больше: тогда только и забавы было, что слушать старины да биться кулачным боем. Теперь же они понемногу выводятся; младшее поколение более любит читать или слушать сказки и повести».{511} Как показало время, старик правильно, хотя и своеобразно, перечислил факторы, которые со временем привели к исчезновению живого исполнения былин. Но на рубеже веков, на фоне всплеска открытий былинных центров, пессимизм казался неуместным. Об отсутствии у былинного творчества перспектив по результатам экспедиций 1926–1928 годов писали и братья Соколовы. Но и тут печальные предзнаменования не насторожили. Их заслонили бодрые рассуждения о неизбежном расцвете при социализме народного творчества. Во время Великой Отечественной войны фольклористы впервые ощутили реальные признаки неизбежного скорого угасания живого былинного эпоса.

Война и оставшаяся после нее разруха многое изменили в России. Жизнь была и радостной от ощущения Великой Победы, и, одновременно, лишенной многих довоенных иллюзий. Люди стали прагматичнее, быт — беднее и экономнее. Какое-то время властям Карелии было не до былин. Болезненно переживал эту вдруг возникшую невостребованность Петр Иванович Рябинин-Андреев. То, чем была наполнена его жизнь до войны, вдруг пропало — не было слетов сказителей, поездок по Союзу, внимания прессы, заботы властей. Мода на новины благополучно прошла, больше их уже никто не писал и не публиковал. Его хождения «по высоким инстанциям», имевшие целью «пробить» переиздание его былин или напечатать новины, несмотря на настойчивость сказителя, результата не дали. И ведь, кажется, живи себе спокойно — вернулся с войны живым (несмотря на то, что после несчастного случая на охоте в 1933 году Петр Иванович получил инвалидность, он был призван, воевал на Карельском фронте, был ранен, имел награды), квартиру в Петрозаводске дали, персональную пенсию получаешь, в Союзе писателей состоишь! Чего еще для счастья надо?! Но еще хотелось чувствовать себя необходимым и важным. Работать желания не возникало, да это было и не нужно. К. В. Чистов, хорошо знавший Рябинина-Андреева в послевоенные годы, верно определил главную причину жизненной драмы этого неординарного человека: «Петр Иванович потерял, как говорят в таких случаях социологи, свою социальную нишу, перестал быть крестьянином, смотрителем маяка, потерял менталитет сельского жителя, не получив в городе ничего равноценного».{512} В деревне ему делать было нечего. Символично, что в начале 1950-х годов Петр Иванович продал сруб давно пустовавшего дедовского дома в деревне Гарницы на дрова жителям соседнего села Сенная Губа.{513} Это был тот самый дом, где в далеком 1926 году благодарные внуки Ивана Трофимовича Рябинина (в том числе Петр Иванович) демонстрировали фольклористам из экспедиции Соколовых мемориальные вещи деда, привезенные им из своих знаменитых гастролей. Маясь от безделья в Петрозаводске, Рябинин-Андреев, наконец, нашел себе подходящую работу. Выбор был довольно символичен. Он стал сторожем Зарецкого кладбища. Здесь Петр Иванович начал пить «горькую», постепенно опускаясь. Единственные радостные моменты в тогдашней его жизни случались, когда сказителя приглашали к студентам-филологам, и он, счастливый, пел молодым людям драгоценные рябининские былины, не думая ни о каком вознаграждении, кроме внимания. Умер П. И. Рябинин-Андреев в 1953 году — ему не было и пятидесяти лет.

А через год, далеко от Петрозаводска, на Архангелогородчине, скончалась, немного не дожив до восьмидесяти, Марфа Семеновна Крюкова. Ее финал был не менее печален, хотя первые послевоенные годы ничего плохого не предвещали. В 1946 году за достижения в творчестве и в связи с семидесятилетием сказительница получила очередную высокую награду — орден Ленина. Дальше в жизни Марфы Семеновны начались неприятные изменения, так что последние годы Крюковой были омрачены забвением и потерей интереса к ней со стороны и фольклористов, и властей. И всё вследствие досадного для нее разоблачения. Инициатором его выступила та самая Анна Михайловна Астахова, в 1930-х энергично поддерживавшая деятельность Крюковой, в том числе и по части сочинения новин. В 1948 году Анна Михайловна опубликовала монографию «Русский былинный эпос на Севере». В книге большое внимание было уделено творчеству всего семейства Крюковых в целом и Марфе Семеновне персонально. Теперь оценка этому творчеству давалась довольно двусмысленная, и по ходу чтения у читателя возникало ощущение неприятия от понимания того, как М. С. Крюкова обращается с эпосом. Но это было только полбеды. Дело в том, что еще А. В. Марков, записывая старины за матерью Марфы Аграфеной Крюковой, заподозрил что-то неладное. Ему показалось, будто он слушает книжный текст. Их встреча происходила на рубеже XIX–XX веков; уже давно были доступны издания П. В. Киреевского, П. Н. Рыбникова, А. Ф. Гильфердинга. Более того, стали появляться переиздания собранных ими текстов в хрестоматиях и лубочных переложениях. Но очарованный богатством материала, пропетого ему Аграфеной Матвеевной, зная, что она неграмотная, он поверил ее сообщениям об устных источниках получения былинных текстов: «от матери», «у дяди Ефима» и т. д. И все-таки подозрения, что в доме Крюковых водились книги с былинными текстами, у него оставались. И вот со временем все эти предположения подтвердились. Выяснилось, что другая дочь Аграфены Павла в юности получила в подарок от местного священника хрестоматию А. Оксенова «Народная поэзия». В ней составитель использовал тексты из сборников Кирши Данилова, Киреевского и Рыбникова. Не умея читать, Аграфена Крюкова любила слушать, когда ей читали, и, обладая хорошей памятью, после многократного прослушивания запоминала услышанное. Поскольку сама она не обращалась к печатному тексту, были неизбежны пропуски, смешение текстов и т. п. Поэтому-то Марков все-таки не узнал в услышанном широко известные тексты. Но вот А. М. Астахова, сопоставив репертуар А. М. Крюковой с оксеновской хрестоматией, пришла к выводу о том, что 11 текстов (в том числе шесть былин) заимствованы сказительницей оттуда.{514} Позднее Ю. А. Новиков, еще раз изучив былины Аграфены Матвеевны, пришел к выводу, что не шесть, а «17 былин А. Крюковой, то есть ровно половина ее былинного репертуара в значительной мере зависимы от книги, основной ее источник — хрестоматия А. Оксенова».{515} Подозрения пали и на Марфу, ее сестер и племянницу (запевших после шумного успеха родственницы), за которыми собиратели также записывали былины. Утверждалось даже, что все записанные Марковым от Марфы былины взяты из хрестоматии Оксенова.{516} А. М. Астахова сделала жесткий вывод: «Влиянием книжного источника объясняется и то исключительное богатство сюжетов, которое поражает в репертуарах А. М. и М. С. Крюковых, далеко превосходящих в этом отношении всех других выдающихся сказителей и превышающих сюжетный состав репертуаров целых больших районов».{517} Правда, выяснившаяся уже много позже кончины Марфы Семеновны, оказалась еще более поразительной. Если выбрать из ее колоссального репертуара, в значительной степени состоящего из новин, переделок сказок в былины (всего 250 произведений), то, что можно принять за традиционные былинные сюжеты, получится всего 39 текстов, изрядно переделанных ее знаменитыми «импровизациями». И только 14 из них относятся к категории «эпических песен, в которых доминируют традиционные мотивы и образы».{518} Остальное заимствовано из книг (в том числе те 17, которые ранее «позаимствовала» ее мать). «Творческая лаборатория» Марфы Семеновны, в которой происходила ее подготовка к прорыву второй половины 1930-х годов, в настоящее время, в общем-то, раскрыта. «С полной убежденностью можно говорить о том, что кроме хрестоматии А. Оксенова „Народная поэзия“ в доме сказителей были и другие популярные издания русских эпических песен, в частности сборник В. П. Авенариуса „Книга былин“. Об этом свидетельствуют и воспоминания односельчан Крюковых. Г. М. Плакуев, владевший целым собранием лубочных изданий былин, в конце концов отказался давать их Марфе Семеновне: „Она много у меня похитила книг про богатырей. Унесет и ничего боле“».{519} В настоящее время из семейства Крюковых вне подозрений исследователей остается лишь старик Гаврила Крюков — он пел Маркову оригинальные, если так можно выразиться, старины.

И все-таки необходимо отметить, что П. И. Рябинин-Андреев и М. С. Крюкова были последними сказителями с полноценным и богатым былинным репертуаром. Просто на их судьбе и творчестве отразились запросы времени, которые они чутко уловили, в результате добившись в какой-то момент жизни огромного успеха как в среде ученых, так и у обычных слушателей. Тем обиднее было разочарование в Крюковой, тем беднее, сравнительно с Рябининым-Андреевым, показался репертуар исполнителей былин, с которыми фольклористам довелось работать после его ухода из жизни. Исследования, проведенные собирателями из МГУ, Пушкинского Дома и Карельского филиала АН СССР в середине — второй половине 1950-х годов в районах традиционного распространения былинного эпоса, своими результатами расстроили, хотя особенно и не удивили. В раздавленном оккупантами Заонежье жизнь постепенно наладилась, но традиционный уклад исчез. Развитие лесной и лесоперерабатывающей промышленности, приток переселенцев в обезлюдевшие районы, нуждавшиеся в рабочих руках, влияние близких Петрозаводска и Медвежьегорска, бегство молодежи из «скучной» деревни в город — всё это стало дополнительными факторами, разрушавшими в послевоенный период северную русскую деревню. Собирателям с трудом удалось отыскать здесь несколько стариков и старух, способных исполнять былины. Даже на Пудоге, куда оккупанты не дошли, в новых экономических условиях ситуация с эпическим фольклором не радовала. Правда, в северных районах ситуация была лучше. Порадовало удаленное Кенозеро, на фоне окружающего забвения былин показавшееся «фольклорным оазисом».{520} В окрестностях Каргополя (места кончины А. Ф. Гильфердинга) — на озере Лаче, Лекшм-озере и близ Ошевенского погоста — удалось обнаружить лишь жалкие остатки когда-то процветавшей здесь былинной традиции. Сравнивая результаты своих изысканий с теми, которые получили в свое время в этих же местах П. Н. Рыбников и А. Ф. Гильфердинг, советские ученые слишком явно видели, что сравнение не в пользу современности: «Если Гильфердинг за два месяца нашел 73 сказителя и записал 318 былин, то собиратели Московского государственного университета за четыре года на более обширной территории (от Заонежья и Выгозера до Ундозера и озера Лача), работая двумя-тремя отрядами, каждый численностью от 6 до 10 человек, встретили всего 82 сказителя и записали 185 былин, причем преимущественно в отрывочных формах».{521} Печальной оказалась ситуация и на Средней Печоре. Уже во время войны (летом 1942 года), когда в эти места силами сотрудников эвакуированного Петрозаводского государственного университета и Педагогического института Коми АССР была организована экспедиция, имевшая условное название «По следам Н. Е. Ончукова и А. М. Астаховой», выяснилось, что здесь «былины отжили свой век. С большим трудом фольклористы отыскивали стариков, сохранивших в своей памяти хотя бы несколько сюжетов. Это был закат былинной поэзии и даже давно наступившие сумерки». Это была «поэзия для немногих. Былины исполнялись престарелыми сказителями и как воспоминание о когда-то петых ими „старинах“».{522} «Жизни» в этом исполнении не было. Правда, даже в 1950-х годах на Средней Печоре все-таки удалось послушать живое исполнение былин, но общая тенденция к неизбежному близкому угасанию здесь эпоса была слишком понятна (за два года работы ученых было записано всего 35 былинных текстов).{523} На Мезени, в тех самых местах, где А. Д. Григорьев за полвека до того обнаружил широкое и повсеместное распространение былин, члены экспедиции 1958 года застали следующую картину: «Былины в местах, обследованных экспедицией, встречались очень редко. Полный хороший текст записать было почти невозможно, несмотря на весьма тщательные поиски, проводившиеся всеми участниками экспедиции (спрашивали о старинах, называли былинные имена, вспоминали знатоков былин, отмеченных А. Д. Григорьевым, и т. д.). Упоминание имен и фамилий людей, давно умерших, но известных приезжим, оживляло беседу, односельчане вспоминали, старались помочь в поисках былин, но результаты оказывались ничтожными… Большинство записей 1958 г. представляют собой отрывки, прозаические пересказы. Сказителей, которые могли бы рассказать несколько полноценных былин, обнаружить не удалось. Больше двух-трех сюжетов не знает никто, ни один текст не достигает 200 стихов, тогда как в записях А. Д. Григорьева встречаются былины, достигающие 450 стихов (былины в 300 стихов не редкость), многие сказители в его время хранили в своей памяти и могли исполнить до десяти сюжетов. Из живого бытования в наше время былины ушли совсем. Иногда лишь отрывки былины пелись во время работы, на праздниках как песни (главным образом, отрывок, рассказывающий о пире у князя Владимира), да пересказы былин прозой передавались детям как сказки. Значительно беднее оказался и сюжетный состав записей 1958 г.».{524} На Мезени тогда зафиксировали существование всего десяти сюжетов (или, по самым оптимистичным подсчетам, — четырнадцати). Как и на Печоре, здесь нашли всего 35 былинных текстов, и только 15 из них — законченные, остальные — фрагменты или сказки на былинные сюжеты.{525} На Терском берегу Белого моря былины исчезли почти полностью.

Даже в тех местах, где, как в отдельных районах Пудожья и Кенозера, ситуация с былинами казалась лучше, исследователей не покидало ощущение, что исчезновение здесь эпоса — вопрос ближайшего времени. Нигде собирателям не удалось послушать ни одного сказителя с богатым репертуаром былин, исполнителями были слишком пожилые люди, знавшие очень небольшое количество былинных сюжетов, почти лишенные слушателей и не имевшие продолжателей. Молодежь старинами больше не увлекалась — они казались неинтересными, а потому скучными. Чтение, ставшее после ликвидации неграмотности в СССР любимейшим способом проведения гражданами досуга, убивало былинную «живую старину». О любви к чтению как о причине «выведения» сказителей и потери интереса к старинам у «младшего поколения» предупреждал А. В. Маркова уже Гаврила Крюков. Парадокс заключается в том, что когда-то именно скука, вызванная местными способами промыслового хозяйствования, была одной из главных причин сохранения былин на Русском Севере. Но теперь в СССР было, помимо интересной литературы, еще и радио (а позднее появится телевидение!). Какая уж тут скука?!

Срок, в который укладывалась продолжительность бытования «живой старины», таким образом, был ограничен продолжительностью жизни стариков и старух, еще способных что-то вспомнить об Илье Муромце и Добрыне. Но то, что удавалось извлечь из памяти, не радовало ни тех, кто вспоминал, ни тех, кто записывал. Из 185 былинных текстов, записанных в Заонежье в 1956–1959 годах, оказалось «полных былин — 39, представляющих собой начало текста — 17, былин в отрывках — 16, прозаических пересказов — 113». При этом, как впоследствии отмечал участник экспедиции Ю. И. Смирнов, «состояние эпической традиции резко менялось в худшую сторону буквально у нас на глазах. В 1962 г. собиратели МГУ записали: полных былин — 9, былин в отрывках — 5, прозаических пересказов — 35».{526} На Мезени, Печоре и Терском берегу соотношение было то же,если не хуже. Взявшись было бодро исполнять начало — какую-нибудь любимую сцену пира у князя Владимира, сказитель вдруг понимал, что не может вспомнить продолжения, и с грустью констатировал: «Тут и всё, больше не знаю». И добавлял, извиняясь: «Раньше знал, да забыл». Больше с него взять было нечего — далеко не каждый станет в условиях отсутствия слушателей, в одиночку, сам для себя, вечерами «сказывать» былины, удерживая их таким способом в памяти. Теперь встреча со сказителем, который даже не поет, а, обладая чувством стиха, именно «сказывает» старину, была удачей — часто исполнители вообще переходили на прозу, рассказывая былину как сказку. Никто уже ничего не сочинял, как это было модно раньше, — теперь честно старались удержать в памяти то, что когда-то давно услышали. Как видим, не всегда удавалось и это. Избавившись от довоенных иллюзий по поводу неизбежного расцвета эпоса при социализме, ученые с грустью констатировали: «Если в 20–30-х годах неумеренное сочинительство являлось показателем деградации — болезни былин, то полное отсутствие его — показатель смерти живого творческого процесса».{527}

Не будучи способны досказать былину до конца, пожилые люди знали и довольно небольшое число былинных сюжетов. Многие были попросту забыты. Но в числе сюжетов, удержавшихся в памяти, неизменно были «Исцеление Ильи», «Илья Муромец и Соловей-разбойник», «Бой Ильи с сыном» (или неким враждебным богатырем) и «Три поездки Ильи». Как и в дореволюционное и довоенное время, так и после Великой Отечественной войны Илья Муромец оставался любимым народным героем. Это был по-прежнему настоящий русский характер, близкий людям по своему восприятию жизни и понятный во все времена, — это не Садко и Васька Буслаев, не Казарин или Ставр Годинович, записи о которых теперь стали редкостью. Правда, иногда сказители забывали имя центрального героя былинного эпоса, употребляя невнятное «старой». Заметно сократился и набор популярных былинных сюжетов о похождениях Ильи. В памяти удержалось, прежде всего, то, что казалось наиболее занимательным, более походило на сказку и, следовательно, чаще отражалось в литературных переложениях былин. Никто из сказителей уже не верил в реальность богатырей и не пытался утверждать, что сюжеты былин отражают быль. А потому почти забытыми оказались былины о борьбе с царем Калином (или другим по имени царем), который со своими татарами нападает на Киев. Какая Киевская Русь?! Какие враги-татары?! Незачем стало петь и про ссору Ильи с князем Владимиром — такого рода конфликт стал неактуален в Советском Союзе, где после страшной войны люди как никогда осознавали единство народа и власти. И уж какими героями могут быть голи кабацкие?! В общем и целом можно было констатировать, что к концу 1950-х годов эпос об Илье Муромце, сравнительно с началом века, «оскудел».{528}

В отличие от сказителей прошлого исполнители былин 1950-х годов явно тяготились тем, что, по мнению их предшественников, составляло особую прелесть старин — теперь «бесследно исчезли запевы былин; почти не встречаются пространные описания, которыми так богаты классические тексты. Исчезают типические места, наиболее красочные и богатые звучными, хотя и малопонятными словами: сборы богатыря, седлание коня, появление богатыря на почестном пиру и т. д. Исключение представляют пока описание княжеского пира и надпись на камне у трех дорог. Повторения уже не являются излюбленным приемом; напротив, их избегают, а если употребляют, то они отличаются сухостью, скомканностью».{529} Сокращения позволяли исполнителям значительно уменьшить объемы воспроизводимого по просьбе собирателей текста. Твердо передавая содержание надписи на развилке дорог в сюжете о «Трех поездках Ильи Муромца», послевоенные сказители зачастую помнили лишь первую часть былины — первую поездку. Ее исполняли, сохраняя былинный стих, а иногда даже напев. Но дальнейшее излагалось вкратце или вообще было забыто. Любопытно, что сама надпись иногда помещалась уже не на камне, а на придорожном столбе. Больше не увлекали исполнителей и описания поединков богатырей с их противниками. Достаточным казалось сообщить о столкновении Ильи Муромца с Соловьем-разбойником лишь то, что «Илья как ударит его этым лугом, так ён с дуба и полетел». Исчезали из текстов волновавшие сторонников «исторической школы» упоминания «старых» предметов и деталей вооружения. Щит могли назвать «заслоном», а кольчугу — «железной жилеткой».{530} Сообщая о расправе Ильи над Соловьем-разбойником, можно было ограничиться дикой, с точки зрения классического былинного текста, фразой: «Илья его за это убил и выкинул на помойку». Эта «помойка» тоже показательна. Тексты старин, записанных в 1950-х годах, оказались засорены новой лексикой. Конечно, подобные «уродливости стиля» встречались и у исполнителей XIX века, но в условиях деградации былин в Новое время они стали встречаться слишком часто. Поэтому Илья мог теперь попросить отца: «Дай мне коня, и я себя окапирую»; о Сокольнике, разъезжающем по полю, сказитель мог сообщить, что он «практикуется с мечом», а в качестве доводов матери, удерживающей незаконного сына Ильи от опрометчивых поступков, привести фразу: «Тут меня-то ведь с тобой да арестуют же».{531}

Забывая тексты былин, сказители всё чаще обращались к книжным изданиям эпоса, так что собирателям приходилось слышать тексты, в которых переплетались книжное переложение былин и местная устная эпическая традиция или попросту заученные по книге былины. Правда, после истории с Крюковыми исследователи были настороже. Выяснилось, кстати, что к печатным изданиям былин для пополнения своего репертуара отдельные сказители обращались и в XIX веке — тог же И. А. Касьянов, от которого былины записывал еще А. Ф. Гильфердинг. Но во второй половине XX века, по мере распространения всевозможных изданий былин, влияние книжного текста на сказителей стало особенно заметным. В былиноведении поиск возможных книжных источников эпических произведений со временем превратился в важное направление исследований. Характерно, что в одной из послевоенных записей мезенских былин Илья Муромец, стоя на развилке дорог и размышляя, куда ему направиться, вдруг заявляет: «Прочитал я много книг. Мне на поле смерть не написана».{532} Понятно, что в этих условиях даже люди, сохранявшие интерес к былине, предпочитали прочитать «полноценную былину» в книге, нежели «слушать явно ущербные устные былинные тексты в плохом исполнении».{533} А это, в свою очередь, способствовало дальнейшему исчезновению устного исполнения былин и гибели жанра как такового.

Исследования в районах, где когда-то бытовали старины, фольклористы-былиноведы продолжали и в 60-х, и в 70-х, и даже в 80-х годах XX века. Но уже с 1950-х годов дальнейшее развитие образа Ильи Муромца, как и прочих былинных богатырей, происходит не в устном эпосе, а в области искусства и литературы. Илья становится героем романов, действующим лицом пьес, киногероем и анимационным персонажем. Очень большую роль, с точки зрения становления традиций изображения Ильи в искусстве второй половины XX века, сыграл выпущенный на киностудии «Мосфильм» в 1956 году фильм-сказка режиссера Александра Птушко «Илья Муромец», снятый по сценарию Михаила Кочнева. Это был фильм скорее не о былинной Руси, а о проблемах Советской России. В картине причудливо соединились символы и мифы как уходивших времен «культа личности», так и наступавшей «оттепели». Сыгравший Муромца богатырь советского кинематографа Борис Андреев выглядел явно старше Ильи на момент былинного исцеления — это был уже сразу «старый богатырь», которого, несмотря на немощь и возраст, полюбила соседка по улице Василиса (актриса-красавица Нинель Мышкова). Поначалу действие разворачивается в неком городе, называемом Карачарово. На Карачарово нападают воины царя Калина, именуемые в фильме «тугарами» — с одной стороны, это наименование, производное от былинного «Тугарин», а с другой — забавный способ избежать неприличного в условиях советской дружбы народов применения названия «татары». Царем киношных «тугар», имеющих явно азиатские черты, оказывается, как и в былинах. Калин (а не Тугарин, что было бы логичнее). На глазах у пожилого и неподвижно сидящего у окна Ильи (в чью избу кочевники отчего-то не забегают) тугары похищают Василису и принимаются грабить город. Отвлеченные известием о появлении княжеского обоза, они покидают Карачарово и разбивают обоз князя, заставляя боярина Мишаточку (Сергей Мартинсон) стать агентом царя Калина и пообещать извести всех богатырей в Киеве (имя злодея-боярина, возможно, навеяно редкой былиной о Даниле Ловчанине, в одном из вариантов которой героя губит Мишата Лазурьевич). Обратно в Карачарово тугары уже не возвращаются.

Зато в Карачарово являются калики, которые тащат на себе тяжелый меч Святогора. С их встречи со Святогором, огромным великаном, который отказывается постоять за Русь, предрекая появление «нового» богатыря, и превращается в камень, начинается картина. Калики, судя по всему, заняты поисками этого «нового» богатыря. Никакой мистики во время встречи Ильи с каликами не происходит. Странники просят напиться, Илья предлагает им войти и самим распорядиться в доме. Во время беседы калики выясняют, что Илья готов выступить на защиту Руси, но в силу физической немощи не может этого сделать. Они поят потенциального богатыря соком «встань-травы», а окончательно ставят на ноги исполнением под гусли песни про родину (родную Русь). Илья становится богатырем и получает меч Святогора. Поскольку калики, занятые поисками героя, могли своими средствами превратить в богатыря любого патриотически настроенного человека, остается непонятным, зачем они проделали такой долгий путь от гор, где окаменел Святогор, до Карачарова.

Родители Ильи пашут землю. Рядом с ними трудится сосед Микула Селянинович. Как водится, Илья очищает поле от камней и пней. Услышав о его решении постоять за землю Русскую, Микула отдает соседскому сыну жеребенка Бурушку, которого Илья, четко выполняя инструкции соседа, купает в трех росах и превращает в богатырского коня. Получив благословение родителей, Илья отправляется в путь. Судя по всему, желание послужить родной стране изначально в его понимании не связано со службой у князя Владимира. Богатырь останавливается на развилке дорог и, прочитав надпись на камне, конечно же, отправляется туда, «где убитым быть». Там его поджидает Соловей-разбойник, напоминающий разжиревшего пещерного человека с вялоподвижными конечностями. Поразить Илью своим свистом Соловью не удается. В отличие от былин никаких глаз Илья ему стрелой не выбивает. Броском палицы он разбивает дуб, на котором сидит Соловей, и тот, как куль, падает на землю. Тут-то у законопослушного Ильи и возникает мысль, что он сам не может осудить Соловья и его нужно отвезти в Киев на суд князя Владимира.

Князь Владимир в фильме — харизматичный и, безусловно, положительный герой (Андрей Абрикосов). Это настоящий «отец народа» — справедливый в своих решениях и заботящийся о государственной пользе. Таким он и предстает в эпизоде, когда народный умелец Разумей (Михаил Пуговкин), работающий над изобретением мощной установки, стреляющей гигантскими стрелами, находит у князя понимание и поддержку в противостоянии с боярами, которые пытаются помешать изобретателю создать супероружие. Илья благополучно устраивается при княжеском дворе, если не считать малозначительной ссоры с задиристым Алешей Поповичем (Сергей Столяров), который затем становится другом Муромца, так же как и солидный благообразный богатырь-дипломат Добрыня Никитич (Георгий Демин). После коварного свиста Соловья-разбойника Илья не лишает злодея жизни — разбойника, который, похоже, самостоятельно передвигаться не может, уносят «куда следует» безликие дружинники. Лишь государственная власть, в понимании создателей фильма, может карать преступников. С точки зрения права здесь всё в порядке.

Едва успели избавиться от Соловья — новая напасть. Прибывает посол царя Калина Идолище. В его изображении вполне соблюден былинный образ много жрущего, неповоротливого человека-горы. В ходе ссоры Илья убивает Идолище его же кинжалом, которым тот кинулся в богатыря. Все это вроде бы также напоминает былину, если не считать, что совершенно выхолощена идея противостояния христианства и «поганства». Получив от князя доспехи и оказавшись, таким образом, в составе дружины, Илья убывает к месту службы — на далекую и опасную заставу. По дороге он наезжает на трех тугар, которые делят награбленное, и отбивает у них Василису. Здесь заимствован сюжет былины-баллады о Казарине. Правда, в былине спасенная девушка оказывается сестрой героя, в фильме же Илья обретает свою любимую и сходится с ней. Тихая семейная жизнь на заставе не может длиться долго — Василиса сообщает Илье о вредительской деятельности боярина Мишаточки, и богатырь отправляется в Киев, чтобы разоблачить «измену боярскую». Беременная Василиса на корабле отправляется в Карачарово к родителям супруга. На караван нападают тугары, и подруга Ильи вновь оказывается в плену. Любопытно, что вестник, сообщающий князю о случившемся, прибывает в Киев раньше, чем там оказывается Илья. Непонятно, почему Илья, спешивший в Киев, так долго до него добирался. Возникает ощущение, что у создателей фильма время течет так же, как и в былинах, где в центре внимания сказителя может быть только один персонаж, а остальные как бы замирают.

В Киеве Илье пеняют за разбитый караван. Возмутившись, он стрелой сбивает сосульки над княжеским окном. Судя по всему, сшибать стрелами церковные купола А. Птушко и М. Кочнев не стали — в ходе Великой Отечественной войны Церковь и государство примирились, да и лишний раз обращать внимание зрителей на церкви ни к чему. Воспользовавшись гневом государя, вредитель Мишаточка подрывает обороноспособность страны, оговаривая Илью. Используя ничего не подозревающего Добрыню, Илью вызывают на княжеский пир, где и арестовывают. Правда, мудрый князь понимает ценность неосторожного на язык Ильи и поэтому приказывает Мишаточке хорошо кормить Илью. Тот морит Илью голодом. Узнав о расправе с Ильей, богатыри уходят из Киева. Уничтожив наговорами военную элиту государства, вредитель решает, наконец, отправить Калину весточку о том, что Киев беззащитен.

Рассказывая о судьбе Василисы и рожденного ею в плену сына Сокольничка, режиссер фильма Птушко вновь заставляет время течь по былинным законам. Василиса отвергает ухаживания Калина и оказывается разлучена с сыном, которого царь тугар берет к себе на воспитание, готовя из него «первого поединщика». Когда Сокольничку исполняется десять лет, Калин, получив благоприятные вести из Киева, выступает в поход. Владимир решает освободить Илью. Вредительская деятельность Мишаточки разоблачена Разумеем, человеком из народа. К счастью, богатырь жив — помогла скатерть-самобранка, изготовленная Василисой. Князь и княгиня, стоя на коленях, просят Илью спасти Русь. Мишаточку князь отправляет в смоляной котел — боярина-предателя утаскивают куда-то опять-таки безликие дружинники. Добрыня и Алеша, узнав от всеведущих и вездесущих калик о реабилитации Ильи, возвращаются к Владимиру. Обороноспособность страны восстановлена.{534}

Чтобы дать возможность своим подготовиться к обороне, переодетый Илья отправляется к Калину на переговоры, суля врагу богатую дань. Дипломатическим путем удается оттянуть начало войны до момента возвращения в Киев богатырей. Поединок Ильи с Сокольничком заканчивается победой отца, происходят узнавание и примирение. В отличие от былинного персонажа киношный Сокольничек (Александр Шворин) переходит на сторону отца. Илья отправляет его освобождать мать и прочих узников, томящихся в плену у тугар. Между тем, защищая Киев, народ проявляет замечательное единодушие: бояре и простые люди плечом к плечу сражаются с тугарами, Разумей обстреливает врага своими гигантскими стрелами, корабли на колесах (использован летописный образ из рассказа о походе Олега), напоминающие танки, движутся в окружении пехотинцев на врага. Последней надеждой Калина является пышущий огнем трехголовый и летающий Змей Горыныч (вражеское супероружие), которого выпускают из пещер. Но на подлете к Киеву Змей сбит стрелой Разумея. Богатыри вчетвером (с подоспевшим Сокольничком) сражаются со Змеем уже на земле и убивают его. Калин захвачен в плен. Илья объявляет, что его будет судить народ, — как видно, для того, чтобы судить подобного рода агрессоров, юрисдикции Владимира недостаточно: требуется Международный трибунал. Сокольничек вступает в княжескую дружину.

«Илья Муромец» стал первым советским широкоэкранным стереофоническим фильмом. Картина имела успех, а благодаря масштабным массовым сценам (было задействовано 106 тысяч статистов и 11 тысяч лошадей) даже приобрела международную известность. Ну а Илья Муромец благополучно вошел в число героев советских анекдотов, хотя в этом качестве и не стал столь же популярным, как Чапаев или Штирлиц. Анекдоты об Илье не так «кинозависимы», как шуточные истории о Штирлице (в большинстве своем происходящие из текста, прочитанного за кадром Ефимом Копеляном){535} или скабрезности о Чапаеве, Петьке, Анке и, реже, Фурманове, которые являются главными персонажами великого фильма. Но все-таки не приходится сомневаться, что именно масштабный фильм Александра Лукича Птушко, а не сборник былин Кирши Данилова обеспечил Илье Муромцу место среди персонажей самого популярного и живого советского фольклорного жанра. При этом грубоватый, недалекий, но очень здоровый русский мужик Илья Муромец так же далек от своего киношного (а тем более былинного) первообраза, как и анекдотические Чапаев и Штирлиц. Нет ничего удивительного в том, что поколение, выросшее на анекдотах, ударилось в творчестве в постмодернизм с его нарочитой декларацией собственной вторичности и, одновременно, иронией по отношению к первоисточнику. Следствием стало снижение интеллектуальной планки до уровня «массового потребителя». Так возникают мультфильмы о похождениях богатырей студии «Мельница» или фильм «Реальная сказка». Создателей этих произведений былины мало интересуют; они просто вынесли из анекдотов, что богатыри — это такие туповатые бугаи, и, встав на эту основу, взялись творить. Неудивительно, что тонкий и образованный былинный Добрыня Никитич превратился у мультипликаторов «Мельницы» в недалекого дуболома с замашками армейского сержанта, а хитрый и нахальный губитель женского пола Алеша Попович — в свою полную противоположность — неповоротливого парня с глупым лицом, зато трогательно любящего свою простенькую невесту. Илья Муромец здесь любит, прежде всего, своего коня и ради дружбы с ним готов на многое. Любопытно, что патриотизм Ильи, любовь к родной земле обыгрываются в мультфильме как некий психологический комплекс, заставляющий богатыря носить с собой мешочек с комьями почвы.{536} С «Реальной сказкой» (Россия, кинокомпания «Централ Партнершип», 2011 год, режиссер Андрей Мармонтов) всё сложнее. С одной стороны, от богатырей здесь также остались одни имена, с другой — симптоматично, что в эпизоде сражения с Кощеем (в этой роли весьма убедителен Леонид Ярмольник), несколько напоминающем сюжет о столкновении богатырей с непобедимой и неистребимой силой, эта страшная сила, которая, в конце концов, богатырей побеждает, — темная, она возникает не «сверху», а «снизу», вырастает откуда-то из болота и подчиняется Кощею. Бога здесь нет, как нет его и в советском кино, но нет и ощущения победы правого дела.

Ну что же, у каждого времени свои приоритеты и, соответственно, свои герои. Недаром Б. Б. Гребенщиков пел в 1990-е годы:

На поле древней битвы нет ни копий, ни костей —
Они пошли на сувениры для туристов и гостей;
Добрыня плюнул на Россию и в Милане чинит газ,
Алеша, даром что попович, продал весь иконостас.
Один Илья пугает девок, скача в одном носке,
И я гляжу на это дело в древнерусской тоске.
Наверное, своеобразной усмешкой постмодернистского мировоззрения является и превращение добротных северных изб Каргополья в дачи. Хотя в условиях, когда огромные срубные дома в заброшенных деревнях в основном гниют пустыми с выбитыми окнами, такое использование хоть как-то продлевает их существование.

ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНОЕ СЛОВО К ЧИТАТЕЛЮ

Менее всего мне хотелось бы еще раз повторять те выводы, к которым мы пришли выше. Допускаю, что прочитанное могло у кого-то вызвать внутреннее, эмоциональное несогласие и даже раздражение: Илья Муромец — самый популярный русский былинный персонаж, и у каждого русского, знакомого с его могучим образом, есть свое представление о том, каков он, наш богатырь. Наверное, кто-то остался недоволен тем, как описана история возникновения былинных сюжетов, кому-то казалось (или кажется), что былинный Илья возник значительно раньше (или позже), а у кого-то имеется собственная версия того, кто мог выступить в роли прототипа Ильи… Ну что же, я буду рад, если книга даст читателю дополнительный материал для размышлений. Возможно, это заставит кого-то всерьез заняться изучением былин. И именно для тех, кто озадачится такими изысканиями, скажу то, что, впрочем, и так ясно: многое из написанного в книге — скорее предположение, нежели истина. На то он и фольклор! Другое дело, что материалами для воздвигнутой здесь конструкции послужили результаты трудов многих и многих поколений достойных ученых — собирателей и теоретиков фольклора. Материалы подбирались добротные, поэтому и получившаяся постройка имеет, как мне кажется, довольно солидный вид. Но я не исключаю, что появится некий сильный человек, походит он, походит вокруг того, что получилось, увидит, наконец, слабое место — какой-то не так поставленный «кирпичик», потянет за него и вытащит. Конструкция накренится и рухнет. Вот только если человек этот разрушит воздвигнутое другим не из одной злости, а с целью построить новое — более надежное здание, то он оглядится и… примется возводить свою конструкцию всё из тех же материалов — благо они уже под рукой. А меня будет греть мысль, что кое-какие «кирпичики», мной лично изготовленные и к прежней конструкции прилагавшиеся, и здесь пойдут в дело. И постройка поднимется выше — ведь и свои «кирпичики» этот сильный человек принесет. В общем, дерзайте!

Илья Муромец, как и другие русские богатыри, чьи образы возникли раньше или позже его, достойны того, чтобы люди тратили время на изучение былин. Илья, конечно же, всегда будет стоять среди своих товарищей на первом месте — таков характер этой эпической фигуры. Поразительно, какой все-таки замечательный он прошел путь — как, будучи одно время не самым значительным фольклорным персонажем, он сумел не только потеснить ныне забытых Рогдая или Усмошвеца, но и затмить сверхпопулярного когда-то Алешу Поповича, смешаться с Ильей-пророком и стать своим для людей из самых разных социальных слоев!

Как уже было показано, собрать былины об Илье Муромце в одну биографию нельзя — разные былины отражают разные эпохи, ведут свое происхождение из разных источников и по своему содержанию существуют автономно. И в то же время в эпических сказаниях об Илье все-таки отразилась одна великая история жизни — история жизни нашего народа! Именно потому, что в Илье Муромце воплотился не один какой-то могучий человек, а многие и многие поколения русских, наш Илья — воин-богатырь и святой, придворный и крестьянин, буйный казак и истребитель разбойников, кабацкий пропойца и смиренный постник. Он то грозит убить князя, то трогательно оберегает его от опасного свиста Соловья-разбойника, то строит церкви, то стрелами сбивает церковные золоченые маковки. Он разный — так же как и мы, русские, в разные моменты нашей истории.

Илья Муромец — это настоящий национальный герой, стопроцентно русский характер. В своих действиях он руководствуется чувством справедливости, которое иногда заводит его слишком далеко по пути отстаивания этой справедливости. Илья наделен сильно развитым чувством собственного достоинства. Но даже дойдя до ссоры с оскорбившим его князем, который, в общем, плохо ценит богатырскую службу нашего героя, Илья всегда способен забыть обиду и выступить против общих с князем врагов — просто потому, что таким образом он сможет постоять за вдов и сирот, за веру христианскую, за весь Киев, в образе которого воплотилось государство Российское. И в своем подвиге Илья никогда не руководствуется личными интересами — местью, расчетом или надеждой на воздаяние (небесное или земное). На земное воздаяние (от власти) надеяться не стоит, что же касается небесного, то и оно недостижимо: Илье ведь смерть на бою не писана. По крайней мере, в это он твердо верит. А потому и к смерти богатырь равнодушен. А еще Илья убежден, что ехать навстречу опасности должен самолично, поскольку ему «не кем заменитися».

Враги Ильи всегда больше и сильнее его; все их боятся, победа над ними кажется невозможной — всем, кроме Ильи. В отличие от противника наш богатырь никогда не хвастает своей силой, он не боится прикинуться слабым, даже переодеться в нищего калику и просить милостыню — и при этом огорошить врага как бы невзначай сказанной колкостью. Илья люто ненавидит тех, кто покусился на его страну. Он всегда готов идти до конца — до того момента, пока враг не будет уничтожен окончательно. И в этом проявляется еще одна черта характера Ильи — беззаветная любовь к Родине. У него, в общем-то, нет никакой личной жизни вне служения родной земле.

А еще Илья Муромец всегда стар — он так же древен, как Русь, на страже которой он неизменно стоит.

…Олонецкие сказители говорили в далеком 1871 году Александру Федоровичу Гильфердингу: дескать, богатыри когда-то были, но потом народ обмельчал, выродился, и их не стало. А вот правнуки этих самых ворчливых стариков отстояли свою страну в годы Великой Отечественной войны, совершив подвиг поистине богатырский. И, наверное, современные русские люди тоже хуже не стали. Просто сегодняшняя жизнь не дает нам возможности себя так проявить. Наверное, к счастью…

СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ

Аст. I — Былины Севера / Записи, вступ. ст., коммент. А. М. Астаховой Т.1. М.; Л., 1938.

Аст. II — Былины Севера / Подг. текста, коммент. А. М. Астаховой. Т. 2. М.; Л., 1951.

БННЗ — Былины новой и недавней записи из разных местностей России / Под ред. В. Ф. Миллера при ближайшем участии Е. Н. Елеонской и А. В. Маркова. М., 1908.

Гильф. I — Онежские былины, записанные А. Ф. Гильфердингом летом 1871 года. Т. 1. М.; Л., 1949.

Гильф. II — Онежские былины, записанные А. Ф. Гильфердингом летом 1871 года. Т. 2. М.; Л., 1938.

Гильф. III — Онежские былины, записанные А. Ф. Гильфердингом летом 1871 года. Т. 3. М.; Л., 1940.

Гул. — Былины и песни южной Сибири. Собрание С. И. Гуляева. Новосибирск, 1952.

ЖМНП — Журнал Министерства народного просвещения.

Иван Рябинин-Андреев — Былины Ивана Герасимовича Рябинина-Андреева / Подг. текстов, прим. А. М. Астаховой. Петрозаводск, 1948.

ИМ — Илья Муромец / Подг. текстов, ст., коммент. А. М. Астаховой. М.; Л., 1958.

ИОРЯС — Известия Отделения русского языка и словесности Императорской академии наук (после 1917 года — Российской академии наук).

КД — Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым / Изд. подг. А. П. Евгеньева, Б. Н. Путилов. М., 1977.

Кир. I — Песни, собранные П. В. Киреевским. Вып. 1. М., 1868.

Кир. IV — Песни, собранные П. В. Киреевским. Вып. 4. М., 1879.

Марк. — Беломорские былины, записанные А. Марковым. М., 1901.

Миллер I — Миллер В. Очерки русской народной словесности: Былевой эпос. М., 2013.

Миллер II — Миллер В. Ф. Очерки русской народной словесности. Былины. Т. 2. М., 1910.

Миллер III — Миллер В. Ф. Очерки русской народной словесности. Т. 3. М.; Л., 1924.

МЭК — Труды Музыкально-этнографической комиссии, состоящей при Этнографическом отделе Императорского общества любителей естествознания, антропологии и этнографии.

Пропп: Эпос — Пропп В. Я. Русский героический эпос. М., 1999.

Пятиречие — Озаровская О. Э. Пятиречие (Полное собрание русских сказок. Довоенные собрания. Т. 4). СПб., 2000.

РФ — Русский фольклор.

Рыбн. 1 — Песни, собранные П. Н. Рыбниковым. Т. 1. М., 1909.

СБ 1 — Свод русского фольклора. Былины. В 25 т. Т. 1: Былины Печоры / Корпус текстов подг. В. И. Еремина, В. И. Жекулина, В. В. Коргузалов, А. Ф. Некрылова; отв. ред. тома А. А. Горелов. СПб.; М., 2001.

СБ 2 — Свод русского фольклора. Былины. В 25 т. Т. 2: Былины Печоры / Корпус текстов подг. В. И. Еремина, В. И. Жекулина, В. В. Коргузалов, А. Ф. Некрылова; отв. ред. тома А. А. Горелов. СПб.; М., 2001.

СБ 3 — Свод русского фольклора. Былины. В 25 т. Т. 3: Былины Мезени / Корпус текстов, коммент. подг. А. А. Горелов, Т. Г. Иванова, А. Н. Мартынова, Ю. И. Марченко, Ю. А. Новиков, Л. И. Петрова, А. Н. Розов, Ф. М. Селиванов; отв. ред. тома А. А. Горелов. СПб., 2003.

СБ 4 — Свод русского фольклора. Былины. В 25 т. Т. 4: Былины Мезени / Корпус текстов, коммент. подг. А. А. Горелов, Т. Г. Иванова, А. Н. Мартынова, Ю. И. Марченко, Ю. А. Новиков, Л. И. Петрова, А. Н. Розов; отв. ред. тома А. А. Горелов. СПб., 2004.

СБ 6 — Свод русского фольклора. Былины. В 25 т. Т. 6: Былины Кулоя / Изд. подг. Ю. И. Марченко, Ю. А. Новиков, Л. И. Петрова, А. Н. Розов; отв. ред. тома А. А. Горелов. СПб.; М., 2011.

СБ 16 — Свод русского фольклора. Былины. В 25 т. Т. 16: Былины Пудоги / Изд. подг. М. Н. Власова, В. И. Еремина, В. И. Жекулина, А. Ю. Кастров, Ю. А. Новиков, Т. А. Новичкова, Е. И. Якубовская; отв. ред. тома А. А. Горелов. СПб.; М., 2013.

Сб. ОРЯС — Сборник Отделения русского языка и словесности Императорской академии наук.

С.-Ч. — Онежские былины / Подбор былин и науч. ред. текстов Ю. М. Соколова; подг. текстов к печати, прим. и словарь В. Чичерова (Летописи Государственного литературного музея. Кн. 13). М., 1948.

СЭ — Советская этнография.

Т.-М. — Русские былины старой и новой записи / Под ред. Н. С. Тихонравова, В. Ф. Миллера. М., 1894.

ЧОИДР — Чтения в Императорском обществе истории и древностей российских при Московском университете.

ЭО — Этнографическое обозрение.

ОСНОВНЫЕ ДАТЫ, СВЯЗАННЫЕ С ИМЕНЕМ ИЛЬИ МУРОМЦА

980–1015 — время правления в Киеве князя Владимира Святославича.

XII век — начало складывания сказаний про богатыря Илью. Вероятно, уже существуют сюжеты о его поединках с сыном и Соловьем-разбойником.

1220–1230 — время создания верхненемецкой поэмы «Ортнит», в которой действует персонаж король Илиас Русский.

Около 1250 — на основе нижненемецких сказаний создается прозаическая «Сага о Тидреке Бернском» («Тидрек-сага»), в которой действует персонаж Илиас, ярл Греческий.

1574 — написана вестовая отписка оршанского старосты Филона Кмиты Чернобыльского, направленная к Остафию Воловичу, кастеляну Троцкому, в которой упоминается «Илия Муравленин».

В «Сотной на Муромский посад» упоминаются «Богатырева гора» и «Скокова гора».

1594 — посещение Киева Эрихом Лассотой, которому довелось услышать от местных жителей много «басен» про знаменитого героя или богатыря Елию Моровлина.

Вторая половина XVI–XVII век — складывание былинных сюжетов о поединках с Идолищем и Жидовином, о ссоре Ильи Муромца с князем Владимиром, про пир Ильи с голями кабацкими, про встречу Ильи со Святогором.

Около 1595–1605 — скитания Илейки Муромца на Волге, его жизнь в качестве лавочного сидельца и корабельного казака в Нижнем Новгороде, Астрахани, Казани и других городах, участие в качестве стрельца в походе на Тарки, поступление в терские казаки.

1606, весна — лето — разбойный поход казаков по Волге, выбор казаками Илейки Муромца на роль «царевича Петра Федоровича», переписка с Лжедмитрием, получение известия о гибели самозванца, уход казаков на Дон, а затем на Донец.

Ноябрь — приглашение, полученное Лжепетром (Илейкой Муромцем) от Шаховского и путивльцев. Казни в Путивле.

1607, январь — поход войска Лжепетра (Илейки Муромца) в Тулу.

Май — снятие с Калуги блокады правительственных войск. Объединение сил Ивана Болотникова и Илейки Муромца.

30 июня — 10 октября — осада Тулы войсками царя Василия Шуйского.

1608, январь — казнь Илейки Муромца.

1620–1630 — появление «Сказания о киевских богатырях, как ходили во Царьград», в котором впервые в письменном источнике, возникшем на территории Московского государства, упоминается Илья Муромец.

1638 — сообщение Афанасия Кальнофойского о мощах Ильи Муромца в Киево-Печерской лавре.

XVII век, вторая половина — начало именования Ильи Муромца казаком, появление сюжета об исцелении Ильи, постепенное превращение былинного Ильи в крестьянского сына и уроженца деревни Карачарово. Местная канонизация Ильи Муромского (Муромца).

XVII век, вторая половина — XVIII век — появление былин о трех поездках Ильи Муромца и о его поединке с Добрыней.

XVIII век — проникновение в былины мотива окаменения Ильи Муромца и смешение его с Ильей-пророком.

КРАТКАЯ БИБЛИОГРАФИЯ

Илья Муромец / Подг. текстов, ст. и коммент. А. М. Астаховой. М.; Л., 1958.

Веселовский А. Н. Русские и вильтины в саге о Тидреке Бернском (Веронском) // Известия Отделения русского языка и словесности Императорской Академии наук. 1906 г. Т. 11. Кн. 3. СПб., 1906.

Иловайский Д. И. Богатырь-казак Илья Муромец как историческое лицо // Иловайский Д. И. Рязанское княжество. М., 1997.

Кирпичников А. Поэмы ломбардского цикла. Опыт сравнительного изучения западного и русского эпоса. М., 1873.

Лобода А. М. Былины про Илью Муромца (Пробная лекция, читанная в декабре 1897 года) // Университетские известия. Киев, 1898. Октябрь.

Миллер В. Ф. Очерки русской народной словесности. Т. 2. М.; 1910.

Миллер В. Ф. Очерки русской народной словесности. Т. 3. М., Л., 1924.

Миллер О. Илья Муромец и богатырство киевское. Сравнительно-критические наблюдения над слоевым составом народного русского эпоса. СПб., 1869.

Пропп В. Я. Русский героический эпос. М., 1999.

Соколов Б. Былины о Идолище поганом // Журнал Министерства народного просвещения. 1916. Май.

Халанский М. К истории поэтических сказаний об Олеге Вещем // Журнал Министерства народного просвещения. 1902. Август.

Халанский М. Отношение былин об Илье Муромце к сказаниям об Олеге Вещем // Журнал Министерства народного просвещения. 1911. Сентябрь.

Примечания

1

Старины — народное, обобщенное название былин и ряда смежных жанров (исторических песен, баллад и духовных стихов). «Былину определяют как особый вид русских эпических песен, начавших складываться в ранний период феодализма и посвященных теме защиты родины, общественной жизни и быту нашего народа. Отличительным признаком былин считается стихотворный размер и речитативное исполнение. Этот последний признак отличает былины от сказок на былинные сюжеты. Исторические песни, в отличие от былин, обобщенно отображающих события многих веков, воспевают конкретные исторические события, баллады, хотя и сохраняют нередко былинный стих и напев, отличаются от былин содержанием, так как ставят в центре внимания индивидуальную человеческую судьбу. Духовные стихи также отличаются своим содержанием (в основе их лежит тот или иной религиозный сюжет), хотя многие из них, записанные на Севере, сложены эпическим стихом».{537} Исследователи признают, что эта распространенная даже в учебных пособиях классификация не достаточно четкая, в основу ее положены разные критерии и часто происходит сближение жанров.

(обратно)

2

На каждый былинный сюжет, разбираемый далее, приходится много вариантов, записанных собирателями в разное время от разных сказителей. Приводить их все немыслимо (объем книги увеличился бы многократно), да и не нужно. Задача цитируемых текстов — проиллюстрировать излагаемый сюжет примером.

(обратно)

3

При прадеде царя Федора Ивановича, московском князе Иване III Васильевиче, здесь располагались великокняжеские сады, со временем, правда, городская застройка их почти «съела», но название осталось. Основательно перестроенный во второй половине XVII века храм Святого равноапостольного великого князя Владимира в Старых Садах сохранился в Москве и по сей день. Стоит он в Старосадском переулке, рядом с Государственной публичной исторической библиотекой.

(обратно)

4

Ныне Тарки — поселок городского типа в четырех километрах к юго-западу от Махачкалы.

(обратно)

Комментарии

1

Цит. по: Соймонов А. Д. П. В. Киреевский и его Собрание народных песен. Л., 1971. С. 325–326.

(обратно)

2

Там же. С. 322.

(обратно)

3

Гоголь Н. В. Петербургские записки 1836 года // Гоголь Н. В. Полное собрание сочинений. Т. 8. М., 1952. С. 184.

(обратно)

4

Островский А. Н. Полное собрание сочинений. Т. 13. М., 1952. С. 219.

(обратно)

5

Автобиография Н. И. Костомарова. М., 1922. С. 218.

(обратно)

6

Рыбн. I. С. LXIX–LXX.

(обратно)

7

КД. С. 163.

(обратно)

8

Подробнее см.: Горелов А. А. Заветная книга //Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым / Под ред. А. А. Горелова (Полное собрание русских былин. Т. 1). СПб., 2000. С. 5–40.

(обратно)

9

Русские народные песни, собранные Петром Киреевским. Ч. 1. Русские народные стихи // ЧОИДР. Год третий. № 9. М., 1848. С. I.

(обратно)

10

Соймонов А. Д. Указ. соч. С. 236.

(обратно)

11

Там же. С. 191.

(обратно)

12

Там же. С. 188.

(обратно)

13

Колесницкая И. М. Письма П. Н. Рыбникова к И. И. Срезневскому // РФ. Т. 4. М.; Л., 1959. С. 290.

(обратно)

14

Рыбн. I. С. LXVI–LXVII.

(обратно)

15

Русские народные песни, собранные Петром Киреевским… С. II–III.

(обратно)

16

Гильф. I. С. 40.

(обратно)

17

Об истории этих публичных выступлений см.: Чистов К. В. Народные традиции и фольклор. Очерки теории. Л., 1986. С. 88–106.

(обратно)

18

Ляцкий Е. Сказитель И. Т. Рябинин и его былины // ЭО. 1894. № 4. С. 117–118.

(обратно)

19

Там же. С. 121–122.

(обратно)

20

Немирович-Данченко В. И. Беломорье и Соловки: воспоминания и рассказы. М., 2009. С. 20–21.

(обратно)

21

Горький М. Собрание сочинений: В 30 т. Т. 19. М., 1952. С. 524–526.

(обратно)

22

Там же. Т. 23. М., 1953. С. 232, 233.

(обратно)

23

Следует заметить, что первым перед представителем царствовавшего в России дома Романовых выступил еще во второй половине 1860-х гг. крестьянин деревни Лонгасы Сенногубской волости Кузьма Романов — слепой с детства старик, возрастом далеко за 80 лет, считавшийся в Заонежье не уступающим по таланту самому Трофиму Рябинину. Всю жизнь пребывавший на попечении мира, Романов, благодаря ходатайству П. Н. Рыбникова, начал получать пособие от Петрозаводской городской думы. Во время проезда через Олонецкую губернию наследника престола великого князя Николая Александровича он был приглашен петь былины перед сыном Александра II.

(обратно)

24

Цит. по: Исполнители фольклорных произведений (Заонежье. Карелия) / Изд. подг. Т. С. Курец. Петрозаводск, 2008. С. 181.

(обратно)

25

Чистов К. В. Указ. соч. С. 105.

(обратно)

26

Майков Л. Материалы и исследования по старинной русской литературе. II–III // Сб. ОРЯС. Т. 53. № 5. СПб., 1891. С. 5.

(обратно)

27

Там же.

(обратно)

28

Там же. С. 6.

(обратно)

29

Там же.

(обратно)

30

В составе сводного сборника Н. С. Тихонравова и В. Ф. Миллера «Русские былины старой и новой записи» (М., 1894). Полностью фольклорные материалы С. И. Гуляева были изданы лишь в советское время.

(обратно)

31

Биографию Гуляева см.: Славороссова Л. С. И. Гуляев — краевед и собиратель народного эпоса // Гул. С. 3–55.

(обратно)

32

О судьбе Леонтия Тупицына см.: Гул. С. 299–303.

(обратно)

33

Деятели СССР и революционного движения России: Энциклопедический словарь Гранат. М., 1989. С. 236–237.

(обратно)

34

Иванова Т. Г. История русской фольклористики XX века: 1900 — первая половина 1941 г. СПб., 2009. С. 226–228.

(обратно)

35

Листопадов А. М. Народная казачья песня на Дону. Донская песенная экспедиция 1902–1903 гг. // МЭК. Т. 1. М., 1906. С. 177–178.

(обратно)

36

Миллер III. С. 257.

(обратно)

37

Былинная традиция на Белом море (Изотчетов о поездках А. В. Маркова и А. Д. Григорьева) // ИОРЯС. 1900 г. Т. 5. Кн. 2. СПб., 1900. С. 641.

(обратно)

38

Детальное изложение биографий А. В. Маркова, А. Д. Григорьева и ряда других крупных русских фольклористов см.: Иванова Т. Г. Русская фольклористика в биографических очерках. СПб., 1993.

(обратно)

39

Былинная традиция на Белом море… С. 641.

(обратно)

40

Там же. С. 642.

(обратно)

41

Иванова Т. Г. Русская фольклористика… С. 39.

(обратно)

42

Результаты экспедиций 1901, 1903 и 1904 гг. были опубликованы в изданиях: Материалы, собранные в Архангельской губернии летом 1901 года А. В. Марковым, A. Л. Масловым и Б. А. Богословским. Ч. 1: Зимний берег Белого моря. Волость Зимняя Золотица // МЭК. Т. 1. М., 1906; Ч. 2: Терский берег Белого моря // МЭК. Т. 2. М., 1911; БННЗ.

(обратно)

43

Иванова Т. Г. Русская фольклористика… С. 170.

(обратно)

44

Сказки и песни Белозерского края. Сборник Б. и Ю. Соколовых: В 2 кн. Кн. 1. СПб., 1999. С. 27–36.

(обратно)

45

Детали этой истории см. в работе: Бахтина В. А. Фольклористическая школа братьев Соколовых (Достоинство и превратности научного знания). М., 2000. С. 131–134.

(обратно)

46

Цит. по: Новичкова Т. А. Вступительная статья // Пятиречие. С. 14.

(обратно)

47

Пятиречие. С. 32.

(обратно)

48

Бахтина В. А. Указ. соч. С. 44–45.

(обратно)

49

Описание тура см.: Иванова Т. Г. Русская фольклористика… С. 192–194.

(обратно)

50

Озаровская О. Э. Северная экспедиция 1921 г. в Архангельской губ. // СБ 6. С. 712, 714.

(обратно)

51

Шергин Б. В. Отцово знанье. Поморские были и сказания. М., 2014. С. 171.

(обратно)

52

Цит. по: Новичкова Т. А. Вступительная статья… С. 16.

(обратно)

53

Озаровская О. Э. Указ. соч. С. 714.

(обратно)

54

Соколов Б. Два сказителя // Бахтина В. А. Указ. соч. С. 305.

(обратно)

55

Соколов Ю. По следам Рыбникова и Гильфердинга // Художественный фольклор. Вып. 2–3. М., 1927. С. 10–11.

(обратно)

56

См.: С.-Ч. Сборник был подготовлен к печати вскоре после экспедиции, однако начавшаяся реорганизация советских фольклорных учреждений привела к тому, что при передаче материалов из одной организации в другую часть рукописи была утеряна. Поэтому В. И. Чичерову — одному из участников экспедиции и ученику Ю. М. Соколова — пришлось проводить работу над сборником заново. Текст был подготовлен к 1939 г., но выход в свет книги задержала начавшаяся война.

(обратно)

57

Соколов Б. Два сказителя… С. 306.

(обратно)

58

Соколов Б., Соколов Ю. Поэзия деревни. М., 1926. С. 80.

(обратно)

59

Гильф. I. С. 50.

(обратно)

60

Гильф. II (№ 74). С. 16.

(обратно)

61

КД. С. 189.

(обратно)

62

Кир. I. С. 38–39.

(обратно)

63

Гильф. II. С. 18.

(обратно)

64

С.-Ч. (№ 70). С. 329.

(обратно)

65

Подробнее см.: Неклюдов С. Ю. Душа убиваемая и мстящая // Труды по знаковым системам. Вып. 7. Тарту, 1975. С. 66–68.

(обратно)

66

Кир. I. С. 46–47. Записано П. Ф. Кузмищевым в Шенкурском уезде Архангельской губернии и доставлено П. В. Киреевскому от М. П. Погодина.

(обратно)

67

Там же. С. 47–52.

(обратно)

68

Гильф. II (№ 171). С. 559.

(обратно)

69

Там же. С. 559–561.

(обратно)

70

Аст. I (№ 1). С. 111–112.

(обратно)

71

Там же (№ 13). С. 182.

(обратно)

72

Там же. С. 183.

(обратно)

73

Гильф. II (№ 171). С. 561.

(обратно)

74

Аст. I (№ 13). С. 183.

(обратно)

75

Гильф. II (№ 171). С. 562.

(обратно)

76

Аст. I (№ 13). С. 186.

(обратно)

77

Гильф. II (№ 171). С. 563.

(обратно)

78

КД. С. 189–192.

(обратно)

79

Марков А. В. Беломорская былина о походе новгородцев в Югру в XIV веке («Камское побоище») // Юбилейный сборник в честь В. Ф. Миллера, изданный его учениками и почитателями. М., 1900. С. 156.

(обратно)

80

Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым / Под ред. А. А. Горелова (Полное собрание русских былин. Т. 1). СПб., 2000. С. 310.

(обратно)

81

Марков А. В. Указ. соч. С. 156.

(обратно)

82

Там же. С. 158.

(обратно)

83

СБ 3 (№ 81). С. 386–393. Записано А. Д. Григорьевым в июле 1901 г. в деревне Кильца Погорельской волости от тридцатилетнего крестьянина Ивана Чупова. В имени подруги Ильи и названии заветного камня «Латырь» часто искали указание на местность, которая могла повлиять на складывающуюся былину. Версии получались самые разные. Например, А. В. Марков предположил, что в имени Латыгорка (вариант Златыгорка) отразилось древнерусское «Летьгола», то есть латыши. А поскольку в некоторых вариантах былины «баба» носит имя Семигорки, в котором Марков разглядел «Зимголы» — зимеголов (литовцев), то получилось, что в былине содержится намек на западные рубежи Руси, а сама былина имеет полоцкое происхождение и относится к XIII в. (Марков А. К былине о бое Ильи Муромца с сыном // ЭО. 1900. № 3. С. 73–95). Несколько позже Ц. Бодуэн де Куртенэ-Фасмер сопоставил Латыгорку, а заодно и Латырь-камень с городом Алатырем: «Город этот Симбирской губ. основан был сравнительно поздно, в 1552 г. Иваном IV, немедленно после казанского похода — на месте инородческих поселений. Особенно важно обстоятельство, что и раньше уже существовал мордовский город Алатырь по реке того же имени, и жившие в нем князья Еделевы правили соседней мордвой. Из этого следует, что новый русский город, построенный главным образом для защиты против мордвы и татар, перенял инородческое имя, и поэтому этимологию для него нужно искать за пределами русского языка» (Бодуэн де Куртенэ-Фасмер Ц. Камень латырь и город Алатырь // ИОРЯС. 1914. Т.19. Кн. 2. Пг., 1914. С. 104). Получилось, что в русском эпосе отразились столкновения «русских с инородцами на восточных границах государства» (Там же. С. 107). При этом, ни XVI в., ни «восточные границы» не помешали исследователю одновременно сопоставить «Латырь-камень» с норманнским leidarsteinn, то есть с магнитом — «камнем на морском распутье», который некогда указывал «смелым норманнским мореплавателям» «путь-дорожку на воде», а позднее, в русской обработке, превратился в «камень на распутье», который стоит «среди русского раздолья-поля, у тых-то дороженек крестовых», возле которого советуются былинные богатыри (Там же. С. 101–102). В общем, все равно чувствуется «северо-западный круг влияний в русской народной словесности» (Там же. С. 107).

(обратно)

84

СБ 3 (№ 81). С. 389.

(обратно)

85

СБ 1 (№ 67). С. 359. Былина записана Н. Е. Ончуковым в апреле 1902 г. от Федосьи Чуркиной (55 лет), жительницы деревни Чуркина (на реке Пижме) Усть-Цилемской волости.

(обратно)

86

СБ 3 (№ 81). С. 391.

(обратно)

87

Там же. С. 392.

(обратно)

88

Там же. С. 393.

(обратно)

89

Гильф. II (№ 77). С. 45.

(обратно)

90

Там же. С. 46.

(обратно)

91

Материалы, собранные в Архангельской губернии летом 1901 года А. В. Марковым, А. Л. Масловым и Б, А. Богословским. Ч. 1: Зимний берег Белого моря. Волость Зимняя Золотица // МЭК. Т.1. М., 1906 (№ 11). С. 63–64.

(обратно)

92

Там же. С. 64–66.

(обратно)

93

СБ 1 (№ 132). С. 573–576.

(обратно)

94

Там же (№ 133). С. 576–578.

(обратно)

95

СБ 4 (№ 138). С. 264.

(обратно)

96

Вариант записан Н. Е. Ончуковым в июне 1901 г. в Усть-Цильме Печорского уезда от Петра Поздеева (65 лет). См.: СБ 1 (№ 138). С. 583–588.

(обратно)

97

Гильф. III (№ 273). С. 383.

(обратно)

98

Рыбн. I (№ 51). С. 320.

(обратно)

99

Там же.

(обратно)

100

Там же. С. 323.

(обратно)

101

Там же. (№ 2). С. 9.

(обратно)

102

Гильф. I (№ 1). С. 99–100.

(обратно)

103

Там же (№ 48). С. 428–435.

(обратно)

104

Рыбн. I (№ 6). С. 33–35.

(обратно)

105

КД. С. 129–134.

(обратно)

106

Былина, записанная в марте 1921 г. в Петрограде В. Н. Всеволодским-Гернгроссом от Ивана Рябинина-Андреева. См.: Иван Рябинин-Андреев (№ 1). С. 47.

(обратно)

107

Былина записана в 1849 г. А. Харитоновым в Архангельском уезде и доставлена собирателю В. И. Далем. См.: Кир. IV. С. 41.

(обратно)

108

Там же. С. 44.

(обратно)

109

Там же. С. 45.

(обратно)

110

Пятиречие. С. 56.

(обратно)

111

Финальная часть былины, в которой происходит столкновение богатырей с представителями «силы небесной», встречается не во всех вариантах. Также не всегда Илья выезжает биться с татарской силой в сопровождении других богатырей. Это позволило исследователям выделить былины этого типа в особый сюжет, получивший со времен А. В. Маркова название «Камское побоище». В. Я. Пропп считал, что эту былину «следует рассматривать не как особую песню, а как случай особой версии конца» (Пропп: Эпос. С. 340).

(обратно)

112

Кир. IV. С. 46.

(обратно)

113

Иван Рябинин-Андреев (№ 1). С. 40–41.

(обратно)

114

Там же. С. 44–45.

(обратно)

115

Аст. I (№ 12). С. 175–176.

(обратно)

116

Марк. (№ 2). С. 37.

(обратно)

117

Гильф. I (№ 48). С. 434.

(обратно)

118

Кир. IV. С. 46–49.

(обратно)

119

Гильф. II (№ 76). С. 34.

(обратно)

120

Там же. С. 36.

(обратно)

121

Там же.

(обратно)

122

Гильф. I (№ 47). С. 426–427.

(обратно)

123

Гильф. II (№ 76). С. 36–37.

(обратно)

124

Гильф. I (№ 47). С. 426.

(обратно)

125

Гильф. III (№ 281). С. 409–410.

(обратно)

126

Акимова Т. М. Русские героические былины (схема исторического развития) // Основные проблемы эпоса восточных славян. М., 1958. С. 66–67.

(обратно)

127

Пропп В. Я. Фольклор и действительность // Пропп В. Я. Поэтика фольклора. М., 1998. С. 309.

(обратно)

128

Скафтымов А. П. Поэтика и генезис былин. Саратов, 1994. С. 173.

(обратно)

129

Т.-М. (№ 16). С. 63.

(обратно)

130

Там же.

(обратно)

131

Там же.

(обратно)

132

Там же. С. 63–64.

(обратно)

133

БННЗ (№ 18). С. 34.

(обратно)

134

КД. С. 92.

(обратно)

135

БННЗ (№ 18). С. 34.

(обратно)

136

Т.-М. (№ 16). С. 64–65.

(обратно)

137

БННЗ (№ 18). С. 34.

(обратно)

138

Гребенцы в песнях. Сборник старинных, бытовых, любовных, обрядовых и скоморошных песен гребенских казаков с кратким очерком Гребенского войска и примечаниями / Собр. Ф. С. Панкратов. Владикавказ, 1895. С. 21.

(обратно)

139

Кир. I. С. 91.

(обратно)

140

Записано в 1903 г. в станице Клетской: Листопадов А. Донские былины. Ростов н/Д., 1945 (№ 1). С. 11.

(обратно)

141

Записано в 1906 г. в станице Есауловской: Там же (№ 5). С. 14–15.

(обратно)

142

Записано в 1903 г. в станице Распопинской: Там же (№ 14).С. 13–14.

(обратно)

143

Записано в 1902 г. в станице Усть-Быстрянской: Там же (№ 6). С. 16–17.

(обратно)

144

Записано в 1902 г. в станице Кочетовской: Там же (№ 7). С. 17–18.

(обратно)

145

Гильф. I. С. 54.

(обратно)

146

О преследованиях скоморохов см.: Фаминцын А. С. Скоморохи на Руси // Фаминцын А. С. Божества древних славян. М., 2014. С. 654–664.

(обратно)

147

Власова З. И. Скоморохи и фольклор // РФ. Т. 24. Д., 1987. С. 50.

(обратно)

148

Там же.

(обратно)

149

С. К. Шамбинаго обратил внимание на то, что «в Архангельской губернии можно встретить деревни, где все крестьяне носят фамилию Скомороховых. Вероятно, предками их были скоморохи, эти хранители и носители поэзии. Подвергаясь гонениям со стороны правительства в XVI–XVII вв., они толпами уходили в глухую, лесистую страну севера, в страну, отличающуюся своими консервативными началами, далекую от менявшегося литературного вкуса столицы, в страну, наконец, такую, где знание ими песен падало на чрезвычайно восприимчивую почву, где песни эти охотно запоминались и пелись. Таким образом, наличность богатого материала на севере обусловливается совокупностью причин, в том числе влиянием ушедших от преследований из Московского центра скоморохов» (Шамбинаго С. К. История русской народной словесности. М., 1914. С. 112). Бегством скоморохов к казакам он объяснял распространение былинных песен и на «казацкой украйне».

(обратно)

150

Татищев В. Н. История Российская. Т. 1. М.; Л., 1962. С. 115.

(обратно)

151

Былинная традиция на Белом море (Из отчетов о поездках А. В. Маркова и А. Д. Григорьева) // ИОРЯС. 1900 г. Т. 5. Кн. 2. СПб., 1900. С. 644.

(обратно)

152

Там же. С. 651–652.

(обратно)

153

Лазутин С. Г. Сюжет и композиция былины (в сравнении со сказкой) // Сюжет и композиция литературных и фольклорных произведений. Воронеж, 1981. С. 20.

(обратно)

154

Ухов П. Д. Русская былевая поэзия // Былины. М., 1957. С. 38.

(обратно)

155

Пропп В. Я. Язык былин как средство художественной изобразительности // Пропп В. Я. Сказка. Эпос. Песня (Собрание трудов). М., 2001. С. 131 и след.

(обратно)

156

Дмитриева С. И. Географическое распространение былин на русском Севере // Славянский фольклор. М., 1972. С. 51–52.

(обратно)

157

Там же. С. 63. См. также: Дмитриева С. И. Географическое распространение русских былин по материалам конца XIX — начала XX в. М., 1975. С. 26–32, 78–94.

(обратно)

158

Дмитриева С. И. Географическое распространение былин… С. 91.

(обратно)

159

Там же.

(обратно)

160

Там же.

(обратно)

161

Там же. С. 92.

(обратно)

162

Там же.

(обратно)

163

Там же. С. 94.

(обратно)

164

Там же. С. 86–87.

(обратно)

165

Там же. С. 91.

(обратно)

166

Критику построений С. И. Дмитриевой см.: Новиков Ю. А. Сказитель и былинная традиция. СПб., 2000. С. 154–169.

(обратно)

167

Миллер III. С. 28.

(обратно)

168

Любопытно, что, в отличие от В. Ф. Миллера, О. Ф. Миллер, гораздо раньше писавший о «наслоениях» в эпосе, считал, что «чем ближе к нашему времени, тем эти наслоения незначительнее: такова уже своего рода косность эпоса, вследствие которой в нем так неподатливо живуча старина отдаленная. Ранее московской поры на эпосе могла отразиться пора суздальская, влияние которой все же легче было поэтически согласить с духом поры древнекиевской» (Миллер О. Ф. Великорусские былины и малорусские думы. Киев, 1876. С. 2). Толщина «наслоений» вообще определялась разными исследователями, разделявшими это представление о процессе развития эпоса, довольно произвольно.

(обратно)

169

Миллер О. Ф. Великорусские былины… С. 16.

(обратно)

170

Мнение Археографической комиссии о «желательности приступить к работе по подготовке к изданию памятников византийских, западноевропейских и арабских, имеющих отношение к древнейшей истории Руси» было доложено на заседании сотрудников Отделения общественных наук АН СССР еще в 1929 г. (Древняя Русь в свете зарубежных источников / Под ред. Е. А. Мельниковой. М., 1999. С. 8), но только в 1960-е гг. дело сдвинулось с мертвой точки.

(обратно)

171

Гильф. I. С. 35–37.

(обратно)

172

Былинная традиция на Белом море (Из отчетов о поездках А. В. Маркова и А. Д. Григорьева) // ИОРЯС. 1900 г. Т. 5. Кн. 2. СПб., 1900. С. 642–643.

(обратно)

173

Чистов К. В. Забывать и стыдиться нечего… Воспоминания. СПб., 2006. С. 96–97.

(обратно)

174

Летописный сборник, именуемый Патриаршей или Никоновской летописью (Полное собрание русских летописей. Т. 9). М., 2000. С. 68–69.

(обратно)

175

Миллер В. Экскурсы в область русского народного эпоса. М., 1892. С. 193.

(обратно)

176

Там же. С. 55–84 и далее, 162–167.

(обратно)

177

Рыбаков Б. А. Исторический взгляд на русские былины // История СССР. 1961. № 5. С. 162.

(обратно)

178

Дашкевич Н. П. Центральные герои русского былевого эпоса (кн. Владимир и Илья) в древнесеверной саге // Чтения в Историческом обществе Нестора летописца. Киев, 1900. Кн. 14. Вып. 3. С. 76.

(обратно)

179

Квашнин-Самарин Н. Русские былины в историко-географическом отношении // Беседа. 1871. Кн. 5. Май. С. 227.

(обратно)

180

Квашнин-Самарин Н. Новые источники для изучения русского эпоса // Русский вестник. М., 1874. Т. 113. С. 41. В наши дни при помощи сходных методов выстраивает свои схемы С. В. Горюнков. Как и его предшественники в XIX в., исследователь идет от летописного текста, используя в отношении его содержания спорные трактовки, накопившиеся в историографии. Так, например, он берет на вооружение давнишнюю и многократно опровергнутую гипотезу Д. Прозоровского (правда, в свое время активно поддержанную знаменитым А. А. Шахматовым) о тождестве древлянского князя Мала и Малка Любечанина — согласно «Повести временных лет», отца Добрыни и Малуши. Далее, традиционно отождествив летописного дядю князя Владимира Святославича с былинным Добрыней Никитичем, С. В. Горюнков делает новый смелый шаг — «ассоциирует» Змею, с которой бьется фольклорный Добрыня Никитич, с исторической княгиней X в. Ольгой (Горюнков С. В. Незнакомая Древняя Русь, или Как изучать язык былин. СПб., 2010. С. 38–59). Сходные «ассоциации» он кладет и в основание своих представлений об Илье Муромце. Путем нехитрых манипуляций со словом «разбойник» и опершись на такую шаткую основу, как татищевская Иоакимовская летопись, С. В. Горюнков превращает былину о бое Ильи Муромца с Соловьем-разбойником в миф о «Поединке Громовержца со Змеем», который в ходе христианизации якобы замалчивался и запрещался «греческой» церковью (Там же. С. 110–156). Еще одну причину заговора против мифа об Илье автор видит в «принадлежности его к материнской линии ветви происхождения Владимира Крестителя», то есть к семье все тех же Добрыни и Малуши (детей древлянского князя Мала). Род Мала, просто на основе созвучия, автор выводит из готской династии Амалов. Далее к «концепции» притягивается загадочная Малфрида, сообщение о смерти которой «Повесть временных лет» помещает под 1000 г. Составители поздних Никоновской летописи и Степенной книги (50-е гг. XVI в.), как уже говорилось, при переписывании древнего летописного текста превратили Малфриду в некого Малвреда Сильного. Имя германское и, как кажется С. В. Горюнкову, вполне может принадлежать готу из рода Амалов. Этот, возникший ниоткуда, Малфред Сильный и есть, как оказывается, древлянский Мал, а заодно и наш былинный Илья Муромец (наверное, потому, что «сильный» и живет во времена Владимира Святославича). В то же время от «Малфреда» можно отделить «частицу Фред», как часть родового имени. Получится «Фредич» — очень похоже на Претич. Значит, воевода Претич, согласно «Повести временных лет», подоспевший в 969 г. со стороны Чернигова на выручку Киеву, осажденному печенегами, и вывезший из города Ольгу с внуками, — тоже из древлянского княжеского рода! Тогда зачем же ему спасать Ольгу? А он их, оказывается, и не спасает вовсе, а берет в заложники… Не желая чрезмерно утомлять читателя прочими многочисленными «открытиями» С. В. Горюнкова, приведу общий итог, касающийся Ильи Муромца: «…во времена Ольги и Святослава между Киевом и Черниговом наблюдается скрытое противостояние. Оно связано с тем, что бывший древлянский князь, а затем любечский узник, полное родовое имя которого Малфред, а христианское — Илья, возглавляет, как это следует из летописно-былинных реконструкций, черниговскую оппозицию Киеву. Противостояние заканчивается тем, что Ольга умирает в Чернигове, а Святослав изгоняется из пределов Руси и гибнет на днепровских порогах. После недолгой смуты к власти в Киеве приходит Владимир, сын Малуши=Малфреди и внук Малфреда=Ильи» (Там же. С. 193). В «реконструкциях» С. В. Горюнкова находится место для всех князей представителей дома Рюриковичей. Так, муж Ольги-Змеи, киевский князь Игорь, почему-то оказывается былинным Святогором (Свят-Игорем) (Там же. С. 178). Все эти чудовищные натяжки являются вполне естественным следствием заранее избранного автором метода. В отличие от большинства исследователей фольклора, стремящихся путем сравнения вариантов былин, посвященных одному и тому же сюжету, выделить то, что является типичным и общераспространенным, С. В. Горюнкова интересует то, что встречается редко — в таком материале ему видятся примеры «единичных реликтовых записей» (Там же. С. 26). Здесь автор, в худших традициях «исторической школы», ставит знак равенства между летописями и былинами. Подобный подход, наверное, может дать результат в случае с письменными источниками, хотя и не всегда положительный; в отношении же фольклора он неприменим.

(обратно)

181

Путилов Б. Н. Об историзме русских былин // РФ. Т. 10. М.; Л., 1966. С. 113.

(обратно)

182

Скафтымов А. П. Поэтика и генезис былин. Саратов, 1994. С. 157.

(обратно)

183

Путилов Б. Концепция, с которой нельзя согласиться // Вопросы литературы. 1962. № 11. С. 110.

(обратно)

184

Миллер I. С. 386.

(обратно)

185

Пропп В. Я. Об историзме русского фольклора и методах его изучения // Пропп В. Я. Поэтика фольклора. М., 1998. С. 194.

(обратно)

186

Путилов Б. Н. Севернорусская былина в ее отношении к древнерусскому эпосу // Фольклор и этнография Русского Севера. Л., 1973. С. 183.

(обратно)

187

Чистов К. В. Указ. соч. С. 95.

(обратно)

188

Васильев Н. Из наблюдений над отражением личности сказителя в былинах // ИОРЯС. 1907. СПб., 1907. Т. 12. Кн. 2. С. 170–196.

(обратно)

189

Евгеньева А. П. Язык былин в записях XVII в. // Известия Академии наук СССР, Отделение литературы и языка. Т. 3. Вып. 4. М., 1944. С. 165–168.

(обратно)

190

Путилов Б. Н. Типология фольклорного историзма // Типология народного эпоса. М., 1975. С. 173.

(обратно)

191

Пропп: Эпос. С. 65.

(обратно)

192

Повесть временных лет / Подг. текста, пер., ст. и коммент. Д. С. Лихачева; под ред. В. П. Адриановой-Перетц. СПб., 1996. С. 193.

(обратно)

193

СБ I (№ 67). С. 356. Былина записана Н. Е. Ончуковым в апреле 1902 г. от Федосьи Чуркиной (55 лет) в деревне Чуркиной (на реке Пижме) Усть-Цилемской волости.

(обратно)

194

Путилов Б. Н. Застава богатырская (К структуре былинного пространства) // Труды по знаковым системам. Вып. 7. Тарту, 1975. С. 55–56.

(обратно)

195

Там же. С. 54.

(обратно)

196

Там же. С. 59.

(обратно)

197

Древняя Русь в свете зарубежных источников: Хрестоматия / Под ред. Т. Н. Джаксон, И. Г. Коноваловой, А. В. Подосинова. Т. 4: Западноевропейские источники / Сост., пер. и коммент. А. В. Назаренко. М., 2010. С. 58–59.

(обратно)

198

Последнее было подмечено Р. С. Липец. См.: Липец Р. С. Былины у промыслового населения русского Севера XIX — начала XX века // Славянский фольклор. Материалы и исследования по исторической народной поэзии славян (Труды Института этнографии им. Н. Н. Миклухо-Маклая. Т. 13). М., 1951. С. 176.

(обратно)

199

Майков Л. О былинах Владимирова цикла. СПб., 1863; Шамбинаго С. Древнерусское жилище по былинам (К материалам для исследования бытовой стороны русского эпоса) // Юбилейный сборник в честь Всеволода Федоровича Миллера, изданный его учениками и почитателями. М., 1900. С. 129–149; Липец Р., Рабинович М. К вопросу о времени сложения былин (Вооружение богатырей) // СЭ. 1960. № 4. С. 30–43; Липец Р. С. Эпос и Древняя Русь. М., 1969.

(обратно)

200

Смирнов Ю. И. Славянские эпические традиции. М., 1974. С. 28–29. Р. С. Липец явно подпала под влияние Б. А. Рыбакова. Если в статье 1960 г., написанной ею в соавторстве и посвященной вооружению богатырей, делался осторожный вывод о том, что «былины отражают конкретную обстановку Киевской Руси до нашествия татаро-монголов, т. е. X–XIII вв. Некоторые термины, обозначающие оружие того же времени, попали в былины позднее — в XVI–XVII вв. Отдельные понятия могли быть включены в былины только в XVII–XIX вв., но их немного и они легко могут быть выделены» (Липец Р., Рабинович М. Указ. соч. С. 42), то в монографии, опубликованной в 1969 г., уже после выхода в свет основных работ Б. А. Рыбакова о былинах, Р. С. Липец постаралась втиснуть всю материальную культуру, попадающуюся в былинных текстах, даже не в домонгольскую Русь, а в «переломную эпоху Владимира I» (конец X — начало XI в.) (Липец Р. С. Эпос и Древняя Русь. М., 1969). Замечу, что Б. А. Рыбаков отнес к одному десятилетию (990-е гг.) события сразу нескольких былин про Илью Муромца: «Илья Муромец» (исцеление и отъезд), «Первая поездочка Ильи Муромца» («Илья и Соловей Разбойник», «Илья и станичники»), «Илья Муромец и Сокол-корабль», «Илья Муромец и Сокольник» (Рыбаков Б. А. Древняя Русь. Сказания. Былины. Летописи. М., 1963. С. 75).

(обратно)

201

Путилов Б. Н. Застава богатырская… С. 64.

(обратно)

202

Лихачев Д. С. «Эпическое время» русских былин // Академику Б. Д. Грекову ко дню семидесятилетия. М., 1952. С. 63.

(обратно)

203

Там же. С. 56.

(обратно)

204

Путилов Б. Н. Об историзме русских былин… С. 124.

(обратно)

205

Пропп: Эпос. С. 26.

(обратно)

206

Там же. С. 27.

(обратно)

207

Скафтымов А. П. Поэтика и генезис былин. Саратов, 1994. С. 157.

(обратно)

208

Миллер II. С. 184.

(обратно)

209

Путилов Б. Н. Примечания // Былины. Л., 1957. С. 456. Ранее об этом писал А. И. Веселовский. В. К. Соколова обнаружила в былинах пережитки матриархата, обратив внимание на «любопытную деталь»: «Растят богатырей, наставляют их и отправляют на ратные подвиги матери, „вдовы честные“, об отцах же или ничего не говорится, или указывается, что они давно умерли, „преставились“ (по-видимому, более позднее объяснение отсутствия отца; былина об исцелении Ильи Муромца, в которой действуют его отец и мать, — поздняя, созданная не ранее XVII в.)». См.: Соколова В. К. Фольклор как историко-этнографический источник // СЭ. 1960. № 4. С. 15.

(обратно)

210

Пропп: Эпос. С. 266. В. Я. Проппа вообще отличало зачастую неоправданное стремление максимальное количество былинных сюжетов отнести к числу «догосударственных»: «Сюжеты, в которых герой встречается с каким-нибудь чудовищем (Змей, Тугарин, Идолище и др.) или отправляется сватать невесту и иногда бьется с чудовищным противником (Потык, Иван Годинович), сюжеты, в которых он попадает в условия неземного мира (Садко в подводном царстве), сюжеты, в которых действуют женщины типа амазонок, с которыми герой вступает в связь или на которых женится (бой отца с сыном), и некоторые другие не могли быть созданы или выдуманы в условиях государственного быта» (Пропп В. Я. Об историзме русского фольклора и методах его изучения // Пропп В. Я. Поэтика фольклора. М., 1998. С. 194).

(обратно)

211

Авижанская С. А. Бой отца с сыном в русском эпосе // Вестник Ленинградского университета. 1947. № 3. С. 143–144.

(обратно)

212

Веселовский А. Н. Южнорусские былины (III–XI) // Сб. ОРЯС. СПб., 1884. Т. 36. № 3. С. 324.

(обратно)

213

ИМ. С. 479–480.

(обратно)

214

Халанский М. Великорусские былины киевского цикла. Варшава, 1885. С. 177–178.

(обратно)

215

Халанский М. Южнославянские сказания о кралевиче Марке в связи с произведениями русского былевого эпоса. Т. 2. Варшава, 1894. С. 255–256.

(обратно)

216

Халанский М. Великорусские былины… С. 179. Сам М. Г. Халанский попытался связать былину о Жидовине с юго-славянским эпосом, в котором имеются предания о «джидах» — великанах, гигантах. Получилось малоубедительно. См.: Халанский М. Былина о Жидовине // Русский филологический вестник. Варшава, 1890. Т. 23. № 1. С. 16–23; Халанский М. Южнославянские сказания о кралевиче Марке… С. 226–245.

(обратно)

217

Веселовский А. Н. Южнорусские былины… С. 350–356.

(обратно)

218

Гильф. I (№ 4). С. 122. Вариант был записан в июле 1871 г. от Петра Калинина (43 года) в деревне Рим Повенецкого уезда. На эти детали обратил внимание Б. М. Соколов. См.: Соколов Б. Былины о Идолище поганом // ЖМНП. 1916. Май. С. 19.

(обратно)

219

Можно сравнить вариант № 4 с приведенным выше (во второй главе), где Илья высказывается более ясно: «У нас как у попа было ростовского». См.: Гильф. I (№ 48). С. 433. Вариант был записан Гильфердингом в июле 1871 г. на Пудоге от Никифора Прохорова (51 год).

(обратно)

220

Миллер II. С. 163.

(обратно)

221

Соколов Б. Былины о Идолище… С. 31.

(обратно)

222

Там же. С. 23–25.

(обратно)

223

Странное убийство Идолища в части «царьградских» вариантов «шапкой земли греческой» (при наличии в руках Ильи тяжелой клюки) позаимствовано сказителями из былины о Добрыне и Змее. Как писал B. Я. Пропп: «„Шапка земли греческой“ здесь встречается весьма редко и не имеет уже смысла. Если в ранней, еще полуязыческой былине о змееборстве Добрыни шапка как знак христианства, полученного из Византии, представляет собой своего рода материальную форму идейного оружия, то здесь Илья Муромец сам выступает в роли спасителя Византии» (Пропп: Эпос. С. 239).

(обратно)

224

Соколов Б. Былины о Идолище… С. 28.

(обратно)

225

ИМ. С. 450–451.

(обратно)

226

Шамбинаго С. К. Старины о Святогоре и поэма о Калевипоэге // ЖМНП. 1902. Январь. С. 49–73.

(обратно)

227

Веселовский А. Историко-литературные заметки. II. Об одном эпизоде в былине о Святогоре // Филологические записки. 1876. Вып. 6. C. 10.

(обратно)

228

Жданов И. К литературной истории русской былевой поэзии. Киев, 1881. С. 155–165.

(обратно)

229

Смолицкий В. Г. Былина о Святогоре // Славянский фольклор. М., 1972. С. 77.

(обратно)

230

Новиков Ю. А., Еремина В. И., Жекулина В. И., Ковпик В. А. Былинная традиция Пудожского края // СБ 16. С. 93–94.

(обратно)

231

Пропп: Эпос. С. 267.

(обратно)

232

ИМ. С. 491.

(обратно)

233

Путилов Б. Н. Об историзме русских былин… С. 123.

(обратно)

234

Лихачев Д. С. Летописные известия об Александре Поповиче // Лихачев Д. С. Исследования по древнерусской литературе. Л., 1986. С. 340.

(обратно)

235

По мнению С. Н. Азбелева, «фольклорные реминисценции летописей» XV–XVI вв., скажем, об Александре Поповиче, не могут быть напрямую возведены к былине. «Этот отрывок нисколько не выделяется из окружающего его летописного текста: он фактичен, тесно связан с конкретной исторической обстановкой и ее реальными деятелями, лишен какой бы то ни было заведомой фантастики или былинной гиперболизации». Перед нами скорее прозаическое предание, и содержание летописного текста «не находит себе соответствия ни в одной из былин об Алеше Поповиче» (Азбелев С. И. Летописание и фольклор // РФ. Т. 8. М.; Л., 1963. С. 22). И далее: «Если все же считать, что в летописи перед нами отражение некоторых былин, переделанных до неузнаваемости, то потребуется еще объяснить, зачем в процессе такой переделки понадобилось уничтожать всякие следы былинной фантастики и гиперболизации» (Там же. С. 23).

(обратно)

236

Азбелев С. Н. Устная история в памятниках Новгорода и Новгородской земли. СПб., 2007. С. 113–127.

(обратно)

237

Квашнин-Самарин Н. Новые источники для изучения русского эпоса… С. 41–42.

(обратно)

238

С.-Ч. (№ 70). С. 323.

(обратно)

239

Там же. С. 324.

(обратно)

240

Рыбн. I (№ 51). С. 318–319.

(обратно)

241

СБ I (№ 41). С. 270.

(обратно)

242

Сказки и песни Белозерского края. Сборник Б. и Ю. Соколовых: В 2 кн. (Полное собрание русских сказок. Т. 2). Кн. 2. СПб., 1999. С. 70.

(обратно)

243

Кир. I. С. 34.

(обратно)

244

КД. С. 185.

(обратно)

245

Марк. (№ 68). С. 346.

(обратно)

246

С.-Ч. (№ 70). С. 325.

(обратно)

247

Рыбн. I (№ 51). С. 319.

(обратно)

248

Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. СПб., 1996. С. 171.

(обратно)

249

Кир. I. С. 34–35.

(обратно)

250

Там же. С. 35.

(обратно)

251

Гильф. II (№ 74). С. 12.

(обратно)

252

Кир. I. С. 35.

(обратно)

253

Там же.

(обратно)

254

Там же. С. 35–36.

(обратно)

255

Марк. (№ 68). С. 347.

(обратно)

256

Гул. (№ 1). С. 56.

(обратно)

257

Кир. I. С. 36.

(обратно)

258

Гильф. II (№ 74). С. 12–13.

(обратно)

259

Марк. (№ 68). С. 347.

(обратно)

260

Гильф. II (№ 74). С. 13.

(обратно)

261

Марк. (№ 68). С. 347.

(href=#r>обратно)

262

Гул. (№ 1). С. 56.

(обратно)

263

Там же. С. 56–57.

(обратно)

264

КД. С. 187.

(обратно)

265

Гильф. II (№ 74). С. 15.

(обратно)

266

Селиванов Ф. Былина об Илье Муромце и Соловье-разбойнике // Фольклор как искусство слова. М., 1966. С. 56.

(обратно)

267

Кир. I. С. 37.

(обратно)

268

Гул. (№ 1). С. 57.

(обратно)

269

Марк. (№ 68). С. 349.

(обратно)

270

Аст. I (№ 1). С. 114.

(обратно)

271

С.-Ч. (№ 70). С. 327–328.

(обратно)

272

Гул. (№ 1). С. 58.

(обратно)

273

Астахова А. М. Былинный эпос // Русское народное поэтическое творчество. Т. 2. Кн. 1: Очерки по истории русского народного поэтического творчества середины XVIII — первой половины XIX в. М.; Л… 1955. С. 16!.

(обратно)

274

Пропп: Эпос. С. 257.

(обратно)

275

Хведченя С. Страсти по Илье // Вокруг света. 1994. № 1. С. 34.

(обратно)

276

Миллер О. Илья Муромец и богатырство киевское. Сравнительно-критические наблюдения над слоевым составом народного русского эпоса. СПб., 1869. С. 810; Максимович М. А. В каком веке жил Илья Муромец // Максимович М. А. Собрание сочинений. Т. 1. Киев, 1876. С. 128. Ильюшины привлекли к себе внимание вскоре после начала «былинного бума», вызванного появлением сборников П. В. Киреевского и П. Н. Рыбникова. По крайней мере, в записке, составленной одним из жителей Карачарова в 1847 г. и опубликованной П. С. Уваровой, сообщается, что о родословии Ильи Муромца «в рассказах жителей настоящего времени ничего слышать не удается». См.: Уварова П. С. К вопросу об Илье Муромце (Предание старожилов села Карачарова) // ЭО. 1892. № 1. С. 192. (Графы Уваровы — последние владельцы Карачарова перед отменой крепостного права.)

(обратно)

277

Монгайт А. Л. Рязанская земля. М… 1961. С. 307.

(обратно)

278

Беспалов Н. Муром. Памятники искусства XVI — начала XIX века. Ярославль, 1971. С. 114.

(обратно)

279

Пропп: Эпос. С. 241.

(обратно)

280

Миллер I. С. 362.

(обратно)

281

Там же.

(обратно)

282

Селиванов Ф. Указ. соч. С. 62.

(обратно)

283

ИМ. С. 450.

(обратно)

284

Сперанский М. Русская устная словесность. М., 1917. С. 257.

(обратно)

285

Миллер I. С. 362. А. М. Астахова осторожно пишет о времени «не ранее XVI–XVII вв.». См.: Астахова А. М. Русский былинный эпос на Севере. Петрозаводск, 1948. С. 36.

(обратно)

286

Соколов Б. О житийных и апокрифических мотивах в былинах // Русский филологический вестник. М., 1916. Т. 76. № 3. С. 111.

(обратно)

287

Ключевский В. О. Древнерусские жития святых как исторический источник. М., 1988. С. 34.

(обратно)

288

ИМ. С. 450. Писали об этом и раньше, см.: Сперанский М. Указ. соч. С. 257.

(обратно)

289

Астахова А. М. Русский былинный эпос… С. 36.

(обратно)

290

Пропп: Эпос. С. 243.

(обратно)

291

Там же. С. 242.

(обратно)

292

Акты юридические, или Собрание форм старинного делопроизводства. СПб., 1838 (№ 229). С. 249–250.

(обратно)

293

Путевые записки Эриха Лассоты, отправленного римским императором Рудольфом II к запорожцам в 1594 г. / Пер. и прим. Ф. Бруна. СПб., 1873. С. 17–19.

(обратно)

294

Там же. С. 20–23.

(обратно)

295

Сборник материалов для исторической топографии Киева и его окрестностей. Киев, 1874. С. 14.

(обратно)

296

О. Ф. Миллер идентифицировал его как Добрыню Никитича, «из всех богатырей, как мы знаем, самого близкого к Муромцу, а по некоторым проблескам человечности (например, по его жалобе на богатырство) более других способного принять от народа, подобно Муромцу, ореол святости» (Миллер О. Указ. соч. С. 800). М. Г. Халанский был склонен видеть в нем слугу Ильи Муромца (Халанский М. Великорусские былины киевского цикла. Варшава, 1885. С. 102).

(обратно)

297

Цит. по: Миллер О. Указ. соч. С. 799.

(обратно)

298

Ровинский Д. Русские народные картинки. СПб., 2002. С. 182, прим. 41.

(обратно)

299

Колпакова В. М., Кабанець Э. П. Комплекснi медико-антропологiчнi дослiдження святих мощей Киево-Печерськоï лаври // Дива печер лаврських. Киïв, 1997. С. 90, 92.

(обратно)

300

Путевые записки Эриха Лассоты… С. 63–64, прим. 8; Лобода А. М. Русский богатырский эпос (Опыт критико-библиографического обзора трудов по русскому богатырскому эпосу). Киев, 1896. С. 18–19.

(обратно)

301

Максимович М. А. Указ. соч. С. 124.

(обратно)

302

Халанский М. Указ. соч. С. 100–101.

(обратно)

303

Там же. С. 101, прим. 1.

(обратно)

304

Там же. С. 102–103.

(обратно)

305

Сборник материалов для исторической топографии Киева… С. 47.

(обратно)

306

Ханенко Б. И. Древнейший план города Киева 1638 года. Киев, 1896.

(обратно)

307

Веселовский А. Н. Избранное: Традиционная духовная культура. М., 2009. С. 565.

(обратно)

308

Летописный сборник, именуемый Патриаршей или Никоновской летописью (Полное собрание русских летописей. Т. 9). М., 2000. С. 68.

(обратно)

309

Повесть временных лет / Подг. текста, пер., ст. и коммент. Д. С. Лихачева; под ред. В. П. Адриановой-Перетц. СПб., 1996. С. 192.

(обратно)

310

Лихачев Д. С. Возникновение русской литературы. М.; Л., 1952. С. 50.

(обратно)

311

Ухов П. Д. Русский эпос // Эпос славянских народов: Хрестоматия. М., 1959. С. 9.

(обратно)

312

Летописный сборник, именуемый Патриаршей или Никоновской летописью… С. 65.

(обратно)

313

Веселовский А. Н. Указ. соч. С. 251.

(обратно)

314

Там же. С. 249.

(обратно)

315

М. А. Максимович, проводя параллель с крестьянами Ильюшиными из Карачарова, шутил, что и «дворянский род Чоботьков, еще на моей памяти процветавший в Киеве», может быть «с такою же вероятностью» записан в родню Ильи (Максимович М. А. Указ. соч. С. 128).

(обратно)

316

См.: Петренко М. З. Правда про печери i мощi Киïвськоï Лаври. Киïв, 1957. С. 35–37; Степанов П., Трояновський М. За святими мурами. Киïв, 1962. С. 62; Шиденко В. А. Пещеры и мощи Киево-Печерской Лавры. Киев, 1962. С. 5–6; Колпакова В. М., Кабанець Э. П. Указ. соч. С. 92–94.

(обратно)

317

Это допускал М. Г. Халанский: Халанский М. Указ. соч. С. 102.

(обратно)

318

Подробнее см.: Янин В. Л. Некрополь Новгородского Софийского собора. М., 1988. С. 89–113.

(обратно)

319

Цит. по: Соболевский А. И. К. вопросу о прозвище былинного Ильи // Соболевский А. И. Труды по истории русского языка. Т. 2. М., 2006. С. 169.

(обратно)

320

Кир. I. С. 89. Сообщается, что сюжет был записан «в Онеге господином Верещагиным».

(обратно)

321

Гильф. III (№ 221). С. 154–155.

(обратно)

322

Там же (№ 266). С. 362.

(обратно)

323

Демиденко Е. Л. Значение и функции общефольклорного образа камня // РФ. Т. 24. Л., 1987. С. 88–89.

(обратно)

324

Гильф. II (№ 121). С. 289.

(обратно)

325

Соколов Б. Указ. соч. С. 105.

(обратно)

326

Астахова А. М. Народные сказки о богатырях русского эпоса. М.; Л., 1962. С. 26.

(обратно)

327

В. Ф. Миллер в духе «исторической школы» предположил, что в необычном сюжете о гибели богатырей отразилось народное сказание о Калкском побоище (от него якобы получил свое имя даже Калин-царь) (Миллер II. С. 32–68). Факт позднего происхождения мотива гибели, появившегося только после того, как информация о мощах Ильи распространилась по Русскому Северу, эту версию опровергает. Как писал Б. Н. Путилов, «и в данном случае надо видеть художественный вымысел… эта версия сложилась в среде той части крестьянства, которая культивировала духовные стихи с их религиозно-аскетическими, покаянными настроениями» (Путилов Б. Н. Примечания // Былины. Л., 1957. С. 458).

(обратно)

328

Каллаш В. К малорусским легендам об Илье Муромце // ЭО. 1891. Март. С. 241–242.

(обратно)

329

Веселовский А. Мелкие заметки к былинам // ЖМНП. 1890. Март. С. 13.

(обратно)

330

Худяков И. А. Материалы для изучения народной словесности. СПб., 1863. С. 5.

(обратно)

331

Миллер I. С. 348–360.

(обратно)

332

Афанасьев А. Поэтические воззрения славян на природу. М., 1994. Т. 1. С. 304–309.

(обратно)

333

Миллер О. Ф. Указ. соч. С. 275.

(обратно)

334

Буслаев Ф. И. Бытовые слои русского эпоса // Буслаев Ф. И. Народный эпос и мифология. М., 2003. С. 324.

(обратно)

335

Миллер О. Ф. Указ. соч. С. 180–185.

(обратно)

336

Цит. по: Веселовский А. Н. Избранное: эпические и обрядовые традиции. М., 2013. С. 59–61. Полный текст письма приведен в сборнике: Помнiкi старажытнай беларускай письменнасци / Уклад, уступ, артыкулы, каментарыi канд. фiлалагiчных навук А. Ф. Коршуна. Мн., 1975. Лист 19.

(обратно)

337

В свое время В. Ф. Миллер привел два аргумента в пользу необходимости разграничивать «Муравленина» и «Муромца». Во-первых, «польский подданный Кмита, враг Москвы, не мог сравнивать себя с „московским“ мужиком». Во-вторых, «такое приурочение не было известно в XVI в. в Белоруссии, в местах, где жил Кмита. Не было оно также известно и в Киеве, где в том же веке указывали Лассоте могилу Eliae Morowlin’a» (Миллер III. С. 87, 129).

(обратно)

338

Любопытно, что В. Н. Татищев в середине 1740-х гг. помещал Соловья-разбойника среди «славных людей» — Ильи Муромца, Алеши Поповича, Дюка Степановича и пр. (Татищев В. Н. История Российская. Т. 1. М.; Л., 1962. С. 115). Употребление в отношении Соловья-разбойника эпитета «славный» представляется по меньшей степени странным. Как писал такой специалист по художественно-изобразительным средствам, применяемым в русском песенном эпосе, как Ф. М. Селиванов: «Эмоционально-оценочное звучание изобразительных и других эпитетов, вообще характерное для былины, весьма наглядно выступает при описании враждебных сил. Контраст в обрисовке сражающихся сторон очень четкий. Истинно человеческому, доброму началу противопоставлена звериная сущность врага. С одной стороны, славное чисто поле, славные города и вся земля святорусская — воплощение света, славы и чистоты, а с другой — черные силы противника — воплощение всего отрицательного, ненавистного человеку. И неслучайно эпитеты звериный и черный проходят через все описания врагов или их действий. Соловей-разбойник сидит у Грязи Черной и вместе с посвистом соловьиным крик у него звериный; зятья Соловья хотят выступить против Ильи с рогатинами звериными» (Селиванов Ф. Указ. соч. С. 66). Не случайно Соловей живет у реки Смородины. Смородина, то есть «Смрадная» река, в заговорах «превращается в символ зла, соответствующий „Черному“ морю, изображающему ад» (Бодуэн де Куртенэ-Фасмер Ц. Камень латырь и город Алатырь // ИОРЯС. 1914. Т. 19. Кн. 2. Пг., 1914. С. 98–99).

(обратно)

339

Веселовский А. Н. Южнорусские былины (I–II) // Сб. ОРЯС. Т. 22. № 2. СПб., 1881. С. 65. Л. Н. Майков обратил внимание, что в одном рукописном сборнике XVIII в. помещена «Повесть о Илье Муромце и Соловье Разбойнике», в которой Соловей назван Будимеровым или Будимеровичем. Справедливо не видя «ни возможности, ни надобности отождествлять в одно лицо двух Соловьев нашего эпоса», Майков считал «придачу отчества Будимировича к имени Соловья Разбойника… если не ошибкою переписчика, то случайной погрешностью того лица, кто первый вздумал положить на бумагу народную былину об Илье Муромце и Соловье Разбойнике». В то же время он считал «не невозможным» то, «что в старину существовало и несколько списков нашей „Повести“ с такой ошибкой, и быть может, один из них подал повод к тому, по-видимому, чисто случайному сопоставлению имен Соловья Будимировича и Ильи Муровленина», которое показано в письме Кмиты 1574 г. Майков допускал, что в Южной и Западной Руси «обращались в древности рукописные повести об Илье Муромце», с одной из которых мог познакомиться оршанский староста (Майков Л. Материалы и исследования по старинной русской литературе (II–III) // Сб. ОРЯС. Т. 53. № 5. СПб., 1891. С. 18–19). Однако для подобного допущения необходимо предположить, что и у Остафия Воловича (адресата Кмиты) имелась такая же рукопись. Кроме того, из письма явно следует, что Соловей Будимирович — такой же положительный герой, как и Илья, чего нельзя сказать о Соловье-разбойнике рукописи, даже если переписчик или сочинитель по ошибке добавил ему это отчество. За последние полтора столетия исследователями выявлено всего две рукописи, в которых Соловей носит это отчество. Одна из них та, о которой писал Майков. Другую описал в середине XX в. И. Ф. Голубев — он обнаружил ее в Калининском облгосархиве. Эта рукопись датируется временем около 1740 г. В ее тексте Соловей, привезенный Ильей в Киев, ведет себя вызывающе, явно демонстрирует неуважение к князю Владимиру, но при этом «молится чудным образом», а появление в Киеве сыновей Соловья и сдача ими в государственное хранилище золотой казны отца приводят к тому, что их зовут за стол, а затем князь жалует их званиями стольников и чашников, а самого Соловья принимает в состав киевских богатырей. Исследователь обращает внимание на то, что, освободив по пути в столицу от неприятельского войска Кинешму (!), Илья отказывается остаться в городе, поскольку-де ему «непригоже жить в земских городах». В этом и еще в некоторых деталях исследователь «видит отражение историко-бытовой обстановки XVI в.», в частности «намек на разделение русской земли на опричнину и земщину». Исходя из этого, И. Ф. Голубев задается риторическим вопросом: «Не восходит ли наш список былины с Соловьем Разбойником, „сыном Будимеровым“, ставшим богатырем, к той „версии“… которая была известна Кмите Чернобыльскому?» (Голубев И. Ф. Повесть об Илье Муромце и Соловье Разбойнике // Славянский фольклор. Материалы и исследования по исторической народной поэзии славян (Труды Института этнографии им. И. Н. Миклухо-Маклая. Т. 13. М., 1951. С. 245–246). Говоря о благополучном для Соловья завершении былины, нельзя не вспомнить и мнение А. П. Скафтымова о том, что «убийство Соловья не является органически вытекающим из художественной основы былины»: иначе Илья его убил бы сразу. Однако богатырю требуется дополнительная мотивировка для расправы: «В одних вариантах как будто Соловей сам напрашивается на это: он сам называет себя разорителем-разбойником и тем самым навлекает на себя возмездие Ильи. В других Соловью приписывается вероломство: раньше он уже отказался от соперничества с Ильей, а теперь еще раз хочет его оглушить свистом, — Илья гневается и разрывает его на части. Третьи варианты заставляют Илью покончить с Соловьем из сожаления к Владимиру и к его гостям. В каждом из этих случаев мотивы убийства стоят вне связи с целым замыслом былины. Отсюда такое непостоянство» (Скафтымов А. П. Поэтика и генезис былин. Саратов, 1994. С. 119). И все-таки окончательные выводы делать пока рано.

(обратно)

340

Веселовский А. Мелкие заметки к былинам… С. 22.

(обратно)

341

Миллер В. Ф. Экскурсы в область русского народного эпоса. М., 1892. С. 181–190. Напомню, что в 1892 г. Миллер видел в Илье Муромце отражение сказаний персидского эпоса. Его, таким образом, интересовало лишь происхождение прозвища вымышленного героя, каким он считал Илью. О возможности «смешения» в былинах Мурома и Моровийска почти одновременно с Миллером писал Л. Н. Майков. См.: Майков Л. Указ. соч. С. 11.

(обратно)

342

Иловайский Д. И. Богатырь-казак Илья Муромец как историческое лицо // Иловайский Д. И. Рязанское княжество. М., 1997. С. 462.

(обратно)

343

Лихачев Д. С. Народное поэтическое творчество в годы феодальной раздробленности Руси — до татаро-монгольского нашествия (XII — начало XIII в.) // Русское народное поэтическое творчество. Т. 1: Очерки по истории русского народного поэтического творчества X — начала XIII в. М.; Л., 1953. С. 227.

(обратно)

344

Халанский М. Отношение былин об Илье Муромце к сказаниям об Олеге Вещем // ЖМНП. 1911. Сентябрь. С. 44–50, 58.

(обратно)

345

Владимиров П. В. Введение в историю русской словесности. Киев, 1896. С. 221–222. Н. Я. Аристов писал: «Муравский шлях, впоследствии — Чумацкая дорога, проложен был татарами из глубины Крыма до Тулы. Народ объясняет ее название тем, что по этой дороге татары ходили „как муравьи бессчетно“. Этот путь лежал по высокому месту, по водоразделу Донского и Днепровского бассейнов и рек, впадающих в Азовское море; Муравский шлях миновал 27 верховьев рек с западной стороны и 24 реки со стороны восточной. В той же степи приречные леса, овраги, буераки и степные курганы служили местами дозора и жилья для сухопутных разбойников» (Аристов Н. Я. Об историческом значении русских разбойничьих песен. М., 2012. С. 96).

(обратно)

346

Аникин В. П. Русский богатырский эпос. М., 1964. С. 110–111.

(обратно)

347

Веселовский А. Исполин Илья Муромец у Луиса де-Кастильо (Заметка к истории русского эпоса) // ЖМНП. 1883. Апрель. С. 216–220.

(обратно)

348

Веселовский А. Мелкие заметки к былинам… С. 7.

(обратно)

349

Пятиречие. С. 49–57, 58–64, 64–69.

(обратно)

350

Там же. С. 40.

(обратно)

351

Миллер О. Указ. соч. С. 261, прим. 2.

(обратно)

352

Миллер О. Ф. Великорусские былины и малорусские думы. Киев, 1876. С. 2–3.

(обратно)

353

Соболевский А. И. Указ. соч. С. 168.

(обратно)

354

Речь идет о Петре Калинине (43 года, уроженец деревни Горка Пудожгорского погоста Повенецкого уезда) — былины «Святогор» и «Илья Муромец и Соловей-разбойник»; Иване Фепонове (50 лет, уроженец деревни Мелентьевской Купецкой волости) — былина «Илья Муромец и Соловей-разбойник»; знаменитом кижанине Трофиме Рябинине — былина «Илья и Соловей» и Алексее Дьякове (50 лет, уроженец деревни Потаневской Кижской волости) — былина «Илья Муромец и Соловей разбойник» (Гильф. I. № 1. С. 98–99; № 3. С. 111; № 56. С. 515; Гильф. II. № 74. С. 12; № 112. С. 238).

(обратно)

355

Гильф. II (№ 185). С. 612–613.

(обратно)

356

Новиков Ю. А. Сказитель и былинная традиция. СПб., 2000. С. 97–98. Исследователь определил зависимость былины А. Батова от письменного источника.

(обратно)

357

В 1890–1930-х гг. из «Муромля» Илью стабильно отправляли в первую поездку лишь представители клана Рябининых: Иван Трофимович, Кирик Гаврилович (внук Трофима Григорьевича), Иван Герасимович и Петр Иванович Рябинины-Андреевы. А они, как известно, были склонны воспроизводить уже неоднократно опубликованные былины своей семьи. См.: Ляцкий Е. Сказитель И. Т. Рябинин и его былины // ЭО. 1894. № 4. С. 146–147; Иван Рябинин-Андреев (№ 2). С.116; С.-Ч. № 96. С. 420; № 103. С. 467; Аст. II. № 131. С. 173; № 141. С. 264; Былины П. И. Рябинина-Андреева / Подг. текстов, ст., прим. В. Базанова; под ред. А. М. Астаховой. Петрозаводск, 1939 (№ 2). С. 40.

(обратно)

358

Миллер II. С. 168.

(обратно)

359

Дашкевич Н. П. Центральные герои русского былевого эпоса (кн. Владимир и Илья) в древнесеверной саге // Чтения в историческом обществе Нестора летописца. Кн. 14. Вып. 3. Киев, 1900. С. 76.

(обратно)

360

Глазырина Г. В. Илья Муромец в русских былинах, немецкой поэме и скандинавской саге // Методика изучения древнейших источников по истории народов СССР. М., 1978. С. 193. На сегодняшний день полноценный перевод «Ортнита» на русский язык отсутствует, поэтому цитаты приводятся по исследованиям, посвященным этому замечательному литературному памятнику.

(обратно)

361

Кирпичников А. Поэмы ломбардского цикла. Опыт сравнительного изучения западного и русского эпоса. М., 1873. С. 22–23.

(обратно)

362

Веселовский А. Н. Былины о Волхе Всеславьевиче и поэмы об Ортните // РФ. Т. 27. СПб., 1993. С. 289.

(обратно)

363

Кирпичников А. Указ. соч. С. 24.

(обратно)

364

Веселовский А. Н. Былины о Волхе Всеславьевиче… С. 289.

(обратно)

365

Веселовский А. Н. Русские и вильтины в саге о Тидреке Бернском (Веронском) // ИОРЯС. 1906. Т. 11. Кн. 3. СПб., 1906. С. 130.

(обратно)

366

Там же. С. 143.

(обратно)

367

Там же.

(обратно)

368

Там же. С. 153.

(обратно)

369

Там же. С. 166.

(обратно)

370

Там же. С. 183.

(обратно)

371

Там же. С. 186–187.

(обратно)

372

Там же. С. 70–71. Далее, на с. 71–73 дается остроумное объяснение, как в саге произошло смешение имен Ильи и Ирона.

(обратно)

373

Кирпичников А. Указ. соч. С. 21.

(обратно)

374

Веселовский А. Н. Русские и вильтины… С. 131.

(обратно)

375

Там же.

(обратно)

376

Там же. С. 132.

(обратно)

377

Там же. С. 132–133.

(обратно)

378

Там же. С. 187–190.

(обратно)

379

См.: Халанский М. К истории поэтических сказаний об Олеге Вещем // ЖМНП. 1902. Август; 1903. Ноябрь; он же. Отношение былин об Илье Муромце к сказаниям об Олеге Вещем // ЖМНП. 1911. Сентябрь.

(обратно)

380

Повесть временных лет / Подг. текста, пер., ст. и коммент. Д. С. Лихачева; под ред. В. П. Адриановой-Перетц. СПб., 1996. С. 152.

(обратно)

381

Шахматов А. А. Корсунская легенда о крещении Владимира. СПб., 1906. С. 44–58, 60–66, 121–123; он же. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб., 1908. С. 134–141.

(обратно)

382

Халанский М. К истории поэтических сказаний… 1902. Август. С.311.

(обратно)

383

Там же. С. 310.

(обратно)

384

Там же. С. 336.

(обратно)

385

Жирмунский В. М. Эпос славянских народов в сравнительно-историческом освещении // он же. Народный героический эпос. Сравнительно-исторические очерки. М.; Л., 1962. С. 161. Ранее В. Ф. Миллер писал: «Положим, что имя Helgr — Helge могло бы измениться в формы Вольга, Волья, Елья, Юлья, Лья, Илья, но мы нисколько не можем быть уверены, что этот звуковой процесс действительно совершился» (Миллер III. С. 84).

(обратно)

386

Королев А. С. К вопросу о крещении княгини Ольги // Научная конференция молодых ученых. Февраль 1995 года. М., 1995. С. 7–8; он же. Отношения Киева и местных княжений по договору 944 года русов с греками // Русский язык, культура и история. Сборник материалов II научной конференции лингвистов, литературоведов, фольклористов. Ч. 2. М., 1997. С. 128; он же. О роли Великой Моравии в крещении русов при княгине Ольге // Научные труды Московского педагогического государственного университета. Серия: социально-исторические науки. М., 1998. С. 5–7; он же. Моравский фактор во внешней политике Киевской Руси в X веке // Славяне и их соседи. Межславянские взаимоотношения и связи. Средние века и раннее Новое время. Тезисы XVIII конференции. М., 1999. С. 73–77; он же. История междукняжеских отношений на Руси в 40–70-е годы X века. М., 2000. С. 165–174; он же. Загадки первых русских князей. М., 2002. С. 167–203.

(обратно)

387

Лавров П. А. Материалы по истории возникновения древнейшей славянской письменности (Труды славянской комиссии. Т. 1). Л. 193 °C. 26.

(обратно)

388

Написания «моравляни», «мравлене» и т. д. кроме указанной рукописи встречаются, например, в Житии Константина по рукописи 1469 г., Житии Мефодия по рукописи бывшего Успенского собора 1405 г., в слове «О похвале Богородице Кирилла Философа» (рукопись XV в.) и др. См.: Лавров П. А. Указ. соч. С. 60, 103; Турилов А. А. К истории великоморавского наследия в литературах южных и восточных славян (Слово «О похвале Богородице Кирилла Философа» в рукописной традиции XV–XVII вв.) // Великая Моравия, ее историческое и культурное значение. М., 1985. С. 260. Замечу, что в белорусском языке попадаются формы «моравецъ», «моровецъ», «муравецъ», «муровецъ», «моравянин» в значении «уроженец Моравии» (Гiстарычны слоўнік беларускай мовы. Вып 18 Мн., 1999. С. 152).

(обратно)

389

Константин Багрянородный. Об управлении империей / Под ред. Г. Г. Литаврина, А. П. Новосельцева. М., 1991. С. 169.

(обратно)

390

Козьма Пражский. Чешская хроника. М., 1962. С. 57. Ранее немецкий автор Регинон Прюмский (ум. 915) в своей хронике кратко отметил под 894 г., что после смерти моравского князя Святополка его сыновья недолго управляли своей страной.

(обратно)

391

Константин Багрянородный. Указ. соч. С. 394, коммент. 23; 399–400, коммент. 4; Поулик Й. Вклад чехословацкой археологии в изучение истории Великой Моравии//Великая Моравия… С. 43; Краткая история Венгрии с древнейших времен до наших дней / Т. М. Исламов, А. И. Пушкаш, В. П. Шушарин; отв. ред. Т. М. Исламов. М., 1991. С. 15.

(обратно)

392

В «Повесть временных лет» под 898 г. было вставлено «Сказание о переложении книг на славянский язык», в котором содержалась информация о знаменитой миссии Кирилла и Мефодия. Ни о предшествующей истории Великой Моравии, ни о ее последующей судьбе и гибели мы из летописной статьи не узнаем, если, правда, не считать замечания о том, что «начали воевать венгры с греками», а затем «стали воевать против моравов и чехов». Интерес и уважение к деятельности братьев на Руси сохранялись стабильно в течение длительного времени — именно благодаря этому до нас дошла большая часть великоморавского письменного наследия, среди которого первое место, несомненно, занимают пространные, так называемые «паннонские», жития Кирилла и Мефодия. В настоящее время известно всего 48 списков житий Кирилла, из них 39 — русские (Рогов А. И. Великая Моравия в письменности Древней Руси // Великая Моравия… С. 277). Не исключено, что знаменитая летописная «Речь философа» с призывом креститься, обращенная к Владимиру Святому, возникла как произведение в Моравии, а затем была уже летописцами вложена в уста «философа» (Львов А. С. Исследование «Речи философа» // Памятники древнерусской письменности. М., 1968. С. 392–394). Известны и другие примеры культурного и религиозного взаимодействия Моравии, Чехии и Руси. В этой связи любопытна гипотеза Н. К. Никольского, который, исследовав «Повесть временных лет», пришел к выводу о том, что в основе «Сказания о переложении книг на славянский язык» лежит некая «Повесть о полянах-руси», представлявшая русов и мораван единым народом (Никольский Н. К. Повесть временных лет, как источник для истории начального периода русской письменности и культуры: К вопросу о древнейшем русском летописании. Вып. 1 // Сборник по русскому языку и словесности. Т. 2. Вып. 1. Л., 1930).

(обратно)

393

Ширинский С. С. Археологические параллели к истории христианства на Руси и в Великой Моравии // Древняя Русь и славяне. М., 1978. С. 204–205.

(обратно)

394

Рыбаков Б. А. Язычество Древней Руси. М., 1988. С. 394–395.

(обратно)

395

Глазырина Г. В. Указ. соч. С 199, прим. 38.

(обратно)

396

Paprocky z Hlohol В. ZrcadloČech a Moravy. Praha, 1941. S. 46.

(обратно)

397

Pessina de Czechorod T. J. Mars Moravicus. Pragae, 1677. S. 230.

(обратно)

398

Там же. S. 230–233; Stredowsky J. G. Sacra Moraviae historiae sive vita ss. Curilli et Methudii… Welehradensium archiepiscoporum, meritis Moraviae, Bohemiae, superioris Silesiae, Gazariae, Serviae, Croatiae, Mengrilliae, Gircassiae, Bulgariae, Trilalliae, Bosniae, Russiae, Dalmatiae, Pannoniae, Daciae, Carintiae, Canioliae et universal pene Slavonic relantissimorum apostolorum. Solisbaci. 1710. S. 395, 493–494, 497, 501–503, 504, 511–517, 523, 540–543.

(обратно)

399

Отмечу, что я далеко не первый занялся изучением информации о князе-беглеце Олеге. Авторитетный славист А. В. Флоровский, разобрав известия Папроцкого и Пешины, в целом скептически отнесся к достоверности этих данных (Флоровский А. В. Русское летописание и Я. А. Коменский // Летописи и хроники. 1973. М., 1974. С. 315–316). Позднее данные об Олеге использовали разные исследователи. А. Г. Кузьмин (см.: Кузьмин А. Г. Падение Перуна. М., 1988. С. 153–154) — мой научный руководитель, он и обратил внимание студента, увлеченного ранней русской историей, на этот сюжет. Аполлон Григорьевич познакомился с известиями об Олеге Моравском не по «первоисточникам» (Б. Папроцкий и др.), а в переложении католического церковного историка конца XVIII в. X. Ф. фон Фризе (сочинение последнего «История Польской церкви от начала христианства в Польше до наших дней» вышло на русском языке в Варшаве в 1895 г.). Фризе знал историю Олега в «редакции» Пешины и Стржедовского. А. Г. Кузьмин полагал, что в основе информации западнославянских писателей лежали какие-то неизвестные «моравские хроники». Г. М. Филист (Филист Г. М. Введение христианства на Руси: предпосылки, обстоятельства, последствия. Минск, 1988. С. 97) также основывался на книге Фризе. А. В. Назаренко (Назаренко А. В. Русь и Германия в IX–X вв. //Древнейшие государства Восточной Европы. Материалы и исследования. 1991. М., 1994. С. 131, прим. 159) шел от статьи Флоровского, но добросовестно просмотрел труды Папроцкого и Пешины, выбрав, без объяснений, вариант Папроцкого, который заинтересовал исследователя в связи с предполагавшимся им фактом заключения русско-германского союза при князе Ярополке Святославиче.

(обратно)

400

Рыдзевская Е. А. Древняя Русь и Скандинавия в IX–XIV вв. (Материалы и исследования). М., 1978. С. 200.

(обратно)

401

Об этом и иных примерах летописного «сходства» в характерах Ольги и Олега также писал М. Г. Халанский. См.: Халанский М. К истории поэтических сказаний об Олеге Вещем… 1902. Август. С. 291–303; 1903. Ноябрь. С. 2–40.

(обратно)

402

Соображение, мельком высказанное когда-то А. Н. Веселовским и много позднее развитое Г. В. Глазыриной. Исследовательница считала, что «первые сказания об Илье складываются на Руси не позже середины XI в. Тогда же они становятся известны в Германии в результате активных политических и экономических связей двух стран». См.: Глазырина Г. В. Указ. соч. С. 200–201.

(обратно)

403

Надо сказать, что поиски прототипа Ильи Муромца в первой половине X в. — еще не самое «глубокое погружение в древность» в отечественной науке. С. Н. Азбелев, основываясь на сведениях фантастической Иоакимовской летописи В. Н. Татищева (1686–1750), отнес приключения Владимира и Ильи к первой половине V в., то есть к временам настоящего Аттилы. Логика построений исследователя следующая. В принятой им на веру летописи Иоакима сообщается о сыновьях некого князя Вандала — Изборе, Владимире и Столпосвяте (!). Потомком в девятом поколении от этого Владимира якобы является некто Буривой, отец легендарного Гостомысла. Правление Гостомысла относится к первой половине IX в. Отложив от него необходимое количество поколений (закладывая в среднем по 24 года), мы и получим искомую эпоху. Владимир «Ортнита», «Тидрек-саги» и наших былин, таким образом, вообще выводится за пределы истории Киевской Руси. К нему автоматически приставляется Илья. Даже при всех этих натяжках остается неясным, как память о столь далеких временах, никак не связанных с русскими, могла сохраниться среди народа. Непонятно и как могла столько веков простоять в Киеве (если даже признать столь большую древность этого города) церковь Святого Ильи, упомянутая в русско-византийском договоре 944 г. Ее основание С. Н. Азбелев также связывает с деятельностью доисторических Владимира и Ильи (Азбелев С. Н. Предания о древнейших князьях Руси по записям XI–XX вв. // Советская традиционная культура и современный мир. Сборник материалов научно-практической конференции. Вып. 1. М., 1997. С. 4–17; он же. Устная история в памятниках Новгорода и Новгородской земли. СПб., 2007. С. 36–60).

(обратно)

404

Наиболее подробно результаты изысканий об Олеге Моравском как о прототипе Ильи Муромца были изложены в научно-популярной книге: Королев А. С. Загадки первых русских князей. С. 167–203. Книга была выпущена в 2002 г. издательством «Вече» тиражом 7 тысяч экземпляров, а затем переиздана им еще дважды (в 2005 и 2006 гг.) тиражами 10 000 и 11 500 экземпляров. Этим, вероятно, объясняется тот факт, что сюжеты об Олеге Моравском получили широкую известность. Об этом можно судить потому, что статья «Олег Моравский» попала в ряд интернет-энциклопедий (со ссылкой на мою книгу 2002 г.). А. Г. Кузьмин (сославшись на мои работы) даже вставил информацию об Олеге Моравском в учебное пособие по источниковедению для студентов. См.: Кузьмин А. Г. Источниковедение истории России (с древнейших времен до монгольского завоевания): Учебное пособие. М., 2002. С. 109–110.

(обратно)

405

Новейший подробный обзор чешской истории указанного периода времени см.: Левченков А. С. Последний бой чешского льва: Политический кризис в Чехии в первой четверти XVII века и начало Тридцатилетней войны. СПб., 2007.

(обратно)

406

Флоровский А. В. Указ. соч. С. 315–316.

(обратно)

407

Кузьмина В. Д. Повесть о Бове-королевиче в русской рукописной традиции XVII–XIX вв. // Старинная русская повесть. Статьи и исследования. М.; Л., 1941. С. 83–84.

(обратно)

408

Жирмунский В. М. Указ. соч. С. 175. Ранее об этом писал М. Г. Халанский (Халанский М. К истории поэтических сказаний… 1902. Август. С. 335–336).

(обратно)

409

Халанский М. К истории поэтических сказаний… 1902. Август. С. 347–348.

(обратно)

410

Жирмунский В. М. Указ. соч. С. 176–177.

(обратно)

411

Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов (Полное собрание русских летописей. Т. 3). М., 2000. С. 49. См.: Мещерский Н. А. Древнерусская повесть о взятии Царьграда фрягами // он же. Избранные статьи. СПб., 1995. С. 205.

(обратно)

412

Клейненберг И. Э. «Дедрик Бернский» в Новгородской I летописи // Летописи и хроники. 1973. М., 1974. С. 130. Н. А. Мещерский писал о «знакомстве» автора повести с «каким-то немецким источником, возможно, с „Песнью о Нибелунгах“». См.: Мещерский Н. А. Указ. соч. С. 206. Мнение И. Э. Клейненберга представляется более обоснованным.

(обратно)

413

Исследователями предпринимались попытки найти дополнительные доказательства влияния историко-географического материала полоцкого происхождения как на русские былины, так и на немецкие сказания. А. В. Марков, выводивший былинные имена подруг Ильи Муромца из названий леттских племен, живших на Западной Двине: «Латыгорка» — от латыгалы (правый берег реки), а Семигорка — от земигалы (левый берег), делал вывод о сложении былины о поединке Ильи с сыном в Полоцкой земле (Марков А. К былине о бое Ильи Муромца с сыном // ЭО. 1900. № 3. С. 79–95). А. Н. Веселовский обратил внимание на то, что в шведской версии «Тидрек-саги», говоря о Илиасе, к его имени вместо привычного jarl einn af Greka вдруг добавляется jarl einn af Gersekeborg, то есть «ярл из города Герсеке». Кроме Владимира Полоцкого нам известны имена и других князей, противостоявших натиску крестоносцев. Среди них и попавший в русские летописи Вячко, владевший Кокнесе (по-русски «Куконос»), и упоминавшийся в немецких источниках Виссивальд (то есть Всеволод) — князь Ерсики (или «Герцики»). Оба находились в зависимости от Полоцка, поэтому часто автоматически зачислялись историками в число Рюриковичей. Всеволод упоминается в источниках с 1209 по 1230 г. А. Н. Веселовский допустил, что «для Gerceke можно предположить форму Гръцькъ». Отсюда следовало: «Илья, ярл греческий, af Greka, был сближен с rex de Gercike, как Владимир Полоцкий с Владимиром старых былин». От более определенного вывода исследователь уклонился (Веселовский А. Н. Русские и вильтины… С. 73–75). Отмечу, что в последнее время в науке возобладало мнение, что Вячко и Всеволод — это всё же не Рюриковичи из ветви полоцких князей, а Ветсеке и Висвалдис — князья латгальского происхождения, действительно зависимые от Полоцка (Назарова Е. Л. Русско-латгальские контакты в XII–XIII вв. в свете генеалогии князей Ерсики и Кокнесе // Древнейшие государства Восточной Европы. Материалы и исследования. 1992–1993 годы. М., 1995. С. 182–196).

(обратно)

414

Клейненберг И. Э. Указ. соч. С. 132–133.

(обратно)

415

Там же. С. 135.

(обратно)

416

Жирмунский В. М. Указ. соч. С. 174.

(обратно)

417

Ярхо Б. И. Илья, Илиас, Хилтебрант // ИОРЯС. 1917. Т. 22. Кн. 2. Пг., 1918. С. 337.

(обратно)

418

Глазырина Г. В. Мотив военного похода и его интерпретация в произведениях древнескандинавской литературы (на материале «Саги о Тидреке Бернском») //Древнейшие государства на территории СССР. Материалы и исследования. 1987. М., 1989. С. 272.

(обратно)

419

Соболевский А. И. Заметки о собственных именах // Соболевский А. И. Труды по истории русского языка. Т. 2. М., 2006. С. 149.

(обратно)

420

Новгородская первая летопись… С. 161.

(обратно)

421

Там же. С. 245.

(обратно)

422

Это замечание впервые высказано Н. Квашниным-Самариным. См.: Квашнин-Самарин Н. Русские былины в историко-географическом отношении // Беседа. 1871. Кн. V. Май. С. 225–226.

(обратно)

423

Соболевский А. И. К истории русских былин // ЖМНП. 1889. Июль. С. 15–17.

(обратно)

424

О своих мытарствах в те годы Илейка позднее сам поведал в показаниях, данных во время допроса в октябре 1607 г. См.: Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской империи Археографической экспедицией Императорской Академии наук. Т. 2. СПб., 1836. С. 173–174.

(обратно)

425

Подробнее о причинах и истории походов русских на Тарки см.: Сношения России с Кавказом. Материалы, извлеченные из Московского главного архива Министерства иностранных дел С. А. Белокуровым. Вып. 1. М., 1889. С. 314–517; Потто В. А. Два века терского казачества (1577–1801). Ставрополь, 1991. С. 46–66.

(обратно)

426

Латухинская степенная книга. 1676 год / Изд. подг. Н. Н. Покровский, А. В. Сиренов; отв. ред. Н. Н. Покровский. М., 2012. С. 602.

(обратно)

427

Подробную характеристику обстановки, сложившейся при царском дворе во времена Лжедмитрия I, см.: Костомаров Н. И. Смутное время Московского государства в начале XVII столетия. 1604–1613. М., 1994. С. 160–288; Корецкий В. И. Формирование крепостного права и первая крестьянская война в России. М., 1975. С. 236–257; Скрынников Р. Г. Самозванцы в России в начале XVII века. Григорий Отрепьев. Новосибирск, 1990. С. 149–228; он же. Смута в России в начале XVII в. Иван Болотников. Л., 1988. С. 9–40; Козляков В. Н. Лжедмитрий I. М., 2009. С. 146–217 (серия «ЖЗЛ». Вып. 1199).

(обратно)

428

Нефедовский Е. Г. Путивль. Харьков, 1966. С. 15.

(обратно)

429

При составлении очерка истории противостояния правительства Василия Шуйского и мятежников мной были использованы следующие издания: Актовые и летописные материалы о восстании И. И. Болотникова / Подг. к публ. В. И. Корецкий // Советские архивы. 1976. № 5. С. 45–58; Афремов И. Историческое обозрение Тульской губернии. Ч. 1. М., 1850. С. 155–171; Бибиков Г. Новые данные о восстании Болотникова // Исторический архив. Т. 1. М.; Л., 1936. С. 5–24; Быковский С. Н. Мнимая «измена» Болотникова // Проблемы источниковедения. Сб. 2. М.; Л., 1936. С. 47–69; Восстание И. Болотникова. Документы и материалы / Сост. А. И. Копанев, А. Г. Маньков. М., 1959; Дневник Марины Мнишек / Пер. В. Н. Козлякова. СПб., 1995; Документы первой Крестьянской войны в России / Подг. к публ. В. И. Корецкий, Т. Б. Соловьева, А. Л. Станиславский // Советские архивы. 1982. № 1. С. 34–40; Долинин Н. П. К изучению иностранных источников о крестьянском восстании под руководством И. И. Болотникова 1606–1607 гг. // Международные связи России до XVII века. М., 1961. С. 462–490; Зимин А. А. К изучению восстания Болотникова // Проблемы общественно-политической истории России и славянских стран. Сборник статей к 70-летию М. Н. Тихомирова. М., 1963. С. 203–212; он же. И. И. Болотников и падение Тулы в 1607 г. // Крестьянские войны в России XVII–XVIII веков: проблемы, поиски, решения. М., 1974. С. 52–64; Князьков С. Е. Материалы к биографии Истомы Пашкова и истории его рода // Археографический ежегодник за 1985 г. М., 1986. С. 68–74; Козляков В. Н. Василий Шуйский. М., 2007. С. 109–143 (серия «ЖЗЛ». Вып. 1075); Корецкий В. И. Летописец с новыми известиями о восстании Болотникова // История СССР. 1968. № 4. С. 120–130; он же. Новое о крестьянском закрепощении и восстании И. И. Болотникова // Вопросы истории. 1971. № 5. С. 130–152; он же. О формировании И. И. Болотникова как вождя крестьянского восстания // Крестьянские войны в России… С.122–147; он же. Формирование крепостного права… С. 258–311; Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 317–365; Назаров В. Д., Флоря Б. Н. Крестьянское восстание под предводительством И. И. Болотникова и Речь Посполитая // Крестьянские войны в России… С. 326–352; Новые документы о восстании Болотникова / Подг. к печати А. Л. Станиславский // Вопросы истории. 1981. № 7. С. 74–83; Новые документы по истории восстания И. И. Болотникова / Подг. к публ. В. И. Корецкого // Советские архивы. 1968. № 6. С. 66–83; Овчинников Р. В. Некоторые вопросы крестьянской войны начала XVII века в России // Вопросы истории. 1959. № 7. С. 69–83; Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI–XVII вв. (Опыт изучения общественного строя и сословных отношений в Смутное время). М., 1994. С. 205–222; Скрынников Р. Г. Смута в России… С. 74–245; Смирнов И. И. Восстание Болотникова 1606–1607. М., 1951; он же. Когда был казнен Илейка Муромец? (Несколько хронологических сопоставлений) // История СССР. 1968. № 4. С. 108–119; он же. Краткий очерк истории восстания Болотникова. М., 1953. С. 46–127; он же. О некоторых вопросах истории борьбы классов в Русском государстве начала XVII века // Вопросы истории. 1958. № 12. С. 116–131; Тихомиров М. Н. Новый источник по истории восстания Болотникова // Исторический архив. Т. 6. М.; Л., 1951. С. 81–130.

(обратно)

430

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 351.

(обратно)

431

Бодянский О. О поисках моих в Познанской публичной библиотеке // ЧОИДР. 1846. № 1. Отд. 1. С. 3–6.

(обратно)

432

Скрынников Р. Г. Смута в России… С. 192–193.

(обратно)

433

Вероятное предположение об этом высказал биограф Пашкова С. Е. Князьков: Указ. соч. С. 73.

(обратно)

434

Разбор версий происхождения Лжедмитрия II и историю подготовки самозванца в Белоруссии см.: Скрынников Р. Г. Смута в России… С. 189–203.

(обратно)

435

Восстание И. Болотникова… С. 162–163.

(обратно)

436

Эти слухи отразились в записках долго жившего в Москве голландца Исаака Массы. См.: Масса И. Краткое известие о Московии в начале XVII в. М., 1937. С. 150, 153, 164, 173.

(обратно)

437

Акты, собранные в библиотеках и архивах… С. 173.

(обратно)

438

См.: Дневник Марины Мнишек… С. 109.

(обратно)

439

Соловьев С. М. Сочинения: В 18 кн. Кн. 4. М., 1989. С. 684, прим. 83.

(обратно)

440

Дневник Марины Мнишек… С. 153, прим. 229.

(обратно)

441

Скрынников Р. Г. Смута в России… С. 238.

(обратно)

442

Иловайский Д. И. Богатырь-казак Илья Муромец как историческое лицо // он же. Рязанское княжество. М., 1997. С. 463.

(обратно)

443

Там же. С. 476.

(обратно)

444

Там же. С. 471.

(обратно)

445

Там же. С. 469.

(обратно)

446

Миллер II. С. 303–351.

(обратно)

447

Там же. С. 338.

(обратно)

448

Там же. С. 327.

(обратно)

449

Там же. С. 346.

(обратно)

450

Там же. С. 313.

(обратно)

451

Записана А. Ф. Гильфердингом в июле 1871 г. от Петра Калинина (43 года) в деревне Рим на Пудожской Горе (Повенецкий уезд). См.: Гильф. I. С. 215–225.

(обратно)

452

Квашнин-Самарин Н. Новые источники для изучения русского эпоса. Онежские былины, записанные А. Ф. Гильфердингом // Русский вестник. 1874. Т. 113. Октябрь. С. 783. Кстати, исследователь в традициях «исторической школы» видел в песне отражение истории убийства донскими казаками в 1630 г. Ивана Карамышева, сопровождавшего турецкое посольство. Прозвище злодея Ильи — «кум темный», то есть «слепой», — объясняется из другого варианта «старины», записанного А. В. Марковым в Архангельской губернии, где Илью приглашают к князю крестить ребенка, а когда он потом разрубает младенца, то слепнет от брызнувшей крови (Марк. № 54). См.: Миллер II. С. 341. См. также переиздание этого варианта в книге: Исторические песни. Баллады / Сост., подг. текстов, вступ. ст. и прим. С. Н. Азбелева. М., 1986. С. 313–315.

(обратно)

453

Путилов Б. Н. Древняя Русь в лицах: Боги, герои, люди. СПб., 1999. С. 151.

(обратно)

454

Веселовский А. Н. Южнорусские былины (I–II) // Сб. ОРЯС. Т. 22. № 2. СПб., 1881. С. 65.

(обратно)

455

Там же. С. 78.

(обратно)

456

Кир. I. С. 90.

(обратно)

457

Акимова Т. М. Русские героические былины (схема исторического развития) // Основные проблемы эпоса восточных славян. М., 1958. С. 69–81.

(обратно)

458

Путилов Б. Н. Об историческом изучении русского фольклора // РФ. Т. 5. М.; Л., 1960. С. 74.

(обратно)

459

Там же. С. 75.

(обратно)

460

Т. М. Акимова считала решающим аргументом в пользу своей концепции то, что в сборнике Кирши Данилова и рукописных сборниках XVIII в., в которых сохранились переложения былин, оппозиционность Ильи не прослеживается. Однако приходится признать, что от XVIII в. до нас не дошло столько записей былин, сколько было сделано в XIX в., чтобы делать столь далекоидущие выводы (Акимова Т. М. Указ. соч. С. 71, 74).

(обратно)

461

Т. А. Новичкова дает неожиданный комментарий к варианту этой былины из собрания О. Э. Озаровской (запись текста сделана собирательницей во время экспедиции 1921 г.): «Прозвище Василия — „пьяница“ — нельзя понимать конкретно, оно восходит к древнерусской метафоре „пир“ — „битва“, т. е. подразумевается способность героя-воина опьяниться боем, сражаться, не зная страха» (Пятиречие. С. 447). Судя по тексту, ничего подобного в былине не подразумевается, картина выхода Василия из запоя довольно конкретна.

(обратно)

462

Записано Н. Е. Ончуковым в деревне Чуркина (на реке Пижме) Усть-Цилемской волости от Федосьи Чуркиной (55 лет) (СБ 2 (№ 196). С. 123–128).

(обратно)

463

Имя и прозвище Василия Пьяницы исследователи уже в XIX в. были склонны объяснять влиянием легенды о Василии Великом, которому приписывается слово против пьянства. «В древнерусской словесности известно слово „Василия о том, как подобает воздержатися от пьянства“; русский духовный стих перевел эти назидания в конкретные образы: Василия Великого, которому является Богородица, побуждающая его оставить хмельное питие. Типическое имя готово» (Веселовский А. Н. Указ. соч. С. 50). См. также: Соколов Б. М. О житийных и апокрифических мотивах в былинах // Русский филологический вестник. М., 1916. Т. 76. № 3. С. 104.

(обратно)

464

Путилов Б. Н. Типология фольклорного историзма // Типология народного эпоса. М., 1975. С. 166.

(обратно)

465

Памятники литературы Древней Руси: XVII век. Кн. 1. М., 1988. С. 129.

(обратно)

466

Памятники старинного русского языка и словесности XV–XVIII столетий / Подг. П. Симони. Вып. 1. Пг., 1922. С. 49–55; Позднеев А. В. Сказание о хождении киевских богатырей в Царьград // Старинная русская повесть. М.; Л., 1941. С. 191–195; Пушкарев Л. Н. Новый список «Сказания о киевских богатырях» // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы АН СССР (Пушкинский Дом). Т. 9. М.; Л., 1953. С. 365–370; Малышев В. И. Новый список «Сказания о киевских богатырях» // Там же. Т. 11. М.; Л., 1955. С. 388–390; Памятники литературы Древней Руси… С. 128–134.

(обратно)

467

Наиболее обстоятельные труды о «Сказании» принадлежат А. В. Позднееву и А. П. Евгеньевой: Позднеев А. В. Указ. соч. С. 135–189; Евгеньева А. П. Язык былин в записях XVII в. // Известия Академии наук СССР. Т. 3. Вып. 4. М., 1944. С. 168–170; она же. «Сказание о киевских богатырех как ходили во Царьград и как побили цареградцких богатырей учинили себе честь» по списку XVII века. Заметки о языке и стиле // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы АН СССР (Пушкинский Дом). Т. 5. М.; Л., 1947. С. 108–128. Итоги изучения памятника в некоторой степени подведены Н. С. Демковой в издании: Памятники литературы Древней Руси… С. 621.

(обратно)

468

Путилов Б. Н. Типология фольклорного историзма… С. 178.

(обратно)

469

Путилов Б. Н. Об историзме русских былин // РФ. Т. 10. М.; Л., 1966. С. 123.

(обратно)

470

БННЗ (№ 1). С. 7.

(обратно)

471

Луначарский А. В. Илья Муромец — революционер // Пламя. 1919. № 44. 9 марта. С. 3–8 (787–792).

(обратно)

472

Рукописи, которых не было: Подделки в области славянского фольклора / Изд. подг. A. Л. Топорков, Т. Г. Иванова, Л. П. Лаптева, Е. Е. Левкиевская. М., 2002. С. 577–588.

(обратно)

473

Судя по всему, неизвестный автор этой «былины» писал ее как своеобразное продолжение текста «С каких пор перевелись витязи на святой Руси», опубликованного в одном из выпусков собрания П. В. Киреевского. В этом произведении после того, как богатыри за какие-то «три часа и три минуточки изрубили силы поганой», Алеша Попович, не чувствуя себя утомленным, сгоряча произносит «слово неразумное», требуя подать им «силу нездешнюю»: «Мы и с тою силою, витязи, справимся!» Тут же являются «двое воителей», которые вызывают богатырей на бой. Как это принято, при их разрубании Алешей, Добрыней и даже Ильей чудесные воители увеличиваются в числе:

Стало вдвое более — и живы все.
Бросились на силу все витязи,
Стали они колоть-рубить:
А сила все растет да растет,
Все на витязей с боем идет.
После боя, продолжавшегося те же три часа и три минуточки, измученных богатырей охватила паника:

Испугались могучие витязи,
Побежали в каменные горы,
В темные пещеры:
Как подбежит витязь к горе,
Так и окаменее (Кир. IV. С. 113–115).
Текст этот был получен от молодого восемнадцатилетнего поэта Л. А. Мея, который якобы записал его в 1840-х гг. от некого «старого сибирского казака Ивана Андреева». Благодаря многочисленным перепечаткам эта «былина» получила широкое распространение. В настоящее время твердо установлено, что это фальсификация, произведенная самим Л. А. Меем (Новиков Ю. А. Былина и книга. Аналитический указатель зависимых от книги и фальсифицированных текстов. СПб., 2001. С. 25, 112–120; см. также: Пропп: Эпос. С. 340). В данном случае любопытно, как одна фальшивка цепляется за другую.

(обратно)

474

Иванова Т. Г. История русской фольклористики XX века: 1900 — первая половина 1941 г. СПб., 2009. С. 560.

(обратно)

475

Чистов К. В. Забывать и стыдиться нечего…: Воспоминания. СПб., 2006. С. 85, прим. 5.

(обратно)

476

Подробнее о собирательско-экспедиционной работе 1930-х гг. см. фундаментальное исследование Т. Г. Ивановой: Иванова Т. Г. Указ. соч. С. 540–570.

(обратно)

477

Келтуяла В. А. Курс истории русской литературы: Пособие для самообразования. Ч. 1. История древней русской литературы. Кн. 2. СПб., 1911. С. V, VII, VIII.

(обратно)

478

Фейхтвангер Л. Москва 1937. Отчет о поездке для моих друзей. М., 1937. С. 41–43.

(обратно)

479

Мартынова С. С. Опера-фарс «Богатыри» А. П. Бородина в Камерном театре (по неизвестным архивным материалам и документам). М., 2002. С. 81.

(обратно)

480

Там же. С. 85.

(обратно)

481

Там же. С. 70.

(обратно)

482

Там же. С. 89.

(обратно)

483

Там же. С. 98.

(обратно)

484

Там же. С. 121.

(обратно)

485

Большая цензура: Писатели и журналисты в Стране Советов. 1917–1956. М., 2005. С. 435.

(обратно)

486

Цит. по: Дубровский А. М. Как Демьян Бедный идеологическую ошибку совершил // Отечественная культура и историческая наука XVIII–XX веков. Брянск, 1996. С. 150. В статье Дубровского подробно описываются история создания Демьяном Бедным злополучной пьесы и последовавшая затем его «проработка». Историю постановки «Богатырей» в Камерном театре и ее последствия см.: Мартынова С. С. Указ. соч. С. 14–45.

(обратно)

487

Большая цензура… С. 437.

(обратно)

488

О «дискуссии» 1936–1937 гг. см.: Иванова Т. Г. Указ. соч. С. 526–533.

(обратно)

489

Андреев Н. П. Былины // Былины. Русский героический эпос. М., 1938. С. 16–18.

(обратно)

490

Иванова Т. Г. О фольклорной природе и псевдофольклорной природе советского эпоса // Рукописи, которых не было… С. 420–421.

(обратно)

491

Иванова Т. Г. История русской фольклористики… С. 675.

(обратно)

492

Биография П. И. Рябинина-Андреева составлена на основе данных издания: Исполнители фольклорных произведений (Заонежье. Карелия) / Изд. подг. Т. С. Курец. Петрозаводск, 2008. С. 205–216.

(обратно)

493

«Каждый раз во время нашей совместной работы по оформлению былин, — вспоминала позднее Кострова, — Петр Иванович приносил мне и показывал небольшой (стихов 25–40) написанный им отрывок. Обычно это была основная тема той части, которую в данный день он хотел развивать и отделывать… Из отрывка в 40 стихов попадало в окончательный текст былины без изменения так 10 стихов, если это было удачно переработанное и приспособленное к современной тематике „общее место“ традиционных былин. Чаще же от него оставалось стихов 5–6. Прежде всего, эти написанные стихи сплошь и рядом „не брались на голос“, в чем Петр Иванович тотчас же сам убеждался, как только начинал „пропевать“ этот отрывок. Так в них, как правило, отсутствовали повторы и развернутые стилистические образы. При пении у П. И. Рябинина как бы сами собой возникали эти повторы, и первый записанный мною с голоса вариант того или иного отрывка уже увеличивался раза в полтора» (Рукописи, которых не было… С. 943).

(обратно)

494

Там же. С. 637.

(обратно)

495

Там же. С. 638.

(обратно)

496

Там же. С. 640.

(обратно)

497

Там же. С. 641.

(обратно)

498

Материалы, собранные в Архангельской губернии летом 1901 года А. В. Марковым, A. Л. Масловым и Б. А. Богословским. Ч. 1: Зимний берег Белого моря. Волость Зимняя Золотица // МЭК. Т. 1. М., 1906. С. 16.

(обратно)

499

Рукописи, которых не было… С. 442–444.

(обратно)

500

Липец Р. Введение // Былины М. С. Крюковой (Летописи государственного литературного музея. Кн. 6). М., 1939. С. 5, 25, 35, 42.

(обратно)

501

Былины М. С. Крюковой… С. 164.

(обратно)

502

Там же. С. 176.

(обратно)

503

Липец Р. Указ. соч. С. 26.

(обратно)

504

Там же.

(обратно)

505

Былины М. С. Крюковой… С. 89.

(обратно)

506

Там же. С. 74.

(обратно)

507

Померанцева Э. В. О русском фольклоре. М., 1977. С. 56–57.

(обратно)

508

Чистов К. В. Указ. соч. С. 72.

(обратно)

509

Описание увиденного фольклористами в Петрозаводске после освобождения города см. в кн.: Базанов В. За колючей проволокой. Из дневника собирателя народной словесности. Петрозаводск, 1945. С. 8–9.

(обратно)

510

Базанов В. Г. Причитания Русского Севера в записях 1942–1945 годов // Русская народно-бытовая лирика. Причитания Севера в записях B. Г. Базанова и А. П. Разумовой. М.; Л., 1962. С. 21.

(обратно)

511

Былинная традиция на Белом море (Из отчетов о поездках А. В. Маркова и А. Д. Григорьева) // ИОРЯС. 1900. Т. 5. Кн. 2. СПб., 1900. C. 643.

(обратно)

512

Чистов К. В. Указ. соч. С. 178.

(обратно)

513

Исполнители фольклорных произведений… С. 183.

(обратно)

514

Астахова А. М. Русский былинный эпос на Севере. Петрозаводск, 1948. С. 320–321.

(обратно)

515

Новиков Ю. А. Сказитель и былинная традиция. СПб., 2000. С. 329–330. См. о влиянии книги на репертуар всех представителей династии сказителей Крюковых: Там же. С. 325–336.

(обратно)

516

Астахова А. М. Указ. соч. С. 294.

(обратно)

517

Там же. С. 331.

(обратно)

518

Новиков Ю. А. Сказитель и былинная традиция… С. 331.

(обратно)

519

Там же. С. 335.

(обратно)

520

Новиков Ю., Смирнов Ю. Северные экспедиции кафедры фольклора Московского государственного университета (1956–1959 гг.) // СЭ. 1960. № 4. С. 163.

(обратно)

521

Померанцева Э. Судьбы былевого эпоса в послевоенные годы // Русская литература. 1963. № 4. С. 120.

(обратно)

522

Базанов В. Г. Причитания Русского Севера… С. 10.

(обратно)

523

Колпакова Н. На Печоре // СЭ. 1958. № 6. С. 150.

(обратно)

524

Митрофанова В. В. Мезенская былинная традиция в наши дни // РФ. Т. 6. М.; Л., 1961. С. 95–96.

(обратно)

525

Колпакова Н. На Мезени // СЭ. 1960. № 2. С. 172.

(обратно)

526

Смирнов Ю. И. Славянские эпические традиции. М., 1974. С. 80.

(обратно)

527

Померанцева Э. Судьбы былевого эпоса… С. 121.

(обратно)

528

Оценка, данная В. В. Митрофановой применительно к ситуации на Мезени (Митрофанова В. В. Мезенская былинная традиция… С. 105).

(обратно)

529

Новиков Ю., Смирнов Ю. Северные экспедиции… С. 165.

(обратно)

530

Там же. С. 165–166.

(обратно)

531

Померанцева Э. Судьбы былевого эпоса… С. 122, 123.

(обратно)

532

Там же. С. 124.

(обратно)

533

Там же.

(обратно)

534

К. А. Богданов видит в этом эпизоде фильма некое «истолкование в преддверии партийного осуждения „культа личности“ Сталина… Освобождение Илье князь Владимир дарует только тогда, когда родной земле грозит беда, — мотив, который в 1956 г. уже несомненно напрашивался на аналогии применительно к истории Великой Отечественной войны» (Богданов К. A. Vox populi: Фольклорные жанры советской культуры. М., 2009. С. 312, прим. 566).

(обратно)

535

Архипова А. С. «Штирлиц шел по коридору…»: Как мы придумываем анекдоты. М., 2013.

(обратно)

536

«Алеша Попович и Тугарин Змей», 2004 г., режиссер-постановщик Константин Бронзит; «Добрыня Никитич и Змей Горыныч», 2006 г., режиссер-постановщик Илья Максимов; «Илья Муромец и Соловей-Разбойник», 2007 г., режиссер-постановщик Владимир Торопчин. В дальнейшем студия «Мельница» продолжила выпуск «шедевров российской мультипликации», неизменно создаваемых при поддержке Федерального агентства по культуре и кинематографии РФ. О них здесь говорить ни к чему — эти «мультики», в отличие от первых трех, уже даже сложно назвать созданными «по мотивам былин».

(обратно)

537

Дмитриева С. И. Географическое распространение былин на русском Севере // Славянский фольклор. М., 1972. С. 47–48.

(обратно)

Оглавление

  • ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА
  • ОТ АВТОРА
  • Глава первая ЖИВАЯ СТАРИНА
  • Глава вторая ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ГЕРОЙ РУССКОГО БЫЛИННОГО ЭПОСА
  • Глава третья НЕКОТОРЫЕ ПОЛЕЗНЫЕ СВЕДЕНИЯ О БЫЛИНАХ
  • Глава четвертая СВЯТОЙ ПРЕПОДОБНЫЙ ИНОК
  • Глава пятая КОРОЛЬ РУСИ И ЯРЛ ГРЕЦИИ
  • Глава шестая СТАРЫЙ КАЗАК
  • Глава седьмая УГАСАНИЕ ОЧАГОВ ЭПОСА
  • ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНОЕ СЛОВО К ЧИТАТЕЛЮ
  • СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ
  • ОСНОВНЫЕ ДАТЫ, СВЯЗАННЫЕ С ИМЕНЕМ ИЛЬИ МУРОМЦА
  • КРАТКАЯ БИБЛИОГРАФИЯ
  • *** Примечания ***