Озар Ворон (Лев Прозоров)
СЕКИРА СТАРОГО ТОРИРА
Памяти Кнута Гамсуна
Солнечно, хоть и прохладно, было в тот день в Кнэ. Трава начинала жухнуть, листва с аккуратно остриженных деревьев и кустарников в садиках наполовину опала. Садовники и хозяева победнее собирали ее граблями.
Молодой пастор шагал по тротуару - в Кнэ даже тротуары были, мощеные булыжником! Со встречными он с улыбкой раскланивался, и так это у него выходило, что каждый сразу видел, какой образованный и приятный человек - молодой пастор! Если что и огорчало жителей Кнэ, так только одно - этот умный и образованный человек никак не хотел перебраться в Кнэ из этой дыры, Тораберги, где нет тротуаров, и в плохую погоду даже состоятельные люди - вы подумайте! - надевают деревянные башмаки вместо модной городской обуви. А как ярко блестят на солнце калоши молодого пастора! Почти так же, как его улыбка.
А проповеди! Какие он читает проповеди, вы не поверите! Ну, конечно, он ведь кончал богословский университет в Германии, у него на стенке висит диплом с большой красной печатью.
Все, все без исключения жители Кнэ любят пастора. И даже грубые голодранцы из Тораберги не чают в нем души.
В то утро молодой пастор встретил своих старых добрых знакомых - вся округа числилась в его старых добрых знакомых - супружескую чету Петерсенов. Естественно, он не мог просто так разминуться с ними. Завязалась приятная беседа, в которой господин Петерсен, числившийся в Кнэ церковным старостой, принимал не очень оживленное участие. Не подумайте, что он был молчалив, неумен или, не дай Бог, неучтив. Просто маленькая фру Петерсен почти не давала слова молвить и самому пастору. Сами уж посудите, что тут оставалось ее мужу?
Фру Петерсен так расчувствовалась, расхваливая последнюю воскресную проповедь молодого пастора, что прослезилась (стоит ли объяснять, сколько влаги было пролито на самой проповеди), а когда успокоилась, стала по-матерински журить молодого пастора : он совсем забыл их дом, а ведь и Пер, и Маттиас, и малышка Барбру ждут не дождутся, когда же его преподобие навестит их.
Само собой, господин Петерсен кивал и поддакивал, а молодой пастор с очаровательной улыбкой извинялся.
В этот момент внимание молодого пастора было отвлечено.
В конце улицы появилась высокая фигура. Картуз сидел на седой голове, на широченные плечи, поверх свитера, какие носят китобои, был накинут сюртук из серого сукна. Кожаные брюки были заправлены в высокие сапоги. Лицо было грубым, с крупными, несколько неправильными чертами. Седая, как лесные лишайники, борода закрывала пол-лица, подымаясь до красных, загорелых и обветренных скул. Глубоко запавшие голубые глаза смотрели из-под косматых бровей прямо вперед с холодной, как первый лед на реке, отчужденностью.
Мрачный великан давно занимал мысли пастора. И то сказать - его трудно было не приметить. Не одним видом отличался он от жителей Кнэ и Тораберги.
За те три года, что провел молодой пастор в этих местах, он ни разу не видел этого человека ни на проповедях, ни на крестинах, ни на свадьбах, ни на похоронах. Никогда не видали великана за сколь-нибудь продолжительным и оживленным разговором.
Вообще, появлялся он в деревнях крайне редко, в основном на ярмарки. Там он не пил, только молча продавал или покупал что-то и лишь один раз снизошел до пляски - в одиночку на глазах у всех сплясал какой-то танец, не менее диковинный, чем он сам.
Но что более всего поражало пастора - великан без каких-то видимых причин не любил его. Стоило ему обнаружить пастора рядом с собой - и пастор видел сперва, как отчуждение в голубых глазах тает, превращая их в омуты темного, бездонного презрения. А уже в следующий миг пастору представала удаляющаяся широченная спина.
- Простите, ради Бога, фру Петерсен,- произнес молодой пастор, провожая глазами высокую нескладную фигуру.- Вы бы не могли сказать мне, кто это такой?
Нет, молодой пастор определенно злоупотребил благорасположением почтеннейшей фру Петерсен. Перебить ее чуть ли не на полуслове из-за какого-то нелюдимого, неотесанного грубияна, которого даже в Тораберге никто не назовет порядочным человеком?! Достойная женщина была так потрясена, что впервые, по крайней мере, за сорок последних лет не нашлась что сказать.
- Э-э, видите ли, Ваше преподобие, - смущенно сказал ее муж, краснея, как девушка, впервые услышавшая богохульство.- Это старый Торир. Он... э-э, охотник, живет в лесу. Очень, э-э... недобрый человек, Ваше преподобие...- Тут господин Петерсен замолк и растерянно оглянулся на жену. К счастью, фру Петерсен уже оправилась от потрясения.
-.Ужас, Ваше преподобие, просто страшный человек. Живет, понимаете, один, совсем один в своем хуторе - Трудхейме, на горе, в лесу,- фру Петерсен ткнула зонтиком в сторону поросшей лесом вершины, видневшейся из-за черепичных крыш.- С тех пор, как умерла его жена, царствие ей небесное, он там совсем один, как медведь в берлоге. Да эти, с Трудхейма, всегда были нелюдимами, да оно и понятно,- белые, выбившиеся из-под молочного цвета чепчика, кудряшки фру Петерсен дрожали от негодования.- Они, Ваше преподобие, всегда были язычниками, вот как! И старый Торир такой же язычник!
На мгновение все в голове молодого пастора смешалось, словно в ирландском рагу, которое так хорошо готовит Хильда, кухарка Кристофсенов. Известно, что язычники живут в черной Африке, в Индии и Китае, язычниками так же являются краснокожие Америки и людоеды Тихого океана. Но здесь, в Кнэ?!!
Затем молодой пастор вспомнил, что язычниками когда-то реформаты называли католиков.
- Прошу прощения, фру Петерсен, Вы хотите сказать, что этот Торир - папист?
- Хуже, Ваше преподобие, хуже! Он настоящий язычник из тех, что жили прежде. Он не верует в Бога, а чтит этих ужасных старых идолов - Тора, Одина, Фрею. Говорят, в его хуторе стоит огромный дуб, у которого эти, с Трудхейма, поклонялись своему Тору, а на ветвях - ужас какой - черепа висят!
Молодой пастор онемел. Фру Петерсен, наоборот, решила, что раз уж все равно зашел разговор про Трудхейм и его угрюмых хозяев, то надо выложить все. Когда еще представится случай поговорить об этом жутком месте! Конечно, не очень-то прилично, но раз его преподобие интересуется... Разве можно отказать такому приятному человеку, как молодой пастор!
С этого несчастного дня образ старого Торира полностью овладел мыслями молодого пастора. Сидя у камина в теплом, мягком кресле, он думал, какое это прекрасное дело - обращение последнего в стране, во всей Европе, язычника. На небесах ангелы воспоют осанну новой спасенной душе... По всей стране услышат имя молодого пастора, и профессор фон Паули, прочтя об этом в газетах, прослезившись, вспомнит своего ученика. Как же это будет хорошо - отмякший, подобревший обращенный Торир, сняв свой нелепый картуз и неумело улыбаясь, входит в гостиную, и все, кто раньше боялся и сторонился Торира, улыбаются ему и пожимают его красную огромную руку, а женщины целуют в лоб... правда, им придется встать на цыпочки, даже если Торир сильно наклонится.
К Рождеству молодой пастор окончательно убедил себя, что его встреча с Ториром есть перст Провидения и промысел Господень. Но за столь важное дело надо было взяться тщательно. С почтой пастор отправил в столичную библиотеку обширный заказ и уже к Сретению парни из Тораберги, помогавшие пастору разгружать ящики, ломали головы -. что за тяжести прислали его преподобию из столицы? Наковальни, что ли?
С этого дня молодой пастор долгие зимние вечера просиживал над строками древних хроник, преданий и саг. И когда он поднимал голову от книг, в пламени керосиновой лампы ему виделся отсвет древних пожаров, сквозь которые шли язычники Севера, в крылатых шлемах, с секирами в руках.
Язычество было для них не религией даже, оно не имело ни Библии, ни богословия. То был строй жизни- но насколько же иной, чужой миру пастора, профессора фон Паули и жителей Кнэ и Тораберги! Превыше всего там чтили Силу и даже в Богах видели и почитали лишь богатырей и вождей. Религиозный диспут с язычником не имел никакого смысла. Надо было подорвать доверие Торира к всему, чем он жил. Но как? И с чего начать?
Пастор осунулся, стал рассеянным. Он даже - нет, вы только подумайте! - дважды пропустил именины- у Свенсенов и у старого Кристофсена. Фру Петерсен стала замечать, что пастор при встречах почти не слушает ее, а лишь рассеянно кивает. Каким-то воистину неисповедимым образом она догадалась о причине этих перемен. И, конечно, через два дня в округе только и говорили, что молодой пастор задумал обратить этого дикаря, этого калибана - старого Торира из Трудхейма. Лишь двое ничего не знали об этих разговорах и слухах: старый Торир и молодой пастор. Фру Петерсен, возводя очи горе, говорила знакомым дамам: "Помоги, Господи, его преподобию - он истинный милосердный самаритянин. Мы все должны молиться за него!"
Помогли ли молитвы прихожанок молодого пастора или те, что он сам лихорадочно шептал, отрываясь ненадолго от строк воинственных легенд и суровых преданий, или же, наконец, дело было в усердии его преподобия, но в Страстный четверг Господь, наконец, просветил слугу Своего.
Прохладным и солнечным майским утром молодой пастор надел свой выходной сюртук и широкополую черную шляпу, надел свои замечательные столичные калоши и, прихватив на всякий случай зонтик, вышел из дому. Но его путь лежал не по давно знакомым дорогам к ухоженным домикам его прихожан. На полдороге меж Кнэ и Торабергой он свернул с большака на еле видную в траве тропинку, убегавшую к видневшимся вдали горам, заросшим лесом.
Дорога заняла немало времени, достаточно сказать, что пастор спел по дороге все псалмы Давидовы, и некоторые - не по разу. Он уже в третий раз завел "Величит душа моя Господа", когда из-за сосен завиднелась поляна и сложенный из увесистых валунов забор на ней.
Трудхейм словно вышел из старых преданий. Приземистый деревянный дом, срубленный из неохватных бревен, узкие, как глаза лопаря, щели редких окон, тесовая крыша, на коньке которой скалилась голова дракона. Несколько пристроек теснились у забора, а в восточной стороне хутора вздымался исполинский, неохватный, неправдоподобно древний дуб. На его ветвях покачивались, с сухим стуком сталкиваясь лбами, рогатые черепа быков. Под дубом на резных столбах высился над сложенным из камней очагом закоптелый навес. Из очага тянулись вверх струи желтоватого дыма и слышалось легкое потрескивание.
Резьба навеса и ворот была одинакова - сцепившиеся в лютой схватке полудраконы-полурастения, а между ними - равносторонние кресты с заломленными по часовой стрелке концами.
За воротами во дворе стоял сам Торир. Без картуза, сюртука и китобойского свитера, полуобнаженный, он колол огромные суковатые чурбаки устрашающего вида двулезвийной секирой. Ее отточенные края ослепительно взблескивали на взмахах. Она проходила сквозь узловатые чурбаки, длиною в полчеловеческого роста, почти так же легко, как и сквозь воздух.
Пастор решил, что пора начинать.
- А не из последних у тебя секира, хозяин Трудхейма,- заметил он громко.
Торир остановился и исподлобья посмотрел на него. Впервые пастор не увидел в сумрачном взгляде прозрачно-голубых глаз ни отчужденности, ни презрения. Торир глядел... пастор боялся ошибиться - Торир глядел на него со спокойным интересом. Потом он медленно поставил под удар очередной чурбак. И так же неторопливо ответил, вновь подымая секиру:
- Не солгал ты. И впрямь - доброй работы моя секира.
- Верно, и имя ее не хуже,- продолжал пастор. Секира свистнула, и глухо стукнули оземь половины чурбака.
- И тут ты не ошибся. Гардрова, Разбивающая Преграды зовут ее,- произнес Торир, поворачиваясь к пастору.- И еще скажу: не ждал я услышать столь разумные и учтивые речи и меньше всего ждал их от...- он помедлил,- такого, как ты. Не годится, однако ж, хозяину уступать гостю в учтивости. Входи во двор и садись, где тебе глянется.
С бьющимся сердцем пастор вступил на двор Трудхейма. При мысли, что он - первый служитель Божий, ступающий на эту землю, душа пастора замирала. Он украдкой огляделся - Торир вновь принялся колоть чурбаки - и остановил выбор на кряжистой высокой скамье у стены дома. Ему очень хотелось отряхнуть ее, хотя бы проверить ее чистоту пальцем, но он не решился и уселся на скамью, прислонив рядом зонтик. На несколько минут воцарилась тишина, лишь шумели сосны, свистела Гардрова и глухо стучали оземь расколотые чурбаки.
Наконец, пастор решился.
- Странно, однако ж, видеть, что такой крепкий человек поклоняется слабосильным Богам, да к тому же мертвым.
Секира замерла в воздухе и медленно опустилась.
- Кто тебе сказал, что мои Боги - мертвы?
Голубые глаза вновь начал затягивать лед, и пастор поспешно заговорил:
- Подумай сам: будь твои Боги живы - неужели Они допустили бы, чтобы на Их земле стояли храмы моего Бога? Ты видел, чтобы где-нибудь еще были жертвенники твоих Богов? Так разве твои Боги позволили бы это - будь Они живы? А раз так, то значит, мой Бог убил твоих. А раз Он убил их, значит, Он - сильнее!
Торир сел на плаху, на которой колол чурбаки, оперся заросшим подбородком на сложенные на рукояти секиры ладони и закрыл глаза. Его плечи окаменели, он погрузился в раздумья, черные и холодные, как волны зимнего моря.
Пастор, волнуясь, ждал. Вот сейчас, сейчас он даст светоч надежды тонущей во тьме отчаяния душе, укажет путь от мертвых Богов к Богу Живому!
Торир медленно поднял голову, распрямился и открыл глаза. И у встретившего их взгляд молодого пастора застряли в горле слова утешения. В этих глазах не было ни холодной воды презрения, ни ледка отчужденности - там была промерзшая до дна бездна последнего, смертного отчаяния. И скрежет льдин раздался в голосе Торира:
- Правильные слова сказал ты (сердце молодого пастора радостно екнуло), правильные, но неправедные! Воин, узнавший о гибели своего короля, не бежит под знамена победителей. Воин мстит убийцам!
Гардрова взмыла стальной птицей, и солнечный зайчик, отскочив от ее лезвия, милосердно ослепил молодого пастора.
Последней его мыслью было, что выработанный им подход был, очевидно, не вполне продуман.
Старый Торир шел по полю. Он не помнил, как вышел из леса, как спустился с горы. Ветер обдувал его голые красные плечи, куртины прошлогодней травы путались в ногах, остекленевшие глаза слепо смотрели перед собой, а правая рука сжимала вымазанную в крови секиру.
Таким его и увидели шедшие в гости на соседний хутор Петерсены. Господин Петерсен потрясение застыл с широко распахнутыми глазами и отвалившейся челюстью, а маленькая фру Петерсен, размахивая зонтиком, налетела на седого великана, крича:
- Старый негодяй! Мерзавец! Немедленно отвечай: что ты сделал с его преподобием?!
Старый Торир медленно опустил голову и несколько долгих мгновений смотрел на Петерсенов - и господин Петерсен впоследствии не раз божился в тесной мужской компании за кружкой пива, что из глаз старика глядел сам Дьявол - и наконец ответил:
- Не придется вам больше ссориться с Торабергой: на моем дворе вы найдете двух пасторов. Боюсь только, ни один из них и "Отче наш" не осилит, не говоря уж о проповеди.
С этими словами он вновь пошел вперед, а фру Петерсен, ухватив мужа за рукав, поволокла его в Кнэ, в полицейскую управу.
А Торир брел и брел, не зная куда, и лезвия секиры пятнали красным пожухлую траву. Он сам не замечал, что ноги несут его на огромный холм, где когда-то пылали священные костры, и девушки в белых одеяниях скользили по выложенному из древних булыжников лабиринту.
Он не заметил, когда темные тучи затянули небо, закрыв Солнце, он не обратил внимание на струи дождя, хлестнувшие его по плечам. Он очнулся лишь когда над головой оглушительно грохнуло и ослепительно сверкнула молния.
Торир замер. Торир медленно поднял голову, подставляя лицо холодным струям, слизывавшим липкие красные пятна с его тела и лезвия Гардровы.
- Тор? - севшим голосом прошептал он. И в ответ ему новая молния ярким дневным светом озарила холм, и новый сметающий раскат прокатился в темном брюхе туч.
- Тор?! - закричал Торир, падая на колени посреди спирали древнего лабиринта.- Ты жив, Тор?! Ты жив! Ну, конечно же, Ты жив! Прости меня, Тор! Как я мог поверить этому глупцу! Ведь каждую весну гремит в небесах Твой голос, каждый день с небес смотрит око Твоего Отца - как же я мог поверить, что Вы мертвы, что мои Боги - умерли?! О мой Тор! - Старый Торир хохотал и плакал, и небо отвечало ему улыбками молний, хохотом грома, счастливыми слезами дождя.
Потом Торир замолк и опустил голову. Вокруг шумел дождь, но небо молча смотрело на него.
- Тор,- тихо прошептал он,- забери меня, Тор! Забери меня к Себе, к моим Предкам! Здесь такой тесный, такой душный мир, такие маленькие люди... Тор! - закричал он в голос.- Я всю жизнь славил Тебя, ничего не прося взамен, но сейчас прошу - Тор, забери меня отсюда!!!
И была молния - ярче дневного света, и был гром - словно от звездных вершин до железных ребер земли раскололся мир... И в хлынувшем меж туч свете Торир увидел упавший к его ногам мост - радугу. Мост, по которому неслась к нему запряженная двумя черными золоторогими баранами колесница. Колесницей правил великан с рыжей, реющей по ветру бородой, сжимавший рукою в стальной рукавице рукоять грозного молота...
Облаву удалось организовать только утром, и поэтому ничего удивительного не было в том, что прочесавшие всю округу полицейские, добровольцы из Тораберги и батраки из Кнэ не нашли старого Торира.
В том, что собаки потеряли след убийцы пастора на холме, тоже не было ничего удивительного - ведь накануне была гроза и проливной ливень.
По инстанциям полетели рапорты, по всем окрестным управам разошлись описания старого Торира - но тот словно на небо улетел.
И, конечно, ни в одном из рапортов не было сказано, что на холме, где собаки потеряли след старого Торира, в самом центре древнего лабиринта обнаружили очень странное пятно выжженной земли.
По форме оно очень напоминало фигуру или тень высокого человека, держащего в руках огромную двулезвийную секиру.
Оглавление
Озар Ворон (Лев Прозоров)
СЕКИРА СТАРОГО ТОРИРА
