Репин Л. Б.

Дважды первый. Страницы жизни ученого. (Огюст Пиккар). М., «Молодая гвардия», 1975. 192 с. с ил. (Пионер — значит первый).

Книга рассказывает об Огюсте Пиккаре, всемирно известном швейцарском ученом, о человеке, соединившем небо и море, изобретателе стратостата и батискафа. Во всем мире его назы­вали «профессором вверх-вниз», потому что он совершил ре­кордные полеты в стратосферу и рекордное погружение в мор­скую бездну.

Леонид Борисович Репин

ДВАЖДЫ ПЕРВЫЙ

Редактор Людмила Яковлева

Художник Давид Шимилис

Художественный редактор Леонид Лагута

Технический редактор Тамара Цыкунова

Корректоры Нина Павлова, Зоя Федорова

Сдано в набор 19/П 1975 г. Подписано к печати 30/VII 1975 г. А01368. Формат 7ОХ108¹/32. Бумага № 1. Печ. л. 6 (усл. 8,4). Уч.-изд. л. 7,8. Тираж 100 000 экз. Цена 36 коп. Т. П. 1975 г. №61. Заказ 2761.

Типография издательства ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия». Адрес издательства и типографии: 103030, Москва, К-30, Сущев­ская, 21.

Дважды первый. Страницы жизни ученого. (Огюст Пиккар)
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ВЫШЕ ПТИЦ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ГЛАВА ВТОРАЯ
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ГЛАВА ПЯТАЯ
ГЛАВА ШЕСТАЯ
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. САЛЮТ АДМИРАЛУ!
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

 

О тех, кто первым ступил на неизведанные земли, О мужественных людях — революционерах, Кто в мир пришел, чтоб сделать его лучше. О тех, кто проторил пути в науке и искусстве. Кто с детства был настойчивым в стремлениях И беззаветно к цели шел своей.

ББК 551.49 Р41

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ВЫШЕ ПТИЦ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

— Мы поднимаемся! — воскликнул с удивлением Пауль Кипфер, приблизив лицо к иллюминатору гон­долы.

— Да нет же, — ответил Огюст Пиккар, склонив­шийся над приборами. — Еще не было команды на подъем.

— Но под нами фабричная труба! Взгляните, про­фессор!

Пиккар оставил приборы и, не имея возможности выпрямиться — гондола была слишком тесна для не­го, — согнувшись, придвинулся к круглому оконцу.

Прямо под ними плавно покачивалось, удаляясь все дальше и дальше, нацеленное в небо орудийное жерло красной кирпичной трубы. Такой странной она казалась отсюда, сверху...

«Что они, в самом деле... — с раздражением подумал профессор. — Ведь было условлено: без команды не выпускать. О чем они там, внизу, только думают. Лишь бы избавиться от этих двоих чудаков — пусть летят себе. Наверху-то, надо полагать, одумаются»... Профессор снял очки, достал платок и привычным же­стом протер стекла.

Пиккар не знал еще, что стратостат просто вырвал­ся, буквально ускользнул из рук стартовой команды.

Дул сильный порывистый ветер, гондола, уже го­товая к старту, упала с тележки. Нервы у всех были предельно напряжены. Пиккар придирчиво осмотрел гондолу — тонкую алюминиевую скорлупу толщиной всего три с половиной миллиметра, нашел на ней за­метную вмятину и обнаружил, что от удара повредился один из двух кислородных приборов. Тогда и решили продеть через строповое кольцо еще одну толстую ве­ревку — так будет надежнее. Вот эта веревка и вырва­лась из рук, освободив стратостат без команды.

Профессор снова приник к иллюминатору, и внезап­ное чувство радости охватило его. Стратостат, похожий на гигантскую сушеную грушу, безмолвно, словно ви­дение, стремился в темное небо. В такой тишине можно услышать свое дыхание.

Перед взглядом Пиккара из плотной предрассвет­ной мглы вырастал город, который он хорошо знал и любил.

Вот где-то здесь должно быть двуглавое здание ра­туши, а перед ней старый фонтан. А вот здесь, будь светлее, наверное, можно было бы увидеть знаменитый собор.

«Ну вот. Я все-таки сделал это», — подумал Пиккар.

Было 27 мая 1931 года. Три часа пятьдесят семь минут. Впервые в истории человек стартовал в страто­сферу.

...А за день до этого он шел один по улицам Аугс­бурга, шел не спеша, иногда останавливаясь, чтобы лучше запомнить фасады — лица домов. Ему хоте­лось перед первым полетом собраться с мыслями, со­средоточиться. Ему просто хотелось побыть одному. А этот город так хорошо располагал к размышлениям.

Старый-старый город... Ему почти две тысячи лет. Многое он видел за свою долгую жизнь, многое бы смог рассказать, умей говорить камни, из которых сложены стены его старых домов. Сколько бурных со­бытий разыгралось подле древнейших его стен, сколько людей прошло мимо них — пришло из ниот­куда и ушло в никуда... Вышли из бесконечности вре­мени и в нем же и растворились. Мало кто из них сумел оставить что-то после себя. Зато другие что-то вносили в город, строили и обновляли его, мостили улицы, воздвигали соборы, сооружали фонтаны. Две тысячи лет город копил в себе труд людей, впитывал их вдохновение, потому что без вдохновения невоз­можно создать архитектурных шедевров.

Время, время... Что самые грозные силы природы в сравнении с ним? Оно сравнивает с землей цветущие города, засыпает их песком, и вот уж не скажешь, что когда-то здесь кипела шумная, яркая жизнь. И оно же, время, создавало такие вот города, где прежде, возможно, никогда не жил человек. Время всесильно и своенравно.

И все же камни могут говорить о себе. Уйдите даль­ше от пестрой, суетливой толпы, встаньте напротив древнего дома, и, быть может, вы найдете с ним общий язык. Его камни расскажут о тех, кто строил его, о тех, кто жил в нем, заботливо очищая от пыли вре­мени, оберегая от старости, согревая изнутри живым теплом человека. Домам очень нужно это тепло: они быстро разрушаются, если в них не живет человек.

Вот этот старый кирпичный дом. Крутая высокая кровля, укрытая плотной чешуей черепицы, почернёв- шей от времени. А на фасаде — густая паутина из стеблей плюща. Нигде ни листа, стебли уже стары, но держатся крепко, и кажется, что это кровеносные сосу­ды старого дома. Когда-то этот фасад был весь сплошь зеленым, и только небольшие оконца с белыми рама­ми, прорезанные в стене асимметрично, раздвигали густую зеленую сень. Но это только кажется, что ок­на размещены где попало: строитель был расчетлив и думал прежде всего об удобстве. И два железных фо­наря без стекол. Интересно, сколько десятилетий, а мо­жет, столетий назад зажгли их последний раз... Доб­ротный купеческий дом.

А рядом, почти вплотную к нему, дом побогаче. Он и выше, и окон на фасаде побольше, и над тяже­лой дверью — витиеватый выпуклый герб: щит, уви­тый золоченной некогда лентой, а на нем звезды и парусник. Здесь жил богатый купец. Наверное, ко­рабль с этим гербом хаживал по многим морям...

Пиккар любил разглядывать старинные изображе­ния парусников. Вот и сейчас он стоит, думая о чем- то своем, глядя на этот корабль.

Он знал, что Аугсбург всегда был купеческим горо­дом. Разве только поначалу, когда его заложил рим­ский император Август в ознаменование одной из сво­их побед, он был небольшим поселением. Здесь жили крестьяне, ремесленники. А рядом река, готовый путь в иные края и страны, а город у реки чаще всего ста­новится торговым купеческим городом.

Аугсбург всегда был богатым городом. Но не все­гда независимым. Первое тысячелетие его жизни из- за него сражались герцоги и короли и он то и дело переходил из одних рук в другие, а потом, отвоевав право на независимость, стал вольным имперским го­родом. И сразу расцвел, обзавелся пышными церква­ми, фонтанами. Его знаменитый собор считается одним из лучших творений зодчества средневековой Европы. Пятьсот лет строил народ этот собор — столько эпох и стилей, — и все отразилось в нем, каждая эпо­ха и каждый стиль оставили свой след, удивительно слившись в единое целое.
 

 

Пиккар любил еще один город, спрятанный в самом чреве Аугсбурга. Его построил один из купцов извест­ной семьи Фуггеров, что разбогател, сделав торговлю делом всей своей жизни. Построил еще в 1519 году и предназначил его для бедняков. Жилище в нем можно было получить или бесплатно, или за небольшие день­ги. Как знать, что заставило богатого купца развязать кошелек — искреннее желание предоставить кров бед­някам или еще что, но город возник и стоит уже четы­ре сотни лет с лишком, и стены, окружающие его, то­же стоят, и четверо ворот тоже стоят, и каждый день, отдавая дань старой традиции, их запирают, едва ча­сы пробьют десять часов.

Или старый район города — Лехштадт, со своими каналами... Древние узкие улочки, противоположных стен которых можно коснуться, раздвинув руки, — улочки, резво бегущие вниз или устало ползущие кверху, аккуратно мощенные, иногда вдруг перехо­дящие в лестницы, ныряющие под низкие своды пор­талов. И всюду на старых стенах — фонари, фонари, фонари... Так и кажется, что вот-вот приоткроется, чуть слышно скрипнув, дубовая дверь со ржавым же­лезным кольцом, и на темную пустую улочку, кута­ясь в темный плащ, подол которого приподнимает ко­нец спрятанной шпаги, бесшумно выскользнет моло­дой кавалер, спешащий к дому возлюбленной.

Камни здесь вымощены плотно один к другому, почти без щелей, но бесконечное количество ног, про­шедших по ним, кое-где оставило вмятины, выбоины. Да и лестницы тоже, кажется, прогнулись от непомер­ной тяжести лет. И капля камень долбит, и человек тоже.

Глядя на эту панцирную грудь старой улицы, за­стывшую плавными волнами, можно подумать: она дышит, эта улица. Каменные волны — это волны дыха­ния. Вдох — столетие, и выдох тоже... Много все-таки повидал за свои тысячелетия город. Пиккар вспоми­нал: кажется, здесь, в Аугсбурге, возник род Голь­бейнов. Да и самый знаменитый из этой семьи худож­ников — Ганс Гольбейн-младший — тоже родился здесь. Аугсбуржцы с гордостью показывают в соборе алтарь, расписанный его кистью.

В этом городе возник и род Моцарта — в Аугсбурге родился отец его. Вот и статистика рождения гениев для одного города: два гения за две тысячи лет. Впро­чем, Аугсбургу еще повезло.

Нет, не только купеческим был этот город, и музам искусства давал он приют.

И все-таки трудно поверить, глядя на эти дома, что сложены они еще более пятисот лет назад, — до того ухожены они, опрятны и чистоплотны. Может, поэто­му и сам город напоминает некоего импозантного ро­зовощекого старика, который понимает, что все лучшее в его жизни уже позади и что прошлыми трудами он обеспечил себе безбедную, счастливую и вполне спо­койную старость. А будущее... Будущее его не волнует. В будущем он останется точно таким же.

Вот эти фонтаны на главной улице города, постро­енные знаменитыми нидерландскими зодчими Андри- еном де Фризом и Хубертом Герхардтом еще в XVI ве­ке... Четыреста лет стоит в центре фонтана в застыв­шей позе вельможный Август, в царственном жесте поднявший правую руку: быть здесь городу! Вот четы­реста лет с другого фонтана с болью и со снисхожде­нием взирает на мир и на людей, что проходят ми­мо, всемогущий Меркурий... Четыреста лет нежатся под тонкими струями бронзовотелые наяды, заворо­женно глядящие на этот неиссякаемый хрустальный водопад. Они не замечают, что вот так же заворожен­но и на них самих глядят люди.

А иногда древний город оживляется, становится шумным. Импозантный старик, словно бы вспомнив далекую молодость, будто желает показать, что и в нем есть еще вкус к жизни.

Пиккар почувствовал, что попал в незнакомую часть города, и вышел случайно на старый рынок. Это была небольшая площадь, с четырех сторон окружен­ная древними домами, фасады которых вплотную при­лепились друг к другу. А внизу, вдоль стен, под ярки­ми зонтами стояли лотки с овощами. После запаха прогретого на солнце асфальта и камня как приятно и неожиданно пахнуло запахом свежих трав, прохла­дой клубней.

На рынке было оживленно. За одним из прилавков стояла старушка в цветастом платке, в приталенной кофте, с засученными рукавами, в полосатом передни­ке и черной, почти до земли, юбке. Лицо ее, испещ­ренное морщинами, да и руки — старые, узловатые ру­ки, щедро облитые солнцем, — показались Пиккару знакомыми... Наверное, он видел похожих старушек в Базеле, в своем родном городе, таких же спокойных, неторопливых в движениях. Всю жизнь, может, спе­шили... Теперь-то уж некуда.

И он вдруг подумал — неожиданно для самого се­бя, — что люди очень похожи на города, в которых живут. У них похожи лица — у города и у людей, — на них всегда можно увидеть печать времени. У них похожи характеры, которые тоже сложило время. По­тому что они неотделимы — люди от города и города от людей.

...Он выбрал этот город местом своего первого стар­та не только потому, что здесь, на известной во всей Европе фабрике аэростатов А. Ридингера, была сдела­на оболочка его стратостата и везти ее куда-то еще само по себе дело хлопотное. Главным было другое: Аугс­бург, расположенный в Баварии, на юге Германии, на­ходился, по существу, в самом центре Европы. До мо­рей во все концы почти одинаково далеко. Крайне важное обстоятельство, поскольку при полете на боль­шие высоты аэронавтов всегда подстерегает опасность во время спуска оказаться над морем. А тут, откуда бы ветры ни дули, всегда должно оставаться время, что­бы успеть приземлиться на суше.

Пиккар очень часто думал об этом.

ГЛАВА ВТОРАЯ

«— Мы поднимаемся?

— Нет! Напротив! Мы опускаемся!

........................................

— Выбросить балласт!

— Последний мешок только что опорожнен!

— Поднимается ли шар?

— Нет!

— Я как будто слышу плеск волн!

— Корзина над водой!

— До моря не больше пятисот футов!»

— Огюст! Жан! Где вы? — раздался женский го­лос в небольшом саду подле дома, где жили Пикка­ры. — Да отзовитесь же! Время обедать!

Огюст с сожалением закрыл толстую книгу, на об­ложке которой было написано: «Таинственный ост­ров», и взглянул на сидевшего рядом брата.

Оба мальчика неохотно поднялись с травы и, пере­глянувшись, направились к дому.

Они были удивительно похожи, эти два близнеца. У обоих удлиненные лица с тонкими чертами, и глаза их смотрели на мир одинаково: очень внима­тельно, пристально, чуть-чуть испытующе. И смеялись они одинаково — искренне и заразительно, как умеют смеяться только мальчишки.

Они всегда были одинакового роста, Огюст и Жан, и всегда очень высоки. Но в детстве это особенно бросалось в глаза: они были намного выше своих сверстников, долговязы и несколько нескладны. Они любили подчеркнуть и в одежде свое сходство. Даже вкусы и взгляды на жизнь у них сходились. И книги тоже читали одни. Мальчишки стольких поколений за­читываются романами Жюля Верна, но тогда, в самом конце прошлого века, эти романы открывали миры, недоступные прежде даже фантазии.

Вместе с доктором Фергюссоном, поднявшись на воздушном шаре, они пересекли небо над Африкой, вместе с инженером Сайресом Смитом и его верными друзьями на таком же шаре бежали из плена южан, и вместе с профессором Аронаксом и капитаном Немо провели «Наутилус» над океанскими безднами.

Много позже, и даже на склоне лет, всемирно из­вестный ученый профессор Огюст Пиккар не раз вспо­мнит писателя, своего верного друга, учителя, который открыл в нем неодолимое желание увидеть и познать все самому, который научил его быть дерзновенным. Потому что человек, не умеющий отдаться власти меч­ты, не смевший дерзнуть даже в мыслях, никогда не сможет пойти дальше других.

Огюст Пиккар с детства мечтал испытать волную­щий трепет исследователя, впервые идущего там, где еще никто не ходил.

Жизнь этого человека была удивительной, но самое удивительное все-таки было то, что он осуществил обе свои невероятные детские мечты. Он первым проник в стратосферу и первым спустился в океанскую тол­щу — туда, где человек никогда не бывал.

Всю жизнь он оставался верен своей первой мечте. Он не отступил от нее ни на шаг.

А что же брат его Жан? Каждый из братьев из­брал собственный путь — Огюст пошел в физику, а Жан выбрал химию. Но и посвятив себя разным на­укам, они, как и прежде, оставались близки и, в общем-то, всегда шли в жизни рядом.

Братья родились 28 января 1884 года в швейцар­ском городе Базель. Их отец, Жюль Пиккар, ожидая прибавления в своем семействе, особенно не терзался, гадая, кого судьба принесет ему в дар. У него уже был наследник — сын Пауль, и была дочь Мари. Какая разница, кто родится еще — сын или дочь... Только и всего, в семье станет шумнее. Зато детям будет весе­лее вместе играть... А потом, уже в зрелости, они смо­гут согревать друг друга заботой. Это так важно, когда человек не чувствует себя одиноким. А что касается шума в доме, то у профессора Жюля Пиккара есть в нем убежище — кабинет, куда он скрывался всякий раз, когда хотел отдохнуть или садился работать.

Двоих сразу, близнецов, Пиккары не ждали.

День их рождения стал в семье праздником. Про­фессора поздравляли коллеги из университета, где он читал курс химии, прислали свое поздравление студен­ты, то и дело в дом кто-то входил и выходил. Нечасто все-таки судьба приносит такой подарок...

А потом жизнь вошла в свою колею, и Жюлю Пик- кару иногда даже казалось, что в его семье так и было всегда.

Профессор часто брал с собою детей в горы, любил показывать им старый город, рассеченный надвое го­лубой лентой Рейна. В Альпах так хорошо дышится, и человек, глядя на зеленые долины, лежащие далеко внизу, ощущает такую свободу и легкость... Огюсту и Жану было по три года, когда отец впервые привез их в горы. Конечно, вряд ли они сохранили самое первое впечатление — слишком уж тогда они были малы, но как знать — не с того ли дня в них возникла любовь к горным хребтам, к высоте.

А город, старый Базель. Отец научил сыновей по­нимать и ценить его степенную древность. Вот Боль­шой Базель, поднявшийся на правом, высоком берегу Рейна, а против — на пологом берегу — Базель Ма­лый. Город разделен рекой, его соединяют мосты. Вон тот, стальной, построен совсем недавно, всего за пять лет до их рождения, рассказывал отец, а нижний, де­ревянный, построили шесть с половиной веков назад. Вот сколь долговечным может оказаться дерево.

Отец научил своих детей видеть мир, научил це­нить то, что создают в нем люди. Но он не мог научить Огюста мечтать о синих небесных высотах и о сумрач­ных безднах морей. Горы мальчик давно уже знал и любил — вот их вершины поднимаются, закрыв гори­зонт. Но море... Ведь он никогда еще не видел морско­го простора...

Этой мечтой Огюст Пиккар обязан себе самому.

Во что они любили играть?.. В то же, во что любят играть другие мальчишки. Но больше всего их привле­кали машины. Подходил к своему последнему рубежу XIX век, в городах, обдавая изумленных прохожих чадом и грохотом, уже катились первые автомобили, похожие на кареты, по непонятной причине лишивши­еся лошадей. Толпы людей собирались и шли рядом с ними, осыпая насмешками странные, неуклюжие эки­пажи. Зачем они, эти повозки, если лошадь быстрее? Чего только не придумают изобретатели!

Мало кто знал тогда, что автомобиль вкатился в XIX век из будущего и что им, вот этим насмешникам, посчастливилось увидеть рождение великого изо­бретения, которое вскоре так преобразит жизнь чело­века...

Многие другие открытия и изобретения возникли на грани этих веков. Мир готовился к эпохе великих открытий. Те же, кому предстояло совершить эти от­крытия, были еще мальчишками. Среди них был ма­ленький швейцарский мальчик, которого звали Огюст Пиккар.

В гимназии братья учились хорошо, особенно люби­ли физику и химию, очень много читали. Они прочли, наверное, все приключенческие книги, которые можно было достать в городе: во многих лавках их хорошо знали и оставляли им под прилавком желанные книги. Профессора Пиккара немного беспокоил Огюст: у него была плохая память, он с трудом сохранял в голове даты, которые нужно было запомнить к уроку исто­рии. Зато Огюст слыл самым сообразительным в классе.

Больше всего братья любили строить модели. За­бавы взрослых, пытавшихся создать летательные ап­параты, стали забавой детей. Сколько бумаги было из­ведено на рисунки самых невероятных машин, взмыва­ющих в небо! Сколько дерева и клея пошло на моде­ли неуклюжих конструкций, которые многим казались тогда последним словом науки и техники. Да, навер­ное, они и были такими, эти машины: в них нашла выражение только идея, главная мысль конструкто­ров, и требовать от них еще красоты, пожалуй, было бы несправедливо. Впрочем, они по-своему все-таки бы­ли красивы, эти хрупкие, ажурные сооружения, на ко­торых человек хотел взлететь в небо, — машины, похо­жие на этажерки, лежащие на боку. Красота тоже по­нятие относительное.

В годы, когда Огюст и Жан учились в гимназии, в Европе увлекались строительством воздушных ша­ров. Проводились крупные международные соревнова­ния на дальность полета, фотографии победителей пе­чатались в каждой газете. Воздухоплавание стало са­мым модным из всех видов спорта. Конечно, братья вместе с другими мальчишками мечтали о том дне, ко­гда они, стоя в корзине из ивовых прутьев, подвешен­ной к шару, поднимутся в небо и совершат самый даль­ний полет.

А пока они строили модели шаров, и это было од­ним из любимых развлечений. Впрочем, сами они от­носились к строительству моделей очень серьезно. В та­кие минуты они ощущали себя конструкторами.

Школьные годы... Как быстро остались они позади... Огюст и Жан уже юноши, оба очень высокие, но все еще немного нескладные. Это молодые люди, ясно определившие свой жизненный путь. Они решили по­святить свою жизнь науке, как и их отец Жюль Пиккар.

А как же мечты? Нет, они не забыты. Море по- прежнему манит Огюста, и, как и раньше, небо при­зывает его.

Братья едут в Цюрих — от Базеля это недалеко, всего около трех часов по железной дороге, едут, чтобы поступить в Высшее политехническое училище — зна­менитую школу молодых инженеров. Они с блеском сдают экзамены: Жан на химический факультет, Огюст на физический. Его интересовала механика.

Всю жизнь Огюст будет с неизменным теплом вспо­минать это веселое, прекрасное время. Время, когда ка­жется, что жизнь щедра ко всем одинаково, что люди, которые вокруг тебя, — это лучшие люди, и сам ты на пороге чего-то очень важного.

На факультете Огюст был одним из способнейших студентов. Нет, не только потому, что он всегда знал превосходно материал, знал даже больше, чем требова­лось. Он старался критически воспринимать все, что слышал на лекциях, потому что хотел сам прийти к тому, что студентам подносили в готовом виде. И то­гда, если он получал правильный вывод, его охватыва­ло чувство радости и уверенности.

В двадцать лет Огюст Пиккар напечатал свой пер­вый научный труд. Тема его показалась многим не­ожиданной. Статья называлась «Восприятие гравита­ции корнями растений». Сила тяжести всегда была од­ной из самых загадочных сил в природе, и большин­ство трудов, посвященных ей, мало что добавляло но­вого. И потому смелость студента, решившего заняться изучением гравитации в применении к жизни расте­ний, некоторым показалась в известном смысле дерзо­стью: очень уж торопится этот студент...

Открытий больших он в первой работе не сделал, но сумел показать: сила тяжести влияет на развитие корневой системы растений. Об этом догадывались, Пиккар доказал.

Проходит еще четыре года, и женевский научный журнал печатает вторую работу Огюста. Она оказа­лась столь же неожиданной, что и первая, и неизвест­но еще, чего в ней было больше — физики или хи­мии. Называлась она «О запахах, возникающих при ударе». Внизу две подписи — отца и сына. Отец хи­мик, и он мог один заниматься изучением запахов, но в момент удара в телах возникает явление деформации, а это уже из области физики. Здесь ему нужен был сын. Неизвестно, кто из них больше гордился этой ра­ботой...

Но не заслонила ли для него в эти годы наука не­бо и море? Нет, он не забывал о них никогда. Много позже, уже на склоне лет, он напишет об этом време­ни: «Подобно большинству молодых людей своего вре­мени, я очень увлекался всем, что относилось к новой науке — аэронавтике. В те времена аппараты тяжелее воздуха совершали свои первые полеты, и только рья­ные оптимисты предвидели дальнейшее развитие авиа­ции, а пока что в небе царили шары легче воздуха». Значат ли эти слова, что он не был в числе тех рьяных приверженцев авиации и не верил в прогресс первых созданий с огромными крыльями? В том-то и дело, что верил. Верил и знал: время аэропланов настанет. Но пока еще было время аэростатов. Он застал их послед­ний и самый высокий взлет и сам для этого сделал больше других, но время шаров уже подходило к кон­цу. На глазах у этого поколения романтика героев Жюля Верна, дерзкая, принесенная еще недавно, каза­лось, из будущего, быстро уходила в минувшее.

Но и авиация только-только начала заявлять о се­бе. В нее действительно мало кто верил тогда. Еще бы: в памяти человечества сохранилось столько печальных примеров, как человек погибал, пытаясь подняться в небо, опираясь на крылья. Пиккар давно знал поче­му: «Не было еще точной науки. Математическое изу­чение проблемы показало бы человеку, что силы его малы для преодоления тяжести». Он с сожалением смотрел на все попытки построить машину с машущи­ми крыльями — нет необходимой теории, нет нужных расчетов, нет легких и прочных материалов... Да мно­го чего еще нет. Человек может полететь, говорил он, и полетит, но почерпнув силы в «наиболее драгоценной из всех сокровищниц — разуме. Именно благодаря ему, а не мускульной силе человек должен и может стать властелином вселенной».

Огюст и Жан увлеклись аэронавтикой и авиацией. Они выискивали в свежих журналах все, что касалось полетов на тяжелых машинах, и в старых — все, что можно было найти о полетах на аэростатах, и перед их взглядом проходила вся недолгая история воздушных шаров.

В России промелькнул в печати такой документ. Кто-то, роясь в старом архиве воеводы Воейкова, на­ткнулся на сообщение: «1731 года в Рязани при во­еводе подъячий нерехтец Крякутный фурвин сделал, как мяч большой, надул его дымом, поганым и воню­чим, от него сделал петлю и сел в нее, и нечистая си­ла подняла его выше березы и после ударила его о ко­локольню, и он уцепился за веревку, чем звонят, и остался тако жив. Его выгнали из города, он ушел в Москву, и хотели закопать живого в землю или вы­сечь». Это был первый в истории полет человека на шаре.

Потом, через полстолетия, сыновья крупного фран­цузского бумажного фабриканта — Стефан и Иосиф Монгольфье построили огромный шар, наполнили его теплым воздухом и 4 июня 1783 года на нем подня­лись. Братья были не только изобретателями, но и про­свещенными людьми своего времени. Они прекрасно по­нимали, что если шар наполнить не теплым воздухом, а водородом — газом, значительно более легким, то у шара появится большая подъемная сила. Но не было у них материала, способного удержать водород в обо­лочке.

Всего через два с половиной месяца после подъема братьев Монгольфье молодой парижский профессор Жак-Александр-Цезарь Шарль выпустил первый шар, наполненный водородом. Более 300 тысяч парижан со­брались смотреть этот опыт.

21 ноября 1783 года Пилатр де Розье и маркиз д’Арланд совершили первый полет на воздушном ша­ре. Двадцать пять минут были они в воздухе и достиг­ли высоты в тысячу метров.

3 декабря 1783 года Шарль вместе с Робертом со­вершил свой первый полет.

Теперь во всей Европе только и говорили о воздухо­плавании. Всерьез обсуждались перспективы воздушно­го сообщения на шарах меж городами и даже меж континентами. Мечтатели, не знакомые с физикой, за­хлебываясь от восторга и собственной смелости, пред­ложили на шарльерах (так называли аэростаты кон­струкции Шарля) достичь Луны, да что там Луны — ближайших планет!

Это была настоящая «воздушная» лихорадка.

А потом первый дальний полет: 7 января 1785 го­да Бланшар и доктор Джефри, стартовав в Англии, успешно перелетели пролив и приземлились в Кале, на французской земле. Те, кто еще упрямо не верил в будущее аэронавтики, теперь перестали сомневаться.

Позже, в 1863 году появился роман Жюля Верна «Пять недель на воздушном шаре», а еще через одиннадцать лет — «Таинственный остров», которые сразу же стали любимыми книгами тогдашних маль­чишек. Потом их получило в наследство поколение Огюста Пиккара. Подстегнутое воображение рисовало им прекрасные картины; человек стал наконец власте­лином планеты.

Все чаще и чаще стали подниматься шары. Все дальше и дальше их перелеты. Все выше и выше стре­мятся они.

Но не настал еще час стратосферы. Он близился, этот час — час Огюста Пиккара.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Стратостат плавно стремился в предрассветное не­бо. И оно словно раскрывалось перед аэронавтами — становилось выше, светлее и шире.

"Ну вот и позади земные заботы», — подумал Пик­кар. Он посмотрел на Кипфера. Тот по-прежнему был возле иллюминатора. Взгляды их встретились, и они улыбнулись друг другу.

И в эту в минуту в гондоле раздался высокий, не прекращающийся ни на мгновение звук, похожий на свист. Пиккар сразу понял: выходит воздух. Но где? В каком месте? Видимо, там, где выходит наружу изо­лятор электрозонда — та самая кварцевая трубка, ко­торая разбилась, когда гондола упала с тележки.

Отверстие надо срочно закупорить — давление в кабине стремительно падает. Вместе с Кипфером они стараются приладить пробку, закрывающую отверстие в трубке, но безуспешно: свист становится все силь­нее и сильнее.

— Высота — четыре тысячи метров, профессор, — произнес Кипфер, наклонившись к приборам. — Давле­ние за бортом и в гондоле сравнялось.

— И зачем, в сущности, у нас закрытая гондола, — усмехнулся Пиккар, — если давление снаружи и в ней одинаково. Придется заделывать щель вазелином и паклей.

Эту смесь — просто так, на всякий неожидан­ный случай — он приготовил еще на земле. Задолго до старта он подумал, что, если где-нибудь в гондоле по­явится щель и воздух на высоте начнет из нее выте­кать, внутреннее давление запрессует вазелин с паклей в щель и плотнее ее закупорит. Так должно быть. Но как будет на самом деле?

— Если сейчас гондола не станет герметичной, — сказал Пиккар, — нам придется открыть выпускной клапан и спуститься, чтобы не задохнуться. — А сам подумал: «Прекрасная была бы история. Столько уси­лий, и зря. И столько людей, которые верили в этот по­лет и ждали его вместе со мной».

Они не знали еще, что в этот момент при всем же­лании им не удалось бы спуститься: клапан, открыва­ющий выход газу из оболочки, бездействовал. Им ос­тавалось только одно: любой ценой заделать отвер­стие.

Для большей уверенности Пиккар заклеил отвер­стие зонда изолирующей лентой, а потом — своей «фирменной» замазкой.

Оба замолчали, прислушиваясь, не выходит ли воз­дух. Звук стал гораздо слабее, но воздух из кабины еще просачивался. Пиккару было очень неудобно ра­ботать лежа: отверстие находилось под столом, почти у пола.

Давление в кабине падало. Не так быстро, как раньше, но падало. Пиккар повернул вентиль у балло­на с жидким кислородом и вылил немного жидкости на пол. Прямо на глазах кислород испарился. Давление в гондоле чуть поднялось.

Пиккар взглянул на Кипфера. Тот сосредоточенно возился с приборами, которые вылетели из своих гнезд еще на земле, когда упала гондола. Кипфер их подни­мал, заботливо осматривал со всех сторон и водворял на прежнее место.

Профессор снова принялся за эту треклятую щель. Смеси он приготовил достаточно — ее хватит, за это он не боялся, но сможет ли она надежно закупорить щель...

Лежа в неудобной позе под столом, он вновь при­слушался. И облегченно вздохнул. Свист прекратился. Стало поразительно тихо.

Никогда в жизни он не слыхал такой тишины. И никогда в жизни тишина не была столь желанной...

— Профессор! Высота 15 500 метров. — Кипфер замолчал на мгновение и, уже не в силах сдержать свою радость, взволнованно произнес: — Мы в стра­тосфере!

Пиккар посмотрел на часы. Стрелки показывали 4 часа 25 минут. Всего за двадцать восемь минут... Но Пиккар шел к этой высоте всю свою жизнь. И на всю жизнь он запомнит эти минуты, когда человеку впервые открылось фиолетовое, почти черное небо.

Они были по-настоящему счастливы в это мгно­вение.

Но некогда было наслаждаться прекрасным зрели­щем, которое приготовила им стратосфера. Они подня­лись сюда, чтобы работать. Вот как он сам говорил о цели полета: «...Наблюдения, произведенные на воз­душном шаре, показали, что на высоте от 4000 до 9000 метров проводимость газов увеличивается. Это по­будило физиков к созданию новой гипотезы, нового объяснения явления — к предположению о действии космических лучей, зарождающихся в мировых про­странствах. Для расширения наших познаний в данной области я и решил подняться в стратосферу».

В физике тогда не было, пожалуй, ничего более ин­тересного и загадочного, чем космические лучи. О них знали немного. Знали только, что они возникают где-то в невообразимых далях вселенной и пронизывают зем­ную атмосферу и даже толщу земли. Кажется, нет си­лы, способной их удержать. Но вот что заметили: чем больше высота над землей, тем интенсивней эти лучи. Конечно, для того чтобы раскрыть их природу, по­нять наконец, что же это такое, нужно встретить лучи выше, пока не иссякла их сила, пока они еще не рас­сеялись от бесконечных столкновений с атмосферными атомами.

Пиккар подсчитывает: там, где давление воздуха в десять раз меньше нормального — на высоте шестна­дцати километров, космические лучи во много раз меньше сталкиваются с атомами атмосферы, и, значит, именно на этой высоте их свойства полнее. Они там должны быть почти такими же, как в космосе, на их долгом пути к Земле. Вот почему профессор Огюст Пиккар ставит перед собой конкретную цель: поднять приборы на высоту 16 тысяч метров, измерить интен­сивность космических лучей, проследить их направле­ние и посмотреть, сможет ли свинцовый лист оста­новить эти лучи. И еще он хотел доказать: для дости­жения авиацией больших скоростей нужна большая высота.

У него был только один путь для доказательства: подняться самому в стратосферу. Тогда уже были ша­ры-зонды, способные подняться на такую высоту, но не было приборов-автоматов, на точность которых Пиккар мог бы вполне положиться.

Ему говорили: «Это невозможно, профессор! Человек не может жить в стратосфере из-за малого дав­ления воздуха, и вы это прекрасно знаете!»

Он отвечал: «Это так. Но можно подняться в возду­хонепроницаемой гондоле».

Ему возражали: «Да вы в ней просто-напросто за­дохнетесь!»

Он объяснял: «В гондоле можно поддерживать поч­ти нормальную атмосферу...»

С ним не соглашались: «Нет, это утопия».

Позже, оглядываясь на длинную вереницу прожи­тых лет, он напишет: «То, что теперь для нас элемен­тарно, тогда казалось утопией. Единственным возра­жением, которое выдвигали против меня, было: поче­му все это до сих пор не существует? Как много раз приходилось мне слышать соображения такого рода!»

Скептиков тоже можно понять: слишком жестоко расплачивался человек за попытку перейти рубеж ат­мосферы. Чудом спасаются англичане Глейшер и Коксуэлл в 1862 году, поднявшись на высоту 11300 мет­ров. Правда, сам факт достижения такой высоты и сей­час у многих вызывает сомнение. Один из аэронавтов долгое время был без сознания, другой зубами тащил веревку маневрового клапана, чтобы выпустить газ. Потом трое аэронавтов — Гастон Тиссандье, Сивель и Кроче-Спинелли — предприняли отчаянную попытку достичь большой высоты. В живых остался лишь Тис­сандье...

Сомнений не оставалось: в верхних слоях атмосфе­ры человек жить не может. Он рожден на земле и уго­тован для жизни на земле. Но человек потому и стал человеком, что не захотел исполнять эту убогую роль. Он посмотрел на звезды, и его потянуло в небо. Он увидел море, и ему захотелось познать глу­бину.

Пиккар пришел к идее герметичной кабины совер­шенно самостоятельно. Его идея была и дерзкой, и неожиданной для всех, кто впервые слышал об этом. Пик­кар не знал, что за много лет до его рождения в дале­кой России великий химик Д. И. Менделеев предложил эту идею. Он не знал, что Менделеев, презрев скепти­цизм окружающих, сам поднимался на шаре и в поле­те производил измерения. В одном из своих трудов Менделеев писал: «...прикреплять к аэростату гермети­чески закрытый, оплетенный, упругий прибор для по­мещения наблюдателя, который тогда будет обеспечен сжатым воздухом и может безопасно для себя делать определения и управлять шаром». Судя по всему, Пик­кар никогда не читал этих строк.

Он первым построил такую гондолу. И он же пер­вым поднялся в ней в стратосферу. Как-то уже в ста­рости Пиккар произнес такие слова: «Для того чтобы добиться успеха, нужны были три специалиста: фи­зик — чтобы дать идею, инженер — чтобы воплотить ее в жизнь, и пилот — чтобы поднять воздушный шар в воздух. Я владел одновременно этими тремя профес­сиями. Именно мне нужно было взяться за дело. И я довел его до конца».

Он принялся конструировать гондолу и оболочку. Ясно, что гондола должна быть сделана из легкого ме­талла и иметь форму шара. Во-первых, такая форма дает при данном объеме наименьшую поверхность, а это выгодно: кабина будет легче. Во-вторых, сфери­ческая гондола, исходя из законов физики, с большей надежностью выдержит разницу в перепаде давления воздуха. В кабине-то давление в десять раз будет силь­нее, чем за бортом.

Потом он сел рассчитывать оболочку. В первый мо­мент он сам удивился ее размерам: она должна вме­стить 14130 кубических метров газа, а на высоте шестнадцати километров, когда газ расширится и зай­мет весь объем оболочки, ее диаметр станет рав­ным тридцати метрам. Двенадцатиэтажный дом- башню можно было бы упрятать внутри такой обо­лочки.

И вновь находились люди, волей-неволей пытавши­еся поселить в нем сомнение. Внимательно слу­шая все его доводы, в недоверии покачивали головой, иногда говорили: «И все же вряд ли у вас это по­лучится». Он отвечал: «Я уверен в своих рас­четах!»

Ему говорили: «Расчеты расчетами, но дело здесь в принципе: свободный аэростат — игрушка ветров; какой цели он служит? Его даже нельзя направлять по желанию».

И он, расчетливый практик, трезвый, сознательный рационалист в работе, которую делал, отвечал так, как мог ответить только романтик: «Но должна ли дей­ствительно каждая вещь быть практически полезной? Свободный аэростат служит свободе, наблюдательно­сти, прогрессу, возвышению души. Не достаточно ли этого? Мы, воздухоплаватели, высоко ценим свободный аэростат». И добавлял, улыбаясь: «Кто осудил бы ко­фейную мельницу за то, что она не может шить? Кто обвинил бы швейную машину за то, что она не способ­на молоть кофе? Всякая вещь, выполняющая свое на­значение, хороша сама по себе».

Он-то знал,какое назначение должен выполнить шар.

Теперь ему нужно было достать деньги. Что поде­лаешь — такова проза жизни. Прошли времена, когда можно было сделать открытие, нацелив нехитрую трубу на звездное небо или склонившись над простень­ким микроскопом, на предметном столе которого всего лишь капля воды. В XX веке инструменты научных ис­следований стали дорого стоить. И стратостат для Пик- кара был как раз таким инструментом.

Можно считать, что тут ему повезло. Он пишет в бельгийский Национальный фонд научных исследований письмо с просьбой предоставить кредит на стро­ительство стратостата. И обстоятельно описывает зада­чи полета. Пиккар подсчитал, сколько нужно: 400 ты­сяч бельгийских франков, и он их получил. Свой бу­дущий стратостат он обещает назвать ФНРС — по пер­вым буквам названия фонда, и сдержал свое обещание.

Гондолу и оболочку делали в разных местах: гон­долу — в Бельгии, в Льеже, а оболочку — в Германии, в Аугсбурге. Шли последние месяцы 1929 года.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Быстро пролетело время студенчества. Так всегда кажется, когда смотришь назад. Еще недавно дума­лось, что оно тянется медленно, словно бы неохотно связывая каждый последующий день с предыдущим, а теперь, когда все позади, невольно думаешь: слиш­ком стремительно пронеслись эти годы...

Огюст и Жан получили дипломы в двадцать шесть лет. Они стали еще больше похожи и, сами того не желая, не раз ставили в неловкое положение своих педагогов, вечно их путавших.

У Огюста после окончания учебы появилась воз­можность остаться в училище, в лаборатории магнетиз­ма, которой руководил профессор Пьер Вейс. Профес­сор давно наблюдал за Огюстом и, как только тот по­лучил диплом инженера-механика, сразу же предло­жил ему место своего ассистента. «Через три года вы сможете защитить диссертацию», — сказал профессор Пиккару.

Докторскую диссертацию Огюст Пиккар посвятил магнитным явлениям в воде и газах. Тема была нова, почти не исследована, и Пиккар сумел многое в ней прояснить. В двадцать девять лет он стал экстраорди­нарным профессором физики.

Сам он еще был похож на студента, этот молодой че­ловек, в несколько свободно сидящем костюме. Когда он читал лекции, в аудитории делалось тихо, потому что говорил он всегда интересно и, рассказывая, тут же на столе возле доски показывал опыты. Еще в дет­стве Пиккар научился одинаково хорошо рисовать и писать обеими руками и теперь, на лекциях, всякий раз удивлял своих слушателей: совершенно спокойно он мог подойти к доске, взять мел в правую и левую руку и начать одновременно делать чертеж и писать к нему объяснение. Если нужно было сделать симмет­ричный чертеж, Пиккар чертил его тоже сразу, и пра­вой и левой рукой.

Студенты в нем души не чаяли и называли не ина­че как «наш проф Огюст». Возможно, что в этом про­звище и есть немного фамильярности, но в абсолютном уважении к нему никто не сомневался.

С особым вожделением ждали студенты дня, когда их любимый профессор являлся в аудиторию лысым: раз в год он обязательно сбривал свою могучую шеве­люру. Как же они ликовали в эту минуту! Уж очень экстравагантной и смелой казалась им привычка профа Огюста.

Но он не только читает лекции. Его работа в ауди­тории не вытеснила, да и не могла вытеснить работу в лаборатории. Он разрабатывает свою теорию получе­ния искусственных алмазов. Вместе с учителем про­фессором Пьером Вейсом открывает эффект, который можно использовать для получения сверхнизких тем­ператур — лишь на несколько десятых градуса выше великой границы — абсолютного нуля. Эту работу он задумал, когда еще работал ассистентом профессора. Позже, когда исследования были закончены, оба про­фессора, учитель и его ученик, сделали два доклада в Париже в знаменитой на весь мир академии. Это бы­ла большая честь для Пиккара.

Старый Пьер Вейс очень гордился Огюстом и не раз предрекал ему большое научное будущее. Они оба лю­били и отлично понимали друг друга. Пиккар мог вы­сказать любое мнение о их совместной работе без опа­сения, что Вейс что-то не так может понять. И тот, в свою очередь, знал: Огюсту можно прямо высказать все. Они удивительно подходили друг другу.

Потом Пиккар для Цюрихской геофизической об­серватории проектирует универсальный сейсмограф, прибор, способный замерить смещения в земной коре с точностью, по тем временам почти фантастической, — до одной двадцатой микрона. Около двадцати тонн ве­сил такой сейсмограф. Многие, кто знал Пиккара в те годы, говорили о том, что он с особым удовольствием делал приборы с повышенной точностью. Это было его увлечением.

В это же самое время молодой неугомонный про­фессор изучает ледники в Альпах, потом, спустившись с гор, снова берется за дальнейшее исследование маг­нитных явлений. Его мозг постоянно требовал пере­ключения с одних исследований на другие — не пото­му, что Пиккар уставал или ему просто по-человечески надоедало долгое время делать одну и ту же работу, колдовать с одними и теми же формулами — нет. Он хотел успеть сделать как можно больше. Это во-пер­вых. И во-вторых, слишком многое его увлекало. Стран­но тут только одно: как он успевал доводить все до конца...

Ему было тридцать три года, когда он сделал боль­шое открытие. Пиккар описал вещество, которое он на­звал «актиноураном», — третье простое радиоактивное вещество из семейства урана. Пройдут годы, актино­уран Пиккара получат в чистом виде и увидят, что это не что иное, как уран-235, один из двух изотопов ура­на — главный делящийся материал для создания атом­ной бомбы. Пройдет еще время, и великий смутитель умов Альберт Эйнштейн, проследив за работами по ис­следованию изотопов урана, напишет Франклину Де­лано Рузвельту, президенту Соединенных Штатов: «Сэр! Последняя работа Э. Ферми и Л. Сцилларда, с которой я ознакомился в рукописи, позволяет на­деяться, что элемент уран в ближайшем будущем может быть превращен в новый важный источник энергии...» Огюст Пиккар, конечно, не предполагал, какая судьба ждет его актиноуран. В науке это не редкость: далеко не всегда ученый может предсказать, что ждет его от­крытие в будущем.

А дороги Огюста Пиккара и Альберта Эйнштейна все-таки встретились. В физике нежданно для всех гря­нул гром средь ясного неба — появилась теория отно­сительности, которая заставила иначе взглянуть на многие первоосновы науки. С Эйнштейном соглаша­лись — не соглашались, принимали его вызывающую теорию — не принимали. Все ждали и требовали экспе­риментального ее подтверждения. Но Эйнштейн, не бу­дучи экспериментатором, был уверен в своей правоте. А одной уверенности недоставало. Нужны были неос­поримые доказательства.

Альберт Майкельсон, этот дотошный, въедливый в повседневной работе американец, ставит вместе с доктором Эдвардом Морли свой знаменитый опыт, вычисляет с невероятной точностью скорость света и показывает: скорость света одинакова в любом направ­лении. Эйнштейн рад необычайно, растроганно благо­дарит Майкельсона, но тут появляется другой амери­канец — Миллер, который утверждает, что Майкельсон поставил опыт недостаточно тщательно, и у него, Миллера, результат получился немного иным. Против­ники Эйнштейна довольны: вся его теория вновь под сомнением и вот-вот развалится...

Майкельсон ставил свой первый опыт на равнине, Миллер — в горах, на высоте 1800 метров. Пиккар размышлял так: «Если в горах наблюдается иная кар­тина, чем на равнине, то эта разница должна еще более увеличиться, если выполнить опыт на свободном аэростате». В конце июня 1926 года он со своим ассис­тентом поднимается в гондоле воздушного шара «Гель­веция» на высоту 4500 метров и с помощью очень точного интерферометра получает результаты, совер­шенно однозначно подтверждающие: Майкельсон был прав, скорость света неизменна во всех направлениях. Потом сам Майкельсон получил еще более точные дан­ные, но Пиккар поставил опыт на большой высоте, где в то время никто, пожалуй, кроме него, такой опыт проделать не мог — тут мало быть физиком, надо еще быть аэронавтом. Вот почему Эйнштейн особенно бла­годарил Огюста Пиккара.

Пиккар пришел к конструкции своего шара не сра­зу. Шарльер — аэростат, созданный Шарлем, — целое столетие оставался без изменения: на оболочку, чтобы надежней ее удержать, накладывалась сетка, а уж к ней подвешивалась гондола. Выпускной клапан то­же изобретение Шарля. Конструкция оказалась надеж­ной, пожалуй, даже и совершенной. Во всяком случае, сто лет никто не мог предложить что-нибудь лучше. А Пиккару для полета в стратосферу шарльер не го­дился.

По расчетам его, получалось, что шар объемом 14130 кубических метров, наполненный водородом, на старте будет обладать подъемной силой, равной 16 тон­нам. Эту силу необходимо уравновесить балластом. А балласт — лишний вес, дополнительная нагрузка на оболочку. Чтобы выдержать эту нагрузку, оболочка должна быть сделана из очень прочной ткани. Ес­тественно, что и сетка тоже должна быть повышенной прочности. В общем, получалось так, что на взлете шар оказывался чересчур тяжелым и, конечно же, в стра­тосферу уже не мог подняться. Вес и в стратосфере оставался величиной постоянной, а водород с высотой терял свою подъемную силу. На высоте 16 километров, куда собирался подняться Пиккар, кубометр водорода мог держать вес в десять раз меньше, чем на стартовой площадке, у самой поверхности земли.

Пиккар великолепно себе представлял: в оболочку нужно ввести столько газа, чтобы он занял лишь пя­тую часть ее объема. Тогда на большой высоте газ расширится и заполнит всю оболочку. Только в страто­сфере шар станет шаром. А до этого оболочка будет в многочисленных складках, которые очень легко мо­гут запутаться в сетке. «Мне не приходилось рассчи­тывать на ангелов-хранителей, расправляющих эти складки во время подъема», — говорил он, улыбаясь. И поскольку без оболочки обойтись было нель­зя, он отказался от сетки, решив подвесить гондолу на поясе, прикрепив его к оболочке. Так появилась идея аэростата принципиально новой конструк­ции.

Теперь ему предстояло решить иной вопрос. Раз лю­ди будут находиться в герметичной гондоле, они не смогут сбрасывать балласт старым, испытанным спо­собом — высыпая песок за борт. Сначала Пиккар ре­шил подвесить сверху к гондоле мешок из прорезинен­ной ткани с водой. Труба от мешка пронизывала бы кабину сверху вниз. Открывая кран, находящийся в гондоле, можно было бы выпускать воду. От этой мысли пришлось отказаться: трудно учитывать сбро­шенный балласт, да и вода на большой высоте про­сто-напросто замерзла бы. Нужно было придумать что- то другое.

Ему помогло одно скромное наблюдение, которое он сделал еще мальчишкой. Как-то раз отец повел сы­новей в зверинец. Они долго ходили меж клеток, пока не увидели большую толпу перед клеткой, в которой вместе со львом находился укротитель с хлыстом. Ма­ленький Огюст смотрел на смелого красавца укротите­ля и думал только о том, как он сумеет выйти из клет­ки, не выпустив льва за собой. Вдруг зверь просколь­знет за железную дверь? Разъяснилось все до обидного просто: укротитель открыл дверцу, вышел в соседнюю, совсем маленькую клетку, а дверцу за собой сразу же запер. Потом он открыл дверь маленькой клетки и вы­шел на улицу. «Я вспомнил эту сцену через сорок лет, — рассказывал позже Пиккар. — Укротителем был балласт, который нужно было удалить из кабины таким образом, чтобы лев, то есть воздух, не смог про­следовать за ним».

В общем это была идея шлюза. Теперь осталось по этой идее построить герметическую камеру для от­дачи балласта. Камера стала еще одним изобретением Огюста Пиккара.

Но и с балластом все оказалось не так уж просто. Скорее наоборот: препятствие возникло там, где Пик­кар его вовсе не ждал. Песок не годился: слишком много места занимал бы он в гондоле. Больше всего по­дошла бы тут свинцовая дробь. Но увы! Междуна­родные правила аэронавтики предписывали бал­ласт в виде песка, воды или золы. Все остальное стро­гий параграф не допускал. А Пиккару нужна была дробь.

— Об этом не может быть речи! — заявили ему, когда он обратился за разрешением на полет. — У дро­би, как вам известно, профессор, назначение совсем иного рода. Согласитесь, что с ней пристало больше охотиться! Подумайте сами: это небезопасно — с та­кой высоты сбрасывать дробь!

— А если я докажу, что никакой опасности нет? — поинтересовался Пиккар.

— Там видно будет, — отвечали блюстители без­опасности.

Ученый запасся мелкой дробью, влез в самый вы­сокий камин Брюссельского университета и на глазах изумленных экспертов велел сыпать на себя дробь с крыши в трубу камина. Падая с высоты полусотни метров, свинцовый дождь совершенно не причинял беспокойства Пиккару.

— Ну а теперь? — спросил он. — Теперь, я пола­гаю, возражений не будет? Скорость падения отдель­ных дробинок становится постоянной при высоте зна­чительно меньшей, чем эта. — И он кивнул на камин.

— Простите, профессор. В правилах сказано... — Это он уже слышал.

— Хорошо, — сердился Пиккар, — правила су­ществуют для того, чтобы их выполняли, и для того, чтобы их обходили. Должен же быть какой-нибудь вы­ход!

Выход был остроумен. «В качестве балласта я беру свинцовый песок!» — объявил профессор экспертам. В полной растерянности те согласились: песок брать можно. А какой это песок — в правилах точно не ска­зано.

Пиккар от души веселился, рассказывая об этой ис­тории брату: «И это мое заявление не встретило возра­жений, хотя, как известно, само понятие «песок» от­носится к веществам неметаллическим. Но никто еще никогда не видел и ничего не слышал о свинцовом песке».

Жан Пиккар внимательно следил за приготовлени­ями брата и чем мог помогал. Он предложил ориги­нальную систему мгновенного сбрасывания балласта с гондолы аэростата — иногда это бывает нужно. Меш­ки с дробью укреплялись снаружи гондолы, и в каж­дом из них был установлен небольшой заряд взрывчат­ки, связанный с электрической батареей в гондоле. Если появлялась необходимость моментально сбросить балласт, нужно было нажать кнопку — мешки взрыва­лись и дробь сразу же высыпалась.

Строительство гондолы и оболочки меж тем подви­галось. В Льеже и в Аугсбурге работа шла полным хо­дом. Следить за тем, чтобы все делалось в полном соот­ветствии с расчетами и чертежами, Огюсту Пиккару помогал молодой швейцарский физик, его ассистент по университетской лаборатории, его друг Пауль Кипфер.

Пиккар уже сделал свой выбор: именно Кипфер стартует с ним в стратосферу.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Им казалось, что стратостат недвижно висит высо­ко над землей, высоко над белоснежными холмами из облаков, плотно застлавших равнины, горы и реки. Но он еще поднимался. Это можно было определить лишь по приборам: гондола висела совершенно спо­койно, а в иллюминаторы, кроме облаков, ничего не было видно.

Кипфер молча работал с приборами — он уже при­ступил к наблюдениям. Часть измерений они собира­лись проделать во время подъема, но все свершилось так неожиданно быстро из-за той злополучной верев­ки, да и сам подъем оказался таким стремительным, что они ничего не успели сделать.

Наконец подъем прекратился. Шар, словно устав от быстрого взлета и растратив всю свою мощь, бес­сильно повис в стратосфере. Пиккар взялся за краны, повернул их по очереди и, выпустив дробь, сбросил пятьдесят килограммов балласта. Шар снова пошел вверх. За короткое время они поднялись еще на не­сколько сотен метров.

Глядя на Кипфера, сосредоточенно делающего изме­рения, Пиккар довольно подумал: «Все-таки Пауль ве­ликолепен. Вряд ли кто другой смог бы так работать с приборами. Ему все равно, где он: в своей лаборато­рии, на старом потертом стуле или в стратосфере, в тес­ной гондоле. Как хорошо, что со мной именно Пауль».

От этих мыслей его отвлек снег. Внутри гондолы, медленно кружась и сверкая, стал вдруг падать рой се­ребристых снежинок. Иней, осевший на вогнутых сте­нах, когда гондола сильно остыла, теперь падал в виде снега. Значит, солнце согрело гондолу.

Еще перед стартом Пиккар обстоятельно продумал, как сделать температуру в кабине ФНРС постоянной. Мотор должен в нужное время придать гондоле враще­ние, и тогда к солнцу можно будет повернуть бок, окрашенный черной краской. Если же в кабине ста­нет жарко, надо включить мотор и повернуть гондолу белым боком к солнцу. Но аккумулятор непо­нятно почему разрядился, и мотор оказался теперь бесполезен.

— Как дела, Пауль? — спросил Пиккар. — Тебе много делать еще?

— У меня все. Я кончил, — ответил Кипфер и по­жал плечами. Оба прекрасно знали, что из-за быстрого подъема им не удалось сделать почти никаких измере­ний. Пиккар все время возился с щелью, а Кипфер рас­ставлял и приводил в порядок приборы.

— Тогда опускаемся. — Пиккар стал тянуть за ве­ревку, чтобы приоткрыть маневровый клапан, но она совершенно по непонятным причинам не поддавалась. Еще не понимая, что с ней могло приключиться, про­фессор дернул сильнее — и вновь безуспешно. Как бы то ни было, он понял: клапан ему не открыть. А это означает только одно: они не могут спуститься.

— Клапан бездействует, Пауль, — сказал Пиккар, повернув голову к Кипферу. Но тот и сам все прекрас­но видел.

Они понимали, что к вечеру, когда солнце сядет, газ охладится, займет меньший объем, стратостат нач­нет опускаться. Но вот в чем вопрос, хватит ли им до этого времени кислорода? И не унесет ли ветер беспо­мощный шар в Адриатику?

Пиккар взглянул на приборы и увидел, что давле­ние в гондоле медленно падает. Все-таки воздух выхо­дит. Опустившись на колени, он снова замазал отвер­стие зонда. Потом, приникнув к иллюминатору, Пик­кар пытался разглядеть, что случилось с веревкой. Это ему не удалось: слишком тесный обзор открывает иллюминатор. Тогда Пиккар постарался открыть кла­пан, натянув веревку лебедкой. Веревка, однако, не захватывалась на барабан, она перескакивала с одно­го желоба на другой, а вскоре и вовсе оборвалась...

Теперь стратостат неуправляем. Остается одно: ждать, когда сядет солнце.

...Пиккар и Кипфер молчали. Было очень тихо. Ес­ли не думать о том, на какой они высоте, может пока­заться, что гондола лежит на земле, где-нибудь в по­ле, на мягкой траве.

Пиккар сидел прямо, стараясь не прикоснуться спиной к холодной стенке гондолы, искрящейся ине­ем в электрическом свете. Он хотел собраться с мыс­лями и все хорошенько обдумать. «Так... — проноси­лось в его голове. — Наше положение, по-видимому, очень серьезно. Нам угрожает много опасностей. Воз­можно, что полет продлится и после полудня. Если гон­дола потеряет свою герметичность, мы задохнемся. Все зависит от ветра, спустимся ли мы вечером на Адриа­тике или на суше. Если веревка останется перепутан­ной, как и теперь, она будет слишком короткой при спуске, когда аэростат вытягивается. Она натянется и откроет тогда клапан и оставит его открытым. Газ вый­дет весь, но это еще не обязательно приведет к ката­строфе, потому что аэростат должен принять форму парашюта. На худой конец, у нас с Паулем тоже есть свои парашюты. Как бы то ни было, ясно, что с откры­тым клапаном у нас не может быть благополучной по­садки...»

Больше всего его беспокоил ветер. Сейчас он был слабым, ленивым, но Пиккар знал, что в стратосфере ветры нередко достигают огромной скорости. Прибо­ры показывали: шар несло прямо к морю. Впрочем, можно было считать, что ветер их пока пощадил.

«А в общем-то это даже и хорошо, — неожиданно для себя подумал Пиккар. — Теперь можно спокойно сидеть и ни о чем не заботиться. Мы сделали все, что могли. В каждой ситуации, даже самой дурной, всегда есть что-нибудь положительное. Вот нам сейчас совер­шенно не нужно принимать какие-либо решения. Надо просто довериться ветру и шару».

Но вот обнаружена еще одна неприятность. Как будто их мало было в этом полете! Они не заметили, когда разбился большой ртутный барометр. Вполне возможно, что это случилось, когда они возились с ве­ревкой возле лебедки. Не так было жалко барометр — бог с ним, еще есть, но из него на пол вытекла ртуть. Она могла очень быстро разъесть алюминий. Послед­ствия, мягко говоря, обещали быть весьма нежела­тельными.

Надо немедленно удалить ртуть из гондолы. Насо­са у них с собой не было. Пиккар рассеянно оглядел­ся, стараясь найти какой-нибудь выход... Минутку... Если взять вот этот резиновый шланг, один его конец подвести поближе к ртути, а другой через кран вы­вести за борт, разница в давлении — за бортом-то ведь вакуум — должна моментально выбросить ртуть. Пиккар подумал с довольной улыбкой, что еще ни один физик мира не обладал таким объемом вакуума, если только так можно о пустоте говорить... Во всей стратосфере они только вдвоем...

Пиккар спустил конец шланга на пол, а другой поднял и вставил плотнее в кран. Когда он открыл кран, все произошло, как он и предполагал. Снаружи из гондолы ударил сильный фонтан из смеси ртути с водой, собравшейся на полу, когда таял иней. Потом аэронавты внимательно осмотрели весь пол и обнару­жили, что самые мелкие бусины ртути все же оста­лись. Видно, придется с этим смириться...

«Ну вот, — думал Пиккар, — теперь действитель­но можно позволить себе отдохнуть. Столько треволне­ний за такое короткое время». — Впервые за весь по­лет он спокойно сидел возле иллюминатора. — «Какое красивое все-таки небо. Это самое прекрасное из того, что я когда-либо видел...»

Он смотрел дальше, за горизонт, отступивший пе­ред его взглядом из стратосферы. Он видел, как небо, почти черное над головой, светлело по краям и там, где смыкалось с землею, совсем прояснялось. И какая ровная, поразительно четкая линия — грань лежащей внизу тропосферы... Белая, словно снежная грань, пер­возданное покрывало тумана над безлюдной рав­ниной...

Пиккар смотрел на вершины, скрывавшиеся за облаками, и видел, как они проступали все яснее, от­четливее. Вот вырос один пик, потом — другой, тре­тий, и вот уже весь горный хребет восстал, прорвав цепь облаков. Прекрасные скалистые горы... Чуть даль­ше по мере медленного движения шара поднялась еще цепь вершин. Многие из них венчали собольи шап­ки снегов... Пиккар узнал Баварские Альпы, высокие горы Тироля.

В эти минуты он обнаружил в себе неожиданные честолюбивые мысли: «Каждый швейцарский возду­хоплаватель, да и любой другой тоже, мечтает пере­лететь через Альпы. Альпы — высокий, могучий ру­беж, и Альпы прекрасны. И вот я сейчас пролетаю над ними».

Правда, радость его была несколько омрачена: он не знал этих гор. Он не знал Тироля, и у них не было подробной карты. Потому ему оставалось лишь любо­ваться изумительным зрелищем. И все равно он удов­летворенно подумал: «Ни один человеческий глаз до сих пор не мог так созерцать горы».

Кажется, в любую минуту своей жизни он сумеет по желанию вызвать перед глазами эту картину. Кар­тину, которую поднесла ему стратосфера. Как-то поз­же он записал, что увидел тогда: «Сами облака каза­лись горами. Они выступали из серых паров низин и появлялись среди гор. Прекрасные белые облака! Они громоздились, как башни, более высокие, чем все вер­шины, достигающие 4000, 6000, возможно даже 8000 метров. Всякий видел их снизу, а мы видели их сверху. Вуали больше не было над ними. Освещенные солнцем стороны их сверкали, теневые были очень мрачны...»

Никогда еще человек не видел свою землю с такой высоты.

В кабине меж тем делалось жарко. Еще недавно им казалось, что они сидят внутри ледяного кристалла и, дрожа от холода, думали, что долго так не вытер­пят, а теперь мечтали о тех минутах, когда стены гон­долы белели от инея. Вся беда в том, что уже долгое время гондола висела, обернувшись к солнцу одной, зачерненной стороной. Вот почему температура повы­шалась.

Пиккар огляделся, поискал бутылки с водой — очень хотелось пить, но нашел только одну, неболь­шую. «Просил же две положить, — с раздражением подумал профессор, — и вот, пожалуйста, бу­тыль побольше забыли. Всегда надо делать все са­мому».

Кипфер вопросительно на него посмотрел, и раз­дражение профессора сразу же улеглось. «Ну, Пауль- то, во всяком случае, здесь ни при чем, — подумал он. — На Пауля можно как раз во всем положиться».

Маленькую бутылку они моментально опустошили. На полу, под деревянным настилом собралось доста­точно много воды, сбежавшей по стенам, когда таял иней, она еще оставалась прохладной и приятно осве­жила пальцы, когда Пиккар коснулся ее. Но вода бы­ла грязной, с пылью, маслом и ртутью.

— Вот здесь есть немного воды... — позвал его Кипфер.

По теневой стороне гондолы струился слабый ру­чей — это осаждались выдыхаемые ими пары. Страто­навты, по очереди припадая к стене, несколько раз смочили язык. Это не принесло облегчения. В гондоле было сорок жары...

Тогда Пиккар вспомнил, что у них в баллонах есть жидкий кислород, температура которого минус сто восемьдесят. Он взял баллон и немного отлил в алю­миниевый стакан. Пока кислород испарялся, снаружи на стакане нарастал толстый слой инея. Они сгрыза­ли этот иней.

Оба, раздевшись до пояса, ждали, когда иссякнет жара. Это должно было случиться только в одном слу­чае — когда солнце встанет в зените. Тогда шар за­кроет гондолу собственной тенью, и она постепенно остынет.

В 12 часов 30 минут шар заслонил их от солнца. В первый раз за долгое время они облегченно вздох­нули. Еще раньше они договорились не волноваться, держаться совершенно спокойно, чтобы не увеличивать расход кислорода. Они не знали еще, сколько времени им предстоит просидеть взаперти, а кислорода оста­валось немного. Если шар еще долго не станет спу­скаться, на двоих им этого запаса не хватит. И Пиккар вновь обращался к приборам, стараясь не упустить момента, когда пойдут на снижение.

А барометр вдруг показал — шар поднимается. Но это длилось недолго — вскоре он снова снизился. Стратостат вел себя очень странно — он словно бы ко­лебался у своей верхней границы, еще не надумав окончательно вернуться на землю. Пиккар волно­вался...

Снова стратостат спустился на несколько метров и тут же немного поднялся. Нет, положительно он испытывает их терпение! Профессор берет записную книжку, быстро пишет карандашом — прикидывает, если они вот с такой скоростью, два-три метра вниз, потом один вверх, будут спускаться, когда они коснут­ся земли? Получилось — через пятнадцать дней. «Ве­селая это будет история», — в который раз подумал Пиккар. На всякий случай он перекрывает потуже кран в аппарате дрегера, уменьшив подачу кислорода до одного литра в минуту. Подумал: «0,75 литра хва­тит». А если считать так, как должно быть, то два литра — самая норма.

«Ничего, — говорит он себе, — спуск все же на­чался, а это самое главное...»

Как медленно катится солнце за горизонт! Навер­ное, никогда и никому еще так не хотелось, чтобы ско­рее кончился день. Вечер для них — это желанная прохлада, это быстрый уверенный спуск.

Только к восьми часам вечера они спустились до высоты двенадцати километров и подошли к тропо­сфере. Туман, внезапно плотно окутавший горизонт, показал, что они стали внедряться в плотные слои тро­посферы. Наконец-то они увидели облака не далеко внизу, под собой, а совсем рядом. А над ними уже появились первые звезды, ярким светом засветилась Луна. Вот и сгустились желанные сумерки. Солнце скрылось, будто спугнутое прохладой и сумраком. Стратостат пошел вниз быстрее. Он вновь стал таким же, как в ранний утренний час перед полетом, — смор­щился, вытянулся.

Пиккар и Кипфер увидели, как конец веревки от клапана исчез в темноте у основания оболочки. А они так надеялись до него дотянуться из люка, когда крышки можно будет открыть...

Пиккар подумал о самом моменте посадки. Он по­нимал, что удар обещает быть достаточно жестким; сбросить балласт, чтобы его ослабить, им не удастся: все из-за того же закрытого клапана. Если они сбросят балласт, стратостат может взвиться до прежней вы­соты...

И еще одна мысль беспокоила Огюста Пиккара: он не представлял, где они сядут. Скорее всего где-то в горах. Очень возможно, что гондола после удара по­катится по земле, и тогда они с Кипфером могут пора­ниться о приборы. Поэтому Пиккар решил было свя­зать все тяжелые приборы и на длинной веревке спустить их в корзине за борт. «К тому же это осла­бит удар...» — прикинул Пиккар.

«Нет, — остановил он себя, — об этом не стоит и думать. Корзина с приборами может слишком легко оторваться, и это будет равносильно отдаче балласта...»

Приборы они оставляют в гондоле. Даже массивные баллоны с кислородом. Правда, они накрепко при­вязаны.

Аэростат идет к земле все быстрее и быстрее. Всем своим телом они ощущают это скольжение.

— Давление снаружи и в гондоле сравнялось! — Кипфер с радостным выжиданием смотрел на профес­сора. — Высота — четыре с половиной тысячи метров, профессор.

Пиккар поднес руку с часами поближе к глазам. Было 20 часов 50 минут.

— Можно открыть люки, — сказал он.

Крышки люков открыли одновременно. И сра­зу же гондола наполнилась свежим, холодным возду­хом. Они с наслаждением полной грудью вдохну­ли его.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В этот теплый солнечный день в Тюильри приехали многие парижане. На большом, ровно подстриженном поле возвышались цветные шары, возле каждого из ко­торых суетились люди. Шли последние приготовления к старту гонок на воздушных шарах. Победителя ждал желанный трофей — кубок знаменитого американско­го журналиста, издателя Джеймса Гордона Беннетта, покровителя многих, если не всех спортивных муз. Среди тех, кто готовился к старту, не было человека, не мечтавшего получить приз и вместе с ним титул лучшего аэронавта Европы. Но и среди тех, кто не со­бирался в полет, многие мечтали подняться на шаре, чтобы хоть раз в жизни бросить взгляд с высоты, что­бы ощутить легкий безмолвный полет.

Огюст Пиккар, двадцативосьмилетний инженер- механик из Цюриха, еще никогда не летал. В тот лет­ний день 1912 года он появился в Париже, чтобы простым рабочим участвовать в подготовке к полету одного из шаров. Яркий баллон, возле которого молча трудился Пиккар, носил пышное имя «Гельвеция». Лететь на нем собирался известный француз — поэт и писатель Анри Боклер.

Один за другим, сопровождаемые восхищенными взглядами и возгласами присутствующих, поднима­лись в небо аэростаты, похожие на ярко раскрашенные детские мячи. Ветер подхватывал их и нес все выше и выше, подальше от людских глаз, как зверь, уносящий свою добычу.

Почувствовав свободу, взмыла и «Гельвеция». Бок­лер, поднимаясь, что-то кричал Пиккару, но тот не слышал. Стоя на зеленом ковре газона, он провожал глазами летящий шар, под которым еще плавно кача­лась корзина. Много бы он дал, чтобы оказаться сейчас в этой корзине... Как он завидовал в те минуты тем, кто стоял в зыбкой плетенке из ивовых прутьев... За­видовал поэту, летевшему исключительно для того, чтобы получить удовольствие и, кроме того, «аэронав­тика — спорт смелых мужчин», как многие тогда го­ворили. Завидовал всемирно известному авиатору Эдуарду Шпельцерини, совершившему более четырех сотен полетов на шаре, этому замечательному аэронав­ту в хрустящей кожаной куртке, в кожаных перчатках с огромными крагами и в кожаном шлеме с очками, которые он во время полета опускал на глаза. Сколько юных сердец томилось, глядя на многочисленные портреты этого покорителя небесных высот... Ах, Шпельцерини...

Пиккар мечтал стать таким же аэронавтом, как он. Но Шпельцерини был только спортсменом, Огюст же хотел летать ради науки. У него уже накопилось до­вольно много вопросов, ответы на которые он мог бы получить, лишь поднявшись на шаре.

Свой первый полет он помнил всю жизнь. «Сен- Готард» — так назывался его воздушный корабль. 19 июня 1912 года молодой инженер отдал балласт и поднял шар в воздух. В конце сентября — второй по­лет. После этих полетов Пиккар понял: теперь он не может не летать. Тот, кто хоть раз в жизни по­знал вкус чистого, высокого неба, никогда не за­будет его.

Однажды Огюст, поднявшись с окраины Цюриха, долгое время летел в ночной темноте. Небо было чи­стым, и звезды, казалось, у горизонта ложились на землю. Где-то внизу желтели скудные россыпи желтых огней — в деревушках не спали, изредка доносился собачий лай — наверху так хорошо было слышно его... Шар крался в ночном небе беззвучна, невидимый и неслышный для тех, кто жил на земле.

Огюст наслаждался своим одиночеством. Здесь, на­верху, в тихом и плавном скольжении шара, так хо­рошо думалось... И тщетными в такие минуты могут показаться отсюда земные заботы, волнения, которые еще недавно казались неодолимыми...

Пиккар летел, чтобы проделать измерения темпе­ратуры воздуха на разной высоте и над разным ланд­шафтом. Работу он кончил и теперь сидел, положив руки на край корзины. Когда впереди показа­лись огни большого города, Огюст уже знал: это Ба­зель. Тут же пришла озорная мысль: «Хорошо бы найти свой дом и покричать своим что-нибудь сверху».

Он спустился ниже. Ветер был слаб и позволил над городом маневрировать. Как ни странно, дом он быстро нашел, ориентируясь лишь по огням, еще спустился и, не веря себе, что отыскал-таки дом, начал громко кри­чать. Только одно окно на фасаде светилось — окно его матери. Он кричал, представляя ее изумление. Но она не слыхала его. Возможно, ей и послышался голос Огюста, но она знала, что его быть здесь не мог­ло — он должен сейчас мирно спать в Цюрихе. И ве­тер унес шар от дома, оставив вдалеке свет в одиноком окне...

И еще один полет он запомнил — шестой по сче­ту — в феврале четырнадцатого года. Неважно, что его «Скалл» был совсем маленький аэростат, неважно, что не был далеким полет. В тот день он получил ди­плом пилота аэростата.

Берегитесь, синьор Шпельцерини! Пиккар будет выше летать!

...Но грянула война. Пришел четырнадцатый год. Швейцария держала нейтралитет, но мобилизацию правительство объявило. В воюющих армиях, отдавая дань техническому прогрессу, создавались воздухопла­вательные подразделения, и в маленькой Швейцарии тоже. Ходили слухи, что вот-вот, впервые в истории человечества, грянет опустошительная воздушная вой­на. На аэростаты, дирижабли и первые самолеты ста­вили легкие пушки и пулеметы, цепляли гирлянды авиабомб. В армиях шло спешное обучение летного со­става.

Огюст и Жан были мобилизованы и зачислены в летный отряд. Звание молодому доктору наук и его брату дали самое скромное, невзирая на научные титулы. Впрочем, солдатские нашивки их отнюдь не смущали. Зато сами братья, как в былые годы в гим­назии, нередко смущали начальство: в мундире они еще больше казались похожими. Жан позже вспоми­нал с неизменным удовольствием, что чаще всего вино­ватым был он, а наказывали почему-то Огюста. Мож­но понять растерянность их сержанта, когда оба длин­нющие брата, браво вытянувшись, стояли по стойке «смирно» и, не мигая, смотрели ему в глаза — он со­вершенно не был уверен, кто из них действительно ви­новат.

Служили братья вместе недолго: скоро Огюста ото­звали из армии для преподавания в Высшем училище в Цюрихе.

Чем он занимался в науке в ту пору... Его влекла авиация. Он разрабатывал теорию полета самолета на большой высоте. Еще и самолетов таких даже в про­жектах не было, а он предвидел: обязательно будут. И уже тогда подумал о пилоте высотного самолета: пилот должен сидеть в кабине с нормальным давлени­ем и не зависеть от перемены давления за бортом са-‘ молета. Он предлагает создать герметическую каби­ну — и получает отказ: «Простите, профессор, это не нужно».

Пытаясь возразить, он сказал: «Сегодня — да, но завтра такая кабина понадобиться!»

Ему отвечали: «Возможно, профессор. Но не се­годня».

Очень часто ему приходилось выслушивать по по­воду своих предложений: рано, еще не время. А он знал: надо начинать работать сегодня, чтобы было в самый раз завтра.

Он привык это выслушивать и приучил себя воспри­нимать не волнуясь. Время покажет, кто прав. И потом впереди столько работы...

Они познакомились в Цюрихе, вскоре после того, как Огюст вернулся из армии. Ее звали Марианна Дени, она была стройной, худенькой девушкой, и он почему-то испытывал чувство неловкости, когда встре­чался с нею глазами. Кажется, она тоже очень сму­щалась. Этот очень высокий молодой профессор ей нравился.

Марианна была француженкой, дочерью Эрнеста Дени, известного историка, профессора Сорбонны. Она изучала литературу. В Швейцарию ее отправили соби­рать материал для диплома, найти последние недоста­ющие звенья в работе.

Они часто встречались, бродили по старому городу, стояли на мосту, подолгу глядя в бегущую воду, а по­том ей пришло время уехать. Огюст ее проводил, еще не зная, когда они встретятся, и, кажется, только после того, как мимо него проплыл, мерно покачива­ясь, последний вагон поезда, который увез Марианну, понял: он любит ее.

Огюст часто писал ей, она сразу же отвечала.

Через несколько лет, в 1920 году, они поженились. Их родители гадали, где, в Швейцарии или во Франции, захотят жить молодые, а они не гадали — им все равно. Они будут вместе, и это для них самое главное.

Обычный случай решил их судьбу. Огюст получил кафедру в Высшем училище, и в это же самое время получил письмо из Брюсселя, в котором его приглаша­ли в знаменитый Свободный университет. В универси­тете организовывали новую кафедру прикладной физи­ки и, перебирая возможные кандидатуры, остановили свой выбор на Огюсте Пиккаре. Он молод, но уже мно­гое сделал, его имя в науке известно, на его труды ссылаются многие научные авторитеты. В конце кон­цов, молодость — это достоинство. Энергичный, пол­ный замыслов профессор — разве можно желать более подходящего человека на кафедру?

Пиккар все взвесил, прежде чем дал согласие. Главное, что его соблазнило, — это хорошо оборудо­ванная лаборатория, которую ему обещали при кафед­ре. Вот тут он устоять уж не мог.

И вот они в Брюсселе. Живут в маленькой квартирке, принадлежащей университету, в котором Огюст с прежним успехом читает лекции и увлеченно работает в лаборатории. Студенты и здесь любят Пик- кара, известного своими трудами, известного своими полетами на аэростатах. Не каждый профессор имеет за плечами такое эффектное прошлое...

А через год у Марианны рождается дочь — Дени­за, еще через год — сын Жак, семейству, столь быстро выросшему, становится тесно в скромной универси­тетской квартирке, и Огюст подыскивает небольшой особняк на тихой улочке неподалеку от центра. Здесь, на авеню Эрнестин, 20, у Пиккаров родились еще три дочери — Марианна, Элен и Женевьева. Здесь семья Пиккаров прожила тридцать лет.

Это было дружное, веселое семейство. Отец любил вывозить свое многоголосое семейство за город на прогулки. В воскресные дни они все вместе нередко ехали в зоопарк — отец хотел, чтобы его дети знали и любили животных. Жак унаследовал от отца любовь к технике. Кто знает, может, уже тогда профессор Пик­кар, глядя на игры сына, думал о далеких еще време­нах, когда он, Жак Пиккар, сын Огюста Пиккара, пойдет дальше дорогой отца. Сыновья всегда должны идти дальше отцов. Но редкому отцу выпадает в жизни такое счастье — увидеть в сыне воплощение своих собственных замыслов.

Огюсту Пиккару такой жребий выпал.

Наверное, степенный профессор, глава большого семейства должен был выбросить из головы мечты сво­ей далекой юности, расстаться с ними навсегда... Поле­ты в небо? Это прекрасно, но эксперименты в лабора­тории куда важнее, и столько сил и времени на них уходит. Глубины моря? Чудесные, далекие мечты... До них ли человеку, который каждый день читает лек­ции в университете...

Но в том-то и дело, тем-то и удивителен этот чело­век, что он никогда не позволял себе отказаться от, ка­залось, совершенно несбыточных планов юности. Можно было подумать, что Огюст Пиккар дал себе тайную клятву — быть всегда, всю жизнь верным мечте — и ни на пядь не отступил от нее.

Уже несколько лет профессор Пиккар не поднимал­ся на шаре. За это время он заново устраивал свою жизнь — в чужой стране, на новом месте. Пока ему было не до полетов... Но он непременно решил участво­вать в гонках на все тот же приз Гордона Беннетта, в которых он так хотел выступить еще одиннадцать лет назад, когда снаряжал на старте «Гельвецию». На сей раз ехать никуда не пришлось: старт давался в Брюсселе.

Двадцать один шарприготовился к гонке, и, навер­ное, это было бы замечательное зрелище, не испортись на арене погода. Небо буквально на глазах обложило тучами, поднялся ветер. Но победителя ждал приз — 10 тысяч золотых марок, — надо было только проле­теть по прямой наибольшее расстояние.

Старт решили не откладывать, и профессор Пиккар на своем «Цюрихе» вместе с двадцатью другими аэро­навтами отправился в путь.

Трое из них не добрались до цели: аэростаты сго­рели после прямого удара молнии... Но гонки не оста­навливались — все стремились к победе. Пиккар от­крыл выпускной клапан, пролетев чуть более девяно­ста километров, и опустился в Голландии, неподалеку от местечка Эйндховен. Он был слишком трезв и рас­четлив, чтобы исключительно ради спортивного резуль­тата рисковать собственной жизнью. Ради науки — дело другое, тут вопрос для него не стоял.

Пиккар отовсюду извлекал урок и из этого, по су­ществу, неудачного полета тоже. Через год он публи­кует работу, где с точки зрения физика объясняет опасность молнии для аэростата. Пусть кого-то предо­хранит его опыт...

Говорят, что именно после этого неудачного старта Пиккар задумал полет в стратосферу.

Стратостат, несмотря на необычность заказа, сде­лали быстро. Через полгода оболочка и гондола были готовы. В июле тридцатого года профессор Пиккар едет в Льеж, чтобы испытать гондолу на герметичность. От этих испытаний зависит многое.

Пиккар вспоминает такой эпизод. В отличие от барокамер прежней конструкции в его гондоле отвер­стия для люков были сделаны круглыми. Он хотел до­биться более надежного уплотнения. Раньше крышки делали овальными, протаскивали внутрь, повернув меньшим диаметром, потом разворачивали и ставили на место. Поэтому Пиккар приказал сначала поло­жить внутрь гондолы обе крышки, а уж потом стави­ли последний лист алюминиевой обшивки. Иначе крышки не затащить: их диаметр равен диаметру люка.

«Директор завода был со мной согласен, — писал Пиккар, — но возражал производитель работ. Он луч­ше других знал, как взяться за дело. Он строил уже не первую барокамеру и всегда видел, что крышки люков ставят в последнюю очередь. Я думаю, что он никогда не понимал, почему отверстия люков делаются оваль­ными. Для него, человека практики, имел значение только опыт. Он не очень доверял теории и ни на кого не полагался. Его не могли убедить даже сильней­шие доводы профессора университета, который, по его мнению, был отвлеченным от жизни мысли­телем.

Рабочий сделал, конечно, по-своему. Профессор стал возмущаться:

— Но теперь вы не сможете ввести внутрь гондолы крышки!

— Но я не понимаю почему? — ответил рабочий, совершенно уверенный в том, что его опыт стоит боль­ше, чем знания десяти профессоров университета. Он взял одну из крышек и начал ввертывать ее изо всей силы, подобно ребенку, старающемуся засунуть в кастрюлю ее крышку. Однако, когда я через корот­кое время вернулся на завод, обе крышки были внут­ри гондолы. Я воздал должное искусству ра­бочих...

Как они это сделали — для него осталось загадкой. Больше того, на крышках Пиккар при самом тщатель­ном осмотре не нашел никаких изменений. Они абсо­лютно плотно ложились в свои гнезда. Гондола с успе­хом выдержала испытание на герметичность. С боль­шими предосторожностями Пиккар перевез ее в Аугсбург.

Час стратосферы был уже близок.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Пиккар просунул голову в люк, огляделся и сразу же увидел рядом с собой голову Кипфера. Он тоже не смог удержаться от соблазна выглянуть в люк — слишком уж им надоело тесное пространство гондолы.

Стратостат быстро спускался и был уже ниже са­мых высоких гор, чей черный силуэт четко рисовался на темно-фиолетовом фоне ночного неба. Над ними ярко сияли звезды, свет Луны заливал серебряным сиянием окрестности, посверкивали безобидные вспышки двух местных гроз, заставлявших изнутри светиться серые облака.

Профессор попытался прикинуть скорость спуска, чтобы рассчитать, сколько надо сбросить балласта. Ему показалось, что скорость около двух-трех метров в секунду. Осторожности ради Пиккар выбросил всего лишь два мешка с дробью. Спуск стал плавнее.

В свете Луны они хорошо видели место, где опу­скались. Неподалеку виднелась седловина высокой горы, покрытой матовым льдом, а внизу — голые ска­лы и гладкие поля ледников. Блеснули огни деревень­ки. Пиккар достал карманный фонарь и посигналил в ее сторону. Сигналы, как он узнал позже, увидели.

Гондола быстро плыла навстречу ровному ледяному плато. Кипфер стоял наготове, держа в руках веревку разрывного приспособления и ожидая команды Пикка­ра вскрыть оболочку.

Команда... Кипфер резко дернул веревку. Гондола ударилась о ледник, по инерции, подобно мячу, пере­скочила через него, оставив под стратонавтами целую сеть глубоких трещин, потом еще покатилась — и замерла.

Один из люков оказался как раз над Пиккаром, и он хорошо видел, как ветер колыхал сморщенную, еще не успевшую опасть оболочку. Пиккар подумал еще: «Как бы она не вздумала упасть на гондолу... Все-таки 630 килограммов не шутка...» Но оболочка медленно, словно устав, легла на ледник. Газ выходил из нее долго еще, и она напоминала огромное фантастическое существо, умирающее ночью в горах...

Пиккар посмотрел внутрь гондолы и среди груды вещей и приборов увидел Кипфера, который старался выбраться наверх.

— Цел? — спросил Пиккар Кипфера.

— Цел. А вы?

— Я тоже, — ответил Пиккар и взглянул на часы. Было девять. Шестнадцать часов длился полет.

Они вылезли из гондолы, огляделись. Просто пора­зительно, что они не свалились в одну из многочислен­ных трещин... Место пустое, суровое. Гондола одиноко лежала на леднике, похожая на корабль, прилетевший из космоса и теперь покинутый своим экипажем. Чер­ными глазницами зияли открытые люки.

Кипфер нашел в гондоле апельсинные корки и обрадовался им, как свежим плодам. Взяв по куску льда, они потерли им по глянцевитой поверхности корки и получили по глотку фруктовой воды. Обоим показалось, что никогда в жизни им не доводилось пить что-нибудь более вкусное.

Потом оба задумались: где мы? Высота 2800 мет­ров. Но где этот ледник — в Швейцарии? В Австрии? А может, в Италии? Никто из них не мог точно отве­тить. Впрочем, сейчас это не так уж важно. Важ­нее другое, то, что им придется здесь ночевать.

А ночь вокруг них разливалась волшебная. Сквозь рваные тучи сияли яркие звезды, грозовое облако, иду­щее стороной, то и дело подсвечивалось зигзагами молний, а впереди черный провал ущелья. Тихо. И ни следа человека.

Стратонавты развернули большое полотнище старой балонной материи, которое взяли с собой для того чтобы уложить в него оболочку, уселись, достали «не­прикосновенный запас» — как раз для этого случая, на алюминиевой спиртовке подогрели бульон, из молоч­ной муки приготовили нечто отдаленно напоминающее молоко — но только цветом, не вкусом — поужинали. Потом завернулись в балонную ткань и попытались заснуть.

Кипфер, кажется, спал, а Пиккар ворочался с боку на бок, переживая события минувшего дня. В голову лезли всякие мысли, которые не давали забыться, рас­слабиться.

«Как хорошо здесь сейчас. Замечательный отдых. Быть может, лучше не засыпать? И как приятен вот этот, едва слышный плеск воды. Откуда он? Опять этот свист! Утечка! Куда же я дел вазелин и пак­лю?» — Пиккар вскакивает, но тут же приходит в се­бя. Нет, это не свист выходящего воздуха. Это шум водопада..,

Рано утром они обсудили свое положение. Дороги нигде не видно. Нет даже тропы. Можно было бы на­чать спуск по долине, но она кажется очень длин­ной — кто знает, куда она приведет... Быть может, лучше идти по ущелью? Но до него еще надо добрать­ся, преодолев глубокие трещины... В свете приходяще­го дня они внимательно оглядели склоны и неожидан­но на одном из них увидали избушку. Судя по всему, она была брошена. Но должна же куда-нибудь вести тропа от нее... Они решили подняться к этому жи­лищу.

Пиккар разложил на снегу опознавательные знаки аэростата на случай, если мимо пролетит какой-нибудь самолет. Кипфер из бамбукового шеста, который он нашел в снаряжении, сделал два альпенштока, они об­вязались веревками и тронулись в путь.

Шли осторожно, то и дело останавливаясь, часто щупая снег бамбуковой палкой — очень просто прова­литься в припорошенную трещину.

Пиккар вспомнил, как полковник Вало Гербер, снаряжавший его в полет, говорил: «Напрасно вы не берете полное горное снаряжение. Вы можете пожа­леть об этом, профессор». Пиккар тогда ответил ему: «Ну уж если стараться предвидеть все, то нам надо бы взять с собой смокинги — на случай, если мы ся­дем рядом с курортом!»

Около полудня они встретили спасательный отряд, вышедший к ним навстречу из тирольского селеньица Гургль. Это его огни Пиккар видел из гондолы, снижа­ясь. И только сейчас они узнали, что приземлились на территории Австрии. Ледник, где осталась лежать их гондола, назывался по имени селения — Гургль. Отныне его будут именовать ледником Огюста Пиккара.

В тот же вечер сорок человек поднялись на лед­ник, чтобы спустить оболочку. Несли эту гигантскую, семидесятипятиметровую змею на плечах, осторожно, боясь повредить. Много часов спускался отряд с лед­ника. А гондолу Пиккар оставил на леднике — она была попорчена ртутью и уже не годилась для новых полетов. Около года она лежала в горах и только по­том, при поддержке студентов и служащих Инсбрук­ского университета, ее спустили в долину, перевезли в Брюссель и поместили в музей.

В то время к Пиккару обращались многие ловкие люди с просьбой дать гондолу напрокат. Разумеется, не для полета, а для показа во многих странах. За деньги, конечно. Ему говорили, что все его затраты на полет в стратосферу сразу окупятся, что он еще сможет очень неплохо заработать на ненужной гондоле — ведь теперь это настоящая ценность! Пиккар упорно, резко отказывался. Он не хотел спекулировать на сво­ем достижении.

Только в Гургле Пиккар и Кипфер узнали, что во всем мире их считали погибшими. На борту ФНРС не было радиостанции, и долгое время о стратонавтах ни­чего толком не знали.

Перед полетом профессор заявил, что он рассчиты­вает опуститься через семь часов после старта, но вот прошло уже восемь... десять... двенадцать. Стало ясно: что-то с ними случилось.

Один предприимчивый журналист в Аугсбурге ки­нулся на завод, где делали оболочку, взял интервью у директора и передал сообщение: «На заводе опасаются за судьбу исследователей, так как профессор взял с со­бой кислорода только на десять часов». Другие журна­листы проверили это сообщение — оно подтверди­лось, и многие газеты вышли в тот вечер с извести­ем: Пиккар и Кипфер погибли.

Один репортер с богатым воображением писал в ве­чернем выпуске: «Окутанный молчанием, в саване но­чи, неуправляемый и беспомощный стратостат Пик­кара бесцельно плывет над ледниками Тирольских Альп. Впереди только смерть».

В Париже, на заседании французского правитель­ства Пиккара посмертно награждают орденом «Почет­ного легиона»...

И вот наконец телеграмма из Гургля: «Они здесь! Сели!»

Телеграмму тотчас внесли в покои Альберта, коро­ля Бельгии, и положили ему на письменный стол. Ко­роль поднялся и вышел к королеве Елизавете — она тоже ждала вестей о Пиккаре. Услышав долгожданную весть, королева отправилась в сад, своими руками сре­зала несколько белых роз и повелела букет тут же от­править по адресу: «Брюссель, авеню Эрнестин, 20. Госпоже Марианне Пиккар».

Та получила цветы и сообщение: они сели, чув­ствуют себя хорошо... А в полночь ее поднял с постели телефонный звонок: это был он.

Она сама рассказала потом так об этом полуночном звонке: «Разговор продолжался более двадцати минут. Еще бы! Когда он подошел к концу, нам обоим стало неловко за столь продолжительную болтовню, и мы по­думали, что завтра нам придется расплачиваться за это. Мы, должно быть, наговорили более чем на 600 франков! 600 франков — это была немалая сумма для семьи молодого университетского профессора». Но час расплаты для них не настал: на другой день из управления телефонных станций им сообщили, что этот трогательный разговор, «которым профессор Пик­кар успокоил свою семью и весь мир», управление бе­рет на свой счет. По правде сказать, этот щедрый жест был очень уместен.

В самом забавном положении оказались французы: Пиккара наградили посмертно, а он, слава богу, жив! Но живого человека наградить надо было орденом дру­гой степени... И Пиккар получает сразу второй орден «Почетного легиона» — золотой орден третьей степени с шейной лентой. Никто, кроме Пиккара, не становил­ся столь быстро кавалером этого ордена.

С этой поры слава не покидала его. Третьего июня 1931 года Пиккара и Кипфера встречал праздничный Аугсбург. Он вернулся в город, из которого ушел в стратосферу. Эскадрилья из трех самолетов сопровож­дала Пиккара в тот же день вечером, во время его пе­релета в Цюрих. Двадцать тысяч человек, более полу­тысячи автомобилей встречали на аэродроме профессо­ра. Кажется, никогда прежде человек науки не удоста­ивался такого приема...

Потом торжественный прием в Швейцарском аэро­клубе. Попасть на него могли лишь немногие. Прези­дент аэроклуба, некто полковник Месснер, выступая, сказал:

— Желаю вам, профессор, чтобы мировой рекорд высоты, поставленный вами, нс был побит в течение многих лет!

И тогда Пиккар произнес слова, которые остались жить и после него:

— Для меня будет большой радостью, если и дру­гие стратонавты последуют моему примеру и подни­мутся выше, чем удалось подняться мне. Целью моей являются вовсе не рекорды и тем более не удержание их за собой, а стремление открыть новые области для научных исследований и воздухоплавании.

Эти слова мог сказать только такой человек, как Пиккар.

Через несколько дней поезд везет отдохнувшего после полета и безмерно уставшего от бесконечных приемов Пиккара домой. Экспресс Цюрих — Брюссель на подъезде к столице Бельгии замедляет ход и оста­навливается. Пассажиры с недоумением выглядывают в окна, читают название маленькой станции: Ватер- маль. Смотрят в расписание — нет, поезд здесь не дол­жен стоять... Поезд трогается, и в купе к Пиккару втискивается все его шумное семейство в бесчисленных лентах, бантах и кружевах, и вместе с дочерьми и сы­ном его Марианна. Поезд остановился здесь для того только, чтобы соединить семейство Пиккаров, чтобы оно было в полном составе на встрече в Брюсселе.

Взволнованная Марианна потребовала у мужа дать слово, что он никогда больше не полетит в стратосфе­ру. Пиккар обещает ей это...

И вот встреча... Профессор растроган... Он не ожи­дал такой популярности... Вся вокзальная площадь за­бита народом... Принц Леопольд встречает его... Сту­денты подхватили профессора на руки и вынесли его из вокзала на площадь... Он с трудом говорил...

О высоте, на которую поднялся Пиккар, как ни странно, долгое время велись дебаты. Барограф, снятый с гондолы, показал минимальное давление в 78 мил­лиметров ртутного столба — по расчетам, это равно высоте в 15 781 метр. Но был еще один, более точный прибор, и он отметил 76 миллиметров. А это уже 15 946 метров. И опять Пиккар столкнулся с бес­страстным параграфом: правила Международной авиа­ционной федерации принимают только барограф. Так эти две цифры и пошли гулять вместе по газетным от­четам, а официально приняли все-таки высоту, которую отметил барограф. Пиккара, впрочем, это особенно не волновало. Ему было все равно — 200 метров выше или ниже, — он не считал нужным из-за этого спорить.

Многих удивило, что сам он чем дальше, тем чаще высказывал недовольство полетом. Он всерьез утверж­дал: «Этот полег не дал почти никаких результатов».

Ему возражали: «Но вы установили мировой ре­корд высоты, профессор!» А он упрямился: «Мы не за этим летали». И даже как-то сказал: «Следует сознать­ся, что основная цель, которую мы преследовали, не была достигнута».

Что ж... Конечно, тот скоропалительный, прежде­временный старт не позволил им провести измерения во время подъема. Но на высоте 15 километров они проделали все измерения. И на высоте 15 946 метров тоже. Ионизация оказалась здесь в два с половиной раза больше, чем на высоте 9 километров, где еще раньше проводили исследования. И он после своих из­мерений уже мог утверждать: «Космические лучи нельзя рассматривать как явление, сопровождающее обычный радиоактивный процесс». Другое дело, что сам он внутренне не был уверен в точности проделан­ных измерений просто потому, что не доверял до конца приборам, пострадавшим в гондоле от влаж­ности.

Нет, кое-что они для науки все-таки сделали.

А что было дальше? Дальше — всемирная слава, успех. Можно наконец успокоиться, отдаться семье и спокойной работе, четко отмеренной стрелкой часов. Можно до конца дней пожинать лавры такого успеха... А он ощущает в себе беспокойство, что-то мешает ему удовлетвориться достигнутым. Марианна все чаще обеспокоенно глядит на него...

Он-то, впрочем, знает, в чем дело.

Пиккар пишет: «В последующие месяцы наш полет стали называть героическим благодаря тому, что мы достигли зафиксированной нами высоты. Несмотря на то, что заело веревку клапана, мы остались целы и не­вредимы, и это казалось почти чудом. Моему страто­стату повезло — у меня не было соперников, по край­ней мере, вначале. И тем не менее я все время был за­нят мыслями о продолжении предпринятых измере­ний, относящихся к космическим лучам. Я очень хочу совершить новый подъем».

Вот о чем он думал все время. Он никак не мог отделаться от желания вновь стартовать в стратосферу.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Сначала ему нужно было раздобыть деньги для строительства новой гондолы. Потом нужно было уго­ворить жену. И только потом можно всерьез думать о старте.

Деньги он сразу достал — все в том же фонде. Те­перь уже ему, всемирно известному профессору Огюсту Пиккару, отказать не могли. К тому же стратостат те­перь стоил много дешевле: оболочка вполне годилась и для второго полета.

Ну а жена... Она прекрасно все понимала, и Пикка­ру не пришлось тратить много усилий, чтобы освобо­диться от данного слова («Еще один раз, и все... Толь­ко последний раз!»). «Но тогда я вместе с детьми хочу увидеть ваш старт», — просила она.

Более дешевой ценой он не мог откупиться — и со­гласился.

Новая гондола почти не отличалась от первой. Не­которые ее детали Пиккар изменил в соответствии с полученным опытом. Памятуя о несносной жаре, кото­рую они пережили с Кипфером из-за того, что гондола черной стороной смотрела на солнце, Пиккар решает теперь покрыть всю гондолу белилами — от холода все-таки легче спастись. Ну и, конечно, надо поставить на борт радиостанцию. Свой выбор профессор остановил на коротковолновом передатчике мощностью в семь ватт — этого вполне будет достаточно, чтобы не бес­покоиться, что их не услышат.

Кипфера он попросил помочь установить и отладить приборы, а потом проследить за работой команды на старте, чтобы не повторилась история с клапаном. Ле­теть же с собой он предложил молодому, но уже изве­стному физику, товарищу по Брюссельскому универси­тету Максу Козинсу.

Местом старта Пиккар выбрал Дюбендорф — приго­род Цюриха. Почему не старый, добрый Аугсбург? Может быть, потому, что он был немного суеверен и помнил всю цепь неудач, захвативших его в небе над этим городом. Может быть, потому, что в Цюрихе у не­го было много друзей, на помощь которых он вполне мог положиться. Объяснил он свое решение тем, что в Аугсбурге дуют слишком сильные ветры и часто бы­вают грозы. А в Дюбендорфе, окруженном со всех сто­рон горами и холмами, всегда тихо.

Но и здесь не все пошло гладко. Уже все было гото­во, уже фотографировалась возле гондолы Марианна Пиккар вместе со всем семейством, уже приехали из Брюсселя король с королевой, желая непременно видеть исторический старт своими глазами, уже Пиккар отдал приказ начать наполнение оболочки... Но в этот момент профессора зовут к телефону, он, не­довольный тем, что его отрывают от дела, идет к ап­парату. В трубке голос директора Бельгийского инсти­тута метеорологии. Он сообщает, что над всей Цент­ральной Европой собирается мощный грозовой фронт и что лучше всего полет отложить.

Расстроенный Пиккар некоторое время молча си­дит, размышляя, что делать, потом отдает приказ пре­кратить наполнение оболочки.

Небо было ясным, безоблачным, и никто не пони­мал причины такого приказа. Зрители разочарованно уходили с аэродрома. А ночью над Дюбендорфом бу­шевала гроза редкой силы... Как раз в то время, когда назначен был старт.

И вот вторично назначен день взлета. 18 августа 1932 года. Три часа утра. На аэродроме Дюбендорф более тридцати тысяч зрителей. Никто не уходит. Все ждут, когда стратостат покинет землю.

Пиккар стоит возле гондолы, наблюдая за послед­ними приготовлениями стартовой команды. Ино­гда он поднимает голову и внимательно оглядывает ночное небо, потом переводит взгляд на горизонт. Он боится внезапной перемены погоды. Но нет, все тихо.

Погода была прекрасная — лучше не пожелаешь. Казалось, все ветры спали за горами, и стратостат, за­стывший в воздухе, недвижной свечой возвышался над гондолой. В равнину, где приютился аэродром, опусти­лась легкая, прозрачная вуаль тумана. А на востоке небо над холмами уже светилось, подкрашенное пер­выми, еще далекими лучами солнца.

Пиккар смотрел на эту часть светлеющего неба и ждал, когда светило поднимется повыше, — он не хо­тел лететь слишком рано, до восхода, чтобы понапрас­ну не мерзнуть в гондоле.

«Ну вот, пора...» — сказал он себе, подозвал Козинса, махнул рукой Марианне — она с четырьмя ребятишками стояла тут же — и стал влезать в гондо­лу. Уже выглядывая из люка, он увидал и надолго за­помнил широко раскрытые глаза своего десятилетнего сына Жака. Он стоял немного в стороне от сестер и, не мигая, следил за каждым движением отца. Пик­кар кивнул ему.

Пять часов 07 минут. Пиккар бросил беглый взгляд на часы и сделал знак начальнику стартовой команды. Полковник Вало Гербер тут же зычно вы­крикнул: «Отдать аэростат!»

Чуть качнувшись, словно еще не веря полученной свободе, баллон медленно, торжественно стал подни­маться. Пиккар, высунув голову из люка, крикнул во весь Голос: «До свидания!» И люди, стоящие на поле, как будто ждали этого прощания, одним дыханьем ответили ему.

Аэродром стал удаляться, драпируясь серой мглой. Но стратостат шел в небо медленно — так медленно, что с земли казалось, будто он стоит на месте. Пиккар мог бы, сбросив достаточно балласта, ускорить свой подъем, но не хотел. Он так и задумал этот медленный подъем, чтобы не спеша проделать измерения. Потом аэростат уравновесился — застыл медленно и через несколько минут начал плавно опускаться.

«Ничего не поделаешь, придется выбросить бал­ласт». Пиккар, повернув краны, отдал килограммов сорок дроби. И вновь стратостат плавно двинулся в дорогу.

Они закрыли люки на высоте полутора километров. Позже Пиккар напишет: «Мы не могли желать себе более благополучного полета. Он был настолько удачен что казался почти обычным. Если бы мы не пе­релетели через Альпы, наш день был бы похож на дни обычной работы, которую мы проводили в Брюс­селе, запершись в своей лаборатории». Что же, он сделал все, для того чтобы полет был успешным. Он предусмотрел все, что могло быть и даже, пожалуй, чего быть не могло. Для него не было мелочей во время подготовки полета. Слишком уж поучительным оказалось небо над Аугсбургом.

Приборы работали безукоризненно, и Козине буквально не отрывался от них. Пиккар прислушался к реле счетчика космических лучей, подумал: «Слышна каждая частица, принимаемая счетчиком. Очень похоже на шум дождя о цинковую крышу из­бушки в горах».

Внезапно он почувствовал себя очень усталым, даже разбитым. Видно, сказалась напряженная рабо­та последних предстартовых дней. Да что дней... Весь-то год был таким... Он сидел, положив кисти рук на колени — почему-то собственные руки ему каза­лись тяжелыми. Прямо перед ним согнутая спина Козинса — он тоже молчал, но Пиккар был уверен, что Макс чувствует себя хорошо. Это было видно по уверенным и четким его движениям.

Пиккар поднялся и повернулся к приборам. Он должен был наблюдать за барометром и вариомет­ром, следить за работой кислородных приборов. Иногда он смотрел в иллюминатор, определяя место своего нахождения. Малейшее перемещение внутри гондолы заставляло ее легонько покачиваться, и вся­кий раз Козине, оборачивался с недовольным ли­цом — приборы, с которыми он работал, реагировали на это движение. Поэтому Пиккар старался не дви­гаться.

Иногда, глядя в иллюминатор, он испытывал пьянящую радость. Облаков над землей не было, и весь ландшафт просматривался ясно и четко, как на хорошо знакомой рельефной карте. Вот плавные из­гибы голубой ленты Рейна... Чуть севернее — Констанцское озеро... А это озеро Тирано... Какой пре­красный темно-синий цвет... Во время прошлого по­лета — это стало понятно только сейчас — красота гор, увиденных с большой высоты, осталась для него нераскрытой. Зато теперь Пиккар наслаждался этим зрелищем, не в силах оторваться от стекла иллюми­натора. Он узнавал горы — во многих из этих откры­вавшихся обнаженных ущелий он бродил не раз еще с отцом... Тогда ему так хотелось подняться и проле­теть над их вершинами... И вот теперь все горы да­леко под ним... Значит, сбывается то, что задумаешь, то, чего хочешь в жизни больше всего!

В гондоле делалось все холоднее. Снова, как в прошлый раз, стены покрылись инеем. Пиккар посмот­рел на термометры. Верхний, установленный возле люка, показывал ноль. Нижний, стоящий возле само­го пола, покрытого толстой ворсистой тканью, — ми­нус двенадцать. Вот почему мерзнут ноги.

Неожиданно на сверкающей белой стене возникло небольшое алое пятно. Словно в этом месте гондола докрасна раскалилась... Пиккар не сразу понял, в чем дело. Потом, взглянув на иллюминатор, догадался: в отверстие ударил яркий солнечный луч. Солнце было удивительно сочного красного цвета. Потом оно бы­стро стало белеть... Но теплее от солнца не делалось, и Пиккар усомнился — правильно ли сделал, отка­завшись от первоначального замысла и оставив гон­долу снаружи белой. Нет, все-таки правильно: холод переносить значительно легче, чем изматывающую, расслабляющую жару...

Рука Пиккара, скользнув по карману, нащупала в нем что-то плоское, жесткое. Он достал шоколад и улыбнулся, вспомнив: это сынишка Жак перед отле­том дал ему на дорогу. Профессор разломил плитку и дал половину Козинсу. Тот от неожиданности всплеснул руками: «Какой приятный сюрприз! Мо­лодец Жак! Знает, что в стратосфере пользуется осо­бым спросом!»

«Жак молодец, — думал Пиккар, — хороший мальчик. Чем-то он похож на меня, когда я был та­ким. Интересно, какую он выберет дорогу, когда ста­нет взрослым».

Шоколад они съели с большим удовольствием, по­том налили из термоса горячего молока. Это было все, чем они перекусили во время полета. Впрочем, осо­бенно им есть не хотелось, да и некогда было.

В 10 часов 56 минут большой барометр показал давление 73 миллиметра ртутного столба. Пиккар прикидывает: это что-то совсем близко к высоте сем­надцати километров. Он заглянул в иллюминатор. Как раз внизу озеро Мортераи. Как же красиво оно отсюда... И какое прекрасное небо — темно-лиловое, а кое-где темно-серое, грифельное. Наверное, можно бесконечно смотреть на такое небо — как на пустын­ное море или как на пламя костра... Трудно оторвать­ся от этого зрелища, и мысли так хорошо и свободно текут... В полдень они решили опускаться. Програм­му исследований они полностью выполнили, подни­маться выше нет никакого смысла, да и балласта осталось очень немного — только самое необходимое, что пригодится при спуске. Скорость спуска может оказаться большой после того, как стратостат охла­дится, и уменьшить ее можно будет, лишь сбросив балласт.

Пиккар взялся за прорезиненный конец веревки, идущей от выпускного клапана, со странным чув­ством некоторой неуверенности — вдруг эта веревка так же запуталась, как в первом полете. Он осторож­но потянул конец — секунду, другую, третью... Еще невозможно понять, открылся ли клапан... Он тянет снова, ему помогает Козине... Да, спуск начался. И вовремя: прямо перед ними, по ходу движения, расстилалась долина реки По, а за ней были близки и берега Адриатики.

Стратостат пошел вниз быстро, со скоростью око­ло трех метров в секунду. Пиккар и Козине держат клапан открытым долго — минуту, две, — и гондола еще быстрей стремится к земле.

К четырнадцати с половиной часам ФНРС был уже на высоте одиннадцати километров и вошел в тропосферу. И сразу же горизонт окрасился в белое. Каждая новая высота открывала перед ними новый горизонт и новые краски.

На высоте около четырех километров стратонавты открыли люки — давление в гондоле и снаружи сравнялось. Пиккар и Козине просунули головы в люки — и сразу же их лица ожег морозный воз­дух. Как все-таки приятно вдыхать его полной грудью...

Щурясь от яркого солнца, они смотрели на земли Италии, которые лежали под ними. «Чудесный пей­заж, — думал Пиккар, — страна, купающаяся в солнце. И как хорошо садиться именно здесь днем, а не ночью в горах. Сегодня все ясно и хорошо, неудача немыслима!» Он посмотрел в сторону Козинса. Рядом торчала из люка его голова. Козине блаженно улы­бался и жмурился.

Пиккар никогда прежде не видел итальянского озера Гард, которое сейчас лежало под ними. Огромное озеро, чьи северные берега укрыты горами, а южные расположились в долине. «Вот где-то здесь, Макс, знаменитое своей красотой имение поэта д’Аннун­цио», — говорит Пиккар Козинсу.

— А, это тот, что летал на шарах?

— Да, это он. Возможно, мы заглянем к нему дня через три. Если, конечно, он у себя.

— И если он примет нас, — смеясь, добавил Ко­зине. — Такая все-таки знаменитость.

Аэростат плыл над ровным, открытым простран­ством, постепенно снижаясь. Когда под ними показа­лось маленькое озерцо, Пиккар увидел в его гладкой воде четкое отражение кудрявых деревьев. «Это хоро­шо, — отметил он про себя, — это значит, нет волн. А нет волн — нет ветра. Садиться будет нетрудно. Впрочем, приземление шара всегда полно неожиданно­стей. И в этом одна из его прелестей».

Земля приближалась. Пиккар подтянул в гондолу свободно висящую антенну и выбросил гайдроп. Этот тяжелый канат должен сориентировать движение гон­долы в момент посадки, замедлить спуск перед самой землей.

Со всех сторон к аэростату по полю бежали люди. Наверное, они давно наблюдали за садящимся шаром.

Конец гайдропа резво бежал по земле, рассекая траву, и сверху казалось, будто он скользит по воде, оставляя четкий, глубокий след, который тут же, на глазах, растворяется. Люди бежали рядом с канатом и что-то кричали, видимо не зная, что надо делать. Пиккар с трудом собрал фразу из нескольких италь­янских слов и крикнул: «Возьмите, пожалуйста, ка­нат! »

Каково же было его изумление, когда получил от­вет на безукоризненном немецко-швейцарском наре­чии: «Да, господин профессор, мы уже держим!» Это был швейцарский инженер, случайно оказавшийся здесь. Люди ухватились за веревки, свисавшие с аэро­стата, и стали его подтягивать. Еще минута — и гон­дола мягко коснулась земли. А потом вдруг медленно покатилась — поле, вероятно, было с уклоном. Пиккар и Козине стояли в гондоле, широко расставив ноги и крепко держась за стойки. Ради предосторожности на головы они надели специальные защитные шлемы, сплетенные из ивовых прутьев и выложенные изнутри небольшой мягкой подушкой. Вид у них в этих шле­мах был довольно смешной — очень похоже на го­ловной убор кочующих бедуинов.

Наконец гондола легла неподвижно. Пиккар снял шлем, выбрался через люк и стал фотографировать вздымающую бока оболочку. Все-таки удивительно похож в эти минуты шар на животное...

Козине все еще тянул канат разрывного при­способления, и газ широким потоком покидал обо­лочку. И вот она медленно стала клониться набок и с шорохом повалилась, подминая кроны де­ревьев...

«Вот и все, — думал Пиккар. — Теперь все по­зади».

А потом ночь в городке Дезенцано, в местной го­стинице, где они оба сиали мертвецким сном. Утром к ним ворвался радостный Кипфер — он только что примчался на автомобиле из Цюриха. И весь день пос­ле полета официальные встречи, визиты. Подест го­рода граф Пеллигрини приглашает их в свой особняк на обед, министр Бальбо сажает их в свой аэроплан и везет в Венецию («Что вы, господа! Быть в Италии и не посетить Венецию!»), потом встреча с Д’Аннун­цио — сначала в его волшебном имении, а потом в Дезенцано... Многие дома в городке были украшены флагами в честь стратонавтов. Перед отелем, где они жили, темпераментные итальянцы непрестанно крича­ли приветствия... Дни мелькали, как разноцветные стекла в калейдоскопе...

И опять в Авиационной федерации пошли споры из-за достигнутой высоты. Барограф, установленный в гондоле официальным представителем федерации, показал наименьшее давление в 73 миллиметра ртут­ного столба. Это 16 201 метр. Но за полетом страто­стата почти непрерывно велись с земли наблюдения, и теодолитная съемка — безусловно более точная — дала результат в 16 040 метров. В бортовом журнале, правда, было тоже записано — 73 миллиметра, но Пиккар объяснял это так: «Да поймите же — нам с Козинсом некогда было непрестанно следить за ба­рографом! Да, верно, самое низкое давление, отмечен­ное нами, было 73 миллиметра, но, конечно, это вовсе не наименьшее давление... А впрочем, все это не имеет большого значения. Мы поднимались не для того, что­бы установить новый рекорд».

Но рекорд все же они установили. Им засчитали высоту 16 201 метр. Гораздо ценнее, как считал сам Пиккар, были научные результаты. Им удалось проследить направленность космического излуче­ния, измерить поглощение лучей толстым слоем па­рафина и свинцовым экраном, провести множест­во измерений интенсивности лучей на разных вы­сотах.

«И все-таки я должен сказать: ничего не доказа­но, — убежденно говорил сам Пиккар. — Мы еще не знаем, что такое космические лучи и откуда они при­ходят».

Он, как всегда, предельно строг к самому себе и предельно скромен: от него никто и не ждал никаких доказательств! Науке нужны были измерения, проде­ланные на большой высоте, там, где никогда прежде человек не бывал, и он это сделал. А космические лучи... Еще не пришло время раскрыть их тайну. Еще многие поколения физиков будут биться над их раз­гадкой.

...На приеме в королевском дворце Огюст Пиккар был строг, внешне спокоен, торжествен. Парадный мундир хорошо облегал его высокую гибкую фигуру, а стоячий воротник, как и обшлага рукавов, шитый галунами, подпирал подбородок и заставлял профес­сора еще выше держать голову. Брюки с широкими атласными лампасами делали бы его похожим на ге­нерала, если бы не шпага, висевшая на поясе у левого бедра. Со шпагой и маленькими, аккуратнейшим об­разом подстриженными усиками Пиккар был похож на мушкетера, сошедшего со страниц романа Дюма... И еще он на кого-то похож... На профессора Аронакса, того самого профессора, который вместе с капита­ном Немо прошел 20 тысяч лье под водой. Такой же высокий, выпуклый лоб, такой же уверенный, прони­цательный взгляд из-под очков, пышные длинные во­лосы, лежащие гривой...

Четким, уверенным шагом шел он, придерживая шпагу, через залу дворца, этот странный, немного не­складный человек, которого уже знал весь мир, похо­жий, кажется, на стольких людей и ни на кого не похожий.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

После полетов Пиккара стратостаты начали стро­ить сразу в нескольких странах. Через год после его последнего рекордного старта в стране, где когда-то от­чаянный подъячий поднялся на наполненном горячим воздухом мешке и саданулся о колокольню, но все же полетел, где великий химик предложил построить герметическую гондолу, теперь зрел стратосферный старт. На одном из московских аэродромов могучей свечой вздымался стратостат «СССР». Тысячи людей, советские и иностранные журналисты ждали минуты старта. Экипаж первого советского стратостата: Геор­гий Прокофьев, Эрнст Бирнбаум и Константин Годунов, стоит рядом с гондолой.

Они тоже долго ждали погоды. Московская осень неустанно стлала туманы, моросили затяжные дожди. Приготовления кончились, но снова и снова все про­веряли. Оболочка... Конструктор ее, Константин Году­нов, изучает свою работу придирчиво, тщательно. Го­лубой шар гондолы осмотрен с особым вниманием — главное проверить на герметичность крышки обоих люков и все девять иллюминаторов. Нет, они не те­кут. Приборы в полном порядке. В баллонах под си­деньями кислород, тут же кислородные маски. Про­кофьев проверяет НЗ: шоколад, печенье, консервы, сгущенное молоко и галеты — на случай, если при­дется, как пришлось в первый раз и Пиккару, сесть далеко от людей.

Утро 30 сентября 1933 года. Метеорологи прихо­дят с последней сводкой погоды, Прокофьев внима­тельно ее изучает, потом радостно восклицает: «Ну, сегодня обязательно полетим!» Раннее утро обе­щает солнечный день.

В семь часов пятнадцать минут гондола прикреп­лена к оболочке и стартер дает команду: «На поясных и гондольных — дать слабину!» Кинокамеры операто­ров нацелены на алюминиевый шар с алыми буква­ми «СССР». Журналисты уже начали писать свои ре­портажи.

Старт. Стратостат торжественно, плавно возносится в небо. Голубое ядро гондолы становится горошиной, потом точкой, потом совсем исчезает.

В полете у экипажа было много работы. Все время отнимали приборы — велись исследования космиче­ских лучей, приходилось много писать в бортжурна­ле. На высоте двух километров они задраили люк — температура за бортом резко падала. А в гондоле вско­ре сделалось жарко — плюс тридцать, они уже давно сбросили шубы. Прокофьев: «В кабине мы зверски по­тели...» И вскоре он же воскликнет: «Одиннадцать тысяч! Москва видна великолепно!»

Через четыре часа после старта стратостат достиг высоты девятнадцати тысяч метров. На его борту при­няли радиограмму с земли: «Сообщите, как работают кислородные приборы, какая температура в кабине. Рекорд побит, не особенно увлекайтесь. Ваши успехи переданы по радио всей стране и за рубеж».

Несколько часов они висели на рекордной отмет­ке. Впервые здесь были взяты пробы забортного воз­духа, впервые на такой высоте человек работал с при­борами, изучал космические лучи, пришедшие к Зем­ле из недр вселенной.

Они сели в пять часов вечера, недалеко от Колом­ны, в 120 километрах от места старта.

Свершилось то, что предсказал Огюст Пиккар: по его стопам пошли другие.

Потом — через четыре месяца — второй полет со­ветских стратонавтов, на «Осоавиахиме». Пилот П. Фе­досеенко, конструктор А. Васенко и молодой ученый И. Усыскин поднялись на 22 тысячи метров, они уже спускались, как связь вдруг оборвалась... В Мордовии, неподалеку от Кадошкина, нашли гондолу, сплющен­ную, наполовину врезавшуюся в землю... Эксперты объяснили, что стратостат снижался слишком быстро, и на высоте в двенадцать километров гондола стала отрываться от оболочки...

В 1935 году, в конце июня, новый старт советских стратонавтов. Профессор Вериго, Прилуцкий, Зилле на стратостате «СССР-1-бис» поднялись на высоту 16 ты­сяч метров. Потом пришлось начать снижение: в ниж­ней части оболочки стали появляться трещины... Ско­рость спуска все возрастала... Экипаж держался му­жественно, хладнокровно. Все трое выбросились из гондолы с парашютами...

Нет, не сдалась еще стратосфера.

Пиккар внимательно следил за всеми сообщения­ми: из Советской России, из Соединенных Штатов, где удалось достигнуть высоты 18 665 метров: стратостат «Век прогресса» поднялся на такую высоту в ноябре тридцать третьего года. Все эти баллоны были много больше стратостата Пиккара,

Брат Жан уехал жить в Америку — он там препо­давал в Миннесотском университете, на кафедре авиа­ционной техники и в 1934 году вместе с женой совер­шил полет в стратосферу. Его «Век прогресса» поднял­ся на 17 550 метров, и оба брата стали стратонавтами.

Почему Жан уехал? Трудно сказать... Может, по­тому, что его привлекло это место в университете, но скорей потому, что ему было трудно жить рядом со всемирно известнымбратом и быть к тому же похо­жим на него как две капли воды...

Огюст Пиккар добился своего: многие пошли в стратосферу за ним. Вновь и вновь уходят в небо стра­тостаты, выше и выше стремятся они, вознося чело­века.

А что Пиккар? Нет ли в нем сожаления — из-за того, что другие поднялись выше него? Нет ли в нем тайного, тщательно скрываемого от всех желания по­строить новый стратостат, мощнее, и вновь поднять­ся — выше — в стратосферу?

— Нет, я ни капли не сожалею, — он это ска­зал вполне искренне.

Но он еще хотел полететь. Сначала он вместе с Козинсом собирался возродить ФИРС, превратив его в монгольфьер. Они рассчитывали, что солнце сможет нагреть оболочку, и шар окажется подвешенным в рав­новесии без непрестанного подогрева. Они уже гото­вились совершить пробный подъем с горячим возду­хом, но сильный порыв ветра бросил оболочку на зем­лю, ее охватило пламя, и через несколько секунд она перестала существовать.

Он попытался собрать деньги для строительства своего третьего стратостата, доказывая всюду и всем, что совершенно необходимо продолжить исследование в стратосфере — нужен третий полет, нужны и дру­гие, но тщетно, денег никто не давал. Тогда Пиккар поехал в Америку — может быть, там удастся найти деньги... В Америке любят размах, там любят энер­гичных, смелых людей и смелее идеи тоже... Не мо­жет быть, чтобы там не нашлось человека, который бы понял его.

Так думал профессор Пиккар, стоя на борту океан­ского лайнера и глядя вперед: где-то там, за этой си­ней гранью неба и моря, лежала Америка... От встре­чи с ней он многого ждал.

С собой Пиккар вез гондолу, в которой он поднял­ся почти на семнадцать километров. Она должна бы­ла стать одним из самых замечательных экспонатов Всемирной выставки в Чикаго. Выставки, называв­шейся «Век прогресса».

Вилли Пост, американский летчик, давно уже изы­скивающий способ обрести известность, сам нашел Пиккара. Энергичный, бодрый, румянолицый, Вилли Пост был, по существу, единственным, кто обратился к Пиккару в Штатах с предложением:

— Профессор, представьте хотя бы на минуту: яр­кий солнечный день, и вы прямо с территории выстав­ки принимаете старт в стратосферу! Все желающие увидеть старт своими глазами допускаются за ограду и платят доллары. Впрочем, даже не обязательно вам лететь самому — ваш брат может занять место в гон­доле, — великодушно разрешил Вилли Пост. — Орга­низацию всего предприятия я беру на себя.

Американец хотел заработать... Пиккар не указал ему на дверь только потому, что был излишне делика­тен. Профессор надеялся, что никогда уже не услы­шит ничего об этом человеке, но ошибся: о Вилли По­сте заговорили. Через год после встречи на выставке он изобретает высотный скафандр, весьма похожий внешне на водолазный, а еще через год совершает на самолете полет в стратосферу. Это был очень недолгий полет, скорее даже прыжок, но все-таки Пост достиг стратосферы.

Говорят, что после своих полетов Пост не раз пред­сказывал конец научной карьеры Пиккара — больше этот швейцарец никогда ничего не добьется. Но теперь он ошибался. Пиккар прожил целую жизнь — это так. Но и еще целая жизнь была у него впе­реди.

...Выставка подходила к концу. Интерес к ней уже ослабел — за те месяцы, что она длилась, те, кто хо­тел, успели все посмотреть, и теперь павильоны стояли почти пустыми. Осенний ветер катил по аллеям кар­тонные стаканчики из-под кока-колы, сметал в кучу обрывки бумаги. Тихо и пусто... Как быстро люди пре­сыщаются чудесами науки и техники... Еще недавно все говорили: «Смотрите, просто невероятно!..», а вскоре на ту же самую вещь смотрят как на само со­бой разумеющееся.

Пиккар остановился возле массивного стального ядра с тремя иллюминаторами. На боку белела чет­кая надпись: «Нью-Йоркское зоологическое общество. Батисфера». Профессор знал, что эта батисфера — вторая достопримечательность выставки. Ее конструк­тор инженер Отис Бартон и Уильям Биб опустились в прошлом году в море на глубину почти семьсот мет­ров. Биба за это погружение назвали самым «низким» человеком на земле, потому что никто не погружался глубже, ну а Пиккара давно уже прозвали самым «вы­соким».

Профессор стоял у батисферы, внимательно разгля­дывая ее со всех сторон и представляя, как она опу­скается в бездонную пучину, подвешенная на тросе. Единственная нить, связывающая гидронавтов с по­верхностью, с жизнью... Тонкая нить, которая может оборваться от собственного веса...

— Здравствуйте, профессор! — раздался сзади не­знакомый, чуть хрипловатый голос. — Ну, как вы находите нашу батисферу?

Пиккар оглянулся. Возле него стоял человек, по­чти такой же высокий, как он сам, и такой же худой, с волевым, сильно загорелым лицом. Он протянул ру­ку Пиккару, представился: Уильям Биб.

Пиккар вспомнил, что видел фотографии этого американца в журналах, читал о нем, но не предпо­лагал, что им придется встретиться — ведь пути их шли в противоположных направлениях. Пиккара путь вел в небо, а Биба — в морскую глубину.

— Так что вы скажете о батисфере? — улыбаясь, повторил Биб вопрос.

— Вас можно с ней поздравить, мистер Биб. Ваша батисфера превосходна. Но...

— Но?.. — поднял брови Биб.

— Но, по-моему, довольно опасная штука.

— Знаете, профессор, мне столько раз говорили об этом, что я перестал к этим заверениям относиться серьезно. Что значит — опасна? Автомобиль тоже опасен. А ваш стратостат — так тем более. Как на это все посмотреть.

— Не совсем так, мистер Биб. Из своей гондолы в случае катастрофы я могу выпрыгнуть с парашю­том. Да и сама оболочка, если стратостат слишком быстро станет снижаться от потери газа, превращает­ся в парашют. А вы... вы остаетесь пленником в своей батисфере. Вся ваша надежда — ваш трос.

— Но согласитесь, профессор, — возражал, улы­баясь, Биб, — без риска в нашем деле не обойтись. .

— Конечно. Некоторый риск, наверное, всегда есть. Но его надо стремиться свести до минимума. Кроме того...

— О, еще что-то, профессор? Не слишком ли вы обрушились на мою батисферу?

— Кроме того, трос не даст вам достичь самых больших глубин.

— Я знаю, профессор, — ответил серьезно Биб.

— Для этого нужен совершенно иной аппарат.

— Какой же?

— Мне не хотелось бы говорить об этом заранее... Видите ли, я сейчас работаю над таким аппаратом.

— Вот как? — удивился Биб. И пошутил: — На­верное, это будет подводный стратостат?

— Вот именно, мистер Биб. Только не стратостат. А подводный аэростат. Надеюсь, это останется пока между нами? Мне бы не хотелось, чтобы сведения об этом раньше времени попали в прессу.

— Да, разумеется. В таком случае желаю удачи, профессор.

— И я вам тоже.

— Возможно, встретимся! — И Биб показал боль­шим пальцем правой руки вниз. — Где-нибудь там, возле дна.

— Как знать... Все возможно, — поклонился с улыбкой Пиккар.

Биб, скрестив руки на груди, долго глядел ему вслед.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. САЛЮТ АДМИРАЛУ!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Пиккар, погруженный в свои мысли, не спеша шел по улицам Антверпена. Он оставил автомобиль возле отеля и решил пройтись немного пешком. Он любил думать во время ходьбы.

«Ну вот, батискаф готов, — думал он, — удалось достать даже судно для его буксировки в Дакар, так что все, кажется, сложилось очень удачно, и в то же время... — Он не верил в предчувствия, но что-то его беспокоило. — Вот это судно, «Скальдис», уж очень оно невезучее... Похоже, что его создали не под счаст­ливой звездой...»

Бельгийскому грузовому пароходу «Скальдис» и впрямь не везло. Во время его первого плавания по Балтийскому морю у него заклинило руль, вышел из строя электродвигатель, приводящий его в движение. В довершение всего капитан изловчился и посадил «Скальдис» на риф. Пароход с трудом сняли с него и отвели в Антверпен, в сухой док. Едва успели спу­стить, и сразу серьезный ремонт.

«Или это уж происки рока, — думал Пиккар, — ...первая моя экспедиция обязательно начинается с не­приятностей. А уж там только начнись. Как было то­гда, в тридцать первом году? С самого начала, во время полета и на посадке сплошная цепь невезения. Впрочем, надо надеяться, что сейчас все будет иначе».

Пиккар вышел на центральную, Мейрскую площадь города. Здесь было шумно и многолюдно. Да и темп жизни в Антверпене совсем иной, чем в Брюсселе. Здесь больше спешащих людей, они не стоят у витрин магазинов, подолгу разглядывая разложенные за стек­лом товары, а бегут каждый своей дорогой — иногда сталкиваясь, бормоча впопыхах извинения.

Торопливые люди, торопливый век...

Пиккар прошел мимо старого собора — он загля­нул сюда как-то — и на темных, холодных стенах, к своему удивлению, увидел картины Рубенса. Некото­рые из них были наполовину задернуты темно-зелены­ми люстриновыми занавесками. Он не понял тогда, что это — забота или небрежность...

Улица, по которой он теперь шел, была прямая и опускалась отлого к порту. Дома здесь стояли попро­ще, да и улица сама уже не казалась такой чистой, как в центре города. А вскоре в лицо ему ударила гу­стая смесь запахов свежего дерева, соленой рыбы, ма­шинного масла, железа, кажется, пива — здесь много мелких пивнушек и чего-то еще очень знакомо­го, но что в этой сумятице запахов нельзя различить.

Это был запах большого порта.

А вскоре прямо перед ним, в просветах меж за­копченными стенами зданий, блеснули желтоватые, покрытые вечной рябью воды реки Шельды. Здесь, чуть выше Антверпена, стоял в доке «Скальдис».

На пирсе ждали только Пиккара. К погрузке ба­тискафа все было готово. Пиккар обошел вокруг плат­формы, на которой стоял батискаф, окинул его придир­чивым взглядом, потом осмотрел развернутую пасть трюма, прикидывая, свободно ли туда пройдет бати­скаф.

Когда стрела мощного подъемного крана подняла это странное, неизвестно на что похожее сооружение и медленно пронесла его над землей, потом над судо­выми надстройками «Скальдиса» и остановила как раз против открытого трюма, Пиккар снял шляпу, достал аккуратно сложенный носовой платок и вытер покрыв­шийся испариной лоб.

Через минуту батискаф погрузился в глубокий трюм «Скальдиса». Было 15 сентября 1948 года. Перед кораблем лежал путь в Дакар. Там назначена встреча с французским судном «Инженер Эли Монье», на борту которого Пиккара будет ждать капитан Жак- Ив Кусто. Им предстоит вместе испытать бати­скаф.

«— В этой компании не хватает только профессо­ра Биба, — подумал Пиккар. — Все-таки нельзя не признать, что именно Биб первым открыл нам подвод­ные бездны».

Уильям Биб, как сказал о нем его друг, изобрета­тель батисферы Отис Бартон, был «недоступен, как ин­дийский набоб, и вдвое недоверчивее». Он очень неохот­но заводил новые знакомства, но зато с невероятной настойчивостью добивался встреч с людьми, ему нуж­ными. Что поделаешь: деньги на научные экспедиции дают не слишком охотно и их приходится выбивать всеми возможными способами.

В ранней молодости Биб занимался зоологией, мно­го путешествовал, работал в экспедициях в Гималаях, в Южной Америке и в двадцать два года дослужился до должности директора крупного музея орнитологии и сверх того был уже автором солидной монографии, посвященной фазанам. Тогда он еще и не думал, что оставит своих птиц ради рыб, что тихим и пустынным залам музея он предпочтет шум морского прибоя и вечный зеленый сумрак морских глубин. Биб навсе­гда полюбил море, только однажды опустившись в во­долазном костюме. Бурная безмолвная жизнь, которая открылась ему, глубоко взволновала его.

Он увидел, как «в зеленой пучине в сумеречном све­те раскачивались щупальца морских вееров и плавали огромные рыбы, там, куда меня не пускал шланг». Чтобы увидеть ближе жизнь этих странных существ, Биб решил к ним опуститься в глубоководном аппа­рате, напоминающем формой короткую толстую трубу, запаянную с обоих концов. Биб был биологом, а не ин­женером и искренне верил, что цилиндр — лучшая форма для камеры, способной выдержать гигантские давления больших глубин.

В 1926 году Биб построил свой аппарат и через га­зеты сделал заявление, что собирается совершить по­гружение на одну милю. Еще недавно о таких глуби­нах могли только мечтать...

Не все, конечно, поверили Бибу: мало ли прожек­теров, делающих экстравагантные заявления, не име­ющие под собой реальной опоры... А Отис Бартон, ко­торый тогда еще Биба не знал, поверил ему. Он пове­рил в главное: Биб намерен всерьез, пожалуй, даже любой ценой осуществить задуманное. Но Бартон по­нял и другое: в цилиндрической камере Биб не смо­жет глубоко опуститься — ему нужна сфера. У Бар­тона уже был проект такой сферы, и расчеты, проде­ланные им, говорили, что она может выдержать дав­ление на глубине около двух миль.

Бартон написал Бибу, предлагая свою батисфе­ру. Тот не ответил. Бартон вновь написал — с таким же успехом. Бартон выдал целую серию из нескольких десятков писем — Биб как рыба молчал. Тогда-то Бартон и обозвал его «индийским набобом».

Через два года их все-таки познакомили. Союз, не­обходимый обоим, образовался. Биб не мог обойтись без Бартона-инженера, а Бартону нужен был Биб-ученый, известный, авторитетный зоолог в стране.

Биб со своей цилиндрической камерой, в которую он все-таки еще верил, обосновался поблизости от Бер­мудских островов, на острове Нонсач. Взглянув на чертежи Бартона, он великодушно пообещал ее опро­бовать. Бартон построил батисферу на свои деньги и приехал на остров Нонсач. Он ожидал, что сразу же закипит работа, что Биб не выдержит и сразу же захо­чет совершить пробное погружение, но Биб оказался на редкость невозмутимым человеком. Бартон напи­сал об этом времени в своей биографии: «Жизнь на острове сконцентрировалась вокруг доктора Биба, ко­торый все свободное время наблюдал в телескоп за звездами. Перед обедом он раздавал нам по стакану виски с содовой, а перед сном читал баллады Кип­линга».

Работа их началась с неудачи: корабельная лебед­ка, которая должна была опускать и поднимать пяти­тонную батисферу, оказалась для нее маломощной. Бартон особенно не раздумывал: он моментально снял с батисферы все оборудование и отдал ее в переплавку. Потом он снова погрузился в расчеты и сконструиро­вал другой шар — вдвое легче. К лету тридцатого года новая батисфера была готова. В июне исследователи наметили ее первое испытание.

Как раз в это время Огюст Пиккар испытывал свою первую гондолу на герметичность. Они шли параллель­ным курсом и с одинаковой скоростью, но направле­ния у них были разные. Пиккар шел вверх, Биб и Бар­тон собирались идти в глубину.

И вот испытание. Биб и Бартон, обдираясь о шер­шавые края люка, диаметр которого был менее сорока сантиметров, забрались внутрь батисферы. Бартон, кон­струируя люк, впрочем, знал, на кого он рассчитывал: оба, и он сам, и Биб, были очень худы. Потом на люк наложили массивную крышку и стали ее завинчивать, ударяя по гаечному ключу тяжелой кувалдой. В ил­люминаторы было видно, как гидронавты пытались защитить от страшного грохота свои уши ладонями и какие при этом у них были несчастные лица.

Биб надеялся в первом же погружении провести наблюдения и распорядился, чтобы снаружи на бати­сфере развесили приманку для рыб, так что внешне она выглядела не слишком-то привлекательно. Внутри было тесно невероятно — диаметр кабины был менее полутора метров, и Биб с Бартоном сидели согнувшись. Особенно неудобно пришлось высокому Бибу, но он уверял своего компаньона, что его комфорт батисферы вполне устраивает. Впрочем, вряд ли что-либо суще­ствовало на свете, что могло бы Биба вывести из тер­пения.

Прошло совсем немного времени после начала спус­ка, как Бартон увидел и вскоре почувствовал течь под крышкой люка. «Наверное, надо сказать, чтоб нас под­няли...» — обратился он к Бибу. «Не стоит, — отве­тил Биб, едва бросив взгляд в сторону люка, — а то они испугаются».

Все это, впрочем, никак не влияло на их превосход­ное настроение, они были полны оптимизма и жаж­дали самых опасных приключений — так им каза­лось. Это было верным симптомом легкого кисло­родного опьянения. А приключения еще продол­жались.

— Уилл, — спросил твердым голосом Бартон, — что будем делать? — И он указал на толстый электри­ческий кабель, медленно вдвигавшийся через отвер­стие в стенке внутрь батисферы. Это огромное давле­ние воды заталкивало его в аппарат. Кабель вползал как живая змея и опутывал сидевшего рядом Бартона. Он все еще вопросительно смотрел на Биба.

— По-моему, это очень похоже на гибель Лаокоона и его сыновей в змеиных кольцах, — констатиро­вал Биб и вновь занялся наблюдениями.

Когда батисферу подняли и с трудом открыли туго закрытую крышку, Бартон не смог сразу выбраться: его запутали кольца кабеля.

Успеха они добились большого. Батисфера отлично выдержала давление на глубине 240 метров. Биб окон­чательно уверился, что они смогут достичь и больших глубин. Так и случилось.

С каждым погружением они шли все дальше и дальше. Их увлекал уже не только пыл открывателей, но и чисто спортивный азарт.

17 сентября 1932 года. Тяжело ударив о морскую поверхность, стальное ядро с заключенными в нем Би­бом и Бартоном пошло в глубину. С визгом вращается барабан лебедки, выдавая новые и новые метры сталь­ного троса. Те двое, сидящие возле иллюминаторов ба­тисферы, вверили свою жизнь этой тонкой нити. Никто и ничто не сможет помочь им, если нить оборвется... Они стараются об этом не думать.

Потом они уже просто не могут думать об этом: мир, открывшийся перед ними за стеклами иллюмина­торов, заставил позабыть об опасности. Широко рас­крытыми глазами смотрели гидронавты в зеленый су­мрак... Это впечатление они сохранят в себе навсегда. Биб позже напишет о том погружении: «В течение двух миллиардов лет до нашего появления здесь не бы­ло ни дня, ни ночи, ни лета, ни зимы и вообще време­ни. И мы были первыми, кто засвидетельствовал это». Рыбы с безразличием смотрели на странный предмет, спустившийся к ним откуда-то сверху, люди с изумле­нием разглядывали необычных существ, которых мог­ло создать — так казалось — разве только больное во­ображение. Некоторых из тех рыб, что увидел тогда и подробнейшим образом Биб описал, больше никто из ученых не видел. Выключив свет снаружи и внутри батисферы, гидронавты не отрываясь глядели на оби­тателей глубинного мира. Многие из них светились призрачным светом...

Вот «саблезубая рыба-змея», — так назвал ее Биб — проплыла, извиваясь длинным телом, ощерив свои изогнутые тонкие зубы. Вот «рыба-дракон» —- страшилище с большой головой и уродливой пастью. А вот кальмары, живущие только здесь, на большой глубине: «Их большие глаза, каждый из которых был окружен светящимся кружком, внимательно смотрели на меня и казались разумными». Батисфера медленно скользила меж них.

А потом нежданная встряска: внезапно батисферу стало сильно качать, неведомая сила бросила гидро­навтов на стенку, потом — на другую. Им показалось, что трос оборвался и батисфера, переворачиваясь, па­дает на далекое дно... Но нет: все улеглось. Биб и Бар­тон с тревогой глядят друг на друга. И снова эта страшная пляска... Они поняли: качает корабль. Трос, то резко натягиваясь, то ослабляясь, заставляет пры­гать в морской глубине батисферу.

И все же Биб и Бартон решили спускаться дальше. Бартон передал по телефону на корабль команду, и снова пол под ними стал уходить вниз. Они останови­лись на глубине шестисот семидесяти метров. Никогда прежде человек не бывал на такой глубине. Взвол­нованные, Бартон и Биб молча приникли к иллюми­наторам...

Возглас удивления вырывается у них почти одно­временно. Море вокруг батисферы будто бы ожило — сотни голубых рыб-попугаев собрались, привлеченные светом. Маленькие и огромные рыбы, некоторые из них достигали метра в длину, теснились вокруг аппа­рата, шевеля губами и тычась в него носами.

Только возобновившаяся тряска заставила их ото­рваться от этого зрелища и передать на корабль коман­ду «подъем». Но, даже и поднимаясь, Биб встречал рыб, никем не описанных прежде. Вот страшное поч­ти двухметровое чудище с длинным и узким телом, с большой головой, с открытой пастью и частоколом острых зубов. Биб не мог не обратить внимания: зубы рыбы светились, вдоль бока бежали голубые огни, на голове и хвосте висело нечто вроде длинных усов, кон­цы которых отсвечивали красным и синим цветом. К этой рыбе присоединилась вторая, точно такая же... Биб и думать не мог, что погружение окажется столь интересным, и без устали рисовал, то склоняясь над своим блокнотом, то поднимая голову к иллюминато­ру. Если бы знал он тогда, что эти его рисунки, после того как их напечатают, многие ученые — его колле­ги — будут называть не иначе как «плодом фанта­зии» и что мало кто поверит ему, будто он действи­тельно видел таких рыб... Как неохотно все-таки верят люди в то, что существует на самом деле, но кажет­ся им необычным. В чем только не обвиняли потом Уильяма Биба! К счастью, его невозмутимость служи­ла вполне надежным щитом.

Весь следующий год Биб готовился к новым, как он говорил, «большим» погружениям. Бартон же за­нялся съемкой подводных фильмов — до того време­ни, пока Биб снова не призовет его под свои знамена.

Они встретились в начале августа тридцать четвер­того года. 15 августа они вновь сидели в своей бати сфере, готовые к спуску. Потом, как немногословно сам Биб описал происшедшее, «мистер Бартон и я бы­ли сброшены в океан». И опять по мере спуска вода моря меняла свой цвет: сначала она теряла красные и желтые краски, потом, где-то на глубине метров ше стидесяти, уже нельзя было вообще определить цвет воды — она казалась то ли темно-голубой, то ли зеле­ной. И всюду, во всей толще океана, бурная жизнь.

Спускаясь, Биб увидел одновременно шесть рыб не­известного вида, с большими светильниками на голове, даже отдельные чешуи у них ярко светились. Рыбы не спеша проплыли пространство, освещенное прожек­тором батисферы, и скрылись во мраке. Потом, почти уже на предельной глубине, которой могла достичь ба­тисфера, еще одна неизвестная рыба — плоская, как камбала, но гораздо крупнее и какая-то уж очень не­ловкая... Океан щедро дарил свои тайны тем, кто, не­взирая на трудности и презрев все опасности, вступил с ним в единоборство. Но Биб понимал, что он увидел лишь самую малую долю того, что может открыть оке­ан человеку.

И вот батисфера застыла. Трос почти весь был раз­мотан с лебедки. Биб и Бартон, выключив прожектор, смотрели в кромешную мглу — мир, в который нико­гда прежде человек не глядел. Глубина 923 метра.

От размышлений их оторвал телефон. Капитан ко­рабля сообщал — на поверхности поднимаются вол­ны. Они уже возвращались, когда раздался резкий, звенящий звук, похожий на пение лопнувшей струны. Бартон сказал: «Если это оборвался трос, у нас будет предостаточно времени для наблюдений». К счастью, лопнул вспомогательный — направляющий трос. На корабле тоже пережили несколько неприятных минут, ожидая, что вот-вот туго натянутый трос расслабится и из воды покажется голый конец...

Биб позже сказал: «Спокойнее всех чувствовали се­бя мы с Бартоном». Те, кто его хорошо знал, понима­ли: раз Биб так сказал, значит, так было на самом деле.

Что он считал самым важным во всем этом деле? То, что ему удалось открыть новые виды рыб. То, что во мраке подводных глубин человек впервые увидел живой свет. Ну и, конечно, сама глубина. Биб пони­мал, что сделанное им вместе с Бартоном всего лишь первый шаг человека на пути в океан.

Второй шаг предстояло сделать Огюсту Пиккару. Он высоко ценил Уильяма Биба и всегда помнил, что Биб в океане был первым.

Вот теперь дороги их встретились. Пиккар опустил­ся с небес на землю. Он пошел в океан после Биба и Бартона, но не вслед им. Он избрал собственный путь.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Пиккара как-то спросили:

— С чего начался ваш интерес к океану?

Он ответил:

— О, еще в детстве, когда я читал романы Жюля Верна.

— А как вы пришли к идее своего батискафа?

— Мысль о таком корабле появилась у меня давно. Когда я был студентом первого года обучения в Цю­рихе, мне случайно попалась книжка Карла Шуна, описывающая океанографическую экспедицию на «Вальдивиа». На несколько тысяч метров опускались сети и доставляли на борт судна подводную фауну.

Чтобы изучить рыб в их естественной среде, есть только один способ — опуститься возможно глубже в океан. Я говорил себе, что можно построить непрони­цаемую кабину, способную выдержать подводные дав­ления и снабженную иллюминаторами, через которые наблюдатель может знакомиться с новым миром. Та­кая кабина будет тяжелее вытесняемой ею воды (точ­но так же, как гондола аэростата тяжелее вытесняе­мого ею воздуха). Нужно по аналогии с воздушным шаром подвесить ее к большой емкости, наполненной веществом более легким, чем вода».

Вот вся идея. Простая и неожиданная. Говорят, все гениальные идеи просты...

Огюст Пиккар не потерял свою мечту, она не растворилась в мелочах жизни, как это часто бывает. Ведь очень немногие могут признаться в самом конце своей жизни: я прожил так, как хотел, как задумал. И конечно, не только мелочи жизни поглощают свет­лый порыв человека: реальность, от него не завися­щая, тоже управляет судьбой. Поэтому давайте не ста­нем винить тех, кто не сделал всего, что задумал и о чем мечтал в юности. Давайте воздадим должное тем, кто это сделать сумел. Вся их жизнь говорит: на­до очень верить в мечту, надо жить для нее, и она не заставит вас ждать.

Огюст Пиккар был одним из этих людей.

В 1937 году он начал работу над своим батиска­фом. Дело ускорил случай. Леопольд, король Бельгии, увидев Пиккара на одном из приемов, подошел к нему и спросил: «Над чем вы работаете теперь, профессор?» Вопрос застал Пиккара врасплох: его работа в лабора­тории была обычной, повседневной работой. Вряд ли она могла заинтересовать короля. И он сказал о дру­гом: «Я пытаюсь создать аппарат, который позволит человеку опуститься на дно моря. Я собираюсь вер­нуться к принципу свободного аэростата и приспосо­бить его для подводного плавания».

На другой день профессор в лаборатории объявил: «Я изложил королю свои планы. Больше нельзя терять времени. Пора браться за работу». И он начал ее. День­ги на исследование и на строительство дал все тот же фонд. Конечно, в жизни было все не так-то просто — деньги приходилось доставать довольно хитроумным способом, и не будь сам директор фонда на стороне Пиккара, еще неизвестно — получил бы он их или нет. Во всяком случае, он получил деньги «на фунда­ментальные работы по технологии высоких давлений». В принципе именно такие работы и предстояло ему провести: мир, в который собирался вторгнуться Пик­кар на своем батискафе, был миром высоких давлений.

Сначала Пиккар вместе со своим ассистентом Жа­ном Гюлиссеном организовал лабораторию высоких давлений — раньше в Брюссельском университете та­кой лаборатории не было. Пиккар не мог обойтись без нового оборудования, без испытательных стендов — ведь столько материалов еще предстояло опробовать, прежде чем выбрать один, самый надежный.

Вместе с Гюлиссеном Пиккар строил модели гон­долы — такой точно формы, таких точно размеров, как она должна быть построена. Строили из сплава магния — надеялись, что материал этот, прочный и легкий одновременно, даст большую толщину стенкам гондолы, а это важно, поскольку в воде такая гондо­ла стала бы весить меньше. Пробовали строить даже из плексигласа — отец Гюлиссена, профессор химии, обратил внимание Пиккара на этот прозрачный, толь­ко что появившийся материал. Плексигласовая гондо­ла не выдерживала давления, царящего на той глуби­не, куда намеревался спуститься Пиккар. Зато в каче­стве материала для иллюминаторов плексиглас вполне подходил.

Они опробовали еще несколько прочных сплавов и остановились на стали, которую называли «неуста­ющей».

Пиккар задумал сделать гондолу своего батискафа из двух полусфер. Да иначе, вероятно, и быть не мог­ло: целиком отлить такой полый шар было бы попро­сту невозможно. А прочность гондолы, собранной из двух половинок, как показали расчеты, такова же, как и целой гондолы. Трудность для Пиккара-инженера состояла в другом: в гондоле придется делать много отверстий. Входной люк, иллюминаторы, отверстия, че­рез которые протянутся кабели, трубы — все эти дыр­ки ослабляют прочность стенок гондолы. Поэтому во­круг всех отверстий нужно усилить стенки, сделать их толще. Впрочем, и это еще не такая уж трудность. А вот рассчитать переходы от утолщенной стенки к нормальной — это уже задача в инженерном смысле изысканно тонкая. Все расчеты Пиккар делал сам.

Истекали последние месяцы тридцать девятого го­да. Расчеты и бесконечные проверки и перепроверки — все позади. Теперь они должны были воплотиться в ме­талл. В самом начале 1940 года Пиккар передал чер­тежи на заводы. Он надеялся до конца года закончить строительство. Но в жизни получилось иначе.

Разразилась война. Фашисты вторглись в Польшу, в Чехословакию, подходила очередь Бельгии. Пиккар чувствовал себя неуверенно, не знал, что предпринять. Оставаться в Бельгии дальше было опасно. В универ­ситете ему посоветовали уехать в Швейцарию. Он коле­бался. Все-таки столько лет прожито здесь, да и к то­му же работа...

Он перестал колебаться, как только немецкие мото­ризованные части появились на бельгийских дорогах. Пиккары быстро собрались и покинули Бельгию. Судь­ба батискафа в стране, где решались судьбы людей, ни­кого не заботила.

В местечке Шебро, недалеко от Лозанны, Огюст Пиккар построил дом и здесь, среди знакомых гор и долин, среди тихих пейзажей, к которым он привык еще в детстве, такими странными, нет — даже неле­пыми казались мысли, что совсем неподалеку отсюда гремели орудийные залпы и умирали невиновные люди.

В бою погиб Жан Гюлиссен... Сколько дней до само­го позднего вечера сидели они над расчетами, сколько напряженных часов провели они вместе» проводя испы­тания. Жан так хотел первым опуститься с ним в бати­скафе... И нет больше Жана...

Потом другое известие: фашисты пришли домой к Максу Козинсу и забрали его. И никто не мог ска­зать, где он сейчас. Может быть, нет в живых... А ведь, кажется, совсем недавно — полет в страто­сферу, пышные встречи, портреты в газетах... В немец­ких газетах тоже.

«Что мог сделать им Макс? — думал Пиккар. — Макс всего-навсего физик...»

Следующее расставание было с Жаком. Прощаясь, Огюст Пиккар долго глядел в лицо сына, стараясь по­нять, о чем он сейчас думает. Оба молчали. Жак ухо­дил добровольцем во французскую армию.

«Когда я теперь увижу его, — думал отец, — уви­жу ли? — А вслух только сказал: — Возвращайся скорее, Жак». Они обнялись.

Время для Пиккара теперь тянулось словно бы не­хотя, он стал молчаливее. Он не знал, сколько придет­ся ждать, пока можно будет заняться прерванным де­лом, пока придет домой Жак, а сейчас он чувство­вал себя неуверенно, даже немного растерянно, как человек, которого внезапно лишили всех перспек­тив.

Он стал заметно сутулиться, ходить медленно и, ка­залось, был всегда погружен в свои мысли. Его пыш­ная грива стала совершенно седой...

В это время он работал на заводе металлических конструкций инженером-консультантом, потом на алю­миниевом заводе в такой же должности. Несколько раз ему подвернулся счастливый случай, и он сумел по­ставить кое-какие эксперименты, которые, как он на­деялся, понадобятся в работе над батискафом. Он ве­рил, что рано или поздно, но построит его.

Жак вернулся после войны, в сорок пятом году. Появился в Брюсселе и Козине, измученный, истощен­ный... Большую часть войны он был в Дахау, в фа­шистском концлагере. Кажется, чудо спасло его. Из этого лагеря, расположенного поблизости от прелест­ного немецкого городка, где на каждом шагу мож­но было встретить цветы, мало кто возвращался живым.

Пиккары снова в Брюсселе, в своем доме на авеню Эрнестин. Профессор — на кафедре в университете. Щедрый фонд вновь дает деньги на строительство ба­тискафа. Правда, с одним условием: все права, руко­водство, а также ответственность профессор Пиккар разделит с ученым, подданным Бельгии.

Пиккар удивлен, озадачен, он не понимает, что сто­ит за этим условием. Он знает, что в таком деле раз­двоение руководства опасно, но выбора ему никто не давал. Вопрос стоял так: или — или.

К счастью, вторым шефом строительства батиска­фа был назначен Макс Козине. А что касается самого факта назначения второго руководителя, то тут оказа­лось все просто: бельгийцы платили деньги и хотели поровну разделить славу с Пиккаром. Теперь им стало мало того, что батискаф, как и стратостат, будет но­сить название фонда — так еще до войны решил про­фессор Пиккар.

Как бы то ни было, а строительство Пиккар и Ко­зине начали вместе.

Когда обе полусферы были готовы, встал вопрос: как их испытать? Одно дело — модели, другое — ре­альные вещи. Модели Пиккар испытывал в специаль­ном резервуаре, заполненном маслом. А где испытать готовую гондолу? Нет на свете такой камеры, в кото­рой можно было бы поднять давление до нужных пре­делов. Только море, само море способно подвергнуть батискаф испытанию.

И все же кое-что профессор предпринял. Если нель­зя испытать девятисантиметровые стенки гондолы дав­лением, можно проверить однородность структуры ста­ли. Пиккар с трудом раздобыл один грамм радия и по­ложил его внутрь, в центре гондолы. Снаружи всю сфе­ру он обложил фотопленкой. Если в стенках есть хотя бы небольшие пустоты, излучение радия в этих местах засветит пленку. Через сутки пленку проявили, Пиккар внимательно ее изучил и увидел, что кое-где в стали незначительные пустоты есть. Тогда Пиккар решает вырезать сталь в этих местах и вогнать в отверстия пробки в виде усеченного конуса. Во время погруже­ния давление воды плотно вожмет пробки, и прочность гондолы останется прежней.

Теперь, кажется, все было готово к первому испыта­нию батискафа. Уже подходил к концу ремонт «Скаль- диса», осталось только соединить эти два корабля — пароход и батискаф. Корабль, уходящий в прошлое, и корабль, перед которым открывалось большое буду­щее. День погружения близился.

Как-то Пиккар и Козине попали на новый фильм, снятый Жак-Ивом Кусто, капитан-лейтенантом фран­цузского флота. Фильм назывался «Обломки затонув­ших судов». Это был удивительный фильм! Люди, во­оруженные аквалангами, только-только изобретенны­ми Кусто и Ганьяном, чувствовали себя под водой сво­бодно, как рыбы. Они осматривали останки древнерим­ских судов, поднимали на поверхность уцелевшие ам­форы, утварь, увенчанные богатой резьбой мраморные капители колонн, которые много столетий назад вез этот корабль. Пиккар не предполагал, что под водой можно снять такой увлекательный фильм. Потом он по­думал о своей экспедиции и решил попросить Кусто присоединиться к нему, чтобы снять фильм о погруже­нии батискафа.

Козине написал Кусто, тот ответил, потом приехал в Брюссель, где все трое и встретились. Кусто очень заинтересовался аппаратом Пиккара. Возможность снять новый фильм тоже его привлекала, и он с радо­стью согласился принять участие в экспедиции. А вско­ре дома у Кусто состоялся такой диалог. Симона, его жена, говорила, немного нервничая:

— Прошу тебя, Жак, не погружайся в этой против­ной машине. Откажись от участия в экспедиции Пик- кара. Мы все ужасно беспокоимся за тебя.

Густые черные брови Кусто в удивлении шевель­нулись: он не мог припомнить случая, чтобы Симона хоть раз протестовала против его решения.

— Но почему же? — спросил он. — Почему ты ме­ня просишь об этом?

— Тебе ведь никто не приказывал? Верно? Так по­чему ты сам лезешь в эту историю? Зачем рисковать собой ради какой-то безрассудной идеи?

Кусто понял: жена привыкла ко всем его подвод­ным приключениям, но она привыкла и к тому, что он всегда выступает в роли свободного пловца, который в случае необходимости быстро может подняться. А тут тесный стальной шар... Человек, заключенный в нем, кажется совершенно беспомощным. К тому же она на­читалась всяких страхов об экспедициях Биба, о кото­рых всякий раз писали, что они сопряжены с предель­ным риском. Но если про батисферу Биба, подвешен­ную на тросе, это действительно можно сказать, то ба­тискаф Пиккара — корабль самостоятельный во всех отношениях.

Кусто так и сказал жене:

— Батискаф вполне надежен. Тебе не из-за чего беспокоиться.

Правда, как он потом признался, он сам тогда еще не вполне доверял батискафу, хотя бы потому, что ви­дел его только на чертеже. Но жене это незачем знать. Она должна думать, что муж отправляется в самую обыкновенную подводную экспедицию.

А что думал он сам? Прославленный капитан, пер­вый человек, вошедший в море, как в свою родную стихию...

Кусто так написал: «...конечно, наша операция не была застрахована от неожиданностей. Но, как бы то ни было, мы с Дюма и Тайе снова были вместе, гото­вые плыть к берегам Западной Африки навстречу само­му замечательному приключению в нашей жизни, и ничто не могло нас удержать».

Капитан Кусто понимал, что стоит на пороге боль­шого свершения. Никогда еще у человека не было та­кой возможности — опуститься на самое глубокое дно океана. Он понимал, конечно, что это произойдет не сейчас, а немного позже, но он знал и то, что сделает это человек в подводном корабле, придуманном и по­строенном этим удивительным швейцарцем, который сначала первым поднялся в стратосферу, а теперь заду­мал пройти через всю толщу вод океана.

Кто же он, профессор Огюст Пиккар? Ученый? Ко­нечно. Большой ученый. Инженер? Да, разумеется. Конструктор, изобретатель? Да. И, хотя он сам не раз говорил, что рекорды, спортивные достижения его не волнуют, все-таки его можно назвать и спортсменом. Не по профессии — нет, но по духу, характеру. И, ес­ли бы существовала на свете такая профессия — меч­татель, его можно было бы назвать одним из самых выдающихся представителей этой профессии.

Как много разных людей бывает заключено в одном человеке...

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

«Скальдис» шел в Дакар медленно, то и дело в пу­ти останавливаясь. Механики сбились с ног, устраняя бесконечные поломки в машинах. Капитан Ла Форс беспомощно разводил руками, когда к нему прибли­жался Пиккар с одним и тем же вопросом: «А теперь что случилось?» Пиккар нервничал, опасаясь, что Ку­сто на своем «Эли Монье» придет в Дакар много рань­ше и долго ждать их не сможет. «Нет, этот «Скальдис» — детище недоброго рока», — думал Пиккар.

«Эли Монье» ждал их в Дакаре. Пиккар облегченно вздохнул, едва увидел его стройный, сияющий белиз­ной корпус, четко вырисованный на фоне темно-синего моря. Стоял первый день октября. Было солнечно, ти­хо. Но Пиккар прекрасно понимал, что погода в лю­бой час может испортиться. Дело обычное в этих кра­ях. Впрочем, время есть: можно подождать, если на­грянут штормы. От этой мысли он успокоился. А что волноваться напрасно? Бог с ними, с этими мелкими неудачами, что преследуют его с той поры, как они вы­шли из Антверпена, — важно, что в целом идет все по плану.

Подошел сын Жак, встал рядом, облокотившись о поручень. Он был выше, крупнее отца. «Как быстро он вырос, — думал отец, — недавно он был со­всем еще мальчик — вот в тот день, когда я второй раз стартовал в стратосферу. Тогда он стоял рядом с Марианной и с восторгом глядел на меня. А теперь Жак мужчина. И кажется, обещает стать настоящим ученым. Теперь мы вместе, в одной экспедиции...»

Огюст Пиккар поправил очки и сказал, кивнув на белый корабль, к которому они приближались:

— Это «Эли Монье», Жак. Капитан Кусто ждет нас.

class="text_1">Когда корабли сблизились, над «Эли Монье» взле­тел сноп ярких, разноцветных огней, рассыпавшихся звездными искрами, — французы устроили фейерверк Огюсту Пиккару. Потом Пиккар с сыном увидели шлюпку, которая спускалась вдоль белого борта. Кто- то с «Эли Монье» спешил нанести первый визит.

Это был Жак-Ив Кусто. Он поднялся на палубу «Скальдиса», почти не останавливаясь, поздоровался с капитаном, с Пиккарами и буквально скатился по трапу вниз, в открытый грузовой трюм — так не тер­пелось ему посмотреть батискаф. Позже он скажет: «Вспыхнули яркие лампы, и я увидел чудесный ко­рабль... Теперь я смог пощупать его своими руками... Моя вера, питавшаяся до сих пор теорией, окончатель­но окрепла».

Кусто ходил вокруг батискафа, разглядывая его ту­поносый баллон-поплавок, подвешенную гондолу, кото­рая, казалось, удивленно таращила широко раскрытые глаза-иллюминаторы. «Даже странно, как сильно он похож на дирижабль, — думал Кусто, — а эти винты с обеих сторон гондолы еще больше делают сходство». Он заглянул внутрь гондолы — и увидел невероятное, так ему показалось, множество рычагов, рукояток. Тут же, в кабине, приборы и, конечно же, счетчик Гейге­ра — Пиккар хотел знать, насколько глубоко косми­ческие лучи проникают в море и как при этом меняет­ся их интенсивность.

Взглянув на кислородные аппараты, Кусто вспо­мнил, что Пиккар рассказывал ему на встрече в Брюс­селе: «Два человека могут жить в батискафе двадцать четыре часа». Любит точность профессор. Он не ска­зал — «сутки», а «двадцать четыре часа». Сутки, мо­жет быть, и немного меньше, а может — немного больше. А он назвал точное число часов, отпущенных человеку для жизни в батискафе.

Группа Кусто по просьбе Пиккара и Козинса скон­струировала стальные клешни-манипуляторы, с помо­щью которых можно было бы поднять со дна какой- либо интересный предмет или камень. Французы же по проекту Пиккара и Козинса создали настоящую подводную артиллерию. Семь подводных пушек, заря­женных гарпунами метровой длины, могли на рассто­янии в пять-семь метров пробить доску толщиной око­ло восьми сантиметров. Причем мощь пушек возра­стала с увеличением глубины. Сделали их просто так, на всякий случай — вдруг на батискаф обрушится кто- нибудь из гигантских обитателей моря. Предусмотрели и тот случай, если силы гарпунов вдруг окажется ма­ло: к их наконечникам подвели электрический ток. Если же и ток не поможет, тогда через канал в гарпу­не в тело врага, как шприцем, можно впрыснуть пор­цию яда. Можно сказать, что гидронавты вооружились до самых зубов.

На вооружении батискафа был еще и гидро­локатор. Он поможет быстрее найти подводный ко­рабль после того, как он всплывет. Этот момент крайне важен: гидронавты не могут открыть сами люк, из­нутри.

...Кусто поднялся на палубу «Скальдиса», подошел к Пиккару и, пожимая руку ему, сказал: «Профессор, ваше изобретение — самое замечательное из изобре­тений нашего века!»

— Благодарю вас, капитан, — ответил Пиккар. Когда он поклонился, его седые волосы рассыпались, закрывая лицо.

Почему они выбрали для испытаний Дакар? Во- первых, Пиккар не хотел уходить далеко от Европы — «Скальдис» им дали на короткое время и к тому же приходилось экономить топливо. Во-вторых, Пиккар искал место, где бури случаются редко. В-третьих, им нужна была глубина. Пиккар и Козине рассчитывали спуститься на четыре тысячи метров, а для этого им необходимо испытать батискаф с перегрузкой в полто­ра раза большей. Значит, им нужна глубина в шесть километров. Вот и выходило: работать надо где-то в районе Дакара.

А в Дакаре им устроили пышный прием. Газеты расписали подробности экспедиции и подогрели к ней интерес, так что в Дакаре многие из влиятельных лиц ощущали свою причастность к событиям.

На приеме произносили много торжественных то­стов — выступал губернатор, говорил адмирал Соль, комендант французской базы в Дакаре, и все вели се­бя так, будто на их глазах уже состоялся триумф. Пиккар во время речей чувствовал себя крайне нелов­ко — он вежливо улыбался, когда это было необходи­мо, приподнимался, раскланивался, но Жак, который не отходил от него, видел, что отец, если бы мог, с большим удовольствием исчез отсюда. Впрочем, при­ем прошел не без пользы для экспедиции: адмирал обещал отрядить в помощь Пиккару два фрегата и два гидроплана. Поддержка оказалась могучей — профес­сор на нее никак не рассчитывал.

В конце октября корабли покинули порт. Пиккар и Козине опасались, что долго не смогут найти пригод­ное место для погружений, и потому торопились.

Они нашли глубокое место неподалеку от острова Бао-Виста, одного из островов Зеленого Мыса. После недолгого совещания в кают-компании «Скальдиса» все сошлись на одном: батискаф сначала надо испы­тать на небольшой глубине. Решили, что 25 метров — самая подходящая глубина.

Пять дней еще ушло на то, чтобы подготовить ба­тискаф к первому спуску. Все утро последнего дня не­сколько человек трудились в поте лица, подвешивая к батискафу балласт — несколько тонн железных чу­шек. На подводном корабле был автомат-устройство, сбрасывающее балласт при достижении заданной глу­бины — на тот случай, если погружаться он будет без экипажа.

Козине, который последние дни почти не вылезал из трюма, очень много возился в гондоле с приборами и перед самым испытанием зачем-то подключил авто­пилот. Он сделал это совершенно спокойно, поскольку убедился, что часы, включающие систему сбрасыва­ния, стоят. Потом, уже после того как удалился Ко­зине, в гондолу заглянул профессор Пиккар. Как на­стоящий швейцарец, он не мог равнодушно смотреть на недвижные стрелки часов и завел их, не посмотрев, подсоединен или нет автопилот. Ровно в 12 часов дня «Скальдис» содрогнулся от грохота: часы шли отмен­но и отключили балласт. Несколько тонн металла об­рушилось в трюме. Хорошо еще, что никого рядом не было...

Капитан Ла Форс, невозмутимый человек, с обвет­ренным лицом и неизменной трубкой в зубах, замер и побледнел в эту минуту... Ощущение у многих было такое, что их торпедировала подводная лодка. А капи­тан, кажется, невзлюбил батискаф и заодно всех, кто с ним был связан. После этого эпизода многие стара­лись обходить батискаф стороной.

К 25 октября все, кажется, утряслось. Батискаф приготовили к первому его погружению. Осталось только решить, кто займет место в гондоле. Профессор Пиккар — это ясно. Составить компанию по полному праву ему должен был Козине, но он заболел. Пиккар, глядя на него, нередко думал о том, как сильно пошат­нулось здоровье Козинса после концлагеря. Впрочем, чего другого можно было еще ожидать... Здесь же, в Дакаре, стояла жара, а Козине плохо ее переносил, вот он и слег.

Пиккар предложил тянуть жребий, кому быть вто­рым в экипаже, и выбор пал на Теодора Моно, профес­сора Парижского музея естественной истории.

Когда оба они забрались в гондолу, к батискафу подкатили по рельсам массивную крышку люка. Ею накрыли входное отверстие и завинтили. Пиккар сра­зу же взял телефонную трубку — надо проверить связь. Телефон не работал. Профессор вспомнил, что они с Козинсом так и не договорились о том, кто зай­мется отладкой связи — и вот результат, связи нет.

«Макс все дни работал, не жалея себя, — думал Пиккар, — но в таких экспедициях все-таки руково­дить должен кто-то один».

Стальная рука крана подняла батискаф, в иллюми­наторы его сразу ударило солнце, и Пиккар подумал: «Как похоже на старт в стратосферу». Кран пронес ба­тискаф над палубой и плавно опустил его за борт. Ров­ный, нежно-голубой свет моря заполнил гондолу. Пик­кар приник к иллюминатору, потом порывисто обер­нулся к Моно; «Сорок лет я ждал этого момента». Мо­но рассказывал, что Пиккар был очень взволнован.

В гондоле стояла почти полная тишина, и Пиккар вслушивался в звуки, доносившиеся сверху, стараясь понять, что там сейчас происходит. Вот шум паровой машины лебедки — значит, их сейчас немного опу­стят. Поплавок еще не заполнен бензином, так что ба­тискаф слишком легок и погрузиться глубже не смо­жет. Пиккар услышал, как заработала помпа, нагнетая бензин по шлангам в батискаф из трюма «Скальдиса». Гидронавты почувствовали, как их корабль стал осе­дать.

Неожиданно возле иллюминатора появился пловец. Он приближается к гондоле и старается в нее загля­нуть. «Это Никола, — глядя на него, подумал Пик­кар, — друг капитана Немо. Сколько уж лет помнит­ся эта картина из «Двадцати тысяч лье под водой». Арронакс и Немо, молча стоящие в полумраке гости­ной «Наутилуса», а снаружи, в ярком свете плывущий человек. Сегодня я сам в подводном корабле. И около меня французский профессор Моно. Но мы не в «Нау­тилусе», мы в ФНРС-2, и, наконец, сейчас 1948 год».

— У нас еще есть время, профессор, — обернулся Пиккар к Моно, — может быть, сыграем партию в шахматы?

Тайе, известный аквалангист, друг Кусто, когда во второй раз подплыл к иллюминатору, застал про­фессоров за этим занятием. Оба увлеченно резались в шахматы и не замечали пришельца. От доски они подняли головы только тогда, когда Тайе постучал в стенку гондолы. У него было с собой послание. Тайе приложил к иллюминатору небольшую дощечку, и гид­ронавты смогли прочитать: «Вы сейчас опуститесь. Не оставайтесь слишком долго внизу. Не маневри­руйте».

Это очень напоминало детскую игру в испорченный телефон, и Пиккар рассердился: «Это еще что за но­вости? Что это значит — «не слишком долго»? Как будто мы собираемся на прогулку! Разумеется, мы останемся внизу ровно столько, сколько нам будет нужно. А почему нельзя маневрировать?»

Потом, уже на борту «Скальдиса», он спрашивал об этом, но никто не смог объяснить. Видимо, Козине, да и все остальные просто-напросто решили быть осто­рожными: аппарат первый раз погружается, мало ли что может случиться. А Пиккару такая осторожность весьма не понравилась.

Батискаф погружался медленно и плавно. Пиккар и Моно считали, что еще висят где-то возле поверхно­сти, когда Моно, заглянув в иллюминатор, восклик­нул: «Мы уже на дне!» Подводный корабль опустился на дно океана мягко, как будто оно было усыпано пухом. Но пуха не было, не было ила — всюду, куда ни глянешь, ровный песок, лежащий плавными волна­ми. И пустота. Нет кораллов, которые так хотел уви­деть Пиккар, нет раковин, только две рыбы заплыли в освещенное батискафом пространство. Глубина со­всем небольшая — всего 25 метров, но каким же мерт­вым казалось море вокруг. Не скрывая разочарова­ния, смотрел Пиккар на пустынное дно.

Потом, словно вспомнив о деле, он включил счет­чик Гейгера, и тот сразу же начал потрескивать. Пик­кар отметил, что здесь космических частиц значи­тельно меньше — значит, их поглощает толща океан­ской воды. В общем-то, он этого ждал.

Через пятнадцать минут после того, как батискаф сел на дно, Пиккар и Моно решили сбросить бал­ласт — они не решались оставаться дольше, помня приказ, который передал им Тайе.

Пиккар нажал кнопку и увидел в иллюминатор, как от батискафа отделился бункер с грузом, потом другой, третий, и гондола, легко качнувшись, стала всплывать. Но только еще через два часа иллюми­наторы ФНРС-2 показались над водой — много вре­мени ушло на то, чтобы откачать бензин, подсоединить трос лебедки.

Весь экипаж «Скальдиса» собрался на палубе. Пиккар, приникнув к стеклу, сразу увидел Жака. Вот он стоит, вглядываясь в пятно, освещенное прожекто­ром «Скальдиса», в центре которого покачивается на легкой волне батискаф. «Жак самый высокий из этих людей, — думал Пиккар. — На голову выше всех остальных. Как он просил, чтобы я взял его... Конечно, после того как Макс заболел, я мог настоять, чтобы Жак был вторым, но это нельзя было делать: право на первое погружение надо еще заслужить. Ничего, Жак почти мальчик — ему всего двадцать шесть. У него все впереди».

Если бы Огюст Пиккар мог знать в эту минуту, какое будущее ждет его сына! Ведь именно он, Жак Пиккар, станет первым человеком, который достигнет в другом батискафе самого глубокого дна в Мировом океане, опустится на дно планеты Земля.

Но это случится еще не скоро. Время должно от­мерить еще много лет — для того чтобы успел возму­жать Жак Пиккар, чтобы люди привыкли думать: дверь, за которой лестница, ведущая вниз, в гидро­космос, открыта. Открыта с той самой поры, как про­фессор Огюст Пиккар изобрел батискаф. К этому дей­ствительно надо было привыкнуть: ведь человек все­гда видел море рядом с собой и всегда думал, что ему не дано постигнуть морские глубины. Только теперь это стало возможно.

А пока ФНРС-2 поднимался на туго натянутом тро­се и прежним путем возвращался в трюм корабля. Пиккар и Моно провели двенадцать часов внутри ап­парата. Они устали, их утомил монотонный шум аппа­рата, который регенерировал воздух. Это был тот са­мый аппарат Дрегера, что семнадцать лет назад стоял в гондоле стратостата ФНРС. Тогда он послужил Пик- кару в стратосфере, теперь — на дне моря.

Когда батискаф замер на своем месте в трюме «Скальдиса», гондолу осветили прожектором и отвин­тили тяжелую крышку люка. Все, склонившись над трюмом, ждали, что будет дальше. Было уже три ча­са ночи.

Сначала из люка вылез сапог. Потом голая нога, по которой оказалось очень трудно определить ее обла­дателя, потом второй сапог и вторая нога. Затем пока­зались плавки, голый живот и сам профессор Пиккар с взлохмаченной головой. Смеясь, он держал в вытяну­той руке бутылку с каким-то напитком. Этикетка смотрела как раз в сторону нацеленных кино- и фото­камер.

Кто-то из влиятельных лиц, ссудивших на экспеди­цию некую сумму, просил Пиккара сделать рекламу напитку. Профессор не мог отказать и выполнил прось­бу, но как! Только он мог выкинуть такую шутку: по­луголый профессор, в плавках и сапогах на босу но­гу, протягивает к объективам бутылку — пейте на­питок!

Громовой хохот встретил Пиккара. А несколько позже многие из тех, кто смеялся, за глаза обвиняли его в том, что он продался ради рекламы. Не было это­го! Наоборот, он смеялся над теми, кто думал, что он способен на это.

Один репортер, терпеливо сидевший на «Скальдисе», дождался своей минуты и попросил интервью. Пиккар объяснил, что первое погружение — пробное, его цель — в принципе испытать батискаф. Дело вовсе не в глубине, на которую они опускались, — им нужно было увидеть, как под водой ведет себя батискаф.

— Ну а что-нибудь особенное, профессор? — спро­сил репортер. — Что вы там видели?

— Ничего, — ответил Пиккар.

— То есть как ничего?! — репортер не сдавался. Столько времени ждать, с надеждой первому узнать о сенсации — и вдруг «ничего».

— Извините, действительно ничего. Голое дно. Па­ра рыб — это все, что мы увидели. Но спросите про­фессора Моно, может быть, он что-то увидел?

На следующий день Моно дал журналисту неболь­шой текст, в конце которого он написал: «Две при­брежные рыбы, увиденные нами вчера на глубине 25 метров, — это, на мой взгляд, только авангард мно­гочисленной и хорошо укрывшейся армии, которая се­годня еще стоит в ожидании, но с которой я спешу по­мериться силами».

Пиккар от души смеялся потом над Моно, когда прочитал в газете: «Пиккар и Моно сообщили, что ви­дели авангард армии глубоководных чудовищ, с кото­рыми они надеются вскоре помериться силами». Разумеется, он понимал, что Моно ни при чем, но уж больно лихо и весело все получилось. Газете нужны были страсти, а для этого надо только чуть-чуть под­править.

Время, отпущенное первой экспедиции, подходило к концу. «Скальдису» вскоре предстояло вернуться, а батискаф ждало еще одно, на этот раз глубоководное, испытание.

Пиккар и Козине знали: это будет решающий день.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Капитан Ла Форс стоял на мостике «Скальдиса» и, попыхивая трубкой, наблюдал, как батискаф под­нимали из трюма. Очень ему не нравился этот не­складный корабль, да и вся затея с ним тоже. Не­понятные люди ученые... Мало им того погружения, теперь собираются опустить пустой батискаф. Если он и достигнет большой глубины, то вряд ли вернется. Капитан Ла Форс почему-то не верил в автопилот.

Вслед за батискафом из трюма поднялся балласт, связанный канатом в гирлянду. Пиккар, стоя на палу­бе, внимательно следил за всеми маневрами. В низу гондолы торчал металлический прут, который должен включить систему сбрасывания балласта, едва только коснется дна, и Пиккар предупреждал, чтобы с ним поосторожнее, иначе система может сработать в самый неподходящий момент.

Стрела крана уже разворачивала батискаф, как вдруг прут задел какую-то веревку, и в то же мгнове­ние несколько тонн балласта рухнули вниз, со страш­ным грохотом ударили о палубу многострадального «Скальдиса» и соскользнули в воду. Все замерли.

Пиккар был почти в отчаянии — снова неудача, снова потеряно время. Он не заметил, как к нему ре­шительным шагом приблизился капитан Ла Форс. Ка­питан был настроен весьма воинственно.

— Профессор, — сказал он, — ...я считаю, что ваш эксперимент необходимо закончить. Я отвечаю за судно и не могу допустить, чтобы ваш батискаф пробил мне в палубе брешь.

— Но это совершенно невозможно, капитан, — не­много растерявшись, ответил Пиккар, — мы не сдела­ли самого важного погружения!

— После вашего самого важного погружения «Скальдис» снова придется ставить в ремонт! Никакое судно не выдержит этой бомбежки!

Подошел Кусто.

— Капитан, вы должны понять, это просто слу­чай. Ведь дело вовсе не в ошибке в расчетах! Мы долж­ны сделать еще попытку!

Остальные ученые, увидев, что спор разгорается, поспешили на выручку. Общими усилиями им удалось укротить капитана.

Вскоре «Скальдис», «Эли Монье» и два фрегата, которые выделил адмирал экспедиции, направились к острову Сант-Яго. Там, в заливе Санта-Клара, было решено отправить батискаф в путешествие, на глуби­ну в полтора километра. Такую глубину Пиккар и Ко­зине выбрали не случайно. Они собирались погрузить­ся в батискафе на один километр, а для этого его нужно было испытать на глубине, в полтора раза боль­шей. Таков закон эксперимента.

...Занималось раннее утро 3 ноября. Профессор Пиккар, наскоро перекусив бутербродами, припасен­ными с вечера, спустился в трюм к батискафу. Его бело-оранжевый корпус отсвечивал в темноте, как не­ясное видение. «Наверно, вот так он выглядит на боль­шой глубине в океане, — подумал профессор, — зага­дочное существо в загадочном мире...»

Он зажег свет, и борта батискафа блеснули ровной поверхностью хорошо положенной краски. Пиккар за­брался внутрь гондолы, придирчиво осмотрел все при­боры, завел часовой механизм автопилота. Посмотрел на свои «Лонжин», сверил часы. Через двенадцать ча­сов, в 16.40, батискаф должен всплыть.

Но прошло еще много времени, которое отняли подготовительные операции, пока подводный корабль не приготовили к спуску. На всякий случай Кусто предложил еще раз промерить глубину — не снесло ли корабли с глубокого места. И вовремя: эхолот по­казал всего 900 метров. Пиккар начал всерьез волно­ваться — время текло как вода, ему казалось, что он почти видит его движение. Часовой механизм в назначенный час точно сработает, и батискаф тут же всплывет, не успев опуститься до дна, — вот чего он боялся.

Батискаф уже качался на волнах, когда выясни­лось, что его надо вести на глубокое место. Со «Скаль­диса» завели трос, закрепили его и двинулись в путь. Пиккар то и дело смотрел на часы.

Снова невезение — лопнул буксировочный трос. Пока матросы побежали в трюм искать запасной, про­фессор, заложив руки за спину, большими ша­гами ходил по палубе. Осталось уже менее часа... Менее часа, чтобы пройти до дна путь в полтора кило­метра.

Наконец все готово. Профессор махнул людям, си­девшим в шлюпке у батискафа, — среди них был и Жак, — и они спеша догрузили балласт.

— Отец, я буквально оцепенел, когда он исчез под водой, — сказал Жак, поднявшись на борт «Скаль­диса».

Все. Теперь осталось лишь ждать. Только сорок минут...

«Успеет или не успеет? — обеспокоенно думал Пиккар. Больше eгo ничто не заботило. — Нет. Види­мо, не успеет. Батискаф погружается медленно, сорок минут слишком мало...»

— Он дойдет до дна, отец, — произнес тихо Жак. — Вот увидишь, дойдет и вернется.

Отец ничего не ответил. Ему сейчас вообще не хо­телось ни о чем говорить.

Пиккар не заметил, как к нему подошел капитан Ла Форс. Он постоял немного, молча покуривая, по­том произнес затянувшись:

— Во время войны я видел корабли, которые по­гружались точно так же, как этот. Но ни один из них не вернулся.

— Ни одному кораблю не сравниться с этим, ка­питан, — ответил Пиккар. — Мой батискаф вернет­ся. — Он точно знал, что вернется, потому что верил в расчеты, как верил в себя. И все же он не разрешил двум офицерам с «Эли Монье» занять места в бати­скафе. Они очень просили, абсолютно уверенные в пол­ном успехе и в полной надежности батискафа, но эксперимент — это эксперимент. Первое погружение на большую глубину должно пройти без людей. Фран­цузские офицеры вернулись к себе на корабль. Одно­го из этих двоих звали Жак-Ив Кусто.

От этого погружения зависело многое. Никогда еще человек не покушался на дно океана, никогда еще он не был обладателем такого подводного кораб­ля, который мог бы доставить его в любую точку в Ми­ровом океане. Не этот батискаф, ФНРС-2 — не был рассчитан на предельную глубину, а другой, такой же в принципе. И от этого, первого, зависело — станет ли дорогой тропа, ведущая в глубину океана, или она останется только тропой. Пиккар верил в свой бати­скаф, но было совершенно необходимо, чтобы и другие в него поверили.

Вот капитан Ла Форс — один из тех, кто привык считать, что дно океана недостижимо. Так было все­гда, так и привыкли думать. Человек так устроен: он хочет верить в невероятное, но когда это еще недавно «невероятное» становится былью, реальностью, его одолевают сомнения. Но почему? Таков нормальный, естественный ход истории. То, что было невероятным вчера, сегодня обыденно. Конечно, это происходит не сразу, не вдруг, но существует порог, через который необходимо переступить, чтобы подготовить себя к предстоящему изменению и превращению невозмож­ного в возможное.

Тот ноябрьский день сорок восьмого года был как раз таким днем. Правда, многие из тех, кто стоял на борту «Эли Монье», «Скальдиса» и двух французских фрегатов, этого не осознавали. Их можно понять: труд­но в самом деле поверить, что на твоих глазах свер­шается необычайное. Особенно если это необычайное выглядит как любая другая работа, как ежедневный, и очень нелегкий труд.

Пиккар снова взглянул на часы. Время еще не ис­сякло. Балласт еще держится. Батискаф погружается. «Дойдет он до дна или нет?.. — неотступно думал Пик­кар. — Дойдет или нет?..»

Он оглянулся. Вдоль борта толпились люди. Да­же кок в белом колпаке. вышел из камбуза. На ран­гоутах всех кораблей сидели матросы. Их белые бере­ты с красными и голубыми помпонами Пиккар уви­дел даже на черных трубах «Скальдиса», даже на мачтах.

— Бутылку мартеля тому, кто первым увидит его! — крикнул Кусто. Обещанный коньяк еще боль­ше подогрел матросское рвение.

И вдруг кто-то воскликнул на «Скальдисе»: «Вот он!»

Пиккар поднял подзорную трубу и нацелил ее в ту сторону, куда показал матрос. Потом спохватился, посмотрел на часы. Не может быть! Прошло всего 29 минут после того, как началось погружение. Бати­скаф не мог пройти за это время полтора километра до дна и подняться. Наверное, что-то случилось.

Профессор почувствовал внезапную слабость, ему захотелось сесть. Только сейчас заметил, какая невы­носимая жара здесь, на палубе. Он вновь поднял тру­бу. В окуляре мелькнуло оранжевое пятно поплавка. «Да, это он, — разочарованно подумал Пиккар. — Он не дошел. Что-то включило систему сбрасывания...»

Пока «Скальдис», ведомый скептическим капита­ном Ла Форсом шел к батискафу, водолазы с «Эли Монье» внимательно осмотрели гондолу. Иллюминато­ры были целы, но на одном из них с внутренней сто­роны виднелись капли воды. Об этом сказали Пиккару.

«Значит, где-то герметичность нарушилась. Хотя нет. Вовсе не обязательно. Может быть, эти капли — результат конденсации. Нет. Не стоит еще терять на­дежду, — убеждал Пиккар сам себя. — Может быть, он дошел...»

Кусто первый подплыл к батискафу и, погрузив­шись, внимательно осмотрел его подводную часть. Все, казалось, в полном порядке, но один из тонких листов, которыми обшит поплавок, был сильно помят и покороблен.

На батискаф уже завели буксировочный трос и подтянули к «Скальдису», когда налетел внезапный тропический шквал. Сразу стало темно — казалось, нагрянула ночь. Шланг для откачки бензина из по­плавка батискафа подсоединить не успели — подня­лись крупные волны, они сильно раскачивали даже большой корабль, а батискаф и подавно, поэтому оставлять на нем людей было рискованно. К тому же матросы видели возле батискафа большую акулу — она была у себя дома и уходить пока явно не соби­ралась.

Пиккар стоял на палубе «Скальдиса» и, глядя в сгущавшуюся прямо на глазах темноту — ночь в тро­пиках наступает решительно, — спешно искал выход из положения. Можно не присоединять шланг и вы­лить бензин прямо в море. Это проще всего. Но бен­зина на «Скальдисе» нет — и этот-то раздобыли с трудом. Вылить бензин — это значит больше не бу­дет ни одного погружения, это значит — конец экс­педиции.

Ему было трудно смириться с мыслью, что не­жданно все оказалось уже позади, что самому ему не придется совершить погружение и, если трезво смотреть, всю экспедицию можно считать неудачной. А с этим он не хотел соглашаться.

Но и рисковать жизнью людей он не мог. Пусть не сейчас, пусть в другой раз, но батискаф обяза­тельно придет к своей цели. К цели Огюста Пиккара.

И он отдал приказ слить бензин в море. Тридцать тысяч литров бензина — все содержимое поплав­ка — разлились по поверхности волн.

Уже спустилась плотная ночь. Только прожекто­ры «Скальдиса» разрезали чернильную тьму, выры­вая из нее оранжевый поплавок батискафа. Пиккар стоял один, и никто не мог видеть его лица. Ему бы­ло очень нелегко в эту минуту... Столько лет продви­гаться вперед, тщательно выверяя каждый шаг, а когда цель уже близка, кажется — достанешь, стоит только вытянуть руку, она, эта треклятая и желан­ная цель, отступает. И снова приходится начинать все сначала. Почти сначала...

«А если я теперь не успею? — думал Пиккар. — Если время мое уже истекает? Если мне не суждено до конца выполнить все, что задумал? Нет. Кое-что сделано. В конце концов, батискаф я построил. Пусть не я, пусть другие погрузятся на нем в глубину. Может быть, Жак... Я указал им путь и дал бати­скаф...»

Кажется, это был единственный день в его жизни, когда он начал терять веру в себя.

От тяжелых мыслей Пиккара отвлек «Эли Монье». Он шел к батискафу и приближался к зоне, где был разлит бензин. Из выхлопной трубы французского судна вылетал сноп искр. Пары бензина окутали «Скальдис», и пожар мог возникнуть в любую мину­ту. Пиккар велел послать радиограмму капитану французского судна, но ответа по непонятным причи­нам не было. Тогда все, кто стоял на палубе «Скаль­диса», стали кричать. Только тогда «Эли Монье» по­вернул и обошел стороной опасное место.

Когда батискаф подняли на борт и погрузили в трюм, Пиккар с болью увидел, как сильно потрепал его шторм. Всю ночь его бросали волны, и даже со «Скальдиса» было слышно, как трещала обшивка. Были минуты, когда Пиккар думал, что батискаф не удастся спасти. Ведь гондола без поплавка — просто тяжелое стальное ядро.

Уже рассвело, волны, утомившись, утихли. Пик­кар еле дождался, пока снимут крышку люка, и то и дело торопил матросов — ему казалось, что они очень медлительны. Как только люк открылся, про­фессор немедленно забрался внутрь — ему не терпе­лось взглянуть на приборы. Ведь только сейчас он мог узнать, какой глубины достиг батискаф.

Он дошел до самого дна! Почти не веря своим гла­зам — а ведь как хотелось верить! — Пиккар смотрел на указатель манометра. Его стрелка показывала, что батискаф дошел до глубины в четыре с половиной ты­сячи футов. Это 1380 метров. Пиккар доказал, что он создал подводный корабль, способный достичь и боль­ших глубин. Если бы еще оставался бензин... Тогда бы он сам опустился на тысячу метров... Но на всех островах Зеленого Мыса не набрать столько бен­зина...

Обследовав батискаф, Пиккар понял, почему он так быстро всплыл, не дожидаясь, пока часы вклю­чат систему сбрасывания. Оказалось все просто: он быстро спускался. Достигнув дна, он коснулся его ме­таллическим щупом, тем самым, что однажды уже сработал, сбросив балласт на палубу «Скальдиса». Теперь же автопилот сработал безукоризненно, и именно в тот момент, когда это стало нужно. Бати­скаф сразу же пошел на подъем. И поднимался он даже быстрее, чем Пиккар ожидал. Вот вся загадка.

Профессор Пиккар очень жалел, что его не было в батискафе во время последнего погружения. Чест­но говоря, хотя он сам и избегал тогда говорить об этом — ему хотелось установить новый рекорд погру­жения. 923 метра профессора Биба удалось бы пере­крыть сразу почти на полкилометра. И это нельзя было бы назвать иначе, как громадным успехом. Так он сам говорил. Да так оно и было бы на самом де­ле. Если бы...

В газетах писали, что экспедиция закончилась неудачно, что профессору Огюсту Пиккару не удалось выполнить плана, что еще неизвестно, как будет чув­ствовать себя человек в батискафе. Что ж, со сто­роны так вполне могло показаться. Батискаф вы­глядел сильно разбитым, а большое погружение он совершил без людей. Но что думал сам про­фессор Пиккар?

— Что же сказать о нашей экспедиции к остро­вам Зеленого Мыса? — говорил он. — Она принесла нам много разочаровании, но, следует подчеркнуть, была далеко не бесполезной.

Не впервые для задуманного научного экспери­мента создаются все условия, и все же эксперимент оканчивается неудачей. А в технике? Каково число самолетов, которые побежали по дорожке и никогда не смогли взлететь? Я помню те времена, когда нуж­но было лечь на землю, чтобы определить момент от­деления колеса самолета от грунта. Какой восторг вызывал каждый дециметр, который появлялся меж­ду шинами колеса и полем аэродрома!

Важно ли для нас, что наша экспедиция не име­ла шумного успеха? Но зато мы получили доказа­тельство правильности принципа батискафа!»

Вот главный итог экспедиции. Об этом Огюст Пик­кар говорил в кают-компании «Эли Монье», стоя пе­ред участниками экспедиции. Он говорил, что заду­мал строить другой батискаф, более совершенный и более самостоятельный» И он говорил, что еще на­деется сам совершить в нем погружение и превзойти рекорд профессора Биба. Он не знал, что всего через несколько дней Отис Бартон в новой своей батисфе­ре опустится на 1360 метров. Но это будет уже по­следний успех батисферы. Потому что в исследовании океана началась новая эра.

Эту эру открыл батискаф Огюста Пиккара.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Корабли расставались в Дакаре. «Скальдис» шел в Экваториальную Африку — искать груз, чтобы не возвращаться в Европу пустым. «Эли Монье» вместе с капитаном Кусто и его друзьями направлялся к необитаемым островам Сальведжа. Там Кусто хотел снять фильм о подводной жизни.

А Пиккар в эти дни был молчалив и выглядел озабоченным. Денег почти уже не осталось — их не хватало не только на самолет, но даже и на пасса­жирское судно. Еще недавно целая флотилия кораб­лей была у него в подчинении, а теперь, сидя на бе­регу, он раздумывает, как бы вернуться домой.

Жака волновали заботы отца, но он не мог ничего придумать, чтобы успокоить его. Жак понимал, что отец уже стар — седьмой десяток это не шутка, ему тяжело все нести одному — все эти заботы и хлопоты, которые неизбежны в каждой большой экспедиции. Пора уж ему, Жаку Пиккару, встать рядом с отцом и разделить его трудности.

Помощь пришла неожиданно, и как нельзя более вовремя. Французские власти в Дакаре оплатили до­рогу, и Пиккар вместе с одиннадцатью другими участниками своей экспедиции погрузился на борт самолета, вылетавшего поздним рейсом в Париж.

Была глубокая ночь, в салоне, освещенном туск­лым желтоватым светом, все давно спали. Жак, си­девший рядом с отцом, дремал, свесив голову на пле­чо и вытянув ноги в проход между креслами. «Маль­чику очень неудобно сидеть, — подумал Пиккар. — Наверное, он очень устал в экспедиции. Хотя теперь он уж но мальчик. Он стал мужчиной, мой Жак. Как быстро и незаметно это случилось. Да и вся жизнь человека проходит так быстро, почти стремительно. Но только в старости это можно по-настоящему по­нять и прочувствовать. Только тогда понимаешь, сколь скоротечно и неумолимо время...»

Профессор долго не мог уснуть. В голове роились назойливо мысли, мешавшие отвлечься, осознать на­конец, что все позади, экспедиция кончилась, больше не будет таких волнующих, наполненных напряжен­ным ожиданием дней.

Не будет... Нет, невозможно. Жизнь для него то­гда сразу утратит смысл. Он не способен замкнуться дома или даже в лаборатории, ему обязательно нуж­но быть рядом с людьми, которые, как и он сам, стре­мятся куда-то, которым неведом покой, которые пре­зирают удовлетворенность и благодушие. Нет, он ни­когда не осуждал тех, кто мог зарыться в стенах лаборатории, отрешившись от всех иных дел, кроме одного, самого главного — без таких людей, вероят­но, не может развиваться наука — ей необходимы сподвижники, люди увлеченные, преданные. Да и сам он, если отдавался делу, то весь, целиком. Но он не мог вести жизнь затворника. Его, как и в детстве, неудержимо влекли небо и море. Он не забыл, шести­десятипятилетний профессор Пиккар, о чем мечтал десятилетний мальчик, носивший такое же имя.

Пиккар заглянул в иллюминатор самолета, но ничего не увидел — земля растворилась во тьме, как дно океана в глубоких водах. Луна не красила ночь, и лишь звезды отметили небо — не будь их, его бы не отличить от земли. «А вот эта яркая звезда, даже пятно, — это Меркурий, — думал Пиккар. — В Ев­ропе его никогда не увидишь столь ярким. Пусть он принесет мне удачу».

Но удача долго обходила его стороной. У него уже почти был готов проект другого батискафа, который не надо поднимать на борт корабля, который может на буксире следовать за своим судном-базой. Но на этот раз фонд, уже трижды выручавший его, вынуж­ден был поумерить щедрость: газеты обвинили его руководителей в том, что они «вкладывают средства в заранее обреченное предприятие». Попутно припо­мнили, что Пиккар иностранец, кроме того, в мор­ском деле мало что понимает, так мыслимое ли де­ло — субсидировать его авантюру!

Вот какова человеческая благодарность, последо­вательность. Пока его имя сияло в зените славы, ни­кто в Бельгии не вспоминал, что он иностранец, — еще бы, успех Пиккара можно было считать и успе­хом науки Бельгии. Первая неудача — неудача не­полная, даже частичная, — и все забыто.

И все же в фонде были люди, которые понимали Пиккара и не теряли веры в него. Бельгийцы вступи­ли в переговоры с Французским национальным цент­ром научных исследований и Французским военно- морским флотом с предложением вместе субсидиро­вать строительство батискафа ФНРС-3.

Жак Пиккар, окончивший инженерно-экономиче­ский факультет, взял на себя всю организационную сторону дела и принялся курсировать между Брюс­селем, Парижем, Тулоном. Впрочем, Жаку, судя по всему, такая работа нравилась; он сам говорил, что его с Францией многое связывало, он любил эту стра­ну, любил и французов, он там воевал.

А во Франции у Пиккаров был верный союзник — капитан Жак-Ив Кусто, который тоже упорно долбил в одно и то же место, уговаривая военно-морское ми­нистерство принять участие в строительстве нового подводного корабля.

И вот стронулось. Позади бесконечные поездки, неиссякаемая переписка, официальные визиты, встре­чи, переговоры. Французы согласились разделить бремя расходов. Но на условиях, буквально связав­ших Пиккара. Профессор Козине и профессор Пиккар всего лишь «советники». Батискаф после трех погру­жений переходит в военно-морское ведомство Фран­ции. «...условия моего сотрудничества становились все более и более обременительными, — писал профессор Пиккар, — работы не начинались; положение мое было не из легких». В который уж раз он задавал себе одни и те же вопросы: почему у ученого нет почти никогда возможности работать спокойно? Почему он должен постоянно бороться с рутиной и косностью? Почему перед ним, если он делает действительно что- то новое, обязательно встает стена недоверия? Стена реальная, вполне ощутимая. Неужели так будет все­гда?..

Работа в Тулоне над строительством ФНРС-3 шла полным ходом, когда профессор Пиккар получил письмо из Триеста. В письме ему предлагалось на­чать строительство нового батискафа в качестве глав­ного конструктора и главного физика.

Вот это была удача! Он и надеяться уже перестал, что когда-либо вновь станет самостоятельно руково­дить строительством батискафа. А этого ему очень хотелось — чувствовать полную свободу, принимать решения и знать, что их никто не оспорит, короче — делать именно то, что он считал нужным. Кроме то­го, сама идея построить еще один батискаф, как он сам говорил, «показалась чрезвычайно соблазни­тельной... Исследование больших глубин только вы­играет, если вместо одного батискафа в одно и то же время окажутся построенными два».

Работа в Тулоне с самого начала была ему в тя­гость, он чувствовал себя неуверенно и потому быст­ро собрался и уехал в Триест, оставив французов са­мих заканчивать ФНРС-3.

Но почему вдруг Триест? Почему именно этот го­род проявил столь неожиданное великодушие? Про­фессор Пиккар догадывался: тут не обошлось без Жа­ка. Как раз в это время Жак жил в Триесте и готовил материал для докторской диссертации, которую он со­бирался защищать в Женевском университете. Триест был темой его экономической диссертации. Все это профессор Пиккар знал. Но он не знал еще, что в Триесте судьба свела Жака с очень интересным чело­веком — директором Военного и исторического музея, профессором Энрикесом.

Профессор Энрикес был увлекающийся, порыви­стый человек, мечтавший увидеть возрождение своего любимого города. Он совершенно серьезно предлагал построить здесь космодром и послать ракету на Лу­ну. А шел, между прочим, всего только 1952 год, до запуска первого в мире спутника оставалось пять лет. Не заразив никого из финансовых деятелей идеей лунного запуска, профессор Энрикес с жаром поддер­жал мысль Жака Пиккара о батискафе. А батискаф — это вполне возможно, это было всем сразу понятно. Связей в влиятельных кругах у профессора Энрикеса было достаточно. И вот профессор Пиккар получает письмо с приглашением: деньги есть.

Он ехал в Италию со смешанным чувством радо­сти и смутным ощущением неожиданной грусти. Он долго не мог понять, откуда она, потом вдруг по­нял: он не был в Италии ровно двадцать лет. Два­дцать лет с того самого дня, безветренного, солнечно­го, теперь уже далекого, почти нереального дня, ко­гда его шар второй раз вернулся из стратосферы. Земля Италии приняла его после того путешествия. И вот он снова здесь. Теперь он верил, удача не по­кинет его.

А в Тулоне работа уже подходила к концу. Капи­тан Жорж Уо и инженер-механик Пьер Вильм закан­чивали строительство ФНРС-3. Уо к тому же назна­чили вместо Кусто командиром «Эли Монье». Уо недавно болел, он перенес полиомиелит, и врачи за­претили ему даже купаться, не то что нырять с ак­валангом. Кусто, огорченный таким назначением, по­мчался искать поддержки к Филиппу Тайе: «Фи­липп, катастрофа! — всплеснул руками Кусто. — На мое место назначили офицера, которому противо­показано соприкасаться с водой!»

Но Уо и не нужно было соприкасаться с водой. Он хотел пойти за Огюстом Пиккаром — опуститься на дно в батискафе.

Батискаф «Триест», который Пиккары строили, не мог не походить внешне на ФНРС-3. Но поплавки у них были разные — у ФНРС он очень напоминал корпус подводной лодки, увенчанной рубкой, а попла­вок «Триеста» Пиккар решил сделать в виде цилинд­ра. Такая форма дает большую прочность, большую легкость, к тому же он обещал хорошую устойчи­вость в открытом море. Профессор Пиккар не мог забыть печальную судьбу первого своего бати­скафа, отлично выдержавшего давление большой глубины и не сумевшего устоять перед натискомшторма.

Гондола «Триеста» была более прочной — каждая из двух ее полусфер выковывалась самым мощным в то время в Европе прессом. Расчеты Пиккара гово­рили, что его гондолу может сплющить давление, ца­рящее на глубине шестнадцати километров. Такой глубины нет на Земле.

На верфи, где собирали «Триест», Жак Пиккар проводил целые дни — с раннего утра и до позднего вечера. Он сам следил за работой, стараясь ничего не упустить из поля зрения. Он наблюдал буквально за каждым болтом и каждой гайкой, и каждая де­таль ставилась на место лишь после того, как он ее осмотрел. Он был не только сосредоточен, но и при­дирчив, а иначе и быть не могло: этому кораблю они с отцом собирались доверить жизнь.

Огюст Пиккар смотрел на своего молодого, энер­гичного сына и думал: «Какой же он молодец! Ведь он сам проверил решительно все. Он знает наш аппа­рат лучше меня. Что бы я делал сейчас, не будь со мной Жака. Какое это счастье, когда сын работает рядом с тобой!»

Только глядя на сына, без устали сновавшего по площадке, Огюст Пиккар чувствовал старость. Но это была не дряхлая, одинокая, безнадежная старость — нет, он просто ощущал груз прожитых лет и все-таки ждал еще чего-то от жизни. Словно жизнь может быть бесконечно щедрой со всеми. Он ждал от жизни, что она отпустит ему время и силы, чтобы совершить еще что-то значительное, и она не обманула его.

Газеты довольно ревниво следили за ходом строи­тельства обоих батискафов. Писали, что вот-вот нач­нется невиданное соревнование за достижение наи­большей глубины, за установление нового мирового рекорда. Писали, что близится этакая научная «война» батискафов. Пиккар, читая такие сообщения, до­садливо морщился. Журналистам, приходившим брать у него интервью, объяснял терпеливо, что лич­но он ни в каких соревнованиях не участвует и уча­ствовать не собирается и что это французы виноваты в возникшей шумихе. А те, в свою очередь, заявля­ли, что если конкуренция существует, то уж, во вся­ком случае, не с их стороны. Подразумевалось, что это профессор Пиккар разжигает излишние страсти.

На самом же деле обе стороны были виноваты одинаково мало. В науке готовилось большое событие, и газеты просто не могли остаться от него в стороне. Уж чего-чего, а чутья газетчикам не занимать.

Как-то раз один из газетчиков пришел на верфь, где собирали «Триест», в надежде узнать о Пиккаре что-нибудь этакое, что позволило бы публике иными глазами взглянуть на профессора. Журналисту рас­сказали такой эпизод. У одного из рабочих ветром сорвало с головы кепку. Профессор Пиккар поймал ее и, сказав что-то веселое, водрузил владельцу на голову. Случай сам по себе, кажется, ничего и не значащий, но не в Южной Италии, где рабочие не привыкли к таким знакам внимания. Журналист по­нял, что профессора Пиккара не только уважают, но даже и любят.

И еще был случай, о котором рассказал Жак Пик­кар. На верфи, одной из самых крупных в Италии, началась забастовка. Повсюду: у всех ворот и про­ходов — дежурили пикеты рабочих. И только в цех, где стоял батискаф, комитет разрешил пропускать на работу. Это была дань уважения. Пиккар это понял.

«Триест» спускали на воду 1 августа 1953 года. Весь берег бухты Кастелламмаре-ди-Стабия, приле­гающий к территории верфи, был заполнен людьми. Итальянцы собирались сделать из этого события внушительную церемонию — флаги, гимны, речи, даже специальный молебен. И разумеется, тради­ционная бутылка шампанского, разбитая о борт корабля.

Пиккар хотел обойтись без всей этой помпезности: спуск на воду всего лишь спуск. Самое главное и са­мое трудное еще впереди. Но если воспрепятствовать молебну он так и не мог («это просто невозможно, синьор профессор!»), то уж против шампанского он решительно воспротивился.

— Но почему же, синьор профессор? Ведь так все­гда делают все.

— Извините, — ответил профессор Пиккар, — но я никогда не мог понять, какая может существовать связь между осколками стекла и кораблем, которому желают счастливого будущего.

Первое погружение «Триеста» разочаровало тех, кто ждал рекорда: гондола его касалась дна, а флаг­шток выглядывал из воды. Глубина в этом месте бух­ты была чуть более восьми метров. Пиккар хотел про­верить работу разных систем, герметичность гондолы, уточнить вес балласта. Все в полном порядке.

Через две недели после церемонии спуска на воду буксир отвел «Триест» в открытое море и остановил над глубиной в сорок метров. Глубина небольшая даже для аквалангистов, но спешить в таком деле было не­позволительно, и Пиккар проводил испытания спокой­но и расчетливо.

Профессор спустился на борт катера, который че­рез несколько минут уже подходил к батискафу. Море было недвижно, и батискаф стоял совершенно спокой­но. Возле входной шахты отца ждал Жак — он с са­мого начала оставался на палубе подводного корабля. Они открыли верхний люк шахты и по вертикальному трапу спустились в вестибюль батискафа. Здесь им преградила путь крышка второго люка, ведущего уже прямо в гондолу. Жак откинул ее — для отца она была слишком тяжелой, и они друг за другом про­лезли внутрь.

Гондола висела на глубине около пяти метров от поверхности моря, воды здесь были светлы и чисты, и ясный голубой свет, сочившийся в оба иллюмина­тора, заставил старого профессора вновь вспомнить о «Наутилусе». А ведь было время еще недавно, ко­гда он почти уже не верил, что снова увидит этот чудесный свет теплого моря. И на этот раз рядом с ним Жак.

«Что ж, Жак по праву заслужил свое место в «Три­есте», — думал профессор. — Это ему я во многом обязан этой минутой. Вряд ли я один сумел бы до­вести все до конца. Да я бы, наверное, без Жака и не смог бы начать. Какое же это счастье, что тридцать лет назад судьба подарила мне сына».

Жак смотрел на отца и, словно читая мысли, улы­бался ему. Казалось, он понимал те мысли и чувства, которые испытывал в этот момент старый Пиккар.

— Ну что, отец, — спросил Жак, — пора начи­нать погружение?

Он взял телефонную трубку и отдал на буксир приказание. Через несколько минут они услышали, как в шахту батискафа шумным потоком ворвалась вода. Еще немного, и им доложили с поверхности: «Шахта наполнена».

— Открыть клапаны водяных балластных ци­стерн! — скомандовал Жак.

Батискаф чуть дрогнул и немного вошел в море. Но он еще был очень легок.

— Добавить двадцать мешков балласта! — пере­дал приказание Жак.

«Триест», медленно оседая, стал уходить в глуби­ну. Но вскоре спуск прекратился, батискаф вошел в холодный слой воды, и теперь гидронавтам предстоя­ло ждать, когда охладится бензин в поплавке, или, презрев ожидание, подняться и взять побольше бал­ласта. Пиккары решили подняться. Так будет быст­рее и надежнее.

Наконец они увидели дно. Оно появилось неожи­данно быстро и оказалось удивительно хорошо види­мым. Даже сейчас, когда день клонился к концу, солнечные лучи отлично высвечивали дно, и Пиккарам незачем было включать прожектор. Море пустын­но здесь, лишь кое-где можно увидеть неровности, а так — гладкое песчаное дно.

Батискаф плавно несло подводным течением, ино­гда гондола слегка задевала дно. Раздавался негром­кий скрежет песка о металл, и со дна вздымалось мутное облако.

— Что вы видите? — спросили их сверху.

— Только песок. Пустую раковину, — сообщил в трубку Жак.

Отец не отрываясь смотрел в иллюминатор, слов­но в надежде увидеть сокровища, оставленные со вре­мени последнего посещения капитана Немо... Но нет тут сокровищ. Вот разве что огромная анемона ли­монного цвета, лениво шевелящая щупальцами.

«Как она красива сейчас, — думал профессор, — на этом зеленовато-голубом фоне дна! Какие здесь яркие, неожиданно сочные краски! Если бы их уви­дел художник...»

Когда «Триест» всплыл на поверхность и Пикка­ры поднялись на буксир, их окружили журналисты, засыпая вопросами:

— Скажите, профессор, что вы там видели? — Они прекрасно слышали весь разговор по телефону, но все равно надо было услышать ответ профессора.

— Профессор, вам попадались фосфоресцирую­щие рыбы?

— Нет ли на дне старых амфор? Неужели вы их не видели?

— А затонувшие римские города? Вы видели на дне их следы?

Последний вопрос мог только показаться наив­ным — ведь Кастелламмаре построен как раз там, где когда-то стояла шумная Стабия. Огонь, лава и пепел Везувия уничтожили этот город вместе с Пом­пеей и Геркуланумом. Так что на дне вполне могли остаться следы их. Только, конечно же, не так дале­ко от берега.

Жак позже рассказывал, что на другой день в итальянских газетах появились интервью, где гово­рилось, что Пиккары увидели на дне «мириады раз­нообразных раковин и фосфоресцирующих рыб».

Из этих же газет отец с сыном узнали, что в один с ними день, 14 августа 1953 года, совершил погру­жение французский батискаф ФНРС-3. Жорж Уо и Пьер Вильм опустились на 2100 метров и побили до­стижение Отиса Бартона.

Огюст Пиккар отдал им не только свою идею, но и свой батискаф — ведь это он его выдумал, он его проектировал, и он начал строить его, и вот теперь он же, Огюст Пиккар, должен был их догонять.

Наверное, в те минуты старый профессор испытал какую-то горечь... Конечно, он ни за что не признал­ся бы в том даже сыну, даже себе. Впрочем, он не собирался покинуть арену борьбы. Он еще не сказал своего последнего слова. У него был «Триест». У него был сын Жак. У него была надежда, и у него была вера в успех.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Этот старик, который уже вплотную подошел к рубежу в семьдесят лет, никак не хотел признать се­бя побежденным. Он отвергал самую мысль о том, что все в его жизни лучшее уже позади, и больше того, что он сделал, ему не добиться. Вероятно, он и не думал об этом. Просто он ощущал в себе еще до­статочно сил, чтобы работать, чтобы не помышлять о времени, когда ему останется только одно: уйти на покой.

Многие люди — Пиккар это видел — быстро дрях­лели, едва оставляли работу. Это только сначала ка­залось им — вот когда придет наконец долгождан­ный, заслуженный отдых, тогда и начнется спокой­ная, почти беззаботная жизнь, и можно будет цели­ком посвятить время себе самому, заняться тем, о чем прежде мечталось.

Нет, все это иллюзия. Человек, всю жизнь про­живший в труде, уже не может обойтись без него. Жизнь, словно бы раз навсегда сообщив человеку скорость, движение, уже не позволит ему отойти в сторону, остановиться. Те, кто пытался покинуть ор­биту движения, тот обречен, тот должен угас­нуть.

Думал ли обо всем этом профессор Пиккар? Мо­жет быть — да, может быть — нет. Он не любил де­литься сомнениями. Он считал, что у каждого чело­века и без того достаточно своих забот и сомнений, чтобы он мог нести еще чьи-то. Каждый должен сам понять себя и найти правильный выход. А если ты не сумеешь сделать это, то кто же тебе подскажет его? Кто знает тебя лучше, чем знаешь ты сам?

Огюст Пиккар понимал, что уже многое сделал — он изобрел стратостат и поднялся на нем в страто­сферу. Он изобрел батискаф и опустился на нем на дно океана. И если достигнутая высота в стратосфе­ре принесла ему чувство полного удовлетворения, то батискаф пока еще только разжег желание опустить­ся на ту глубину, на которую его аппарат был спо­собен.

Все-таки, что бы он там ни говорил, ему очень хотелось превзойти достижение французов в бати­скафе, который он оставил в Тулоне. Пусть ради принципа, но все же хотелось.

После испытаний в Неаполитанском заливе про­фессор Пиккар убедился в надежности своего аппа­рата, теперь он был готов к большим погружениям.

В это время его заботил только один вопрос: ка­кую глубину выбрать для первого серьезного испыта­ния? Неподалеку от острова Капри на дне моря есть впадина — глубина там 1100 метров. Можно вывести батискаф дальше в открытое море, к острову Понца, там дно глубже — 3600 метров отделяют его от поверхности. Собственно говоря, это самое глубокое ме­сто Тирренского моря.

Пиккар мог пойти сразу к острову Понца, но предпочел направиться к Капри. Кажется, ему не хо­телось, чтобы его экспедиция выглядела погоней за батискафом французов. Уж очень ему не нравился шум, поднятый прессой.

К вечеру 25 августа буксир вывел «Триест» из бухты Кастелламмаре и взял курс на Капри. В до­роге к каравану присоединился итальянский военный корвет «Феникс», который должен был охранять зону погружений «Триеста» от вторжения посторонних судов, ибо никто, даже сам профессор Пиккар, не мог предсказать, в каком именно месте всплывет ба­тискаф. Это было бы настоящей катастрофой для обоих судов, если бы, поднимаясь, батискаф напорол­ся на днище проходящего корабля. Поплавок «Трие­ста» непременно разрушился бы, бензин вытек в мо­ре, и гондола весом в двадцать две тонны буквально камнем пошла бы на дно. Вот почему профессор Пиккар настойчиво просил в итальянском адмирал­тействе корабль сопровождения.

Неизвестно, как журналисты узнали о том, что именно «Феникс» пойдет в экспедицию, но на его борт набилось пятьдесят репортеров.

А во время спуска начались неполадки. Водолаз задел аквалангом самое слабое место в системе сбра­сывания, и две или три тонны дроби ссыпались в во­ду. Потом оказалось, что один из двух бункеров с балластом из-за этой случайной аварии работать не будет, и Пиккар уже собрался отменить в этот день погружение, как Жак предложил выход, позволяю­щий спускаться со сломанным бункером.

И вот они с сыном вновь спускаются по узкой шахте в гондолу, вновь глухо ударяет металл о ме­талл — закрывается 160-килограммовая крышка лю­ка гондолы, и сразу становится поразительно тихо. Еще несколько минут, и батискаф устремился к дале­кому дну.

Профессор Огюст Пиккар: «Меня часто спраши­вают, о чем я думал в такие минуты? Ни мой сын, ни я не ожидали какого-либо несчастья. Но тем не менее все же надо сознаться, что меркнущий день, в то время, как стрелки манометров показывают воз­растающее давление, некоторым образом влияет на настроение. Мы были совершенно уверены, что после сумерек и ночи снова наступит день. К этому все че­ловечество привыкло, присутствуя при смене дня и ночи сотни миллионов раз. Но до настоящего време­ни можно было по пальцам сосчитать тех, кто под­нялся из подводного царства мрака».

Он был абсолютно спокоен, Огюст Пиккар, потому что не сомневался в расчетах, потому что верил в «Триест», потому что верил в незыблемость закона природы, открытого стариком Архимедом в тот са­мый момент, когда он сидел в мраморной ванне.

Сколько поколений людей сменилось на земле с той поры, когда жил Архимед, сколько поколений ученых привычно вооружались его великим законом, но, пожалуй, никто еще так полно не использовал этот закон, как профессор Пиккар. По закону Архи­меда он рассчитывал оболочку своего стратостата, по нему же рассчитал батискаф. Ключом к двум сти­хиям стал для Пиккара этот древний закон. Более полно использовать его на нашей планете, кажется, уже невозможно.

Профессор Огюст Пиккар: «Вначале в иллюмина­торы еще проникал день, и мы свободно могли раз­личать предметы, находящиеся в гондоле. Потом по­степенно начал сгущаться мрак. Видны только иллю­минаторы : серо-голубые диски диаметром десять сантиметров. Краски медленно-медленно сгущались...

Все стало серым, потом темно-серым, наконец чер­ным...»

Манометры показывают глубину в 800 метров, 900, 1000... Луч прожектора нацелен вниз, где вот- вот должно показаться дно. Жак, согнувшись — ни­кто из них не мог встать в гондоле во весь рост, — стоял возле иллюминатора. Глядя на сына, Пиккар вспомнил, как однажды, еще в Чикаго, Уильям Биб предложил ему залезть в батисферу. Пиккар не без труда забрался в нее и поразился внутренней тесноте. Внутренний диаметр батисферы был всего 1,37 метра, и Пиккар мог лишь сидеть в ней, не в состоянии да­же вытянуть ноги. Он удивился, как в ней устраи­вался высокий Биб, да еще вместе с ним Бартон.

Выбравшись из батисферы, Пиккар спросил Биба об этом. Тот ответил: «Уверяю вас, профессор, в ба­тисфере я прекрасно себя чувствую!» Пиккар поду­мал на секунду о том, что это значит «прекрас­но»: много часов подряд сидеть в одной и той же позе, скрючившись, и не иметь возможности выпря­миться. В «Триесте» в этом отношении, можно счи­тать, полный комфорт: внутренний диаметр гондолы два метра. Только такому гиганту, как Жак, в ней тесновато. Он и сам-то ростом под два метра.

— Держись! — неожиданно крикнул Жак. Он увидел, как внезапно и быстро под ними возник­ло дно. Жак думал, что удар получится сильным и резким, а батискаф мягко и упруго, как нож в холод­ное масло, вошел в толстый слой ила. Гондола, ка­жется, почти целиком погрузилась в него вместе с иллюминаторами. Опускаясь, они мечтали увидеть редких рыб, интересное дно, все-таки человек здесь никогда не видел его, и вот теперь получили: иллюми­наторы залеплены илом...

Через пятнадцать минут Жак повернул выключа­тель, открывая единственный действующий бункер с балластом. Наступила гнетущая тишина. Ни звука не доносилось в гондолу извне. «Настоящее молчание могилы, — невольно подумал профессор. — Впрочем, положение еще не внушает тревоги. Дробь высыпает­ся слишком медленно».

Видимо, все-таки батискаф крепко засел в иле. Отец и сын переглянулись — каждый хотел успо­коить себя, увидев спокойствие другого.

— Ничего, Жак, — сказал отец, — мы ведь смо­жем сбросить и весь второй бункер, не открывая его. Мы здесь не останемся.

— Я и не думал об этом, отец. Просто обидно, что мы ничего не увидели...

Внезапно «Триест» дрогнул, наклонился вперед, ил перед иллюминатором заструился вместе с водой, и гидронавты почувствовали, что батискаф подни­мается. Когда облако ила осталось внизу, профессор, заглянув в иллюминатор, увидел, что дно уже да­леко.

Они выключили прожектор и остались в полной тьме, лишь изредка в поле их зрения попадали светя­щиеся рыбы, а так беспросветная мгла, полная тиши­на и, кажется, неподвижность — так плавно шел вверх батискаф.

И вот наконец море вокруг них посветлело. Оно делалось светло-серым, потом — синим, потом — го­лубым. Когда батискаф стал покачиваться, они поня­ли, что уже достигли поверхности.

Буксир и корвет смогли подойти к батискафу очень близко — море было почти спокойно, и Пикка­ры, выйдя из шахты, увидели, что все люди собра­лись на том борту, с которого был лучше виден «Триест».

Едва отец с сыном поднялись на борт буксирного судна, их засыпали вопросами репортеры. Всех вол­новало в основном только одно:

— На какой глубине вы были, профессор?

— Мы опустились на 1080 метров, — ответил Пиккар.

— Чем вы можете доказать это? — крикнул один журналист.

Пиккар, честно говоря, не ожидал такого вопро­са. Ему и в голову не приходило, что кто-то мог со­мневаться. Конечно, он мог попросить скептика за­лезть в гондолу «Триеста» и самому убедиться, взгля­нув на счетчики, которые перед спуском запломбиро­вал морской офицер.

Пиккар улыбнулся, поймав себя на мысли, что ему очень хочется послать этого человека туда, от­куда он только что поднялся, чтобы тот своими гла­зами увидел след, оставленный на иле гондо­лой «Триеста».

В этот момент к Пиккару подошел водолаз Бюше. В руке он держал комок серо-голубой глины. Пока­зывая ее журналистам, Бюше сказал:

— Я соскреб ее с днища гондолы.

Лучшего доказательства для журналистов невоз­можно было придумать. Пиккар пожал руку Бюше.

И, как всегда, несколько новых любопытных по­дробностей о своем погружении профессор Пиккар узнал из газет. Он узнал, например, что вместе с сы­ном чудом спасся от гибели, что, оказывается, один из отсеков «Триеста» дал течь, батискаф стал быстро терять бензин, и если бы они поспешно не сбросили весь балласт, то уж вряд ли поднялись бы.

«Нет, все-таки в высшей степени любопытно чи­тать о себе в газетах, — не без раздражения думал Пиккар. — Столько нового и интересного можно узнать. Как это только у них получается...»

Он понимал, что вряд ли его коллеги с полным до­верием отнесутся к таким сообщениям, но все осталь­ные воспримут эти небылицы как должное. Вот ведь, совсем недавно в беседе с одним итальянским жур­налистом он сказал, что с его точки зрения бати­скаф ФНРС-3 имеет некоторые конструктивные недо­статки. А напечатано было — «серьезные». Французы возмущались, узнав об этом: ведь это же он, профес­сор Пиккар, в конце концов, конструировал ФНРС-3! И это накануне самых ответственных погружений! А чуть позже он совершил действительно непонят­ное: взял и написал письмо во французское мини­стерство морского флота о необходимости рентгено­графически проверить однородность металла гон­долы.

Конечно, логичнее всего было объяснить появле­ние этого письма вполне естественным желанием Пиккара оградить будущий экипаж батискафа от всяких случайностей, но Уо и Вильм, уже готовые к спускам, подумали, что профессор решил на всякий случай застраховать и себя — ведь это он автор конструкции. Он знал, что его письмо отсрочит по­гружение ФНРС-3, заставит понервничать Уо и Вильма, — и все равно написал.

Вильм позже рассказывал, что письмо Пиккара произвело переполох в министерстве, откуда присла­ли комиссию, заставили сделать тщательный рентгеноанализ и действительно обнаружили кое-какие пу­стоты.

Наверное, было бы лучше, если бы он не отправил это письмо. По крайней мере, не стали бы говорить, что он сделал такой шаг, чтобы не дать французам выйти вперед.

А как было на самом деле? Хотел он или не хо­тел помешать — и это вышло совершенно непредна­меренно? Кто теперь сможет ответить... Но, зная Пик- кара, зная его честность и добросовестность, можно поверить: он и не думал о том, чтобы затормозить испытания ФНРС-3. Уж очень это на него не похоже.

Что ему мелкая житейская суета? У него свой путь и своя цель.

Он никогда не сворачивал со своего пути и ни­когда не изменял своей цели.

Как-то вскоре после того погружения неподалеку от Капри Огюст Пиккар сказал сыну:

— Ну вот, Жак... Еще один раз мы опустимся вместе... Знаешь, оказывается, я стал слишком стар...

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Напряженно подрагивая всем корпусом, буксир «Тенас» выводил батискаф из бухты Кастелламмаре- ди-Стабия. Суденышко было почти таких же разме­ров, как батискаф, к тому же «Триест» глубоко сидел в воде, так что буксиру приходилось трудиться изо всех сил.

Курс был проложен на северо-запад, где в нескольских сотнях километров лежал остров Понца. А там, возле острова, под водами моря, расстилалось плато. Ровное песчаное плато, лежащее на глубине более трех километров.

Пиккар стоял на корме «Тенаса» и, глядя на бати­скаф, послушно идущий в кильватере за буксиром, думал о том, что вот завтра или в другой близкий день он вместе с Жаком залезет в гондолу, батискаф приблизится к дну, и он в последний раз увидит мрак подводных глубин.

Странно, какой огромной притягательной силой обладает тот мрак. Однажды увидев его, постоянно ощущаешь властный призыв, влекущий вновь в глу­бину, в вечную черноту и покой, где, кажется, даже время — всемогущее время — бессильно. Только нед­ра земли и глубины моря остались такими, какими были они миллионы лет прежде, когда человек, ко­торому суждено было обжить и застроить планету, только-только стал человеком.

Да, конечно, море населяют другие животные, но в нем обитают и старые жители — те, которые живут в нем уж многие десятки миллионов лет. Их не тро­нуло время. Сколько могучих и грозных событий — раскалывалось дно, и из глубоких трещин излива­лась жаркая лава, рушились подводные горы, и на их месте вырастали другие, — сколько таких собы­тий случилось и прошло перед их глазами, привык­шими к вечной, никогда не светлеющей ночи. Эту ночь он, Огюст Пиккар, увидит еще только раз. Так он решил. Хватит. Он сделал все, что хотел. Дальше пусть идет его сын. Так и должно быть в жизни.

А ночью поднялся сильный ветер, он пробудил спящее море, погнал высокие ленивые волны. Звезды, еще недавно ярко сиявшие, укрылись теперь за плот­ными тучами, и небо стало черным, без единого про­блеска.

Буксир медленно, то поднимаясь на крутобокую гору, то срываясь с нее, продвигался вперед. Пиккар боялся, что трос, не выдержав напряжения, лопнет, и батискаф станет добычей волн. Даже в свете про­жекторов его было плохо видно — только верхняя часть рубки, да и то только тогда, когда волны, от­ступая, открывали его. Это была беспокойная ночь для Огюста Пиккара. Впрочем, не для него одного: Жак тоже не спал.

Рано утром на корме буксира состоялся научный совет. Жак предложил прежде всего внимательно осмотреть батискаф, как он перенес бурную ночь. Отец не очень охотно разрешил ему сесть на надув­ную лодчонку и совершить небольшой, но довольно трудный переход к батискафу.

Жак вернулся и рассказал, что все в полном по­рядке, но погружение, судя по всему, придется отло­жить: «Триест» сильно качает и водолазы не смогут подготовить его.

Кто-то сказал, обращаясь к Пиккару:

— Господин профессор, вероятно, имеет смысл все же попробовать. Возможно, водолазы сумеют спу­стить гайдроп и сделать все остальное.

— Нет. Я не могу поручить им это, — ответил Пиккар. — Можно ли требовать от людей, чтобы они после команды «бросайте все!» вплавь добрались до лодки, в то время как волны достигают высоты не­скольких метров!

Подошел корвет «Феникс». Его капитан предло­жил вылить в море масло, чтобы успокоить волне­ние — старый, испытанный способ, открытый моря­ками бог знает когда.

Вылили. Волны ослабли. Буксир смог поближе подойти к батискафу. Но больше ничего сделать не удалось.

Они пошли к острову Понца, надеясь найти в его бухте укрытие.

На пирсе Понца их встречал мэр. Тут же, на пир­се, он рассказал о достопримечательностях острова, о том, что живут на нем пятнадцать тысяч человек и промышляют они в основном ловлей знаменитых во всей Европе лангустов. Ну и, конечно, туризм: Пон­ца лежит довольно далеко от берегов Италии и про­изводит впечатление лежащего в стороне от цивили­зации, и это привлекает богатых туристов.

Мэр просил профессора Пиккара и его сына стать гостями муниципалитета острова Понца.

«День-два все равно придется ждать, пока шторм не стихнет, — подумал Пиккар. — Да и вряд ли ко­гда-либо еще мне доведется увидеть этот прелестный остров. Сколько же осталось на земле мест, где я ни­когда не был и никогда уже не буду. Таков удел че­ловека: жизнь открывает ему лишь немногое из то­го, что могла бы открыть. Но, может быть, это и к лучшему: так жизнь оставляет нам ощущение веч­ной неудовлетворенности, постоянное желание видеть и открывать новое для себя, жажду искать и нахо­дить...»

Тридцатого сентября море, кажется, стихло. С кор­вета, который оставался в районе предполагаемого погружения, пришла радиограмма: «Волнение сред­ней силы». Пиккар отдал приказ капитану буксира поднять якорь. Было двенадцать часов ночи. По ме­ре того как они удалялись от острова, волны стано­вились мощнее и круче, и Пиккар стал сомневаться, правильно ли он понял сообщение капитана корвета.

Через шесть часов пути они увидали корвет. «Вол­нение средней силы! — писал позже Пиккар. — Те­перь мы узнали, что это означает. Такое состояние моря не представляет опасности для крейсера или авианосца. Море спокойнее, чем накануне. Но мы тре­вожно огляделись: сможем ли мы приступить к по­следнему испытанию? Возможны ли маневры? Да, у нас были эти возможности, потому что все рабочие с верфи, которые прибыли с нами, — электрики, меха­ники, аппаратчики, — а также все инженеры вдруг превратились в отличных матросов. Вместе мы обра­зовали один экипаж; всех нас объединяла одна мысль — одержать победу».

Профессор надел спасательный жилет — таков был приказ военного начальника экспедиции — и спустился по трапу к шлюпке. Но сесть в нее оказа­лось задачей нелегкой: она прыгала на волнах, как живая рыба на сковородке. И снова Пиккар пожалел, что он уж не молод...

Когда шлюпка подошла к батискафу, Пиккар уви­дел, что и здесь ему придется проявить максимально возможную для него ловкость, иначе не подняться с прыгающей лодки на качающуюся палубу «Триеста». Но здесь его уже ждал Жак. Уцепившись за леера, он протянул руку отцу и помог ему ступить на палу­бу батискафа.

По одному — сначала сын, потом и отец — они спустились в гондолу «Триеста». Задраили люк. По­следние приказания, и батискаф пошел в глубину. День начал гаснуть у них на глазах. И почти сразу стало спокойнее — сила волн иссякает на небольшой глубине. Потом появились светящиеся рыбы, отли­вающие слабым перламутровым светом.

Пиккары по очереди работали с приборами и ве­ли наблюдения через иллюминатор.

«Вот она, эта мрачная бездна, — думал Пик­кар. — Я снова вижу ее. Это в последний раз. Я дол­жен лучше запомнить ее».

Они прошли глубину, которую достигли у Капри, прошли 1360 метров — рекорд Отиса Бартона, и вот 2100 метров — глубина, на которую опустились Жорж Уо и Пьер Вильм. Глубже никогда не был ни один человек. Каждый лишний метр сверх этой от­метки давал новый, абсолютный рекорд глубины. Впрочем, у них не было времени думать об этом: они просто поздравили друг друга с тем, что пошли даль­ше всех. Больше их занимал вопрос: сколько време­ни уйдет на то, чтобы опуститься на дно и поднять­ся, — метеосводка, полученная незадолго до погру­жения, обещала сильный шторм. Надо успеть вер­нуться до того, как он нагрянет.

И все-таки они оба, и отец и сын, не могли отде­латься от ощущения, которое непременно охватывает человека, впервые ступившего на землю, никем еще не изведанную, или поднявшегося на вершину, нико­гда ранее не покоренную. Странное ощущение возни­кает, когда знаешь, что там, где идешь сейчас ты, ни­когда никто не ходил. Оно наполняет человека неожи­данным в такие минуты чувством ответственности, чувством великой радости. И ты невольно, даже не помышляя об этом, чувствуешь себя открывателем, посланником всего человечества. Это испытали, на­верное, все, кому, открывая землю, довелось идти впе­реди.

Пиккар неожиданно для себя самого вспомнил девиз бразильца Альберто Сантон-Дюмона, одного из самых первых аэронавтов и авиаторов: «Через моря, никем дотоле не бороздимые!» Он, профессор Пиккар, и впрямь шел сейчас в водах, не знавших человека. Это его второе небороздимое море.

Пиккар взглянул на манометры. Глубина — два с половиной километра. Каждую секунду батискаф проходил метр. Для глубоководного погружения это большая скорость. Вот уже три километра отделяют их от поверхности. Скоро должно быть и дно. Теперь надо сбросить балласт — иначе батискаф на полном ходу врежется в дно.

И вот долгожданный легкий удар — шестьдесят три минуты они ждали его. Гондола «Триеста» въеха­ла в ил на глубине 3150 метров. Сорок тысяч тонн давили в эту минуту на стальную скорлупу с заклю­ченными в ней двумя смельчаками.

На этот раз один из иллюминаторов остался сво­бодным от ила, и они смогли увидеть небольшое про­странство дна — снова, как сказал Жак, «это была безжизненная, блеклая равнина, поодаль тьма все более и более сгущалась».

А что, собственно, здесь можно увидеть? Останки прекрасных храмов, погрузившихся в пучину тыся­челетия назад? Кто знает, где искать Атлантиду... Полусгнившие остовы испанских галеонов, нагружен­ных золотом далекой Америки? Где-то и лежат, воз­можно, они... Невиданные, незнакомые науке чудо­вища, жившие в море с тех пор, когда по земле, со­трясая ее, ходили холмоподобные чудища? В море древние ящеры, может, и могли сохраниться, но вряд ли они сидят на глубине трех с лишним километров в ожидании, когда их навестит человек... Так что же еще здесь можно жаждать увидеть?

Нет, они и не надеялись увидеть на дне что-то необычайное, не мечтали сделать открытие, которое изумило бы и потрясло весь цивилизованный мир. Они сделали нечто другое, еще более важное: они да­ли науке корабль, которому подвластны любые глу­бины, корабль, которого никогда прежде не было, ко­рабль, открывающий человеку Мировой океан. Как невозможно исследовать космос, не имея ракеты, так невозможно изучать океан без батискафа. Каждому небороздимому морю нужен новый корабль.

Они недолго оставались на дне. Жак включил бал­ластную систему и опорожнил кормовой бункер с дробью. Некоторое время батискаф оставался недвиж­ным. Пиккары видели, как высыпается из бункера дробь и, несомненно, «Триест» сделался значительно легче и должен был всплыть, а он сидел в иле, не ше­лохнувшись.

Позже, вспоминая тот день, профессор Пиккар на­пишет: «Может быть, мы слишком тяжелы? Или нас затянуло илом? Известно, что для освобождения от балласта необходимо некоторое время, но неподвиж­ность в подводной пустыне внушает волнение». Их можно понять: случись что-то с балластной си­стемой, и они окажутся обреченными навсегда остать­ся на дне. Никто и ничто не поможет им... Но так быть не могло. Расчеты Огюста Пиккара не могли оказаться неточными. Каждую строчку расчетов, каждую формулу и уравнение он выверял множество раз.

И вдруг они увидели, оба одновременно, как за иллюминатором появился водоворот из ила, и бати­скаф быстро стал подниматься. И снова в иллюмина­торах стали появляться те же предметы, которые они видели при спуске. Только теперь они проходили в обратном порядке — сначала рыбы, мерцая фосфорес­цирующим светом, потом уже обычные, хорошо зна­комые рыбы, потом первые проблески солнца, еще слабые на глубине, потом вода стала совсем прозрач­ной, и вскоре в ней заиграли яркие блики. Они вновь увидели день.

Сжатым воздухом они продули входную шахту, освободили ее от воды, отвели тяжелую крышку лю­ка и вышли на палубу.

Солнце ударило им в глаза, и они на мгновение замерли, ослепленные его неожиданной силой. Они стояли рядом, два отважных человека — отец и сын, с трудом удерживаясь на палубе, качавшейся по­слушно желанию волн, — отец и сын, оба высокие — старик и молодой человек, и оба одинаково щури­лись, еще не привыкнув к солнцу после мрака под­водного царства. Один из них завершал свой жизнен­ный путь — он и так совершил подвиг в свои семь­десят лет, другой только начал дорогу.

К батискафу с фрегата пошел баркас. Он лихо нырял в ущельях меж волнами и так же бесстрашно взлетал на их гребни. Пиккар подумал, что с батиска­фа он еще сможет пересесть на баркас, а вот поднять­ся по трапу на высокий борт военного судна будет ему нелегко.

Так и случилось. Качался фрегат, взлетал и опускался баркас с гидронавтами, раскачивался как ма­ятник трап, спущенный с борта фрегата.

Цепляясь за трап, Пиккар проворчал: «В таких условиях перейти с борта на борт гораздо опаснее, чем погрузиться в «Триесте» на три километра!»

Жак был рядом и снова помог ему. Сын подумал тогда: «Хотел бы я в семьдесят лет быть таким ста­риком...»

На борту корабля адмирал и журналисты спро­сили:

— Какой глубины вы достигли, профессор?

— 3150 метров! — ответил Пиккар.

— И вы не боялись? — отважился спросить кто- то из репортеров.

— Да, — неожиданно признался Пиккар. — Бо­ялся, как бы не ослабло напряжение тока и не испор­тило нам дело, слишком быстро сбросив балласт.

Когда фрегат бросил якорь в бухте острова Понца и Пиккары направились к трапу, чтобы покинуть ко­рабль, они увидели выстроенный на мостике экипаж. Сначала они не поняли, что эта честь оказана им. Смысл происходящего до них дошел, когда адмирал Жирози сказал что-то негромко вахтенному офицеру и тот удивленно ответил:

— Но ведь это салют адмиралу!

— Они и есть адмиралы морских пучин и заслу­жили такие почести! — произнес адмирал.

Пиккары ступили на трап, и тут же раздались пронзительные свистки боцманской дудки. Это был салют моряков.

Жак не удержался от улыбки, наклонился к отцу и сказал:

— Быстро продвинулись по службе два сухопутных швейцарских моряка, не так ли, отец? Вот мы уже и адмиралы!

А на острове их встречали как настоящих героев. Пока они шли по узенькой улочке, поднимаясь к дому, что отвели им для отдыха, их буквально засыпали цве­тами, которые бросали сверху, из окон. Потом торже­ственный прием в муниципалитете, потом обед, неза­метно превратившийся в ужин, — отцы гостеприимно­го города старались изо всех сил, чтобы этот день остался у героев в памяти.

Отец и сын чувствовали себя очень усталыми, им хотелось лечь и уснуть, но встать и уйти они не мог­ли. Первыми поднялись отцы города: извинившись, они сообщили, что им нужно провести короткое экст­ренное совещание. Они вышли и через некоторое вре­мя вернулись, объявив гостям, что Пиккары единоглас­но избраны почетными гражданами острова. В подарок отец и сын получили огромный нос рыбы-пилы.

На другой день буксир ввел «Триест» в бухту Кастелламмаре, где он впервые соприкоснулся с водой. Был поздний вечер, и отец с сыном удивились, когда увидели идущие навстречу им корабли, украшенные гирляндами огней. Потом над кораблями вспыхнули султаны фейерверка... В городке был настоящий празд­ник...

А вскоре Пиккары переступили порог своей вил­лы в деревеньке Шебр, раскинувшей опрятные доми­ки на берегу Женевского озера. Когда-то, много лет назад, Огюст Пиккар пролетал над этим озером на шаре... Теперь он вернулся на его берега после само­го глубокого путешествия в морские пучины.

Где бы ни бывал человек, куда бы судьба его ни забросила, он всегда мечтает о доме и, возвращаясь, неизбежно чувствует себя обновленным. Ветры стран­ствий перерождают нас, и стены родного дома откры­вают нам это.

Что-то похожее, кажется, испытали в тот день Пиккары.

Вечером местные жители преподнесли им сюрприз. Возле их дома в честь их достижения и в честь воз­вращения посадили серебряный кедр, а на стволе его укрепили дощечку, где было написано: «30 сентября 1953 года». День, когда Огюст Пиккар совершил свое последнее и самое глубокое путешествие в глубины моря. Еще мало кто знал, что он решил уступить свое место сыну.

В один из тех теплых осенних дней отец сказал сыну:

— Ну вот, Жак. Теперь ты будешь командиром «Триеста».

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Стоял солнечный день апреля, деревья на бульва­рах Брюсселя уже оделись свежей, ярко-зеленой лист­вой, ветры несли сочные, чистые запахи влажной, хо­рошо прогретой земли. Наверное, только весной, вот в такие светлые, теплые дни верится, что все лучшее, что тебе отпущено жизнью, не позади, многое ждет еще впереди. Радость ожившей природы становится радостью человека, и он легко идет ей навстре­чу, доверчиво ей отдается, забывая, что весна — это лишь временно, потом будет лето, осень и снова зима...

Зато пока есть вот этот ясный, радужный день, немного пьянящий даже и наполняющий верой тех, кто хочет верить и кому есть во что верить.

Косые лучи солнца золотыми тонкими копьями пронизывали прохладный сумрак аудитории, перед доской которой на возвышении стоял профессор Пик­кар. Он был в темно-синем костюме и в галстуке, ак­куратно завязанном под воротником белой сорочки. Почти такой же белой, как его голова...

Как непохож он сейчас на того профессора Огюста Пиккара, фотографии которого печатали едва ли не во всех крупных газетах мира, — человека с всклоко­ченными волосами, в рубашке с расстегнутым воро­том и закрученными выше локтей рукавами. Глядя на него сейчас, трудно поверить, что это он первым совершил полет в стратосферу, что это он всего лишь полгода назад достиг глубины, где никогда прежде человек не бывал. Зато он очень похож на маститого ученого, почти всю жизнь сидящего над расчетами, на ученого, творящего открытия в тиши кабинета или лаборатории.

В аудитории нельзя было найти свободного ме­ста, и тишина в ней стояла такая, что слышны ста­новились даже слабые звуки, приходящие с улицы.

Профессор Пиккар читал свою последнююлекцию. И все это знали.

Когда-то, очень давно, он так же сидел, внима­тельно слушал лекции, старательно покрывая страни­цы толстой тетради длинными формулами, которые профессор писал на доске. И рядом с ним сидели та­кие же молодые студенты, и всем им казалось, что каждый из них войдет в жизнь и останется в ней победителем.

Где они теперь, старые товарищи его студенче­ских лет... Многих давно уж не стало, многие потеря­лись, унесенные бог весть куда бурным потоком жи­тейской реки... Где они ?.. Никогда уж ему не узнать...

Другое поколение сейчас перед ним, но такое же молодое, сильное племя. Теперь им идти дорогой по­иска, дорогой ошибок, дорогой открытий. Если бы можно было начать жизнь сначала... Впрочем, вряд ли ему стоит сетовать: уж он-то воистину сделал все, что хотел. Пусть и для них в жизни свершится за­думанное.

Пиккар стоял перед студентами, заметно взволно­ванный, часто покашливая, чтобы скрыть неуверен­ность в голосе, то и дело доставая платок и тут же его пряча в карман. Он не думал, что это так труд­но — прощаться.

Он прощался с университетом, уходил из аудито­рии, но он не уходил от жизни и не прощался с ра­ботой. Что из того, что ему семьдесят лет? Он еще полон энергии, у него есть интересные мысли. На той своей последней, прощальной лекции профессор Пик­кар рассказал студентам о новом аппарате для под­водных исследований, который он задумал построить. Он назвал аппарат мезоскафом, что означает «судно для средних глубин».

Он говорил о мезоскафе, все более и более увле­каясь, рисуя картины, откроющиеся перед экипажем ученых.

— Я знаю, — говорил профессор Пиккар, — най­дутся люди, которые построят такой корабль и кото­рые совершат в нем путешествие в глубины моря. И еще мне хотелось бы вам сказать: исследователь не должен необдуманно бросаться навстречу опасно­стям. Стремления ученого должны быть направлены к тому, чтобы использовать свои знания, предвидеть опасности, глубоко изучить все подробности и уметь применить дар математического анализа всюду, где это возможно. Если ученый убежден, что он сумел устранить заранее возможные опасности, что он ни о чем не забыл, только тогда он может доводить до конца свой труд.

Меня часто спрашивали, почему после стратоста­та мне захотелось сконструировать батискаф — под­водную лодку для больших глубин. Когда я создавал свой аппарат, предназначенный для свободного пла­вания в глубине морей, я удовлетворял свою потреб­ность в изысканиях, надеясь открыть пути к иссле­дованию океанов...

Когда он кончил, студенты поднялись со своих мест и долго аплодировали ему. Пиккар стоял молча, растроганный, иногда склоняя в поклоне седую го­лову. Толстые стекла его очков отсвечивали, и никто не смог в те минуты разглядеть выражение глаз Огюста Пиккара. Глаз, которые успели очень много увидеть. Умных, добрых, проницательных глаз...

Жак искал средства для новых погружений «Три­еста». Он весь погряз в заботах, подсчетах, прикиды­вая, сколько будет стоить дробь для балласта, сколь­ко бензин, во что обойдется буксировка батискафа к нужному месту в море и, главное, батареи. Серебряно- цинковые аккумуляторы, без которых батискаф мертв и недвижим и которые очень быстро выходят из строя, стоят «всего-навсего» 12 тысяч долларов. У са­мих Пиккаров таких денег не было, давать их никто не хотел и все 1954 и 1955 годы «Триест» стоял в сухом доке.

Напрасно Жак горячился, доказывая людям, спо­собным помочь, что эксплуатация обычной подводной лодки стоит много дороже, что даже недельные из­держки сопровождавших их в последнем погружении итальянских военных кораблей позволили бы «Трие­сту» работать весь год. Все было напрасно. Его пони­мал только отец.

Одним из первых, как это ни покажется странным, пришел на помощь итальянский Олимпийский коми­тет. Профессор Пиккар сам нанес визит предсе­дателю комитета, и тот, увидев в дверях Пиккара, поднялся из-за стола и поспешил навстречу, вытянув руку:

— Как же, как же, мы вас прекрасно знаем, гос­подин профессор! И мы обязательно по мере сил по­можем вам. Ведь вы в своем роде тоже спортсмен, не так ли? Разве исследования нельзя назвать спортом ученых?

Пиккар стоял улыбаясь, не зная, что сказать в от­вет на итальянскую пылкость.

Как-то раз Жака пригласили в Лондон — про­честь лекцию о подводных исследованиях и высту­пить по телевидению. Так судьба свела его с доктором Робертом Дитцем, американским океанографом, и с этой встречи в истории «Триеста» произошло прояс­нение. Дитц, едва увидев батискаф, сразу же стал его горячим поклонником. Он заверил Жака, что сумеет заинтересовать батискафом американское военно-мор­ское ведомство.

В 1958 году Пиккары получили от американцев предложение продать им «Триест». Отец с сыном со­вещались недолго — другого выхода у них просто не было. О том, как Пиккарам было жаль расставаться с «Триестом», можно не говорить. Но они не мог­ли его сами использовать, а на полученные деньги ре­шили построить новый подводный корабль — мезоскаф.

И вот батискаф грузят на океанское судно и ве­зут в Сан-Диего, где он поступает в распоряжение военно-морской лаборатории электроники. Жак сопро­вождал батискаф: американцы, по договору, оставля­ли его консультантом по эксплуатации.

Однажды, беседуя с Жаком за чашкой кофе, Дитц заговорил о самой глубокой впадине в Мировом океане — о знаменитой котловине Челленджер. Дитц сказал:

— Этим летом флот поможет нам начать штурм этой впадины. Правда, некоторые океанографы могут сказать, что рывок в котловину Челленджер нарушит программу научных погружений. Но я убежден — большинство из нас согласится, что, если такая возможность существует, ею нельзя не восполь­зоваться.

— Да, конечно, — ответил Жак, — если эта кот­ловина существует, ее следует взять. Истинное удовлетворение человек получит, только погрузив­шись на дно глубочайшей океанской впадины. У всех у нас неудержимая страсть к погружению в неведомое, и она заставляет нас познавать непо­знанное.

Эти слова произнес истинный сын Огюста Пиккара.

С того дня они начали готовиться к штурму само­го глубокого дна нашей планеты. Во-первых, нужна была более прочная, более толстостенная гондола. Во- вторых, нужен другой поплавок, а то этот может взо­рваться и тогда, как говорил Жак, «все рыбы во всем Тихом океане спросят: «В чем дело?» На том и ре­шили: нужна реконструкция.

Когда все было готово, «Триест» стал, по суще­ству, уже иным батискафом. Теперь он мог доставить людей на дно их планеты. «Дно Земли» — так на­зывали котловину Челленджер, глубочайшее место в самой глубокой Марианской впадине.

Начались испытания. Новый «Триест» проходит сначала 1500 метров, потом 5530, потом — уже в на­чале января 1960 года — 7025 метров. Теперь можно было идти на главный штурм океана.

Огюст Пиккар с радостью следил за успешной ра­ботой сына. Он был горд, что именно Жак пошел дальше его. «И он пойдет еще дальше, — думал Пиккар, — он опустится на дно этой впадины».

Профессор Пиккар едва не ошибся. Он не знал, что Жака не включили в группу гидронавтов, кото­рую готовили к погружению. Впрочем, этого не знал и сам Жак.

Однажды, когда он работал на палубе батискафа, один человек, дружески к нему расположенный, ото­звал его в сторону и сообщил неприятную весть. Жак был некоторое время в полной растерянности — он по праву считал себя основным кандидатом в пилоты «Триеста». Во-первых, батискаф изобрел его отец. Во- вторых, сам Жак свои последние десять лет посвя­тил этому аппарату. В-третьих, в договоре, заключен­ном с американцами, говорилось, что за Жа­ком Пиккаром «сохраняется право участвовать в лю­бых погружениях», связанных с особыми про­блемами. И вот теперь его хотели лишить это­го права...

Наверное, если бы не отец, который ждал, что сын сумеет сделать то, что он не успел, Жак бы не стал добиваться места в гондоле «Триеста» во время ре­кордного штурма. Отец с такой надеждой смотрел на него...

Началась тревожная, томительная для младшего Пиккара переписка с различными ведомствами, от которых зависел окончательный выбор экипажа «Три­еста». И наконец победа. Жак займет свое место в гондоле. Вместе с ним будет спускаться лейтенант Дон Уолш.

Штурм назначили на 23 января 1960 года.

В этот день в 220 милях от побережья острова Гу­ам, что находится в западной части Тихого океана, случился сильный шторм. Событие это, само по себе значащее чрезвычайно мало даже для метеорологов, поскольку район этот лежит далеко в стороне от су­доходных дорог, в истории, конечно бы, не сохрани­лось, если бы не одно обстоятельство. В тот день в районе шторма находились три судна. Одно из них — военный эсминец, другое — обычный буксир, зато третье, которое тащил за собой буксир, было более чем необычно. Внешне оно напоминало подводную лодку, низкую палубу которой то и дело накрывали крупные волны, а рубка временами совсем исчезала от взоров тех, кто стоял на буксире. Среди них был и Жак с Доном Уолшем.

Жак смотрел на батискаф, который швыряли вол­ны, и обеспокоенно думал о том, как «Триест» перенес четырехдневный переход от Гуама. Было и еще одно важное дело, с которым предстояло покон­чить, прежде чем начать погружение: нужно с абсо­лютной точностью найти центр котловины, иначе подводные течения смогут увлечь батискаф в сторону от самого глубокого места. Котловина Челленджер — это настоящее подводное ущелье около семи кило­метров в длину и около двух в ширину, и, если пред­ставить, что до дна его — ни много ни мало — один­надцать километров, можно догадаться, сколь трудно отыскать его центр.

Около трехсот промеров пришлось проделать, и всякий раз приборы показывали глубину 11 тысяч метров. Батискаф стоял точно над целью.

Рано утром, едва забрезжил рассвет, Жак Пиккар попросил спустить шлюпку и попытался сесть в нее. Волны высотой в семь с половиной метров за­ставили его отказаться от этой попытки. Тогда решили спустить резиновый плот и на нем подойти к ба­тискафу.

Со щемящим сердцем осматривал Жак батискаф, потрепанный волнами. Телефон, укрепленный на па­лубе, бесследно исчез, тахометр — прибор для изме­рения скорости подъема и спуска — был разбит и не действовал. Поврежденными оказались и другие при­боры. Жак колебался. Вероятно, следовало бы отло­жить погружение... Но он, да и все столько ждали этого дня...

Подошел на катере, спущенном с борта эс­минца, Уолш, высокий белобрысый моряк. Ловко пры­гнул с катера на палубу батискафа, сразу спро­сил:

— Что вы думаете обо всем этом, Жак?

— Я смогу вам ответить только после того, как проверю все внизу, — ответил Жак.

Внизу, к счастью, все было в полном порядке.

Теперь Жак хотел только одного: как можно быст­рее уйти в глубину, туда, где волны бессильны.

Когда они уже приготовились спуститься в гон­долу, кто-то из зоологов крикнул им, не удержав­шись: «Бога ради, узрейте там хотя бы одну рыбу». До сих пор никто не знал, живут ли рыбы на такой глубине. Может быть, сейчас наконец наука по­лучит ответ на этот вопрос...

8 часов 15 минут. «Триест» стал погружаться. Это было шестьдесят пятое погружение Жака Пиккара.

В гондоле они чувствовали себя не слишком уютно. Наверху оба насквозь вымокли, и теперь одежда неприятно липла к телу, стесняя дви­жения.

По существу, батискаф падал в пучину, — так велика была скорость его погружения. Так же быст­ро опускается лифт. В гондоле стояла тишина — двое людей молча занимались своими делами. Жак рабо­тал с приборами, Уолш возился с акустическим те­лефоном, пытаясь наладить связь с буксиром. Связи пока что не было.

По мере спуска в гондоле становилось все холод­нее. Самое время переодеться, сухая одежда была, но разве повернешься в этом тесном ядре...

Одну за другой рекордную глубину проходил ба­тискаф, опускаясь в бездну впадины. За стеклом иллюминатора лишь черная, как ночное ненастное небо, вода. Вечный мрак, вечное спокойствие и веч­ная тишина.

По расчетам Жака, до дна оставалось что-то око­ло двух километров — у всякой бездны есть все-таки дно, и он решил сбросить немного балласта, чтобы уменьшить скорость. Встретить дно на такой большой скорости означало бы полную катастрофу.

Жак напряженно вглядывался в иллюминатор, надеясь увидеть в свете прожектора дно, потом обо­рачивался и следил за пером самописца, вычерчи­вающим длинную ровную линию — видимо, эхолот отметил только что сброшенный балласт.

«Какое здесь дно?» — вот что его сейчас беспо­коило. Если его покрывает толстый слой ила, батискаф может завязнуть в нем. Промелькнула тревожная мысль: «Не подстерегает ли нас опасность погрузиться в это вещество и навсегда в нем исчезнуть, прежде чем мы поймем, что соприкоснулись с дном?»

Это возможно... Вспомнил недавний эксперимент советских ученых, когда они спускали с «Витязя» в самые глубокие места котловины фотокамеру, пытаясь получить фотографии дна, и всегда пленка возвраща­лась идеально чистой. Ясно, что камера делала снимки, полностью погрузившись в толстый слой ила.

От этих мыслей его отвлек сильный, хотя и при­глушенный взрыв, гондолу сильно тряхнуло. Инстинк­тивно Жак и Уолш напряглись, их взволнованные взгляды встретились.

— Мы ударились о дно? — спросил Уолш.

— Не думаю, — ответил Жак.

— Тогда что это было?

— Возможно, взорвался прожектор над передним иллюминатором.

Внимательно все осмотрев, они продолжали спу­скаться. Батискаф шел медленно, плавно. Теперь в лю­бую минуту можно было ждать соприкосновения с дном. «Каким оно будет? — подумал Жак. — По рас­четам, мы уже на дне котловины. Впрочем, наверное, глубиномер ошибается. А вдруг мы уже погружаемся в дно?»

Заглянув в иллюминатор, Жак увидел освещенную прожектором маленькую красную креветку. Вот уж неожиданная встреча на такой глубине!

Вдруг Уолш воскликнул радостно:

— Замечательно, замечательно! Осталось три са­жени — вы видите дно через иллюминатор? Ну нако­нец-то мы добрались до него!

Жак приблизил лицо вплотную к холодному плек­сигласу иллюминатора и увидел абсолютно плоское, чистое дно табачного цвета. Батискаф торжественно садился на самое глубокое дно планеты Земля... Нико­гда прежде человек не видел его.

Каким же странным оно показалось двум людям... Словно это было не дно океана, а мертвая, без призна­ков жизни поверхность иной планеты, чуждая, враж­дебная ко всяким пришельцам...

Жак вспомнил отца. «Жаль, что его сейчас нет со мной...»

Почему-то ему вспомнились слова отца, когда тот наставлял его в детстве. Отец часто давал ему решать задачи — разные, сложные и несложные, но всегда на сообразительность. Профессор Огюст Пиккар говорил тогда сыну: «Никогда не удовлетворяйся поспешным решением. Истинный ученый должен упорно добивать­ся единственно правильного решения».

Всю свою жизнь сын следовал этому правилу. И вот теперь он добился успеха. Успеха полного, закономер­ного, к которому он шел долгие годы. И всегда ря­дом с ним был отец. Даже сейчас, хотя, пожалуй, они никогда не оказывались так далеко друг от друга.

Неожиданно Жак увидел на дне рыбу. Плоское су­щество внимательно смотрело на батискаф — столь внезапно появившееся здесь чудовище. Рыба шевель­нулась и медленно, едва заметно двигаясь, исчезла в царстве вечного мрака.

Только теперь человек смог ответить на извечный вопрос: есть ли жизнь на дне океана? Да, есть! Вся его многокилометровая толща насыщена жизнью. Она вездесуща, и нет ей в океане преграды...

В едином порыве Пиккар и Уолш повернулись и по­жали друг другу руки.

И вдруг к ним донесся голос с поверхности, и это тоже казалось истинным чудом, что голос человека пробился через такую массу воды. Их вызывали с буксира.

Уолш доложил:

— Мы на дне котловины Челленджер, глубина 6300 саженей. Конец.

Голос, который они услыхали, дрожал от волне­ния:

— Слышу вас слабо, но четко. Не можете ли повто­рить глубину?

Двадцать минут двое работали на дне котловины Челленджер — вели наблюдения, проделали ряд из­мерений. Постепенно в гондоле сделалось холодно — температура упала до десяти градусов тепла, у гидро­навтов начали мерзнуть ноги.

Жак сбросил балласт, и батискаф, легко качнув­шись, оторвался от дна. Через три с половиной часа «Триест» стало сильно раскачивать — значит, они уже на поверхности.

Уолш продул сжатым воздухом входную шахту, они открыли люк, поднялись наверх и вышли на па­лубу. Было очень жарко, стоял ясный, солнечный день...

В этот день человек покорил самое глубокое дно планеты. Свершилось. Жак Пиккар, сын Огюста Пик- кара, в батискафе, изобретенном отцом, первым из лю­дей совершил этот научный подвиг. Достижение Пикка­ра и Уолша побить невозможно — его можно лишь повторить. Если... Если, конечно, не откроют более глу­бокую впадину. Это возможно. И если какой-нибудь грандиозный катаклизм, случившийся в недрах земли, не сдвинет где-нибудь дно океана, не расколет его, соз­дав новую бездонную трещину. И человек, узнав об этом, обязательно захочет опуститься в нее.

Что поделаешь — так он устроен.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

В Шебре Огюст Пиккар жил недолго. Там можно прекрасно отдыхать, в этой милой деревеньке на бере­гу старого озера, а он хотел еще поработать — он всерьез решил заняться проектом своего мезоскафа. Он хотел дать науке еще один аппарат — подводную лабораторию, в которой бы экипаж из нескольких че­ловек мог вести исследования, долгое время не выходя на поверхность. В батискафе, необходимом для дости­жения большой глубины, — он это знал по себе — все же трудно работать. В нем тесно. В мезоскафе он наме­ревался создать полный комфорт.

Пиккар перебрался в свой дом в Лозанне — он очень любил кабинет в этом доме — и погрузился в чертежи и расчеты. Иногда он выходил на прогулку, старый, высокий профессор, которого узнавали на улице все, даже дети. Его давно уже называли «про­фессором вверх-вниз» — за то, что он первым проник в стратосферу и первым достиг недоступных прежде глубин. На улице ему часто кланялись совершенно не­знакомые люди. Он не скрывал, что ему приятно такое внимание.

Журналисты оставили его в покое, хотя время от времени их интерес к Пиккару вновь пробуждался. Все-таки такого человека, сумевшего пройти в своих ап­паратах две разные стихии, до него еще не было.

Его часто, как он сам говорил, спрашивали: «Поче­му после стратостата вам захотелось построить бати­скаф?» Он отвечал: «Эти аппараты чрезвычайно сход­ны между собой, хотя назначение их диаметрально противоположно. — И добавлял с хитрой улыбкой: — Возможно, что судьбе было угодно создать это сход­ство для того, чтобы работать над обоими аппаратами мог один ученый». Какая уж там судьба... Он сам со­здал это сходство. Оно возникло как математически выверенный результат, как решение единственно вер­ное, как плод фантазии, воплотившейся благодаря волшебству расчетов в металл. Огюст Пиккар умел творить волшебство...

Как-то его спросили: «Довольны ли вы своей жиз­нью? Не ропщете ли вы на судьбу?» Он сказал: «Мож­но ли роптать на судьбу, имея такую высокую цель, как участие в грандиозных открытиях и творениях че­ловечества — в изучении и освоении мира? Человек открывает новые страны, поднимается на вершины, ос­ваивает небесные просторы, освещает области вечного мрака — это и делает его жизнь полноценной».

Да, это действительно полноценная жизнь, и он познал ее полностью, весь ее спектр, от спокойной на­дежды и радости победителя до горечи неудачи и жестоких минут безысходности. Он испытал все.

Однажды, после погружения у острова Понца, его спросили: «Есть ли у вас уверенность в полном успе­хе? Море коварно». Пиккар ответил: «Математика ни­когда не ошибается. Что могло случиться с нами? Землетрясение, метеориты, шторм... Ничто не может проникнуть в нашу обитель вечного безмолвия. Мор­ские чудовища? Я в них не верю. Но даже если бы они существовали и напали на нас, им ничего не уда­лось бы сделать, кроме как обломать свои зубы о стальной панцирь батискафа. А если бы на дне моря нас захотел удержать своими щупальцами огромный спрут, мы создали бы подъемную силу в десять тонн — нам не страшны никакие щупальца».

Все предусмотрел, даже щупальца спрута. И даже реальную опасность знал и предвидел. Тогда же его спросили: «А если батискаф попадет под выступ подводной скалы, что вы тогда будете делать?» Поднял в недоумении брови, пожал плечами: «Да, тогда... Тогда придется остаться внизу, если не удастся осво­бодиться, дав обратный ход винту». Он и к этому был готов. Пиккар никогда не забывал об опасности, но шел вперед, презирая ее, уверенный в своих аппара­тах, в расчетах.

Он всегда оставался поборником океанографии — науки, о которой он узнал еще в пору своего детства, но только-только вступающую в зрелость.

Пиккара спрашивали часто: «Чему же служат ис­следования океанографов? Где их можно применить?» Он понимал, что такие вопросы неизбежны — па экспедиции уходит много денег, пресса поддержи­вает к ним постоянный интерес — так в самом деле для чего все это?

«Но не спешите, — убеждал Пиккар, — ученый ра­ботает сначала ведомый исключительно страстью к ис­следованиям, не имея часто определенной цели, не видя возможности применить свой труд на деле. Он открывает, новые явления, неизвестные соотношения. Но даже если на первых порах кое-что кажется незначительным, наступит день, когда результаты будут ре­ально использованы. Каждое открытие, кажущееся вначале незначительным, впоследствии оказывается по­лезным». И приводил пример Эрстеда, открывшего, что провод с электрическим током заставляет откло­няться стрелку компаса. Казалось всем сначала: что за польза в том наблюдении? Зато потом вдруг оказа­лось: электромагниты, генераторы — вся электротех­ника — ничего этого не было бы, не будь того, самого первого открытия Эрстеда. В науке так случается не­редко.

В это время Пиккар часто думает о своих прожи­тых годах. Все ли в жизни было так, как он хотел?.. Нет, наверное. Да и можно разве ждать и требовать от жизни, чтобы все в ней протекало согласно нашим желаниям? Какой бы скучной стала наша жизнь, слу­чись вдруг так? С чем тогда бороться, ждать чего, на что надеяться?

Нет, конечно, не все сложилось у него, как он за­думывал. Но в главном — все. За его спиной, в дале­кой дали времени нет ничего, о чем он мог бы по­жалеть.

Была ли жизнь счастливой? Наверно, да. А кто сумел бы сказать о себе определеннее? Разве что глупец...

Но вот что странно, почти невероятно даже: всю жизнь он помнил, о чем мечтал мальчишкой, всю жизнь работал, стараясь осуществить мечты, не отсту­пил — добился. Его биографы сказали как-то: «Ему удалось осуществить две из самых безумных затей че­ловечества...»

Он часто думал об Архимеде, человеке, вооружив­шем науку одним из самых могучих законов. Огюст Пиккар воспользовался этим законом как волшебным ключом, открывшим дорогу в просторы неба и в глуби­ну океана.

Архимед встретил смерть, склонившись над чер­тежом, набросанным на песке, до последней минуты он что-то высчитывал. Что, мы никогда не узнаем. Он оглянулся, увидев рядом с собой тень воина с подня­тым мечом, воскликнул: «Не тронь мои чертежи!..»

Огюст Пиккар сидел за рабочим столом, покрывая бумажный листок расчетами, когда с ним случился сердечный приступ. Это было 22 марта 1962 года. Перед ним лежал чертеж мезоскафа...

Через два дня он умер.

Его накрыли швейцарским флагом и синим покры­валом, соединившим в себе краски неба и моря. Неба и моря, которые он так любил...

Флаг принес Жак. Тот самый флаг, что висел на мачте «Триеста», когда он лежал на дне Марианской впадины. Этот флаг по полному праву принадлежал Огюсту Пиккару.

А вскоре в газетах промелькнула заметка: умер Уилл Биб, патриарх океана. Он всего на два месяца пережил Огюста Пиккара. Они не были большими друзьями, но все-таки их многое связывало, и каза­лось, Биб поспешил за Пиккаром... Старики остаются в одиночестве часто, но кто станет утверждать, что это им нравится...

Через два года Жак закончил строительство мезо­скафа и дал ему имя отца.

За восемь лет до своей смерти Огюст Пиккар на­писал: «Когда я создавал свой аппарат, предназначен­ный для свободного плавания в глубине морей, я удовлетворял свою потребность в изысканиях, надеясь открыть пути к исследованию океанов».

Он открыл этот путь.

КРАТКАЯ БИБЛИОГРАФИЯ

А. Пиккар. Над облаками. ОНТИ, 1936.

П. Молчанов. Тропосфера и стратосфера. ОНТИ ГТТИ, 1934.

У. Биб. В глубинах океана. Гос. изд. био- и мед, литературы, 1936.

О. Пиккар. На глубину морей в батискафе. Судпромгиз, 1961.

Ж. Пиккар, Р. Дитц. Глубина семь миль. М., Изд-во ино­странной литературы, 1963.

А. Дмитриев, М. Диомидов. Покорение глубин. «Судо­строение», 1969.

А. Дмитриев, М. Диомидов. Разведчики океанских глубин. «Судостроение», 1968.

Д. Д а г а н. Человек в подводном мире. М., «Мысль», 1965.

Ж. К у с т о, Ф. Дюма, Д. Д а г а н. В мире безмолвия. Жи­вое море. М., «Знание», 1966.

М. Гюберлет. Исследователи моря. Гидрометеоиздат, 1970.

П. Л я т и л ь, Ж. Р и в у а р. С небес в пучины моря. Гидро­метеоиздат, 1967.

Г. Соул. Подводные границы. Гидрометеоиздат, 1973.

Г. Соул. Морские приключения. Гидрометеоиздат, 1971.

П. Прингл. Приключения под водой. Гидрометеоиздат, 1963.

Ю. И с т ош и н, Б. Лагутин. В морях и океанах. М., «Высшая школа», 1962.