На качелях XX века [Александр Николаевич Несмеянов] (fb2) читать онлайн

Александр Несмеянов НА КАЧЕЛЯХ XX ВЕКА

ОБРАЩЕНИЕ К ЧИТАТЕЛЮ ПЕРВОГО ИЗДАНИЯ

Как удивительна наука история! Часто люди, не имевшие никакого отношения к тому или иному событию или к своему современнику, вдруг становятся известными и входят в историю следующих эпох. И почему? Да только потому, что они слыхали об этих событиях или людях и написали об этом.

Прошлые века несли богатейшую информацию о жизни и людях, ибо это был век «эпистолярный», т. е. век обмена письмами. И в основном именно из письменного наследия мы и узнаем о том, какие были события и как жили наши предки.

Но время уводит из жизни свидетелей былых событий. А нынешний век — неблагодарный! Письма больше почти не пишут. Телеграммы понятны только адресату. Телефонные разговоры, даже записанные на пленку, сводятся к следующему: «Как живешь?» — «Нормально!». Документальные фильмы редки и долго не хранятся. Тиражи книг отчаянно малы.

Зато есть одно верное хранилище — это память очевидца, свидетеля событий. И как знать? Быть может и вы, читатель, особенно, если вы молоды и интересуетесь наукой, жизнью и искусством, познакомившись с данными мемуарами или с подобными им трудами, поможете в будущем восстановить или дополнить информацию о событиях нынешнего дня и наших современниках. Тогда и ваше имя войдет в историю, и вы не будете забыты потомками!

Марина Анатольевна Несмеянова

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ

В Ваших руках книга мемуаров академика Александра Николаевича Несмеянова — выдающегося ученого-химика, одного из лидеров и организаторов советской науки двадцатого столетия. Выход ее в свет приурочен к двум знаменательным датам — 275-летию со дня основания Российской академии наук (1724 г.) и 100-летию со дня рождения А.Н. Несмеянова (9 сентября 1999 г.).

Читать мемуары интересно и поучительно. С одной стороны, это и автобиография, и жизнь семьи, и раннее увлечение химией, и становление исследователя, с другой — компетентный взгляд и суждения государственного деятеля, мудреца и философа о путях развития науки в переломные моменты истории нашей страны.

А.Н. Несмеянов был директором Института органической химии АН СССР, ректором Московского государственного университета, основателем и до конца своей жизни директором Института элементоорганических соединений Российской академии наук (ИНЭОС РАН).

В течение 10 лет (1951–1961 гг.) он возглавлял Академию наук СССР. Во время его президентства были созданы крупные научные центры в Новосибирске, Черноголовке, Пущине, на Дальнем Востоке, организован целый ряд институтов. По его инициативе и под его руководством построен великолепный комплекс МГУ на Ленинских горах. Детищем А.Н. Несмеянова является и Всесоюзный институт научной и технической информации (ВИНИТИ). Он был членом десятков академий и почетным доктором (honoris causa) пяти ведущих университетов мира. Имя А.Н. Несмеянова увековечено в названии одного из крупнейших химических институтов нашей страны — ИНЭОС РАН, одной из московских улиц и научно-исследовательского корабля. Многогранная деятельность А.Н. Несмеянова отмечена высшими наградами и званиями Родины.

В книге четко прослеживается связь времен, поколений и судеб. В год рождения Александра Николаевича еще активно работает Д.И. Менделеев — творец периодического закона и системы, объединивших в единое целое все химические элементы Вселенной. Позднее, в значительной степени трудами А.Н. Несмеянова и его школы, будет создана и развита удивительная и многообразная металлоорганическая и элементоорганическая химия.

Мемуары охватывают почти 80-летний период жизни. Перед читателем проходит судьба учительской семьи до и после Октября 1917 г., подробно описаны детские и гимназические годы будущего ученого, этические причины, приведшие 12-летнего мальчика к вегетарианству. Позже, став химиком широкого профиля, он много занимался созданием искусственной пищи белкового происхождения.

С 1917 г. А.Н. Несмеянов — студент естественного отделения физико-математического факультета Московского университета, после окончания которого в 1922 г. по предложению академика Н.Д. Зелинского был оставлен при университете для подготовки к профессорскому званию.

1941 год. Немцы под Москвой. Эвакуация ИОХа в Казань. Вагоны-теплушки, расселение сотрудников, военная тематика работ, голод, огороды, поездки в «картофельные» места. Бог мой, как они все это выдержали!

А.Н. Несмеянов встречался со многими выдающимися учеными и руководителями страны. Его характеристики кратки и почти всегда доброжелательны. Он много ездил по стране и миру, выступал с докладами, беседовал с Дж. Берналом, Л. Полингом, Ф. Жолио-Кюри… И обо всем этом рассказывает ярко, точно и увлекательно.

Александр Николаевич был блестящим лектором, остроумным рассказчиком, азартным грибником и хлебосольным хозяином. Любил поэзию и сам писал стихи, ценил живопись и рисовал картины… Всего не перечислишь. Талант — везде талант. Он умел быстро переключаться, и это тоже великий талант.

Каждая страница мемуаров захватывает и каждая интересна. Здесь история нашей страны, беспримерные достижения науки XX века, судьбы людей, семьи, Человека.

Язык Александра Николаевича очень образный, поэтому при подготовке рукописи к изданию в текст оригинала была внесена лишь минимальная редакторская правка.

Ответственный редактор, член-корреспондент РАН, директор ИНЭОС им. А.Н. Несмеянова РАН^[1]

Ю.Н. Бубнов

ПРЕДИСЛОВИЕ КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ

Говорят, что талантливый человек талантлив во всем…

Если в этой фразе и есть преувеличение, то к автору этой книги это не относится ни в малейшей мере, потому что ее автор — знаменитый на весь мир ученый — академик Александр Николаевич Несмеянов, удивительно талантливый и многогранный человек. Судите сами — блестящий ученый и вдохновенный художник, организатор науки, философ и натуралист, любящий сын и романтический влюбленный, ценитель искусства и строгий эксперт, большой начальник и заботливый руководитель… Этот список можно продолжать и продолжать, но чтобы реально познакомиться с этим удивительным человеком, надо прочитать эту книгу, в которой он повернется к вам еще одной гранью своего таланта — даром писателя.

С прочтением этой книги в моем сознании завершилось формирование образа Александра Николаевича, который формировался на протяжении более чем сорока лет. Это происходило по мере того, как я сталкивался с ним, с его делами, со шлейфом воспоминаний сотрудников Института, с материалами о нем, которые появлялись в печати, и, наконец, когда мне выпала честь руководить созданным им Институтом. Первое знакомство было очень отстраненным и почтительным. Мы учились по его книге «Начала органической химии», знали основные вехи его блистательной биографии и заслуги перед отечественной наукой и образованием, поэтому не очень укладывалось в голове, что ты ходишь по одному зданию с живым гением. А сотрудники Института давно к этому привыкли и не выражали по этому поводу ни удивления, ни особого восхищения. Он был их домашним гением, и, несмотря на иллюзорную близость, витал в совершенно иных сферах. Все, кроме сотрудников его лаборатории, мне казалось, воспринимали его как некое божество, которое временно заходит в Институт. На мое восклицание: «Я встретил в коридоре Несмеянова!» — на меня недоуменно посмотрели и спросили: «Ты хоть поздоровался?». Старшие сотрудники ходили «на Несмеянова», на заседания ученого совета и до нас доносились только отголоски событий, которые происходили на том или ином заседании: «А Кабачник сказал…, а Кнунянц вышел к доске…, а Андрианов тогда…, а Китайгородский был? а Несмеянов что?…». В Институте работала целая плеяда виднейших советских ученых — академиков, и Несмеянов, буквально играючи, направлял дискуссии в конструктивное русло, отметая любые «побочные» линии. И еще это было время создания знаменитой белковой икры, нас постоянно приглашали на «дегустации»… Институт буквально жил этой проблемой, появилась лаборатория «Химии запаха и вкуса», строилось новое крыло Института — корпус Института пищевых веществ… Все это было зримым воплощением его идей, его воли, которой все проникались. Было ощущение прорыва в будущее.

Запомнились похороны Несмеянова, смесь горечи и гордости. Они подчеркнули в наших глазах его значимость и огромное уважение научного сообщества к этому человеку, его неоценимым заслугам перед наукой, перед страной. Сейчас так не хоронят, изменились условия, традиции, но и людей такого масштаба теперь уже нет. Все изменилось: мир, наука, страна, но тогда… нескончаемая вереница венков, полностью перекрытый Ленинский проспект, огромное количество телеграмм и соболезнований со всей страны, со всего мира… Участвуя в этой процессии, мы еще раз осознавали огромную значимость этого человека.

Организаторский талант Александра Николаевича в масштабах Института я оценил, когда стал директором ИНЭОСа. Конечно, Институт изменился, но он строился на века и поэтому по сию пору радует глаз и манит, манит новых ненормальных: подвижников и авантюристов, мечтателей и искателей, честолюбцев и бессребреников — манит магия химии. Институт обрел историю и уже давно оправдал свое предназначение. Стоит в углу директорского кабинета почетное Красное знамя, хранится в сейфе и орден Ленина. Да, времена изменились, но мы эти награды заслужили не поддержкой линии партии, а научными открытиями и талантами коллектива, поэтому мы ими гордились тогда и будем гордиться всегда. А за стеной — Музей Александра Николаевича, все подлинное и теплое, хранящее память и дух той эпохи: его труды, его картины, и там будет эта книга, которую должен прочитать каждый молодой исследователь, приходящий в этот Институт.

В книге Александр Николаевич предстает перед нами совершенно живым и очень цельным человеком. Перестаешь удивляться, как вообще могло произойти такое, что один человек сделал так много, что до этого просто не укладывалось в голове. Как учился и как работал, как выбирал место для университета и новых академических центров, как и почему создавал ИНЭОС, как встречался с нобелевскими лауреатами и представлял страну за рубежом, как работал над книгами и как скромно оценивал свои достижения и свои таланты. Александр Николаевич, общаясь с выдающимися мировыми светилами, ставил отца в один ряд с ними, а иногда — и выше, поскольку считал, что он обладал уникальным системным мышлением и видением. Свои способности он оценивал много скромнее.

И все же, и все же, в книге есть подтверждение того, что Александр Николаевич в полной мере унаследовал гены своих замечательных предков, и это — не мнение самого Александра Николаевича, это — объективное свидетельство времени. В Приложении к книге (брошюра) есть протокол его выступления на Общем собрании АН СССР. Академия в то время бурно развивалась, устои и каноны ниспровергались, и собрание потребовало вместо итогового отчета сделать доклад о путях и направлениях развития науки и Академии. Это казалось немыслимым — одно дело сверстать отчеты отделений и совсем другое дело — говорить о планах, о направлениях развития по всему спектру научных исследований, которые вела Академия. И он сделал это! Сделал это блестяще! Так, как ни сделал никто, ни до, ни после него. Обязательно прочтите стенограмму. Вы поймете тогда, каким гигантом мысли был академик Несмеянов, каким должен быть президент Академии наук.

Академик РАН, директор ИНЭОС им. А.Н. Несмеянова РАН

А.М. Музафаров

^{Александр Несмеянов — студент естественного отделения физико-математического факультета МГУ.}

ДЕТСТВО. ЮНОСТЬ. ПРЕДВОЕННЫЕ ГОДЫ

Генеалогия

Мой дед со стороны отца Василий Ефимович был сыном пономаря Ефима Ивановича^[2] (фамилии у него не было), жившего в селе Ландех Владимирской губернии (Большой Ландех или Малый — не знаю)^[3]. Какова была семья моего предка, семейные предания умалчивают. Знаю только, что у него был еще один сын — Дмитрий Ефимович, моложе Василия Ефимовича, и, как будто, дочь. По-видимому, Ефим Иванович был крайне беден, так как Василий Ефимович был обязан своим образованием некоему врачу Несмеянову, которому он был настолько благодарен, что принял его фамилию (это же следом за ним сделал и его брат Дмитрий).

Василий Ефимович (фото 1)^[4] получил духовное образование, завершилось оно окончанием духовной семинарии^[5]. По-видимому, вскоре по «рукоположении» и женитьбе он стал преподавателем в духовном училище в Суздале^[6]. По крайней мере старшие дети его многочисленной семьи — старший сын Александр, умерший от чахотки студентом в Варшаве, в честь которого я и ношу свое имя, дочь Людмила (о ней еще будет речь) и второй сын — мой отец Николай — родились в Суздале. Жила семья при духовном училище в каменном здании, сохранившемся и доныне.

Дедушкина жена, мать моего отца, Ольга Андреевна, была урожденная Виноградова, несомненно, также «духовного» происхождения (фото 2). Ее брат, дядя отца, Петр Андреевич Виноградов, уже в начале века, а возможно и раньше, был московским жителем и главой семьи Виноградовых, очень друживших с отцовской семьей (фото 6). Петр Андреевич долгие годы был директором Московской гимназии, кажется той, на Лубянке, где теперь учреждение Комитета госбезопасности^[7]. Бабушка, Ольга Андреевна, умерла от рака еще до моего рождения в молодом возрасте, ей было немногим за сорок^[8]. Она родила шестнадцать детей, из которых выросли двенадцать. По воспоминаниям отца, который очень ее любил, она была затейницей, всегда веселой, бодрой, ни на что не роптавшей, стоически терпеливой русской женщиной. Этими качествами отличались и старшие сестры отца.

Деда Василия Ефимовича я помню в последний период его жизни — в г. Шуе^[9], где он был протоиереем^[10] и жил там, вероятно, более 30 лет, в доме с садом, спускающимся к реке Тезе. Это был высокий, худой, прямой, лишь чуть сутулившийся старик с большой седой бородой, со светло-серыми глазами, в отличие от коренных жителей Шуи, не говоривший на «о». Он был человек «высокого строя мыслей» (фото 1). Его не интересовали «мелочи жизни», быт, деньги, устройство, уют. Он любил, когда в Шуе у него собиралось его многочисленное потомство, но и любовь эта была несколько абстрактная. Живя в небольшой комнате верхнего этажа своего дома, он как бы витал над всеми, благословляя их с высоты. Впрочем, он был горяч, и мне запомнилось, например, гневное осуждение им болгар во время болгаро-сербской войны. Поскольку мне в то время было едва ли двенадцать лет, я не помню мотивов осуждения им за братоубийственную войну именно болгар, но ясно помню его горячность и слова — «болгары, болгары, как непокорные дети».

Трое старших детей Василия Ефимовича в Шуе уже не жили, они стали самостоятельными раньше. Следующее за ним мужское поколение — мои дядья Василий, Андрей, Сергей — жило во флигеле дедушкиного дома. По семейным преданиям у них временами скрывался от «вездесущего ока» тот или иной из местных революционеров и в числе их М.В. Фрунзе, бывший приятелем Андрея. Считалось, что в протоиерейском доме искать крамольников не придет в голову. А сам протоиерей, от которого все это делалось втайне, садясь с семьей за обед, спрашивал: «А тому снесли пообедать?». Впрочем, это относится к более раннему периоду. Насколько помню, я был последний раз в Шуе в 1913 г., а умер Василий Ефимович в тяжелом 1919^[11]. И поехал к нему только папа, успевший проститься с ним.

После Суздаля и перед Шуей Василий Ефимович перевелся в качестве учителя (думаю «законоучителя», хотя не знаю точно) в учительскую семинарию г. Киржача Владимирской губернии^[12]. В это время старшие дети уже стали молодыми людьми, отец мой был гимназистом-старшеклассником гимназии г. Владимира, затем студентом Московского университета. Отец рассказывал, как поразила его перемена природы при переезде из степного, лугового Суздаля в бескрайне лесной Киржач, как все здесь казалось (и так было до конца его дней) поэтично: и стоящая среди соснового бора семинария, домики которой были раскиданы на высоком берегу Киржач-реки, и вид через заливной луг на утопающий в садах город. Вероятно, немалое значение в этом поэтическом восприятии Киржача сыграли и расцвет молодости, и новые знакомства. Среди этих знакомств назову молодого врача Ивана Павловича Никольского, вскоре сделавшегося мужем старшей папиной сестры — Людмилы. Мои двоюродные братья и сестры, их дети, были моими спутниками в детстве и молодости.

Познакомился отец и с семьей лесничего Данилы Антоновича Рудницкого и его жены Антонины Иосифовны и был репетитором их дочери Людмилы, впоследствии моей матери. В то время ей было лет десять. Данила Антонович Рудницкий (фото 5), уроженец Волынской губернии, по-видимому, из обрусевших поляков, сын аптекаря, получил образование в Петровской лесной академии (ныне Тимирязевская сельскохозяйственная академия) в Москве. Его жена Антонина Иосифовна, в девичестве Осинская (фото 5), была сиротой — приемной дочерью Осинских; она была чистокровной полькой. Моя мать — старшая из их детей — родилась в Москве, во время студенчества деда. По окончании академии он получил назначение в Киржачское лесничество и прожил в Киржаче всю свою недолгую жизнь. В Киржаче же родились и другие его дети, сестры и братья моей матери, в порядке старшинства — Варвара, Владимир, Наталья и Ольга, которая была старше меня лишь на четыре года и долгое время была подругой моего детства.

Первые годы замужества бабушка моя не говорила по-русски, и в семье язык был польский, так что первый язык моей матери был польский, который вскоре был заменен на русский, а польский был начисто забыт ею. Да и бабушка, прожив десятки лет в русском окружении, почти забыла разговорный польский язык, хотя еще читала иногда по-польски и сохранила в произношении польское «л», похожее на «у», передав его из детей одной Наталье. Брак Данилы Антоновича и Антонины Иосифовны Рудницких был результатом страстной любви. Жизнь их, однако, не назовешь счастливой.

Приехав в Киржач и начав лесоустроительные работы в казенных и частновладельческих лесах, Данила Антонович зарекомендовал себя дельным работником, и много лет спустя приходилось слышать, что он лесоустройством своим оставил по себе хорошую славу. Материальные условия жизни, несмотря на растущую семью, были бы неплохи, если бы не особенности деда, о которых ниже. Так, через десяток лет он смог купить у купца Стукачева тот дом, в котором он сначала снимал квартиру (это было в 90-х годах). Этот дом и до сих пор принадлежит наследникам бабушки, и с ним у меня связано много детских воспоминаний.

Однако дед оказался плохим семьянином — деспотом, кутилой, любителем собрать у себя и угостить разношерстную компанию, вне зависимости от наличия в доме денег. Бабушка была существом кротким, любящим и подчиненным. Кроме того, у деда был широкий размах, покупал он все, что приходилось, — керосиновые лампы, люстры, даже экипажи в массовом количестве, не сообразуясь с надобностью. С детьми был строг и заставлял их (отнюдь не в педагогических целях) чертить свои лесоустроительные планы. По-видимому, он мало интересовался личностями своих детей. Был он также домашним изобретателем, не чужд был химии, и это именно в его сарае, роясь в старых книгах году в 1912, я нашел учебник химии Рихтера^[13], сыгравший в моей жизни существенную роль. Изобретал он что-то относящееся к огнестрельному оружию, не то ружье, не то порох — изобретательство, окончившееся взрывом.

Умер дед году в 1904 или 1905, так что я, хотя и помню его, но как бы сквозь дымку, лишь немногие моменты. В семье он оставил недобрую память, и мама моя часто в меня вглядывалась с боязнью обнаружить сходство со своим отцом. Кутила и тиран из меня не вышел, а в химии какие-то точки соприкосновения, по-видимому, обнаружились. Мне кажется, что и во внешности, особенно когда я стал толстеть и лысеть, выявилось отдаленное сходство (сужу по портрету). Но вообще я похож на свою мать. Отец мой, которому ничто не было так чуждо, как легковесное осуждение кого бы то ни было, припоминал в порядке курьеза, а не осуждения, как Данила Антонович ему говорил в порыве дружеской откровенности: «Какие мы мужчины благородные! Сколько мы народу кормим!» Этот толстый, лысый, с опущенными усами, среднего роста человек с типичной наружностью славянина с родины Короленко умер, не дожив до 50 лет.

После смерти мужа бабушке пришлось работать. Она получила место кастелянши (ведающей бельем) в Киржачской городской больнице и долгие годы работала там. Всю свою любовь она перенесла на своих пятерых детей, особенно на старшую — мою мать, и младшую — Ольгу. Крохи перепадали и нам внучатам. Начиная примерно с 1908 г. бабушка жила в своем доме одиноко — старшие дочери Людмила и Варвара были замужем и жили вне Киржача, Владимир, став студентом МГУ, лишь в старости вернулся на жительство в отчий дом, Наталью и Ольгу удалось устроить в московские институты «для благородных девиц». Лишь летом дом оживал: и дети, и появившиеся внуки съезжались в Киржач.

Что же представляла собою моя бабушка — в пожилом возрасте маленькая женщина с несколько расплывшейся фигурой, с точеными чертами смуглого лица, освещенного большими лучистыми карими глазами? Как ни любила она детей, для которых была готова на любые жертвы и которых с нетерпением ждала, только и живя этим ожиданием, но переехать и жить в нашу семью, где было достаточно места, средств и теплоты, она не соглашалась. Она предпочитала быть независимой даже тогда, когда началась старческая неразбериха в мыслях, когда она уже путала детей и внучат и вообще не очень различала людей. Для нее в основном в это время люди делились на две категории: родные, милые, приятные и чужие. К последним отношение было холодно-официальное. К первой категории относились дети, внуки и правнуки. Из правнуков, впрочем, родились при ее жизни только мои Оля и Коля, и этих правнуков она путала постоянно то со своими внуками, а то и с детьми.

Была у нее еще одна любопытная, так сказать национально-классовая, черта, назовем ее антидемократизм. В ее сознании резко были противопоставлены, с одной стороны, люди ее круга, с другой — «низшие», все «эти» крестьяне, соседи-мещане, прислуга и т. д. Это различие сказывалось и в тоне разговора. Особенно я это почувствовал, когда мы приехали на лето в Киржач и привезли с собой моего друга — воспитанника Бахрушинского приюта Леонида Соколова, мальчишку, как и я, лет двенадцати. Он, конечно, по бабушкиной классификации относился к плебейской категории, и тон (возможно, едва заметный, но резавший мне ухо и душу) был соответствующий. Вероятно, это был немалый элемент, способствующий демократизации моего воспитания. Вообще «воспитание от противного» имеет вряд ли меньшее значение, чем воспитание примером.

В семье деда В.Е. Несмеянова вопрос о демократизме стоял совершенно иначе. Прислуга была равноправным членом семьи. Многочисленное (16 человек) потомство, рождавшееся чуть ли не каждый год, невозможно было выходить одной матери, и поэтому «нечетные дети» выхаживались и выращивались матерью, «четные» — нянькой Настасьей на равных правах. Эти «четные» так на всю жизнь Настасьи и оставались ее любимчиками. Впрочем, это я знаю лишь по рассказам.

Не знаю точно, когда произошло переселение Несмеяновых из Киржача в Шую. Знаю лишь, что Шуя не была и не стала для моего отца родным городом. Гимназистом он в течение учебного года жил во Владимире, с первых шагов в гимназии став самостоятельным и зарабатывая репетиторством на жизнь (он решил после духовного училища перейти не в духовную семинарию — обычный, так сказать, естественный путь, а в гимназию и держал экзамен, начав гимназический путь не с первого, а, возможно, с четвертого класса). В Шуе же бывал лишь гостем на каникулах, которые делил между Шуей и Киржачем. После гимназии, которую окончил с золотой медалью и с занесением его имени на мраморную Доску почета, он поступил в Московский университет и опять, я думаю, свободное время охотнее отдавал Киржачу, чем Шуе.

По окончании университета отец мой осуществил давно задуманный план «идти в народ» (о чем ниже) и занял место народного учителя в селе Бушове^[14] Тульской губернии, летом навещая Киржач, где, напомним, жила его старшая сестра Людмила со своим мужем И.П. Никольским и его подрастающая ученица Людмила Рудницкая (на десять лет моложе него), которая стала синеглазой красавицей с тонкими чертами лица, была живой и подвижной (фото 4). Осенью 1898 г. состоялся их брак в церкви погоста Заболотье в одном-двух километрах от Киржача. Отцу, около десяти лет учительствовавшему в Бушове, пришлось найти работу, более обеспечивающую будущую семью. Он стал служащим Московской городской управы (фото 3). Молодая пара сняла скромную квартиру, кажется в Токмаковом переулке. 28 августа старого стиля (9 сентября нового стиля) 1899 г. родился я. Это произошло уже в квартире, снятой родителями в одном из переулков вблизи Курского вокзала. Родильными домами, если они и были, тогда обычно не пользовались. Когда мне было около двух лет, в жизни нашей семьи произошла перемена, во многом определившая ее жизнь на ближайшие пятнадцать лет. Папа получил и принял предложение быть директором вновь открываемого городского сиротского приюта имени братьев Бахрушиных^[15]в Сокольниках. Мои первые воспоминания и относятся к этому новому месту нашей жизни, наряду с Киржачем, ставшим моей маленькой родиной.

Этот Бахрушинский приют^[16], который в детских воспоминаниях моих, а также моих двух братьев и особенно сестры рисуется как истинный рай (фото 8), был расположен на участке Сокольничьего леса размером в десять гектар, примыкавшем с запада к линии Ярославской железной дороги на уровне четвертого километра и отграниченном с севера продолжением 3-го Сокольничьего просека за линию той же железной дороги. С юга забор отгораживал его от леса, а с запада — от Алексеевской водокачки^[17], подававшей воду из Мытищ в ныне не существующие Крестовские водонапорные башни. Сейчас в зданиях бывшего Бахрушинского приюта находится издательство «Мир», выпускающее переводную научную литературу^[18]. Но 10 га парка сильно урезаны наступлением Северной железной дороги^[19], а парк, заботливо и любовно разбитый и взращенный отцом, исчез, остались только старые липы на главной въездной аллее. Как и во всех Сокольниках, исчезла главная их краса — вековые гиганты сосны. Когда наша семья, состоящая из трех человек, поселилась в Бахрушинском приюте, там стоял (и сейчас стоит) при въезде трехэтажный кирпичный жилой корпус^[20], в глубине — церковь^[21] и вокруг нее шесть одноэтажных домиков с террасами^[22] — жилье воспитанников, постепенно заселявшееся принятыми сиротами. Расположенный напротив жилого корпуса, справа от въезда, большой трехэтажный школьный корпус^[23] и мастерские планировал и строил мой отец уже на моей памяти. Там-то теперь и помещаются редакции и типография издательства «Мир»^[24].

Что окрашивало в радужные краски жизнь в приюте не только для нас, но и для воспитанников? (Среди них у меня было много приятелей, с некоторыми, немногими из которых я встречался на протяжении последующих десятков лет и которые льнули к нашей семье именно из-за детских воспоминаний.) Жизнь в чудесном парке, окруженном обширным Сокольничьим парком, смыкавшимся с Лосиноостровским лесом, Богородским, Ростокиным, Останкиным и далее Свибловым, Медведковым. Каждое из этих мест тоже было зеленым царством: то строгим бором, то вековой дубравой, то березовой рощицей, связанными водной артерией — Яузой, тогда чистой рекой, в которой мы любили купаться. И постепенное расширение территории — от папиного садика до всей площади приюта, затем до всех Сокольников, а затем летом, с помощью велосипеда, а зимой с помощью лыж — и до Медведкова и дальше. И игры — от пряток, мяча, лапты, бабок и городков до обширных сражений летом на рапирах (из орешника) по всем Сокольникам, зимой — в снежки, с постройкой крепостей из снега. На рождественские праздники — елка дома, елки у знакомых и, наконец, огромная елка со всякими затеями для воспитанников и всех ребят приютской территории.

Семья директора приюта, мало-помалу разраставшаяся, поместилась в третьем, верхнем, этаже того кирпичного жилого корпуса, с которого я начал описание приюта. Квартира была обширная — восемь комнат, не считая кухни, прихожих и т. д., из них две огромные — метров по сорок. Было можно вволю побегать и поиграть. Я сказал «с разрастанием семьи», однако на первых порах ее преследовало несчастье: две следующие за мной сестры погибли в младенчестве — одна родилась с суженной аортой, другая — с неполноценным мозгом. Лишь после их смерти, через пять лет после меня, родился брат Вася, еще через четыре года — в 1908 г. — сестра Таня и, наконец, в 1911 г. — брат Андрей.

Мои родители

Образы моих отца и матери будут вырисовываться лишь постепенно, по мере написания этих воспоминаний и в меру моего уменья.

Мать моя родилась в июне 1878 г., как уже было сказано, в Москве и еще в самом раннем возрасте оказалась с родителями в Киржаче. Она получила среднее образование во Владимирской женской гимназии (в Киржаче в ту пору и много лет спустя не было средних учебных заведений) и после нелегкой жизни дома, тотчас по окончании гимназии, уехала из дома, поступив учительницей в какое-то глухое село, местоположение и название которого я забыл. Учительствовала она там вряд ли более двух лет, так как осенью 1898 г. двадцати лет от роду уже вышла замуж.

Как можно видеть на фотографиях того времени и как я сам помню в свои восемь лет, мама была редкой красавицей, скорее польского, чем русского типа, она очень похожа на одну из мадонн Рафаэля. По-видимому, она уже тогда обладала известной независимостью и самостоятельностью, как показывает ее отъезд в дальнюю неизвестную деревню против воли ее деспотического отца. Жизнь с папой не давала оснований для проявления этих черт ее характера, так как это была жизнь полная любви, гармоничности и счастья. В семье, конечно, папа всецело играл роль головы. Играла ли мама роль шеи? Этого, во всяком случае, нельзя было заметить.

В первые годы жизни в Москве, в приюте, маму, очевидно, целиком поглощали маленькие дети и их болезни. Она и сама была не очень крепкого здоровья. Одно время у нее подозревали туберкулез. Дифтерией она болела вместе с нами. Период 1906–1909 гг. я вспоминаю как время моей уже осознанной безграничной любви к маме и боязни за нее. У меня был в папином садике любимый большой дуб, на который я мог легко взбираться — так были расположены ветки (я и сейчас помню их расположение). Там, на высоте, на развилке из трех веток, я сидел, с мучительным беспокойством ожидая маму, уехавшую зачем-то в город.

Несколько позднее, когда дети вышли из грудного возраста, и у мамы появилось больше времени, она стала брать уроки живописи и писала. С моей позднейшей точки зрения, больших способностей у нее не было, но кое-какие пейзажи и натюрморты удавались. Удачны были ее аппликации, которые она делала, наклеивая и нашивая лоскутки материи иногда по своим, иногда по чужим мотивам. Три такие большие картины-аппликации: Балтийское море, Иван-царевич и Ночь (в виде летящей восточной женщины на фоне звездного неба) украшали стены нашей квартиры в приюте и позднейших жилищ. Естественно, что мама и папа были постоянными посетителями выставок передвижников и Союза русских художников, а с 10-12-летнего возраста и я бывал их спутником. Некоторые поразившие меня картины помню до сих пор, например «Ведьму» Богданова-Бельского^[25] (это не ведьма, а просто украинка) или, по-видимому, позднее, «Весну» Степанова^[26].

К музыке мама была равнодушна. Лучше сказать музыка была к ней равнодушна: у нее было абсолютное отсутствие музыкального слуха, наследственное от ее отца. Впрочем, в период примерно 1910–1917 гг. у родителей был абонемент (два места) в Большой театр, так что билет частенько перепадал и мне, но если пел Собинов^[27] и особенно Шаляпин^[28] — шли родители. Сверх того, у меня примерно с 1910–1912 г. был свой детский абонемент (утром в воскресенье) в Большой, но это уже другая тема.

Свои художественные уменья мама широко применяла, организуя вместе с приютскими ребятами и некоторыми воспитателями подготовку к праздникам, обычно рождественским. Залы школьного здания с елкой, столами с угощениями, зал для танцев и т. д. превращались расписанными декорациями в русские терема или дворцовые анфилады. Делались декорации и для домашних спектаклей, игравшихся воспитанниками, из которых я помню великолепную постановку «Женитьбы» Гоголя и чеховских вещей — «Злоумышленник» и др. Все роли, и женские в том числе, игрались мальчиками (приют был мужской). Когда в приюте появился инициативный учитель пения Лебедев, то была поставлена и опера-попурри. Что касается лично меня, я был мальчик крайне стеснительный, та единственная роль, в которой я фигурировал, и то однажды, была роль суфлера.

Не знаю, получается ли из моего описания картина полнокровной, интересной для воспитанников и старших участников, дружной жизни приюта, но это было так, и мама играла здесь немалую роль, участвуя всей душой в жизни папиного детища — приюта. Из этих художественных забав «вышло и дело». Приют был нацелен на подготовку высококвалифицированных мастеров — слесарей, токарей, электриков. Однако выяснилось, что ряд воспитанников проявил себя одаренными художественно, но малоспособными к мастерству натурами. Были приглашены преподаватели-художники, и группа приютских «ребят» завершила свое образование по этой специальности. Некоторые другие, более склонные к учебной работе, были устроены в учительские семинарии, в частности в киржачскую. Таким образом, мои родители жили душа в душу не только в семье, но и «в деле». Они были неотделимы друг от друга.

Несмотря на то что мама целиком плыла в фарватере мужа, жила его делами, думала как он, она далеко не была обезличена, полностью сохранила индивидуальность. Это особенно ярко проявилось в переломный 1917 г. и в катастрофический 1933 г. — год папиной смерти, которая должна была бы, казалось, раздавить маму, но она, напротив, нашла силы плодотворно работать и одна. Об этом, впрочем, после. Эта интеллектуальная самостоятельность мамы сказывалась и в ее полном атеизме. Для нее просто не существовало вопросов религии. Она была вся земная. Папа, выросший в семье священника, не был безразличен к религии, и хотя был далек от исполнения всех обрядов или наивной веры, но принимал христианские идеалы любви и братства как нечто высшее, связывающее человечество.

Отец мой был худощавым, высокого роста, широкоплечим, с несколько опущенными плечами человеком, фигурой, как мне казалось, походившей на Минина на памятнике, стоящем на Красной площади. Он со студенческих лет носил бороду и усы и рано облысел. При взгляде на него прежде всего поражала крупная голова с довольно широко расставленными, глубоко посаженными, блестящими за очками (он был близорук) темновато-серо-зелеными глазами. Высокий лоб переходил в блестевшую на солнце двускатную голову как бы с хребтом до макушки и мощным полушарием затылка. Холод и тяжесть этого затылка, наполнявшего обе мои ладони, когда я с братьями в 1933 г. клал его в гроб, я и сейчас чувствую. При полном отсутствии сходства в форме головы и лица с Сократом и Лениным было сходное впечатление от мощности, доминантности этой головы мудреца, философа. Большая голова, сидевшая на сутоловатых широких плечах, делала незаметным его высокий рост, свойственный всем Несмеяновым. Рядом со своими очень высокими братьями, особенно гигантом Сергеем, он выглядел человеком среднего роста.

Из духовного училища отец, как я уже говорил, решил перейти в гимназию (во Владимире), так как схоластика ему претила. Может быть, какую-то роль сыграл и пример его любимого старшего брата Александра, окончившего духовную семинарию и поступившего в Варшавский университет (единственный, куда принимали семинаристов), где он вел полуголодное существование и скончался от туберкулеза. Непросто было выдержать экзамены, так как таким предметом, как математика, в духовном училище пренебрегали. Но отца спасли его исключительные способности, экзамены он блестяще выдержал, был принят и до окончания учебы шел первым учеником. В гимназии изрядное место занимали латынь и греческий. Папа всегда находил, что это прекрасная школа ума, и, действительно, впоследствии самостоятельно он справлялся не только с немецким и английским (с которого сохранились его литературные переводы), но изучил и санскрит. Жил во Владимире он у Виноградовых, родственников по матери, а существовал репетиторством. Оно, вероятно, отточило его природный педагогический талант, ставший, по моему собственному опыту и отзывам других, совершенно исключительным. Владимирский период он вспоминал с любовью.

Настало время поступления в университет. Как я жалею, что папа выбрал юридический факультет. Единственная причина этого была в том, что курс длился всего три года, тогда как на других факультетах четыре. Между тем, уже во Владимире образовался кружок товарищей — народников по целеустремлению, сговорившихся по окончании университета «идти в народ», то есть занять в одном из сел место учителя, врача, священника и т. д. Папа стремился осуществить это как можно скорее и действительно осуществил, единственный из всего кружка поехав на десять лет сельским учителем в село Бушово, которое находилось недалеко от Ясной Поляны, где, по его ироническому выражению, даже коров (от голода) не доили, а держали для навоза. Папа легко сходился с людьми, в Бушове у него завелись друзья, некоторые на всю жизнь. Природа там была прекрасная, среднерусская, и папе, привыкшему к более северной киржачской и шуйской, казалась ласковой. Кроме прямого своего дела — учительства, папа организовал там мастерские, имея в виду обучить ребят слесарному делу и таким образом развить кустарный слесарный промысел. Мастерские действовали долго и после его отъезда из Бушова. О его недолгой работе в Городской Московской управе я ничего не знаю.

Мои первые «приютские» воспоминания относятся к 1904 г. Я, например, помню известный буран в Сокольниках, градины величиной с яйцо в салатнике, прогулку с родителями по Сокольникам, осмотр разрушений и полосы вывороченных с корнем вековых сосен. Но воспоминания о деятельности отца относятся, конечно, к более позднему времени. Они имеют вполне «внешний характер». После утреннего чая папа уходил «в приют», по-видимому, совершал обход «домиков». Позже, когда было построено школьное здание, включавшее и контору, он заходил и в эту контору, тогда как раньше те же функции выполнял вечерами у себя дома, в «кабинете», где слышалось щелканье на счетах и куда заходили хозяйственные служащие.

Много времени он отдавал преподаванию, причем он вел арифметику, а когда ребята подросли, то алгебру и геометрию. Математику он всегда любил и глубоко чувствовал. В 1918–1922 гг. он преподавал математику уже в средней школе в Щелкове, а когда по возвращении в Москву принял участие в работе на так называемых Курсах особого назначения (КОН) для рабочих, то быстро постиг дифференциальное и интегральное исчисление, начальный курс которых и преподавал на этих КОН. Я всегда горько жалел, что не унаследовал его математические способности.

Но возвращаюсь к работе отца в приюте. В два часа он приходил домой, и мы обедали. Тотчас после обеда он уходил опять. Дел и кроме преподавания было много, потому что он входил во все — и в разбивку парка и посадку деревьев и кустов, что он очень любил, и в планирование и строительство, когда оно было, и во все крупные и мелкие дела жизни приюта. Постоянно была и общественная работа. То это была организация и участие в деятельности «Ростокинского общества средней школы» (целью была организация гимназии в нашем районе), то работа в каких-то попечительствах. Во время войны 1914 г. отец занимался организацией раздачи пособий семьям воинов, а с момента, когда хлынула волна беженцев из Польши и с запада России, на него была возложена городом огромная по трудности задача устройства многих тысяч беженцев в Москве, захватившая его полностью. В это время часто его не было видно дома не только за обедом и традиционным пятичасовым чаем, но и за ужином. Однако я опять забежал вперед. Возвращаюсь к годам моего детства.

В раннем детстве, помню, папа находил время заниматься со мной — и подкидывал на руках, и качал на коленях, произнося нараспев прибаутки, и катал на плечах. Затем времени для детей оставалось все меньше, и папа представлялся мне всегда занятым, озабоченным, строгим и даже суровым. Ничего не могло быть более ложного, чем это представление. Папа умел и любил работать, какая бы это ни была работа: урок он вел упоенно и увлекательно; копал и разделывал грядки так, что земля была как пух, без травинки, а форма — геометрически точная. Его большие руки неторопливо, ловко и точно делали любую работу, в которую он вносил свою разумную систему (вспоминаю, например, что в Щелкове, о чем речь будет дальше, он топил печи торфом и месил тесто для черного хлеба, как квалифицированный истопник и булочник). С такой же обстоятельностью он в 30-х годах писал отчеты Отделанародного образования Моссовета, где тогда работал. Это был работник с большой буквы.

Естественным логическим следствием была и его требовательность. Он органически не терпел плохой работы как подчиненных ему сослуживцев, так и детей. Не терпел он и недостойного поведения. В этих случаях он был гневлив. Отсюда и впечатление о его суровости и строгости. Между тем в душе он был созерцателем, даже мечтателем. Он нежно любил природу — леса и просторы, каждую травинку, пробуждающуюся весной, любил ранним утром выкупаться в еще подернутой туманом безлюдной реке и переплыть ее мощными бросками. Особенно любил он долгие пешие прогулки и переходы и в юности совершал с двоюродными братьями такие километров по тридцать прогулки. Эту свою поэтическую созерцательность сам он считал ленью.

С его педагогическими способностями и приемами я познакомился будучи гимназистом. Дошкольное мое обучение лежало целиком на маме. Я уже не помню, когда выучился читать, помню себя только грамотным, но писать и считать учился под ее руководством. Она же старалась знакомить меня и с природой. Названия многих полевых и лесных растений я знаю от нее. Я должен сознаться, что в гимназии был не слишком прилежным учеником, и бывали периоды, когда я очень запускал свои учебные дела. Папа не имел возможности систематически следить за состоянием моих дел, но изредка основательно прощупывал мои знания по тому или иному предмету. Результатом обычно бывало то, что ближайшие месяцы он посвящал занятиям этим предметом со мной и кардинально выправлял положение. Так было с алгеброй в начале ее изучения, так было с латынью в четвертом или пятом классе. Он так сумел в одну такую «сессию» вложить в меня логику латыни, что я до конца гимназии получал по ней пятерки, уже не уча уроков.

Он учил именно логике предмета, умея вскрыть ее так, что все становилось ясным: не запоминать, а понимать и овладевать логикой и развитием предмета, тогда запоминание там, где оно необходимо, придет само. Забыл — всегда можно сейчас же сообразить, следуя этой логике. И он это великолепно демонстрировал. Этот метод не вызывает удивления в применении к математике, но и в изучении языка у папы был тот же метод. Уже с первого-второго класса он заставлял меня читать по-немецки Шпильгагена^[29] и вскрывал логику немецкой фразы. Да не подумает читатель, что для меня были радостны эти занятия (как радостны воспоминания о них). Во-первых, в период «сессии» они отнимали у меня в день часа по два. Во-вторых, отец отнюдь не отличался большой терпеливостью к проявлениям тупости или невнимания, и приходилось эти два часа (изо дня в день) проводить в состоянии полного напряжения. А оставались еще другие уроки!

Еще несколько слов о папиной памяти. Это в значительной степени, как я сказал, была логическая память. Все было связано воедино, одно вытекало из другого, и выпавшее звено легко восстанавливалось. Но не только логической была эта память. Однажды, когда папе было лет шестьдесят, а мне лет тридцать, мы проделали такой опыт. Был написан ряд цифр, и надо было установить, какой ряд цифр каждый из нас может запомнить, посмотрев на них определенное число минут. Папа запомнил примерно вдвое более длинный ряд цифр, чем я. В редкие свободные вечера папа читал нам вслух. У него был довольно низкий красивый голос (бас-баритон, вероятно). Он читал Пушкина, Гоголя, Гюго, Шекспира, Шиллера. Читал он хорошо. В драме совершенно не старался актерски подделаться под действующее лицо, а естественно интонировал фразу от себя. Чудесно читал стихи, гармонично сочетая ритм с интонацией. После его чтения мне одинаково неприятно было слушать и чтение поэтов с их ритмическим говорком, и чтение актеров с доминантой прозаической интонировки, с забвением ритма. Это были стихи Пушкина, Тютчева, А. Толстого, Фета, Вл. Соловьева, которого папа очень любил и, конечно, других поэтов.

Возвращаясь к прозе, отмечу, что одними из любимых авторов папы были Диккенс и Достоевский, которых он, однако, нам вслух не читал, поскольку последний, конечно, не подходил возрасту слушателей. Вообще, мне кажется, отец отдавал предпочтение произведениям тональности романтической и гуманистической. Конечно, он в полную меру оценивал романы Л.Н. Толстого, но самого Толстого не любил. Ему было чуждо христианство в толстовском понимании, а самого Толстого (другой вопрос, справедливо ли) он считал позером. Во время службы отца в Бушове (которое, как я уже говорил, расположено недалеко от Ясной Поляны) какой-то знакомый, вхожий к Толстым, уговорил папу съездить к ним. Из разговора папы с Л.Н. Толстым я запомнил по его рассказу только одно. Разговор шел о христианстве и Христе, и Лев Николаевич довольно резко сказал: «Что Вы носитесь с этим Христом, с этим пьяницей» (по-видимому, намекая на брак в Кане Галилейской)^[30]. Папа услышал в этих словах подтекст: «Я вот вероучитель, я — это Христос», и это отца навсегда отвратило от Толстого. Он вообще органически не переносил зазнайства и чванства. Сам он был полностью лишен не только этих качеств, но и честолюбия. Не только я, но все без исключения близко знавшие его люди считали его интеллект превосходящим все, с чем приходилось встречаться. Это мнение у меня сохранилось навсегда, даже после того, как я повидал многих исключительных деятелей науки.

Позже мы совершали увлекательные путешествия по всем эпохам, но особенно хорошо папа знал Грецию и Рим. Это, конечно, были плоды не столько Владимирской гимназии, сколько университета и того, что университетские годы он отдавал не только юриспруденции. Я уже говорил о санскрите. Все, и прежде всего мама, бывало, удивлялись, что отец довольствовался в жизни столь скромной ролью и полем деятельности. В разговорах с мамой, происходивших при мне, папа ссылался на свою лень (читай созерцательность) и на отсутствие в нем творческого потенциала, говоря, что если бы он имел такое творческое начало, как мама, тогда бы из него вышел толк. Как бы то ни было, он, по-видимому, не жалел о той скромной роли, которая ему выпала, и с усердием и любовью делал свое дело. Он был труженик. Его двоюродные братья Виноградовы со свойственным им грубым остроумием прозвали его конягой.

Еще одной чертой отца, которую я должен отметить, было совершенно одинаковое, ровное обращение его с людьми всех рангов — от прислуги и дворников до властей города и миллионеров Бахрушиных. Это было проявление не только присущего ему чувства собственного достоинства и уверенности в себе, но и естественной для него способности вставать на место любого человека, понимать его и поэтому быть объективным. Эта хорошо известная родным и знакомым способность была для него и источником неприятностей: его часто просили быть третейским судьей в спорах самого разного характера. Его решениям всегда подчинялись.

Папа любил людей и общество. Во времена моего раннего детства, до 1910 г., в гостях у нас бывали папины приятели по Бушову, многочисленный клан Виноградовых во главе с папиным дядей — патриархом Петром Андреевичем и его женой Анной Ивановной. В прихожей вешалки ломились от гор шуб. Стол в нашей большой столовой раздвигался, на нем появлялись яства и пития, шли оживленные беседы, из которых в мой мозг ничего не запало. У нас постоянно (годами) жил кто-нибудь из папиных сестер или мамин брат, и одна из комнат так и называлась тетина Верина, затем она становилась тетиной Маниной, а в промежутках дядиной Володиной. На каникулах приезжали мамины сестры — институтки Наташа и Оля. По воскресеньям в гости приходили сначала братья папы — студенты Андрей и Сергей, позднее его племянники и племянницы, тоже студенты и студентки — Леонид, Борис и Вера (дети сестры Людмилы), Кира (дочь следующей за папой сестры Надежды), часто их сопровождали их приятели и приятельницы. При всей занятости папы жизнь в нашей квартире всегда шла с его участием, и у него для всех находилось какое-то время. Бывало и такое радостное время, когда гости были из Шуи (раза два приезжал и дедушка) или из Киржача (Никольские, бабушка). Словом, наша обширная квартира в Сокольниках была любимым центром общения, и жизнь здесь кипела.

Когда мне было лет шесть, папа и мама единственный раз в жизни позволили себе отправиться на лето за границу (впрочем, в другой раз, позднее, они ездили в Финляндию, но в то время это была не совсем «заграница»). Они побывали в Германии, Швейцарии, Северной Италии. Поднимались (тогда фуникулера не было) на Юнгфрау. Папа объяснялся по-немецки. Природа Швейцарии, музеи Мюнхена и Италии оставили сильное впечатление, но, несмотря на это, главным стремлением папы было поскорее вернуться в Россию. Претил меркантильный дух: плата за вид на водопад, плата за вход к красотам природы, в счете пункт: столько-то марок за то, что вы у нас не обедали. Насколько я помню, в последнем случае папа возмутился и скандалил.

Я

В первый год после рождения я был толст. Года в два-три я уже пришел в норму, затем стал худ и смугловат (смуглая кожа — наследство от бабушки-польки). К сорока годам я проявил наклонность к полноте, и чем дальше, тем больше, но лишь в области живота. Волосы мои были темно-русые и жесткие. К двадцати годам они помягчели и по мере «умственного образования» лоб все расширялся, пока не перешел за макушку — это уже после сорока лет (!) — и не обнажилась напоминающая папину яйцеобразная голова. Глаза у меня в детстве были большие, светлые (светло-серо-зеленоватые); «глаза, как у сове», как говорила моя нянька Елена. Маленьким я был довольно хорошеньким, пока в переходном возрасте не стал у меня неуемно расти нос и надбровные дуги. Мама рассказывала, что когда она совершала со мной обычные прогулки по 3-му просеку Сокольников, какой-то, как тогда говорили, господин, ежедневно встречая нас, восхищался мной. Мной ли? Сам я, научившись говорить, высказывался так: я красивый, румёный.

Я долго не мог научиться правильно произносить «р» и порядочным напряжением воли научился этому, полагаю, только в десятилетнем возрасте, если не позднее. Как и моя более старшая подруга детских лет тетя Оля, я произносил не три, а трли. В детстве, да и позднее, я был не слишком развит физически, слабее моих ребят-сверстников, хотя бегал быстро, ходил на лыжах, хорошо ездил на велосипеде, довольно далеко и метко «по-мужски» бросал камни и палки, например, при игре в городки. Все же мои сверстники, приютские ребята, проделывали все это искуснее. К танцам относился с презрением (что за глупое занятие!), а когда понял их смысл, было поздно, успел научиться одной венгерке, которую, впрочем, танцевать так и не пришлось. Но это все относится к позднему отрочеству.

Был я до крайности стеснителен и замкнут. Лет до восьми меня трудно было заставить поменять пальто с переменой сезона, мне это доставляло истинную муку. Психология была примерно такая: к осеннему пальто присмотрелись, а сменишь на шубу — вызовешь всеобщее нелестное внимание. Из-за стеснительности лет до восьми я не мог купить что-либо в лавке — стеснялся обратиться к продавцу. Но годам к двенадцати я уже отлично покупал реактивы в аптеках, например в аптеке Феррейна^[31] или в аптеке отца моего одноклассника Варгафтига. Однако войти в комнату, где находилось общество знакомых и незнакомых лиц, долго было для меня мукой. Помню такой случай: я сидел за чаем в хорошо знакомом и милом семействе Никольских в приюте. Мне могло быть уже лет четырнадцать. И вдруг на меня нашел столбняк стеснения. Ни говорить, ни тем более встать, попрощаться и уйти я не мог. И не было для стеснения ни малейшей причины. Я сидел непозволительно долго и начинал замечать удивленные взгляды, что сковывало меня еще больше. В конце концов, огромным усилием воли я заставил себя встать и неуклюже удалился. В такой степени ничего похожего уже не повторялось. Однако и студентом я избегал выступать на собраниях, выступления были мне нелегки и в первые годы по окончании университета. В целом, это Несмеяновская черта. У Рудницких ее совершенно не было.

В папу я был демократичен, и меня с детства возмущали всякие проявления неравенства к людям. В отличие от папы, я был честолюбив, но честолюбие мое было направлено с детства на одно: я хотел быть ученым, профессором. Об Академии наук я в ту пору ничего не знал, и поэтому не мог хотеть быть академиком. Это честолюбие сохранилось и когда я вырос, но оно было, так сказать, чистым, меня нисколько не занимало звание или положение, я хотел сделать в науке что-то крупное. В начале жизни я страшно боялся смерти, особенно тогда, когда лет в 12–13 понял, что загробной жизни нет, что бог такая же сказка, как Баба Яга. Толчок к этому пониманию по иронии судьбы я получил в церкви на пасхальной заутрене — единственной службе, на которую ходил. Было тесно и душно, мне сделалось дурно, и я потерял сознание. Меня вытащили на паперть, и кто-то из старших воспитанников доставил меня домой. Я убедился, что смерть возможна, что мир может продолжать существовать и без того, чтобы я его ощущал, обморок мне ясно показал мое ничтожество. Тем более мне захотелось единственно достижимой (как я тогда думал) формы бессмертия — бессмертия в своих творениях, бессмертия в памяти людей. Я явно упускал из виду, что наука отнюдь не лучший для этого путь. Впрочем, выбирать я не мог. Как я расскажу дальше, в науку я уже был прочно влюблен. Раньше — лет до 10–11 — я верил в благого бога. Откуда это взялось — не знаю, так как никто меня не пропагандировал. Во всяком случае, в минуту опасности (входя в темную комнату) я крестился. А вечером молился, но молитва была моя собственная. Она звучала так: «Господи! Дай мне ум — острый и быстрый, гибкий и глубокий, широкий и высокий, могучий ум». По-видимому, я просил слишком многого, или бог оказался слишком скупым, и мне было отказано почти по всем пунктам, кроме, разве, в известной мере, первых двух. Позднее, критически оценивая себя, я убеждался, что был наделен интеллектом скорее художника (в широком смысле слова), чем ученого. Мое мышление было образно, мне явно не хватало папиной «кибернетической» логической машины. Мне нужна была наглядность, а в глубинах абстракции, чем жива современная наука, я плохо себя чувствовал.

Первые воспоминания

Первые воспоминания — отдельные яркие картинки, выступающие из тумана. Легко обмануться и воссоздать их по знакомым с детства фотографиям. Поэтому они достоверны лишь в тех случаях, когда нет фотографических эквивалентов. Одно из ранних воспоминаний: папа делает мне строгое внушение и даже обидно шлепает за то, что в результате увлечения игрой и рассеянности у меня систематически намокают штаны. Другая картина, видимо в Киржаче: за столом сидит семья во главе с дедом Данилом Антоновичем — толстым, лысым, усатым и страшноватым. Еще такая картинка: Сокольники, место, по-видимому, нынешней остановки трамвая, но трамвая еще не было. Стоит конка, в нее впряжены две лошади, а мама бежит и тащит меня за руку, мы спешим сесть в эту конку. Еще вспоминается сцена: меня кормят супом, я ем неохотно. «Ешь, ешь, суп великолепный», — говорят мне. Я всматриваюсь в суп и единственно, что вижу в этом бульоне — плавающие кружки жира. Я соображаю, что они имеют отношение к великолепию супа, и впредь называю эти кружки «великолепами».

Старшие смотрят в небо и говорят: небо сулит на завтра хорошую погоду. Я смотрю в небо вместе с ними все пристальнее и сначала ничего не вижу, но потом от напряжения появляются серовато-голубые кружки, наподобие «великолеп». Ага, соображаю я, это и есть сули.

Помню висевшую у нас над столом в Сокольниках на блоке огромную керосиновую лампу «молния» с белым абажуром. Году в 1904, а может быть и раньше, началась в приюте и нашей квартире проводка электричества, и я хорошо помню и ролики, на которых укреплялся провод и которые я использовал как игрушки, и мой восторг от первых опытов самостоятельного включения света.

Я уже писал о воспоминаниях, связанных с бураном 1904 г. в Сокольниках. Примерно в это время у меня появилась подружка Клера, моя ровесница, дочь приютского учителя С.С. Бедринского. Игры с ней вспоминаются как волшебно-увлекательные. Когда мне приобрели маленький столик, на котором я учился выводить в тетради палочки, этот столик, накрытый шалью, использовался как дом, хотя там трудно было уместиться вдвоем, и объектами игры были какие-то многочисленные зверьки и птички. Мне было, надо думать, лет шесть, когда Клера умерла от скарлатины, одновременно с ее старшей сестрой. Это — первая смерть, поразившая меня и запавшая в память. До сих пор помню какой-то нечеловеческий вой, доносившийся с улицы на третий этаж. Жалости, однако, я не чувствовал. Поражала необычность события. Смерть младших сестер, значительно более ранняя, почти не оставила воспоминаний или воспоминания, примысленные по фотографиям. В это время у меня появился брат Вася, но я также совершенно не помню его появления. Рождение сестры Тани через четыре года (1908) помню совершенно ясно, так же как и слова папы: «Сестра, подбери губы, братья смотреть идут». Восемь лет — это уже было время интенсивных занятий. Через год надо было держать экзамен в гимназию. В это время у меня начали заводиться приятели среди воспитанников приюта, и мои горизонты раздвинулись на всю территорию приюта.

Мое естествознание

Не помню точно, когда у нас поселился дядя Володя, мамин брат, студент-естественник МГУ. В высоких болотных сапогах (для форса) и белой рубахе он отправлялся на сбор насекомых с сачком и пробирками со спиртом, я иногда участвовал в этих походах. Не только такие «выдающиеся» представители жуков, как носороги и олени, бронзовки, майские жуки, дровосеки и навозники, майки, водолюбы, плавунцы, но и разнообразные жужелицы, златки, щелкунчики, полевые скакуны, восковики, кузьки и т. д. стали мне близкими знакомыми.

Для развития в естественнонаучном направлении воспитанников приюта на лето был приглашен некий Попандопуло (фамилию я, может быть, и путаю), и я принимал участие наряду с ребятами в экскурсиях с ним. Он вводил нас в жизнь болот, с их населением — водомерками, гладышами, личинками стрекоз и комаров, знакомил с повадками ос, познакомил с осой помпилиус и т. д. Моя первая попытка (она может относиться ко времени не позднее 1908 г.) собрать коллекцию жуков окончилась плачевно. Я проявил самостоятельность и, раздобыв коробку и пластинку торфа, рационализировал дело, накалывая жуков без их умерщвления. Когда маме захотелось взглянуть на мое достижение, то она пришла в ужас. Все наколотые на булавки жуки пытались ползти, и коробка издавала сотни царапающих звуков. Вдруг и мне сделалось стыдно. Я внезапно понял гнусность своего поступка, хотя раньше был очень далек от его осознания.

Не сразу, но внимание мое с энтомологии стало переключаться на другие разделы естествознания. Мне нравились камни, но наставника-минералога у меня не было. Однажды в шкафу у папы я обнаружил коробку с немецкой коллекцией минералов. Справедливо полагая, что для демонстрации качества вещества форма не имеет значения, я от каждого образца ударом шпингалета отколол по маленькому кусочку и составил таким образом свою коллекцию минералов.

В то же время новая естественнонаучная страсть овладела мной — яйца птиц. Высмотрев в дупле или в кустах, или просто на дереве гнездо, когда в нем было еще 2–4 яйца, я брал одно и, проколов булавкой с обоих концов, выдувал белок и желток, а цветная скорлупа попадала в мою коллекцию яиц. Ребята мне помогали, и, конечно, без этих отважных лазунов по гигантским сокольничьим соснам я никогда бы не приобрел таких раритетов, как яйца коршуна или, как мы его называли, ястреба, вившего гнезда на самых вершинах гигантских сосен с голыми стволами. Эти шарообразные яйца с редкими карими крапинками были не меньше куриных и служили главной драгоценностью. Нужно было иметь немалое мужество, чтобы взять яйца из гнезда на вершине двухсотлетней сосны при сопротивлении двух огромных птиц. Не раз я наблюдал, как кукушка, держа яйцо в клюве, подкладывает его в гнездо горихвостки в расщелине ствола, у меня была и эта драгоценность — светло-зеленоватое яйцо с очень широким тупым концом с венчиком из коричневых точек. (Замечу в скобках, что в 40-50-х годах мне казались удивительно нелепыми публичные разглагольствования Лысенко^[32] о превращении пеночки в кукушку, я-то это дело знал с девятилетнего возраста).

Еще в более раннем возрасте под руководством мамы я собирал гербарий. Папа старался приучить меня к физической работе путем участия в создании нашего небольшого сада (рытье ям под кусты и деревья и их посадка, возделывание и прополка гряд и т. д.). Здесь, однако, получилась обратная реакция, и я всю жизнь, уж не говоря о детстве, относился к таким делам прохладно.

Мало-помалу, годам к 10–11, я был вынужден забросить энтомологию, хотя в душе оставался страстным естественником. Не столько горько-памятная мне до сих пор история с накалыванием жуков сыграла здесь роль, хотя и она была каким-то толчком, сколько то, что с десяти лет я начал борьбу за свое вегетарианство и отказался из гуманистических соображений есть мясо, а значит, — логика такова — нельзя было мне приносить в жертву моей прихоти жизнь жуков и бабочек.

Случай, о котором я уже говорил, помог мне сохранить и упрочить связь с естествознанием. Летом 1912 г., будучи уже гимназистом, в сарае в Киржаче я нашел пожелтевший старый учебник химии Рихтера^[33]. Читая его, я открыл для себя совершенно новый мир, с которым, впрочем, первое соприкосновение я получил раньше — в 1910 г., когда узнал, что черные чернила делаются из «чернильных орешков» — шариков-наростов на листьях дуба — и «железа». Выдавив сок чернильных орешков и положив в него мелких гвоздей, я, к удивлению, получил отличные черные чернила. Надо сказать, что я очень любил всевозможные фокусы, и мне дарили коробки с набором разнообразных картонных коробочек с двойным дном и исчезающими за ним предметами, цилиндров с протягиваемой через них веревкой, которые можно разрезать, а она остается целой и т. д.

Но что эти фокусы в сравнении с чудесами химии! Мгновенная перемена цвета лакмуса, исчезновение синего йодокрахмала и снова появление его, дым без огня из хлористого аммония и венец всего — взрыв смеси хлора с водородом при освещении солнцем! А какие аппетитные описания таинственных веществ и их получения в ретортах, колбах. Желто-зеленый газ хлор! Двуокись хлора, полученная из бертолетовой соли! Взрывающийся от прикосновения серый порошок йодистого азота, сам йод с его фиолетовым паром! Целый мир таинственный и реальный.

Приехав в Москву, я энергично занялся экспериментами. Посуду — пузырьки и склянки — частично можно было найти дома в аптечке, частично в экспедициях по помойкам в Алексеевском поле. Реторта была куплена, так же как и спиртовая лампочка. К этому времени я получил в подарок книгу Фэдо «Химик-любитель»^[34] и убедился, что многие реактивы можно получить из подручных источников. Вместо лакмуса годилась красная капуста, соляной кислотой у нас промывали фаянсовые устройства, серную — ставили в стаканчиках между окон, сода употреблялась в стирке, а бикарбонат натрия — «питьевая сода» — был в аптечке. Там же был нашатырный спирт и раствор йода. Поташ можно было получить из золы, известь — достаточно пойти на улицу, на стройку. Хлористый аммоний употреблялся при пайке. В мастерских я мог добыть также стружку и опилки всевозможных металлов, серой заливали щели, прикрепляя металл к камню. Маляры применяли медный и железный купоросы. Словом, мои глаза раскрылись, и я увидел, что мы живем в мире химии. Но кое с чем было трудно. Где, например, взять селитру? Я подозревал, что белые налеты на кирпичных зданиях — это селитра. Но их так мало, не наскребешь. Надо было проложить путь в аптеки. Не помню, на какие деньги я приобрел первый пакетик селитры, но сам пахнувший аптекой желтый пакетик хорошо помню.

«Чистые» опыты я производил в своей комнате. Поступив в гимназию, я переселился из детской в комнату, выходившую в столовую, соседнюю с «тетиманиной»: дядя Володя уже кончил университет, женился и уехал, насколько помню, в Арзамас. Позднее ко мне в комнату перекочевал и брат Вася. Здесь стоял шкафчик со стеклянной дверцей, который я целиком занял химией, и мне дали маленький кухонный столик. Но «вонючие» опыты, разумеется, нельзя было производить в комнате, и я это делал на площадке черной лестницы, пользуясь тем, что на третьем этаже единственный вход с этой площадки был в нашу квартиру, а лестница вела только на чердак.

В «чистой» лаборатории я совершал чудеса «синтеза» обычной поваренной соли и соды и соляной кислоты, получал растворы едкого натра и едкого калия из соды, поташа и извести, изумительную пластическую серу, сернистое железо, из него сероводород, и кислород — из бертолетовой соли. Чудесный газ! Как в нем горела железная проволока и разгорался уголек! Из цинка и соляной кислоты выделялся водород, собранный в пробирку, он горел, превращаясь в воду! А в смеси с кислородом в тонкой пробирке, подожженный, он взрывался с грозным свистом. Хлор я тоже добывал в «чистой» комнате, так как все это производилось в замкнутой системе. Чудесны были всякие обесцвечивания хлором. Поразила меня светочувствительность смеси красной кровяной соли и лимоннокислого железа — аммония. Соединив их растворы и пропитав ими лоскут бумажной материи, а затем, высушив его в темноте, я ставил его под негатив на солнце (с тайнами фотографии, проявления, печатания я был давно знаком — папа имел аппарат, снимал, и я иногда участвовал в проявлении пластинок и в прочем) и, после экспозиции и промывки водой, получал прекрасное синее изображение, например нашей семьи, исполненное на платке берлинской лазурью, а стоило платок опустить в щелочь — изображение исчезало и появлялось вновь при подкислении.

Постепенно от «фокусных» опытов с дымом в стакане или чудесными превращениями, сопровождавшимися переменой окрасок, я перешел к более серьезным экспериментам. Но влекли и взрывы. Здесь нужна была азотная кислота. Ее приходилось перегонять из реторты с селитрой и серной кислотой в охлаждаемый сосуд уже на площадке лестницы. Сначала получались окислы азота. Далее шло получение пироксилина. Рецептура была взята у Жюль Верна в «Таинственном острове». Все получилось хорошо, вата была превращена в пироксилин, и он был взорван в самом отдаленном уголке приютского парка. Я задался довольно бесполезной целью: каждый из доступных мне металлов через гидрат его окиси превратить во всевозможные его соли (еще действовала любовь к коллекционированию) и начал осуществлять эту программу.

Мне не хватало многих абсолютно необходимых реактивов, которые я не мог найти ни в домашней аптечке, ни в москательном мире или мире мастерских. Нужны были деньги. Зарабатывал я их так. На проезд до гимназии (от Сокольников до Красных ворот) и обратно мне давалось по гривеннику. Я за пятачок доезжал только до вокзалов (Каланчевская площадь)^[35] и шел Домниковкой^[36] до гимназии. В день таким образом я зарабатывал гривенник, а в месяц — солидные деньги, немногим менее трех рублей. С этим я мог уже идти в аптеку или, позднее, в магазин «Природа и школа», а еще позднее на базу «Природы и школы», рядом с Андроньевым монастырем^[37], и в этих упоительных складах сокровищ Аладдина приобретал металлический натрий, желтый и красный фосфор, бром и многое другое. Как мне 12-13-летнему мальчишке продавали все это? Во-первых, это были ничтожные количества, во-вторых, очевидно, я внушал доверие и, может быть, симпатию своей увлеченностью.

Круг моих возможностей расширялся. Химия мне становилась все более интересна как наука. Учебник Рихтера уже был изучен вдоль и поперек. Я отправился приобретать менделеевские «Основы химии»^[38] и действительно нашел их у букиниста. Долгие часы я провел над этим толстым томом в буквальном смысле, так как читал его на диване, лежа на животе и положив под грудь валик, а лицо расположив над книгой. Это было потруднее, чем Рихтер. Меня поражал сочный язык Менделеева^[39], давило обилие материала и имен. Все же я прочел «Основы химии» от корки до корки. Увы, прочесть еще не значит усвоить!

Еще раньше передо мной раскрылись красоты органической химии: я приобрел и проштудировал «Органическую химию» Ремсена^[40]. Какая волшебная вещь бензол — бесконечные цепи бесконечных превращений: в сахарин, который в 400 раз слаще сахара (стоит пососать), в ванилин, во множество и множество пахучих, цветастых, взрывчатых продуктов. Но где его взять? Я еще не установил связи с «Природой и школой», а в аптеках его не продавали.

Тогда я приступил к осуществлению такого плана: гиппуровая кислота, содержащаяся в моче травоядных, гидролизом должна была быть превращена в бензойную (и гликокол), а последняя декарбоксилирована в бензол. Дело, следовательно, было только за, казалось бы, названным доступным продуктом животноводства. Ночной сосуд был прикреплен веревками к шесту, и с Ленькой Соколовым, о котором я уже упоминал, мы отправились на охоту, которая оказалась совсем не такой простой, как думалось. Как только корова поднимала хвост, мы выдвигали свой инструмент, корова тотчас реагировала, опуская хвост и отодвигаясь или убегая. После многих попыток задача все же была выполнена, мы успешно замаскировались кустом и выдвинули снаряд из-за куста. Журчание драгоценной жидкости, наполнившей сосуд, было истинной музыкой для вспотевших экспериментаторов.

Дальше надо было упарить жидкость до небольшого объема, что было сделано на плите в кухне (как меня только не прогнала наша кухарка Дуняша!). Аромат был совсем некулинарный. Когда же я добавил соляной кислоты, запах стал страшным… В итоге мне все же удалось возогнать сверкающие иглы бензойной кислоты, удивительно чистые, контрастирующие с источником своего происхождения. Их было, однако, слишком мало для декарбоксилирования, и до бензола и ванилина дело не дошло.

В это время в гимназии мы завершили курс естествознания и изучали физику по «концентрическому» учебнику Косоногова^[41]. Я уже понимал, что химию без физики полноценно не постигнешь. Физика мне нравилась, но в тогдашней целиком классической слишком логической физике XIX столетия я не чувствовал той романтики, которой была полна химия. Все же я решил приобрести солидный фундамент по физике и с этой целью накопил огромную сумму — 27 руб. (в это время родители мне делали уже и денежные подарки), кроме того, я репетировал брата Васю (бедный Вася!) тоже не бесплатно (видимо, это было воспитательной мерой для обоих). Отправился на Кузнецкий мост в царство книжных магазинов и купил там многотомный «Курс физики» Хвольсона^[42], ни больше ни меньше! Скоро я убедился, что его нельзя читать без понимания смысла дифференциального исчисления и интегралов. С большим трудом — понятия были совсем новыми — я понемногу стал продвигаться в этом лесу, используя какой-то литографированный курс. К счастью, понятия о пределах и о бесконечностях и какие-то начатки аналитической геометрии были пройдены в гимназии (дело было уже в старших классах).

Гимназия

Возвращаюсь к моему поступлению в гимназию.

Я уже говорил, что родители остановили свой выбор на частной гимназии Страхова^[43] на Садовой-Спасской, между Красными воротами и Сухаревой башней^[44], напротив Спасских казарм^[45]. Плата в этой гимназии была 200 руб. в год — вдвое выше, чем в казенных гимназиях, и несомненно очень чувствительна для кармана родителей. Это была в то время месячная зарплата папы. Но П.Н. Страхов — владелец и директор гимназии — был раньше преподавателем мужской гимназии во Владимире. Дядя Володя у него учился, и его отзывы, которые он со свойственной ему экспансивностью и общительностью сообщал маме во время его учебы во Владимире, видимо, решили дело.

Экзамен был серьезный, но читать я «всегда умел», писал в то время уже без ошибок, со всеми ятями, легкий оттенок владимирского произношения у нас в семье делал для меня нисколько не затруднительным, в отличие от истых москвичей, различение безударных гласных; так, я органически не мог написать чирвяк, типерь, сежу — обычные ошибки москвича. Так что я даже не помню ничего о диктанте и чтении, кроме благополучного результата. Но арифметика запомнилась. Экзаменовал наш будущий учитель арифметики Андрей Кузьмич Голубков, который задал мне задачу в 12 вопросов. Возился я с ней долго, но решил благополучно и был принят. Помню сборище в зале в день открытия. Были и вновь принятые ученики с их родителями, я — с мамой.

Начались занятия. Ежедневно я вставал в 7–7.30 и после завтрака в 8 часов выезжал из дома, чтобы к 9 попасть в гимназию. Дело было организовано так, что из приюта отправлялась летом линейка, зимой — розвальни, и кучер Сергей доставлял всех детей служащих, учащихся в городе, до трамвая в Сокольники. Года через три-четыре, когда провели трамвай от Сухаревой башни до Крестовских башен, Сергей стал доставлять нас до Крестовской заставы^[46]. Он и встречал нас обычно в три часа, но если к этому времени кто-то не успевал, тогда приходилось от трамвая до дома идти пешком. Через Сокольники это путь километра в три парком, очень приятный. От Крестовской заставы по Алексеевской улице^[47] мимо водокачки путь был короче, километра полтора-два, но не такой поэтичный — предместьем города. Ездило нас сначала немного — 3–4 человека, потом больше, и экипажа не хватило бы, если бы не деятельность Общества Ростокинской средней школы, которое открыло гимназию (уже смешанную) вблизи приюта. Начиная с моего брата Васи, ребята пешком ходили в эту гимназию.

Мой рабочий день в гимназии длился обычно 6 часов, изредка 5, я приезжал или приходил домой к четырем часам, обедал, а в шесть уже должен был садиться за уроки. В первом классе я еще был добросовестен, да и мама систематически следила за мной, а дальше я все меньше занимался приготовлением уроков, по крайней мере, устных. Письменные-то нельзя не сделать, а устные спрашивают редко, в классе сорок человек, «пронесет». И занятия с папой, периодические «сессии», о которых была речь, помогали держать уровень. Тактика у меня была такая — не приносить двоек в четвертях. И действительно, за все восемь классов их в четвертях не было ни одной. А пятерки — я за ними не гнался. Иногда — по естествознанию, физике, химии, позднее — по русскому языку (литературе), латыни — они сами меня находили. С арифметикой на первых порах я был не в ладах и единственную за все время единицу получил в первом классе по этому предмету (в четверти была тройка). В общем, времени на мое «личное» естествознание (весной и осенью) и на чтение, игры, прогулки оставались крохи, и я чувствовал себя более или менее каторжным.

Я был настолько глуп, что не осознавал пользы от таких предметов, как география, русский язык (чего еще надо — читать и писать я умел безукоризненно), другие языки, латынь (правда, мне до сих пор жаль потраченное на нее время), химия (школьная!). Большая часть того, что преподавалось, была мне не нужна и чужда. Ну какой мне был интерес в Фридрихе Барбароссе или Хлодвиге и династии Каролингов, в войне обеих Роз?! Я считал, что распорядился бы своим временем куда рациональнее, не говоря уже о том, что интереснее. Но такое отношение было лишь к школьной истории. Уже в то время я с увлечением читал, не помню чью, книгу по истории Египта (Масперо?)^[48], меня пленяли Шампольон^[49] и разгадка им письмен Розеттского камня, я читал о Сумерах и Аккадах, меня очень интересовала эпоха падения Римской империи и жизнь Византии, как будто отрезанного от Рима органа, пережившего свое тело на много столетий. Я старался понять удивительное мирное сосуществование славян и угро-финнов, с мозаикой их поселений, и т. д. и т. п. Лишь средневековая история была мне скучна.

Необходимость знания немецкого и французского языков была осознана мною гораздо позднее, поэтому попытки родителей завести немку «бонну» или — летом!! — преподавательницу-француженку давали минимальный эффект. С нашей стороны — моей и брата Васи — это была кампания гражданского неповиновения.

Не компенсировало мою «каторжную повинность» и общение с товарищами по классу. У меня в гимназии просто не было друзей. Почему?

Во-первых, я был совершенно удовлетворен друзьями в приюте. Кроме тех, о которых я говорил, у меня еще за год до первого класса появился друг — Борис Касперович, сын инженера Евгения Федоровича, приглашенного заведовать учебными мастерскими приюта. Четыре года Борис был моим близким другом, с которым мы совершали «путешествие»: я — в гимназию, он, начав учебу годом раньше, — в реальное училище. Борис был на год старше меня, но физически развивался еще быстрее. Это и была одна из причин, по которой мы разошлись, хотя и не ссорились.

Во-вторых, большинство мальчиков моего класса, как это часто бывало в дорогих частных гимназиях, принадлежали к богатой буржуазии со свойственными этому классу неприятными чертами, которые чувствовались повседневно. Были и задававшие тон оболтусы, исключенные из других гимназий и нашедшие приют в Страховской. Были, конечно, и мальчики с яркой индивидуальностью и будущим, но они или тонули в общем хоре, или ему подчинялись. Среди них могу отметить моих одноклассников Анатолия Викторова (будущий артист МХАТа Кторов), Виталия Зака (будущий литератор), Николая Прянишникова — сына академика Д.Н. Прянишникова (будущий профессор, трагически погибший в автокатастрофе еще сравнительно молодым), Бориса Михальчука (впоследствии химик, заведующий лабораторией НИУИФа). Как я узнал из книги авиаконструктора А.С. Яковлева «Цель жизни», и он учился в гимназии Страхова, года на четыре позже меня.

По названным причинам я не любил своего класса, не любил гимназии и настолько стремился домой, что и пяти минут лишних не отдал бы гимназии (фото 9). Характерно, что я всего один раз и то лишь в первом классе был в гостях у одного из своих товарищей, и у меня, насколько помню, лишь один раз за восемь лет был мой одноклассник Войтехов, сосед по Алексеевской водокачке, сын ее инженера.

Наши учителя в большинстве были квалифицированными, добросовестными, но педагогически бесталанными, скучными, как бы прокуренными скукой. Были исключения. Странный, огромный, носатый, черный, в учительском синем мундире Николай Иванович Нарский с четвертого класса преподавал древнюю русскую литературу и интересно, страстно, с чудными жестами, хватая себя то за нос, то за эспаньолку и взад и вперед раскачиваясь, рассказывал то о былинах, то о «Повести временных лет», анализируя и особенности стиля, и историческую обстановку.

В 5–6 классе у нас появился новый учитель французского — мсье Бертье, плохо изъяснявшийся по-русски, с трудом прочитывавший в своей книжечке мою фамилию — Веянеямяснов — и имевший, с моей тогдашней точки зрения, комическую наружность: широкое лицо, эспаньолка, пенсне, наружность, которую я мог похоже нарисовать в системе декартовых координат и затем, давая ряд XY координат последовательных точек, определяющих контуры лица Бертье, вывести тем самым его формулу. Физику у нас вел А.И. Анненков, с которым судьба свела меня позднее в университете как с ассистентом, у которого я проходил практикум по качественному анализу. Химию (был в нашей гимназии и этот предмет, что было редкостью в то время) преподавал также ассистент МГУ Е.С. Пржевальский^[50] (фото 13), но, в отличие от Анненкова, — педантично и на редкость скучно. Если бы не моя уже непреодолимая влюбленность в химию, Евгений Степанович, конечно, не зародил бы интереса к этой скучнейшей в его изложении науке. С ним я тоже долго, до самой его смерти, встречался на университетском поприще. Я не имел понятия о работе моих учителей в университете. Но независимо от них мой-то путь был определен ясно: университет, физико-математический факультет, естественное отделение, специализация по химии.

Яркой была личность Петра Николаевича Страхова. Он, действительно, был педагог божьей милостью. Однако он не преподавал, а только заменял в нашем классе того или иного заболевшего учителя. Замена была своеобразной: вместо того урока, который должен был быть по расписанию, он нам давал урок латыни. Впрочем, это одновременно был урок и римской истории. Мы переносились в эпоху, скажем, Юлия Цезаря, с языком того времени, обычаями, событиями. Часто он просто читал нам какие-то свои записки, написанные на отдельных листах с полями его, знакомым нам, четким прямым почерком. Читая, он вдруг зажигался, отвлекался и образно живописал эпоху. Слушали мы его, затаив дыхание. Сам он был невысокий, со стриженой седой головой, серой клинышком бородой и усами, сероглазый, немного пузатый, в куртке цвета хаки, с очками, сползающими на кончик носа. Он, единственный из учителей, называл всех нас на «ты» от первого до восьмого класса. Если бы он был и организатором таким, как педагогом!

Что сказать еще о школе? Нам очень везло с экзаменами. Я держал их только при переходе из четвертого в пятый класс. Но это были экзамены с наблюдателями из учебного округа, так как в то время гимназия Страхова еще не получила самостоятельных прав на их проведение, это произошло, когда я был уже в старших классах. Несмотря на то что весной 1913 г. я долго болел, перед экзаменами папа взялся за меня, особенно за мою математику, и я легко преодолел этот барьер. По математике получил пять и, кажется, не помню точно, остальные предметы сдал в основном на пятерки. Выпускной экзамен на аттестат зрелости должен был происходить весной 1917 г., он был повсеместно отменен, и мы получили голубые аттестаты «даром».

Перед окончанием гимназии меня вызвал к себе Петр Николаевич Страхов и сказал, что я бы получил серебряную медаль, если бы не старая тройка по чистописанию (писал я всегда как курица). Он предлагал мне пересдать чистописание, я отказался, сказав, что ни серебряная и никакая другаямедаль мне не нужны. Тогда он что-то мне продиктовал — одну фразу. Позднее я увидел в своем аттестате по чистописанию высокий балл (уж не помню, четыре или пять) и приписку: награжден серебряной медалью.

Дала ли мне что-нибудь гимназия? Да, с гораздо большей затратой времени, чем нужно, со скукой, которая в интеллектуальной жизни эквивалентна трению в механике, но все же дала и уменье работать (и уменье избегать ненужной работы), и в дополнение к тому многому, что дала мне семья, кое-что необходимое для общего развития. Даже основы немецкого и французского языка (очень слабо, но все же гораздо лучше «поставленные», чем в современной средней школе) были заложены так, что эти языки, а затем и английский, после небольшой подготовки, не доставляли мне трудностей при чтении научной литературы в университете.

И все же самым светлым временем я считаю не гимназические, а ранние детские и университетские годы.

Вегетарианство

Я начинаю самый трудный для меня раздел моего рассказа. Возвращаюсь далеко назад, к моему пятилетнему возрасту. Раз, гуляя по нашему садику — от жилого корпуса по направлению к зданию бани и прачечной, я увидел знакомого мне дворника Матвея — маленького кривоногого мужичка с красивой уткой под мышкой и большим ножом в руке. Заинтересовавшись, я увязался за ним. Дойдя до прачечной и остановившись у обрубка бревна, стоящего вертикально, он положил утку на бревно и быстро отпилил ей ножом голову. Утка отчаянно махала крыльями и, вырвавшись, полетела без головы и упала шагов за двадцать. Карапуз, я отнесся к этому с философским интересом. Жалости не было. Просто это был интересный эксперимент. Но ретроспективно все это окрасилось и до сих пор окрашено в тона отчаянной жалости, глубокого возмущения и собственного бессилия.

Когда мне было лет 65, я узнал от Игоря Евгеньевича Тамма^[51] (физика, академика), что его внук, Верещинский, тогда мальчик лет 13, - вегетарианец по убеждению. Я попросил Игоря Евгеньевича познакомить меня с его внуком. Они были у нас — очаровательный дед и очаровательный внук, и мальчик рассказал мне о своем «совращении» в вегетарианство: кухарка при детях свернула голову курице. Верещинский и сестра схватили ножи и бросились на кухарку. И я, 65-летний старик, завидовал их реакции и со стыдом вспоминал свое поведение.

Прошло несколько лет, прежде чем я начал осознавать, что живу в мире постоянного хладнокровного убийства. В 9-10 лет я категорически заявил родителям, что не буду есть мяса. Папа отнесся к этому спокойно и уважительно, а мама с крайним беспокойством (вероятно, за мое здоровье) и, будучи натурой властной, употребила всякое увещевание и власть, чтобы заставить меня есть «как все люди». В дискуссиях со мной она приводила много веских в ее глазах аргументов, и мне иногда трудно было их оспорить: куда же денутся животные, если их не есть; человек не может жить и быть здоровым без мясной пищи. Моя позиция была — «без меня», «я в этом участвовать не желаю, не могу и не буду».

На первых порах были все же достигнуты паллиативы: мама уговорила меня есть мясной суп (которому придавала какое-то особое питательное значение), рыбу (которую не жалко) и стреляную птицу. Последнее основывалось на том, что из наших дискуссий мама знала, что особенно меня «давила» безысходность, невозможность уйти от своей судьбы намеченному на убой животному. На охоте иное дело. Впрочем, эта часть паллиатива имела чисто теоретическое значение, так как никакой дичи у нас никогда не подавали. От супного паллиатива я быстро отказался, а рыбный паллиатив держался довольно долго, и лишь с 1913 г. я окончательно отказался и от рыбы.

Произошел такой характерный случай. На какой-то праздник у нас был сделан и подан к чаю «хворост». Я его ел как все. Какая-то из гостей спросила у мамы рецепт, мама забыла о моем присутствии и сообщила, что тесто окунают в горячее гусиное сало. Здесь она спохватилась и прикусила язык. Я встал из-за стола и ушел из комнаты. Я долго не появлялся и думал о самоубийстве. На другой день ко мне пришел папа и душевно и хорошо поговорил со мной, сказал, что мама обещала не делать подобных вещей, извинился за нее. И хотя я стал оттаивать, но значительная доля детской любви к маме была убита навсегда. Она до удивительности не понимала меня. Больше никогда она не пыталась меня угостить «человечиной», но в кухне я, бывало, находил утиные головы, а то и части тела «своего» теленка.

Мое активное «вегетарианское чувство», усиленное ее сопротивлением, форсировало то, что я видел везде следы крови и убийства, если не самые акты убийства. В приюте я постоянно натыкался на пеньки с прилипшими к разрезу перьями и лужицей потемневшей крови, слышал истошный визг убиваемых свиней. В Киржаче я видел мою бабушку, покупающую цыплят, по-людоедски ощупывающую их при покупке. В Шуе, встав рано, я наталкивался на прислугу, ощипывающую только что зарезанную курицу. Возвращаясь из гимназии по поэтическому 3-му просеку, я встречал караван саней или телег с наваленными на них ободранными и обезглавленными трупами коров и быков или разрезанными пополам трупами свиней. Все это было невыносимо, стояло перед глазами день и ночь, и самым невыносимым тогда, в детстве, и теперь была юридическая и фактическая беспомощность.

Если грабят или убивают человека, не только можно, но и должно любыми средствами вступиться за него. Если на твоих глазах (или заочно, не все ли равно) убивают животное, какой бы накал чувств ты ни испытывал, ты не имеешь права не только спасти животное, но не имеешь никаких прав. Неужели это не остаток юриспруденции каменного века? Позднее я убедился, что некоторый, вероятно небольшой, процент людей, чувствует все это так же как и я, но тогда я был вполне одинок. Более того, я начал видеть в родной матери врага, заступника и участника этой кровавой системы, насильника. Жестокость была (и есть) кругом. Ее демонстрировали на улицах ломовые извозчики, смертным боем бившие перегруженных лошадей, живодеры, уничтожавшие непригодных для работы лошадей, санитарная служба, ловившая и убивавшая собак, охотники из корысти или гораздо чаще из «любви к природе» (!!), стрелявшие «дичь». И самая большая жестокость проявляется по отношению к домашним «съедобным» животным.

Мне до сих пор больно ездить летом по Каширскому шоссе, потому что я встречаю гурты быков и телят, гонимых в Москву навстречу своей участи. Вероятно, если бы не моя в общем глубоко оптимистическая натура, совершенно не склонная к меланхолии, я бы сошел с ума. Я был в детстве склонен к фантазерству и в фантазиях расправлялся со всеми мясниками, попадавшимися на пути. Я изобрел особый звук, производимый боками языка, он обозначал выстрел, притом не пулей, а маленькой отравленной иглой, и, встречая караван ободранных трупов или проезжая мимо мясоторговли, или видя ломового извозчика, истязающего лошадь, я мысленно расстреливал всех участников этих кровавых дел. Хоть и в плане фантазии, это все же уменьшало кошмарную беспомощность. Позднее, в старости, из писем ко мне я узнал, что не одинок в мире с такими чувствами. Так я и нес этот свой крест через всю свою жизнь.

Ясно, как мало способствовали эти мои настроения сближению с одноклассниками. Что касается приютских приятелей, то я помню разговоры с одним лишь Генераловым, который стоял на практической точке зрения: «Сколько скота пригонят на бойню, столько и убьют, будешь ты или не будешь есть мясо. Так что от этого ничего не зависит, и это ничего не изменит». Все такие разговоры мне давались нелегко. Я чувствовал, что на них у меня нет ответа. Я тогда пришел к выводу, что надо считать главным, первичным чувство и убеждение, руководившие мной, а все остальное выводить из них. Это давало какую-то почву под ногами. На заявление мамы и ее единомышленников вроде дяди Володи, заявление, свойственное вообще-то естествоиспытателям, что, мол, «животный мир так устроен, что одни существа питаются другими и что это закон природы», я уже с детства знал возражение: «На то человек и овладевает наукой, чтобы устанавливать в природе свои порядки и законы, а не следовать слепым законам природы. По закону природы человек не летает по воздуху, а, используя другие законы природы, он ниспроверг этот закон и полетел. Цель человечества преодолеть и кровавый закон попирания одних другими, в первую очередь человеком». Многое становилось мне ясно позднее. «Куда же денутся домашние животные, которых человек разводит сейчас в таком огромном количестве, если их не убивать и не поедать?» — «А зачем же разводить такое количество животных в нарушение естественной эволюции? Они вымрут и их не будет вовсе». Это в известной мере оправдалось позднее на примере лошади, которую теперь встречаешь все реже. «А дикие животные, если их не истреблять, они заполонят мир?» — «Дело обычно обстоит как раз наоборот. Если их не охранять и не поддерживать, и не подкармливать, эти дикие животные имеют тенденцию вымереть, как вымерли сокольничьи сосны». — «А как же с дорогой тебе наукой? Разве зоология, физиология, медицина могут обойтись без жестокости с животными?» — «Не подменяйте главного вопроса второстепенным и сравнительно малым. Впрочем, физиология и медицина обходятся без массовых и жестоких опытов на человеке, значит, надо идти по аналогичному пути и с животными». — «Где же граница запрету на убийство — малярийные комары, которых относят к животным, комары, клопы, насекомые-вредители и т. д. и т. п.?»

Конечно, во всем есть результат постепенности и градации, не вечные, но разные в разные эпохи. Убийство человека было когда-то повседневным явлением. Убийство человека с корыстной целью в моих глазах еще более тяжкое преступление, чем убийство животного, а убийство животного более тяжко, чем, скажем, рыбы. Без уничтожения насекомых в нашу эпоху, мы, очевидно, обойтись не можем, но отсюда никак не следует вывод, что следует разрешить убивать животных, а далее и человека. Вот примерная канва моих дискуссий с родными и с самим собой.

После 1910 г. я на протяжении всей своей жизни совершенно не ел мяса, а после 1913 г. и рыбы, что, между прочим, было нелегко в голодные 1918–1921 гг., когда существенным продуктом питания были вобла и селедка. Если я говорю нелегко, то это касается лишь голодного организма, а не воли. Я не мог и представить себе, чтобы я стал есть что-либо мне по убеждениям не положенное. В 1919 г., совершая путь в канцелярию отдела изобразительных искусств Наркомпроса^[52] на Остоженку и обратно на Домниковскую, где я жил тогда в семье Сергея Виноградова, я предавался голодным мечтам о гречневой каше и других таких же изысканных блюдах, но не мог и подумать о мясе или рыбе. Когда я входил в квартиру, меня тошнило от запаха конины, которую варила для своей семьи Анна Андреевна Виноградова. Я, несомненно, пошел бы на смерть, если бы пришлось, лишь бы не съесть мяса. Так возникает фанатизм. Так родится сектантство. Эту опасность я всегда сознавал и старался ее избежать, то есть старался не противопоставлять себя всем людям. Не считать символ, протест, каким, в сущности, является отказ от мяса, за существо дела.

Уже после Октябрьской революции меня посетила мысль, что если безубойное существование человеческого общества возможно, то никоим образом не иначе, как в условиях социализма. В частновладельческом буржуазном обществе с убоем ничего нельзя сделать, и положение может только прогрессировать в сторону чикагских боен. Читая книги по марксизму, я убеждался, что решающим фактором в борьбе за освобождение должны быть не сентиментальные рассуждения и чувства, а экономика. Если приблизить такое время, когда можно будет производить пищу более дешевым способом, чем кормление и убой животных, тогда все получится само собой. Но наука 40-х и 30-х гг. была еще слишком слаба, чтобы ставить конкретно такую задачу.

Революционное время

Лето 1914 г. мы жили в Киржаче. Сохранился снимок: вся семья за столом в гостях у Бибановых — тестя и тещи дяди Володи^[53]. Развернутая газета с известием об убийстве в Сараеве. На мирный Киржач пахнуло грозой. Действительно, через несколько дней я увидел объявление, приклеенное к одному из огромных красных деревянных четвероногих пожарных баков, хранивших воду на случай пожара и стоявших на уличных перекрестках Киржача. В нем было извещение о мобилизации. Папа вернулся в Москву. В Киржаче и деревнях происходили душераздирающие сцены проводов в армию. Началась война.

Непосредственно нашей семьи она не коснулась, и первые два года мы жили газетами и с горькой тревогой следили за отступлением и поражениями русской армии, а редкие победы ее не меняли общего неудачного хода войны. Нарастало возмущение плохой подготовкой, плохим снабжением армии. Мастерские приюта включились (не помню уже через какую организацию, так как число их росло — союз городов, земский союз) в помощь фронту. Одно лето и я работал на сверлильном станке, делая дырки в каких-то клеммах, и выполнял норму.

Росло возмущение и петербургскими верхами — царем и правительством, правительственной чехардой, сменой одной бездарности во главе правительства новой, худшей. Просачивались слухи о немыслимой, позорной роли Распутина^[54]. Эти сведения проникали и в газеты. Потом произошло убийство Распутина. Февральская революция была встречена как великий весенний праздник, как пробуждение от кошмарного сна. Не было человека, который бы не радовался беспредельно. Но снова министерская чехарда, потом премьер-фигляр Керенский, в котором, по меньшей мере в нашем кругу, все чувствовали что-то совершенно несерьезное, шутовское. Снова призывы к «войне до победного конца», к войне, которую, становилось понятно, нельзя выиграть. Наконец, октябрь 1917 г.

Наша семья никак не была подготовлена к событиям Октября. Настроения в нашем кругу были либерально-интеллигентские, читали «Русские Ведомости», взрослые за пятый список (большевиков) не голосовали, и революция представлялась бунтом против, хотя и плохого, неопытного, слабого во всех отношениях, но все-таки лучшего, чем когда-либо раньше, правительства. По 3-му Сокольничьему просеку неслись грузовики, полные вооруженных рабочих. Любопытный и смелый Ваня Никольский пробрался в город и рассказывал, что у Красных ворот идет перестрелка. Ухали в отдалении пушечные выстрелы. В приюте была учреждена ночная охрана из ребят вроде Ивана Никольского и меня, словом детей служащих, доставлявшая немало удовольствий нашей жажде романтизма, тем более, что в этой охране за компанию приняли участие и девушки…

Через несколько дней власть в Москве тоже стала советской. Но союз городских служащих объявил в знак протеста против революционного захвата власти забастовку своих членов, в число которых входили и служащие приюта. Они присоединились к забастовке. Это была глупость. Это была дважды глупость, поскольку, по существу, забастовки не было: жизнь в приюте шла, воспитатели были на местах, пища варилась и раздавалась, прачечная и баня работали, разве только ученья не было. Результат был ясный. После предложения прекратить забастовку и отказа все были уволены, и прислан новый штат. Для выселяемых один из Бахрушиных предложил свою дачу на Поперечном просеке в Сокольниках. Что касается нашей семьи, мы упаковали свои вещи для переезда в Киржач. В это нелегкое время на территорию приюта пришла возбужденная толпа солдаток, которые вообразили, что попечительство во главе с папой, ведавшее выдачей им пособий, собралось бежать с их деньгами. Среди них фигурировал милиционер с красной повязкой, папу увели, заставив организовать раздачу пособий, и вернулся он поздно вечером, а мы пережили тревожные часы.

Все это происходило уже не в первые дни Октябрьской революции, а зимой. Мне не очень уверенно помнится, что Новый год мы еще встретили в нашей приютской квартире. Не ручаюсь, не обманывает ли меня память. Затем, простившись с милым приютом и нашей квартирой навсегда, мы отправились в Киржач, и я впервые в жизни увидел зимний Киржач с огромными сугробами, совершенно заснеженными улицами. Электрический свет снова сменился на керосиновые лампы. Мне надо было продолжать занятия в университете, я начал их в сентябре 1917 г. (об этом отдельно). И я переехал на дачу Бахрушина, где меня приютило семейство моего друга Вани Никольского, тоже студента (медика), но уже второкурсника.

Первые университетские годы

Получив аттестат зрелости, я подал его вместе с прошением о зачислении на естественное отделение физико-математического факультета МГУ еще весной 1917 г., после Февральской революции. Сомневаться в приеме не приходилось: не отказывали никому. Вступительных экзаменов в университет и какого-либо конкурса не было, так что я уже весной приобрел студенческую фуражку и гордо ходил в ней все лето. В сентябре начались занятия, я с благоговением вошел под старые своды МГУ на Моховой. Мне, как естественнику, предстояло кроме необходимых как химику предметов изучить и общий курс естествознания — анатомию человека, зоологию беспозвоночных и позвоночных, анатомию растений, систематику низших и высших растений и т. д. Помню, что первой лекцией, которую я слушал, была лекция Карузина по анатомии человека. Он читал ее в старом анатомическом театре, сколько помню, над трупом человека, стараясь заинтересовать студентов раскрытием тайн человеческого тела; было жутковато и интересно. Я в первое время охотно ходил на все лекции, однажды посетил даже общеуниверситетскую лекцию по богословию, которую читал профессор в рясе Боголюбский в огромной «богословской» (позднее Коммунистической) аудитории так называемого нового здания университета, то есть здания по южную сторону Никитской. Никакого разумного впечатления из этого словоговорения на литературно-нравственные темы я не вынес. Лекции по математике читал тогда доцент Бюшгенс^[55]. Длинный, похожий на интеграл, он плавно выписывал на доске строки формул и так же плавно их стирал, раскачивая одной длинной ногой и стоя на другой. Следить было трудно. Стоило на минуту отвлечься мыслями, и нить терялась. Лекции по зоологии беспозвоночных читал профессор Кожевников^[56], закатывая белесые глаза в потолок и произнося букву «р» как «н» (забавно поэтому было слушать, как он называл по имени служителя Гаврилу). По старым моим зоологическим симпатиям лекции были мне интересны.

Лекции по общей химии читал Иван Алексеевич Каблуков^[57] (впоследствии почетный академик) в большой аудитории химического корпуса, в которой потом и мне пришлось начинать мою деятельность в качестве лектора. Лекции сопровождались демонстрациями, что, конечно, было очень интересно. Ассистировал Владимир Иванович Спицын^[58] — красивый длиннокудрый шатен с фиалковыми глазами. Сам Каблуков был приземист, с реденькой бородкой, с полумесяцем лысины под надвинутой на лоб профессорской шапочкой, глазками неопределенного табачного цвета, пристально «упиравшимися» в нарушителей спокойствия, сердито-добродушный с преобладанием первого качества. Скрипучим довольно высоким голосом, который в просторечии именуется козлетоном, он в ясной последовательности излагал курс, заканчивая каждый раз фразой «но об этом уже в следующий раз».

Но не ясная последовательность изложения и не интересные опыты влекли нас, дураков, на лекции Каблукова. Он славился забавными оговорками вроде, например, того, что вместо фразы «в котором часу начало» произносил «в котором носу чесало», и все это скрипучим голосом, с прокашливанием и забавными остановками для осмысливания сказанного. И мы ждали со всем вниманием таких перлов. Садиться внизу аудитории могли или новички по простоте душевной, или уверенные в себе люди с железной волей, или люди, лишенные чувства юмора. Рано или поздно ожидаемый перл произносился, и мы, согнувшись в три погибели, корчась, опускались за пюпитры.

Иногда перлы были не словесные, а так сказать действием. Помню такой случай: демонстрируется явление Тиндаля — рассеяние луча света коллоидным раствором. В наполненный водой аквариум пускается параллельный пучок света (от вольтовой дуги). Иван Алексеевич, несколько волнуясь, рассказывает суть дела и держит в правом кулаке большую пробирку с канадским бальзамом, которую сейчас вольет в аквариум. Чтобы лучше видеть, просит у ассистента очки: «Дайте же мне же», которые берет обеими руками (в том числе и той, в которой канадский бальзам) за дужки и заправляет их за уши. Пробирка с канадским бальзамом, естественно, принимает опрокинутое положение, и густая клейкая жидкость льется Каблукову за ворот. Теперь той же сердитой фразой «дайте же, дайте же мне же» испрашивается полотенце для ликвидации аварии.

По существу же лекции И.А. Каблукова не давали мне почти ничего: все, о чем он говорил, было мне хорошо знакомо.

Гораздо больше дали мне, несмотря на свою элементарность, занятия по общей химии, которые я проходил под руководством ассистента В.К. Першке. В одной группе со мной были будущие крупные химики и мои добрые друзья Г.А. Разуваев^[59] и Д.Н. Курсанов^[60]. Анатомию растений читал профессор Крашенинников^[61], а практические занятия с микроскопом вел ассистент Владимир Николаевич Шапошников^[62], впоследствии профессор и академик.

Физику читал на первом курсе профессор А.П. Соколов^[63]. Происходило это в большой физической аудитории здания физического факультета, где были высокие вращающиеся доски с латинским перечнем axiomata siue leges motus^[64] Ньютона над ними и с бюстом самого Ньютона. Хотя Соколов большого научного веса не имел, держался он Зевсом. Ассистировал ему гораздо более знаменитый (в своем деле) Усагин^[65], уже пожилой тогда. Он обеспечивал интересные демонстрации.

Проходили мы практикум по физике. Вел его ряд ассистентов, среди них будущий президент Академии наук С.И. Вавилов^[66] — молодой, лет 27 брюнет с густым басом, любивший посмеяться, Т.К. Молодый^[67] — тоже молодой, интеллигентный бурят, желчный А.С. Предводителев^[68], вяловатый Корчагин и многие другие. Ни студенты, ни приборы не были закреплены за определенным преподавателем, и предложенную задачу можно было сдавать любому. Практикум выполнялся на готовых собранных приборах, и хотя приходилось результаты измерений обсчитывать, оценивать их ошибку, все же практикум скорее носил иллюстративный характер и не увлекал.

Читался еще курс кристаллографии (профессор Глинка — старый сухонький старичок)^[69], и мы после лекции «вертели кристаллы», склеенные из картона, чтобы научиться определять элементы симметрии и узнавать комбинации форм, чему я тогда хорошо научился больше под руководством служителя Петра — толстого, бритого важного человека в очках, — чем самого Глинки.

После перерыва, вызванного Октябрьской революцией и длившегося не более недели, занятия продолжились. Зимние каникулы я, видимо, провел в Киржаче со своими, а вернувшись в Москву, поселился уже на Бахрушинской даче в семействе Никольских. Занятия продолжались нормально, до весны. Я все более убеждался, что как ни интересны лекции, но толку от них мало; в одно ухо входит, в другое выходит. Работать же с учебниками по всем разнородным предметам одновременно было просто невозможно. Поэтому я сосредоточился на тех главных для меня предметах, которые и собирался сдать весной: общей химии, первой части физики, математике, кристаллографии. Получил я и требуемые зачеты по практическим занятиям.

Экзамен по химии принимался в большой химической аудитории, где читал Каблуков. За большим лекционным столом были два экзаменатора — сам гномоподобный Каблуков и худой, средних лет, с блестящими за очками глазами В.В. Свентославский^[70], доцент МГУ, министр просвещения Польши при Пилсудском, а позже — ученый с мировым именем и академик ПНР. Мне выпала очередь идти к Каблукову. Экзамен был краток. «Э, сколько весит литр пара хлористого аммония?» — «Вдвое меньше, чем полагалось бы по закону Авогадро — Жерара, так как в парах хлористый аммоний диссоциирует на аммиак и хлороводород». — «Ну». — «Сосчитать?» — «Э, да, это». — «Приблизительно один грамм». — «Вашу зачетную». Подпись Ив. Каблуков. В книжке одного товарища (В.Е. Раковского) я видел и такую: Ивблуков.

Экзамен по физике. Большая физическая аудитория. За лекционным столом маленький, но зевсообразный Соколов бросает через весь стол линейку, что-то гневно демонстрируя предыдущему студенту. Спрашивает его, какую он думает выбрать специальность, и с апломбом заявляет, что физика из него не выйдет, что физиком может быть не всякий. Не помню, что я отвечал, но получил в зачетную книжку тоже «в. у.»^[71].

При сдаче экзамена по кристаллографии были свои обычаи. Надо было в день экзамена пораньше прийти в аудиторию, куда Петр выносит за мзду — 3 руб. с носа — именно те модели кристаллов, которые будут фигурировать на экзамене. Это всего штук 20–30, и их можно подучить с помощью того же Петра. Я с моим новым другом Алексеем Язвицким пришел слишком рано, все было заперто, и нам пришлось отправиться в Александровский сад напротив МГУ и в беседке ждать открытия дверей, что произошло в 8 часов. Мы повертели модели, и примерно через час Язвицкий получил гарантированное «в. у». Я безукоризненно разобрал кристалл, но запутался на втором вопросе по оптической кристаллографии и получил «у.»^[72].

Что касается математики, к которой я, в отличие от кристаллографии, относился серьезно, выяснилось, что я не успел подготовиться к ней добросовестно. Сдавать же «на ура» я не хотел. В математике особенно проявлялось мое свойство «утупляться» (как это называл папа). Если я не понял чего-то, то органически не мог двигаться дальше. Такие непонятные пунктики встретились мне и в интегральном исчислении (криволинейный интеграл), и еще кое в чем. Чем дальше шел я в этот лес, тем больше было дров. Встретились детерминанты — надо было пройти детерминанты и матрицы. Рекомендован был учебник Власова^[73], но пришлось выйти за его рамки, и, помнится, с большим трудом я дополнительно одолевал курс Чезаро^[74]. Так что сдача математики была отложена года на два.

К счастью, предметная система не указывала порядка и сроков сдачи определенных предметов. Для перехода на следующий курс необходим был некоторый минимум, да и самый переход этот был в известной мере условен. Просто для окончания университета нужно было получить определенные для каждой специальности зачеты по практикумам и сдать определенные экзамены. Для студентов физико-математического факультета нормальный срок обучения был 4 года, в которые все это можно было успеть сделать.

Где я провел лето 1918 г., с уверенностью не помню. Скорее всего, в Киржаче. Папа, бывший с начала этого года безработным, летом получил предложение занять должность директора коммерческого училища в Щелкове под Москвой. Предложение это было подготовлено в Наркомпросе Николаем Сергеевичем Моргуновым^[75] — мужем тети Наташи^[76], который «окунулся в профсоюзную деятельность» и имел какое-то отношение к Наркомпросу. И вот папа один отправился в Щелково, где первое время жил в школьном здании и сам себя обслуживал. Я приезжал из Москвы навестить его, мы разводили примус и готовили изобретенное им кушанье — «смешанные овощи», которое я и до сих пор люблю. Это сваренные вместе целиком свекла, морковь, картошка и репа, нарезанные и чуть смазанные маслом (если масло есть, то и большая порция отнюдь не испортит кушанье).

Папа готовил школу к осеннему началу занятий. По-видимому, уже к осени он получил квартиру, вернее одноэтажный трехкомнатный каменный домик — особнячок при школе, и наша семья переехала из Киржача в Щелково, а мебель и книги гужом перевезли из сараев Бахрушинской дачи, где они хранились. Я стал ездить в Щелково на воскресенье. Время становилось все более суровым и голодным. Шла Гражданская война. Немцы оккупировали часть Украины. Контрреволюция старалась задушить нас голодом. А я — странный человек — интересовался только наукой, только учебой. Если рассуждать математически, а не с человеческой точки зрения, пожалуй, можно понять тогдашнего меня. От настроений (достаточно слабо, впрочем, выраженных) либерально-интеллигентских мне надо было пройти через нулевой уровень, чтоб попасть в область положительных величин. Вот я и проходил через нулевой политический уровень.

К началу учебных занятий на втором курсе (фото 11) я вернулся в университет и погрузился в увлекательный качественный анализ. Вели его у нас ассистенты Зернов, Максоров (фото 13), Козлов, Анненков, может быть, и другие. Я работал под руководством Александра Ивановича Анненкова, в прошлом моего гимназического учителя физики, к которому теперь относился с возросшим уважением и нежностью. Основное мое время я отдавал лаборатории качественного анализа, уже не разбрасываясь на слушание лекций. Впрочем, слушал Романова — вторую часть физики (электричество и пр.) и лекции Елпатьевского^[77] по генетике, больше не могу вспомнить ничего. Иногда ходил на лекции Глинки по минералогии. Это был просто перечень минералов с их твердостью, спайностью, плотностью. Я решил побыстрее вызубрить наизусть и сдать этот, в таком изложении ни уму ни сердцу ничего не дававший, предмет и так и сделал, получив «в. у.».

Зимние каникулы провел в Щелкове у родителей. Надо сказать, что с городским и железнодорожным транспортом становилось все хуже. Частенько из Сокольников мне приходилось в университет ходить пешком, так как влезать в переполненный трамвай даже на начальной остановке в Сокольниках было подчас не под силу, да и висеть на подножке было утомительнее, чем идти. По дороге временами попадались трупы лошадей. Ездил и в Щелково вечерами по субботам. Поезда ходили с опозданиями и медленно, они не отапливались, но внутри вагона было так набито, так «надышано», что было тепло, и текло не только по окнам, но и по стенам. Однако не всегда удавалось сесть в вагон, и я помню случаи, когда в мороз приходилось ехать на лестнице, ведущей на крышу вагона. Хорошо, что кровь горела, и ноги в сапогах не замерзали. Приехав, почти бегом преодолевал около двух километров, отделявших школу от станции, и оказывался в семейном уюте и тепле до понедельника… В понедельник вставал очень рано и опять на поезд. Поезд на сырых дровах полз медленно, иногда и совсем останавливался. Тогда мужское «население» поезда приглашалось на заготовку дров для паровоза, их приходилось пилить, иногда с корня. Потом опять в дорогу.

Первая работа

По возвращении с зимних каникул я с ужасом узнал, что университет замерз. Дров не было. Батареи отопления лопнули, казалось, вся жизнь прекратилась. Конечно, можно было учиться по книгам и сдавать экзамены. Но надо было работать, служить. Уже не меня следовало содержать родителям, а мне им помогать материально по мере сил. Тот же Н.С. Моргунов — художник по профессии — устроил меня «на службу» в отдел изобразительных искусств Наркомпроса, начальником которого был его друг темпераментный брюнет Аверинцев. Сначала, насколько помню, этот отдел помещался на Пречистенке, позднее в здании Наркомпроса на Крымской набережной. Напутствуя меня на новом поприще, Аверинцев сказал, что в мои обязанности будет входить связь с профсоюзами. Из предыдущего изложения должно быть ясно, что вряд ли можно было для такой функции найти человека менее подходящего, чем я, тем более что Аверинцев сам не умел объяснить, в чем должна была заключаться эта связь. Что-то делать, однако, было надо, и я избрал более ясную для меня деятельность — сел на регистрацию «входящих» и «исходящих».

В наш отдел заходили художники, больше все «левых» направлений — Малевич^[78], Родченко^[79], его жена — маленькая женщина в ягуаровой шубке — и многие другие. Устраивались конкурсы, помню конкурс на проект камина с расписанными изразцами. Первую премию получил проект в стиле русской сказки с Иванушкой-дурачком. Но что в целом делал этот отдел, для меня было так же мало понятно, как для питекантропа жизнь современной столицы. По-видимому, мыслилось поощрение кустарных художественных ремесел. Я чувствовал себя утопающим. Однажды в дверях отдела показалось знакомое лицо старика с наружностью ученого. Боже мой, это был профессор МГУ геолог А.П. Павлов^[80] (брат Ивана Петровича Павлова — физиолога)^[81]. Меня осветило как солнечным светом. Оказалось, что ему нужен мольберт. Я тотчас заказал его и сказал, что мольберт будет доставлен. Действительно, я сам отнес А.П. Павлову домой этот мольберт. Он жил в двухэтажном жилом корпусе рядом с замерзшим, казалось навеки, зданием химического факультета МГУ. Блаженно-грустное видение кончилось.

После работы в отделе изобразительных искусств я шел репетировать двух старшеклассниц — сестер, или кузин, в один из кривых арбатских переулков. Одна была крупная и вялая, другая — подвижная и кокетливая, вероятно «осколки старого мира» и редкостные оболтуски. Довольно скоро они мне надоели «до страсти». К моему счастью, объявили допризывную подготовку, под которую подпадал и я, и под этим предлогом я отказался дальше совершенствовать знания обеих девиц. Я уже проходил в старших классах гимназии допризывную подготовку, нас обучали строю и винтовке, и я отправился в мою гимназию. Разыскал Петра Николаевича Страхова, который жил в доме во дворе гимназии. Он расспросил меня о жизни, мне хвастаться было особенно нечем. Зато он похвастался Викторовым (Кторовым)^[82], сказал, какой из него получается актер. По поводу же требующейся справки отослал меня к тому самому Андрею Кузьмичу Голубкову, который экзаменовал меня при приеме в первый класс. Сам он в школе не работал. Я получил справку за столь знакомой с детства подписью «А. Голубков» и был избавлен от новой допризывной подготовки.

Окончив рабочий день, я шел пешком от Крымского моста до Домниковской улицы, сворачивая по ней во второй переулок налево и во двор, и оказывался в квартире Сергея Петровича Виноградова, где меня теперь приютили и где, как я говорил, отвратительно для меня пахло варящейся кониной. Шел я через Москву неторопливо и в мечтах заказывал разные необычно вкусные кушанья в больших количествах. Здесь были смешанные овощи, и гречневая каша с маслом, и картошка во всех видах. Как и вся Москва, я голодал.

Я ничего не запомнил из этого периода жизни у Сергея Петровича и Анны Андреевны Виноградовых, кроме запаха варящейся конины и того, что там я впервые узнал о существовании Александра Блока и о его стихах. Не помню, где спал, что ел. Снедало беспокойство о моих — в Щелкове, ведь они голодали. Выручило нас то, что вскоре папе дали так называемый академический паек. Ежемесячно мы получали его, стоя в очереди, зимой — с санками, и получали разные съестные блага.

Как и чьими заботами попал папа в список получающих этот паек, не знаю. Может быть, это был тот же Николай Сергеевич Моргунов? Но он сам не получал этого пайка. В очереди мы стояли с людьми, некоторые из коих впоследствии стали знакомыми мне учеными. Старших по положению ученых в этих очередях не припоминаю.

Прошла зима, и я чувствовал, что моей деятельности в области художественной промышленности подходит конец. Нельзя терпеть безделье вечно. Действительно, как-то Аверинцев темпераментно закричал на меня: «Ни черта не делаете». Трудно было что-либо возразить на это. К этому времени, по-видимому, мама разузнала, что в Сокольниках существует «Станция юных любителей природы» и что в ней активно участвуют отпрыски некоторых киржачских фамилий. Я был сведен с ними, подарил этой станции свою коллекцию птичьих яиц и получил приглашение наладить с юными любителями какие-либо занятия по химии. Меня это страшно вдохновило — опять химия, опять Сокольники. Однако в распоряжении директора Всехсвятского была только штатная единица смотрителя зданий. Ничего. Я гордо заявил Аверинцеву, что ухожу от него и буду работать по специальности.

В мое заведование как смотрителя зданий поступило несколько реквизированных дач по пятому просеку, в одной из которых я и поселился. Сама станция располагалась в одной из дач по Ростокинскому проезду. Там кроме «юных любителей» было еще большое количество клеток с разнообразными птицами. Из юных любителей, с которыми я начал занятия по химии, запомнил карапуза в коротких штанишках — Виктора Плескова, впоследствии видного химика карповского института. Для меня как будто солнце снова взошло: весна, Сокольники, щебечущее естествознание в клетках, возрождение химии.

Возвращение к учебе

Надо было, однако, думать о возвращении к учебе (а университет был безнадежно заморожен) и о хлебе насущном. И я подал заявление в Военно-Педагогическую академию на Большой Грузинской улице, где готовили педагогический персонал для военных училищ и где давали паек. Меня приняли, и мне с начала нового учебного 1920/21 г. пришлось бросить и станцию юных любителей, и Сокольники. В Военно-Педагогической академии нам читали лекции по разнообразнейшим предметам — политической экономии (Гейман), истории социализма (В.П. Волгин)^[83], какой-то курс истории (В.М. Хвостов)^[84], биологии (С.Н. Скадовский)^[85] и многое другое. Мне предложил на этот раз поселиться у него двоюродный брат отца Петр Петрович Виноградов, живший с женой Алевтиной Николаевной и двумя маленькими детьми в хорошей квартире в Большом Козихинском переулке, откуда мне было недалеко и до Грузинской, а затем и до Миусской площади. Несколько месяцев я пользовался гостеприимством этой семьи, затем переселился в общежитие академии в Волковом переулке. Бесполезность лекций я понял еще раньше. Скоро моему уклонению от лекций (в этой академии никакой дисциплины не было) стало способствовать и другое обстоятельство.

Если, идя с Грузинской, пересечь Тверскую и следовать дальше по прямой, придешь на Миусскую площадь, затратив на этот путь не более 10–15 минут. На Миусской площади находился Народный университет Шанявского^[86]с химическими лабораториями, аудиториями, полными жизни. И можно было продолжать «работать практикумы», которые были прерваны в замороженном МГУ. Это обстоятельство я использовал вовсю. Среди преподавателей оказались и знакомые, они были в большинстве случаев не из университета, а с Высших женских курсов, и среди них первый химик, которого я узнал в жизни, — Анна Ивановна Муравьева, жена Николая Петровича Виноградова, одного из двоюродных братьев папы. Программа вполне соответствовала университетской, и я погрузился в изучение качественного анализа, лишь половину которого я отработал в МГУ. Здесь дело шло хорошо. За зиму я «отработал» вторую половину качественного и весь количественный анализ.

В лабораториях я встретил несколько знакомых студентов, среди них А.Н. Язвицкого. С ним мы условились сдать экзамен по математике, подготовка к которому заняла около двух лет, и, набравшись храбрости, позвонили домой Бюшгенсу. Университет еще был заморожен. Бюшгенс ответил своим мяукающим голосом, который заставил нас почувствовать себя мышами: можно хоть сейчас. Мы условились с ним об экзамене на будущей неделе и засели за повторение. В назначенный день и час мы робко позвонили у двери его квартиры на Грузинской улице. Он нас встретил, усадил и дал задания. Не без приключений, но мы экзамен сдали и получили по «в. у.». Приключение состояло в том, что у страха глаза велики. Язвицкий, прочтя в задании, написанном на листке бумаге, среди прочего «эвольвента», с ужасом сказал мне, что «эволюты и эвольвенты» он не усвоил. Взглянув на его листок, я увидел, что это эллипс — вопрос вполне элементарный, и успокоил Язвицкого.

«Поход» за продуктами

У моих родных в Щелкове было плохо. Есть было нечего. Небольшой урожай овощей с огорода, который папа развел около дома, и академический паек были недостаточны даже для одного человека. Щелково — фабричный район — вообще голодало. Фабрики организовали поездки в хлебные области, и целые поезда отправлялись за мукой. Уехала с одной из таких организаций и мама. В одно из воскресений я узнал, что готовится еще такая поездка и что папе предполагают дать возможность послать одного из сыновей. Я решил просить месячный отпуск в Военно-Педагогической академии. По странной случайности к этому времени комиссаром академии был назначен не кто иной, как Сергей Петрович Виноградов. Он был учителем истории, большевиком. Еще году не прошло, как я жил у него, но его не сразу можно было узнать: он надел военную форму, был чисто выбрит, очень официален. Отпуск я получил.

Поезд, состоявший из товарных вагонов, набитых людьми, так называемых теплушек, которые были вполне холоднушками, отправился из Щелкова в октябре. Мы ехали на Казань и дальше на Вятку. Путешествие туда и обратно заняло с месяц. На станциях стояли иногда часами, иногда сутками. Ели взятый с собой пайковый хлеб, сухари и захваченную из дому картошку с солью. Спали на полу. Помню, что под голову я клал полено, прикрытое одеждой. Лежали так, что трудно было пройти. Между тем на станциях ночью в темноте начиналось паломничество к двери и ругань потревоженных.

Я ехал со спутницами. Одна была Анна Ивановна Виноградова, учившая меня еще совсем недавно качественному анализу, другая — Саша, в прошлом наша верная нянька, вынянчившая Васю и Таню, потом вышедшая замуж, родившая сына, потерявшая мужа и устроенная сторожихой в щелковскую школу. Каждый из нас вез что-либо на обмен. Я вез пуд гвоздей (мой главный козырь), Андреево пальтишко, топор и фату. Недели черездве наш поезд вагонов в пятьдесят наконец-то доехал до станции Вятские Поляны, и нам сообщили, что он будет стоять трое суток, ждать своих пассажиров, затем поедет обратно.

На путь высыпали тысячи людей. Мы решили, что надо быстро ехать далеко в сторону, наняли возницу и поехали в какую-то вотскую (удмуртскую) деревню за 25 верст от станции. Приехав, остановились у дьякона-вотяка^[87]. Утром начали меновую торговлю. Мои гвозди сразу привлекли внимание, здесь их давно не видели, и я за них получил главный куш. Я решил приобретать только рожь зерном, но как можно больше. Рожь ценилась здесь гораздо дешевле, чем мука. Затем мы отправились в соседнюю, уже татарскую, деревню. Места были дикие и живописные. Редкие огромные дубы украшали еще зеленые долы. Анна Ивановна приобрела питательные продукты для детей — яйца, масло, Саша — муку, а я — только рожь. Попали мы к мулле, он поил нас чаем за низеньким столом, за которым мы сидели на полу, скрестив ноги. Эта комната второго этажа была чистенькая, с видом в сад из низких окон. Я пленил одну из «мулланш» фатой, а Андреево пальтишко как раз влезло на ее десятилетнего сына. Я получил еще добрую порцию ржи в зерне, и мои обменные операции были закончены (топор у меня исчез). К концу дня закончили обмен и мои спутницы, мы нагрузили нанятую телегу и отправились на станцию, сопровождая телегу пешком.

В доме дьякона перед отъездом была толчея, шум разговоров, и дьякон предупредил, что на нас будет в дороге нападение (он слышал, как двое сговаривались на удмуртском языке), но чтобы мы особенно не беспокоились: продуктами грабители не интересуются, им надо дать что-либо из вещей, и они этим удовлетворятся. Действительно, не прошли мы и пяти километров, как послышался цокот копыт и нас остановили два всадника. «Списка давай», — сказал один из них. Я подумал, что требуют удостоверения, и стал ему их показывать. Он их с презрением отверг. Оказалось, что списки — это спички. У моих спутниц осталась пачка обменных спичек, мы ее отдали, грабители удовлетворились и ускакали.

Шли мы ночью и были страшно усталые, я впервые в жизни спал на ходу и видел сны, иногда спотыкаясь и просыпаясь. Дошли до Вятских Полян измученными, но встретили нас товарищи по поезду с энтузиазмом: мы были первые и привезли много, что предвещало удачу. Через трое суток поезд пошел обратно. Трудный был путь. Память не сохранила, как мы питались. Ведь ржаное зерно не съешь. Времени было много, так как ехали не менее двух недель, и многочасовые стоянки были достаточны не только для разведения костров и варки похлебок, но и для сбора опят по пути.

Опытным «мешочникам»^[88] было известно, на каких станциях имеются продовольственные заградительные отряды, не пропускающие мешочников и отбирающие продовольствие. Этих станций боялись. Опытные подговаривали машиниста не задерживаться у таких станций, а мужское население высыпать из вагонов и создавать продотрядам «пространственное» препятствие. Все эти наивные меры не понадобились, очевидно, потому, что мы были не «мешочниками», а «организацией». Временами поезд останавливался и давал длинные унылые гудки. Это значило, что машинист и прислуга поезда требуют хлеба. Тотчас по вагонам собирали по стакану зерна с человека или иную съестную мзду. Тогда поезд следовал дальше.

Несмотря на постоянный страх и на то, что к середине пути все мы обовшивели и тело страшно зудело, моральный дух наш был высок. Еду, много еды, спасение от голода и гибели наших домашних, мы везли с собой. Когда доехали до Лосиноостровской, и опять поезд встал, я не выдержал, оставил свою рожь на Сашу, а сам сел в дачный поезд до Щелкова и явился домой. Мама уже вернулась и тоже привезла съестного, хотя и меньше, чем я, но в сумме этого нам хватило на ближайшие два года, и в хлебе нужды не было. Мне тотчас устроили в кухне баню и всякую антисептику. Через сутки доехала и Саша, и моя рожь. Трудно выразить радость семьи.

Начало работы у Н.Д. Зелинского

Я вернулся к занятиям в Военно-Педагогической академии и в университете, так как отопление было уже отремонтировано, с грехом пополам здания МГУ отапливались, и лаборатории были открыты. Студентов было не больше, чем преподавателей, которые так же «изголодались» по студентам, как мы по университету. Я был в самом первом потоке (человек десять) студентов (а теперь и студенток), попавших в органический практикум.

Он проводился в большом, рассчитанном на работу 36 студентов, высоком, почти кубической формы зале, с окнами на три стороны. В это время лишь левая половина зала была отведена под практикум, в правой же трудилась более квалифицированная публика — дипломники, оставленные при кафедре (позднее названные аспирантами, но не получавшие в то время стипендии). Здесь и состоялось мое близкое знакомство с моим будущим научным учителем профессором Н.Д. Зелинским (фото 13)^[89] и ассистентами, ведшими практикум, — А.П. Терентьевым^[90] и В.В. Лонгиновым (фото 13)^[91]. Им я многим обязан.

Николай Дмитриевич Зелинский, ушедший в 1911 г. с сотней лучших профессоров из Московского университета в знак протеста против «реформ» министра просвещения Кассо^[92], снова с 1917 г. возвращенный революцией из Петрограда, оказался во главе кафедры органической и аналитической химии. В.В. Челинцев^[93], занявший после 1911 г. кафедру, о которой идет речь, тем же ходом событий был возвращен в Саратовский университет. Николаю Дмитриевичу в 1920 г. было около 60 лет. Это был человек среднего роста с очень красивым благородным одухотворенным лицом, седой, светлоглазый, с маленькой бородкой, неизменно в черной профессорской шапочке, всегда очень элегантный и, как нам казалось, очень важный. Представлялось, что он очень удивится, если кто-нибудь осмелится к нему обратиться. Однако это была лишь форма, а не содержание.

Николай Дмитриевич находился в это время в расцвете творческих сил и замыслов. Не прошло еще и пяти лет, как он создал угольный противогаз, в войну 1914–1918 гг. спасший многие жизни. В Петрограде он начал работы в области белка. Он жаждал развернуть свои замечательные исследования по каталитическим превращениям углеводородов, начало которым было положено в 1911 г., по химии нефти, по аминокислотам и белку, по химии алициклов. Его увлекали и чисто практические вопросы — бензинизации высших погонов нефти, использования сапропелевых сланцев, синтез индигоидных красителей и многое другое. Шаг за шагом все это он стал развивать. А сейчас ему требовались люди, и он очень скоро начал присматриваться к нам.

А.П. Терентьев и В.В. Лонгинов руководили нами на равных правах — мы не были поделены между ними. Я предпочитал иметь дело с А.П. Терентьевым, блещущим выдумкой, всегда ставящим нестандартные задачи и вопросы. Я и через полстолетия любил воспользоваться его советом, он сохранил до последних дней жизни (1970 г.) драгоценное для ученого свойство — подход к решению задачи с неожиданной стороны. Мешала ему только способность уходить в мелочи и распыляться. В то время А.П. Терентьев был могучим широкоплечим парнем в русской рубахе, было ему лет тридцать. На улице мальчишки принимали его за борца. Он был большой любитель всяких забавных задач, прибауток, анекдотов, в том числе и про Каблукова. Его вопросов студенты всегда побаивались и не любили. В.В. Лонгинов, окончивший Лозаннский университет и там работавший с душистыми веществами (для парфюмерии), имел наружность вылощенного англичанина и был страшный чистюля. Вскоре он стал одним из главных организаторов, а затем директором Института чистых химических реактивов^[94], и это его детище с пользой и успехом работает до сих пор.

Работал я в органическом практикуме с увлечением и даже сейчас могу перечислить синтезы, которые выполнил, и особенности их протекания. Каждый синтез был событием в моей жизни. Впоследствии мне приходилось встречаться с такими студентами, которые через год по прохождении практикума не могли перечислить сделанные ими синтезы. Это меня удивляло безмерно.

В практикуме я познакомился и подружился с совсем юным (он был моложе меня на три года), но очень самоуверенным студентом, впоследствии академиком Виктором Ивановичем Спицыным (фото 60)^[95]. Он имел базу в двухкомнатном кабинете престарелого профессора А.П. Сабанеева^[96], так как брат Виктора Владимир Иванович Спицын — тот самый длиннокудрый красавец, ассистировавший на лекциях Каблукову, о котором я говорил раньше, — ассистировал и Сабанееву и практически владел его кабинетом. Сабанеев вскоре умер, и кабинет перешел в распоряжение Вл. И. Спицына, а тем самым и в наше, со всем оборудованием и служителем Петром Зайцевым, наблюдавшим за порядком и не дававшим нам чересчур шалить. Это был полный бритый мужчина лет шестидесяти, носивший шикарную меховую шубу и круглую меховую шапку, в таком виде походивший на директора цирка, достаточно строгий с нами, слушавшийся лишь Владимира Ивановича. В обязанность Зайцева входила помощь на лекциях ассистенту, то есть Владимиру Ивановичу, содержание в порядке лекционной и кабинета.

Сам Владимир Иванович начал в это время, вероятно одним из первых в советской России, исследования по радиоактивности и радиологии, собирался развернуть исследования по редким элементам. Вскоре при его участии было организовано бюро по редким элементам ВСНХ^[97], а в сабанеевском кабинете или, как мы его называли, в «сабанете» развернулась экспериментальная работа по вольфраму и молибдену, целью которой было заложить основу производства этих металлов для производства электролампочек.

В нашей стране производства вольфрама (для нитей накаливания) и молибдена (для крючков, держащих эти нити) не было. Работали над этой проблемой Викт. И. Спицын, его сверстник, тоже студент, Г.А. Меерсон^[98], А.И. Каштанов, М. Ефимов. Советская электролампа, лучше сказать ее сердцевина — нить накаливания, — своим стартом обязана «сабанету» и его дружному коллективу. Что касается меня, я, по-видимому, был той кошкой, которая гуляет сама по себе. Хотел я стать членом коллектива «сабанета» «по совместительству», но стал настолько органиком, что соли вольфрамовой и поливольфрамовых кислот показались мне какими-то пресными, слишком неорганичными.

Владимир Иванович болтал с нами на самые разные темы (ему ведь было всего 26–27 лет) — от «игривых» до научных и даже философских. Среди последних он поднимал вопрос о том, что с открытием изотопов наступило время пересмотра понятия элемент, и развивал свои мысли, которые я здесь излагать не буду и которые вели к тому, что было бы интересно изучить поведение псевдоэлементов в сопоставлении с имитируемыми элементами. Таков, например, известный случай аммония и калия. Меня это увлекло. Сличая свойства этой пары, я убедился, что аммоний еще ближе имитирует рубидий. Стали искать еще такие пары и остановились на ионах дифенилйодония и таллия.

Действительно, во многих отношениях этот псевдоэлемент оказался близким аналогом одновалентного таллия. Я стал синтезировать для дальнейшего подробного изучения большие количества дифенилйодония и ставить с ним кое-какие опыты, впрочем, это уже через 1–2 года. С тех пор я сохранил к ониевым соединениям и к дифенилйодонию нежность на всю жизнь и обязан веществам этого типа несколькими своими работами (написанными с 1927 г. до последнего времени), которые отношу к числу своих лучших работ.

Вернусь к «сабанету». Жили мы там дружно и весело. Было много дурачества, например, автоматические устройства для обливания водой при открывании входной двери, коллекционирование «живых» каблуковских анекдотов, всевозможные празднования, но было и много научных исканий. Все это сверх обычной интенсивной работы студента. Это было возможно потому, что работали мы с утра до ночи.

К этому времени я уже расстался с Военно-Педагогической академией, откуда я попал, при некоторых усилиях с моей стороны, на Высшие военно-химические курсы усовершенствования комсостава, которые затем были преобразованы в Высшую военно-химическую школу^[99]. Эта работа, пока я не был демобилизован, отнимала у меня некоторое время, но не была мне в тягость, так как я и здесь имел дело с химией.

В органическом практикуме (я опять возвращаюсь на полгода назад, к зиме 1921 г.) дела мои шли хорошо. Н.Д. Зелинский присмотрелся ко мне и лично стал давать мне задания. Первым заданием был синтез тиотолена из левулиновой кислоты. Николай Дмитриевич следил за каждой операцией и с наслаждением нюхал пригорело-тухлый запах сернистых соединений. Он говорил, что запах этот напоминает ему молодость. Уже позднее я узнал, что он работал в Гёттингене у Виктора Мейера^[100] над тиофеном, незадолго до этого открытым этим ученым, и производными тиофена (тиотолен — это метилтиофен). Его целью было синтезировать тиофан — тетрагидротиофен, что он пытался сделать таким путем: тиодигликоль — дихлордиэтилсульфид — замыкание цинком в тиофан. Дойдя до ранее неизвестного дихлордиэтилсульфида, Николай Дмитриевич получил серьезные ожоги и отравление и на долгое время попал в больницу. В. Мейер опубликовал этот случай. Когда в войну 1914 г. в Германии изыскивали химическое оружие, обратили внимание на это давнишнее сообщение. Так был создан иприт^[101], по иронии судьбы тем же, кем и универсальный противогаз — Н.Д. Зелинским. И тем не менее воспоминания молодости всегда приятны, и ничто так не оживляет воспоминаний, как запах.

После синтеза тиотолена Николай Дмитриевич перевел меня в правую — более почетную — половину большого органического практикума и поручил мне синтез красителя — диметилиндиго, исходя из метаксилола и начиная с его хлорирования в одну из метильных групп, что его тогда интересовало с точки зрения помощи нарождающейся нашей анилинокрасочной промышленности, организацией которой были заняты его ассистенты — Н.А. Козлов, А.И. Анненков и другие. Мне было, разумеется, приятно в порядке практикума решать живую задачу, а не только делать упражнение.

Завершив практикум, я должен был сосредоточить усилия на физической химии, не спеша сдать экзамен по органической. Это я мог сделать в любое время. Лаборатории физической химии были расположены через стену от «сабанета», и такое соседство было очень удобно. Можно было в сабанеевском кабинете поставить опыт и попросить одного из «бюрэлевцев» присмотреть за ним, а самому отправиться в лабораторию физической химии и делать там одну из задач программы практикума.

Руководил лабораторией Н.Н. Петин^[102], маленький рыжий добряк, насколько помню, шуянин, и работало молодое поколение ассистентов, только начинавшее свою деятельность, — Соколов и Вейнтрауб. Задачи на измерения меня никогда непосредственно не увлекали, и я старался возможно быстрее, хотя и с полной добросовестностью, отработать практикум, кажется, все же затянув это дело до осени последнего 1921/22 учебного года.

Насколько помню, именно в этот последний год я вернулся к слушанию лекций и прослушал курс термодинамики, который читал незадолго перед этим появившийся у нас профессор Адам Владиславович Раковский^[103], и факультативный курс «алкалоиды», который читал на правах приват-доцентского курса профессор А.Е. Чичибабин^[104]. И тот, и другой курсы по-своему были очень хороши. Чичибабин читал курс в маленькой аудитории, слушали его человек 10–15. Он писал на доске мелом формулы и кряхтел, как будто вез воз с дровами, давая свои пояснения. Но логика исследования строения алкалоидов со сложнейшим кружевом их молекул излагалась ясно и увлекательно. В другом роде были лекции Раковского. Этот среднего роста брюнет с черной бородкой и острым взглядом темносерых глаз из-под очков владел аудиторией безраздельно. Термодинамика — наука сугубо формальная, сплошь математизированная. Раковский умел так изложить ее, сам увлекаясь красотой логики этой науки, что большая аудитория слушала как зачарованная его вдохновенные, скульптурные, отлитые как из металла лекции.

Основное время занимала у меня органическая лаборатория. Органический практикум был позади. Мне пора было приниматься за дипломную работу. Пора было и «дочищать» несданные экзамены: органическую химию, физическую химию, теоретическую механику и факультативный курс на выбор. Шел мой последний учебный год.

Мое место в зале большого органического практикума было все время за мной, даже тогда, когда я главные усилия отдавал практикуму по физической химии. Однажды я попросил Николая Дмитриевича проэкзаменовать меня. Он удивился, что я еще не сдал экзамена. Он экзаменовал при всех в центре лабораторного зала практикума у доски, сидя в кресле. Желающие слушали. Мой экзамен не произвел на меня глубокого впечатления, так как я легко ответил на вопросы, которых я сейчас уже не помню, и получил «в. у.».

Чтобы сдать экзамен по физической химии, надо было получить зачет по практикуму, который должен был поставить И.А. Каблуков. По-видимому, осенью я отправился к нему домой в район Тимирязевской сельскохозяйственной академии. Прошло много месяцев с того времени, как я выполнил последнюю задачу, и мне надо было привести в порядок записи задач. Я их переписал, насколько мог аккуратно, в тетрадку, и одну-другую утерянные записи возобновил, списав у товарищей. Приехал на паровичке, связывавшем тогда Петровско-Разумовское с Москвой, нашел квартиру и позвонил.

Старый холостяк открыл мне сам, сурово глядя на меня из-под очков и исторгая скрипучие звуки: «Ну, э, проходите, э, садитесь. Покажите ваш дневник». — «Пожалуйста, Иван Алексеевич». Здесь Иван Алексеевич сорвался на крик: «Что вы мне показываете?! Разве это дневник, кхе?! Переписанный документ, кх, это не документ!» Я струхнул, на воре ведь шапка горит — две задачи у меня были списаны, и с перепугу я не разобрал разницы между переписанным и списанным. Между тем Каблуков продолжал меня честить и объяснять уже более спокойно ценность первичной записи наблюдения. По-видимому, я настолько это усвоил, что дневники моих первых самостоятельных работ, вплоть до 1934 г., я и сейчас свято храню^[105]. Далее последовал короткий разговор по существу нескольких задач и, наконец, заботливое наставление, чтобы я не опоздал на паровичек и относительно ближайшего пути на остановку.

Между зачетом и экзаменом по физической химии прошло несколько месяцев. В это время курс физической химии читал профессор Е.И. Шпитальский^[106]. Я, однако, предпочел экзаменоваться у знакомого Каблукова. Он усадил меня в своем кабинете, который был тогда еще на втором этаже самого северного конца старого здания химфака, задал какие-то вопросы по циклу Карно и второму закону термодинамики, которые трудности не представляли, и на целый час куда-то ушел. Вернувшись, он добродушно язвительно проскрипел: «Ну, э, что, хватило вам времени?» — «Да, с избытком, Иван Алексеевич». — «И, э, чтобы в книжку посмотреть, это тоже?!» — «Что Вы, Иван Алексеевич, книжку-то я и не взял с собой».

Еще в начале осеннего семестра я обратился к Н.Д. Зелинскому с просьбой дать мне тему дипломной работы из области белков. Мне хотелось начать активно работать в плане моих вегетарианских настроений, и я мечтал о синтетическом белке и синтетической пище. Предпосылки для этого в научных интересах Н.Д. Зелинского были. Еще до своего ухода в 1911 г. из МГУ он с Анненковым и Стадниковым^[107] работал в области синтеза аминокислот, в петербургский период — с В.С. Садиковым^[108] — он разработал автоклавный гидролиз белков (нашел новую аминокислоту в гидролизате гусиного пера — треонин). Садиков приехал с ним из Петрограда в Москву и работал в маленькой ассистентской комнате перед большим залом практикума. Помню его бритым, усатым, в ботинках и халате (было холодно), похожим на кота в сапогах и вместе с тем на сома. Довольно скоро он уехал обратно в Петроград, и его сменил Николай Иванович Гаврилов (фото 13)^[109].

Н.И. Гаврилов — узколицый худощавый брюнет в пенсне, работавший перед тем в Германии у Косселя^[110], известного исследователя белков, был большой фантазер, способный верить своим иногда невероятным фантазиям и в жизни, и, к сожалению, в науке. Выделив в работе, проводившейся под руководством Н.Д. Зелинского, из автоклавного гидролизата белков ангидриды аминокислот — дикстопиперазины, он уверился, что эти циклические вещества входят в структуру белков, и вся дальнейшая его деятельность на протяжении полустолетия сводилась к поиску экспериментальных доводов в пользу этой «дикстопиперазиновой теории» строения белка, невзирая на то, что наука пошла совсем по другому руслу и, подтвердив полипептидное строение белков, предложенное Э. Фишером^[111], занялась выяснением вторичной и третичной структур белка, возникающих на основе полипептидных цепей за счет их скручивания в спирали, глобулы и т. д. С упорством, достойным Лысенко, Н.И. Гаврилов отстаивал свои, сначала казавшиеся интересными новизной, затем отвергнутые ходом науки, схемы.

Вспоминаю такой характерный для него случай. На одном заседании, проходившем в большой химической аудитории, ожидался профессор П.П. Шорыгин^[112]. Вошел Н.И. Гаврилов и заявил, что Шорыгина ждать не следует, так как его только что доставили в больницу тяжело раненого топором. Вдруг к общей радости и конфузу Гаврилова входит Шорыгин. Оказалось на поверку, что в больницу был доставлен какой-то Шарашкин, а Гаврилов вообразил и поверил себе, что это был Шорыгин. Так и в науке.

Н.Д. Зелинский дал мне тему, к моему удовольствию, далекую от сферы интересов его «белковых помощников», но, к огорчению, далекую и от белка. Ему вообразилось, что пиролиз медной соли аминоуксусной кислоты будет протекать наподобие пиролиза соли (кальциевой) уксусной кислоты и даст аминоацетон, и поручил мне изучить этот пиролиз. К белку и пище это не имело ни малейшего отношения и надолго увело меня в сторону. Пиролиз этот и основном давал метиламин и ничего интересного с препаративной точки зрения не представлял. Но работа как-никак была выполнена. В отличие от нынешнего времени, дипломные работы тогда не защищались публично, а просто зачитывались по отчету.

Была весна 1922 г. Существовала вероятность оставления меня при университете. Мне надо было сдать экзамен по теоретической механике и зачет по факультативному курсу (по выбору). Последний я получил у Раковского (термодинамика). Механику я подучил наспех, как мог. Незадолго перед тем ее сдал В.И. Спицын и изложил мне обстановку. Я отправился сдавать Бухгольцу^[113]. Это была массовая операция. Готовилось человек 20–30, получил задание и я. В комнате в «новом здании» МГУ были только готовящиеся. Заглянул Виктор Спицын. Я жестом потребовал у него учебник, который и был мне немедленно вручен. Это мне очень помогло, и таким образом я ответил Бухгольцу сносно.

Университет был окончен. Я получил в канцелярии справку о том, что мною выполнены все требования и сданы такие-то экзамены. Диплома в то время не полагалось.

В рассказе я опустил мои занятия и мои экзамены по биологическим предметам. В 1921 г. усилиями профессуры и таких наших корифеев, как А.П. Терентьев, из естественного отделения физико-математического факультета было выделено химическое отделение этого факультета, и с моими сданными биологическими предметами я оказался в положении чеховского Фендрикова^[114] с его стереометрией в «экзамене на чин» — химикам их уже не требовалось.

Я был оставлен при университете для подготовки к профессорскому званию. «Протолкнул» это дело, за что я ему век благодарен, А.П. Терентьев. С тех пор я на всю жизнь прочно связан с университетом.

В 1921, 1922 и последний раз в 1923 гг. все мы от Н.Д. Зелинского и И.А. Каблукова до последнего студента (их было еще немного) 25 января справляли старинный университетский праздник — Татьянин день. У нас это происходило в самом большом помещении химического факультета — зале большого органического практикума. Всегдашний шутник и затейник Александр Петрович Терентьев написал к этому дню в 1923 г. оперетку «Химпука», музыка была откуда-то заимствована. Декораций не требовалось: действие происходило в лаборатории. Студенты Криволуцкая, Меерсон, Грибков и кто-то еще исполняли главные роли — самой Химпуки и студентов Пробиркина, Колбина и Ретортина.

Они пели:

В дуэте победителей Пробиркина и Химпуки фигурировали слова:

Эта оперетка была лишь одним веселым эпизодом. Веселье длилось всю ночь, а утром становились к рабочим столам. В Татьянин день обычно весьма ощутимая черта, отделяющая научный генералитет от нас, стиралась и, кажется, всем было одинаково весело, радостно и просто.

Жизнь семьи

Я описывал до сих пор чисто учебную линию событий, и мне придется вернуться назад, чтобы яснее стала и бытовая картина. Прежде всего о жизни в Щелкове, где была моя вторая половина сердца — отец и мать, братья и сестра и где я бывал лишь по праздникам.

Жизнь там стабилизировалась, и как ни скромно жили, но призрак голода отошел. Весной папа собственноручно возделывал маленький, но идеально организованный огород в расположенном над Клязьмой садике при нашем школьном «особняке», для чего педагогическая работа оставляла ему достаточно времени. Он, действительно, в душе был земледельцем, любил рыхлить землю до состояния пуха и следить за каждым ростком на грядах. Отец говорил, что никогда в Бахрушинском приюте не чувствовал себя таким счастливым. Это высказывание было вполне искренним, но вряд ли вполне верным, поскольку по моему поводу он говорил: «Смотрите, вот редкость нашего времени — вполне счастливый человек!»

Мама стряпала: распаривала рожь, пропускала ее в машинке и варила ржаную кашу, месила тесто, пекла черный хлеб, варила картошку. В ранний, наиболее голодный период, она счищала с мороженой картошки шелуху, тоже пропускала в машинке и из шелухи на печке «буржуйке» пекла лепешки сладковатого вкуса и грибного запаха.

Не помню, в каком именно году городские организации стали выделять, в частности и школьным работникам, коллективные земельные участки. Папа и брат Вася участвовали в их обработке, посадке брюквы и посеве овса, а осенью — в уборке. Участки были километрах в 8-10 от Щелкова, так что это было не легкое дело. Отапливалась квартира сначала только «буржуйкой» — щепками, потом торфом. Это было уже комфортабельно. Вечерами папа читал вслух что-либо доступное ребятам, вроде «Отверженных» Гюго. С семьей он был гораздо больше, чем когда-либо. Но, увы, я этим почти не мог пользоваться.

Папе было всего лишь немного за пятьдесят, но по моей молодости мне он казался очень пожилым, и щемящая жалость охватывала меня, когда я думал, что ему не так долго жить. Сам он высказывал уверенность, что проживет до 65 лет, в этом возрасте умерли, дескать, все его дядья — Виноградовы, а он конституцией в них, а не в Несмеяновых. Так и случилось, об этом я скажу позднее.

Но на мирную трудовую жизнь моих родных в Щелкове нашла туча. Школу второй ступени, где заведующим был папа, намечено было преобразовать в торфяной техникум, где папе делать было нечего, с торфом он соприкасался только при топке печей. Папа стал искать возможности работать в Москве, а мама через много лет взялась за учительство. Семья переселилась в другую — «мамину» — школу, в квартиру поскромнее, из двух комнат. Вася остался доучиваться в торфяном техникуме, а Таню устроили и опытно-показательную школу-коммуну в одном из переулков на Остоженке.

Папе надо было одновременно с работой найти и пристанище в Москве. Когда мы жили еще в приюте, там работали очень симпатичные люди: учитель Алексей Иванович Ключарев и его жена — экономка Елизавета Дмитриевна. Впоследствии они поселились в двух комнатах мезонина домика на углу Земляного вала и Воронцова поля, где теперь вырос многоэтажный жилой дом. Они предложили папе одну из двух своих комнат. Вероятно, с 1922 г. там и поселился папа, затем я переехал туда же. В этой комнате мы жили сначала вдвоем, а потом и с Васей, и с Таней до 1924 г., а с 1926 до 1938 г. в ней жил я с женой Ниной Владимировной, а потом и нашими детьми — Олей (родилась в 1930 г.) и Колей (родился в 1932 г.).

Однако до этого прочного поселения на Земляном валу в комнате, которая стала затем моей, мне пришлось менять мои временные пристанища. После того как нужно было освободить общежитие Военно-Педагогической академии, я жил, насколько помню, в течение нескольких месяцев, у третьего брата Виноградова — Николая Петровича и его жены Анны Ивановны в их квартире в Трубниковском переулке.

В это время я был занят в университете органическим практикумом, а именно — синтезом диметилиндиго, о чем я уже писал. Однажды Н.Д. Зелинский спросил, не найдется ли кого из студентов, кто взял бы на себя ночную сторожу в химическом корпусе, так как стал исчезать спирт. Я и Алексей Николаевич Язвицкий с радостью согласились и стали дни и ночи проводить в химическом здании МГУ. Нам был выдан тулуп. Спали мы в библиотечной комнате, где был диван и длинный стол, на который клалась спинка дивана и таким образом получались два ложа. Один укрывался тулупом, другой — чем-то своим. Перед сном, часов в двенадцать, совершали обход всего здания. Среди ночи тот, кто спал под тулупом, делал второй обход. В здании было холодно, и на ночь мы прямо у рожка зажигали газ. Однажды утром, проснувшись, мы увидели, что газ привернут и едва горит. Оказывается, Николай Дмитриевич Зелинский со своей стороны временами делал сторожевые обходы и деликатно наводил порядок и в нашей спальне-библиотеке, не будя сторожей.

Мы теперь работали с утра до двенадцати часов ночи. Питались картошкой и хлебом. С 1921 г. какое-то время студентов подкармливала АРА (американская гуманитарная помощь)^[115] в столовой на Никитской улице, выдавая по миске кукурузной каши, залитой какао. Впрочем, мне иногда приходилось уходить несолоно хлебавши, когда АРА выдавала какой-то рыбный взвар, который я не ел.

С переездом папы в Москву и нашим поселением в мезонине на Земляном валу уклад жизни стал приобретать менее богемный характер, но отсутствие мамы, остававшейся в Щелкове, не позволяло этому укладу стать и вполне семейным.

Утром первым поднимался папа и ставил самовар. Я или Вася бежали в лавочку (начинался НЭП) и покупали давно не виданный белый или пеклеванный хлеб^[116]. Пили чай, и папа отправлялся преподавать математику на Курсы особого назначения (КОН), для чего, как я уже говорил, ему пришлось на старости лет овладеть начатками дифференциального и интегрального исчисления, что он с успехом и в короткое время и сделал еще в Щелкове, откуда он первое время ездил на эти КОН.

Организатором и душою дела на КОН был старший из братьев Виноградовых — Михаил Петрович, в гимназические годы папин ученик, которого папа репетировал в семействе своего дяди.

М.П. Виноградов стал инженером, участвовал в революционных событиях 1905 г. (он был большевиком), после них эмигрировал в Швейцарию и Францию и вернулся на родину после революции 1917 г. Как и для всех Виноградовых, да и всех близко знающих папу, папа был для него совершенным авторитетом. Папе нравилось преподавание на КОН: и новая для него взрослая рабочая аудитория, и новая область математики. Мне кажется, что, несмотря на отсутствие огорода и любимых земледельческих занятий, в это время папа снова чувствовал себя полнокровным участником жизни.

Вася поступил в Институт геодезии и картографии и жил с нами. В то время поступить в вуз было не легко, так как предпочтение отдавали рабочим. Тем большее удовлетворение вызывала учеба Васи в вузе, хотя выбор этого вуза и был случайным — по линии наименьшего сопротивления. Вскоре к нам присоединилась и Таня, которая по болезни вынуждена была пропустить в опытно-показательной школе-коммуне один или два года и теперь снова училась там, а жила с нами.

В 1923 г. мои родители радостно и широко (по нашим масштабам) отпраздновали серебряную свадьбу. Это происходило в обеих комнатах мезонина — Ключаревы предоставили нам и свою комнату. От каждого родственного семейства были только представители, и то набралось человек сорок, если не пятьдесят. В 1925 г. мама тоже перебралась из Щелкова в Москву: она так зарекомендовала себя в школе, что ей предоставили заведывание одной из московских начальных школ — на Ленинградском шоссе, во Всехсвятском^[117], и жилье при школе — две комнаты в трехкомнатной квартире, куда наши и переехали, за исключением меня и Васи. Это было последнее жилище папы. К этому времени КОН прекратил свое существование, и папа «поступил на службу» в Отдел народного образования Моссовета (последняя его работа).

Лаборатория «II практикум»

Меня, оставленного при кафедре Н.Д. Зелинского (органической и аналитической химии), «поселили» теперь в сравнительно небольшую (имеющую шесть рабочих столов) лабораторию, на двери которой красовалась вывеска «II практикум» и которая была расположена в первом этаже, дверь в дверь с той комнатой — библиотекой, — где мы с Язвицким ночевали, исполняя свои бесплатные функции сторожей. Это была чрезвычайно удобная для работы комната, совершенно новая, с единственным недостатком: она имела всего один вытяжной шкаф и, значит, была мало приспособлена для работы с пахучими и ядовитыми веществами. Комната имела форму вытянутого прямоугольника с входом посредине длинной стороны, в ней находились три спаренные стола, расположенные перпендикулярно к этой длинной стороне, но не примыкавшие к стенам, а «островные». По стенам тянулись консоли для вспомогательной работы. Я был влюблен в эту прекрасную лабораторию и в свой рабочий стол. В течение всей жизни я часто видел во сне этот свой рабочий стол, и сон всегда был окрашен в грустные тона утраты.

Хозяйством кафедры ведал тогда А.П. Терентьев. На складах подвала под аудиторией было сосредоточено большое богатство реактивов Кальбаума^[118], посуды Шотта и всякой лабораторной аппаратуры. Александр Петрович временами пускал нас — теперь уже не студентов, а научных работников — в эти пещеры Аладдина, и мы набрасывались на эти богатства, как воробьи зимой на хлеб. Многие из этих вещей служили мне потом долгие годы, а некоторые иногда снятся до сих пор: чудесный эксикатор с наклеенной на нем этикеткой «W. de Longuinoff, universitet de Laussanne»^[119] и особенно изящная водяная баня конической формы с ирисовой диафрагмой, к которой я сам выдул стеклянный постоянный уровень. Эта чудесная баня служила мне верой и правдой лет десять. Получили мы из пещеры Аладдина и по набору укороченных термометров, и прекрасное шоттовское стекло, о котором (это уже в компании «сабанета») сочинили целую поэму, из которой помню такие строфы:

Южный крайний стол во «II практикуме» занимал тогда ассистент и мой учитель по органическому практикуму В.В. Лонгинов (фото 13). В это время он уже редко экспериментировал, но иногда писал за консолем или спрашивал студентов. Он поддерживал свое место в состоянии безупречной, сияющей чистоты, натирая линолеум стола сплавом воска и скипидара, до блеска протирая стекла шкафика. Vis-a-vis^[120] к Лонгинову работал ассистент Борис Васильевич Максоров (фото 13) (оставленный при кафедре Челинцевым), начавший заниматься зарождающейся тогда областью пластмасс и искавший свои пути в науке. Следующий стол занимали последовательно во времени женщины — Е.М. Ряхина и Е.С. Покровская, не имевшие никакого официального положения в МГУ. Первая из них работала для зарождавшегося Института чистых реактивов. Vis-a-vis к этому столу был мой стол, однако на этом трехметровом столе мне принадлежала лишь половина, а вторая, рядом с входной дверью, была предоставлена другому «оставленному» — К.А. Кочешкову^[121] (фото 13), ныне академику. Спиной к нам располагался третий «оставленный» — Михаил Иванович Ушаков^[122] (фото 13), а последний стол, рядом с вытяжным шкафом, был столом ассистента Бориса Александровича Казанского^[123] (фото 13). Казанский, Ушаков, Кочешков, Покровская работали по тематике Н.Д. Зелинского. Я, разумеется, обязан был делать то же.

В это время преобладающим направлением работ в школе Зелинского (фото 13) были синтез и каталитические превращения углеводородов, обычным типом «вооружения» была каталитическая печь — стеклянная трубка с катализатором с асбестовой муфтой вокруг нее, содержащей регулируемый нагреватель. Все больше также входило в жизнь лабораторное исследование погонов нефти методом дегидрогенизационного катализа и установление таким образом наличия определенных гомологов циклогексана.

Н.Д. Зелинский имел обыкновение давать задание, отнюдь «не обрисовывая» его конечную цель, а только начальную фазу исследования: сделайте то-то, синтезируйте то-то, потом я вам скажу, что дальше. Здесь, вероятно, не было какой-либо скрытности, а просто, может быть, дальнейшее не всегда было вполне ясно и самому Николаю Дмитриевичу или могло измениться в зависимости от результатов соседа настолько, что не стоило его определять заранее. Ведь исследование — то же поле боя, и подчас диспозиция типа «…die erste Kolonne marschiert…»^[124] так же мало реальна в научной работе, как и в сражении.

Интересно, что Николай Дмитриевич не давал нам и литературных ключей к работе. Я, по крайней мере, сам открывал их для себя или узнавал от старших товарищей и Бейльштейна^[125], и Рихтера, и Штельцнера^[126], и Абегга^[127], и Chemisches Zentralblatt^[128]. Особенно много давал мне А.П. Терентьев, работавший в маленькой комнатке лаборатории неподалеку от нас. Он был очень общителен и широк в своих интересах. Литература интересовала меня, однако, не в связи с заданиями Николая Дмитриевича. У меня в то время бродили мысли, связанные с ониевыми, в частности йодониевыми, соединениями и с псевдоэлементами. Они меня так поглощали, что я даже не могу сейчас вспомнить, какое задание в области катализа я получал от Зелинского.

Зелинский аккуратно каждый день, а иногда и несколько раз в день, навещал каждого из нас и с таким интересом расспрашивал о сделанном, что это вдохновляло или заставляло стыдиться, в зависимости от результата работы. В «звездные моменты» работы он участвовал в перегонке вещества: пенсне сползало на кончик носа, он пристально следил за столбиком ртути в укороченном термометре и плавными круговыми движениями пламени горелки обогревал колбу или микроколбочку. Если это был гликоль, как у меня на какой-то стадии работы, он, отрывая взгляд от термометра, ласково смотрел на меня своими красивыми голубыми глазами и спрашивал: «Есть густота? Есть густота?» Как он любил вещество! Он уносил вещество к себе и сам делал анализ: сначала это был макроанализ на углерод и водород — для углеводородов большего не требовалось. Затем Николай Дмитриевич завел микроанализ по Преглю^[129], сам его освоил и делал микроопределения углерода и водорода.

Я не мог оторваться и от сабанеевского кабинета, куда меня тянуло общение и с Владимиром Ивановичем Спицыным, и со всеми молодыми деятелями «бюро по редким элементам», и мысли по йодонию. Однако обстановка для экспериментальной работы во «II практикуме» была несравненно лучше, чем в несколько архаическом «сабанете» и я проводил в последнем все меньше времени. В феврале 1923 г. заболел воспалением легких и через несколько дней после начала болезни умер Владимир Иванович Спицын. Вечер этого дня я провел в погруженной в горе семье Спицыных и по их просьбе остался ночевать у них на освободившейся теперь кровати. Катастрофа полностью прекратила мое химическое общение «с сабанетом», оставались дружеские связи. Непосредственным следствием было полное мое сосредоточение во «II практикуме».

Моя двойная жизнь между «сабанетом» и царством Зелинского приняла теперь другую форму: между выполнением заданий Николая Дмитриевича (как у всех) и настойчивыми и на первых порах бесплодными поисками «своего». Впрочем, почти бесплодным было и выполнение тематики Николая Дмитриевича. Единственной результативной работой из числа порученных им мне была разработка синтеза гомологов циклопропана путем восстановления по Буво^[130] гомологов ацетоуксусного эфира в гликоли и, после замены в последних обоих гидроксилов на бром, замыкание по Демьянову^[131] цинком в алкилциклопропаны. Несколько алкилциклопропанов было мною получено, и отчет в виде статьи передан Николаю Дмитриевичу, но никогда не был напечатан, вероятно, просто по его забывчивости, а я стеснялся напомнить.

Что касается «своего», то я много экспериментировал в области дифенилйодония, тщетно пытаясь разработать путь синтеза солей последнего, действуя и фенилйодидхлоридом, и треххлористымйодом на бензол по Фриделю — Крафтсу^[132]. Результатом было только хлорирование бензола. Я довольно широко знакомился по литературе с металлоорганическими соединениями, особенно ртути, олова, свинца, мышьяка, видя в катионах этих соединений потенциальные псевдоэлементы. Мне стало ясно, что алкилы в этих металлоорганических соединениях играют роль «затычки валентности», и катион с каждой такой новой затычкой как бы переезжает на одно место влево в периодической системе. Через несколько лет я прочел такое правило в вышедшей тогда книге R. Garzuly Organometalle^[133]. Мне и в голову не приходило, что такое обобщение заслуживает опубликования. Пристальное знакомство с «органометаллами» пришло, однако, на несколько лет позднее, именно в 1926–1927 гг.

В 1922–1923 гг. на столе у меня обычно была поставлена какая-нибудь из реакций задания Николая Дмитриевича, а сбоку на консоле какая-нибудь из «своих» реакций. В случае прихода Зелинского она маскировалась или убиралась в стол. Иногда Николай Дмитриевич заставал врасплох и задавал вопрос: «А это у Вас что?» Тогда я отвечал: «Это просто так», и такого ответа обычно хватало. Однажды Зелинский застал меня за освещением вольтовой дугой некоей реакционной массы; я вкапывал в смесь амилена со спиртовым раствором цианистого калия соль меди. Мне пришло в голову, что циан, этот псевдогалоид, выделяемый при реакции соли меди с цианистым калием, по крайней мере, при понуждении светом присоединится к амилену. Пришлось объяснить мою надежду.

Николай Дмитриевич очень заинтересовался и отнесся к этой контрабанде с живым сочувствием, на протяжении ближайших дней следя за работой с интересом. Я прогидролизовал ту порцию продукта реакции, в которой должен был быть полученный динитрил, и выделил двухосновную кислоту, точка плавления которой совпадала с точкой плавления ожидаемой пентандикарбоновой кислоты. Хотя это и давало уверенность в осуществлении столь необычной реакции, но необходимо было более убедительное доказательство, и я сделал анализ на углерод и водород сожжением. И того, и другого оказалось катастрофически мало. Это было что-то другое. Что именно? Мне не пришлось ломать голову, так мало углерода и водорода могло быть там, где много кислорода. Это дициан, выделяясь, гидролизовался в щавелевую кислоту. Точка плавления дигидрата щавелевой кислоты случайно совпадала с точкой плавления ожидаемого изомера пентандикарбоновой кислоты! Я просто воспроизвел синтез Вёлера^[134]1824 г. Удар обухом по голове!

Дальнейшее разыгралось в кабинете Николая Дмитриевича, куда я зачем-то пришел. Он спросил меня о состоянии дел с моим присоединением циана по двойной связи. Я коротко ответил, что это оказалась щавелевая кислота. «Эх Вы, синтетик щавелевой кислоты», — сказал он мне. Это мне показалось очень обидным, и я вспыхнул. «Разве Вы, Николай Дмитриевич, никогда не ошибались?» — спросил я. Он понял, что дотронулся до еще незажившей раны, и очень мягко извинился и утешил.

К этому времени я уже уволился с Курсов усовершенствования и нигде кроме МГУ не работал. А работа в качестве «оставленного при кафедре» была бесплатной. Вероятно, в какой-то мере это обстоятельство, а, может быть, в еще большей мере и выявившееся мое свойство «кошки, которая гуляет сама по себе», побудили Николая Дмитриевича сделать мне следующее предложение. К нему обратился химик М.А. Ракузин^[135], о котором он говорил с уважением, с просьбой порекомендовать ему помощника ассистента в научном исследовании. Ракузину НТО ВСНХа^[136] обеспечивал оплату этого ассистента. Это место и предложили мне, а работать я мог на старом своем месте. Мне ничего не оставалось, как согласиться. Сам Ракузин был стар, болен и малоподвижен. Я должен был раз-другой в неделю ходить к нему домой. В моей жизни это мало что меняло, кроме того, что Николай Дмитриевич перестал интересоваться моей работой и подходить ко мне во время обходов. Это давало мне большую свободу ставить свои опыты. К работе же, поручаемой мне Ракузиным, я относился спустя рукава, поскольку не совсем ее понимал.

Ракузин в науке известен был некоторыми исследованиями нефти и открытием ее оптической активности, оттуда, вероятно, и возникло его знакомство с Н.Д. Зелинским. Но он задался, как теперь мне понятно, очень интересной мыслью, обреченной, однако, на полную неудачу и из-за моего совершенного незнакомства с той областью, к которой она относилась, и из-за неготовности науки, и из-за технической невооруженности не только нашей лаборатории, но и науки того времени в целом.

Он предложил мне адсорбционно фракционировать на окиси алюминия столь сложные белковые смеси, как антидифтерийная сыворотка и т. п. Напомню, что хотя М.С. Цвет^[137] уже давно открыл хроматографию, но в то время она еще не только не сделалась царицей препаративной химии, как с начала второй половины XX в., но вообще использование ее в лабораториях практически отсутствовало. Применение хроматографии к химически не индивидуализируемым объектам смысла не имело, и единственным результатом этой работы были 3–5 статей в Biochemishes Zeitschrift^[138], чисто фактологические и представляющие нулевую ценность. Каких только статей ни печатал этот журнал! Своих статей я потом стыдился и не помещал в списки работ.

Мой разрыв с Ракузиным наступил в результате того, что он решил заняться актуальной проблемой депарафинизации нефти. Эта работа, за которую он, видимо, надеялся получить какие-то материальные блага, была обставлена так, что мне было неприятно. Были предоставлены образцы парафинистой нефти. Собралась какая-то комиссия. При ней Ракузин (ради такого случая приехавший в университет) и его зять из специально привезенной бутылочки влили в образцы «депарафинизатор». Образцы были опечатаны и поставлены на несколько суток в мой стол, который тоже был опечатан. Затем все это вскрыли, осевший парафин был отфильтрован, а от фильтрата я должен был отогнать таинственный депарафинизатор и вручить комиссии обезпарафиненную нефть. По показанию термометра и по запаху я видел, что депарафинизатор — это просто сосновый скипидар. Но надо было видеть таинственность, которую наводили Ракузин и особенно его зять. Это и было каплей, переполнившей чашу. Я отказался от дальнейшей работы с Ракузиным.

Начало работы в университете

Шел 1924 г., и весна его (прошло два года со времени окончания мною МГУ) была для меня переломным временем в том отношении, что я был зачислен ассистентом кафедры органической и аналитической химии. Это была уже постоянная связь с университетом, длящаяся и по сей день, кроме того, это была платная должность. Ассистентами стали приблизительно в это же время и мои товарищи М.И. Ушаков, К.А. Кочешков и несколько позднее А.А. Баландин^[139], который стал работать на левой половине одного со мной стола, там, где работал раньше К.А. Кочешков. Последний занял более удобное место Б.А. Казанского — целый стол рядом с вытяжным шкафом. Это произошло после того, как из нашего «II практикума» выехал Б.В. Лонгинов.

С осени 1924 г. мы, все новые ассистенты, начали преподавать качественный анализ. Собственно говоря, мой первый дебют состоялся уже зимой 1924 г., когда я, заменяя выбывшего ассистента Зернова, провел группу в практикуме. Но это был эпизод. Теперь предстояло руководить этим практикумом всерьез и надолго. Мы завели в своем «II практикуме» полный набор реактивов качественного анализа и стали сами упражняться в решении новых и неожиданных или трудных комбинаций.

Нужно сказать, что в МГУ в то время практикум этот проходился не так, «как у людей». Сначала изучали анализ анионов и лишь затем переходили к катионам. Такой порядок установил Н.Д. Зелинский. Это имело известные преимущества. Анализ анионов меньше поддавался стандарту и сразу заставлял думать. По сути дела, знакомство с поведением анионов и катионов в водном растворе, то есть практическое ознакомление с неорганической химией водных растворов, и было содержанием этого практикума, а «качественный анализ» — прикладная сторона дела — реального значения не имел.

Уже существовали и развивались иные, более быстрые и современные методы анализа, например спектральный, применение которых не могло, однако, научить химии. Преподавание велось так: за каждым преподавателем была закреплена группа студентов человек двадцать. После опроса каждого из студентов с целью убедиться, насколько им освоен (по книге и в эксперименте) материал следующей задачи, преподаватель наливал в препараторской комнате из стоявших на полках склянок с кранами произвольную смесь растворов солей, записывая в своей книжечке данное. Студент должен был решить задачу, то есть, исследовав реакции содержимого задачи, применив методы разделения его составных частей, ответить, что было налито. Дело завершалось профессорской задачей, которую в начале 20-х гг. задавал лично Николай Дмитриевич Зелинский (например, я решил предложенную им задачу и принес ответ в его кабинет, отапливавшийся тогда «буржуйкой»).

Вспоминаю в этой связи комический случай. Кабинет Зелинского — это святое святых, где всегда тишина и порядок и лишь один или два ближайших сотрудника профессора священнодействуют, что-то перегоняя на длинной колонке или пропуская через огромную каталитическую печь, а сам Николай Дмитриевич либо сжигает что-то в аналитической печи, стоящей в первой, узкой, играющей роль вестибюля, комнате его трехкомнатного кабинета, либо взвешивает или читает во внутренней, третьей комнате. В этот кабинет, куда и мы, ассистенты, входили не без трепета, вбегает юный длиннокудрый студент в коротких штанах и шерстяных чулках по колено — наружность пажа, — предстает прямо перед изумленным Николаем Дмитриевичем и, задыхаясь от волнения, спрашивает его: «Что было налито в моей „профессорской задаче“»? — «Но, друг мой, это же Вы должны мне сказать!» — «Дело в том, что я нечаянно выпил эту задачу»?!

Николаю Дмитриевичу приходит идея попробовать целительные поглотительные свойства его активированного угля, и он заставляет этого студента — впоследствии достаточно известного химика-профессора — есть этот активированный уголь, что тот с большим усердием и осуществляет. Дело обошлось благополучно, то ли от целебных свойств и большого количества съеденного угля, то ли от невинного состава задачи, — не знаю.

От первых лет преподавания качественного анализа (я вел его примерно до 1930 г.) у меня остались самые светлые воспоминания. Мне было интересно и студентам также. Многих студентов, «прошедших через мои руки» в те годы, с которыми я даже и не встречался потом, я помню до сих пор. А с некоторыми из них я остался связанным работой и дружбой и по сей день. Назову, например, Р.Х. Фрейдлину^[140], ныне чл.-корр. АН СССР, Э.И. Кан^[141] (фото 12), Л.Г. Макарову^[142], К.П. Лавровского^[143], тоже чл.-корр. АН.

Практикум по качественному анализу отнимал вряд ли больше 2–3 часов в день. Остальные 9-10 часов ежедневно были безраздельно отданы лаборатории и библиотеке. Я продолжал стучаться в двери науки. Они начали приоткрываться, вероятно, с 1926 г.

Нужно сказать, что 1925–1929 гг. во многих отношениях были для меня кульминационными.

В 1924 г. целая компания химиков, включавшая Б.А. Казанского, М.И. Ушакова, Д.Н. Курсанова, К.А. Кочешкова, Г.С. Павлова, А.В. Новоселову, А.П. Титову, мою будущую жену Н.В. Коперину^[144], В.Н. Пребстинг-Гаврилову и возглавляемая Н.И. Гавриловым — самым старшим среди нас и давним любителем Кавказа, отправилась в путешествие по Военно-Осетинской дороге, а затем провела остатки месяца на Зеленом Мысу под Батумом.

Вряд ли стоит описывать здесь это незабываемое, поэтическое путешествие по тогда безлюдным и достаточно диким местам, нисколько не тронутым еще туризмом, хотя я во время этого путешествия испытывал свои обычные, но удесятеренные муки: на каждом привале горцы резали барана, чтобы удовлетворить аппетит моих спутников. По-видимому, кроме распорядителей в лице главным образом Н.И. Гаврилова, никто этих мук особенно не замечал или не обращал внимания, пока не подавали кушанья. А я мучился так, как мучился бы человек, совершавший путешествие в компании разбойников и людоедов, которые мило обедали, зарезав очередную человеческую жертву, заступиться за которую он не имел никакого права.

Летом 1925 г. мы поехали в основном той же компанией опять на Кавказ: от Кисловодска до Эльбруса, а затем горными тропами обратно в Кисловодск, на побережье и морем — на Новый Афон. Вернулся я в Москву уже с невестой, о чем знали пока лишь мы двое.

В 1925 г., как я уже говорил, мама стала заведывать школой на Ленинградском шоссе, и все семейство, кроме меня и Васи, переселилось в полученную мамой квартиру. Мне предстояло найти жилье Васе, чтобы иметь возможность устроиться самому с Ниной Владимировной в комнате мезонина у Ключаревых. Это удалось сделать, и в исключительно жаркий день 6 июня 1926 г. мы праздновали нашу свадьбу. Летом мы сначала жили у родителей Нины Владимировны на станции Конобеевская, а затем отправились в Киржач и жили у Никольских. Вскоре и Нина Владимировна отказалась есть мясо, видя, как это мне тягостно, честно размыслив над ужасным людским обыкновением и отвергнув его.

Возвращаюсь к науке и моим попыткам достучаться в ее двери.

Мои ранние симпатии к неорганической химии, к элементам и их свойствам и псевдоэлементам, не оставляли меня и в моем теперешнем чисто «органическом (более того — углеводородном) увлечении». Металлоорганические соединения обладали тем привлекательным свойством, что сочетали в себе обе области химии. То же привлекательное для меня свойство имели сложные эфиры неорганических кислот.

К этому времени я хорошо изучил Neuere Anschau-ungen auf dem Gebiet der anorganischen Chemie^[145] Вернера^[146]. Напомню, что эта классическая книга, открывшая в неорганической химии новые горизонты, была в то время еще в «юношеском возрасте». Я увлекался тогда воззрениями Косселя^[147], по-новому осветившего формальные концепции Вернера. Я даже дважды делал публичные доклады (в большой химической аудитории МГУ) по новой для большинства теории Косселя; это были мои первые лекции. Моя мысль заключалась в том, что, быть может, возможно существование нового обширного класса соединений — сложных эфиров комплексных кислот, таких, например, как метиловый или фениловый эфир кислот HHgJ₃ или с детства мне симпатичной железистоцианистоводородной кислоты. Особенно интересной и загадочной казалась мне долженствующая существовать изомерия некоторых такого рода сложных эфиров и металлоорганических соединений, как, например, CH₃-Pb-J₃ и CH₃-J-PbJ₂.

Я взялся за эксперимент. Первое, что я стал делать — получил фенилдиазониевую соль железистоцианистоводородной кислоты и, разложив ее, надеялся получить искомый сложный фениловый эфир этой кислоты (с выделением азота). Разложение вел с каталитическим участием меди. Все шло так, как я и предвидел: азот из этой бурой соли выделялся, и оставалось органическое вещество, содержавшее и железо, и циан, и фенил, но оно не было индивидуальным, и мне после кропотливой работы удалось разделить его на два изомерных — бесцветное и лиловое, каждое из которых обладало составом (C₆H₅)₂H₂Fe(CN)₆. Было не ясно, откуда взялись кислые водороды, и надо было разбираться со всем этим дальше. Параллельно с этим я вел аналогичную работу и с фенилдиазониевой солью комплексной кислоты HHgJ₃, имевшей состав C₆H₅N₂HgJ₃. И здесь я получил столь увлекшие меня результаты, что вынужден был оставить свое фиолетовое и белое вещества, к которым так и не возвратился никогда.

Йодомеркуратфенилдиазония мною разлагался двояким способом: во-первых, я предоставлял это делать времени — в течение нескольких дней весь азот из этой соли выделялся, и оставалась каша кристаллов в основном йодной ртути, погруженная в коричневый йодбензол; во-вторых, я разлагал эту соль порошком меди.

В первом случае мне удалось выделить из каши кристаллов йодной ртути желтое вещество состава (C₆H₅)₂HgJ₄, что было неожиданно. Я ожидал C₆H₅HgJ₃ в соответствии с составом исходной фенилдиазониевой соли. Поскольку существуют и соли состава, например, K₂HgJ₄, я не сомневался, что мое желтое вещество — эфир соответствующей кислоты. Я стал исследовать его свойства. Основное в характеристике сложных эфиров — способность к гидролизу. Здесь аналогом этой способности была бы способность к разложению ионом йода. К крайнему удивлению, после обработки йодистым калием мое желтое вещество превратилось в белое состава (C₆H₅)₄HgJ₆. Я придумал изящный и быстрый способ анализа этих веществ.

Уже в практикуме по органической химии я много упражнялся в благородном стеклодувном мастерстве и стал довольно искусным для любителя стеклодувом. Навеску своих веществ я запаивал в маленькую колбочку с длинным изогнутым отводом с загнутым запаянным охлаждаемым концом. Колбочку нагревал. Вещество целиком разлагалось, оставляя йодную ртуть, а в охлаждаемом конце собирался йодбензол. Я разрезал колбочку и взвешивал оба конца брутто, а затем, очистив от вещества, взвешивал тару. Белое вещество я подвергал действию большого количества йодистого калия при кипячении и получил новое, тоже белое вещество, которое в моей колбочке вовсе не оставило йодной ртути, а целиком превратилось в йодбензол. Я должен был бы увидеть в этом прямо чудо, но я схватился за голову.

Я был хорошо знаком еще по «сабанету» с солями йодония и знал, что йодистый дифенилйодоний ведет себя именно так, целиком превращаясь при нагревании в йодбензол. Судьба опять привела меня к йодистому дифенилйодонию! Нетрудно было его идентифицировать и понять, что мое желтое и два белых вещества были соответственно (C₆H₅)₂JHgJ₃, [(C₆H₅)₂J]₂HgJ₄ и (C₆H₅)₂JJ.

Это был один из тех ударов на поле битвы науки, который постоянно выпадает на долю химика.

Все же какой-то интерес столь непонятное образование йодониевой соли представляло, я придумал довольно фантастическое объяснение, написал пространную статью. Е.Д. Каверзнева, работавшая у Н.И. Гаврилова по белкам, была так любезна, что перевела ее на немецкий, и я послал ее в редакцию Berichte der Deutschen Chemischen Gesellshaft^[148]. Вскоре я получил оттуда ответ редакции с предложением вдвое сократить объем статьи. Я несколько сократил статью и снова отослал ее в редакцию, и снова получил краткий сухой ответ редакции, что ее требование не выполнено и статья возвращается. Возвращенную статью я послал в Zeitschrift fur Anorganische Chemie^[149]. В этом журнале она и появилась — моя первая самостоятельная и полноценная работа.

Во время перипетий со статьей я поставил разлагаться бромистый аналог моей исходной фенилдиазониевой соли C₆H₅N₂HgBr₃. Разложение шло много месяцев, в течение которых мое внимание было отвлечено. (Если бы не это, то я уже в 1928/29 г. открыл бы дифенилбромониевые соли, а за ними, конечно, и дифенилхлорониевые. Но эти открытия я (с Т.П. Толстой)^[150] сделал в 1954–1955 гг. — на четверть столетия позднее.) Отвлек же меня второй способ исследования разложения фенилдиазоний йодомеркурата — посредством порошка меди.

Очень скоро из продуктов разложения я выделил бесцветные перламутровые пластинки с очень высокой температурой плавления, по качественному исследованию содержащие ртуть, йод и фенил. На этот раз сомнений не было: искомый сложный эфир C₆H₅HgJ₃ — первый представитель нового класса — в моих руках! И снова удар обухом по лбу. Количественный анализ показывает, что это давно известный фенилмеркурйодид C₆H₅HgJ и точка плавления совпадает! С эфирами — я у разбитого корыта. Но таким путем ртутноорганических соединений никто не получал! Я ставлю опыт с хлорным аналогом моего исходного диазониевого соединения и с прекрасным выходом получаю фенилмеркурхлорид. Далее, я разрабатываю метод на целом ряде радикалов и посылаю статью в Berichte… и параллельно в журнал Русского физико-химического общества, на этот раз написав ее максимально лаконично. Ее сразу помещают в двух журналах. Это происходило в 1929 г.

Это и был тот диазометод синтеза ртутноорганических соединений, который затем шаг за шагом в течение многих лет я распространяю с большим или меньшим успехом на синтез металлоорганических соединений сурьмы, олова, свинца, таллия, висмута, тот самый метод, который открыл мне все дороги в науку и по отношению к которому у меня все больше и больше появилось чувство Конан Дойля, который сказал: «Но ведь я написал не только Шерлока Холмса». Я думаю, что с большим основанием, чем этот писатель, я мог бы так же сказать о методе.

Еще до того, как я послал работу по синтезу ртутноорганических соединений в журналы, я доложил ее в специально собранном коллоквиуме под председательством Николая Дмитриевича Зелинского, в той самой библиотеке, в которой мы с Язвицким несколько лет тому назад ночевали. Доклад я сопроводил демонстрациями опытов.

Моя самостоятельность, достигнутая ранее явочным порядком, была теперь закреплена, не скажу юридически, но морально. Главное же — был совершен прорыв в научную химию.

Жизнь кафедры Н.Д. Зелинского

В годы, которые я описываю, кафедра Н.Д. Зелинского жила полнокровной научной жизнью. Внутренние узкие коллоквиумы были скорее исключением, чем правилом. Время от времени уже не в библиотеке, а в большой лаборатории практикума Николай Дмитриевич собирал большие коллоквиумы, обычно связанные с приездом какого-либо крупного ученого, иногда зарубежного. Эти коллоквиумы с докладом гостя выливались в своего рода научные праздники.

Помню приезд из Ленинграда Л.А. Чугаева^[151], который, правда, недолгое время, тоже был учеником Николая Дмитриевича. Начав с блестящих работ по органической химии — химии терпенов, он пришел к неорганической химии — химии комплексных соединений, и ретроспективно его путь был мне близок и понятен. Л.А. Чугаев выглядел цветущим мужчиной, которого еще не коснулась старость, хотя это было незадолго до его смерти. В умном лице его с круглым крутым лбом было какое-то сходство с зубром или, скорее, с бизоном. В то время он занимал в Ленинграде кафедру, которой раньше руководил Д.И. Менделеев. Мне он был хорошо знаком с отрочества по издаваемым им непериодическим сборникам «Новые идеи в химии» (включавшим и его собственные статьи), которые были у меня еще в приюте настольными книгами. Помню также коллоквиумы с докладами старшего из учеников Николая Дмитриевича — С.С. Наметкина^[152], в то время занимавшего кафедру органической химии на Высших женских курсах, преобразованных к этому времени во Второй Московский университет^[153], из которого позднее выделился Институт тонкой химической технологии имени Ломоносова (МИТХТ).

Не только представители собственной школы Николая Дмитриевича приходили на эти коллоквиумы. Выступал известный своими исследованиями равновесий смесей жидкостей и пара над ними ленинградский профессор Д.П. Коновалов^[154], среднего роста брюнет, неторопливо делавший доклад уверенным низким голосом, насколько помню, об аддитивности теплот сгорания органических молекул. Делал доклад и немецкий ученый Франц Фишер^[155] — автор получения синтина и синтола из окиси углерода. В эти годы научное общение с Западом было незначительным, но все же зарубежные ученые бывали в СССР, и мне приходилось слушать в Карповском институте доклады столь меня интересовавшего Косселя и Фаянса^[156], на физфаке МГУ — Рамана^[157], а несколько позднее — Н. Бора^[158] и Перрена-отца^[159].

Коссель был морковного цвета немец, наружностью более напоминавший торговца, чем ученого. Внешностью своей, но не докладом, он очень меня разочаровал, так как я считал тогда, что его концепция — столбовая дорога неорганической химии, а не переулок, как оказалось позднее.

Ж. Перрен — невысокий, коренастый, лысый, с огромной головой Сократа и темными южными глазами, очень непохожий на своего голубоглазого, горбоносого сына, которого я узнал гораздо позднее, когда он сменил Жолио-Кюри^[160] на его посту комиссара по делам атомной энергии Франции. Имя Жана Перрена было известно мне с ранней юности. Он непосредственно установил путем изучения броуновского движения истинные параметры молекул.

Раман с его черным лицом, в черном пиджаке и с белоснежной чалмой, был первым увиденным мною индусом и производил экзотическое впечатление. Доклад он делал на английском, блестя белками глаз и жестикулируя пальцами — вверх-вниз, чтобы показать направления колебаний атомов в алмазе.

Незабываемое впечатление осталось от Нильса Бора, которого я знал по книгам еще с первых курсов университета, если не раньше, и очень хорошо понимал, какого масштаба человека я вижу и слушаю. Мне довелось еще два или три раза видеть его в Москве, последний раз я принимал его уже будучи президентом Академии наук СССР, незадолго до его смерти (фото 76). Поражал его жадный интерес к жизни нашей страны, к нашей науке.

Эти впечатления, однако, лишь редкие эпизоды. Главное научное общение шло в нашей лаборатории при встречах.

Мы, естественно, разговаривали о своей работе, удачах, неудачах, планах. Я помню, как однажды пришел к нам в лабораторию Георгий Степанович Павлов, который работал в 20-х гг. под руководством Н.Д. Зелинского, но не в помещении химфака, а на кафедре Института инженеров транспорта, где он преподавал. Мы с ним дружили, он участвовал в наших поездках на Кавказ; добавлю, что уже первое путешествие определило его судьбу: он женился на одной из наших спутниц, Е.А. Нырновой. То, о чем я говорю, произошло еще до Кавказа, то есть до 1924 г. Он принес к нам в лабораторию циклогексен, чтобы показать Николаю Дмитриевичу загадочное явление, которое он наблюдал, а сначала показал его нам: если вбросить в циклогексен платиновую чернь, он вскипает, и запах непредельного углеводорода исчезает. Это было рождение «необратимого катализа». Явление было изучено и вскоре опубликовано Н.Д. Зелинским и Г.С. Павловым, а затем составило целое направление работ Зелинского и его учеников.

Мне особенно много давало общение с А.П. Терентьевым. Когда, отойдя от классической тематики Н.Д. Зелинского, Михаил Иванович Ушаков начал искать свои пути и создал столь необычные вещи, как нитрат йода, нитрат хлора, мне эти необыкновенные неорганические соли — псевдогалоиды — были особенно близки и интересны, и мы обсуждали возможности разных поворотов этого блестящего исследования.

Уже после определившегося моего успеха в области ртутноорганических соединений К.А. Кочешков сказал мне, что он тоже решил переключиться на металлоорганические соединения, а именно — олова. Действительно, дело у него пошло. Первой его работой было осуществление взаимодействия йодистого метилена с металлом. Второй, более значительной, работой было изучение взаимодействия тетрафенилолова с хлорным оловом, приведшей к получению ранее неизвестного типа соединений — фенилтрихлорстананна и фенилстаноновой кислоты. Затем К.А. Кочешков высказал намерение действовать диарилоловом на диарилртуть с целью перенести радикалы с ртути на олово путем такой восстановительной реакции. Тогда я предложил сильно упростить дело, применив хлористое олово вместо дифенилолова. Он сказал: «Давайте сделаем это вместе». Я согласился, тем более что мой метод давал нам в руки любые диарилртути. Замысел оказался удачным, и мы выполнили несколько работ, синтезировав оловоорганические соединения через ртутноорганические. Метод этот не имел большого значения, но его можно было бы расширить. В моих записях того времени есть мысль о восстановлении ртутноорганических соединений хлористым хромом. Если бы эта мысль тогда была осуществлена, вероятно, нами был бы получен дибензолхром, через четверть столетия полученный Цейссом^[161] иным путем. Мы же ограничились развитием этой работы лишь в сторону оловоорганических соединений. Так химик шагает по кладам, не имея металлоискателя.

Я часто задавал себе на протяжении жизни вопрос, что дал мне как ученику мой учитель Николай Дмитриевич Зелинский, учитель, с которым у меня в соавторстве не напечатано ни одной работы, который не подсказал мне ни одной мысли, не научил пользоваться литературой? Чем больше проходило времени, тем больше я удивлялся и вместе с тем больше ценил роль Николая Дмитриевича, было ли мое положение среди учеников Зелинского особенным? Да, в том смысле, что я с самых первых шагов искал самостоятельности и совершенно не стремился что-либо получить от Николая Дмитриевича кроме возможности работать в его лаборатории. Было ли справедливо при этом условии предъявлять какой-либо счет учителю? Конечно, нет. Надо быть бесконечно благодарным ему, что он не прогнал непокорного и неудачливого (с 1922 ко 1928 г.) своего аспиранта и ассистента, а позволял ему делать что угодно, и еще заботился о его материальном устройстве.

Ну, а как обстояло дело с другими, покорными и удачливыми, учениками? Я не вижу значительных отличий. И они, так же как и я, больше получали от старших товарищей, чем от шефа. Вместе с тем в тогдашнем «II практикуме», в котором и всего-то было шесть полноценных рабочих мест и работало вместе с временными обитателями в течение всех лет, вплоть до начала 30-х гг., человек десять, выросло четыре академика — Б.А. Казанский, А.А. Баландин, К.А. Кочешков и я, и по меньшей мере еще три крупных химика, которым лишь ранняя смерть помешала выдвинуться в первые ряды советских ученых, — М.И. Ушаков, Б.В. Максоров, В.В. Лонгинов. А ведь работа шла не только во «II практикуме», и из поколения чуть более молодого по времени окончания МГУ в «саду» Николая Дмитриевича выросли такие крупные ученые, как К.П. Лавровский, Ю.К. Юрьев^[162], Р.Я. Левина^[163], А.Ф. Платэ (фото 21)^[164], М.Б. Турова^[165] (фото 13), Н.И. Шуйкин^[166], М.А. Прокофьев^[167], С.С. Новиков^[168] и другие. Я уже не говорю о более раннем времени, когда среди учеников Николая Дмитриевича блистали Л.А. Чугаев, Н.А. Шилов^[169], С.С. Наметкин (фото 21).

Возвращаясь ко «II практикуму», в жизни которого я участвовал с 1922 по 1936 г., скажу, что мы жили дружной семьей, работали вдохновенно и беззаветно с утра до вечера, иные годы и в воскресенья, не используя целиком для отдыха своего каникулярного времени. По-видимому, роль Николая Дмитриевича заключалась прежде всего в том, что он сам так работал и сам горел наукой. Его роль была ролью устройства зажигания в моторе. Удивительно чиста была атмосфера в коллективе. Мы радовались успехам друг друга, зависть была совершенно чуждым элементом жизни, так же как и какие-либо карьеристские соображения. Для нас было ясно, что нас слишком много, чтобы мы могли надеяться в будущем на профессорские роли в университете, а то, что советская эпоха вскоре выдвинет такие требования на кадры ученых, что не только всем найдется место, но ученых не будет хватать, нам просто не приходило в голову.

Я говорю, что мы учились друг у друга. Эта наука не всегда была со знаком плюс. Мы учились и тому, «как не надо». У В.В. Лонгинова, например, его высочайшая аккуратность иногда вырождалась в подмену работы протиранием стекол и натиранием стола специальной мазью. Химическая работа требует чистоты и аккуратности, но степень их должна соответствовать цели, а излишек их так же бесполезен, а значит, вреден, как вычисление результатов с точностью, превышающей точность эксперимента.

У профессора А.В. Раковского, казалось мне, его растущая и разносторонняя эрудиция подавляла творческое начало, и он гораздо больше получал от науки, чем давал ей. Многие в школе Николая Дмитриевича замкнулись в углеводородной химии, а богатства, которые вносит в вещество гетероатом, хотя бы азот, как это изучалось в школе Чичибабина, упускались. Химия получалась обедненной и однобокой.

За время с моего студенчества до 1925 г. резко изменился состав студенчества. С 1920 г. в университете начал действовать рабочий факультет. Обычный для дореволюционной России мужской состав студенчества из семей интеллигентов разного уровня с начала революции стал пополняться женщинами. На первом курсе в 1917 г. я запомнил всего три женских лица, затем число женщин быстро возрастало. В начале 20-х гг., с окончанием войн, появились студенты старшие по возрасту, а с середины 20-х гг. главную массу составили студенты и студентки тоже старшие по возрасту, которых «поставлял» рабфак^[170]. Это были рабочие, среди которых было очень много членов партии^[171], фронтовиков. Самая атмосфера в университете изменилась, в его стены вошел «ветер страны».

Дореволюционные студенты учились из побуждений такого рода: так полагается, из соображений карьеры, из абстрактного интереса и любви к науке. Студенты нового типа шли на штурм науки из совершенно новых, отнюдь не личных соображений. Стране нужна была новая интеллигенция, новые специалисты самых разных специальностей, и была известная жертвенность в этом штурме. Специализация была нужна для страны, а не лично для них. Оставаясь рабочими, эти студенты и их семьи были бы лучше устроены материально, и, конечно, учеба была труднее, чем привычная работа на заводе. Глубокое уважение вызывал у нас их напряженный и результативный труд.

Со своей стороны, мы — преподаватели — самоотверженно трудились, и у нас устанавливались со студентами полные доверия и взаимного уважения отношения, мы делали общее дело. Мне кажется, что касается кафедры органической и аналитической химии, то здесь опять играл незаметную для глаз, но действенную роль тон, задаваемый Н.Д. Зелинским. Он нам не произносил политических наставлений, да и вряд ли мог это сделать. Но первого же способного партийца — К.П. Лавровского — он оставил при кафедре.

Помню другой случай. Когда М.И. Ушаков, вернувшись году в 1920-м, чтобы сдать свой «хвост» — органическую химию, блестяще сдал ее, Николай Дмитриевич предложил ему остаться при кафедре. Некий Ш. при первом удобном случае сказал: «Что Николай Дмитриевич делает? Ведь Ушаков серпуховский комиссар, он в Серпухове совершил Октябрьский переворот». Такие аргументы у нас на кафедре не действовали. Ведь в 1919 г., когда университет замерз, а кабинет Николая Дмитриевича отапливался «буржуйкой», сам Зелинский в этом кабинете разработал крекинг солярового масла хлористым алюминием в бензин — способ, использованный с целью получения бензина для советской авиации. В то время страна была отрезана от Кавказа, то есть от нефти (запасы солярового масла имелись в центре).

Студенты вряд ли знали все это, но отношение к себе, конечно, не могли не чувствовать, и поток пролетарского студенчества политически шлифовал нас так, как не могли отшлифовать никакие политзанятия. Что касается лично меня, то с некоторыми из тогдашних тысячников^[172] и рабфаковцев, моих учеников-коммунистов, — А.Е. Борисовым^[173](фото 52), К.Н. Анисимовым^[174] (фото 52), ставшими видными учеными и заведующими лабораториями в институте Академии наук, я сохраняю дружбу и сейчас.

Моя партийная шлифовка, начатая рабочим студенчеством, была продолжена индустриализацией страны и ее расцветом, подъемом науки, и завершена войной. Об этом позднее.

Приблизительно в 1928–1930 гг. вся наша тесная компания — Б.А. Казанский, К.А. Кочешков, М.И. Ушаков и я — перешла преподавать в органический практикум, а в качественном анализе нас сменили более молодые по стажу преподаватели. Во время моей учебы, в первые годы революции, студент был редкостью. Теперь все переменилось. Студентов было много, в практикумах были очереди (в органическом практикуме на много лет), стали разрешать отрабатывать практикумы на стороне. Уже это заставило подойти к реформе преподавания и изменить предметную систему с ее неопределенностью сроков, с возможностью занимать стол в практикуме несколько семестров.

В 1929 г. отделение химии физико-математического факультета, просуществовавшее таким образом восемь лет, было преобразовано в химический факультет МГУ, первым деканом которого сначала был почвовед профессор Троицкий^[175]. В 1930 г. произошла достаточно нелепая реформа. Химические вузы Москвы, разбросанные в разных концах города, — Менделеевский, Ломоносовский институт тонкой химической технологии (образованный на основе Второго Московского университета — в прошлом Высших женских курсов), химический факультет МВТУ и наш новорожденный химический факультет — были объединены в так называемый Единый химический втуз, четвертым филиалом которого, с директором Темкиным во главе, и был наш факультет. Тем самым химический факультет был юридически отрезан от МГУ, возникли огромные неудобства и несуразности, такие, например, как прекращение выписки фундаментальной библиотекой МГУ химической литературы, как необходимость для МГУ организовывать преподавание химии студентам-биологам и т. д., не говоря уже об отрыве химии от физики и биологии.

В 1932 г. система эта лопнула^[176], и химфак МГУ возродился, на этот раз во главе с деятельным деканом профессором А.В. Раковским. До этого, однако, пришлось химфаку «проехать по тряской дороге». Примерно в 1930 г. был введен лабораторно-бригадный метод^[177], отменены лекции. Надо сказать, что я был сторонником последнего мероприятия, так как сам придавал лекциям скорее эмоциональное, чем образовательное значение. Даже от сверхблестящих лекций А.В. Ваковского мало что оставалось в голове, если параллельно не трудиться с книгой и карандашом. Если же трудиться, то вроде как лекции ни к чему, достаточно консультаций. Могу подтвердить искренность такой точки зрения тем, что сам я ни разу в жизни не слушал лекций моего учителя Н.Д. Зелинского по любимому моему предмету — органической химии. Кстати, он говорил, что не любит читать их.

О лабораторно-бригадном методе рассуждать не приходилось — надо было проводить его. Изучаемый предмет, например органический практикум, бригада человек в 6–8 сдавала небольшими кусками, отвечали все ее члены вместе, и оценивались знания бригады суммарно. В результате бригада дифференцировалась на активных, во главе с бригадиром, и скромных — молчальников, которые прятались за чужой спиной. Таким активным бригадиром, везшим всю бригаду, был, например, А.Е. Борисов, о котором я уже упоминал, попавший в МГУ в «профтысяче», мой ровесник, в недалеком прошлом рабочий Дорогомиловского химзавода, поздно выучившийся грамоте. При всех недостатках лабораторно-бригадного метода и прежде всего при отсутствии индивидуальной ответственности за знания, организационно он имел то достоинство, что позволил рассосать очереди в лаборатории. Просуществовал этот метод недолго.

Женитьба. Работа. Смерть отца

Я должен вернуться к 1925 г. Осенью, после прогулки по лесу, тянувшемуся от Всехсвятского до Тимирязевской академии, я подвел свою невесту Нину Владимировну к школьному дому во Всехсвятском, куда переселилась моя родительская семья, и мы вошли в их маленькую квартиру на втором этаже. Так состоялось знакомство. В это время я нигде уже кроме МГУ не работал, а зарплата ассистента была вряд ли достаточна для главы новой семьи, и мне пришлось думать о дополнительном заработке. Нина Владимировна была еще студенткой, и хотя она одновременно работала лаборантом на кафедре общей химии, исполняя что-то вроде обязанностей секретаря И.А. Каблукова, но ее лаборантская зарплата была еще меньше, чем ассистентская. Вдобавок, и у нее, и у меня были стареющие родители. Пришлось согласиться на предложение работать в лаборатории защиты растений Наркомзема, располагавшейся в Зарядье, на месте нынешней гостиницы «Россия». Там я сначала занимался формалином, который применялся для протравливания посевного материала от заражения спорами головни и другими подобными вредителями, полимеризацией формалина и деполимеризацией параформа, анализами.

Освоившись в этой лаборатории, году в 1928-м, я пригласил моих учениц по качественному анализу, безнадежно ждавших очереди в органический практикум, Э.И. Кан и Л.Г. Макарову отработать практикум в лаборатории в Зарядье. Вместо чисто ученических задач практикума я давал им «куски» своей университетской работы по ртутноорганическим соединениям, что для них было, вероятно, полезнее, чем ученический практикум, а с точки зрения защиты растений оправдывалось тем, что среди ртутноорганических соединений были известны очень сильные фунгисиды. Действительно, и у Кан, и у Макаровой получились интересные, опубликованные затем работы. Это были мои первые сотрудники. К нам присоединилась несколько позже тоже окончившая МГУ Р.Х. Фрейдлина, которую я знал еще как преподаватель качественного анализа и знал с самой блестящей стороны, поэтому по окончании ею университета предложил работать со мной. Году в 1929 на основе этой лаборатории был организован Научный институт инсектофунгисидов (НИИФ), переведенный в часть здания Химико-фармацевтического института^[178] на Девичьем поле, а я стал заведующим лабораторией органической химии, которую мне надлежало организовать.

Странный это был институт. Во главе его был поставлен юрист, старый большевик, носовсем не старый еще человек, Лебедев, ничего не понимавший ни в сельском хозяйстве, ни в его вредителях, ни в химии. Его заместителем был Френкель, вряд ли понимавший более него. Были лаборатории фитопатологии, энтомологии, неорганической химии и другие, которыми руководили научные работники, в своем деле специалисты, но вряд ли очень близко знавшие сельское хозяйство. Были приглашены и два немецких специалиста — те свое дело понимали конкретно. Один из них работал в контакте с моей лабораторией, и это дало мне возможность усовершенствоваться в разговорном немецком языке. Он очень интересовался открытым мною и Э.И. Кан в стенах этого института фтористым формилом — в то время единственным галоидангидридом муравьиной кислоты, легко распадающимся на фторводород и окись углерода.

Мы работали также над ртутноорганическими фунгисидами. Оказалось, что меркурированный анилин в ничтожных концентрациях справляется со спорами головни и превосходит патентованные зарубежные тоже ртутноорганические препараты. Однажды, готовя большое количество этого фунгисида, я получил производственную травму: капля ядовитого едкого раствора брызнула мне в глаз. Была сильная боль, закрылся даже неповрежденный глаз, и меня, слепого, доставили сначала в больницу, затем домой. Несмотря на несколько неопределенные предсказания врачей о последствиях поражения неизвестным им ртутным препаратом, изъязвление на глазу через несколько дней зажило, и денатурации белка в глазу не произошло.

Я вспоминаю какие-то поездки с немцем, фамилию которого не помню и конкретные сельскохозяйственные цели которых тоже забыл, но помню наши разговоры, бывшие для меня упражнениями в разговорном немецком языке, на литературные и житейские темы. Его удивляло, что Пушкин для русских живой поэт. Гёте, говорил он, в Германии никто уже не читает, а я пытался объяснить, что такое Пушкин для русских. Этот немец справедливо, как мне казалось, говорил о русских так (в данном случае по поводу здания химико-фармацевтического института, где мы помещались): удивительный народ, делают все наилучшим способом, а потом как будто им все надоест и на все станет наплевать, чего-то не доделают и конец испортят.

В году в 1932 или 1933 наш институт был слит с Институтом удобрений (НИУ)^[179], а затем переселен во вновь построенное здание на Большую Садовую, где я проработал недолго и где меня сменил А.Е. Кретов^[180] (он был, как тогда нередко бывало, затем арестован), а потом — Н.Н. Мельников^[181]. Своих главных сотрудников — Р.Х. Фрейдлину, Л.Г. Макарову и Э.И. Кан — я забрал с собой в Институт органической химии Академии наук, однако это относится уже к 1935 г.

Прежде чем писать об этом я должен вернуться к университетским делам. По окончании наших с К.А. Кочешковым совместных работ по синтезу оловоорганических соединений из ртутноорганических по моему предложению мы попытались применить «метод двойных диазониевых солей», столь успешно использованный на ртутноорганических соединениях, к синтезу металлоорганических соединений сурьмы, и эта работа прошла интересно и успешно, хотя и оказалась громоздкой. Впервые для этой работы к нам прикрепили лаборанта, это был студент К.Н. Анисимов, которого наша работа очень заинтересовала. Первый раз мы работали не только собственными руками. Однако однажды эта помощь привела и к неприятным последствиям.

Придя утром в университет, я увидел наводнение. Из двери нашего «II практикума» вода устремлялась в вестибюль, а оттуда по лестнице каскадом в подвальный этаж. Препаратор Яков Алексеевич Малышев и уборщица уже хлопотали, а я прошел в нашу лабораторию и убедился, что все началось с моего стола, где Анисимов забыл закрыть кран холодильника, и каучук ночью сорвало повысившимся напором воды — обычная причина протечек.

Однако такого наводнения я никогда не видывал. У меня залило все шкафы, все записи, все препараты. Только я вышел в вестибюль, едва осуществив спасательные работы в своих шкафах (к счастью чужие вода не тронула), как вижу Н.Д. Зелинского, который с ходу стал на меня кричать, да так, как я никогда и не слыхивал. Что мне делать — виноват, руки по швам и молчу. В это время выходит бледный Анисимов и заявляет, что это он виноват. Николай Дмитриевич только рукой на нас махнул. В подвальной лаборатории промок потолок, и долго еще было сыро. Мои ящики в столе рассохлись и плохо входили в пазы. Пришлось сушить мокрые дневники и восстанавливать записи. Долго еще сказывались последствия этого бедствия.

Постепенно у нас стали появляться студенты-дипломники, и мы их «нагружали» металлоорганическими темами. Ряд печатных статей, например, у меня с Повхом, Потросовым, Гипп, Шацкой, Климовой, Пузыревой, Сегалевич и др., были результатом этих дипломных работ. Исследования по металлоорганической химии во «II практикуме» приобрели закономерный характер и развивались. Зарождалась лаборатория, которая в начале 30-х гг. оформилась юридически как лаборатория научно-исследовательского Института химии при химфаке МГУ. В 1930 г. я получил звание доцента. Насколько помню, в это время, а может быть несколько позднее, я начал читать специальный курс «Теоретические основы органической химии», очень примитивный и далекий, конечно, от того, что теперь читают мой ученик О.А. Реутов^[182] и мой сын Николай Александрович Несмеянов^[183].

В 1930 г. родилась моя дочь Ольга, лет через двадцать тоже ставшая химиком^[184] (фото 84). Мои первые печатные работы, мое доцентство и рождение Оли были последними радостями папы в его здоровом состоянии. В этом же году отец, придя из накуренной комнаты отдела народного образования, где он работал, слег с тяжелым инфарктом, и первые дни мы опасались за его жизнь. Постепенно он поправился, но никогда уже не был по-прежнему бодрым и стал сразу старым (фото 14). Он все же мог приезжать к нам и наслаждаться маленькой Олей, которая отвечала ему симпатией и, еще не умея сказать ни слова, удерживала ручонками, когда он собирался уходить. Я всегда провожал его по Воронцову полю до трамвая, довозившего его до Всехсвятского, где в свое время мама получила квартиру и где жила теперь вся семья, кроме Васи и меня с моей собственной семьей.

Когда в январе 1932 г. родился сын Коля, папа летом смог даже приехать к нам на дачу в Бронницы, где жили тогда родители Нины Владимировны. Папа сознавал опасный характер своей болезни, смертной болезни, как он иногда говорил, считал ее «первым звонком». Второй и последний звонок был 14 марта 1933 г. Очень рано утром, с первыми трамваями, раздался звонок во входную дверь. Нина Владимировна пошла отпереть и вернулась, сказав мне каким-то упавшим, полным боязни за меня голосом: «Шура, Андрюша приехал». Я мгновенно понял, зачем брат может приехать в такой неурочный час, и только спросил: «Папа умер?» Нина Владимировна наклонила голову.

Мы с Андреем отправились в переполненном трамвае во Всехсвятское. Приехав, я встал на колени у постели с еще не остывшим, но уже холодеющим телом папы. Мама, державшаяся бодро, рассказала, что с вечера папа почувствовал недомогание, которое счел за грипп, зябнул и все боялся заразить маму. Он умер мгновенно, ложась в постель. Для меня это было на многие годы таким горем, что мне трудно это передать. Свет погас. Я надеялся еще много сделать в жизни и на это будущее всегда глядел и глазами папы. Теперь, что бы мне ни удалось сделать, он этого знать не будет. Через двое суток мы шли за катафалком по мартовским лужам через всю Москву — от Всехсвятского по улице Горького, Садовому кольцу до крематория.

Невозможно передать всю безнадежность и горечь, которые пришли на смену страху за здоровье папы. Под знаком этого страха я жил пятнадцать лет, особенно последние три года. Не только будущее мое не освещалось папой, но кончилась и родительская семья, уют, очаг, к которому мы всегда стремились и ездили каждое воскресенье, последний год вчетвером с Олей и Колей, которого я на обратном пути нес на руках уже спящего.

Время залечивает все, но не один десяток лет потребовался, чтобы залечилась эта рана. Лишь в 1940 г., когда был арестован брат Вася^[185], я порадовался, что папы уже нет. 1940 год для нас оказался 1937-м. В 1955 г. Вася был посмертно реабилитирован. Мама до конца дней (1958 г.) не смогла оправиться от этого удара, и лишь когда ее память и сознание года за три до смерти стали как у бабушки — ее матери — неясными, к ней вернулось спокойствие, и она перестала непрерывно думать о Васе.

* * *

Я уже рассказал, как фактически сложилась лаборатория металлоорганических соединений химфака МГУ. Настало время ее оформления. Мы действовали с К.А. Кочешковым на равных правах, но двух заведующих в одной лаборатории быть не могло, и мы решили тянуть жребий. Он выпал мне, и я стал заведующим. Приблизительно в это же время организовались и другие лаборатории химфака (или, что то же самое, НИИ Химии химфака МГУ), именно: белковая, органического катализа и ряд физико-химических. Еще раньше в НИИХ химфака были организованы лаборатории синтетического каучука и химии нефти, фактически руководимые Н.Д. Зелинским. Все это стало возможным, поскольку химфак получил здание старого анатомического театра (был построен новый) и приспособил его для своих нужд, переведя туда неорганическую и аналитическую химию. Упомянутые лаборатории синтетического каучука и химии нефти разместились в бывших двух залах качественного анализа. Наша с К.А. Кочешковым надежда получить под металлоорганическую лабораторию наш родной «II практикум», из которого уже выехали, получив отдельные комнаты, и Б.А. Казанский, и М.И. Ушаков, и старшие товарищи, не оправдалась. При содействии Н.И. Гаврилова по решению Н.Д. Зелинского во «II практикуме» разместилась белковая лаборатория. Мы же получили для металлоорганической лабораторию количественного анализа. В 1934 г. вышло Постановление Правительства о введении ученых степеней и защите диссертаций. Сразу же я начал писать докторскую диссертацию (доцентом я уже был), полагая, что имею достаточно материала, и уже успел написать большую ее часть, когда узнал, что по представлению химического факультета МГУ (декан А.В. Ваковский) Высшей аттестационной комиссией^[186] Наркомпроса мне присуждены степень доктора химических наук без защиты диссертации и звание профессора. Это было омрачено для меня отсутствием папы.

Почему-то я прошел в доктора и профессора в первом туре со старшими товарищами — Лонгиновым, Терентьевым, Куликовым, самим Раковским. На заседание ВАКа, где должны были обсуждать моих товарищей по «II практикуму» (Б.А. Казанского, М.И. Ушакова и К.А. Кочешкова), был делегирован как представитель химфака я. Свою роль я с успехом выполнил и с торжеством сообщил друзьям о присуждении им степени доктора. Впрочем, все прошло без сучка и задоринки, и лишь относительно К.А. Кочешкова член ВАКа профессор МГУ ботаник Лев Иванович Курсанов^[187] задал мне вопрос: «Не слишком ли рано этому молодому человеку в доктора?», на что я ответил: «Какой же он молодой, он на три года старше меня». Впоследствии я узнал, что мои документы были отправлены профессору Г.Л. Стадникову, в прошлом ученику В.В. Марковникова^[188] и считавшемуся «грозой». Г.Л. Стадников дал очень лестный отзыв на мою работу, с которым я впоследствии имел случай ознакомиться.

В это время в металлоорганической лаборатории МГУ работали и научные сотрудники, прежде всего Р.Х. Фрейдлина, которую я «перетащил» из НИУИФа, затем в разное время Н.К. Гипп, М.И. Росийская, М.М. Надь, Л.М. Борисова и другие. Я уже не могу перечислять не только работы, которые мы выполняли, но и направления исследования. Упомяну лишь, что впервые именно здесь были выполнены наши первые работы по металлоорганическим соединениям переходных металлов и предложен, в частности, метод синтеза карбонилов вольфрама, молибдена и хрома, который стал в разных вариантах общеупотребительным, хотя часто и без ссылок на нас.

Перевод Академии наук в Москву. Создание ИОХа

В 1934 г. произошло важное в науке СССР событие — Академия наук была переведена в Москву. Институт органической химии, только что зародившийся в Ленинграде, также был переведен в Москву, в здание бывшего Торфяного института на Калужской улице, где уже обосновался переведенный ранее из Ленинграда Институт неорганической химии (ИОНХ). Директором ИОНХа был академик Н.С. Курнаков^[189], директором маленького ИОХа — академик А.Е. Фаворский^[190], живший в Ленинграде и лишь наезжавший в Москву. Президент АН В.Л. Комаров^[191] и Президиум Академии разместились в Нескучном дворце, и сегодня являющемся резиденцией Президиума.

В организации ИОХа на новом месте, привлечении в него учеников школы Зелинского, вскоре составивших ядро института, деятельное участие принимал ныне академик-философ Б.М. Кедров, а тогда ученик профессора А.В. Ваковского, прошедший у него аспирантуру по химии и защитивший кандидатскую диссертацию. Он знал меня лично и был сверстником и товарищем по МГУ Р.Х. Фрейдлиной. По-моему, я именно ему обязан, что был привлечен в ИОХ для организации там лаборатории металлоорганических соединений, которую и стал организовывать, привлекши к этому и К.А. Кочешкова.

Мы перевели в новую лабораторию наших «главных» учеников: моих — Р.Х. Фрейдлину, Л.Г. Макарову, А.Е. Борисова, К.Н. Анисимова, Э.И. Кан, и его — М.М. Надь, Т.К. Козьминскую. Впрочем, сначала нужно было оборудовать лабораторию, под которую нам были предоставлены две довольно большие комнаты бывшего красного уголка ИОНХа. Мы поместились, таким образом, в отдаленной части ИОХа, размещенной в том крыле здания, ныне перестроенном и расширенном, где находится Институт физической химии^[192].

С 1935 г. моя научная работа как бы раздвоилась: в МГУ силами оставшихся научных сотрудников, дипломников и аспирантов продолжалась работа, в результате которой я попытался распространить диазометод на другие, кроме ртути и сурьмы, металлы, на жирные диазосоединения, развить метод синтеза оловоорганических соединений восстановлением ртутноорганических, на этот раз алкильными производными двухвалентного олова и гексаарилдистананами. Начатая же с Р.Х. Фрейдлиной в МГУ линия исследований по ртутноорганическим соединениям — новый метод синтеза несимметрично построенных полных ртутноорганических соединений — и применение этого метода для исследования строения аддуктов солей ртути к олефинам, а затем и к ацетиленам была перенесена в металлоорганическую лабораторию Института органической химии АН СССР.

Эта линия работ в последующие годы привела к отграничению типа соединений, названных мною квазикомплексными, и к выяснению структурных причин их специфических свойств — «мимикрии» истинных комплексных соединений. Это была увлекательная и многообещающая линия исследования, действительно много давшая и на ближайшие годы для меня главная. Центр моих научных интересов все больше перемещался в академическую лабораторию.

В университете дела обстояли так: потоки студентов были все больше, жизнь кафедры органической химии, которая в начале 30-х гг. уже отделилась от кафедры аналитической химии, требовала все большего внимания и не могла идти самотеком, как раньше. В практикуме не было единого руководителя, а по-прежнему — «много равноправных». Отсюда безответственность. Сам Николай Дмитриевич все внимание отдавал научной работе, педагогика была ему в тягость. Однажды, году в 1935 или 1936, он собрал своих доцентов и ассистентов и предложил, чтобы мы назвали одного из нас, который должен был взять на себя всю тяжесть организационной работы по кафедре. Все отмалчивались, а прямой и резкий М.И. Ушаков сказал, что взяться за такой груз может лишь тот, на кого Николай Дмитриевич будет смотреть, как на своего преемника по кафедре. Николай Дмитриевич не был доволен, и на этом разговор закончился.

Через несколько дней Николай Дмитриевич обратился уже только ко мне с этим предложением, я согласился и взялся за кафедральные дела, главным и наиболее трудным из которых был практикум, пропускавший все большие потоки студентов-химиков и биологов и поглощающий огромные количества посуды и реактивов. Кроме того, я стал читать и основной курс органической химии, сначала для так называемого военного потока, то есть для той части студентов химиков, которые проходили в МГУ военную подготовку.

Лекции мне удавались, и я любил и люблю их читать (хотя слушать не слишком любил). После немалого труда мне удалось устранить и неорганизованность в органическом практикуме, так что он гладко катился по рельсам. Хотя теперь университет отнимал у меня много времени и сил, мне пришлось перейти на основную работу в Институт органической химии Академии наук, а в университете остаться как совместителю. Произошло это так. Маленький особнячок на Земляном валу, в одной из двух комнат мезонина которого счастливо жила наша семья, предназначили на слом. В то время выселяемым жильцам не предоставляли жилья, а выплачивали какую-то сумму и предлагали в окрестностях Москвы участок под строительство. Остальное было делом самого выселяемого. Именно такова была судьба наших соседей по мезонину Ключаревых, которые построили избу в г. Бабушкине.

Я обратился в Институт органической химии с просьбой обеспечить меня жильем. Директор его, Фаворский, такими делами не занимался, их «вершил» его заместитель Климов. Он поставил мне условие: переходите в Академию на основную работу. Пришлось это сделать, и действительно, нам предложили смотреть квартиры во вступавшем в строй доме Академии наук около Курского вокзала^[193]. По моему тогдашнему скромному положению мне предстояло выбирать одну из двухкомнатных 32-метровых квартир, где трудно было разместиться нашей семье из четырех человек: наша, обреченная на слом, одна комната была тоже 30-метровая. На верхнем — девятом — этаже оказалась двухкомнатная квартира со странной комбинацией комнат — одной очень высокой, большой квадратной и светлой, а другой низенькой маленькой — общей площадью около 40 кв.м. Она нам понравилась, и в ней мы и поселились.

1938 год, который мы здесь и встретили, оказался для меня тяжелым: в начале лета Нина Владимировна поехала в Киржач, где мы с детьми иногда проводили лето, чтобы подготовить все к «летнему сезону». Вернулась она с температурой и болями в животе, быстро нарастающими. Пока ее смотрел сначала терапевт, потом хирург, установивший аппендицит, и пока мы отправили ее в больницу, аппендицит прорвался. Ее немедленно оперировали. Начался перитонит. Антибиотики тогда еще не были открыты. Даже сульфамидные препараты не применялись. Нина Владимировна была между жизнью и смертью несколько недель. Когда жизнь победила, ей все лето пришлось пробыть в больнице, а затем долго лежать дома. В это страшное жаркое лето я ежедневно (был уже отпуск), как в тумане, ходил в Басманную больницу^[194].

Еще до этой болезни Н.Д. Зелинский вызвал меня к себе в кабинет и задал такой вопрос: «Я хочу выделить кафедру химии нефти, которой буду заведовать, а в качестве заведующего кафедрой органической химии хочу пригласить С.С. Наметкина. Как ваше мнение?» Мне ничего не оставалось, как ответить, что вряд ли можно найти более крупную фигуру. Легко представить себе, какой моральный удар я получил.

Уже много лет спустя после кончины Н.Д. Зелинского, его зять — профессор А.Ф. Платэ — рассказывал мне, что на его вопрос о Несмеянове и Наметкине Николай Дмитриевич ответил так: «Кафедра-то ведь какая», в том смысле, что Несмеянов, очевидно, молоденек для нее (фото 38).

Я решил уйти из университета. Первые шаги я сделал тотчас: отправился на кафедру органической химии Института тонкой химической технологии с целью осмотреть помещение кафедры и решить, подходит ли это мне. Дело в том, что, зная о предстоящем уходе С.С. Наметкина, мне неофициально сделал предложение занять его место профессор Башилов^[195], руководивший в этом институте кафедрой неорганической химии. Он знал меня еще по бюро по редким элементам. Осматривая лаборатории, я встретил С.С. Наметкина. Оба почувствовали себя неловко. Он понял, конечно, с какой целью я пришел, и сказал примерно так: «А что, ведь это хорошая кафедра, мой совет — берите ее».

Не помню, в какой момент меня познакомили с директором МИТХТ Г.Д. Вовченко^[196], о деятельности которого у меня осталось настолько хорошее впечатление, что впоследствии я приложил немалые усилия, чтобы заполучить его в МГУ в качестве проректора (фото 24). Я подал бумаги на конкурс и прошел. О дальнейшем мне было некогда думать — началась болезнь Нины Владимировны.

С начала 1938/39 учебного года я снова, как в 1930–1934 гг., оказался на Девичьем поле, на Пироговской улице и работал заведующим кафедрой органической химии МИТХТе, читал основной курс, ставил практикум. Вместе со мной из МГУ в МИТХТ перешли мои ученики — И.Ф. Луценко^[197], В.А. Сазонова^[198], К.А. Печерская^[199]. К ним присоединилась и Р.Х. Фрейдлина, ушедшая из Института органической химии АН СССР. С преподавателями кафедры Шаврыгиным и Стуковым они и составили весь преподавательский персонал кафедры. Среди первых аспирантов появились Н.К. Кочетков^[200], С.Т. Иоффе^[201] и Черкасова. Сразу же была поставлена и научная работа.

И.Ф. Луценко еще в МГУ работал над распространением диазометода синтеза ртутноорганических соединений на гетероциклический ряд. Поскольку мой интерес все более перемещался на квазикомплексные соединения, И.Ф. Луценко, закончив эту работу, перешел на квазикомплексные аддукты солей ртути к диолефинам. В области квазикомплексных соединений продолжала работать и Р.Х. Фрейдлина. В.А. Сазонова завершила, с моей точки зрения, очень важную и интересную работу по строению продуктов присоединения магнийорганических соединений к кетонам — в то время дискуссионному вопросу, и подтвердила точку зрения самого Гриньяра^[202], опровергнув последующих «ревизионистов» вроде Курта Гесса^[203]. К сожалению, эти напечатанные уже в военное время работы остались незамеченными.

К.А. Печерская открыла факт обмена ртути на магний при действии гриньярова реактива на α-меркурированный ацетофенон, а затем и меркурированный фенол. Н.К. Кочетков начал свои обширные работы по квазикомплексным аддуктам солей ртути к непредельным спиртам, кислотам и т. д. С.Т. Иоффе установил механизм реакции в известном смысле обратной диазосинтезу металлоорганических соединений — получение солей диазония при действии окислов азота на металлоорганические вещества. Лишь у А.И. Шаврыгина дело не ладилось, и он никак не мог получить (неизвестный и до сих пор) ангидрид муравьиной кислоты, действуя фтористым формилом, открытым мной и Э.И. Кан, на формиаты. Мне было работать легче, чем в МГУ: здесь я был полновластным хозяином, преподавательский состав был почти сплошь из моих учеников, да и хозяйство было значительно меньше.

В Институте органической химии дело тоже не стояло на месте. Во дворе ИОНХа (в здании последнего размещался, напомню, ИОХ) было недостроенное кирпичное здание (в сущности, одни стены). Его достроили и передали ИОХу, куда мы все и переехали. В это время ИОХ представлял собою небольшой по численности институт, но пестрый по составу, по представительству разных школ. Это были приехавшие из Ленинграда школы Фаворского (И.Н. Назаров, М.Ф. Шостаковский, В.И. Никитин и др.), В.Н. Ипатьева^[204] (А.Д. Петров и его сотрудники); московские школы Н.Д. Зелинского (сам Н.Д. Зелинский, Б.А. Казанский, А.А. Баландин, А.Ф. Платэ, Н.И. Шуйкин, А.Н. Несмеянов и др.), Н.Я. Демьянова (в лице В.В. Феофилактова), Н.М. Кижнера^[205] (в его собственном единственном лице), П.П. Шорыгина (в лице аспиранта В.В. Коршака), С.С. Наметкина (в лице аспирантов). К.А. Кочешков в это время перешел в отдел Зелинского в ВИЭМе^[206], где организовал лабораторию металлоорганических соединений. В этом отделе работали и другие ученики Зелинского — Гаврилов, Ушаков. Последний организовал там лабораторию стероидов.

После переезда моей металлоорганической лаборатории в достроенный корпус ее помещение в бывшем красном уголке ИОНХа было передано почетному академику М.А. Ильинскому^[207] для организации лаборатории красителей. Это и была еще одна школа. Направлять деятельность такого конгломератного института было более чем затруднительно, особенно директору, живущему в Ленинграде. К этому присоединилось еще и то, что заместитель директора Т.М. Климов в 1937 г. был арестован. А.Е. Фаворский предложил мне быть заместителем директора, но я отказался. Я был «сыт» заместительством и решил никогда ничьим заместителем впредь не быть.

Проблема заместителя заботила, конечно, не только А.Е. Фаворского. Озабоченно было и партийное бюро ИОХа, во главе которого в это время стоял К.Н. Анисимов — мой ученик. Партийное бюро решило рекомендовать в качестве заместителя директора кандидата химических наук Комкова, работавшего в одном неакадемическом институте. Необходимо было согласие директора, и на меня была возложена миссия ехать в Ленинград и уговорить Фаворского, что я и сделал, хотя видел, что согласие было дано неохотно.

Новый заместитель директора при поддержке партийного бюро начал действовать довольно энергично и, как я думал, целесообразно. Старался уменьшить дробность направлений, проявлял требовательность, увольнял бездельников. Он встретил сопротивление не только наиболее «феодалистски настроенных» научных работников ИОХа, но и директора. Назрел конфликт. Фаворский пожаловался в Президиум Академии наук. Вспоминаю это разбирательство в том зале Нескучного дворца, в котором мне впоследствии пришлось провести так много времени, а в то время я был там едва ли не в первый раз.

Председательствовал вице-президент О.Ю. Шмидт^[208]. Его красивое, с правильными чертами лицо, окаймленное шапкой волос и известной всему миру бородой, было освещено глазами цвета полярного льда. Не знаю, случайно или нет, присутствовал член Президиума АН А.Я. Вышинский^[209] — невысокий, соломенно-рыжеватый, с острым взглядом из-под очков. А.Е. Фаворский — старик в черной профессорской шапочке, покрывавшей большую лысину, бородатый, с наружностью провинциального православного священника произнес короткую жалобу в таком духе: «Делают, что хотят, уже и моих старших сотрудников начали увольнять, меня не слушают». Был какой-то короткий обмен мнениями, после которого вступил в разговор Вышинский: «Кого именно уволил ваш заместитель?» — «Например, такого-то». — «Почему такой-то уволен?» — Отвечает Комков: «Да он и мало квалифицирован, и малодеятелен». — «Кем установлена его малая квалификация и бездеятельность?» — «Мною и партбюро». — «На основании чего, какими документами это фиксировано?» — Молчание. — «В отсутствие руководителя работ и директора?» — Молчание.

Дальше Вышинский со свойственной ему беспощадностью и силой «высек» Комкова и Анисимова. Комков был отставлен. Однако, одержав эту победу над своим слишком энергичным заместителем, А.Е. Фаворский решил подать в отставку.

Это был уже 1939 год. Только что прошли выборы новых членов АН СССР, и я неожиданно для себя был выбран членом-корреспондентом, а академиками в этот раз были избраны С.С. Наметкин и П.П. Шорыгин. Последний и был намечен в качестве преемника A. Е. Фаворского на посту директора ИОХа. Помню, как оба новых уже немолодых академика явились, кипя энергией и строя планы развертывания работ в ИОХе: Наметкин — высокий и полный, монументальный, большеголовый, светловолосый, с холодными голубыми глазами и щетиной седых усов, неторопливый, с медленной речью (к этому времени он был директором Института нефти АН СССР им. И.М. Губкина)^[210], Шорыгин — среднего роста, подвижный и быстрый шатен с близко посаженными косящими глазами, великий эрудит, один из главных зачинателей в СССР химии полимеров, сделавший весомый вклад в металлоорганическую химию.

П.П. Шорыгин уже подбирал свои кадры — аспиранта B.В. Коршака, ученого секретаря Института В.И. Иванова. Однако он еще не успел войти в директорские дела, как произошла катастрофа, его сердце не выдержало, и при попытке догнать трамвай и вскочить в него на ходу этот замечательный ученый умер.

Директорство в ИОХе

После смерти П.П. Шорыгина встала проблема директора ИОХа. Среди руководящих работников ИОХа имелся богатый выбор, но почему-то судьба в лице О.Ю. Шмидта остановила свой выбор на мне. Происходило это не без прямого участия академика А.Н. Баха^[211], бывшего в то время академиком-секретарем (то есть главой) незадолго перед тем возникшего Отделения химических наук. Бах, так же как и другие члены Отделения, могли знать меня (с научной стороны) по ежегодным отчетам, которые тогда делались в Отделении, а также по недавно прошедшим выборам. О.Ю. Шмидт пригласил меня в свой кабинет — северный, который в мою бытность президентом занимал вице-президент К.В. Островитянов^[212]. Глядя доброжелательно на меня своими пронизывающими и холодными светлыми глазами, он предложил мне в очень настоятельной форме директорский пост. Я тогда страшно боялся администраторской работы вообще и научно-административной особенно и отказался. Он продолжал разговор. Спросил, сколько мне лет. Узнав, что еще не исполнилось сорока, он упомянул о какой-то своей самой большой в жизни ошибке, совершенной в этом возрасте. Закончил он тем, что мне надо браться за дело директора. Я опять решительно отказался. Однако через день-другой я получил постановление Президиума АН о назначении и решил, что ничего не поделаешь, надо начинать (фото 16).

Меня мучили сомнения. Мне казалось (и справедливо), что директор ИОХа должен быть компетентен во всех или хотя бы во многих областях научной органической химии и в соответствующей промышленности. Все мое соприкосновение с промышленностью ограничивалось тем, что после введения в МГУ практики студентов на заводах я несколько лет руководил ею на Дербеневском заводе, да в 1935–1937 гг. был приглашен (через Николая Дмитриевича) консультантом на один из химических заводов, где руководил разработкой получения антидетонатора — тетраэтилсвинца из хлористого этила и натриево-свинцового сплава: метод, вошедший в жизнь. Смущало меня и то, что с такими корифеями — заведующими лабораториями, — как Зелинский, Фаворский, Кижнер, Ильинский, я окажусь в ложном положении. Однако никто из них мне никогда впоследствии не дал почувствовать этого «ложного» положения.

К счастью, новое здание ИОХа уже было «поделено», и мне не пришлось заниматься этим трудным делом. Моя металлоорганическая лаборатория тоже уже переселилась в новое здание, разместившись теперь в шести комнатах (метров по 20–30) верхнего — второго — этажа собственного здания ИОХа. Я уже говорил, что ИОХ сосредоточил в своем составе почти всех крупнейших светил органической химии страны. Продолжая эту линию, я счел необходимым пригласить А.П. Орехова^[213], приехавшего лет за десять до этого из Парижа, успевшего создать в Химико-фармацевтическом институте замечательную школу химии алкалоидов и избранного академиком. По столь серьезному вопросу мне, начинающему директору, необходимо было испросить благословение моего академического начальства — академика-секретаря Отделения химических наук Алексея Николаевича Баха.

Алексей Николаевич был одним из крупнейших деятелей и организаторов советской химии в первые два десятилетия после революции. Приехав из эмиграции в начале революционных лет, он организовал Биохимический институт (впоследствии институт Баха)^[214] на Воронцовом поле, а вскоре стал и директором Химического института им. Карпова^[215] (на той же улице). Теория окисления молекулярным кислородом Баха-Энглера была известна во всех странах мира и, казалось, относилась к далекому прошлому. Было удивительно видеть ее автора действующим сейчас. Я и раньше, вскоре по приезде А.Н. Баха из-за границы, видывал его в обществе Н.Д. Зелинского на химфаке МГУ. Первое время у них были дружественные отношения, которые впоследствии охладились. Наружность А.Н. Баха за эти годы, на мой взгляд, существенно не изменилась. Это был сухой, высокий, сутулый старик, скуластый, с серой, довольно длинной бородой и широко расставленными серыми глазами. Дед Мороз — но не сладковатый Санта Клаус, а скорее Дед Мороз, сохранивший всю суровость и принципиальность старого революционера. Голос у него был глуховатый, низкий, как из бочки.

А.Н. Бах вполне одобрил привлечение А.П. Орехова. Я отправился в Химико-фармацевтический институт к Орехову, которого знал по прошлой работе в НИУИФе, помещавшемся некоторое время в том же здании, что и Химико-фармацевтический институт. Орехов был уже пожилой, довольно высокий худощавый человек с крупными чертами лица, орлиным носом, по наружности скорее англичанин, чем русский. Он охотно согласился организовать лабораторию алкалоидов в ИОХе. Надо было готовить помещение. Нечего и говорить, что в здании ИОХа все было необратимо распределено. Во дворе между ИОХом и ИОНХом стояло маленькое одноэтажное здание какого-то служебного назначения. С помощью А.Н. Баха ИОХ получил его и превратил в лабораторию. А.П. Орехов начал организацию алкалоидной лаборатории ИОХа.

В это время появились новые заботы. Лаборатория синтеза — «Ласин» — А.Е. Чичибабина, расположенная в старинном деревянном здании на Баумановской улице (в прошлом аптека), вошла с самого начала существования ИОХа в его состав. С 1935 г. А.Е. Чичибабин жил в Париже, куда уехал в командировку, да так и не вернулся, травмированный гибелью дочери во время студенческой производственной практики на Дорогомиловском химическом заводе. Во главе «Ласина» стоял помощник Чичибабина — М.М. Кацнельсон, который был скорее хорошим организатором, чем ученым. Мозговым трестом этой крупной лаборатории в то время были Г.В. Челинцев и И.Л. Кнунянц^[216]. В лаборатории начались раздоры. Кацнельсон не сумел создать нормальную обстановку. Один из молодых, но очень перспективных научных работников «Ласина» М.И. Кабачник^[217] был настроен особенно непримиримо, и мы нашли для него выход: он был переведен в лабораторию А.П. Орехова. Надо было решать вопрос о заведующем лабораторией Чичибабина. Я сделал предложение Г.В. Челинцеву возглавить лабораторию. Он обещал подумать. Через день ко мне явился И.Л. Кнунянц и заявил от имени обоих, что они просят оставить заведующим М.М. Кацнельсона. Так и пришлось сделать. И.Л. Кнунянц возглавил «Ласин» уже после смерти Кацнельсона.

Еще не успела наладиться жизнь лаборатории алкалоидов, как внезапно умер А.П. Орехов. Без него не имело смысла продолжать работу лаборатории. Опять надо было решать вопрос о судьбе М.И. Кабачника. Я сделал ему несколько предложений и среди них — работу в моей лаборатории. Он это и предпочел. Помещение ликвидированной лаборатории Орехова было использовано для развертывания лаборатории сверхвысоких давлений в составе комплекса лаборатории Н.Д. Зелинского, который предложил для руководства ею молодого ученого из Харьковского физико-технического института — Л.Ф. Верещагина^[218]. Со временем маленькое здание бывшей Ореховской лаборатории было надстроено, расширено и приспособлено для Верещагина с его громоздкими мультипликаторами и компрессорами. ИОХ интересовали, конечно, приложения высоких давлений для химических целей, но Верещагин был насквозь физиком, и самой химической из его работ оказалось превращение графита в алмаз, над чем он начал работать уже вскоре после перехода в ИОХ и что с успехом завершил только после 1960 г., уже отделившись в самостоятельную лабораторию сверхвысоких давлений, превращенную затем на основе этого успеха в институт. Сам Л.Ф. Верещагин в 1966 г. был избран академиком.

Уже на основании изложенного читатель почувствовал, что не успел ИОХ поселиться в новом здании, как ему стало тесно. Действительно, это помещение могло рассматриваться лишь как временное, и надо было ставить вопрос о строительстве нового здания ИОХа. Бах целиком поддержал меня и обеспечил поддержку Президиума Академии наук. В.Л. Комаровым — тогдашним президентом АН — решение о строительстве ИОХа было принято.

К сожалению, А.Н. Бах придерживался мнения, что академический институт не должен быть большим. Я же хотел построить здание максимально возможного объема, в чем убедить Алексея Николаевича было невозможно. Он вообще был тверд в своих принципах. Но то, что было невозможно сделать убеждением, удалось сделать постепенной настойчивостью и, как можно видеть по зданию ИОХа^[219], строительство которого было завершено лишь после войны, оно отнюдь не миниатюрно. В этом состязании старости и молодости победила молодость.

Задание на проектирование было сделано без лишней экономии. Надо было найти человека, опытного в строительстве и оборудовании лабораторных зданий, которому можно было бы поручить наблюдение за проектированием и строительством. Такого человека, с которым мне потом пришлось работать вместе на разных строительствах, — ИОХа, университета, ИНЭОСа — в течение более 30 лет, мы нашли в лице В.А. Целовальникова^[220] (фото 26), работавшего в Химико-фармацевтическом институте и создавшего там укрупненные установки. Лето 1940 г. я с семьей жил на даче в Соколовой Пустыни, а Целовальников приезжал ко мне для решения вопросов, возникавших при проектировании. Весной 1941 г. состоялась закладка нового здания ИОХа в присутствии президента АН В.Л. Комарова. К началу войны стены ИОХа «показались из-под земли». Однако война надолго прервала стройку.

Но вернемся к моей деятельности как директора ИОХа. Уже с самого ее начала передо мной встала проблема выработать главную линию, цель научной работы института. Органическая химия так многообразна, что два слова ее названия никак не определяют ни направления, ни цели научной работы. Очевидно было, что искомая линия должна быть связанной с линией развития химической промышленности. В индустрии органической химии стержнем, аналогичным металлургии и машиностроению в тяжелой промышленности, служит промышленность основного органического синтеза. Эта отрасль с ее центральной частью — синтезом на базе углеводородов нефтепереработки — в предвоенное время едва зарождалась.

Эта область индустриальной химии была в профиле и школы Зелинского, и школы Фаворского — двух основных слагаемых ИОХа. Н.Д. Зелинский и его ученики в это время были заняты уже исключительно химией углеводородов и их каталитических превращений. В отделе Н.Д. Зелинского к описываемому времени выделились лаборатории во главе с Б.А. Казанским (каталитический синтез), А.А. Баландиным (катализ), Н.И. Шуйкиным (ароматизация нефти). В школе А.Е. Фаворского одним из основных объектов исследования была химия ацетилена, который в большей или меньшей степени, но обязательно достаточно весомой, должен был стать исходным веществом в индустриальном синтезе и в нашей стране. Среди учеников А.Е. Фаворского выделились И.Н. Назаров^[221] и М.Ф. Шостаковский^[222]. Первый через некоторое время возглавил лабораторию винилацетилена, второй — лабораторию виниловых эфиров. Работы лаборатории А.Д. Петрова^[223], связанные также с ацетиленом и все в большей степени с химией моторного топлива, ложились в русло основного органического синтеза. Чичибабинский «Ласин» работал главным образом в области гетероциклов и имел направление химико-фармацевтическое, так что не подходил к профилю «тяжелого органического синтеза», который я выдвинул основным в деятельности ИОХа. Такое несоответствие декларированному профилю ИОХа большой лаборатории меня не смущало. Я понимал, что в науке приходится считаться со сложившимися направлениями и возможностями кадров и нельзя командовать, как в военном строю. Я понимал также, что и металлоорганическая химия вряд ли сыграет роль в тяжелом органическом синтезе, что мне вместе с металлоорганической лабораторией придется опять быть «кошкой, которая гуляет сама по себе».

Другие лаборатории были маленькими и не шли в счет. Таким образом, более половины людского состава ИОХа двигалось в русле «тяжелого органического синтеза», разрабатывая с чисто научной стороны проблемы, несомненно важные для его индустрии. Частью ставились и решались конкретные практические задачи этой области. Такова, например, была задача ароматизации нефтяных погонов, поставленная Н.Д. Зелинским перед созданной в его отделе лабораторией Н.И. Шуйкина; такова была задача синтеза изопрена на основе ацетилена и ацетона, решавшаяся в лаборатории А.Е. Фаворского. Все такие практические работы вытекали из кардинальных направлений школ. Так же обстояло дело и в металлоорганической лаборатории.

Наши исследования квазикомплексных соединений соприкоснулись с вопросами, важными для военной химии. Был 1939 г., когда фашистская Германия вторглась в Польшу, на Западе шла «странная война» Германии с Францией и Англией, которая казалась похожей скорее на сговор, а наши переговоры с этими противниками Германии окончились ничем. Война приближается к нашему дому. Для химика было ясно, что за двадцатилетие, прошедшее со времени Первой мировой войны, «химия империализма и фашизма» могла подготовить ужасные сюрпризы. Уже и иприт Первой мировой войны оказался достаточно страшным. Кое-какие «достижения» этого рода, относящиеся к первому послевоенному времени, вроде льюизита,тэо-азотистого аналога иприта, были известны химикам из печати. Что еще могло быть нового, неожиданного?

Между тем льюизит построен как квазикомплексное соединение. Мы занялись реакцией ацетилена с хлоридами сурьмы, которые после долгих усилий привели А.Е. Борисова с его золотыми руками к синтезу целого ряда хлорвинильных производных сурьмы, в том числе и точных аналогов льюизита. Однако с ними оказалось возможным работать без всяких предосторожностей, они оказались непохожими на своего грозного аналога. В результате этих исследований нами была открыта цис-транс-изомерия этих хлорвинильных соединений сурьмы, в результате чего и для других хлорвинильных соединений металлов были получены стереоизомеры — для хлорвинилртути и мышьяка. Это было позднее, уже во время войны. Так был открыт нами цис-льюизит, в отличие от его обычного изомера, лишенный запаха, но столь же «агрессивный». Так были открыты и цис-изомеры хлорвинилмеркурхлорида и бис-хлорвинил ртути.

Хлорэтильные производные серы и азота были грозными боевыми ядами. А как обстояло дело с фосфором — аналогом азота? Какие неожиданности и угрозы таит этот элемент? Перешедший в мою лабораторию М.И. Кабачник получает предложение разведать эту опасность.

Он начинает с изучения взаимодействия окиси этилена и треххлористого фосфора, что должно было привести к фосфорному аналогу иприта. Реакция эта оказалась интересной в совершенно другом отношении и ныне используется в промышленности пластмасс. Это исследование «потянуло» за собой другие исследования М.И. Кабачника и его группы в области органической химии фосфора, развернувшиеся в разных направлениях. Особенно важные результаты были получены в первые военные годы. Но об этом позже.

Некоторые плоды тяжелого органического синтеза стали вызревать. На Северном Кавказе на майкопской нефти сооружалась установка по ароматизации нефтяных погонов и по получению этим способом Зелинского толуола. К сожалению, эти работы, столь важные с точки зрения обеспечения производства дефицитным стратегическим толуолом, опоздали к началу войны. С А.Е. Фаворским мы отправились к тогдашнему министру химической промышленности Денисову^[224], чтобы доложить ему о новом пути получения изопрена (из ацетона и ацетилена) и далее — изопренового каучука.

В лаборатории А.А. Баландина успешно шли работы по дегидрогенизации бутана в бутилен и последнего в бутадиен на катализаторе, содержащем окись хрома, и это обещало создание нового процесса получения обычного бутадиенового каучука, но не на основе спирта, а на основе газов крекинга нефти. В последующие годы (включая военные) работники этой лаборатории — О.К. Богданова, А.П. Щеглова, М.Н. Марушкин — в содружестве с ярославским заводом проверяли и совершенствовали катализатор в производственных условиях.

В лаборатории А.Е. Фаворского М.Ф. Шостаковскому удалось ацетиленом «винилировать» спирты, а полученные так винилалкиловые эфиры гидролизом превращать в ацетальдегид: таким образом был создан способ косвенной (безртутной) гидратации ацетилена в ацетальдегид. Виниловые эфиры давали также интересные густые полимеры, имевшие разнообразные применения. Однако при внедрении этих и других работ, готовых для внедрения, мы столкнулись с трудностями, иногда совершенно непреодолимыми, о которых затем столько говорилось на разных высоких совещаниях.

Вскоре после начала моей директорской деятельности состоялось отчетное собрание (вероятно, это было расширенное заседание Президиума), на котором О.Ю. Шмидт делал доклад. К моему удивлению, среди объектов своей критики он избрал главным (так мне, по крайней мере, казалось) ИОХ. Он сказал, в частности, что если ИОХ будет продолжать так же бесплодно работать, то Президиум построит здание не для ИОХа, а для одного из других, хорошо работающих институтов. Это было не только неожиданно, но и несправедливо. Я попросил слова (это было мое первое выступление на Президиуме АН) и рассказал о наиболее к этому времени продвинувшихся работах Н.Д. Зелинского и об их практическом значении. Затем взял слово А.Я. Вышинский, бывший тогда членом Президиума. В своем обычно остром «припирающем к стенке», прокурорском стиле он набросился на Шмидта, дезавуировал его, говоря, что тот не имел права выдавать свои, да еще не основательные мнения за оценку Президиума деятельности ИОХа. Все это было сказано очень резко и пространно — целая речь. Шмидт побледнел, с ним начался нервный припадок. Это была тяжелая картина. Одной из причин данного выступления Вышинского было его прекрасное отношение к Н.Д. Зелинскому. Была ли еще какая-нибудь подоплека отношения Вышинского к Шмидту, не знаю. Для ИОХа же это была победа.

Запомнился еще случай, относящийся к 1939 или 1940 г. Рано утром, по существу ночью, — звонок, пожар в ИОХе. Мы жили тогда у Курского вокзала. За мной послана машина. Лечу в газике по Земляному Валу, Таганке к Калужской, и картины одна страшней другой возникают в воображении. Въезжаю во двор. Пламени нет. Здание цело. Лишь в одной комнате выбиты окна, и еще не рассеялись остатки дыма. В здании какие-то официальные лица делают свое дело — протоколы и все, что нужно. Звоню домой, успокаиваю Нину Владимировну. Оказалось, выгорел один стол в лаборатории А.Д. Петрова.

^{Мечта о строительстве нового здания университета стала явью. А.Н. Несмеянов на строительной площадке на Ленинских горах. 1950 г.}

ВОЙНА. ПЕРВЫЕ ПОСЛЕВОЕННЫЕ ГОДЫ

Начало войны. Эвакуация

Наступило лето 1941 г. Семья моя жила на даче в Соколовой Пустыни на Оке, и я с 1 июля собирался в отпуск, так что в воскресенье 22 июня был дома один (кстати сказать, уже в новой нашей квартире в доме Академии наук на Б. Калужской ул., 1)^[225]. Почему-то было включено радио, чего я обычно избегал. И вдруг, как гром среди ясного дня, слова В.М. Молотова^[226] о нападении фашистской Германии. Он говорил взволнованно своим низковатым голосом, слегка заикаясь. Выслушав его, я, в жажде что-то делать, отправился в институт, и с дежурными мы стали заклеивать окна крест-накрест полосами бумаги. Занятие, как показал опыт бомбежек, бесполезное, но в ту пору для нас психологически необходимое. Я и ночевать остался в институте, на рассвете увидел в окно какую-то армаду самолетов, которую принял за налет. По-видимому, это были учения.

Через несколько дней Президиум получил решение об эвакуации Академии наук, и я отправил машину за своими в Соколову Пустынь. Мы же всем институтом паковали приборы, реактивы и прочую утварь в ящики. 22 июля, ровно через месяц после начала войны, мы погрузились в вагоны и двинулись в Казань во главе с О.Ю. Шмидтом. Помню приезд среди ночи, размещение в одном из залов Казанского университета, среди уже спящих, затем утром встречу с А.Е. Арбузовым^[227], который вел себя как гостеприимный хозяин, весь погруженный в хлопоты по устройству каждого института и каждого человека.

ИОХ получил в свое распоряжение старое, «бутлеровское» здание химического факультета и еще маленькое одноэтажное служебное зданьице рядом — «лягушатник». Некоторые лаборатории пришлось разместить в Казанском политехническом институте. И все-таки не хватало лабораторных помещений. Мою семью (Нину Владимировну, Олю, Колю и мою мать) А.Е. Арбузов устроил в квартире Флавицких (Флавицкий был уже старым человеком, сыном профессора-химика Флавицкого), где нам были предоставлены две большие комнаты. Флавицкие «уплотнились» в одну. Благодаря А.Е. Арбузову, оказавшемуся прекрасным организатором и получившему полномочия и от АН СССР, и от местных властей, размещение эвакуированных институтов АН, части ее Президиума и всех ее работников и их семей прошло удивительно гладко и целесообразно.

Надо было развертывать работу. В бутлеровском здании лишь несколько комнат бельэтажа были приспособлены для работы органиков. В большую часть здания предстояло провести воду, стоки и газ. За материалами пришлось командировать в Москву В.А. Целовальникова, а потом, в конце сентября, отправиться и мне.

В Москве все переменилось. Вечером и ночью — полная тьма. Под вечер поднимались серебристые «колбасы» — аэростаты заграждения. Стреляли зенитки, и прорезали тьму светящиеся линии трассирующих пуль, слышались взрывы. Я не мог остановиться в своей квартире, опечатанной и сданной на хранение, и жил в маминой квартире у моего младшего брата Андрея, который еще не эвакуировался с университетом, но был накануне эвакуации.

Одним из уполномоченных Государственного Комитета Обороны (ГКО) по науке был тогда министр высшего образования С.В. Кафтанов^[228]. В один из вечеров я довольно долго задержался у него в министерстве на Рождественке, затем поехал в Институт органической химии на Б. Калужскую улицу. Наступил вечер. Грозил комендантский час. У меня не было пропуска, и я уже не мог успеть попасть к Андрею на Ленинградское шоссе. Я отправился на Б. Ордынку, где жила мамина сестра Н.Д. Рудницкая-Моргунова (тетя Наташа) с мужем. Настала кромешная тьма. Я ощупью нашел дом 51, зашел со двора, с черного хода, ощупывая стены как слепой, и вдруг с треском проехался ребрами по лестнице вниз — в бомбоубежище. Кости были целы, отделался синяками. Поднялся на второй этаж, застал хозяев дома. Неожиданному гостю обрадовались, накормили и уложили спать.

Сделав в Москве все, что было нужно, вернулись в Казань и в быстром темпе оборудовали институт. Теперь работа могла идти полным ходом. Значительная часть мужчин — сотрудников ИОХа была мобилизована еще в Москве. В Казани ушли на фронт и добровольцы-девушки. Состав сотрудников пополнили за счет членов семей, имеющих подготовку. Конечно, характер работы во многом изменился и приобрел практический, целеустремленный на нужды обороны характер.

Иногда это были наивные искания, такие, как самовозгорающиеся жидкости для борьбы с танками. Чаще это были полезные и нашедшие применение работы, как, например, клей И.Н. Назарова на основе винилацетилена, применявшийся для склейки калибров взамен механического крепления, намертво склеивавший металл и используемый и на авиационных заводах Казани. Сырье для этого продукта, вырабатывавшегося в ИОХе, приходилось везти из Еревана на самолете, что И.Н. Назаров проделывал самолично. В лаборатории М.А. Ильинского над технологией получения тринитробензола — идеального взрывчатого вещества — работал Федоров. Еще пример: «бальзам» Шостаковского, получаемый полимеризацией винилового эфира, оказывал благотворное действие на заживление ран и ожогов. Следующий пример — индикация новых малоизвестных отравляющих веществ, применение которых противником было возможно. За эту работу Р.Х. Фрейдлина была награждена орденом Красной Звезды. Разрабатывались карманные химические грелки и многое другое, полезное для фронта.

В результате самоотверженной работы М.И. Кабачника в заведуемой мной лаборатории наметился исключительно интересный результат, который здесь не место освещать: некоторые фосфорорганические вещества оказывали (уже в виде пара) настолько сильное действие на глаз, что зрачок практически полностью закрывался, и глаз на некоторое время переставал видеть. К исследованию был привлечен А.Г. Гинецинский^[229], работавший в Институте физиологии им. И.П. Павлова под руководством академика Л.А. Орбели^[230]. Этот в высшей степени профессиональный физиолог сразу понял механизм действия яда: выключение фермента холинэстеразы и накопление поэтому участвующего в передаче нервного импульса медиатора ацетилхолина, вызывающего сужение зрачка. Вокруг этого вещества продолжались поиски более сильнодействующих, и в 1942 г. было найдено вещество беспрецедентной силы.

Позднее мы убедились, что примерно по тому же пути шли химики Германии, когда в конце 1944 г. нам был доставлен для исследования шлам из одного, захваченного нашими войсками, немецкого завода. Благодаря предыдущей подготовке и знаниям в этой области М.И. Кабачнику удалось выделить из этой грязи знакомый продукт. В 1942 г. Кабачник и я отправились в Москву сообщать о новом классе опасных веществ. Ранним утром мы прибыли на казанский аэродром. Сели вдвоем в «Дуглас». Это был грузовой самолет — с грузом донорской крови и железа. Задолго до Москвы, на случай нежелательной встречи, стрелок встал к пулемету в турель, и нам были видны только его сапоги. Но предосторожность оказалась излишней. Мы спокойно долетели. Гинецинский прибыл в Москву еще раньше.

Хотя фосфорорганические вещества себя зарекомендовали с лучшей стороны и М.И. Кабачник получил орден Трудового Красного Знамени, а впоследствии и Сталинскую премию I степени, принял нас генерал О., начальник ВХУ, без восторга. Тогда было в моде воззрение, что «артиллерия — бог войны», а генерал О. был артиллерист. «Что ваша химия — повоняет, и все». Но хотя бы присутствовало удовлетворение благодаря тому, что сразу же стали искать и нашли средства защиты и лечения от нового оружия, иначе армия была бы от него беззащитной. Так что, когда впоследствии уже в Москве один из сотрудников Кабачника — Годовиков — отравился и оказался на краю могилы, его удалось спасти новыми антидотами. Тот же О. оказался чрезвычайно подвижным и оживленным, когда наши войска при наступлении (в 1944 году) захватили фашистские снаряды, начиненные фосфорорганическим ядом табун, и обнаружили завод по производству зарина, который, как я уже сказал, Кабачник нашел в шламе с этого завода и в котором узнал старого знакомого.

С начала войны я чувствовал настоятельную моральную необходимость просить о приеме в партию. Но не хотелось идти с пустыми руками. Смущало и то, как будет принято мое вегетарианство, особенно в это суровое время, когда рекой лилась людская кровь. Теперь я мог просить о приеме в партию не с пустыми руками. И в начале 1943 г. я подал заявление и был принят кандидатом в члены ВКП(б), а через год стал членом партии.

Нужно, вероятно, отдать дань и нашему быту в Казани. Мы переехали туда в таком составе: моя жена Нина Владимировна, мать, двое детей — Оля, 11 лет, и Коля, 9 лет. Мы уже в первые дни благодаря заботам А.Е. Арбузова были устроены в двух больших комнатах квартиры в доме, принадлежавшем некогда профессору Флавицкому. Эту квартиру занимал его сын с женой и дочь, потеснившиеся и приютившие нас. Эти милые старые люди очень подружились с нами, особенно с нашими детьми.

Осень и зима в бытовом отношении были трудными: еда дорожала, а мы еще были ограничены растительно-молочным столом, что в переводе на прозу значило в основном картофелем и хлебом (по карточкам). Несмотря на постоянное желание есть, большинство семьи чувствовало себя отлично. Лишь Нина Владимировна была слаба, так как не оправилась еще вполне от последствий перитонита 1938 г. Зима принесла всем общую радость. Немцы были отогнаны от Москвы.

После суровой зимы и бурной весны наступило жаркое континентальное казанское лето. ИОХ получил огородные участки по реке Казанке на местах, впоследствии затопленных Большой Волгой. Сажали картошку глазками-очистками. После работы процессии работников институтов Академии наук отправлялись с лопатами в руках мимо Казанского кремля вниз к Казанке. Все делалось вручную. Уже забытые сельскохозяйственные работы на воздухе были бы, хотя и утомительны, но полезны и приятны, если бы не страшно возбуждавшийся аппетит. Иногда по мере надобности организовывались субботники, и «академики», как нас всех здесь называли, отправлялись на Бакалду разгружать дрова с барж, обеспечивая тепло на зиму.

Ранней осенью 1941 года наше семейство выросло — из-под Москвы приехал отец Нины — Владимир Александрович Коперин. Дети поступили в школу, и Коле пришлось (ему исполнилось 9 лет) отстаивать свою независимость, неумело пуская в ход кулаки, в чем ему помогала больше наивность, чем сила и умение. Он делал первые попытки сочинять стихи, и они у него получались — наивные, поэтичные и яркие по образам. Оля недоумевала и даже возмущалась: как же это младший брат может, а она нет. Она напыжилась и к удивлению всего семейства, она как-то сочинила хорей о наядах, танцующих при лунном свете у фонтана. Дело было сделано, первородство Оля отстояла и больше к стихам не возвращалась. А Коля все совершенствовался. Я старался, как мог, помогать ему, показывая размеры, ритмы, их соответствие и несоответствие смыслу, затасканность или свежесть образов. Его это все интересовало. Поэтические опусы Коли, особенно стихи «ночные страхи», пользовались не только в нашей семье, но и у наших домохозяев Флавицких и у Арбузовых большой популярностью.

Жизнь ИОХа складывалась так: «старшие» академики — А.Н. Бах, Н.Д. Зелинский, А.Е. Фаворский, М.А. Ильинский — были эвакуированы в Боровое (в Казахстан) и совершенно оторваны от ИОХа. Зато с нами был и возглавил лабораторию М.А. Ильинского ленинградец академик А.Е. Порай-Кошиц^[231]. Отдел Н.Д. Зелинского включал лаборатории Б.А. Казанского, А.А. Баландина и Н.И. Шуйкина, которые осуществляли руководство им. В лабораториях А.Е. Фаворского руководство осуществлялось И.Н. Назаровым и М.Ф. Шостаковским. Чичибабинский «Ласин» лишился на время войны И.Л. Кнунянца и Г.В. Челинцева — своих старших и наиболее сильных химиков: они были на военной службе в Военно-химической академии. О моей лаборатории металлоорганических соединений я уже говорил. Лабораторию сверхвысоких давлений с ее громоздким оборудованием пришлось оставить в Москве, и, как я убедился при поездках в Москву, она продолжала интенсивно работать (во главе с Л.Ф. Верещагиным) над бесшумным патроном и над экструзией металлов, реализованной гораздо позднее.

Обход лабораторий, разбросанных в университете и химико-технологическом институте, работа в лаборатории занимали дневное время. Вечером я продолжал писать книги задуманной нами с К.А. Кочешковым серии «Синтетические методы в области металлоорганических соединений». Нашими химическими соседями были Институт неорганической химии, Институт коллоидной химии и электрохимии (будущий Институт физической химии), Институт радиохимии (ленинградский), Институт химической физики (ленинградский). Никогда ранее не было такого тесного общения между химиками разных специальностей, возникшего или спонтанно, или организованно посредством деятельности разных групп, созданных для решения вопросов, актуальных с военной точки зрения.

Такие группы и комиссии создавались Президиумом Академии наук, лучше сказать, его частью, сосредоточенной в Казани, во главе с О.Ю. Шмидтом, который и здесь проявлял себя как деятельный организатор. Академиком-секретарем Отделения химических наук был академик Хлопин^[232] — директор радиевого института. Под его председательством проходили общие собрания Отделения химических наук.

Вспоминаю яркие, но иногда несколько заумные доклады академика И.И. Черняева^[233]. Запомнилось печально-комическое траурное заседание Отделения. Дело в том, что до нас дошел слух, будто бы в Ташкенте скончался почетный академик Иван Алексеевич Каблуков. Доклад о жизни и деятельности Каблукова в самой блестящей отточенной форме произнес член-корреспондент АН СССР А.Ф. Капустинский^[234]. Постановили напечатать эту речь, почтили память вставанием. К общему конфузу месяца через два Отделение получило (на имя Хлопина) письмо из Ташкента от И.А. Каблукова с просьбой прислать ему некролог. К сожалению, И.А. Каблуков недолго пережил это наше собрание и в Москву уже не вернулся.

Раз уж я обратился к замечательной личности И. А. Каблукова, не удержусь от того, чтобы не рассказать об эвакуации И.А. Каблукова. В октябрьские дни 1941 г., когда эвакуация и МГУ, и Тимирязевской сельскохозяйственной академии уже были давно завершены, спохватились, что И.А. Каблуков все еще в Москве. Его отправили в Ташкент, дав по линии телеграмму «едет почетный академик Каблуков, оказывайте содействие». Что такое почетный академик, можно было узнать из академического справочника, который и начинался с перечня почетных академиков, далее шли академики, затем члены-корреспонденты. В первой категории было три имени. Почетные академики: М.А. Ильинский, И.А. Каблуков, И.В. Сталин. Легко представить себе торжественные встречи и оказанное содействие почетному академику И.А. Каблукову «по всей линии».

Президиум Академии наук территориально (и кажется не только территориально) разделился. Часть его во главе с академиком В.Л. Комаровым, с геологами и металлургами, эвакуировалась в Свердловск и там была занята научными вопросами мобилизации ресурсов Урала на нужды войны. Эта работа шла успешно, но поскольку я с ней никак не соприкасался и поскольку она отражена в печати, я о ней не пишу. Сам Комаров однажды приехал в Казань, был, в частности, и у нас в ИОХе, работы которого я показывал президенту. Вероятно, это был 1942 г. Тот же 1942 г. был юбилейным — 25 лет советской власти. Решено было провести юбилейные сессии отделений, в частности химического, и мне неожиданно выпала честь на этой сессии делать доклад «25 лет советской органической химии». Доклад этот был опубликован в «Успехах химии»^[235]. Прошел он с успехом, поскольку, как мне кажется, в разнообразном и обширном материале я сумел выявить общие тенденции и линии развития, и изложение получилось структурированным и компактным, да и сам предмет не мог меня не вдохновлять и не зажигать.

Осенью 1942 г. была назначена юбилейная сессия Академии наук в Свердловске, и мы из Казани поездом отправились в Свердловск. У меня не сохранилось воспоминаний о самой сессии. Помню только, что решено было избрать академиком А.Е. Арбузова (он до того был членом-корреспондентом Академии наук СССР) и мне пришлось характеризовать перед Общим собранием его научные заслуги. Вне сессии перед химической общественностью Свердловска я повторил свой доклад «25 лет». Помню также заключительный изобильный банкет (общее настроение — «не ко времени»), на котором я, впрочем, мог есть только хлеб с маслом и арбузы. В Свердловске я встретил и навестил некоторых знакомых химиков, а также родственников — семью уже умершего Сергея Петровича Виноградова.

Если мне память не изменяет, именно в Свердловске достигли остроты противоречия между президентом В.Л. Комаровым (его окружением) и вице-президентом О.Ю. Шмидтом, в результате которых О.Ю. Шмидт был отстранен со своего поста. Сочувствие казанской части Академии наук, насколько я понимаю, было на стороне О.Ю. Шмидта, который, как всегда, зарекомендовал себя дельным руководителем.

В 1942 г. произошло и важное лично для меня событие. Комитет по Сталинским премиям из Москвы запросил мои труды, и мне по их представлению правительство присудило Сталинскую премию I степени. Это было для меня совершенно неожиданно. Я был не единственным лауреатом среди казанских ученых из Академии наук, и событие это было общественностью отпраздновано в здании театра. Кроме чести существенна была и материальная поддержка семье. Я решил поделить 200 000 руб., пополам, и одну половину (а не все, как многие) пожертвовать на нужды обороны, а другую — истратить на нужды семьи. Купили на всю зиму картофель, лук, вычинили обувь — все это стоило тогда очень дорого, а нужда была большая: с нашего участка, где мы сажали картофель, не собрали и посаженного — такие были сельские хозяева.

С фронта поступали грозные известия. Немцы стремились к Волге, к Сталинграду. Нашествие их растеклось вплоть до Северного Кавказа. Сообщение с Ереваном, которое необходимо было для снабжения нас винилацетиленом, стало трудным. Назарову удавалось добиться специального самолета (от авиационных заводов Казани, для которых его лаборатория готовила универсальный винилацетиленилкарбинольный клей), на котором он сам, кружным путем с приключениями, доставлял из Еревана бочки с винилацетиленом. С Нижней Волги в Казань начали приплывать на пароходах беженцы. И наконец наступила зима, принесшая окружение и разгром армии Паулюса. Трудно воспроизвести всю яркость радости этих морозных зимних дней!

Возвращение в Москву

Осенью 1943 г. пришло распоряжение о реэвакуации.

Упаковка в ящики со стружками реактивов, химической посуды, приборов. Наконец дошло и до личных вещей сотрудников. Вечер отъезда. Эшелон пассажирских вагонов с одним багажным. Этот багажный вагон безнадежно переполнен, и вещи на нем висят, как пассажиры на подножке трамвая в часы пик. Иду к начальнику станции и требую еще вагон для багажа. К собственному удивлению, добиваюсь. Наконец все удовлетворены. Тронулись. Едем. Казанская эпопея закончена. Дети жалеют Казань. Расставаясь с нею, Коля уже в поезде пишет прощальные стихи, из которых я запомнил полторы строки: «…Вот Суры вода. Уж Казань, ее деревья, не увижу никогда».

Москва. Снова надо приводить в порядок наш старый ИОХ. Приятно поселиться в своей квартире. Встреча со старыми друзьями — книгами. Непосредственно после приезда я слег с паратифом, по-видимому, подхваченным в дороге, и не мог участвовать в сессии Академии наук, посвященной выборам. Впрочем, это участие было бы все равно пассивным — вплоть до 1963 г. правом активного голоса в выборах пользовались лишь академики. Таким образом, я ничего не могу рассказать о самих выборах, важным же результатом с моей личной точки зрения оказалось то, что 27 сентября 1943 г. я был избран академиком.

Реэвакуировались и работники университета: основная масса — из Ашхабада, Н.Д. Зелинский — из Борового в Казахстане, С.С. Наметкин — из Казани, Ю.К. Юрьев с женой (Р.Я. Левиной) — из Свердловска. Между тем в Москве организовался за время их отсутствия как бы «московский филиал» МГУ. Лекции по органической химии читал академик В.М. Родионов^[236]. Все скоро вернулось на свои места. Ректором МГУ был историк профессор И.С. Галкин^[237], проректорами — И.М. Виноградов^[238], В.И. Спицын, К.А. Салищев^[239]. В.И. Спицын сделал мне предложение вернуться в МГУ. Действительно, Н.Д. Зелинский возвратился из Борового сильно одряхлевшим, да он уже и не занимал центральной позиции, заведовал только кафедрой химии нефти. Что касается кафедры органической химии, то и на ней руководство МГУ хотело видеть более молодого и энергичного заведующего.

План, осуществленный ректоратом, был такой: из кафедры органической химии выделяется небольшая кафедра (специального органического синтеза и анализа) для С.С. Наметкина, а во главе кафедры органической химии с ее большим практикумом становлюсь я. При добром согласии С.С. Наметкина план был осуществлен.

Оставаясь директором ИОХа, я стал налаживать и кафедральные дела в МГУ. Исключительно сильную помощь по практикуму (а это была наибольшая «тягота») мне оказал профессор Ю.К. Юрьев, который вплоть до своей смерти продолжал заведовать этим практикумом. Лекции читать я любил, и они меня никак не затрудняли. Но нужно было заново создавать свою школу, свою металлоорганическую лабораторию, которая в МГУ исчезла и для которой я не мог поступиться ни одним человеком из Академии.

Моя лаборатория в ИОХе была немногочисленна, кое-кто (например, К.Н. Анисимов) был еще в армии, и ослаблять металлоорганическую лабораторию в ИОХе было неразумно. Впрочем, одно исключение я сделал. Желая сплотить воедино коллектив двух металлоорганических лабораторий — в МГУ и в ИОХе, я условился с моей сотрудницей Н.Н. Новиковой, что она перейдет в МГУ. Она обладала ценными качествами, которые, по моему мнению, должны были обеспечить успех сплочения. В МГУ собирались мои предвоенные сотрудники, которых жизнь разбросала: И.Ф. Луценко, В.А. Сазонова, К.А. Печерская, в аспирантуру поступили Э.Г. Перевалова^[240] и Т.П. Толстая, значительно позднее, по окончании войны, демобилизовался и вернулся Н.К. Кочетков, который работал у меня в Институте тонкой химической технологии перед войной.

В 1945 г. в старый сабанеевский кабинет — «сабанет», который я избрал в качестве своего кабинета, ко мне заявились два юных офицера. Они выразили желание работать у меня. В 1941 г. они были «ускоренно» выпущены с химического факультета МГУ и хотели вернуться к химии. Первый был Ю.А. Жданов^[241], второй О.А. Реутов, оба коммунисты, боевые офицеры. Я был рад такому пополнению. Они начали работать, получив темы. К моему горю, Н.Н. Новикова погибла еще в военное время, и обе металлоорганические лаборатории остались «связанными» лишь мной.

Я не описываю последние месяцы войны, явно и зримо приближавшейся к победе и все еще несущей нам тяжелые потери (об этом много написано). О Сталинградской битве я знал теперь от ее участника О.А. Реутова. Нас радовали салюты с пушечным громом и ярким блистанием фейерверков, посвященные освобождению крупных городов. Мы знали заранее, что готовится салют, еще не прочитав об этом в газетах, так как видели группы зениток на прицепах, отправлявшихся в свой салютный маршрут. Уже перестали закрывать небо Москвы на ночь серебристыми привязанными аэростатами — «колбасами». Потом снято было и затемнение. Страшные сведения поступали с территории Польши и Германии о лагерях смерти с крематориями, об автомобилях-душегубках, складах женских волос, грудах детской обуви, изделиях из человеческой кожи, ужасах, от которых холодело сердце и ненавистью наливалась душа.

И вот настало 9 Мая! Самый светлый май в жизни каждого из нас. На 24 июня я получил два билета на Парад Победы. Мы стояли с Ниной Владимировной на трибунах справа от Мавзолея. Шел веселый майский дождь, как будто смешавший слезы и радость. Я впервые видел легендарных Рокоссовского, командующего парадом, и Жукова, принимающего парад, прогарцевавших по брусчатке. Двинулись церемониальным маршем самые прославленные из прославленных воинские части. А думалось о параде 7 ноября 1941 г. в полуопустевшей Москве, ощерившейся на заставах надолбами и рельсами, когда враг подошел чуть ли не к Химкам. Наконец наступил кульминационный момент Парада Победы: красноармейцы бросали наклоненные фашистские знамена к подножью Мавзолея. Много раз я бывал на Красной площади: и в потоке демонстрантов в студенческие времена, и на трибунах, но по особому состоянию духа, соединяющему восторг победы и лицезрения героев и грусти о тех, кого уже не увидишь, никогда ничего похожего не было.

Было решено отпраздновать и научные победы: в связи с 225-летием со дня учреждения Академии наук был намечен международный праздник науки. В Москве, в Нескучном, а затем в Ленинграде, в Таврическом дворце состоялось празднование, а в промежутке в Москве была проведена сессия с докладами. В частности, я делал доклад о квазикомплексных соединениях и таутомерии. Затем в присутствии гостей — иностранных химиков — делал доклад в аудитории Политехнического музея. Среди иностранных гостей был особенно мне интересный и по литературе знакомый чуть ли не со студенческих лет сэр Роберт Робинсон^[242] — член английского Королевского общества, впоследствии его президент. Здесь я впервые с ним познакомился. Он был затем в ИОХе, и я знакомил его с работами института, в частности, с некоторыми работами моей лаборатории.

Р. Робинсон, с одной стороны, исследователь природных веществ, особенно прославленный синтезом сложных растительных веществ (алкалоидов — атропина, кокаина, установлением строения морфина и т. д.) и синтезом антоцианов (красок лепестков розы, василька и др.), с другой — один из первых ученых, который наиболее удачно, последовательно и лаконично развивал электронные представления в органической химии. Это был в то время мужчина лет 55, среднего роста, с умными, серыми, близко посаженными глазами. Он мгновенно схватывал суть вопроса и с интересом знакомился с советскими химиками.

Со своей стороны он рекомендовал обратить внимание на пенициллин, уже начавший играть в Англии выдающуюся роль в больницах, и рассказывал о выполненных в Оксфорде (где он и работал) исследованиях по изолированию и установлению строения этого чудодейственного вещества. В это время в СССР уже вела работы по выделению пенициллина профессор Ермольева^[243], поэтому сведения эти не были неожиданными. Робинсон советовал нам обратить особое внимание на кремнийорганические полимеры, нашедшие на Западе многообразное применение.

Было и много других, менее запомнившихся встреч. Завершающий банкет проходил в Ленинграде, в Таврическом дворце, белой ночью. На банкете присутствовали англичане, американцы, французы, ученые других союзных государств и нейтралы, немцев не было. Шел 1945 год, все были исполнены дружеских чувств и уважения.

Эта сессия Академии наук имела и несколько неожиданное последствие. На сессии присутствовали некоторые (не помню, кто именно) из влиятельных членов ЦК, у них сложилось впечатление, что В.Л. Комаров слишком стар и болен, чтобы полноценно управлять сложным организмом Академии наук. Произошла смена президента. В качестве нового президента — второго советского президента Академии наук — был рекомендован и избран академик С.И. Вавилов, физик 55 лет, известный своими исследованиями по оптике и участием в организации оптической промышленности СССР, библиофил, историк науки. Я его знал еще студентом, проходил у него физический практикум в МГУ. Это был серьезный, располагающий к себе ученый, способный сплотить вокруг себя самых требовательных академиков. Мы охотно отдали ему свои голоса.

Первая поездка за рубеж

К 1945 г. относится мое первое путешествие за рубеж. Желание побывать в чужих странах живет во многих. Оно свойственно и деятелям культуры и науки. Соприкоснуться даже поверхностно с развитием близких тебе областей и идей, посмотреть жизнь науки в ее обиталищах, что-то «зацепить» и использовать, сравнить с обстановкой у себя дома — все это интересно и важно. Я уже не говорю о том, что и жизнь иного общества, и знакомство с этим ушедшим у нас в глубины истории укладом, знакомым нам только по книгам, тоже представляет безусловный интерес. Желание посмотреть внешний мир жило и во мне с юности.

Возможность заграничного путешествия возникла, когда Московский университет решил командировать меня в Мадрид на международный съезд по химии, намеченный в Испании в 1933 г. Ни моя командировка, ни самый съезд не состоялись тогда. Всем памятны испанские события того времени, когда, несмотря на героическое сопротивление испанского народа и широкую помощь ему добровольцев многих национальностей, испанские фашисты при содействии пришедших к власти фашистов в Германии свергли законное правительство Испании и установили франкистский режим^[244]. Мы тогда и не думали, что являемся свидетелями репетиции фашистского метода расширения границ, что угроза войны нависла над нашим государством, что наш народ поднимется на смертельную борьбу с фашизмом и разгромит его. Неудивительно, что моя первая поездка за рубеж состоялась только после окончания Великой Отечественной войны в 1945 г.

Ранней осенью 1945 г. состоялся научный конгресс французской ассоциации «За развитие науки» в Париже, которым Франция стремилась отметить в научной жизни окончание войны, оккупации и освобождение. Делегация АН СССР была представлена двумя академиками: химиком — мною и физиком — Г.С. Ландсбергом^[245]. Я был главой делегации, хотя не имел ни малейшего опыта. Чем был вызван этот выбор делегации, мне никто не объяснил. Надо было лететь. Я, хотя и не был новичком в полетах на аэроплане, но так далеко еще не летал. С Ландсбергом мы встретились уже в самолете, где заняли близкие, но не соседние места. Взлет, покидаем Внуково и — на Запад. Летим над облаками. Обрывки облаков движутся нам навстречу, постепенно закрыв землю. Лишь где-то над Белоруссией появились разрывы в облачной пелене, и стала видна желто-зеленая растительность. Затем небо очистилось, и дальше я наслаждался полной видимостью.

Настроение у меня было приподнятое, но в фигуре Ландсберга не было никакой приподнятости, наоборот — опущенные плечи, какой-то потухший взор! Почти непроизвольно я взял огрызок карандаша и листик бумаги и стал изображать свои полетные ощущения. Хотя моя практика в писании стихов была тогда очень ограничена, стихотворные строчки слагались быстро, и как только несколько строф завершились концовкой, я написал записку Григорию Самуиловичу с предложением обмениваться таким образом нашими впечатлениями и передал ему стихи. Мне показалось, что от моих стихов у него появилась реакция вполне определенная, отнюдь не положительная. Через короткий срок он мне передал несколько рифмованных строк, выражавших крайнее авиаугнетение, и объяснил, что в самолете он всегда таков. Обмен на этом и прекратился. Летели уже над Францией. Подлетели к Бурже и пошли на посадку.

К счастью, нас встречали и из посольства, и от конгресса. В первом случае встречали с машиной. Нас поместили в отличном доме, снимаемом или принадлежавшем нашему посольству. Во время езды на авто поражала пустота улиц, редкие встречные машины. Город опустел после немцев, которые лишь несколько месяцев назад были изгнаны. В течение всего нашего пребывания в Париже город продолжал производить впечатление пустого из-за почти полного отсутствия машин.

Наше жилье нам очень нравилось. Это был верхний этаж двухэтажного дома, выходящего на улицу, или, вернее, в деревья бульвара, с доходящими до полу окнами-дверьми. Близко была станция метро «Терн», близко и парк с памятником д’Артаньяну^[246]. Кроме того, посол предоставил в наше распоряжение машину. Это было важно — давало возможность посмотреть Париж. Послом в это время был А.Е. Богомолов^[247], которого я знал раньше как преподавателя МГУ. Богомолов преподавал на химическом факультете диамат. Это знакомство обеспечило хорошее отношение А.Е. Богомолова ко мне — коренному университетскому работнику.

Мне трудно точно воспроизвести последовательность событий в Париже, никаких записей я не вел. Смутно припоминаю, что на следующий день еще не было работы конгресса, и мы с утра отправились в посольство. Богомолов встретил нас очень приветливо, его рассказы о Париже во время оккупации и об освобождении были интересны и иллюстрировались фотографиями в поднесенном мне томе «Париж при оккупации гитлеровской Германией».

Богомолов сказал, что нам следует посетить Ланжевена^[248], тут же по телефону напросился к нему, и мы получили приглашение прийти к нему завтракать. Богомолов захватил бутылку шипучего красного цимлянского, которое пользовалось большой популярностью у французов. Хозяин встретил нас в передней. Богомолов представил нас. Мы вошли в маленькую столовую с уже накрытым столом и познакомились со старушкой-хозяйкой и с энергичной брюнеткой — дочерью. Мое место оказалось между Ланжевеном и его дочерью. Посол вынул бутылку шипучего и чрезвычайно искусно откупорил ее.

Во время завтрака занимал всех своим разговором Ланжевен. Мне было трудно, такого рода застольный разговор труднее любой беседы, хотя этот разговор был в основном монологом самого хозяина. Когда разговор перешел на современных французских ученых, я с единственной целью как-то участвовать отозвался высоко почтительно о Де Бройле^[249] — одном из творцов квантовой механики. Едва я успел закончить свою почтительную фразу, как увидел, что дочь Ланжевена вскипела и как сердитая кошка произнесла: «Не гений, а…» Я не рискую повторить в печати это определение, хотя я знал и ясно понял это слово. Богомолов сделал мне успокаивающий знак, который я понял как предложение не вступать в дискуссию и которому последовал. В остальном завтрак прошел без неприятностей. К счастью, у французов не было русской манеры угощать. Обносили кушаньем, а брал или отказывался гость, это не имело значения. Поэтому мне не составило труда отказываться от многих блюд, а довольствоваться гарниром.

После завтрака у Ланжевенов мы проехались по городу. Вряд ли я вспомню точно весь маршрут. Сначала — к Эйфелевой башне и под ней через Сену мимо Дома инвалидов на Рю де Гренелль, где простились с послом, и дальше к Сорбонне. Оттуда по Бульмишу через Сену к Нотр-Дам и дальше к Лувру по центральным улицам. Ландсберг был не первый раз в Париже, а для меня вид Парижа остался незабываем.

Вход в Луврский музей. Сразу — вид на высокую лестницу, увенчанную летящей вниз к тебе Никой, победно шелестящей крыльями. И дальше внизу Греция, Рим, Египет. И среди греческих скульптур Венера Милосская, такая бесконечно знакомая, но отличная от белых и гладких ее гипсовых копий. Ей можно молиться. В тот раз я не скоро смог оторваться от классики. Попал только в две-три комнаты с живописью и сразу увидел ныне знакомую москвичам Джоконду. Не могу сказать, однако, что она произвела на меня сильное впечатление. Но я знал, что надо еще много раз посетить Лувр, чтобы как-то освоиться в нем. Это мне и удалось сделать в течение жизни многократно.

При выходе меня поразила продажа множества сувениров. Особенно понравились скульптурные копии, в частности одна из французских Диан, стоимостью, насколько запомнил, около 15 000 франков. Это было, однако, мне не по средствам и мало транспортабельно. Зато во множестве были открытки с репродукциями.

На утро была заказана машина для поездки на открытие конгресса. Нас встретила прикрепленная ко мне на время конгресса молодая француженка, которая оказалась по матери русской, хотя и не знала ни слова по-русски. Она помогала как-то ориентироваться в происходящем и осуществить знакомство с некоторыми известными мне по литературе химиками, такими, как Дюфресс, Вавен, Прево, Шампетье, Рамар-Люка, мадам Жанн Леви и другие. Они пригласили меня посетить их лаборатории. Сами заседания у меня за прошедшие с тех пор почти 30 лет полностью исчезли из памяти, запомнился только их декларативный дух, стремлениепродемонстрировать, что французская наука жива.

Позавтракав, я отправился в намеченные заранее места, при этом часто пешком по глухим переулкам, изучая Париж. Объектами моих интересов были музеи искусства: многократно Лувр, импрессионисты в Жё де Пом, Музей нового искусства — рядом с Трокадеро. Запомнился Натан Альтман^[250], едущий на плечах собственной жены. В Этнографическом музее Трокадеро меня поразило среди прочего чучело некоей негритянской Венеры — поразило недопустимостью демонстрации культурной нацией, с нашей точки зрения, такого экспоната. Я много ходил по городу. Обошел пешком кольцо Больших бульваров, поднимался на Монмартр, к Сакре-Кёр и смотрел оттуда на весь Париж, ездил в Булонский лес и по Булонскому лесу.

Гулял я и по зданиям Университетского квартала. Здесь я навестил лабораторию Рамар-Люка и познакомился с ее оптическими исследованиями органических молекул; навестил Прево, к которому питал пристрастие за его «синионию» — предшественницу мезомерии, посетил я также Дюфресса в Коллеж де Франс, где его лаборатория помещалась в верхнем этаже, а все здание пропахло альфааминопиридином — верный признак Чичибабина. (Академик А.Е. Чичибабин несколько лет назад, после смерти дочери, уехал по командировке в Париж и не вернулся на родину, а незадолго перед моим приездом умер, оставив жену в Париже).

По приглашению Жанны Леви я был на кафедре химии у медиков (профессор Полоновский). Народ здесь был молодой (кроме Полоновского) и мне понравился. Меня уговорили сделать доклад в Химическом обществе Франции, находившемся в том же «медицинско-химическом» здании. Я совершенно забыл и о самом факте доклада, и о его содержании, и о том, как я его готовил (по-французски — я не так свободно владел им тогда). Однако бывшая в июне-июле 1974 г. в Москве Бьянка Чубар^[251] напомнила мне некоторые подробности не только доклада, но и дискуссии и сообщила, что в 1946 г. мой доклад был опубликован в Bulletin de la Société Chimique de France^[252].

Я не отмечаю здесь более мимолетных встреч с учеными. Упомяну лишь, что посетил госпиталь, где Лакассань^[253] занимался лечением и изучением рака, но ничего принципиально нового не узнал. Встретился с группой шведских ученых во главе с Сведбергом^[254]. Конечно, все описанные здесь и выше встречи и беседы не происходили ежедневно. В другие дни я продолжал изучение сокровищ Лувра и Музея импрессионистов, а также самого Парижа, его улиц, площадей, зданий, таких, как Дом инвалидов, Пантеон, Клюни, кладбище Пер-Лашез и т. д. Во время обхода Больших бульваров, где-то неподалеку от нашего жилья, я набрел на вывески «ад» и «рай», причем последний был на ремонте, а «ад» был к нашим услугам, и я решил соблазнить моего благоразумного Г.С. Ландсберга, что и удалось сделать, дав обязательство не рассказывать этого супруге.

В конце концов, по моему тогдашнему мнению, мне нечего было больше делать в Париже, и я, как всегда впоследствии, начал очень скучать по Москве. Ландсберг был другого мнения. Ему надо было увидеться еще с такими-то физиками, и он хотел использовать срок до конца, то есть остаться еще на 2–3 дня. Мы решили расстаться. Я заказал билет, простился с послом и поблагодарил его. Поздно вечером уложил свои пожитки, а утром отправился на аэродром. Лететь домой — приятно.

Дома у меня в чемодане были обнаружены чужие брюки — это были новые брюки Ландсберга. Мои же, более скромные и старые, я оставил ему! Представляю себе его смущение и гнев! К счастью мы были одинакового роста и объема.

* * *

Вернувшись из Франции, я с наслаждением снова погрузился в увлекательный мир химической науки.

Научная работа моей группы в Московском университете развивалась хорошо. Особенно интересно она шла у В.А. Сазоновой и ее аспирантов, где были решены принципиальные для органической химии в целом вопросы. О.А. Реутов отдавал работе все мыслимое время и оказался исключительно производительным молодым ученым. Ю.А. Жданов больше занимался чем-то своим, мало имеющим отношения к тому, что интересовало меня. Не прошло, вероятно, и года, как он мне сообщил, что «решением вышестоящих организаций» он становится заведующим отделом науки ЦК КПСС.

Еще раньше я дал согласие стать деканом химического факультета МГУ, надеясь, что смогу построить здание для этого факультета. Так как штат деканата был со стажем и опытный, то я не предвидел для себя в этом отношении большой работы, а хотел сосредоточиться на том, чтобы «пробить» вопрос о строительстве. В то время организационная сторона научной работы химфака находилась в административном подчинении «научного института химии», директором которого состоял профессор Е.С. Пржевальский — мой учитель химии в гимназии Страхова. Таким образом, и эта сторона научного бюрократизма меня прямо не касалась. Реальное же научное руководство осуществлял каждый заведующий лабораторией. Секретарем партийной организации химического факультета стал вернувшийся из армии аспирант, а затем ассистент Н.Д. Зелинского М.А. Прокофьев, работавший в лаборатории белка, фактически руководителем которой был профессор Н.И. Гаврилов. Мы с Прокофьевым прикидывали, какой объем строительства необходим химфаку, делились этими планами и с моими сотрудниками по лаборатории.

Еще до войны при декане профессоре А.В. Раковском для строительства химфака был отведен участок по левой стороне улицы Герцена^[255], примыкавший к гуманитарному крылу «нового здания» МГУ (новым зданием МГУ тогда называлось здание, построенное по другую сторону улицы Герцена от основного, старого, здания — с клубом и библиотекой). Существовал и проект постройки, но к описываемому мною времени вместо нового здания химфака на этом участке было построено здание телефонной (или понизительной?) станции. И больше никакого пустого участка или возможных для сноса зданий вблизи университета не было. Итак, мы постепенно подсчитывали наши потребности в расчете, насколько помню, на 250 человек приема и на хороший размах научной работы, и это было что-то около 300 000 м³.

Пока шли эти подсчеты и текущая работа, на меня неожиданно свалились еще две обязанности. Умер А.Н. Бах, и по решению Академии мне пришлось быть его преемником на посту академика-секретаря Отделения химических наук и тем самым стать членом Президиума Академии наук. По поручению правительства мне пришлось унаследовать и вторую обязанность А.Н. Баха — быть председателем Комитета по Сталинским премиям^[256].

К счастью, обязанности мои как академика-секретаря Отделения облегчались тем, что заместитель, в то время член-корреспондент АН СССР С.И. Вольфкович^[257], был целиком в курсе дел, и тем, что Отделение было невелико, и еще тем, что ни Отделение, ни его главы никакими административными или хозяйственными функциями или правами не обладали. В сущности, они совмещали функции научных обществ и консультативных органов Президиума. Что касается до председательствования в Комитете по Сталинским премиям, то это было хлопотно, но отнимало лишь недели две в год. И то и другое было такой честью, от которой не отказываются. В дальнейшем изложении мне придется отойти от хронологической последовательности и вести его в известной мере по разным линиям моей расширяющейся деятельности.

Комитет по Сталинским премиям

Начну с Комитета по Сталинским премиям. Я стал членом Комитета еще при жизни Баха и с тем, как вел дело его заместитель С.В. Кафтанов, был знаком. Ученым секретарем Комитета в это время был профессор К.Ф. Жигач^[258]. Комитет был вдвое менее многочислен, чем сейчас, он включал очень крупных ученых, конструкторов, инженеров. Работы представлялись организациями — учеными советами научных институтов, коллегиями министерств и т. д. Они направлялись в секции Комитета, которые, кроме членов Комитета по данной специальности, включали круг специалистов, по представлению Комитета утвержденных «вышестоящими организациями». Работы рецензировались тремя независимыми специалистами и по получении отзывов рассматривались секциями по существу, а затем проводилось тайное голосование. Результаты его председатель секции докладывал пленуму Комитета, работы там иногда еще очень подробно обсуждались, и опять проводилось тайное голосование. Для утверждения необходимо было собрать 2/3 положительных голосов от списочного состава. Впоследствии этот ценз был повышен до 3/4. Очень много помогал не сделать какого-нибудь промаха — политического или тактического характера — С.В. Кафтанов. Членами Комитета были многие видные академики, среди них А.Н. Крылов^[259], С.И. Вавилов и другие.

Премии делились на две группы — по науке и по изобретениям. Они были трех степеней — I, II и III. К последней группе относились обычно премии «за коренные усовершенствования производства». Широким потоком текли через Комитет новые конструкции мирных и военных машин, новые сорта сельскохозяйственных культур, новые методы производства, новые научные решения. Это был величественный, вдохновляющий и поучительный смотр. Секции часто подходили к работе, учитывая только «голую» новизну, и отбрасывали не только «цельнотянутые» работы, но и такие новые конструкции, машины и процессы, в которых были элементы заимствования.

С.В. Кафтанов старался, обычно с успехом и всегда с широким знанием дела, склонить пленум пересмотреть решения секции, если данное изобретение получало большое народно-хозяйственное значение. На заседание Комитета приглашались министры или их заместители, которые представляли для премирования изобретения по их ведомству. Здесь можно было поучиться яростному сражению за интересы своего ведомства, но не объективности. Время было послевоенное, и Комитет рассматривал разные самолеты, пушки, танки, амфибии, вездеходы, радиоаппаратуру разного назначения, а наряду с ними автомобили легковые и грузовые, моторы, способы быстрого восстановления гидроэлектростанций, заводов, железнодорожных путей, строительство высокопроизводительных цементных печей, усовершенствование металлургического процесса, кислородное дутье и многое другое.

Голосование шло по трем ступеням: присудить премию (такой-то степени), отложить присуждение, отклонить. По итогам в правительство представлялся доклад. Отделы ЦК все время осведомлялись о ходе работы. Запоздать с докладом даже на сутки было невозможно: дела тогда делались быстро. В то время Комитет только представлял итоги своей работы, а решение принимало Политбюро ЦК. Для подготовки выделялся один из членов Политбюро — сначала это был А.А. Жданов^[260], затем Г.М. Маленков^[261], и весь материал подробнейшим образом критически просматривался по моему докладу, при участии и заместителя председателя Комитета, и ученого секретаря. Во многих случаях вызывались министры. Для меня это было хорошей репетицией к будущему докладу на Политбюро. Кое-что менялось, чаще в сторону расширения.

Наконец наступал «судный» день. Предупреждали, что сегодня вызывают в Кремль. Обычно заседание назначалось на 10–11 вечера и длилось примерно до двух часов ночи. Заседание, на котором я присутствовал впервые, происходило в кабинете Сталина в кремлевском здании Совета Министров (в 1947 г.). Мы вошли в это здание не обычным входом, а в дверь со стороны кремлевской стены, выходящей на Красную площадь, и после (второй уже) проверки поднялись на лифте. Поскребышев^[262] — секретарь Сталина, маленький лысый генерал с крайне некрасивым красным лицом и басистым голосом, ввел нас в кабинет. Должен сознаться, что хотя я чувствовал себя «хорошо знавшим урок», однако от волнения и смущения не мог ни на ком и ни на чем, кроме Сталина, сосредоточиться, и поэтому многого не запомнил, а многого не заметил.

Сталин был, как и в последующие встречи, в сером френче. Из членов Политбюро ясно помню А.А. Жданова. Нас усадили за стол. Меня сначала удивило, что даже для первого знакомства обошлись без рукопожатий. Затем я сообразил, что это во всех отношениях целесообразно. Одни рукопожатия превратились бы в большую никчемную ежедневную работу. Справа от меня сидели Ю.А. Жданов — зав. Отделом науки и высшей школы ЦК и Шепилов^[263] — зав. Отделом агитации и пропаганды ЦК ВКП(б), в который входил и Отдел науки ЦК. Я впервые присутствовал на подобном заседании и после того, как мы расселись, ждал какого-нибудь сигнала для начала. Его не было. Посторонний разговор. Маленькая заминка. Тогда я спросил: «Позвольте докладывать?» Сталин с маленьким оттенком раздражения сказал: «Ну мы же только и ждем». И я начал доклад, по возможности лаконично и ясно рассказывая о каждой работе. Иногда А.А. Жданов, который в этот раз был куратором и подробно ознакомился с работами, вставлял замечания. Иногда Сталин задавал вопрос. Когда перешли к изобретениям и конструкциям, главным образом военным, Сталин был в своей сфере и по каждому самолету, танку, орудию знал все данные, все достоинства и недостатки и состояние производства, так что достаточно было назвать премируемый объект.

Через какое-то время после начала доклада, но когда рассмотрение еще не было окончено, события приняли неожиданное направление в отвлечение от «повестки дня» или скорее от «повестки ночи». Сталин обратился к младшему Жданову (Юрию Андреевичу), спросив, что это за доклад он делал в Политехническом музее по поводу Лысенко. Надо сказать, что об этом на днях сделанном докладе много говорили в Москве, особенно в научных кругах, и те, с кем я мог разговаривать, радовались и хвалили Ю.А. Жданова. Юрий Андреевич ответил в таком роде, что он критически разбирал в свете современной науки теории Лысенко, что лысенковские воззрения с научной точки зрения не выдерживают никакой критики, что они тормозят и тянут назад всю биологическую науку.

«Кто вам поручал этот доклад?» — последовал вопрос Сталина, в голосе его слышался металл. Юрий Андреевич уже стоял и, слегка побледнев, твердо отвечал, что он делал доклад по собственной инициативе. Я взглянул на А.А. Жданова и увидел, что он весь покраснел и очень волнуется. Дальше диалог продолжался так (ручаясь за его смысл, я не могу по памяти воспроизвести его дословно). Сталин: «Как же так? Наше сельское хозяйство живет и дышит работами Лысенко, а вы идете против него и пытаетесь его дискредитировать. Слыхано ли у нас, чтобы работник ЦК проявлял собственную линию, выступал по собственной инициативе?! Ну-ка, скажите мне» (это уже в сторону членов Политбюро). — Голоса: «Так не бывает, это неслыханно». Шепилов сидит бледный рядом с Ю.А. Ждановым (он как начальник отвечает за действия Ю.А. Жданова).

Сталин далее говорит: «Вот что, вам надо подумать (как будто в сторону Шепилова), как ликвидировать сделанное, дезавуировать это выступление, поднять Лысенко. Только так, чтобы Юрия Жданова не ударить, ведь он это по младости и непониманию, а намерения у него были хорошие».

Так родилась знаменитая сессия ВАСХНИЛ 1948 г.^[264], чуть ли не на двадцать последующих лет утвердившая лысенкоизм и затормозившая развитие биологической науки.

У великих людей и ошибки великие!

Не помню, как закончилось это заседание. Впечатление от описанного «отклонения от повестки» было так сильно, что подавило все остальное. И как ни сильно было это впечатление, я совершенно не представлял себе страшных для советской науки последствий будущей сессии ВАСХНИЛ.

Я был председателем Комитета с 1947 по 1961 г. включительно и, таким образом, участвовал еще в четырех или пяти заседаниях Политбюро ЦК, вплоть до последнего года жизни Сталина. Позднее процедура была упрощена, и Комитет получил право присуждать, а не только рекомендовать премии.

Последующие заседания Политбюро с рассмотрением Сталинских премий происходили в так называемом овальном зале. Все участники — члены Политбюро, работники ЦК, приглашенные министры и мы — рассаживались в зале. Сталин входил и садился на место председателя за длинный стол, тянущийся от стены и завершающийся местом докладчика. Я тотчас шел со своими материалами на место докладчика, и доклад начинался. Я чувствовал себя гораздо свободнее (хотя и был напряжен), чем во время первого заседания, когда доклад прерывался обсуждением, иногда затягивавшимся. С интересом наблюдал я за Сталиным, с особым благоговейным чувством смотрел на него и слушал. В сером френче с погонами с крупными маршальскими звездами он шагал вдоль стола, куря папиросы (а не трубку) и раздумывая. Иногда останавливался и говорил. Бывало, что подходил вплотную ко мне, когда хотел взглянуть в мои материалы, и я видел его большие с пигментированными возрастными крапинками руки так же близко, как мои собственные. Что ни говори, как ни вспоминай ошибки Сталина, действительные и мнимые, но что было бы без него, как бы окончилась война, страшно было представить. Несмотря на напряжение во время таких ночных заседаний, я отвлекался во время обсуждений и думал о нем. Что за сущность у этого человека? И мне казалось, что это тот же синтез доверчивости и подозрительности, как у Отелло. Позднее стало ясно, и кто Яго — Берия^[265].

Подчас меня коробило от славословий, особенно, когда эти медоточивые славословия исходили из уст президента Академии наук В.Л. Комарова — на каждом Общем собрании Академии, но, может быть, думалось тогда, это было нужно, иначе не было бы идущих на смерть «за Родину, за Сталина». Может быть, эти славословия были нужны не для него, а для нас, для дела? Такие мысли носились в голове, когда я смотрел на самого замечательного человека середины XX века.

Наружность Сталина хорошо известна по многим портретам. Но на портретах, выполненных художниками, несмотря на сходство, есть некоторая «прилизанность», снижающая духовную мощь лица. На них «скрыт» и небольшой его рост. В эти годы в черной шевелюре Сталина очень заметно было, особенно сзади, серебро. Поражал непривычностью вид со спины — сутуловатый, с плосковатым затылком. Говорил он хорошим литературным языком, с несильным, но вполне выраженным грузинским акцентом.

Я уже писал о том, что суждения Сталина о машинной технике, мирной или особенно военной, были конкретны и отличались полным знанием дела. В науке невозможна такая разносторонняя компетентность, и обычно Сталин скорее спрашивал, чем выражал свои мнения. Бывали суждения, как в биологии, ошибочные, а в случае с языкознанием (Марр)^[266] — правильные. Был и еще пример высказывания Сталина — по вопросам физиологии по поводу И.П. Павлова и Л.А. Орбели, но я его лично не слышал.

И.П. Павлова и его учение о высшей нервной деятельности Сталин ценил очень высоко, и это было совершенно правильно, но такая оценка привела к канонизации павловского учения и, несомненно, нанесла ущерб науке: наука совершенно не терпит канонизации, имеющей неизбежным следствием замораживание и остановку, даже в известной мере запрет, прогресса. В этом, как и в любом другом смысле, наука и религия антиподны. Наука — вечная стройка и вечное разрушение, без которого стройка невозможна. В отношении Л.А. Орбели, якобы отошедшего от принципов Павлова, была провозглашена анафема, и это была ошибка. Именно Орбели был крупнейшим после Павлова физиологом, и то, что он не остановился на той точке, до которой дошел Павлов, и пошел дальше и иногда иными путями, было его заслугой, а не ересью.

Как складывалось у Сталина мнение по научным проблемам? По-видимому, он выбирал для того, чтобы выразить свои суждения, такие проблемы, к которым ему виделся прямой подход со стороны диалектического материализма. Налагала свой отпечаток, думается мне, и эмоциональная сторона, личная: Лысенко — ученый, выходец из народа, болеющий вопросами подъема сельского хозяйства, — был симпатичен. «Формальная генетика» была антипатична утверждениям существования наследственных рас человека. Поэтому прощались примитивные диалектика и материализм Лысенко и его философских сподвижников, и не замечалось, что, идя путем примитивных рассуждений о генетике, следовало бы отменить атомизм не только в генетике, но и в химии.

Орбели, видимо, был несимпатичен Сталину (может быть потому, что предками Леона Абгаровича были князья Орбелиани, может быть потому, что он был армянин). В отличие от Павлова, оперировавшего строго объективными, измеримыми понятиями, Орбели пытался привлечь и субъективный фактор, не учитывавшийся Павловым. Это могло быть связано с тем, что Павлов занимался вершиной — полушариями, а Орбели спускался к мозжечку и тем, казалось, отходил от «генеральной линии» высшей нервной деятельности, то есть физиологии мысли и чувств. Установление «генеральных линий» в науке было чрезвычайно опасной тенденцией, даже если бы эти «генеральные линии» были выбраны правильно.

Одно время ученые боялись, что канонизирована будет классическая физика, а анафеме будут преданы квантовая механика и принципы относительности. Некоторым пророком анафемы последнего явился профессор физики МГУ Аркадий Климентьевич Тимирязев^[267] — сын «большого» (Климентия Аркадьевича) Тимирязева^[268]. Однако до «48 года» в физике дело не дошло, причем сами физики объясняли это тем, что в это время они доказали и свою необходимость, и продемонстрировали истинность самого принципа относительности созданием атомной бомбы.

В химии пятая колонна, во главе с доктором химических наук Г.В. Челинцевым, нашлась. Последний тщился сыграть в химии роль Лысенко, создал свою «новую структурную теорию», погромно напал на некоторых химиков, высказывавших на страницах журналов одиозные, с его точки зрения, теоретические воззрения. Известна наша с ним жестокая дискуссия, оставшаяся в химических журналах того времени, которую я вспоминаю не без удовольствия: мне приятно ощутить себя удачливым бойцом. Однако это нападение и «подведение базы» диалектического материализма под теоретическую химию не было поддержано, а моя собственная участь (я в 1951 г. был избран президентом Академии наук СССР, о чем позднее) поразила этого претендента на лавры Лысенко настолько, что он начал сильно пить и вскоре умер.

Вернусь к работе Комитета по Сталинским премиям. На заседании в 1948 г., происходившем уже после постановления Совета Министров СССР о строительстве МГУ (об этом позже), я чувствовал необходимость выразить Сталину благодарность за это решение, так много значившее для нас, работников МГУ, а как теперь ясно, и для всей страны. Когда заседание окончилось, и Сталин еще стоял за председательским столом, я подошел к нему и кратко горячо поблагодарил за МГУ. Его ответ был еще короче, и я его помню дословно: «Исполняю свой долг», — сказал он.

Вернусь к заседаниям. Говорю во множественном числе, так как не уверен, что нижеприведенное относится к 1948 г., а не к последующим. Приведу два примера особенно запомнившихся мне заседаний. Первый — из области медицины. Группа харьковских врачей была представлена на премию за открытие и внедрение способа обезболивания родов. На первый взгляд дело было какое-то сомнительное. На последних месяцах роженицу посещает врач-инструктор, рассказывает ей о естественности процесса родов, учит, как она должна вести себя на всех стадиях родов, и роды проходят безболезненно.

Было очень много скептиков, но дело в том, что моя двоюродная сестра родила по этому способу и мне рассказывала, что никакой боли не чувствовала. Поэтому я был горячим сторонником харьковчан. (Замечу в скобках, что когда несколькими годами позже рожала моя дочь Ольга, используя этот способ, то она также родила очень легко и, по ее словам, не только без страха, но и почти без боли.) Я старался провести положительное решение Комитета и преуспел в этом. Когда я докладывал, Сталин, попыхивая папиросой, спросил, что это — гипноз? Я ответил, что скорее внушение и психотерапия, соединенные с предписанием рационального поведения роженицы. Он засомневался и обратился к хирургу Бакулеву^[269], президенту Академии медицинских наук. Тот сказал, что это пустяки, что женщины нормально родят и так почти без боли. Премия была отклонена.

Другой случай. Мы рекомендовали присудить премию за труд по истории 26 бакинских комиссаров, высоко оцененный историками Комитета. Сталин очень задумался. Затем сказал со своим характерным выговором: «Не надо давать, не надо привлекать к этому делу внимания. Ведь если бы бакинские комиссары остались живы, мы были бы должны их судить и расстрелять. Они же отдали власть! Большевик никогда, ни при каких обстоятельствах не имеет права отдать власть. Здесь пролилась их кровь, они поплатились жизнью, и мы молчим. Но поднимать их на щит не надо».

Еще один пример. Представлена (и прошла Комитет с очень положительной оценкой) грамматика (или словарь, сейчас не помню, так же как и имени автора) башкирского языка. Сталин высказался в том смысле, что башкирский язык очень близок к татарскому, а в татарском аналогичные пособия существуют, так что особой новизны обсуждаемый труд не может представлять и премирование его сомнительно. Премия присуждена не была.

Были и обратные случаи, когда недооцененные нами работы Сталин предлагал премировать, и Политбюро всегда соглашалось. Так было с трудом Авдиева^[270]по истории Древнего Востока. Вообще в области гуманитарных наук Сталин чувствовал себя свободно. Было очевидно, что он с толком и много читает.

Обычно меня приглашали и на доклады председателя Комитета по Сталинским премиям в области искусства. Докладчиком на первых заседаниях на моей памяти был А.А. Фадеев^[271], затем Н.С. Тихонов^[272]. Большую часть времени занимало обсуждение литературы, и здесь Сталин был вполне в курсе новых произведений и, мне кажется, не уступал докладчикам. В области изобразительного искусства я лично не понимал его вкуса, и часто картины, на мой взгляд «плоские», получали премии. Во время этих заседаний я чувствовал себя уже вне действия и с интересом наблюдал.

После смерти Сталина процедура присуждения премий была упрощена, и я уже не докладывал «наверх», а результаты представлялись в виде письменного доклада.

Позднее (во времена Н.С. Хрущева) размер премий был снижен с 200 000 до 50 000 руб., и премии переименованы в Государственные. Были восстановлены давно забытые Ленинские премии (75 000 руб.).

Академиком-секретарем Отделения химических наук я пробыл с 1946 по 1948 г. и мало что могу сказать об этой деятельности. Заведенным порядком слушали отчеты институтов Отделения за год, проводили сессии Отделения, готовили выборы новых академиков и членов-корреспондентов и т. д.

Поездка в Лондон в 1947 г.

В 1947 г. в Лондоне должен был состояться XI Международный химический конгресс. Выбор командируемого на этот съезд пал на меня. Впрочем, будучи в это время академиком-секретарем Отделения химических наук Академии, я имел, что доложить. Кроме меня командировались доктор химических наук Николай Владимирович Агеев^[273], позже академик и директор Института металлургии Академии наук СССР. Был и третий член делегации, не работавший в Академии, назовем его В. Я вез с собой доклад о сурьмяноорганических аддуктах ацетилена и хлоридов сурьмы, их стереохимии и реакциях обмена с галоидными солями ряда металлов. Доклад был на французском языке. В то время английский язык еще не сделался единственным международным научным языком, а немецким в таком качестве в результате войны не пользовались. Я же не владел английским активно, лишь свободно читал литературу по химии.

Вылетели мы на английском самолете, насколько помню, из Внукова. Была одна посадка, видимо, в Голландии. Затем под нами море и Англия. Насколько помню, мы опоздали к открытию конгресса. Надо было не опоздать теперь к моему собственному докладу! Но он должен был состояться на следующий день, а первый день ушел на устройство в гостинице, посещение посла, выслушивание его советов и на прогулку по Лондону.

Утром я отправился на заседание, происходившее в одном из зданий Лондонского университета. Аудитория поднималась амфитеатром и была довольно сильно заполнена, за столом в качестве председателя сидел высокий человек лет пятидесяти. Это был Тодд^[274]. Он объявлял имя докладчика и тему доклада. Следующий доклад был мой. Мне отводилось для доклада 15 минут. Доклад был на 6–7 машинописных страницах. Я не торопясь читал его и иллюстрировал слайдами. Все шло гладко. Как только я закончил, выступил председатель и, задав мне два-три вопроса по-английски, на которые я ответил по-французски, сделал короткое упоминание о том, что мои работы по сурьме интересны и близки ему, так как направление его работ по сурьме и моих похожи. Я не стал расспрашивать его об этих работах, хотя нигде не встречал их. Можно было попасть в неловкое положение или его поставить в неловкое положение. Я поблагодарил председателя и сел.

Ко мне подсел полноватый англичанин и отрекомендовался на этот раз знакомой мне фамилией Хэу. Разговаривать было трудно, мы мешали другим слушать. Тогда Хэу пригласил меня на завтра в библиотеку Королевского общества, на что я охотно согласился. На следующий день эта встреча состоялась, и то, что она происходила в библиотеке, дало возможность Хэу продемонстрировать, показав мне тетрадки Quarterly Revues^[275], что он знаком с моими работами. Он наглядно объяснил это, тыкая пальцем в соответствующие страницы. Я со своей стороны показал, что знаю о его исследовании свободных радикалов. Он попытался что-то добавить. Я плохо понимал его английский, гораздо хуже, чем английский Тодда. Много позже я осознал, что Тодда я понимал лучше потому, что он шотландец и у него звучит г, и вообще его язык менее картав, чем надлежит быть английскому.

Я спросил Хэу, не знает ли он, как мне повидать Уотерса. Я не сомневался, что он с ним хорошо знаком. С Уотерсом у меня были важные точки соприкосновения в работе по диазометоду синтеза металлоорганических соединений. Хэу, действительно знавший Уотерса, сказал, что тот сейчас в Оксфорде, и выразил любезность позвонить ему и сказать о моем желании. На следующий день вечером Хэу позвонил мне в гостиницу и сообщил, что Уотерс приглашает меня в Оксфорд утром такого-то дня. Это было удобно, и я решил пригласить с собой в Оксфорд и моих спутников.

На следующее утро я отправился на заседание съезда. Дело в том, что Дороти Кроуфут-Ходжкин^[276] должна была делать доклад об исследовании структуры пенициллина методом рентгенографии. Хотя непосредственно от меня эта проблема была далека, но пенициллин, появившийся только в военное время, представлял общий интерес, и в Институте органической химии в Москве занимались вариациями его структуры в лаборатории, возглавлявшейся И.Л. Кнунянцем. Доклад произвел на меня глубокое впечатление не только и даже не столько своим содержанием, хотя он был очень интересен, но личностью докладчика. Дороти Кроуфут была на вид совсем молодой, даже юной, и отличалась редкостной красотой и изяществом. После ее доклада мне надо было спешить на заседание организационного комитета конгресса, куда я был через посольство срочно приглашен Тоддом.

На заседании рассматривалось тяжелое финансовое положение ЮПАКа^[277]: многие страны не платили членских взносов, в том числе СССР. К счастью, я был подготовлен к такому вопросу. Еще в Москве я поставил этот вопрос перед С.И. Вавиловым, и он, после надлежащих консультаций, сказал мне, что СССР уплатит свой долг и впредь будет платить взносы. На вопрос казначея ЮПАКа — краснолицего крепыша-шотландца — я ответил, что СССР заплатит все, что ему полагается. Это вызвало удовлетворение. Дальнейшие вопросы меня не касались, и я откланялся.

Я был приглашен послом на вечерний прием в посольство. Уже наступил вечер, ехать мне было не на чем, а надо было торопиться. Пришлось ловить такси, что я делал в Лондоне впервые в жизни. Это мне удалось, но дальнейшее было трудно. Я попытался объяснить, куда мне нужно ехать, но водитель не понимал. Я его тоже не понимал — ни одного слова, ни одного звука. Тут я еще раз убедился, что бывает совершенно разный английский. К счастью, язык жестов помог нам найти дорогу до посольства.

Я был страшно голоден и спешил перездороваться с новыми для меня лицами, чтобы поскорее обратиться к яствам и питиям, расставленным на столе. В этот вечер я познакомился с Д. Берналом^[278], с которым впоследствии много встречался по общественным делам. Узнав, что послезавтра мы едем в Оксфорд, посол предложил воспользоваться посольской машиной, за что я ему был очень благодарен.

Следующее утро у нас оказалось свободным, и мы отправились бродить по Лондону. Вошли в ворота Гайд-парка недалеко от посольства. Гигантский, свежий и чистый парк в самом центре города! Аллеи, огромные деревья, свежая трава, по которой можно было ходить и на которой разрешалось лежать, оставили глубокое впечатление. Увидели небольшую толпу в углу парка, слушающую выступление какого-то самодеятельного оратора с маленькой трибунки. Затем пошли в сторону Букингемского дворца, наблюдали смену караула у его ворот. Прошли мимо парламента, прогулялись по Трафальгарской площади. Словом, «впитывали» в себя новые, но с детства известные места Лондона. Изредка встречали следы разрушений, нанесенных городу немецкими обстрелами.

На следующее утро у гостиницы нас ждала знакомая машина из посольства. По мере удаления от центральных районов Лондона картина существенно менялась. Исчезли исторические ансамбли зданий и фешенебельные здания и появились однообразно застроенные улицы предместья. Эта застройка каменными двухэтажными жилыми домами с палисадниками превосходна, но удручающе однообразна. По-моему, свое жилье можно узнать, только заглянув внутрь дома через окно или по посадкам в палисаднике. Наконец многокилометровая улица предместья кончилась, и мы на пути в Оксфорд. Здесь начинается починка дороги и объезды, которые страшно задерживают нас. Шофер рассказывает то, что ему известно о строениях и владениях, которые мы проезжаем, например об имениях Мальборо, предков Черчилля.

Наконец Оксфорд. Уже 12 часов. Подъезжаем к лабораторному корпусу. Уотерс встречает нас снаружи в состоянии некоторой растерянности. Я представляю ему моих спутников. На лице его растерянность не уменьшается. Он дает нам понять, что уже время ленча, что он нас не ожидал так поздно. Мы извиняемся и ссылаемся на объезды и всякие задержки. Тогда он приглашает нас к ленчу. Благодарим и следуем за ним в его коттедж. Он проводит нас в столовую и представляет жене, и я представляю моих спутников. Затем жена удаляется на кухню. Через короткое время появляется ленч в виде кастрюльки с куском вареного мяса и небольшой порции вареной картошки и моркови. Когда хозяйка раскладывает ленч по тарелкам, я прошу ее дать мне только овощи. За едой стараюсь беседовать. Химические темы здесь не подходят. Ими займемся после, в лаборатории. Узнаю, что мадам Уотерс впервые видит русских. Спрашиваю, можно ли нас принять за англичан. Говорит, что Агеева можно, а меня нет. Расспрашивает об СССР. После ленча, попрощавшись с хозяйкой, идем в лабораторное здание.

Здесь разговоры пошли уже на химические темы. Я убедился, что Уотерс, все еще занимаясь свободно-радикальными реакциями, теперь полностью оставил синтез металлоорганических соединений через диазосоединения и занят исследованием реакций окисления гомолизом. Лабораторная обстановка была типична для органической физической химии и ничем неожиданным меня не поразила. То, что я узнал об изменении направления исследований Уотерса, было для меня очень важно. Мы распрощались, я выразил надежду, что увижу его в Москве. Обратный путь показался короче. Меня, однако, томил голод. По моему предложению шофер завез нас в городскую харчевню, и я подзаправился яичницей, сыром и пивом, а спутники мои более основательно.

Съезд уже завершился. Мне хотелось посмотреть в Лондоне Британский музей, картинные галереи, посетить Кембридж и побольше познакомиться с городом. Все это я осуществил в довольно короткий срок, хотя и урывками. О Британском музее я получил впечатление главным образом по богатейшим египетским коллекциям. На остальное уже не хватило времени. В Галерее Тэйта глубокое наслаждение мне доставила британская живопись. Туманные пейзажи Тернера, сочные портреты Гейнсборо, представленные в тэйтовской галерее, живы в памяти и сейчас. Я не удержался и прошел по знаменитой Бейкер-стрит от начала до конца, так как не помнил придуманного Конан Дойлем номера дома.

Случилось так, что я напросился в Кембридж к Тодду. Дело в том, что он сам отыскал меня, чтобы сообщить, что решено вывести из состава ЮПАКа его вице-президента Рихарда Куна^[279], поскольку он немец, а меня ввести на его место. Мне ничего не оставалось, как ответить благодарностью. Брать на себя новые, да еще международные обязанности я не собирался и фактически на этом посту ничего не делал. Что касается Кембриджа, то Тодд просто забрал меня с собой и повез в автомобиле. Оказалось, что новое здание, где будет помещаться его лаборатория, еще только строилось, хотя и было уже подведено под крышу. В это здание он меня и сводил.

В действующей лаборатории он рассказал мне об одной из своих уже завершенных работ по исследованию окрашивающих веществ крыльев жуков, в основе которых фигурирует скелет коронена, что было для меня неожиданно. Он рассказал мне и о хроматографическом выделении этого вещества и познакомил с методом хроматографии, едва начинающим входить в практику химика-органика. Рассказал и о новых своих работах по исследованию структуры и синтезу нуклеозидов, в чем видел большое будущее. Тодд успел мне показать городок и главнейшие колледжи и рассказать о Кембридже и Оксфорде, сравнивая их.

Мои планы были выполнены, а у моих спутников и подавно, и я заявил, что надо ехать домой. В. очень расстроился и сказал, что он хотел бы исчерпать весь срок командировки, чему я очень удивился. Ему-то делать было совсем нечего, и, пользуясь своим положением главы делегации, я настоял на отъезде. Первое поверхностное знакомство с Великобританией закончилось. Что касается Лондона, то я убедился, что в августе Лондон так же невыносим, как Батуми: стоит изматывающая влажная жара. Поэтому московский август мне показался прекрасным, хотя он — предтеча осени.

Ректорство в МГУ. Строительство нового здания

В 1948 г. меня пригласил С.В. Кафтанов — министр высшего образования — и настоятельно предложил быть ректором Московского государственного университета. Когда я стал отказываться, он дал мне понять, что этого делать не следует, да и мое сопротивление не было безусловным, так как существовала мечта о строительстве нового здания МГУ, и я взялся за новые обязанности (фото 23). Конечно, я не мог совместить эту громадную и трудоемкую обязанность со всеми уже существующими у меня и передал деканство А.А. Баландину, в то время уже академику, одному из виднейших профессоров МГУ, моему сверстнику и товарищу. Без сожаления я оставил и роль академика-секретаря ОХН, им стал академик М.М. Дубинин^[280]. С.И. Вавилов счел целесообразным, чтобы я остался в составе Президиума Академии наук, на этот раз представляя МГУ. Я никогда не бросал и не ослаблял руководства своими двумя — университетской и институтской — лабораториями, для этого существовали «неприкосновенные» часы недели.

Директорство ИОХа при хороших заместителях, которые уже подобрались, и при надежных, высококвалифицированных заведующих лабораториями не доставляло больших забот и трудностей, хотя, разумеется, требовало времени. На еженедельные заседания Президиума АН приходилось опять-таки тратить время. Ректора избрали в состав парткома МГУ — опять еженедельные (правда, вечерние) заседания. Спасало то, что в те времена не только можно, но и естественно было работать до позднего вечера. Помогала также и выработавшаяся привычка строго соблюдать запланированное распределение времени, иначе работать просто было нельзя.

Я, как только стал ректором, сразу же завел разговор о строительстве, на этот раз уже не только химфака, а всего МГУ. Ю.А. Жданов, в то время заведующий Отделом науки ЦК КПСС, сказал, что он разузнает, как обстоят дела, и даст мне сигнал в нужный момент. Этот момент наступил очень скоро. Юрий Андреевич сказал мне, что принято решение о строительстве в Москве нескольких высотных зданий и что следует (не знаю, получил ли он это указание от И.В. Сталина или от А.А. Жданова) просить одно из таких зданий строить для нужд МГУ. Ту же стали писать письмо Сталину.

Исходя из давно подсчитанных мною с М.А. Прокофьевым необходимых площадей для химфака и «по укрупненным показателям», пропорционально увеличивая кубатуру, легко было ориентировочно определить нужды МГУ. Так как цифры получались достаточно внушительные, то решили не рассчитывать их пока на гуманитарные факультеты МГУ, им с избытком хватило бы оставленных на Моховой зданий. Полученное таким образом огромное число (1 600 000 м³) и было внесено в краткую записку-просьбу на имя Сталина примерно такого содержания: просим обратить строительство одного из высотных зданий для нужд МГУ. Потребность составляет 1 600 000 м³.

Положительное решение последовало очень быстро, и уже на одном из первых заседаний ученого совета МГУ я с большим удовлетворением сообщил об этом решении правительства.

Нужно было готовиться к трудному и напряженному периоду. Близились перевыборы партийного комитета МГУ, и необходимо было иметь секретарем комитета и единомышленника, и человека, на которого бы полностью можно было положиться. Дело в том, что со стороны физического факультета шли «нездоровые веяния»: они заключались в противопоставлении МГУ Академии наук (этакий махровыйуниверситетский патриотизм), кроме того, можно было ожидать вспышки (вспомните Арк. Кл. Тимирязева) антиотносительных, антиэнштейновских тенденций. И был риск, что возглавит партком представитель парторганизации физфака. Не без труда удалось осуществить выборы М.А. Прокофьева. Он еще был мало известен, прошло немного более трех лет с момента его демобилизации, по партийной работе его знали лишь как секретаря парторганизации химфака. Тем не менее, выборы его состоялись, и мы работали друг с другом и всем партийным комитетом очень дружно.

Одновременно необходимо было обеспечить тыл: текущую учебную работу, ее контроль, направление и огромную хозяйственную работу МГУ. В качестве проректора по учебной работе и первого проректора я хотел привлечь профессора Г.Д. Вовченко, которого знал по предвоенной работе в Институте тонкой химической технологии и знал с лучшей стороны. После некоторых усилий это мне удалось, и мой выбор, по-моему, себя вполне оправдал (фото 24).

Для проведения хозяйственной работы мною был сделан, как приходится сознаться, неудачный выбор. Я хотел вернуться к давней традиции, когда проректорами по административно-хозяйственной работе были профессора. Например, крупный зоолог М.А. Мензбир^[281] был таким проректором. Я полагал, что возглавляющий хозяйственную работу должен хорошо и творчески понимать нужды учебы и науки. Я сделал такое предложение геологу профессору Броду^[282], который показался мне «подвижным и гибким». Он довольно легко согласился. Надо было утвердить эту кандидатуру в министерстве.

Заместителем министра высшего образования по кадрам был А.В. Топчиев^[283], впоследствии академик, с которым мне пришлось работать как с главным ученым секретарем Академии наук, а затем и вице-президентом, во время моего президентства. Сейчас я знакомился с ним впервые. Это был молодой (лет 40) человек, невысокий брюнет, крепыш — энергичный, превосходно знающий кадры ученых, особенно вузовских. Сначала он пробовал посеять во мне сомнения в целесообразности такого назначения, но потом согласился.

Между тем дело не ждало, и я консультировался с деканами по поводу состава и характера будущих факультетских зданий, уточняя потребности. Много трудностей вызвал биологический факультет, едва ли не самый обширный в старом здании, включающий огромный по кубатуре музей зоологии (который мне казался главным образом просветительским учреждением), музей антропологии, ботанический сад с его строениями и т. д. Я решил не тратить драгоценную кубатуру нового здания на переселение в него двух названных музеев, а потратить все ресурсы площади на экспериментальную, а не коллекционную биологию.

Было дано правительственное задание рассмотреть заявку университета Е.Ф. Кожевникову^[284] — по линии Госплана, Мосолову — как зам. председателя Мосгорисполкома и мне. Начались ночные заседания тройки в здании Госплана в Охотном ряду в кабинете Кожевникова. Евгений Федорович и тем более Мосолов понимали свою задачу, как устранение излишков в запросах университета, и чрезвычайно жестко срезали излишки там, где их было легко обнаружить, пользуясь принятыми нормами или привычными глазомерными оценками. Так, например, насколько я помню, я назвал определенное число профессоров и доцентов и записал каждому профессору кабинет 50 м², а доценту — несколько меньший. Никак не удавалось доказать, что профессору нужен такой большой кабинет, и никакие слова о том, что это кабинет-лаборатория, не помогали. Тогда пришлось ограничиться кабинетом в 25 м², а при кабинете запланировать личную лабораторию профессора в 25 м². Это прошло.

Было множество таких споров и поисков гибкого решения. Вскоре я понял, что гораздо выгоднее отстаивать помещения не общего назначения, а предназначенные (и названные) для каких-либо конкретных научных нужд в разных областях науки: здесь оба критика уже не имели точки опоры и им приходилось принимать требования. Бывало так, что, «потеряв» за ночь несколько тысяч кубометров, за день я «вспоминал», что упущены лаборатории и автоклавные для работ под высокими давлениями или радиохимические лаборатории, и в следующую ночь возвращал упущенное.

Таким образом, было выгоднее не производить арифметики в таком роде: поступает столько-то студентов, поэтому нужно столько-то профессоров, доцентов, ассистентов при условии такой-то нагрузки учебной и такой-то научной. Нужна такая-то усредненная площадь на одного студента, одного профессора и т. д. Такой способ оказался очень уязвимым, стоило уменьшить норму на одну единицу и пропадали тысячи кубометров. Оказалось целесообразнее расписать ту же площадь (и отсюда кубатуру) за конкретными объектами — практикум такой-то, научная лаборатория такая-то и т. д. Таким путем мне удалось снова вернуть все 1 600 000 м³, а в реальном проектировании добиться еще и нового увеличения.

Наступило время проектирования. Главным архитектором был назначен Б.М. Иофан^[285], в то время завершивший проектирование Дворца Советов. (Ясно было и тогда, что строить его в предложенном виде не будут.) Мы познакомились с Иофаном. Я бывал у него, пил очень вкусный кофе, за которым излагал ему свои мысли по поводу «высотного здания МГУ», как это официально называлось, а, по сути дела, университетского городка с главным высотным зданием. Основная мысль заключалась в том, чтобы как можно больше кубатуры в городке отдать не высотным зданиям. Допустимо размещать в высотной части МГУ лишь парадные помещения, массовые аудитории, жилье и такие факультеты, где не производят работы с точной измерительной аппаратурой: математический, географический, геологический.

Как я уже говорил, гуманитарные факультеты решили оставить на Моховой, и мне передавали, что это встретило одобрение Сталина. Народ, дескать, привык, что университет в Москве на Моховой. У Иофана начало вырисовываться ориентировочное распределение объемов. Факультеты физики, химии, биологии размещались в отдельных зданиях. Это открывало доступ к высотному зданию, которое он предполагал сделать пятиглавым, в соответствии с традицией русского зодчества. Надо было определять место строительства. Предложение было поручено внести Моссовету. В это время совершенно неожиданно был снят Иофан^[286] и назначена четверка главных архитекторов во главе с Л.В. Рудневым: Чернышев, Абросимов, Хряков и главный инженер Насонов^[287]. Зам. предисполкома Моссовета Мосолов должен был доложить наши предложения правительству. Последнее представлял А.А. Жданов. Был приглашен и я.

Нужно вспомнить, что в то время, начиная от берега Москвы-реки, весь юго-запад Москвы был занят полями, перелесками, на Ленинских горах располагалась пара деревенек с вишневыми садами на приусадебных участках. На том месте, где сейчас стоит МГУ, было в тот год капустное поле. Лишь на бровке над Нескучным садом было здание Музея народностей (там позднее разместился и расстроился Институт химической физики АН, директор академик Н.Н. Семенов, да его сосед по Воробьевскому шоссе — ближе к Москве — Институт физических проблем, директор академик П.Л. Капица)^[288], цветоводство «Ноева дача» и несколько дачек, а внизу, ближе к реке, — здание монастыря^[289].

Предложение Моссовета было таким: выделить участок для МГУ по дороге на Внуково, километрах в 8-10 за Калужской заставой (ныне площадь Гагарина). Я никак не ожидал такой реакции на это предложение со стороны А.А. Жданова. Он буквально набросился на Мосолова, грозно крича на него: «На таком месте загородную больницу строить, а не университет! Вот где нужно строить!» — и ткнул пальцем в центр Ленинских гор. Сначала мне было непонятно, зачем нужно такое эмоциональное нападение на личность не такого уж большого общественного положения как Мосолов. Позднее я сообразил, что нужно было сразу и категорически отбить негодное предложение не столько Мосолова, сколько предисполкома Г.С. Попова: он был сильной фигурой, с ним в то время очень считались.

Предстоял конкретный выбор участка на Ленинских горах. Место было пустое, и я запросил 300 га, которые и были выделены без трудностей. (Университет на Моховой был размещен на 5 га.) На Ленинские горы отправилась группа на этот раз во главе с Г.С. Поповым, она включала четырех архитекторов, меня и проректоров. Поднимаем серебристую «колбасу», оставшуюся от войны, на высоту, которой должно было, по соображениям Руднева, достигнуть высотное здание, чтобы определить его видимость. Остановились для строительства на участке за водохранилищем Рублевского водопровода, который Моссовет не разрешал трогать, хотя мне хотелось подвинуть здание ближе к реке. Уже после постройки я убедился, что место было выбрано правильно и ближе к реке строить МГУ не следовало.

Началась конкретная проектировка. Теперь фасад университета (высотного здания) смотрел на Москву, а факультеты физики, химии и биологии были за главным зданием. Здания химического и физического факультета выглядели близнецами, архитектурно едиными с высотным зданием, а биофак был расположен чуть поодаль главного здания, правее химического факультета. Если смотреть от Москвы-реки, биофак архитектурно «читался» как отдельное здание, расположенное независимо от комплекса высотного здания и факультетов-близнецов. Так же независимо располагались и другие здания комплекса: Институт механики — крайний на западе, Институт астрономии — на востоке — и ряд служебных построек. Проектированием занималась та же организация, которая проектировала Дворец Советов. Располагалась она в здании у Каменного моста на набережной. Проектирование шло быстро.

Нам необходимо было подсказать проектировщикам удобные для факультетов с точки зрения требований науки и преподавания размеры ячейки и шага здания. К этому я привлек известного уже читателю В.А. Целовальникова (фото 26), и мы, вместе с химиками и физиками, выработали наиболее удобную ячейку — первую стандартную комнату 4 х 6 и вторую стандартную 8 х 6 м. Я создал такую ячейку в натуре, переоборудовав одну из комнат подходящего размера в старом здании Института органической химии Академии наук. Работая в ней, мы убедились, что размещение удобно.

Для биологов такие глубокие комнаты не подходили. Работа с микроскопом требует близкого окна. Для биологического факультета выработку стандарта осуществил доцент этого факультета Л.Б. Левинсон^[290], который вместе с архитекторами и разработал основы планирования биофака. Для химического факультета особенно важна вентиляция. Вытяжные шкафы поглощают огромное количество воздуха, и в зимнее время такое же количество подогретого воздуха приходится вводить в здание. Под землей между физическим и химическим факультетом разместились огромные легкие химфака. Что касается вытяжки, то во время моего пребывания в Париже мне понравилась инжекторная вентиляция, и по моему предложению именно она и была осуществлена на химфаке. Раскаиваться мне в этом не пришлось. Она работала бесшумно и без поломок, не требовала смены вентиляторов, и мы систематически работали впоследствии под вытяжными шкафами с жидкой синильной кислотой без неприятных происшествий.

Аудитории амфитеатром (по три в зданиях химфака и физфака) были вместе с подсобными помещениями — лекционными и другими — размещены в глубине зданий. Факультетские библиотеки находились на пятом этаже (всего было шесть этажей, два подвальных). Некоторые лаборатории химфака нельзя было разместить в общем здании по соображениям безопасности, и для них были построены отдельно стоящие небольшие здания позади химического факультета, по ту сторону проезда, который впоследствии получил название улицы Менделеева. Это были здания кафедры радиохимии с соответствующими лабораториями, где главным куратором был заведующий этой кафедрой профессор Андрей Николаевич Несмеянов^[291] — мой младший брат, радиохимик, а также кафедры сверхвысоких давлений, для организации которой я привлек Л.Ф. Верещагина и кафедры газовой электрохимии профессора Кобозева^[292].

Я менее активно занимался проектировкой высотного здания, хотя и был вполне в курсе дела. Актовый зал был запроектирован на 2000 человек. Его пришлось вынести в направленную в сторону реки пристройку, которая, однако, была хорошо архитектурно связана с высотной частью. Под актовым залом расположился входной вестибюль с раздевалками, ведущий к расположенным справа и слева лестницам, по которым можно было подняться в вестибюль бельэтажа с входом в актовый зал. Из нижнего вестибюля под актовым залом можно было пройти насквозь здание и попасть в вестибюль клуба. Клубный зал на 600 человек был расположен зеркально по отношению к актовому залу. В центре здания на первом этаже находились две группы высотных скоростных лифтов. Перпендикулярно к линии «актовый зал-клуб» были расположены проходы в студенческие общежития и разнообразные службы — магазины, почта, сберкассы, бытовые мастерские, парикмахерские. Все это пришлось сосредоточить в высотном здании, поскольку необходимо было все заполнить.

Крупные общеуниверситетские аудитории располагались в боковых помещениях центрального здания на уровне актового зала. Выше — помещения факультетов: математического, геологического, географического. На девятом этаже были помещения администрации, кабинеты ректора и проректоров. Выше — общеуниверситетская библиотека, которую пришлось расположить по вертикали. Наконец, в самой высотной части — двадцатых этажах центральной башни — надо было поместить что-то, не связанное с постоянными и большими потоками студентов, и мне пришло в голову создать объединенный геолого-минералого-географический музей — «Музей землеведения».

Центральная, самая высотная часть МГУ, была окружена четырьмя 20-этажными башнями, соединенными с центральной башней более низкими частями здания, в свою очередь эти четыре башни соединялись опять-таки более низкими частями с четырьмя 12-этажными корпусами, в которых помещались профессорско-преподавательские квартиры (200 квартир). Это профессорско-преподавательское жилье было отделено от студенческого. Жильем я занимался более плотно. В названных четырех 20-этажных башнях и примыкавших к ним «переходных» частях располагалось 6000 комнат студентов (7 м²) и аспирантов (12 м²), которые были запроектированы на проживание одного человека каждая. Удобная и компактная мебель в этих комнатах была предусмотрена с самого начала. Поэтажно были запроектированы холлы, чтобы дать возможность студентам собираться группами. Что касается профессорско-преподавательских квартир (2, 3, 4 и 5-комнатных), то после тщательного обсуждения с архитекторами проект, на котором мы остановились, был осуществлен в натуре (этот домик и сейчас стоит в глубине Ботанического сада), и мы пригласили жен профессоров осмотреть и покритиковать его. Критика была учтена при выработке окончательного варианта. Квартиры получились при их компактности (необходимой в высотном здании) очень удобными.

При разработке общей планировки территории я заботился, чтобы были оставлены удобные свободные участки для расширения каждого здания и в целом для нового строительства. Одним из таких участков для возможного будущего строительства является территория Ботанического сада (30 га) и прилегающие к ней участки. Необходимость нового строительства наступила гораздо быстрее, чем я ожидал. Во-первых, пришлось построить административное здание, вынеся туда хозяйственные отделы МГУ; было построено здание (на обширной территории участка биофака) для новых кафедр полимеров и молекулярной биологии; осуществлено строительство вычислительного центра. Все это строилось уже после того, как я оставил работу ректора, и строительство осуществлялось при моем преемнике академике И.Г. Петровском^[293].

Контакт с проектировщиками был самый тесный (фото 25). Я, деканы и другие сотрудники МГУ, курирующие проектировку, были частыми гостями в здании у Каменного моста, называвшемся нами «Дворцом Советов». Время от времени Руднев и архитекторы докладывали совету МГУ о положении дел.

Нелегкая задача выпала на долю В.Н. Насонова, который осуществлял инженерные решения. Ленинские горы сложены из глины. Никакого скального основания для гиганта МГУ не было. Насонов решил эту задачу следующим образом: вес здания должен быть равен весу вынутой глины, так что давление на основание осталось таким же, как до постройки. Конструкция железобетонного здания была необычайно прочной.

Проектирование было еще далеко не закончено, как уже начались строительные работы «нулевого цикла» (фото 27). Сначала стали копать гигантский котлован под главное здание (фото 28). Затем стала вырисовываться подземная часть высотного здания. Здания начали «вылезать» из земли и «расти».

Еще не кончились наши заботы по проектированию, как наступили новые хлопоты. Важнейшая из них — оборудование университета приборами (фото 24). По существу, университету была дана carte blanche^[294]. Поручение заниматься оборудованием МГУ получил М.З. Сабуров^[295], председатель Госплана. Однако сказать, что нужно университету, должны были, естественно, мы. Уже в самом начале проектных работ я организовал дело так, что создал центральную комиссию МГУ по оборудованию во главе с физиком, членом-корреспондентом АН СССР, А.С. Предводителевым и его заместителем профессором и химиком А.В. Киселевым^[296]. В ней были секции по специализированным видам оборудования — спектрально-оптическому, электрооборудованию, рентгеновскому, радиотехническому, общелабораторному и т. п. Кроме того, были созданы факультетские комиссии по оборудованию. Их заботой был проект оснащения данного факультета. Всего работало 36 комиссий по оборудованию. Центральная комиссия и ее секции заботились об унификации, контроле, целесообразности выбора оборудования факультетскими комиссиями и осуществлении заказа на проектирование новых приборов и мебели.

Ряд заводов получил задание на проектирование такого научного оборудования, которое еще не производилось в СССР. В качестве примера назову дифракционные решетки. К такому делу необходимо было подойти со всей ответственностью. Комиссии привлекали в каждом случае самых крупных знатоков дела. Опять начались заседания в Кремле под председательством Сабурова. Все напоминало счастливый сон. Отказа ни в чем не было. Университет получил все, что мы просили. Многие конструкторские бюро, специализированные институты были загружены заданиями по проектированию научного оборудования МГУ.

Второй раз в жизни я чувствовал себя как в пещере Аладдина. (Первый раз, если помнит читатель, в студенческое время хозяйственный ассистент А.П. Терентьев водил нас, молодежь, в подвал старого здания химфака, и мы выбирали себе со склада шоттовскую посуду и другие «аппетитные» для химика приборы и реактивы Кальбаума и Мерка.) Надо сказать, что наши комиссии по оборудованию работали вдохновенно, самоотверженно и результативно. А.С. Предводителев даже получил на этом деле инфаркт и далее эту работу нес его заместитель А.В. Киселев. Казалось, что разнообразные отрасли приборостроения в нашей стране получат новую жизнь, и приборостроение в целом поднимется на новую ступень. К сожалению, во многих случаях этого не произошло. Были изготовлены уникальные приборы, и на этом дело закончилось.

Другой новой заботой явилась связь с художниками и скульпторами, украшающими здание. Руднев советовался со мной, когда имел намерение привлечь кого-либо из них, и я вникал в это и принимал участие. Так, барельефы на химфаке, физфаке и главном здании были поручены Г.И. Мотовилову^[297], статуи студентов при главном входе и на клубной стороне — В.И. Мухиной^[298], статуи ученых перед зданиями химфака (Менделеев, Бутлеров)^[299] и физфака (Лебедев, Столетов)^[300] — М.Г. Манизеру^[301], стенная мозаика в актовом зале — П.Д. Корину^[302]. Я знакомился с этими известными художниками, посещал их мастерские и пытался деликатно критиковать работу в процессе выполнения. Вспоминаю, как я спрашивал Мухину, не слишком ли толсты ноги у студенток — ведь некрасиво. «Вы находите?» — ответила она. Ноги чуть-чуть похудели и сделались в результате стройнее, но я попал в неудобное положение: как я заметил позже, ноги самой В.И. Мухиной в щиколотке были довольно фундаментальными и походили скорее на ноги статуй до их похудения.

Университет назвал имена ученых, которых следовало увековечить в кулуарах актового зала и на постаментах вдоль аллеи, ведущей к главному входу. Наша мысль — чтобы у главного входа студентов встречал Ломоносов (скульптор Н.В. Томский)^[303], не была осуществлена (место было оставлено, видимо, для статуи Сталина, но и она не была поставлена). Фигура Ломоносова была помещена между химфаком и физфаком. Внутри факультетских зданий стояли бюсты непосредственно близких факультету ученых. Например, в вестибюле химфака были поставлены бюсты В.В. Марковникова и В.И. Вернадского^[304]. Н.Д. Зелинский был тогда еще жив; а после его смерти скульптурный портрет работы Н.Б. Никогасяна^[305] был помещен на химфаке.

Я забежал вперед. Вернусь к началу строительства. Возведение комплекса университетских зданий было поручено строительному управлению под руководством генерала Александра Николаевича Комаровского^[306], которому приходилось организовывать строительство в разных районах нашей страны и для которого строительство гиганта МГУ было частностью. Александр Николаевич был в то время невысоким, полноватым, подвижным цыганистым брюнетом, чертами лица, фигурой, напористостью и деловитостью напоминавший Наполеона, как мы его представляем, но чернявого Наполеона. Под его эгидой стройка быстро вырастала из земли, и иногда страшно было, что проектирование отстает.

Непосредственным начальником строительства был Александр Васильевич Воронков — громадного роста, спокойный и распорядительный человек. Он разместился со своим штабом в специально построенном двухэтажном бревенчатом доме на территории будущего ботанического сада. Этот дом в оштукатуренном и приведенном в порядок виде и сейчас стоит там. Я стал частым гостем в этом доме. Подчас возникали споры между авторами проекта и строителями такого, например, порядка: ставить при главном входе цилиндрические колонны или колонны с квадратным сечением (их было гораздо проще делать, и А.Н. Комаровский настаивал на квадратных). Я не придавал таким разногласиям большого значения. В данном случае решение было паллиативным — поставили и те, и другие.

Материалы подвозились по специально построенной позади МГУ ветке железной дороги, которая и сейчас еще (в 1974 г.) цела. По ту сторону дороги располагались склады и всякие подсобные устройства. Пора было думать о закладывании ботанического сада — деревья растут не так быстро. Я искал подходящего человека на пост директора сада и нашел его в лице Н.А. Базилевской^[307]. Она энергично взялась за дело, и скоро был заложен дендрарий, альпинарий (для чего привезли гранитные финские надолбы, оставшиеся от войны), плодовый сад, цветники и т. д.

Перед университетом в сторону Москвы-реки разбивался парк. Здания университета росли, вверху был еще железный остов, в средней части стены были одеты кирпичом и лишь внизу облицованы плиткой, светлый слой которой с каждым днем поднимался все выше. Сейчас москвичу трудно себе представить, что в 1948 г. — году начала строительства университета — граница города на юге проходила по Москве-реке — Калужской заставе (ныне площадь Гагарина) и Воробьевскому шоссе^[308]. Южнее этой границы простирались поля, перелески, деревеньки, сады.

Вслед за университетом неожиданно быстро начал расти и новый Юго-Западный район и скоро были нарушены наши расчеты на то, чтобы с юга от астрономического института было темно, как того требуют астрономические наблюдения. На это ни обижаться, ни огорчаться не приходилось.

Я не вполне точен, говоря, что первой стройкой Юго-Западного района был Московский государственный университет. На линии будущего нового Калужского шоссе — ныне Ленинского проспекта — в стороне от старого шоссе с 1940 г. стоял фундамент и виднелась из-под земли нижняя часть стен Института органической химии Академии наук СССР, директором которого я был с 1939 г. и о котором уже была речь. Это здание было, как сказано, заложено президентом Академии наук СССР В.Л. Комаровым накануне войны. В 1948 г. законсервированная стройка была возобновлена и одиноко высилась среди пустырей и дорожной грязи. Это строительство завершено было лишь в 1954 г.

Поездки в Чехословакию и Италию

Осенью 1948 г. меня командировали в Чехословакию в связи с 600-летием Карлова университета. В эту командировку мы отправились вдвоем с профессором геологии Киевского университета. К сожалению, я забыл его имя. Перелет от Москвы до Праги прошел гладко и быстро. В Праге нас ждала машина, на которой мы пересекли Запражье и Влтаву и въехали в город. Нас ожидали в гостинице «Алькрон». Поели в гостиничной столовой, где я мог есть кнедлики. Узнав о завтрашней церемонии, я отправился побродить по великолепному городу, полностью сохранившемуся после войны. Прошел по главным площадям в центре, вышел на мост через Влтаву, перешел на Градчанскую сторону и поднялся до Градчан, заглядывая в маленькие живописные переулочки. Очаровательно красива Прага! Очаровательна и серебристая Влтава!

На следующее утро мы сели в поданную нам машину и поехали на празднование университетского юбилея, где я рассчитывал увидеть знакомого мне по Москве Зденека Неедлы^[309] и поприветствовать его. Это удалось. Он познакомил меня со своей дочерью, устроил также, чтобы меня увели куда-то в гардеробную и облачили в черную мантию и шапочку, чтобы мой партикулярный вид не резал глаз на фоне всей ученой коллегии, одетой в мантии. В отличие от всей Европы, у чехов эти ученые одежды были нововведением. Что делать?! Облачился! Когда настало время для приветствий, дали слово мне, и я огласил написанное, как адрес, приветствие Академии наук и Московского университета.

На следующий день мы отправились в предложенную нам поездку в Карловы Вары. Большая часть дороги шла вдоль склонов холмов, покрытых молодым еловым лесом. Он находился в отличном состоянии, никакого валежника. Временами встречались доски с рисунком то оленя, то каких-либо других диких зверей, указывавшие на их наличие и возможность встречи. Встреч этого рода, однако, не было. Не помню уже, через сколько часов мы оказались едущими вдоль кольца холмов, окружавших низину Карловых Вар. Спустились в эту низину и проехали по всему курорту, который произвел отличное впечатление. Посмотрели главный источник. Нам показывали и называли отдельные здания. Насколько я помню, из попыток организовать обед ничего не вышло, чему я был рад. Все равно есть мне было бы нечего. Питались тем, что взяли с собой. Вернулись в Прагу уже к вечеру и тут отдали честь столу.

На следующий день нам предлагалось более длительное путешествие — в пещеру Мацоху^[310] и в Словакию. Надо было экономить время, и, поблагодарив, от Словакии мы отказались. Мой спутник отказался и от Мацохи, которую он как геолог знал. А я согласился. Утром выехали. Поехали на север от Праги по открытой местности, встречая на пути поселки. Пришлось пообедать где-то в пути в харчевне. На мою долю досталась яичница-глазунья, которую я запивал хорошим чешским пивом. Поехали дальше и вскоре добрались до Мацохи. Впускали нас в деревянную дверь Мацохи с известной строгостью и по счету. За дверью нас охватила полутьма и прохладная сырость. Тянулась анфилада просторных пещер. По ним мы проследовали до обширнейшей пещеры с тихим озером. У берега стояли 2–3 плоскодонные лодки. В одной из них мы поплыли по подземному озеру. Переправились на противоположный берег, а затем вернулись. Дошли до выхода и шагнули в светлый и жаркий мир. Впечатление от темной прохлады подземного мира осталось незабываемым, хотя детали уже забылись.

Надо было возвращаться в Прагу, а затем в Москву. Самое приятное в заграничной поездке, по-моему, возвращение домой!

В этом же году я ездил в качестве гостя на юбилейную сессию в Польскую Народную Республику по случаю 75-летия Академии наук Польши.

В 1949 г. мне стали звонить с настойчивым советом не отказываться от поездки в Италию для участия в первом национальном конгрессе общества «Италия — СССР». Я и не отказывался. Делегация деятелей советской культуры состояла из четырех человек: я — председатель делегации, видный писатель, солидная дама-медик и молодой инженер. Сначала мы летели до Праги, а от Праги другим самолетом в Турин — место нашего назначения.

В Турине, еще не успев освоиться, мы были приглашены на митинг, связанный с нашим приездом, и мне предложили сказать что-либо. Что делать? Пришлось выступать. Думаю, что не очень впопад. Я говорил через стеклянные двери в микрофон с собравшейся на воздухе толпой. Меня переводили. Приветствовав собравшихся, я пустился в рассуждения о влиянии итальянского искусства, в частности архитектуры, на русское, начав с Кремля и Аристотеля Фиораванти. Я чувствовал, что мне далеко до Цицерона и что толпе рабочих мало интересно меня слушать, и сократил до предела свой рассказ.

Затем нас отправили в Милан. Милан — огромный город, резко отличается от скромного и провинциального Турина. Туринцы дали мне письмо к профессору Бандинелли^[311]. Я и начал с этого посещения, направившись по его домашнему адресу, так как было воскресенье. Мне открыла дверь домашняя работница, я попросил ее провести меня к Бандинелли. Прочтя письмо, он пригласил меня, познакомил с членами семьи и повел в другую комнату с накрытым столом. Мне предложили пообедать. Как я ни отказывался, это оказалось невозможным. Пришлось сесть за стол и почти тут же просить извинения, объяснив, что я не все могу есть, так как я вегетарианец. Здесь обычай был иной, чем у французов, и на отказы обращали внимание.

Разговор (он шел на французском языке) зашел о том, что бы мы хотели посмотреть в Италии и, в частности, в Милане. Я назвал Миланский собор, не решившись назвать «Ла Скала». Еще мы хотели, раз уж мы на севере, съездить в Венецию, а кроме того, конечно, в Рим и Неаполь. Миланский собор вызвалась мне показать жена сына Бандинелли. Эта красивая молодая женщина оказалась искусствоведом, и я с благодарностью принял ее предложение. Условились о завтрашнем дне. Я откланялся и отправился в гостиницу, где меня ожидали мои спутники.

Обсудили вопрос о Милане, о Венеции. Решили на послезавтра приобрести билеты в Венецию, а завтра познакомиться с Миланом. Затем мы походили по центру Милана, осмотрели снаружи «Ла Скала», собор, улицы и площади. Наутро мы отправились к Миланскому собору, встретили на условленном месте нашего искусствоведа, и мы стали осматривать собор. Отправились на крышу, прихватив кого-то из инженерных работников собора. На крыше, действительно, оказалось интересно и с точки зрения архитектуры крыши, и видимости города, и даже его окрестностей. Было только страшно, не унес бы ветер нашего худенького искусствоведа. На осмотр здания изнутри нам не удалось уделить времени — то ли потому, что это было воскресенье, то ли потому, что мы были безбожниками. Поблагодарили нашего гида, передали привет родителям, простились, выразив надежду на встречу в Москве.

Наутро все четверо отправились поездом в Венецию. Я совершенно не помню, как мы ехали, размещались в гостинице. В Венеции после завтрака я отправился в город. Мне хотелось выйти на Пьяцетту, к замку дожей. Направление мне было ясно, так как я из окон разглядел известные силуэты строений. Предстояло лишь переправиться на ту сторону канала-переулка, что можно было сделать по мостику, дальше препятствий не было. Воздух был наполнен разнообразными запахами — от застоявшейся морской воды и кухонных ароматов до благородного запаха кофе. Улицы не похожи на улицы «земных» городов. Машин нет, только пешеходы. Чистота, светлая плитка. По сторонам одно- или двухэтажные здания, магазины, кофейни. Наконец минут через 10 ходьбы — Пьяцетта. В левом углу площади — собор св. Марка, в правом вплоть до канала — Дворец дожей. На площади не слишком много народа: осень, туристический сезон позади. Поэтому так легко и нашли мы пристанище в гостинице.

Пьяцетту заполняют и на земле, и в воздухе голуби. Продавцы корма предлагают фунтики, насколько я помню, набитые кукурузным зерном. Если насыпать его на ладонь и выставить руку, тотчас спускается одна или несколько птиц и, сидя на ладони, клюет зерно. Подхожу к набережной, где чувствуется свежий морской запах, и любуюсь открывающимся видом на светло-зеленое, с серебряной волной море. Плывут пароходы, моторные лодки, гондолы. Обошел площадь, постоял на ступенях Дворца дожей. По пути в гостиницу я встретил моих спутников, и мне не стоило большого труда уговорить их пойти обедать. Мы расположились у столиков под открытым небом и стали изучать меню. Я — отдельно от моих товарищей, так как побаивался их выбора. У меня не встретилось затруднений в выборе, они же в качестве основного блюда стали есть жареных осьминогов или, скорее, каракатиц. Они были размером с небольшой женский кулак. Мои спутники с упоением орудовали ножами, из-под которых летели темные брызги. Лица их были полны упоенного аппетита.

После обеда походили по улицам, и я, как завсегдатай, вывел их на Пьяцетту. Зашли в собор св. Марка, внутри он показался мне похожим больше на православный собор, чем на католический костел или французский и даже итальянский храм. Влияние Византии! Мы зашли ненадолго во Дворец дожей для предварительного осмотра анфилады зал и ориентировки, оставив знакомство с живописью до следующего «серьезного» посещения. Обратно проехали, наняв гондолу, по большому каналу и во все глаза смотрели на чудесную красоту окружавших его зданий. Против домов из воды поднимались причудливо раскрашенные столбы-причалы, все разной формы. Большой канал и есть самая яркая драгоценность Венеции.

На следующий день — опять Дворец дожей и изучение живописи и скульптуры. После обеда поездка на пароходике в Лидо, где уже не было курортного оживления. Было, однако, интересно посмотреть на обиталища самых богатых венецианцев и курортников. Мы побродили по улицам между виллами, по пустым пляжам и направились морским путем в Венецию. Путь через лагуну к Пьяцетте, когда венецианское чудо встает над морем, завораживает красотой. Как мы ни мало подышали Венецией, но пора уезжать, на этот раз в Рим. Рим пленял меня латинской стариной. Я соблазнил всех осмотреть Колизей, термы Каракаллы и другие остатки старины, Капитолий. Даже желтоватый, на вид мелкий Тибр представлялся мне ископаемым остатком латинского Тибра. Из достопримечательностей, относящихся к эпохе Возрождения, мы успели посмотреть виллу Боргезе и ее живопись. Даже на Ватикан взглянули снаружи, надеясь попасть внутрь позднее. Лишь поверхностно осмотрели площади и фонтаны. Основное знакомство с городом оставили «на потом»: стремились успеть съездить в Неаполь. Утром выехали на автобусе. Виды из окна автобуса завораживают: свет, спокойствие, простор. Кажется, что и при Ромуле и Реме, и до них все было так же. Справа сады — то невысокие извитые оливы, уже безлистые, то, дальше на юг, апельсиновые деревья с темной листвой и оранжевыми шарами плодов. Остановка (едем уже около трех часов). Таверна — приглашают пообедать. Я заказываю спагетти. Хорошие спагетти с красным томатным соусом и тертым сыром. Они великолепны с красным кьянти.

Въезжаем в Неаполь. Останавливаемся в недорогой гостинице, оставляем багаж и идем бродить по городу. Сначала в «нижнюю» часть — с видом на залив и дальше на Везувий и на красивые строения и кварталы самого города.

Я вспомнил, что посол дал мне адрес неаполитанского комитета борцов за мир. Зашли туда, и были встречены очень ласково. Что мы хотели бы видеть? Везувий или Помпею, но мы не знаем, как туда добраться. Нам обещали это устроить. Воодушевленные, мы легко шли обратно в гору и любовались бесконечной красотой Неаполя, моря, Везувия.

Утром нам прислали машину. Мы сели в нее, закупили продовольствие и поехали. Дорога была приятна, шофер вел машину уверенно. Вход на территорию Помпеи через музей, хранящий найденное здесь при раскопках. В музее больше всего поражали гипсовые копии погибших жителей Помпеи, полученные путем заполнения гипсовым тестом пустот в засыпавшем город каменном пепле. Пустоты образовались на месте замурованных тел погибших, полностью разложившихся за сотни лет. Эти гипсовые фигуры производили страшное впечатление, особенно если были видны искаженные мукой черты лица. Фигуры не казались гипсовыми, выглядели как реальные мертвые тела, поражающие бледностью, иногда распрямленные, чаще скрюченные.

Смотреть собранные в музее предметы домашнего и торгового обихода после этих страшных «экспонатов» не хотелось. Пошли в город, в бывший город. Дорога шла вверх. За нами увязался проводник, от которого мы не сумели отделаться. Вскоре мы вступили в отрытые в камне развалины Помпеи, с узкими улицами с одно- или двухэтажными зданиями без крыш. С левой стороны улицы находились мраморные колодцы. Они казались наиболее сохранившимися. Однако на верхней части колодца, в том месте, где угадывалась опиравшаяся о край левая рука пившего или достававшего воду, образовалось углубление шириной в ладонь — мрамор стерся за столетия ежедневного повторения этого действия. Это создавало иллюзию собственного присутствия и участи я. Выше по улице дома были менее разрушены и не так обгорели. Наконец проводник пригласил нас в совершенно уцелевшее здание. Это была двухэтажная вилла из белого камня с выходом во внутренний дворик, очень светлая и комфортабельная, если забыть об отсутствии мебели. Впрочем, яркая высокохудожественная роспись стен как-то компенсировала отсутствие обстановки. Удивительная по качеству, чистоте и свежести роспись изображала какие-то празднества. Это были отдельные небольшие, не связанные друг с другом картинки, покрывавшие стены сверху донизу. Удивляла их сохранность. Проводник таинственным жестом поманил меня к запертой двери, отпер ее и пропустил одного в комнату с разрисованными в той же манере стенами. Только на этот раз все рисунки вряд ли были по нашим понятиям предназначены для общественного просмотра. После меня проводник пригласил в эту комнату обоих наших мужчин, а женщину, несмотря на ее просьбы, не допустил и запер дверь. Затем мы направились к развалинам каких-то общественных зданий, занимавших значительную площадь. Это был храм или цирк, или ристалище, от которого остались лишь подножья колонн.

Пора было возвращаться. Мы шли зачарованные. Прощальный вечер в Неаполе, и утром снова в автобус. Опять Рим. Великий город, который мы должны завтра покинуть.

Вечером ужинали у посла. У меня была своя забота. Я не мог найти свой красный паспорт. Пришлось сознаться послу. Его крайняя озабоченность напугала меня. Он попросил меня обыскать номер, и если я не найду, утром навестить его для принятия необходимых мер. К счастью, перед прощанием и уходом мы зашли в вестибюль и присели на красный диван. Здесь я увидел красный паспорт, сливавшийся с диваном. Ура, я был спасен! Посол также воспрянул духом.

Утром посол прислал за нами машину. Мы летели до какого-то селения на границе с Югославией, севернее Венеции. Там предстояла пересадка.

Итак, я снова в Москве.

Последствия сессии ВАСХНИЛ 1948 г.

Хотя с 1948 г. я почти полностью переквалифицировался в строителя, доверив текущие учебные дела по университету и бытовые заботы проректорам, однако внешние бури проникали в стены МГУ и невольно касались его ректора. Я уже говорил о сессии ВАСХНИЛ 1948 г. и событиях ей предшествующих. На самой сессии я не мог присутствовать, так как в это время был болен плевритом, поэтому трагизм этой сессии прошел мимо меня, и я совершенно не предвидел ее последствий. Между тем целый ряд лиц — «администраторов от науки» вроде меня — был вызван на заседание в ЦК, где Г.М. Маленков обрисовал вытекающие из решений ЦК по сессии ВАСХНИЛ следствия.

Эти следствия, хорошо известные каждому, имеющему отношение к науке, вскоре стали претворяться в жизнь. Для университета они были таковы: приказом министра высшего образования был смещен с должности декан биофака С. Юдинцев^[312] и заменен на этом посту Презентом^[313] — правой рукой Лысенко и идеологом лысенкоизма. Презент же возглавлял вновь созданную кафедру дарвинизма. Далее последовало удаление из университета, опять приказами министра, нескольких крупных биологов, известных активными антилысенковскими выступлениями, таких, как физиолог растений Д.А. Сабинин^[314], впоследствии покончивший жизнь самоубийством. В это время, к счастью, в живых уже не было крупного университетского генетика А.С. Серебровского^[315], но остатки его кафедры были разгромлены. Удалены были его ученики и сотрудники, из которых назову С.И. Алиханяна^[316], тогда молодого ассистента, впоследствии оказавшего нашей стране огромную услугу выведением высокопродуктивных рас и штаммов грибков — продуцентов антибиотиков.

Презент на развалинах кафедры Серебровского водрузил свою новую кафедру, выпуская на волю «уроды мух» дрозофил^[317] — мутанты, полученные в результате облучения родителей рентгеновскими лучами. Как декан, он «воспитывал» коллективбиофака в духе лысенкоизма. Были введены в состав биофака новые «научные силы» сельскохозяйственного направления.

Что касается меня, то я был достаточно биологически образован, чтобы понимать трагичность политической ошибки. Я, например, полностью прослушал курс генетики, читавшийся приват-доцентом Елпатьевским на биологическом факультете в мое студенческое время, имя Менделя в моем сознании стояло рядом с именем Дальтона. Это были два творца, утвердившие атомизм в химии и генетике. Но я был слишком оптимистом по натуре и был уверен, что Лысенко и лысенкоизм — случайный и скоропроходящий эпизод. Мне не могло прийти в голову, что этот «эпизод» затянется на 30 лет. Кроме того, я считал своей миссией строительство большого университета и не мог, и не хотел отказаться от этой миссии. Поэтому терпел кратковременную, как думал, «невзгоду».

Моя деятельность в отношении биологов сводилась к тому, чтобы спасти, что можно, и предупредить возможные выступления, за которыми неизбежно последовали бы новые жертвы. Так, помню, что я вызвал профессора В.Н. Шапошникова, впоследствии академика и, зная его как горячего и правдивого человека, просил смирить свой нрав и потерпеть до прояснения ситуации. С самим Лысенко я познакомился позднее, став уже президентом Академии наук.

Если лысенкоизм для всякого ученого был с самого начала ясен как антинаучное, псевдоматериалистическое явление, то в отношении самой личности Лысенко дело казалось более сложным. За этим малограмотным и мало смыслившим в естествознании человеком числились такие достижения, как яровизация озимых, посев по стерне, гнездовые посадки леса, о которых специалисты судили, как о положительном вкладе в науку и практику.

Лысенко был избран академиком задолго до сессии ВАСХНИЛ. Его знание практической агрономии, его фанатическая уверенность в своей правоте, его (кажущаяся или действительная) искренность производили впечатление. И на этом фоне прощались явные нелепости, до которых он доходил в своих утверждениях, вроде превращения овса в овсюг или выведения кукушки из пеночкиного яйца, отсутствия внутривидовой борьбы или утверждение о наследовании приобретенных признаков (старое, отвергнутое наукой течение, известное как ламаркизм). Лишь в 60-х гг. была приоткрыта завеса над многими «агрономическими успехами» Лысенко, когда авторитетная академическая комиссия изложила итоги обследования научной и хозяйственной деятельности возглавлявшейся Лысенко станции «Горки Ленинские».

Шторм, разразившийся после сессии ВАСХНИЛ в биологии, породил волны во многих областях науки. Нашлось много любителей в подражании Лысенко свергать авторитеты в науке и возглавлять свою собственную линию, часто псевдонаучную. В биологии появился Бошьян^[318], который «превратит» пенициллин в исходную плесень — пенициллиум, затем О.Б. Лепешинская^[319], восставшая на обязательность клеточной структуры живого. В физике — Н.С. Акулов^[320], пытавшийся ниспровергнуть разработанную Н.Н. Семеновым теорию разветвленных цепных реакций и развивший математический аппарат, чисто формально описывавший явления, столь характерные для разветвления цепных реакций, открытых Семеновым и объясненных им на основании протекающих в этих реакциях молекулярных явлений.

В последнем случае мне пришлось по предложению президента Академии наук С.И. Вавилова и министра С.В. Кафтанова взять на себя председательство в комиссии (в нее входили академики А.Н. Теренин, В.А. Фок, А.А. Баландин, А.Н. Колмогоров, С.С. Медведев, А.Н. Фрумкин)^[321] «по разбору научного конфликта Акулов — Семенов». В результате работы комиссия пришла к выводу, что в этом конфликте истина на стороне Семенова. Время, однако, было такое тревожное, что ни Кафтанов, ни Вавилов, видимо, не решались опубликовать переданное им заключение комиссии. В физике назревали и более крупного масштаба нападения — на принцип относительности и квантовую механику. К счастью, физики в это время успешно работали над атомной, а затем и водородной бомбой и им легко было отвести наскоки, так как самый атомный взрыв давал наглядное доказательство эквивалентности массы и энергии — одного из фундаментальных следствий принципа относительности. Наконец в химии была произведена попытка напасть на «теорию резонанса». Это сделал, как мне пришлось уже упоминать, Г.В. Челинцев, обвинивший русских «ингольдистов-полингистов», в их числе и меня, в идеализме и предложивший свою «новую структурную теорию». Несмотря на то что Челинцев нашел союзников и последователей, эта эпопея кончилась для него печально.

Все эти дела, естественно, добавляли немало трудностей ректору МГУ, а между тем начало уже поступать оборудование для новых зданий университета, и хотя строительство было не слишком близко к завершению, но при гигантском его темпе пора было подготавливать решения нелегкой задачи переезда, имея в виду не только его материальную сторону, но и кадровую.

Всемирный конгресс сторонников мира^[322]

В марте 1950 г. мне пришлось снова оторваться от упоительной для меня работы — строительства нового здания университета на Ленинских горах, так как предстояло выехать в числе других делегатов в Стокгольм для участия в 3-й сессии Постоянного комитета Всемирного конгресса сторонников мира (впоследствии он был переименован во Всемирный Совет Мира).

Девятого марта меня пригласили в Советский комитет защиты мира на Кропоткинскую улицу, дом 10. Я пришел ранее других, и в большом зале мы разговаривали вдвоем с А.А. Фадеевым, который был назначен руководителем делегации. Как всегда, меня поразила в Александре Александровиче острота и ясность суждений, которые как бы подчеркивались блеском его стальных серых глаз. Мало-помалу подошли и другие участники поездки — З.В. Гагарина (активистка Комитета советских женщин), П. Шелахин (крупный работник ВЦСПС), а также три переводчицы, в числе которых была и переводчица с французского языка Марина Анатольевна Виноградова^[323], чья судьба переплелась впоследствии с моей. Ехать мы должны были поездом. В Хельсинках к нам должен был присоединиться И.Г. Эренбург^[324].

Выехали из Москвы накануне выборов в Верховный Совет СССР — 12 марта 1950 г. Ленинград встретил нас липким снегом. Мы имели открепительные талоны для голосования, и я не без удовольствия проголосовал за кандидата в депутаты Верховного Совета писателя Н.С. Тихонова. В тот же вечер мы выехали в Хельсинки и, проведя там день, самолетом вылетели в Стокгольм. Это было мое первое посещение Швеции — страны, которая избежала разрушений и ужасов Второй мировой войны (фото 35).

Стокгольм жил обычной для шведов жизнью (но не для нас, отвыкших за время войны от такой «обычности»): сверкали рекламы, магазины изобиловали продовольственными и промышленными товарами, на окраине города строились новые пятиэтажные светлые корпуса, судя по окнам, с очень низкими потолками. В садах и парках играли дети, В заливе и водоемах плескались утки и гуси. Северная весна наступала трудно и медленно. Это тоже было необычно.

Сессия открылась 15 марта вечером в Фолькет Хус (Дом народа). Огромный зал, расположенный чуть ниже уровня первого этажа, был полон. Помимо 120 делегатов разных стран на открытии сессии присутствовало много шведских гостей. Сессию открыла известная прогрессивная шведская писательница Марика Стирнсдедт — председатель Шведского комитета сторонников мира. Затем выступил Жолио-Кюри, председатель Всемирного Совета Мира, руководитель Комиссариата по атомной энергии Франции.

Мне случалось еще раньше, до войны, в Москве, а затем в 1946 г. в Париже видеть и слышать Жолио-Кюри. И в Москве, и в Париже я слушал с огромным интересом его лекции об искусственной радиоактивности. Тогда я видел и слушал великого ученого. Теперь я видел перед собой великого борца за мир. Участники сессии, затаив дыхание, слушали огненную и убежденную речь этого выдающегося человека, его выступление переводилось на несколько языков, в том числе на шведский, и не один раз прерывалось восторженными аплодисментами.

Приблизительно за год до сессии в Стокгольме я читал речь Жолио-Кюри, произнесенную им во время пребывания в Индии. Запомнились слова о том, что плох тот ученый, который оторвался от народа, ибо он рискует тем самым предать интересы трудящихся. Я позволю себе привести одно из его замечаний, кстати, всегда совершенно нестандартных и точных, как у истинного ученого-естественника: «…Отдают ли трудящиеся себе отчет в том, что из восьми часов рабочего дня на заводе, в поле и так далее четыре часа уходит на то, чтобы оплачивать непроизводительные доя нации оружие и солдат? И что еще серьезнее — эти четыре часа тратятся на то, чтобы готовить разрушение всего производимого за остающиеся четыре часа работы».

Работа сессии была насыщенной и интересной. Выступавшие делегаты выражали тревогу из-за усилившейся гонки вооружений и говорили о необходимости запретить использование атомной энергии в военных целях. Среди выступавших, помню, были: Ж. Лаффит (Франция, тогда генеральный секретарь Всемирного комитета сторонников мира), сделавший отчетный доклад о деятельности комитета за период после 2-й сессии, которая состоялась в Риме в октябре 1949 г.; Луи Сайян (генеральный секретарь Всемирной федерации профсоюзов) и аббат Булье (оба представители Франции), генерал Хара (Мексика), Плетс-Милс (Великобритания), Пьетро Ненни и Эмилио Сэрени (Италия), Илья Эренбург (СССР), писатель Эми Сяо (Китай), Джон Рог и Альберт Кан (США), Войчек Кетжинский (Польша) и другие. Всего выступило 60 человек. Все единодушно осуждали гонку вооружений и требовали заклеймить как военного преступника и обращаться как с таковым то правительство, которое первым применит атомное оружие против любой страны. Как резкий диссонанс прозвучало выступление одного американского представителя, фамилию которого я сейчас не вспомню.

Шестнадцатого марта в большом зале городской ратуши мэр города устроил официальный прием в честь участников сессии.

В один из дней сессии меня как ректора Московского государственного университета пригласили посетить Стокгольмский университет, где я, встретившись с профессурой и студентами, рассказал о Московском университете, об его ученых и учащихся. Как и студенты других стран мира, шведские студенты проявили большой интерес к старейшему русскому учебному заведению. В заключение этой встречи они преподнесли мне букет красных гвоздик, с которым я и явился в гостиницу.

Запомнилась мне и теплая дружественная встреча с работниками советского посольства в Стокгольме. Помню, как меня попросили рассказать что-нибудь о достижениях современной химии и как я, пытаясь найти наиболее доступный для понимания язык, рассказывал об искусственном волокне и тканях из древесины (тема эта была выбрана специально для присутствовавших на встрече многочисленных дам — жен работников посольства). Помню еще, как поразила меня тогда жадность, с которой советские посольские служащие слушали нас, приехавших с «Большой Земли», и как не завидовал им тогда я в их нелегкой жизни, вдали от родной страны. Кстати, желание, как можно быстрее возвращаться из зарубежных поездок домой, преследовало меня всю жизнь, так же как и неудовольствие, с которым я почти всякий раз встречал предложения выехать за границу.

Стокгольмская сессия закончилась 19 марта в торжественной обстановке принятием важнейшего документа международного значения — Стокгольмского воззвания, обращения ко всем народам с призывом подписаться под требованием об абсолютном запрещении атомного оружия, об установлении контроля над выполнением этого решения и об объявлении военным преступником того правительства, которое первым применило бы атомную бомбу.

Первым подписал этот замечательный документ Жолио-Кюри, а следом за ним и мы — участники этой исторической сессии.

Сессия эта для меня была знаменательна и тем, что именно там я ближе познакомился с Жолио-Кюри и завязал с ним более тесные отношения, которые не прерывались до конца его, увы, короткой жизни (фото 36).

Вскоре после Стокгольмской сессии весь мир с возмущением узнал о смещении Жолио-Кюри с поста комиссара по атомной энергии. Секретариат Всемирного комитета мира получил десятки тысяч писем от видных деятелей и организаций разных стран, в которых единодушно осуждался этот акт произвола и вскрывался его смысл.

Стокгольмское воззвание встретило самую широкую поддержку среди народов мира. С 12 по 19 июня 1950 г. в Москве проходила сессия Верховного Совета СССР третьего созыва. На происходивших в марте 1950 г. выборах я был избран депутатом Верховного Совета СССР по Советскому району Москвы. (До этого, с 1947 г., я был депутатом Верховного Совета Российской Федерации.) Выступая на сессии в качестве депутата Верховного Совета и участника Стокгольмской сессии комитета сторонников мира, я внес предложение выразить солидарность со Стокгольмским воззванием. Сессия Верховного Совета единодушно одобрила этот документ, и в стране развернулась широкая кампания по сбору подписей под этим документом. Известно, какое огромное число людей поставило свои подписи под Стокгольмским воззванием.

^{«Спокойный, несуетливый, с задумчивым выражением лица, президент всем своим видом располагал к неторопливой содержательной беседе. Нельзя было не обратить внимание на его удивительно корректное, уважительное отношение к собеседнику». Из воспоминаний академика Г.К. Скрябина. А.Н. Несмеянов. 1951 г.}

ПРЕЗИДЕНТСТВО В АКАДЕМИИ НАУК СССР

Первые годы президентства

Весной 1951 г. внезапно умер президент Академии наук С.И. Вавилов. Вице-президентами в это время были И.П. Бардин^[325] и В.П. Волгин. Встал вопрос о новом президенте. Впервые о том, что речь идет о моей кандидатуре, я услыхал от всезнающих шоферов. И действительно, я был вызван к Г.М. Маленкову — члену Политбюро ЦК, и он спросил, как бы я отнесся к возложению на меня обязанностей президента Академии наук СССР. Я ответил, что от такой чести не отказываются, но счел необходимым изложить то, что может мне помешать принять столь почетную обязанность: я начал с моих вегетарианских убеждений, сказав, что эти убеждения не имеют ничего общего с толстовством. Далее я сказал, что в 1940 г. был арестован мой брат, и судьба его до сих пор мне неизвестна. Наконец, напомнил, что традиция такова, что президент Академии наук был до сих пор беспартийным, и что вряд ли это случайность, а я член партии. Действительно, все три президента Академии наук «советского времени» — А.П. Карпинский^[326], сохранивший этот пост с дореволюционного времени, В.Л. Комаров, ставший президентом после его смерти, и сменивший его С.И. Вавилов — были беспартийными. Ни один из доводов не произвел на Маленкова ни малейшего впечатления. Разговор показал мне ясно, что это дело решенное. Конечно, без соответствующего решения Политбюро разговор со мной вряд ли мог состояться.

В это время, после сессии ВАСХНИЛ, в Академии наук стиль работы значительно изменился. Вместо «непременного», то есть несменяемого, секретаря Академии, которым долгие годы был С.Ф. Ольденбург^[327], а затем В.П. Волгин и с 1942 г. Н.Г. Бруевич^[328], был учрежден ученый секретариат Президиума АН во главе с главным ученым секретарем — A. В. Топчиевым, сменившим Н.Г. Бруевича. Ученый секретариат Президиума включал в то время Ю.А. Жданова, С.И. Костерина, И.Е. Глущенко, В.П. Пешкова, С.П. Толстова, Н.А. Добротина, Н.Н. Корнилова, К.А. Власова, Н.М. Сисакяна, В.П. Сухотина. Будучи квалифицированным в научном и особенно партийном отношении, этот орган подготовлял решение Президиума и, по существу, вольно или невольно подменял Президиум АН.

Состав Президиума к этому моменту был таковым: И.П. Бардин, В.П. Волгин, А.В. Топчиев, И.Г. Петровский, М.М. Дубинин, Д.С. Белянкин, А.И. Опарин, Б.А. Введенский, Б.Д. Греков, В.В. Виноградов, Э.В. Брицке, И.В. Гребенщиков, Н.С. Державин, И.В. Курчатов, Т.Д. Лысенко, И.И. Мещанинов, Н.И. Мусхелишвили, В.П. Никитин, B. А. Обручев, Л.А. Орбели, А.В. Палладин, С.А. Христианович, Е.А. Чудаков. Таким образом, из всех членов Президиума только семь (подчеркнуты), да я, были членами партии. Это обстоятельство и крутые повороты на идеологическом фронте науки, видимо, и привели к созданию точки опоры в виде ученого секретариата Президиума. Напомню, что прошло лишь два с небольшим года со времени торжества лысенковской «мичуринской» биологии и, вероятно, не более года с момента сессии Академии наук СССР по физиологии, проходившей под председательством президента С.И. Вавилова и приведшей к канонизации «павловской физиологии» и ниспровержению «уклонистов» — школы Л.А. Орбели.

Таким образом, реальный центр управления Академией наук в эти годы находился в ученом секретариате Президиума и персонифицировался в главном ученом секретаре — академике А.В. Топчиеве. Он и обратился ко мне по возвращении моем домой от Г.М. Маленкова. Условлено было о дне Общего собрания Академии наук, на котором должны были состояться мои выборы, и о порядке их проведения. Я должен был дожидаться результатов голосования у себя дома и после объявления результатов ехать в Президиум АН и произнести речь.

Я был избран почти единогласно, через 10 минут после оглашения результатов явился в здание Президиума и произнес заранее продуманную речь.

Итак, неожиданно я стал президентом Академии наук. Мне нужно было сосредотачиваться на новой столь ответственной и столь почетной работе. Естественно, не было иного выхода, как расстаться с ректорством и с дорогим мне делом строительства университета. Кому все это передать? Со мной консультировались и в результате обсуждения остановились на академике И.Г. Петровском, коренном университетском профессоре, в это время бывшем также академиком-секретарем Отделения физико-математических наук Академии наук. Насколько этот выбор был удачен, показывает то, что до самой смерти, в течение 20 лет, Иван Георгиевич с честью выполнял обязанности ректора. На него выпала тяжесть приемки зданий университета по окончании в 1953 г. строительства и переселения в них с Моховой естественных факультетов, все радости и трудности дальнейшей жизни МГУ, его расширения и управления им. Я остался профессором — заведующим кафедрой органической химии химического факультета и в этом качестве участвовал в переезде в новое великолепное здание химфака, где моя кафедра органической химии разместилась на втором, третьем и четвертом южных полуэтажах здания.

Открывать новое здание МГУ было поручено новому министру культуры и высшего образования П.К. Пономаренко. Я также был приглашен на это торжество и выступал при открытии. Но это было позднее, в 1953 г. А в 1951 г. с моих плеч свалилась одна огромная тяжесть и навалилась другая. Большая или меньшая? Я еще не знал. Надо было по-новому распределить время так, чтобы, отдавая его львиную долю обязанностям президента, выкроить неприкосновенную часть для кафедры: дважды в неделю я читал лекции (фото 29, 30) и проводил лабораторные занятия с моими учениками — О.А. Реутовым, И.Ф. Луценко и Н.К. Кочетковым, В.А. Сазоновой, Э.Г. Переваловой, Т.П. Толстой и молодежью, группировавшейся вокруг них (фото 31).

Надо было выкроить время и для Института органической химии АН, директором которого я продолжал быть (переизбираясь на эту должность каждые пять лет), а главное — для моей металоорганической лаборатории в этом институте, с моими уже самостоятельными учениками и сотрудниками, такими, как Р.Х. Фрейдлина, М.И. Кабачник, А.Е. Борисов, К.Н. Анисимов, О.В. Ногина, Л.И. Захаркин, Э.М. Брайнина и ряд других (фото 53). К счастью, в это время работа «ответственных работников» длилась до ночи, и хотя Академия, в отличие от министерств, была в этом отношении более спокойным местом, все же мне приходилось засиживаться до глубокого вечера, а Топчиев работал еще дольше, до ночи. Таким образом, по крайней мере первая половина дня освобождалась у меня для науки — для университетских и институтских лабораторий. Кроме того, не было необходимости отдавать один вечер в неделю длинным заседаниям парткома МГУ, с бесконечным разбором персональных дел, на которых, как ректор, я должен был присутствовать.

Новую деятельность я решил начать со знакомства с институтами АН и в качестве первого объекта знакомства выбрал Институт философии. Выбор этот диктовался тактическими соображениями. Мне — естественнику — хотелось первую дань внимания отдать гуманитариям и, в особенности, представителям «науки наук» — марксистской философии. Я отправился в дом 14 на Волхонке, где в то время помещался ряд академических гуманитарных институтов, часть из которых влилась в Академию наук СССР при объединении ее с Коммунистической академией: там размещались институты философии^[329], экономики^[330], истории^[331], славяноведения^[332] и, кроме того, издательство АН СССР^[333], редакции ряда журналов. Директором Института философии в то время был академик Г.Ф. Александров, Института экономики — К.В. Островитянов, истории — академик Б.Д. Греков^[334], славяноведения — П.Н. Третьяков^[335]. Я познакомился с направлением и условиями работы этих институтов. Условия были трудные. Процветало — и долго спустя — «надомничество», так как мест на Волхонке, 14 для всех штатных работников институтов не хватало и работали дома. Существовала годовая «норма выработки» в листах на человека. Особенно нетерпимым мне показалось положение издательства. В дальнейшем мне пришлось много заниматься и издательством АН, и его типографией, и шаг за шагом расширять их производительность.

За первым знакомством последовало посещение других институтов. Насколько помню, следующим был Геологический институт, помещавшийся в Старомонетном переулке в едином комплексе зданий с Институтом географии (директор академик А.А. Григорьев)^[336] и самостоятельными лабораториями вулканологии (академик А.Н. Заварицкий)^[337] и гидрогеологических проблем (член-корреспондент АН СССР Н.Н. Славянов)^[338]. Я предпочитал начать знакомство с институтов, представляющих области науки мне менее знакомые.

Впечатления от геологов и географов были в известной мере противоположны. Геологи — это ученые, занимающиеся конкретными, хотя и «узкими» проблемами: осадочники — нефтью как главной целью исследований, тектоники — практическим поиском руд и рудообразований. Их близкая «родня» — минералогия и геохимия. Все эти ветви науки и специальности имели первостепенную практическую надобность, уже давшие стране много и от которых можно было ожидать еще гораздо большего, как это и оказалось на деле. Думалось, что надо им дать больший простор.

География представилась мне выродившейся наукой, уже описавшей поверхность Земли, оставившей неисследованными лишь глубины океанов (предмет океанологии) или такие глухие места, как Антарктида. География превратилась в сумму дочерних дисциплин, частью слившихся с той или иной ветвью физического, химического или биологического характера, частью обособившихся в самостоятельные, порвавшие, по существу, с географией дисциплины, примером чему служат почвоведение, метеорология, климатология, гидрология, озероведение, болотоведение и т. д. За собственно географией (физической географией) оставались попытки найти основы единого географического процесса, что А.А. Григорьев, как я понял, видел в энергетике земного шара в целом и его частей. Оговариваюсь, что я описываю первые впечатления того времени, а не устоявшееся мнение.

Мне не было надобности спешить с посещением химических институтов, я их знал как в недавнем прошлом академик-секретарь Отделения химических наук. Что касается физики, то в это время большая часть крупных физиков была сосредоточена в институтах и конструкторских бюро, занятых решением вопросов атомной энергии, атомной, а затем и водородной бомбы, которые были в ведении соответствующего министерства, и Президиум Академии наук этими проблемами и институтами не занимался. Академик И.В. Курчатов^[339], глава всех научных работ в этой области, был членом Президиума АН и влиял на работы Академии наук, но обратной связи практически не было.

В это время только под контролем Президиума были такие институты физики: ФИАН — Институт физики АН им. А.А. Лебедева^[340], где после смерти С.И. Вавилова стал директором академик Д.В. Скобельцын^[341], Институт физических проблем им. С.И. Вавилова, созданный академиком П.Л. Капицей, где директором был академик А.П. Александров^[342], будущий преемник И.В. Курчатова по руководству фронтом атомных исследований, и Физико-технический институт в Ленинграде, где бессменного и долголетнего директора его академика А.Ф. Иоффе^[343] незадолго до смерти С.И. Вавилова сменил А.П. Комар^[344] — действительный член АН УССР. Эти смены были отражением каких-то бурь и происходили отнюдь не по инициативе Президиума, а свыше. Подробности этих бурь до меня не дошли и посейчас остались мне неизвестны.

Если ФИАН лишь частично был занят работой по тематике, связанной с атомной энергией, то Институт физических проблем почти полностью сменил свою традиционную тематику, связанную с «гелиевыми температурами» (близкими к абсолютному нулю) и новыми открытыми здесь явлениями «квантовых жидкостей» — сверхтекучестью жидкого гелия и другими феноменами этого рода, на атомную тематику. В Физико-техническом институте в Ленинграде атом также сильно потеснил любимые А.Ф. Иоффе полупроводники. Если Институт физических проблем занимал чрезвычайно целесообразно и компактно построенное П.Л. Капицей здание, то ФИАН ютился в старом корпусе на Миусской площади, построенном еще для Лебедева, и институту только предстоял переезд в новые здания, отстраиваемые на Старом Калужском шоссе.

Знакомство мое с работами физических институтов осталось довольно поверхностным не только в первые дни президентства, но и позднее, когда я посетил и Физико-технический институт в Ленинграде и не принадлежащий Академии огромный Институт атомной энергии Курчатова. Расспрашивать и желать узнать больше, чем мне сочли нужным показать и рассказать физики, естественно, мне не хотелось, а что касается руководства этими работами, я знал, что оно обеспечено, минуя организационные формы Академии. Общее мое впечатление было такое, что физика и в Академии наук почти целиком стала атомной физикой, остались крохи полупроводниковой тематики, оптики, акустики с разными техническими применениями и, наконец, те зародыши, из которых лет через десять расцвела пышным цветом квантовая радиотехника и лазерная физика.

В Отделении технических наук изучался ряд важных для классической радиотехники вопросов генерации радиоволн и их распространения. У меня сложилось мнение, что как бы вески ни были причины устранения от руководства созданными ими институтами таких крупных творцов в науке, как Капица и Иоффе, моя обязанность была вернуть им возможность плодотворной работы. Уже в 1952 г. удалось создать в Ленинграде сначала лабораторию полупроводников, а вскоре затем и Институт полупроводников под руководством академика А.Ф. Иоффе. Что касается П.Л. Капицы, то сначала, в соответствии с его желанием, была организована лаборатория на его даче на Николиной горе, где он занялся вместе с сыном осуществлением волновавшей его идеи создания «планотрона», способного генерировать мощный параллельный поток радиолучей. По мысли П.Л. Капицы, как я понимал из его рассказов, осуществление этой идеи дало бы научную основу передачи энергии на расстоянии без волноводов и понимание и воспроизведение шаровой молнии.

Наши академики-радиотехники относились к этому предприятию скептически, но я полагал, что стоит рискнуть. Петр Леонидович обладал, может быть, меньшим знанием радиотехники, но гораздо более широким общефизическим кругозором и одновременно был инженером. Кардинально решить вопрос о поле деятельности П.Л. Капицы удалось лишь немного позднее, вернув Капице директорство Института физических проблем. К этому времени академик А.П. Александров сосредоточил свою работу в Институте атомной энергии, куда и перебрался.

Отделение технических наук 1951 г. было самым многочисленным и по числу членов (28 академиков, 49 членов-корреспондентов) (соответствующие числа для Отделения физико-математических наук — 25 и 49; химических — 16 и 34; биологических — 16 и 29; геолого-географических — 11 и 21), и по числу институтов — 9 (соответствующие числа для других отделений: ОФМН — 7 + 2 обсерватории; ОХН — 6, ОБН — 11; ОГГИ — 4). К началу моей деятельности на высшем посту в Академии наук СССР уже произошли некоторые изменения в составе ОТН. Академики-химики, избранные по этому Отделению (например А.Е. Порай-Кошиц, почетный академик М.А. Ильинский), перешли в состав Отделения химии. В ОТН были избраны крупнейшие радиотехники и авиаконструкторы, где они состояли в одном коллективе с теоретическими механиками, металлургами и т. д.

Выделение из ОТН химиков в ОХН было как бы ранним прологом к реформе, предпринятой моим преемником на посту президента М.В. Келдышем^[345] — расформирование Отделения технических наук и объединение во вновь созданных отделениях и академиков-инженеров, и академиков-теоретиков. В описываемое время таких мыслей еще ни у кого не было.

Отделение технических наук было очень пестро по составу специальностей и составу институтов. С такими в значительной степени «химизированными» институтами, как Институт нефти, Институт горючих ископаемых, я имел личные соприкосновения и раньше и мне не нужно было с ними заново знакомиться. Они возникли путем разделения старого, созданного академиком И.М. Губкиным^[346], Института горючих ископаемых, имевшего в значительной степени геологический уклон, но по идее комплексного. Во главе Института нефти до 1950 г. (до своей кончины) стоял академик С.С. Наметкин, который сильно химизировал свой институт. В меньшей степени это можно сказать об Институте горючих ископаемых.

Во главе Энергетического института стоял академик Г.М. Кржижановский^[347], в то время бодрый и подвижной 79-летний человек. Он, как известно, — один из главных помощников Ленина по созданию плана ГОЭЛРО, обладал огромным авторитетом. Энергетический институт был его детищем. Не так просто, однако, в гигантской проблеме энергетики страны ухватить главное и не разменяться на мелочи или, скажем, частности. И мое впечатление было такое, что в какой-то мере это и происходило. Вопросы использования энергии ветра, солнца, как ни были они заманчивы, никак не могли претендовать быть генеральной линией энергетики. Конструкции котлов, повышение коэффициента полезного действия, использование топлива, конечно, были экономически несравненно важнее, но задача ли это для академического института? Уже тогда было ясно, что генеральной линией новой энергетики будут вопросы атомной энергии. Но они родились и выросли из атомной бомбы. Энергетический институт только позднее и по более частным поводам принял участие в разработке этих вопросов. Я отчетливо понимал, что не в силах как-либо изменить работу института.

Из других институтов Отделения технических наук в первую очередь меня интересовали два: Институт автоматики и телемеханики и Институт точной механики и вычислительной техники — оба молодые институты. Институт автоматики и телемеханики располагался в плохо приспособленном здании на Ленинградском шоссе, ранее в этом здании был ресторан. Во главе стоял академик В.С. Кулебакин^[348]. При знакомстве с Институтом складывалось такое впечатление, что он может иметь тематику, необходимую для развития нашей техники на современном уровне. Мне было ясно, что автоматика — основной нерв будущей техники. Однако у меня создалось впечатление, что директор понимает хуже, чем ряд заведующих лабораториями Института (например, В.А. Трапезников, в будущем академик)^[349], каково главное направление автоматики. Обсудив это, я внес предложение в Президиум АН о смене директора и о назначении В.А. Трапезникова, что и было выполнено.

Надо было заботиться и о новых помещениях для этого института, так как здание бывшего ресторана, к тому же используемое совместно с Институтом механики Академии наук, совершенно не обеспечивало будущего этого важнейшего комплекса технической науки. С новым директором мы предприняли через какой-то срок необходимые шаги, и нам пошли навстречу, предоставив одно из новых громадных зданий, примыкающих к Комсомольской площади, куда главная часть лабораторий института затем и перебралась. Выбор В.А. Трапезникова директором себя оправдал в полной мере. Сам он в дальнейшем стал также и заместителем председателя Комитета по науке и технике, а институт постепенно стал одним из ведущих в Академии наук СССР.

Во главе Института точной механики и вычислительной техники стоял академик М.А. Лаврентьев^[350]. Здание этого института только еще строилось на Б. Калужской улице, слева от здания Физического института им. Лебедева, также строящегося. Пока же институт размещался в здании часового завода на Ленинградском шоссе. Это было время зарождения цифровых электронных вычислительных машин, и большинство из нас, и я в том числе, имели об этих будущих «примадоннах» слабое понятие. В это время еще не отзвучали споры о том, ориентироваться ли в вычислительной технике на аналоговые машины непрерывного действия или на дискретные цифровые машины. Лаврентьев был убежденным сторонником последних, и, как показало будущее, он был прав. Институт и работал в этом направлении.

Поскольку М.А. Лаврентьев был чистым математиком, а главным в деятельности института должны были стать конструкторские работы, по рекомендации Лаврентьева был приглашен в этот институт в качестве заместителя директора С.А. Лебедев^[351], уже работавший над цифровыми машинами на Украине. Это было серьезное укрепление кадров института. Институт переехал, наконец, в только что отстроенное здание и мог развернуть фронт работ. В это время появился «грозный соперник»: Министерство химической промышленности организовало собственные конструкторские работы по проектированию, а затем и изготовлению цифровых машин. Эти работы шли успешно.

В оценке успехов обоих конструкторских организаций принимал участие академик М.В. Келдыш, который постепенно становился главным потребителем цифровых электронных вычислительных машин в Академии наук и очень объективным их ценителем. М.А. Лаврентьев был вполне патриотом своего института, а качеством объективности не отличался. В результате — осложнение отношений, с одной стороны — с министерством, с другой — внутри Академии наук между двумя академиками, которых я очень ценил и всячески старался помирить друг с другом. Настоящей ссоры, впрочем, не было, но вредное для дела охлаждение между учеными, особенно со стороны Лаврентьева, существовало. Не знаю, сыграли ли какую-либо роль мои усилия, но вскоре мир был восстановлен. По представлению Лаврентьева С.А. Лебедев был назначен директором института, а сам М.А. Лаврентьев освободился от административных обязанностей.

Постепенно я в большей или меньшей степени познакомился с работой значительной части институтов Академии наук. Во всяком случае, я был готов к вызову наверх и к возможным направлениям разговора. Но никакого вызова не было. Я не знал, как это бывало у предыдущих президентов, а спросить было уже не у кого. Видимо, инициатива такого рода приема должна была исходить снизу, то есть от меня. Но не успел я проявить такую инициативу, как случилось непоправимое.

5 марта 1953 г., после моей лекции (9-11 часов), выйдя из аудитории в старом здании химфака, я узнал страшную новость — скончался Сталин. Сейчас, через 20 лет, трудно представить себе, как эта весть потрясла всю Москву, всю страну, каждого из нас. В Сталине в нашем представлении была персонифицирована вся промышленность и сельское хозяйство, мобилизация всех ресурсов в войну, победа над фашистами. Как жить дальше? Поехал в Президиум. Все собрались — хмурые, сосредоточенные лица. На 6 или 7 марта получили приглашение на прощание в Дом Союзов. Поехали. Через зал мимо гроба в цветах и еловых ветвях тянулась непрерывная цепь людей — мужчин и женщин, старых и малых. Мы — я, Топчиев, Бардин и, насколько помню, Волгин — постояли в почетном карауле.

Председателем Совета Министров стал Г.М. Маленков. Надо было проявить упомянутую выше инициативу снизу и напроситься на прием, тем более, что назрел ряд организационных вопросов, требующих решения Совета Министров. Это прежде всего были вопросы об организации новых институтов, в частности Института электроники. Однако для такого института, даже на первых порах, нужно было солидное помещение. Шел 1953 г., и в конце этого года должны были вступить в строй новые здания университета. В связи с этим должно было освободиться великолепное старое здание физического факультета на Моховой, построенное профессором Умовым^[352]. Я решил добиваться передачи его Академии наук для Института электроники, а в будущем ставить вопрос о большом строительстве этого института.

Размышляя о развитии науки и ее точках роста, я пришел к убеждению, что наиболее интенсивно развивающиеся точки роста лежат на стыках наук и что поэтому надо особенно заботиться о развитии пограничных областей науки. Например, в развитии пограничных областей биологии с другими естественными науками надо искать средство возрождения и развития биологии, и преодоления захлестнувшей ее лженауки. Отсюда, как частное решение, — создание Института биофизики. Далее я решил предложить создание Института элементоорганических соединений (ИНЭОС). Это соответствовало общей линии на развитие пограничных наук. Элементоорганическая химия, то есть органическая химия всех элементов периодической системы, — поистине область пограничная между органической и неорганической химией. Были, однако, и другие причины постановки этого вопроса.

Подходило к концу строительство Института органической химии, здание которого было запроектировано при моем участии еще до войны, при В.Л. Комарове и А.Н. Бахе. Разросшемуся штату ИОХа было уже невозможно уместиться в новом здании. Между тем, оставив в старом здании те лаборатории ИОХа, которые занимались металлоорганической и вообще элементоорганической химией, и создав для них новый институт — ИНЭОС, мы решали вопрос. Я стал бы директором этого нового института, лаборатории которого возглавлялись бы моими научными единомышленниками и в значительной части учениками. Уменьшилась бы и конгломератность ИОХа.

Создание ВИНИТИ

Последний из организационных вопросов, который я собирался поставить, — создание Института научной информации.

Химическая научная литература отличается беспрецедентным изобилием и разнообразием, с одной стороны, и хорошей организацией справочных и реферативных изданий — с другой, и химик не может не интересоваться этой организацией. Уже со студенческих лет, с первых шагов знакомства с литературой, интересовался этим делом и я. Мы все тогда, читая литературу, заносили краткое изложение статей и данные — автор, журнал, даты — на карточки, и сотни их, если не тысячи, копились у каждого. Как их систематизировать и как легко находить в этой кипе нужные сведения? Как облегчить труд изложения статей на карточке?

Для решения последнего вопроса я для себя избрал фотографический путь. Ведь реферат любой статьи можно было найти в Chemisches Zentralblatt^[353], причем сделанный со всей тщательностью и квалифицированно. Еще будучи оставленным при кафедре Н.Д. Зелинского, я купил объектив и призму, которую приладил к объективу в качестве призмы полного внутреннего отражения (вместо зеркала), так как хотел снимать прямо на бумагу и использовать такое изображение в качестве позитива, а для этого надо было перевернуть его зеркально слева направо. Возиться с перепечаткой негатива было бы слишком хлопотно. Эту оптическую систему я вставил в черный ящик, укрепленный над местом для фотографируемой книги. Машина работала хорошо. Что касается системы поиска, то, увидев в канцелярии МГУ систему учета на перфокартах (так учитывали студентов и их «параметры»), я решил, что и для учета статей по металлоорганической химии этот способ отлично подойдет, и стал его разрабатывать для своих целей. Но дальше разработки дело не пошло. Лишь лет через 20–30 после моих попыток и независимо от них перфокарты вошли в научную библиографию.

Попытки организации реферативного химического журнала делались у нас с 1930 г., и я принимал в этом участие, хотя было ясно, что это дело тогда предпринималось не с должным размахом и было лишь подготовительной попыткой, имевшей целью подготовить кадры референтов и организационную базу. Достаточно сказать, что ставилась задача реферировать лишь советскую химическую литературу. Будучи президентом, я попытался поставить дело «на попа» и решить его не только для химии, но и для всего естествознания и примыкающих ветвей техники.

Институт научной информации я мыслил как громадную обогатительную фабрику, которая просеивала бы всю научную мировую периодику, на этой основе издавала бы серию реферативных журналов, исчерпывающе охватывающую всю периодику, и эти реферативные журналы (плюс оригиналы) давали бы возможность дальнейшейконцентрации сведений в виде годичных или двух-трехгодичных обзоров по наиболее актуальным ветвям науки в виде «итогов науки», справочников и т. д. Кроме того, обязанностью института было бы снабжение читателей по их требованию фотокопиями оригиналов статей и подбор сведений по заданию. Даже в Москве мы страдали от недостатка иностранной научной литературы. Периферия была в этом отношении несравненно беднее. Представленная здесь система решительно изменила бы дело. Кроме того, мне казалось необходимым копировать посредством «плоской печати» самые важные иностранные журналы, и эту обязанность можно было возложить на Институт научной и технической информации.

Конечно, эти гигантские в целом задачи требовали тысяч квалифицированных людей, сотен тысяч валютных ассигнований, прежде всего на выписку всей научной и технической периодики мира, требовали и зданий достаточного объема. Я мечтал о том, чтобы та информация, которая получалась бы при реферировании, закладывалась в память цифровой счетной машины (первые образцы их уже появились) и выдавала эти данные по любой комбинации требований; например, в химии — по названию вещества, по его формуле или фрагменту структурной формулы, по реакции, по применению, по автору и т. п.

Я позвонил Г.М. Маленкову и попросил его принять меня. Он назначил мне день и час. Начал разговор он, расспрашивал о том, как мне работается, не следует ли изменить положение с ученым секретариатом, не стал ли он, полезный Вавилову, лишним теперь и т. д. Я сказал, что, может быть, в будущем такой вопрос и встанет, но пока я предпочел бы ничего не трогать и выразил полное удовлетворение работой главного ученого секретаря академика А.В. Топчиева. Затем я стал излагать свои вопросы. С самого начала стало очевидно, что Г.М. Маленков настроен положительно решить мои вопросы и помочь Академии. Все шло гладко, единственной «зацепкой» было то, что вместо положительного вопроса о создании Института элементоорганических соединений было запрошено мнение министра химической промышленности С.М. Тихомирова об этом. Мне пришлось ездить к Тихомирову, разъяснять, что к чему, и просить взять обратно свое отрицательное заключение, что он и сделал.

Организация Института научной информации была, несомненно, самым большим и трудным вопросом — здесь и здания, и валюта, и штат, и бумага. Мой рассказ, очевидно, увлек Г.М. Маленкова, и вопрос решился быстро, хотя, конечно, конкретизация вопроса о предоставлении зданий потребовала какого-то времени. В качестве основной базы институту было предоставлено здание в Балтийском поселке по Ленинградскому шоссе. В качестве полиграфической базы для издания реферативных журналов была (после некоторой торговли с Корнийцом^[354] — министром заготовок, у которого отбирали здания) выделена группа зданий в Люберцах, с участком, позволяющим расширение. Для репродуцирования главнейших иностранных журналов была предоставлена еще группа зданий в Москве, которая лишь недолго оставалась в распоряжении Академии наук, так как репродуцирование было целесообразно передать Мосполиграфу (вместе со зданиями).

Много раз я задавал себе вопрос, следовало ли мне организовать эту репродукцию иностранных журналов. Положительные стороны ясны. Любое не имеющее валюты учреждение или лицо могло выписать теперь иностранные журналы достаточно хорошо скопированные, что имело колоссальное значение для периферии, ее вузов и научных учреждений. Но обратная сторона заключалась в том, что теперь лишь в исключительных случаях разрешалось выписывать оригиналы репродуцируемых журналов, а репродукция запаздывала примерно на полгода. Таким образом, широта информации была ущемлена ее запозданием. Боюсь, что многие ругались по этому поводу. В течение многих лет репродукция расширенного с тех пор круга журналов продолжалась, но без участия Академии наук СССР, и лишь с мая 1973 г. была прекращена в связи со вступлением СССР во Всесоюзное агентство по авторским правам.

История эта через несколько дней после визита к Маленкову имела любопытное продолжение. Звонок вертушки в моем президентском кабинете: «Сейчас с вами будет говорить Лаврентий Павлович». — «Несмеянов слушает». — «Говорит Берия. Ваш Институт научной информации надо числить в составе издательства Академии наук». Начинаю несмело возражать, перечисляя доводы против. Мои доводы — как об стену горох. — «Ведь если Институт информации будет непосредственно в Академии наук, Вас же раздавят и разорвут своими требованиями. Надо, чтобы он был прикрыт издательством, был как бы для внутренних нужд Академии наук». Постановление так и вышло: Институт научно-технической информации при издательстве АН СССР. Это снижало его значение, и, подумав, мы с А.В. Топчиевым решили не считаться с этой добавкой и не подчинять институт административно издательству. А потом об этом вообще все забыли.

Жизнь института, заслужившего вскоре добрую славу, началась. Так было сделано дело, которое я ставлю по значимости в своей деятельности на второе место после строительства МГУ. Директором нового Института был назначен Д.Ю. Панов^[355], бывший заместитель директора Института точной механики и вычислительной техники, механик по специальности. Это имело в моих глазах то преимущество, что ему легче, чем не специалисту, было использовать цифровые машины в деле научной информации. Он рьяно взялся за дело. Но первое, что надо было делать, — это обстраиваться, ремонтировать и приспосабливать к нуждам института полученное здание. К сожалению, Д.Ю. Панов, давший хороший старт институту, не сумел наладить отношения с коллективом, и уже с 1956 г. пришлось найти нового директора. Им стал и с тех пор уже 15 лет успешно ведет институт А.И. Михайлов^[356].

Чтобы потом не возвращаться к Институту научно-технической информации, еще несколько слов о нем. Когда настало время Институту точной механики и вычислительной техники переезжать в построенное для него здание, М.А. Лаврентьев не стал переводить туда лабораторию этого института, возглавляемую Гутенмахером^[357]. Поскольку я еще раньше заинтересовал этого человека проблемой информационных машин, я договорился с Институтом научно-технической информации о переводе этой лаборатории в названный институт, помог решить вопрос о продлении аренды помещения, занимавшегося этой лабораторией. Штат этой лаборатории так и закрепился за Институтом научно-технической информации, но руководитель этой лаборатории оказался трудно управляемым и разбрасывающимся, и с ним вскоре пришлось расстаться.

Однако вскоре над Институтом научной информации нависла грозная опасность. Однажды мне позвонил Вячеслав Александрович Малышев, незадолго перед тем получивший новое назначение в качестве главы Комитета Совета Министров по науке и технике^[358]. Может быть, я неверно привожу тогдашнее название этого ведомства. Верно лишь то, что он был предшественником нынешнего Комитета Совета Министров СССР с таким названием. Малышев мне заявил, что Институт научной информации ему необходим и что он отберет его у Академии наук. Мои доводы не действовали. Тогда я попытался обрисовать ему, что передача института мгновенно разрушит дело, так как реферирование обеспечивают тысяч двадцать внештатных референтов — научных работников разных институтов Академии наук, которым мы разрешаем реферировать материалы, используя рабочее время, а в случае передачи института это разрешение отпадет и реферирование прекратится. Где он найдет десятки тысяч квалифицированных ученых, да еще свободно владеющих иностранными языками? Уже поэтому институт не может существовать вне Академии. Малышев задумался и предложил в качестве паллиатива совместное владение и руководство институтом. Пришлось на это идти, я только выговорил, что оперативное управление и финансирование института остаются за Академией наук. Кто платит деньги, тот и устанавливает свои порядки. С тех пор институт называется Всесоюзный институт научно-технической информации (ВИНИТИ) Академии наук и Комитета по делам науки и техники при Совете Министров СССР.

Создание Института элементоорганических соединений

Возвращаюсь к другим делам, связанным с визитом к Г.М. Маленкову. Хотя новое здание ИОХа еще не было готово к принятию своих «жильцов», но переезд вскоре должен был произойти, и предстояло немедленно размежеваться новому Институту элементоорганических соединений (ИНЭОС) и старому ИОХу. Директором последнего стал академик Б.А. Казанский, наиболее видный продолжатель линии Н.Д. Зелинского (фото 42). В остающемся старом здании ИНЭОСа наряду с руководимой мною лабораторией металлоорганических соединений мы создали новые лаборатории моих учеников и сотрудников — М.И. Кабачника (лаборатория фосфорорганичсских соединений), Р.Х. Фрейдлиной (лаборатория синтеза элементоорганических соединений), А.Е. Борисова (лаборатория стереохимии металлоорганических соединений), К.Н. Анисимова (лаборатория карбонилов); кроме того, с нами переходили в ИНЭОС И.Л. Кнунянц (лаборатория фторорганических соединений), Д.Н. Курсанов (лаборатория изотопов), В.В. Коршак^[359] (лаборатория высокомолекулярных соединений). Вновь был приглашен К.А. Андрианов^[360] для организации лаборатории кремнийорганических соединений.

К моменту выезда в 1953 г. ИОХа в новое здание ИНЭОСу в старом здании стало тесно. Я позаботился зарезервировать участок на углу улицы Вавилова и Бардина позади нового здания ИОХа для возможного будущего строительства ИНЭОСа и строго наказал уполномоченному Президиума К.Н. Чернопятову^[361] сохранить этот участок. Получить решение о строительстве ИНЭОСа удалось немного позднее, в связи с подготовкой решения о развитии науки и промышленности в области пластмасс.

С 1957 г. на посту академика-секретаря Отделения химических наук М.М. Дубинина сменил Н.Н. Семенов. В это время он проникся сознанием важности техноэкономической роли, которую должны сыграть в нашей стране пластмассы, искусственное волокно и в целом высокомолекулярные соединения. Это увлечение подкреплялось в нем тем, что реакции полимеризации, ведущие к получению высокомолекулярных соединений, — это цепные реакции, а цепные реакции, их особенности, способы воздействия на них и управление ими — это был для Семенова с юных лет фарватер его научной деятельности, отмеченной впоследствии Нобелевской премией. Он был настолько увлечен высокомолекулярными соединениями, что стал в значительной степени менять направление деятельности своего Института химической физики, берясь за решение технических задач в области пластмасс.

Однажды ко мне приходит А.В. Топчиев и рассказывает, что Н.Н. Семенов подготовил докладную записку в Совет Министров о необходимости развития науки и промышленности полимеров в СССР и собирается отправить ее по адресу и что он, Топчиев, сказал Семенову, что так будет неладно и что записку надо обсудить в Академии наук и отправить ее от имени Академии наук СССР. Так и было сделано. Не знаю, сыграла ли эта записка роль инициатора или же увлечение полимерами Н.С. Хрущева произошло независимо от нее, но только полимеры оказались в фаворе, и в вышедшем постановлении химическая промышленность и Академия наук получали ряд поручений и средства, в том числе и на строительство в Москве, в частности, на строительство ИНЭОСа на зарезервированном мною участке.

Вскоре Академстрой начал строительство, и в 1962 г. состоялся переезд ИНЭОСа в новое прекрасное здание. Так осуществилось третье дело моей жизни.

Сессия Совета Мира в Вене

В конце 1953 г. мне предстояла новая заграничная командировка, на этот раз в Австрию, для участия в расширенной сессии Совета Мира (фото 50).

Советская делегация была многочисленной и представительной. Во главе ее был Н.С. Тихонов, в числе делегатов А.И. Опарин^[362], В.Л. Василевская^[363], А.Е. Корнейчук^[364], митрополит Коломенский и Крутицкий и другие. Ноябрь 1953 г., Вена еще разделена на четыре оккупационные зоны.

Разместились советские делегаты в старой гостинице «Гранд-Отель». На этой сессии я имел снова радость встретиться с Жолио-Кюри. Слушая его выступление, а затем беседуя с ним, я снова был поражен строгостью и вместе с тем эмоциональной заразительностью его суждений, размахом его общественной деятельности.

На этой сессии выступал и я. Мои советские товарищи попросили меня заранее познакомить их с моим будущим выступлением. Мы при этом условились, что мне имеет смысл взять предметом выступления примеры такого научного обмена, которые показали бы пользу для нашей страны достижений западной науки, а для стран Запада — науки СССР. Мне казалось, что лучше эти примеры взять из медицинской науки. В качестве примера я предложил пенициллин, взятый СССР у англичан, и обезболивание родов по методу харьковских врачей, взятое французами. Здесь взорвалась Ванда Василевская: «Как Вы будете говорить об этом шарлатанском деле и противопоставлять его пенициллину! Что вы знаете об этом способе?» Я ответил: «Я познакомился с ним подробно как председатель Комитета по Сталинским премиям. Но больше всего меня убедил опыт. Моя двоюродная сестра родила этим способом без боли». — «Это чепуха! Моя дочь пыталась таким способом избежать боли и убедилась, что это сплошное надувательство. Это надо изъять и найти более убедительный пример!» Ванда Львовна одержала верх, и мне пришлось в качестве примера, не вызвавшего возражений, вместо обезболивания родов говорить об операциях Филатова^[365], возвращающих зрение.

С Жолио-Кюри я разговаривал в Вене дважды. Первый раз в его кабинете при президиуме конгресса. Говорили о многом. Запомнились его полные возмущения слова о том, что во Франции к атомным котлам допускаются только те, кто согласен превращать науку в арсенал смерти. Говорил он об этом с негодованием и стыдом за правителей, ставящих науку на службу войны. Он напомнил мне также о том, что еще в то время, когда он возглавлял Комиссариат по атомной энергии Франции, коллектив этого учреждения торжественно заявил, что покинет Комиссариат, если сотрудников заставят работать на атомную бомбу. И действительно, добавил он, честные ученые сдержали свое слово. В этой же беседе обсуждались судьбы и перспективы Всемирной федерации научных работников, ее цели и возможности.

Другой разговор происходил в менее деловой обстановке, а именно во время приема, устроенного группой советских ученых в честь иностранных делегатов конгресса. Прием этот происходил в ресторане, кажется, он назывался «Карлстон». На приеме было человек тридцать, в том числе Жолио-Кюри, Эжени Коттон^[366], тогда бессменная председательница и душа Международной демократической федерации женщин (фото 37), профессора Уотсон и Инфельд^[367] (Англия), профессор Сокхей^[368] (Индия) и многие другие, преимущественно мужчины. Моей переводчицей была Марина Анатольевна Виноградова, стокгольмская знакомая, неоднократно выезжавшая переводчиком по линии Советского комитета защиты мира и Комитета советских женщин. Стол был красиво и богато сервирован. Сияли зажженные свечи.

На этой неофициальной дружественной встрече я узнал совершенно нового Фредерика Жолио-Кюри — очаровательного и остроумнейшего собеседника! Было поднято много тостов и выпито немало вина. Жолио-Кюри в шутку сказал, что может угадать желание любого человека, если, отлив из бокала своего собеседника вина и чокнувшись с ним, он внимательно посмотрит в глаза этому человеку. Я решил проверить это на примере моей переводчицы. Жолио-Кюри отлил у нее из бокала вина, чокнулся с ней и долго смотрел ей в глаза и затем точно сформулировал ее желание. А состояло оно в следующем: чтобы выступавшие на банкете говорили не очень много и как можно яснее, чтобы ей легче было переводить. К концу приема я поднял тост за женщин — борцов за мир. Тост, как мне напоминает сейчас Марина Анатольевна, сводился к тому, что если бы дать волю всем женщинам земли, то они могли бы отнять у нас, мужчин, «хлеб» — настолько энергично и хорошо работала Международная демократическая федерация женщин. Участники приема, с которыми мне пришлось впоследствии встречаться, очень тепло вспоминали этот вечер.

После Вены я неоднократно встречался с Жолио-Кюри в Президиуме Академии наук СССР во время его приездов в Москву. Однажды он процитировал мне слова своего учителя Ланжевена, слова, которые он сам очень высоко ценил. Я могу только пересказать смысл этих слов: если бы научные работники наших дней нашли время и мужество ясно и серьезно взвесить свою позицию и задачи и затем поступать последовательно, тогда появилась бы надежда найти разумное решение, чтобы покончить с нынешней обстановкой в мире, обстановкой, которая угрожает абсолютно всем без исключения.

Моя последняя встреча с Жолио-Кюри состоялась в Москве у академика Д.В. Скобельцына дома, куда я был приглашен. Дело в том, что Д.В. Скобельцын был давно знаком с Жолио-Кюри, еще с тех пор, когда они оба работали в Париже в лаборатории у Марии Кюри. В ту последнюю встречу Жолио-Кюри был уже серьезно болен. Но, несмотря на болезнь, дух его был крепок, и весь он был охвачен могучей творческой энергией. Его научную и общественную энергию можно сравнить с той, которой он сам дал жизнь и которая отняла жизнь у него.

Несмотря на загруженность президентскими делами, я всегда выкраивал время для участия в движении в защиту мира. Я придавал международным контактам большое значение. Так, я был делегатом Всемирной ассамблеи в защиту мира, которая состоялась в Хельсинки в июне 1955 г., представлял советскую делегацию в комиссии, которая обсуждала роль и задачи ученых и науки в борьбе с грозной опасностью войны. К сожалению, я не смог присутствовать на закрытии ассамблеи, так как меня срочно вызвали в Москву. Документы, выработанные на этом международном форуме, сыграли большую роль в обуздании сторонников войны.

Великобритания. Королевское общество

С самого начала моего президентства в Академии наук СССР чувствовалась необходимость укреплять и развивать международные научные связи, особенно с бывшими союзниками в Великой Отечественной войне. Такое же стремление я чувствовал и с «той стороны». Правда, «с той стороны» — это значило со стороны научных учреждений и ученых США, Англии, Франции, а не правительств этих стран. Впрочем, даже физики-атомщики во главе с И.В. Курчатовым еще при С.И. Вавилове ездили в Англию и имели разрешение делать там доклады по атомной энергии.

В 1955 г. я получил письмо от Королевского общества Великобритании, приглашавшего меня с женой и группу ученых быть гостями Королевского общества, посетить Лондон, Кембридж, Оксфорд и все, что будет нам угодно, и продолжить тем самым научный обмен обеих стран. В качестве гостей мы наметили следующих академиков: А.Н. Несмеянова (с женой), В.А. Каргина^[369], А.Л. Курсанова, И.Г. Петровского (с женой), П.Я. Кочину^[370]. Ответили Королевскому обществу и согласовали дату приезда. Взяли переводчицу и в качестве ученого секретаря делегации В.П. Павличенко. Я старался попасть в Лондон попозднее, памятуя о невыносимом августе.

В назначенный день вся группа собралась у самолета. Опять летели в английском самолете с одной посадкой. В кармане у меня была приветственная речь, которую я собирался произнести после посадки и встречи. Встречать нас должен был, как мы предполагали, президент Королевского общества — физиолог лорд Эдриан^[371]. В лицо я его не знал. Это чуть не привело к недоразумению. Как только вышли из самолета, нас приветствовал какой-то неизвестный мне англичанин — крепыш, брюнет — и пригласил следовать за собой в здание аэропорта. Я решил, что это и есть президент, поскольку он был единственным встречающим, и ощупывал в кармане страницы со своей речью, выбирая подходящий момент. Тут вдруг незнакомец обернулся и сказал, что сейчас мы увидим самого лорда Эдриана. Эдриан встречал нас с группой своих товарищей в здании аэропорта. Он поздоровался с нами, я представил прибывших. Затем Эдриан представил нам всех встречавших нас. Он произнес короткую речь. Тут явно настала моя очередь, и я по бумажке прочел свою.

Что касается первого встречавшего нас у самолета, то это был известный мне по письмам мистер Мартин, исполнительный секретарь Королевского общества. С ним мне пришлось еще долгие-долгие годы переписываться. Он был чем-то вроде непременного секретаря, сохранявшего свой чин и функции независимо от каких-либо выборов и досконально знавшего все права и обязанности.

По приглашению лорда Эдриана я и Нина Владимировна сели вместе с ним в его машину, но свободно объясняться без переводчика нам было трудновато. Лорд Эдриан сказал, что завтра представит нам прикрепленного к нам переводчика. Мы попытались возражать: с нами, дескать, приехал наш. Это не было принято во внимание. Лорд Эдриан подвез нас к подъезду отеля, не того, где я жил раньше, сообщил, что дальнейшие инструкции мы получим от мистера Мартина, и простился. Действительно, мистер Мартин был здесь, и нами по его указанию занялась гостиничная администрация, а нас он попросил, устроившись в номере, тотчас спуститься вниз к завтраку. За завтраком мистер Мартин сел вместе с нами. Официант подвез к нашему столику двухэтажный стенд с закусками, но отсюда мы ничего выбрать не смогли. Тогда Нина Владимировна, как могла, объяснила официанту, а заодно и мистеру Мартину, что мы вегетарианцы, что нам все это не подходит, и нет ли у них грибов. — «Шампиньоны по-гречески подойдут?» — «Да, конечно». Мы храбро взялись за это кушанье и были наказаны. Шампиньоны по-гречески были маринованы вместе с цельными маленькими луковицами и по вкусу были им подстать.

К нам за стол подсела наша переводчица, и я познакомил ее с мистером Мартином. Последний подтвердил слова лорда Эдриана, что сегодня он представит мне д-ра Колли, который будет моим переводчиком, и попросил не беспокоиться Нину Владимировну, которая при этом выказала смущение. Мистер Мартин сказал, что «дамская» программа визита часто будет совершенно иная, чем «мужская», и хорошо, что есть два переводчика. Так, например, завтра на ленч я приглашен группой химиков — членов Королевского общества, а у Нины Владимировны ленч будет проходить в дамском обществе.

После того как мы справились с довольно ядовитой закуской, трудностей с выбором второго и третьего блюда не было. Что касается шампиньонов по-гречески, то каждый раз, когда мы вкушали ленч в нашем ресторане, мы их выбирали и с удовольствием ели.

В конце завтрака мистер Мартин передал мне отпечатанные на отдельных листках программы пребывания в Лондоне для каждого члена делегации Академии наук, прося просмотреть их и внести необходимые изменения. Вслед за Лондоном планировалась поездка в Кембридж. По окончании ленча я раздал листки членам делегации для внесения в них желаемых поправок. С единственным в группе химиком В.А. Каргиным мы решили в один из последующих дней просить устроить нам посещение лаборатории фирмы J.C.J., занятой процессами переработки высокомолекулярных веществ. Многие хотели посетить картинные галереи старой и новой живописи. Все это было включено в программу. Вечером мы погуляли по центру Лондона и отправились спать.

Утром явился Колли — довольно высокий худой блондин, хорошо говоривший по-русски, ирландец, по его словам. До ленча я предложил отправиться в галерею Тэйта — посмотреть английскую живопись, а ленч у нас был в разных местах, и мы должны были разъехаться. Галерея Тэйта производит сильное впечатление. Оттуда мы отвезли Нину Владимировну в гостиницу, а сами с Колли поехали на ленч с химиками. Там собрались Р. Робинсон, А. Тодд и еще человека три. Не было Ингольда^[372]. Впрочем, Ингольд и Робинсон вряд ли были совместимы. Пока усаживались за стол, при посредстве Колли разговаривали. Меня спрашивали о функциях Академии наук в СССР и ее президенте. Я разъяснял. Официант роздал чашки с бульоном, а мне неожиданно вместо этого — прекрасный кусок дыни. Такая замена оказалась удачной. Завершив завтрак за оживленным разговором, мы стали пить прекрасный португальский портвейн. Я, в свою очередь, расспрашивал о бомбардировках Лондона и сказал, что я почти не видел следов разрушений. Мне назвали конкретно разрушенные места, но пояснили, что превосходство в воздухе было у немцев, пока не вступил в войну Советский Союз. После этого самолеты больше Лондон не бомбили. Большую роль сыграла и радиолокация.

Наступило время благодарить и прощаться. В гостинице я застал уже вернувшуюся Нину Владимировну. Обменялись впечатлениями. У нас был еще целый вечер, в который мы попросили Колли показать нам кое-что в Лондоне, в частности, Темзу, Тауэр, проехать по Пикадилли и Пэлл-Мэлл. Выполнив все это, мы вспомнили о греческих шампиньонах и часам к восьми с удовольствием вернулись в гостиницу, отпустив Колли.

На следующий день нам предстояла встреча с членами Королевского общества: я был приглашен на официальное заседание. Заседание это проходило в клубе Королевского общества. В зале нижнего этажа на президентском месте сидел лорд Эдриан. Он приветствовал меня и посадил близко от председательского места. Я хорошо рассмотрел атрибуты президента и, в частности, старинный тяжелый деревянный молот, служащий ему для объявления заседания открытым или закрытым. Когда лорд Эдриан счел момент подходящим, он пустил молоток в дело и объявил заседание Королевского общества открытым. Он объявил также, что сегодня будет рассказывать о своем последнем путешествии исследователь-географ такой-то (имя я забыл), который редко живет в Лондоне, а больше путешествует.

После этого председатель представил меня собранию. Еще до этого заседания Тодд сказал мне, что в таких случаях принято сообщать о каком-либо последнем открытии, выполненном представляемым ученым. Я это запомнил, попросил у председателя слова и рассказал о моем последнем открытии — о дифенилбромониевых и дифенилхлорониевых солях, которые мы получали так-то, а свойства их такие-то. Все мое выступление с переводом заняло 5-10 минут. Потом я ответил на вопросы.

На следующий день была намечена наша с В.А. Каргиным поездка в лабораторию J.C.J., что должно было занять большую часть дня, а через день утром на заседании Королевского общества я должен выступить с докладом, посвященным химии ферроцена.

Лаборатория J.C.J. оказалась вне Лондона. Нас встретил представитель администрации. В просторном лабораторном помещении нам продемонстрировали полимеризацию бутадиена в бутылке посредством смеси алкил натрия и алкоголята натрия с выдуванием из бутылки каучукового пузыря. Этот опыт и я показывал затем на своих лекциях в МГУ. Далее следовала демонстрация разнообразной переработки полимеров, в том числе совершенно аналогичная стеклодувной с размягчением на пламени и раздуванием, спайкой и т. п. Это было, по крайней мере для меня, неожиданно и казалось очень изящным. Сильное впечатление произвела и сварка пластмасс. Все это мы наблюдали на разных материалах и в разных масштабах. Как только мы собрались уезжать, нас почти насильно оставили на ленч, и пришлось уезжать, довольно сильно задержавшись. На ленче я спросил руководителей научной работы J.C.J., скоро ли, по их мнению, синтетическое волокно вытеснит шерсть. Меня поразил их ответ «никогда». Так он не соответствовал моему пониманию дела. Я считал и считаю, что это произойдет еще в текущем столетии.

В Лондон мы вернулись при вечернем освещении. Мне надо было приготовиться к завтрашнему докладу. Я должен был еще раз вслух прочесть французский текст. Доклад был о моих (и моих сотрудников) работах по ферроцену. Это вещество было открыто в 1951 г. в Шеффилде Посоном^[373], и с тех пор началось интенсивное исследование этого соединения во многих странах. Вудворд^[374], Розенблюм и Уилкинсон^[375] установили посредством рентгеноструктурного анализа необыкновенную сэндвичеобразную структуру этого металлоорганического соединения железа, они же обнаружили первую реакцию ферроцена как новой ароматической системы — ацилирование по Фриделю — Крафтсу. Я нашел целую серию других ароматических реакций ферроцена, а также показал возможность введения в ферроцен ртути и лития, что в свою очередь необычайно расширило возможности превращений ферроцена. Все это и кое-что еще я и собирался доложить завтра.

После завтрака мы с Ниной Владимировной и Колли отправились на заседание Королевского общества. Колли страшно возмутился, что я буду докладывать по-французски, и ему не придется переводить ничего, кроме вопросов и ответов. Колли вообще успел обнаружить свой дурной и слишком темпераментный характер ирландца, за что мы присоединили к его фамилии «О» и стали звать «О’Колли». Приехав пораньше, успели подготовиться к показу слайдов. Публика стала занимать места. Появился Тодд и извинился за лорда Эдриана: его не будет, а председательствовать поручено ему. Я увидел, к своему удовольствию, в первых рядах знакомое мне красивое лицо Кроуфут-Ходжкин. Зато многих других знакомых я не досчитался. Мне показалось, что слушали меня внимательно. Вопросов было немного. После ленча — на этот раз в гостинице и с шампиньонами по-гречески — мы отправились смотреть картинную галерею с чудесным собранием времен Возрождения.

На следующее утро был назначен отъезд в Кембридж. Выехали рано. Проехали через центр, по мосту через Темзу и дальше на север. Дорога в Кембридж мне показалась спокойнее и скучнее, чем в Оксфорд. Наконец мост через Кем. Дальше начинается благоустроенный Кембридж. Смотрим во все глаза, но чего-либо похожего на университет не видим. По обеим сторонам дороги тянутся чугунные решетки, за ними деревья и лужайки, на них старые светлые строения колледжей. Мы въехали в ворота на лужайку перед Тринити-колледжем. Нас встретил лорд Эдриан, провел к леди Эдриан, сидевшей перед кофейным прибором за столом, сервированным явно для завтрака. Мы были представлены хозяйке, а Колли куда-то удален. Предполагалось, что мы еще раз позавтракаем, что мы и сделали с удовольствием.

Лорд Эдриан был мастером Тринити-колледжа, и мы находились в квартире мастера, которую нам собиралась показать леди Эдриан. Нам стало неудобно: мы знали, а теперь и увидели, что леди Эдриан ходит на протезе, одна нога у нее ампутирована. Однако она сказала, что квартира мастера занимает два этажа, ее комната на втором, так что для нее привычное занятие ходить вверх и вниз. (Она, впрочем, старый альпинист и потеряла ногу именно во время альпинистского восхождения.) Пришлось сдаться. Показав квартиру, леди Эдриан провела нас в комнату, предназначенную для нас, сообщив, что именно в этой комнате и на этой кровати спала королева, когда она посетила Кембридж. Когда она рассказывала, мы увидели, что ее лицо, хотя она и была совершенно седой, было молодым, розовым и счастливым. Из остальных комнат наибольшее впечатление на нас произвела библиотека мастера.

Мастеру колледжа полагалось завтракать и обедать вместе со своими «соколледжниками». Леди Эдриан жаловалась, что ее супруг стал часто нарушать эту обязанность. Однажды и я посмотрел на такую трапезу. На очень чистых длинных черных столах, составленных буквой Т и ничем не покрытых, расставлены тарелки, разложены ложки, ножи и вилки. Хлеба нет. Англичане ни с первым, ни со вторым его не едят. Блюда привозят горячими в огромных артельных кастрюлях и здесь же раздают. Желающие получают добавки. Место мастера во главе буквы Т. Мне здесь нечего было бы есть. По счастью, мне и не предлагали.

Профессор Норриш^[376] — член Королевского общества, очень известный физикохимик — предложил нам на следующий день после завтрака показать окрестности Кембриджа. Мы согласились. Отлично выспались, поели, за нами заехал Колли, а затем мы прихватили Норриша. Сначала посетили дом Ньютона. Мы вошли в этот нетопленый двухэтажный маленький белый домик. Заглянули внутрь, увидели в самом низу двери комнаты Ньютона два разной величины выреза — для кошки и для котенка. В саду — знаменитая яблоня и ее потомство. Я положил в карман яблоко из-под этой яблони в надежде вырастить в Москве потомство ньютоновой яблони из семечек. Хотя яблоко это я и привез в Москву, но семечек так и не посадил. Вероятно, это надо было сделать математику или физику. Дальше поехали в какое-то пивное заведение, где Норриш решил устроить нам ленч. Он познакомил нас с изготовлением легкого шипучего напитка под названием Пимс, который нам очень понравился.

Следующий наш выезд из Кембриджа был большой компанией в шекспировские места на Эвоне. Сначала мы посетили дом, где родился Шекспир, — обычное провинциальное двухэтажное строение. Приходилось довольствоваться сознанием того, что на этом полу маленький Шекспир учился ходить и далеко пошел! У нас были в кармане билеты в шекспировский театр на «Гамлета», и мы отправились в близлежащий на Звоне городок, где знаменитый артист Оливье Лоуренс, поддерживая шекспировский театр, сам выступал в роли Лаэрта. Узенькие темные аллеи создавали рамку театра. Вошли, приготовились внимать. Колли с нами не было, да и голос его был бы здесь неуместен, слишком громогласен. Английский язык, сознаюсь, несколько мешал нам даже в тех местах, которые мы помнили наизусть. Он был безукоризненно английским! Я мечтал о том, чтобы он был несколько более шотландским. Тем не менее, впечатление осталось цельным и сильным. С этим впечатлением мы и вернулись в «королевину» комнату.

Утром мы должны были уехать в Лондон, так как в этот же вечер нам предстояло отправиться с «ночным шотландцем» в Эдинбург. С большой благодарностью мы попрощались с лордом и леди Эдриан и выразили твердую надежду скоро увидеться в Москве. Выехали с Колли на машине. Мы ждали, насколько я помню, в одном из помещений вокзала, а Колли уехал устроить какие-то наши дела в связи с отъездом. Незадолго до отхода «ночного шотландца» явился Колли, усадил нас в поезд на наши места и пожелал всего наилучшего. Можно было устраиваться спать. Утром уже Шотландия, на остановке в Эдинбурге нас должны встретить. И действительно, на вокзале нас встретил плотный немолодой джентльмен, представившийся лордом Дугласом. Весь довольно длинный путь он много болтал, рассказывая о шотландцах и Шотландии.

Эдинбург — странный город! Главная улица столицы застроена только с одной — северной — стороны. Противоположная сторона зеленая, там иногда за зеленью проглядывают дворцовые строения.

На обед мы приглашены в Королевское общество. До назначенного часа мы гуляли по городу. Затем нас отвезли в здание Королевского общества и представили президенту, который нас любезно приветствовал и пригласил к столу.

Мое место было рядом с президентом. Нину Владимировну посадили неподалеку, с каким-то кавалером в клетчатой юбке повыше колен (определяя по-современному, эта была мини-юбка). За толстым чулком у него был заткнут здоровенный кинжал. В остальном одежда его была обычной. Обед начался с тоста. Встал президент и, насколько я понимал, поднял тост за русскую науку и ее приехавшего к ним представителя. Я попросил слова, предварительно узнав, что кто-то сможет мой тост перевести. Все шло хорошо, и тут я допустил колоссальную оплошность. Я сказал так: «Все это дает мне право провозгласить тост за великую английскую науку и окружающих меня здесь ее представителей». Я тут же понял по запинанию переводчика и по гробовому молчанию слушателей, что что-то «отмочил», и сразу понял, что именно. А поэтому продолжал: «Мне, вероятно, правильнее было бы сказать за великобританскую науку и окружающих меня здесь ее крупнейших представителей. Ведь мы по-русски часто вместо „великобританский“ говорим „английский“, включая в это понятие всех жителей острова, так же как мы не говорим великобританский язык, а говорим английский язык, и это не вызывает упреков в неправильности. Итак, за великобританскую науку». Здесь послышались голоса одобрения. Инцидент был исчерпан.

В дальнейших моих встречах и разговорах я твердо помнил, что я не в Англии, а в Шотландии, и промахов, подобных описанному, уже не делал. Президент, перед тем как попрощаться, спросил, что мы хотим посмотреть в Эдинбурге и вообще в Шотландии. Я ответил, что в Эдинбурге мне будет интересно то, что покажут, а вне Эдинбурга хотел бы навестить вальтер-скоттовские места и побывать у моря. Президент представил мне кого-то из молодежи и сказал, что господин А. завтра покажет мне кое-что в Эдинбурге, начиная с дворца Марии Стюарт и университета, а послезавтра можно будет поехать в дом Вальтера Скотта.

А. заехал за нами, и мы отправились с ним к дому Марии Стюарт. Дом этот вряд ли заслуживает названия дворца. Дворец ее был на противоположной незастроенной стороне главной улицы, а это было просто обиталище, довольно скромное. Здесь же нам были показаны главные комнаты, связанные с именем Марии. Ее спальня, гардеробная, столовая, маленькая комната, где был убит ее любовник и т. д. Вся обстановка соответствовала эпохе. Затем мы познакомились с университетом. Он не производил грандиозного впечатления, но научная работа отдела органической химии мне понравилась. Синтез и исследование азуленов были мне близки. В общем, уехали мы из университета уже вечером. Поблагодарили А. и расстались до завтрашнего утра. Он должен был сопровождать нас в усадьбу Вальтера Скотта.

Утром поехали на юг. Дорога шла среди холмов, покрытых травой и вереском, с видневшимися кое-где на них отарами овец. В общем, бёрнсовские пейзажи. Ехать пришлось достаточно далеко. Наконец подъехали к усадьбе: ворота, забор, сквозь деревянную решетку виден дом необычной архитектуры и никого внутри. Начинаем названивать. Через некоторое время появляется женщина, видимо прислуга, и спрашивает нас, кто такие и зачем. Наш спутник все разъясняет. Женщина идет в дом и выводит хозяйку, которая снова выслушивает нашего А. Принося какие-то извинения по поводу неподготовленности усадьбы, эта женщина — потомок Вальтера Скотта — ведет нас внутрь дома, показывая комнаты и реликвии, объясняя их. Нам все это было не так интересно, как было бы литературоведу, но все же стоило посмотреть.

На следующий день нас с Ниной Владимировной разъединили. Я, согласно ранее намеченному плану, отправился на северо-восток в горы и к морю, а Нина Владимировна в сопровождении ее соседа на обеде (в мини-юбке) — в шотландские семьи, занятые производством сувениров в виде фигурок маленьких шотландцев. Я во время поездки увидел шотландские скалы и суровое море. Вернувшись, я увидел, что Нина Владимировна очень довольна своей поездкой и знакомством с шотландцами.

На следующий день мы нанесли прощальные визиты и сели в «ночного шотландца». Приехав в Лондон, я решил, что нужно отдать дань и Оксфорду, и повидать Уотерса. Мы отправились и доехали быстро и без приключений. Сам Оксфорд менее впечатляет, чем естественнонаучный Кембридж. Уотерс встретил нас радостно и вкратце показал Оксфорд. В Англии принято по достижении профессором 65 лет увольнять его в отставку. Его преемником не может быть представитель его школы, иными словами, его ученик. По-моему, это жестоко, но англичане считают, что это целесообразно.

После Оксфорда мы съездили в Кембридж, поблагодарили лорда и леди Эдриан за гостеприимство и подтвердили, что будем ждать ответного визита.

Я забыл описать еще одну характерную картину в Кембридже. На второй или третий день нашего пребывания там лорд Эдриан объявил, что у него назначен прием по поводу нашего приезда и что нам с Ниной Владимировной надлежит встать в дверях квартиры и приветствовать всех входящих, пожимая им руки, и отвечать «How do you do». Все это было исполнено.

Строительство и расширение площади институтов Академии наук

Академия наук СССР была переведена из Ленинграда в Москву в 1934 г. В сущности, перевод касался Президиума Академии и связанных с ним органов управления и хозяйств и немногих институтов, таких, как Институт неорганической химии и Институт органической химии. Большая часть ленинградских институтов, подобных Физико-техническому, Ботаническому, Зоологическому, Пушкинскому Дому, осталась в Ленинграде. Лишь Институт химической физики, бывший в эвакуации в Казани, реэвакуировался не в Ленинград, а в Москву. Для него Н.Н. Семенов сумел получить здание Музея народов СССР, к которому затем производилась пристройка дополнительных жилых и лабораторных зданий. Когда (еще при В.Л. Комарове) в состав Академии наук СССР была влита Коммунистическая академия, то ее здание по Волхонке, 14 отошло к Академии наук СССР.

Я уже касался строительства химических институтов, осуществленного силами Академии наук. В начале моей работы на посту президента строительная организация Академии наук — «Академстрой» — занималась строительством Института физики, Института точной механики и вычислительной техники, Института органической химии. Ясно было, что необходимо укреплять и расширять академические строительную и проектную («Академпроект») организации. Я предложил возглавить обе организации архитектору К.Н. Чернопятову — бывшему министру коммунального хозяйства РСФСР. Мы придумали для него должность уполномоченного Президиума АН по строительству. «Академпроект» он предлагал реорганизовать в ГипроНИИ, дав ему статус института, что обеспечивало некоторые преимущества и возможность привлечения дефицитных кадров. В «Академстрое» прекратилась частая смена начальников-полковников.

Кроме «Мосакадемстроя» работала и Ленинградская строительная организация. Там главным объектом строительства было восстановление разрушенной немцами Пулковской обсерватории. Кроме того, Академия наук получила некоторые здания, которые надо было восстанавливать: здание биржы на Васильевскомострове, здание дворца и лицея в Пушкине, полуразрушенное во время войны. После восстановления дворец был отобран у Академии наук, и усилия строительной организации, великолепно выполнившей это тонкое дело, Академии наук не принесли ни какого выигрыша в площади.

Была угроза и такого рода. В Ленинграде в знаменитом Казанском соборе помещался Музей истории религий и атеизма, возглавляемый В.Д. Бонч-Бруевичем. На Академию наук было возложено приведение в порядок фасада здания, что стоило по тогдашнему времени громадной суммы — 11 млн руб. Мне совсем не хотелось нанести этот 11-миллионный удар бюджету Академии наук, и я, сколько мог, оттягивал этот ремонт. Попытка передачи музея другому ведомству, например Министерству культуры, потерпела неудачу, в отличие от того, как это удалось сделать с другими музеями-памятниками. Ведь и Ясная Поляна, и Михайловское были сначала в ведении Академии наук.

Между тем усилия следовало сосредоточить на обеспечении институтов, имеющихся и создающихся, лабораторными зданиями. Это касалось и Института физиологии, и Павловских Колтушей, и вновь созданного для Л.А. Орбели (устраненного еще при С.И. Вавилове от директорства) Института эволюционной физиологии, и Физико-технического института, и вновь созданного для А.Ф. Иоффе (ранее устраненного от руководства созданным им Физико-техническим институтом) Института полупроводников, и Института высокомолекулярных соединений, и Института силикатов, и Радиевого института, и наконец вновь созданного Института цитологии.

В Москве велся и намечался на будущее еще больший объем строительных и ремонтных работ. Необходимо было последовательно обеспечить площадью все институты, переехавшие из Ленинграда и разворачивающие свою деятельность в Москве. Еще до начала моей работы в качестве президента институты химической физики, геохимии и аналитической химии были отстроены неакадемическими строителями. При мне вступили в строй ИОХ, ФИАН, Институт металлургии им. А.А. Байкова, Институт вычислительной техники и точной механики, Вычислительный центр, где разместился и Институт математики им. В.А. Стеклова.

Надо было решать вопрос о размещении уже организованных или только намеченных институтов «на стыке» биологии с физикой и химией.

Большая часть биологических институтов в Москве ютилась в одном здании на Ленинском проспекте, 31. Едва ли не единственным исключением был Институт высшей нервной деятельности — порождение «физиологической дискуссии», — для которого был приспособлен бывший президентский особняк-квартира В.Л. Комарова на Пятницкой. Вторым исключением был Главный ботанический сад академика Н.В. Цицина^[377], где строилось лабораторное здание для самого Ботанического сада, и было намечено строительство «фитотрона» — лабораторного корпуса для Института физиологии растений (с лабораториями постоянного климата), куда мы рассчитывали полностью или почти полностью переселить Институт физиологии растений.

Разумеется, было бы удобно разместить строящиеся здания институтов (биохимии им. А.Н. Баха, Института морфологии животных, химии природных соединений и другие)^[378] на Ленинском проспекте, где уже находились ИОХ, Институт металлургии^[379], Институт точной механики и вычислительной техники^[380], Институт физики^[381], а на параллельной улице Вавилова — Институт электронных управляющих машин^[382], Институт биологии развития^[383] и несколько позднее ИНЭОС. Однако с грустью приходилось видеть, что Моссовет все площади вокруг этих академических институтов плотно застраивает жильем. Места не оставалось. Даже отведенные уже Академии под будущее строительство участки, но не обеспеченные проектами, отбирались. Так, мы наметили строительство Фундаментальной библиотеки Академии наук в том районе, где впоследствии вырос универмаг «Москва» — участок был отобран, поскольку не было проекта. К счастью, такая участь не постигла поликлинику и больницу Академии наук, поскольку они строились по готовым стандартным проектам и в быстром темпе.

Необходимо было осуществить визит «наверх» для решения всех этих вопросов, т. е. проситься на прием к Н.С. Хрущеву, поскольку именно он решал все принципиальные вопросы, видимо, не слишком советуясь с Н.А. Булганиным^[384], Председателем Совета Министров.

С Булганиным мне пришлось видеться дважды и оба раза по его инициативе. В первый раз он пригласил меня в Кремль и спросил, не нахожу ли я, что президент Академии наук и другие члены Президиума получают слишком большие оклады. Я ответил, что оклады установлены не мной, а Советом Министров и что, таким образом, вопрос этот, в сущности, относится не ко мне (оклад президента в то время составлял 30 000 руб. в месяц и, конечно, был беспрецедентен). Н.А. Булганин рассказал, что оклады и министров, и премьера в том числе, сейчас по его предложению существенно уменьшены, обрисовал в картинках, как это отозвалось на его семье, и просил подумать и внести соответствующие предложения.

Я чувствовал себя неловко, ведь мне предлагалось проявить инициативу в уменьшении окладов не только мне, но и моим товарищам по Академии наук. Посоветовался с А.В. Топчиевым, мы остановились на каких-то суммах, не слишком урезающих существующие ставки. Предложение, не вызвавшее, впрочем, энтузиазма, было принято. Все это оставило впечатление грустно-комическое.

Второй раз Н.А. Булганин вызвал меня после моего выступления в Верховном Совете, где я, желая проиллюстрировать плохое обеспечение науки необходимыми приборами, привел в качестве примера электронные микроскопы и сравнил наши приборы с зарубежными. Булганин обрушился на меня: зачем, дескать, я выбрал для своих жалоб такую трибуну и перед всем миром «стирал грязное белье». Достаточно было сказать об этих нуждах Совету Министров, и все было бы сделано.

Итак, я позвонил по правительственному телефону Н.С. Хрущеву и попросил принять меня. Я рассказал о наших нуждах по организации новых институтов и о необходимости строительства. Мне было сказано со всей определенностью, что о строительстве институтов в Москве не следует и думать, но что можно выбрать место для строительства под Москвой. На этом мы и расстались.

Я начал поиски площадки для строительства группы академических институтов.

Первая поездка была на Красную Пахру, куда меня увлек К.Н. Чернопятов. Мы осмотрели места, где теперь разместился Институт сверхвысоких давлений^[385]. Хотя по природе и пейзажу эти места были превосходны, но мне казалось нецелесообразным размещать академический городок так близко от города. При таком размещении он невольно будет ориентироваться на Москву как на жилую базу, и создадутся неудобства ежедневных неблизких путешествий «на службу» и обратно.

Нужно было, по моему мнению, сразу отрезать такую возможность и переселяться в академгородок напрочно. Кроме того, масштаб рисовавшегося мне в воображении академгородка требовал от местности макрорельефа, с большой рекой. Микрорельеф Красной Пахры, таким образом, я сразу же отверг.

Встал вопрос о побережье Оки. Калужские власти, прослышав о намерении Академии, предложили мне окрестности Калуги и, в частности, Николо-Угрешский (?)^[386] монастырь. Следующая поездка состоялась туда. Хотя многое здесь соответствовало моим требованиям, но была маловата возможная строительная площадка. Я решил ближайшим летом посмотреть другие места по Оке.

Это требовало путешествия на лодке вниз по Оке.

Нужно было судно и экипаж. Что касается последнего, то выразили согласие на путешествие моя дочь Ольга, ее муж^[387] В.В. Трубецкой, сестра моя Татьяна^[388], их общий приятель, ныне известный художник-график, И. Голицын^[389], тогда совсем молодой человек, которого все звали просто Ларюша. Наконец, к моему удовольствию, выразила согласие с нами ехать и М.А. Виноградова. Как я предвидел, ее участие в поездке украсило и оживило путешествие. Ее участие в поездке по Оке имело еще и то преимущество, что у нее случайно оказался знакомый лодочный мастер и благодаря этому я имел возможность заказать дюралевую лодку, достаточно вместительную для такой компании. Хотя и урезанная Булганиным, зарплата президента еще вполне позволяла осуществить такую прихоть.

Уже весной мы получили нашу плоскодонную посудину в форме утюга, к которой приспособили мотор. Сверху натягивался на случай дождя тент. Путешествие было намечено на конец июля. Лето в 1956 г. было холодное и довольно дождливое. В назначенный день наша компания, частью на грузовике вместе с лодкой, частью на ЗИСе, отправилась с моей дачи в Луцине^[390] под Звенигородом в Калугу — начальный пункт путешествия по воде. Переехали на правый берег Оки и отпустили машины. Спустили лодку на воду и погрузили в нее немалый груз. Долго не заводился мотор. Наконец поплыли вниз по реке.

Капитаном, а также мотористом и рулевым, был мой зять Трубецкой. Отъехав от Калуги, стали, не торопясь, выбирать стоянку. Попался песчаный, поросший лозняком остров. На этом необитаемом острове и остановили наш выбор. Раскинули здесь целый палаточный городок, вскипятили чай и с аппетитом поели и попили. Утром опять хлопоты — завтрак, чаепитие и упаковка палаток. Наш тихоход, получивший название «Кон-Тики», не торопился. Нам и некуда было торопиться. Время было отпускное. Плавание прерывалось прогулками по цветущим еще местами нескошенным лугам, походами в города Алексин, Тарусу, сбором грибов и стряпней и даже купаньем, несмотря на прохладную погоду.

До Тарусы подходящих для академгородка мест явно не было. За Серпуховым привлекло внимание Пущино на правом высоком берегу Оки с раскинувшимся напротив него на левом берегу заповедным лесом. Здесь мы остались на несколько дней и походили по Пущину и его окрестностям. Сестра Татьяна знала и раньше это место, она нашла в селе своих знакомых — московских художников, проводящих здесь лето. Место было царственное, и я сразу увидел, что это то, что я хотел. На площади, занятой тогда полями, окруженными перелесками и лесами, мог встать целый город. Вид открывался потрясающий. Возможности расширения (в сторону Тулы) были неограниченными, расстояние от Москвы — более 100 км, как раз то, что нужно. В сущности, место было найдено (фото 70), но нужно было просмотреть и остальную намеченную часть Оки — до Каширы.

Несколько ниже Пущина мы нашли еще одно восхитительное место на правом берегу, около деревни Жерновки. Его недостатком был меньший масштаб, и потому оно было оставлено про запас. Прошло почти две недели, и близился конец путешествия. Реальной точкой финиша была Соколова Пустынь перед Каширой, откуда в 20-х числах июля 1941 г. моя семья выезжала сначала в Москву, а затем в эвакуацию, и где летом обитало несколько академических семей, в частности Курсановы. Сюда за нами должен был приехать автотранспорт. Все путешествие оказалось настолько очаровательным, что мы решили на следующий год плыть еще по какой-либо реке, уже без деловых целей, что и было осуществлено в виде путешествия по Пре и далее по Оке (фото 71).

Приехав в Москву, я счел необходимым ознакомить со своим выбором Президиум и получить его санкцию. С этой целью в Серпухов был пригнан из «Борка» на Рыбинском водохранилище пароход, и мы отправились на нем в Пущино и Жерновку, а также вверх по Оке до Тарусы. Мой выбор получил полное одобрение. Я мог теперь делать Н.С. Хрущеву конкретное предложение. И у него я получил согласие. Надо было начинать проектирование.

По моему мнению, самое высокое и центральное место плато следовало отвести институтам с их службами. Жилой массив должен был занять место между институтами и бровкой реки. По склону холма, в сторону Серпухова, я хотел расположить коттеджи с участками для ведущих ученых. Кроме институтов физико-химического и биологического профиля выяснилась срочная необходимость сооружения большого радиотелескопа для физиков, для этого площадка на берегу реки великолепно подошла. С нее и началось строительство Пущина.

Конечно, для того, чтобы «Академстрой» мог развернуть в Пущине свои работы, необходимо было строить жилье и набирать рабочую силу. Новых проектов институтов не было, существовавшие раньше приспосабливали к новому рельефу. Вскоре, однако, произошли события, отодвинувшие осуществление пущинского проекта и отчасти изменившие его содержание.

Но прежде чем говорить об этом, нужно рассказать о встречах с Н.С. Хрущевым, вернувшись к более раннему периоду.

Встречи с Н.С. Хрущевым

Разговорились однажды мы с И.В. Курчатовым, который был тогда членом Президиума Академии наук, о невыносимом положении в биологии, задавленной лженаукой. Решили напроситься на прием к Н.С. Хрущеву, чтобы поговорить на эту тему. В кабинете у Н.С. Хрущева инициативу разговора захватил напористый Курчатов и начал ее не слишком удачно — с выгод, которые США получали от гибридных сортов кукурузы и которых мы лишаемся из-за предвзятого отношения к современной генетической науке. Я, сколько мог, поддакивал, а Н.С. Хрущев оживился, полез в письменный стол и достал тяжелые, толстые, более чем полуметровой длины кукурузные початки^[391], погрозил ими и сказал: вот, дескать, какая у нас кукуруза, что вы мне рассказываете о сельском хозяйстве, в котором не вы, а мы понимаем. Ваше дело физика и химия, а в биологию вы не лезьте.

Не знаю, как бы развернулся разговор без кукурузы, но начать с нее было неудачно. Далее, как ни пытались мы развить и варьировать тему о задавленности современной биологии, об ошибках Лысенко, наш собеседник больше не оживлялся и явно скучал. Смысл его вялых реплик можно было понять так: вы ученые, ваше дело решать ученые вопросы, а практика — это уж наше дело, и тут мы сами разберемся. На наш вопрос, а можно ли, по крайней мере, переводить и издавать книги по современной биологии, последовала очень нас обрадовавшая реплика: да кто ж вам мешает? Это и был единственный положительный результат разговора. На обратном пути я зашел к управляющему делами Совета Министров, там меня застал звонок Хрущева: «Тов. Несмеянов, только вот что — Лысенко у меня не трогайте, головы рубить будем!» На этом мы и расстались.

В другой раз я попал на прием к Н.С. Хрущеву по такому поводу. Я узнал из источника, которому не мог не верить, что готовится решение о сокращении двухмесячного отпуска научным работникам (имеющим ученую степень) и школьным учителям до месяца. Кроме того, прошел слух, уже не из столь достоверного источника, что готовится отмена «платы за звание». Так называлась ежемесячная выплата академикам и членам-корреспондентам соответственно 500 и 250 руб. независимо от выполненной работы и сверх зарплаты. Кроме того, ставилась, якобы, под сомнение выплата 250 руб. в качестве пенсий вдовам академиков. Все это было бы ударом в солнечное сплетение.

Попав к Н.С. Хрущеву, я сразу начал с отпусков. «Где же готовится такое постановление?» — спросил Хрущев. Я ответил. Далее объяснил, как важен двухмесячный летний отпуск для учителей, который является единственным преимуществом этой трудной профессии, позволяющим как-то подготовиться к новому учебному году. Даже при царе Николае учителя имели не менее двух месяцев отпуска, и не следовало бы при советской власти ухудшать условия их работы. Я сказал, что и для научных работников два месяца отпуска позволяют сосредоточиться на чтении и раздумьях над будущей работой, и поэтому необходимы. Последовала реплика, в которой Н.С. Хрущев благодарил меня за то, что я довел до его сведения все сказанное, и что он согласен со мной и примет предупредительные меры.

Я перешел к плате «за звание» и пенсии вдовам. Обрисовал, как уверенно и независимо чувствует себя академик, получая плату «за звание». Привел пример Л.А. Орбели, который был отставлен со всех должностей в результате «физиологической» дискуссии, инспирированной Сталиным, но мог сохранить независимость суждения и поведения, опираясь на зарплату «за звание». Привел и другие примеры. Вероятно, убедительны были мои доводы и за сохранение большой вдовьей пенсии. Я говорил, что ученому сплошь и рядом приходится идти на смертельный риск, и что уверенность в прочном материальном положении семьи после его смерти позволяет сознательно делать это. Так, поколение наших крупных радиохимиков — В.Г. Хлопин, Б.А. Никитин^[392] — погибло от действия радиоактивности, и скольким еще предстоит эта участь? Тогда я и в мыслях не имел, что недолго осталось жить и Курчатову.

По моему впечатлению, мои доводы убедили Хрущева, и он опять выразил согласие с ними и благодарил меня. Действительно, вопрос о сокращении отпуска был похоронен. Не возникал и вопрос об оплате «за звание». Но размер пенсии вдовам академиков через какое-то время снова всплыл: он был включен в повестку заседания Совета Министров, и я был приглашен на него. Заседание вел А.И. Микоян^[393]. Он обратился ко мне и предложил высказаться, не нахожу ли я, что размер пенсии вдовам академиков слишком велик и не следует ли его сократить. Я этого отнюдь не находил. Микоян посоветовал мне все же пойти на сокращение. Я «ляпнул», что разговаривал по этому поводу с т. Хрущевым и отстаиваю сохранение размера пенсии, опираясь и на его мнение. Это не произвело ожидаемого мною впечатления, и меня продолжали «жать».

Я понял две вещи: уменьшение было уже согласовано с Хрущевым; главной причиной уменьшения было то, что пенсии вдовам высокопоставленных военных были меньше, и считалось необходимым соблюсти какое-то соответствие. Единственное, в чем Микоян пошел академикам навстречу, — он предложил установить некоторое обеспечение несовершеннолетних детей. Это вряд ли имело реальное значение: умирающие академики обычно не имели несовершеннолетних детей. Я сделал уступку, предложив выплачивать пенсию в случае достижения вдовой пенсионного возраста или ее нетрудоспособности. Со своей стороны Микоян предложил понизить в этом случае пенсионный возраст до 50 лет (вместо 55). Сама сумма вместо 250 руб. была установлена решением Совета Министров в 150 руб.

Причины задержки строительства в Пущине

Как-то ко мне пришел академик-секретарь Отделения химии академик Н.Н. Семенов и заявил, что работы его института по горению и взрывам требуют полигона. Некое ведомство готово предоставить ему площадку и осуществить строительные работы за свой счет, следует только об этом попросить официально. Я, конечно, согласился. Так началось строительство в Черноголовке близ Ногинска на болотах в еловом лесу.

Примерно через год Семенов вновь обращается ко мне, испрашивая согласие на строительство в Черноголовке лабораторного корпуса для Института химической физики, директором которого он был, опять за деньги того же ведомства и без участия академической строительной организации. Как не согласиться? Но далее Николай Николаевич стал развивать широкие планы строительства в Черноголовке институтов химического профиля уже за счет ассигнований Академии наук. Так шаг за шагом он втянул меня в строительство черноголовского комплекса. Это было неприятно, так как нарушало целостность пущинского комплекса за счет его физико-химической части. Однако это было и соблазнительно, поскольку в Черноголовке работала не наша строительная организация, а строительная организация — всегда самое узкое место. Строительство Черноголовки далеко обогнало строительство Пущина, хотя до сих пор еще не завершено, и возникают и осуществляются новые и новые планы.

Гораздо более серьезный «удар» пущинское строительство получило с другой стороны. Это было связано с решением Совета Министров об организации Сибирского отделения Академии наук и крупном строительстве Новосибирского научного городка. История этого дела была такая. Академики М.А. Лаврентьев и С.А. Христианович^[394] от своего имени обратились к Н.С. Хрущеву с предложением организовать Сибирское отделение Академии наук, построив научный городок близ Новосибирска, с тем, что они и ряд других академиков переедут туда для работы и жительства. Положительное решение Советом Министров было принято без консультации с Академией наук. Подоплека здесь была такая: академик М.А. Лаврентьев, бывший также академиком АН УССР и ранее живший в Киеве, по деятельности в украинской АН был знаком с Н.С. Хрущевым, и Хрущев принимал его в Кремле, когда Лаврентьев просил об этом. Факт таков, что когда состоялось решение о создании и строительстве Сибирского отделения, выделение денег на уже начатое строительство в Пущине свелось к минимуму, и дальнейшее строительство Пущина возобновилось лишь через несколько лет, по завершении строительства Новосибирского городка.

Вряд ли здесь могли действовать соображения экономии. Новосибирское строительство было гораздо обширнее пущинского, и последнее могло нанести лишь малый процент ущерба новосибирскому. Скорее, здесь были соображения о том, что Пущинский городок и институты дадут возможность оттока научных сил из Москвы и тем уменьшат число желающих переехать в Новосибирск.

Такое соображение могло принадлежать только главе новосибирского академического строительства. Ему же приходилось думать о том, какие же ученые, не имеющие достаточной базы в Москве, переедут в Новосибирск. Хотя сейчас (декабрь 1973 г.) в Пущине и работают несколько институтов, но строительство ряда других не только не закончено, но даже не начато. Во всяком случае, «благодаря» соперничающим стройкам в Новосибирске и под Ногинском ввод в строй главного наступательного оружия в борьбе с Лысенко задержался так надолго, что потерял смысл: Лысенко сошел со сцены гораздо раньше окончания пущинского строительства. Забегая вперед, скажу, что в этом «сошествии со сцены» большая заслуга М.В. Келдыша, ставшего с 1961 г. президентом АН СССР, и, конечно, еще больше — тех членов Президиума КПСС, которые сочли необходимым отстранить Н.С. Хрущева с поста Совета Министров и тем самым устранить постоянную безоговорочную поддержку Лысенко сверху.

Поездка в Цюрих на съезд ЮПАК

Зимой, накануне 1956 г., я получил письмо от оргкомитета 16-го Международного конгресса по химии за подписью Деляби, в котором на предстоящем в сентябре в Цюрихе съезде ЮПАК мне предлагалось сделать пленарный доклад. Я ответил согласием, и тема доклада мне была ясна: исследования мои и моих учеников по квазикомплексным соединениям и их двойственному реагированию поставили передо мной вопрос о таутомерии и двойственной реакционной способности таутомеров. Двойственное реагирование, как это показали мне квазикомплексные соединения, возможно и без таутомерии. В дальнейшем я часто обсуждал весь этот круг вопросов с академиком М.И. Кабачником, который подошел к таутомерии с другого конца и у которого были интересные мысли. Я предложил ему сделать доклад на указанную тему от нашего общего имени. Над докладом надо было основательно поработать вдвоем.

Я пригласил М.И. Кабачника прожить у меня на даче под Звенигородом в Луцине столько дней, сколько нам потребуется, и мы засели за работу. Впрочем, поскольку снег уже стаял, временами мы отправлялись в лес по ранние грибы. Время, ушедшее на сбор сморчков, не было потерей — после очень хорошо работалось. Трудились мы на открытой террасе. Прикинув порядок и план работы, писали фразу за фразой, отвергая менее удачные варианты и иногда долго отыскивая лучший. Дело, однако, было не только во фразеологии. Здесь родилась наша классификация сопряжений. М.И. Кабачник шире владел областью явлений таутомерии и способствовал глубокому показу этой области в докладе. Дней за 5–7 русский текст доклада был готов. Перевод на французский обещала сделать Марина Анатольевна Виноградова, что она в короткий срок и выполнила. Осталось один экземпляр отослать Деляби, заказать слайды, а на втором экземпляре поупряжняться в чтении. На все это впереди было целое лето.

Осенью я, Нина Владимировна и кое-кто из моих учеников и сотрудников отправились самолетом в Цюрих. Кабачник не поехал. В Цюрихе я навестил Деляби, который являлся фактически организатором конгресса. С ним произошел довольно длинный разговор. Ему были непонятны некоторые новые термины, такие, как двойственная реакционная способность и т. п., привычные для нас, но еще не вошедшие в общий химический язык. Постепенно разобрались. С Деляби я и раньше был знаком, по Парижу, и меня удивляло, что такой в общем невысокого ранга ученый получил столь ответственное поручение. Особенно, когда я убедился, что Ружичка^[395] дел организации и управления съездом не касается.

С Ружичкой — этим крупнейшего масштаба швейцарским химиком — мы были знакомы еще по Москве (фото 41). Он неоднократно бывал в моем институте. Очевидно, он избегал растрачивать силы на организационную работу. Встретил он нас как радушный хозяин и пригласил к себе на обед.

Когда мы пришли, общество уже собралось. Ружичка нас встретил, представил жене и стал знакомить с гостями. Мне это практически не понадобилось. Незнаком я был только с Рихардом Куном, которого мне судьбою было предрешено во время моей лондонской поездки вытеснить из ЮПАКа. Но это было давно, и срок моих полномочий тоже давно истек. Впрочем, об этом речи не зашло и никто про это не вспомнил. Из других знакомых назову Р. Вудворда — знаменитого американского органика-синтетика, и цюрихского будущего преемника Ружички, тоже югослава по происхождению, Прелога^[396]. Теперь мне уже не вспомнить всех гостей Ружички. Особенно меня поражает то, что я не помню англичан. Их, видимо, не было среди гостей, хотя на съезде их было много, и, в частности, был Р. Робинсон. За стол сели по разложенным билетам. Мне досталось место рядом с мадам Кун, далее сидел Вудворд с Ниной Владимировной. Кун сидел далеко, с ним не было возможности разговаривать, и я был этому рад. Разговор с его супругой — уже немолодой дамой — я старался поддерживать, и темой мне служил ее супруг, которого я хвалил как химика вполне искренне. Разговор наш шел по-немецки. Кроме частных разговоров, обстановку оживляли тосты. Впечатление от вечера в целом осталось хорошее.

Утром отправились на открытие съезда в здание, похожее на церковь. Уже до начала заседания произошли встречи. Во-первых, я увидел знакомую фигуру Уотерса, который, видимо, был рад меня встретить; во-вторых, я увидел Бьянку Чубар, окруженную молодежью — ее сотрудниками по лаборатории. С частью из них я был знаком. Самое открытие началось с исполнения симфоническим оркестром какого-то классического произведения, затем следовала малоинтересная официальная часть. Наконец мы были свободны. Мы вышли с французской молодежью, и я воспользовался этим и обратился к Чубар, чтобы попросить ее организовать предварительное прочтение моего доклада, чтобы, в случае необходимости, выправить ошибки. Ведь перевод делала М.А. Виноградова, не химик, и могли обнаружиться незамеченные погрешности. Бьянка Чубар поручила это м-ль Шарпантье. Та очень быстро прочла весь доклад, сказала, что французский язык безукоризнен, но что она не поняла одного слова — mimecrie. Я стал объяснять, что я хотел этим словом выразить, позаимствовав термин из биологии, и привел две-три фразы с этим словом, смысл которых был очень ясен. «Так ведь это называется mimetisme»^[397], — сказала Шарпантье — «А слова mimecrie во французском языке нет». Пришлось изгнать mimecrie и заменить на mimetisme. Уединившись с Шарпантье на лавочке, я попросил проверить свое чтение вслух избранных мест французского текста и получил полное одобрение. Уже накануне доклада я условился с тем, кому было поручено показывать мои слайды, чтобы он не убирал их слишком быстро и давал спокойно просмотреть.

Настал день моего доклада. Председательствовавший Деляби сказал, что докладчик настойчиво просил объявить, что доклад он будет делать от своего и мсье Кабачника имени. Дальнейшее для меня происходило в темноте, так как свет, кроме моей маленькой лампы, был выключен, чтобы не мешать демонстрации слайдов, так что у меня не сохранилось никакого впечатления от слушателей. Впрочем, и в этих условиях я спокойно и неторопливо прочитал текст, изредка оборачиваясь к слайдам. Все было в порядке. Доклад подходил к концу. После пленарных докладов на таких съездах дискуссии не в обычае, но мне так хотелось хотя бы коротенькой: наш доклад мне очень нравился и я надеялся получить отклики. На вопрос председателя, у кого есть вопросы, некто неизвестный мне вылез на место докладчика и стал давать незначительные советы, которые были мне совсем ни к чему. Больше всего меня смущало то, что перед трибуной собрался, стоя, весь цвет аудитории: я видел отсутствовавших у Ружички англичан — Робинсона, Тодда, а также французов — например, Дюфресса, и американцев — Вудворда, Р. Адамса^[398]. Они явно поджидали меня, а мой навязчивый собеседник удерживал меня вдали от них. Наконец они стали расходиться, и я довольно невежливо пренебрег собеседником и обратился к ним. Но момент был уже потерян, и мне осталось поприветствовать их рукопожатием. Главное цюрихское дело для меня было сделано.

Советская делегация получила приглашение делегации США, подписанное ее главой Роджером Адамсом, посетить ее завтра в час ленча. Это было приятно, я передал всем приглашение и мы отправились. В отеле, где помещались американцы и где была назначена встреча, нас встретил Р. Адамс с напитками, и мы поприветствовали американцев не всухую. В связи с таким началом этот час прошел весело. Эта встреча способствовала укреплению отношений ученых СССР и США.

Далее мне нужно было дослушать кое-что из последующих кратких сообщений, и была уже давно определившаяся надобность пригласить Уотерса пообедать вместе с нами, и только что возникшая новая надобность: мне была передана записка на английском, в которой некто Д. Туркевич просил о встрече со мной. В ней объяснялось, что он русский по происхождению, профессор-химик в США, а его отец — церковный православный иерарх в США. У себя в номере я устроил совет, который «благословил» меня пригласить на завтрак и Туркевича, и Уотерса. Я написал «пригласительные» записки обоим. Уотерсу я написал, что кроме него приглашен Туркевич. Мне удалось передать записку Уотерсу из рук в руки. Он при мне вскрыл и прочел ее, и я ясно видел по его лицу, что начало ему было приятно, а весть о Туркевиче произвела обратное впечатление. Но что делать? Приглашаю-то я и вправе выбрать гостей. Назначили на послезавтра в час дня. К этому времени в комнате, где был сервирован завтрак, собрались гости: Д. Туркевич с женой, изящной молодой брюнеткой, и Уотерс, высокий, худой, поседевший блондин. Стол был хорошо сервирован, кроме вин на нем стоял и отечественный дар — захваченная с собой столичная водка. Нам с Ниной Владимировной были поданы вегетарианские блюда. Разговаривали на смеси английского с русским. Туркевича интересовало все, касающееся организации научной жизни в СССР, аспирантура, ученые степени и звания, защита диссертаций, предельный возраст, выборы в Академию наук и т. п. Нас — условия жизни профессора и вообще научного работника в США, вопрос о прислуге и т. д. Постепенно беседа оживилась — сказывалось влияние столичной.

В этот день после завтрака было назначено общее мероприятие — поездка на пароходе по Фирвальдштетскому озеру до какого-то исторического для Швейцарии пункта и посещение этого прибрежного пункта. Кажется, именно здесь произошло зарождение Швейцарии как самостоятельного государства. Плавание на пароходе по красивому озеру было очень приятно. И подъем по тропке в гору тоже приятен, хотя и небезопасен для ног. Как бы то ни было, мы благополучно поднялись и уже затемно спустились к пароходику. Насколько я помню, это маленькое путешествие было завершением конгресса. Мы — советская делегация — еще раньше сговорились, что воспользуемся услугами агентства Кука, отправимся с кратким путешествием по Швейцарии, посетим столицу — Берн, затем проделаем путь на Юнгфрау^[399] и далее на юг к Женевскому озеру с окончательной точкой путешествия в Женеве, откуда самолетом в Москву.

Назавтра простились с Ружичкой, и Кук принял нас в свои объятия в лице молодого агента, который нас всюду сопровождал.

До Берна ехали автобусом. Столица нам не понравилась. Будничный вид, низкие здания, шел дождь. Медведи в яме в центре города — вполне будничные, мокрые. Хорошо, что навесы над окнами нижнего этажа зданий закрывают прохожих от дождя. Можно было побродить по магазинам в поисках сувениров. Рады были пообедать и отправиться дальше. Дорога здесь была красива и гориста. Жилье выстроено по швейцарскому типу. Ночевали мы где-то в селении под Юнгфрау. Утром после завтрака нас по очереди вагончиком поднимали в отель на высоте Юнгфрау, в сияющую красоту снегов. В памяти жил рассказ моих родителей, как году в 1910-м они поднимались в Юнгфрау пешком. Приехали, высадились в отель, отправили вагончик за следующей партией. Сами стали осматривать отель и смотреть оттуда на окрестности. Кругом сияющие снега и льды. Кое-кто рискнул выйти на воздух и пройтись на лыжах. У меня никакого позыва к этому не было. В назначенное время мы снова сели в вагончик и съехали вниз.

На следующее утро выехали в Лозанну. И дальше — к Женевскому озеру. Голубое небо, голубое озеро. К Шильонскому замку^[400]! Знакомые по описаниям подписи великих людей^[401] на колоннах темницы. Мы решили в Лозанне переночевать. По контракту Кук обязан был нам не давать скучать, и ежевечерне мы имели право требовать зрелищ там, где это было осуществимо. Даже на вечерних остановках в горах нам изредка удавалось посмотреть кино. А здесь в Лозанне! С начала 20-х годов в мое студенческое сердце была врезана этикетка, наклеенная на моем великолепном вакуумэксикаторе: Universite de Lausanne/W. de Longuinoff. Агент достал нам билеты в кино. После кино мы поужинали и затем с удовольствием предались лозаннскому сну.

Утром путешествие продолжилось по северному берегу озера в сторону Женевы. Не имеет смысла описывать весь этот путь. Достаточно сказать, что он был освещен голубым озером и парусами. Наконец дорога повернула к югу. Скоро Женева. Въезд в город не показался соответствующим значению города. Впрочем, женевский период «Объединенных Наций» уже ушел в далекое прошлое. Мы в этом наглядно убедились, объехав город и посетив здания Лиги Наций. Эти здания обширны, сохраняются в полном порядке и торжественности, и легко представить себе происходившие здесь в прошлом остроумные и язвительные выступления Литвинова^[402], но сейчас тут пусто. История перевернула страницу. Повеяло духом форума и терм Каракаллы^[403].

В пути наше содружество с агентом укреплялось. Хотя он и представлял буржуазную акулу Кука, но был славным малым, заботился о наших удобствах и делился своими надеждами. Он оказался женихом, и его невеста должна была прилететь в Женеву для встречи с ним.

Вокруг этого события заключались пари: «прилетит — обманет» и множество других в таком же роде. Пока же мы ждали и наслаждались Женевой. Наконец был дан сигнал ехать на аэродром. Самолет спустился, и из него в числе других вышла худенькая, достаточно миловидная девушка, к которой наш агент подбежал, поцеловал руку, поднес букет роз, познакомил со всеми нами. Многие проиграли пари.

На следующий день был наш отлет. А сегодня мы все хотели отпраздновать встречу и наши выигрыши-проигрыши и выставили остатки московской столичной. Во главе стола на открытом воздухе с видом на озеро сидела пара нареченных, мы выступали с тостами и требовали «горько». Было весело. Утром мы простились с Женевой и с молодыми и улетели в Москву.

Переизбрание президентом АН СССР

В начале 1956 г. исполнилось пятилетие моего президентства. Президент избирался сроком на пять лет. Ни у меня, ни у моей правой руки А.В. Топчиева не было опыта в том, что надлежит предпринимать. Топчиев пришел ко мне в кабинет и сказал, что, вероятно, ему нужно обратиться к руководству и получить указания. Я согласился с этим и предоставил ему право действовать. Через несколько дней он сообщил мне, что операция закончена. Как же? Он, оказывается, обратился к заместителю председателя Совета Министров А.И. Микояну, и тот дал ему знать, что следует назначить срок моих перевыборов, наметив дату Общего собрания Академии. Дату мы согласовали. Она пришлась на 13 октября 1956 г. Посвятили в это вице-президентов и Президиум. Неожиданным для всех и для меня, в частности, было обращение Топчиева к А.И. Микояну, хотя я и не сомневался, что Александр Васильевич сделал так по зрелом размышлении о том, как вернее решить дело положительно. Какие это были размышления, он никогда мне не сказал. Своей и (моей) цели, однако, он достиг. Перевыборы должны были состояться.

Я не участвовал в организации этого дела и не могу о нем говорить по воспоминаниям. Не присутствовал я и на выборном Общем собрании. Результат его был такой, что я был переизбран подавляющим большинством голосов, хотя и не единогласно. Насколько я помню, 17 академиков из 88 голосовали на этот раз против моего переизбрания. По общему мнению, в основном это были голоса физиков. Мнение это основывалось на том, что из их среды слышались критические речи. У меня было мало контакта с теми из них, которые работали по проблеме атомной энергии. Причину этого я уже объяснял.

На Общем собрании прозвучало требование, чтобы президент выступил перед собранием, хотя бы и после выборов, с докладом, в котором обрисовал бы положение и путь Академии наук за время его президентства и в перспективе. Такое решение и было принято Общим собранием.

Посоветовавшись в Президиуме Академии наук, мы решили, что нужно быстрее удовлетворить это требование, что такое обсуждение будет полезно, и срок его наметили на 28 декабря 1956 г. Мне пришлось основательно поработать над докладом, поскольку требовался именно мой доклад, а не доклад, сведенный из докладов, представленных отделениями и институтами, главным ученым секретарем и именуемый отчетным докладом Президиума. Годичный доклад рассылался членам Академии и либо целиком, либо выборочно зачитывался главным ученым секретарем. Несмотря на прекрасную дикцию и хороший голос А.В. Топчиева, слушать его доклад, занимавший иногда два часа, а бывало и больше, было утомительно и трудно.

Я стремился сделать свой отчетный доклад за пятилетие более компактным и без излишних подробностей. Он был разослан всем академикам за несколько дней до Общего собрания в сопровождении цифровой статистики. Я записал несколько мыслей и разъяснений, которые и наметил произнести, не повторяя материала письменного доклада. После доклада должна была последовать дискуссия^[404].

После дискуссии вице-президент АН академик И.П. Бардин, который вел заседание, предоставил слово академику В.А. Энгельгардту^[405] для оглашения резолюции Общего собрания. В резолюции выражалось одобрение деятельности президента и Президиума. Резолюция была принята единогласно. Так закончилось это собрание, и начался второй срок моего президентства.

* * *

В июле 1956 г. я выступил в качестве депутата Верховного Совета СССР, избранного на выборах в 1954 г., на 5-й сессии Верховного Совета Союза. Это было время, когда японский парламент обратился к правительствам СССР, США и Великобритании с призывом запретить ядерное оружие и прекратить его испытания. Читатели, вероятно, помнят, что еще в Декларации от 9 февраля 1955 г. высший законодательный орган нашей страны выразил глубокое убеждение в том, что атомное и всякое другое оружие массового уничтожения должно быть запрещено. Кстати, пропаганда войны в Советском Союзе уже раньше была объявлена преступлением. Комиссиями по иностранным делам обеих палат Верховного Совета, которым было поручено рассмотреть обращение японского парламента, был разработан документ в поддержку этого призыва. Свое выступление и я посвятил миролюбивой политике нашей страны. Как депутат Верховного Совета и как член Всемирного Совета Мира, я горячо призвал делегатов сессии одобрить и принять разработанный комиссиями текст ответа на обращение японского парламента.

В январе 1957 г. я отправился в месячную заграничную командировку в страну экзотическую и ослепительно новую для европейца — в Индию, для участия в 44-м конгрессе научной ассоциации Индии, который состоялся в Калькутте (фото 49).

А летом 1959 г. я побывал и в Китайской Народной Республике, где был подписан план о научном сотрудничестве (фото 47).

Сибирское отделение АН СССР

Мне пришлось упоминать, что в Президиуме АН и в Академии наук в целом существовало давнее убеждение о необходимости развития науки на востоке страны. Кое-что мы делали в пределах обычных ассигнований АН: старались обеспечить Уральский филиал АН и сибирские филиалы оборудованием, капвложениями на строительство институтов, открытием новых научных точек там, где были какие-то предпосылки, например в Красноярске, на Сахалине. На бумаге то, что имелось, как-то выглядело: Уральский филиал — в Свердловске^[406], Западно-Сибирский — в Новосибирске, Восточно-Сибирский — в Иркутске, Якутский, Дальневосточный — во Владивостоке, плюс два упомянутых выше. На деле все это было достаточно слабо и в организационном отношении, и особенно в научном.

Я сам восточнее Новосибирска в то время не бывал. Опека над филиалами была нами поручена вице-президенту И.П. Бардину, который охотно путешествовал и систематически, хотя и не ежегодно, посещал каждый из филиалов, а в Уральском, где он состоял и председателем президиума, бывал чаще. У Бардина был закрепленный за ним удобный личныйвагон, который по его требованию прицеплялся к подходящему для данной поездки поезду. Наша совесть была поэтому в отношении к Ивану Павловичу спокойна.

Однажды я из-за того, что восточнее Новосибирска не бывал, попал в неприятное положение. На заседании Совета Министров, куда я был приглашен по какому-то мелкому и не вызывающему волнения вопросу, Н.С. Хрущев докладывал о своей поездке в Японию. На обратном пути он заехал на Сахалин и на Южном Сахалине посетил так называемый «Сахалинский филиал Академии наук». Далее следовало короткое, но красочное описание этого филиала и его научных занятий: «Изучают там главным образом мух». Мне невозможно было сидеть безучастно, но и трудно было сказать что-то разумное: филиала-то я не знал! Сама собой выдавилась у меня фраза: «Мухи-то разные бывают». Смысл тут должен был быть такой, что некоторыми мухами (например, плодовой дрозофилой) занятия полезны.

Очевидно, что эта фраза была не ко времени и по неверному адресу. Дрозофилой занимались научные генетики, а лысенковцы, подобно Презенту, выпускали этих «уродов мух» в окно. Впрочем, Н.С. Хрущев тут же прекратил дальнейшую «дискуссию», сказав: «Что Вы нам рассказываете, как будто мы это сами не знаем!» К счастью, углубления в дела Сахалинского филиала больше не было, нам только было указано пересмотреть профиль его работы. В книжечке АН за 1955 г. уже нет «Сахалинского филиала», а появился «Сахалинский комплексный научно-исследовательский институт АН СССР» с новым директором во главе. Вопрос о «сахалинской науке» надолго затих.

Описанный эпизод еще раз продемонстрировал назревшую необходимость более равновесного распределения научной работы между европейской частью СССР и востоком, именно Сибирью. Для того чтобы достигнуть какого-либо большого результата, необходимо было многое, настолько многое, что у меня не хватило инициативы, тем более что к этому времени для меня стало ясным, что вряд ли я встречу поддержку в Совете Министров. Не было и ясных мыслей ни у меня, ни у Топчиева по поводу конкретных действий в указанном направлении.

Эти мысли и эти действия вызрели у академика М.А. Лаврентьева. Он и С.А. Христианович за своими подписями и передали докладную записку на имя Н.С. Хрущева, по которой 18 мая 1957 г. Совет Министров принял постановление, одобряющее предложение академиков Лаврентьева и Христиановича о создании в Сибири мощного научного центра. Это постановление поручало Президиуму АН в месячный срок рассмотреть вопрос о создании новых научных учреждений Сибирского отделения АН, о развитии существующих и переводе на восток ряда НИИ, лабораторий, отделов и групп ученых АН СССР. Оно определило состав Сибирского отделения АН, в которое включались все филиалы Сибири, а также Якутский и Дальневосточный, Красноярский институт физики АН и Сахалинский комплексный институт.

Постановление предусматривало подчинение Сибирского отделения АН Совету Министров РСФСР и финансирование по бюджету РСФСР отдельной строкой. (Замечу, что вся Академия наук финансировалась отдельной строкой по бюджету СССР.) Утвержден председателем оргкомитета Сибирского отделения и руководителем последнего был академик М.А. Лаврентьев, а его заместителем — академик С.А. Христианович. Установлен также состав оргкомитета, в который вошли академики Соболев^[407], Боголюбов^[408], Топчиев, Каргин, Байбаков^[409], Горбачев^[410], Кобелев^[411], Казьмин. Давалось поручение оргкомитету и Президиуму АН СССР о разработке в месячный срок устава, структуры и перспективного плана развития Сибирского отделения АН, имея в виду создание научного городка и основных научных учреждений отделения в течение 1957–1960 гг.

Постановление содержало ряд пунктов, обеспечивающих материальную сторону строительства, которые здесь нет необходимости приводить. Президиум АН постановлением от 7 июня 1957 г. принял к исполнению изложенное постановление Совета Министров СССР. Президиум согласился с предложением комиссии, образованной Новосибирским обкомом КПСС, о месте строительства городка, отводе участка 700 га и его границах. Президиум принял также предложения оргкомитета о создании и строительстве в научном городке институтов: математики с вычислительным центром, теоретической и прикладной механики, гидродинамики, физики, автоматики, геологии и геофизики, теплофизики, экспериментальной биологии и медицины, цитологии и генетики, экономики и статистики. Зафиксирована также была просьба к оргкомитету рассмотреть вместе с академиком Н.Н. Семеновым (напомню, что Семенов был тогда академиком-секретарем химического отделения) вопрос о строительстве в Новосибирске одного из химических институтов. Утверждены также директора или директора-организаторы институтов Сибирского отделения. К перечисленным институтам были добавлены химические институты: катализа, органической химии, химической кинетики и горения.

В березовой роще, на правом берегу Оби, севернее Новосибирска начали сооружаться коммуникации, и здесь начиналось строительство первых институтов, проекты которых были завершены ранее. Строились также коттеджи для проживания научных руководителей Сибирского отделения и его институтов. Мне пришлось посетить это строительство в феврале 1959 г., когда строительство первых институтов было завершено, другие строились, некоторые коттеджи уже были заселены. Таким был, например, коттедж М.А. Лаврентьева и его семьи, где мне и было оказано гостеприимство. В целом, хотя площадка была в строительных механизмах, в мусоре и глаз не радовал порядок, впечатление от рождающегося научного городка и чудесного, даже зимой, березового леса оставляло ощущение радости, бодрости. Родилось что-то крупное, с большим будущим.

Надо было иметь утвержденный устав Сибирского отделения. М.А. Лаврентьев внес такой проект, и 2 ноября 1957 г. он был рассмотрен Президиумом АН и с некоторыми поправками утвержден. Теперь Сибирское отделение обладало главным средством привлечения квалифицированной научной силы: был установлен порядок выборов в академики и члены-корреспонденты по Сибирскому отделению. Сначала в соответствии с этим уставом Сибирское отделение рекомендовало того или другого кандидата или несколько кандидатов. После этого отделения Академии наук проводили всю процедуру, как при обычных выборах, но не требовалось положительных голосов в количестве 2/3 от списочного состава, а лишь 1/2. После этого лица, получившие 1/2 положительных голосов, считались рекомендованными, и СО могло их выбирать в соответствии с общим уставом АН.

Первые выборы прошли весной 1958 г. Если память мне не изменяет, все намеченные СО кандидаты были избраны. Затем в каждые выборы (примерно раз в два года) давалось определенное (и большое) количество вакансий Сибирскому отделению, и большая часть их неизменно заполнялась. Так, к 1972 г. Сибирское отделение имело 24 действительных члена и 48 членов-корреспондентов АН СССР. Таким образом, процент действительных членов (от общего числа) по СО составил приблизительно 10 %, член-корреспондентов — 18 %.

В начале работы Сибирского отделения и организационных решений по этому отделению я присутствовал на заседании в Кремле, на котором Н.С. Хрущев поднял вопрос о том, не следует ли СО превратить в Академию наук РСФСР. Действительно, все союзные республики, кроме РСФСР, имели свои Академии наук. В последнее время мы внесли предложение, которое и было принято Советом Министров, о превращении Молдавского филиала АН СССР в Академию наук Молдавской ССР. И «резало глаза», что единственная из союзных республик — РСФСР — не имеет своей академии.

Кулуарно мы в Президиуме АН СССР обсуждали это положение и будущее развитие Сибирского отделения, и я считал, что образование в Новосибирске Академии наук РСФСР постепенно низведет Академию наук СССР на положение органа типа министерства. АН РСФСР будет уже не сибирским органом АН, а должна будет создавать свои институты и в главных городах РСФСР — в Москве, Ленинграде. А АН СССР? Соперничество двух академий? А самолюбие всех избранных уже членов СО? Ведь их избрали как членов АН СССР. А теперь их «спустят» в члены союзной академии наук?! Все эти мои мнения горячо разделял А.В. Топчиев.

После выступления Н.С. Хрущева я попросил слово и изложил некоторые из этих соображений, обращая особое внимание на низведение академиков АН СССР в академики АН РСФСР. М.А. Лаврентьев не отстаивал ни той, ни другой точки зрения. Чувствовалось, что «низведение» академиков ему затруднит работу, с другой стороны, уже с 1957 г. Лаврентьев был не только председателем Сибирского отделения, но и вице-президентом Академии наук СССР, и его стремление быть самостоятельным хозяином в своем деле было удовлетворено, поскольку Президиум Академии наук и президент старались во всем ему помогать и никак не хотели, да и не могли препятствовать. А кроме того, он имел основания думать, что по первой его просьбе Н.С. Хрущев всегда его примет и выполнит его просьбы и предложения.

Смерть матери

Шел 1957 г. Со времен ареста брата Василия в 1940 г. это несчастье доминировало в сознании матери даже в тяжелые военные годы и тем более по окончании войны. Лето 1957 г. мы проводили вместе — моя семья, мама и сестра Таня — под Звенигородом, на моей даче в дачном поселке «Луцино» на высоком берегу Москвы-реки. Эти дачи построены были и предоставлены в собственность академикам по распоряжению Сталина. Они были сконцентрированы под Москвой в трех местах: в двух под Звенигородом (Мозжинка и Луцино) и в Абрамцеве. Места, особенно под Звенигородом, были восхитительные, дачи — прекрасные. Маме очень нравился наш сад и весь участок. Вся ее семья была с ней — мой брат Андрей с женой и детьми разместился в сторожке^[412]. Вся ее семья! Но не Вася!

После некоторых безуспешных попыток получить сведения о судьбе Васи я подал заявление с просьбой пересмотреть его дело. В это время шла волна реабилитаций, правда, часто посмертных. Такая же судьба была и у Васи. Мне позвонил следственный работник, желавший увидеться со мной. При свидании он сообщил, что компетентная комиссия нашла, что В.Н. Несмеянов осужден и расстрелян в июле 1941 г. без веских оснований и теперь реабилитирован. Эти новости я не мог передать маме. Года с 1954–1955 у нее участились и стали более длительными приступы сердечной аритмии, во время которых ей приходилось лежать. Позднее им стали сопутствовать и мнемонические нарушения, напоминавшие те психические изменения, которые мы наблюдали у ее матери в старости, и о которых я упоминал. Эти нарушения памяти распространялись постепенно и на периоды жизни без аритмии. Мама все меньше и меньше вспоминала о Васе и задавалась вопросом о его судьбе. В этом смысле жить ей стало легче. Но здоровье все сдавало. В начале 1958 г. она слегла. Это происходило уже в московской квартире и ухаживала за ней Таня. Кроме обычной аритмии и путаницы мыслей у нее обнаружилось воспаление легких.

В конце второй декады февраля я был на заседании Совета Министров. Перед концом заседания в зал вошла и обратилась ко мне секретарь, дежурившая у телефонов в приемной перед залом. Она сказала, что только что позвонила Н.Л. Тимофеева — мой помощник-референт по Президиуму — и просила мне сообщить, что маме очень плохо и меня просили срочно к ней приехать. Мне не пришлось и отпрашиваться, так как заседание кончилось и я мог поспешить на машину. Я приехал на Песчаную улицу. На мой звонок отперла Татьяна. У маминой постели я застал профессора М.С. Вовси^[413], которому было поручено наблюдение за моим здоровьем и который охотно расширил это наблюдение и на мамино. Мирон Семенович мне сказал, что воспаление ликвидировано и что «по его линии» у больной теперь все в порядке, что нужно ожидать решения невропатолога, который должен вот-вот приехать. А сам он уехал. Мама была без сознания и не узнавала меня. Я истолковал фразу Мирона Семеновича наивно благоприятно. Уже довольно поздно вечером, не дождавшись невропатолога, который приехал позже, я уехал. В ночь — это было 20 февраля — мама умерла.

Последние годы президентства

Дела и заботы, потери и приобретения второго пятилетия моего президентства шли своим чередом. Я не буду их здесь подробно обрисовывать: желающий может взять IV том моих трудов, изданных к моему шестидесятилетию в 1959 г. (фото 75) (позже вышли еще три тома и один том на английском языке), просмотреть мои выступления на годичных собраниях. Создавались новые институты: Институт природных соединений, Институт эволюционной физиологии разделился на два института, Институт геологических наук (ИГН) разделен на Институт геологии рудных месторождений, петрографии, минералогии и геохимии (ИГЕМ) и Геологический (ГИН), на основе Института геофизики были созданы Институт физики Земли, Институт физики атмосферы, Институт прикладной геофизики; организован Институт электрохимии. Был создан новый Башкирский филиал АН СССР. Введены в эксплуатацию новые здания институтов физического, металлургии, органической химии, геохимии и аналитической химии, точной механики и вычислительной техники, горного дела, комплекс зданий Главной астрономической обсерватории в Пулкове, астрофизической обсерватории в Крыму, корпус Института физических проблем, корпус Института химической физики, два лабораторных корпуса Энергетического института.

Был создан и получил широкое развитие ряд гуманитарных институтов экономического профиля, таких, как Институт Америки, Институт Азии и Африки. Свертывание работы ряда министерств и передача многих функций хозяйственного управления совнархозам позволили какую-то долю освобожденных помещений предоставить Академии наук СССР. Всего гуманитарии получили около 5000 кв. м площади. Научный город Сибирского отделения строился такими темпами, что ежедневный расход на это строительство достигал 1 млн руб. В 1959 г. были проведены первые выборы в Академию наук СССР по Сибирскому отделению.

В эти годы произошел запуск искусственных спутников Земли, затем в космос отправился Гагарин. После встречи на аэродроме, приема в Кремле мне пришлось встретить Гагарина в Академии наук и участвовать в пресс-конференции с нашими и иностранными работниками прессы (фото 78). До конца дней сохранится у меня впечатление сияющей чистоты и острой находчивости Юрия Гагарина.

Дел было много. В 1958 г. я опять был избран депутатом Верховного Совета СССР. Большую радость и удовлетворение доставляла мне возможность выполнить те или иные просьбы, с которыми ко мне обращались как к депутату трудящиеся Советского района Москвы. В остальном жизнь шла своим чередом. Продолжались вызовы в Кремль на заседания Совета Министров, более частые, чем когда-либо раньше. Иногда я просил А.В. Топчиева ехать на эти заседания и представлять Академию. Я же, бывало, попадал изредка в такие положения, в которые лучше не попадать, вроде тех, которые я уже описал, упоминая случай с Сахалинским филиалом.

Неприятные ситуации возникали все чаще. Иногда это были случайные, казалось бы, реплики со стороны Хрущева, иногда реплики-поручения вроде того, что нужно бы произвести перестройку структуры Академии, чтобы улучшить ее работу. В таких случаях я собирал руководство, излагал ему новое требование, и мы начинали думать и обмениваться мнениями. В это время вице-президентами были И.П. Бардин, К.В. Островитянов, М.В. Келдыш и с некоторыми трудностями мне удалось перевести в вице-президенты и А.В. Топчиева. Был вице-президентом и М.А. Лаврентьев, но он жил в Новосибирском академическом городке и у нас бывал сравнительно редко.

Наш обмен мнениями вращался лишь возле структуры Академии наук и отделений. Но тут трудно было что-либо предложить новое, тем более что данная структура вошла в силу недавно, перед С.И. Вавиловым, и казалась не требующей изменений. Лишь М.В. Келдыш убежденно защищал те изменения, которые он, став президентом Академии наук, и осуществил: это было увеличение числа отделений, каждое из которых было ответственно за некоторую большую важную проблему; ликвидация Отделения технических наук. Нам — большинству — казалось, что эти предложения неприемлемы по ряду соображений, а ликвидация Отделения технических наук вызвала бы взрыв и по тактическим причинам.

Сейчас я не в состоянии вспомнить, какие предложения мы внесли наверх. Можно ручаться, что никаких серьезных реформ не предлагалось. У меня все в большей мере начало складываться убеждение, что многие действия Н.С. Хрущева вызывались его точкой зрения: чтобы часы ходили, их почаще нужно встряхивать. Такое «трясение» в применении к Академии наук было единственным доступным Хрущеву способом управления этим организмом. Способ этот применялся все чаще. В конце 1960 г. был один из случаев применения этого способа. В реплике в мой адрес Хрущев упрекнул меня в каких-то недостатках в работе Академии, в частности в том, что Академия, мол, занимается исследованием каких-то мушек^[414]. Я встал и к ужасу присутствующих и молчаливых членов Политбюро заявил, что изучение этих мушек чрезвычайно важно для многих отраслей науки. Это было неслыханное до той поры открытое выступление (на людях!) против точки зрения Хрущева. Затем я сказал: «Несомненно, есть возможность сменить президента, найти более подходящего для этой цели академика. Я уверен, например, что М.В. Келдыш лучше справился бы с этими обязанностями». — «Я тоже так думаю», — бросил Хрущев. Заседание продолжалось.

Я вернулся домой, чувствуя себя подавшим в отставку, и обдумывал, не следует ли мне и письменно сделать этот шаг. Но по здравом размышлении решил, что так не принято. Пусть Хрущев решает, как теперь быть, а я буду ждать. На другой день я рассказал инцидент А.В. Топчиеву и М.В. Келдышу. Последний выразил мне упрек и свое неудовольствие. Я объяснил ему, что хотя повод, заставивший меня говорить, был делом случая, но совсем не случайным было мое предложение. Я уже давно пришел к убеждению, что в лице М.В. Келдыша Академия наук имеет наилучшего кандидата в президенты. Он, вероятно, помнит, сколько усилий мне пришлось употребить, чтобы он согласился стать вице-президентом. Дальше нам оставалось только ждать.

Однако способ «встряхивания часов» не был забыт или отставлен. Н.С. Хрущев известил нас, что считает полезным разгрузить Академию наук от большего количества институтов технического направления. Если их передать в промышленность, они-де будут лучше работать. В Совете Министров была создана комиссия, которая должна была этот вопрос проработать. Возможно, что это и была та реорганизация Академии, которой добивался от нас Хрущев.

По мере рассмотрения судьбы академических институтов принимались и решения об их передаче в отрасли, так что нам оставалась неизвестной картина будущего Академии в целом, оно определялось по ходу дела и споров. Такие институты, как Институт точной механики и вычислительной техники, Институт электронных управляющих машин, Институт горного дела сразу и безапелляционно изымались у Академии наук и передавались промышленным министерствам, и их я не пытался отстоять. Постепенно дело определялось так, что если были министерства, желающие принять наши институты, если эти министерства считались имевшими опыт руководства научными институтами, в особенности технического профиля, то институты им передавались.

К моему счастью, никто не претендовал на передачу кому-либо химических институтов. Вероятно потому, что Министерство химической промышленности было «сыто» своими институтами и, видимо, не хотело увеличить и без того нелегкую возню с наукой. В аналогичном положении оказался и Институт радиотехники и электроники. Судьба Института металлургии, к моему огорчению, сложилась иначе. Никакие мои протесты и аргументы о том, что металлургия традиционно была предметом внимания и успеха Академии наук СССР, не помогли, и его передали Министерству металлургии. Институт вернулся в Академию наук только лет через десять. Я не сказал, что со стороны Совета Министров дело, о котором я рассказываю, было поручено вести первому заместителю Председателя Совета Министров СССР — А.Н. Косыгину. Академию представлял я. Когда «просмотр» главных объектов Академии был завершен, на что ушло немало заседаний и дней, взялись за рассмотрение периферийных институтов Академии наук СССР и ее филиалов. Здесь тоже произошли у Академии наук некоторые потери, впрочем, речь идет о некоторых совсем мелких единицах, обычно гуманитарного профиля, изъятых у Академии и переданных в местные университеты.

В 1961 г. Академией наук ГДР группа советских ученых была приглашена в Берлин для ознакомления с работой Германской Академии наук. В делегацию кроме меня вошли академики М.И. Кабачник, И.Е. Тамм, Д.И. Щербаков^[415] и Г.М. Франк^[416]. Время в полете прошло быстро, люди ехали все интересные. Каждый что-нибудь рассказывал. Так, И.Е. Тамм с увлечением рассказывал свежие новости о «снежном человеке»! А я рассказывал о синтетической пище — пище будущего. Тут я как раз и узнал, что внук И.Е. Тамма — вегетарианец по убеждению.

В Берлине для нас были оставлены номера в гостинице «Иоганесхоф». С первого дня приезда вся делегация активно включилась в ознакомление с научными учреждениями Академии наук ГДР. Нас сопровождал член ЦК СЕПГ^[417] Ринеккер^[418].

Вспоминаю забавный случай, который приключился с Таммом и о котором мы знаем с его слов. И.Е. Тамму надо было купить новую шляпу. Он отправился за покупкой один. Повернул в один-другой переулок и вскоре очутился на блестевшей шикарными витринами улице. Он вошел в шляпный магазин, выбрал не спеша шляпу, подошел к кассе и, вынув марки ГДР, приготовился расплачиваться. Однако кассир сделал удивленное лицо и сказал, что здесь принимаются только западноберлинские марки, а марки ГДР здесь не в ходу! Оказалось, что И.Е. Тамм случайно забрел в Западный Берлин! Он извинился, вернул не без сожаления шляпу, тем же путем возвратился в гостиницу и неподалеку от нее купил себе прекрасную шляпу, расплатившись за нее на этот раз «демократическими» марками!

Советская делегация разделилась по специальностям, и мы с М.И. Кабачником, сопровождаемые любезным Ринеккером, выехали на юг, чтобы познакомиться с работами в области интересующей нас химии. Мы побывали в Лейпциге. Там нас принял председатель Объединения научных химических институтов им. Лейбница и рассказал о многообразном и широком поле исследований, ведущихся химиками и биологами ГДР. Затем мы выехали в Галле, где встретились с крупным ученым Мотесом^[419]. Он рассказал нам о своих работах по кинетину и о контакте, который он поддерживает с советским академиком А.Л. Курсановым. Побывали мы и у него дома, на елке. Чудесный, незабываемый вечер! В Дрездене мы посетили Высшую техническую школу (сейчас она переименована в Технический университет).

По возвращении всех делегатов в Берлин я устроил обед в советском посольстве для представителей интеллигенции ГДР. К удовольствию и удивлению гостей на стол были поданы многие сугубо русские кушанья и, в частности, печеная картошка в мундире! Это вызвало большое оживление, и я учил немецких гостей, как надо есть эту картошку. Много позже М.И. Кабачник напомнил мне о тосте, который я произнес на этом обеде (я про это совсем забыл) и который, по его словам, произвел сильное впечатление. Сводился он к следующему: войну забыть нельзя, но новый социалистический путь развития, на который встала ГДР, даст возможность искупить содеянное.

Поездка эта происходила в январе 1961 г. Через какое-то время после возвращения в Москву меня пригласил в Кремль А.Н. Косыгин и как-то очень осторожно и исподволь начал меня расспрашивать, скоро ли будет Общее собрание Академии наук СССР, объявлено ли уже о сроке созыва. Я ответил, что пока такого срока не установлено и объявления тем более нет. Алексей Николаевич продолжал свои расспросы и задал вопрос, а можно ли наметить такой срок теперь? При этом он осторожно намекнул, что срок моих полномочий как президента Академии наук истечет в текущем году. Тут я начал понимать, к чему клонится разговор. Я ответил, что с момента моих перевыборов пять лет истекут осенью. «Это далеко», — последовала реплика. — «Но, — сказал я, — десять лет со дня вступления в президентскую должность — две пятилетки — кончатся этой весной». — «Ну, я уж прямо вам скажу, вижу, что с вами можно прямо говорить, есть решение. В следующие выборы решено провести в президенты академика Келдыша. Откладывать на длительный срок этого не следует. Подумайте, когда можно собрать Общее собрание для этого и сообщите мне. Еще до выборного собрания нужно подготовить людей к этой перемене. Обо всем созвонимся».

Меня очень растрогала заботливая осторожность Алексея Николаевича по отношению ко мне, чувствовавшаяся в начале беседы и проявившаяся в конце ее не только в словах, но во взгляде, каким смотрят на опасно заболевающего человека. «Не случилось бы с ним инфаркта», — казалось, опасался Алексей Николаевич. На деле такой опасности не было. В целом ситуация была для меня ясна. Приехав в Президиум Академии наук, я тотчас позвал А.В. Топчиева и М.В. Келдыша и объяснил им ситуацию. Вслед за этим наметили и две даты — предварительное Общее собрание академиков, долженствующее быть, по существу, расширенным президиумом, и выборное Общее собрание. Я позвонил по вертушке А.Н. Косыгину и предложил обе даты. Он сообщил, что приедет к нам.

В назначенный день и час конференц-зал и вестибюльная комната, разделяющая конференц-зал и «ожидальную» комнату президента и вице-президента, были полны народом. Поджидали А.Н. Косыгина. Встречал его, насколько помню, А.В. Топчиев. Как только он вошел, и мы поздоровались, я открыл собрание и начал свое краткое выступление. Оно сводилось к тому, что я прошу освободить меня от обязанностей президента Академии наук СССР, не откладывая этого, а в качестве президента предлагаю избрать академика М.В. Келдыша. Обменялись мнениями.

Тут выступили два или три академика, из которых я запомнил последнего. Это был А.Н. Туполев^[420]. Его выступление, как и предыдущие, сводилось к восхвалению меня как президента и необходимости, по его мнению, продлить мои полномочия. О Келдыше он и не упомянул. Получилось неловко. Взял слово А.Н. Косыгин, желая, очевидно, поправить дело. Он был краток. Начал с главного: есть решение. После его выступления, подобные туполевскому, прекратились. Однако никто теперь не просил слова. Я обратился еще раз к Собранию и, смотря на рядом сидящего Арцимовича^[421], сказал: «Что же вы молчите? Подумайте, в какое положение ставите вы Мстислава Всеволодовича?!» Арцимович попросил слова и сказал, что поставленный вопрос для них неожиданный, и они не могут успеть собраться с мыслями, но что М.В. Келдыш имеет все качества для хорошего президента. После выступления Арцимовича дело пошло более гладко, ораторы поддержали кандидатуру М.В. Келдыша, и Собрание быстро подошло к концу. Согласились и с намеченным сроком выборов. Они состоялись 15 июня 1961 г.

Будучи избран, М.В. Келдыш быстро погрузился в работу. Я старался как можно меньше мешать. Иногда я выступал в поддержку какого-либо предложения только потому, что считал необходимым поддержать первые шаги Келдыша, даже если и не был вполне согласен с ними. Так, я выступил с поддержкой его плана перестройки отделений Академии наук, хотя судьба химических отделений (их стало три) уже тогда мне внушала опасения. Я выступил в поддержку предложенного им установления предельного возраста для работы академика на выборном посту. Я не мог поддержать и до сих пор считаю ошибкой изменение Устава Академии наук в сторону предоставления права членам-корреспондентам самим выбирать членов-корреспондентов.

Назревали изменения и в моей жизни.

^{«…Не могу не отметить присущее Александру Николаевичу личное обаяние, которое неотразимо действовало на всех людей, вступающих с ним в контакт». Из воспоминаний академика В.В. Коршака.}

^{А.Н. Несмеянов в лаборатории кафедры органической химии химического факультета МГУ. Конец 60-х гг.}

ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Первые постпрезидентские годы

Я остался членом Президиума Академии наук, а с 1963 г. стал академиком-секретарем созданного Отделения общей и технической химии. Дело в том, что к этому времени в структуре Академии наук произошли серьезные изменения. Суть их в том, что отделения стали более узкоспециализированными, более компактными, и родственные отделения были объединены в образованные секции Президиума Академии наук. Во главе каждой секции стоял вице-президент.

Так были созданы: секции физико-технических и математических наук (вице-президент акад. В.А. Котельников)^[422]; секция химико-технологических и биологических наук (вице-президент сперва академик Н.Н. Семенов, затем академик А.Н. Белозерский, а потом академик Ю.А. Овчинников)^[423]; секция общественных наук (вице-президенты менялись и сейчас это академик П.Н. Федосеев)^[424]; секция наук о Земле (образовалась позднее; вице-президент академик А.П. Виноградов)^[425]. В секцию химико-технологических и биологических наук вошли отделения: общей и технической химии; физикохимии и технологии неорганических материалов; биохимии, биофизики и химии физиологически активных соединений; физиологии и общей биологии. Вице-президентом по общим вопросам и первым заместителем М.В. Келдыша стал академик М.Д. Миллионщиков^[426]. Хочу тут же сказать, что когда бы я ни обращался к М.Д. Миллионщикову, по служебным ли делам, по личным ли вопросам, я постоянно встречал с его стороны помощь, понимание и содействие.

В феврале 1962 г. постановлением Президиума Академии наук СССР мне была присуждена золотая медаль имени М.В. Ломоносова за совокупность работ в области химии. На годичном собрании Академии М.В. Келдыш вручил мне эту медаль.

Я не писал, что в 1961 г. я был выбран иностранным членом Королевского общества Великобритании. Это была большая честь, и я пополнил тем самым немногочисленную семью советских ученых, удостоенных этого звания. Сейчас иностранными членами Королевского общества кроме меня являются академики В.А. Амбарцумян^[427], И.М. Виноградов, А.Н. Колмогоров и Н.Н. Семенов.

В январе 1963 г. произойти серьезные изменения в моей личной жизни. Я смог зарегистрировать свой брак с Мариной Анатольевной Виноградовой. Я нигде еще не писал, что она, так же, как и я, «абсолютная» вегетарианка по убеждениям. Мы поселились в профессорской трехкомнатной квартире в здании Московского университета. Раньше, когда был ректором МГУ и строил университет, я не думал, что сам буду жить в университетской квартире. Летние месяцы я теперь проводил (до 1969 г.) на кооперативной даче в Новом Иерусалиме, а с 1972 г. — на кооперативной даче во Внукове, где мы живем большую часть года и где сейчас, сидя за письменным столом в большом светлом кабинете, я пишу эти строки. А Марина Анатольевна сидит за роялем в соседней «музыкальной» комнате и еще и еще проигрывает и «пропевает» только что законченный ею вокальный цикл «Кармен» на стихи А. Блока, написанный по просьбе лучшей из лучших камерных и оперных певиц и исполнительниц роли Кармен в опере Бизе — для Елены Васильевны Образцовой^[428].

Марина Анатольевна по профессии преподавательница французского языка и без малого 20 лет проработала в МГУ. Как плод ее преподавательской и особенно методической работы явился написанный ею «Курс французского языка», выпущенный в 1973 г. издательством «Высшая школа» в качестве учебного пособия. Увлечение же музыкой, вернее композицией, пришло к ней тогда, когда мы вместе стали читать вслух стихи. Хотя никакого специального музыкального образования Марина Анатольевна не имеет, она стала класть на музыку наши любимые стихи русских и советских поэтов. Мелодика стиха, музыкальная интонация фразы у нее получались удачно. По совету В.И. Мурадели она стала заниматься в секции самодеятельных композиторов при Московском Доме композиторов под руководством опытного и строгого педагога композитора Ю.Б. Объедова. С тех пор сочинение романсов стало для нее не только любимым занятием, «хобби», как выражаются теперь, но и серьезным делом ее жизни. Прослушивание каждого нового ее произведения в ее исполнении — для меня большая радость (фото 99).

У нас постепенно образовался домашний кружок «поклонников» ее музыки. Среди них прежде всего Людмила Михайловна Миллионщикова-Мухина, жена (а ныне вдова) Михаила Дмитриевича Миллионщикова. Это выдающаяся личность, как по разносторонности ума, так и по талантливости. По образованию она инженер по аэродинамике. Но ее поэтический дар сегодня не имеет себе равного. Ее картины, выполненные в пастели, поражают глубиной мысли и живописной яркостью образов. Марина Анатольевна положила на музыку двенадцать ее стихотворений (а всего их у Мухиной — более двух тысяч!) и получила ее одобрение. Чтобы закончить разговор об «увлечениях», добавляю еще, что и мы с Мариной Анатольевной тоже пишем стихи. А на даче в Новом Иерусалиме мы немало летнего отпускного времени отдали живописи: у нас с ней вместе (то есть писали-то мы порознь) около 150 полотен, написанных маслом. Они украшают (во всяком случае, с нашей точки зрения!) нашу университетскую квартиру (фото 97).

А теперь я вернусь к своей деятельности. Работа в Отделении общей и технической химии в основном была направлена на углубление связи большой науки с промышленностью и на развитие науки в периферийных институтах. Для этого надо было ближе и подробнее знакомиться с химической наукой на местах. Поэтому в феврале 1964 г. я выезжал с группой членов нашего отделения в Баку. Мы познакомились с работами химических институтов Академии наук Азербайджанской ССР и университета. Это было полезно и необходимо как для бакинских институтов, так и для нас: проблемы нефтехимии, над которыми теперь в основном работают ученые Баку, имеют самое прямое значение для настоящего и будущего нашей страны.

В том же году в конце сентября мы вместе с академиками М.И. Кабачником, В.И. Спицыным, К.А. Андриановым и рядом других представителей нашего отделения побывали в Узбекистане по приглашению Академии наук Узбекской ССР (фото 87). Мы познакомились с научными исследованиями, ведущимися в Ташкентском университете, фармакологическом институте, в политехнической школе и в других учебных и исследовательских учреждениях. Направление научных работ строго отвечает нуждам и задачам, поставленным перед республикой. Главная культура Узбекистана — хлопок. Химия хлопка исследуется всесторонне. Изучен состав хлопкового масла. Исследована зелень хлопка, и в настоящее время лимонная кислота производится из этого сырья, а не из лимонов или махорки, как было раньше.

Но главное — это хлопковое волокно. Теперь этот основной объект изучается методами высокомолекулярной химии. Глубоко исследуются методы борьбы с вредителями и болезнями хлопка, особенно с доставляющим большие заботы вилтом^[429]. Уже сейчас можно отметить обнадеживающие успехи. Велик успех и в других областях фитохимии, в частности, в исследовании дикой флоры Узбекистана на содержание в ее растениях алкалоидов. Открыт длинный ряд новых алкалоидов. Исследуются их строение, их фармакологические свойства и медицинское применение.

Во время пребывания в Узбекистане мы были окружены самым теплым и искренним пониманием со стороны тогдашнего руководства Узбекской Академией наук в лице ее вице-президента Я.Х. Туракулова^[430] и особенно — председателя Верховного Совета Узбекской Республики, а теперь президента Академии наук Узбекистана и действительного члена Академии наук СССР А.С. Садыкова^[431]. Что меня поразило в беседах и встречах с узбекскими учеными, это то высочайшее (я не найду, пожалуй, другого слова) уважение и любовь, с которыми они относятся к своим «учителям», принесшим светильник науки в отсталую, тогда в массе неграмотную послецарскую провинцию. Никогда не забуду рассказа А.С. Садыкова о том, как он учился: он ходил в школу поочередно со своими братьями, так как в семье была только одна пара сапог на всех ребят! Вот как велика была тяга к учению! Легко было понять гордость и признательность узбекских жителей, которым советская власть открыла дверь в культуру и науку.

Помимо Ташкента мы побывали и в Самарканде. Мы проехали на машине через «Голодную степь»^[432]. Такая она была тогда, действительно, в прямом смысле. А сегодня это — житница республики. Посетили в Самарканде университет, познакомились с его молодыми учеными и «молодыми» исследованиями. Памятники Самарканда, их архитектура, необыкновенно прочно сохранившиеся краски — все это не имеет себе равного.

1964 год оказался очень нагруженным командировками.

Поездки во Францию в 1964 и 1966 гг.

1 ноября 1964 г. мы с женой Мариной Анатольевной вылетели в Париж по приглашению Парижского университета, который присудил мне степень доктора honoris causa^[433]. Вот мы и отправились для участия в торжественной традиционной церемонии награждения. Для нас был забронирован номер в старинной гостинице «Большая Луврская» (Grand Hotel du Louvre). Номер был скромный, шумный, так как окна выходили на улицу Риволи с ее непрерывным потоком машин. В тот же день мы обедали у химика профессора Мага и его гостеприимной жены, физика по специальности и матери трех очаровательных ребят. На следующий день мы встретились в Сорбонне с профессором (будущим академиком) Норманом и обсудили программу нашего пребывания во Франции. После посещения Лувра ходили по вечернему городу.

Третьего ноября за нами заехал профессор Румпф, с которым я был давно знаком и который заведовал одной из лабораторий Национального научно-исследовательского центра. Очень подробно осматривали лаборатории Центра, и куда бы мы ни приходили, нас встречали чрезвычайно дружественно и охотно рассказывали о своих работах. В этот же день мы нанесли визит декану факультета естественных наук в Сорбонне профессору Заманскому. Впервые я побывал в новом, незадолго до этого выстроенном, здании на набережной Сен-Бернар, где уже разместился к этому времени математический факультет. При беседе с деканом присутствовал Норман и зам. декана математик Готье.

Четвертого числа нас принял в своем кабинете в старом здании Сорбонны ректор университета профессор Рош, биолог по специальности. Сопровождал нас туда химик профессор Жюльен. После этого мы ездили осматривать новые, еще не совсем законченные здания университета в Орсе, приблизительно в 20 км от Парижа.

Проехав еще километров пять, мы оказались в одном из научно-исследовательских институтов Национального научно-исследовательского центра в Жиф сюр-Ивет и посетили Институт природных соединений, возглавлявшийся профессором Ледерером. Он довольно хорошо говорил по-русски. Беседа с ним была интересной. Чрезвычайно дружественной и сердечной была и встреча с руководителем лаборатории Бьянкой Чубар и ее коллегами, которых я помнил еще совсем юными. Поразил меня в этот раз и вызвал зависть американский аналитический аппарат, который за 12 минут производил полный анализ и только одно взвешивание. На следующий день должна была состояться церемония вручения диплома, и мы вечером, кто как мог, готовились к этому торжеству.

Пятого ноября в 9 часов утра мы приехали в Сорбонну. Нас поразило обилие полицейских, окружавших со всех сторон здание: оказалось, что на церемонию прибудет министр народного просвещения Фуше, и власти опасались беспорядков, так как студенты были недовольны его деятельностью и в прошлом году устроили обструкции.

Мы вошли. Около входа стоял караул из национальной гвардии в красных парадных мундирах и касках. Нас любезно провели в комнату для будущих докторов honoris causa. Находившиеся там иностранные ученые извлекали из своих портфелей и чемоданов академические и университетские тоги и шапочки. Подошедший ко мне знакомый профессор мило осведомился, где же моя тога. Я почувствовал некоторую неловкость и попытался объяснить ему, что у советских академиков и профессоров тоги не приняты. Он отнесся к этому весьма недоверчиво и неожиданно предложил достать мне какую-то тогу — попросить в долг у своего знакомого, у которого их две. Но, в конце концов, смирился, и я пошел на эстраду в своем черном костюме.

Вместе со мной на трибуне находились ректор Сорбонны, семь деканов и еще восемь будущих докторов honoris causa: все сидевшие в президиуме французские профессора и академики были в желтых и красных тогах. Вошел министр просвещения. Все встали. Оркестр заиграл Марсельезу. Затем стали выступать деканы, представляя и давая научную характеристику своим кандидатам в honoris causa. Настала очередь и декана естественных факультетов — Заманского. Говорил он обо мне очень красиво и даже вдохновенно! Затем мне вручили красную коробку-футляр, в которой был диплом и аксессуары в виде куска белого меха на красной шелковой перевязи с национальной трехцветной каймой (фото 88, 89). В заключение выступил ректор, рассказавший о новом учебном годе в Сорбонне. Я внимательно смотрел на ярусы, где находились студенты, и чего-то ждал. Но все прошло мирно. В заключение оркестр исполнил что-то (не помню что) и церемония закончилась. Потом новоиспеченный доктор honoris causa гулял с женой по осенне-солнечным набережным Сены с уже пожелтевшими вязами и наслаждался жизнью.

Вечером мы были приглашены на прием к ректору в Сорбонну. Ради прогулки мы пошли пешком и пришли слишком рано. Парадный вход блистал огнями, рядом стояли лакеи в ливреях.Поднялись по мраморной лестнице. Оставили свои пальто и вошли в зал. Метрдотель возвестил о нашем прибытии, и мы мгновенно оказались окружены очень милыми малознакомыми нам людьми, которые, в свою очередь, тут же представляли нам других своих, нам неизвестных, знакомых. Марина Анатольевна настолько хорошо владеет французским и имеет такое прекрасное произношение, что ее много раз принимали за француженку. В соседнем зале, куда мы прошли вскоре после прихода, были сервированы столы. Мы с Мариной Анатольевной, сидя за столом, уже заранее ожидали неприятных расспросов наших соседей — почему, дескать, мы ничего не едим, как вдруг подошли официанты и поставили перед нами специально приготовленные для нас вегетарианские блюда. Это был знак чрезвычайно большого внимания!

На следующее утро в 10 часов следующего дня я читал лекцию (по-французски) в Национальном научно-исследовательском центре. В лекции я излагал свои новые работы по ферроцену. Лекция собрала многочисленных слушателей и прошла хорошо (по крайней мере, по отзывам присутствовавших). Председательствовал на лекции тогдашний президент Химического общества Франции профессор Шампетье^[434].

Седьмого ноября утром, в день нашего большого праздника, я должен был выступить с лекцией в Высшей нормальной школе^[435]. Перед лекцией директор школы профессор Кирман тепло поздравил нас, советских гостей, с нашим большим национальным праздником. Прочитанная лекция о моих исследованиях ониевых соединений вызвала большой интерес, и я ответил на многочисленные вопросы. Затем мы осмотрели библиотеку и кабинет Пастера.

Вечером был большой прием в новом здании Сорбонны у декана естественных факультетов профессора Заманского. Там присутствовал весь «профессорский мир» Парижа. В этот раз, да и до этого, Марина Анатольевна всегда «спасала» меня, когда мы оказывались в совершенно незнакомом обществе: дело в том, что она обладает редким даром быть всегда «самой собой» и поэтому легко и непринужденно говорить с кем угодно и о чем угодно (причем не только на русском языке, но и на иностранных тоже). Так было и на этот раз. Мы с ней были постоянно в центре внимания. Заманский представил нас министру Фуше. Тот сказал несколько слов по-русски. Оказалось, что он «год провел в России», но только не уточнил, когда именно. Этот прием начался в пять часов, и мы постарались уйти с него пораньше, чтобы успеть попасть в советское посольство. В этот вечер особенно хотелось быть со своими!

В посольстве была масса приглашенных, так что некуда было даже класть пальто, и они лежали повсюду, даже на полу! Там встретили среди прочих академика Н.М. Сисакяна^[436]. Время прошло быстро. Оттуда мы поехали на поздний ужин к Норману домой. Там был директор «Рон-Пуленк»^[437] профессор Поль, профессора Прево и Кретьен с женами и хорошо знакомая нам обоим профессор Бьянка Чубар. Супруги Норманы чрезвычайно гостеприимны, и в гостиницу мы вернулись очень поздно.

Следующий день прошел в осмотрах парижских достопримечательностей: Дом инвалидов с могилой Наполеона, музей Родена, Трокадеро, Эйфелева башня, галерея Же де Пом с французскими художниками-импрессионистами. Вечером мы отправлялись в Марсель. Надо сказать, что поездка на юг Франции была организована, причем великолепно, Французским химическим обществом, которое позаботилось сделать наше пребывание максимально приятным и полезным, я имею в виду контакты с французскими химиками и знакомство с лабораториями и достопримечательностями городов.

В Марселе для нас был оставлен прекрасный номер в гостинице Терминюс, рядом с вокзалом. Нашим гидом был профессор Марсельского университета Мэр, который представил нас декану факультета естественных наук профессору Руару. На следующее утро я повторил в университете лекцию по ферроцену. Осмотрели легкие и грациозные новые здания университета, химические лаборатории. На обеде, организованном в нашу честь марсельскими учеными, много говорили о диалектах французского языка — разговор особенно интересный для Марины Анатольевны. Профессор Руар охотно продемонстрировал нам марсельский акцент.

Десятого ноября мы выехали в Ниццу. Дорога идет вдоль средиземноморского побережья, то приближаясь к нему, то несколько удаляясь. Очень красивый пейзаж — пальмовые рощи, кактусы, белоснежные пляжи и синее-синее море, а слева (по движению поезда) — вытянувшиеся в ряд холмы в виде террас или ярусов, на которых разбросаны живописные виллы, виноградники и фруктовые деревья. Проехали Тулон с его многочисленными военными кораблями, стоявшими в порту. До Ниццы — 214 км и 11 станций.

В Ницце нас встретил металлоорганик профессор университета Люфт, физики супруги Саворнен и профессор Озаро. С большим интересом мы побывали на факультете естественных наук, который расположился в новых, сделанных из стекла и бетона, зданиях. Осмотрели мы и библиотеку, великолепно оборудованную, но… имеющую еще очень мало книг. Дело в том, что сам факультет существует только чуть более месяца. Как только будет образован второй факультет, сообщили нам, университет в Ницце станет самостоятельным, а до тех пор он принадлежит Марсельскому университету.

Город произвел чудесное впечатление. Он раскинулся тремя ярусами над морем. Мы проехали по среднему ярусу. Погода, к сожалению, хмурилась, и скоро пошел дождь. И все-таки мы доехали до Монако. В Монте-Карло дождь полил как из ведра, и нам не удалось заглянуть в знаменитое казино. Когда мы возвращались в Марсель, то вспоминали Ниццу, ее чудесные, но мало кому доступные виллы.

В Марселе оказались в праздничный день (День святого Мартина)^[438] и были предоставлены сами себе. К сожалению, почти все было закрыто. Мы спустились в порт, побродили там, вдыхая запах моря и рыбы. Потом, поддавшись заманчивому обещанию владельца небольшого моторного катера показать желающим замок Иф, где по роману Дюма содержались в заключении Дантес и аббат Фариа, мы заплатили по 10 франков и сели в катер. В открытом море — тихо, ни ветерка. В двух-трех километрах от берега ряд островов и один из них — остров Монте-Кристо. Через 20 минут мы высадились на скалистом острове. Поднялись по каменным ступенькам. Наверху — площадка, кафе и вход в замок Иф. Осмотрели темницу, где сидел Дантес, и подземный ход, по которому навещали друг друга Дантес и аббат Фариа. А потом вернулись в отель.

Вечером выехали поездом в Лион. На следующее утро заместитель президента общества «Рон-Пуленк» и его научный директор профессор Фурне прислал за нами машину, и через некоторое время мы очутились во владениях этой крупнейшей химической фирмы. Нас привезли в Научно-исследовательский центр общества, расположившийся в самых современных зданиях и занимающий территорию в 10 гектаров, ранее заболоченную и затапливавшуюся водами Роны во время ее разливов. Фурне привел нас в свой рабочий кабинет, откуда мы, после непродолжительной беседы, прошли в конференц-зал. Фурне, стоя возле географической карты, рассказал нам об организации работы фирмы, об ее филиалах, разбросанных по многим городам Франции. Затем он привел нас в центр документации, где хранились бюллетени за каждый день. В них — названия работ и формулы веществ. Работают над составлением этих бюллетеней всего лишь два человека! В центре документации я видел переведенные на английский язык работы и советских химиков. Затем мы посетили физическую лабораторию, возглавляемую Пейро. Как правило, научные работники фирмы — это выпускники высших специализированных химических школ. Одну за другой мы посетили и другие лаборатории. После осмотра фирмы «Рон-Пуленк» профессор Фурне пригласил нас обедать. На обеде присутствовали заведующие лабораториями. Для всех присутствующих меню было одно — вегетарианское! Поразил меня очень молодой возраст руководителей лабораторий.

У меня сложилось отличное впечатление об организации работы и оснащении этого крупнейшего комбината. Наше посещение фирмы явилось началом контакта фирмы «Рон-Пуленк», через Лицензинторг^[439], с ИНЭОСом и с некоторыми его лабораториями.

Моя командировка подходила к концу, и 15 ноября мы возвратились в Москву.

По приезде я снова погрузился в текущие дела, а их было немало. Прежде всего это касалось начатой совместно с моим сыном Николаем работы над учебником по органической химии для вузов (фото 84). Чтобы не возвращаться к этому вопросу, сразу скажу, что учебник в двух томах объемом около 100 печатных листов вышел в издательстве «Химия» в 1970 г. под названием «Начала органической химии». А в 1974 г. вышло второе издание учебника.

Кроме того, параллельно продолжал работать вместе с академиком К.А. Кочешковым и с моими и его учениками над многотомным трудом «Методы элементоорганической химии», который близится к завершению (фото 79). Издано 8 томов, посвященных первым пяти группам периодической системы элементов. Остается еще фосфор и мышьяк. Работа над подготовкой всех переходных элементов тоже завершена, и эти тома постепенно выходят в свет. Нужно сказать, что особенно трудным было написание материала о сравнительно новой для всех нас области металлоорганической химии переходных металлов, чрезвычайно полезного и необходимого для будущих экспериментальных работ.

В 1966 г. мне была присуждена Ленинская премия за исследования в области металлоорганической химии.

В этом же году мне пришлось снова выехать в зарубежную командировку. Дело в том, что Бордоский университет присудил мне степень доктора honoris causa, и 15 октября мы с Мариной Анатольевной вылетели во Францию. В Париж прилетели в 14 часов по московскому времени и сразу поехали в оставленный для нас номер в гостинице «Александер» неподалеку от Булонского леса. Потом взяли билеты на Аустерлицком вокзале до Бордо. Поезд отходил на следующий день в 9 часов утра. В половине девятого мы были на вокзале и долго шли вдоль чрезвычайно длинного состава, отыскивая наш вагон первого класса. Поезд этот шел в Испанию, и среди пассажиров было очень много испанцев. Вагоны первого класса, почти пустые, в отличие от остальных. Нашими спутниками оказалась симпатичная пара парижан средних лет. С интересом смотрели в окно. Красиво. Ближе к Бордо появились многочисленные виноградники, очень аккуратно обработанные. Путь до Бордо занял пять часов. На вокзале нас встречал знакомый нам по приездам в Москву профессор Валяд с супругой. Оба — химики. Мы разместились в шикарной гостинице «Сплендид», в самом центре города. Профессор Валяд познакомил нас с программой нашего пребывания в Бордо и вручил изрядное количество приглашений на встречи и церемонии.

Вечером за нами заехали супруги Валяд, и мы поехали на прием к ректору Бордоского университета. Там нам были представлены ведущие ученые и административные деятели Бордо. Среди тех, с кем мы познакомились, — ректор университета профессор Бабен с супругой, декан факультета естественных наук профессор Каляс с супругой, заведующий кафедрой славянских языков и председатель местного общества «Франция-СССР» профессор Люсьяни. Мы познакомились с мэром Бордо Шабан-Дельмасом^[440], будущим председателем Национального Собрания Франции, человеком живым, динамичным, с восторгом рассказавшим нам о своей поездке в СССР. Вечер прошел весело и непринужденно.

На следующий день была торжественная церемония вручения докторского диплома — в Оперном театре. Вдоль мраморной лестницы, ведущей в фойе, был выстроен почетный караул национальной гвардии. Я отправился на сцену, а Марина Анатольевна прошла вместе с другими дамами в ложу муниципалитета. На сцене за столом президиума сидели ректор университета, мэр Бордо, префект и другие видные деятели университета, города и департамента. Мы, кандидаты в доктора honoris causa и профессора, стояли сзади стола. Профессора — все в разноцветных мантиях и тогах, все, кроме меня. Заиграл оркестр. После этого выступил профессор литературы и много говорил об университете и особенно о студенческой молодежи, потом ректор рассказал о культурных связях Бордоского университета. Затем, как и на церемонии в Париже, выступали один за другим деканы факультетов, профессора и представляли своих иностранных подопечных. Профессор Валяд, которому было как химику поручено представить меня, выступил хорошо, хотя было видно, что он сильно волновался: тогда он был еще совсем молодым. После вручения диплома и почетных аксессуаров меня поздравили префект и мэр (фото 90). Церемония проходила торжественно.

Вечером был прием у префекта Делоне в префектуре. Там была по преимуществу только мужская часть участников торжеств, и дам было мало. Префектура находится в старинном особняке, очень красивом. Стол был сервирован в зимнем саду. Мы с Мариной Анатольевной сидели на почетных местах, но далеко друг от друга. Тут же сидел и лауреат Нобелевской премии по биохимии Кребс, тоже получивший диплом доктора honoris causa Бордоского университета. Обед был весьма изысканный, но не вегетарианский. Соседом Марины Анатольевны был префект Делоне. Из разговора с ним она узнала, что он тоже в течение четырех лет был вегетарианцем в силу своих убеждений. На обеде выступили ректор и префект. После обеда мы долго разговаривали с префектом. Это человек передовых взглядов, хотя уже и пожилой. Он внимательнейшим образом следит за выходящими у нас книгами, читает (в переводе) их, знает и любит советских писателей.

На другой день вместе с профессором Валядом мы поехали в университетский городок: почти воздушные современного типа здания из стекла и камня. Побывали в Институте физической химии, возглавляемом профессором Паке. Интересны работы, проводимые в этом институте. После Института физической химии все «молодые» доктора honoris causa и университетская профессура собрались в административном здании, где ректор университета Бабен подробно рассказал о настоящем и будущем Бордоского университета. Университетский городок занимает площадь 260 га. Не все факультеты еще достроены. Число студентов к тому моменту достигало 20 тыс. человек. Затем был устроен обед в университетском ресторане, где нам с Мариной Анатольевной были поданы вегетарианские кушанья. Ректор поблагодарил зарубежных гостей за участие в обеде. В ответ от имени присутствовавших докторов выступил испанский доктор honoris causa и выразил ректорату признательность за оказанную честь. Потом выступил и я. После обеда мы расстались с гостеприимными супругами Бабен, возглавлявшими большую и дружную семью: у них было пять или шесть детей и столько же внуков.

Вечером того же дня мы были гостями супругов Валяд. У них было три девочки (теперь уже четыре). За столом кроме нас находились супруги Каляс, профессор Пано и профессор Агенмюллер — человек прогрессивных убеждений. Он был узником в концентрационном лагере. Там у него было много русских друзей, и он научился немного говорить по-русски. Общность цели и общая беда особенно сближают людей, и профессор Агенмюллер — большой и истинный друг нашей страны. Забегая вперед, скажу, что он неоднократно затем бывал в СССР, не один раз был гостем в нашем доме, как-то даже встречал у нас Новый год. Много раз выступал с докладами в химических институтах. Возвращаясь к обеду, точнее позднему ужину, замечу, что он был полностью и для всех вегетарианский, что еще раз свидетельствовало о большом и серьезном внимании наших французских друзей к двум столь необычным гостям.

На другой день супруги Валяда и Каляса заехали за нами и повезли смотреть океан. Мы думали, что это совсем близко, а оказалось, что океан в 60 км от города. Приехали к заливу Аркашон. От него и название этого курортного местечка, несколько напоминающего Ниццу. К сожалению, погода была хмурой и ветреной. Но все же с удовольствием проехали вдоль побережья, полюбовались красивыми виллами.

Затем подъехали к подножью огромной песчаной дюны — крупнейшей в Европе, которой французы очень гордятся. Французские химики Бордо, занимающиеся кремнийорганическими соединениями, в шутку говорят, что сырья для изучения кремниевых соединений у них более чем достаточно! Кстати, этой высокой белой дюной заканчивается залив и открывается выход в океан, чьи огромные белоснежные валы вставали перед нашими глазами.

Следующим утром в сопровождении профессора Валяда мы осматривали химические лаборатории университета. Я читал лекцию, в аудитории было много народа, в частности студентов, хотя учебный год еще не начался. Тема лекции была: «Новое в области ферроцена» (фото 80). После лекции я с удовольствием вручил ректору университета большой альбом со снимками Московского государственного университета. Потом обедали в «химическом» кругу.

Вечером профессор Агенмюллер повез нас ужинать в старинный испанский ресторан, основанный в 1453 году. Кстати, здесь же расскажу один характерный случай, о котором мы узнали от прямого действующего лица этой истории. Когда Агенмюллер был в концентрационном лагере, среди заключенных был некто К., тогда уже известный профессор. Жизнь в концентрационном лагере не требует описания. Профессор К. ходил в совершенно дырявых брюках. Как раз в это время одному узнику-французу кто-то прислал посылку с двумя парами новых брюк. Тогда один советский заключенный, знавший, что К. — крупный ученый Франции, стащил у своего французского собрата одну пару брюк и отнес их профессору К., объяснив, что их прислали именно ему. Профессор натянул их на себя и все дальнейшее пребывание в лагере ходил в хороших новых брюках, ничуть не сомневаясь в их происхождении.

21 октября, сердечно распрощавшись с семьей Валядов, мы выехали поездом в Париж. Остановились в гостинице Кейре на бульваре Распай. Несколько проведенных во французской столице дней прошли в осмотрах достопримечательностей и немногочисленных контактах со знакомыми нам людьми. О нашей короткой остановке в Париже мало кто знал, и поэтому у нас было достаточно свободного времени, чтобы еще и еще осмотреть Лувр и другие музеи.

В предпоследний день нашего пребывания в Париже мы вместе с профессором Бьянкой Чубар посетили Коллеж де Франс, который подчиняется Министерству просвещения и который был основан когда-то как противовес клерикальной по духу тогдашней Сорбонне. Сейчас это крупный научно-исследовательский центр, ученые которого читают лекции на факультетах вузов для студентов и сотрудников. Работа в Коллеж де Франс считается более почетной, чем работа в Сорбонне. Я осмотрел с большим интересом лабораторию профессора Оро. Вечером мы встретились с профессором Коллеж де Франс Жаном Жаком. Среди его гостей нам был кое-кто уже знаком, в частности Бьянка Чубар и сотрудники ее лаборатории.

На следующий день на улицах Парижа невозможно было проехать — всюду нескончаемые пробки. Оказалось, что бастуют работники метро. Мы много ходили по городу и как-то приобщились к французской жизни, правда, на один день, так как 29 октября мы вернулись в Москву.

Проблема создания искусственной белковой пищи

Вернувшись в Москву, я снова погрузился в текущие дела. В основном моя научно-исследовательская работа и работа моих ближайших сотрудников как в ИНЭОСе, так и на химическом факультете продолжалась по линии углубления и расширения фронта исследований металлоорганических соединений и их производных, в частности ферроцена. Были выявлены интересные и неожиданные свойства этих соединений. Был создан и запатентован ряд новых веществ, оказавшихся нужными и весьма полезными для многих областей, в частности для медицины (фото 81).

Но особенно интересной и увлекательной по своей перспективности была и остается, с моей точки зрения, работа по созданию искусственной белковой пищи для человека (фото 77). Откровенно говоря, эта ветвь исследований, проводящаяся под моим руководством в ИНЭОСе, никак не вытекала из ведущихся в институте работ, и я, можно сказать, искусственно «привил» ее к древесному стволу института. А она прижилась! Да еще как!

Прежде всего я должен ввести читателей в курс того, откуда и почему родилась проблема создания искусственной белковой пищи, проблема, над которой в наши дни интенсивно работают ученые многих стран мира. Причем с самого начала, чтобы избежать какого-либо недопонимания, хочу подчеркнуть, что все ученые, принимающие участие в этой работе, отнюдь не руководствуются соображениями вегетарианства. Просто они ищут разрешения большой и все разрастающейся, к сожалению, проблемы белкового голодания на земном шаре, главным образом в странах Африки, Латинской Америки и частично в Азии. Вопрос о том, кто и как первым поможет развивающимся странам ликвидировать белковый дефицит, естественно, далеко выходит за рамки чисто научной и общегуманной задачи. Я не говорю о том, что и среди европейцев очень многие являются жертвами болезней, вызываемых недостаточным содержанием белка в потребляемой пище.

Но, чтобы для читающего эти строки все «стояло на своих местах», я хочу напомнить, из чего состоит наша пища. А состоит она в основном из трех компонентов, а именно — из белков, жиров и углеводов. Что касается двух последних, то можно грубо сказать, что они взаимозаменяемы и организм в случае необходимости может их синтезировать. Еще в пищу входят в незначительном количестве витамины, которые в наше время уже изготовляются химическим путем, и соли, в столь малых дозах и столь легко доступные, что их можно не принимать в расчет.

Но вот с белком дело обстоит куда сложнее. Белок составляет главную и ничем другим не заменимую часть пищи. Организм сам синтезировать белок не может. Значит получать его мы можем только извне. А ведь именно из белка строится наше тело: мышцы, ткани, мозг, клетки. Белок — это тот строительный материал, из которого мы сделаны, мы — люди, животные и вообще все живое. Отсюда ясно, как велика роль белка и как важно для организма иметь его в достаточном для жизни количестве.

До сих пор человечество потребляло и потребляет в питание белки как животного происхождения (в виде мяса, рыбы и молочных продуктов), так и растительного (в виде гороха, фасоли, сои и т. д.). Однако прирост народонаселения на нашей планете явно опережает сельскохозяйственные возможности производства белка. И вот, по подсчетам статистики, оказалось, что более половины жителей земного шара уже сейчас не получает достаточного или полноценного белкового питания. Что касается молодых развивающихся стран, то их обитатели в силу социально-экономических, географических и климатических условий или вовсе не имеют в рационе животных белков или получают их чрезвычайно мало. При этом подсчитано, что в ближайшие годы эта белковая нехватка будет резко возрастать, учитывая тенденцию к росту населения. От души можно радоваться, что идеи мальтузианства отжили свой век и что на смену им приходят глубоко научные и гуманные мысли настоящих ученых о том, как прокормить все растущее население земного шара.

Несмотря на непрерывно увеличивающуюся продуктивность сельского хозяйства за счет развития техники и освоения новых пахотных и пастбищных земель, все больше и больше ученых в мире приходят к выводу, что одно сельское хозяйство не сможет удовлетворить неизменно возрастающую потребность людей в белковой пище. Отсюда — поиск новых путей для получения белка, сперва, вероятно, чтобы помочь сельскому хозяйству, а потом (как знать!?), если это окажется экономически более выгодным, чтобы создать в будущем какой-то новый, более рациональный и рентабельный, способ получения пищи.

Что же такое белок с химической точки зрения? Это — приблизительно 20 разных аминокислот, требующихся живому организму и спаянных в молекулы по 100-1000 в каждой. Не все эти аминокислоты равноценны по своей значимости. Многие из них взаимозаменяемы. Но есть девять аминокислот, которые ничем не могут быть заменены и которые поэтому обязательно должны входить в пищевой рацион. При отсутствии даже одной из них организм рискует натолкнуться на неприятности, иногда непоправимые. Кстати, некоторые из этих аминокислот уже синтезируются заводским путем и служат, с одной стороны, для обогащения белком натуральной пищи или корма, а с другой — в медицинских целях.

Теперь посмотрим, что это за понятие «вкусная еда», откуда берется эта «вкусность»? Уж не от природы ли она свойственна покупаемому нами сырому белковому продукту?! Для этого нам всем придется мысленно побыть на какое-то время в роли повара или просто домашней хозяйки, которые великолепно знают, как сделать еду вкусной. Хозяйка покупает, предположим, какой-нибудь белковый продукт, например мясо или рыбу. В сыром виде эти продукты не только не аппетитны, но, если их попробовать, они лишены всякого вкуса. В общем, в таком виде они совершенно не съедобны. Поэтому хозяйка обрабатывает их термически (говоря научным языком!), то есть жарит, парит, варит, при этом подсаливая (или, если надо, подсахаривая), и обильно снабжает всякими специями — перцем, лавровым листом, томатной пастой, зеленью петрушки или сельдерея, луком, чесноком и прочими пряностями. И только в процессе горячей обработки купленный продукт начинает издавать приятные аппетитные запахи.

Вспомните, как, придя вечером с работы и сидя в комнате, вы с нетерпением ждете, когда же из кухни потянется и долетит до вас соблазнительный запах вашего любимого блюда. В этот момент, и только в этот, вы убеждаетесь, что еда готова, и что скоро можно будет начать трапезу. Аппетит возбуждается, помимо вашей воли начинается усиленное выделение желудочного сока, и, наконец, вы — за столом, наслаждаетесь сперва «визуально» и «обонятельно», а затем и «вкусоосязательно» поданной едой! Значит, привлекает нас в еде запах и вкус, что можно объединить одним словом «вкусозапах» (англичане называют это словом flavor). Если вы подумаете, то найдете немало примеров того, что сырая, не обработанная на огне и лишенная приправ белковая пища не вызывает аппетита и ее не едят.

Наш XX век, век крупного научно-технического прогресса, век создания великого множества синтетических материалов, успешно и экономично заменивших в промышленности, быту и медицине многие дорогостоящие натуральные изделия, подсказал ученым такую мысль: а нельзя ли получить искусственно белковую массу, которая содержала бы полный набор необходимых живому организму незаменимых аминокислот? Иначе говоря, получить белок не из тела животного (как это делается тысячелетиями) или из растений, а каким-то другим более коротким и экономичным способом?

Путь получения «животного» белка весьма длинный и не очень рентабельный. В самом деле, животное, так же как и человек, для поддержания жизни нуждается в белках, причем в тех же самых. И вот животному дают белковую пищу в виде травы, сена или других подкормок. Затем, тело этого накормленного белком животного идет на то, чтобы обеспечить человека белковой пищей в виде мясных продуктов. Подсчитано, что если взять за 100 % количество белка (в расчете на аминокислоты), скормленного животному, то оказывается, что из них лишь 10 % поступает с пищей человеку, а остальные 90 % ушли «на нужды» самого животного.

Если же говорить о белке растительного происхождения, например о бобовых культурах, то и его сельскохозяйственный путь, даже при самой совершенной агротехнике, не может гарантировать человечество от периодических и всегда возможных неурожаев, вызываемых засухой, наводнениями и другими стихийными бедствиями, которые пока не подвластны человеку.

И ученые задумались, нельзя ли все-таки получить белковое сырье, минуя стадию животного или стадию возделывания той или иной белково-плодоносящей культуры? И все они сошлись на одном: да, можно. Но для этого нет необходимости синтезировать белок как таковой, ибо, попадая в желудок человека или животного, под действием гидролиза этот белок распадается на кирпичики — аминокислоты, а значит, можно и должно синтезировать прямо аминокислоты. Как же это можно осуществить? Тут открываются две возможности.

Первый путь — это синтезировать аминокислоты на химических заводах, то есть путем химического синтеза. Это уже сейчас широко осуществляется во всех развитых странах мира. Выпускаемые аминокислоты (речь идет в основном о незаменимых аминокислотах) используются как в медицине, так и в качестве добавок в некоторые натуральные продукты для пополнения их той или иной недостающей в них аминокислотой, да и просто для научных биологических исследований. Кстати, у нас в стране также поставлена задача синтеза аминокислот. Этим занимается сейчас ленинградский институт ГИПХ, причем группа синтезов ряда аминокислот разработана сотрудником нашего ИНЭОСа доктором химических наук В.М. Беликовым^[441].

Вторая возможность получения искусственного белка состоит в использовании белковой массы, производимой дрожжевыми микроорганизмами. Эта биомасса по своему аминокислотному составу чрезвычайно богата белками. Было проверено и подтверждено во многих странах, в частности и у нас, что культуры дрожжей великолепно вырастают в среде углеводородов, например, на парафиновых фракциях нефти. Процесс этот стоит очень дешево. Сейчас исследуется возможность выращивания некоторых штаммов дрожжей прямо в газовой среде, что снизит себестоимость процесса. Кроме того, самые последние исследования показали, что дрожжи хорошо растут на целом ряде простейших химических соединений, в частности на этиловом спирте. По сравнению с выращиванием дрожжей на углеводородах этот путь имеет солидное преимущество. Состоит оно в том, что белок, выращенный на этиловом спирте, легче поддается необходимой очистке. По нашему мнению, путь микробиологического синтеза белка из этилового спирта очень и очень перспективен.

Если говорить о микробиологическом получении белка в целом, то самое важное тут то, что этот путь — самый быстрый и, следуя по нему, можно получать практически неограниченное количество полноценной белковой массы. Действительно, в 50-60-х гг. в наиболее промышленно развитых странах началось производство белка микробиологическим путем. Получаемый белок в основном пошел на корм животным. В Советском Союзе создан Госкомитет по микробиологическому синтезу во главе с опытным инженером-химиком В.Д. Беляевым. Роль и значение этого комитета возрастает день ото дня.

Итак, пока что речь шла о промышленном получении белковой массы для скармливания ее животным. Но, учитывая белковый дефицит в мире, ученые поставили перед собой такой вопрос: нельзя ли, пользуясь этой белковой массой, создать искусственную пищу для человека? Работы в этом направлении развернулись сегодня во многих странах.

Реально ли это? Не собираются ли химики и микробиологи заменить привычную для человека вкусную еду какими-нибудь таблетками или микстурами, может быть и высокопитательными, но ничего общего не имеющими с нашей обычной едой? Нет, отнюдь нет. Еда должна оставаться привычной для человека, как в силу психологической привычки, так и в силу физиологии организма. Еда должна остаться такой, чтобы ее можно было бы не без приятности пожевать, похрустеть каким-нибудь аппетитным поджаренным кусочком, проглотить его и вообще полностью отдать дань «вкусозапаху». А для этого химикам и, вероятно, в будущем их помощникам кулинарам надо решать такие задачи: научиться делать пищу любой консистенции — твердую, волокнообразную, мягкую, студнеобразную, жидкую и т. д.; снабдить изготовляемый продукт нужным запахом, имитирующим запах привычной для нас еды; обеспечить пище вкус — сладкий, соленый, кислый или даже горький; сделать пищу богатой по содержанию в ней белка, вернее необходимого набора из незаменимых аминокислот. Имеются ли в арсенале химика-кулинара способы для решения указанных задач? Да, как показывают первые опыты, имеются.

Я лишен возможности рассказать подробно о зарубежных работах, ведущихся в этом направлении, ибо, как я уже упоминал, решение этой проблемы настолько важно, что эти исследования широко не разглашаются. Я ограничусь лишь тем, что вкратце познакомлю читателя, как обстоит это дело в моей лаборатории в ИНЭОСе.

Вопрос о консистенции пищи практически решен. Мы нашли пути получения массы икрообразной, студнеобразной, волокнообразной, достойно имитирующей ткань животного. Что касается второй задачи, то есть запаха, оказалось, что эта проблема в целом, даже в физиологическом, а не только в химико-физическом аспектах, совершенно не изучена, и нашим исследователям пришлось начинать с азов. Но энтузиазм был велик. Проделана большая полезная работа и сейчас на полках «лаборатории запахов» стоят в ряд закупоренные пробирки, содержащие самые разнообразные запахи, начиная от простейших душистых и кончая сложными аппетитными запахами различных блюд! О вкусе пищи — соленой, сладкой, кислой и горькой долго говорить не приходится. Это достигается очень просто — добавками соответствующих веществ: соли, сахара и кислоты (горечь как-то обычно и не добавляют!). Что касается последней из упомянутых, четвертой, задачи, то она решается у нас в институте по-разному: используются и микробиологическая дрожжевая масса, и казеин (он легко доступен для опытов), и полученные химическим синтезом аминокислоты.

И вот на основе всех перечисленных компонентов, из которых можно «строить» искусственную пищу, у нас в лаборатории изготовляются разные съедобности: зернистая икра (кстати, сейчас создана промышленная установка для пуска икры в продажу), мясные продукты, макаронные и картофельные изделия, которые по питательности, то есть по содержанию аминокислот, не уступают животному белку, и многое другое. Одновременно сотрудники лаборатории занимаются белковым обогащением натуральных продуктов с дальнейшей переработкой их на предмет длительного хранения и вообще многими и многими вопросами, так или иначе связанными с созданием новой, полностью искусственной или так сказать «полуискусственной», белковой пищи для человека.

Одно из больших достоинств этой новой искусственной пищи то, что состав ее можно будет легко варьировать и регулировать применительно к людям разных комплекций и возрастов: для полных людей — один состав, для худых — другой, для молодых — один, для пожилых — другой, для больных одной болезнью — один состав, для больных другой болезнью — другой и т. д. Естественно, что решение столь серьезной для человечества проблемы — создания новой пищи — должно проходить и уже проходит под строгим контролем со стороны медицины.

Я не раз выступал перед самыми различными аудиториями нашей страны с докладами и сообщениями не только просто о проблеме создания искусственной белковой пищи, но и рассказывал о том, как обстоит дело с решением этого вопроса на данном этапе исследований. В каждом выступлении я всегда мог сообщить что-то новое, ибо исследовательские работы ведутся интенсивно, работает над этой задачей преимущественно молодежь, и успехи работы налицо. Большой доклад был сделан мной на IX Конгрессе Менделеевского общества по общей и прикладной химии в Киеве в 1965 г.

Я глубоко убежден, что проблема создания новой белковой пищи для человека будет решена еще в нашем столетии, путем ли микробиологического синтеза белков, путем ли промышленного получения аминокислот, а, может быть, сочетанием и того, и другого, и я заранее горжусь, что к этому буду причастен и я.

Поездки по стране и в Мюнхен

В марте 1967 г. с группой членов Отделения общей и технической химии я побывал в Латвии, в Риге. Там мы подробно ознакомились с работами химических институтов Латвийской Академии наук. Большинство из них имеет четко выраженную ориентацию на удовлетворение нужд республики и всей страны. Пользуясь пребыванием в Риге, я в качестве академика-секретаря Отделения и члена Президиума Академии наук СССР выступил на торжественном заседании в Институте органического синтеза по случаю присуждения ему первому из всех латвийских научно-исследовательских институтов Латвии ордена Трудового Красного Знамени.

Институт органического синтеза, руководимый академиком Латвийской академии наук С.А. Гиллером^[442], имеет строго выраженное химико-фармацевтическое направление. Здесь проводятся исследования по отысканию групп и классов физиологически и фармакологически ценных веществ, готовятся новые соединения, и все дело поставлено так, чтобы очень быстро доводить открытия до внедрения в медицину. Многие лицензии этого института продаются за границу, что имеет следствием осуществляемую возможность широко приобретать импортное оборудование. Особенное внимание в исследовательской работе обращено на создание лекарственных препаратов для борьбы с вирусными заболеваниями.

Моя работа в области металлоорганической химии продолжалась и участием в различного рода международных конгрессах и симпозиумах.

В 1967 г. с 27 августа по 5 сентября я с Мариной Анатольевной находился в Мюнхене, где состоялся III Международный симпозиум по металлоорганическим соединениям. Выехали мы на этот раз поездом и потом пожалели об этом, так как в течение следующего вечера и ночи пассажиры становились «жертвами» бесконечных паспортных и таможенных осмотров при въезде в Польшу и при выезде, при въезде в ГДР, при выезде из ГДР в Западный Берлин, при выезде из Западного Берлина и въезде в ГДР, и наконец, при выезде из ГДР и въезде в ФРГ. Поэтому спали мы плохо, вернее, хорошо не спали. В 3.20 ночи поезд прибыл в Ганновер. Ночной слабо освещенный вокзал, подозрительная публика, женоподобные молодые люди, резкие и неприятные запахи, доносящиеся из вокзального ресторана. Все это плюс бессонная ночь оставили не очень приятное впечатление. Вдобавок ко всему на вокзале негде было присесть. Вещи мы пристроили в углу ресторана, где кто-нибудь из делегации поочередно их сторожил. Дело в том, что наш поезд, который шел в Мюнхен, отходил только в 8.30 утра. Приехав в Мюнхен, обнаружили, что нас никто не встречает. В справочном бюро нам удалось выяснить, что мне и Марине Анатольевне забронирован номер в гостинице «Баварский двор», а для остальных — в отеле «Три льва». Вокзальная площадь была вся перерыта: там прокладывали линию метрополитена. Наша гостиница оказалась недалеко, и скоро мы были на месте. Там мы поели и хорошо отдохнули.

Симпозиум, начавшийся на следующее утро, проходил в Высшей технической школе (теперь она называется Технический университет). В кулуарах встретили множество знакомых металлооргаников из разных стран. Очень сердечной была встреча с супругами Валяд, с супругами Десси (США) и со многими другими, в частности… с советскими химиками-туристами, прибывшими на симпозиум. Председатель оргкомитета профессор Э.О. Фишер^[443] был к нам очень внимателен.

Первый пленарный доклад был сделан английским профессором Посоном, первооткрывателем ферроцена. Затем были доклады в секциях. День прошел целиком в слушании докладов. Вечером был большой прием в Немецком музее. Это крупнейший музей естественных наук и техники. Он расположен на острове на реке Изар у моста Людвигсбрюкке. На следующий день выступил с пленарным докладом и я. Тема доклада была: «Новое в химии ферроцена».

После доклада мы побывали в Альте Пинакотеке — любовались Рубенсом и другими мастерами XIV–XVIII вв., в четверг слушали блестящий, на мой взгляд, доклад американца Петтита, рассказавшего много интересного о химии карборанов. Днем мы присутствовали на обеде, устроенном председателями симпозиума профессорами Фишером и Вилке^[444] для пленарных докладчиков. Потом снова были на докладах, на этот раз на секционных. Расскажу об одном забавном эпизоде, происшедшем на одной секции: к докладу на английском языке готовилась доктор химических наук Л.Г. Макарова. Она очень боялась, что недостаточное знание английского языка помешает ей понять вопросы, которые могли бы быть ей заданы американцами, чье произношение не всегда легко понять. И она перед началом лекции, по моему совету, скромно сказала, что если будут вопросы, она, вероятно, сумеет понять только оксфордское произношение.

Это прозвучало очень мило. Когда доклад окончился, некоторое время все молчали. Затем из задних рядов амфитеатра раздался приятный бархатистый бас, сказавший медленно и ясно (по-английски): «Мадам Макарова, у меня чистейшее оксфордское произношение. Могу ли я задать вам вопрос?» Взрыв смеха всей аудитории растопил обстановку, сделал ее непринужденной, неофициальной, и Любовь Геннадиевна легко поняла вопрос и умело на него ответила. Этот вопрос был задан молодым, но уже крупным английским химиком Грином, перед этим сделавшим блестящий пленарный доклад.

В пятницу профессор Фишер пригласил меня, Марину Анатольевну и моего сына Николая (он был в составе туристической делегации) к себе домой на обед, и мы провели часть дня у него. Он приложил большие усилия, чтобы обеспечить нас билетами на поезд, идущий прямо в Берлин, а не через Ганновер, за что мы ему очень благодарны. В тот же день состоялось заседание оргкомитета симпозиума. На нем было решено провести следующий симпозиум в Бристоле в 1969 г., а в 1971 г. — у нас в Москве. Последнее предложение вызвало энтузиазм и радостную поддержку членов оргкомитета. Зато я уже заранее думал о той громадной подготовительной работе, которую придется проводить не менее чем целый год для организации и проведения этого международного конгресса.

Во второй половине дня мы бродили по городу, большому и красивому. Жители города, с которыми мы вступали в контакт, проявляли искреннюю радость и симпатию, когда узнавали, что мы из Советского Союза. Так, в большом универмаге продавщица из отдела клеенок прямо сказала, что русские и немцы должны жить в мире, и что они, немцы, понимают и ценят миролюбивую политику, которую проводит наша страна. А ведь это было еще до подписания договора с ФРГ!

В субботу утром профессор Фишер заехал за нами и повез в Шак-галери — картинную галерею графа Шака. Там был выставлен Бёклин^[445]. После обеда мы с Мариной Анатольевной побывали в Доме искусств^[446]. Там собраны шедевры, с одной стороны, из Новой пинакотеки^[447] — живопись XIXвека, в том числе полотна французских импрессионистов, с другой — Государственной новой галереи с ее живописью XX века, сугубо модернистского толка и абстрактной. После ужина мы с удовольствием отдохнули на скамейке в парке, вдыхая запах окружающего нас гелиотропа.

Утром следующего дня мы уезжали, искренне поблагодарив профессора Фишера за сердечное отношение к нам во все время нашего пребывания в Мюнхене.

1967 год принес мне большую радость высокой оценкой моих скромных будничных дел: я получил пятый орден Ленина!

Осенью в качестве академика-секретаря ООТХ АН мне пришлось съездить в Ленинград. Дело в том, что тогдашний председатель Совета по высокомолекулярным соединениям академик В.А. Каргин был недоволен работой ленинградского Института высокомолекулярных соединений, которым руководил М.М. Котон^[448]. Вопрос о работе этого института В.А. Каргин хотел вынести на обсуждение заседания Президиума Академии наук. Была образована комиссия для изучения реального положения дел. В нее вошли под моим председательством академики В.А. Каргин, А.П. Александров, М.М. Шемякин, В.А. Энгельгардт и Б.Е. Быховский^[449] (тогда академик-секретарь Отделения общей биологии). Часть этой комиссии выехала в Ленинград. Мы обследовали институт, побеседовали с его директором членом-корреспондентом М.М. Котоном и обошли все лаборатории, внимательно знакомясь с их работой.

Институт расположен в двух больших зданиях, не слишком хорошо переоборудованных для химических исследований. Значительная часть территории в одном из этих зданий принадлежала физику С.Е. Бреслеру^[450], его обширной лаборатории, занимавшейся химико-биологическими вопросами, несомненно, интересными, но никак не влияющими на развитие самой макромолекулярной химии. В таком же положении была, по-видимому, и лаборатория М.В. Волькенштейна^[451], незадолго перед этим переведенного в Москву в Институт молекулярной биологии. Тенденции работы этих лабораторий никак не сплачивали Институт высокомолекулярных соединений на его специфике и действовали, как считал В.А. Каргин, расшатывающе, с чем нельзя было не согласиться.

После осмотра института я собрал членов комиссии и М.М. Котона у себя в номере гостиницы. Началось обсуждение. Конечно, было необходимо сплотить работу физиков и химиков-высокомолекулярщиков и по возможности выделить тех, кто хотел заниматься иными проблемами. Однако я был уверен, что такие преобразования надлежало делать «мирным» путем. Именно в таком плане я и выступил в начале нашего обсуждения. Однако В.А. Каргин с этим не согласился, и в происшедшей затем длительной дискуссии выяснилось, что «складный» итог работы комиссии представить в Президиум будет трудно. Тем не менее более или менее компромиссный документ был выработан, представлен в Президиум и там одобрен.

1967 г. стал знаменательным в жизни всего тысячного коллектива ИНЭОСа: нашему институту был присужден орден Ленина! Состоялось торжественное собрание сотрудников института, и под бурные аплодисменты всего зала академик И.Г. Петровский от имени Президиума Верховного Совета СССР приколол к институтскому знамени эту большую почетную и обязывающую ко многому награду (фото 58).

Наступил 1969 г. Я получил наивысшую оценку моей работы — мне было присвоено звание Героя Социалистического Труда и вручены золотая медаль «Серп и Молот» и орден Ленина! (фото 93, 94).

В марте 1970 г. мы устроили выездную сессию Отделения общей и технической химии в г. Дзержинске. В сессии приняли участие не только члены бюро Отделения и члены Отделения, но и многие гости. В числе участников были академики В.И. Спицын, О.А. Реутов, Н.М. Эмануэль^[452] и другие ученые.

Сессия открылась во Дворце культуры химиков, просторном, современном и красивом. Перед открытием в фойе Дворца было чрезвычайно многолюдно. Сюда приехали ученые химических институтов и химических предприятий, инженеры, рабочие. Была развернута выставка приборов, разработанных и изготовленных в Дзержинске. Дзержинские хроматографы и титрометры пользуются заслуженной всесоюзной известностью. На стендах были показаны успешные научные разработки и оригинальные технологические решения многих проблем, осуществленных на химических предприятиях города.

На сессии в числе других выступили В.И. Спицын с докладом о развитии химической науки и Н.М. Эмануэль, рассказавший о некоторых новых проблемах химической кинетики и биологии. Я же познакомил дзержинцев с проблемой искусственной и синтетической пищи.

Во время нашего пребывания в Дзержинске, в свободные от заседаний часы, мы посетили ряд химических предприятий и институтов города. Перед возвращением в Москву побывали в Горьком^[453], где с интересом осмотрели некоторые цеха автомобильного завода. Это было время, когда новенькие модели «Волга-24» едва-едва стали появляться на улицах Москвы. В Горьком нас принял первый секретарь Горьковского обкома партии Н.И. Масленников, который подробно и интересно рассказал о жизни Горьковской области, о городе Горьком и химических предприятиях области.

Контакт, завязанный с химиками Дзержинска, продолжался и впоследствии в Москве.

В начале 1970 г. меня пригласили в Посольство Болгарской Народной Республики и в торжественной обстановке мне был вручен орден «Кирилла и Мефодия» I степени, присужденный постановлением правительства Болгарии по случаю 100-летия со дня образования Болгарской академии наук.

В марте 1971 г. по предложению Президиума Академии наук СССР было созвано широкое совещание химиков для обсуждения поставленных перед химией государственных задач. В нем приняли участие члены Президиума Академии наук, ученые-химики различных НИИ, представители коллегий Министерства химической промышленности СССР и Министерства нефтеперерабатывающей и нефтехимической промышленности СССР. М.В. Келдыш заблаговременно предложил мне сделать доклад. Я решил посвятить свое выступление новым направлениям в развитии органической химии. Это был своего рода обзорный доклад под названием «Некоторые точки роста в органической химии». Доклад, по отзывам тех, кто на нем присутствовал, вызвал интерес. Это совещание состоялось 10 марта в конференц-зале Академии наук. Первым выступил министр химической промышленности СССР Л.А. Костандов^[454] с докладом «Важнейшие научно-технические задачи химической промышленности в 1971–1975 гг.», далее — министр нефтеперерабатывающей и нефтехимической промышленности СССР В.С. Федоров^[455] на тему «О роли науки в развитии нефтепромышленности», затем я, далее Н.М. Жаворонков^[456] — «Нефтехимия и прогресс химической промышленности» и Н.Н. Семенов — «О работах Академии наук в области физической химии и химической физики». Совещание имело большой резонанс.

Еще с лета 1970 г. в Москве начал работать оргкомитет по подготовке к проведению в 1971 г. V металлоорганического симпозиума. Я был председателем комитета. Не стоит говорить, сколько труда и всякого рода неожиданностей встретилось при подготовке этого большого симпозиума (фото 86). Тут надо упомянуть о том, что как раз летом 1971 г. французские химики планировали провести в Париже международный конгресс, посвященный 100-летию со дня рождения выдающегося металлоорганика Виктора Гриньяра, основоположника химии магнийорганических соединений. Возникла проблема: как совместить и то, и другое. Урегулировали вопрос так: решили московский металлоорганический симпозиум посвятить Гриньяру.

Настало лето 1971 г. Симпозиум открылся в актовом зале МГУ. Слева на трибуне — большой подсвеченный прожекторами портрет Гриньяра. Как председатель оргкомитета симпозиум открыл я. Первый доклад сделал профессор Норман. Он рассказал о развитии во Франции работ по магнийорганическим соединениям после смерти Гриньяра.

Среди выступавших на симпозиуме — виднейшие металлоорганики мира. Всего в симпозиуме приняло участие 885 делегатов, из них 369 иностранцев, в том числе Фишер и Вилке (ФРГ), Рауш^[457], Сиборг и Трейлор (США), Уилкинсон и Стоун (Великобритания), Коста (Италия) и другие. Было заслушано 7 пленарных докладов, 11 лекций и 188 научных сообщений на секционных заседаниях. Так что время проходило весьма напряженно: утром и днем — заседания (они, кроме открытия симпозиума, проходили на химическом факультете МГУ), а вечером — приемы на самых различных уровнях, начиная от больших, для всех участников симпозиума, и кончая узкими домашними. Марине Анатольевне пришлось испечь немало кулебяк и пирогов, состряпать борщей и прочих вкусностей (не забывайте, что у нее стол — чисто вегетарианский), чтобы на славу угостить наших зарубежных коллег-металлооргаников! Впрочем, кулебяки с капустой, кулебяки с гречневой кашей, грибами и луком, пирожки с зеленым луком — это, что называется, spécialité de la maison^[458], и об этом уже знают не только свои, но и приезжие гости. В результате большой работы, которую провел оргкомитет по подготовке конгресса, симпозиум прошел на очень высоком научном уровне. То же можно сказать и об организационной стороне симпозиума. Закрывая симпозиум, я передал бразды правления председателю оргкомитета следующего VI металлоорганического симпозиума в Амхерсте (США) — профессору Раушу.

Кончилось лето. Сентябрь принес большую беду: тяжело заболела Марина Анатольевна, и врачи-невропатологи не надеялись на выздоровление. Началась борьба за ее жизнь. У нее оказался инфекционный паралич. Марина Анатольевна подверглась грозному, но единственному хоть изредка эффективному курсу лечения — большими дозами преднизолона. Я ежедневно бывал в больнице (она лежала в Кунцевской загородной больнице)^[459] и не сразу решался входить в палату — так велик был мой страх за исход болезни. Мало-помалу стали появляться признаки улучшения и наступили, наконец, радостные дни: Марина Анатольевна «встала на ноги» в прямом и переносном смысле слова. Дело пошло на поправку. Легко понять, как велико было у меня нервное напряжение во время ее стодневной болезни и как трудно было надлежащим образом отдаваться работе.

Марину Анатольевну выписали с самым строгим режимом на ближайшие три года. Врачи считают, что помимо правильно найденной медикаментозной терапии, огромную роль в благополучном исходе болезни (процентов на 60) сыграли свойственные Марине Анатольевне жизнерадостность, энергия и оптимизм.

Сейчас мы живем большую часть времени на даче во Внукове. Отсюда я езжу каждый день на работу: в ИНЭОС, на химический факультет МГУ и в Президиум. 9 сентября 1974 г. мы отпраздновали в кругу семьи и друзей мое 75-летие. Из «Правды» я узнал о присуждении мне новой высокой правительственной награды — ордена Октябрьской Революции.

Как-то у меня побывали корреспонденты АПН^[460] — они готовили статьи обо мне и соответствующие фотоматериалы. И вот, узнав, что я член 11 иностранных академий наук (Болгарии, Венгрии, Польши, Румынии, Чехословакии, Английского королевского общества, Эдинбургского королевского общества, Нью-Йоркской Академии наук, Американской Академии искусств и наук в Бостоне, Национального института наук Индии и Германской Академии естествоиспытателей «Леопольдина»), они захотели запечатлеть меня сразу со всеми регалиями, дипломами и медалями. Корреспонденты — народ настойчивый: они заставили нас с Мариной Анатольевной вынуть из книжного шкафа все футляры с дипломами и долго «выстраивали» их на моем письменном столе, желая включить их все в один кадр. Как увидит читатель на фотографии, это им не совсем удалось — большая часть дипломов и медалей в кадр не уместилась (фото 91).

Вскоре я получил известие о том, что Академия наук Чехословакии присудила мне золотую медаль «За заслуги перед наукой и человечеством». Несколько дней спустя, а именно 20 сентября, меня и Марину Анатольевну пригласили в посольство Чехословакии. Там в присутствии советников посольства и представителей Академии наук СССР в лице ее вице-президента академика А.П. Виноградова, и.о. главного ученого секретаря Президиума, члена-корреспондента Г.К. Скрябина^[461] и других вице-президент Академии наук Чехословакии Богумир Росицкий вручил мне эту наивысшую научную награду Чешской академии наук.

Поездка в Пущино. 1974 г.

Я собирался закончить свои воспоминания, но не смог удержаться, чтобы не описать еще одно важное для меня событие, вернее исполнение задуманного когда-то мной плана.

Дело в том, что мы с Мариной Анатольевной получили приглашение от председателя Совета директоров научно-исследовательских институтов Пущина члена-корреспондента АН СССР Г.К. Скрябина посетить Пущинский научный центр и провести там два дня для ознакомления с городком и работой Института биохимии и физиологии микроорганизмов, возглавляемого самим Г.К. Скрябиным. Воспользовавшись запоздавшим прекрасным «бабьим летом», я с удовольствием принял это приглашение, и мы решили ехать. Ведь после августа 1956 г., когда мы ездили на лодке по Оке в поисках места для строительства будущего научного городка, я был в Пущине только один раз, да и то лет восемь тому назад, когда городка-то как такового еще и не было, а только закладывались корпуса будущих институтов, радиотелескопа и жилых домов. Г.К. Скрябин много раз приглашал меня посетить возглавляемый им Пущинский научный центр, но каждый раз по той или иной причине поездка откладывалась.

Выехали мы утром и к полудню были в Пущине. Уже переезжая Оку по мосту, мы увидели слева от Серпухова теснившийся вдали светлый массив пущинского городка. Через десять минут мы к нему подъехали. Проезд по городку ярко возродил 1956 г. и наши пешие хождения по этому самому месту. А вот и построенное Пущино с его научно-исследовательскими институтами! Прекрасные современные здания, не стесненные нехваткой места и потому не очень высокие, свободно раскинувшиеся на высоком берегу Оки. Напротив институтов — большой массив 9- и 10-этажных жилых домов, вполне комфортабельных и красивых. Правда, какая-то часть сотрудников еще живет в пятиэтажных панельных зданиях, менее привлекательных и соответственно менее удобных, которыми сами пущинцы уже недовольны и, по-моему, даже немного их стыдятся. Но эти «жилые первенцы-скоростройки» были совершенно необходимы на первых порах застройки города, нужно было где-то быстро селить строителей и первых сотрудников институтов.

Между главными жилыми гигантами и стоящими параллельно их фронту зданиями научно-исследовательских институтов тянется широкая зеленая зона города с газонами, цветами и группами кустов и деревьев. Параллельно Оке пролегла ветвь шоссе, называемая сейчас «прогулочной». Действительно, с нее открывается чудесный вид на Оку, на ее грациозные и спокойные излучины. Напротив, на другом берегу реки, раскинулся бескрайный Приокско-террасный заповедник. В ту нашу, далекую по времени, поездку по Оке мы много и долго бродили по его дремучим и нетронутым рукой человека лесам, зато обильно «тронутым» зверьем: там встречаются самые редкие животные, включая зубров.

Свидание с Г.К. Скрябиным было назначено у дома № 27. Здесь же оказались сотрудник ИНЭОСа доктор химических наук В.М. Беликов со своей женой Ниной Александровной, также доктором химических наук. Они тоже были приглашены Скрябиным. Скрябин разместил нас в двух пустующих квартирах на третьем этаже дома, в котором и сам живет. Заместитель Скрябина по хозяйственным функциям помог нам устроиться, и мы отправились пройтись по Пущину со строгим наказом от супруги Георгия Константиновича вернуться к двум часам, когда подойдут блины.

Мы погуляли в расцвеченном сентябрем и солнцем городе, любуясь прозрачными лесными и луговыми далями Заочья, вдыхая чистейший воздух, пропитанный вянущими цветами и травами и запахом реки. Все Пущино чаровало чудесной неповторимой красотой. А я чувствовал себя, пусть и отдаленным, но все же участником его рождения! Не хотелось уходить: даже блины не соблазняли! Но назначенный час пришел. Мы поднялись на пятый этаж, позвонили. Нас встретила гостеприимная хозяйка — Ирина Борисовна — с уже испеченными блинами. Сели за стол. Блинам была быстро отдана должная дань. Эти произведения искусства оказались на высоте! Сопровождаемые градусными напитками и лучшим из лучших вин — Телиани, они ложились в желудке исключительно хорошо.

После обеда мы проехали по городу и познакомились с его достопримечательностями. В Пущине установлен радиотелескоп и работают три научно-исследовательских института: биохимии и физиологии микроорганизмов (директор член-корреспондент АН СССР Г.К. Скрябин), белка (директор академик А.С. Спирин)^[462] и биологической физики (директор академик Г.М. Франк). Кроме того, в Пущине функционирует завод, разрабатывающий и выпускающий нужные для институтов приборы и оборудование. Это, как подчеркивал Скрябин, сильно помогает в работе. Строится институт агрохимического профиля. Проектируется создание Института клетки.

Побывали мы в экспериментальной средней школе, очень своеобразной и разумной по архитектуре. Это — низкое кирпичное здание, построенное в виде буквы «П» и состоящее из отдельных отсеков, предусмотренных для каждого года обучения. Отсеки соединяются между собой стеклянными галереями, образуя тем самым внутренний двор. Школа великолепно оборудована как для классных и кабинетных занятий, так и для спортивных. Особенно поразил нас чудный голубой бассейн!

В Пущине есть специальное здание, принадлежащее биологическому факультету МГУ. Студенты, аспиранты и стажеры проходят там практику и одновременно занимаются. Для них построено общежитие.

Очень радостное впечатление остается от воскресного Пущина! Много детворы, молодежи. Как нам сказал Скрябин, средний возраст пущинских жителей — 14 лет! Это город с большим молодым научным будущим.

Понедельник с самого утра начали с запланированного осмотра Института биохимии и физиологии микроорганизмов. Этот институт сотрудничает с некоторыми лабораториями ИНЭОСа, занимающимися проблемами белковой пищи, и потому представляет для меня особенный интерес. Мы вошли в красивое большое здание. Внизу, в светлом просторном холле нас встретил Скрябин. Поднялись по лестнице на второй этаж, причем лестница не обычная, а типа винтовой, но только красивая, широкая и удобная. Поднявшись, мы попали в огромный сияющий на солнце своего рода зал-холл с широкими отходящими от него коридорами. Внутренняя стена здания стеклянная, и через нее открывается вид на внутренний дворик, заботливой рукой со вкусом превращенный в небольшой сад, где зеленые газончики с цветочными клумбами и ивами живописно сочетаются с выложенными голубым кафелем небольшими водоемами и серыми валунами. Выход в него — из холла первого этажа, и он служит как бы потенциальным расширением самого холла. Во время всякого рода заседаний и конгрессов, в летнее время, разумеется, он очень и очень популярен.

Мы прошли в кабинет Скрябина. Там собрались заведующие отделов и ведущие сотрудники лаборатории Скрябина. Это молодежь — энергичная, увлеченная работой и гордая великолепными условиями работы. Скрябин, а затем и каждый из участников нашей встречи рассказали о направлениях, в которых ведется работа в институте и в лаборатории Скрябина. Проблемы, над которыми работают молодые ученые, заслуживают самого пристального внимания — это физиологические основы (на молекулярном уровне) трансформации химических соединений: например, производство стероидных гормонов, получение лимонной кислоты; переработка углеводородов нефти для получения биологической массы, ранее только для корма животных, а теперь и в будущем для пищи человека.

В общем, институт и его молодая научная поросль произвели самое отрадное впечатление. Знакомство с другими пущинскими институтами я отложил до следующего лета. Думаю, что и там я встречу такую же полную творческого энтузиазма и смелых научных замыслов способную молодежь. Условия для учебы и научного поиска столь широки, что научная отдача, не сомневаюсь, будет прекрасной!

Я заканчиваю свое повествование под светлым впечатлением молодого пущинского научного городка — прообраза, думается мне, других будущих научных центров.

Жизнь бежит. Каждый приходящий день несет в науку что-то новое и интересное, большое или малое, ясное или загадочное и тогда тем более увлекательное. И подобно ручьям, которые, сливаясь, рождают реки и моря, все вместе это образует огромный уже изведанный и всегда еще неизведанный безбрежный океан науки.

Стремясь в будущее, нужно всегда помнить, любить и свято чтить все, что есть лучшего в прошлом.

А.Н. Несмеянов

Фотоиллюстрации

1. Василий Ефимович Несмеянов — дед А.Н. Несмеянова

2. Ольга Андреевна Несмеянова, урожденная Виноградова — бабушка А.Н. Несмеянова. 1890 г.

3. Николай Васильевич Несмеянов — отец А.Н. Несмеянова

4. Людмила Даниловна Несмеянова — мать А.Н. Несмеянова

5. Данила Антонович Рудницкий в окружении семьи. Слева его жена А.И. Рудницкая, во 2-м ряду в центре их дочь Людмила Даниловна. 1895 г.

6. Н.В. Несмеянов (в центре) с женой и сыном Шурой в кругу семьи своего дяди П.А. Виноградова (крайний слева). 1900 г.

7. Н.В. и Л.Д. Несмеяновы с детьми: долгожданная дочка Таня, первенец Шура и любимчик мамы Вася. 1909 г.

8. Московский городской сиротский приют для мальчиков им. братьев Бахрушиных (действовал с 22 ноября 1901 по 1918 г.). Фото 1903 г.

9. Шура Несмеянов в гимназии

10. Старое здание университета (Казаковский корпус), ул. Моховая, д. 11

11. Самое светлое время — университетские годы. Александр Несмеянов — студент естественного отделения физико-математического факультета МГУ. 1919 г. (А. Несмеянов во втором ряду сверху третий справа)

12. Александр Николаевич — ассистент кафедры органической и аналитической химии. Э.И. Кан (2-й ряд, крайняя справа) — студентка группы качественного анализа, ставшая впоследствии верным помощником и сотрудником А.Н. Несмеянова. 1927 г.

13. Н.Д. Зелинский среди ближайших сотрудников и учеников. 1927/1928 г. Слева направо: верхний ряд — Б.В. Максоров, Елагин, К.А. Кочешков, А.Н. Несмеянов, Б.А. Казанский, В.В. Лонгинов, Игнатов; средний ряд — Е.С. Пржевальский, А.П. Борисов, И.В. Куликов, Н.Д. Зелинский, М.Б. Турова-Поляк, Н.И. Гаврилов; нижний ряд — М.В. Гавердовская и М.И. Ушаков

14. Одна из последних фотографий Николая Васильевича Несмеянова (1931/32 г.), 14 марта 1933 года его не стало

15. «Каждый синтез был событием в моей жизни…» Александр Николаевич за экспериментом. Середина 30-х гг.

16. Сорокалетний директор ИОХАН СССР. «…С самого начала передо мной встала проблема выработать главную линию, цель научной работы института». 1939 г.

17. В ожидании химического чуда. Александр Николаевич со своими сотрудниками в лаборатории ИОХа: А.Н. Несмеянов, Р.Х. Фрейдлина, Н.С. Кочеткова, Т.В. Кудрявцева, Э.М. Брайнина, Т.Я. Медведь (слева направо)

18. Коллоквиум в лаборатории А.Н. Несмеянова в ИОХе. А.Е. Борисов делает доклад о своих удивительных результатах по стереохимии непредельных металлоорганических соединений. 1-й ряд: Л.Г. Макарова, А.Н. Несмеянов, Р.Х. Фрейдлина, М.И. Кабачник, стоит О.В. Ногина (слева направо)

19. «Жизнь прекрасна». А.Н. Несмеянов в Соколовой Пустыни. Лето 1940 г.

20. «Директорство ИОХа при хороших заместителях… и при надежных, высококвалифицированных заведующих лабораториями не доставляло больших забот и трудностей, хотя, разумеется, требовало времени». Дирекция ИОХ (слева направо): А.М. Рубинштейн (ученый секретарь), А.Н. Несмеянов (директор), В.И. Иванов (зам. директора), Х.Х. Фаткулин (зам. директора). 1944/1945 гг.

21. Ведущие научные сотрудники ИОХАН СССР (слева направо): 1-й ряд — Л.Х. Фрейдлин, А.И. Лебедева, Л.Ф. Верещагин, Г.А. Тарасова, Я.Т. Эйдус, М.И. Розенгардт, И.А. Мусаев, В.И. Иванов; 2-й ряд — О.К. Богданова, А.А. Баландин, А.Н. Несмеянов, Н.Д. Зелинский, С.С. Наметкин, Б.А. Казанский, Н.И. Шуйкин, А.М. Рубинштейн; 3-й ряд — И.И. Брусов, А.Ф. Романова, Х.М. Миначев, С.Р. Сергиенко, М.Ю. Лукина, О.П. Соловова, А.Ф. Платэ, А.Э. Либерман, Г.Д. Гальперин, Е.Д. Тулупова; 4-й ряд — Г.М. Марукян, П.Н. Кашкина, Т.Л. Федичкина, А.Д. Набер, С.Д. Лельчук, И.А. Неклинаева, Т.П. Добрынина, М.Н. Марушкин. Январь 1940 г.

22. «Взгляд в будущее». А.Н. Несмеянов. Середина 40-х гг.

23. Ректор МГУ А.Н. Несмеянов в своем рабочем кабинете в старом здании МГУ на Моховой. Конец 40-х гг.

24. Обсуждение вопросов оборудования университета. В центре А.Н. Несмеянов, справа первый проректор Г.Д. Вовченко. 1949/1950 г.

25. Обсуждение вопросов строительства здания МГУ на Ленинских горах. Главный архитектор Л.В. Руднев и ректор МГУ А.Н. Несмеянов. 1948 г.

26. Александр Николаевич вникает во все детали проектирования. Помощь ему оказывает В.А. Целовальников (на заднем плане). 1948/49 г.

27. Торжественный митинг, посвященный началу строительства здания МГУ на Ленинских горах. В центре А.Н. Несмеянов. Начало 1949 г.

28. Гигантский котлован для строительства главного здания. Вес вынутой глины должен был быть равен весу построенного колосса. 1949 г.

29. «Александр Николаевич отличался удивительным талантом лектора, в котором сочеталась железная систематичность изложения, глубина трактовки и непринужденная артистичность формы». Из воспоминаний академика Н.К. Кочеткова. Александр Николаевич в перерыве лекции. Химический факультет МГУ, 1953 г.

30. Лекция по органической химии в старом здании химического факультета МГУ. Ассистирует Н.К. Кочетков (справа). 1947 г.

31. Александр Николаевич — декан химического факультета, зав. кафедрой органической химии — в кругу своих ближайших сотрудников и аспирантов. Слева направо: сидят — В.А. Сазонова, К.А. Печерская, А.Н. Несмеянов; стоят — Ю.К. Юрьев, И.Ф. Луценко, Ю.А. Арбузов, Н.К. Кочетков, О.А. Реутов. 1947 г.

32. «Все ли правильно? Не вкралась ли ошибка?» Александр Николаевич перед докладом одного из учеников. Химический факультет МГУ, середина 60-х гг.

33. Друзья-единомышленники в гостях у А.Н. Несмеянова на Ленинском просп., 13. Слева направо: Н.К. Кочешков, А.Н. Несмеянов, А.П. Терентьев, А.М. Рубинштейн. 1949 г.

34. Рука химика тверда, глаз верен. Александр Николаевич принимает гостей дома. 1949 г.

35. Судьбоносная поездка. «Северная весна наступала трудно и медленно». Александр Николаевич — участник III сессии Постоянного комитета Всемирного конгресса сторонников мира. Стокгольм, март 1950 г.

36. А.Н. Несмеянов с председателем Всемирного Совета Мира Фредериком Жолио-Кюри в Варшаве на II Всемирном конгрессе сторонников мира. Осень 1950 г.

37. A.H. Несмеянов (в центре) на митинге в защиту мира. Крайняя слепа — Эжени Коттон, бессменная председательница и душа Международной демократической федерации женщин. Париж, 1950 г.

38. Академики С.С. Наметкин, Н.Д. Зелинский, А.Н. Несмеянов. 1945 г.

39. Химия не отпускает: уже в пальто, но последний взгляд на эксперимент. А.Н. Несмеянов в лаборатории химического факультета МГУ. Середина 50-х гг.

40. Александр Николаевич в президентском кабинете. Ленинский просп., д. 14, 1951 г.

41. Беседа А.Н. Несмеянова (справа) и И.Н. Назарова (в центре) с крупнейшим швейцарским химиком Л. Ружичкой (слева). Начало 50-х гг.

42. Содружество, длившееся более 30 лет. Б.А. Казанский (слева), А.Н. Несмеянов, Н.Д. Зелинский (справа). Начало 50-х гг.

43. Александр Николаевич, председатель Редакционно-издательского совета АН СССР и главный редактор серии «Материалы к библиографии ученых СССР» АН СССР, дома, на Ленинском просп., д. 13, 1948 г.

44. Заседание Президиума АН СССР. Ленинский просп., д. 14, 1951 г.

45. Награждение Александра Николаевича третьим орденом Ленина за выслугу лет и безупречную работу. Москва, Кремль, 1953 г.

46. Выступление президента на заседании Президиума АН СССР. Слева направо: академики И.В. Курчатов, А.В. Топчиев, А.Н. Несмеянов. Конец 50-х гг.

47. Подписание соглашения с Китаем. 1959 г.

48. Чествование Лайнуса Полинга. Слева направо: А.В. Топчиев, Л. Полинг, А.Н. Несмеянов. Москва, отель «Савой», 1957 г.

49. Знаменитый несмеяновский взгляд. А.Н. Несмеянов и В.А. Энгельгардт (крайний справа) на 44-й сессии ассоциации Индийского научного конгресса. 1957 г.

50. А.Н. Несмеянов — делегат сессии Всемирного Совета Мира. Вена, 1953 г.

51. Королева Бельгии Елизавета беседует с академиками А.Н. Несмеяновым, И.П. Бардиным и К.В. Островитяновым (слева направо). Президиум АН СССР, 1960 г.

52. Ученый совет ИНЭОС: 1-й ряд справа налево: Е.С. Кронгауз, Р.Х. Фрейдлина, А.Н. Несмеянов, В.В. Коршак, И.В. Обреимов, К.А. Андрианов, Г.Л. Слонимский, С.В. Рогожин, А.Е. Борисов, А.М. Полякова, Г.С. Колесников, К.Н. Анисимов, В.Н. Сеткина; 2-й ряд слева направо: О.В. Кильдышева, А.П. Супрун, Н.Э. Гельман, Д.Н. Курсанов, М.Е. Вольпин. На переднем плане: М.И. Кабачник. Старое здание ИНЭОС, 1962 г.

53. Сотрудники несмеяновской лаборатории металлоорганических соединений в ИОХ. При создании ИНЭОС практически каждый из них стал руководителем научного направления. Слева направо: 1-й ряд — М.И. Кабачник, Л.Г. Макарова, А.Н. Несмеянов, Р.Х. Фрейдлина, Э.И. Кан, А.Е. Борисов; 2-й ряд — И.Т. Эскин, Б.И. Голубева, А.Н. Абрамова, О.В. Ногина, Э.М. Брайнина, Т.Я. Медведь; 3-й ряд — П.А. Российская, Т.В. Кудрявцева, Н.С. Кочеткова, лаборантка. ИОХ, 1949 г.

54. Работа и отдых совместимы. Сотрудницы А.Н. Несмеянова в ИНЭОС Э.М. Брайнина (слева) и О.В. Ногина (справа) на даче у Александра Николаевича в Луцино. 50-е гг.

55. Соединения элементов Периодической таблицы Д.И. Менделеева являются предметом исследований Александра Николаевича и его сотрудников. А.Н. Несмеянов и Д.Н. Кравцов (справа) в ИНЭОС. Середина 60-х гг.

56. Первый ЯМР-спектрометр в ИНЭОС. Физики опять пришли на помощь химикам. Слева направо: Э.И. Федин, А.Н. Несмеянов, П.В. Петровский. Начало 70-х гг.

57. В.В. Коршак (справа) знакомит Александра Николаевича с образцами материалов для космического приборостроения, созданных в лаборатории наполненных полимерных систем ИНЭОС. 70-е гг.

58. Академик И.Г. Петровский (слева) от имени Верховного Совета СССР вручает А.Н. Несмеянову (справа от знамени) орден Ленина, которым награжден ИНЭОС. 1967 г.

59. «Замечательный представитель русской интеллигенции. Человек всесторонней образованности и глубоких знаний, безупречной честности, неутомимый труженик». Из воспоминаний академика М.И. Кабачника. А.Н. Несмеянов. Конец 40-х гг.

60. Со времен студенчества — товарищи, друзья, коллеги: В.И. Спицын (слева) и А.Н. Несмеянов. Луцино, 1956 г.

61. Семейные разговоры: «Папа и мама заняли диванчик». Александр Николаевич и Нина Владимировна Несмеяновы. Луцино, 1953 г.

62. Шарады и карнавалы всегда были в традициях семьи Несмеяновых. Александр Николаевич. Ока, 1956 г.

63. Отец и дочь. Александр Николаевич и Ольга Несмеяновы. Луцино, 1949 г.

64. Луцино, август 1955 г.

65. Луцино, 1956 г.

66. Луцино, 1956 г.

67. Мама спокойна за дочку — выдержит дедушкин экзамен. Александр Николаевич, дочь Ольга и внучка Нина. Луцино, 1958 г.

68. Гулять с малышней — обязанность всех дедов, невзирая на служебное положение. Александр Николаевич с внучкой Ниной (слева) и племянницей Машей (справа). Луцино, 1960 г.

69. Внимательный и любящий дед. Александр Николаевич с внуком Шуриком (сын Николая). 1960 г.

70. Место для научного городка Пущино найдено! Предлагается такой вариант памятника его «основателям». Ольга (слева), Александр Николаевич (в центре), Марина Анатольевна Виноградова (сидит). Ока, 1956 г.

71. Традиция со времен детства: в 17 часов — чай, всегда и везде. Александр Николаевич во время похода по реке Пре. 1957 г.

Александр Николаевич — радушный и хлебосольный хозяин. Дом всегда полон родных, близких и друзей.

72. Слева направо: А.Н. и Н.В. Несмеяновы, А.Е. Арбузов, Е.Е. Ребиндер, ее дочь Марьяна, Е.П. Кротова-Арбузова (жена А.Е. Арбузова), Л.Д. Несмеянова (мать А.Н.), О.И. Никольская (двоюродная сестра А.Н.). Луцино, 1954 г.

73. Стоят: Б.А. Казанский, А.Ф. Платэ, А.В. Коперина (жена Б.А. Казанского), Р.Н. Зелинская (жена А.Ф. Платэ), Т.Н. Несмеянова (сестра А.Н.). Сидят слева: А.Н. и Н.В. Несмеяновы. Сидят справа: неизв., Оля Несмеянова (дочь А.Н.). Луцино, 1950 г.

74. Наедине с собой. Луцино, 1956 г.

75. Ректор МГУ академик И.Г. Петровский поздравляет Александра Николаевича с 60-летием в Большой химической аудитории химического факультета МГУ. Слева направо: Ю.К. Юрьев, И.Г. Петровский, Г.Д. Вовченко, А.Н. Несмеянов, А.П. Терентьев. Сентябрь 1959 г.

76. Острый момент в беседе. Президент Академии наук СССР А.Н. Несмеянов и ученый с мировым именем Нильс Бор (справа). 1961 г.

77. Начало реализации программы по разработке искусственной пищи. Александр Николаевич со своими единомышленниками в Московском технологическом институте пищевых продуктов (МТИПП). Слева направо: Л.Г. Макарова, А.Н. Несмеянов, Н.К. Кочетков, сотрудники МТИПП доцент О.Д. Шумский и директор Н.Ф. Гатилин. 7 октября 1960 г.

78. На пресс-конференции после полета в космос Ю.А. Гагарина (в центре). 1961 г.

79. АН. Несмеянов — ответственный редактор издания «Методы элементоорганической химии» с 1963 по 1979 г. Середина 60-х гг.

80. Александр Николаевич делает доклад «Новое в области ферроцена», куда вошли блестящие исследования его аспирантов и сотрудников. 1966 г.

81. В лаборатории металлоорганических соединений (МОС) ИНЭОС. В результате таких обсуждений появилось новое лекарство против железодефицитной анемии «Ферроцерон». Слева направо: Н.П. Палицын, В.Д. Вильчевская, Н.С. Кочеткова, А.Н. Несмеянов. 60-е гг.

82. «Он любил вещество с его цветом, запахом и формой». Д.Н. Кравцов (слева) и А.Н. Несмеянов в лаборатории МОС ИНЭОС. Начало 70-х гг.

83. Неожиданный результат эксперимента. Поиск решения. А.Н. Несмеянов и Л.П. Юрьева (справа) в лаборатории МОС ИНЭОС. Начало 70-х гг.

84. Семья химиков: Александр Николаевич с сыном Николаем и дочерью Ольгой в директорском кабинете в ИНЭОС. Середина 70-х гг.

85. В кабинете директора. Не только строгий начальник. Л.С. Буторина и А.Н. Несмеянов. Начало 70-х гг.

86. Подготовка к V Международному конгрессу по металлоорганической химии. Непредвиденные сложности, но решение найдено будет! Слева С.П. Губин (зам. председателя) и А.Н. Несмеянов (председатель). 1970 г.

87. Члены Отделения общей и технической химии (ООТХ) знакомятся с работой Академии наук Узбекской ССР. Президент АН Узбекской ССР академик А.С. Садыков (справа), академик-секретарь ООТХА.Н. Несмеянов, члены ООТХ академики М.И. Кабачник, К.А. Андрианов (слева направо). Ташкент, сентябрь, 1964 г.

88. Счастливый человек. Александр Николаевич сразу после вручения всех регалий доктора honoris causa. Париж, Сорбонна, 5 ноября 1964 г.

89. Вручение А.Н. Несмеянову футляра с дипломом и аксессуарами доктора honoris causa Парижского университета. Париж, Сорбонна, 1964 г.

90. Поздравления с присвоением А.Н. Несмеянову звания доктора honoris causa университета Бордо.17 октября 1966 г.

91. Как ни старался фотограф, но в объектив поместилась лишь часть всех наград Александра Николаевича. Внуково, 70-е гг.

92. «Человек мгновенной реакции, острых реплик и благородного юмора. Вдумчивый и интересный собеседник». Из воспоминаний академика М.И. Кабачника. А.Н. Несмеянов. Начало 70-х гг.

93. Присвоение А.Н.Несмеянову (справа) звания Героя Социалистического Труда с вручением ордена Ленина и золотой медали «Серп и Молот» за большие заслуги в развитии советской науки. Москва, Кремль, март 1969 г.

94. Ученый совет ИНЭОС, 70-летие любимого директора. Поздравляет ученый секретарь Р.А. Соколик. 14 сентября 1969 г.

95. Перед тайным голосованием. Заседание диссертационного совета ИНЭОС. Председатель совета — А.Н. Несмеянов, ученый секретарь — Е.С. Кронгауз. Начало 70-х гг.

96. Диссертационный совет. В ожидании результатов тайного голосования, но проблемы технологии карбонилов металлов не ждут. Справа К.Н. Анисимов (зав. лабораторией карбонилов металлов) и А.Н. Несмеянов.

97. Картины, написанные Александром Николаевичем и Мариной Анатольевной. Середина 70-х гг.

98. На этюды: Марина Анатольевна и Александр Николаевич. 70-е гг.

99. Марина Анатольевна пишет музыку на стихи Александра Николаевича. Романсы — их общее увлечение. «Музыкальная» комната. Внуково, 1974 г.

100. Марина Анатольевна и Александр Николаевич в гостях у академика Г.К. Скрябина в Пущинском научном центре. Осень 1974 г.

101. Увлеченность и преданное служение элементоорганической химии объединяет этих людей. Слева направо: В. А. Сазонова, А.Н. Несмеянов, Э.Г. Перевалова, Л.Н. Акимова, Т.П. Толстая. МГУ, химический факультет. 1970 г.

102. Прием в пионеры. Согласно «Толковому словарю русского языка» С.И. Ожегова, пионер — это тот, кто положил начало чему-нибудь новому в области науки или культуры. Это точное определение всей деятельности Александра Николаевича. Конец 70-х гг.

103. Цвет элементоорганической химии во главе со своим Учителем. Слева направо: сидят — Н.С. Кочеткова, И.И. Крицкая, О.В. Ногина, М.И. Рыбинская; стоят: 1-й ряд — В.А. Сазонова, К.Н. Анисимов, А.Е. Борисов, Н.А. Волькенау, Э.Г. Перевалова, А.Н. Несмеянов, М.И. Кабачник, Р.Х. Фрейдлина, И.Ф. Луценко, Т.П. Толстая, В.Д. Вильчевская; 2-й ряд — С.П. Губин, Д.Н. Кравцов, Л.И. Захаркин. Конец 60-х гг.

104. Стенд с наградами академика А.Н. Несмеянова. Дважды Герой Социалистического Труда. Кавалер семи орденов Ленина и других орденов и медалей. Лауреат Ленинской и Государственной премий

105. Улица, соединяющая Ленинский проспект и улицу Вавилова. ИНЭОС находится в каре пересечений трех улиц академиков С.И. Вавилова, А.Н. Несмеянова и И.П. Бардина

106. Почтовая марка

107. Золотая медаль АН СССР имени А.Н. Несмеянова за выдающиеся научные работы в области химии элементоорганических соединений и искусственной пищи. Аверс (вверху) и реверс (внизу)

108. Научно-исследовательское судно «Академик Александр Несмеянов»

109. На борту судна (слева направо): Е.В. Апашева (внучатая племянница А.Н.), Н.В. Рудницкая (двоюродная сестра А.Н.), М.А. Несмеянова (вдова), Д.Н. Кравцов (зав. лаб. ИНЭОС), Э.Г. Перевалова (зав. лаб. химического факультета МГУ), Т.Н. Несмеянова (сестра А.Н.), О.М. Волчанская (секретарь-референт ИНЭОС), В.А. Даванков (зав. лаб. ИНЭОС). Рига, май 1982 г.

110. Мемориальный кабинет-музей академика А.Н. Несмеянова, созданный в ИНЭОС в 1985 г. по проекту архитектора-оформителя ЗА. Маликовой

111. Ежегодная студенческая стендовая сессия «Начинающий ученый» в ИНЭОС приурочена ко дню рождения Александра Николаевича. В основе ее проведения лежат несмеяновские принципы воспитания научной молодежи. 2016 г.

112. Экскурсия студентов РХТУ им. Д.И. Менделеева в Музее. 2015 г.

113. У памятника академику А.Н. Несмеянову. Ул. Вавилова, д. 28, 17 января 2017 г. В Институте ежегодно 17 января проводится День памяти основателя и бессменного директора ИНЭОС академика А.Н. Несмеянова.

114. Аспиранты ИНЭОС, родные и гости в Музее в День памяти А.Н. Несмеянова 17 января 2012 г. В центре — директор ИНЭОС академик Ю.Н. Бубнов

115. Заканчивается День памяти чаепитием в несмеяновских традициях, что значит вегетарианская снедь и интересная застольная беседа. Слева направо: сотрудник лаборатории ЯМР П.В. Петровский (за цветами), зав. лабораторией химического факультета МГУ профессор Д.А. Леменовский и Д.В. Несмеянов (племянник А.Н.). 17 января 2012 г.

116. Аспиранты ИНЭОС знакомятся с экспозицией Музея. 2008 г.

117. В день рождения Александра Николаевича, 9 сентября, аспиранты ИНЭОС ежегодно приходят к его могиле на Новодевичьем кладбище. 2006 г.

118. В конференц-зале ИНЭОС: на переднем плане слева направо: В.И. Малеев (зам. директора), Ю.Н. Бубнов (почетный директор), С.В. Сафронов (выпускник аспирантуры Института ведет видеозапись), А.М. Музафаров (директор), через проход Е.В. Леонова (зав. Мемориальным кабинетом-музеем). В зале аспиранты, сотрудники Института и родные А.Н. Несмеянова. 17 января 2017 г.

119. Фотогалерея «Наука ИНЭОС в лицах». Разделы: первый директор и создатели основных научных направлений Института; ученые Института первого периода (1950-1980-е гг.); ученые Института настоящего времени. «Что я желаю ИНЭОСу на наступающий 1961 г.? Здание — будет, оборудование — будет. Но главное всегда люди. Таким образом, я желаю ИНЭОСу вечной и возрастающей молодости, активности, смелости. Брать на решение самые кардинальные задачи и успеха в их решении. Наибольшей слаженности коллектива и прекращения постоянного распухания лабораторий. Меньше, но лучше!» Академик А.Н. Несмеянов, 1960 г.

Создатели основных научных направлений академики:

120. А.Н. Несмеянов

121. В.В. Коршак

122. И.Л. Кнунянц

123. М.И. Кабачник

124. К.А. Андрианов

Ведущие ученые в области химии элементоорганических соединений 1950-1980-х годов:

125. Профессор, доктор химических наук Н.С. Кочеткова

126. Профессор, д. х. н. М.И. Рыбинская

127. Профессор, д. х. н. Л.К Захаркин

128. Зав. лабораторией микроанализа, к. х. н. М.И. Коршун

129. Фрагмент фотогалереи

130. Студенческая стендовая сессия «Начинающий ученый» в пространстве фотогалереи. Член Ученого совета д. х. н. К.А. Кочетков беседует с участниками Сессии

* * *

На форзаце — созданная к 70-летию А.Н. Несмеянова Периодическая таблица элементов.

В таблице помещены фотографии сотрудников ИНЭОС и химического факультета МГУ, которые работали в химии каждого из элементов Периодической таблицы Д.И. Менделеева.

Н — Д.Н. Курсанов, Li *, Be — О.Ю. Охлобыстин, В — В.А. Сазонова, С — В.В. Коршак, N — М.В. Вольпин, О — Т.П. Толстая, F — И.Л. Кнунянц, Na, К, Zn — А.К. Кочешков, Mg — С.Т. Иоффе, Аl — Л.И. Захаркин, Si — К.А. Андрианов, Р — М.И. Кабачник, S — Р.Г. Петрова, Cl — Р.Х Фрейдлина, Ti — О.В. Ногина, V, Cr, Mn, Mo — К.Н. Анисимов, Fe — Э.Г. Перевалова, Со — Н.С. Кочеткова, Ni — Н.А. Волькенау, Сu — А.М. Сладков, Ge — И.Ф. Луценко, As — Ник. А. Несмеянов, Вг — Т.П. Толстая, Zr — Э.М. Брайнина, Nb — А.А. Пасынский, Ag — В.А. Сазонова, Sn *, Sb — А.Е. Борисов, J — О.А. Птицына, Ru, Os, Pd, Pt — С.П. Губин, Hf — Э.М. Брайнина, W — Н.А. Устынюк, Re — Н.Е. Колобова.

* Информация утрачена.

Примечания

1

Ю.Н. Бубнов был директором ИНЭОС РАН с 1996 по 2013 г. С 2000 г. он является академиком РАН. В настоящее время (с 2013 г.) Институтом руководит академик РАН А.М. Музафаров.

(обратно)

2

Ефим Иванович — пономарь Богородицерождественской церкви села Нижний Ландех Гороховецкого уезда Владимирской губернии.

(обратно)

3

Во Владимирской области (до 1929 г. — Владимирская губерния) находятся села Верхний и Нижний Ландех.

(обратно)

4

См. главу «Фотоиллюстрации» — прим. ав. fb2.

(обратно)

5

Василий Ефимович в 8 лет поступил в Шуйское духовное училище, которое закончил в 1852 г. Затем учился во Владимирской духовной семинарии (1852–1858 гг.).

(обратно)

6

В 1863 г.

(обратно)

7

Здание на Лубянке было основным зданием органов государственной безопасности РСФСР и СССР с 1919 по 1991 г. В настоящее время входит в комплекс зданий Федеральной службы безопасности России на Лубянской площади (дом 2).

(обратно)

8

Ольга Андреевна умерла в 1892 г., через 3 года после приезда семьи в Шую. В 1908 г. рядом с матерью был похоронен трагически погибший Андрей Васильевич Несмеянов, студент Московского университета.

(обратно)

9

Шуя — город в Ивановской области. Расположен в междуречье рек Волги и Клязьмы. Через город протекает река Теза, приток Клязьмы.

(обратно)

10

С 1889 г. был протоиереем Шуйской Крестовоздвиженской церкви. Крестовоздвиженская церковь была построена в 1693 г., в 1937 г. закрыта. Снесена колокольня, часовня, церковные лавки. Сейчас городские власти пытаются добиться признания Крестовоздвиженского храма объектом культурного наследия федерального значения и восстановить его.

(обратно)

11

Похоронен был близ Крестовоздвиженского храма, рядом с могилами жены и сына. Кладбище сейчас не существует.

(обратно)

12

В 1880 г.

(обратно)

13

Рихтер В. Учебник неорганической химіи по новѣйшим воззрѣниям. Лейпциг. (Учебник сохранился, находится в музее А.Н. Несмеянова в ИНЭОС РАН, но без страниц с выходными данными. Судя по тексту, это либо второе, либо третье издание, которые вышли в промежутке между 1874 (год первого издания) и 1880 (год четвертого издания) годами).

(обратно)

14

Бушово — село в 12 км севернее Тулы.

(обратно)

15

Бахрушины — династия московских предпринимателей, меценатов, коллекционеров.

(обратно)

16

В 1896 году братья Александр и Василий Бахрушины пожертвовали 600 тыс. рублей на устройство в Москве, в Сокольничьей роще (ныне — 1-й Рижский пер.) бесплатного детского приюта для мальчиков православного вероисповедания, покинутых родителями. Он назывался «Московский городской приют имени братьев Петра, Александра и Василия Бахрушиных». По проекту архитектора В.В. Лебедева был выстроен детский городок из шести отдельных домиков на 20–25 человек каждый. Центром приюта была церковь Живоначальной Троицы. Действовал с 1901 по 1918 г.

(обратно)

17

Старая часть Алексеевской водокачки построена в 1830 г. в селе Алексеевское (впоследствии эта часть была снесена). В границы Москвы Алексеевское вошло в начале XX в.

(обратно)

18

Издательство было признано банкротом в 2008 г. и находится под внешним управлением.

(обратно)

19

Скорее, строительством пятиэтажных домов для сотрудников бывшего издательства «Мир» (сведения получены от И.М. Манохиной, члена ассоциации экскурсоводов города Москвы, председателя краеведческого клуба «Доброхот(д)» Алексеевского района).

(обратно)

20

В настоящее время дом находится в аварийном состоянии.

(обратно)

21

Храм Живоначальной Троицы (1-й Рижский пер, д. 2, стр. 7) построен в 1901 г. по проекту архитектора В.В. Лебедева и освящен в 1903 г. В 1929 г. храм был закрыт. В 1999 г. передан церкви. В 2000 г. в нем возобновилось богослужение.

(обратно)

22

К 2015 г. осталось только четыре домика, на месте двух был построен многоэтажный дом.

(обратно)

23

Выстроен в 1907 г. по проекту архитектора Н.Н. Благовещенского. Первоначально дом был двухэтажным, с цокольным этажом. Третий этаж был надстроен позднее (сведения получены от И.М. Манохиной).

(обратно)

24

См. примечание 2 на с. 24.

(обратно)

25

Богданов-Бельский Николай Петрович (1868–1945) — художник-передвижник, академик Императорской Академии художеств (1914).

(обратно)

26

Степанов Алексей Степанович (1858–1923) — художник-передвижник, живописец и график. Академик Императорской Академии художеств (1905).

(обратно)

27

Собинов Леонид Витальевич (1872–1934) — оперный певец (лирический тенор), один из крупнейших представителей русской классической вокальной школы.

(обратно)

28

Шаляпин Федор Иванович (1873–1938) — всемирно известный оперный и камерный певец (высокий бас), режиссер.

(обратно)

29

Шпильгаген Фридрих (1829–1911) — немецкий писатель. Один из первых романистов Германии, его романы входили в число наиболее читаемых.

(обратно)

30

Брак в Кане Галилейской — первое чудо, совершенное Иисусом Христом во время брачного пира в городе Кане, недалеко от Назарета — претворение воды в вино (Евангелие от Иоанна, 2, 1-11).

(обратно)

31

Аптека Феррейна в доме № 21 на Никольской улице (с 1935 по 1990 г. — улица 25 Октября). В 1917 г. семья Феррейнов покинула Россию. Аптека проработала до 2000 г. В настоящее время здесь находится ресторан французской кухни.

(обратно)

32

Лысенко Трофим Денисович (1898–1976) — советский агроном и биолог. Академик АН СССР (1939), академик АН УССР (1934), академик ВАСХНИЛ (1935). Основатель псевдонаучного направления в биологии, которое отрицало роль хромосом в передаче наследственной информации и предполагало прямое наследование приобретенных признаков. Следствием деятельности Лысенко явилась гибель многих советских ученых-генетиков и разгром советской школы классической генетики, завершившийся на сессии ВАСХНИЛ 1948 г. (см. примечание на с. 219).

(обратно)

33

См. примечание на с. 20.

(обратно)

34

Фэдо Ф. Химикъ-любитель. Практическое знакомство съ химіей посредствомъ ряда простыхъ и интересныхъ опытовъ, не требующихъ большихъ расходовъ. С.-Петербургъ, 1898.

(обратно)

35

Каланчевская площадь — с 1933 г. — Комсомольская площадь.

(обратно)

36

Домниковская улица — названа по имени домовладельца XVIII в. думного дьяка Домникова. В 1962 г. была переименована в честь партизанки Маши Порываевой, погибшей в 1942 г. В конце 80-х гг. южная половина улицы вошла в состав проспекта, носящего имя академика Сахарова.

(обратно)

37

Спасо-Андроньев, или Андроников монастырь — мужской монастырь, основанный около 1360 г. После революции, в 1918 г., был закрыт. До 1922 г. на его территории находился один из первых лагерей ВЧК. В 1948 г. начата реставрация монастыря. В 1960 г. в нем открылся Музей древнерусского искусства им. Андрея Рублева. С 1990 г. действует в качестве приходского храма.

(обратно)

38

Менделеев Д.И. «Основы химии» (ч. 1–2, 1869–1871) — первое стройное изложение основ неорганической химии.

(обратно)

39

Менделеев Дмитрий Иванович (1834–1907) — ученый-энциклопедист: химик, физик, физикохимик, геолог, метеоролог, педагог, экономист, философ. Автор периодического закона химических элементов (1869).

(обратно)

40

Учебник американского химика, блестящего педагога А. Ремсена «Введение к изучению курса органической химии». Экземпляр, принадлежавший А.Н. Несмеянову, находится в музее А.Н. Несмеянова в ИНЭОС РАН.

(обратно)

41

Косоногов И.И. «Концентрический учебник физики» (4-е издание, Москва, 1914).

(обратно)

42

Хвольсон Орест Данилович (1852–1934) — видный физик конца XIX в. — первой трети XX в., получил мировую известность за создание многотомного «Курса физики», выдержавшего пять русских изданий и переведенного на несколько иностранных языков.

(обратно)

43

Дом № 6, стр. 1 по Садовой-Спасской.

(обратно)

44

Сухарева (Сухаревская) башня — выдающийся памятник русской гражданской архитектуры, построена в 1695 г. Располагалась в Москве на пересечении Садового кольца, Сретенки и 1-й Мещанской улицы (ныне проспект Мира). Несмотря на протесты архитекторов и историков, Сухаревская башня была разобрана в 1934 г. В принятии данного решения участвовал И.В. Сталин.

(обратно)

45

Спасские казармы (с 1920 г. Красноперекопские казармы) — памятник архитектуры на Садовой-Спасской ул., д. 1. Построены в 1798 г. После окончания Великой Отечественной войны в них разместились гражданские учреждения.

(обратно)

46

С 1947 г. — Рижская площадь.

(обратно)

47

Алексеевская улица — в настоящее время Новоалексеевская.

(обратно)

48

Масперо Гастон Камиль Шарль (1846–1916) — французский египтолог.

(обратно)

49

Шампольон Жан-Франсуа (1790–1832) — французский востоковед, основатель египтологии. Расшифровал текст Розеттского камня, благодаря чему стало возможным чтение египетских иероглифов.

(обратно)

50

Пржевальский Евгений Степанович (1879–1953) — химик, доктор химических наук (1935). Один из создателей Института химически чистых реактивов (01.01.1917). Декан химического факультета (1939–1944). Директор Научно-исследовательского института химии Московского университета (1939–1953).

(обратно)

51

Тамм Игорь Евгеньевич (1895–1971) — физик-теоретик, лауреат Нобелевской премии по физике (совместно с П.А. Черенковым и И.М. Франком, 1958). Основные работы относятся к квантовой механике, физике твердого тела.

(обратно)

52

Наркомпрос — народный комиссариат просвещения — государственный орган СССР, контролировавший в 1920-1930-х гг. практически все культурно-гуманитарные сферы.

(обратно)

53

Фотография в архивах семьи не найдена.

(обратно)

54

Распутин (Новых) Григорий Ефимович (1869–1916) — крестьянин Тобольской губернии, получивший известность «прорицаниями» и «исцелениями». Оказывая помощь больному гемофилией наследнику престола, приобрел неограниченное доверие императрицы Александры Федоровны и императора Николая II. Убит в 1916 г. заговорщиками (среди которых был великий князь Д.П. Романов), считавшими влияние Распутина гибельным для государства.

(обратно)

55

Бюшгенс Сергей Сергеевич (1882–1963) — математик, крупнейший специалист в области дифференциальной геометрии, доктор физико-математических наук (1935), профессор. Работал главным образом в Московском университете.

(обратно)

56

Кожевников Григорий Александрович (1866–1933) — российский зоолог, профессор Московского университета.

(обратно)

57

Каблуков Иван Алексеевич (1857–1942) — российский физико-химик, создатель школы физикохимиков в России. Почетный член АН СССР (1932). С 1903 г. и до конца жизни преподавал в Московском университете.

(обратно)

58

Спицын Владимир Иванович (1893–1923) — химик-радиолог. Ученик И.А. Каблукова и А.П. Сабанеева.

(обратно)

59

Разуваев Григорий Алексеевич (1895–1989) — химик-металлоорганик, академик АН СССР (1966). Основатель (1988) и почетный директор Института металлоорганической химии АН СССР (г. Горький).

(обратно)

60

Курсанов Дмитрий Николаевич (1899–1983) — один из основателей современной физической органической химии, автор научного открытия «Электрофильное ионное гидрирование» (реакция Курсанова-Парнес). Член-корреспондент АН СССР (1953). Организатор (1954) и бессменный руководитель (до 1983) лаборатории механизмов химических реакций ИНЭОС АН СССР.

(обратно)

61

Крашенинников Федор Николаевич (1869–1938) — ботаник. В университете читал курс анатомии и физиологии растений.

(обратно)

62

Шапошников Владимир Николаевич (1884–1968) — советский микробиолог, основатель отечественной технической микробиологии.

(обратно)

63

Соколов Алексей Петрович (1854–1928) — физик. Ученик А.Г. Столетова. Научные труды посвящены вопросам электролиза и радиоактивности Земли.

(обратно)

64

Axiomata siue leges motus (лат.) — аксиомы или законы движения.

(обратно)

65

Усагин Иван Филиппович (1855–1919) — физик, создатель трансформатора, талантливый демонстратор физических опытов.

(обратно)

66

Вавилов Сергей Иванович (1891–1951) — физик, основатель советской научной школы физической оптики, основоположник исследований люминесценции и нелинейной оптики в СССР. Академик (1932) и президент (1945–1951) АН СССР.

(обратно)

67

Молодый Трофим Кононович (1889–1929) — физик. Занимался общественно-организационной работой, редакторской и издательской деятельностью.

(обратно)

68

Предводителев Александр Саввич (1891–1973) — физик, член-корреспондент АН СССР (1939). Занимался исследованиями процесса горения, распространением волн в жидких и газовых средах и др.

(обратно)

69

Глинка Сергей Федорович (1855–1933) — доктор минералогии и геологии.

(обратно)

70

Свентославский Войцех Вацлавович (1881–1968) — физикохимик, академик АН ПНР (1952). В 1910–1918 гг. работал в Московском университете.

(обратно)

71

«Весьма удовлетворительно».

(обратно)

72

«Удовлетворительно».

(обратно)

73

Власов А.К. Курс высшей математики. М., 1914. Т. 1–2.

(обратно)

74

Чезаро Эрнесто (итальянский математик, 1859–1906). «Элементарный учебникъ алгебраическаго анализа и исчисленія безконечно малыхъ».

(обратно)

75

Моргунов Николай Сергеевич (1882–1948) — художник, искусствовед, научный сотрудник Третьяковской галереи.

(обратно)

76

Тетя Наташа — Н.Д. Рудницкая-Моргунова, младшая сестра матери A.Н. Несмеянова.

(обратно)

77

Елпатьевский Владимир Сергеевич (1877–1957) — зоолог, доктор наук (1918). В 1908–1918 гг. — приват-доцент кафедры зоологии Московского университета.

(обратно)

78

Малевич Казимир Северинович (1879–1935) — художник-авангардист, педагог, теоретик искусства, философ. Положил начало новому направлению в абстрактной живописи — супрематизму, ознаменовав его появление известной во всем мире картиной «Чёрный квадрат».

(обратно)

79

Родченко Александр Михайлович (1891–1956) — живописец, график, скульптор, фотограф, художник театра и кино, художник-иллюстратор. Центральная фигура русского конструктивизма, родоначальник дизайна и рекламы в СССР, один из основоположников фотомонтажа.

(обратно)

80

Павлов Алексей Петрович (1854–1929) — один из крупнейших русских геологов конца XIX — начала XX вв., палеонтолог, академик Петербургской академии наук (1916), АН СССР (1925).

(обратно)

81

Здесь неточность. Отец И.П. Павлова — Пётр Дмитриевич Павлов, священнослужитель из Рязани. Отец А.П. Павлова — подпоручик П.А. Павлов, москвич.

Павлов Иван Петрович (1849–1936) — физиолог, основатель крупнейшей российской физиологической школы. Лауреат Нобелевской премии в области медицины и физиологии (1904) «За работу по физиологии пищеварения».

(обратно)

82

Кторов Анатолий Петрович (настоящая фамилия — Викторов; 1898–1980) — советский актер театра и кино. Народный артист СССР (1963).

(обратно)

83

Волгин Вячеслав Петрович (1879–1962) — советский историк, академик АН СССР (1930).

(обратно)

84

Хвостов Владимир Михайлович (1905–1972) — историк, академик АН СССР (1964).

(обратно)

85

Скадовский Сергей Николаевич (1886–1962) — гидробиолог, доктор биологических наук, профессор. В 1910 г. основал Звенигородскую гидрофизиологическую станцию (ныне биостанция МГУ им. С.Н. Скадовского).

(обратно)

86

Московский городской народный университет, открытый в 1908 г. на средства генерал-майора А.Л. Шанявского. В 1918 г. был национализирован. В настоящее время здание занимает Российский государственный гуманитарный университет (Миусская пл., д. 6).

(обратно)

87

Вотяки — прежнее название удмуртов — финно-угорский народ, проживающий в Удмуртской Республике и в соседних регионах.

(обратно)

88

Мешочники — название возникло в годы Гражданской войны, так как продовольствие скупали и перевозили в мешках.

(обратно)

89

Зелинский Николай Дмитриевич (1861–1953) — химик-органик, создатель крупной научной школы, один из основоположников органического катализа и нефтехимии, академик АН СССР (1929).

(обратно)

90

Терентьев Александр Петрович (1891–1970) — химик-органик, член-корреспондент АН СССР (1953).

(обратно)

91

Лонгинов Виталий Витальевич (1886–1937) — химик, доктор химических наук. В 1906 г. в знак протеста против увольнения демократической профессуры ушел из Московского университета и по 1908 г. обучался в Лозаннском университете. В 1909 г. продолжил обучение в Московском университете. Разрабатывал теорию и практические методы получения химически чистых веществ. С 1918 по 1937 г. — директор Института химически чистых реактивов.

(обратно)

92

Кассо Лев Аристидович (1865–1914) — юрист, государственный деятель. Министр народного просвещения России (1911–1914). Сторонник консервативной политики в образовательной сфере.

(обратно)

93

Челинцев Владимир Васильевич (1877–1947) — химик-органик, член-корреспондент АН СССР (1933). Основные труды в области магний-органических и гетероциклических соединений.

(обратно)

94

Институт чистых химических реактивов был основан по инициативе Военно-химического комитета при участии известных российских ученых И.А. Каблукова, А.Е. Чичибабина, С.С. Наметкина, А.В. Раковского, Е.С. Пржевальского. Разрешение на его создание было подписано 1 января 1917 г. императором Николаем II. В настоящее время носит название «Научно-исследовательский институт химических реактивов и особо чистых химических веществ» (ИРЕА).

(обратно)

95

Спицын Виктор Иванович (1902–1988) — химик-неорганик, радиолог, академик АН СССР (1958). Один из основоположников советской химической школы в области химии и технологии молибдена, вольфрама, тантала и бериллия. Большую роль в развитии химических наук сыграли труды по химии комплексных соединений урана и ряда трансурановых элементов, проблемам радиационной химии.

(обратно)

96

Сабанеев Александр Павлович (1843–1923) — химик, пионер в исследовании изомерии неорганических соединений. С 1871 г. работал в Московском университете.

(обратно)

97

Бюро по исследованию и промышленному применению редких элементов (БЮРЭЛ), созданное при Высшем совете народного хозяйства (ВСНХ) в 1922 г.

(обратно)

98

Меерсон Григорий Абрамович (1901–1975) — химик и металлург, доктор технических наук (1935). Труды по созданию основ порошковой металлургии и разработке технологии производства тантала и тантало-ниобиевого сплавов. Создал научную школу.

(обратно)

99

В 1924 г.

(обратно)

100

Мейер Виктор (1848–1897) — разработал в 1878 г. метод по определению молярной массы при помощи аппарата, названного в его честь аппаратом Виктора Мейера.

(обратно)

101

Иприт, горчичный газ (2,2’-дихлордиэтиловый тиоэфир) — отравляющее вещество. Впервые был применен немцами 12 июля 1917 г. против англо-французских войск у бельгийского города Ипр.

(обратно)

102

Петин Николай Николаевич (1882–1941) — физикохимик. Доктор химических наук (1935, без защиты диссертации).

(обратно)

103

Раковский Адам Владиславович (1879–1941) — физикохимик, член-корреспондент АН СССР (1933). С 1915 г. преподавал в Московском университете. Предложил методы приготовления многих чистых химических реактивов.

(обратно)

104

Чичибабин Алексей Евгеньевич (1871–1945) — химик-органик, академик АН СССР (1929). С 1930 г. жил за границей. Открыл метод аминирования пиридина амидом натрия (реакция Чичибабина). Один из организаторов отечественной химико-фармацевтической промышленности. Автор учебника «Основные начала органической химии» (1925).

(обратно)

105

Дневники находятся в музее А.Н. Несмеянова в ИНЭОС РАН.

(обратно)

106

Шпитальский Евгений Иванович (1879–1931) — физикохимик и электрохимик, член-корреспондент АН СССР (1929). В 1929 г. арестован по «делу Промпартии» (о вредительстве в промышленности). Расстрелян в 1931 г. Реабилитирован Военной коллегией Верховного суда СССР в 1956 г.

(обратно)

107

Стадников Георгий Леонтьевич (1880–1973) — специалист по органической химии и углехимии. Совместно с Зелинским открыл реакцию получения альфа-аминокислот. Внес большой вклад в органическую теорию происхождения угля и нефти. Был репрессирован, в 1938–1955 гг. находился в заключении.

(обратно)

108

Садиков Владимир Сергеевич (1871–1942) — биохимик, доктор химических наук, профессор. В 1924 г. организовал лабораторию химии белка на биологическом отделении физико-математического факультета ЛГУ. Совместно с Н.Д. Зелинским предложил метод неполного кислотного гидролиза белков и на основании полученных данных высказал новые для того времени теоретические представления о строении белков.

(обратно)

109

Гаврилов Николай Иванович (1892–1966) — химик-органик. С 1940-х до 1965 г. заведовал лабораторией химии белка на кафедре органической химии химического факультета МГУ им. M.B. Ломоносова.

(обратно)

110

Коссель Альбрехт (1853–1927) — немецкий биохимик, физиолог. Создатель одной из первых теорий строения белков, основанной на допущении включения в их состав аминокислот. Лауреат Нобелевской премии (1910).

(обратно)

111

Фишер Эмиль Герман (1852–1919) — немецкий химик-органик, лауреат Нобелевской премии (1902). Основополагающие исследования по химии белков.

(обратно)

112

Шорыгин Павел Полиевктович (1881–1939) — химик-органик, академик АН СССР (1939). Основные труды в области химии натрийорганических соединений. Открыл реакцию металлирования органических соединений алкильными производными щелочных металлов (реакция Шорыгина). Внес большой вклад в развитие целлюлозно-бумажного производства; разработал новые типы полимеров для производства синтетических волокон, создал новые методы синтеза ценных душистых веществ.

(обратно)

113

Бухгольц Николай Николаевич (1880–1944) — специалист по теоретической механике, автор знаменитого учебника «Основной курс теоретической механики». Профессор механико-математического факультета Московского университета.

(обратно)

114

Из рассказа А.П. Чехова «Экзамен на чин».

(обратно)

115

Американская администрация помощи (American Relief Administration, ARA) — формально негосударственная организация в США, существовавшая с 1919 до конца 1930-х гг. Снабжала продуктами и медикаментами послевоенную Европу. Наиболее известна оказанием помощи Советской России в ликвидации голода 1921–1923 гг.

(обратно)

116

Пеклеванный хлеб — хлеб из просеянной муки.

(обратно)

117

Всехсвятское (Всесвятское) — бывшее село Московской губернии и уезда, административный центр Всехсвятской волости. В настоящее время территорию села занимают московские районы Аэропорт и Сокол.

(обратно)

118

Кальбаум Йоханнес (1851–1909), владелец фирмы «C.A.F. Кальбаум», в 1890 г. создал новую химико-фармацевтическую фабрику в Берлине. Та часть компании, которая после Второй мировой войны оказалась на территории Восточной Германии, была преобразована в предприятие Берлин-Хеми AG.

(обратно)

119

«В. Лонгинов, Лозаннский университет» (фр.) см. сноску на с. 94.

(обратно)

120

Vis-a-vis (фр.) — напротив, друг против друга.

(обратно)

121

Кочешков Ксенофонт Александрович (1894–1978) — химик-металлоорганик, академик АН СССР (1968). Бессменный редактор (совместно с А.Н. Несмеяновым) сборников «Синтетические методы в области металлоорганических соединений» (выходили в 1945–1949 гг.) и «Методы элементоорганической химии» (выходили в 1971–1978 гг.).

(обратно)

122

Ушаков Михаил Иванович (?-1943) — доктор химических наук, заведующий лабораторией химии стеринов Всесоюзного института экспериментальной медицины (ВИЭМ).

(обратно)

123

Казанский Борис Александрович (1891–1973) — химик-органик, академик АН СССР (1946). Директор ИОХ АН СССР (1954–1966). Один из создателей научных основ нефтехимии и катализа.

(обратно)

124

«Первая колонна марширует…» (нем.). Из романа «Война и мир» (1868) Л.Н. Толстого.

(обратно)

125

Бейльштейн Федор Федорович (Фридрих Конрад) (1838–1906) — химик-органик, академик Петербургской АН (1886). Под его руководством издан (1881–1906) многотомный справочник по органическим соединениям.

(обратно)

126

Справочное издание Штельцнера Роберта (Stelzner R., Literatur-Register der organischen Chemie, 1921), в котором систематизирована литература за 1911–1921 гг.

(обратно)

127

Абегг Рихард Вильгельм Генрих (1869–1910) — немецкий химик. Основоположник электронных представлений о валентности. Теория электровалентности Абегга заложила основу для более поздних электронных теорий химической связи.

(обратно)

128

Chemisches Zentralblatt — старейший химический реферативный журнал, издавался в 1830–1970 гг.

(обратно)

129

Шрегль Фриц (1869–1930) — австрийский химик и врач, лауреат Нобелевской премии по химии 1923 г. «за изобретение метода микроанализа органических веществ». В конце 1940-х годов Мирра Осиповна Коршун (фото 128) (ИОХ АН СССР) усовершенствовала метод и распространила его на элементоорганические соединения.

(обратно)

130

Реакция получения первичных спиртов восстановлением сложных эфиров с помощью металлического натрия в этиловом спирте (восстановление по Буво — Блану, 1903).

(обратно)

131

Изомеризация алициклических соединений с увеличением цикла (перегруппировка Демьянова).

(обратно) class='book'> 132 Фридель Шарль (1832–1899) — французский химик-органик и минералог, член Парижской АН (1878). Крафте Джеймс Мейсон (1839–1917) — американский химик. В 1874–1891 работал в Париже с Ш. Фриделем. Они открыли (1877) метод синтеза ароматических углеводородов и их производных (реакция Фриделя-Крафтса).

(обратно)

133

Garzuly R. Organometalle. Sanunlung chemischer und chemisch-technischer Vortrage. F. Enke. Stuttgart, 1927.

(обратно)

134

Вёлер Фридрих (1800–1882) — немецкий химик, по образованию врач. Исследования посвящены неорганической и органической химии, впервые получил природное органическое вещество (мочевину) из неорганического, создал большую научную школу и написал учебники, пользовавшиеся широким распространением.

(обратно)

135

Ракузин Моисей Абрамович (1869–1932), нефтехимик, биохимик. Изучал состав и свойства бакинской, грозненской и американской нефти.

(обратно)

136

HTO BCHX — Научно-технический отдел Высшего Совета Народного хозяйства СССР.

(обратно)

137

Цвет Михаил Семенович (1872–1919) — физиолог и биохимик растений. Получил в чистом виде хлорофиллы а, b, с и ряд изомеров ксантофилла. Создатель хроматографического метода разделения и анализа смесей.

(обратно)

138

Biochemishes Zeitschrift — журнал, основанный в 1906 г. немецким биохимиком Карлом Нёйбергом (Neuberg С., 1877–1956). В настоящее время это FEBS Journal.

(обратно)

139

Баландин Алексей Александрович — химик, создатель научной школы в области катализа. Академик АН СССР (1946). Дважды был репрессирован (в 1936–1939 гг. — административно сослан в Оренбург на 5 лет, в 1949–1953 гг. — осужден по 58-й статье на 10 лет) и дважды полностью реабилитирован.

(обратно)

140

Фрейдлина Рахиль Хацкелевна (1906–1986) — химик-органик, член-корреспондент АН СССР (1958). Мировую известность получили ее работы в области металлоорганической химии и радикальной теломеризации. Организатор (1954) и бессменный руководитель лаборатории гомолитических реакций элементоорганических соединений в ИНЭОС АН СССР.

(обратно)

141

Кан Эсфирь Иосифовна (1900–1996) — работала с А.Н. Несмеяновым с середины 20-х гг. С 1964 по 1975 г. возглавляла в ИНЭОС АН СССР его реферативную группу.

(обратно)

142

Макарова Любовь Геннадиевна (1906–1993) — доктор химических наук (1956), руководитель группы в лаборатории металлоорганических соединений А.Н. Несмеянова в ИНЭОС АН СССР (1954–1980). Крупный специалист в химии ониевых соединений и элементоорганических производных переходных металлов. Одна из первых сотрудниц А.Н. Несмеянова (с 1928 г.), которая постоянно работала с ним, включая эвакуацию в Казань.

(обратно)

143

Лавровский Константин Петрович (1898–1972) — химик-органик, член-корреспондент АН СССР (1953). Основные труды в области химии и технологии переработки нефти, а также органического катализа.

(обратно)

144

Коперина Нина Владимировна (1900–1985) — химик-аналитик, работала в ИОХ АН СССР. Жена А.Н. Несмеянова с 1925 по 1963 г.

(обратно)

145

«Новые воззрения в области неорганической химии» (нем.).

(обратно)

146

Вернер Альфред (1866–1919) — швейцарский химик-неорганик. Создатель координационной теории, которая легла в основу химии комплексных соединений, лауреат Нобелевской премии по химии (1913).

(обратно)

147

Коссель Вальтер (1888–1956) — немецкий физик. Выдвинул гипотезу (1916), которая легла в основу теории ионной химической связи и гетеровалентности.

(обратно)

148

Berichte der Deutschen Chemischen Gesellshaft — журнал «Доклады немецкого химического общества». Выходил под этим названием в 1868–1928 гг.

(обратно)

149

Zeitschrift fur anorganische und allgemeine Chemie — журнал «Неорганическая и общая химия», который до 1915 г. назывался Zeitschrift fur Anorganische Chemie.

(обратно)

150

Толстая Татьяна Петровна (1926–2011) — химик-металлоорганик, кандидат химических наук (фото 101). Работала в МГУ в лаборатории А.Н. Несмеянова, многие годы была его лекционным ассистентом. Занималась изучением ониевых соединений.

(обратно)

151

Чугаев Лев Александрович (1873–1922).

(обратно)

152

Наметкин Сергей Семенович (1876–1950) — химик-органик, академик АН СССР (1939). Труды по химии углеводородов, химии нефти, ее каталитической переработке, по синтезу душистых веществ.

(обратно)

153

Второй Московский университет — создан в 1918 г. В 1930 г. реорганизован в три самостоятельных вуза: Московский государственный педагогический институт им. В.И. Ленина (МГПИ), Московский институт тонкой химической технологии (МИТХТ) и 2-й Московский государственный медицинский институт.

(обратно)

154

Коновалов Дмитрий Петрович (1856–1929) — химик, метролог, академик АН СССР (1923). Один из основоположников учения о растворах, химической термодинамики.

(обратно)

155

Фишер Франц (1877–1947) — немецкий химик. Совместно с Г. Тропшем открыл (1922) реакцию взаимодействия оксида углерода и водорода. Был осуществлен процесс промышленного получения синтетического жидкого топлива (процесс Фишера-Тропша).

(обратно)

156

Фаянс Казимир (1887–1975) — американский физикохимик.

(обратно)

157

Раман Чандрасехара Венката (1880–1970) — индийский физик. Лауреат Нобелевской премии (1930) за исследования по диффузии света и открытие эффекта Рамана.

(обратно)

158

Бор Нильс Хенрик Давид (1885–1962) — датский физик-теоретик и общественный деятель. Создатель первой квантовой теории атома и активный участник разработки основ квантовой механики. Лауреат Нобелевской премии (1922). Был членом более 20-ти академий наук мира, в том числе иностранным почетным членом АН СССР (1929).

(обратно)

159

Перрен Жан Батист (1870–1942) — французский физик, лауреат Нобелевской премии по физике (1926).

(обратно)

160

Жолио-Кюри Фредерик — (1900–1958) — французский физик, член Парижской академии наук (1943), общественный деятель, один из основателей и лидеров всемирного Движения сторонников мира. Лауреат Нобелевской премии по химии (1935, совместно с И. Жолио-Кюри) за открытие и исследование искусственной радиоактивности.

(обратно)

161

Цейсс Гарольд — американский химик, профессор Иельского университета. Впервые установил (совместно с Минору Цуцуи) (1957) ароматическое бис-ареновое строение хромовых комплексов Хайна, известных с 1918 г.

(обратно)

162

Юрьев Юрий Константинович (1896–1965) — химик-органик, доктор химических наук, профессор МГУ (1941). Открыл (1936) и изучил реакцию каталитического превращения фурана в пиррол, тиофен и селенофен (реакция Юрьева).

(обратно)

163

Левина Роза Яковлевна (1900–1970) — химик-органик, доктор химических наук (1940), профессор МГУ (1942). Основные исследования относятся к химии углеводородов. Воспитала большую школу химиков-органиков.

(обратно)

164

Платэ Альфред Феликсович (1906–1984) — химик-органик. Основные исследования относятся к химии углеводородов.

(обратно)

165

Турова-Поляк Мария Бенедиктовна (1899–1965) — химик-органик. Внесла большой вклад в развитие нефтехимии и катализа.

(обратно)

166

Шуйкин Николай Иванович (1898–1968) — химик-органик, член-корреспондент АН СССР (1953). Специалист по каталитическим превращениям циклических углеводородов.

(обратно)

167

Прокофьев Михаил Алексеевич (1910–1999) — химик-органик, советский государственный деятель, член-корреспондент АН СССР (1966), РАН (1991). Министр просвещения СССР (1966–1984).

(обратно)

168

Новиков Сергей Сергеевич (1909–1979) — химик-органик, член-корреспондент АН СССР (1974). Один из создателей отечественной школы химии нитросоединений.

(обратно)

169

Шилов Николай Александрович (1872–1930) — физикохимик, профессор МВТУ (1910). Специалист в области теории адсорбции и реакций окисления. Один из организаторов противохимической защиты русской армии в Первую мировую войну (1914–1918).

(обратно)

170

Рабфак (сокр.) — рабочий факультет: 1919–1940 гг. учебное заведение для подготовки рабочей и крестьянской молодежи к обучению в высшей школе.

(обратно)

171

ВКП(б) — Всесоюзная коммунистическая партия большевиков.

(обратно)

172

В СССР — рабочий, колхозник, выполняющий десять норм (1000 процентов) за смену, рабочий день.

(обратно)

173

Борисов Андрей Ефимович (1901–1974) — доктор химических наук, зав. лабораторией стереохимии металлоорганических соединений ИНЭОС АН СССР (1954–1974). Заложил основы стереохимии непредельных металло- и элементоорганических соединений.

(обратно)

174

Анисимов Константин Никанорович (1906–1976) — химик-металлоорганик, доктор химических наук. Возглавил в ИНЭОС лабораторию карбонилов металлов (1954–1976).

(обратно)

175

Троицкий Евгений Петрович (1890–1960) — доктор геолого-минералогических наук (1941). Ему принадлежит главная роль в становлении химии почв как науки.

(обратно)

176

Химический факультет, выведенный из состава МГУ в 1930 г., был возвращен обратно приказом Наркомпроса от 1932 г.

(обратно)

177

Одна из форм учебных занятий в СССР в 20-х — начале 30-х гг.

(обратно)

178

Научный химико-фармацевтический институт организован в 1920 г. (ул. Зубовская, 7). В 1937 г. переименован во Всесоюзный научно-исследовательский химико-фармацевтический институт им. С. Орджоникидзе (ВНИХФИ). В 1989 г. на базе ВНИХФИ создан «Центр по химии лекарственных средств» (ЦХЛС-ВНИХФИ).

(обратно)

179

Научный институт по удобрениям (НИУ), основанный в 1919 г., и Институт инсектофунгицидов (НИИФ) были слиты в 1933 г. в Научно-исследовательский институт по удобрениям и инсектофунгицидам (НИУИФ), который стал заниматься производством не только удобрений, но и средств борьбы с сельскохозяйственными вредителями. В 1994 г. НИУИФ преобразован в открытое акционерное общество — ОАО «НИУИФ», которое в настоящий момент находится в г. Череповец.

(обратно)

180

Кретов Александр Ефремович (1892-?) — химик-органик, доктор химических наук. Арестован в 1937 г. и по постановлению Особого совещания при НКВД СССР от 1939 г. «за участие в антисоветской организации и шпионаж» заключен в исправительно-трудовой лагерь сроком на 8 лет. В 1940 г. по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР «за шпионаж и участие в контрреволюционной организации» заочно приговорен к 10 годам лишения свободы. Освобожден в 1947 г. Реабилитирован в 1955 г.

(обратно)

181

Мельников Николай Николаевич (1908–2000) — химик-органик, член-корреспондент АН СССР (1979). Работы посвящены синтезу физиологически активных органических соединений.

(обратно)

182

Реутов Олег Александрович (1920–1998) — химик-органик, академик АН СССР (затем РАН) (1964). Один из основателей отечественной школы исследований механизмов органических реакций, крупный специалист в области теоретической органической химии и химии металлоорганических соединений. Воевал во время Великой Отечественной войны (1941–1945), награжден боевыми медалями и восемью орденами, в том числе орденами Красной Звезды. Создатель (1962) и руководитель (до 1998) в ИНЭОС АН СССР лаборатории органической химии изотопов.

(обратно)

183

Несмеянов Николай Александрович (1932–1989) — химик-органик, профессор кафедры химического факультета МГУ.

(обратно)

184

Несмеянова Ольга Александровна (1930–2014) — химик-органик, кандидат химических наук. Работала в Институте органической химии АН СССР.

(обратно)

185

Несмеянов Василий Николаевич (1904–1941) — зам. начальника Управления топогеодезической службы Главного управления геодезии и картографии при СНК СССР. Арестован 26 июня 1940 г., приговорен Военной коллегией Верховного суда СССР к высшей мере наказания по обвинению в шпионаже 6 июня 1941 г. Приговор приведен в исполнение 28 июля 1941 г. на спецобъекте НКВД «Коммунарка» (Московская обл.). Реабилитирован 17 сентября 1955 г.

(обратно)

186

Была учреждена в 1932 г. До этого времени ученые степени присуждались в институтах и университетах. Создание единого аттестационного органа было вызвано дефицитом квалифицированных и одновременно идеологически выдержанных ученых, способных адекватно оценивать диссертационные работы.

(обратно)

187

Курсанов Лев Иванович (1877–1954) — ботаник, специалист в области микологии и альгологии.

(обратно)

188

Марковников Владимир Васильевич (1837–1904) — химик, основатель научной школы. Развивая теорию химического строения А.М. Бутлерова, исследовал взаимное влияние атомов в органических соединениях и установил ряд закономерностей. Открыл изомерию жирных кислот (1865). Один из организаторов Русского химического общества (1868).

(обратно)

189

Курнаков Николай Семенович (1860–1941) — физикохимик, академик АН СССР (1913). Создатель физико-химического анализа и научной школы в области общей и неорганической химии.

(обратно)

190

Фаворский Алексей Евграфович (1860–1945) — химик-органик, академик АН СССР (1929). Создатель школы советских химиков-органиков. Один из основателей химии ацетиленовых соединений.

(обратно)

191

Комаров Владимир Леонтьевич (1869–1945) — ботаник и географ, педагог и общественный деятель. Академик (1920), вице-президент (1930–1936) и президент (1936–1945) АН СССР. Один из выдающихся исследователей азиатского материка.

(обратно)

192

Институт физической химии и электрохимии им. А.Н. Фрумкина РАН (ИФХЭ РАН) — сейчас находится по адресу Ленинский просп., 31, корп. 4.

(обратно)

193

Сейчас Земляной Вал, 21/2, в 1938 г. числился под номером 21/23.

(обратно)

194

Басманная больница, впоследствии Городская клиническая больница скорой помощи № 6 (Новая Басманная улица, 26) — основана в 1876 г. как Басманное отделение Больницы для чернорабочих. В 2015 г. ликвидирована.

(обратно)

195

Башилов Иван Яковлевич (1892–1953) — химик-технолог и металлург, доктор технических наук (1935), один из организаторов первого в СССР радиевого завода. В 1938 г. был репрессирован.

(обратно)

196

Вовченко Григорий Данилович (1906–1984) — химик, директор МИТХТ (1937–1947). Первый проректор МГУ по общим вопросам (1948–1952), проректор по научно-учебной работе естественных факультетов (1953–1964). Заведующий лабораторией механизмов каталитических процессов (1950–1984) химического факультета МГУ.

(обратно)

197

Луценко Иван Фомич (1913–1993) — химик-органик, доктор химических наук, профессор. Зам. декана по научной работе (1956–1960), затем — декан химического факультета МГУ (1962–1969).

(обратно)

198

Сазонова Вера Алексеевна (1913–1985) — химик-металлоорганик, доктор химических наук (1969), профессор химфака МГУ (1971–1985). Внесла большой вклад в развитие химии ферроцена.

(обратно)

199

Печерская Ксения Александровна (1913-?) — химик-металлоорганик, кандидат химических наук (1944). В 1938–1941 гг. — аспирантка А.Н. Несмеянова в МИТХТ. В 1944–1951 гг. — доцент МГУ. В 1951 г. переехала в Белоруссию на должность преподавателя.

(обратно)

200

Кочетков Николай Константинович (1915–2005) — химик-органик, академик АН СССР (1979). Директор ИОХ АН СССР (1966–1988).

(обратно)

201

Иоффе Савелий Тимофеевич (1911–1972) — химик-металлоорганик, кандидат химических наук. Автор монографии «Методы элементоорганической химии» (элементы II группы) в соавторстве с А.Н. Несмеяновым (М., 1963).

(обратно)

202

Гриньяр Франсуа Огюст Виктор (1871–1935) — французский химик-органик. Лауреат Нобелевской премии (1912) совместно с П. Сабатье.

(обратно)

203

Гесс Курт — немецкий химик-органик, был активным нацистом.

(обратно)

204

Ипатьев Владимир Николаевич (1867–1952) — химик, военный инженер. Создатель (1904) прибора («бомба Ипатьева») — прообраз современных автоклавов и реакторов. Открыл (1901) реакцию, носящую его имя. Академик Петербургской АН (1916), академик АН СССР (1925). С 1930 г. работал в США. В 1936 г. был исключен из членов АН СССР; в 1937 г. лишен гражданства СССР. В 1990 г. посмертно восстановлен в членах АН СССР.

(обратно)

205

Кижнер Николай Матвеевич (1867–1935) — химик-органик, почетный член АН СССР (1934).

(обратно)

206

ВИЭМ — Всесоюзный институт экспериментальной медицины.

(обратно)

207

Ильинский Михаил Александрович (1856–1941) — химик-органик и технолог. Почетный член АН СССР (1935). Один из создателей промышленного производства синтетических красителей в СССР.

(обратно)

208

Шмидт Отто Юльевич (1891–1956) — математик, астроном, геофизик, исследователь Арктики, академик АН УССР (1934) и АН СССР (1935).

(обратно)

209

Вышинский Андрей Януарьевич — (1883–1954) советский государственный и партийный деятель, академик АН СССР (1939). Дипломат, юрист, один из организаторов сталинских репрессий. Был государственным обвинителем на фальсифицированных политических процессах 30-х гг.

(обратно)

210

В настоящее время — Российский государственный университет нефти и газа им. И.М. Губкина.

(обратно)

211

Бах Алексей Николаевич (1857–1946) — биохимик и физиолог растений, основатель школы советских биохимиков. Академик АН СССР (1929).

(обратно)

212

Островитянов Константин Васильевич (1892–1969) — советский экономист и общественный деятель, академик АН СССР (1953).

(обратно)

213

Орехов Александр Павлович (1881–1939) — химик-органик, фитохимик, специалист по химии алкалоидов, академик АН СССР (1939). В 1939 г. был репрессирован и расстрелян в г. Москве.

(обратно)

214

В 1920 г. А.Н. Бах организовал и возглавил Биохимический институт Наркомздрава РСФСР. Современный Институт биохимии РАН им. А.Н. Баха возник независимо в 1935 г. (хотя в нем работали сотрудники из старого института Баха), и сейчас находится по адресу Ленинский просп., 33.

(обратно)

215

В 1918 г. А.Н. Бах возглавил созданную Л.Я. Карповым Центральную химическую лабораторию при BCHX РСФСР. С 1921 г. — Научно-исследовательский химический институт им. Л.Я. Карпова, с 1931 г. — Физикохимический институт им. Л.Я. Карпова. А.Н. Бах был директором этого института до конца жизни.

(обратно)

216

Кнунянц Иван Людвигович (1906–1990) — химик-органик, генерал-майор инженерных войск (1949), академик АН СССР (1953). Основатель отечественной школы фтороргаников, крупный специалист в области физиологически активных соединений, создатель новых лекарственных препаратов, производства искусственного волокна и фторорганических мономеров. Организатор (1954) и бессменный руководитель (до 1986 г.) лаборатории фторорганических соединений ИНЭОС РАН.

(обратно)

217

Кабачник Мартин Израилевич (1908–1997) — химик-органик, академик АН СССР (РАН) (1958). Один из основателей отечественной школы химиков-фосфороргаников, крупный специалист в области физиологически активных соединений, теоретической органической химии. Организатор (1954) и бессменный руководитель (до 1997) лаборатории фосфорорганических соединений ИНЭОС РАН.

(обратно)

218

Верещагин Леонид Федорович (1909–1977) — физик и химик. Внес большой вклад в создание и совершенствование аппаратуры высокого и сверхвысокого давления для проведения научных исследований и технологических работ.

(обратно)

219

Ленинский проспект, д. 47.

(обратно)

220

Целовальников Виктор Александрович (1904–1991) — инженер-механик. Работал в ИНЭОС с 1961 по 1974 г.

(обратно)

221

Назаров Иван Николаевич (1906–1957) — химик-органик, академик АН СССР (1953).

(обратно)

222

Шостаковский Михаил Федорович (1905–1983) — химик-органик, член-корреспондент АН СССР (1960). Предложил лечебный бальзам, так называемый бальзам Шостаковского.

(обратно)

223

Петров Александр Дмитриевич (1895–1964) — химик-органик, член-корреспондент АН СССР (1946). Разработал методы синтеза кремний-углеводородов, а также углеводородов, входящих в состав моторных топлив и смазок.

(обратно)

224

Денисов Михаил Федорович (1902–1973) — советский государственный деятель, народный комиссар химической промышленности СССР (1939–1942).

(обратно)

225

Сейчас — Ленинский проспект, 13 (с 1957 г. Б. Калужская ул. стала частью Ленинского проспекта). Здание в стиле советского ар-деко сооружено по проекту и под руководством A.B. Щусева в 1939 г. Один из старейших домов сталинской эпохи.

(обратно)

226

Молотов Вячеслав Михайлович (настоящая фамилия Скрябин) (1890–1986) — советский политический деятель, глава советского правительства в 1930–1941, нарком и министр иностранных дел (1939–1949, 1953–1956). В 1930-е — начале 1950-х — второй человек в стране после И.В. Сталина. Им визировались после Сталина расстрельные списки.

(обратно)

227

Арбузов Александр Ерминингельдович (1877–1968) — химик-органик, профессор Казанского университета, академик АН СССР, создатель Казанской химической школы фосфороргаников.

(обратно)

228

Кафтанов Сергей Васильевич (1905–1978) — физикохимик, государственный деятель. Министр высшего образования СССР (1946–1951), первый зам. министра культуры СССР (1951–1957), председатель Госкомитета по радиовещанию и телевидению при Совмине СССР (1957–1962), ректор МХТИ (1962–1973). Заместитель председателя Комитета по Сталинским премиям.

(обратно)

229

Гинецинский Александр Григорьевич (1895–1962) — физиолог, член-корреспондент АМН СССР (1946).

(обратно)

230

Орбели Леон (Левон) Абгарович (1882–1958) — физиолог, академик (1935) и вице-президент (1942–1946) АН СССР, академик АН Армении (1943), АМН СССР (1944). Развил новое направление — эволюционную физиологию. Изучал нейрофизиологические механизмы творческой активности, психофизиологические проблемы.

(обратно)

231

Порай-Кошиц Александр Евгеньевич (1877–1949) — химик-органик, академик АН СССР (1935). Создатель анилино-красочной промышленности в России.

(обратно)

232

Хлопин Виталий Григорьевич (1890–1950) — радиохимик, академик АН СССР (1939). Один из основоположников советской радиохимии и радиевой промышленности, основатель научной школы.

(обратно)

233

Черняев Илья Ильич (1893–1966) — химик-неорганик, академик АН СССР (1943). Научные труды посвящены химии комплексных соединений.

(обратно)

234

Капустинский Анатолий Федорович (1906–1960) — химик и физикохимик, доктор химических наук (1937), профессор (1934), член-корреспондент АН СССР (1939).

(обратно)

235

Журнал основан в 1932 г.

(обратно)

236

Родионов Владимир Михайлович (1878–1954) — химик-органик, академик АН СССР (1943). Известна «реакция Родионова» — синтез β-аминокислот конденсацией альдегидов с малоновой кислотой и аммиаком.

(обратно)

237

Галкин Илья Саввич (1898–1990) — историк и общественный деятель. Ректор МГУ (1943–1948).

(обратно)

238

Виноградов Иван Матвеевич (1891–1983) — математик, академик АН СССР (1929). Директор Математического института АН СССР им. В.А. Стеклова (с 1932).

(обратно)

239

Салищев Константин Алексеевич (1905–1988) — географ-картограф.

(обратно)

240

Перевалова Эмилия Георгиевна (1922–2012) — химик-металлоорганик, доктор химических наук (1962), профессор химфака МГУ (1964). Одной их первых занялась изучением сэндвичевых соединений, внесла значительный вклад в химию ферроцена.

(обратно)

241

Жданов Юрий Андреевич (1919–2006) — химик-органик, член-корреспондент АН СССР (1970), РАН (1991). Автор трудов по теории органической химии, химии природных соединений, философским проблемам естествознания. Сын А.А. Жданова (см. примеч. на с. 216).

(обратно)

242

Робинсон Роберт (1886–1975) — английский химик-органик. Один из основоположников химии природных соединений. Лауреат Нобелевской премии по химии (1947).

(обратно)

243

Ермольева Зинаида Виссарионовна (1898–1974) — микробиолог и эпидемиолог, создатель первых отечественных антибиотиков, академик АМН СССР (1963).

(обратно)

244

Правый авторитарный режим в Испании. Был установлен в 1939 г. и просуществовал до ноября 1975 г. Во главе государства стоял Франко (Франсиско Паулино Эрменехильдо Теодуло Франко Баамонде, 1892–1975), совмещавший функции главы государства, правительства и верховного главнокомандующего.

(обратно)

245

Ландсберг Григорий Самуилович (1890–1957) — физик, академик АН СССР (1946). Автор учебников «Оптика» и трехтомника «Элементарный учебник физики». Создатель научной школы.

(обратно)

246

Памятник д’Артаньяну — на площади генерала Катру, неподалеку от парка Монсо (парижане называют ее «площадь трех Дюма»), находятся памятники Дюма-деду, отцу и сыну. Д’Артаньян сидит на цоколе памятника Дюма-отцу.

(обратно)

247

Богомолов Александр Ефремович (1900–1969) — советский дипломат, чрезвычайный и полномочный посол (1943).

(обратно)

248

Ланжевен Поль (1872–1946) — французский физик и общественный деятель, создатель теории диамагнетизма и парамагнетизма, иностранный член-корреспондент Российской АН (1924).

(обратно)

249

Де Бройль Луи (1892–1987) — французский физик-теоретик, один из основоположников квантовой механики, член Французской академии наук (1933), член Французской академии (1944). Лауреат Нобелевской премии по физике (1929).

(обратно)

250

Альтман Натан Исаевич (1889–1970) — русский и советский живописец, художник-авангардист (кубист), скульптор и театральный художник, мастер портрета.

(обратно)

251

Чубар Бьянка (1910–1990) — французский химик-органик.

(обратно)

252

«Бюллетень Химического общества Франции».

(обратно)

253

Лакассань Антуан (1884–1971) — французский радиолог, иностранный член АМН (1962). Исследовал канцерогенное действие на организм ряда физико-химических факторов, в том числе ионизирующих излучений.

(обратно)

254

Сведберг Теодор (1884–1971) — шведский физикохимик, член Шведской АН.

(обратно)

255

Улица Герцена — до 1920 г. и после 1993 г. — Большая Никитская улица.

(обратно)

256

Сталинская премия (учреждена 20 декабря 1939 г.) — присваивалась в 1940–1954 гг. за выдающиеся достижения в области науки и техники, военных знаний, литературы и искусства, коренные усовершенствования методов производственной работы. Первый награжденный — П.Л. Капица.

(обратно)

257

Вольфкович Семен Исаакович (1896–1980) — химик, академик АН СССР (1946). Участвовал в создании промышленности минеральных удобрений.

(обратно)

258

Жигач Кузьма Фомич (1907–1964) — химик, доктор химических наук, профессор, зав. кафедрой и ректор Московского института нефтехимической и газовой промышленности им. И.М. Губкина (МИНХ и ГП).

(обратно)

259

Крылов Алексей Николаевич (1863–1945) — кораблестроитель, механик и математик, академик Петербургской АН (1916) / РАН (1917) / АН СССР (1925). Участник проектирования и постройки первых русских линкоров.

(обратно)

260

Жданов Андрей Александрович (1896–1948) — советский государственный и партийный деятель, генерал-полковник. Входил в ближайшее политическое окружение И.В. Сталина; один из наиболее активных организаторов массовых репрессий в 1930-40-е гг.

(обратно)

261

Маленков Георгий Максимилианович (1901–1988) — советский государственный и партийный деятель. Председатель Совета министров СССР (1953–1955). Поддерживал тесные контакты с И.В. Сталиным и Н.И. Ежовым. Активно участвовал в проведении арестов в Белоруссии и Армении. Сыграл большую роль в низложении Н.И. Ежова. Объединился с В.М. Молотовым и Л.М. Кагановичем в борьбе против Н.С. Хрущева, но их «антипартийная группа» потерпела поражение (1957 г.).

(обратно)

262

Поскребышев Александр Николаевич (1891–1965) — советский государственный и партийный деятель, генерал-майор. Заведующий особым сектором ЦК.

(обратно)

263

Шепилов Дмитрий Трофимович (1905–1995) — ученый-экономист, политик, советский государственный деятель, генерал-майор, фронтовик, член-корреспондент АН СССР. В 1957 г. при попытке смещения Н.С. Хрущева «антипартийной группой» (Маленков, Молотов и Каганович), предъявившей ему список обвинений на заседании Президиума ЦК КПСС, Шепилов присоединился к критике, хотя в группу не входил. В результате поражения группы родилась формулировка «антипартийная группа Молотова, Маленкова, Кагановича и примкнувшего к ним Шепилова».

(обратно)

264

Сессия ВАСХНИЛ 1948 года — заседание Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук, организованное Т.Д. Лысенко и его сторонниками, ключевое событие, завершившее уничтожение науки генетики в Советском Союзе. Позиция Лысенко была поддержана Сталиным и стала основой программы в области биологии и сельского хозяйства. Было запрещено преподавание и изучение всех дисциплин и направлений в биологии и сельском хозяйстве, которые Лысенко и его сторонники объявили реакционными и идеологически враждебными. Биологов, не согласных с идеями Лысенко, увольняли с работы, арестовывали.

(обратно)

265

Берия Лаврентий Павлович (1899–1953) — советский государственный и политический деятель, генеральный комиссар госбезопасности (1941), маршал Советского Союза (1945). Входил в ближайшее окружение И.В. Сталина. Курировал ряд важнейших отраслей оборонной промышленности, в том числе разработки, касавшиеся создания ядерного оружия. Главный организатор Ежовских репрессий в Грузии и Закавказье. Инициатор массового расстрела польских военнопленных в Западной Украине и Белоруссии в 1940 г., а также массовых депортаций народов в предвоенное и военное время. После смерти Сталина в июне 1953 г. арестован по обвинению в шпионаже и заговоре с целью захвата власти. Расстрелян в декабре 1953 г.

(обратно)

266

Марр Николай Яковлевич (1864–1934) — востоковед, филолог, историк, этнограф и археолог, академик Императорской Академии наук (1912), затем академик и вице-президент АН СССР. Пытаясь осмыслить филологию с позиций марксизма, выдвинул «яфетическую теорию» происхождения языка (20-е гг.), научно необоснованную. Теория получила поддержку И.В. Сталина. Деятельность Марра нанесла вред развитию языкознания и других наук. Многие ученые лишились возможности работать, сравнительно-историческое языкознание было запрещено вплоть до 1950 г., когда эта теория была раскритикована Сталиным в статье «Марксизм и вопросы языкознания».

(обратно)

267

Тимирязев Аркадий Климентьевич (1880–1955) — физик, профессор МГУ, приемный сын биолога К.А. Тимирязева (1843–1920). Известен отрицанием теории относительности и квантовой механики.

(обратно)

268

Тимирязев Климентий Аркадьевич (1843–1920) — естествоиспытатель, один из основоположников русской научной школы физиологии растений, член-корреспондент Петербургской АН (1890), член-корреспондент РАН (1917). Раскрыл закономерности фотосинтеза как процесса использования света для образования органических веществ в растениях. Пропагандист теории Ч. Дарвина. Решал многие проблемы, связанные с земледелием, теоретической основой которого считал физиологию растений.

(обратно)

269

Бакулев Александр Николаевич (1890–1967) — ученый-хирург, академик (1948) и президент (1953–1960) АМН СССР, академик АН СССР (1958). Один из основоположников сердечно-сосудистой хирургии в СССР.

(обратно)

270

Авдиев Всеволод Игоревич (1898–1978) — востоковед, египтолог, директор Института востоковедения АН СССР.

(обратно)

271

Фадеев Александр Александрович (1901–1956) — писатель и общественный деятель. Автор ряда романов, в том числе «Молодая гвардия». Руководил писательскими организациями разного уровня, включая СП СССР. Являлся одним из участников репрессий в среде советских писателей. Был одним из авторов статьи в газете «Правда», развязавшей кампанию «Борьба с космополитизмом» (1949 г.). Позднее проявлял участие в судьбе опальных писателей. Тяжело переживал раздвоение. В 1956 г. застрелился на даче в Переделкине.

(обратно)

272

Тихонов Николай Семенович (1896–1979) — русский советский поэт. Автор нескольких поэтических сборников и ряда прозаических произведений. Председатель правления СП СССР (1944–1946), зам. генерального секретаря СП СССР (с 1946). Зам. председателя Комитета по Сталинским премиям в области литературы и искусства. В 1973 г. подписал письмо группы советских писателей в редакцию газеты «Правда» против Солженицына и Сахарова.

(обратно)

273

Агеев Николай Владимирович (1903–1983) — физик, химик и металлург, академик АН СССР (1968).

(обратно)

274

Тодд Александер (1907–1997) — английский химик-органик, президент (1975–1980) Лондонского королевского общества, иностранный член АН СССР (1982). Установил основные принципы химического строения рибонуклеиновой кислоты (РНК). Лауреат Нобелевской премии (1957).

(обратно)

275

Quarterly Revues — The Chemical Society Quarterly Reviews. Журнал, издававшийся Лондонским королевским обществом с 1947 по 1971 г. В 1972 г. слился с RJG Reviews и был переименован в Chemical Society Reviews.

(обратно)

276

Кроуфут-Ходжкин Дороти Мэри (1910–1994) — английский химик и биохимик, член Лондонского королевского общества (1947), иностранный член АН СССР (1976). Установила структуру пенициллина и витамина В₁₂. Лауреат Нобелевской премии по химии (1964).

(обратно)

277

Международный союз теоретической и прикладной химии (International Union of Pure and Applied Chemistry, IUPAC) — международная неправительственная организация в области химии. Состоит из национальных организаций-участниц. Занимается разработкой и распространением стандартов в области наименований химических соединений через межрегиональную комиссию по номенклатуре и обозначениям.

(обратно)

278

Бернал Джон Десмонд (1901–1971) — английский физик и социолог науки, общественный деятель. Профессор Кембриджского и Лондонского университетов, член Лондонского королевского общества, иностранный член АН СССР (1958). Президент Всемирного совета мира (1959–1965).

(обратно)

279

Кун Рихард (1900–1967) — немецкий химик и биохимик. Изучал связь химического строения ненасыщенных соединений с их физическими свойствами. В 1944 г. синтезировал боевое отравляющее вещество зоман. Лауреат Нобелевской премии по химии (1938) за работы по каротиноидам и витаминам.

(обратно)

280

Дубинин Михаил Михайлович (1900–1993) — физикохимик, академик АН СССР (1943), РАН (1991).

(обратно)

281

Мензбир Михаил Александрович (1855–1935) — зоолог и зоогеограф, академик АН СССР (1929). Основатель русской школы сравнительной анатомии. Ректор Московского университета (1917–1919).

(обратно)

282

Брод Игнатий Осипович (1902–1962) — геолог-нефтяник, популяризатор науки, доктор геолого-минералогических наук (1945).

(обратно)

283

Топчиев Александр Васильевич (1907–1962) — химик-органик, организатор науки, академик АН СССР (1949), главный ученый секретарь Президиума АН СССР (1949–1959), вице-президент АН СССР (1958–1962). Первый директор Института нефтехимического синтеза (ИНХС РАН) (1958).

(обратно)

284

Кожевников Евгений Федорович (1906–1979) — советский государственный деятель, министр транспортного строительства СССР (1954–1963, 1965–1975).

(обратно)

285

Иофан Борис Михайлович (1891–1976) — архитектор, строитель, один из ведущих представителей сталинской архитектуры. Автор проекта московского «Дома на набережной» (1928–1931), павильона СССР на Всемирной выставке в Париже (1937, совм. с В.И. Мухиной), павильона СССР на Всемирной выставке в Нью-Йорке (соавтор, 1939) и неосуществленного проекта Дворца Советов (1931).

(обратно)

286

Иофан был снят из-за разногласий со специалистами по поводу местоположения высотного здания МГУ.

(обратно)

287

Работу над проектом комплекса зданий МГУ под руководством Руднева Льва Владимировича (1885–1956) осуществляли Чернышёв Сергей Егорович (1881–1963), Абросимов Павел Васильевич (1900–1961), Хряков Александр Федорович (1903–1976) и Насонов Всеволод Николаевич (1900–1987).

(обратно)

288

Семенов Николай Николаевич (1896–1986) — физикохимик, один из основоположников химической физики, академик АН СССР (1932). Лауреат Нобелевской премии по химии (1956) за разработку теории цепных реакций (совместно с С. Хиншелвудом).

Капица Пётр Леонидович (1894–1984) — физик, один из основателей физики низких температур и физики сильных магнитных полей. Основатель и директор Института физических проблем (ИФП) (1935–1946, 1955–1984). Один из основателей Московского физико-технического института (1946). Лауреат Нобелевской премии по физике (1978) за открытие явления сверхтекучести жидкого гелия. В 1921–1934 гг. работал и Кембридже под руководством Резерфорда. В 1934 г., когда он приехал и СССР в отпуск, его не выпустили из страны (Е. Капица, П. Рубинин. Двадцатый век Анны Капицы: воспоминания, письма. М.: Аграф, 2005).

(обратно)

289

Андреевский монастырь — на правом берегу Москвы-реки (Андреевская набережная, 2). По легенде, был построен в конце XIII в. в честь великомученика Андрея Стратилата. С 1924 г. строения монастыря не использовались по назначению. В 1992 г. монастырь вернули церкви. Сейчас он имеет статус патриаршего подворья.

(обратно)

290

Левинсон Леон Бенцианович (1902–1967) — биолог, доктор биологических наук (1961). Зам. директора Института зоологии МГУ (1931–1937), профессор кафедры цитологии и гистологии биологопочвенного факультета (1962).

(обратно)

291

Несмеянов Андрей Николаевич (1911–1983) — радиохимик, член-корреспондент АН СССР (1972). Труды по химии радиоактивных изотопов и методам их использования.

(обратно)

292

Кобозев Николай Иванович (1903–1974) — физикохимик, доктор химических наук (1935), профессор МГУ. Область научных интересов: катализ и кинетика реакций в электрических разрядах.

(обратно)

293

Петровский Иван Георгиевич (1901–1973) — выдающийся математик и деятель отечественного образования, доктор физико-математических наук (1935). Ректор МГУ (1951–1973).

(обратно)

294

Carte blanche (фр.) — карт-бланш (букв. «белая/пустая карта»), полная свобода или право на совершение какого-либо действия.

(обратно)

295

Сабуров Максим Захарович (1900–1977) — советский партийный и государственный деятель. Председатель Госплана СССР (1949–1953). Был членом «антипартийной группы», пытавшейся сместить Н.С. Хрущева с поста Первого секретаря ЦК КПСС в июне 1957 г.

(обратно)

296

Киселев Андрей Владимирович (1908–1984) — физико-химик. Известен своими работами в области химии поверхности, физической адсорбции и молекулярной хроматографии.

(обратно)

297

Мотовилов Георгий Иванович (1892–1963) — скульптор. Создал школу монументально-декоративной скульптуры. Участник Всемирной выставки 1937 г. в Париже. Удостоен золотой медали выставки за скульптуру «Металлург». Оформил ряд станций Московского метрополитена.

(обратно)

298

Мухина Вера Игнатьевна (1889–1953) — скульптор-монументалист, академик (1947) и член Президиума (1947–1953) АХ СССР, народный художник СССР (1943). Автор монумента «Рабочий и колхозница», сделанного для Всемирной выставки в Париже 1937 г. С 1939 г. монумент установлен недалеко от северного входа на Выставку достижений народного хозяйства (ВДНХ).

(обратно)

299

Бутлеров Александр Михайлович (1828–1886) — химик-органик, родоначальник «бутлеровской школы» русских химиков. Академик Петербургской АН (1874). Создатель (1861) теории химического строения. Ректор Императорского Казанского университета (1860–1863).

(обратно)

300

Лебедев Пётр Николаевич (1866–1912) — выдающийся физик-экспериментатор, первым подтвердивший на опыте вывод Максвелла о наличии светового давления. Выдвинул идеи относительно природы межмолекулярных сил и происхождения хвостов комет.

Столетов Александр Григорьевич (1839–1896) — один из основоположников квантовой физики. Основал физическую лабораторию в Московском университете (1874). Получил кривую намагничивания железа (1872), открыл первый закон фотоэффекта.

(обратно)

301

Манизер Матвей Генрихович (1891–1966) — скульптор, академик АХ СССР (1947), народный художник СССР (1958). Автор памятников монументальной скульптуры. Среди них скульптуры на станции «Площадь революции» Московского метрополитена, «Дискобол» и др. Автор посмертной маски Сталина.

(обратно)

302

Корин Павел Дмитриевич (1892–1967) — живописец, народный художник СССР (1962), академик (1958) и вице-президент (1947–1956) АХ СССР. Наиболее известные работы: триптих «Александр Невский», портреты Георгия Жукова и Максима Горького и незавершенный «Реквием» («Русь уходящая»), мозаики и витражи на станциях Московского метрополитена.

(обратно)

303

Томский Николай Васильевич (1900–1984) — скульптор-монументалист, академик (1949) и президент АХ СССР (1968–1983), народный художник СССР (1960).

(обратно)

304

Вернадский Владимир Иванович (1863–1945) — выдающийся ученый-естествоиспытатель, мыслитель и общественный деятель конца XIX — первой половины XX в. Академик Санкт-Петербургской АН, РАН, АН СССР. Создатель научных школ и науки биогеохимии. Один из представителей русского космизма. Из философского наследия наибольшую известность получило учение о ноосфере. В 1940 г. инициировал исследования урана с целью получения ядерной энергии.

(обратно)

305

Никогосян Николай Багратович (1918) — скульптор, живописец и график. Академик PAX (2001). Народный художник СССР (1982).

(обратно)

306

Комаровский Александр Николаевич (1906–1973) — советский хозяйственный, государственный и военный деятель, генерал армии. В 1944 г. назначен начальником Главного управления лагерей промышленного строительства НКВД. Отвечал за сооружение особо важных объектов, строившихся силами заключенных ГУЛАГ. В 1948–1953 гг. возглавлял строительство комплекса зданий МГУ им. М.В. Ломоносова, в том числе Главного здания МГУ.

(обратно)

307

Базилевская Нина Александровна (1902–1997) — ботаник, систематик, доктор биологических наук (1936), профессор МГУ, директор ботанического сада биологического факультета МГУ (1952–1964). Ученица академика Н.И. Вавилова, сотрудница Всероссийского института растениеводства, где он был директором. После ареста Н.И. Вавилова в 1940 г. вместе с группой коллег составила письмо в ЦК ВКП(б), Совнарком и НКВД с просьбой освободить Н.И. Вавилова. Была уволена из института. После этого в Ленинграде на работу ее не принимали, она переехала в Москву.

(обратно)

308

Воробьевское шоссе — проходило от Калужской заставы до Бережковской набережной. В 1981 г. значительную часть шоссе переименовали в улицу Косыгина в честь Председателя Совета министров СССР А.Н. Косыгина, который жил на шоссе в особняке (ул. Косыгина, 8). Сейчас историческое название сохраняется только за небольшим участком шоссе.

(обратно)

309

Неедлы Зденек (1878–1962) — ученый и общественный деятель, музыковед, историк, литературный критик; член Чешской академии наук и искусств (1907), основатель и президент (с 1952) Чехословацкой АН.

(обратно)

310

Мацоха (чеш., букв. «Мачеха») — пещера-пропасть, провал глубиной 138 м в карстовом массиве Моравский Карст. Самая большая пропасть такого типа в Чехии и в Средней Европе. Образовалась в результате обвала потолка большой пещеры. По дну протекает речка Пунква, питающая два озерца.

(обратно)

311

Бьянки-Бандинелли Рануччо (1900–1975) — итальянский археолог, историк искусства, профессор и член национальной Академии Линчеи, член многих европейских академий.

(обратно)

312

Юдинцев Сергей Дмитриевич (1901–1960) — биолог. Декан биологического факультета (1938–1948). Освобожден от обязанностей декана постановлением Политбюро ЦК ВКП(б) в 1948 г.

(обратно)

313

Презент Исаак (Исай) Израилевич (1902–1969) — советский идеолог, автор работ по марксистской методологии науки. Академик ВАСХНИЛ (1948). Заведующий кафедрой и декан биолого-почвенного факультета МГУ (1948–1951). Оказывал Лысенко идеологическую поддержку.

(обратно)

314

Сабинин Дмитрий Анатольевич (1889–1951) — ботаник, основатель отечественной научной школы физиологов растений. Открыто поддерживал Н.И. Вавилова. Выступал против учения Лысенко, за что был снят с должности и уволен из МГУ за «реакционную антинаучную деятельность». В 1951 г. покончил с собой.

(обратно)

315

Серебровский Александр Сергеевич (1892–1948) — генетик, член-корреспондент АН СССР (1933), академик ВАСХНИЛ (1935). Оказал огромное влияние на развитие генетики и селекции в СССР. Являлся одним из основателей генетики популяций.

(обратно)

316

Алиханян Сос Исаакович (1906–1985) — генетик. Работал в МГУ на кафедре генетики под руководством А.С. Серебровского (1931–1948). Участник дискуссий с лысенковцами в 1939 и 1948 гг. После августовской сессии ВАСХНИЛ был уволен из университета. В 1968 г. организовал Всесоюзный научно-исследовательский институт генетики и селекции промышленных микроорганизмов, директором которого был до 1975 г.

(обратно)

317

Дрозофилы — род мелких насекомых семейства плодовых мушек (Drosophilidae) отряда двукрылых (Diptera). Благодаря небольшим размерам, короткому жизненному циклу, простоте культивирования и малому числу хромосом являются одним из важнейших объектов генетических исследований. Наиболее важный для научных исследований вид дрозофил — дрозофила фруктовая (Drosophila melanogaster).

(обратно)

318

Бошьян Геворг Мнацаканович (1908–1998) — ветеринар, продвигавший антинаучные взгляды в области вирусологии и микробиологии. Позже лженаучные взгляды Бошьяна были раскритикованы, его лишили степени доктора биологических наук, руководимые им лаборатории были закрыты.

(обратно)

319

Лепешинская Ольга Борисовна (1871–1963) — фельдшер, академик АМН СССР (1950). Участница революционного движения. Автор теории о новообразовании клеток из бесструктурного «живого вещества». Эта теория впоследствии была раскритикована как политизированная и антинаучная.

(обратно)

320

Акулов Николай Сергеевич (1900–1976) — физик, академик АН БССР. Сформулировал (1928) закон индуцированной анизотропии, играющий большую роль в современной теории магнитных материалов.

(обратно)

321

Теренин Александр Николаевич (1896–1967) — физикохимик, академик АН СССР, основатель научной школы по фотохимии.

Фок Владимир Александрович (1898–1974) — физик-теоретик, академик АН СССР (1939).

Колмогоров Андрей Николаевич (1903–1987) — один из крупнейших математиков XX в. Основатель научной школы. Один из основоположников современной теории вероятностей. Автор новаторских работ по философии, истории, методологии науки и преподаванию математики. В истории российской науки его имя стоит рядом с именами М.В. Ломоносова, Д.И. Менделеева.

Медведев Сергей Сергеевич (1891–1970) — физикохимик, академик АН СССР (1958). Труды по механизмам окисления, теории полимеризации.

Фрумкин Александр Наумович (1895–1976) — физикохимик, академик АН СССР (1932). Один из основателей современного учения об электрохимических процессах. Создатель советской электрохимической научной школы.

(обратно)

322

II Всемирный конгресс сторонников мира проходил осенью 1950 г. в Варшаве. На нем А.Н. Несмеянов был избран членом Всемирного Совета Мира.

(обратно)

323

Виноградова Марина Анатольевна (1921–2013) — с 1963 г. жена А.Н. Несмеянова.

(обратно)

324

Эренбург Илья Григорьевич (1891–1967) — русский прозаик, поэт, публицист, переводчик с французского и испанского языков, фотограф и общественный деятель. После смерти Сталина написал повесть «Оттепель» (1954), которая дала название целой эпохе советской истории. В 1966 г. подписал письмо 13 деятелей советской науки, литературы и искусства в Президиум ЦК КПСС против реабилитации И.В. Сталина.

(обратно)

325

Бардин Иван Павлович (1883–1960) — металлург, академик (1932) и вице-президент АН СССР (с 1942).

(обратно)

326

Карпинский Александр Петрович (1846/47-1936) — геолог, основатель русской геологической научной школы, первый выборный президент РАН (1917–1925), президент АН СССР (1925–1936).

(обратно)

327

Ольденбург Сергей Федорович (1863–1934) — востоковед, один из основателей русской индологической школы, академик РАН (1903). Министр народного просвещения Временного правительства (1917). Непременный секретарь АН (1904–1929).

(обратно)

328

Бруевич Николай Григорьевич (1896–1987) — ученый в области теории механизмов, машин и точной механики, академик АН (1942), генерал-лейтенант инженерно-технической службы.

(обратно)

329

В 2015 г. Институт философии РАН переехал в здание по адресу ул. Гончарная, д. 12, стр. 1.

(обратно)

330

Размещался на Волхонке, 14 до 1983 г., затем переехал по адресу Нахимовский просп., 32.

(обратно)

331

В настоящее время находится по адресу ул. Дмитрия Ульянова, д. 19.

(обратно)

332

Сейчас находится по адресу Ленинский просп., д. 32-А.

(обратно)

333

Издательство Академии наук в 1963–1964 гг. было реорганизовано и переименовано в издательство «Наука». Находится по адресу ул. Профсоюзная, 90.

(обратно)

334

Греков Борис Дмитриевич (1882–1953) — историк и общественный деятель, академик АН СССР (1935).

(обратно)

335

Третьяков Пётр Николаевич (1909–1976) — археолог-славист, доктор исторических наук, член-корреспондент АН СССР (1958).

(обратно)

336

Григорьев Андрей Александрович (1883–1968) — географ, академик АН СССР (1939), первый директор (1931–1951) Института географии АН СССР.

(обратно)

337

Заварицкий Александр Николаевич (1884–1952) — геолог, петрограф, специалист по рудным месторождениям и вулканологии. Академик Академии наук СССР (1939). Основоположник новой ветви науки о горных породах — петрохимии.

(обратно)

338

Славянов Николай Николаевич (1878–1958) — ученый-гидрогеолог, член-корреспондент АН СССР (1946). Труды по химическому составу и классификации минеральных вод СССР.

(обратно)

339

Курчатов Игорь Васильевич (1903–1960) — выдающийся советский физик, «отец» советской атомной бомбы, академик АН СССР (1943). Основатель и первый директор Института атомной энергии (1943–1960).

(обратно)

340

Лебедев Александр Алексеевич (1893–1969) — выдающийся физик, специалист в области прикладной и электронной оптики, оптики атмосферы и гидрооптики, лазерной техники, космического излучения.

(обратно)

341

Скобельцын Дмитрий Владимирович (1892–1990) — физик-экспериментатор, специалист в области космических излучений и физики высоких энергий.

(обратно)

342

Александров Анатолий Петрович (1903–1994) — физик, президент Академии наук СССР в 1975–1986 гг.

(обратно)

343

Иоффе Абрам Федорович (1880–1960) — физик, вице-президент АН СССР (1942–1945). Создатель научной школы, давшей многих выдающихся советских физиков, часто именуемый «отцом советской физики».

(обратно)

344

Комар Антон Пантелеймонович (1904–1985) — физик. Работы посвящены ядерной физике, физической электронике, физике и технике ускорителей, физике металлов и ферритов.

(обратно)

345

Келдыш Мстислав Всеволодович (1911–1978) — математик, механик, организатор советской науки, главный теоретик советской космонавтики. Академик (1946), вице-президент (1960–1961), президент (1961–1975) АН СССР. Директор Института прикладной математики АН СССР (1953–1958).

(обратно)

346

Губкин Иван Михайлович (1871–1939) — геолог. Создатель советской нефтяной геологии, общественный и государственный деятель.

(обратно)

347

Кржижановский Глеб Максимилианович (1872–1959) — деятель революционного движения в России, советский государственный и партийный деятель; ученый-энергетик, вице-президент АН СССР (1929–1939).

(обратно)

348

Кулебакин Виктор Сергеевич (1891–1970) — ученый в области теории управления, электротехник, специалист по самолетостроению, генерал-майор инженерно-авиационной службы. Участник составления плана ГОЭЛРО.

(обратно)

349

Трапезников Вадим Александрович (1905–1994) — ученый в области электротехники и автоматики.

(обратно)

350

Лаврентьев Михаил Алексеевич (1900–1980) — математик и механик, вице-президент (1957–1975) АН СССР. Основатель Сибирского отделения АН СССР (СО АН СССР) и Новосибирского Академгородка.

(обратно)

351

Лебедев Сергей Алексеевич (1902–1974) — основоположник вычислительной техники в СССР, директор ИТМиВТ, академик АН УССР (1945) и АН СССР (1953).

(обратно)

352

Умов Николай Алексеевич (1846–1915) — русский физик и мыслитель.

(обратно)

353

Chemisches Zentralblatt — старейший химический реферативный журнал, выходивший с 1830 по 1970 г.

(обратно)

354

Корниец Леонид Романович (1901–1969) — советский политический деятель. С 1953 по 1956 г. был министром заготовок СССР.

(обратно)

355

Панов Дмитрий Юрьевич (1904–1975) — специалист в области прикладной математики, прикладной физики и вычислительной техники. Доктор технических наук (1937). Декан физико-технического факультета (1947–1951). Зам. директора Института точной механики и вычислительной техники АН СССР (1950–1952).

(обратно)

356

Михайлов Александр Иванович (1905–1988) — ученый в области информатики и программной инженерии. Внес большой вклад в развитие информатики как научной дисциплины в СССР.

(обратно)

357

Гутенмахер Лев Израилевич (1908–1981) — советский математик и кибернетик. Один из пионеров развития электронно-вычислительной (компьютерной) технологии в СССР.

(обратно)

358

Государственный комитет Совета Министров СССР по науке и технике (ГКНТ СССР) — орган государственного управления СССР, проводивший государственную политику в сфере научно-технической деятельности.

(обратно)

359

Коршак Василий Владимирович (1908/1909-1988) — химик-органик, академик АН СССР (1976). Один из основоположников науки о полимерах. Организатор и бессменный руководитель (до 1988) лаборатории высокомолекулярных соединений и полимерного отдела ИНЭОС АН СССР.

(обратно)

360

Андрианов Кузьма Андрианович (1904–1978) — химик, академик АН СССР (1964). Один из основателей химии кремнийорганических полимеров. Организатор (1954) и бессменный руководитель (до 1978) лаборатории кремнийорганических соединений ИНЭОС АН СССР.

(обратно)

361

Чернопятов Константин Николаевич (1900–1978) — архитектор, уполномоченный Президиума АН СССР по капитальному строительству в 50-60-х гг.

(обратно)

362

Опарин Александр Иванович (1894–1980) — биолог, биохимик, академик АН СССР (1946). Один из организаторов и директор (с 1946) Института биохимии АН СССР. Создатель теории возникновения жизни на Земле («теория коацерватов») (1922).

(обратно)

363

Василевская Ванда Львовна (1905–1964) — польская и советская писательница, поэтесса, драматург, сценарист и общественный деятель.

(обратно)

364

Корнейчук Александр Евдокимович (1905–1972) — украинский советский писатель и политический деятель.

(обратно)

365

Филатов Владимир Петрович (1875–1956) — офтальмолог, академик АМН СССР (1944). Разработал метод пересадки донорской роговицы, а также методы лечения глаукомы, трахомы, травматизма в офтальмологии, методы тканевой терапии, изобрел много оригинальных офтальмологических инструментов, создал учение о биогенных стимуляторах.

(обратно)

366

Коттон Эжени (1881–1967) — физик (ученица и сотрудница Марии Склодовской-Кюри и Пьера Кюри).

(обратно)

367

Инфельд Леопольд (1898–1968) — польский физик, один из основателей польской школы теоретической физики.

(обратно)

368

Сокхей Сахиб Синг (1887–1971) — общественный деятель Индии, ученый, доктор медицинских наук.

(обратно)

369

Каргин Валентин Алексеевич (1907–1969) — один из создателей советской научной школы по физикохимии полимеров. Академик АН СССР (1953). Основал в МГУ первую в СССР университетскую кафедру высокомолекулярных соединений (1955). Главный редактор журнала «Высокомолекулярные соединения» (1959–1969).

(обратно)

370

Кочина Пелагея Яковлевна (1899–1999) — специалист в области механики, прикладной гидродинамики и математики. Академик АН СССР (1958).

(обратно)

371

Эдриан Эдгар Дуглас (1889–1977) — английский физиолог, член Лондонского королевского общества, его президент (1950–1955). Лауреат Нобелевской премии (1932, совместно с Ч. Шеррингтоном) за исследование функций нейронов.

(обратно)

372

Ингольд Кристофер Кельк (1893–1970) — английский химик, один из основоположников физической органической химии. Автор учебника «Теоретические основы органической химии». М., Мир, 1973.

(обратно)

373

Посон Питер Людвиг (1925–2013) — английский химик-металлоорганик. Родился в Германии, в 1939 г. вынужден был уехать с родителями от нацистов. В 1959 г. вернулся в Англию на постоянную позицию профессора. Одним из первых (в 26 лет) описал первое классическое металлоорганическое соединение — ферроцен. Открыл широко используемую реакцию сочетания алкенов и алкинов с СО (реакция Посона-Ханда).

(обратно)

374

Вудворд Роберт Бёрнс (1917–1979) — американский химик-органик. Прозван «королем синтеза». Известно правило Вудворда-Хофмана (совместно с Р. Хофманом). Лауреат Нобелевской премии по химии (1965) за синтез сложных органических молекул.

(обратно)

375

Уилкинсон Джефри (1921–1996) — английский химик. Один из основоположников химии металлоорганических соединений переходных металлов. Открыл «катализатор Уилкинсона». Лауреат Нобелевской премии по химии (1973, совместно с Э.О. Фишером).

(обратно)

376

Норриш Роналд Джордж Рейфорд (1897–1978) — английский физикохимик. Лауреат Нобелевской премии (1967, совместно с М. Эйгеном и Дж. Портером) за исследования сверхбыстрых химических реакций.

(обратно)

377

Цицин Николай Васильевич (1898–1980) — ботаник, селекционер и генетик, академик ВАСХНИЛ (1939). В 1938–1948 гг. вице-президент ВАСХНИЛ. В 1945–1980 гг. — директор Главного ботанического сада АН СССР. Внес вклад в развитие научных основ интродукции и акклиматизации растений, организацию интродукционной работы в стране.

(обратно)

378

В 1967 г. на его базе создан Институт эволюционной морфологии и экологии животных им. А.Н. Северцова (ИЭМЭЖ). В 1994 г. переименован в Институт проблем экологии и эволюции (ИПЭЭ) им. А.Н. Северцова. Находится по адресу Ленинский просп., д. 33.

С 1974 г. называется Институт биоорганической химии (ИБХ) им. академиков М.М. Шемякина и Ю.А. Овчинникова РАН. Тогда же переехал на ул. Миклухо-Маклая, д. 16/10.

(обратно)

379

Институт металлургии и материаловедения (ИМЕТ) им. А.А. Байкова, Ленинский просп., д. 38.

(обратно)

380

Институт точной механики и вычислительной техники (ИТМиВТ) им. С.А. Лебедева, Ленинский просп., д. 51.

(обратно)

381

Физический институт им. П.Н. Лебедева (ФИАН), Ленинский просп., д. 53.

(обратно)

382

Институт электронных управляющих машин им. И.С. Брука (ИНЭУМ), ул. Вавилова, д. 24.

(обратно)

383

Институт биологии развития (ИБР) им. Н.К. Кольцова, ул. Вавилова, д. 26.

(обратно)

384

Булганин Николай Александрович (1895–1975) — советский государственный и партийный деятель. Входил в ближайшее окружение И.В. Сталина. Маршал Советского Союза (1947), лишен этого звания в 1958 г.

(обратно)

385

Институт физики высоких давлений им. Л.Ф. Верещагина (ИФВД) РАН — организован в 1958 г. на базе Лаборатории сверхвысоких давлений АН СССР, с 1965 г. входит в Научный центр РАН в г. Троицк Московской обл.

(обратно)

386

Вопросительный знак поставлен А.Н. Несмеяновым.

(обратно)

387

Трубецкой Владимир Владимирович (1924–1992) — историк-ирановед, участник войны, потерявший на фронте ногу до бедра. Происходил из старинного княжеского рода. Внук Сергея Николаевича Трубецкого, русского религиозного философа, публициста и общественного деятеля.

(обратно)

388

Несмеянова Татьяна Николаевна (1908–1991) — биолог, доктор биологических наук. Занималась физиологией человека. Работала в Институте проблем передачи информации им. А.А. Харкевича (ИППИ РАН). Труды по органическим заболеваниям спинного мозга.

(обратно)

389

Голицын Илларион Владимирович (1928–2007) — график, народный художник Российской Федерации (1998), действительный член Российской академии художеств (1997).

(обратно)

390

Луцино — дачный академический поселок в Одинцовском районе Московской области (в 54 км от Москвы и 7 км от г. Звенигорода) на лесистом берегу Москвы-реки, между селом Луцино и биостанцией МГУ. Строительство поселка Луцино, как и других поселков, было поручено Главвоенпромстрою, использовавшему в качестве рабочей силы пленных немцев. Заселение поселка происходило в 1948–1949 гг.

(обратно)

391

В 1954 г. по инициативе Н.С. Хрущева начались эксперименты по резкому расширению посевов кукурузы без учета климатических условий, в том числе в зоне северного земледелия. Хрущев заинтересовался кукурузой после поездки в США. Он верил, что культивирование кукурузы поможет нерентабельному советскому сельскому хозяйству выйти из кризиса (в стране наблюдался дефицит зерна, кормов для скота). Но урожаи оказались крайне низкими.

(обратно)

392

Никитин Борис Александрович (1906–1952) — российский радиохимик, член-корреспондент АН СССР (1943). Получил ряд молекулярных соединений инертных газов с водой, фенолом и др., исследовал распространенность радия в природных водах.

(обратно)

393

Микоян Анастас Иванович (1895–1978) — советский политический деятель. Входил в ближайшее политическое окружение И.В. Сталина. Поддерживал массовые репрессии 1930-х гг. В 1940 г. поставил свою подпись под решением Политбюро ЦК ВКП(б) о расстреле пленных польских офицеров (Катынский расстрел). В середине 1950-х гг. выступил вместе с Н.С. Хрущевым против культа личности Сталина.

(обратно)

394

Христианович Сергей Алексеевич (1908–2000) — ученый в области механики, горного дела и энергетики. Академик АН СССР (1943). Один из создателей Новосибирского университета.

(обратно)

395

Ружичка Леопольд (1887–1976) — швейцарский химик-органик, иностранный член АН СССР. Лауреат Нобелевской премии по химии за исследования кольцевых молекул и терпенов (1939, совместно с А. Бутенандтом).

(обратно)

396

Прелог Владимир (1906–1998) — швейцарский химик-органик, иностранный член АН СССР (1966) и РАН. Один из авторов современной стереохимической номенклатуры. Лауреат Нобелевской премии (1975, совместно с Джоном В. Корнфортом) за работу по стереохимии.

(обратно)

397

Mimetisme (фр.) — мимикрия, подражание, имитация.

(обратно)

398

Адамс Роджер (1889–1971) — американский химик-органик. Создал в 1923 г. названный его именем катализатор для гидрирования ненасыщенных органических соединений. Занимался исследованием боевых газов для американской армии в течение Первой и Второй мировых войн.

(обратно)

399

Юнгфрау — вершина в Бернских Альпах, выс. 4158 м. До высоты 3450 м идет узкоколейная железная дорога (частично по туннелям).

(обратно)

400

Шильонский замок — замок на берегу Женевского озера. Впервые упоминается в 1150 г. Достопримечательность замка — лежащие под уровнем воды подвалы, когда-то служившие тюрьмой. В 1530–1536 гг. в подземелье замка был заточен Франц Бонивар, защитник швейцарской независимости, чья история послужила сюжетом для поэмы Д. Байрона «Шильонский узник».

(обратно)

401

Начало этой традиции было положено Байроном в 1816 г.

(обратно)

402

Литвинов Максим Максимович (Макс (Меер-Генох) Моисеевич Валлах) (1876–1951) — советский государственный и общественный деятель, революционер, дипломат, имел ранг чрезвычайного и полномочного посла.

(обратно)

403

Термы Каракаллы — термы (общественные бани) императора Септимия Бассиана Каракаллы (правил с 211 по 217 г. н. э.) в Риме, официально именуемые термами Антониниана. Функционировали вплоть до 537 г. Археологические раскопки начались в XIX в. Объект культурного наследия.

(обратно)

404

Здесь А.Н. Несмеянов приводит полный текст своего отчетного доклада за 1951–1956 гг. и выдержки из дискуссии, в частности, несколько выступлений физиков и биологов. Текст доклада и дискуссии прилагаются к этой книге в отдельной брошюре.

(обратно)

405

Энгельгардт Владимир Александрович (1894–1984) — биохимик, один из основоположников молекулярной биологии в СССР, академик АМН СССР (1944) и АН СССР (1953). Труды по строению, функции, синтезу нуклеиновых кислот, обратной транскрипции, а также философии естествознания.

(обратно)

406

До 1924 г. и с 1991 г. — Екатеринбург.

(обратно)

407

Соболев Сергей Львович (1908–1989) — математик и механик, академик АН СССР (1939). Один из крупнейших математиков XX в., положивший начало ряду новых научных направлений в современной математике.

(обратно)

408

Боголюбов Николай Николаевич (1909–1992) — математик и физик-теоретик, академик АН УССР (1948), АН СССР (1953) и РАН (1991). Основатель научных школ по нелинейной механике и теоретической физике.

(обратно)

409

Байбаков Николай Константинович (1911–2008) — почетный академик АН СССР, автор около 200 научных трудов и публикаций, особенно актуальных для производственной практики по комплексному решению проблем разработки нефтяных и газовых месторождений.

(обратно)

410

Горбачев Тимофей Федорович (1900–1973) — специалист в области горного дела. Член-корреспондент АН СССР (1958).

(обратно)

411

Кобелев Борис Николаевич (1915–1980) — партийный деятель. В 1957–1959 гг. 1-й секретарь Новосибирского обкома КПСС.

(обратно)

412

На дачных участках академических поселков находилось по два строения: большой дом, где проживала семья академика, и маленький домик, разделенный на две половины — гараж и жилое помещение из двух комнат. Предполагалось, что в этом домике будут жить сторож и шофер, однако в большинстве случаев сторожки, постепенно перестраивавшиеся, занимали родственники академиков.

(обратно)

413

Вовси Мирон Семенович (Меер Симонович) (1897–1960) — терапевт, профессор (1936), генерал-майор медицинской службы (1943), академик АМН СССР (1948). Главный терапевт Советской армии (1941–1950). Репрессирован в 1952 г. по т. н. делу врачей. После смерти И.В. Сталина (1953) реабилитирован и освобожден.

(обратно)

414

См. примечание на с. 267.

(обратно)

415

Щербаков Дмитрий Иванович (1893–1966) — геолог и геохимик, минералог, географ, академик АН СССР (1953). Внес значительный вклад в геологическое изучение Средней Азии.

(обратно)

416

Франк Глеб Михайлович (1904–1976) — биофизик, академик АН СССР (1966). Участвовал в создании первого советского электронного микроскопа.

(обратно)

417

СЕПГ — Социалистическая единая партия Германии.

(обратно)

418

Ринеккер Гюнтер (1904–1989) — немецкий химик, академик АН ГДР (1953). Иностранный член АН СССР (1966). Основные работы в области неорганического катализа.

(обратно)

419

Мотес Курт (1900–1983) — немецкий биохимик, президент академии «Леопольдина» (1954–1974), иностранный член АН СССР (1971). Основные труды по биохимии алкалоидов, азотистому обмену и регуляторам роста растений.

(обратно)

420

Туполев Андрей Николаевич (1888–1972) — авиаконструктор, академик АН СССР (1953), генерал-полковник-инженер (1968). В 1937–1941 гг. был необоснованно репрессирован. Под руководством Туполева создано свыше 100 типов военных и гражданских самолетов.

(обратно)

421

Арцимович Лев Андреевич (1909–1973) — физик, академик АН СССР (1953). Под его руководством впервые в мире в лабораторных условиях осуществлена термоядерная реакция.

(обратно)

422

Котельников Владимир Александрович (1908–2005) — ученый в области радиотехники, радиосвязи и радиоастрономии, академик АН СССР (1953) и РАН (1991). Один из основоположников советской секретной радио- и телефонной связи.

(обратно)

423

Белозерский Андрей Николаевич (1905–1972) — биолог, биохимик, академик АН СССР (1962). Один из основоположников молекулярной биологии в СССР. Предсказал (совместно с А.С. Спириным, 1957) существование матричной РНК. Заложил основы эволюционной геносистематики.

Овчинников Юрий Анатольевич (1934–1988) — биохимик, академик АН СССР (1970), вице-президент АН СССР (1974–1988). Специалист в области биоорганической химии и молекулярной биологии.

(обратно)

424

Федосеев Пётр Николаевич (1908–1990) — философ, социолог и общественный деятель, академик АН СССР (1960).

(обратно)

425

Виноградов Александр Павлович (1895–1975) — геохимик, биогеохимик и химик-аналитик, академик АН СССР (1953).

(href=#r425>обратно)

426

Миллионщиков Михаил Дмитриевич (1913–1973) — специалист в области механики и прикладной физики, академик АН СССР (1962).

(обратно)

427

Амбарцумян Виктор Амазаспович (1908–1996) — астрофизик, академик АН СССР (1953). Основатель школы теоретической астрофизики в СССР.

(обратно)

428

Образцова Елена Васильевна (1939–2015) — оперная певица (меццо-сопрано), актриса, оперный режиссер, педагог. Народная артистка СССР (1976). С 1964 г. солистка Большого театра.

(обратно)

429

Вилт (от англ. wilt — вянуть) — увядание растений, вызываемое грибковым заболеванием. Наиболее сильно вилт поражает хлопчатник, несколько меньше — лен, томат, картофель, дыню, арбуз, персик, абрикос и др.

(обратно)

430

Туракулов Ялкин Халматович (1917–2005) — биохимик, академик АНУзССР.

(обратно)

431

Садыков Абид Садыкович (1913–1987) — химик-органик, академик (1947) и президент (1966–1984) АН УзССР, академик АН СССР (1972).

(обратно)

432

Голодная степь (узб. Мирзачуль) — глинисто-солончаковая полупустынная равнина в западных предгорьях Тянь-Шаня на левобережье Сырдарьи по выходе ее из Ферганской долины. Площадь ок. 10 тыс. км², высота до 385 м.

(обратно)

433

Honoris causa (лат.) — почетный доктор (буквально «ради почета»), ученая степень, присуждаемая за научные заслуги, без защиты диссертации, на основании значительных заслуг соискателя перед наукой или культурой.

(обратно)

434

Шампетье Жорж Ипполит (1905–1980) — химик, академик Парижской АН (1960).

(обратно)

435

Высшая нормальная школа — государственное учреждение в сфере высшего образования во Франции. Находится в Париже на ул. Ульм, 45.

(обратно)

436

Сисакян Норайр Мартиросович (1907–1966) — биохимик, академик АН СССР (1960) и АН Армении (1965).

(обратно)

437

«Рон-Пуленк» (Rhone Poulenc) — французская химическая компания. Основана в 1895 г. Главный производитель специальных химикатов и продукции тонкой химии во Франции.

(обратно)

438

День святого Мартина отмечают ежегодно 11 ноября католическая и некоторые православные церкви.

(обратно)

439

Лицензинторг — федеральное государственное унитарное предприятие, созданное в 1962 г. для осуществления международного технологического обмена на коммерческой основе.

(обратно)

440

Шабан-Дельмас Жак (1915–2000) — близкий сотрудник Шарля де Голля, участник движения Сопротивления, премьер-министр Франции с 1969 по 1972 г. Мэр Бордо (1947–1995).

(обратно)

441

Беликов Василий Менандрович (1927–2001) — доктор химических наук, профессор. В 1961 г. был приглашен в ИНЭОС АН СССР А.Н. Несмеяновым для создания нового направления «Искусственная и синтетическая пища». Заведующий лабораторией синтеза пищевых веществ (1964–1990), лабораторией биосинтетических и стереоселективных реакций (1996–2001) в ИНЭОС. Зам. директора созданного в 1990 г. Института пищевых веществ (ИПВ) РАН (1991–1996). Совместно с А.Н. Несмеяновым написал монографию «Пища будущего» (М.: Педагогика, 1979).

(обратно)

442

Гиллер Соломон Аронович (1915–1975) — химик-органик, академик АН Латвийской ССР (1958). Основные труды по синтезу физиологически активных гетероциклических соединений, в том числе лекарственного препарата «фторафур».

(обратно)

443

Фишер Эрнст Отто (1918–2007) — немецкий химик. Основатель школы металлоорганической химии в Германии. Открыл и детально изучил три класса металлоорганических соединений — ареновые, карбеновые и карбиновые комплексы переходных металлов. Лауреат Нобелевской премии по химии (1973, совместно с Дж. Уилкинсоном).

(обратно)

444

Вилке Гюнтер (1925–2016) — немецкий химик. Работал в группе Карла Циглера, после него был директором Института исследования углерода им. Макса Планка (1967–1992) и вице-президентом (1978–1990) общества им. Макса Планка — аналога Российской академии наук. Известен своими работами в области олефиновых комплексов никеля и их каталитической активности.

(обратно)

445

Бёклин Арнольд (1827–1901) — швейцарский живописец, график, скульптор. Выдающийся представитель символизма в европейском изобразительном искусстве XIX в.

(обратно)

446

Дом искусства — выставочное здание в Мюнхене на улице Принцрегентенштрассе. Построено в 1937 г.

(обратно)

447

Новая пинакотека — картинная галерея в Мюнхене (ул. Барер Штрассе) с работами XIX–XX вв. Основана в 1853 г. баварским королем Людвигом I. Во время Второй мировой войны здание Новой пинакотеки было полностью разрушено и вскоре снесено. Экспозиция Новой пинакотеки временно разместилась в Доме искусства. В 1981 г. открылось новое постмодернистское здание на прежнем месте.

(обратно)

448

Котон Михаил Михайлович (1908–2005) — специалист в области органической химии и химии высокомолекулярных соединений. Член-корреспондент АН СССР (1960), РАН (1991). Труды по химии металлоорганических и высокомолекулярных соединений.

(обратно)

449

Быховский Борис Евсеевич (1908–1974) — паразитолог, академик АН СССР (1964).

(обратно)

450

Бреслер Семен Ефимович (1911–1983) — физикохимик, биофизик, молекулярный биолог. Основатель научной школы в области биополимеров.

(обратно)

451

Волькенштейн Михаил Владимирович (1912–1992) — физикохимик и биофизик, член-корреспондент АН СССР (1966), РАН (1991).

(обратно)

452

Эмануэль Николай Маркович (1915–1984) — физикохимик, академик АН СССР (1966).

(обратно)

453

Горький — так с 1932 по 1993 г. назывался Нижний Новгород в честь писателя Максима Горького.

(обратно)

454

Костандов Леонид Аркадьевич (1915–1984) — советский политический и государственный деятель. Министр химической промышленности СССР (1965–1980).

(обратно)

455

Федоров Виктор Степанович (1912–1990) — советский государственный деятель. Председатель Государственного комитета Совета Министров СССР по химии (1958–1963), министр нефтехимической и нефтеперерабатывающей промышленности СССР (1965–1985).

(обратно)

456

Жаворонков Николай Михайлович (1907–1990) — химик, специалист в области химии и технологии аммиака, азотных удобрений, стабильных изотопов легких элементов. Академик АН СССР (1962).

(обратно)

457

Рауш Марвин (1930–2008) — американский химик-металлоорганик, профессор университета Массачусетса (1968). Долгое время был постоянным секретарем международной конференции по металлоорганической химии и одним из редакторов журнала Journal of Organometallic Chemistry.

(обратно)

458

Spécialité de la maison — фирменное блюдо (фр.).

(обратно)

459

Так называемая «Кремлевская» больница. Открылась в 1958 г. в Кунцеве. В 1960 г. переименована в Центральную клиническую больницу 4-го главного управления при Минздраве СССР. С 1995 г. — «Центральная клиническая больница с поликлиникой» Управления делами президента РФ.

(обратно)

460

Агентство печати «Новости» (АПН) — ведущее советское информационное агентство, образованное в 1961 г. на основе Совинформбюро. В 1991 г. преобразовано в Российское информационное агентство «Новости».

(обратно)

461

Скрябин Георгий Константинович (1917–1989) — микробиолог, биохимик, академик АН СССР (1979). Главный ученый секретарь Президиума АН СССР (1971–1988). В 1967–1974 директор Научного центра биологических исследований АН СССР в Пущине. Входил в число четырех академиков (А.М. Прохоров, Г.К. Скрябин, А.Н. Тихонов, А.А. Дородницын), подписавших письмо «Когда теряют честь и совесть» (Известия, 3 июля 1983) с осуждением академика А.Д. Сахарова.

(обратно)

462

Спирин Александр Сергеевич (р. 1931) — биохимик, академик АН СССР (1970), РАН (1991). Предсказал (1957, совместно с А.Н. Белозерским) существование информационной, или матричной, РНК. Открыл (1964) информосомы.

(обратно)

Оглавление

ОБРАЩЕНИЕ К ЧИТАТЕЛЮ ПЕРВОГО ИЗДАНИЯ

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ

ПРЕДИСЛОВИЕ КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ

ДЕТСТВО. ЮНОСТЬ. ПРЕДВОЕННЫЕ ГОДЫ

  Генеалогия

  Мои родители

  Я

  Первые воспоминания

  Мое естествознание

  Гимназия

  Вегетарианство

  Революционное время

  Первые университетские годы

  Первая работа

  Возвращение к учебе

  «Поход» за продуктами

  Начало работы у Н.Д. Зелинского

  Жизнь семьи

  Лаборатория «II практикум»

  Начало работы в университете

  Жизнь кафедры Н.Д. Зелинского

  Женитьба. Работа. Смерть отца

  Перевод Академии наук в Москву. Создание ИОХа

  Директорство в ИОХе

ВОЙНА. ПЕРВЫЕ ПОСЛЕВОЕННЫЕ ГОДЫ

  Начало войны. Эвакуация

  Возвращение в Москву

  Первая поездка за рубеж

  Комитет по Сталинским премиям

  Поездка в Лондон в 1947 г.

  Ректорство в МГУ. Строительство нового здания

  Поездки в Чехословакию и Италию

  Последствия сессии ВАСХНИЛ 1948 г.

  Всемирный конгресс сторонников мира[322]

ПРЕЗИДЕНТСТВО В АКАДЕМИИ НАУК СССР

  Первые годы президентства

  Создание ВИНИТИ

  Создание Института элементоорганических соединений

  Сессия Совета Мира в Вене

  Великобритания. Королевское общество

  Строительство и расширение площади институтов Академии наук

  Встречи с Н.С. Хрущевым

  Причины задержки строительства в Пущине

  Поездка в Цюрих на съезд ЮПАК

  Переизбрание президентом АН СССР

  Сибирское отделение АН СССР

  Смерть матери

  Последние годы президентства

ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

  Первые постпрезидентские годы

  Поездки во Францию в 1964 и 1966 гг.

  Проблема создания искусственной белковой пищи

  Поездки по стране и в Мюнхен

  Поездка в Пущино. 1974 г.

Фотоиллюстрации

*** Примечания ***