Генерал Том Пус и знаменитые карлы и карлицы [Федор Никитич Наливкин] (fb2) читать онлайн

Федор Наливкин ГЕНЕРАЛ ТОМ ПУС и знаменитые карлы и карлицы

Вы, без сомнения, очень забавлялись, любезные дети, читая чудесные приключения героя одного английского сочинения, Тома Пуса, героя истинно микроскопического, шуточную фантазию, в которой сочинитель, кажется, хотел довести до последних пределов оригинальное создание Лемюеля Гулливера; но никогда не рассматривали Тома Пуса и Лилипутцев иначе, как существа воображаемые, и были правы. Как досадно, однако же, и сколь много занимали бы вас их приключения, ежели бы вы могли сказать: «Этот малютка, крошечный человечек, был ростом меньше младшего из нас, однако же существовал, и не был дитятею, но человеком, да, точно человеком, с бородою и усами. Боже мой! как смешон должен быть такой человек. Экой взрослый! меньше полуаршина, точно в половину моего роста; ежели бы он когда-нибудь женился, то об нем сказали бы, как в песне:

Батюшка дал мне мужа, о Господи! Что за человек; какой маленький человек! Батюшка дал мне мужа, о Господи! Что за человек, как он мал! Кошка сочла его за мышь. О Господи! Какой человек, какой маленький человек! Кошка сочла его за мышь. О Господи, какой человек, как он мал!»

О! О! Как вы смеетесь над маленькими людьми. Вы, верно, не знаете, что один ученый написал толстую книгу в похвалу маленьких людей. В этой книге он собрал, из всех народов, даже в самой глубокой древности, имена знаменитых людей, царей, принцев, ученых, воинов, артистов и проч., которых рост был ниже среднего, и в примерах не было недостатка, уверяю вас.

— Верно, и сам сочинитель был не великан?

— Ваша догадливость нравится мне. Да, этот знаменитый писатель был очень мал ростом и, вероятно, немного подумал и о себе, стараясь представить доказательства в пользу маленьких людей. Ему приписывают глубокомысленную поговорку, которую вы знаете, верно!

— Думаю, что знаю: «В маленьких коробочках сберегаются хорошие мази». Но, кстати, сочинитель книги о маленьких людях не был ли, например, аптекарь?

— Нет, он был лекарь.

— Лекарь или аптекарь, все равно; не в том дело, а забавна ли его книга.

— Забавна! это слово очень важное в ваших летах! Конечно, она забавна, очень забавна.

— В самом деле, расскажите же мне что-нибудь, угодно ли вам?

— Тем с большим удовольствием, что это сочинение также и очень поучительно.

— Ах! Вы мне этого сначала не сказали. Мне приятнее было бы, если бы оно было только забавно. «Маленькие люди»! какое милое название для книги! что заставило автора сделаться поучительным! не очень понимал свое дело! «Маленькие люди»! Как жаль, что он испортил эту прелестную мысль, примешавши пачку. Ах, какой неловкий автор!

— Ваше негодование справедливо и мне нравится. Если вы этого так желаете, то я постараюсь сделать ваше сожаление менее горьким. Переделаю книгу об маленьких людях.

— И не будете примешивать к ней науку?

— Как можно меньше.

— Ах, какое счастье! Но берегитесь, однако же: если замечу только хоть кончик носа серьезной госпожи науки, то побегу со всех ног.

— Чудесно! Как кажется, вы ее полюбили. Ну, полно, маленький шалун, не бойся, запру ей дверь перед носом, потому что этот нос ее тебе так страшен. Слушайте же внимательно, и дайте мне столько времени, чтобы я мог собраться с духом начать вас забавлять.

— Очень давно, назад тому сотни, а может быть, и тысячи лет, один старичок, слепой, но важного и величественного вида, ходил по городам и деревням, выпрашивая себе пристанище. Он за гостеприимство платил хозяевам сказками своего сочинения и воспевал подвиги и добродетели предков, любил рассказывать о своих странствованиях, ибо этот слепой старичок много путешествовал, говорил с своими земляками о чудесах, которые видел, и о тех, о которых слышал от других путешественников, бывших прежде его в неизвестных странах. Чтобы более пленять слушателей, умел он даже украшать истину, не ослабляя ее силы. Все сбегались туда, где он проходил, слушали с почтением, с благоговением, с восторгом и учили наизусть его стихи. Отцы повторяли их в семействах своих, и старались утвердить в памяти своих детей с самых малых их лет. Таким образом, переходя из рода в род_; эти образцовые творения дошли до нас. Им-то, большею частью, обязаны мы тем, что знаем достоверного о глубокой древности, и оттого-то эти песни составляют неоцененное сокровище.

Этот слепой старик, этот вдохновенный поэт, многие из вас уже, конечно, знают, был Гомер, даровитый нищий, которому в поздние времена жрецы языческие воздвигли храмы и жертвенники, как и прочим своим богам.

Между чудесами, которые он им рассказывал, одно в особенности возбуждало в высочайшей степени их внимание и крайне занимало слушателей ваших лет. По словам великого поэта, в неизвестных тогда странах Фракии жили маленькие люди, ростом не больше 12 вершков, и из этих крошечных граждан избирали генералов. Не могу сказать вам, были ли там дворцы, похожие на пирамиды, которыми повара искусно украшают наши столы во время парадных обедов, на эти мастерские произведения сахарной архитектуры, которые назначались не для того, чтобы помещать нас в них, а чтобы мы помещали их в наших желудках. Не знаю я также, были ли их реки шириною в три шага или в сорок верст, как в некоторых местах река Амазонская, ибо природа, которая везде является столь мудрою, непременно должна была соблюсти во всем размеры, соответственные росту существ, долженствовавших населять страну. Итак, горы, самые возвышенные, были, вероятно, не выше дуба, дуб не выше нашего папоротника, лошадь с нашу дворную собаку, собака не более кошки, а кошка с мышь, мышь с жука и проч. Наконец, сказать вам одним словом, прелестная маленькая посуда, на которой ваши сестрицы кушают вместе с своими куклами, годилась бы совершенно для этих маленьких людей.

— Но старый слепец, который знакомит нас с существованием их, неужели не входит ни в какие подробности?

— Ах! да, точно так, я было и забыл о лучшем в этой истории. Кажется, природа, вопреки привычке своей, не приняла на себя труда соразмерять по их росту все, что окружало этих Пигмеев: так называл их Гомер. Случилось однажды, что налетели в их страну журавли, которые начали клевать этих Пигмеев одного после другого; но лишь проглотили их несколько, как храбрые эти человечки стали защищаться, вооружились и мужественно поддерживали продолжительную войну против наглых животных, которые гонялись за ними, как на наших полях петухи за стрекозами. В самом деле, как унизительно это было для них! Если бы съел человека один из огромных тиранов природы, морская собака, крокодил, боа-констриктор, удав, лев или бенгальский тигр, так бы и быть; но журавль! Фуй! Тут нельзя утешиться никогда; зато какие являлись, с той и другой стороны, подвиги храбрости. В ожесточенной этой войне были битвы, достойные удивления самого отдаленного потомства, и хотя не дошли до нас никакие о том подробности, мы, по доверию к рассказчику, не сомневаемся в его повествовании.

— Это настоящие сказки. Пигмеи существовали только в воображении старика Гомера!

— Может быть.

— Как может быть? разве вы верите в Пигмеев?

— Немножко.

— Так объяснитесь, по крайней мере!

— Охотно, милые нетерпеливцы; но сперва, если вы не слишком испугаетесь, предложу вам путешествие в страны северные. Мы в России. Ах! Мы идем очень скоро! Хорошо, станем спускаться к северному полюсу. О! О! что это! в какой мы грустной стране. Здесь сильная стужа, не встретишь ни растений, ни деревьев, ни животных, это, вероятно, необитаемая земля! Но что я говорю? Не видите ли вы, бежит к нам, кажется, стадо животных? И как скоро бегут они! Это собаки; они привязаны попарно и тащат что-то за собою. Здесь собаки, кажется, заменяют лошадей, но все-таки это хорошо знать. Что за создание правит этой странной запряжкой? Издали подумаешь, что видишь зверя; а это человек.

— Как! Существо безобразное, толстое, приземистое, курносое, покрытое густым мехом, это человек?

— Конечно, человек, то есть создание мыслящее и способное воздавать Богу должное Ему почитание. Мех, в который он закутан, не отнимает у него благородных качеств человека, и эти народы, обитатели земли, которую опустошает суровость вечной зимы, — стран, может быть, бесплоднейших в целом мире, — умели, однако же, отыскать себе пособие, явно доказывающее их смышленость и отвагу. Заметьте, однако же, их рост: самый большой из них не выше 2 аршин; это Лапландцы. Если бы мы повернули влево, перешли Северный Океан; то встретили бы другой народ — Ескимосцев, которые могут соперничать в малом росте с Лапландцами. Название Эскимосцы происходит от испанского quimos, что значит «маленький человек». Испанцы, кажется, первые открыли эту страну.

— Эти народы не Пигмеи ли старика Гомера, который, вероятно, слышал кой-что об них в дальних своих путешествиях?

— Ваша проницательность восхищает меня. Да, очень вероятно, что они Пигмеи Гомеровы. В те времена, вид земного шара знали так мало и дурно, а северные страны, особенно, вовсе были неизвестны. Путешественники не заходили очень далеко, потому что странствования были затруднительны, а притом очень опасны; самые отважные знали Север только по неверной наслышке, и, с помощью воображения, делали из него страну чудес. Гомер, всегда правдивый даже и в баснях, поместил, как вы видели, Пигмеев к северному краю Фракии, то есть именно в той стороне, где Лапландия. Но поспешим оставить эти оледелые страны и их жителей, замечательных только тем, что они курносы, конечно, для того, чтоб не отморозили носы, что с ними случалось бы ежедневно без этой мудрой предосторожности природы.

— Зачем бросать так скоро маленьких людей, найдем ли мы их в других местах?

— Не бойтесь, мы их встретим везде, и еще замечательнейших малым ростом. Обуемся, если хотите, в славные семимильные сапоги. Шагнем! Хорошо. Раз, два, три: считайте, мы, я думаю, сделали 140 или 150 шагов, и уже в Риме. Ура! семимильные сапоги! только один маленький Пусет понимал скуку долгого пути пешком. Великан этот, совершенно не беспокоя себя, мог поставить одну ногу во Франции, а другую в Англии, т. е. из Кале в Дувр. Однако же я не знаю, могли ли военные корабли с распущенными парусами проходить между его ног, как некогда между ногами колосса Родосского. Перольт не упоминает об этом важном обстоятельстве в истории своего героя.

Мы в Риме, во времена цезарей. Карлы тогда были чрезмерно в моде; их называли madi или чаще nanoe, от чего произошло слово nain, карло. Юлия, племянница императора Августа, имела любимого карлу по имени Сонопус, ростом немножко побольше аршина, и очень гордилась им. Кажется, и в зрелом возрасте эта славная принцесса сохранила любовь к невинным играм детства, и играла даже в куклы. Позже, один из тех добрых императоров римских, которые считали за честь превосходить в проказах, Нерона, Домициан, был очень пристрастен к карлам, и жертвовал на них большие суммы. Но Домициан был догадливее Юлии: он умел доставлять себе больше удовольствия, составивши из них полки гладиаторов, которые бились в цирке к великой радости народа царя.

Сражения их были не пустые мечты, но сражения яростные, остервененные, смертельные, где кровь лилась реками и несколько бойцов оставались всегда на месте. Игры эти были только для больших торжеств; впрочем, карликов берегли, потому что они стоили так дорого; но, как императоры много закупали их, скоро стали они в редкость, потом даже нельзя было и найти. Что было бы с империей и с императорами без карлов? Мир мог бы разрушиться! К счастью, купцы придумали способ, спасший римскую империю; природа не производила больше карлов: купцы сами стали подделывать их. Я представил вам ужасные картины, говоря о бойцах-карлах; но они ничто в сравнении с тем, что остается рассказать еще. Мне следовало бы, может быть, умолчать об этой ужасной черте в истории карлов, боясь оставить в ваших чистых душах болезненные воспоминания. Нет, лучше знайте, до каких преступлений может довести алчность и неукротимая любовь к богатству. К тому же, такие жестокости не могли бы быть нигде в наше время. После пришествия Сына Божия, люди научились более уважать себя в своем ближнем; видя бездну, в которую впал мир до пришествия Мессии, вы лучше поймете, что Он пришел искупить нас от зла, даже в земной жизни, и почувствуете больше любви и благодарности к Нему. Продавцы карлов вздумали покупать детей в колыбели, потом стягивали их нежные члены и слабое тело искусно и твердо переплетенными перевязками, запирали в ящики, давая пить и есть не больше, как столько, сколько нужно было, чтобы они не умерли с голоду. Легко понять, что, воспитанные таким образом, они не могли расти или росли очень мало, и из десяти детей, взятых в колыбели, девять умирали в мучительном изнеможении от столь жестоких испытаний. Зато оставшиеся продавались за такую сумасбродную цену, что барыш, получаемый купцом, вознаграждал с излишком потерю других. Не правда ли, что это было ужасно, и должно бы было строго наказывать купцов! Но напротив, они действовали свободно. В наше время, не нашлось бы для них наказания довольно строгого; столько нравы и понятия переменились. Теперь религия повелевает людям уважать, защищать взаимно друг друга, осуждает тех, которые угнетают слабых, и закон, с мечом в руке, идет рядом с религией, готовый заставить людей почитать ее. Благословляйте Бога, милые маленькие друзья, что Он произвел вас на свет под кровом Христа, Спасителя мира, защищающего своим всемогущим покровительством слабых, бедных, малых и более всего детей.

Мода на карлов исчезла в обломках разрушения испорченной гражданственности завоевателей света, и чтобы найти ее, должно пройти многие века и перенестись на Восток. Вы, верно, читали «Тысячу одну ночь» в прелестном издании для детей издателя «Тома Пуса»: в нем, посреди чудес всякого рода, выставленных персидским рассказчиком, должна была поразить вас роль, которую играли карлы во многих из его сказок. Если злой дух принимает на себя человеческий образ, это образ карлика, но карлы такого, который одарен чудесною силою, несет на плече, шутя, железный шест весом в несколько десятков пудов, оружие, которым он убивает великанов, над ним смеющихся, и для того достаточно одного удара; он счел бы за бесчестье себе приниматься в другой раз. Вот скорое правосудие! Кроме того, карлы синие, желтые, зеленые, всех цветов и в таком множестве, что могут занимать любопытство Европы в продолжение 20 лет, и все его карлы одарены беспредельным могуществом. Они повелевают людьми, стихиями, гениями, и люди, стихии и гении почитают за большое счастье повиноваться господам карлам, своим владыкам и повелителям. Это могло бы внушить желание всем взрослым сделаться карлами, и всем детям не вырастать; однако же я не боюсь, чтоб вам могла когда-нибудь прийти в голову такая мысль. Но это вмешательство карлов во все восточные сказки произошло единственно от суеверия, свойственного тамошним народам. У Римлян их считали маленькими любопытными зверьками, годными для забавы господ своих так, как забавляют белки или ручные обезьяны, и сообразно с этим понятием обходились с ними. На Востоке, напротив, принимали их за существа, облагодетельствованные Небом, одаренные силою покровительствовать друзьям и вредить неприятелям, считали гнев их опаснее, нежели дружба их могла быть полезною. Оттого и произошло суеверное к ним благоговение. На Востоке с ними обращались недурно. Персидские шахи и Турецкие султаны собирали их, сколько могли, к своему двору и окружали ими себя. Тогда было позволено им все, кроме только того, что касалось их властителей; народ не смел противиться их прихотям, самым странным; карлы заставляли народ сносить, при случаях, всякого рода обиды, и никто не мог жаловаться; таким поступком подвергались опасности лишиться головы или, по крайней мере, быть битым по пятам. Нетрудно понять, что народ с живым воображением должен был вводить в свои рассказы суеверия и ужасы. По этой же причине, карлы играют важную роль в арабских и персидских сказках. Тогда карлы были во всей своей славе, даже можно сказать, что это было время их царствования; но, как они слишком употребляли во зло свою власть, то готовится переворот, который низвергнет их с высоты величия.

Я говорил вам об издании «Тысячи и одной ночи», сделанном нарочно для вас; теперь надобно сказать вам об другом сочинении, не менее знаменитом и не менее занимательном, изданном исключительно для юношества. У вас, я думаю, есть удивительные приключения славного дон Кихота, прозванного «рыцарем печального образа». Между бесчисленными дурачествами, забавными, смешными, шутовскими, встречавшимися по дороге бедному рыцарю Ламаншскому, вы должны были заметить участие карлов. Это оттого, что сочинения Сервантеса — пародия рыцарских романов, изданных в его время, и сочинители их боялись, что их сочтут за ничтожных писак, если они не найдут средства выставить в своих сочинениях несколько раз карлу. Верхом на своем бегуне, закованный в стальную броню, в сопровождении конюшего, который снаряжен немного получше бедного Санхо Пансы, когда странствующий рыцарь является у подъемного моста старого готического замка, всегда видят карлу на платформах высоких башен; он принимает благородного господина, просящего гостеприимства, трубит три раза в рог. Карлы всегда носили рог на перевязи. При этом, очень знакомом сигнале, подъемный мост опускается, и храбрый рыцарь находит хороший ночлег и стол на одну ночь. В большие блестящие феодальные праздники, когда принцессы удостаивали своим присутствием турниры, их сопровождали карлы; каждый из них нес за своею госпожою шлейф ее царской мантии, и он же, вооруженный огромным веером в виде павлиного хвоста, должен был прохлаждать около ней воздух.

Великие живописцы шестнадцатого века, и Рубенс, глава их, не выпускали из вида эту черту нравов, которая, впрочем, так удачно шла к делу, и в исторических картинах того времени встретишь, почти всегда, в каком-нибудь углу, даже на первом плане, карлу с размалеванной кожей, белыми глазами, блестящими зубами, с тюрбаном на голове, одетого в платье ярких цветов и стоящего там, как бы выказывая свою важность… маленькой гордец.

И так вот карлы возвратились в Европу, и особенно во Францию. Как случился этот новый переворот в истории карлов? Несколько минут вашего внимания достаточно будет для того, чтобы я мог показать вам причину этого переворота.

Вы видели, в картинах того времени, размалеванного карлу с тюрбаном на голове. Понимаете ли? Европа заняла у Азии моду на карлов, и вот короткая история этого переворота. Здесь, только на несколько страниц, я попрошу у вас позволения придать моему повествованию тон более серьезный, потому, что я стану беседовать с вами о происшествиях столь важных, что неприлично писателю говорить об них слегка, даже маленьким читателям ваших лет; итак, потерпите немного; а в награду за внимание к словам моим, я обещаю вам говорить, после, о вещах забавных и даже очень забавных.

В половине средних веков, явился монах, долженствовавший произвесть один из самых величайших переворотов, которые случалось людям видеть. Человек этот, одетый в бедное платье из толстой шерстяной материи, обутый в одни только сандалии, проходил Европу с распятием в руке; а на пути его теснился народ толпами, и шел за ним. Оставляли города и деревни, и он увлекал за собою к Парижу массы людей, которые увеличивались более и более. Кто был этот человек, и какими волшебными словами он мог поднять все народы на пути своем? Слова его были очень просты и вместе красноречивы, он говорил им о Сыне Божием, сделавшемся человеком, рассказывал об Его благодеяениях и жертвах, указывал на Него, умирающего на кресте для того, чтобы искупить мир от первоначального греха. После, когда видел их растроганными признательностью и любовью, он напоминал им, что гроб их Господа, запертый в Святом Граде, был во власти неверных, и повествовал о бесчисленных обидах и жестокостях, претерпеваемых идущими в Иерусалим, на поклонение гробнице Искупителя. «Оставите ли вы этот божественный гроб, — восклицал он, — в руках поклонников Магомета, потерпите ли еще долее, чтобы ваши братья захвачены были в неволю, ограблены недостойными хищниками, поруганы неверными тиранами, когда они идут в святое странствование, на поклонение гробу Господа нашего Иисуса Христа! Восстаньте, христиане, пойдемте на восток освобождать Святой Град! Богу так угодно». И бесчисленная толпа, воспламененная священным жаром, волновалась, как один человек, восклицая с Петром-пустынником: «Богу так угодно!..» Свидетели этого великого движения, короли, князья и вельможи, также взволновались, собрались вместе, чтоб рассуждать, что им должно было предпринять, и, когда власть главы Западной Церкви стала поддерживать увещания Петра-пустынника, тогда государи воскликнули так же, как народ: «Богу так угодно!..» Весь Запад, под предводительством славных полководцев, поспешил на Восток. В знак соединения и залог их верности, союзники носили на груди крест, отчего они назывались крестоносцами, а этот великий поход крестовым. Я не стану говорить вам о славных происшествиях, больших сражениях и подвигах, ознаменовавших эту эпоху, обильную чудесами: вы читали поэму «Освобожденный Иерусалим», внушенную бессмертному Торквато Тассу удивлением к великим деяниям предков, и знаете все, что есть в этой эпохе поэтического. Довольно! Я возвращаюсь к моему предмету.

Война, несмотря на несчастия, которые она влечет за собою, более еще торговли просвещает и, так сказать, приводит в соприкосновение народы, заставляет их узнавать друг друга, уничтожает предрассудки, делает необходимым беспрестанный размен мыслей; знакомит с разными языками, изменяет нравы и передает, от одного народа к другому, науки, искусства, художества и рукоделия, свойственные каждому из них. Таким образом, владычество человека увеличивается.

Такое следствие войны стало еще ощутительнее после крестовых походов: впервые увидели в Европе кашемировые шали, персидские ковры, парчовые платья, ткани, в которых золото соединялось с шелком; роскошные оружия, называемые дамасскими по имени города Дамасска, где их делают, вошли в употребление; некоторые из кушаньев, употребляемых в Азии, показались на столах европейских. Мы приняли даже некоторые из их мод: увидели рыцарей, наряженных в долгое восточное платье и даже в чалму, на которой крест заменял полумесяц. Наконец, посреди этих чужестранных мод, вошли в моду и карлы.

У королей и принцев были карлы, и вельможи, разумеется, хотели иметь их. Это обыкновение продолжалось, с большею или меньшею силою, даже до царствования Людовика XIII, который был последний из французских королей, имевших карлу. Но, по странному вкусу, чем хуже и безобразнее были карлы, тем больше были они в моде: казалось, что вельможи того времени старались выказать еще больше свое физическое превосходство, ставя возле себя, для противоположности, существа безобразные.

Иногда также королевский карло соединял в себе это титло с титлом шута; на нем лежала обязанность разгонять скуку государя своими вымыслами, выходками, шутками, остротами. Вследствие того ему позволялось говорить все; он мог безнаказанно нападать на самых главных вельмож и даже на государя. Некоторые шуты, не так глупые, как можно было думать по их названию, пользовались своим положением, давали своим властителям превосходные советы. Имена Трибулета и Анжели дошли до нас во всем блеске заслуженной славы.

«Часто имеем надобность в тех, которые меньше нас», — сказал добрый Лафонтен; а для пополнения его мысли, пословица говорит: «Маленьких врагов не бывает». В подкрепление своего нравоучения, баснописец приводит пример, созданный его воображением; а в подкрепление пословицы вот один, взятый из истории.

При дворе эрцгерцога Фердинанда жил в 15… году великан, именем Гаймон, и карло, название которого не сохранилось в истории. Кажется, что принц Фердинанд любил противоположности: Гаймон был вышины неимоверной, рост карлы меньше аршина; Гаймон, одной рукой, поднимал быка, для карлы мопс был бы чрезмерною тяжестью. Гаймон мог раздавить карлу, в полном смысле слова, одною своею ногою. И что же! кто бы поверил? По случаю дерзости Гаймона, вспыльчивый карло рассердился и, при всех придворных, поклялся отмстить и дать Гаймону пощечину при первой возможности. Много смеялись над его маленьким гневом, и первый из смеявшихся был великан. Чтобы достать до щеки исполина, нужно было карлу подставить лестницу; но вот что случилось: однажды, при многочисленном собрании, карло подошел к великану тихонько, что ему было очень легко, и проворно развязал шнурок его башмака; Гаймон, заметивши это, наклонился, чтоб завязать его; в ту минуту карло, который стоял недалеко, подбежал и, ударивши его по щеке, вскричал торжественным голосом: «Не сказал ли я тебе, что отомщу!» Пока бедный великан, смущенный и уничиженный, не знал, что делать, эрцгерцог Фердинанд_; и его придворные смеялись от всего сердца. Гаймон был так оскорблен этою обидою, что через несколько дней умер от того. В нескольких милях от Инскрука, в замке Умбрас, показывают его гробницу; возле его скелета находится скелет карлы, бывшего причиною его смерти. Бессильные часто бывают самые злые.

Но вот другой пример карлы, который, гнушаясь хитростью, отомстил открытою силою.

В 16… был в английской армии карло, заслуживший храбростию чин капитана. Этот капитан получил свои эполеты не много лучше, нежели генерал Том Пус — заслужил их, и не мог сносить шуток. Один придворный насмехался над его малым ростом; капитан послал ему вызов, который был принят, после многих затруднений, и противники сошлись в назначенном месте. Сначала молодой господин делал из поединка игру и щадил противника; но, по сильным нападениям, он скоро понял, что игра становится опасною, и стал защищаться. Однако же капитан был ему не по силам, и положил его тут же на месте. Попробуйте же драться с такими карлами!

В то же время, когда геройствовал наш славный капитан, жил Жефери Гудзон, карло французской королевы Генриэты, супруги Карла II-го. До 30-летнего возраста, он был немного более полуаршина; после вдруг вырос почти в аршин. Тогда живых карлов завертывали в пироги и подавали на столы принцев. Жефери Гудзон присваивает себе честь этого изобретения: он-то, в ту минуту, когда хотели воткнуть ножик в его сочную тюрьму, приподнял свою пирожную крышку и показался, вооруженный с головы до ног, взорам удивленных гостей. Представьте себе, как он расхаживал, в торжестве, по царскому столу, прыгал по солонкам и краям стола, боялся, чтоб не утонуть в больших стопах, которые употреблялись в то время, или не увязнуть в блюде шпинату. Честь и слава изобретателю пирогов с карлами!..

После него славится, бесспорно, Яков Ферри, прозванный Бебе, карло короля Станислава. Он родился в 1741 г. в Плене, в Вожском департаменте. При рождении, в нем было весу около фунта. Отец Бебе, честный тамошний земледелец, принес его к крещению на тарелке, и целый год колыбелью его был деревянный башмак, в котором была постлана шерсть, колыбель недорогая, и крошка не мог быть в тягость кормилице. В случае нужды, она могла бы устроить ему походную колыбель в своем кармане.

Историк Геродот пишет, что еще в его время видели в Шемнизе, в Египте, башмак знаменитого Персея, длиною в два локтя; башмак Бебе похож был на ореховую скорлупу, и никогда рост знаменитой особы не был больше башмака Персее. Вы можете понять, что такое чудо не могло оставаться неизвестным в 560 верстах от Парижа. Этой знаменитой особе нужно было солнце столицы, восторги любопытной толпы и почести, воздаваемые знаменитым людям. Им занимались больше, нежели новыми модами и всеми важными мелочами, составляющими жизнь богатых людей. Однажды Бебе едва не произвел революции; волнение было в самых блестящих салонах. Каждый рассказывал своим друзьям новость, перетолковывал ее по-своему: Бебе спрятался в кармане французского гвардейца, говорил один; вы ошибаетесь, живо возражал другой, это в каске гусара; полноте, перебивал третий, дело идет не об гусаре и не об гвардейце, он был в муфте маркизы В… И внимательная, беспокойная, взволнованная толпа бросалась к последнему рассказчику, восклицая: «Как? В кармане? В кивере? В муфте? Возможно ли? Удивительно!» Имя Бебе повторялось тысячу раз в минуту. «Бебе, — только и слышно было, — Бебе… что сделалось с Бебе? Надобно расспросить гвардейца, гусара, маркизу В. Может ли Париж обойтись без Бебе? Что такое Париж без Бебе?» Дело было в том, что Яков Ферри, проходя по Новому мосту, был узнан одною особою и назван по имени. Тотчас, по привычке превосходных парижан, справедливо названных ротозеями, собралась вокруг Бебе толпа, чтобы насмотреться вдоволь на его любопытную особу. Но человечек не хотел сделать из себя зрелище и скрылся от внимания толпы; убежавши по набережной, повернул в Августинскую улицу; любопытные бросились вслед за ним, и как ноги их были подлиннее ног Бебе, то они почти догнали его. Но какова была их неудача! Яков Ферри исчез! Смотрят, ищут везде, роются во всех углах, и не находят ничего! Бебе исчез, как беглый огонек, как тень… Он ли был это? Прохожие уходят в недоумении, лица их вытянулись с лишком на четверть; они были в раздумье, полагая, что забавлялись их легковерием, насмеялись над ними, то не был знаменитый Бебе. Однако же это был он, и не переставал быть у них в глазах: проходя мимо лавки башмачника, он ускользнул в сапог, выставленный наружу, и никто не подумал искать его в этом апартаменте нового рода.

Слава Якова Ферри, скоро дошла даже до двора короля Станислава (Лещинского), который, будучи принужден оставить Польшу, где он царствовал, удалился в Нанси. Король захотел иметь при себе нашего человечка; он выпросил его у семейства. При дворе Бебе сделался любимцем всех дам; но тщетно старались дать ему какое-нибудь воспитание: непокорная его натура отказывалась от того постоянно; он любил только слушать музыку и бил каданс довольно верно. Итак, господин Бебе жил, как маленькой невежа. Это было бы еще не важно, если бы у него был добрый нрав; но нет — он был обжора и вспыльчив до того, что выходил из себя от малейшей безделицы. Кроме того, Бебе был чрезвычайно завистлив. Увидевши однажды, что принцесса Тальмон ласкает собачку, он бросился на невинное животное как бешеный и закричал: «Зачем вы любите ее больше меня!» Дурные страстишки Бебе ускорили его конец. Он умер, едва достигши 23 лет, со всеми признаками преждевременной старости. Граф Трессан сочинил для него эпитафию: «Здесь лежит Яков Ферри из Лотарингии, игра природы, чудо по своему малому росту, любимец нового Антонина, старик в юности, двадцать пять лет были для него целый век». В то время, когда Бебе был наслаждением двора в Нанси, жили в Гадоле, близ Эпиналя, в той же провинции, две карлицы, не меньше достойные удивления, две сестры, Варвара и Тереза Лезовай. Старшая, Варвара, больше известна под именем госпожи Бебе, не потому, чтобы она была за мужем за Яковом Ферри, а просто оттого только, что он сватался за нее, соблюдая церемониал, бывающий, в таких случаях, при сватанье принцев. Станислав отправил в Гадол, с большим великолепием, посла для переговоров об этом союзе; однако, несмотря на пышность, сопровождавшую предложение, семейство Лезовай решилось отказать, и Бебе был принужден жить и умереть холостым. Несмотря на то, название госпожи Бебе осталось за Варварой Лезовай. В 1819 г. она показалась в Париже. Ей было тогда 73 года; рост ее был меньше полутора аршина. Сестра ее была немножко повыше. Они обе были нестарообразны, живы и остроумны; приятно было видеть их, когда они танцевали, припевая народную песню их страны. Впрочем, казалось, что небольшой рост был наследственный в их семействе, потому что девица Турнель, их племянница, 35 лет, была ростом с небольшим полтора аршина. Иногда встречаются семейства с такими особенностями.

Не всегда можно видеть карлов, женатых на карлицах: известны только два примера; но и эти примеры достаточны для того, чтобы доказать соединение в карлах всех качеств добрых граждан, то есть, они могут быть превосходными отцами и очень хорошими супругами. Это будь сказано для того, чтобы умерить немножко нашу гордость, которая заставляет нас считать самих себя существами высшими в сравнении с этими маленькими людьми. Иосиф Варвалицкий, 22 лет от роду, был ростом не больше аршина с четвертью. В этом возрасте он женился, и, когда Небо даровало ему детей, он показывал к ним нежность и привязанность, заслужившие одобрение благонамеренных людей. Малый рост был обыкновенен в их семействе: один из его братьев был выше его четырьмя вершками, а одна из сестер не выросла выше 20 вершков.

Карлы обыкновенно несоразмерны в членах: часто на маленьком теле огромная голова, ноги тонкие и сухие, толстый живот, худые и без мускулов руки прикреплены к колоссальной груди. Однако же, иногда бывали карлы, как совершенные люди, только в уменьшенных размерах. В числе их можно поставить Аннушку Штокер, которая показывалась в Париже в 1802 году и возбудила там истинное удивление.

Представьте себе маленькое создание человеческого рода, ростом с небольшим в аршин, но пленительной соразмерности в частях тела, свежую, как роза, с прелестнейшим личиком, ласковую, приятную и разумную, восхитительную куколку, не выше куклы вашей сестрицы, но гораздо интереснее, потому что ходила, пела, танцевала удивительно хорошо, разговаривала, как большая, играла на фортепиано (фортепиано, соразмерные ее росту), говорила на многих языках, рисовала со вкусом. Такова была Аннушка Штокер. Если прибавить к этим достоинствам, что она знала превосходно все рукоделья, свойственные ее полу, ткала обои, вышивала, шила белье и проч. с ловкостью маленькой волшебницы, то должно согласиться, что никогда карло или карлица не заслуживали большего удивления, как Аннушка. Она делала иногда ответы, чрезвычайно забавлявшие многочисленных ее посетителей. Один из них спросил ее, хочет ли она выйти замуж за Ивана Гауптмана, карлу ее роста, вместе с которым она показывала себя в Париже. «Не знаю почему, — отвечала она откровенно, — однако же я предпочла бы лучше большого мужа; мне кажется, это возвысило бы меня в глазах других». Спрашиваю вас, заставил ли этот ответ смеяться слушателей?

После Аннушки Штокер, можно рассказать только о маленькой Бабете, прозванной Лилипуткой, потому что она играла роль лилипутского генерала в сочинении Гулливера. Настоящее имя ее было Варвара Шреер. Она родилась 31 октября 1810 года в Сиегенсбахе, маленьком городке близ Мангейма, в великом герцогстве Баденском. При рождении в ней было 4 ½ вершка и весу меньше фунта; семи лет она была 12 вершков и весила около 10 фунтов. Она была сложена также хорошо, как Аннушка Штокер, хотя не так образована и остроумна. Вот ее портрет, оставшийся в журналах тогдашнего времени: прекрасные светло-русые волосы_; хорошо обрисованные каштановые брови, голубые глаза, орлиный нос, прелестные ручки, хорошо округленная талия, правильная соразмерность во всех членах, и величайшая прелесть походки и манер делали ее весьма привлекательною. У Гулливера видим Бабету-Лилипутку со штуцером на плече, делающую некоторые обороты с совершенною точностью. Любопытно было видеть ее, влезавшую по лестнице на лошадку, которую она заставляла бежать рысью, охраняемую двумя конюшими. Отец ее, много путешествовавший с нею, долго носил ее в своей шляпе, покрытой платком: это был бы самый дешевый способ путешествовать, ежели бы можно было избежать издержек переезда.

Мы упомянули бы еще об славном Нанио, американском майоре Стевенсоне, карлике Юлии, Иосифе Вивроне и других; но после знаменитостей этого рода, которых мы заставили пройти перед вами: Le reste ne vaut pas l’honneur d’ètre nommé (Остальное не стоит чести быть названным).

Мы поговорим только об трех карлах, об двух первых потому, что они соединяли в себе многие знаменитости, и о последнем, генерале Томе Пусе, потому, что он чудо нашего времени, и тип, почти воплощенный, английского сочинителя, перевод которого мы вам представили в начале этой книжки.

Ученый профессор естественной истории, г. Саломон де Вомарк, упоминает в одном из своих сочинений об одном карле, превосходившем прочих необыкновенным сложением и пользою, которую он умел извлечь из того. Карло, которого он называет Петр Данилович Бережной, был сын казака Лубенского полка. Бережной родился без рук, и 30 лет был 10 вершков. Он выучился, при неусыпном старании, писать, скоро и четко, левою ногою на русском и латинском языках, делал рисунки пером так хорошо, как бы они были гравированные, играл в пикет, в шахматы, набивал свою трубку, вязал чулки деревянными иголками, которые сделал сам, разувался и ел левою ногою, легко исполнял то, что затруднило бы нас, пользующихся двумя руками. Наконец, и чтобы восстановить совершенно карлов и возвратить им место их между другими людьми, мы поставим в пример одного из них, который умел приобресть себе имя между славнейшими современными с ним, писателями: это Николай Огре, автор рассуждения о методизме, сочиненного им 26 лет от роду. Рост Огре не доходил до полутора аршина.

Я внушил вам, думаю, лучшее мнение о карлах; теперь вы не будете больше считать их за существа другой породы, нежели вы: они люди такие же, как и мы, которым Бог не отказал в даре, отличающем человека от всех животных, в душе разумной и чувствительной. А как душа невещественна, то есть, не имеет ни тела, ни цвета, ни образа, то величайшая душа может помещаться в маленьком теле, и наоборот, маленькая душа может быть в громадном теле: например, души Давида было бы достаточно для исполина Голиафа, а душе Голиафа было бы очень просторно в маленьком теле молодого Давида. Итак, карлы такие же люди, как и мы, потому что они думают, желают, действуют и одарены душою, способною, как наша душа, постигать Бога и служить Ему. Остережем же себя от глупой гордости, которая довела бы нас до заблуждения, будто мы существа более важные, нежели они, потому, что мы выше их на несколько вершков: не по росту Бог измеряет своих избранных.

Вот мы добрались и до генерала Тома Пуса, генерала, разумеется, ненастоящего, заслужившего эполеты в сильной битве против бабочек. Настоящее его имя Карл Страттон. Он родился и января 1832 г. в Бридж Порте, в Коннектикуцкой области Соединенных Штатов; следовательно, теперь ему пятнадцатый год.

Все члены его семейства обыкновенного роста, и пользуются совершенным здоровьем. При рождении, Карл Страттон весил почти 10 фунтов, это превосходит вес всех новорожденных детей. В нем тогда были все признаки крепкого сложения; даже до 7 месяцев, он рос и входил в силы, как другие дети; только в это время родители заметили, что он перестал расти. Но, как ничто не показывало в нем расстройства организации и он продолжал пользоваться хорошим здоровьем, то и не заботились об этом; напротив, думали, что рост его, остановившийся на время, возьмет опять свой обыкновенный ход; но Карл Страттон не осуществил, в этом отношении, надежду своего семейства, — он сделался отменно деятелен для своего роста, проворен, понятлив, а не вырос ни на одну черту, и в нем не прибавлялось весу ни на одну унцию.

У Тома Пуса две сестры, моложе его, и обе прелестные малютки обыкновенного роста. Я имел честь видеть генерала Тома Пуса наедине. Пока я говорил с г. Барнумом, который показывает его, чувствовал несколько раз, что трогают мою ногу. Я думал, что этот господин, разговаривая со мною, подошел нечаянно ко мне слишком близко и своею ногою задел мою. Сначала я отодвинулся, не думая больше о том; но, когда это возобновилось несколько раз, то я посмотрел, что бы это значило.

Каково же было мое удивление, когда я увидел маленькое существо с живыми и коварными глазами, вышиною едва до моего колена, которое сидело верхом на моем сапоге, и, чтобы привлечь мое внимание, он бил меня ногами из всей своей силы, а я и не чувствовал того. Не думаю, чтоб можно было не видавшим его представить себе, даже приблизительно, крошку, бывшую у меня пред глазами, человека очень соразмерного в частях, ручку достойную удивления, и нежную, беленькую, с узенькими ноготками, тесную для того, чтобы удержать миндальное зерно обыкновенной величины, ножку, исчезавшую в одной складке моих панталон, башмак с нее был бы впору на лапу моей кошке, ротик, в который с трудом могла бы пройти вишня, и из которого выходил приятный и гармонический голос обыкновенного объема, хотя немножко детский, и этот голос вежливо желал мне доброго дня и спросил о причине моего посещения. Усевшись на весьма низеньком стуле и наклонясь к разговаривавшему со мною, я сказал ему по-английски, потому что знаменитый карло не знал еще ни слова по-французски: «Я пришел, г. генерал, засвидетельствовать мое почтение вашему превосходительству, расспросить подробно о рождении и о всем вообще, касающемся до вашей особы». «Очень хорошо, — отвечал он серьезно и с важностью, от которой я едва не расхохотался, несмотря на все усилия удержать себя, — очень хорошо! Вы, верно, сударь, человек просвещенный! Благодарю вас за посещение и за добрые намерения на мой счет». Потом, оборотясь к своему камердинеру, ростом около полутора аршина, сказал: «Дай этому господину мою биографию и мой портрет». Генерал имеет при себе всегда описания его жизни, и во многих экземплярах свои портреты, гравированные и литографированные. Поговоря несколько минут с Карлом Страттоном, я раскланялся с ним, удивленный, что нашел так много смышлености в так малом теле.

Генерал Том Пус всегда одет по последней моде, с чрезвычайным вкусом, и, так как его микроскопическая особа сложена очень хорошо, то портные, самые модные, соперничают в работе на него, и надобно сказать по правде, что он делает честь их искусству. Домашние уборы генерала стоят большого любопытства, почти не меньше того, какого стоит сам он. Все вещи для его употребления очень великолепны: постели егопозавидовала бы волшебница Маба, царица жуков; кресла, диваны, туалет, бюро, ковры, обои — везде черное дерево, палисандр, бархат, шелк, газ и золото; серебряные, с позолотой, подсвечники на его камине сделаны, кажется, по образцу тех светильников, которыми дети украшают маленькие часовни, делаемые ими на дверях в Троицын день; шпага генерала может служить зубочисткой для Гулливера, трости его (у него собрано их много и очень хороших) меньше пера, которым я теперь пишу. Войдя к нему, перенесенный вдруг в эту особенную жизнь, думаешь, что видишь сон и что вошел в волшебный дворец маленького духа из «Тысячи одной ночи»! А карета, лошади, кучер, лакей! Кто не видал всех этих чудес, тот не видал ничего. Щегольской кузов, превосходно навешенный, с украшениями из чистого серебра, обит внутри богатыми шелковыми материями, украшен галунчиками; в окнах венецианские решетки с дорогими стеклами; цвет кареты лазоревой, приятно перемешанный с белым и алым.

На дверцах кареты гербы генерала, Британия и богиня свободы в двойном щите, поддерживаемом львами, английским и американским, вверху восходящее солнце, окруженное знаменами обеих наций; девиз щита «Marchons en avant!», «Пойдем вперед!» Верх кареты алый, с бахромой из серебра и из шелка, а посредине вышиты, серебром, гербы Америки; под ними венки дубовый и лавровый. Сбруя, достойная экипажа, набрана с совершенным вкусом из прекрасной черной кожи с серебряными украшениями; во многих местах вырезаны гербы генерала. Упряжка казалась сделанною нарочно для кареты и для знаменитого господина, которому она принадлежала. Запряжка эта составляется, в важных случаях, из четырех самых маленьких клеперов, живых, резвых, красивых, ростом около аршина с четвертью. На кучере и лакее ливрее голубая, с серебряными галунами и аксельбантами, штаны из алого плюша, белые чулки с подвязками и пряжками из серебра, треугольная шляпа и парик белый, бумажный, причесанный по моде, принятой английскими вельможами. Полный экипаж — карета, сбруя и клеперы — стоил не меньше 2000 рублей серебром. Надобно видеть генерала, сидящего величественно, как на троне, в этом лилипутском экипаже, отдающего в дверцы кареты, направо и налево, с комической важностью, ласковые поклоны многочисленной толпе, которая окружала его, как будто любимого царя, проезжающего посреди своих подданных. Том Пус проехал уже главные области Америки, Англию, Францию, Бельгию, и проезд его везде был торжество. Государи, принцы и вельможи осыпали его лестными доказательствами своей щедрости; кабинет его, где собрано все его богатство, часы, галантерейные вещи, шпаги, камни, табакерки, лорнеты, перстни, сувениры и проч., настоящий музей любопытных драгоценностей! Королева Виктория особенно интересовалась его маленькой особой и много раз желала видеть его; дети, воспитанники национального института, королевской военной школы из Челзея, посетили генерала в его доме. Это войско Лилипутцев состояло из 300 маленьких мальчиков, с их оружием и знаменами, под начальством полковника.

Генерал Том Пус был приветствован всеобщим салютованием и отвечал на него ласково, хотя был приметно удивлен, видя этих маленьких солдат, расставленных вокруг дома. После многих песен, он просил роту спеть вместе с ним «Боже, царя храни», народный гимн Англичан. Несколько месяцев спустя, его превосходительство пригласил детей королевской воспитательной школы в Гренвиче, сделать ему честь посетить его. Они пришли к нему шеренгами, под командою офицеров, и составили корпус из 800 молодых людей, которым приятно было смотреть на этого милого и миниатюрного героя. Том Пус, говорит один из самых оригинальных писателей нашего времени, чрезвычайно ловок и проворен; он протанцевал пред Английской королевой оригинальный танец, не походивший ни на польку, ни на мазурку, ни на что-нибудь известное. Этот танец, очевидно, изобретен был самим Томом Пусом, и никто не будет танцевать его после него. Я скажу еще об упражнении, к которому он имеет явное пристрастие: дело ни больше ни меньше, как в том, чтоб подражать положению прекрасных статуй греческой древности, или представлять, положением тела и движением рук, известные сцены из древней истории. Видели его также на круглом столе, представляющего, одно за другим, сражение Давида с Голиафом, борьбу гладиатора, Сампсона, потрясающего столбы храма, Геркулеса, ниспровергающего Немейского льва. Я думаю даже, прости Господи, что его хотели просить подражать Аполлону Бельведерскому, что он и исполнил бы с таким же послушанием и чудным успехом, ежели бы снисходительная королева не позаботилась, что подобная усталость будет слишком опасна для его слабого здоровья, и не сократила сцену, которая начала становиться тягостно-длинною. Мне лучше нравится Том Пус, когда он опять становится джентльменом, вынимает часы, говорит вам, который час, предлагает вам лепешечки, табаку или сигару, и все это соразмерное с его ростом. Люблю также видеть, когда он садится на свое золотое кресло, скрестивши ноги, и смотрит на вас почти насмешливо; тогда-то он забавен. Кроме того, он неподражаем тогда, когда не подражает ничему: его оригинальность, сверх того, не стоит больших усилий; ему не нужно трудиться для того: стоит только показаться, и никто не похож на него.

Том Пус окончил, говорят, день в Тюльири блестящим представлением в своем шотландском костюме. К нему чудесно идет тамошний ток с пером, которое, ежели я хорошо понял, подарок Английской королевы. Он владеет мечом с ловкостью и проворством, убивает неприятеля сразу, блестящий плащ горцев приятно волнуется на его плечах, полукафтанье не закрывает две крепкие ноги с маленькою ступнею. Этот костюм торжество генерала. Том Пус не забыл удивлять теми сюрпризами, которыми изумляли прежде другие карлики, его предшественники: его видали, попеременно, выходившего из сапога, из котла, из пирога, спрятанного в муфту, сделавшего себе карету из деревянного башмака, поселившегося в птичьем гнезде, поместившегося в конурке собачки и проч. Его крошечный рост позволял ему делать эти разные превращения с величайшею легкостью. Карло Нанио и американский майор Стевенсон стали завидовать ему. Последний из них, увидев нашего героя, не мог удержаться, чтоб не вскричать с досадой: «Теперь я буду казаться великаном!» Это оттого, что в самом деле майор Стевенсон, ростом почти в полтора аршина, великан возле славного генерала.

Мы не окончим, чтоб не рассказать вам о Карле Страттоне черту, делающую честь его сердцу: вы можете понять, что наконец эти представления, где должно повторять те же сцены и те же показывания самого себя, иногда должны жестоко докучать бедному ребенку, и нередко даже утомлять и истощать его силы. Тогда он делается капризен и отказывается показывать себя. Но он постигает особенность своего существования, знает, что, показывая себя, приобретает огромные суммы денег, и что некогда его семейство, по его милости, будет пользоваться блестящим состоянием. Оттого-то тогда, когда он соскучится, чтобы победить его упорство, стоит только сказать: «Карл, сделай это из любви к твоей матери, к отцу, который тебя так любит, для сестер, которых ты устраиваешь и обеспечиваешь будущую судьбу их», и бедный Том Пус тотчас забывает и свою усталость, и свое отвращение от исполнения того, чего требуют от него, делается весел, по крайней мере, хотя по наружности, и предает себя любопытству публики. Бедный Карл Страттон! у тебя великое и благородное сердце в твоей маленькой оболочке: ты способен любить, быть благодарным и преданным! Ты лучше многих других, которые больше тебя ростом. Милый карло! прелестная миниатюра! умная и чувствительная, ты новое доказательство бесконечного величия Создавшего нас, и, если ты отдашь Ему твою душу в молодости (потому что умирают молодые, делая то, что делаешь), Он наградит тебя за то, что ты исполнял самую священную из Его заповедей: «Чти отца твоего и матерь твою, да благо ти будет, и долголетен будеши на земли».

Об авторе

Федор Никитич Наливкин (1810–1868) — присяжный поверенный, в 1830-х гг. секретарь Московской уголовной палаты, детский писатель и переводчик. В 1840-х гг. издал «Юридическую библиотеку: Опыт руководства к познанию законов и к правильному применению их к случаям», «Руководство к сочинению писем и деловых бумаг» и пр.

Книга публикуется по первоизданию 1847 г.; орфография и пунктуация приближены к современным нормам.

Настоящая публикация преследует исключительно культурно-образовательные цели и не предназначена для какого-либо коммерческого воспроизведения и распространения, извлечения прибыли и т. п.